Бреслау Forever
Анджей Земяньский








Эта история происходит в городе Бреслау-Вроцлаве сразу в трех временных периодах — в тридцатых-сороковых годах двадцатого века, сразу после войны и сегодня.

Первыми дело начали расследовать офицеры крипо (криминальная полиция) Альберт Грюневальд и его коллега Ричард Кугер. После войны офицеры народной милиции Мищук и Васяк попытались довести расследование этого дела до конца. Шестьдесят лет спустя, за дело берётся лучший сыщик Вроцлава Славек Сташевский.

Будет ли разгадана одна из величайших тайн Бреслау-Вроцлава — тайна внезапно взрывающихся людей…







Анджей Земяньский

Бреслау Forever


Дорогой читатель,

Автору пришлось переместить во времени и пространстве некоторые события, имевшие место в действительности — исключительно для потребностей драматургии произведения. Это не означает, будто бы ему не известно, что и когда произошло. Изменения истории на самом деле чисто косметические.

Некоторые фамилии, использованные в книге, были выдуманы — но большая часть, это, все же, реальные люди, а так же, абстрагируясь от криминально-фантастической фабулы, это описание их истинных переживаний.

* * *


Альтбузерштрассе была небольшой, но довольно длинной улицей. Офицер крипо (криминальной полиции) шел по ней и трясся. А может, следовало бы вызвать гестапо? Попросить прислать дополнительные силы? Как? Ближайший телефон был, кажется, в аптеке на Рынке. Альберт Грюневальд трясущимися от страха руками расстегнул плащ, вынул люгер и перезарядил. Он знал, что это ему мало в чем поможет. Тем не менее, он обязан был решить это дело.

* * *


Спустя несколько лет, по улице Лацярской, ранее называвшейся Альтбузерштрассе, шел перепуганный офицер Гражданской Милиции. Следовало бы попросить помощи. Но как? Пешком, до главного управления, или до ближайшего комиссариата? Лацярская представляла собой одну большую развалину. Мищук едва мог пройти по ней. Он расстегнул дешевую куртку, которую получил из поставок УНРРА[1 - UNRRA — организация ООН по оказанию помощи и реабилитации. Работала в 1943–1947 (а в Китае, и до 1950) годах.], вынул советскую «тэтэшку» и перезарядил. Милиционер шкурой чувствовал, что это ему не поможет. Тем не менее, он обязан был решить это дело.

* * *


В 2006 году улица Лацярская выглядела мило, поскольку, когда в детском саду по левой стороне высадили десятки деревьев, она стала единственным оазисом зелени в самом центре, возле Рынка. Славек Сташевский, офицер полиции, тем не менее, не обращал внимания на прекрасные кусты и деревья. Он расстегнул свою офигительную куртку «The North Face», вытащил Хеклер-и-Кох и перезарядил. Все же, было у него туманное предчувствие, что сам пистолет ему мало чем поможет. В связи с этим, он вынул из кармана телефон, позвонил в управление и залогинился как «свой». Ответили молниеносно.

— Мне нужна поддержка, — сказал он женщине-оператору.

— В округе есть три машины с радиосвязью. Прислать все?

— Да. А у вас там, случаем, нет никого из антитеррористической бригады?

В трубке он слышал стук компьютерной клавиатуры. Потом краткий «бип», когда оператор нацелила его с помощью Джи-Пи-Эс.

— Неподалеку есть две гражданские машины, — сообщила она. — Подослать?

— Да. И, пожалуйста, подошлите вспомогательные силы из других частей города. Это очень срочно.

— Даже так паршиво? Что происходит?

— Умоляю. Вышлите все, что только можно, на площадь Нанкера. Буквально сейчас.

* * *


Альберт Грюневальд сидел в «Швидницком Подвале»[2 - «Швидницкий Подвал» — самый старый ресторан в Европе, ему уже 730 лет.] со своим приятелем, ветераном первой мировой войны. Они съели обильный завтрак, теперь цедили пиво, пытаясь игнорировать толпу возбужденных посетителей. Стоял 1939 год.

Рихард Кугер, несмотря на отсутствие одной руки, умело перелистывал газету.

— Господи Иисусе! Мы начали войну с Польшей.

— Так мы их шапками закидаем.

— Ну да. Только вот я с ними уже сражался. — Он глянул на свою культю. — Что это Гитлеру в голову стукнуло?

— Что? Испания, Австрия, Чехословакия…

— Ну да, ну да. Испания, Австрия и Чехословакия. Только теперь шутки кончились. Начались поляки.

— Преувеличиваешь. Эту их маленькую страну мы попросту раздавим.

— Естественно. Но не удивляйся, когда их флаг будет развеваться над Бранденбургскими Воротами в Берлине. Вот тогда попытайся сохранить умильное выражение на лице.

Грюневальд отпил глоток пива. Замечательного, холодного, с сильным послевкусием горечавки. Находящиеся под «Подвалом» катакомбы были отличным местом для хранения этого напитка. Подземные коридоры, якобы, тянулись до самой пивоварни, расположенной над портовым каналом Одера. Только он, говоря откровенно, сомневался в этом. Из того, что ему было известно, они наверняка достигали подземелий сверхсовременного банка, построенного на углу Рынка и Соляной площади. Вроцлав вообще стал сверхсовременным городом. Модернистская революция в архитектуре была видна на каждом шагу. Все эти округлости, выгнутые окна, дома в форме преодолевающих штормы кораблей, индустриальные концепции… Было что посещать. Но пиво, к счастью, хранилось традиционным способом. В сырых, мрачных подземельях, память которых уходила в самое средневековье. Польское средневековье. Эта мысль навела Грюневальда на ход мыслей своего приятеля.

— О чем ты говоришь?

— О том, что во время силезского восстания[3 - Первое Силезское восстание 17.08.1919 г… Польское восстание в юго-восточной части Верхней Силезии.Первое Силезское восстание; носило характер локальных выступлений отрядов «Польской организации войсковой». Не поддержанное правительством Польши, избегавшим конфликта с державами Антанты, восстание было подавлено германскими войсками. Прибывшая в Верхнюю Силезию Межсоюзническая комиссия лишь в незначительной мере ограничила террор германских властей в отношении польского населения, с территории Верхней Силезии были выведены германские войска и введены французские, итальянские и английские, созданы польский и германский плебисцитные комитеты.Второе польское восстание в Верхней Силезии (19–25.08.1920 г). Восстание началось в связи с антипольскими провокациями германских властей, вызвавшими всеобщую забастовку рабочих Верхней Силезии, объявленную польским плебисцитным комитетом. Восставшие требовали ликвидации в Верхней Силезии германских вооруженных организаций, создания гражданской охраны, овладели рядом повятов. 25.08.1920 г. В связи с заявлением Межсоюзнической комиссии Антанты о создании в Силезии смешанной польско-германской полиции, решением польского плебисцитного комитета прекращены боевые действия в Силезии.Третье Силезское восстание 01.03.1921 г. В Лондоне министр иностранных дел Германии Симонс вручил делегатам от Антанты контрпредложения по репарационному вопросу: Германия выплачивает репарации в размере 30 млрд, золотых марок при условии оставления за ней Верхней Силезии и восстановлении германской международной торговли. 20.03.1921 г. Плебисцит о государственной принадлежности Верхней Силезии окончился в пользу Германии. «За» проголосовали 63 % жителей Верхней Силезии.] выскочил из-за угла один поляк и рубанул меня штыком. Он был слишком молод, не попал ни в сердце, ни в живот. Попал в руку. Вот только штык у него был грязный.

— Поляки всегда такие. Вечно все у них грязное.

— Слишком много газет ты читаешь. Руку мне отрезали по причине гангрены. — Кугер выцедил очередную порцию пива. — Лезвие было обмазано дерьмом. А на это уже никаких лекарств нет. Мне отрезали руку, чтобы я мог жить.

Он усмехнулся.

— А когда его схватили, он еще успел метнуть ножом в офицера. И попал в шею. Ну, что же… шею ампутировать уже невозможно. Во всяком случае, не без того, чтобы пациент умер. Так что, офицер скончался.

— А ты не преувеличиваешь?

— Слушай. Шутки и вправду кончились. Чехословакия или Австрия. Один черт. Везде победим. Но вот попробуй удержать дружелюбное выражение лица, когда они будут устанавливать свой флаг на Бранденбургских Воротах. Может ты и выживешь.

Грюневальд скривился в деланном отвращении.

— Ну уж, нет. Просто ты у нас пораженец.

— Вовсе нет. — Очередной глоток пива. — Просто я видел глаза того силезца, который напал на меня. Чистейшей воды живая ярость. Поверь мне. Они не простят.

— Но ведь это наша обычная провинция.

Кугер только покачал головой.

— Можешь уже начать тренироваться отбивать поклоны победителям. Франция, Англия, США, Советский Союз. Тут мы везде победим. Только поляки нам не простят, — повторил он в очередной раз. — Подпишут договор с дьяволом, за который заплатят всем, что у них есть. Но не простят. Этих сукиных сынов я знаю.

— А… слова.

— Ты так считаешь? Тогда вспомни-ка, откуда взялась твоя фамилия.

— О, Господи. Ну, и откуда?

— От битвы под Грюнвальдом. Кто-то из твоих предков должно быть сложил там голову. Постарайся не разделить его судьбы.

Они прервали разговор, чтобы официант мог собрать посуду после завтрака.

— Вот как слушаю тебя, так начинаю бояться того, что вообще живу, — продолжил Грюневальд через какое-то время.

Кугер поглядел приятелю прямо в глаза.

— Штык, помазанный дерьмом. У меня нет руки, а офицер отдыхает себе в могиле где-то в Силезии.

— Боже… Давай сменим тему. Что у нас там на сегодня?

* * *


Мищук сидел в старинном немецком доме, глядя через окно на город, который превратился в одни гигантские развалины. Он получил обед в буфете для служащих, который не так еще давно был столовкой гестапо. Суп из разваренных тряпок или «чего-то там» и паршивая картошка заставляли его постоянно икать. Сам-то он был родом из деревни и знал, что такое настоящая картошка. Мищук заправил в пишущую машинку лист бумаги с фирменной надпечаткой «Heil Hitler» внизу. Другой бумаги найти не удалось, так что зачеркивали карандашом — единственный способ. Некоторые выжигали лозунг зажигалками, но как-то по-дурацки выходило подавать коммунистическому начальству прожженный или обрезанный снизу документ. Впрочем, машинка, на которой он печатал, выглядела еще смешнее.

Польских литер не было, за то имелась специальная клавиша «SS», которая сразу выбивала знак с двумя молниями.

«Я начал дело по порученному мне делу, — медленно, одним пальцем выстукивал он. — Рихард Кугер, авто…»

— Васяк, как пишется автохтон? — спросил он у сидящего в комнате коллеги.

— Не знаю. — Тот на мгновение задумался. — По-моему, начинается на «а».

— Бляха… Какое «х»[4 - В польском языке звук «х» передается в письменном виде буквой «h» или же сочетанием «ch».]?

— Не знаю. Не приставай. — Васяк чуть не вылил «окрашенной черным водички», как они называли американский кофе из поставок. — Я из деревни. Так что, как пишется «х» не знаю.

Оба они получили на двоих огромную пачку из УНРРА. Мищуку досталась дешевая, но красивая американская куртка. Васяку — приличные военные ботинки. Остальное поделили пополам. Правда, не знали, что делать с резинками в восковой бумаге. Распаковали одну, чтобы поглядеть, а что оно такое. Обычный кружок свернутой резины. В управлении никто понятия не имел, для чего это служит. Даже комендант, так как добрались и до него.

— Разве что на хуй натянуть, — пошутил он и выбросил презерватив в корзину. — А на кой еще?

Они не знали. Он, впрочем, тоже. Большую часть посылки выменяли на черном рынке на Нанкера[5 - Площадь епископа Нанкера. Если идти по Лацярской вверх, почти до реки, а затем свернуть направо, там имеется площадь со знаменитым Крытым Рынком.], и теперь у них было достаточно сигарет и самогонки. Мищук затянулся американским «кэмэлом», а Васяк разлил самогон в два стакана.

— Ну что, за здоровье.

— За здоровье.

Выпили, хотя один запах сбивал мух в полете.

— Что у нас там на сегодня?

— Какое-то странное дело. Это авто хрен…

— Автохтон?

— Ну, этот Кугер, да. Он утверждает, что перед войной у них было очень странное дело.

— Перед войной. Тогда он издевается. Не стану я себе голову ломать над делом, в котором одна домохозяйка пришила мужа кухонным ножом, а вторую в кладовке пугали духи. Нужно было все это решить еще до нападения на Польшу! Здесь немцев уже нет.

— Не совсем. И это «что-то» очень даже странное.

* * *


Сташевский взял кофе из автомата и теперь нес горячий стаканчик к себе в кабинет. Ему осточертели все эти дерьмовые кофе, чаи и супчики. Но, будучи холостяком, хотя и ставшим им заново, у него не было времени готовить дома. Не было времени даже настрогать себе бутербродов. Уже не было жены, которая могла сунуть кусок хлеба в папку. Он позвонил в «МакДональс», чтобы те прислали ему свое дерьмо, лишь бы побыстрее. Он был ужасно голоден.

Прозвучала красивая мелодия, выставленная в качестве звонка на телефоне. Глянул на дисплей. Адвокат его жены. Слил — не ответил. Ему поручили престранное дело. Офицер быстро стучал по клавишам. Боже мой! Убит агент крипо Грюневальд. Убиты офицер милиции Мищук и его подчиненный Васяк. Что может объединять эти дела? Что может объединять два события, особенно теперь, после множества лет? Кто вообще поручил ведение следствия? Ясно, что прокуратура. Только в чем тут дело? Какой-то преступник рыскал во Вроцлаве до войны и после нее? Но ведь это же невозможно. Впрочем, даже если и… так дело давно подпадало под срок давности. В чем же загвоздка во всем этом дерьме? Или какая-то херня?

Но у кого-то в прокуратуре голова на плечах была. Дела и вправду сцеплялись. Сташевский выстукал номер в секретариат прокуратуры.

— Привет, Доротка. К вам обращаются псы.

— Привет, — рассмеялась та. — А это святилище пророка.

— Послушай, так в чем там дело с тем немцем, Грюневальдом, и милиционером Мищуком? Что-то я не врублюсь.

— Понятия не имею. Сейчас переключу тебя на архив.

— Давай, спасибо.

Он услышал стук клавиш, но с той стороны было занято. Ожидая, когда автомат соединит его снова, Сташевский вытащил из кармана небольшой проигрыватель фильмов. Выбрал первую попавшуюся киношку с диска и глядел, держа устройство на колене. Руки тряслись, похоже, в последнее время он пил слишком много. Сначала развод с женой, потом адские угрызения совести по поводу детей. Все валилось из рук.

Славек переключился на другой фильм. Французы как раз получали по заднице во Вьетнаме, как тут отозвалась сотрудница архив:.

— Да, слушаю.

— Добрый день. Сташевский, из полиции. Я получил от вас какие-то странные материалы.

— Минуточку. Уже проверяю.

Снова стук клавиш.

— Да, вижу ваш заказ.

— Но почему мне кто-то переслал еще довоенные материалы?

— Проше пана, не знаю. Вы задали вопрос, а компьютер выбрал все случаи, соответствующие конкретным критериям.

— Но ведь вы выслали мне данные, касающиеся Альберта Грюневальда, еще за 1939 год.

— Это не я. Это компьютер.

— Послушайте. Если кто-то совершал преступления в тридцать девятом, и, предполагая, что он не был тогда дошкольником, но ему было, допустим, лет двадцать, то сколько бы это ему было теперь? — Он сам горячечно вычислял эту задачку про себя, потому что в математике не был силен. — Это дает нам восемьдесят семь лет. Вы можете представить себе старикашку в подобном возрасте, который продолжал бы совершать преступления?

— Это не я. Это компьютер ответил вам по заданным критериям. Милицейские архивы уже введены, в нашей базе данных есть даже материалы довоенной крипо. Все акты находились в зданиях, принятых нами после войны. А еще у нас имеется замечательный американский сканер…

— Но кто прислал мне данные за 1939 год? — Сташевский был настолько возмущен, что проигрыватель фильмов чуть не упал у него с колен.

— Повторяю еще раз: компьютер. Вы задали вопрос, но не ограничили сферу поисков по времени. Это такая кнопочка в нижней части формуляра. Вот машина и выслала все, что у нее было и что соответствовало критериям.

— Понял. Спасибо.

Задумавшись, он повесил трубку. Но ведь не мог же совершить преступление тип, которому уже чуть ли не девяносто лет. Если даже и жил, то сейчас валялся в кровати, обделывал памперсы, попивал теплый чаек и ждал мед сестричку. Невозможно!

Ладно. А вдруг это организация? Но какая? Действующая на территории Вроцлава с 1939 года? Смешно. Ведь вначале здесь были немцы, желающие править миром, а потом Польша, которой этот город достался. Невозможно, чтобы существовал кто-то такой, кто совершал бы преступления безостановочно, в течение чуть ли не семи десятков лет.

* * *


Мищук стал офицером, поскольку заслужил звание на войне. Немецкая контратака раскидала советские силы на этом отрезке фронта. Под угрозой оказался даже штаб русских. И в этот момент в атаку пошли два польских танка. Ми щук привязал себе к шее детскую чугунную ванночку. Она должна была служить в качестве брони. За ним шел Васяк. Одну здоровенную стальную сковородку он сунул себе в штаны, вторую — под куртку, за спиной; ручка высовывалась из воротника. У обоих было по два ППШ.

— Мы польские танки! — орали они.

И лупили, каждый из пары ППШ, что держали в руках. Русский офицер, увидав это явление, выскочил из бункера.

Каждый получил по паре попаданий. Мищук в ванночку, Васяк — в сковородку. Немцы стреляли прицельно. Они бежали, поскольку им, наверное, не хотелось умирать. Другие русские тоже высыпали наружу, глядя с изумлением.

— А вы что тут делаете? — спросили они.

— Ну, в общем-то служим в качестве танков, гражданин хороший… Я плохо разбираюсь в ваших званиях. — Мищук дергался с привязанной к шее ванночкой. — Пан, ну…

— Я не пан.

— Ну… ну… пан офицер.

— Как ты смешно говоришь. — Русский неожиданно усмехнулся. Он присел на бортике не действующего фонтана, сдвинул фуражку на затылок. — А откуда это ты?

— Из деревни.

— Из какой?

— Из Могилёво. Далеко отсюда. Деды говорили, что там была страшная битва между нашими и чужими[6 - Нашел только битву под Могилевом 23 июня 1812 года (не надо забывать, что до 1939 года Могилев принадлежал Польше), но, возможно, была какая-то другая битва… — Прим. перевод.]. Но, по-моему, нам надавали по заднице.

— Зато сейчас ты бьешь врага по заднице.

— Может и так.

Русский офицер закурил папиросу.

— А знаешь что? Я ведь тоже поляк, как и генерал Глуздовский, который командует этим наступлением. Как и ты — в русской армии. Нужно было взять черта в союзники, чтобы отобрать у них Бреслау. Мы не простим.

— Так точно, пан офицер.

— Все черту отдадим. Но… — он сделал глубокую затяжку, — Бреслау будет наш. Либо мы его захватим, либо они сдадутся.

Их беседу перебили громкие сообщения, провозглашаемые по-немецки через громкоговорители. Предложения капитуляции, описание того, что происходило вокруг города, и сообщение, что армия Шернера не придет им на помощь, поскольку, как можно скорее, сматывается на запад.

— Слушай. Поговорим, как поляк с поляком.

— Так пан же по-польски почти не говорит.

Офицер улыбнулся.

— А ты храбрец. — Он кивнул. — За военные заслуги представляю тебя к званию лейтенанта. А второго, со сковородкой на яйцах — сержанта.

— Так точно, товарищ.

— Ну вот, наконец-то правильно ответил. Хотя из меня такой «товарищ», как из козьей задницы пианино. — Он снова сдвинул фуражку на лоб. — В польской армии отвечают: «Во славу отчизны!». Правда, мы пока что не в польской армии. — Офицер легко встал, он был очень худой. — Когда уже добудем Бреслау, попытайтесь его защищать. Уж вы никому его не отдадите. — Снова улыбка. — Мужики, с деда-прадеда.

* * *


Бреслау сделался Вроцлавом уже через несколько дней. Мищук с Васяком пошли в Гражданскую Милицию несколькими месяцами позднее, после демобилизации. Обоих приняли, потому что документы были образцовые — служба в Советской Армии, крестьянское происхождение и ордена за мужество. Черту они заплатили все, что следовало. Столько, сколько могли. Только черт хотел большего. Они записались в партию, потому что им так сказали. По воскресеньям ходили на воскресники, на которых вывозили мусор из моря руин, хотя для крестьян по происхождению работа по воскресеньям была словно рана. Ведь грех же! Но, раз партия приказала… Что поделаешь. Стискивали зубы и делали свое. Украдкой ходили в костел. Каждый в разной части города, чтобы никто не вычислил. Мищуку удалось даже пройти пешком из центра в костел на Карловицах. Туда и назад. Только лишь благодаря этому его не распознали.

Работали они неплохо. Мародеры, воры, бандиты. Перестрелки в Бискупине[7 - Имеется в виду восточный пригород Вроцлава, а не очень интересный город, где в 1933 году обнаружили поселения, датируемые 4–3 веками до н. э. Находится километрах в 400 к северо-востоку от Вроцлава — Прим. перевод.], который тогда казался таким же далеким, как Дикий Запад от Англии. Там было легко потерять жизнь. Только ведь и люди были не такие, которые чего-либо боятся. Шли пешком. Джипы и грузовики были для службы безопасности. Мищук с Васяком не оказались столь достойными, как офицеры СБ — Виленштейн, Блюгенвитц или Розевидский, чтобы возить их американскими машинами.

Тем не менее, партия о них беспокоилась. Сначала им выделили лежанки в общей комнате на двадцать человек. К этому еще и столовка давнего гестапо, где они в качестве еды получали всякую дрянь, зато — за гроши. А потом дали служебную квартиру. К сожалению, у жилища имелся один маленький недостаток: одной стены не было, потому ужасно дуло. Чтобы не выпасть ночью, когда ходили отлить, перед самым краешком пропасти они выставили рядок пустых бутылок из под самогона. Даже сонный тип, если пихнет такую бутылку и услышит грохот, обязательно отвернет. Идея срабатывала. С завистью глядели они на польские семьи, которые прибывали в город, таща за собой тележки с тем, что им позволили забрать с Востока — из Вильно[8 - Вильно — Вильнюс, до 1939 тоже был в составе Польши. В тексте же упоминается переселение поляков на «ziemie odzyskane» (полученные назад земли), которые были переданы Польше от Германии — Прим. перевод.] или Львова. Оба они были холостяками. Когда их записали в русскую армию, их семьями занялись украинцы. Так что теперь они остались одни. Без близких, без своих сел, без какого-либо имущества, если не считать американской посылки, и того, что дала им партия: два паршивеньких одеяла с надписью «Wermacht» и два отличных матраса с надписью «US Army». Несмотря на отсутствие стены, им было тепло, потому что накрывались куртками. Жить было можно. Но вот это странное дело…

* * *


Сташевский подрегулировал отопление у себя в квартире. Было немного прохладно. Сначала принял горячую ванну. Потом выпил две таблетки аспирина и витамин С. Приготовил выпивку и пиво. Включил плазменный телевизор. Как обычно в это время. Кто-то что-то готовит, а ведущие ходят среди людей, которые, например, разводят кроликов. Всякая мура. Ну, и еще американские сериалы, в которых Джо пуляет в преступников; или же бразильские, в которых Хозе любит Хуаниту, но что-то у него не вытанцовывается. Наверное, это у него по причине язв на пенисе, подумал Сташевский. Тем не менее, сериалы с мусорника смотрел, потому что не было сил искать чего-то более осмысленного. С чего все это началось? — задал он себе вопрос. Грюневальд, Мищук, Васяк. Все погибли, расследуя одно дело. Как такое возможно? Он позвонил в архив, переключив телефон на громкую связь, потому что как раз заваривал себе кофе.

— Прошу простить, что помешал, — перекрикивал он свист электрического чайника. — У нас есть акты Альберта Грюневальда. Это 1939 год.

Минута ожидания.

— Да, есть. Кроме того, имеется его дневник.

— О!

— Вам подослать?

— Если можно.

— Тогда сообщите адрес вашей электронной почты.

Сообщил.

— И заранее благодарю.

Электрическая бритва на батарейках работала не ахти, но ничего большего от нее и не требовалось. В планах на сегодня встреч со своей женщиной не значилось. Можно было оставаться и небритым.

Дневник Грюневальда? Наверное, будет любопытно. Интересно, с чего же все это началось…

* * *


Кугер хромал из тюремной камеры в комнату для допросов. У него была только одна рука. При этом он опирался на костыль, поскольку нога у него тоже была одна. К счастью, охранники не были слишком злыми и даже пытались его поддержать. До допросной добрался. Ему позволили присесть, что Кугер принял с благодарностью. Правда, Мищук с Васяком взялись за него строго.

— Ну, и что вы имеете в свое оправдание, Кугер? Ну, и что?

Девушка — переводчица справлялась с трудом. Она знала только школьный немецкий.

— Как вам оправдаться, Кугер, — переводила она. — Что вам теперь сказать?

— Да я и не знаю. — Он задумался. — А что я должен вам сказать?

— Он ничего не хочет говорить, — переводила девушка на польский.

— Тогда скажи, что мы сделаем с ним, как польское гестапо! — заорал Мищук.

Та перевела.

— Сделают с тобой как польское НКВД, — так это звучало в ее версии. По-видимому, кое-чего в жизни она узнала.

Кугер перепугался.

— Я ничего не знаю! — крикнул он. — Я простой полицейский. На войну меня не взяли, потому что какой-то силезец покалечил мне руку. А потом русский бомбардировщик оторвал ногу! Я всего… был, — поправился он, — обычным полицейским. Точно так же, как и вы.

Переводчица выдавала из себя все, на что была способна:

— Он говорит, что был бомбардировщиком, а вы — это обычные полицаи.

— Никакие мы не полицаи, — перебил ее Мищук. — Мы из Гражданской Милиции!

Женщина старалась, как только могла:

— Он говорит, что они не из полиции, а только… только… из ополчения.

— Боже! Не понимаю.

— Ну… — ей не удавалось собраться. — Aufstand. Восстание. «Эй, поляки, на штыки!» — попробовала объяснить та в песне.

Немец не понял.

— Какие еще штыки? Вы же выиграли войну.

— Ну, что, не понимаешь? — она снова фальшиво запела: «Стрельцы маршируют, уланы вербуют… в войско иди!»

— Совсем ничего не понимаю.

Девушка перевела:

— Он совершенно отказывается сотрудничать. Он ярый нацист и сказал, что Гитлер победит.

Мищук покачал головой.

— Такого он не говорил. Может я дурак, но даже я знаю, как кто говорит «Хайль Гитлер». Он вообще слова «Гитлер» не употребил.

Тут включился Васяк.

— Спроси у него, как долго он провел времени с Грюневальдом над этим делом.

Та перевела:

— Они спрашивают, как долго ты занимался любовью с Грюневальдом.

Кугер онемел.

— Простите, что?! Я никогда не занимался любовью с мужчиной. Я протестант. Я человек верующий. Я? С Грюневальдом?

— Что он говорит? — допытывался Васяк.

— Говорит, что не сражался под Грюнвальдом. И в этом его нельзя обвинять. — Переводчица задумалась. И прибавила: — Холера! Возможно, он и прав. Ведь это было давно. Или думаете, будто можно прожить столько лет[9 - Напомню, битва под Грюнвальдом состоялась аж в 1410 году — Прим. перевод.]?

Мищук разнервничался. Васяк спрятал лицо в ладонях.

— Девонька, ты где учила немецкий?

— Ну, в Советском Союзе. Всю семью вывезли, и мы отправились в колхоз. Это еще повезло. Ведь других повезли… — она замялась, — ну, сами знаете, куда.

Оба согласно кивнули.

— Ага, в этом колхозе я и познакомилась с одним таким профессором. Свеклу копал. То был всемирно известный профессор германистики. Писал какие-то там работы по немецкой поэзии. Правда, он был русский, а я по-русски слабо понимаю. Когда же нас двоих послали возить навоз на поля, он стал меня немного учить. Столько я и могу. — Она опустила голову. — А школ я никаких не кончала.

— Все ясно. — Мищук закурил «кэмэл» и вдруг, в порыве жалости, сунул его в рот немца. Тот принял сигарету столь жадно, что Мищуку сделалось не по себе. Он отрезал толстый ломоть от черствой буханки, которую ему прислали давние соседи из родного села. Солидно намазал соленым американским маслом и подал калеке. Кугер не знал, что делать раньше, курить или есть. Так что делал и то, и другое. А если учесть, что у него была только одна рука, это можно было признать мировым достижением.

— Так мы ничего не узнаем. — Васяк встал с места и подошел к окну. Глянул на охранников. — Отведите заключенного!

Один из них начал дергать дверь.

— Пан сержант, — доложил он, что-то в замке испортилось!

— Я вам покажу, — с полным ртом пробормотал Кугер. — Тут имеется защелка, которая запирает дверь, если кто-нибудь нажмет на аварийную кнопку в столе. Наверное, кто-то случайно нажал коленом. Сейчас я вам все покажу.

— Что он говорит? — спросил Мищук.

— Что сейчас мне все покажет! Только я не хочу видеть! — Переводчица отвернулась к стене. — Я же женщина!

Васяк только рукой махнул. Подготовка в милиции у него была самая минимальная, но сказал:

— Ну, на извращенца он никак не похож. Подведите заключенного к двери.

Кугер, которого два охранника поднесли к двери, быстро разблокировал замок.

— Сейчас в дежурке охранников воет сирена, но ее тоже можно выключить.

— Что он говорит? Переводи.

— Он говорит, что сейчас будет выть.

— Холера ясна! С чего это он хочет выть? Дали ему сигарету, дали хлеба, не били… Почему он хочет выть?

— Он говорит, что сирены поют. Ой, нет! — женщина быстро исправилась. — Сирена воет.

— И правда, — сообщил охранник. — Издали слышен вой.

— Ладно, — перебил их Мищук. — Если он скажет, как это хозяйство выключить, дайте ему пачку сигарет, спички и хлеба.

— Погоди, — включился Мищук. — А откуда он все это знает?

Кугер догадался про смысл вопроса. И ответил:

— До войны я работал в этой комнате.

* * *


Они ехали на извозчике до Jahrhunderthalle[10 - Зал Столетия, Народный зал (польск. Hala Stulecia, Hala Ludcwa, нем. Jahrhunderthalle, англ. Centennial Hall) — зрительно-спортивный зал, расположенный в Щитницком парке во Вроцлаве. В 2006 году внесен в Список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО (один из 13 объектов этого списка, находящихся в Польше).]. Автомобиль им не предоставили. На автомобилях могли разъезжать только гестаповцы. Уголовная полиция вдруг потеряла свое значение. Но это медленная поездка радовала Кугера. Он перелистывал свои любимые газеты.

— Гляди, — обратился он к Грюневальду. — Наши уже пару дней штурмуют Вестерплатте[11 - 1 сентября 1939 года, 70 лет назад, в 4 часа 45 минут утра артиллерийская батарея гитлеровского линкора «Шлезвиг-Гольштейн» открыла огонь по польской военной базе «Вестерплатте». После короткой артиллерийской подготовки начался штурм крепости. Так начиналась война, которая завершится спустя долгих шесть лет, унося с собой миллионы человеческих жизней и разрушив практически всю европейскую часть Советского Союза….]. У поляков там всего лишь небольшой отряд. У нас там имеется броненосец, бомбардировочная авиация, пушки, а так же отряды специального назначения. И ничего. — Он перелистнул газету на следующую сторону. — Чем они там защищаются? Бросают в наших камнями? Или дерутся дубинами?

Грюневальду не хотелось развивать дискуссию.

— Ты и вправду пораженец, — все же ответил он. — Ведь наши сейчас в паре шагов от Варшавы. И сейчас еще должен атаковать Сталин. Они у нас в клещах. Через несколько недель Польша исчезнет.

— Говори… — Кугер закурил. — Она уже много раз исчезала. И все время, как-то существует.

— Прекрати.

— Так? А Франция с Англией? Они объявили нам войну.

— Послушай, расскажу тебе старый анекдот, как три народа проектировали шлемы для своих солдат. Немцы сделали наиболее функциональный. Французы — самый красивый. Англичане — такой, чтобы был наиболее дешевым.

— И что с того?

— Так вот, Франция не пойдет воевать, потому что им не хочется. По радио я слышал, что в бункерах на Линии Мажино для солдат выступал сам Морис Шевалье. Ты можешь представить что-либо подобное в германских казармах? Они будут сидеть, окопавшись, по самого конца света, правда, скучно им, так что через пару дней выпишут себе девочек из «Мулен Руж». Англия тоже не выступит, потому что им это не выгодно. Слишком много у них там туманов, опять же — пролив Ла-Манш слишком широкий, — издевался он. — Уж слишком много денег пошло бы на войну. Не лучше ли потратить их в пивной? Так что Польшу нам выставили в качестве легкой цели.

Кугер качал головой.

— А сейчас я расскажу тебе историю, военную. Как-то мы пошли в штыки, и мне удалось захватить заплечный мешок одного русского солдата. И знаешь, что я в нем обнаружил?

— Письма от матери?

— Нет. Странную такую куколку, наверняка памятку.

— Что, говорила по-русски?

— Не издевайся. Называлась она «ванька-встанька». Если положить ее на бок, она всегда поднималась. Безразлично, что бы ты с ней не сделал, всегда она поднималась.

— И что с того?

— Польша — как раз такая вот игрушка. Мы ликвидировали ее уже много раз. А она потом всегда вставала на ноги.

— О чем ты, черт подери, говоришь?

Кугер затянулся в последний раз и выбросил окурок.

— Я надеюсь лишь на то, что Бреслау останется нашим. Не хотелось бы, чтобы поляки допрашивали меня в той же комнате, где я сейчас работаю. Я люблю этот город.

— Сумасшедший. Они все погибнут.

— К счастью, в армию меня не возьмут, потому что у меня нет руки. Тебя тоже, ведь ты офицер крипо. Так что шанс у нас двоих имеется.

Они проехали под сверхсовременным проходом для пешеходов, выстроенным Гитлером. Справа от них был один из крупнейших зоопарков Европы. Слева — футуристический купол Зала Столетия, окруженный зелеными аллеями. Они переехали через дополнительную трамвайную ветку, специально приспособленную для обслуживания массовых мероприятий. Коляска остановилась у входа.

— Приехали, — сообщил извозчик и назвал сумму. — А знаете, — прибавил он, — что тут выступал сам Гитлер? Он — почетный гражданин Бреслау.

— Знаем, знаем, — ответил ему Кугер. — Не хватает только, чтобы еще папа римский стал почетным гражданином нашего города. А самое смешное будет, если он окажется поляком. И тоже будет выступать в этом Зале.

— Ты совсем с ума сошел. Поляка никогда не выберут. И вообще, они всегда одни итальянцы.

— Боже, ну сколько раз тебе повторять. Ты их не знаешь. Душу дьяволу отдадут, все, что у них есть, отдадут. Но не попустят.

— Это у тебя какая-то навязчивая идея.

— Может. — Кугер свернул газеты в рулон и сунул себе под культю, после чего с трудом сошел с дорожки. — Надеюсь лишь на то, что это ты будешь прав.

Они прошли по идеально ухоженной аллее. Широченный вестибюль подавлял своей величиной. Огромные двери вели в зал, который подавлял еще больше. Во всей Европе не было здания подобного объема и с такой конструкцией. Мужчины не стали заходить в зрительный зал. Они поймали кого-то из обслуги и потребовали вызвать инженера Клауса.

Тот знал, кто им нужен; провел их к ресторану, а потом умчался выполнить поручение. Полицейские уселись в громадном зале с панорамными окнами, откуда можно было наслаждаться видом красивейшей перголы, приличных размеров озера с фонтаном, окруженного колоннами, оплетенными диким виноградом и плющом. Они заказали себе десерт: пончики с вишневой начинкой, мороженое с клубникой и горячие блинчики с творогом. К этому же — бутерброды с горячей ветчиной и пару котлеток с мускатным орехом.

— Так что здесь, собственно, произошло? — спросил Грюневальд.

Кугер отложил газеты и вытащил из своей сумки папку с документами, после чего начал искусно перелистывать их одной рукой.

— Один тип пришел на свою смену. Начал работать и вдруг взорвался.

— Что?

— Взорвался.

— Дурака из меня делаешь?

— Все это выглядело так, словно он проглотил гранату и высрал чеку. Единственным свидетелем является инженер Клаус… Господи, как непонятно написали… Клаус Винтер-что-то-там.

— Его что, выпотрошили?

— Нет. Тело вскрывали в патологии. Следов разрезов ножа никаких.

Разговор был прерван появлением инженера.

— Meine herren, меня зовут Клаус Винтербаум.

— Пожалуйста, пожалуйста, — начал Грюневальд. — Может, присядете?

— Господа из крипо?

Оба, как по команде, предъявили удостоверения.

— Перекусите с нами?

— Нет, благодарю. Вообще-то я голоден, но, простите, куча работы. Завтра здесь состоится митинг нашей, нацистской партии. Так что работы — уйма.

— А чем вы занимаетесь? — спросил Грюневальд.

— Я занимаюсь усилением. — Инженер глянул на газеты Кугера. — Не таким, о котором можете подумать. Не пропагандой. Моя задача: кабели, микрофоны и динамики. В этом зале ужасная акустика, и нужно хорошенько попотеть, чтобы все услышали, что будет говорить гауляйтер.

— Расскажите, пожалуйста, что произошло в тот день с… — Кугер перелистывал документы, — с…

— Я знаю, о чем вы хотите спросить. С самого начала это было странным. Мастер шел на смену по улице Вильгельмсхафенштрассе с другими рабочими. Шел он, словно был пьян. Слонялся, время от времени как бы собирался повернуть или, по крайней мере, сменить направление движения. Рабочие его поддерживали, а он не соглашался жестами головы и что-то бормотал. Выглядело это, якобы он хотел от них защищаться, убежать от них или нечто подобное.

Понятное дело, рабочие мне сразу же донесли. Работа с электричеством, господа, это вам не фунт изюму.

— Конечно же, вы правы.

— Вот именно. Я сразу же побежал проверить, поскольку пьяного к работе с кабелями допустить не мог. Он сидел сам в раздевалке. И пел.

— Простите, что? — Грюневальд слегка склонился вперед. — Пел?

— Ну, вообще-то, напевал. Звучало это словно мантра или какие-то гавайские припевки. Не знаю. В музыке я не разбираюсь.

— Ну да. Продолжайте, пожалуйста.

— А потом он начал танцевать.

— Не понял?

— Вы все правильно расслышали. Он начал танцевать. Даже и не знаю, как это определить. Такие негритянские или там индейские подрыгивания. Я схватил его за плечо, насколько он пьян, понюхал — а что еще я мог сделать? В его дыхании запаха алкоголя я не почувствовал. Луком, да, вонял, и, кажется, сосисками. Не знаю, чем, но спиртного я не почувствовал.

— И что он сделал?

— Вырвался. Но без агрессии. Он явно не собирался на меня нападать. Он выкладывал те цветы в странный узор.

— Какие цветы?

— Прошу прощения, но я инженер, а не садовник. Были тюльпаны, розы и еще какие-то, назвать не могу. Видимо, он купил их в дорогом цветочном магазине, поскольку они были красиво обрезаны и украшены. Судя по количеству, он потратил на них кучу денег, понятно, в масштабе зарплаты мастера. — Инженер удивленно глянул на собеседников. — Погодите, ведь у вас же должны быть фотографии с места преступления.

Грюневальд с Кугером поглядели один на другого.

— Вы понимаете, война. У нас мобилизовали половину персонала. Самые лучшие фотографы сейчас делают снимки польских позиций под Варшавой для войсковой разведки.

— А. Понимаю.

— Но давайте закончим. Что произошло дальше?

— Он оттолкнул меня под стенку. Но, как я уже говорил, без агрессии. Он ничего не хотел мне сделать. Так я, по крайней мере, понял.

— А вот я не понимаю. Простой рабочий бьет вас, а вы…

— Это был мастер.

Грюневальд махнул рукой.

— Ну ладно, мастер бьет вас, а вы…

— Он не бил меня. Просто отодвинул.

— Ладно, пускай так и будет. А что было дальше?

— Я споткнулся. Упал под стенку.

— И?…

— Он продолжал напевать что-то непонятное. Сам же я пытался встать. А потом взорвался.

— Простите, как?

— Взорвался.

Кугер вытер лоб рукой.

— У него были какие-то взрывчатые материалы?

Инженер покачал головой.

— Не думаю. Я немного в этом разбираюсь, поскольку практику имел в горном деле. Мне не было видно, чтобы он запуска какой-либо запал. Сам я был полностью оглушен. Только это не был звук, как от взрывчатки, что выбивает барабанные перепонки. Что-то… — он задумался, — вибрировало. Ну да, вибрировало. Я кричал на рабочих, чтобы те помогли. Когда те прибежали, то я их не слышал. Зато они оперли мне кровь с лица, его кровь. Занесли в амбулаторию.

— Какие-нибудь осколки?

— Да нет, это же была не граната. Я получил… «им». Мастера с меня стирали добрый час. Пару раз меня вырвало. Это было ужасно.

— Погодите, — вмешался Грюневальд. — Вы говорите, что грохота не было, и в то же время вы не слышали рабочих.

— Да, это правда.

— И как это объяснить?

— Не знаю. Честное слово, не знаю. Я видел их шевелящиеся губы и ничего не слышал. — Он задумался. — Никакого грохота, взрыва не было. Но я чувствовал себя так, словно приложил ухо к пушке самого крупного калибра в момент выстрела. Просто-напросто оглох.

— Когда к вам вернулся слух?

Часа через два, или даже через три. Но самое худшее то, что…

Тут инженер замялся и скривился.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Перед тем я слышал какие-то шепоты.

Кугер рассмеялся.

— Это нормально. Вы слышали собственных рабочих, только нечетко. Это барабанные перепонки…

— Простите, но нет. Я слышал шепот своего мастера. Того, что погиб.

Грюневальд прикрыл рот, чтобы не была видна его усмешка. Кугер тоже пытался овладеть мышцами лица.

— Послушайте. Это абсолютно естественно. Вас достало ударной волной от приличной порции динамита. Или тротила. Обломков не было, значит, это не граната.

— Ну да, — вмешался Грюневальд. — Это обычный шок.

— Грохота не было, — сказал инженер.

— Ой, вы ничего не слышали просто потому, что на мгновение потеряли сознание. Когда русские ударили на нас в прошлую войну, то я не знал где небо, а где земля. Даже не знал, где окоп, в котором я сидел.

Винтербаум потер виски.

— И где же был тот окоп? — очень серьезно спросил он. — Вы его нашли?

Грюневальд с Кугером глянули друг на друга. Кугер кривил губы, чтобы не рассмеяться. И крутил пальцем у виска, чтобы инженер не видел.

— Да, нашел. — Он пытался оставаться серьезным. — Я сидел в нем.

— Я тоже провел войну на фронте, — сказал Грюневальд. — Только что, на западном. Когда рядом с нами взорвался английский снаряд из здоровенной пушки, то я даже не знал, как меня зовут. Это нормально. Обычный шок.

— Но он проходит, — прибавил Кугер.

— Грохота не было, — ответил на это Винтербаум. — Ничего не взорвалось, если не считать мастера. Грохота не было.

— Да ну, просто, когда он вас толкнул, вы ударились головой об стенку, и ничего не помните.

— Да не ударился я. Нет ни следов шишки, ни даже синяка. Я человек рациональный. Инженер. — Какое-то время он не знал, что сказать. — Эти шепоты, — продолжил он. — Я слышал, как ко мне обращается мой мастер. И другие люди… — Затем поправился. — Другие существа. Они взывали.

Кугер занялся своим мороженым, чтобы скрыть радостное выражение на лице.

Но Грюневальд спросил:

— К чему они взывали?

— Просто, к себе.

К счастью, идиотскую дискуссию прервал приход одного из рабочих, который радостно размахивал специальным военным изданием газеты.

— Прошу прощения, прошу прощения, господа. Но хочу сообщить вам новейшее известие. Мы захватили Вестерплатте!

Грюневальд с инженером улыбнулись. Кугер печально покачал головой.

— Мы и вправду добыли его в бою? — спросил он.

— Нет. Они сдались.

— Ага. Не удалось попасть камнем в наш броненосец. Или сбить веткой самолет? — буркнул он.

— Простите?

— Они сражались в окружении. У них просто закончились боеприпасы, — пояснил он.

— Немедленно прекрати, — рыкнул Грюневальд.

Но Кугер поднялся и положил свою единственную руку рабочему на плече. После чего сказал:

— Старик, тебе нужно будет найти переводчика. И выучить по-польски: «Я никогда не принадлежал к членам национал-социалистической партии Германии».

— Извините, но я как раз член нашей партии.

Кугер улыбнулся ему:

— Ну, в таком случае, ты все просрал.

— Да перестань ты! — заорал перепуганный Грюневальд.

* * *


Теперь у них был переводчик получше, так что с Кугером могли договориться. Мищук вопил:

— А знаешь, что мы делаем с немецкими пленными?! Знаешь что? — тут он разорался на всю Ивановскую. — Мы приказываем им выкапывать трупы и затаскивать в братские могилы. Знаешь, какая там вонь? И что можно видеть?

— Я не слишком гожусь для выкапывания трупов. У меня всего одна рука и одна нога, — спокойно отвечал Кугер.

Тут подскочил Васяк:

— Ты, свинья! Говори, с какого времени ты в нацистской партии?

И вот тут пленный их поразил абсолютно. Он ответил им на чистом польском языке:

— На самом деле, я никогда не был членом национал-социалистической партии Германии.

Милиционеры онемели. Они глядели друг на друга и не могли ничего сказать. У обоих отняло речь.

— Ты… ты… — запинался Мищук. — Ты поляк?

— Нет. Я немец.

— Так как ты можешь так здорово сказать?

— Я приготовился. Я человек предусмотрительный.

Васяк лишь покачал головой.

— Тогда скажи еще чего-нибудь по-польски.

Кугер на это:

— Я не из гестапо, я не из РСХА, я не принимал участия в войне, потому что у меня только одна рука; я не был в СС, ни разу даже не видел концентрационного лагеря. Никого туда не посылал. Я унтер-офицер уголовной полиции. Бандиты, воры, убийцы — я занимался только этим.

Мищук грохнулся на стул. Васяк оперся о стенку.

— Ты знаешь польский?

— Да нет же, не знаю. Эти несколько предложений я выучил на память. Нанял самого лучшего переводчика в Бреслау, чтобы он меня натаскал… Простите, во Вроцлаве. Я чувствовал, что мне эти слова пригодятся.

Мищук с Васяком не могли выйти из шока.

— Ты, слушай, — сказал один другому. — Что-то я так думаю, что он правду говорит.

— Ну, мне тоже так кажется.

— Ладно, черт с ним. Проверим захваченные документы.

— А как ты проверишь? Сколько у тебя переводчиков?

— Да, правда. — Мищук повернулся к охранникам. — Подбросьте ему в камеру пачку «кэмэла».

Один из них возмутился.

— Американские сигареты ему давать?! Русские дам!

— Так он же задохнется. Это же немец.

— Факт, — прибавил Васяк. — Он же не прошел того, что мы. — Он вернулся к допросу: — Так что там с тем следствием в Народном Зале?

Видя, что Кугер тоже в стрессовом состоянии, уже мирно прибавил:

— Да не бойся ты. Мы же не из УБ, обычная милиция. — Какое-то время подумал. — Мы не вышлем тебя в гулаг или другой какой лагерь. Если все хорошенько расскажешь, как на исповеди, мы тебя освободим, и тогда поедешь. Немцев теперь выселяют, так что, бляха, дружки занесут тебя в поезд, и поедешь в свою Германию. Будешь там лопать эти свои… — Тут он замялся и повернул голову. — Что они там едят?

— Рульку, — подсказал переводчик.

— Ну, будешь лопать свою рульку и пить водку.

— Они пиво пьют, — снова вмешался переводчик. — Хотя и водочку не презирают.

— Ну, именно, — продолжал Васяк. — Будешь есть рульку и пить пиво с водкой. А там еще и бабонька какая поблизости. — Он закурил. — Ты хоть знаешь, сколько у тебя на родине одиноких баб? Знаешь, сколько немцев на войне погибло? И сколько там баб для окучивания? Спокойно, спокойно. Даже на калеку бросятся. Будешь ебаться как кролик, яиц же тебе не оторвало.

— А уж охотных баб будет множество, — подключился Мищук. — Вот представь-ка. Рулька, пивко, а ты с бабой в теплой постельке. Под одеяльцем. Утречком газетку просмотришь, пока она тебе завтрак будет готовить. К примеру, яичницу на сале.

Рот Кугера заполнился слюной. Мищук не останавливался.

— Понятное дело, мы можем передать тебя в УБ. Вот только, видишь… — он понизил голос. — Сначала признаешься, что прокопал канал под Атлантическим океаном, после чего тебя вышлют в лагерь за полярным кругом, в котором ты через пару месяцев сдохнешь с полными портками дерьма.

Васяк подошел сборку. Теперь он был «хорошим полицейским».

— Так что, выбирай. Яичница утром, пивко и тепленькая бабенка под одеялом, или заполярный круг, где будешь скользить по льду, потому что тебе не дадут никакой подпорки. А работать обязан…

Мищук прибавил:

— Как долго ты можешь выжить при минус сорока?

— Теплая женщина в постели, — манил Васяк. — Рулетка, пивко, сигаретка и утренняя газета. Или… минус сорок, вокруг только проволока и охрана. Люди, которые будут хотеть тебя сожрать. И все украсть, а ты ведь от них и не защитишься.

Кугер оттер слюну с губ.

— Скажу! — завопил он. — Все вам скажу!

Мищук закурил, сделал глубокую затяжку.

— Этого нам и было нужно, — вырвалось у него. — Валяй, как на святой исповеди.

Кугер прикрыл ладонью глаза.

— Вы меня и вправду освободите? Отошлете в Германию?

— Да. — Мищук жевал американскую конфету. Странная какая-то она была, никак нельзя ее было раскусить. На упаковке писали «chewing gum». И точно, тянулась словно резина. Милиционер скорчил геройскую мину и проглотил всю конфету.

— Грюневальд отстранял меня от следствия, потому что считал пораженцем. Но кое-что мне известно. Ведь я был с ним с самого начала.

Гестаповская столовка не работала. Отключили электричество и воду. Сделалось ужасно холодно, потому что отопление в доме накрылось. В этом городе ничего не работало. Власти хотели запустить одну трамвайную линию, но не удалось. На рельсах стоял разбитый русский танк, причем, самый тяжелый. Никак нельзя было его отпихнуть или даже оттащить с помощью грузовика. А никакого другого оборудования не было. В каменных каньонах царили мародеры и Верфольф.

Они разложили на столе то, что у них было. От партии они получили две селедки и краюху хлеба. Со стола было есть как-то неприлично, так что под низ подстелили газету. Видя отчаяние немца, дали ему кусок хлеба с селедкой. И немного воды запить. А потом еще и пол стакана самогона, чтобы немчура знал, как положительно они к нему относятся.

— Ну, ладно. Как же оно было?

* * *


Славек Сташевский выключил широкоэкранный плазменный телевизор и теперь копался в глубоком ящике. Что принять от простуды? Витамины или аспирин? И какие-нибудь капли в нос. Может, мазь с экстрактом майорана? Нет, к черту. Он закопался в богатых запасах ящика с лекарствами. У него было множество таблеток, как у всякого уважающего себя помешанного на лекарствах человека. Может, это всего лишь аллергия? Ну, в таком случае, что-нибудь с антигостамином. Грудь давило конкретно. Он сделал себе ванну с солями из морских водорослей. Теперь же он копался в баре. Быть может, лучшим будет народный способ? Тут он пытался оправдать свою тягу к спиртному. Каждое утро перед зеркалом, когда брился, он повторял: «Славек, ты вовсе не какой-то алкоголик. Ты самый банальный пьяница!» Он был достаточно богат, поскольку отец, известный профессор, оставил ему приличное наследство. Так что выбирал среди французских вин, коньяков, бутылок виски. В конце концов, выбрал зубровку. Потянул прямо из горлышка, закурил, поставил воду на чай.

Так в чем же суть в этих всех делах?

Славек перешел в кабинет, выключил включенную еще вчера колонку на консоли. Сразу же стало легче. Еще выключил стационарный компьютер. В ноутбуке, подключенном к сети, в каком-то браузере набрал: «убийства с видимостью внутреннего взрыва жертвы». Бутербродик с его любимой икрой был слишком маленьким, чтобы насытить. Потому по телефону заказал пиццу с доставкой на дом. Затем сделал еще один глоток зубровки.

Глянул на результаты поисков. Единственное, что нашел компьютер, была ссылка на какой-то роман. Для верности проверил ссылки на пиратов. Ясное дело, нашел. Начал читать: «Альтбузерштрассе была небольшой, но довольно длинной улицей. Офицер крипо шел по ней и трясся. А может, следовало бы вызвать гестапо? Попросить прислать дополнительные силы? Как? Ближайший телефон был, кажется, в аптеке на Рынке. Альберт Гоюневальд трясущимися от страха руками расстегнул плащ, вынул люгер и перезарядил. Он знал, что это ему мало в чем поможет. Тем не менее, он обязан был решить это дело».

Потом он поднял телефонную трубку, ударил по клавише, связанной с номером Мариолы. Та ответила после первого же сигнала.

— Да?

— Это я, дорогая. У меня к тебе громадная просьба.

— Ну? — коротко бросила та.

— Любовь моя, возвращайся и немедленно. Пожалуйста. Я просто с ума схожу.

— От любви ко мне?

— Это тоже. Но тут как раз прочитал роман. Он в чем-то похож на дело, которое мне нужно решить. С конкретными данными.

— О Боже! Снова нажрался.

— Еще нет. Мне нужна помощь.

— Ладно, дай мне что-нибудь на себя набросить и закончить работу.

— Такси тебе заказать?

— Сама закажу. А что же там автор написал?

— Похоже на то, как будто он знал полицейские документы, это дело ему знакомо. Похоже, что он знает чуточку больше, чем знаю я.

— И кто это такой?

— Земский. Какой-то долбаный графоман.

— Погоди, погоди… — Мариола откашлялась. — Я читала его романы. Но ведь это же научная фантастика.

— Но он знает факты.

— Погоди. — Она никак не могла собраться. — Что-то такое вспоминаю, будто бы пару лет он делал программы про полицию на телевидении. Видимо, документы ему известны оттуда.

— Может и так. Тем не менее, возвращайся.

Девушка рассмеялась.

— Раз говоришь, пускай так и будет.

— Спасибо, честное слово, мне нужна помощь.

— Скорее всего, психолога, чтобы он помог тебе прекратить нажираться.

* * *


Их вел поляк, сосланный в Бреслау на принудительные работы. Он знал город, мог чего-то там сказать и по-немецки. Чтобы подлизаться, ему дали кусок похожего на холодец мармелада из советских поставок. Мужик вел их через лунный пейзаж, узкими проходами между кучами камней и развалин — вверх и вниз — нужно было смотреть под ноги, чтобы не застрять в какой-нибудь щели. Васяк тащил свой ППШ, у Мищука под курткой был трофейный шмайсер. Оба сунули в карманы служебные «тэтэшки». Бискупин был Диким Западом, хотя, на самом деле, располагался в восточной части Вроцлава. Он был менее всего разрушен, так что мародеров и вервольфовцев тут было не счесть. Стреляли из всего, что только способно было пулять. В управлении ходили слухи, что в джип Безопасности выпалили чуть ли не из фауст-патрона. Только байки о том, что в милиционеров стреляли из тяжелых пулеметов, наши герои рассматривали в качестве легенд. И кому из мародеров хотелось бы таскаться с такой тяжелой заразой? Единственное, что видели лично, это когда в грузовик грохнули из американской базуки. Еще, возможно, когда в сторону управления бахнули из английского PIAT'a[12 - Гранатомет пехотный, противотанковый.]. Только то уже были городские партизаны, Армия Крайова, а не мародеры. Последних они опасались больше всего. Партизан еще имел свою честь, мародер — никакой. Они допрашивали одних и других — если удавалось схватить. Разница была принципиальная. Партизан шел на дело с четко определенной целью. Он мог убить, но не случайного человека, а только конкретного. Мародер же валил всех, потому что был залит самогоном по самые уши. Немцы тоже стреляли во всех, но их было меньше всего. К тому же, сплошные молокососы. Достаточно было дать по ним очередью, и они уже драпали.

Когда они добрались до чудовищных размеров аэродрома, устроенного на месте Грюнвальдской площади[13 - Огромное поле, которое дало основание назвать весь район площадью, образовалось в последние недели войны во время осады «Крепости Бреслау» («Festung Breslau») Советской Армией в 1945 году. После того, как 1 апреля 1945 года Советская Армия заняла аэродром в периферийном Гондове, и крепость потеряла возможность получать помощь воздушным путем (точнее же, с того времени посылки могли попадать в город только лишь путем сброса на парашютах — их сбрасывали на территорию Ботанического Сада), начальник городского комитета нацистской партии, Карл Ханке, принял решение построить аэродром в границе города. Для этой цели он определил ось Кайзерштрассе. Здесь были снесены все жилые и общественные здания, в том числе, евангелическую церковь Мартина Лютера с самой высокой во всем Вроцлаве, более, чем 90-метровой башней (она стояла на месте нынешних корпусов D-1 и D-2 Вроцлавского Политехнического Института. Спешная уборка развалин с территории будущего аэродрома шла под обстрелом советской авиации, что повлекло огромное число жертв, как среди гражданского населения, так и привлеченных на принудительные работы иностранцев. С этого аэродрома взлетело только два самолета: 10 апреля «Юнкере» Ju 52, на котором эвакуировали 22 раненых, и 5 мая — Fi 156 Storch, на котором Карл Ханке сбежал из Вроцлава в Судеты. — Материалы Интернета.], для чего снесли самый красивый в городе квартал учебных заведений, то долго не могли отдышаться. Мищук объявил привал. Васяк вытащил из кармана американских военных брюк банку консервов, присланных англичанами в рамках помощи. Консервы были немецкие, захваченные из складов Вермахта где-то на западе. Съели по парочке сардин. Только голод не утолили, так как хлеба ни у кого не было. Задымили странным бразильским куревом — тоже из поставок. То ли папиросы, то ли сигареты были коричневыми и очень толстыми. Кроме того, они были чертовски крепкими, от них кружилась голова.

— Это не сигареты, — пояснил им проводник. — Это сигары. Я сам видел у немцев. Дым от них не вдыхают, а пыхают.

— Чего делают?

— Ну, пыхают. Как трубку.

— Никогда в жизни не курил трубку. Как это делают? — повторил он.

— Что?

— Ну, пыхают.

— О Боже! Дым в легкие не втягивают, а только в рот, и сразу выпускают.

— Не понял. Тогда на кой курить что-то подобное?

Проводник не знал, как бы объяснить. Он пытался и так, и сяк…

— Ну… ну… В этом стиль, элегантность, класс.

— Звезди, — Васяк махнул рукой, глубоко затянулся и выпустил дым. — Вот у меня класс — рабоче-крестьянский. — Тут он расхохотался. — А если б кто из элегантных махорочку закурил, нам бы пришлось его в больничку тащить. Или сразу на кладбище!

Мищук тоже фыркнул.

— Я так вообще самокрутки из соломы курил, а бумажка — из газеты.

— Так в них же нет никакого никотина, — проводнику рассказ показался фантастикой.

— Не знаю, чего там нет, зато дыму сколько влезет. — Мищук тяжело встал. Он и вправду очень устал. В американской куртке, из-под которой выглядывал шмайсер, и с сигарой во рту он был похож на мафиози.

Именно за такого и принял его выскочивший из-за развалин русский патруль.

— Руки вверх! Документы![14 - В оригинале: «Руки вверх! Бумажки!» Ну не были русские патрули такими падкими на бумажки для самокруток или подтирки (как мне кажется) — Прим. перевод.]

К счастью, в отделении имелся предусмотрительный человек, который знал, что русские размещаются в здании Политехнического института. Устроил, что надо. У них были даже документы на русском языке, с печатью НКВД. Увидав эти печати, патруль смылся быстрее, чем их видели.

— Ладно, пошли, — сказал проводник. — Нужно добраться до темноты. Разве что у вас имеются бумаги для Вервольфа с подписью Гитлера. — Он засмеялся из-за собственной шутки. — Или для мародеров, с подписью Робин Гуда.

Двинулись споро. Проводник рассказывал, как немцы приказали им рушить самый высокий костел во Вроцлаве, чтобы построить тот аэродром, по которому они сейчас шагали. Мищук только качал головой. А Васяк заявил:

— Понимаю, что вам было тяжко. Но поверь, там, где были мы, ты не выжил бы и трех недель.

— Да? А ты когда-нибудь жрал только лишь мороженую брюкву?

— А ты пробовал вообще ничего не жрать? Только пить чай из сосновых иголок?

— А нас держали в переполненной школе. Негде было и прилечь.

— А нас — на морозе. Мог ложиться, где хотел, места было до хрена. Вот только мало кто поднимался.

Мищук разнервничался, решил их рассудить — он крикнул:

— Флаги на марш — Вроцлав ведь наш!

Он понятия не имел, что стал предтечей хитовой песенки, которая появится только через несколько десятков лет и будет касаться польской оккупации Ирака и геев[15 - Песню исполнял Лех Янерка, называется она «Велосипед». Текст приводить (и переводить), как мне кажется, смысла нет. Пожелаете, сами найдете (наберите в Гугле: «Lech Janerka», «Rower»; или «Flaga na maszt — Irak jest nasz»). Правда, в тексте: «флаг на мачту», я же придумал, для рифмы, про «марш» — Прим. перевод.]. Правда, он и слов таких не знал.

Проводник только головой качал.

— А я хочу назад свое Вильно.

— А я не хочу возвращаться в Красную Армию. Что есть, то есть. Жилье, одежда, иногда — посылки из Америки. Есть что на зуб положить, партия дает. Во Вроцлаве никогда не будет минус сорок. А возвращаться мне некуда. Про наши семьи и дома позаботились украинцы. И очень эффективно.

— Ладно, не станем спорить что у кого и как. — Проводник пошел дальше. А потом вдруг повторил вслед за Мищуком:

— Флаги на марш — Вроцлав ведь наш!.. Да, вы правы.

Не выпуская оружия из рук, на место добрались перед закатом. Увидав их, их огромной двери выбежал какой-то человек, размахивая белым флагом и вопя что-то по-немецки. Мищук перещелкнул шмайсером.

— Что это он? Только сейчас сдается?

— Нет. Он говорит, что мародерам здесь работы нет. Все уже забрали. И чтобы его не обижать. У него ничего нет, — объяснил проводник.

— Он что, нас за мародеров принимает?

— А что, здесь есть кто-то другой?

Васяк решил вмешаться в разговор.

— Мы хотеть… Понимаешь: х-о-т-е-т-ь. Мы хотеть говорить с polnische Obersturmfuhrer.

Немец явно перепугался.

— Polnische Obersturmfuhrer? Mein Gott!

Проводник пытался все объяснить:

— Они из польского гестапо. И немедленно хотят увидать того, кто управляет этим большим домом!

— Из польского НКВД, — решил добить немца Васяк.

— А я — вообще из «ЭмАй-5», — прибавил Мищук, корча грозную мину.

Оба поляка удивленно глянули на него.

— И что это такое — ЭмАй Пять?

— Не знаю. Когда меня прессовали на Лубянке, в Москве, то требовали признаться, будто я агент английской разведки. Когда же я заработал пару хороших компрессов по физиономии, когда яйца опухли, так я и признался, что из «эм ай файф». Они так это называли. — Он гордо выпрямился. — Так что я — британский агент. Это записано в приговоре.

— А какой у тебя был номер?

— Не помню, башка трещала. Но там точно были два нуля. — Мищук громко чихнул, поскольку, по причине отсутствия стены в квартире, он вечно простужался. — У нас в камере был один доктор, что знал английский, так я его спросил, что оно значит, этот «эм ай файф». Так он ответил: «Являюсь ли я пятеркой?» Видите? Даже русские сделали из меня агента «на пять».

— Тоже мне, дело, — сказал Васяк. — Вот я признался, что копал канал под Москвой, чтобы взорвать Кремль! По приговору получил вышку. Но как германцы ударили, а русские получили по заднице, так нас мобилизовали, хотя и только как СОЭ.

— А что такое СОЭ? — заинтересовался проводник, который провел войну на другой стороне фронта.

— Социально-опасный элемент. — Мищук осторожно спустил ползун автомата. — Мы, два крестьянина с деда-прадеда, и мы — «классово-опасный элемент»?

— Ладно, проехали. И пошли, наконец, а то и вправду темнеет.

Немец провел их в огромный вестибюль. Пришедшие были подавлены его громадьем, современной, бетонной конструкцией. Впечатление производило! Потом перешли в какой-то коридор, который, судя по ширине и величине вестибюля, должен был иметь добрые пару гектаров площади. Если бы посеять тут пшеницу, это же какие доходы можно иметь. Они поднялись по ступеням. Немец начал лупить ногой в железную дверь.

— Кто там? Гельмут, ты?

— Ich bin. Mit Kameraden.

— Какие, курва, «камераден»? Головой трахнулся?

— Nein, ich…

Его перебил Мищук.

— Это Гражданская Милиция. Открывайте!

— О Боже, наконец, — голос из-за двери доносился не слишком четко. — Но как мне быть уверенным, что вы — это вы?

— А того, что если не откроешь, проделаем дырку в двери и бросим туда гранату! — заорал Васяк.

— А если я первым брошу в вас?

— Господи Иисусе, мужик… — Мищук присел и попытался просунуть свои бумаги в щель под дверью.

— Drei Kameradem mit Papieren, — крикнул немец.

— А вдруг кто-то держит ствол у твоего виска? — Человек в средине, похоже, особо не верил. — И заставляют тебя говорить эти слова?

— Эй, ты, слушай, — разнервничался Васяк. — Вот как приложу тебе фауст-патроном, так точно зажаришься, — врал он. — Еще можем облепить двери пластиковой взрывчаткой. Тоже будет клёво.

Тут Мищуку наконец удалось пропихнуть документы в щель.

— Есть? — крикнул он.

— Есть! — раздалось изнутри.

— Читаешь?

— Я не очень-то умею читать. Но пытаюсь.

— Тогда, курва, открывай, или поджарим тебя! — снова заорал Васяк.

Вот это подействовало. Они услышали скрежет двух солидных замков, и металлические ворота немного приоткрылись. В них стоял пожилой мужчина с ППШ в руках, которые тряслись настолько, что все отскочили под стену.

— Алкоголик! — вырвалось у Мищука.

— Не… — поправил его Васяк. — Всего лишь на шизе.

— Спокойно, спокойно, — вмешался проводник. — Мы из Гражданской Милиции.

— Как же. Грабежом занимаетесь.

— И тебя выгребем из твоего зала вместе с твоей «пэпэша». А в Варшаве станем зарабатывать: в зверинце тебя будем показывать или в цирке.

Пожилой мужчина запустил их на балкон. То, что они увидели, казалось совершенно неправдоподобным. Перила балкона были защищены мешками с песком. В просвете посредине, где перила были вырваны, стоял немецкий пулемет и пара ящиков с патронами. К этому — два маузера, ППШ, который только что видели, и приличная коллекция гранат.

— Меня зовут Юзеф Кольский, — сообщил старичок. — Я всегда страдал на голову. Ну, просто дурак. Но приказали охранять зал и киностудию рядом. Но как? Самому. Так я взял себе в пару этого немца, который был тут ночным сторожем и знает, что здесь и где. А тут… мародеры, бандиты, партизаны всяких мастей. Все тут есть, господа, и стреляют по ночам. Так мы и окопались.

— Окопались? — не выдержал Мищук. — На бетонном балконе?

— Ну, нет… Взяли и насыпали песок в мешки. Тут рядом немцы складывали оружие. Так мы вертанули у них пулемет и два маузера. ППШ мой, от властей.

— И что? Нападали на вас? — спросил Васяк.

— Ну… так. — Кольский вытянул над баррикадой. — Ворон, там, — указал он рукой. — Вон, один лежит.

Все выглянули, чтобы увидеть тело. У Кольского от нервов руки тряслись в такой степени, что мог бы служить живым отбойным молотком. Едва-едва смог открыть две банки с советской тушенкой, которой поделился с остальными.

Все ели жадно, набирая тем, что у кого было: штыком, американским боевым ножом или просто перо чинным ножиком. Тушенка была замечательная.

— В этом зале паршивый звук. Если разок дать очередь из этого устройства, — Кольский указал на немецкий пулемет, — так половину дня потом ничего не слышно.

— Могу догадываться. — Мищук глядел на труп типа в английском комбинезоне, русской каске и в сапогах, вытащенных, похоже, из навозной ямы. Ко всему этому, на рукаве у него была бело-красная повязка. И довольно чистая. — А вы что, трупы не хороните?

— Хороним, — ответил на это Кольский. — Как только наберется побольше. Ради одного в парке копать не выгодно, — тут он прервался и бросил, на первый взгляд, совершенно не к месту. — А еще, пан, тут есть духи! Только не смейтесь.

— А мы и не собираемся смеяться. — Мищук, наконец-то сытый, хотя ему ужасно не хватало хлеба, закурил «кэмэл». — Мы, как раз, по вопросу этих духов и пришли.

* * *


Грюневальд кивнул Кугеру.

— Ну что, пошли в ту киностудию, о которой говорил Винтербаум.

— Это в паре шагов отсюда.

Грюневальд оплатил счет за изысканный десерт в ресторане Jahrhunderthalle, и они вышли наружу. Аллея провела их к боковому входу. Они всегда пользовались боковыми входами. Намного легче было узнать какие-то сведения у менее важного сторожа или дворника. Так оно случилось и здесь. Встретили какого-то типа в плохо сшитом костюме. Тот сидел на маленьком стульчике и внимательно изучал покрытый печатным текстом листок.

— Мы из уголовной полиции.

— Из крипо?

— Да, — предъявили они удостоверения.

— Тогда заходите. — Он махнул бумажкой, которую так внимательно изучал. — Я как раз получил повестку в армию. Завтра меня здесь уже не будет.

— Поздравляем, — заметил на это Грюневальд. — Именно вы раздавите поляков!

— А я вам сочувствую, — прибавил Кугер. — От всего сердца желаю вам удачи. Желаю пережить эту войну, следующую и следующую. А потом — еще одну.

— Так что, будет много войн?

— Не знаю. Или много, или одна, но большая, мировая.

— Как в 1914 году?

— Думаю, что хуже. Теперь-то те сыграют получше. Чему-то ведь научились.

— Молчи, пораженец! — тихо рявкнул Грюневальд. — Уже скоро мы сможем воскликнуть: «Варшава наша!».

Кугер слегка усмехнулся:

— Лишь бы потом они не восклицали: «Бреслау — наш!». Господи, дай Бог, чтобы так не случилось. Я ведь и вправду люблю этот город.

— Молчи! — Взбешенный Грюневальд обратился к сторожу. — А вы сами видели то преступление?

— Ну, видел, только никакого преступления там и не было.

— А что же?

— Ну, попросту один тип перепил.

Кугер нагло присел на стульчике сторожа, Грюневальд оперся о стойку. Он вытер лоб платочком. Дело нравилось ему все меньше и меньше.

— А как все это было?

Сторож потер подбородок.

— Ну, нормально. Пришел солдат. Серенький, у него было ружье на плече, а офицеры ведь такого не носят. Я не слишком-то разбираюсь в военных званиях…

— Ну, теперь научитесь, — перебил его Кугер, указывая на мобилизационную повестку. А вы знаете, как будет по-польски: «Не стреляйте! Я сдаюсь!»?

— Прекрати немедленно! — рявкнул Грюневальд. — Нас же немедленно арестуют!

— Нас? Кто? Ведь мы и есть полиция, — рассмеялся Кугер. — Мне ничего не сделают. На меня даже наручники не наденут, — он помахал культей руки.

— Знаешь, кто это был? — глянул Грюневальд на сторожа. — Покажите нам место преступления.

— Конечно. Только никакого преступления и не было. У парня шарики заехали за ролики.

Он повел их путаницей коридоров. Очередные огромные ворота. Потом показал им столовку, накрытую огромным, опирающимся на колонны куполом.

— Вот тут. — Он вытянул руку в сторону ряда идеально ровно выставленных столов. — Я бежал за ним, потому что он начал отставлять столы под стенку. А что, ведь он же солдат, с ружьем. Что я мог сделать? А потом он сказал, что сейчас придут гости. Тогда мы с уборщицей стали помогать ему переставлять эти столы. Правда, ставил он их как-то неровно, словно они ему были совершенно не важны. Ну, а мы с уборщицей уже выставляли ровненько. Мне казалось, что это должна приехать какая-нибудь делегация. Ага, и тут приехал грузовик с цветами. Видя такие их количества, я думал, что это сам гауляйтер нас посетит. И все цветы в таких красивых корзинах, с окрашенной папиросной бумагой и с украшениями. Челядь хозяина цветочного магазина бегала как ошпаренная.

Кугер прикрыл глаза, чтобы никто не заметил в них смешливого выражения, когда услышал столь старомодные выражения как «окрашенные» и «челядь».

— И что произошло дальше? — допытывался Грюневальд.

— Он стал вытаскивать цветы, и ему было наплевать на украшения, и стал укладывать их на полу. В странный такой узор. Тогда мне подумалось, что это сам Гитлер к нам приедет. Ну а потом он стал танцевать.

— Танцевать?

— Да. И что-то еще он пел. Звучало это как гогенхотская музыка из кинохроники.

— Готтентотская, — поправил его Кугер.

— Ну да. Мы с уборщицей стояли, только глядели, а он пел и танцевал. А потом крикнул: «Почему вы меня не хотите?»

— Не понял?…

— Он крикнул: «Почему вы меня не хотите?»

— Кому он это крикнул?

— А я знаю? Явно не нам.

— И что?

— Он снял ботинок. Какой-то такой обмякший он сделался. Вытащил из ботинка шнурок. Снял носок и завязал конец шнурка на большом пальце на ноге, перезарядил ружье. Ну, мы с уборщицей начали отходить. Второй конец он привязал к спусковому курку и сунул дуло ружья себе в рот. Кто-то крикнул: «Нет!».

— Кто?

— Не знаю. У меня руки от страха тряслись, вот это — помню. А кто крикнул — честное слово, не знаю.

— И что этот солдат сделал?

— Я сбежал. А он, наверняка, потянул за шнурок и выпалил себе в рот. — Сторож на минутку задумался. — Помню только, как уборщица говорила, что в жизни не отмоет того зала. Мозги во все стороны полетели. Опять же, она была в шоке.

Кугер закурил сигарету и повернул голову к Грюневальду.

— Вот видишь, старик. Не покупай своей невесте цветов, а то паршиво кончится.

— Во-первых, никакой невесты у меня нет. Во-вторых, если ты и дальше будешь так пророчествовать, я отстраню тебя от дела.

* * *


— Ты можешь меня с ним связать? — спросил Славек у Мариолы.

— Я все могу.

Она набрала в «Гугле» фамилию писателя и все его реквизиты.

— ОК. Звоним. — Она набрала номер, подождала какое-то время. — Добрый день. Я звоню из журнала «Факты и Фото». Не могли бы мы договориться, чтобы сегодня взять у вас интервью?

— Господи Иисусе… — услышал Славек сонный голос.

— Если говорить обо мне, правильнее было бы: «Мария»…

Собеседник рассмеялся.

— Люди, вы знаете, который час?

— Кажется, знаем, — невозмутимо ответила девушка. — Двенадцатый час.

— И как вы можете будить человека в такое раннее время?

— Знаете… Я та самая глупенькая блондиночка с большим бюстом. Прошу прощения, что разбудила вас.

— Да ничего страшного, — тот сразу же сменил тон. — А какой у вас рост? Это я так спрашиваю, из любопытства.

— Метр восемьдесят два.

— А вы «в теле»? Рослая?

— Проверьте сами. Я девочка большая.

— ОК. Тогда еду. Где и когда?

— Даю вам час на водные процедуры и чтобы доехать. Встретимся в двенадцать тридцать в ресторане «Жак» на Рынке.

— Я знаю где это. Буду.

— Благодарю. — Мариола отключилась.

Изумленный Славек массировал себе виски.

— Господи Иисусе, как ты это сделала?

— Парень, если любишь какого-то писателя, то читаешь все интервью с ним. Просто, он обожает крупных, рослых блондинок. Я, к счастью, соответствую всем этим условиям. — Улыбаясь, она поглядела на Сташевского. — Он будет есть с моих рук.

— Ты гениальна.

— Гениальным был Эйнштейн. У меня же, просто, соответствующее тело и соответствующие знания. Ты только сиди рядом и записывай. У тебя есть час, чтобы подготовить для меня вопросы.

* * *


Земский вошел в ресторан точно в срок. Профессионал — он нигде не опаздывал. Поздоровался с официантами, которые явно его хорошо знали, бросил какую-то шуточку официанткам. Мариола махала журналом «Факты и Фото». Автор тут же подсел к ним. Его обслужили быстрее, чем ее — официант лишь спросил: «Как обычно?». Потом принес пиво и «бешеного пса»[16 - Явно какой-то коктейль… чтобы взбодриться… То есть, водочка там быть должна.].

Мариола спросила:

— А есть такая пивная, где бы вас не знали?

Тот ответил:

— Наверняка какая-то имеется. Вроцлав — чертовски большой город, и он такой… развлекательный. — Он улыбнулся, раздевая собеседницу взглядом. Мариола поняла, что он у нее на крючке. Она знала это со всей своей женской уверенностью. Она точно соответствовала его типу.

— Я бы хотела поговорить о вашей книжке «Бреслау… как-то там».

— Вы сразу же к делу.

— Ну, потому что вы глядите исключительно на мою грудь.

Тот рассмеялся и поднял глаза.

— Вы весьма интеллигентны.

— Только лишь по той причине, что вижу, куда вы пялитесь?

Тут Земский начал смеяться уже от всего сердца.

— Ну, я впечатлен.

Тогда она раскрыла декольте платья, чтобы фантаст мог увидеть практически все.

— Глядите. Так лучше?

— Вижу, что в «Фактах и Фото» работают исключительно профессионалы. А поскольку вид замечательный, то отвечу на все ваши вопросы.

— Нам это и нужно. — Она поправила платье, чтобы перспектива не была слишком уж обещающей. — Откуда у вас появилась идея этого романа? Я опять же про «Бреслау как-то там».

— А пожалуйста. На всякой встрече с читателями, когда меня об этом спрашивают, я всегда говорю: «Врррррр!» Я не знаю, откуда у автора появляются идеи. Честное слово, не знаю.

— Но почему вы взялись именно за эту тему?

— Скорее всего, это из каких-то полицейских актов. Пару лет я снимал сериал про полицию.

— Знаю, знаю.

— Уууу… Пани и вправду хорошенько подготовилась. — Он вернулся к вопросу: — Из документов много не вычитаешь. Там сплошная фигня.

— Тоже знаю. Сама читала несколько.

— О, я и в самом деле впечатлен. — Он выпил «бешеного пса» и занялся пивом, потом закурил. — Это было случайно. Я встретил некоего Рихарда Кугера, инвалида войны, без руки и без ноги. Он счастливо проживал в ФРГ, как тогда ее называли, с дамочкой, которая о нем заботилась. У него даже была машина, которую можно было водить, не имя половины конечностей. В общем, жил.

— Ладно, теперь к делу.

— Именно. Особо понять друг друга мы не могли, потому что я по-немецки знаю с десяток слов, он по-польски еле-еле. Но вот его женщина была полькой, ее туда забрали на принудительные работы, но ей не хотелось возвращаться в коммунистический рай, для того и пристроила инвалида, поскольку пенсия у него была высокая. Жилось им нормально, они, похоже, даже полюбили друг друга.

— А если вернуться к сути? — перебила его Мариола.

— Ага, именно она и перевела мне всю его историю. Так вот, Кугер и Грюнвальд…

— Может, Грюневальд? — снова перебила она его.

— Может, — не стал он спорить. — Так я назвал его в романе. А вы откуда знаете?

— Так я ж пишу интервью про вашу книгу.

— Ну да. — Он глубоко затянулся. — Так вот, он рассказал мне невообразимую историю из довоенного Вроцлава, то есть, Бреслау. Какие-то люди взрывались, сгорали или кончали с собой. Всякий раз они окружали себя цветами.

— И что?

— Собственно, ничего. Грюневальда убили в 1945, даже не знаю, кто. А Кугера допрашивали в польской милиции. К нему у них никаких претензий не было, но допрашивали, кстати, как раз по тому делу, в котором люди сами взрывались. У них была похожая проблема. Когда он уже обо всем рассказал, его посадили в поезд на Фатерланд. Ведь он был обычным унтер-офицером уголовной полиции. А мы — не русские, чтобы устраивать им Катынь. Насилия, убийства, мошенничества — он занимался только этим. Крипо не было в списке преступных организаций, так что Кугера на экскурсию в СССР не послали. С другими, как они сами это называют: «изгнанными» он отправился в Германию.

— А это странное дело?

— Оно меня очень интересовало. Поскольку я снимал для телевидения сериал про полицию, мне разрешили ознакомится со старыми документами. Но там мало чего имеется, если не считать описаний смертей, я ничего не узнал.

— А что вас подтолкнуло к написанию книги?

Официант, хотя никто ничего ему не заказывал, принес Земскому суп-гуляш и очередного «бешеного пса». Автор сразу же расправился с «псом» и занялся супом.

— Вам не мешает, что во время интервью я буду кушать? А то позавтракать как-то не успел. Какое жестокое время вы придумали для встречи. Я бы предпочел два часа ночи.

— Мне это совершенно не мешает.

— Тогда я скажу вам одну странную вещь. — Он перемешивал ложкой густой суп и говорил не слишком четко. — Это связано с какой-то странной любовью. Я прочитал дневник Грюневальда. Понятное дело, коллеги помогли с переводом, потому что сам я по-немецки ну, может, слов десять знаю, самое большее — двадцать. Вам не скучно?

— Нет, совершенно. Вы уже рассказывали про десять слов по-немецки.

— Ага. Действительно. Уже повторяюсь. Все те цветы и самоубийства — то были, похоже, наименее важные дела. Сам ведь я не полицейский, а только писатель.

— А что было важным?

— Не знаю. Но каждый, как писал Грюневальд… Каждая из жертв должна была пройти через сложный ритуал, заключающийся в ежедневном совершении одних и тех же действий в строго определенной последовательности. Ну, всякая муть… Завтрак, лицо умывать с мылом, поездка на работу. Ну, вот такие именно мелочи. Вам и вправду не скучно?

— Нет.

— Грюневальд писал о каком-то святилище. Если у вас имеется доступ к полицейским актам, то доберетесь и до святилища.

— Доберусь.

— Только не смейтесь, пожалуйста.

Мариола коснулась его руки, установила физический контакт. Она подсекла его. Писатель явно желал снять девушку, потому начал играть.

— Кажется, имеется в виду гимназия сестер елизаветанок на площади Нанкера. С акцентом на «кажется», — Земский очень симпатично улыбнулся.

— Но почему те странные смерти случались возле нынешнего Народного Зала или Киностудии?

— Простите, пани, но я писатель, а не ясновидящий. А кроме того, смерти не «случаются».

Девушка чувствовала, что ее оплевали, когда фантаст занялся гуляшом, который, явно, ему нравился. Земский кивнул официанту, а тот, как бы читая мысли постоянного клиента, принес пирог по-венгерски и очередного «бешеного пса». И вновь автор сразу же вы глушил «пса», желая Мариоле здоровья. Пирогом занялся потом, закончив с супом.

— Прошу прощения, я и вправду чертовски голоден.

— Да ничего страшного. — Девушка ненадолго задумалась. — А как вы можете определить совпадение между Залом и гимназией?

— Никаких совпадений нет. — Он глянул на собеседницу с тем же интересом. — Ответьте на конкретный вопрос. Что объединяет Народный Зал с Киностудией. Там, где имели место те «взрывы» различных людей, самовозгорания и самоубийства?

— Цветы?

— Нет. Я по образованию архитектор, так что гляжу на все это с профессиональной точки зрения.

— И какое же тут совпадение?

— В обоих зданиях есть большие купола.

— Матка Боска, тогда почему они не взрывали себя, скажем, в соборе?

Писатель замер с куском пирога на вилке, потом глотнул пива.

— Матка Боска, — передразнил он собеседницу. — Там нет купола. — Теперь он скорчил мину свидетеля, стоящего перед комиссией сейма. — А кроме того, я не обладаю знаниями по данной теме.

Этим он разоружил Мариолу. Она рассмеялась; снова коснулась его руки, на сей раз в жесте извинения.

— Да, тут вы меня уделали, — признала она. — Но ведь вы же написали роман «на эту тему».

— Простите, пани, но ведь я писатель-фантаст. Я не подсовываю читателям дешевку, так что все факты основаны на реальности. Если чего не знаю, тогда спрашиваю у более умных. Но, холера ясна, помимо фактов литературная выдумка остается только фикцией. Фантастикой.

— Не поняла.

— Фабула — это не судебные акты! Там чуточку придумывают. Понятное дело, я имею в виду судебные акты.

Мариола рассмеялась прикрывая рот ладонью. Она глядела, как писатель отодвинул тарелку с недоеденным пирогом, попросил у официанта счет, расплатился кредитной карточкой и, подписывая распечатку, еще прибавил:

— Спросите у коллеги за столиком рядом, хорошо ли удалась запись.

Мариола удивленно глянула на него.

— Простите?

— По-видимому, я слишком долго занимался программой про полицию, чтобы не знать, что тут происходит.

Он поднялся, поцеловал Мариоле руку и вышел, улыбаясь официанткам. Те отвечали такими же улыбками.

* * *


Грюневальд решил начать писать дневник. Дело переросло его, а ему хотелось, чтобы от него хоть что-то осталось, поскольку чувствовал, что погибнет. Он понятия не имел, откуда взялось это предчувствие. Просто, по ночам его мычало какое-то страшное видение. Он не мог спать. Вся пижама, особенно, воротник, была пропитана потом. Он уловил себя на том, что спал уже не сам, но вдвоем. Он и люгер — 9 мм парабеллум. С полной обоймой. Пока что нормально, под подушечкой. В испуге заметил и то, что после кошмарных снов, после которых ему удавалось проснуться, он держал пистолет в руке. Ночной колпак мешал целиться. Впрочем, тоже мокрый. Равно как и подушка.

Он подошел к секретеру. Было половина первого ночи. Грюневальд зажег свет, взял пачку бумаги. У него была превосходная авторучка — «Уотермен», американская. Американцы — самые верные союзники. Продали Германии систему перфорированных карточек для учета тех проклятых евреев. Фирма «АйБиЭм». Муха не садилась. Теперь немцы имели всех под контролем. Советский Союз высылал в каких-то гигантских количествах стратегическое сырье. Сколько можно иметь союзников? А у Германии были самые лучшие и самые крупные. К тому же: Япония и Италия.

Грюневальд закутался в халат и начал писать:




Я собираюсь отстранить Кугера от следствия. Он ужасный пораженец. Англия с Францией, как я и предвидел, обосрали подштанники… — два последних слова он вычеркнул — наделали в штаны от страха. У нас в друзьях США, Россия, Италия и Япония. А у них кто? Польша, которая уже сдыхает, потому что Сталин вонзил ей нож в спину? Мы заняли Варшаву. Их власти бегут по шоссе на Залещики. Англичане вооружают каких-то старичков охотничьими двухстволками и создают... — он не знал, как это назвать, поэтому придумал: — Фольксштурм.

А Кугер сидит в кафе с кружечкой пивка и просит Бога, чтобы Бреслау остался немецким! Потому что, видите ли, он любит этот город! А что могло бы случиться с городом? И еще лучше. Он просит Бога, чтобы на него не налетали никакие бомбардировщики. Совсем с ума сошел. Какие бомбардировщики? Чьи? Откуда? Ведь ни у каких из них нет ни малейшего шанса.

* * *


Сташевский позвонил Земскому. В трубке он услышал сонный женский голос.

— Дааааа?

— Прошу прощения, — представился он. — Застал ли я…

— Да, застали, — женщина сразу же поняла Сташевского. — Сейчас его разбужу. Только не обращайте внимания на ругательства, которые будут из него фонтанировать. — Она рассмеялась. — Вообще-то он просыпается где-то через час, так что будет вести себя очень грубо. А вы из прессы или с радио?

— Из полиции.

— Ой, холера! Снова кого-то побил? Почему я ничего не знаю?

— Нет, нет. Прошу не беспокоиться.

— Потому что рука у него тяжелая, как приделает, так клочки летят.

— Но это и вправду не дело о побоях.

— А он никого не застрелил? Правда? Скажите, что он никого не застрелил. Пожалуйста.

Сташевский только вздохнул.

— К вашим услугам. — И очень серьезным тоном произнес: — Он никого не застрелил.

— Потому что его уже много раз допрашивали по поводу драк. А оружие у него легальное. Если стрелял, то в случае самообороны или в состоянии… ну, в состоянии…

— Нетрезвом? — подсказал Сташевский.

— Нет! В состоянии наивысшей необходимости!

Славек решил пошутить:

— А после скольких кружек пива он доходит до такого состояния?

— Ах! — опомнилась собеседница. — Он превысил скорость. — Сташевский услышал вздох облегчения. — Но ведь это же спортивный автомобиль. На нем просто невозможно ехать медленно. Сколько там у него было на спидометре? Сто восемьдесят? Двести?

Славеку это уже начало надоедать.

— Меня не интересуют нарушения дорожного движения, — рявкнул он. — А вы, собственно, кто такая?

— Его литературный агент.

— И живете вместе?

— А это, по-видимому, уже не ваше дело?

— Да, конечно. — Теперь вздохнул уже он. — И если пани не боится, разбудите, пожалуйста, бестию.

— Я-то не боюсь. Есть собственные способы. Но вам сочувствую.

На какое-то время сделалось тихо. Потом какие-то урчания. После этого вязанка ругательств, настолько ужасных, что телефонная трубка в руке Сташевского должна была бы расплавиться. Он услышал звон разбитого стекла. Кто-то, явно, грохнулся с кровати, судя по отзвукам. Наконец в трубке раздался сонный и в то же самое время взбешенный голос:

— Ты, курва, знаешь хоть, который час?

— Ну, немного ориентируюсь. У меня такие часы, которые сами связываются со службой точного времени во Франкфурте. Сейчас тринадцать минут десятого.

— Ну тогда, курва, отъе… Дорогая, дай-ка пистолет и патроны!

Где-то на фоне Сташевский услышал:

— Хочешь стрелять в трубку? Что, с утра бо-бо?

— Давай пистолет с патронами? Поеду к сукину сыну!..

— Хорошо, хорошо. Что ты выпьешь: пива, кофе или сока?

— Пива! И где ключ от сейфа с оружием?

— Ох, куда-то сунула.

— А патроны?

— Тоже где-то тут. Поубираю и найду. — Пять секунд тишины. — Проснись наконец. Ну ладно, ладно. Так что выпьешь: пива, кофе или сока? — спросила женщина еще раз.

— Сока с лимоном и кусочком льда, если у нас есть.

— А воды вчера подлил?

— Нет.

— Тогда посмотри на холодильник и фотки с пингвинами! Может, будет холоднее.

Сташевский услышал смех, потом, на фоне, поцелуи и шепот. Из того, что удалось понять, довольно приятный. Действительно, у женщины имелись собственные способы, разоружила писателя моментально. Голос в трубке теперь звучал совершенно иначе:

— Чего вы хотите?

— Это я записывал вашу беседу с Мариолой.

Тишина затягивалась.

— Ну нет. Я в шоке. Полицейский, который признается в незаконной прослушке…

— Я хотел бы поговорить о вашей книге.

— Хорошо. Когда и где?

— Может, «Санкт-Петербург»?

— А вы можете позволить себе такую забегаловку? За себя, ладно, я заплачу, но вот вы…

— Это я вас приглашаю, — сухо бросил Сташевский. — Закажу бифштекс по-татарски с пивом, а потом кофе по-русски[17 - Ну, бифштекс по-татарски, это обычный сырой фарш с луком и перцем. Говорят, неплохо помогает при похмелье. Сомневаюсь. А вот что такое «кофе по-русски»? Кофе на спирту? Бррр, какая гадость. Или, это когда в кофе наливают коньяк и поджигают? Тоже порча благородного напитка… — Прим. перевод.].

— Тишина. Тишина. Тишина.

— О, Матерь Святая. Сколько же это вы обо мне знаете…

Полицейский решил его добить.

— Но на сей раз без каких-либо девочек. Я знаю, что официанты вас любят и притворяются перед очередной биксой, что видят вас впервые. Вы это неплохо проработали. Можете приходить туда с очередными девицами, а они и словечка не проронят о предыдущих.

— Именно так. В отличие от «Метафоры», где официантки докладывают очередной бабе с кем и когда я был. — Земский изумленно замолчал. — Погоди. За мной что, следят?

— Нет.

— Тогда откуда информация?

— Просто я люблю много знать. Следствие, грубые допросы, тайные сотрудники, агенты, повсюду подслушка, спутниковые снимки… И тому подобное.

— А серьезно?

— А серьезно: возможно, мы интересуемся одной и той же женщиной.

— Которой?

Тут до Земского дошло и он рассмеялся.

— Ладно. Можете не говорить.

Сташевский тоже рассмеялся.

— Так вы уже поняли, которой.

— Ясен перец. — Писатель явно развеселился. — Буду, родственничек.

Он положил трубку.

* * *


Мищук с Васяком проснулись, замерзшие как собаки, на бетонном балконе, окруженном мешками с песком. Прикрыты они были только собственными куртками. После такого ночлега трудно расправить кости, но у них имелся российский тренинг. Так что справились. В этом городе никогда не будет минус сорока. «Флаги на марш — Вроцлав ведь наш!» Все были ужасно голодными. Кольский пихнул немца в бок:

— Du, kommst zu Schabermensch. Brot.[18 - Ты, иди к мародерам. Хлеб. (иск. нем.)]

Тот чуть инфаркт не заработал.

— Schabermensch? Nein. Schießen! Они фтъелять! — пытался он говорить по-польски. — Они фтъелять, те шабермены!

— Тогда иди с белым флагом. Скажи, что дадим тушенку за хлеб.

Мищук покачал головой.

— Хочешь выставить его на смерть?

— Да ты что, пан. В немца не стреляют, оно им не надо. Это в нас стреляют, ведь это мы «власти».

— А эти двери можно закрыть снаружи? — спросил Мищук.

— Да.

— Тогда пошли всем отрядом.

Вышли они, словно английские коммандос. Строем и с прикрытием. Немец и проводник тащили гранаты. Через несколько минут они вышли из громадного зала.

— Куда? — спросил Мищук.

— Туда. — Кольский показал в сторону Киностудии[19 - Тут у автора какой-то временной сдвиг. В сноске, посвященной Вроцлавской Киностудии указано, что она начала работу в 1954 году, а немцы здесь фильмов не снимали. Или снимали?… нам это не известно. Пока. — Прим. перевод.]. Сначала они пытались укрываться за рахитическими деревцами, потом припали к стене.

— Эй! — заорал Мищук. — Мародееееры!

На это заработали автоматную очередь. Все тут же выполнили команду «ложись».

Ответили огнем. Мищук из шмайсера, Васяк — из ППШ, Кольский — из немецкого РКМ, проводник — из маузера, а немец бросал гранаты.

— Стоп! — крикнул Мищук. После канонады мало чего можно было слышать. — Эй, вы там! — орал он. — Хотим договориться!

— Чего? — Раздалось изнутри. По-видимому, на них огромное впечатление произвел пулемет Кольского. Опять же, гранаты тоже были не просто так.

— Хлеб у вас есть?

— Есть.

— Тогда махнемся. Две буханки — на две банки тушенки.

— А как, курва, махнемся?

— Один из ваших подходит к нам, а один из наших — к вам. Обмен посредине. Оба без оружия.

Долгая тишина. Какие-то приглушенные голоса, которых, оглушенные пальбой, понять не могли. И тут громкий крик:

— Ладно! Наш сейчас выходит!

— Тогда, пускай покажется!

Из здания вышел небритый тип с двумя буханками хлеба в поднятых руках. Васяк отложил ППШ и взял две банки тушенки. Шли они в направлении друг друга. Васяк понятия не имел, что эта сцена станет основой культового вестерна «Рио Браво». Они приближались друг к другу.

Тут кто-то выстрелил. Васяк бросился на мародера и свалил его на землю. Кольский ответил огнем по окнам. Мищук полз к двери. Проводник застрелил кого-то из своего маузера. Немец забросил вовнутрь гранату. Мищук поднялся и забежал в дом.

— Не двигаться! — орал он. — Гражданская милиция!

В первом помещении он застал двух совершенно оглушенных мужиков. Заорал: «На пол! Милиция!». По-видимому, его не слышали. Тогда он пальнул в потолок очередь из автомата. Теперь поняли и тут же улеглись.

Кольский настолько действенно пулял из своего РКМа, что даже в коридоре нужно было опасаться рикошетирующих пуль. Мищук вскочил в очередное помещение. При этом от традиционного «приветствия» милиционеров он отказался. Как только он всадил в потолок очередную порцию пуль, четверо мужчин тут же свалилось на пол. Без единого слова. Мищук сменил обойму.

— Сколько вас тут?

Никто не отвечал. Прибежали Васяк с проводником.

— Дальше никого уже нет.

— Что?

— Мы проверили все помещения. Есть только эти шестеро. Но все проверить просто невозможно. Эти коридоры — прямо катакумы какие-то.

— Чего?

— Я понимаю, ты не расслышал, — вмешался проводник. — Он хотел сказать: «катакомбы».

— Так что? Забираем этих шестерых и сваливаем?

— Думаю, что так будет лучше всего. Только давай поглядим, что тут у них есть. — Он подошел к куче вещей: граммофоны, радиоприемники, одежда, предметы мебели, какие-то дорогие безделушки.

Проводник содрал брезент с какого-то громадного предмета.

— Матерь Божья! Автомобиль!

— А чего, вполне нормальная телега. Только где дышло?

Проводник принял это за шутку.

— Как они его сюда закатили?

Васяк только рукой махнул.

— В этой студии-шмудии коридоры такие, что и грузовик поместится.

— Эй, глядите-ка. Икра!

Мищук вытаращил глаза.

— А что такое икра?

Васяк открутил крышку небольшой баночки и понюхал.

— По-моему, это птичье дерьмо, только перемолотое[20 - Похоже, Земский чуточку пересолил. Чтобы крестьянин, в детстве не раз ходивший на рыбалку, не знал, что такое икра (ладно, пускай не такая крупная). Как сказал бы Станиславский: «Не верю!». Опять же, в оригинале почему-то упомянуто «дерьмо лебедя» (gowno labcdzia). Чем оно такое замечательное? — Прим. перевод.]. — Он немного подумал и сообщил: — Под самый конец войны у немцев должно было быть не в порядке с головой, раз упаковывали говно в баночки.

— Господа, — вмешался проводник, — забираем, что нам пригодится, и возвращаемся на наш strongpoint.

— На чего?

— Ну… — он никак не мог подобрать нужное слово. — На соответствие Вестерплатте!

Васяк даже присел от впечатления.

— Пан, это же на другой стороне Польши! Мы туда и за четыре дня не дойдем.

— Я говорил о символе. Сваливаем на наш балкон. На последнюю точку обороны.

— Ладно, сваливаем. Но… А кто скажет Кольскому, чтобы перестал стрелять в окна и двери? — Мищук указал себе за спину.

Все замялись, опасность была велика. Под огонь никому выходить не хотелось.

— Выбросим белый флаг.

— Так он ведь сам говорил, что придурок. А как не поймет?

Васяк чесал голову.

— Тогда выбросим гранату.

— Коллегу хочешь убить?

— Тогда будем кричать.

— Так он же не услышит. Мы не перекричим этой пальбы.

Васяк обиделся.

— Тогда вызовем артиллерию и авиацию.

— Ты прав. У негров есть такие барабаны. Там-тамы называются. И если в них пуляют, центр тут же узнает, в чем дело. Заделай чего-то такого, сразу получишь Сталинскую премию.

Мищук закурил «кэмэл» без фильтра. Затянулся и уселся под стеной.

— Сколько у него патронов? — спросил он.

— Много, — ответил проводник.

— В таком случае, у нас два выхода. Или ждем, когда у него кончатся боеприпасы, только это вариант паршивый, ведь он может чего-нибудь припрятать на черный час. А когда будем выходить, как раз может и начать темнеть.

Проводник хохотнул. Мищук, не обращая на это внимания, продолжал:

— И есть второй выход. Простой, легкий и приятный. Сваливаем теми коридорами, по которым, якобы, могут ездить грузовики, выбиваем окно с другой стороны здания и валим дальше. Обходим весь Народный Зал по кругу, и вот мы уже за спиной Кольского. А там уже чего-нибудь придумаем. — Он поглядел на лица присутствующих. Ну как, просто?

Похоже, сопровождающий их немец чего-то понял, потому что перепугано воскликнул:

— Коридоры nein! Nein, nein, nein! Dort sind Geister! Духи! Духи!

— Что он, курва, лепечет?

— Что там духи.

— Послать бы его в Россию на минус сорок. Вот там увидел бы, что такое духи. Настоящие.

— Он говорит, что тут привидения. Что они убегали с Кольским и стреляли. Только это ничего не давало. Всю ночь проторчали во дворе, прикрывшись одной курткой. Было холодно, но в дом зайти боялись. Так что палили во все, что движется. Случайно пришили одного мародера. Темнота ужасная.

— Ну… это они молодцы. Может и медаль дадут.

— Утром закрепились на балконе. Не видели никого, кроме мародеров, в которых стреляли, и очень редко — русские патрули. С ними они меняли захваченный спирт на тушенку.

Мищук подошел к одному из лежащих на полу мародеров. Пихнул ногой в бок, но с чувством, чтобы не сломать ребер.

— Ты. Здесь есть боковой выход?

— Езус-Мария! — заорал тот.

Мищук вытащил из кармана французское зеркальце, которое было в одной из посылок, глянул в нем на себя.

— Ну, — довольно заявил он, — на Иисуса я, может, и похож. Факт. — Потом задумался. — Только вот Васяк на Марию черта с два похож.

— Боже! Не идите туда!

— Ну вот! Я уже Богом сделался. Какое повышение в звании!

— Люди, там привидения лазят… в тех коридорах.

Мищук закурил очередную сигарету.

— У меня мировоззрение… — Он задумался. — Господи-Исусе, какое же у меня мировоззрение? Говорили же на партийных собраниях.

— Материалистическое, — подсказал ему Васяк. — Марксистско-энгельсовско-ленинское.

— Во, именно. Так что я духов не боюсь. Опять же, у меня имеется шмайсер и гранаты.

— Не идите туда! — крикнул мародер. — Двое наших стали рвать цветы с немецких клумб, складывали их в такие странные узоры, потом начали танцевать, а затем застрелились.

Мищук выкинул сигарету. У него появилась идея.

— Ладно. Тогда вы выходите первыми под огонь Кольского.

Один из мародеров проявил находчивость; он намочил в спирте какую-то тряпку, поджег и выкинул наружу. После чего доказал, что и храбрость ему не чужда — он поднял руки и вышел с воплем:

— Не стрелять! Ранами Христовыми прошу, не стрелять!

Кольский и вправду снял палец со спускового крючка. Вышли все. Каждый, у кого было, закурил. В ушах не проходил звон. Они были вне себя от грохота, вони горелой нитроцеллюлозы из патронов и нервов. Охотнее всего, куда-нибудь бы прилегли. Вместо этого, они присели под стенкой и вначале услышали скрип, а потом увидели невообразимую картину.

Несколько женщин тащило самодельную деревянную тележку. Все они ужасно устали. Одна из них держала на руках девочку-малолетку. Мищук обязан был заинтересоваться, хотя глаза закрывались от усталости.

— А прошу прощения, что дамочки тут делают?

Самая старшая из них ответила:

— Милый пан, PUR предоставил нам отдельный дом на этом Бискупине. От немцев остался. Но тут же по ночам стреляют, банды какие-то шастают. Нет, мы возвращаемся в центр. Страшно вот так погибнуть.

— Так никто уже не стреляет. Мы из Гражданской Милиции и….

Та перебила его:

— Никто не стреляет? А это что такое? — Она указала на валяющиеся гильзы. — Хабазе (chabazie) какие-то, или что?

— О! Так пани из Вильно? — узнал он характерное выражение.

— Из Вильно — там я была до войны. Сейчас же возвращаюсь из русских степей.

— Понимаю.

— Ничего пан не понимает. Наши мужики в Англии. Мой муж — за полярным кругом, а брат в Самарканде дороги мостит.

Мищук почесал подбородок. Он и вправду знал, о чем говорит женщина. Хотя никогда не был за проливом Ла-Манш. Он знал ту, другую сторону, которая была известна и им. Не скорострельные истребители для поляков. А только «лопата, топорик, мотыга и лом…» — завел он про себя популярную песенку.

— Могу предоставить вам жилище в центре. Одной стенки нет, но мы поставили бутылки, чтобы не вывалиться по-сонному.

— Бог отблагодарит тебе, добрый человек. Вот только скажите одну вещь. Вот эти несколько женщин и дитё должны все это отстроить? Ведь наши мужчины либо в Англии, в армии, либо в гулаге.

Мищук стиснул зубы. Он не знал, как эту женщину утешить. Неуклюже сказал:

— Ничего, пани. Как-нибудь справимся.

— Догадываюсь. Поднимались и после не таких упадков.

— Справимся, — повторил Мищук и написал женщин на листке адрес. Писалось тяжко, потому что нужно было плевать на химический карандаш. А кроме того, писать он умел еле-еле. Женщина поблагодарила с куртуазностью, свойственной кресовой[21 - Krcsy = края, границы. И нынешняя Литва, и Западная Украина, и Западная Белоруссия для Польши были «кресами» — Прим. перевод.] шляхте.

После чего она схватила веревку тележки и начала тянуть вместе с другими женщинами. Девочку схватила за руку, чтобы та не потерялась. Мищук побежал за ними и отдал в порыве доброты одну трофейную буханку. Женщина ответила сердечной улыбкой, что придало ее лицу очень милое выражение.

* * *


Славек Сташевский сидел в изысканном ресторане «Санкт-Петербург». Он врубил какой-то фильм на портативном устройстве, помещавшемся в ладони, но ничего просмотреть не успел. Несмотря на пробки на улицах и сложности с парковкой, Земский прибыл с точностью до секунды. Увидав его, официанты начали готовить столик на двоих, догадываясь, что сейчас появится какая-то женщина, но Сташевский удивил их, приподнявшись.

— Приветствую вас.

— А, день добрый. — Они обменялись рукопожатиями. — А может перейдем на «ты». Будет не так официально.

— Замечательная идея. Славек.

— Анджей.

Сбоку подбежал официант с вопросом:

— Как обычно?

— Да, пожалуйста, как обычно.

Славек рассмеялся.

— Наверное, повторюсь. Есть ли какая-то забегаловка в Польше, где бы тебя не знали?

— Наверняка есть. По-моему, я никогда не был в Кельцах.

— Отлично. — Славек переключил свое устройство в режим поиска. Вывел на экран избранные фрагменты текста. — Короче, меня интересует приблизительно вот это.

— О Боже. Ты сосканировал весь роман? — Земский сконцентрировался над отрывками. — Слушай. Тут имеется одна проблема. Я писатель, но — писатель-фантаст.

— К чему ты ведешь?

— Я основываюсь на фактах. Если чего-то не знаю, то всегда консультируюсь у специалистов. Но… — он снизил голос. — Всякой дешевки читателям не подсовываю. С тем только, что роман — это роман. Там обязательно должно быть немного фантастики. Немного выдумок. Какая-нибудь фабула, которую необходимо взять исключительно из собственной головы.

Писатель занялся принесенным как раз бифштексом по-татарски.

— Мы добрались до одного и того же документа, — продолжил он. — Тех женщин в центре сцапали убеки, или как их там тогда называли. В тележке нашли барахло, которые те смогли вывезти из Вильно, и буханку хлеба, которую им дал Мищук. Начали выпытывать. А когда оказалось, что половина их мужчин находится в Англии, а вторая половина — в гулаге, так сразу отправили их в кутузку. Спасло их письмо Мищука. То самое, в котором он передавал им свое жилище. Ну и… уже без тележки и без хлеба они могли его занять.

— А это откуда тебе известно, потому что в документах относительно этого ничего нет?

Анджей широко усмехнулся.

— Из семейных преданий. Та женщина была моей бабушкой.

— Безопасность занималась грабежом? — Сташевский изумленно мотнул головой. Вот оно чем писатель заполнял пробелы, которые оставались в полицейских документах!

— Что ты! Исключительно конфискацией. — Анджей отпил пива. — В тысяча восемьсот каком-то году царь конфисковал имущество моей семьи за участие в восстании и сослал мужчин в Сибирь. Советы забрали у женщин магазин с молочными продуктами в Вильно, благодаря которому они пытались спасаться от голода. А потом убеки забрали тележку с тряпьем и буханку хлеба. Было время привыкнуть.

Сташевский получил фирменное блюдо заведения — беф-строганов. Он незамедлительно занялся им, хотя тот был ужасно горячим. Блюдо ему явно нравилось. Его он запивал холодным пивом.

— Так как, скажешь мне чего-нибудь? До каких документов добрался? И, может, чего-нибудь еще из семейных преданий?

— Без проблем. — Анджей уже закончил перемешивать свой фарш, после чего жадно взялся за еду. Поэтому, говорил чуточку невыразительно. — Дело выглядело очень странным. Люди взрывались, сгорали или кончали с собой. И без причины. Всегда это сопровождалось цветами. Об этом мне рассказывал Кугер, но за пораженчество его от следствия отстранили. И, видимо, только лишь благодаря этому, он выжил. Хотя позднее он еще раз сделался калекой по причине русских бомбардировщиков, которых ужасно боялся.

— Что-нибудь еще?

— В архивах я нашел разные документы. Так вот, нужно было пройти сложный ритуал. Только, прошу тебя, не смейся.

— Не буду я смеяться.

Очередная ложка фарша.

— Если я правильно понял, весь смысл ритуала заключался в том, чтобы никакого ритуала не проходить.

Несмотря на обещание, Сташевский едва справился с мышцами лица.

— А эти цветочки, танцы?

— Это уже самый конец. Тогда уже всему хана.

— Не понял.

— Знаешь, я же нашел только обрывки сведений. Но сориентировался, что у большинства жертв был невроз навязчивых состояний. Как у меня.

— У меня тоже. Приветствуем в клубе.

Земский рассмеялся, поднимая стакан с пивом.

— Тогда и ты в группе риска.

— Ты экспериментировал, чтобы найти решение?

— Да. Только — перепугался. В тот самый момент, когда держал ствол пистолета у виска и кричал своей женщине: «Держи меня, держи!». К счастью, она у меня рослая и сильная. Удержала.

— А цветы были?

— Сам я в магазине не заказывал, с клумбы не рвал. Моя женщина обожает растительность. В доме всегда полно цветов, очень часто — экзотических.

— А у Грюневальда тоже был невроз навязчивых идей?

— Да. Без всяких сомнений.

— А Мищук с Васяком?

— Этого я не знаю. Из милицейских документов тоже ничего не узнаешь.

— А у других лиц?

— Было у всех. Насколько я смог прочитать во всех тех бумагах. Но знаешь, если кто-то страдает тем же самым, и ему известны симптомы, тогда каждая мелочь наводит на цель.

— Именно. Расскажи про этот ритуал побольше.

На пару минут они прекратили разговор, чтобы официант мог забрать посуду.

— Об этом рассказывать сложно. Или не так: сложно облечь в слова. Все это повторяющиеся ситуации. Какие-то мелочи. Например, у одного типа бирюльки[22 - Игра, заключающаяся в осторожном снятии с помощью особого крючка палочек (а иногда и выточенных фигурок), лежащих кучкой; при этом кучка не должна развалиться, палочка не должна зацепить другую палочку. Пример игры замечательно показан в фильме Романа Поланского «Нож в воде» — Прим. перевод.] всякий раз укладывались одним и тем же способом. Другой, когда нервничал и метался по комнатам, вечно переступал порог только левой ногой. Как бы он не вычислял расстояния, как бы не делал более или менее длинные шаги, но всегда получалась левая нога. Если у тебя невроз навязчивых состояний, такие вещи чертовски мешают.

— Кое-что об этом я знаю.

— Догадываюсь. Были и другие вещи. Подсчет реек в заборе, высматривание с часами в руках, во сколько времени соседский кот появится в окне, попытки не наступить на щель во время прохода по мостовой, замощенной плиткой…

Тут он прервал, видя, что Сташевский вытирает одноразовым платком пот со лба.

— Thou art the man!

— He понял?

— Это из рассказа Лема про предназначение. Сама же цитата, по-моему, из Эдгара Алана По. Не помню[23 - Земский не ошибается. Именно так называется рассказ Эдгара Алана По, опубликованный в 1844 году — ранний пример детективной прозы. Само же выражение — это английский перевод слов Пилата о Христе: «Се человек!» — Прим. перевод.]. — Земский допил пиво. — Вот ты сам, выслеживаешь соседского кота и проверяешь, в какое точно время он появляется?

— Да.

— Ну, тогда ты на самом правильном пути, чтобы решить эту загадку. — Он навис над столом. — Только помни: в конце этого пути — смерть.

— А цветочки?

— Цветочки я принес на твои похороны. — Земский склонился к Славеку еще сильнее. — Помни. Лично я выжил только потому, что рядом стояла крупная, сильная женщина, которая вырвала оружие из моих рук.

* * *


Грюневальд проснулся весь залитый потом. Он хотел повернуться на другой бок, но подушка была мокрая и холодная. А кроме того, настенные часы тикали ужасно громко: «тик-так, тик-так, тик-так». Следователь с трудом поднялся. Ночная рубашка тоже была мокрой, равно как и ночной колпак. Ноги не держали, как всегда после сна. Открыл дверку часов и остановил маятник. Ему было ужасно холодно. Будильник громко выдавал свои «цык, цык, цык». Это тоже раздражало Грюневальда, поэтому он спрятал его в ящик, накрыл подушкой и закрыл. Зато теперь он услышал из-за окна шаги молочника и подкованные сапоги: «стук, стук, стук». В том же самом ритме, что и часы. Он закрыл окно, только это практически не помогло. После этого он поплотнее завернулся в халат. Голова качалась, Грюневальд никак не мог прийти в себя. Он уселся на краешке кровати, закурил сигарету. В соседском окне появился кот, за которым офицер крипо наблюдал каждое утро. Он тут же подскочил к ночному шкафчику и проверил, который час. Тринадцать минут седьмого.

— Хельга! — крикнул он. — Хельга!

Из расположенной рядом комнаты раздались какие-то непонятные звуки.

— Хельга!

Скрип лежанки, душераздирающий зевок, отзвуки сражения с одеждой, затем: «топ, топ, топ», в том же самом ритме, что и часы. А точнее: «шарк, шарк, шарк», потому что женщина шаркала тапочками по полу. Хотя и в том же самом ритме. Служанка в теплой домашней кофте, наброшенной на ночную рубашку, встала в двери.

— Чего желаете?

— Сделай чего-нибудь поесть и приготовь помыться.

— Уже делаю.

Она направилась в ванную. Сонная, она все так же шаркала тапочками: «шерх, шерх, шерх». Грюневальд качал головой направо и налево.

— Напустить ванну или…

— Нет. Помыться по-быстрому.

Хельга принесла табуретку, на ней поставила таз. Приготовила мыло и полотенце. Затем стала греть воду.

— А вы снова этими духами занимаетесь? — спросила она.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, вчера вы пришли слегка подшофе. А может, и не слегка. Пришлось помочь вас приготовить ко сну. Так вы мне порассказывали, что никак не можете закончить дело, которое тянется так долго.

— Все это из-за Кугера. Пораженец ужасный. Мы уже завоевали Францию, Голландию, Бельгию. Геринг заявил, что своими бомбардировками выведем Англию из войны. А он все время талдычит, что придут поляки и заберут у нас Бреслау. Сумасшедший какой-то!

— Вы совершенно правы. Герр Гитлер смыл позор нашей капитуляции с предыдущей войны.

— Именно! И приказал сжечь тот вагон, в котором мы ее тогда подписывали.

— Да, я сама видела в кинохронике.

Служанка налила горячей воды в таз, проверила рукой, подлила холодной.

— А Кугер просто трусит. Ведь у нас такие союзники, как Советский Союз и США. Самые большие страны в мире!

— Вы правы. А что с теми духами? Ими полиция занимается?

— Тут что-то очень и очень странное.

Он умыл лицо и руки. Заправил новое лезвие в станок. Долго разводил мыло в кружке. Затем наложил пену на щеки и подбородок огромным помазком и начал бриться.

— Ну, и как там с теми духами? А разве не должен ими заниматься этот… как его… экзорцист[24 - Специально обученный изгонять духов и привидений человек, чаще всего, священник. См., например, классический фильм Уильяма Фридкина «Экзорцист» (1982). Но предупреждаю, страшный! — Прим. перевод.]?

— Все это не так просто.

* * *


— Все это не так просто, — сказал Мищук. Он снял кожаный ремень и завязал его на перилах балкона Народного Зала. Потом начал править бритву, перемещая ее вперед и назад по ремню. Мыла у него не было, поэтому смочил лицо захваченным у мародером спиртом. После этого он вынул свое французское зеркальце и начал бриться.

— У всех этих людей было что-то общее.

— Ты про духов, — очнулся Кольский над своим пулеметом.

— Нет. Хочу рассудить все это своим простым, крестьянским умом. Каждый сделал то же самое. А то, что мы услышали от мародеров, свидетельствует, что они тоже раньше делали такое же.

Их перебил грохот выбиваемой двери. В средину гигантского зала въехал джип, загруженный солдатами.

— Эй, там! Есть тут кто-нибудь? — крикнул офицер, сидящий рядом с водителем.

— А вы кто такие? — Кольский прильнул к своему РКМ.

— Поручик Исаак Блюмштейн. Управление Безопасности.

— А. Это хорошо. Идите сюда, на балкон.

Солдаты из джипа устроили огневое прикрытие, целясь из своих винтовок. Кольский выглянул из-за мешков с песком.

— Это лишнее, — крикнул он, указывая на труп мародера. — Он уже мертвый.

Действительно, старичок страдал на голову. Видно было невооруженным глазом.

Блюмштейн добрался до них после нескольких минут блужданий по коридорам.

— Что здесь происходит?

— Мародеров схватили.

— И что, бритвой их ликвидируете? — лейтенант глядел широко выпученными тазами.

— Нет, нет. Я только бреюсь, — пояснил Мищук.

— Курва! Меня сюда высылают, чтобы проверить, что стряслось с двумя милиционерами, которые уже два дня не появляются в отделении, а они тут пикничок устраивают! — Он глянул на кучи деликатесов, конфискованных у мародеров. — О! Даже икра имеется!

— Да нет, это птичье дерьмо, — совершенно откровенно сообщил Васяк. — А эти бутылки, пан поручик, какие-то ссаки.

— Божоле 1938 года? — изумился Блюмштейн, поднимая бутылку вина.

— Пить невозможно. Изжога потом страшнючая. Оно как лимонад, только на вкус паршивый.

— А вы что пьете.

— Ну, спиртягу. Тоже у мародеров имелся.

Офицер поправил свой безупречный мундир.

— Вот именно. Так я и подозревал. Нажрались и не появились на разводе.

Мищук не сдавался.

— Пан поручик… Здесь духи имеются.

— Да ну? Действительно?

— Есть!

— Так покажите мне одного.

Мищук с Васяком глянули друг на друга. Кольский даже съежился от страха. Немец, к счастью, ничего не понимал.

— Ну, как хотите. Только нам нужно пойти в Киностудию.

— Хорошо.

— Только я туда с вами не войду.

Мищук спрятал свою бритву и зеркальце.

Пахнущий лавандой офицер вникать не собирался. Он выглядел красавчиком в своем мундире. Как будто бы довоенном. Как будто бы.

— Хорошо. Я пойду сам.

* * *


Через час Блюмштейн прибежал в Народный Зал. Он вырвал канистру из своего джипа и облился бензином. Ему пытались помешать, но отскочили, когда он сунул в рот папиросу и вытащил зажигалку. Все бежали быстрее, чем видели.

Когда поручик уже горел, вернулись. Мищук провел подсечку, ударив по ноге Блюмштейна каблуком. На упавшего Васяк накинул свою куртку. Солдаты помогли шинелями. Им удалось сбить огонь. Но они сделали ошибку. Забыли о кобуре. Блюмштейн поднялся, сбросив с себя чужие шинели. Он что-то хрипел, пытаясь сказать, но, видно, легкие были уже обожжены, понять его не могли. Он вытащил «тэтэшку», перезарядил и выстрелил себе в рот.

Мищук в шоке уселся на пол, подняв глаза вверх, словно хотел восхититься гигантским бетонным куполом над головой. Васяк очищал куртку от кусков горелой кожи. Солдаты стояли, ничего не понимая. Немец только повторял:

— Mein Gott! Mein Gott! Mein Gott!

Мищуку удалось взять себя в кулак.

— Это что такое? — спросил он у мародеров.

— Не знаем!

— Я таких ответов не люблю.

— Честное слово, не знаю, — сказал самый старший. — Те двое наших, что погибли, зашли, видать, слишком далеко.

— А почему с вами ничего не произошло?

— Не имею ни малейшего понятия.

— И вы не боялись устраивать склад с добычей в доме, где шастают привидения? — подключился Васяк.

Старший мародер только пожал плечами. Он выглядел человеком разумным. По крайней мере, рациональным.

— Чтобы что-то произошло должен быть купол. Мне так кажется. И еще, люди должны быть соответствующими.

— Для чего соответствующими?

— Ну… другими.

— В каком смысле?

— А пан не заметил? Тот офицер, что сюда приехал, — указал он на труп Блюмштейна, — все время барабанил пальцами по двери машины. В определенном ритме. — Мародер задумался. — Это так же, как и вы все время считаете окна взглядом.

Васяк прямо подпрыгнул. Откуда тот знал? Неужели обладал прямо таким чувством наблюдательности?

— А какое это имеет отношение к делу? — сухо заметил он.

Его прервал Мищук.

— А я считаю ряды сидений в этом огромном зале. Боже, да перестаньте нести херню. — Он поднял свой автомат. — Сейчас пойду туда и проверю.

— Не советую, — тихо заметил старый мародер. — Во всяком случае, не заходите в тот зал с куполом.

— А что там творится?

— Видите ли, там ничего не творится. Но когда дружок прибежал и пульнул в себя из автомата, то тут я и вправду усомнился. Сам я разные самоубийства видел. От яда, выстрела в голову, повешения, утопления. Но чтобы кто-то из автомата хреначил себе в грудную клетку?…

Мищук поглядел на тело Блюмштейна. У него дрожали руки. Он выпил немного спирта и теперь пытался восстановить дыхание. Как всегда после подобного напитка появилась упорная икотка. Он вскрыл новую пачку американских сигарет. Теперь это был «честерфилд». После махорки, которую он шмалил на востоке, все западные сигареты казались ему слабыми. А те толстые, бразильские папиросы уже кончились.

— Ты кем был перед войной?

— Полицейским. Отдел по расследованию убийств.

— А теперь мародерствуешь?

— А с чего жить должен? Что в рот сунуть? Или в милицию меня возьмете, на зарплату? — с издевкой спросил он. — Нет же, пошлете в гулаг, потому что перед войной я имел смелость гоняться за бандитами.

— Ну ладно, ладно, — придержал его Мищук. — А во время войны чем занимался?

Мародер массировал себе виски, затем в отчаянии поглядел на милиционеров.

— Не знаю, зачем это говорю, потому что этим надеваю веревку себе на шею. — Он сделал глубокий вздох. — Я был информатором АК. А когда земля стала гореть под ногами, свалил в лес.

— Какой отряд. Фамилия командира?

— Черта с два от меня узнаете.

Мищук с Васяком переглянулись. Мужик казался своим.

— А как тебя зовут?

— Славомир Борович.

Недоконченный «честерфилд» после щелчка упал в самом центре зала. Это был мировой рекорд, правда, он не был зафиксирован в каких-либо хрониках.

— Ладно, сейчас тебя удивлю. Только что ты был принят в Гражданскую Милицию.

Долгое время, не говоря ни слова, они глядели друг на друга. С обеих сторон никакой реакции. Как будто бы сели расписать партию в покер.

— Насмехаетесь? — забросил он крючок.

Мищук сделал очередной глоток спирта. Чертова икота!..

— Нет. Довоенный полицейский? Тогда всего лишь поможешь нам решить загадку этих смертей.

— А мои коллеги?

Мищук презрительно махнул рукой.

— Коллег отвезут на джипе. То есть, солдаты. Но только не в УБ, а в милицию. Ничего страшного с ними не случится.

Тут уже решил включиться Васяк.

— Именно! А мы поедем на этой краденой машине.

Мищук задумчиво покачал головой.

— А кто-нибудь здесь умеет водить эту таратайку?

— Я умею, — сказал Борович.

— Тогда еще лучше. — Мищук встал и поднял правую руку. — Клянись. Повторяй за мной: «Я буду служить Польской Народной Республике»…

— В заднице я видал народную республику!

Мищук долгое время не отзывался, потому что удерживал дыхание, пытаясь победить икоту.

— Не строй из себя политического, а не то УБ заберет. Польшу же ты в заднице не видел?

— Нет.

Мищук хлопнул Васяка по спине.

— Видишь. Присягнул.

— Ну… — согласился тот. — Да. Только как-то с ленцой.

— А ты по воскресеньям с ленцой в костел ходишь? Ага, прямо пыль столбом, ты, коммунист.

— Ну, так он же задницей присягал.

— Ну да, а ты перед партийной комиссией клялся Маткой Боской Ченстоховской?

— Вообще-то, факт, партия и задница — оно приблизительно то же самое. Ты прав.

Мищук подошел к Боровичу, отдал ему свой шмайсер и две обоймы.

— У тебя в партизанах какое звание было?

— Поручик.

— Значит так, сейчас ты поручик Славомир Борович из Гражданской Милиции. Ты только помоги нам разобраться с этим делом…

* * *


Времени было тринадцать часов тринадцать минут.

Сташевский разбудил Мариолу, которая пришла с работы усталая, в связи с чем устроила себе пересып на диване. Он принес ноутбук со сканами романа, который он изучал уже несколько дней.

— Послушай-ка, — показал он ей фрагмент. — Погляди, что он написал на сто тринадцатой странице.

Девушка, ничего не понимая, терла глаза.

— Что?

— Он пишет, что шел тринадцатого мая по улице Лацярской. Вооруженный до зубов, потому что уже начало чего-то мерещиться. У него был пистолет, револьвер, запасные обоймы, пуленепробиваемый жилет из кевлара. А сверху — маскировочная куртка из гортекса.

— В мае? — зевнула Мариола. — Тогда он должен был ужасно вспотеть.

— Именно. Он все так и описывает. Но…

— Но? — Все еще в бессознательном состоянии, она включила телевизор. Тринадцатый канал. Пощелкала по другим, но ничего интересного не нашла. Вместо этого включила радио. Автомат включил тринадцатый канал. Там передавали воспоминания о военном положении, введенном тринадцатого декабря. Тогда она переключилась на какую-то станцию со спокойной музыкой.

— И что там случилось?

— Одна странная вещь. К этому времени он в панике уже перезарядил свой «Хеклер-энд-Кох», снял с предохранителя…

— Это же, кажется, незаконно.

— Неважно. Он был в состоянии паники. И вдруг…

— Что случилось? — Мариола поднялась с дивана, показывая свой шикарный бюст.

— Сбоку подошел какой-то мальчишка. — Пальцы Сташевского умело стучали по клавишам, чтобы показать соответствующие фрагменты текста. — На нем была псевдо-американская рубашка для игры в бейсбол с номером тринадцать. И он сказал… — Славек никак не мог перемотать текст скроллингом на соответствующий фрагмент, потому что сто тринадцатая страница никак не хотела меняться. Но, в конце концов, нашел. — Мальчик сказал: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым».

— Ну, и что это значит?

— Как раз и не знаю. Потом он вернулся домой, отказавшись от цели похода. Приложил ствол себе к виску, но к счастью, рядом находилась крупная и сильная женщина. Она вырвала оружие у него из рук.

— К чему ты все это ведешь?

— Проверь, какая программа выставлена на нашей стиральной машинке.

Мариола поднялась, злая, но в то же время и сонная. Под нос она возмущалась всеми этими глупостями, дурной работой, а особенно — Славеком. Вчера они же сами остановили стиральную машинку, чтобы ее работа не мешала им спать. Теперь же ей вспомнилось, что нужно включить ее по-новой. Глянула на регулятор. Полные груди покачивались при каждом движении.

— Программатор стоит на тринадцатом режиме, — сообщила она.

— Вот видишь? — Сташевский закурил. — Не слишком ли много этих чертовых дюжин?

— Вижу, что ты совсем уже с катушек съехал! А, может, твоя сигарета, которую ты шмалишь, тоже тринадцатая в пачке?

Сташевский покачал головой.

— Не знаю. — Он бросил ей пачку. — Пересчитай, сколько осталось.

Мариола считала кончиком пальца, касаясь каждого фильтра. Потом подняла глаза.

— Семь. — Взгляд был удивленным. — О, курва!

* * *


Мищук зажег собственноручной работы факел, но осветить гигантский зал ночью было невозможно. С тем же эффектом он мог сунуть этот факел себе в зад — результат был бы тем же самым, но, по крайней мере, было бы весело, словно он выполнил бы сольный номер «танец святого Вита с палкой в заднице». На рекламных плакатах это звучало бы неплохо.

Борович проснулся, горячечно разыскивая свой шмайсер. Васяк, совершенно сонный, схватил ППШ. Кольский припал к РКМ. Немец схватил гранаты, а проводник — маузер.

— Что случилось?

— Моя вахта заканчивается, а там что-то шевелится!

— Где?

— Ну, я не знаю, где. Ни черта же не видать.

Борович показал, что он лучше всех пришел в себя: он вырвал факел у Мищука и сбросил его с балкона.

— Черт подери! Благодаря этому факелу, они нас видят, а мы их — нет.

Кольский поправил пулеметную ленту.

— Может, очередь дать?

— И во что попадешь по такой темноте? Скорее всего, в собственную задницу.

— Так что делать?

Борович обратился к немцу:

— Du, Granaten machen. Verstehen?

Тот, к счастью, понял. Он вырвал чеки и бросил обе гранаты. Все отложили оружие, чтобы заткнуть уши пальцами. Факел внизу от разрывов не погас. Все с любопытством выглянули из-за мешков с песком. Ничего не видно, если не считать мерцающего круга света, отбрасываемого факелом.

— Э! Все-таки, давай я пройдусь очередью, — сказал Кольский.

И вдруг они увидели человека, который вошел в круг света факела. Все перезарядили свои пистолеты и автоматы. Хотя, смысла стрелять не было. Мужчина начал укладывать сорванные с какой-то клумбы цветы в сложную фигуру.

— Блин! — Борович отложил сигарету, которую мусолил во рту, но не прикуривал, потому что боялся использовать зажигалку в темноте — он стал бы легкой целью. — Давайте я спущусь и удержу его.

— А мародеров не боишься?

— Так это же мои коллеги.

— Ага, и в темноте ебнут тебя, пока сориентируются.

— Сейчас они грабят квартиры. Сейчас же только светает.

— Ладно, будем тебя прикрывать, пока факел не погаснет. А потом ложись под балконом и лежи, притворяясь, что тебя здесь нет.

— Договорились.

Борович выскочил в коридор и пошел, придерживаясь рукой стены, чтобы попасть на лестницу. Темнота была сплошная.

Они увидели его со своего Вестерплатте, как назвали укрепленный балкон, когда он уже подходил с автоматом в руках. Заорал: «Руки вверх!» И в этот самый момент мужчина взорвался.

Немец пересчитал оставшиеся гранаты, чтобы удостоиться, что никто ни одной из них не бросил. Кольский, с отсутствующим выражением на лице, тащил два цинка боеприпасов для своего РКМа. Мищук с Васяком, онемев, глядели друг на друга. Внизу Борович оттер окровавленное лицо рукавом, а потом, в соответствии с инструкцией, лег под балконом, прикрываясь тем, что нашел. Тяжелым немецким креслом.

Светало.

* * *


Грюневальда разбудил дворник.

— Прошу прощения, вас к телефону!

— Где?

— В аптеке. Пришел молочник и сообщил, что герр Кугер желает, чтобы вы ему позвонили. В крипо.

— Verflucht![25 - Немецкое ругательство.] Я же отстранил его от дела.

— Я ничего не знаю. Молочник был в аптеке и передал сообщение.

— Хорошо, благодарю вас. — Он повернулся, закрывая двери. — Хельга! Хельга! Быстрое мытье и одежду. Мыло и бритву! Завтрак.

Как обычно, шаркая тапочками, та принесла ему из ванной таз, кувшин с водой и приборы для бритья. Грюневальд взбивал мыло в чашке, а она жарила яичницу.

— А что пить? — крикнула Хельга из кухни. — Может, тот коньяк, что вы вчера принесли?

— Годится. Налей в лампадку.

— Иисусе Христе! В лампу[26 - Тут игра слов, по-польски «lampka» — это и лампадка, и небольшой бокал для вина, и лампочка. Почему Грюневальд пользуется польскими обозначениями посуды для спиртных напитков, для переводчика остается загадкой.] его влить?

— В лампадку!

— В ту небольшую, что возле кровати?

Грюневальд порезался. Он смыл кровь с лица и приклеил на ранку кусочек газеты.

— В рюмку!

— Что для водки?

— Нет, в ту, что побольше.

Хельга налила в стакан. При этом она все время трещала, какой же не арийский народ эти французы, что даже рюмок не знают. Сплошное дно, не знающие культуры канальи. Полу-люди! Водку в стакан наливать — это же варварство. Советник не собирался ее поправлять.

Яичница оказалась превосходной. Копченое сало, лук и поджаренная ранее колбаса в качестве основы для взбитых яиц. Хельга готовила замечательно. Соль и перец — никаких других приправ. К тому же два куска хлеба с толстым слоем масла. Два куска подогретой ветчины. Ну и холодный Kartoffelsalat — салат из картошки, заправленной по-баварски. И кофе.

— Накинь что-нибудь и вызови мне извозчика.

— Сейчас, mein hen. — Хельга, все еще шаркая тапочками, отправилась к себе в комнату. Грюневальд успел закончить яичницу со всеми приложениями, когда она вышла, одетая словно девушка на выданье.

— И на когда он должен быть?

— На сегодня. — Грюневальд изо всех сил старался не рассмеяться. — Лучше всего, прямо сейчас.

— Хорошо. Уже иду на стоянку. — Она закрыла за собой дверь.

Грюневальд занялся кофе и коньяком, поданным отдельно, в стакане. Он забыл сказать служанке, чтобы та купила газеты. Но это не проблема. У Кугера наверняка будут все. Самые главные сообщения он успеет прочесть на работе.

— Извозчик тут, mein herr.

Хельга помогла ему одеться. Специальной щеточкой убрала невидимые пылинки с пиджака и пальто, завязала на шее белый шарфик и подала пистолет.

— Благодарю, Хельга.

— К вашим услугам, mein herr.

Грюневальд спустился по лестнице, поправляя шляпу. Как только он уселся, извозчик щелкнул кнутом и набрал скорость. Хотя улицы были почти пустые, Грюневальда ожидала почти получасовая поездка от Карловиц к крепостному рву, где находилось здание криминальной полиции[27 - Карловицы — район Вроцлава. Грюневальду нужно было ехать в сторону Тумского острова и центра.]. Если бы у него был автомобиль, та же самая дорога заняла бы минут пять.

При всех этих реорганизациях и переносе учреждений из здания в здание, он и сам толком не знал, где работает. Грюневальд поднял воротник и подтянул шарф повыше. Для этого времени года было прохладно. Он следил за людьми на тротуарах. Стоял сорок второй год. Создавалось впечатление, будто бы все праздновали. Когда-то он был на венецианском карнавале — окружающая атмосфера казалась подобной. Счастье, любовь, сочувствие. Карнавал. А герр Гитлер давал поводы для того, чтобы этот карнавал длился бесконечно. Бреслау forever, Грюневальд про себя воспользовался немецко-английским выражением. Он учился в Англии. А теперь вся Британская Империя стояла на коленях, зажатая между подводными лодками и Люфтваффе. Британцы начали уже набор поляков и чехов в авиацию, поскольку у самих их не было кем сражаться. Сами бритты могли лишь просить милости. И вдруг Грюневальд почувствовал этот запах. Пахло победой. Этот аромат ошеломил его. Он глядел на счастливых людей, прохаживающихся по тротуарам. На пожилых господ, которые изучали газеты, чтобы узнать о новых победах, и на дам, которые поправляли им шарфики и завязывали их покрепче, чтобы их мужчины не простудились.

Когда они доехали, он заплатил извозчику и вбежал по лестнице в управление. Двери комнаты Кугера были открыты.

— И что, пораженец? — воскликнул Грюневальд с самого порога. — Кто был прав?

— По какому вопросу?

— Победы в войне.

— Ну… твои доверенные союзники, о величине которых ты так красиво говорил, США и СССР, по-моему, нас покинули.

— Наши войска уже видят церковные купола в Москве![28 - Похоже, что Земяньский все же описывает «альтернативную» Германию. В реальной Германии 1942 года уже было известно поражение под Москвой (так что церковных куполов в Москве немецкая армия уже не могла видеть), ну а СССР и США вступили в войну с Германией в 1941 году! — Прим. перевод.]

Кугер закурил сигарету.

— А купола в Вашингтоне тоже видят?

— Мы туда доплывем!

— Интересно, на чем? Что-то у меня складывается дурацкое впечатление, что мы не доплывем даже до Англии, хотя и близко.

— Молчи, пораженец!

— Лично я могу молчать. Но меня интересует, как поляки назовут Бреслау. — Кугер задумался. — Вратиславия? Или…

* * *


— Вроцлав! — крикнул Мищук. — Флаг на марш, Вроцлав уж наш!

Они двинулись цепью во внутрь широченных коридоров Киностудии. Один только Кольский не дрожал от страха, потому что пулемет был тяжеловат, и у него болели мышцы.

— И где этот купол?

— Вон туда, — указал Кольский направление. — Но будет лучше, если мы туда не пойдем.

— А что нас может встретить, кроме вида очередного мертвого мародера? — сказал Борович. Тем не менее, руки у него тряслись. Они прошли несколько десятков метров. Купол. Кто-то раскрыл двери ногой. Долгая тишина.

— Сколько? — спросил Мищук.

— Не менее шести, — ответил Борович, считая валяющиеся на полу тела. — Только из за этих бля… чертовых столиков мало чего видать.

— А из цветов чуть ли не оранжерею сделали.

Борович поглядел на Васяка.

— Из цветов оранжерею не сделать.

— А из чего?

— Ну, из дерева, стекла, бетона. Что кто любит.

— Так что, — подключился Кольский. — Стреляем?

Все в отупении глядели на растерзанные тела.

— В кого?

* * *


— В кого?… — рассердился Грюневальд[29 - Понимаю, что не совсем по-русски, но хотелось бы сохранить игру слов автора —Прим. перевод.]. — Кому ты предъявляешь свои претензии?

— Ни к кому. — Своей единственной рукой Кугер искусно перелистывал свои газеты. — Просто, у меня появилась одна идея. Я тут просматривал акты…

— Я же отстранил тебя от дела! Гоняйся за своими ворами, бандитами и насильниками.

Кугер отпил глоток американского кофе, который все называли окрашенной в черное водичкой.

— Видишь ли. Я заметил, что в каждом из них определенные ситуации повторяются. Те же самые дела, те же самые люди. Одинаковые события.

— Какие?

— Погоди. Мне известны лишь акты, а там написано, что «X» хряпнул «Y» топором. Ничего не вычитаешь. Но слова повторяются.

* * *


— Но слова повторяются, — пробормотал Сташевский, неожиданно проснувшись и усаживаясь на кровати. Сонная Мариола пыталась его обнять. Славек выскользнул из-под ее руки и направился к холодильнику за пивом. — Слова, — повторил он уже более осознанно.

Из актов всех этих дел ни хрена нельзя было вычитать. Но только сейчас Сташевский заметил, что в каждых повторялись одни и те же слова. Он позвонил в управление и попросил связать с главным спецом по информатике. Ясное дело, на работе его уже не было. Тогда он попросил домашний номер, но дозвониться не смог. Снова позвонил в управление и попросил номер сотового телефона. Ура! На фоне играла громкая музыка.

— Из актов вы, скорее всего, ничего и не узнаете.

— Это я как раз знаю. Сам пишу эти акты.

Главный спец рассмеялся.

— ОК. Так в чем дело?

— Можно ли из актов выловить одни и те же слова?

— Господи! Конечно же можно, при условии, что акты введены в компьютер. Хотя, это не проблема, поскольку они, наверняка, введены.

Музыка в фоне делалась громче. Слышны были какие-то возгласы и звуки, сопровождающие пьянку. Свадьба там, или что? Но вместе с тем был слышен и стук клавиш. Ну да, наш специалист по информатике еще тот извращенец, который повсюду таскает свой ноутбук.

— И какие слова повторяются чаще всего?

— Ответ такой: повторяющиеся слова это: «ну», «но», «и», а так же «Это не моя вина». — Собеседник снова рассмеялся. — Эта программа — не вершина интеллигентности. Просто, она реализует заданные критерии.

— А если ей задать исключительно показания милиционеров и полицейских? И снова имеется в виду повторяемость слов.

— Тогда вы получите такое: «Это неправда, что я бил подозреваемого дубинкой», «Я не пинал подозреваемого ногой или какой-либо иной частью тела», «Подозреваемый оторвал ножку от стула и начал бить ею себя по спине», «Подозреваемый, явный наркоман, вырвал у меня баллончик со слезоточивым газом и начал его нюхать».

— Очень смешно. — Сташевский только вознес глаза к потолку. — Но можете ли вы мне помочь по-настоящему?

— Ну, могу, только что вы имеете в виду?

— Повторяемость слов.

— Боже! Каких?

— Не знаю. Только явно не имеются в виду «но», «ну» или «Подозреваемый так приложил сам себя кулаком в почки, что теперь его нужно лечить». Имеются в виду: «сглаз», «околдованность», «мастер» или «предводитель». Если это в актах окажется, прошу проверить, какие другие слова могут еще повторяться.

Славек снова услышал стук клавиш.

— Боже, это вы в кабаке, и соединяетесь с сетью?

Специалист пытался перекричать гремящий ансамбль.

— Да. Ноутбук всегда при мне. А наш дорогой Вроцлав оплатил нам беспроводную сеть на Рынке. Какой-то «синий зуб» или же «ви-фи»[30 - Wi-Fi (Wireless Fidelity) («беспроводная верность») стандарт Wi-Fi на беспроводную связь, сертификат Wi-Fi семейство стандартов IEEE 802.11b и IEEE 802.11g, а также логотип, выдаваемый после сертификации оборудования ассоциацией WECA и гарантирующий совместимость (интероперабельность) беспроводных РС-карт LAN, устройств и точек (узлов) доступа различных производителей; «блю тус» (blue tooth) — из той же оперы.]. — Сам я толком не разбираюсь, я же только пыль с компьютеров стряхиваю, — пошутил он.

Сташевский делал вид, что не слышит издевки.

— И что вы нашли?

— Погодите… Грюневальд, Мищук, Васяк и…

— И что?

— И вы.

Сташевский отпил кофе. Подошел к буфету и вытащил бутылку виски. Глотнул «из горла».

— Что вы там нашли?

— Да погодите. Я же не Бог.

Снова стук клавиш.

— «Сглаз», «околдованность». Это слово-ключ.

— К чему?

— А тут уже я не имею понятия.

В очередной раз было слышно, как пальцы бегают по клавишам.

— Вы использовали это слово дважды в отношении писателя Земского.

Сташевский подавил зевок.

— Я знаю, о чем писал.

— Ясно. Но остальные писали о себе. «Околдованность» повторяется. Грюневальд, Мищук и Васяк. Все об одном и том же.

— О чем?

— Господи Иисусе! Я же не Всемогущий, — заявил спец. — Не могу я пояснить вам смысла вселенной.

— О чем они писали? Какие слова повторялись? — Сташевский еще раз потянул из бутылки.

— Повторяются: «Бог», «мистик», «околдованный», «вера» и… — он на какое-то время замолчал.

— И что?

— Странное такое предложение.

— Какое?

— «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым».

Специалист по информатике снова замолчал. Отзвуки веселья внезапно исчезли. Воцарилась мрачная тишина.

— Что случилось? — спросил Сташевский.

— Ничего, — буркнул тот. — Просто выключил пленку со звуками гулянки в кафе.

— А где же вы сейчас?

— На работе. Запускаю эту запись при каждом ночном звонке, чтобы никто не знал, что я сам.

Сташевский почувствовал себя дурак-дураком.

— Сочувствую вам.

Еще хуже. Блин, foux pas[31 - Ложный шаг, ложный ход (франц.)]. Слишком далеко зашел в своем сочувствии.

— И вы хотели узнать именно это?

— Нет. — Неожиданно Славеку пришла в голову идея. — Сейчас вы кое-что услышите.

Он начал поглаживать лежащую в кровати Мариолу. Та начала громко урчать. Сташевский прижал трубку ей к горлу. Та проснулась, ничего не понимая. Но на ласки инстинктивно ответила. Теперь он начал урчать.

— Мууууррррррр… — словно два кота в одной постели.

— Хотите, чтобы я потерял работоспособность?

— Нет. Я хочу сказать, что у Мариолы имеется куча подружек. И многие из них еще не окучены.

Собеседник на другом конце провода потерял дар речи. Долгое время он переваривал про себя услышанное.

— Может, вам нужна какая-то секретная информация?

— Нет. Может, встретимся вчетвером. Я, Мариола, вы и такая кошечка, что у вас туфли спадут. Готовая к тому, чтобы ее взяли. Нужно только чуточку постараться. Учтите, я не сводник.

Тишина в трубке. И она затягивалась.

— Хорошо, — прозвучал неожиданно ответ. — Чего вы хотите узнать?

— Какие слова повторяются в рапортах Грюневальда, Мищука и Васяка? Но только не самые простые. И кроме тех, о которых вы уже мне сообщили.

Вздох.

— Хорошо. Пара недель работы, и вы будете их иметь.

* * *


Кугер отложил газету и отпил глоток кофе.

— Это какая-то преступная организация.

— Какая? Партизанская? — Грюневальд успел только расстегнуть пальто. — Тогда передадим дело в гестапо.

— Нет, нет, нет. — Кугер занялся маленькой булочкой. Он макал ее в кофе и откусывал как французы. — Если за это возьмется гестапо, то они схватят какого-нибудь еврея и так ему приложат, что тот признается в строительстве лестницы на Луну.

— Что ты имеешь в виду?

Кусочки булочки падали в кофе, но Кугер туг же вылавливал их ложечкой. У них не было ни малейшего шанса.

— Попробуй взглянуть на все это иначе. Если люди взрываются, но при этом не проглотили гранату и не высрали чеку, то в этом должно быть нечто необычное.

Вроде бы, констатация самая простая, но Грюневальд на нее купился и инстинктивно спросил:

— Что же?

— Не знаю. Я уже проверил все, что у нас есть по этой теме, и, тем не менее, что-то их объединяет.

Заинтригованный Грюневальд снял пальто и уселся в своем кресле. Он попросил секретаршу принести ему кофе и булочку с маслом. Он не собирался мочить ее в чашке как лягушатники. При этом заметил, что дрожит правая нога. Он сделался ужасно нервным с того времени, как всех агентов крипо ниже какого-то там года рождения мобилизовали на фронт. Приходилось работать со стариками и калеками.

— Их объединяет то, что они взрываются? Ну, просто гениально, что ты об этом догадался. Мне бы и в голову не пришло, — съязвил он.

— Нет. У одних внутренние взрывы, у других — самовозгорание, а иные убивают себя сами, скажу так, классическим путем.

* * *


Сташевского разбудил телефон. Ему как раз снилось, что пришил двух типов, а последнего пнул так, что Мариола, уже наяву, получила рикошетом. Она проснулась и сонно массировала болящую икру. Правда, к такому она уже успела привыкнуть.

Славек поднял трубку.

— Да?

Искаженный электроникой мужской голос зловеще сообщил:

— Мы похитили твою жену.

Сташевский зевнул во весь рот.

— Которую? — вежливо спросил он.

— Что значит: которую?

— Ну, которую жену? Первую, с которой я уже развелся, или вторую, с которой как раз развожусь? — Рукой он нащупал лежащую рядом Мариолу, чтобы проверить, на месте ли та. Мариола еще не была его женой, и она была на месте, так что Славек облегченно вздохнул. — Слушай, шутник, а ты знаешь, который сейчас час?

— Ты должен принести тридцать тысяч злотых в банкнотах с небольшими номиналами, не обработанных порошком, в пластиковом пакете из супермаркета, на вокзал…

— Погоди, погоди, погоди, — перебил тот собеседника. — А если я не принесу, что случится тогда?

— Мы ее убьем!

— Боже, какая любительщина. Ведь сначала высылают отрезанное ухо, палец, потом только ногу или руку, опять же — бюст…

— Ты не шути. Как только позвонишь в полицию, мы ее убьем! Тридцать тысяч злотых в пакете…

Сташевский опять его перебил:

— Прости, чего ты сказал?

— Что мы ее убьем, как только ты позвонишь в полицию!

Славек начал орать и дергать свою лежащую в постели женщину:

— Мариола! Мариола! Быстро давай сюда телефон. Они убьют Илону, как только мы позвоним в полицию! Быстренько набирай 997.

— Чего? — Сонно переспросила та.

— В полицию звони! — вопил Сташевский.

— Мы и вправду не шутим, — раздался в трубке мрачный голос.

— Ты, угробище, — перебил его Славек, — я должен отдать тебе тридцать кусков, а ты взамен выпустишь мою бывшую, которая выдоит еще и алименты? Парень, убивай спокойненько. Сила с тобой. До тех пор, пока я тебя не схвачу.

— Чего?

— Так сложилось, что это жена полицейского. Так что на тебя бросятся все собаки. Но… лично я предпочел, чтобы ты не присылал мне ее отрезанных ушей, пальцев, и все то, что вы обычно высылаете. — Он задумался. — Погоди, вот грудь у нее классная. Так что бюст может послать. На память.

Он захлопнул сотовый, прерывая соединение. После этого взял стационарный телефон.

— Соедините меня с дежурным офицером.

— Что случилось? — Мужчина с другой стороны провода с трудом подавил зевоту.

— Какой-то шутник сообщил, что похитил мою жену.

Вздох.

— Надеюсь, что это неправда.

— А я как раз надеюсь, что это правда.

Сташевский раскашлялся, как всякий курильщик с длительным стажем, который сядет на кровати. Потом потащился к холодильнику за пивом. Вскрыл банку «окоцимя» и вернулся в спальню.

— Но давайте-ка проявим хотя бы капельку сочувствия, — сказал он дежурному. — Проверьте, кто мне только что звонил.

— Ну, простите, ведь похититель не мог быть настолько глуп, чтобы звонить с сотового или с домашнего. Наверняка это будет телефонная будка.

Сташевский пожал плечами.

— Знаете, — вздохнул он, прибавляя щепотку сожаления в слова, — судя по голосу, то был исключительный дебил.

— Тогда я включаю в дело всех специалистов. Проверят немедленно.

Славек даже зашипел. Его раздражала недоумковатость дежурного.

— Нет, нет, нет. Никакой спешки. Пускай жена немножечко посидит у них там. И узнает, что такое настоящая жизнь.

Полицейский с другой стороны расхохотался. Наконец до него дошло.

— Что, настолько достала семейная жизнь? — Он никак не мог перестать хихикать. — Тут вы правы на все сто. Все они поначалу такие миленькие, а потом как-то странно меняются.

— В самую точку.

Дежурный продолжал веселиться.

— Приказ понял. К оперативным действиям приступим, как только я найду соответствующего специалиста. Правда, не знаю, сколько это займет времени.

— Понимаю. Благодарю.

Сташевский повесил трубку. Он неподвижно сидел на краю кровати и пялился в окна жилого дома напротив. В одном из них появился черно-белый соседский кот. Сташевский тут же засек время.

Боже! Да в чем же тут дело? Какие-то онирические[32 - Онирические — имеющие отношение к сну или сновидениям — «Психологическая энциклопедия»] ситуации, или же словно из американских кинофильмов. Повторяющиеся слова, повторяющиеся ситуации. Для мира снов это обычно. Он сидел на краю кровати, как и каждую ночь. С банкой пива в одной руке и сигаретой в другой. Тоже, как и каждую ночь. Соседский кот глядел на него, во всяком случаю, так Славеку казалось.

Он позвонил Земскому. Того удалось застать. Тринадцать минут третьего ночи не было тем временем, чтобы писатель испытывал какие-то неудобства. Он даже не собирался идти спать. Сташевский услышал довольно вежливые слова:

— И в чем тут дело, мастер?

— Откуда ты знаешь, кто звонит?

— Потому что ты у меня на дисплее в телефоне.

— Я же звонил на стационарный. А мой номер не должен высвечиваться.

— Нужно иметь хороший телефон, — прозвучало с явной гордостью.

— Слушай, будем заниматься словесным пинг-понгом, или я смогу у тебя чего-то узнать?

— Что ты хочешь узнать?

— В этом твоем романе, на сто тринадцатой странице, описано, как Кугер с Грюневальдом…

* * *


— Их объединяют цветы, — сказал Кугер. — С тем только, что это наименее существенное.

— А что существенное? — Грюневальд булочку и запил кофе. Потом отодвинул пустую чашку в сторону.

— Все они сделались нервные. Все замечали странные вещи.

— Типа чего?

— Например… — Кугер одной рукой перелистывал акты. — «Тень дома на солнце перемещалась исключительно быстро» или «Когда смотрел на часы, всегда отмечал «тринадцать». Это могло быть тринадцать минут второго дня, десять часов тринадцать минут утра, восемь тринадцать вечера».

Грюневальд удивленно поднял брови.

— И в актах есть такая чушь?

— Нет. Я сам все это написал.

— Раз все они погибли, откуда у тебя все эти сведения?

— От их женщин, которых я всех допросил.

— Погоди, погоди, — разозлился Грюневальд. — Я тебя отстранил от дела. Ты знаешь, что такое приказ?

Их разговор перебил приход вахмистра. Абсолютный молокосос с трясущимися руками. Боже, сейчас уже детей на службу берут. Вскоре придется работать с дошкольниками. А потом останутся одни ясли. Всех способных забирали на фронт. Но именно потому у Германии были такие успехи. Вся Европа была немецкой.

— У меня письмо к господину Грюневальду, адресован он по-другому, но мне приказали доставить его именно вам.

Господину, господин… Версаль устроили. Желторотый не знал, что перед фамилией следует называть служебный чин. А может, он его даже и не знал.

— Откуда?

Молодой не знал, куда отвести глаза.

— Ну, потому… Ну… — Он робко указал пальцем на Кугера.

Тот лишь рассмеялся.

— Я уже настолько неблагонадежный, что даже рапорты не могу читать?

Охотнее всего, парень бы спрятался бы под письменным столом. Он не имел ни малейшего понятия, как выйти из сложной ситуации.

— Прошу прощения, это не рапорт. Кто-то прислал частное письмо. Вот этому господину, — он снова указал рукой на Кугера. — Но теперь цензура вскрывает все письма. И мне приказали отдать его второму господину.

Грюневальд взял письмо. Точно так же, как и курьер, он не знал, как себя повести.

— Благодарю, можешь идти.

— Так точно, mein herr. — Молокосос щелкнул каблуками и отдал честь по-армейски.

Еще немного и здесь в окнах установят пулеметы, которые будут обслуживать обезьяны. Только этого не хватало. Хотя, зачем, весь мир принадлежал Германии. Не германскими оставались несчастные крохи.

Когда дверь захлопнулась, Грюневальд подал конверт Кугеру.

— Если это тебе, тогда читай.

Калека, покачав головой, отказался. Он усмехнулся.

— Это ты читай, как тебе и приказали. Приказ — всегда приказ, — жестоко съязвил он, повторяя предыдущую партию слов коллеги.

Грюневальд вынул письмо из конверта. Какое-то время он пробегал его глазами, потом снял очки. Вынутым из кармана платком вытер вспотевший лоб. Он даже не знал, как поднять глаза и поглядеть на приятеля. Тем не менее, пересилил себя.

— Мне очень жаль. Приготовься к самому худшему.

— Что? Меня переводят на фронт? А кто же мне перезарядит пистолет? Ведь у меня всего одна рука.

— Это частное письмо.

— От какой-нибудь любовницы? Или они выяснили, что я еврей?

Грюневальд снова вытер лоб.

— Твою жену похитили.

— Английские парашютисты?

— Обычные бандиты. Ради выкупа.

Кугер неожиданно улыбнулся. Он поднялся, сделал несколько шагов к окну, повернулся и прошелся к двери. Затем подошел к столу, все еще радостно улыбаясь.

— Правда? Ну, ну… Ну не может мир быть настолько прекрасным. Мне это только снится.

— Не издевайся. Если ты не заплатишь выкуп, ее убьют.

— Теоретически, я мог бы отдать им половину зарплаты. Но когда ее отпустят, она же заберет вторую половину в виде алиментов. Так с чего я буду жить?

Грюневальд не мог поверить в то, что слышал. Взволнованный, он подошел к огромному окну, чтобы успокоиться; теперь глядел на великолепную панораму Бреслау. Он свернул себе сигарету, закурил и затянулся до самого дна легких. Потом повернулся и крикнул:

— Так тебе на это наплевать?!

— Совсем даже наоборот. Давай вернемся к основному делу.

— Парень! Ты что, не понял: твою жену похитили!

— Бывшую жену, — спокойно ответил на это Кугер. — Она бросила меня, когда мне ампутировали руку. Она не хотела жить с калекой. Предпочла красивого любовника. Ну, молодая она тогда была.

— И тебя не волнует ее судьба?

— Совершенно.

Грюневальд только закрыл лицо руками. Он понятия не имел, что сказать. Для привыкшего к законности и «государственной» морали немца все это было невообразимым.

— Возвращаясь к более важному делу, — продолжал Кугер. Развалившись в кресле, он тоже закурил. Он мог самостоятельно справиться с коробкой спичек. — Я допросил всех тех женщин, ну, понимаешь, жен людей, которые взорвались. Ты гляди, какое странное совпадение… Так вот, часть из них сообщила мне, будто бы их мужья получали письма о похищении своих жен ради выкупа. Некоторые из мужчин верили, попадали в панику, некоторые — нет. Потом оказывалось, что их бывшие жены — он акцентировал «бывшие» — были либо у родственников в Баварии, либо на отдыхе в Цоппот[33 - Немецкое название польского Сопота, который был местом отдыха для среднего класса. — Прим. перевод.], либо отправились с каким-нибудь любовником в деревню.

— Почему этого нет в актах? — спросил Грюневальд.

Кугер скорчил мину в стиле «я всего лишь деревенский дурачок».

— Не знаю.

Грюневальд погасил только что закуренную сигарету.

— Следует немедленно допросить всех офицеров, которые вели следствия по каждому отдельно взятому делу!

— Допрашивай, сколько влезет. — Кугер откинулся в кресле. — Тебя ждет длительная экскурсия на восточный фронт. Если они все еще живы, возможно, чего-нибудь и узнаешь.

— Что, всех мобилизовали?

— Аккурат тех, кто имел какое-то отношение к тому делу. Остались только мы двое. Два одиноких песика, заблудившихся в городе. Тебя в армию не возьмут, потому что ты высоко взлетел. А я — калека, в армии мог бы только сортиры чистить. Да и то, не слишком хорошо.

Грюневальд начал кружить по комнате. Он был рьяным нацистом и не мог поверить, будто бы кто-то изнутри мог скрывать какую-то аферу. Он был настоящим немцем. Для него «да» всегда означало «да», а «нет» — «нет». В промежутке ничего не было. Он выполнял свои обязанности, как только мог хорошо. Гонялся за всеми теми ворами, преступниками, убийцами. Кричал «Хайль Гитлер!» на митингах. Принимал участие в сборе помощи для солдат на фронте. Выслал им свой свитер, новые кальсоны, носки, банку варенья и все эрзац-шоколадки, которые получил в качестве пайка. Регулярно выплачивал часть заработной платы в военный фонд. Он не мог поверить в то, будто бы кто-то из крипо скрывал какую-то преступную акцию.

— Знаешь что? — сказал он.

— Что? — Кугер изображал из себя памятник «особенной заинтересованности».

— Нам следует сообщить обо всем в гестапо.

Кугер выдувал дымовые колечки.

— Естественно. — Теперь он превратился в образец вежливости. — Гестапо уже завтра раскроет «тайную конспиративную организацию», которая послезавтра признается в том, что и вправду является «тайной конспиративной организацией». А на третий день расстреляют несколько евреев. Да. Это очень хороший план.

— Хватит издеваться, пораженец!

— Как кому-нибудь приложат дубинкой, так он признается, будто хотел откусить яйца у пса. А повод, чтобы расстрелять евреев или невыгодных немцев — будет хорош любой.

Грюневальд вознес руки.

— Боже, да перестань же говорить такие вещи!

— Боишься, что тебя подслушивают, нацист? В твоем гитлеровском раю?

— Прекрати!

Кугер поднял трубку телефона, стоящего на столе. Он знал, что может позволить в отношении собственного приятеля. Несмотря на свои убеждения и врожденное послушание, Грюневальд был честным человеком.

— Алло, коммутатор? Прошу прощения, хотел спросить, есть ли в моем кабинете подслушка?

Грюневальд вырвал у него трубку.

— Прошу прощения. У коллеги, как всегда, только шутки в голове. Просто, мы хотели попросить еще два кофе и несколько бутербродов.

Кугер обнял его своей единственной рукой.

— Ба-бах, ба-бах, ба-бах, — сказал он.

— Чего?

— Вроде бы, именно так звучат бомбы.

— Заткнись! — Грюневальд впервые утратил над собой контроль. — Проклятый пораженец!

— Бум, ба-бах, бум. Тра-та-та-та.

* * *


— Бум, ба-бах, бум! Страшно было, ужас! — рассказывал проводник Мищуку и Васяку. — Нам приказали строить аэродром на Грюнвальдской площади. И тут налетели американские бомбардировщики. Каждый спрятался, где только мог, даже в мышиной норе.

— И что? — спросил Васяк.

— Господи Иисусе… Начали валить. Это было такое «бум, бум, ба-бах». Но перед тем, вырывало воронку. Я видел, как людей рвало, как у них кровь текла из ушей, как их разрывало. А потом сделалось еще веселее. Прилетели русские. Тяжелых бомбардировщиков у них не было, так что завели концерт: «тра-та-та-та». Стреляли во всех из пулеметов, потому что это были легкие штурмовые самолеты.

Их перебил Борович. Он вел себя, словно лунатик. Неожиданно встал, а потом как будто раздумал. Уселся окостенело на мешках с песком, положил руки на пулемете Кольского. Глянул вверх.

— Мы подготовили огневую позицию, но стрелять нам не позволили. Тогда я залез на пушку, чтобы увидеть предполье. У них было около двух сотен орудий. Через подзорную трубу я видел их командира, который саблей указывал направления атаки. Те сделали боевой разворот…

— Что это была за битва? — заинтересовался Васяк. — Где?

Проводник только за голову схватился.

— Вот же неучи. Он же вам Мицкевича рассказывает, но так, чтобы вы поняли, в чем тут дело.

— Чего он нам рассказывает? — включился Мищук.

— Мицкевича! Это варшавская битва.

— В тридцать девятом? Или в двадцатом[34 - В 1920 — знаменитое «чудо на Висле», когда польские войска победили армии Тухачевского.]?

Проводник уселся на поручне балкона и только тряс головой. Борович положил ему руку на плечо.

— Спокойно, теперь нами будут править рабочие и крестьяне. Интересно, и к чему это нас приведет?

— К нулю, — ответил проводник.

Он повернулся к Мищуку с Васяком.

— Оригинальный текст звучит так: «Нам стрелять не приказывали, я поднялся на пушку и глянул на поле бое; гремело двести орудий. И я видел их командующего: прибежал, мечом махнул, и словно птица, крылья войска своего свернул…»[35 - Адам Мицкевич. Редут Ордона (Рассказ адъютанта) (Перевод С. Кирсанова).Юлиан Константы Ордон командовал артиллерией одного из редутов при обороне Варшавы от царских войск в сентябре 1831 г. Но он не погиб при взрыве редута, а эмигрировал за границу.Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было,Я поднялся на лафет. Двести пушек било.Бесконечные ряды батарей России Прямо вдаль, как берега, тянулись, морские.Прибежал их офицер. Меч его искрится.Он одним крылом полка повел, будто птица.]

— Здорово, — сказал Васяк. — А когда была эта резня?

— Давно, очень давно. — Проводник только махнул рукой и разочарованно устроился в углу балкона.

— Наши выиграли?

— Не до конца. Ордон, командующий, взорвал свой редут. Похоронив своих и чужих.

— Ух ты! — Васяк был явно увлечен. — Так это был свой парень. Умный. Не хотел, чтобы его люди отправились в Сибирь, в гулаг.

Его перебил Мищук:

— А мы отправились, как последние тумаки.

— Ой, перестань. Мы, простые крестьяне. Мы же не знали, что оно такое минус сорок. А Ордон был парень ловкий. Откуда-то все это знал, вот и взорвал себя. Вот же, блин, повезло, зараза!

— Видимо, в газете вычитал.

Тут снова вмешался Борович.

— Хватит, Панове. Мицкевича я привел для того, чтобы обратить ваше внимание на магию чисел. — Он глянул на обоих милиционеров. — «А имя его: сорок и четыре».

Мищук прямо присел.

— Езус-Мария! Его звали Сорок Четыре Мицкевич? Это стольких их мать родила? Невозможно.

Борович поник.

— Звали его Адамом. Только я не это имею в виду. А магию чисел. Сорок четыре. — Он глянул на Васяка, который носил часы. — Который час?

— Тринадцать минут второго.

— То есть: тринадцать — тринадцать, правда?

— Ну да.

Бывший полицейский задумался.

— Давайте попробуем повести это следствие не по-крестьянски, не по-пролетарски, но в соответствии с уставом довоенной полиции, которая, возможно, с романтической поэзией мало чего имела общего, но, по крайней мере, знала о ее существовании. И без партийных предубеждений. О-Кей?

— Чего?

— Спрашиваю, согласны?

— Ага. Только мы такие религиозные партийцы, что аж страх. — Васяк едва держался на ногах, потому что трофейный спирт таки в голову бил хорошенько.

* * *


Сташевский продолжал доставать писателя по телефону.

— И что было в твоем романе дальше?

— Ну, ты же читал.

— Да. Но мне хотелось бы знать, где ты нашел источники.

— В полицейском управлении, в городском архиве, в библиотеке университета и библиотеке политехнического.

Вздох.

— Так это в универах такую муть хранят?

— Боже! Парень, я же тебе и объясняю! — По-видимому, Анджей принял чего-то в избытке, поскольку голос хрипел. — Вот входишь ты в библиотеку, и что видишь?

— Ну, что я вижу, — теперь уже Сташевский не высказывал уверенности. — А что я должен видеть?

— Ты, наверняка, видишь целую стену книг.

Сташевский тут же согласился.

— Точно. Все стены заставлены томами.

— А знаешь, что вижу я?

— Что?

— Двух очаровательных девочек-библиотекарш. Которым их работа полностью уже осточертела. — Анджей сменил тон. — А знаешь, что видят они?

Сташевский испытывал все больший интерес.

— И что?

— Они видят приятного типа, который глядит им прямо в глаза, который обращается к ним бархатным баритоном, который принесет с собой шоколадки и который, что самое главное, выслушает их бредни на тему жизни, которые они обязательно должны высказать.

— Блииин! И ты их пялишь?

В голосе писателя прозвучало изумление:

— Ты чего, с ума сошел?

— Ну, ну, я только спросил.

Славек не знал, как достойно отступить.

— Я не собираюсь притащить домой СПИД или чего-нибудь подобного. В моем теле и так уже более десятка бактериальных культур от разных женщин.

О, петушок запел! Болтун-эротоман!

— Так что ты с ними делаешь?

— С бактериями? Обычно. Спиртец или антибиотики. А можно ничего этого и не принимать.

— Нет. Что ты делаешь с женщинами?

— Развлекаю. Показываю, что этот день вовсе не пропал по причине скучной работы, как и всякий другой. И вот тогда они творят чудеса.

О, выходит, не такой уж и болтун. Сташевский тут же представил себе добрый десяток сексуальных поз, которые можно было бы определить именем «чуда».

— Черт, какие же?

Вот тут, к сожалению, разочарование:

— Они приносят такие материалы, про месторасположение которых знает только начальница. А там истинные копи царя Соломона.

Сташевский переложил трубку в другую руку, потому что от впечатления ухо у него вспотело. Он закурил.

— Ну, и до чего добрался ты?

— Так у тебя ведь все там записано. Разве ты не обратил внимания на то, что в романе все время повторяются одни и те же ситуации? Господи, ну… то ли Грюневальд, то ли Мищук, в различных реалиях, в различные времена — но они все время делают одно и то же.

— А тот современный полицейский офицер?

Тишина. Похоже, что Анджей тоже закурил. Тишина ужасно затягивалась.

— А может это ты? — ответил, наконец, писатель.

Сташевский онемел. Какое-то время он совершенно не знал, что на это ответить.

— Как ты мог меня описать, раз тогда еще меня не знал?

— Каждый писатель конструирует свою собственную фабулу. И ты должен помнить, что я и сам все это пережил. Не погиб я только лишь потому, что на рядом со мной была сильная баба, успевшая отобрать у меня волыну. — После этого он замялся. — И, видишь ли, — продолжил он через минуту. — Я говорю тебе об этом уже в третий раз.

— Ну знаешь. «Добрый день» я могу говорить каждый день раз и по десять.

— Так. Но во всех тех актах было нечто большее, чем «день добрый».

— Что же?

— Ничего. Ситуации повторяются, посему проиграй еще раз хотя бы одну.

— Какую?

— Попробуй прочитать дневник Грюневальда и воспроизвести один его день. С самого начала и до конца. Только помни…

— О чем?

Молчание. Очень длительное. Потом писатель выдавил из себя:

— На конце этой дороги — смерть.

— Ну ты меня и напугал. Я просто в трусы обоссался.

Анджей даже не рассмеялся. Вместо этого он сообщил:

— У нас одинаковый вкус. Твоя нынешняя женщина крупная, сильная и решительная. Так?

— Так.

— Тогда помни, когда придет смерть, пускай женщина будет рядом, и тогда, возможно, останешься в живых. Мне это удалось. Чудом.

Он положил трубку.

Сташевский вытащил очередную сигарету, хотя предыдущая еще горела. Вынул из кармана пижамы радиоприемничек величиной с большой палец на руке, вставил в уши наушники и настроился на станцию, передававшую исключительно музыку.

* * *


Проводник предпочел остаться на месте. Количество конфискованного добра на укрепленном балконе явно манило его. Особенно, коньяки, которые ему явно пришлись по вкусу. Мищук, Васяк и Борович направились в Киностудию.

— Под купол входить не будем. — У нас на складе имеется радиостанция величиной с половину шкафа, но действует. Можете связаться с управлением. А я должен хоть что-то узнать про жертв. Что есть у них общего.

— Ну, то, что они взрывались, загорались или стреляли в себя, — сказал Васяк.

— Господи, парень, я должен видеть акты, — отмахнулся Борович. — Это работа полиции, а не коммунистической партии.

По громадному коридору они прошли очень осторожно. Склад мародеров находился рядом. Чтобы иметь свободу движений, они сняли пальто и куртки.

— А на ху…. То есть, на кой ляд вы это сюда притарабанили? — спросил Мищук.

— Хотели продать партизанам. Им радиостанции всегда нужны. Даже немецкие.

— А чем такой партизан заплатит?

— А у него много вещичек есть, — передразнил Борович стиль речи милиционеров. — Немецкие шлемы, люггеры, «доктаки». Сейчас на Западе весьма ходовой товар. Ну, как бы «военные сувениры».

— А что такое «доктаки»?

— По-польски: «бессмертники». Такие металлические значки с фамилией, которые вешают на шею. Когда солдат погибает, один отрывают и отдают командиру, а второй кладут в рот.

— Господи Иисусе, Мария с Иосифом! — Васяк даже присел. — Командиру в рот что-то такое совать? Оно же грязное и в крови.

Борович только рукой махнул. Он осторожно приблизился к двери: трудно было сказать, можно было туда войти, или там был кто-нибудь из мародеров. Бывший полицейский показал жестом: «Ну как, лезем напролом?»

Васяк перезарядил ППШ.

— Да чего уж там. Семьи и так нет. — Он ударил дверь пинком, вскочил вовнутрь и, поводя автоматом, заорал: — Я из католической партийной милиции! Руки вверх!

Тут уже даже Мищук не выдержал:

— Что-то тебя понесло. Войти можем?

— Да.

— Никого нет?

— Нет!

— А может, ты лучше выйди, а мы туда-а гранатку кинем? А?

Этот чертов кресовый певучий акцент. Борович, который сам был родом из Галиции, понимал милиционеров с трудом. Тем не менее, забрал у Мищука гранату и зашел вовнутрь. На полу валялся только один бандит, но пьяный настолько, что милиционер не видел смысла им заниматься. Правда, для верности приложил ему гранатой по голове. Тот даже не пошевельнулся. Исходящую от него самогонную вонь можно было сравнить с ипритом. Борович уже запускал радиостанцию, одновременно инструктируя Васяка, как крутить динамо.

— Какая частота у милиции?

— Не знаю.

Борович глянул на Мищука.

— Какая?

Тот решил скрыть незнание за грозной миной.

— Это совершенно секретная информация. Я не могу ее раскрывать!

— Угу.

Тогда Борович занялся автомобилем. Мерседес кабриолет. К сожалению, заводиться он никак не желал. Сел аккумулятор. Попробовали заводной ручкой, но после того, как с потом вышла большая часть жидкостей, что имелась у них в организмах, она на это плюнули. Все равно — не подействовало.

— Ладно. Придется его толкать.

— Ээээ… — буркнул Васяк. — Что ни говори, а телега лучше. А в этой так и некуда лошадь впрячь.

— Лошади у нас тоже нет, так что за работу. Я за руль, а вы сзади.

Борович закинул три «стэна»[36 - СТЭН был создан в 1941 году как максимально простое и дешёвое оружие военного времени (наиболее дешёвые образцы СТЭНа были сделаны всего из 47 деталей). Британская армия испытывала на тот момент жестокую нехватку оружия. Доходило до того, что на пехотную роту насчитывалось 1–2 винтовки, а обмен немецких шпионов и учения проводились с изготовленными из дерева копиями винтовок Ли-Энфилд и пистолетов-пулемётов Томпсона. Сами же пистолеты-пулемёты Томпсона англичане закупали у США. Британской армии срочно нужно было дешёвое оружие и эту задачу поручили Гарольду Терпину — конструктору Королевского завода стрелкового оружия и директору «Birmingham Small Arms Company» (BSA) — майору английской армии Реджинальду Шеперду (R. V. Shepard). Буквально «на скорую руку» в течение месяца им пришлось разработать и создать первый опытный прототип пистолета-пулемета СТЭН (Sten). Первые буквы фамилий изобретателей определили первые буквы в названии оружия, а вот окончание — en произошло от названия предприятия (Enfield arsenal — Энфилдский Арсенал). За время войны было выпущено около 4 миллионов СТЭНов различных моделей, что позволило решить проблему с вооружением британской армии и других союзников по антигитлеровской коалиции. ] в машину, запасные обоймы, гранаты и два фауст-патрона. Поскольку в добыче бандитов пищевых припасов уже не обнаружилось, он прибавил несколько литров самогона в элегантно залитых сургучом бутылках.

Стали толкать машину. Выехали в широкий коридор, и только там мерседес «поймал искру». Борович резко газовал на сцеплении, чтобы разогреть двигатель, а остальные вскочили вовнутрь. Автомобиль тронул резко. Грохот мотора оглушал в замкнутом пространстве и, что было самым паршивым, коридор заканчивался.

— Господи Иисусе, там двери! — крикнул Васяк. — Мы же поломаем машину!

— А это что такое? — Борович вел уверенно. — Машина наша? Немецкая же.

— Ага, но ведь двери уже наши, с возвращенных земель.

— К черту! Держись!

Он ударил в деревянные ворота на высокой скорости. Мерседесу ничего не стало. Зато доски от дверей летели, словно гранатные осколки. Их протрясло на нескольких ступеньках, после чего, с визгом шин они развернулись перед зданием, покрытым вьющимся виноградом.

— И как? Здорово было?

— Ну, блин… Ну, курва… — повторял Мищук.

— Матка Боска Ченстоховска… — молился Васяк.

— Э, еще получше увидите, — похвастался Борович и выжал газ до пола. — Иногда перед войной мне приходилось гнаться за преступниками, так что опыт имеется.

Милиционеры его не услышали по причине воя мотора, визга шин и свиста воздуха. Они уже вверили души Богу. Но в адской машине топлива было до черта и больше, и она мчалась со скоростью, сравнимой разве что с самолетом во время пикирования. Борович молниеносно переключал скорости.

— Сориентируй мне карту, — крикнул он Васяку. При этом он подал ему взятый в «бардачке» немецкий план города и компас.

— Чего?

— Ну, сориентируй карту!

— Господи, что мне делать?

— Приставь компас к карте и там, где стрелка больше всего крутится, перекоси карту так, чтобы стрелка показывала вверх. У каждой карты север находится сверху!

— Мамочки мои! Так я во всех этих чарах ни бум-бум.

— Я тоже, — прибавил Мищук. — Знаю только, что в полночь[37 - Снова игра слов, которая так много доставляет головной боли переводчикам. В польском языке слово «север» — «polnoc» пишется точно также, как и полночь («полночные страны» знаете?) — Прим. перевод.] дьявол выходит. Как только луны нет.




— Блин[38 - Я уже несколько раз употреблял это слово-заменитель. В польском языке для известного нехорошего слова «курва» имеются свои слова заменители: «курде», «курдле». Я считаю, что «блин» (блиииин!) — вполне адекватная замена — Прим. перевод.], развилка! — Борович притормозил посреди улицы. Никаких других машин в радиусе взгляда не было. Двигатель он не глушил. — Сейчас у меня есть на выбор: Адольф-Гитлер-штрассе или Германн-Геринг-штрассе. Ладно, чего-нибудь придумаю. Самое главное, чтобы не было развалин.

Ехали они с пугающей скоростью. Проехали какой-то лес, в котором немцы когда-то охотились, а сейчас это был парк в центре.

— Может, когда-нибудь здесь будет улица Мицкевича, — похвастался памятью Васяк.

Мищук решил отличиться памятью еще больше. Кое-чего из школы, которую перебили ему нацисты и коммунисты, он помнил.

— А может, тут будет улица Кохановского[39 - Кохановский (Kochanowski) Ян (1530–84), польский поэт, основатель национального стихосложения. Писал на латинском и родном языках. Поэмы «Согласие», «Сатир» (обе 1564), драма «Отказ греческим послам» (1578).]?

Они гнали как раз по четырехполосному шоссе, которое вскоре будет названо улицей Кохановского.

— Тут уже безопаснее, — сообщил Борович. — За мостами уже польские и советские подразделения. Тут грабежом не занимаются.

— А ведь торговлишка тю-тю, не так ли? — Мищуку пришлось склониться к водителю, чтобы тот его услышал.

— Это точно. А зачем же я тогда этот самогон брал? — Борович зыркнул на запасы, сложенные на заднем сидении. — Не затем же, чтобы нажраться.

Мищук с Васяком не имели ничего против того, чтобы нажраться, но правоту старого полицейского признали.

Самогон — это валюта, и более устойчивая, чем какие-либо банкноты, правда, если не считать долларов.

Первый польский патруль остановил их сразу же за мостами, точнехонько в том самом месте, где через много лет будет обожать таиться дорожная полиция с радаром. Точка для этого была идеальная: съезд с высокого моста, деревья, кусты. Самое подходящее место для засады. Водитель не заметит до последнего момента.

— И на кой черт вам три стэна, шмайсер и ППШ? — заорал солдат в пропотевшем мундире.

— Для собственной защиты, — спокойно ответил Борович.

— А два фауста?

— А… да как-то затесались.

— Мы из Гражданской Милиции! — включился Мищук. Он показал бумажку с печатью НКВД.

Командир патруля тут же опустил свой автомат. Ему никак не хотелось отправиться за полярный круг. Он показал, что можно ехать.

Но, как только они свернули налево, их зацапал советский патруль. Тут было еще проще.

— Сколько? — спросил Борович.

— Восемь!

— Как же, как же. Дам одну.

— Две?

— Две бутылки? Ты отупел? Одну дам!

На сей раз их перебил Васяк:

— Пан следователь. У нас колесо открутилось от тарантаса и вон туда покатилось.

Борович, удивленный, выглянул.

— Но ведь это же невозможно!

— Может, но вон оно катится.

— Боже, мы влезли на кучу щебенки.

Он выбежал, чтобы проверить самому. Но теперь даже запасного колеса невозможно было установить, потому что все болты были сорваны.

— Черт подери! Я же осторожно ехал. Не по выбоинам.

— Ну да, осторожно! — разозлился Мищук. — Пару раз мы прямо в воронку въехали. Я уже как только смог держался.

Борович глянул на него.

— Так что делаем? Ремонт займет пару дней.

Мищук выскочил из машины, подошел к русским.

— Ребята, послушайте. Мы отдадим вам весь наш самогон и мерседес. За пару дней его можно отремонтировать. А когда вы подарите его командиру, так будет клёво. Глядите, даже флажок спереди есть. Но нам нужна какая-нибудь машина взамен.

— Американский джип вам не дадим!

— Не обязательно американский. Дайте чего угодно.

Русский раздумывал долго. У него возникло видение самогона и того, какой царский подарок он лично вручит командиру, а тот за это отправит его назад, в Россию, в родную деревню. В рамках досрочной демобилизации, это было чертовски привлекательным. Он ужасно хотел увидеть семью. На войне был с самого начала.

— Ладно. — Он сглотнул слюну. — Джип мы вам не дадим. — Зато тут имеется фрицевский транспортер, броневой.

— Бронированный, — поправил его Борович.

— Это его наша пушка раздолбала, — продолжал русский. — Но ездит. В мотор не попало. Правда, вот одного борта нет.

— Ладно, давай. — Мищук плюнул себе в руку и вытянул, чтобы тот прихлопнул.

Должно быть, русский был поляком по происхождению, потому что тоже плюнул и прихлопнул. Потом он повернулся и крикнул:

— Ваня! Лети, приведи то чудо!

— Так точно! — Солдат помчался к казармам.

Во время ожидания распили одну бутылку самогона. Закусили тушенкой. Когда же содержимое банки закончилось, слопали какие-то отвратные консервы из запасов американской армии. Это была каша. Которую совершенно невозможно было есть. Пустая, без какого-либо вкуса. А тут даже соли не было. Вторую бутылку начали, заедая немецкими сардинами из британских поставок. Мищуку, Васяку и русскому ужасно не хватало хлеба. Все они, крестьяне с деда-прадеда, не представляли себе еды без хлеба. Только Борович пил под сигаретку, подкуривая один «честерфилд» от другого. Потом перешел на британские «плейерс». Но держался превосходно. Да, эти чертовы интеллигенты умели и нажраться, и оставаться в форме!

Наконец прибыл немецкий транспортер. И вправду, с одной стороны разбабаханный. Борович заскочил вовнутрь через эвакуационный лаз. Долго проверял какие-то механизмы, потом высунул голову из водительского люка.

— Действительно, все работает. В средине посидеть не удастся, потому что русский снаряд поработал как следует, но можете ехать сверху.

— Что ж, сверху, так сверху.

Они начали прощаться с русскими.

— И киньте мне мою сумку!

— Хорошо!

На подкашивающихся ногах перетащили из мерседеса оружии и боеприпасы. Борович всех поразил. Он открыл боковые дверки. Взял свою сумку и вынул из нее свежую рубашку, которую тут же надел на себя. На шее повязал белый шелковый шарфик. Надел английскую пилотскую куртку. И ко всему этому — немецкие очки-консервы, которые нашел внутри транспортера.

— Ну, и как вам? — надел он американскую каску. — Как я выгляжу?

— Ну, полный вперед, — ответил ему Васяк.

— Ладно, берите стэны, и наверх. Остальное барахло я положу в кабину водителя.

— А стэны зачем?

— Потому что из этих железяк можно палить даже тогда, когда слишком пьян.

— Эй, а ведь тут на борту свастика. — Мищук показал на бронированный бок. — Наши застрелят, и даже имени не спросят.

— Ох вы, сироты, — разозлился Борович. — Это же немецкая машина. Погодите, у водителя была какая-то краска. — Он снова залез в бронетранспортер и начал разбирать ящики возле поста стрелка. Через минуту подал им банку. — Вот. Перекрасьте свастики на, — тут он задумался, — вот, на польские авиационные шахматки. Так будет проще всего.

— А чем?

— Боже! Несчастье! Куском свернутой газеты! Будь харцером[40 - Харцеры, Союз Польских Харцеров (Zwiqzek Harcerstwa Polskiego, ZHP) — польская национальная скаутская/пионерская организация, с перерывами действующая с 1918 года по настоящее время. Польское слово «харцер» происходит от названия польских «гарцовников» — рыцарей, которые, выезжая вперед перед войсками противоборствующих армий, сражались в первом поединке — Википедия.] и начни уже справляться сам!

Васяк уселся на улице. Он глядел прямо перед собой, на зеленые территории напротив, на дикие поля, которые через несколько десятков лет будут пересечены линиями высокого напряжения, а снизу — превратятся в участки для обработки. А потом здесь выстроят дома, уничтожая все участки.

— Я никогда не был харцером, — печально сказал он. — Сам я из деревни. Очень бедной. На харцерство там ни у кого не было денег. Да и есть тоже было мало чего.

— Ладно. — Борович снова выскочил из машины. Он вытащил из кармана какие-то листовки, свернул их в рулон и попробовал нарисовать польский знак поверх немецкого. — Ладно, повторил он. — Крестьянам не хочется что-то намалевать на дурацкой броне. Так что рисовать будет магистр Ягеллонского Университета[41 - Краковский Университет, основан в 1364 году. В нем, кстати, учился Николай Коперник. И до настоящего времени, одно из самых реномированных высших учебных заведений Польши — Прим. перевод.]! Шедевр такой, так что даже у Матейки[42 - Ян Алойзий Матейко (Jan Alojzy Matejko] 24 июня 1838 г., Краков — 1 ноября 1893 г., Краков) — польский живописец, автор батальных и исторических полотен — Википедия]штаны от удивления упадут!

К нему сбоку подошел Мищук.

— Перестань.

— А что? Выведешь в поле, поставишь под стенку и расстреляешь?

— Нет. Этим УБ занимается. Только не говори с ним так. Он всю семью из-за украинцев потерял.

— А у меня, как?! Ты видишь здесь мою мать с отцом? Моего деда? — кричал бывший следователь. — Или, может, мою сестру?!

— Перестань.

— Видишь тут моих близких? Или я их всех в карман спрятал, и они там прячутся от вас?

— Завязывай уже.

Борович тоже уселся снаружи.

— Пошли вы все в задницу. — Ему даже курить не хотелось. — Отца, профессора, повели на резню в какой-то лагерь, где он еще пару месяцев страдал.

Мищук присел рядом.

— А моего отца, простого мужика, сначала ударили штыком. Когда же он начал слишком громко хрипеть, задушили палкой, которую прижимали к горлу. Только это и знаю от тех немногих, что сбежали в лес. Про остальных из семьи я уже узнал от русских.

Борович поднялся и схватил импровизированную кисть из свернутых листовок.

— Ладно, не станем торговаться. За работу.

Он начал рисовать на боку польскую авиационную «шахматную доску». Оказалось, что у него и вправду был неплохой талант. Все заняло, самое больше, минуты две. Потом еще нарисовал польского орла на передней броневой плите — естественно, с короной. Тоже вполне ничего. Сбоку пририсовал какие-то фиктивные номера, чтобы сделать все предприятие более достоверным.

— Поехали, — бросил он. — Вы, со стэнами, наверх, я — в кабине.

Борович включил интерком, в котором имелся внешний динамик для десантников. Ему хотелось, чтобы его слышали.

— Внимание. Снова входим в опасные районы. Глядите по сторонам, потому что я изнутри ни черта не вижу.

Они свернули на мост, потом переехали еще один. Двигались по разваленной улице, на которой до сих пор еще тлели дома. Только для транспортера никакие кучи кирпича помехой не были. Перли вперед, словно танки Гудериана. Улица привела их на какую-то площадь с очень красивым сквером. Борович резко затормозил, потому что площадь была буквально забита людьми. Наверное, прибыл поезд из Вильно или Львова. Люди шли медленно, целыми семьями, таща за собой на тележках все свое несчастное имущество. У них были ордера на квартиры, покинутые немцами.

Какой-то старичок воскликнул:

— Иисусе и Святая Мария! Наши вернулись!

— У них стэны! — завопил кто-то еще. — Это польские парашютисты из Англии! Уррааааа!

— Наши! Наши вернулись!

Старичок подошел поближе.

— Может, уже пора палить партийные комитеты?

Борович открыл маленькую дверку и с трудом выкарабкался наружу. Он производил впечатление своей кожаной курткой, белым кашне под ней, очками-консервами и каской.

— О Боже! Американец!

— Я тебе говорю! Генерал Паттон[43 - Джордж Смит Паттон, младший (George Smith Patton, Jr.; 11 ноября 1885–21 декабря 1945) — один из главных генералов американского штаба, действующего в период Второй мировой войны. Принимал самое активное участие в ходе проведения кампаний в Северной Африке, на Сицилии, во Франции и Германии с 1943 по 1945 годы. Во время Второй мировой войны был главнокомандующим нового танкового корпуса, принявшего участие в военных действиях во Франции.После окончания войны был основным сторонником и лоббистом использования в дальнейших боевых действиях бронетехники. Погиб в автокатастрофе 21 декабря 1945 года в Германии, недалеко от Мангейма. — Википедия] пересек линию Одры!

Стоящие вокруг люди рвали цветы и забрасывали ними боевую машину. Старичок взмахнул руками.

— Погодите, люди! — крикнул он. — Я немного знаю по-американски.

— Нет такого языка, — вмешался кто-то более ученый.

— Тихо! — Мужчина подошел поближе, извергая изо рта запах луковицы, которую съел утром с хлебом, но без масла. Просто-напросто, ничего другого у него не было. — Could we put the fire to the party comitee?

Борович знал английский чуточку лучше, но понял.

— Хочешь устроить костер с коллегами? — удивленно глянул он.

Старичок начал стучать своей тростью по транспортеру.

— О Боже! Он говорит по-польски. Это агент американской разведки! — Он обратился к Боровичу. — А когда будет свобода?

Тот только пожал плечами.

— Не знаю. — Он задумался. — Но… «пережили потоп шведский, завершится и советский!»

Люди начали смеяться.

— Ой, пускай вас Господь вознаградит.

Какая-то женщина схватила его за руку.

— Так когда же будет свобода? — повторила она, словно эхо.

— Простите, пани, не знаю. Надеюсь, что не через несколько десятков лет.

Подошла следующая женщина. Наверное, она была из другого поезда, потому что говорила с жестким акцентом, а не восточным, певучим.

— Вы, наверное, голодные. — Она подала Боровичу кусок сырого мяса. — У нас свинья сдохла, потому что воды не было. А в поезде никак нельзя было выйти с ней на поле.

Он улыбнулся.

— Пани из-под Кракова?

— Да.

— Я тоже из тех мест. Большое вам спасибо.

Люди пошли дальше. Женщина еще успела сказать:

— Потому что знаете, муж был в АК, и теперь мы убегаем.

— Знаю. Отлично знаю. И еще раз — спасибо.

В поезде еще был один парень, единственный, кто не глядел на «освободителей». Он валил в самое отдаленное место страны, чтобы его не посадили в тюрьму. При нем был только маленький «вальтер» и краюха хлеба. Остальное отрядное оружие он закопал в Крынице[44 - Этот красивый курортный городок находится на юге Польши, в Западных Карпатах на высоте 600 м над уровнем моря и всего в нескольких километрах от словацкой границы.], неподалеку от лыжного трамплина. После первых арестов он бежал куда только было можно, лишь бы подальше. Попал во Вроцлав. А поскольку тогда еще не было компьютеров, то его и не вычислили. Просто жил. Стал профессором, хотя карьеру начал с официанта[45 - Явно имеется в виду какое-то реальное лицо, но поиски в Нэте ничего не дали — Прим. перевод.].

Тем временем, Борович начал готовить мясо, нарезая его ножом на маленькие кусочки.

— Ну, чего пялитесь? — крикнул он Мищуку с Васяком. — Собирайте дрова на костер.

— А где мы этот костер разожжем? Тут до сих пор еще могут стрелять. А мы откроемся дымом.

— В средине машины. Отсек двигателя перекрыт стальной плитой, а в борту дыра. Тяга будет, ничто не взорвется.

Милиционеры начали обламывать ветки деревьев в сквере, а Борович собирал хворост. Через несколько минут они сложили в средине броневого корпуса приличную кучу дерева.

— Ну, а как распалим? — спросил Васяк. — Дерево сырое и мокрое.

— Ой, только не надо умножать сложностей.

С огромным трудом он протиснулся через узкий отсек двигателя на место водителя. Вытащил из бардачка ракетницу. Когда возвращался, на минутку застрял. А потом выстрелил в самый центр кучки. Все прищурили глаза, чтобы защитить их от вспышки. Маленький парашютик сгорел быстро, но дерево тоже занялось. Все начали насаживать куски мяса на прутья, облизываясь, потому что голод докучал всем.

— И как? — Борович присел возле стальной плиты, чтобы на него не шел дым. — Не удалось?

— Неплохо, — заметил Васяк.

Мищук закусил губу.

— Что будем делать дальше? — спросил он.

Борович не отвечал. Все время у него в голове крутился вопрос женщины с тележкой: «А когда уже будет свобода?». И вдруг он увидел мужчину, перепрыгивающего через стену. Это было где-то у моря. Похоже, в верфи[46 - Имеется в виду польский национальный миф о предводителе «солидарности», будущем президенте Польши, Лехе Валенсе. Сей «подвиг» случился в 1980 году. О нем много писали различные авторы. Наиболее язвительно, по-моему, Вальдемар Лысяк. — Прим. перевод.]. Свобода!

— Езус Мария! — Крикнул он. — Цветы! Цветы!

— Что, цветы? — не понял Васяк.

— Нас забросали цветами! А у меня уже появились видения будущего. Их нужно смести!

— Ты чего? С ума сошел? Все танки всегда забрасывают цветами.

— Но не те, в которых сидит экипаж, занимающийся этим делом. Мы же погибнем!

Мищук отреагировал быстрее всего. Он уже видел взрывающихся людей в окружении цветов, потому выскочил через задний выход, таща за собой Васяка. Борович вылез через лаз. Они горячечно сметали цветы с машины.

— Назад, на сквер! — орал Борович. — Или спалим!

— Спокуха! — отозвался Васяк, наименее пугливый. Но вдруг и у него самого под веками появилось видение человека, который перескочил стену верфи и ответил на вопрос женщины с тележкой. — Матерь Святая. Давайте спалим!

Они начали забрасывать цветы в костер.

* * *


Сташевский всю ночь изучал дневник Грюневальда. Закончил уже под утро. Он вытащил из холодильника две редиски и сунул их в рот. Мариола проснулась моментально.

— Славек! Не хрусти так громко!

— А как мне хрустеть?

— Потише! И в другой комнате! У меня есть еще полчаса сна.

— Тогда проснись. Мне очень важно, чтобы ты сыграла определенную роль.

— Какую?

— Сними трусики, футболку и надень ночную рубашку.

Девушка поднялась с кровати. Сонная, она чуть не упала, столкнувшись с колонкой домашнего кинотеатра.

— Ага. Раз мне следует надеть ночную рубашку, значит — будем трахаться. У мужчин только одно в голове: лишь бы увидеть бабу в прозрачной рубашке.

— Мы не будем заниматься сексом. Я хочу, чтобы ты кое в кого воплотилась.

Мариола улыбнулась и послала ему поцелуй одними губами.

— Мне опять переодеться в косульку, и будет сзади, как тогда?

Сташевский сглотнул слюну, потому что вспомнил. Это «тогда» вдруг встало у него перед глазами.

— Боже! Да честное слово, тут дело не в сексе. Я хочу, чтобы ты сыграла роль!

— Могу сыграть и Мерилин Монро. Только купи вентилятор, чтобы платье поддувал снизу. С нашим кондиционером этот номер, скорее всего, не выйдет.

— Тебя я буду называть Хельгой.

Мариола отозвалась уже из гардероба:

— Хорошо еще, что хоть так. Ведь могла быть Хильдегарда или Брунгильда.

— Не смейся. Иди сюда.

Та вернулась в спальню, изящно вертя складной попкой. Возле дверной фрамуги она выполнила номер, который должен быть включен в любой учебник для танцовщиц на шесте, и который обязан считаться каноном. А потом подошла к Славеку и, откинув голову назад, подняла подол рубахи. Довольно высоко. Где-то до самой шеи.

— Бери меня! Я — твоя Хельга.

У Сташевского, поскольку он сидел на кровати, глаза очутились на высоте… ну, на высоте того, что очутилось буквально в паре сантиметров от его лица. Прическа типа «ирокез», ноги с идеальной депиляцией, фантастические бедра.

Он перевел взгляд на прическу, что была у Мариолы на голове.

— Милая, тут на самом деле никакой речи о сексе. Ты должна мне помочь в следствии.

— Мне что, еще сильнее выгнуться? — спросила та, уже с ноткой сомнения в голосе.

— Надень халат.

Он горячечно перелистывал страницы отксеренного дневника Грюневальда.

— Откуда я возьму тебе халат? У нас же ни одного нет.

В этом месте он приблизительно знал, что делать.

— Нам нужно воспроизвести определенную ситуацию. Вплоть до мелочей. Раз у тебя нет халата, надень пальто. Ты будешь изображать мою служанку, Хельгу.

— Это что же, напялить кухонный фартук а-ля неглиже? Так ты же мне запачкал его маслом, когда чистил свои пистолеты, лишь бы ни капельки не попало на твою любимую футболочку. Как мне теперь надевать эту тряпку?

— Нет, найди пальто.

— А у меня его нет. — Вдруг она стукнула себя ладонью по лбу. — Ой, нет, есть, есть, есть!

Мариола снова побежала к гардеробу, где начала передвигать сотни пуховиков, военных, спортивных, кожаных, летних и зимних курток, висящих на плечиках.

— Есть, есть! Вот!

— Тогда надевай и иди сюда.

Через мгновение та вышла, завернувшись в пальто так, чтобы оно изображало халат.

— Ннну, и как? — В голосе Мариолы уже четко было слышно любопытство.

Сташевский продолжал перелистывать страницы копии дневника Грюневальда.

— Хельга, сделай мне завтрак и подготовь быстрое мытье. Хочу шесть яиц на грудинке с солониной…

Мариола глянула на него, как на сумасшедшего. Дар речи у нее буквально отняло.

— Шесть яиц в холодильнике я, может, еще и найду. Но откуда мне взять грудинку и солонину? Ведь все это ужасно нездоровое. Мы не едим этой дряни.

К сожалению, она была права. Солонину сам он, возможно, и видел когда-то в детстве. Или даже не в детстве, а где-то в кино? Во всяком случае, он довольно туманно представлял, что это такое. Но вот где ее взять сегодня? Он тоже не имел понятия.

— Может, у нас есть какие-нибудь консервы?

— Ты хочешь яичницу с тунцом? — не поняла она. На полке в холодильнике нашлась только баночка с тунцом.

— Нет! Я хочу воспроизвести ситуацию многолетней давности.

— Ну, тогда ни фига не получится. Могу положить в яичницу острые перчики. Могу положить постную говядину, которую держу для гуляша, или же соевые котлеты. Или… — Мариола снова открыла холодильник и начала изучать его содержимое более внимательно. — Может, клюкву с айвой? Или икру? Есть ананас, жаренный в сахаре.

— Нет! — рявкнул Славек. — Мне нужно воспроизвести ситуацию, случившуюся несколько десятков лет назад, — повторил он в очередной раз. — Мне нужно, чтобы была яичница с мясом.

— А знаешь что? Ты повторяешься.

Сташевский уронил голову на руки. Господи Иисусе! А ведь она была права. С каждой минутой то же самое, то же самое. Повторяющееся кино. Словно калейдоскоп пространства. Геометрия времени. Еще раз и еще. До полного безразличия. Тем не менее, он решил не отступать. Несмотря на всю свою любовь к выпивке, следователем он был хорошим. Добравшись до бара, он плеснул себе водки в рюмку.

— И ты должна шаркать тапками.

Шаркать Мариола никак не могла, потому что носила какие-то сверхтехнологические пластиковые вьетнамки. Так что из шаркания ничего не вышло. Может, шелест и был, но неубедительный. Вьетнамки были заточены на то, чтобы их владелец никак не мог поскользнуться.

— Так, теперь дай мне тазик с водой для мытья.

У Мариолы снова отняло речь.

— Блин, и где мне взять тебе тазик? Это что, какое-то средневековье?

— Ладно, давай глубокую тарелку.

— Я не позволю тебе макать рожу в моей тарелке!

— А ведро?

Тут Мариола постучала себе пальцем по виску.

— А где мне его взять?

Славек решил пойти на компромисс и взаимное сотрудничество:

— Подойдет и для мытья полов.

— Вон то, квадратное?

— Да. Налей туда теплой воды. Найди мисочку и разведи в ней мыло. Потом дай помазок.

Тут уже девушка совсем перестала удивляться и махнула рукой.

— А у нас какой-нибудь имеется? Свою пуховку я тебе не дам.

— Боже, сделаем из свернутой и порванной по краю газеты! — разозлился Сташевский. — Хотя, пригодится и та щетка, что осталась после ремонта.

— Так у нас же был валик. Хочешь намыливать лицо грязным валиком?

— Не хочу. Я хочу воспроизвести определенную ситуацию. Я хочу иметь мыло.

Они начали поиски.

И ничего! Перешерстили весь шкафчик в ванной. Оба они страдали от аллергии. Тщательно проверяли этикетки моющих средств. На каждой четко было написано, что производитель гарантирует отсутствие мыла в «моющем средстве». Так они же сами выбирали! У них было японское молочко для ухода за кожей лица фирмы «Шисейдо», очищающий тоник с водорослями, гель с микрогранулами и субстанцией для стягивания пор, пенка, очищающая изнутри, что бы это ни означало; а еще скраб с молотыми морскими ракушками. Каждое средство с полнейшей гарантией отсутствия мыла в своем составе.

— Так откуда мне взять тебе мыло? — спросила Мариола, которую ситуация уже крепко достала.

— А мы ничего не свистнули из какой-нибудь гостиницы?

Мариола задумалась. Потом отправилась к гардеробу.

— Возможно, ты и прав. — Она принесла дорожную сумку Славека, в которой начала поиски с большим опытом. — Есть! — вытащила она маленький брусочек. Есть. А к этому еще полотенце, халат и салфетка, чтобы заворачивать вино. — Она помолчала. — Тогда, на кой ляд мне было надевать пальто? — Она заглянула в глубины сумки. — Еще мы украли разовые шампуни, гель для душа и ложку.

— Вот видишь, склеротичка!

— Боже! Но я не помню, откуда мы это свистнули.

Славек прикрыл глаза, интенсивно размышляя. В Египте? В Закопане? Или на Мадейре?

— Я тоже не помню. Неважно. Теперь соберись!

Мариола всплеснула руками.

— Что мне делать?

— Хельга, приготовь мне все для бритья, — цитировал он дневник Грюневальда. Шаг за шагом.

— И в чем я должна приготовить тебе бритье?

— В мисочке.

— Так у нас же нет.

— Тогда в чашке.

— Их у нас тоже нет. Может, в кружке? Только свою любимую я тебе не дам.

Тут она стукнула себя по лбу. На полке нашла большую коробку с сервизом от Розенталя, который получили в подарок. Но не пользовались, потому что пользоваться каждый день считали слишком дорогим удовольствием.

— Подай мне бритву.

— Господи Иисусе. Да я ее, может, видела всего раз в жизни!

— Не усложняй. Гони станок.

— Так у тебя же только электрическая.

— Тогда давай свою пластмассовую, которой бреешь ноги. И спокуха, всеми своими бактериями мы уже давно обменялись.

Мыло в чашке разводиться не желало, напоминая кусок бетона. Разбалтывание его свернутой газетой, попытки расколоть ножом, даже помещение в микроволновую печку ничего не дало. Тогда Сташевский позвонил приятелю — физику. Тот несколько минут давал обширные пояснения относительно того, почему мыло не разводится. В общем, все сводилось к тому, что мыло было слишком высокого качества. С дешевым никаких проблем не было бы, а вот это, наверняка, было high quality. В руках мылиться будет, а вот в чашке — нет. За то оно не оставляет осадка, налета, никакой грязи. Броневое!

Славек не знал, что делать. Намылить в руках, а потом перенести пену на лицо? Но ведь Грюневальд четко писал про мисочку. Это и вправду важно? Он не имел ни малейшего понятия.

— Хельга! Вызови мне извозчика.

Та, все еще заинтересованная, подошла к ноутбуку. Быстро стучала по клавишам. «Гугль», «поиск». Во всем Вроцлаве осталось где-то с пяток извозчиков с настоящими лошадями и колясками. Все на Рынке, исключительно для туристов[47 - Про Рынок во Вроцлаве, возможно, еще поговорим, тем более, что начинается роман со «Швидницкого Подвала», который тоже расположен на Рынке.]. Мало шансов, чтобы кто-то из них мог прибыть на Карловице в течение какого-то приемлемого периода времени. Тут она наморщила лоб.

— Славек! Господи! Ведь сегодня у нас третье мая[48 - Конституция 3 мая (правильнее, Правительственный Декрет от 3 мая), принятый 3 мая 1791 года Декрет, регулирующий правовое устройство Жечпосполитой Двух Народов. Общепринято, что Конституция 3 мая была первой в Европе и второй в мире (после американской конституции 1787 года) современной, принятой в письменном виде конституцией. Правда, некоторые первой считают конституцию Филиппа Орлика 1710 года или же корсиканскую конституцию 1755 года. Теперь, государственный праздник Полыни, следовательно, граждане должны вывешивать флаги. — Википедия (Польша).].

— Блин, а у нас нет флага!

— Есть! — Мариола снова помчалась к гардеробу. — Я же купила в прошлом году.

Она вернулась с государственным символом, надетым на палку от швабры, привязала его проволокой к балконным перилам и дополнительно закрепила скотчем. В вопросах импровизации Мариола всегда была хороша. Флаг хлопал на ветру. Славек, салютуя, приложил руку к голой голове. Так, чтобы только проявить уважение. Его мучило что-то другое. Он снова засел за акты и горячечно перелистывал страницы. Сначала дневник Грюневальда:




На нацистский праздник я вывесил флаг со свастикой.




Потом перешел к бумагам Мищука и Васяка:




По причине военных заслуг и особой преданности в борьбе с реакционным подпольем и успехами в деле эхве… эфхе… эффективной (хорошо сказано?) расправы с преступным элементом и мародерами, они удостоены фе… чести (хорошо сказано?) поднять флаг на мачту!

* * *


Сташевский массировал виски. «Флаг на мачту, Ирак уже наш»[49 - Песню исполнял Лех Янерка, называется она «Велосипед». Текст приводить (и переводить), как мне кажется, смысла нет. Пожелаете, сами найдете (наберите в Гугле: «Lech Janerka», «Rower»; или «Flaga na maszt — Irak jest nasz»). Правда, в тексте: «флаг на мачту», я же придумал, для рифмы, про «марш» — Прим. перевод.], повторял он слова песенки Леха Янерки. Или они сами повторялись?

— Слушай, вместо извозчика закажи мне такси… Хельга! — прибавил он.

Мариола набрала номер с домашнего телефона.

— Добрый день!

— День добрый. Уже едем.

Ей даже не нужно было сообщать адрес. Компьютеры мгновенно проверяли номер телефона, при условии, что он был открытый, проверяли, звонит ли постоянный клиент, и не было ли каких-нибудь неприятностей с оплатой. Поскольку Сташевский соответствовал всем нужным критериям, такси с какой-то ближайшей стоянки выехало немедленно.

— Так что с той яичницей? — спросила Мариола.

— Проедем. Не слопаю же я шесть яиц на завтрак. Я вообще не знаю, что они тогда делали, что так жрали?

Девушка пожала плечами.

— Я тоже не знаю. Но я бы съела.

— Шутишь? — удивленно глянул на нее Славек.

— Да нет же. Съела бы.

— Ага. А потом сама называешь себя коровой и говоришь, что на животе завязалось сальцо.

При этом он умильно улыбнулся, но Мариола явно разозлилась.

— А ты сам, что? С самого утра то пивко, то стакашку. Думаешь, я не знаю, что ты держишь в ящике письменного стола? Две бутылки водки! — Она запыхалась. — У тебя там три ствола и две бутылки водки!

Славек поднял глаза к потолку.

— Но ведь от этого же не полнеют.

— От этого умирают! — пыталась она быть конкретной. — А к тому же еще и две пачки курева на день.

— Умирают от еды.

Он тоже старался быть конкретным, и статистические данные знал. Не пугайте фрайеров раком. Они сдохнут от картошки-фри, колы, колбасы и жиров. И их будет больше раз в сто, чем умирающих от рака.

— Ну, как же еще! Две пачки сигарет и водка, подкрашенная пивом, это не повод для того, чтобы умереть? Тем более, если ты еще и аллергик.

— Спиртное помогает астматикам.

— Да… — Мариола повернулась к нему спиной. — А больше всего — тебе помогают сигареты. — Она бросила чем-то в стенку. — Помогают тебе добраться до кладбища. За ручки поддерживают! Ага, еще и на работе пьянствуешь!

Он не был свиньей и не сказал, что ее как раз убивает бутерброд, который Мариола сделала себе по ходу.

— Ой, Мариола, я хороший полицейский офицер. Я — специалист. А то, что я пью или курю, никого не должно касаться.

— Правильно! — взвизгнула та. — Только не удивляйся, когда тебя уволят. И заменят какой-нибудь серостью, которая не сможет сделать и сотой доли того, что умеешь и можешь ты. За то, она каждый день будет трезвой, вовремя приходить на работу, всякий раз будет готова лизать задницу начальнику. Пойми ты это наконец!

— Что, я должен лизать? Никому не стану! — Славек налил себе еще одну рюмку водки.

Мариола присела рядом, обняла одной рукой, прижала к себе. И сказала, уже тихо и спокойно, по-женски:

— Знаю, знаю, знаю. — Она прижала его еще крепче. — Знаю, что ничьей задницы ты лизать не станешь. Я же тебя знаю. Честь запрещает тебе лизать. Так?

Славек глянул на подругу.

— Я тебя люблю, сумасшедшая!

— И я тебя люблю, сумасшедший!

Потом повернула голову, усмехнулась и скорчила одну из своих лисьих мин.

— Только ведь это неправда.

— Что, неправда?

— Парочку задниц ты все же вылизал.

— Я? — возмутился тот. — Каких?

— Например, вот эту. — Мариола встала перед ним и выпятила свою попку. — Эту!

* * *


Может ли роман управлять собственным творцом? Могут ли известные ему исключительно по бумагам, то есть, de facto выдуманные герои захватить над ним власть? Составлять сценарий так, как хотят они, а не он?

Земский сидел за компьютером и не верил собственным глазам. Разве это он все это написал? Или снова начинается безумие? Опыт предыдущего раза у него уже имелся. Поэтому молниеносно запрыгнул во вторую комнату.

— Женщина! — прорычал он. — Держи меня! Не дай добраться до сейфа с оружием!

Та была сильной. Удержала. Потом шепнула.

— Ты и так не знаешь, где ключ от сейфа. Я спрятала.

Земский облегченно вздохнул.

— Тогда дай мне телефон.

Он быстро выступал номер.

— Славек?

— Да. — Сташевский не был из тех, кто ложится спать до полуночи.

— Тебе грозит ужасная опасность.

Сташевский был уже настолько пьян, что упал с кровати, на которой смотрел телевизор. Телефон упустил, а потом еще долго пытался его поднять.

— Так что там с той опасностью? — Он повернул трубку, потому что перед тем приложил ее к уху наоборот. — Чего мне следует бояться?

— Все они связывались с химиками. Не пытайся этого делать.

Сташевский испустил тяжкий вздох.

— Ты знаешь, а это неплохая идея.

— Не делай этого!

— Так ведь это и вправду клёвая мысль.

— Славек, помни. Их всех уже нет в живых.

— Мы тоже когда-нибудь умрем, как и все другие. Но ассоциация хороша. Благодарю.

* * *


Грюневальд пришел в кабинет Кугера. Тот, как обычно, сидел с сигаретой во рту, большая кружка кофе рядом, и изучал дела. На часах было тринадцать минут второго дня.

— А ты знаешь, что подарил мне гениальную идею? — начал Грюневальд.

— Какую?

— Я написал письмо профессору Бухвальдту из Берлина. — Он присел на стул. — Задал ему вопрос, как можно взорвать человека изнутри. И погляди, что он написал мне в ответ. — Он развернул шелестящий лист.

— Ты все еще возишься с тем старым делом? Впрочем… Кугер замялся, — ведь ты же сам отстранил меня от него. — Он отложил сигарету, сделал глоток кофе. — Я пораженец. — Еще один глоток. — Ты только скажи, с какой скоростью наши соединения валят из-под Москвы? Сто километров, как у порше, не смогут. Ведь там нет дорог, а у них нет порше.

— Mein Gott! Можешь гоняться за своими обычными ворами и бандитами! — выкрикнул Грюневальд. — Когда же придет время защищать Фатерланд, беги в тыл, потому что одной рукой пистолет не перезарядишь.

Кугер одарил приятеля теплой улыбкой.

— Вот! — Он вытащил люггер из кобуры и перезарядил, уперев в край столешницы. — Могу! — Он рассмеялся. — Хуже дело с заменой обоймы, но ведь всегда можно кого-нибудь попросить. — Он склонился к Грюневальду. — Конечно, если рядом будет кто живой, кроме поляков и русских. Потому что, знаешь… думаю, они мне не помогут.

— У тебя какая-то навязчивая идея. У тебя просто навязчивая идея! Мы победим!

— Это у меня навязчивая идея? А кто тут говорил, что у нас имеются самые надежные и сильные союзники в этой войне? Ты? И где теперь США вместе с СССР? Возможно, мне так только кажется, но они, вроде, торчат с другой стороны фронта.

— Италия с Японией.

Кугер только рукой махнул.

— А ты знаешь, что такое триста тысяч поднятых вверх рук?

— Не знаю.

— Это итальянская армия, идущая в наступление.

Даже Грюневальд усмехнулся.

— А Япония находится слишком далеко, — продолжал Кугер.

— Они сражались с Россией!

— Это так, но сейчас перед ними большая проблема. Не хочу быть плохим пророком, но эта проблема, по-моему, их придавит.

— Тебе бы только ничего не делать.

— Ну да. Ничегонеделание было бы неплохим выходом из ситуации. Только это нужно было делать еще до войны. Сейчас уже поздно.

— Изменник!

— Нет. Просто я читаю слишком много газет. И, к сожалению, даже из официальных сообщений могу делать выводы.

— Перестань!

— Так, так. К примеру, я читал, что японцы направили на США две тысячи бомб. Но, поскольку близко к континенту подобраться не могли, эти бомбы они подцепили к воздушным шарам и воспользовались ветром. Якобы, одна из них сделала воронку в клумбе, а вторая свалила дерево в национальном парке. Остальные не долетели.

— Не язви.

Но инстинктивно он представил эти две тысячи бомб на воздушных шарах. Его германский, прецизионный ум быстро вычислял соотношение территорий, занятых промышленными зданиями или городами к неугодьям, лесам и полям. Его германский разум запротестовал против чужой глупости. Или акта отчаяния.

— А почему бы и нет? Но мне интересно, какие бомбы американцы сбросят на Японию, причем, не цепляя их к воздушным шарикам. — Кугер вынул из ящика стола атлас мира и начал его перелистывать. — Ну, Токио, это само собой, а потом ближе всего у них Хиросима, Нагасаки и парочка других. Посмотрим, что они выберут. Только ведь они тоже денежки считают. Скорее всего, полетят поближе.

— Ну да, ну да. — Грюневальд сел на стул для допрашиваемых и тоже скорчил издевательскую мину. — А еще американцы прибудут в Германию. Маршируя по дну океана! — расхохотался он.

— А зачем маршировать? Не лучше ли приплыть на корабле?

— Наши подлодки их топят!

— Тогда пускай они еще научаться летать, чтобы топить их самолеты.

— Mein Gott! — Как это тебя еще не арестовали? Это просто чудо какое-то.

— Я верю в чудеса. А кроме того, раз в своей собственной стране я ничего плохого не сделал, так чего мне опасаться ареста? Я обычный, серенький чиновничек, который хватает воров. Работа такая.

— Ты оскорбляешь фюрера!

— Ты про этого идиота Гитлера? Который завел нас в это дерьмо? Я уже говорил тебе… Но ты мне не верил. Видал я его в заднице.

— Тииии… Тебя и вправду арестуют. — Грюневальд по-настоящему был напуган тем, что говорил Кугер.

Его приятель только пожал плечами.

— Ты действительно считаешь, будто здесь есть подслушка? Раз ты такой правоверный нацист, так чего ты боишься?

— Ты с ума сошел.

— Ответь.

Грюневальд поднялся со стула и начал кружить по кабинету. Трясущимися руками он вытащил сигарету, закурил. Но не ответил.

— Так ты хочешь узнать содержание письма от берлинского профессора? — спросил он через какое-то время, чтобы отвести внимание от идиотской и крайне опасной темы дискуссии.

— Хочу.

— Так вот. Через пару недель он ответил, что взрыв «изнутри человека» возможен. Достаточно проглотить перманганат натрия и выпить серной кислоты.

— О, Матерь Божья! — Кугер чуть не разбил себе голову, ударившись ею в документы, что лежали у него на столе. — Ты можешь представить себе человека, который жрет перманганат и запивает его кислотой? У него были бы фиолетовые губы и обожженная ротовая полость. Мы же ничего подобного не видели.

— Еще можно проглотить какое-нибудь взрывчатое вещество. Эффект будет даже сильнее.

— Боже! Я уже боюсь увидеть завтрашнее меню в нашей столовке. «На завтрак — динамит. На обед — гранаты, заправленные английской пластиковой взрывчаткой, а на десерт — компотик из нитроглицерина». Возможно, это даже будет вкусно. Если прибавят чуточку огнеметов, то будет совсем неплохо. И тепло.

— Да перестань же ты издеваться!

— По-видимому, у тебя что-то с мышлением, Альберт. — Кугер щелкнул пальцами. — Подумай вот о чем. Раз у них не было подобных следов на теле, то…

— Может, они глотали это в стеклянных капсулах?

— Ага! А потом били себя кулаком по пузу, чтобы разбить капсулы перед тем, как их высрать.

Он сидел, словно памятник, абсолютно неподвижно.

— А ты как думаешь?

— Мне кажется, что ты должен сконцентрироваться на повторяемости случаев. Все они делали одно и то же. Мало того: в каждом деле, в каждом случае повторялись одни и те же события. Те же самые предложения. Те же самые слова.

— Откуда ты можешь знать, что они говорили?

— Так ведь я же допрашивал свидетелей.

* * *


— Я допросил всех, кого только мог, — кипятился Сташевский перед Мариолой. — И ничего, ничего, ничего.

— Ну да. Мой злой мужчина. — Она прижала его к себе, поцеловала. — Злой, злой, злой, — гладила она его по голове. — А когда ты злишься, то хорош в сексе. — Она рассмеялась. — И это мне очень даже нравится. — Новая улыбка. — Может, надеть какой-нибудь супер-корсетик?

— Я не могу справиться с этим делом.

Мариола встала с кровати. Даже и без корсета она выглядела невероятно.

— Ты с ним справишься, решишь, — сказала она совершенно серьезно. Салютуя, она приложила руку к пустой голове и процитировала известный слоган: — Если не ты, то кто? Если не сейчас, то когда?

Славек ответил ей таким же салютом.

— Приказ понял. Я решу это дело.

Оба, голяком, бросились в Интернет. Ее полные, дергающиеся груди ужасно отвлекали, но уже через несколько секунд они нашли нужный адрес в броузере. Сташевский набрал телефонный номер в Гданьске.

— Добрый вечер, пан профессор. Славомир Сташевский из полиции.

— Матка Боска! Нашли мой украденный велосипед?

Голос с другой стороны трубки был наполнен экстаза и недоверия, смешанного с восхищением.

— Нет, нет. Мы по другому делу.

— Со всей ответственностью заявляю, что моя скорость никак не превышала семидесяти километров в час. Ваши радары дефектные.

— Нет, мы не из дорожной полиции. — Славек с Мариолой стояли у телефона, переключенного на громкую связь. — У нас к вам вот какой вопрос. Как можно взорвать себя изнутри?

В динамике было слышно, как собеседник сглотнул слюну.

— Боже. Вы говорите про человека, взорванного изнутри?

— Да.

Они начали мерзнуть. Мариола прикрыла балконную дверь и вернулась на пост, чтобы услышать, что будет дальше. Потом притащила одеяло, которым укрылись вместе.

— Проще всего, съесть перманганат калия и запить серной кислотой. Только кто такое сделает? Разве что полный псих. — Профессор еще подумал. — Опять же, от обеих субстанций остались бы следы во рту.

— А если следов не было?

— Ну… можно проглотить взрывчатое вещество. Но, видимо, как-то глупо смотреть на то, как бикфордов шнур догорает до рта.

— А серьезно?

— Но ведь у вас должны быть результаты вскрытия. Что я вам скажу?

— Как можно взорваться изнутри?

— В популярной прессе имеются описания взрывов или самовозгораний каких-то людей. Но я — ученый. Лично я в это не верю. Точно так же, как и в то, что Луна — это кусок заплесневелого сыра.

— Мы просим нам помочь. Сам я офицер полиции, и я это видел.

Профессор молчал довольно долго.

— Вы видели? — Он снова замолчал. — Собственными глазами? — с сомнением спросил он.

— Да.

— Ну, теоретически можно представить, что кто-то глотает две капсулы в оболочке, которая растворится в желудке. Теоретически, можно проглотить семтекс и запустить детонатор с сотового телефона. — Он снова задумался. — Но все это бредни! Всегда можно обнаружить следы, то ли химии, то ли семтекса.

— Так что же произошло?

— Не знаю. — Опять раздумье. — Только мне кажется, что вы должны задать себе другой вопрос. Каким чудом вы видели жертв самоубийства, так сказать «по ходу дела»? Ведь вы видели не одну, насколько понимаю?

— Так.

— Скольких? По ходу взрыва.

— Четверых.

— Видите ли, пан офицер. — Я ученый, — повторил он. — И я не верю в столь гениальное совпадение, что, будучи полицейским, вы видели четыре взрыва. — Профессор, наверное, что-то ел, потому что голос его становился все более неразборчивым. — А сколько случаев кражи автомобилей вы видели собственными глазами?

В десяточку! Этот тип с Побережья и вправду был выдающимся. Сколько краж автомобилей Сташевский видел собственными глазами? Сколько убийств он видел собственными глазами? Сколько автомобильных аварий, не считая тех, в которых сам принимал участие.

— Вы правы. Ни одного.

— Тогда все ясно. В течение всей вашей, как догадываюсь, карьеры, вы не видели ни одной кражи автомобиля, зато целых четыре «самовзрыва». Давайте подойдем ко всему этому рационально.

— Хорошо.

— Ученый все видит в сухом виде. Причина, следствие. Только это, ничего больше.

Профессор говорил все более конкретно.

— Но к чему все это приводит?

— Вывод очень простой. Раз вы не видели ни единой кражи автомобиля, но видели четыре самоубийства, то…

— То? — подхватил Сташевский.

Профессор был настроен решительно.

— Вы можете быть их причиной.

Со Славека даже одеяло свалилось. Мариола, хотя и сама находилась в состоянии шока, заботливо укрыла его.

— Вы, когда-нибудь, были лично свидетелем какой-либо кражи? — продолжал профессор.

— Нет.

— А тут четыре дела, в которых вы участвовали в собственном лице. Вам не кажется это странным?

Славек с Мариолой начали перешептываться. Только профессор из Гданьска не дал им наговориться.

— Вы не воруете, не вызываете дорожных аварий, но видите четыре самоубийства? И к тому же, практически одинаковые? С научной точки зрения и из самой статистики следует, что подобное невозможно. Если бы вы были вором, то видели бы кражи. Правда, в собственном исполнении. Но ведь вы только хватаете преступников. Уже пост-фактум. А тут?

— Признаюсь, что ничего не понял.

— Даже не знаю, как вам это объяснить. Попытаюсь проще: вы не воруете, следовательно — краж не видите. Вы только гоняетесь за ворами. И вот теперь попробуйте ответить на вопрос: каким чудом вы увидели четырех самоубийц, которые совершили свои действия в вашем присутствии? Ведь вы сами с собой не покончили.

— И каков же ответ?

Профессор проглотил какой-то крупный кусок и запил кофе или чаем.

— Быть может, вы сами и есть ответ.

Когда он повесил трубку, Славек с Мариолой долго стояли молча, съежившись под одеялом. Мариола, как бы чего-то опасаясь, шепнула Славеку на ухо:

— Ты заметил? Он повторил одно и то же три раза.

— Заметил.

Она крепко прижалась к нему.

— Славек…

— Ммм?

— Но ведь ты же самоубийства не совершишь?

* * *


Борович орал изнутри бронированной машины:

— Ну, вы скажете, куда мне ехать? Я отсюда ни хрена не вижу!

— Открой такую крышечку спереди.

— Ты спутал с танком Т-34. Здесь ничего такого нет, только маленькие подзоры!

— Тогда сверни налево.

Они врезались в столб контактной сети. Тот не упал, но наклонился. Причем, сильно. Провода упали на транспортер, но, к счастью, они не были под напряжением. Перед войной во Вроцлаве было пять трамвайных депо. Так что рельсы, столбы и провода были повсюду.

— Ну, и как вы меня ведете? — Борович массировал лоб. Хорошо еще, что у него на голове была каска… В данный момент краска на ней спереди была в царапинах.

— А ты как везешь? Мы чуть с крыши не свалились!

Борович выглянул из лаза.

— Блин! И что мне теперь делать?

— Сдай назад, а потом вперед.

— Сдай назад? А где тут задняя скорость? Может ты знаешь? Потому что я — нет.

— Попробуем, как получится, — сказал Мищук.

— Да хрен с ним, — прибавил Васяк. — Езжай через столб.

Борович спрятал голову. Они тронулись, полностью разваливая трамвайную сеть. Потом ехали зигзагом, вломившись в витрину какого-то магазина, потом развалили барьер трамвайной остановки и все сигнальные столбики по дороге. Когда подъехали под управление, из ворот выбежало человек двадцать. Им хотелось поглядеть на немецкий бронетранспортер, который дымил, потому что костер, на котором перед тем жарили мясо, еще не погас, и на сотни метров контактного провода, сорванного с еще довоенных столбов, который они тащили за собой. Большего веселья коллегам доставить они не могли.

— Эй, ты только глянь, — отозвался кто-то с боку. — Английские коммандос.

— Временно прикомандированные к Верфольф, — другой, хохоча, показывал пальцем на транспортер. — А вы не могли проводов побольше привезти? Продали бы в металлолом, и было бы на самогонку!

Васяк не выдержал.

— Ты! — рявкнул он. — Сейчас из пушки как шарахну!

— А у тебя нет пушки.

Васяк, которого издевки достали до живого, вытащил из средины фауст-патрон и прицелился.

— Есть. Маленькая такая, переносная. Хочешь, вмажу?

Это явно остудило кучку весельчаков. Васяк вел себя совершенно невменяемо. И им не хотелось проверять, способен ли он держать себя в руках.

Транспортер с костром внутри оставили на средине улицы. Тот мог бы работать паровозом. Оставшееся после пирушки мясо запаковали в немецкие листовки, призывающие защищать город и заверяющие, что Бреслау капитулировать не станет. Защитники города, судя по всему, поверили, потому что выдали из себя все, что только можно. Вроцлав капитулировал среди последних.

Мищук завел их в караульное помещение. Дежурный с ружьем не мог поверить.

— Господи Иисусе! Американца схватили? — указал он на Боровича. — Янки уже высадились? На парашютах?

Действительно, Борович в своей куртке и в кашне на янки был похож. Он ответил:

— Нет. Пока что шпионю.

— Ага. А когда же наши ребята из Англии высадятся тут? Ведь Лондон недалеко.

— Лондон? Лондон? — размышлял Борович вслух. — Это где-то возле Силезских Оборник? Или в паре километрах от Лондка Здрою?

Он уже знал новые названия населенных пунктов. Мародеры грабанули у кого-то подготовительные материалы к знаменитому впоследствии словарю профессора Роспонда, который уже начал заменять немецкие названия на польские. Им эти бумажки были не нужны, но Борович с интересом прочитал.

— Чего? — не понял шутки дежурный.

— Как всегда, мы обязаны рассчитывать только на себя. Но мы справимся.

— Тихо, курва, — вмешался Мищук. — А то нас еще кто-нибудь услышит.

По широкой лестнице он повел всех наверх. Дежурный еще крикнул сзади, не обращая внимания на последствия:

— Ясно, что справимся! Но вот если бы наши парни из Англии прилетели, было бы полегче!

Борович внезапно остановился, потому что появившееся видение было совершенно нереальным. Он увидел поляка, садящегося на трон святого Петра. Еще он увидел конец системы угнетения… Он открыл глаза.

— Господи, цветы! — крикнул он, указывая на стоявшие на подоконниках горшки с растениями. Наверное, их в последний раз ставили еще немецкие уборщицы, потому что сейчас все они практически завяли. — Молнией наверх!

Все побежали по ступеням, потом по громадному коридору. Мищук запустил всех в громадный кабинет. Васяк для уверенности подбежал к подоконнику и выбросил в окно единственный стоявший там горшок. Тут же из любопытства выглянул, не получил ли кто по голове. Там стояло несколько офицеров УБ, но, к сожалению, ни в кого не попал.

— Что вы там вытворяете? — заорал кто-то высокий чином.

— Докладываю, что допрашиваем подозреваемого в сотрудничестве с разведкой Англии, Франции и Японии. А еще в намерении убить всех милиционеров Вроцлава путем отравления воды. Товарищ… — замялся он. — С этой высоты не вижу вашего звания.

— А, тогда ладно. — Убек успокоился. — Только наденьте на него наручники, чтобы больше уже ничем не бросался.

— И по морде дайте хорошенько! — крикнул другой. — Ведь явно же сотрудничает и с американской разведкой, раз такой интернациональный. Вы, в милиции, слишком мягкие.

— Так точно! — Васяк закрыл окно и начал хохотать. Он представить себе не мог, чтобы ударить поляка. Хотя его коллеги частенько это делали. — Слышали? Хотел, чтобы я тебе по морде дал, — фыркнул он. — Ну, на свадьбе или там храмовом празднике, оно бывает… Праздник! Но в комиссариате? Совсем с ума сошел?

— Ты когда-нибудь заткнешься? — Мищук выкладывал перед Боровичем кучи папок. — У нас есть еще и такие, — прибавил он, указывая на Гималаи папок на верхней полке. — Правда, германские.

— Немецкий я знаю. Справлюсь.

Их перебил грохот открывшихся дверей, в которых встал какой-то офицер.

— Оба, немедленно к коменданту! — рявкнул он. — А заключенного на это время в камеру.

— Но ведь это не заключенный, а этот, ну… тот… как его…

— Консультант, — подсказал Борович. — Помимо У-Йота[50 - UJ — в польском языке эти буквы называются «У»-«Йот», сокращение от «Uniwersytet Jagellonski» — «Ягеллонский Университет» — Прим. перевод.] я получил образование и как полицейский.

— «Уйоб»? Ааааа… Американец!

Борович только пожал плечами.

— Быть может, уже вскоре таким стану. Но исключительно по собственному выбору.

— Нет, нет, — запротестовал Мищук. — Ты обязан решить это дело. В Америку мы его пока что не отпустим. — Он повернулся к человеку в дверях. — До войны он был офицером полиции!

— Ааа… Санационный[51 - «Санационный» (оздоровительный) — так называли режим в Польше междувоенного периода.] офицерик? Тогда — в тюрьму его.

— Нет. Он специалист по кри… кри…

— Криминалистике, — снова подсказал Борович. И радостно усмехнулся. В кармане его куртки лежал маленький, дамский пистолет. «Шестерочка». Он был решительно настроен отстреливаться, а последний патрон послать себе в рот. У него не было ни малейшего желания идти в коммунистическую тюрьму после того, что слышал от мародеров, которые иногда ходили на свидания к своим дружкам.

Мищук с Васяком вышли к коменданту, а Борович начал изучать документы. Он лишь чудом удерживался от того, чтобы не исправлять чудовищные орфографические ошибки. Закурил «честерфилд». Вообще-то, ему ужасно хотелось выпить чаю, только где во Вроцлаве можно было его найти? Возможно, в милицейской столовке и подавали какой-нибудь эрзац, только ведь самого его туда не впустят. Он покопался в столе, нашел бутылку самогонки. Сделал глоток, и его чуть не вырвало.

Он изучил почти что четверть польских материалов, когда вдруг отложил их. Подставил стул и снял с полки немецкие дела. Перелистывал из быстро, потому что немецкий знал по-настоящему хорошо. Пока профессоров из «Ягеллонки» не перестреляли, там учили прилично.

Мищук с Васяком вернулись где-то через час. Оба выглядели словно побитые собаки. Комендант выдал им за все. На оперативках они не присутствовали, оборонную точку вокруг Народного Зала не создали, связь не установили. Но ведь как? Комиссариат и Бискупин — это были весьма отдаленные острова в архипелаге Вроцлава. А между ними — море, полное акул. Из милиции выгнать их не могли, потому что у них было письмо с благодарностями от Глуздовского, безупречная служба (понятно, где) и награды.

— Нас отстраняют от этого дела, — сообщил Мищук. Он открыл ящик стола и сделал два больших глотка из бутылки.

Борович бросил папку на стол.

— Более-менее, я уже знаю, в чем тут дело. Но сначала — ваше дело.

Он поднял телефонную трубку и постучал по вилкам аппарата.

— Товарищ телефонистка, соедините меня, пожалуйста, с товарищем комендантом.

— Это ты, Васяк, — увидала та номер на консоли.

— Нет. Это генерал Айнзайнштариерзейн из УБ.

— Господи Иисусе!

Борович был в своей стихии.

— Товарищ телефонистка, никакого Иисуса нет. Это все опиум для народа! — крикнул он в трубку. — Зато есть внутренний контроль. И вот его я советую опасаться, — сказал он, на сей раз тихо и ласково. — А не сатаны, — уже совсем тепло прибавил он. — Товарищ сатана не в состоянии выслать вас в колхоз на востоке. — Мгновение тишины для нового вдоха, и совершенно очаровательное завершение. — В отличие от меня.

— Ко… ко… конечно, — перепуганно выговорила та. — С кем вас соединить? Потому что от страха я забыла, — честно призналась та.

— С товарищем комендантом.

Соединила она моментально.

— Ну… чего? — раздалось в трубке.

— Это генерал Айнзайнштариерзейн из УБ! Вы что тут себе позволяете?!

— А… а… а в чем, собственно, дело?

— Вы проверьте на коммутаторе, откуда я звоню, товарищ! Из кабинета Мищука и Васяка. — Оба как раз тихо хватались за головы, уже видя себя в тюрьме. — Хотите деконспирировать моих агентов? Так? На вашем месте, хотя лично в бога не верю, я начал бы читать молитвы!

— Но почему? Я ничего не сделал.

— Вот именно! Вы уже проверили?

Минута тишины.

— Так точно, проверил. Вы звоните из их кабинета, товарищ.

— Это мои лучшие люди, а вы их по полу размазываете?

— Да что вы говорите такое. Они на ковре стояли.

— Вы что там себе представляете?! Мы привлекли двух лучших милиционеров для решения секретного дела, а вы им палки в колеса вставляете?!

— Да нет, был отмечен действительный факт бросания цветочным горшком, но никакого вставления палок в колеса никто не докладывал, товарищ генерал. Я сам слышал. Нет, палок никто не вставлял. Товарищ, может, пригласить вас на рюмку водки, вы покажете бумаги и…

— Да какие такие бумаги?! — разорался Борович. — Я же говорил, это секретная операция!

— Так точно! Понял!

— Сам же я переоделся английским парашютистом и выдаю себя за санационного полицейского.

Комендант совершенно ничего не понимал.

— Ага, понятно, — сказал он наконец. — Конечно же.

Но что-то его мучило, потому что он спросил:

— Прошу прощения, не запомнил. Как ваша фамилия, товарищ генерал?

— Я же уже говорил. Айнзайнштариерзейн. Можете сами проверить в столичном УБ. Только о секретной операции — ни слова!

— Так точно!

Дрожащей рукой Мищук отер пот со лба. Васяк вообще потерял дар речи. Один Борович не беспокоился ни о чем. А что могли ему сделать? В куртке у него была «шестерочка», и плевать ему было на весь мир. В любой момент он мог уйти в тот, другой мир. Якобы, лучший.

— На сами случаи я внимания не обращал, — сказал он, возвращаясь к теме. — Зато обратил внимание на странное «нечто».

— На что?

— Вы такие же самые.

— Мы? — Мищук глянул на Васяка? — Ты что, поехал?

— Не вы, как вы. Грюневальд — ярый нацист. Мищук — ярый коммунист. А теперь Кугер — свой парень. И Васяк — тоже свой парень.

— Так что?

— Боже, я же и говорю. Вы не похожи друг на друга физически. Я имею в виду две пары полицейских.

— Милиционеров! — перебил его Мищук. — Гражданских!

Борович не знал, как им пояснить.

— Не думаю, чтобы перед войной такая организация существовала. Разве что в Америке.

— Или в России, — похвастался своими знаниями Васяк. Довольный собой, он уселся на краешке стола и тоже взял вытащенную из ящика бутылку. Сделал несколько глотков и занюхал подмышкой. Борович чуть со стула не упал, почувствовав запах. Дыхание перебило полностью.

— Из чего эта самогонка?

— Не поверишь. Из коровьих лепешек.

Борович закрыл лицо руками.

— И я выпил глоток этой гадости! Боже мой!

— Бога нет, — заявил на это Васяк. И тут же сам себя поправил: — Вообще-то, он есть, только сейчас нельзя об этом говорить.

Борович лихорадочно сглатывал слюну, пытаясь прийти в себя.

— Теперь у меня в желудке какие-то ужасные бактерии и микроорганизмы…

— Спокуха, это же спирт. — Васяк успокаивающе похлопал его по спине. — Ежели в пузе есть какие-нибудь червяки или глиста, то теперь мигом с говном выбегут! О!

— От отвращения сбегут, — попытался пошутить Борович. — А чаю у вас хоть немного нет?

— Чай в Китае.

— Ну хоть что-то попить, только не этой гадости?

— Сейчас принесем тебе того американского кофе, у которого нет вкуса. Зато, по крайней мере, черный. С сахаром пить даже можно. — Васяк раскрыл окно. — Еще принесем тебе капусты, потому что, судя по вони, как раз готовят ее. А в столовку тебя не пустят.

— Я и сам не хочу туда идти. Но вы подали мне обалденную идею. Нам нужно найти человека, который пережил ритуал. Возможно, такой случай и был. Быть может, кто-то его спас.

— И как нам это сделать?

— Вы же сами говорили, что сейчас обед. Встаньте перед столовой и расспрашивайте всех офицеров, видели ли те что-нибудь подобное. До самого конца. Видели ли те кого-нибудь, танцующего среди цветов. Но такого, кто выжил.

— Понятно, — Мищук почесал подбородок.

— И как такого типа найти среди всех этих развалин? — прибавил Васяк. — Даже если кто-то и выжил.

— Боже! Методика! Процедура ведения следствия. Шаг за шагом, по регламенту, рутинное следствие.

— Что значит «рутинное»?

Борович только вздохнул.

— Рутина — это такой яд. Если им полить свежие цветы, те вянут. А если его выпьет какой-нибудь человек, то становится таким же, как вы. Невыученным, неумелым.

— Так меня вывезли, когда мне и шестнадцати не исполнилось, — сказал Васяк. — Где мне было выучиваться? В Сибири? Ты знаешь, как там холодно? Глаза мерзли.

Борович опустил взгляд и вернулся к изучению документов.

— К счастью, я этого не знаю. А завтра бандит будет у нас в руках. Если только выполните свою часть как следует. И принесите что-нибудь попить. Потому что вашей «лепешечной» я больше ни грамма! — Он сунул в рот кусок холодного мяса, полученного от «изгнанной» жительницы Вильно.

* * *


Кугер опять перелистывал папки с делами. План вырисовывался довольно четким.

— Послушай, — обратился он к Грюневальду. — Нам нужно найти кого-нибудь, кто пережил этот ритуал.

— Это как же? А кроме того, ты отстранен от дела. Мы только делим общий кабинет.

— В котором будут допрашивать меня. Вот такое у меня странное предчувствие. — Кугер налил себе чаю. — Нужно хоть на голову встать, но того урода, кто это делает, найти нужно.

Следствие его захватывало буквально. Он чувствовал, что находится в шаге за преступником, что он чувствует его дыхание, запах пота… Ведь тот потеет. Это наверняка. И он знает, что Кугер думает о нем. А никакому преступнику такое мышление не обещало ничего хорошего.

— Думаешь, что это один человек?

— Понятия не имею. Но мы ведь обычные полицейские, а не какие-то там фашисты.

— Говори за себя.

— Понял. Во всяком случае, даже и в качестве нациста, ты остаешься полицейским, и твоя обязанность — гоняться за преступниками! Не, блин, убивать, где только можно, кого только можно и когда только возможно!

Он пытался как-нибудь ловко умолчать невысказанный пока что вслух намек о заговоре против власти. Если бы что-то подобное прозвучало, конец следствия был бы сразу ясен. Тут же убили бы каких-нибудь евреев (если какие-то еще имелись) или кого-нибудь, кто подвернется под руку, и за это похвалили бы в самом Берлине. Кугер иногда ловил себя на том, что ему не хотелось жить. Но с этой стороны от владений смерти его удерживало с детства привитое чувство обязанности. Он обязан был схватить преступника и посадить его за решетку. Вот и вся кугерова ментальность.

— Тише! Черт подери, тише!

— Чего? Боишься, что тут кто-то подслушивает? Я всего лишь полицейский. — Он задумался. — Я не хочу слышать, как кто-то бьет другого типа в комнате рядом. Я допрашиваю в соответствии с правилами. Даже поляки меня выпустят. Лично я ничего плохого не сделал.

Он прикурил одной рукой. Когда выбросил спичку, пришло озарение. Кугер глянул на цветок в горшке, который через пару лет Васяк бросил в офицеров УБ, но не попал.

— Нам нужно найти человека, который прошел через весь ритуал и остался в живых.

— Как?

— Не знаю. Давай выспросим всех перед столовкой. Сейчас обед. Нужно спросить, видел ли кто-нибудь ритуал с цветами и помнит оставшуюся в живых жертву. Возможно, кто-нибудь такой и попадется.

* * *


Мариола встала перед Сташевским.

— Знаешь, кое о чем ты забыл?

— О чем, Хельга? — Он продолжал пункт за пунктом воспроизводить последний описанный день Грюневальда.

— Там всегда было два полицейских. Добрый и злой.

— У меня нет партнера. Ты к чему ведешь?

— Послушай: Грюневальд и Кугер, Мищук и Васяк. И всегда один нормальный, а другой чуточку меньше.

— Ты копалась в моих документах?

— А как же. Ведь я же женщина. — Тут она покачала у него перед глазами своей замечательной попкой. — Так вот, в нашей группе я буду тем хорошим полицейским.

Славек чуть не поперхнулся сигаретой.

— Ты?!

— Конечно. Погоди минутку.

Она сбросила свою прозрачную ночную рубашку. Отправилась к гардеробу. До Сташевского донеслись отзвуки поисков и скрип вытаскиваемых ящиков. Через несколько минут Мариола вышла одетая в военные сапоги и камуфляжные штаны типа «лиственный лес». На ней был его пуленепробиваемый жилет из кевлара. На голове — русская каска с большой буквой «V» и надписью «День Братьев Блюз», который получила в качестве приза на какой-то вечеринке. Из сейфа вытащила свою дамскую «22-ку». Перезарядила, взяла запасную обойму и спрятала в карман. Пистолет поместился идеально.

— И как тебе? Разве я тебе не пригожусь?

— Я впечатлен. — Сташевский вздохнул. — Но, милая… Все люди, которые занимаются этим делом, гибнут.

— Ой-ой-ой! Действительно? — Теперь уже Мариола вздохнула, пародируя Славека. — А знаешь, от чего погибнешь ты?

— От чего? — заинтригованный, спросил он.

Девушка вытащила ящик его стола и вытащила бутылку водки.

— От этого! — взвизгнула она. Потом кинула в него блоком сигарет. — И от этого!

— Господи! — Стоя на коленях, он выискивал блок под диваном. — А ты знаешь, что если хоть раз выстрелишь из своей хлопушки за пределами тира, то отправишься в тюрьму?

— Я буду стрелять исключительно ради собственной защиты! Я не отпущу тебя на смерть одного!

Сташевский поднял голову.

— Я тебя люблю, моя ты совершенно съехавшая с катушек сумасшедшая!

— И я тебя люблю, кретин!

Славек поднялся на ноги, вытаскивая из блока новую пачку сигарет. Долго открывал ее. Когда же удалось и закурил, подошел к сейфу. Взял из него огромный Vis[52 - Vis.35 — самозарядный пистолет конструкции Петра Вильневчица и Яна Скшипинського, принятый на вооружение польской армии в 1935 г. — Википедия], подал Мариоле.

— Держи пушку.

— А зачем?

— Я знаю, что ты хорошо стреляешь, но это ведь не спортивные соревнования. Из своей «22-ки», как только адреналин подскочит, ты в него, возможно, даже и не попадешь, а он, к примеру, будет пьяным, так что, все равно навалится. Так что, бери пушку.

Мариола была очень хорошим стрелком. Когда она начала заниматься этим видом спорта, спутала мишени. Вместо пистолетной, на расстоянии двадцати пяти метров, начала стрелять в винтовочную, установленную в два раза дальше. Сплошные десятки. Правда, то была всего лишь тренировка.

— Сколько патронов в обойме? — спросила она.

— Четыре.

— А хватит?

— Да. Пару лепишь куда угодно, с бедра, а потом один — в цель. В голову пациента.

— А четвертый?

— Это уже для тебя. — Он усмехнулся. — Если чего-то не выйдет.

Мариола начала смеяться. Славек глядел на нее абсолютно серьезно.

— И помни. Стреляй себе в рот. А не в висок, потому что чуть ли не третий такой снайпер выживает. С самыми неприятными последствиями.

Только теперь до нее дошло, что Сташевский не шутит.

— Даже так паршиво? А если у них будут автоматы?

— Тогда уже сейчас начни составлять некролог в газету.

Мариола перезарядила вис. Славек чуть ли не подпрыгнул.

— Езус-Мария! Нет!!!

— Что, нет?

— У него подвижный предохранитель в рукояти! Достаточно его взять, и он уже готов к стрельбе. Это тебе не современный ствол с миллионом переключателей и предохранителей. Перезаряжаешь, сжимаешь и стреляешь. А потом следует дать на мессу за душеньку нападавшего. Так написали в инструкции по пользованию.

Мариола засмеялась и разрядила пистолет.

— Хорошо. Так я иду с тобой?

— ОК.

Грюневальд писал:




Хельга настояла на своем и сказала, что идет со мной. Она, якобы, видела сон, будто бы меня убивают. Она взяла кухонный нож и лопатку, которой перекапывала землю в горшках на балконе. Так что, она была во всеоружии.

* * *


Мищук с Васяком вернулись где-то через час, когда Борович уже закончил читать дела.

— И что? — спросил он.

— А нифига. Нашли только двух офицеров, которые видели танцующих среди цветочков. Одного, когда хотел покончить с собой, спасли милиционеры.

— Так вызовите его.

— А как? В этом море развалин, где даже улицы называются то по-польски, то по-немецки, либо вообще никакого названия нет? Вообще-то, даже и улиц нет, а только место с битым кирпичом. Мы не знаем, где он живет.

— А второй?

— А второй сидит у нас. Гестаповец.

— Тогда вызовите его.

— Так он же не хочет говорить. Упоминал, что его спас коллега, когда у него пошли психи, и он хотел покончить с собой. Но больше ничего говорить не хочет. Он знает от коллег, куда его пошлют.

— Куда?

— На минус сорок. И он еще узнает, что такое, ходить с подштанниками, полными собственного дерьма. Русские ему не простят.

Борович сортировал папки по понятному только ему самому принципу. Память у него была превосходная. Он задумался.

— Тогда, пускай его допросит тот Кугер. Он еще сидит у вас под замком?

— Ясное дело, — ответил на это Васяк. — Но как это так, чтобы один немец другого допрашивал? Конечно, можно было бы дубинкой приложить, но…

— А кого ты до сей поры допрашивал? — Борович покачал головой. У этих двоих не было никаких базовых знаний работы полиции. — Сразу дубинкой? — сказал он. — Вам следует познакомиться с профессиональными методами.

— Так мы же из милиции!

— Так учитесь! — Он вздохнул. — Вы можете оформить ему бумаги, чтобы еще сегодня он уехал в Германию?

— Ну, можем. Перед нами он ни в чем не виноват. Такой же самый следователь, как и мы.

— Тогда сделайте так: один из вас идет и оформляет бумаги, чтобы его можно было освободить уже сегодня. Второй найдет на улице пару немцев с тележкой.

— На кой ляд тебе тележка? — не мог понять Васяк. — Хочешь отобрать у них барахло?

— Просто, сделайте, как прошу.

Борович начал упорядочивать папки и укладывать их на соответственные полки.

Он закурил «плейерс». Задумался, покусывая губы. Повторяемость ситуаций. Как и откуда начать это следствие, он уже догадывался. Понемногу он начал уже и побаиваться. Но ему был нужен кто-то, кто в чем-то поможет и расскажет, что ему известно.

Немцев Мищук с Васяком привели уже через четверть часа. Те были перепуганы до последнего. Свою тележку они поставили под стенкой и встали возле нее на караул. Отец, мать и дочка. Боровичу сделалось стыдно, что приходилось так поступать с людьми. Хотя, с другой стороны, он помнил своего отца, профессора, которого отвели на резню. Он никак не мог справиться с собственными чувствами. Ему, одновременно, было и жалко этих людей, и в то же самое время его распирала ненависть. Перепутанные судьбы — как с таким жить? Он глянул на тележку. Ничего ценного там не было. Точно так же, как и у поляков, приехавших из Вильно или Львова. Возможно, они проезжали мимо друг друга на одних и тех же улицах. Но… три великие державы решили судьбу всех этих бедняг, так что пускай они берут вину на себя.

— Не хотите тушенки? Самогона?

— Я не был в вермахте! — воскликнул немец, заслоняя жену и дочку. — Только в фольксштурме! Я уже стар!

— Да вас никто ни в чем не обвиняет.

— Я всего лишь хочу выехать в Германию. Хотя Бреслау люблю.

— Знаю, — ответил Борович на своем безупречном немецком языке. — А я люблю свое Вильно. К своему несчастью, мы переехали в Краков. А там отца забрали и убили. Но я вас ни в чем лично не обвиняю. Еще сегодня сядете в поезд в Германию, если таковой будет.

— А что с нами будет сейчас?

— Мы не из гестапо. — Борович вдруг рассмеялся. — Конечно, сейчас мы располагаемся в том же самом здании, но мы не бьем. Гарантирую, еще сегодня вечером вы будете в поезде.

Немец вздохнул с облегчением, хотя все так же трясся от страха. Странное состояние. Облегчение и недоверие. Женщины, стиснув губы, все так же стояли неподвижно, как будто вся эта ситуация их не касалась. Борович с любопытством наблюдал за мужчиной. Он все же решил его успокоить.

— Держитесь храбрее. Вы же немец, и едете в Германию. А я — поляк, и еду в Америку. Так кому лучше?

Немец совершенно одурел.

— Я пошел на сотрудничество с этой их милицией, — продолжал Борович. — Я должен решить одно дело, и тогда меня отпустят. Так что, видите, мы в подобной ситуации.

Немец явно расслабился, хотя и не до конца.

— Я хочу домой! — воскликнул он.

— Я тоже хочу домой. — Борович закурил очередную сигарету. — Вся проблема в том, что у меня его нет. Благодаря вам.

— Я не был солдатом. В своем единственном настоящем бою я принял участие во время силезского восстания. Помню только, как один из ваших, ужасно молодой, выскочил из-за угла и рубанул одного из наших по руке. Штыку у него был замазан дерьмом, так что нашему отрезали руку. А когда я схватил этого повстанца, то он еще бросил ножом в офицера. И убил его.

Борович задумался, все время прикусывая губу. Снова озарение.

— Ты видишь, как оно все зацепляется?

— Что зацепляется?

— Сейчас ты увидишь своего приятеля.

— Которого?

— Погоди минутку.

Так молча они просидели с десяток минут. Борович, когда уже докурил сигарету, начал жевать спички. Это дело не было похоже на остальные. Слишком много совпадений, слишком много случайностей, слишком много троп, ведущих к цели. Вот только, чем была эта цель? Он надеялся на то, что переживший ритуал гестаповец ему что-то расскажет.

Тишину прервал приход Мищука с Васяком в сопровождении охранников, которые несли заключенного.

— Кугер? Это ты? — воскликнул стоявший под стенкой немец.

— Першек? Ты жив? В последний раз мы виделись, когда поляки резали нас под Горой Святой Анны[53 - Гора Святой Анны (по-немецки: Sankt Annaberg), деревня в опольском воеводстве, гмине Лешница, в Польше. Деревня расположена на склоне возвышенности, от которой взяла свое название; в этой же деревне расположены церковь и монастырь XV века, посвященные этой святой. Вокруг располагается Ландшафтный парк «Гора Святой Анны».В 1921 году, когда эта местность была частью Германии, во время 3-го Силезского Восстания, здесь происходила битва под Аннаберг. Битва происходила 21–26 мая 1921 года. После того, как возвышенность была занята нерегулярными польско-силезскими частями, германский Freicorps смог согнать поляков с нее.].

— Мы пережили. — Вдруг до немца дошло, что его слышит польский офицер, превосходно знающий немецкий язык, и сменил тон. — Руку я помню, когда тот парень бросился на тебя. А что с ногой, приятель?

— Русский бомбардировщик. Я был в Бреслау во время осады.

— Хорошо уже, хорошо, — перебил их Борович. — Давайте покончим с воспоминаниями. Кстати, мой прадядя, если так можно выразиться, тоже там сражался. Правда, с другой стороны. — Он рассмеялся. — Гора Святой Анны, или как тогда ее называли, Аннаберг… Там и вправду была такая уж резня?

— Была.

— Поверьте мне, герр офицер, — прибавил Першек. — Настоящая кровавая баня. А когда ваши пошли на штыки, это уже был ад. Когда мы там убивали, я видел дантовские сцены.

— Ну вот, выходит, дядя говорил правду. — Борович потер висок. — А мне казалось, что все это только стариковские фантазии.

— Может, примемся уже за дело? — перебил на сей раз Мищук.

— Секундочку. — Боровичу никак не удавалось чего-то понять. — А это правда, что когда наши пошли в штыки, вы свернули свое левое крыло?

— Это было правое крыло, герр офицер. Вы глядите с иной перспективы. С противоположной.

— Ну да. Вы правы.

Мищук уже не мог сдержаться.

— Может, мы все-таки начнем?

— Да, конечно. — Только Борович не мог еще закончить: — А когда наши вошли в церковь? Что происходило там?

— Бойня, герр офицер. Истинная резня. Мы их, а они нас. Ножи, штыки, винтовочные приклады, кулаки и даже зубы. Один из ваших, раненный, так вообще схватил гранату в зубы и вырвал чеку. А потом обхватил нашего офицера. Оба погибли.

— Погодите, погодите, ведь это интересно. Были ли там вокруг цветы?

— Не знаю. Я не глядел. — Немец ненадолго задумался. — Возможно, и были, только кто обращал на это внимание в бою. Какие-то церковные приношения. Или, скорее, горшки с цветами. Понятия не имею.

— Нет, нет. Я не собираюсь выпытывать вас про цветы, но про того человека, который схватил гранату в зубы и взорвался в объятиях германского офицера.

— Не знаю. Все это я видел краем глаза. После взрыва у всех отняло слух. Ваши стреляли, мы — тоже, в замкнутом помещении. Так никто ничего уже не слышит даже после первого выстрела. Не говоря уже про гранату.

Кугер наклонился на своем стуле.

— Я знаю, к чему он ведет, — сказал он, перебивая Першека. — Взрывающиеся люди!

— Именно это я и имел в виду, — усмехнулся Борович. — У нас с этим тоже проблема.

Кугер наклонился еще сильнее, балансируя на грани падения.

— Что вы хотите узнать?

— Я прочитал все ваши акты. Исключительно скрупулезно составленные. Так что о следствии я знаю все. Но меня интересует кое-что другое.

— Что же?

— Видите ли, в нашем аресте сидит гестаповец, переживший ритуал. Но он не хочет говорить. Все-таки лучше, если переговорит земляк с земляком.

— Я не буду его допрашивать.

— Видите ли, вы — офицер полиции, каким был и я. Давайте поговорим, как коллега с коллегой. Вы не зверствовали по рабочим или концентрационным лагерям. Так что, можем поговорить, как культурные люди.

— Нет!

— Хорошо. — Борович тут же согласился. — Поглядите. Мое предложение таково. — Он открыл ящик стола. — Мое предложение таково… — повторил он. — Банка тушенки, хлеб, бутылка самогона, поскольку сейчас это самая верная валюта, и вот эта бумага.

— Какая бумага? — рот Кугера был переполнен слюной.

— Подтверждающая, что уже сегодня вы можете ехать в Германию. Герр Першек с семьей отвезут вас на вокзал. И сейчас же! На вот этой вот тележке. — Борович говорил медленно, четко и убедительно. — Одна беседа, и вы отправляетесь на вокзал. Одна беседа!

Кугер инстинктивно хотел закрыть лицо руками, но ему это не удалось по причине увечья.

— Нет.

— Видите ли, с этой бумагой можно поступить по-разному, — издевался Борович. — Я могу ее порвать. — Он надорвал листок где-то на сантиметр. — Могу отрывать кусочки. — Он оторвал небольшой фрагмент. — И могу отдать ее вам. Выбор всегда за человеком. Что вы предпочитаете? Свободу и Баварию через пару дней или же нашу уютную тюрьму?

Борович оторвал следующий кусочек. И еще один. И еще.

— Хотите эту бумагу? Я вам не даю ее прочитать, потому что по-польски вы не понимаете. Но даю вам слово чести офицера, что она настоящая. — Он оторвал очередной кусочек. — Хотите? Потому что я уже близок к самой главной печати.

— Да! Да! Да! — закричал Кугер. — Хочу!

— Тогда допросите гестаповца.

— Jawohl.

Борович повернулся к Мищуку с Васяком.

— Прикажите его привести.

Кугер указал подбородком на письменный стол.

— Зачем. Тут имеется консоль. Набираете номер заключенного и вам приводят его из комнаты охранников. Это американцы продали нам этот патент.

— То есть: шесть, шесть, шесть. Число зверя. — Борович ехидно усмехнулся. — Не думаю, чтобы тут заключенных нумеровали. Это вам не Аушвиц.

Мищук с Васяком отправились за охранниками. Борович игрался с немцами. Он глядел на них то грозно, то ласково. Игрался консолью. Интересно, говорили ли что-либо эти лампочки и звонки крестьянам, мобилизованным с Полесья? Могли ли они читать? Сначала русские, затем немцы и снова русские. Никто из них не успел закончить школы. Некоторым даже предложили бесплатные экскурсии «Сибирь-Тур». Тем не менее, дураками их назвать было нельзя. Один из них вскочил в кабинет с ППШ в руках.

— А что тут вытворяете, товарищ?

— Я приехал из Варшавы. Внутренний контроль УБ, — ответил Борович. — Кстати, от вас несет самогонкой, как от аппарата. Сейчас же займусь вашим делом.

— Так мы же не пьем, товарищ!

— Чай не пьете, кофе — не пьете. Или воды тоже не пьете? А вот водяру — это точно!

— Да нет же. Честное слово, нет!

Борович склонился к Кугеру.

— Где в караульном помещении имеется самое лучшее укрытие? — спросил он по-немецки. — Я имею в виду, для спиртного.

— Шкафчик над дверью. Никто никогда его не проверяет.

Борович повернулся к уже слегка ошалевшему, но все еще подозрительному охраннику.

— Может, следует проверить, что есть в шкафчике над дверью? У вас, в караульном помещении? Пойти туда и сделать выводы? А точнее, обнаружить бутылки…

— Нет, нет, там ничего нету. Я побегу, погляжу и проверю, товарищ.

— Хорошо, проверьте.

Охранник тут же смылся. Борович продолжал жевать спички и размышлял над этим странным делом. Какая-то зацепка, вроде бы, и имелась. Но где-то в подсознании чувствовал, что здесь нужен гений. Какой-нибудь чертов Шерлок Холмс. Эркюль Пуаро. Боже, вдохновите же меня, думал он. Хорошо, по крайней мере, пускай придет доктор Ватсон!

Пришли Мищук с Васяком, приведя с собой гестаповца. Васяк сразу же подбежал к ящикам письменного стола.

— Матка Боска! — он запихивал под мышки замаскированные бутылки с самогоном. — Проверка из Варшавы. Половина управления выливает водяру в сортир и бьет бутылки.

— На твоем месте я бы об этом не беспокоился. Проверка прибыла из Вильно, затем из Кракова, а теперь — из Вроцлава, — усмехнулся Борович, на сей раз — дружелюбно. — С проверками оно бывает. Они очень мобильные.

Мищук понял первый.

— Езус — Мария! Ты чего натворил?

— Да ничего, только пультом управления игрался.

Оба милиционера были поражены паникой в коридорах.

— Все наши выливают самогон в срач! И бутылки бьют.

— И прекрасно. Пить — вредно. Но вы свои бутылки оставьте, потому что это ценная валюта.

— Ты чего, нам яйца крутишь?! — заорал Мищук.

— Нет, яйца не крутит, а дает курица. Я же всего лишь сделал так, что ваш самогон сделался теперь в сто раз ценнее. Самая лучшая валюта на бирже подскочила вверх.

Васяк положил руку на плечо Мищука.

— По-моему, он знает, что делает, — сказал он. — Не станем ему мешать.

— Санационный офицерик?

— Не говори «офицерик». Это — настоящий офицер, у которого за спиной школа. Он умеет чуточку больше, чем выносить за собой парашу, как мы. Или баланду жрать. Его научили еще перед войной. Профессии полицейского.

Мищук закурил русскую папиросу, постаравшись сделать это элегантно. Сначала он сдавил картонную трубку пару раз, чтобы табак не попал с дымом в легкие, затем щелкнул зажигалкой из винтовочного патрона.

— Ладно. Пускай говорит.

Борович обратился к гестаповцу:

— Дорогой мой герр. Я здесь не за тем, чтобы преследовать вас за военные преступления или за что-то иное. Поговорим, как офицер с офицером. Имеется в виду исключительно уголовное дело.

— Я ничего вам не скажу!

— Ну вот, сразу, «ничего не скажу». — Борович откинулся на своем стуле. — Бутербродик с тушенкой? Чайку? Мы же ведь тут не избиваем.

— Нет? — Гестаповец повернулся, поднял куртку и рубашку. — Нет?

— Боже, упали спиной на батарею отопления, всего делов.

Синие полосы на спине были настолько правильные, что действительно могли походить на избиение батареей.

— Я ничего вам не скажу!

— За ваши преступления вас будет судить советский суд. Заранее сочувствую. Но мы от вас хотим получить исключительно информацию.

— Ничего не скажу!

— У вас семья имеется? Ведь это же не секрет?

— Имеется. Жена и дочка. Вы их убьете?

Борович закурил английскую сигарету. Он подал пачку «плейерс» гестаповцу, но тот отказался. Воцарилась тишина.

— В отличие от вас, мы никого не убиваем. И вот теперь… — Борович прервался, чтобы то, что он собирался сказать, прозвучало более выразительно. — Вы хотите ехать в Россию с семьей? Или сам?

Мужик был тертый. Он сразу же почувствовал шантаж и ответил, решившись на риск:

— Сам.

— Тогда давайте сотрудничать.

— Я ничего вам не скажу.

— Да я не желаю ничего слышать о том, что вы наделали. Меня интересует только уголовное дело. Не политическое, не партийное, не польско-германское — но чисто уголовное.

Борович положил ноги на стол, словно американец, и затянулся сигаретой.

— Кугер. За дело. Arbeit, Arbeit![54 - Работать, работать (нем.)]

Тот склонился к такому же заключенному, как и он сам.

— Старик, прошу тебя, помоги.

— В чем?

Кугер замялся.

— Ты же видишь, я — инвалид. Работал в крипо. В отношении меня они ничего не имеют, и даже дали бумагу, чтобы я мог уехать в Германию. Вон на той тележке, что стоит под стеной. И с этим вот немецким семейством…

— Далеко не уедешь.

— Не смейся, на тележке — это только на вокзал, — Кугер причесал волосы пальцами. — Коллега, поверь мне. Это никак не связано с нацистами или с военными преступлениями. Обычное уголовное дело.

— И я должен тебе верить? Тебя же подкупили.

— Нет! Послушай. Я знаю, что тебя ожидает страшная судьба. Но помоги мне, калеке. Что тебе это стоит? — Кугер показал, что психология ему не чужда. Он был хорошим следственным унтер-офицером. — Я прекрасно понимаю, что ты мне завидуешь, и сейчас охотнее всего сказал бы: «иди в жопу». Но, прошу тебя, окажи сочувствие немецкому инвалиду! Здесь и вправду речь идет исключительно об уголовном деле.

Гестаповец только качал головой. Он стискивал губы, чмокал. Только германский следователь чего-то и достиг.

— Ну, возможно ты и прав. В России сильно тяжело?

— Не знаю. Не был. Спроси вон у тех двух поляков, — указал он на Мищука с Васяком. — Они там были. Похоже, интересного там мало.

— Поляков я ни о чем спрашивать не буду.

Борович, который переводил их разговор милиционерам, чуть не расхохотался. Мищук только покачал головой, Васяк тяжело вздохнул.

— Скажи ему, — шепнул он, — что как только он там очутится, то предпочтет сто раз спросить у поляков… — И тут же добавил: — Куда бежать.

Борович перевел:

— Он говорит, что нас интересует только дело взрывающихся людей. Ни о чем другом спрашивать не станем. Так что вам не следует загонять себя в грязь. Ну, а еще сообщил, что в России даже неплохо. У вас будут сносные условия. Вы же знаете, климат отменный, прекрасное сельское хозяйство. У вас будет много еды. Опять же — тепло.

Но это в Крыму, прибавил он про себя. А тебя пошлют на Колыму. Тоже на букву «К».

Гестаповец даже удивился:

— Что, все это он, — указал он на Васяка, — сказал в одном предложении?

— Ну, он сообщил это весьма кратко.

Следствие перехватил Кугер.

— Коллега. Меня интересует только ритуал с цветами, после которого ты выжил. Только это. Расскажи, как все было.

Гестаповец пожал плечами, долгое время сидел, задумавшись, потом начал рассказывать:

— Когда нам приказали заниматься эвакуацией Бреслау, мое самочувствие было крайне паршивым. Болела голова, все время тянуло на рвоту. Как будто бы был бессознательным. Но мы уселись с коллегами в смешную такую французскую машину и поехали на вокзал, что располагается над Одером. К счастью, нагнало тяжелые тучи, и советских бомбардировщиков не было. На вокзале — пандемия. Поездов никаких, а толпы беженцев такие плотные, что мы даже не могли пропихнуться на перрон. Помню, что поляки на принудительных работах выдумали какой-то хитрый способ. Они ползали на четвереньках среди ног, а то и вообще — ползком. И выносили детей, которые умерли в толпе. Потом их укладывали на скамейках. Я хорошо помню эти скамейки перед вокзалом с уложенными на них детскими трупами. Мы сквозь толпу пробиться не могли. Ведь солдат в мундире и с гербом на фуражке под ногами гражданских ползать не станет. Тогда я спросил у одного из польских работников, который знал наш язык, не поможет ли он нам попасть вовнутрь. Он нагло ответил: «Или ползи, или бомбардируй этот вокзал. В Варшаве вам это удалось, а здесь будешь валить в своих, если имеется чем. Мы выносим только мертвых детей. Мертвые взрослые все так же продолжают стоять в давке. Им просто некуда падать». И тут я почувствовал второй приступ.

— Цветы рядом были? — спросил Кугер.

— Какие цветы? Ведь это же было зимой. — Гестаповец все же решился принять одну из сигарет Боровича. Он прикурил от зажигалки Васяка и глубоко затянулся.

— У меня перед глазами были мертвые дети, лежащие на скамейках, и мертвые взрослые, продолжающие стоять в растущей толпе. Полякам на взрослых было насрать, возможно, они были даже рады, что немцев останется меньше. Они вытаскивали только детей. А может, они просто не в состоянии были вытаскивать крупные тела. Не знаю. Они распалили для себя костер из мебели, которую вынесли из брошенных домов. На подламывающихся ногах я направился в ту сторону. Ко мне отнеслись враждебно.

— Знаешь, коллега, — перебил его Кугер. — Меня это и не сильно удивляет.

— Я чувствовал себя, словно пьяный, — продолжал гестаповец. — А ведь пил только ячменный кофе. Но я что-то бормотал, шатался из стороны в сторону.

— А у поляков цветы были?

— Нет, не было. Во всяком случае, я не заметил.

— И что было дальше?

— Мы пытались связаться с штабом и сообщить, что операция на вокзале не удалась. Что пройти невозможно, что нужна, по меньшей мере, рота. Один из наших попытался пройти на перрон по путям, но там тоже стояла толпа. А как связаться? Ничего ведь уже не работало. Даже телефон в ближайшей аптеке.

— Вы сказали «в аптеке»? — перебил его Борович. — Потому что в актах «аптека» все время повторяется.

— Да. Я пошел туда, все время чувствуя себя совершенно паршиво, но телефон не работал. Американские и русские бомбардировщики порвали все линии. Возвращался я зигзагом, словно пьяница. И тут ко мне подошел маленький мальчик.

— Сказал ли он: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым»? — спросил Борович.

— Да. Где-то в таком смысле. — Гестаповец помотал головой. — А откуда вы знаете?

— Я читал акты других дел.

— Странно. Подобные случаи?

— Если не считать мелочи, то так.

— Действительно странно. Хммм, — задумался он. — Мы снова сели в тот смешной французский автомобиль. Сам я уже находился в бессознательном состоянии. И мы поехали в центр. Заняло это где-то полтора дня. Самолеты союзников не могли летать по причине туч, но русская артиллерия била постоянно. Мы добрались до начальства, которое располагалось на Тумском Острове, в монастырской библиотеке[55 - Комплекс монастыря босых кармелитов на Тумском Острове.], кто-то сдал рапорт. Меня вырвало.

— Вы пили?

— Нет.

— Коллега, — включился Кугер, — где были цветы?

— Не было цветов.

— И что было дальше?

— Я выбежал из штаба гауляйтера Ханке и начал бежать. Коллеги за мной, чтобы остановить. Тут небо прояснилось, и прилетели русские бомбардировщики. Американцам при той погоде было далеко. Туг я заскочил в такую нору, вырытую в земле…

— Которую одной рукой выкопал унтер-офицер крипо, — сообщил Кугер.

Гестаповец онемел.

— О Боже! Это вы?

— Я тоже узнал вас лишь сейчас. Мы лежали там вместе минут где-то тридцать. Потом вы выскочили и побежали.

— Да. Я хотел добраться до Нового Рынка[56 - Новый Рынок (Neumarkt, современное административное название — площадь Новы Таре — Новый Рынок) — одно из трех исторических рыночных мест Старого Города во Вроцлаве, наряду с Рынком и Соляной площадью.]. Это метров пятьсот, или в два раза больше. Заняло это у меня целый день. Русские стреляли из всего, что у них было. Ночью я добрался до убежища на площади. Я был оглушен, в полусознательном состоянии. Никто ничего не знал, паника полнейшая, специальные отряды уничтожали дома, превращая Бреслау в развалины. Важен был только угол обстрела пушек с позиций на Рынке. В бункере, что был под площадью, и где имелись нормальные мощеные улицы с тротуарами, лежали сотни раненных и умирающих. Медицинский персонал работал круглосуточно, организация была образцовой. Но справиться со всем они не успевали. С коллегами мы приняли решение, что уже никуда не идем. Этот бункер станет нашими Фермопилами[57 - Лучше всего почитать чего-нибудь историческое, но можно посмотреть и старый (!) фильм «Триста спартанцев». Правда, учитывая состояние гестаповца, можно посмотреть и «300» — Прим. перевод.].

— О чем он говорит?

— Фермопилы, — сказал Борович.

— Это какая-то местность возле Вроцлава? — спросил Васяк.

— Господи Иисусе, это символ. Триста греков защищали проход против громадной массы врагов.

— Так греки сражались с немцами во Вроцлаве? И выиграли?

— Все погибли.

Васяк даже присвистнул.

— Ой, блин! Их расстреляли?

— Нет. Тогда еще не было огнестрельного оружия. Я говорю о Древней Греции. О спартанцах.

— Что, все спартачили?

— Матерь Божья! Ничего они не спартачили, но их всех убили. — Борович оттер пот со лба. — Помнишь, как мы называли наш укрепленный балкон в Народном Зале?

— Вестерплатте.

— Именно. Это символ позиции, с которой уже невозможно отступить. Просто-напросто, некуда, — продолжил он. — У американцев есть Аламо, у нас — Вестерплатте, а немцы выбрали Фермопилы. Это всего лишь название, памятник чему-то большему, чем мы сами. Понял?

Мужик с ППШ почесал подбородок.

— Ни хрена не понял.

— Ладно. — Борович повернул голову к Кугеру, сказал по-немецки. — Продолжайте допрос, пожалуйста.

Тот какое-то время молчал.

— Как мне кажется, отключили свет?

— Да, — ответил гестаповец. — Попали в электростанцию, или в что-то такое. К счастью, стены в бункере были смазаны фосфором. Они начали светиться. Были видны людские тени. Те, что занимались боеприпасами, могли продолжать их таскать. Но вот врачи ничего сделать уже не могли. У некоторых были фонарики. Они держали их в зубах.

Но это уже было поражение. Люди умирали у меня на глазах. Я сам подсвечивал зажигалкой во время одной операции. Обычной зажигалкой. Нагрелась, как тысяча чертей. Приходилось ее перебрасывать из одной руки в другую. Пациент скончался. Врач попросту ничего не видел. Сам же я был будто во сне. Тени солдат, грохот орудий сверху, стонущие, плачущие, болтающиеся бесцельно люди. Призрачные, светящиеся фосфором стены. Вокруг одна только зелень. Зелень.

И тени на ее фоне. Вонь горелой нитроцеллюлозы, попадающая в убежище через вентиляторы. Смрад дерьма. И дезинфицирующих средств. И все те монстры на фоне фосфоресцирующих стен. Дантовский ад! Я крикнул коллегам: «Выхожу из бункера!». И вдруг что-то меня удержало.

— Что?

— Вид какого-то типа, который расставлял под стеной горшки с цветами. Он сказал, что нужно было принести их сюда, потому что дома они не выжили бы. Я крикнул: «Эх ты, пораженец!»

Кугер прикусил губу. Где-то он уже это слышал. Похоже, в исполнении Грюневальда.

— Что было дальше?

— Меня охватило какое-то безумие. Я начал вырывать эти цветы и разбрасывать по сторонам. Орал, что тут нет места для раненных, а он тут цветочки приносит. Когда же тот начал протестовать, я вытащил пистолет и перезарядил.

— И что сказал он?

— «Не пытайся быть властелином жизни и смерти. Даже в отношении растений».

Наступила тишина, которую Кугер прервал после доброй минуты.

— Как его звали?

— Не знаю. Был вне себя. Рвал эти цветы, вопил на него и угрожал его застрелить. Бил горшки…

— Сколько там было этих цветов?

— Не помню. Может четыре, может, пять. Со мной происходило что-то странное. Я не могу этого описать. Я вышел из бункера.

— Сам? Один? В такой огонь?

— Да, сам. Мне было нехорошо. Я плакал. Из носа текло. Я чихал и кашлял, на легких словно легла какая-то тяжесть. Я хотел дойти до монастыря, что находился рядом.

— Хей, — Борович глянул на Васяка, — он описывает проявления тяжелой аллергии.

— А что такое аллергия?

— У меня тоже иногда бывают такие заявления, — вмешался Мищук.

— Проявления, — поправил его Борович. — У вас план города имеется?

— Имеется. Только некомпетентный, потому что еще не все польские названия ввели.

— Некомплектный, неполный, — снова поправил его Борович. Он склонился над вынутой из ящика картой. — Куда он шел? Спроси, — обратился он к Кугеру.

Гестаповец ответил сам:

— Первая, самая короткая улочка была полностью завалена, так что я прошел метров двадцать дальше и…

— Мы на месте! — воскликнул Борович. — Я уже знаю!

Мищук с Васяком удивленно глядели на него.

— Что ты знаешь?

— Он пошел по улице Ножовничей, поскольку не мог форсировать улицы Еловой, свернул на площадь Нанкера, идя по улице Лацярской. Потом вошел на территорию монастыря, с кем-то поговорил и вышел во дворик, усаженный цветами.[58 - Гестаповец не мог пройти по Еловой (Jodlowa), тогда он прошел метров двадцать по Ножовничей (Nozownicza), свернул вверх на Лацярскую (Laciarska), затем — налево, по улице Площадь епископа Нанкера (Nankiera), и по переулку Оссолиньских — к монастырю. Это Публичная гимназия сестер урсулинок Римской унии.] Следите за временами года. Сначала была зима, а теперь — май.

Васяк стал фертом.

— Aaa! — Вот это он понял прекрасно и кивнул головой, находясь под впечатлением умений довоенного полицейского. — Выходит, врет, сукин сын?

— Нет, у него провалы в памяти.

— А откуда ты можешь знать, куда он шел? — спросил Мищук.

— Потому что читаю ваши акты. И очень тщательно. — Борович обратился к Кугеру. — Спроси, как он попал в монастырь.

— Через Альбузерштрассе.

— То есть, шел по Лацярской. Он шел с заряженным пистолетом, — говорил Борович по-польски. — Трясся.

— Я шел со снятым с предохранителя пистолетом. Весь трясся от ужаса.

— А что вас так пугало? — спросил Кугер. — Если не считать обстрела советской артиллерии.

— То, что найду решение.

— Не понял?

— Не знаю. Не могу объяснить. Мне казалось, что вот сейчас встречу кого-нибудь, кто укажет мне дальнейшую дорогу в жизни.

— И встретили?

— Да.

— Кто это был?

— Его звали Альберт Грюневальд.

— Как?! — Кугер чуть не свалился со стула. — Боже мой! Боже мой!

— Он представился мне Альбертом Грюневальдом, — повторил гестаповец.

— Как он выглядел?

— Довольно низкий, в теле, очень такой решительный, в хорошем, тщательно отглаженном пальто.

— Это Хельга ему гладила, — Кугер не мог прийти в себя от впечатления. — Он говорит правду, — повернулся калека к Боровичу. — Именно так Грюневальд выглядел в день своей смерти. Я видел труп. Похоже, он был влюблен в Хельгу, но их альковные тайны мне не ведомы. Знаю, что она его сильно любила.

— Он встретился с духом? — спросил Борович. Кугеру он доверял. Довоенных полицейских готовили явно лучше, чем послевоенных милиционеров. Он был полностью уверен, что тот видел покойного приятеля. И тщательно запомнил все подробности.

— Не знаю. — Кугер вернулся к следствию и глянул на гестаповца. Рутина, опыт, процедура ведения дела. — Простите. В ваших показаниях имеется ряд неточностей. Вы говорите, якобы были свидетелем эвакуации на вокзале, который теперь называется «Налодже». Стояла зима. Вы сказали, что переход на площадь Нойемаркт… — Кугер вновь склонился над картой, — называемый сейчас Новым Рынком, занял у вас полтора дня. И вот уже май. У вас куда-то пропало пару месяцев.

— Не знаю. Не знаю, что со мной творилось.

— Но ведь вы должны были расписываться на работе или, по крайней мере, появляться там, — Кугер не знал жалости.

— Но ведь была война.

— Погодите, погодите. В мае — это действительно была война, но зимой ее еще не было. Я находился в Бреслау все время и знаю, что здесь творилось. Бомбардировщики нам вообще не угрожали. Город не находился на направлении советского наступления. Они не хотели тратить на нас силы.

— Да. Помню, как на шоссе появились тысячи немцев, тащивших тележки с имуществом. Только детские коляски еще были приспособлены к городским мостовым. Все остальные ломались. Дети умирали.

— Ладно, я тоже видел это. А бомбардировщики были над площадью. — Кугер опять склонился над картой. — Над Грюнвальдской площадью. Господи! — Он отер пот со лба. — Грюнвальдская площадь. Альберт Грюневальд. Как все соединяется.

— Простите. Не понял вас.

— Герр коллега, как вы объясните чуть ли не полугодичное отсутствие в расположении гестапо?

— Не знаю. Я ехал на том французском автомобиле…

— И через полтора дня зима превратилась в весну?

Гестаповец пожал плечами.

— Не знаю. Вот сейчас вы мне доказали, что я несу чушь. Но не по злой воле. Не знаю, как такое возможно, но на вокзале была зима, а в бункере — весна. Это факт.

— А ваши коллеги. Что говорили они?

— Что я превратился в кретина. Что я трус, недостойный гестаповского мундира. Но… — он вытер пот со лба. — Я не трус. Я получил образование… — запутался он.

— Как и я, — поддержал его Борович. — Но как только ваши бомбардировщики начали сбрасывать груз, я намылился через поле, что твой заяц.

— А когда ваши из Англии валили бомбы в нас, я тоже бегал. Только это еще не доказательство трусости.

— Ладно, не будем спорить.

Борович усмехнулся.

— Вы были под Фалез[59 - Битва под Фалез (Falaise) (котел Фалез, мешок Фалез) — битва, состоявшаяся 7–22 августа 1944 года во время операции войск союзников, стремящихся сломить немецкую оборону в северной Франции и выйти к Рейну. Столкновение произошло в районе городка Фалез в Нормандии, где германские бронетанковые подразделения были атакованы подразделениями польской 1-й Бронетанковой Дивизии под командованием генерала Станислава Мачка. Польская дивизия входила в состав 1-го Канадского Корпуса. — Википедия.]?

— Откуда такой странный вопрос? — Гестаповец явно был заинтригован. — Да, был. — Он ненадолго задумался. — У нас был значительный перевес над союзниками. А потом ваши танки пошли в наступление. Осколок попал мне в бедро. Меня на самолете эвакуировали в Берлин, когда поляки уже завершали окружение. То был последний самолет. — Он потер нос. — А откуда такой странный вопрос? — снова повторил он.

— Вы были тяжело ранены? — спросил Кугер. — Или только легкая царапина?

— Ну, знаете?! С легкой царапиной эвакуировать кого-нибудь самолетом? Я был ранен в бедро, осколком. Меня едва спасли. До сих пор хромаю.

Кугер не дал захватить себя врасплох.

— А что офицер гестапо делал под Фалез?

— Относительно моей службы я вам ничего не скажу!

— Хорошо, настаивать не буду. Только у нас не сходятся даты.

— У нас?! — завопил гестаповец. — Так ты уже с ними? Предатель!

— Нет, нет. Сейчас мы всего лишь расследуем уголовное дело. И все равно, как мне, дураку, кажется, что-то здесь не совпадает. Вы были под Фалез, насколько помню, это был август сорок четвертого.

— Так.

— Каким чудом вы продолжили службу зимой, во время эвакуации Бреслау?

— Не знаю. У нас имелись замечательные немецкие врачи.

— А реабилитация?

Борович откинулся на стуле и с улыбкой сказал Кугеру.

— Он твой. Уже прожаренный и на сковородочке.

Кугер не был любителем. Он тоже улыбнулся, склонил голову перед коллегой-специалистом.

— Так что ты делал под Фалез?

Гестаповец опять вытер выступившие на лоб капли пота.

— Допрашивал пленных. В основном, канадцев. Еще англичан и американцев, но тех было мало. Я хорошо знаю английский.

— А поляков?

— Откуда? Языка я не знаю, а эти черти сражались до конца. Больше не набрать.

— А как ты попал на последний самолет?

— Попугал своим мундиром гестаповского офицера. Рану на бедре сделал штыком. Канадцы так нажимали, что у нас остался только тридцатикилометровый коридор. Наши пошли на поляков, а те только стояли и стреляли. Наши лучшие силы! А те били, словно по уткам. Ну, так что я видел, это уже конец. Предпочел самолет, чем бегство пешком.

— Ага, то есть, один перескок во времени у нас объяснен. Вполне реально. А что с другим?

— Слушаю?

— Каким чудом переход от вокзала до бункера занял у вас пару месяцев?

Гестаповец теперь опирал локти о колени, положив подбородок на ладони.

— То ты говоришь «вы», то «коллега», а потом «ты».

— Видишь ли, это зависит от моего настроения, — ответил на это Кугер.

— И какое из них плохое?

— А угадайте, герр коллега.

Борович, который переводил милиционерам по ходу, вновь чуть не расхохотался. Кугер и вправду был хорош. Очень хотелось бы иметь такого специалиста в качестве собственного унтер-офицера во время следствия перед войной. И вдруг он кое-что вспомнил. В Кракове он допрашивал одного еврея в качестве свидетеля аферы с туннелями. Он чуть не подскочил на месте.

— Знаешь, о чем его спроси?…

— Знаю, — усмехнулся калека и обратился к пленному. — Когда вы вошли в туннель?

— Сразу же после неудачной акции на вокзале.

— Как долго вам пришлось идти?

— Мы не шли. Мы ехали на том смешном французском автомобильчике, у которого было всего три колеса.

— Под землей?

— Да. Но там даже пара грузовиком могла разъехаться. Вам, офицерам крипо об этом не говорили, потому что ваша задача — гоняться за ворами. Но нам, где находится въезд, сообщили. А сбоку мы обнаружили специальный склад СС.

— А в нем коньяк, водку, пиво и вино.

— Да. К тому же, консервы со всего света, сухая колбаса, испанское сушеное мясо, просоленная ветчина. Овощи всякие.

— И этими овощами вы так ужрались, что только через полгода добрались до моего окопчика?

— Нет, герр унтер-офицер. Это заняло у нас всего пятнадцать часов. В тех подземельях можно даже Тур д'Аллемань[60 - Ассоциация с «Тур де Франс» — велосипедными и автомобильными гонками по Франции. В данном случае: гонки по Германии, предложением ниже — гонки по Польше (франц.) — Прим. перевод.] организовать.

— Ну, теперь разве что «Тур де Полонь». Ладно… Даже если вы нажрались всеми теми овощами и консервами, ведь спиртного, насколько я понимаю, вы не касались…?

— Естественно, нет, герр унтер-офицер!

— Хорошо. Эти пятнадцать часов я понял. Хотя перед тем вы говорили кое-что иное. Но теперь, по крайней мере, я знаю причину.

Кугер попросил чаю. У него пересохло во рту. А откуда тут взять такой раритет? Мищук изумил всех. Он вынул из кармана маленький черный параллелепипед. «Американский, прессованный», — объяснил он всем. Тут же сделал кипятильник из старого бритвенного лезвия, пары спичек и проводов. Оголенные концы сунул в розетку. Чай заварился молниеносно.

— Сделаю-ка я ему еще и яйца, — сообщил тот же Мищук.

— У тебя есть настоящие яйца?

— Откуда. Порошковые, американские. Жрать невозможно.

Он начал готовить болтушку в другом стакане. По тому же методу, что и ранее. Гестаповец, чувствуя запах, начал глотать слюну. Тогда Васяк глянул в потолок.

— Господи Боже, — сказал он. — Я знаю, что ты — еврей. Но знай, что я никогда не донесу на тебя в гестапо.

Кугер, обжигая губы, отпил глоток чаю, который обладал ароматом, зато был совершенно безвкусным.

— Итак, эти полтора десятка часов мы прояснили. Теоретически, — пояснил он. — Но откуда взялось несколько месяцев? Выпивали, жрали и ждали конца войны?

— Нет, герр унтер-офицер. Это было всего лишь раз. Кое-чего из запасов СС мы взяли в тот французский псевдо-грузовичок. Но вот выехать с ним не удалось. То, что можно было забрать, мы рассовали по карманам и по шахтному стволу вышли на поверхность.

— В карманы, естественно, вы положили одни только овощи, — язвил Кугер. — А что с автомобилем?

— Наверное, до сих пор там стоит.

— Ладно, перейдем к делу. Что сказал вам этот, якобы, Альберт Грюневальд?

* * *


— Спиши мне все данные на ай-Под, — попросил Сташевский.

— А не лучше ли на пен-драйв[61 - Скорее всего, «флэшка». Во всяком случае, что-то мелкое. — Прим. перевод.]? — спросила Мариола. — Или, давай запишу на переносной диск.

— Нет, он величиной с ладонь, а мне хочется чего-нибудь, меньше большого пальца на руке. Я должен иметь все материалы в своем сотовом.

— Оки. Все данные с компьютера?

— Только акты дела.

Девушка сунула соединитель в соответствующее гнездо ноутбука и одним движением мышки перебросила все данные.

— Держи, — она подала Славеку ай-Под, спрятав перед тем его выдвижное жало USB. Сташевский сунул наушники в уши и включил какую-то радиостанцию.

— А ты помнишь времена, когда радиоприемник был величиной с половину шкафа?

— Не помню. Но ты давай поскорее, потому что такси уже ждет.

Продолжая слушать новости, Сташевский надел сандалии. Он взял летнюю курточку, чтобы скрыть кобуры с пистолетами. Как обычно, куртка завернулась, так что Мариоле пришлось поправить. Славек не мог справиться с почти бронированными дверями, которые они установили в своей квартире, которую называли «гнездышком». Здесь им было хорошо, хотя и приходилось ходить по коридорам, напоминающим внутренности бункера Гитлера. А за ее пределами — сборище буряков. Как говорила Мариола: «Буряк буряка буряком погоняет». Никто, кроме них, никогда не сказал в лифте «Добрый день». Вот и сейчас, они вошли в наполненную пассажирами, но совершенно безличную кабину. Глаза соседей были направлены куда-то в пространство: отсутствующие духом люди, делающие вид, будто бы вокруг них никого нет. Сташевского это заело.

— Ты знаешь, — обратился он к Мариоле, — меня ужасно беспокоит эта чудовищная анонимность в наших рассовременных домах. — Тут он обратился к другим пассажирам: — Мои уважаемые, мне чертовски приятно, что я могу ехать на этом лифте в вашей компании.

— Нам тоже! Нам тоже! — Внезапно они утратили все свое деланное безразличие. Куда делись взгляды в потолок. — День добрый! Желаем приятного дня!

У Сташевского было впечатление, что он идет на смерть. Грюневальд писал в дневнике, что разговаривал с людьми на лестничной клетке. Славек повторял сценарий по каждому пункту. Хельга с кухонным ножом и лопаткой, а теперь Мариола в пуленепробиваемом кевларовом жилете, со своей 22-ой и громадным Vis-ом в кармане. И с русской каской в руках. Обе хотели защищать своих мужчин. Хельге это не удалось. У нее имелся только нож с лопаткой. Удастся ли Мариоле? Конечно, она была экипирована намного лучше. Но вот каким чудом они это чувствуют? Чувствуют, что нечто идет не так, как надо. Мищук перед смертью снял какую-то Дороту. Ее муж умер в гулаге. Они ворковали, словно голубки, но Дороте тоже не удалось. У нее были только грабли. Всегда в каждой истории всех этих странных смертей принимала участие женщина. Тут Сташевский не мог понять, в чем же дело. Не удалось Хельге, не удалось Дороте. А вот женщина Земского справилась. Она вырвала оружие из рук, когда тот хотел покончить с собой. Она была сильная и рослая. Он глянул на Мариолу. Она тоже была сильной и рослой. Сташевский продолжал размышлять. А была ли женщина у того гестаповца, которого допрашивали? Уже сидя в такси, он подключил свой ай-Под к сотовому, который мог выполнять функции наладонника. Гестаповец вспоминал про какую-то Сильвию из НСДАП. Хорошо, а у того офицера из УБ? Славек переключился на Интернет и залогинился в управлении. Никаких конкретных данных.

Нет! Есть! Вот они. Сара Блюгенвитц, поскольку это имя частенько появлялось в актах. Скорее всего, секретарша. Было ли между ними что-то? Господи, да наверняка было. Ведь каждый нормальный мужик живет с какой-нибудь женщиной, если только он не гей. У него имелась женщина, которую он, вероятнее всего, любил, но у нее и было ни малейшего шанса, чтобы спасти его, поскольку тогда она не стояла рядом с ним. Выходит, ключ в этом? Женщины, желающие защищать своего мужчину. Ни одна из них не погибла. Только, одним удалось спасти своего любимого, а другим — нет.

* * *


Альберт Грюневальд ехал на извозчике с Хельгой. Его прусское воспитание не могло согласиться с присутствием женщины в ходе следствия. И в то же самое время он знал, что она его любит. И что это не банальная увлеченность с ее стороны. Он тоже любил Хельгу, и с его стороны это тоже не было временной интрижкой. Что с того, что она служанка, а он — полицейский офицер. Тут он чувствовал себя на распутье.

Проезжая по четырехполосной улице, в мыслях он упорядочивал акты, которые прочитал в последнее время. Случаи с взрывающимися людьми повторялись уже несколько лет. Никаких упоминаний в прессе, если только не считать третьеразрядных газетенок. Он решил почитать эти газетенки в библиотеке. Даже до архивов добрался. Первый случай, найденный им в документах, имел место во время осады Бреслау братом Наполеона Бонапарте, Иеронимом.

Артиллерийские снаряды убили тогда одиннадцать мещан, и их делегация вынудила командование сдать город. Сегодня это так легко не пройдет, усмехнулся Грюневальд про себя, хотя сообщения с фронта и были тревожащими.

Он боялся того, о чем прочитал в старинных документах. Что-то его дернуло, и последние пару дней он занимался изучением документов, даже не связанных с полицией; он даже добрался до гестаповских. Над этими бумагами он сидел так упорно, что даже разболелся позвоночник. Грюневальд приказал извозчику свернуть направо. У него был знакомый врач, проживавший в красивейшем «научном» квартале, то есть, на задах Политехнического института и Медицинской Академии. Подобный город был на свете один. Более десятка Нобелевских лауреатов! При этом Грюневальд старался не думать о том, что большинство обладателей нобелевской медали были евреями. Тем не менее, даже после чисток город продолжал жить наукой. Все это вскоре должно было кончиться. Какое-то время Грюневальд чувствовал, будто теряет сознание. Он увидел будущее, или так ему это только казалось. Перед войной в Бреслау было три высших учебных заведения. И одиннадцать Нобелевских наград. После войны будет одиннадцать ВУЗов — и ни единой награды. Вспотев, он отряхнулся от мрачных дум. Цветы в сквере пахли так сильно…

Они остановились перед домом знакомого врача. Грюневальд пошел вперед. Хельга, со своим кухонным ножом и лопаткой, сразу же за ним.

Им открыл врач в домашнем халате.

— О, ты уж здесь?

— День добрый, приятель.

— Что вас ко мне привело? — Врач глянул на Хельгу. — Боже, ведь она не собирается воспользоваться этим ножом?

— Нет, нет, — заверил его Грюневальд. — Во всяком случае, не в отношении к тебе.

— Что случилось?

— Чудовищно болит спина, и еще один вопрос.

— Хорошо, раздевайся.

Когда Грюневальд снял сорочку, доктор прослушал стетоскопом его легкие. Потом начал пальцами простукивать его позвоночник. В разные места он бил по-разному, иногда даже кулаком.

Служанка доктора, принесшая им кофе, подозрительно зыркала на Хельгу с ее ножом и лопаткой.

— Все в порядке. Просто, ты переработал. Слишком долго сидишь над бумагами, слишком мало физической активности.

Сам он был очень спортивным. Ежедневные физические упражнения он считал обязанностью каждого немца, к тому же занимался байдарками, верховой ездой, теннисом. Кроме того, он был председателем комитета планирования спортивных занятий для детей из Гитлерюгенд. Его румяное лицо буквально лучилось энергией. Опять же, он не пил, не курил и, судя по голодным взглядам, бросаемым им на Хельгу, похоже, сексом тоже не занимался.

— А могу ли я задать тебе вопрос?

— Валяй.

Грюневальд начал надевать сорочку. Хельга помогала ему, отложив на время свой нож.

— Я сейчас занимаюсь делом людей, которые взрываются изнутри. Только не говори, как берлинский профессор, что необходимо проглотить пару капсул с перманганатом, запить все это кислотой, а потом стукнуть себя по пузу.

— Так это и невозможно. Подобным образом капсулы не разбить. — Врач неодобрительно поглядел на завязывающееся брюшко Грюневальда. — Слишком много жира.

— Ладно, но что могло произойти?

Врач сделал глоток горячего кофе.

— Знаешь, теоретически, можно проглотить эту новую английскую пластиковую взрывчатку с часовым взрывателем, только это, скорее, бредни. Невозможно!

— А если эти взрывы случаются уже несколько сотен лет? Со времен Наполеона?

— Невозможно! — повторил врач. — По-моему, тогда не было ни динамита, ни нитроглицерина. Впрочем, как ты это себе представляешь? Будто бы кто-то выпил несколько глотков нитроглицерина и упал животом на мостовую? Он бы его, скорее, переварил, как мне кажется, а точнее всего, отравился. Ну, я не сапер.

И как тут перейти к сути дела? Доктор был словно с другой планеты. Здесь и сейчас. Никаких фантасмагорий. Физические упражнения и здоровый дух в здоровом теле, которое вскоре кто-то иной может послать под вражеские пули. А интересно, способна ли пуля узнать, попала она в здоровое или больное тело? Имеется ли для нее какая-то разница? Даже если это больной раком. Эффект один и тот же. Или здоровый молодой полубог. Все равно, он будет моментально испорчен. До Грюневальда дошло, что, по-видимому, слишком много он слушает Кугера. Пораженчество приятеля было заразительным. Опять же, эти ужасные газеты. Ведь Грюневальд не был дураком. Все союзники превратились во врагов.

Грюневальд чувствовал себя загнанным в угол, тонущим в море антигерманской истерии, русской заядлости, американского наводнения долларов, английской расчетливости и польской последовательности в стремлении к цели. И он уже начинал чувствовать себя окруженным со всех сторон.

— И все же, они взрываются, — с трудом вернулся он к реальности.

— Может, у них была граната под рубашкой?

— Нет, тогда бы у нас имелись следы.

Врач закапал себе в глаза какие-то капли. У него было уже давний конъюктивит. Типичная аллергия. Типичная аллергия… Но тогда этого еще не диагностировали. Это понятие появится только через несколько десятков лет. Тем не менее, сейчас доктор должен был ужасно страдать, совершенствуя собственное тело и не имея возможности справиться с дурацким гистамином, производимым его же собственным организмом.

— Видишь, — сказал доктор, вытирая слезящиеся глаза. — У американцев имеются сульфамиды, у англичан — пенициллин. Этот порошок и уколы выиграют войну. Потому что у нас ничего нет.

Какие-то сомнения в здоровой, национал-социалистической голове Грюневальда все же отложились.

— Ты говоришь, как Кугер.

— Ладно, ладно. — Доктору удалось справиться со слезами. — У нас есть цибасол. К сожалению, войну с антибиотиками, которые имеются у тех, он проиграет.

— К чему ты ведешь?

— Видишь ли, они в состоянии отослать назад на фронт солдата, перенесшего тяжелые ранения. Мы — нет. Именно порошок, мазь, укол — вот что выиграет войну. Мы со своим цибасолом способны им разве что соли на хвост насыпать. Опытный ветеран в сотню раз превосходит пацанов и старикашек из фольксштурма. У нас даже не хватает врачей. Меня неоднократно вызывали в военный госпиталь. И я хватался за голову, видя, как молодой врач после извлечения пули сразу же собирается зашивать рану. Я брал зонд и показывал, что внутри еще имеются кусочки одежды, камушки, стебли травы. Мы проиграем не потому, что у нас меньше танков. Мы проиграем, потому что у нас нет сульфамидов и пенициллина.

— Ты к чему все это ведешь? Во времена Наполеона тоже не было пенициллина.

— Мы не продвинулись вперед ни на шаг, — зевнул доктор. — Я где-то читал, что наши врачи изучают воспоминания французских лекарей тех времен, чтобы узнать, как лечить обморожения у наших солдат.

— К чему ты ведешь?

— К тому, что прошлое и будущее — это один черт. Неужто все время все должно повторяться?

— Абсолютно не понимаю.

Врач вынул из ящика стола бутылку коньяка и наполнил две рюмки.

— Если эти дела продолжаются уже лет двести, то это никак не может быть один и тот же человек. Это секта.

Грюневальд задумался, надевая пиджак и завязывая галстук. Он присел на кушетке, а не перед столом приятеля.

— Знаешь, — почти что прошептал он, — более всего во всем этом деле меня пугает то, что все следователи погибают.

— Не паникуй. Стечение обстоятельств.

— Не думаю.

* * *


— Не думаю, чтобы это имело значение, — сказал Сташевский Мариоле. — Все следователи, занимающиеся этим делом, гибнут. Выжить удалось только Кугеру, потому что его от следствия отстранили. Удалось Васяку, потому что письмо в милицейское управление, сообщающее о его смерти, явно написано его собственной рукой. И был еще один специалист. Вероятно, еще довоенный полицейский офицер. Похоже, он решил это дело.

— А почему же ты не знаешь решения?

— Потому что его не записали в документы. Но я такой же хорошо обученный, как и тот. Я тоже справлюсь.

— В этом я как раз и не сомневаюсь.

Мариола привыкла к его меняющемуся настроению. И еще к тому, что, при всей своей показной кичливости, у него была чрезвычайно низкая самооценка.

— Слушай, я вижу следы в бумагах. Им помогал специалист высочайшего класса, а не милиционеры — назначенцы коммунистов. Это был чужак, гость. Следы его вижу. Но не знаю, как его зовут.

Мариола с заботой поглядела на Сташевского. Пару минут она переваривала что-то в мыслях. Затем робко сказала:

— Славек, все время ты повторяешь одни и те же предложения, одни и те же слова… Ты сегодня уже что-то пил?

Тот замялся.

— Одно пиво.

— Ага. А та бутылка водки в ящике стола?

— Ой, несколько глоточков.

— Славек, милый… Но от тебя несет спиртным. Я беспокоюсь.

— Не преувеличивай. — Он пожал плечами. — Что же касается повторяемости слов, то это потому, что повторяются и ситуации. В различных конфигурациях, в различных вариантах, но это все один и тот же рассказ.

— Это так важно?

— Это приведет нас к цели. — Он положил руку на колене Мариолы. — Вот увидишь, сейчас что-то случится.

* * *


Борович дополнял акты дела. Он инстинктивно исправлял орфографические ошибки и консультировался с Кугером по мелочам.

— Ну что же, — с трудом поднялся он. — Гестаповца можно увести.

Мищук вызвал охранника. Он уже научился пользоваться германско-американским пультом. Те, что находились в караульном помещении, тоже выучились. Охранник появился через пару десятков секунд. Борович подошел к Кугеру.

— Вы знаете, что означает честное слово польского офицера?

Кугер кивнул.

— Догадываюсь.

Борович помог инвалиду подняться и провел, а точнее, перенес его на тележку беженцев, которая стояла под стеной. Сами беженцы ожидали снаружи. Он положил ему в карман документы, разрешающие выезд.

— Вот. Здесь тушенка, самогон и хлеб, — дал он Кугеру сумку. — Я свою часть договора выполнил?

Своей единственной рукой немец прижал добычу к груди. Он поглядел Боровичу прямо в глаза.

— Так точно, герр офицер!

— Тогда желаю хорошо добраться до Германии. Через неделю кочевой жизни на вокзале. — Он улыбнулся. — Но, может вам еще повезет, и вы уедете еще сегодня.

— Благодарю, герр офицер!

— Мы, полицейские, должны помогать друг другу. — Он повернулся к своим «сотрудникам». — Вызовите пару охранников, чтобы помогли снести тележку по лестнице.

Мищук на самом деле уже мог пользоваться консолью. Он нажал на кнопку с надписью «Waffen SS». Его интересовало, какие на них будут мундиры, но, к сожалению, те носили обычные, польские.

— Слушаю?! — крикнул командир патруля.

— Снесите тележку с лестницы.

— А потом, в какую камеру?

— Твою мать, — разозлился Васяк. — Просто-напросто, выставите на улицу, и пускай идут, куда захотят!

— Так точно!

Охранники схватили импровизированную коляску. Кугер приложил руку к непокрытой голове, салютуя. Борович ответил таким же салютом. Ведь это не был никакой не ярый нацист, гоняющийся по улицам за евреями, чтобы потом отвезти их в газовую камеру. Мужик охотился за ворами и убийцами, и он был весьма хорош в своей профессии.

— И как? Узнал ты чего-нибудь от того гестаповца? — спросил Мищук.

— Нет. Гораздо больше мне сообщил Кугер.

— И что он сказал?

— Что мы должны отправиться на… — Борович склонился над рисованной картой. — На площадь Нанкера. В монастырь.

— Нахуя в монастырь? Я молился в последнее воскресенье. Отстоял святую мессу. Принял облатку.

— Дело не в том, — схватился Борович. — Я уже приблизительно знаю, в чем тут дело. Благодаря Кугеру.

— Он и вправду настолько хорош?

— Да. С одной рукой и ногой, не имея никакой власти, он вытянул из гестаповца все, что только хотел. — Подумав, он добавил. — Хотелось бы мне иметь такого унтер-офицера перед войной.

— Эт-точно, — сказал Васяк. — А он же ни разу даже не дал тому гаду по морде.

— Мы в твоем распоряжении, — прибавил Мищук. — Скажи, что надо делать, а когда уже разгадаешь это дело, мы тебя отпустим. И никаких обвинений в мародерстве не будет.

— Хорошо. — Борович закурил «плейерс». — Буду надеяться, что ваше честное слово тоже крепкое.

* * *


Сташевский с Мариолой ехали на такси по 4-рядной улице Кохановского. Хельга не могла найти извозчика на стоянке возле докторской виллы, так что им пришлось пройти пешком приличный кусок дороги. В экипаж они сели только лишь где-то здесь. Славеку с Мариолой не хотелось тащиться пешком по такой жаре, но, раз они воспроизводили события, то пришлось. Теперь они сели в такси. Тоже ведь «наемное транспортное средство», если это имело какое-то значение.

Славек вынул сотовый телефон и позвонил приятелю, частному детективу.

— Привет, Витек.

— Привет, привет, Славек. Неужто снова полиции понадобилась поддержка частных сил?

— Угадал. Если позвоню в управление, то узнаю, что подобное дело просто невыполнимо. А я хочу это дело разрешить.

— Где?

— В Соединенных Штатах.

— О Боже! Только это будет тебе стоить. — Витек вздохнул прямо в трубку. — Сижу себе спокойненько в Берлине, а тут какой-то придурок высылает меня… — он снизил голос. — Куда?

— В Америку.

— Парень! Я там никого не знаю. Нужно будет устанавливать контакты.

— Что-то мне подсказывает, будто бы тот таинственный довоенный офицер смылся именно туда. Как можно дальше.

По ходу разговора Сташевский пересылал посредством сотового данные дела из своего ай-Пода прямиком в компьютер частного детектива.

— И что я должен делать? — спросил Витек.

— Имени того офицера, который это дело решил, я не знаю. Но я знаю, что бы сделал на его месте. И именно там его нужно искать.

— Господи Иисусе! Я должен искать человека, о котором мне ничего не известно?

— Ищи Васяка. Его данные уже в твоем компьютере.

— ОК. — Витек снова снизил голос. — Сколько раз я тебе говорил, может быть тебе бросить твою полицию к черту и начать работать у меня. Мне нужен офицер с такими способностями и квалификациями! Не бойся. Ты не будешь торчать ночами в машине, подглядывая, кто кого трахает, в разводных делах. Мне нужен офицер-оперативник.

— Не могу, старик. Пани Жечпосполита взывает на службу.

Тот решил использовать последний аргумент.

— У меня ты даже можешь пить на работе, — заявил он. — Мне попросту нужен специалист, который способен решать дела. А не мудаки, которые в половину восьмого утра приходят на работу и по-собачьи глядят мне в глаза.

Неужели его приятель говорил о коллегах Сташевского по управлению? Встречал кого-то, или что?

— Нет. Польша заставляет служить, как и всякого своего волка.

Но Витек не уступал.

— Можешь приехать в Берлин с Мариолой хотя бы и сегодня. Заработаешь в пять раз больше, чем в полиции.

— Не могу, — отрезал Сташевский. — Это было бы как побег с поля боя. Жечпосполита заставляет меня служить.

— Лишь бы тебя в зад не пнула, дебил! — Витек на несколько секунд замолчал. — Ладно. Для тебя я сделаю это даром. Но помни, мое предложение все еще в силе. Мне нужны люди, способные думать, а не таскать хозяину тапочки и мотылять хвостом, как домашние собачки.

— Спасибо! Не забуду.

Славек отключил телефон. У него было странное предчувствие, будто бы сейчас что-то произойдет. Грюневальд в своих отчетах писал, что когда ехал на извозчике, заметил попытку кражи повозки. Он приказал извозчику остановиться. Вышел и «достоинством должности» прогнал вора. Он не гнался за ним, поскольку было неуместным, чтобы офицер лично гнался за кем-то пешком. А вот сообщить постовому он никак не мог. У него не было даже свистка. Что же. Вора схватит кто-нибудь другой.

Грюневальд снова уселся в экипаж. Он приказал вознице купить в киоске последние газеты и везти себя в научный квартал. Ему хотелось проконсультироваться с несколькими профессорами. Сам по себе, он всегда был добросовестным полицейским, поэтому оставил в управлении рапорт, что сегодня на работе его не будет, представил цель и трассу поездки, краткое описание того, что случилось до этого, и поехал дальше.

* * *


Экипаж с трудом маневрировал среди толп беженцев из городов, уже занятых беженцами с территорий, которым непосредственно угрожали отряды союзников. Помимо крестьянских повозок, которые тянули люди, случались даже детские коляски в ужасном состоянии. Служанки жителей расположенных в округе вилл выносили питьевую воду в ведрах, и набирающаяся вокруг них толпа ежеминутно останавливалась, вызывая очередной затор. Извозчик свернул на полосу зелени посреди 4-рядной дороги. Но и тут далеко они не заехали. Их остановили двое в странных псевдо-мундирах с надписью «Фольксштурм» на нарукавных повязках.

— Halt!

— Что происходит?

— Мы реквизируем лошадь.

Извозчик чуть не упал с козел. Грюневальд привстал, предъявляя удостоверение.

— Я — офицер полиции. Еду по служебному делу.

— Сожалею, герр офицер, это приказ самого гауляйтера, — объяснял один, а второй уже дергался с упряжью. — Все ненужные для производства лошади должны быть направлены на фронт с целью обеспечения перевозок. А экипаж нам не нужен, — вежливо пояснял первый.

Возница соскочил на землю.

— А я что теперь буду делать?! — крикнул он. — На жизнь я могу зарабатывать только благодаря ей!

— Спокойно. — Фольксштурмист усмехнулся и вынул из кармана блокнот. — И для вас кое-что найдется.

Он явно считал свое нынешнее занятие личной местью за то, что его самого мобилизовали несколько дней назад. И он не мог простить тем, которые до сих пор пребывали «на свободе».

— Фамилия?

— Клемке. Юрген.

Тот быстро записывал, через копировальную бумагу. Спросил адрес и какие-то дополнительные сведения.

— Пожалуйста, — подал он вознице листок. — Вы мобилизованы. Там о вас позаботятся. Теперь вы не будете голодать.

— Но ведь мне уже шестьдесят пять лет!

— Самое подходящее время для первого раза!

Народный штурмовик добродушно улыбнулся. Вылавливание стариков и детей, по-видимому, было тем, для чего он более всего был пригоден. К тому же, это доставляло ему громадное удовлетворение.

— Но я никогда не был в армии!

— Спокойно, натренируют. Не бойтесь. На фронт не отошлют, пока что останетесь здесь, в Бреслау.

Второй фольксштурмист подошел к Грюневальду. Он уже сунул в рот трубку и теперь искал по карманам спички.

— Сожалею, герр офицер, но это приказ самого гауляйтера. Против такой величины не попрешь.

Тут он споткнулся и чуть не упал на Хельгу.

— Прошу прощения, — отскочил он. — Боже, чуть не проглотил мундштук.

Он продул трубку и взялся ее чистить. Снова глянул на Хельгу.

— А вам посоветовал бы спрятать этот нож, иначе наделаете кому-нибудь беды. — Ладно, прибавил он, помолчав, — дальше вам уже придется пешочком.

Они двинулись по полосе зелени. По траве им было идти легко, потому что у них не было никакого багажа. Толпа на остальных четырех полосах становилась плотнее. Ежеминутно все эти люди вообще останавливались. Жара нарастала. У Грюневальда все сильнее резало веки и щипало глаза. В уголках глаз накапливались слезы. Хельга спрятала свой нож в рукаве, словно итальянский мафиози. Но вот лопатку все так же грозно держала в руках.

Внезапно они услышали веселый голос:

— Mein Gott! Альберт Грюневальд со своим новым ассистентом. И что происходит с нынешней полицией?

В тени малорослого дерева с издевательской усмешкой на губах сидел Кугер.

— Что ты здесь делаешь?

— Сижу и ожидаю тебя.

— Откуда тебе известно, что я здесь буду?

— Ой, ты так замечательно положил свой рапорт на столе. Как обычно, скрупулезный до границ возможного.

Грюневальд чуть не взорвался от злости.

— Ты просматривал мои документы?

Кугер скорчил мину типа: «Можете меня ругать, сколько влезет, я самая большая свинья на свете». И одновременно качал головой, как бы говоря: «Это ради твоего же добра». Его мины и жесты были весьма выразительными. Кугер попросту терял время в уголовной полиции. Если бы он выбрал профессию актера, его давно бы уже вознесли на Олимп.

— Я не копаюсь по твоим ящикам. Этот листок лежал на столешнице, я инстинктивно прочитал и…

— И?

— Пришел тебя предупредить.

— Перед чем?

Кугер одной рукой свернул сигарету и закурил. Это заняло какое-то время, в связи с чем Грюневальд повторил свой вопрос:

— Перед чем?

Кугер глубоко затянулся и выпустил дым. Теперь он играл воспитательницу детского сада, которой предстояло перевести маленьких деток через улицу с интенсивным движением. Если, конечно же, была на свете такая воспитательница, которая курила сигареты.

— Я хочу сказать, почему ты до сих пор жив.

Грюневальд онемел. Кугер же неожиданно подскочил.

— О! Газеты! — Он вырвал весь сверток из кармана летнего пальто офицера. — У вас на окраинах еще есть? А в центре уже все вымели.

Он разложил газеты на траве и начал их перелистывать. При этом, читал между строк. Паттон снова напирает, словно шторм, Эйзенхауэр проводит крупный маневр, русские прут так, что даже сведения с фронтов ненадежные — он подозревал, что их выдумывают журналисты вместе с пропагандистами. «Вермахт отступает исключительно ради сокращения длины фронта. У Гитлера в запасе имеется чудо-оружие»…

Ага, у него в запасе только лишь вундершайзе[62 - Wunderwaffe = чудо-оружие, Wunderscheisse = чудо-дерьмо (нем.)], да и то, лишь в моменты усиления поноса, подумал Кугер. Даже он, прирожденный насмешник, опасался в нынешней ситуации произнести это вслух.

— Такты мне ответишь? — начал сердиться Грюневальд.

Кугер поднял голову.

— Вначале предостережение. Ни в коем случае не иди туда, куда собираешься.

— А какое это имеет значение? Я направляюсь в ученый квартал. За консультацией.

— Ага. — Кугер глянул на вооружение Хельги. — И когда уже схватите одного такого ученого, так сразу лопаткой по голове и ножом по горлу? — Он рассмеялся, потом стал вглядываться в глаза приятеля, не говоря при этом ни слова. Потом, все же, сказал: — Ты идешь на площадь Нанкера.

— Ну да.

Скрывать правду смысла не было.

— Я же тебя знаю. Хотя сейчас тебе надо идти в противоположном направлении, ты идешь именно так, как описал в рапорте, специально положенном сверху. Хочешь проверить, не следит ли кто-то за тобой.

Грюневальд восхищался тем, как Кугер все понимал. Теперь он жалел, что тогда отстранил приятеля от следствия. Быть может, вдвоем они давно бы уже решили эту загадку.

— Я просмотрел все акты, то есть, те, к которым у меня имелся доступ, следовательно, подписанные моим именем. Особо внимательно — протоколы вскрытий. И, знаешь, — Кугер все это время продолжал перелистывать лежащие на траве газеты. Хотя, говоря по правде, там нечего было листать. — Одна такая мелочевка, на которую никто не обратил внимания, поскольку, какая тут могла быть связь с самовзрываниями?

Грюневальд, заинтригованный, уже не глядя на офицерскую честь, присел на траве. Хельга присела рядом, обтянув юбку.

— У всех жертв были сильно покрасневшие глаза и носы.

— Алкоголики?

— Откуда… Не знаю, почему, но выглядели они так, как будто бы перед самой смертью им нужно было высморкаться или вытереть нос. И про глаза, тоже не знаю, откуда. Но… — Кугер привстал с травы. — Твои глаза, приятель, сегодня выглядят не самым лучшим образом.

Он не обращал внимания на толпу вокруг, ни на кошмарные сообщения со всех фронтов. Его взгляд просверливал. Сейчас он был похож на гипнотизера, пытающегося ввести пациента в транс.

— Ты уже бывал на площади Нанкера. И даже описал это. Но тогда тебя спас снег.

— Ну да, глаза сегодня что-то режет, и веки щиплет. — Грюневальд вынул платок и высморкался. — Но почему меня спас снег?

— То лето было особенным. Я остался разбираться с документами, а ты отправился в монастырь для осмотра на месте. И ты сам рассказывал, что все цветы были покрыты мокрым, быстро тающим снегом. Обрати внимание, ни одного случая самовзрываний зимой не произошло.

— Да! Да! — воскликнула явно возбужденная Хельга. — Я тоже помню тот день! Дома пришлось сгребать снег с посадок на балконе, чтобы цветы не пропали. И еще помню, когда была ребенком, так снег выпал в мае. Отец послал меня к пекарю за хлебом…

— Дорогая Хельга, — перебил ее Грюневальд, — мы догадываемся, что отец не посылал тебя к пекарю за динамитом. Давайте-ка пока забудем про погодные аномалии. — Он обратился к Кугеру: — Но ведь сейчас вокруг тоже есть цветы, но ничего не происходит.

— Не знаю. Возможно, те — какие-то другие.

— Тогда почему ничего не случилось с кем-нибудь из монахинь?

— Ты знаешь, даже мышьяк можно есть, лишь бы не целыми горстями за раз. Здесь наблюдаются чьи-то сознательные действия.

Их разговор перебил отдаленный гул самолетов. Окружающие люди с любопытством поднимали головы. Через минуту увидели низко летящий строй самолетов.

— Ура! Ура! — начали кричать они. Вроцлав еще ни разу не бомбардировали. А Люфтваффе все еще пользовалось хорошей репутацией. Оно все еще одерживало победы, хотя уже — все меньшие. Люди махали руками, приветствуя летчиков. Их называли «солдатами в белых воротничках».




Пилот первого самолета, возможно, в жизни своей не видел белого воротничка. Под кожаной курткой у него была застегнутая под шею рубашка. Он произнес про себя: Истинно, истинно говорю вам… Это! И нажал на гашетку спаренных пулеметов[63 - Эх, вот бывает же и на старуху проруха. Так хорошо автор пишет, и на тебе… Блин!.. Ладно, согласен, не видел никогда несчастный пилот белых воротничков (хотя подворотнички в армии пришивать был должен). Но чтобы молодой (судя по всему) летчик цитировал Евангелия… Не верю! (О Станиславский). Опять же, низко летящий строй самолетов… Что, беженцы не видят звезд на крыльях?… Ай-ай-ай, пан Земяньский… — Прим. перевод.].




Толпа внизу была настолько шокирована, что, несмотря на первые жертвы, никто добрых пару десятков секунд и не пошевелился. Только Кугер отличился быстрой реакцией. Он схватил Хельгу за руку и потащил за собой. Они еще успели перескочить через несколько тележек, когда толпа начала рассыпаться. К счастью, пред ними была только крестьянская телега. Они упали на землю и проползли под повозкой на обочину.

— На валы! — Кугер продолжал тащить Хельгу за руку. Люди вопили, сталкивались друг с другом, умирали, пытались заслоняться детскими колясками, спрятаться за чем угодно, сбежать куда угодно — только не было куда. Окружающие виллы были окружены очень красивыми, но довольно высокими оградами. Сильный, спортивного склада мужчина наверняка справился бы с ними без труда, но таких мужчин в толпе не было, потому что все служили в армии.

Кугер с Хельгой бежали теперь уже исключительно по принципу русской рулетки. Удастся — или нет. Вокруг них становилось все больше места, только приходилось лавировать среди все большего количества лежащих на земле тел. В реве самолетных моторов и грохоте взрывов они не могли разговаривать, поэтому он просто тащил ее за руку, русская рулетка! С тем только, что барабаны были полны патронами, а револьверов уж слишком много.

Но они добежали. Кугер потащил женщину влево. Рев двигателей постепенно стихал, пулеметов тоже не было слышно.

— Под мост? — с трудом произнесла Хельга.

— Нет! Самолеты сделают круг и вернутся, чтобы сбросить бомбы. Лучше всего — на мост. — Теперь он втаскивал Хельгу наверх, по крутому склону.

— Но здесь мы будем полностью на виду! — в истерике кричала та.

— Не бойся. Два человека, для самолета не цель. Но для уверенности отойди от меня шагов на двадцать.

Тем временем, Грюневальд спокойно стоял среди жертв. Раненные протягивали руки, прося помощи. Те, с которыми ничего не произошло, бесцельно бегали вокруг, оглушенные. Кто-то кого-то тащил за ноги, пятная асфальт кровью. Кто-то из ближайшей виллы шел, разрывая на ходу простыню на бинты. Грюневальд, тем временем, наблюдал любопытное явление на небе. Маленькие птички атаковали небольшую, ярко-белую тучку, влетали в нее, вылетали, пикировали сверху, пытались снизу… Все это выглядело по-настоящему красиво. Грюневальд улыбнулся. Ближайшая коляска, хотя никто ее и не толкал, медленно катилась в его сторону. Из-за нее поднялся отец, которого не было в живых уже много лет. Выражение на его лице было самым дружеским, поэтому Грюневальд улыбнулся еще сильнее. А потом он увидел скончавшуюся от гриппа мать. Он хотел подойти к ней, обнять, но оставил на потом. Боже, насколько же красив мир!

Штурмовики возвращались, сделав круг. Грюневальд видел лицо пилота первой машины. Он помахал ему рукой. Потом повернулся, чтобы увидеть результаты налета. Миленькие золотые бомбы, медленно опадая, махали крылышками над мостом. А потом они превращались в ангелов, окруженных серебристыми искорками. Одна из бомб подлетела поближе и зависла в воздухе, как бы приглядываясь. Грюневальд вытащил из кармана пальто портсигар, чтобы угостить ее сигареткой. Бомба отказалась и полетела дальше, наверное, в небо.




А в это время Кугер орал Хельге:

— Пока еще не вставай! Не поднимайся еще!

Только лишь когда грохот взрывов утих, до него дошло, что он вопил изо всех сил.

— Они стреляли в людей! — плакала Хельга. — Они стреляли в людей!

Она никак не могла этого понять.

— А мы в кого стреляли? — разозлился калека. — В лягушек на лугу?

Он оглянулся по сторонам.

— Боже! А где же Грюневальд?

— Не знаю, — всхлипнула Хельга.

— Я думал, что он бежит за нами.

— Не знаю.

— Тогда идем назад. Нужно организовать какую-то помощь.

Его тянуло на рвоту. Он с трудом поднялся и поправил одежду. И тут же они начали карабкаться на вал, насыпанный против наводнений.

— Я так и знал, — сопел он, вытирая пот своей единственной рукой. При этом он дрожал и никак не мог вздохнуть полной грудью. — Я же знал, что так и будет.

Наверху они наконец-то увидели каких-то людей, которые пережили кровавый налет. Целой толпой они убегали по верхней части валов.

— Стоять! — крикнул Кугер. — Я унтер-офицер крипо! Нам необходимо предоставить первую помощь!

— А пошел ты в задницу! — взвизгнула какая-то женщина и побежала дальше.

— Как вам не стыдно! — крикнула ей вслед Хельга.

Но уже через несколько шагов, увидав ситуацию на мостовой, она пошатнулась, оперлась на ближайшее дерево, и ее вырвало.

— Пошли, пошли. Возьми себя в руки.

Они отправились дальше. Когда завернули за ограду, среди бесчисленных лежащих тел увидели стоявшего с радостным выражением на лице Грюневальда.

— О, вот, наконец, и вы. — Он вынул сигарету, прикурил, но не затянулся, а только, кося глазом, глядел на жар.

— Герр Альберт, что с вами? — первой к нему подбежала Хельга.

Кугер осторожно отодвинул ее. Действенно, на сколько мог, он проверял состояние коллеги. Число рук и ног более-менее, на первый взгляд, соответствовало, но Кугер искал следы крови. К счастью, ничего не обнаружил.

— Спокойно. Это всего лишь шок.

Грюневальд позволял себя осматривать, бесстрастный, словно Будда. Он попросту растворился в окружающей среде.

— Видите, насколько прекрасен мир? — спокойно и с благоговением, словно священник на воскресной мессе, произнес он. — Разве не так?

— Герр Альберт. Что с вами?

— Это шок, — повторил Кугер. Он направился к людям, рвавшим простыни для раненных, но не дошел. В этот самый момент рванула бомба с временным запалом, и осколок ударил его в ногу. Кугер упал на землю.

Видимо, на советском заводе кто-то в чем-то облажался. Бомба должна была взорваться значительно позже — когда уже прибудут организованные спасательные группы, чтобы полакомится свежим мясом и чтобы сеять пораженческие настроения. А тут — обычный фальстарт.

Кстати, второй жертвой этого же взрыва был поляк, находящийся здесь на принудительных работах, и который потом рассказывал множество историй, происходивших в то время. Ему тоже повезло. Он валялся раненным и орал от боли. Осколок пробил ему правую щеку, пролетел сквозь широко открытый в крике рот и вылетел через левую щеку. Так что, практически никаких потерь. Если не считать пары шрамов. Благодаря ним, через много лет ветеран выглядел так, будто вечно улыбался.

* * *


Спустя несколько лет, по улице Лацярской, ранее называвшейся Альтбузерштрассе, шел перепуганный офицер Гражданской Милиции. Следовало бы попросить помощи. Но как? Пешком, до главного управления, или до ближайшего комиссариата? Лацярская представляла собой одну большую развалину. Мищук едва мог пройти по ней. Он расстегнул дешевую куртку, которую получил из поставок УНРРА, вынул советскую «тэтэшку» и перезарядил. Милиционер шкурой чувствовал, что это ему не поможет. Тем не менее, он обязан был решить это дело.

— Спрячьте свои стэны под плащи. Это ведь самый центр. Здесь никаких банд нет.

Борович с Васяком не были в этом столь уверены, но приказ выполнили. Вспотевшие и замученные, они добрались до ворот монастыря[64 - Монастырь урсулинок на площади епископа Нанкера — теперь там еще располагается и женская гимназия. — Прим. перевод.]. Тот пострадал мало, во всяком случае, по сравнению с полностью разрушенным костелом рядом. Сестра-привратница не хотела их впустить, но, увидав милицейские удостоверения, открыла мигом. По широкому коридору они прошли в направлении внутреннего двора. Перед застекленными дверями им встретилась приличных размеров группа монашек, которые пытались разговаривать жестами. Под стенами выстроились тележки с жалким имуществом.

— Ладно, — сказал Мищук. — Вы узнайте, что им нужно, а я пойду гляну на тот злополучный двор.

Борович с Васяком подошли к сестрам.

— Гражданская Милиция. О чем спорите?

— Мы не спорим и не ссоримся. Вот только они не знают польского языка, а никто из нас не говорит по-немецки. Мы с Кресов[65 - Kresy = края, границы. И нынешняя Литва, и Западная Украина, и Западная Белоруссия для Польши были «кресами». — Прим. перевод. ].

— А в чем дело?

— Как нам приказали выехать, так мы добрались досюда. На запад. Нам выдали ордер на этот монастырь. — Монашка говорила с певучим, восточным акцентом. — Здесь мы все должны поселиться. Но мы же и немок не хотим выбрасывать. Мы же католички.

Борович кивнул.

— Понимаю. Так чего вы конкретно хотите?

— Какой-нибудь крыши над головой. Уже три дня мы ничего не ели. Сестры на грани сил.

— Хмм. — Борович подошел к немецкой настоятельнице. Та боязливо отступила, видя металлическую рукоятку автомата. Но облегченно вздохнула, слыша немецкий язык. Борович тщательно объяснил ситуацию. Немка улыбнулась.

— Ну конечно же! — Она приказала своим подопечным затащить тележки наверх. — Здесь много свободного места, потому что большинство сестер отправилось работать в военных госпиталях и гражданских больницах. Потом гауляйтер Ханке объявил зимнюю эвакуацию, так что большинства насельниц[66 - Обитательниц монастыря, не обязательно монахинь — Прим. перевод.] здесь нет.

— А не найдется ли для них чего-нибудь поесть?

— Конечно. Приглашаем на скромную трапезу.

— Благодарю вас.

Борович пересказал это полькам, а потом подошел к Васяку. Они наблюдали за тем, как обе настоятельницы, пока что еще очень и очень осторожно, приветствуют одна другую. Немка получила в подарок миниатюрку образа Матери Божьей Остробрамской. Полька получила в ответ маленькую ладанку с иконкой. Женщины взаимно улыбались.

— Поразительно, — буркнул Борович. — Возможно, это первый, маленький шажок к дружбе.

— Да ты чего? — отшатнулся Васяк. — С немцами дружить? С ума сошел?

И в этот самый момент на внутреннем дворе взорвался Мищук. Борович с Васяком, превратившись в два соляных столба, ничего не понимая пялились в светлый прямоугольник выхода. Ни один из них даже пошевелиться не мог. Они видели обезображенные останки, кровь на гравии дорожки между клумбами, легкий ветерок качал цветы.

— Проклятие! Проклятие! — кричала немецкая настоятельница. — Это уже не в первый раз!

— Знаю, — вроде бы спокойно сообщил Борович, но продолжал стоять, словно его парализовало.

— Это что же, гранаткой в него кинули? — спросил трясущийся Васяк. Он тоже не мог сделать ни шага. Состояние шока не уходило.

— А разрыв слышал?

— Нет.

Васяк пересилил себя и направился вперед. Медленно, чуть ли не на цепочках.

— Тогда, может, снайпер?

— А выстрел слышал?

— Нет.

Борович тоже сделал неуверенный шаг по направлению к внутреннему двору, затем еще один. Удивительно, но монашки вокруг в панике не бегали. Двое мужчин перемещались среди неподвижных кукол из кабинета восковых фигур, которые кто-то выставил в театральных позах.

— Проклятие! Проклятие! — вопила монашка. Она толкнула одну из сестер, нарушив застывший пейзаж. — Приведи священника. Быстро!

Васяк вытащил из-под пальто свой стэн, перезарядил. Он разглядывался по сторонам. Даже на потолок глянул, словно оттуда им могла угрожать какая-то опасность.

— Что же это было? Из пращи его пришили?

— Чтобы получить подобный эффект, нужна катапульта. — Борович постепенно приходил в себя. — Просто-напросто, еще один несчастный случай.

Васяк сглотнул. Он пытался успокоиться, делая глубокие вдохи.

— Я пойду к нему. Быть может, еще удастся как-то помочь? — спросил он, но таким тоном, как будто ожидая, что Борович его решительно удержит.

— Ты же видишь, что он мертв. Если ты туда войдешь, то могут убить и тебя.

И действительно, тело Мищука лежало в настолько неправдоподобной позе, что было видно невооруженным глазом — хана! Впрочем, у человека нет такого количества суставов, чтобы прямо так выгнуться.

— Думаешь, это люди сделали?

— Нет! Дьяволы, колдуньи, упыри, вампиры… Ясное дело, что люди. — Борович закусил губу. У него еще осталась какая-то частица рассудка и рутина довоенного следователя. — Ладно, делаем так. Ты спрячься здесь и стреляй во все, что только шевелится на дворе. Я же проверю коридоры.

— Хорошо. — У Васяка лучших идей не было. Но тут он явно облегченно вздохнул.

Борович снял автомат с предохранителя и побежал к лестнице. В развевающемся пальто, он перескакивал по несколько ступеней за раз. Потом споткнулся, и его стэн выплюнул короткую очередь. Засвистели рикошеты. Каким-то чудом он не получил своей же пулей. Господи, он нервничал так, что бежал с пальцем на спусковом крючке. Немедленно снял, переместив палец на ремень. Он вбежал в коридор, где перепуганные монашки пытались увидеть, что творится внизу.

— Вон от окон! — заорал Борович. — От окон!

Сестры начали отступать, причем, неохотно, глядя ничего не понимающими глазами.

— Только не под противоположную стенку! — ругнул перепуганных женщин Борович. — Он будет вас видеть и выстрелит через окно. Ложитесь под подоконниками!

Монашки неуклюже пытались лечь, правда, вышло, что одна на другой. Но Борович нашел свободное местечко. Он выглянул и тут же укрылся. Ничего. Побежал дальше. Ничего. Через несколько минут, запыхавшись, вернулся.

— И как? — спросил Васяк. — Пришил гада? Потому что я слышал выстрелы.

— Нет. Нам нужно выйти во двор.

Судя по мине, милиционер предпочел бы этого не слышать.

— Обоим вместе?

— Холера одна знает, как будет лучше. — Борович горячечно размышлял вслух: — Быть может, так: я выскочу, а ты будешь меня прикрывать.

— Хорошо. — Васяк присел на одно колено у фрамуги, с той стороны, где ложилась длинная тень. На долю секунды отрывая взгляд от крыш, он проверил положение затвора в автомате. — Чисто, — шепнул он.

Борович тут же выскочил, пробежал несколько шагов и припал к земле за самым крупным, идеально постриженным кустом. Ничего. Совершенно ничего. Он пополз в направлении тела Мищука. Запах цветов сводил с ума. Но… Было что-то еще. Внезапно он услышал слова: «Прощаем вам и просим прощения». Этого видения он стряхнуть с себя не мог: увидел двух государственных мужей, которые подают руки на мосту между Польшей и Германией — союз, сначала военный, а затем и политический. Борович мгновение оставался в ступоре, потом заорал:

— Духов нет!

Потом бросился бежать. В двери дернул Васяка за воротник и рявкнул:

— Сваливаем! Там что-то есть!

— Господи Иисусе, что?

Они бежали по коридору к выходу из здания.

— Не знаю. Сваливаем, как можно подальше.

— В управление?

— Нет.

— Куда же тогда?

— В Америку!

* * *


Альтбузерштрассе была небольшой, но довольно длинной улицей. Офицер крипо (криминальной полиции) шел по ней и трясся. А может, следовало бы вызвать гестапо? Попросить прислать дополнительные силы? Как? Ближайший телефон был, кажется, в аптеке на Рынке. Альберт Грюневальд трясущимися от страха руками расстегнул плащ, вынул люгер и перезарядил. Он знал, что это ему мало в чем поможет. Тем не менее, он обязан был решить это дело.

Город уже был в осаде. С Ноймарктплатц[67 - Площадь Новый Рынок.] раздавался оглушительный грохот орудий. Но сама эта улочка пока что оставалась целой. Грюневальд шел, словно был не в себе. Слегка отрезвил его легенький ветерок. Он инстинктивно глянул в сторону. Ветер открыл ворота подворотни, где два солдата сбрасывали мундиры и переодевались в гражданское.

Грюневальд побежал к ним с криком:

— Стоять! Это крипо!

Ему не повезло. Он попал на парашютистов Геринга. Один из них выхватил пистолет и выстрелил быстрее, чем Грюневальд успел нажать на курок. Они ведь уже пару лет принимали участие в настоящей войне, а он — нет. И вообще, никогда еще он не стрелял в человека.

Парашютист подошел к лежащему и добил его следующим выстрелом.

— Эй! Не дури, — сказал второй солдат. А точнее: наполовину солдат и наполовину гражданский, если судить по конгломерату элементов всей той одежды, что была на нем.

— А что?

— А вдруг кто-то услышал?

У убийцы не было никаких сомнений.

— В этом грохоте орудий? Да и кто? Ведь всех эвакуировали.

— Факт. Если кто и остался, сидит теперь, трясется в подвале.

Они быстро закончили переодеваться. Хуже всего было с обувью. Пришлось обыскать несколько квартир, чтобы найти подходящую.

— Те инвалидские бумаги с тобой?

— Со мной, donnerwetter. Я обыскал трупы во всем морге, делая вид, будто бы разыскиваю тело брата. — Дезертир развернул два листка. — Один после кровоизлияния в мозг, а второй — слепой. Ты кем хочешь быть?

— Слепым быть не хочу, — решительно заявил его дружок.

— А знаешь, что такое кровоизлияние?

— Нет, — прозвучал, вне всяких сомнений, откровенный ответ.

— А я знаю, потому что расспрашивал врача из другого госпиталя. У меня будет половина тела без движения, и я буду бормотать, указывая тебе дорогу. Ты меня будешь чуть ли не нести, но, время от времени, тебе нужно будет столкнуться с каким-нибудь столбом, ага, и никогда никому не гляди в глаза.

— Погоди. У слепого ведь должна быть палка.

— Вон, у того, что лежит, есть палка. Явно когда-то схлопотал.

— Так это же не такая…

— Что б ты сдох. Сейчас обдеру краску ножом.

— Ладно. Тогда — в атаку. — произнес парашютист по-польски. Он неоднократно слышал этот клич с вражеских линий во время боев под Монте Кассино. — Пока русские не замкнули кольцо.

Слепец и наполовину паралитик умело перескочили неподвижно лежащее тело. Умело, по-спринтерски они перебегали из подворотни в подворотню в зоне обстрела, где не было патрулей. Потом предполагали уже не спешить.

Альберт Грюневальд так никогда не добрался до скрывавшего тайну монастыря.

* * *


Сташевский с Мариолой застряли вместе с другими машинами точно в том самом месте, где Кугер много лет назад получил осколком в ногу. Славек вышел, разминая кости, но еще и затем, чтобы глянуть, что происходит впереди.

— О, раны[68 - Имеются в виду «раны Христовы», уже несколько устаревшее выражение. Гораздо чаще можно слышать «курдле», а то и прямо: «курва» — Прим. перевод.], по-моему, какая-то авария.

— Что?

— Говорю же тебе: авария. Придется постоять на этой сковороде.

Мариола тоже вышла, вытерла пот со лба.

— Я расплавлюсь.

— Так сними жилет.

— Нет. Я же знаю, что что-то случится. Как с Мищуком, Грюневальдом и другими офицерами.

— Но ведь Грюневальда застрелили. И… — Сташевский резко прервал рассуждения. Он указал на припаркованный у обочины красный мерседес. — То ли меня глаза обманывают, то ли они его как раз крадут?

Заинтересовавшись, он подошел поближе. Пара амбалов, уже сидя в средине, пыталось завести машину без ключа, вырвав провода. На заднем сидении дрожал перепуганный старичок.

— Проше пана! — крикнул он. — Помогите мне!

Обескураженный наглостью грабителей, Сташевский глядел на них чуть ли не с восхищением. Эти двое угоняли тачку среди бела дня, на глазах прохожих, рядом с машинами, стоящими в пробке. Ни о чем подобном Славек никогда не слыхал, даже от коллег по управлению.

— Помогите мне, — умолял старичок. — Внук остановил тут и пошел по своим делам. А меня попросил присмотреть за машиной. Только что я могу сделать против этих двух здоровяков?

— Да я бы тоже один с ними не справился.

— Тогда хоть полицию вызовите!

— Ну… ну… — Славек потряс головой. — Наверное, вы правы.

Он вынул из кармана сотовый телефон и быстро сделал пару снимков высокого разрешения. Об этом факте бандиты не знали, но вот телефон заметили.

— Эй, ты, — рявкнул тот, что сидел с пассажирской стороны. — Спрячь свой сотовый, а не то заберу, а тобой лобовое стекло протру. Видишь, грязное.

Сташевский послушно спрятал аппарат. Ему хотелось смеяться. Тем временем, второй скинхед соединил провода, и двигатель завелся.

— Можем ехать.

Первый повернулся к старику.

— Ты, дед. Высаживаешься или едешь с нами?

Сташевский расхохотался.

— Зачем вызывать полицию, когда та уже на месте. — Он вынул удостоверение. — Вы, оба, выходите и руки на капот.

Бандит за рулем даже не глянул на него.

— Сваливай, — спокойно ответил он.

Заинтересованная развитием событий Мариола, все еще с каской в руке и в кевларовом бронежилете, подошла сбоку. На сей раз бандит глянул.

— Господи! Спецназ! Так мы не договаривались!

— Ходу!

Второй распахнул дверь со своей стороны и рыбкой вылетел на тротуар. Его дружок за ним. Они начали бежать, распихивая прохожих.

— Спасибо вам, огромное спасибо, — бормотал внезапно ослабевший от облегчения старичок.

— Не за что, — ответил ему Славек. — Мы всегда на посту.

Он снова вынул телефон и переслал сделанные с воров снимки в управление, потом связался с коммутатором.

— Постарайтесь схватить этих двоих, — сказал он. — Они должны убегать либо по Кохановского, либо по валам с южной стороны канала. Но это только мои предположения. Может быть Шопена и окружающие переулки.

— Принято. Копирую фотки в терминалы дежурных машин. — Славек слышал стук клавиш компьютера дежурной. — И что они натворили?

— Угоняли мерин среди бела дня.

— И это настолько важно, чтобы задействовать все силы в районе?

Сташевский только вздохнул. Одноразовой салфеткой он вытер пот. Жарко было — ужас! Некоторые из прохожих, к сожалению, исключительно мужского пола, обмахивались собственными рубашками.

— Очень важно, поскольку это, возможно, часть другого дела.

— Вроде, машины тронулись, — вмешалась Мариола.

— Да, кстати. Сообщите, пожалуйста, регистрационные номера тех двух машин, что столкнулись на Кохановского минут тридцать-сорок назад.

Снова стук клавиш. Женщина с другой стороны линии прекрасно справлялась с оборудованием, но сейчас в ее голосе прозвучало разочарование.

— Мне очень жаль, но никаких сообщений не было.

— Но это серьезный случай. Две разбитые машины!

— Сейчас проверю в дорожной службе, возможно, что-то поступило только сейчас. Хотя… сомневаюсь. Вы видите эти машины на обочине, или заметили эвакуаторы дорожной полиции?

— Нет.

— Тогда, видно, договорились друг с другом и уехали.

Славек усмехнулся.

— Во все могу поверить, кроме того, что два поляка после аварии способны договориться. Морды друг другу побьют — это обязательно!

У Сташевского создавалось впечатление, будто вся эта ситуация была просто разыграна. Прежде всего, эта дебильная кража. Зачем красть автомобиль, раз справа от тебя непроходимые заросли, слева — пробка, а спереди — тротуар на мосту слишком узкий для столь крупной машины. Теоретически (но исключительно теоретически) можно было бы сдать задним ходом на валы и по их верху добраться до Поморской, но только лишь затем, чтобы застрять в пробке на втором мосту. За это время хозяин сообщит в полицию, и вся кража идет насмарку. Впрочем, а как машина с такой низкой подвеской может переехать железнодорожные пути? До Сташевского дошло, что ворам некуда было бежать, и, тем не менее, они воровали. Так может, все дело исключительно в нем?

Погоди, погоди, ведь Грюневальд тоже видел человека, пытающегося своровать повозку. Но близко он не подходил, а только «справился исключительно силой своей должности». Было ли здесь дело в том, чтобы подходить близко? Тогда дело не удалось. Но потом противники подготовились. Они подставили каких-то псевдо-фольксшурмовцев в странных мундирах. У одно из них была трубка или мундштук. Почему Грюневальд в своих рапортах описывал несущественные мелочи? Но, может, они были существенными? Может, ему чем-то дунули в лицо, раз потом у него были галлюцинации? Объединил он эти факты? Похоже, нет. Только нос довоенного офицера почувствовал в этом что-то странное, раз он такие мелочи описывал. Хм… А у тех, из мерседеса, трубка была? Да нет, уже не те времена. Он видел какую-то трубку в руке одного из них, но ему казалось, что это какой-то прибор для того, чтобы обойти блокаду. Сегодня это мог быть аэрозоль.

— Мариола! — крикнул он. — Быстро домой!

— Ну, наконец-то какое-то умное решение.

Девушка отложила каску и начала стаскивать жилет.

— Нет времени. Быстрее!

Они запрыгнули в автомобиль. Сташевский установил синюю мигалку на крышу, врубил сирену. Он резко вырвался на правую полосу, потом на левую, форсировал полосу зелени, разделяющую шоссе, и помчался, маневрируя между лениво уступающими ему дорогу машинами. Только на перекрестке, уже свернув налево, выжал газ до пола, быстро меняя скорости. На спидометре было около двухсот. Тормозить он начал перед самой стоянкой, с писком шин завернул, после чего рванул рулем влево, одновременно выжимая ручной тормоз. Автомобиль выполнил искусный пируэт, и сразу же замер задом на нужном месте.

— Сумасшедший! Сумасшедший! — повторяла Мариола, пряча лицо в руках.

— Быстрее! — Он выскочил наружу, бросил мигалку на переднее сидение и помчался к входной двери.

К счастью, один из лифтов был внизу. Боже, как же долго он ползет на четвертый этаж. А до сих пор казалось, что вжик и там!

— Что случилось? — спрашивала трясущаяся Мариола.

Наконец! Они услышали тихое «пинг!», и дверь бесшумно раздвинулась. Они галопом помчались по коридору, более длинному, чем в бункере Гитлера. Сташевский долго не мог попасть ключом в скважину.

— А теперь закрой двери на оба замка, закрой все окна и спусти жалюзи.

— Да что случилось?

— Сейчас!

Славек выскочил на балкон, закрыл задвижку кондиционера, который автоматически переключился на внутренний контур. Огляделся по сторонам. Солиднейшие, практически броневые двери; замки, которые невозможно взломать; обладающие всей необходимой защитой окна. Его опыт по делам о взломах и то, как он им воспользовался, как раз действовал с процентами. В холодильнике полно жратвы; запасы воды, сухие военные рационы, уложенные один на другом в гардеробе; патроны с химическим освещением, несколько экземпляров огнестрельного оружия и приличные запасы патронов.

Они были замкнуты, словно в крепости.

— Такты мне объяснишь?

— Это наше Вестерплатте, — сказал Сташевский. — Повторяемость ситуаций.

— Да о чем ты бредишь?

— Смотри, у нас могут быть галлюцинации.

— Господи Боже!

Славек задумался.

— Слушай, а что помогло тому писателю, который вел любительское следствие по этому же делу? Конечно, шарики за ролики у него немного заскочили, но ему удалось.

Мариола оттерла вспотевший лоб.

— Он набрался химией по самые дырки в ушах.

Вот тут Мариола могла быть права. К счастью, оба они страдали от аллергии. У них имелся запас лекарств, способный пригодиться половине армии в течение годичной кампании. Они высыпали содержимое громадного ящика на пол и стали копаться в куче цветастых упаковок.

— Что глотнешь?

— Циртек.

— Слишком слабо. Я приму кларитин. Пульмикорт.

— Прополоскай рот.

— Я возьму беротек.

— Тогда я — беродуал.

— Синтарис! Аллертек — нет, слишком слабый. Тельфас, действующее вещество, кажется, фексофенадин, прочитай, а то слишком мелкие букв очки.

— Ротадин? Действующее вещество — лоратадин. Неее… То же самое, что и кларитин.

Первой сориентировалась Мариола.

— Так, прекращаем глотать эту дрянь, потому что отравимся. И даже скорая помощь нас не спасет, потому что не сможет взломать эти бронированные двери.

Славек прикрыл глаза и вздохнул. Его девушка была права. Он огляделся по сторонам. Может, хватит и того, что они уже наглотались. Затем подошел к холодильнику, плеснул себе приличную порцию джина.

— Не хочешь?

Мариола отказалась, мотнув головой. Сташевский уселся под стеной, потому что не хотелось даже к дивану подойти. Девушка присела рядом, прижалась плечом. Так они сидели молча, ожидая неизвестно чего. Время тянулось ужасно. Увеличивалась только горка окурков в упаковке из под какого-то лекарства. Просто, пепельница находилась слишком далеко, чтобы еще и вставать. Мариола укоризненно глянула на Славека.

— Слушай, кондиционер ведь переключен на внутренний контур. Может, ты бы перестал курить?

— Договорились. — Все же он поднялся. Налил новый стаканчик джина. — У тебя никаких галлюцинаций нет?

— Есть! — Мариола скорчила вроде бы страшную мину. — Мне снится, будто бы сижу я возле парня, который гонит выше двухсот по узкой дороге, который хотел меня утопить на Мазурах при восьми баллах по Бофорту, который алкоголик, который курит сигареты одну за другой, милитарист, превративший наше гнездышко, нашу милую хижину в укрепленный бункер. Сталь, стекло, алюминий, асептика. Невозможно и шагу сделать, чтобы не наткнуться на какую-нибудь электронную штуку. Даже в НАСА нет столько подобного добра. — Она глубоко вздохнула. — А вот теперь самое паршивое: мне снится, что я живу с ним по собственной воле!

Сташевский только махнул рукой.

— Очень смешно… А вон того паучка на стене видишь?

— Вижу, — Мариола была настроена мирно.

— Тогда, черт с ним. В таком случае, это не галлюцинация.

— А вон ту птичку видишь? — спросила теперь она.

— Боже, какую еще птичку? — он глянул в указанном направлении. — Не вижу.

— Галлюцинации! — перепугано воскликнула Мариола. — Или у тебя, или у меня!

Славек выпучил глаза.

— Да не вижу я!

Мариола подбежала к стенке, на которой висела абстрактная картина.

— Ну, вот же. Видишь?

Сташевский чуть сознание не потерял.

— Так я же думал, что ты говоришь о живом создании… — Он снял картину со стены, начал поворачивать ее, сначала в бок, затем — вверх ногами. — И откуда мне знать, что это вообще птичка. Это может быть черт знает что.

Его перебили звуки симфонии Вагнера, исходящие их громадных колонок.

— Принять звонок, первый канал, — сказал Сташевский.

Маленькое устройство, подвешенное у него на мочке уха, явно понимало человеческую речь. Оно переключило сигнал с сотового прямо в ухо и заодно сообщило, кто звонит.

— Привет, пани Эля.

— День добрый, пан Славек. К сожалению, от спецслужб добрых новостей нет.

— Что, тех двоих с мерседесом не нашли?

— Нашли. К сожалению, в уже несвежем состоянии.

— Блин! — Славек никак не мог повесить картину назад на стенку. — Как их убили?

Он еще слушал какое-то время, потом хлопнул себя по щеке, чтобы устройство в ухе отключило телефон. Мариола внимательно тянула на Славека.

— Сильно паршиво?

— Сильно.

* * *


Борович с Васяком добрались до развалин перед Центральным Вокзалом. Там они укрылись в разбомбленной гостинице, чтобы почистить одежду. С огромным трудом, с помощью газеты, они отряхнули один другого от пыли и грязи. Осторожно перешли через площадь, по которой шастало несколько патрулей. Из бункера под площадью просачивалась ужасная вонь, от противопожарного бетонного бассейна несло еще сильнее. В подавляющем своими размерами зале они начали разыскивать пост службы охраны железных дорог. Такой нашелся быстро — у самого входа в тоннель, ведущий к перронам. Первым вошел Васяк.

— Гражданская Милиция, — предъявил он удостоверение. — Охрана капитана УБ из Варшавы, — указал он на Боровича. — Нам необходимо быстро написать рапорт для воеводского управления.

Железнодорожный охранник сорвался с места и отдал салют. Борович милостиво кивнул.

— Товарищ, — продолжил Васяк, — есть ли у вас тут пишущая машинка и бумага?

— Машинка есть, только немецкая.

— Достаточно. А есть ли у вас надежный человек, который доставит рапорт в управление? А то нам нужно ехать дальше. Гражданин капитан преследует одного, очень подозрительного…

— Больше ничего не говори, — перебил его Борович. — Дело секретное.

— Так точно, гражданин капитан! — Васяк снова обернулся к железнодорожнику: — Вам придется покинуть пост. Рапорт совершенно секретный.

Тут включился Борович.

— Встаньте перед дверью и проследите, чтобы сюда никто не входил. Ну, разве что другие товарищи из УБ. Нас тут много.

Охранник щелкнул каблуками, и даже довольно по уставу, по-видимому, перед войной он служил в армии, затем, слегка напуганный, он вышел и закрыл за собой дверь. Борович уселся и спокойно вставил лист бумаги в машинку. При этом он допил остатки кофе, что стояли на столе.

— О, даже и ничего, — удивился он. — Не то что те американские крашеные ссаки.

— Может, еще довоенный? — полюбопытствовал Васяк.

— Тииии… а не то нас «товарищи из УБ» услышат, — пошутил Борович.

— Да ладно… — Васяк присмотрелся к собственному отражению на блестящей поверхности какого-то устройства. — «Товарищи» — то есть, я и мое отражение в зеркале.

Клавиши машинки издавали глухой отзвук. И хотя сама машинка была очень качественной, зато красящая лента выдавала свое происхождение — эрзац, произведенный в последние месяцы войны. Боровичу приходилось чуть ли не всякий раз проворачивать вал машинки назад и перебивать какие-то буквы. Это ему не мешало. В АК он подделывал немецкие документы и печати и был в этом деле весьма хорош. Сейчас же все было еще легче. Он быстро напечатал несколько писем. Потом открыл ящик стола и снабдил каждое таким количеством печатей и штампом, сколько мог найти. Некоторые штампы он слегка изменил, подкладывая бумажку под половину отпечатка, чтобы не было адреса учреждения, выдавшего документ. Оставался один заголовок.

— Теперь ты, — обратился он к Васяку. — Карандаш есть?

— А не будет лучше, чтобы ты напечатал на машинке? Я плохо пишу.

— В этом-то и дело. Нужен твой почерк и способ формулировки мыслей.

Борович подал Васяку листок бумаги и химический карандаш. Тот солидно поплевал и в муках начал творить письмо коменданту, в котором описывал, как самостоятельно преследует грозного преступника и просит, чтобы окружили вокзал в Кракове, чтобы там совместными усилиями поймать. Все это он украсил старательной подписью.

Борович сложил письмо аккуратным треугольником, открыл двери и передал «рапорт» железнодорожному охраннику.

— Мы тут передумали. В первую очередь с рапортом должен ознакомиться комендант в Ополе. Как только прочтет, пускай переправит во Вроцлав. Можете послать кого-нибудь надежного?

— Так точно!

— Хорошо.

Больше на охранника внимания он уже не обращал. Быстрым шагом они пересекли холл в поисках начальника вокзала. Кто-то сказал, что начальство находится в соседнем здании. Пришлось выйти на залитую солнцем площадь.

— Черт! Это какой-то лабиринт. Или дворец какой-то…

— Не бойся. Увидишь вокзалы и побольше.

Они подошли к человеку, стоявшему на газоне и опирающемуся на мотыгу, при этом задумчиво глядящему вдаль.

— Прошу прощения, — начал было Борович. Но ему не дали закончить.

— Там. — Находящийся в философском настроении мужчина даже не отвел глаз. Просто показал пальцем.

— А откуда вы знаете, о чем мы хотим спросить?

— Все спрашивают. Очередь там дня на два.

Васяк вдруг заинтересовался:

— А чего это пан здесь так стоит?

— Прополоть приказали, но здесь сорняков нет.

Он лениво отвел взгляд.

— Так что вы делаете?

— Жду сорняков. — Мужчина снова перевел глаза на какую-то точку в далеком пространстве. — Пока не вырастут.

— Пошли, — подогнал Борович Васяка. — У нас нет времени.

Они с трудом пробились сквозь плотную толпу, где не было чем дышать. Только лишь благодаря силе и решительности Васяка, они добрались до секретариата.

— Пан начальник никого не принимает! — увидав их, взвизгнула секретарша.

— Милиция! — вновь предъявление удостоверений.

— А я — контролер службы охраны железных дорог, — Борович показал созданную несколько минут назад бумагу.

Секретарша тут же сдулась. Васяк оперся спиной о подоконник. Чтобы быть в порядке в отношении представителей власти, женщине пришлось повернуться к нему лицом, спиной — к столу. Именно это им и было нужно. Обо всем было договорено пару минут назад.

— Не проводились ли среди охранников попытки антикоммунистической агитации? — Васяк играл энкаведиста безошибочно. Слишком многих он видел в своей жизни, слишком многое успел запомнить.

— Нет. Мне ничего об этом не известно, — ответила перепуганная секретарша.

— А не носят ли сотрудники какие-нибудь листовки, газетки? — продолжал тот интересоваться.

— Нет. Я не видела.

— Я тут поставлю печать на командировку. — Борович за спиной женщины поставил печати начальника вокзала на всех нужных бумажках, затем приложил еще и факсимиле самого начальника. — Хорошо, — сухо заявил он. Тогда придется прочесать весь поезд. Черт!

— Ну да, — кивнул Васяк. — Выпишите-ка нам два служебных билета до Берлина.

Та трясущимися руками выписала нужные документы. Васяк с Боровичем, не говоря ни слова, снова начали протискиваться сквозь плотную людскую толпу. Предъявив одну из бумажек, они получили на складе два комбинезона, инструменты, американские пайки и подробную карту с графиком сообщений. Чуточку успокоившись, они прошли в тоннель под перронами. Никаких объявлений не было, так что приходилось подниматься на каждый перрон и расспрашивать у кого-то из расположившихся на земле людей. Нужный состав они нашли на четвертом перроне. Любая попытка войти в вагон заранее была обречена на неуспех. Внутри была настолько невероятная толкучка, что люди лежали даже на багажных полках, по коридору просто невозможно было пройти. Некоторые висели на внешних ступенях вагонов, держась за поручни. К счастью, у Боровича с Васяком имелся другой план. Они подошли к паровозу, забрались по лестнице. Как и везде перед тем, их документы произвели нужное впечатление. Страх перед новой властью постепенно нарастал.

— Мы поедем с вами. Мы гонимся за опасным преступником, — сообщил Васяк.

— Нам приходится делать вид, что мы обычные рабочие, — прибавил Борович.

— Они могут выйти на любой станции, но мы будем следить. Как только сойдут, тут мы их и схватим.

Машинист с помощником только кивали головами.

— Когда отъезжаем?

— А холера его знает, — ответил машинист, вытирая рукавом свой громадный нос. С утра стоим, так что, видимо, скоро.

— Ладно. Тогда занимайтесь своим делом.

Оба забрались на тендер, чтобы запачкать углем свои новенькие комбинезоны.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Васяк. — Потому что у меня в голове полный раскардак.

— Не у тебя одного. — Борович понимал, о чем говорит товарищ. — Я понятия не имею, что произошло в монастыре.

Он методично пачкал комбинезон. Потом перешел к лицу.

— Но ведь ты говорил…

— Что у меня были видения? Да. Видел.

Он вытер лицо тряпкой, чтобы грязь казалась естественной.

— И что же ты видел?

— Ты все равно не поверишь.

Только от Васяка так легко избавиться было нельзя. Он вцепился, словно клещ.

— А почему мы не удирали в управление?

— Непонятная смерть Мищука, мы не оказали помощи, возможно, раненному коллеге. Ты, может, в тюрьму бы и не попал. Я же — точняком.

— Но я бы тебя прикрыл.

— Как же, как же. Я отправился бы первым, а ты за мной. Пойми наконец. Любая полиция, когда у нее на руках нерешенное, странное дело, всегда ищет козла отпущения. Им нужно отчитаться в действиях, а дела решить не способны, потому что дураки. Значит, нужно придумать убийцу, и все будет нормально. А при существующих методах УБ у них не было бы проблем, чтобы выбить из нас признание. Мы же не можем сказать, что у меня были галлюцинации, и что я боялся подойти ближе.

— Эт-точно. Я вот в России признался, что копал ход под Кремлем.

Борович рассмеялся.

— И что, поверили?

— А как же. — Васяк инстинктивно начал почесывать гениталии. — Если тебе яйца зажмут дверью… — он замолк.

— Понятно.

Борович размышлял над тем, что они здесь делают. Простой мужик и образованный интеллигент, к тому же с талантами. Оба на одной дороге, ведущей в никуда. Они сидели молча, каждый был погружен в собственные мысли.

Поезд и вправду тронулся «скоро». Они просидели на тендере часов пять, как вдруг кто-то подбежал к машинисту. Состав тронулся, набирая скорость. Васяк с Боровичем облегченно вздохнули. Затем спустились к машинисту с помощником. Борович закурил.

— Нет, это следствие я закончу, — сказал он, выпустив дым изо рта. — Или облегчу ведение дела для своего преемника.

— Хочешь возвращаться? Тогда, зачем уезжаешь?

— Нет. На родину я уже не вернусь.

Васяк только пожал плечами.

— Моя родина уже и так за границей. Восточной.

Борович снял фуражку и выставил голову через маленькое окошко. Он долго глядел на исчезающее в перспективе здание Центрального Вокзала. В мыслях, словно мантру, он повторял два предложения:

«Если уходишь, то этих мест не покидаешь. Они будут и дальше жить в тебе…»

* * *


Славек неожиданно проснулся и схватился с постели, сбрасывая одеяло на пол. Он повел по сторонам мутным взглядом.

— Слушай, а у муравьев уши есть? — спросил он сонным голосом.

Мариола уже крутилась на кухне, готовя завтрак.

— Что это тебе пришло в голову?

— Ну, ты же у нас дендролог, должна знать.

— Милый, — подошла та. — Как бы тебе это сказать… Дендрология — это наука о деревьях и растениях. Муравей — это не дерево. Это уже животное.

— А кто бы мог это знать?

— Господи, тебе что-то приснилось?

Тот только махнул рукой, направляясь к холодильнику за пивом. Потом уселся на сбитых простынях и вскрыл банку.

— Ладно. Это неважно, — буркнул он и сделал пару глотков.

— Голова болит?

— Почему?

— Потому что вчера ты упился в дым.

На дисплее экспрессо-автомата появился знак готовности. Пальцы Мариолы быстро бегали по стальным клавишам программа тора. Она выставила две чашки, максимальную мощность, одна порция с молоком, вторая — с сахаром. Enter. Кофемолка за гудела, перемалывая свежие зерна. Потом раздалось шипение пара. Девушка подала еще гренки, покрытые растопленным сыром из гриля и микроскопические, пикантные котлетки из микроволновой печи. Сташевский пока что за еду не принимался. Он медленно цедил пиво, потом отправился под душ.

— Остынет! — крикнула вслед Мариола.

— Иду, иду.

Он вышел мокрый, завернувшись в громадное полотенце. Как обычно, сел не возле барной стойки, а на своем любимом краю кровати. Клюнул с тарелки кусочек котлетки, пару раз укусил тост, одним глотком выпил кофе. Это был весь его завтрак. После этого вернулся к пиву.

— Славек? — Мариола глядела на него из-за стойки.

— Ммм?

— А ты мог бы перестать пить?

— В этот момент?

— Нет, вообще.

Теперь уже он удивленно глянул на нее.

— Могу.

Та, заинтригованная, замолчала. Подошла и присела рядом с ним на кровати, обняла его рукой.

— Ты серьезно? С сегодняшнего дня бросаешь?

— С завтрашнего, если это для тебя так важно.

Славек глянул на часы. Тринадцать минут седьмого.

— Одевайся. Идем.

Сам он переоделся молниеносно. Побрился за двадцать секунд и был готов к выходу. У Мариолы все заняло с полчаса. В конце концов, им удалось усесться в нагревшуюся, несмотря на раннее время, словно мартеновская печь, машину. Славек коснулся кнопок, опускающих окна, и нагло въехал в гигантскую пробку на улице под домом.

— Слушай, — Мариола закрыла окна и включила кондиционер. — Почему ты вчера сказал, будто бы все паршиво? Что тебе наговорила та баба из управления?

— Она сообщила, что воров застрелили из калибра четыре с половиной миллиметра.

— И что?

— Это воздушка.

— Все равно, не понимаю.

Сташевский объяснил, что такое оружие самое идеальное для нападения: тихое, небольшое, никаких следов не оставляет. Но тут следует соблюсти несколько условий. Нужно подойти спереди и, не нервничая, выстрелить в строго определенное место. А все профессиональные воздушные ружья или пистолеты, которые видел, были однозарядными. У него самого было восьмизарядное, но это чуть ли не игрушка, приводимая в действие баллончиком с газом, который можно купить в любом магазине с оружием, на которое не требуется разрешения. В связи с этим, убийц было двое. Тех двоих они застрелили сразу же, одним выстрелом каждый.

— К делу, Славек. Где суть?

— В песок[69 - В оригинале ссылка на какой-то не известный переводчику анекдот. Заменим его на известный. — Прим. перевод.]. И вот посчитай теперь, сколько человек принимало участие в операции. Два вора, два убийцы, дедок в мерседесе и «владелец» машины, еще два водителя, которые столкнулись. В сумме — восемь. Скорее всего, кто-то всем этим командовал, кто-то планировал, кто-то за нами следил и подал сигнал по радио, что мы едем, и что должна случиться «авария». Это дает нам, как минимум, одиннадцать человек. Кто себе может такое позволить? Если это банда, тогда, каковая цель их действий?

Мариола пожала плечами.

— Просто, им не удалось.

— Если они хотели меня убить, — продолжал Сташевский, — легче было бы выстрелить из 38-ки. Можно отсыпать чуточку пороха, и грохот уже не будет такой сильный.

— Полицейского они убить не могли, это же такая буча поднялась бы в прессе…

Славек рассмеялся.

— Именно! — А потом, подумав, прибавил: — Погоди. В каком-то смысле, ты права. Все следы ведут в управление.

— Господи! Какие же?

— И Грюневальд, и я оставили на видном месте маршрут поездки. Достаточно глянуть, и ты уже знаешь, где расставить ловушку.

— А не было бы легче просто следить за тобой?

— А вот это, как раз, след номер два. Во-первых, обо мне знают, что я сцапал множество бандюг. Трижды получал награду, как лучший офицер. Эти уроды постепенно выходят из тюряги, могут и мстить. В связи с этим, всякий раз на работу я еду по другому маршруту. Никаких постоянных привычек у меня нет…

— Кроме водки, — перебила его Мариола.

— Ой, перестань! Я же сказал, что с завтрашнего дня завязываю. — Славек резко съехал на правую полосу, свернул на боковую улочку, затем опять выехал на основную, но уже не столь забитую машинами. — И, возвращаясь к делу. Вторым следом является тот факт, что всякий раз после убийства полицейского в его родном управлении проводят внутреннюю проверку. И весьма тщательную.

— Думаешь, кому-то этого сильно не хочется?

— Да. Он предпочитает, чтобы это был взрыв, где делом, в основном, занимаются уже ученые эксперты, а не мусора. Или самоубийство. Тогда истинный убийца остается вне подозрений.

Мариола закусила губу. Задумавшись, она открыла бардачок и вынула пачку сигарет. Прикурила сразу две — для себя и для Славека.

— Боже, — шепнула она, видя, что Сташевский сворачивает на площадь Нанкера. — Ты же не едешь — ТУДА?!

— Почему же, еду. — Место для стоянки Славек нашел без особого труда. Это было единственное место в самом центре, где еще удавалось найти какое-то местечко для парковки, если не считать специализированных надземных или подземных стоянок.

Мариола вышла в подавленном настроении. Сташевский пытался ее успокоить.

— Милая, сегодня нам никто никакой гадости не давал, а я хочу только оглядеться. Разик гляну, и выходим. ОК?

У Мариолы по спине ползали мурашки. Предчувствие, хотя она и не была полицейским, редко подводило ее. Славек называл это женским шестым чувством. Он частенько пользовался ее советами, а точнее — внушениями. У него предчувствий никогда не случалось. Он был человеком до мозга костей рациональным, который не верил ничему, кроме фактов и собственным размышлениям. Его успехи, помимо тяжелой работы, были плодами нонконформизма, ума и какой-то невероятной, выборочной памяти. В связи с этим, он не был систематичным. В управлении его называли «графом Сташевским». Он мог не приходить на оперативки, а то и вообще не появляться на работе. Постоянные присутственные часы — как он их называл — были для него головной болью. Всегда он был недовольным, всегда у него было собственное мнение. А поскольку при этом его действия оказывались по-настоящему эффективными, он колол глаза тем, кто «носили портфель» за комендантом, что было их самым важным достижением.

Сташевский с Мариолой прошли во внутренний дворик. Вид, который успокоил даже Мариолу. Пышные клумбы, старый колодец, отовсюду гладят окна окружающих зданий, и все это залито ярким солнцем. И как тут размышлять о духах, сверхъестественных явлениях или какой-то секте? Ведь все это глупости. Все здесь казалось совершенно нормальным. Правда, Мариолу удивила маленькая площадь. Она представляла, что площадка будет намного большей. Опять же — она не могла поверить, что Мищук и остальные взрывались именно здесь. Вместе со Славеком она присела на бордюре, окружавшем одну из клумб. Сташевский закурил очередную сигарету. Как-то раз он спросил у одной своей знакомой: «Есть ли какая-то вредная привычка, которой у меня нет?» Та, после длительных размышлений, ответила: «Ты не колешься!»

— А знаешь, — заявил Славек, — все время мне кажется, что я подхожу ко всему этому через жопу.

— К чему? — Мариола с удивлением глянула на него.

— К следствию. Ведь это же были не взрывы.

— Что?! — Мариола даже подскочила. — Но ведь ты же видел тела в морге.

— Результат — это одно, а причина может быть совершенно иной. Ведь всегда, когда наблюдатель находится в состоянии паники, он видит не то, что происходит на самом деле. А потом рассказывает такие бредни, что уши вянут. Опять же, он всегда что-то прибавляет от себя. Рассказ меняется, эволюционирует, а слушатель, в особенности, рутинный, как в полиции, прикладывает к ней собственный, известный шаблон.

Он задумался.

— Это были не взрывы.

— А что?

— Ассоциация тут простая. Немного помогают антигистаминовые лекарства. Но только немного, не до конца.

— Ты скажешь наконец, что же это такое?

Славек выдул дымовое колечко.

— Аллергия.

Мариола долгое время не могла произнести ни слова.

— Ты с ума сошел. Ведь все эти тела исследовали патологоанатомы. Разве они не установили бы? Ведь это специалисты.

— Полицейские врачи. Специалисты — согласен, но завязшие в рутине. Зачем исследовать другие тропы? Ведь ясно же видно — что взрыв. Вот они и объясняют, что можно слопать перманганат и запить кислотой, либо нажраться семтекса. Все это бредни, не иначе.

— Как аллергия способна вызвать взрыв?

— Этого я не знаю. Сейчас я думаю о чем-то другом. Как все это красиво звучит: внутренний взрыв, НЛО, правительственный заговор, самовозгорание… Тем временем, единственным задокументированным случаем является описанный Мищуком инцидент самосожжения офицера УБ. Но он провел это классически — вылил на себя канистру бензина и поднес спичку. А потом ему пришлось еще и стреляться.

— Не могу поверить, — Мариола тряхнула головой. — Погоди. Но ведь Грюневальд тоже описывал самосожжения.

— Он описывал на основании чьего-то рассказа. Сам он ничего не видел. Механизм идентичный: возбужденный до крайности, шокированный свидетель. Ведь он же ничего толкового тебе не скажет, только «Я увидел море огня, он горел без всякой причины, о Боже, о Боже!»

Мариола восхищалась отстраненностью Славека, его бесстрастным взглядом на целое. Не конвенциональный разум Сташевского действовал и вправду иначе, чем все остальные.

— До сих пор не могу поверить.

— Тогда послушай, как-то меня укусил овод. Лицо очень быстро распухло так, что я ничего не видел. Пришлось поднимать веки пальцами, чтобы вызвать скорую помощь. Это был не взрыв, но выглядел я словно трехсоткилограммовый Носферату. Когда ткнул пальцем в лоб, углубление оставалось еще пару минут. Или вот. Недавно умерла известная актриса. От укуса самой обыкновенной осы. Или вот, самый замечательный пример. В больницу Медицинской Академии привезли девушку, которой врач уколол пенициллин или что-то подобное, названия уже не помню. И с девушки слезла кожа. Вся. Вызвали полицию, потому что первое, о чем все подумали, будто бы кто-то облил ее кислотой. Да что там, облил… Выкупал в кислоте. Вокруг сплошные виртуозы, самые лучшие врачи Вроцлава. И ничего. Без кожи жить невозможно. Девушка быстро умерла.

Мариола слышала уже сотни подобных рассказов от Сташевского.

— Ужас, — бесстрастным тоном произнесла она.

— Это я видел сам, собственными глазами. Сто процентов кожи отделилось от тела. И как назвать подобное, если выискивать сенсацию? Самокожеслезанием?

— Прекрати! — Вопреки словам, она улыбнулась.

— Предположим, что у нас имеется чем-то усиленная аллергическая реакция. Неожиданно начинает пухнуть какой-то внутренний орган. И делает это настолько быстро, что разрывает другие органы, вены, артерии и даже кожу.

— И потому-то всегда имеются цветы?

— Да. Некоторым не удается, не знаю — что, но их встречает поражение.

— В смерти?

— Угу. Тогда они кончают с собой. Даже не знаю, что это может быть. Какой-то эрзац чего-то. Не имею понятия, чего.

Мариола ненадолго задумалась. Залитый солнцем внутренний дворик заставлял думать многое о чем, только не о последовательности чудовищных преступлений. Охотнее всего, сейчас она сняла бы рубашку и позагорала в одном бюстгальтере. Хотя, нет. Дворик был окружен со всех сторон. Ветра совершенно не чувствовалось.

— Если эти цветы вызывают усиление аллергического приступа, то почему сестры — урсулинки и их ученицы не болеют? Ведь в такой компании должно быть хоть несколько женщин, страдающих аллергией.

— Не знаю.

Сташевский вытащил очередную сигарету, хотя во рту еще торчала предыдущая. Он выбросил ее и закурил новую. Голову положил на руки. Дым медленно сползал с наклонившегося лица. Мариола знала, что в такие моменты Славеку лучше не мешать, хотя ее женское любопытство подсказывало что-то совершенно иное. Но она предпочитала не рисковать возможными припадками злости, истерии или же потоками иронически-издевательских-оскорбительных замечаний. А такое случалось, когда кто-то мешал его сосредоточенности. Поэтому она осматривалась на месте. Это здесь погибло несколько офицеров. Именно здесь заразилось несколько других. Впоследствии, они разыскивали какие-нибудь купола, чтобы совершить театральное самоубийство в окружении цветов. Уютный, залитый солнцем дворик не вызывал впечатления немого свидетеля страшных преступлений. Девушка подняла голову. В одном из окон третьего этажа мелькнула фигура монашки в черном одеянии. Затем она заметила ее же в окне второго, а потом и первого этажа.

— Во, мчится. — Мариола толкнула локтем Славека, указывая на объект своих наблюдений. — По-моему, она собирается выкинуть нас отсюда.

Тот поднял голову, не слишком осознавая то, что творится вокруг. Монахиня уже стояла в двери.

— Странно, — сказал Сташевский. — Ведь тут живут черные урсулинки, а у этой серая ряса.

— Чего? У тебя что-то с глазами? Ведь у нее черная…

Сташевский тряхнул головой.

— Серая, а снизу виден фиолетовый цвет. — Он глянул по внимательнее. — Господи, ведь женщина епископом быть не может.

— Ты это серьезно говоришь?

— Ну да.

Мариола поднялась и подошла к монашке.

— Снова полиция? — догадалась та. — Когда вы уже решите дело с этим проклятием? Боюсь, что теперь начнут сюда приходить какие-нибудь журналисты. В конце концов, все об этом узнают.

— Это он из полиции, — сказала Мариола. — Сама же я хочу лишь провести один опыт.

— А пани сама кто?

— Я дендролог.

После этого она уже не обращала внимание на трещащую монашку, которая, снизив голос, даже рассказала про визит специалиста из ясногурского монастыря, который ночью читал экзорцизмы, чтобы не напугать учениц. Мариола искала нужные цветы, нашла, сорвала по паре лепестков.

— Слушай, обратилась она к Сташевскому. — Ты их видишь? — Она подняла руку, показывая лепестки.

— Ну, вижу.

— Какого они цвета?

— Белого и фиолетового.

— Отлично. — Она приложила лепестки к одеянию монашки. — У тебя зрительные иллюзии. Отойди-ка на несколько шагов.

— А какого они цвета? — спросил Славек, послушно отходя назад.

— Точно такие же, которые ты назвал. А вот цвет одеяния не сходится. — Лепесток в левой руке она приложила к слегка удивленной монахине, точнее, к белому фрагменту ее одежды. — Это пиретрум розовый, то есть Chrysanthemum coccineum, который раньше называли еще Pyrethrum roseum[70 - Хризантема перистая или Пиретрум розовый или Персидская ромашка/Chrysanthemum coccineum, Pyrethrum roseum. Многолетнее, красочное растение, высотой 75 см, с изящными, ажурными листьями и крупными ромашковидными соцветиями, диаметром до 8 см, розового и красного цвета.]. Он фиолетовый.

— Но зачем тебе этот опыт?

— Хочу узнать, у кого из нас иллюзии. Эти растения мне известны по каталогам, и я знаю, какого цвета они должны быть. И я вижу, какого цвета ряса. — Она протянула в направлении одеяния монахини правую руку с другим цветком. — Это уже пушица узколистная, или же Eriophorum angustifolium[71 - Пушица (Eriophorum) — род многолетних травянистых растений семейства «Осоковые».], она белая.

Мариола передвинула руку снова на белый фон.

— Видишь что-нибудь?

— Не очень. Фиолетовый цветок сливается с фиолетовым цветом рясы.

— О, Господи! Так, пошли отсюда! — Мариола подбежала к Славеку, схватила его за руку и потащила к выходу. — Мы еще вернемся сюда! — крикнула она урсулинке.

Они выбежали на улицу. Мариола спешно свернула на Еловую[72 - Обратный маршрут, только теперь через улицу Еловую, по которой гестаповец в 1945 году не мог пройти, поскольку тогда улица была в сплошных развалинах — Прим. перевод.], потащила Славека вбок, они снова свернули и очутились перед косметическим ателье, объединенным с соляриумом. Чуть ли не силой она втолкнула Сташевского вовнутрь.

— Прошу прощения, у вас тут душ имеется? — спросила она у изумленной девушки за стойкой.

— Д-Да.

Мариола бросила на стойку собственную визитку. Сташевский знал, зачем она это сделала. На картонном прямоугольнике перед фамилией имелись две волшебные буковки — «др.»[73 - Вообще-то, западная степень доктора соответствует нашему кандидату наук — Прим. перевод.]. Научная степень доктора у Мариолы и вправду имелась, но врачом она, естественно, не была.

— Проше пани, у меня тут пациент-аллергик перед приступом. Необходимо смыть всю пыльцу. — Она положила на стойку банкноту в пятьдесят злотых[74 - По курсу лета 2010 года, чуть больше 120 гривен — Прим. перевод.], которая тут же была спрятана. Девушка в безупречном халатике показала им направление.

— Прошу.

Мариола открыла дверцу кабинки.

— Давай сюда телефоны, бумажник и пистолет. Лезь прямо в одежде и попробуй ее на себе отстирать. Потом раздевайся догола и очень тщательно вымойся, вместе с волосами, лицом… Обязательно прополощи рот и нос. — Она чуть ли не силой затолкала Славека прямо в туфлях в средину. — Я сейчас вернусь. — И захлопнула за ним дверцу.

Она вернулась, когда Сташевский уже вытирался фирменным полотенцем. Абсолютно новым, потому оно плохо впитывало воду, зато оставляло на теле мелкие волокна. Мариола подала Славеку сухую одежду, которую купила только что в магазине рядом — псевдо-военные штаны и огромную футболку в черно-белую полоску.

— А туфли?

— Ой, пойдешь босиком. Все равно, ужасно жарко.

Мокрые вещи Мариола сложила в пластиковый пакет. Девушка провела их до самых дверей. Полсотни злотых, попавших в ее личный карман, ведь счетчик ни одного из соляриев ничего не настучал — это была лафа!

Они прошли наискось через огромную площадь Нового Рынка к небольшой, мафиозной забегаловке, устроенной в одном из зданий бывшего аббатства.

— Ну, и куда босиком в приличное заведение!? — выступила было гардеробщица. Но тут же увидала, кто идет, и сразу же сменила тон. — А, это пан… Проходите, пожалуйста. — Она вызвала официанта. — Столик на двоих. Мигом!

Тот согнулся в поклоне и провел Мариолу со Сташевским в самый темный угол зала. Он туг же хотел подать меню, но Славек остановил его жестом.

— Мы чего-нибудь напьемся.

— Как обычно?

— Нет, нет, никакого спиртного. Принесите кофе и колу.

Они устроились в уютных кожаных креслах. Мариола тихонько хихикала.

— Что, когда-то уже арестовывал тех двоих?

— Официанта, да, пару лет назад; а вот гардеробщицу как-то не ассоциирую. У меня плохая память на лица.

Он совершенно забыл про сигареты, которые намокли под душем в кармане. Пришлось взять у Мариолы гадкие дамские «Vogue». Те были ужасно тонкими и вообще не давали дыма. По крайней мере, такого, которым можно было бы прилично затянуться.

— Слушай, ты хоть что-нибудь понимаешь из того, что случилось в монастыре?

— Хмм, вроде бы я и специалист по растениям, но сейчас не имею ни малейшего понятия. — Задумавшись, Мариола покусывала нижнюю губу. — Знаешь, гораздо больше меня интересует, почему у тебя эти дурацкие галлюцинации были, а у меня — нет.

— Так я тем более не имею понятия.

Они прервали обмен мнениями, когда официант начал расставлять посуду. Перед Мариолой очутилась тарелка горячей шарлотки с мороженым.

— Фирменное блюдо, — пояснил официант. — За счет заведения.

— Откуда он знал, что я ее обожаю? — Мариола удивленно глянула на Славека. — Я же тут впервые.

— Видишь ли, любовь моя, кроме нас в этом зале сидят одни гангстеры. Я много чего знаю про них, они — обо мне, ну и — само собой — и о тебе.

Девушка с любопытством разглядывалась по сторонам.

— Это и вправду бандюганы?

— Да. Но это их забегаловка. Самое большее, подерутся, хотя у каждого имеется волына. Это заведение — самое безопасное место в городе. — Он усмехнулся. — Здесь не убивают.

— Как интересно, — шепнула Мариола.

— Как для кого, — буркнул Славек в ответ, расчесывая пальцами все еще влажные волосы. — Я на них каждый день гляжу.

В то время, когда Мариола с явным любопытством изучала мрачных типов за другими столиками, Сташевский размышлял над тем, есть ли у него в управлении человек, которому можно было бы доверять. В мыслях он перебирал очередные имена. И вдруг его осенило. Все-таки, кое-кто у него имелся. Он коснулся маленького динамика на ухе.

— Соедини с «Марек Гофман», — отдал он приказ.

Сотовый телефон молниеносно соединил его с номером, записанным в электронной телефонной книжке.

— Ну, привет, старик, — услышал он хриплый голос. — Как оно?

— Хотелось бы ответить, что хорошо.

— Ууу, блин. Даже так паршиво?

Сташевский сунул в рот очередную неприлично тонкую сигарету без вкуса.

— Слушай, у меня к тебе просьба.

— Валяй.

— Не мог бы ты проследить столкновение двух автомобилей на Кохановского пару дней назад? Водители об аварии не заявляли. И вместе с этим, кражу мерина вместе с убийством на валах.

Гофман такие случаи любил. Любил он и то, чтобы коллеги обращались к нему за помощью, потому что сами справиться не могли. Все же Марек спросил:

— Если они не заявляли, то как…

— Я перешлю тебе все данные и мои личные замечания на твой комп.

В трубке он услышал вздох.

— Летняя скука, — Гофман громко зевнул. — Так что, почему бы и нет?

Как же, как же. Гофман со Сташевским конкурировали друг с другом. У воеводского управления полиции имелось всего два туза в колоде. Как раз, их двоих. Ну… возможно, как-то считался еще Ярек Корженевский. Но он был слишком скрупулезным в своих действиях, чтобы стать виртуозом. Короче, только эта троица могла рассматриваться серьезно. Всех остальных офицеров можно было перевести в армию на должности сержантов на плацу. И тут вдруг один из тузов обращается к другому. Лафа! Нельзя не помочь, зарабатывая очередной балл на своем счету в их личном тотализаторе.

— Только все это я перешлю тебе на домашний адрес и… — Сташевский замялся. — Без захода на сервер полиции. Не скачивай эти файлы на работе.

Минутка тишины.

— Понял.

— И класс. Заранее благодарю.

— Никаких проблем. Пока.

— Пока.

Хлопком по щеке он отключил телефон. Из маленького рюкзака Мариолы Славек вытащил наладонник. К счастью, город предоставил в центре любителям Интернета бесплатный и беспроводной доступ в Сеть. В связи с этим, Сташевский без труда соединился с собственным ноутбуком, стоявшим сейчас в пустой квартире. Он быстро отобрал нужные файлы и дистанционно собрал их в один за архивированный пакет. После этого набрал пароль на выход, а когда экран начал мерцать, отключил наладонник и спрятал снова в рюкзак. Данные уже должны были находиться в компьютере, стоящем в пустой сейчас квартире Гофмана. Славек допил свой кофе.

— Давай попробуем обдумать факты. — Тут он замялся. — Возможно, это только мои дурацкие гипотезы.

— А если они не дурацкие?

Славек пожал плечами.

— Приблизительно с тысяча восьмисотого года кто-то скармливает различным людям галлюциногенные средства, каким-то образом объединяя это с влиянием аллергенов. — Тут он нервно потер руками. — Чушь. Аллергию начали диагностировать только через почти что два века. Но я иду дальше. Определенные улики указывают на то, что в управлении происходит нечто странное. Кто-то всем этим управляет. Очередная чушь. В тысяча восьмисотом году управления еще не было. А потом… Как объяснить, что одни и те же люди правили при нацизме, потом — при коммунизме, и, наконец — при капитализме? Как они пережили смену общественного строя, государств, чистки УБ, очередные проверки и, наконец, люстрации[75 - Процесс выявления и исключения из государственных учреждений Польши лиц, связанных с прежним режимом, но, прежде всего, с органами безопасности социалистической Польши — Прим. перевод.]? Нет, это уже полнейшая чушь. Но…

Его рассуждения перебили звуки веселой мелодии.

— Прими звонок, один.

В трубке раздался голос Витка из Берлина:

— Привет, старик. У меня для тебя приятное сообщение.

В голосе приятеля были слышны триумфальные нотки.

Еще один туз вроцлавской полиции. Сейчас лопал мороженое в Берлине, потому что когда-то и кому-то здесь понадобился козел отпущения. По происхождению он был немцем, так что пересадка на другую грядку прошла для него без особого труда.

— Я нашел Васяка.

Сташевский закурил очередную недоделанную сигарету.

— Живого?

— На все сто, — рассмеялся его собеседник. — Во всяком случае, когда я с ним разговаривал, он еще был жив.

— Насмехаешься? Блин, как же ты его нашел?

— Я пошел по линии наименьшего сопротивления. Просто-напросто, поместил объявления во всех газетах местной Полонии[76 - Сборное название общностей поляков, постоянно проживающих за пределами Польши — Прим. перевод.]: «Офицер польской полиции разыскивает пана Васяка по известному ему делу». — Снова смех. — Он позвонил через пару дней. Мы поболтали.

Сташевский приложил ладони к лицу.

— И это точно он?

— Наверняка. Впрочем, убедишься сам, я выслал номер его телефона на твой почтовый адрес, а теперь, для надежности, еще и дам SMS-ку.

— Спасибо… Сколько я тебе должен?

— Не дури. Только помни о моем предложении. Здесь, в Берлине, ты наконец-то заработаешь настоящие деньги.

— Не забуду. И, честное слово, большое тебе спасибо.

— Нормально. Всегда к твоим услугам.

Сташевский снова хлопнул себя по щеке, прерывая соединение. Он инстинктивно глянул на часы. Тринадцать — тринадцать. Вздохнул.

— Кто это был? — выспрашивала Мариола. — Что-то серьезное?

Славек глядел прямо ей в глаза, но как будто не видел. Мыслями он блуждал где-то далеко… В себя он пришел только после какого-то времени.

— А ты не обратила внимание на то, что всякий раз я гляжу на часы, то вечно там должна быть «тринадцать»? Тринадцать минут одиннадцатого, тринадцать минут первого, тринадцать минут девятого вечера…

— Ой, да перестань.

— Дело не в том. «Дискмен» с тобой?

— Да. — Мариола взяла рюкзачок.

— Проверь, на каком треке ты его вчера остановила.

Девушка включила устройство и тянула на дисплей.

— На тринадцатом.

— Тогда глянь еще, какой трек сейчас проигрывается на твоем ай-Поде, и номер радиостанции, выставленный на нем.

Славек с Мариолой сидели, не двигаясь, глядя друг на друга.

Повторяемость ситуаций.

* * *


Несмотря на опасения Боровича, их документы на польской границе произвели большое впечатление. Поезд прочесали довольно слабо — во временный арест железнодорожных охранников отправилось всего два человека в наручниках. Уже через три часа поезд смог проехать в советскую оккупационную зону. Но русских обслуга паровоза совершенно не интересовала. Борович с Васяком напрасно приготовили три бутылки самогона и драгоценности, выпоротые из пальто довоенного офицера полиции. «Рабочие» явно были не тем, что более всего любят акулы. Поезд проверяли одиннадцать часов. Здесь в комендатуру направилось уже более десятка пассажиров, выстроенных парами. Выехали они только среди ночи. В Восточный Берлин они прибыли под утро.

С паровоза они смылись, не говоря ни слова. Так, в первую очередь, внешний вид. Не без труда они обнаружили вокзальный туалет, где могли наконец-то смыть с себя угольную пыль и переодеться в гражданское. Комбинезоны запихнули в наплечные мешки. Потом по широким ступеням спустились в туннель. Когда они вышли наружу, то уже ничем не отличались от шастающих повсюду путешественников, пытающихся сесть хоть на какой-нибудь поезд. Борович с Васяком с любопытством разглядывались по сторонам. Берлин очень походил на Вроцлав. Море развалин. Только кое-где более-менее уцелевшие здания. Повсюду хозяйничали русские, с той лишь разницей, что к местному населению они относились как к врагам, не так как к полякам в городе, из которого они только что сбежали.

Прекрасное знание немецкого языка позволило Боровичу быстро сориентироваться в том, как пройти в западную часть Берлина. Конечно, среди развалин пришлось поблуждать. Некоторые участки преодолеть вообще не удалось. Только после полудня они увидели первого американского солдата.

— Ну вот, мы почти что свободны, — устало просопел Васяк.

— С акцентом на «почти». — Борович тоже пошатывался от усталости.

Они уселись среди каких-то развалин и занялись сухим провиантом. Воды у них не было. Васяк сделал два больших глотка самогонки.

— Да ты чего? — возмутился Борович. — Валюту пьешь?

— Да ну…. Сомневаюсь, чтобы американцы смогли проглотить такую гадость.

— Это факт. — Он забрал у коллеги бутылку и тоже глотнул из горла. — Надо где-нибудь найти воду.

— Разве что в реке.

Нечеловечески уставшие, они пошли дальше. Сейчас они проходили мимо военных расположений западных союзников. Поначалу это были громадные палатки, разбитые в парках, потом бараки из жести и даже поспешно отремонтированные здания бывшего Рейха. Наконец они увидели цель своего путешествия: американский автомобильный парк. Васяк с Боровичем подошли к грузовику, с которого рабочие выгружали мешки с мукой. Борович обратился к водителю на своем школьном английском, немилосердно его калеча.

— Do you want a cigarette?[77 - Не хотите сигарету (англ.)] — протянул он американцу пачку сигарет.

— A smokie? Nope[78 - Курево? Не. (англ.)].

— Чего он говорит? — заинтересовался Васяк.

— Не знаю. Ничего не пойму.

Тем не менее, он продолжил беседу:

— We want to go to France.

— Germans?

— No, no, we are from Poland.

— Ou, POWs?[79 - — Мы хотим идти во Францию.— Немцы?— Нет, мы из Польши.— Вау, военнопленные? (англ.)]

— Ну, чего он говорит? — Васяку было невтерпеж.

— Понятия не имею. Совершенно его не понимаю.

— Может, это он по-американски разговаривает?

— Холера его знает. — Борович вынул из кармана две золотые монеты по двадцать долларов. — We have this?[80 - — У нас есть это (англ.)]. Водитель в первый раз глянул с каким-то интересом.

— So?

— We want to take a travel to the France.

— Copy you.

— And we have this too. — Борович вынул из-под пальто золотое ожерелье. — France, — повторил он.

— То the first checkpoint only.

— No. Please, help us. We want go to France.

— Roger that. I'll show you something. Just wait[81 - — Так что?— Мы хотим путешествовать во Францию.— Это я понимаю.— Еще у нас есть и это.— Только до первого поста.— Нет. Пожалуйста, помогите нам. Мы хотим отправиться во Францию.— Это я врубился. Кое-что вам покажу. Подождите, (англ.)].

Когда шофер отошел, Васяк снова стал допытываться.

— Ну, и чего он заливал?

— Сказал, что его зовут Роджер. И что мы должны ждать… не знаю. Чего-то. — Борович закурил. — У него словно каша во рту.

— Боже, а он нас не выдаст русским?

— Спокойнее. И не из таких перевозок сбегали.

— С Колымы не сбежишь.

Их сомнения развеял правильный, хотя и с сильным акцентом польский язык.

— Ну, парни, — сказал шофер. — Что? Надоел вам коммунистический рай?

— Да вроде бы так, — ответил на это Васяк, — Скрывать нечего.

— Ладно. Во Францию хотите? — Он вытянул руку. — Покажите, что там у вас есть.

Он внимательно осмотрел ожерелье. Через какое-то время спрятал его вместе с монетами в карман.

— Сойдет. — Водитель усмехнулся и указал на собственный грузовик, на который как раз грузили пустые мешки. — Забирайтесь под брезент и переоденьтесь в полосатики.

— В чего?

— Ну, такое обмундирование, что носили узники концлагерей. Там есть несколько штук на такой случай. И помажьте рожи пеплом, потому что ваши румяные хари напоминают все, что угодно, только не живых скелетов.

Те послушно выполнили приказ. Не успели даже толком подвязать штаны, когда грузовик тронул, гремя мощным двигателем. Когда они выбрались из города, машина рванула быстрее по широкой автостраде. Брезент парусил и хлопал на ветру. Вечером добрались до французской оккупационной зоны. Еще через несколько часов были уже во Франции. Водитель завез их вглубь территории километров на пятьдесят. После этого дал им на дорогу карту, компас, две банки тушеной говядины и немного франков.

— Полосатиков не снимайте. В них легче идти, — посоветовал он. — Как только доберетесь до порта, ищите польские суда. Помните: нужно беречься английских грузоперевозчиков, это те еще сволочи.

— Ладно. Спасибо.

— Пока. Увидимся в Америке.

Дальше Борович с Васяком отправились пешком. Особых сложностей не было. Никто ни о чем не спрашивал, никто их не проверял. Города они обходили подальше, а в деревнях люди иногда кормили их и поили. Никто не был против, если беженцы просились переночевать в сарае.

Нормальную одежду они надели уж вблизи портового города. Тут следовало держать ушки на макушке, но советы водителя польского происхождения оказались полезными. Они быстро влились в толпу на берегу. В порту стояли три небольших польских фрахтовика, и даже польский крейсер. Только военное судно было не для них. Выбрали самый маленький торговец. Когда Борович с Васяком сказали, откуда они прибыли, их тут же окружила толпа моряков, желавших узнать самые свежие сведения с родины. Те расписывали все в самых черных красках, разговор длился часа два. Васяк даже узнал какого-то земляка, с которым встречался на храмовых праздниках в городке, что был ближе всего к его деревне. Бывший крестьянин, а теперь моряк, чуть не расплакался, увидав бутылку самогона.

— Наконец-то можно что-то приличное выпить. — Он сделал пару глотков и вытер глаза. — Сколько градусов?

— Что-то около восьмидесяти.

— Во! Слышно же, что настоящий. Не то, что водичка для поливания цветов, которую сосут англичане.

Тут решил включиться Борович.

— Слушайте, люди, — он вытащил из мешка вторую бутылку самогонки. — Нам нужно попасть в Англию.

— Что за проблема? — оскорбился моряк. — Вот же, лайба стоит.

— А начальство не прицепится?

— Спокуха. И не таких провозили. Вот только нужно найти вам какие-нибудь комбинезоны.

— Свои имеются, — усмехнулся Васяк.

Через несколько минут, затаскивая большой ящик, они уже были на судне. Пир в трюме продолжился. Совершенно пьяных Боровича с Васяком спрятали за громадными бочками только где-то к полуночи.

Утром, с кошмарной головной болью, они проснулись уже в Англии.

В те времена англичане практически ничего и ни у кого не проверяли, если не считать железнодорожных билетов. Изолированные на своем острове, они чувствовали себя в безопасности, война давно уже кончилась, кроме того, они уже привыкли к непонятному лепету иностранцев. Борович с Васяком без труда добрались до Лондона, подавившего их своей величиной, неправдоподобной толкучкой и вечным шумом. Опять же, разрушений было относительно немного. К счастью, у Боровича имелись связи, установленные еще отцом, в дипломатических кругах, находящихся теперь в эмиграции. Помогли им сразу. Но подготовка документов потребовала недели три. Они уселись на шведский пароход, который, если бы не отсутствие парусов, с успехом мог бы конкурировать с другими судами за звание Летучего Голландца. Корабль протекал, дымил, не держал курс, а пища была родом, наверное, еще из старых английских запасов времен битвы под Трафальгаром.

Тем не менее, до своей Америки они доплыли. Сошли, а точнее — смылись, через лабиринты доков, заполненных толпами моряков со всех концов земли, обходя подальше печально известные immigration rooms. Шокированные, они шли по улицам города, который не знал войны. Все вокруг было другое. Все подавляло, и не одной только архитектурой, движением и скоростью, но и совершенно другими обычаями. Они зашли в какую-то забегаловку выпить. К сожалению, очень быстро выяснилось что зашитые в пальто Боровича золотые доллары утратили свою волшебную силу. То, что в Европе было способно очаровывать людей, здесь оказалось самыми обычными деньгами. К тому же, их нужно было еще и в банке обменять, чтобы иметь возможность расплачиваться.

— Ну, вот мы и за большой водой, — сказал Васяк, печально поглядывая на свой стакан с вонючим бурбоном. — Здесь нас уже не достанут.

— No way! — ответил на это Борович, тщательно просматривающий разговорник, который изучал, чтобы подшлифовать свой английский. — Exactly.[82 - Никоим образом… Конкретно. (англ.)]

Васяк скривился, делая глоток окрашенной в коричневый цвет жидкости, как называл виски. Но на приятеля поглядел совершенно трезво.

— Что мы будем здесь делать? — тихо спросил он.

— Что получится, — прозвучал инстинктивный ответ. Борович закусил губу.

— Я же не слепой. Вижу, что-то тебя мучает.

— Да.

Тишина затягивалась. Вокруг темнота, потому что они спрятались в самом дальнем углу забегаловки. Клаксоны за окном, мерный стук каблуков прохожих на тротуарах. Призрачная атмосфера абсолютного отчуждения. Чувство, что ты находишься в городе, который им не принадлежит, и которого они никогда не поймут.

— Я исключительно скрупулезный следователь.

— И как это связано с нашим положением?

— Есть дела, которые тебя не отпускают.

— Божечки… Ты все еще про то следствие? — Васяк чуть ли не подскочил. — Если ты хочешь им заниматься, тогда на кой ляд сбегал из Польши?

— Его можно продолжать, сидя и здесь. Либо я сам его решу, либо оставлю следы своему преемнику.

— Каким образом?

— Увидишь. Просто так случилось, что преступники затронули мою честь, — пояснил Борович.

* * *


Сташевский кружил по громадному зданию, в котором жил. Длинные и узкие, выложенные кафельной плиткой коридоры напоминали внутренности гитлеровского бункера. Подвалы, вентиляционные помещения, вертикали лифтов, подземные гаражи, боксы для велосипедов походили на муравейник. «Пентагон» — так называли здание его обитатели. Истинный лабиринт переходов, гигантских террас, лишенных зелени двориков, заставляющих вспоминать про аэродромы, говорящие человеческим голосом лифты, стоянки, какие-то мигающие светодиодами устройства… Pentagon by night[83 - Пентагон ночью (англ.)]. Пустынный.

Славек сновал по нему ночью, уже намотал несколько километров пешком, не выходя наружу. Потому что шел дождь, а гортекс он не одел. Вместо этого затянулся сигаретой. Лампы загорались перед ним и гасли сзади, когда проходил в радиусе срабатывания датчиков. Словно в космическом корабле — он слышал только лишь щелчки загорающихся люминесцентных ламп, тихие вздохи гаснущих и отзвуки собственных шагов. Почему он бродил по ночам, почему не удавалось заснуть? Славек глянул на часы. Тринадцать минут четвертого ночи. Остановился, заставив ошибиться какие-то контроллеры, продолжавшие зажигать лампы спереди. Сам он стоял в полумраке аварийных ламп, нервно потирая подбородок. Имеют ли эти чертовы дюжины какое-то значение? Ведь уже долгое время Сташевский ловил себя на том, что всякий раз, глядя на часы, видел число тринадцать. Он фыркнул от злости. Глянул на индикатор связи с передающей станцией во Франкфурте, регулирующей точность хода часов до миллисекунды. Тринадцатый канал. Индикатор зарядки батарей? Тоже тринадцать. А какое сегодня число? У него вечно были проблемы с тем, чтобы помнить, какой сегодня день недели — настолько Сташевский сделался зависимым от электроники. Ясное дело, тринадцатое число, вторник. Эта повторяемость чисел замучила.

Мрачные, ни к чему не ведущие размышления прервала веселая мелодия из микроскопических динамиков.

— Прими здесь, один, — тихо буркнул Славек, но система распознавания речи поняла. — Да?

— Привет. Знаю, что ты в это время не спишь. — Марек Гофман из управления.

— Не сплю.

— Не могу сказать, чтобы слишком надоедал, но, возможно, хоть иногда бы пару часиков предался бы объятиям Морфея?

— А ты сам? — ответил Славек вопросом на вопрос.

— Я — дело другое. Как раз занимался делом похищения малолетки и изнасилования, а ты заставляешь меня связываться с какими-то псевдо-похитителями мерседесов.

— Ладно, не тяни резину. — Сташевский уселся под стенкой прямо на полу коридора. Он давно уже перестал беспокоиться тем, что могут подумать соседи, словно кто-то из соседей мог появиться в коридоре в тринадцать минут четвертого утра. Его вообще перестало беспокоить, что думают люди о нем самом и его поведении. Как-то раз, на спор, он припарковал гражданский автомобиль прямо на ступенях воеводского учреждения. Вместе с коллегой они сидели рядом и наблюдали. Спешащие по своим делам люди старательно обходили машину. Комментариев — ноль. «Раз здесь стоит, значит, на это имеется причина». В другой раз возвращался хорошо подшофе с какой-то вечеринки. Ни одного общественного туалета поблизости, все забегаловки далеко, а ему было нужно. И он опорожнился в десятке метров от забитой людьми трамвайной остановки. И снова никто не обратил внимания. Словно бы он, спустив штаны, сделался прозрачным. С тех пор сидение на полу уже не было чем-то необычным. А стиральная машина у него была замечательная. — Ты что-то нашел?

— Да. Похоже, от твоего заговора ничего не осталось.

— Боже. Неужто мне только казалось, будто бы на Кохановского уводили мерс?

— Нет. Только во всем этом ничего подозрительного нет. Всего-навсего, два дебила гнались друг за другом по 4-полоске и столкнулись.

— И потому не сообщили в полицию?

— Именно. К тому же, оба были пьяными. Это братья. Стащили разбитые машины в боковую улочку и смылись, чтобы протрезветь. Я расспрашивал соседей, на следующий день приехала дорожная помощь.

— А все остальное?

— Тоже чистая проза. Хозяин мерседеса — мелкий дилер автомобильных запчастей. Новых, заводских. Ну, ты понимаешь, каких новых: тех, которые выпали из грузовика во время перевозки, но не разбились. — Гофман тихонько рассмеялся. — Так вот, другой вор, которому первый наступил на мозоль, приказал своим бандюганам свалить тот мерс в Одру в рамках исправления взаимных отношений, — съязвил он. — Так что, ничего таинственного тут нет.

— А смерть этих бандюганов?

— То есть, как? — Гофман был явно изумлен.

— Что: как? — не понял Сташевский.

— Ну… за то я вообще не брался. Ведь это же ты вел дело по тому типу.

— Господи! — Организм Сташевского в три часа ночи действовал не самым лучшим образом. — Напомни-ка мне.

— Ты что, с ума сошел? Ведь это же ты закрыл следствие по палачу с воздушкой. Не помнишь?

Сташевский закурил и теперь лениво выдувал дым. Что-то на самой границе сознания начало светать. Блин, но чтобы такая амнезия? Хорошо еще, что бросил пить. В себя он пришел только спустя какое-то время.

— Ладно. Спасибо за помощь.

— Все путем. Только не бухай так.

— Я уже совсем не пью.

— Ну, конечно. — Гофман вздохнул. — До завтра.

— Пока. Честное слово, спасибо.

Он не знал, как долго сидел, опершись о стенку коридора, прикуривая одну сигарету от другой. Действительно ли он мог быть настолько ужравшимся, что завершил дело и теперь мало чего помнил? Ходил, разговаривал с людьми, что-то устраивал, и все это в одном алкогольном угаре? Блиииин!

Он не имел понятия, с чего начать. Он вел следствие, но у него до сих пор не было подозреваемых. Ни одного. У него не было никого, кого можно было бы связать с этим делом. Славек задумался. Никого? На самом деле?

Он тяжело поднялся на ноги и глянул на часы.

Тринадцать минут пятого утра.

* * *


Славек выпил две банки «Ред Булл»[84 - Дети, никогда не пейте эту дорогую дрянь! — Прим. перевод.] из холодильника. Напиток несколько отрезвил его, хотя голова продолжала шататься от недосыпа. Сташевский включил ноутбук. Ожидая сигнала готовности операционной системы, он стукнул по крупному выключателю стационарного компьютера, стоящего под письменным столом. Затем свистнул экспрессо-автомату, чтобы тот заварил еще одну чашку кофе. Чертовски дорогое устройство тоже понимало людской язык. Зато оно, в отличие от Мариолы, не злилось, которая, разбуженная свистом, выступала с постели заспанным голосом.

— А что, не мог потрудиться и включить его вручную? — заорала девушка.

— Нет.

Тогда она вытащила из-под кровати игрушку, штурмовую винтовку, airsoftgun[85 - Здесь: воздушка с мягкими пульками — Прим. перевод.], изображавшую собой американскую М-16. Они обожали играться ею на полигоне в хорошую погоду. Сташевский слышал, как Мариола перезаряжает. А потом — «пуфф». Девушка выстрелила из спальни через открытую дверь, не видя силуэта на кресле, в стенку за его спиной, рассчитывая на рикошет. Пластмассовый шарик упал на клавиатуре ноутбука.

— Попала?

— Нет.

Он закурил и залогинился на сервере управления. Ему были нужны исключительно официальные сигнатуры, поскольку это было его собственное следствие. Все заметки и материалы имелись на собственном, стационарном компьютере. Безопасном, поскольку к Сети не подключенном. Он быстро копировал данные с ноутбука. Затем перенес их на USB. Теперь все было под рукой. Боже… Он представил себе Грюневальда и Кугера, прогуливающихся по прекрасным улочкам Бреслау, обсуждающих это дело в ресторанах или пивных, и едущих на дело на извозчике. Видел он и Мищука с Васяком, пробирающихся через развалины с автоматами в руках. А он вел то же самое дело, сидя дома. Все у него было под клавишами.

Экспрессо из кухни сыграло какую-то песенку, сообщая о том, что напиток готов. Славек пошел осторожно, на цыпочках, опасаясь того, что Мариола опять выстрелит из своей М-16. Но нет. Она спала, выпятив свою упругую попку. Из под одеяла выглядывала и завернувшаяся ночная рубашка, открывавшая трусы а-ля революционная матрона. Как-то раз он уже порезал ножницами две пары, когда Мариола крутилась на кухне. Но, видимо, какую-то пару припрятала. Славек взял из кухни их единственный острый нож и разрезал еще и эти. У нее было достаточно стрингов, чтобы не показываться в этих мешках с начесом.

Кофе оказался слишком сладким. Как обычно, все устройства, что имелись в их доме, жили богатой внутренней жизнью. Даже дурацкий экспрессо, который едва понимал артикулированную речь. Сташевский снова уселся за компьютером и начал просматривать акты.

Дело, которым он занимался не так уж и давно. Не далее, чем с полгода назад, как следовало из дат на документах. Разработка мелкой банды, торгующей крадеными машинами. Осуждено семь человек. Славек наморщил брови. Семеро… и тот один, восьмой, который стрелял из специализированной воздушки. Его тоже арестовали, но, благодаря показаниям Сташевского, он даже избежал суда. Его освободили на следующий день. Славек закурил очередную сигарету, хотя предыдущая еще дымилась в пепельнице. Господи Иисусе, неужто он мог быть настолько пьяным, чтобы решить дело и ничего не помнить? Возможны ли рациональные действия, когда ты забуханный с утра до ночи и ничего не помнишь уже через полгода?

Сташевский тяжело вздохнул. Хорошо, что уже бросил пить. Руки переставали дрожать, пальцы вновь молниеносно и безошибочно попадали по клавишам компьютера, он помнил, что говорил и что делал в предыдущий день. И вот тут, вдруг, его собственное дело, решенное в водочной горячке. Он не помнил ничего, кроме несущественных мелочей, и чувствовал себя словно герой романа, автор которого забыл, что написал вначале. Теперь приходилось читать все, словно чужой детектив, не имея понятия, в какую сторону развернется действие. Внезапно он вздрогнул. Погоди, погоди, погоди… Раз это он создал все эти документы, быть может, не он должен их анализировать. Подкожное чувство старого полицейского. Дрожь эмоций. А может, окруженный рюмками со спиртным, он сам сотворил что-то крученое? Сознательно что-то затуманивал? Но зачем?

Славек позвонил коллеге из отдела внутренних расследований.

— Привет, старик. Говорить можешь?

— Чтобы просто поболтать, то могу. Но вот помочь смогу мало чем, — отозвался коллега. — Ты поймал меня в Швеции.

— Холера!

— Ладно, говори, в чем дело.

— Хочу, чтобы ты проанализировал одно дело.

— Что, сцапал кого-то из управления на подтасовке фактов? И кто же это?

— Нет. — Сташевский снова закурил сигарету. Тапок во рту превратился в пару грязных калош. Две предыдущие сигареты все еще торчали в вырезах пепельницы. Вскоре там не хватит места. Но инстинкт он преодолеть не мог. — Имеется в виду мое собственное дело. Все ли я сделал by the book[86 - Как следует (дословно, «по учебнику») (англ.)].

— Господи. Если бы ты чего-то украл, кого-нибудь застрелил или подсунул коллеге свинью, то я бы еще мог тебе помочь. Я занимаюсь делами простенькими. Тебе нужен спец получше.

— Знаешь кого-нибудь?

— Кто-то всегда найдется. — Коллега на долгое время задумался. На фоне доносился говор беседы на каком-то странном языке. — Похоже, что есть. Имеется один такой аналитик в Варшаве…

— Я его знаю?

— Нет, но парень очень даже контактный.

— Тогда встань на уши и достань мне его.

— Без проблем, передам ему SMS-кой твой номер, и он должен будет перезвонить.

— Класс! Спасибо.

Славек отложил сотовый телефон. Начал гуглить, разыскивая какой-нибудь польский институт, специализирующийся в исследованиях аллергии. Выбор огромный, на любой вкус и цвет, только ни один из них не возбудил его доверия. Либо закостеневшие от рутины государственные заведения, где самые младшие сотрудники, возможно, уже узнали, что такое вообще аллергия, либо частные клиники, заточенные на быструю прибыль. В лечении они предлагали такие методики как акупунктура, камасутра или выздоровления с помощью взгляда. Ладно…

Тогда он перешел на американский Science Citation Index[87 - Индекс цитирования научных статей — Прим. перевод.]. Здесь, наконец, выловил польских ученых, которые и вправду имели что сказать, раз их печатали на Западе. За океаном уже как-то не было статей типа «Влияние пихания себе в задницу свернутой вчерашней газеты и сильного кручения ею с целью статистического влияния на мозговую кору на примере деревни, занятой в сфере «зеленого туризма» и планов ее будущей постройки».

Его занятия перебили звуки оперы Вагнера. На дисплее домашнего телефона появилась надпись: «Соединение неизвестно, локализация неизвестна». Славек переключил связь на висящий над письменным столом динамик.

— Да, слушаю.

— Приветствую. Это Бартек Новосельский. Звоню по поручению коллеги.

— Как здорово, что так быстро. Меня зовут Славек Сташевский.

Собеседник быстро перешел к делу.

— Какое дело мне нужно анализировать?

— Сейчас перешлю на ноут все данные и…

— Какой ноут. Я в отпуске.

— Тогда на счет. Можно будет стащить в Интернет-кафе и…

Тот опять не дал закончить:

— Какое еще кафе. В пустыне? — какое-то время он что-то урчал. — Ты зацепил меня в Египте, — пояснил он. — Как раз еду на верблюде, по песку, трясет немилосердно, этот гад все время хрипит и злится на жару сильнее, чем я.

И правда, в трубке что-то фыркало и как будто бы булькало. Сташевский знал, что именно такие звуки издают дромадеры.

— Холера! Тогда хоть передай верблюду от меня привет.

— Передать привет? Верблюду? Чтобы он меня оплевал? — Тем не менее, Новосельский рассмеялся. — А ты знаешь, сколько эта горбатая скотина способна выбросить из себя этой липкой гадости?

— К счастью, не знаю.

— Ладно, — Новосельский перешел на примирительный тон. — У кого-то из участников поездки должен быть какой-то комп под польский сотовый.

— Буду ужасно благодарен. Это очень и очень срочно.

Внезапно в голосе Новосельского прорезался тон запева, которым угощают верующих священники в церквях.

— Братья, — гудел он, — передайте друг другу знак мира… Тьфу! Давайте обменяемся адресами счетов и номераааамииии…

На сей раз рассмеялся Сташевский.

— Я тебе должен услугу.

— Не сомневаюсь. Слышал, будто бы ты лучший следователь вроцлавского управления.

— Факт! Именно так я говорю о себе, когда на меня нападает болезненная скромность.

Через мгновение две пары рук, одна во Вроцлаве, в комнате с кондиционером, а вторая в Египте, находясь на спине верблюда, начали стучать по клавишам, передавая друг другу цифры и буквы.

* * *


Будучи полицейским, Сташевский видел множество смертей. А точнее, ее эффекты в форме выражения лиц — спокойные, как будто бы человек лишь ненадолго вздремнул, либо жестокие, меняющие лицо покойного маску страха или страдания. Случались и менее интересные случаи: утопленники, висельники, выпрыгнувшие из окон, жертвы ожогов… Но не это было важно. Важен был мрак. Сташевский не боялся смерти. Когда-то его предыдущая девушка провела психологический тест, из которого следовало, что он, правда, абсолютный похуист, зато не боится смерти. Он был самым обычным фаталистом, согласившимся с мыслью, что — что бы он ни делал, случится то, что должно случиться. Иногда ему даже казалось, что тот назначенный ему срок будет прекраснейшим днем в его жизни.

Тесные, освещенные газовыми фонарями улочки, по которым он сейчас кружил, ни в коей степени не наполняли его хотя бы беспокойством. Абсолютно сам, в три часа ночи. Он обожал этот последний бастион предыдущей цивилизации, удаленный от сияющего потопом электрического света города. Его зарево било из-за могучих тел костелов и серебрило листья зарослей над рекой, а кроны деревьев походили на декорации в каком-то театре. Атмосфера, словно взятая с эскизов Бруно Шульца[88 - Удивительный польско-еврейско-украинский писатель и художник, трагически погибший в годы фашистской оккупации. От него остались всего две книжки: «Коричные лавки» и «Санаторий под знаком смерти» («Санаторий под клепсидрой») — снят даже фильм. Горячо рекомендую. — Прим. перевод.] — мрак мыслей, таинственных ритуалов, знаков чего-то, таящегося во мгле. Сташевский не знал, ждет ли кто-то его, притаившись в темноте. Но он был уверен в том, будто что-то крайне важное произойдет или сегодня, или завтра. Обычная впечатлительность и дар наблюдения, по сути дела, даже в этом конкретном случае наблюдения самого себя, а не какой-то там дар предвидения.

Славек глянул на часы. Три — тридцать семь. Впервые на дисплее не появилась чертова дюжина. Он усмехнулся. На ближайшей подворотне тоже не было этого номера, не находился он и на тринадцатом этаже, Мариола не выставила тринадцатый канал в телевизоре или тринадцатую программу в автоматической стиральной машине. Это впервые с того момента, как он начал это удивительнейшее следствие. Сташевский вынул из кармана наладонник и проверил в сети часовые пояса. В США, на Западном Побережье, сейчас должно быть тридцать семь минут седьмого вечера. Идеальное время. Он продиктовал своему телефону номер.

— Good evening. What can I do for you? — раздался голос, соответствующий лакею в дешевом фильме из буржуазной жизни.

— Hallo. I'm police officer from Poland. Could I speak to mister Wasiak?

— I'll check this, sir. Please, wait[89 - — Добрый вечер. Что я могу для вас сделать? …— Алло. Я офицер полиции из Польши. Могу я поговорить с мистером Васяком?— Сейчас погляжу. Пожалуйста, ждите, (англ.)].

Точно, лакей, промелькнуло в голове Сташевского. К счастью, долго ждать ему не пришлось.

— Васяк, слушаю.

На сей раз хрипловатый голос принадлежал кому-то, скорее, привыкшему отдавать приказы, чем их получать.

— Приветствую вас от всего сердца. Моя фамилия Сташевский, и я тот самый полицейский, который…

— Так это от вашего имени тот тип дал объявления? — перебил его Васяк.

— Да.

— Следствие по делу монастыря?

— Да.

— Тогда спрашивай, пан, что пан желает.

Он настолько удивил Сташевского, что тот какое-то время никак не мог собраться с мыслями.

— Мммм…. Как звали того офицера, которого вы вместе с Мищуком привлекли к следствию?

— Борович. А откуда вам это вообще известно?

Трансатлантические соединения работали как часики. Сташевский слышал дыхание Васяка, даже тикание его старомодных часов.

— Я прочитал все ваши акты. А поскольку их стиль неожиданно изменился до неузнаваемости и сделался… ммм… более профессиональным, то я пришел к решению, что вы подобрали себе какого-то специалиста.

— Ага. — Впервые в голосе Васяка можно было услышать уважительный оттенок. — Это он придумал наше бегство. Это он напечатал пару бумажек, приставил печати, что было можно — подделал. Но одно письмо пожелал, чтобы я написал собственноручно. Так и не знаю — зачем.

Сташевский знал: зачем. Со всей и абсолютной уверенностью.

— Я могу это вам объяснить, — сказал он.

— Правда?

— Да. Таким именно способом Борович оставил для меня след.

Васяк колебался, шепча что-то непонятное.

— Для вас? — прибавил он громче.

— Для кого-то, кто будет вести это следствие дальше. Было важно распознать почерк и сравнить даты. Вы написали письмо после собственной «смерти». И это склонило меня к тому, чтобы начать вас разыскивать.

Долгая тишина.

— Об этом я не догадался, — голос Васяка сделался уже почти что симпатичным. — Но тут вы правы. Он хотел, чтобы кто-то закончил это дело.

— Так, в связи с этим, могли бы вы рассказать мне все по очереди?

— О том, чего нет в бумагах? Да. Но только вначале скажите, почему вы заинтересовались этим через столько лет?

Сташевский не знал, говорить ли всю правду.

— Знаете, собственно говоря, случайно. Когда-то, будучи в Германии, я встретился с Кугером. — Славек приписал себе случай Земского. Все равно, Васяк никак не мог этого проверить.

— С Кугером? Так он еще жив?

— Уже нет. Но после войны все сложилось по его желанию. Думаю, он даже был счастлив с той своей полькой. Правда, это неважно. Поначалу мне казалось, что все это бредни старика, пожираемого склерозом. Потом, уже через долгое время после возвращения домой, я, совершенно случайно, наткнулся на акты и понял, что Кугер говорил правду.

Васяк снова перебил его:

— Но зачем вы занялись делом, в которой нет ни одного подозреваемого?

Deja vu. Тот же самый вопрос Славек задавал себе раньше.

— Вы знаете, это смешное следствие…

— Оно вовсе не смешное. Это дело убивает всех, кто пытается его решить.

Сташевский рассмеялся.

— Это я как раз успел заметить.

— Только немногим удалось избегнуть смерти. — Васяка сложно было понимать. На кресовый акцент с молодости сейчас наложился американский выговор, столь характерный для тамошней Полонии. — А вы сами? Вы боитесь смерти?

Боже, ведь именно об этом он только что размышлял. Славеку казалось, что бывший милиционер читает у него в мыслях.

— Нет.

— Ой, молодой человек… — Васяк тяжело вздохнул. — Не легче ли покончить с собой обычным способом? Застрелиться, повеситься, выпить яду?

— Я предпочел бы взять пример с тех немногих, которые выжили.

— С кого? Кугера вы встретили, Борович умер от старости, тот гестаповец наверняка сгнил в Сибири, ну а со мной вы сейчас разговариваете. А больше никто и не выжил.

Сташевский чувствовал, что Васяк ускользает от него. И он решил сказать правду.

— После войны, после вашего бегства из страны, те странные смерти повторялись. Все время по одному и тому же сценарию. Ведение следствие мне поручили в формальном порядке.

Васяка это совершенно не удивило.

— Почему так?

— Похоже, что я самый лучший следователь в этом городе.

— Ага.

И вновь длительное молчание. Васяк продолжил беседу где-то через минуту.

— Ладно. Я расскажу вам о том, что знаю.

— С самого начала?

— Да. Несущественные подробности нашего побега я пропущу. Дальнейшее следствие Борович проводил уже в Штатах.

Правда, подробности побега пропущены не были. Заболтанный описанием каждого шага в приключениях Васяка с Боровичем, Славек уселся прямо посреди пустой улочки и вытащил из кармана куртки банку с «Ред Булл». Он как раз допивал последние капли, когда в рассказе наконец-то появился американский след. У Боровича с Васяком никаких серьезных денег не было. Они не могли заниматься тем, что было пригодно в настоящий момент. Так что же, начинать от будки с гамбургерами? Они даже толком не знали, как эта гадость делается. Единственным знанием, имеющимся у Васяка, было умение хозяйствовать в богом забытом кресовом селе. Зато Борович всю войну провел в качестве специалиста по подделке документов в АК. Довольно скоро оказалось, что американские документы гораздо легче подделать, чем немецкие. Где-то через месяц они располагали комплектом банковских поручительств и взяли приличный кредит. Но, вместо того, чтобы смыться в Мексику, как сделало бы большинство тамошних, умственно ограниченных преступников, они купили развалины фермы. Оба они отремонтировали рушащийся дом, поставили ограду, упорядочили территорию. Даже начали обрабатывать землю. К сожалению, это у них никак не пошло. Умения Васяка, пригодные на польских границах, в американских условиях никак не срабатывали. Перед концом года ферму нужно было продать. Каково же было их изумление, когда первый же клиент предложил намного больше, чем они заплатили сами. Боровича осенило. Инфраструктура! Они быстро купили очередную развалюху и сделали из нее куколку. Полученная от продажи прибыль уже через несколько месяцев позволила им выплатить незаконно взятый кредит. Зато для банка теперь они стали абсолютно надежными партнерами. Теперь они купили две паршивенькие фермы, наняли команду польских столяров, сбежавших от красного великолепия в стране. Под конец сороковых годов на них уже работал местный архитектор. Прибыль теперь сделалась еще большей, поскольку вместо ферм они строили шикарные места отдыха для богатых горожан. Наняли бухгалтера и специалиста по инвестициям. Возвели свой первый дом для богатых пенсионеров с превосходным оснащением и обслугой. Затем вступили в бизнес строительства пригородных жилых домов. В средине пятидесятых оба уже были миллионерами. И вот тогда пришел тот день. Борович подъехал к их великолепной конторе на новом открытом кадиллаке.

— Пора вернуться к следствию, товарищ милиционер! — крикнул он, сидя за рулем.

Васяк выглянул из окна. Он терпеть не мог кондиционеров и в своих очередных кабинетах (конторы менялись часто, поскольку своей деятельностью они охватили уже несколько штатов) всегда приказывал устанавливать нормальные, классическим образом открываемые окна.

— Это каким же образом, пан полицейский?

— Только не надо множить проблемы, гражданин. Для решения этой проблемы мы создадим специальную группу. Санационно-большевистскую.

— Из меня такой же большевик, как из тебя лагерный капо! — Васяк на мгновение засомневался. — А наш бизнес?

— Да чего там! Возьмем себе генерального директора.

После чего прозвучал вопрос:

— А на кой ляд?

Борович ответить не мог. Во всяком случае, по-простому. Он размышлял очень долго.

— Не стану разводить турусы на колесах, будто бы бандиты ущемили мои амбиции или хотя бы бросили вызов. Это дело меня заинтриговало. — Он снова замолчал. — Слушай. И ты, и я, хотели мы того или нет, но давали присягу. Что будем защищать, охранять и так далее. На первый взгляд, мы занимались этим в разных государствах. Но Польша — она же словно змея. Только шкуру меняет. А единственная и неповторимая Жечпосполита остается. Неизменной.

— Ничего не понял. — Васяк качал головой. — Но раз ты идешь, тогда я тоже иду.

— Знаю.

— И что было дальше? — спросил Сташевский, все еще сидя посреди освещенной газовыми фонарями мостовой. Он надеялся на то, что прострела от холодных камней все же не получит.

В богатой вилле под Санта Моникой Васяк кивнул слуге. Лакей знал, что имеет в виду шеф. Он принес старый бумажник, изготовленный в пятидесятых годах, в те времена, когда этот пожилой теперь человек узнал, что такое успех.

Еще он принес старую шляпу Боровича. И письмо. Перед глазами Васяка проходила вся его жизнь. Маленькая деревушка, гулаг, вроцлавские развалины и чуждое милицейское здание. Бегство в Штаты, утрата надежды и удача, благодаря которой он сейчас имел все, что только хотел. Потом смерть Боровича, окруженного детьми и внуками. Васяк устроил ему такие похороны, что полгорода сбежалось увидеть, откуда на их кладбище взялись останки короля. Еще раз он коснулся запечатанного письма.

— Мы стали задавать себе простые вопросы, — продолжил он. На потом отложили те, более сложные: как и почему всегда гибнет офицер, который ведет дело о гибели другого офицера. Мы спрашивали себя, что такое есть в монастыре, чего нет в других местах. Ведь как оно? Более-менее целые стены, внутренний дворик с колодцем. Нам казалось, что это как-то связано с колодцем, но…

— Когда вы догадались, что это цветы во дворе?

— Вы тоже догадались об этом? — Васяк был впечатлен. — Ну, ну. Вижу, что у вас следствие попало в хорошие руки.

— Как об этом догадался Борович? — Сташевский улыбнулся. — Ведь тогда аллергию еще не диагностировали.

— Аааа… Случайно. Борович смылся из Кракова, когда начали цепляться к аковцам. Укрылся он в банде мародеров, чтобы хоть как-то выжить во Вроцлаве. И вот он вспомнил, что как-то мародеры забрались в заброшенную лабораторию профессора Остерманна. Воровать там было мало чего, но тут они увидели огромные банки с препаратами.

— Какими?

— Людские потроха и отдельно — много растений, в том числе, цветов. В том числе и таких, которые росли на дворе монастыря.

— Ага… — Сташевскому в голову пришла мысль.

— Я понимаю, о чем вы думаете. — На сей раз усмехнулся Васяк, это было явственно слышно в трубке.

— Про киностудию. Но зачем мародеры перенесли банки туда?

— Ой, молодой человек, вы же не жили в те времена. — Тихий вздох. — Как правило, препараты для исследований хранятся в формалине, но одна банка разбилась, и мародеры обнаружили, что свои Остерманн хранил в спирту. А тогда это была обменная валюта.

— Они хоть его не пили?

— Откуда. Перевезли в свое укрытие в Киностудии, человеческие останки и цветы отцедили, а спирт продали русским, которые располагались неподалеку.

Сташевскому сделалось нехорошо.

— О Господи!

— Вот откуда цветы в Киностудии. Но потом несчастные случаи там не повторялись, правда?

— Ну да. И потому спирт вместо формалина. Ведь тот как-то мог повредить растения.

— Ну. Но только нам это ничего не давало. Мы высылали письма различным ученым, но каждый из них отвечал, что, нюхая цветы, отравиться невозможно. Правда, можно дистиллировать какой-нибудь яд, но имеются более легкие способы. Во всяком случае, никакое растение взрывов не вызывает.

У Сташевского, хотя он и перекладывал телефон то на одну, то на другую сторону, вспотели обе ушные раковины. Еще у него болела спина. Он тяжело поднялся с мостовой, с трудом, по причине засидевшихся мышц, прошаркал несколько шагов и присел на стенке у моста. Он опасался за заряд аккумулятора в телефоне, но тут же подумал, что, в случае чего, соединит его с наладонником и получит через USB немного энергии.

— И что вы сделали дальше?

— Тут мы несколько застряли. Но, к счастью, Борович придумал, что нам следует поехать в Библиотеку Конгресса и там проследить Остерманна.

— Как?

— Посмертно. У них там, в этой библиотеке, есть все. А когда мы договорились с одним поляком, который там втихаря работал во время войны, то получили список людей, с которыми он встречался. Фон Крёцки, Аффенбах, Хорх… Сплошные знаменитости.

Wow. Довоенная полиция и вправду была хороша!

— И кто из них был химиком?

— Фон Крёцки. До этого вы тоже дошли?

Сташевский покачал головой.

— Да. Только не до фамилии.

— А до того, что Кугер и Грюневальд работали в том же самом кабинете, в котором сидел схваченный нами впоследствии гестаповец?

— Нет.

— А потом — и мы?

— Нет.

— А впоследствии, возможно, и вы сами?

— Этого я не знаю.

— Проследите судьбу этой комнаты. А конкретно: людей, которые в ней работали. Этот гестаповец… — Васяк снова замолчал. Скорее всего, у него был талант терять ход рассказа. Или это была, попросту, старость. Сташевский чувствовал ужасную усталость. Спиртного не хотелось. Он вытащил из кармана очередную банку с «Ред Булл» и сигарету из смятой пачки.

— Он даже показал нам даже противогазы в специальном тайничке. Эти немцы — настоящие придурки. Хранить противогазы для полиции… Слишком много всего у них было.

— Не совсем. — Сташевский совершил чудо, прикуривая, с телефоном в одной руке и банкой с напитком в другой.

— А этот смешной коммутатор в кабинете? Фирмы «Сименс». Он еще там имеется?

— Нет. Во времена социализма все демонтировали и установили какое-то «Элвро». А вот сейчас снова разобрали и установили новые, компьютеризованные коммутаторы. — Сташевский затянулся сигаретой и отпил глоток Энерджайзера. — Тоже фирмы «Сименс».

Васяк рассмеялся.

— О'кей. Я уже все сказал. Все конкретные данные перешлю вам на электрический адрес. А точнее: завтра, мой внук, потому что я во всех этих электричествах не разбираюсь.

— Понятно.

— Тогда у меня осталось только одна вещь.

Васяк крутил в пальцах старый, пожелтевший конверт. История. Приличная часть жизни Боровича. Снова у него перед глазами встало все, что с ним случилось. Обычный бумажный сверток. В его деревне такого просто нельзя было достать. В гулаге листы бумаги свертывали треугольником, пока не пришло известие, что писать вообще не на чем. В милиции хватало листка с печатью, а уж специальные голубые конверты были вершиной всего, для самых особенных случаев. Потом эти конверты сделались «самыми дешевыми», затем вообще исчезли. Тот, в котором находилось письмо, принадлежал к разряду самых шикарных. Сейчас он мог возбудить только смех. У него не было самоклеящихся уголков, не было окошечка для адреса, бумага была без узоров или фактуры.

Васяк сломал сургучную печать с отпечатанным гербом, что был на перстне Боровича.

— У меня тут письмо к вам. От него.

Сташевский от впечатления поперхнулся.

— Мне?! Письмо?!

— Да.

— Боже… Как?… Откуда он?… Боже! — он никак не мог справиться с собой и с чувствами.

— Оно предназначено вам, — сухо сказал Васяк. — Письмо от покойника. Прочитать?

Сташевский все еще не мог собраться. Борович написал ему письмо? Но ведь все это ему только снится. Это какие-то умственные аберрации после того, как он бросил пить. Галлюцинации. Это только сон…




— Уважаемый пан, — начал читать Васяк. — Зачеркиваю эти слова, зная, что вы еще не появились на этом свете. То есть, вы еще не родились. Но, тем не менее, мне кажется, что я много чего про вас знаю…




Сташевский выкурил две сигареты. Когда Васяк закончил читать, он, собственно, лежал на опоре моста над Одрой. Его не беспокоило ни состояние аккумуляторов в телефоне, ни стоимость разговора. Он повернулся на опоре, словно на кровати, глядя на ласковую воду внизу. Откуда-то вспомнились строки известного моряцкого шанта[90 - Особые такие моряцкие песни, старинные (в какой-то мере, соответствуют «тюремному шансону»); не путать с современными песнями «за моряков». В Польше сделались очень популярными. — Прим. перевод.]:
		Бросила, курва, меня, так что брошусь-ка в волны морские,



		Но утопленника хрен увидишь… потому что, курва, плаваю как рыба.








— Это все? — спросил он, выплевывая окурок в воду.

— Да.

— Тогда, огромное спасибо. Видимо, нам пора кончать. Уже светает. Сейчас взойдет солнце.

Васяк в Санта Монике подошел к окну своего маленького дворца. Поглядел на сверкающий, становящийся все более багровым, круг над самым горизонтом.

— А у меня сейчас зайдет.

* * *


Сташевский во сне пнул Мариолу так, что та сразу же проснулась. К счастью, она уже была привыкшей к подобным вещам и не реагировала слишком резко. Относительно недавно, во время отпуска, она чудом избежала серьезного ущерба своему здоровью — они успели поменяться местами, так что Мариола лежала у стены. А Сташевский, как обычно, спорил с кем-то в горячке и приложил так, что разгромил гостиничную кровать. Он часто дрался во сне. «Время привыкнуть имелось» — говаривала Мариола. Теперь же она только повернулась, с трудом открывая глаза.

— Ты с кем разговариваешь? — спросила она, слыша бормотание Славека.

Тот, ничего не понимая, глянул на нее.

— Разговариваю со сновидениями, — заявил он и повернулся на другой бок.

— А сон может сказать что-нибудь умное? — внезапно заинтересовалась девушка.

— Может. — Он поднял голову. — А ты почему не спишь?

— Возможно, я еще не готова к этим умностям. Кроме того, ты мне так приложил, что будет синяк!

— Прости, — буркнул Сташевский. — Этот тип меня разозлил.

— И что он говорил?

— Ой, это какой-то рецидивист. Говорил, что у него в толстой кишке живет глист-пьяница. И этот глист сунул ему башку в желудок и теперь выпивает все спиртное. А тип страдает, ведь для того, чтобы хорошенько напиться, теперь ему нужно два с половиной литра водяры. А на такое у него нет денег.

— И за это ты ему приложил?

Славек, совершенно проснувшись, уселся на кровати, зажег ночник.

— Нет. — Он задумался. Приложил я кому-то другому. Но уже не помню, за что.

Мариола массировала свои ягодицы.

— Наверное, ты сильно его не любил, потому что врезал, словно ломом. — Она зевнула. — Чаю выпьешь?

— С удовольствием. Я сделаю.

Славек направился на кухню. Поставил электрический чайник, вынул из шкафчика две чашки. Мариола пила «ссаки святой Вероники» — напиток из пакетика, слегка-слегка окрашенный в коричневатый цвет. Сам он — «сатану», насыпной джинсен, две ложки.

— Знаешь, — повернулся он, — всю жизнь я мечтал о женщине, которая, если я не могу спать, всегда выпьет со мной чайку и поболтает немного.

— Я тоже. — Мариола грустно улыбнулась собственным воспоминаниям. — Я тебя тоже очень долго искала, дебил.

— Я тебя люблю.

— А я — тебя, мой сумасшедший и без царя в голове.

Они сели на теплом, оплетенном плющом балконе. Расположенные несколькими этажами ниже фонари отбрасывали фантастические тени на стены огромного здания. Кроме них активными в это время суток были только коты, выдирающие друг у друга добычу с мусорников.

— Ты и вправду меня любишь? — спросила Мариола.

Славек кивнул.

— Почему ты все время сомневаешься?

— Потому что знаю тебя, обезьяна советская[91 - Чуточку офф-топ: Когда я учился в харьковском институте культуры, вместе со мной у бабули на квартире жил Сережка Щелычев. Он рассказывал о своем детстве. У них в классе был парень, Витько, явно с проблемами развития, но иногда выдававший «перлы». Как-то раз учительница (это был урок украинского языка) задала придумать предложение со словом «колгоспний». Витько тоже поднял руку. Когда удивленная учительница подняла его, он сказал: «Колгоспна мавпа». Гениально!!! — Прим. перевод.], — повторила девушка его выражение. — Тут же тебе на шее подвесится какая-нибудь Алинка; Дануся начнет устраивать мне скандалы по телефону, что ты с нею не встречаешься, а Кася…

— Оставь Касю в покое.

— Она меня просто преследует. Когда смотрю новости, они касаются ее города. Когда вижу указатель, он, естественно, ведет к ней. Открываю газету и уже знаю: будет что-то про ее местность. Я сражалась за тебя и…

— И вот. Такой любви, как к тебе, ждут целую жизнь, идиотка. Иногда и не дожидаются. Так что и не думай, будто бы я от тебя отцеплюсь.

— Но ведь она…

— Преследует тебя? А меня преследует чертова дюжина. Везде ее вижу.

— Ты говорил.

— Хотя, в последнее время перестала.

Мариола отпила горячего чаю.

— Что-то случится важное?

Славек всегда восхищался ее интуицией.

— У меня тоже такое впечатление.

Девушка снова сделала глоток. Потом спросила с какой-то странной решимостью.

— Погибнешь?

Сташевский пожал плечами.

— Не знаю.

— Я не хочу.

Он легко поднялся и направился в кабинет. Там вынул из пачки две сигареты.

— И захвати письмо, — позвала с балкона Мариола.

— Хорошо.

Он вернулся с распечаткой, сделанной программой, распознающей записанные в аудио-формате слова. Подписи, естественно, не было. Мариола взяла листок, глубоко затянувшись сигаретой. Когда она зажигала свечку в простом стеклянном бра, Славек заметил, что у нее дрожат руки. Она начала читать вслух:




Уважаемый пан! Зачеркиваю эти слова, зная, что вы еще не появились на этом свете. То есть, вы еще не родились. Но, тем не менее, мне кажется, что я много чего про вас знаю. Признаюсь, что несколько странно писать, обращаясь к кому-то, кого еще нет, но я попробую.

А вот то, что я о вас знаю. Вы — нервный тип, что не способен ни минуты усидеть на одном месте. Все время вы что-то берете, ходите с места на место, наверняка слушая при этом музыку. Вы несобранный, растрепанный, неисполнительный, ленивый… И в то же самое время, вы самый скрупулезный, исполнительный, всегда доводящий дела до конца офицер полиции/милиции (не знаю), всегда правый в любом деле, что доводит примазавшихся чиновников до белого каления. Чего бы вам это не стоило, вы всегда сделаете по-своему.

Вас легко ранить, легко довести до ярости. Но никому еще не удалось повернуть вас с вашего пути. В последний раз я глядел в этом дурацком американском кино новейший вестерн «High Noon»…




Сташевский тут же проверил по наладоннику дату. «В самый полдень» — 1952 год. Тоже мне: «Новейший». Сам он видел его еще ребенком. В главной роли Гэри Купер, режиссер Стенли Кубрик. Сташевский стащил трейлер с какого-то голландского сервера. Единственным именем, которое узнал в титрах, было Пон Чейни. На маленьком экранчике передвигались черно-белые картинки.




…Заканчивается, как обычно, хеппи-эндом. Но вам «счастливый конец», по-видимому, дан не будет. Впрочем, не знаю. Не мне высказываться о судьбах вселенной. Вы уже догадались, почему я так пишу? Скорее всего, да, если я правильно догадываюсь…




Потому что, когда пишешь обо мне, ты описываешь самого себя, подумал Сташевский.




…Но скажу прямо, ради уверенности. Когда я пишу о вас, то описываю самого себя; если кто-то взялся за это дело и еще не сбежал или же не погиб, это знак, что он похож на меня. Совершенный сорвиголова, безнравственный, не признающий закон. Замечающий исключительно себя и остальную часть мира. Всех остальных и все остальное, пытающееся ему противостоять. А в таких ситуациях вы выдаете из себя все возможное. И платите за это, платите и платите… Жертвуя всем, чем только можно пожертвовать. Ну, ладно. Здесь как раз, кое-что для вас…




Сташевскому вспомнился другой вестерн, снятый ровно сорок лет спустя. «Unforgiven» — «Непрощенный». Он повторил про себя заглавную надпись фильма на мелодию известной песни: «Сташевский был порочным парнем, не сторонясь ни женщин, ни вина…» Что ж, бывает. Люди рождаются и с худшими недостатками.




…Вся проблема в том, что это следствие — особое. Оно всегда убивает того, кто его ведет. Ну, и в определенном смысле, мы имеем тупик. Надеюсь, что вы добыли материалы Васяка и ознакомились с ними. Хотя, это мало чего даст. Нужно задать себе вопрос: Где же тот окончательный момент, когда револьвер вытягивают из кобуры? Когда он наступит? И… готовы ли вы к нему?

Знаю, что это будет весьма неприятное переживание. Если, естественно, вы переживете. Я не сторонник теории «самовзрываний», думаю, что это какая-то неизвестная болезнь. Но питаю надежду, что в ваши времена против нее уже будет лекарство. Я не Господь Бог. Не мне предвидеть.

Во всяком случае, я считаю, что вы должны пойти на тот дворик и все почувствовать лично…




— Сумасброд! Придурок! — воскликнула Мариола, прерывая чтение вслух. Она сорвалась с места и начала кружить по балкону. Места здесь особенно не было, поэтому, чтобы вообще двигаться от перил до перил, ей приходилось дробить маленькими шажками. Со стороны все это могло бы показаться смешным, если бы не выражение ее лица.

— Да. Точно такой же, как я, — сказал Сташевский.

Глаза Мариолы обещали наступление конца света.

— Я тебя не пущу!

— Посмотрим! — Славек глянул на листок:

Несколько пустых строк.




Вы знаете, о ком я говорю?…




Снова перерыв.




Желаю успеха. Мои поздравления. Славомир Борович.

* * *


Спецавтомобиль походил на грузовик для перевозки мебели, но никакого камуфляжа на нем не было. Припаркованный на забитой другими машинами улице он ничьих подозрений не возбуждал. В средине техник кончил приклеивать маленькую видеокамеру к виску Сташевского и тщательно прикрыл ее волосами. Вторая камера находилась в перевешенной через плечо сумке, а третья еще раньше была размещена на крыше дома.

— Дешевка, — отозвался сидящий перед экранами обеспечения связи Госфман. — Бандиты сразу же сориентируются, что ведется видео-наблюдение.

— Но мы сейчас не ловим бандитов. — Сташевский подвернул рукав рубашки. Он протер кожу спиртом, после чего вонзил иглу. — Остерманн и фон Крёцки, творцы этого упырного круга смерти, давно уже мертвы.

— Так кого ты хочешь арестовать?

— Никого. Хочу узнать, что здесь за игра.

Гофман поднял отложенный Сташевским шприц.

— А это?

— Это самое сильное известное цивилизации антигистаминовое средство. Пока что в стадии исследований, в Варшаве.

— А ты, как обычно, знаешь нужного профессора, который его тебе вот так предоставил.

Сташевский мрачно усмехнулся.

— Да, как обычно, мне удалось найти нужного профессора.

— И как же ты его убедил?

— В любом учебном заведении всегда имеются свои грешки. Достаточно немного быть в теме, и у тебя будут материалы, на кого хочешь.

Гофман налил в кружку кофе из термоса. Обжигая губы, сделал несколько глотков.

— Ну ладно, — вздохнул он. — Лекарство против аллергии… Не лучше ли было надеть противогаз? Или обработать все эти чертовы цветочки углекислотным огнетушителем? Кислотой, солью, напалмом или вообще — «Agent Orange»[92 - Дефолиант, который американцы широко применяли во Вьетнаме для уничтожения растительности — Прим. перевод.]?

— Тогда, вероятнее всего, ничего не произойдет. И мы тогда ничего не узнаем.

Гофман закурил сигарету, не обращая внимания на шипение техника. В специальном автомобиле курить запрещается. Он допил свой кофе и долил в кружку снова.

— А что с Мариолой? Она всегда тебя сопровождала.

— Мы вчера поссорились.

— Сильно — сильно?

— Ммм. Она назвала меня уродом.

— Ооо… — Гофман рассмеялся. — Но это, ведь, не впервые в истории. Бедная Мариолка подключилась к компании баб, которые не могут вынести твоих сумасбродств? Похоже, у тебя таких целый батальон?

— Началось с того, что она уже не может выносить того, как я рискую жизнью. И вообще, скандал в типично бабском стиле. То есть, совершенно без стиля, плана действий и определения для себя целей, которых желаешь скандалом достичь.

Гофман пожал плечами.

— Честное слово, никак не пойму, что эти бабы в тебе находят. Как можно жить с таким сумасшедшим? А они летят на тебя, словно мошки на огонь.

— К счастью, ты не женщина.

Сташевский поднялся.

— Ну что, вроде бы все готово.

— Угу.

Славек открыл задние двери автомобиля, оборудованного специальным шлюзом, чтобы снаружи ничего не было видно; спрыгнул на мостовую.

— Контроль связи, — где-то в самой средине головы услышал он голос техника. — Камера на виске. Пошевели головой.

Сташевский огляделся по сторонам.

— ОК. Камера на сумке. Нацель на автомобиль, контрольная точка.

Славек прошел к передней части машины. Пошевелил сумкой так, чтобы техник увидел наклейку с регистрацией на ветровом стекле.

— ОК. Камера на крыше — тоже ОК. Внешний микрофон?

— Один, два, три…

— ОК. Направленный микрофон?

Сташевский поднял руку и сказал прямо в наручные часы:

— Один, два, три.

— ОК. Внешнее окружение?

Сташевский щелкнул пальцами в разных положениях.

— Тааак, полный круг. Слышу тебя четко и без помех.

— Ну вот, теперь можешь лететь на Луну, — включился Гофман. — Передавай привет Твардовскому[93 - Герой польских народных легенд, продавший душу дьяволу и обманувший его; слетал на Луну. Упоминается в песенке 1964 года «Валентина-твист» вокальной группы «Филипинки». — Прим. перевод.], а пока что покажи-ка нам картинку в инфракрасном диапазоне. Попытайся-ка поглядеть на какую-нибудь миленькую, тепленькую дамскую попочку.

Сташевский надел темные очки и глянул на проходящую мимо женщину.

— Блин! — снова раздалось в его голове. — У нее месячные!

Теперь Славек глянул на проходящего мимо ксендза.

— Холера! А у этой — пенис!

— Ничего, зато платьице классное, — буркнул Сташевский.

В машине, по-видимому, прошел обмен мнениями, потому что Гофман отозвался только через минуту.

— ОК. Лазер и GPS?

— Первый шаг, второй, третий, четвертый….

— ОК. Теперь второе.

— Так вы же видите мою позицию.

— Ой-ой-ой, какие мы раздражительные. Пистолетик заряжен? Жилетик не давит?

— Все в норме.

— Гляди, какой официальный, — Гофман обратился к технику. Потом снова подсунул себе микрофон. — Иди прямо, укротитель духов. Специально для тебя работает радиостанция «Полис секс энд рок-н-ролл стейшн». — Он запустил в наушник грохочущих «Секс Пистолз». — И еще, для нашего неустрашимого победителя лесбиянок, цитата из Писания: «И даже если бы шагал я тенистой долиной…» — не усрусь. Ибо братья надели на меня памперс!

Сташевский расхохотался прямо в лицо идущей старушке. Та испуганно отшатнулась.

Славек пошел прямо — по улице Лацярской, по которой уже много раз шли офицеры, ведущие это следствие. И не было Мариолы, которая всегда могла его поддержать. И это в тот самый момент, когда он так в ней нуждался. Что ж поделаешь. Он оглянулся назад, на специальный автомобиль. Помощь уже была вызвана. А дальше он остался сам. Ну и ладно. Он привык. Закон Мерфи. Все подводит именно тогда, когда более всего нужно. Сам он ничего конкретного не чувствовал. Несмотря на грохот панк-рока в ушах, Славеку казалось, что его окружает странная пустота. Он шел среди немногочисленных в это время прохожих. Те казались отсутствующими, зелеными, если можно так выразиться. Он уже видел подобных людей, когда отрабатывал практику в каком-то учреждении сразу же после учебы. Люди зеленого цвета в лифте. До него не доходило. Какого ляда они переживали это все, если не хотели. А потом чаек, кофеек, уже в конторе. Завтрак. И уже даже не симуляция работы. Одуряющее, серое существование. Из скольких мгновений состоит жизнь человека? Сколько чайков мы выпьем? Сколько засчитаем себе дурацких скандалов? Он пожал плечами. Но зачем все это? У него был рецепт жизни, как у всякого холостяка. Связь длительностью в пару лет — так говорила статистика. А с другой стороны, ему было жалко. Потому что обычно он включался в эту связь без остатка. Не считая дебильных съемов в каждой командировке. И у него имелась целая коллекция «военных трофеев»: трусики, лифчики, имелась даже одна мини юбка, поскольку женщина ушла в его брюках. К счастью, у него была вторая пара. Как-то раз он признался Мариоле, что трахнул известную телевизионную редакторшу. На это она лишь спросила, что он чувствует, видя ее на экране. «А ничего», — ответил Славек, в соответствии с истиной. Он тогда нажрался по самые зеленые помидоры. И вот сейчас, что было глупым по его собственному разумению, он бросил пить. Даже Мариола, видя его совершенно трезвым, сказала:

— Вот теперь, видимо, начну стыдиться, когда ты станешь заниматься со мной сексом. Впервые в трезвом виде.

Он не заметил, как добрался до внутреннего дворика монастыря; уселся на маленькой лавочке у стенки, окружающей клумбу. На все это дело ему было насрать. Славек даже зевнул от скуки. Он помнил, как Мариола завела в его ноутбуке папку с названием «Отпуск мечты», поместив туда фотографии с их совместной поездки на море. Сташевский любил их пересматривать. Интересно, а для кого такую же папку Мариола создаст в будущем году? Интересно, а какая женщина создаст подобную папку для него?

— Что ты испытывал, когда ты снял женщину своего коллеги, спал с ней, а потом они приехали к тебе? — спрашивала Мариола. Они спали на твоей кровати, а ты — в комнате рядом. Что ты тогда чувствовал?

— Ничего, — всегда отвечал он в соответствии с правдой, если такое ничего ему не стоило. Сейчас он усмехнулся собственным мыслям. А что он чувствовал в данный момент? Ничего.

Сбоку к нему подсел Мищук.

В первый момент Сташевский его и не заметил, поскольку был погружен в свои мрачные размышления, коварно спутанные с восприятием окружающей красоты. Только он один мог соединить в себе эти два аспекта действительности одновременно. Боль и красота, полнейшая усталость и разрывающая энергия; какое-то страшное знании, которым обладал наряду с детской наивностью. Да, именно! Сташевский поймал себя на том, что все его мысли делаются все более наивными.

— Почему вы такой печальный? — спросил Мищук.

Славек глянул на типа в распахнутой американской куртке. Брать себя в руки он умел, хотя впечатление было ошеломляющее.

— А вы не были бы печальным? — ответил он. — Вот, веду следствие по какому-то идиотскому делу, которое тянется еще с тридцатых голов прошлого века, офицеры гибнут один за другим, у меня нет ни единого подозреваемого и… И тут вдруг ко мне подсаживается тип, который мертв несколько добрых десятков лет. Вы не назовете это причиной моего состояния?

— Жизнь всегда несет с собой разные неожиданности.

Сташевский слегка усмехнулся.

— В вашем случае, это даже трудно назвать жизнью.

Мищук расхохотался.

— Ты гляди… А вот тут пан меня и подрезал…

— Вы…

Он не смог докончить, потому что в наушнике раздался голос Гофмана:

— Славечек, а не мог бы ты нам открыть, с кем ты там разговариваешь?

— С паном Мищуком.

Тихое чмокание в микрофон.

— Я серьезно спрашиваю.

— Господи Иисусе, ну, с Мищуком, потому что он подсел ко мне на лавочку! Мне что, сунуть его удостоверение личности тебе в камеру?

Долгий перерыв.

— ОК, врубился. Применяю процедуру: «Полицейский в операции — не может говорить — опасность». Наши подойдут через десять секунд. Восемь, семь, сразу же займем и коридоры, пять, четыре…

— Нет! Нет, нет, нет! Ты неправильно меня понял!

— Операция — стоп! — Гофман рявкнул так, что у Сташевского чуть не лопнули барабанные перепонки. — Что ты, курва, имеешь в виду? — Это он уже добавил, по крайней мере, тише.

— Ничего не происходит. Никакой опасности нет.

— Так с кем ты тогда разговариваешь?

— Говорил. С Мищуком.

— Покажи его.

— Так я же гляжу на него.

До Славека донеслись тихие голоса на фоне.

— Камера номер один, на виске — ничего.

Сташевский узнал голос техника.

— Камера номер два, в сумке — ничего. Камера номер три, на крыше — ничего.

— Сканирование в инфракрасном излучении?

— Ничего нет.

— Славек, — это опять Гофман в ухе, — прицелься в него лазером.

Сташевский поднял сумку и направил в соответствующую точку.

— Что у тебя там? — снова Гофман.

— Наведение на ближайшую стену. Тридцать метров, — это снова техник. — А кроме того, совершенно ничего нет.

— Славек, — на сей раз Гофман поднес микрофон поближе к губам, — тебе и вправду ничего не угрожает? Если не можешь говорить, трижды подуй в микрофон.

— Говорить я могу, — ответил на это Сташевский. — Мне грозит страшная опасность, только пистолеты с автоматами от нее не спасут. Оставайся на посту.

Гофман долго не желал соглашаться, ворча под нос непонятные ругательства.

— Ладно. Делай, как хочешь, — наконец-то произнес он понятным языком.

Мищук неподвижно сидел в течение всей этой беседы, из которой должен был слышать только половину. Но в самом конце слегка дрогнул.

— Не верят, что вы со мной разговариваете? — спросил он.

— Ага. Не верят.

— Вот и вся ваша техника. Разве что собаке на будку.

Сташевский положил руку на спинку лавочки, вынул из кармана пачку сигарет.

— Видите ли… Техника — это не одни только устройства, такие или иные. Это еще и искусство дисциплинированного мышления.

— О, не знал.

— Да ладно уж. Закурите?

— С удовольствием. — Мищук взял сигарету из протянутой пачки, наклонился, прикуривая от американской «Зиппо». Сташевский, затягиваясь, шепнул в микрофон, скрытый в часах:

— Гофман, сколько ты видишь источников огня в инфракрасном диапазоне?

— Один, — тут же прозвучал ответ. — Твой. — Еще несколько секунд на раздумья. И вопрос: — Сколько сигарет было у тебя в пачке?

— Тринадцать.

— А сколько сейчас?

Пряча свои «Golden» в карман, Сташевский пересчитал пальцем.

— Одиннадцать. Где еще одна?

— Момент. Камера три, увеличение.

Пять секунд тишины.

— И что?

— Валяется под лавкой. Не горит. Наверное, ты упустил.

Мищук широко усмехнулся.

— Мало того, что не верят те, что слушают, — он затянулся и выпустил густой клуб дыма, — так и вы мне не верите.

— А как я могу верить человеку, который погиб лет шестьдесят назад. Именно здесь. В этом месте.

— Вот, действительно, большая загвоздка.

Мищук вытащил из кармана штанов приличных размеров бутылку, затычкой которой служила свернутая бумажка. На них обоих были военные штаны с огромными карманами. И те, и другие — американские. Хотя у Мищука это следовало из необходимости и поставок УНРРА, а у Сташевского — исключительно из требований нынешней моды. Первые были из обычного фронтового брезента, а вторые, типа «вудленд», дорогие, из легкого тропика.

— Бахнем по глоточку?

— Вы знаете, вообще-то я не пью. Но в такой компании…

Славек взял бутылку. Он чувствовал ее тяжесть и прохладу. Вытащил зубами бумажную затычку и выплюнул на ладонь, потому что в детстве видел, как это делали в фильмах, представляющих достижения Народного Войска Польского. Его окутал запах ужасного самогона. Тем не менее, он сделал большой глоток.

О Боже! Дерьмо, только жидкое! — это было его первой мыслью. Нет! Нитроглицерин, цианид, отрава для крыс, смешанная с жидкостью для пробивания сортиров на спирту с добавкой кошачьей мочи. Это была вторая мысль. Третьей уже не было. Сташевский начал кашлять, пытаясь избавиться от гадкой вони во рту. В голове все кружилось.

— И что? Теперь вы мне верите?

Сташевский поднес часы к губам.

— Что ты видел на экране? — спросил он у Гофмана.

— Как ты изображал пантомиму.

— А что-нибудь еще? Бутылку?

— Больше ничего.

Мищук забрал самогонку и сделал несколько глотков. Особенного впечатления она на него не произвела.

— Ну что же, — слегка охрипшим голосом произнес он. Вообще-то, я вами восхищаюсь. Честное слово.

— Почему?

— Это следствие уже вели многие офицеры. Все они погибли. Только немногим удалось уйти живыми. Да и то — случайно.

— Я тоже погибну?

— Скорее всего, да. — Мищук вдруг рассмеялся. — А точнее, наверняка. Но это не больно.

Впервые Сташевский на вопрос: «И что ты сейчас чувствуешь?» не ответил бы: «Ничего». Игра даже начала ему нравиться.

— У меня имеется пара тузов в рукаве.

— Вы думаете про те пистолеты и автоматы, которые могут появиться в любой момент? — Мищук зыркнул в сторону, на вход на внутренний дворик. — Меня прикрывали Васяк и Борович со стэнами в руках. Один чуть не перестрелял всех монашек, второй от страха наделал в штаны.

— Но что-то у Боровича в башке было.

— Да. И смылись они, благодаря ему. А потом это их годами мучило. — Мищук поглядел прямо в глаза Сташевскому. — Но у вас я никакого страха не вижу.

— Угу, — спародировал Славек собеседника. — Просто-напросто, не установили страх в оборудование того экземпляра человека, которым я сейчас владею. На складе страха не оказалось, так что теперь я бракованный.

— И таких людей люблю. Не то, что типы, которые, увидав безносую, сразу же в слезы, и унижаются, переходя все границы приличия. Такие будут ползать в дерьме, умоляя дать им еще несколько дней. А вы — фаталист.

Сташевский почесался в голове. Солнце докучало все сильнее.

— Признаюсь, странное определение для человека, который был крестьянином, заключенным, а потом — простым милиционером. Это вы закончили какое-то высшее учебное заведение на том свете, что можете так высказываться?

— Я много чему научился, — кивнул Мищук. — Ну да ладно. Давайте перейдем к делу.

* * *


Они сидели в «Новокаине»[94 - «Новокаин» — местечко в старинном, отреставрированном доме, в самом сердце вроцлавского Рынка, в месте схождения старинной части города и Соляной Площади. Интерьер ресторана — стилизованные под барокко и межвоенный период стулья и диваны, дерево и бронза, теплые оттенки «бордо» и покрытое патиной золото.] на Рынке. Гофман заказал какой-то невообразимый салат с тунцом; Сташевский цедил тоник, но без джина. Только с лимоном На стенах висели картины. Говоря по правде, это были только позолоченные, украшенные рамы, прячущие корпуса плазменных панелей, на которые выводились произведения искусства и другая фигня. Произведения искусства были классные, фигня, в особенности, парасексуальная, скорее всего, нет.

— Когда ты сориентировался, что разговариваешь сам с собой? — спросил Гофман, отодвигая тарелку.

— А холера его знает. Ты ничего не видел на мониторах, а он, казалось, знал все. Я думал, что он мне что-нибудь скажет.

— И сказал?

* * *


— А к чему вы, собственно говоря, ведете? — спросил Сташевский.

Мищук еще раз потянул из бутылки.

— Мне хотелось бы услышать от вас, к чему вы пришли. — Он задумался. — Хотя, и не должен. Могу вам это рассказать.

— Что рассказать?

— Результаты вашего следствия.

— Вы знаете все? Обо всей Вселенной?

— Да.

— Тогда, пожалуйста, скажите, как называли меня родители, когда я был маленьким?

Мищук даже не глянул в сторону.

— Они звали вас «Кайя».

— Как звали мою первую девушку?

— Бася. Не знаю, зачем вы потом отыгрывались на ней. Шрамы на сердце мужчины от ран, нанесенных бросившими его женщинами, красоты вовсе не портят, но…

Сташевский грубо перебил его. Он перегнулся через спинку лавки и вырвал горсть травы. Не глядя на ладонь, он подсунул ее Мищуку.

— Сколько травинок я держу в руке? — спросил он с вызовом. — Прошу прощения за подобный вопрос. Но, раз уж вы всеведущий…

— Да кому оно надо, травинки считать?

— Ты не знаешь? — Сташевский вдруг отказался от обращения на «вы». — А чему равен корень шестой степени из шести миллиардов двухсот трех миллионов семисот пятнадцати тысяч восьмисот девятнадцати, умноженный на три в двадцать четвертой степени?

Мищук только махнул рукой.

— Не знаешь, так? Что-то твое всеведение после смерти лажает.

Мищук расхохотался.

— А к чему ты это ведешь? — Он тоже перешел на «ты».

— А к тому, что ты, похоже, ты знаешь все, кроме того, чего не знаю я. У меня создается такое впечатление, что, разговаривая с тобой, я разговариваю сам с собой. Такой вот монолог, расписанный на двух исполнителей.

Мищук вытащил из кармана пачку «плейерс» и газету. Оторвал от первого листка кусок величиной с ладонь, размял сигарету. Табак свернул в оторванный фрагмент, сунул в рот и закурил. По сторонам разошелся едкий дым, в основном, по причине толстой, некачественной бумаги.

— Так оно покрепче, — объяснил Мищук и подал газету Сташевскому.

Тот прочитал название: «Пионер». Оно ему ничего не говорило. Он отметил лишь то, что издание было напечатано в 1945 году, во Вроцлаве. Славек просмотрел несколько заметок. Какой-то читатель жаловался, что выселенные из-за Буга переселенцы разводят в жилищах домашних животных. Кто-то держал в ванной корову, другой, в комнате — двух лошадей, а в подвале — свиней. Похоже, что явление было распространенным.

Мищук глянул ему через плечо.

— А чего удивляться? — прокомментировал он заметку. — Так же легче уследить. Зачем мародерам на чужой беде жиреть.

Из другого кармана он вынул еще «Нижнесилезский Вперед». Редакторская статья сообщала о первом представлении во Вроцлавской Опере. Это была «Галька»[95 - Опера Станислава Монюшко в 4-х действиях; либретто В. Вольского по его же поэме «Гальшка» и драматической картине К. Вуйцицкого «Горянка». Первая постановка — любительскими силами: Прага, 1848 год, под управлением чешского композитора Бердржиха Сметаны. Варшавская премьера состоялась 1 января 1858 года, которая прошла с триумфом. Современники восприняли «Гальку» как рождение польской национальной оперы. — Интернет.] в режиссуре Станислава Драбика с Францишкой Плятувной в главной роли. Наполовину приватное предприятие, с обнаруженными декорациями и тирольскими костюмами, быстренько переделанными в гуральские[96 - В Польше гуралями (gorale) называют горцев. У них свой, трудно понятный акцент. Про них ходит масса анекдотов, как у нас про чукчей — Прим. перевод.]. Немецкий балетмейстер учил немецких танцоров полонезу и мазурке. Спонсировала все представление Красная Армия.

— Об этом ты знал?

— Нет. Сташевский оперся подбородком на руку. — Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь я же мог обо всем этом слышать, потом забыл, а сейчас извлек из собственного подсознания.

Мищук только рукой махнул. Сташевский поднес часы ко рту.

— Гофман, задай такой вопрос, на который я не могу знать ответ.

— Мммм… — услышал он в ухе. — О чем я сейчас думаю?

— Это, как раз, я знаю. Про задницы!

— Ладно, назови номер дела, которое я как раз сейчас веду.

Славек передал вопрос Мищуку. Тот зыркнул в бок.

— КВ дробь чего-то там и чего-то там дробь ноль шесть.

Сташевский вдруг рассмеялся.

— Как же, как же. Так и я сам бы додумался. Но ты же не знаешь, какие цифры скрываются за «чего-то там».

— Вижу, что ты упрямый. — Мищук снова глотнул самогонки. Закуской было нюхание подмышки. — Ну ладно. Раз ты считаешь, что я — это ты, то, возможно, подобный разговор с собственным «альтер эго»[97 - «Второе я», термин в психологии.] даст какой-то положительный результат?

— Возможно.

— А возможно, — теперь Мищук явно передразнивал Сташевского, — тебе помогла бы встреча с кем-нибудь другим? — Он указал на мужчину, приближающегося по идеально убранной дорожке среди клумб.

Сташевский инстинктивно поднялся. Когда подошедший подал ему руку, он крепко ее пожал. Пожилой, культурный господин с легкой сединой в волосах вежливо представился:

— Альберт Грюневальд.

Сташевский чувствовал прикосновение его ладони. Слегка вспотевшей, слегка прохладной. Он слышал дыхание мужчины и запах классического, старомодного лосьона после бритья.

— Нет, нет, нет… Все это не так. Я видел ваши фотографии в документах, знаю о вас все. Отсюда и эти галлюцинации.

Довоенный офицер крипо слегка кивнул.

— Вы уверены?

— Вы прекрасно говорите по-польски, герр Грюневальд. Во всяком случае, для немецкого офицера.

— Было время обучиться. — Грюневальд вынул серебряный портсигар с дарственной гравировкой. В специальном отделении даже были мундштуки для сигарет без фильтра. Зажигалка времен Первой мировой в виде патрона, роговые очки… Боже! Сегодня уже никто не знает, что такое роговая оправа. — Вы почему такой напряженный? Неужто вновь то же самое следствие без подозреваемых, благодаря которому мы попрощались с жизнью?

— Именно вы убедили меня в том, что я разговариваю сам с собой. Вас здесь не должно быть.

— Почему же?

— Вы так никогда и не дошли до монастыря. Вас застрелили на улице Лацярской. На Альтбузерштрассе.

Грюневальд присел к ним на лавочку.

— А не направляет ли это вас по новому следу в этом деле?

— Действительно. — Сташевский инстинктивно потер подбородок. — В мозгу открылась новая дверка.

Он спрятал лицо в ладонях. Ну как он мог не подумать об этом? Почему так долго блуждал вслепую?

— У вас уже есть подозреваемый? — поинтересовался Грюневальд.

— Да. Есть.

* * *


В «Новокаине» оправленные в позолоченные рамы картины начали представлять легко одетых женщин на фоне панорамы города. Время от времени их перебивала реклама какого-нибудь культурного заведения. Гофман отправился в туалет, а Сташевский, желая воспользоваться моментом, набрал египетский номер. Бартек Новосельский, аналитик из Варшавы, ответил практически сразу же.

— Ну, и как там, верблюд вас не оплевал? — бросил Сташевский вместо приветствия.

— К счастью, нет.

— Это точно. Слышу в твоем голосе удовлетворение.

— Потому что теперь я уже в Сеуте, таком испанском анклаве в Африке.

— Ага, понимаю, тут уже спиртного море разливанное.

— Именно. — Бартек как раз что-то глотнул. — Слушай, я просматривал документы по тому делу. Ну, тому, которое ты мне заказал.

— Дело той несчастной группки автомобильных воров и профессионального убийцы… И что?

— Ты знаешь, собственно говоря, ничего я и не обнаружил. Дело проведено рутинно, документация в порядке, представленные доказательства очень убедительные. Ни к чему прицепиться нельзя. Ты сцапал горстку дебилов, которые только-только начали свою карьеру в воровской профессии. И к счастью, благодаря тебе, далеко не зашли.

— Я спрашиваю не об этом, — перебил его Сташевский.

— Ну да… — Новосельский помолчал. — Появляются два вопроса. Во-первых, почему на такую мелочевку направили именно тебя? Одного из лучших специалистов по действительно серьезным вещам? Впрочем, это еще как-то можно объяснить. Например, кто-то наверху захотел улучшить статистику раскрываемости.

— Я спрашиваю не об этом, — повторил Сташевский.

— Знаю… Тогда появляется второй вопрос. Что среди этой банды дворовых троглодитов делал профессиональный убийца, который впоследствии показал, что способен завалить двух амбалов из обычной воздушки.

— Тепло, тепло… Именно к этому я и веду.

— Слушай, в бумагах нет готового ответа.

Какое-то африканское насекомое, отвратительно жужжа, дорвалось наконец-то до микрофона. В Польше какая-то комариха пыталась укусить Сташевского, но тот прихлопнул ее бумажной салфеткой.

— Это… Это…

— Ну давай же, рожай.

— Слушай, со стороны это выглядит так, будто бы ты имел его в качестве отхода по другому делу, а потом сам подклеил к этим дурацким автомобильным ворам.

— А зачем?

— Прости. Я что тебе, Бог? Или я — это ты? Не имею ни малейшего понятия.

— Я что ты предлагаешь?

— Ничего. Но скажу тебе в приливе грубой откровенности: похоже на то, что ты сам прикрывал его. Ты обмакнул его в дерьмо, чтобы иметь на него зацепку, а потом спас ему задницу. И вот теперь совершеннейший снайпер ходит на свободе, зная две вещи. Во-первых, теоретически он тебе, вроде бы даже и благодарен. Но он же не дурак, так что имеется и «во-вторых»…

— И что же это за «во-вторых»?

— Он знает, что только ты имеешь на него крючок. И еще одно.

— Мммм?

— Зачем подобный профессионал стреляет в двух уродов, которые хотели угнать мерс?

Повисла мучительная тишина. Материальная, не материальная, невообразимая. Никто не знает, сколько еще дурацких эпитетов можно придумать.

— Славек, скажи, что я ошибаюсь.

Откашливание. Треск каких-то реле на линии. Обратная связь в трубке и звуки мелодии, запущенной в ресторане, чтобы побороться с шумом двух кондиционеров.

— Славек, пожалуйста. Скажи мне, что я ошибаюсь.

— Старик, огромное тебе спасибо за помощь. И честное слово, извини, что занимаю тебя такими глупостями во время отпуска.

Сташевский коснулся красной кнопки на клавиатуре своего телефона.

* * *


Альберт Грюневальд вынул из кармана пальто номер «Фолькишер Беобахтер» за сорок пятый год. Но не затем, чтобы делать самокрутки. Он развернул газету на предпоследней стороне и показал Сташевскому.

— Вот, пожалуйста. — Небольшая заметка докладывала про бомбу, подложенную в штаб-квартире гауляйтера «пораженческими элементами». — Пожалуйста, — повторил он. — В Бреслау имеется антифашистская организация.

— Это вы зачем предупреждаете, чтобы я не бросился на колени? Только в сорок пятом году сориентировались, будто что-то идет не так, когда русские уже прикрутили гайку?…

— А если они существовали еще перед тем? Ведь вы же думали об этом, правда?

— Действительно. Но ведь их и так расстреляли. Я где-то читал…

— Да ну… — Грюневальд махнул рукой. — Я был в этом городе. Расстреляли тех, кто как раз был под рукой и не мог быстро бежать на инвалидных колясках, потому что вокруг уже высились развалины.

— Они пережили?

— Скажите нам, — Грюневальд очень симпатично улыбнулся. — В конце концов, ведь вы разговариваете сам с собой, а мы являемся исключительно вашими галлюцинациями.

— Ты начитался документов, — перенял инициативу Мищук. — Я знаю, что это трудно.

— Почему?

— Ой, ведь у тебя же каждую минуту донесения от постовых: «Я встретил трупа. Труп не жил. Я пнул его пару раз, чтобы проверить, не симулирует ли тот, а потом спросил словесно, мертвый ли он. Труп решительно отказался сотрудничать с органом народной власти».

Сташевский тихонько рассмеялся.

— Это уже вышло из оборота. Времена изменились.

— Чего?

— Сейчас пишут так: «В рамках оперативных мероприятий я локализовал останки в районе, где те находились. Покойный, несмотря на неоднократные обращения, не проявлял особенной речевой или двигательной активности. Он оказался мертвым, потому что холодным, что я выявил органолептически, касаясь его рукой. Докладываю, что в моем снаряжении не было термометра, чтобы подтвердить это лабораторным путем».

Грюневальд затушил свою сигарету в маленькой переносной пепельнице, изготовленной из латуни.

— Хорошо еще, что я не дожил до советской оккупации. Потому что тогда в рапорте написали бы так: «Я обнаружил труп. После начального допроса товарищ труп во всем признался».

Сташевский прикусил губу.

— Ну ладно. Чего вы хотите от меня?

Мищук склонился к нему:

— Скажи нам, скажи себе, что уже знаешь сам. Раз уж мы только призраки, мы тебе не поможем, но ты сможешь помочь себе.

— Просто-напросто, еще раз пройдись по фактам, — прибавил Грюневальд. — Ты говорил, будто бы уже знаешь подозреваемого.

— Да. Знаю.

Оба, и Грюневальд, и Мищук, обменялись улыбками.

— И кто же это такой?

— Я, — не колеблясь, ответил Славек.

Снова обмен значащими взглядами.

— Во всяком случае, в каком-то смысле. Но давайте начнем сначала. Остерманн и фон Крёцки познакомились на научной конференции в Берлине. В поезде «Берлин — Бреслау» они подружились. Обоих интересовали галлюциногены. Это я знаю из материалов Боровича и Васяка, найденных в Библиотеке Конгресса США. Оба они представляли подобные сферы науки, хотя каждый из них подходил к проблеме с другой стороны. Остерманн был ботаником. Он объездил весь свет в поисках растений, с помощью которых туземцы приближались к собственным богам. Он создал первые гибриды, скрещивая два организма, принадлежащих различным таксонам[98 - Таксон (лат. taxon, мн. ч. taxa; от taxare — «ощупывать, определять посредством ощупывания цену, оценивать») — группа в классификации, состоящая из дискретных объектов, объединяемых на основании общих свойств и признаков. Эго понятие применяется в географии, лингвистике и других науках, но, прежде всего, в биологии, а именно в биологической систематике. — Википедия.]. Похоже, он вывел растения, приспосабливающие собственные токсины к переменным атмосферным условиям, а так же реагирующие на изменчивость собственных жертв. Это могла быть собака, кошка, человек. Вроде бы, он вывел растения, стойкие к таким изменениям, и дающие плоды, что достаточно сложно достичь у гибридов. По-другому действовал фон Крёцки, скорее всего, немецкий еврей польского происхождения. Он получил несколько высших образований. Кроме того, он был учеником Фрейда, но после неудачных экспериментов с морфием отвернулся от мастера и направился в сторону чистой химии. Он пытался создать идеальное лекарство от депрессий, неврозов, психозов и агрессий. К сожалению, чтобы иметь возможность экспериментировать, вначале ему нужно было изобрести нечто такое, что вызывало подобные состояния. Вот это ему удалось. Противоядия цивилизации пришлось ожидать вплоть до тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, Лео Штернбаха из фирмы «Рош» с его «валиумом» или «диазепамом». Кроме того, фон Крёцки интересовался таинственной болезнью, у которой в то время еще не было названия. Аллергией. Чем-то, способным вызвать практически немедленную кончину. Чтобы найти след, фон Крёцки даже связывался с австралийцем Клеменсом фон Пирке, который придумал это слово; он писал Уайману, который первым указал пыльцу в качестве причины «странной болезни», ассоциируемой то ли с насморком, то ли с астмой, иногда заканчивающейся неожиданной смертью. Он писал Куртису, Блекли, Муну и Фриману, только ничего из этого не вышло.

Во время столь значительной своими последствиями поездки из Берлина в Бреслау, фон Крёцки и Остерманн пали друг другу в объятия. У каждого из них имелось готовое решение того, чего искал другой. В ходе длительных бесед, начатых в поезде, и годами продолжающихся в старейшем ресторане Европы, «Швидницком Подвале», они пришли к выводу, что комбинация классической, лабораторной химии и влияния растений позволит регулировать человека, словно швейцарские часы.

Группа или, если можно так назвать, «Объединение знакомых», начала разрастаться. Аффенбах, Хорх, Штоллен, Кирчек. Список можно было бы продолжать и продолжать. Я знаю, что к чему-то они пришли. Правда, не знаю, к чему. Во всяком случае, заметки и взаимная переписка неожиданно прекратились.

— Почему? — спросил Грюневальд.

— Это были времена развития нацизма. Есть у меня такие странные предчувствия, хотя источниками и не располагаю, что эта новая коричневая идеология им ну никак не подходила. Но это всего лишь мои домыслы.

— А что произошло? — спросил на этот раз Мищук.

— Не знаю. Хотя, в чем-то понимая ученых, мне кажется, им весьма не понравился тогдашний порядок. Честное слово, не знаю. Подозреваю, что они основали организацию…

Мищук глядел довольно безразлично.

— Подрывную? — спросил он.

— Заговорщическую? — прибавил Грюневальд.

— Ох, они же были довоенными людьми, то есть, скорее всего, это была антифашистская ячейка тихих и устремленных интеллектуалов. Таких людей я знаю. Головы в облаках, вокруг красота, а тут неожиданно: трам-та-ра-рам-там. Пиф-паф! Вероятнее всего, им осточертел вид людей, которых перед тем считали коллегами, а тут те показали, кто они такие на самом деле.

— И кто же?

— Комнатные собачки, виляющие хвостом перед новой властью. Дерущиеся за то, кто из них окажется поближе к кормушке. Для этих настоящих ученых были омерзительны те псевдо-интеллигенты, которых потом стали называть выдвиженцами, которые получали руководство научными учреждениями, поскольку обладали большим понятием об умении подлизаться, чем о какой-либо науке. И еще кое-что.

— Что?

— Они хотели и далее иметь свой Бреслау. Такой, каким тот был. Многонациональным тиглем, в котором варились немцы, евреи, поляки, чехи и десяток других национальностей, а не «marschieren, marschieren, alle zusammen»[99 - Не совсем дословно: «Марш, марш, все в ногу» (нем.).]. Вот такими антифашистами они были. Они желали защитить культуру и то особенное «нечто», что живет в этом городе. Подкладывать же бомб они не хотели.

Грюневальд покачал головой и сделал мину типа: «А в чем же я подозревал тех несчастных? Да простит мне Господь Бог».

— Этого в актах нет. Откуда тебе известно? — вмешался Мищук.

— Не знаю. Это только догадки. Быть может, я и сам такой?

— А что имеется в бумагах?

— Всего одно упоминание. Фон Крецки неожиданно попался.

Грюневальд, соглашаясь, кивнул. Ведь он и сам видел те же документы.

— Но ведь там нет ни слова, за что его задержали. Странное дело.

— Именно. Задержали и через пару дней выпустили? Не выдвигая каких-либо обвинений? Странно.

— Вот именно.

— Это совершенно не по-немецки. Никаких актов, протоколов, записей, докладных, стенограмм. Такое просто невозможно.

— Да, такое попросту невозможно, — полностью согласился Грюневальд. — Так что же случилось?

— Не имею ни малейшего понятия. В бумагах ничего нет. Но…

— Но? — снова Грюневальд.

— Честно, не знаю. Тут я основываюсь исключительно на предположениях. Но, если бы ко мне пришел какой-то тип, который бы сказал, что желает лишь защищать суть своего города, его дух… Что он не станет закладывать бомб или стрелять в кого-либо, а только издавать газетки, то… Я бы его освободил. Рискуя всем.

— Всем, — повторил Грюневальд. — И со стороны германской полиции нашелся кто-то такой?

Вот здесь Сташевский был полностью уверен.

— Нашелся. Германн Гласс. Офицер, подписавший освобождение фон Крёцки и не оставивший никаких следов в материалах дела.

Оба покойных полицейских согласно кивнули.

— Итак, теперь у организации имелся свой человек в полиции?

— Да. Но я просмотрел и другие дела, которые вел Гласс. Он был порядочным человеком, хотя и явным трусом. В заговорщики он годился так же, как я в футболисты. В связи с чем, организация встала перед серьезной проблемой. Как защитить себя от последующих провалов? Да, они могли узнать, кто в данный момент ведет следствие. А что дальше? Застрелить его? Заколоть кинжалом? Облить кислотой или взорвать? Только любое зрелищное преступление раньше или позднее выплывет на поверхность. — Сташевский усмехнулся. — Только следователи напали на истинных ученых. Зачем убивать? Если кто-то копается в чем-то, в чем ему не следует, пускай сделает это сам. Без какого-либо контакта с заговорщиками и их человеком в полиции.

— Остерманн и фон Крёцки?

— Естественно. Почему бы им не воспользоваться тем, в чем они действительно были хороши? Галлюциногены, депрессивные средства и аллергия. Достаточно лишь все это объединить, после чего можно будет исключать кого угодно, без малейшего контакта.

Мищук с Грюневальдом поглядели друг на друга.

— Вот видишь. Я же говорил, что мы погибли не напрасно. Мы, милиционеры, молодцы, а этот парень — голова!

Грюневальд тоже не мог отойти от впечатления.

— И они доставили в полицию средство фон Крёцки? — спросил он.

— Да. И мне даже известно, куда.

— Откуда известно?

— Здесь мне помог протокол допроса того гестаповца, — Сташевский глянул на Мищука. — Он описывал, как во время обстрела был в бункере под Новым Таргом. Не стало электричества. Но кто-то ранее предусмотрел подобное, и одну стену покрыли фосфором. В темноте она начинала светиться.

— Но какая здесь связь с полицией?

— Мне кажется, Гласс, или даже сам фон Крёцки, покрыл своим препаратом одну из стен в моем кабинете. Кто-то должен был их спугнуть. Скорее всего, уборщица, потому что Васяк описывал, что уже после войны обнаружил в этом кабинете противогазы. Из этого я догадываюсь, что красили ночью. А уборщица, когда увидала эти противогазы, скорее всего, сунула их в шкаф, чтобы никто не забрал.

— А Остерманн?

— Остерманн подарил ордену урсулинок саженцы экзотических цветов. Он оплатил устройство клумб и бесплатное обучение, как ухаживать за растениями. Королевский подарок, потому что цветы и вправду были красивыми, экзотическими, и в то же самое время — стойкими к изменяющимся погодным условиям и ужасно дорогими.

— И что дальше?

— Гласс, ссылаясь на состояние здоровья, попросил перевести его на сидячую работу. Дело пошло легко, ведь у него были новые «коллеги», в том числе, врачи с мировой известностью, которые выставили ему нужные бумаги. Он стал административным руководителем здания полицейского управления. С тех пор он точно знал, кто из офицеров ведет какое дело. В его распоряжении было распределение кабинетов, в которых должны были работать соответствующие люди. И так вот сформировался механизм преступления, при котором никто из виновников никогда и ни под какой причиной не вступал в какой-либо контакт с жертвой.

— А если бы погибли случайные люди?

— Какие? Сам по себе препарат был безвреден. Цветы — тоже. Или вы считаете, будто бы монашки толпами и ежедневно посещали полицейское управление, причем, именно ту комнату с обработанной стеной? Или же это полицейские неожиданно обратились к Богу и каждодневно приходили во двор монастыря?

— Но ведь следствие по делу странной смерти нескольких офицеров могло быть поручено различным людям.

— А оно так и бывало. Вот только офицер такой ничего и никогда не раскрыл. Во всем следствии невозможно было установить хотя бы подозреваемого. Чтобы погибнуть, офицер должен был работать в том кабинете и быть направленным в монастырь.

— Каким образом?

— Очень просто. Как только Гласс ориентировался, что кто-то ведет следствие по делу группы «Остерманн — фон Крёцки», под каким-либо предлогом предоставлял ему рабочее место в нужном кабинете. Повод любой: ремонт, уборка, дератизация, перенос мебели или установка нового коммутатора фирмы «Сименс». Для административного начальника выдумать причину перевода — это же мелочь, так? Офицер перебирался, в новом столе находил акты дела о смертях офицеров, тянущихся с девятнадцатого века, отправлялся в монастырский дворик, и через неделю его уже не было в живых. Ну кто же из следователей не преодолел бы искушение решить столь давнее и таинственное дело? С тем только, что бумаги девятнадцатого века были искусно подделаны. Смерти начались в тридцатых годах, вместе с деятельностью группы «Остерманн — фон Крёцки».

— Но ведь не все гибли в монастыре.

— Именно. Офицеров, которые умерли в связи с этим делом, можно разделить на три группы. Первая — это аллергии. Они надышались испарениями препарата в кабинете, цветочная пыльца усилила его действие и вызвала столь сильную гистаминовую[100 - Гистамин — соединение, выделяемое клетками в ответ на повреждения, а так же в аллергических и воспалительных реакциях, вызывая сокращение гладкой мускулатуры и расширение капилляров.Гетероциклический амин с химической формулой C


H


N


.] реакцию, что это походило на взрыв. Но, похоже, это был чисто побочный эффект. Остерманн и фон Крёцки вовсе не желали, чтобы кто-то обращал внимание на случающиеся «чудеса».

— А вторая группа? Состоящая из тех, кто аллергией не страдал?

— В том-то и оно. Метод оказался очень коварным. У следователя, после воздействия цветочной пыльцы, усиливающей действие химического средства, начинались галлюцинации. Затем наступала очередная фаза. Принуждение к самоубийству, вызванному полнейшей депрессией. После этого… Выстрел в голову, поджог, как с тем несчастным офицером УБ, прыжок с двадцать второго этажа, повешение… Реакция наступала либо сразу, либо через несколько дней.

Грюневальд беспокойно пошевелился.

— А третья группа?

— Та, самая таинственная? — Сташевский поглядел собеседнику в глаза. Он знал, что это всего лишь галлюцинация, что он разговаривает сам с собой, а лицо довоенного офицера ему известно лишь с фотографий в деле. Но видение было настолько реальным, столь осязаемым, что он не мог взять себя в руки. Он сменил тему: Вы знаете, в сорок пятом, под самый конец осады… Тела хоронили лишь бы где. Чаще всего там, где их заставала смерть.

— Да. Знаю.

— Так что, думаю, ваше тело лежит в нескольких десятках метров отсюда.

Грюневальд печально усмехнулся, склонил голову.

— Да. Где-то на Альбузерштрассе. — Он снова усмехнулся. — О, прошу прощения. На Лацярской. Только знаете, богатое надгробие на приличном кладбище никогда не было верхом моих мечтаний.

Сташевский подал ему руку. Любопытно, как смешно это выглядело на мониторах Гофмана в оперативном автомобиле, тоже стоявшем в нескольких десятках метров отсюда. Быть может, они остановились прямо на могиле Грюневальда. Огромный грузовик, кондиционер, две стенки, заполненные электроникой, тихонько шумящие механизмы, поискивание датчиков и могила мужчины, застреленного более шестидесяти лет назад, под колесами. Любопытно, как сам он выглядел на мониторах, протягивая руку пустому пространству перед собой. Вот только сам он видел человека, сидящего рядом, чувствовал запах его одеколона, тепло ладони…

— А третья группа? — повторил Грюневальд.

Верхом ладони Сташевский вытер пот на лбу.

— Это вы и я.

* * *


Убийца покрошил четыре огромные луковицы, туда же добавил головку свежего чеснока. Прибавил несколько селедок и полил все китайским соевым соусом. Вонь убивала мух в полете. А ему это придется съесть на ужин. Что поделаешь. Рядом поставил бутылку водки, самой дешевой, самой гадкой. Инстинктивно вздрогнул. Он не любил спиртного. Ну, может, иногда, бокал вина к обеду. Понятное дело, вина самого качественного, но, вообще-то, он предпочитал чай. В шкафчике у него была целая коллекция, со всех концов света. Сегодня, к сожалению, побаловаться ею не мог, потому что чай прекрасно убивает различные запахи. На блюдце рядом положил несколько кусочков плесенного сыра.

— ОК, — буркнул он коту, спящему на письменном столе. — Сегодняшний ужин готов.

Он чувствовал себя паршиво, как и перед каждой акцией. Вот уже неделю, как он не чистил зубы, не мыл голову, не купался, не пользовался дезодорантами, не брился. Хуже всего, еще предстояло заняться одеждой. Ботинки он купил в Познани, пальто нашел на свалке в Ченстохове, рубашку получил на благотворительной раздаче в Гданске, а штаны стащил в Люблине с веревки. Он любил ездить по стране на своей спортивной, ухоженной машине. Всегда что-то да попадалось. Ведомый GPS-ом с картой Польши, он приезжал в какой-угодно город, ставил машину в пригороде и ехал на такси на противоположную сторону города. Затем трамвай со всеми теми отвратительными людьми, которым приходилось вставать в шесть и бежать на работу. У них были землистого цвета лица и мины, словно шли на казнь. В больше случаев, они дремали. Только знакомые женщины иногда разговаривали о ценах на петрушку или же о том, как Юзек снял девчонку Метека, или же что колготы из чего-то там лучше колгот из чего-то другого. Убийца пересаживался в автобус и ехал в противоположную сторону. А там вновь рабочий класс. Громкая икота или даже пердеж. Неприятные запахи. Вечные жалобы женщин на детей, бедность или буквально нищету. С трудом он удерживался от злобных замечаний: «Дура, раз тебе тяжело с детьми, то на какую холеру рожала?» И жалобы мужчин. На пробки на дорогах, на беспорядок в городе, на бардак на работе. Сами же они могли все исправить в три секунды. Только убийца никогда не сказал на это: «Мужик, раз ты такой умный, так почему не богатый? Почему ты не стал директором, премьером, президентом и не поправил всего этого в три секунды?» Убийца родился в хорошей семье. Сын профессора и пани инженерши. Ему всегда хватало всего, вплоть до момента, когда жизнь дала ему под зад. Правда, потом он уже думать, справляться со всем и ездить на мазератти, а не на «общественном транспорте». Но иногда был вынужден. Когда высаживался из автобуса, приходилось использовать половину упаковки «Шанель Эгоист», чтобы избавиться от «атмосферы толпы». Затем, как правило, он шел пешком в какой-нибудь склад для люмпенов и приобретал тряпье. Никто не мог его распознать или запомнить. Это были самые прекрасные мгновения его жизни. С городами он знакомился пешком. Каждый из них, вроде бы, и похожий на другие, тем не менее, обладающий своей не всегда понятной душой. А потом ночь в дешевой (или самой шикарной, в зависимости от каприза) гостинице, рассказы снятой девицы про то, как Казик приложил Юзефу, или что колготы из чего-то там лучше плавающего танка… или чего-то там. Он не слушал, только поддакивал. Всегда, по ночам, когда девица спала, он выходил в парк или хотя бы в скверик и впитывал окружающую атмосферу. Он был убежден, что любой город можно узнать только в темноте. И он сразу же знал, живой этот город или мертвый, есть ли в живущих здесь людях какой-то стержень, или они уже поддались. Иногда разговаривал с пьяницами, иногда же сидел абсолютно сам, пока роса не оседала на одежде. Он обожал рассветы. Погода ему никак не мешала. Одетый во все эти достижения хай-тека, поляры, гортексы, виндстоперы, дышаще-непроницаемые ткани, равномерно распределяющие тепло, с антибактериальными вкладышами, микрофильтрами — он чувствовал себя одинаково хорошо при плюс и минус двадцати. Во время суши и при дожде. Он всегда задумывался, каким образом его обувь могла отводить избыток влаги наружу, оставаясь при том абсолютно непромокаемой. Но это неважно. Он обладал исключительной наблюдательностью. Глядел, подглядывал, чувствовал, делал выводы. Потому-то и выбрал Вроцлав в качестве места, где мог жить. Единственный город столь замызганный, сумасшедший, прибацанный, вечно раскопанный и засранный. Он был таким же, как и он сам. Никогда не спящий. Как и он. Живущий на полную катушку. Как и он сам..

Ни разу он не выполнил ни единого контракта во Вроцлаве. До времени… Ему, вообще, казалось, что наконец-то придется помериться силами с серьезным противником. А не с каким-то там уродом-придурком, который позволял разработать себя в десяток секунд, а убить — в течение одной. Ему ужасно хотелось выйти на улицы города, который никогда не засыпал. Который никогда не клал голову на подушку. Но теперь его ожидало задание. Неделю назад он высыпал из кошачьей кюветы самый дорогой песок, который обычно покупал в магазине с товарами для животных. Громадный перс принял перемену с большой неохотой. Как раз в тот момент, когда увидел в собственном туалете вместо пахучего песочка мятую одежду, купленную в разных местах Польши. Кот с бешенством начал его царапать и драть когтями. Опять же, нужно было пометить новую территорию мочой и какашками. Вонь в квартире была бы невыносимой, если бы не кондиционер высшего класса.

Убийца подошел к кошачьему туалету, понюхал. Сморщил нос, чувствуя нерешительность. Одежда на завтра была готова.

Он встал перед огромным, панорамным зеркалом. Постепенно разделся донага, разбрасывая вещи куда попало. Послезавтра уборщица приведет все в порядок. Он дал ей неделю отгулов и сам уже начинал чувствовать себя паршиво в созданном им же балагане. Он не был нарциссистом или каким-то особым поклонником собственного тела, но сейчас приглядывался к отражению внимательно. Он взял самостоятельно изготовленный золотой фломастер и начал рисовать на коже сложные узоры. Фломастер был заполнен самым настоящим золотом в порошке, разведенным в соответствующей клеевой взвеси. Просто-напросто, убийца не любил путаницу проводов, которая могла бы в чем-то помешать движению, поэтому рисовал золотом электрическую схему прямо на себе. Батарейки приклеил на высоте почек, конденсаторы — слева под мышкой, ограничители спусков — на животе, электронные элементы камеры — под ягодицами. Под правое предплечье он приклеил оружие. Тоже собственной работы, двухствольную воздушку. Достаточно было размонтировать четыре спортивных пистолета, которые можно было приобрести в любом оружейном магазине, если у кого-то было хоть немного ума в голове, даже в Польше. Только он купил самые лучшие — чешские. Ему было достаточно одних стволов, потому что газовые камеры он приобрел в Дюссельдорфе. Убийца задумался. Чехия. Прекрасная страна. Если мог свободно говорить на их языке, то любое оружие можно было приобрести без малейших проблем; а если говорить не сильно свободно, то тоже любое, разве что дороже. Убийца знал чешский язык в совершенстве. В свободное время он даже переводил на польский язык их романы про любовь. Иногда он задумывался над тем, какие языки должны были учить герои романов Форсайта. Французский? Фламандский, голландский, немецкий? Сам он знал только чешский, но в такой степени, что в Праге его принимали за местного, и этого ему полностью хватало. Всегда он оттуда что-то перевозил контрабандой, дополнительно брал в багажник два, три литра водки, чтобы его хоть на чем-то сцапали — он же хотел выглядеть своим парнем. Но с этими границами Европейского Союза? Таможенники никогда к нему не цеплялись. Водку он выбрасывал в ближайший мусорный бак или же выставлял на свалке у своего дома. Ну да, он спаивал народ. Во всяком случае, ту его часть, которая копалась на мусорниках.

Само оружие тоже было особенным. Четыре ствола были склеены в два. Один рядом с другим, как в двухстволке. Пуля, пролетая место соединения, замыкала дополнительный электрический спуск. Еще один баллончик со сжатым воздухом придавал ускорение. Так, «сделай сам». Любой кретин, имеющий доступ к Интернету, мог бы сделать себе что-то подобное. Впрочем, пули тоже были специальными. Выдолбленные изнутри, заполненные чуточкой толченого стекла, с капелькой ртути и стальным затвором. После удара в помеху, пуля проникала в нее и распадалась на мельчайшие кусочки. Стальной затвор действовал как поршень, вызывая взрыв менее твердых элементов, которые разрывали пулю, делая из нее что-то вроде миниатюрной гранаты. Убийца всегда стрелял в мягкие части тела. Конкретно же: в глаз. Точности помогали специальные очки — микроскопическая камера, прикрепленная к стволам, приклеенным к правому предплечью, передавала изображение на левую линзу. Достаточно было слегка шевелить рукой, чтобы точно нацелиться. Вторая линза выполняла роль дальномера; на ней была вытравлена шкала, благодаря которой можно было измерить расстояние до жертвы. Правда, нужен был какой-то постоянный элемент, на основании которого можно было бы рассчитать параметры.

Но как это сделать? Один был толстый, другой худой; один высокий, другой низкий… Вторую шкалу убийца рассчитал на величину радужки глаза. Достаточно было подойти настолько близко, чтобы та поместилась между двумя полосками.

Легкие движения правой рукой, взгляд на изображение во второй линзе и… нажатие на спуск левой ладонью, находящейся в кармане штанов. Достаточно было через дыру в кармане коснуться контакта, нарисованного золотом на бедре. Потом второго, если того требовала необходимость. У него было только два выстрела, перезарядка оружия требовала минут пятнадцати. Только этого ему всегда хватало. Проблемы появлялись, если жертва носила очки. Тогда он каким-либо образом снимал их и стрелял впритык или же целился в артерию на шее. Он был хорошим анатомом. Когда-то он хотел стать врачом, и знание, приобретенное им много лет назад, теперь возвращалось с процентами. К счастью, завтрашняя цель очков не носила. Воздушка. Никакого грохота, никакой отдачи; один точный выстрел, и несколькими часами позднее какой-нибудь хирург в больнице скажет: «У меня не было ни малейшего шанса! Тут вообще ничего сделать не было возможно! Стекло, ртуть, обломки свинца… в мозгу?! Нет, никаких шансов!» Кто-то прикроет покойному лицо. Убийца не нервничал. Он вообще не знал такого чувства. Ни у кого и никогда он не вызывал ни тени подозрения. Никто и никогда. Еще ни один полицейский не напал на его след. Он помнил заказ на премьера Швеции, Улофа Пальме[101 - В феврале 1986 года на одной из улиц Стокгольма был убит премьер-министр Швеции Улоф Пальме. Убийство так и осталось нераскрытым — единственный «официальный» подозреваемый — наркоман — несколько месяцев назад умер в тюрьме.]. Убийца застрелил его на глазах толпы людей, выходящих из кинотеатра, хотя тогда он использовал другое оружие. Никто его ни с чем не ассоциировал. Никогда он не был хотя бы подозреваемым. Семья Ярошевичей[102 - Из сообщения в Интернете: Бывший премьер Петр Ярошевич и его жена, Алиция Сольская, были застрелены на вилле в Анине в 1992 году. Через пять лет, суд по причине отсутствия достаточных доказательств, освободил четырех мужчин, обвиненных в этом преступлении. Только один из них — Кшиштоф Р., кличка «Фашист», остался в тюрьме, по обвинению в другом убийстве. На свободу он должен выйти в 2008 году.]. Генерал Папала[103 - Из сообщения в Интернете: «Двое основных подозреваемых в убийстве генерала Папалы — бывшего главы управления полиции Польши, убитого в 1998 году — предстали сегодня перед судом.Наркоман Анджей З., кличка «Соловей», и Рышард Б. предстанут сегодня перед Районным Судом в Варшаве (2001 год).»]. Сам же он только пересчитывал деньги, пока полиция сходила с ума. Ах, ах, великая полиция… Сборище недоучек, пердунов, неудачников, мечтающих о карьере суперкоммандос, но умеющих только тырить мелочь по карманам мелких воришек. Иногда ему казалось, что если про суммировать IQ всех сотрудников любого воеводского управления, то вышла бы какая-то ничтожная доля его разума.

Никто и никогда.

Ни один еще следователь не напал на хотя бы ничтожный след его деятельности.

Убийца еще раз глянул в зеркало, сглотнул слюну.

— Псякрев! — Это было его самое грязное ругательство.

Никто и никогда.

Кроме одного офицера. Человека, которого там просто не должно быть. Восприимчивого, интеллигентного, обладающего буквально невероятным чувством наблюдательности. Делающего рациональные выводы после мгновений задумчивости, возможно, даже своих мечтаний. Этот тип был полубогом. Кем-то, кого в полиции попросту не должно было существовать. Впечатлительный интеллигент, собранный, скрупулезный, с искрой гения, с мозгом, отрегулированным лучше, чем швейцарские часы. Тип со складом ума ребенка, упрямый до невозможности, не знающий каких-либо границ, для которого Богом была только логика. Безумец, грубиян, влюбленный в самого себя интеллектуал, совершеннейший псих. Некомпетентный в простых делах, ленивый, пьющий водку, чтобы залить свои печали. Не конвенциональный нонконформист, видящий вещи, о которых другие люди могут лишь мечтать, чтобы их хотя бы увидеть. Мечтатель, придурок, с головой где-то на орбите Марса, и с ногами, торчащими в аду. Как такой белый гриб укрылся в полиции, где основным заданием было лишь послушно вилять хвостом перед столом начальства? Как так случилось, что тип, не способный даже рубашку себе постирать, вычислил… Вычислил его?

Убийца начал натаскивать воняющее кошачьей мочой тряпье. Затем взялся за ужин, но сначала налил себе в рюмку паршивой водки, чтобы хоть что-то проглотить. На кресле перед столом он расстелил пленку, чтобы кожа на обивке не пропиталась запахом ссак. Эту ночь он проведет без сна. Что поделаешь. Убийца любил старые фильмы, поэтому поставил для себя «Рио Браво», а на потом приготовил «В самый полдень».

Завтра тоже произойдет поединок, дуэль. Между ним и этим хреновым, совершенно трахнутым гением из полиции.

Сташевский был единственным офицером полиции, который сумел его разработать. Но ведь проблемы как раз и нужны для того, чтобы их решать.

Уже завтра.

* * *


Сейчас уже Сташевский делал это исключительно для себя. Он знал, что вероятнее всего, завтра он умрет. Все потеряет смысл. Зачем тогда стараться? Только ради чести, для себя и Польши. Ведь не ради же той тучи баб, которые его окружали. Мариола поначалу сражалась с его бывшими и потенциальными любовницами. Это она отвечала на телефонные звонки, гасила скандалы, перебранивалась, убивала надежды. Потом на все плюнула. Когда они поссорились, то из вредности показал ей две последние эс-эм-эски: «Это уже второй телефонный звонок от Тебя? Мы знакомы? Представься, пожалуйста, а я отблагодарю тебя тем же самым». «Прошу прощения, это, случаем, не ошибка? Если на самом деле знаешь меня или… Дай ответ, прошу».

Он не имел ни малейшего понятия, какая баба это написала. Точно не помнил, но в последний раз дал номер своего телефона двум девицам на концерте в клубе «Филей», когда подошел к бару выпить сока. Легенда его молодости как раз кончала с собой на сцене, и Славеку не хотелось на это глядеть. Ему было скучно, откуда-то подползла грусть. Он и не собирался снимать эту парочку, заговорил только так, из спортивного интереса. Чтобы хоть что-то происходило. Он видел, как бармена наливала кому-то водку, отмеряя количество грязной рюмкой, из которой только что пил кто-то другой. Перед тем он встретил Мачека с телевидения, поболтали ни о чем. Сташевский возвратился в концертный зал, где стоящая на сцене легенда как раз глядела на часы, чтобы увидеть, сколько еще времени осталось до завершения барщины. Сташевский не любил шумных мест, никаких дискотек и клубов, где уши вылетают вместе с мозгами. Его сильным местом были разговоры. А какая-то из этих двух явно соединила надежды с типом, который мог сказать чуточку больше, чем только «вау, джаззи, круто и ууупс». Он даже не имел понятия, как звали этих девиц. И только делал вид, что записывает номера их телефонов.

Но мысль продолжала зудеть. Зачем он это сделал? Ради спортивного интереса? И другая мысль не давала ему покоя. Зачем он рисковал жизнью, решая эту загадку? Тоже ради спортивного интереса? Для того, чтобы показать, что он самый лучший, самый гениальный, способен проникать взором тьму, что он самая крутая курва на базаре? Показать… Но, Господи, кому? Кому? Кто оценит, сколько вложил он в это труда, сколько усилий, сколько самого себя он выдал ради этого? И зачем? Чтобы над его могилой сказал: «Ты был велик»? Но какое будет ему до этого дело, раз он уже будет мертв? Опять же, никто ничего подобного и не скажет, поскольку слова «Ты был велик» предназначены исключительно для тех, кто мог послушно вилять хвостом.

Для чего тогда?

Ради чести, ради себя, ради Жечпосполитой. В честь никто уже не верил. Думая о Жечпосполитой, большинство поляков желала сбежать в Дублин или Берлин. А его путь? Бездна, Лимбо, Шеол, Гадес[104 - Лимбо — чистилище в «Божественной Комедии» Данте. Шеол — название преисподней у иудеев. Гадес — название подземного мира у древних греков. Причем, все это не тот ад, где черти поджаривают грешников. Эго место забытья, где ничего не происходит, место вечной печали. — Прим. перевод.]. Нет, нет, он был моряком. Пару раз замечательно походил под парусом на Мазурах. Так что для него было Хило или Мауи. Возможно, Фиддлерс Грин[105 - Автор перечисляет легендарные острова в Океании. Про Хило замечательно написал Вальдемар Лысяк в одном из эссе своей книги «MW» — Прим. перевод.]? И шесть футов грязи под килем.

Тогда — ради себя. Сташевский вытащил и закурил очередную сигарету. Он покажет самому себе, что является самой крутой курвой на рынке. Славек выпустил дым и поглядел на галлюцинацию в виде Альберта Грюневальда.

— Была третья группа офицеров, ведущих это следствие. Которые избежали «взрыва» и не покончили с собой. Правда, все они тоже уже мертвы. За исключением моего скромного случая.

— Что же это были за офицеры? — допытывался Грюневальд.

— Например, вы и я. Что-то нас защитило от этих неприятностей. Меня, наверняка, защищают сильные антигистоминовые средства. А вас…

— Именно.

— Не знаю, и уже точно никогда, видимо, не узнаю. Может, Хельга?

— Хельга? Моя служанка?

— Да. Помните, как она вышла с вами с лопаткой в руках, чтобы защищать вас? Меня защищала Мариола в шлеме, пуленепробиваемом жилете и с 22-ой в кобуре. Но дело не в том. Ни пистолет, ни лопатка не пригодились. Дело, по-видимому, в их женском, шестом чувстве. Мариола спасла меня, когда у меня начались галлюцинации, вот здесь, на этом дворе, в самый первый раз. Думаю, с вами тоже было что-то похожее.

— А эти офицеры, принадлежащие к третьей группе?

— Как я уже и говорил. Это вы и я. Пара других. Они сами расставляли на себя ловушки.

Мищук сделал добрый глоток из своей бутылки с самогоном. Его это не касалось. Сам он «взорвался» несколько десятков лет назад, в нескольких метрах от того места, где они сейчас сидели.

— В документах нет никаких следов. Вы ничего не написали и в своем дневнике, — продолжал Сташевский. — Но в актах я обнаружил одну вещь. Перед самой русской бомбардировкой возле мостов на Кохановского… Черт, не помню, как та улица называлась тогда. Вас остановили два солдата в странных мундирах. Мне кажется, то были парашютисты Геринга.

— Возможно, — сказал Грюневальд. — А вас обмануло описание мундштука во рту одного из них. Но, может это не у них имелся мундштук. Не помню…

— Да. И сама ситуация меня тоже обманула.

— Но к чему вы ведете?

— Вы должны были ими заинтересоваться. «Странные мундиры». И, видимо, случайно выявили какие-то несоответствия. Вы встретились с немецкими десантниками, которые дезертировали из армии и не имели желания, чтобы их распознали.

— И?

— Вы сами подстроили собственную смерть.

Грюневальд вынул свой старомодный портсигар. Он не открывал его, только нервно постукивал им по запястью левой руки. Ему не было известно ничего более, чем содержали месторождения памяти в мозгу Сташевского. Он был всего лишь галлюцинацией. Но впечатление вызывал потрясающее.

— Ну ладно, — сказал он. — Я что, нанял их убить самого себя?

— Мне кажется, все прошло намного проще. Наверняка, вы доставили им гражданскую одежду и какие-то документы. Сказали, куда будет лучше бежать. А потом отправились на улицу Лацярскую и позволили себя убить.

Грюневальд отложил портсигар на лавочку, начал задумчиво массировать пальцами подбородок.

— Любопытная теория. То есть, я сам стал причиной собственной смерти?

— Мне очень жаль, но, скорее всего, именно так. С тем только, что полицейская душа в вас никуда не уходила. Вы все подстроили так, что эту парочку дезертиров схватили и расстреляли в паре сотен метров оттуда. — Сташевский слегка усмехнулся. — По-видимому, документы были плохо подделаны, а?

Грюневальд пожал плечами.

— В моем дневнике есть упоминание о том, что я занимался теми, кто воровал документы в полевых госпиталях. Наверное, вы правы.

— А как было с тобой? — вмешался Мищук.

— Так же. Те химикалии в кабинете обладают каким-то деструктивным влиянием на ум. Даже если ты и не страдаешь аллергией, и не находишься под воздействием новейших лекарств. Тогда теряешь память, действуешь, словно сомнамбула…

— А, случаем, это не спиртное виной? — Мищук еще раз потянул из бутылки.

— Грюневальд практически не пил, но у него было то же самое. И я уверен, что тут все подстроил я сам. Из собственных документов я узнал, что выявил страшного убийцу. Но так запутал следствие, что он до сих пор находится на свободе. Ничего не помню. Тогда я дал дело на проверку аналитику из Варшавы, а тот был в шоке. Прямо он этого не сказал, но у него создалось впечатление, что я сам расставляю на себя ловушку.

— Как?

— Очень просто. На свободе находится убийца, знающий, что у меня на него имеется крючок, — рассердился Сташевский. — Более ясно тут ничего уже и не скажешь.

— Тогда он тебя пришьет. — Мищук оторвал кусок газеты, чтобы сделать самокрутку, но, подумав, отказался от своего намерения и взял сигарету у Грюневальда. — Убьет, как пить дать, раз он настолько хорош в своей профессии.

— Наилучший.

— И как ты до этого дошел? — спросил Грюневальд.

— Все те химикалии вызывали странные изменения в уме, но что-то там как-то, но защищалось. Как и у вас. Я не специалист и не знаю, то ли это подсознание, то ли какой-то примитивный инстинкт самосохранения… Тем не менее, что-то в моем мозгу пыталось дать мне знать, что все дела идут как-то не так.

— Каким образом?

— Сложно сказать. Повсюду я видел число тринадцать. Чертова дюжина, несчастливое число. И я видел его, говоря по правде, повсюду. Если глядел на часы, там обязательно должна быть чертова дюжина; точно так же и на программаторе стиральной машины, микроволновой печки, телевизора, радиоприемника, в номере автобуса или дне месяца.

— Со мной тоже такое было, — сообщил Мищук.

— И со мной, — прибавил Грюневальд.

— Знаю. Я же читал ваши бумаги. Какая-то частица моего организма пыталась меня предостеречь и, что самое паршивое, это же передавалось лицам, окружавшим меня. Мариола, к примеру, повсюду замечала название места, где проживала моя последняя подруга: по телевизору, в радиопередачах, на номерных знаках автомобилей. Повсюду.

— А убийца?

— Именно. Его дело в моих актах имела обозначение: ля-ля-ля — дробь — тринадцать. Хотя это и не следовало из очередности.

Грюневальд с трудом поднялся и, задумавшись, начал прохаживаться между клумбами.

— А Остерманн и фон Крёцки? Зачем им нужно было убивать офицеров после войны?

— Их обоих давно уже нет. Они создали нечто, позволившее пережить их организации весь период фашизма. — Сташевский тоже поднялся. — А теперь… — Он печально усмехнулся. — Теперь это только мертвый, слепо действующий механизм.

Грюневальд ответил ему улыбкой.

— Вы разрешили дело, над которым ломали голову многие офицеры, начиная с тридцатых голов. Большинство из них трагически погибло, немногие сбежали… Поздравляю вас.

— Ээээ, — заметил Мищук. — Один черт, этот убийца тебя захерачит.

— Поглядим, что принесет нам новый день.

Славек направился к выходу. Затем остановился и обернулся. На территории внутреннего дворика никого не было. Солнце пряталось за крышами монастырских зданий.

* * *


Сташевский сорвал несколько цветков и вложил их в пакетик из пленки. Он собирался передать их для химического анализа. У него имелись сомнения относительно того, следует ли раскрывать механизм, чтобы отдать кому-то в руки столь страшное оружие. Остерманн и фон Крёцки, чертовы гении. А может, просто-напросто, сжечь цветы, вывезти землю с дворика и под каким-либо предлогом разрушить комнату в управлении? Он направился к выходу. Остерманн и фон Крёцки. Два человека, переполненных мечтаниями. Которые не желали случать военные марши и барабанную дробь. Которые не могли вынести того, что исчезают их соседи, которые не любили чада горящих домов. Просто-напросто, они хотели иметь свой многонациональный Бреслау навсегда. Два гениальных ученых и их Бреслау forever.

— Вам это удалось, парни, — буркнул себе под нос Славек, выходя на площадь епископа Нанкера. Он огляделся по сторонам. — Дело заняло кучу времени, но сейчас Вроцлав именно таков, каким вы желали его видеть.

Сташевский направился к спец автомобилю. Он был единственным офицером полиции, который не убегал, не погиб, его не вывезли отсюда на катафалке; он только шел по улице Лацярской в сторону, противоположную той, чем все до него до сих пор. В течение почти что восьмидесяти лет.

* * *


Гофман открыл двери машины.

— Ну и как? — спросил он. — Пришел ты к чему-нибудь, бормоча сам себе на пустом дворике?

— Да. Отзови подкрепление.

— Оки.

Техник выключал все приборы.

— Я ничего не понял.

— Да и не надо. — Гофман сладко улыбнулся ему. — Извлеки все диски и отдай Сташевскому.

— Но ведь это же не по правилам! — ужаснулся техник.

— Молчи, когда старшие говорят. — Гофман сам укладывал серебристые кружки в пластиковую коробочку.

Чертов специалист. Он один прекрасно понимал, что все эти записи никто не должен увидеть. Кроме того, он вырвал листок из оперативного дневника спецмашины. Впоследствии он заполнит следующую какой-нибудь ерундой, чтобы отчитаться за день. Коллега отдал заполненную коробку Сташевскому. Тот тоже улыбнулся. Иногда у него создавалось впечатление, что во всем управлении есть только два офицера, способных думать перспективно.

Славек быстро пересчитал диски. Их было тринадцать.

* * *


Дежурный полицейский в воеводском управлении, увидав Сташевского, поднялся с места.

— Вас желает видеть пан заместитель коменданта, — доложил он.

— Так замечательно сложилось, что я его тоже желаю видеть.

— Ага, — вспомнил дежурный еще кое-что. — Сцапали тех двух шутников, что звонили разным людям. Ну, те самые, что говорили, будто бы похитили вашу жену. Два говнюка, уже в камере. Им что-нибудь передать от вас?

— Ага. Отругать за то, что не похитили жены и в самом деле.

Полицейский рассмеялся и отдал салют.

— Будет сделано. Уж мы их отхренач… отругаем….

Сташевский пробежался по нескольким десяткам ступеней лестницы в суперсовременном, как на те времена, здании немецкой полиции. Хотя и сегодня она вызывала восхищение. И уж наверняка — одышку. Он догадывался, что в приемной заместителя ему придется отсидеть свои полчаса. Заместитель был человеком старой закалки и желал, чтобы все подчиненные прочувствовали степень его власти. Пускай даже путем ожидания в компании столь же скучающих коллег. Славек ошибался, ему была оказана исключительная честь: его вызвали уже через двадцать минут.

— Приветствую вас. — Заместитель коменданта располагался в огромном кабинете, способном разместить даже небольшую частную фирму. Был у немцев размах, когда они все это проектировали. Сташевскому показалось, что он сидит в миниатюрном соборе. — Что же, мне следует с вами поговорить.

Но Славек его перебил:

— Мне тоже. Только что я решил дело, над которым ломали головы офицеры, работающие в этом здании почти что восемьдесят лет. Большинство из них погибло, небольшой части удалось избежать смерти. Но я это дело расколол.

— Честь и хвала. Честь и хвала, — несколько растерянно произнес заместитель.

— Кроме того, у меня есть убийца, который пришил генерала Папалу и семью Ярошевичей. Это тот же человек, который застрелил Улофа Пальме.

— Нет, нет и нет. — В голосе заместителя прозвучали резкие нотки. — Мы в политику не вмешиваемся.

Сташевскому казалось, что все это ему снится. Или что сидящий напротив чиновник попросту глухой. Скорее всего, здесь шла какая-то игра, правила которой были ему неизвестны. Но он тут же успокоился, как всегда перед операцией. Теперь его голос звучал тихо и спокойно.

— Это не политика. У меня есть Миллер, который застрелил Папалу, Ярошевичей и шведского премьера. Которого спецслужбы нанимали для…

— А вот в такое мы совершенно не вмешиваемся! — резко перебил его заместитель. Какое-то мгновение казалось, что он разнервничался, но потом успокоился столь же быстро, как и Сташевский. Следовательно, не был он испорчен до мозга костей. Просто, он был неудачником. — Я вызвал вас по другому вопросу.

Спокойствие. Спокойствие — это ключ для решения всех дел. Спокойствие излечивает, позволяет управлять ситуацией.

— Я что, неясно сказал? — Теперь Сташевскому начинало быть по-настоящему весело. Более-менее, он уже понимал, в чем тут дело. — Я решил дело, в ходе которого уже погибло много офицеров крипо, милиции, УБ, полиции и…

— А кого это волнует? — Заместитель решил быть до конца честным.

Сташевский лучился улыбкой.

— Кого это волнует? — повторил сидящий за столом офицер, снимая очки. — Так вот, — перешел он к делу, — я вынужден уволить вас с работы.

Сташевский поглядел в окно. Солнце отражалось в крепостном рву, единственном остатке от системы обороны Вроцлава, разрушенной по приказу Наполеона Бонапарта.

— Понятное дело, я хочу, чтобы все кончилось мирно. Никаких дисциплинарных комиссий, — продолжал заместитель.

— Выходное пособие в размере трех месячных оплат, компенсация за отпуск. Тринадцатая зарплата.

— Из настоящих специалистов у вас останется один Гофман. Возможно, Корженевский. А потом уже только уборщица.

— Не надо язвить. Гофманом мы тоже займемся. — Случайно, он столкнул локтем папку с личным делом Сташевского. Снизу, и вправду, лежала папка Гофмана. — Нонконформисты, — заместитель коменданта доказал, что иностранные слова тоже ему известны, хотя какое-то время он задумался над тем, что же сказал. — Это партизанщина, а не честная полицейская работа!

— Мне все же кажется, будто бы я сплю. Ведь я же раскалываю самые сложные дела. Такие, за которые кто-то другой даже не знает, как взяться.

— И сколько вы их решаете? Одно? Два за год? Пять? А у меня здесь имеется аспирант[106 - Имеется в виду должность в польской полиции — штабной аспирант (aspirant sztabowy), ниже инспектора — Прим. перевод.] Южвяк, который за то же самое время заканчивает тридцать дел!

Это уже была чистейшей воды болтовня. Обычная словесная потасовка. С тем только, что Сташевский в ней не участвовал. Он все понял и прекрасно развлекался. Он был тем солдатом из окопа, который первым понял, что командование никакого артиллерийского подкрепления не даст, а к тому же еще и выстрелит в спину. Никаких проблем. Хотят? И черт с ними — пускай имеют.

— А… это тот, что раздувает стоимость краденых собак до такой суммы, чтобы административный проступок превратился в преступление. Потом хватает такого любителя, потому что на него указали пальцем соседи, и вот, раскрываемость сто процентов.

— Прошу не издеваться! — Заместитель коменданта ударил кулаком по столу. — У него большие достижения! Он даже пишет научные статьи.

— По-моему, я читал. Десяток статеек в журнале «Полиция — детям». О том, что нельзя трогать не разорвавшихся снарядов, и о том, что не следует идти в парк с незнакомцем, угощающим тебя конфеткой. — Сташевский ненадолго задумался. — Так как оно в конце концов? Можно ли трогать снаряды и чего-нибудь с ними мастерить? Он уже это дело решил?

— Перестаньте! Южвяк станет инспектором, который повысит нам показатель раскрываемости. А не так, как вы, что копаетесь в делах тридцатых годов. Освободите свой кабинет. Теперь там будет располагаться он.

— Теперь мне все понятно. — Сташевский закинул ногу на ногу. — Вам нужна свободная должность. Ведь Южвяк, это сынок сестры коменданта. И у него должен быть соответственный кабинет. — А на место Гофмана, наверное, придет зять двоюродного брата матери пасынка… Это я опять же, про шефа.

Заместитель перешел на официальный тон.

— Вам предъявлены следующие нарекания. Вы не приходите вовремя на работу. В кулуарах вас так прямо и называют «граф Сташевский». Когда за хочет, приходит, когда не за хочет — его нет.

— Ага, я понял, вы убираете в этих кулуарах и все это слышите.

— Кроме того, — невозмутимо продолжил заместитель, — на тожественное заседание, посвященное восемнадцатилетней годовщине отдела, вы пришли не как все, в мундире или костюме, а в красной футболке и в кедах!

— Прошу прощения, кеды не производят уже лет двадцать. Это были кроссовки «адидас».

— Это не имеет значения. В документе исправим на «в спортивной обуви»! Второе: когда к нам залетела летучая мышь и висела на потолке.

— Под потолком, — перебил его Сташевский. — Давайте-ка хоть немного позаботимся о чистоте польского языка.

— Неважно! Так вот, когда эта летучая мышь там висела, вы снизу прицепили табличку с надписью: «Бэтмен! Только ты являешься последней надеждой полиции!»

— Прошу прощения, но табличку я прикрепил в своем кабинете.

Славек издевался на всю катушку. Как и в любом государственном учреждении, специалисты не были нужны. Нужны были только лояльные и пассивные.

— Неважно. Даже телевидение приехало и все это сфотографировало для кино. Вы сделали нас смешными!

— Да что вы, — уже откровенно издевался Сташевский. — Словно Рейтан я защищал двери вашего кабинета[107 - Тадеуш Рейтан (польск. Tadeusz Rejtan, Tadeusz Reytan; 20 августа 1742 – 8 августа 1780) — участник Барской конфедерации, депутат Сейма Речи Посполитой от Новогрудского воеводства ВКЛ (Великое Княжество Литовское). Происходил из дворянского рода немецкого происхождения, осевшего в ВКЛ в XVII веке.В марте 1773, вместе с Самуэлем Корсаком, на сеймике Новогрудского воеводства был выбран депутатом на Сейм Речи Посполитой и участвовал в так называемом «Разделительном» сейме в Варшаве. Совместно с Самуэлем Корсаком и Станиславом Богушевичем, Тадеуш Рейтан пытался сорвать сейм, чтобы не допустить утверждения Первого раздела Речи Посполитой — сначала они использовали формальные причины, так как по закону это заседание сейма должно было проходить в Гродно, а не в Варшаве, и председательствовать должен был подданный ВКЛ, а не подданный Польского королевства — Адам Панинский. Когда все средства были исчерпаны Тадеуш Рейтан, добиваясь от Сейма протеста против Раздела, не выпускал депутатов из зала заседаний — лег перед выходом со словами: «Убейте меня, не убивайте Отчизну!». Этот протест запечатлен на картине Яна Матейко «Рейтан». — Википедия.].

К счастью, заместитель коменданта не понял.

— А кроме того, от вас частенько попахивало спиртным! О! Даже сейчас слышу!

— А вот это как раз и невозможно. — Сташевский склонился над столом начальника и понюхал. — А ведь правда, водкой в этом помещении несет.

— Ох, простите, — вырвалось у заместителя коменданта. Он инстинктивно прикрыл рот. — Сегодня была официальная встреча. Так что пришлось немножечко…

— То есть, вы напились в тринадцать ноль-ноль, в соответствии с кодексом Ярузельского[108 - Идея кодекса, естественно, понятна, но конкретной информации в Интернете нет. — Прим. перевод.]?

— Прошу прощения! А что касается вас лично, то у меня есть еще одна претензия!

— Слушаю.

— К вам обратился потерпевший, крестьянин. И положил вам на столе мертвую курицу! А вы даже и не глянули!

Сташевский хохотал в душе.

— Мне следовало спеть реквием?

— При виде покойной вы сказали: «Убойный отдел этажом выше», — выложил заместитель козырный аргумент. — А ведь этим потерпевшим был родственник коменданта!!!

— Я все понял, — сказал Сташевский. — Моя должность нужна вам, чтобы повысить Южвяка. Вам следует поменять название с полицейского управления на «семейное управление».

— Я вижу, что дальнейший разговор с вами никакого смысла не имеет. Сдайте оружие на склад, а мне — значок. Как я уже говорил, разойдемся мирно. Трехмесячное выходное пособие, отпускные, тринадцатая зарплата… Все ваше.

Как же, как же, подумал Сташевский. А сказал только следующее:

— У меня три награды лучшего следователя. Я решил дело, ради которого гибли офицеры, работающие в этом здании, начиная с тридцатых голов. У меня на крючке профессиональный убийца, который застрелил премьера Швеции, семью Ярошевичей и генерала Папалу. — Он сделал драматическую паузу, а потом одарил собеседника широкой улыбкой. — Я знаю, что работал в учреждении, называемом…

Заместитель коменданта тут же перебил его.

— Это все замечательно. Только у Южвяка целых одиннадцать наград.

— За тех краденых шавок, которых он нашел? — издевался Сташевский. — Или же за ученую работу «Как переходить улицу по подземному переходу»?

— Прошу не препятствовать. Отдайте диски с данными, которые находятся у вас.

Сташевский незаметно проверил, находится ли коробочка в кармане штанов. Та была на месте.

— Да вот, задевались куда-то. Но при случае как-нибудь найду. А если не я, то найдет Южвяк.

И он снова широко усмехнулся. Словно в американском кино, Славек выложил на стол пистолет и значок. Просто-напросто, ему не хотелось идти на склад. Он вышел, старательно закрыв за собой дверь.

Снова эта чертова лестница. Недолгий проход по коридору. Уборщицы глядели на Сташевского исподлобья. Слухи в управлении расходились молниеносно. Во взгляде женщин он чувствовал презрение. Тогда он громко хлопнул дверью своего кабинета. А точнее — уже кабинета Южвяка. Много вещей у него не было. Несколько картинок на стене, полтонны гильз из тира, но их Славек как раз решил оставить. Несколько писем от девушек, но их он тоже решил, скорее, не забирать. Порвал и бросил в корзину для мусора. Две дешевые авторучки. Блокнотик. Тоже порвал. Ничего важного. Часы в фирменной упаковке — награда от тогдашнего коменданта, когда сам он только начинал. Тоже бросил в корзину. Дипломы, награды, старые, поломанные карандаши, резинки, заполненные быстрым почерком бумажки. В корзину! Ага, еще коллекция. Ее он хранил на работе, потому что дома как-то было стыдно. Просто, у каждой встреченной женщины, с которой его что-то соединяло, просил сувенир, памятку «совместных, счастливых минут». В коробке с надписью «IBM Computers» хранилась приличная коллекция дамских трусиков, бюстгальтеров, ночных рубашек. За сувенир всегда расплачивался с избытком. И вот теперь, как-то по-дурацки — ни взять, ни оставлять.

Сташевский сел за стол. Поднял трубку и набрал номер на небольшом коммутаторе фирмы «Сименс».

— Гофман, слушаю.

— Привет, старик.

— О, привет безработным.

— Даже так быстро?

— Управление гудит. Даже по оптоволокну не было бы быстрее.

— А ты знаешь, что следующий на очереди — ты?

Гофман расхохотался.

— Ты меня что, за дурака считаешь? Ясен перец, знаю. Моя штатная единица тоже нужна любимчикам шефа, а конкретно: его семейке.

— А знаешь… Ежели что, у меня есть приличная работа в Берлине. Хватит на двоих.

— Слушай, не парься. Ты гляди, как у нас все замечательно сыгралось. Тебя ждет работа в Берлине, а меня — в Дублине. Встречаться будем в Париже.

Сташевский рассмеялся и положил трубку. Но тут же поднял ее снова. Он заказал себе билет до Берлина. Оплата кредиткой. Затем набрал номер знакомого адвоката.

— Привет, старый. Меня только что выгнали с работы.

— Боже, как я обожаю такие дела, — раздалось в трубке. — Бабки, и ни за что… Все эти государственные учреждения такие беззащитные.

— Полицейское управление, и беззащитное?

— Как и всякое бюджетное учреждение. Тоже дурак на дураке, не имея в виду тебя лично. А начальником отдела кадров наверняка сидит дочечка, внучечка, сестричка или свояченица шефа или его дружка?

— Как ты угадал?

— А я не угадываю. Что-нибудь подписывал?

— Ничего.

— Тогда они у нас на крюке. Вызывай врача.

— Зачем?

— Ну, скажи, что у тебя болит задница от сидения на стуле. Или что пепельница стояла слишком далеко, и ты обжег сигаретой пальцы. Возьми больничный.

— На сколько?

— На год. Неделя за неделей. А потом мы выступим с требованием предоставить годичный отпуск для поправки здоровья. Ну, потом три оплачиваемых месяца перед увольнением, задолженности по отпускам, но раз в отделе кадров сидит какая-нибудь дура, то обязательно чего-нибудь напутает в бумагах, и мы накроем ее еще годика на два. Парень, они будут платить тебе несколько лет за то, что ты ничего не делаешь. — У адвоката сегодня был удачный день. — Только я хочу с этого десять процентов.

— Держи.

Вздох, прозвучавший, словно урчание кота, увидевшего возле собственных когтей мышь.

— Правда? Мои?

— Да.

— Тогда у тебя имеется полностью оплачиваемый отпуск на несколько лет. Устроено.

На сей раз Сташевский услышал зевок.

— Спасибо.

— А за что? Ты лучше сообщи мне номер счета, с которого будешь пересылать мои десять процентов. Обожаю дела против клинических дебилов, работающих в государственных учреждениях. — Адвокат был в превосходном настроении. — Свояченица шефа, говоришь? Жаль, что я не потребовал двадцать процентов. Ведь они же будут содержать тебя до конца жизни.

— Что?

— Пенсия, профессиональное заболевание. Польское государство не желает тебе платить за то, что ты что-то делаешь, значит — будет платить за то, что ты ничего не делаешь. Боже! Как я обожаю простенькие дела! — Он смеялся уже во весь голос. — Начальница отдела кадров — это свояченица шефа? Да я с ней в три секунды покончу. Но за это я хочу спортивный автомобиль.

— Ты же говорил, что десять процентов.

— То на то и выходит. Да я пущу их в одних носках. — Адвокат все еще смеялся. — Так, надо заканчивать, потому что хочу поездить по дилерам, чтобы выбрать нужную модельку.

— Ладно. Благодарю.

— Это я тебя благодарю. Не каждый день деньги сами запрыгивают в карман. Это я благодарю, честное слово.

Сташевский положил трубку. Остерманн и фон Крёцки. Только это, по-настоящему было у него в голове. Он огляделся по своему бывшему кабинету. Какая же это стена? Та самая, которую Остерманн, фон Крёцки и Гласс в противогазах покрывали препаратом памятной ночью? Причем, так, что механизм продолжает действовать, даже через без малого восемь десятков лет. Боже! Насколько простым был ответ. Он глянул направо. Это была та стенка, на которую падало солнце из огромного окна. Ежедневно подогреваемая краска. Множество последующих слоев не смогло предотвратить выделению испарений. Эта стена подогревалась ежедневно. Славек чувствовал присутствие тех людей. Он чувствовал действие их гениальной механики, которая, до сих пор исправно работала, и сквозь бездны времени выполняла свою задачу, хотя авторы, эту задачу поставившие, давным-давно уже лежали в могилах. Сташевскому хотелось бы с ними познакомиться, потому что он тоже желал их Бреслау forever. Вроцлав — навечно. Именно такой город, каким он снова стал. Без фашистско-коммунистического барабанного боя, зато с Оранжевой Альтернативой[109 - Оранжевая альтернатива (польск. Pomaranczowa Alternatywa) — подпольная группа, а позднее хэппенинговое движение, действовавшая в нескольких городах Польши, главным образом во Вроцлаве, в 1980-х годах, продолжившая традиции голландских контркультурных движений «Прово» и «Партия гномов». Была организована польским художником Вальдемаром «Майором» Фидрихом в Вроцлаве в 1983 году.], которая смела очередной тоталитаризм с поверхности земли без каких-либо собственных потерь. Бреслау-Вроцлав никогда не поддавался. А если и поддавался, то последним.

Его размышления прервал приход уборщицы.

— Простите, — открыла она дверь, — но мне нужно здесь убрать. Вы уже забрали свои вещи?

— Да.

— Потому что сейчас сюда придет аспирант Южвяк.

— А сейчас он где?

Уборщица решила показать Сташевскому собственную власть. Временную, данную в силу решения начальника, когда этот, вот здесь, уже уволен, а она в своем праве. На вопрос Славека она резко ответила:

— На работе! А не так, как вы. Неизвестно где.

Сташевский улыбнулся мелкой, не в смысле физического размера, женщине.

— Вы считаете, что аспирант Южвяк лучший офицер, чем я?

— Он каждый день на работе. Он честно делает свое дело. А не так, как вы.

Сташевский перебил ее.

— Так он лучше меня или нет?

Та изумленно глянула от своего ведра с тряпками.

— Чего вы хотите? — разозлившись, спросила она. Ах, эта месть человека, торчащего в самом низу общественной лестницы, и вдруг получающего власть над тем, кто упал чуть ли не с самой вершины. Значит, месть! — Он лучше. Он каждый день находится на работе. Он примерно исполняет свои обязанности.

Непонятно, что подбило Сташевского. Он поднялся, взял с полки хрустальную вазу, которую получил от коменданта в награду за пятнадцать лет службы. Славек обмыл ее в умывальнике, вытер, наполнил свежей водой и поставил на столе. После этого вынул из кармана пластиковый мешочек с цветами, взятыми для анализа цветами с монастырского двора; цветы поставил в вазу.

— Красиво? Понюхайте.

Та, дура, понюхала.

— Пахнут хорошо.

— Что же, если Южвяк хотя бы отчасти хорош, как я, у него приблизительно неделя на решение этого дела. Если же он не столь хорош, то и он, и вы вскоре встретитесь в преисподней. И вы наглядно убедитесь, кто здесь лучший офицер.

Он открыл дверь, но на секунду задержался.

— Ага. И обязательно протрите южную стенку кабинета влажной тряпкой. На ней собралось много пыли.

Он задумался.

— Южная стенка — это вот эта. — Сташевский показал пальцем, потому что до него дошло, что уборщица этого, попросту, может и не знать.

Он в последний раз глянул на стену и на цветы в вазе.

Армагеддон. Он не имел ни малейшего понятия, зачем убил несчастных и ничем не провинившихся перед ним Южвяка и уборщицу.

* * *


«Рио Браво», «High Noon», то есть — «В самый полдень», «Unforgiven» или же «Не прощенный»… Сташевский уже не помнил, какой фильм описывал Борович. Славек про себя просматривал эти фильмы, идя на встречу со своим предназначением. Ему нужно было выйти на улицу перед управлением. Не на такую, как на Диком Западе — пустынную, покрытую песком, где люди в окружающих домах закрывали окна, видя приближавшихся друг к другу «пистолеро»[110 - Наемный убийца, бандит.]. Эта улица была мощеной, с бесконечной лавиной автомобилей, а окон никто не закрывал. Они были постоянно замкнуты по причине шума двигателей и кондиционеров в самих домах. Славек с трудом перешел на другую сторону проезжей части. Ноутбук он поставил на крышу машины и сунул в привод первый диск. Компьютер начал шифровать данные.

Из кармана он вынул сотовый телефон. Коснулся всего лишь двух кнопок. К этому разговору готовился уже долго.

— Grüß Gott, hier Witek Müller, Privatdetektiv[111 - Приветствую, это Витек Мюллер, частный детектив (нем.)].

— Привет, старик. Твое предложение все еще действительно?

Мужчина на другом конце линии на минуту буквально утратил дар речи.

— Чего? Чего? — недоверчиво бормотал он. — Господи Боже! Ты и вправду хочешь приехать?

— Когда мне нужно быть? Сегодня?

Опять недоверчивая тишина.

— Господи Иисусе! Ты серьезно?

— Да.

— Боже! Парень, ну конечно же, сегодня. — Витек никак не мог поверить в собственное счастье. — Зарплата в десять раз больше твоей нынешней, квартиру снимем на неделю, потом куплю тебе виллу. Автомобиль, оборудование и всякая требуха. Премия по каждому законченному делу в размере машины. И, клянусь, никаких разводных дел, никаких сидений в подворотне или застывшей машине или фотографирования. Ты берешь только похищения, убийства, случаи семейной мести и дела по наследству с убийством на фоне.

— Беру.

— Славек, — Витек до сих пор не мог прийти в себя, — могу ли я встать перед зеркалом и сказать себе, что в моей конюшне имеется наилучший следователь Польши?

— Только без излишних комплиментов. — Мгновение. — Можешь.

— Тогда жду тебя вечером. С приветственным комитетом. Переводчица тебе понравится. Совершенно в твоем стиле. Крупная, рослая, фигуристая… Сиськи там, где следует, и самого подходящего размера. Типичная немка, классная.

— Перестань. Я приеду поездом «Вроцлав — Берлин».

— Будем ждать.

— И еще одно дело. Я должен выслать тебе свой страховой полис.

Приятель молниеносно догадался.

— Прекрасно. Высылай, только зашифруй.

— Как раз этим занимаюсь.

— Какой пароль?

— Ответ на вопрос: «Что мы пили в ходе нашей последней встречи?». Самая простейшая форма, чтобы избежать сложностей польского языка.

— Хорошо. Врубился.

В последний раз они встречались на вокзале. Разговаривали около минуты. Так что пароль звучал так: «Ничего не пили». Так что, теоретически, можно было сказать: «ничего». Витек сразу же догадался.

— Нет проблем. Принимаю.

Сташевский отложил телефон и подключил его к лежащему на крыше машины ноутбуку. Запустил сетевое соединение. Медленно, словно боялся делать резкие движения, вытащил из кармана пачку сигарет, хотя курить ему совершенно не хотелось. Славек разглядывался по сторонам. Улица ни в чем не походила на улицы Дикого Запада — слишком много автомобилей. Он менял диски в компьютере, один за другим. Поединок на Главной Улице. Славек усмехнулся. С тем только, что у одного пистолеро даже не было револьвера. Ладно! В случае чего, плюнет этому гаду в глаза.

Сташевского обволокла волна смрада. Он инстинктивно отвернул голову, чтобы не глядеть на старичка-пьяницу, который едва держался на ногах. Как и все. Это было первой констатацией. Поскольку он так хочет — констатация вторая. Выглядывающая из кармана бутылка водки, нищенская, рваная одежда, сучковатая палка, две свисающие с плеча потасканные сумки, заполненные каким-то тряпьем. И эта вонь. Старичок хотел именно этого. Чтобы люди от него инстинктивно отворачивались. И следующая мысль. Раз он настолько беден, целой бутылки водки у него никак быть не может.

Поединок!

Сташевский повернулся к пьянице передом. Мысли гнались одна за другой. Ведь это же не идиот. Наверняка разработал цель, и желал именно этого!

Сташевский вынул из кармана и надел темные очки. У него была их целая коллекция. От обычного дерьма за десять-двенадцать злотых до специальных, предназначенных для альпинистов, за четыреста. Таких пулей калибра четыре с половиной миллиметра никак не пробить. Горло заслонил ладонью.

Самое большее, у него будет серьезно ранена рука, закрывающая артерии на шее. Одежды, то есть, футболки и легкой куртки, дробине из воздушки не пробить. Во всяком случае, Сташевский на это надеялся. Правда, он сам видел, как пуля из спортивного пистолета пробивала металлические банки из-под консервов навылет. А ведь у убийцы наверняка оружие получше.

— Ничья, так? — произнес он вслух.

Так ли выглядел поединок на Диком Западе? Убийца поднял руку. Сташевский прибавил:

— Мой страховой полис как раз отправляется в Берлин через австралийский сервер.

Убийца глянул в сторону. По-видимому, он должен был что-то увидеть в зарослях на склоне крепостного вала. Старик опустил руку, отвернулся и, хромая, ушел. Люди от него отворачивались.

* * *


На поезде того же самого сообщения в Бреслау приехали Остерманн и фон Крёцки. В том же самом направлении выезжал Кугер. Такой же поезд увозил Боровича и Васяка.

Сташевский отказался принять еле тепленький кофе и пирожное, предлагаемые обслуживающим персоналом «Евросити». Несмотря на раннюю пору, на часах было двенадцать — двадцать три (а никак не двенадцать — тринадцать), Славеку хотелось спать. Нервы были причиной того, что его веки буквально склеивались. В шесть вечера он будет на берлинском вокзале Остбанхоф. Во всяком случае, так показывал наладонник. Славек надеялся на то, что польские кредитные карты там принимают, так что такси он сможет себе позволить. Сейчас же он засыпал, откинув голову на изголовье громадного дивана в купе первого класса. От скуки он начал просматривать Интернет-сайты в собственном телефоне. Скука, скука, скука… Но вдруг попал на сайт www.rozaniec.pl[112 - Rozaniec (пол.) — молитва, молитвенные четки. Кроме того, набор католических молитв (розарий), которые читают, перебирая четки.]. Хотя Сташевсчкий и был атеистом, но из любопытства начал читать.




Предположим, что богобоязненная женщина прочитывает молитвенный розарий ежедневно, что она начала в возрасте 10 лет, а закончила в возрасте 80 лет, когда у нее начинается старческое слабоумие. То есть, она прочитывает молитвы в течение семидесяти лет. Сколько же розариев она прочитала? Двадцать пять тысяч пятьсот шестьдесят! Внушительный результат? Вам кажется, что так. Но, предполагая, что она делала это честно, у нее это заняло 25 560 часов или же 1065 суток. Это дает почти три года, вырванных из жизни. Хотел бы ты получить трехлетний приговор и отсидеть его в тюрьме, все время повторяя одни и те же действия? Наверное, нет.

Предположим, что какая-то женщина является исключительно богобоязненной и читает по пять розариев ежедневно. Положим, что она профессионалка и прочтение одного занимает у нее всего двадцать минут. Так вот, она прочтет сто двадцать семь тысяч семьсот пятьдесят розариев. Внушительно, правда?

Необязательно.




Бла, бла, бла, бла…




А есть ли иные способы хвалить нашего Господа? Есть ли иной путь возносить наши просьбы, чтобы исполнились наши мечтания, потребности, спасение в болезни и несчастье, а также спасения нашей души? Естественно! Но хочется ли тебе молиться в течение пятнадцати-двадцати лет? Производит ли на Тебе впечатление количество в более ста двадцати тысяч? Нет. На нашем сервисе www.rozaniec.pl сверхсовременный компьютер прочитает за Тебя миллиард розариев в течение секунды! Прочти это не спеша: МИЛЛИАРД РОЗАРИЕВ В ТЕЧЕНИЕ СЕКУНДЫ ОТ ТВОЕГО ИМЕНИ! Всего лишь за один злотый и двадцать два гроша брутто. Оплата через SMS.

Разве мы не лучшие на религиозном рынке?

А может, у тебя имеются какие-то сомнения?

Например, оплата за молитву. А разве ксендзу ты не платишь за мессу от Твоего имени? Разве не платишь за венчание, освящение дома, похороны?

Или ты думаешь, будто бы механическое устройство не может за тебя молиться? Слышал ли ты о религии Тибета и про знаменитые молитвенные мельницы? Достаточно закрутить их вручную, с помощью воды или электрического тока, и вот они уже сами молятся за Тебя. Точно также и во многих мировых религиях. Или Ты думаешь, будто бы католики такого не делают? Вовсе даже наоборот. Делают. Разве не зажигал ли ты свечек на могиле во имя покойного? Ты купил свечку, и она горит себе, когда сам ты уже в другом месте и думаешь о чем-то другом…

Или тебя пугает количество розариев, которое читается нашим компьютером? Возможно, это как-то противоречит католической традиции? А разве в средневековой Франции не заказывали сто тысяч месс во имя спасения души? Ты знаешь, сколько монахов и как долго должно было эти мессы читать? И сколько это стоило? Но мы уважаем чужое время и чужие деньги!

МИЛЛИАРД РОЗАРИЕВ В ТЕЧЕНИЕ СЕКУНДЫ (всего лишь за 1,22 злотый брутто) — а если закажешь минуту, то мы даем тебе скидку: всего за пять злотых плюс НДС ты имеешь шестьдесят миллиардов розариев (за дополнительную оплату в 4 злотых мы выставляем счета-фактуры и присылаем подтверждение — компьютерную распечатку, определяющую количество молитв, прочитанных за Тебя).

Помни, какова емкость памяти Бога? Сколько розариев Он в состоянии выслушать? Если Он творит чудеса, то, скорее всего, из всей массы направляемых к Нему молитв, он выбирает случайным образом.

Так что выбирай: семьдесят лет молитв и несчастные сто тысяч — или одна секунда у нас — и целый МИЛЛИАРД направленных Богу просьб. У КОГО БОЛЬШЕ ШАНСОВ НА ТО, ЧТО СЛУЧАЙНЫМ ОБРАЗОМ БУДУТ ВЫБРАНЫ ИМЕННО ЕГО ПРОСЬБЫ?

Наш компьютер «eXXXtreme plus» сделает так, что божественное чудо может стать реальным. Что ты обеспечишь себе более высокие шансы, чем человек, который классически молился в течение семидесяти лет. Помни, что компьютер тебя не обманет. Он будет молиться, не зевая по ходу. Компьютер не может лгать, делать свое дело, спустя рукава, размышляя в ходе молитвы о чем-то другом.

Ты еще колеблешься? Закажи час (суперпредложение: 50 злотых плюс НДС) и ты получишь такое число прочитанных от Твоего имени розариев, которое превышает число звезд в космосе, которое превышает число песчинок на нашей планете, ибо в качестве бонуса получаешь всю не затраченную другими пользователями мощность процессора. Это число не поместится на дисплее твоего калькулятора.

Точно также, как нельзя сравнивать силу человеческих мышц с тяжелым бульдозером, так нельзя сравнивать и молитвенные силы людского мозга с нашим суперкомпьютером «eXXXtreme plus»!!!

Закажи сутки! А ты знаешь, что такого числа никто на земле даже не может назвать? Что никто его до сих пор даже не представил?




Сташевский, смеясь про себя, заказал для себя минуту. Пять злотых, даже с НДС, это не деньги. Шестьдесят миллиардов розариев от его имени тут же начали читаться. Славек глядел на меняющиеся на дисплее ежесекундно числа. Развеселенный, он вытащил сигарету, но не закурил. Больше всего ему хотелось спать. На дисплее появился ноль. Ну вот, сейчас должно было произойти чудо. Вопрос только, какое?

В себя он пришел, когда кто-то открыл двери в купе.

— Невозможно, — услышал Сташевский знакомый голос.

Он поднял глаза. Земский.

— Привет. Ты тоже в Берлин?

— Нет, еду на конвент в Зелёну Гуру. А что с твоим следствием?

— Закончил.

— Не может быть.

— Честное слово.

Несколько минут они обсуждали подробности.

— Обалдеть! — Земский откинулся на свою коричневую дорожную сумку. — Елки зеленые!

— А если бы это был роман? — спросил вдруг Сташевский. — Какое бы ты написал окончание?

Писатель вытащил пачку «Golden Light», стащил пленку, ногтем разорвал акцизную наклейку.

— Ты знаешь, окончание романа особо важно по достаточно простой причине. Лучше всего, если в нем будет какой-нибудь трюк. Нечто, что или застанет читателя врасплох, или предложит ему читать не просто так, а между строк. Особенно важно самое последнее слово.

— Одно слово?

— Да. Хотя, иногда такое не удается, и какую-то проблему бывает необходимо подсказывать чуточку раньше.

— Хорошо, предположим, что это я был бы героем твоего романа. Как бы ты его закончил?

— Прежде всего, если бы ты был моим героем, ты должен был бы больше походить на меня. А окружающие тебя персонажи должны были бы больше походить на моих знакомых. Я никогда не описываю вещей, высосанных исключительно из пальца. Всегда это чуточку измененные события, которые случились со мной на самом деле.

— Но серьезно… Как бы ты закончил?

— Хммм… — Земский выдул клуб дыма. — Сейчас у нас замечательная погода, светит солнышко, давление высокое, я еду на хороший конвент. Настроение у меня превосходное. Знаешь… Если бы ты был моим героем, то сейчас я дал бы тебе возможность выбора окончания.

— Например, какого? — спросил неожиданно заинтригованный Сташевский.

— Ну, не знаю. — Писатель прикусил губу. — Может, так: по причине того химического средства, объединенного с воздействием цветочной пыльцы, ты погиб там, на внутреннем дворе монастыря. В предсмертном бреду тебе казалось, будто бы ты видел Грюневальда и Мищука, и даже что разговаривал с ними. По мере агонизирующей деструкции мозга, тебе даже начало казаться, что ты сделался литературным героем и…

— Нет, нет, — перебил его Сташевский. — Такое мне не нравится. Кроме того, подобное ты уже сделал в «Ванильных плантациях»[113 - «Ванильные плантации Вроцлава» — хороший рассказ… — Прим. перевод.]. Я твое творчество проработал… — улыбнулся Славек писателю.

— Это факт. Все равно, никто из читателей не догадался, так что можно и повторить.

— Да ладно.

— Так может, воспользуемся Стефаном Грабиньским?

— Кто это такой?

— Довоенный автор рассказов ужасов. У него были такие железнодорожные новеллы: «Глухое пространство», «Поезд-призрак», «Тупиковая линия»… По-моему, это из тома «Демон движения».

— И как бы это было по Грабиньскому?

«Сташевский очнулся, когда кто-то открыл двери в купе. Протирая глаза, он подал кондуктору билет. Небольшой прямоугольник, сделанный из толстого картона, с дыркой в средине. Он помнил подобные билеты из детства. Кондуктор, впрочем, тоже выглядел странно. В старинном мундире, с золотой цепочкой от часов, лежащих в кармашке жилета. Сташевский глянул на чернильную темноту за окном.

— Что, я так долго спал? Уже ночь?

— Нет, проше пана. Проезжаем через туннель.

— Господи! Ведь между Вроцлавом и Берлином нет ни одного туннеля.

Кондуктор подкрутил пламя газовой лампы, висящей над дверью. Затем прикрыл окно, чтобы в купе не влетали искры от паровоза.

— А кто вам сказал, что мы едем в Берлин? — Он задумался. — Это очень странный поезд. Никто не знает, куда он едет…»




— Нет, нет, — реальный Сташевский прервал рассказ. — Это мне тоже не нравится.

— Ладно, — согласился Земский. — Тогда, может так:




«Сташевский очнулся, когда кто-то открыл дверь в купе. В отделение вошла высокая, красивая женщина. Обтягивающий жакет подчеркивал ее большие, высокие груди. Когда она уселась напротив и закинула ногу за ногу, на мгновение под мини-юбкой Славек увидел кружевной верх ее чулок. Он сглотнул слюну. Женщина всхлипывала, протирая шелковым платочком глубокие как океан глаза.

— Прошу прощения, — сказал он, могу ли я вам в чем-то помочь?

Та расплакалась в полный голос.

— Меня бросил жених. — Она вытерла нос. — Господи, хоть раз в жизни узнаю ли я настоящую любовь?

Сташевский склонился к ней с улыбкой на….»




— Перестань, — сказал реальный Сташевский. — Потому что сейчас все это переродится в порнуху. Я же тебя знаю. Сейчас или она меня побьет, или я ее побью, а потом на тридцати страницах мы будем заниматься сексом, вибрации от которого введут состав в резонанс, и мы сойдем с рельсов, по ходу уничтожив какой-то городок.

Земский поднял на него глаза, явно заинтригованный.

— Здорово. Надо будет записать. — Он рассмеялся. — По-настоящему классно. Герой, подсказывающий, чего он хотел бы пережить.

— Может, ты бы выдумал чего-нибудь такого, знаешь… С двусмысленным завершением и обязательно с последним словом, которое наведет читателя на новый путь размышлений.

Писатель только пожал плечами.

— Невозможно.

Какое-то время он морщил лоб, затем сказал:

— Слушай, как-то раз я размышлял над одним таким романом, которую мог бы закончить первого ноября. Чтобы даже сама дата была значащей. Но такое невозможно. День завершения романа невозможно предугадать. Это должен был быть роман про людей, которые, возможно, являются одним и тем же человеком, возможно, и нет, а может и…

Он подпер рукой подбородок и замолчал.




Сташевский очнулся, когда кто-то открыл дверь в купе. Боже! Краткая дремота и такая вот бредь!? По-видимому, слишком много чего случилось за последние несколько дней. Он глянул в бок. Вовнутрь протиснулась навьюченная словно верблюд Мариола.

— Я взяла только самые необходимые вещи, — сообщила она, ставя двухэтажный рюкзак на сиденье. Второй поставила рядом. — Это только товары первой необходимости.

Две дорожные сумищи она разместила наверху, а плетеную из лозы корзину у себя на коленях. Из нее она вынула огромный термос. Искусно налила им обоим кофе в две фарфоровые чашки, которые, естественно, тоже были с ней.

— А ты как думаешь? — бросила она совершенно утратившему дар речи Сташевскому. — Будто я такая полная дуреха? Будто не знала, к чему все идет? Будто я позволю рисковать тебе самому?

Славек вспомнил тот самый момент, когда во время «поединка», он с убийцей глянул в сторону. На кусты, растущие над бывшим крепостным рвом. Убийца ретировался, увидав Мариолу с нацеленным в него 22-ым. Он предпочел не проверять, хорошо ли девушка стреляет. И правильно сделал.

* * *


В нескольких сотнях километров, в собственной конторе, Витек Мюллер созвал весь свой персонал в кабинет. Секретарше он приказал принести коньяк и рюмки.

— Дорогие друзья! — поднял он руку в тосте. — Сегодня к нам приедет следователь. Настоящий. Пускай кто-нибудь снимет для него квартиру. Потом поищем для него виллу в приличном квартале.

— Он и вправду настолько хорош? — спросил Гюнтер, заместитель Витека.

— Самый лучший.

Золотистая жидкость обжигала горло.

— Кроме того, уже на завтра я хочу иметь для него хороший автомобиль и весь набор снаряжения. Ха! Мы начинаем действовать шире и глубже.

Когда сотрудники вышли, он, все еще возбужденный, продолжал наматывать круги по кабинету. Остановился перед картой Европы. И начал напевать на мелодию польского гимна:
		Нису перейдем и Оооодру,



		Станем богачааааами!








Потом прибавил, уже тише:

— Только пускай последний из спецов погасит свет, потому что остальные уже не будут знать, где находится выключатель.

Он взял свою рюмку, стоящую на стол.

— Налей-ка мне еще коньячку, — попросил он секретаршу.

Когда та исполнила его просьбу, он одарил ее улыбкой.

— Спасибо, Хельга.




Конец

* * *


Ну вот, перевод закончен. Он занял у меня ровно месяц + 1 день. Значит ли это что-то? Было очень приятно переводить эту книгу, еще видя перед глазами здания и улицы сказочного Вроцлава. Как всегда, перевод посвящаю Люде; девчатам, подарившим нам отличную поездку; Сереже Т. и всем тем, кто станет это читать. С пожеланиями, уже не раз высказанными мною в примечаниях, самим познакомиться со Вроцлавом.

С уважением, Марченко В. Б. (MW) 16 ноября 2010 г.


notes



Примечания





1


UNRRA — организация ООН по оказанию помощи и реабилитации. Работала в 1943–1947 (а в Китае, и до 1950) годах.




2


«Швидницкий Подвал» — самый старый ресторан в Европе, ему уже 730 лет.




3


Первое Силезское восстание 17.08.1919 г… Польское восстание в юго-восточной части Верхней Силезии.

Первое Силезское восстание; носило характер локальных выступлений отрядов «Польской организации войсковой». Не поддержанное правительством Польши, избегавшим конфликта с державами Антанты, восстание было подавлено германскими войсками. Прибывшая в Верхнюю Силезию Межсоюзническая комиссия лишь в незначительной мере ограничила террор германских властей в отношении польского населения, с территории Верхней Силезии были выведены германские войска и введены французские, итальянские и английские, созданы польский и германский плебисцитные комитеты.

Второе польское восстание в Верхней Силезии (19–25.08.1920 г). Восстание началось в связи с антипольскими провокациями германских властей, вызвавшими всеобщую забастовку рабочих Верхней Силезии, объявленную польским плебисцитным комитетом. Восставшие требовали ликвидации в Верхней Силезии германских вооруженных организаций, создания гражданской охраны, овладели рядом повятов. 25.08.1920 г. В связи с заявлением Межсоюзнической комиссии Антанты о создании в Силезии смешанной польско-германской полиции, решением польского плебисцитного комитета прекращены боевые действия в Силезии.

Третье Силезское восстание 01.03.1921 г. В Лондоне министр иностранных дел Германии Симонс вручил делегатам от Антанты контрпредложения по репарационному вопросу: Германия выплачивает репарации в размере 30 млрд, золотых марок при условии оставления за ней Верхней Силезии и восстановлении германской международной торговли. 20.03.1921 г. Плебисцит о государственной принадлежности Верхней Силезии окончился в пользу Германии. «За» проголосовали 63 % жителей Верхней Силезии.




4


В польском языке звук «х» передается в письменном виде буквой «h» или же сочетанием «ch».




5


Площадь епископа Нанкера. Если идти по Лацярской вверх, почти до реки, а затем свернуть направо, там имеется площадь со знаменитым Крытым Рынком.




6


Нашел только битву под Могилевом 23 июня 1812 года (не надо забывать, что до 1939 года Могилев принадлежал Польше), но, возможно, была какая-то другая битва… — Прим. перевод.




7


Имеется в виду восточный пригород Вроцлава, а не очень интересный город, где в 1933 году обнаружили поселения, датируемые 4–3 веками до н. э. Находится километрах в 400 к северо-востоку от Вроцлава — Прим. перевод.




8


Вильно — Вильнюс, до 1939 тоже был в составе Польши. В тексте же упоминается переселение поляков на «ziemie odzyskane» (полученные назад земли), которые были переданы Польше от Германии — Прим. перевод.




9


Напомню, битва под Грюнвальдом состоялась аж в 1410 году — Прим. перевод.




10


Зал Столетия, Народный зал (польск. Hala Stulecia, Hala Ludcwa, нем. Jahrhunderthalle, англ. Centennial Hall) — зрительно-спортивный зал, расположенный в Щитницком парке во Вроцлаве. В 2006 году внесен в Список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО (один из 13 объектов этого списка, находящихся в Польше).




11


1 сентября 1939 года, 70 лет назад, в 4 часа 45 минут утра артиллерийская батарея гитлеровского линкора «Шлезвиг-Гольштейн» открыла огонь по польской военной базе «Вестерплатте». После короткой артиллерийской подготовки начался штурм крепости. Так начиналась война, которая завершится спустя долгих шесть лет, унося с собой миллионы человеческих жизней и разрушив практически всю европейскую часть Советского Союза….




12


Гранатомет пехотный, противотанковый.




13


Огромное поле, которое дало основание назвать весь район площадью, образовалось в последние недели войны во время осады «Крепости Бреслау» («Festung Breslau») Советской Армией в 1945 году. После того, как 1 апреля 1945 года Советская Армия заняла аэродром в периферийном Гондове, и крепость потеряла возможность получать помощь воздушным путем (точнее же, с того времени посылки могли попадать в город только лишь путем сброса на парашютах — их сбрасывали на территорию Ботанического Сада), начальник городского комитета нацистской партии, Карл Ханке, принял решение построить аэродром в границе города. Для этой цели он определил ось Кайзерштрассе. Здесь были снесены все жилые и общественные здания, в том числе, евангелическую церковь Мартина Лютера с самой высокой во всем Вроцлаве, более, чем 90-метровой башней (она стояла на месте нынешних корпусов D-1 и D-2 Вроцлавского Политехнического Института. Спешная уборка развалин с территории будущего аэродрома шла под обстрелом советской авиации, что повлекло огромное число жертв, как среди гражданского населения, так и привлеченных на принудительные работы иностранцев. С этого аэродрома взлетело только два самолета: 10 апреля «Юнкере» Ju 52, на котором эвакуировали 22 раненых, и 5 мая — Fi 156 Storch, на котором Карл Ханке сбежал из Вроцлава в Судеты. — Материалы Интернета.




14


В оригинале: «Руки вверх! Бумажки!» Ну не были русские патрули такими падкими на бумажки для самокруток или подтирки (как мне кажется) — Прим. перевод.




15


Песню исполнял Лех Янерка, называется она «Велосипед». Текст приводить (и переводить), как мне кажется, смысла нет. Пожелаете, сами найдете (наберите в Гугле: «Lech Janerka», «Rower»; или «Flaga na maszt — Irak jest nasz»). Правда, в тексте: «флаг на мачту», я же придумал, для рифмы, про «марш» — Прим. перевод.




16


Явно какой-то коктейль… чтобы взбодриться… То есть, водочка там быть должна.




17


Ну, бифштекс по-татарски, это обычный сырой фарш с луком и перцем. Говорят, неплохо помогает при похмелье. Сомневаюсь. А вот что такое «кофе по-русски»? Кофе на спирту? Бррр, какая гадость. Или, это когда в кофе наливают коньяк и поджигают? Тоже порча благородного напитка… — Прим. перевод.




18


Ты, иди к мародерам. Хлеб. (иск. нем.)




19


Тут у автора какой-то временной сдвиг. В сноске, посвященной Вроцлавской Киностудии указано, что она начала работу в 1954 году, а немцы здесь фильмов не снимали. Или снимали?… нам это не известно. Пока. — Прим. перевод.




20


Похоже, Земский чуточку пересолил. Чтобы крестьянин, в детстве не раз ходивший на рыбалку, не знал, что такое икра (ладно, пускай не такая крупная). Как сказал бы Станиславский: «Не верю!». Опять же, в оригинале почему-то упомянуто «дерьмо лебедя» (gowno labcdzia). Чем оно такое замечательное? — Прим. перевод.




21


Krcsy = края, границы. И нынешняя Литва, и Западная Украина, и Западная Белоруссия для Польши были «кресами» — Прим. перевод.




22


Игра, заключающаяся в осторожном снятии с помощью особого крючка палочек (а иногда и выточенных фигурок), лежащих кучкой; при этом кучка не должна развалиться, палочка не должна зацепить другую палочку. Пример игры замечательно показан в фильме Романа Поланского «Нож в воде» — Прим. перевод.




23


Земский не ошибается. Именно так называется рассказ Эдгара Алана По, опубликованный в 1844 году — ранний пример детективной прозы. Само же выражение — это английский перевод слов Пилата о Христе: «Се человек!» — Прим. перевод.




24


Специально обученный изгонять духов и привидений человек, чаще всего, священник. См., например, классический фильм Уильяма Фридкина «Экзорцист» (1982). Но предупреждаю, страшный! — Прим. перевод.




25


Немецкое ругательство.




26


Тут игра слов, по-польски «lampka» — это и лампадка, и небольшой бокал для вина, и лампочка. Почему Грюневальд пользуется польскими обозначениями посуды для спиртных напитков, для переводчика остается загадкой.




27


Карловицы — район Вроцлава. Грюневальду нужно было ехать в сторону Тумского острова и центра.




28


Похоже, что Земяньский все же описывает «альтернативную» Германию. В реальной Германии 1942 года уже было известно поражение под Москвой (так что церковных куполов в Москве немецкая армия уже не могла видеть), ну а СССР и США вступили в войну с Германией в 1941 году! — Прим. перевод.




29


Понимаю, что не совсем по-русски, но хотелось бы сохранить игру слов автора —Прим. перевод.




30


Wi-Fi (Wireless Fidelity) («беспроводная верность») стандарт Wi-Fi на беспроводную связь, сертификат Wi-Fi семейство стандартов IEEE 802.11b и IEEE 802.11g, а также логотип, выдаваемый после сертификации оборудования ассоциацией WECA и гарантирующий совместимость (интероперабельность) беспроводных РС-карт LAN, устройств и точек (узлов) доступа различных производителей; «блю тус» (blue tooth) — из той же оперы.




31


Ложный шаг, ложный ход (франц.)




32


Онирические — имеющие отношение к сну или сновидениям — «Психологическая энциклопедия»




33


Немецкое название польского Сопота, который был местом отдыха для среднего класса. — Прим. перевод.




34


В 1920 — знаменитое «чудо на Висле», когда польские войска победили армии Тухачевского.




35


Адам Мицкевич. Редут Ордона (Рассказ адъютанта) (Перевод С. Кирсанова).

Юлиан Константы Ордон командовал артиллерией одного из редутов при обороне Варшавы от царских войск в сентябре 1831 г. Но он не погиб при взрыве редута, а эмигрировал за границу.

Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было,

Я поднялся на лафет. Двести пушек било.

Бесконечные ряды батарей России 

Прямо вдаль, как берега, тянулись, морские.

Прибежал их офицер. Меч его искрится.

Он одним крылом полка повел, будто птица.




36


СТЭН был создан в 1941 году как максимально простое и дешёвое оружие военного времени (наиболее дешёвые образцы СТЭНа были сделаны всего из 47 деталей). Британская армия испытывала на тот момент жестокую нехватку оружия. Доходило до того, что на пехотную роту насчитывалось 1–2 винтовки, а обмен немецких шпионов и учения проводились с изготовленными из дерева копиями винтовок Ли-Энфилд и пистолетов-пулемётов Томпсона. Сами же пистолеты-пулемёты Томпсона англичане закупали у США. Британской армии срочно нужно было дешёвое оружие и эту задачу поручили Гарольду Терпину — конструктору Королевского завода стрелкового оружия и директору «Birmingham Small Arms Company» (BSA) — майору английской армии Реджинальду Шеперду (R. V. Shepard). Буквально «на скорую руку» в течение месяца им пришлось разработать и создать первый опытный прототип пистолета-пулемета СТЭН (Sten). Первые буквы фамилий изобретателей определили первые буквы в названии оружия, а вот окончание — en произошло от названия предприятия (Enfield arsenal — Энфилдский Арсенал). За время войны было выпущено около 4 миллионов СТЭНов различных моделей, что позволило решить проблему с вооружением британской армии и других союзников по антигитлеровской коалиции. 




37


Снова игра слов, которая так много доставляет головной боли переводчикам. В польском языке слово «север» — «polnoc» пишется точно также, как и полночь («полночные страны» знаете?) — Прим. перевод.




38


Я уже несколько раз употреблял это слово-заменитель. В польском языке для известного нехорошего слова «курва» имеются свои слова заменители: «курде», «курдле». Я считаю, что «блин» (блиииин!) — вполне адекватная замена — Прим. перевод.




39


Кохановский (Kochanowski) Ян (1530–84), польский поэт, основатель национального стихосложения. Писал на латинском и родном языках. Поэмы «Согласие», «Сатир» (обе 1564), драма «Отказ греческим послам» (1578).




40


Харцеры, Союз Польских Харцеров (Zwiqzek Harcerstwa Polskiego, ZHP) — польская национальная скаутская/пионерская организация, с перерывами действующая с 1918 года по настоящее время. Польское слово «харцер» происходит от названия польских «гарцовников» — рыцарей, которые, выезжая вперед перед войсками противоборствующих армий, сражались в первом поединке — Википедия.




41


Краковский Университет, основан в 1364 году. В нем, кстати, учился Николай Коперник. И до настоящего времени, одно из самых реномированных высших учебных заведений Польши — Прим. перевод.




42


Ян Алойзий Матейко (Jan Alojzy Matejko] 24 июня 1838 г., Краков — 1 ноября 1893 г., Краков) — польский живописец, автор батальных и исторических полотен — Википедия




43


Джордж Смит Паттон, младший (George Smith Patton, Jr.; 11 ноября 1885–21 декабря 1945) — один из главных генералов американского штаба, действующего в период Второй мировой войны. Принимал самое активное участие в ходе проведения кампаний в Северной Африке, на Сицилии, во Франции и Германии с 1943 по 1945 годы. Во время Второй мировой войны был главнокомандующим нового танкового корпуса, принявшего участие в военных действиях во Франции.

После окончания войны был основным сторонником и лоббистом использования в дальнейших боевых действиях бронетехники. Погиб в автокатастрофе 21 декабря 1945 года в Германии, недалеко от Мангейма. — Википедия




44


Этот красивый курортный городок находится на юге Польши, в Западных Карпатах на высоте 600 м над уровнем моря и всего в нескольких километрах от словацкой границы.




45


Явно имеется в виду какое-то реальное лицо, но поиски в Нэте ничего не дали — Прим. перевод.




46


Имеется в виду польский национальный миф о предводителе «солидарности», будущем президенте Польши, Лехе Валенсе. Сей «подвиг» случился в 1980 году. О нем много писали различные авторы. Наиболее язвительно, по-моему, Вальдемар Лысяк. — Прим. перевод.




47


Про Рынок во Вроцлаве, возможно, еще поговорим, тем более, что начинается роман со «Швидницкого Подвала», который тоже расположен на Рынке.




48


Конституция 3 мая (правильнее, Правительственный Декрет от 3 мая), принятый 3 мая 1791 года Декрет, регулирующий правовое устройство Жечпосполитой Двух Народов. Общепринято, что Конституция 3 мая была первой в Европе и второй в мире (после американской конституции 1787 года) современной, принятой в письменном виде конституцией. Правда, некоторые первой считают конституцию Филиппа Орлика 1710 года или же корсиканскую конституцию 1755 года. Теперь, государственный праздник Полыни, следовательно, граждане должны вывешивать флаги. — Википедия (Польша).




49


Песню исполнял Лех Янерка, называется она «Велосипед». Текст приводить (и переводить), как мне кажется, смысла нет. Пожелаете, сами найдете (наберите в Гугле: «Lech Janerka», «Rower»; или «Flaga na maszt — Irak jest nasz»). Правда, в тексте: «флаг на мачту», я же придумал, для рифмы, про «марш» — Прим. перевод.




50


UJ — в польском языке эти буквы называются «У»-«Йот», сокращение от «Uniwersytet Jagellonski» — «Ягеллонский Университет» — Прим. перевод.




51


«Санационный» (оздоровительный) — так называли режим в Польше междувоенного периода.




52


Vis.35 — самозарядный пистолет конструкции Петра Вильневчица и Яна Скшипинського, принятый на вооружение польской армии в 1935 г. — Википедия




53


Гора Святой Анны (по-немецки: Sankt Annaberg), деревня в опольском воеводстве, гмине Лешница, в Польше. Деревня расположена на склоне возвышенности, от которой взяла свое название; в этой же деревне расположены церковь и монастырь XV века, посвященные этой святой. Вокруг располагается Ландшафтный парк «Гора Святой Анны».

В 1921 году, когда эта местность была частью Германии, во время 3-го Силезского Восстания, здесь происходила битва под Аннаберг. Битва происходила 21–26 мая 1921 года. После того, как возвышенность была занята нерегулярными польско-силезскими частями, германский Freicorps смог согнать поляков с нее.




54


Работать, работать (нем.)




55


Комплекс монастыря босых кармелитов на Тумском Острове.




56


Новый Рынок (Neumarkt, современное административное название — площадь Новы Таре — Новый Рынок) — одно из трех исторических рыночных мест Старого Города во Вроцлаве, наряду с Рынком и Соляной площадью.




57


Лучше всего почитать чего-нибудь историческое, но можно посмотреть и старый (!) фильм «Триста спартанцев». Правда, учитывая состояние гестаповца, можно посмотреть и «300» — Прим. перевод.




58


Гестаповец не мог пройти по Еловой (Jodlowa), тогда он прошел метров двадцать по Ножовничей (Nozownicza), свернул вверх на Лацярскую (Laciarska), затем — налево, по улице Площадь епископа Нанкера (Nankiera), и по переулку Оссолиньских — к монастырю. Это Публичная гимназия сестер урсулинок Римской унии.




59


Битва под Фалез (Falaise) (котел Фалез, мешок Фалез) — битва, состоявшаяся 7–22 августа 1944 года во время операции войск союзников, стремящихся сломить немецкую оборону в северной Франции и выйти к Рейну. Столкновение произошло в районе городка Фалез в Нормандии, где германские бронетанковые подразделения были атакованы подразделениями польской 1-й Бронетанковой Дивизии под командованием генерала Станислава Мачка. Польская дивизия входила в состав 1-го Канадского Корпуса. — Википедия.




60


Ассоциация с «Тур де Франс» — велосипедными и автомобильными гонками по Франции. В данном случае: гонки по Германии, предложением ниже — гонки по Польше (франц.) — Прим. перевод.




61


Скорее всего, «флэшка». Во всяком случае, что-то мелкое. — Прим. перевод.




62


Wunderwaffe = чудо-оружие, Wunderscheisse = чудо-дерьмо (нем.)




63


Эх, вот бывает же и на старуху проруха. Так хорошо автор пишет, и на тебе… Блин!.. Ладно, согласен, не видел никогда несчастный пилот белых воротничков (хотя подворотнички в армии пришивать был должен). Но чтобы молодой (судя по всему) летчик цитировал Евангелия… Не верю! (О Станиславский). Опять же, низко летящий строй самолетов… Что, беженцы не видят звезд на крыльях?… Ай-ай-ай, пан Земяньский… — Прим. перевод.




64


Монастырь урсулинок на площади епископа Нанкера — теперь там еще располагается и женская гимназия. — Прим. перевод.




65


Kresy = края, границы. И нынешняя Литва, и Западная Украина, и Западная Белоруссия для Польши были «кресами». — Прим. перевод. 




66


Обитательниц монастыря, не обязательно монахинь — Прим. перевод.




67


Площадь Новый Рынок.




68


Имеются в виду «раны Христовы», уже несколько устаревшее выражение. Гораздо чаще можно слышать «курдле», а то и прямо: «курва» — Прим. перевод.




69


В оригинале ссылка на какой-то не известный переводчику анекдот. Заменим его на известный. — Прим. перевод.




70


Хризантема перистая или Пиретрум розовый или Персидская ромашка/Chrysanthemum coccineum, Pyrethrum roseum. Многолетнее, красочное растение, высотой 75 см, с изящными, ажурными листьями и крупными ромашковидными соцветиями, диаметром до 8 см, розового и красного цвета.




71


Пушица (Eriophorum) — род многолетних травянистых растений семейства «Осоковые».




72


Обратный маршрут, только теперь через улицу Еловую, по которой гестаповец в 1945 году не мог пройти, поскольку тогда улица была в сплошных развалинах — Прим. перевод.




73


Вообще-то, западная степень доктора соответствует нашему кандидату наук — Прим. перевод.




74


По курсу лета 2010 года, чуть больше 120 гривен — Прим. перевод.




75


Процесс выявления и исключения из государственных учреждений Польши лиц, связанных с прежним режимом, но, прежде всего, с органами безопасности социалистической Польши — Прим. перевод.




76


Сборное название общностей поляков, постоянно проживающих за пределами Польши — Прим. перевод.




77


Не хотите сигарету (англ.)




78


Курево? Не. (англ.)




79


— Мы хотим идти во Францию.

— Немцы?

— Нет, мы из Польши.

— Вау, военнопленные? (англ.)




80


— У нас есть это (англ.)




81


— Так что?

— Мы хотим путешествовать во Францию.

— Это я понимаю.

— Еще у нас есть и это.

— Только до первого поста.

— Нет. Пожалуйста, помогите нам. Мы хотим отправиться во Францию.

— Это я врубился. Кое-что вам покажу. Подождите, (англ.)




82


Никоим образом… Конкретно. (англ.)




83


Пентагон ночью (англ.)




84


Дети, никогда не пейте эту дорогую дрянь! — Прим. перевод.




85


Здесь: воздушка с мягкими пульками — Прим. перевод.




86


Как следует (дословно, «по учебнику») (англ.)




87


Индекс цитирования научных статей — Прим. перевод.




88


Удивительный польско-еврейско-украинский писатель и художник, трагически погибший в годы фашистской оккупации. От него остались всего две книжки: «Коричные лавки» и «Санаторий под знаком смерти» («Санаторий под клепсидрой») — снят даже фильм. Горячо рекомендую. — Прим. перевод.




89


— Добрый вечер. Что я могу для вас сделать? …

— Алло. Я офицер полиции из Польши. Могу я поговорить с мистером Васяком?

— Сейчас погляжу. Пожалуйста, ждите, (англ.)




90


Особые такие моряцкие песни, старинные (в какой-то мере, соответствуют «тюремному шансону»); не путать с современными песнями «за моряков». В Польше сделались очень популярными. — Прим. перевод.




91


Чуточку офф-топ: Когда я учился в харьковском институте культуры, вместе со мной у бабули на квартире жил Сережка Щелычев. Он рассказывал о своем детстве. У них в классе был парень, Витько, явно с проблемами развития, но иногда выдававший «перлы». Как-то раз учительница (это был урок украинского языка) задала придумать предложение со словом «колгоспний». Витько тоже поднял руку. Когда удивленная учительница подняла его, он сказал: «Колгоспна мавпа». Гениально!!! — Прим. перевод.




92


Дефолиант, который американцы широко применяли во Вьетнаме для уничтожения растительности — Прим. перевод.




93


Герой польских народных легенд, продавший душу дьяволу и обманувший его; слетал на Луну. Упоминается в песенке 1964 года «Валентина-твист» вокальной группы «Филипинки». — Прим. перевод.




94


«Новокаин» — местечко в старинном, отреставрированном доме, в самом сердце вроцлавского Рынка, в месте схождения старинной части города и Соляной Площади. Интерьер ресторана — стилизованные под барокко и межвоенный период стулья и диваны, дерево и бронза, теплые оттенки «бордо» и покрытое патиной золото.




95


Опера Станислава Монюшко в 4-х действиях; либретто В. Вольского по его же поэме «Гальшка» и драматической картине К. Вуйцицкого «Горянка». Первая постановка — любительскими силами: Прага, 1848 год, под управлением чешского композитора Бердржиха Сметаны. Варшавская премьера состоялась 1 января 1858 года, которая прошла с триумфом. Современники восприняли «Гальку» как рождение польской национальной оперы. — Интернет.




96


В Польше гуралями (gorale) называют горцев. У них свой, трудно понятный акцент. Про них ходит масса анекдотов, как у нас про чукчей — Прим. перевод.




97


«Второе я», термин в психологии.




98


Таксон (лат. taxon, мн. ч. taxa; от taxare — «ощупывать, определять посредством ощупывания цену, оценивать») — группа в классификации, состоящая из дискретных объектов, объединяемых на основании общих свойств и признаков. Эго понятие применяется в географии, лингвистике и других науках, но, прежде всего, в биологии, а именно в биологической систематике. — Википедия.




99


Не совсем дословно: «Марш, марш, все в ногу» (нем.).




100


Гистамин — соединение, выделяемое клетками в ответ на повреждения, а так же в аллергических и воспалительных реакциях, вызывая сокращение гладкой мускулатуры и расширение капилляров.

Гетероциклический амин с химической формулой C


H


N


.




101


В феврале 1986 года на одной из улиц Стокгольма был убит премьер-министр Швеции Улоф Пальме. Убийство так и осталось нераскрытым — единственный «официальный» подозреваемый — наркоман — несколько месяцев назад умер в тюрьме.




102


Из сообщения в Интернете: Бывший премьер Петр Ярошевич и его жена, Алиция Сольская, были застрелены на вилле в Анине в 1992 году. Через пять лет, суд по причине отсутствия достаточных доказательств, освободил четырех мужчин, обвиненных в этом преступлении. Только один из них — Кшиштоф Р., кличка «Фашист», остался в тюрьме, по обвинению в другом убийстве. На свободу он должен выйти в 2008 году.




103


Из сообщения в Интернете: «Двое основных подозреваемых в убийстве генерала Папалы — бывшего главы управления полиции Польши, убитого в 1998 году — предстали сегодня перед судом.

Наркоман Анджей З., кличка «Соловей», и Рышард Б. предстанут сегодня перед Районным Судом в Варшаве (2001 год).»




104


Лимбо — чистилище в «Божественной Комедии» Данте. Шеол — название преисподней у иудеев. Гадес — название подземного мира у древних греков. Причем, все это не тот ад, где черти поджаривают грешников. Эго место забытья, где ничего не происходит, место вечной печали. — Прим. перевод.




105


Автор перечисляет легендарные острова в Океании. Про Хило замечательно написал Вальдемар Лысяк в одном из эссе своей книги «MW» — Прим. перевод.




106


Имеется в виду должность в польской полиции — штабной аспирант (aspirant sztabowy), ниже инспектора — Прим. перевод.




107


Тадеуш Рейтан (польск. Tadeusz Rejtan, Tadeusz Reytan; 20 августа 1742 – 8 августа 1780) — участник Барской конфедерации, депутат Сейма Речи Посполитой от Новогрудского воеводства ВКЛ (Великое Княжество Литовское). Происходил из дворянского рода немецкого происхождения, осевшего в ВКЛ в XVII веке.

В марте 1773, вместе с Самуэлем Корсаком, на сеймике Новогрудского воеводства был выбран депутатом на Сейм Речи Посполитой и участвовал в так называемом «Разделительном» сейме в Варшаве. Совместно с Самуэлем Корсаком и Станиславом Богушевичем, Тадеуш Рейтан пытался сорвать сейм, чтобы не допустить утверждения Первого раздела Речи Посполитой — сначала они использовали формальные причины, так как по закону это заседание сейма должно было проходить в Гродно, а не в Варшаве, и председательствовать должен был подданный ВКЛ, а не подданный Польского королевства — Адам Панинский. Когда все средства были исчерпаны Тадеуш Рейтан, добиваясь от Сейма протеста против Раздела, не выпускал депутатов из зала заседаний — лег перед выходом со словами: «Убейте меня, не убивайте Отчизну!». Этот протест запечатлен на картине Яна Матейко «Рейтан». — Википедия.




108


Идея кодекса, естественно, понятна, но конкретной информации в Интернете нет. — Прим. перевод.




109


Оранжевая альтернатива (польск. Pomaranczowa Alternatywa) — подпольная группа, а позднее хэппенинговое движение, действовавшая в нескольких городах Польши, главным образом во Вроцлаве, в 1980-х годах, продолжившая традиции голландских контркультурных движений «Прово» и «Партия гномов». Была организована польским художником Вальдемаром «Майором» Фидрихом в Вроцлаве в 1983 году.




110


Наемный убийца, бандит.




111


Приветствую, это Витек Мюллер, частный детектив (нем.)




112


Rozaniec (пол.) — молитва, молитвенные четки. Кроме того, набор католических молитв (розарий), которые читают, перебирая четки.




113


«Ванильные плантации Вроцлава» — хороший рассказ… — Прим. перевод.