Дочь посла
Анвер Гадеевич Бикчентаев








Повесть о приключениях башкирских пионеров в Индии.






Анвер Гадеевич Бикчентаев

Дочь посла





Меня зовут Шаура


Вот вам моя рука! Давайте сразу познакомимся, меня зовут Шаура. Я терпеть не могу девочек, которые задаются, задирают нос, не желают ни с кем знаться, одним словом — важничают.

Такая уж у меня натура — люблю знакомиться. Ужасно люблю! Если бы я могла, то перезнакомилась бы со всеми людьми на белом свете… «Но это невозможно, — говорит мама. — Всей твоей жизни не хватит даже для того, чтобы только пожать руку каждому, кто живет в нашей стране».

Я всегда рассказываю о себе не таясь, наверное потому, что мне, собственно говоря, нечего и скрывать… В нашем дворе ни одна тетя не сознается, пожалуй, сколько ей лет. Не понимаю, зачем скрывать свой возраст?

Мне, например, двенадцать лет. Родилась я в такое время, когда почти никого не бывает в городе, когда люди еще отдыхают в пионерских лагерях или в деревне, — девятого августа. Поэтому ни один день моего рождения не отмечали как следует: то меня дома нет, то нет моих друзей.

Я живу в городе Уфе, на Лунном проспекте, дом номер пять. Проспект наш совсем новый, его назвали в честь той самой ракеты, которая пролетала близко от Луны, сфотографировала ее с обратной стороны и направилась куда-то дальше, в сторону Солнца.

Вы не думайте, что я всегда жила в Уфе. Раньше мы были жителями небольшого города Ишимбая, об этом все соседи знают, потом переехали в рабочий поселок Серафимовка. Так было, когда мой папа работал в Башкирии.

Но как только стало известно, что ему придется поехать в командировку в далекую страну, папа перевез нас в город Уфу, где мы жили, оказывается, и раньше, когда еще меня не было на свете… А сейчас папы опять нет дома, его командировали на этот раз в Индию. Вы, возможно, догадались, что он у меня нефтяник и поехал за Гималайские горы открывать нефть.

Моя мама частенько называет папу «нашим кочевником». Я на это не обижаюсь. Как же иначе назовешь его, если он кочует с одной буровой на вторую, из одной страны в другую!

А мама работает поваром в столовой номер пять. И выходит, что у нас все на пять: номер столовой, где работает мама, номер дома, где мы живем, даже номер нашей квартиры… Только вот наши отметки не всегда нам удается дотянуть до пяти…

Произнося слово «наши», я, конечно, имела в виду своего брата Урака. Такое имя ему дали не в честь того урака — серпа, которым раньше хлеба жали. Как объяснила мне мама, имя Урак произошло от сочетания двух слов: Урал и Ак-Идель — так по-башкирски называют реку Белую; мои родители взяли от этих слов по две начальные буквы, и получилось красивое имя.

Раньше, оказывается, среди взрослых была такая мода: каждый придумывал своему ребенку имя, которого нет ни у кого другого. У нас во дворе есть мальчик — Дальвос. Это означает Дальний Восток.

Ребята с нашей улицы никак не хотели считаться с Уралом и Ак-Иделью, продолжая дразнить моего брата серпом.

Брату моему это надоело, и он сам себя переименовал в Мусу. А это имя в нашем народе очень почитается: его носил поэт Муса Джалиль и носит дважды Герой Советского Союза военный летчик Муса Гареев, наш земляк.

Если бы всем детям разрешили самим себе выбирать имена, будьте уверены, я бы тоже не растерялась — ведь так много красивых имен на свете! Но и Шаура вовсе не такое имя, за которое приходится краснеть.

Мы оба учимся в тридцать девятой школе, в пятом классе, хотя Муса и старше меня на десять месяцев и одну неделю. Школу нашу я не променяю ни на какую другую, потому что мы выпускаем печатный журнал под названием «Уфимская весна». На четвертом этаже в большом классе открыли швейную мастерскую, где мы учимся шить и вышивать. К тому же мы собираем грузовую машину из старых частей. Некоторые говорят, что она у нас не будет ходить, но я этому не верю. Мальчишки тоже.

У себя во дворе, да и в школе, мы частенько болтали о том, что наш папа работает в далекой Индии и помогает индийцам открывать нефть.

При случае мы не упускали возможности и похвастаться этим. Иной раз я важно говорила:

— Стоит нам с Мусой захотеть, и мы тоже поедем в Индию…

Девочки, понятно, завидовали, им тоже хотелось иметь такого папу, чтобы можно было к нему поехать. Мальчишки поддразнивали меня, снисходительно спрашивали:

— Кто вас туда пустит?

— Папа затребует, и все тут! — с достоинством отвечала я, хотя мама и утверждала, что это невозможно.

Дальвос, сузив свои хитрые карие глаза, бывало, говорил:

— Ну, допустим, вы попали в Индию. А чем же вы там, скажите, займетесь?

Но мы сами не знали, чем мы займемся в Индии.

— Индия — это такая страна… — неопределенно тянула я, а Муса, если оказывался тут, пытаясь спасти меня, а возможно, и себя, важно замечал:

— Не будем гадать, там увидим!

Вот как будто и все о себе. Теперь я вам расскажу о том, почему мой брат оказался не моим братом.




Почему мой брат оказался не моим братом


Если бы к нам в то утро не заглянула недобрая старуха, быть может, тайна моего брата так и осталась бы тайной и нам, конечно, никогда не пришлось бы помышлять о побеге из родного дома… Однако расскажу все по порядку.

В то утро — кажется, это был понедельник — я сидела за круглым столом и писала сочинение на английском языке… А мой брат стоял в соседней комнате у окна. Я видела его в зеркало. Меня очень занимало, почему он так долго стоит возле окна и что он такое интересное заметил, но я боялась шевельнуться. Стоит мне подняться из-за стола, потом мне уже ни за что снова не сесть за уроки.

Вдруг он громко прошептал:

— Наконец-то!

Тут, возможно, кто и усидел бы, но только не я. Хочешь не хочешь, пришлось выглянуть в окно. Как это я сразу не догадалась — в наш скворечник прилетели скворцы! Проворные птицы с махонькими крыльями то кружились у своего будущего островерхого новенького дома, то взмывали ввысь. Вот один из них сел на крышу скворечника, а второй юркнул внутрь. Они суетились, как девочки перед экзаменом.

— Весна пришла! — обрадовалась я, краешком глаза следя за озорными птицами.

Моего брата подчас невозможно заставить разговориться, иногда он молчит, словно в рот воды набрал; но иногда с ним что-то происходит, и он болтает почем зря.

— Кругом вон сколько снега! — буркнул он, указав на почерневшие слоеные бугорки. — Какая еще тебе весна!

Разве я могла с ним согласиться?

— В тени, конечно, растает не скоро, — не сдавалась я, — а ты взгляни на крыши — ни одного белого пятна! Все давным-давно растаяло…

Я не знаю, чем бы закончился наш спор, может быть и потасовкой, но в этот миг кто-то постучал в нашу дверь. Я сразу догадалась, что стучится посторонний: свой бы нажал на кнопку звонка.

— Ступай открой! — приказал Муса.

— Иди сам, — ответила я, на всякий случай отодвигаясь от него. — Твой черед.

Да разве его переспоришь! Пришлось-таки мне открывать дверь.

Я была права: в дверях стояла незнакомая старуха, невысокая, укутанная в большую черную шаль, какую обычно носят в самые злые январские морозы. Неужели она зябнет в апреле? Просто невероятно!

— Вам кого? — спросила я, совершенно уверенная, что она перепутала двери. Почему-то все чужие люди сперва стучатся к нам, хотя мы и живем на втором этаже.

— Не тут ли живет Шамсикамар-килен? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, шмыгнула в комнату.

Шамсикамар — наша мама, но эту старуху мы никогда в глаза не видали, поэтому больше всего удивила нас уверенность, с какой она вошла в нашу квартиру, точно в родной дом вернулась. Не спросив разрешения, бросила платок на спинку стула, повесила пальто на вешалку и, сняв подшитые валенки, поставила их рядышком возле двери.

Незваная гостья мне совсем не понравилась. Я даже подумала, что не стоило, пожалуй, и открывать ей.

Лицо у нее было совсем крошечное, с блюдечко, нос маленький и красненький, точно раздавленная земляника, а изо рта, когда она шамкала, торчал один-единственный желтый и кривой зуб с черной макушкой.

Надо было что-то сказать ей. Мама, встречая односельчан, обычно говорила: «Какой добрый ветер забросил вас в наши края?» — или просто спрашивала: «Как живем-поживаем?..»

Мне тоже хотелось быть вежливой и гостеприимной хозяйкой, как мама. Поэтому я мягко спросила:

— Скажите, пожалуйста, какой ветер задул вас к нам?

Старуха протерла слезящиеся глаза краешком белого платка, со стула пересела на диван и только после этого обратила внимание на меня.

— Ты, доченька, спрашиваешь, кто я такая? Я, моя милая, из того же аула, что и твоя мама. Значит, из Султанмурата… Приехала я сюда к сыну, он у меня по торговой части служит, да вспомнила про вас. До поезда у меня есть время — дай-ка, думаю, загляну к Шамсикамар-килен! Разве ее нет дома?

— Она на работе, — сказала я. — Вот-вот должна вернуться.

Моя мама всегда была рада односельчанам, не знала, куда их посадить, чем угостить… и разговорам не было конца! Я тоже решила занять гостью беседой, стала расспрашивать о том о сем, о житье-бытье. Но я никого в ауле не знаю, поэтому беседа у нас не клеилась.

Мама, когда уставала от разговоров, начинала угощать чаем. Мне тоже оставалось одно — вскипятить чайник. Обращаясь к Мусе, который все еще молча следил за гостьей, я сказала:

— За булкой сбегаешь или чайник поставишь?

Сами понимаете, не могла же я все это сделать одна! Муса, конечно, согласился сходить за булкой. Тем более что до булочной рукой подать: перейти улицу и войти в угловую дверь. Самое большее — три минуты.

Через четверть часа мы втроем уселись за стол. Брату и себе я поставила стаканы, а старуха потребовала чашку. Наверное, не привыкла пить чай из стакана. И пила-то она по-своему, по-деревенски: блюдечко держала в левой руке, а правой макала в чай кусок сахару.

Мама запаздывала. Может быть, у нее собрание. Мы все еще сидели за столом.

К счастью, выручила сама гостья. Вспомнив, что поезд уходит ровно в пять, а до вокзала надо шагать и шагать, она заспешила. Одеваясь, притворно укоряла себя:

— За чаем забываю все на свете. И надо же было так засидеться!

Оставалось ей сказать нам спасибо, распрощаться, взяться за ручку двери… Но, к сожалению, вместо этого она, как-то странно взглянув на моего брата, сказала:

— Сиротинушка ты мой, Урак, сиротинушка! Не могу без слез глядеть на тебя.

Муса, вытаращив глаза, уставился на нее.

— Почему вы считаете меня сиротой? — с улыбкой спросил он.

Старуха смахнула крупные слезы, неожиданно брызнувшие из ее маленьких глаз.

— Сиротой называют, мой мальчик, всякого, кто воспитывается у чужих людей. Если хочешь знать, твой настоящий отец умер, не пережила этого горя и твоя мать…

— Неправда! — гневно воскликнул Муса. — У меня есть и папа и мама!

Я сделала предостерегающий жест, чтобы Муса еще не вздумал сказать: «Глупости!» — как он частенько отвечал мне.

Но старуха не унималась.

— Атнагул и Шамсикамар — чужие для тебя люди, — продолжала она. — Они усыновили тебя, могли приютить и другие.

Щелкнув языком, я сердито возразила:

— Может, я тоже не настоящая?

— Нет, ты ихняя, настоящая, — спокойно ответила старуха. — Но вот Урак — не ихний. Что ни говори, сиротская жизнь есть сиротская жизнь. Одно только утешение, что ты попал к хорошим людям.

Как только за ней захлопнулась дверь, Муса, насупившись, молча начал одеваться.

— Куда ты собрался? — забеспокоилась я.

— Не твое дело!

Нет, не в моем характере отступать.

— Все-таки куда же ты собираешься? — переспросила я.

— Ухожу… совсем!

Этого я не ожидала, сразу даже не нашлась что и сказать. Но его-то я хорошо знаю, он человек слова. Я струхнула не на шутку. Куда же он? Почему так внезапно? Нет, нет, еще раз нет! Я его не отпущу.

— А вдруг старуха соврала?

— Она сказала правду, — ответил он, собирая свои вещи, которые очень любил: ручку-самописку, серую кепку, растрепанную книжку «Тигр снегов».

— Неужели ты не дождешься мамы?

— Нет.

— Почему?

— Как же я теперь подниму глаза на человека, который мне так долго лгал?

Тут со мной что-то случилось. Сердце будто перестало биться.

Сами понимаете, не так-то много времени требуется, чтобы собрать в один узелок мальчишеское добро. Я следила за каждым движением Мусы.

Но как только он схватился за ручку двери, я решила, что мешкать нельзя. Шаура я или не Шаура?

— Постой, — сказала я твердо. — Я с тобой.

— Глупости! — сухо усмехнулся он.

— Ты меня знаешь?

— Знаю, — ответил брат, покосившись на меня.

Конечно, он отлично знал мой характер, поэтому не на шутку встревожился.

Я тоже стала собирать свои вещи; коли уж решено уходить насовсем, то не оставлять же зимнее пальто, да и демисезонное нужно забрать. Я сложила в узелок все свои платья. Не забыла и чулки и носовые платки. В дороге пригодятся и ножницы и иголка с ниткой. Взяла две вилки и нож. Отсыпала в бумажку соли. Ботинки летние, ботинки теплые…

— А где же мои валенки?

Увидев целую груду узелков, маленьких и больших, Муса не выдержал. Как заорет:

— Хватит! Развязывай свои узлы и узелочки! Никуда не пойдешь!

— Отчего же? — совершенно спокойно спросила я.

— Куда я денусь с тобой, дурья голова? Не хватало только тебя с этим барахлом.

— Ах, вон что! — проговорила я. — Значит, ты обо мне беспокоишься? А ты не беспокойся, я как-нибудь за себя постою!

Но храбрилась я только для виду. Разве я сумею оставить маму одну, бросить родной дом? Говорить легко, можно и погорячиться, но, если коснется дела, я ни за что не смогу сбежать из дому. Это ясно как день.

Собрав все узелки, нагрузив себя сколько можно, я взглянула на брата. Мне вдруг показалось, что он растерялся, испугался по-настоящему, увидев меня собравшейся в дорогу.

Отшвырнув свою полевую сумку, подарок папы, он с удрученным видом опустился на стул.

— Ты-то чего сходишь с ума? — спросил он с горечью. — Тебе чего не хватает в этом доме?

Я искренне созналась:

— Тебя не хватает.

В другое время Муса, услышав от меня что-нибудь подобное, только криво усмехнулся бы, но на этот раз он расширенными от удивления глазами уставился на меня. Сразу даже не нашелся что ответить.

Воспользовавшись паузой, я успела сказать:

— Стоит ли, Муса, торопиться… Это же не раз плюнул и пошел! — Я подбирала подходящие к обстановке выражения. — Убежать никогда не поздно. А любое путешествие планируется. Об этом написано во всех книгах. Без плана никто не убегал. Даже Том Сойер.

Это я сказала на всякий случай, чтобы успокоить брата. А что касается Тома Сойера, я уже не припомню, как он убежал: с планом или без плана.

Я говорила и говорила, боясь, что Муса не станет меня слушать; мне хотелось выиграть время. «Хоть бы скорее мама вернулась!» — думала я.

Но, к моему великому удивлению, брат не вступил в перебранку, даже не стал защищаться и как-то быстро согласился со мной. Мне показалось, что он тоже не смог бы так легко бросить дом, хотя и пытался скрыть это от меня.

— Ладно, — вяло проговорил он, — пусть будет по-твоему… Но предупреждаю: маме ни слова. Попадет как миленькой!

Я понимающе кивнула. Но не одному ему заручаться моим словом, я тоже потребовала клятву:

— Поклянись, что не убежишь без меня!

Он отмахнулся с досадой, но все же буркнул:

— Честное слово.

— Пионерское?

— Пионерское.




Поневоле задумаешься…


Мне не хочется верить, что Муса не мой родной брат. Однако после того, как у нас побывала злая старуха, в душу вкралось сомнение. Все чаще и чаще я себе говорю: ну конечно, Муса совсем другой человек, чем я, он совсем не похож на меня ни характером, ни внешностью.

У меня глаза, например, не то серые, не то зеленоватые, одним словом ни то ни се. «Две капли озерной воды», — говорит о них моя мама. А волосы густые и черные, я даже не знаю, на что они похожи — может быть, только на тот лак, каким выкрасил свои стулья отец Дальвоса; нос у меня тоже не удался: он меньше пуговки.

Мусе повезло. У него нос большой и острый, как надо! Волосы редкие, каштановые, как говорит о них моя подруга Асия. Но она и сама не знает, почему такие волосы называют каштановыми, я — тоже. Глаза у брата карие, золотистые, вот бы и мне такие!

И в школе мы совсем не похожи. На каждом родительском собрании Мусу хвалят, классный руководитель Даима-апай называет его и усидчивым, и серьезным, и старательным. Такого обо мне никогда не говорят.

И в смысле отметок ему везет.

У него какой-то талант быть дисциплинированным, здорово он это умеет. А мне дисциплина совсем не дается. Только с начала этого года я два раза попадала в стенную газету и один раз проработали на совете пионерской дружины.

Первый раз обвинили в том, что я разбила окно в своем классе. Тут никакой моей вины не было. Если бы во время перемены Сашка не толкнул меня, то, конечно, стекло не разбилось бы. Ладно, я осталась виноватой… Второй раз попало за кино. Если бы девочки не допекли меня тем, что я не осмелюсь во время уроков сходить в кино, я никогда бы не подумала о дневном сеансе.

Муса не любит мечтать да фантазировать. Он какой-то серьезный. И в этом мы не похожи друг на друга. А я «неисправимая выдумщица, просто беда!» — как считает мама. В прошлом году за выдумку мне влетело, как никому.

Однажды по пути в школу я увидела пожар. Вернее говоря, пожара еще не было, только густой дым неожиданно повалил из окна четвертого этажа. Недолго думая, я забежала в телефонную будку и набрала ноль один.

Другая девочка, быть может, этим бы и ограничилась: помогла беде — и довольно с нее. Я же не такая. Мне обязательно надо оставаться до конца, пока совсем не потушат пожар. Конечно, о школе я и думать забыла. Это бы еще полбеды, но дернуло меня написать об этом отцу.

Я вам, кажется, еще не говорила, что я увлекающаяся натура. В письме так увлеклась, что ни с того ни с сего приписала себе целую историю. Будто бы я не только сообщила о пожаре, но даже вытащила из горящего дома ребенка, совсем крошечного. Потом еще приписала, что директор школы никак с этим не хочет считаться и грозит за пропуски уроков выгнать меня из школы.

Конечно, отправила письмо и забыла о нем думать. Однако это дело приняло совсем неожиданный, я бы сказала, даже неприятный для меня оборот.

Мой папа всему поверил, написал директору нашей школы Серафиме Петровне и убедительно просил ее не принимать по отношению ко мне суровых мер.

Короче говоря, мне пришлось держать ответ за свою выдумку. Серафима Петровна вызвала меня в свой кабинет и сказала:

— Что заставило тебя, Шаура, написать подобное письмо своему отцу?

Я беспричинно заулыбалась, но тут же спохватилась, твердо решив говорить одну правду.

— Вы мне только по-настоящему поверьте, — сказала я, стараясь не моргать, пока она во все глаза смотрела на меня. — Мой папа в далекой Индии совершает подвиг за подвигом, иначе он не может. Я тоже не могу жить без подвигов, честное слово, но разве в нашей Уфе можно как-нибудь отличиться? Куда там! Вот я и написала про пожар, чтобы папа был мною доволен. Мне очень нравится, когда он меня хвалит. А так как меня не за что хвалить, я и приписала себе то и се. Про пожар и про ребенка.

Сами видите, не сладко живется девочке, любящей немножко пофантазировать. Если говорить откровенно, я пробую отучиться от этой дурной привычки, но у меня ничего пока не получается. Однако надежды не теряю — кто знает, вдруг в один прекрасный день мне удастся перековать свой характер.

И к людям я отношусь совсем не так, как Муса; мне каждый человек видится как-то по-особенному… Старуху, которая принесла нам столько горя, я назвала бабой-ягой; драчуну Дальвосу нет другого имени, как Юлдыбай; есть такая башкирская сказка о забияке… Стоит мне увидеть мохнатенькую собачку, как вмиг вспоминается помощник людей, сказочный щенок Сарыбай…

Не только люди, даже все предметы, которые меня окружают, имеют особые клички: комод — сундук с кладом, лампочка — глаз Фараона. А почему Фараона — и сама не знаю… Просто где-то слышала это имя.

Только вот себе никак не подберу прозвище, хотя другие мне понадавали их целый короб. Например, в первом классе меня прозвали «Шаура-балабоша», во втором — «Шаура-попугаша», в третьем — «Шаура-звонарша», в четвертом — «Шаура-сорока»… Но я не согласна ни с одним из этих прозвищ. Если надо будет, я сама себе придумаю подходящее.




Мама узнала нашу тайну


Даима-апай еще осенью сказала: «Тебя, Шаура, такую непоседу, всегда надо держать перед глазами». Так я попала на первую парту и почти целую четверть сидела под самым носом учительницы.

Со временем нашлись в нашем классе более озорные ребята, чем я. Сначала на мое почетное место посадили Дилару Ибрагимову, а на вторую парту, — меня. С началом второй четверти меня пересадили уже на третью парту.

Сейчас мое место возле окна. Прекрасное место. Я бы даже сказала — великолепное! Выглядывая в окно, я частенько забываю, где сижу, мне так интересно следить за улицей. Как ни говори, по сравнению с нами удивительно легко живется взрослым, у них нет никаких забот. Диктантов им не писать, арифметических задач не решать, домашних заданий не выполнять, живи как хочешь, полное раздолье! Разгуливают себе по улице, а то сядут в машину и укатят куда хотят…

Скорее бы, что ли, повзрослеть!

Даима-апай, надев на нос очки, размахивает правой рукой.

— На двух ветках сидят тридцать семь скворцов, — разъясняет она задачу. — После того как с первого дерева на второе перелетело шесть скворцов, а со второго улетело девять, на первом дереве, по сравнению со вторым, стало в три раза больше птиц… Сколько было скворцов на каждом дереве сначала?

Сперва я подумала: «Почему слетелось так много скворцов?» Потом сказала себе: «Ну и что из того, если с одного куста улетело шесть, а с другого девять». А потом, потом… вспомнила про других скворцов.

Не давала мне покоя старуха, которая пришла к нам в тот самый день, когда в нашем скворечнике впервые поселились скворцы. Надо же, чтобы такое случилось! Я отчетливо помню, как мы с Мусой стояли возле окна и следили за суетившимися птицами, не подозревая, что нас ожидало в тот день.

Пришла она к нам один-единственный раз и наделала столько бед! Если бы не она, мы и сейчас продолжали бы жить как сизые голубки. Я слышала от мамы, что сизые голубки никогда не ссорятся между собою. Почему я тогда открыла старухе дверь и зачем впустила ее? Надо было дать ей от ворот поворот!

Когда разговор заходил о злых людях, мама приводила пословицу: «Старайся держаться от злых людей на выстрел!»

Но ведь если старуха сама ворвалась в нашу квартиру, то никуда уж от нее не улизнешь! По-моему, следовало изменить пословицу, сказать: «Не подпускай плохого человека на ружейный выстрел!» Это было бы правильнее.

Даима-апай все еще повторяет:

— Первое дерево… второе дерево… шесть скворцов… девять скворцов…

Птицы из арифметической задачи то улетают, то прилетают, но мои мысли очень далеко… Разве можно скрывать такую тайну от мамы? До чего мне трудно каждый раз смотреть ей в глаза, это лишь я одна знаю.

— Шаура, — подозрительно покосилась Даима-апай, — ты уже решила задачу?

Я встрепенулась. Где там!..

Дилара обернулась и незаметно для учительницы показала язык. А два брата — Гали и Вали, сидевшие за мной, дружно прыснули со смеху.

Учительница нахмурилась:

— Задачу поняла?

— Поняла, отчего не понять…

— Прекрасно, — с облегчением произнесла она. — Ну, теперь скажи, какой ответ у тебя получился? Сколько скворцов было на каждой ветке?

Дались ей эти скворцы!

Видя, что я упорно молчу, — ведь вы сами понимаете, мне не до задачи было, — учительница с беспокойством спросила:

— Что с тобой, Шаура? Может, ты хочешь со мной поговорить с глазу на глаз?

— Ничего со мной… — ответила я, отводя взгляд. А у самой слезы вот-вот брызнут!

Не стану же я всему классу рассказывать, что Муса мне не родной брат! Только про себя решила: я больше не в силах скрывать эту тайну от мамы.

Неделя, прошедшая с тех пор, неузнаваемо изменила и Мусу. Ушел куда-то из дому спокойный, добрый, серьезный мальчик, и вместо него стал жить с нами нелюдимый, раздражительный и какой-то неотесанный Муса. Будто его подменили. Он избегает оставаться с мамой наедине. Все свободное от уроков время проводит или во дворе, среди ребят, или в школе. В последнее время усиленно занимается боксом.

Мне верится и не верится, что баба-яга сказала правду. «Она могла ошибиться, — говорю я себе, — или выдумать это назло, могла просто позавидовать нашей дружной семье, такое, наверное, тоже, случается. На свете всякие люди живут, добрые и злые…»

Вечером, когда Муса был в школе, а мама после обеда прилегла на диван отдохнуть, я подошла к ней.

Не раздумывая больше, я сказала, что к нам приходила незнакомая старуха.

— Ты хоть узнала, как ее зовут? — вдруг разволновалась мама.

— Сама она не говорила, я тоже не догадалась спросить…

— В нашем ауле считать не пересчитать старушек, — сказала мама. — Хорошо ли вы ее приняли? Чаем-то хоть напоили?

Мне не хотелось нарушить слова, данного Мусе, но ведь невозможно обмануть маму. Так я оказалась меж двух огней.

— Эту старуху лучше бы и не угощать, — с трудом выдавила я.

— Почему же? — насторожилась мама, она даже поднялась с дивана. — Ну, что вдруг замолчала? У тебя уже есть тайна от мамы?

Я мрачно заявила:

— Она сказала, что Муса мне не брат, что он у нас не настоящий сын…

Если бы мама вскрикнула: «Старуха лжет!» — как я была бы рада. Но лицо у мамы стало белым-белым, как бумага. Мне почудилось, что она даже дышать перестала. Вот она тяжело опустилась на диван. Слезы так и катятся, так и катятся.

— Мамочка, прости! — проговорила я, бросившись на колени. — Я не хотела тебя огорчить, но я не могла больше молчать! Честное слово, не могла!

Прижав меня к себе, она шептала:

— Я так боялась этого… Я и твой отец хотели сказать вам об этом, когда вы вырастете… Почему нам мешают жить злые люди? Что им нужно от нас?

Так вот оно как! Теперь у меня нет никаких сомнений. Я поверила: Муса — чужой, он совсем нам чужой…

В тот день, за что бы мама ни бралась, все у нее валилось из рук. Потом, на что-то решившись, она достала бумагу. Села писать письмо. Писала очень долго.

Запечатав конверт, мама попросила меня отнести письмо на почту.




Мои друзья


Как я уже говорила, напротив нашего дома, заслоняя небо, растет плакучая береза. Сейчас она распустилась вовсю, и каждое утро я насчитываю на ее ветвях много новых умытых, поэтому густо-зеленых маленьких листочков. С ними я здороваюсь, как с друзьями. Одни из них стыдливо жмутся к стволу, другие весело качаются, как на качелях, а некоторые совсем не замечают меня. Это те, которые важничают.

Зимой чуть ли не полгорода заглядывало в наше окно, а теперь березка закрыла собой весь мир. Только она одна может смотреть в наше окно, и больше никто! Вот какая она ревнивая!

С березой мы дружим давно, с тех пор как переехали в этот дом. Она тоже здорово к нам привязалась. Чуть, например, разгуляется ветер, а наша березка уже стучится в окно. Я понимаю ее. «Все ли вы дома?» — с беспокойством спрашивает она. Ведь она, как и я, не любит сильного ветра.

Под дождем она хорошеет, становится пышной, свежей. Поэтому и мы, девочки, выбегаем под дождь: верим, что быстрее вырастут наши волосы и будут гуще и красивее, как у березки.

Еще я дружу с облаками, но, конечно, не со всеми, а только с майскими. Они какие-то особенные, воздушные, легкие, сияющие.

Сами понимаете, я дружу не только с облаками и березами. У меня целый двор друзей и приятельниц. Да, да, подруги мои делятся на настоящих друзей и просто приятельниц; как только познакомлю вас с ними, вы сразу сами догадаетесь, кто из них сердечный друг, а кто и нет.

Все Тамары, кого я знаю, настоящие Тамары, то есть брюнетки. Я вычитала это из одной грузинской книги. Но моя лучшая подружка — исключение. Хотите — верьте, хотите нет, но у моей Тамары голубые как небо глаза, золотистые волосы, а косы всем на зависть, до самых колен. Казалось, что еще надо человеку! Но нет, у нее свои горести. «Такой у меня рост, просто ужас, — сокрушается она. — Куда я тянусь, и сама не знаю… Если так дело пойдет, скоро буду головой потолок задевать…»

Я по мере своих сил стараюсь успокоить ее. «Ну что ты, — говорю я ей, — потолки высокие, до них ни за что не дорасти».

Но разве ее успокоишь!

Тамара такой человек, с которым можно поделиться всеми секретами. Ни за что не подведет! А ведь у девочек всегда больше тайн, чем у мальчишек, поэтому мы так нуждаемся в верном человеке! За верность, за порядочность, за твердость я ей прощаю все ее недостатки, и то, что она высокая, и то, что порою ссорится со мною. Ну и пусть! Какая же она девочка, коли не ссорится!

Поэма живет со мной на одном этаже, двери ее квартиры как раз напротив нашей. Чужие люди даже путают нас — так мы похожи друг на друга, просто двойники. Но могут нас спутать только чужие, а близкие — никогда! Пусть у ней голос хороший, пусть без нее не обходится ни один школьный самодеятельный вечер, все равно ей ни за что нельзя доверяться, обязательно все выболтает. Теперь сами посудите: друг она мне или только приятельница?

А наша Асия — чемпионка. И не только по веснушкам. По лыжам, например, она держит первое место среди всех девочек города. А самое главное, совсем не умеет плакать. Девочка — и не плачет, не правда ли, как это здорово!

Мне кажется, что из таких волевых девочек, как Асия, потом получаются героини. Мне очень хочется быть похожей на нее, но чтобы только не было так много веснушек. Во всем остальном я очень завидую ей.

Среди наших мальчишек тоже попадаются всякие. Однако их лучше всего знает Муса, ведь он играет и дружит с ними. Мы никакого внимания на мальчишек не обращаем.

Только об одном из них никак не могу не рассказать — это о Дальвосе.

Он девчачий враг номер один. Почему так? Очень просто. Он ненавидит нас, девчонок. При каждом удобном и неудобном случае подчеркивает свое превосходство, а это самое обидное, что может быть на свете.

— Девчонки — ябеды, — утверждает он. — Обманщицы и сплетницы… болтушки и мямли…

Вот уже целый год мы, девчонки, стараемся ему доказать, что уж не такие мы безнадежно плохие, как изображает он. Поэтому мы все поднажали на учебу. Асия даже увлеклась мужским спортом — лыжами… А если приходится плакать, при нем мы ни за что не плачем!

Но он такой упорный, просто беда! Мы, девочки, решили перевоспитать его. Назначили срок — до будущей весны; если он к этому времени не исправится, то мы между собой постановили — коллективно излупить его. Как-нибудь осилим. Другого выхода нет!

Остальные — о них и рассказывать нечего: одни совсем малыши, а другие почти взрослые, не чета нам.




Трудная неделя


В последующие дни я жила надеждой, что Муса все же образумится. Погорячится и раздумает! Но мой брат, как я уже говорила, слов на ветер не бросает.

— Ну, куда же мы денемся, если уйдем из дома? — доверительно спрашиваю я.

Сперва он отвечал, что подадимся на Кавказ, чтобы только быть подальше от дома, а потом начал называть то Сибирь, то Дальний Восток.

— Ладно, допустим, мы ушли из родного дома, — говорю я. — А дальше что?

— Совсем недавно в Сибири нашли богатейшее месторождение угля, — заявляет он спокойно. — А в Якутии открыли алмазы. — Все более загораясь, он раскрывает свою душу: — Вот видишь, другие открывают, а мы что? Сложа руки будем сидеть дома, ожидая, что кто-то другой за нас откроет и золото, и серебро, и все остальное?

— Ну, допустим, случится так, как ты задумал, — соглашаюсь я. — Вот мы открыли алмазные копи и рудные клады. А потом как? Что с нами будет?

— Работать останемся, — уже менее уверенно произносит Муса.

— Работать на рудниках и шахтах? — ужасаюсь я. — В наши-то годы?!

Мой брат, тяжело дыша и отдуваясь, вдруг заявляет:

— Кто осмелится прогнать открывателей? Никто!

Я насупилась и сочла за благо промолчать. Что поделаешь с упрямым человеком?

Каникулы в этом году, не в пример прошлым, не сулят ничего хорошего. Со страхом жду я того неминуемого дня, когда придется делать выбор: уходить с братом или оставаться дома, с мамой.

Я сама ужас как люблю путешествовать, это у меня в крови, но разве обязательно убегать из дома? Нет, это не дело, говорю я себе… Чапаев, как известно, от родных не убегал. Лиза Чайкина тоже открыто, не таясь, ушла на фронт. Муса Джалиль совсем не помышлял о побеге, когда был ребенком… Никто из хороших людей, как я полагаю, не стремился тайком убегать из дома. Том Сойер не в счет, он придуманный герой. Овод — тоже…

Как-то я решилась сказать брату:

— Хочешь — сердись, хочешь — нет, но я не могу оставить маму одну…

— Ну что же, сиди дома, — уклончиво ответил он.

Такое быстрое согласие очень огорчило меня.

— Ты вовсе не любишь маму! — горячо упрекнула я его.

Он ничего не ответил. Все-таки я догадалась, что он очень любит маму, только признаться в этом не хочет.

— Я пойду один.

Его решимость пугает меня. Хочешь или не хочешь, нельзя рвать последнюю нитку, что нас еще связывает. Может, дорога образумит его?

— Ладно, — сдаюсь я. — Вместе так вместе…

Все-таки, желая оттянуть роковое время, я предлагаю ему взять еще кого-нибудь. Мое предложение его настораживает.

— Кого ты предлагаешь взять? — спрашивает он сухо.

— Хотя бы Асию.

— У нее родная мать…

— Если Поэму?

— Избалованную девчонку? — ужасается он. — Ни за что! Кроме того, она боится ходить ночью. Помеха одна!

— Может, Дальвоса? — предлагаю я.

— Любит командовать. Не подойдет.

— Тамара хорошая девчонка, сильная, не плачет.

— Она не сирота! — отрезал он.

— Я ведь тоже не сирота, — вырвалось у меня.

Лучше бы я не произносила этих слов! Он ошеломленно взглянул на меня и сразу осекся. Я тут же подумала: уйдет один, обязательно уйдет!

Муса с каждым днем делается все более невыносимым. Почти всякий день проходит в спорах. В конце концов ему удалось меня переспорить — назначили последний срок. Двадцать второго мая начинается первое в нашей жизни большое путешествие…

Муса проявил поразительную деловитость. Он, оказывается, успел составить большой список всего, что нам надлежит захватить. Поэтому-то, как поется в известной песне, «были сборы не долги». На каждого пришлось по одному рюкзаку и по одному узлу. Продуктов захватили ровно на неделю, а там видно будет.

С деньгами тоже более или менее обошлось. Мы ведь всю весну откладывали деньги, те, что мама давала нам на школьные завтраки. Накопилось порядочно. Обидно только, что Муса не разрешил взять ни одной книги.

— Брось! — коротко приказал он, выкидывая из моего рюкзака любимые книги.

В самую последнюю минуту каждый из нас написал прощальную записку: я — за столом, Муса — на подоконнике. О чем писал брат, мне неизвестно. Сама же я написала всего три строчки — прощальные письма должны быть короткими: «Я не смогла отпустить его одного. А он сказал, что не может жить в доме, где его обманывали. Мы не пропадем. Твоя дочь Шаура».

Сложила записку пополам, вдобавок еще расписалась, подпись поставила с хвостиком, как это делает папа.




Препятствия на каждом шагу


Мой папа перед любой длительной поездкой заставлял всех нас одну минуту посидеть молча. Видно, так уж принято.

С Мусой вдвоем мы тоже это проделали. Но в тот миг, когда мы опустились на стулья, прощаясь с домом, у меня так заныло сердце, что и сказать нельзя! Почему бы вдруг не прийти маме!

Муса первым перешагнул порог. Я никак не могла попасть ключом в замочную скважину, в глазах рябило. Наконец мне удалось запереть дверь, а ключ я спрятала в щелочку, в условленном месте.

В это время двор обычно бывает пуст. Работающие ушли на заводы и в конторы, домохозяйкам на базар еще рано. Да тут еще начал моросить мелкий противный дождь. Мы спокойно, никем не замеченные, вышли на улицу.

И тут-то возле ворот, случилось то, на что я тайно надеялась. Навстречу нам попался почтальон — Ибрагим-агай. Он не меньше моего обрадовался встрече.

— Теперь мне незачем подниматься на второй этаж, — подмигнув, проговорил он. — Вручаю письмо от папы. Держите!

Ибрагим-агаю известны все наши секреты, даже как мы учимся. От него ничего не скроешь, если и захочешь.

Этого письма я так ждала! От радости я взвизгнула. Меня не смутил насмешливый взгляд Мусы, пусть видит, как я рада папиному письму.

— Ты тут меня обожди, — попросила я его. — Я сразу вернусь, только отнесу письмо.

Он махнул рукой: валяй, мол!

Войдя в квартиру, я бросила письмо на круглый стол, чтобы мама сразу заметила его. Там же лежали наши записки.

Однако сразу я не решилась уйти. Очень мне хотелось знать, что пишет папа. До сих пор я никогда не вскрывала чужих писем. Ведь нехорошо совать нос в чужие тайны.

Но на этот раз я решилась вскрыть конверт. Перед побегом я должна была знать, о чем пишет папа.

Я прочитала письмо один раз, потом второй. Не снимая рюкзака, я принялась перечитывать в третий раз. «Привет вам, мои дорогие, из далекой Индии, — писал папа. — До последнего времени мы искали нефть возле Гималайских гор, сейчас переехали в штат Ассам, живем около города Сибсагар. Если и здесь нам не посчастливится, то переедем на юг, в штат Бомбей…»

«Где же этот штат Ассам и где этот Бомбей? — думала я. — Сколько раз себе говорила, что надо хорошо изучить карту Индии, и все как-то было недосуг».

«Наше дело нелегкое, — жаловался папа. — Ведь нефть втихомолку лежит себе под сотней пластов, ее рукой не ощупаешь, глазом не увидишь, ухом не услышишь. На чужой земле, в чужой стране особенно обидно, что нас постигает неудача. Но мы не можем отступать, просто не можем не найти нефть, нужную Индии…»

Я невольно задержалась на тех строчках, которые касались моего брата:

«…Не скрою, меня очень огорчило твое, Шамсикамар, письмо, в котором ты написала о Мусе. В такое время, я понимаю, в доме нужен мужчина. Мы, двое мужчин, как-нибудь нашли бы общий язык. Тем более я сам рос сиротой. Однако я сейчас никак не могу приехать, нас оставили в Индии еще на год.

Ты, Шамсикамар, сама попробуй поговорить с Мусой. В открытую! Он ребенок, многое еще в жизни ему непонятно. В таком возрасте хочется быть взрослым, но это не так-то легко. Он этого не понимает, а мы, взрослые, понимаем. Он может принять самые неразумные решения, останови его!»

Будто кто-то заслонил письмо, строчки расплылись.

«Если ты не уверена, что справишься с этой трудной задачей сама, то рискни — всей семьей приезжайте ко мне. Индийское правительство разрешило нам вызвать семьи. А для детей в городе Дели есть советская школа…»

Я была так благодарна папе, как хорошо он сделал, что догадался нас пригласить к себе. Теперь все ребята поймут: не зря мы с ними спорили, что сможем поехать в Индию!

«Однако меня глубоко волнует, как вы перенесете индийский климат, тут все так непривычно! — продолжал папа. — Порою температура поднимается до сорока, а иногда и до сорока пяти градусов. Бывает, что нечем дышать.

Как поведут себя ваши башкирские сердечки, приученные к прохладе реки Белой, к освежающим ветрам, дующим с гор, и трескучим морозам зимы? Очень прошу, посоветуйтесь с друзьями и обязательно с врачами. А мне так не хватает вас!»

Тут я расплакалась. В самое трудное для папы время мы собирались убежать из дома. Я плакала еще потому, что в письме папа даже не упомянул моего имени. Удивительные люди эти взрослые, о детях вспоминают только тогда, когда они что-нибудь натворят. Если вести себя как следует, то нуль внимания. Почему так устроена жизнь?

Муса резко распахнул входную дверь и застал меня с письмом в руках и… в слезах.

— Вот тебе на! — проворчал он, сердито насупившись. — Ты чего тут нюни распустила?.. Скоро ты?

Я протянула ему письмо.

— Меня оно не интересует, — сухо произнес он, отступив на шаг. — Айда!

— Там и про тебя написано…

— Выдумка!

— Честное слово! — увидев, что Муса заколебался, я решила воспользоваться этим. — Папа зовет нас в Индию!

Какое мальчишеское сердце не откликнулось бы на это заманчивое предложение! Муса не был исключением. Для вида пожав плечами, он все же потянулся за письмом.

Я следила за выражением его лица, пока он читал письмо. Ни один мускул не дрогнул, вот он какой, Муса!

— Это только так… — причмокнул он языком и кисло улыбнулся. — Несерьезно.

Я удивилась.

— Мама согласится поехать, я уверена, — настаивала я, желая склонить его отказаться от задуманного побега.

В ответ Муса, выпятив толстые губы, гордо заявил:

— Если даже мама согласится поехать, я уверен, она заберет только тебя! Кому нужен чужой сын? Нет, не возьмет она меня с собой.

Какую чушь он несет! Как ему не стыдно? За такие слова я чуть пощечину ему не влепила, еле сдержалась. Подавляя гнев, я приблизилась к нему и, приосанившись, произнесла:

— Знаешь, никогда чтобы я не слышала подобных слов! Мы поедем только втроем. Без тебя я первая откажусь. Вот тебе честное пионерское…

Мое обещание, как видно, его убедило. Он с трудом, но все-таки согласился дождаться решения мамы. Теперь от того, как она решит, зависела наша судьба.

Так мы второй раз отложили свой побег.




Мама — «за»


Не успела мама переступить порог, как я закричала:

— Письмо от папы!

Мама даже не сняла мокрого от дождя плаща, сразу бросилась к письму. Даже забыла спросить, почему мы вскрыли конверт. Вот что делают с мамой письма от папы!

Она нетерпеливо пробегала глазами строчку за строчкой. Прочитав до конца, она ласково улыбнулась. Молча прошлась по комнате. А нам так не терпелось узнать ее решение!

Воспользовавшись тем, что мама стояла к нам спиной, я указала глазами, чтобы Муса заговорил первым. Он только покачал головой. Осталось рискнуть самой.

Ласково обняв маму, я торопливо начала говорить, точно боясь, что она меня перебьет или остановит.

— Мама, до чего нам повезло! — говорила я. — Ты сама понимаешь, как это здорово!

И на этот раз она забыла спросить, откуда нам известно содержание письма. А я уже совсем потеряла голову.

— Как же, мама, поедем или нет? — с трепетом допытывалась я. — Папа…

Я осеклась на полуслове.

— На фронт я попала шестнадцатилетней девчонкой, — сказала мама тихо. — Пришлось говорить, что мне восемнадцать, иначе подруги бы поехали, а я осталась… А я никак не могла оставаться дома, когда все стремились на фронт. Стыдно было дома отлеживаться.

Мы с Мусой переглянулись. Никогда до сих пор она не рассказывала нам о своей фронтовой жизни, даже не заикалась об этом. Что с ней? Что побудило ее теперь заговорить о фронте?

— Там я попала в двести тридцать первый пехотный полк радисткой. Старый командир полка — это я до сих пор отлично помню — в первый же день назвал мою маленькую радиостанцию «соловьем». За два года много раз меняли мои позывные, но никто уже меня не называл соловьем, потому что старый командир полка погиб под Ржевом…

Я сделала попытку обнять маму, мне хотелось крепко-крепко прижаться к ней, к той, кто на фронте была «соловьем», но Муса удержал меня. Ему, наверное, хотелось дослушать.

— В одном бою мы понесли огромный урон, так частенько случается на войне, — продолжала она, — погибли командир и комиссар полка и все люди, которые их заменили во время боя. Так тоже случается, но не очень часто. Один батальон был разгромлен в лесу, один — втоптан в землю фашистскими танками.

Закрыв глаза, я пыталась поставить себя на место мамы: что бы со мной случилось, если бы я оказалась на фронте и увидала столько смертей? Ведь ей всего на четыре года было больше, чем мне сейчас.

— Одну неделю дрались в окружении. С дивизией связи не было. Старших командиров не стало. В такое время нашлись паникеры. Настал для всех нас трудный час. Именно тогда один человек встал перед нами и твердо сказал: «Я буду вашим командиром!» Еще он добавил «И расстреляю каждого паникера…» Мы дрались здорово. Настала пора думать о том, как выйти из окружения.

Я слушала маму, и перед моими глазами рисовалось поле боя: опушка леса… солдаты, сооружающие носилки… И вот те, кто еще может идти, несут тех, кто уже не может стоять на ногах. А впереди командир, за ним — женщина. Это мама!

— Нас вел сильный духом человек, иначе бы наши кости остались гнить в болотах Смоленщины. Его звали Атнагулом.

Мое сердце затрепетало, я засияла от радости. Ведь мой отец тоже Атнагул, он тоже фронтовик. Не он ли?

— Мы голодали, — тем временем продолжала мама. — Вышел весь наш скудный запас. Грибами, ягодами и заячьей капустой — есть такая трава — сыт не будешь. Разве это пища? Люди таяли на глазах, и уже сдавал наш командир Атнагул. Я стала отдавать свою долю пшена, больше у нас ничего не оставалось, а он уступал его раненым.

Настал последний бой. Целый батальон противника внезапно атаковал нас. Люди дрались до последнего вздоха. Вот упал Атнагул. Сопротивление наше было подавлено. Кругом лежали убитые. Я сказала: «Нет, командир не попадет в руки врага». Я потащила его на себе в ближайший овраг. А на поле уже гудели танки врага.

Мне стало страшно за маму. Превозмогая дрожь, глотая слезы, я примостилась возле нее, на стуле. Внезапно задрожал, а потом совсем сорвался ее голос.

Прошла целая минута, пока она сумела взять себя в руки.

— На фронте рядом с твоим отцом я выдерживала сорокаградусные морозы, почему бы теперь с ним рядом мне не выдержать сорокаградусную жару? — спросила она, оглянувшись на нас. — А сами-то вы согласны ехать?

Мы, конечно, были «за». Мама тоже.




Прощание


Мама дала команду собираться в дорогу. И ее очень удивило, что мы так быстро собрались. Она ведь не знала, что мы не впервые собираемся в далекий путь — у нас как-никак была практика.

В больнице нам сделали прививки — без этого за границу никак не выедешь. Уколы сделали против чумы, холеры и черной оспы.

Я более или менее благополучно перенесла уколы, но Муса, оказывается, не приспособлен к ним, международное свидетельство о прививках ему досталось нелегко.

Озноб для меня чепуха, температуру я тоже переношу легко. С Мусой дело чуть не застопорилось. У него подскочила температура, как при настоящей болезни.

Ну и повозилась же я с ним! Конечно, я не сообщила о случившемся ни соседям, ни «скорой помощи». Боялась поднять переполох. Тогда прощай, Индия!

Я помогла ему дойти до дивана и лечь. Измерила температуру, ничего опасного — всего тридцать восемь и четыре. Я боялась худшего.

— Голова болит, — пожаловался он. — И сильная жара, просто жжет.

— Выдержишь или вызвать врача? — спросила я.

— Выдержу.

— Ладно, крепись, — посоветовала я. — А от головной боли лекарство достанем. Я сбегаю в аптеку.

В этот нелегкий день Муса показал себя молодцом. К тому времени, когда вернулась мама, он поднялся, чтобы помочь ей по дому, а хлопот в тот вечер было много: сортировали белье и верхнюю одежду, решали, что брать с собой и что оставить. Будь мама не так занята, она сразу бы определила, что у Мусы температура, но ей было некогда, и она, к счастью, ничего не заметила.

Путешественник потому и называется путешественником, что он изо дня в день терпит лишения, что его испытаниям нет конца. Такова уж доля человека, любящего дорогу. Зная это, терпели и мы.

Настал день отъезда. Весь наш небольшой дворик заполнили люди, знакомые и незнакомые. Ведь не каждый день уезжают в Индию!

Мы с Мусой держались и впрямь как герои. Пожалуй, нам завидовали все ребята и даже кое-кто из взрослых. Ведь путешествие — доля самых счастливых людей, и если оно совершается в Индию, то человек счастливее во сто крат.

Именно в этот день мы услышали немало забавного. Например, одна незнакомая старуха советовала нам быть осторожнее во время полета над Гималаями. Как будто в этом деле что-то зависело от нашего поведения! Все невольно заулыбались.

Тамарина бабушка, по-видимому, очень боялась змей и крокодилов.

— Не дай бог встретиться вам со змеями, — запричитала она, как только увидела маму. — Не стесняйтесь, читайте молитву. Божье слово спасет вас от многих бед.

В наше время как-то дико давать подобные советы, тем более, как мне вполголоса сообщил Муса, змеи ничего не слышат. Зачем для них в таком случае читать молитву? Просто ужас какие отсталые бабушки живут на нашей современной улице, на Лунном проспекте, в доме номер пять!

Моя учительница Даима-апай, чтобы сгладить впечатление, вдруг сказала:

— Раньше караванный путь от Астрахани до Дели продолжался пять с половиной месяцев.

— А теперь сколько? — спросил кто-то.

Она улыбнулась, показав ровный ряд белых зубов, которым я очень завидовала.

— От Ташкента до Дели всего-навсего два часа и сорок минут, если лететь на самолете «Ту-104».

Все ахнули — вот как здорово! Но сюда надо еще приплюсовать те трое суток, что нужно проехать на поезде от Уфы до Ташкента.

Тетя Гульсум, мама Асии, из аптеки, где она работает, принесла мазь от москитов, хотя никто об этом ее и не просил. Мазь, наверное, понадобится нам в Индии.

После того как пришло такси, нас задержали во дворе. Тетя Лира, мама Поэмы, ничего не подарила, даже цветов, — известно, какая она скряга, — но на обратном пути попросила нас захватить для нее какой-нибудь подарок, который она назвала почему-то сувениром.

— Что же вам привезти? — спросила я, удивившись.

— Живую обезьянку или слона, — ответил Дальвос, а сам хитро улыбался.

Я про себя решила: за обезьянку, тем более за слона, не ручаюсь, но для самого Дальвоса как-нибудь захвачу болтливого попугая. И такого попугая, который бы умел дразнить мальчишек! Ему в отместку!

Мама Дальвоса принесла домашнюю смородиновую пастилу.

— Лучшего лекарства от простуды не сыскать, — сказала она, подавая большой лист пастилы моей маме.

Она не сообразила, что мы едем в жаркие края, где никак нельзя простудиться. Не станешь же ее переубеждать!

Мои приятельницы пришли тоже не с пустыми руками. Тамара быстро, пока никто не видел, сунула мне амулет — маленького желтого медвежонка. Он всегда висел у них в машине, на смотровом стекле.

— Амулет всегда спасал нас от аварий, — шепнула она мне. — Пусть с вами тоже ничего худого не случится.

Я и Муса не верим ни в какие приметы, мама наша тоже не суеверная. Но кто же откажется от такой красивой игрушки!

Пока мама прощалась с соседями, я успела сделать уйму дел. Незаметно для нее, на память, я отрезала прядь из длинной косы Тамары, свисающей почти до колен. Одна из ее кос теперь стала намного короче, но я утешала себя: до моего возвращения косы отрастут.

Написав, что «Дальвос ротозей и вообще…», я незаметно сунула записку в его карман. Вот удивится, когда прочитает!

На пятом этаже, в пятнадцатой квартире, живет дядя Хусаин. Наверное, другого более «везучего» дяди во всей Башкирии не сыскать. Только он позвонит — привезут телевизор последней марки. Еще звонок — холодильник готов. Хочешь достать нейлоновую шубу — достаточно дяде Хусаину дотронуться пальцем до диска телефона. Тем он и живет, что звонит. О том, что он «везучий», весь двор знает.

Есть такая пословица: «Рука руку моет». Дядя Хусаин любит от себя добавлять: «А две руки лицо моют».

Из озорства я постучала в дверь его квартиры и сбежала вниз. По пути успела ущипнуть Поэму (чтобы не забыла) и поплясала на лестничной площадке третьего этажа.

Пришло время прощаться. У девочек щеки сделались мокрыми.

Я сдержалась: ведь с меня не спускал глаз сам Дальвос!

Даже на Уфимском вокзале, где прослезились все без исключения, я храбро улыбалась, точно и не прощалась надолго с друзьями, с городом, с этим вот голубым башкирским небом… Выдержки хватило только до гудка; как только загудел электровоз и мимо нас поплыла платформа, что-то со мной случилось. Уткнувшись в желтый чемодан, я дала волю слезам.




Дежурный по станции Кинель


Вспомнив о болезни брата, я в один миг взяла себя в руки. Дождавшись, когда мама пошла договариваться с проводником о постели, я дала Мусе норсульфазол, который рекомендовали мне в аптеке как жаропонижающее средство.

Я не буду рассказывать, как мы ехали по башкирской земле. Мне очень нравятся маленькие станции, безграничные поля, крошечные лесочки и голые холмы — всего этого было сколько хочешь на нашем пути.

Все шло гладко до станции Кинель, где мы должны были пересаживаться на поезд, идущий в сторону Ташкента.

Мама, оставив нас с вещами, раза три ходила в кассу — и все безуспешно. Ей никак не удавалось закомпостировать билеты.

— Вряд ли уедем сегодня, — сказала она расстроившись. — Попытаюсь еще раз. Может быть, посчастливится.

Я тоже очень расстроилась. Любая задержка могла осложнить положение Мусы. Что же делать?

Может, самой попытать счастье? Эта мысль пришла мне в голову, как только я взглянула на осунувшееся лицо брата. Не сидеть же нам вечно на станции Кинель!

Еще до этого я обратила внимание на дядю в красной фуражке. Он встречал и провожал поезда, — значит, решила я, главнее его нет. Он именно тот человек, с кем следует мне поговорить.

Решившись идти напролом, я подошла к нему, как только он проводил длинный поезд с тракторами.

— Дядя, — жалобно пропищала я, — у вас есть дочь?

Его черные глаза под лохматыми бровями сделались круглыми.

— Почему это тебя интересует? — спросил он, на минуту задержавшись.

— Вы мне скажите, есть у вас дочь или нет? Если есть, то большая или маленькая? — повторила я скороговоркой, но настойчиво.

— Ну, допустим, есть… Такой же сверчок, как ты, — ответил он, все еще не догадываясь, куда я клоню.

— Коли так, — сказала я твердо, — передайте, как только вернетесь домой, что на вокзале оставили без билета одну маленькую девочку, едущую к отцу в Индию.

— Вас тысячи, а я один! Не могу же я бросить дежурство и бежать за билетами, — буркнул он.

Поворчав, он повернулся и ушел. Я осталась одна на перроне. Мне так захотелось зареветь!

Но тут я услышала, что дядя в красной фуражке подзывает меня. Я бросилась к нему со всех ног.

— Ты на самом деле собралась в Индию? — уже более мягко спросил он.

— Честное пионерское.

— Одна?

— Почему же одна? С мамой и братом, втроем.

— Вот что, — проговорил он почти ласково. — Так и быть, помогу тебе, шустрая девчонка. Подкупила, так сказать, твоя храбрость, отчаянная голова. Пусть мама твоя обратится в воинскую кассу.

Я так была благодарна ему! Не зная, что сказать, я протянула ему руку:

— Меня зовут Шаура.

— Федор Захарович, — ответил он, пряча улыбку под усами.

Дядя Федор сдержал слово: мама закомпостировала билет на ближайший поезд. Как здорово получилось!

Перед отходом поезда дядя Федор оказал мне честь, подойдя к окну нашего вагона. Тут я познакомила его с мамой и братом. Всем он очень понравился.

Я осмелела и стала просить у него красную фуражку, чтобы посмотреть, будет ли она мне к лицу. Однако он не разрешил, сказал, что ему за это попадет. Я и сама не стала настаивать, — зачем делать, чтобы человеку ни за что ни про что попало?

Чем дальше мы едем, тем скучнее становится вокруг. Совсем исчезли леса, нарядные луга, веселые холмы. К нам приближалась страна сыпучих песков, голая степь.

Я очень беспокоилась за Мусу. Если и до Ташкента он не станет на ноги, то не может быть и речи о продолжении путешествия, — не повезут же больного в Индию! Придется ему лечь в больницу или остаться до поры до времени у маминой троюродной сестры, которая живет где-то под Ташкентом, на полустанке. А мне так этого не хотелось!

Хотя Муса и говорил, что у него нет никакой температуры, что он здоров, как боксер тяжелого веса, я все же у начальника поезда выпросила градусник.

И тут, в то самое время, когда я измеряла температуру, в купе вошла мама.

— Ты, Шаура, не беспокойся, температура от уколов так долго не держится, — сказала она. — Брат твой здоров как никогда!

Я тоже обрадовалась как никогда. Оказывается, и она не хотела оставить Мусу в Ташкенте.

А Муса внезапно спрятал лицо в подушку. Плакал он или нет — утверждать не берусь, но он долго лежал в таком положении. Вообще ведь невозможно догадаться, что происходит на сердце у мальчика.

В ташкентском аэропорту нас встретила забавная фигура индийца — в красной рубахе, в кривоносых чувяках и с большим тюрбаном на голове. Он, улыбаясь, всем протягивал руку, в которую была вложена записка со словами: «Едемте со мной в Индию».

Нам очень понравился этот гостеприимный индиец.




У меня отсутствует чувство юмора


Взрослым никогда не угодишь. Если ты поступаешь неправильно, то они удивляются, почему человек ошибся; не меньше они удивляются, пожалуй, и тогда, когда ребенок поступает слишком правильно.

Что касается меня, то у меня полное раздвоение души. Мне ничего не стоит сказать одно, а поступить совсем наоборот. Оно, это раздвоение, как мне думается, наследственное, хотя мама с этим и не согласна; она ручается, что еще года два-три назад я была совсем не такая, как сейчас.

Может быть, такая раздвоенность — заразная болезнь? И она передается через какие-то невидимые глазу микробы от человека к человеку? Этого, к сожалению, я точно не знаю.

Например, рассуждаю я всегда правильно. Мне ничего не стоит сказать, что «хулиганы — это те, кто невоспитанные», или «девочки должны быть чистюлями». Это происходит, наверное, оттого, что у меня плакатное воспитание.

Я запоминаю подряд все лозунги и стишки, без которых не обходится ни один порядочный плакат. Может быть, поэтому я произношу так часто правильные слова. Однако, как это ни странно, во время разговора со мною у взрослых тоже получается какая-то раздвоенность… Одни начинают меня хвалить, что я такая рассудительная и правильная, а другим это совсем не по душе. Однажды отец Дальвоса назвал меня даже «классной дамой».

Я не совсем ясно поняла, что он этим хотел сказать. Это хорошо или плохо, когда человек ни с того ни с сего становится «классной дамой»? Мне, однако, показалось, что не совсем приятно быть дамой, да еще классной.

На горьком опыте я убеждаюсь, как трудно налаживать отношения со взрослыми.

Однако самым трудным человеком среди взрослых, с кем никогда не найдешь общего языка, бывают мамы. Она у меня, например, ни от кого не скрывает, что желает видеть меня самой воспитанной девочкой среди всех девочек мира. Что касается меня, то я этому желанию сопротивляюсь как только могу. По-моему, быть воспитанной — дело самое скучное. Вот именно из-за этого «перед последним прыжком через Гималаи», как это написано в путеводителе, у нас с мамой произошла ссора, после чего я чуть не отказалась от поездки в Индию.

Как известно, ссоры возникают по пустячным поводам, которые, по мнению моего папы, не стоят и выеденного яйца. Так и в этот раз сыр-бор загорелся из-за того, что мы решили пообедать в ресторане.

Мне ресторан понравился, особенно вазы с цветами и белые скатерти. Но вскоре все было испорчено. Мама сказала, обращаясь ко мне:

— Шаура, будь добра, не вертись!

На людях она делается очень вежливой, так уже положено всем мамам.

Через минуту она уже говорила:

— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя эта привычка — чмокать губами?

Она ведь прекрасно знает, что я неусидчивая. Я не могу сидеть просто так, без дела. Ей также не понравилось, что я болтаю ногами и улыбаюсь дяде в цветном халате, который сидел рядом за столом.

— Улыбаться незнакомому человеку неприлично, — прошептала она.

И пошла, и пошла! В следующий миг сказала мне, что со мною вообще невозможно показываться в общественном месте, а еще через минуту заявила, что не представляет, как я буду вести себя в чужой стране. Сперва я надеялась, что мама одумается и поставит точку. Нельзя же беспрерывно нервировать ребенка! Из-за того, что мама не одумалась и не поставила в нужном месте точку, я поперхнулась.

Тут я ни с того ни с сего уронила ложку на пол, а когда хотела поднять ее, залезла рукавом в тарелку с супом. И еще, сама не знаю как, все платье измазала горчицей.

Все было бы ничего, если бы в это время в ярком халате — наш сосед — не сказал, смеясь:

— Ай-ай, как восхитительно получилось!

Услышав его смех, я готова была провалиться сквозь землю. Однако мне не удалось «никуда провалиться, поэтому оставалось одно — выскочить из-за стола.

Сбегая по лестнице, я дала себе слово больше никуда из Уфы не уезжать и никогда, ни за что не заходить в рестораны. На площади перед аэропортом я заревела что есть силы. Тотчас же меня окружили люди — ведь взрослые никогда не дадут человеку выплакаться! — и стали успокаивать.

Разузнав, отчего я так сильно расстроилась, незнакомая тетя стала утешать меня:

— Возьми себя в руки. Хочешь, я тебе дам конфетку?

Я замотала головой, я хотела плакать, а не «брать себя в руки» и не лакомиться конфеткой из рук чужой тетеньки.

Тогда дядя в зеленой шляпе заявил:

— Очень жаль, что тебе, доченька, незнакомо чувство юмора. А без него, честное слово, не легко.

От его слов мне стало еще горше. Ведь он так и сказал, что без чувства юмора, которого у меня вовсе нет, человеку всегда приходится туго.

Я стала реветь пуще прежнего, пока меня не разыскала мама. А Муса не стал меня искать, — он не любит слез. И плакс!




Земля Индии


И вот уже под нами проплывают Гималаи. В круглое окно видны и снежные вершины; никак не верится, что они самые высокие в мире. Горы как горы! Нашему самолету все нипочем!

Я, например, как ни в чем не бывало болтаю о чем попало. В этот день во всем «ТУ-104», наверное, не было более словоохотливого пассажира, чем я. Что касается Мусы, то он ни на минуту не отходил от окна. Уставился в стекло, точно приклеился, даже не шелохнется.

Меня все интересует, мне все надо знать. Почему наш самолет считается сто четвертым «ТУ»? Как мы забрались на такую головокружительную высоту — ведь мы летим на высоте одиннадцать тысяч метров! Отчего это ни на пароходе, ни в поезде бесплатно не раздают конфеты, а вот на самолете угощают конфетами, даже дают обед. Вот таких «почему» и «отчего» у меня накопился целый сундук. Я и сама не понимаю, как возникает у меня такое множество вопросов.

У мамы и на этот раз не хватило терпения продолжать со мной разговор. Волей-неволей мне пришлось пересесть к стюардессе: так называется официантка в воздухе. Вот у ней хватило терпения, она в самом деле знала все и объясняла как надо. Я засыпала ее вопросами; казалось, ей ни за что не выбраться из этой кучи «почему» и «отчего». Но, глядишь, она и выбралась — отвечала коротко и легко. Мы здорово с ней подружились!

Как только наш самолет начал сбавлять высоту — об этом докладывали стрелки, — воцарилась тишина. Даже я замолчала.

Тут впервые я задумалась об Индии. Куда мы летим? Что нас ждет впереди? Как нас встретят? Какая земля в Индии, вкусна ли картошка, много ли крокодилов? Когда подумала обо всем этом, вдруг так защемило сердце, что и сказать не могу…

Если вам приходилось быть в деревенской бане, которую в ауле моей мамы почему-то называют черной, то нетрудно будет представить, какая жара встретила нас на аэродроме. Знойный воздух опалял лицо, сразу запершило в горле, просто нечем стало дышать.

Пока мы прошли небольшой путь от нашего «ТУ-104» до вокзала, у Мусы рубашка прилипла к спине.

Мы с Мусой впервые в жизни увидели столько чужих людей. Я начала озираться кругом, надеясь увидеть в этой толпе папино лицо. Но папы не было видно. Именно в эту минуту к нам подошел худощавый мужчина с длинной шеей. Сняв с головы широкополую соломенную шляпу, он вежливо улыбнулся.

— Все живы? — спросил он у нас на русском языке. — Если я не ошибаюсь, передо мной семья Шакирова?

Мама страшно обрадовалась.

— Да, вы не ошиблись, — сказала она, протягивая руку. — Простите, а вы кто будете?

— У Атнагула Шакировича страда, самая настоящая, — он перешел на новую площадь, начал монтировать буровую вышку. Ему никак нельзя отлучиться на большой срок. Зная, что я еду в командировку в Дели, он попросил меня встретить вас и довезти до места назначения. А я очень люблю встречать своих земляков.

— Разве вы тоже с Урала? — обрадовалась я.

— Нет, я не с Урала. — Он улыбнулся. — Все советские люди — мои земляки.

Он проводил нас в таможню. Таможня — это длинный зал, где во всю длину тянутся длинные столы, а за ними стоят индийцы, одетые в форменную одежду. Перед ними уже лежали чемоданы и вещи других пассажиров. Один из таможенников попросил открыть наши чемоданы, но в последнюю минуту, почему-то передумав, ткнул в них пальцем.

— Нет у вас драгоценностей? — спросил он на английском языке.

Наша мама не знает, пришлось мне прийти ей на помощь.

— Нет, — ответила я. — Все драгоценности остались дома.

Высокий дядя, который нас сопровождал, вдруг вмешался в разговор.

— Когда ты успела так хорошо выучить английский? — спросил он.

— Английский язык мы проходим с третьего класса, — обстоятельно объяснила я ему. — Нам, башкирам, не трудно произносить английские слова, потому что у нас есть и «аш» и картавое «с»…

Кажется, зря я стала хвастаться, уже успела, как обычно, наговорить больше, чем следовало бы. Почему-то я сначала что-нибудь скажу, а только потом уже начинаю об этом жалеть.

В этот миг я случайно подняла глаза и снова увидела улыбающегося индийца в чалме, который нас встречал еще в Ташкенте.

— Разве он тоже с нами прилетел? — не сдержалась я, пораженная этой встречей.

Дядя громко рассмеялся.

— Такая фигурка украшает все аэровокзалы, — ответил он. — Я думаю, нам пора познакомиться: меня в России все соседские мальчики называли инженером дядей Серафимом, если вам не трудно будет, так и называйте. А как тебя зовут? — спросил он, обращаясь к моему брату.

— Муса.

Я, не дожидаясь вопроса, сама подсказала:

— А я Шаура!

— Красивые имена, — похвалил он. — Теперь посоветуемся, на чем нам ехать дальше. На поезде от Дели до Сибсагара четверо суток, плюс три пересадки. Если вы не утомились, лучше всего сесть на самолет. Всего шесть часов лету. Что выбираете?

— Полетим, — ответила мама за всех нас. — Мы ведь так соскучились!

Это, я думаю, был самый убедительный довод в пользу самолета.




Первые шаги


Возле ворот нас уже поджидала длинная белая машина, похожая на щуку. Я невольно оглянулась назад, мысленно прощаясь с «ТУ-104», который улетит в Ташкент, оставив нас на чужой земле.

Инженер дядя Серафим сел рядом с шофером, а мы все уселись на заднем сиденье.

Шофер вел машину с ветерком, стало легче дышать.

Сначала дорога шла по ровной местности, где раскинулись небольшие поля и росли пальмы, похожие на длинноногих аистов. Вскоре показался и сам Дели, большой загадочный город.

Как пояснил инженер дядя Серафим, нам придется переночевать в гостинице, где он обычно останавливается, а потом уже лететь дальше. Иначе мы не выдержим дороги.

Вот и улицы! Как они не похожи на наши, уфимские… В первом этаже небольших домиков сплошь магазины и мастерские. Толпы людей заполняют тротуары. Сами индийцы совсем не обращают внимания на изнуряющий зной: они как ни в чем не бывало болтают между собой, торгуются и совсем-совсем не боятся солнца!

А как странно они одеваются! Мужчины и женщины завернулись в материю и ходят себе — вот и вся одежда! Брюки и платья попадаются так редко, что их просто не замечаешь.

На это обратила внимание и мама. Инженер дядя Серафим сказал:

— На этой женщине сари, а на мужчине — дхоти…

Ему все-все известно!

Женщины прикрывали голову одним концом сари, а мужчины или ходили без головного убора, или же чаще всего носили чалму, которая у них называется тюрбаном.

— По тому, как индиец носит чалму, можно определить, из какой части страны он родом, — весело проговорил инженер дядя Серафим.

— Неужели? — ахнула я.

— Вон из тротуаре стоит человек, он — раджпут, — пояснил дядя Серафим. — Чалма его сдвинута на одно ухо, она сидит бочком… Вот дорогу переходит настоящий пенджабец. Их чалмы закручены башней. У патанов, наоборот, чалмы низкие, точно помятые. Взглянем теперь на нашего шофера, видите, как падает вперед его чалма? Так носят головные уборы сикхи, кому религия воспрещает бриться и стричься.

Наше знакомство с Индией началось, как видите, с головных уборов. Нам хотелось узнать очень многое. И немедленно. Однако, сколько мы ни вытягивали шею, все равно видели очень мало.

И ехать на машине было как-то непривычно. У них, индийцев, оказывается левостороннее движение. Так и кажется, что вот-вот столкнешься со встречной машиной.

— Обезьянка! — внезапно воскликнул до сих пор молчавший Муса. — Ух, какая верткая!

— Где? — удивилась мама.

— Вон на заборе! — сказала я, следя за обезьянкой, ловко бегавшей по ограде. — Ой, и попугай!

Я привыкла видеть обезьян и попугаев только в клетках, поэтому не верилось, что они могут жить на свободе, как наши воробьи или, скажем, грачи.

Но особенно в этот первый день нашего путешествия по Индии нас поразили… коровы. Да, да, самые обыкновенные! Куда бы ни взглянул, всюду коровы, то черные, то сивые, то пестрые, то бурые… Они шли по тротуару или сходили на мостовую, вели себя как вздумается. Из-за одной пеструхи, переходившей улицу, остановилось все движение! Если бы у нас, в Уфе, случилось что-либо подобное, ну и попало бы милиции!

— Коровы тут — священные животные, — объяснил инженер дядя Серафим, — некоторые индийцы считают, что после смерти человека его душа переселяется в животных.

Позади остались шумные улицы, памятники и дворцы. Вот мы и у цели. Наша гостиница, высокая, белая, утопала в зелени. Тут у самых ворот произошло событие, которое удивило и смутило меня. И не только меня.

Не успели мы сойти с машины, как на тротуаре показался старик. Весь его лоб был испещрен белыми полосами. Неожиданно старик круто свернул с дороги и дальше проследовал по мостовой, хотя на тротуаре всем бы хватило места.

— Что с ним? — спросила я, огорченная этим. — Неужели он не хочет с нами встречаться? Боится нас или стыдится? Что мы ему плохого сделали?

— Старик принадлежит, наверное, к какой-нибудь низшей касте, — сказал инженер дядя Серафим. — По старому обычаю, раньше широко поощрявшемуся англичанами, человек, принадлежащий к низшей касте, должен был всем уступать дорогу…

— Теперь же англичан нет! — воскликнула я.

— Обычаи переживают людей, — отозвался с грустью наш спутник.

В это время на меня чуть не налетел велосипедист. Тут уж не до расспросов было. Индийским велосипедистам, оказывается, разрешают ездить и по тротуарам — держи ухо востро!




«Столб счастья»


Мне, пожалуй, следовало родиться самым настоящим мальчишкой. Так думает мама. А я с ней согласна на все сто процентов.

Чего тут скрывать, сроду у меня не лежала душа к девчачьим играм. Представьте себе, у меня нет ни одной куклы! По мне, мальчишеские забавы куда интереснее! Мама находит у меня много «мужских интересов». Может быть, она и права?

К ним, к «мужским интересам», прежде всего она относит мои увлечения путешествиями. Первое путешествие, по словам моей мамы, я совершила в трехлетнем возрасте. Она поймала меня уже на окраине поселка, за мостом, и на вопрос: «Куда направилась?» — будто бы я ответила: «В Уфу». А между тем от нашего поселка до Уфы лежал путь почти в двести километров, о чем я разузнала намного позже. Ведь в трехлетнем возрасте ничего еще не соображаешь.

И позже со мною были разные приключения. Сколько раз я пропадала целыми днями в Затоне или на Цыганской поляне, и сказать трудно!

Отчего я такая бродячая? Никто толком объяснить не может. Но про себя я думаю, что страсть к дороге мне передалась по наследству. Ведь папа тоже оправдывается, если что-либо натворит, тем, что в нем якобы внезапно проснулась древняя кровь кочевника. Наверное, у нас с ним одинаковый состав крови, потому что у меня тоже время от времени начинает бурлить что-то внутри.

Вот какие мысли лезли в голову, когда я лежала на широкой, деревянной кровати, а рядом, на второй, уже спала мама.

За окном, задернутым камышовыми шторами, отчаянно звенела какая-то птица. Далеко-далеко за стеною гудели машины, а прямо надо мною, на потолке, медленно и бесшумно кружились длинные лопасти вентилятора. От него шел приятный ветерок.

Полчаса назад, как пообедали, инженер дядя Серафим предупредил, что забирает к себе в номер «представителя мужского пола», Мусу, а нас, женщин, оставляет одних. От него же мы узнали, что в Дели наступило время послеобеденного сна.

Меня нельзя принуждать к чему-либо, наверное оттого, что во мне крепко сидит «дух противоречия». Его лет пять назад во мне обнаружил мой папа, и с тех пор, по-моему, этот самый дух никуда не делся и уходить не собирается. Тут еще, совсем некстати, стала просыпаться во мне древняя кровь кочевника. И она сказала мне: «Раз, два, три! Шаура, прочь с кровати!» Только я хотела послушаться этой властной команды, как услышала вкрадчивый шепоток: «Погоди, Шаура!» — это заговорил во мне разум.

Наша древняя кровь кочевников — буйная, непослушная, азартная, а разум — он мягкий, податливый, спокойный. И вот, слышу, они заспорили между собой, а я преспокойно валялась в кровати и ждала, чем это кончится. Про себя решила: не буду им мешать, пусть спорят. Чья возьмет, тому, значит, и случиться.

Буйная кровь вела себя, как на митинге.

«Вон на улицу! — кричала она. — Там солнце и люди!»

Я ждала, что скажет разум.

«Стоп, Шаура! Всему свое время», — заволновался он.

«Ты, Шаура, первый день в незнакомой стране, — продолжала наступать кровь. — Тебе стыдно нежиться в прохладе гостиничного номера! Неужели ты перестала быть собой?»

На это разум спокойно ответил:

«Индия никуда не уйдет! Дели — тоже. Закрой глаза и оставайся в постели».

Кровь моя запальчиво:

«Ничего не случится, если выйдешь на улицу и прогуляешься, пока спит твоя мама. Никто об этом не догадается, если поднимешься тихо-тихо…»

Так я и знала, во мне все-таки победила древняя кровь кочевника, а не положительный разум.

Не успела я выбежать в небольшой скверик, окруженный высокими пальмами, как сразу застыла от удивления.

Девочка моих лет, с длинными блестящими волосами, одетая в желтое ситцевое платье и босоногая, часто-часто била в барабан, напоминающий бочонок для кумыса, а две мартышки под эти дробные звуки изображали одна больную, а вторая доктора.

Ничего более смешного я не видела в своей жизни. «Больная» никак не поправлялась; растянувшись на земле, чмокала губами и стонала, требуя лекарства. А лекарством служил малюсенький кусочек сахару. «Доктору» в конце концов надоело отдавать все сладости «больной», поэтому он сам вдруг растянулся на земле, требуя свою порцию сладостей…

Волей-неволей пришлось дрессировщице взяться за тоненькую бамбуковую палочку… Обезьянки, как по команде, сразу ожили.

Когда представление закончилось, девочка протянула руки двум шоферам, глазевшим на обезьянок, но никто из них ничего не дал. Только тут я поняла, что спектакль платный. Но мне тоже платить было нечем; чтобы не обидеть девочку, я протянула ей свой бантик.

Она не взяла его. Мне так понравилось ее благородство, что я тут же решила с ней подружиться. Не успела я назвать свое имя, как она отозвалась — Мумтаз.

В знак дружбы я решила сплясать башкирскую пляску. В нашем народе много разных плясок. Есть и охотничьи, и боевые, и просто такие. «Девочкам не подобает исполнять охотничьи танцы», — всегда предупреждает мама. Поэтому я не стала показывать пляску с саблями, хотя и знала ее, а сплясала, как девушка месит тесто и режет лапшу, при этом не отводя глаз от воображаемого зеркала.

От моей пляски пришли в восторг не только Мумтаз, но и прохожие, которые, оказывается, успели окружить нас. Неожиданно мне под ноги посыпались блестящие монеты.

Мне стало неловко, я ведь не артистка и не привыкла за свой талант получать деньги. Я думаю так: если и буду артисткой, а это случится вряд ли, то и тогда буду плясать бесплатно. Честное слово!

Однако Мумтаз повела себя иначе, она быстренько подобрала монеты и по-дружески обняла меня. Значит, я ей здорово помогла. Поняв это, я перестала стыдиться, и «совесть моя окончательно успокоилась», как любит говорить мой папа.

Мумтаз немного знала по-английски. И нам не трудно было объясняться между собой. Через минуту Мумтаз в знак благодарности пригласила меня к себе домой в какой-то Кутуб-минар. Мне неудобно было отказываться от первого приглашения в чужой стране, и я, недолго думая, кивнула головой. Про себя решила: задержусь у нее самую малость, успею вернуться, пока проснется мама…

Мы быстро-быстро шли рядом. На улицах веселились — кто танцевал, кто пел, а кто кричал, громко расхваливая свои товары; парикмахер брил тут же, под ясным небом. Множество людей сидело вокруг уличных жаровен.

Мы шли мимо дворцов, «великолепных и полных чудес», как обычно говорится о них. То и дело появлялись старые дома, с покосившимися крышами, покрытые трещинами. Нам встречались сине-серые буйволы, у которых рога были загнуты назад. А в нишах некоторых храмов застыли каменные идолы.

Особенно мне понравились дома с козырьками — для тени и прохлады; на площадях стояли английские, как объяснила Мумтаз, памятники. Одних губернаторов я насчитала три.

Мы уже прошли порядочно, центр города давно остался позади, вот уж окраина, а дома Мумтаз все не было. Я уже начала волноваться и укорять себя в безрассудстве, но именно в эту самую минуту моя спутница показала на какую-то башню.

Кутуб-минар, оказывается, вовсе не дом, а высокая-превысокая мечеть. Она раза в три выше нашей уфимской водонапорной башни. Как только мы подошли к толстой полуразрушенной стене, Мумтаз сказала, что она — бездомница.

Я спросила:

— А что такое «бездомница»?

— Значит, у меня нет ни работы, ни дома, ни родителей, — ответила она.

Она, оказывается, настоящая нищая! Мне еще пуще захотелось дружить с бедной Мумтаз. Даже на душе стало хорошо оттого, что я такая.

На мои глаза вдруг набежали слезы, и я не стала ее дальше расспрашивать. Наверное, родители умерли от голода или от эпидемии… Об этом я читала в своих учебниках.

— А вот мои друзья! — проговорила она, показывая на старое одеяло, растянутое под стеной.

Взглянула я на зеленое одеяло и ужаснулась: из-под него выглядывало пять мальчишеских ног, черных да вдобавок еще грязных. Один из мальчиков был без одной ноги, что ли, или он ловко подобрал ее.

— Они работали с мартышками до обеда, — объяснила Мумтаз.

Для того чтобы увидеть мечеть, надо отойти далеко-далеко и закинуть назад голову. Только тогда можно заметить, что три первых этажа Кутуб-минара выложены из песчаника, а два последних — из мрамора.

Я спросила Мумтаз:

— Можно ли подняться наверх? До самой верхней точки?

Она сказала, что можно.

Пока поднимались по крутой винтовой лестнице, я, несколько раз сбиваясь, насчитала триста семьдесят пять ступенек. Однако Мумтаз сказала, что ступенек тут триста семьдесят девять, не больше и не меньше. И это подтвердилось на обратном пути, когда я пересчитывала ступеньки.

Но мне больше понравилась металлическая колонна, которая стоит во дворе среди развалин, окружающих Кутуб-минар. Этот железный столб, как написано тут же на доске, стоит уже полторы тысячи лет, и не берет его никакая ржавчина.

Мумтаз, словно добрая хозяйка этой башни, сказала:

— Становись, Шаура, спиной к столбу и попробуй охватить его руками. Если тебе это удастся, то тебя ждет большое счастье — есть такое поверье. Поэтому все люди, которые приезжают взглянуть на Кутуб-минар, обязательно пробуют обхватить руками «столб счастья».

Мне не удалось обхватить руками железный столб, однако я не особенно огорчилась: он ведь рассчитан на взрослых, а не на детей… Но я подумала, что такой столб счастья обязательно нужно завести и в Уфе. И тут же наметила для себя план действия: напишу об этом столбе Дальвосу, чтобы он сагитировал своего папу. Его папа, в свою очередь, вовлечет в это дело начальника цеха. А тот уж как-нибудь уговорит директора завода поставить железный столб счастья. Мне доподлинно известно, что на уфимских заводах железа сколько хочешь и им ничего не стоит отлить столб какой хочешь.

До гостиницы добралась я только в сумерках, и уж лучше не рассказывать, что затем случилось. Ведь взрослые не всегда понимают, ради чего их дети совершают тот или иной проступок, — мою маму не заинтересовало ничто из того, что меня взволновало: ни Мумтаз, ни Кутуб-минар, ни даже «столб счастья».




Самое слезливое место в мире


— Если вам вздумается написать свой адрес уфимским друзьям, то не стесняйтесь, так и пишите: «Самое слезливое место в мире», — сказал дядя Серафим, как только мы прилетели в город Сибсагар.

— Как так? — не поняла я.

— Индийцы сами так назвали свой штат Ассам, — ответил он, тихо посмеиваясь. — Тут за один год выпадает дождей несравненно больше, чем где-либо в другом месте.

После города Сибсагара нам пришлось пересесть на пассажирский поезд, вагоны которого, всем на удивление, были выкрашены в кирпичный цвет. Скажу вам по правде, мне совсем не понравились вагоны, узкие и тесные. Даже спальных мест нет. А вот вентиляторы, свисающие с потолков, здорово понравились. Если бы не они, тут недолго бы и задохнуться, такая жара стоит, просто ужас!

В конце узкого коридора показался проводник вагона. Он вдруг высоко поднял свои толстые черные брови, закрывавшие почти половину лба, и ласково улыбнулся.

— На каком языке вы разговариваете между собой? — поинтересовался он.

— На башкирском, — ответила я.

— За свою долгую службу много слышал я всяких языков, но о существовании такого языка, как ни удивительно, не имел представления. Сам я знаю хинди, бенгальский, немного урду и английский. Сопровождал и французов, и американцев, и, конечно, англичан, ездили со мной японцы, даже испанцы, но башкир вижу впервые.

— Мы с Урала.

Как только он услышал, что мы из Советского Союза, то сразу заулыбался, растроганно протянул руку мне, потом Мусе.

— Очень рад, — проговорил он по-английски. — Спасибо!

За что нам спасибо? Мы даже не поняли. Ведь мы ничего доброго сделать не успели.

Мама и инженер дядя Серафим так увлеклись разговором о нефти, о буровых, что на нас не обращали внимания. Воспользовавшись этим, я прикорнула в углу. Муса примостился на соседней скамейке. Под шум колес, стучавших на стыках, под монотонный разговор взрослых мы и не заметили, как уснули.

Мне показалось, что я только что закрыла глаза, а меня уже будили. Никак не хотелось просыпаться. Мама сердито начала тормошить меня:

— Вставай, приехали.

Я нехотя открыла глаза — почему так быстро приехали? Самое время спать!

Поезд стоял. Впереди тяжело дышал паровоз. Кругом было темным-темно. Все же я успела заметить: на перроне полно народу, людей видимо-невидимо. Где же мой папа?

Не успела я так подумать, как меня кто-то крепко-крепко обнял.

— Папа, милый! — прошептала я, прижимаясь к нему.

Другой рукой он обнял Мусу, так что маме ни одной руки и не осталось, поэтому она сама прильнула к папе.

На нем белая рубаха, светлые брюки, на голове — соломенная шляпа, а на ногах — сандалии. Он никогда так не одевался. Какой-то странный, но свой, родной. По-видимому, он здорово соскучился по нас: никогда так не целовал, как сегодня.

Десятью минутами позже мы уже ехали в автобусе, в котором были столы, удобные кресла, даже душевая комната, не говоря уж о вентиляторах. Снаружи мелькали какие-то тени и призраки. Мне хотелось спать, поэтому, уткнув нос в грудь папы, я опять заснула. Возле папы я чувствовала себя словно в родном доме…

Меня разбудили, когда наш автобус уже стоял возле большого и загадочного дворца.

— Тут мы и живем, — потрепал меня по плечу папа, — а раньше жил богатый магараджа.

— Магараджа? — все-таки успела спросить я. — Заводчик, что ли? Или купец?

— Князь, вроде маленького царька, — объяснил папа. — Но я вижу, вам спать хочется. Идемте.

Инженер дядя Серафим пожелал нам спокойной ночи и пошел вперед. Именно в это мгновение к нам подошел дядя с фонарем. То был высокий индиец.

— Позвольте приветствовать вас на индийской земле, многоуважаемая супруга посла, — проговорил он учтиво, подняв к подбородку сложенные ладонями внутрь руки.

— Почему он маму называет женой посла? — шепотом спросила я у папы.

— Всех советских людей, приехавших им помогать строить заводы или вот, как мы, искать нефть, индийцы с уважением называют послами, — проговорил папа.

Тут перед нами появился индийский мальчик, смуглый и длинноволосый.

— Познакомьтесь с моим другом и товарищем по буровой дядей Мухури, — сказал папа. — И с его сыном Лалом.

Я не знала, что и делать: наверное, у них не принято подавать руки, ведь никто же из них не протянул руку, — поэтому я, сложив руки лодочкой, подняла их вверх.

Это понравилось нашим новым друзьям: они, довольные, улыбнулись. А папа, обняв меня, воскликнул:

— Отлично! Прекрасно! Когда это ты успела познакомиться с местными обычаями?

Я стояла и думала. «Если мой папа посол, — говорила я себе, — мама — супруга посла, а Муса — сын посла, выходит, я — дочь посла! Не иначе!»




Орел караулит наш дворец


Сквозь сон мне показалось, что кто-то пристально на меня смотрит, от этого я внезапно проснулась. Открыла глаза и опешила: в самом деле, на меня уставился четырехрукий каменный человек с удивительно живыми глазами. Со страхом я подумала — где же я нахожусь?

Если бы в эту минуту ко мне не обратился Муса, я подняла бы громкий крик. Только сейчас я сообразила, что я нахожусь в Индии, во дворце магараджи, здесь сейчас живут нефтяники, а раньше жил сам царек.

Я бросилась к окну. Солнце успело подняться высоко и весело заглядывало в нашу маленькую комнату.

Из окна второго этажа, где мы жили теперь, открывался чудесный вид. Совсем рядом лежало небольшое озеро, в которое спускалась старая каменная лестница, местами разрушенная. Сразу за озером начинались поля. Желтые цветы — это горчица. Сахарный тростник поднимался точно лес… Но стоило повернуть голову чуточку влево, как открывался вид на реку, большую, как мне показалось — раза в два шире нашей Белой.

Но сколько я ни всматривалась в парк, окружавший дворец, нигде не заметила ни одной березы и ни одного дуба. Не было тут ни сосны, ни ели, все деревья какие-то странные, незнакомые, чужие.

«В большом дворце, наверное, сотни комнат, — подумала я. — Неужели в нем жил один магараджа? Что он делал? Тут от скуки умрешь!»

— Слушай, Муса, — сказала я. — Как ты думаешь, не пора ли обследовать дворец? Ведь мы сроду в таких хоромах не жили и вообще… Пока спят, мы с тобой успеем заглянуть во все щели.

Об этом он, видимо, и сам думал.

— Мысль! — воскликнул он, бросаясь к двери. — Давай наперегонки! Раз… два, три!

Он сорвался как ошалелый, вслед за ним бросилась и я; и тут на каменной лестнице мы с разбегу налетели на инженера дядю Серафима, который шел с полотенцем через плечо, и чуть-чуть не сбили его с ног.

— Куда вы несетесь чуть свет? — спросил он, схватив нас обоих в охапку. — Ну, докладывайте!

Мы стояли потупив глаза. Нам в голову не пришло извиниться перед ним. Наконец Муса проговорил:

— Мы думали, все еще спят…

— Вот и ошиблись! Без малого тридцать лет, летом и зимой, в будни и праздники, я выхожу на свидание с солнцем. Привычка, ничего не поделаешь. Тут и любовь, и спортивный азарт, и все остальное… Не правда ли, приятно каждое утро здороваться с солнцем?

— Мы бежали обследовать дворец, — сказала я.

— Вот оно что! Так бы и сказали, — проговорил он. — Возьмете меня в свою компанию?

— Конечно, — сказал Муса.

Мы втроем вышли в парк и остановились возле скульптуры: три льва сидели спиной друг к другу.

— Ну, с чего начнем? — спросил инженер дядя Серафим. — Комнат тут много, пожалуй побольше будет, чем в десяти театрах. Одним днем тут не обойтись…

— А как же быть? — испугалась я.

— Для первого раза останемся здесь, возле трех каменных львов, и взглянем внимательно на стены дворца.

Мы с Мусой, по примеру инженера дяди Серафима, откинули назад голову и стали внимательно глядеть на стены дворца.

— Смотрите еще выше!

И тут мы в утренних лучах солнца увидели орла, важно восседавшего на куполе ажурной беседки.

— Орел! — не удержалась я.

— Орел-стервятник, гриф! — подтвердил дядя Серафим. — Он облюбовал эту беседку с тех самых пор, как был построен дворец. Живет он тут, ни много ни мало, четыреста лет!

— Откуда вы узнали?

— Мне об этом сказал наш повар господин Тандон. Все его предки принадлежали к касте поваров и верою и правдою служили в этом дворце.

Я не могла поверить, что орел может сидеть на одном месте так долго. Четыреста лет — не малый срок!

— Первый магараджа, который строил этот дворец, как говорит предание, приручил орла и заставил его служить часовым. Как только вдали появлялась группа всадников или неприятельских солдат, гриф начинал кружить над дворцом. После смерти старика магараджей стал его сын. И вот однажды в припадке гнева он убил свою жену и ее сердце бросил стервятнику. С тех пор, утверждает предание, орел перестал служить людям.

— И правильно поступил! — воскликнула я.

Инженер дядя Серафим продолжал свой рассказ о других магараджах и о том, что последний из них пытался увезти с собой орла, когда оставлял дворец государству, но птица не захотела за ним последовать.

— Ладно, на первый раз хватит, — улыбнулся инженер дядя Серафим. — А теперь займемся парком. Сам бы с вами охотно побегал, да вот дела…

И тут Муса бросился в сторону озера, которое мы заметили еще из нашего окна. На узкой дорожке мне удалось перегнать брата. Но перед самым моим носом он успел нырнуть. Я бы тоже с ходу бросилась в воду, если бы не надо было скинуть платье. Как ни говори, мальчишкам удобнее — им можно ходить по двору в одних трусиках, не то что нам.

Каменная лестница не имела перил. С большой осторожностью, примеряясь к каждой ступеньке, я начала спускаться по ней, пуще всего боясь оступиться.

К своему великому ужасу, я заметила на глади озера двух желтоватых змей. Они спокойно, не обращая внимания на бултыхающегося в воде Мусу, переплывали озеро.

Я взвизгнула.

Муса между тем, ничего не подозревая, продолжал барахтаться, то ныряя, то ложась на спину, то поднимая вокруг себя целый фонтан воды.

На мой крик прибежал дядя Серафим.

— Что тут у вас случилось? Что за крик? — спросил он.

— Змеи! — запинаясь, произнесла я.

— Где? — торопливо спросил он.

— Вон там, возле берега. Видите, как плывут?

— Вижу, — сказал дядя Серафим, внимательно следя за змеями, прошмыгнувшими в кусты. — Ядовитые змеи, — прошептал он. — Местные жители хотя и говорят, что в воде, мол, змеи не бросаются на людей, но это как сказать, остерегаться же следует.

Я успокоилась, лишь когда Муса выбрался на берег. Конечно, сама не решилась даже окунуться, я теперь ни за что не влезу в это озеро!

Дома мы никому не сказали о своем первом приключении. Инженер дядя Серафим тоже оказался не из болтливых, он сидел молча, украдкой поглядывая на меня. У нас с Мусой был заговорщический вид, ведь появилась новая общая тайна.




Загадочная буровая


Завтракали все вместе, за одним большим столом; кроме нас и инженера дяди Серафима за столом еще сидел Мамед-агай из Баку, с ним нас познакомил папа.

Дядя Мамед оказался очень ласковым человеком, мы тут же подружились.

— Как только позавтракаем, сразу на буровую! Идет? — спросил он нас.

Мы, конечно, обрадовались.

Я забыла сказать, что у нас добавился еще один друг, повар дядя Тандон.

Взрослые опять начали говорить о деле. От скуки я глазела по сторонам, и мой взгляд остановился на дяде Тандоне, он мне очень нравился.

У него круглое лицо, а щеки такие выпуклые, словно он все время во рту держит по два яблока; глаза огромные, самые большие, какие только я видела в жизни. А сам он все время улыбается. Удивительно симпатичный дядя!

Сначала он подал нам овсяную кашу, которую по желанию можно заправить маслом или посыпать сахарным песком. Я положила и то и другое. Потом он принес жареную рыбу с острым соусом, кофе с хлебом и маслом…

Я с интересом следила за тем, как ест дядя Тандон. Конечно, он обходился без ложки. А зачем она ему, если дядя Тандон левой рукой ловко свертывает из кусочка лепешки что-то вроде воронки, а правой успевает положить в нее, в эту самую воронку, всякую всячину и после этого моментально проглатывает воронку вместе с ее содержимым. Я понимаю, что нехорошо наблюдать за тем, как другой человек ест. Поэтому я стараюсь на него не смотреть. Но разве выдержишь?

После завтрака я заговорила с папой.

— Неужели, кроме нас, тут нет других ребят? — спросила я.

— Наш Серафим — холостой, — ответил он, — а Мамед оставил семью в Баку. Ты уже начала скучать по уфимским друзьям?

Без друзей, конечно, тоскливо, это все знают, но я не умею долго хандрить, это не в моей натуре.

…Вместе со взрослыми мы бодро зашагали на буровую. Мама не пошла, после дороги она чувствовала себя неважно.

Мы с Мусой, уцепившись за руки отца, шли впереди всех, старались шагать в ногу.

За оградой дворца сразу начиналась просека, а по ней тропинка. Даже травы и те какие-то незнакомые. Ничего общего с нашими, уральскими.

Я очень обрадовалась, когда увидела самую обыкновенную галку.

— Смотрите — галка! — объявила я во всеуслышание, словно открывая новый мир.

В это время в нашей родной Башкирии поляны и лужайки в цветах. В лесу полным-полно всяких ягод: земляники, малины, смородины — одним словом, чего хочешь.

Тут лес голый, а вокруг ни одной ягоды!

Как только выбрались на опушку редкой рощицы, открылся вид на новую буровую. Вышка еще только строилась. Меня удивило, что вокруг нее суетилось такое множество людей, человек пятьсот! Все они таскали в больших корзинах землю. Зачем? Кому нужен этот напрасный труд? Ведь у нас, в Ишимбае или Серафимовке, ничего подобного я никогда не видела, никому не приходило в голову ворошить землю.

— Пап, а пап, — сказала я. — Почему они таскают землю?

— Скоро нагрянут муссоны, — объяснил он. — До начала ливней мы стараемся возвести вал вокруг буровой, чтобы не затопило…

— Неужели так страшен муссон? — спросила я, перебив отца.

Муса, молчавший всю дорогу, с укором взглянул на меня.

— Это, допустим, ты обязана еще помнить из учебника географии, — заметил он. — Должен заметить тебе, Шаура, что неприлично перебивать папу, когда он что-нибудь нам рассказывает.

У меня чуть не вырвалось, что папа не его, а мой. Однако я вовремя прикусила язык. Могли быть крупные неприятности.

— Муссон несет с океана ливни, — заговорил папа, потрепав меня но щеке. — А что за ливни, сама увидишь. Все вокруг остается под водой. Даже река выходит из берегов… Предвидя это, индийские инженеры предложили построить гору вокруг буровой, но наш инженер, Серафим Благонравов, нашел более остроумное решение. Вместо горы предложил вокруг вышки построить дамбу. Это в два раза быстрее и в два раза дешевле.

— Почему бы не вызвать бульдозер? — спросила я.

— В Индии еще мало машин, — ответил папа. — Да и безработных надо было занять работой.

Всегда нехорошо чувствуешь себя там, где остальные работают, а ты бездельничаешь и глазеешь, как другие трудятся в поте лица.

— Пойдем, Муса, на реку, до нее рукой подать, — предложила я.

— Что же, можно, — охотно согласился он. — Побежим? Раз, два…

Узнав, куда мы собираемся бежать, папа окликнул нас.

— Дети, — сказал он строго, — купаться не советую, крокодилы тут не любят шутки шутить.

Я уже готова была отказаться от своего намерения, однако Муса нашел выход.

— На крокодилов можно взглянуть с берега. Да, пожалуй, с ними пора и познакомиться, — намекнул он.

— Конечно, можно, — согласился папа, — но не забывайтесь!

Только издали Брахмапутра казалась такой спокойной. Вблизи на нее страшно смотреть. Берега крутые. Сама вода какая-то красноватая, как на нашей Каме. И пожалуй, она раза в три будет шире нашей Белой, а не в два, как мне показалось сначала.

Противоположный берег покрывали густые заросли. А на нашем берегу деревья низко-низко склоняли свои ветви, почти касаясь воды. Одна пальма совсем упала в реку; на ее стволе, который выступал из воды, сидела чайка.

Толстые корни копошились в мутном потоке, как змеи. На берегу мы просидели долго, не меньше часа. Сидели рядышком, затаив дыхание, боясь, что вот-вот выплывут крокодилы, а их все не было.

— Я все-таки искупаюсь, нигде поблизости не видно крокодилов, — проговорил Муса, скидывая рубашку.

Разве его удержишь!

— Окунусь разок — и хватит, — бормотал он, ступая в воду. — Но смотри, об этом молчок!

Однако дальше этого он не пошел. Хотя крокодил и не показался, Муса не рискнул окунуться. Ведь всякое мужество имеет свои пределы.

Волей-неволей пришлось оставить реку. За время нашего отсутствия на буровой произошли большие изменения. Теперь здесь появились два огромных слона. Увидев их, мы разинули рты.

— Откуда они? Что им тут нужно? — дрогнувшим голосом спросила я, начиная строить разные догадки. Ведь им ничего не стоит разогнать людей и до основания разрушить буровую.

Муса, посмотрев на меня, громко расхохотался.

— Слоны утрамбовывают дамбу! — воскликнул он. — Эх, какая же ты несообразительная девчонка!




Ссора


Где-то за синим горизонтом уже несется муссон. Каждый из нас по-своему чувствует его приближение.

Вышка все еще не достроена. И вал вокруг буровой не готов. Мой папа, инженер дядя Серафим, дядя Мухури и все наши индийские друзья потеряли покой и сон.

В эти дни у нас новое событие — роют колодец. Эту затею охотно поддержала мама. Ей очень не нравилось, когда питьевую воду брали из реки, где плавают крокодилы. Кому это приятно?!

В один из погожих дней из-за этого нового колодца возникла ссора, о чем, я думаю, придется рассказать поподробнее.

Каждое утро мы с братом бегали к новому колодцу, стараясь не прозевать появление воды — ведь так интересно первым увидеть это!

Однажды я занялась стиркой, и Мусе пришлось одному идти в разведку.

Я уже успела окончить стирку, развесила белье, а Мусы все не было. Я начала беспокоиться: что же такое могло случиться? Хочешь не хочешь, придется за ним сбегать.

Я забыла сказать, что колодец копали в саду, среди густых деревьев. Не успела я пройти шагов тридцать или сорок, как вдруг увидела перед собой сцепившихся мальчиков, которые катались по земле, точно заправские борцы.

Недолго думая, я бросилась их разнимать, заранее зная, что мне тоже достанется. Так и случилось: Муса, разгоряченный борьбой, так отшвырнул меня, что я катилась шагов десять, а то и больше. Лежать на земле некогда, плакать бесполезно — этим сейчас не поможешь.

Быстро вскочив на ноги, я бросила на Мусу негодующий взгляд и, протянув к ним руки, изо всех сил крикнула:

— Тише! Опомнись!

Хотя я эти слова произнесла на родном языке, однако Лал тоже, кажется, разобрался в их смысле. Оба мальчика нехотя поднялись с земли.

Я взглянула на них и невольно расхохоталась: ни дать ни взять молодые петухи!

Мой смех повлиял на них по-разному: Муса отвернулся, а Лал, молча, спотыкаясь, зашагал в сторону буровой.

Влипли в историю! Что делать? Как выпутаться из нее? Пуще всего я не хотела, чтобы они расстались врагами… Во что бы то ни стало надо задержать Лала. Догнав его, я сказала по-английски:

— Выкладывай, что случилось!

— Не девичье дело! — ответил он надменно.

— Может быть, Муса тебя обидел? — продолжала я допрашивать его. — Чего молчишь? Хоть скажи: да или нет?

— Нет.

— Так чего же вы не поделили?

Лал поднял на меня свои большие черные глаза и, не выдержав моего взгляда, опустил голову:

— Мы поссорились из-за лягушки…

Я несказанно удивилась:

— Как — из-за лягушки?

Тут и Муса включился в разговор.

— В колодец каким-то образом попала лягушка, — произнес брат. — Я стал бросать камешки, чтобы она выбралась по ним, как по лесенке. Тут откуда ни возьмись появился Лал и безо всякой причины бросился драться. Ничего не оставалось делать, как отбиваться. И сейчас не знаю, почему он первым напал.

Лал в свою защиту сказал:

— Ты мог убить ее, а нельзя убивать даже комара, не то что лягушку.

Я не согласилась с ним:

— Даже тогда, когда комар будет сосать твою кровь?

— Даже тогда.

— А если змея ужалит тебя, тоже, значит, ее не трогай?

— Тоже, — ответил он. — Это — грех!

Я хотела поспорить с ним как следует, но он, упрямый, собрался уходить. Я быстренько преградила ему дорогу и как можно строже сказала:

— Слышишь, сейчас же подай руку Мусе. Ты все перепутал, он вовсе не виноват.

Лал с сомнением покачал головой.

— Ладно, — сказала я ему. — Если не хочешь, не подавай руку. Однако подумай, кто защитит твою лягушку, если ты сбежишь с поля боя? Кто помешает бросать в нее камни? Землекопы, я думаю, тоже не станут особенно церемониться с подшефной лягушкой.

Лал, не дослушав меня, стремглав бросился к колодцу и, не раздумывая, с ходу прыгнул в зияющую яму.

А через секунду он выбросил из колодца большую лягушку. Бедняга, хлюпнувшись на спину, задергала ногами. Но стоило ей услышать наш топот, как она сразу перевернулась и, сделав большой прыжок, скрылась в густой зелени.

Теперь нам пришлось помогать самому Лалу. Хотя колодец был еще не глубок, ему без нашей помощи ни за что бы не выбраться.

Муса протянул палку, я держала Мусу. Теперь Лалу ничего не стоило подняться наверх. Тут волей-неволей ему пришлось подать Мусе руку.

Конечно, мы дома не сказали, почему у Мусы разорвана рубашка. Пришлось выдумать, что мы бежали наперегонки и он, споткнувшись, упал.




Инженер дядя Серафим


Мы с Мусой суетимся не меньше, чем взрослые. Как что, бежим на буровую. Не хочется от них отставать.

В последние дни удвоилось число рабочих. Еще две деревни нанялись возводить вал. Каждый понимает — дело неотложное!

Кажется, я уже рассказывала про слонов. К ним мы быстро привыкли. Они по-прежнему грузно топчутся на насыпи и своей тяжестью утрамбовывают земляной вал. Со стороны кажется, будто два громадных животных танцуют дикий и непонятный танец, то приседая, то разворачиваясь, то притопывая на месте.

Однажды я попросила дядю погонщика посадить меня на слона. А с погонщиком мы большие друзья: как-то я угостила его холодной водой из своего термоса.

Я не успела ахнуть, как слон опустился на оба колена. Легко, точно пушинку, он поднял меня, обхватив за талию хоботом, себе на спину. Слон стал таким послушным, потому что погонщик шепнул ему на ухо какое-то заветное слово.

Но я сама, должна признаться, была не в восторге оттого, что напросилась на такое безрассудное дело. Кататься на слоне — это все равно что плыть на лодке во время бури.

Я держалась на широкой спине слона довольно долго — почти десять минут, потом меня все-таки укачало, и я сказала погонщику, а он слону, что с меня, пожалуй, довольно.

Со слоном я тоже подружилась, иначе он не стал бы на колени. Дядя погонщик поддержал меня за руки, и я ловко спрыгнула на мягкую землю.

Если говорить откровенно, у меня теперь полным-полно друзей: и дядя Тандон, и дядя погонщик. Но самый лучший друг — инженер дядя Серафим. Наверное, потому что он тоже считает меня самым близким своим другом.

Муса, кажется, завидует этому. Он как-то проговорился, что мы оба, то есть дядя Серафим и я, будто бы отчаянные мечтатели и только поэтому, мол, подружились. Вовсе не потому.

Просто мы оба любим поговорить. Инженер дядя Серафим может рассказывать про жизнь так увлекательно, как никто. Он очень много знает, а я ничего не знаю. Поэтому он рассказывает, а я слушаю. Чему же тут завидовать?

— Я не всегда был инженером дядей Серафимом, — сознался он. — В доме, где я жил раньше, было три Серафима: толстый, скучный и длинный. Мальчишки меня-то и прозвали длинным. Так продолжалось до тех пор, пока ребята меня близко не узнали… Как-то во время отпуска я им смастерил модель самолета, которая летала по заранее заданному маршруту. Вот с тех пор я и стал инженером дядей Серафимом.

Рассказав эту историю, он рассмеялся. Я растерялась: верить или нет? Ведь обычно смеются тогда, когда хотят над кем-либо подшутить.

Я все-таки ему поверила. Сам смеется, а глаза остаются серьезными. Я поверила его глазам.

Инженер дядя Серафим однажды проговорился, что он очень богатый человек. Меня это здорово заинтересовало. «По одежде не видно, чтобы он был похож на богатого, но, может, его комната завалена драгоценностями?» — размышляла я, сгорая от любопытства.

И вот настал такой миг, когда мы с Мусой попали к дяде Серафиму в день его рождения; кроме нас, он никого не пригласил.

— Люблю детство, — пояснил он. — Золотое время! Но это вы оцените, только дожив до моих лет.

На этот раз он смеялся.

Комната у него самая обыкновенная, все его добро можно было унести в чемодане. О каком же богатстве он говорил? Опять шутил?

Наверное разгадав мои мысли, инженер дядя Серафим заявил:

— Рокфеллеры — миллиардеры. Это известно каждому. Но даже им не сравниться со мною, ведь вся моя огромная и солнечная родина принадлежит мне. Все ее заводы, все поля, все улыбки и все праздники…

Я воскликнула:

— Значит, я тоже самая богатая?

— Ты тоже, — согласился он. — Муса тоже.

Нам всем стало весело, и мы смеялись до упаду, как самые счастливые люди на свете.

Почтальон всегда приносил дяде Серафиму много писем. На этот раз он тоже доставил целую кучу конвертов.

— С кем вы переписываетесь? — полюбопытствовала я.

— Мне пишут мои мамы, — ответил он.

— Сколько же их у вас?

— У меня целых четыре мамы, — пояснил он. — С фронта не вернулись три моих закадычных друга. Их мамы да своя собственная — все стали моими родителями. Ежемесячно из своей заработной платы я посылаю деньги, чтобы они не забыли о моем существовании. И конечно, аккуратно пишу письма. Каждой маме дорого внимание.

Немного подумав, он добавил:

— А друзей у меня еще больше. В какую бы страну я ни приехал, всюду у меня заводятся отличные товарищи. А когда объеду весь мир, будет еще больше.

— Зачем столько ездить? — спросил Муса.

— Я путешествую, чтобы познать счастье. У каждого народа чему-то можно поучиться. А потом, и сам чему-то учу людей. Мне хочется помочь всем тем странам, которые пока отстают в своем развитии, чтобы подтянуть их до уровня передовых. Разве ради этого не стоит путешествовать из одной страны в другую? Разве этому не стоит посвятить свою жизнь?

Я еще не знала, что это наш последний разговор с инженером дядей Серафимом. Очень скоро он уехал в другой город.




Подслушанный помимо моей воли разговор


Откуда вам знать, что такое лу? Я бы сама не имела о нем никакого представления, если бы жила в Уфе.

Еще вчера папа говорил: «Если вдруг начнется сердитая буря, если она не сможет успокоиться в течение многих суток, пока ей не надоест валить молодые деревья, утюжить посевы, гонять перед собой речные волны и облака пыли, — это и будет лу!»

И вот сегодня утром на нашу буровую внезапно нагрянули горячие ветры. Сначала над равниной и над нашим дворцом появилось желтое облако, потом все вокруг завихрилось, и когда стало темным-темно, как ночью, тогда со звоном полетели вниз оконные стекла и с силой захлопнулись все двери.

С тех пор мы живем, как сказала мама, в каком-то аду. Если на том свете песок хрустит на зубах, а рот и нос забиты пылью, то я согласна, что мы оказались в аду.

В течение трех суток мы не знали, куда спрятаться от знойного ветра, где найти глоток чистого воздуха. На наших глазах совсем поблекло солнце, скрылось за облаками пыли, а диск луны, наоборот, покраснел — не стало покоя ни днем, ни ночью. Такое никогда не случалось в моей Башкирии. Подумать только: белое солнце и красная луна!

Горячим ветрам, наверное, особенно понравился старый дворец магараджи, в котором мы сейчас живем. Они охотно забирались в щели стен, а потом принимались выть и плакать. По-моему, ни одна птица не может свистеть так горестно, как это делает шквальный ветер, ни одно животное не может стонать так тоскливо, как это делает индийский лу.

Мой брат Муса спит на полу, не зная горя: набегался, устал, вот и заснул сразу, а я не могу. Мне душно, хоть беги отсюда, мне жутко, хоть плачь.

Несколько раз я собиралась открыть окно.

Не помню, сколько я пролежала без сна, задыхаясь. Может быть, два часа, может быть, и все пять.

«Что будет, то и будет», — решила я. Пусть знойный, пусть пыльный, на все согласна, только бы глоток вольного воздуха.

В это время, в июне, в моей далекой родной Уфе стоят самые хорошие вечера, самые ясные ночи; нет там ни лу, ни москитов, ни этой духоты, ни этого страха; как я завидовала своим уфимским друзьям — вот счастливчики!

Не успела я толкнуть раму, как вместе с вольным воздухом в комнату ворвались разные звуки, один другого страшнее. Ведь лу согнал всех обитателей равнины с насиженных мест.

Не будь рядом Мусы, честное слово, я бы сошла с ума. Ой, как только побороть страх!

Вдруг я услышала голос отца. Он, наверное, тоже не смог заснуть из-за этого проклятого лу.

— Эх, Шамсикамар! — произнес он. — Знала бы ты, как мне нелегко.

Я никогда не слышала, чтобы мой папа когда-нибудь жаловался. Он всегда носил с собой целый сундук надежд и улыбок, всегда с ним бывало легко и радостно. Я затаила дыхание — что случилось с моим отцом, какое горе нагрянуло к нам?

— Помнишь, Шамсикамар, и на нашем Урале порою случалось нам переживать тяжелые дни. Доля нефтяника — не сладкая, сама знаешь. Буришь-буришь, а скважина оказывается «сухой». Стране — убыток, а тебе — горе. Если бы знать точно, что скрывается в глубинах!

Я позабыла и о лу, и о шакалах. Я с трепетом ждала, что еще скажет отец.

— Индийская земля богата нефтью, только надо напасть на ее след, и тогда бури да бури! — продолжал папа. — А пока Индия вынуждена ввозить бензин и керосин; заморским капиталистам — прибыль, а государству — разорение. Подумаешь об этом, сердце обливается кровью. Так хочется помочь Индии! Я, Атнагул Шакиров, пробурил одну скважину, но она не оправдала наших надежд. И вот мы строим вторую, быть может, последнюю…

— Почему последнюю? — спросила мама.

Если бы не она, я сама спросила бы об этом отца.

— Нашими неудачами воспользовались наши враги, — ответил папа. — Они подняли шум на всю Индию, в печати и в парламенте… «Советские специалисты не умеют открывать нефть, надо пригласить американские компании» — вот о чем говорят наши недруги…

Кто мог так говорить? Дядя Мухури, отец Лала? Нет, он не скажет этих слов. Он сам видит, как трудятся мой отец, инженер дядя Серафим и другие советские люди. Они недосыпают, валятся от усталости, им трудно в этой жаркой Индии, но они работают. Да еще как работают!

Таких обидных слов не скажет и дядя Тандон, никто из тех, кого я знаю.

— Вторая буровая должна дать много нефти, неистощимый фонтан, — проговорил отец. — Вся надежда на нее. Трудно Индии без нефти, но еще горше мне, Атнагулу Шакирову.

Папа замолчал. Я не знала, что делать, что сказать!

Я стала будить брата. Стащила с него простыню, отняла подушку, только после этого он открыл глаза и сел, поджав под себя ноги.

— Ну, чего тебе? — спросил он, еще не совсем очнувшись.

Я пересказала ему, ничего не упуская, все, что слышала сама. Сон как рукой сняло!

— Врешь! — сказал он.

— Стала бы я тебя будить, если бы не такое серьезное дело!

Он лег и задумался. Муса не был таким быстрым на решения и поступки, как я. Он мог целый день лежать, не проронив ни слова. Такой уж он тугодум.

— Надо что-то предпринимать! — с отчаянием проговорила я.

— Нам самим надо открыть месторождение нефти, вот что! — вдруг сказал Муса. — Помнишь, как в Ишимбае было? Кто-то из охотников набрел на нефть, что просочилась на дно большого оврага. Об этом сообщили в Москву. Приехали геологи. Поставили вышки. Ударил фонтан… Наверное, в Индии тоже немало оврагов и ущелий, где можно искать нефть.

С этого дня мы только и думали о том, как бы найти нефтеносные благодатные земли.

А лу все крепчал, будто желая вырвать с корнем вековые деревья и заодно снести наш старый дворец. Все вокруг шумело и ревело, — ох, никому не советую пережить этот лу!




Муссон


Вслед за пыльным облаком с той стороны, где лежит океан, появились свинцовые тучи. Сначала они погасили солнце. Затем навалились на вершины далеких гор.

И тотчас разразилась гроза. Свинцовая туча начала стрелять молниями. Засверкало и загрохотало небо, вдруг ставшее низким и тесным. Заметались огненные хвосты.

Дышать стало еще труднее.

Мне показалось, что в нескольких местах продырявилось небо. И вдруг на наши головы обрушилось целое море.

За каких-нибудь пять минут земля осталась под водой. Я подумала: если бы буровая не была окружена валом, не миновать беды.

В такой ливень положено сидеть дома. Но разве какая-нибудь сила могла удержать моего папу, дядю Мамеда или дядю Мухури! Они как ни в чем не бывало выходили на вахту.

Мы с братом не прочь были побегать под ливнем. Но мама шагу шагнуть не разрешала; при каждой вспышке молнии она со вздохом говорила:

— Только бы не ударила в вышку! Только бы не в вышку!

В такое время, чтобы стоять возле окна, тоже надо иметь мужество. Мы смотрели на тысячи и тысячи ручейков, которые водопадом падали и падали с неба. Куда там бегать под таким дождем!

В сумерках мужчины вернулись с работы. На отца смотреть страшно, на нем ни одной сухой ниточки!

Видно, он очень устал. Кое-как поднялся по лестнице, а когда повернулся ко мне, я увидела, какое страдальческое выражение было на его лице.

— Пап, а пап, — тихо спросила я его. — Отчего это у тебя такие мозоли на ладонях?

Он подмигнул мне, и я сразу догадалась, что он просит помалкивать… Наверное, не хочет расстраивать маму.

А ливень все льет и льет! И откуда взялось столько воды?

Муса в последнее время совсем завоображал. Несмотря на муссон, отец берет его с собой на работу. Мальчишкам всегда везет! Например, весь вчерашний день брат простоял возле насосов.

— Взрослым не до насосов, сама понимаешь, — сказал он с гордостью, когда вернулся. — Вот и мне приходится дежурить. Ведь не каждому доверят стоять на вахте! А мне доверили. Вдруг слышу, кто-то меня тихонько окликает. Смотрю — Лал стоит с двумя приятелями. Я пригласил их под крышу, не мокнуть же им под дождем! «Что вам нужно?» — спросил я, потому что дежурный не должен никого постороннего допускать к насосам. Лал ответил за себя и за своих товарищей. «Мне пришлось поспорить с этим Бахуром, — сказал он, показывая на спутника. — Понимаешь, он уверяет, что в такую погоду ни один иностранец не будет работать на буровой… А я с ними поспорил, сказал, что он не знает советских людей. Ведь советские люди не только муссонов, а вообще ничего не боятся! Ведь правда? Пришлось из-за этого Бахура пробираться на буровую. Теперь ты, Муса, посоветуй, что мне делать: за уши отодрать его или просто-напросто дать оплеуху?»

— Ну и что ты посоветовал?

— Я поставил их своими помощниками. Больше они ничего не хотели, да и я не мог ничего другого предложить.




Трудная ночь


Ливень бушевал всю ночь, но к утру он как будто еще более разошелся. Когда мы проснулись, вокруг нашего дворца лежало море без начала и конца.

Мужчины оделись, как охотники за утками: закрылись плащами, натянули на ноги высокие сапоги. Мы провожали их глазами, пока они не скрылись за поворотом.

— В такое время мы, женщины, должны чем-нибудь порадовать наших мужчин, — задумчиво проговорила мама. — А что, если мы им сегодня сварим, например, бишбармак?

Я, конечно, обрадовалась ее предложению.

Как только мы с мамой появились на кухне, дядя Тандон расплылся в улыбке.

Дядя Тандон очень уважал мою маму и любил меня. Я это знала.

Он, как и в первый раз, когда встречал маму, приветствовал ее, сложив обе руки лодочкой и подняв их к бороде.

Моя мама не знала, как с ним объясняться, поэтому прибегла к моей помощи. Но дядя Тандон знал только свой родной хинди, и мой английский язык, притом не особенно богатый, не пригодился. Увидев, что от меня мало толку, мама перешла на язык жестов. Его каждый отлично понимает!

Таким образом мама сумела раздобыть муку, которая из-за ненастной погоды сильно отсырела. Соль тоже плавала в воде… Хотя дядя Тандон и был чистюлей, из-за этого проклятого муссона ножи покрылись ржавчиной, а фрукты — зеленой плесенью…

Намесив тесто, мама стала просить у повара мясо. Какой же бишбармак без мяса!

Мама, изобразив двумя пальцами, приставленными к вискам, корову, вдруг замычала. Дядя Тандон понял, закивал головой. Мама, довольная тем, что ей удается так легко найти общий язык с поваром, поднесла руку к горлу.

Как же иначе объяснить, что нам нужно мясо?

Сообразив, что мы требуем говяжьего мяса, чтобы сварить бишбармак, он перестал улыбаться и еле внятно произнес:

— Вай! Вай!

Мы растерялись и не нашлись что ему сказать. Какой толк настаивать, если он сам не ест мяса!

Прошло еще два дня. А ливень все льет и льет! Просто беда с этим муссоном: белье не сохнет, мебель того и гляди развалится.

Мы теперь почти поверили, что продырявилось само небо. Если не так, то откуда бы взялось столько воды?

Нам-то что! В конце концов, мы дома, мы не мокнем под дождем. Мужчинам вот достается! Вокруг буровой, как рассказывает папа, сплошное озеро.

— Мой друг Мухури некстати заболел, — сказал папа, делясь с нами впечатлениями о прошедшем дне. — Но буровая готова. Если не случится что-либо непредвиденное, завтра начинаем бурить! У насосов я оставил дежурного… Если он позвонит, немедленно разбудите меня. Кто же пока подежурит у телефона?

— Я! Я! — воскликнули мы с Мусой одновременно.

Мама стала возражать, она сама хотела быть дежурной, но папа не согласился с нею.

— Ты отдохни, нам очень рано вставать. Пусть подежурят посменно. Ничего не случится, если они одну ночь не поспят.

Папа всегда больше доверял нам, чем маме. Мы ему были благодарны.

— Папа, не беспокойся, будет полный порядок! — сказал Муса.

— Спасибо, сынок!

— Спокойной ночи, папа!

— Спокойной вахты, доченька!

Оставшись вдвоем, мы разделили ночь на четыре смены, каждый из нас должен был бодрствовать возле телефона по два часа, пока его не сменит другой. Первая вахта выпала на мою долю.

Весь дом заснул. Только я да ливень бодрствовали. С шумом и грохотом стекали ручейки с крыши дворца; казалось, мимо несется бешеная река, неистовствуя на порогах.

Так хотелось закрыть глаза и спать, спать под шум безумолчной реки… Но спать нельзя! Я быстренько сбегала за той самой книжкой, которую оставил инженер дядя Серафим.

Читаю заглавие: «Обстоятельная записка о пути из Астрахани до индийской столицы Джанабада, составленная посланником Пазухиным для царя Алексея Михайловича». Скучновато, но ничего не поделаешь!

«От Астрахани в индийскую землю в город Джанабад, в котором царь Уранзеп индийский живет, податнее и прямее дорога морем на Караганское пристанище… А от того на Хиву караваном ходу три недели и меньше, а от Хивы на Балх ходу три недели и малым чем больше, а Балховскою землею до индийских гор и до последнего Балховского города Хелтона неделя ходу, а от того…»

От названий городов и гор, рек и пристанищ слепли глаза, но я упорно продолжала читать.

Часы тащились медленно, как верблюжьи караваны. Когда же будет конец моей смене? И этой дороге?

«…А от того до индийского города Парвана в объезд около гор ходу четыре недели. А прямою дорогою лошадьми до того города Парвана шесть днищ ходу…»

Я уже сплю!

Пересиливаю себя, я с трудом продолжаю читать… Бегут строчки. Вот они остановились, ой, ужас, я уже ничего не вижу. Строчки расплылись!

— Спать нельзя! — говорю себе громко и просыпаюсь.

«Царь индийский Тимир Аксак прадед сему Уранзепу царю был, а прозванье роду их Чагатаи; а веру держат прежнюю свою бусурманскую, а не индийскую… И всего от Астрахани до индийского города Джанабада сим путем без простою четыре месяца две недели верблюдьим ходом…»

Тут, к счастью, пришла пора сменяться.

Я разбудила Мусу и быстренько бросилась на постель. Спать! Только спать!




Такое не забывается


Громкий шепот разбудил меня: догадавшись, что речь идет обо мне, я замерла.

— Спит, — проговорила мама. — Да вы потише!

— Шаура — молодец, — негромко сказал Муса. — Она простояла свою вахту и вовремя разбудила меня. Если бы не она, как пить дать я бы проспал. И конечно, не сумел бы позвонить на буровую…

— Отчего дежурный не отвечает? — спросила мама. — Неужели что-нибудь случилось?

Вместо ответа папа недовольно сказал:

— Ты, Муса, твердо решил идти с нами?

— Да, папа.

— Нет, не пойдешь, — вмешалась мама. — На улице страшный ливень, глубокая ночь!

— Мама, я не маленький…

— Решил идти — поторапливайся, — буркнул отец. — Мамед уже одет.

Как только захлопнулась дверь за родителями, я соскочила с постели.

— Слушай, Муса, что тут творится?

— Разве ты не спала?

— Говори же, куда ты собираешься?

— «Куда, куда!» Сама должна понимать.

— Авария, что ли, случилась?

— Вот пристала… Пока неизвестно.

Тут уж зевать нельзя. Начинаю одеваться. Как назло, куда-то запропастились мои сапоги и плащ-накидка.

— Ты не смеешь, вот скажу маме! — пригрозил Муса.

— Только попробуй… Только заикнись. Тогда и ты не пойдешь…

Он, пожав плечами, отстал от меня.

Воспользовавшись тем, что мама и папа о чем-то горячо спорили в своей комнате, я прошмыгнула в дверь и кубарем скатилась по лестнице. Теперь остается дождаться мужчин и незаметно последовать за ними.

Я притаилась в конце коридора. Ночь такая темная — наверное, темнее не бывает. За дверью ничего не видно. Густая водяная мгла, как туман, смыкается над головой, а тонкие ручейки ливня, как стволы бамбука, уходят куда-то ввысь…

На лестнице вспыхнул свет электрического фонаря. Впереди вышагивает папа, его шаги редкие, грузные. Потом идет Мамед-агай, и шествие замыкает мой брат.

Только бы не заметили меня. Я плотно забиваюсь в самый угол, куда не попадает свет фонаря.

Мне нельзя отставать от них. Никак нельзя. Я быстренько пристраиваюсь сзади. Иду следом за Мусой.

Идем четверо, как ночные призраки. Конечно, молчим. Тем более я — дышать и то боязно.

Мне вдруг почудилось, что когда-то, сама не помню когда, я уже читала или слышала эту сказку о четырех призраках, уходящих в ночь.

Мы благополучно миновали лесок. Когда вдали показались еле заметные огни вышки, папа неожиданно остановился, чтобы перевести дух. И тут-то его фонарь обнаружил меня.

— Кто тут четвертый? А ну-ка, вперед! — скомандовал он.

Ни живая ни мертвая, я сделала три шага вперед.

— Ты откуда появилась?

— С вами иду на буровую…

— Послушайте-ка ее, что она говорит! — рассердился папа. — Ты подумала, что нам некогда с тобой возиться? У нас каждая секунда на счету…

— Подумала, — ответила я. — Чем я хуже Мусы? Я тебе дочь или нет? И кроме того, я вам ничуть не помешаю, честное слово.

Ему оставалось только махнуть на меня рукой, что он и сделал. И снова замелькали четыре тени, которые одна за другой рассекали шуршащую воду своими резиновыми сапогами.

Я навсегда запомнила эту ночь.

Все происходило как в сказке: и ночь казалась необыкновенной, и земля, и небо. Казалось, не буровая вышка, а знаменитый Кутуб-минар стоял перед нами. А ветхая будочка, куда меня поместил рассерженный отец, вдруг превратилась в капитанский мостик. Отсюда при свете лампочек просматривалась необыкновенная палуба корабля, терпящего бедствие.

Из ближайшей деревни прибежали рабочие, поднятые по тревоге. Они, эти великаны, под командой моего отца, капитана, и другого капитана, дяди Мухури, который прибежал, несмотря на болезнь, пытались заделать дамбу, через которую хлынула вода из канала.

Потоки казались фиолетовыми. И люди были фиолетовыми.

Множество людей, а я видела не всех их, подымали и опускали тяжелые лопаты, распевая не то песню, не то молитву.

Муссон, этот беспощадный дьявол, смеялся над теми, кто хотел противостоять ему. Он смывал мешки и корзины, которыми в меру своего могущества великаны закрывали брешь в дамбе.

И казалось, не будет конца этой битве!

Но вот загудела, яростно взвыла земля. Глухие таинственные звуки мощных насосов разбудили ночь.

Великаны запели еще дружнее, и этот ритм, ласковый и нежный, начал убаюкивать меня, и я потеряла ту границу, которая отделяет часы бодрствования от часов сна…

— Это был сон? — спросила я, когда песня перестала бороться с муссоном.

— Нет, моя дочь, это была настоящая битва! — ответил папа.

Я широко раскрыла глаза, взглянула вокруг себя глазами моего папы — и увидела чудесный мир.




Я назначила свидание


Снова замелькали трудные дни; судьбой нефтяной вышки жили мы все: индийские и советские нефтяники.

Ливни мешали бурить. Я чувствовала, что не все ладилось у моего папы. Какая-то глубокая тревога затаилась в нашем дворце.

В такое время мы с братом снова возвращались к думам о сказочных месторождениях. Муссон, однако, удерживал нас на месте.

Как-то я невинным голосом спросила у дяди Мамеда:

— Наверное, в Индии тоже найдется немало оврагов и ущелий, в которых можно обнаружить признаки нефти?

— Конечно! — воскликнул он. — Нефть всегда стремится выбраться наверх, уж такова ее доля. Однако такие овраги и ущелья можно встретить, наверное, только в малодоступных местах, иначе мы знали бы о них.

— Например, где?

— Например, в Гималаях, под снегом, или в джунглях…

Это нам и надо было!

Мы еще больше уверовали в успех нашего дела. Только не решались двинуться в джунгли, нам нужен был союзник-индиец.

Не сговариваясь, мы оба произнесли одно и то же имя: Лал!

— Пойдет ли он с нами, вот вопрос? — задумчиво проговорил Муса.

— Это я беру на себя, — был ответ.

Так обычно говорит мой папа, когда они, буровики, остаются после ужина в общей столовой и начинают распределять обязанности на завтра: кому что делать.

«Если мы единогласно остановились на кандидатуре Лала, то перед тем как выйти в дорогу, пожалуй, с ним необходимо больше подружиться, — решила я. — А для этого остается один-единственный выход — пригласить его на свидание».

Я не представляю себе, что произойдет, когда мы встретимся с Лалом, ведь до сих пор я ни разу еще не назначала свидания! Однако меня это меньше всего волнует. По-моему, когда назначаешь свидание, самое важное — не что будет, а как нарядиться.

Это я знаю доподлинно, так как не раз подглядывала за старшими девочками с нашего двора, которые любили ходить по свиданиям.

Все-таки трудно решиться самой пригласить Лала! Почему так заведено, что только мальчики назначают свидания? А если тебя никто не вспомнит? Значит, так ни разу и не побудешь на свидании! Такие порядки мне не особенно нравятся.

И вот я пишу записку Лалу, приглашая его сегодня вечером, если только ливень чуточку ослабнет, подойти к новому колодцу и дождаться меня. Потом, запыхавшись, догоняю дядю Мухури и сую записку ему в руку, а потом, потом… убегаю от него, как дура… Щеки горят, сердце гулко бьется, сама не знаю отчего. Неужели от стыда?

Ближе к вечеру я стала сама не своя; как назло, мама никак не уходила из своей комнаты. Наконец, дождавшись, когда она ушла на кухню помогать дяде Тандону, я торопливо начала красить ресницы. Дело это сложное, конечно, без опыта. Я здорово перепачкалась, но это ничего; с губами обычно ни у кого возни не бывает, мазать губы каждый может.

Целую минуту раздумывала: поставить точку на лбу или нет? Все-таки не решилась. Ведь я еще не знаю всех индийских обычаев.

Идти на свидание в своих чулках тоже не положено. Наши уфимские девчонки в подобных случаях всегда натягивали мамины чулки. У меня не оставалось другого выхода, я тоже взяла мамины серые капроновые, которые она очень берегла и надевала, только если шла в гости.

В чулках я чуть не утонула. Выручила бечевка, которой я крепко-накрепко завязала чулки. Но я тут же их сняла, потому что они сразу прилипли к ногам.

Взглянув в зеркало, я осталась собой довольна. Пора уходить. Однако в самую последнюю минуту вспомнила наших девчонок: они всегда грубили мамам, перед тем как уйти, и с силой захлопывали двери. Наверное, так положено.

Но я не могла нагрубить маме, потому что, во-первых, не умею, во-вторых, мое свидание тайное.

Дверь я открыла бесшумно. По лестнице шла на носках, таясь при каждом шорохе. Двор перебежала как угорелая. Если бы я с самого начала представляла себе, каких трудов стоит так называемое свидание, ни за что бы не стала его назначать.

Возле нового колодца меня уже дожидался Лал. Он ходил взад-вперед. Увидев меня, он перестал ходить и сделался серьезным.

Скажу откровенно, я еле-еле узнала его: на голову он напялил большой тюрбан, обулся в старые туфли с закрученными носками. Наверное, он тоже слышал, что на свидание просто так не идут, а наряжаются.

Мы стояли друг против друга и не знали, что сказать. По-моему, все-таки первым должен заговорить мальчишка. Я совсем пала духом. И если бы в эту минуту Лал не заговорил, я, честное слово, убежала бы домой.

Но он сказал:

— Здравствуй!

На душе стало легче.

— Давай познакомимся по-настоящему, — предложила я.

— Я же тебя знаю, — ответил Лал. — Тебя зовут странно, как-то не по-нашему. — Шаура!

Почему он назвал мое имя странным? Я хотела обидеться, но передумала: наверное, нельзя обижаться сразу.

Как продолжить разговор, просто ума не приложу! Хорошо, что Лал догадался заговорить.

— Мы принадлежим к касте сторожей, — произнес он. — А ты, Шаура, к какой касте принадлежишь?

Я от удивления даже забыла закрыть рот.

— У нас, в нашей стране, нет никаких каст, — ответила я.

Он снисходительно улыбнулся:

— Разве все ваши люди заняты одним и тем же?

— Нет, — сказала я. — У нас есть колхозники, рабочие, врачи, учителя, инженеры, ученые…

— Вот-вот, — поддакивал он мне. — Теперь я спрашиваю тебя: к какой из этих каст ты принадлежишь?

— Тебе же английским языком говорят: у нас не было и нет никаких каст.

Его упрямство меня здорово задело.

А он никак не хотел понять меня.

— У нас в Индии есть касты жрецов, слуг, поваров, садовников, ремесленников, подметальщиков, посыльных… — сказал он. — Я, например, из касты сторожей!

Потом мы битых пять минут спорили: я говорила «нет», а он утверждал, что касты есть повсюду. Из-за этого «да» и «нет» мы крепко разругались. Домой я прибежала вся в слезах.




Лал


После больших огорчений женщина должна лежать с сухими глазами. Про это я узнала из одного фильма, который нельзя было смотреть детям до шестнадцати лет, но я его все-таки посмотрела по телевидению. Женские глаза остаются сухими тогда, когда выплаканы все слезы и больше их невозможно проливать даже при большом желании.

Как раз когда я изображала «сухие глаза», вернулся с буровой Муса.

— Ну-ка поднимайся: — сказал он. — Хватит баклуши бить.

Страдающая женщина должна упрямиться, чтобы вызвать к себе жалость. Поэтому я сказала.

— Отстань!

— Нам пора обсудить серьезно вопрос об экспедиции, — сказал Муса, напустив на себя важность. — Если ты не хочешь, я сам поговорю с Лалом.

Этого позволить я тоже не могла — а вдруг мальчишки уйдут искать нефть? От них всего можно дождаться.

Я, пересилив себя, сказала:

— Ладно, обсудим все вместе.

Утром с Мусой двинулись на буровую. Как мы и ожидали, Лал вертелся тут же, рядом со своим отцом, дядей Мухури. Он очень удивился, снова увидев меня после вчерашней истории, но ничего не сказал. Без долгих слов я раскрыла ему нашу тайну. Как мы и ожидали, он здорово заинтересовался.

— Для подобных дел годятся только самые храбрые люди, — проговорил он. — Как говорится у нас в джунглях, на земле имеется только три храбреца: буйвол, кобра и кабан. Они нападают на своих врагов первыми и никогда не отступают. Я, Лал, родом из джунглей. Ребята из джунглей — знаменитые заклинатели змей. А насчет оврагов не беспокойтесь. Вокруг нашей деревни их сколько хочешь. Тысячи! Наверное, среди них найдутся и такие, в которых ключом бьет нефть!

Наш друг мгновенно загорелся нашей мечтой.

— Мой род всегда защищал Индию, — продолжал он. — Если хотите знать, мой дед был солдатом знаменитого Гархвалийского полка! Это он в тридцатом году отказался стрелять в демонстрантов и отдал свое оружие горожанам, поднявшимся против англичан!

Конечно, его дед и нам здорово понравился.

— Что касается отца, то он тоже бунтарь. В городе Шаолапуре он вместе с другими текстильщиками поднял восстание и на целую неделю выгнал англичан из города. Конечно, ему пришлось потом сидеть в тюрьме и сменить профессию.

Отличный отец у Лала! Мы и так знаем его.

— Как же я, Лал, могу поступать иначе! — продолжал шуметь он. — Я тоже отдам свое сердце Индии!

Потом, когда он немного успокоился, я спросила:

— Ты сумеешь найти дорогу к своему дому?

— Кто же не сумеет? — удивился он. — По реке Брамапутре три дня плавания. Если бы тут была высокая-превысокая гора, я бы даже отсюда его показал.

Потом я обратилась к брату.

— Слушай, Муса, — сказала я, — как мы поступим с родителями: скажем им, куда едем, или нет?

Муса рассердился:

— Если скажем, они нас никуда не пустят. Сама видишь, как нас берегут: на реку не пускают, пугая крокодилами, в лес не разрешают ходить, опасаясь тигра. Нет, не думай, не разрешат нам поехать в джунгли. И не мечтай!




Плот как плот


Когда живешь большими планами на будущее, невозможно не рисковать; но все же становится страшно, как только я подумаю, что наш путь лежит в джунгли. Вдобавок ко всему Лал лезет со своими неуместными советами.

— Может быть, тебе, Шаура, не стоит идти с нами? — говорит он. — Честно говоря, джунгли — не девичье дело. Бывает, и мужчинам туго приходится.

В таких случаях я не скрывала своей глубокой обиды.

— Я тоже хочу помочь Индии, — отвечала ему. Против этого он уже никак не отваживался возражать.

Ведь в то время джунгли представлялись мне чем-то вроде башкирских лесов, а они у нас что надо: такие прелестные березовые рощи, густые дубравы, веселые перелески.

Но одно дело кичиться своей храбростью, произносить громкие фразы и совсем другое — взять вот и податься в непроходимые чащи, заселенные хищниками.

«Как же это так, — говорю я сама себе, — не сказав родителям, рискнуть на такое опасное дело? Что делать? Что делать?»

Но теперь отступать уже поздно. Только этим и утешаю себя. Да и отлучаемся мы самое большое на неделю. Семь дней — не такой уж большой срок.

Желая полностью оправдаться перед своей совестью, я спрашиваю себя: как бы поступили на моем месте мама и папа? При подобных обстоятельствах они, в этом у меня нет и тени сомнения, пошли бы на любой подвиг, чтобы помочь Индии.

Успокоение приходило, но ненадолго.

Чтобы не оставаться наедине со своими тревожными думами, я под любым предлогом ухожу из дому вместе с братом. Муса в эти дни, под видом рыбалки, помогает Лалу связывать наш плот, будущий наш плот, на котором мы собираемся уплыть в джунгли.

Неподалеку от дворца, на высоком берегу, много бревен, заготовленных для нужд буровой. Бревна крепко-накрепко перевязаны джутовыми канатами, чтобы их не унесло во время ливней. Для нашего плота леса сколько хочешь!

Мои мальчики уже облюбовали несколько бревен, толстых и сухих.

— Нам не нужен громоздкий плот, — доказывает Лал. — Возьмем пять бревен! Больше не надо.

Однако окончательный срок отплытия все еще не намечен.

— Муссон только разгулялся, ливням лить и лить, — вздыхает Лал. — Кто-кто, а я уж знаю его капризы!

Беда нагрянула неожиданно. Однажды мама, обняв нас, радостно произнесла:

— Вот что, дети, вам пора подумать и об учебе. В городе Дели есть школа для советских ребят. Учителя там хорошие, да и мы сами будем наезжать к вам в гости.

Ошарашенные этой новостью, мы почти в один голос воскликнули:

— Когда нам выезжать?

— Как только прекратятся муссоны, сразу в дорогу, — ответила мама.

«Ситуация», как любил говорить инженер дядя Серафим, коренным образом изменилась. Теперь все предприятие поставлено под угрозу.

Лал, узнав, что нас отправляют учиться в Дели, сразу повесил нос.

— Обычно между муссонами бывает перерыв, иногда на неделю, иногда и на две, — проговорил он задумчиво. — Быть может, нам стоит рискнуть и воспользоваться первым ясным днем?

Мы с его доводами согласились. Куда же деться — выбора нет.

Теперь Лал стал нашим капитаном. Без него ничего нельзя предпринимать.

— Продуктов не берите, не надо, — говорил он.

— А как же без пищи?

— Об этом не беспокойтесь. Индия нас прокормит. Индия и я. Пусть будет вам известно, тут на каждом дереве растет что-либо: то «хлебец», то кокосовый орех, то другие плоды. Вот только термосами запаситесь. В джунглях глоток чистой воды на вес золота!

Кому верить, как не ему, парню из джунглей?

Муса захватил с собой перочинный нож, а я — запас еды на всех троих, дня на четыре. Мало ли что может случиться в пути!

Как подумаешь о предстоящем путешествии, сладкий трепет охватывает сердце. Страшно и радостно!

Накануне отъезда Лал заговорил и об одежде.

— Обычно в джунглях днем бывает жарко и душно, а по ночам — прохладно. Куда ни взглянешь, всюду болота, — предупредил он. — На всякий случай захватите с собой резиновые сапоги. И обязательно противомоскитные сетки, иначе пропадем.

— А как вернемся назад? — вдруг спросила я. — Надо же и об этом подумать.

— Обратный путь на поезде, — ответил Лал. — К тому времени вода уйдет и железная дорога начнет работать полным ходом.

— Так бы и сказал, что надо взять деньги на проезд.

— Вот этого и не следует делать, — обиделся он. — Для меня все поезда Индии бесплатны. — А вы — мои гости. Кто же осмелится спросить у гостей железнодорожные билеты? Сами подумайте!

Все же Муса усомнился:

— Как-то нам не с руки ездить бесплатно, тем более по чужой стране.

Лал, ударив себя в грудь, воскликнул:

— Индия и я — одно и то же, понятно?

После этого заявления, конечно, у нас не осталось никакого повода для дальнейших пререканий. Ему лучше знать, как поступить.




Меня мучает совесть


«Трагедия одних оборачивается комедией для других», — частенько говорит мой папа. Мне не совсем понятна эта мысль. Но все же трагедия, как я полагаю, — это горе, а комедия — смех.

Другим в эту минуту, быть может, очень весело, но в моей душе — трагедия. Ведь на рассвете назначен побег.

Мы с братом проводим последние часы во дворце магараджи.

Перед побегом всех беглецов должна мучить совесть. Меня тоже мучает совесть. Ворочаюсь на постели, будто заведенная, сон никак не идет.

Заранее уговорившись с братом, мы очень рано легли спать. И пожалуй, допустили ошибку.

То и дело мама заглядывает в нашу комнату — то она поправит на Мусе одеяло, то подойдет и остановится у моей кровати. Мама прислушивается, как я дышу.

Мне хочется перестать притворяться, что сплю, и броситься ей на шею. Ведь у меня нет более близкого друга, чем мама. Однако я удерживаю себя во имя великих дел, которым мы посвятили себя. Все же на всякий случай я с ней мысленно прощаюсь, потому что до самого возвращения из экспедиции я не увижу ее.

Потом начинаю думать о папе. Я горжусь тем, что мой папа ходит гордо, разговаривает гордо и трудится гордо. Ни перед кем он шляпу не снимает, шею не гнет.

С такими думами лежу себе и который раз задаю один и тот же вопрос: что делать?

Я уже сама с собою не советуюсь — это совершенно бесполезно. «Чего не дал бог женщине — это мудрости!» — восклицает папа, если он немного сердит на маму. Он зря не скажет! Коли уж женщины лишены мудрости, то что толку мне советоваться самой с собой?

Остается один-единственный выход: посоветоваться с умными людьми. А это делается очень не просто: надо попытаться вспомнить из прочитанных книг или из того, что когда-то услышала, самые умные слова.

При этом обязательно надо наморщить лоб и закрыть глаза. Потом все время напрягать память.

Вот не успела я наморщить лоб и чуточку призадуматься, как тотчас же услышала чей-то голос: «Будь здоров, император, идущие на смерть приветствуют тебя!»

Слова красивые, ничего не скажешь, но они, к сожалению, на этот случай не годятся. В самом деле, при чем тут император? Потом, мы с Мусою и Лалом не какие-нибудь гладиаторы! Изречение тут же забраковала.

Потом вспомнились слова других мудрых людей: «Лучше прямо идущая телка, чем шарахающийся бык». Это сельскохозяйственная пословица. А другая: «Одного камня достаточно против ста глиняных горшков» — по-моему, больше подходит, когда собираешься пойти на сабантуй, где без конца бьют горшки.

Оказывается, мудрые слова тоже не всегда бывают полезны!

Зашла мама и нарушила ход моих мыслей. Она серьезно считает, что мы спим. Мне стало грустно-грустно: ведь завтра уже никто одеялом тебя не прикроет и не постоит у твоего изголовья. Но как только мама вышла из комнаты, грусть сразу пропала. Почему бы это? Неужели о маме думаешь только тогда, когда она на виду, а потом перестаешь о ней думать? С этим я не согласна.

Теперь закружились в моей голове все стишки, которые пишутся на плакатах про правила уличного движения и против пожаров. Но я их сразу отмела как не подходящие при подготовке к побегу.

Вот наконец кто-то шепнул: «Бивень слона не вырастет во рту собаки». Не к месту! Пришла на ум еще одна поговорка: «Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком». Это про риск. Она подходящая, то, что нужно!

Эта пословица принадлежит моим предкам — древним кочевникам. Значит, решено: бежим!




Что я натворила


В ту ночь мы не спали.

Шептались с братом почти до утра. Вернее, говорила я одна обо всем, что только взбредет в голову.

Скажу правду, предстоящее путешествие нас здорово беспокоило.

— Слушай, Муса, — спрашивала я, — правильно ли мы поступаем, что уходим в джунгли? Слушай, Муса, если опрокинется наш плот, что с нами будет? Ты только и думаешь о том, как бы дрыхнуть, — упрекала я его, — совсем не думаешь о путешествии в джунгли. Мы не умрем с голоду?

На все мои вопросы он отвечал односложно, как взрослый.

— Дорога требует жертв.

Так мы лежали долго-долго…

«Значит, бежим!» — сказал он вдруг.

«Чего же не бежать, тебе легко, — ответила я. — Мама и папа не твои, конечно, о них и думать не думается».

Он обомлел. Побледнел как бумага и перестал дышать. Глаза его сделались большими-большими. Вдруг он заметался по комнате. Надел белую рубаху, что ему подарили гости в прошлом году в день рождения, и, схватив в руки свой галстук, бросился вон.

Только тут я сообразила, что я натворила! Тысячи мыслей, перегоняя одна другую, заметались в голове: наверное, он никогда мне не простит. Наверное, он сейчас же скроется на плоту. Наверное, теперь его не догнать. Наверное…

Я выбежала вслед за ним. Но куда там! Среди деревьев только замелькали его белая рубашка и красный галстук. Муса мчался в сторону буровой.

Мне во что бы то ни стало надо его догнать!

Я бегу и кричу:

«Муса, постой!»

Он, не оглядываясь, несется вперед.

«Родненький, прости!»

Он все бежит.

«Братик мой, больше никогда не буду!»

Я уже задыхаюсь. Разве с мальчишками можно соревноваться в беге!

Вот он добежал до буровой. Вижу по белой рубашке и красному галстуку, как он заметался среди людей. Вот он подался в сторону деревни, где живет Лал.

Меня сразу осенила мысль: они убегут с Лалом вдвоем. Немедленно! Сейчас же!

Рассказать о нашем плоте никому не могу. Разве я решусь выдать товарищей? Ни за что! Лучше я отрежу язык, чем выдам их. А они теперь ни за что не возьмут меня с собой.

Недолго думая, я бросилась на берег. Я бегу словно ветер. Несусь будто на крыльях.

Наш плот еще на месте. Он качается на волнах.

Я быстренько вытащила с плота два весла. Там больше ничего и не было. И, торопясь, не оглядываясь, стала развязывать лиану, на которой держался плот. При этом я громко-громко разговаривала сама с собой. «Плыви один! Без меня, без моего брата и Лала!»

Плот никак не хотел уплыть. Сопротивлялся. Тогда я сильно подтолкнула его. Течение подхватило плот, и он понесся, как под парусами…

Тут я заплакала: что я натворила! Мне нет никакого оправдания.

Глаза мои распухли от слез.

Я очнулась, когда передо мною появились Муса и Лал. Они без слов поняли, что произошло. Я тоже не стала ожидать расспросов, сама сказала:

«Да, это сделала я. Но не для того, чтобы сорвать экспедицию, а для того, чтобы Муса один не сбежал. Я ведь ни за что ни про что обидела его…»

Мальчишки всегда благородны, а Муса в особенности. Он долго молчал, потом сказал:

«Да, я хотел убежать с Лалом, Шаура, без тебя. Я хотел найти нефть, чтобы папа и мама гордились мною и чтобы уж никогда не считали меня чужим. Но я постараюсь тебя простить».

А Лал добавил:

«Новый плот смастерим еще быстрее. Теперь мы имеем кое-какой опыт. И мы обязательно поплывем, если, конечно, Шаура снова не столкнет его в Брамапутру!»

Сильно толкнув в бок, Муса шептал надо мною:

— Тише, нас могут услышать! Что с тобою? Удивительные эти девчонки: даже во сне плачут!

Я промолчала, обрадованная, что мы с ним так страшно поссорились только во сне; я ведь не могла ему рассказать, какой сон видела! То, что было во сне, могло случиться и наяву.




Лал дарит цветы


Как только горизонт посерел, мы бесшумно поднялись.

В такое время не до умывания. Вещи уложены с вечера. У каждого свой узелок.

Записка короткая, ее пишет на скорую руку Муса, буквы получаются корявые: «Уходим на неделю». И оба подписываемся для верности. По комнате двигаемся на цыпочках, по лестнице тоже.

Только бы улизнуть незаметно.

Где-то завыл шакал. Это как бы служит сигналом к побудке; резко закричали павлины, заукали обезьяны. А наши все в этот ранний час, конечно, спали крепким сном. Я невольно взглянула на крышу — орла на месте не оказалось. Это хорошо или плохо, что его нет? Однако думать некогда.

На берегу, возле плота, нас с нетерпением поджидал Лал.

— Почему так долго? — воскликнул он, явно волнуясь.

Вот все места на маленьком плоту заняты. Можно отправляться, но наш капитан медлит. В самую последнюю минуту Лал, повернувшись лицом к востоку, начал что-то нашептывать. Это нас бесконечно удивило: вот уж не думали, что он верующий!

Молился он недолго, наверное, знал только одну молитву. Через минуту он протянул Мусе длинную бамбуковую палку, а сам взял вторую.

— Я буду стоять впереди, на носу корабля, а ты, Муса, будешь за рулевого на корме, — коротко распорядился он. — Итак, вперед!

Так началось наше необыкновенное путешествие в джунгли.

В этот час Брамапутра совсем не походила на реку. Она скорее всего напоминала море. На широкой и величавой глади ни одной волны. Куда ни взглянешь, всюду вода. Вот что сделали ливни с Брамапутрой!

Мои мальчики порядком повозились, пока вывели плот на середину реки.

— Нам надо держаться фарватера, — рассуждал вслух Лал. — Если занесет на луга, считай — пропало, нам вообще не выкарабкаться оттуда, тогда придется навсегда распрощаться с милой Брамапутрой или строить новый плот…

Внезапно взошло солнце. Тут, в Индии, оно не любит мешкать.

Сразу стало веселее на душе.

Часа через два вдруг нас окликнули с берега. Мы повернулись на зов. Только сейчас мы заметили крестьянина, его телегу с большими колесами и медлительную буйволицу, тоже уставившуюся на нас. Лал ему громко что-то ответил, но мы с Мусой не поняли, о чем они говорили.

— О чем он говорит? — заинтересовалась я.

— Удивляется, — ответил Лал. — Удивляется, почему мы одни на плоту. Спрашивает, не надо ли нас спасать?

Что ему ответил Лал, мы так и не узнали. Однако крестьянин долго еще кричал и качал головой. И раскачивался из стороны в сторону.

Лал греб впереди, а Муса на корме: у него, у рулевого, тоже немало забот. Что касается меня, то я сижу на узелках, сложенных посередине плота, и ничего не делаю, словно барыня. От меня никакого толку! А мне так путешествовать вовсе не нравится.

— Уступи палку, — то и дело прошу я Лала, — я тоже хочу помогать вам. Посадили меня тут как куклу… Я так не согласна!

Он только скалит зубы — смеется. Мне не то что работать, даже стоять не разрешает.

— Еще упадешь в воду! — говорит он. — Сиди себе!

Смотрю я на Лала и удивляюсь: очень уж странно он держит себя со мною в это утро. «Отчего бы так?» — спрашиваю я себя. Он на меня часто оглядывается, то и дело заговаривает, все шутит. Неужели он боится, что я расплачусь? Или он почувствовал, что у меня нехорошо на сердце?

А солнце пекло невыносимо. Я держалась стойко, как и положено путешественнику. Но когда от жары пересохло в горле, зарябило в глазах и самое страшное — затошнило, я взмолилась.

— Я чувствую себя как рыба на сковородке, — жалобно простонала я. — Нечем дышать. Пожалуйста, спрячь меня куда-нибудь от этого солнца!

Муса хмуро покосился: он не умеет сочувствовать девочкам. Такой уж у него характер. А Лал, ни слова не говоря, стал быстро-быстро грести к берегу. Через несколько минут мы причалили возле высокого ветвистого дерева.

Мы устроили привал.

— Немыслимо плыть в такую жару, — сказал Лал, наверное сочувствуя мне. — Переждем зной.

В тени, в холодке, мы позавтракали тем, что я захватила из дому. Лал сделал вид, что ничего не заметил, — ведь он не велел ничего брать в дорогу. Даже хлеба.

Боясь крокодилов, я не сомкнула век, а мои мальчики как ни в чем не бывало захрапели.

После полудня дышать стало легче. С реки подул еле ощутимый свежий ветерок.

Мы снова тронулись в путь. А Лал стал еще более внимательным ко мне. Он даже подал руку, когда я садилась на плот. Если бы не он, я как пить дать упала бы в воду! Так неожиданно качнулся плот.

Вот бы все люди были такими внимательными, как Лал!

Перед нами открывались все новые и новые красоты Индии.

Вдруг я увидела странное дерево, оно цвело. И стоило мне обратить на него внимание, как Лал тут же повернул плот к берегу. За один миг он нарвал мне яркий букет. Принимая цветы, я внимательно взглянула на него: почему он так сделал? Еще вспомнила: когда мы ели, он уступал мне самое вкусное. Неужели он сам не любит лакомые куски?

А вот Муса настоящий мальчишка! Он не обращает на меня никакого внимания.

Перед закатом Лал начал беспокоиться о ночлеге. Я гадаю: что с нами будет? Как перенесем мы это серьезное испытание?




Сон на дереве


Я слежу за беспокойным взглядом Лала. Ему, наверное, не нравится берег. Он что-то ищет. Вдруг он сказал:

— Тут крокодилам нету счета. Спать на плоту не придется. Заночуем лучше на берегу.

Я промолчала, но предстоящая ночь меня тревожит. Как только подумаю, что придется спать под открытым небом, душа уходит в пятки. Вдобавок совершенно неожиданно раздался душераздирающий крик. Я вздрогнула, хотя вопль доносился с берега, а мы были на плоту. Острая тревога охватила меня.

— Что это?

— Павлин, — ответил с улыбкой Лал.

Мы плыли очень медленно, около самого берега.

Увидев устье ручейка, Лал круто повернул плот.

— Приехали, — сказал он, первым соскакивая на скользкий берег.

Пока он привязывал плот к толстому стволу незнакомого дерева, мы с Мусой успели разгрузить все наши узелки и узелочки. Тут и одежда, и кое-какие свертки со съестным. Наконец-то твердая земля! Однако рядом подозрительный страшный шорох.

Лишь стыд помешал броситься наутек, да-да!

Я вскочила на ноги и громко вскрикнула:

— Змея!

Лал снисходительно улыбнулся.

— Ты не бойся змей. Они сами боятся моих глаз как не знаю чего, — сказал он пренебрежительно. — Мне только стоит захотеть — и заворожу их. В один миг!

Все-таки я не решилась снова сесть на траву.

Вскоре мы разожгли костер, и я расхрабрилась. Ведь не всякая тварь рискнет приползти на огонь!

Тем временем мальчики отправились за кокосовыми орехами. Я осталась одна. Не зря говорят, что боязливый своей тени боится. Мне чудилось, будто кто-то подползает ко мне, будто за каждым деревом таится опасность, на каждый шорох я оглядывалась. Неожиданно я услышала над самой головой слабый писк. Это была маленькая обезьяна, повисшая на своем длинном хвосте. Я застыла, запрокинув голову.

Но тут я услышала радостные голоса мальчиков, возвращающихся в лагерь.

Они добыли три ореха, зеленых, больших, как дыни. Лал вытащил из-за пояса кривой нож, ловким движением отрезал головку ореха и протянул мне плод.

Ему не пришлось упрашивать меня. Я так люблю кокосовый сок, сладкий и приятный, а еще больше мякоть ореха! Она такая вкусная, просто язык проглотишь.

Лал с улыбкой следил, как я уничтожаю орех.

— По-моему, другого такого умного дерева на всем земном шаре нет, — говорил он, — оно дает молоко и «мясо». Из его волокон вяжут канаты, выделывают прекрасные веера для важных делийских дам, даже такое мыло, которое мылится в морской воде.

— Хорошее дерево, — похвалила я. — Мне особенно понравился сок.

— Понравился? — обрадовался он. — Я тебе еще достану. Вот увидишь!

Мы быстренько, пока было светло, стали собирать сухие ветки. Надо же запастись топливом на всю ночь.

Лал опять влез на пальму, чтобы сбросить вниз орехи. Теперь он сидел среди крупных листьев, похожих на страусовые перья.

Засветло нужно успеть собрать орехи, потом их не найдешь. Но не успела я шагу шагнуть, как мимо прошмыгнула огромная ящерица. Такую большую, пожалуй не меньше метра, я никогда в жизни не видела.

— Ой! — вскрикнула я, а у самой ноги приросли к земле.

Муса сердито начал выговаривать:

— Если на каждом шагу будешь вопить, завтра же возвращайся домой. Разве с девчонкой можно рискнуть на серьезное дело?! — добавил он горестно.

Я не стала возражать, сейчас не время спорить.

— Ладно, не стану больше бояться, — смиренно заявила я. — Если и напутаюсь, стисну зубы крепко-крепко, но промолчу! Вот увидишь!

Чтобы убедить его, я клятвенно прижала руки к груди.

Ужин продолжался недолго. Я испекла картошку, что взяла из дому. Наверное, такую вкусную сроду не ела. Обжигая губы, уплетали ее с хлебом. Затем запили кокосовым соком. Поужинали на славу! Ни один уфимец так не ел.

Мы улеглись около костра. Однако москиты носились над нами целой тучей. Им и дым нипочем. Даже через противомоскитную сетку ухитрялись прорваться. Только терпи!

Более беспечных ребят, чем мои мальчики, наверное, нет нигде. Опустили головы на мешки с травой и сразу захрапели. Точно к себе домой попали. Я лежала, свернувшись клубком, — мне хотелось быть крошечной, незаметной. Конечно, было не до сна. Какие только шорохи не доносились до моего слуха! В такую темную ночь может почудиться что угодно.

Именно в это мгновение совсем близко кто-то резко завопил. Неужели тигр?

— Ой, мама! — крикнула я, хотя и дала слово никогда не бояться, никогда не кричать.

Мальчики, услышав мой крик, живо вскочили.

— Шаура, разве ты все еще не спишь? — удивился Лал, поднимая голову.

— Тут… рядом… кто-то вопит… Вот сам тоже услышишь… — сказала я со вздохом. — Не иначе, тигр.

В самом деле, не прошло и минуты, как снова повторился страшный вопль.

— Ты зря боишься, — совершенно спокойно проговорил Лал. — Это — безобидное существо, всего-навсего лающий олень.

— Когда же этому будет конец! — ворчал Муса, снова укладываясь спать. Конечно, он сердился на меня.

Лал, желая успокоить меня, пожал мне руку.

— Спи спокойно, — произнес он. — Никто не решится на нас напасть. Ведь нас трое! Вдобавок мы путешественники, — значит, самые храбрые люди.

Как только они захрапели, я снова осталась одна лицом к лицу с таинственной ночью, полной всяких шорохов и незнакомых звуков. Теперь мне показалось, что вокруг нас воет целая стая волков. От страха даже закрыла глаза. Но когда вопль раздался совсем близко, я с замирающим сердцем рискнула приоткрыть один глаз — и чуть с ума не сошла: за кустами мелькали странные светлячки. Но они были необыкновенные, синеватые, крупные. Я сразу догадалась, что это были волчьи глаза. Тут уж вся моя решимость улетучилась, душа ушла в пятки.

— Ребята, волки! — завопила я.

Спасибо Лалу, он не стал издеваться надо мною, даже не заворчал, как Муса.

— Ладно, — решил он. — Хотя шакалы и не нападают на людей, мы все же переберемся на дерево и заснем как следует. Там уж нас никто не достанет.

Лал подбросил в костер охапку сухих веток и, как только огонь разгорелся, молча стал карабкаться вверх.

— Нашел очень удобный сук, — крикнул он через минуту. — Привяжите все наше добро за конец вот этой лианы, а я вытяну. А потом заберетесь сами.

Мы так и сделали. Посадив к стволу спиной, Лал обвязал меня лианой, чтобы я не свалилась вниз. Потом накрыл противомоскитной сеткой.

— Теперь забудем весь мир, — посоветовал он. — Спи себе.

Мальчики тоже обвязались лианой. Усталость взяла свое. Мы уснули, свесив ноги вниз. Со стороны, наверное, мы походили на усталых всадников, спящих в седле.




Рукав правый, рукав левый


Я проснулась под громкий хохот моих спутников.

— Что вас так насмешило? — обиделась я, развязывая лиану.

— Посмотри-ка в зеркало, — посоветовал Муса, — что стало с твоим лицом! Даже я еле признал тебя!

Тут я и сама стала смеяться: лица мальчиков тоже раздулись, носы их распухли, вместо глаз остались узкие щелочки.

— На себя бы сначала взглянули! — проговорила я. Но вдруг почувствовала острую боль во всем теле. Особенно горело лицо. Только терпи!

Лал, по-видимому желая меня подбодрить, снисходительно сказал:

— Как только привыкнешь к укусам, совсем перестанешь обращать внимание на москитов.

Но мне так и не удалось привыкнуть к ним до конца путешествия.

За завтраком он продолжал меня утешать.

— Придет время, я тебя угощу гуявой, — говорил он. — Чего-чего только нет в моей Индии! Если есть на земле рай, то этот рай именно здесь, только здесь, в Индии.

Я уже знала, что эти слова принадлежат старому поэту.

Тут я взглянула вокруг себя и застыла очарованная: солнечные лучи превратили джунгли в какое-то волшебное царство, честное слово!

Нас обступали высокие-превысокие пальмы. Они, словно могучие колонны, подпирали густой зеленый потолок. «Как настоящие геркулесы! Ну и сила!» — подумала я. Сквозь щели и просветы этого зеленого потолка пробивались золотые лучи, как молнии. К ним тянулись лианы и ползучие цветы; все они переплетались и перепутывались в этих солнечных молниях.

Деревья самые странные, каких свет не видал! Одни из них стройные, с гладкой корой; у других стволы исполосованы глубокими щелями. У третьих корни будто нарочно засыпаны; некоторые деревья устроили вокруг своего ствола пирамиды из тоненьких зеленых досок, под ними можно спрятаться, как в шалаше.

«Колонны» и белые, и черные и желтые, и зеленые; среди этих стволов я заметила и шиповатые, и морщинистые, то совсем гладкие, будто отструганные, то такие, у которых кора шелушится.

Во всех направлениях тянулись лианы — узловатые, как веревки, гладкие, как ленты, некрасивые, с шипами. И в этом волшебном царстве порхали и щебетали веселые невидимые птички. Они жили где-то над зеленым потолком.

Я бы все смотрела и смотрела — так великолепно было вокруг, но Лал вдруг сказал:

— Посмотри, Шаура, вон на то дерево с воздушными корнями, оно растет всего сто лет, а потом тысячу лет стоит просто так, как бы отдыхая от трудов.

— Как пенсионер! — уточнил Муса.

Лалу пришлось объяснить, кто такие пенсионеры; только после этого он повернулся направо и показал еще на одно дерево. Он здорово ориентировался в этом лесу.

— Запомни: Зонтичная пальма, — сказал он. — Она живет столько же, сколько человек из джунглей, — пятьдесят или шестьдесят лет. Цветет всего один раз в жизни; некоторые лепестки цветка, словно павлиньи перья, поднимаются до сорока футов — вот на сколько! А потом дерево умирает.

Сейчас пальма не цвела, и нам было трудно представить себе, какие великолепные цветы она распускает. Но все же зонтичная пальма очень заинтересовала нас и даже, сама не знаю почему, вызвала к себе уважение.

— А то дерево, которое живет тысячу лет, не цветет? — спросила я у Лала.

— Нет, — коротко ответил он.

— Лучше уж прожить шестьдесят лет, чем тысячу лет, и людям подарить прекрасные цветы, — сказал рассудительный Муса. — Если бы от меня зависело, я бы наверняка выбрал судьбу зонтичной пальмы.

— И я! — сказала я.

Лал промолчал. Наверное, он знал много других деревьев, судьбы которых больше его устраивали, чем судьба зонтичной пальмы. Он — хозяин джунглей, у него ведь большой выбор!

В это утро в реке все чаще и чаще попадались крокодилы.

— Они не нападут? — беспокоилась я, следя за тем, как эти чудовища снуют взад-вперед, то вдруг ныряя, то внезапно всплывая.

Лал только махнул рукой:

— На плот, пока мы тут, не взберутся, за это можно быть спокойным, но вот если случайно бултыхнешься в воду, то трудно поручиться за крокодилов.

Нечего сказать, успокоил.

Густые леса все ближе и ближе подступают к берегу.

— Скоро вступим в настоящие джунгли, — обрадовал нас Лал. — Пока все идет как положено.

Однако мне показалось, что он и сам испугался своих слов.

Большой остров делил реку как бы надвое. Наш капитан задумался. Нельзя мешкать, надо делать выбор. Он, наверное, и сам не знал, по какому рукаву плыть. Спасло нас то, что он был решительным человеком. Махнув рукой, Лал бодро скомандовал:

— Держать влево! Левый рукав наш!

Мы поверили ему. Кому, как не ему, указывать путь. Если бы мы плыли, допустим, по своей, родной реке Белой, то, несомненно, капитанами были бы я и Муса. А на этой Брамапутре, конечно, Лал хозяин! Ему виднее.

Наш рукав становился все уже и уже. Это заметили все. Громадные деревья толпились возле воды. Иногда они, отступив вглубь, открывали густые кустарники.

Птиц стало больше. Особенно чаек.

Они падали камнем в воду и, издавая радостные и громкие крики, взмывали ввысь, держа в клювах маленькую рыбешку.

Загадочные берега занимают мои мысли. Что там такое?

Заросли вокруг темные, туманные. Они полны скрытой жизни. Временами наступает сумрак. Густая листва не пропускает дневного света.

Во время обеда я впервые за всю дорогу увидела другого Лала — его как будто подменили на несколько минут. За обедом он не произнес ни одного слова. Даже на меня не обращал никакого внимания. Что с ним? Мы с братом переглянулись, но не стали задавать вопросов. Если найдет нужным, то объяснится. Но разве я выдержу?

— Что с тобой? Почему нос повесил? — спросила я, предчувствуя недоброе.

Он глубоко вздохнул.

— Не по тому рукаву плывем, — сказал он. — Надо было свернуть вправо.

— Что же делать?

— Рано или поздно мы выберемся в основное русло, но когда это произойдет, трудно сказать.

Вот те на!




Старая деревня


Если бы я не была пионеркой, если бы нас не учили крепко держать слово, я давно повернула бы назад.

Три дня прошло с тех пор, как мы в пути. По первоначальному плану мы уже должны были находиться в родной деревне Лала. Теперь, когда заблудились, трудно рассчитывать на то, что быстро найдем нефть.

— Вот бы только добраться до основного русла Брамапутры, — вздыхал Лал, — тогда бы я сразу бы сориентировался.

Как надоели эти джунгли! Иногда целыми днями мы не видим солнца. Кругом дикие, необжитые места. Сумрачно и туманно не только по утрам, но и в полдень. Вокруг стоит таинственный мрак.

Здесь обитают страшные хищники. Порою даже Лал не скрывает своего беспокойства, когда речь заходит о тигре или носороге.

Иногда джунгли отступают, тогда над головой показывается солнце. Становится легче дышать, будто ты вынырнул из-под земли на свежий воздух. Грудь вздымается, благодать!

Вот и сейчас, после полудня, мы выбрались на открытое место. Лал от радости даже запел. Я люблю когда он поет, ведь индийская песня чем-то напоминает нашу, башкирскую. Однако даже веселая песня не звучит, когда пусто в желудке. Хотя наш друг и хвалился, что нас накормит досыта индийский лес, но лес, по-видимому, обманул его надежды. Сегодня с утра у нас не было во рту ни крошки. Хорошо, что в термосе есть вода. Родниковая вода. Но одной водой сыт не будешь!

Не всегда попадаются и кокосовые пальмы. Не пришлось нам попробовать и обещанной Лалом гуявы. В мешках наших не осталось никаких припасов. Наше положение было просто бедственное. «Голод не тетка!» — вот когда я поняла значение этой поговорки!

Плот покачивается на волнах. Лал гребет на носу, а Муса по-прежнему на корме. Они молчат. Мне тоже не хочется с ними разговаривать. Я уже третий раз перетряхиваю наши узелочки и мешочки — нигде ничего! Ни крошки! В сотый раз я спрашиваю себя: «Куда мы плывем и зачем?»

Муса отмалчивается. Кто знает, о чем он думает! Теперь никакими умными мыслями нашему горю не поможешь.

Вдруг Лал крикнул во весь голос:

— Вах-вах! Я вижу деревню!

Я взглянула туда, куда смотрел он. Никакого сомнения — крыши домов! Значит, деревня. Где люди, там и обед. Пришел конец нашей лихой беде!

Мы с Мусой тоже трижды прокричали: «Ура!»

Надо правду сказать — индийские деревни совсем не похожи на наши. Дома низкие, многие из них глинобитные. Порою встречаешь хижины, напоминающие охотничьи шалаши. Изгороди только у богатых людей. Конечно, нет клубов, детских садов, как это водится у нас. А в некоторых деревнях даже нет школы, я это сама видела.

— Ты, Шаура, пока оставайся здесь, — привязывая плот, приказал Лал. — Мы с Мусой сходим в деревню. Добудем продукты. И опять заживем!

— Пожалуйста, не забудьте о соли, — взмолилась я. — У нас ничего не осталось!

Как только мальчики скрылись с глаз, я приступила к стирке. От моего платья осталось одно воспоминание. Если залатать, конечно, надевать можно еще. За каких-нибудь десять минут знойное солнце высушило платье. Теперь можно взяться за починку.

Но в это мгновение на дороге показались мои мальчики.

Лал в термосе принес молоко. Из мешочка высыпал картошку, а в другом, поменьше, был горох. Опять зажили на славу!

Лал протянул мне незнакомый плод, большой и сочный.

— О! Как вкусно! — проговорила я, откусив его.

— Это — помпельмус! — улыбнулся щедрый Лал.

Мне стыдно вспомнить, сколько я съела в этот день. Но мальчики и сами не отставали от меня, поэтому некому было за мной наблюдать. А мне не хотелось прослыть обжорой, стать посмешищем в их глазах!

— Узнал, где твоя деревня?

— Расспрашивал, но никто не знает, — ответил он, удрученный. — Говорят, сегодня начинается праздник. Просят погостить в деревне. Ну как, останемся, друзья?

— Ого! — воскликнула я.

Нам, путешественникам, лишний день отдыха, конечно, не помешает! Решение было принято единогласно.




Легенда


На праздник просто так не пойдешь. Пришлось потрудиться над своими нарядами.

Залатала платье. Хорошо, что у моего запасливого Мусы нашлась иголка с ниткой. Жаль, что потеряла ленту, волосы кое-как расчесала, а завязать не завязала — нечем.

Мальчики уже поджидали меня, успев укрыть наш плот за прибрежными кустами.

Деревня была крошечная, домов так двадцать, не больше. Мазанки из красной глины липли одна к другой. Хижины ютились под высокими и стройными пальмами. Только несколько домов с открытыми верандами стояли отдельно, за низкими заборами, а один хозяин свою усадьбу вместо изгороди окружил кактусами.

Наше появление в деревне стало большим событием для загорелых и ловких ребят, для любопытных и застенчивых девочек. Нас тотчас окружили тесным кольцом.

Перед ними, бронзовыми ребятами, мы с братом казались оранжерейными цветками; белый цвет нашей кожи был как бы укором нам, — казалось, мы никогда и не показывались солнцу.

Мне давно хотелось подружиться с индийскими девочками. На праздник они здорово нарядились: у всех новые платья или кофточки с юбкой, разноцветные, длинные, делающие их строгими и изящными. Серьги украшали не только уши, даже нос. Браслеты звенели на щиколотках ног.

Ой, как я была неуклюжа и ненарядна в своем старом ситцевом платье!

Что касается мальчиков, они оделись просто, как и положено мужчинам. Вся одежда у них состояла из одного дхоти. Но зато волосы, как и у девочек, были смазаны жиром. И лоснились, словно крылья ворона.

Разве много надо, чтобы уфимским ребятам завести знакомство! Когда Лал сказал, что мы из обетованного северного края — Советской страны, дружба установилась немедленно. Куда мы — туда и они. Не отстают ни на шаг.

Девочки связали большие венки из желтых цветов и в знак дружбы повесили их нам на шею, этот обычай у индийцев, оказывается, очень почитается.

Под одним деревом я остановилась, не в силах дальше шагу шагнуть. Прямо надо мною висело страшное чучело с длинными ногами и острой, как дыня, головой.

— Двинулись дальше, — проговорил спокойно Лал. — Хозяин строит новый дом и не хочет, чтобы рядом поселились злые духи.

Чуть позже на деревенской площади, когда нас окружила сотня людей, старик осторожно начал бить в барабан своими длинными пальцами. Тут же включилась ладонь правой руки, еще позже — левый кулак. Старик извлекал из своего барабана сотни звуков, торопливых, веселых, нетерпеливых.

Ноги сами по себе заходили, но я не поддалась соблазну. Пусть танцуют эти милые, нарядные, стройные девушки, а я, гостья, сидя на ковре, посмотрю на них. К нам подсела и женщина — мы встретили ее раньше на улице. Она поставила возле меня кувшин с водой и блюдо с какими-то лакомствами. Пятьдесят одна девушка — а это число в Индии тоже почитается — заходили по кругу, то гурьбой, то рассыпаясь; казалось, вот-вот они со всего размаху столкнутся, но нет. В последнюю секунду, откидываясь назад, отбросив руки в стороны, они застывали, чтоб через миг снова начать кружиться. Удивительно красиво, когда они, подпевая, приплясывают. У нас, у башкир, это тоже принято.

Девушки будто зазывали зрителей. Вся площадь раскачивалась в такт музыке, дружно щелкала пальцами; сотня ртов дружно кричала:

— Вах!.. Вах!.. Вах!..

После песен и танцев парни затеяли борьбу. Сцепились точно так же, как я это видела в Башкирии на сабантуе. Только вот у них, оказывается, во время схватки подножка разрешается. Это не я приметила, а Муса, — разве девочка на такие вещи обратит внимание!

Мальчишки ловко взбирались на шесты, смазанные жиром, выделывали такие головокружительные упражнения, что дух захватывало. Некоторые из них, забравшись на высокую пальму, перепрыгивали на вершину другого дерева. Я бы ни за что на это не решилась!

Даже как-то неловко, что мы пользуемся у ребят таким вниманием. Ведь мы с Мусой еще не успели сделать ничего такого, за что нас стоило бы уважать. То и дело девочки угощают нас жареными семечками, а маленькие мальчики суют всякие сладости. Только Лал не растерялся, чувствовал себя как рыба в воде. По-видимому, он рожден для такой шумной славы и привык быть в центре всеобщего внимания.

Наш друг неожиданно раскрыл такие таланты, о которых мы и не подозревали.

Лал, как настоящий фокусник, начал демонстрировать движение кожи на теле. Он по своему желанию заставлял дрожать то кожу лба, то кожу лица, то плеча. А что выделывал с глазами! Зрачки то двигались в противоположные стороны, то сходились у переносицы. И этим дело не ограничилось. Только сейчас выяснилось, что у Лала совсем нет костей! Если бы я сама не видела, как он складывает свое тело в четыре этажа, как он левую ногу через шею сует в правую подмышку, то я бы ни за что не поверила, что это возможно.

Лал произвел впечатление, все ребятишки выли от восторга.

После захода солнца молодежь вышла на улицу с факелами.

Зрители собрались на площади вокруг самодельной сцены. Стоял такой шум, что трудно вообразить. Но как только появились актеры, все замолчали. Можно было услышать, как пролетит ночная бабочка.

Естественно, я не поняла, что говорили маленькие артисты. Выручил Лал, спасибо ему.

— Вот видишь, четверо мальчиков, — это сыновья царя Дашаратхи; — начал шептать Лал. — Одного из них зовут Рама, самого старшего. Вон тот коротыш — Бхарата. Рядом с ними Лакшмана и Шатругхна. Теперь посмотри вон туда, в угол. Там сейчас старая царица будет уговаривать царя уступить престол младшему Бхарате, а не Раме. Обрати внимание, она все-таки добилась своего: царь уступил ей, а старший сын, Рама, обречен на изгнание на целых четырнадцать лет!

Теперь мы увидим, как Рама уйдет из родных мест, — волновался Лал. — Его будет сопровождать любимая жена Сита и родной брат Лакшмана, самые близкие люди.

Кругом непроходимые чащи. Вот из-за деревьев появляется молодой царь Бхарата. Он в джунглях ищет своего любимого брата. Видишь, как уговаривает он Раму вернуться домой и занять престол! Но тот не хочет нарушить волю отца, остается в джунглях.

А в самой легенде об этом говорится так: «И Бхарата вернулся в Айодхью и, чтобы показать, что он всего лишь временный заместитель Рамы, поставил перед своим престолом туфли своего старшего брата». — Это место Лал прочитал наизусть.

Мне показалось, что он помнит всю легенду слово в слово.

— Сейчас начинается самое интересное, — еще тише заговорил Лал. — Однажды, когда Рама бился с четырнадцатью тысячами демонов, он случайно ранил сестру Равана, царя демонов. Злобный и коварный царь поклялся отомстить Раме…

Взгляни в угол, туда, где стоит развесистое дерево. Видишь, выглядывает золотой олень. Но ты этому не верь! Это демон, принявший вид оленя. А за толстым стволом скрывается сам царь Раван. Он ждет, чтобы Рама ушел на охоту. Золотой олень, как сама понимаешь, только приманка!

Рама погнался за оленем, ведь Сите очень хотелось иметь у себя такую красивую шкуру! Рама догадывается, что его обманули, но слишком поздно, — продолжал Лал. — Вот стрела поразила золотого оленя. Перед смертью из его груди вырвался сдавленный стон. Услышав это, Сита послала на помощь Лакшмана, брата своего мужа.

Теперь смотри: Раван уговаривает Ситу, но она отвечает: «Пусть падет само небо со всеми звездами, пусть земля расколется на куски, пусть огонь станет холодным, я никогда не покину Рамы!..»

Именно на этом самом интересном месте артисты устроили антракт — наверное, устали. Народ начал расходиться. Мы тоже заторопились на берег, где нас ждал плот.

— Остальное досмотрим завтра, — пообещал Лал. — И то, как Раван схватил ее и поднялся высоко в небо, и то, как коршун бросился на помощь Сите, и то, как Сита отмечала свой путь, сбрасывая на леса, озера и горы свои драгоценности.

В ту ночь под впечатлением легенды во сне мне мерещилось, что я стала прекрасной Ситой и никак не хочу улетать с царем Раваном.




Я спасаю утопающего


Нам так и не удалось досмотреть продолжения легенды. Лал, который с раннего утра ушел в деревню, чтобы расспросить дорогу, прибежал обратно, запыхавшись.

— Живо собирайтесь! — крикнул он.

— Что случилось?

— Потом!!!

Оставалось одно — поживее убираться. Мои мальчики гребли как угорелые. Все-таки что же могло случиться? Только после того, как деревня скрылась с глаз, Лал объяснил причину подобной спешки.

— Утром пришла в деревню газета. Оказывается, нас ищет вся Индия. Если бы мы чуть зазевались, то, будь уверена, угодили бы прямо в лапы деревенскому полицейскому, а он-то уж свою службу знает!

— Следовало бы сообщить родителям, — сказала я. — Мама, наверное, с ума сходит.

— Откуда ты хочешь телеграфировать? — смерил меня суровым взглядом Муса.

— Из следующей деревни.

— Чтобы попасть в руки полицейскому? Если это случится, нам нефти и во сне не видать! — презрительно проворчал Муса.

Жгучий стыд охватил меня. Что же делать? У кого спросить? С кем посоветоваться?

…Хорошо, что я догадалась захватить сапоги. С утра на сырой траве много пиявок. Коричневая, как говорит Лал, не очень опасна, а вот зеленая пиявка с желтой полосой на спине страшна. Укусы ее смертельны.

Наконец Лал выполнил свое обещание. Я впервые в жизни попробовала гуяву: она тает во рту, словно мороженое. До сих пор я не видела таких благородных мальчиков, как Лал. Бывают же в жизни рыцари!

Муса впервые за целый день раскрыл рот.

— Где ж, Лал, твоя деревня? — спросил он с беспокойством. — Если нет надежды ее найти, то следовало бы поискать нефть в другом месте.

Лал сделал большие глаза.

— Как только попадем в основное русло Брамапутры, так сразу дела пойдут на лад, — ответил он с обидой. — Деревня ведь осталась на месте, никуда не делась. Вот увидишь, не пройдет и трех дней, как будем у цели.

Мы уже знаем, чего стоят эти три дня!

…Немало дней мы провели в джунглях. Встреча с Брамапутрой была самой радостной. Теперь нас никто не собьет с пути!

— Здравствуй, Брамапутра! — захлопала я в ладоши.

— Поклон тебе, солнце! — поправил меня Муса.

Однако недолго пришлось нам нежиться на солнцепеке. Яркий свет причинял глазам острую боль, мы почувствовали себя как в пекле. Жара стояла такая, что дух захватывало. Волей-неволей надо было думать о спасительной тени.

— Ребята, устроим привал, — проговорил Лал. — Пока отсидим где-нибудь в тени, а к вечеру снова двинемся. Мы теперь на правильном пути!

К счастью, впереди показался небольшой островок. Разве придумаешь лучшее место для отдыха?

С тех пор как стало известно, что нас ищут, нам нужно остерегаться людных мест.

Сколько же можно плыть в неизвестности? Заветная деревня, о которой говорил Лал, все не показывалась. Снова вышли наши скудные запасы продовольствия. Одним словом, хотим мы того или нет, надо причаливать к берегу.

Перед новой остановкой в селе мы приняли кое-какие предосторожности. По совету Мусы, я должна снять свое старое платье и переодеться в сари. Но где его возьмешь?

За последние три дня, с тех пор как мы выбрались на просторы Брамапутры, мы так сильно загорели, что с первого взгляда нас не отличишь от индийцев. Вот только мои светлые глаза немного портили дело. С ними ничего не поделаешь!

Как только подумаю о папе и маме, каждый раз какой-то тяжелый комок подкатывается к горлу. Что мы наделали! Быть может, взять и вернуться домой?

— Вижу деревню! — вдруг крикнул Муса.

— Где?

— А вон там, за поворотом, где высокие яры, — сказал он, указывая на камышовые крыши хижин. — Не твоя, Лал, деревня?

— Нет, — сознался тот с сожалением. — Мою деревню за десять миль можно увидеть. Ее ни с одной другой не спутаешь!

Естественно, каждому свое. Например, мне тоже кажется, что города красивее, чем Уфа, на всем белом свете нет.

С ней, с этой деревней, у каждого из нас связана своя забота. Лал должен расспросить о дороге. Муса вместе с ним должен добыть продукты, а моя мечта — послать телеграмму родителям, милым и далеким.

Мальчики стали держать ближе к берегу, но только мы обогнули скалистый мыс, как увидели ребят, суматошно бегающих взад и вперед. Лал и Муса подналегли, начали грести изо всей силы.

— Кто-то тонет! — проговорил Лал, почти задыхаясь. — Черт побери, стоял бы себе на берегу, если не умеет плавать!

Я вскочила на ноги. Теперь и я приметила утопающего. Этого было достаточно, чтобы самой, ни о чем не думая, броситься в воду. Уж такой у меня характер, ничего с этим не поделаешь! Мы, уфимские девчата, отлично плаваем, не хуже иных мальчишек. Это каждый знает, кто бывал на спартакиадах. Уфа наша такая счастливая, стоит на трех реках, плавай, в какой хочешь!

Быстро, по-мужски выбрасывая руки вперед, я подплыла к утопающему и схватила его, как нас учили, за волосы.

Только бы не упустить его!

Дальше мне известно, как вести себя, — не давая утопающему воли, плыви как можно быстрее к берегу. А до него не более ста метров.

На берегу, вопреки моим ожиданиям, не успокаивались, шумели даже пуще прежнего. Что такое?

Еще крепче уцепившись за Мальчишеские волосы, я высунула голову, чтобы взглянуть на своих. Муса и Лал отчаянно работали шестами и что есть силы гребли в мою сторону.

— Плыви сюда! — кричал Лал.

— Шаура, берегись, крокодилы! — во все горло орал Муса.

С испугу я чуть не отпустила утопленника. Только сейчас сообразила, в какую беду я попала. Так жутко еще никогда не бывало!

Как быть? Если бы я была одна, то выплыть пара пустяков. Но разве я рискну его оставить?

Внезапно совсем рядом раздался пронзительный свист. Муса так не умеет свистеть. Лал как будто тоже.

И тотчас же чувствую, что кто-то меня хватает за плечи, а потом и за руки и тянет вверх. Душа ушла в пятки. От страха закрыла глаза и чувствую только, что меня вытаскивают из воды и осторожно сажают на какую-то скамейку. Целую секунду сижу как не живая, боясь открыть глаза.

Вдруг кто-то над самым моим ухом по-английски произносит:

— Теперь крокодилы не опасны!

Значит, мы спасены!

Первое, что я вижу, это пасть крокодила! Он кружит вокруг лодки. Где же спасенный? Он лежит на корме, над ним склонились два незнакомых мальчика. Им сейчас не до меня. Один делает искусственное дыхание, а другой держит мальчика, которого я спасла, за ноги.

— Да ведь они вовсе не индийцы! — прошептала я, взглянув на них.

Наш плот вслед за лодкой повернул к берегу. Муса и Лал что-то кричали мне, но я не могла разобрать слов.




«Откуда ты взялась?»


Мальчик, по-видимому, недолго пробыл в воде. Он открыл глаза и с удивлением взглянул на всех нас.

— Тысяча чертей! Оставьте меня, какого дьявола…

Заметив меня, он перестал чертыхаться. С трудом присел и, прищурившись, посмотрел вокруг себя.

— Откуда ты взялась? — спросил он, выжидательно взглянув на меня.

Все мальчики, как по команде, повернулись ко мне, только сейчас, наверное, вспомнив о моем существовании.

— Мое имя Джон, — проговорил высокий мальчик в широкополой шляпе. — Ты, девочка, поступила храбро. Олл райт! Я должен знать, как тебя зовут.

— Шаура, — ответила я.

Мой утопленник совсем ожил, уже сидел, глупо улыбаясь.

— Это — Джек, — продолжал наш новый знакомый. — Джек, протяни руку своей спасительнице. Будь повежливее! Ну!

Потом Джон снова обратился ко мне:

— Джек, скажу я тебе, просто сорвиголова. Поспорил с нами, что влезет на прибрежную скалу. Конечно, сорвался… А наши лодки в полумиле отсюда, на другом конце деревни.

На берегу нас поджидали маленькие чужестранцы. Среди них я заметила только одну индианку. Пока я знакомилась со всеми, к берегу пристал и наш плот…

Незнакомцы все еще принимали нас за индийцев, а мы не стали их разубеждать.

Ведь мы путешествуем инкогнито! Да и мы сами не хотели их расспрашивать о том, кто они такие, откуда и куда плывут. Кому это нужно! Тем более индианка успела мне шепнуть, что они учащиеся какого-то колледжа, совершающие во время летних каникул большое путешествие по Индии.

Но старший сам заговорил:

— Мы совершали небольшое путешествие, да вот тут застряли.

Узнав, с кем имеем дело, Лал с большим достоинством сел напротив них, поджав под себя ноги. Мы с Мусой не умели так сидеть, поэтому разлеглись как попало. Каждый устроился как мог.

Опять заговорил самый старший:

— Нас сопровождало двое гребцов. Одного я легонько шлепнул было веслом, но малый, вероятно, в самом деле струхнул. Ничего не сказав, ночью сбежали. Хорошо бы один! А то оба! Какая неблагодарность.

— Почему сами не гребете?

— Не умеем.

Самый старший из них, тот самый, который побил гребца, покровительственно предложил нам:

— Поступайте служить к нам… Не обидим деньгами. Тем более не так-то уж трудно грести по течению…

Мы не торопились к ним наниматься. Увидев это, самый маленький мальчик сказал:

— Вы не думайте, что мы не сможем с вами рассчитаться. Мы — богатые люди. В моем гараже самые лучшие машины, какие только производятся во всем мире.

Лал, ничего не ответив им, поднялся. Все мы пошли готовить обед.

— Задержимся тут или нет? — спросила я, не зная еще его намерений.

— Во всяком случае, до вечера… Не дольше…

Приблизительно через полчаса, когда вовсю разгорелся костер, Лал заговорил с нами:

— Вот что, ребята, давайте поговорим откровенно, — начал он. — Что нам с ними делать?

Мое решение созрело в один миг.

— Не хочу наниматься к барчукам! — сказала я.

— Я согласен с ней, — буркнул Муса. — Двух мнений не может быть между друзьями.

Так закончился наш военный совет. Но сам Лал промолчал; кто знает, о чем он думал в эту минуту?

Пока мои мальчишки взбирались на пальму и срезали орехи, я успела сварить кашу и испечь картошку.

Готовя обед, я украдкой бросала взгляд на важных соседей. Они даже не пошевелились, чтобы нам помочь, однако внимательно следили за каждым нашим движением.

Как я ожидала, наши приготовления кончились тем, что Лал пригласил их в гости.

Не знаю, кто из нас ел быстрее, но думаю, что отстающих не было.

Любопытно было посмотреть на новых мальчиков! По пути к стоянке своих лодок они, проходя мимо высокого манго, все без исключения постучали пальцами по шершавому стволу, а отойдя несколько шагов, через левое плечо бросали по щепотке соли.

— Право, не понимаю, зачем вы это делаете? — спросила я.

— Так у нас принято, чтобы счастье не оставило нас, — охотно пояснил Джон.

Вот тебе и на! Они, оказывается, такие суеверные, ужас!

Начали прощаться, но маленькие мистеры настойчиво стали приглашать нас к себе в гости. Я подумала, подумала и решила, что как-то неудобно отказываться. Ведь нас, пионеров, учат дружить со всеми. Пусть нашими друзьями заполнится весь мир!

Пир удался на славу! Только вот одному Лалу, кажется, не понравилось угощение.

Я за ним наблюдала во все глаза. Как посмотрит на мясные консервы или на рыбу, нос воротит. Понимаю, непривычная пища. Ну что поделаешь, ведь в гостях не принято выбирать.

Однако наш так хорошо начавшийся пир закончился самым неожиданным образом.

Скандал затеял тот самый Джек, которого я спасла. Он ни с того ни с сего начал придираться к индианке, маленькой поварихе: упрекал ее за то, что жареное мясо недосолено, что молоко перекисло. Индианка промолчала. Это, наверное, еще хуже разозлило скандалиста. Джек начал ее нехорошо обзывать, прямо-таки подло издевался над ней. Другие тоже оказались черствыми людьми: один Джон попробовал вмешаться, но никто не стал его слушать. Наши новые знакомые, вместо того чтобы заступиться, только посмеивались и науськивали Джека. Нашли забаву!

Увидев слезы на глазах индианки, я вскочила на ноги. То же самое сделали Муса и Лал. Нет, не понравилось нам такое гостеприимство!

На какой-то миг наступила удивительная тишина, нарушаемая только звоном бестолковых цикад.

В этот ответственный час благородным рыцарем показал себя мой молчаливый брат. Подойдя к Джеку, он внушительно сказал всего одно слово:

— Перестань!

— А какое твое дело? — засмеялся тот.

Брат умел, когда это требовалось, сохранять присутствие духа.

— Перестань обижать девчонку! — повторил Муса.

— Вон какой ты! — проговорил Джек, поднимаясь на ноги. — Не очень-то задавайся, образина!

Тут уже не только Муса, я и сама готова была вступить в драку.

— Ты все-таки послушай, когда говорят с тобой по-доброму, — все еще спокойно пытался убедить его Муса.

Маленькие мистеры никак не хотели прекратить эту некрасивую историю, — видимо, их потешала ссора. Они подзадоривали Джека.

— Ты того, — хихикали они, — проучи хорошенько этого каналью!

— Назад! — предупредил Муса.

Джек приободрился, хохоча посмотрел на своих и внезапно толкнул Мусу в грудь.

Брат спокойно повернулся лицом ко мне — его трудно было смутить — и на родном башкирском языке, который здесь понимали только двое, он да я, спросил:

— Дать взбучку?

Я готова была лопнуть от ярости. Поэтому, вместо того чтобы остановить брата, с отчаянием прошептала:

— Ты его пошибче, чтобы запомнил!

Муса резко повернулся и левым кулаком нанес такой удар, что Джек покатился вверх тормашками. Великолепный, неотразимый удар!

Джек, вскочив на ноги, устремился вперед, чтобы нанести ответный удар, но Муса был на страже. Он поддал еще правым кулаком.

Джон, видя, что дело принимает серьезный оборот, попытался разнять дерущихся, но безуспешно.

Остальные, конечно, не смогли спокойно наблюдать за тем, как бьют их товарища. Они разом, толкая друг друга, бросились на Мусу.

Смелый Лал, неожиданно громко, по-особенному тревожно свистнув, тоже ринулся в общую кучу.

Разве я могла быть безучастной зрительницей? Нет, конечно.

Я все норовила схватить Джека за волосы. Я уже имела счастье держать их в своей руке. Теперь мне хотелось еще раз до них добраться.

В это время я заметила ватагу деревенских ребят, бегущих в нашу сторону.

Они издавали воинственные крики, громко свистели, подражая Лалу.

Ватагу заметили и драчуны. Они не мешкая схватили свое добро, разбросанное во время пикника, и дружно, перегоняя друг друга, бросились к лодкам. Ну и задали же стрекача!




Подозрение


Итак, заносчивые туристы смотали удочки. Увидев, что их уже не догнать, деревенские ребята толпой окружили нас. Лал передал им все, как было. Закончив свое короткое повествование, он с сожалением добавил:

— Одно обидно, что не хватило у нас кулаков!

Лал, желая, чтобы мы поняли его, разговаривал с ребятами на английском языке. Однако среди деревенских мальчиков этот язык знал только Рой, как он нам представился.

— Хорошо, что догадались свистнуть по-нашему. Как только мы услышали зов, кинулись на помощь. Обидно, что запоздали.

Кое-кто из ребят, самые горячие головы, предлагали погнаться за беглецами вдоль берега, но Рой категорически запротестовал.

— Достаточно того, что мы их прогнали! — сказал он. — На этот раз хватит.

Его послушались, — по-видимому, он считался у них за главного.

— Вы сами откуда взялись? — вдруг нахмурился он.

Мы ожидали подобного вопроса, поэтому Лал с готовностью ответил:

— К родным в гости едем.

Один из деревенских мальчиков, как я поняла, сказал:

— Ходят слухи, будто двое советских ребят и один индийский мальчик ушли в джунгли и потерялись. Случайно, вы о них ничего не слышали?

— Нет, — поспешно ответил Лал.

Рой, обратившись к своим, скомандовал:

— Вот что, храбрецы, возвращайтесь на свои места, продолжайте рыть канавы. Я мигом догоню вас.

Когда все ушли, Рой повернулся ко мне.

— Почему эта девочка все время молчит, словно в рот воды набрала? — спросил он. — Обычно девчонки так болтают, что никому не дают слова вставить.

Я едва сдержалась, чтобы не ответить колкостью. И среди мальчиков, если уж на то пошло, немало болтунов. И к этому хотелось добавить: не надо за ними так уж далеко ходить.

— Она с юга, — нашелся Лал. — Она не умеет разговаривать по-нашему.

— Куда держите путь? — настаивал Рой, подозрительно разглядывая нас.

— Говорю же, что недалеко, — ответил Лал. — Вечером будем на месте.

Рой громко рассмеялся.

— Врешь, — отчетливо проговорил он. — Дальше никуда ты не поплывешь! Тут, почти рядом, граница! В двадцати милях от нас пакистанские пограничники…

Я бы много дала, чтобы выкрутиться из этого глупого положения!

Лал не сумел ничего возразить. Одним словом, мы попались.

— Должен тебе сказать еще вот что, — добавил Рой. — Никогда ни одна индианка таких коротких юбок не носит.

Все обернулись в мою сторону. В свое оправдание могу сказать только одно: я ведь не знаю всех обычаев Индии!

Рой изобличил нас во лжи. Теперь он мог выдать нас полиции, а полиция вернула бы нас домой, прямехонько, без пересадки. И все надежды на то, что мы обнаружим нефтяные богатства и подарим их Индии, могли лопнуть в одну минуту.

Лал не стал упорствовать. Отпирайся не отпирайся — бесполезно!

— Пусть будет по-твоему, — сказал он. — Ты прав, мы те самые беглецы, о которых написали в газетах. Я — Лал, ее зовут Шаура, а ее брата — Муса.

Лал тут же раскрыл все наши сокровенные планы. Заодно рассказал и обо всем, что с нами приключилось за эти дни.

Рой задумался, выпятив верхнюю губу. Потом, улыбнувшись, заявил:

— Если бы с вами повстречался председатель панчаята, то вам несдобровать бы, — он, я должен честно признаться, очень исполнительный человек. Не любит нарушать законов и предписаний. Очень правильный человек! Но я уверен, что он никогда о вас не узнает. Коли вы решили помочь Индии, значит, вы заодно с нами. Мы, скауты, тоже за Индию! Я сам и мои товарищи, которых вы видели, готовы умереть за счастье Индии. Если бы я не опасался нашего сурового председателя, то показал бы, чего мы уже достигли в своей деревне: в каждом доме вывели печные трубы, их никогда раньше не было, очистили колодцы, выкопали канавы, скоро будем мостить улицы… Но я не могу рисковать вашей свободой, думаю, что вы поверите мне на слово. А слово Роя — золото, которое блестит вечно!

Вот каким великолепным человеком оказался этот Рой!

— Как называется твоя деревня, Лал?

— Наугонг… Может, слыхал — Наугонг?

Рой весело кивнул головой:

— Конечно, слыхал! Кто же не знает заклинателей змей! Но вам придется возвращаться назад. А плот оставить здесь.

— Как далеко мы отплыли от Наугонга? — встревожено спросил Лал.

— Миль тридцать, а то и тридцать пять…

Тут невольно почешешь голову. Не шутка пройти по джунглям тридцать миль. Рой и здесь пришел на помощь.

— Вы, мальчики, следуйте за мной до окраины деревни, — проговорил он. — А Шауру, которая не умеет одеваться по-нашему, оставим здесь караулить плот. Тем временем мы, скауты, постараемся собрать вас в пеший поход через джунгли.

Перед тем как уйти, Рой все-таки улыбнулся мне.

— Привет тебе, советская девочка, — сказал он. — Мы, ребята из джунглей, очень уважаем и любим советских пионеров. Вы сами в этом очень скоро убедитесь.

Как только мальчики скрылись с глаз, я присела на обрывистом берегу. «Прощай, Брамапутра!» — сказала я реке.

Я, наверное, совсем раскисла бы, если бы меня не отвлек чей-то плач. Рядом кто-то всхлипывал.

Я поднялась и напрямик направилась к кустам, откуда доносился плач. Кто же тут схоронился?




Милая Бульбули


— Кто тут? — осторожно спросила я.

В ответ донесся слабенький голос:

— Это я, Бульбули!

По голосу я узнала ту самую индианку, которая была с американскими мальчиками и отстала во время их беспорядочного бегства.

— Ну-ка, выходи сюда, на дневной свет! — попросила я.

Жалобно вздыхая, она вышла ко мне. Она казалась до смерти измученной и перепуганной.

— Хозяева мои теперь меня бросили. Кому я теперь нужна? — говорила она сквозь слезы. — Куда денусь, сама не знаю!

Я постаралась ее утешить.

— Слезами делу не поможешь, — Говорила я. — Успокойся, что-нибудь придумаем. Какие же мы девочки, если не найдем никакого выхода?

Она внезапно нагнулась и, взяв в руку горсточку песка из-под моих ног, рассыпала ее вокруг меня.

— Что ты делаешь?

— Почитаю свою защитницу, — проговорила она. — Так учила меня моя мама.

— Брось-ка эту затею, — смутилась я.

Я внимательно взглянула на Бульбули. Какая, оказывается, она красавица! У нее большие черные глаза, как у киноактрисы! А коса свисает до самых колен. На лбу, чуточку выше того места, где соединяются брови — ласточкины крылья, яркое красное пятнышко. На уши, как и на нос, надеты серьги. На щиколотках ног столько браслетов! Один другого красивее.

Она смутилась, заметив, что я бесцеремонно разглядываю ее.

— Где же ты встретилась с ними? — спросила я.

— Они наняли меня поварихой, когда проходили через наш городок, — пояснила она. — Кроме того, я стирала им белье и гладила.

— Сама, без разрешения мамы, или с ее согласия ушла с ними?

— Как же пойдешь без разрешения мамы, — ответила Бульбули. — Сама подумай, без меня в доме четырнадцать ртов, надо их прокормить. А как?

Мне так стало ее жаль! Не зная, что ей посоветовать, не зная, как с ней поступить, я сперва решила ее накормить и напоить, потом, мол, видно будет.

В приливе нежности, усадив ее на край плота, я выложила на наш маленький «стол» все, что у нас осталось. А осталось совсем мало: старая корочка хлеба, четыре яйца и один помидор. Но, к моему удивлению, Бульбули категорически отказалась от яиц. Когда я начала настаивать, то она закачала головой и даже отодвинулась.

— Бульбули, кушай! — настойчиво угощала я.

— В яйце тлеет живое существо, — прошептала она. — Я не могу убивать эту жизнь.

— Коли нельзя, не кушай, — уступила я. — На, возьми хотя бы помидор, не бойся, он спелый.

Она осторожно отодвинула и помидор.

— Тоже нельзя? — поразилась я.

— Цвет его напоминает кровь, — проговорила она, морщась. — Мне можно есть только зеленые помидоры.

Но у нас не было зеленых помидоров. Я протянула ей корочку хлеба и налила из термоса родниковую воду, которой мы запаслись еще вчера на привале.

— С нами не пропадешь, — сказала я твердо. — В случае чего мы тебя с собой возьмем.

Обрадовавшись, она бросилась обнимать и целовать меня.

— Значит, ты нанимаешь меня на работу? — проговорила она, радуясь.

— Нет, ты неправильно поняла меня, мы никого не нанимаем, — сказала я ей. — Вот в товарищи можем взять, если мальчишки согласятся. Но думаю, что они обязательно согласятся.

Мои мальчики вернулись, как всегда, с полными руками. На этот раз им ничего не пришлось покупать. Скауты во главе с Роем собрали так много съестного, что нам хватит по меньшей мере на целую неделю. Они же подарили два длинных ножа — ведь они знали, что нам придется пробиваться сквозь джунгли.

Как только Лал сообщил, что с завтрашнего утра мы поворачиваем обратно, я чуть не подпрыгнула от радости.

— Что с тобой? — насторожился Муса. — Чему так радуешься?

— Ура, возвращаемся домой! — воскликнула я.

Брат мой с укором заметил:

— Видимо, ты совсем не думаешь о нефти!

Хотите — верьте, хотите — нет, я, несмотря на все упреки и укоры, никак не смогла скрыть чувства радости. Ведь я так устала от этих джунглей!

Тут же по моему предложению устроили военный совет и решили судьбу Бульбули: она пойдет с нами искать нефть.

С этого часа я стала шефом Бульбули. Начали с того, что обе искупались и, чтобы придать себе мало-мальски приличный вид, выстирали свои платья. Затем вместе приготовили обед.

Я всерьез решила ее перевоспитать. Не скрою, я очень люблю перевоспитывать.




Отшельник


Ночь прошла незаметно. На заре мы, оставив наш плот, повернули назад. Теперь никуда не уйдет от нас деревня Лала!

Мальчики пошли впереди, а мы с Бульбули шагали за ними.

О чем говорили мальчики, не знаю. Мы были заворожены окружающей нас природой.

Так загадочен индийский лес!

Не успеешь оглянуться, как над твоей головой пролетят маленькие, чуть побольше жука, «солнечные птички» или в синеве неба начинают парить грифы. И тысячи разных незнакомых звуков и шорохов!

Где-то, быть может совсем рядом, скрываются юркие обезьяны — гиббоны и хитрые шакалы. Кто может догадаться, откуда на тебя нападет тигр или носорог? Потому тревожно.

Мы так подружились с Бульбули, словно знаем друг друга целую вечность, даже дольше, чем вечность.

Я еще не встречала другого более любознательного человека, чем Бульбули. Она очень заинтересовалась нашей родиной.

— У вас на Урале тоже есть джунгли? — то и дело спрашивает она. — Говоришь, что нет? А что такое «тайга»? Какой же это лес, если нет в нем носорогов и диких слонов? Даже обезьян нельзя встретить! Удивительно! Если нет пальм, то на чем же растут у вас кокосовые орехи? Я, например, люблю соленый лимон. У вас разве не солят его? Вон как! Очень странно! А что такое ягоды? Я не видела ни земляники, ни малины. Какая у вас удивительная страна, совсем не похожа на Индию! Говоришь, люди парятся в бане? Зачем парятся? Заставляют их, что ли?

Мальчики заняты собой. Наверное, они размечтались о нефти. Пусть их, только бы нам не мешали!

Теперь я тоже не одна. У меня есть подруга.

Бульбули, внезапно сжав мой локоть, с тихой радостью проговорила:

— Как хорошо, что мы встретились!

Я улыбнулась.

— Вы не думайте, что я не умею ценить хороших людей. Я не ко всем так отношусь! — подчеркнула моя милая Бульбули.

Я обняла ее. Обняла и прижала к сердцу.

Мы все еще идем по узкой тропе, извивающейся вдоль берега.

— Девочки, внимание! — вдруг вскрикнул Лал, шествовавший впереди нас. — На дереве змея! Сама хозяйка — кобра!

Не хватало только змей! Меня всю передернуло. Если бы Лал вовремя не приметил ее, мы, как кролики, попали бы в ее жуткие объятия. Когда мы приблизились, змея даже не пошевелилась. Только глазки ее заблестели. Мы осторожно обошли ее стороной. Если бы это произошло дней пятнадцать назад, будьте уверены, я сразу бы потеряла сознание. Но сейчас этого не случилось. Джунгли многому меня научили даже меня, трусиху!

Стали чаще встречать обезьян, ловко и быстро перепрыгивающих с одного дерева на другое. Они были точно резиновые. Некоторые из них пытались нас преследовать. Тогда Лал вынужден был их пугать, бросая в них палки.

Совершенно неожиданно мы вышли на голую поляну. Она выглядела выжженной, опустошенной, вылизанной.

— Страшно! — прошептала Бульбули.

— Ни одной, травинки! — сказала я, пораженная этой картиной.

Муса тоже с удивлением поворачивал голову во все стороны.

Только Лал остался невозмутим.

— Тут орудовали термиты, это их княжество, — объяснил он. — Ну и обжоры! Ничегошеньки не оставили.

Заглядевшись, я нечаянно наступила на что-то мягкое и живое и чуть не поскользнулась.

— Ой, — вскричала я, отбегая, — ящерица! Тут их целый миллион!

Только сейчас мы заметили, что поляна будто ходуном ходит.

Только много позже, когда мы оставили эту зловещую поляну далеко позади себя, я перевела дух.

Хотя мы еще как следует и не проголодались, но, увидев чистый родник, Лал посоветовал устроить привал.

— Здесь стоит нам позавтракать — место спокойное и вода холодная, — сказал вожатый.

Мы не стали спорить. Кто же возразит против такого прекрасного предложения!

— Девочки, за дело! — распорядился Лал. — Покажите, на что вы способны!

А сами они, оставив с нами всю поклажу, прошли немного вперед, вдоль ручейка, чтобы разведать местность. Их, конечно, интересовали кокосовые пальмы!

Однако мы не успели даже развязать наши узелки — куда там приготовить обед, — как прибежал, запыхавшись, Муса.

— Собирайтесь живо, — скомандовал он. — В ста метрах отсюда стоит какой-то странный шалаш. И костер горит.

Кто же может жить вдали от деревни, в дремучем лесу?

— Вам не показалось? — усмехнулась я.

— Зря не болтай, — рассердился Муса. — Пошли!

На повороте нас поджидал Лал. Он необыкновенно таинственно прошептал:

— Обиталище отшельника, не иначе.

Я никогда не видела отшельника, поэтому очень заинтересовалась им.

Лал еще тише продолжал:

— Он ясновидец. К нему ходят люди. Он заранее видит, что ждет каждого из нас. Его знают и на небе. Ему ничего не стоит запросто поговорить с богами.

Мы, удивленные этим, молча пошли по еле заметной тропинке. Жрец, наверное, услышал наши шаги. Вот он неторопливо вышел из шалаша и молча уселся около костра, спиной к нам.

Какой он все-таки странный — борода длинная, почти до колен, одноглазый. На голове тюрбан и гол до пояса. Можно пересчитать все его ребра, мы несмело переминались на месте. Бульбули от страха прижалась ко мне.

Только Лал, не без основания называвший себя хозяином Индии, не испугался. Он, сложив руки, уверенно заговорил:

— В добрый час!

Он говорил на языке хинди и тут же шепотом повторял нам по-английски свои слова и слова лесного жреца.

Суровый старик ответил не сразу. Он одним своим взглядом внимательно оглядел нас, только после этого удосужился раскрыть рот.

— В добрый час, — повторил он и вдруг, как объяснил нам Лал, воскликнул: — Не все вы индийцы!

Не скрою, старик мне не понравился с первого взгляда. Он показался мне коварным и ленивым. Толковый и трудолюбивый человек разве стал бы жить в глухих джунглях, вдали от людей? Конечно нет. Тысячу раз нет!

Лал не оробел под суровым взглядом жреца, он ответил за всех:

— Все мы любим Индию!

— Да будет так! — более спокойно сказал старик. — Пришли за советом или заглянули мимоходом, сыны и дочери мои?

— За советом, — ответил Лал, — сознаемся чистосердечно, за советом!

Жрец внимательно взглянул на него, как будто польщенный этим.

— Ты, сын мой, говори, если пришел с открытой душой и ясными намерениями. Я готов выслушать страждущих, обиженных судьбой. Если ж у тебя намерения неясные, если думы темные, то ступай обратно, все тропинки свободны для тебя.

Только после этого он разрешил нам присесть.

Лал, откашлявшись, заговорил. Он подробно, ничего не утаивая, рассказал о цели нашего путешествия.

Выслушав его, жрец долго молчал. Потом заговорил глухим голосом. Вот как перевел Лал его слова:

— Вы все вступили на ложный путь, — сказал он, смотря куда-то в чащу леса мимо нас, — пока не поздно, вам, дети мои, лучше отказаться от своей неразумной затеи. Да, давным-давно, а этого времени никто из живых уже не помнит, в горах, возле заброшенных храмов, был ранен бог Шива. Его кровь, просочившись через сто пластов, на самом дне земли превратилась в нефть. Она лежит там, в глубине, и никому не положено нарушать покои этих гор. «То, что лежит в земле, — это земле; то, что на поверхности земли, — это человеку», — сказал бог Шива.

— Вот тебе на! — воскликнула я, озадаченная этим.

За все это время Муса задал только один вопрос:

— Где же находятся заброшенные храмы?

Его слова Лал перевел на хинди. Жрец, услышав такой вопрос, двумя пальцами левой руки — большим и указательным — начал очищать язык.

— До храмов один день пути. Все время вверх по течению, — сказал он. — Завтра, после полудня, вы увидите горы Старых Храмов. Но помните, бог Шива карает всех, кто не следует его учению! Всех, кто нарушает его покой!

Мы в глубине души решили не слушаться этого отшельника, не побоялись его угроз. У нас были самые правильные мечты, а ради этого стоило идти в огонь и воду.

Мы поднялись, чтобы уйти. В это время из чащи выбежал дикий олень и начал ластиться к старику. Мы не успели моргнуть глазом, как на спину красивого животного опустился черный ворон. Они не побоялись его!

Мы поторопились уйти из этих загадочных мест. Даже позабыли позавтракать у родника. Теперь наша тропинка ведет нас во владения бога Шивы. Вокруг нас плотным кольцом стоят деревья, подняв свои стволы, словно по команде «руки вверх!».




Заброшенные храмы


Джунгли отняли все наши силы, мы страшно устали. Шли в одних лохмотьях. Наши платья состояли из дыр и заплат. Прохудившиеся сапоги мы выбросили прочь, — кому они нужны с оторванными подметками? Идем босые.

В последнее время я так тоскую по отцу и матери! Если бы смогла вернуться одна, я бы, пожалуй, рискнула, но как бросить брата и близких друзей! Пусть грустно, но дело есть дело.

Лал все еще не отчаивался.

— До моей деревни теперь рукой подать, — с надеждой сказал он. — Вот увидите, я вас обязательно познакомлю со всеми деревенскими ребятами, моими друзьями. Такие сорвиголовы! Стоит им только намекнуть про нефть, пойдут за нами. Ни один овраг и ни одно ущелье не останутся необследованными.

Мы на все испытания согласны, только бы снова не начался муссонный ливень. Тогда нам отсюда ни за что не выбраться. Это ясно каждому.

Босиком идти непривычно. Левая нога вся в ссадинах и синяках, живого места нет. Но никто об этом не должен знать. Наоборот, я обязана всячески подбадривать других, поддерживать в них силу, как это делала мама на фронте. Ведь так поступают все умные женщины! Все же мне жаль нашу Бульбули, она оказалась такой слабой, что еле тащится.

Усталость берет свое. Боль тоже. Но я отлично понимаю, что надо отвлечься, не думать о наших страданиях. Я и пытаюсь это сделать. Лучше всего это удается, когда вспоминаю Уфу. Очень интересно знать, как там поживают наши ребята. Наверное, все уже разъехались по пионерским лагерям, куда-нибудь на берег Демы или Уфы. Счастливчики, им не грозит встреча с носорогом или тигром. Дикие слоны им даже не снятся!

Если бы в эту минуту меня увидел Дальвос, честное слово, он перестал бы смеяться надо мной. Он оценил бы наше мужество. Только вот жаль, что он не может увидеть нас.

— Почему твой брат такой неразговорчивый? — допытывается Бульбули.

— Зато я болтаю за двоих, — отвечаю ей.

— Ты теперь тоже редко разговариваешь, — замечает она, — такая рассудительная! — На ее лице понимающая улыбка.

На второй день мы набрели на заброшенные храмы.

Храмы построены в самой горе, у них нет ни окон, ни стен. Только высокие ворота ведут в глубь храмов, в кромешную тьму.

Жутко, когда кругом такое безлюдье. Строители этих храмов, конечно, давно умерли. Но почему другие не селятся здесь или поблизости?

Мы подошли к воротам, закрытым железной сеткой.

— Это — против летучих мышей, — тоном знатока объяснил нам Лал. — Если от них не закрываться, им ничего не стоит загрязнить и разрушить все статуи.

Мы с трепетом перешагнули порог первого храма. Всюду на стенах фрески с изображениями людей и животных: бюсты и фигуры высечены в скалах. У входа нас встретил каменный слон. Он был большой, как настоящий.

Мне показалось, что мы попали в какой-то чужой мир, в какое-то прошлое, далекое и странное. Ни одного человеческого голоса. До нас доносятся только голоса крикливых ястребков, суетящихся там, где дневной свет.

Плотно закрыв за собой сетчатые ворота, мы приблизились ко второму храму. Все его наружные стены также были разрисованы: всюду высечены силуэты буйволов, тигров, лошадей. Тут же среди них были люди, у которых по четыре руки.

Ворота странно заскрипели, когда мы их открыли. Из помещения потянуло затхлым воздухом.

— Не отставайте, — сказал Лал, смело шагнув вперед. — За мной!

Глухое эхо многократно повторило его голос.

Именно в эту минуту мне показалось, что кто-то на меня пристально смотрит. Я оглянулась. На меня в упор глядел каменный бог Будда, держащий в руках цветок лотоса. Его пронизывающие душу глаза были устремлены на меня. Я невольно отступила к другой стене храма. Затем украдкой бросила на него взор, загадочные глаза каменного Будды по-прежнему преследовали меня. Куда бы я ни отходила, неприятные глаза следовали за мной. Я так испугалась! Никак не могла сбросить с себя этот страх.

Мусе, по-видимому, понравились эти храмы.

— Давай обойдем их все, — предложил он.

— Не надо! — запротестовала я. — Скорей на свежий воздух. Я больше не могу на них смотреть!

Мальчишки послушались меня. Быстро закусив, мы решили все-таки обойти все овраги, окружавшие храмы. Это — наша настоящая цель!

Мы горячо взялись за дело. Не оставили ни одного оврага, ни одного ущелья, ни одной ямки, все обошли. А их тут оказалось немало. Мы не чувствовали ног от усталости.

А главное — не обнаружили никакого следа нефти. Даже самого малюсенького! Как тяжело обманываться в своих надеждах! Я немного растерялась: нас преследует неудача за неудачей. Когда же нам улыбнется счастье? Настоящее! Большое!

Только Лал все еще держался храбро.

— Разве это овраги! — воскликнул он. — Это не овраги, а какие-то ямы! А возле моей деревни есть такие, из которых не знаешь, как выбраться, если случайно заберешься туда!

Внезапно я почувствовала, что кто-то снова смотрит на меня. Невольно повернувшись, я увидела в густой траве два маленьких глаза, такие настойчивые, неотступные, сковывающие. Как взглянула, так и не смогла отвести от них своего взора, точно они меня привязали к себе.

В таком состоянии я была от силы секунды две-три, не больше. Огромная белотелая змея, распустив капюшон, изогнулась и, внезапно поднявшись, начала раскачиваться направо и налево, точно примериваясь к прыжку. Сейчас ее заметили все и со страху отпрянули назад. Только я одна осталась сидеть на своем месте как заколдованная. Я не смогла даже пошевельнуться.

— Кобра! — со страхом прошептала Бульбули, это я услышала отчетливо.

Мое сердце как будто перестало биться. Змея, раскачиваясь, то и дело показывала раздвоенный язык.

В этот миг точно издалека я услышала голос Лала.

— Шаура, не двигайся, — тихо, но внушительно проговорил он. — Не смей! Сейчас я заворожу ее. Она у меня будет знать!

Запомнилось: над головой пронеслись черные голуби. Пронзительно-тоскливо запищала обезьяна, сидевшая надо мною на суке.

Перед глазами как стрела мелькнула змея. Я ощутила мгновенную боль.

Не столько, быть может, от боли, сколько от страха я потеряла сознание. Только в самую последнюю секунду в моем сознании вспыхнуло: «Кажется, Лал не успел заворожить кобру!»




В лесном поселке


Когда сознание прояснилось, прежде всего я увидела печальные глаза Мусы, склонившегося надо мною. Лал стоял рядом с ним, а Бульбули, стараясь спрятать заплаканные глаза, держала меня за руки. Она первая воскликнула:

— Шаура открыла глаза!

— Жива! — с облегчением вздохнул Муса.

У меня не было сил, чтобы даже заговорить с ними, ужас как болела голова, всю лихорадило. «Кажется, умираю», — с тоской подумала я, увидев горестные лица моих друзей. Захотелось плакать, — я ведь наслушалась немало о том, что укус кобры смертелен. На что надеяться? Ровным счетом не на что!

Особенно сильно ныла левая нога.

— Освободите левую ногу! — стала умолять я. — Так болит, так болит, просто терпенья нет.

— Наложен жгут, — быстро пояснил Лал. — Сама понимаешь, чтобы яд не распространился по всему телу. Жгут нельзя снимать. Никак нельзя!

Я хотела приподнять голову, взглянуть на туго связанную ногу, но не смогла. Голова закружилась, замутило. Все-таки я успела бросить взгляд вокруг себя.

— Где же храмы? — спросила я, недоуменно оглядываясь.

Муса начал меня утешать:

— Ты того, лежи себе спокойно. Мы далеко отошли от храмов. Мы целых три часа несем тебя на носилках.

— Куда? — спросила я безучастно.

— Час тому назад мы набрели на какую-то дорогу… наверное, скоро доберемся до деревни, — добавил он.

Тут я почему-то вспомнила наш разговор о зонтичной пальме, которая цветет один раз и тут же погибает.

— Почему я тогда выбрала шестьдесят лет и одно цветение? — проговорила я, повернувшись к брату. — Так мне хочется жить! — Мне надо было сказать, что хочу жить тысячу лет… В самом деле, как чудесно хоть краешком глаза посмотреть на людей, которые придут через тысячу лет. Наверное, их не будет жалить ни одна змея! Счастливчики…

Брат почему-то отвернулся. Лал тоже. Наверное, они подумали, что я отступница. Ведь я выбрала в конце концов не красивую, а долгую жизнь.

— Дайте хотя бы глоток воды! Пить хочу! — пожаловалась я.

Но я не дождалась, пока они мне подадут воды, — перед глазами все расплылось, я снова потеряла сознание.

Я не знаю, сколько прошли мы и по каким дорогам пробирались. Но когда я вновь очнулась, то уже была под крышей. В комнате, кроме меня, никого не было.

«Как они могли оставить меня одну, — с упреком подумала я о друзьях. — Что будет со мною?»

Меня все еще лихорадит. Как будто даже губы распухли.

— Где я нахожусь? — громко прошептала я. Мне, однако, никто не ответил.

Чу! Во дворе люди. Через открытую дверь доносятся их негромкие голоса, я прислушалась. И, к величайшей своей радости, разобрала знакомый говорок Лала. Оказывается, он здесь, они меня не бросили!

Вскоре он и сам заглянул в дверь. За ним вышагивал маленький слоненок.

— Как дела? — широко улыбнулся Лал, увидев, что я очнулась.

Он и не думал сдерживаться и чуть не прыгал от радости.

— Нам повезло, — с улыбкой проговорил он. — В этом поселке оказался врач. Он сделал укол и дал слово мужчины, что через три дня поставит тебя на ноги.

Я не смогла унять сердцебиение. Как хорошо выздоравливать!

— Спасибо! А где же мой брат? — сдавленным голосом проговорила я, беспокоясь за Мусу.

— Он пошел дать родителям телеграмму. Но вряд ли в этом есть необходимость, — ответил Лал.

— Почему же?

— Нас уже ищут давно и основательно. Во всех газетах напечатаны наши фотографии. Как только мы забрели в этот поселок, власти сразу оповестили правительство штата. Теперь вся Индия знает, где мы находимся.

Только сейчас я поняла всю глубину нашей вины перед родителями. Как мы посмотрим им в глаза? Что скажем?

Неожиданно меня кто-то потянул за палец. Оказывается, это слоненок. Он терся об мою руку шершавым хоботом. Я предусмотрительно отдернула руку.

— Не бойся, он тебя ни за что не обидит, — успокоил Лал. — Они вообще не умеют кусаться, честное слово.

— Где же моя Бульбули? — спросила я.

— Готовит обед. Целые сутки просидела около тебя. Еле выгнал из дому! Удивительная девчонка!

Я так растрогалась, что даже прослезилась.

— Чего вдруг расплакалась? — удивился он. — Не понимаю, дело идет к поправке…

Ведь я плакала не от горя, а от радости: кому же благодарить судьбу, как не мне! Ведь Индия подарила мне таких отличных друзей!

Лал подал мне гуяву. Он прекрасно знает, что я очень люблю ее. Наверное, специально приберег.

Желая меня немного отвлечь, он начал рассказывать о рабочем поселке, в который мы попали еще вчера.

— Поселок принадлежит строителям железной дороги, — пояснил он. — Они прокладывают дорогу через джунгли. Отличные ребята. — Потом, нагнувшись ко мне, он подмигнул одним глазом: — Если хочешь знать, то здесь, в поселке, я увидел ваши тракторы и бульдозеры. Тут немало советских машин!

Если бы вы знали, как я обрадовалась этой вести! Словно родных увидела. Как будто вернулась к себе, в Советский Союз!

— Чей же это дом? — спросила я, опомнившись.

— Самого бригадира, дяди Курала! — сообщил он.

Вскоре явился и Муса. Он очень обрадовался тому, что я начала разговаривать. Мой суровый и молчаливый брат впервые в своей жизни положил ладонь мне на лоб. Я это оценила. В Уфе мы спорили из-за пустяков, частенько дрались. Испытания нас сделали настоящими друзьями.

— Телеграмму послал. Успокойся, — проговорил он, дружелюбно толкнув меня в бок, и улыбнулся.




Наказание


Более заботливого человека, чем дядя Курал, трудно встретить!

Я решила про себя: если он когда-нибудь приедет в гости к нам, в Уфу, я точно так же буду угощать его и буду заботиться о нем.

До наступления вечера навестили меня, больную, почти все жители поселка. Про ребят нечего и говорить. Если бы дядя Курал дал им волю, они, по-моему, не отошли бы от меня ни на минуту.

Лал все чаще начинал горевать.

— Через несколько дней вы покинете нас, уедете в Дели, — с грустью говорил он. — Наверно, расстанемся навеки!

От его слов становилось тоскливо. Я уже очень привязалась к нему. К нему и Бульбули. Как только подумаю о расставании, сердце болит. Неужели навсегда придется расстаться с друзьями, с которыми вместе делили и радость и горе?

Первой уходила от нас Бульбули.

— Я решила остаться в этой деревне. Тут хорошо живут. И работа для меня найдется, — говорила она, захлебываясь. — Я уже посоветовалась с дядей Куралом.

Как только она это сказала, мы обнялись и расплакались. Даже мысль о расставании была невыносима.

Пока мы проливали слезы, а мальчики пытались нас успокоить, внезапно в дверях появился высокий дед с длинной палкой в руках. А на конце палки при каждом движении старика бодро позванивал маленький колокольчик: я уже знала, что только почтальоны ходят с колокольчиками.

— Вам, дети мои, принес радостную весть, — проговорил он. — В деревню приехали ваши родители. Их катер стоит на берегу. С минуты на минуту они войдут в этот дом.

Мы не знали, что и сказать. Вместе с радостью пришло и раскаяние. Как мы их встретим? Что мы им скажем?

В эту минуту мне очень захотелось умереть тут же, не вставая с места.

Я как-то читала в одной книге, что перед смертью полагается вспомнить все грехи, которые ты совершил в жизни. Начала припоминать и я, и, к моему ужасу, их набралось немало, хотя и говорится, что ребенок совсем безгрешен.

Накопилось грехов немало! По-моему, совершенно достаточно для одной человеческой жизни. Но мне умереть не удалось. Я осталась жива, и мне теперь придется отвечать перед мамой и папой за все грехи, а это совсем не легко.

Первой переступила порог мама; увидев нас, она кинулась целовать.

— Живы! — проговорила она, точно все еще не веря этому. — Живы!

Папа стоял возле двери молча и, как мне показалось, неодобрительно глядел на нас всех: на меня, Мусу и маму; наверное, за то, что она целовала и миловала нас. Ведь мы этого никак не заслужили.

— Здравствуйте, беглецы! — наконец произнес он.

Оттого что он заговорил, как-то легче стало дышать в комнате, но мы не посмели прямо и открыто взглянуть в его глаза. Я, например, бессмысленно уставилась на его белые запыленные туфли.

Тут надо было попросить прощения или объяснить, почему мы убежали из дому. Однако я не могла даже губами шевельнуть. Муса тоже виновато опустил голову.

— Вы поступили неблагодарно, тайно убежав из дому, — медленно заговорил папа, — да еще даже не соизволили написать нам с пути, что полагается делать каждому путешественнику.

Лал и Бульбули тихонько прикрыли за собой дверь. Какие молодцы! Они, наверное, сразу почувствовали, что нас надо оставить одних.

— Теперь объясните, почему убежали в джунгли? — спросил отец.

Муса поднял на меня глаза и увидел, что я не в состоянии ответить. Поэтому начал говорить сам.

— Мы хотели помочь Индии! — сказал он.

Мама и папа взглянули на нас с удивлением.

— Ну-ка повтори, что ты сказал? — потребовал папа.

— Мы хотели помочь тебе, папа, и Индии. Честное слово, — горячо заговорил Муса. — Мы сами хотели отыскать нефть.

Услышав такое заявление, папа посмотрел на нас, засуетился, даже почему-то достал носовой платок. Однако, быстро овладев собой, прежним строгим голосом добавил:

— И все-таки я не одобряю ваш поступок, никак не одобряю!

Мы еще более растерялись. Только одна мама не растерялась, нашлась что сказать.

— У папы удача, — сообщила она, точно желая папу примирить с нами. — Из скважины ударил газ… нефтяной газ.

Если бы я была на ногах, то безусловно бросилась бы на шею папы. Муса, однако, не бросился на его шею, вместо этого он сделал два шага вперед и неловко протянул ему руку.

— Поздравляю, папа! — просто сказал он.

— Спасибо, сыночек!

Как я ожидала этого слова! И тут к горлу подкатило что-то такое, и трудно стало дышать. «Коли уж папа произнес «сыночек», значит, и взаправду считает Мусу своим, а не чужим сыном…» Еще я сказала себе: мужской разговор наконец состоялся!.. Ведь папа, приглашая нас в Индию, писал, что он сам хочет поговорить с Мусой как мужчина с мужчиной, а когда мы приехали к нему, он вовсе забыл о своем обещании — наверное, все из-за вышки, которая никак не хотела давать нефть.

Мне тоже захотелось, чтобы с мамой у нас получился женский разговор, но он у нас не получился, пожалуй, потому, что она никак не могла простить нас… Тут я случайно подняла глаза на нее, увидела незнакомую белую прядь в ее волосах, и у меня невольно защемило сердце. Женские слезы всегда выступают быстрее, чем мужские, поэтому мои и мамины глаза сделались мокрыми…

Мама повернулась ко мне.

— Если бы мы были в Уфе, ну и влетело бы вам! Но в чужой стране у меня не поднимается рука, чтобы тебя наказать, — сказала она. — Поэтому мы с отцом решили, Шаура, что с тобой не будем разговаривать целых три дня, до того самого момента, пока не вернемся домой.

Мое сердце чуть не оборвалось! Лучше бы отругали или даже дали трепку!

Вдруг Муса стал рядом со мной.

— Почему вы наказываете только Шауру? — спросил он, смело глядя им в лицо. — Мы совершили один и тот же проступок, одинаково мы виноваты перед вами. Я вам вот что скажу: Если вы считаете меня своим родным сыном, то со мной тоже не разговаривайте три дня и три ночи… Я готов понести это наказание, потому что заслужил!

Мои родители, видимо, совсем не ожидали этого, они растерянно посмотрели друг на друга.

— Пусть будет так! — сказал папа. — Я согласен.

Как только они вышли во двор, я сердечно пожала руку брата.

Хотя мы и убежали в джунгли, совершили тяжкий проступок, однако мы не пропащие люди. Наша великая мечта, как мне показалось, дошла до сознания мамы и папы, они поняли нас.

В молчании прошло несколько минут. Потом мы посмотрели друг на друга. Если бы наши глаза умели говорить, то, наверное, между нами произошел бы такой разговор.

Мне показалось, что глаза Мусы спросили меня: «Ради святой цели пойдем на все, не боясь никаких наказаний. Ты готова к этому?»

Мои глаза сказали: «Да, я готова!»

Это не мы говорили, а наши глаза. Мы молчали.

Внезапно в раскрытое окно просунулись головы Лала и Бульбули.

Поняв, что нам влетело и что на душе у нас не так-то легко, они, по-видимому, решили нас развлечь.

Лал, хитро подмигнув мне, негромко запел. К нему присоединилась и Бульбули. Я не поняла ни одного слова песни. Но сердце мое почуяло, о чем они поют.

Душа моя переполнилась счастьем. Своим друзьям, отныне очень близким, мне хотелось сказать: «Ты, Лал, храброе сердце Индии! А ты, Бульбули, ее ласковая душа!»

В то же время я мысленно прощалась с ними. «Когда-то нам снова доведется встретиться? Через год или два? Быть может, нас ожидает разлука на десять лет или даже на двадцать? — спрашивала я себя. И так же мысленно себе отвечала: — Однако, что бы с нами ни произошло, где бы мы ни были, будем стоять рядом, плечом к плечу, локоть к локтю, — ведь так много нам и им еще предстоит сделать на нашей доброй и славной земле!»