Преступление не будет раскрыто
Анатолий Семенович Семенов


Обычная история — любовный треугольник. Здесь любят, ненавидят, ревнуют, душат, травят друг друга… Однако следователь ведёт дело так, чтобы преступление не было раскрыто…


Анатолий Семёнов

Преступление не будет раскрыто


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

После грозы


I


Жизнь полна неожиданностей, и этим она прекрасна, — говорят в народе. Насколько она оказалась прекрасной в данном случае, судить не берусь. Просто изложу цепь событий в той последовательности, как они происходили на самом деле, ничего не прибавляя, не убавляя. А началось все действительно неожиданно.

Было это вечером, в пятницу. Июльское солнце, несмотря на поздний час, жгло нестерпимо. Олег Осинцев, изнемогая от жары, то и дело черпал пригоршнями прохладную ангарскую воду и освежал лицо и шею. Серая холщевая рубашка взмокла от пота и прилипла к телу. Снять её было нельзя — спина и так вся облупилась от загара. Олег рад был бы бросить все и искупаться, но начался клёв. Упускать удачу не хотелось. Поправил кепку, чтобы козырёк лучше защищал лицо от солнечных лучей, и стал наживлять морёного розового червяка. Только успел насадить его на крючок как услышал окрик:

— Эй, рыбак, снимайся с якоря!

Олег обернулся и увидел подплывающую моторку. Она была нагружена сеном. В ней сидели сухопарый мужчина с седыми всклоченными волосами и рыжая легавая собака. Мужчина указал на небосклон. Олег взглянул в ту сторону и невольно воскликнул: «Ёлки-моталки!» Огромная туча, похожая на клубы дыма гигантского пожарища, выходила из-за горы. Никогда ещё Олег не видел, чтобы туча неслась так быстро и так низко над землёй.

Легавая, сидевшая в ногах хозяина, залаяла отрывисто и хрипло.

— Там какая-то малохольная на вёслах идёт, — сказал мужчина, поравнявшись с Олегом и приглушив мотор. — Не то баба, не то девка — издалека не понял. Вон, за тем поворотом. Можно загодя поминки справлять по ней.

— Да ты что!

— Спасай. У тебя лодка вон какая, а куда я с сеном-то?

Покосчик направил свою медлительную ладью к берегу, где был узкий и длинный залив.

Олег бросил червяка в воду, подобрал леску и положил спиннинг на дно лодки. Быстро начал крутить лебёдку. Металлический трос заскрежетал по ролику. Якорь вынырнул из воды. Закрепив его, Осинцев перебрался в корму и завёл мотор. Он дал лодке полный ход, и она понеслась в сторону излучины реки, где должна была плыть на баркасе какая-то беспечная женщина.

Туча закрыла солнце. Стало прохладно и темно, словно наступили сумерки. Ветер погнал рябь вверх по течению.

В баркасе посреди реки плыла девушка. Как говорят в просторечии, «сушила весла», подняв их над водой. Её несло вниз по течению, и она спокойно сидела в ней, опустив голову и свесив длинные светлые волосы на грудь, обтянутую синей блузкой. Смотрела как тёмная клочковато-причудливая рябь, подгоняемая ветром, дугами и клиньями врезалась в серую и гладкую, как полированная сталь, поверхность воды.

Осинцев заглушил мотор. Волны моторки раскачали баркас и плескались возле его бортов.

Несколько мгновений они изучали друг друга.

— Что вам угодно? — сухо спросила девушка. Большие серые глаза её смотрели вопросительно. Не трудно было догадаться, что она испытывает к человеку, который, как ей казалось, подплыл не из добрых побуждений.

— Посмотрите, что за вашей спиной, — сказал Осинцев.

Девушка обернулась. Ни тучи, ни белые барашки вздымающихся волн далеко внизу по течению не произвели на неё никакого впечатления.

— А что, разве это опасно? — спросила она.

— Ты что, первый раз на Ангаре?

— Между прочим, я с вами, кажется, на «вы».

— Препираться будем или поплывём к берегу?

— Что вы, собственно, пристали ко мне?

— Как хотите. Могу и отстать. Олег стал заводить мотор.

Ветер между тем усилился. Появилась волна.

Как назло мотор молчал. Олег дёргал шнур вхолостую и нервничал, второпях то подсасывая, то отсасывая бензин. Наконец появился булькающий звук винта. Олег прибавил газ, сел на сиденье и взялся за руль.

Вдруг ветер рванул с такой силой, что казалось перевернёт лодку. Старенькая кепка слетела с головы Олега и упала в воду. Он наклонился за ней, но волосы, разметавшись по ветру, лезли в глаза, и пока он их отбрасывал, волной отбило кепку — рукой не достать. Налетел второй порыв ветра. Тёмно-серые волны поднимались всё выше и выше и вот уже разбушевались со страшной силой. Олег огляделся вокруг. Ангара кипела. Пенистые гребни волн захлёстывали за борт лодки, и на дне её, под деревянной решёткой, уже накопилось много воды. Ноги, обутые в сандалии, промокли. Пришлось маневрировать и больше валы резать поперёк на малом ходу, чтобы брызги не так сильно летели в лодку. Он оглянулся. Девушка отчаянно гребла к берегу. Осинцев поплыл на выручку.

Когда до баркаса осталось не более трёх метров, крикнул:

— Цепь давайте! Быстрее!

Девушка перебралась к носу, заваленному брезентовыми мешками, вытянула толстую цепь и вопросительно уставилась на рыбака. Олег пришвартовался к баркасу и перехватил цепь. Тут только заметил, как дрожали её руки и как бледно было лицо с крошечной родинкой на левой щеке.

Олег брякнул цепью, прикрепил конец её к корме. Ещё раз взглянул на девушку с любопытством и, улыбаясь, спросил:

— Чего больше испугалась — меня или погоды?

Не дожидаясь ответа направил лодки под небольшим углом к ветру — путь до берега длиннее, зато надёжнее, без бортовой качки, весьма опасной для таких посудин.

Он держался спокойно и уверенно, хотя знал как тонут в Ангаре в такую погоду, особенно с тех пор, как Ангара в этом месте превратилась в Братское море. Он прикинул расстояние до берега — оставалось метров сто. В этот миг небо над головой вспорола молния. Раскат грома донёсся откуда-то из-за горы, прервался, вновь появился над головой и под конец так шарахнуло, что Олег невольно пригнулся и втянул голову в плечи. Крупные капли дождя ударили по спине. Начался ливень. Берег заволокло — мало-мальски очерчивался лишь высокий скалистый утёс. Пришлось рулить наугад. Ко всем несчастьям прибавилось ещё одно: лодки быстро наполнялись водой.

Небо вспыхивало, громыхало и снова вспыхивало, словно какая-то сила затеяла сварку облаков. Блеснула ослепительная молния, и бабахнуло ещё сильнее, чем в первый раз. Олег обернулся. Девушка сидела в баркасе, залитом водой, ни живая ни мёртвая.

— Прыгай в мою лодку! Она словно окаменела.

— Скорее! — крикнул Олег, зло сверкнув глазами. Пока девушка карабкалась по мешкам к носу, баркас ещё больше наполнился водой. Ещё мгновенье и волны стали перекатываться от одного борта к другому. Осинцев перевёл мотор на малые обороты, и лодка остановилась. Снял цепь с крюка и невероятным усилием, таким, что вздулись бугры на правой руке и на его широких плечах, подтянул почти до краёв наполненный баркас к себе. Теперь девушка могла свободно перешагнуть в его лодку. Олег немного посторонился, и когда она прыгнула в лодку — всё-таки прыгнула вместо того, чтобы спокойно перешагнуть — он бросил цепь. Девушка упала ему на колени и от сильной качки накренила моторку, кое-как обрела равновесие и, ухватившись обеими руками за борта, села лицом к Олегу.

Он бросил ей пустую консервную банку. Она принялась за работу. Вылив за борт несколько банок, взглянула туда, где оставили баркас. Баркаса там уже не было. На его месте болтались на гребнях волн брезентовые мешки. Новый удар грома вывел девушку из оцепенения. Вновь стала черпать воду, чувствуя, как руки и ноги деревенеют. Толку от консервной банки было мало, и воды в лодке становилось всё больше. Когда до берега оставалось метров тридцать, вдруг появился мощный вал. Лодка сначала поднялась на гребень, потом ухнула вниз, накренилась и зачерпнула воды.

— Плавать умеешь? — крикнул Олег.

Она ждала этого вопроса. Хороший пловец не отважился бы плыть по таким волнам, а она кое-как умеет держаться на воде и никогда не плавала в местах, где глубины было выше груди. Что ей оставалось ответить?

— Если лодка пойдёт ко дну, — сказал Олег громко, пересиливая шум дождя, — старайся больше работать ногами.

Заметив, что лицо её стало белее мела, прибавил:

— Берег близко. Выберемся! Но если будешь цепляться — утонем.


II


Она смотрела себе под ноги, и голова её медленно опускалась. Прилизанные дождём светлые волосы сползали сосульками все ниже. Струйки стекали с них на тонкую загорелую руку, в которой блестела помятая консервная банка. Рука расслабилась, и банка выпала. Девушка вздрогнула. Посиневшие губы шевельнулись, она сказала какое-то короткое слово, но только губами, без звука. Вслед за этим уставилась на Олега странными глазами. Ещё минуту назад они были печальными, а теперь большие, ясные и чистые, как стёклышки, потеряли всякий цвет и были диковато прекрасными в своём блеске, словно говорили, что таким глазам не место на дне реки, и надо сделать всё возможное, чтобы спасти их. Олег подумал, что такими бесцветными глазами смотрят люди, чувствующие приближение смерти, и ему стало не по себе.

Их качало как на море, как в сильный шторм.

Подплыли к тому месту, где валы, отражённые от берега, встречались с валами, подгоняемыми ветром. Это место, гибельное для маленьких судёнышек, на морском языке называется «мёртвая зыбь». Здесь лодка затряслась. Корма, где сидел Олег, стала погружаться. Он оттолкнулся от лодки и поплыл. Загреб сильными руками и, повернувшись, увидел, что девушка всё ещё сидит в лодке.

— Чего ждёшь! Прыгай!

Она бултыхнулась в воду и стала быстро двигать руками. Волны то поднимали, то опускали её.

— Ногами работай! — крикнул он. — Ко мне плыви! Она сделала несколько лягушачьих движений ногами, и ей стало легче.

— Главное не бойся, — крикнул Олег, поворачивая к берегу. — Держись за мной.

Высокий скалистый утёс вырисовывался теперь отчётливо. У подножья была лужайка с просёлочной дорогой возле самой воды. Олег видел ближнюю колею дороги и брызги от дождя. Влага пузырилась, смешивалась с глиной и мутными ручейками скатывалась в Ангару. До берега оставалось совсем близко.

Рубаха и брюки мешали, сковывали движения, но о себе он не думал. Выплёвывал изо рта воду и подбадривал девушку:

— Молодчина! Умница! Главное — не бояться. Голова её то и дело скрывалась за волнами, и она плыла с трудом. Олег стал поджидать. Когда она приблизилась и вот-вот уже готова была ухватиться за него, отплыл немного.

— Молодчина, — сказал он. — Давай ещё ко мне.

— Не могу, — всхлипнула она. — Мамочка, родненькая…

Над водой показались кисти рук с растопыренными пальцами и исчезли. Олег нырнул и под водой не увидел ничего, там была кромешная тьма. Вынырнул и стал ошалело озираться по сторонам. Ниже по течению одна волна была обычная, серовато-стального цвета, другая темнее. Большое тёмное пятно становилось всё явственнее. Несколько взмахов рук саженками, и он догнал это пятно. Девушка была почти на поверхности. Волосы её разметало веером. Олег схватился за них и свободной рукой стал подгребать к берегу.

Пока она не шевелилась, плыть было не очень трудно. Но у самого берега вдруг пришла в сознание и начала бить руками. Олег не давал ей повернуться со спины на живот.

— Ещё немножко, капельку, — бормотал он. А самого давила уже одышка.

Когда она стала хватать его за руки, он попытался освободиться, и тут почувствовал дно. Прошёл несколько шагов по вязкому илистому дну, и когда глуби было чуть выше пояса, поставил девушку, но она кашляла, задыхалась, и валилась как сноп. Подхватил её на руки и потащил. На берегу осторожно опустил на траву.

Она все кашляла и с шумом втягивала в себя воздух. Прокашлявшись, посмотрела полными слёз глазами на бушующую реку и начала рыдать.

Олег сидел на траве в сторонке и, вытирая осунувшееся лицо широкой ладонью, хмуро поглядывал на спасённую.

Дождь все лил, и Олег изредка вытирал лицо рукой, а девушка лежала ничком на траве и плакала.

Сбоку послышалось чириканье. Откуда-то вылетела белая трясогузка, покружила вокруг и села на камень близко возле воды. Покачивая длинным чёрным хвостом и склонив головку набок, посмотрела одним точечкой глазом на Олега и снова чирикнула.

«Летаешь. Значит конец грозе», — подумал он.

Действительно, дождь начал стихать. Ещё громыхнуло, но уже все дальше и дальше.

Олег огляделся: нет ли где укрытия. Собрался уже было идти к утёсу, — там нависла над зарослями кизильника серая каменная глыба, — но вспомнил о девушке. Решил её пока не тревожить.

Сидел на берегу и от нечего делать крутил трубочки из листьев подорожника. Дождь прекратился. Ветер почти стих, и на горизонте показалась розовая полоска.

Девушка перестала плакать, но по-прежнему лежала ничком на траве, закрыв лицо рукой. Теперь лишь изредка плечи её вздрагивали, когда тяжело вздыхала.

Розовая полоска на западе с каждой минутой становилась все шире и светлее. Показался краешек багряного диска. Солнце вышло из-за туч. Оно выглянуло будто бы только за тем, чтобы осмотреть хозяйским оком землю и людей и убедиться, все ли у них ладно, и закатилось. Заря полыхала. Розовые, жёлтые, багряные тона разливались по небу все шире, края туч покрылись серебром, и только над головой Олега, все оставалась густая облачность, было хмуро и пасмурно. Ангара ещё не совсем угомонилась, волновалась слегка, и волны в полосе заката играли яркими красками.

Олег терпеливо ждал, когда девушка успокоится совсем. Пока же смотрел на воду и обдумывал, как будет объяснять бабушке гибель лодки. За лодку она спасибо не скажет. Уже сейчас наладила корзины для груздей, а за ними надо плыть на острова.

В полосе отражения зари вдруг появился тёмный предмет. Покачиваясь на волнах, он медленно плыл вниз по течению. Олег заметил его и стал пристально всматриваться.

«Чурка не чурка, мешок не мешок, — гадал он. — Точно, мешок! Наверно, один из тех, что был в лодке у этой девушки».

Олег удивился, что он не уплыл за это время далеко вниз, но тут же сообразил в чём дело. Пока ветер был сильный, мешок прибило волнами к берегу, где течение слабее, а теперь стало относить. Недолго думая, бросился в Ангару и поплыл за мешком. Настиг его быстро и тут же увидел, что следом за ним плыли ещё два мешка поменьше. Один из них был рюкзак. Он почти весь затонул. Из воды торчали наплечные ремни. В волнах легко мог потеряться из виду, и Олег кидался то к большому мешку, который заметил ещё на берегу, то к рюкзаку, не зная, что спасать в первую очередь. Наконец, повернул с рюкзаком к берегу.

Девушка сидела на траве, охватив колени руками и молча смотрела на Олега. Он плыл медленно — мешал рюкзак. Тяжело отдувался и один раз, пытаясь достать ногами дно, погрузился с головой, еле вынырнул. Проплыл ещё немного и почувствовал дно. Встал на ноги и пошёл, подгребая свободной рукой. Когда выходил на берег, вода стекала с него ручьями и одежда неприятно шуршала. Олег бросил рюкзак к ногам девушки и снова ринулся в Ангару. Приплавил большой мешок, потом маленький.

— Там, кажется, ещё один плывёт, — сказала девушка, когда он положил на землю рядом с рюкзаком маленький, как подушка, туго набитый брезентовый мешок.

— Где? — спросил Олег, выпрямившись, и повернулся лицом к Ангаре.

— Вон-вон, возле бакена, — она показала рукой вниз по течению.

Бакен стоял метрах в двадцати от берега и мигал красным огнём.

— Больше не могу. Устал, — ответил Осинцев и не стал даже всматриваться в волны, и так рябило в глазах. Встряхнулся и начал отжимать на себе рубаху.»

— Не думайте, что я из жадности, — сказала девушка, поёживаясь от холода. Плечи её слегка дрожали. — Убыток я возмещу и свой и ваш.

— Ишь ты! — удивился Олег. — Это каким же образом?

— Могу купить такую же лодку, или деньгами. Как хотите.

— А ты знаешь сколько она стоит?

— Сколько бы не стоила. Получите все сполна.

— Смотри какая богатая! — ещё больше удивился Олег.

— Деньги я возьму дома.

— Потянешь с родителей. Они что, много получают?

— Мы долго жили на севере.

— Понятно. Отец инженер?

— Может вам сказать все мои анкетные данные?

— Не надо, — сказал Олег, чувствуя, что она не расположена сейчас к разговору. — Но имя твоё не мешало бы узнать.

— Марина.

— Очень приятно, — сказал Олег. Он тоже назвал своё имя.

Марина смотрела на Ангару. Теперь уже не только плечи, но и все тело её начинало потихоньку дрожать.

— Туристка, что ли? — спросил Олег.

— Нет.

— Куда плыла-то?

— Вон туда. — Марина показала вниз по течению. — Там, за горой наша археологическая экспедиция.

Хотелось спросить: откуда плыла? Почему одна? Что это за мешки? Но не стал, подумав: «Пусть очухается». Нагнулся и стал отжимать на себе брюки.

Она ещё больше мёрзла, глядя, как он выжимает воду. Дрожала как в лихорадке. Зуб на зуб не попадал.

— Так ничего не выйдет, надо раздеваться. Тебе тоже не мешало бы выжать одежду, — сказал Олег и пригладил руками свои мокрые чёрные волосы. Теперь они уже не казались кудрявыми, а лишь слегка волнистыми. — Трясёшься как заяц. Что там в мешках? — спросил он.

— Не знаю, надо посмотреть, — ответила она, подошла к рюкзаку и стала расстёгивать ремни.

Олег отошёл в сторону и снял с себя рубаху. Марина вытащила из рюкзака мокрое отяжелевшее одеяло и нечаянно взглянула на Олега. Он стоял боком, но так, что была видна вся широкая спина его, коричневая от загара. Рубаха со скрипом сжималась в его руках, свёртывалась калачом, и последние капли влаги падали на землю. Мускулы то вздувались буграми, то катались и играли под кожей. Он бросил рубаху на траву и стал расстёгивать брюки. Марина отвернулась и занялась рюкзаком.

Кроме одеяла в рюкзаке были шерстяная женская кофта, брезентовая куртка — тоже мокрые, четыре банки сгущённого молока. Марина поставила банки рядышком. На дне рюкзака нашла общую тетрадь и кожаные тапочки. В тетради ничего нельзя было разобрать — чернила размылись водой. Марина была в кроссовках, и вода хлюпала в них. Она вынула из рюкзака тапочки, переобулась.

В маленьком мешке оказалась одноместная палатка. Большой мешок не могла развязать, туго был затянут шнур. Подошёл Олег, уже одетый, и развязал шнур. Пока он вытряхивал из чехла что-то туго скрученное в рулон, Марина пошла за черёмуховый куст, стоявший неподалёку, и там разделась. Когда подошла к Олегу в купальнике и со свёртком в руке, он спросил, показывая на развёрнутый рулон:

— Что это?

— Боже мой! — воскликнула Марина, бросая на землю свёрток. — Спальный мешок! — Она опустилась на колени и стала его щупать. — Совсем сухой. Только с краешку немного… И простыня сухая. Чудо! Чудо! Наконец-то я согреюсь. Знаете что, — сказала она, поднимаясь. — Я залезу в мешок, а вы пока отойдите и выжмите хорошенько мой костюм, вот это одеяло и кофту. Отвернитесь, разумеется, и пока я не скажу, стойте смирно.

Олег сообразил, что она хочет совсем раздеться. Окинул её взглядом. Все тело её покрылось пупырышками от. холода.

— Здесь скоро не согреешься, — сказал он и улыбнулся. — Река близко.

— А если вон туда, к берёзам, — Марина повернулась лицом к распадку, заросшему березняком и кустарником.

Распадок находился метрах в ста ниже по течению. Умытый дождём лес на фоне вечерней зари Олег видел не раз, но почти всегда, как правило, первые сильные впечатления сменялись необъяснимым чувством щемящей тоски, словно не хватало кого-то, с кем можно было бы поделиться счастьем видеть природу в такие минуты. Сегодня же, взглянув следом за Мариной в сторону распадка, он понял: будет не одинок на этом лучшем клочке сибирской земли.

На фоне зари особенно выделялась одна большая берёза. Она росла над самой водой, наклонившись к ней и опустив густые ветви в Ангару и вдруг услышала лесную симфонию, да так и замерла, слушая, как свистел на все лады певчий дрозд и вторила ему, заполняя в основном паузы, неуёмная горихвостка. Вокруг берёзы росли черёмуховые кусты и высокая трава.

— Я пойду туда, — сказала Марина. — К той берёзе с наклоном. Всё-таки лесок, а не открытое место.

— Конечно, — ответил Олег, хотя был уверен, что тот лесок не спасёт от ангарской прохлады. Он рос на мысу и с трёх сторон омывался водой. От него начинался черёмушник, который тянулся узкой полосой по всему распадку.

Олег прислушался к пению птиц и вдруг услышал отдалённый звук колокольчика. Это его озадачило. Не мог понять, откуда раздаётся звон.

— Слышишь? — спросил Олег. — Колокольчик звенит.

— Вам, наверно, почудилось, — ответила Марина, поднимая с земли свою мокрую одежду. — Чего ради он тут взялся?

Она попросила Олега, чтобы отнёс спальный мешок туда, а сама побежала со свёртком по дороге, стараясь согреться. Дорога была скользкая, глинистая, и на тапочки быстро налипла грязь. Марина свернула на обочину и побежала по траве. Путь ей преградил ручей. Он вытекал из бетонной трубы, уложенной под дорогой и засыпанной гравием. Марина остановилась перед мутным дождевым потоком. Поток ещё бурлил и пенился, и по нему плыли пузыри. Густая осока, буйно разросшаяся на дне ручья, под напором воды извивалась змеёй. Марина хотела прыгнуть через препятствие, и уже решилась, наклонившись вперёд, но в последний момент раздумала. Побоялась, что не осилит. Вернулась на дорогу. Там, на самой кромке, где было много гравия, остановилась и, боясь как бы не соскользнуть в колею, полную воды, пошла по кромке. На другой стороне ручья прыгнула на траву и снова побежала. У самой берёзы обернулась и махнула Олегу рукой, чтобы скорее нёс мешок. Олег всё время наблюдал за ней и теперь стоял, будто просьба касалась не его. Марина ещё раз помахала ему рукой.

«Привыкла, чтобы за ней ухаживали», — подумал Олег, сгребая мешок в охапку, и пошёл напрямик.

Она уже подыскала себе место. Между черёмуховых кустов была крошечная полянка в несколько квадратных метров, заросшая высокой травой и цветами, в основном лютиками, луговой геранью и кровохлёбкой. Середину полянки она старательно «высушивала», ползая на коленях и приминая траву.

— Воды сколько тут! Ужас! Как в болоте, — сказала Марина. — Сюда кладите. И, пожалуйста, принесите остальные мешки.

Олег бросил спальный мешок на примятое место и вновь услышал звон колокольчика. Он посмотрел в просвет между кустами на ту сторону распадка, которую раньше не видно было из-за черёмушника. Там паслись лошади. Их было немного, голов семь-восемь. Они разбрелись по лугу и ели сочную траву. Ближе всех к черёмушнику была караковая кобыла с колокольчиком на шее.

— Смотри, — сказал Олег. — Вон кто звонит. Побрякивая боталом, кобыла щипала траву. Возле неё стоял вороной жеребёнок. Сосунок вдруг оживился, взбрыкнул тонкими, как прутики ногами и, задрав коротенький кудрявый хвостик, стал носиться по лугу. Чуть поодаль от кустов пасся серый мерин, осыпанный гречкой. Он был высокий, широкогрудый и костлявый, бока с выпирающими рёбрами походили на стиральные доски. На белой гриве и хвосте сплошь сидели репьи, налипли один за другой и скатились с волосами. Передние ноги его были спутаны, и он двигался прыжками, при этом поднимал весь корпус и тяжело кряхтел, сгибая в коленях и выбрасывая вперёд ноги. Остальные лошади были тёмно-бурой масти с подпалинами.

Марина стояла рядом с Олегом и всё смотрела на жеребёнка. Вообще же сейчас ей было не до лошадей.

— Я замёрзла, — сказала она.

Олег спохватился, вспомнив, что надо оставить её одну, и пошёл за остальными вещами.


III


Когда он вернулся, Марина уже залезла в спальный мешок. Олег освободился от ноши и почувствовал, что сам начинает мёрзнуть.

— Что будем делать? — спросил он. — Искать жилье надо.

Ответа не дождался.

«Скверно, — подумал Олег, ёжась от холода. — Костёрчик бы разжечь». Он вынул из кармана намокший коробок спичек, смял его в руке и бросил в кусты. «Авось кто-нибудь из рыбаков поплывёт мимо, крикну насчёт спичек. Усольские должны плыть с ночёвкой, — рассуждал он. — Тогда будет совсем рай». Настроение у Олега, несмотря на неприятные ощущения от холодной одежды, было хорошее. Остались живы — это главное.

Садясь на скомканную палатку и пустые брезентовые чехлы, снова подумал об усольских рыбаках, которые обычно плавают в этих местах, ловят ленка и тайменя. Прислушался не тарахтит ли где, но не услышал ничего, кроме ботала на шее караковой кобылы и горихвостки, которая сидела где-то близко в кустах и сотый раз повторяла одну и ту же мелодию, неизменно заканчивая её скрипящим росчерком. Олег убил на щеке комара и снова пустился в рассуждения: «Однако, если никого долго не будет, то дрянь дело. Придётся искать жилье на ночь глядя». Он хорошо знал места вдоль реки, знал, что тут недалеко раньше была деревня Ольховка. Если идти берегом вниз по течению, километра три-четыре, не больше. Только не был уверен, остался ли в ней кто-нибудь. Нынче ещё не плавал в том месте, а деревня попала в зону затопления Братской ГЭС, и Олег слышал, что её уже снесли. Но откуда здесь лошади? Спутанный серый конь далеко от жилья уйти не мог. Вряд ли бы проскакал за табуном больше километра. Значит он и, пожалуй, все остальные лошади не Ольховские. Где-то ещё ближе в стороне от реки, за лесом, должна была деревня или полевой стан.

Так думая и сожалея, что не знал местности в стороне от реки, Олег подтащил к себе рюкзак.

— Можно взять одну банку молока?

— Возьмите хоть все, — донеслось из мешка.

— Мне одной хватит.

Он взял банку и пошёл искать острый камень. Начинало темнеть, и найти такой камень было нелегко. Зато среди мусора в заливе быстро нашёл прочную и острую палку. Он поставил банку на попа, на неё остриём палку и, тихонько стукая сверху большим плоским камнем, пробил жесть. Облизал вытекшее наружу молоко и, решив, что орудия могут пригодиться, захватил их с собой.

— Пей, потом я.

— Не хочу — сказала Марина и закуталась с головой ещё больше.

Олег примостился на палатке, приложился губами к отверстию банки и, запрокинув голову, начал глотать сладкую тягучую жидкость. На небе он увидел тонкий серп народившегося месяца и рядом большую звезду. Это напоминало эмблему общества Красного креста и полумесяца. Олег поставил порожнюю банку на землю и подумал, что такая вот штука на небе могла для Марины уже не светить. И сказать бы надо — смотри, живи, радуйся и будь в следующий раз умнее, да только махнул рукой: «Ещё подумает, что привязываюсь».

Умолкла горихвостка, стало холоднее, сумерки начали сгущаться, но из ожидаемых рыбаков так никто и не проплыл мимо. Олег несколько раз выходил на дорогу. И по ней, как назло, не шла и не ехала ни одна душа. Страдая от усталости и холода, он сел на палатку. Марина заворочалась в спальном мешке. Она устраивалась поудобнее и, видимо, надолго, в спокойной уверенности что её охраняют.

Олег энергично встал и подошёл к мешку.

— Хватит греться, — сказал он. — Пошли в деревню.

— В какую?

— Не знаю. Пойдём по дороге, в какую-нибудь придём.

— Сейчас, ночью?

— А что делать? Негде даже спичек взять, костёр разжечь.

— Так сильно замёрзли?

— Я что, стальной? — возмутился Олег. — Ну, довольно рассуждать. Вставай и пошли, или оставайся со своими мешками, я пойду один.

— Нет, нет! — воскликнула Марина, приподнявшись на локте. — Я боюсь, не оставляйте меня. Марина смотрела на него большими тёмными глазами и в них было столько мольбы, что Олег сдался.

— Ладно, — сказал он. — Схожу на разведку и вернусь. Тут должна быть где-то близко деревня. Видела серого спутанного коня? Он далеко от деревни уйти не мог.

— Мне страшно, — возразила Марина.

— Опять двадцать пять, — Олег хлопнул себя по бёдрам. — Чего бояться-то? Я скоро вернусь.

— Поклянитесь.

— Честное слово.

— На сколько уйдёте?

— Максимум на час.

— За это время я сойду с ума…

— Тогда собирайся, — прервал Олег. — Пойдём вместе.

Марина молчала, глядя на него. Решимость его идти в любом случае не оставляла сомнений.

— В общем-то, — сказала она, наконец, — действительно надо что-то придумывать. Разведка так разведка. Но только по-спортивному, быстренько, за полчаса или минут за двадцать. Иначе умру со страха.

— А если кто-нибудь проезжий увидит меня на дороге, — усмехнулся Олег, — бегущего-то среди ночи, тоже ведь испугается. Подумает, утопленник из Ангары выскочил.

Марина не ответила.

Олег понял, что одним неосторожным словом сделал двойную ошибку: напомнил ей о том, что недавно тонула, и нагнал на неё ещё больше страху. Ангара рядом. Сплавится близко таймень или вылезет ондатра из воды. Тут такое место, что всё может случиться.

Мысленно ругая себя за оплошность, Олег встал.

— Я буду вас ждать, — сказала Марина, вынимая руку с золотым браслетом и золотыми часиками и глядя на них.

— Неужели идут? — спросил Олег.

— Пока идут, — ответила Марина. — Может в них вода и не попала вовсе. Сейчас без десяти одиннадцать. Двадцать минут двенадцатого я вас жду.

Олег отогнул черёмуховую ветку и вышел на простор. Марина проводила его взглядом и прислушивалась к шагам, пока они совсем не стихли.


IV


Олег понимал, что приятного мало, когда лежишь в мешке Бог знает где среди ночи. Он торопился исследовать распадок, попал в густые заросли, из которых еле выбрался, но кроме узенькой тропинки вдоль черёмуховых кустов не было признаков близкого жилья. Он вернулся на берег Ангары и пошёл по дороге. Вскоре наткнулся на развилку: одна дорога шла по-прежнему вдоль берега на Ольховку, другая круто поднималась в гору. Не долго думая, Олег стал подниматься. Теперь не только согрелся, даже вспотел. Нечаянно запнулся о камень и ушиб ногу. Прихрамывая, добрался до поля, засеянного горохом. Здесь дорога вновь раздвоилась. Одна ветка поворачивала в берёзник, которому не было конца-краю, другая спускалась в глубокий овраг. Олег остановился в нерешительности, не зная куда идти. Отпущенное ему время явно было на исходе, и плутать ещё по каким-то оврагам и березнякам уже не имело смысла. Забрёл на поле, нарвал полные карманы стручков и вернулся назад.

Подошёл к Марине. Она лежала не шелохнувшись. Из мешка торчала макушка головы.

Олег нагнулся: «Жива или нет?»

— Вы опоздали на целых двенадцать минут, — сказала она, не меняя позы. — Нашли деревню?

— Нет.

— Я так и знала.

— Зато нашёл поле с зелёным горошком.

— Правда? — Марина оживилась и высунула лицо: — А мне принесли?

— Сколько хочешь. Куда сыпать? Вот сюда, — сказала Марина, развернув краешек простыни.

Олег стал вытаскивать стручки горстями из обоих карманов.

— Хватит, спасибо. Оставьте себе.

Он сказал, что наелся досыта и сложил на простыню все стручки. Получилась целая гора. Последний разорвал ногтем, собрал горошины в ладонь и кинул себе в рот.

Пока Марина забавлялась зелёным горошком, Олег расстелил мокрую палатку на траве, свернул под голову пустые чехлы и только хотел лечь, услышал голос Марины:

— Олег… Извините, как вас по отчеству?

— Мне всего девятнадцать. Какое отчество. Зови просто Олег. И вообще, предлагаю оставить официальный тон. Мы ведь теперь друзья по несчастью. Верно?

— Верно.

— А друзья разговаривают на «ты». Только не подумай, что я сразу стал напрашиваться к тебе в друзья, когда перед грозой подплыл к твоему баркасу, царство ему небесное. Вырвалось как-то под запалку.

Марина улыбнулась.

— А ты злопамятный.

— Да нет, не злопамятный. Я просто так, к слову.

— И всё-таки скажи мне своё отчество и фамилию. Я должна знать о тебе все.

— Олег Павлович Осинцев. Родился в Хабаровске первого июля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Все? Или ещё что-нибудь добавить?

— Ну вот что, Олег Павлович, мне неудобно лежать. Надо что-то вместо подушки под голову.

— Возьми вот эти чехлы.

— Нет-нет! Они мокрые. Наломай черёмуховых веток, только мяконьких, пушистых.

Олег подошёл к ближайшему кусту и начал осматривать его.

— Здесь ничего не трогай. Это место заповедное. Он покорно вышел с полянки. Через несколько минут принёс целую охапку веток и бросил её возле Марины.

— Выбирай, которые тут пушистые.

Пока Марина делала себе изголовье, Осинцев улёгся, наконец, и почувствовал неприятный холод от мокрой палатки. Мурашки побежали по всему телу.

— Олег Павлович! — позвала Марина. — Открой, пожалуйста, банку.

Олег вздохнул, разыскал острую палку с камнем и принялся за работу. Сделав отверстие, подал банку.

— Спасибо, — сказала Марина. — Не мешало бы ещё холодненькой водички. Пожалуйста, набери в свою банку воды.

Когда он был уже за кустами, крикнула вслед:

— Не забудь сполоснуть!

Олег принёс ей воды и терпеливо ждал новых просьб.

Марина пила воду маленькими глотками и, улыбаясь, смотрела на него.

— А теперь, — сказала она, поставив банку у изголовья, — я покажу что-то необыкновенное. Ты заслужил. Между прочим, ты чудесно умеешь ухаживать.

Олег хмыкнул.

— Мы женщины, это любим и ценим.

— Какой с меня ухажёр, — возразил Олег. — Это первый раз я пытаюсь ухаживать. В жизни ни за кем не ухаживал.

— В самом деле?

— Честное слово.

— Иди сюда. Ко мне.

Олег встал и нерешительно подошёл к ней.

— Не на меня смотри, а вон туда. Нагнись и посмотри между веток берёзы. — Видишь?

— Вижу, — ответил Олег, опираясь руками о колени и глядя на редкое небесное явление. Он не стал разочаровывать Марину, что заметил это раньше её и лишь добавил: — Месяц хочет обнять звезду, а она не даётся.

— Какая прелесть, а! Кстати это не звезда, а планета Венера. Пока ты ходил, я не могла оторвать глаз от этой картинки.

— А я думал, ты спала, — сказал Олег, выпрямляясь и поворачиваясь к ней лицом.

— Что ты! Это я притворилась и… вытирала тихонько слезы, чтобы ты не заметил, что я плакала от счастья. — Марина вдруг захлюпала носом. Закрыла лицо простыней. — Тебе этого не понять, — добавила она сквозь слёзы.

— Ну вот, начинается, — сказал Олег недовольно.

— Обычно я как японка, плачу в одиночку, — сказала она вытирая пальцами ресницы. — А сегодня… не могу прийти в себя.

— А я торопился, думал тут одной жутко, — сказал Олег, направляясь к своему ложу.

— Когда ты исчез, — сказала Марина, — вначале было страшно. Кругом ничего не видно. Казалось, вот-вот кто-нибудь выскочит. А потом вышла на луг, посмотрела на лошадей, увидела месяц на небе, и ничего. Здесь даже ночью красиво. Костёр бы сейчас! Воображаю, как здорово было бы.

— Вот именно, — согласился Олег, садясь на брезент и вытягивая ноги. — Жаль, что завтра расстанемся, и не увидит эта поляна костра.

— А кто мне поможет мешки нести?

— Докуда тебе?

— До первой пристани. Маленькие теплоходы в нашей долине останавливаются. Там, где экспедиция, — пояснила Марина.

— Значит, надо идти вниз. Три километра или чуть побольше. Это ерунда.

— Там есть остановка?

— Обязательно. Деревню хотя снесли, но грибники и ягодники в большинстве там сходят. Кстати, сам сяду на трамвай.

— На трамвай? — удивилась Марина.

— На этот самый теплоход. Здесь его трамваем зовут. Дождусь, который в обед идёт и до самого дома. Иначе мне восемнадцать километров топать. Хотя нет, ничего не выйдет, — он сокрушённо покачал головой. — Денег с собой — ни копейки.

— И моя сумочка утонула. Вот досада! Как же быть? — Марина растерялась. — У меня багаж.

— Сколько до твоей долины? — Олег прищурил глаз, высчитывая. — Три километра да там ещё останется километров шесть-семь. Пустяки, доберёмся.

— А как же ты?

— Обо мне не беспокойся.

— Проводишь до самого места?

— Спасать так до конца.

— Честное слово, — сказала Марина ликующим голосом, — я чувствую себя как за каменной стеной.

— Ладно, спи. Завтра рано разбужу.


V


… Они лежали в разных концах поляны головами к кустам, ногами друг к другу. Марина на боку, укутавшись с головой, Олег на спине, вытянув ноги и накрыв их брезентом. Она тихонько посапывала в своём уютном, теплом мешке, он тщетно пытался унять свои расходившиеся нервы. Но не смог этого сделать. Приподнявшись на локоть, посмотрел на Марину, потом сел и скрючился, как говорят в сибирских деревнях, в три погибели. Спокойно вынести присутствие рядом спящей красивой девушки было невозможно. Его и прежде при одной мысли о ней и о том, как они будут ночевать, бросало в дрожь, а теперь ещё и холод способствовал, и Олег трясся как в лихорадке. Но он, как уже успел сам заметить, ни за кем никогда не ухаживал, ни с кем не был близок, воспитание получил деревенское, нахальничать не умел и страшился даже одной мысли о близости с женщиной. А тут ещё ситуация необычная: как-никак спас от смерти. Что ж теперь пользоваться её безвыходным положением? Он тут же прогнал подленькую мысль.

Марина зашевелилась. Поскольку она лежала на боку, вполне отчётливо и даже слишком рельефно вырисовывалась её тонкая талия и бедра. У Олега невольно опять появилась мысль, что такое бывает только раз в жизни и больше случая не представится, и от этой мысли его затрясло ещё сильнее. Он отвернулся, лёг на живот, схватился обеими руками за влажный брезент и изо всех сил, до боли сжал его пальцами. Кое-как успокоился и прогнал дурные мысли. Лежал долге не двигаясь. Теперь мечтал только об одном, чтобы скорее наступило утро. Закрыв глаза, считал до ста и до тысячи, и чем больше считал, тем сильнее дрожал. Плюс ко всем его переживаниям ночью похолодало. Стоило чуть пошевелиться, и начиналась сильная дрожь во всём теле, и поэтому он не менял положения. Как лёг на живот, так и лежал с ясным сознанием до тех пор, пока ветер не зашумел в кустах.

Олег почувствовал, что с боку поддувает, и открыл глаза. Лежать стало невмоготу, и он поднялся, прошёлся несколько раз по поляне и нечаянно задел ногой Марину. Она зашевелилась и, промычав что-то спросонья, выглянула из мешка.

— Ветер, что ли, — сказала она сонным голосом, чуть приоткрыв глаза и прислушиваясь. — Ты ещё не спишь?

— Нет, — ответил Олег.

— А звёзд-то сколько! — сказала Марина. — Наверно день будет жаркий.

Олег исподлобья взглянул на небо, усыпанное звёздами, и сел на своё место. Теперь уже холод пробирал его до костей. Посторонние мысли исчезли сами собой. Марина спряталась в мешке и затихла. Олег вспомнил о её часах и пожалел, что не успел спросить время. Тревожить снова не стал. Проклиная собачий холод и судьбу, устроившую ему эту ночёвку, и не в силах больше крепиться, он застучал зубами. Деваться было некуда, и Олег, опять в три погибели согнувшись, сидел на мокром брезенте и молил Бога, чтобы скорее наступил хотя бы рассвет.

— Олег Павлович, иди сюда, — позвала Марина.

— Что? — На мгновение он опешил. Сердце вздрогнуло, и горячая кровь хлынула по всему телу и в миг согрела его. Он вопросительно уставился на неё, не веря своим ушам.

Марина лежала на спине, подложив руку под голову, и улыбалась.

— Я не понял, что ты имеешь в виду, — сказал он изменившимся голосом.

— Тебе холодно?

— Холодно.

— Иди сюда, — сказала Марина. — Я сейчас вылезу, а ты сразу прыгай в мешок, пока он тёплый. Через каждые тридцать минут будем меняться. Я буду следить по часам.

— Не надо, — сказал Олег, сразу остыв и опять почувствовав, что зябнет. — Мой дед в войну по трое суток в снегу лежал. А это — пустяки. Скоро двинем в путь, до рассвета уже недолго.

— Не знаю долго или недолго, — сказала Марина и, повернувшись на бок, уткнулась носом в свои часики. — Во-первых, я не собираюсь тащиться по грязи ни свет ни заря и, во-вторых… во-вторых, пока всего лишь без пяти час.

— Что-то не то, — возразил Олег и от удивления выпучил глаза. — Не может этого быть.

Марина приложила часики к уху.

— Идут.

— Не верю.

— Посмотри сам, — она протянула ему руку с браслетом.

— Фу, чёрт! — воскликнул Олег, не двигаясь с места. — Как медленно идёт время. Тогда я, пожалуй, не прочь погреться, — признался он.

— Кое-как дождалась, — сказала Марина, — когда ты сам затрясёшься как заяц. Обозвал меня зайчишкой? — напомнила она, улыбаясь. — В следующий раз не будешь обзываться.

Олег встал и подошёл к ней. Ему было не до шуток.

— Ты в чём будешь ждать?

— В простыне, — ответила она. — Я так укуталась, что до утра с ней не расстанусь. А одежда на тебе сухая? — спросила она.

Олег пощупал ладонями рубаху и брюки.

— Кажется не совсем, — сказал он. Вышел за кусты и разделся. Брюки, рубаху и носки повесил там же на сучок, сандалии бросил на землю. Оставшись в одних плавках, замёрз ещё сильнее и скорее побежал на полянку. Марина сидела, укутавшись в простыню и закрыв ноги краем палатки. Олег залез в мешок. И — странно — теперь у него не было желания побыть в мешке вместе с Мариной. Теперь было одно желание — скорее согреться.

Ветер стих, и только на верхушках черёмуховых кустов чуть-чуть шелестела листва. Олег перестал дрожать от холода, и опять появилась нехорошая мысль, подогреваемая желанием.

— А я мог простудиться, — сказал он, прогоняя от себя эту мысль и стараясь отвлечься.

— Конечно, — согласилась Марина. — Ещё не хватало, чтобы слёг из-за меня.

Усилием воли заставил себя довольствоваться тем, что есть. Приятная истома сковывала все тело, и Олег задремал. Ему почудилось что-то такое, что бывает в состоянии полузабытья — какие-то обрывки впечатлений: будто бы рыбачит сидя в лодке, на дно падает ёрш и растопыривает свои колючки; затем вдруг сразу его новую моторку качает на волнах, а в ней сидит Марина, понурив голову и свесив сосульки волос, а в руке у неё блестит консервная банка. Тонкая загорелая рука, безнадёжно опущенная между колен, и блестящая консервная банка. Он проснулся и почувствовал сердцебиение. Немного полежал, пришёл в себя, открыл полу мешка и высунул голову. Начинало светать. Воздух был сырой и холодный. Марина сидела на брезенте, накинув поверх простыни байковое одеяло. Она с кислой улыбкой смотрела на Олега, зябко пошевеливая дрожащими плечами.

— Что же ты, — сказал он, — забыла, что через полчаса меняться надо?

— Я подумала и решила, что так часто меняться не стоит, — сказала она. — Лучше будем так: сколько можешь — терпи. Я ещё могу потерпеть.

— Довольно мёрзнуть, — сказал Олег вылезая из мешка. — Прыгай сюда скорее.

Олег побежал одеваться, и Марина, сбросив с себя одеяло, засеменила к мешку.

Одевшись, Олег вернулся на поляну и приготовил себе ложе, постелив на траву чехол спального мешка и сделав изголовье из черёмуховых веток (благо принёс их целую охапку. — хватило на двоих), запахнулся в одеяло и лёг, укрывшись палаткой. Снова появилась дрожь. Олег закутал ноги, накрылся с головой и стал чаще и глубже дышать. Своим дыханием Олег согрел воздух под брезентом и перестал дрожать.

Он проснулся от шума и крика, когда взошло солнце. Шумели лошади, проходя совсем близко и задевая кусты. Кричал конюх:

— Но-о! Проголодались. Орлик, куда! Орлик, Орлик, тпрё, тпрё! Куда тя понесло, леший! Но, шевелись!.. Но-о…

Позванивал колокольчик на шее караковой кобылы, заливисто ржал жеребёнок, фыркали лошади, пели птицы, высоко в голубом небе парил коршун, и капельки воды на траве и в чашечках цветов искрились от яркого солнца, подрагивали вместе со стебельками при малейшем движении воздуха. Слабый ветерок освежал лицо и шелестел черёмуховой листвой.

Марина лежала на боку, и Олег мог видеть только её волосы и мочку уха.

— Не спишь?

— Нет.

— Взгляни, какое утро.

— Я уже видела.

«Тоже, наверно, лошади разбудили», — подумал Олег.

Вставать не хотелось. Он долго смотрел на парящего коршуна, который кружил над серым утёсом, забираясь все выше и выше. Исчез звук колокольчика, и Олег не заметил, как снова уснул, и спал ещё долго. Под конец приснилась ему назойливая муха: будто она ползала по лицу, а он никак не мог прогнать её от себя. Вот вроде уж поймал возле носа, а она опять появилась ниже губ и стала щекотать. Мучился пока не проснулся. Марина водила по его лицу травинкой.

— Вот в чём дело, — заговорил он хрипловатым голосом, протирая глаза. — А мне снилось, будто муха ползёт по лицу.

— . Крепкий у тебя сон, — сказала Марина.

— Да, — согласился Олег. — На сон не жалуюсь.

— А я сегодня плохо спала. Одолевали кошмары. — Марина села на брезент возле Олега.

На свежую голову с непривычки всё казалось странно и просто не верилось, что ещё вчера утром в это же время не знал Марины. Невольно возник вопрос: а что было вчера? — и стал ворошить в памяти прожитые сутки. Что было? С утра и вплоть до самой грозы всё было нормально. Трудился в цехе, делая оконные рамы. Дома обычные торопливые сборы, как всегда — проводы бабушки — вечно со своими советами, чтобы соблюдал осторожность на воде. Смотался поскорее за ворота, а через полчаса был уже на заливе. Встал на якорь, рыбачил — словом, всё было нормально, привычно, по-житейски обыденно, и вот тебе на — сюрприз.

Он перевёл взгляд на Марину. Лицо Марины было совершенно чистое, и только одна крошечная родинка величиной с булавочную головку украшала её левую щеку.

«Девушка, что надо, — подумал он, отворачиваясь и устремив взгляд в одну точку. — Вот бы закадрить. Но замуж за меня вряд ли пошла бы. Кто я для неё? Шпана. Неуч. А в перспективе что? Армейская служба. Потом может быть институт. На кой чёрт ей солдат или студент. Вот двоюродный брат Михаил — другое дело. Защищает на днях дипломный проект. Можно сказать, без пяти минут инженер. Наверно, много бы дал, чтобы оказаться вместо меня сейчас. И какого чёрта не приехал на выходной? Ведь обещался же. Поплыл бы на рыбалку. Невеста, можно сказать, Богом послана. Эх, Миша, Миша! А вот интересно, если бы я был не я, а Мишка — заканчивал институт — что было бы? Ничего бы, наверно, не было. Отбросим, конечно, в сторону всякие вчерашние её любезности, а так, положа руку на сердце, ну чем я могу ей понравиться? Кое-кто говорит, что если бы мне кожу темнее и волосы покурчавей — в точности арап. Заливают, конечно. Африканцы в большинстве, сколько их видел в кино, длинные как жерди, а у меня рост чуть выше среднего. Глаза у них чёрные, а у меня голубые. Вот только нос приплюснутый и широкий, как у негра, зубы белые и рот до ушей, когда смеюсь».

Так рассуждая про себя, он смотрел на голую сухую ветку, которая нелепо торчала на самой верхушке куста среди сплошной массы зелёных листьев и бурых гроздьев ягод, кое-где уже начинающих чернеть.

— Год нынче урожайный. Черёмухи много, — сказал Олег.

Марина нагибала к себе чашечки цветков и смотрела в них, наблюдая, как возились в пыльце какие-то очень маленькие насекомые. Она сорвала стебель кровохлёбки с бордовой шишечкой на конце и, убедившись что на ней нет насекомых стала мять её в пальцах.

— Скажи откровенно, тебе страшно было вчера? — спросила она.

— А разве это было заметно?

— Нет.

— Тогда зачем спрашиваешь?

— Ну как же. Ты ведь тоже молодой. Наверно мне ровесник. Умирать в такие годы никому неохота. И вообще, хочу знать, какой самый трудный момент пришлось тебе пережить. Только откровенно, или уж совсем ничего не говори.

— Был такой момент, — ответил Олег.

— Какой? Скажи, и я о себе скажу.

— Постарайся скорее забыть все это.

— Рада бы, — сказала Марина и слегка коснулась рукой его груди. Олег вздрогнул, и грудь его поднялась и опустилась.

— Такие вздохи укорачивают жизнь, — пошутила она.

— Пора вставать, однако, — сказал он.


VI


Марина попробовала неспелую черёмуху и пошла умываться. Пока умывалась на берегу, Олег затолкал в брезентовые чехлы палатку и спальный мешок.

— Ты не ответил на мой вопрос, — сказала Марина, вернувшись на поляну.

Олег сел на мешок и подождал пока она сядет напротив.

— Помнишь, тебя накрыло волной? — сказал он. — Я нырнул за тобой, а там — кромешная тьма. Вынырнул, смотрю туда-сюда, тебя нет. Кругом одни волны и ливень. Вот когда я сдрейфил.

— А я зажмурила глаза, когда тонула. Зажмурила глаза и стала биться в воде из последних сил, потому что не было воздуха. И ещё был один момент. Ты спросил, умею ли я плавать и сказал, что можем утонуть…

— Теперь-то мне ясно, что надо было подбадривать, — сказал Олег, — а сразу не сообразил, виноват.

— В следующий раз учти, когда спасать будешь.

— Учту, — сказал Олег, улыбаясь.

Марина тоже улыбнулась и пригубила банку с молоком.

— Не хочу больше, пей, — сказала она, поставив возле его ног банку, и принялась за стручки гороха.

Позавтракав, договорились, что Марина понесёт рюкзак, а Олег — спальный мешок и палатку. Он засучил рукава рубахи до локтей, взял под мышки туго набитые брезентовые тюки и вышел следом за Мариной на дорогу.

Солнце высушило траву, и на лугу появились бабочки. Марина увидела удирающего суслика, крикнула: «догоню!» и погналась за ним. Зверёк остановился на мгновенье возле норки и прыгнул вниз, махнув хвостом. Марина подошла к норе и заглянула в неё. В это время мимо пролетела большая бабочка пеструшка, и Марина стала преследовать её, осторожно подкрадываясь, когда она садилась на цветок. Бабочка складывала тёмно-бурые крылья пластинкой, и стоило Марине протянуть к ней руку, срывалась с цветка и летела зигзагами подальше от опасности.

Олег шёл по колее в своих покоробленных сандалиях, глядя на кузнечиков, которые выскакивали из-под ног сразу по несколько штук. Тяжести не чувствовал, только спальный мешок нести было неудобно: он то и дело сползал вниз, и приходилось подталкивать его кверху коленом. Марина догнала Олега и пошла рядом по второй колее.

— Поймала бабочку? — спросил Олег.

— Пусть себе летает.

Олег подумал, что теперь самое время спросить то, о чём не решился спросить вчера.

— А ты, оказывается, любишь риск, приключения, — начал он издалека.

— Что ты! Наоборот трусиха.

— Тогда объясни, почему одна рискнула путешествовать по Ангаре, и что за вещи везла…

— И утопила, — добавила Марина.

— Вот именно, — подтвердил Олег.

— А это важно для тебя?

— Не так уж важно, а любопытно всё-таки. Из-за них собственно, вся карусель. Вчера ещё хотел спросить, да тебе не до этого было.

— Плыла я вон туда, — Марина показала рукой вперёд на высокую, крутую, густо поросшую сосняком гору на правом берегу реки. — Там за горой есть долина…

— Это я знаю, — перебил Олег. — Экспедиция, археологические раскопки — говорила уже.

— А плыла я из Бадая, — продолжала она скороговоркой. — Там наша перевалочная база — резиденция завхоза дяди Пети. Кстати, лодка, которую я утопила, его личная собственность. Там надо было дождаться «ракеты» и встретить московских студентов-практикантов. Вот свиньи. Мы, иркутские студенты, давно уже на месте, а они на неделю опоздали да ещё тем рейсом, которым обещали, не приехали. Я принципиально не стала ждать следующего рейса — ещё двое суток, и попросила у дяди Пети лодку, чтобы плыть в лагерь. Дядя Петя сначала артачился, говорит, жди студентов, а я говорю: сам их встретишь, давай лодку и все. Еле выпросила. Он набросал мне всякой дребедени — отвези, говорит, попутно, и вот, — Марина развела руками, — все утонуло.

— А как же, всё-таки, они будут добираться?

— Доберутся, — сказала Марина. — На трамвае.

— Послали девчонку, — возмутился Олег. — Неужели в экспедиции нет парней?

— А кто же, по-твоему, землю копает? У нас ведь раскопки. Честно говоря, я сама напросилась. Надоело сидеть на одном месте, захотелось разнообразия.

— Вот в чём дело, — сказал Олег. — Не я твой отец или брат, всыпал бы тебе.

Марина взглянула на Олега и покачала головой.

— Душно, — сказала она. — По такому пеклу не люблю ходить.

— Сейчас какое пекло. Так себе. Вчера перед грозой была жара так жара. Да и сегодня будет. К обеду поддаст.

— Далеко идти ещё?

— На гору поднимемся, видно будет.

Дорога петляла по склону в зарослях багульника. Снизу гора казалась высокой, а поднялись на неё быстро. На самом верху было поле, засеянное пшеницей. Взору путешественников открылся такой простор и такая, как любили говорить в старину, божья благодать, что Олег бросил тюки на траву и стал смотреть на горизонт, где в голубой дымке виднелись Саяны.

— Боже мой! — прошептала Марина восторженно. — Вид-то какой!

— Отдохнём здесь, — предложил Олег.

Марина сбросила с себя рюкзак и пошла поближе к реке. Остановилась у большой сосны с широкой и густой кроной, одиноко стоявшей среди разнотравья. Одетая в длинную тёмно-зелёную с изумрудным оттенком хвою, сосна на фоне чистого неба и дымчатых далей выглядела столь величественно, что Олег невольно задержал на ней взгляд.

От сосны начинался спуск к реке. Марина позвала Олега, и он перекочевал к ней с мешками.

Ангара, острова, сосновый бор за рекой, посёлок за лесом, ещё дальше высокие дымящиеся трубы химкомбината — всё было как на ладони.

— Мы видим весь мир, нас не видит никто, — сказала Марина, сидя в густой траве и размахивая длинным стеблем с жёлтыми цветами на конце, который сорвала возле себя.

Олег улёгся на спину, заложив сцепленные ладони под голову. Марина разглядывала буйно разросшуюся траву и цветы вокруг себя. Кисти куриного проса и колосья тимофеевки не скрыли от её взгляда красавицу здешних мест — в траве хорошо были видны завитые в кудри бледно-розовые лепестки с коричневой крапинкой.

— Лилия! — воскликнула Марина, вскочила и побежала к ней по склону. — Тут и гвоздики есть. Ой, сколько их!

Марина начала мастерить букет вокруг ранее сорванной золотой розги. Олег подошёл и стал помогать.

— Вот тебе мята наша сибирская и вот хорошая вещь, — сказал он, протягивая Марине вместе с мятой чину луговую с густыми жёлтыми кистями. — Дольше всех не вянет. В воде может месяц простоять.

— Какая прелесть! Спасибо, — сказала Марина, принимая цветы. — Какие милые. Точно так же акация цветёт. Только те мелкие. А здесь — ярче и крупнее. А это разве мята?

— Разомни листья и попробуй на вкус.

— О, какой запах, чудо!

— А эту коротышку, — сказал Олег, нагибаясь и срывая ярко-синий ирис на коротенькой ножке, — нюхать и пробовать на вкус не рекомендую. Горькая как полынь.

— Знаю, — ответила Марина. — У нас этот цветок зовут касатиком.

Олег отдал ей ирис и отошёл в сторону. Ему очень хотелось найти что-нибудь такое, чем можно было бы её удивить и обрадовать. Долго бродил в высоких, по самое плечо зарослях иван-чая и по густой траве и, наконец, ему повезло. Спрятав руки за спину, вернулся к Марине. Улыбаясь и показывая свои белые зубы, пристал к ней с разговорами.

— Угадай, что я нашёл?

— Судя по твоему виду, наверно, золото, — сказала Марина, обрывая у букета лишние листья.

— Золото — это ерунда. Есть вещи красивее.

— Странно рассуждаешь. Видел ли ты когда-нибудь золото?

— А вот у тебя на руке! Марина взглянула на часы.

— Ещё двенадцати нет, а жара невыносимая, — сказала она и попыталась заглянуть сбоку, посмотреть, что он там прячет.

Олег не стал больше её дразнить, молча приподнес ей великолепную, бордово-красную, крупную орхидею. Марина ахнула от изумления и осторожно, словно перед ней была хрупкая драгоценность, взяла цветок. Приладила чудесный подарок к краю букета и, вытянув руку, стала любоваться своим искусством. Бледную веронику и зонтик пастернака тут же выбросила, чтобы не портили вид.

— Прекрасная вещь, — сказала Марина с неподдельным восторгом, разглядывая орхидею со всех сторон. Повернувшись к Олегу, посмотрела на него и, улыбаясь, прибавила: — Мне это очень приятно, сударь!

Олег смутился и даже слегка покраснел. Обычно прищуренные и спокойные голубые глаза его заблестели, и он, чувствуя неловкость, отвернулся к Ангаре.

— Ладно, — сказал он недовольно. — Нашли чем увлекаться. Пойдём, а то солнце уже высоко.

Теперь он не позволил ей нести рюкзак, а надел его себе на плечи и взял прежнюю свою ношу. Нагрузившись, подождал, пока она отеребит лишние побеги пижмы и сунет эти оранжевые балаболки в середину букета.


VII


Спускаясь по дороге в распадок, они заметили ещё с горы то место, где была раньше деревня. Возле самой реки стояли рядышком две ещё не разобранные печи: одна широкая, сложенная по-русски, крашенная голубой краской и с высокой трубой, издалека словно гусыня с длинной шеей, другая поменьше, видимо, банная, побелённая извёсткой и с низкой трубой, словно гусёнок с короткой шеей, вокруг их — остатки построек — огромные брусчатые столбы от старинных ворот и сараев и поваленные изгороди. Между ними вымахал бурьян в рост человека. Марина и Олег увидели старуху, которая зачерпнула в реке ведро воды и шла обратно через бурьян. Она шла по узкой тропинке, еле передвигаясь, отводя в стороны ветки, чтобы не сыпалось с них в ведро. Тропинка виляла, и порою был виден лишь её белый платок.

— Оказывается не все уехали, — сказал Олег. — Три халупы осталось. Если бы я знал, ночевали бы здесь. Это та самая деревня Ольховка, о которой я говорил, — пояснил он. — Были бы деньги, здесь можно бы подождать трамвая.

— Будем ждать, — сказала Марина. — Попрошусь без денег. К чёрту, тащиться по такой жаре.

— А если не пустят?

— Двинем дальше. Только не сейчас. Ради Бога — скорее в какой-нибудь погреб! Остались же, наверно, тут погреба?

Олег рассмеялся. «Жирок лишний кое-где, — подумал он, — вот и мучаешься».

— Вообще-то, смотря какой капитан, — в голосе его прозвучала нотка надежды. — Если поговорить, объяснить — пожалеют, наверно. А впрочем, — он резко переменил тон, — стоит ли? Мне не тяжело. Я обещал донести до места, значит донесу.

Марина подумала и ответила:

— Объяснять капитану ничего не будем. Возьмут — хорошо. Не возьмут — обойдёмся. Вечером проводишь меня. Там заночуешь. Сегодня какой день? Пятница, кажется?

— Суббота, — поправил Олег. — Пятница вчера была.

— Правильно, — поддакнула Марина. — Дни-то перепутались. К понедельнику успеешь вернуться домой, а деньги на дорогу я займу. Вещи, в крайнем случае, пока можно оставить у этой старухи. Кстати, давай поговорим с ней.

Марина подошла к старухе, которая уже выбралась из бурьяна и отдыхала, поставив ведро. Олег стоял в стороне и слушал их разговор.

— Здравствуйте бабуся. Вам помочь?

— Помоги, голубка. В гору, оборони Бог, как тяжело. Марина взяла ведро.

— Постой, отдохну маленько, — сказала старуха.

— Что же вы сами-то? — сказала Марина, поставив ведро на место. — Неужели некому воды принести?

— Старик ушёл рыбу продавать, а мнучик дома не ночевал. Шофёр он. Известное дело — шофёр. Подкалымил где-нибудь, а где калым, там и водка. Слава те Господи, что пьяный за руль не садится.

Старуха (на вид ей было лет 80) сняла белый в горошек платок, обнажив седые волосы, заплетённые сзади косичкой, как у китайца, и вытерла им вспотевший лоб. Лицо у неё было вытянутое, худое и глаза печальные. Скомкала платок и сунула в кармашек застиранного голубого фартука, оттопыренного на животе.

— На трамвай, что ль? — спросила старуха.

— На трамвай, бабуся. Только не знаем, попадём ли?

— Куда плыть-то?

— Мне вниз, ему вверх.

— Тебе ещё не скоро, девка. Чего так рано пришла? — вечером надо было. И вверх опоздал, дружок. Утром надо было.

— Что же делать до вечера?

— Пойдём ко мне, будем чай пить.

— Какой чай, бабуся! Нам бы прохладное место, где подождать до вечера.

— Вот, у Нифона, зимой и летом холодно, — сказала старуха, показывая лачугу с гнилой дырявой крышей и маленькими окнами, стоявшую в тени высоких тополей. — Ступай, парень туда, — сказала старуха, обращаясь к Олегу. — Отдыхай себе.

— А где хозяин? — спросил Олег.

— Нет хозяина. Вечером вернётся.

— Кто же отомкнёт дверь?

— Она не замыкается. Каку холеру там замыкать. Олег удивлённо пожал плечами и посмотрел на Марину.

— Иди к Нифону, — сказала она. — А я помогу бабусе и приду.

Из усадьбы, которая стояла. подальше и выглядела добротнее, донёсся лай собаки.

— А там кто живёт? — спросил Олег.

— Тоже бобыль, старик Налётов, — ответила старуха. — К нему не ходи. Собака не привязана и сам злее собаки.

Олег пошёл туда, куда ему посоветовали.

Дверь в избушку Нифона была закрыта, и вместо замка торчал ржавый гвоздь с загнутой шляпкой. Олег бросил тюки у порога, вытащил гвоздь и открыл дверь. Изнутри пахнуло свежестью и одуряющей смесью донника и богородской травы. Он переступил порог и остановился. На больших штырях, забитых у входа, висели ржавые уздечки, старый хомут со шлеёй и толстые верёвки. На скамье стояла дуга, разрисованная красными и синими полосами. На полу, на столе, на табуретках, и даже на кровати, застеленной черным суконным одеялом, были разбросаны тонким слоем какие-то травы. Пучки лекарственных трав торчали из всех щелей, особенно много их было между балкой и потолком.

Затенённая с солнечной стороны тополями, изба вросла в землю на два лиственичных бревна. От земли , сквозь покоробленный пол исходила прохлада. Для спасения от зноя лучшего места и искать бы не надо, но буквально некуда было ступить ногой. Олег вышел из избы, закрыл дверь и облюбовал себе укромное местечко в тени под навесом, где лежала охапка свежего сена. Проход к нему загораживала телега. Олег откатил её, разворошил сено и лёг в него, с наслаждением вытянув ноги и заложив руки под голову.

Под навесом с тревожным криком носилась ласточка, обеспокоенная присутствием незнакомого человека. Пожёвывая соломинку, Олег следил за её полётом вокруг гнезда, слепленного из мелких шариков грязи, пока не прилетела другая ласточка. Другая принесла зажатую в клюве муху и, упёршись хвостом в гнездо, повертела головкой вправо-влево. Желторотые птенцы пищали отчаянно, вытягивали шеи и лезли друг на друга, чуть не вываливаясь из гнезда. Наконец, она сунула муху тому, подкормить которого сочла нужным, и, сорвавшись вниз, с громким чириканьем вылетела из-под навеса и увлекла за собой первую ласточку.

По обе стороны гнезда висели на жердях связанные попарно берёзовые веники. Веников было много, хозяин любил, видимо, попариться в бане.

Послышались шаги. Олег повернул голову, и сердце его ёкнуло и заныло. К нему под навес шла Марина с прибранными волосами. Стоило сделать пустяк — привести в порядок волосы — и длинная тонкая шея её теперь была открыта, оттого плечи казались уже, фигура красивее и осанка ещё более гордой, чем прежде. Он вообразил на миг, как бы она выглядела во всём блеске, со вкусом одетая, и на сердце стало тревожно.

Марина несла в одной руке стеклянную банку с букетом цветов, в другой — старую хозяйственную сумку.

— Чего здесь разлёгся? — спросила она, остановившись перед Олегом и глядя на запачканную дёгтем телегу.

— Там негде ступить ногой, — Олег, не меняя позы покосился глазами на избу. — Хозяин сушит какие-то травы для лекарств. — Он что, шаман?

— Отстаёшь от жизни, — сказал Олег, выплёвывая соломинку. — Лекарственные растения испокон веков успешно применялись в народной медицине.

— Смотри-ка! Передовой какой, — удивилась Марина, ставя на телегу банку с цветами. Она вынула из сумки ещё одну стеклянную литровую банку с молоком и поставила рядом с букетом, постелила на сено еле живой, но тщательно выстиранный и выглаженный белый платок. — А я вот чего достала, — сказала она, выкладывая на платок разрезанную пополам краюху домашнего пшеничного хлеба, соль, аккуратно завёрнутую в бумажку, пучок зелёного луку и две эмалированные кружки.

— А ты на цыганку вроде бы не похожа, — сказал Олег.

Марина улыбнулась и, взяв с телеги молоко, села на сено.

— Я попросила немного хлеба, — сказала она, разливая в кружки молоко, — а бабуся расщедрилась, надавала всего.

— Когда успела так нафуфыриться?

— Причёску имеешь в виду? — сказала Марина. — Это мы умеем. Были бы шпильки. У бабуси нашлось несколько штук и даже духи есть. Чувствуешь? Говорит «мнучка» недавно отдыхала здесь и оставила. Наверно, забыла. Смешно! — ехала сюда с духами. Кого тут завлекать?

— А вот холостяк живёт, — сказал Олег, кивнув головой в сторону избы. — Есть ещё какой-то бобыль Налётов.

Марина хмыкнула и взяла себе несколько пёрышек лука.

— Ты проголодался, наверно? Ешь хлеб с луком — это вкусно, — сказала она таким тоном, будто рыбак не знает цену этой еде с голодухи на свежем воздухе.

Они с удовольствием закусили. Особенно понравился пшеничный хлеб домашней выпечки. Марина свернула платок и положила его вместе с банкой из-под молока и кружками в хозяйственную сумку.

— Искупаюсь и, — спать, — сказала Марина. — Спать хочу без ума.

— Дадут ли они уснуть? — сказал Олег, глядя на гнездо, к которому одна за другой прилетали ласточки, кружили и щебетали под навесом.

— Мне хоть из пушек стреляй, — сказала Марина. — Ты пойдёшь купаться?

— За компанию — всегда пожалуйста, — ответил Олег.

Они спустились по тропинке к Ангаре. Олег ещё по дороге снял с себя рубаху, и выйдя к воде, быстро разулся, снял носки, брюки и сходу плюхнулся с головой в прохладную воду. Вынырнув метрах в десяти от берега, поплыл саженками, торопливо выбрасывая вперёд сильные руки. Мощный корпус его почти весь был над водой. Он плыл в сторону фарватера и когда повернул обратно, его снесло метров на сто ниже по течению. Встал на ноги, и, не выходя на сушу, пошёл вверх по пояс в воде, переваливаясь с боку на бок и поворачивая вперёд то правое, то левое плечо, при этом нисколько не нарочно играя мускулами рук и плеч. Так выходило само собой. Когда был уже возле Марины, почувствовал её взгляд. Встал к ней в профиль, потому что считал — в профиль лицо его чуточку лучше, чем в анфас, и глядел на маленький катеришко, который толкал впереди себя огромную, раз в двадцать больше себя, гружёную лесом баржу. Марина перебирала камешки и украдкой посматривала на Олега.

Олег вышел из воды и с улыбкой направился к Марине.

— Что же ты? — сказал он, остановившись перед ней. — Сама позвала и не купаешься.

Марина взглянула на него исподлобья и промолчала. Потом вдруг порывисто встала, зашла в воду чуть повыше лодыжек и с минуту постояла так, глядя в даль. Олег тоже внимательно посмотрел в ту сторону, но кроме соснового бора на другом берегу реки ничего не увидел. Она побрызгала на себя немного, зачерпывая воду обеими руками, и вернулась на прежнее место. Молча расстелила свой спортивный костюм и легла загорать.

— Найди мне, пожалуйста, какой-нибудь лист пошире, — сказала она. — Лучше всего лопух.

— Ясно, — ответил Олег и пошёл в бурьян. Марь, лебеда и полынь стояли сплошной стеной. Найти в этих дебрях репейник легко могла бы мышь, но не человек. Олег принёс самый широкий, какой удалось найти, лапчатый лист пустырника.

— Не нашёл я лопуха, — сказал он, подавая лист. — А этот годится?

— Спасибо, — сказала Марина. Она ощипала лишнее у листа и приложила его к носу.

Олег сел возле неё на свою рубаху и стал кидать в Ангару плоские камешки, считая сколько раз каждый из них, прежде чем затонуть, шлёпнется о поверхность воды.

Марина долго лежала на спине, и Олег предупредил:

— Так можно заработать ожёг.

Она пощупала рукой ноги и, убедившись, что достаточно нагрелась, повернулась на живот. Вся спина её была издавлена камнями, а на боку прилипли песчинки. Олег стал их стряхивать. Марина оттолкнула его руку.

— Песок, — сказал он.

Она сама провела несколько раз ладонью, но песчинки остались.

«Что-то закапризничала», — подумал Олег и увидел чайку. Белая крупная птица медленно летела над Ангарой, плавно махая крыльями и высматривая добычу. Олег проводил её взглядом и решил ещё раз искупаться. Поплавал недалеко от берега, вылез из воды, пригладил волосы и стал одеваться.

— Ты как хочешь, — сказал он, застёгивая рубаху, а я пошёл под навес.

Марина поднялась и остановилась у самой кромки воды. Немного постояла и, осторожно прощупывая дно, будто под ней была трясина, вошла в воду на ту же самую глубину, что и в первый раз. Снова поплескалась у самого берега, смыла песок и выскочила на сушу.

— Здорово купаешься, — сказал Олег.

— Как умею, — ответила Марина, вытирая руками лицо.

— Училась бы плавать. Глядишь, в следующий раз пригодится.

— Следующего раза не будет.

— Значит, на лодку больше не сядешь? Напрасно лишаешь себя такого удовольствия.

Вышли из бурьяна на чистое место и снова стало жарко. Тень под навесом тоже не спасала от духоты.

— Господи, — вздохнула Марина, усаживаясь на сено. — Хоть снова в воду лезь. Это что же такое.

— Резко континентальный климат, вот что это такое, — сказал Олег. — Ночью — прохладно, днём — жара. Сейчас градусов тридцать есть.

— Тридцать говоришь? По моему больше.

— Возможно, — ответил Олег и спросил, не надо ли ей что-нибудь постелить.

— Ничего не надо. — Она вынула из хозяйственной сумки белый платок, который дала старуха, постелила его в изголовье и легла.

— Как-нибудь не подерёмся, — сказал Олег, укладываясь рядом с ней.

Она промолчала. Оба смотрели в потолок, на аккуратно связанные веники. Где-то между ними лазил воробей. Слышалось его чириканье и шорох сухих берёзовых листьев.

— А ты чуткий, — сказала Марина, улыбаясь. — И забавный. Это хорошо, что ты такой. Даже не представляешь, как важно для меня, что ты именно такой.

Олег повернул голову и посмотрел на Марину. Она немного смутилась и решила поставить точки над «и».

— Со вчерашнего дня ты для меня не последний человек на земле, — пояснила она. — Буду помнить тебя всю жизнь. Мне нравится, что ты именно такой.

Помолчали.

Марина закрыла рот ладонью и тихонько зевнула.

— Спать хочу! Пошёл бы куда-нибудь прогулялся. Хоть немного.

— Ладно отдыхай, — Олег вынул из хозяйственной сумки банку из-под молока и пошёл на Ангару. Напившись, долго сидел на берегу и наблюдал за стаей гольянов. Бесчисленные полчища краснобрюхих рыбёшек широкой полосой тянулись вверх по течению почти у самого берега и бросались врассыпную, когда нападали на них окуни. Один крупный окунь стоял в ямке напротив, и сколько Олег не кидал в него мелкими камнями, не отходил от берега и мешал плыть стае.

«Удочку бы сейчас или перемёт, я бы тебе показал, дьявол полосатый», — подумал Олег. Вокруг словно все вымерло. Даже стрекозы и птицы попрятались. Олег зачерпнул в банку свежей воды и вернулся под навес.

Марина спала, повернувшись лицом к стене. Причёску сломала, и волосы были раскиданы. Олег опять почувствовал прилив крови к сердцу. В сильном волнении поставил банку с водой на телегу возле приколок и шпилек и осторожно, чтобы не разбудить Марину, прилёг на сено. С этой минуты счастливое состояние влюблённого не покидало его, и всё, что попадало на глаза, было прекрасно. Лёжа в тени и задыхаясь от счастья, наблюдал, как струился от земли вместе с парами нагретый воздух. Удивляясь своему небывалому состоянию и столь интенсивному испарению, следил за поднимающимися вверх струйками до тех пор, пока не зарябило в глазах.

Вот возле навеса появилась рябая хохлатка. Разинув клюв и глядя на Олега то одним, то другим глазом, она робко вошла под навес. Увидела зерно, клюнула и в этом месте стало разгребать землю и подняла пыль. Следом появился красный петух с дымчатой широкой грудью, с загнутыми на длинных ногах шпорами и черным большим хвостом, отливающим синевой. Этот был не из робких. Совсем близко подошёл к Олегу и принял воинственную позу. Долго стоял с открытым клювом возле ног Олега, поглядывая на покоробленные сандалии, — раздумывал, начать первому и долбануть подошву или подождать пинка и уж потом ринуться в бой. Но человек лежал смирно, а жара была нестерпимая, видимо, сковывала боевой дух. Этот долговязый забияка с окровавленным гребнем, свисающим на один бок почти до глаза, сегодня уже успел с кем-то помериться силой, и теперь ограничился лишь тем, что угрожающе прокудахтал, и, гордо выпятив грудь, пошёл к хохлатке. Подойдя к ней почти вплотную, опустил вниз голову и крыло и начал теребить крыло ногой и шуршать им о землю. Хохлатка отскочила в сторону и заквохтала, издавая отрывистые, ворчливые звуки. Эти звуки, судя по обстановке, могли означать что-нибудь вроде этого: «Нашёл время, дурак». Но петух снова приблизился к ней и повторил ту же процедуру. Бедняжка побежала из-под навеса, и петух последовал за ней. Олег пожалел, что они исчезли. Снова стало тихо. Слышалось только ровное дыхание Марины.

Она спала неспокойно. Мешали мухи. Олег вытащил из-под себя ветку коровятника, из которого сибиряки делают добротные веники для подметания полов, и стал отгонять ею мух. Вот забегали её глаза под закрытыми веками. Длинные светлые ресницы стали шевелиться, — видит сон.

Тишину нарушили ласточки. Прилетели под навес, пощебетали и улетели.

Откуда-то донеслась минорная песня овсянки-дубровника. Олег любил эту желтогрудую птичку за то, что красиво поёт, за то, что сама красива, как яркий осенний лист, и за то, что подпускает к себе совсем близко, на расстояние двух шагов. Она гнездится на заливных лугах и всегда сопутствует рыбаку, и эта песня, неизменно появляясь с наступлением жарких дней каждое лето, стала так привычна и так глубоко зашла в душу, что без неё он не представлял себе ни лета, ни рыбалки. А сегодня, глядя на спящую Марину и слушая дубровника, испытывал небывалое блаженство.


VIII


Слух у Олега был завидный, и он издали уловил старческую шаркающую походку. Кто-то шёл мимо навеса. Опершись на локоть, Олег отодвинулся от Марины и стал вглядываться в щели и увидел старухин голубой фартук. Старуха шла под навес.

— Побеспокоила вас? — тихо спросила она.

— Да нет, я не сплю, — ответил Олег.

— Мнучик где-то загулял, — сказала старуха.

— Вернётся, — сказал Олег.

— Седни уж нет, — сказала старуха и прибавила как бы между прочим: — Старик бушует. Сети поставить не с кем.

Олег поднялся со своей лежанки.

— Я помогу, — сказал он. — Только есть ли у него разрешение на ловлю сетями? Как бы нас не арестовали.

— Все у него есть. И билет от обчества рыбаков и лицензия. Трамвай ещё не скоро. Успеете вернуться.

Олег вздохнул и влюблёнными глазами посмотрел на Марину.

— Пошто в разные стороны плывёте? — спросила старуха.

— Да так получилось, — улыбнулся Олег.

— Жалко небось?

— А что поделаешь!

— С чего это ты вдруг стал обсуждать этот вопрос, — сказала Марина недовольным спросонья голосом.

— Ты не спишь? — удивился Олег.

— Мы разбудили, — сказала старуха. — Ну ладно, значит договорились. Пойду, скажу старику, чтоб собирался, а ты подходи прямо на берег, где лодка стоит.

Выйдя из-под навеса, старуха вдруг остановилась.

— Вон Нифон едет, — сказала она. — Что-то рано сегодня. Наверно собрался ломать избу. Перевозить хочет на Воробьевку. Теперь там конюшит.

Услыхав, что едет хозяин, Марина быстро поднялась и стала рыхлить примятое сено. Олег вышел из-под навеса и увидел рыжебородого старика, подъезжающего верхом на караковой кобыле. Сбоку бежал вороной жеребёнок с белой звёздочкой на лбу. Олег позвал Марину.

— Смотри, — сказал он. — Узнаешь?

— Боже мой! — воскликнула она. — Это ж та самая лошадь с колокольчиком.

— Та самая, — подтвердил Олег, — только теперь без колокольчика.

Всадник подъехал к навесу и ещё в седле произнёс:

— Добра здоровица, гости дорогие!

— Здравствуйте, дедушка, — сказала Марина. — Извините, что без спросу. Здесь у вас так хорошо, прохладно…

— Ничего, ничего, — сказал старик, спешиваясь. — Отдыхайте. На трамвай наверно? У меня тут как вокзал, все ждут трамвая. Избу вот перевезу, а навес хоть специально оставляй. Ромка дома? — спросил он старуху.

— Нету, — ответила старуха. — Уехал вчера силос возить и до сих пор нету.

— Вот те на! — сказал Нифон, привязывая лошадь к телеге. — А мы договорились сегодня ломать.

— Дак вот, — старуха развела руками.

— Ничего, — ответил Нифон спокойно. — Подождём. — Вынул из кармана маленькую изогнутую трубку, стукнул чубуком о колесо телеги, сунул в рот и стал сосать.

Все трое молча смотрели на его роскошную густую бороду, которая немного отличалась по цвету от более тёмных усов и тёмно-бурых с проседью волос, выглядывающих из-под серенькой кепки. Старомодная выгоревшая косоворотка на нём была подпоясана кушаком из бельевой верёвки, залоскнувшие дешёвого сукна брюки заправлены в кирзовые сапоги. Нифон вынул из кармана синий вышитый цветочками кисет и стал развязывать.

Старуха спохватилась: «Чего это я? Антип-то ждёт», — и засеменила прочь.

— Бабуся, сумку-то возьмите! — крикнула ей вдогонку Марина и второпях завернула и сунула в хозяйственную сумку белый платок и подала ей. — Спасибо за угощение.

— На здоровье. Парень-то со стариком уплывут, так приходи чай пить ко мне. Чего тут будешь одна…

Марина кивнула головой и подошла к лошади. Осторожно протянув к её морде руку, стала гладить. Лошадь стояла спокойно.

— Умница, умница… хорошая, — приговаривала Марина. — Как же тебя зовут? Дедушка, у неё есть кличка?

— Есть, а как же, — ответил старик, неспеша набивая табаком трубку. — Маруськой зовут.

— Маруся, Мару-усичка, — продолжала приговаривать Марина с улыбкой, поглаживая салазки и шею кобылы. — Дедушка, она очень смирная?

— Смирная.

— А можно покататься на ней верхом?

— Прокатись.

Марина в восторге тихонько крикнула «ура»! и захлопала в ладоши.

— А жеребёночка как зовут? — спросила она, глядя на вороного сосунка, который стоял сбоку возле матери и тыкался мордой в вымя.

— Жеребёнка-то? Его Орликом зовут.

— Такой славненький! А к себе, наверно, не подпустит.

— Он ещё глупый. Не надо трогать, — сказал Нифон, раскуривая трубку.

Подождав, пока жеребёнок насосётся, Марина зашла сбоку и стала карабкаться в седло. Олег помог ей, научил правильно держать ноги в стременах, чтобы упор был не на пятку, а на носок, отвязал лошадь, вывел из под навеса. Марина испуганно съёжилась и вцепилась обеими руками в луку седла.

— Ну и казак из тебя, — сказал Олег, закидывая повод на шею кобылы. — Ноги-то не прижимай, а упирайся ими в стремена. Держи повод.

Нифон стоял под навесом, молча улыбаясь, и попыхивал трубкой.

Пока Олег обучал Марину верховой езде, возле лодки появился старый рыбак в высоких резиновых сапогах и с мешком, набитым сетями. Марина в это время сделала первый круг самостоятельно.

— Ну вот, теперь попробуй рысью, а я посмотрю на тебя издалека, — сказал Олег, весело подмигнул и поспешил на берег.

Старый рыбак стоял возле лодки и поджидал помощника. Он был от подбородка до макушки покрыт плотной седой щетиной и чем-то напоминал издалека только что остриженную серую тощую овцу. Шамкая беззубым ртом, рыбак то и дело прикладывался к бутылке с пивом, которую держал в руке. Поздоровались. Старик бросил в траву пустую бутылку, взял с земли весла и шагнул в лодку.

— Кого будем промышлять? — спросил Олег.

— Кто попадёт, — ответил старик, надевая весла на уключины. — Одну ельцовку взял, одну — трехстенку. Потянемся вверх на заливы.

— Бичевка есть?

Старик утвердительно кивнул стриженной головой и, тяжело ступая кривыми, как ухват, ногами в высоких резиновых сапогах, прошёл в корму, вытащил из-под мешка бичеву и бросил на берег.

Олег размотал её и конец привязал к уключине. Старик подал ему тягу, сделанную из длинной берёзовой палки. Олег сунул толстый её конец в носовую душку, а тонкий натянул бичевой к уключине и завязал покрепче на несколько петель. Тяга согнулась как лук. Остаток бичевы растянул по берегу, конец перекинул через плечо и вывел лодку из заливчика. Старик, сидя в корме, помогал шестом. Вышли на стремнину. Олег впрягся в бичеву, как бурлак, и хлёстко пошёл вдоль берега. Старик сидел в лодке и рулил шестом. Таким образом они тянулись уже около часа, а старик все молчал и не давал команды остановиться.

«Зря так далеко затягиваемся. Может Марина пришла бы или приехала верхом на лошади», — подумал Олег и поймал себя на том, что думает о ней постоянно. Мысль его работала в двух направлениях, и эти направления не были ни противоречивы, ни обособленны, а словно вились верёвочкой, не мешали одно другому. Одно направление — явственное и осознанное — было связано с тем, что из военкомата уже пришла повестка, и у него осталось всего три дня — воскресенье, понедельник, вторник, — в среду отправка; другое то появлялось подспудно, то исчезало, то вновь появлялось на секунду и обжигало душу сознанием, что Марина нравится ему все больше и больше. И именно потому, что она нравится ему, ещё сильнее хотелось познакомить её с дедом и бабушкой и вообще устроить перед отправкой в армию этакую вечеринку или помолвку и посадить её на почётное место в просторном деревенском доме и любоваться всей многочисленной роднёй на неё, и родня любовалась бы попутно и им, Олегом, и благодарна была бы ему за то, что вот он отыскал такую девушку и принёс в просторный деревенский дом стариков столько свету и радости, и подобным мыслям не было конца.

«Чертовщина какая-то, — ругался про себя Олег. — Взбредёт в голову и ничем не вышибешь».

… Рыбалка была удачной. Поймали ельцов и окуней ведра полтора, несколько щук и тайменя килограммов на семь. Старик явно жадничал, уговаривал Олега бросить сети то в одном новом месте, то в другом, и в итоге жадность его обернулась худым концом. В одной тихой заводи он прежде никогда не ставил сетей, а сегодня вдруг решил попробовать. Рискнул на свою шею. Трехстенку зацепили за корягу и порвали, а в ельцовку натыкалось полно ершей. Выплыли на берег. Стали выбирать. Старик колол о плавники руки и матерился. Олег торопливо и молча выбирал сеть, боялся опоздать к трамваю. Но ёрш — это не елец. Иной столько напутает вокруг своих колючек, что не знаешь с какого боку подступиться. Времени было потеряно уйма. Рыбаки все ещё возились с сетью, когда послышался гудок. Из-за поворота показался белый теплоход. Олег опустил руки и со злостью пробормотал:

— Теперь хоть в лепёшку расшибись — бесполезно.

— Чего? — спросил старик.

— Ерши, говорю, проклятые, — сказал Олег раздражённым голосом. — Откуда их здесь столько.

— Не поверишь, — сказал старик и стал бить себя кулаком в костлявую грудь. — Всю душу отравили, — и начал рассказывать, как однажды ёрш укусил его за палец. А другой раз вытащил сеть, и в ней ни одной свободной ячейки — сплошь ерши. И пошёл врать, и пошёл…

Олег не слушал, что ещё болтал старик о случаях из своей долгой рыбацкой жизни. Он думал о Марине, воображая, как она стоит сейчас на берегу с рюкзаком за спиной, и возле ног её большие брезентовые мешки. Вот теплоход уже причалил, и она разговаривает с капитаном. А капитан молодой, пижонистый, высунулся в окно рубки в своей форменной рубахе и в фуражке с кокардой и ей улыбается. И конечно же, согласен подвезти бесплатно. Сам лично сбегает по трапу на берег и несёт на палубу её вещи. То, что в данную минуту происходит именно это или нечто похожее на это, Осинцев не сомневался, и возникло жгучее чувство ревности. И ещё досадно и до слёз обидно стало, что не простились по-человечески. Всё-таки, можно сказать, почти родной стала за эти сутки.

Олег склонил голову, кое-как взял себя в руки и посмотрел на ерша, который был у него в руках. Запутавшись в зелёных нитях сети, ёрш ещё шевелил жабрами.

«Что, плохи наши дела? Вот так… Живёшь, живёшь себе спокойно, не замечаешь, как годы летят, и вдруг наступает момент — начинаешь чувствовать, как земля поворачивается вокруг своей оси. Вчера, примерно в это время гроза началась. Значит, сделала полный оборот, — Олег с грустью посмотрел на Ангару. — Можно разыскать тебя, конечно, в экспедиции. Но стоит ли? Через три дня в армию. Да и как это всё будет выглядеть, если появлюсь в экспедиции? Она может подумать, если спас, значит имею на неё права… Нет, в экспедицию нельзя. Что же тогда делать?.. Наверно, надо выбросить все из головы. Выбросить из головы и поставить на этом точку. Она вон какая, а что я? Если бы не вчерашний случай, пустое место я для неё, вот что. Значит, надо ставить на этом крест. На этом и завяжем тугим морским узлом на веки-вечные. Что ж, прощай, Марина. Не обессудь, что так получилось. Плыви в свою экспедицию, и дай Бог тебе счастья…»

Простившись в мыслях с нею навсегда, он посмотрел на высокий скалистый утёс, возле которого выбрались вчера на берег. Освещённый солнцем, он был хорошо виден отсюда. Над ним было чистое небо. Какое-то особенное. Чересчур синее. Такое не всегда бывает даже в более поздний час. На сердце было и без того холодно, и небо именно в том месте синее, как лазурь. Олег отвернулся и опустошённый и безразличный ко всему, опять склонил голову над ершом.

Теперь спешить было некуда. Провозились с сетью ещё не менее часа и когда закончили, Олег с язвительной улыбкой спросил:

— Что, дед, напоследок забросим разок?

— Тут что ли? — старик устало поднялся и, вытирая пальцы о резиновые сапоги, прибавил: — Пусть тут леший забрасывает. Айда домой, уху варить.

Вниз по Ангаре плыли быстро. Олег сидел в вёслах и подгребал. Когда подплывали к Ольховке, старик, сидевший в корме, пристально глядя на берег, сказал:

— Твоя краля кобылу пасёт.

Олег вздрогнул, повернулся и увидел на берегу возле самой воды Марину, державшую в поводу лошадь и махавшую ему свободной правой рукой. Осёдланная лошадь щипала траву. Жеребёнок бегал возле неё. Олег почувствовал, как кровь хлынула к лицу. Тормозя одним веслом, он повернул лодку к берегу.

— Видать, ладно она запудрила тебе мозги, — сказал старик. — Ядрёная девка. Антонида, первая моя жена, в точности такая же белобрысая была…

— А Ромка-то чей внук? — прервал Олег, боясь, что старик разговорится и ввернёт во всеуслышание какое-нибудь словечко.

— Анисьин, — ответил старик. — Сирота он. Нонче армию отслужил.

Олег стал грести сильнее и так разогнал, что лодка почти наполовину выскочила на песчаный берег как раз напротив Марины. Дёрнув за повод кобылу, Марина подошла ближе.

— Почему так долго? — спросила она. — Поймали что-нибудь?

Олег с неописуемой радостью вытащил из садка за жабры тайменя и показал ей.

— Ого! — воскликнула Марина.

— Ещё щуки есть, — сказал Олег, бросая в садок тайменя. Он выбрал самую крупную щуку, килограмма на четыре, подцепил её указательным пальцем на жабры и поднял на вытянутую руку.

— Молодцы, — похвалила Марина. — Уха сегодня будет?

— Будет и уха и жареха, — сказал старик. — Эдак часика через полтора.

Марина закинула на шею лошади повод и ловко забралась в седло.

— Быстро наловчилась, — сказал Олег.

— Дедушка Нифон научил. Я уже умею галопом ездить, — похвалилась Марина и щёлкнула языком. — Ты даже не представляешь, какое это удовольствие. Галопом приятнее, чем рысью. Но, Маруська! — крикнула Марина, пришпорила кобылу стременами и шлёпнула по боку концом ремённого повода. Лошадь с места взяла рысью и перешла на галоп. Немного проехав, Марина остановила её и повернула обратно. Жеребёнок по инерции проскочил дальше, встал как вкопанный и заржал. «Маруська» повернула к нему голову, гоготнула и не тронулась с места, пока сосунок не подошёл к ней.

— Ну как? — спросила Марина, подъезжая шагом.

— Здорово получается, — сказал Олег. — Как в кино.

— Смеёшься? — сказала Марина, улыбаясь, и спешилась. Она вдруг застонала и сморщилась от боли: — Авария у меня. Не сейчас! Ещё днём случилось, когда ты ушёл на рыбалку. Первый раз неловко спешилась и подвернула ногу. И сейчас опять. — Марина, слегка прихрамывая, обошла лошадь спереди и взяла её за повод.

— Нифон не заругается, что так долго катаешься?

— А я не всё время катаюсь. Часа три она паслась. Это недавно он снова её оседлал, ездил за какой-то лечебной травой. Приехал, а я тут как тут, — Марина опять щёлкнула языком.

— Цыганка, — усмехнулся Олег. — Настоящая цыганка. А я думал, ты уплыла на трамвае.

— Тю! Буду я перед кем-то унижаться из-за восьми километров. Но, Маруська, пошли! — Марина вывела лошадь на колею. — Дедушка Нифон сказал, что по дороге через гору до моего лагеря ровно восемь километров. Вещи пока оставлю у бабуси. Уже договорилась. А завтра проводишь меня до места. Можно было бы сегодня, но боюсь травмировать ногу. Пусть отдохнёт до завтра. Не сердишься, что я без тебя все решила? — Марина взглянула на него.

Олег улыбался и весело подмигнул.

Деревня была близко, и они быстро пришли. Олег рассказывал, как выглядит сегодня, ровно через сутки, утёс, возле которого выбрались вчера на берег и какое синее над ним небо. Марина молча слушала и вдруг побледнела.

— Тебе неприятно? — спросил Олег. — Извини, что напомнил.

Она промолчала. Возле избушки Нифона вздохнула с сожалением, что приходится расставаться с лошадью. Завела её под навес, где Нифон раскладывал на телеге травы для просушки.

— Накаталась? — спросил Нифон, принимая из рук Марины повод и попыхивая трубкой.

— Накаталась. Большое спасибо, дедушка. Нифон отвёл кобылу подальше от телеги, чтобы ненароком не съела его труд, и привязал за скобу.

— Вы столько много запасаете трав. Зачем вам столько?

— Сам лечусь, людей лечу, в аптеку сдаю.

— И аптека все это принимает? — удивилась Марина.

— Только давай! Хоть возами вези. Я-то больше другой интерес имею. Это у меня вроде как марки. Кому приятно марки собирать, а мне — цветы, травки. Отдыхаю и пользу делаю.

Под навес вошла старуха.

— Пойдём, голубка, помоги мне стряпать, — сказала она. — Завела оладьи, а тут и уха и жарево. Одна не управлюсь.

— Боже мой! — сказала Марина. — С удовольствием помогу.

— Я подожду здесь, — сказал Олег со счастливой улыбкой влюблённого. — Пока посоветуюсь с дядей Нифоном, чем дурь из головы вышибить.

Марина улыбнулась, немножко покраснела и шмыгнула из-под навеса.

Олег сел на охапку сена, прислонившись спиной к стенке, и уставился на колесо телеги, по которому ползал жук-дровосек. Это был внушительный экземпляр, величиной с мизинец. Загнув назад длинные усы, жук искал что-то на железном ободе и деревянных спицах. Подобных жуков Олег видел множество раз и прежде и любил наблюдать за ними с детства, но сегодня он был влюблён, был счастлив, и готов был расцеловать этого дровосека.

Нифон ушёл в избу. Олег вообразил, как бабка Анисья, согнувшись над плитой, печёт оладьи, а Марина стоя возле стола, чистит и крошит картофель для ухи. Невольно опять и опять рисовалось в воображении её лицо с родинкой на щеке и то, как она сидела бы в переднем углу за столом в деревенской избе, а вокруг — многочисленная родня.

Вышел Нифон с верёвочным путом и боталом в руках. Надел ботало на шею кобылы, спутал ей передние ноги, расседлал, снял узду и отпустил на волю. Лошадь короткими шажками перешла дорогу и начала пастись возле бурьяна, помахивая хвостом. Жеребёнок, часто мотая головой вверх-вниз, ходил возле неё.

— Договорилась с бабусей о ночлеге, — сказала Марина, подходя. — В доме есть свободная койка — я буду там, а ты на сеновале, где спит её внук.

— Вдруг он приедет.

— На этот случай мы позаботились. Положили ещё одну подушку и одеяло. В самом углу на сеновале лежит шуба. Постелешь её на солому.

— Я гляжу, ты тут неплохо освоилась, — улыбнулся Олег.

— Бабуся спросила, кто мы такие и откуда, — сказала Марина, не обращая внимания на его шутку.

— Что ты ответила?

— Я не могу рассказывать про то, что случилось.

Лучше любая пытка, чем вспоминать все это. Пришлось врать. Она ко мне всей душой, а я ей вру. Стыдно даже. Сказала, что вместе работаем в экспедиции, ездили в Бадай встречать студентов, а они не приехали. О себе сказала, кто есть на самом деле, а ты подсобный рабочий, завербовался на лето из села Зорино.

— А как объяснить палатку и спальный мешок? — спросил Олег. — Почему идём пешком и должны плыть в разные стороны?

— Об этом она не спрашивала, а если спросит, скажем, что шли специально по берегу Ангары, обследовали обнажения, нет ли где доисторических пещер со стоянками древних людей, а вещи, естественно, брали с собой на всякий случай, если застигнет в пути ночь. Теперь ты должен плыть обратно в Бадай, ждать студентов.

— Как все просто и убедительно, — сказал Олег. — Где так научилась выкручиваться?

Стол был накрыт в ограде под кустом бузины и заставлен оладьями, жареной рыбой, картофелем и свежепросольными огурцами. Посередине стоял медный самовар с фарфоровым чайником на трубе. Старуха черпала из большой кастрюли уху и разливала в тарелки.

— Вот это наготовили! — сказал Олег, останавливаясь перед столом.

— Наготовили, так наготовили. Как на Маланьину свадьбу, — ответил старик, распечатывая бутылку красного.

Последние сутки Олег жил впроголодь, и сейчас, после рюмки вина, уплетал все подряд за обе щеки. Скользкие маринованные опята с пряным кисловатым привкусом возбуждали волчий аппетит, и выделенную ему порцию он готов был проглотить вместе с тарелкой. Очень вкусной показалась уха из ершей, ельцов и окуней, заправленная зелёным луком и укропом. Марине же больше всего понравился жареный таймень. Она ела его впервые. Потом долго пили чай с оладьями и ароматным клубничным вареньем. Старик рассказывал, каких тайменей приходилось ему лавливать. По его словам самый крупный, весом в тридцать два килограмма, был пойман с Ромкой три года назад, перед тем, как внуку идти в армию.

— Ромка не даст соврать, — убеждал старик. — Вместе ездили сдавать в чайную.

— Где-то запропастился, окаянный, — ворчала бабка Анисья. — Хоть бы не обещал Нифону-то. Самустил мужика почём зря. Слышал? — обратилась она к старику. — Нифон-то переезжать собрался.

— Слышал, — ответил дед. — Давно слышу.

— И Налётов поговаривает. Вдвоём, чтоль, останемся?

— За Налетова не бойся. Пока бульдозер не придёт ровнять всю эту местность и не спихнёт его дом, никуда он не тронется.

— А Нифон-то, если Ромка приедет завтра, наверно, ломать будет.

— Нифон — другое дело.

Наевшись, Олег и Марина поблагодарили хозяев и вылезли из-за стола. Старик цыкнул на старуху, и она, спохватившись, поставила блюдечко с недопитым чаем, торопливо поднялась и засеменила в сени, выглянула оттуда и поманила гостей пальцем. В сенях, на лавке в тазу, лежали два больших куска таймешатины. Достав из шкафа плотную бумагу, бабка Анисья стала завёртывать их, советуя с вечера положить рыбу в рюкзак, чтобы утром не забыть. Марина начала отказываться.

— Берите и без всяких разговоров, — властно сказала старуха, настойчиво пихая Марине свёрток. — А то греха не оберёшься. Старик на вас шибко обидится и мне житья не даст. Оборони Бог!

— Спасибо, дедушка, — сказала Марина, выйдя в ограду. — Совестно даже, — добавила она для приличия. — И так столько хлопот, да ещё подарки.

— Какие это подарки, — махнул рукой хозяин. — Заезжайте к нам. Всегда будем рады.

— Ночевать-то скоро придёте? — спросила старуха.

— А мы посмотрим, — ответила Марина, — погуляем немного.

Вышли из ограды. Олег прикинул на вес свой кусок.

— Килограмма два, не меньше. Марина подала ему нести свой свёрток.

— Мне-то совсем зря отвалили, — прибавил Олег. — Зачем? Дома полно рыбы. Хотя пусть — тебе пригодится, угостишь как следует друзей в экспедиции.

Положив свёртки в рюкзак, вышли к Ангаре. Вода не казалась водой, а будто бы вместо неё текла расплавленная бронза, и небо на горизонте казалось бронзовым, предвещая на завтра ещё более жаркий день.

— Почему-то заря сегодня не красная, а жёлтая, — сказала Марина.

— Перед ненастьем она бывает красная, — ответил Олег.

— Кто-то умный человек лавочку сделал, давай сядем, — предложила Марина.

Лавочка заросла полынью и пустырником. Пробравшись к ней, они почувствовали, что это нисколько не мешает — наоборот, в окружении буйной растительности сидеть на ней было уютно и хорошо.

— Во всём этом что-то есть от древней Руси, — сказала Марина, — что-то сказочно-романтическое.

— И у меня, признаться, настроение, — улыбнулся и сверкнул влажными глазами Олег, — сказочно-романтическое.

— А знаешь? — оживилась Марина, — я была на экскурсии в Урике недалеко от Иркутска, видела террасы над Ангарой, где любили отдыхать декабристы. Там были их беседки, и они каждый вечер сидели в них и любовались закатом. Раевский, так тот даже не воспользовался амнистией. Съездил в Европу, повидал родных и — обратно, в Сибирь. До конца дней жил в Олонках. Я там была тоже. Видела его дом и посаженный им сад. Ели выросли большие-большие, под самое небо.

— Смотри, — сказал Олег, — вот он, Налётов. Из-за бугра от реки медленно поднимался человек.

Сначала в бурьяне показалась его старинная остроконечная шапка, сделанная на манер стрелецкого колпака и отороченная мехом; потом широкое хмурое лицо с реденькой, как у бурята, бородкой; а потом и весь сам — согбенный, какой-то весь тяжёлый, как битюг, в старом засаленном пиджаке нараспашку и в кожаных ичигах[1 - Ичиги — самодельная обувь в виде унтов, шьётся из тонкой кожи с высокими, до колен, голяшками.]. В одной руке у него была удочка, в другой — длинный кукан из верёвки. На нём болталось с десяток окуней. Впереди бежала чёрная собака с белой грудью. Она часто останавливалась и обнюхивала тропу. Олег и Марина разглядывали оригинального старика. Собака ещё взглянула в их сторону, а дед вообще не удостоил вниманием, прошёл мимо.

— Угрюмый старик, — сказал Олег.

— Почему он в шапке-то? — спросила Марина.

— Кто его знает? Может, боится простудиться. Марина посмотрела ему вслед.

Заря между тем начала гаснуть, краски на небе и на воде становились темнее, хотя было ещё совсем светло. Сумерки летом длинные.

На берегу возле заливчика, где стояла лодка, вспыхнуло пламя.

— Кто-то разжёг костёр, — сказала Марина.

— Дед Антип, наверно, — сказал Олег, вглядываясь. — Он ещё днём говорил, что будет заваривать лодку. Щель у него образовалась, вода протекает. Вон он, показался.

Из-за кустов вышел старик с охапкой хвороста и стал подкладывать валежины в костёр. Пламя взметнулось вверх и осветило его стриженую седую голову. Следом подошла старуха в белом платке и тоже с хворостом. Старик сделал таган и повесил над костром котелок с варом.

— Приятно смотреть, когда жена помогает мужу, а муж жене, пусть даже в мелочах, — сказала Марина.

— И Нифон оказывается там, — сказал Олег. — Смотри, борода-то какая у него, как кумач.

Нифон подошёл к костру, нагнулся, пошурудил огонь, взял обугленную палку и стал прикуривать трубку.

— Ты не куришь? — спросила Марина.

— Нет, — ответил Олег. — Так, иногда балуюсь, но по-настоящему не курю.

Старики расселись вокруг костра и о чём-то оживлённо беседовали.

— Я тоже люблю сидеть у костра, — сказала Марина. — Пойдём к ним.

— Пойдём, — согласился Олег. — Только прежде чем садиться к костру, надо принести дров. Есть такой неписаный закон.

— Вот как! Что ж, давай поищем дров.

— Странно, — сказал вдруг Олег, — мы потеряли лодки, чуть не утонули, а как будто ничего не было.


IX


Нагрузившись шепьем и палками, они подошли к костру и свалили в кучу. Старуха сидела на доске, вынутой из лодки.

— Садись, голубка, ко мне, — пригласила она Марину.

— Налётов тоже сюда идёт, — усмехнулся Нифон.

— Де-ка? — спросила старуха, оборачиваясь. — И собаку прёт за собой. Тьфу! — нечистая сила.

— Собака-то? — спросила Марина.

— Ну да, — сказала старуха, закидывая ногу на ногу. — Вчера утром подошла к нашему огороду, встала на задние лапы и смотрит на меня через прясло. Долго так смотрела.

— Неужели! — воскликнула Марина и рассмеялась.

— Ну да, — подтвердила старуха. — Чего ей вот надо было так долго смотреть? Не видела как бабы лук пропалывают? А я, главно, гоню её, а она не идёт. Холера.

— Нет, бабуся, никакой нечистой силы, — смеялась Марина. — Всё это выдумки. Такого пса надо по выставкам возить, а вы его ругаете. Расскажите лучше какую-нибудь сказку.

— Про чего сказку-то? Про горе луковое?

— Можно и про горе, лишь бы весёлая была.

— Весёлую хочешь, — сказала старуха, — где ж тебе взять весёлую-то? Я не помню таких. Да и не умею рассказывать-то. Мы тут не привыкли шибко разговаривать. Не с кем. Нифон на работе от зари до зари, а Тимофей… — старуха взглянула в сторону Налетова и махнула рукой. — Скорее смерти можно дождаться, чем от него живого слова. Забыла уж его голос.

— А я вот сейчас с ним поговорю, — сказала Марина.

Все смотрели на подходившего Налетова. Еле переставляя ноги в ичигах, он плёлся очень медленно, и вот, наконец его мрачный силуэт в высокой стрелецкой шапке осветило пламя костра. Старик, отвесив нижнюю губу, стал усаживаться на кочку подальше от костра. Уселся, вытянул ноги, которые уже видимо плохо сгибались в коленях, и оттолкнул рукой собаку, которая обежав и обнюхав местность вокруг костра, хотела улечься слишком близко у ног хозяина.

— Дедушка, мне нравится ваш пёс, — сказала Марина. — Просто красавец. Как его зовут?

Старик ответил не сразу. Застигнутый врасплох тем, что в кои веки с ним заговорили, маленько растерялся и некоторое время собирался с духом.

— Байкал, — буркнул он, наконец, хриплым голосом и отвесил губу, ожидая, не поговорят ли с ним ещё о чем-нибудь.

— Вот так и живём, — бабка Анисья вздохнула. — Появится проездом добрый человек, потолкуем о житье-бытье и слава Богу. Погоди-ка, — старуха вдруг повернула голову и прислушалась. — Однако машина гудит.

— Машина, — подтвердил Олег.

Гул становился всё сильнее, лучи прожекторов осветили бурьян, и вскоре из-за поворота показались яркие фары.

— Мнучик едет, — сказала бабка Анисья.

Олег и Марина как по команде повернули головы к грузовику. Появился, наконец, человек, о котором старики так часто сегодня упоминали, что невольно возбудили любопытство; хотелось его увидеть собственными глазами. Мощный грузовик подкатил к берегу на полном ходу и резко затормозил. Водитель заглушил мотор, выключил фары и вылез из кабины. Это был вихрастый паренёк лет двадцати трёх. Он в нерешительности остановился у капота, осматривая сидящих вокруг костра.

— Что, своих не узнаешь? — спросил дед Антип, подкладывая в огонь хворост.

— Где тебя носило два дня? — спросила старуха. — Где это ты, интересно, был?

— Где был, там меня нет, — ответил паренёк.

— Ишь как научился разговаривать!

— Ты не бригадир, чтоб тебе докладывать.

— Ишь как красиво! А я вот бригадиру-то скажу, что седни дома не ночевал. Он тебе задаст перцу, машину-то отберёт.

— Ладно, хватит пугать. Ужин варила?

— Приготовила, а как же! Берёзовую палку. Погоди вот, приду домой, попотчую.

— Дуй домой, пока уха не остыла, — вмешался дед Антип, снимая котелок с огня.

Внук ловко вскочил в кабину и уселся за руль. Мотор рыкнул и плавно заработал.

— Ромка, а Ромка! — крикнула старуха. — Нифон-то тебя с самого обеда ждёт.

— Сейчас поем и приду.

Машина развернулась и с рёвом стала подниматься в гору.

Дед Антип сунул в кипящий вар железный стержень и пошёл заваривать лодку. Она стояла перевёрнутая вверх дном в нескольких метрах от костра, и тусклые блики бегали по её выпуклому борту. Лодка была еле освещена, но дед Антип наверно, и с закрытыми глазами мог бы отыскать и заварить щель, которая протекала — хороший рыбак знает свою посудину как пять своих пальцев.

— Нынешняя молодёжь никого не слушает, — ворчала бабка Анисья. — Ромка совсем от рук отбился.

— Женить его надо, — сказал Нифон сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки.

— На обум Лазаря, что ли, женить? — сказала старуха. — Лишь бы хомут надеть? По мне так лучше холостякует пусть, пока не найдёт свою суженую. Когда найдёт, и сердце подскажет, что она на весь век, тогда с Богом…

Олег, притаивший дыхание в начале разговора, теперь почувствовал, как кровь хлынула к сердцу.

— А вот если, — сказала Марина, — если парень деревенский, а девушка привыкла жить в городе, что бы вы посоветовали, бабуся?

— Я в таких делах не советчица.

— В таких делах, — вдруг заговорил Нифон, попыхивая трубкой и растягивая слова, — природа-матушка всесильна. Советчики не помогут. Особливо, когда настала пора — скрутит в бараний рог. А жить можно и в городе, и в деревне. Не это главное. Главное — совет да любовь.

— Вот-вот! — живо подхватила бабка Анисья. — А сам говорит: Ромку надо женить. Ради потехи, что ли?

Нифон, вынул изо рта трубку и выпуская через усы дым, с улыбкой посматривал на женщин.

Брякнул котелок у деда Антипа. Закончив работу, старик подошёл к догорающему костру.

Наступила тишина. Нифон стал выколачивать трубку о каблук.

— Спать пора, — сказала старуха и еле-еле, с помощью Марины, поднялась с доски. — Ой, Господи! Ноги отсидела, — бормотала она, кряхтя и пристанывая.

Дед Антип зачерпнул в котелок воды и залил головешки. Угли зашипели, и густой белый дым поднялся вверх.

Первым отправился домой Налётов. Поднялся и, не говоря никому ни слова, пошёл медленно прочь. Следом за ним, волоча хвост по земле и опустив голову, поплелась собака. Дед Антип и бабка Анисья, пожелав Нифону спокойной ночи, потянулись неторопливо в гору.

— Бабуся, — сказала Марина, — мы ещё немного погуляем.

— Гуляйте, — сказала старуха, — дверь будет открыта.

— Спасибо, бабуся! Покойной ночи, дядя Нифон, — сказала Марина и пошла по тропинке.

— Приятного сна, — ответил Нифон, выколупывая ногтем из трубки сгоревший табак.

Попрощавшись с Нифоном, Олег догнал Марину. В голове у него гвоздём сидел вопрос Марины относительно деревенского парня и городской девушки.

Подошли к заросшей бурьяном лавочке, на которой сидели во время заката.

— Эти заросли действительно чем-то манят к себе, — сказал Олег, усаживая Марину. Сел сам и прибавил: — Уютно здесь, тихо. Семечек только не хватает.

— Точно! — подхватила Марина. — Сейчас бы подсолнух. Свеженький. Прямо из огорода. Знаешь? — бывают такие с жёлтой спинкой. Спелые, спелые! Люблю подсолнухи.

— Сейчас ещё рано. В конце августа, в сентябре они бывают.

Марина взглянула на Олега. Он задумчиво смотрел вдаль, на чуть светлеющий горизонт. Краски заката на Ангаре потухли. Напротив того места, где закатилось солнце, вода была ещё сизой, но вправо и влево светлые тона слабели и постепенно исчезали совсем. Везде, где просматривалась река, ярко мигали красные и жёлтые огни бакенов.

— Пойдём, — сказала Марина.

Они встали и пошли, и обоих вдруг охватило волнение. До самого дома молчали. Возле крыльца Марина повернулась к Олегу.

— Я выспалась днём, — сказала она. — Не хочу сейчас ложиться.

— Что предлагаешь? — спросил Олег, стараясь подстроиться под её тон.

— Хочу на то место, где сосна. Большая такая сосна с широкой густой кроной. Ну, помнишь, на горе, где ты нашёл орхидею?

— Сейчас, ночью?

— А что? — сказала Марина и вдруг словно бы обрадовалась этой затее, хотя Олегу в тот же миг стало ясно, что затея созрела у неё раньше. С улыбкой добавила: — Мне интересно. Как они там — наши необъятные просторы.

— Вряд ли что увидим, — сказал Олег.

— Ну, неважно, — ответила Марина. — Пусть будет это моя причуда. — Она помедлила, размышляя, и стала подниматься на крыльцо, бросив на ходу: — Подожди, я сейчас вернусь.

Скрылась в сенях и через минуту вышла с одеялом.

— Это наше из рюкзака, — сказала Марина. — Высохло за день. Сейчас наверно уже роса выпала. Вдруг отдохнуть надумаем, а сидеть на сырой траве сам понимаешь — не ахти как приятно.

Марина отдала одеяло Олегу, и он, принимая его, невольно ощутил прилив крови к сердцу.


X


В потёмках еле нашли тропинку, по которой спускались днём в деревню. Тропинка была узкая, петляла между кустов, и идти пришлось друг за дружкой, ступая осторожно и отводя ветки в сторону. На подъём впереди шёл Олег, а на ровном месте, когда кончились густые заросли, поменялись местами. Марина сказала, что от крутого подъёма у неё дух зашёлся. Но Олег по себе чувствовал, что тут дело не только в крутом подъёме. Вышли к пшеничному полю, и Марина, переводя дыхание, сказала:

— Как тихо вокруг. Мне немножко жутко, а тебе? Вон та сосна. Она или нет?

Пришли к сосне, и Марина стала искать то место, где сидели днём. Для неё это было, видимо, важно, и она не успокоилась, пока не обнаружила примятую траву.

— Кажется здесь, — сказала она. — А что это там за огни на том берегу?

— Костры рыбаков.

— Сколько их! — воскликнул Марина, — Раз, два, три… шесть, восемь…

— Сегодня суббота, — сказал Олег. — Выбрались все кому не лень.

— А вон пароход плывёт — весь в огнях, кажется пассажирский, — восторженно продолжала Марина. — Уж не заблудится, на мель не сядет — бакены так ярко мигают везде. Боже мой! Костры, пароход, бакены, река какая торжественная и отсюда видно как заря с зарёй сходятся. А ты говорил — ничего не увидим. Она взяла одеяло и стала расстилать.

— Иди, цветов нарви.

— Где же я их найду? — сказал Олег с оттенком возражения, но готовый подчиниться.

— Найди, — сказала Марина. — Вот здесь ниже по склону гвоздик много. Только далеко не уходи и откликайся, если я позову.

Олег молча смотрел на неё.

— Ну, чего стоишь? — сказала она и села на одеяло.

И он пошёл. Походил вокруг, нарвал каких-то пахучих мелких цветов на высоких стеблях, которые в темноте легко было найти, но трудно распознать и, возвращаясь к Марине, со страхом и дрожью думал о том, что не зря она позвала его сюда и сейчас что-то произойдёт.

— Я нашёл лилию! — крикнул Олег, стараясь подавить страх и дрожь.

— Молодец, — отозвалась Марина тоже громко, но в голосе её не было той неподдельно-искренней нотки, которая обычно доминировала в разговоре с ним до этой прогулки. Было похоже, что сейчас Марина тоже думала о чём-то таком, куда более важном, чем все цветы на земле.

С реки потянул ветерок. Прошёлся по вершинам деревьев. Листва зашелестела. Олег, повернувшись к реке, постоял с минуту так, подставляя лицо и грудь слабым порывам ветра и стараясь хоть немного успокоить нервы. Прошептал: «Господи, неужели мне такое счастье!» И пошёл.

Марина сидела на одеяле, уткнувшись лицом в колени и обхватив их руками. И было заметно, что она тоже слегка дрожит.

— Нашёл цветы? — спросила она срывающимся голосом.

Олег сел с краю на расстеленное одеяло и судорожно протянул ей букет. Она взяла цветы, понюхала их, разложила веером и прижала весь веер зелени к лицу. Её фигура и особенно лицо выражали сильное волнение.

— Завтра расставаться, а мне не хочется, — сказала она, дрожа всем телом. — Что будем делать?

— Не знаю. — И Олег тоже затрясся как во время ночёвки на берегу на мокром брезенте.

— Я ни с кем ещё близко не была.

— Я тоже.

— Господи, господи… — прошептала Марина. Она вздохнула тяжело и прибавила: — Тогда давай отложим до свадьбы. Ты ведь не против жениться на мне?

— Ещё спрашиваешь.

— Тогда давай отложим.

Олег кивнул. От напряжения, от счастья, от всех этих неожиданностей у него пересохло во рту, и он не мог произнести больше ни одного слова.

Когда подошли к крыльцу старухиного дома, дрожь у обоих, наконец, прошла. Марина остановилась. Олег почувствовал перемену в ней. Даже во мраке ночи заметил, что лицо её словно окаменело, стало похожим на изваяние из белого мрамора.

— Ответь мне на один вопрос, — сказала Марина, — но только честно. — Ты меня очень любишь?

Олег на секунду опешил, но тут же понял в чём дело и обрадовался, что она кстати задала этот вопрос. Ей нужна была ясность, и он со своей стороны хотел внести полную ясность во все, и ответил честно:

— Очень.

— Спасибо.

Марина подошла к нему, поцеловала в щеку и быстро скрылась за дверью.

Олег постоял немного и пошёл на сеновал, где ему была приготовлена постель. Лёг и долго не мог уснуть. Слушал, как где-то в стене неутомимо трудился сверчок, подогревая однообразной и удивительной музыкой чувства Олега, и далеко за рекой кричала ночная птица. Слушал и размышлял. О свадьбе, которая будет через два года сразу после службы.

Размышляя о свадьбе, Олег прислушивался к ночным голосам. Сверчок все пел свою однообразную песню. И за рекой кричала ночная птица. Потом над самой головой появилась летучая мышь. Бесшумно, зигзагами промелькнула и скрылась. Олег не заметил, как заснул.

… Наступил новый День. Начались новые заботы. Олег встал рано и помог мужикам сломать и погрузить на машину избушку Нифона. Работали осторожно, чтобы не сбить ласточкино гнездо с птенцами, слепленное из шариков грязи под навесом.

— Навес оставлю здесь, — сказал Нифон. — Ласточки не любят строить новых гнёзд. На будущий год опять тут поселятся. А навес себе новый построю.

Марина спала долго и завтракала с Олегом уже поздно. Настроение у неё было хорошее, и Олег пребывал все в том же счастливом состоянии.

Вернулся Ромка и сказал, что отвезёт их на своём грузовике в экспедицию. Подождали пока он позавтракает и поехали, втиснувшись все трое в кабину, а вещи побросав в кузов. Только-только успели к теплоходу. Прежде чем причалить к пристани, теплоход дал длинный гудок. Марина побежала в палатку к научному руководителю, едва успела объяснить ему ситуацию, занять деньги для Олега на билет, и теплоход уже причалил.

Олег стоял на берегу, ждал Марину. Попросил матроса, который отдал трап, повременить немного. Наконец прибежала Марина и спросила, когда смогут снова увидеться.

— Завтра, — сказал Олег.

— Завтра понедельник, рабочий день.

— Я приеду вечером, после работы.

— На чём?

— На мотоцикле.

— У тебя есть мотоцикл?

— Новый. «Ява».

— Это чудо! — ликующим голосом воскликнула Марина и захлопала в ладошки. — Значит, завтра вечером. — Во сколько?

— А во сколько вы кончаете работу?

— Ой! — спохватилась Марина. — При хорошей погоде мы обычно копаемся весь световой день.

— Хорошо, я приеду в половине десятого. В это время уже сумерки.

— Жду.

Матрос, который давно приготовился поднять трап, крикнул с палубы:

— Эй, вы, долго будете прощаться?

Олег пожал Марине руку и быстро поднялся по трапу.

Когда теплоход отчалил, Марина пошла по тропинке в лагерь. Олег стоял на палубе и смотрел ей вслед. Её фигура, удаляясь, становилась все меньше и меньше. Он впился глазами в берег. Марина замедлила шаг. Она обернулась и посмотрела вслед теплоходу, который уже заворачивал за остров. Олег, чувствуя, что остров вот-вот закроет берег, ухватился обеими руками за поручень на краю палубы и подался вперёд. Марина стала спускаться в лощину, где стояли палатки. В этот момент буйно разросшиеся кусты на острове скрыли её из виду.


XI


На другой день вечером, как только послышалось тарахтенье мотоцикла, Марина выскочила из палатки и побежала навстречу. Олег был в шлеме мотоциклиста и на сей раз в более приличной рубахе, выглаженных брюках и начищенных ботинках. Он увидел бегущую Марину, выключил зажигание и стал притормаживать заглохший сверкающий никелем и зеркалами свой новый роскошный, чёрного цвета мотоцикл марки «Ява». Он остановился, не доехав до Марины несколько шагов. Она подбежала к нему и поцеловала в щеку и подставила свою. Олег тоже чмокнул её в щёку.

— Сиди на месте, у меня есть идея, — сказала она. — Заводи мотоцикл.

— Подожди, — сказал Олег. — Я тут привёз тебе кое-что.

Он расстегнул ворот тёмно-синей шёлковой рубахи и вынул из-за пазухи большую коробку шоколадных конфет.

— Спасибо, — сказала Марина, принимая конфеты. — Это очень кстати. Подарим их бабусе. Я снова хочу к ней, в эту самую деревушку. Там и заночуем. Тебя дома не хватятся?

— Нет, я предупредил, что могу задержаться.

— Прекрасно. Едем!

— Едем, — согласился Олег. — Только сначала одень шлем на голову. — Он отстегнул прикреплённый к заднему сиденью второй шлем точно такого же, как у Олега, ярко-голубого цвета.

— Это обязательно?

— Обязательно. Не хочу лишаться водительских прав, нарвавшись на какого-нибудь общественного инспектора.

Марина надела шлем. Олег помог ей застегнуть ремешок на подбородке и завёл мотор.

— Садись сзади и держись крепко за ручку, вот за эту, — сказал Олег. — Я боюсь, — добавил он, пересиливая шум мотора, — как бы старики не улеглись спать. Неудобно поднимать их с постели.

— Неужели они ложатся такую рань?

— А что делать старикам в деревне? Линию электропередач снесли. Света нет. Телевизор не включишь. Вот и ложатся вместе с курами.

— Тогда давай жми.

Олег прокатил Марину с ветерком.

Уже смеркалось, когда они подъехали к Ольховке.

— Вон они, наши старики! — крикнул Олег, сбросив газ. — Опять у костра!

— Вижу! — крикнула Марина. — Давай прямо к костру!

— На сей раз они рыбачат, — сказал Олег. — Вон маленькие столбики для переметов.

Кроме бабки Анисьи и деда Антипа у костра был Нифон. Хотя он и перевёз свою избушку в соседнюю деревню Воробьевку, сегодня приехал верхом на караковой кобыле порыбачить. На берегу стояли его переметы. Рядом лежало седло. Кобыла с жеребёнком паслись поблизости. А дед Антип и бабка Анисья пришли посидеть за компанию у костра. Нифон сволок сюда все оставшиеся доски, так что соблюдать неписаный закон и искать дров не надо было.

Старики встретили Марину и Олега как старых друзей с искренним радушием. Марина вынула из-за пазухи походной куртки, — сегодня она оделась потеплее и была в походном костюме защитного цвета, — конфеты.

— Это вам, бабуся, — сказала она, протягивая блестящую разукрашенную коробку.

— За что же мне такая благодать?

— За все хорошее.

— Спаси-ибо, — протяжно поблагодарила бабка Анисья, разглядывая красивую коробку. — Ой спасибо! Ну, я в долгу. Не знаю, чем и расквитаться.

— Это мы у вас, бабуся, в долгу, — сказала Марина. — Расскажите что-нибудь на сон грядущий, — попросила она, усаживаясь поближе к костру и прижимаясь к бабке Анисье. — Расскажите что-нибудь такое, чтоб мурашки по телу поползли, — прибавила Марина и прижалась к старухе ещё плотнее в предвкушении острых ощущений.

— Вот те на! — удивлённо произнесла бабка Анисья. — Про нечистую силу что ли тебе рассказать?

— Расскажите, — ответила Марина. — Люблю слушать про чертей, хотя знаю, что нет никакой нечистой силы. Всё это выдумки.

— Есть, голубка, все есть, — сказала старуха. — И нечистая сила, и Бог есть и ведьмы есть. Ведьму-то собственными глазами видела. — Бабка Анисья повернулась к Нифону. — Помнишь, Нифон, Алёху Безродного, которого ведьма-то изурочила? Или тебя тогда в этих местах не было? Тимофей, наверно, помнит. Сейчас спрошу…

Все смотрели на подходившего Налетова, которому надоело сидеть в одиночестве на лавке у своего дома, и он поплёлся к рыбакам на огонёк. Как и в тот раз, еле переставляя ноги в кожаных ичигах, он двигался очень медленно, опираясь на посох.

— А ты, Тимофей, однако должен помнить Алёху Безродного. — сказала старуха, обращаясь к Налетову, когда он подошёл к костру.

— Помню, — угрюмо ответил старик, отвесив толстую нижнюю губу и усаживаясь на свою любимую кочку неподалёку от костра, уселся, вытянул, как прежде, ноги, которые плохо сгибались в коленях, и хрипловатым голосом пробубнил: — Алёху Безродного помню. Мы тогда на Воняевке жили, всей заимкой ездили смотреть. Игнат Зыков, мой крёстный, все девять гробов делал.

— Вот видела! — всплеснула руками старуха. — Девять душ в один день хоронили. А говоришь нечистая сила — выдумки. Какие же выдумки, когда вот свидетель есть. Не даст соврать. Ты хотела страшную историю, чтоб мурашки поползли. Вот история — надо бы страшнее, да некуда. Тут и люди, и черти, и ведьмы — всё перемешалось.

— Как же, я знавал и её, Нэльку-то, — бубнил дед Тимофей, — мы рядом на Воняевке жили.

— Старшая дочь моя корыстна ли была в то время? — вот такенькая была, — старуха подняла руку от земли на три вершка. — А тоже все помнит. Как-то недавно разговорились — все как есть помнит.

— Расскажите, бабуся, — попросила Марина, испуганно съёжившись и схватившись обеими руками за локоть старухи.

— Ой! Оборони Бог! — бабка Анисья замахала руками. — На ночь глядя рассказывать таку напасть.

— Ну, бабуся, — Марина теребила старуху за кофточку.

— Заикнулась, так говори, — сказал Тимофей, опираясь обеими руками о посох.

— А чего заикнулась? Я только и сказала, что эта самая Нэлька и была ведьма. На Алёху Безродного напустила безумство. Изурочила парня. Это ты заикнулся про гробы.

— А как это произошло? Как она изурочила? — домогалась Марина.

— Об этом черта надо спросить, а я с ним делов не имею. — Бабка Анисья перекрестилась. — Господи, прости ты мою душу грешную. Нашла когда поминать черта — на ночь глядя… Как ведьмы портят? Так и испортила. Алёха-то сызмальства несчастный был. Плохо же ему жилось. Ой, как плохо-о! — старуха покачала головой. — Отца-то его, Дементия Софроновича Безродного, никто добром не вспомнит. Изверг был. Сколько живу на свете, такого изверга не видела. Марфу-то, от которой Леха родился, в молодости в гроб загнал. Бил смертным боем и её и сына. Алёху-то почти с пелёнок. Вот такенького, вожжами! — оборони Бог как изгалялся. Не знаю уж за что, но он шибко их мучил. Едва успел Марфу похоронить, снова женился, на вдове с ребятишками, на Груньке Елизовой. Говорят, он и при живой Марфе к ней похаживал. Может и похаживал, только вот чтобы он её лупил, никто не видел. Бил, может, иногда, но не так. По душе она мужикам пришлась, что ли, или порода у неё такая, но никто у нас в деревне не плодил так ребятишек, как она. Посмотришь, как год, так пузатая Грунька. Как год, так пузатая. А иной раз и году не пройдёт. Да это что такое? Все удивлялись. Диво да и только…

Старуха умолкла, собираясь с мыслями. Нифон подбросил щепок в огонь.

— А вот почто-то девки у неё не велись, помирали маленькими, — продолжала бабка Анисья. — Росли одни братовья. Алёха-то среди них хватил мурцовки. Хоть и старше был, а что сделает против пятерых? Да отец с мачехой на их стороне. Так набуцкают, что он, бедный, еле до кладбища доползёт, ляжет на материну могилку, обнимет её ручонками, и плачет горькими слезами. Наплачется, нагорюется, есть захочет и снова идёт в этот ад — хлеба просить. Куда деваться? Маленький ещё. Когда Марфа-то померла, ему лет двенадцать было. А Грунькины пятеро от первого мужика — годки были один за другим. До чего же, говорят, были противные. Придут к нему в баню (он в бане жил, домой-то его на порог не пускали) — придут и дразнят голодного блинами. Так и маялся, бедняга пока не вырос и батрачить на них не стал. А как стал батрачить да ворочать за десятерых, то и отец стал к нему ласковее. И в дом пустил и братовьев поприжал. Но Алёха хоть и тихий, безропотный, а не дурак был, понимал, отчего он добрый стал, да на ус мотал, да помалкивал, пока вино ему душу не растревожило. Как сейчас помню, зимой дело было, в престольный праздник. В Николу, кажись. Гуляли всей деревней у Воробьёвых. Подошёл Алёха к отцу, сел за стол супротив его и спрашивает: «А что, тятя, думаешь я на тебя вековечно бесплатно батрачить буду? Сегодня я к Пахомову нанялся. За три рубля в месяц. Ухожу от тебя, а на последок за маму расквитаюсь. Подставляй, идол, спину, покажу честному народу, как ты её бил». Дементий-то Софронович перепугался до смерти, отвернулся, спрятал голову, а Алёха-то встал из-за стола, да через стол его ка-ак звякнет кулачищем по спине: спина так и хрустнула. Дементий Софронович — юрк под стол и скрючился там. Думали подох, ан нет, зашевелился, застонал. Как сейчас помню: так жа-алобно стонет: ой да ой, ой да ой. Позвали лекаря. Пощупал лекарь ему спину и говорит: два ребра сломаны. Алёха-то, конечно, с того дня ушёл к Пахомовым. Только не на долго. Видит Дементий Софронович — дело плохо. Сам лежит в постели со сломанными рёбрами — не работник. Приёмные сыновья от Груньки ленивые да пьяницы. А родные — малолетки. А весна уж на носу. Одной пашни пятьсот десятин сеяли, да скот, да лошади, да овцы, да птицы всякой полон двор. И послал Дементий Софронович Груньку к Алёхе, чтоб позвала его мириться. Дескать, зла не таит, по пьянке всякое бывает, а если вернётся Алёха домой, то получит в подарок любимого своего коня. И ещё посулил, что если Алёха жениться надумает, прируб новый получит, корову в личное пользование, да ярку с бараном. Ну, Алёха и позарился, потому что в это время приворожённый Нэлькой-то был, жениться на ней надумал.

— Как это можно приворожить? — сказала Марина, пожимая плечами.

— А это уж, миленькая, кто знает, в секрете держит за семью замками, — ответила старуха. — Заговор надо знать, слова особые. Так уж, умеючи, сделала Нелька-то. Многие по ней сохли, а Алёху приворожила пуще всех. Испортился совсем парень, будто блаженный сделался. Итак-то смирный был, неразговорчивый — редко с кем словом обмолвится, а тут вовсе никого не стал замечать. Уткнёт нос свой в землю и ходит в одиночку. То шибко хмурый, то наоборот, все посмеивается, все улыбается про себя. Это, значит, с ней в мыслях разговаривает. В точности как блаженный. Жила-то Нэлька через улицу, наискосок от Безродных. Жила вдвоём с матерью в старенькой избе. И кроме этой избушки ни кола, ни двора. Вроде как совсем нищие. Ну, это известно: кто такими делами занимается, все бедными прикидываются. Алёха-то, значит, по соседству помогал им. Наработается за день по горло у себя на поле, а ночью, крадучись, чтоб никто не видел, копает им землю лопатой, обрабатывает делянку. Но как не скрывался, а все равно люди увидели. Когда разговоры-то пошли, шибко удивлялись все: как это так можно? — день-деньской пластаться на своём поле да ещё ночью делать для них такую тяжёлую работу. Вот до чего человек потерял голову. И не только Алёха, все-то парни, как она выросла, с ума посходили. Да только никто сватов не посылал. Кому охота брать в невестки голытьбу, да в приданое нищую старуху? А уж после, когда дурная слава пошла — кого там! — бабка Анисья махнула рукой.

— А сколько же ей было лет? — спросила Марина.

— Кто её знает? — лет восемнадцать, наверно.

— И чем же она так нравилась всем?

— А ничем. Привораживала. Ничего в ней не было. Одни глазищи — чёрные как смоль. Иной раз смотришь на них, кажется как вот спелая слива, которая в магазине продаётся — немножко синевой отдают. Вот точно такие у неё были глаза. А больше ничего особенного. Девка да девка. И прямо удивительно. Мужики-то, сколько знаю, на тело шибко падки, а у Нэльки хоть бы зад был или титьки, а то — ничего. Сухая как доска.

А вот хошь верь, хоть нет, кто новый человек в деревне побывает и раз только глянет на неё, уже говорит: «Э, да у вас девка-то какая. Смотрите в оба, как бы она на ваш скот падеж не напустила». Намекают, значит. Почто-то ни на кого не намекали, а только на неё. Видимо, имела такую силу в глазах, что людям не по себе становилось. А ещё у неё была мода — вечорки портить. Соберётся молодёжь на вечорку, гуляет, веселится себе, и вдруг — на тебе, заявилась. Девки почто-то сразу затихнут, а парни начинают хорохориться, петухами вокруг её расхаживают. А она посмотрит так на всех, посмотрит, концом поясочка поиграет — она надевала на свою тонкую, как у осы, талию поясочек — и пошла себе обратно. Парни после этого не то что веселиться, на своих девок глядеть не хотят, расходятся по домам, а двое-трое обязательно следом за ней плетутся. Вот провалиться мне на этом месте, каждый раз так было. Тимофей подтверди. Ты ведь ходил на вечорки.

— А как же! — ходил. Мы рядом, на Воняевке жили.

— Вот зачем ей это надо было, а? — бабка Анисья окинула всех вопросительным взглядом.

Дед Антип, муж бабки Анисьи, подкладывал щепки и хворост в огонь и покашливал от дыма. Дед Тимофей равнодушно отвесил губу и сидел в прежней позе, опираясь обеими руками на свой посох. Нифон ухмыльнулся когда старуха задала этот вопрос. Марина задумчиво смотрела на потрескивающий в огне хворост, прижавшись губами к кулаку, который покоился у неё на коленях. Все молчали.

Старуха отдохнула немного и продолжала свой рассказ:

— Ну словом, ждал Алёха покуда у отца ребра срастутся, и когда Дементий Софронович выздоровел, стал посылать его сватать Нэльку, да торопить с этим делом, потому как нашёлся смелый человек из соседней деревни и уже сватался, а она ему отказала. Дементий-то Софронович был себе на уме. И как только Алёха заводил разговор, — начинал охать да спину царапать, дескать хворает ещё, а сам за глаза посмеивается, что Алёха прируб белит, да окна моет, да на окна горшки с цветами ставит, выпрашивая их у деревенских баб. Готовился, значит, привести в дом жену с тёщей, поскольку думал, что прируб-то свой. За этим он и вернулся к Дементию Софроновичу, что тот обещал отдать ему прируб, если он женится. А время шло, и видит Алёха, что Дементий Софронович боится оставаться с ним наедине. Всегда вокруг его братовья толкутся. Двое-трое обязательно. Охраняют его, значит. Жених тут вовсе голову потерял. Забегал, засуетился. То к Нэльке, то к отцу. Понял, конечно, что обманул его отец, что не видать ему как своих ушей ни обещанного прируба, ни коня, ни коровы. А по соседству-то с Безродными Манька Грохотова жила. Она слышала их последний разговор. Ходила к Аграфене за опарой и слышала. В последний-то раз Алёха будто бы шибко уговаривал отца. Не надо, говорит, мне ни прируба, ни хозяйства, будем в бане жить и батрачить на тебя бесплатно, только, говорит, благослови нас, пошли сватов. Венчаться, дескать, она хочет. И свадьбу, чтоб все как у людей. А Дементий Софронович видит, что вся семья в сборе и в обиду его не дадут, и говорит: «Ишь чего захотел! — свадьбу. — Хрен тебе на постном масле, а не свадьбу». Манька-то Грохотова рассказывала, что Алёха после этих слов побледнел и говорит отцу: «Не доводи, тятя, до греха. Благослови. Все что хошь для тебя сделаю. Землю не то что пахать, ногтями рыхлить буду. Сам знаешь, день и ночь работать могу. А если хошь, — говорит, — то и маму тебе прошу. Никогда больше о ней не вспомню». А Дементий-то Софронович: «За мать, — говорит: — расквитался. До сих пор спина зудится. Проваливай и чтоб больше твоей ноги тут не было». Алёха встал из-за стола и пошёл к двери. В дверях обернулся и говорит отцу: «Будь ты проклят, сатана». Сказал это и вышел. Как только он в ограду-то вышел, братовья дверь на заложку, а сами к окнам и давай изгаляться: «Эй! — кричат. — Ты к Нэльке пошёл? Тащи её в баню! Мы все её хочим!» Младшему, Стёпке, тогда лет пятнадцать было. Шпингалет, а туда же: «Мы все её хочим!» Манька у окна сидела и видела Алёху, как он стоял в ограде и смотрел на каждого, кто кричал ему. Посмотрел на всех и вышел за калитку. Потом люди видели его возле Нэлькиной избушки. Вышел от неё тоже, видимо, не солоно хлебавши. Долго, говорят, стоял, понурив голову. Стоял, стоял, покачал головой и пошагал тихонько в лес. Рядом с деревней берёзовая роща была…

— Ну вот скажите на милость, — сказала бабка Анисья, обращаясь к сидевшим вокруг костра. — Разве не изурочила парня? Родную мать — на её могиле выплакал все детские слёзы, — родную мать, говорит, никогда больше не вспомню.

— Изурочила, — поддакнул дед Тимофей. — Все тогда говорили, что изурочила.

— Той ночью что наделал? — не приведи Господь! — старуха вздохнула и печально уставилась на огонь. — Заложились на все замки, а всё равно не убереглись. Алёха-то знал дома все ходы и выходы. В подполье из-под крыльца под полом пролез. А там чего? — открыл крышку, и в кухне. Отца с мачехой в постели зарубил, и братовьев кто где под руку попал. Остались Афонька да Стёпка. Афоньку невеста спасла, где-то шухарили всю ночь, а Стёпка, самый младший, удрать успел. Соседи слышали крик, да уж только утром Манька Грохотова натокалась. Пошла в огород огурцов к завтраку нарвать и видит — свесился человек через прясло, и живого места на нём нет. Весь в крови, как баран. Голова и руки, значит, в Манькином огороде, а ноги в соседнем. Уж забыла, кто и висел на прясле. Однако Федька. Не успел перескочить. Догнал его здесь Алёха. Манька-то, бедная, до чего перепугалась. Заорала на всю деревню. Лихоматом. Сбежались люди, пошли смотреть. Ну кого же тут! — кто в обморок, кого тошнит, а кто орёт как под ножом. Шутка ли — по всей ограде и по всему дому убитые валяются. Алёха наделал делов и сам повесился. Прямо у входа, в сенях. А Стёпка, пока вся деревня не собралась, не вылезал из сарая. Сидел там, зарывшись в соломе. Когда все-то собрались, стали искать виноватого. Бабы это дело быстро сообразили. Собрались гурьбой и пошли к Нэльке. Разорвали бы её на части, кабы не мужики. Взяли её мужики под охрану и повели казать, что наделал Алёха, рехнувшись умом по её милости. Когда в сени-то её завели, где Алёха висел, она как коленгор сделалась белой — до того побледнела. А рядом курятник стоял, а на курятнике кухонный нож лежал. Она схватила этот нож и хоп себе в сердце. И готово дело. Управилась. Или уж испугалась так сильно, что её тоже повесят, или в чём дело — никто понять не мог. Словом, появился ещё один покойник, десятый по счету. Девятерых-то, в том числе и Алёху, хоронили вместе, на Воробьевском кладбище. Кресты до сих пор рядышком стоят с самого краю у дороги. А для Нэльки никто и гроб не делал. Мать увезла её куда-то на тележке, да, наверно, и закопала втихомолку подальше от глаз людских. Жить в деревне не стала. Бросила свою избёнку и пошла собирать куски по деревням. Долго нищенствовала. Кто-то сказывал — сдохла где-то под забором.

Старуха умолкла и все затихли, прислушиваясь к торопливым шагам. К костру шёл Ромка. Подошёл и, окинув взглядом всех присутствующих, уставился на огонь. Костёр догорал, обугленные головешки дымились.

— Есть хочешь? — спросила старуха, обращаясь к внуку.

— Поужинал один. Дожидаться вас буду что ли.

— Ну и правильно. А то тут нашим разговорам конца не видно.

— Я что-то квас не нашёл, — сказал Ромка.

— В погребе квас, — сказала бабка Анисья. — Надо было слазить.

— Да ну! — полезу в погреб, — недовольно ответил внук.

Лениво передвигаясь с боку на бок, он подошёл к воде, лёг на живот, и, упёршись руками в траву, стал пить. Пил долго, не отрываясь, как телята пьют молоко. Приподнялся на руках, отдышался немного и снова лёг на живот.

— Ромка, а Ромка! — крикнул дед Антип. — По столько будешь пить, Ангара-то высохнет.

— Не высохнет, — ответил внук. Пыхтя, он еле поднялся на ноги и подошёл к костру.

— Садись, Рома, послушаем, — сказал Нифон.

— Кого слушать-то?

— А вот, — Нифон кивнул в сторону деда с посохом. — Послушаем, что дядя Тимофей добавит. Ухаживал, небось, за Нэлькой-то.

Все уставились на старика.

— Семена Калистратовича кто помнит нет ли? — загундел дед Тимофей, посматривая из-под мохнатых бровей на всех, и отвесил толстую губу, ожидая ответа, и вдруг спохватился и добавил: — В соседях у нас жил.

— Который с крыши-то упал? — спросила старуха.

— Ну.

— Вскоре после Алёхи, однако, дело было.

— Вскоре, вскоре, — поддакнул дед.

— Я слышала, ты, Тимофей, его испугал.

— Я спугнул. Невзначай.

— Как тебя угораздило?

— Абнаковенно, — ответил старик и, проглотив слюну, продолжал неторопясь, в паузах каждый раз оттопыривая нижнюю губу: — Ночью на двор вышел. Аккурат перед этим ковша три бражки выпил. Меня с бражки и потянуло. Выхожу на двор, а месяц светит — как днём все видно. Зашёл в тень, в уголок. Стою и наблюдаю кругом. А он, Семён-то Калистратович, ходит по крыше, по самой кромке… Под конец уж на охлупень залез… Кричу ему: «Семён Калистратович! Чего там забыл?..» Он, видать, проснулся… Сорвался с охлупня-то. Вниз головой…

— Разбился насмерть, — добавила старуха. — Лунатик был.

Наступила тишина. Нифон поднялся и, посмотрев на берег, вдруг побежал к своему перемету, леска которого ходила ходуном.

— Пошли, старик, и вы, гости дорогие, домой, — сказала бабка Анисья, обращаясь к деду Антипу и молодым гостям. — Ужинать надо да и спать пора.

Она еле-еле, с помощью Марины, поднялась с доски.

— Ой, господи! Старость — не радость, — бормотала она, кряхтя и пристанывая.

Нифон вытащил на берег крупного налима.

— Вот это жареха! — воскликнул дед Антип.

— Хорошая жареха, — весело ответил Нифон. Он с трудом снял скользкого налима с крючка и положил на песок.

Олег тоже пошёл к воде промочить горло и потревожил кулика-перевозчика. Кулик полетел через Ангару, выкрикивая свою непрерывную звонкую песню.

Олег и Марина отказались от ужина — были сыты. Марина спросила, где это самое Воробьевское кладбище и могилы погибших.

— А вот через гору — рукой подать, — ответила бабка Анисья. — Ехать по этой дороге. Три километра всего делов-то.

Марина взглянула на Олега. Тот кивнул.

— Бабуся, нам можно сегодня ночевать на прежних местах? — спросила Марина.

— Можно, — ответила старуха. — Хоть каждый день ночуйте.

Пожелав старикам покойной ночи, Марина и Олег остались у костра и посидели ещё немного в обществе Нифона, который распотрошил пойманного налима, посолил, достал из сумки ещё двух налимов, тоже распотрошил и посолил, вздел каждого на отдельный прут с сучком и стал их жарить на угольях. Отказаться от такого угощенья было невозможно. Как не были сыты гости, а обглодали своих налимов до последней косточки. Но у Марины никак не проходило возбуждение от рассказа старухи, и она нетерпеливо посматривала на Олега. Олег, поблагодарив Нифона за угощенье, завёл мотоцикл и поставил на малые обороты, чтобы прогреть мотор.

— Спасибо, дедушка, за все, — сказала Марина, надевая шлем. — Мы немного прокатимся.

Наблюдательный Нифон понял, куда они собрались ехать.

— Я эту историю раньше слышал и знаю где могилы, — сказал он. — Они на самом краю кладбища у дороги. Но если ехать отсюда, то надо проехать все кладбище до конца в сторону Воробьевки. Не страшно вам среди ночи? — с едва заметной улыбкой спросил Нифон, попыхивая трубкой.

— Может отложим на завтра? — спросил Олег, обращаясь к Марине.

Но впечатлительная Марина, настроенная романтически с самого начала, не могла отложить такое дело на завтра. Она молча и решительно возгнездилась на заднем сиденьи. Олег включил свет, вырулил на дорогу, которую показала бабка Анисья, и покатил на Воробьевское кладбище.

Кладбище было в лесу, и густая темень под сенью деревьев производила жутковатое впечатление. Ближние могилы при свете фары видно было хорошо. Олег проехал кладбище до конца и остановился. Выключил мотор — тарахтение его казалось кощунственным в такой обстановке. Зажигание оставил, чтобы горела фара, питаемая аккумулятором.

— Мне страшно, — прошептала Марина, глядя на ветхие кресты и свежие тумбочки, обвешанные венками.

— Повернуть назад? — спросил Олег.

— Не знаю.

— Решай.

— Нифон сказал, что они у самой дороги.

— Вон стоят кресты в один ряд, совсем сгнившие. Наверно они.

— Иди посмотри.

Олег слез с мотоцикла, подкатил его к могилам и направил фару на ближний полуразвалившийся крест.

На нём вырезана чёткая надпись:


Безродный


Дементий Софронович


1883-1932


— Вот он, Безродный, — сказал Олег. — А рядом сыновья.

Марина схватила Олега за руку и со страху прижалась к нему. Теперь у неё не оставалось сомнений. Всё, что рассказала старуха, была чистая правда.

— Алексея среди них нет, — сказал Олег. Он был озадачен.

— Наверно в стороне где-нибудь. Нельзя же их хоронить вместе.

— Пойду посмотрю поблизости.

— Ради Бога! — взмолилась Марина. — Не исчезай из виду.

— Ни в коем случае.

Олег поставил мотоцикл на боковую опору и пошёл вглубь кладбища до ближайшей оградки, освещённой светом фары. Потом свернул налево и замер у чёрной потрескавшейся крестовины со сгнившими и обвалившимися краями. Зажёг спичку и прочитал надпись:


Безродный


Алексей Дементьевич


1910-1932


— Здесь. — Олег держал догорающую спичку у надписи. — Иди сюда.

Марине было боязно, и она колебалась, не зная что делать — идти или не идти. Однако желание довести дело до конца и жгучее любопытство взяли всё-таки верх. И она пошла. Внимательно глядя себе под ноги и осторожно ступая, приблизилась к могиле мученика. Олег зажёг другую спичку, и Марина удостоверилась, что здесь лежит Алексей.

— Сибирский Ромео, — в ужасе прошептала она. — Надо же!

— А где, интересно знать, лежит виновница всей этой трагедии? — сказал Олег в полголоса.

— Где-нибудь здесь же, — тихо произнесла Марина, словно боялась разбудить спящих, и съёжилась от страха.

— Нет, — возразил Олег. — Старуха сказала, что её закопали как собаку где-то вне кладбища. Даже в гроб не положили.

— Какой ужас!

Постояли. Помолчали. И пошли назад. Когда сели на мотоцикл и тронулись, Олег обернулся, и ещё раз посмотрел на могилы.

Не знал он, да и не мог пока знать, что рассказ старухи и эти могилы будут иметь прямое отношение к его дальнейшей судьбе.


XII


При спуске с горы Олег сбросил газ и стал слегка притормаживать.

— Поедем к Нифону? — спросил он, кивнув в сторону костра и рыбака, проверяющего переметы.

— Нет, — ответила Марина. — Я хочу к нашей лавочке. К той, которая в бурьяне.

— Хорошо, — сказал Олег. Свернул с дороги и на малой скорости по узкой тропинке подрулил к лавочке и заглушил мотор.

— Вот она моя любимая! — воскликнула Марина с неподдельной радостью. Села лицом к реке и стала расстёгивать ремешок шлема. Сняла шлем и положила рядом на лавочку.

Олег тоже снял шлем и повесил на руль мотоцикла. Сел справа от Марины.

— Наслушаешься таких вот историй, насмотришься могил, — сказала Марина. — И вовсе не хочется отпускать тебя даже ни на один день. Знаешь как я скучала без тебя эти сутки! Но ведь, наверно, скоро в армию?

— Послезавтра.

— Как?!

— Уже повестка на руках.

— Ну почему?

— А что я могу поделать?

— И нельзя отсрочить?

— Мне и так дали отсрочку на три месяца, чтобы закончил школу.

— А разве ты нынче заканчивал?

— Нынче.

— Ты ведь на недоросля вроде не похож. Как же так, закончить школу в девятнадцать лет. Что, сидел по два года?

— Нет. — Олег немного смутился. — Ни в одном классе по два года я не сидел. И аттестат без троек. Я пошёл с восьми лет. И год потерял из-за воспаления лёгких.

— Что ты хоть вчера-то об этом не сказал?

— Не до того было. Да и расстраивать не хотел ни тебя, ни себя.

Марина сникла.

— Значит, свадьба после армии, — произнесла она разочарованно.

— Через два года. Пролетят незаметно.

— Знаешь о чём я сегодня думала весь день. Где будем жить и как жить.

— Об этом не беспокойся. Жить будем в Иркутске, пока не окончишь университет. Снимем квартиру, я буду работать. Силёнка есть. Быка могу завалить.

— В этом не сомневаюсь.

— После экзаменов я на две недели подрядился в леспромхоз, в столярный цех. За две недели приобрёл специальность. Так что не пропадём.

— Но ведь тебе тоже надо учиться, не вечно же столярничать.

— Поступлю на вечернее или заочное.

— Когда скажешь обо мне своим родителям?

— Не родителям, а бабушке. Ну и деду, конечно.

— Что значит — бабушке и деду?

— Я у них живу.

— А где мать, отец?

— Отца нет. Мать в Москве. Я её не помню. Мы с ней расстались, когда мне было два года.

— Постой, постой, постой! — Марина схватилась за голову. — Я что-то не пойму. Отца — нет, мать — в Москве, ты — здесь. Расскажи все толком, по порядку.

— Я и сам многого не пойму в своей биографии, но она такая вот, сикось-накось, что поделаешь. — Олег усмехнулся, по-детски наивно улыбнулся и вздохнув, продолжал уже серьёзно: — Мои родители были совсем молодые, когда я родился. Отец — лейтенант. Военный лётчик. Мать только что закончила медицинское училище. Пока отец служил на Дальнем Востоке, я был с родителями, а когда его перевели на крайний север, в Заполярье, меня, двухгодовалого, привезли сюда, в село Зорино, и оставили временно у бабушки.

А вышло так, что вместо временно я застрял тут на всю жизнь.

— Бабушка по матери?

— По отцу.

— Редкий случай, — сказала Марина. — Обычно женщина оставляет ребёнка у своей родной матери, а не у свекрови.

— Бабушка по матери, — сказал Олег, — жила в Москве. С большой семьёй в коммунальной квартире. Спровадить туда условия не позволяли.

— Почему — спровадить? Не думаю, чтоб твои родители хотели тебя спровадить. Ведь всё-таки крайний север, Заполярье.

— Да, — согласился Олег. — Бабушка говорила, что они боялись меня там простудить, поэтому и оставили здесь, пока подрасту. Пока подрастал, с отцом случилось несчастье. Попал в аварию и погиб.

Олег умолк.

— А мать? — спросила Марина после паузы.

— А что мать, — сказал Олег уклончиво. — Уехала к своим в Москву, в тесную битком набитую жильцами коммунальную квартиру. Написала бабушке письмо, что как только будет возможность, приедет и заберёт меня. А возможности всё не было. С жильём туго. Поступила в медицинский институт. Учиться надо. Кругом сложности. Не успела окончить институт, снова вышла замуж. И опять за военного.

— За лётчика?

— Нет, он служил в какой-то большой должности в штабе Московского военного округа.

— Ну теперь-то уж, наверно, появилась возможность…

— Да, она приехала за мной, но вместо меня чуть не получила заряд дроби.

— Вот это здорово, — Марина уставилась на Олега, округлив глаза.

— Мать в письме предупредила, что едет, — продолжал Олег свой рассказ. — Думала, наверно, что ей тут будут рады. С удовольствием меня отдадут. А бабушка, наоборот, в слезы. Дед, не долго думая, отвёз меня в соседнюю деревню к дяде Трофиму — спрятал на всякий случай.

— Вот это здорово, — повторила Марина. — Ну, приехала мать. И что дальше?

— Что дальше? — переспросил Олег. — Дальше мать и старики долго выясняли отношения. Что тут происходило, толком не знаю. Говорят, дед сильно шумел, а когда мать пригрозила, что в следующий раз придёт с милицией и отнимет меня силой, дед схватил со стены ружье и пригрозил застрелить её и милицию. Словом, черт те что тут было. Во всяком случае мать в тот же день уехала. Слава Богу, благополучно унесла ноги и больше здесь не появлялась. А после неё дважды приезжал какой-то полковник из Красноярска, видимо по просьбе отчима — ведь отчим был шишкой в Московском военном округе. Полковник долго уговаривал бабушку решить вопрос полюбовно, предлагал всякие компромиссные варианты, но бабушка — ни в какую. Так на этом всё и кончилось.

— А суд был? — спросила Марина. — В таких случаях обычно суд говорит последнее слово.

— Мать, видимо, из благодарности, что бабушка шесть лет няньчилась со мной, не стала доводить дело до суда и накалять обстановку.

— Ну и что дальше-то?

— Ничего.

— Как ничего. Вы хоть виделись?

— Как мы увидимся, если дед меня спрятал.

— То есть ты хочешь сказать, — Марина чуть не поперхнулась. — Ты хочешь сказать, что за всю свою жизнь ни разу не видел матери?

— Ну да, — сказал Олег и вдруг спохватился: — То есть, как не видел. Я её видел, но не помню. Мне два года было, когда мы расстались.

Марина сокрушённо покачала головой.

— Но ты хоть в курсе дела, жива она или нет?

— Да, в курсе дела, — ответил Олег. — Жива. Каждый год шлёт к праздникам и к дню моего рождения открытки.

— А ты посылаешь?

— Вся переписка идёт через бабушку. Бабушка регулярно сообщает ей о моих делах и о моём здоровье.

— Но ведь ты уже слава Богу не маленький. Мог бы и сам написать.

— Не могу. Я не знаю как к ней обращаться и что писать.

— Ужас, — произнесла Марина с чувством. — Поскольку она замужем, значит у тебя, наверно, есть братья, сестры.

— Возможно.

— Ты хоть собираешься налаживать с ними контакт?

— А зачем? У них своя жизнь, у меня своя.

— Ну ты меня сегодня огорошил, дорогой мой, — сказала Марина, глядя на Олега. — Помнишь в первый день нашего знакомства я сказала, что хочу знать о тебе все и попросила рассказать о себе. Что ты сказал? Ты сказал несколько слов: имя, отчество, фамилию, родился первого июля шестьдесят седьмого года в Хабаровске — и все.

— Между прочим, имя-то мне мать другое давала, — сказал Олег и опять усмехнулся.

Марина отпрянула, словно хотела рассмотреть своего друга получше.

— Нет, вы с бабусей меня сегодня доканаете, — сказала она.

— А больше нечего рассказывать. И вообще, все это в прошлом. Не переживай.

— Как нечего рассказывать. А имя? Ну, какое оно у тебя было вначале? Говори скорее.

— Иностранное, — сказал Олег, улыбаясь. — То ли тогда мода была на иностранные имена, то ли у матери пристрастие к ним. В общем, в начале у меня было имя Альберт. Бабушке оно не понравилось. И хотя она до сих пор называет меня Аликом, заставила получить паспорт на имя Олега.

— С тобой не только не пропадёшь, — сказала Марина, — но и не соскучишься. Я, конечно, постараюсь не придавать всему этому значения, но буду рада, если ты встретишься с матерью и пригласишь её на нашу свадьбу.

— Будет сделано, — с готовностью ответил Олег и обнял Марину и крепко прижал к себе.

Они долго ещё говорили о предстоящей совместной семейной жизни, о селе Зорино, где Олег вырос, о стариках, заменивших ему родителей, о раскопках в экспедиции и о всякой всячине. Они не видели, как потух костёр на берегу Ангары и как Нифон оседлал кобылу и уехал домой.

Было слишком поздно, уже заполночь, и Марина не отважилась идти к бабке Анисье. И не хотела ехать ночью в экспедицию. Не нравилась ей езда на мотоцикле в темноте, хотя и с зажжённой фарой. Решила подремать до рассвета, сидя на лавочке. Положила голову Олегу на плечо и незаметно уснула. Олег сидел не шелохнувшись и не сомкнул глаз — боялся её разбудить. Он и не хотел спать. Был слишком счастлив, торжествуя и ласково обнимая Марину и слегка касаясь губами её волос.

Марина проснулась сама, когда стало светать. С Ангары повеяло прохладой.

— Боже мой, — прошептала она, поёживаясь. — Уже утро. Пора, наверно, ехать.

— Пора, — сказал Олег. — Тебе надо хорошо выспаться до работы. А тут что за сон.

— Что ж, поехали, — сказала, вздохнув, Марина и поднялась с лавочки.

Олег быстро доставил её в экспедицию. Договорился встретиться после обеда и поехал домой.


XIII


Поскольку это был последний день перед отправкой в армию, Олег приехал в экспедицию рано. Солнце было ещё высоко над горизонтом.

Марина освободилась сегодня пораньше, отпросившись у научного руководителя, и поджидала Олега с корзинкой в руках на дороге, в километре от лагеря, чтобы не возбуждать любопытство посторонних. Поцеловали друг друга.

— Поедем за грибами, — сказала Марина. — Говорят, появились маслята.

— С удовольствием, — ответил Олег. — Я между прочим, заядлый грибник. А что у тебя в корзинке? — Олег указал на свёрток.

— Свиная тушёнка и хлеб.

— А я вот что привёз. — Олег вынул из кармана плитку шоколада «Люкс».

— Давай её сюда в общий котёл. — Марина бросила шоколад на дно корзинки, поставила корзинку на заднее сиденье, отстегнула шлем, прикреплённый на ручку, и надела за голову. Олег помог застегнуть ремешок и спросил:

— Куда поедем?

— Куда глаза глядят. Вот какая-то дорога ведёт в лес.

Они поехали по этой дороге и остановились на обширной поляне, поросшей молодыми сосенками.

— Вот тут должны быть маслята, — сказал Олег. Но мотор не глушил. Ждал, какое решение примет Марина.

— Что ж, посмотрим, — — сказала она и слезла с сиденья. Первым делом сняла шлем, который с непривычки мешал ей, и она постаралась скорее от него избавиться.

Место оказалось удачным. Марина ковыряла каждый пузыристый бугорок на земле, а когда находила семейку маслят, восторженно кричала. Олег подходил к ней, и они вместе срезали грибы. Примерно за час набрали полкорзинки и набрали бы больше, Но мотоцикл не бросишь без надзора, в лес не уйдёшь, и они искали грибы в основном вдоль дороги, перегоняя мотоцикл с места на место. Наконец решили отдохнуть и сели на обочине дороги.

— Я хочу знать, — сказала Марина. — В какой институт будешь поступать после армии. У тебя есть намётки?

— Есть, — ответил Олег. — На машиностроительный факультет Иркутского политехнического.

— Это ты, наверно, в эти дни решил? Потому что я учусь в Иркутске?

— В эти дни я просто окреп в своём решении, — сказал Олег. — А мысль была давно. Да и выбирать особенно не из чего. Политехнический институт на всю Сибирь один — в Иркутске.

— Ну что ж, все складывается как нельзя лучше, — с нескрываемым удовлетворением произнесла Марина. — Значит, в перспективе инженер-конструктор.

— Что-то в этом роде.

— Скажи честно — по призванию или дань моде?

— Я люблю механизмы. Ты видишь — я весь механизирован. Мотоцикл, моторная лодка…

— Которую утопил из-за меня, — подхватила Марина. — Кстати, как мне возместить убыток?

— Никак, — ответил Олег. — Теперь мы почти муж и жена. А муж и жена — одна сатана.

Марина покрылась румянцем — кровь заиграла.

— А бабушка тебя балует, — сказала она вдруг соттенком недовольства. — Далеко не все даже состоятельные люди покупают такие вещи своим чадам.

— Бабушка тут не при чём, — ответил Олег. — Я каждое лето работал в строительных бригадах. Строил колхозные фермы. Сперва на мотоцикл заработал, потом на моторку.

Марина сначала удивилась, а когда прикинула его физические возможности и вспомнила возраст, поняла, что тут подвоха нет, и, заметно повеселев, поднялась с места и направилась к ближней берёзке. Отломила ветку и, собрав листья в ладонь, приложила их к лицу, вдыхая терпкий аромат.

— Люблю запах берёзовых листьев, — сказала она. — Пойдём, прогуляемся по дороге до того поворота и обратно.

Олег поднялся, и они пошли.

— Значит, увлекаешься механизмами, — сказала Марина, продолжая прерванный разговор. — А ещё есть какие-нибудь увлечения? Какие-нибудь интересы?

— Мне интересно всё, что представляет интерес в данную минуту.

— Туманно. Не конкретно.

— Ну, всё, что меня окружает, мне интересно.

— И трава, и деревья, и лесные звуки?

— Все как есть.

— Что это за птичка поёт? — Марина остановилась. — Вот слышишь?

— Лесной конёк, — сказал Олег. — Когда частая трелька, он взлетает с вершины дерева вверх, а когда протяжные свисты… вот они, начались — вот сейчас конёк опускается на вершину другого дерева. Во! Сел. Затих. Серенькая такая птичка величиной с воробья.

Марина недоверчиво посмотрела на Олега.

— Абсолютно точно, — сказал он, тряхнув головой. — Может подтвердить наш преподаватель биологии Кирилл Петрович. Когда я был пацаном, ходил в кружок юннатов. В ту пору не вылазил из лесу и всем интересовался, что попадало на глаза. Кирилл Петрович научил меня и ещё двух-трёх любителей определять здешних птиц по внешнему виду и по голосам.

— Ещё чему научил?

— Да всему помаленьку. У него идея фикс — беречь, оберегать все живое. И нам постоянно внушал свою идею.

— Значит, если я сорву эту травку, — Марина нагнулась и сорвала на ходу маленький стебелёк с треугольными сплюснутыми стручочками, — то поступлю нехорошо?

— Эту рвать можно.

— Тоже ведь живое.

— Ну и что. Это обыкновенный сорняк. Называется пастушья сумка.

— А эта травка как называется? — Марина сорвала стебелёк с круглыми стручочками.

— Ярутка полевая. Тоже из семейства крестоцветных. И тоже сорняк.

— А есть тут что-нибудь поблизости, что рвать нельзя?

Олег осмотрелся по сторонам.

— Есть, — сказал он, остановив свой взгляд на ярко-жёлтом цветке. — Вон, видишь, желтеет в траве? Это лилия «красоднев». Вот её рвать нельзя — занесена в Красную книгу.

Марина пристально посмотрела на цветок, потом на Олега. И не надо было обладать даром телепата, чтобы прочесть в её глазах мелькнувшую мысль: интуиция в первый же день знакомства не обманула её, когда подсказала, что этот человек не так прост.

Марина взяла его под руку.

— Ты мне понравился сразу, — сказала она. — И затмил всех моих поклонников. У меня, между прочим, много поклонников. — Марина искоса с улыбкой глянула на Олега. — И никто из них, даже самый образованный, — я убеждена — ни один из них не смог бы сказать, что вот эта трава — пастушья сумка, а птичка, которая только что пела, — лесной конёк. Пойдём, посмотрим, поближе лилию, которую занесли в Красную книгу.

Они свернули с дороги по направлению к цветку, и в этот момент из-под соседней ёлочки взлетела крошечная птичка и с отчаянным криком заметалась в листве стоявшей рядом берёзы. Тут же подлетела к ней другая, точно такая же серовато-оливковая птичка, и они подняли такой базар, что две пёстрые коровы, ходившие неподалёку, перестали щипать траву, повернули рогатые головы и долго смотрели в сторону, откуда поднялась птичья трескотня.

— Это пеночки, — сказал Олег, поглядывая на птичек. — Где-то поблизости должно быть гнездо.

Вдруг одна из них сорвалась с ветки и упала на землю. Распустив крылышки, нахохлившись и волоча ногу, она как бы с трудом побежала, а потом слабо стала перепархивать над самой землёй. Марина последовала за ней, птичка вяло отлетела дальше.

— Бесполезно ловить, — сказал Олег. — Она отводит. Лучше давай посмотрим, вот тут гнездо где-то. Ну, конечно, вот оно!

Под самой ёлочкой, откуда выпорхнула птичка, среди мха и травы действительно было гнездо — очень маленькое, закрытое сверху, в виде шара с широким входом сбоку. Оно было сделано из сухой травы; внутри, прижавшись друг к другу, сидели перепуганные птенчики.

— Какие они маленькие! Желторотые, смешные, — сказала Марина и протянула руку к гнезду.

— Не надо трогать. Лучше отойдём отсюда вон туда, где лилия. Пусть родители успокоятся.

— Значит, это пеночки, — сказала Марина.

— Да, пеночки, — подтвердил Олег. — Точнее, пеночки-веснички. Редко теперь встречаются в наших краях. Проклятая химия отравила всю живность. Бабушка говорит, лет тридцать назад, перед тем как начали применять гербициды, бывало встанешь летним утром перед восходом солнца, так гора, которая напротив нашего дома в Зорино, вся буквально звенит от птичьего гомона. А теперь тихо. Ни звука.

Помолчали. — Вот она, — сказал Олег, когда подошли вплотную к яркому, как японский зонтик, жёлтому цветку в виде колокольчика. — Красивая?

— Очень.

— Мимо её редко кто пройдёт, чтобы не сорвать. Рвут все почём зря, вот и исчезает с лика земли.

— Обожаю лилии, — сказала Марина. — А жёлтый цвет — мой любимый.

— Ну, раз так, подарю тебе одну, — сказал Олег, протягивая руку к цветку.

— Не надо, — сказала Марина.

— Только одну.

— Не надо, — повторила Марина. — Сам же сказал — занесена в Красную книгу. В сорванном виде не доставит мне удовольствия. Олег кивнул. Ему было приятно услышать эти слова. — Грибов хватит или ещё пособираем? — спросил он. — Хватит. — Тогда поедем к воде. Хочу искупаться. Они пошли к мотоциклу напрямик через поляну, распугивая кузнечиков, которые выскакивали из-под ног сразу по несколько штук. Послышалась барабанная дробь и следом пронзительный крик, похожий на кошачий. — Что это? — спросила Марина испуганно. — Желна кричит, — ответил Олег. — Крупный дятел. Величиной с голубя. Весь чёрный и только затылок красный.

— Тебе надо писать заметки в газеты, — сказала Марина. — Знаешь бывают такие под рубрикой «С любовью к природе».

— Конечно знаю, — ответил Олег. — Когда-нибудь напишу. Марина подошла к мотоциклу и положила берёзовую ветку в корзинку с грибами. — Дай я тебя поцелую, — сказала она и вплотную подошла к Олегу, обняла за шею и прильнула губами к го губам. Олег все эти дни в тайне мечтал об этом. Самому как-то неловко да и нельзя было навязываться. Ситуация слишком тонкая и деликатная. Требовала осторожности. И он думал, что так, наверно, и не удастся поцеловаться даже на прощание (дружеские поцелуи щёчку при встречах и расставаниях были не в счёт). А тут вдруг заветная мечта неожиданно сбылась без всякой с его стороны инициативы, что очень важно в такой ситуации, и у Олега дух зашёлся от неожиданности. Марина не отпускала его губ, и Олег крепко прижал её к себе.

Они стояли у мотоцикла и целовались, наверно, около часа, и Олег задурил. Расстегнул у неё кофточку, стал целовать в грудь, а потом добрался и до пуговиц не брезентовых брюк. Она прошептала ему на ухо: — Только не здесь и не сегодня.

— Почему? — Олег, одержимый страстью, стал целовать её в шею и пытался расстегнуть пуговицы.

— Мы ж договорились — после свадьбы.

— Я не могу, — прошептал Олег. Он прерывисто дышал и дрожащими пальцами никак не мог сладить с пуговицами. Плотный брезент на тугом бедре был помехой. Сделать это можно было только двумя руками, применив усилие. Но одной рукой Олег крепко прижимал Марину к себе, и начать действовать двумя руками мог только с её согласия. А лучше всего, если бы она сама сделала это. Но Марина после непрестанных долгих поцелуев хотя и сама была на грани безумия, кое-как овладела собой, и поскольку Олег продолжал копаться в пуговицах, стала уговаривать его оставить это до свадьбы. Он не слушался. Тогда она сказала ему:

— Всё равно ничего не получится.

— Почему?

— Потому что ты не рад будешь, а я могу заболеть. Ты ж ведь не хочешь, чтобы я была больной женщиной?

— Конечно не хочу.

— Тогда успокойся.

— Я не пойму, почему ты можешь с этого заболеть? — спросил Олег, продолжая ласкать её, целуя и гладя волосы.

— Потому что мне сегодня нельзя.

— А почему именно сегодня нельзя?

— Потому.

— Ну всё-таки почему?

— Ну потому.

— А-а…

— Понял, наконец?

— Понял.

— Тогда успокойся.

Олег не мог успокоиться.

— Всё, всё, всё!

Марина кое-как оторвала от себя его руки.

— Поехали, — сказала она. И добавила, переводя дыхание: — К воде. Там охладишься.


XIV


Олег свернул к Ангаре не доезжая деревни Ольховки. Крутой спуск по бездорожью немного напугал Марину. Она могла держаться за ручку сиденья только одной рукой — вторая была занята корзинкой с грибами — и поэтому боялась крутого спуска. Но Олег ехал осторожно, тихонько, и они благополучно спустились на каменистую дорогу. По этой дороге редко кто ездил. Она была проложена у самой воды вдоль скалистого берега, часто затоплялась, делала петли и была неудобна для эксплуатации. Олег поехал по ней и остановился примерно где-то в середине между Ольховкой и лагерем археологической экспедиции. Это место между деревней и лагерем потом долгие годы он не мог вспоминать без содрогания, и оно часто грезилось ему в кошмарных снах.

Началось с того, что ему захотелось искупаться. Он сбросил с себя одежду и бултыхнулся в Ангару.

— Хороша водичка! — воскликнул Олег, стоя по пояс в воде и с наслаждением брызгая её себе на грудь. — Не хочешь искупаться? — Олег шутя брызнул немного на Марину.

— Хочу, но не могу, — ответила Марина. Она села на удобный плоский камень у самой воды.

— А-а… — Олег вспомнил причину. — Тогда мне придётся купаться за двоих, — сказал он с улыбкой и поплыл к красному бакену.

Бакен стоял метрах в двухстах от берега, и поскольку солнце уже скрылось за горой, заметно было мигание красного огонька в фонаре. Марина сидела как раз напротив бакена, и Олег старался плыть в сторону фарватера так, чтобы линия, соединяющая три точки (Марина — Олег — бакен), была прямая. Ему хотелось проплыть все расстояние туда и обратно не нарушая прямую линию, и он этого добился, преодолевая течение и потратив немало сил, но когда подплывал к бакену, заметил, что на проволоке, за которую было прицеплено все сооружение, болталось что-то похожее на пучок травы. Подплыв ещё ближе, увидел, что это не тина и не водоросли, а шикарный тёмно-фиолетовый с белыми краешками георгин на длинном стебле с листьями. Как он попал в Ангару и повис тут, зацепившись за проволоку, остаётся только догадываться. У Олега сразу созрело решение достать цветок и подарить Марине. Он загадал желание: «Если достану и подарю, она будет моей женой». Но чем ближе был к цели, тем стремительнее становилось течение. Загребая сильными руками, выбрасывал в рывке почти всё туловище из воды, и всё-таки его снесло метра на полтора. Он в ярости смотрел на проволоку, цепко державшую цветок. Напряг все силы, но как не ухищрялся, каким бы стилем не пытался вырваться вперёд, чувствовал, что лишь держится на одном месте. Олег заплыл дальше бакена, но там течение было ещё сильнее. Он повернул обратно.

У берега, где течение почти не чувствовалось, повернул и поплыл вверх, дав себе слово достать цветок без отдыха. Иначе, думал, желание не сбудется.

Марина смотрела на него молча и ни о чём не догадывалась. Лишь слегка была разочарована, что туда он плыл очень красиво, сажонками, быстро и размашисто работая руками, а обратно и сейчас вдоль берега по-морскому, самым лёгким стилем. Никакого эффекта.

Олег заплыл, сколько считал нужным, и повернул в Ангару.

В этот раз достиг цели, но не смог сделать того, что задумал. Подплыв к бакену, он схватился за нижнее основание, но бревно было очень скользким, как будто покрыто слизью, и рука его соскользнула. Он опять оказался ниже бакена и поплыл к берегу. У берега стал заплывать вверх.

Тут только Марина поняла, что что-то происходит.

— Ты что делаешь? — спросила она.

— Охлаждаюсь, — ответил Олег, отпыхиваясь и выплёвывая воду. — Ты мне советовала охладиться. Вот я и охлаждаюсь.

Олег заплыл далеко вверх по течению и резко повернул от берега.

Марина теперь следила за каждым его движением. Вот он уже подплывал к злосчастному бакену. Движения его стали торопливы, чувствовалось, что он бросил на штурм остатки всех своих сил. Наконец, Марина увидела, как он ухватился за что-то внизу бакена и держался с минуту, очевидно, отдыхая. Потом стал подбираться выше, к проволоке, за которую держалось все сооружение. Когда он схватился рукой за проволоку, бакен нырнул носом, и пучок травы, как думала Марина окунувшись в воду, поплыл. Олег схватил его рукой, погрузился с головой в воду, вынырнул и медленно поплыл к берегу. По-видимому, так устал, что еле держался на воде. Раза два, поворачиваясь на спину, сильно погружался в воду и видно было только нос его. Подплыв к берегу, встал во весь рост и, кое-как шевеля ногами, счастливый, изнеможённый, с сияющими глазами вышел из воды.

Марина все поняла, когда увидела у него в руке цветок. Энергично встала и пошла навстречу.

— Ты что, ненормальный? — сказала она, подойдя к Олегу. — Сила есть, ума не надо. Так что ли расценивать этот поступок?

Олег молча протянул ей руку с цветком. Марина схватила георгин и швырнула в Ангару. Олег тут же вынул его из воды: слишком дорого достался. Когда подошли к мотоциклу, Олег положил цветок в корзинку с грибами.

Марина надула губы и с полчаса не разговаривала. Олег вынужден был попросить прощения. Она взяла слово, что он больше никогда не совершит подобных поступков, что, впрочем, было совершенно излишне, потому что ему было страшно вспомнить последний третий штурм бакена. Марина взяла слово и на этом успокоилась.

Последнюю ночь они провели вместе на берегу Ангары. Соорудили шалашик из хлама, собранного на берегу, с подветренной стороны закрыли его ветками и разожгли костёр. Они долго сидели у костра, беседуя о предстоящей разлуке, о друзьях, знакомых и родственниках. Уже поздно ночью разогрели банку свиной тушёнки, которую Марина прихватила с собой, поджарили грибов на прутиках и устроили прощальный ужин.

Легли на ночлег. Марина к стенке шалаша на мягкую подстилку из веток черёмухи и кизильника, кусты которых росли поблизости. Лежали обнявшись. Олег был очень нежен и ласков, лишь слегка касался губами её лица и волос. Она больше не лезла к нему с поцелуями. Предложила хоть немного поспать. Лёжа в обнимку, они незаметно уснули.

Проснулись когда рассветало. Разбудили волны проплывавшего мимо теплохода. Они с шумом накатывались на берег и ударялись о камни.

Наскоро умылись и поехали в экспедицию. Олег хотел остановиться в ложбинке у ручья, чтобы не будить людей, но Марина попросила ехать прямо в лагерь и показала палатку, возле которой надо остановиться. Она забежала в палатку и вернулась с листом бумаги, на котором были написаны её домашний адрес в Красноярске и адрес студенческого общежития в Иркутске. Его домашний адрес был очень простой — с. Зорино, улица Лесная, 1, — и Марина не стала его записывать. Ещё раз на прощанье обнялись, и Марина заплакала.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Разлука


I


В военкомате Олега остригли, зачислили в команду и отправили на запад. После двухнедельного карантина на пересылочной базе всю команду выстроили на линейку. Новобранцы увидели группу приближающихся офицеров. По строю пронёсся шепоток:

— Купцы приехали… Купцы… Купцы… От группы отделился молодой майор.

— Смирно! — громко скомандовал он. — Сейчас товарищи офицеры, прибывшие из воинских частей, — продолжал майор, — будут выкликать фамилии. Слушать внимательно и каждому, чью фамилию назовут, выходить на три шага из строя. С сегодняшнего дня вы отправитесь по местам назначения и будете служить в наших доблестных вооружённых силах!

Олег все ждал, внимательно слушая и разглядывая каждого офицера, выкрикивавшего русские, украинские, татарские, бурятские фамилии и бросавшего угрюмый взгляд из-под козырька на выходящих из строя. Со списком в руках встал перед строем капитан с гвардейским значком на груди. Кто-то из новобранцев, стоявший с Осинцевым, с восторгом произнёс: «Гвардия»!

— Рукосуев Юрий Алексеевич! — окликнул капитан и после того как вызванный сделал три шага вперёд, внимательно осмотрел его с ног до головы.

— Осинцев Олег Павлович!

Олег вздрогнул и вышел из строя. Капитан смерил его точно таким же взглядом. Пока офицер выкрикивал остальных, Олег вспомнил Марину, родной дом, бабушку, школу и друзей. Ему показалось, что он очутился страшно далеко от всего этого, от привычного, любимого, и уходит всё дальше в таинственно-суровый мир бесконечных шеренг, крикливых команд, зелёных мундиров. Олег посмотрел на офицера, но во внешности его не нашёл ничего сурового. Глаза его были, наоборот, добрые, серые, большие, точно такие же как у преподавателя биологии Кирилла Петровича, и у Олега отлегло на душе.

Новобранцев разбили по группам и увезли кого куда. Олег попал в часть, расположенную на границе с Афганистаном.

Гвардейские традиции обязывали поддерживать образцовый порядок и железную дисциплину. Начальство спрашивало за безобразия строго. Оно требовало от новобранцев, чтобы следили за своей осанкой и выправкой. О нарушении режима и речи не могло быть. Поэтому дедовщина в гвардии особенно не прижилась — не было вакуума, пустоты, которую можно было бы заполнить беспределом. Эта кошмарная язва коммунизма обошла Олега стороной к счастью и для него, и для окружающих, ибо с его характером, во-первых, на почве дедовщины конфликты были бы неизбежны а, во-вторых, неизвестно чем бы они кончились. А что касается порядка, то порядок Олег сам любил с детства, потому что бабушка была аккуратиста и приучила его к этому. Внутренне был дисциплинирован и до армии, потому что рано начал понимать, что в будущем на бабушку с дедом нечего надеяться, и надо надеяться на самого себя. А что до осанки и выправки, эти качества у него врождённые и учиться правильно держать плечи и грудь ему не надо было. Словом, казарменный режим не угнетал его. Но бывали дни полевых учений, и приходилось попотеть. Бегать, прыгать и ползать надо было с противогазом, оружием и прочей военной амуницией. Обычно это преодоление какого-нибудь замысловатого препятствия или атака условного противника. После атак, когда южное солнце печёт нестерпимо, а командир полка посматривает на часы и засекает время, гимнастёрку хоть выжми. Олегу больше всего хлопот доставляло ползание по-пластунски. Когда полз по-пластунски, выбиваясь из сил, и мокрая гимнастёрка прилипала к телу как банный лист, это было всего лишь неприятное ощущение дополнительно к неприятной процедуре ползания и к усталости, но когда капли пота, стекая с бровей на ресницы, попадали в глаза и начинали щипать их, становилось не по себе от адской режущей боли. Олег со злостью чертыхался и протирал кулаком глаза, отчего боль становилась ещё сильнее. Но потом, постепенно приноровившись, старался заблаговременно вытереть лицо рукавом гимнастёрки и даже если заняты были руки и пот лил ручьём, он не забывал вовремя коснуться бровью плеча, чтобы смахнуть нависшую солёную каплю, готовую скатиться на роговую оболочку глаза. Иногда Олег без смеха не мог смотреть на лица товарищей, покрытые потом, как обильной росой, особенно если пот капал у кого-нибудь с кончика носа, но стоило посмотреть на себя, на свою одежду, промокшую до нитки, и невольно вспоминалась лёгкая гражданская жизнь. Никакие школьные спортивные соревнования не шли в сравнение с этими нагрузками. На межрайонных юношеских соревнованиях по лыжам, в которых Олег в последние годы участвовал, дело тоже, правду сказать, доходило до седьмого пота, но чтобы одежда насквозь промокала, как будто в ней только что искупался, такого не бывало. Зато вечером, вернувшись в казарму, Олег в числе первых бежал в душевую и с неописуемым блаженством принимал бодрящий прохладный душ и, вытеревшись досуха и одевшись, отдыхал немного вместе с товарищами на лавке на свежем воздухе под кустами саксаула — было в глубине двора у него любимое место, где он проводил свободное время. Отдыхал молча. В разговоры не ввязывался. Любая тема обычно сводилась к любовным похождениям, к хвастовству. Он не имел опыта в таких делах, а если бы имел, не стал бы хвастаться. По сигналу вместе со всеми шёл в столовую и с аппетитом ужинал. Как бы зверски не хотелось есть, довольствовался своей порцией и никогда не брал добавки. Насытившись, все разбредались кто куда, а Олег шёл на волейбольную площадку. Любил побаловаться мячом. Сразу после еды не вставал на площадку, а лишь смотрел или судил игру. Но стоило ему снять с себя гимнастёрку и приготовиться, как его начинали зазывать к себе игроки по обе стороны сетки.

Каждой команде хотелось иметь сильного нападающего. Встав на площадку, он резал мячи так, что пробивал двойной блок. Если ему удавалось опередить блокирующих, то никто не пытался взять мяч, летевший со скоростью пушечного ядра — дай бог вовремя увернуться, потому что был случай, когда удар мяча пришёлся по голове одного из игроков, и двое суток у того звенело в ушах. Все волейболисты громко, как лошади, ржали и долго подтрунивали над пострадавшим. Один Олег не смеялся и несколько раз извинился перед ним, хотя извиняться собственно нечего было. На то и игра. Волейбольные баталии настолько затягивали, что лишь по приказу дежурного офицера все расходились по казармам. После отбоя Олег немедленно ложился в постель, вытягивал в приятной истоме ноги и распластывал поверх одеяла отяжелевшие руки. В фантастических грёзах с мыслями о Марине он постепенно погружался в сон и спал крепко, как убитый, пока среди ночи не поднимала сирена учебной боевой тревоги. Считанные секунды, и он одет, обут и обычно первым стоит во дворе перед казармой, дожидаясь, когда прибегут остальные и выстроятся в шеренгу, равняясь на него. «С твоей сноровкой надо работать пожарником, — сказал однажды, улыбаясь, командир взвода лейтенант Подбородько. — Молодец, Осинцев. Хвалю за службу».

Когда Олег научился метко стрелять из любого положения, ползать по-пластунски как ящерица, бегать на разные дистанции как гончая собака, карабкаться по отвесным стенам как кошка и прыгать через ямы и траншеи как кенгуру, — думал всё, постиг армейскую службу. Теперь остаётся только считать дни и ждать дембеля. А оказалось на деле службу эту надо было ещё постигать и постигать, и конца краю этому не видно было.

Командир роты капитан Полубенцев нельзя сказать, что не любил своих солдат. Наоборот, в этом смысле проявлял, можно сказать, отеческую заботу. Но уж как-то чересчур. Однажды выстроил всех повзводно и, выпятив вперёд сухопарое длинное туловище и расставив тонкие длинные, как жерди, ноги, произнёс речь:

— Служить в нашей прославленной ордена Суворова и ордена Кутузова Краснознамённой гвардейской дивизии — большая честь для солдата, — громко сказал он и, осмотрев строй, продолжал на высокой ноте: — А выходите строем как стадо баранов. Противно смотреть. Противно и стыдно! Не гвардия, а табун жеребцов. На уме только бабы да похабные анекдоты. С сегодняшнего дня ни одной увольнительной в город. Ни одной! Пока не научитесь печатать шаг, как это делают бравые солдаты на московских парадах. Вопросы есть? Строй молчал.

— Нет вопросов? — сказал Полубенцев. — Вольно.

— Р-разойдись! — крикнул старшина роты.

И вот началась не просто строевая подготовка, а ходьба по всем правилам высокого искусства. Её и раньше-то солдаты не любили, а теперь и вовсе возненавидели. Но командир взвода лейтенант Подбородько требовал «печатать шаг». Он одухотворялся, когда солдаты шли чётким, красивым строем, и страшно бранился, когда кто-нибудь портил ему впечатление. Каждый день перед обедом и во время вечерних прогулок взвод пел песни. Поначалу это дело не клеилось, но поскольку ребята все были как на подбор голосистые, и запевала — младший сержант Маломура — удивительно заражал всех своим искренним, мягким, задушевным тенором, дело пошло.

Олегу запомнился один эпизод. Как-то летом взвод был на учениях, и все ребята устали неимоверно. После учений шли строем на обед. Гимнастёрки на спинах взмокли от пота. Сам Подбородько тоже намотался и то и дело вытирал платком лицо. Однако, когда вышли на прямую аллею, ведущую к столовой, он потребовал, как всегда, выправку и твёрдый шаг.

— Мигулько! — крикнул он. — Поправь гимнастёрку! Васильев! Ноги волокешь как битюг, гляди, пыль поднял! Мазихин, не семени! Левой! Левой! Твёрже шаг!

Олег посмеивался, глядя, как идущий впереди его широкоплечий Мазихин путал шаг и не мог угадать в ногу. Мазихин приостановился, чтобы ударить вместе со всеми левой, но Олег шутя толкнул его в затылок, тот, осклабившись, обернулся, а командир взвода закричал:

— Осинцев! Я те дам!

Олег оглянулся. Подбородько грозил ему пальцем.

— Твёрже шаг! — командовал лейтенант. — Твёрже, ещё твёрже. — И когда убедился, что шаг был хороший, приказал: — Маломура, запевай!

Маломура сделал ещё два-три шага и начал своим мягким голосом:
		Над полями перекатными


		И лесами необъятными,


		Под разрывами гранатными


		Песня ласточкой летит.


Взвод подхватывал:
		Эх, Россия, любимая моя,


		Земля родная, берёзки-тополя,


		Как дорога ты для солдата,


		Родная русская земля.


Солдаты пели складно, звонко, потрясая раскалённый от жары воздух. Подбородько тоже пел. Опять послышался голос запевалы:
		Всё, что дедами построено


		И отцовской кровью вспоено,


		Мы, твои сыны и воины,


		Поклянёмся отстоять.


За ним дружно подхватили все:
		Эх, Россия…


Солдаты увлеклись песней и не сразу заметили стоявшую в стороне легковую машину и возле неё командира полка Горбатовского с многочисленными наградами на груди и генерала из штаба округа. Полк уже бывал в Афганистане. Многие, в том числе Горбатовский, вернулись оттуда с боевыми орденами, а двое — командир взвода молодой лейтенант и командир отделения сержант последнего года службы — получили звание Героя Советского Союза. Лейтенант уехал в Москву в военную академию, а сержант после демобилизации вернулся домой. Портреты героев с золотыми звёздами на груди висели в классной комнате для политзанятий, и Олег часто на них посматривал и думал, что было бы неплохо вернуться к Марине с такой вот наградой.

Подбородько увидел командира полка и генерала и прервал песню.

— Равнение налево! — крикнул он.

Все умолкли, опустили руки по швам и повернули головы налево. Завидев начальство, солдаты расправили плечи, выгнули груди колесом и так стали печатать шаг, содрогаясь телами, что генерал и полковник, вскинув руки к козырькам фуражек, долго отдавали честь.

— Чей взвод? — спросил генерал, обращаясь к полковнику Горбатовскому.

— Лейтенанта Подбородько.

— Хорошо поют. И идут хорошо. Орлы! Полковник промолчал, придерживая руку у козырька.

— Орлы, — проговорил опять генерал. — Смотри как идут! А! С такими орлами, брат, никакой враг не страшен, а!

Полковник молчал.

— Благодарю за службу! — крикнул генерал солдатам.

— Служим Советскому Союзу! — гаркнули оглушительно солдаты в ответ.

— Песню, орлы! Песню! — кричал генерал. Маломура вновь затянул: «Над полями перекатными…»

Когда подошли к столовой, Подбородько дал команду «Вольно!» и все бросились в зал, где уже миски были расставлены на столах. Олег задержался, чтобы стряхнуть с гимнастёрки пыль. Он шёл последним мимо Подбородько и видел, как тот был вне себя от радости. Подбородько взглянул на Осинцева и виновато и вместе с тем сердито, с чувством, идущим от самого сердца, произнёс: «Люблю вас, черти!»

Наскоро пообедав, Осинцев поспешил к командиру взвода. Командир в хорошем настроении. Удобный момент обратиться с просьбой.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

— Что у тебя?

— Нужна увольнительная в город.

— Зачем?

— На почту. Позвонить.

— Не пишет? Олег покраснел.

— Так точно. Нет ответа.

— Удивляюсь. Как можно такому солдату не ответить. — Подбородько улыбнулся, помолчал, подумал и прибавил добродушно: — Ладно, я дам увольнительную. Иди, звони своей невесте или подруге, кто она там у тебя.

— Спасибо, товарищ лейтенант.

Олег не знал номера телефона студенческого общежития в Иркутске и просидел на почте битых три часа, пока дали Иркутск, пока навели справки и дозвонились до девушек, которые жили с Мариной в одной комнате. Разговор получился сумбурный, туманный. Какая-то девушка на другом конце провода кричала, что Марины в Иркутске нет, что она в Москве и неизвестно когда вернётся.

«Непонятно, — думал Олег, обуреваемый нехорошими предчувствиями. — В университете идут занятия, а она в Москве. Что ей там делать?»


II


В столице она оказалась случайно. Вытянула жребий кому ехать, чтобы помочь научному руководителю обработать найденный чрезвычайно важный исторический материал — древние писаницы. А задержалась из-за одного студента-практиканта. Вернее сказать, влипла в историю вместе с ним и в результате задержалась.

История эта началась ещё в археологической экспедиции. Студенты-москвичи, три человека, которых Марина в беседе в Олегом назвала свиньями, потому что из-за них попала в шторм и чуть не утонула, наконец, прибыли на практику. Все трое были парни, и всем троим Марина пришлась по вкусу. Один из них, Герман Соловьёв, невзрачный, горбоносый, лишь вздохнул и сразу отошёл в сторону. Другой, Владимир Беляев, невысокий, коренастый, сказал, что эта девушка ему не по зубам и тоже отошёл в сторону. А третий, Тарас Горшенин, стройный брюнет с наглыми выпуклыми, как у хамелеона, глазами, заявил своим друзьям, что он будет не он, если к концу практики не доберётся до её роскошного зада. И начал стремиться к своей цели с удивительным упорством одержимого. Он пустил в ход весь свой богатый опыт столичного ловеласа. Целыми днями не отходил от Марины, ухаживал, сыпал комплименты, рассказывал смешные анекдоты, навязывался в учителя английскому языку (он свободно говорил по-английски), хвастался знакомством с художником Шиловым и прочими московскими знаменитостями, — словом наступал без передышек по всему фронту. Марина слегка заинтересовалась лишь тем, что он знаком с художником Шиловым, а всё остальное ей казалось забавным, и она ждала, когда же он, наконец, выдохнется.

Владимир Беляев узнал от кого-то про Олега и сказал Горшенину. Горшенин удивился:

— Не может быть, чтобы деревенский пентюх охмурил такую красотку, — сказал он. — Как ты думаешь, у них что-нибудь было?

— Вот чего не знаю, Тарасик, того не знаю.

— Если было, то на эти дела её рано или поздно потянет, — рассуждал Тарас — Да и в любом случае я отступать не собираюсь.

— Давай, давай, — подбадривал Володя. — Желаю успеха.

И вот настало время сворачивать полевые работы. Научному руководителю Вячеславу Борисовичу ещё на месяц нужны были два помощника — обрабатывать археологические находки, приводить в порядок документацию и составлять отчёт. Всё это надо было делать в Москве, и Вячеслав Борисович попросил помочь, естественно, московских студентов. Но они знали, что им поручат самую черновую, самую кропотливую и утомительную работу, и все трое отказались под разными предлогами, предпочитая лучше ездить весь сентябрь на колхозную картошку, чем корпеть над писаницами, горшками и черепками, над которыми Вячеслав Борисович к тому же трясся как папаша Гранде над золотыми монетами, называя эти горшки и писаницы самыми выдающимися находками за последние годы. Вячеслав Борисович стал уговаривать москвичей, обещал даже зарплату, но они были из обеспеченных семей и не клюнули на приманку. Вячеслав Борисович рассердился и выгнал их из палатки. Однако ему всё-таки хотелось привлечь к делу людей, побывавших на месте раскопок, и ничего не оставалось, как выйти к костру, вокруг которого сидели остальные студенты-практиканты.

— Иркутяне! — крикнул он. — Кто поедет со мной в Москву?

— Я! — крикнули в ответ все иркутские студенты, высоко подняв руки.

— Нужны только двое.

— Все с радостью поедем!

— Нет, только двое. Тяните жребий.

Жребий выпал Марине и ещё одной девушке, которая училась с Мариной в одной группе и даже жила с ней в одной комнате в общежитии.

— Маринка! — визжала она от восторга. — Как нам повезло!

Горшенин пошёл следом за Вячеславом Борисовичем, когда тот направился к своей палатке.

— Мне хотелось бы с вами поговорить, — сказал Тарас.

Вячеслав Борисович остановился.

— Говорите.

— Пойдёмте в палатку.

— Прошу. — Вячеслав Борисович приоткрыл тент и пропустил вперёд гостя. — Слушаю вас.

— Вы помните мою фамилию? — спросил Тарас мягким вкрадчивым голосом.

— Что за вопрос. Вячеслав Борисович выразил удивление. — Конечно помню. Ваша фамилия Горшенин.

— И она вам ни о чём не говорит?

— Она говорит мне о многом. И прежде всего о том, что вы лодырь и лоботряс. Между прочим, в характеристике я так и напишу. И ваши дружки тоже пусть не рассчитывают на хорошую характеристику.

— Я не об этом, — без тени смущения заявил Горшенин. — Я хотел спросить, не знакомы ли вы случайно с моим отцом?

— Не доводилось.

— Я мог бы познакомить вас. В неофициальной обстановке. Например, у нас дома.

— Зачем?

— Ну как. — Горшенин удивился. — Имя его широко известно. Член-корреспондент Академии наук. Постоянно публикует проблемные статьи в центральной прессе и в толстых журналах. Читаете же, наверно.

— Почитываю и центральную прессу и толстые журналы.

— Думаю, что такое знакомство было бы полезно.

— Вам что-то от меня нужно, — сказал Вячеслав Борисович. — Что конкретно? Давайте без предисловий.

— Маленькая просьба. Совсем пустяк.

— Слушаю.

— Я передумал и хочу вам помочь с документацией и отчётом.

— Ну и прекрасно! Будете помогать девушкам.

— Нет, — замялся Тарас — Вы не совсем меня поняли. Вам ведь нужны два помощника?

— Два.

— А зачем вам третий. Я хотел бы вместо Тани. А Марина пусть остаётся.

— Ах вот в чём дело, — произнёс Вячеслав Борисович. — Нет, дорогой мой. Таня от радости пляшет вокруг костра как дикарка. От неё мне будет больше толку чем от Марины. Вот если бы наоборот, вместо Марины — Таня. Не хотите с Таней поработать?

Вопрос прозвучал как откровенное издевательство, и Горшенин побагровел. Ничего не оставалось как откланяться.

— Извините за беспокойство, — сказал он.

— Я не стану возражать, если будете приходить и помогать девушкам, — сказал Вячеслав Борисович. — Я даже формулировку в характеристике изменю. Напишу так: сначала был лодырь, а под конец стал исправляться.

В Красноярске Марина успела забежать домой. Ей нужны были деньги и наряды, чтобы можно было выйти куда-нибудь в Москве.

Горшенин не оставил Марину в покое. Он превратился в усердного помощника по камеральным работам. Однако все попытки провести с ней вечер, все приглашения в столичные рестораны и кафе она категорически отвергла. С Таней старалась не расставаться, чтобы как можно меньше быть с Горшениным наедине.

Как-то раз вечером девушки надели свои наряды (у Тани к счастью в рюкзаке оказались приличный плащ и шерстяное платьице) и поехали в киноконцертный зал «Варшава». Там Геннадий Хазанов, пик популярности которого выпал на середину восьмидесятых, давал концерт. Билетов у них не было. Рассчитывали купить с рук. Но когда они приехали, желающие приобрести билеты с рук уже толпой стояли от метро «Войковская» до входа в «Варшаву». Их было столько, что у девушек всякая надежда пропала. Но они всё-таки стояли у входа до начала концерта и поражались активности некоторых безбилетников, особенно одной дамы в брюках двухметрового роста, которая предлагала за билет двадцать пять рублей, надеясь, что кто-нибудь ради такой суммы откажется, от своего билета. Никто не отказался, и ничего у этой дамы не вышло. И вообще ни Марина, ни Таня не видели, чтобы кто-нибудь продал на их глазах хоть один лишний билет. И хотя Хазанов давал ещё несколько концертов, билеты давно были проданы, и девушки распростились с мечтой увидеть популярного артиста, горестно повздыхали и поехали в гостиницу.

Наутро они рассказали Горшенину, что творилось у киноконцертного зала «Варшава». На следующий день Горшенин, войдя в комнату, где проводились камеральные работы, не раздеваясь вынул из кармана и положил на стол перед девушками два билета на концерт Хазанова, который должен был состояться сегодня.

— Как в сказке, — сказала Таня, не веря своим глазам. — Честное слово — как в сказке. Чем тебя отблагодарить, дорогой Тарас Григорьевич! Ну дай я тебя поцелую.

— Не возражаю, — игриво произнёс Горшенин и подставил щеку.

Таня чмокнула его.

— А вообще-то не меня надо целовать, а Герку Соловьёва, — сказал он. — На ваше счастье его мать работает в «Росконцерте». Кстати, на следующей неделе возле концертного зала гостиницы «Россия» столпотворение будет похлеще. На сцену выйдет знаменитый Тото Кутуньо! — воскликнул Горшенин и вскинул руку, будто представлял артиста публике. — Билеты Герка достанет. Пойдёте?

— Он ещё спрашивает, — сказала Таня, поперхнувшись от неожиданности.

Марина молчала. Она сжалась в испуге, предчувствуя нехороший поворот событий. Но на концерт Хазанова пошла. И на концерт Тото Кутуньо, разумеется, тоже пошла. Горшенина сопровождал в обоих случаях Герман Соловьёв, один из его дружков, который был на практике в археологической экспедиции. Герман не блистал внешностью. Тщедушный телом, горбоносый и невзрачный лицом он мучился комплексами, но всё же попытался ухаживать за Таней. Таня сама не блистала внешностью и охотно откликнулась на ухаживания. Поэтому они сидели на концертах хотя и рядом, но попарно. Горшенин настойчиво пытался протолкнуть свою руку под локоть Марине, но Марина крепко прижимала локоть к себе и не давала ему протиснуться. Он вошёл в азарт борьбы и, словно канадский хоккеист, решил бороться за победу до последней минуты.

Перед отъездом девушек в Иркутск была организована вечеринка. Вечеринку организовал Горшенин, хотя выглядело всё так, что он не имел к ней никакого отношения и вообще не должен был присутствовать на ней. А будто бы Володя Беляев, третий студент-практикант, который был в археологической экспедиции, приглашал к себе подружившихся Германа с Таней и попутно Марину посидеть у него перед отъездом, попить чаю и послушать редкие магнитофонные записи. Родители Беляева и все домочадцы как раз уехали на выходные дни на дачу. Условия позволяли пригласить гостей. Что ж не пригласить. Герман, решив помочь другу, сыграл свою роль великолепно. Он искусно обманул Таню, Таня без всякой задней мысли непроизвольно обманула Марину, и вечеринка состоялась. Но вместо чаю на столе оказались коньяк и шампанское, фрукты и разные деликатесы. От коньяка Марина наотрез отказалась и пила только шампанское. Вчетвером было весело. Таня с Германом пели громко студенческие песни, Володя играл на гитаре и тоже пел, и Марина пела, и вдруг звонок. Беляев, чертыхаясь, что кого-то нелёгкая несёт некстати, пошёл открывать дверь.

— Привет, — послышалось в прихожей.

— Привет, — ответил Беляев. — Но кто тебя звал? Ты же знаешь, не званый гость хуже татарина.

— А я что к тебе верхом на коне и с татарской саблей? Если хочешь знать, я к тебе с бутылкой отличного грузинского вина. Вот, полюбуйся. На этикетке ни черта не разобрать. Написано по-грузински. И одни сплошные медали. Я их не мог сосчитать. На, полюбуйся, чурбан ты эдакий!

— Ну тогда раздевайся и проходи.

— О, да у тебя гости! — воскликнул Горшенин, входя в залу.

— Мой друг Тарас Григорьевич Горшенин! — воскликнул Беляев, продолжая ломать комедию. — Прошу любить и жаловать.

Горшенин поставил на стол бутылку какого-то действительно редчайшего вина, какое и грузины-то, наверно, редко видят на своих столах.

— Это на посошок, — сказал он. — Как говорят, лакомый кусочек напоследок.

Тарас был одет в новый, с иголочки, роскошный костюм тёмно-серого цвета. Вино, костюм, белая рубашка, чудный галстук в голубую полоску выдали его с головой. Тане и Марине стало ясно, что он знал о вечеринке. Но они не огорчались, что их обманули. Подумаешь, схитрили немного, чтобы завлечь сюда Марину. Ей же ничто не угрожает. Герман и Владимир порядочные ребята из порядочных семей. И он сам, этот неуёмный поклонник, сын известного учёного. И Таня рядом. Что может случиться? Ведь завтра уезжать. И Марина была спокойна и даже веселилась как прежде, до прихода Горшенина.

Пили, закусывали, пели песни. Владимир опять играл на гитаре. Потом организовал танцы под магнитофон. Герман танцевал с Таней, а Владимир и Тарас поочерёдно приглашали Марину. Тоже ничего особенного. Особенное произошло лишь тогда, когда пили грузинское вино. Перед этим, пока Герман и Таня шептались в соседней комнате, а Владимир копался в магнитофонных кассетах, Горшенин высыпал в бокал Марине порошок. Бокал был высокий, из синего хрусталя, и Марина если бы даже заглянула в него, могла ничего и не увидеть. Порошок был почти бесцветным, а синий хрусталь, изрезанный полосками, хорошо маскировал порошок, рассыпанный на дне бокала. И вот сели за стол в последний раз выпить «на посошок». Горшенин открыл бутылку и стал разливать вино по бокалам. Цвет вина был тёмно-вишнёвый, приятный. И аромат от него исходил тоже приятный. Все смаковали и цвет и аромат, и Марина, севшая за стол ради приличия для компании и не желавшая ничего больше пить, поняла, что оставить без внимания этот волшебный напиток не удастся. Таня первая попробовала вино и зачмокала от удовольствия.

— Прелесть, — сказала она и, чокнувшись со всеми, выпила до дна.

Марина наблюдала за ней, пока она пила, и сама попробовала и неопределённо повела бровью —  — вроде ничего особенного, вино да вино. Парни выпили всё до дна и стали в голос хвалить «божественный дар солнечной Грузии». Одна Марина медлила.

— Неужели не нравится? — спросил Герман. — Давай я выпью.

— Ни-ни! — Горшенин вскочил и отвёл его руку, — На чужой каравай рот не разевай.

Марина снова пригубила бокал и все, в том числе и Таня, стали кричать:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! И Марина выпила.

Горшенин с каким-то странным, таинственным выражением лица смотрел на неё.

Немного посидели, поболтали о низком качестве фильмов, выпускаемых студиями страны, и Герман попросил разлить остаток грузинского вина. Горшенин стал разливать. Марина прикрыла свой бокал ладонью. Порошок начал действовать.

— Не хочешь, — произнёс. Горшенин, шутливым тоном, — нам больше достанется.

Таня, услышав бой настенных часов, спохватилась, что уже шесть, и ткнула в бок Германа. Герман кивнул ей и стал поторапливать Тараса, чтобы разливал поскорее. Таня сидела как на угольях. Оказывается, Герман приготовил ей сюрприз напоследок. Когда они сидели в другой комнате и шептались, он сказал ей, что есть два билета на концерт Аллы Пугачёвой. Но только два. Эта хитроумная акция тоже была заранее запланирована. Её удалось провернуть благодаря тому, что афиш почти не было в городе, и девушки не знали о концерте. До начала оставалось полтора часа, а ещё далеко ехать, и Таня начала нервничать. Она нервничала ещё и потому, что не могла сказать Марине о концерте. Ведь третьего билета не было. Она сказала ей, что прогуляется с Германом по вечерней Москве и приедет в гостиницу. Марина ответила, что чувствует какую-то усталость, сонливость, и прямо сейчас поедет в гостиницу. Все трое встали из-за стола. Марина слегка пошатнулась. В прихожей, когда одевались, Горшенин стал напрашиваться в провожатые и получил отказ. Вёл он себя как-то странно, был в напряжении, суетился, помогая Марине надеть плащ и всё время посматривал на Германа, словно хотел подать ему какой-то знак. Когда Горшенин снова ради приличия предложил Марине проводить её, то вместо ожидаемого отказа получил положительный ответ. Марина, почувствовав в последний момент, что в пути с нею может что-нибудь случиться, вдруг заявила, что не возражает, если он проводит её до гостиницы. Герман вопросительно уставился на Тараса. Тарас, растерявшись, несколько мгновений соображал. Даже вспотел от неожиданности и ответственности момента. Но надо было срочно принимать какое-то решение, чтобы спасти свой авантюрный, но тщательно подготовленный и почти осуществлённый план, в котором не была учтена только одна деталь — согласие Марины на то, чтобы он проводил её до гостиницы. По плану было предусмотрено, что Марина, как всегда, откажет, и тогда Тарас попросит Германа и Таню, чтобы они на минуту оставили его с Мариной наедине поговорить на прощание. Они выйдут, а дальше, как говорится, дело техники, потому что они не станут возвращаться. Им ведь надо спешить на концерт. Покрывшись капельками пота, Горшенин патетически с наигранным восторгом произнёс:

— С удовольствием! До гостиницы так до гостиницы. Только мне надо сказать пару слов наедине, — прибавил он, обращаясь к Марине и одновременно косясь на Германа.

— Мы подождём на улице, — сказал Герман, сообразив мгновенно, что надо улепётывать и скорее уводить Таню.

Они вышли на улицу и ждали Марину и её провожатого минут пять.

— Ну что же они! — нетерпеливо сказала Таня. — Опаздываем ведь.

— Выясняют, наверно, отношения, — сказал Герман. — Подождём ещё минутку.

— Да ну их! — воскликнула Таня. — Поехали. Она явно хотела отделаться от них, чтобы не дай Бог, не помешали мероприятию, а этого Герману и надо было, чтобы помочь своему другу.

… Марина вдруг почувствовала себя плохо и прислонилась к стене. Горшенин ждал, глядя в её посоловелые глаза.

— Что со мной такое? — прошептала она и закрыла глаза. Постояла ещё с минуту и медленно стала оседать.

Этого момента и ждал Тарас. Он подхватил её, поднял и понёс на руках в спальню.

— Что с ней? — спросил Беляев. Он в одиночестве сидел за столом, пил коньяк и закусывал яблоком.

— Что не видишь? — перепила, — сказал Тарас, прижимая Марину к себе и ощущая её упругое тело. Желание у него разгоралось все сильней и сильней.

— Неужели? — удивился Володя. — Такая красотка и пьяная в стельку. Я же говорил тебе, что она б; и на ней негде ставить пробы.

— Говорил, говорил…

— А что неправду говорил? — Володя встал со своего места и пошёл следом. — Несколько ночей провела с каким-то деревенским охламоном. Об этом вся экспедиция болтала. Ты же ведь, наверно, слышал…

— Слышал, слышал, — сказал Горшенин, укладывая Марину на кровать. — Но ты мне мешаешь, старик.

— Неужели такая пьяная? — удивлялся Володя и не торопился покинуть комнату. — Пила не больше нас.

Володя, как и Герман, ничего не знал о сильно действующем снотворном, которое подсыпал в бокал Марине Тарас. Володя и Герман даже и в мыслях не могли себе этого представить. Хотя оба они, как и сам Горшенин, были уверены, что Марина обыкновенная распутная девка, которая вертит хвостом направо и налево, а в случае с Тарасом ломается как сдобный пряник, преследуя цель одним выстрелом убить сразу трёх зайцев: престижно выйти замуж, стать москвичкой и перевестись из Иркутского университета в Московский. С помощью папы Тараса, разумеется. Но Тарас, убеждённый, в распутстве Марины, не собирался на ней жениться, и тем более не собирался в студенческие годы обзаводиться семьёй. Однако не хотел и упускать Марину, которая ему хотя явно и не симпатизировала, но якобы, как ему показалось, подавала иногда знаки завязать отношения на серьёзной основе. Серьёзная же основа претила ему в существе своём, и поэтому он пошёл на крайнюю меру, решился на авантюру со снотворным. Насчёт того, сколько кто выпил алкоголя, Тарас, отмолчался.

— Да, — произнёс Володя. — Вид у неё неважный.

— Старик, закрой дверь с той стороны. — Тарас нетерпеливо взмахнул рукой и стал раздевать Марину.

Когда Беляев вышел, Горшенин изнутри защёлкнул дверь на замок.

Беляев сел возле двери и стал прислушиваться. Едва улавливал ухом шуршание одежды. Похоже Горшенин сам стал раздеваться — брякнула о пол пряжка ремня от брюк. Потом послышались стоны и возня. Опять стоны и мерное поскрипывание кровати.

Через час Горшенин вышел из спальни в одних плавках весь потный. Сказал, что надо сменить простыню.

— Ты знаешь, — добавил он, выпучив свои хамелеоньи глаза, — она была девственница.

— Не может быть! — воскликнул Володя.

— Честное слово.

— Вот это да! В наше время — девственница.

— Сам ещё час назад не поверил бы. А вот теперь убедился.

— Она раздета?

— А что, хочешь взглянуть на неё? — ответил вопросом на вопрос Горшенин. — Взгляни. Роскошная девочка. Ничего не скажешь.

Беляев вошёл в спальню и увидел голую Марину. Она лежала на спине. Одна нога слегка согнута в коленке. Руки распластаны. Волосы раскиданы по подушке.

— Слушай, что с ней? — испуганно спросил Володя, глядя на её мертвенно-бледное лицо с закрытыми глазами.

— А что с ней? — равнодушно сказал Тарас.

— Да она жива ли?! — воскликнул Беляев и бросился щупать пульс. Пульс ещё прослушивается. — Немедленно вызывай скорую! Нет, лучше я сам вызову.

— Постой, — пробормотал Тарас — Как же… Тогда я лучше уйду.

— Куда ты уйдёшь?! — вскричал Володя. — Возьмут анализ спермы, и куда ты денешься?

Тарас побледнел.

— Давай хоть оденем её.

— Одевай сам! — крикнул на ходу Беляев. — Каждая секунда дорога.

Скорая помощь приехала минут через десять. Горшенин еле успел одеться сам, одеть Марину и вытащить из-под неё перепачканную простыню.

Врач скорой помощи, полная представительная женщина, осмотрела Марину и, обращаясь к фельдшеру, сказала:

— Сплошной криминал.

Они вышли из спальни. Врач обратилась к двум парням санитарам и сказала, что наверно понадобятся носилки.

— Ну что делать, — прибавила она. — Надо вызывать милицию. — Почему? — спросили в голос оба санитара. — Она чем-то одурманена и изнасилована. Горшенин направился к выходу.

— Стой! — сказал один из санитаров, высокий дюжий парень и преградил ему дорогу. — Ты куда? Сидеть!

Другой санитар и фельдшер тоже встали у выхода.

— Где телефон? — спросила врач.

— Вот телефон, — ответил Володя, ткнув указательным пальцем на аппарат.

Дежурный наряд милиции прибыл мгновенно. Наверно, патрулировал где-то поблизости. Сержант, выслушав врача, позвонил в райотдел и вызвал оперативную группу. Следователь, медэксперт и фотограф тоже не заставили себя ждать. Пока работники скорой помощи уколами и промыванием желудка приводили Марину в чувство, следователь составил первый протокол на месте происшествия.

— Они закрылись в комнате. Я не знал, что там у них было, — твердил одно и то же Беляев.

Однако его вместе с Горшениным увезли в отдел милиции, но поздно вечером выпустили. Горшенин загремел сначала в камеру предварительного заключения, потом в тюрьму.

Марину увезли в больницу. Когда она окончательно пришла в себя, её навестил следователь и долго беседовал и писал протокол. — Что ему будет? — спросила Марина.

— Суд решит, — уклончиво ответил следователь. И суд решил: на основании акта судебно-психиатрической экспертизы направить Горшенина Тараса Григорьевича на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Врачи-психиатры сочли, что он в момент преступления был невменяем.

Горшенин в больнице почти не был. Жил дома под расписку родителей. Через полгода с него сняли принудительное лечение, и он обрёл полную свободу. И при всём том, что натворил, никакой судимости. И спокойно продолжал учиться и жить обычной студенческой жизнью.

Таня, вернувшись в Иркутск, сказала подругам, что над Маринкой какой-то рок, настоящее проклятие. Дважды за одну практику её жизнь висела на волоске.


III


Бывшего командира взвода Подбородько повысили в звании и перевели в штаб дивизии. Вместо него назначили молодого лейтенанта Орлова. Новый командир в первый же день дал одному рядовому наряд вне очереди за то, что тот по рассеянности, бросая окурок в урну, не попал в неё и не подобрал окурок. Другому солдату который, стоя у двери казармы и слушая байку приятеля, в самом смешном месте, схватившись за живот, расхохотался и поддал задом вошедшему Орлову, пострадавший закатил два наряда вне очереди, сочтя выходку за дерзость, предназначенную специально для него. Об этом 0легу рассказали, пока он снимал сапоги, вернувшись из караула, и отогревал ладонями настывшие пальцы ног. Потом он увидел на своей тумбочке письмо. Первая мысль мелькнула как молния: не от Марины ли? Она ещё не ответила ему ни разу, но он всё ждал и надеялся, и каждый раз, когда получал весточку из дома, первая мысль была всё та же: не от Марины ли? И вот теперь он опять подумал о ней, и опять письмо было из дому, хотя почерк на конверте чей-то чужой, незнакомый. Олег насторожился и быстро распечатал конверт и прочитал написанное незнакомым почерком письмо. Оно принесло несчастье. На листке линованной тетрадной бумаги чьей-то ученической рукой было написано, что его бабушка Агафья Софроновна скоропостижно скончалась, что её с помощью Трофима, соседей и старух, слава Богу, похоронили. Письмо было написано от имени деда, который читал-то плохо, а писать совсем не мог (прежде письма Олегу писала сама Агафья Софроновна). Несчастье случилось десять дней назад.

Олег подошёл к окну, сворачивая письмо и заталкивая в нагрудный карман. Долго стоял у окна, стряхнул скупую слезу и не сказал о письме никому.

Однажды, когда наступил личный час, Олег уединился, в классную комнату. Сел за стол, задумчиво уставился во двор, где солдаты пехлами сгребали снег в одну кучу. Он не заметил, как в комнату вошёл лейтенант Орлов, просто не обратил внимания, когда слышал шаги. Маленький, коренастый, с круглым лицом и большим горбатым носом лейтенант Орлов остановился перед ним, закинув руки назад и расставив коротенькие ножки. Олег не изменил своей позы. Он был так погружён в свои думы, что позабыл обо всём на свете и не поприветствовал своего командира.

— Осинцев! — сказал лейтенант.

Олег встрепенулся и вытянулся перед ним по стойке смирно. У него было такое состояние, когда человек, видевший страшный сон, вдруг внезапно просыпается, и сердце, кажется, бешено колотится о стенки грудной клетки.

— Устав не знаешь, — сказал Орлов. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Орлов понял, что прервал Осинцева в минуты глубочайших внутренних переживаний. Во взгляде солдата Орлову не понравилось то, что человек подчинённый, да ещё вдобавок проштрафившийся, в такую минуту не потерял чувства собственного достоинства. Орлов побагровел и, не сказав более ни слова, повернулся и ушёл.

С этой минуты они постоянно, ежедневно, когда встречались по долгу службы, чувствовали неприязнь друг к другу, которую испытывают между собой мнительный учитель и способный, но дерзкий ученик, когда учитель, не взлюбив ученика, занижает ему отметки, а ученик, не взлюбив учителя, с нежеланием идёт на урок. Но главная беда была не в этом. Его покинули два самых близких человека. Один — навсегда. Вот о чём болела у него душа.

В казарме никто не знал о его переживаниях. Замечал неладное только один его близкий приятель татарин Анвер Халитов. Он иногда спрашивал:

— Что, друг, грустишь? Олег отвечал ему:

— Так, ничего, Анвер, припомнилось детство. … Прошёл первый год службы.


IV


После занятий Марина пошла в общежитие. Уставшая от лекций и семинаров, хотела поскорее добраться до своей койки и отдохнуть. Войдя к себе в комнату, сняла пальто и стала разбирать постель.

— Не вздумай ложиться, — сказала Таня. — Сейчас придёт гость.

— Какой гость? Никого я не жду.

— Я видела его только что на улице. Он сказал, что взял билеты в кино и через полчаса зайдёт за тобой.

— Пошёл он к чёрту! — воскликнула недовольно Марина. — Я его проучу!

— Его проучишь. Как раз. Вот он на помине, — сказала Таня, глядя в окно. — Шагает сюда. Осколок Диогена. Интересно, сколько ему лет? Ты не знаешь?

— Не знаю, — нервно ответила Марина, — преподаёт математику в политехническом. Значит, не первой молодости.

Она опять застелила постель.

— А выглядит как мальчишка, — сказала Таня.

— Где ты его раскопала? — спросила другая девушка, обращаясь к Марине. — Какой-то он странный. Ей-богу, странный человек.

— Л мне он нравится, — сказала третья. — С ним интересно беседовать.

Минуту спустя в комнату вошёл молодой человек среднего роста, с энергичным восточного склада лицом и длинными, зачёсанными назад, чёрными волосами. Поздоровавшись, он снял пальто, бросил пронизывающий взгляд на Марину и заявил:

— Простите за вторжение. Но я предварительно известил о себе. Танечка, просьбу мою выполнила?

— Да, — ответила Таня, повеселев, — почувствовала, что гость в хорошем настроении и как всегда какими-нибудь оригинальными суждениями доставит ей и её подружкам удовольствие.

— Юрий Петрович, скажите, сколько вам лет? — спросила она.

— Это что, простое любопытство? — сказал Юрий Петрович, усаживаясь на стул.

— Мне кажется, вы старый колдун и можете менять облик.

— А что такое годы и вообще время? Пустота, серость, если оно прошло в одиночестве. — Юрий Петрович нагнулся к Тане и добавил шутливо-доверительно: — Лучше испытать маленькое увлечение, чем съесть гору трюфелей. Верно, Танечка?

— Не могу разделить вашего мнения, — ответила Таня с оттенком весёлой иронии. — Люблю сладкое.

— А! — воскликнул Юрий Петрович, взмахнув рукой и откинувшись на спинку стула. — Любите сладкое! А я — солёное. Малосольные огурчики с картофельным пюре. Когда-нибудь пробовали?

— Когда-нибудь пробовала.

— Ну ладно. Шутки в сторону. — Юрий Петрович слегка хлопнул ладонями по столу, настраиваясь на серьёзный лад. Посмотрел на Таню как-то особенно пристально и добавил безапелляционным тоном. — А прав-то всё-таки я. Кстати, по этому поводу очень хорошо высказался Дарвин. В минуты отдыха, читая какую-то книжку, он сказал так: «Нет ничего лучше, если герой романа хорошенькая женщина». Юрий Петрович сделал паузу, собираясь с мыслями, и продолжал: — Уж если мифический герой романа, воображаемая женщина так подействовала на него, то что говорить о настоящей, живой женщине? А?.. Ну что молчите? Нечего сказать?.. То-то же! Только ради любви и стоит жить. Иначе это не жизнь. Все дуэли, убийства и самоубийства на этой почве абсолютно оправданы. Это нормальный, естественный ход событий. Да, да! Нормальный, естественный ход событий. И не смотрите на меня так удивлённо! Не я завёл такой порядок вещей. Не я. А Господь Бог. Жестокие схватки самцов среди зверей, безумная любовная страсть, кровь — всё запрограммировано природой. Естественный отбор, как утверждал тот же самый Дарвин, основа основ всех биологических видов, включая и нас грешных, Гомо Сапиенс. Иначе — вырождение. И гибель биологического вида. Ну, словом, как говорят в народе, выходите девки замуж. Рожайте детей и так далее.

— Мы не против, — бодро сказала Таня. — А где женихи-то!

— Да Господи! — воскликнул Юрий Петрович. — Вон они, толпами ходят. Будьте сами поактивнее. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе.

— А где же рыцари?

— Рыцарей нет. Вымерли. Коммунисты есть.

— Ну почему?! — возмутилась Таня, стукнув кулаком по столу.

— Результат коммунистического и экологического бедствия, наверно, — усмехнулся Юрий Петрович. — Большевики отравили все вокруг. И почву. И воздух. И воду. И души людей. И мой вам совет: особенно не копайтесь. Идалов не ищите. Их нет. Просто их не существует в природе. А знаете почему? Природа не любит совершенства. Вот почему. Все идеальное гибнет. Вот вы, Танечка, говорите, что я колдун. Нет, я, к сожалению, не колдун. Но, честно говоря хотел бы им быть, — сказал Юрий Петрович, улыбаясь, и облокотился на край стола. — Хочется, чтобы все удовольствия были доступны, а так не бывает.

— Какая досада! — воскликнула с иронией девушка, которая до прихода назвала его странным человеком. — Вам же ведь девяносто девять удовольствий мало. Обязательно надо все сто.

— А их всего десять, — спокойно ответил Юрий Петрович, повернувшись к этой девушке. Он вперил в неё свои проницательные карие глаза и, загибая пальцы, стал перечислять: — Женщины, природа, искусство, слава, хобби, застолье, познание, работа, комфорт, игры. Вот все они тут. — Он разжал маленькие кулачки и показал ладони с тонкими растопыренными пальцами.

— А туризм, путешествия? Разве это не удовольствия? Ошибаетесь, молодой человек. Надо вам поучиться считать дальше десяти.

— А зачем мне учиться считать дальше десяти, если туризм и путешествия входят в седьмую графу — познание, — я имею в виду познание мира через впечатление, а не через учёбу и научный поиск — это относится к восьмой графе — работа.

— Вы так считаете?

— Ну, — вальяжно развалившись на стуле, произнёс Юрий Петрович и развёл руками, словно хотел подчеркнуть своим театральным жестом, что если бы это было не так, то реки потекли бы вспять. Он повернулся к Тане и добавил: — Что за вопрос. Верно, Танечка?

— Значит, — сказала Таня, слегка покраснев, — ей импонировали сила и уверенность, и она чуточку стушевалась не столько оттого, что Юрий Петрович обратился к ней, сколько оттого, как это было сказано, каким развязным самоуверенным тоном. — Значит, бесполезно искать какое-нибудь понятие с положительными эмоциями, которое бы не входило в эту вашу систему из десяти пунктов?

— Бесполезно, — твёрдо заявил Юрий Петрович. — И подружке своей посоветуйте выбросить эту затею из головы — искать какое-нибудь понятие с положительными эмоциями, которое я бы не втиснул в эту десятку.

— А что вы имеете в виду под словом игры? — спросила Таня с оттенком коварства. Она избавилась, наконец, от смущения и даже слегка встрепенулась, чуть-чуть взбодрилась оттого, что приготовила Юрию Петровичу фитиль.

— То и имею в виду — игры.

— В лото, что ли? — спросила Таня с хитрецой в голосе и прищурила глаза.

— Да хоть в подкидного дурачка.

— Вот тут я вас и поймала! — воскликнула Таня и захлопала в ладоши. — Я спортсменка, между прочим, имею разряд по бегу. Вы даже не представляете, какое это огромное удовольствие — прийти к финишу первой. А болельщики как на это реагируют! Сколько радости, сколько восторгов! О спорте вы совсем забыли. Вот и влопались!

— Неужели?

— Да, влопались.

— А скажите-ка мне, Танечка, как называются спортивные мероприятия, которые проводятся один раз в четыре года? А? Что-то не слышу. Юрий Петрович выставил ухо, подождал, а потом произнёс в растяжку, как это делают воспитатели в детских садах: — Олимпийские… Правильно, олимпийские игры. Значит эмоции ваших восторженных болельщиков входят в десятую графу под названием игры, а ваша победа с вашим огромным удовольствием у финиша есть ничто иное как результат стремления к спортивной славе. Слава занимает четвёртую строчку в моей системе удовольствий.

— А мне не нравится, что игры на последнем месте. Почему они на последнем месте?

— Да потому что женщины у него на первом, — сказала девушка, которая до прихода назвала его странным человеком.

— Правильно, на первом, — спокойно ответил Юрий Петрович. — Я их первыми и назвал. Между прочим, первое удовольствие важнее всех остальных девяти вместе взятых.

— Даже так! Это интересно, — сказала девушка, которой нравился Юрий Петрович. Она оживилась в предвкушении беседы на любовную тему.

— Только так и никак иначе, — сказал Юрий Петрович и помолчал немного, собираясь с мыслями. — Конечно — продолжал он, — будь я чемпионом мира по какому-нибудь виду спорта, игры, спорт, конечно, были бы у меня не на последнем месте. Это естественно. Но так устроен человек, что любая слава и популярность, любые красоты живой природы, даже уникальное искусство великих мастеров и любимое хобби сразу отступят на второй план, как только на горизонте появится женщина. А все что идёт дальше у меня по списку: шестое удовольствие — застолье — в хорошей компании с марочным коньяком или просто чай с брусникой после бани в одиночестве, седьмое — познание, восьмое — работа, девятое — комфорт, десятое — игры, — все это лично мне высшего наслаждения, то-есть счастья, вообще не даёт. Все это способно вызвать у меня самое большее — блаженство.

— А что, разве блаженство не то же самое что и высшее наслаждение или счастье?

— А я сейчас начерчу вам схему, — сказал Юрий Петрович, вынимая из внутреннего кармана пиджака авторучку. — Так, на словах, объяснять слишком долго. Дайте кто-нибудь лист бумаги.

Таня вырвала из общей тетради двойной лист.

— Хорошо, что в клеточку, — сказал Юрий Петрович, разлиновывая лист. — У меня будет нечто вроде периодической таблицы элементов.

Он быстро набросал схему и положил на средину стола. Все девушки, включая Марину, стали изучать её. Юрий Петрович извинился, что отдал дань своей профессии. Ведь он математик. А математики действительно в его схеме хватало.

— Кто придумал эту схему? — спросила Таня. — Ваш любимый и обожаемый Диоген?

— Диоген, — сказал Юрий Петрович, сразу Преобразившись и вдохновившись при имени любимого и обожаемого философа: — Диоген не чертил никаких схем. Создал обширную философскую систему и всю её держал в голове. Нигде не записал даже общих положений. И вот из-за того, что письменных трудов не осталось, теперь специалисты не могут однозначно толковать его взгляды. И это очень обидно. Ведь он первый из людей за много веков до Дарвина высказал догадку о родстве человека и животных. Первым предсказал пагубность цивилизации для природы. Кстати, он был абсолютно равнодушен к деньгам и богатству. Категорически отверг благий порыв самого Александра Македонского, который один раз побеседовал с ним и поразился оригинальности ума настолько, что предложил любую награду. Единственным человеком в мире, перед которым Александр Македонский склонил голову, был Диоген. А мы всё говорим, вот, мол, Диоген, — чудак человек. Жил в бочке, называл себя собакой, и если ему бросали кость как собаке, тут же принародно мочился на эту кость как собака. Чушь все собачья. Не это главное.

— Что значит называл себя собакой? — спросила одна из девушек.

— Знакомясь с новым человеком, говорил в ответ: «А я собака Диоген», особенно если тот кичился своими титулами.

— А ведь всё-таки Диоген жил в бочке, — сказала Таня с хитрецой в голосе и подмигнула подругам.

— Жил, — сказал Юрий Петрович. — Ну и что?

— Значит он отвергал комфорт?

— Да, — согласился Юрий Петрович, — он отвергал комфорт. Вы хотите сказать, что у меня комфорт фигурирует в числе удовольствий под номером девять? Да, я люблю тёплую ванну при сырой погоде и удобную одежду во все времена года. Но дело в том, что в древние века климат на побережье Средиземного моря был великолепный, и Диоген вполне мог обходиться морскими ваннами и жить вообще без одежды. Ещё вопросы есть?

— Философствовать легко, — сказала Таня, теперь уже разозлившись. — А вот когда вы сами, Юрий Петрович, попадёте в сеть, тогда узнаете, как люди страдают.

— Никто не гарантирован от ошибок, — заявил он обычным своим спокойным голосом. — И, следовательно, от неприятностей. Но я всячески пытаюсь избежать их. По примеру Диогена. Кроме того не забываю добрых советов Эпикура и Горация. Один советовал стремиться к безмятежному состоянию души и не отказывать себе в удовольствиях, а другой, уметь довольствоваться малым. Правда, довольствоваться малым кое в чём я пока ещё не научился.

Девушки значительно посмотрели на Марину.

— Однако нам пора идти, Маринушка, — сказал Юрий Петрович, взглянув на часы. Он равнодушно и нехотя поднялся со стула, словно не замечая внутреннего состояния девушек. На самом деле он все прекрасно видел и замечал, особенно как они воспринимали слова, относящиеся прямо или косвенно к Марине.

… Когда они оделись и вышли из комнаты, Таня с усмешкой сказала им вслед: «На всё у него готовый ответ. Хотелось бы видеть его рожу, когда Маринка бросит его».

— Ты думаешь, она его бросит? — сказала девушка, которой нравился Юрий Петрович. — По-моему, он человек не ординарный.

— Боюсь, что он уже крепко держит её в своих когтях, — сказала другая девушка.

— Посмотрим, — сказала Таня и вдруг спохватилась: — Тьфу, чёрт! Я так и не узнала, сколько ему лет. Забыла ещё раз спросить.


V


За ужином к Олегу подсел командир отделения сержант Глотов, делавший кое-какие свои дела ловко и незаметно для начальства. Последнее время Петруха (так звали его) познакомился с одной девушкой и второй день носил в кармане письмо для неё, но не мог найти надёжного человека, выезжающего в город, чтобы передать ей весточку. По почте не посылал, не надеялся, что придёт в срок. И тут же затеял ещё одно дело…

— Письмо, — сказал Глотов, — надо отдать Зоиньке завтра утром, чтобы вечером пришла на свидание. Ой и девка! Острога! Огонь! Завтра если не увижу её, умру. А послезавтра… — Он осёкся и беспокойно заёрзал на стуле. — Олег, ты можешь меня выручить. Выручи, — умолял он, — как друга прошу.

Пока Петруха рассказывал, как страстно желает увидеть Зоиньку, Осинцев задумчива. отхлёбывал чай, и когда тот стал изливать дружеские заклинания, Олег ухмыльнулся, подумав про себя: «Тоже мне, друг нашёлся» и сказал:

— Говори яснее.

— Ну в общем так, — сказал Глотов. — Ты завтра дежуришь по штабу. А тут такая вещь. Пашку Серегина, который возит полковника знаешь? Ну вот. Он отвезёт старика на учение и приедет обратно в распоряжение дежурного офицера. Сам офицер за почтой в город не поедет, а пошлёт дневального. Это уж заведено.

Тебя и пошлёт. По пути заедешь в пищекомбинат, отдашь Зоиньке записку, пока она на работе (он полез в карман). И порядок! Идёт?

— Нет, так не пойдёт, — ответил Олег. — Это нарушение.

— Да что ты! Абсолютно надёжно!

— Три дня назад ты дежурил. Почему заранее не позаботился?

— Ну, когда это было! (Оба поднялись из-за стола и пошли в казарму). Дорого яичко ко Христову дню.

— Могут одного Пашку послать. Он и завезёт.

— Одного не пошлют. Нельзя военную почту доверять такому олуху. Да и машину не бросишь без присмотра. — Петруха вздохнул и продолжал:

— А на Пашку я и не надеюсь, откровенно-то говоря. Ох, он и плут! Заедет к Зоиньке и забудет, что у него полковник в горах остался.

— Ты тоже хорош гусь, — сказал Олег, усмехнувшись.

— Ну, не в этом дело. Пашку одного не пошлют. Это уж точно. Выручи.

Оба помолчали. Олег шёл и думал.

— Сколько времени, по-твоему, займёт эта операция? — спросил он.

— Минут пять, не больше. Несколько шагов шли молча.

— Ладно, давай. Передам письмо при условии, если меня пошлют, а в самоволку я не поеду.

— Добро, — сказал Глотов и, достав из кармана конверт с запиской, отдал Осинцеву. — А я с Пашкой сейчас же договорюсь.

Они разошлись.

На другой день, как и предполагали, Осинцева отправили за воинской почтой. К крыльцу штаба подкатил военный газик. Из Кабины высунулась светло-русая голова Пашки Серегина.

— С тобой еду? — спросил Олег, обходя машину спереди, чтобы сесть рядом с шофёром.

— Со мной, — ответил Серегин, переключая передачу и разворачивая машину. — Ты не забыл, о чём тебя просил Глотов?

— Не забыл.

— Слушай, — сказал Серегин, ухмыляясь, — Петька, говорят, влюбился по уши в эту дурочку.

Олег промолчал. Проехали проходную. Когда въехали в город, Олег попросил остановиться у часовой мастерской, чтобы отдать свои часы в ремонт. Серегин затормозил, внимательно посмотрел вперёд, назад и сказал:

— Давай живо.

Олег отдал часы. Затем поехали на почту, получили корреспонденцию, и отправились к Зоиньке, отдали ей записку.

Потом остановились у гастронома. Серегин вынул из кармана деньги, пересчитал их, осмотрелся вокруг и, толкая в ладонь Олегу скомканные рубли, торопливо проговорил:

— Дуй быстро за вином!

— За каким вином? — удивлённо спросил Олег и отвёл руку Серегина.

— Ты чего? Разве Петруха тебе не говорил?

— Насчёт вина у нас разговора не было.

— Здорово живём! — воскликнул Серегин. — У него же послезавтра, в воскресенье, день рождения. Ты ведь знаешь: солдаты в его отделении давно завели традицию — каждый отмечает свой день рождения. Настал его черёд. Вот он и послал нас за бормотухой.

— Ничего не знаю, — ответил Олег раздражённо, в душе проклиная себя за то, что согласился взять его записку. — Он просил меня отдать лишь письмо. А насчёт бормотухи у нас уговору не было.

— Ну, ладно. Не было так не было. Теперь все равно уж. Иди, бери две бутылки.

— Нет, Паша, ничего я брать не буду. Ты с ним договаривался, ты и бери.

— На преступление толкаешь. Вдруг патруль. Знаешь, что со мной сделают?

— Знаю. И советую тебе ехать без бормотухи.

Серегин выругался, достал с заднего сиденья брезентовую накидку, быстро вылез из машины и побежал в гастроном.

Соблюдая осторожность, он в гастрономе же завернул бутылки в брезентовую накидку. Запихал её под сиденье с камерами и тряпьём. Поехали обратно в часть.

— И кто это выдумал всякие именины справлять? — сказал Олег. — По-моему, в такие дни тебе и Глотову надо плакать, а не радоваться.

— Это почему же?

— А потому, чтобы праздновать день рождения, надо за год сделать хоть что-нибудь такое, что стоит отметить.

— А ты, святой? Только добро делаешь?

— И я не святой, — махнул рукой Олег. — Ничего доброго пока не совершил.

— А чего возникаешь?

… В этот день погода была пасмурная. Дул холодный ветер. Поздно вечером был дождь, ночью — снег, а к утру все замёрзло, образовав гололедицу. И в город и обратно ехали не быстро, потеряли много времени, и Осинцев поторапливал. На краю города, когда выезжали на автостраду, Серегин нажал на газ, но в это время девочка четырёх или пяти лет, игравшая на улице, вздумала перебегать дорогу. Уже набрав скорость, Серегин резко затормозил и вывернул руль. Машина проскочила, не задев ребёнка, развернулась на триста шестьдесят градусов и налетела на телеграфный столб. Осинцев почувствовал сильный толчок в грудь и в голову и потерял сознание. Всё остальное он помнил, как кошмарный сон. Он очнулся, когда вокруг стояла толпа народу. Инспекция ГАИ обследовала место аварии, а стонущего Серегина переносили в машину скорой помощи. Пришёл грузовик из полкового гаража и прицепил на буксир измятый «газик». Офицер, приехавший на место происшествия, строго, какими-то мутными глазами, взглянул на Осинцева и не сказал ни слова. Он промолчал и даже не взглянул на пожилую женщину, которая видела причину аварии и просила его наградить этих солдат орденом за то, что они спасли жизнь ребёнку. И всю дорогу до казармы он ни о чём не спросил Осинцева и не сказал ни слова.

Осинцева привезли в санчасть и перевязали голову. Его вызвали сначала к командиру роты, потом к замполиту полка. И в том и другом случае он рассказал все как было, но сказал, что вино покупал с Серегиным для себя. Когда спросили в госпитале Серегина, тот как будто сговорившись с Осинцевым, сказал то же самое.

В понедельник выстроили весь полк. Командир роты Капитан Полубенцев зачитал приказ о разжаловании Осинцева из сержантов в рядовые, об изъятии у него значка отличника по боевой и политической подготовке, об отстранении от должности командира отделения и об аресте на десять суток гауптвахты. Потом ему приказали выйти из строя и повернуться лицом к солдатам. Подошёл старшина и, вынув лезвие бритвы из капсюля, срезал у него все лычки на погонах. Делая своё дело, он неуклюже задевал бинт за ухом и от этого прикосновения Осинцев чувствовал острую боль не столько за ухом, сколько в сердце. Старшина отвинтил и значок. Осинцева тут же отправили на гауптвахту.

Петруха Глотов, бледный, потрясённый, смотрел на всё это со слезами на глазах и молчал. С этого дня он переменился, стал мрачен и задумчив. Через девять дней после ареста Осинцева он пошёл к замполиту и все рассказал. Наутро опять выстроили весь полк, и командир роты зачитал приказ о разжаловании Глотова из сержантов в рядовые и об отстранении его от должности командира отделения. Так же как и Осинцева его поставили перед строем, старшина срезал лычки на погонах. Его отправили на пять суток на гауптвахту, а Осинцеву добавили пять суток ареста за то, что сказал неправду.

Когда они освободились, в первый же день утром Петруха Глотов подошёл к Осинцеву и сказал:

— Прости, Олег. Не думал, что так получится.

— Ладно, чего там, — ответил Осинцев. — Зря ты сознался. Себе насолил и мне хуже сделал.

Петруха вздохнул.

— Ну, прости, — опять сказал он и пошёл в своё подразделение.

Замполит майор Макаров вызвал к себе Осинцева. В его кабинете были командир роты капитан Полубенцев и командир взвода лейтенант Орлов. Беседа была не из приятных. Осинцеву долго внушали прописные истины и сказали, что выговор с занесением в учётную карточку, который он заработал, ничего хорошего не сулит.

— Выговор тебе не за то, что обманул нас и пытался выручить приятеля, а за то, что не воспрепятствовал Серегину покупать алкогольный напиток, — пояснил замполит. — Ты обязан был это сделать.

— Да, обязан, — подтвердил Орлов.

— После армии собираешься поступать в институт, — продолжал замполит. — Какую же я могу дать тебе характеристику? Ты подумай об этом. Если подобные факты повторятся, проси не проси — хорошей характеристики не дам.

— А я просить не буду.

— Будешь.

— Никогда никому не кланялся.

— Ишь какой гордый! Ну, посмотрим что ты за птица.

… Шофёр Павел Серегин лежал в госпитале три месяца. У него был сложный перелом ноги. Нога срослась плохо, и он стал прихрамывать. Его отправили на комиссию и демобилизовали из армии…


VI


… Ветер срывал с тополей последние свернувшиеся листья и сметал их в кучи на обочинах улиц. Марина взглянула в окно: кругом пустынно, скучно. Она ненавидела такую погоду и, раздевшись, легла в постель. Она то дремала, то беспокойно ворочалась, вздыхая. Наконец, стонущим голосом попросила:

— Таня, подай водички, пожалуйста.

— Что, уснуть не можешь? — отозвалась подруга, наливая из графина воды.

— Ой, надоело все! — сказала Марина и сглотнула немного воды. Она поставила стакан на тумбочку у изголовья и, глянув в окно, прибавила: — Ничего не хочется делать. Апатия какая-то. И на душе скверно. Вот прямо как будто кошки скребут.

— Значит, надо развлечься, — сказала Таня и вдруг предложила: — Пойдём в медицинский! Там сегодня вечер танцев.

— В такую-то погоду! Выходить на улицу не хочется. А сколько времени?

— Скоро пять.

Марина сбросила с себя одеяло, нащупала под кроватью тапочки и сунула в них чуть-чуть полноватые, но очень стройные красивые ноги. Она встала, одёрнув на себе рубашку. Со вздохами, со стонами натянула на себя домашнее платье, прошлась вокруг стола, приложив ладонь к левой щеке и трогая языком больной зуб, остановилась в раздумье. «А что же я надену?» — спросила себя вслух и пошла к шкафу. Она вынула оттуда фиолетовое в цветочках платье и достала из коробки изящные янтарные бусы.

— Помялось, надо гладить. Таня, где утюг?

— В соседней комнате.

Марина вышла в коридор, принесла утюг, нагрела его, выгладила платье. Вечером, когда на улице стало темно и ветер стих, у неё настроение немного поднялось.

Девушки оделись и пошли. — Вечер был в разгаре, но в вестибюле ещё было много молодёжи. В гардероб стояла большая очередь, а в противоположном углу толпились девушки — — переобувались, отряхивались, приглаживались, прихорашивались. Марина переобула ноги в чёрные туфли на высоком каблуке, а будничные завернула в газету и подала Тане, которая стояла в очереди в гардероб. Пока Таня стояла в очереди, Марина подошла к зеркалу и, поправив волосы, стала вертеться около него, разглядывая себя со всех сторон.

Наконец, Таня сдала пальто, вручила Марине её номерок, повернулась разок у трюмо, и они пошли на второй этаж, откуда доносилась мелодия аргентинского танго. Следом за ними поднимался молодой человек, не сводивший глаз с Марины.

Когда они поднялись наверх, танго кончилось. Танцевавшие пары, стали расходиться по углам, ближе к стенкам. Марина с подружкой встали позади всех. Молодой человек остановился возле них.

— Народу битком набито, — сказала Марина. — Как тут танцевать.

— Да, душновато, — отозвалась Таня. — Пойдём к окну. Там посвободнее.

Девушки стали пробиваться сквозь толпу, и в это время заиграли вальс. Какие-то два парня сразу пригласили их. Молодой человек на мгновение потерял из виду Марину и пошёл вдоль стены, наталкиваясь на людей. Наконец, нашёл её и не сводил с неё глаз.

Квинтет закончил играть вальс. Марина прислонилась к стене неподалёку от оркестра, который расположился в углу и стала искать глазами подружку. Та подошла, и они стояли, изредка переговариваясь.

Вдруг сутулый с чёрными усиками музыкант нахохлился, нагнулся, и ударил палочкой по тарелке. Высокий рыжий трубач поднялся во весь рост и что было духу начал дуть в трубу, перебирая клавишами. Квинтет заиграл современный модный танец.

В первое же мгновение, пока ещё никто не вышел на круг, молодой человек, следивший за Мариной, отделился от стены и пошёл через зал. «Ко мне, — догадалась она. — Идти или не идти? Нет, первая не пойду». Он остановился перед ней и, чуть наклонив голову, как это делали аристократы в старые времена, произнёс:

— Разрешите.

Отказать было невозможно. Он взял партнёршу за руки, вышел на круг и выкинул коленце. Ими, первыми вышедшими на круг, не могли не залюбоваться многие. Он иногда перебарщивал, описывая ногами какие-то замысловатые завитушки, но она танцевала очень красиво, держалась прямо, грациозно.

— А вы помните меня? — спросил молодой человек, когда они отошли подальше от оркестра и могли слышать друг друга.

Марина взглянула на него и повела плечами.

— Ну как же! Помните на рынке нынче летом? Вы опрокинули молоко.

Она уставилась на партнёра. Он улыбнулся.

— Ах, это были вы? — сказала Марина и в одно мгновение припомнила всё то, что произошло с нею в один прекрасный день на рынке.

… Это было во время экзаменов. Она тогда решила отдохнуть. День был ясный, тёплый, и Марина, прогуливаясь по улицам Случайно зашла на рынок. Там было много фруктов, привезённых с юга. Прохаживаясь между рядов, она заметила, что этот самый молодой человек, который сейчас с нею танцует, ходит за ней. Она наградила его уничтожающим взглядом раз, другой, но он не отставал и только улыбался. Марина подошла к прилавку, заваленному яблоками, и стала выбирать плод покрупнее. Молодой вислоусый киргиз в тюбетейке, стоявший за прилавком, бросил на тарелку весов несколько яблок. «Вот, красавица, хороший яблокы, — говорил он с сильным акцентом. — Вкусный как мёд, сладкий как аромат, заходы народ, свой огород, половына сахар, половина мёд. Полкыло? Кыло? Вот триста пятысят грамм!» Подошла старуха и поставила на прилавок сетку с покупками и бидон с молоком. Наконец, Марина выбрала яблоко и подала его киргизу, чтобы тот взвешал. Она оттянула руку и нечаянно задела локтем бидон, стоявший на самом краю прилавка. Бидон кувыркнулся вниз, поливая асфальт молоком. Марина вскрикнула и едва успела отскочить.

«Ай! — закричала старуха. — Ослепла что ли?» Марина испуганно и сконфуженно смотрела на старуху, пока та скандалила, называя её и растяпой и полоумной. «Бабуся, я нечаянно, — оправдывалась Марина. — Простите, пожалуйста. — Я сейчас заплачу». Она рылась в сумочке и ещё больше краснела и волновалась, не находя ни одного рубля — была одна мелочь. Молодой человек подошёл к старухе, дал ей скомканную ассигнацию и сказал: «Возьмите и не шумите». Старуха выхватила у него деньги, бормоча что-то под нос, и потащилась к бочке, возле которой шла бойкая торговля разливным молоком. «Я вас не просила, — сказала Марина, обращаясь к молодому человеку. — Уж если так получилось, пойдёмте со мной. Тут недалеко у меня есть знакомые, я вам верну долг».

«Пустяки», — ответил он, пристроившись сбоку. До выхода с рынка они шли молча. Она была строгая и серьёзная, шла гордо подняв голову. Он улыбался, искоса поглядывая на неё. «Я приглашаю вас сегодня в кино», — сказал он. — «Спасибо за приглашение, но я сегодня занята». — «Тогда завтра», — «И завтра тоже» — «Послезавтра в цирке новая программа» — «Нет». — «Вы студентка?» — «Возможно» — «Где учитесь?» — «Неважно». — «Я вас буду ждать сегодня в шесть у входа в парк». — «Нет» — «Неблагодарная». Сказав это, молодой человек отстал и затерялся среди прохожих. Марина обернулась. Не найдя его, она резко повернулась и пошла дальше. Все это припомнилось отчётливо, и сейчас, танцуя с тем самым молодым человеком, она невольно улыбнулась.

— А вы тогда вели себя нехорошо, — сказала Марина. — Разве можно приставать к девушкам на улице?

— О, я каюсь! — ответил партнёр. — Но я… В этот момент танец закончился.

— Благодарю, — сказал партнёр и проводил Марину до места, откуда пригласил её. Он отошёл в сторонку.

— Что за парень? — спросила Таня.

— Не знаю.

— Симпатичный. Только бабочка ему не идёт. Лучше бы он надел обыкновенный галстук.

Следующим было танго. Он снова хотел пригласить Марину но опоздал. Его опередил мичман. Потом с ней танцевал какой-то студент, потом другой студент, потом военный лётчик, а молодой человек с бабочкой каждый раз приглашал Таню и осторожно выпытывал у неё то, что ему было нужно. Потом он исчез с вечера совсем.

На другой день после студенческого бала в мединституте, в воскресенье, Марина пошла в театр. Она давно хотела посмотреть пьесу «Пигмалион» Бернарда Шоу. На спектакль была сделана коллективная заявка, и Марина на этот раз была в театре со своей группой студентов. Люди усаживались. Марина была уже на месте и от нечего делать припоминала минувшие впечатления. Ей показалось, что вчерашний молодой человек, красавец, повёл себя странно. Летом он на улице приставал к ней, а вечером ушёл и не был навязчив, тогда как там возможностей больше, чем на улице; и кто знает, если бы он почаще приглашал её на танец и вёл себя хорошо, быть может, она не была бы против этого знакомства. С Осинцевым все равно всё кончено. Он знал её непорочной, и пусть она останется у него в памяти именно такой. Конечно, Осинцев лучше, надёжнее всех парней, с которыми она знакома. Но что делать? Сказать ему, что вот, Олег Павлович, извини, я была в Москве, и меня там изнасиловали? Нет уж! Лучше замуж за кого угодно, чем объясняться на эту тему. Она думала о своём грехопадении, сидя в партере, и нечаянно, в раздумье, повела глаза на правые ложи бенуара. Её взгляд скользил по нарядным платьям, по женским причёскам, по фигурам и лицам мужчин. В одном месте не то, чтобы она узнала кого-то, а просто в её глазах пока мелькнуло что-то и где-то встречавшееся. Она снова посмотрела в то место, и щеки у неё вспыхнули. Она смотрела на него пристально и удивлённо. Это был вчерашний молодой человек, красавец, одетый великолепно, в модный тёмный костюм в полоску. Он посмотрел на неё со скрытой улыбкой и кивнул головой в знак приветствия. Она быстро отвела взгляд и также удивлённо и пристально, как смотрела на него, уставилась на занавес сцены.

«Как он тут оказался?» — думала она.

Танцуя с Таней, этот хитрец незаметно выведал у неё, что в воскресенье вся группа, в том числе и Марина идут в театр. И этого ему было достаточно. И теперь, сидя в ложе бенуара, был доволен тем, что своим внезапным появлением произвёл на Марину именно то впечатление, которое он хотел.

В антракте после первого действия и после бурных аплодисментов поднялся тот обычный своеобразный шум с шуршанием платьев, с щёлканьем замков у сумочек, с кашлем и с разговорами, какой бывает в переполненных залах после окончания представления. Марина с группой девушек вошла в зал, стены которого сплошь были завешаны портретами артистов театра драмы и фотографиями сцен из спектаклей, и, взявшись с одной из них под руку, гуляла, просматривая портреты. Она чувствовала на себе взгляд молодого человека, который при встрече старался поймать её взгляд. Все это смущало её, и она держалась натянуто. Эта сцена (если взять их двоих) чем-то напоминала весенний ток турухтанов[2 - Турухтан — птица семейства куликов, меняющая весной окраску перьев на груди и шее.], когда самец в брачном наряде важно топчется вокруг самки и топорщит большой грудной воротник из тёмно-пёстрых перьев. Он со своими полосатыми пестринами был ни дать, ни взять турухтан. Подобные явления в природе, очевидно, имеют одну и ту же естественную основу, с той разницей, что одно — в камышах, на песке, близ водоёма, а другое — в театре.

После звонка зрители стали усаживаться на свои места. Молодой человек не спешил. Он поджидал удобного момента.

Такой момент настал после второго действия, когда многие вышли из партера, а Марина одна осталась сидеть на своём месте. Он, отбросив пока горделивую важность, запросто подсел к ней и сказал:

— Мне везёт, я опять вижу вас. Как пьеса?

— Я очень довольна, — ответила Марина.

— И я доволен, — искренне сказал он. — Но более всего я доволен тем, что снова встретился с вами, Мариночка и, надеюсь, теперь мы познакомимся ближе. Меня зовут Вадим.

Марина посмотрела на него.

— Очень приятно, — сухо сказала она. — Откуда знаете моё имя?

— А я телепат, — шутливо сказал Вадим. — Когда вас увидел в первый раз, — то сразу догадался, что вас зовут именно Марина.

Марина немного смутилась и покачала головой.

— А всё-таки? — спросила она.

— Когда-нибудь потом расскажу.

— Вы надеетесь на «потом», — сказала она. — Странно! Знакомство ещё не даёт повода для «потом».

Вадим почувствовал, что далеко зашёл, и потрогал пальцами висок. Этот жест выражал лёгкую растерянность и напряжение мысли: что ей сказать на это? Он вывернулся.

— Но нам везёт на случайные встречи.

— Да, кстати, — сказала Марина. — Я вам что-то там должна.

— Ну что вы! Пустяки. Об этом не стоит. Тогда я вёл себя не лучшим образом и готов извиниться.

Прервали его девушки, которые стали усаживаться рядом с Мариной, угощая её конфетами.

— Вы позволите, — сказал Вадим с небольшой паузой, — позволите проводить вас после спектакля?

С другой стороны ряда — со стороны Вадима — тоже подходили люди, и раздумывать было некогда.

— Хорошо, — ответила она и взглядом дала понять, что ему больше нельзя здесь задерживаться.

После спектакля он проводил её. Сказал о себе, что заканчивает металлургический факультет политехнического института. На другой день он пообещал встретить её после занятий.

Тем кончилось их свидание.

На следующий день Вадим поджидал её возле университета, сидя за рулём в белом «Мерседесе». Распахнул молнию коричневой кожаной куртки и закурил «Мальборо». Поглядел на себя в зеркало, поправил тёмные прямые волосы. Увидев Марину, он бросил сигарету, вышел из машины и предложил ей прокатиться.

Автомобили «Мерседес» в личном пользовании имели немногие в городе, и это обстоятельство смутило Марину и заставило задуматься: откуда у студента такая машина? Кто его родители? Она отклонила его предложение прокатиться и сказала, что пойдёт домой пешком с подругами.

— Но здесь места хватит ещё для троих! — сказал Вадим, показывая рукой на сверкающий лимузин.

— Нет, нет, — возразила Марина.

И, попращавшись с ним, она присоединилась к группе девушек. Он догнал её.

— Мариночка, я взял билеты в кино.

— На сколько?

— На восемь, в «Гигант».

— Хорошо, я приду.

Он посмотрел ей вслед. Потом вернулся к машине, завёл мотор, посидел в раздумье и поехал. Долго ездил по улицам, натыкаясь на перекрёстки, поворачивая то вправо, то влево, и словно рыба в аквариуме, искал выход на простор. Наконец, выехал на шоссе и дал машине полный ход, чувствуя в себе счастливый прилив бодрости и энергии.

В лесу остановился, вышел из машины, вздохнул полной грудью и глянул в голубое небо; там, в бездонном океане вселенной, быстро передвигалась едва заметная точка самолёта, оставляя за собой барашки белой изогнутой полосы. Рядом по стволу берёзы бойко прыгал большой пёстрый дятел с красным затылком и громко стучал массивным клювом. Вадим подошёл к берёзе и опёрся на неё рукой. Дятел прекратил стук, склонил голову, глядя на человека, и, сорвавшись с места, резко покрикивая «кик-кик…», улетел на другое дерево.

Вадим обнял берёзу и так стоял, глубоко вдыхая лесной смолистый запах, слушая отдалённый стук дятла, пока шедшая по дороге машина не отвлекла его.

Вечером нервничал, ожидая Марину у входа в кинотеатр: она немного опоздала.

После кино пригласил её в ресторан. Пили шампанское. Вадим курил «Мальборо» и предлагал Марине, говоря, что ей наверное, очень к лицу курить. Марина, смеясь, отказывалась. Потом взяла сигарету, закурила, но поперхнулась и закашлялась. Они много говорили, окутанные табачным дымом, оглушённые ресторанным шумом и музыкой, танцевали и снова садились за стол, и снова Вадим наливал ей шампанского. Марина мало пила. И вообще каждый раз с опаской поглядывала на дно пустого бокала — нет ли там порошка. Вадим пил и не пьянел.

Потом он проводил её домой. Было уже поздно, и у общежития не было никого. Он встал близко перед нею и осторожно обнял её за талию. Она молчала.

— Мариночка, — произнёс Вадим, переводя дух, целуя её в щеки и в губы. — Мариночка, не могу без тебя. Всё время думаю только о тебе. Она стала отстранять его от себя:

— Вадик, не надо. Что ты делаешь! Мы же на улице. Ну, пусти! Слышишь? Пусти.

Он отпустил её, и они расстались до завтра.


VII


То, что произошло с Осинцевым, могло произойти с каждым, и солдаты сочувствовали ему, по-прежнему уважали его и по-прежнему, когда что-нибудь из военной науки было непонятно, обращались к нему за помощью. И командир взвода лейтенант Орлов, оценив его порядочность по отношению к Глотову во всей случившейся истории, забыл прежнюю обиду за ту встречу в классной комнате и стал к нему благосклоннее, но, будучи педантом, теперь требовал от него выполнения обязанностей как от рядового, не делая никаких послаблений. Осинцев, отвыкший от черновой работы, вновь, как в первый год службы, должен был мыть полы и дневалить. Однажды он плохо вымыл пол в коридоре, и Орлов включил его в дежурство на следующие сутки и снова заставил мыть коридор. Потом как-то опять не повезло. В задумчивости Осинцев не заметил, как мимо его прошёл Орлов. Лейтенант окликнул его. Только тут Осинцев спохватился и неловко вскинул руку к козырьку, отдал честь.

— Ты что же, не видел меня? — спросил Орлов.

— Забылся, товарищ лейтенант.

— Это не первый раз. Сколько тебе прощать? Завтра иди на кухню.

Это означало наряд вне очереди. Кухню Осинцев терпеть не мог. Но как ни мучился сознанием отвращения к наказанию, необходимо было выполнить приказ: пойти на другой день на кухню таскать помои, швабрить пол, на который повар тут же прикажет высыпать грязный картофель, чистить этот картофель, мыть посуду, а к концу дня снова таскать помои. Повар заставлял наказуемых работать больше всех, и Осинцев весь день трудился. Он понимал, что сам виноват, что не только его, а всех хлопцев Орлов гонял за оплошности и провинности как Сидоровых коз, но тем не менее злился на него.

К счастью это продолжалось недолго. Как-то раз, месяца через два после аварии на дороге, в перерыве между занятиями, Орлов подошёл к Осинцеву и, улыбаясь, объявил ему, что он вновь назначается командиром отделения и ему присваивается звание младшего сержанта, минуя ефрейторское. Ещё через месяц по рекомендации Орлова его назначили помощником командира взвода и восстановили в звании сержанта, т. е. в том звании, которое он имел до аварии.

Олег искал случая, чтобы спросить у Орлова, чем заслужил особое к себе расположение, но командир, словно чувствуя это, сам однажды во время патрулирования по городу, когда они ходили по улицам вдвоём, рассказал, что всё время постоянно наблюдал за ним и за Глотовым. И не просто наблюдал, а провёл, как он выразился, «нечто вроде эксперимента на мужество и солдатскую стойкость». Он подчеркнул, что не только в бою, но и в подобных ситуациях проверяется мужество, тем более, что Осинцев пострадал, в общем-то, зря — попал под горячую руку полковника.

— Глотов был наказан куда более справедливо, но не выдержал удара, — сказал Орлов. — Когда я первый раз отправил его на кухню, он стал спорить со мной и пригрозил, что обжалует моё распоряжение. А чего обжаловать, если явный беспорядок в казарме во время его дежурства? Я добавил ему ещё один наряд вне очереди. Он стал извиняться, но было поздно. Я понял, что Глотов слабоват. Имею в виду — против тебя. И на службе, и на гражданке — всю жизнь ему ходить рядовым. Нельзя таким доверять судьбы людей.

— А ведь он парень неплохой, — сказал Осинцев.

— На своём месте, в рядовых, — ответил Орлов. — Конечно, он молодец, что честно признался тогда во всех своих грехах. Сейчас стал понемногу выправляться. Если бы я подошёл к нему так же строго, как к тебе, он побывал бы на кухне не менее десяти раз. А тебя я наказал всего дважды, и то по пустякам… с целью эксперимента. Ты уж прости меня, сержант, — извинялся Орлов. — Может это выглядит не этично, не порядочно.

— Ничего, — улыбнулся Олег, — я не в обиде. А Глотов парень неплохой. После того случая мы как-то невольно подружились с ним.

— Я все хочу спросить тебя, — сказал командир. — Чем ты был расстроен тогда… Помнишь, в классной комнате?

Олег сразу изменился в лице, насупился. Подумав, наконец, ответил, что потерял самого близкого и родного человека. Рассказал, кем для него была бабушка. Орлов, слушая, сокрушённо качал головой. Потом пристально и удивлённо посмотрел на Осинцева и ещё раз извинился, сказав, что не позволил бы себе проводить эксперименты над ним, если бы знал, что у него такое горе. Не знал Орлов, что у Олега на душе и другой камень, потяжелее смерти бабушки. Марина не выходила у него из ума, как не старался забыть её.


VIII


Вадим и Марина встречались почти каждый день. Он стал приглашать её к себе домой, чтобы познакомить с родителями. Она уже знала, что Вадим единственный сын в семье, что отец управляющий трестом, мать когда-то закончила музыкальное училище по классу фортепьяно и даёт уроки в школе музыкальных воспитанников. Появляться перед ними ни с того ни с сего она не пожелала. Вадим сказал, что любит её, что представит как невесту, как будущую жену. Она сказала, что если серьёзно говорить на эту тему, то у неё есть загвоздка.

— Какая? — спросил Вадим. — Есть живой муж? Дети?

— Нет у меня ни детей, ни мужа. Но…

— Но что?

— Я совсем не та, за кого ты меня принимаешь.

— Как это понять?

— Так и понимай.

Вадим сообразил, наконец, о чём речь.

— Ты любила его?

— Терпеть не могла. И тем не менее это случилось. На одной вечеринке.

— Он преследует тебя? Может нам помешать?

— Он живёт в Москве и здесь никогда не появится.

— И прекрасно! И забудь о нём!

— А ты?

— А что я? Не современный человек, что ли? Идём, покажу тебя своим предкам.

— Только не сегодня, — сказала Марина. — Дай мне разобраться в себе. Навести порядок в душе. Потом когда-нибудь.

— Не когда-нибудь, а в ближайшие дни.

В общежитии Вадим бывал ежедневно, и девушки, которые прежде беспощадно критиковали каждого её поклонника, приумолкли. Одни нашёптывали: «Марина, счастье в твоих руках. Держи крепко». Другие завидовали.

Марина думала. Вадим не оставлял её в покое. Нужно было решать. И она решила сделать пока первый шаг — познакомиться с его родителями.

Однажды вечером, придя домой со свидания, Вадим объявил матери, что у него есть девушка, на которой он женится.

Екатерина Львовна работала на кухне. Услышав это известие, она бросила крошить капусту и повернулась к сыну. Солидная блондинка с красивыми кудрями стояла огорошенная, моргала глазами и молчала.

— Ты что, недовольна? — спросил Вадим. Она попыталась рассмеяться.

— Что за шутки?

— Я серьёзно говорю. Завтра готовься встречать невесту.

— Малюля, ты шутишь.

— Ну, мама! Ну кто этим шутит? И потом, я уже десять лет тебя прошу: не называй меня как ребёнка. У меня у самого скоро будет малюля.

Екатерине Львовне вдруг трудно стало говорить. Она еле промолвила:

— Господи… Кто? Инна, да?

— Нет, не Инна, — ответил Вадим. — Другая. Где папа? Он дома? Иди к нему и объясни обстановку.

Екатерина Львовна, наконец, Начала понимать, что сын задумал серьёзно. Она смотрела на него, как смотрит подсудимый на судью, когда тот неожиданно зачитывает суровый приговор. Она верила и не верила тому, что слышала собственными ушами; думала, прежде, что он у неё самый умный и самый лучший на свете, что никогда не поступит так, как поступают многие современные молодые люди, опрометчиво, без родителей решая жизненно важный вопрос. Ему ли спешить? Живи и наслаждайся молодостью. У него есть всё, о чём может мечтать человек его возраста. И это всё будет принадлежать неизвестно кому. Кто она? Какая? Откуда? В один миг эти вопросы возникли у Екатерины Львовны, и, поскольку ни на один из них не было ответа, они громоздились один на дугой, и в голове у неё был туман. Екатерина Львовна тут же до боли в сердце приревновала Вадима. Он, её единственный сын, самый любимый человек, теперь принадлежит не ей. Он даже ни разу не показал эту девушку ей, и сразу — невеста.

— Боже мой! — воскликнула она. — Ты ещё ребёнок, и так самовольно и безалаберно поступаешь.

Сильнее всего Екатерину Львовну огорчило то, что она, эта невеста, оказалась не Инна, не дочка крупного инженера Николая Даниловича Борзенко, с семьёй которого они поддерживали дружеские отношения, не та Инна, которую так хорошо знает Екатерина Львовна, с которой Вадим дружил и на которой, все так думали, он женится, а какая-то другая, неизвестная. Екатерина Львовна не знает даже её имени. Удар был нанесён жестокий. Моргая мокрыми от слёз ресницами, Екатерина Львовна схватилась за сердце и пошла, шлёпая тапочками, в комнату, где находился отец семейства.

— Георгий! — позвала она. — Жорж! Ох! Ох! Вадик-то наш! Ох! Ох!

Отец семейства, Георгий Антонович Пономарёв, уже седой, лохматый, румяный, длиннолицый мужчина, сидел на диване в пижаме и в очках и читал газету. Услыхав вопли жены, он уставился на неё вопросительно.

— Что случилось? — спросил он, отложив газету.

— Нет, это невозможно! Ещё дитя! Ох! Ох! — стонала Екатерина Львовна и беспокойно ходила по комнате, ломая руки и утирая платком глаза.

Георгий Антонович внимательно, сквозь очки, посмотрел на жену.

— Мне уже двадцать три года, — сказал Вадим, входя в залу. — А я у вас все дитя.

Георгий Антонович смотрел то на жену, то на сына.

— В чём дело? — спросил он уже более строго.

— Я хочу завтра пригласить домой девушку, — сказал Вадим.

— Ну и что ж тут такого? Приглашай, — сказал отец.

— Он, видишь ли, вздумал на ней жениться, — вмешалась Екатерина Львовна, которая, наконец, перестала ходить и села в мягкое кресло у стола. — Даже не познакомил, ничего не говорил о ней.

— Мама, неужели ты мне не веришь? — сказал Вадим, вздохнув. — Вот увидишь её и убедишься, что… В общем, она тебе понравится.

Екатерина Львовна махнула на — него платочком.

— Мама, уверяю тебя.

— Ах, не уверяй, пожалуйста! Инна какая девушка! Куда ещё лучше?

Георгий Антонович вспомнил Николая Даниловича и то, как они однажды, порядочно выпив у кого-то в гостях, говорили уже о предстоящем родстве. Взволнованный, он встал с дивана, схватил зачем-то газету, и зашагал по комнате, шурша газетой.

— Как же так, Вадим? — проговорил он.

— Папа, — умоляюще произнёс Вадим. — Пойми меня!

— Я понимаю, — сказал Георгий Антонович и снял очки и положил их вместе с газетой на стол. — Прекрасно понимаю. Но зачем спешить? Поскольку так складываются обстоятельства, так делай все разумно. Делай так, чтоб не было нам больно и стыдно за тебя. Неужели нельзя было как-то подготовиться. Ей-богу, ты бестолковый парень. Сколько я тебя учил: никогда не руби с плеча…

— Папа, все помню, — прервал Вадим.

— Кто она?

— Марина, — ответил Вадим, счастливо улыбаясь. Екатерина Львовна, услышав имя девушки, подняла глаза, но увидев его улыбку, опять махнула платочком.

— Я спрашиваю, кто она? — нажимая на «кто», повторил Георгий Антонович. — Где работает или учится? И вообще, откуда она взялась?

— Ну, как кто? Студентка. Историк, на третьем курсе. Неплохо учится, живёт в общежитии. Родители в Красноярске. Отец инженер. Ну, чего ещё? И вообще, это все не имеет значения.

Екатерина Львовна сделала недовольное движение.

— Господи! Только общежитских тут не хватало. Распутная какая-нибудь.

— Ну, знаешь, мама, ты заговариваешься. Наступила неприятная пауза, все помолчали.

— Посмотрим, — сказал Георгий Антонович, решив прервать этот разговор, бесполезность которого для родителей была очевидна. — Посмотрим, что за сокровище ты раскопал — просто любопытно.

Отец вышел в соседнюю комнату. Сын тоже вышел. Екатерина Львовна осталась одна. Лицо её приняло глубокомысленное выражение.

«Как противны эти разговоры с папами и мамами, — подумал Вадим, улёгшись в постели и раскрывая томик Хемингуэя. — Эх, Мариша, Мариша! Любовь моя. Если бы знала, что и как о тебе сегодня говорили…»

Читать он не мог. Положив книгу, он задумался, воображая себя в предстоящей семейной жизни.

На другой день вечером состоялось знакомство родителей Вадима с Мариной. Екатерина Львовна встретила сына и гостью в прихожей. Вадим представил Марину. Пока, она раздевалась, Екатерина Львовна разглядывала её. Чёрное шёлковое платье в талию, чёрные бусы, тёмные капроновые чулки и чёрные туфли на высоком — все на ней было великолепно. Георгий Антонович вышел в прихожую. Он был как всегда добродушный, румяный и лохматый, курил трубку. Выставив живот вперёд и вынув трубку изо рта, он тряс гостье руку и, улыбаясь, говорил: «Очень приятно, милости просим». Екатерина Львовна, чувствуя себя неловко и не зная куда деть руки, разглаживала ими ситцевый фартук, повязанный поверх платья. Она готовилась к встрече и перед приходом молодых. хлопотала на кухне. Вадим, одетый подстать невесте в чёрный праздничный костюм, чувствовал себя свободно и старался развеять неловкость между Мариной и матерью. Все прошли в комнату. Марина осматривала роскошную квартиру. Комнатные цветы, стоявшие на окнах с шёлковыми шторами и вокруг пианино, картины в багетовых рамах, — все подобрано со вкусом и всего в меру. Марина окинула взглядом полированную дорогую мебель, хрустальную люстру и огромный персидский ковёр с прекрасным рисунком, валявшийся под ногами, закрывая весь пол комнаты. Вадим усадил её на мягкий диван и сам утонул в нём, забросив ногу на ногу. Георгий Антонович зажёг потухшую трубку и раскурил. Екатерина Львовна, спохватившись, извинилась и поспешила на кухню. Георгий Антонович не стал задерживаться и пошёл следом за женою в кухню пошептаться о первых впечатлениях.

Вадим и Марина, оставшись одни, молчаливыми взглядами выразили удовлетворение.

— Ты играешь на пианино? — спросила Марина.

— В основном мама.

— А ты ведь говорил, что умеешь.

— Так, кое-что. Лень было учиться. Хочешь, сыграю что-нибудь.

— Нет, не нужно. Потом.

— Мариночка, — шепнул Вадим.

— Что?

— Я сказал о тебе маме и папе…

— Что сказал? — спросила она, насторожившись и глядя на Вадима.

В этот момент вошла Екатерина Львовна с подносом, на котором стоял дымчатый графин с вином и несколько точно таких же дымчатых резных рюмок.

— Вадим, подержи, — сказала она, — я достану скатерть.

— Потом объясню тебе, — шепнул Вадим своей подруге и принял у матери поднос.

Вадим стоял как ни в чём не бывало. Марина смотрела на него и думала: «Неужели он сказал им, что я выхожу за него? Он что, с ума сошёл?»

Екатерина Львовна принесла белую скатерть и, взяв из рук Вадима поднос, поставила его на середину стола. Она вернулась на кухню, но тут же в залу вошёл Георгий Антонович, и Марина так и не успела спросить Вадима, что он им сказал. Хозяйка принесла закуски. Все сели за стол, выпили за знакомство. Марина, подозревая, что Вадим сделал глупость, чувствовала себя неуютно. Она лишь пригубила рюмку и смущённо улыбнулась, когда Георгий Антонович, увидев это, совестливо покачал головой.

— А вино превосходное, — сказал Вадим. — Мама, что это за вино?

— Мускат.

— Хороший мускат. Давайте выпьем ещё.

— Давайте, — поддержал Георгий Антонович и стал разливать вино. Улыбнувшись, он добавил: — После второй я люблю поговорить на семейные темы.

Марина отложила вилку. «Так и есть. Ну, дура-ак. С кем я связалась?», — подумала она.

— За ваше здоровье, — сказал Георгий Антонович, взглянув с масляной улыбкой на Марину, которую окончательно поборола неловкость, потом на Вадима и выпил. Он чуть откинулся на стуле и добавил: — Очень рад за вас. Благословляю от всей души.

Екатерина Львовна покраснела как рак.

— Как же, молодые люди, у вас получилось, что сразу женитесь? — спросила она. — Любовь?

— Да, мама, — ответил Вадим и взглянул на оторопевшую Марину. — Но этот вопрос уже решён. Сейчас нужно поговорить о деталях.

— Так, — сказала Екатерина Львовна. — Однако, простите, Мариночка, за нескромный вопрос: давно вы знаете моего сына?

— Четыре месяца, — ответил за неё Вадим, приплюсовывая сюда срок с того дня, когда он её видел на рынке. — Я думаю срок вполне достаточный.

— Допустим, — сказала мать. — Но почему вы молчали о себе раньше и вдруг сразу решили?

Марина прикрыла пылающие щёки ладонями.

— Вы меня извините, Екатерина Львовна, — сказала она, отнимая руки от лица и косясь на Вадима. — Пожалуйста, извините. Но я считаю своим долгом внести некоторую ясность во всё то, что тут было сказано. Во-первых, Вадик напрасно заявил, что вопрос уже решён. Пока я согласилась только познакомиться с вами. Никакого согласия выйти замуж за вашего сына я не давала. Во-вторых, я сама удивляюсь не меньше вашего, почему именно сегодня зашёл этот разговор.

— Я так хотел, — сказал Вадим, слегка побледнев. — Мариночка, прости, но я так сделал. Зачем ждать, знакомиться, присматриваться? Что это изменит? Я люблю тебя и хочу, чтобы ты скорее вышла за меня замуж. Поэтому сказал им, что сегодня придёт не просто знакомая, а моя будущая жена. Ну что тут такого?

Марина со смешанным чувством ужаса и жалости посмотрела на него и встала из-за стола.

— Спасибо за радушный приём, — сказала она, обращаясь к хозяйке и к хозяину и при этом улыбаясь, как того требуют правила хорошего тона. — Мне очень приятно было с вами познакомиться. Извините, но на сегодня, кажется, хватит. Я пойду. Извините.

Марина пошла в прихожую, демонстрируя свою гордую осанку и великолепную стать.

Вадим бросился за ней. За ними — Екатерина Львовна. Поскольку сын безумно влюблён, а муж в мгновение ока был очарован девушкой настолько, что тут же благословил их, Екатерине Львовне, выплеснувшей свою боль, ничего не оставалось, как смириться. Она усиленно со словами «пожалуйста», «ради Бога» и т. д. стала извиняться перед Мариной и уговаривала её не уходить.

Георгий Антонович сидел на своём месте и слушал и не слушал, что происходило в прихожей. Поворачивая пальцами рюмку с вином и глядя в неё, он думал о чём-то своём и обратил внимание только на одну фразу, которую Екатерина Львовна очень громко сказала Вадиму:

— Вадик, оставь нас!

«Наконец-то», — подумал Георгий Антонович, уставившись в ту сторону, откуда доносились голоса. Он знал, что теперь, когда Екатерина Львовна сдала свой позиции и хочет поговорить с Мариной наедине, дело пойдёт к развязке: если Марина после разговора с Екатериной Львовной всё-таки уйдёт, значит глупая, значит обиделась на хозяйку и на сына, и все может рухнуть; если останется, значит умная, значит не придала решающего значения в сущности легко объяснимому поступку Вадима — ведь потерял парень голову и, естественно, заторопился. А с такой красоткой долго ли потерять голову. Да и вряд ли умная девушка стала бы разбрасываться такими женихами. На весь город раз, два и обчёлся.

— Я не пущу её! — вопил из прихожей Вадим. Он тоже соображал, что надо именно сейчас ликвидировать накладку и уговорить Марину остаться. И поэтому продолжал дико вопить: — Мариночка, прости меня! Ну прости, пожалуйста!

— Вадим, уйди! — воскликнула Екатерина Львовна — Нам с Мариночкой надо обговорить некоторые бытовые вопросы. А вы, Мариночка, большая умница. Это я поняла ещё за столом, когда вы отбрили меня и этого оболтуса. А раз умница, значит, останетесь. Правда ведь?

Георгий Антонович улыбнулся и, прищурив глаза на рюмку, выпил вино и проглотил кусочек заливного.

Екатерина Львовна ещё с минуту уговаривала Марину остаться. Потом они вместе ушли в комнату Вадима (Вадим в это время, находясь в подъезде, ждал возлюбленную) и долго сидели там и говорили.

Минут через двадцать они вошли в залу. Георгий Антонович сидя на диване, просматривал какой-то журнал. Вадима не было. Екатерина Львовна объявила, что они с Мариной решили не откладывать свадьбу, дабы предостеречь благое дело от всяких осложнений. Георгий Антонович в знак согласия кивнул головой и закрыл журнал. Осталось обсудить день свадьбы. Обсуждали без Вадима. Екатерина Львовна сначала предложила новогодние праздники, но Георгий Антонович категорически возразил, сказав, что праздник пусть сам по себе, а свадьбу желательно сделать саму по себе. Он же предложил первую субботу января. Оставалось три месяца. Екатерина Львовна ужаснулась — слишком быстро разворачиваются события, но подумала и согласилась.

Вошёл Вадим. Он смотрел на них и ничего не понимал. И отец, и мать, и Марина сидели за столом на своих местах. Отец и мать переглянулись. Марина сидела не по её характеру кротко, опустив глаза. Георгий Антонович сказал: «Мы тут кое-что решили без тебя, если не возражаешь, через три месяца свадьба». Вадим заулыбался и молча сел за стол.

Марина сказала, что ей пора домой. Вадим ответил, что отвезёт её на машине, и спешить некуда. Но в кругу семьи говорить было больше не о чём, и Марина желала поскорее уйти, одуматься, привести свои мысли и чувства в порядок. Они оделись и вышли во двор. Было свежо. На небе ярко мерцали звезды. Тянул ветерок. Вадим оставил Марину у освещённого подъезда, а сам пошёл в гараж. Он бесшумно подъехал к ней, усадил рядом с собой. Сев за руль, не поехал сразу, а обнял невесту и, несмотря на её протесты и просьбы, стал ласкать её, целовать и гладить пальцами её щеки, брови, выбившиеся из-под шапочки мягкие волосы. Прервала их другая запоздавшая парочка, вышедшая из-за угла.

На другой день были исполнены формальности в загсе и оповещены все друзья с обеих сторон. За неделю до регистрации молодые съездили в Красноярск. Вадим познакомился с родителями Марины. Все вместе приехали в Иркутск на свадьбу. Для свадьбы откупили ресторан.

Гостей на свадьбе было много, особенно молодёжи, студентов, близких друзей Вадима и Марины. Среди гостей оказался один офицер, школьный приятель Вадима, прибывший в отпуск. Он напомнил невесте об Осинцеве, и сердце у неё сжалось. Пока не ушёл офицер, — его мундир резко выделялся среди костюмов других гостей, — она волей-неволей обращалась к прошлому. И ей было досадно, что этот мундир мозолит глаза, что в такой день появилась помеха…


IX


Олег долго не получал писем. Дед неграмотный, а больше получать не от кого. И вдруг — весточка и денежный перевод. На тысячу рублей.

Замполит майор Макаров вызвал Осинцева к себе и стал выяснять, откуда, от кого и, главное, зачем такие деньги. Осинцев ничего не мог ответить.

— Дело тёмное, — сказал Макаров, — внимательно разглядывая почтовое извещение с обеих сторон. — Поедем на почту разбираться.

Приехали. Разобрались. Оказывается, перевод был от Марины. На обороте почтового бланка, где было место для письма, она соизволила начёркать несколько слов: «Купи новую моторную лодку. Я вышла замуж. Живу с мужем у его родителей. Желаю счастья. Марина». Это было её единственное письмо к Осинцеву.

— Какая Марина? Какая лодка? — Макаров сыпал вопросами, словно бил молотком по голове.

Осинцев побледнел как полотно.

— Сержант! — окликнул его Макаров. — Ты можешь толком объяснить, что это за деньги и при чём тут моторная лодка?

— Не нужен мне этот перевод, — ответил Олег глухим неузнаваемым голосом. — Отправьте его обратно. И объяснять ничего не буду. Это моё. Личное. И никого не касается.

— Меня, как заместителя по политической части, касается.

— Хоть на куски режьте, ничего объяснять не стану.

— Та-ак, — протяжно произнёс замполит, кладя почтовый бланк с письмом Марины на стол. — Хорошо-о.

Оба молчали. Макаров, прищурив глаза, опять обратился к сержанту:

— Последний раз спрашиваю: от кого деньги?

— Я же русским языком сказал, что объяснять ничего не буду.

— В таком случае я распоряжусь отправить их обратно.

— Именно об этом вас и прощу.

Майор запыхтел от злости. Помолчал, сопя и барабаня пальцами по бланку и швырнул его Олегу.

— На, сукин сын, заполняй, — сказал он. — Я разрешаю получить деньги. Но при мне сейчас же всю сумму положишь на сберкнижку. Сберкнижка будет храниться у меня до конца службы. Понял?

Олег взял бланк и написал на нём: «Перевод в сумме тысяча рублей возвращаю отправителю. Подпись: Осинцев. Дата». Он подошёл к окошечку и подал бланк молоденькой девушке. Девушка очень удивилась, высунулась в окно и крикнула:

— Товарищ начальник! Он возвращает деньги обратно. Что мне делать? Отправлять?

— Отправляйте, — махнул рукой Макаров. И, повернувшись к Олегу, добавил: — Тут не детский сад, чтоб возиться с тобой да уговаривать. Поехали в часть.

Когда шли к машине, Макаров смягчился.

— Зачем ты так? — сказал он. — Тысяча рублей на дороге не валяются.

Олег промолчал.

— Ответь мне только на один-единственный вопрос, — не унимался майор: — кто эта самая Марина?

— Никто. Тварь последняя. Вот кто, — сказал Олег и заморгал влажными глазами.

«Да, — подумал Макаров. — Крепкий орешек этот сержант».

Итак, с Мариной всё ясно. Последняя тварь. Змея подколодная. Гадюку спас и пригрел на Ангаре. И главное, что обидно. Высунула своё змеиное жало сразу после разлуки. Не ответила ни на одно письмо. А он, дуралей, строил планы на будущее. Размечтался как Манилов. И даже суровая армейская служба долго не могла вышибить из него эту маниловщину. Когда надоедало мечтать, предавался грусти, сомнениям. Порою мучительно страдал и изводил себя ревностью. И всё время, до самого последнего момента на что-то надеялся. Авось, думал, среди тьмы поклонников, студенческих забот и городской круговерти вспомнит шторм, Ангару, вспомнит как рыдала на берегу в первые минуты после спасения, как ночью на кладбище дрожала от страха у могилы Алексея Безродного, как ездили за грибами и целовались, как он сам чуть не утонул, доставая для неё цветок с бакена. Авось, думал, вспомнит, что есть на свете неплохой парень, готовый ради неё на все, готовый не колеблясь рискнуть самой жизнью, лишь бы достать злосчастный измочаленный фиолетовый георгин с белыми краешками; вспомнит, что этот парень предан ей всеми клетками существа своего и принадлежит только ей, что он любит её и страдает, ждёт и надеется. И до последнего момента маленькая надежда теплилась, жила. А пока жила надежда, можно было жить дальше. А теперь как жить? Невольно всплыл в сознании трагический образ Алексея Безродного, обрисованный бабкой Анисьей у костра на берегу Ангары. Кто такой был этот Алёха Безродный? Здоровый, сильный деревенский парень. Такой же как Олег. Оба полусироты, оба с детства лишены родительской ласки. Значит много общего. Наверно именно поэтому история, рассказанная старухой, произвела на Олега неизгладимое впечатление. Теперь Олег сам попал если не в точно такую же, то в подобную историю. Алексей Безродный, потеряв надежду, не захотел больше жить. Но прежде беспощадно отомстил всем, кто отнял у него эту надежду. А он, Олег Осинцев, кому должен мстить? Кто отнял у него надежду? Её теперешний муж? А при чём тут он? Просто он оказался самым удачливым из всех её поклонников. И только и всего. Не он так другой. Любой кто угодно другой, но только не он, не Олег Осинцев. Тогда зачем же вселила она в него эту надежду, эту неистребимую веру, эту сатанинскую любовь? Душу раскрыл нараспашку перед ней. Пожалуйста, влезай. Влезла змея. Изжалила всего. Выползла и на прощание так укусила, что в голове помутилось. Хоть бы эти деньги-то не посылала. Ведь неглупая девчонка. Неужели не понимала, что выслав деньги, ужалит вдвойне больно? Зачем она это сделала? Хотела утешить?, Или наоборот, дать понять, что все между ними кончено? Да! Именно в этом истина. «Она вычеркнула меня из жизни навеки и не хочет обо мне больше слышать, — подумал Олег. — А чтобы больше обо мне не слышать, решила рассчитаться за лодку». — Олег усмехнулся. — Между прочим, явно переплатила. Корпус стоит 500 рублей, мотор 350 рублей. Полторы сотни лишние. Положила сверху. Наверно, обрадовать хотела. Обрадовала. Спасибо. — Олегу так стало обидно, что он прослезился. Потом вдруг крепко сжал кулаки: — «Ну, паскуда, не попадайся на узкой дорожке. Жаль поторопился отправить почтовый бланк. Надо было взять деньги, купить на чёрном рынке пистолет и пристрелить тебя как бешеную собаку. Убивать таких надо».

Мысль о чёрном рынке и пистолете была продуктом деятельности подсознания, явилась как бы непроизвольно как результат ненавистной иронии и сумрачных мыслей о трагической судьбе Алексея Безродного и об общности судеб с этим несчастным человеком, и Олег не придал ей тогда значения, как не придаёт значения никто другой нормальный человек, когда под горячую руку или шутя говорит, что убьёт другого человека.

И он вскоре забыл об этом.

Внешне Олег почти не изменился, казался, как и прежде, добрым и отзывчивым, но появилось в его характере нечто новое, чего никогда не было прежде — вспыльчивость. Однажды, потеряв самообладание, сделался зверем и схватился за грудки с сержантом Петрущенко из-за того, что тот, дежуря по роте и проверяя состояние казармы, обнаружил у него под койкой, под вещевым мешком, кем-то спрятанные игральные карты, — они были спрятаны Явно с той целью, что у помощника командира взвода никто не будет их искать. Он приписал их Осинцеву, тогда как Осинцев, сколько был в армии, вообще не играл в карты. Ребята вовремя разняли их, карты уничтожили, и всё осталось шито-крыто, так как Петрущенко, получив от солдат соответствующее внушение, не сказал никому ни слова. Но другой раз Осинцеву не сошло с рук.

Один шутник, ефрейтор Мазихин, подтрунивавший над всеми, подошёл после занятий к Олегу, и, встав за столом напротив, шутя легонько бросил ему в голову пинпонговый мячик и, поймав отскочивший мячик, спросил: «Ты что такой хмурый, сержант? Сыграем в пинпонг?». Олег в ответ вдруг схватил графин с водой, стоявший на столе, и запустил им в Мазихина. Мазихин отклонился, и графин, ударившись в стенку, разлетелся вдребезги. Осколок задел другого солдата и распорол ему щеку. На шум прибежал старшина Пивоваров. Он стал кричать, дознаваясь, кто бросил графин. Мазихин собирал осколки.

— Ты? — спросил Пивоваров.

— Я ещё с ума не сошёл, — ответил ефрейтор. — Вот кому надо лечиться, — прибавил он, показывая на Осинцева.

Пивоваров написал рапорт на имя Макарова и, несмотря на просьбы солдат, уговаривавших его не выносить это дело до начальства, заявил: «Ещё чего? Он будет графины бить, а я за него отвечай?»

Орлов, чтобы не лишиться хорошего помощника, с трудом замял дело, а Осинцев люто возненавидел старшину, и чем дальше шло время, тем сильнее его ненавидел. Даже хотел проситься в другую роту, чтобы не сталкиваться с ним по долгу службы. Но вскоре они расстались совсем по другому поводу.

… В конце февраля наряд, разводящим которого был Осинцев, пришёл утром из караула на отдых. Ночью был снег и все озябли. Прапорщик где-то замешкался, и весь наряд, не успев вовремя сдать прапорщику оружие, зашёл прямо в казарму и развесил автоматы и шинели где попало. Осинцев, когда сменял посты на своём участке караула, натёр мозоль на большом пальце правой ноги. Он снял сапог и стал рассматривать свою мозоль. В это время вошёл Пивоваров. Он собрался в штаб полка на дежурство и был опоясан ремнём, на котором висел в чехле финский нож. Он стал придираться, что не сдали оружие. Ефрейтор Мазихин всегда смеялся над Пивоваровым, когда тот строил из себя большого начальника, а тут сказал ему грубо:

— Ты куда собрался? В штаб? Иди, не ной тут.

— Ах, так? Ладно, — сказал Пивоваров, возмутившись и вышел.

Через минуту вместе с ним в казарму вошёл замполит майор Макаров. Он пришёл узнать в чём дело. Увидев беспорядок, спросил у солдат, которые, вскочив, стояли по стойке смирно. Причину должен был объяснить разводящий сержант Осинцев, но он сидел на своей койке и спешно обувался. Макаров подошёл к нему. Осинцев кое-как сунул ногу в сапог и встал, оправляя гимнастёрку. Мозоль, которую впопыхах сдавил портянкой, так жгла ногу, что он побледнел и чуть не завыл от боли. Макаров был недоволен Осинцевым после истории с денежным переводом и теперь ещё более обозлился и произнёс:

— Хлев, а не гвардейская казарма.

Сказав это, он не стал выслушивать оправдания, а повернулся и пошёл к выходу.

— В обозе ему быть разводящим, рис по кухням распределять, — сказал Пивоваров с усмешкой и засеменил следом за майором.

Осинцев вздрогнул. Адская физическая боль, не желание выслушать причину беспорядка и оскорбление старшины пробудили в нём ещё свежие душевные раны, нанесённые Мариной, и он крикнул ему вслед:

— А тебе — в тюрьме, надзирателей по этажам распределять!

Пивоваров резко повернулся и машинально схватился за чехол, в котором был нож. Эта реакция у него произошла бессознательно, в ответ на бессознательную реакцию Осинцева. Пивоваров вовсе не собирался метнуть в Олега нож. Он этим движением просто хотел поправить чехол, потому что лишний предмет мешал, а в подобных случаях большинство людей хватаются именно за то, что мешает. Пивоваров же имел ещё дурную привычку, когда надо и не надо одёргивать мундир. В глазах у Осинцева было бешенство. Состояние невменяемости перешло в ослепительную вспышку ярости, когда он подумал, что дневальный специально схватился за чехол и, озверев и потеряв контроль над своими действиями, в ответ на его реакцию сжал кулаки и бросился к нему. Неизвестно, что было бы дальше, если бы не подоспел стоявший неподалёку плотный, плечистый ефрейтор Мазихин. Подскочив, он схватил Осинцева за шею. Осинцев стал вырываться. Тут же оба они упали в проходе между койками, опять вскочили и упали на чью-то постель, барахтаясь и кряхтя. Замполит побледнел и молча смотрел на всё, что происходит. Младший сержант Анвер Халитов крикнул: «Ребята, что вы стоите!» — бросился к двум разъярённым борцам. Подбежали остальные солдаты. Осинцев разбросал всех и с такой силой ударил Мазихина, что тот, упав спиной на кровать, перевернулся через голову и свалился между коек. Осинцева опять схватили, но не могли никак повалить на пол. Потрясённый всей этой сценой, друг Олега рядовой Глотов наконец сообразил, что ему как-то надо помочь солдатам. Он обежал вокруг, чтобы зайти с тыла Осинцева, расстегнул и бросил на ходу почему-то мешавший ему ремень и, перепрыгивая с койки на койку, подбежал сзади и тигром набросился сверху на Осинцева. Схватив его за плечо, повалил всю массу переплевшихся рук, ног, тел на себя. Глотов вывернулся из-под низу, уцепив обеими руками правую руку Осинцева. Он завернул её ему за спину и крикнул: «Полотенце давай!» Кто-то бросил полотенце, и Осинцеву скрутили накрепко обе руки. Петруха Глотов прижав его грудью к полу, тихо приговаривал: «Что ты? Что с тобой, Олег? Успокойся, дружок, успокойся…»

Когда Осинцев бросился вперёд, Пивоваров затрясся как в лихорадке и вцепился в рукоятку ножа не на шутку, В зависимости от того, как происходила борьба, в какой степени Олег был свободен, он то вынимал, то заталкивал нож в чехол, не отпуская пальцев с рукоятки и не видя ничего, кроме груды барахтающихся тел. Убедившись, что Осинцева крепко связали, он опустил руки по швам.

— Что с ним делать, товарищ майор? — спросил Мазихин, тяжело дыша и утирая со лба пот.

— Пока на гауптвахту, — сказал Макаров. Подавляя в себе волнение, добавил: — Там видно будет.

— Товарищ майор, — обратился к замполиту Петруха Глотов, — разрешите мне побыть с ним, я его успокою.

— Ничего, — ответил Макаров. — Там он скорее успокоится.

Петруха и ещё один солдат подняли Осинцева и повели из казармы. Сзади пошёл Халитов. Олег, с разбитым носом и губами за каких-то одну-две минуты ослаб так, что едва передвигал дрожащими в коленях ногами. Его привели на гауптвахту и посадили в одиночную камеру. Петруха развязал ему руки. Осинцев свалился на бок прямо на пол и мгновенно заснул.

Караульный наряд из двух солдат заглянул в камеру. Глотов попросил какую-нибудь шинель.

— Надо дать, — сказал один.

— Пожалуй, можно, — ответил другой.

Один из них принёс старую шинель и её подложили Олегу под голову. Петруха поблагодарил солдат и ушёл. Осинцев не проснулся, когда солдаты тормошили его, чтобы узнать, что случилось. Он проспал семь часов кряду.

Макаров пошёл в штаб. По дороге его догнали лейтенант Орлов и капитан Полубенцев, которые уже знали о несчастье. Солдаты, собравшиеся кучкой у входа в казарму и видевшие, как Орлов, отдав честь, о чём-то спрашивал замполита, делали свои замечания.

— Погиб парень, — сказал один.

— Да, теперь не простят.

— Макаров не пощадит.

— Хороший был солдат. Что ему будет?

— А кто его знает? Увидим.

Офицеры быстро пошли в штаб полка, а солдаты гуськом потянулись в казарму.

Макаров немедленно доложил о происшествии полковнику Горбатовскому.

— Как это произошло? — мрачно спросил он, сидя за столом и согнув длинное худое туловище. Его поза, старчески сморщенное лицо, пожелтевшая лысина и вся его фигура выражала недовольство.

— Осинцев последнее время явно не в себе, — сказал замполит. — Месяца два тому назад ему пришёл денежный перевод от какой-то Марины. Деньги он не взял. Отправил обратно. И обозвал Марину последней тварью. Между этой чёртовой Мариной и сегодняшним поступком, несомненно, прямая связь.

— Много было денег? — спросил полковник.

— Тысяча рублей.

— Ого! — воскликнул Горбатовский. — Он объяснил, что это за деньги и почему отправил назад?

— Категорически отказался хоть что-нибудь объяснить. Заявил, что это его личное дело, и ничего не скажет, даже если его будут резать на куски.

— Как это так — личное дело, — возмутился полковник. — Тёмное это дело, а не личное. Может его передать следственным органам?

— Я думаю, не стоит, — ответил замполит. — Тут замешана какая-то моторная лодка. Марина в письме написала, что высылает деньги на новую моторную лодку.

— Моторная лодка? — удивился полковник. — Здесь горы, армия. Какая моторная лодка? Ничего не понимаю. Может всё же передадим его следователю?

— Не надо, товарищ полковник, — сказал замполит. — Он итак травмирован очень сильно. Следователь его доканает. Ответственность беру на себя.

— Большую берёшь ответственность, — сказал Горбатовский. — Мы в приграничной полосе. Рядом Афганистан.

— Ничего, — ответил Макаров. — Я убеждён, что эта история с Мариной и моторной лодкой государственной безопасности не угрожает.

— Ладно, — сказал полковник. — Но что будем с ним делать?

— Разжаловать в рядовые, — предложил Полубенцев.

— Он уже был один раз разжалован в рядовые, — сказал Орлов.

— Гвардеец, сержант, помощник командира взвода. Ну куда это годится? — брюзжал полковник. — Ведь уже наказан был… Это однако за тот случай, когда с Серегиным разбил мою машину?

— Его наказали не за машину, а за вино, которое они с Серегиным везли в часть.

— Да, да. Помню. Не имётся.

— А что, — продолжал настаивать Полубенцев. — Снова выстроим весь полк и снова срежем с него все лычки.

— Нет, — сказал полковник. — Воспитывать этого хулигана я больше не буду. Пусть военный трибунал воспитывает.

— Трибунал наверняка затребует акт судебно-психиатрической экспертизы, — сказал замполит.

— Что ж, свезём на экспертизу. Готовьте машину и конвой.

Проснувшись, Осинцев хотел повернуться, но сильно кольнуло в боку. Он остался лежать в прежней позе, вспоминая, что произошло. До того мгновения, когда его схватил за шею Мазихин, он помнил все, а что было после, представлялось теперь смутно, какими-то обрывками. Потом кое-как поднялся и прилёг на койку. Остаток дня ждал, что вот-вот его вызовут и потребуют объяснений. Никто не вызывал. Вечером пришёл полковой врач, осмотрел его, смазал йодом ссадины. Следом за врачом пришёл лейтенант Орлов. Командир взвода стал объяснять Олегу, что теперь он на краю пропасти, и перед ним два выбора: либо поддаться безысходному отчаянию и погибнуть, либо разобраться во всём, что произошло, и выжить любой ценой. Орлов по-дружески втолковывал ему, что между чувствами и рассудком иной раз возникают странные отношения, что чувства работают на рассудок и, стало быть, не всегда живут в согласии с ним, как не могли жить прежде в согласии рабы и господин. Рабы восставали, господин их усмирял. Так было заведено; Иначе строй погибал. Всякое брожение происходит на почве бедствий и в душе человеческой почва для внутреннего бунта — несчастье, и тут особенно опасно давать волю чувствам.

Орлов сказал, что у него в личной жизни тоже не все гладко. Невеста отказалась выйти за него замуж, когда узнала, что он едет на границу с Афганистаном. Боится бандитов, душманов, как будто они тут разгуливают толпами. И ничего, пережил. Держится.

Осинцев молчал. Лишь кивал головой и вздыхал.

— Тебя завтра повезут в больницу на экспертизу, — сказал Орлов, — так ты держись с достоинством, покажи им, что здоров. Я включил в конвой Глотова сопровождать тебя. Убедил начальство, что в таком деле надо чувствовать локоть товарища.

— Спасибо, — сказал Олег.

… На другой день, утром арестованного посадили в машину и в сопровождении наряда солдат повезли. Глотову было запрещено разговаривать с ним, и он сел в кабину, а лейтенант интендантской службы, ответственный за поездку, сел с солдатами в кузов.

Ехали долго. Олег забеспокоился, стал спрашивать солдат:

— Скоро приедем, ребята? Скажите.

— Когда-нибудь приедем, — ответил один из них. Больше до самого места никто не произнёс ни слова. Когда сошли с машины, Петруха взглядом и жестом подбодрил Олега как мог.

Вошли в здание и потом в какую-то комнату, над дверью которой была вывеска: «Приёмный покой». Мимо ходили люди в белых халатах и колпаках. На лбу у Олега выступил холодный пот.

Веснушчатая девушка в белоснежном халате с огненно-рыжими волосами, войдя в приёмный покой, спросила:

— Кто Осинцев? Олег поднялся.

— Пойдёмте. И вы с нами, — обратилась она к охранявшим его солдатам.

Осинцева ввели в просторную комнату и посадили перед столом, за которым сидели люди.

Председатель комиссии был молодой врач, лет тридцати двух, в очках, с бледным узким лицом и копной тёмно-русых волос. Кроме него было ещё четыре человека: пожилой врач с отвисшим животом, студент медик-практикант, полная круглолицая женщина и ещё миловидная румяная женщина лет двадцати восьми.

— Как чувствуете себя? — спросил председатель, внимательно взглянув на пациента. — Вы помните, что с вами произошло… (председатель взглянул на лист бумаги, лежавший на столе) вчера утром?

— Помню.

— Расскажите.

Осинцев рассказал. Вполне нормальная спокойная речь произвела хорошее впечатление на комиссию, но председателю показалось неубедительным, что причиною ссоры была мозоль. Он продолжал задавать вопросы.

— А вот нам известно, что вы первый начали драку, — сказал он. — Вы помните это?

Олег вздохнул и промолчал.

— Вы помните? — повторил вопрос председатель.

— Помню.

— Что бы вы делали, если бы вас не остановили? Олег пожал плечами и не ответил.

— Раньше у вас были подобные вспышки гнева?

— Нет.

— Расскажите, что у вас за отношения со старшиной Пивоваровым?

— Никаких отношений у меня с ним не было.

— А ссорились когда-нибудь до этого с ним?

— Мне нечего с ним делить.

— А припомните-ка.

— Я говорю, что нет. Что припоминать?

— Расскажите, что у вас было на душе до этой ссоры. Чем вы жили?

— Чем живут все солдаты, тем жил и я — сознанием долга.

Члены комиссии переглянулись. Председатель комиссии, как тонкий психолог, схвативший оттенки голоса и интонации, выражение лица, внимательно фиксировавший все ответы, по достоинству оценил его последний ответ. Но в связи с этим самая суть для него оставалась ещё более неразрешимой загадкой. И он продолжал спрашивать:

— А всё-таки, что пережили вы?

— Я все сказал, — ответил Олег.

— Мы хотим вам только добра, поверьте. Пациент молчал. Молчали все. Председатель стал обращаться к каждому из членов комиссии. Сначала — к пожилому врачу.

— У вас есть вопросы?

Врач сидел, откинувшись на стуле и, беззвучно стукая пухлыми пальцами по столу, пристальным взглядом изучал сидевшего перед ним сержанта. На вопрос председателя он отрицательно качнул головой. Вопросы задавали женщины и студент. Потом Олега попросили раздеться по пояс и осмотрели.

После экспертизы его увели обратно в приёмный покой. Члены комиссии, обменявшись мнениями, стали расходиться. Первыми вышли в коридор женщины. Олег слышал их разговор.

— Я нахожу в этом острый патологический аффект, — сказала молодая. — Помните случай с Хохолковым, который откусил ухо своей жене? Он тоже на амбулаторной экспертизе выглядел здоровым.

— Да, да, — отвечала другая женщина, лениво передвигаясь по коридору.

В кабинете остались председатель комиссии и пожилой врач. Он сказал председателю:

— Этот сержант не нуждается в нашей помощи. Я не вижу необходимости держать его здесь целый месяц.

— Не мы одни решаем, — ответил председатель и добавил не без иронии: — Слышали, что говорят наши женщины?

— Да ну их! Этот субъект им просто понравился.

— И потом, — продолжал председатель, — решается судьба человека. Наши материалы пойдут в трибунал. Это одно. И другое — он совершенно скрыл истинные причины конфликта. Не зная этих причин, я лично не ручаюсь, что он не бросит в меня полено, задень я нечаянно его больную струну. Желательно узнать, почему у него такое расстройство.

— Повышенная чувствительность. Это видно и так.

— Это понятно. Но какими путями развивался аффект? Вот что важно знать.

— Этого вы не узнаете, — решительно заявил старый врач. — Попомните моё слово. Этого сержанта можете вертеть на мясорубке, а тайны, если он убеждён, что её надо хранить, не добьётесь. Напрасно потратите время.

— Возможно, — ответил председатель. Поднимаясь с места, посмотрел на часы. — Однако, пора обедать.

Осинцева оставили на стационарную экспертизу и абсолютно ничего не добились. Через месяц он повторил врачам то же самое, что сказал в первый день.

Трибунал приговорил его к шести месяцам службы в дисциплинарном батальоне. Он должен был прослужить лишних полгода, которые не идут в зачёт, где-то в другом месте, потом вернуться обратно в часть и дослуживать тот срок, который ему полагалось дослужить до совершения преступления. В дисциплинарном батальоне Олег нашёл силы взять себя в руки. За образцовое поведение ему скостили срок на несколько недель.

Орлов встретил его по-дружески и снова на удивление всего офицерского состава назначил своим помощником.

И снова он в той же роте, в той же казарме, в той же должности. Пивоварова не было в части. Срок его службы кончился, он демобилизовался и уехал. Олег благодарил судьбу, что не придётся больше его видеть, но очень сожалел, что не застал Глотова. Петруха тоже демобилизовался и уехал домой.

Олег ценил дружеское расположение к себе со стороны Орлова и всячески помогал ему в обучении новобранцев. Новобранцы знали из рассказов старых служак о драке в казарме и о том, что Осинцев одним ударом сбил с ног богатыря Мазихина и раскидал весь взвод, пытавшийся его усмирить. Дивились новобранцы физической силе сержанта Осинцева и слушались и уважали его больше чем самого Орлова. Может быть, в этом и заключалась маленькая хитрость лейтенанта, который не смотря на возражения командира роты капитана Полубенцева и других командиров, опять назначил Осинцева своим помощником.


X


Однажды весной Марина шла в магазин посмотреть кое-что для обновы. И встретилась с человеком, с которым совсем не хотела встречаться. Столкнулась лицом к лицу на одной из людных улиц города.

— Ну вот! — весело сказал Юрий Петрович, улыбаясь во весь рот. — Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки. Нет мне, спасенья. Здравствуй.

Марина, здороваясь, глубоко вздохнула, чтобы скрыть волнение, охватившее её вдруг по непонятной причине.

Добровольский, одетый слишком легко для ранней сибирской весны, — в модном демисезонном пальто и замшевой кепочке, — пристроился сбоку и пошёл вместе с ней. Она мысленно сказала себе: «Чёрт возьми, только этого не хватало!»

— Как поживаете, Юрий Петрович? — спросила дружелюбно, пытаясь настроить его на лёгкий непринуждённый разговор.

— Какая может быть жизнь, — ответил Юрий Петрович, — если весна в календаре, а морозит как в святки.

— Попляши, согреешься.

— Настроение не то. Как говорят, хорошо плясать тому, кому счастье подсвистывает.

— Тебе, значит, не подсвистывает.

— Давненько его не слыхивал и не видывал.

— Жениться надо — увидишь и услышишь.

— Согласен, — благодушно ответил Юрий Петрович. — Надо.

— Так в чём же дело?

— Так ведь получается всегда так: пока умный собирается жениться, дурак семьёй обзаведётся.

«Первый камешек в мой с Вадимом огород, — подумала Марина. — Надо скорее от него избавиться. На автобус и домой».

— С невестой-то мне не повезло. Робкий я. Наверно, поэтому, — продолжал Юрий Петрович, поворачивая с нею за угол. — Ты куда? — спросил он.

— На рынок. Там легче попасть на автобус.

— Я провожу тебя.

— Невесту-то, между прочим, любить надо, — сказала Марина. — А я не заметила, чтобы ты любил меня. Просто ухаживал, а настоящей любви не было. Да и способен ли ты на любовь. Я что-то сомневаюсь.

— Способен, Мариночка, способен, — сказал Юрий Петрович и, улыбнувшись, прибавил: — Дело прошлое, ты теперь уже все равно замужем, поэтому признаюсь, что однажды, ещё до знакомства с тобой, у меня был крупный роман с одной особой.

— Неужели?

— Честное слово. Только до того неудачный, что вспомнить страшно.

— Если воспользоваться твоей схемой, которую ты начертил нам в общежитии, наверно, чёрная точка на твоей линии жизни.

— Совершенно верно — чёрная. И не только точка. Целая полоса диною в три года. Чёрная и неуютная как дождливая ночь.

— Эта особа хоть заметила твою любовь или так же как и я даже и не заметила?

— Она не только заметила. Она точно знала, что я готов был бросить к её ногам всю вселенную до последней песчинки, если бы, конечно, был Господь Бог и владыка вселенной.

— И всё-таки отвергла.

— Да.

— Удивительно.

— А ничего удивительного. Ей нужен был непременно сказочный принц и притом непременно гений. А я, как видишь, не принц и не гений — простой смертный.

— Ну, скажем, не такой уж простой, — возразила Марина. — А интересно, нашла ли она своего принца?

— Нашла. Где-то в Санкт-Петербурге.

— Повезло.

— Повезло да не очень.

— Что так?

— А дело в том, что у принца была жена и двое маленьких детей, и один из поклонников этой особы, страшный ревнивец, как только узнал, что она скурвилась и разбила чужую семью, укокошил её.

— Кошмар, — растерянно произнесла Марина. — Какие страсти рассказываешь, просто ужас. И что ему после этого было?

— Ничего не было. Человек, можно сказать, доброе дело сделал. Вернул непутёвого папу маленьким детям. Упрятали на три года в психушку и выпустили.

— Ужас.

— Но ужаснее всего то, что эта особа всю жизнь искала гения, а вышла замуж за круглого дурака. Это выяснилось уже после её смерти. Я ездил в Питер, разыскал её могилу и прочитал эпитафию из двух строк, сочинённую им, этим гением в кавычках. Памятник из мрамора делали, наверно, целый год — это же не так просто из-за огромной очереди и недостатка материала — и он, дубина, столько времени сочинял две строки.

Вот если специально придумывать целый год какую-нибудь сногсшибательную глупость, то глупее ничего не придумаешь.

— Может он с горя.

— Причём тут горе. Высечь навеки вечные на мраморе идиотскую пародию на её имя, которую он придумал в постели, да ещё с глупейшими намёками на то, как хорошо ему было с ней в постели — верх идиотизма. Не знаю, по-моему это ни в какие ворота не лезет. Даже самый отъявленный бред и то имеет границы.

— До чего же ты злой, — сказала Марина. — Несчастные люди пострадали, можно сказать, из-за любви, а ты их хулишь почём зря.

— Почём зря я никого не хулю. А что касается этих людей, то я называю вещи своими именами.

— Может он в чем-нибудь действительно гений. Например, в любви. Кто он вообще-то?

— Говорят, кандидат наук. Работает в каком-то НИИ.

— Надо же. Оставил двоих детей. Маленьких. Тут уж надо обладать чертовской силой обаяния. Она, наверно, была красива?

— Красива — не то слово. — Юрий Петрович окинул Марину оценивающим взглядом, словно разговор шёл о ней, а не о той женщине, и, помедлив немного, стал развивать свою мысль: — Тут дело не в красоте. Дело в том, что во внешности женщин нас, мужиков, интересуют помимо красоты лица две вещи, куда более важные, чем сама красота. Если взять на вооружение: десятибалльную систему, то красота будет оценена лично мною всего в один балл. Две же вещи, о которых упомянул, но не могу их назвать по причинам интимного свойства, тоже не равноценны. Одно достоинство — самое важное — я оцениваю в пять баллов, другое — в два балла. И плюс к ним красота — один балл. Это чисто внешние достоинства — восемь баллов. Ещё один балл, как говорил Аркадий Райкин, кладу на ум, и ещё один балл — на умение вести хозяйство. Итого десять баллов. И если женщина имеет хотя бы одно основное внешнее достоинство в полной мере, которое я оцениваю в пять баллов — для меня она милее любой красавицы. А у пострадавшей — я имею в виду покойницу — было девять с половиной из десяти возможных. Почти совершенство. И кроме того в ней было нечто особенное, прямо-таки чудотворное, возбуждающее у мужчин чрезвычайно большой интерес. Это чудо природы в перечисленные десять баллов не входит, так как встречается крайне редко и учитывается особо. Мужики это называют изюминкой. Она знала за собой это качество и козыряла им где надо и не надо. Когда же я присмотрелся к ней повнимательнее, то к несчастью своему обнаружил ещё две изюминки. Так вот, если учесть, что покойница, мир её праху, имела кроме всех перечисленных баллов три изюминки, то можешь себе представить силу её обаяния.

— Трудно представить, — резко сказала Марина. Задетая за живое, с ядовитым сарказмом добавила: — Девять с половиной баллов да ещё и три изюминки. Обалдеть можно.

— Вот, вот! — подхватил Юрий Петрович. — Все и обалдевали. Говоря математическим языком её формула выглядела чересчур внушительно: девять с половиной и три в скобках. С такими данными надо было либо действительно найти гения, которому бы потребовалась вся его гениальность, чтобы оградить её от ударов судьбы, либо самой иметь гениальную голову, чтобы выжить. А она была далеко не гениальна и к тому же садистка. Находила удовольствие в том, чтобы поиздеваться над чувствами своих поклонников. Так что исход вполне закономерен — эпитафия на могиле вполне соответствует интеллектуальному уровню обоих.

— А ты, похоже, злорадствуешь, — заметила Марина. — Нельзя о покойниках говорить плохо. Большой грех.

— А я старый грешник. Вот все говорят: мораль, нравственность — наивысшие ценности человечества. В принципе, конечно же, я не против морали, но есть ценности, на мой взгляд, куда более высокие. Свобода, например, выше всякой морали. Ради свободы я совершу уйму аморальных поступков и буду в ладах со своей совестью. Свобода — вот наивысшая ценность человеческая.

— Ох, как ты дорожишь своей свободой! — воскликнула Марина.

— Да я дорожу своей свободой, — согласился Юрий Петрович. — Очень дорожу, потому что выше её может быть только всепоглощающая страсть — неодолимое чувство к женщине. Лишь ради любви или адекватной ей лютой ненависти — ненависть ведь тоже высокое чувство — можно пожертвовать свободой. Ну ладно, хватит обо мне да о других. Расскажи как твои дела.

— Прекрасно.

Юрий Петрович внимательно посмотрел на неё и, положив руку на сердце, сказал:

— Разрази меня гром, если ошибаюсь! Ты поссорилась с мужем.

Марина прибавила шаг.

— Как догадался? — спросила она.

— Я на догадках не строю заключений. — Я — вижу. И часто ссоритесь?

— Не чаще других. Милые бранятся, только тешатся. Есть такая поговорка.

— Есть и другая: ври тому, кто не знает Фому, а я брат ему. Это знаешь на что похоже? Извини, что вворачиваю опять поговорку, но тут вернее сказать по-другому: не имела баба хлопот, так купила порося. Не с твоим характером из чужих ковров пыль выбивать.

— Ничего, привыкну.

— Он учится, кажется, в нашем институте?

— Заканчивает.

Юрий Петрович помолчал, испытующе посмотрел на Марину и сказал:

— Удивляюсь, как ему удалось так быстро охмурить тебя. Тоже, наверно, гений в любви. Но если переживёт тебя, будем надеяться, что не увековечит на мраморе таким же образом, как тот олух царя небесного.

— Ты очень опасный тип! — с возмущением сказала Марина. — Лучше хулигана с ножом встретить, чем тебя.

— Извини, — сказал Юрий Петрович. — Нечаянно сорвалось с языка. Больше не буду.

— Вот что, дорогой приятель, — сказала Марина с чувством. — Не хочу больше с тобой разговаривать. Никогда не подходи ко мне. Надеюсь, это последняя наша встреча.

Юрий Петрович миротворительно поднял руки и заявил, что впредь будет только развлекать её.

— Я надеюсь, эта последняя наша встреча, — повторила она.

Добровольский, улыбаясь, стал рассказывать анекдот из цикла «армянское радио отвечает». «Вопрос армянскому радио: какая в Ереване самая жаркая температура? — Ответ: сто градусов. — Вопрос: что делают в Ереване в такую жару? — Ответ: дают курам мороженое, чтобы не несли варёных яиц». Марине было не до шуток. Она хотела поскорее избавиться от Юрия Петровича. Пришли на автобусную остановку. К счастью, автобус уже трогался с места. Марина быстро вскочила на подножку и повернулась лицом к Добровольскому. Он, улыбаясь, махал ей рукой. Марина Отвернулась от него. На душе было неспокойно. Во-первых, отомстил, подлец, за измену. Специально рассказывал битый час о какой-то умопомрачительной женщине с сексуальными достоинствами, скромно называемыми изюминками, которая, хотя и отправилась в небытие, но была по всем параметрам выше Марины — эта пилюля была особенно горькой. Во-вторых, разглагольствуя о ценностях мироздания, добавил сомнений насчёт замужества. Конечно же Олег Осинцев любил её во сто крат сильнее чем Вадим. Хотя это она знала и раньше, но теперь почему-то ей стало от таких мыслей неспокойно. Добровольский основательно испортил ей настроение.

«Нет, — мысленно сказала себе Марина. — Больше никаких контактов с этим человеком и — упаси Боже — никаких бесед. Увижу если где на улице, обойду за километр или побегу без оглядки».

Марина рассказала подругам о встрече с Добровольским и девушки стали звать его теперь не Осколок Диогена, а Девять с половиной и три в скобках.

— Вон-вон он идёт! — оживлённо говорила подругам какая-нибудь девушка, увидев его на улице. — Вон в замшевой кепочке идёт Девять с половиной и три в скобках.


XI


Осинцев, тяготясь воспоминаниями о трибунале и дисциплинарном батальоне, тянул армейскую лямку без вдохновения: день прошёл, и слава Богу.

Иногда ему удавалось бывать в городе. Он с тоской смотрел на хорошеньких девушек и красивых женщин. Смотрел на них и словно их не видел — все помыслы его, как и прежде, были обращены к Марине. Он всё ещё не мог окончательно разобраться в себе: то ли он её теперь больше ненавидит, чем любит, то ли наоборот.

Но если любит, то уже не той прежней чистой и возвышенной истинно человеческой любовью, а какой-то особенной, ослепленно-безумной, замешанной на животном инстинкте. Образ её как наваждение преследовал его днём и ночью, вызывая то приступы лютой злобы и ненависти, то непреодолимое желание покрыть её, как самцы животных покрывают самок. Ради этого, ради одной ночи в постели с Мариной, он иногда, кажется, готов был, как самец богомола, пожертвовать жизнью. Но стоило чуть успокоиться, укротить свою злость или бредовую идею об обладании Мариной ценой собственной жизни, и трезвой головой начинал сознавать, что промежуточные реалии между этими двумя крайностями нисколько не лучше, а хуже крайностей. Промежуточные реалии были таковы, что она гранитной скалой будет стоять всю жизнь между ним и всеми другими девушками и женщинами, какими бы хорошенькими и красивыми они ни были. И чем дальше шло время, тем больше он сознавал и убеждался, что Марина — это злой рок, что даже люто её ненавидя, он не сможет разлюбить её никогда. В связи с этим вставал вопрос: как жить дальше? Он слышал, что бывают случаи, когда мужчина всю жизнь любит одну женщину, которая замужем за другим, и счастлив только тем, что она существует на земле. Олег же был слишком импульсивен, энергичен, а главное — слишком ревнив для такой роли. И вряд ли бы согласился тихо страдать всю жизнь, даже если бы она не унизила и не оскорбила его вероломным предательством.

Однажды он побывал на вечере отдыха молодёжи в городском Доме культуры. Забился в угол и сидел как сыч, наблюдая за танцующей публикой. Смотрел на публику, на девушек, а мысли его были далеко, с другой девушкой, ставшей теперь уже женщиной. Слушать эстрадную музыку, смотреть на выселяющуюся жизнерадостную молодёжь стало невмоготу, и он ушёл озлобленный, не дожидаясь других солдат, которые были вместе с ним в увольнительной и остались до конца вечера. На улице наткнулся на целующуюся парочку. Парень и девушка так увлеклись, что не замечали прохожих. Олег, глядя на них, поддался на какой-то миг бездумному порыву и пошёл на вокзал. На полпути остановился, вытер дрожащею ладонью холодный пот, выступивший на лбу. Какой смысл дезертировать, если всюду на вокзалах патрули? До Иркутска не добраться. А цель — именно Иркутск. Именно там — поиски, слежка, засада, бросок с яростью тигра и — будь что будет. Если совершится убийство, не он первый, не он последний. Но сейчас ничего не выйдет. Надо ждать дембеля. Хорошо, что ждать недолго. Вообразив азартную, успешную охоту за Мариной, Олег ощутил сладострастный трепет, пробежавший по всем его жилам.

— Сам сгину, но миловаться с другим не дам, — угрожающе произнёс он и свернул на дорогу, которая вела к казармам.

В полку была сильная команда стрелков-спортсменов. Они ежедневно тренировались в тире, стреляли из винтовок и пистолетов. Однажды Олег зашёл в тир, понаблюдал за спортсменами и попросил у тренера пистолет. Прицелился. Вместо яблочка, куда он целился, на какой-то миг вдруг почудилось продажное сердце Марины. И Олег выстрелил. Попал в самый центр, в десятку. Попросил ещё патронов, и все пули легли одна возле другой в центр мишени. Тренер предложил ему вступить в секцию. Олег согласился. Стал каждый день ходить в тир. Чтобы твёрже была рука и зорче глаз, принимал психологический допинг — выпивал чашу ненависти. И довольно скоро добился хороших результатов. На официальных соревнованиях получил звание кандидат в мастера и особое расположение тренера. Тренер надеялся, что на следующих соревнованиях он сможет выполнить норматив мастера спорта и доверил ему ключ от тира, чтобы в любое удобное для него время мог приходить и тренироваться. Тир, как кислородная подушка, помогал Олегу дышать и жить. Как только возникали воспоминания, связанные с Мариной, и начинала закипать злоба на подлость людскую, шёл в тир и стрелял. Только там и отводил душу, всаживая в стену пулю за пулей. Как хотелось ему в эти минуты продырявить не бумажную мишень, а живое сердце лютого врага своего! «Но ничего, — утешал он себя, сжимая рукоятку спортивного пистолета, — придёт время…» И начинал палить по мишеням беглым огнём. Если все пули попадали в цель, не столько радовался, сколько злорадствовал, предвкушая грядущую расплату, от которой врагу не уйти. Парадоксальная сложилась ситуация! Врагом номер один теперь мыслился не лазутчик империализма, не вооружённый до зубов афганский душман, о котором прожужжали все уши на политзанятиях, а человек слабый и беззащитный, вырванный из лап смерти во время шторма на Ангаре им же самим. Душман же, сеящий всюду смерть, всего лишь неприятель, враг номер два. Да, он может убить, может нанести физическое увечье. Но чем так страдать, лучше уж быть убитым. А если же минует стычки с душманом и останется живым? Тогда на гнусную подлость Марины, действия которой не понять, ни простить невозможно, по закону обратной связи он должен ответить рано или поздно чем-то адекватным. Иначе сойдёт с ума или в результате стресса наживёт какую-нибудь неизлечимую болезнь. А пока вот с помощью спортивного пистолета снимает стрессовое напряжение. Пистолет — единственная отдушина.

Вскоре в полку произошли события, которые отвлекли Осинцева от тира и чёрных мыслей.

… В пять часов утра прозвучал сигнал боевой тревоги. Полк спешно погрузился на автомобили, на бронетранспортёры и двинулся вслед за штабными машинами в южном направлении. Ехали по горным крутым дорогам целый день с небольшими остановками на обед и на заправку машин горючим. Солдаты понимали куда едут, и никто ни о чём не спрашивал ни друг друга, ни командиров. Лишь под вечер состоялся небольшой разговор, относящийся к делу. Затеял его рядовой Анвер Халитов, который всегда был дружески расположен к Олегу. Теперь они сидели в грузовике рядом, прижавшись друг к Другу.

— Ты знаешь где мы находимся? — тихо спросил Анвер.

— Конечно, знаю, — ответил Олег. — Все знают.

— И нисколько не боишься?

— А чего их бояться, — простодушно ответил Олег. — Они сами нас боятся.

— А я весь день хоть бы что, — сказал Анвер. — А сейчас что-то немного сдрейфил. Ночь надвигается. Они ведь, собаки, в основном по ночам действуют.

— Выставим караулы и будем спать как у себя дома, — сказал рядовой Валентин Марин нарочито громко, чтобы слышал лейтенант Орлов, сидевший здесь же, в кузове грузовика. Орлов специально сел в кузов, чтобы понаблюдать за настроением своих подопечных. Рядовой Марин продолжал: — Мне бы в рукопашную. Ох руки чешутся кишки на кулак намотать!

— Смотри, как бы твои кишки на кулак кто не намотал, — сказал солдат из дальнего угла.

— Разговорчики! — прикрикнул Орлов.

Все смолкли. И больше на эту тему бесед не устраивали. Ночью движение остановилось. Но выходить из грузовиков и бронетранспортёров было запрещено: Все оставались на своих местах и спали сидя. Усиленные наряды часовых охраняли колонну. Таким манером ехали ещё сутки.

На рассвете третьего дня тронулись дальше, а уже к обеду окружили банду душманов, которые спрятались за гребнем на вершине горы. Прозвучала команда «к бою!», и солдаты повзводно бросились вперёд, но через сто метров по команде своих командиров залегли. Наступать приходилось по голому склону. Местность как на ладони. Лишь кое-где небольшие каменные глыбы, поросшие лишайником — за ними на случай огня не спрячешься. Олег осмотрелся вокруг. Даже травы не видать. Так, кое-где былинки торчат между камней. Тоскливый пейзаж и длинный пологий подъем к вершине горы рождали пессимистические мысли у солдат. И Олег не был уверен, доберётся ли до вершины, возьмёт ли когда-нибудь эту безымянную высоту.

Лежали долго, а сигнала к атаке всё не было. Наконец, поступила команда продвинуться вперёд ещё на сто шагов. Гулко застучали сапоги, зашуршала щебёнка под ногами. Олег бежал с тяжёлой до хрипоты одышкой. Разреженный горный воздух и недостаток кислорода сказывались, и бежать было трудно. Пробежали сколько было приказано и опять залегли. Олег обернулся и увидел справа от себя полковника Горбатовского. Он давал указания солдатам, которые в небольшом укрытии спешно оборудовали для него командный пункт. Когда установили перископ, полковник направил его на вершину горы и долго смотрел туда. После него попеременно посмотрели в. перископ другие офицеры штаба и стали совещаться. Вскоре затребовали на КП командиров взводов, которые были поблизости. Орлова затребовали тоже. Орлов вернулся через полчаса и, подобравшись к Осинцеву, сказал:

— Беги на командный пункт. Скорее! Лейтенант оглянулся.

— Рядовой Марин! Где ты?

— Здесь!

— На командный пункт к полковнику Горбатовскому. Срочно!

Осинцев и Марин побежали вниз по склону по направлению к КП и заметили, что туда же бегут ещё несколько солдат с других взводов. Собрались все одновременно и, не дожидаясь команды, встали в одну шеренгу по стойке смирно.

Полковник подошёл к солдатам и внимательно осмотрел каждого. Потом вынул из кармана носовой платок, сел на камень, снял фуражку и протёр взмокшую от пота прокладку возле козырька. Прежде чем надеть фуражку, промакнул платком капельки пота, выступившие на лбу и на лысине. Все это он делал не торопясь, обстоятельно.

— Мне нужен парламентёр, — сказал, наконец, Горбатовский. — Этим сволочам, — он кивнул в сторону душманов, — надо вручить ультиматум.

Полковник умолк и снова исподлобья стал изучать каждого. Солдаты застыли как изваяния.

— Миссия крайне ответственная, — продолжал полковник. — И опасная. Скрывать этого не буду. По опыту знаю подлую натуру бандитов. Иногда они стреляют и в парламентёров. Поэтому мне нужен человек, который добровольно рискнул бы выполнить эту крайне неприятную, но необходимую миссию. Надо передать пакет с ультиматумом главарю банды и вернуться назад. Для этого достаточно одного человека. Командиры взводов рекомендовали вас как самых отважных. Ну так кто смелый? Два шага вперёд.

Все солдаты, чётко отпечатав два шага, вышли вперёд. Все, кроме одного. На месте остался рядовой Марин.

— Не у тебя ли руки чешутся ринуться в рукопашную? А? Не ты ли собрался наматывать кишки на кулак? — спросил полковник, обращаясь к Марину.

— Я принципиально против всяких переговоров с душманами, — заявил Марин. — Их надо уничтожать. Они залили Афганистан кровью. Уничтожать, а не разговаривать с ними.

— Я не пойму, — сказал полковник, — не то ты хитрец, не то подлец. Кто он по-вашему? — спросил Горбатовский, обращаясь к солдатам.

— Подонок, — сказал кто-то из солдат.

— А какого же черта подонок, — произнёс полковник на высокой ноте, поднимаясь с камня. — Какого чёрта подонок строит из себя героя? Вон отсюда! — крикнул Горбатовский, — чтоб тобой тут не пахло!

Марин как оплёванный пошёл в расположение своего взвода.

Полковник обошёл строй солдат, изучая каждого внимательно. Вернулся назад и остановился напротив Олега. Олег выпятил грудь и чётким твёрдым голосом отрапортовал:

— Гвардии сержант Осинцев.

— Не боишься, сержант?

— Разве что самую малость, товарищ полковник.

— Чем руководствуешься, решив добровольно взять на себя такую миссию?

— Ребят жалко, товарищ полковник, — сказал Осинцев. — Могут погибнуть в бою.

— Ребят жалко, а себя не жалко?

— Так ведь я и сам могу погибнуть в бою, а тут есть шанс ликвидировать банду без боя.

— Вот как надо отвечать в подобных случаях, — сказал полковник, обращаясь к солдатам. — А не болтать о долге, мечтая при этом о наградах. К награде, конечно, мы тебя представим, сержант. Независимо от исхода твоей миссии. А теперь нам надо какую-нибудь палку, чтобы прикрепить к ней белый платок. Поищите, хлопцы, палку.

Солдаты бросились врассыпную искать древко для белого флага. Один из них побежал прямо к кусту, который одиноко стоял у подножия горы. Олег снял с себя всю военную амуницию. Автомат поставил к камню, на котором сидел полковник.

Один из офицеров, командир артиллерийского батальона, подошёл к Горбатовскому.

— Можешь дать один залп из реактивных миномётов, — сказал он. — Для острастки поверх голов.

— Зимний дворец берём что ли? — сказал полковник. — Там не Зимний дворец, и твой батальон не крейсер «Аврора». Они окружены и прижаты к ущелью. Деваться им некуда. Страху у них и без пальбы хватает. А начнём палить мы, начнут палить и они. Трудно в такой обстановке вести переговоры с неприятелем. А так, тихо мирно, как сказал сержант, есть шанс ликвидировать банду без боя. Ну где же палка?

Солдат, который бежал к кусту, уже отломил длинную изогнутую ветку и находу обрезал ножом побеги с листьями. Наконец, палка была готова. Принесли белый платок и привязали к древку. Начальник штаба принёс пакет и отдал Осинцеву. Парламентёр взял в левую руку пакет, в правую флаг и доложил:

— К выполнению задания готов.

— Если начнут стрелять, — сказал полковник, — падай на землю и лежи. Мы обрушим на них всю артиллерию. Стрелять по тебе прицельно не дадим. Плохо будет, если подпустят вплотную и начнут стрелять. Надеюсь, этого не произойдёт. Ну, как говорится, ни пуха…

Осинцев выбрался из укрытия, поднял вверх белый флаг и быстро пошёл вверх по склону. Лишь один раз дрогнуло у него сердце, когда был уже близко к цели и увидел, что один бородатый душман в чёрной чалме направил на него дуло крупнокалиберного пулемёта. Олег замедлил шаг. Душман демонстративно стал прицеливаться. Олег остановился, зажмурил глаза, успев мысленно произнести только два слова — «Прощай, Марина», — и стал ждать выстрелов. Но выстрелов не было. Олег открыл глаза. Душман, повернув голову, с кем-то разговаривал. Того, другого, из-за укрытия не было видно. Олег хотел двигаться дальше вперёд, и вдруг услышал шорох сыплющейся сзади щебёнки. Он оглянулся и увидел Анвера Халитова, который торопливо карабкался вверх, стремясь догнать парламентёра. Олег удивлённо смотрел на него и, когда тот приблизился, вытирая рукавом обильный пот, выступивший на скуластом загорелом лице, молча уставился на Халитова, ожидая объяснений.

— Я сказал Орлову, — произнёс Анвер, превозмогая одышку, — что могу пригодиться, если они понимают по-татарски. Орлов послал вдогонку. Ребята страшно переживают за тебя. Клянутся отомстить.

У Олега сжалось сердце; и он на несколько мгновений опять зажмурил глаза. «Ну, была не была», — мысленно сказал он себе и решительно двинулся вперёд, не обращая внимания на ощетинившуюся пулемётами и автоматами вершину горы. Анвер, изрядно уставший при подъёме, еле успевал за ним.

Когда достигли вершины, Олег смело прошёл цепь душманов, чуть не задев ногой пулемёт и чей-то локоть, и спустился на небольшую ровную площадку за гребнем горы. Душманы как по команде оставили свои гнезда и окружили парламентёров.

— Кто командир? — спросил Олег, бросая на землю флаг. Он поднял над головой пакет и повторил вопрос.

Душманы, обвешанные ножами, гранатами, пистолетами и прочей военной амуницией, многие с автоматами в руках стояли как вкопанные. Большинство из них были бородаты и длинноволосы. Почти все в чёрных мусульманских чалмах и в просторных одеждах. Вид у них был зловещий. Десятки пар чёрных злых глаз сверлили парламентёров и Олег не заметил, чтобы в этих глазах был страх. В них помимо злобы проскальзывала здравая рассудительность и, как показалось Олегу, даже любопытство.

Анвер повторил вопрос по-татарски. Душманы молчали. Тогда Олег протянул руку с пакетом душману, который стоял ближе всех. Тот взял, повертел пакет в руках и передал бородатому душману постарше. Бородатый тоже проявил некоторое любопыство, рассматривая пакет со всех сторон. Наконец, разорвал конверт и вынул листок с текстом ультиматума. Вертел листок и так и эдак, но читать, видимо, не умел и передал вместе с конвертом молодому душману с длинными волосами. Длинноволосый прочитал текст сначала про себя, потом вслух. Душманы стояли как вкопанные и молчали, уставившись на Олега. Олег взирал на них с олимпийским спокойствием, и это явно озадачивало некоторых душманов. Один из таких озадаченных подошёл к краю обрыва и глянул вниз, на дно ущелья. Олег подошёл к нему и тоже посмотрел вниз. Внизу на огромной глубине бурлила горная речка. Олег усмехнулся и долго и пристально смотрел на душмана, словно ждал, когда тот столкнёт его с обрыва. Но душман оттого, что Олег не испугался даже глубокого ущелья, был озадачен ещё больше. Анвер смотрел на всю эту сцену затаив дыхание и, не выдержав нервного напряжения, сказал, что пора возвращаться в полк, так как душманам требуется время для размышления, чтобы принять или не принять условия ультиматума. Олег ничего не ответил. Он поступил совершенно неожиданно. Снял с плеча озадаченного душмана автомат, — тот почему-то не сопротивлялся, — и бросил автомат на землю. Подошёл к другому душману, которого считал таким же озадаченным и удивлённым, и тоже помог разоружиться. Так он разоружил несколько человек, бросая автоматы и карабины в одну кучу. Правда один долговязый душман не отдал свой автомат. Олег не стал возражать. Пусть оставит пока при себе. Но когда следующий душман сам протянул Олегу свой карабин с оптическим прицелом, произошло опять неожиданное. Душманы лавиной двинулись к куче с оружием и стали бросать в неё все своё снаряжение. Притащили пулемёты из гнёзд и свалили их сюда же. Анвер подошёл к Олегу и шепнул ему на ухо:

— Один душман спрятался за обрывом.

— Я видел, — тихо ответил Олег. — Не обращай внимания.

Последним разоружился долговязый. Он бросил автомат на землю, снял амуницию, достал из кармана маленький, как игрушка, браунинг и протянул Олегу. Олег взял пистолет, полюбовался им и сунул в свой карман.

— Что теперь делать-то? — растерянно вопрошал Халитов. — Надо как-то построить их в одну колонну.

— Вот и строй. По четыре в ряд.

Халитов стал по-татарски бормотать что-то, выстраивая всех в колонну по четыре. Душманы быстро поняли что от них требуется и встали как полагается.

— Веди их, — сказал Олег вполголоса.

— А ты?

— Я буду караулить этого, который спрятался.

— Да ну его к чёрту! — воскликнул Анвер. — Пусть там сидит.

— Веди колонну и не рассуждай! Я тоже сделаю вид, что пойду с вами.

Олег действительно сделал вид, что идёт замыкающим, но как только последние душманы спустились с гребня, резко повернулся назад и, вынув из кармана браунинг, залёг в укрытии. Вся площадка с кучей оружия была как на ладони. Некоторые пленные душманы оглядывались назад. Душман, который спрятался, не высовывался из-за обрыва. Ждал, когда придут солдаты и заберут оружие. Вскоре прибежал запыхавшийся и потный Орлов с десятком солдат.

— Что у тебя?

— Один спрятался за обрывом.

— Ясно. Наверняка главарь. Как же его оттуда выкурить?

— Подожди, товарищ лейтенант. У меня есть задумка.

Олег спустился вниз, на площадку, и позвал Орлова и солдат.

— Делайте вид, что пришли за оружием, — сказал Осинцев. — Гремите как можно больше.

Сам на цыпочках, тихонько обошёл место, где спрятался душман, лёг на живот и по-пластунски подполз к обрыву с той стороны, которую душман считал безопасной. Вдруг встал во весь рост, сделал несколько шагов и остановился у самого края обрыва.

— Вылазь, — сказал Осинцев, взмахнув рукой, в которой был браунинг.

Душман держался обеими руками за глыбу и был совершенно безопасен.

— Вылазь, — повторил Олег уже в присутствии Орлова и других солдат.

Душман попытался подняться, но нога у него вдруг сорвалась, и он повис в воздухе. Глыба не выдержала и вместе с душманом повалилась вниз. Раздался душераздирающий крик, эхо которого долго ещё перекатывалось по ущелью…

Полковник Горбатовский вызвал к себе Осинцева и с минуту смотрел на него во все глаза, как на чудо невиданное и неслыханное. Все офицеры штаба тоже смотрели на него и счастливо улыбались.

— Чисто по-суворовски разделался с бандой, — сказал, улыбаясь, замполит майор Макаров. — Ухватил, так сказать, фортуну за чуприну.

— Ты с каким оружием пошёл на главаря банды? — спросил полковник.

— Вот с этим пистолетом, — ответил Олег, доставая из кармана браунинг.

— С этой фитюлькой? — удивился Горбатовский.

— А что? Пистолет да пистолет. Очень красивый. Можно мне его поносить немного?

— Носи. Да только не потеряй.

Заполняя наградный лист на Осинцева, полковник Горбатовский писал: «… проник в расположение банды, уничтожил главаря, взял в плен и разоружил 97 душманов».

Гвардейцы, раскусив гнусную натуру хитрож… Марина, стали смеяться над ним и презирать его. За трусость называли его не иначе как женским именем — Валентина Ивановна Марина.


XII


В конце сентября, в воскресенье, вся семья Пономарёвых должна была идти на именины к брату Георгия Антоновича геологу Сергею Антоновичу Пономарёву. Он только что вернулся с полевых работ, и его жена, Агния Васильевна, устраивала званый ужин.

С утра Екатерина Львовна, заспанная и расплывшаяся, в халате и небрежно причёсанная, шлёпая тапочками по паркету, два раза подходила к спальне молодых и прислушивалась. Время было уже близко к одиннадцати, и пора бы начинать утренний кофе, но Екатерина Львовна не решилась потревожить их. И вот уже десять месяцев, как поженились Вадим с Мариной, она не мешала им ни спать по воскресеньям, ни жить, и вообще не вмешивалась в их дела.

Послушав второй раз и решив, что молодые почивают, Екатерина Львовна стала было уходить, но услышала подозрительно-резкое шуршание шёлкового одеяла и голос Марины:

— Если так, то я сегодня с тобой никуда не пойду, — сказала она полушёпотом, но довольно громко и решительно.

— Начинается, — хрипло ответил Вадим. — Не трогай меня, пожалуйста.

— Вставай! Я застелю постель.

Вадим громко зевнул и охнул с наслаждением, очевидно, потягиваясь.

— Сегодня предкам не порти настроение, — сказал он.

— Всё-таки идёшь к своему Павлу Ивановичу?

— Обязательно.

— Хороша компания.

— А что? Павел Иванович хороший человек, — лениво сказал Вадим. — Побывал в Германии и в Польше, и в Венгрии. Он многое видел. С ним интересно.

— Я уже давно замечаю, что тебе с ним интереснее.

— С тобой разговаривать невозможно.

— Да? — ответила Марина резко. — Зато с тобой мне очень приятно разговаривать. О-очень!

Екатерина Львовна поспешно ушла на кухню и сообщила Георгию Антоновичу, что у молодых «опять». Георгий Антонович, лохматый, в очках, сидел в пижаме за столом. Он принял лекарство (последнее время объявился рецидив поясничного радикулита) и теперь, отхлёбывая понемножку кипячёную воду из стакана, просматривал свежие газеты. При слове «опять» он спокойно перевернул страницу и продолжал читать совершенно невозмутимо. Екатерина Львовна вздохнула и стала накрывать стол.

Вошёл Вадим. Стройный и подтянутый, в синем спортивном костюме. Однако сегодня усиленная утренняя зарядка с гантелями и гирями не пошла ему впрок: выглядел он устало, и чувствовалось, что был не в духе. Бросив «с добрым утром», он механически и равнодушно спросил отца:

— Как здоровье, папа?

Георгий Антонович не отвечал и не поднимал глаз. «Понятно. Уже услыхали, — подумал Вадим. — Шипела на весь дом…»

— Проси Марину, — сказала Екатерина Львовна. — Пора завтракать.

Вадим отвернулся и, сделав болезненно-недовольную гримасу, еле сдерживая себя в голосе, ответил:

— Причёсывается. Сейчас придёт.

Все трое молча ждали. Георгий Антонович читал. Екатерина Львовна то и дело вздыхала и от нечего делать протирала и без того сверкающие серебряные приборы. Вадим со скучающим видом стоял у окна и смотрел на улицу, заложив руки за резинку рейтуз на животе.

Бесшумно, как кошка, вошла Марина. Надетое на ней домашнее светлое платье, было строго и просто, но подогнано со вкусом к фигуре, и, казалось, очень шло не только к её красивой фигуре, но и к красивому овальному лицу и к светлым волосам. Усаживаясь за стол, она задела нечаянно коленкой мужнину ногу и резким движением отодвинулась от Вадима. Вадим бросил на неё злобный взгляд и фыркнул. Жест Марины и реакция Вадима вызвали беспокойство и растерянность на лице Екатерины Львовны. Она посмотрела на добродушное спокойное лицо мужа, бравшего себе кусок хлеба с вазы, и быстро нашлась: суетливо и с наигранной весёлостью стала разливать кофе, приговаривая, что сегодня прекрасная погода и что сам Господь покровительствует счастливчику Сергею Антоновию, послав ему такой день на именины.

Наконец и Екатерина Львовна умолкла, поддевая масло на нож и намазывая на хлебец. Завтрак прошёл скучно. Все молчали. Единственный голос подала Екатерина Львовна, ругнула купленный в магазине торт и кондитеров, которые, по её предположению, обманывают народ и приготавливают не тот крем, какой нужно, и хотя она сама не была уверена в том, что торт сделан не по рецепту, но говорила это неопровержимым тоном и говорила не потому, что кондитеры действительно заслуживают её критику, а чтобы что-нибудь сказать и не молчать.

Когда завтрак подходил к концу, Екатерина Львовна обратилась к Марине:

— Мариночка, вы сегодня, кажется, собирались в театр на дневное представление?

— Я сегодня занят, — ответил за жену Вадим. — В следующий раз.

— Вот как, — сказала Екатерина Львовна. — Чем же занят?

— Один знакомый попросил, чтобы я посмотрел его машину, — сказал Вадим, — Не может завести.

— Ты кажется, не слесарь, — сказала мать.

— Это мой хороший знакомый и я должен ему помочь, — сказал Вадим. — А в театр можно в следующий раз. И вообще, что вам этот театр дался? — повысив тон, прибавил он.

— Ну хорошо! Делай как знаешь, только не повышай голос, — сказала Екатерина Львовна; — И, пожалуйста, возвращайся пораньше. К семи часам надо ехать к Сергею Антоновичу.

Марина сидела за столом и чертила по скатерти серебряной ложечкой. Когда Вадим вышел, она метнула ему вслед такой взгляд, что в её глазах на мгновение вспыхнули, как показалось Георгию Антоновичу, крошечные молнии.

«Какой взгляд, — подумал он. — Боже мой. Аж голова кругом идёт».

Марина поблагодарила за завтрак и вышла. Она заперлась в своей комнате. Хотела посмотреть лекции и швырнула их на стол. Вспомнила Павла Ивановича, пенсионера, этого заядлого преферансиста. Однажды она видела его на улице, когда Вадим поздоровался с ним. Пенсионер своей внешностью производил приятное впечатление, но Вадим проболтался ей, что Павел Иванович дважды был женат официально, имел много любовниц всяких национальностей и цвета кожи и теперь холостякует. «Фу, гадкий какой!» — вслух проговорила Марина и поморщилась, вспомнив, что у Павла Ивановича дома собирались Вадим с дружками и играли в преферанс на деньги и пили вино. Играли часто, почти каждое воскресенье и нередко в будни вечерами. После окончания института Вадим работал всего третий месяц, но уже умудрился однажды проиграть ползарплаты. Её бесило и то, что она не имела и не могла иметь голоса в этом доме. Согласившись войти в семью Пономарёвых, Марина думала, что будет равноправным членом семьи. Однако членом семьи номер один и безоговорочным диктатором в стенах квартиры была и оставалась Екатерина Львовна. Марина же после Георгия Антоновича и Вадима была последним человеком здесь. Она поняла это после того, как почувствовала всеми клетками существа своего, что Вадим больше тяготеет к родителям, чем к ней. А поняв это, она поняла и то, что случись что между ею и свекровью, Вадим не сможет защитить её. И потому в отношениях с Екатериной Львовной была особенно осторожна и дипломатична, но твёрдо решила отделиться, разработав план вступления в строительный кооператив. Но этот план Вадим не поддерживал. Копить деньги было не в его характере. Он предпочитал проигрывать их в карты и тратить, чтоб было весело и красиво. Ему было и с родителями хорошо. Она продолжала настаивать на своём, и начались размолвки.

Сегодня Вадим испортил ей отдых. Она настроилась идти на «Баядеру», и они ещё среди недели договорились идти в театр, но он вдруг изменил решение и пошёл к Павлу Ивановичу.

«Ну и чёрт с ним», — подумала она, снова взяв со стола тетрадку с лекциями и усаживаясь поудобнее в мягкое кресло.

Открыла тетрадь и побледнела при одной мысли. Эта мысль, появляясь каждый раз неожиданно, пугала её. Сердце холодело от того, что само подсказывало. Всякий раз, когда она думала об этом, лицо её бледнело.

Марина поднялась с кресла и стала ходить по комнате.

«Это ужасно, — думала она. — Что же делать?»

Она села за стол и посмотрела на себя в зеркало. «Неужели то, что подсказывает сердце — правда?» — спросила она себя и закрыла лицо руками.

Долго неподвижно сидела, спрашивая себя, как могло получиться, что заветная мечта о замужестве, осуществившись, вдруг обернулась неразрешимыми проблемами. Первая возникла вскоре после свадьбы. Когда выходила замуж, пылкая романтическая любовь Вадима не вызывала сомнений. Иначе бы за него не пошла. Она думала так будет всегда. Но уже через неделю почувствовала, что у него слабеет потенция. Сначала это ей показалось странно. И хотя она была в первые дни в том возбуждённом и радостном состоянии, в котором пребывают первое время все молодожёны, не понимала этого и удивлялась. Она определяла степень своего счастья в семейной жизни не только тем, каков и как обеспечен её муж, но и тем, как он её будет любить. Но Вадим, истаскавшись по бабам до женитьбы, что мог отдал ей и стал охладевать. Он ждал, когда она влюбится в него сама, и ему тоже казалось странно, что она холодна.

Уже прошёл и медовый месяц, а молодые супруги все чего-то ждали друг от друга. Марине совершенно необходимо было то счастье, о котором она мечтала, необходимо было, чтобы он говорил ей слова любви. Но он молчал. И только когда она спрашивала его, любит ли он её, он отвечал, что любит. В такие моменты она ждала и боялась его встречного вопроса о том же самом, но он ни о чём не спрашивал её. Молчал потому, что ему казалось странно, что она ведёт себя с ним не так, как вели другие женщины, которых он знал раньше, боялся неискреннего ответа, но вместе с тем радовался мысли о своей удачливости, радовался тому, что обладает красивой женщиной, что ему все даётся просто и легко. Эти минуты радости были у него тогда, когда Марина притворялась милой и доброй женой. Он не чувствовал этого притворства и думал, что вот, наконец, наступают долгожданные минуты её покорства, но она вдруг остывала. Когда она остывала, становилась нервозной, порою невыносимой, и Вадим был недоволен ею. И чем дальше и дальше шло время, тем неудовлетвореннее становился Вадим и тем нервознее она. Сердце её холодело и лицо бледнело не столько оттого, что она ошиблась в браке, сколько оттого, что она два месяца была беременна. Эта проблема встала перед ней особенно остро.

Сегодня утром её поразило, как он лгал матери, не моргнув глазом. Она смотрела на него и была уверена, что и ей он может солгать точно также, легко и просто.

«Как это гнусно и гадко! Верить ему нельзя», — думала она. — А кому можно верить? Кто честен из тех, кого знала и за кого могла выйти замуж? Юрий Петрович? Нет. Слишком хитёр. Заговорит, обведёт вокруг пальца в два счёта и ни один дьявол не разберёт, где в его словах правда, где ложь. А ведь он говорил как-то раз, когда узнал, что выхожу за Вадима: лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. Был прав! Так кто же всё-таки честен?.. Осинцев! Вот кто! Этот чист как стёклышко. К его бы чистоте и честности голову Добровольского да внешность Вадима…

Она попыталась представить, какой он сейчас, и представила его прилежным студентом, скромно ухаживающим за какой-нибудь девушкой.

… Агния Васильевна, высокая рыжая дама в праздничном платье и переднике, встречала гостей в прихожей.

— Катя! Георгий Антонович! Заждались! — сказала она громко и весело, увидев на пороге сноху и деверя. — Вадим, здравствуй, Мариночка, какая ты чудесная! Дай поцелую. — Агния Васильевна чмокнула Марину в холодную тугую щеку и пригласила гостей раздеваться и проходить в комнату.

Когда Пономарёвы, нарядные и торжественные, вошли все вместе к остальным гостям, сидевшим на диване и стульях, в комнате шёл ожесточённый спор между именинником Сергеем Антоновичем и соседом по квартире Василием Ивановичем Промтовым, сопровождаемый общим весельем и хохотом. Все гости были знакомы Пономарёвым, так как ежегодно Сергей Антонович и его супруга приглашали на день рождения или другой какой праздник одних и тех же людей. Кое-кому не знакома была Марина. Сергей Антонович, весёлый и разгорячённый беседой, румяный, бодрый, очень похожий лицом на Георгия Антоновича, но менее лохматый и более подтянутый, поднявшись из-за круглого стола, подошёл к Марине и, взяв её под руку, стал водить по залу и представлять гостям. Марина подходила к каждому из гостей с величественной осанкой, подавая красивую мягкую руку и говорила «Здравствуйте» — тем, кто постарше, «очень приятно» — тем, кто помоложе, «Марина» — совсем молодым людям. Она не запомнила ни одного имени, кроме Василия Ивановича, этого милого и обаятельного человека лет сорока с раздвоенным подбородком, особенно приятно улыбнувшегося ей. Она его запомнила ещё и потому, что он, чуть наклонившись, поцеловал ей руку. Сергей Антонович провёл её в другую комнату, где находились его сын Николай с невестой и Виталий, младший брат Агнии Васильевны. Следом за ним в комнату вошёл и Вадим.

— Вот, муж здесь, — сказал Сергей Антонович. — Представляй свою жену молодёжи.

Сергей Антонович вышел. Гости и хозяева разделились на три кружка. Один кружок, в основном из мужчин, группировался вокруг споривших Сергея Антоновича и Василия Ивановича, другой из молодёжи находился в соседней комнате, а часть женщин, помогавших хлопотунье Агнии Васильевне, были заняты на кухне и в столовой.

— Как хотите, друзья, — сказал красивый и статный Промтов, прищурив насмешливо искрящиеся глаза и возобновляя прерванный разговор, — как хотите, а рано или поздно Пакистан высунет за кордон своё рыло, в Азии начнут мутузить друг друга.

— Это приведёт к столкновению великих держав и к ядерной катастрофе, — сказал Сергей Антонович.

— Конфликт в Азии? Никогда! — вмешался в разговор Георгий Антонович. — Я согласен: проблема жизни и смерти нашей цивилизации — сейчас проблема номер один. Вы, вероятно, следите за прессой и знаете, что археологи всех стран ломают головы над разгадкой тайны Мохенджо-Даро? Учёный мир внимательно следит за их работой. Хараппская цивилизация с городами, которым могли бы позавидовать кое-какие наши современные города, погибла в середине второго тысячелетия до нашей эры. Учёные хотят знать, в результате чего она погибла, так как сейчас в развитии нашей цивилизации назрел такой момент, когда она тоже может погибнуть.

— Через десять миллиардов лет солнце остынет, — сказал Сергей Антонович. — Все живое исчезнет с лица земли. Так что погибать цивилизациям всё равно придётся.

— Вот она, мерка геолога! — воскликнул Георгий Антонович. — Для него десять миллиардов лет вперёд или назад — пустяк.

— Про «назад» я ничего не говорю, — возразил Сергей Антонович. — Возраст земли всего три миллиарда лет.

— Полюбуйтесь на него! — усмехнулся брат. — Всего три миллиарда! Мало!

— Ладно, Георгий Антонович, оставим это, — сказал Василий Иванович. — Что вы хотели сказать по поводу загадки Мохенджо-Даро?

— Я хочу сказать (тут как раз кстати реплика Сергея Антоновича о том, что солнце, хотя и не скоро, но остынет) хочу сказать, что человечество может идти двумя путями. Либо погибнуть в результате ядерной катастрофы и потом через миллионы лет снова произойти от инфузорий. Потом опять цивилизация достигнет расцвета и погубит сама себя. И так периодически до тех пор, пока солнце не остынет. Другой путь — жить и развиваться, пока есть свет и тепло. А потом переселиться на ближайшее тело во вселенной с благодатным климатом. Я думаю, такое тело найдётся в нашей галактике, — заявил Георгий Антонович, вопросительно глядя на брата и ожидая от него поддержки.

— Возможно, — ответил Сергей Антонович. — По без решения проблемы гравитации полёты в межзвёздное пространство — пустой звук. А эта проблема вряд ли разрешима.

Марина слышала кое-что из разговора мужчин, — соседняя комната, где находилась молодёжь, была открыта, Этот разговор показался ей интересным, и она вышла в залу. Один мужчина потеснился на диване, приглашая её сесть.

— Будем оптимистами, — сказал Василий Иванович, когда она входила в залу. — Десять миллиардов лет — срок достаточный, чтобы как-нибудь решить эти проблемы.

— Вот именно, — подтвердил Георгий Антонович. — Теперь о войне скажу своё мнение.

Он говорил, что всё дело в правительствах и их престиже, доказывал своё. Все спорили. Промтов шутил, при этом посматривал на Марину и улыбался.

— Дорогие гости, просим к столу, — объявила Агния Васильевна, входя в залу. — Ох уж эти Василий Иванович с Георгием Антоновичем! Соскучились! Как сойдутся, так решать мировые проблемы. Просим, просим, дорогие гости.

Агния Васильевна и следом за ней Марина вошли в соседнюю комнату. Марине было любопытно, чем занимается Вадим и слышал ли он то, о чём говорили мужчины.

— Николай, приглашай всех к столу, — сказала Агния Васильевна. — Мариночка, Света, молодые люди, просим.

Молодёжь была занята кто чем. Николай с Виталием решали шахматную задачу. Невеста Николая смотрела на игру и скучала, то подсказывая Николаю ходы, то рассеянно слушая ровный голос Георгия Антоновича. Вадим листал зарубежный журнал, в котором были в основном фотографии женщин, кое-где голых.

— Несчастный, — сказала ему Марина вполголоса, — хоть бы занялся политикой.

Все встали и пошли в столовую.

Именинный стол был накрыт богато. Великолепно приготовленные и разложенные холодные закуски стояли вперемежку с бутылками водки, коньяка и марочных вин. Посреди стола, испаряя пряный аромат, лежал жареный таймень длиною в метр, украшенный зеленью и красными ломтиками помидор. Желтовато-прозрачные заливные, просвечивая нарезанными пластиками лимонов, яиц и языков, посыпанных зелёным луком, подрагивали, когда гости усаживались за стол.

Ужин затянулся. Агния Васильевна и вызвавшаяся ей помогать Екатерина Львовна все подавали и подавали новые блюда закусок и новые бутылки с вином.

Гости уже были сыты, когда на стол подали жаркое из индюшки. Аккуратно нарубленные кусочки птичьего мяса и румяный жареный картофель невозможно было оставить без внимания, и гости, уже распалённые азартными разговорами, поостывали, забыли про то, что доказывали друг другу, и снова принялись за водку и еду. Следом был подан именинный пирог, после которого начались танцы. В столовой с хозяином и хозяйкой остались пожилые и пьяненькие гости. Они пели песни.

Танцевали под радиолу. Пока Вадим копался в граммофонных пластинках, Марина была нарасхват у мужчин. Один вальс она станцевала с Василием Ивановичем. Когда зазвучала музыка следующего вальса, они встретились глазами друг с другом, и Василий Иванович снова пригласил её. Он говорил ей комплименты и увлёкся так, что не замечал ревнивых взглядов жены. Он вёл себя спокойно. Жена злилась на него и сказала однажды: «Напрасно стараешься. Она на тебя ноль внимания». Но в конце вечера, уловив момент, когда Вадим ушёл в столовую добавить стопочку, после танца Василий Иванович пригласил Марину на минутку отлучиться. Она почувствовала к Василию Ивановичу что-то такое, чего ещё не чувствовала ни к одному мужчине — какой-то непреодолимый интерес. Ей было хорошо с ним. Он понял это.

— Я, кажется, счастлив сегодня, — сказал он, сжав её руку.

— И мне нравится вечер, — ответила она, глядя ему в лицо.

— Жаль что это больше не повторится.

Она смотрела на него молча, не совсем понимая, что он хочет этим сказать.

— Возможно, — сказал он, — счастью и положено быть таким, мимолётным.

— Возможно, — ответила Марина тихо и предложила: — Идёмте, нехорошо стоять здесь вдвоём.

Они вышли в залу. Екатерина Львовна села за фортепьяно и начала играть танго. Они пошли танцевать. Марина огляделась вокруг. Вадима не было в зале… Когда Екатерина Львовна закончила играть, Василий Иванович поблагодарил Марину и отошёл к своей жене. Он больше не покидал жену. Агния Васильевна пригласила гостей в столовую поднять по одной на посошок и попить чаю. Василий Иванович, садясь за стол наискось от Марины с противоположной стороны, посматривал на неё. Она взглянула в его сторону и улыбнулась.

По дороге домой Марина думала о Василии Ивановиче.


XIII


Через неделю после ликвидации банды душманов полковник Горбатовский пригласил Осинцева на беседу.

— Вот что, сержант, — сказал он. — Я прощаю тебе все грехи. Сколько трибунал дал за хулиганку?

— Полгода, товарищ полковник.

— Ну вот. Не надо дослуживать эти полгода. Я подписал приказ о демобилизации. Завтра с интендантами поедешь в Кабул, а оттуда самолётом — домой, на родину.

Последние слова полковник произнёс с какой-то особенной теплотой, словно век не был на родине и смертельно тосковал по дому. Он помолчал немного и вдруг спросил:

— Ты откуда призывался?

— Из села Зорино Иркутской области.

— Сразу как приедешь домой, встань в военкомате на учёт. Военкомат в Зорино?

— Нет, он в районном центре. В Троицке. Городишко небольшой.

— Дай-ка я запишу адрес на всякий случай. — Полковник достал из кармана записную книжку, шариковую ручку и приготовился писать.

— Иркутская область, — диктовал Олег. — Троицкий район, село Зорино, улица Лесная, дом номер один. Осинцеву Олегу Павловичу.

— Значит, Троицкий райвоенкомат, — сказал Горбатовский, подчёркивая что-то в записной книжке.

— Так точно, товарищ полковник.

— Вот в этот самый Троицкий военкомат я вышлю твою награду, — сказал Горбатовский. — Ждать её будем из Москвы и, наверно, ждать придётся долго. Но ты не переживай. Награда обязательно будет. Как только придёт, немедленно вышлю. А ты по прибытии домой не забудь съездить в Троицк и встать на учёт.

— Порядок я знаю, товарищ полковник.

— Я говорю к тому, чтобы в военкомате не беспокоились, не искали тебя. — Горбатовский встал. — Ну, желаю счастья тебе, сержант. Оформляй документы, собирайся и к утру будь готов. Да, чуть не забыл. Разыщи замполита Макарова. Он хотел с тобой поговорить.

На прощание полковник крепко пожал руку сержанту.

Осинцев пошёл в штабную палатку, где размещался особый отдел, оформляющий документы. Там оказался и замполит Макаров.

— Вот как раз кстати, — сказал майор. — Какие у тебя планы? В институт думаешь поступать?

— Обязательно, — ответил Олег, весело улыбаясь.

— Когда?

— Нынче уже опоздал. На будущий год.

— Характеристика нужна?

— Не знаю. Не помешала бы наверно.

Пока начальник особого отдела оформлял документы, майор сел за машинку и напечатал характеристику. Расписался в ней и поставил печать.

— Держи, — сказал майор.

Олег не стал читать всю характеристику, а посмотрел лишь последние строки: «… при ликвидации банды душманов проявил исключительное мужество и героизм. Представлен к правительственной награде».

Олег смутился. Удивительно и как-то неловко было читать про себя такие строки. Аккуратно и не торопясь стал складывать лист.

— Вы о чём-то хотели поговорить со мной, — сказал он, слегка волнуясь и разглаживая пальцами уголки сложенного вчетверо листа.

— Да вот я об этом и хотел поговорить, — сказал майор. — Какие у тебя планы. Нужна ли характеристика. Вот, собственно, и все. Вообще-то меня интересует ещё один вопрос, так ведь ты же не ответишь. Ну скажи мне по секрету, — заговорщицки произнёс Макаров: — кто эта самая Марина? Честное слово, до сих пор сидит в голове, не даёт покоя. Кто она? Кем тебе приходится?

— Никем. Просто знакомая.

— Из-за просто знакомой не загудел бы в дисбат. Невеста, наверно?

Олег молчал.

— Конечно, невеста, — сказал майор и, повернувшись к начальнику особого отдела, добавил: — Не дождалась. Вышла замуж за другого. На кого же она тебя променяла, дурочка с верёвочкой. Очень даже любопытно было бы это знать. На красавчика какого-нибудь, который и ногтя-то твоего не стоит. Ой, дура, дура-а! Вот помяни моё слово, она ещё пожалеет. Она ещё услышит о тебе и будет кусать локти. Кстати, а что за деньги высылала тогда? Какую-то моторную лодку приплела.

— Во время шторма на Ангаре я утопил свою моторную лодку.

— А Марина тут причём?

— Да я как раз помог ей выбраться на берег в этот шторм. Своей моторкой пришлось пожертвовать.

— Как она в шторм оказалась в воде-то?

— Плыла посреди реки на баркасе. А тут внезапно гроза.

— Чего ты к парню пристал? — сказал начальник особого отдела, протягивая Осинцеву готовые документы. — Видишь ему неприятно вспоминать этот шторм. Да и все равно без пол-литра не разберёшься. Какие-то баркасы, лодки…

— Почему не разберёшься, — сказал Макаров. — Теперь все понятно. Значит, после этого случая познакомились, подружились, она обещала ждать тебя, собиралась выйти замуж, а тут какой-то хлюст подвернулся… Да-а… — майор вздохнул, посмотрел на Олега с сожалением и вдруг, просветлев лицом, произнёс оптимистично: — Ничего. Найдёшь другую. Теперь за тебя любая пойдёт.

Утром Осинцева провожал весь взвод во главе с лейтенантом Орловым. Орлов, прощаясь, сказал:

— Пиши, не забывай.

Олег сидел уже в кузове интендантского грузовика, и грузовик уже тронулся, а солдаты не расходились. Махали ему, пока машина не скрылась за поворотом.

Он вспомнил о пистолете слишком поздно, когда самолёт с кабульского аэропорта поднялся в воздух. Олег носил его в кармане всего два дня, показывая любопытным солдатам свой трофей. Потом спрятал в вещевой мешок на самое дно и забыл. В радости, в суматохе последнего дня и вовсе забыл. И никто не напомнил ему, что надо сдать оружие.

«Чёрт с ним, — подумал Олег. — Оставлю себе на память».


XIV


На следующее воскресенье после именин у Сергея Антоновича Марина шла домой от подруг, которых иногда навещала в общежитии. Вдруг в нескольких шагах от неё остановилось такси. Василий Иванович Промтов, высунувшись из машины, окликнул:

— Марина!

Марина, увидев Василия Ивановича, вскинула брови и, смущённо улыбаясь, подошла к машине. Василий Иванович торопливо вылез из кабины.

— Добрый день, — сказал Промтов, схватив её за пальцы и сжав их крепко.

Марина поздоровалась и спросила, куда он едет.

— На дачу, — ответил Василий Иванович.

— У вас есть дача?

— Есть, — ответил Промтов и хвастливо прибавил: — В лесу, на берегу речки.

— Как в сказке, — сказала Марина, на миг представив себе дачу в лесу и речку.

— Да, там хорошо. Особенно сейчас, осенью.

— Давно не была в лесу.

— Хотите прокатиться со мной? — вдруг спросил Промтов и предложил: — Составьте мне компанию.

Марина промолчала, взглянув на такси.

— На природу, в такой день! — соблазнял Промтов, улыбаясь. Она в нерешительности пожала плечами.

— Мы не задержимся. Я лишь посмотрю, все ли в порядке на даче и возьму одну книгу, которую оставил там, когда ездил в последний раз.

— Я бы с удовольствием, но… — Марина развела руками, — к сожалению, не свободна. Вдруг дома хватятся меня?

— Не хватятся. Гарантирую — возвратитесь не позднее пяти вечера. Решайте.

— Неожиданно все это.

— И хорошо, что неожиданно. Поехали, не пожалеете.

— Вы неотразимы, Василий Иванович. Так, пожалуй, можете уговорить ехать с вами куда угодно.

— Ну вот и решено.

Марина не успела опомниться, как Промтов открыл заднюю дверцу и усадил её.

— Поехали, — сказал он водителю. Такси тронулось. Марина и Василий Иванович сидели близко друг к другу. Близость её лица и волос подействовали на Василия Ивановича. Он подвинулся к ней ещё немножко, оглядывая плавный профиль лица. Марина повернулась к нему. «Василий Иванович, не надо», — шепнула она и, положив нежную руку с обручальным кольцом ему на подбородок, слегка оттолкнула его лицо от себя. Он взял её руку, поцеловал и послушно отодвинулся. Когда ехали мимо гастронома, сказал водителю, чтобы остановился, и спросил Марину, какие любит конфеты.

— «Южную ночь», — ответила она.

Василий Иванович вернулся из гастронома с пакетом конфет и отдал их Марине со словами: «Ваши любимые». Она, поблагодарив, положила их в сумочку.

Пока ехали, он рассказывал о своём последнем рейсе в Симферополь и несколько «приличных» анекдотов, рассказывать которые был большой мастер. Марина улыбалась, порою смеялась, но глаза её были задумчивы и весёлость исходила более из чувства такта, нежели от души. Василий Иванович тонко понимал женщин, уловил её озабоченность и понял, чем она была озабочена. Однако не подавал виду и рассказывал одну небылицу за другой.

Дача Промтовых была расположена в живописном месте. Аккуратный домик, стоявший в глубине берёзовой рощи, обшит тёсом, покрашен зелёной краской и был так же красив, как и осенний золотой наряд белоствольных деревьев. С фасада к домику примыкала оградка из красного штакетника, сзади — небольшой огород, обнесённый проволокой, в котором росли несколько плодовых деревьев и кустарников. По соседству, на небольшом расстоянии друг от друга стояли ещё две дачи такого же типа. За дачами протекала мелководная спокойная речка. Там и сям между пожелтевших берёз виднелись ярко-зелёные ёлочки, придавая пейзажу броский очаровательный вид.

День был тихий. Небо чистое и такое ясное, что смотреть на него невозможно было — резало глаза.

Василий Иванович, разочтясь с водителем, наказывал:

— Итак, ровно в четыре на этом же месте. Договорились?

Такси уехало.

— Как хорошо здесь! — сказала Марина, когда Василий Иванович приблизился к ней.

— В лесу всегда хорошо, — ответил Василий Иванович. — Зайдёмте в дом?

— Я хочу прогуляться. Идёмте туда! — сказала Марина и пошла по тропинке непринуждённой походкой.

Тут вдруг Василий Иванович заметил возле соседней дачи «Жигули», стоявшие в черёмуховых кустах. Это приехали знакомые торговый инспектор с женой собирать ранетки. «Как не кстати!» — подумал Промтов. В душе поблагодарил Марину, что свернула в лес и он не нарвался на старых знакомых.

— Что ж, по лесу, так по лесу, — сказал Василий Иванович. Поравнявшись с нею, улыбнулся.

— Чему смеётесь? — спросила Марина.

— Просто так, — ответил Василий Иванович.

— Весёлый вы.

— Я люблю жить.

— Счастливая ваша жена. Ей, наверное, легко с вами.

— А как вы живёте с мужем?

— Как сказать, — уклончиво ответила Марина. — Мы ни в чём не нуждаемся. Он пока не колотит меня. А иногда говорит, что любит.

— А счастья нет, — добавил Василий Иванович в тон её словам.

Марина ничего не ответила и отломила на ходу берёзовую веточку.

— А скажите, Василий Иванович, вообще-то есть в жизни счастье?

— Конечно есть.

— Вы можете популярно объяснить что это такое?

— Разумеется.

— Тогда объясните, пожалуйста.

— Значит, популярно, — сказал Василий Иванович.

— Да, — сказала Марина. — Чтобы любому и каждому было понятно. А то говорят и пишут об этом кто во что горазд. Один мой знакомый, преподаватель математики в политехническом институте, составил даже таблицу и к слову счастье пристёгивает любое наслаждение, в чём бы его не испытал, даже в работе. Мне это непонятно. Я хочу ясно представлять, что же всё-таки это такое — счастье?

— Хорошо, — сказал Василий Иванович. — Я расскажу один случай из своей жизни. И, надеюсь, станет понятно.

— Расскажите, — попросила Марина и как-то сразу повеселела.

— Что ж, слушайте внимательно, — промолвил Василий Иванович и замедлил шаг. Вдруг он спохватился, что рассказ будет похож на исповедь, что никому ещё об этом не говорил и подумал, удобно ли рассказывать о таких вещах женщине, с которой Лишь недавно познакомился. Но вспомнил про инспектора с женой, — они обычно приезжали на целый день, — и подумал, что терять нечего. Занять её как-то надо было. Взвесив все, он, наконец, решил начать свой рассказ.

— Было тогда мне двадцать семь лет. Я был холост и даже в таком возрасте не имел невесты. Все как-то не везло в любви.

— Ну уж, Василий Иванович!

— А вот представьте себе. Не везло. Влюблялся я много раз, раз семь Или восемь до помрачения ума, не считая мелких увлечений, и все это были мои неудачи. Влюблялся я, как правило, с первого взгляда и ухаживал за девушками добросовестно, имея самые серьёзные намерения. И в этом была моя главная ошибка. Если девушка в первые же дни почувствовала, что парень влюбился в неё по уши и хочет на ней жениться, он пропал. Добро было бы, если бы я обладал нужным терпением. А то ведь я был ревнив как черт, и этим портил себе все дело. Словом, в двадцать семь лет я не имел никакой перспективы. И вот однажды (тогда я летал на АН-2), меня послали на неделю в Зиминский район обрабатывать с воздуха колхозные поля. Дело было в середине лета. Помню, была невыносимо-адская жара. Я кончил работу и собирался идти в гостиницу отдыхать. Следом за мной сел маленький пассажирский самолёт. Я от нечего делать стоял и глазел на прилетевших пассажиров. Среди них была девушка. Как только она сошла с трапа, её окружила тьма народу. Мамки, няньки, тётушки, подружки так и облепили её. Я был заинтересован и пошёл посмотреть, что это за особа прилетела. Все кричали: «Верочка, Верочка! Здравствуй! Умираем без тебя с тоски!» и прочее в таком духе. Длинный и худой её отец взял чемодан, подружки подхватили её под руки и потащили.

Как сейчас помню: она была одета в простенькое полосатое платье. Несмотря на то, что её поддерживали с обеих сторон, шла она неуклюжею походкою, очевидно, её укачало в самолёте…

— Извините, Василий Иванович, перебью: не была ли она совершенством по десятибалльной системе и не имела ли плюс к тому каких-нибудь особых внешних достоинств?

— Что-то я не пойму, — удивился Василий Иванович. — Какая десятибалльная система? При чём тут это?

— Ну ладно, — сказала Марина, улыбаясь. — Я просто так. Рассказывайте дальше.

— Ах вот вы о чём! — смекнул Василий Иванович. — С первого взгляда она мне показалась средненькой, даже неказистой. Да это и не суть важно. Слушайте дальше. Всё началось на другой день. А началось с того, что на другой день была ещё более нестерпимая жара, и я не летал над полями — кончились химикаты. Мне надоело валяться в постели, и я вышел на улицу. Солнце пекло как сквозь лупу. Надо было искать спасения, и я подозвал проходившего мимо пацана и спросил, далеко ли отсюда река. Он сказал, что идёт туда же, и мы пошли. Мы уже добрались до реки, и пацан, чтоб ему неладно было, — я до сих пор не могу ему простить, — говорит, что дальше есть лучше место. Мы и пошли. Место там, действительно, было хорошее: ямка у самого берега и течение ровное. И людей там отдыхало больше. Мы искупались, позагорали, и я снова пошёл купаться, как вдруг увидел на том месте, где нырял прежде, девушку, стоявшую ко мне спиной. Я обошёл её сбоку. Это была она, вчерашняя пассажирка, только теперь без свиты. Она была в купальнике и тёмных очках, но я её сразу узнал. Приглашаю её поплавать, она отрицательно качает головой. Тогда я поплыл один, доплыл почти до середины реки и стал баловаться на брёвнах (по реке сплавляли лес). Она села у самой воды, бросает камешки в воду и кричит мне: «Не рискуйте, молодой человек! Это опасно!» А я ещё нарочно, чтобы показать перед нею свою смелость, поднял бревно на попа. Потом я подплыл к ней, подсел рядышком и поздравил со счастливым вчерашним приземлением. Так мы и разговорились. Я узнал, что она закончила филологический факультет Иркутского университета и получила направление на работу в тот город, где жил её старший брат. Она сказала, что ей повезло, что она была в том городе, и он ей нравится. С той минуты я влюбился в неё как мальчишка. И сам не знаю, как это произошло. До сих пор не могу понять, что на меня тогда накатилось.

Я уже сразу почувствовал, что это была самая сильная моя любовь. Я назначил ей свидание на вечер. Тут её отозвали подружки. Она ушла с ними на то место на лужайке, где они все вместе были. Я уже больше не упускал её из вида и, выбрав момент, когда она осталась одна, снова подошёл к ней и напомнил о свидании. И полдня ждал… как я её ждал! Мы ходили в кино. Я обезумел. Смотрел на экран, но ничего не видел. Я взял её руку и поцеловал, а осмелившись это сделать раз, целовал её и ладонь, и пальцы без конца, пока не кончился фильм. С тех пор у меня привычка целовать дамам руки…

Марина засмеялась.

— У вас это очень хорошо получается, — сказала она. — Вы ко всем дамам так учтивы?

— Э, нет, не ко всем.

— Ну, дальше, что было, дальше? — спрашивала Марина с нетерпением.

— А дальше было вот что. Я проводил её домой и договорился встретиться на другой вечер. Когда я с нею расстался, я почувствовал в сердце какой-то огонёк, который по мере того, как я уходил от её дома все дальше и дальше, превратился в сильную, жгучую боль. Я схватился рукой за сердце и так шёл до самой гостиницы. Я почувствовал, что мне хана, что не могу без неё жить. Я не спал всю ночь. Всё та же жгучая боль в сердце не давала уснуть. На другой день я пришёл в железнодорожный ресторан (дело было к вечеру) и сел за столик с одним молодым парнем, шофёром, который привёз в город какого-то директора лесного комбината. Он должен был остаться до утра и теперь скучал, не зная, как занять время. Я предложил ему покатать девушек. Он охотно согласился. В назначенный час я приехал на место свидания на газике. Есть в Зиме такое удобное место для свиданий — магазин «Ткани». А сердце у меня все ныло и ныло, не переставая, целые сутки. И тут, я заметил странное превращение в душе. Когда она пришла, на сердце сразу отлегло. Её присутствие было естественным, совершенно необходимым для меня. С нею всё было просто, было так, как будто так и надо. Я предложил ей найти ещё одну девушку и покататься. Верочка обрадовалась затее и через несколько минут привела даже двух девушек и парня. Мы поехали за город. Солнце уже давно закатилось и взошла полная луна. Мы поехали на озера, где росли камыши и рогосы. Верочка заставила меня лезть в воду за шишками рогоса. Я снял ботинки и полез в озеро. Рискуя увязнуть, достал ей несколько шишек и ветку лабозника. Был очень тёплый вечер. Почему-то запомнились на всю жизнь детали. Например, луна и чудное её отражение в воде. Камыши словно дремали, наклонившись к воде, а при маленьком ветерке перешёптывались еле слышно. Неподалёку в траве безумолку стрекотал сверчок, и изредка, где-то на горе в лесу, — рядом был страшный дремучий лес, — кричала ночная птица…

— Вам бы, Василий Иванович, стихи писать, — сказала Марина, улыбаясь.

— О, Мариночка, слушайте дальше! — ответил Василий Иванович. — Словом, вечер был неповторимый. Верочка ликовала. Ей вдруг взбрело в голову остаться там на озере на всю ночь. Все запротестовали, кроме меня. Тогда она предложила на другой день, в субботу, ехать с ночёвкой на остров. Мы тут же организовали компанию: я, Верочка, одна подружка и её кавалер, который ездил с нами. Поздно ночью шофёр развёз нас всех по домам. Она ушла, и я опять почувствовал то же, что чувствовал прежде, когда расставался с ней. Это было ужасно мучительное и в то же время счастливое состояние. Вот это и есть счастье. Надеюсь, объяснил популярно?

— Вполне, — с улыбкой сказала Марина.

— Я ни на минуту ни в чём не мог найти успокоения, каждую секунду думал только о ней, — продолжал Василий Иванович. — Ложась спать, я заглядывал на часы и считал время до нового свидания. Наступил субботний вечер, и мы вчетвером поехали на остров, где был летний дом отдыха для горожан. Там мы взяли на прокат четырёхместную палатку, мяч и удочки. Пока девушки готовили ужин, я рыбачил, а мой напарник таскал дрова для костра. Мы не спали всю ночь, пили вино, закусывали, жгли костёр, рассказывали по очереди прочитанные или услышанные необыкновенные истории про любовь, колдовство, ведьм, чертей и не заметили, как наступило утро. Начало уже светать и выпала роса, когда мы решили, наконец, отдохнуть. Мы все вчетвером втиснулись в палатку, но нам не спалось. Уснул сразу один лишь мой новый приятель. Палатка была тесная, однако, Верочка только разочек позволила себя поцеловать, и то с оговоркой, что до меня полтора года её никто не целовал, и что даже ухаживать за собою она позволяла только избранным. Уже утром, когда было совсем светло, я уснул на часок. Проснувшись увидел, что Верочка тоже спит, положив мне руку на грудь, на самое сердце. Я боялся шелохнуться. Сверху чувствовал тепло её руки, наполнявшее грудь мою необыкновенным счастьем, а снизу больно давила в бок горбатая ветка из подстилки. Я лежал так, с двойным сильным ощущением, до тех пор, пока она не проснулась. Мы провели на острове весь день и загорели в тот день изрядно. Вечером мы с Верочкой расстались, а на следующее утро меня отозвали в Иркутск. Так прошли мои самые счастливые дни в жизни.

— И это все? — удивлённо спросила Марина. — А что было потом?

— Потом пошла кутерьма, — ответил Василий Иванович. — Пошли одни страдания. Не даром говорят: нет на земле любви без мук и огорчений.» — Так что же было?

— А было то, что я обезумел совсем, — сказал Василий Иванович. — Я ей сказал, что не знаю, как без неё буду жить, дал понять, что безумно влюблён. Стал летать к ней с попутными самолётами на каждое воскресенье и через месяц сделал ей предложение.

— Ну и что она?

— А она согласилась, — сказал Василий Иванович. — Я сразу — домой, чтобы предупредить своих близких и друзей. Через день прилетаю обратно к ней, а она передумала.

— Что? — спросила Марина. Она от удивления широко открыла глаза даже приостановилась на мгновение и потом рассмеялась. — Как же так?

— А вот так. Прихожу к ним домой, а она и говорит, что мне не отказывает, но поедет всё-таки работать по назначению, в г. Заозёрный, где жил её брат. В чём дело? — спрашиваю. Она сказала, что мы мало знаем друг друга, что надо подождать, проверить чувства временем. Пообещала решить вопрос в зимние каникулы. Тогда я бросился разговаривать с её матерью. Но на лице матери было написано, что я не велика находка и что её дочь может найти мужа и получше. Её матушка с самого начала относилась ко мне неважно. Она категорически заявила, что Верочка поедет к брату. Тогда я опять бросился к Верочке. Но увы! Она была непоколебима. Пришлось ждать пять месяцев. Василий Иванович умолк.

— А что было дальше?

— Не хочу и говорить. Смех и грех.

— Василий Иванович, — укоризненно произнесла Марина.

— Нет, не стоит, — отвечал Промтов, улыбаясь.

— Василий Иванович, я прошу. Иначе мы рассоримся.

— Ну, хорошо, — сказал Промтов, пряча улыбку. — Представьте себе прежде всего то, что за пять месяцев я написал ей десятка два глупейших ревнивых писем, а она мне не ответила ни разу. Она совсем не приглашала меня, и я всё-таки приехал в Зиму и явился к ней первого января. Дело было вечером. Я сидел у неё дома и ждал, когда она придёт с новогоднего бала. Она не оставила меня, как прежде, ночевать дома, а отправила в гостиницу и сказала, что объягнимся завтра. Назавтра пришли к ней подружки, и мы гуляли весь день и играли в карты. Вечером я пригласил её немного пройтись по улице, и мы объяснились. Она сказала, что я не тот человек, который способен на любовь, и между прочим намекнула, что другие, кто ей кроме меня делал предложения, любят её по-настоящему, не так, как я, а я, стало быть, не по-настоящему. Она сказала, что если я ей теперь докажу свою любовь, то она выйдет за меня замуж. Я попытался, но на словах ей ничего не доказал. Я совсем одурел и плёл ей такую околесицу, что сейчас тошно вспомнить. Когда пришли домой, я решил ей на деле доказать свою любовь. Я решил отрезать себе палец и сказал ей об этом. Я взял какой-то кухонный нож и полный решимости сделать то, что задумал, вышел на крыльцо и стал подыскивать удобный эшафот для мизинца левой руки. Слава Богу, в ту минуту дома не было её родителей! Были только две подружки. Она выскочила за мной и перепуганная, дрожащими руками стала отбирать у меня нож. Я уступил ей. Она вытурила меня с позором и сказала при подругах, чтоб больше моя нога не ступала к ним на порог. Я сказал, что хорошо, что я уйду навсегда. И ушёл. Но через час вернулся. Ворота и калитка были на заложке. Она знала, что я вернусь. Я постучал в окно. Она вышла в ограду и спросила, что мне нужно. Я сказал, что нужно поговорить. Она сказала, чтобы я говорил через стенку, то есть через забор. Я так жаждал её снова видеть, что пошёл на крайность, просунул руку в какую-то щель и стал отодвигать заложку ворот, она крикнула подружек, и они все втроём держали её. Я чувствовал, что они все трое со всей силой держали заложку, я не мог даже повернуть её, не то что отодвинуть. Я помучился, постоял и ушёл. Помню, что в тот момент, когда уходил, в душе у меня была торичеллиева пустота. Не знаю, как я просидел всю ночь на лавке в аэропорту — это была невероятная, страшная пытка. Утром подвернулся самолёт, и я улетел. Так и кончилось все. Я написал ей ещё письмо, но она не ответила.

Закончив свой рассказ, Василий Иванович взглянул на Марину. Она была задумчива. Они сделали несколько шагов молча.

— Вы больше не встречали её? — спросила Марина.

— Через несколько лет встречал. И где думаете? Здесь, в Иркутске. Случайно на улице. Она была с мужчиной, очевидно, с мужем. Она опустила глаза, и мы даже не поздоровались. Через час после встречи я пришёл домой и увидел себя в зеркало, прямо скажу — имел бледный вид. Воображаю, какой вид я имел в ту минуту, когда увидел её. Сердце у меня словно оборвалось, в основном, от неожиданности, конечно, но и от избытка мгновенно нахлынувших чувств. Чего греха таить. Было. Больше, слава Богу, не встречались.

— Я уверена: она желает, что потеряла вас, — сказала Марина.

— Не знаю, — скромно ответил Василий Иванович, явно польщённый. Он даже буркнул мотив из какой-то песни, чтобы скрыть приятное смущение и прибавил: — Возможно жалеет. Тогда голова её кружилась от успеха. Но забыла о том, что даже интересная женщина с возрастом оказывается в крайне невыгодном положении по сравнению с мужчиной. Мы и в тридцать лет прекрасно женимся на восемнадцатилетних, а девушка, достигшая двадцати пяти, за восемнадцатилетнего не пойдёт. А среди нашего брата, стариков, свободными остаются единицы, и то, в основном, с какими-нибудь странностями и недостатками.

— А вы тогда уже были женаты?

— В ту пору у меня появился второй ребёнок.

— Значит и после того, как вы женились, вы думали о ней?

— Да, я вспоминал её. И довольно часто.

— А сколько у вас детей?

— Двое. Старшему уже девять. Нынче пошёл в третий класс. А дочке шестой год.

Берёзовая роща кончилась, и Василий Иванович с Мариной вошли в лес, где кроме берёз были и лиственницы, уже побуревшие от заморозков, и кустарники с ярко-красными, коричневыми и золотисто-жёлтыми, опадающими листьями, и чаще стали попадаться сосенки и ёлочки. Некоторое время они шли молча, с задумчивыми лицами.

— Смотрите, смотрите! — вдруг шепнула Марина, дёрнув Василия Ивановича за рукав. — Вот, на куст.

Василий Иванович остановился и посмотрел вперёд. В нескольких шагах стоял небольшой черёмуховый куст. На нём сидела стайка свиристелей. Легко можно было разглядеть этих оригинальных красивых серо-коричневых птиц с остро-зачёсанными хохолками и жёлтыми хвостами. Они торопливо общипывали ягоду за ягодой, проглатывая их целиком, и изредка перекликались высокими «серебристыми» трелями.

— Что это за птички? — спросила Марина шёпотом. — Такие славненькие.

— Не знаю, — вслух ответил Василий Иванович. — В первый раз вижу.

— Тише, — с досадой шепнула Марина.

Но одна птичка уже сорвалась, и вслед за нею с писком и трелями покинула куст вся стайка.

— Пойдёмте назад, — сказала Марина, провожая глазами стайку. — Мы уже далеко ушли.

— Да, — пожалуй, — сказал Василий Иванович, поворачивая обратно. Остановившись, он окинул Марину взглядом с головы до ног и подумал о таком, что заставило его дышать чаще и глубже.

— А я знакома с одним парнем, который хорошо знает природу, — сказала Марина, не замечая его волнения. — Например, в лесу он определяет всех обитателей даже по голосам.

— Ах, вот как! — сказал Василий Иванович. — Значит, вы не только со мной гуляете по лесу?

— И не только с вами, — ответила Марина, улыбаясь.

— Хотя, что я, собственно, об этом говорю. Мне-то все равно, — сказал он, как бы рассуждая сам собой.

Марине это показалось вовсе забавно, и она, загадочно улыбаясь, стала ловить его взгляд. Но Василий Иванович отворачивался.

— Похоже, что вы действительно ревнивы, — сказала Марина.

Он не ответил.

— Я знала этого парня давно, ещё когда была совсем девчонкой, — сказала она. — И с тех пор сейчас второй раз гуляю по лесу с мужчиной. С Вадимом, правда, я была много раз в лесу, но мы выезжали на машине, всей семьёй.

Василий Иванович молча выслушал её и улыбнулся, воображая пикник семейства Пономарёвых. Вспомнил Георгия Антоновича, с которым на именинах говорил о политике.

— Василий Иванович, — сказала Марина. — У меня к вам один вопрос.

— Пожалуйста.

— Вы довольны своей женитьбой?

Василий Иванович внимательно посмотрел на неё.

— Женился я поздно, в тридцать лет — пора было обзаводиться семьёй, — сказал он. — Я зашёл как-то в таможню аэропорта, там у меня были знакомые переводчицы. К одной из них в тот день пришла подруга. Познакомились. Потом свидания, и всё устроилось. На этот раз такого увлечения, конечно, не было, но тем не менее приложил максимум усилий и вёл себя умнее. Да и надо сказать успех кое-какой я в молодости имел у женщин.

— И сейчас имеете. Не хитрите уж, — сказала Марина, лукаво улыбаясь.

— Сейчас уж не то, — сказал Василий Иванович и смущённо почесал нос — Вот тогда — да, тогда только не умел пользоваться.

— Ваша жена где-нибудь работает?

— Преподаёт английский язык в школе.

— А если бы та самая Вера сама разыскала вас. Вдруг бы так случилось. А вы были бы уже женаты. Как бы вы поступили?

Василий Иванович нагнул голову, чтобы не задеть низкую ветвь берёзы, и усмехнулся.

— Все хотите знать.

— А всё-таки, — сказала она и остановилась, ожидая ответа.

Василий Иванович тоже остановился и повернулся к ней лицом.

— Обычно в таких случаях говорят: поздно, — сказал он, двигаясь с места. — Но я лет шесть-семь тому назад иногда ловил себя на том, что очень хочу встречи с ней. Не знаю, не могу объяснить, зачем хотел с ней встретиться, но помню — такое сильное желание у меня было. Ещё тогда я чувствовал, что она крепко держит меня за душу. А первое время, когда мы с ней расстались, я совсем обезумел. Я решил бросить лётное дело, бросить все и ехать в город Заозёрный, где она жила. Я ведь знал, где она жила. Я пилот, и больше ничего не умею делать, но там посчитал бы за счастье подметать дворы, лишь бы чувствовать её близость, видеть её каждый день. Если бы она уехала из того города в другой, я бы поехал за ней. Она на край света, и я — туда же. Если бы она вышла замуж, меня бы и это не остановило. Жуткая мысль неотступно преследовала меня и наполняла душу тем же мучительным огнём, который я чувствовал в первые дни знакомства с нею. И чем дальше шло время, тем больше я решался на этот шаг. Спасла случайность: меня отправили в Москву на курсы командиров кораблей. Это как-то отвлекло. Иначе бы я погиб.

Марина сначала рассмеялась, потом задумалась и сказала:

— Это страшно.

— Да, страшно. И я благодарю судьбу, что ничего такого не случилось.

— А если бы сейчас?

— Сейчас, наверно, и я сказал бы, что поздно. Прошло много времени. В моей памяти стало стираться то, что я особенно сильно в ней любил. Время… Время… Оно ведь всемогуще. Создаёт и уничтожает природу. Даже гранит превращается в песок и пыль. Что для него мои чувства!

— А давайте допустим другой вариант, — возбуждённо проговорила Марина. — Допустим, что Вера разошлась с мужем, а вы были бы не женаты. Тогда как?

— Когда я её ещё сильно любил, я не посмотрел бы ни на что.

Марина, закусив губу, о чём-то усиленно думала.

— А вы бы остались верной ей до конца? — спросила она.

— Если бы не разлюбил, то, конечно.

Василий Иванович ребячески подпрыгнул и достал ветвь берёзы, схватив в горсть несколько зеленовато-жёлтых листьев.

— Я, Мариночка, слишком много говорю о себе. Хотелось бы послушать вас, — сказал он, выбрасывая ногтем по одному листку из горсти.

По лицу Марины скользнула усмешка.

— Я не умею рассказывать так, как вы. И сейчас мне не до этого.

Василий Иванович изумлённо посмотрел на неё.

— Хорошо, что вы рассказали все это, — прибавила она. — Мне кое в чём надо разобраться.

Василий Иванович, разгадав смысл её слов, резко повернул голову в её сторону.

— Так, так, понимаю, — промолвил он.

— Почему вы мне не встретились год тому назад? — спросила она.

— А какая разница?

— Тогда я бы подумала: стоит ли выходить замуж за Вадима, а возможно вышла бы за другого, если бы, конечно, он смог подняться выше гнусных жизненных обстоятельств. А он это смог бы. Сейчас я уверена. Но что делать! Как говорится, поезд ушёл.

— Боже мой! — взмолился Василий Иванович. Он осторожно взял её под руку, — оказывается мы друзья по несчастью.

— Не надо, Василий Иванович, — сказала Марина сухо, отстраняя от себя его руку.

Шли молча. Марина была задумчива. Она сделалась сразу какая-то маленькая и тихая. Это немножко портило её.

Когда подходили к даче, Промтов заметил, что «Жигули» исчезли, и теперь можно было войти внутрь.

— Не забыть бы главное, — сказал он, — я оставил здесь книгу. Книга чужая. Её с меня требуют.

— А мне можно посмотреть вашу дачу?

— Разумеется. Прошу, — Василий Иванович открыл перед ней калитку и пропустил впереди себя.

Они вошли в ограду и поднялись на крыльцо. Василий Иванович достал из кармана ключ. Отомкнул замок, и они вошли внутрь. Марина окинула взглядом обстановку. В передней комнате стоял стол, накрытый белой скатертью, на котором разлапился и поник во все стороны высохший букет в кувшине и лежала толстая потрёпанная книга. К столу были приставлены четыре стула. У стены стоял скромный шкаф с зеркалом. В другой комнате — застланная кровать. На стенах висело несколько репродукций с картин в багетовых рамках.

Марина взяла книгу и прочитала вслух на обложке:

— Виктор Гюго «Собор парижской богоматери». Ещё в пятом классе читала. А вам нравится?

— Да, эта книга в моём вкусе. Я люблю такие вещи.

— Всё-таки есть на свете настоящая, возвышенная любовь.

— Безусловно, есть.

— Я вам завидую. Вы испытали её.

— А если я скажу, что все это сочинил. Ничего этого не было.

— Нет, это всё было, — уверенно сказала она и отдала книгу Василию Ивановичу. — Знаю по себе. Меня любил один человек. Любил также сильно, как когда-то любили вы.

— Кто же это? Случайно, не муж?

— Нет, не муж, — сказала Марина. Она изменилась в лице и прибавила: — Пожалуйста, Василий Иванович, поедемте скорее домой.

Промтов посмотрел на часы.

— Такси ждать ещё тридцать минут, — сказал он.

— А нельзя ли уехать не дожидаясь такси? — спросила Марина.

— Можно выйти на шоссе. Там часто ходят автобусы.

«Действительно, стоит ли ждать? — подумал Василий Иванович. — Делать тут нечего, а перед шофёром совесть чиста. За рейс заплачено вперёд».

— Пошли на шоссе, — решительно сказал он. — Автобусная остановка тут рядом.

Шли молча. Василий Иванович ломал берёзовые ветки с жёлтыми листьями и сделал букет. Марина хмурилась, была чем-то озабочена.

На остановке никого не было. Они молча сели на лавочку. Тут вдруг Марина улыбнулась.

— А знаете, Василий Иванович, я открою вам одну тайну.

Он повернулся к ней.

— Я всю неделю думала о вас.

Василий Иванович смутился и упёрся щекой себе в кулак.

— Я чувствовала, что мы встретимся с вами вот так, как сегодня.

— Не знал я этого, — сказал Василий Иванович с улыбкой и шутливым тоном продолжал: — А то бы воспользовался.

Марина засмеялась.

— Среди нашего брата, лётчиков, есть отчаянные головы, — прибавил он.

— Я ведь вижу, кому можно верить, кому — нет. Он пристально посмотрел на неё и спросил:

— Почему вы думали обо мне?

— А просто так. Мечтала, — сказала она, глядя куда-то в пространство. — Вы мне нравитесь. (Она смотрела на него. Он, улыбаясь, качал головой). Вы всегда в хорошем настроении. А я вот мучаюсь.

— Не всегда я такой, — ответил Промтов. — Иногда тоже бываю в плохом настроении. Между прочим, Мариночка, вы слишком много думаете, и поэтому печальны. Вас надо чем-то хорошенько встряхнуть. Но чем?

— Кнутом, — сказала Марина.

Василий Иванович рассмеялся. Тут вдруг показался автобус, и они поднялись с лавки.

В автобусе Василий Иванович вырвал листок из записной книжки, записал свой служебный телефон и отдал ей на всякий случай. Она вышла из автобуса раньше его.

В душе Марины появилась искра надежды. Она бросила бы теперь Вадима, но ребёнок под сердцем уже давал о себе знать. Она много раз собиралась позвонить Василию Ивановичу и спросить у него совета и помощи, но вдруг чего-то боялась и в конечном счёте не делала ничего.


XV


Олег ещё в самолёте, когда вылетел из Кабула, размышлял о том, чем заняться до вступительных экзаменов. Просто так кантоваться не в его натуре. Не привык и не любил бить баклуши. А впереди почти целый год. Надо провести это время со смыслом. Неплохо бы подзаработать деньжат, прибарахлиться, чтобы выглядеть не хуже людей. И когда приземлился на советской земле, решение было принято. Он пошёл в ближайшее бюро по трудоустройству и спросил куда вербуют людей. Девушка из бюро только глянула на него и сразу прониклась симпатией.

— Если хотите подзаработать, — сказала она. — Езжайте в Петропавловск-Камчатский. На рыбные промыслы. Вы такой на вид сильный, здоровый. Вам это подойдёт.

Олег даже не предполагал, что вербуясь по оргнабору, можно найти денежную работу по душе — ведь он заядлый рыбак.

— Оформляйте, — сказал он, не раздумывая. Рыбачил в Охотском море и в Тихом океане до вступительных экзаменов. Документы в политехнический институт послал заранее. Был огорчён, что потерял армейскую характеристику. Куда-то сунул, а потом не мог найти. Пришлось просить новую характеристику с рыбных промыслов. Тоже была хорошая. Прилетел в Иркутск и заволновался. Но не предстоящие экзамены его волновали. Здесь где-то близко Марина. И при мысли о ней, о том, что она ходит совсем рядом по этой земле, сердце зашлось. Горячая кровь ревнивца опять забурлила. Поехал в институт. Когда переступил порог института, нервозная атмосфера, создаваемая абитуриентами, немного охладила любовный ныл. Ему тоже вдруг сильно захотелось поступить в институт.

Вступительные экзамены оказались трудными. Конкурс был большой. Олег чувствовал себя не очень уверенно и сутками, до полного изнеможения, занимался. Сочинение написал хорошо, физику сдал тоже на четвёрку, по математике тройка. Не блестяще, но надеяться можно было. Большинство претендентов отсеялось во время экзаменов, а у многих отметки были хуже.

Наступило время собеседования. Один парень, набравший столько же баллов, сколько Осинцев, был зачислен. Осинцев с замирающим сердцем ждал решения своей судьбы.

… В деканат вызывали по два человека. Осинцев вошёл с одним абитуриентом, у которого отметки были хуже. Ему сказали, что он не прошёл по конкурсу, но предложили пересдать один экзамен и поступить на вечернее отделение. Осинцеву сказали, что он тоже не прошёл по конкурсу, что может забрать документы и ничего не предложили. Он стоял перед комиссией, хотел что-то сказать, возразить, но тут вошли следующие двое и его попросили выйти. Он вышел, опомнился, снова вошёл и сказал:

— Это несправедливо. Объясните мне…

Осинцеву сказали, что объяснят потом, когда кончится собеседование. Он не стал ждать и пошёл к ректору. Ректор был сильно занят, но сказал, что выяснит этот вопрос в конце дня.

Долгим показался день. Экзамены выжали из него все соки, а этот день, казалось, довершал работу на истощение. К вечеру Осинцева было не узнать.

Когда вошёл к ректору, у него было много народу. Была там и женщина, председатель комиссии, объявившая Осинцеву решение.

— Татьяна Васильевна, — обратился к ней ректор, — объясните, пожалуйста, товарищу причину, по которой ему отказано в поступлении в институт.

— Он не добрал один балл до проходного, — сказала Татьяна Васильевна. — Обидно, конечно. Но ничего не поделаешь. — Она повернулась к Олегу и, пытаясь хоть как-то его утешить, ласковым голосом проворковала: — Вы мне очень симпатичны, молодой человек. Но существует закон, порядок. Единый для всех. Мы не можем его нарушить. Подготовьтесь получше и на следующий год — милости просим снова к нам.

— Вы не прошли по конкурсу, — сказал ректор просто и ясно. Времени у него было в обрез. Он не мог разводить дипломатию с каждым абитуриентом и теперь, положив руки на стол, хлопнул ладонями по стеклу и добавил чётко и громко, как отрубил: — Вам понятно?

Олег не знал что ответить, чем возразить. Но он очень хотел поступить в институт и сделал ряд заявлений, не свойственных его натуре.

— Я имею право быть зачисленным вне конкурса, — сказал он.

Все присутствующие в кабинете удивлённо уставились на него.

— Интересное заявление, — сказал ректор. — На чём оно основано?

— Я служил в Афганистане.

— Серьёзно? — Ректор оживился: — Участвовал в боях?

— В боях не участвовал, но душманов видел так же близко как вас.

— Пленных? — спросил ректор, ехидно улыбаясь.

— Да, пленных, — вызывающе ответил Олег. — Я их выстраивал в одну колонну по четыре.

— Интересно.

— Очень интересно. До того интересно, что потом они снились мне целый месяц каждую ночь.

— Да он же блефует! — Татьяна Васильевна сменила голубиное воркование на ястребиный клёкот: — У него даже нет армейской характеристики. Представил какую-то бумажку с рыболовных промыслов.

— Не какую-то бумажку, — повысил голос Олег, — а настоящую характеристику. И армейская характеристика была у меня. Я потерял её, мотаясь целый год по рыболовным базам и сейнерам, чтобы накормить вас дальневосточной камбалой.

— Блефует, — махнула рукой Татьяна Васильевна.

— Вот что, молодой человек, — сказал ректор со скрытой улыбкой. — Спасибо за информацию о душманах, вид которых настолько впечатляющий, что они потом снятся по ночам; спасибо за дальневосточную камбалу, но выбросьте из головы этот фокус с Афганистаном. Такие фокусы у нас не проходят. Людям, подтверждающим документами свою причастность к афганским событиям, мы даём зелёную улицу. Но у вас нет документов, которые подтвердили бы ваши слова.

— Можно сделать запрос в часть, где я служил.

— Если ваша часть в Афганистане, на это уйдёт полгода.

Все молчали. В кабинете стало тихо-тихо.

— Ну вот что, — сказал ректор, вздохнув. — К началу следующего учебного года предъявите мне документ, что вы действительно проходили службу в Афганистане. Мы примем вас вне конкурса. Но экзамены придётся сдавать снова. Все. — Ректор опять сказал как отрубил и развёл руками, давая понять, что разговор окончен.

Олег, покрывшись красными пятнами, вышел из кабинета.

В тот же день он написал письмо в часть, обратившись к полковнику Горбатовскому с просьбой выслать повторную характеристику по адресу, который имеется у него в записной книжке. О себе написал все как есть. Как завербовался на рыбные промыслы, как потерял характеристику, как поступал в институт на общих основаниях и не прошёл по конкурсу. Завершил письмо следующими словами: «… Я не стал бы беспокоить Вас из-за этого пустяка, мог бы обратиться к замполиту, потому что всё равно он будет писать повторную характеристику, но есть ещё и другая причина, побудившая меня обратиться с письмом именно к Вам. Дело касается моей матери. В сущности я не знаю её. Почти с рождения после гибели отца, который был военным лётчиком и погиб в Арктике, я жил и воспитывался у бабушки в Иркутской области. Бабушка по отцу не любила мою мать, и дружбы между ними никогда не было, хотя они переписывались и к каждому празднику слали друг другу открытки. Но поскольку бабушка в прошлом году умерла и больше никого близких у меня нет, то хотелось бы узнать окольными путями хоть что-нибудь о своей матери. А вы, я слышал, до Афганистана служили в Московском военном округе, сами по разговорам коренной москвич и наверняка часто бываете в Москве. Так вот я подумал, не знаете ли Вы случайно генерала Ржевского из штаба Московского военного округа? Если знаете его, то, может быть, знаете и его жену Надежду Александровну. Надежда Александровна Ржевская моя родная мать, с которой у меня никогда не было, нет, а может быть и не будет никакой связи, если я навсегда останусь таким же неудачником, каким являюсь до сих пор. Мне неловко обращаться к Вам с этой безумной просьбой, но других окольных путей хоть что-нибудь узнать о своей матери у меня нет. А разыскивать её через милицию на правах бедного родственника я не стану.

Извините за беспокойство.

С уважением гвардии сержант запаса Осинцев».

Олег заклеил письмо в конверт, бросил в почтовый ящик и стал бесцельно бродить по городу. Одолевали тяжкие думы. Не знал что делать дальше. Ехать в Зорино не хотелось. Там близко места, где познакомился с Мариной и провёл с ней лучшие дни в своей жизни. А где был счастлив, туда не возвращайся. Так говорят суеверные люди, которые ещё на что-то надеются. Но что бы не случилось, надо жить. Вопрос в том, где жить? Чем заняться до следующих экзаменов? Может опять на рыбные промыслы? Нет! И без того на душе тошно. Неплохо бы хоть немножко развлечься, чтобы избавиться от тоски. Но где и как? Бывалые люди говорят, что душевные раны лучше всего лечить на юге, на пляжах Чёрного моря. Значит надо ехать на юг. В тот же день взял билет на самолёт и был таков. Наметил себе маршрут: Сочи — Гагра — озеро Рица — Батуми — Новороссийск — Ялта — Севастополь — Рига — Санкт-Петербург. За два месяца успел побывать везде, но в последнем пункте, в Питере, осел надолго. Город поразил его своим великолепием, и он с удовольствием проводил там время, таскаясь по разным историческим местам, по музеям и выставкам. Изучал достопримечательности Северной Пальмиры, пока не иссякли ресурсы. Вернулся в Иркутск с тремя рублями. А вернулся потому, что насмотрелся всяких прекрасных вещей в Санкт-Петербурге и затосковал по Марине пуще прежнего. Решил во что бы то ни стало увидеть её хоть одним глазком, подышать воздухом той улицы, где она ходит. Но прежде чем удовлетворить свой очередной романтический порыв, надо было решить реальные прозаические вопросы: где жить? как жить? где и чем заняться, чтобы заработать на хлеб насущный.

Он сидел на лавочке в парке, размышляя о хлебе насущном. Тут подсел к нему мужчина, вынул из портфеля газету и стал читать статью на последней странице. Ниже статьи было много объявлений о приёме на работу. Когда мужчина закончил читать, Олег попросил у него газету. Везде нужны были специалисты. Одно объявление, где было сказано, что требуются дипломированные кочегары и одинокие обеспечиваются общежитием, он прочитал ещё раз и вернул газету.

В Иркутске снять квартиру трудно. Все занято студентами. И в объявлении его заинтересовало то, что одинокие обеспечиваются общежитием. Пока найдёт квартиру и приличную работу, надо где-то зацепиться. Только как устроиться без диплома??

Решение созрело моментально.

«В технике я кое-что смыслю, — рассуждал Олег, — пойду поговорю. Авось примут».

В жилищном отделе райсовета сказал, что пришёл по объявлению. И тут же его направили в ночную смену, не спрашивая никакого образования. Сказали, что документы оформит завтра, после смены. Олег и рта не успел раскрыть, чтобы объяснить своё положение. К нему подошёл техник и сказал: «Пойдём, покажу тебе рабочее место». Олег покорно шёл за ним по тропке, усыпанной шлаком и мелким углём, к котельной, которая была по соседству с конторой жилищного отдела. Помещалась она в подвале пятиэтажного дома. В дверях встретил их мужик лет пятидесяти с испитым, черным от копоти лицом, красными глазами и слегка закрученными чёрными усами.

— Вот, дядя Федя, пополнение, — сказал техник. — Сегодня в ночную пойдёт. — Обратился к Олегу: — Дядя Федя тебе все расскажет.

И ушёл.

Дядя Федя повёл Олега в подвал. Оба с первой минуты почувствовали расположение друг к другу. Олег сразу проникся уважением к старому кочегару, внешне сильно напоминавшему рабочего, каких обычно рисуют на революционных плакатах. Олег врать не умел, не любил, и выложил все начистоту. Кочегар рассмеялся, хлопнул Олега по плечу:

— В технике, говоришь, смыслишь? Сразу кто тебе её доверит? Лопату — доверят, — и опять рассмеялся: — Приспичило, и диплома не спросили. Парень ты на вид серьёзный. Вот и захомутали…

Олег молчал, пока кочегар говорил и смеялся, потом снова начал объяснять своё положение. Дядя Федя перебил его:

— Не горюй. Сейчас работать некому, — сказал он. — Это дело уладим. Только ты завтра к начальству не ходи. Я сам поговорю. Тут в шкафу у меня есть книжка (он показал на прибитый к стене шкафчик). Там всё описано: устройство котельной, уход за ней. Читай, осваивай.

Олег начал осваивать кочегарское дело. С книжкой в руках обшарил все винтики котельной, узнал назначение каждого. На следующий день, когда появился дядя Федя. Олег сказал, что, наверное, может выдержать экзамен на диплом. Дядя Федя махнул рукой:

— Потом. Насчёт тебя я договорился. Иди в контору, возьми направление в общежитие.

Работать на самом деле было некому, и Олегу приходилось иногда сидеть в кочегарке по две смены подряд. Вскоре он настолько изучил своё новое дело, что в случае неполадки, если не было близко техника, обращались к Олегу, и он исправлял неполадку. Техник узнал об этом и стал доверять ему во всём, тем более, что в отличие от всех других кочегаров, Олег не употреблял спиртного. Дядя Федя дивился сноровке своего подопечного и однажды сказал ему:

— Работник. Настоящий. Таких уважаю. Добиться похвалы старого рабочего не просто, и это замечание было приятно Олегу. Олег с улыбкой вспомнил как дед материл его, обучая сноровке и мастерству. Вспомнил деда и послал, наконец, весточку в Зорино. Он со дня на день откладывал поиски Марины. Найти её можно было только в университете или возле университета. Лучше, конечно, возле. Внутри здания, в коридоре, некуда спрятаться. А он не хотел попадаться ей на глаза. Караулить же где-нибудь за углом или на противоположной стороне улицы с выгодной позиции погодные условия не позволяли. Мороз крепчал день ото дня. Люди ходили по улицам обнесённые куржаком и с сосульками на усах. Ходили торопливо, поскрипывая подошвами и проклиная мороз. Но вот, наконец, проклятущий остановился на сорока градусах. Сорокушник продержался с неделю. Выжал из воздуха плотный туман и, обдав все и вся плотным куржаком, удалился в северные широты. Вдруг резко потеплело. Вслед за оттепелью пришли снегопады. В первый же свободный от работы день доброй погоды со снежком Олег отправился на охоту. Правда, он слишком сильно волновался для охотника, выслеживающего добычу, но это была настоящая охота. Пришлось всё-таки войти внутрь здания университета и походить по коридорам, поглядывая с опаской на двери аудиторий — боялся нарваться на Марину, встретиться с ней нос к носу. Дыхание перехватывало всякий раз, как только в коридоре появлялись новые девушки. Но надо было найти расписание, чтобы узнать, когда кончатся лекции. Наконец, нашёл. На всякий случай переписал расписание на всю неделю. Вышел на улицу, отдышался и стал искать подходящее место, с которого хорошо просматривалась бы вся площадь возле университета. Исследовал все объекты поблизости. Облюбовал сначала ограду детского сада напротив через улицу. Постоял там, и ему показалось, что это место слишком близко от университета. Он перебрался в сквер, примыкающий к детскому саду и к стадиону. Тут и устроился возле невысокого клёна, ветви которого согнулись под тяжестью снега. Снег все шёл, мягко падая на землю и на деревья. Олег, волнуясь, пристально всматривался сквозь снежную пелену в каждую девушку, выходящую из дверей университета.

Олег давно уже заметил высокого парня, толкавшегося возле дверей. Красивый как картинка, одетый во всё новое, модное, в покрашенной в тёмный цвет ондатровой шапке и коричневой импортной дублёнке, он тоже явно кого-то ждал и нетерпеливо топтался у порога. Изредка стряхивал снег со своих плеч и с рукавов дублёнки. Слегка озябнув, начал дрыгать длинными ногами, обутыми в импортные ботинки с медными заклёпками. Заклёпки, отполированные при ходьбе по чистому снегу, сверкают и видны издалека. «Топтыгин чёртов, — подумал Олег. — Разнарядился как павлин и радуется». Олег был одет слишком скромно по сравнению с ним. Балоневая куртка, кроличья шапка, простые брюки, простые ботинки. А парень действительно не унывал. Был уверен в себе. Такой румяный, весёлый и жизнерадостный. Ему, не в пример Олегу, нечего и некого было бояться, и он шёл на свидание в открытую. Когда высыпала толпа студентов, он даже не искал никого глазами, не метался в поисках своей девушки. Девушка сама подошла к нему. Она была одета не так броско, но со вкусом. Чёрная цигейковая доха, чёрная модная шляпка, из-под которой выглядывали заколотые сзади светлые волосы, чёрные шерстяные рейтузы плотно обтягивали чуть полноватые стройные ноги. Модные полусапожки на тонком каблучке придавали какую-то непостижимую величавость её свободной походке. Она отдала парню портфель, вынула из кармана белые варежки, надела их и взяла парня под руку. И они пошли. Олег вздрогнул, когда узнал её. Спрятался за дерево.

«Так вот кто этот разнаряженный павлин, этот Топтыгин!» — Олег замер, наблюдая за великолепной парой. Марина что-то сказала своему мужу. Тот улыбнулся и кивнул в знак согласия. Они вышли на улицу. Марина держалась за его локоть. Смотреть на это было невыносимо. Да ещё мягкий пушистый снежок — ласкает их. Олег пошёл сзади. Прошли несколько кварталов по главной улице… Когда они свернули во двор, Олег бросился вдогонку и, спрятавшись за углом, проследил в какой подъезд они вошли. Только они скрылись, он проскочил двор и на цыпочках вошёл в подъезд. В подъезде было темно. Олег спрятался возле двери и ждал, когда они поднимутся на площадку второго этажа. Поднялись и стали стряхивать с себя снег. Значит, выше подниматься не будут. Щёлкнул дверной замок. Олег вышел из укрытия и видел сквозь решётку перил как захлопнулась дверь квартиры номер пять. Он стоял несколько минут, опершись о перила. Ноги еле держали. Он сел на ступеньку лестницы. Повесил голову и опустил плечи. Никогда в жизни ему не было так плохо. Это конец. Всему конец. При мысли о том, что дальнейшее существование уже не имеет смысла, в душе возникло какое-то странное и жуткое ощущение — будто окружающий мир пуст и сер. В нём ничего нет кроме размытых уродливых контуров. Даже самих предметов как будто не существует, остались одни контуры. Пасмурная погода со снегом и полумрак подъезда способствовали деформации мироощущения. Возникло такое чувство, словно заживо положили в гроб и сейчас понесут на кладбище. Это — отвратительное и жуткое чувство возникло всего лишь на какой-то миг, но тут же захотелось развеять его, и Олег попытался вспомнить хоть что-нибудь хорошее из своей жизни. Да и одно к одному. Если сводить счёты с жизнью, то надо вспомнить на прощание все хорошее, что в ней было. Первым как-то сам собою непроизвольно выплыл из тайников памяти один давно забытый эпизод далёкого детства. Подмечено: когда небо в овчинку и человек не видит перед собой никакой перспективы дальнейшей жизни и готов проститься с ней, непроизвольно всплывает в памяти какой-нибудь яркий эпизод из детства или юности. И в подсознании Олега, сначала туманно — в подсознании, а потом и совершенно отчётливо вспомнился один такой эпизод и при этом явился образ живого существа. Это была соседская кошка. Очень красивая чёрная кошка с белой грудью и белыми лапками. Олег любил её без памяти, и она доставила ему немало радости. Но однажды, эта кошка, спрятавшись в бурьяне, подкараулила воробья и схватила его за крылышко. Бедный воробышек, трепыхаясь одним крылом, отчаянно пищал. Олег попытался отнять воробья. Кошка забралась под сарай и сожрала добычу. При этом громко урчала и хрустела косточками своей жертвы. Когда она, облизываясь, вышла из-под сарая, Олег запустил в неё камнем. И с того дня возненавидел её и всех кошек на свете и каждый раз, как только чёрная красавица попадала на глаза, пулял в неё камнями. Сейчас же, сидя в подъезде, Олег заострил своё внимание на том воробышке, который трепыхался в зубах у кошки, и невольно провёл аналогию между собой и гибнущим воробьём. Это испугало и встряхнуло его. Он встал. «Ну нет, — сказал себе. — Меня ты так просто не сожрёшь, проклятая чёрная кошка в белых варежках и модных сапогах на тонком каблуке. Я не дам тебе урчать от удовольствия, хрустеть моими косточками… Не сожре-ешь! Подавишься и сдохнешь вместе со мной, паскуда». Раздувая ноздри, Олег вышел из подъезда. Быстро миновал двор и, выйдя на улицу, направился к себе домой, в общежитие. Он шёл и словно никого не видел, расталкивая встречных людей на тротуаре. Комната в общежитии, в которой Олег жил вместе с другими кочегарами, была пуста. Хорошо, что никто не видел каким страшным был он в эти минуты невменяемости. Он был действительно невменяем. Как раненый зверь. Когда хищного зверя ранят или отнимают у него добычу. А у Олега была схожая ситуация, — хищник в слепой ярости становится беспощадно-агрессивным и будет стремиться мстить обидчику до тех пор, пока не уничтожит его или сам не издохнет. Так и с Олегом случилось. Совсем озверел, осатанел парень. Но ведь среди людей без веских причин такого состояния не бывает. Если человеку любящему нанести удар в спину, как это сделала Марина; если душевная рана со временем не заживает, а болит всё сильнее и сильнее; если на глазах любящего человека, буквально из-под носа уводят предмет любви и не куда-нибудь, а к себе домой, в свою спальню, то, надо полагать, не только в Олега с его моторно-взрывным характером, в любого более спокойного человека неизбежно вселится сатана, ищущий возможности утолить свою жажду кровью.

Олег достал из-под кровати рюкзак, набитый бельём и пожитками. Отыскал на самом дне коробку из-под конфет, в которой хранился браунинг. Браунинг был завёрнут в серую промасленную тряпицу. Развернул тряпицу, вынул пистолет, протёр его и положил во внутренний карман куртки. Вернулся в подъезд дома, где жила Марина, забрался на самую верхнюю чердачную площадку с круглым окном во двор и, прислонившись к какому-то ящику, на котором висел амбарный замок, стал караулить. Сидел дотемна, глядя во двор через круглое окошко. Марина в этот день больше не выходила из дому.

На другой день надо было идти на работу. Олег попросил подменить его и опять пошёл к университету. Стоял на старом месте под клёном до тех пор, пока не появилась Марина в своей чёрной дохе и шляпке. Сегодня муж не пришёл встречать её, и она шла с подругами по улице. Олег как хищный зверь, наметивший жертву, пристроился сзади в нескольких шагах от Марины. На перекрёстке к девушкам подошёл невысокий молодой мужчина в серой каракулевой папахе и в пальто из дорогого драпа. Из-под папахи торчала грива густых чёрных волос. Мужчина этот был похож на армянина, а чуть сдвинутая набок серая каракулевая папаха дополняла его сходство с человеком, спустившимся с Кавказских гор. Девушки, поздоровавшись с ним, сразу оставили Марину и побежали к остановке троллейбуса.

— Я ж тебе однажды сказала, Юрий Петрович, чтобы ты ко мне больше не подходил. — Марина задрала нос так высоко, что шляпка теперь стала вся видна как на витрине.

— Ах, ах, ах! — Игриво-шутливым возгласом Юрий Петрович вмиг растопил искусственный лёд, который Марина попыталась нагромоздить.

— Помнишь наш последний разговор? — спросила она.

— Конечно, помню. Я помню, Мариночка, каждое мгновение, проведённое с тобой.

— Но у меня же не девять с половиной и три в скобках, чтобы Помнить каждое мгновение.

— Ах, ах, ах! — опять воскликнул Юрий Петрович. — Ты и в самом деле все ещё сердишься?

— А как ты думал? Приятно что ли выслушивать женщине такие вещи.

— Ну я тогда был не в духе. Извини меня.

Олег немного приотстал, но хорошо слышал их разговор. Они свернули на безлюдную улицу.

Разглагольствование о мгновениях натолкнуло Олега на мысль, что с Мариной идёт её любовник. «Ах ты тварь ненасытная! — закипел злобой Олег. — Мало павлина, ещё этого гривастого петуха завела в любовники. Что мне делать с тобой, любовник? Шлёпнуть сейчас заодно вместе с ней, что ли? Сколько патронов? Один — себе, один — ему, остальные — тебе, Мариночка. Надо же — Мариночка! Получишь у меня сейчас пять пуль в сердце, Мариночка! Разобью вдребезги, продажное твоё сердце. Армянина в голову, в затылок, чтоб папаха слетела.

Олег сунул руку во внутренний карман куртки, нащупал рукоятку пистолета и затрясся как в лихорадке.

«Спокойно! — скомандовал он себе. — Спокойно. Терять нечего. Без неё всё равно не смогу. Ни счастья, ни жизни. Так что терять нечего. Я же ведь не трус. На пулемёты душманов шёл, и хоть бы что».

Он тщетно пытался себя успокоить. Стоило чуть покрепче сжать рукоятку пистолета, и начинал дрожать весь от головы до пят. Особенно неприятно и сильно дрожал живот. Прямо колыхался как флаг на ветру. Но случай удобный. Близко на улице никого. Когда ещё такой случай представится. Олег вынул пистолет из кармана, но, не успев вытащить его совсем наружу, затрясся ещё сильнее, будто его колотило электрическим током.

«Нет, не могу, — выдохнул он, бросив пистолет обратно в карман. — Себя смог бы. А её не могу. Но почему?!. Почему я должен умирать один?»

Олег остановился. Рядом был небольшой продовольственный магазин. Олег круто повернул и вошёл в него и встал возле дверей. Лихорадочная дрожь не унималась. Две женщины с покупками, выходя на крыльцо, испуганно смотрели на него и на улице ещё несколько раз оглянулись.

— Вам плохо? — спросила продавщица. В магазине больше никого не было.

— Не, — замотал головой Олег. — Нет. Ничего. Извините.

Он спустился с крыльца. Ни Марины, ни Юрия Петровича на улице уже не было. Олег быстро пошёл в общежитие. Пришёл в свою скромную обитель, сел на кровать и почувствовал облегчение. Когда выглянуло солнце и ярко осветило всю комнату, даже радостно стало, что не убил ни Марину, ни Юрия Петровича, ни себя. По столу бегал таракан, шевеля усиками. Олег рад был любому живому существу, и ему приятно было смотреть на таракана, освещённого яркими лучами солнца. Он смотрел на него, радуясь жизни все больше и больше. Таракан исчез за крышкой стола. Олег встал с кровати, вынул из кармана браунинг и положил его обратно в рюкзак.

… Из топки вырвалось пламя и слегка обожгло Олега. Он закрыл лицо рукавицей, ладонью к огню, как это делают сталевары возле печей, и сделал шаг в сторону. Он смотрел, правильно ли кочегары кидают уголь. Теперь это было его обязанностью — следить за порядком в котельной и отвечать за все во время смены. Он стал начальником смены. Так распорядилось руководство.

— Хватит, хлопцы, — сказал Олег. — Закрывайте.

Один кочегар захлопнул дверцу топки. Другой, молодой, примерно одного возраста с Олегом, пошёл наверх, во двор, чтобы отдышаться. Тут же спустился обратно. Ещё с лестницы крикнул Осинцева.

— Там, во дворе, — сказал он, — женщина стоит.

— Что ж теряешься, — ответил Олег. — Действуй.

— Она к тебе пришла.

Олег посмотрел на него, отвернулся, уставился на манометр.

— Иди наверх, — продолжал кочегар. — Звал её сюда — стесняется.

— Какая женщина? Ты что с ума сошёл, — сказал Олег спокойно. — Никуда я не пойду.

— Не валяй дурака. Ждёт ведь, — кочегар, кивнул головой в сторону двора: — Баба средних лет. Для нас с тобой старовата, но я, честное слово, всю получку отдал бы, чтобы подержаться за одно место. Ух, бабенция! — воскликнул кочегар, смачно потрясая кулаком. — Бывают же такие.

Олег ничего не понимал. Поднялся по лестнице наверх. Вышел во двор и увидел соседку, которая жила в Зорино через два дома от Осинцевых.

— А! — улыбнулся Олег. — Антонина Леонтьевна. Какими судьбами?

— Да твой дед, когда узнал, что я еду в Иркутск, дал адрес и попросил зайти, — ответила Антонина Леонтьевна извиняющимся тоном. Не только она сама, и голос у неё был очень приятный, с мягким журчащим тембром. Но всё-таки Олег заметил в ней перемены в худшую сторону: слегка осунулась, похудела, побледнела. И пушок над верхней губой из-за бледности лица стал слишком заметён.

— Что это из Зорино да в Иркутск — такую даль?

— Ой, и не спрашивай, — махнула рукой Антонина Леонтьевна и сморщилась, как будто наступили ей на больную мозоль.

Олег пригласил её в контору ЖЭКа, и там, уединившись в красном уголке, они долго беседовали. Антонина Леонтьевна рассказала все сельские новости. Потом Олег сбегал в общежитие, которое было рядом, быстро переоделся и проводил её на вокзал. Подоспели как раз к проходящему поезду. Олег посадил Антонину Леонтьевну в вагон и вернулся на работу.

— Кто эта женщина? — спросил молодой кочегар, которому дюже понравилась Антонина Леонтьевна.

— Знакомая, — ответил Олег. — Из деревни.

— Чего приехала?

— Ездила на свидание с мужем. Сидит где-то здесь под Иркутском.

— Сколько дали?

— Десять лет с конфискацией.

— Торгаш?

— Председателем сельпо был.

— Да. Крепко тряхонули нашу торговлю. Всю сверху донизу. Вот бы подсыпаться-то, пока муж сидит!

— Ладно тебе болтать-то.

После встречи и беседы с соседкой Олег загрустил, затосковал по дому.


XVI


Пока Олег загорал на Черноморских пляжах, пока бродил по петербургским музеям и охотился за Мариной, в полку, где он служил, и в высоких иркутских инстанциях произошли важные события, касающиеся его лично.

Полк попал в число первых шести полков, которые были выведены из Афганистана по решению Советского правительства. Солдаты вернулись в казармы, офицеры — к семьям и обычной работе.

Полковник Горбатовский поздно вечером, после занятий, зашёл в штаб. Он включил свет в своём кабинете, сел за стол, надел очки и стал просматривать свежую почту, которую из-за занятости не успел просмотреть утром. Между газет и пакетов он нашёл письмо. Оно было на его имя. Полковник повертел его в руках, недоумевая, откуда оно, разорвал конверт и прочёл.

По мере того, как он читал это письмо, очки его отпотевали, а желтовато-бледная, вся в складках, кожа на лице становилась розовой.

Полковник отложил письмо и посидел минуту в раздумье. Он нажал кнопку. Явился часовой.

— Дежурного по штабу ко мне, — сказал Горбатовский.

— Слушаюсь, товарищ полковник! — отчеканил часовой и, лихо повернувшись, вышел.

Вскоре пришёл молодой лейтенант.

— Явился по вашему приказанию, товарищ полковник.

— Вот что, дорогой, — обратился к нему Горбатовский, — не в службу, а в дружбу. Возьми ключи от моего шкафа, там есть прошлогодняя подшивка «Красной Звезды». Поройся-ка в ней, не найдёшь ли известие о кончине генерала Ржевского. Это было не то весной, не то летом. Смотри на последней странице.

— Понимаю, — ответил лейтенант.

— Если найдёшь газету, положи её мне на стол.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Горбатовский поднялся со стула, снял очки, положил их в кожаный футляр и сунул в карман. Подумав немного, он взял письмо со стола и сунул его в другой карман.

Он вышел усталой походкой.

Придя домой, хмурился и задумчивый ходил по комнате и бормотал вслух про себя: «Как же так могло случиться? Неужели он ничего не знает? Мотался по белу свету, сукин сын, а домой не заехал даже. Ах, сукин сын, сукин сын!» Полковник снял китель и в ожидании, пока жена приготовит ужин, сел на диван и не взял, как прежде, книгу военных мемуаров, а устало раскинул длинные худые руки по сторонам и сказал сам себе вслух:

— Вот и угождай людям после этого.

Жена, плотная, высокая брюнетка, вышла из кухни.

— Ты что, Пётр Савельич?

— Ничего. Я так, про себя. Думаю вот. Возьми-ка, Лизавета, в кителе письмо, да почитай-ка.

— Батюшки! От кого? От Ирочки?

— Да нет, не от Ирочки. От моего сержанта, который демобилизовался. Помнишь я рассказывал, один парламентёр разоружил всю банду. Вот от него.

— Погоди, сейчас.

Жена вернулась на кухню, закончила приготовления стола и через минуту вышла.

— Иди ужинать. Где, говоришь, письмо-то?

— В правом кармане.

Пётр Савельич пошёл в кухню, сел за стол, но не ужинал, а молча и задумчиво сидел, сгорбившись. Жена пришла с конвертом в руках, села рядом с ним, вынула письмо и принялась читать.

Елизавета Ниловна, — так звали жену полковника, — подняла глаза на мужа и прижала письмо к груди.

— Да неужели… Боже мой! Неужели это Андрея Гавриловича Ржевского? — проговорила она с ужасом и растерянностью в голосе. — Как же это? Надежда Александровна… Жена Андрея Гавриловича, его (она отняла от груди письмо)… его мать! Боже, боже мой! Что творится на свете.

Елизавета Ниловна, держа в одной руке письмо, дрожащею другою стала доставать платочек из кармана халата. Пётр Савельевич крякнул смущённо и, отложив вилку в сторону и вытерев губы салфеткой, ещё более сгорбился. Жена прижала платочек к глазам и закачала головой.

— Надежда Александровна! Неужели она! — сказала Елизавета Ниловна и, освободив лицо от платочка, обратилась к мужу: — Помнишь её, Петя?

— Помню, мать, помню. Она самая, — сказал Пётр Савельевич и начал орать: — Ничего не понимаю! Неужели этот стервец не был ни дома, ни в военкомате? Бедного родственника из себя строит.

— Придумай отец что-нибудь, надо ему помочь поступить в этом году, чтобы год-то не пропадал зря.

— Ладно, пошли отдыхать. Утро вечера мудрёнее. Елизавета Ниловна вспомнила, какой хороший был Андрей Гаврилович Ржевский, и какая была обаятельная Надежда Александровна. Вспомнила их детей, которых знала по именам и снова принялась вздыхать и охать.

Рано утром Пётр Савельевич поднялся с постели. Он надел бриджи и тапочки и включил в соседней комнате свет. Он долго искал что-то по книжным шкафам и в письменном столе.

— Мать, а мать! Лизавета! — позвал он.

— Чего? — спросонья отозвалась жена.

— Не могу найти чернила для авторучки.

— Погляди на окне за шторами. — Там, однако.

— Вот те на!

— Погоди хоть до утра.

— Уже утро. Ты спи. Я сейчас.

Пётр Савельевич набрал в авторучку чернил, взял чистый лист бумаги и стал писать. Написав, он облегчённо вздохнул, свернул исписанный лист вчетверо и положил его в карман кителя.

Утром, сидя в своём кабинете за рабочим столом, Горбатовский вынул из кармана письмо, внёс в него кое-какие коррективы, отдал отпечатать на машинку, готовый текст подписал, вложил в конверт и написал на конверте: г. Иркутск, первому секретарю обкома партии. Он взял другой чистый лист бумаги, быстро начёркал на нём коротенькое письмо, заглядывая при этом в траурное обрамление в газете, в котором значился вместе с объявлением о панихиде адрес покойного генерала Ржевского. Он вложил письмо в другой конверт, написал на нём домашний адрес Осинцева в Иркутской области и попросил дежурного офицера отправить оба письма поскорее.

XVII

Заведующий сектором обкома партии Алексей Васильевич Тальянов, придя на работу, повёл себя, как показалось секретарше Диночке, странно. В положенный час, прежде чем идти с докладом к первому секретарю, он подошёл пружинистой быстрой походкой, наклонив вперёд худое туловище и седую голову, к Диночке и спросил:

— Ну, как сегодня он?

Диночка, еле сдерживая смех, ответила:

— Не в духе.

Она показала пальцем за окно, давая этим понять, что по погоде должно быть ясно, какое сегодня у Сергея Николаевича настроение.

Последнее время Сергей Николаевич действительно был не в духе. Проливной дождь в разгар хлебозаготовок — само собой приятного мало. Но сейчас не это волновало первого секретаря. Для беспокойства и плохого настроения была причина много серьёзней.

Горбачёв затеял перестройку, пытаясь соединить рынок и социализм — две вещи абсолютно несовместимые. От такого соединения кроме короткого замыкания вселенского масштаба и как следствие этого замыкания вселенского пожара, в котором сгорят до тла «ум, честь и совесть нашей эпохи», ждать было нечего. Напряжение в обществе нарастало с каждым днём, и в предчувствии грядущих событий настроение у Сергея Николаевича становилось всё хуже и хуже, а сегодня из-за проливного дождя было совсем паршивым.

Тальянов, взглянув на хмурые огромные окна с подтёками от дождя, положил стопку дел, с которыми шёл на доклад к Сергею Николаевичу, на стол Диночке и начал рыться в них. Он отыскал развёрнутый исписанный машинописью лист со скреплённым конвертом и унёс его обратно к себе в кабинет. Потом возвратился, взял со стола остальные дела и пошёл с ними в кабинет к Сергею Николаевичу.

Все эти операции производились им с таким сосредоточенным вниманием, что Диночка, эта всегда весёлая смуглая хохотушка, после того, так закрылась за ним дверь, ведущая к Сергею Николаевичу, пошла к другим техническим работникам обкома и скопировала эти комичные выходки Тальянова. Все смеялись над стариком.

На другое утро выглянуло солнце, туман разошёлся, и день разгулялся. Тальянов, как и прежде со стопкою дел подошёл к Диночке с тем же серьёзным видом и тем же вопросом:

— Ну, а сейчас как он?

— Сегодня не такой злой как вчера, — отвечала Диночка.

Тальянов засеменил к кабинету Сергея Николаевича, но остановился на полпути, подумал мгновение и вернулся назад к столу Диночки. Он положил стопку дел на стол и стал сосредоточенно рыться в ней. Диночка сначала оторопела, не понимая, с чего бы ему сегодня-то вернуться, потом щеки её словно надулись воздухом, покраснели и готовы были вот-вот лопнуть от смеха. Глядя на копающегося в делах Тальянова, она не выдержала и прыснула едва слышно.

Старик, найдя все то же письмо, сурово взглянул на неё.

— Все смешки. Все бы смеялась, — ворчливо проговорил он. — Посерьёзней на твоей должности быть надо.

— Вы с чего это, Алексей Васильевич. Я вовсе не смеюсь, — отвечала Диночка, сделавшись вдруг серьёзной. — Вечно вам что-то кажется.

Тальянов, ничего не отвечая, положил деловито найденное письмо сверху стопки, и семеня пружинистыми сухопарыми ногами, пошёл на доклад.

Тальянов был один из немногих работников обкома, которые заходили к первому секретарю без предупреждения и в любое время. Это был человек, как нельзя кстати подходивший в помощники к Сергею Николаевичу. Ворчливый, смешной и сухой на вид, он обладал адским терпением до буквочки изучать поступающие на имя первого секретаря дела, внимательно выслушивать любого, рвущегося на приём к нему и необыкновенным даром скоро понимать самую суть того, что хочет решить человек с помощью обкома партии. Схватывая же эту суть и понимая действительное положение вещей, он зачастую просто и быстро решал мелкие вопросы сам, и человек, жаждущий найти истину и взывающий о помощи, только оставался благодарен ему. Это была к тому же сердобольная душа. Многие, во истину страдавшие люди, обязаны ему помощью. Так что в этом отношении он был хорошим дополнением к Сергею Николаевичу. Дело же с письмом, которое он отложил из-за плохого расположения духа Сергея Николаевича, вообще не имело отношения к обкому, и его следовало бы сразу отправить в другое место, но Тальянов решил во что бы то ни стало повлиять на ход дела через Сергея Николаевича и ждал удобного момента.

У Сергея Николаевича в то время, когда Тальянов вошёл к нему, находились секретарь обкома по сельскому хозяйству и заведующий сельхоз отделом обкома. Все трое оживлённо обсуждали последнюю сводку о хлебосдаче. Столы в кабинете, обтянутые зелёным сукном и мягкие кожаные кресла, и стулья, и длинные жёлтые шёлковые шторы на окнах, и большая карта области, — всё залито ярким солнечным светом. Ничто здесь не нарушало общей ласковой и светлой гармонии. Но люди, сидевшие здесь, не радовались солнцу. Были угрюмы и задумчивы. Сергей Николаевич говорил что-то о деле, о хлебосдаче. Он поворачивал голову то в сторону одного собеседника, то в сторону другого, сидевших перед ним в углах Т-образного стола. Пепельно-серые с проседью длинные волосы его, гладко зачёсанные назад, блестели как лавсановые нити, и крупный, с горбинкой нос поворачивался из стороны в сторону.

— Что у тебя? — спросил Сергей Николаевич, прерывая разговор и обращаясь к Тальянову.

— Пакет из Москвы, и больше особенно ничего, — ответил Тальянов, кладя дела ему на стол. — Тут отпечатанный протокол последнего заседания бюро, сводки о выполнении плана третьего квартала предприятиями промышленности и одно маленькое письмо. Весьма необычный случай, Сергей Николаевич, — сказал Тальянов, переминаясь с ноги на ногу. — Вот оно, сверху лежит. Пожалуйста, посмотрите.

— Ладно, посмотрю, — сказал Сергей Николаевич, пододвигая к себе бумаги.

Тальянов, чуть нагибая седую голову с вьющимися волосами по привычке вперёд, а получилось вроде как бы в знак подобострастия, — повернулся и с сжавшимся сердцем, в таком состоянии, какое бывает у человека, сделавшего неприятность своему близкому другу, о которой пока ещё тот не знает, вышел из кабинета.

Через час Сергей Николаевич пригласил Тальянова к себе и дал ему разгон.

— Ты зачем мне это письмо подсунул? Ты что, первый день у меня помощником? Я не ректор, чтобы решать такие вопросы.

— Знаю, Сергей Николаевич, — виновато ответил Тальянов.:

— А знаешь, так в чём же дело?

— Не хочется упускать парня. У нас ведь в области с Отечественной войны всего двое осталось. Оба глубокие старики. А тут молодой парень. Жалко упускать. Да и с институтом-то дикость какая-то. Надо срочно исправить. — Алексей Васильевич умолк.

— Ты как Дон Кихот, — ей-богу! Всю кривду на земле хочешь выправить, — сказал Сергей Николаевич, включая настольный вентилятор.

Он посмотрел на помощника. Тальянов стоял с таким виноватым просящим видом, что он невольно усмехнулся.

— Ну ладно, — сказал Сергей Николаевич, и, помолчав, прибавил: — Ты вот что, отдай это письмо Дергунову. Он разбирает какое-то дело, связанное с торговлей, пусть за одно решит и это. Тут ведь случай-то необычный. Занятия в институте начались. Группы укомплектованы. Надо посоветоваться кое с кем, а мне не до этого. Сегодня отправляюсь в Москву. Веришь нет, но первый раз еду в Москву с такой неохотой. Этот Яковлев, Шеварднадзе… Век бы их не видеть. Роют как кроты. Они думают, мы не видим куда они роют. Мы все видим! — Сергей Николаевич угрожающе постучал пальцем по стеклу. Взял в руки письмо: — Бедолага полковник, который пишет. Он ведь ни сном ни духом… Совсем зря проливал кровь в Афганистане. Сушился там как вобла девять лет. Ради чего, спрашивается?.. Забери письмо. Отдай Дергунову.

Сергей Николаевич подал Тальянову письмо, и тот вышел довольный, что всё обошлось благополучно. Хотя пока и не решился вопрос, но Тальянов знал — решится быстро, ибо дело шло к второму секретарю Борису Петровичу Дергунову, который не любил ни проволочек, ни бросать слов на ветер.

Борис Петрович как раз в этот день вернулся из командировки с северных районов, где не было дождей и заготовка хлеба шла полным ходом.

В пятом часу вечера, узнав, что Борис Петрович у себя в кабинете, Тальянов пошёл к нему с письмом. Однако, прежде, чем идти к нему, Алексей Васильевич взглянул на себя в зеркало и посмотрел не сильно ли помяты брюки, ибо знал, что Дергунов не любит неряшливости и может указать на небритую физиономию или на что другое кому угодно.

Тальянов вошёл к Борису Петровичу, когда он уже закончил приём посетителей и срочные дела и читал какую-то статью в газете. Борис Петрович поднял слегка прищуренные серые глаза и молча встречал взглядом ту бумагу, которую Тальянов нёс в руке.

— Борис Петрович, к вам большая просьба от Сергея Николаевича. Он уезжает сегодня… И просил решить вопрос с этим письмом, — сказал Тальянов, подавая ему бумагу.

Борис Петрович, одетый, как всегда элегантно в белоснежной сорочке и при галстуке, протянул руку и молча взял письмо.

Закончив читать, по-прежнему не говоря ни слова, посмотрел на часы, взял телефонный справочник, нашёл нужный номер телефона и набрал его.

— Пётр Гаврилович? Здравствуйте, Дергунов. Если не сильно заняты, зайдите, пожалуйста на минутку.

«Пётр Гаврилович — это прокурор области, — смекнул Тальянов. — Знает все законы и порядки. Посоветуются, и дело в шляпе».

— Я больше не понадоблюсь? — спросил он.

— Нет, не понадобитесь, — ответил Борис Петрович. «Вот так надо, — радостно подумал Тальянов, выходя от Дергунова. — Меньше слов, больше дела».

Однако Тальянов не успокоился совсем и попросил Диночку последить, когда придёт прокурор, и предупредить его, что он, Тальянов, хочет его видеть после того, когда он поговорит с Дергуновым.

Прокурор долго не заставил себя ждать. Борис Петрович сначала спросил его, как идёт расследование дела по коммерсантам.

— Пока не закончено, — ответил прокурор, усаживаясь в мягкое кресло. — Заворовались эти огуречники так, что и боже упаси. Оказались не только огурцы, тут и помидоры, и картошка, и лимоны, и апельсины, и черт те что. Орудовала все одна шайка. Думаю, что скоро закончим.

— Был такой курьёз в нашей истории, — сказал Дергунов. — Знаменитого классика спросили, каким одним словом можно охарактеризовать Россию? Знаете что он ответил?

— Нет, — сказал прокурор.

— Он ответил: воруют.

— Ну правильно. Воруют, — сказал прокурор и развёл руками.

— У меня к вам Пётр Гаврилович, ещё одно дело, — сказал Борис Петрович, подавая ему принесённое Тальяновым письмо. — Взгляните на эту бумагу.

Прокурор внимательно прочитал письмо и понял, что от него в этом деле требуется.

— Что ж, если речь идёт о таком заслуженном человеке, надо помочь, — сказал он. — А дело это пустяковое. Мы со своей стороны потребуем восстановления законных прав гражданина. Есть у нас свод статей по этой части. Никакой волокиты и все законно.

— Вот-вот! Хорошо бы именно так.

— Я попытаюсь сделать.

— Я буду очень благодарен. Бумага эта, думаю, пригодится.

— Да, я отошлю её ректору.

— Возьмите. Что ещё от нас может потребоваться?

— Ничего. Официально препроводите это письмо на моё имя.

Борис Петрович взял письмо и на уголке черкнул несколько слов.

— И попутно, — сказал он, подавая обратно письмо прокурору. — Когда дело разрешится, не забудьте наказать своим людям, чтобы дали сразу ответ этому полковнику.

— Это я сделаю сам.

— Тогда я буду спокоен. Как скоро вопрос решится?

— Завтра, думаю, решится.

— Ну и прекрасно, — сказал Борис Петрович. — Как будет всё кончено, сообщите мне.

Прокурор положил письмо в свою папку, встал и раскланялся.

Он помнил о просьбе Тальянова и зашёл к нему. Они говорили о том же деле. Тальянов, удовлетворённый, проводил прокурора до лифта и на прощание крепко пожал ему руку.

… Ректор политехнического института вызвал к себе в кабинет председателя приёмной комиссии Татьяну Васильевну. Вид у него был озабоченный. Поздоровался сухо. Даже не предложил даме сесть, чего прежде никогда не бывало.

— Вы помните фамилию того абитуриента, который ловил камбалу на Дальнем востоке? Который не прошёл по конкурсу — спросил ректор.

— Дай Бог память… — Татьяна Васильевна закатила глаза к потолку. — Кажется, Осинцев. Ну да, Осинцев.

— Это точно?

— Ну конечно! Я его хорошо запомнила. Как же не запомнить, если он тут блефовал как последний шулер. Сказки про Афганистан рассказывал.

— Вы уверены, что блефовал?

— Никакого сомнения.

— Нельзя понапрасну шельмовать человека, Татьяна Васильевна, — сказал ректор. Он нахмурился и стал барабанить пальцами по столу, усиленно размышляя о чём-то. После минутной весьма неприятной для Татьяны Васильевны паузы прибавил: — Этот абитуриент, как выяснилось, не блефовал и сказок не рассказывал. Он не поведал нам и миллионной доли того, что должен был сказать. А ваши помощнички и вы сами не удосужились заглянуть в его личное дело, внимательно прочитать анкету. — Ректор снова стал барабанить пальцами по столу: — Теперь я должен объявить вам выговор за халатность.

— Но позвольте, — опешила Татьяна Васильевна. Она в растерянности посмотрела на ректора. Потом приложила пальцы к вискам, силясь вспомнить что-то. Вспомнила, заговорила быстро, напористо: — Даже если он и был в Афганистане… Может быть такое. Утверждать ничего не берусь. Но ведь он сам же сказал, что в боях не участвовал. Припомните-ка весь наш разговор от начала до конца. Ну? Какие могут быть заслуги?

— Заслуги такие, что родина отметила их самыми высшими наградами. Такие награды у нас дают редко. Очень редко. В исключительных случаях. — Ректор подвинул к себе бумагу, лежавшую на столе. — У меня вот официальное письмо от прокурора области. И был ещё звонок из обкома партии. И очень неприятный для меня разговор.

— Я ничего не понимаю. — Татьяна Васильевна была в полной растерянности.

— Теперь поздно разбираться, чего мы понимаем, чего недопонимаем, — ответил ректор. — Надо срочно искать этого парня. Вы напортачили, вы и ищите. Как хотите. Хоть из-под земли достаньте. Но чтоб он приступил нынче к занятиям.

… В село Зорино на имя Осинцева пришёл вызов из политехнического института. Олег в это время загорал на сочинских пляжах. В октябре, пока совершал турне по Прибалтике и бродил по петербургским музеям, было ещё два вызова. А когда в Иркутске его трясла безумная лихоманка при виде Марины с другими мужчинами, из Троицкого военкомата пришла уже пятая повестка. Дед, попросив Антонину Леонтьевну попутно навестить Олега, ничего не сказал ей ни о вызовах в институт, ни о повестках в военкомат. Он просил лишь передать, что ждёт внука. Соскучился. После разговора с Антониной Леонтьевной у Олега началась ностальгия по родным местам. Вскоре он получил расчёт и поехал домой.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Гимнастика ума


I


Олег прибыл в Зорино на попутной машине. Вот и родная Ангара перед глазами — покрыта угловатыми торосами, запорошена снегом. А вот и улица родная. Олег прибавил шагу. Как встретит дед? «Старик наверно все тот же, — радостно думал Олег, — ходит с тростью, оброс пышной бородой и седыми волосами. Вид у него могучий. Что твой патриарх или апостол. Вряд ли изменились и привычки: пьёт водку и матерится, как дьявол. Жаль бабушки нет. Вот досада! Уходил в армию, она была совсем здорова. А теперь нет её. Завтра пойду на могилку», — решил он.

Сердце забилось, когда увидел родной дом с голубыми ставнями.

— Ба! Алька! — вскрикнул дед Илларион, увидев ворвавшегося в дом человека в мохнатой кроличьей шапке. Старик сидел за столом лицом к двери и в этот миг собрался закручивать цыгарку. От неожиданности он рассыпал табак. — Ты что? Откуда? Отпустили на побывку, али уволился? — кричал дед, опираясь на трость и с кряхтеньем поднимаясь ему навстречу.

— Здорово, дед! — воскликнул Олег, сжимая стариковскую руку, — Уволился. Домой насовсем.

— Да ну! Насовсем? Ты не раздевайся, а дуй-ка за бутылкой.

— А есть, — сказал Олег, вытаскивая из чемодана портвейн.

— Это что? Бормотуха? На кой хрен она. Белая есть?

— Белой нет.

— Иди, пока магазин открытый.

— Не хочу я, дедка, людям на глаза сейчас лезть, — сказал внук, снимая куртку и шапку и вешая у двери. — Начнут расспрашивать: откуда? да что? да как? Не люблю я этого, особенно когда хвалиться нечем. Давай лучше кого-нибудь пошлём.

— А вот, — сказал дед, показывая тростью на белокурую девочку лет шести, вышедшую из соседней комнаты. — Где мать?

— К тётке Матрёне за молоком пошла, — сказала девочка писклявым и робким дискантом, выставив вперёд животик и насупив лицо.

— Ну, раз к тётке Матрёне — ушла за смертью, будет сидеть до утра, — сказал дед. — Беги живо за ней! — приказал он, обращаясь к девочке.

— Погоди, девочка. Как тебя зовут? — спросил Олег, доставая из чемодана гостинец.

— Аня.

— А меня зови дядя Олег. Поняла? Девочка кивнула головой.

— Ну вот и молодец, — сказал Олег, нагибаясь к ней. — На конфетку. Беги к тётке Матрёне и скажи своей маме, чтоб скорее шла домой. Только оденься, смотри, потеплее.

Девочка убежала. Не успели дед с внуком разговориться о службе в армии, как пришла квартирантка с дочерью. Познакомились. Звали её Августа Петровна. Невысокая, белокурая, лет тридцати пяти. Было видно по её открытому простодушному лицу и особенно когда она приветливо улыбнулась, здороваясь с Олегом, что это добрая женщина.

— Я сразу догадалась, кто приехал, — сказала она, поставив бидон с молоком на кухонный стол в соседней комнате.

— Гутя, — вмешался старик. Он сидел на табуретке, прищурив глаз и попыхивая цыгаркой. — Ты не сбегаешь в магазин?

— Боже мой! Конечно, — сказала Августа Петровна, выходя из кухни.

— Беленькой надо взять. А то Алька по дороге взял бормотухи. А в магазин идти не хочет. Боится — не сглазили бы.

Олег дал ей деньги и попросил взять бутылку столичной и что-нибудь закусить.

Пока она ходила в магазин, дед расспрашивал, внук отвечал. Вернувшись, Августа Петровна истопила плиту, пожарила картофель со свининой, накрыла стол «чем Бог послал» и пригласила ужинать.

Олег не пил водки более трёх лет, с тех пор, как напился на проводинах в армию, и сразу захмелел. Дед выпил полный гранёный стакан, и ни в одном глазу. Августа Петровна пила портвейн. Девочка сидела рядом с матерью и ела конфеты. Дед налил себе ещё полстакана и собрался наливать внуку.

— Нет, дедка, извини, — сказал Олег, прикрывая ладонью стакан, — я уже готов.

— За помин души Агафьи Софроновны, — сказал дед, держа бутылку набекрень. — Помянем старуху.

— Ну, бабушку, давай помянем.

Выпили. Олег заплетаясь языком, стал спрашивать о бабушке. Старик рассказал, как она ходила подмести ограду, пришла в избу, прилегла отдохнуть и померла тихонько, как её хоронили всем миром стариков и старух, кто помог стряпать поминальный обед. Когда оба умолкли, погрузившись в молчаливые воспоминания и раздумья, Августа Петровна попыталась переменить тему разговора.

— Алик — сказала она и вдруг, спохватившись, стала извиняться: — Извините, вы не против, если я буду вас называть просто Алик?

— Нисколько, — ответил Олег. — Наоборот, мне приятно, когда по-свойски.

— Так вот, я хотела спросить: мы с дочерью не помешаем, если будем жить вместе с вами?

— Да что вы такое говорите! Живите сколько угодно.

— Спасибо. А какие у вас планы на ближайшее время?

— Пока буду работать здесь, — ответил Олег. — Пойду на лесопилку или в столярный цех. И попутно буду готовиться в институт. Нынче поступал в Иркутский политехнический, но не прошёл по конкурсу.

— Ох! — спохватилась Августа Петровна. — Осенью вам слали какие-то письма как раз из этого института.

И повестки из военкомата без конца идут одна за другой. И ещё какое-то письмо из воинской части. Дядя Ларион, где все это?

— А вон там, в тумбочке, — сказал дед, ткнув тростью в угол.

Олег достал из тумбочки всю накопившуюся почту и стал просматривать. Сначала вскрыл конверт из политехнического института — это его интересовало больше всего. Декан писал, что необходимо немедленно явиться в институт и приступить к занятиям. И ещё было два вызова.

— Вот это да! — воскликнул Олег и, не веря своим глазам (не спьяну ли всё это показалось), перечитал письма. — Меня, оказывается, приняли. А я не знал. Как же так? Понимаете, Августа Петровна, сначала мне сказали, что я не прошёл по конкурсу. И вдруг — на тебе! Пишут, что я принят. Но теперь уже поздно. Полгода прошло. Поезд, как говорится, ушёл. Что делать, не знаю, — Олег помолчал, разглядывая письма, — И откуда у них мой адрес? Я ведь забрал документы из института. Непонятно все это. Хотя, — вдруг скумекал Олег и выставил вперёд указательный палец. — Я, кажется, догадался. Где это письмо из воинской части? А, вот оно.

Полковник Горбатовский писал:

«Андрей Гаврилович Ржевский скончался в прошлом году в мае. Он жил вместе с женой Надеждой Александровной и тремя детьми (старшая дочь Виктория, средняя — Эмилия и младший сын Владлен) по адресу: г. Москва, Кутузовский проспект, дом № хх, квартира № хх. Очевидно, вдова Ржевская проживает с детьми по тому же адресу по настоящее время. Что касается армейской характеристики, то она вряд ли понадобится, т. к. я написал куда следует.

Горбатовский».

Олег вмиг протрезвел. Известие о матери, о том, что у него есть две сводных сестры и брат, больно отхлестало его по сердцу. Но не подал виду бывалый солдат. Лишь слегка побледнел.

— Ну вот, — сказал он. — Я так и знал. Полковник поднял бучу… Не ожидал я такого оборота дела.

Повестки из военкомата были одного и того же содержания: явиться такого-то числа к 15 часам дня имея при себе паспорт и прочие документы. Последняя, давно просрочена. Засунув повестки вместе с письмами в тумбочку. Олег вспомнил, что полковник обещал наградить за успешную операцию в Афганистане и отослать награду в Троицкий райвоенкомат.

«Может быть уже пришла, — подумал Олег. — Поэтому и повестки одна за одной. Следующей дожидаться не буду. На днях съезжу. Все равно так и так ехать — надо вставать на военный учёт».

Дед поднялся со стула и, напевая в нос любимую песню: «Эх, Настасья…» пошёл отдыхать. Деревянная допотопная кровать его, как и прежде, стояла у самой двери, напротив печки. Он сел на кровать, и закурив на сон грядущий, продолжал гнусавить мотив «Настасьи». Олег тоже поднялся, приглядывая себе угол на ночлег. Там, где стояла бабушкина кровать, между столом и окнами, было пустое место. Олег принёс старую заржавленную свою кровать из чулана и поставил её у стены. Он взял у деда лишний матрац, одну из трёх подушек, одеяло и постелил себе постель. Августа Петровна убрала со стола и ушла к себе. Раздевшись и улёгшись поудобнее на спину, Олег блаженствовал от приятного ощущения сытого домашнего ужина, тепла, уюта, покоя и тишины. Если бы не письмо Горбатовского, растревожившее душу, он сегодня впервые за последние три года был бы счастлив.

Утром пошёл на лесопилку, разыскал начальника. Начальник лесопильного цеха тут же стал уговаривать Олега выйти сегодня во вторую смену. Олег усмехнулся: «История с кочегаркой повторяется». Он понимал: демографическая ситуация, острый дефицит рабочей силы. Но нельзя же так — не успел прийти и сразу вкалывай.

— Мне в военкомат надо, — сказал Олег.

— Потом съездишь, — упрашивал начальник. — Христом богом прошу. Сегодня позарез нужен человек во вторую смену.

— Ладно. Приду.

— Пойдём в конторку. Напишешь сразу заявление. Написал заявление. Начальник черкнул резолюцию. Отдал листок со словами:

— Дуй в отдел кадров. Оформляйся.

Олег приступил к работе. Работа простая. Знай катай бревна и оттаскивай тёс и плахи. В Зорино эту работу так и называют: «катай и оттаскивай».


II


Осинцев трудился на совесть. Катать так катать. Он брал стяг покрепче, становился в ряд с другими хлопцами у бревна обхвата в два-три, подталкивал один конец стяга под бревно, другой клал себе на плечо и по команде: раз-два, взяли! — нажимал на стяг. «А ну ещё, ребята! Раз-два, взяли!» — раздавалась команда. Лица багровели от напряжения, но вот, наконец, бревно подавалось и шло по стеллажам. «А ну, ребята, ещё разок!» — и бревно накатывалось на вагонетки. По путям катили громаду к пилораме. Про запас, чтобы рама работала бесперебойно, подкатывали ещё одну-две таких громады. Пока бревно распиливалось на плахи, отдыхали в тёплой и сумрачной от папиросного дыма и мазута будочке. В ней всегда топилась железная печка. Напротив печки у входа стоял стол, намертво прибитый к стене, за которым рабочие обедали, играли в карты и домино. Над столом был прибит шкафчик, в котором в беспорядке валялись узелки с едой, куски чёрствого хлеба и луковицы. За печкой в углу были пристроены широкие нары, на которых, нежась в тепле, подстелив под бока шубу, а под головы телогрейки, отдыхали те, кому лень было играть. Вдруг за дверью будочки раздавался лихой посвист. Это рамщик извещал, что бревно распилено. Хлопцы соскакивали с нар, вставали из-за стола, складывали домино всяк на своём месте, чтобы потом доиграть, и шли оттаскивать плахи. Оттаскивать так оттаскивать. Олег не чурался тяжести, обыкновенно брал плахи со стороны комля. Их грузили на вагонетки другого пути и опять катили к стеллажам и опять оттаскивали.

Пилорама работала круглые сутки, так что приходилось, меняясь поочерёдно с другими бригадами, выходить в три смены. Олег работал как вол. Не оттого, разумеется, что нашёл подходящее применение своим силам, а оттого, что привык так работать. Он не понимал никакого дела без увлечения. Настоящий азарт, порою страсть руководили им во время труда. Мыть пол, так до блеска, стричь деду бороду, так не хуже парикмахера, рубить дрова, так чтоб полешки были одно к одному, чистить и жарить картофель, так по всем правилам. Добросовестная работа в какой бы то ни было форме была для него таким же естественным процессом, как обмен веществ. Пока в его организме обмен веществ протекал правильно, пока он был здоровый и физически сильный, любая работа должна соответствовать здоровью и физической силе. Эти два процесса представляли в нём нечто единое, неразрывное.

В привычках же Олег не отставал от других, играл в домино, балагурил или, как говорят «травил баланду» и сыпал анекдотами наравне со всеми. А когда мужики заводили разговоры про баб, уходил на нары и слушал. Мужики в открытую говорили. Обычно под конец каждый замечал, что жена всё-таки лучше. Этим хвастались кое-кто и из парней. Олег не завидовал, не хотел себе ничего такого, но слушал с интересом. Он ещё не знал женщин.

Как-то раз Олег шёл после смены домой. Вечерело. Уж сумерки наступили. Возле чайной собралась толпа прохожих, в основном женщин и ребятишек. Ромка Тихонов, тот самый Ромка, внук бабки Анисьи из Ольховки, где Олег ночевал вместе с Мариной, лежал ничком у поленницы дров в расстёгнутой фуфайке и, загребая рукой снег, ел его. Шапка валялась в снегу рядом. Влажная, красная, как у гуся, рука двигалась медленно, очевидно, уже плохо подчинялась. Возле него вплотную, вытянув ногу, а другую поджав под себя, сидел пропойца Сашка Карась. Перевёрнутая задом наперёд видавшая виды шапка его была сдвинута на бок.

Олег узнал Ромку и остановился.

— Это в честь чего они так нализались? — говорили в толпе. — Рождество ещё не наступило.

— Кто празднику рад, тот накануне пьян.

— Ромка, а Ромка! — бубнил Карась, теребя Тихонова за плечо и нагибаясь к кудрявым его волосам. Он вытягивал губы, наклоняясь к самому его уху, и что было мочи кричал:

— Оте-е-ец мой был природный па-ахарь! Выдохнув весь воздух из лёгких, Карась тыкался носом ему в ухо и умолкал. Но тут же снова начинал бубнить:

— Ромка, а Ромка! Пойдём т… тяпнем, а?

— Уйди, — хрипел Тихонов. — Он загребал горсть снега и толкал себе в рот.

— По стопарику, — не унимался Карась.

— Куда ему! — воскликнул насмешливый женский голос — У него и так жажда!

— Что тут смешного! — говорил другой старушечий голос — Иди, парень, домой, а то ведь подохнешь здесь.

— Валяется как свинья, — сказал кто-то в толпе. — Конечно замёрзнет.

— Чего? — буркнул Ромка и вдруг поднял на толпу пьяные красные глаза. — Кто свинья? Я свинья? Ты, шпана (он ткнул пальцем на отрока лет девяти), это ты сказал, что я свинья? Сопляк.

— Сам сопли распустил, — сказал отрок и шмыгнул за спины других.

Тихонов в изнеможении опустил лицо на снег.

— Ромка! — угрожающе взвыл Карась, схватившись ему за плечо, и тоже закричал: — Ты друг мне или не друг! Кто ты мне?

— Уйди, — хрипло стонал Ромка. — Раз меня за человека не считают, сдохнуть хочу.

— Ты мне друг или не друг?

— Уйди. Сдохнуть хочу.

— Но-о, заладил! Сдо-охнуть, сдо-охнуть! Ик! — вопил Карась, икая и нагибаясь у его уха. — Вместе сдохнем. Море водки выпьем и сдохнем. Помирать будем — закажем чтоб… Ик!… в музей нас отдали… Тыщу лет не сгниём.

В толпе засмеялись.

— Тебя хоть сейчас в музей неси! Готов, насквозь проспиртовался.

— Музейная редкость! Тьфу!

Карась, выкатив пьяные глаза, оглянулся на людей, и, боднув головой, уставился на поленницу перед собой. Он поднял вверх палец, сначала погрозил, а потом стал показывать на дрова.

— Во! Поленница ходит. Вокруг ходит. Во!

В эту пору мимо шёл ещё один пьяница. На счастье он был почти трезв и завернул к толпе. Пьяница этот был порядочный человек. Известно, порядочный пьяница, что порядочный шофёр, мимо не пройдёт, когда товарищ «буксует».

— Вы что смотрите, — сказал он. — Помочь людям надо.

— А пропади они пропадом!

— Кому-то нужно связываться с ними.

— Участковому сказать, да в каталажку их.

— Правильно.

— Этот молодой-то до такой степени опустился. Откуда он? Я что-то его не знаю.

— Из тайги. С лесоповала. Откуда же ещё. Там их никто не знает. Сброд собрался со всех деревень.

— Сегодня получка, вот и понаехали. Дорвались, забулдыги несчастные.

С этими словами взрослые стали расходиться. Прохожий подошёл к пьяным и сперва взял Карася за шиворот.

— Поднимайся, Санька, слышишь! Поднимайся, ну!

Он подхватил его за туловище, Олег помог ему поднять и приставить Карася к поленнице, как колоду. Вдвоём стали поднимать Тихонова, подхватив его под мышку.

— Постой, я сам, — сказал Ромка, опираясь на руки. Он поднялся сам, зашатался и ухватился рукой за поленницу. Мужик поднял шапку и одел на него.

— Руки-то у тебя! Ого-го! — сказал мужик. — Рукавицы есть?

— Есть, — ответил Ромка и, шатаясь, достал из обоих карманов по рукавице и надел их.

— Идите, ребята, по домам. А то, ненароком, где-нибудь завалитесь. Может проводить?

— Дойдём, — сказал Тихонов.

— Ромка, пошли ко мне, — сказал Карась, подхватив его под руку.

— Пошли.

Дружки, шатаясь вышли на дорогу и подались. Карась затянул скрипучим бараньим голосом:

— Оте-ец мой был природный пахарь! Ромка подхватил:

— А я ра-або-атал вместе с ним!

И оба умолкли, свалившись в канаву. Прохожий скрылся за углом, и Олег один поднял их из сугроба, подхватил обоих под мышки и потащил волоком. Убогая избушка Сашки Карася была подстать хозяину-неряхе и весельчаку: подпалённая пожаром и с двух сторон обугленная, покосившаяся от времени, заваленная снегом, эта избушка лихо глядела в улицу двумя маленькими ярко освещёнными окнами, которые были без ставень и без занавесок. Олег затащил пьяных в избушку. В эту минуту как раз между старухой, тёщей Карася, и её внучатами разыгралась баталия. Старуха отлупила по мягкому месту маленького шалуна и поставила его в угол. Две девочки двойняшки лет по семи с видимым удовольствием наблюдали за истязанием младшего братишки. Старуха же, разделавшись с внуком, хотела схватить одну из девочек, но обе бросились от неё и залезли под кровать. Старуха взяла веник и, встав на карачки возле кровати, стала выгонять их оттуда. Олег уложил Карася на диван, а Ромку хотел оставить сидящим у порога и идти домой, но, подумав, остался и ещё с минуту вынужден был наблюдать, как старуха, увлёкшись, залезла сама под кровать, выставив наружу костлявый зад, и выкуривала оттуда девчонок. Шум был невообразимый. Старуха кричала, девчонки визжали и хохотали так, словно их черти щекотали. Наконец, умаявшись, старуха вылезла из-под кровати, и разинув беззубый рот, уставилась на Олега. Олег поздоровался.

— Замучили меня эти окаянные детки, — сказала старуха, отпыхиваясь. — Диканились и разбили крынку с молоком, — она повернулась к шалуну, стоявшему в углу, и пригрозила ему веником. — У змей! Вот погоди, мать-то с дежурства придёт, она те задаст!

— Это не я, это Галька, — надувшись, плаксиво ответил малыш.

— Хму-хму-хму! — передразнила его старуха, страшенным образом сморщив нос — Злыдень навязался на мою душу грешную.

В этот момент из-под кровати выглянули две белокурые головки. Старуха замахнулась на них веником, и они скрылись.

— Я привёл вашего зятя, — сказал Олег. — Вон он, на кровати. Разуйте, разденьте его.

— А на черта он сдался, раздевать его, — сказала старуха, бросая веник на пол, — Всю жизнь спит в телогрейке и в валенках.

— Надо бы Ромку Тихонова куда-нибудь пристроить.

— Ни-ни! — замахала руками старуха. — Даже и не думай оставлять здесь. Хозяйка придёт, все равно выгонит.

— Замёрзнет ведь. Окочурится.

— Она только рада будет — хоть один окочурится. В этот момент вошла Люба, хозяйка дома. Ни словане говоря, ни поздоровавшись, прошла сразу в комнату, отбросила занавеску и стала трясти Карася, как грушу.

— Ну-ка! проснись, козёл вонючий. Черт сивый. Черт сивый только мычал.

— Мама, дай холодной воды.

Старуха рассмеялась. Взяла ковш и зачерпнула из бака воды. Люба полила воды ему на лицо и попробовала его трясти. Хоть бы что. В ярости она опрокинула весь ковш воды ему на шею и грудь. Старуха захохотала.

— Ты хоть весь бак на него опрокинь, толку-то, — сказала она, смеясь.

Люба попросила принести льда.

Старуха принесла ковш воды со льдом. Люба с размаху под дружный хохот старухи и девчонок опрокинула воду на шею Карася. Пьяница крепко спал, ибо даже эта процедура не дала желаемого результата. Он на мгновение приоткрыл один глаз, облизнулся и повернулся со спины на бок, спиной к жене. Люба, не помня себя от злости и отчаяния, схватила кусок льда и, засунув руку ему под рубаху, стала тереть льдом по голому телу. Старуха умирала со смеху, хлопая себя по тощим бёдрам. Глядя на бабку, умирали со смеху и внучата. Наконец, когда Люба стала щекотать ему льдом за пазухой, он очухался, поёжился и совсем проснулся.

— Чо! Чо! Чо такое! — закричал Карась, поворачивая к жене опухшую физиономию.

Он соскочил, весь. мокрый, и сел, хватаясь за рубаху на животе и на боку.

— А, мать твою в душу! Чего тут мне напихали!

Старуха завизжала, схватившись за живот, и затопала ногами. Карась выхватил подол рубахи из штанов и лёд вывалился.

— Где трёшка? — спросила жена.

— Чего надо? — хрипло произнёс Карась, ухватившись рукой за боковину дивана, — какая трёшка?

— Под клеёнку я положила пятнадцать рублей трёшками. Сегодня хватилась, а там всего четыре трёшки. Где ещё одна?

— Ой… Ух… Ик!.. Ой… Ох… — простонал Карась и, боднув кудлатой головой, начал протяжно реветь:
		Оте-е-ец мой был приро-одный па-ахарь!


		И я-я-я ра-аботал вместе с ним!


Умолкнув, Карась упал на своё ложе, но почуяв мокро под головой, сбросил подушку на пол и лёг, подложив под голову ладонь.

— Этот парень, — сказал Олег, кивнув на Ромку, — вместе с Сашкой пьянствовал. Они валялись в канаве. Я обоих притащил, чтоб не замёрзли.

Люба фыркнула, глядя со злостью на уснувшего парня. Ромка сидел у порога, прислонившись спиной к стене. Люба словно взорвалась:

— Чтоб духу его тут не было!

— А ему некуда идти, — спокойно ответил Олег. — Он из дальней деревни. Пусть сидит до утра здесь в тепле.

— Я сказала: чтоб духу его тут не было! — Люба сорвалась на фальцет.

— Понятно, — вздохнул Олег и покачал головой, глядя на несчастного.

Сомнений не оставалось в том, что парень будет выброшен на улицу, и Олег подхватил Ромку и волоком вытащил во двор. Ромка проснулся.

— Оставь меня, — пробормотал он. — Сдохнуть хочу.

— Сдохнуть я тебе не дам, — сказал Олег, взваливая Ромку себе на горбушку. — С тобой связаны самые счастливые дни в моей жизни. Как же я позволю тебе сдохнуть. Ни за что не позволю.

Олег понёс его к себе домой. Чтобы не смешить людей, которые могли встретиться по дороге, свернул в узенький безлюдный проулок и пошёл окружным путём, задами и огородами, перебрасывая Ромку как мешок, через изгороди. В одном огороде уже близко возле дома всё-таки наткнулся на женщину. Она выплеснула помои в огород и увидела Олега с необычной ношей на горбу. Олег шёл напрямую к своему дому, проваливаясь по колено в сугроб.

— Куда его тащишь? — спросила Антонина Леонтьевна. Она стояла с ведром возле калитки и не знала что делать — удивляться или хохотать, глядя на эту сцену. Не удержалась, всё-таки, прыснула, когда Олег остановился.

— Домой, — ответил он. — Куда же ещё. — И стал объяснять: — Валяется в канаве, а дом у него далеко. У черта в турках. Километров двадцать отсюда.

— Друг что ли?

— Ну друг ни друг, а хорошо знакомый. Давно знакомы с ним.

— Зря домой тащишь. Гутя терпеть не может пьяных. Из-за этого с мужем разошлась.

— А куда девать? Не бросишь же на улице: такой мороз.

— Неси ко мне в баню, — сказала Антонина Леонтьевна. — Я сегодня баню топила. Она ещё не выстыла.

— О! — радостно воскликнул Олег. — Спасибо.

Баня была добротная и в самом деле ещё не выстыла, но на полу и на полке[3 - Полок — возвышение в деревенской бане, на котором парятся.] было сыро. Антонина Леонтьевна принесла охапку соломы и постелила на пол. Под голову Олег бросил свою телогрейку. Когда он снял телогрейку, сердце у Антонины Леонтьевны ёкнуло: перед ней стоял широкоплечий стройный красавец с тонкой талией. Олег сел на лавку и стал снимать кирзовый сапог.

— Шёл по сугробам, — сказал он, — и набрал полные сапоги.

— Боже мой! — воскликнула Антонина Леонтьевна, когда Олег снял сапог и облепленный лепёшками снега толстый шерстяной носок. — Ты же обморозил пальцы. Смотри — кончики побелели.

— Нет, не обморозил, — сказал Олег, щупая пальцы. — Застудил маленько.

— Всё равно надо смазать гусиным жиром. Пошли в дом. У меня есть гусиный жир.

Вошли в большой просторный дом из четырёх комнат. Одна комната с русской печкой была прихожей, кухней и столовой. Рядом комната дочери. Дальше — зал. Зал пустой, почти без мебели. Если не считать стол и четыре стула (сказалась конфискация имущества). Из зала вход в спальню.

Антонина Леонтьевна достала из шкафа флакон с гусиным жиром и, подавая Олегу, сказала как бы между прочим:

— Я сегодня пирожки с грибами стряпала. Хочешь попробовать?

— Обожаю пирожки с грибами, — признался Олег.

— Сейчас. Минутку. Чайник вскипит… Антонина Леонтьевна засуетилась. Поставила на электрическую плитку чайник, принесла варенье, большую тарелку с пирожками. Не оказалось заварки.

— Я сейчас быстренько сбегаю в магазин. — Антонина Леонтьевна торопливо оделась и вышла.

Она вернулась минут через десять — магазин был рядом — и принесла хлеб, чай, рыбные консервы, банку маринованных помидоров. Все поставила на стол рядом с вареньем и пирожками. Робко вынув бутылку водки из сумки и нерешительно поставив на стол, сказала:

— Я не праздновала свой день рождения. Не до того было. Давай хоть задним числом отметим. И попутно твоё возвращение домой.

— Я уже отмечал, — сказал Олег, краснея. Олег краснел и чувствовал, что ноги у него отнимаются, а в груди появилась лёгкая дрожь.

— То отмечал со своим дедом, а теперь со мной, по-соседски.

Многоопытная женщина вела себя естественно и непринуждённо. Подала Олегу консервный ключ, попросила открыть банки, а сама пошла в соседнюю комнату переодеваться. Переодевшись в тёмно-синий брючный костюм, обтягивающий бедра, вышла с милой таинственной улыбкой и стала готовить закуски.

Олег и в детстве-то всегда смотрел на её фигуру с вожделением, в юности мечтал о такой женщине, а сейчас, понимая, что дело в шляпе, торопил события. Уже после первой рюмки, закусив помидором и пирожком с грибами, честно признался, что она нравилась ему всегда, с самого детства. Антонина Леонтьевна улыбнулась и, придвинувшись вместе со стулом, поцеловала его в губы.

— А где Ленка? — спросил Олег, возбуждаясь все больше и больше.

— У подруги, — сказала Антонина Леонтьевна, обняв Олега за шею. — Учит уроки. Потом они вместе идут в кино, на девятичасовой сеанс. Придёт поздно, не раньше одиннадцати.

Олег стал наливать в рюмки ещё.

— Я не хочу, чтобы ты был пьяным.

— Я и сам не хочу.

Антонина Леонтьевна молча встала и пошла в спальню. Возле кровати повернулась к Олегу и крепко обняла его. Олег, целуя, стал проявлять нетерпение и стягивать с неё брюки.

— Подожди, — сказала она. — Разденься сначала сам.

Олег сбросил с себя свитер и расстегнул ремень у брюк.

Антонина Леонтьевна разобрала постель и стала раздеваться.

Когда легли, Олега хватила такая трясучка, что Антонина Леонтьевна удивилась:

— Что ж ты дрожишь-то так? — шёпотом спросила она. — Первый раз что ли?

— Первый, — признался Олег.

— О, Господи!.. Она помогла ему.

… На тумбочке возле изголовья стоял будильник. Без пяти одиннадцать. Антонина Леонтьевна встала, надела халат и пошла в кухню. Убрала водку в шкаф. Несколько минут спустя явилась дочь. Антонина Леонтьевна накормила её и уложила спать. Вернулась к Олегу.

— Сколько ей лет? — спросил Олег еле слышно.

— Двенадцать исполнилось.

— В каком классе?

— В пятом… Ш-ш! — Антонина Леонтьевна приложила палец к губам.

В семь утра зазвенел будильник. Антонина Леонтьевна встала и пошла будить дочь.

Олег томился полчаса в одиночестве. Усадив дочь завтракать, пришла, наконец, Антонина Леонтьевна.

— Твой друг исчез, — сказала она тихо-тихо, наклонившись к самому уху Олега.

— Бог с ним, — прошептал Олег. — Живой и ладно.

— Наверно с похмелья понять не мог, как оказался в бане.

— Наверно. А зачем ты топишь баню? Ведь есть общественная баня.

— Не люблю я ходить в общественную. Бабы смотрят на меня… Ну, задрожал опять. Подожди, Ленку отправлю в школу.

Олег явился домой лишь к обеду. Не пил, а пьяный. Не дурак, а блаженный. На вопрос деда, где ночевал, ответил с улыбкой:

— На лесопилке.

— Две смены подряд пилил? — удивился дед, слюнявя цыгарку.

— Подряд, дедка, — счастливо скалил зубы Олег. — Две смены.

— Не устал?

— Да что ты, дедка! Я бы ещё три смены подряд. Но… выгнали.


III


В конторе комбината набирали бригаду сучкорубов в местечко Сурково, которое было далеко в тайге. Шла борьба с алкоголизмом, и собрали отъявленных пьяниц, считая, что они хоть там угомонятся. Когда список утверждали с директором, тот одного вычеркнул.

— Карась нужен здесь, — сказал он. — На этой неделе два лесовоза стали на ремонт. Слесарной работы много.

— Осинцева бы туда, — сказала вдруг кассирша. Сидевшие в кабинете директора оглянулись на неё.

— А почему его? — спросил председатель профкома. — Он же не пьёт.

— Ага, за шиворот льёт. В трезвом виде не спутался бы со старухой.

— Это Антонина Леонтьевна старуха? — улыбнулся директор (все село уже знало о связи Олега с Антониной Леонтьевной). — Какая же она старуха.

— Да она же его лет на пятнадцать старше, — возмущалась кассирша. — Ни стыда, ни совести. При живом муже.

— Ну, муж, можно сказать, отрезанный ломоть, — сказал директор, — Осуждён по статье, которая не подлежит ни амнистии, ни помилованию. Эта статья то же что измена родине. Будет сидеть все десять лет от звонка до звонка.

— Да разве будет такая бабища десять лет ждать! — встряла в разговор злобная как мегера, тощая как доска главный бухгалтер. — Её надо было судить-то, а не мужа. Из-за неё он влез в эти грязные дела. Все убложал, убложал! И до убложался. А ей хоть бы что. Как была у неё ж… на всю Европу, так и торчит из-под пальто как сундук. Смотреть противно.

— А мне приятно, — сказал председатель профкома и расхохотался.

— Такого парня совратила, — сокрушалась кассирша. — Такого парня!

— Ну всё, хватит, — сказал директор. — Мне не сплетни нужны, а ещё один человек в Сурково вместо Карася. Кого пошлём?

— Осинцева и пошлём, — сказала главбух. — Ведь наверняка же она его подпаивает перед тем как развратничать.

— Опять начинается, — недовольно произнёс директор.

— Я к тому, что пока человек не привык к водке, надо его спасать.

— Хорошо, пошлём Осинцева.

— От водки может быть и спасём, — добавил с улыбкой председатель профкома, — а от Антонины Леонтьевны вряд ли.

Так Осинцев совершенно случайно и незаслуженно попал в сучкорубы. Он не противился. Надо так надо. Бригаду на другой же день отвезли на лесосеку.

Жизнь в Сурково на первый взгляд казалась невероятно дикой. Жилищем для рабочих служил барак, разделённый на четыре части. В прихожей была кухня, в трёх других комнатах на широких нарах спали рабочие. Рядом с бараком стояла приземистая банька, топившаяся по-чёрному, и вокруг, на десятки километров ни единой постройки. Вековые деревья подступали к самому жилью и были такой огромной высоты, что макушки их, казалось, задевали за облака. Сучкорубов поселили в одной комнате. В первый день они устроились. Вымели сор, выхлопали матрацы, подушки и одеяла, которые в грязи и беспорядке валялись на нарах. Настелив себе постели, хлопцы решили отобедать и стали развязывать свои мешки. Пришли на обед вальщики и трелёвщики. Приехавшие с Олегом хлопцы были знакомы со всеми и встретили их дружелюбными возгласами. Олег никого не знал кроме Тихонова и чувствовал себя немного стеснённо в этой ватаге, но скоро привык. Таёжники наварили сохатины, картофеля, нажарили рябчиков, у вновь прибывших нашлась водка, и пир пошёл горой.

Компания оказалась весёлой. Крепкие, здоровые, жизнерадостные ребята, как видно, не унывали и в глуши. Нашлись среди них и баянист и гитарист. Через два часа шум поднялся адский: кто плясал, кто затягивал песню, кто доказывал что-то соседу и грозил набить морду. Когда стемнело зажгли керосиновые лампы. Олег сидел за столом вместе с Ромкой. Ромка привыкший к большим дозам спиртного сегодня не пьянел. Склонив кудрявую русую голову, он улыбался, глядя то на музыкантов, лихо игравших «Цыганочку», то на бригадира, который выйдя на круг, несуразно размахивал руками и выкидывал смешные коленца. Ромка рассказывал, что дед Антип и бабка Анисья переехали на Воробьевку. Живы, здоровы. Сам Ромка ушёл из колхоза после того как прижали шоферню с левыми рейсами. На выпивку в связи с дорожанием водки не стало хватать. А выпить хочется. Вот и психанул сдуру. Теперь жалеет. Намерен вернуться в колхоз к весне, сразу как закончится охотничий сезон. Ромка, как выяснилось, был заядлый охотник с детства. Пацаном ещё ходил с дедом Антипом на соболя и косулю. Он никогда не расставался с любимым занятием и теперь в основном один, несмотря на то, что в бараке были и кроме его охотники, обеспечивал всех мясом. Он получил лицензию на отстрел лося и под новый год свалил крупного самца. Олег попросился с ним на охоту.

— Пойдём в воскресенье, — сказал Ромка. — Я знаю место, где лиса живёт. Давно хочу её выследить.

— А у меня ружья нет, — ответил Олег.

— Ружье найдём, возьмём у кого-нибудь.

— Тогда с удовольствием.

— Ружье не так важно. У меня флажки есть. Ты не охотился на лису с флажками?

— Первый раз слышу.

— Самая заманчивая охота. Мне как раз напарник нужен.

— Значит, идём в воскресенье? — сказал Олег.

— Идём, — ответил Ромка, мигая многозначительно. — Будет богатый воротник.

Между тем веселье мало-помалу утихло, и хлопцы стали расползаться по нарам. Олег и Ромка, как были в рубахах, вышли на двор. Мороз свирепствовал. Они вернулись в барак, поёживаясь от холода. Пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись. Вскоре весь барак захрапел.

Рано утром, попив чаю, сучкорубы вышли на деляну. Тайга ожила. Завизжали пилы, застучали топоры, там, где с треском падали деревья, слышались крики людей. Олег легко отсекал толстые сучки. Хлопотнее было оттаскивать увесистые ветви в кучу, в которой их сжигали. Тут было тяжело. Ноги вязли, запинались о скрытые в снегу коряги. Пот прошибал от головы до пят. Когда сучкорубы устраивали перекур, Олег присаживался к работникам на очищенный от сучьев кряж и тоже пытался курить махорку. Он все о чём-то думал и лишь изредка вступал в разговор.

Наработавшись за день, Олег с непривычки устал и, придя в барак, лёг отдохнуть. Его разбудили к ужину. Напившись чаю, составил компанию в карты.

Игроки с сосредоточенно-плутоватыми выражениями на лицах и с сигаретами в зубах сидели вокруг стола, посреди которого, рассеивая тусклый свет, стояла керосиновая лампа. Тишину в бараке нарушали азартные шлёпки карт и болтовня, сдабриваемая шутками и прибаутками. Олег чувствовал себя хорошо, уютно. На душе было легко. Ничто, казалось, не могло бы ему доставить такое удовольствие, какое он испытывал, втянувшись в игру. Он играл с азартом, сопровождая каждый ход картой каким-нибудь острым словом, и усиленно дымил наравне со всеми, выкуривая сигарету за сигаретой. От дыма воздух в комнате вскоре сделался совершенно сизым. Четвёрка картёжников — (в паре с Олегом играл Ромка) досидела до полуночи.

Постепенно Олег привык к тяжёлой работе сучкоруба. Вечерами читал книги, играл в карты. Шли дни, как капли воды похожие один на другой. Наконец, наступило воскресенье.

Ромка разбудил Олега пораньше, и они собрались на охоту. Было ещё темно, когда они вышли из барака. Олег чувствовал себя бодро и легко. На плече его висело двуствольное ружье, которое дал ему один мужик, на поясе — патронташ, за спиною — сумка. В ней лежали две кружки, отварное мясо, хлеб, соль, чай, сахар — весь дневной запас пищи на двоих. Ему же Ромка подстегнул к поясу маленький походный котелок для чая, а сам нёс на спине туго набитый мешок с флажками.

— Пойдём хребтом, — сказал Ромка. — Там меньше снегу. Не отставай.

Они углубились в лес. Шли долго сосновым бором, плутали по распадкам, лощинам и, наконец, в полдень пришли к ельнику, простиравшемуся в низине вдоль ручья.

— Вот здесь, — полушёпотом сказал Ромка, останавливаясь и оборачиваясь к Олегу: — Сейчас самое время. Лиса должна быть на лёжке.

— Убежит ведь, каналья! — ответил Олег.

— Шуметь будем, конечно убежит. Тихо надо. Тогда изловим, если ты фартовый.

Охотники осторожно спустились с увала и подошли к небольшой полянке, сразу за которой начинался ельник. На снегу кругом были следы. Звери и птицы ровно строчили их вдоль полянки, вязали затейливой вязью между кустов и деревьев. Ромка стал прикладывать палец в лисьи следы и нашёл свежий, как он выразился, ещё тёпленький. Этот след был вблизи предполагаемой лёжки лисицы. Ромка вынул из мешка флажки, и охотники стали развешивать их по кустам. Верёвки с флажками из красной материи образовали незамкнутый круг длиною километра полтора. Оставался проход. Ромка пояснил:

— Лиса боится флажков. Она будет искать выход из круга. Вот тут ей и выход.

Он рассказал Олегу его задачу, а сам облюбовал ёлочку и решил под прикрытием её поджидать лисицу.

Олег обошёл круг и вошёл в него с противоположной стороны от прохода. Тут он стал аукать, кричать, стучать палкой по стволам деревьев и кустам. Он шёл и шёл, проваливаясь в сугроб, надрывая горло, старательно выполняя свою задачу. Вдруг, когда он уже подходил к засаде, где затаился Ромка, раздался выстрел. Олег, возбуждённый предчувствием добычи, закричал и застучал палкой ещё сильнее и быстро побежал на выстрел. Пробравшись сквозь кусты, он увидел возле ёлочки Ромку. В ногах у него лежала великолепная огнёвка с окровавленной мордой. Олег подбежал и с восхищением стал разглядывать добычу.

— Вот это да! — воскликнул он. — Ай да Рома! Я думал, скорее крокодила выгоню, чем лису.

— Думал! Индюк думал да в суп попал, — ответил Ромка, подмигивая. — Хороший будет воротник? Хозяйке, у которой мы ночевали.

— А ты откуда знаешь, что я тоже у неё ночевал? — спросил Олег, краснея.

— Откуда знаю, — сказал Ромка, переламывая ружье и вынимая из дума выстреленный патрон. — Знаю. Земля слухами полна. Пока налаживай костёр, а я обдеру её.

Охотники принялись за работу. Пока Олег разжигал костёр и варил чай, Ромка освежевал лису и, свернув мех, затолкал его в сумку Олегу.

— Вручи ей торжественно, — наказывал Ромка. — Скажи от меня. И скажи: спасибо за баньку. Славно тогда я выспался на соломе. Как в Ольховке на сеновале. Помнишь Ольховку?

— Век не забуду, — ответил Олег, разливая чай в кружки. Решил переменить тему разговора: — Ты в каких частях служил?

— В десантных.

— Далеко?

— И в Риге служил, и на Кавказе, а в основном под Москвой.

— А я думал, — сказал Олег. — Где-нибудь в одном месте у черта в турках, как и я же.

— Эхе! Поездил дай Бог каждому, — ответил Ромка, схлёбывая из кружки горячий чай.

Олег помолчал, думая про себя: «И всё-таки вернулся домой. А ведь мог завербоваться куда-нибудь на стройку или на рыбные промыслы».

— Скажи, ты когда-нибудь влюблялся?

Ромка, заулыбавшись, махнул рукой. Он сказал, что холост ещё, но есть у него бабёнка в одной деревеньке, к которой он наведывается иногда.

Приятели долго закусывали, пили чай, разговаривали.

Ромка и прежде никогда не унывал, а сегодня, быть может, в связи с удачной охотой настроение у него особенно поднялось. Видно было, что здесь в тайге, в обществе товарища, он именно в той обстановке, которая нужна человеку его склада, чтобы испытывать большое удовольствие.

— Послушай, Рома, — сказал Олег, — я вижу — ты в тайге чувствуешь себя как в раю.

— Что верно, то верно, — ответил Ромка. Сложив губы трубочкой, он с видимым удовольствием дул на чай: — Охота пуще неволи. Тайгу я не променяю ни за какие блага.

— Ну, допустим, променял бы, если бы та женщина из деревни взяла тебя в оборот.

— Ха! — воскликнул Ромка. — Для хорошего охотника ружье дороже, чем баба. Бабу-то везде найдёшь, а такое ружье, как у меня поискать надо.

Олег рассмеялся.

— Да-а, без лесу, без тайги я жить не могу, — продолжал Ромка: — Но ты думаешь, я всегда рад, если на охоте? Недавно спугнул кополуху. Долго шёл за ней и наткнулся на выгоревший от пожара участок. Пни да палки голые стоят. Чёрные, страшные. Мне вдруг так неприятно, жутко как-то даже стало. Я повернулся и ушёл в другое место, где лес целёхонек. Там еле пришёл в себя. Чёрт его знает, что на меня навалилось — никак не могу понять. Так часто бывает: всякие безобразия на меня очень неприятно действуют, а увижу что-нибудь красивое, например, снегирей, все наблюдаю за ними, пока не улетят. Ей богу, иной раз так и хочется нарисовать то, что вижу.

Олегу пришла в голову мысль. Он понял, что в природе существует своеобразная закономерность. «Предмет, впечатление, — рассуждал он, — затем — реакция: либо отвернусь, плюну и уйду туда, где лучше, либо „хочется нарисовать“ то, что вижу. В обоих случаях один конец — стремление к прекрасному. Чем сильнее впечатление, тем сильнее естественная реакция и стремление к добру. И в зависимости от обстоятельств моё главное увлечение будет либо в науке, либо в искусстве, либо в охоте, как у Ромки. Вот и весь секрет его натуры и ключ ко всему тому прекрасному, что создано на земле человеком. В самом деле, что в природе есть прекрасного без мысли? Ничего. Все бессмысленное уродливо. А мысль без чувства — ничто…»

Поняв с помощью Ромки важную закономерность. Олег вдруг почувствовал некоторую связь с ней одной житейской проблемы.

— Как ты думаешь, Рома, почему каждый стремится прежде всего к удобству?

— А как же! — ответил Ромка, выплёскивая на снег выварки чая, оставшиеся на дне кружки. — Не зря говорят: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.

— Вот ты только что говорил: не любишь, когда вместо леса головешки торчат, поворачиваешься и уходишь. А почему? — сказал Олег и, улыбнувшись, сам ответил на вопрос: — потому, что и я, и ты, и все люди тем и живут, что блуждают постоянно по земле, ищут такое место, чтобы не чувствовать страданий, не ощущать ничего плохого ни справа, ни слева, ни сверху, ни снизу. Словом, стремятся найти «чистую сферу». Сегодня я понял, что могу быть спокоен душой и свободен в мыслях, когда нет помех. Теперь верю, счастья в жизни можно добиться. И нет греха, если я прежде хочу устроиться поудобнее, как требует душа. Верно, старина?

— Верно, — ответил Ромка. — Каждый хочет урвать из жизни кусок послаще. Какой тут грех?

— Ты не так понял меня! — с досадой сказал Олег. — Я говорю, хочу найти такое место, где можно обрести покой, чтобы делать что-нибудь путное. А ты? Эх, чудак!

— А! — махнул рукой Ромка. — Леший тебя разберёт. Пойдём-ка лучше домой, пока светло.

— Сегодняшний день я запомню, — сказал Олег, поднимаясь с места. — Если бы не ты, может быть, эти мысли мне никогда не пришли бы в голову. Верно говорят: простые истины усваиваются труднее всего.

Они забросали костёр снегом и пошли домой. Ромка завернул в сосновый бор, подстрелил там глухаря. Переходя редкий смешанный лес, охотники спугнули из-под снега стаю куропаток, из которых Ромка уложил двух. Олег не отходил от Ромки ни на шаг, но не успевал даже прицелиться, как тот уже бил без промаха.

Обратной дорогой Олег подстрелил всё-таки одного косача, который сидел на макушке берёзы. Когда они подходили к бараку, настроение у обоих, как и у всех охотников, возвращающихся домой с добычей, было прекрасное. И в таком весёлом расположении духа они пребывали бы ещё возможно долго, если бы их не встретило одно неожиданное обстоятельство.

Уже у самого порога в барак, Ромка, как истинный следопыт, обнаружил подозрительно маленькие, похожие на женские следы от валенок.

— Здесь была баба, — сказал он с тревогою в голосе.

Вдруг дверь барака открылась, и навстречу охотникам вышла молодая женщина, маленькая и щуплая, укутанная в полушалок и в овчинном полушубке. Как только она появилась, Ромка сразу переменился в лице и сделался мрачным.

— Ты чего приехала? — спросил он, обращаясь к ней грубо. — Я тебе сколько раз говорил? Дура!

— Я по делу.

— Пошла отсюда вон! — крикнул Тихонов.

— Уйду, уйду, не ори. Чего разорался-то, — ответила женщина с обидой в голосе и прослезилась.

Олег был поражён такой неожиданной резкой переменой в Ромке и, чувствуя себя третьим лишним, с неприятным осадком на душе ушёл в барак. Мужики лежали на нарах и лениво переговаривались о том, что наступили опять смутные дни. Пришла Маруська, и Тихонов теперь задурит. Олег узнал, что Маруська — та самая его бабёнка, которая жила в одной деревеньке и уже приходила один раз. Тогда она приходила просто на свидание, но Ромка, постеснявшись мужиков, прогнал её. На другой день он исчез и появился только через трое суток. Отношения между Тихоновым и Маруськой, исчезновение его и столь же внезапное появление, — всё казалось странным и таинственным. На расспросы мужиков Ромка отмалчивался или отшучивался.

Теперь произошло совсем неожиданное.

Спустя несколько минут Ромка вошёл в барак, снял с себя доспехи, добычу и обратился к бригадиру:

— Беда случилась, — сказал он, — Маруськиному брату конь ногу сломал.

— Велика ли беда, — ответил бригадир. — Многие ломают и руки, и ноги, и вылечиваются.

— Да то худо, что жена у него больная и дети маленькие, — сказал Ромка. — Дров напилить некому. Надо пойти помочь. Ты разреши мне взять «Дружбу».

— Что ж, раз такое дело, бери, — сказал бригадир. — А когда вернёшься?

— Если завтра в день управимся, то послезавтра приду.

— Так ты что, сейчас хочешь уходить?

— Пойдём сейчас.

— Эх, приспичило! На ночь-то глядя. Останьтесь, переночуете, да завтра с лесовозом и уедете.

— Нет, брат, — сказал Ромка. — Пилёные дрова они и свои и Маруськины сожгли, да и ночевать бабе тут негде. А ежели хлёстко пойдём, то к девяти вечера уже дома будем.

— Ну, как знаешь.

Благодетель вышел в сени и крикнул:

— Манька! Иди погрейся.

Маруська вошла и села на табурет возле стола.

— Посиди здесь, — сказал Ромка, обращаясь к ней. — А я пойду «Дружбу» заправлю.

Тихонов спросил бригадира, в какой бочке берут бензин, и вышел. Олег сидел, развалясь у печи на лавке, и дивился всему, что видел и слышал. Он не мог от усталости пошевелить ни ногой, ни рукой, а Ромка, который весь день месил сугробы вместе с ним, ещё собрался идти пешком двадцать километров и нести на себе пилу по первому зову женщины, которую только что облаял. Ромка вошёл в барак. Он отдал ружье Маруське, которая ловко перекинула его через плечо, и, попрощавшись, вышел вместе с нею. Олег подошёл к окну и видел, как Ромка взвалил на спину пилу, и они пошли быстро по накатанной машинами дороге.

«Непонятный парень, — подумал про себя Олег, полезая на нары. — Душу за человека положит и его же оскорбит. Такая доброта в сердце и такая желчь! Странное „сочетание“.

Последнее слово толкнуло его на раздумья. Он долго лежал на нарах, размышляя по поводу предметов и явлений в природе, и чего бы не касался, во всём находил прекрасное и уродливое, возвышенное и низкое, — и все это положительное и отрицательное удивительно сочеталось одно в другом или в близком соседстве одно с другим во времени и в пространстве.

«Взять хотя бы сегодняшний подарок Ромки, — думал он. — Воротник будет хороший, а лису-то убили…»

Странное свойство впечатления: «Хорошее недолго держится, а что-нибудь гадкое, отвратительное сверлит и сверлит мозг. И что вовсе странно — именно при плохом впечатлении голова работает в полную силу и иногда рождает дельные мысли».

Тут Олег случайно обратил внимание ещё на одно свойство души. Оно заключалось в том, что мысли имели способность легко переходить по желанию от плохого к хорошему, если зло находилось в близком соседстве с добром, или заключалось в нём, или, наоборот, заключало его в себе. Когда Осинцев думал о Тихонове и вдруг появлялись плохие мысли о нём, он заставлял «скользить» их от недостатков Тихонова к его лучшим чертам характера, и постепенно неприятный осадок от того случая с Марусей исчез бесследно.

Ромка как и сказал бригадиру, вернулся через день. Олег подружился с ним. Они вместе коротали длинные зимние вечера, ходили как-то вечерком за тетеревами и попутно выследили и убили рысь. Шкуру её Ромка подарил Олегу.

На участок приехал директор комбината и сказал Осинцеву, что военком подполковник Кабанов ищет его всеми собаками. Была пятница. Обеденное время. Ехать в Троицк бессмысленно. Пришлось отложить поездку в военкомат до понедельника. Олег остался в Сурково на выходные дни, чтобы поохотиться. Подстрелил тетёрку и двух куропаток.

В субботу вечером Ромка исчез на ночь и появился в воскресенье рано утром.

— Я был у себя дома на Воробьевке, — сказал он, подойдя к Олегу с туго набитым мешком. — Тут копчёная кабанятина, мёд и солёные грибочки — это тебе от бабушки. Она тебя помнит и передаёт большой привет. А это Антонине Леонтьевне отдашь, — Ромка вынул из мешка отлично выделанный соболиный мех самого высшего качества. — Скажи, подарок от нас обоих. А лису не отдавай. Оставь себе на память.

— Хорошо, — согласился Олег, радуясь тому, что придёт к Антонине Леонтьевне не с пустыми руками.

Ромка проводил его до шоссе. Остановили попутку. Расставаясь, они крепко обняли друг друга.

Дома весь вечер Олег был как на иголках. Наконец, наступила полночь. С трудом одолевая предательскую дрожь, которая то и дело накатывалась на него, пробрался огородами к дому Антонины Леонтьевны и легонько постучал в окно спальни. Антонина Леонтьевна уже задремала. Но сразу очнулась, включила свет, быстро встала, накинула халат и пошла открывать дверь. Олег набросил ей на шею соболиный мех и, прижав к себе, присосался к её губам. Антонина Леонтьевна еле высвободила свои губы и молвила возбуждённо:

— Ты с ума сошёл. Я же простужусь. Олег поднял её на руки и понёс в спальню.

В эту ночь он сделал ей предложение и своими домогательствами выйти за него замуж доставил женщине одни неприятности. Она и без того была обременена заботами и переживаниями, что связалась с мальчишкой. Реакция односельчан неожиданная, чересчур бурная, а если опутать этого лопушка брачными узами, то что тут будет.

— Лопушок ты, — говорила Антонина Леонтьевна, вздыхая. — Салажонок. Ну подумай, какая я тебе жена? Ленка моя через год-два годилась бы тебе в жёны.

— К чёрту Ленку. Я хочу жениться на тебе. С этими словами Олег опять возбудился.

— Ну, ты меня заездишь, — сказала Антонина Леонтьевна, очередной раз допуская его к себе.

Олег почти не спал в эту ночь и отсыпался в автобусе по дороге в Троицк.


IV


Военком подполковник Кабанов встретил Осинцева громкими добродушными возгласами:

— Явился не запылился, черт эдакий! Где тебя носило? Почти год ищем. С ног сбились.

Он поднял телефонную трубку и набрал номер.

— Иван Максимович? Кабанов беспокоит. Нашлась наша потеря. Явился, наконец. Прямо сейчас ехать? Хорошо, будем через десять минут.

Военком позвонил в гараж, потребовал машину к подъезду. Пока он надевал шинель и шапку, Олег пытался разобраться в том, что происходит.

— Мне тоже ехать?

— Обязательно. Тебя и повезу, — сказал военком, застёгивая пуговицы шинели. — На ковёр.

— А куда?

— В райком партии.

— Я же беспартийный.

— А вот сейчас Иван Максимович воздаст тебе за все разом: и за то, что разгильдяй, и за то, что беспартийный.

— А кто такой Иван Максимович?

— Ивана Максимовича не знаешь? Ну, понятно. Бродяга. Перекати поле. Что ты можешь знать. Иван Максимович Колосов наш новый первый секретарь райкома. Но уже переходит на другую должность — председателя райсовета. Эта перестройка — одна морока. Где тебя носило? Не могли доискаться.

Олег вкратце рассказал, чем занимался и где путешествовал в течение года. Беседовали и в машине, пока ехали в райком партии. В приёмной сняли верхнюю одежду. Олег поправил свой серый шерстяной свитер. Иван Максимович Колосов, высокий моложавый мужчина с широкоскулым деревенским лицом и светлыми волосами встретил военкома и Осинцева с добродушной улыбкой. Вышел из-за стола, крепко пожал обоим руки. Разглядывая Осинцева большими серыми с хитроватым прищуром глазами, отступил на один шаг.

— Ну-ка, дай взгляну на тебя, — сказал он. — Вроде парень как парень. Такой как все. — Колосов повернулся к военкому: — Чем он так напугал моджахедов, что побросали оружие? Объясни-ка, сержант. Уразуметь никак не могу. — Иван Максимович пригласил гостей сесть на стулья, которые стояли у стены, и сел рядышком вместе с ними.

Олег сказал, что использовал один благоприятный психологический момент: не побоялся войти в расположение неприятеля и быть заживо сброшенным в ущелье. Ущелье было настолько глубоким и страшным, что некоторых душманов взяла оторопь оттого, что парламентёр, приговоривший сам себя к смерти уже тем, что пересёк линию обороны и увидел расположение пулемётных гнёзд, презирает даже такую ужасную смерть. Олег заметил тех, кого взяла оторопь и стал разоружать их первыми.

Колосов захохотал и долго не мог успокоиться.

— Зачем ты это сделал? — спросил он, вытирая платком глаза. — Это же не входило в твои функции. Надо было не доходя метров двести до передовой, подождать встречного душмана, отдать ему ультиматум и вернуться назад. Они бы сами сдались за то время, какое было указано в ультиматуме.

— Не похоже было, чтобы они собирались сдаваться — сказал Олег. — Пулемётные гнезда были хорошо замаскированы. Явно готовились к бою. Сколько ребят погибло бы. Да и момент был уж очень благоприятный. Грешно было не использовать.

Колосов, продолжая смеяться, качал головой.

— Чисто по-суворовски поступил, — сказал с улыбкой Кабанов. — Суворов учил своих чудо-богатырей: видите, братцы, где наиболее опасно, туда и бегите с криком «ура». Враг непременно испугается.

— А мне, — сказал Колосов, — в связи с этим припомнился один случай из истории древнего Рима. Воин римской республики Квинт Муций во время войны с этруссками проник в лагерь врага с целью убить царя этруссков Порсену. Но был схвачен. Смело заявил царю о цели своего прихода и рассмеялся, когда ему пригрозили пытками и казнью. Он сам положил руку на огонь и не проронил ни звука, пока рука горела, превращаясь в уголь. Порсен, глядя на эту сцену, счёл за благо не связываться с такими воинами. Поспешил заключить мир с Римом и убраться восвояси.

В этот момент в кабинет вошла красивая женщина с чёрными распущенными до плеч волосами.

— Очень кстати, — сказал Колосов. — Возьмите, Наталья Георгиевна, чистый лист бумаги у меня на столе, карандаш и записывайте. Как секретарь по пропаганде будете ответственны за все мероприятие, которое завтра предстоит нам провести.

Наталья Георгиевна, вооружившись, подошла поближе к мужчинам, села за длинный стол и приготовилась писать.

— А завтра, — продолжал Колосов, — при всём честном народе будем вручать этому парню советские награды и афганский орден.

— Осинцев? — спросила Наталья Георгиевна с улыбкой глядя на Олега.

— Он самый. — Что писать?

— Надо нам прежде всего сочинить текст афиши. Афиша должна быть такого содержания: — Колосов поразмышлял немного и стал диктовать: — … числа в городском Доме культуры…

— По всему городу уже афиши висят на французский фильм, — сказала Наталья Георгиевна.

— Кино перенесём. Значит, так, пишите:… числа в городском Доме культуры состоится торжественный вечер, посвящённый вручению наград… — Колосов взглянул на скромно поджавшего под себя ноги, ошеломлённого парня и продолжал диктовать: — Герою Советского Союза Осинцеву Олегу Павловичу. В программе вечера: первое — чествование Героя. Второе — концерт. Начало в девятнадцать ноль-ноль. Вход свободный. Все. Это всё, что касается текста. Теперь дальше. Большую красочную афишу надо оформить у Дома культуры. Несколько штук помельче — по всему городу. Особое внимание, Наталья Георгиевна, обратите на самодеятельность. Чтоб концерт был на уровне. С русской широтой души и с русским размахом. Ну, вот, пожалуй и все. Не теряйте, Наталья Георгиевна, ни минуты. Времени осталось мало.

Наталья Георгиевна, взглянув на Осинцева как-то по-особенному, с каким-то зазывающим женским интересом, вышла из кабинета.

— Награды у тебя? — спросил Колосов, обращаясь к военкому.

— В моём кабинете — в сейфе.

— Завтра привезёшь их в Дом культуры.

Иван Максимович уставился на Олега. Посмотрел на его свитер, на брюки.

— А вид-то у тебя для такого всеобщего праздника и торжества прямо скажем, не подходящий. Весь гардероб, наверно, на тебе?

— Приехал в какой-то куртке-одергайке, — сказал Кабанов.

Олег и так-то в смятении: не то возгордиться славой, не то убояться её. А тут ещё реплики насчёт одежонки. Никогда не придавал значения одежде. Получая иногда много денег, мог потратить их все до копейки на мотоцикл или на моторку, промотать на юге и в Прибалтике, а приобрести выходной костюм или приличное пальто и в голову ни разу не пришло.

— Куртка-одергайка, говоришь, — сказал Колосов, вставая и направляясь к столу. — Куртка-одергайка для такого торжества не годится.

Иван Максимович заглянул в справочник и позвонил по телефону:

— Ателье? Заведующего. Здравствуйте. Колосов из райкома партии. Сейчас подполковник Кабанов привезёт к вам человека. Завтра к семи вечера ему надо сшить костюм и пальто. Попрошу все самое лучшее, что есть в кладовых — на стол закройщика. Всех лучших мастеров немедленно подключите к делу. Счёт за этот заказ пришлёте в райком партии. Все понятно? Не понятно что за человек и почему такая спешка. Что за человек, объяснять долго. Завтра вечером придёте в Дом культуры и все поймёте. А что касается спешки, то уж простите меня за мой нетерпеливый характер: привык сам спешить и всех подгонять ещё задолго до того, как появились в лексиконе слова «перестройка» и «ускорение». Давайте не будем вдаваться в дискуссию как уплотнить ваше рабочее время в течение оставшихся суток. Попрошу сосредоточиться полностью на этом заказе. И попрошу зарубить себе на носу как «отче наш»: если не выполните заказ точно в срок и на должном уровне, сорвёте мероприятие государственной важности со всеми вытекающими последствиями. У меня все. До свидания.

Колосов положил трубку и вызвал секретаршу.

— Света, разыщи Марью Ивановну.

— А она здесь, в приёмной.

— Зови.

Вошла Мария Ивановна.

— Вы постоянно ходите в универмаг за канцелярскими товарами и прочими мелочами.

— Хожу.

— А нельзя ли там таким же образом через нашу бухгалтерию приобрести галстук и сорочку какая получше?

— Можно. Только дайте указание бухгалтерии, чтобы выдали мне наличных побольше.

— Указание дам.

— А размер сорочки какой?

— Какой размер носишь? — Колосов повернулся к Олегу.

— Сорок первый.

— Ну вот, размер воротника сорок один, — сказал Колосов. — Сорочку и галстук оставите у Светы в приёмной. А ты, Григорий Степанович, — секретарь обратился к военкому, — возьми на контроль и проследи до конца всю работу ателье. Со всеми примерками и прочим. Езжайте. Там ждут.

Не успели Кабанов с Осинцевым переступить порог ателье, к ним вышла навстречу дородная накрашенная женщина с пышной причёской — заведующая.

— Идёмте в закройный цех, — пригласила она. Два закройщика — оба мужчины — сразу стали снимать мерки. Заведующая разложила на столе образцы тканей. Пришла бойкая кладовщица и принесла образцы каракуля — чёрный, серый и коричневый.

— Я думала какой-нибудь солидный человек, — сказала кладовщица. — А тут… Ведь молодой ещё совсем. Чего это ему вдруг все самое лучшее и с такой скоростью?

— Так надо, — сказал подполковник.

— Куда его готовите? — домогалась кладовщица. — В зарубежную поездку, наверно?

— Ага. Полпредом в Соединённые Штаты, — сострил военком.

Заведующая недовольно сморщила нос. Холодно спросила:

— Какую ткань будете брать на костюм?

— Самую лучшую, — сказал подполковник.

— Самая лучшая — китайская. Вот эта в рубчик с искринкой. Но она и самая дорогая.

— Давайте её.

— Костюм простой или тройка?

— С жилетом имеете в виду? — уточнил военком.

— Да.

— Давайте с жилетом.

— Поскольку костюм коричневый, рекомендую на пальто коричневый драп. Вот этот.

— Хорошо.

— Ну и естественно, коричневый каракуль на воротник.

— Все прекрасно, — сказал военком. — Я доволен. А ты доволен? — он обратился к Осинцеву.

Олег пожал плечами. Ему было всё равно. Закройщики закончили своё дело.

— Через два часа на примерку, — сказала заведующая.

Олег одел куртку-одергайку, кроличью шапку. Вместе с Кабановым вышел на улицу.

— Сейчас ко мне домой. Пообедаем, — сказал военком, когда садились в машину. Сели оба на заднее сиденье. Шофёр вывел воинский «газик» на проезжую часть.

— Мне бы надо в гостиницу устроиться, — сказал Олег.

— Э, нет, — возразил Кабанов. — Никаких гостиниц. Ночевать будешь у меня. До завтрашнего вечера от меня ни на шаг.

Олег улыбнулся.

— Боитесь, напьюсь на радостях?

— Я другого боюсь, — ответил Кабанов. — У меня комплекс в голове. Так и кажется, что вот-вот улепетнешь на Сахалин года на три, не дождавшись завтрашнего вечера.

Олег рассмеялся.

— Я сейчас — никуда, — сказал он с улыбкой. — Буду жить в Зорино.

— Это хорошо, что остаёшься в районе. Поможешь мне наладить воспитательную работу среди допризывников. А то одни книги да журналы на патриотическую тему. А тут — живой человек. Встречи, беседы разные организуем. Не возражаешь?

— Да я пожалуйста, товарищ подполковник. С удовольствием.

— Ну вот и хорошо. — Военком дружески хлопнул Олега по плечу. — Сейчас пообедаем и обратно в ателье. На примерку.

— А как мне оплачивать все это? — спросил Олег. — Нельзя ли по частям? У меня сейчас…

— Ничего оплачивать не надо. Это тебе подарок. От тружеников района. Неужели не понял?

— Неудобно как-то.

— Почему неудобно? Некоторых депутатов верховных советов из глубинки тоже приходится одевать по последней моде таким вот манером. Не будут же они разгуливать по Москве и Большому Кремлёвскому дворцу в допотопных чёсанках. Пусть даже новых. Чем ты хуже депутата. По-моему так и лучше любого депутата.

Олег немного успокоился.

За обедом он сказал Григорию Степановичу (военком в домашней обстановке велел называть себя по имени и отчеству), что у него есть пистолет системы «браунинг». Подробно рассказал, как он ему достался от душмана во время операции, как стерёг с этим пистолетом главаря бандитов, как забыл впопыхах при дембеле сдать «браунинг».

— Теперь вожу везде с собой, — сказал Олег. — Надо бы сдать куда-нибудь. В милицию идти боюсь. Прискребутся ещё. Может быть вы примете? Пожалуйста, Григорий Степанович. Избавиться хочу.

— Не надо избавляться, — сказал Григорий Степанович. — Оставь себе на память. Оформим его как именной подарок от командира полка за блестяще проведённую операцию. Тем более, что он достался тебе именно в этой операции. Я договорюсь с начальником милиции. Он даст официальное разрешение на ношение личного оружия. Не переживай. Этот вопрос уладим.

Обед с чаепитием и беседой длился часа полтора. Олег подробно отвечал на все вопросы, рассказал о своей жизни в Зорино. Оказалось, что Кобанов тоже заядлый рыболов и охотник. Тут уж было о чём побеседовать! Олег пообещал познакомить военкома со своим другом Ромкой Тихоновым, который не возвращается домой без охотничьих трофеев.

После обеда ещё немного посидели на диване, покурили и стали собираться.

Когда приехали в ателье, атмосфера там была совершенно другая. Заведующая, тряся причёской, встретила обоих у порога. Куда-то сразу подевались её солидность и дородство. Суетливо пригласила в свой кабинет. В кабинет надо было идти через цех, и все работницы цеха, молодые и старые, даже привстали со своих рабочих мест, разглядывая во все глаза Осинцева, будто это был не парень из соседнего села, а какое-то необыкновенное чудо с другой планеты. Олегу стало не по себе. Первый раз пригрела славушка. Да так стало жарко, что спина взмокла.

Следом семенили закройщики с заготовками. Вошли в кабинет заведующей.

— Раздевайтесь, — сказала она. — Будем примерять. Начнём с костюма.

Сама подала Олегу пиджак (пока, правда, ещё без рукавов), сама стала одёргивать и разглаживать… Тут же суетился с кусочком мела закройщик. У закройщика выступили мелкие капельки пота на носу и над верхней губой.

— Хорошо, — одобрила заведующая. — Завтра в десять утра вторая примерка. — Давайте пальто.

Когда стали примерять пальто, Кабанов сказал:

— А драп вроде не тот, который мы заказывали.

— Верно, — согласилась заведующая. — Я должна извиниться перед вами. Но объясню в чём дело. У нас оставался небольшой кусок этого драпа. Я думала, его не хватит, и поэтому не показала вам. А когда прикинули, к счастью хватило.

Заведующая с улыбкой отошла на два шага назад, разглядывая отливающий блеском тёмно-коричневый драп самого высшего качества.

— Вот ещё бы шапку хорошую к этому пальто.

— Да, — согласился Кабанов. — Ни мешало бы.

— Я знаю где за безналичный расчёт можно приобрести новую ондатровую шапку, покрашенную в тёмно-коричневый цвет. Как раз под это пальто.

— Где? — спросил военком.

— В милиции. У них на складе есть такая шапка.

— Откуда?

— Оперативным работникам положена штатская одежда. Вот им по разнарядке и прислали. Прислали одну. А начальник милиции, чтобы других не обидеть, никому её не выдаёт. И себе взять стесняется.

— Да ведь у него льда зимой не выпросишь. Он же сам себя посадит за эту шапку.

— Ради такого случая, — заведующая обворожительно улыбнулась, — он не поскупится, я уверена.

— Попробовать позвонить что ли, — нерешительно произнёс подполковник.

— Звоните. Вот телефон.

Военком поднял трубку. Набрал номер.

— Иннокентий Архипович! Здравствуй, дорогой. Кабанов беспокоит. Говорят у тебя на складе есть ондатровая шапка… Ясно что не про мою честь. Я не для себя. Мы тут Осинцева наряжаем, чтобы он выглядел соответственно тем наградам, которые завтра будем ему вручать. Ой, спасибо! Добре, сейчас едем.

— Ну! — воскликнула заведующая. — А я что говорила?

— Не похоже на него, — ответил военком. — Наверно, волк в лесу сдох. А то и целая стая подохла.

… Начальник милиции майор Замковский встретил гостей радушно.

— Так вот ты какой, герой наш! — скаля зубы, воскликнул Замковский и крепко сжал руку Олегу. — Сибиряки в своё время сказали своё веское слово под Москвой и под Сталинградом. И пусть знают наших по всему миру. Всякая нечисть. Давай к нам на оперативную работу. Нам смелые люди во как нужны. — Замковский провёл пальцем по шее. — А что? Пошлём учиться, аттестуем в офицеры, и пойдёшь в гору…

— Мы к тебе не за этим пришли, — сказал Кабанов. — Начал, понимаешь, сразу агитировать. Лучше дай-ка ему официальное разрешение на личное оружие. Командир полка за успешную операцию подарил ему пистолет, а документы потерял где-то.

— Это пожалуйста. Оформим, — сказал Замковский. — Какой системы пистолет?

— Заграничный «браунинг».

— Трофейный?

— Так точно, товарищ майор.

— Оставь армейскую субординацию. Зови меня просто — Иннокентий Архипович. Будем вместе работать — будем друзьями.

— Опять за своё, — сказал Кабанов.

— Так ведь хорошее дело предлагаю. Интересную работу. Перспективы роста неограниченные. Квартиру дадим. В новом доме, со всеми удобствами. Соглашайся. Не раздумывай.

— Извините, Иннокентий Архипович — сказал Олег. — Предложение заманчивое, но я сейчас не могу ответить ничего определённого. Мне надо посоветоваться со своей будущей женой.

— Собрался жениться? Прекрасно. Вас двое будет или есть родственники?

— У меня дед, а у неё дочка от первого брака.

— Значит, четверо. Нужна трёхкомнатная. Хорошо, завтра пойду в исполком с заявкой на трёхкомнатную квартиру.

— Ну ты и мастак вербовать себе кадры, — сказал Кабанов.

— А что, скажешь плохое предложение? Нигде, ни в какой другой организации квартиру сразу не дадут. Только в милиции.

— Не темни, Иннокентий Архипович. Ему дадут везде. И в первую очередь.

— А работать где? Бухгалтером-ревизором в ОРС'е? Не там, а вот где, у нас настоящая мужская работа. — Хорошо, — согласился Олег. — Мы посоветуемся, и я скоро скажу вам ответ.

— Когда конкретно?

— На той неделе приеду регистрировать «браунинг», и, думаю, к тому времени будет уже ясно.

— Шапку давай, — сказал Кабанов.

— Какой размер носишь? — спросил Замковский, обратившись к Олегу.

— Пятьдесят семь, пятьдесят восемь.

— У моей как раз пятьдесят восьмой размер. — Замковский вынул из стола шапку, — Забирай.

— Сколько буду должен? — спросил Олег.

— Нисколько. Сактируем как премию лучшему бригадмильцу и дружиннику района за «смелость при задержании особо опасного преступника. На твоём счету есть хоть один задержанный душман?

— Есть, — ответил за Олега Кабанов. — Девяносто семь душманов взял в плен и обезоружил гвардии сержант Осинцев.

— Ой-ё-ей! — схватился за голову Замковский. — Только к нам! На работу только к нам в милицию!

Наконец выбрались из шумного кабинета. Поехали в райком партии. Олег держал в руках «премию за смелость». Не нравилась ему вся эта затянувшаяся процедура с одеванием. Но понимал: надо. Завтра ни что не должно омрачить праздничное настроение людей, которые соберутся в Доме культуры.

Олег напрасно всё время пытался спрятать под сиденье свои ноги. Кабанов давно заметил, что ботинки не соответствуют должному уровню, и теперь, когда ехали в райком партии, сказал:

— Сейчас в приёмной у Колосова возьмём сорочку с галстуком и поедем в военкомат. Я выпишу со склада новые офицерские туфли. Коричневые. У тебя какой размер обуви?..


V


После торжественного вечера Олег с орденами и золотой звездой на груди вернулся в Зорино поздно ночью. Он приехал на служебном автобусе вместе с односельчанами, которые были приглашены на вечер (Колосов не забыл про зоринцев — послал телефонограмму, и они приехали во главе с председателем поселкового совета). Автобус подвёз Олега к самому дому. Удивился, что в первом часу ночи во всех окнах свет. Оказывается, дома никто не спал. Ждали героя, чтобы посмотреть на награды.

Олег вошёл в дом с чемоданом, в котором была старая одежда. Поставил чемодан у дверей.

— Здравствуйте, Августа Петровна. Анечка, а ты чего не спишь? — Олег погладил её по головке. — Здорово, дед.

— Здорово, коль не шутишь. — Дед сидел на табуретке возле печки и вязал сеть. Отложил работу в сторону. — Ну, атаман, кажи грудь.

— Да я уж устал от этого, — сказал Олег, снимая новую шапку и пальто. — Всем покажи. Каждый пощупать хочет.

Августа Петровна, увидев Олега в новом шикарном костюме с наградами, сверкающими золотом и платиной, ахнула.

— Ну вот, дед, смотри. — Олег подошёл вплотную к старику.

Дед Илларион приподнялся с табуретки, внимательно стал разглядывать ордена. Взял в руки. Пощупал.

— Красивый, — сказал и пошамкал губами, шевеля при этом кудлатой сивой бородой.

Августа Петровна и её дочь, подойдя к Олегу, тоже с любопытством рассматривали награды.

— Это афганский? — спросила Августа Петровна, трогая руками.

— Да, это афганский орден, — ответил Олег. Девочка стала дёргать за подол Августу Петровну.

Однако мать словно не слышала. Увлеклась орденами и медалью «Золотая Звезда».

— Вот уж не думала, что смогу когда-нибудь подержать в руках эту штуку. — Августа Петровна щупала медаль. — В кино-то редко приходится видеть. А тут натуральная. Надо же.

— Мам, а мам! — Анечка дёргала мать за подол. — Я тоже хочу.

Олег взял девочку на руки.

— Ну посмотри, маленькая, посмотри. Потрогай, если хочешь.

Малышка схватила ордена обеими ручонками. Золотая медаль её почему-то не интересовала.

Дед, кряхтя, подошёл к буфету, вынул бутылку водки.

— Давай обмоем.

— Ты что, дедка! Поздно уже.

— Давай-давай! По стопке. На сон грядущий. Иначе не усну.

— Я водку терпеть не могу, — сказала Августа Петровна. — Но по такому поводу даже я, грешным делом, выпила бы.

— Ну, раз так, — сказал Олег.

На столе в миг появились давно приготовленные закуски.

— По обычаю или как? — спросил Олег. — Если по обычаю, то надо снимать их и на дно стакана.

— Ни в коем случае! — запротестовала Августа Петровна. — Портить такую красоту. Вы что!

Олег согласился и оставил награды на пиджаке. Выпили, закусили, поговорили и стали расходиться по своим местам.

Когда Августа Петровна и её дочь скрылись за дверью, Олег вынул из чемодана свои вещи и быстро переоделся. Все новое спрятал в шкаф.

— Я, дедка, пойду.

— Иди, если стосковался. А чего не при орденах?

— Завтра покажу.

… Антонина Леонтьевна на ночь запирала калитку ограды на засов, и Олег пробирался к её дому по проторённой дорожке огородами. Легонько постучал в окно. Тут же зажёгся ночной светильник. Олег бегом на крыльцо. Прямо в сенях обнял Антонину Леонтьевну и держал в объятьях до тех пор, пока она не задрожала от холода. Вместе с ней задрожал и он. В этот раз он долго не мог успокоиться. В спальне не смотря на просьбы Антонины Леонтьевны говорить о любви потише и не скрипеть кроватью, проявлял свои чувства особенно бурно. Наконец, удовлетворённый как никогда, блаженно улыбнулся, ещё разок поцеловал Антонину Леонтьевну в щёчку и притих под одеялом, готовясь ко сну. Антонина Леонтьевна ткнула его под бок.

— Что ж не при параде? — спросила она, глядя на брошенные как попало на спинку стула свитер и брюки.

— Ты уже в курсе?

— Как же я не буду в курсе, если все село только об этом и говорит.

— Хочешь посмотреть какой я при полном параде?

— Другие же видели. А я что хуже всех?

— Ты Тонечка, лучше всех. — Олег обнял её и ткнулся носом в чёрные, как смоль разбросанные по подушке волосы, запах которых дурманил его постоянно. — Завтра предстану перед тобой действительно в полном параде. Мне не хватало одной важной детали — гвардейского значка. Он где-то в тумбочке. Надо найти и привинтить.

— Интересно, , как ты представляешь себе дальнейшие наши отношения?

— Жениться хочу на тебе. Я об этом уже говорил.

— Ты ненормальный? На меня итак уже все смотрят как на волчицу, будто я задавила корову или лошадь. Представляю что будет, если поженимся.

— А мы уедем в Троицк — подальше от всех этих сплетен. Начальник милиции предложил мне работу и трёхкомнатную квартиру в новом доме. Поедем, Тонечка, в Троицк! Давай рискнём! Чего нам терять? Лесопилку да амбулаторию (Антонина Леонтьевна работала медсестрой в амбулатории). Решай, и я сразу звоню начальнику милиции, чтобы готовил квартиру.

— Начальник милиции — Замковский?

— Он самый. Иннокентий Архипович. Откуда знаешь его?

— Он приезжал арестовывать моего мужа. И допрашивал меня долго-долго.

Олег притих. Призадумался. Молвил нерешительно:

— Он многих допрашивает. Может тебя уже и забыл теперь.

— Как же! Забыл. Всё время смотрел на меня как кот. Все так и норовил заглянуть под подол юбки.

— Что это был за допрос? — возмутился Олег.

— А меня и следователь прокуратуры точно так же допрашивал.

— Представляю, какие были у них протоколы.

— В протоколах все нормально. Ничего лишнего.

— Как же нам быть насчёт милиции?

— Никак. На кой она тебе сдалась — милиция? Перед тобой теперь все двери открыты. Учиться надо. Карьеру делать.

— Нет, Тонечка. Никакая учёба, никакая карьера мне тебя не заменят. Где будешь ты, там буду всегда и я. Это для меня ясно как божий день. Поскольку милицейский вариант отпадает, будем жить здесь. Завтра я перееду к тебе насовсем. Не возражаешь? В конце-то концов, сколько мы будем прятаться? Все равно все знают.

— Ладно. Спи. Утро вечера мудрёнее. — Антонина Леонтьевна погасила светильник.

Утром как только Ленка ушла в школу, Олег отправился домой. Переоделся в новый костюм с наградами, привинтил гвардейский значок, набросал в чемодан все свои пожитки и сказал деду:

— Я, наверное, перееду, от тебя, дедка.

— Куда?

— На новое место жительства.

— Далёко?

— Недалечко. Всего два дома отсюда.

— А, вон оно что. К Тоньке. Ну, езжай, коли так приспичило. Прямо сейчас?

— Сейчас пока пойду окончательно договариваться. Олег надел новые туфли, новое пальто и шапку и пошёл свататься. Антонина Леонтьевна не проявила никаких восторгов ни по поводу обнов, ни по поводу наград. Лишь на золотую звезду Героя посмотрела пристально и как-то странно, как хищница, скрадывающая добычу. Состоялся короткий, но важный разговор.

— Чемодан я уже собрал, — сказал Олег. — Как говорится, голому собраться — только подпоясаться.

—  — Господи. — Антонина Леонтьевна тяжко вздохнула и стала собирать на стол, чем богата.

— Мужик я крепкий, здоровый. Силёнка есть. В хозяйстве пригожусь. — Олег, перечислял свои достоинства, улыбался как дитё малое.

— Мужик, — хмыкнула Антонина Леонтьевна. — Был бы мужик, тогда бы и разговор совсем другой.

— Ничего, через год-другой возмужаю. — Ну так я иду за чемоданом.

— Садись чай пить.

— Сначала принесу чемодан. Я быстро.

— Неси, чёрт с тобой.

Олег взметнул кверху сжатые кулаки, тяжёлые как кувалды:

— Ура! — ликовал он. — Победа! Бросился бежать.

— Пальто одень! — крикнула Антонина Леонтьевна. — Дуралей.

Вечером, вернувшись с работы, Олег стал настаивать, чтобы Антонина Леонтьевна скорее оформила развод и зарегистрировала брак с ним.

— С этим подождём, — сказала она. — Спешить некуда.

Олегу такой ответ не понравился. Он во что бы то ни стало хотел полной победы и как можно скорее. Попробовал склонить её к браку ласковыми уговорами. Но Антонина Леонтьевна была непреклонна.

Через месяц она занервничала. Стала раздражительной.

— Что с тобой? — удивился Олег.

— Кажется, я подзалетела.

— Кажется или точно? — Олег воспрянул духом. Он очень хотел ребёнка.

— Месячные у меня никогда не задерживались. Вчера должны быть. Никаких признаков.

— Ну и чудесно. Я хочу сына.

— Какого сына? Ты что с ума сошёл?

— Нисколько.

— Даже и не думай об этом.

— Почему?

— Да потому что лет через пять бросишь меня, и останусь с двумя на старости лет.

— Ну что ты, Тоня! Ну что ты говоришь такое?

— То, что слышишь. Я поопытней тебя, и знаю, что такое совместная жизнь. Сама в своё время бросила старика. — Антонина Леонтьевна — усмехнулась. — Ты думаешь, что ты у меня второй? Нет, голубчик! Ты у меня третий по счету. Сначала я влюбилась как дурочка и вышла замуж за старого музыканта. Музыкант представительный, очень красивый. Моталась с ним по белу свету. Детей у нас не было. Он был уже не в состоянии их сделать, а ревностью изводил каждый день как пылкий Отелло. Мучилась я с ним мучилась, да и бросила в конце концов. Вскоре опять вышла замуж и приехала сюда. Жила пока гром не грянул.

Олег выслушал Антонину Леонтьевну, рухнул перед ней на колени и стал целовать ей руки.

— Нет, нет! Не подлизывайся. Все равно аборт сделаю.

— Попробуй только. Ты меня не знаешь.

— Ах, ах! Напугал. Езжай в свой Афганистан и бандитов пугай. А меня не испугаешь. Понял?

Олег продолжал стоять на коленях и целовать ей руки. Антонина Леонтьевна высвободила одну, положила ему на голову и стала ерошить волосы. Жёсткие и густые, слегка волнистые, они были как куделя из шерсти.

— Ты думаешь, мне хочется делать аборт? — сказала Антонина Леонтьевна. — Знал бы ты, какая это мучительная процедура.

— Вот и не делай.

— Но ведь ты сына хочешь. А если будет девочка?

— Очень хорошо. Пусть будет девочка. Родишь ещё.

— А потом ещё?

— Потом ещё.

— И будет у нас семеро по лавкам? Болтунишка ты. Было уже поздно, и Антонина Леонтьевна стала разбирать постель.

На другой день она радостно сообщила Олегу, что тревога была напрасной. Всё обошлось. Но задержка с месячными на два дня заставила её впредь тщательно предохраняться. Олегу это не нравилось, так как невольно вызывало нехорошие подозрения.

Однажды в Зорино прикатил досаафовский «газик». Человек в военно-морской форме капитана второго ранга разыскивал Осинцева. Нашёл на лесопилке. Представился:

— Инструктор областного комитета ДОСААФ Костенко. Меня направил к вам председатель областного комитета Баев с просьбой прибыть в Иркутск.

— С какой целью? — спросил Олег.

— Мы проводим соревнование парашютистов, — сказал Костенко: — Большинство из них молодёжь, допризывники. Будущие десантники. Хотелось бы организовать встречу с ними. Ну и попутно — с призывниками. Сейчас идёт очередной призыв. Людей на сборных пунктах собралось много. Им будет интересно и полезно вас послушать. Командировочные, суточные — всё будет оплачено.

— Сколько дней продлится командировка?

— Видите ли, — замялся Костенко. — Рабочие клубы, Дома культуры давно сделали заявку на встречу с вами. Рабочий класс обижать, сами понимаете, нельзя. Поэтому придётся задержаться на неделю, а то и дней на десять.

— Ну что ж, — вздохнул Олег, снимая брезентовые рукавицы. — Надо так надо. Моё начальство в курсе?

— Директор комбината в курсе. Можно прямо сейчас собираться и ехать.

Когда ехали через Троицк, Олег просил шофёра завернуть в райотдел милиции. Выложил на стол перед Замковским свой «браунинг» и удостоверение мастера спорта по стрельбе из пистолета.

— За письменным разрешением прибыл? — спросил Замковский. — А где заявление о приёме на работу?

— Моя половина раздумывает, — уклончиво ответил Олег. — Привыкла к своему месту, а к мысли, что надо переезжать, привыкнуть не может.

— Ничего, — сказал Замковский. — Через два месяца сдаётся новый дом. Я вручу тебе ключи от трёхкомнатной квартиры. Ты привези её, эту свою половину, покажи квартиру. Посмотрим что будет. Я баб знаю!

Олег улыбнулся.

— Ладно. — Начальник милиции стукнул кулаком по столу. — Отложим этот разговор до сдачи дома.

— Отложим, — поддакнул Олег.

— А игрушка хорошая, — Замковский взял в руки «браунинг». — Честное слово, хороша. Себе забрал бы, если бы не звал тебя на работу.

— Можете забрать, если нравится.

— Не жалко? Всё-таки, подарок командира полка. И, главное, — память.

— Да, — согласился Олег. — Это верно. Память. Как взгляну на него, так не по себе делается.

— Афганистан? — сочувственно спросил Замковский.

— Да всякое, — ответил Олег. — Иркутск — тоже… Замковский не понял: при чём тут Иркутск? Допытываться не стал.

— Ладно, — сказал он. — Выдам я тебе разрешение. Оснований достаточно: Герой Советского Союза, мастер спорта по. стрельбе из пистолета. Так и быть, выдам! — решительно заявил он и достал из сейфа стандартный бланк, на котором пишется разрешение на ношение личного оружия.

… Олег вернулся из командировки через десять дней. Сразу — к Антонине Леонтьевне. А там другие жильцы.

— В чём дело? — удивился Олег.

Антонина Леонтьевна продала дом, ответила новая хозяйка. Говорила она с украинским акцентом: — Продала и уехала.

— Куда? — спросил Олег.

— Мы не знаем.

— А кто знает?

— Может кто и знает, а мы не знаем.

Олег снял перчатку и вытер дрожащей рукой капельки пота, выступившие на лбу.

— Ваши вещи у вас дома, — сказала хозяйка. Олег молча кивнул и хотел идти. Но остановился.

С мольбой взглянул на хозяйку: не скажет ли хоть что-нибудь ещё. Она лишь покачала головой и развела руками.

Дома Августа Петровна поведала грустную историю. Оказывается, Антонина Леонтьевна после ареста мужа решила уехать из Зорино. Стала подыскивать покупателя на свой дом. Колхоз сразу хотел приобрести усадьбу. Однако цена Антонину Леонтьевну не устраивала. Она искала более выгодного покупателя. Но покупателя не было, и когда Олег уехал в Иркутск, пошла к председателю колхоза и согласилась на его первоначальное условие. Теперь в её доме переселенцы с Украины.

— Значит, у неё уже давно чемоданное настроение?

— Ну конечно. И плевать ей было на общественное мнение… — Августа Петровна осеклась.

Олег понял: Антонине Леонтьевне было всё равно что скажут люди по поводу её связи с Олегом. Но ведь к Олегу она относилась искренне. Он всегда это чувствовал. И теперь был ошеломлён.

— Она оставила записку. — Августа Петровна пошла в свою комнату и принесла конверт.

В записке было всего несколько слов: «Искать меня не пытайся. Всё равно не найдёшь. Прощай. Тоня».

Олег скомкал записку и сунул в карман. И оцепенел, сильно изменившись в лице. Августа Петровна, взглянув на него, испугалась даже.

— Понимаю, Алик, как тебе сейчас тяжело, — сказала она сочувственно. — Но что же делать? Надо жить. Если уж совсем невмоготу, свет клином сошёлся, то её можно найти в конце концов. Знаешь где? В Трускавце. Люди говорят, что у неё больные почки, и она каждый год ездит на курорт в Трускавец.

Олег выпрямился. Расправил плечи.

— Спасибо, — сказал твёрдым волевым голосом.

— Не за что, — сказала Августа Петровна. И улыбнулась. Она обрадовалась, что сумрачное состояние так быстро прошло. Приготовила вкусный обед — плов из баранины.

Олег пообедал и в тот же день вышел на работу во вторую смену. Отшучивался или делал вид, что не обращает внимания на комментарии по поводу отъезда Антонины Леонтьевны. Словом, работал как прежде. Виду не подавал. Но через неделю у него появился какой-то необычный сухой кашель — как будто першит и першит в горле. Он никогда не обращал внимания на болячки.

Никогда не ходил к докторам. И теперь думал, что дело к весне, к теплу, и само всё пройдёт. Но кашель не проходил. Мало того, к нему прибавилась ещё и боль в горле. Вроде бы как ангина, но без температуры. Боль в горле и кашель становились всё сильнее и сильнее. Наступил такой момент, когда Олег не мог уже глотать пишу. Пришлось идти в амбулаторию. Врач-терапевт посмотрела его горло и сразу побежала звонить по телефону. Вызвала из Троицка скорую помощь. А через три часа на самолёте санитарной авиации Олег был доставлен в Иркутский военный госпиталь. Собрали консилиум врачей во главе с профессором. Врачи единодушно пришли к выводу: тревога ложная, опухоль не злокачественная.

— Через месяц будешь у нас как огурчик, — сказал главный врач госпиталя.

Однако лечение было весьма интенсивным. Переливание крови с пенициллином, хлористый, частое смазывание горла какой-то тёмно-коричневой жидкостью и прочие процедуры.

Как и обещал главный врач, через месяц Олега выписали из госпиталя совершенно здоровым. Однако он ехал домой с невесёлыми мыслями: два удара судьбы, и две таких реакции. Что будет дальше?


VI


Весна в том году в Иркутск пришла рано. Дни стояли тёплые, ясные, но по ночам подмораживало. На асфальтированных улицах снег за неделю почти весь растаял, оставшись лишь в затенённых местах возле домов, образуя там гололедицу.

Как-то вечером молодая чета Пономарёвых гуляла по городу. Марина была восьмой месяц беременна и в обществе появлялась теперь редко, позволяя себе лишь небольшие прогулки по вечерам. Они шли по людной центральной улице. Вадим держал под руку свою жену, изредка косясь на её живот. Беременность была почти не заметна, так как Марина носила цигейковую шубу, которая хорошо скрадывала фигуру. Они завернули за угол большого дома. И здесь один эпизод невольно привлёк их внимание.

На тротуаре, вблизи автобусной остановки, работала семья дворника. Невысокий худощавый мужик и его сынишка лет пяти или шести рубили сечками застывшую ледяную корку. Жена дворника, маленькая толстая бабёнка, работала пехлом, сталкивая в кучи насечённые куски льда. Прохожие в ожидании автобуса от нечего делать наблюдали за ними и дивились неутомимости и сноровке этих людей. Малыш не отставал в деле от отца, стукая сечкой об асфальт. Старался помочь им, насколько мог, младший сын дворника, карапуз годиков трёх, круглый как тыква, ростом в три вершка. К удивлению всех он поднял метлу, которая раз в пять длиннее его, и, тужась и сопя, водил ею вокруг себя, где касаясь, а где и не касаясь земли.

— Мишка, брось метлу! — сказал ему дворник, когда он задел метлой по ногам Марины.

Но Мишка, не обращая внимания на крик отца, продолжал пыхтеть и сопеть, размахивая метлою вокруг себя.

Марина остановилась и с улыбкой стала наблюдать за их работой.

— Смотри, какой забавный малыш, — сказала она мужу.

— Забавный, — равнодушно ответил супруг и прибавил: — Пойдём, что тут интересного.

Они пошли и до самого дома разговаривали о своём будущем ребёнке.

Екатерина Львовна, открывая дверь, встретила Вадима упрёком:

— Тебе без конца звонят и звонят. Надоело подходить к телефону.

— Это, наверное, Стасик, — сказал Вадим, взглянув на часы. — Мы договорились съездить с ним в одно место.

— В какое место? — спросила Марина строго.

— Я ненадолго, скоро вернусь, — ответил Вадим. — Мы только съездим к одному типу…

— Ни к какому типу ты не поедешь, — прервала Марина. — Раздевайся! — Она сняла с себя шубу и бросила на вешалку.

Вадим побагровел. Склонив голову, он как бы мгновение раздумывал. Решившись и не говоря ни слова, он снял ключи с гвоздя и пошёл в гараж. Марина, подойдя к окну в своей комнате и приподняв штору, видела, как он выехал на «Мерседесе» из гаража, дав задний ход.

Он остановился, вылез из машины и замкнул гараж. Это значило, что он может уехать надолго. По обыкновению, уезжая куда-нибудь близко и рассчитывая скоро возвратиться, он не замыкал гараж, а только прикрывал дверь. Он сел за руль, развернулся и поехал быстро со двора.

Марина, взволнованная неожиданным поступком Вадима, опустила штору, отошла от окна и легла на диван. С некоторых пор она стала особенно раздражительна и капризна. Вадим впервые почувствовал её власть над собой. Он рад был разбиться в лепёшку, лишь бы она, как он выражался в кругу близких друзей, не шипела на него. Среди зимы он доставал ей свежие яблоки и виноград, ездил по деревням в поисках брусники. Он боялся теперь задерживаться у друзей по вечерам и приходил домой всегда трезвый. Самолюбивая и своенравная от природы, она стала невыносима в обращении с ним. Однажды на свою беду он заметил ей, что она не так разглаживает воротник сорочки. Она швырнула сорочку ему в лицо. Другой раз он пробовал вместе с нею суп из кастрюли и сказал, не имея злого умысла, что суп чуточку пересоленный. Марина стукнула его ложкой по лбу и ушла из кухни. В таких случаях Вадим терялся и ничего не мог ей ни сказать, ни сделать в ответ.

Очевидно его терпению пришёл конец. И он решил, показать перед ней свой характер. Марина подумала, что он сегодня обязательно напьётся. Подумав об этом, вспомнила, каким он раньше приходил домой пьяным. Тогда она подозревала его в связях с другими женщинами, зная, что тот, кто пьёт где-то на стороне, тот, как правило, изменяет. Тогда ей казалось, что вместе с ним и его отвратительным запахом пьянчуги в комнате появился запах другой женщины — смесь каких-то незнакомых духов и пота. Она вставала с постели, открывала форточку и стелила себе отдельно на диван, повторяя про себя: «Поторопилась. Сама виновата». После этого она по несколько дней с ним не разговаривала. Она даже решилась ещё раз встретиться с Василием Ивановичем Промтовым и поговорить с ним серьёзно, посоветоваться, как быть ей дальше, но Вадим вдруг, раз провинившись, становился мягкий, обходительный, послушный, — как говорится, шёлковый, и все постепенно вставало на своё место. Когда же с течением беременности в ней произошли сильные перемены, Вадим совсем попал под её каблук. И вот сегодня вдруг взбунтовался.

А Вадим тем временем гнал по городу с недозволенной скоростью. В одном месте чуть не натолкнулся на трамвай. Благо, не было близко милиции. Он приехал к Станиславу Зоммеру, своему ближайшему приятелю, разведённому холостяку.

— Эхе, да ты, брат, не в духе, — сказал Зоммер, пожимая Вадиму руку, которую тот молча сунул ему в дверях при встрече. — Что с тобой? А я тебе звонил.

— Еле вырвался, — ответил мрачно Вадим. — Не жизнь, а каторга.

— Все супруга? Да, хлопец, жена — не гусли, поиграл — не повесишь, — сказал Зоммер. — Сейчас, у тебя пока тюрьма. Каторга будет, когда пискля появится. Раздевайся.

Вадим снял пальто, шарф, шапку и, по привычке провёл ладонями по своим длинным черным волосам, прилизанным назад. Зоммер пригласил приятеля в комнату. Он вынул из шкафа бутылку коньяку и две рюмки.

— Хотя тебе и нельзя, так как ты за рулём, — сказал Станислав, разливая коньяк, — но сегодня позволю чарочку. Выпей. Эта штука успокаивает.

Вадим взял рюмку и опрокинул её одним духом.

— Налей ещё!

Зоммер посмотрел на приятеля удивлённо — проницательным, испытующим взглядом и молча налил полную рюмку. В этот раз выпил вместе с Вадимом.

— Ещё? — спросил он.

— Хватит.

Станислав улыбнулся и посмотрел на Вадима все тем же испытующим взглядом.

— Проферанс у Павла Ивановича не состоится, — сказал он, убирая коньяк и рюмки обратно в шкаф. — К нему приехал какой-то не то старый друг, не то родственник. Но есть другой вариант (тут Станислав подошёл к столу и встал напротив Вадима). Мне звонила Кошка. Намечает мероприятие, приглашает нас.

— Что за повод?

— Говорит, зимнюю сессию сдала на повышенную. Получила стипендию.

— Понятно. Что это она вдруг в науку ударилась?

— Она умная дивчина. Вполне естественно.

— Умная? Сутками сидит за учебниками, не отрываясь.

— На такой, как у неё заднице, можно годами сидеть, не отрываясь, — сказал Зоммер. — В сказках Шахерезады о таких, как она великолепно сказано: «женщина с тяжёлым задом…» Ты верен своему вкусу. У Марины тоже — будь здоров.

— Да, я верен своему вкусу, — ответил Вадим.

— А я предпочитаю тоненьких, изящных. Сухое полено жарче греет.

Вадим молчал, ссутулившись и уставив задумчивый взгляд в одну точку.

— Так что давай решай, и немедленно надо ехать, — прибавил Станислав. — Предки её исчезли куда-то на двое суток.

— Исчезли говоришь? — сказал Вадим, и глаза его вдруг повеселели. — С её матерью я не хотел бы встречаться. Кошку давно не видел. С тех пор как женился. Как она?

— Всё та же.

— Мне было не плохо с ней, — сказал Вадим, со сладострастием вспоминая свою бывшую любовницу. Он вздохнул опять и спросил:

— А у неё сейчас никого из этих…

— Кажется, никого. Вообще-то у неё всегда полно, а в сущности — никого.

— Значит, меня тоже приглашает?

— Говорит, что давно не видела. Намекнула, одним словом.

Вадим подумал и сказал решительно: «Едем!».

Они заехали в гастроном, купили вина и через несколько минут были на месте.

Кошка, точнее Инна Борзенко, рослая девушка, с мощными формами и бледно-восковым, как у старухи, лицом, встретила их в прихожей и упрекнула Вадима: «Друзей забываешь? Нехорошо!»

Она улыбнулась, и он понял, что не будет здесь лишним. Гости разделись.

— Всем нравятся твои волосы, — сказал Вадим, дотронувшись до её скромной причёски. — Я знаю, почему. Они у тебя неопределённого цвета.

Коротко подстриженные, прямые, густые волосы её действительно трудно обозначить каким-нибудь цветом, разве что — пепельно-жёлтые, как засохшая трава поздней осенью. Она никогда не красила ни волос, ни бровей — рыжих и редких, ни ресниц — прозрачных, как капроновая бахрома, ни губ — всегда бледных и влажных. Лицом она не производила впечатления, хотя все черты были правильные. Вадиму нравился её стан, и он, как только она поступила на первый курс, познакомился с ней и, как всегда, имел успех.

Он учился на два курса старше её и по другой специальности. Его увлекла цветная металлургия, её — обогащение полезных ископаемых. Специальности смежные, и они находили в беседах много общего. Она была очень развита, много читала, много знала, была остроумна, весела, и одно время Вадим стал подумывать о том, не решить ли вопрос браком. Его и её родители познакомились. Именно о ней сожалели Екатерина Львовна и Георгий Антонович, когда узнали, что Вадим собрался жениться на Марине. Они и не подозревали, разумеется, что Инна рано стала любовницей Вадима, задолго до того, как он встретил Марину.

Инна провела Вадима и Станислава в гостиную. Там уже все были в сборе. Несколько девушек, подруг Инны по институту, накрывали стол. В углу под декоративной пальмой двое парней возились с магнитофоном. Вадим был знаком со всеми, и его встретили в компании как родного. Когда всё было готово, Инна пригласила гостей к столу. Включили магнитофон. Зазвенели бокалы с вином. Под звуки джазовой музыки был выпит первый тост за хозяйку и её успехи в учёбе, второй — за её предков, которые очень кстати уехали и не мешают, третий — за жареного гуся, поданного на стол вместе в томатным соусом. Пили, ели и танцевали много. Вадим опомнился, когда компания собралась делать пятый или шестой заход за стол. Он стал отказываться. Инна схватила его за руку и потащила.

— Инночка, я не могу. У меня…

— Что значит — не могу! — прервала она. — Быстро-быстро за стол!

— Что значит — не могу! — сказал Зоммер, еле ворочая языком, но удобно рассевшись между двух девушек.

— Стас, ты мне нужен на минутку. Иди сюда, — сказал Вадим, стараясь делать как можно строже пьяное лицо.

Тот молча уставился на него.

— Я серьёзно говорю. Иди сюда, — повторил Вадим. Зоммер вылез из-за стола и подошёл к Вадиму.

— Пойдём в комнату.

— Секрет? От меня секрет! Я обижусь, — сказала Инна.

— Пойдём и ты.

Все трое вышли в соседнюю комнату.

— Я остался бы, — сказал Вадим, пошатнувшись и глядя на часы, на которых было половина двенадцатого, — но у меня машина. Бросить на улице не могу.

— Да, — ответил Зоммер, — я совсем забыл. Но ничего. Мы сейчас съездим к тебе, поставим машину в гараж и вернёмся. И твоя супруга… пардон! (тут Зоммер покосился на Инну). Словом, никто тебя не увидит и не услышит. Главное, чтоб ты не заходил домой. Ключ от гаража у тебя?

— У меня.

— Ну тогда едем?

— Едем.

— И я, — сказала Инна.

— Возьмём? — спросил Зоммер.

— Возьмём, — ответил Вадим. — Только больше никого. — Вадим поднял указательный палец.

— А я больше никого и не хочу, — сказала Инна. — Только трое. Счастливое число!

— Постой, — остановил её Зоммер. — А гостей нехорошо бросать.

— Это не ваша забота.

Она выскочила в гостиную и объявила:

— Девочки, мальчики! Мы вас оставим ненадолго. А чтоб было не скучно, пейте, ешьте, веселитесь. Но не очень! — прибавила она игриво, погрозив пальцем.

Гости запротестовали, потребовали объяснений. Инна быстро нашлась.

— А мы вам готовим сюрприз. Немножечко терпения.

Гости успокоились, подумав, что они собрались чем-то дополнить стол. Инна уловила их мысли и в прихожей, одеваясь, шепнула Вадиму и Станиславу:

— На обратном пути надо забежать в ресторан и взять пару бутылок шампанского.

Они согласились. Все трое вышли на улицу. Машина стояла у подъезда. Вадим отомкнул дверцу и сел за руль. Нагнувшись через сиденье, он нажал кнопку задней дверцы. Зоммер открыл её и пригласил Инну садиться.

— Она может со мной сесть, — сказал Вадим.

— Тебе будет мешать, — ответил Зоммер. — Садись Киса, со мной.

Инна немного поколебалась и, наконец, шмыгнула в открытую Зоммером дверцу. Они удобно развалились на заднем сиденьи, плотно прижавшись друг к другу. В машине было мягко, тепло и уютно. Инна и Зоммер испытывали блаженство. Вадим завёл мотор, развернулся и плавно вывел машину на центральную улицу…


VII


Дворник Николай Бородин решил передохнуть часов в восемь вечера, когда на улицах зажглись фонари. Он бросил сечку на асфальт и с какой-то поспешностью, очевидно, по инерции после быстрых движений в работе, вынул из кармана пачку папирос и закурил. Это был тот самый дворник, семья которого работала на тротуаре, поражая неутомимостью. Малыши теперь уже не работали. Старший мастерил возле тополя домик из обледенелых кусков снега, а младший подносил ему куски.

— Чего сечку бросил? — спросила жена.

— Давай поужинаем, потом подолблю ещё, — сказал Николай.

— Давай уехал в Бадай, иди догоняй, — сердито сказала жена, продолжая работать пехлом.

Дворник молча посмотрел на жену, попыхивая папироской.

— Ладно, Настя, будет тебе.

— Ишь ты — ладно! Десятку пропил, а теперь, ладно. Пьянчушка несчастный. Навязался на мою шею, — ворчала жена, двигая пехлом по асфальту.

— Затеяла опять! — сказал Николай, повышая голос — Ребятишек-то кормить всё равно надо.

— Их-то надо, а вот тебя-то не надо.

Настя подняла пехло, стряхнула его, стукнув чернем об асфальт, и сказала сыновьям:

— Витька, Мишка, пошли ужинать!

Дети тут же бросили свою игру и пошли, взявшись за руки, вслед за матерью. Николай подобрал инструмент и понёс его в свою кладовую.

Дома он молча разделся, вымыл руки, и пока жена разогревала суп, примостился на своём рабочем стульчике, на котором сапожничал, читать газету. Настя нарезала хлеб, колбасу и поставила на стол. Ребятишки сели рядом и, вооружившись ложками, стали тыкать ими в колбасу. Мать попросила их подождать и пошла за луком. Она задела подолом платья газету, которую читал Николай и рыкнула на него: «Расселся тут, на дороге!» Николай отодвинулся и промолчал. В другой раз он тоже рыкнул бы в ответ, но сегодня ему лучше было помолчать. Два дня назад он вместе с соседним дворником подрядился сбросить снег с крыш. Они заработали по 10 рублей и пропили их. Николай пил редко, но метко. И уж если попала ему капля в рот, то тут равносильно, что попала коню шлея под хвост. Он пил без устали, пока мог подносить ко рту стаканы с водкой, и, после, обычно, сваливался где-нибудь на дороге. Последний раз жена нашла его чуть живого за углом и еле притащила домой. Поэтому теперь он и помалкивал. Настя разлила суп по тарелкам. Все сели за стол и принялись за еду. Ужин прошёл в молчании. Слышалось только громкое швырканье, кряхтенье и сопенье. Наевшись, Николай не спеша поднялся из-за стола, закурил, нехотя подошёл к своей рабочей амуниции и постоял с минуту, как бы раздумывая, одевать её или не одевать. Николай, подумав, надел шапку. Жена, собирая тарелки со стола, глянула в его сторону. «Работать, что ль? — сказала она вдруг подобревшим голосом. — Ложись уж отдыхай». — «Оно бы неплохо отдохнуть, — ответил Николай мягким голосом, снимая с гвоздя телогрейку и одеваясь, — да корка сейчас самый раз. Пока не примёрзла — долбить надо». Он взял кожаные рукавицы, положил за пазуху и вышел на улицу.

После ужина и мир казался ему веселее. В воздухе стояла тишина. Звезды на небе ласково поблёскивали. Николай отомкнул кладовку, взял сечку, пехло и пошёл на то место, где бросил работу. Осмотревшись на месте и приставив пехло к тополю, он выплюнул окурок и принялся за дело. Работа спорилась. «А ну-ка до того фонаря!» — приказывал он сам себе и уж ни разу не передыхал и ни о чём не думал, пока не достигал фонаря. Потом он немного отдыхал, опершись на сечку, и снова начинал стучать, изредка поглядывая на какой-нибудь предмет, до которого ставил цель дойти. Так он трудился кряду часа два с лишним. Затем спихал всю нарубленную массу в кучи и закурил, раздумывая, кончить или не кончить на этом. Было уже поздно. Николай и сам чувствовал, что время близится к полуночи. Прохожих становилось всё меньше. Однако он виноват был перед своей женой и решил ещё поработать. Он был рад, что Настя после ужина немного подобрела, и чтобы загладить свою вину, усердствовал в тот вечер особенно. В полночь, несмотря на усталость, опять взялся за дело. Когда увлёкся работой, из-за угла на большой скорости выехала легковая машина. Николай, стоя к ней задом, сначала не обратил внимание на обдавшие его ярким светом лучи фар, и обернулся лишь тогда, когда услышал визг тормозов. Он вздрогнул, широко открыл от страха рот и глаза, вздохнул с шумом в себя воздух и как-то странно всплеснул руками, как будто хотел обнять летевшую на него громаду. Он не успел ни двинуться с места, ни вскрикнуть. Машину занесло, и она юзом наехала прямо на него. В тот миг, когда Николай почувствовал удар в живот, он широко открытыми глазами видел перед собой за рулём машины искажённое лицо молодого человека в меховой шапке и клетчатом шарфе. Он резко упал и ударился головой об асфальт…

Вадим кое-как остановил заглохший «Мерседес» и обернулся назад. Лицо его было бледно. С заднего сиденья Инна и Станислав молча смотрели на него испуганными глазами. Вадим отвернулся и нажал на стартер. Мотор тихо заработал. Вадим опять обернулся к своим спутникам и хотел что-то сказать, но заметил вдали малолитражку.

Инна, почувствовав на себе свет, обернулась к смотровому заднему стеклу и вскрикнула: «Вадик, за нами едут!» Вадим уже тронул машину с места, включил одну за другой передачи и на полном ходу уехал.

Сзади шёл «Москвич», в котором сидел пожилой полный мужчина в очках. Рядом с ним сидела его жена. Они добирались домой и неожиданно стали свидетелями всего. Мужчина сразу догадался, в чём дело, когда увидел лежавшего на земле человека и стоявшую чуть поодаль машину, но был поражён предательской подлостью водителя. Он поразился и тому, что увидел знакомое девичье лицо, выглядывавшее в заднее смотровое стекло. Сомнений не было. Это была та самая девушка, с мощными формами, которую он несколько раз видел на центральных улицах города, и она ему хорошо запомнилась. Толстый мужчина пожалел, что, заострив внимание на лице девушки не успел посмотреть номер машины и не обратил внимания на её марку. Ему показалось, что это была белая «Волга». Он остановил свою малолитражку напротив лежащего дворника. Супруги вылезли из машины и подбежали к нему. Они ужаснулись, увидев на земле возле головы мозговое вещество и лужу крови.

В это время из ворот соседней усадьбы вышли двое молодых. Они остановились, глядя на все издали и не решаясь подойти.

— Молодые люди, идите сюда! — крикнул толстяк. Девушка с парнем переглянулись и подошли.

— Что случилось? — спросил парень.

— Смотрите сами, что тут случилось. Девушка вскрикнула:

— Да это же дворник наш, дядя Коля!

— Как это произошло? — строго спросил вдруг парень, приняв воинственную позу и, очевидно, намериваясь задержать водителя «Москвича».

— А вот так, — объяснил тот. — Нас обогнали лихачи, какие-то мерзавцы. А когда мы подъехали, они сделали своё подлое дело и уехали.

Парень и мужчина с минуту изучающе и насторожённо смотрели друг на друга.

— Боже мой! — воскликнула девушка, — что-то надо делать!

— Надо вызвать милицию, — сказал толстяк. Парень оглянулся на будку телефона-автомата, стоявшую на углу и пошарил в карманах.

— Иди, позвони, — сказал он подавая девушке монету и, обращаясь к водителю «Москвича», внушительным тоном произнёс: — А вы не уезжайте отсюда.

— А я и не собираюсь уезжать: что вы на меня кричите, будто я наехал на него.

— А надо разобраться.

— Вот и разберёмся.

— И разберёмся.

— Федя, — вдруг подала голос женщина. Лицо её было смертельно бледно, глаза смотрели умоляюще, подбородок трясся. — Федор Афанасьевич! — Ради Бога… мне дурно.

— Иди, иди в машину! Здесь тебе делать нечего, — ответил муж.

— А как звонить? Я не знаю, — сказала девушка, — растерянно глядя то на своего парня, то на мужчину.

— Опусти монету…

— Милицию без монеты вызывают, — прервал парня толстяк. — Набери ноль два, и вам ответит дежурный.

— А что ему сказать? — обратилась она к своему другу.

— Скажи, что здесь совершено убийство, — ответил он.

Девушка побежала к телефону, и пока она звонила, молодой человек исподлобья, а пожилой, толстый мужчина сквозь очки подозрительно посматривали друг на друга. Тут к ним подошли трое прохожих. Вслед за ними стали подходить ещё какие-то люди, некоторые из них были наспех и кое-как одеты, очевидно, из соседних усадьб, и, несмотря на поздний час, вскоре вокруг собралась толпа. Прибыла милиция. Началось расследование. И в этот самый разгар составления протокола и опроса свидетелей воздух разорвал дикий вопль женщины. Она подбежала к толпе и упала с воем и причитаниями на труп дворника.


VIII


После госпиталя Олег не пошёл на лесопилку, а попросился в тайгу сучкорубом. Ему нужен был Ромка Тихонов. Нужен был в качестве помощника для постройки избушки в тайге где-нибудь в живописном месте на берегу речки. Олег решил какое-то время пожить отшельником, в тайге, подальше от людей. Средства к существованию добывать охотой и лесничеством. Ромка отнёсся к этой затее крайне отрицательно: как ни хорошо в тайге, а всегда тянет к людям, в общество себе подобных. И Олег, выслушав разумные доводы бывалого таёжника и охотника, засомневался. Решил пока отложить постройку избушки.

Повеяло весной. Охотничий сезон на копытных и пушных зверей кончился. Можно было отстреливать лишь боровую дичь. Олег и Ромка по вечерам и в выходные дни ходили на тетеревов, пока не образовался наст. Лыж у охотников не было, а без лыж по насту ходить гиблое дело. Все ноги обдерёшь. И Олег, лишившись единственного удовольствия в жизни, засобирался домой. В Зорино хоть в баньке попариться можно и выпить кружку холодного пива.

Вернувшись из тайги Олег узнал, что за его отсутствие у них в гостях побывали его двоюродный брат Михаил с женой. Это был старший сын дяди Трофима. Он теперь жил в селе Новопашино Иркутской области. В детстве Олег провёл с ним много счастливых дней, играя в чехарду и гоняя сусликов. Погостив у отца на заимке, они заехали на обратном пути к деду. Старик дал Олегу записку, начёрканную на листе тетрадной бумаги.

«Дорогой брат! — писал Михаил. — Я жалею, что не застал тебя: очень хотел встретиться. Дед говорит, что не смотря на ордена жизнь у тебя сейчас хреновая и работа неважнецкая. Переезжай ко мне в Новопашино. У нас можно устроиться в комбинат рамщиком. Специальность немудрёная, но заработок хороший. А жить будешь у меня. Дом у нас большой, места хватит. И жена не против. Так что приезжай».

Олег раздумывал недолго. Сомнение, появившееся в тайге насчёт идеи отшельничества, сыграло свою роль. Уйти от людей и построить избушку в лесу — всегда успеется. Сначала надо попробовать пожить на новом месте. Новопашино — большой рабочий посёлок. Там много молодёжи. А деревообрабатывающий комбинат — крупное предприятие. С помощью Михаила быстро можно получить какую-нибудь квалификацию, хотя бы того же рамщика, а попробовать себя в роли квалифицированного рабочего было заманчиво. Олег получил расчёт, собрал пожитки, запихал в чемодан кроме обнов шкуры зверей, подаренных ему в тайге Ромкой Тихоновым, ещё в первый приезд в Сурково, и в ясное мартовское утро отправился пытать счастье на новом месте.

Дорога в Новопашино была полна приключений.

Олег приехал в Иркутск в два часа ночи. Посмотрел расписание пригородных поездов. Ждать электричку на Усолье ещё долго — почти три часа. Он пошёл в зал ожидания, сел на лавку и прикорнул, зажав между ног чемодан. Его растолкали два милиционера.

— Документы, — сказал один из них.

Олег вынул из внутреннего кармана телогрейки аккуратно завёрнутый в целлофановый мешочек паспорт. Милиционер долго изучал его и показал напарнику со словами:

— Прописки нет.

— Я переезжаю на новое место жительства, — сказал Олег. — Поэтому пока нет прописки.

— Что в чемодане?

— Вещи.

— Какие вещи? — Мои личные.

— Перечисли.

— Пальто, костюм, туфли, шапка…

— Почему там в чемодане шапка? На тебе же есть шапка.

— А там вторая шапка.

— Откуда она у тебя?

— От верблюда.

— Пройдём с нами.

Олега привели к дежурному линейного отдела милиции. Потребовали открыть чемодан. Когда стали разбирать вещи и увидели новый костюм с наградами, ахнули.

— Вот это да! — воскликнул милиционер, который донимал Олега в зале ожидания своими вопросами.

С минуту оба патрульных и дежурный капитан милиции стояли возле чемодана, разинув рты.

— Ну-ка давай тряхни этот чемодан получше, — сказал капитан.

Милиционер в азарте стал ощупывать и вынимать одну вещь за другой.

— Ух ты-ы-ы! — завопил он, увидев шкуры лисы и рыси.

— Все понятно, — сказал капитан. Со дна чемодана милиционер достал коробку из-под конфет, открыл её и вздрогнул от неожиданности. Показал содержимое капитану. Тот выпучил глаза сначала на пистолет, потом на Олега. Сам открыл дверь камеры из железной решётки и распахнул её пошире.

— Пока сюда его.

Камера была пуста. Олег сразу лёг на нары, устроился поудобнее, и закрыл глаза, надеясь поспать немного, пока они разберутся что к чему.

Дежурный капитан милиции названивал кому-то по телефону:

— Поймали крупную рыбину, товарищ полковник.

Был вооружён. Пистолет системы «браунинг». Что ещё? Новые вещи, конечно. Вещи и меха. Но не это главное. И даже не пистолет главное. В чемодане обнаружены ордена и медаль «Золотая звезда» Героя Советского Союза. А чёрт его знает откуда они у него. Допрашивать я не стал. Не моё это дело. Какой он из себя? Да бродяга обыкновенный. В телогрейке. Сколько лет? Молодой ещё. Года двадцать два. Прописки нет. Выписан из села Зорино Иркутской области.

Олег закрыл уши телогрейкой, посмеялся про себя от души и незаметно уснул. Проснулся от громыхания дверного замка. Вошёл милиционер и пнул его:

— Вставай.

Олег вышел из камеры и увидел перед собой смуглого полковника милиции с седыми коротко остриженными волосами. Взглянул на настенные часы. Было три часа ночи. Удивился, что высокий чин в такое неурочное время сам пожаловал. Это был начальник обласного управления милиции Куценко — гроза преступного мира Восточной Сибири и всех нарушителей порядка. Не имея высшего образования и не кончая никаких академий, Куценко с молодых лет ходит в начальниках. Где он начальник, там порядок. Его стиль работы с закручиванием гаек до отказа, насколько хватало сил и здоровья, тяжёлым грузом лежал на плечах всех подчинённых. Требуя немедленных докладов о значительных происшествиях, он в любое время суток, в любую погоду сам выезжал на происшествие и руководил следствием. От всех он требовал работы, действия, конкретных результатов. У рядовых работников милиции патрульной службы поиск конкретных результатов выражался в повальной проверке документов у каждого встречного и поперечного, в повальном обшаривании сумок, портфелей и дипломатов, в обысках прямо на улице. У работников патрульной службы Иркутска это называется «досмотром подозрительных лиц». Такого безудержного стремления найти среди десятков «подозрительных лиц» хоть одного преступника или просто нарушителя нигде больше не увидишь — только в Иркутске. Бесконечные проверки документов и обыски прохожих привели к тому, что центральные улицы города, некогда оживлённые, опустели совершенно. Даже днём на них почти нет людей, а вечером, с наступлением сумерек, кроме милицейских патрулей не встретишь ни единой живой души, даже заблудших собак. Командировочные сидят в гостиницах и носа не высовывают. А кто высунет, надумав прогуляться, — тут как тут патруль. Остановит. Посмотрит документы. Спросит: откуда, куда, зачем? И отпустит: иди гуляй. А там впереди следующий патруль. Не захочешь ни прогулок, ни свежего воздуха. А тому, кто из-за отсутствия общественных туалетов мочится где-нибудь в укромном местечке во дворе за углом, — тому совсем худо. Того патрули, поджидая спецмашину медвытрезвителя часа два продержат на морозе для начала. Не важно, что ты совершенно трезв. Все равно отправят в вытрезвитель. Чтобы проверить, употреблял хотя бы неделю тому назад, или не употреблял. Потом начнётся обычная трёпка нервов с проверкой документов и дознанием, почему в общественном месте позволил себе недозволенное.

Итак, в три часа ночи перед Осинцевым стоял главный страж порядка в области полковник милиции Куценко.

— Откуда пистолет? — спросил он.

— Имею официальное разрешение на него, — ответил Олег.

— Ты?

— Да, я.

— Сопляк! Молокосос. Молод ещё, чтобы получать такие разрешения.

— А они что старше меня? — спросил Олег, кивнув на молодых милиционеров, у каждого из которых на боку был пистолет.

Куценко нечем было крыть. Он задал другой вопрос:

— Откуда у тебя звезда Героя Советского Союза? Кого ты грабишь, подлец!

— Я никого не грабил, товарищ полковник. А звезда эта — моя. Дали за Афганистан.

Куценко опешил. Несколько мгновений смотрел на Олега ничего не понимающими глазами. Спросил недоверчиво:

— Документы есть?

— Разумеется.

Олег достал из внутреннего кармана телогрейки другой целлофановый мешочек с документами на награды. Вынул красивые корочки, подал полковнику.

— Там где-то внутри их разрешение на пистолет.

Куценко внимательно просмотрел документы. Сверил с паспортом. Когда увидел разрешение на пистолет, метнул грозный взгляд на дежурного капитана милиции.

— Виноват, товарищ полковник, — промямлил дежурный. — Мы были так удивлены и ошарашены, что я забыл обыскать его.

— Не обыскивать надо было, а спросить вот эти документы, — Куценко поднял над головой корочки и потряс ими. Потом вернул их вместе с паспортом владельцу. — Где пистолет?

— Вот, пожалуйста. — Капитан услужливо подал «браунинг».

Куценко подержал его в ладони. Повертел, разглядывая, и положил в чемодан Олегу.

— Откуда он у вас? Мы ведь таких не выдаём.

— Трофейный. Подарок командира полка за проведённую операцию.

Куценко повернулся к дежурному. Тот совсем оробел:

— Виноват, товарищ полковник. Ну кто бы мог подумать? Не похож он совсем на героя-то.

Полковник, пожиная плоды своего стиля работы, поехал домой досыпать.

Олег первой электричкой выехал из Иркутска. Добравшись до Усолья, расспросил у встречного мужика дорогу на Новопашино. Тот рассказал, но посоветовал подождать автобус, который должен был вечером идти туда. Олег не послушался и решил добираться пешком, надеясь к вечеру быть на месте.

За городом идти было труднее. Снег ещё лежал на полях, ослепительно блестел на солнце и резал глаза. На дороге была непролазная грязь, большими кусками налипала на сапоги. Вскоре Олегу стало жарко. Он распахнул телогрейку и снял шапку. Возле дороги нашёл проталину с желтеющей прошлогодней травой и присел на неё отдохнуть и перекусить. Пожалел о том, что не послушался мужика. Достал из чемодана белый хлеб, сыр и бутылку напитка. Откупорил складным ножом бутылку и стал есть, наблюдая за стайкой воробьёв и синиц, которые шныряли по дороге, изредка перелетая с места на место. Закусив, бросил бутылку в канаву и отряхнул с себя крошки. Идти по такой грязи не хотелось, ворачиваться обратно в город тоже не хотелось, а сидеть и ждать было и того хуже. Олег поднялся, забросил на плечо чемодан и пошёл дальше, огибая лужи и стараясь идти по кромке дороги, где был затвердевший снег. Он прошёл с километр и вдруг услышал сзади гул автомобиля, обернулся и увидел догонявший его грузовик. «Вот, наконец-то и невезучему повезло», — с радостью подумал Олег и стал ждать машину. Старый разбитый грузовик марки ЗИЛ, в кузове которого был привязан вострик для сена, скрипел и взвывал, переваливаясь на ухабах. В кабине сидело трое. Когда грузовик почти поравнялся, Олег поднял руку. Но шофёр как будто не заметил и проехал мимо. Метров через десять он притормозил и медленно стал переезжать лужу. Олег в несколько прыжков догнал машину, и, забросив сзади в кузов чемодан, стал запрыгивать сам. В этот момент машина остановилась, и шофёр высунувшись из кабины крикнул:

— Куда прёшь?

Олег, уже успел закинуть одну ногу за борт и сидел верхом. Слегка оторопел и молча глядел на толстую небритую физиономию.

— Слазь! — крикнул шофёр.

— Жалко что ли? Добрось до Новопашино, — сказал Олег, оставаясь все в той же позе. — Я заплачу.

— Я те сейчас заплачу, — сказал шофёр и хотел вылезти из кабины, но Олег соскочил с борта, вновь поднял чемодан на плечо и пошёл.

Машина скрылась за косогором. Поднимаясь на косогор вслед за нею, Олег вдруг услышал истошный детский крик: «Не бей! Не надо, не бей. Конь сам вывезет! Не бей! А-а-а!» Олег, встревожившись, поторопился и, взойдя на вершину косогора, увидел машину, обогнавшую его и серую лошадь, запряжённую в сани с дровами. Шофёр бил верёвкой лошадь, которая, свернув с дороги в сугроб, увязла и. из последних сил дёргала воз, преградивший путь машине. Возле шофёра бегал мальчик лет десяти, кричал и плакал, упрашивая шофёра не бить коня. Олег быстро спустился вниз, и сердце его сжалось, когда он увидел вблизи истязаемую лошадь. Серый костлявый мерин, дёргая воз, храпел, вздыхал, тяжело поводя боками; ноги мерина, увязнув по колено в снегу, дрожали от напряжения и подсекались, а шофёр все хлестал и хлестал. Олег уже хотел заступиться за лошадь, и тут увидел человека в синей телогрейке, в шляпе и с охапкой прутьев, бежавшего по дороге. Это был хозяин воза и отец мальчика. Он отстал, ломая прутья на метлу, и теперь спешил на помощь. Мужчина подбежал к шофёру и, вырвав у него верёвку, отбросил её в снег.

— Отойди, сволочь! — крикнул шофёр и толкнул его в плечо.

— Не толкай! Сам сволочь, — ответил человек в шляпе, тоже повысив голос.

Шофёр двинул кулаком, но мужчина отбил удар в сторону и тот сам чуть не упал.

— Ах ты так! — сказал шофёр, отойдя на два шага, и стал снимать с себя полушубок. Человек в шляпе отошёл с дороги, бросил прутья и стоял в снегу, наблюдая за ним. В это время из кабины вылезли ещё двое. Один был грузный, горбоносый и кривой на левый глаз мужик, другой — подросток. Олег взглянул на их лица, подумал, что вся эта троица — плуты и воры, ехали куда-то воровать солому или сено. Шофёр, сбросив с себя полушубок, ринулся в атаку, но тут же получил удар в скулу и свалился в снег. Подросток сжал кулаки и тоже хотел ввязаться в дело.

— Стоп, — сказал кривой, преграждая ему путь широкой, как лопата, ладонью.

Подросток вскинул на него лихорадочно блестевшие глазёнки и выпалил:

— Дай, я ему кишки выпущу!

— Две собаки дерутся, третья — не лезь, — ответил кривой, внушительно поводя горбатым носом.

Шофёр поднялся и по-бычьи уставился на соперника.

— Убью — прохрипел он, выплёвывая в снег желтовато-бурый ошмёток слюны, и снова ринулся вперёд.

В этот миг Олегу показалось до тошноты отвратительным его посиневшее от злобы лицо. Его злоба передалась сопернику, который, судя по всему, был искушён в рукопашных схватках. Разъярённый, он сунул шофёру кулаком поддых и резко ударил по загривку. Шофёр хрюкнул и, скорчившись и оскалив зубы, опять свалился на бок. Те двое, видя что дело завернулось не на шутку и что дорожный так, пожалуй, забьёт их товарища, стали заходить с боков. Мужик ловким движением скинул с себя телогрейку и шляпу, обнажив лысину. Исподлобья поглядывая на противников и тяжело дыша, стал в позу готовности к кулачному бою. Кривой усмехнулся, сказал «лысый…» и ещё одно слово, дюже нецензурное, и, прищурив единственный глаз, стал подходить. Подойдя почти вплотную, он остановился, ожидая, когда тот первый нападёт. Но тот тоже стоял и ждал. С визгом и грубым матом подбежал шофёр, сзади подлетел подросток, и пошла потасовка. Лысый наносил удары стремительно и сильно. Его тоже били увесисто. Когда его стали пинать, он пнул шофёра по ноге ниже коленки так, что тот охнул и присел, обхватив ногу руками. За минуту снег вокруг на площади в добрую сотку был перепахан сапогами и забрызган кровью. А мальчик тем временем со слезами и мольбой понукал коня, чтобы вытянул воз на дорогу. Олег сначала растерялся, но, взглянув на мальчика, вспомнил, что причина всего — воз, и побежал к лошади, схватился обеими руками за оглоблю и стал помогать изо всех сил. Он не видел, как покинул поле боя хозяин воза, как убегал с мальчиком по дороге. Не заметил кривого, который подбежал к коню с другого боку и стал бить его палкой. Озверевший мужик, видимо, уже ничего не соображал или не видел — его единственный глаз заплыл синяком. Олег выхватил у него палку и бросил в снег. Хотел было снова взяться за оглоблю и помочь коню, но свирепый мужик ринулся на него. Олег после драки в казарме второй раз испытал силу своего удара. Кривой упал на спину и покатился по дороге, как бревно. Вскочив, он кликнул на помощь своих друзей. Олег в миг почувствовал, что устал и пожалел, что растратил напрасно силы, помогая лошади. Однако бежать, как это сделал хозяин воза, не собирался. Решил биться до конца: будь что будет. Отвесив по хорошей оплеухе шофёру и подростку, — по такой оплеухе, что шофёр, упав на кромку дороги, расцарапал себе лицо, а подросток, кувыркнувшись, запахался с головой в сугроб, — Олег сам упал от удара кривого в снег на живот и не успел подняться, как получил новый страшный удар и опять упал. Его пинали в бока, по ногам, в голову, и он, каждый раз падая, пытался подняться. Потом шофёр пошёл, прихрамывая к машине и принёс массивные. цепи, которые одевают на колёса автомобилей в дождливую погоду на плохих дорогах. Он стал хлестать Олега этими цепями по спине и по голове. Олег вскрикивал и вздрагивал всем телом, и покуда мог шевелить руками и ногами, все пытался подняться. Чувствуя, что сил больше нет, он прижался к земле, втягивая голову в плечи и закрывая её руками. Кривой сказал властно шофёру:

— Хватит!

— На, стерва, — прохрипел в ответ шофёр и ещё раз ударил Олега по плечу.

Все трое, отхаркиваясь и утирая расквашенные носы и губы, пошли к саням, побросали дрова в сугроб, оттащили сани в сторону и пошли к машине. Они сели в кабину и поехали. Олег, собравшись с последними силами, поднял голову и посмотрел им в след. Во всём теле, казалось, не было живого места, все ломило и жгло от боли. Он опустил отяжелевшую, как свинец, голову и потерял сознание…

Он пришёл в себя, когда какие-то женщины в белых халатах и мужик в кожаной шапке снимали его с телеги и клали на носилки. Мужик этот был проезжий колхозник, который подобрал его на дороге и привёз в Усольскую больницу.

— Проснулся, — сказал колхозник. — Разукрасили тебя, братец, крепко. Надо бы лучше, да некуда. Кто ж так, а? Чемодан-то этот твой, наверно?

Олег ничего не ответил и, со стоном поворачивая голову то вправо, то влево, соображал, куда его занесла судьба теперь.


IX


В больнице Осинцев пролежал почти месяц. Первые дни все тело, перевязанное толстыми слоями бинтов, горело, как в огне. Движения усиливали боль, и он сильно страдал, клянясь, что так этого не оставит. Шофёра легко можно найти по приметам грузовика, а вот как найти кривого? Олег думал, что не вмешался бы он, шофёр не полез бы драться, а подросток — и подавно. Но этот третий не выходил у него из головы и именно ему хотелось отомстить. Был единственный способ найти его — обратиться в милицию. Но это значило завести уголовное дело, которое повлекло бы за собой допросы, экспертизы, очные ставки, суд, — словом, все, но только не то, чего хотелось Олегу. От мучительного желания отомстить и несбыточности этого желания ему становилось не по себе. Когда же приступы бешенства проходили, он впадал в меланхолию и задумывался над тем, что все в жизни с ним делается не случайно, а уж такая его судьба.

Лечила его хирург, пожилая женщина, на вид очень строгая. Лечила хорошо, применяя разные средства медицины и внимательно прослеживая течение болезни не только на теле, но и в душе его. Она говорила ему, что не стоит так волноваться и что это вредит лечению; что винить кого-то особенно нельзя, осторожно намекала, не зная сути дела, что в подобных случаях потерпевшие сами во многом виноваты.

— Зачем лезть на рожон? — говорила она. — Никогда не надо связываться с незнакомыми людьми. Ушёл бы потихоньку от греха, и был бы цел и здоров.

— Где мой чемодан? — спросил Олег.

— В моём кабинете ваш чемодан, — ответила старшая медсестра. — Не волнуйтесь. Никто его не утащит.

Через неделю боли прекратились, синяки стали исчезать, а на месте рваных ран образовались коросты, которые постепенно отваливались, оставляя розово-белые отметины. На душе немного полегчало, и Олег благодарен был себе за то, что закрывал тогда лицо руками, и оно теперь стало уже совсем чистое.

— Ну вот, дело пошло на поправку, — сказала однажды хирург на очередном обходе, осматривая его. — До свадьбы все заживёт.

Когда Олег почувствовал себя совсем хорошо, но ещё носил повязки, подружился с соседом по койке, школьником, который болел полиартритом. Он учился в десятом классе, и чтобы не отстать, занимался в больнице самостоятельно. Ему трудно давалась математика. Олег же неплохо разбирался в математике и теперь, повторив по учебникам некоторые разделы, с удовольствием помогал школьнику. «Ага! Бином Ньютона? Старый знакомый», — приговаривал он, усевшись с задачником на постели и скрестив ноги по-турецки. Наиболее трудные задачи по логарифмам и по геометрии с применением тригонометрии Олег сначала решал сам. Если же и ему какая-нибудь сразу не давалась, он, увлёкшись, сидел с тетрадкой в руках, пока не находил правильного решения. Когда же наконец трудная задача доводилась до конца, он ликовал. Перебравшись в восторженном состоянии на койку к соседу, разъяснял ему задачу. От нечего делать Олег решал все задачи подряд, какие были в задачниках, и время шло незаметно.

— Смотри-ка, зарылся в книги как студент перед экзаменами, — сказала однажды медсестра, иронически усмехнувшись и подавая Олегу градусник.

— А в самом деле, — сказал подопечный, приподнявшись на постели на локоть, — почему ты в институте не учишься?

— А я учусь, — ответил Олег.

— Ага, учишься. А сам тут.

— А я взял академический отпуск.

— Зачем?

— Вишь, болею. Ну, ладно. Где тут теорема объёма шара? Ах, вот она!

Олег брал в руки карандаш и с глубокомысленным выражением начинал писать, бормоча что-то себе под нос. Сосед разочарованно ложился на спину, а медсестра, молоденькая и маленькая, как подросток, пожимала плечами и уходила.

Наступил долгожданный день выписки. Олег переоделся в своё кем-то заботливо выстиранное и вычищенное. Взял у старшей медсестры свой чемодан, в который, к счастью, никто не заглянул. А то было бы тут шороху. Олег поблагодарил хирурга и всех медиков за помощь. Хирург хотела выписать ему какого-то лекарства, успокаивающего нервную систему.

— Не надо, — сказал Олег. — Я чувствую себя хорошо.

Он попрощался и вышел.

В коридоре у самого выхода из больницы стояла медсестра. Олег подошёл к ней и остановился.

— Вот я и вылечился, — сказал он. — Теперь могу ехать дальше. Спасибо за все.

— А куда ты едешь? — спросила Она.

— К брату, в Новопашино. Буду там работать в комбинате. Ведь у меня по дороге туда произошло это самое…

— Знаю.

— Вот такая штука-то, — произнёс Олег, потупив голову.

— Ну что ж, счастливого пути.

— До свидания.

Олег взялся за ручку двери и вдруг услышал вслед:

— Когда будешь в Усолье, заходи.

Он обернулся.

— Спасибо, зайду. До свидания. — Счастливо.

Дверь за ним закрылась, и он, прежде чем сойти с крыльца, посмотрел на окна больницы. Он понимал, что понравился этой девушке, что она неспроста стояла сейчас у выхода, но считал это маловажным. Он чувствовал, что что-то с ним здесь произошло другое, более важное, что именно, понял потом, когда приехал в Новопашино.


X


— Ты на каком фронте был? — допрашивал Михаил, осматривая и ощупывая Олега под яркой электрической лампой.

— Да ладно, — отвечал Олег, смущённо и неловко стоя посреди комнаты. Только успел он переступить порог, обняться и расцеловаться с Михаилом по-родственному, как тот заметил на его лице и шее следы, оставшиеся после сражения на дороге.

— Кто так гостей встречает? — сказала, улыбаясь, круглолицая блондинка в очках, сидевшая в пёстром халате возле стола. По бокам от неё стояли девочка годиков трёх и годовалый мальчик.

— Извини, забыл представить, — сказал Михаил, оборачиваясь к женщине. — Вот, знакомься. Моя жена, Валентина.

— Очень приятно, — сказала она, приподнявшись со стула и подавая Олегу руку.

— А это моё потомство. Танька, Сашка, — сказал Михаил, указывая на детей. Обращаясь к ним, он прибавил: — А это дядя Олег. К нам приехал от дедушки Иллариона.

— Здравствуй, племянник, — сказал Олег, погладив рукой по голове малыша. — Погодите, я сейчас вам гостинца дам.

— Ты разденься сначала, — сказал Михаил, отодвигая штору у вешалки. Михаил был на два года старше Олега, и в свои неполные двадцать пять казался уже солидным мужчиной. Смуглый, круглолицый, розовощёкий, с покатыми широкими плечами и брюшком он походил на разжиревшего кулинара.

Раздевшись, Олег открыл свой чемодан и, вынув оттуда две шоколадки, отдал их детям.

— А это вам, Валя, от меня подарок, — сказал Олег, вытаскивая из чемодана лисий мех.

— Ого! — воскликнул Михаил, удивлённо разглядывая красивую огнёвку. — Это ты где такую раздобыл?

— В тайге, на охоте, — сказал Олег. — Примерьте-ка, каков будет воротник.

Валентина была очень польщена неожиданным таким подарком и со счастливым выражением на лице приняла лису. Поблагодарив, она сразу накинула её себе на плечи и подошла к зеркалу.

— Хороша, — сказал Михаил.

— А это тебе, — сказал Олег, развернув перед братом пятнистую шкуру.

— Это что такое? — спросил Михаил.

— Рысь, — ответил Олег.

— Что, тоже убил на охоте?

— Правда, не я один. Мы вдвоём её добыли. Ну, в общем, принимай.

— Смотри, какой охотник! Гляди, Валя, — сказал Михаил, взяв в руки шкуру и показывая её жене. — Прибью-ка я её на стену, вместо ковра.

— По-моему, лучше на пол, возле кровати, — сказал Олег, довольный похвалой.

— Это идея. Спасибо, брат. Ну, жена, собери что-нибудь на стол.

Валя тихонько ткнула Михаила в бок.

— Ёшь твою дать! — Михаил хлопнул себя по лбу. — Чуть главное не забыл. Кажи, братуха, звезду. Жена сгорает от нетерпения.

Валя покраснела как девочка.

Олег вынул свой роскошный тёмно-коричневый пиджак с наградами и повесил перед Валей на спинку стула.

— Ты на себя, — попросил Михаил. — На себя надень.

Олег одел пиджак поверх свитера.

— Ёшь твою дать! — воскликнул Михаил. — Да ты ли это! С тобой же страшно идти по улице.

— Я в таком виде по улицам не хожу, — сказал Олег, улыбнувшись.

— А зря. Я бы ходил.

— Куда бы все это повесить? — сказал Олег, снимая пиджак.

— Как куда? — сказал Михаил. — В шкаф. Вытаскивай пока все на диван. После обеда Валя выгладит, приведёт в порядок и повесит куда надо.

Валя была искренне рада гостю. И горда. И не скрывала своей гордости за родственника.

Пока хозяйка хлопотала на кухне, Михаил с Олегом вышли в ограду. Вечер был тихий и ясный. Смеркалось. Олег вынул пачку сигарет и предложил Михаилу. Тот отмахнулся.

— В рот никогда не брал и не возьму. Олег закурил.

— Обжился ты капитально, — сказал он. — И амбар, и навес. А там что?

— Там стайка. Кур да поросёнка в ней держим. Нынче хочу гусей или индюков завести. Люблю, когда они эдак важно ходят по двору и гогочут. А особенно люблю чахохбили из них с капустой.

Олег улыбнулся.

— Ты когда научился курить? — спросил Михаил.

— Недавно. Работал в тайге сучкорубом и там научился.

— И здорово втянулся?

— Пока балуюсь. В больницах месяцами лежал без курева, и ничего.

— В каких больницах?

— Зимой в госпитале был. А по дороге к тебе опять попал.

— Послушай-ка, друг, ты так мне и не сказал, откуда у тебя пятна на шее.

— Подрался в дороге.

— После драки и лежал?

Олег утвердительно кивнул головой, выпуская из носа дым. Рассказал все, как было.

— Ну-ну! Буйная твоя головушка, — сказал Михаил, когда Олег умолк.

— Вале не говори ничего. Спросит, скажи, что это от простуды, мол чирьи были.

— Ладно.

Оба помолчали. Олег усиленно дымил. На щеках его играли желваки: слишком свежо было воспоминание, и не прошла обида.

— На работу не спеши, — сказал Михаил. — Отдохни недельку. Посмотришь наше село, ознакомишься.

— Что ты! Неделю отдыхать! Я навалялся на больничных койках досыта.

— Надо было написать перед тем, как приедешь. Я бы с директором поговорил, устроил бы тебя получше. Ты знаешь, я ведь теперь на должности главного инженера…

— На должности главного инженера? — удивился Олег. — Широко шагаешь.

— Бывший главный недавно стал директором. Вот меня вместо него и поставили. Так что не спеши. Я поговорю завтра.

— Не надо, я сам.

— А что ты сам можешь предложить? Ведь специальности нет.

— Ничего, начну учеником или разнорабочим.

— Не смеши. Разнорабочим. Тебе бы с твоими наградами партийный билет да диплом!

— Люди выходят из партии, а я буду вступать… Ты что?

— Ну. ладно, пошли домой, я уж продрог. Значит, завтра же на работу?

— Обязательно.

— Добро. Идём утром вместе.

Олег бросил окурок на землю, затоптал ногой, и оба вошли в дом. На столе уже была готова закуска. Хозяйка пригласила гостя отужинать, а после хозяин провёл его в отведённую ему комнату.

— Вот твоя келья, — сказал Михаил, зажигая настольную лампу. — Понравится, живи в ней сколько захочется. Ложись отдыхай. Утром разбужу.

— Послушай, Миша, — спохватившись, обратился к нему Олег. — Не найдётся какой-нибудь книги? Понимаешь, привычка засыпать с книгой.

— А вот в тумбочке посмотри, найдёшь что-нибудь.

— Спасибо.

— Отдыхай, спокойной ночи.

— Приятного сна.

Михаил вышел. Олег, оставшись один, принялся рассматривать свою келью. В углу стояла кровать с белоснежным бельём, над которой висел тканый коврик с изображением хатки, садика и реки. Возле кровати лежал кусок тёмно-зелёной дорожки. Напротив сплошной стеной выходила в комнату боковая часть огромной печи. Между печью и кроватью, в головах, стояла тумбочка, накрытая вышитой белой салфеткой. На ней маленький радиоприёмник, зеркало и настольная лампа.

Два стула стояли напротив кровати у печи. Там, где кончалась кровать, было окно, завешанное белыми занавесками и тюлевыми шторами. Окно было закрыто ставнею. Оно выходило в ограду. Комната закрывалась дверью. «Тут недурно, — подумал Олег, приложив ладонь к тёплой стенке печи. — Уютно и тепло». Он открыл тумбочку и нашёл в ней книгу по душе. То были детские рассказы Пришвина об охоте и животных. С ней он лёг в постель, почитал немного и заснул.

Утром рано Михаил разбудил его. Напились чаю и пошли в контору комбината. Когда директор, глядя в трудовую книжку, спросил, кем бы хотел, работать, Олег ответил, что первое время согласен учеником рамщика. Директор сказал: «Пиши заявление». Михаил показал Олегу тот участок, на который ему на другой день нужно было уже выходить на работу и подробно объяснил устройство пилорамы.

— В крайнем случае, — предупредил Михаил, — что сломается и не сможешь наладить, вызывай сразу меня.

На обед они пошли вместе. После обеда Олегу делать было нечего, и он пошёл во двор колоть дрова. За три часа наколол их столько, что весь вечер втроём — хозяева и он — складывали их в поленницы.

— Весь швырок исколол, — ворчал Михаил. — Целую машину. И охота тебе было?

— А все равно делать нечего, — отвечал Олег, складывая и разравнивая дрова.

— Гулял бы себе по деревне.

Хозяйка молчала и улыбалась, явно довольная трудолюбием деверя, ибо Михаилу с его ленью хватило бы здесь работы на месяц.


XI


Вадим Пономарёв между тем заметал следы преступления. С Инной и Зоммером договорился, чтобы они молчали. Машину промыл и протёр до блеска, почти никуда на ней не выезжал. Прямых улик он не оставил. Никто из знакомых не видел, когда он в ту ночь приехал домой и загнал машину в гараж.

Тогда он дрожал от страха. Положение усугублялось ещё и тем, что он не знал, как объяснить Марине своё отсутствие. Он хорошо помнил себя в ту ночь, особенно помнил, как пришёл домой. Отомкнув дрожащими руками квартиру и сняв с себя в темноте на ощупь пальто и шапку, он на цыпочках прошёл к себе в комнату и застал Марину за книгой. Как только он вошёл, она молча, не глядя на него, поднялась с кресла и, сбросив с себя халат, легла в постель. Он ещё долго сидел в полной тишине с расстёгнутым воротом рубашки и сдвинутым на бок галстуком. Потом расшнуровал ботинки, снял их и поставил у входа, не спеша разделся. Страх так и не покидал его. Потушив свет, он, дрожащий, пристроился с краю. Когда тихонько потянул на себя одеяло, Марина вдруг встрепенулась и сказала ему: «Подлец, не прикасайся ко мне!» Дня три она с ним не обмолвилась ни словом.

До жены и родителей его пока не доходили слухи о гибели дворника, никто его не тревожил, и он постепенно обрёл внешнее спокойствие. Однако домашние стали замечать за ним одно странное свойство: он вздрагивал, когда раздавался звонок у двери, и часто сам шёл в прихожую проверить, кто пришёл.

Трагический случай снова свёл его с Инной Борзенко. Однажды утром, придя на работу, он отпросился у главного конструктора якобы полечить зуб и пошёл к ней разведать её намерения. Он боялся, что она при малейшем подозрении может струсить, ибо знает, что молчание свидетелей в таких случаях весьма опасно для них. Дома она была одна. Они прошли в комнату и сели на диван. Вадим молча положил руку ей на колено. Потом вдруг порывисто обнял её и стал целовать. Впился в её бледные и влажные губы, снова опустил руку ей на колено и стал поднимать подол юбки. Инна еле освободилась от его цепких губ.

— Перестань сейчас же! — крикнула она. — Что это ещё за страсти тут разыграл?

— Инночка, — сказал Вадим, — я сам не свой. Давай…

— Нет! — Инна оттолкнула его и опустила подол. — Зачем пришёл? Впрочем, вопрос излишний. Я знаю, зачем пришёл?

Вадим съёжился.

— Боишься, не выдала бы, — продолжала Инна. — Не бойся, я доносить не пойду. Думаю, что рано или поздно сам пойдёшь куда следует и не станешь впутывать меня в эту историю.

Они помолчали. Вадим сказал, что очень боится.

Инна ответила, что ей противно все. Разговор не клеился. Они простились, оставив в душе друг друга смятение и тревогу.

Несколько дней подряд Вадим отпрашивался у шефа лечить зуб и ходил к ней. Она встречала его холодно, и разговор по-прежнему не клеился.

Вечерами же, чтобы не навлекать подозрений жены, ровно в шесть Вадим приходил домой и никуда не выходил более, читая книги, работая в гараже и изредка переговариваясь с Зоммером по телефону. Прошёл месяц. Дворника давно похоронили. Зоммер был надёжный товарищ и молчал. Он напоминал Вадиму, чтобы не оставлял без внимания Инну, сетуя, что она слишком чувствительна и сердобольна. Но она тоже молчала. Не хотела быть впутанной в эту историю. Боязнь быть арестованным и осуждённым постепенно проходила у Вадима, как вдруг объявился один случай, который имел роковое значение не только для его судьбы, но и для судеб всех его близких.

Однажды днём Инна гуляла по центральной улице города. От нечего делать она зашла в галантерейный магазин и тут вдруг заметила, что за ней ходит совсем незнакомый ей пожилой низенький мужчина в очках. С ним была какая-то женщина. Оба они очень подозрительно смотрели на неё. Когда же она, чувствуя их пристальные взгляды, оборачивалась к ним лицом, они ещё внимательнее рассматривали её. Она вышла из магазина, и они пошли за ней. Чувствуя недоброе и надеясь отвязаться от назойливых преследователей, она решила воспользоваться подошедшим к остановке трамваем и вместе с нахлынувшей толпой пассажиров вошла в него. Низенький толстый мужчина в очках и его спутница протиснулись вслед за ней. Это уже было слишком! Она измерила его уничтожающим взглядом, когда он, протискиваясь вперёд, задел её локтем. Он пробрался к кабине водителя и крикнул: «Водитель, остановите трамвай!» Трамвай продолжал медленно двигаться. «Остановите, вам говорят!» — крикнул он снова ещё громче и постучал кулаком по кабине. Девушка-водитель, остановив трамвай, открыла дверцу кабины и высунула голову.

— Что случилось? — спросила она.

— Здесь едет преступница. Её надо, задержать. — Мужчина уставился на Инну.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Инна, широко открыв обезумевшие от страха глаза.

— Нет уж! Я в здравом уме! Жена, подтверди. Протиснувшаяся вслед за ним жена его подтвердила:

— Мой муж правду говорит. Это она убила дворника.

— Старая дура! — крикнула Инна, и, расталкивая всех на пути, стала пробираться к задним дверцам.

— Кондуктор не открывайте двери! — сказал какой-то хриплый мужской голос.

Вдруг образовалась давка. Все пассажиры хотели посмотреть преступницу. Поднялся невообразимый крик, визг, шум. Пассажиры галдели, как стая гусей, гонимых птичницей к озеру, доказывали что-то друг другу, наступали на ноги, притискивали друг друга. Кто-то кричал, что опаздывает на поезд и требовал ехать дальше.

— Откройте! Выпустите меня! — кричала Инна, стукая кулаками о дверцы.

— Не открывайте! Надо позвать милицию! — кричал все тот же хриплый голос.

Трамвай остановился, не проехав перекрёстка, и милиционер, шедший по осевой линии поперечной центральной улицы, заметил беспорядок и незамедлил явиться.

— Почему крик? — спросил он, подойдя к кабине водителя.

— Тут какую-то преступницу нашли, — ответила девушка.

— Какую преступницу? Откройте дверь. Водитель открыла передние дверцы и милиционер вошёл.

— Вон там она, — говорили пассажиры, показывая в конец вагона, где стояла Инна. Милиционер протиснулся туда.

— В чём дело?

— Бежать хочет! — кричали в толпе.

— От кого бежать?

— Это она задавила сторожа! Помните, был случай?

— Какого сторожа? Дворника! — поправил кто-то.

— Идёмте со мной, разберёмся. Кто свидетели?

— Никуда я не пойду. Выпустите меня!

— Я свидетель, и вот моя жена, — сказал вспотевший мужчина в очках, стоявший теперь уже рядом с милиционером.

— Откройте дверь, — сказал милиционер. Кондуктор открыла дверь. Борзенко выскочила и побежала. Милиционер в три прыжка догнал её, схватив за руку. Она взвизгнула и замахнулась на него сумочкой.

— Ну-ну! Не балуй! — сказал милиционер и, изловчившись, выхватил у неё сумочку.

— Отпустите, сама пойду, — вдруг сказала она, вскинув на него безумные испуганные глаза.

— Вот так-то лучше. Свидетели! Где свидетели?

— Отдайте сумочку, — сказала она впопыхах.

— У меня она будет сохранней, — ответил милиционер.

Поскольку дело было среди бела дня, вокруг них вмиг собралась толпа народу.

— Отойдите, не мешайте! — кричал милиционер, отталкивая на пути любопытных рукой. — Где свидетели?

— Здесь мы, здесь! — отвечали пожилые маленькие супруги, которых затёрли в толпе.

Подъехал наряд милиции на патрульной машине. Инну и свидетелей посадили в неё и увезли.

Толпа ещё долго стояла и обсуждала происшествие. Одни говорили, что поймали воровку, так как видели, как милиционер отбирал у неё сумочку, другие, говорили — спекулянтку, третьи — контрабандистку, четвёртые — шпионку, а те из любопытных, которые выскочили вслед за нею и милиционером из трамвая, говорили, что поймали главаря шайки, которая ворует автомобили, и что она сама лично на ворованной «Волге» задавила дворника.

Чтобы там не говорили, Инна Борзенко, сидя в машине, чувствовала, что о ней говорят самое худшее, и дрожала, как в лихорадке.

Когда Инну доставили в милицию, начальник отдела, майор с невозмутимым бородавчатым лицом, сам допросил её. Протокол писал молодой рослый следователь в очках и в штатском. Свидетели рассказали всё, что видели ночью, когда был задавлен дворник, и утверждали, что на заднем сиденье машины была именно эта девушка. Они подтвердили свои слова и после того, когда майор предупредил их о последствиях за ложные показания. Инна молчала. Майор спросил её, была ли это действительно она. Инна ответила, что ничего не знает и просила отпустить её домой.

Когда свидетели, показав свои документы и оставив домашний адрес, ушли, майор поднялся из-за стола и подошёл к допрашиваемой.

— Сознайтесь во всём сразу, — сказал он, — и вы во многом облегчите свою участь. Иначе задержим вас до полного выяснения…

Тут он умолк и уставился на сильно побледневшее лицо её. Она упала в обморок.

Майор вызвал по телефону скорую помощь. Следователь налил в стакан воды и подбежал к ней. Приподняв ей голову, поднёс стакан к безжизненным губам. Вода вылилась обратно.

— Сегодня хватит, — сказал майор, обращаясь к следователю. — Поручаю это дело тебе. Завтра с утра, если она будет в здравом уме и в состоянии отвечать, продолжи допрос. Старики по всей вероятности правы. Поведение уж у неё очень странное.

Приехала скорая помощь. Врач не без труда вернул девушке сознание. Майор нажал кнопку. Пришёл дежурный милиционер. Майор приказал ему доставить задержанную в камеру предварительного заключения. Ослабевшая, она вышла в дверь впереди милиционера.

На другой день утром её под конвоем привели к следователю. Осунувшееся и похудевшее лицо её было мертвенно-бледным. Следователь же, несмотря на молодость, имел внушительный вид. Большой рост, крупное смуглое лицо и строго глядевшие сквозь очки чёрные гипнотизирующие глаза…

Через два часа следователь был в кабинете майора. — Я всегда говорил, что чувствительные девицы — самый благодатный материал для следствия, — говорил он, улыбаясь и раскладывая перед шефом исписанные листы протокола.

— Это для тебя, специалиста по женскому полу, — ответил майор, просматривая бумаги.

— Раскололась без предисловий, — прибавил следователь.

Майор пробежал глазами текст, прочёл вслух:

— Пономарёв Вадим Георгиевич, инженер конструкторского бюро… завода, проживающий по адресу… И адрес есть. Очень хорошо.

— С ними была ещё одна личность, — сказал следователь. — Зоммер Станислав, геолог. Вот тут написано о нём.

— Приятели, значит. Каково-то они у нас запоют! Майор был доволен и тут же доложил обо всём по телефону начальнику управления внутренних дел Куценко, который знал и помнил об этом преступлении и всякий раз, когда проводил совещания, спрашивал о результатах розыска. Начальник управления поблагодарил майора за службу и поручил ему самому довести дело до конца.


XII


Этот день в семье Пономарёвых с утра был суматошным. У Марины начались схватки. Вадим ещё до работы в сопровождении Екатерины Львовны отвёз её в родильный дом. Когда её поместили в палату и заполнили карточку, дежурная сестра по просьбе Екатерины Львовны ещё раз проверила состояние роженицы и сообщила, что все — благополучно. Екатерина Львовна кивнула в знак благодарности и сделала умилённое лицо. Слеза как-то сама собой потекла у неё по щеке. Перспектива скоро стать бабушкой тронула её до глубины души. Она вынула платочек из кармана пальто, молча повернулась и пошла к выходу. Вадим пошёл следом за ней. Но вдруг Екатерина Львовна остановилась и, повернувшись назад, крикнула:

— Сестра! Минуточку. У вас есть телефон?

— Разумеется, — ответила сестра.

— Вадик, — сказала Екатерина Львовна. — Запиши номер телефона.

Вадим вынул записную книжку и записал цифры, названные сестрой.

Екатерина Львовна вышла вместе с сыном на улицу и села в машину. Она была счастлива. Перебирая вслух, что куплено для будущего ребёнка и что ещё надо купить. Вадим молча слушал её и ничего не слышал. Он был занят своими мыслями. Отцовское счастье его было омрачено случаем с дворником. Он постоянно чувствовал в душе тяжесть, которая ни на минуту не давала покоя. Мысль работала в одном направлении: что сделать, чтобы обрести душевный покой? И он, перебирая всякие варианты, все больше и больше склонялся к тому, что лучше всего бежать из Иркутска, выехать на время в какой-нибудь провинциальный городишко под маркой молодого специалиста. Этот план разрабатывал по деталям с учётом своей специальности, предстоящих семейных обстоятельств и продажи машины. Но никак он не мог придумать повод, по которому логично было бы объяснить своё решение родителям и жене. Сказать им, что вдруг у него появились благородные побуждения, — посвятить себя и свой труд какому-нибудь захолустному уголку, — значило рассмешить их. Кроме того он знал, что Марина ни за что не согласилась бы на его предложение. Она могла согласиться на переезд в Красноярск, к своим родителям, но он не представлял себе жизни вместе с её родителями и боялся, что такой шаг его может навлечь подозрения. Поломать голову было над чем. И потому Вадим не столько думал о будущем ребёнке, сколько о своём собственном спасении.

Было уже без нескольких минут девять, когда он подъехал к дому. Вадим сказал матери, что поедет на работу на машине, дабы успеть в оставшиеся минуты прибыть в контору. Екатерина Львовна сказала, чтобы вечером не задерживался.

Он возвратился домой вскоре после шести. Когда въезжал в ограду, посланный майором милиционер, переодетый в штатское, поджидал его уже, находясь возле газетного киоска, стоявшего напротив дома. Опознав по номеру машины и по приметам хозяина её, внимательно следил за ним. Вадим поставил в гараж машину и скрылся в подъезде. Милиционер вошёл в ближайшую будку телефона-автомата и позвонил следователю. Сам остался наблюдать за подъездом. Вскоре подошла специальная крытая машина, именуемая в просторечии «воронком». Из кабины её вышел высокий человек в штатском с монгольским разрезом глаз при галстуке, в плаще и в шляпе. Он подошёл к человеку, который наблюдал за подъездом.

— Не выходил? — спросил штатский.

— Нет, не выходил, товарищ капитан, — ответил милиционер.

Капитан (начальник уголовного розыска) подошёл к задней дверке «воронка» и махнул рукой. Дверца открылась, и оттуда вышли два милиционера.

— Быков пойдёшь со мной. Криволапое, останься здесь, наблюдай за окнами дома. А ты, — сказал капитан, обращаясь к шофёру, который вышел из кабины, — ты въезжай в ограду и на всякий случай будь начеку.

Капитан подошёл к двери квартиры Пономарёвых и нажал кнопку звонка.

Вадим между тем, спросив у матери, нет ли каких известий из родильного дома, почувствовал усталость и прилёг отдохнуть на диван в своей комнате. Когда раздался звонок, он почему-то невольно вздрогнул, как в первые дни после уличной трагедии и, чувствуя, что ни отец и никто из близких знакомых из семьи не мог так продолжительно звонить, привстал и сел на диване в ожидательной позе. Екатерина Львовна поспешила в прихожую, но, открыв дверь, вдруг сама вздрогнула, и рука её невольно сделала движение, при котором дверь снова закрылась, но не совсем, — осталась небольшая щель. Екатерина Львовна спросила в эту щель.

— Кого вам нужно?

— Это квартира Пономарёвых? — в свою очередь спросил капитан.

— Да.

— Пропустите, пожалуйста, нас.

Екатерина Львовна окинула взглядом милиционера, который стоял за его спиной.

— Я спрашиваю, кого вам нужно? — повторила она.

— А я убедительно прошу пропустить нас, — внушительно повторил капитан.

Екатерина Львовна ещё несколько секунд держала дверь в прежнем положении и, наконец, открыла. Представители власти, топая сапогами, вошли в прихожую.

— Вы гражданка Пономарёва? — спросил капитан.

— Да.

— А мы, как видите, из милиции. Где ваш сын?

— Отдыхает у себя в комнате, — ответила Екатерина Львовна, с тревогой поглядывая на непрошеных гостей.

— Пригласите его сюда.

Екатерина Львовна поспешно прошла к Вадиму в комнату.

— Вадик, что ты наделал? — спросила она, с ужасом глядя на сына.

— Ничего, ничего, мама, — сказал Вадим. Он вздохнул глубоко и, стараясь держаться свободнее, вышел в прихожую.

— Пономарёв Вадим Георгиевич? — спросил капитан, уставив раскосые, казалось, неуловимо жестокие монгольские глаза прямо ему в лицо.

— Я, — ответил Вадим.

— Одевайтесь. Пройдёмте с нами.

— Я не понимаю: куда? Зачем? Какое-нибудь, наверное, недоразумение, — сказал Вадим, покрывшись красно-бурыми пятнами. На лбу у него появилась испарина.

— Разберёмся, — сказал капитан.

— Я не вор, ничего не украл. Не понимаю…

— Что ж вы, гражданин Пономарёв, говорите, не вор, а руки дрожат, как будто, простите, только что кур воровали.

— Я…

— Одевайтесь! — решительно сказал капитан, повысив голос.

Вадим молча надел пиджак, плащ и долго шарил руками между вещей, болтающихся на круглой вешалке, искал что-то.

— Что вы ищете? — спросил капитан.

— Шарф.

— Он у вас в рукаве.

Вадим распахнул плащ и, вытащив из рукава шарф, повязал им шею.

— Я готов, — сказал он.

В этот самый момент Екатерина Львовна вдруг крикнула не своим голосом:

— Вадик! Что ты наделал?!

Вадим молчал. Милиционер надел на него наручники и повёл. Капитан вышел сзади. Вслед за ними с перекошенным лицом, схватившись рукою за грудь, засеменила Екатерина Львовна.

— Мама! Не ходи за нами! — крикнул ей с лестницы Вадим, и ему показалось, что она, остановившись, покачнулась и вот-вот упадёт.

Навстречу им попалась соседка с сумками и кульками, которая остановилась, прижавшись спиною к стене, и молча, провожала их испуганным взглядом. Вадима посадили в «воронок». Подошёл тот милиционер, который стоял у окон.

— Все, товарищ капитан? — спросил он садившегося в кабину начальника.

— Все, поехали, — ответил тот.

Все сели, и «воронок» выехал из ограды.

… Екатерина Львовна стояла на лестничной площадке, держась одной рукой за перила, другую положив на сердце. Соседка с кульками, шедшая снизу, вывела её из шокового состояния. Екатерина Львовна отвернулась и прошла к себе, закрыв за собою дверь. Она засеменила в залу, где на тумбочке стоял телефон. Нервничая и кусая губы, кое-как набрала нужный номер и с волнением сказала в трубку, чтобы девушка соединила её с Георгием Антоновичем. «Он занят, — ответил голос. — У него совещание». «Скажите, что жена беспокоит, — сказала Екатерина Львовна. — Очень важно». Несколько секунд в трубке слышался шорох. Вдруг раздался мужской голос: «Что случилось?» — «Жорж» — сказала Екатерина Львовна. Голос ответил: «Что нужно? У меня совещание» — «Бросай все, иди скорей домой». «Да в чём дело?» — Екатерина Львовна силилась что-то сказать, но только шевелила губами. — «Скажи, наконец, в чём дело?» — «Вадика… арестовали, — ответила Екатерина Львовна, всхлипнув и прибавила: „Иди домой. Я не могу… Мне дурно…“ Она положила трубку и схватилась за сердце…

… Последние слова жены как гром поразили Георгия Антоновича. Он медленно положил трубку на телефонный аппарат и, потупив взор, сказал людям, сидевшим у него в кабинете:

— Дома что-то случилось. Извините, я должен уйти.

Люди первое мгновение сидели не шелохнувшись, молча глядя на управляющего, который закрыл лицо руками, потом по одному стали выходить. И никто из них не подозревал тогда, что это было началом событий, которые в дальнейшем очень близко коснутся не только самого управляющего, но и многих его сослуживцев.


XIII


Между тем пошла другая неделя, как Осинцев обосновался на новом месте.

Село Новопашино лежало в излучине реки, притиснувшись усадьбами единственной улицы к самому берегу. С высоты птичьего полёта узкая полоса построек ровно изогнута, как подкова. За околицей села и напротив через реку — по берегам — над серой мохнатой массой кустарников возвышались серебристо-бурые берёзы и роскошно зелёные ели. Вдоль реки на многие километры простиралась распаханная равнина, на которой там и сям встречались холмики и небольшие перелески. Сосновый бор виднелся далеко, там где начинались горы. С этих гор брала своё начало маленькая речушка, петлявшая между холмиков и перелесков и впадающая в реку возле самого лесозавода. На другом берегу речушки, почти напротив лесозавода, на небольшом возвышении и был дом Михаила Осинцева, где жил Олег.

Стояли тёплые дни. Вербы распустились. Почки на кустах черёмухи покрылись липкой смолой и набухли. Лёд на реке посинел и потрескался, готовый со дня на день тронуться. Синицы шмыгали друг за дружкой в густых зарослях и громко кричали «ци-ци-фи!» Над пустырём, высоко в синем небе, заливисто пели жаворонки.

В такие дни Олега тянуло на простор. Однажды, закончив работу, он без всякой нужды и цели долго бродил по окрестностям села. Размышлял о жизни. К размышлениям понуждала какая-то беспокойная струнка, зародившаяся в душе ещё в то время, когда лежал в больнице после драки; эта струнка, — стоило ему отвлечься от работы или какого-нибудь занятия, — сразу давала о себе знать и назойливо бередила душу. Сердцем он чувствовал, что живёт не так, живёт скучно, бесцельно, но не мог разобраться в себе и не знал, как начать жить по другому, чтоб было не скучно, чтоб была перед ним большая ясная цель. От дум пухла голова, и он ходил сам не свой.

К вечеру солнце зашло за тучу, и вдруг поднялся ветер. Олег присел отдохнуть на колоду, лежавшую возле дороги, и устало бросил безразличный взгляд на лужу перед собой, которую чуть-чуть рябил ветерок. Глядя на мутную водицу, он заметил в ней нечто живое. Это было маленькое насекомое, которое плыло посреди лужи. Порывы ветра относили и отклоняли букашку от курса, но она настойчиво плыла вперёд и всё-таки выбралась из лужи. Рассеянно глядя на неё, Олег вспоминал события своей жизни. Он поднялся с колоды и проводил задумчивым взглядом какую-то заблудшую ворону, летевшую по своим делам, которая как и насекомое упорно сопротивлялась силе ветра и летела к цели по намеченному курсу.

«К гнезду, наверно, стремится, — подумал Олег. — Пока не будет на месте, не успокоится. Всюду борьба. Значит, в этом есть смысл».

Он сунул руки в карманы куртки и, занятый своими мыслями, пошёл домой. Дома застал Михаила, который лежал животом вверх на диване и забавлялся с сынишкой. Олег не спеша разделся, взял стул и подсел к Михаилу. С минуту молча наблюдал за тем, как Михаил, урча по-собачьи, прикасался небритым лицом к сыну, лежавшему у стенки, и щекотал его. Малыш заливался смехом.

— Миша, — сказал Олег, выбрав момент и глядя на Михаила в упор, — ты человек образованный, умный. Скажи, в чём смысл жизни?

— Чего? — спросил тот, продолжая забавляться.

— Я хочу знать, в чём смысл жизни.

— С чего это ты? — сказал Михаил, взглянув на него удивлённо.

— Естественный вопрос, который задаёт себе каждый, но не каждый может ответить. Я, например, не могу ответить. Помоги мне.

— Иди ты… к лешему! — воскликнул Михаил и посадил сына себе на живот. — Вот в нём. В нём и в Таньке весь смысл моей жизни.

— А как быть мне?

— Ну чего пристал? Чего ты хочешь? — взмолился Михаил, повернувшись к нему лицом.

— Как быть мне, если у меня нет ни Таньки, ни Сашки.

— Так заведи!

— Знаешь, — ответил Олег, опустив задумчивые глаза, — я не очень люблю, когда меня бьют. Особенно цепями. А сейчас… Такое чувство, что меня мало били, мало учили. Не дозрел ещё.

Михаил поднял голову и, подозрительно посмотрев на него, спросил:

— Ты не выспался сегодня, что ли?

— Я не могу завести себе Таньку и Сашку. Без любви не могу этого делать.

— Так влюбись. Посмотри сколько девчонок вокруг. Ведь любая не то что пойдёт, побежит за тебя замуж. Только свистни.

— Любую мне не надо. Мне нужна та, которая замужем. А она замужем за таким павлином, что мне с ним тягаться бесполезно, будь у меня хоть три звезды героя. — Олег сделал паузу и продолжал, вздохнув: — Была у меня недавно женщина. Она могла отвлечь от этой страшной напасти, которая преследует уже несколько лет. Но и эта женщина бросила меня. Между прочим, бросила уже после того, как присвоили звание. А ты говоришь: любая побежит… Оказывается, ни черта не любая.

— Это ты имеешь в виду ту женщину, которая жила по соседству в Зорино?

— А ты откуда знаешь?

— Дед рассказывал.

— Она самая.

— Но ты даёшь… стране угля. Мелкого, но много. Она же на пятнадцать лет тебя старше.

— Ну и что. С ней я забывал о Марине.

— Ага, значит твою любовь, которая замужем за павлином, зовут Марина?

Олег кивнул.

— Да, — сказал Михаил. — Не зря говорят: не та баба опасна, которая держит за…. а которая за душу. Значит, Марина держит тебя за душу, а соседка — за… Так тогда лучше уж соседка. Как более безопасная. Куда она девалась?

— Уехала куда-то. Не оставила адреса.

— И нельзя найти?

— Можно. Но надо целый год сидеть в Трускавце и ждать, когда она приедет туда лечиться. У неё больные почки. Она там лечится ежегодно.

— Да, брат, с тобой не соскучишься. Олег усмехнулся.

— Чёрт его знает, что тебе посоветовать, — сказал Михаил.

— Посоветуй быть счастливым — в таком вот положении.

— Чего тут советовать. Ясно, что без Марины полного счастья не будет. И, значит, надо за неё биться, драться изо всех сил.

— Как?

— Умом, конечно. Не кулаками же. Олег вздохнул. Почесал затылок.

— Ты вот что, — сказал Михаил. — Съезди в Иркутск и разберись со своим институтом. Время сейчас работает на тебя. И очень здорово работает. А знаешь почему? Потому что тебе не надо добиваться славы и признания. Все это у тебя уже есть с избытком. Не хватает всего лишь ерунды — поплавка. Диплома о высшем образовании. О получении поплавка сейчас и позаботься в первую очередь.

— А вдруг заставят пересдавать экзамен.

— А ты съезди, узнай обстановку.

Тут малыш, сидевший за спиной Михаила, вдруг заплакал.

— Что ж, я могу съездить, — сказал Олег, успокоившись. — Посмотрим, что скажут.

— А вот съезди-ка, съезди! — ответил Михаил, повернулся к сыну. — Ну чего пищишь? Ах, что ты наделал!

Михаил поднял сына с подмоченного чехла дивана и прошёлся с ним по комнате.

— Вот так, брат, — сказал он, обращаясь к Олегу, стоявшему в задумчивости посреди комнаты. — Пока жива-здорова твоя Марина, надежда есть. Вот если она умрёт, тогда… — Михаил развёл руками. — Понял теперь в чём смысл жизни?

— Понял.

— Ну так посиди с Сашкой, а я схожу за водой и затоплю печку. — Михаил посадил малыша в кроватку.

— Не беспокойся, я сделаю, — сказал Олег и пошёл за дровами. Оба они, занимаясь домашними делами, были в приподнятом настроений.


XIV


На другой день после ареста Вадима Марина родила девочку. Заранее у них было условлено, что если будет девочка, то назовут её Ларисой. Марина не изменила своего решения. Через несколько часов она уже привыкла к мысли, что у неё теперь есть дочурка Ларочка, и часто повторяла про себя близкое сердцу имя.

Когда день прошёл и наступил вечер, Марина подозвала дежурную сестру, которая перед уходом со смены случайно зашла в палату и спросила: не звонил ли кто относительно её. Та ответила отрицательно. Марине показалось это странным, и она уже поздно вечером спросила другую дежурную сестру о том же. И та ответила то же самое.

Загадочное молчание мужа и свекрови, которые с такой заботливостью отвезли её в больницу, тревожило её. Она несколько раз просыпалась среди ночи, решалась попросить сестру, чтобы та позвонила на квартиру Пономарёвых, но тут же отказывалась от этой мысли и клялась себе, что ни за что первая этого не сделает. В ожидании и догадках прошёл весь следующий день. Она теперь больше думала о своей родной матери и жалела, что не успела предупредить её вовремя. Наконец, вечером ей сообщили, что звонила какая-то женщина и справлялась о дне выписки. Потом как-то прислали ей одеяльце с простынкой, чтобы завернуть ребёнка, и после уж, до той минуты, пока она не выписалась из больницы никто из близких не поддерживал с нею никакой связи.

Когда Марина одетая и с ребёнком на руках вышла в приёмную комнату, она увидела Екатерину Львовну, одиноко сидевшую там. Екатерина Львовна поднялась ей навстречу.

— Здравствуй, — сказала она изменившимся, тихим голосом. — Как себя чувствуешь?

— Здравствуйте. Не стоит беспокоиться, — сухо ответила Марина. Она остановилась и глядела на свекровь с каким-то неестественным, каменным выражением лица.

Екатерина Львовна, потупив взор, отвернулась и согбенная молча вышла на улицу. Марина вышла следом за ней и совершенно была удивлена, когда, окинув взглядом пустынную улицу, не обнаружила на ней великолепного лимузина, на котором её доставили сюда.

— Дай, я понесу, — сказала Екатерина Львовна.

— Ничего, я донесу сама, — ответила Марина по-прежнему сухо.

Екатерина Львовна измерила её уставшими, покрасневшими от слёз и бессонницы глазами и отвернулась. Они молча шли до самого дома.

«Какая! Хороша невестка! — думала Екатерина Львовна. — Даже ни о чём не спросит. Неужели она считает, что Вадим мог забыть про неё в такие дни, если бы был на свободе? Что будет с ним? Что будет с ребёнком?»

Екатерина Львовна тяжко-тяжко вздохнула и с досады стала ломать себе пальцы.

«Притащилась одна и даже не взглянула на свою внучку, — думала Марина, не замечая волнения свекрови. — Чем объяснить? Ни о ребёнке, ни о Вадиме ни слова. Идёт и молчит, как в рот воды набрала. Тот хлюст по такому случаю мог бы отпроситься с работы. Не звонил ни разу. Наверное, запил с горя, что дочь родилась. Он ведь сына хотел. А! Чёрт с ним. Я ни о чём никого не буду спрашивать. Плевать мне на всех на вас. Посмотрим, как он будет вести себя дальше и относиться к ребёнку. В случае чего, поставлю крест. Обойдусь и без вас», — думала она, прижимая к себе ребёнка. В эти минуты она казалась неумолимой. Набегавший ветерок, слегка трепавший волосы, выбившиеся из-под белого платка, и конец его, закинутый за плечо, как-то особенно подчёркивал решительность выражения её лица.

Когда подошли к квартире, Екатерина Львовна молча пропустила Марину впереди себя. Марина прошла в свою комнату и положила ребёнка на диван. Она приоткрыла одеяло. Дочка спала.

— Бедненькая малышка, — сказала Марина по-матерински ласково. — Забыл про нас непутёвый папа.

Она прошла в прихожую раздеться. Вернулась в ту же минуту. Села на диван рядом с ребёнком и стала разматывать одеяло и простынку.

— Спит? — спросила Екатерина Львовна, не слышно появившаяся в комнате в своём домашнем халате. Она смотрела на внучку очень грустными глазами, и вид её показался Марине настолько измученным, что она, взглянув на неё, почувствовала невольную жалость к ней. Тут только она заметила, что Екатерина Львовна сильно постарела я похудела за эти дни. «Бог мой! Она как выжатый лимон, — подумала Марина. — Что с ней?» Екатерина Львовна и Марина встретились взглядами. Несколько мгновений молча смотрели друг на дружку: свекровь все с тем же мученическим выражением, невестка — вопросительно. Екатерина Львовна сказала, вздохнув: «Вот так, Мариночка. Такие наши дела», — и, печально склонив голову набок, отвела взгляд на ребёнка. Марина почувствовала неладное.

— Где Вадим? — спросила она.

Екатерина Львовна вместо ответа разрыдалась и беспомощно опустилась на стул.

— Что с ним? — вновь спросила Марина с нескрываемой тревогой в голосе.

— Несчастье, Мариночка… несчастье у нас… большое, — ответила Екатерина Львовна, рыдая. Она вынула платочек из кармана и, вытирая глаза, прибавила, захлёбываясь горем. — Арестовали Вадима…

Марина молча смотрела на свекровь, ожидая объяснений. Екатерина Львовна кое-как объяснила, что произошло, и Марина поняла, в каком положении оказались она и её дочурка.

— Он на это только и был способен, — сказала она, поднявшись с дивана. В сильном возбуждении пройдясь по комнате, добавила: — Пошлый развратник.

Екатерина Львовна, озлобившись, вскочила со стула.

— Ну, знаешь? — вскричала она. — Он твой муж!

— Муж! — с горькой иронией подхватила Марина. — О чём только думал этот муж…

— Он не умышленно это сделал. Дикая случайность. Он не виноват.

— Конечно! Виноват всегда кто угодно, только не он!

— Он порядочнее тебя! — громко сказала Екатерина Львовна, ткнув на Марину пальцем и, резко повернувшись, хотела выйти.

— Порядочные люди не сидят по тюрьмам, а воспитывают своих детей! — бросила ей вслед Марина.

Вдруг дверь в комнату открылась и вошёл Георгий Антонович. Лицо его было сурово. Шляпа сдвинута назад, пальто распахнуто.

— Что вы подняли базар? — сказал он грубо и бросил взгляд на диван, на котором лежал ребёнок, кряхтя и перебирая кривыми ножками.

Марина вспомнила, что Надо кормить дочь и взяла её себе на руки.

— Что произошло? — спросил Георгий Антонович, обращаясь к жене.

— Я не знала, что она такая людоедка, — ответила Екатерина Львовна, впившись ненавидящими глазами в невестку, севшую с ребёнком на дивам спиной к ним и вынимавшую грудь из лифчика.

— Перестань, — сказал Георгий Антонович. — Не можешь разговаривать по-человечески, выйди.

— Что с нею говорить! За такие слова её следовало бы вышвырнуть отсюда вон. Жаль ребёнка.

— Я сама уйду, — ответила Марина, не меняя пренебрежительной к хозяевам позы. — Завтра же уеду в Красноярск. — Она повернулась к ним лицом: — Во всяком случае с вами жить не собираюсь.

— Успокойтесь, — сказал Георгий Антонович. — Не справляйте панихиду раньше времени. — Повернувшись к выходу, кивнул жене. Она поплелась за ним в прихожую.

— Что это значит? — спросила Екатерина Львовна, когда он снимал пальто и шляпу.

Георгий Антонович снова позвал её кивком головы в свою комнату. Там он, усевшись в кресло и усадив её напротив себя, прежде сделал упрёк, что она напрасно поссорилась с Мариной, которая теперь может испортить дело. Дело же состояло в следующем. Сослуживцы Георгия Антоновича по тресту узнали, что стряслось в семье Пономарёвых, и однажды несколько человек, для которых управляющий был особенно уважаемым человеком, пришли к нему в кабинет и заявили о своём желании помочь вызволить Вадима из неволи или на худой конец смягчить ему наказание. Георгию Антоновичу был неприятен этот разговор, и он попросил оставить его в покое. Они, однако же, не ушли и стали убеждать его, что Вадим не злоумышленник, а жертва случая, и следовательно, можно добиваться взятия его на поруки. На первый взгляд затея бесперспективная. Даже дикая. Ну а если поглубже разобраться. Вникнуть в суть. Можно чего-нибудь и добиться. Логика у сострадальцев проста: дворника всё равно не воскресишь. Так зачем же ещё и коверкать жизнь молодому человеку? Ведь он же действительно не злоумышленник. И не имеет ничего общего с преступным миром. Он жертва идиотского случая. Зачем его губить? Зачем губить чудесную молодую семью? Сострадальцы, руководствуясь гуманной логикой, твёрдо решили поднять на это дело весь коллектив треста и коллектив конструкторского бюро завода, где работал Вадим. Заявили, что если потребуется, дойдут до Верховного Совета. Дань уважения, отданная Георгию Антоновичу в столь трудное для него время, тронула его очень, но он тем не менее стал категорически отказываться от этой затеи и просил всех не беспокоиться, хотя сам в душе был не против испробовать этот шаг. Люди понимали его и, уходя из кабинета, сказали, что их долг помочь ему, и они это сделают. И дело завернулось не на шутку. Уже на другой день кто-то из трестовских был у следователя и узнал от него, что Вадим во всём признался и глубоко раскаивается в содеянном. Это было на пользу. Кто-то пошёл на место работы Вадима и там упросил председателя профкома провести собрание. Собрание тоже руководствовалось гуманной логикой и просило выдать Вадима на поруки. Целый коллектив, руководимый отцом Вадима, поддерживал эту просьбу, сочинив на имя прокурора бумагу, в которой усиленно были выделены места, касающиеся трезвого поведения, образованности, интеллигентности, честности, порядочности всего семейства Пономарёвых, уважения и авторитета отца, а также того, что Вадим недавно лишь сам стал отцом и тяжело переживает оторванность свою от семьи. Под бумагой поставили свои имена многие работники треста. С выпиской протокола собрания и этой бумагой несколько человек, близких Георгию Антоновичу товарищей по работе, ходили к прокурору, который дал санкцию на арест Вадима. Тот сказал что не отменит своего решения и делегация, возмутившись, пошла жаловаться на бюрократа редактору областной газеты. Редактор внимательно выслушал всех, попросил написать коллективное письмо в редакцию и пообещал подключить журналиста. Обо всём этом и рассказал Георгий Антонович жене, ещё раз упрекнув её в том, что она напрасно поссорилась с Мариной, так как журналист может нагрянуть с беседой к ним. А от позиции его в этом вопросе очень многое может зависеть.

— Нашли время ругаться, — сказал с упрёком Георгий Антонович. — Надо помириться с нею и ко всему её подготовить.

Екатерина Львовна, слушая, всё время молчала и тут не стала оправдываться, а только безнадёжно махнула рукой. Она спросила мужа, как скоро будет отправлено письмо в редакцию. Георгий Антонович ответил, что его заместитель по хозяйственной части, организовавший всю эту заваруху, сказал ему, что сегодня будто бы это письмо было передано лично им в руки редактору.

— А будет польза от этого? — спросила Екатерина Львовна.

— Трудно сказать, — отвечал Георгий Антонович озабоченно. — Если не помогут, то боюсь, как бы не было хуже.

— Так отказаться надо! — воскликнула Екатерина Львовна, вдруг испугавшись.

— Я разговаривал с прокурором области, — сказал Георгий Антонович. — Среди форм защиты есть такая выгодно привлечь к делу общественное мнение. Это последний шанс. Иначе — суд.

Екатерина Львовна ахнула, и закусив губу, страдальчески прикрыла глаза и закачала головой.


XV


Олег все откладывал и откладывал поездку в Иркутск. Боялся, что в институте сразу могут устроить собеседование и копнуть багаж знаний. А багаж слабоват. За год много подзабыл. И решил сначала как следует подковаться, а потом уже ехать. Ему хотелось подковаться не только в вопросах математики и физики, но и в вопросах политики, литературы и искусства, знать что нового в науке и технике. Он просматривал все, какие приходили в местную библиотеку журналы и газеты. Художественную литературу читал ежедневно, но перед сном. Раз в неделю, в воскресенье позволял себе кино и партию в шахматы с Михаилом.

В первомайские праздники Олег не терял даром время. Он, как китаец, не признавал праздников. Первого мая с утра сел за учебники и занимался до обеда. После обеда сел играть в шахматы с Михаилом и между прочим спросил, к кому в Новопашинской школе можно обратиться за консультацией по математике. Партнёр переглянулся с молодой хозяйкой, которая села подле них с рукоделием (недовязанным свитером), и стал гадать:

— Математичка, — сказал он, — однако всё та же — Анна Степановна, у которой прошлого лета пожар случился?

Валентина сомнительно покачала головой и сказала, что Анны Степановны и след простыл, в школе теперь работает какая-то другая, молодая математичка.

— Постой, — сказала вдруг она. — А я видела сегодня одного человека. Он может помочь.

— Кто такой?

— Добровольский.

— Чего он тут? — сказал Михаил, поднимаясь из-за стола. Он рысцой подошёл к радиоприёмнику, стоявшему в углу комнаты, и убавил громкость (в это время транслировалась демонстрация из Москвы).

— На праздник приехал. Первый раз, что ли? — сказала Валентина.

— А где ты его видела? — спросил Михаил, усаживаясь на своё место.

— Когда из магазина шла. У клуба с врачихой стоял.

— Ну, тогда он. Свидания у него с врачихой всегда у клуба.

— Да он, он! — уверенно сказала Валентина. — Я что не знаю его? Кто тут с такой гривой ходит ещё: — хоть и далеко он был, а я узнала его по волосам и по…

— Добро, — прервал Михаил и повернулся лицом к Олегу. — Вот что, братуха, тут есть у нас один чучмек, за врачихой ухаживает…

— Пошёл городить, — недовольно проговорила Валентина.

— А что я сказал такого? — удивился Михаил, оборачиваясь к ней. — Что, не правду говорю? Как приедет всё время под окнами больницы лазит…

Валентина ткнула мужа в бок кулаком и строго на него посмотрела.

— Ну, ладно, не в этом дело, — продолжал он, делая ход пешкой. — Этот арап по наукам крепко жмёт. А преподаёт где-то в институте математику.

— К нему неудобно, — сказал Олег. — Нет, это не годится.

— Напрасно, — сказала Валентина. — Он простой человек. Очень общительный.

— Видел? — значительно произнёс Михаил, кивая головой в сторону жены. — Общительный. Так что валяй.

Валентина сделала нетерпеливое движение и снова с укоризной взглянула на мужа.

— А вообще с ним полезно познакомиться, — продолжал Михаил уже серьёзным тоном. — Он — толковая голова. И в математике просветит, и жить научит.

Олег улыбнулся и стал смотреть на доску. Помолчали. Олег, передвигая фигуру, вдруг спросил:

— К кому он сюда приезжает?

— К матери, — ответил Михаил.

— А как звать его?

— А звать его Юрий Петрович. А мать его живёт, знаешь где?.. — Михаил рассказал ему адрес и посоветовал опять идти к нему.

На другой день Олег пришёл по тому адресу. У порога встретила его хозяйка — маленькая седая старушка в кухонном фартуке. Олег спросил: дома ли Юрий Петрович?

— Дома, — ответила старушка, пристально глядя на него добрыми карими глазами.

— Можно к нему?

— А чего ж нельзя? Можно.

— Мама! Кто пришёл? — раздался вдруг голос из соседней комнаты.

— Молодой человек к тебе, — отозвалась хозяйка.

— Кто там? Пусть идёт сюда.

Старуха прошла в комнату и всплеснула руками: «Не стыдно, — сказала она, — лежень такой — сякой, принимать гостей в постели?» Тут скрипнула кровать и зашуршала одежда: Юрий Петрович поднялся. Мать его вышла в прихожую: «Раздевайтесь и посидите тут минуточку», — сказала она Олегу, показывая на стул.

Олег снял куртку, сел и стал ждать, положив на колени прихваченные с собой учебники. Хозяйка ушла на кухню.

— Мама! — раздалось из комнаты. — Каких ты тут капканов наставила по всем углам? Чуть ногой не залез.

— Сейчас, сынок, сейчас. — Она помешкала чего-то в кухне и торопливо прошла мимо Олега, бросив ему на ходу: — Знаете, мыши одолели, а кошек не люблю держать.

Вскоре пригласила гостя в комнату.

Олег вошёл и увидел стоявшего возле круглого стола с заспанным видом Добровольского. Это был похожий на армянина невысокий, смуглый, с узкими плечами и бальзаковской гривой молодой человек лет двадцати восьми. Высокий лоб, прорезанный глубокими морщинами, тонкий нос с горбинкой, выдающийся вперёд подбородок придавали его лицу волевое и упрямое выражение. Большие карие глаза его смотрели на гостя дружелюбно. Он был в светлых брюках, белой сорочке и тапочках на босу ногу. Лицо его было знакомо Олегу. Где-то он видел это лицо! Но где? Не мог сразу вспомнить.

— Давай познакомимся. Юрий, — сказал он скороговоркой, чуть подавшись вперёд и энергично сунув руку гостю.

— Олег, — ответил тот, сжав в руке маленькую ладонь Добровольского.

— Садись, — пригласил хозяин, показывая рукой на стул возле себя.

— Спасибо, — сказал Олег, садясь, и прибавил: — Я к вам на несколько минут, Юрий Петрович.

— Зови меня, пожалуйста, просто Юрий. Тут не аудитория. А геометрию с алгеброй отложи пока в сторону. Сегодня праздник, спешить некуда, — сказал Добровольский полушутя, полусерьёзно.

Олег сидел сконфуженный. Взглянул на книжки. Верхняя лежала тыльной стороной. «Как же он догадался?»

— Откуда вы узнали, что я пришёл к вам за помощью? — спросил гость.

— У меня, братец, особый нюх, — ответил все тем же полушутливым-полусерьёзным тоном Добровольский и сделал серьёзную мину: — Шучу, конечно, но знаю одну очень важную истину: чтобы никогда не быть битым физически и морально, надо иметь кроме выдержки собачье чутье.

Применительно к Олегу было сказано не в бровь, а в глаз. Он притих и сидел неподвижно. Добровольский опять заговорил:

— Задачи и отвлечённые темы потом. Мама! — крикнул он решительно.

— Чего, сынок? — отозвалась хозяйка и заглянула в комнату.

— Пропустить бы чего, — промолвил он уже не столь решительно.

— Рассолу или томатного соку? — с улыбкой спросила лукавая старуха.

— А у тебя вишнёвочка есть ещё?

— Есть.

— Вот и подай её сюда.

Он нехотя поплёлся к умывальнику. Хозяйка поставила на стол графинчик с кроваво-красной наливкой, стаканчики, приборы и тарелки с рыбой под маринадом. Олег все старался вспомнить, где и когда он мог видеть этого человека.

— Поступать собрался? — спросил Добровольский, входя в комнату и разглаживая сзади свои длинные волосы.

— В политехнический, — ответил Олег.

— Очень хорошо. — Юрий Петрович сел за стол и налил вишнёвку в стаканчики. — Бог даст, поступишь, будем встречаться. Я там работаю. За знакомство, — сказал он и выпил наливку одним духом.

— Где вкалываешь? В комбинате? — снова заговорил он, закусывая маринадом. — То, что за ум берёшься — это правильно. И не только потому, что получишь специальность и станешь инженером или добьёшься выгодного положения. По мне ещё важнее — уметь критически смотреть на вещи. Быть свободным от мнений и предрассудков людей. Тут, бесспорно, нужны знания, — сказал Добровольский, пристально глядя на Олега, который скромно сидел против него и слушал его. — Ты что-то плохо закусываешь, — вдруг заявил он, глядя на пустую тарелку перед гостем. — Не стесняйся, будь как дома. Спасибо.

— Выпьем ещё?

— Не стоит.

— Как хочешь. — Добровольский налил ещё себе стаканчик и выпил. — Теперь за дело. Давай сюда свои задачи.

С его помощью Олег довольно быстро решил задачи. Когда закончили, Добровольский сказал:

— Парень сообразительный, и база у тебя есть и схватываешь хорошо. Но есть один недостаток: не надо на такие пустяки столько эмоций. Побереги их.

Олег недоуменно посмотрел на него.

— Люди, — продолжал он, взяв со стола напильничек и подчищая им свои красивые розовые ногти (он не мог спокойно сидеть без движений и обязательно либо дрыгал ногой, либо стремился занять чем-нибудь свои руки) — люди, как только достигли высшей ступени своего развития и стали называться «Гомо сапиенс», словом, как только научились мыслить и любить, пришли к выводу, что смысл жизни человеческой в максимальном проявлении умственных и чувственных способностей. Архаичный взгляд, но для меня основа основ. И я следую ему и буду следовать всю жизнь, ибо не знаю возвышеннее и прекраснее этих двух человеческих качеств. Вот два русла, по которым надо целеустремлённо направлять всю свою деятельность вглубь и вширь. И потому важно знать, где применять не только физическую, но и умственную и чувственную силу. — Тут он прервался и посмотрел на собеседника внимательно, как бы изучая, понял он его мысль или не понял, и продолжал, размахивая напильником: — Я понимаю: большой талант — это от Бога. Как говорится, дар Божий. Но маленький талант скрыт в каждом из нас. И я глубоко убеждён — если во время вскрыть, обнаружить, и ежедневно, ежечасно, ежеминутно совершенствовать, то очень многого можно добиться в жизни. Очень многого! Секрет большой удачи не в том, чтобы уметь хватать фортуну за фалды, а в том, чтобы уметь обнаружить свою звезду — одну-единственную на небосклоне. Уметь направить всю свою волю лишь к одной цели, сосредоточить её на одном — единственном направлении.

— Я сомневаюсь, чтобы в каждом был скрыт талант, — скромно возразил Олег.

— Напрасно, — сказал Добровольский. Он вскинул тонкие бархатные брови, и морщины на лбу обозначились ещё резче. — Я знаю одного человека. Он живёт сейчас в Ангарске. Так вот он до двадцати лет не умел ни читать, ни писать. И ничего не знал, кроме как обрабатывать пашню и косить сено. Жил где-то на дальнем хуторе. Пределом человеческой цивилизации в его понятии были лошадиный хомут и таратайка. Но когда судьба выбросила его из глухих деревенских дебрей в город, и он познал сладость учения, этот природный хлебопашец уже в тридцать два года стал кандидатом технических наук, а сейчас, в сорок лет, блестяще завершает сложнейшую работу по термической обработке металлов на соискание докторской степени. Он далеко не исполин, не Ломоносов. Самый что ни есть простецкий мужичок, весьма ограниченный в рамках своей профессии. И вид у него истинно плебейский. Этакого бирюка деревенского, угловатого. Увалень ужасный! Но какой образец упорства в достижении цели! Спрашивается, откуда что взялось? Да от таланта, мил человек. От таланта. Когда человек увидит в себе искорку таланта, поверит в свою звезду и не знает колебаний и не разбрасывается, воля его способна творить чудеса. Я хочу подчеркнуть одно, то есть то, что каждый человек, выбрав себе труд посильный и полюбовный, может творить в своей сфере чудеса: будь то хлебороб, кухарка, доярка, токарь, учитель, почвовед, математик иль кто угодно.

Добровольский умолк и, поднявшись со стула, в волнении стал ходить по комнате.

— Ты сейчас, наверно, думаешь, — продолжал он, остановившись посреди комнаты, расставив кривые ноги и скрестив руки на груди. — Отчего же я, знающий секрет большого успеха, до сих пор просто преподаватель? Тут, братец, виноваты мои взгляды на жизнь и ещё одно обстоятельство. Я уже говорил, в чём вижу смысл своей жизни. Но вторая сторона, сторона ощущений, нередко занимает меня сильнее, чем идейная сторона. Я не могу жить без красивых женщин, без ярких впечатлений. И к тому же холостая жизнь требует денег, много денег. Кроме института я преподаю ещё в двух местах, чтобы сводить концы с концами. Перед праздником бес попутал, обанкротился, и вот пришлось ехать сюда.

Слова самого Добровольского объяснили Олегу то упорное злоречие, которым преследовал его Михаил. Добровольский пригладил рукой волосы и добавил:

— И ещё есть разные важные обстоятельства, которые мешают сосредоточиться. Я экспансивен. Нетерпелив. Люблю независимость. Не хочу ни от кого и ни от чего зависеть. В своём свободолюбии я, кажется, дошёл до той грани, за которой начинается первородная, идущая от самой природы, диогеновская анархия. Однако я разболтался не о деле, — сказал Добровольский и, подойдя к столу, остановился в задумчивости: — Что-то я хотел посоветовать тебе. Ага! Вот что. Сейчас я принесу одну штуку.

Он вышел. Олег, оставшись один, погрузился в задумчивость. Через минуту Добровольский вошёл с какой-то почерневшей от пыли книгой в руках.

— Вот, — сказал он. — Дарю тебе Моденова. Это сборник задач, употреблённых при вступительных экзаменах в московское техническое училище имени Баумана. Решишь хотя бы половину их, будешь желанным студентом в любом вузе. Держи.

Олег, поднявшись с места, взял книгу и, поблагодарив, стал прощаться.

— А где ты живёшь? — спросил Добровольский, провожая его до порога. — Что-то я тебя тут раньше не видел?

— А я недавно приехал. Живу у Осинцева Михаила. Это мой двоюродный брат.

— Знаю его. Значит, ты тоже Осинцев? Постой-постой! Не о тебе ли тут рассказывают легенды?

Олег смутился:

— Пустяки.

— Ничего себе пустяки! Ну, бывай здоров. Будешь в Иркутске, заходи ко мне в политехнический, на кафедру математики.

Они крепко пожали друг другу руки, и Олег пошёл домой.

Визит его к Добровольскому не прошёл бесследно. Он поразмышлял над тем, что довелось услышать. Особенно долго не выходил из головы деревенский бирюк, который до двадцати лет не знал ни одной буквы алфавита, а в тридцать два года стал кандидатом технических наук. Олег остервенело стал грызть математику, решая трудные задачи из сборника Моденова одну за другой.


XVI


Между тем канитель по делу Пономарёва все тянулась. Редактор местной областной газеты в постоянной текучке событий и дел совсем забыл про то коллективное письмо, которое вручили ему, и вспомнил о нём, когда какие-то два человека, подписавшиеся под письмом, пришли к нему вновь с просьбой напечатать письмо или статью в защиту Вадима. Редактор был внимательный, умный, опытный, но болезненный человек, перенёсший тяжёлую операцию на желудке, — его все раздражало и ему не понравился высокопарный тон, которым его призывали к спасению безгрешной несчастной души. Подперев кулаком бледную дряблую щеку, с кислой миной выслушивая делегацию, он все больше и больше убеждался, что напрасно в первый раз обнадёжил людей вмешательством газеты, что дело это не газетное, а явно подсудное. Но он слыл в городе на редкость отзывчивым к нуждам трудящихся. Он не мог так просто отмахнуться и сказал им, что сегодня же поручит своим людям заняться этим делом, и если журналистам будет совершенно ясна позиция, с которой следует рассматривать вопрос, то статья в газете будет. Делегация ушла. Редактор нажал кнопку. Вошла молодая секретарша.

— Чернова ко мне, — сказал он ей.

Секретарша кивнула головой и вышла. Минуту спустя вошёл красивый высокий брюнет лет тридцати в бежевом свитере с орнаментом.

— Звали меня? — спросил Чернов, подходя к столу, а сам думал про себя: «За каким дьяволом ты вызвал именно меня? Дать задание или вздрючить?» Предполагая одно из двух, он остановился перед шефом с некоторым внутренним волнением, но внешне ничуть не выказывая его. Чернов был болезненно самолюбив, вследствие чего вспыльчив и дерзок со всеми, кроме редактора, от которого был слишком зависим. За годы журналистской деятельности он привык никого и ничего не бояться и теперь, кроме гнева редактора, ничего не боялся, никого не любил, кроме себя, и, видимо, за это его уважали, любили и хвалили все. Он же стремился к тому, чтобы его уважали, любили и хвалили ещё больше, всегда был элегантно одет, аккуратен, постоянно оттачивал своё писательское мастерство и был превосходный журналист. Поэтому шеф и вызвал именно его.

Редактор, навалившись тощим животом на стол, делал поправки на полосе толстым гранёным синим карандашом и, еле кивнув ему головой, не отрываясь от дела, сказал:

— Садись, подожди минутку.

Чернов сел в глубокое мягкое кресло перед столом. Редактор, дочитав колонку и сделав пометку, бросил карандаш на полосу. Достал из стопки бумаг письмо и подал его Чернову со словами: «Прочитай внимательно». Чернов занялся чтением письма, редактор своим делом. Пробежав глазами петицию. Чернов подумал немного и сказал, обращаясь к редактору.

— Я ничего не понимаю.

— Как ничего? — спросил редактор, не поднимая красивой, коротко остриженной головы с зачёсанными набок светло-русыми волосами.

— Почему это к нам адресовано?

— Вот именно: почему, — сказал редактор, взглянув Чернову в лицо. — На этот вопрос тебе и надо ответить.

— Каким образом?

— Я думаю, обычным. Судьба человека в надёжных руках правосудия. Но большой круг людей чем-то взволнован, просит вмешательства газеты, общественности. И наша задача разобраться досконально, прочувствовать всю эту трагедию и дать свой глубоко человечный ответ. Задание сложное, Борис, и срочное. Возьмись за него сегодня же и постарайся выразить своё отношение к факту до того, как вынесет свой приговор правосудие. Главное, постарайся раскусить, что за человек этот преступник и почему за него хлопочут.

— Теперь я кое-что понимаю, — сказал Чернов, глубокомысленно взглянув на письмо и вытянув вперёд губы.

— Я рад за тебя. Желаю успеха, — сказал редактор и уткнулся в свою полосу. Чернов свернул письмо трубочкой и вышел из кабинета.

Через два дня в беседе с редактором он сказал:

— Человек, о котором хлопочут, подонок.

— Неужели! — с иронией заметил редактор.

— Да. Он после распутной оргии совершил подлое убийство и скрывался как последний мерзавец, пока его не прищучили.

— Об этом должны знать люди, которые о нём пекутся.

— Думаю, что те, кто возглавляет и раздувает кампанию, знают, так как имели дело со следствием.

— Почему они стараются?

— Во-первых, потому, что папаша его человек дельный и толковый. Один из немногих кто усидел на месте, когда началась перестройка.

— Стало быть, в коллективе хотят сохранить прежнего начальника.

— Вот именно.

— Резонно. Дальше.

— Во-вторых, авторы письма настроены против заместителя Пономарёва, главного инженера, человека грубого, крутого и властолюбивого. Многие боятся, что Пономарёв может уйти с поста в связи с этой историей, а возможный претендент на его место — главный инженер.

— Это надо доказать.

— У меня полный блокнот фактов и наблюдений.

— Хорошо. Ты был в тюрьме? Разговаривал с сыном Пономарёва?

— Разумеется. И с его родными разговаривал. Только жена его, кстати, весьма интересная особа, жаль её, — так вот она не стала со мной разговаривать.

Редактор удивлённо вскинул белесоватые брови.

— Она сказала: только и ищите, на чьём бы несчастье прославить своё бездарное имя.

Редактор рассмеялся. Но тут же смолк и задумался.

— Писать статью или фельетон? — спросил Чернов.

— Пиши фельетон, — ответил редактор.

На третий день появилась газета с фельетоном. Чернов не поскупился на краски, присовокупил и вечеринку у Инны Борзенко, воспользовавшись материалами следствия. Те, кто заварил кашу, побежали жаловаться в высшие инстанции, усугубляя этим и без того тяжёлое положение семьи Пономарёвых.


XVII


Вадим, прочитав фельетон, отказался от пищи. Сутками напролёт лежал на своей койке. Через неделю ему принесли копию обвинительного заключения. Он не ответил на вызов и не подошёл к окошечку камеры, через которое надзиратели общаются с арестованными: дают свежие газеты, баланду и «шрапнель» (перловую кашу, сваренную на воде). Надзиратель посмотрел в окошечко на нижнюю койку (койки стояли в два яруса), на которой, укрывшись с головой черным суконным одеялом, лежал Пономарёв; подождал немного, свернул трубочкой листы обвинительного заключения и бросил их в камеру на пол.

Тюремное начальство выжидало, когда голод возьмёт своё, и Пономарёв, наконец, кончит голодовку. Но прошла неделя, а он и не думал приступать к еде. Врач стал наведываться в камеру ежедневно. Вадим, исхудавший и бледный, не поддавался на уговоры и слабел день ото дня. Его перевели в тюремную больницу и стали кормить насильно через шланг питательными смесями. Накачали жидкой бурдой и доставили в суд.

Завсегдатаи, главным образом пенсионеры и домохозяйки, шляющиеся от нечего делать по залам судебных заседаний, думали, что для защиты это дело бесперспективное, но адвокат, вдруг неожиданно отличился. Он воспользовался отсутствием акта стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Следствие ограничилось заключением тюремной комиссии, которая проводится обычно вскоре после водворения обвиняемого в тюрьму и называется пятиминуткой. Врачи пять минут побеседуют с арестантом и пишут акт о. его психическом состоянии. Такая экспертиза не устраивала адвоката. Ему нужна была стационарная, которая проводится в условиях психиатрической больницы высококвалифицированными специалистами, и не пять минут, а не меньше месяца. Следователь не счёл нужным проводить стационарную экспертизу, а адвокат очень даже счёл нужным. Случилась голодовка. Шизофреники в период обострения болезни, как правило, отказываются от пищи. На основании голодовки адвокат высказал предположение о болезни, невменяемости и неподсудности подзащитного. Прокурор не ожидал такой прыти и, выпучив глаза, заявил протест. Тогда адвокат заострил внимание суда на том, что в данном случае всё-таки возникает сомнение, а любое сомнение, как известно, должно быть истолковано в пользу обвиняемого.

— Кто из сидящих в зале суда, — произнёс адвокат патетически, — может с абсолютной достоверностью утверждать, что голодовка была объявлена в знак протеста после выхода в свет тенденциозного фельетона, а не является следствием душевной болезни?

Действительно, с абсолютной достоверностью никто ничего не мог утверждать. Суд был поставлен в затруднительное положение. Процесс был прерван. Вадима увезли в психиатрическую больницу, в отделение судебной экспертизы.

У Екатерины Львовны, Георгия Антоновича и у радетелей семейства Пономарёвых появилась надежда избавить Вадима от суда. Они пустили в ход все свои связи. Екатерина Львовна окончательно потеряла покой и сон. Она бегала по инстанциям с какой-то кружкой, которой Вадим, якобы, пользовался в детстве. У него была мания чистоты в школьные годы. Эту кружку он никому не доверял и мыл сам по целому часу и держал в шкафу отдельно. Словом, её ребёнок больной. Болен шизофренией. И никакой он не преступник, и нечего его наказывать, а надо лечить. Бесконечные звонки влиятельных лиц и отрицательное общественное мнение, сформированное областной партийной газетой, вынудили руководство психиатрической больницы отказаться от экспертизы. Благо, что для подобных и прочих особо трудных случаев существует институт психиатрии имени Сербского.

Екатерина Львовна негодовала.

— И кто придумал этот институт? — вопрошала она, мечась по комнате из угла в угол и ломая себе пальцы. — Отец сделай что-нибудь.

И Георгий Антонович снова садился за телефон. И до последнего дня вёл бесполезные переговоры. В условиях минимального комфорта, под стражей, в «столыпинском» (арестантском) вагоне Вадим всё-таки поехал в Москву, в институт психиатрии имени Сербского.

Первое, что поразило его в институте, это немыслимая теснота. Если в Иркутске на экспертном отделении было всего несколько человек, то здесь толкалось народу больше сотни.

Вадим попал в палату, где было несколько человек кроме его. Соседом по койке оказался разговорчивый мужик лет сорока. Назвался Рафаилом.

— По какой статье? — спросил он Вадима. Одетый в больничную пижаму, Вадим сидел накровати, понурив голову.

— Не стесняйся, — сказал Рафаил. — Тут все тяжеловесы. Институт мелкой шушерой заниматься не будет.

— Да какой я тяжеловес, — сказал Вадим. — Случайно наехал на человека.

— А, убивец! — воскликнул Рафаил и, улыбаясь во весь рот, добавил: — Здесь уважают вашего брата. Санитары говорят — многих отмазали от суда. Папа, мама есть?

— Есть.

— Если признают дураком — твоё счастье.

— А если признают умным? — с горькой иронией произнёс Вадим.

— Будешь пахать в лагере лет десять до седьмого пота под дулами автоматов. Кормёжка как в тюрьме — на тридцать семь копеек. В сутки. Штрафной изолятор за не невыполнение нормы, карцер за малейший проступок и свидания с родными один раз в год. Посылки тоже одна в год.

— Ты бывал там?

— Бывал, — ответил Рафаил. — И в простых лагерях, и в режимных — с усиленным, строгим режимом — и в каких только не бывал. У меня шестая ходка. Следователь сказал, что я неисправимый. Отправил сюда исследоваться на предмет клептомании. Авось зацеплюсь. У меня одно плохо — нет родных. Выписываться не к кому. Но ничего. К какой-нибудь санитарке пристроюсь. Холостячка подвернётся какая-нибудь.

— А если не подвернётся, — сказал Вадим. — Пожизненно в дурдоме сидеть?

— Ну ты даёшь! — сказал Рафаил, усмехнувшись. — Кто же меня будет держать пожизненно! Я что, завёрнутый в самую задницу?

— А если не завёрнутый, то кто же тебя отправит в больницу? — спросил Вадим.

— Отправляют сколько хочешь, — сказал Рафаил. — Бывают и сознательные — дураки. Болезнь, например, клептомания, бывает и у сознательных и даже у очень умных людей. Я знал одного такого. Жил в нашем дворе. Школу окончил с золотой медалью. С отличием окончил институт. Какую-то особую стипендию получал, потом преподавал в этом же институте, а шарил по карманам. С одной стороны вроде бы очень умный, а с другой стороны, как ни крути, — дурак. Ему бы подлечиться, а он взял да утопился, когда его разоблачили. Я хоть и тоже клептоман, но не такой дурак. Уж если воровать, так по крупному, а если попался, то топиться-то зачем? Вообще — глупость. Вот и я, можно сказать, сознательный дурак. Знаю, что опасно, а ворую. Чувствую, что мне надо маленько подлечиться. И врачам здесь об этом толкую. А насчёт пожизненного дурдома — это чепуха. Вот кого будут держать пожизненно, — Рафаил указал на низкорослого крепко сбитого мужика с круглой стриженой головой, сидевшего на койке в углу палаты. — Ударил монтировкой вахтёршу в каком-то министерстве, и не помнит как дело было. Ленин, тебя чего понесло в министерство?

— А я что ли там был? — сердито ответил стриженый. — Это мой брат степной Ванёк там был.

— Ты тень на плетень не наводи. Ты с монтировкой ходил в министерство.

— Я дома сидел, смотрел телевизор, а космонавт поздравил меня.

— По телевизору? Ишь ты!

— Поздравляю, говорит, с новым годом, — утрируя голос, произнёс стриженый, и тут завёлся: — Щука береговая, туча блинная, заяц морской!

— Кто? Космонавт?

Стриженый сердито запыхтел и задёргал круглой, как мяч, головой.

— Ага, понятно, — сказал Рафаил. — Космонавт щука береговая, туча блинная, заяц морской. И с министром, я гляжу, у тебя отношения неважные.

— Монтировки нет, — сказал стриженый. — Где бы мне достать монтировку.

— Ах, Ленин, Ленин!

— У него что, фамилия такая? — спросил Вадим.

— Да нет, какой он Ленин. Это Вася Борисов, — сказал Рафаил и опять стал надоедать несчастному: — Скажи, Вася, как ты стал Лениным.

— А я и не знал, что я Ленин, — вдруг мигом успокоившись, — с готовностью ответил тот. — Схватили меня кошатники. МУР. МУРовцы, Кошатники…

— Ладно, кошатники, — прервал Рафаил. — Схватили в министерстве возле вахтёрши. Рассказывай дальше.

— Думаю, чего им надо? — продолжал Вася. — Оказывается, им надо, чтобы я поехал с ними в Бутырки, в тюрьму эту кошачью. Приезжаю, а там одни агенты. Надзиратель, ехидный такой, открыл окошечко камеры и говорит: «Как дела?» Я говорю: «Дай монтировку, пойду убью министра?». А он: «Э, да ты, оказывается, умный как Ленин». Я и не знал, что я Ленин.

— Видел? — весело сказал Рафаил, сверкнув металлическими зубами. Пока сидел в лагерях, по причине авитаминоза у него почти не осталось своих зубов. — А вот ещё экземпляр — Боря Соломович. — Рафаил кивнул в сторону соседней с Лениным койки. Откормленный как боров парень лет двадцати скалил зубы в неестественной улыбке. — Тоже фрукт. Повздорил с матерью и швырнул в неё утюгом. И каюк родной матушке. А родной батюшка в знак благодарности, надо думать, завалил его передачами. Яблоки, апельсины, трюфели, шоколад, халва, всякие сладости и чего только душа желает — каждый день по целому мешку. Вот она, жизнь наизнанку — вся тут, как на ладони. Батюшке Соломовичу, давно, видимо, опостылела жена, и тут вдруг сразу избавился и от жены и от этого дурака. Повезло мужику. А что? Денег — куры не клюют. Уж если этому ублюдку каждый день трюфели да шоколад мешками носит, ясно, что богатый. А с деньгами теперь женится на молодой. А молодая жена в тайне будет желать смерти батюшки Соломовича. Так оно и ведётся. — Рафаил умолк и уставился на пучеглазого мужчину лет тридцати, лежавшего на соседней койке справа. — А это Коля Парфёнов. Хороший парень, только вот день и ночь лежит под одеялом и мучит свой матрац Коля, — обратился Рафаил к соседу, — если будешь ещё при мне заниматься онанизмом, получишь по морде. Предупреждаю последний раз. Понял?

В палату вошёл мужчина весь в слезах.

— А, Эдик, — сочувственно сказал Рафаил. — К врачам вызывали?

Эдик сел на кровать, и слезы опять потекли ручьём.

— Не дают покоя, — сказал Рафаил. — Каждый день вызывают.

Прибежала медсестра с флаконом валерьянки. Налила в стаканчик и подала плачущему. Тот выпил и попросил валидолу.

— Валидол в аминазиновой, — сказала сестра — Принести сюда или пойдёте со мной?

Эдик поплёлся за сестрой в аминазиновую (кабинет, в котором хранится сильно действующий нейролептик аминазин и другие лекарства).

— Не поладил с женой, — сказал Рафаил, кивнув в сторону Эдика. — Поругались из-за чего-то, а она полгода ему не давала. Как-то ночью на этой почве конфликт, вышел. Она — ни в какую. Сам понимаешь, в таком состоянии человек на всё способен. Эдик говорит, что осатанел совсем. Не помнит, как голову ей отрезал. А я считаю, что правильно и сделал, что отрезал. И нечего из-за неё слезы лить. Говорю ему — не плачь, другую найдёшь. А он говорит — жалко. Симпатичная была. Ясно, что симпатичная. Душат и режут красивых да симпатичных. Каждый день плачет как баба рязанская. Удивляюсь, откуда у него столько слез?

— Обед, — сказал рослый плечистый санитар, войдя в палату.

— Пошли, — сказал Рафаил.

Вадим и Рафаил вошли в столовую и сели за стол.

— Ага, сегодня щи. Сейчас Ленин чудить начнёт, — сказал Рафаил с улыбкой.

Вадим взглянул на Васю Борисова, которого все звали Лениным. Он сидел за соседним столом с надутым недовольным видом. В народе в таких случаях говорят: надулся как мышь на крупу.

Когда обед был в разгаре, медсестра подошла к Борисову. Сзади встали два санитара.

— Ешь, Вася, — ласково сказала сестра.

— Политические щи, — сердито сказал Вася. — Пусть их степной Ванёк ест.

— Ничего подобного. Обыкновенные щи. Ешь. Пока она его уговаривала, стали раздавать уже второе — рыбу жареную с рисом и огурцом.

— Ну, раз щи не хочешь, — сказала медсестра и обратилась к санитарам: — Принесите ему диетический суп.

Принесли диетический суп. Вася взял ложку и стал мешать в миске. Помешал и отложил ложку.

— Ленин, смотри у меня! — шутливо пригрозил санитар, который принёс суп.

— Ешь, Вася, ешь, — сказала сестра.

— Правительственная уха, — ответил Вася.

— Никакая не правительственная, — сказала сестра. — Обыкновенный рыбный суп из хека.

— Не хочу, — капризничал Ленин.

— Почему?

— У меня ноги тяжёлые, тело грязное, мысли протяжные, в глазах — плошки.

— Ленин, — сказал санитар, который принёс рыбный суп. — Мы сейчас тебя помоем.

Ленин взял ложку и начал есть. Попробовал щи. Вдруг с жадностью набросился на них. Мгновенно съел щи, рыбный суп, второе, компот выпил одним духом и раньше всех вылез из-за стола.

— Каждый день такая петрушка, — сказал Рафаил. — Первое время швырял миски на пол, но его быстро отучили. Теперь только чудит.

После обеда Вадима вызвали к врачам. В кабинете было несколько человек в белых халатах, но его подозвала к себе черноволосая молодая женщина и пригласила сесть у стола напротив.

— Я ваш доктор, — сказала она. — Зовут меня Елена Куртовна. Как вы считаете, строительство Байкало-амурской магистрали с какой целью было начато?

Побеседовали о БАМе, о Ватикане и папе римском, о международных делах и политике Китая, о сновидениях. Тут Вадим блеснул, вспомнил физиолога Сеченова, который говорил, что сон — это небывалая комбинация бывалых впечатлений. Елена Куртовна кивнула с улыбкой. Говорили о разных мелочах и о чём угодно, только не о деле. Напоследок Елена Куртовна спросила, какие в Сибири растут полевые цветы и какие из них он любит. Вадим сконфузился. Никаких полевых цветов он не знал и не любил. На этом беседа закончилась. Елена Куртовна разрешила ему идти в палату.

Через неделю его опять вызвали и теперь с ним беседовали уже двое: лечащий врач и заведующая отделением. Заведующая взяла его в оборот:

— Как вы, интеллигентный образованный человек, могли так поступить! Какое злодейство!

Вадим стал мямлить что-то про испуг, про то, что не хотел впутывать друзей в подсудное дело, но заведующая отделением толковала про элементарную порядочность и честность.

Беседа была не из приятных. Ничего подобного ему не говорили ни в милиции, ни на допросах в тюрьме, ни на суде, но как ни странно, именно после этой беседы, ему вроде бы легче стало, как после хорошей бани.

Через месяц его вызвали на комиссию. Из беседы с членами комиссии Вадим понял, что придётся отвечать перед судом.

В этот же день проходил комиссию и Рафаил. Вернулся в палату хмурый и злобно произнёс:

— Все. Испёкся.

— Что? — спросил Вадим из чувства солидарности, хотя ему было не до разговоров.

— Обратно в тюрьму, — ответил Рафаил. — Заведующая набросилась на меня как собака. Будто с цепи сорвалась. Вот жаба чёртова! Ничего, сегодня пойдёт с обходом, я скажу ей пару ласковых на прощанье. Так и скажу: жаба. Как ты думаешь, как лучше к ней обратиться: Жаба Ивановна или Кобра Ивановна?

Вадим не ответил. Ему было не до нюансов.

После обеда, когда врачи пошли с обходом, Рафаил встал в дверях. В тот момент, когда заведующая отделением вошла в палату, Рафаил, глядя на неё произнёс как бы между прочим:

— Сука с высшим образованием.

Заведующая сделала вид, будто не слышала этих слов, но после обхода санитары увели Рафаила в наблюдательную палату и медсестра вколола ему сульфазин в четыре точки — под обе лопатки и в обе ягодицы. После такой процедуры целую неделю ни присесть, ни пошевелиться — боль адская. Можно только лежать пластом на животе.

Вскоре Вадима увезли в Иркутск. Суд приговорил его к семи годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии строгого режима.


XVIII


Вадим Пономарёв прибыл в колонию с этапом. В штабе колонии вновь прибывших разбили по отрядам, вывели на улицу и построили в колонну.

Солнце уже закатилось. Вершины окрестных гор, поросшие сосняком, окрасились в тёмно-оранжевые цвета. Было свежо. Пахло весной. Тишину апрельского вечера нарушали лишь глухие голоса стоявших в строю заключённых.

— Пошли! — скомандовал низкорослый коренастый капитан и отошёл в сторону, давая дорогу колонне.

Впереди пошёл высокий сутулый надзиратель, и вся колонна тронулась за ним. Дорога вела в жилую зону. Рядом с колонной, кучкой шли офицеры, начальники отрядов, надзиратели. Кто-то из них изредка покрикивал:

— Держаться плотнее, не растягиваться!

По обе стороны дороги, немного поодаль, цепочками шли солдаты охраны с собаками и автоматами наперевес.

Вадим шёл в одной из последних шеренг. Под ногами хрустела застывшая подсохшая грязь. По бокам шли уголовники. Он смотрел вперёд по направлению движения колонны. Перед его носом назойливо маячила тощая длинная шея арестанта.

Думать ни о чём не хотелось. Всё было передумано. Всё было правильно.

Вошли в зону. Сначала осуждённых провели к каптенармусу и переодели в арестанские одежды, а потом начальники отрядов перекличкой отбили в группы каждый своё пополнение и стали распределять заключённых по баракам и секциям.

В первый отряд попали Пономарёв и ещё четыре человека. Начальник первого отряда капитан Пушкарев, низкорослый и коренастый, тот самый, который скомандовал колонне: «Пошли!» — проводил всех пятерых в барак, в свой кабинет, и, сказав Пономарёву, чтобы подождал здесь, повёл четверых куда-то.

Вадим остался один. Он сел на лавку и огляделся вокруг. Комната начальника была высокая, просторная, чисто прибранная. На стенах висели плакаты и лозунги, призывающие заключённых порядочно жить и честно трудиться.

Дверь приоткрылась, и начальник отряда, не заходя внутрь, сказал:

— Пойдём устраиваться.

Пошли по узкому ярко освещённому коридору. Начальник шёл впереди. Навстречу попадались заключённые с остриженными головами и в чёрных измызганных робах. Никто не обращал внимания на новичка.

Капитан остановился.

— Вот здесь твоя секция — третья.

Над дверью был прибит кусок фанеры с надписью: «Чтобы заслужить уважение товарищей, надо самому уважать их».

Вошли внутрь. В мгновение ока перед капитаном появилась высокая арестантская фигура. Комично вскинув длинную костлявую руку, как бы отдавая честь, арестант звучно отрапортовал:

— Внимание, встать! Гражданин начальник! В секции присутствует тридцать восемь человек. Все отдыхают. Докладывает дневальный Бараб-Тарле. Гражданин начальник, зря сижу. Вот как перед Богом…

— Эти вопросы я не решаю, — прервал его капитан. — Я ж тебе говорил, — спокойно добавил он и, обратившись к Вадиму, сказал, показывая ему нижнюю койку в углу: — Вот твоё место, номер тридцать два.

Пушкарев подошёл к койке и взял в руку деревянную круглую бирку, привязанную к спинке кровати. Он поправил на ней карандашом стёршуюся цифру 32 и ниже написал корявыми буквами: Пономарёв.

— Как звать-то тебя? — спросил Пушкарев. Вадим сказал.

Пушкарев написал инициалы.

— Гражданин начальник, — сказал Бараб-Тарле, — понапрасну сижу, ей-богу! Она сама, стерва, напилась, легла со мной, а потом в суд подала.

— И я тоже, — сказал подошедший к капитану молодой парень лет восемнадцати.

— Мы все понапрасну сидим. Гы-Гы! — загоготал, расплывшись в улыбке, заключённый со стриженной головой, похожей на грушу, и шрамом на щеке, сидевший на верхней койке, по-турецки сложив ноги и обернув их одеялом.

Пушкарев посмотрел на него, и, состроив недовольную гримасу, стал объяснять дневальному Бараб-Тарле, что не имеет права досрочно освобождать заключённых, а обязан только воспитывать их.

— Послушай, Адам, я тебе сто раз говорил: обращайся в коллегию адвокатов, — сказал Пушкарев.

— Обращался, — ответил Адам. — И в Верховный Совет обращался.

— Ну вот, а я что? — сказал Пушкарев и развёл руками.

Вдруг он резко повернулся к Вадиму и сказал:

— Завтра с утра на работу, в плотничью бригаду Волобуева. Вон он сидит, под номером пятнадцать. — Пушкарев показал на широкоплечего заключённого, сидевшего на койке. — Познакомься с ним. Трудись честно, исправляйся. А я на днях с тобой побеседую. Отдыхайте. — Пушкарев вышел, закрыв за собой дверь.

— Сволочи, — прошипел вслед ему Бараб-Тарле и плюнул со злостью.

— Гы-Гы! — произнёс арестант с грушевидным лицом и шрамом и расплылся в улыбке.

— Чего расклохтался? — сказал Бараб-Тарле и сел на своё место, где обычно сидят дневальные, и стал нервно листать потрёпанный «Огонёк».

Когда Пушкарев вышел. Вадим сел на свою койку и, подперев голову руками, долго и задумчиво смотрел на человека, лежавшего к нему спиной на соседней нижней койке.

В секции было жарко натоплено, душно от табачного дыма. Чёрные, стоявшие одна на другой скрученные проволокой узкие койки в два яруса тесно стояли друг к другу. Между ними едва вмещались тумбочки. У двери стоял столик со стулом дневального, в другом конце секции стоял ещё один столик, за которым сидел тощий старик и хлебал тюрю из воды и хлеба.

Некоторые заключённые сидели на койках, курили и разговаривали, кое-кто читал книги, газеты. Большинство лежали молча на своих койках или спали.

Тот, с грушевидным лицом и шрамом, сидел по-турецки на верхней койке через проход от Вадима и смотрел на него. Вдруг он склонил голову вниз и спросил:

— Ты кто, шарамыжник?

Вадим поднял на него вопросительный взгляд. И, не понимая вопроса, не знал, что ответить, пожал плечами и сделал виноватое лицо.

— За что попал, говорю?

— А, попал за что. За аварию, — ответил Вадим. — Ехал на машине, задавил человека.

— Кого задавил?

— Дворника.

— Сколько дали?

— Семь.

Помолчали. Вадим посмотрел на спящую фигуру соседа.

— Чё ты на него смотришь? — спросил опять арестант.

— Да так.

— Это стукач. Шестёрка.

Стукач проснулся, повернулся на койке, лёг на спину и открыл лицо. Оно было маленькое, круглое, как у совы, с маленьким острым носиком и широко открытыми голубыми круглыми глазками.

— Груша, уймись, дай поспать, — плаксиво сказал арестант и укутался с головой в одеяло.

— Думаешь он спит? Ни хрена не спит. Секет всех днём и ночью, чтобы запродать по дешёвке, — сказал Груша и ткнул рукой через пространство между койками другого соседа, лежавшего над Вадимом на верхней койке.

— Эй, Ходячая Кила, проснись!

— Чего тебе? Я не сплю, — хрипло и недовольно отозвался тот.

— Посмотри, какой псина к нам прибыл.

— А ну его на…

Груша слез сверху и, не одеваясь, в нижнем белье, сел к Вадиму на койку.

— Я восьмой раз в зоне, — деловито сказал он обращаясь к Вадиму. — Раньше все так, по мелочам. А на этот раз засекли крепко. Девяносто первая статья.

Груша внимательно посмотрел на собеседника, изучая, понимает он или не понимает, что означает 91 статья.

— Раньше в колониях лучше жилось, — продолжал он. — Я сначала в «ворах» был. Потом к «польским» попал[4 - «Воры», «польские воры» — существовавшие ранее группировки заключённых в лагерях. Все группировки после Указа Советского правительства от 5 мая 1961 года окончательно уничтожены.]. Теперь всех разогнали. — Груша подвинулся поближе и заговорил тише: — Недавно ребята подкоп вели, — сказал он и сделал лицом жест, по которому необходимо было понять, что вот на что серьёзное и дельное способны ребята. — Снабженец тут неподалёку, за зоной, живёт. Богатенький. Вот к нему, в подполье (Груша тяжко вздохнул). Одиннадцать метров осталось, накрыли. Кто-то стукнул.

Груша устремил взгляд на соседа, который укутался с головой и прибавил:

— А этих шестёрок вонючих, раньше того, он щёлкнул языком и совсем тихо шепнул: — по ночам душили.

Он многозначительно посмотрел на Вадима, и его морда стала расплываться в наглой улыбке. Сосед понял, что говорят о нём, и беспокойно заворочался. Вадиму стало не по себе.

— У тебя что-нибудь есть? — спросил Груша.

— Что?

— Что-нибудь путное. Давай у меня спрячем.

— Ничего у меня нет, — сказал Вадим и посмотрел в направленные на него в упор желтоватые решительные глаза матёрого преступника. И тут, наконец, почувствовал и осознал, что все здесь с первых же минут оборачивается гораздо хуже, чем он ожидал, что попадать сюда очень плохо, и, почувствовав все это в одно мгновение, неожиданно для себя струсил. Подавляя в себе страх, он старался вести себя спокойно, но голос, сорвавшись, выдал его, когда он прибавил, — я же из тюрьмы, атк… откуда у меня?

— А в карманах, — сказал Груша, — выверни-ка. Вадим совсем поник, и к чувству испуга у него вдруг прибавилось сложное чувство внутренней борьбы того кошмарного унизительного положения, на которое толкал его этот тип, и того сознания собственного достоинства, которое всегда и во всех случаях жизни сохранял он до наступившей последней минуты. В первое мгновение он растерялся, не зная, что делать. Но в миг сообразил, что тут, очевидно, существуют какие-то свои законы, свои порядки, которые попирают человеческое достоинство и которым надо подчиняться, что этот ворюга в удобный момент все равно проверит его карманы, и чтобы не утруждать его и не наживать врага в лице этого опасного соседа, выворотил все карманы штанов и арестантской куртки.

Груша невнятно промычал что-то и полез к себе на место. Улёгшись, он свесил голову вниз и сказал:

— Мотри, помалкивай, а то чуть что — харахики сделаю.

Он плюхнулся головой на подушку, заворочался кряхтя, и наконец, успокоился.

Вадим несколько минут сидел ошеломлённый и не способный ни о чём думать, со страхом и болью в сердце сознавая лишь своё нравственное падение. Он чувствовал, что опускается все ниже и ниже. Попытался разобраться: по его или не по его воле и по какой причине происходит это слишком заметное огрубение чувств и опускание на дно. Не найдя ответа на мучивший его вопрос, он разделся и лёг.

Было уже поздно, но свет не тушили. В дальнем конце секции несколько человек шумно разговаривали, матерясь и проклиная Советскую власть и все начальство и капитана Пушкарева. Сосед, отбросив одеяло и повернувшись к Вадиму, сказал:

— Робу спрячь под себя, а то утащат.

Вадим встал, свернул одежду, положил под подушку и снова лёг. Кто-то из той компании, в которой шумно разговаривали в противоположном конце секции, мягким тенором запел:

Ведут меня на сечу, А сеча широка, Гляжу я на свободу, Свобода далека.

Песню в быстром темпе подхватили ещё два или три голоса:

Эх, цыганочка, Аза, Аза, Черноброва б… зараза, Чёрная, фартовая На картах погадай!

— Эй, дневальный! — крикнул кто-то громовым басом: — Чего они орут! Спать надо!

— Чифиристы, закрой мурло! — крикнул другой голос.

Дневальный Бараб-Тарле, оторвавшись от чтения, встал и пошёл в другой конец секции, выкрикивая:

— Ну-ка, гуливаны, хватит! Спать надо! Свет тушу! Он потушил свет и в потёмках, натыкаясь на койки, стал отыскивать свою.

В темноте, через некоторое время, Вадим вновь почувствовал страх. Ему показалось, что кто-то ползёт между коек. Он насторожился. Всё затихло. Долго было тихо, слышались только вздохи и храп. Но потом скрипнула дверь секции, остановилась и снова заскрипела душераздирающе-монотонно. Вадим притаил дыхание. Ему стало жутко. Тут припомнились совсем некстати слова Груши, когда он говорил, что по ночам осведомителей душили. Ему вдруг почудилось, что вот сейчас начнут душить соседа и заодно задушат и его. Не в силах больше бороться с собой, он задрожал от страха и успокоился не скоро — только тогда, когда внушил себе, что дверь могла отойти сама по себе и заскрипеть.

Всю ночь он не спал, боялся малейшего подозрительного шума. Мысли тяжёлые, смутные, страшные путались в голове. Задрёмывая, он вдруг резко просыпался и, схватив с шумом воздух, пугливо озирался в темноте вокруг. И только к утру, когда стало светать, он заснул крепко, так крепко, что в шесть часов утра, когда объявили подъем, едва проснулся. Его кровать изо всей силы раскачивал за спинку дневальный и громко кричал:

— Вставай! Хватит дрыхать!

Вадим работал первый день вяло, и бригадир Волобуев и другие заключённые, трудившиеся вместе с ним в одной бригаде, косо поглядывали на него. Невыспавшийся, смертельно уставший от непривычной тяжёлой работы, еле дотянул смену.

«Это — цветочки, ягодки впереди», — подумал он и готовил себя к худшему. Но жаждал свободы уже теперь. Однако надо было как-то приспосабливаться. Мало-помалу привык к режиму, перестал бояться заключённых и не мог простить себе, что так по-заячьи струсил в первую ночь. Трудность для него вскоре возникла в другом: как преодолеть моральную надломленность, которая против его воли нагнеталась в душе с каждым днём все больше и больше. Это чувство особенно мучило его после беседы наедине с начальником отряда Пушкаревым, которому он чистосердечно рассказал все о себе и который искренне сожалел о случившемся и пообещал помочь, если он будет хорошо трудиться и не проштрафится в поведении.

Вадим, как мог, мирился со своим положением и с горечью сравнивал себя с ничтожным микробом, случайно занесённым с воздуха в трудно излечимый гнойник. Все люди в колонии делились на две большие группы, точно микробы возбудители и микробы антитела в гнойнике, между которыми шла ожесточённая борьба. К первой группе относились воры-рецидивисты, многие осуждённые за убийство на большой срок, бандиты и головорезы всех мастей; они собирались в тёмных углах, копошились, шушукались, точно тараканы в щелях, устраивали подкопы, побеги, туго поддавались на воспитательные меры и носили один ярлык, данный им руководством колонии: «склонные к побегу». К другой группе относились все остальные заключённые, жившие в колонии, и обслуживающий персонал. Заключённые второй группы были люди «не склонные к побегу» и в основном не зловредные по своей природе — мелкие воришки, махинаторы, фальсификаторы, любители брать все подряд, что плохо лежит, и те, кто попал в заключение из-за диких случайностей, больше по глупости или бесконтрольной страсти. Многие из них, жаждущие досрочно освободиться, помогали тайно и открыто надзирателям и охранникам душить очаги возбуждения, своевременно вскрывать нарывы и залечивать гнойник. Лагерь был строгого режима, людей первой группы в нём было почти наполовину, и борьба шла непрерывная и напряжённая.

Вадим же мучился внутренней борьбой, замкнулся в себе и старался быть подальше от лагерных дрязг. Он не внушал к себе доверия у «возбудителей», и всё-таки его попытались вовлечь в одну авантюру.


XIX


Это было через два месяца после заключения.

В колонии жил один преступник. Звали его Султаном. Это был известный в уголовном мире Астафьев. Бледный, жирный и флегматичный, но считавшийся опасным преступником, так как имел третью судимость за крупные афёры с подделкой важных документов и не раз пытался бежать. Он разговаривал пренебрежительным тоном, имел интеллигентные манеры, носил полотенце на голове в виде мусульманской чалмы, за что и был прозван Султаном. Он именовал себя аристократом. Таких как он «аристократов» в колонии было ещё несколько человек. Они никогда в жизни не работали, плохо работали и здесь, и потому часто сидели в штрафном изоляторе.

Вадим знал Султана в лицо и о его делах понаслышке, а однажды познакомился с ним поближе.

Вадим сидел в коридоре барака за маленьким столиком и писал письмо. В раздумье вертел карандаш в руке, когда к нему подошёл Султан.

— Домой пишешь? — спросил он, наклонив голову в чалме из полотенца.

— Пишу, — ответил Вадим.

— Так, — сказал Султан и стал ходить по коридору взад-вперёд, насвистывая. — Пойдём ко мне, — сказал он вдруг, подойдя ближе.

— Зачем? — Вадим поднял на него удивлённые глаза.

— Да так, — ответил Султан и, нагнувшись, полушёпотом прибавил: — Полезные советы дам.

— Обойдусь, — сказал Вадим.

— А пригодились бы, — сказал Султан и опять, нагнувшись к самому уху и оглянувшись вокруг, полушёпотом произнёс: — Картишки есть. Пойдём сыграем на пачку чая.

— Хиляй отсюда, — сказал Вадим решительным тоном и продолжал писать.

Султан сделал удивлённые глаза и с пренебрежительно-недовольной гримасой повернул лицо в сторону.

Вадим писал. Султан постоял и молча удалился.

Минуты три спустя к Вадиму подошёл низкорослый жилистый тип со стриженой угловатой головой и непомерно кривыми, колесом, ногами, по прозвищу Ухват. Он стоял и ждал, пока Вадим написал последние строки письма.

— Султан зовёт, — сказал Ухват.

— Не пойду, — ответил Вадим, запечатывая конверт. — Не хочу.

Ухват постоял и также молча, как Султан удалился.

Вадим с готовым письмом пошёл к себе в секцию и видел, как Султан и ещё двое арестантов о чём-то шептались в дальнем углу коридора с Ухватом. Ухват что-то им горячо доказывал и отвергал, корча лицо и отмахиваясь руками. Он увидел Вадима и метнул на него пронизывающий взгляд: в глазах точно горящие угли, как у волка. Вадим сделал вид, что не замечает их, и прошёл к себе в секцию, не придавая особого значения неожиданной встрече с Султаном и странному поведению этих людей.

На следующий день в рабочей зоне было как всегда шумно и хлопотно. Протяжно визжали электропилы, слышалось хлопанье загружаемых на лесовозы плах, стуканье и грохот разгружаемых брёвен.

Вадим работал в плотницкой бригаде на зарубке углов. Бригада Волобуева, в которой трудился он, делала двухквартирные стандартные дома из соснового бруса. Его рабочее место было постоянно, метрах в пятнадцати от распиловочного цеха, где кряжи разрезались на брусья. Потом эти брусья обрабатывались, загружались на пятитонный МАЗ с прицепом и отвозились на сборочную площадку. Там подгонялись один к одному, после чего нарезались окна и двери. Готовый дом разбирался и увозился по заявке.

В паре с Вадимом работал ещё один заключённый, старший плотник, который расчерчивал карандашом зарубки и нумеровал краской брусья. Он иногда уходил то за плотницким уровнем к соседу, который работал с другой стороны лесопилки, то за махоркой к приятелю.

И в этот раз (дело было около двух часов пополудни) он ушёл после обеда разводить краску олифой и долго не возвращался.

Пустой мощный автомобиль подошёл к своему обычному месту, где загружался всегда. Шофёр, расконвоированный заключённый, отбывавший в колонии последний месяц, вышел из кабины и, закрутив цыгарку, послюнявил и раскурил её. Кивнув Вадиму, который прекратил стучать топором и присел отдохнуть, он пошёл лениво переставляя ноги в дежурку звать грузчиков работать. Вдруг откуда-то сзади, шурша стружками и щепками, появился Ухват и, расставив кривые ноги, спросил Вадима:

— Бригадир где?

— Не знаю, наверно, в цехе, — ответил Вадим.

— Дай закурить.

— Я не курю.

— А чего так?

— Да так, не привык.

— Ага. А я думал, ты куришь. Надо и мне бросить. А бригадир не знаешь где, а?

Пока Ухват заговаривал зубы, из подвала пилорамы, куда ссыпались опилки, вышли Султан и ещё двое заключённых. Вадим видел их вчера в коридоре, когда они оживлённо разговаривали с Ухватом и видел раньше здесь на пилораме; они вывозили на тачках опилки из подвала. Все трое шли к грузовику с прицепом. Султан молча кивнул Ухвату. Тот, оставив Вадима, быстро засеменил к машине. Вадим почуял неладное, но пока ничего не понимал.

Они отцепили прицеп и закрыли кузов. Ухват сел за руль и завёл мотор. Султан строго посмотрел на Вадима и сделал многозначительный жест рукой — поднёс большой палец к зубам и провёл им по шее. Он заскочил в кабину и сел рядом с Ухватом. И одновременно с обоих сторон запрыгнули в кузов и легли на дно его остальные двое.

Машина тронулась и стала разворачиваться. Вадим побежал в дежурку.

— Где шофёр с лесовоза? — спросил он, распахивая дверь дежурки.

Грузчики, игравшие в домино, молча уставились на него.

— Где шофёр? — опять спросил Вадим. Грузчики молчали. Вадим махнул рукой и побежал.

Грузчики повскакивали со скамеек, побежали за ним. Грузовик в это время, описав дугу по зоне, разворачивался на забор в том месте, где за зоной стоял продовольственный магазин для обслуживающего персонала. Магазин только что должны были открыть, и на крыльце и подле него стояло много людей, в особенности женщин и детей, пришедших за покупками. Вадим и бежавшие за ним грузчики видели, как Ухват направил машину прямо на забор и дал полный газ. Из-за лесопилки выбежал надзиратель.

— Стой! Куда? — крикнул он и рванулся к машине. Грузовик, набрав скорость, врезался в дощатую стену, и забор с треском и скрежетом повалился на улицу. Машина отчаянно ревя и переваливаясь по доскам, вырвалась на волю. С вышек раздались выстрелы в воздух, стрелять в беглецов было опасно: в нескольких шагах стояли женщины и дети, которые в испуге разбегались кто куда и дико кричали.

Грузовик, распугав людей, уток и свиней, копавшихся в луже рядом, застрял в канаве и забуксовал (два дня тому назад прошёл сильный дождь, и в канаве, прорытой вокруг зоны, ещё не просохло). С вышек стреляли. Пули хлопались в канаву подле шин: стрелявшие хотели прострелить шины. С одной вышки дали очередь из автомата, и пули градовой полоской легли в двух шагах от Вадима, отрезая пробитую в заборе брешь от столпившихся внутри зоны заключённых. Вой автомобиля, выстрелы, крики людей, птиц, животных, — всё смешалось в неописуемый адский шум. Продавщица, толстая как бочка, рыхлая, лет сорока, выскочила из магазина и побежала за людьми, но вдруг споткнулась, упала, запуталась в подолах платья и халата, выкатила безумные глаза и закричала не своим голосом: «Ма-ма!» Грузовик ревел с прогазовками и буксовал. Ещё мгновение, и показались десятка два солдат, набегу передёргивавших затворы автоматов. Они уже стали окружать машину, когда Султан выскочил из кабины и вытянул вверх руки. Ухват, дав ещё две-три отчаянных прогазовки, тоже выскочил, и поднял руки.

Прибежал начальник штаба колонии.

— Этих гадов ко мне! — распорядился он и, обращаясь к запыхавшемуся пожилому старшине, прибавил: — Срочно всю роту на ноги, забор починить и обтянуть проволокой.

— Слушаюсь, товарищ майор, — ответил старшина.

— Надо делать двойной забор и канаву прокопать глубже, — продолжал майор и обратился к одному офицеру, начальнику отряда: — Мобилизуйте всех расконвоированных.

Солдаты стаскивали из кузова ещё двоих притаившихся там арестантов. Трое с оружием вошли в зону и приказали всем собравшимся разойтись.

Водителя машины нашли связанного и с тряпкой во рту в углу подвала с опилками.

В этот же день вечером Вадима вызвали в штаб к начальнику колонии и допросили. И после допрашивали несколько раз, так как он находился вблизи машины. Все обстоятельства дела и показания свидетелей не дали улик против Вадима, и его оставили в покое.

Все это жутко подействовало на него. Он чувствовал, что не нужен тут никому, кроме следователя, который нуждался в нём лишь постольку, поскольку хотел предъявить ему обвинение как пособнику и набавить срок. Жизнь становилась невыносимой. Душу разъедали тоска и одиночество.

«Вот когда началась, — думал он, — расплата за содеянное. А ведь не прошло и трёх месяцев. Все семь лет впереди. Я не выдержу, умру здесь…»

Заключённых хоронили в зоне. Страшно было не столько от того, что умрёт здесь, а оттого, что конец его и похороны будут постыдными. От этих мыслей ему становилось жутко. Эти мысли истощали не только душу, но и физическую силу, что немедленно сказалось на его работе в бригаде. Тяжёлая работа иногда ему была не под силу, и он не выполнял нормы выработки. За это наказывали. Он попал в штрафной изолятор.


XX


В Новопашино рядом с Домом культуры был небольшой и уютный парк с акациями и берёзками. Однажды вечером Олег прогуливался в нём и услышал окрик:

— Осинцев!

Он оглянулся и увидел Добровольского. Юрий Петрович сидел на лавочке под берёзкой, свободно развалясь и распластав руки. Олег повернул к нему, и они тепло поздоровались.

— Как дела? — спросил Добровольский. — Садись, рассказывай.

— Готовлюсь. Решаю задачи из сборника Моденова.

— Когда увидимся в институте?

— Очевидно, в сентябре, если зачислят.

— Зайди ко мне обязательно, Олег… Как тебя по батюшке?

— Павлович.

— Олег Павлович Осинцев. А неплохо звучит для Героя Советского Союза. Это ж какому надо быть счастливчику, чтобы вытянуть такой лотерейный билет. Его величество Случай, наверно, всё-таки имел место?

— Конечно. Парламентёром могли послать другого.

— Счастливчик.

— Я что-то не чувствую себя счастливчиком.

— Несчастная любовь?

В ответ многозначительное молчание.

— Та-ак. Ясно. И кто она? Какая-нибудь студенточка — заря вечерняя?

Олег улыбнулся, вспомнив песню «Студенточка — заря вечерняя». Он иногда до того момента, пока Марина не вышла замуж, напевал её, вспоминая свою студенточку. Под настроением, вдруг обуявшим его сейчас в связи со знакомым мотивом, кивнул в знак согласия.

— Где учится? — допытывался Юрий Петрович.

— В Иркутском университете.

— Как зовут?

— Марина.

— А фамилия? — Добровольский вдруг насторожился.

— Девичья была Белькова. Сейчас не знаю.

— Историк?

— Точно.

Собеседники уставились друг на друга.

— Вот уж воистину пути Господни не исповедимы, — сказал Добровольский.

Олег встрепенулся — словно ударили обухом по голове. Вспомнил, наконец, откуда знакомо ему лицо Юрия Петровича. Вспомнил тихую улочку в Иркутске. И тот жуткий необъяснимый страх, который пришлось испытать. Не за себя, конечно. За Марину.за этого хлюста, который волочился за ней. Тихая безлюдная улочка могла стать тогда печально знаменитой, если бы хватило сил поднять руку на Марину.

— Да-а, — произнёс Добровольский, удивляясь все больше и больше. — Интересная у нас с тобой ситуация. Как в той частушке: «За мной трое, за мной трое, за мной трое как один; из большого переулка Санька, Ванька и румын». Вот так, дорогой друг по несчастью, — улыбнулся Добровольский: — Из нас троих — «румыну» повезло. А мы с тобой, Санька и Ванька, остались, как говорится на бобах. — Юрий Петрович, глядя на Олега, который сидел как пришибленный, опять улыбнулся и хлопнул его по плечу: — Не переживай. Сейчас свободна твоя Марина. А я не буду мешать. Да и не конкурент я тебе.

У Олега отвисла челюсть. Но он ничего не понимал.

— Марина Викентьевна Белькова в девичестве, а теперь Пономарёва, — сказал Добровольский. — На некоторое время рассталась со своим горячо любимым и обожаемым мужем. Вот и лови момент, пока она свободна.

Олег вовсе ничего не понимал.

— Этот идиот нынче весной, гоняя пьяным по городу на своём «Мерседесе», задавил человека, — пояснил Юрий Петрович. — Его упекли на семь лет.

Новый удар обухом по голове.

«Не хватит ли на сегодня, — подумал Олег. — С ума можно сойти». И надо бы вскочить с лавки и бежать без оглядки подальше от этого новоявленного друга по несчастью. Но уж очень хотелось выведать, какие были отношения между ним и Мариной. Главное — не была ли она его любовницей? Эта чёрная мысль змеёй заползла в душу и сдавила сердце, как скользкий омерзительный удавчик.

— Она… когда уже была замужем — распутничала? — спросил Олег.

— Да ты что! — сказал Добровольский. Даже отпрянул, когда увидел окаменевшее лицо собеседника: — У тебя, видимо, знакомство-то с ней шапочное… Или уж так влюблён, что рассудок помутился на почве ревности. Успокойся. Она совсем не из той породы.

У Олега сразу гора с плеч. Вздохнул свободно и немедленно встал с лавки.

— Я пойду.

— Э, нет, дружище! — Добровольский схватил Олега за руку. — Пойдём ко мне в гости. Надо отметить такое удивительное совпадение. Пойдём! У меня есть бутылка хорошего вина.

— Нет, сегодня я не могу, — ответил Олег. — Прости, но… как-нибудь в другой раз.

— Ну иди, коли так. Я скоро еду на юг. Но эту неделю ещё буду здесь. Заходи в любое время.

— Спасибо.

— Приедешь в Иркутск — сразу ко мне на кафедру, — сказал Добровольский. — Я представлю тебя ректору, и проскочишь как по маслу.

— Да я уж был принят, — ответил Олег. — Но узнал об этом слишком поздно. Пришлось год пропустить. Интересно, как в таких случаях бывает: снова надо сдавать экзамены, или не надо?

— Думаю, что все экзамены сдавать не придётся. Разве что какой-нибудь один — профилирующий. Чтобы удостовериться, не забыл ли ты за это время все на свете. Учти. Программа в институте насыщенная. — Базу надо иметь обязательно.

Они расстались и встретились через месяц при следующих обстоятельствах. Олег приехал в институт, и ему действительно предложили пересдать хотя бы на тройку физику или математику. На выбор. Он выбрал математику.

На другой день сдавала экзамен по математике одна группа, и Осинцева включили в неё. И в то самое время, когда он потел над последней довольно трудной задачей, в аудиторию вошёл Добровольский. Он поздоровался с экзаменатором и мигнул Осинцеву, подсел к экзаменатору и стал с ним разговаривать. Олег, наконец, домучил задачу, но не был уверен в том, что правильно её довёл и сидел в нерешительности. Когда очередной абитуриент в превеликом волнении подошёл к столу и стал отвечать, Добровольский заметил состояние Осинцева. Он тихонько оставил экзаменатора, дабы не мешать ему вершить судьбы людей, солидно прошёлся вдоль ряда и на обратном пути остановился сбоку Осинцева. Олег показал ему решение первой задачи. Тот утвердительно кивнул головой. Вторая, третья и четвёртая задачи тоже были решены правильно. Но когда Добровольский просматривал последнюю, вдруг отрицательно качнул головой и, ткнув пальцем туда, где была ошибка, пошёл к столу. У Олега уже все помутилось в голове от напряжения, но он с последним усилием воли стал изучать то место, которое показал Добровольский, и понял ошибку. Однако, решив задачу, он не пошёл отвечать, а значительно уставился на Добровольского. Тот снова подошёл к нему, посмотрел исписанные листы, и теперь, опять весело мигнув, благословил его на схватку с экзаменатором. Получив пятёрку, Олег словно пьяный, вышел из аудитории и сел на лавку в коридоре, ожидая Добровольского.

— Ну вот, теперь всё в порядке, — сказал Добровольский, через минуту подойдя к нему и от души пожимая руку.

Осинцева зачислили на дневное отделение по машиностроительной специальности.


XXI


Когда Вадима отправили в штрафной изолятор, он оказался в одной камере с Султаном.

— Свой малый, — сказал Султан, хлопая по плечу Вадима, стоявшего в задумчивости возле двери изолятора. — Аристократ. Надо дать тебе титул. О, придумал! Граф. Будешь графф Пономарёфф! — с ложным пафосом воскликнул Султан, издевательски коверкая окончания.

На нарах сидели ещё несколько штрафников. Некоторые из них захихикали.

— Знаю, о чём думаешь, — продолжал Султан, обращаясь снова к Вадиму. — О свободе не мечтай. Бежать отсюда трудно. Продают на каждом шагу.

— Я не собираюсь бежать, — ответил Вадим. — Мне бы хоть сюда-то не попадать, и то хорошо. А спасение одно — надо ишачить до седьмого пота.

— Ага, — произнёс Султан как бы в задумчивости и с некоторой ноткой удивления. Отступив на шаг, он окинул пристальным взглядом Вадима и прибавил: — Свиньи. Прирождённого барина заставляют ишачить до седьмого пота.

Лицо у Вадима перекосилось в болезненную гримасу.

— Вот что, Граф, — продолжал Султан, подойдя к нему вплотную и наклонив голову, которая как всегда была в чалме из полотенца. — Ты ходил к Пушкареву за какими-то советами, пресмыкался перед ним. У лягавого пса, думаешь чего-нибудь добьёшься? Вот! — Султан показал кукиш Вадиму. — Лучше слушай меня…

Вадим понял, что Султан хочет либо припугнуть его, либо вовлечь в свой круг. Он не боялся его, не хотел иметь с ним никаких дел и решил, что лучше сразу заявить об этом.

— Ты оставь меня в покое, — сказала он. — Как-нибудь сам разберусь, что делать.

Султан поднял брови. Его зеленовато-серые глаза выражали не то удивление, не то усмешку. Он молча сел на нары и вдруг произнёс небрежно:

— Графа на экзекуцию.

Вадим не успел опомниться, как его схватили и повалили на пол, повернули животом вниз. Трое сели верхом на него. Один, который сидел на ногах, снял с Вадима штаны и оголил зад. Затем свистнул и, вытянув руку, щёлкнул пальцами, требуя орудие казни. Ему подали две ложки.

— Что вы делаете, ребята? Отпустите! — хрипел Вадим. Попытался вырваться.

Но ребята, смеясь, налегли на него ещё сильнее.

— Ейн момент! — крикнул Султан, — где барабан?

Один арестант схватил ещё две ложки и стал стучать ими по нарам, отбивая барабанную дробь. Тот же, который сидел на ногах Вадима, стал бить ложками по его ягодицам, стараясь ударять в такт барабанщику. Боль становилась всё сильнее, и бедняга через минуту заревел, как под ножом. Арестанты хохотали. Султан стоял в стороне и улыбался, злорадствуя. Снаружи кто-то из охраны стал отмыкать дверь изолятора. Услыхав грохот замка, хулиганы прекратили издевательство и расползлись по нарам. Вадим надел штаны. Измученный, пристыженный, с красным, как медный чайник, лицом поднялся еле-еле и тоже хотел сесть на нары, но, вскрикнув от боли, вскочил. Дружный взрыв хохота потряс стены изолятора. В этот миг наружная массивная дверь распахнулась. Показался надзиратель.

— Прекратить шум! — крикнул он сквозь решётку внутренней двери.

Все притихли, сползли с нар и закрыли собой Вадима. Надзиратель окинул свинцовым взглядом все углы и уставился с подозрением на Султана.

— Анекдоты рассказываем, — сказал Султан, подойдя вплотную к решётке.

Надзиратель выпучил глаза:

— Арапу мне не заправляй! Знаю твои анекдоты. Одиночки захотел?

Он ещё раз внимательно осмотрел изолятор, заключённых и вышел в коридор, захлопнув за собой дверь. Послышался лязг и грохот замка.

Все повернулись к Вадиму и с любопытством смотрели на него. Краска ещё не сошла с его лица, но на лице была уже не пристыжённость, а бессильная ярость.

— Припомню тебе, — сказал он, взглянув на Султана.

— А я причём? — воскликнул Султан. — Хлопцы, я тронул его хоть пальцем?

Кто-то из хлопцев хихикнул. Вадим полез на нары и лёг на живот, отвернувшись лицом к стене.

Один арестант начал рассказывать смешную историю из лагерной жизни. Все забыли про Вадима.

Вадим боялся, что подобные экзекуции могут повториться, и, отбыв положенный срок в изоляторе, обратился за помощью к Пушкареву. Пушкарев строго поговорил с Султаном и впредь, если случалось наказывать обоих в одно время, то сажал их в разные камеры изолятора.

Наступила осень.

В воскресенье была плохая погода, и никому не хотелось выходить на улицу. Заключённые после завтрака кое-кто завалились спать, некоторые разбрелись по дружкам в другие секции, а несколько человек организовали «козла» в домино, за столиком дневального. За игрою наблюдали ещё несколько человек, кому не спалось и не было охоты никуда идти.

Вадим лежал на постели и читал. Его покой нарушил Пушкарев.

— Пойдём со мной, — сказал он Вадиму, внезапно появившись в секции.

Вадим вскочил с постели и быстро оделся, предполагая, что опять его вызывают на допрос по делу попытки побега группы Султана.

Вышли во двор. Вадим сразу озяб на сильном ветру, кожа на лице и шее покрылась пупырышками, как у гуся. Он застегнул ворот рубашки, запахнулся в арестантский лёгкий пиджачок и встряхнулся.

Небо после дождя было хмурое, сизые мохнатые облака низко неслись над землёй. Серый пейзаж не ласкал душу, и настроение у Вадима вовсе упало.

— Ты вот что, — сказал ему Пушкарев, остановившись и что-то соображая. — Я сейчас зайду к каптенармусу, а ты иди в проходную. Там к тебе девушка приехала. Свидание разрешаю. Надзиратель об этом знает.

Вадим остановился и побледнел.

— Иди, иди, — сказал Пушкарев спокойно, как будто не замечая перемены в лице заключённого, и пошёл.

«Марина. Неужели она? — подумал Вадим. — Но ведь она решила развестись. Зачем приехала?»

Собравшись с духом, сделал один шаг и почувствовал, что ноги словно одеревенели. В сильном волнении подошёл к двери и, тихо открыв её, вошёл внутрь. Перед ним была дверь из массивной железной решётки на огромных засовах. За нею стоял солдат с оружием.

— На свидание? — спросил он.

Вадим молча и нерешительно кивнул головой. Солдат также молча, но резко наклонил голову вправо, разрешая пройти.

Вадим повернул налево и вошёл в маленькую комнату. В ней сидел один высокий тощий надзиратель с чёрными усами.

— На свидание? — спросил надзиратель.

— Так точно, гражданин начальник, — ответил Вадим, тяжело переводя дыхание.

— Фамилия?

— Пономарёв Вадим Георгиевич.

— Проходи.

Смежная с этой комнатой была комната свиданий. Она была открыта. Вадим не помнил себя, когда вошёл в неё. Он увидел Инну Борзенко.

Увидев подругу по несчастью, Вадим в первое мгновение был ошеломлён. Её никак не ожидал. Но растерянность, которая нагнеталась в нём с каждым шагом, когда он шёл сюда, предчувствуя, как унизительно будет для него свидание с Мариной, если бы это была она, — эта растерянность постепенно стала исчезать.

Они поздоровались. Вадим сел за стол напротив её. Так полагалось. Надзиратель заглянул в комнату, очевидно хотел удостовериться, правильно ли они сидят, и скрылся. Вадим ещё чувствовал слабую дрожь в коленках, но стал успокаиваться, и тут как назло появился нервный тик левого века — ощущение для него весьма неприятное, непривычное, которого никогда раньше не было. Оно появилось после усиленных допросов и очных ставок в связи с побегом группы Султана. Вадим потёр глаза кулаком и не говорил ни слова. Инна тоже молчала. И как-то странно, пристально, с какой-то смесью жалости и собственного превосходства, смотрела на него. Этот пристальный, холодный отчуждённый взгляд для него был новостью. Давно минуло время, когда она клялась в любви ему, и большие серые, в рыжую крапинку глаза её, похожие на кошачьи, — потому Вадим и прозвал её Кошкой, — смотрели на него с искренней, неподдельной любовью. Сейчас она показалась ему недоступной. Обратив внимание на её взгляд, он обратил, наконец, внимание и на то, что Инна сейчас как никогда прежде худа и бледна. Вязанная синяя шапочка и голубая блузка особенно подчёркивала худобу и бледность её лица. Её судили вместе с ним и оправдали. Вадим её защищал и выгораживал, как мог, а Зоммер категорически заявил, что не помнит, чтобы она была в машине вместе с ними — был сильно пьян. Отделалась легко благодаря им и лучшему в городе адвокату, которого нанял её отец. Зоммеру дали два года условно. Последний раз Вадим видел Инну в суде. Она и тогда переменилась внешне. Но теперь неожиданный её приезд, её вид, взгляд, — всё говорило за то, что она сильно переменилась с тех пор и приехала неспроста. Его догадку она тут же подтвердила сама.

— Я получила твоё письмо и много думала, прежде чем сюда приехать, — сказала Инна. — И твёрдо решила повидаться с тобой, чтобы рассеять ложь, которая была между нами, и сказать тебе правду. Ты не сердишься, что побеспокоила тебя? — вдруг спросила она.

— Нет! Что ты? — испуганно проговорил Вадим. — Ты не представляешь, какое здесь событие для каждого, когда кто-нибудь приезжает на свидание.

— Постарайся выслушать меня и понять.

Вадим предчувствуя, что разговор будет не из приятных, опустил стриженую голову.

— Так вот, знай: приехала я не из жалости к тебе, а сказать правду, — сказала она и сглотнула подкатившийся к горлу комок.

Вадим опускал голову все ниже и ниже. Инне показалось, что он сник совсем.

— Мы были близки с тобой, — продолжала она, — и я знаю, что ты будешь вспоминать меня, пока ты здесь. И будешь думать обо мне, как прежде. Я не хочу, чтобы ты думал обо мне так, потому что я теперь не та. Я слишком много пережила и поняла, теперь на всю жизнь поняла, что поступила ещё подлее, чем ты. Ты был больше трус, а я и Зоммер оказались… — она умолкла, переводя дух, и продолжала: — Теперь я знаю, когда бывает человеку плохо, по-настоящему плохо. Я не хотела жить, — травилась таблетками. Меня откачали, а у мамы случился инфаркт. Я слишком много пережила и порвала со всем своим прошлым. Я не хочу, чтобы это прошлое и я — такая, какая была прежде, — оставалась неизменной в твоём сознании все эти семь лет, пока сидишь здесь. Не хочу. Понимаешь? Поэтому и приехала к тебе.

Вадим безмолвно покачал головой как бы в знак согласия.

— Не обижайся, Вадик, что я говорю тебе все это, — сказала Инна после минутного молчания. — Но я должна была сказать, выплеснуть из себя остатки своей прошлой грязи в твоём присутствии. Ведь мы были очень близки, и я не хочу, чтобы все эти годы между нами была ложь. Ты понял меня?

Вадим ничего не ответил и сидел в прежней позе.

— Если понял, то постарайся понять и последнее, — сказала Инна: — Я чувствую, что после того, как освободишься, очень будешь нуждаться в друзьях и можешь прийти ко мне. Если даже к тому времени я не буду замужем, у нас ничего не выйдет. Я, как уже тебе сказала, совсем не та, что была раньше, а ты какой был, такой и останешься.

Вадим поднял на неё глаза и с укором покачал головой. Вдруг усмехнулся.

— А ведь я действительно думал о тебе, — сказал он. — Много думал. Особенно последнее время. Думал, что ты единственная, которая не оставит меня в тяжкую минуту.

— Прости, но ты ошибался. Вадим опять усмехнулся, прибавил:

— Ты вот правду здесь проповедовала. Её я давно усвоил не хуже, чем ты. Здесь она хорошо усваивается. Тут я понял нечто большее, чем ты поняла там, на свободе. Я понял, что ничего в мире даром не даётся. Это куда важнее, чем твоя правда. Хочешь есть — работай. Хочешь жить на свободе — будь честным. Счастья захотелось — заслужи его. Трудом, потом, кровью заслужи. Жил человек двадцать пять лет, не зная ни горя, ни заботы, имел жену, машину, пил коньяк, играл в карты, задавил человека, — расплачивайся за все оптом, да так, чтобы все сошлось копейка в копейку. Если иной раз случай и отвалит кому-нибудь незаслуженный куш, случай и возьмёт его обратно, да ещё с процентами. Сама матушка природа устроила этот всеобщий баланс. Очень умно устроила. Вот какую истину понял, а ты говоришь: всегда останусь таким, каким был. Чем больше я страдаю, тем больше чувствую справедливость возмездия. Я знаю, что по-настоящему только смерть может искупить мою вину, и чем раньше это произойдёт, тем будет справедливее. Вот вторая истина, тоже более важная, чем твоя правда.

Инна удивлённо посмотрела на него. Вадим отвернулся. Вошёл надзиратель.

— Кроме вас ещё есть люди, — сказал надзиратель. — Так что сегодня очередь, всем надо повидаться.

Он взял табуретку, которая стояла у входа, смахнул с неё какие-то крошки и придвинул к стене. И делал это с особенно внушительным видом; хотел дать понять, что он обязан присутствовать при свиданиях и будет на следующем присутствовать, а этим сделал поблажку из-за того, что они молодые и по обличью видит, что ничего худого не замышляют.

Когда он вышел, Инна спохватилась, и положила на стол сумку-авоську, туго набитую свёртками.

— Это тебе, возьми.

— Спасибо.

— Время вышло, заканчивайте, — сказал надзиратель из другой комнаты.

Инна встала из-за стола первая.

— Надо идти, — сказала она.

— Да, надо, — ответил Вадим, поднявшись. Он взял в левую руку авоську. И тут только по его выражению лица Инна поняла, что он дорожит каждой секундой, каждым мгновением свидания.

Он вышел следом за Инной. Заскрежетали засовы. Дверь из массивной железной решётки открылась. Инна уже в проходной обернулась. Впереди её, заслонив почти её всю, оказался солдат. Он захлопнул дверь и задвинул засовы.

— Я напишу, до свидания! — крикнула она. Ей открыли дверь, и она вышла.

Вадим вернулся в зону. Он чувствовал себя точно так, как будто долго пролежал в больнице с тяжёлой болезнью и теперь выписался и впервые, ослабевший и жаждущий жизни, вышел на улицу. В его глазах все предметы приобрели какие-то необычные особенно яркие контрастные очертания. Он шёл в свой барак бледный и сосредоточенный.

При входе в барак он остановился, услышав шум в воздухе. Над лагерем летела стайка голубей.

Войдя в секцию, он положил авоську на стол. Подошёл стриженный щетинистый старичок, который дневалил.

— Что, передачу принесли? — сказал он. — Ты смотри, сколько много. Что, одни апельсины?

— Ешьте, ребята, берите, — сказал Вадим.

К столу подошли ещё двое, лежавшие до этого на постелях от нечего делать. Один из них взял крупный апельсин и быстро очистил его.

— Вкусно, — сказал он, заталкивая в рот оранжевые дольки одну за другой. — А гляди-ка, шоколад. Дай немного.

— Берите, — сказал Вадим.

— А вот ещё плитка!

— Берите, ешьте, угощайтесь, — сказал Вадим и отошёл к своей постели.

Старичок и ещё двое стали пробовать шоколад. Вдруг один толкнул локтем другого в бок.

— Гляди-ка, — шепнул он, показывая глазами на Вадима.

Вадим лежал ничком на постели и, обхватив правой рукой подушку, левой неистово царапал себе грудь. Старичок подошёл к нему.

— Что, дома несчастье?

Вадим, не поднимая головы, ответил:

— Не, ничего.

Подошли ещё несколько человек и столпились вокруг него.

— Чего пришли? — полушёпотом сказал дневальный. — Дело понятное, стосковался.

— Нервы сдали, — произнёс кто-то.

— Идите, идите отсюда, — сказал старичок. — Пусть отдохнёт…

Все стали расходиться. Дневальный собрал гостинцы и положил в тумбочку Вадиму.

— Ты не крепись, а поплачь, — сказал дневальный тихонько. — Легче будет. Я ведь, грешным делом, когда из-за жены, царствие ей небесное, сюда попал, плакал (он сделал паузу). По глупости, по ревности убил бабу. Жалко. Эх-ма! Ну, Христос с тобой, — прибавил он и удалился.

Вадим поднялся, разулся и снова лёг в постель.

Через неделю он получил письмо от Инны и в тот же день его впервые увидели весёлым и общительным. То, что было в присутствии товарищей по секции и эта перемена в поведении привлекли внимание заключённых. Он чувствовал иногда на, себе их пристальные молчаливые взгляды, и если оборачивался, то замечал, как они поспешно прятали глаза, отворачивались от него и продолжали заниматься своим делом.

Как-то он шёл поправить фуганок в столярную мастерскую и мимоходом помог одному интеллигентного вида плотнику повернуть тяжёлое лиственничное бревно на лежаках для кантовки. Мужчина этот трудился в поте лица, ворочал стяг. Рядом на брёвнах сидели несколько человек, курили и отдыхали и как будто не замечали его адских усилий. Когда бревно было установлено, мужчина поблагодарил.

— Не за что, — ответил Вадим и улыбнулся.

И тот улыбнулся, вытирая рукавом пот с лица. Вадим, полный желания помогать всем, отошёл немного и услышал голоса:

— Кто такой?

— Это тот самый, который гопнулся, когда к нему девка приехала.

— Вишь ты! А меня и мать родная забыла. Вечером к Вадиму подошёл плотник, которому он помог повернуть бревно.

— Давай знакомиться, — сказал плотник, подавая руку Вадиму. — Меня зовут Евгений.

Вадим назвал себя. Пригласил сесть на койку.

— Как идёт адаптация? — спросил Евгений.

— Привыкаю помаленьку, — ответил Вадим.

— Я слышал, криминал у вас выеденного яйца не стоит.

— Дорожно-транспортное происшествие.

— А почему строгий режим? Ведь вам должны были дать общий или хотя бы усиленный.

— Отягчающие обстоятельства, — вздохнул Вадим. — Пьяный был за рулём. Уехал с места аварии. Скрывался.

— Всё-таки по такой пустяковой статье строгий режим — это чересчур.

— Общественное мнение было не в мою пользу. Областная газета дала по моему делу разгромный фельетон.

— Понятно, — качнул головой Евгений. — Дали строгача, чтобы заткнуть крикунам глотки.

— Пожалуй именно так и есть. — Вадим помолчал и добавил с нескрываемой иронией: — У нас ведь сейчас общественное мнение благодаря широкой гласности стало решающим фактором.

— А меня как врага советской власти сюда.

— Тяжёлая статья?

— Тяжелее некуда. Девяносто третья.

— А что это?

— Хищение социалистической собственности. — Евгений достал из кармана пачку дешёвых сигарет. — Идёмте в коридор, покурим. Ах, вы не курите. Вам легче. Здесь с куревом прямо беда. — Расхититель социалистической собственности помял пальцами сигарету. — Я работал председателем сельпо. Бес попутал на дефицитных товарах. Вместе с кладовщиком и бухгалтером сплавляли их налево по спекулятивным ценам. Началась эта всеобщая заваруха в системе торговли, и… — Евгений махнул рукой. — Жена подала на развод. Мне ведь от звонка до звонка — десять лет тянуть лямку. Всякие амнистии, помилования — не для меня. Вот она скорёхонько и нашла себе другого. Ездила нынче в Трускавец лечить почки и познакомилась с каким-то одесситом, полковником в отставке. Квартира, машина, дача на берегу моря… В общем устроилась. А как ваша жена?

— Тоже подала на развод, — ответил Вадим.

— Вот такие они, жены наши, — сказал, качая головой, Евгений. — Ради них идём на преступление, и они же выносят окончательный приговор — самый суровый. Но я, честно говоря, и не рассчитывал, что моя Антонина Леонтьевна будет ждать меня десять лет. Она у меня такая, что ни один мужик мимо не пройдёт, чтобы не облизнуться.

— Моя точно такая же, — сказал Вадим.

— С кем теперь они, наши жены? Кто их целует? Кто обнимает?


XXII


За день до начала занятий Осинцев пошёл в институт ознакомиться с расписанием. Переписал его в блокнот и вышел из института. Возле книжного киоска встретился с Добровольским. Юрий Петрович пригласил Олега прогуляться. Ему нужно было в вычислительный центр по какому-то делу.

Они шли по главной улице. Юрий Петрович буквально на каждом шагу встречал знакомых. Иногда остановится, поговорит. Олег удивился столь широким его связям и почувствовал себя неловко: подумал, что не стоит навязываться к нему в товарищи, коль их итак достаточно. Но Юрий Петрович развеял эту мысль. Обратившись к Олегу и кивнув головой в сторону молодого человека, с которым только что беседовал, он сказал:

— Это актёр драмтеатра. С ним не соскучишься, как и с тобой… Мне интересно, что из тебя будет дальше. Я — любопытен. Не успокоюсь, пока не исчерпаю вопрос до конца. Любопытство — своего рода азартная игра, словно преферанс: чем больше играешь, тем сильнее затягивает. Знаю, что у тебя я возбудил нечто подобное по отношению к себе. Пусть это будет залогом наших добрых отношений в будущем. Судьба свела нас надолго.

— Знаю, — ответил Олег. — Я видел расписание.

— Буду читать у вас курс высшей математики и начертательную геометрию.

— Как увидел твою фамилию, — сказал Олег, взглянув на собеседника, — меня словно током ударило. От неожиданности.

— Нынче мне предложили ваш факультет, — сказал Добровольский. — Я согласился. Какая мне разница, где читать.

— Тебе всё равно, а для меня… — Олег, не договорив, сокрушённо покачал головой.

— А почему это тебя беспокоит?

— Боюсь, вдруг придётся краснеть перед тобой на экзаменах, — признался Олег.

— Не бояться надо, а работать, — сказал Юрий Петрович. — Победил, как говорится, на войне, — победишь и в поле. Не надоели мои нравоучения?

— Твои — нет, не надоели, — улыбнулся Олег. — Ты — щедрый. Всегда поделишься опытом, знаниями. Не то, что другие.

— Не такой уж я щедрый, — сказал Юрий Петрович. — Учись у французов правильно понимать значение таких слов. Щедрость не в том, чтобы дать много, а в том, чтобы дать кстати, — так говорят во Франции. Тебе пока я ничего не дал кстати.

— А сборник задач Моденова, — напомнил Олег.

— Это пустяк.

— Я не забыл день, когда мы познакомились…

— Ладно, ладно, — согласился Юрий Петрович. — Оставим это. Скажи-ка мне, почему тебе стало смешно, когда я говорил о своём любопытстве?

— Все люди такие, — ответил Олег.

— Не думаю, — возразил Юрий Петрович. — Я хочу понять и объяснить все, буквально всё, что вижу и слышу. Отсюда моё любопытство и, как следствие, знания.

— Я, наверно, такой же, — признался Олег. — Ещё в детстве разбирал заводные игрушки по винтикам, чтобы понять, как они движутся, копался в них, пока загадка их движения не переставала быть тайной.

— Вот-вот! — поддакнул Юрий Петрович. — Ты для меня тоже — загадка. Предупреждаю: учиться на первых порах будет нелегко. Неужели и нынче не напишешь письмецо своей матери?

— Заявить сейчас о себе, значит — просить помощи, — сказал Олег.

— На это, разумеется, ты не пойдёшь, — продолжил его мысль Добровольский.

— Разумеется, не пойду, — ответил Олег. Сменил тему разговора: — Коллекционер я был заядлый. Когда то увлекался гербариями растений, минералами, этикетками спичечных коробок. Пустяки, конечно.

— Я всю жизнь коллекционирую книги, — сказал Добровольский, здороваясь кивком головы с каким-то прохожим. — Как у тебя с общежитием?

— Все нормально, — ответил Олег.

— Видишь ту особу? — вдруг спросил Юрий Петрович, останавливаясь и показывая глазами на девушку, которая стояла на другой стороне улицы возле витрины кинотеатра и просматривала афиши. — Нынче закончила наш институт. Нравится? Хочешь, познакомлю.

— Сейчас не до этого, — сказал Олег.

— Вот как раз это надо делать в первую очередь, а всё остальное потом. Марину не встречал?

— Нет.

— Пойдём, познакомлю с Инночкой. С ней забудешь не только свою Марину, но и все на свете.

— Не надо! — испуганно воскликнул Олег. — Сейчас не надо.

— Напрасно, — продолжал Юрий Петрович. — Смотри какая роскошь. Один мой знакомый художник увидел её и воскликнул: «Эврика!» Хотел сдуру предложить ей стать натурщицей. Я еле уговорил его оставить эту затею.

— Да, она ничего, — согласился Олег, улыбаясь. — Только вот рост, габариты. На весах, пожалуй, двоих перетянет.

— Но ведь и ты двоих стоишь, — сказал Юрий Петрович, ткнув маленьким кулачком в плечо Олегу и шутя Добавил: — Будешь моим телохранителем.

— Согласен, — с улыбкой ответил Олег. — За тебя постою, будь спокоен.

— Я не сомневаюсь, — сказал Юрий Петрович и кивнул головой в сторону Инны Борзенко. — Всё-таки, подумай…

— Не стоит, — ответил Олег и взглянул на Инну. В этот момент она обернулась и увидела их.

— Хочу с ней поговорить, — сказал Юрий Петрович. — Давно не видел.

— Я пойду в общежитие, — сказал Олег.

— Будь здоров, — Юрий Петрович пожал на прощание руку. — Завтра встретимся на лекции.

Они расстались. Олег пошёл в обратную сторону, Юрий Петрович — к своей знакомой.

… Начались занятия. Юрий Петрович читал лекции быстро. Студенты еле успевали разминать пальцы, натруженные от авторучек. Олег сказал Юрию Петровичу, что трудно сразу понимать и записывать то, что он говорит.

— Сейчас пока записывай, — сказал Добровольский. — На практических занятиях будете решать задачи, и всё поймёшь.

Олег признался, что начертательная геометрия особенно трудно усваивается.

— В первые дни это естественно, — сказал Юрий Петрович. — Эту науку сначала все студенты, даже самые способные, не могут понять. Сейчас пусть она не волнует тебя. Сейчас возьми на прицел что-нибудь полегче. Секрет успеха в том, чтобы в какой-то момент направить свои усилия в одном направлении. Об этом я уже говорил тебе.

Олег утвердительно кивнул головой.

— У горцев Кавказа есть любопытная притча, — продолжал Юрий Петрович. — Горец искал саклю духов. По преданию, кто побывает в этой сакле и победит двуглавого орла, того аллах вознаградит всеми благами. На пути горец встретил ущелье, в котором бурлил горный поток. За ущельем — гора. На вершине горы — сакля духов. Попасть туда можно было только по одному из канатов — они натянуты между столбами и саклей. Канатов много, на выбор. И горец стал пытать счастье… Эту притчу не вредно хорошенько усвоить и тебе, если хочешь добиться чего-нибудь в жизни или надумаешь посвятить себя науке. Итак, вообрази на минуту, что любая наука — канат, натянутый через ущелье между столбом и вершиной горы, и что к вершинам науки, или условно — к сакле духов, — нет иного пути, кроме как по канату. Но сначала нужно забраться на столб то есть твёрдо усвоить азы, а потом уже двигаться по канату к горе. Столбы бывают разные, к каждому надо приноровиться. По математике у тебя неплохая подготовка. С неё и начни. Сам почувствуешь, когда схватишься за канат. Лекции мои покажутся легче букваря. Тут сразу переключайся на другой столб — допустим, столб физики. Тренируйся на нём, пока не достигнешь каната. Потом — химия. И так далее.

Олег внимательно выслушал Юрия Петровича. Лицо его стало озабоченным.

— А бывает, наверное, что кто-нибудь падает с каната в реку, — сказал он.

— Бывает, — ответил Добровольский с улыбкой. — Обычно это люди сильные, они выплывают и снова делают попытки, а слабый и на столб не залезет.

— Я буду делать так, как советуешь, — сказал Олег.

— Попытайся, — сказал Добровольский, — но помни: учёба — настоящий фронт. На одном направлении надо наносить главный удар, на других — вспомогательные. Так что, занявшись главным образом одним предметом, не упускай, конечно, из виду и другие. Тут, возможно, потребуются последние резервы — ночи и воскресные дни…

— Повоюем, — произнёс Олег спокойно-деловитым тоном и усмехнулся: — А предложенную тобой операцию можно назвать «кровь из носу…»

— Мудро, — подхватил Юрий Петрович. — У тебя какое звание?

— Гвардии сержант.

— Теперь ты не сержант, — Юрий Петрович сделал паузу и, улыбнувшись, добавил: — Теперь ты главнокомандующий над самим собой.


XXIII


Приятельские отношения между Осинцевым и Добровольским крепли день ото дня. Как-то раз в перерыве между лекциями они вышли из аудитории в коридор, беседуя о делах. Вдруг Юрий Петрович дёрнул Олега за рукав:

— Чуть не забыл! На кафедре технологии нужен младший лаборант. Я рекомендовал тебя.

— А что это за работа? — поинтересовался Олег. (Он был не против где-нибудь подрабатывать, чтобы обеспечить жизнь. Так делали многие студенты, кто не имел материальной поддержки). — Для меня подходящая?

— Самая подходящая, — ответил Добровольский. — Ты учишься в первую смену, а туда надо приходить после обеда. Делать особенно нечего — сиди на месте, и вся работа.

— Я не представляю обязанностей лаборанта. Объясни подробнее, — попросил Олег.

— Что тут объяснять! — воскликнул Добровольский, разводя руками. Он остановился и, повернувшись к Осинцеву, спросил: — Обязанности милиционера представляешь?

— Конечно.

— Лаборант, грубо говоря, тот же самый квартальный. Прежде всего он должен следить за порядком на кафедре. Ну и, разумеется, выполнять разные поручения зав. кафедрой и преподавателей.

— Трудовой стаж по этой части с меня не спросят?

— Я о тебе все сказал, как есть, — Юрий Петрович взял Осинцева за борт пиджака и, водя пальцами вверх-вниз, продолжал: — Младшему лаборанту необязательно быть специалистом. Да и какой технолог пойдёт на такую ставку? Дело ещё не в этом. Профессор очень щепетилен и не хочет брать на кафедру кого попало. А как только я сказал, что ты и есть тот самый солдат, который отличился в Афганистане, он и спрашивать больше ни о чём не стал. Сразу согласился.

— Я один буду работать?

— Есть ещё старший лаборант. Он будет приходить с утра, а ты — после обеда.

— Вдруг не справлюсь, — забеспокоился Олег. — Из меня технолог, как из попугая — оратор.

— Справишься, — ободряюще сказал Юрий Петрович. — Ты недавно говорил, что ещё в детстве увлекался механизмами.

— Я увлекался игрушками, а не станками, — пояснил Олег. — Слишком разные вещи.

— Вот видишь, — подхватил Юрий Петрович. — Знаешь разницу между игрушкой и станком. Потолкаться на этой кафедре весьма полезно. Кое-что почерпнёшь. Позднее, когда вам будут читать курс технологии, все пригодится.

… Работа действительно оказалась нетрудной и пришлась по душе Олегу. Он быстро осваивался в новой обстановке, и как когда-то в кочегарке, в первый день ощупывал и просматривал образцы, плакаты, запоминал, что где должно лежать, и уже на другой день безошибочно подобрал для преподавателя по его просьбе то, что ему нужно было захватить с собой на лекцию. Единственное неудобство, которое испытывал Олег, было в том, что времени между лекциями и работой в обрез. После лекций не всегда успевал пообедать. Бежал сразу на кафедру технологии. Но скоро приспособился и уже наперёд знал, когда надо запастись бутербродами.

По совету Добровольского основательно взялся сначала за математику. За помощью к Юрию Петровичу обращался редко, только в тех случаях, если никак не мог решить какие-нибудь задачи. Беседовали обычно у него на кафедре. Олег начинал с того, что показывал всякие варианты решения головоломок.

— И похулить грешно и хвалить не за что, — сказал Добровольский как-то раз, просматривая исписанные листы. — Это что у тебя?

— Новый способ пробовал.

— Ну, рассказывай, что за способ.

Осинцев стал рассказывать. Юрий Петрович пристально смотрел в лицо ему и вдруг прервал:

— В точности как у вятских: «Воду толчёшь? — Толку. — А пыль идёт? — Нет. — Толки ещё!»

Олег почесал в затылке.

— Я уже всяко пробовал, — оправдывался он. — Хоть убей, не могу понять, в чём дело.

— Не огорчайся, — сказал Юрий Петрович. — Ошибся, что ушибся — вперёд наука. Смотри, как надо… — и объяснил ошибку.

Олег не хотел оставить о себе плохое впечатление и показал очень трудную, по его мнению задачу, которую довёл сам.

Юрий Петрович, просмотрев решение, сказал:

— Правильно. Но есть путь короче. Без всяких этих линий.

— А мне показалось заманчиво с дополнительными построениями.

— Эту формулу знаешь? — Спросил Юрий Петрович и написал формулу. — Она для чего существует?

Олег сообразил, куда её нужно подставить, взял карандаш и моментально довёл решение более коротким путём.

— Готово, — сказал он, обращаясь к Юрию Петровичу, который, чихнув с наслаждением, вытирал платком губы. — Ответ сходится. Но ведь способ не так важен. Важен результат.

— Напрасно так думаешь, — возразил Юрий Петрович, заталкивая в карман платок. — За такую философию я бью. И бью крепко.

Олег в недоумении поднял брови.

— Освоишь правильные способы, остальное придёт само собой, — пояснил Добровольский и вдруг заявил неожиданно: — Кажется, ты близко у цели. Неплохо усвоил идею столбов и канатов. Я не сомневался в твоих способностях, но не думал, что ты так быстро, как кошка, будешь карабкаться по столбу…

На кафедру вошёл мужчина с портфелем. Совершенно седой и с черным, как у негра, лицом. Следом за ним — два студента. Олег закрыл тетрадь и поблагодарил Юрия Петровича за помощь.

Последние слова подействовали на Осинцева ободряюще. Он почувствовал себя увереннее. Прибавилось энтузиазма. Старательный, словно бобр в сезон своей бобриной страды, когда готовит жилище к зиме и выносливый, как верблюд, он не знал усталости. Работал днём и ночью. Нередко по 18 — 20 часов в сутки. Студенты, которые жили с ним в общежитии в одной комнате, не видели, чтобы он отдыхал. Они не видели, когда он спал. Как бы поздно ночью не появились и рано утром не вставали, всегда он сидел за столом, шелестел страницами учебников. Читал и писал. Тёр пальцами лоб и глаза и снова читал и писал. На столе всегда стакан крепкого чая. Осинцев любил крепкий час с сахаром и сдобной булкой. Пил чай и снова работал.

Упорный труд принёс свои плоды. Осинцев вошёл во вкус. Упражняясь в задачах с замысловатыми фигурами и доводя их до конца одну за другой, он испытывал азартное удовлетворение, подобное тому, какое испытывает, войдя во вкус, новичок в рыбной ловле, когда начинается хороший клёв. Добровольского на лекциях стал понимать с полуслова. Вскоре отличился и на практических занятиях. С примерами, которые предлагались студентам в дни контрольных работ, справлялся быстрее всех.

За неделю до начала зимней сессии произошло странное событие. Это событие было приятно Олегу. Но случилось так неожиданно, что сначала не столько обрадовало, сколько удивило его.

Осинцев иногда заглядывал в читальный зал библиотеки. Просматривал свежие газеты и журналы, чтобы не отстать от жизни. Не часто позволял себе такое удовольствие, и уж если позволял, то как говорится, крутил на всю катушку. Соберёт у библиотекаря почти всё, что у него осталось, обязательно спросит «Известия», «Неделю», «Знание-сила», «За рубежом», «Вокруг света», «Крокодил» — свои любимые издания. И пока все не просмотрит, не оторвётся. Эта черта, наверно, передалась ему по наследству от деда Иллариона Васильевича. Тот точно такой же. Редко топит свою баню, почерневшую от времени и копоти, но уж если доберётся, то парится и моется до цвета раскалённого железа. Не попустится, пока не выстудит весь пар и пока есть в котле вода.

В тот день Олег читал международные заметки в «Известиях» и увлёкся настолько, что не заметил, как к нему подсел Добровольский. Поздоровались.

— За что сердишься на меня? — спросил Юрий Петрович.

Олег от удивления раскрыл рот.

— Я, сержусь? — спросил он.

— Почему не ходишь ко мне на консультацию?

— Вот в чём дело! — улыбнулся Олег. Девушка, сидевшая по соседству, сделала им замечание, чтобы разговаривали потише.

— Мешаем, — сказал Добровольский. — Выйдем на минутку.

Они вышли на лестничную площадку.

— Я не сержусь, просто не нуждаюсь в консультациях, — сказал Олег. — Сейчас сам решаю все задачи.

— Неужели?

— Честное слово. Контрольные работы по математике делаю быстрее всех в группе. Канат в моих руках. Тот самый канат, о котором ты говорил в сказке о горцах.

— Если держишься всё время за него, то это бессмысленно. Воду варить, вода и будет.

— Я следом же занялся начертательной геометрией, — сказал Олег.

— Правильно, — поддакнул Юрий Петрович.

— Представь себе, — продолжал Осинцев, — стоило мне взяться за неё по-настоящему, внимательно, очень внимательно прочитать учебник с первой страницы, включая предисловие, я через три дня раскусил этот предмет. И сейчас считаю его самым лёгким, несмотря на то, что вначале он казался самым трудным. Помню тот вечер, когда почувствовал, что схватился ещё за один канат. От возбуждения не спал всю ночь. Закрою глаза, а в голове гвоздём сидит чертёж с системой координат, всякие комбинации из линий и точек… Тогда я не раз вспомнил тебя добрым словом. — Олег улыбнулся и прибавил искренне, от всей души: — Уважаю тебя, Петрович, как никого на свете. Честное слово!

— Ну-ну! Слишком большое уважение — подозрительно, — сказал Юрий Петрович. — Сейчас чем занимаешься?

— Кажется, доканал уже физику, — ответил Олег. — На днях примусь за химию.

— Я что-то не очень верю насчёт математики, — сказал Добровольский. — Пойдём ко мне на кафедру. Я дам тебе задачу.

— Прямо сейчас? — удивился Олег.

— А что испугался? — спросил Добровольский.

— Пошли! — Олег вернулся в зал, решительно свернул газету, захлопнул журнал «Знание — сила». — Я только сдам все это хозяйство, — сказал он, подходя к окошечку.

Пришли на кафедру. Юрий Петрович достал из письменного стола папку и долго рылся в ней. Нашёл листок, на котором было условие задачи, и подал его Олегу.

— Сейчас я иду на лекцию, — сказал Юрий Петрович. — Если за два часа решишь задачу, я поверю всему, что ты сказал.

— А она по программе этого семестра? — спросил Олег.

— Разумеется.

— Тогда через пятнадцать минут будет готова.

— Не спеши языком.

Добровольский ушёл. Осинцев положил перед собой лист бумаги, вынул из кармана авторучку и сосредоточился…

Прошло два часа. Дали звонок с лекции. На кафедру вошёл Добровольский. Олег, подперев ладонью лоб и согнувшись над столом, быстро писал.

— Как дела? — спросил Юрий Петрович, улыбаясь.

— Сейчас, проверяю ответ, — угрюмо бросил Олег, не поднимая головы.

— Двух-то часов оказалось мало. А говорил — пятнадцать минут хватит.

— Вот и готово, — с облегчением вздохнул Олег. Подал Добровольскому исписанные листы.

Юрий Петрович пробежал глазами решение.

— Всё верно. Молодец.

Олег, широко улыбаясь, расправил плечи и погладил ладонью грудь и живот, как после сытного обеда.

— С математикой всё ясно, — сказал Юрий Петрович, положив на стол решение задачи. — Давай-ка поговорим о начертательной геометрии. — Он выдвинул ящик стола и достал свёрток ватмана. — Так ты не против?

— Пожалуйста, — сказал Олег.

Юрий Петрович развернул ватман и приколол кнопками к чертёжной доске.

— Вот эпюр, — сказал он. — Найди в нём ошибку. Олег, водя пальцами по линиям чертежа, стал искать ошибку. К счастью, нашёл быстро. Так же быстро и точно ответил на несколько вопросов, вовсе не касающихся чертежа.

В этот момент на кафедру вошёл седой и очень смуглый мужчина с портфелем, тот самый, на которого Олег обратил внимание в одну из консультаций. Мужчина сел за стол, вынул из портфеля кипу бумаг и стал раскладывать их на столе.

Юрий Петрович, немного поразмыслив, вдруг спросил:

— Зачётная книжка с собой?

Олег растерянно посмотрел на Юрия Петровича, перевёл взгляд на смуглого мужчину, который был занят своим делом, и отрицательно качнул головой.

— Где она?

— В общежитии.

— Тащи сюда, — приказал Добровольский. — Даю тебе пять минут. Мне надо срочно ехать. Успеешь за пять минут?

— Успею, — ответил Олег, поднимаясь со стула. Он шмыгнул в дверь и во весь дух бросился бежать в общежитие. Благо, оно рядом. Запыхавшись, вернулся и подал Юрию Петровичу зачётную книжку. Он ещё точно не знал, зачем она ему понадобилась, но догадывался. Юрий Петрович начал что-то писать в ней. Олег через плечо посмотрел… и подпрыгнул от радости. Закончив писать, Юрий Петрович отдал ему зачётку со словами:

— Ставлю тебе по обоим предметам отлично. Даты экзаменов проставишь сам, посмотри по расписанию. Но это не значит, что теперь можешь не посещать мои лекции. До конца семестра ещё неделя. Я высвободил тебе уйму времени, чтобы ты использовал его для подготовки к остальным экзаменам.

Юрий Петрович подошёл к вешалке и стал одевать пальто и шапку. Обратился к смуглому мужчине, который сидел за столом и что-то писал:

— Константин Сергеич, будете уходить, ключ вон там, на подоконнике.

Константин Сергеевич оторвался от дела и пристально посмотрел на Осинцева.

— Феномен, — сказал Добровольский, тоже глядя на Осинцева. — Первокурсник, и досрочно умудрился получить две пятёрки. В один день.

— Уж если камень треснул, значит причина большая была, — ответил седовласый мужчина, намекая, что для Юрия Петровича крайне не характерно хвалить с употреблением столь громких слов кого бы то ни было, тем более студента.

Юрий Петрович, улыбаясь, подошёл к трюмо. Одной рукой поправил шарф, другой застегнул пуговицы модного серого пальто. Глядя на себя в зеркало, поправил длинные волосы под шапкой.

— А между прочим, Константин Сергеевич, этот парень не просто наш студент-первокурсник. — Добровольский хлопнул Олега по плечу. — Это и есть тот самый парень, о котором я говорил. Помните? Отличился в Афганистане… Вот он. Полюбуйтесь.

Константин Сергеевич вмиг оторвался от бумаг и вытянул шею, разглядывая с ног до головы необычного студента.

Юрий Петрович мигнул Олегу, и они вышли вместе в коридор и дружелюбно расстались.

Встретились после зимних каникул. Добровольский спросил об итогах сессии. Олег ответил, что по физике получил «отлично», по химии «хорошо». Юрий Петрович сказал, что для начала это неплохо.


XXIV


Второе полугодие началось для Осинцева с происшествия. Профессор, заведующий кафедрой технологии, на которой Олег работал лаборантом, послал его на завод. Нужно было отвести туда плакаты, которые профессор одолжил для лекции.

Олег, выполнил поручение, но обратно на службу не торопился. Был ясный и тихий зимний день, и он решил прогуляться. Солнце слегка пригревало, на крышах домов появились сосульки. На тополях весело щебетали воробьи и синицы. Было не по-зимнему тепло. Олег распахнул пальто и сдвинул на затылок мохнатую кроличью шапку. (Обновы, подаренные ему в Троицке по случаю награждения, он не носил; берег для особо торжественных случаев).

Дойдя до Набережной, он повернул направо и прошёл вдоль реки, наблюдая за рыбаками, которые, просверлив лунки в заберегах, ловили окуней на мормышку. Так шёл и шёл, ни о чём не думая, радуясь жизни, поглядывая изредка на небо, которое бороздили идущие на посадку и взлетающие самолёты. Ушёл почти к мосту и повернул обратно. Впереди его промелькнула знакомая фигура. Хоть и далеко был Добровольский, Олег узнал его в толпе прохожих. Глаз зоркий, как у орла. Прибавил шаг, чтобы догнать, но Юрий Петрович сам остановился, облокотился на дамбу и стал смотреть вдаль, через реку, где шёл товарный поезд.

— Гуляем? — спросил Юрий Петрович подходившего к нему Осинцева.

— Немного решил подышать свежим воздухом.

— И я тоже — люблю дышать свежим воздухом. Они пошли вместе по направлению к парку. Юрий Петрович взглянул на колоссальное серое здание с куполами, которое по архитектуре резко выделялось среди других на всей набережной, и прочитал вслух лозунг из огромных красных букв на крыше: «Слава советской науке!»

— Какая здесь организация? — спросил Олег.

— Иргиредмет, — ответил Юрий Петрович и пояснил: — Институт редких металлов. Кстати, надо сюда зайти, — он приподнял рукав пальто и взглянул на часы. — Сейчас самое время — конец работы.

— Я не попутчик, — сказал Олег. — Мне надо в политехнический.

— Идём со мной, — позвал Юрий Петрович.

— Не могу. Надо на кафедру. Доложить профессору, что поручение выполнил.

— Не надолго, — настаивал Добровольский. — Именно ты и нужен здесь.

— Я? — изумлённо спросил Олег. — Зачем?

— Нужен, — повторил Добровольский. — Одному человеку, — пояснил он. — Этот человек давно хочет с тобой познакомиться.

— Какой человек? — спросил Олег насторожённо.

— Сейчас увидишь.

— Я не понимаю, объясни…

— Пойдём. Сейчас всё поймёшь.

Они вошли в вестибюль. Добровольский оставил Осинцева в вестибюле, а сам поднялся наверх. Олег, заинтригованный, остался ждать. Прошло минут десять. Наконец, увидел Добровольского. Вместе с ним с лестницы спускалась Инна Борзенко. Олег уже совсем забыл о ней. Увидел её и опешил. Она подошла к нему и поздоровалась. На бледно-восковом холёном лице её было какое-то странное выражение — смесь неприкрытого любопытства и чувства собственного превосходства. Олег, ошеломлённый неожиданной встречей и столь нагловатым её видом, не сразу ответил на приветствие.

— Олег Павлович Осинцев, — сказал Добровольский, представляя товарища.

— Наслышана, — сказала Инна. — Минутку подождите, я оденусь.

Раздевалка была рядом. Олег обратил внимание, что зимний туалет её стоил недёшево: роскошная шуба под котик, меховая шапочка, импортные модные сапожки, — всё было самого лучшего качества.

— Между прочим, я вас помню, — сказала Инна, обращаясь к Олегу, когда все трое вышли на улицу. — Видела вас ещё летом с Юрием Петровичем. Оба разглядывали и обсуждали достоинства моей внешности, когда я стояла у кинотеатра.

«А ты, оказывается, слишком высокого мнения о себе», — подумал Олег.

— Потрясающая память! — воскликнул Добровольский с иронией. — Гениальная интуиция!

— С Юрия Петровича взятки гладки, — продолжала Инна. — Он человек неисправимый. А на вас — непохоже. Такой скромный на вид.

— Мы говорили о делах, — сказал Олег.

— Я видела выражение ваших лиц, и поняла, о чём вы говорили.

— Сразу предупреждаю, — сказал Добровольский, повернувшись лицом к Олегу. — Инна Николаевна обладает необыкновенным даром чувствовать на расстоянии не только слова, но и угадывать мысли. И не только это. Например, она точно знает, что у того гражданина (Юрий Петрович показал на мужчину впереди) есть бабушка. Эта бабушка завтра вместе со студнем проглотит кость, дрыгнет левой ногой и умрёт без покаяния. Можешь проверить, — сказал он Олегу.

— Почему со студнем? — спросил Олег, смеясь.

— Все бабушки едят студень производства нашего мясокомбината. А в нём бывают кости.

— Не паясничай, Юрий Петрович, — сказала Инна. — Не солидно это.

— Да, не солидно, — согласился Юрий Петрович. — Я просто хотел сказать: метко стреляешь — в чистое небо, как в копеечку.

Инна шутя пригрозила ему кулаком.

— Это уже не честный бой, — сказал Юрий Петрович, поднимая руки кверху. Обратился к Осинцеву:

— Что, Олег Павлович, забавно на нас смотреть? Инна Николаевна всегда вызывает меня на словесную дуэль. Но заканчивается она, как правило, кулачным боем.

— Потому что ты невыносимый, — сказала Инна. — Так и стараешься уколоть. Советую тебе, Юрий Петрович, быть с людьми помягче, пообходительнее. Пока молодой, пока не поздно — переменись. Для своего же блага.

— Нынешний воробей прошлогоднего чирикать учит, — сказал Юрий Петрович, кивнув головой в сторону Инны.

Инна покосилась на Олега и лицо её приняло загадочное выражение.

— Я сейчас попрошу Олега Павловича, — сказала она. — И он за меня заступится.

— Мир! — сказал Юрий Петрович, чуть приподняв руки. — Предлагаю на сегодня мир. Кстати, сейчас я должен вас покинуть. У меня дела.

— Очень жаль, — сказала Инна, вздохнув с облегчением. Самой в душе давно хотелось, чтобы он их покинул. — Без тебя будет скучно, — прибавила она.

— Не будет, уверяю, — сказал Добровольский. — У этого парня большие способности развлекать. С ним не соскучишься. До свидания.

Юрий Петрович, сворачивая за угол, сделал прощальный жест рукой и мигнул Олегу.

Когда он скрылся за углом, Инна сказала о нём с досадой:

— Образованный человек, и никакого чувства такта. Циник ужасный. Отчего он такой?

— Наверно, скорее всего, результат застоя, — усмехнулся Олег.

— Может быть, может быть, — сказала Инна в раздумье. — Сколько таких неординарных, незаурядных людей не могут нигде приложить свои способности. Вот и становятся циниками.

— По-моему, вы первая задели его, — сказал Олег.

— Ну и что тут такого! — удивилась она. — Должен стерпеть.

— Видимо, не считает нужным.

— А вы, я вижу, не дадите своего друга в обиду, — сказала Инна. — Он мне говорил, как уехал однажды в деревню к матери на праздник, и вы пришли к нему с задачами, — она улыбнулась: — Неужели всё, что он рассказывал о вас, — правда?

— Не знаю. Может что-нибудь и приврал.

— Расскажите о себе подробнее.

— Не люблю я рассказывать подробно. Неприятно мне это.

— Вы любите театр? — вдруг спросила Инна.

— Я редко в нём бываю. За всю жизнь — всего два раза был.

— Значит, не любите.

— Нет, я этого не сказал. Если вы знакомы с моей биографией, то должны знать, что мне было не до театров.

— Обязательно сходите на спектакль «Зримая песня». Обратите внимание, как публика реагирует, — Инна сделала несколько шагов молча и заговорила опять: — Чем вы интересуетесь? Что любите?

Олег сообразил: «Сходу решила заглянуть в душу. Не выйдет».

— Ловить рыбу на спиннинг с лодки, — ответил он, улыбаясь.

— Ещё что? — допытывалась она.

— Люблю ночью смотреть на звёзды.

— Звезды ночью — очень интересно. А о чём вы думаете при этом?

— О времени и космических скоростях, — ответил Олег. — Звезда Бетельгейзе в созвездии Орион летит вниз, соседняя звезда — ей навстречу, остальные в разные стороны: одна к созвездию Тельца, другая — к Возничему, третья — к Большому Псу. Через пятьдесят тысяч лет созвездие Орион исчезнет. Рисунок неба станет совсем другой.

— Вы, наверное, любите природу.

— Кто её не любит.

— Но вы — по-особому. Умеете мыслить при этом, — сказала Инна насмешливо, провожая взглядом вспорхнувшего из-под ног воробья. — О чём вы думаете, наблюдая за птицами? — спросила она.

— О том, что люди — ленивы и эгоисты.

— Странно.

— Когда вам придётся туго в жизни, вспомните синицу, — посоветовал Олег — она вскармливает за гнездовой период четырнадцать птенцов, не зная покоя с восхода солнца и до темна.

— Вы, кажется, машиностроитель?

— Студент, — поправил Олег.

— Не находите, что такие вещи, как звезда Бетельгейзе и синичье гнездо далеки от вашей специальности?

— Не нахожу, — ответил Олег. — Ракета, которая когда-нибудь полетит к Бетельгейзе, ни что иное, как точная машина. А синицы спасают от вредителей лес, необходимый химической промышленности. Я решил специализироваться как раз по химическому машиностроению.

— Вот как! — изумлённая собеседница окинула его взглядом с головы до ног. — Так вы, пожалуй, найдёте связь между мной и африканской мартышкой. Мартышек, кстати, терпеть не могу.

— Мы и мартышки произошли от оного предка, который жил в начале третичного периода. Вот вам и связь. Не простая, а родственная, — добавил Олег.

— А не прольёте ли вы свет на теорию… происхождения обезьяны от человека?

— С такой теорией не знаком, — ответил Олег несколько грубовато, уловив в её вопросе нотку издевательства и иронии. — На теорию происхождения человека от обезьяны могу… пролить свет, — прибавил он, выделив интонацией два последних слова.

— Пожалуйста.

— Антропологи пришли к выводу, что австралопитек — не переходное звено между обезьяной и человеком. Это просто-напросто древняя примитивная обезьяна. На его место претендует презинджантроп. Но некоторые учёные оспаривают и это. А дальше всё идёт нормально: питекантроп, синантроп, неандерталец и человек разумный, или как говорит Юрий Петрович — «Гомо сапиенс».

— Блестяще! — воскликнула Инна все с той же издевательской иронией. — Добровольский номер два, да и только! Это он вас понатаскал?

— Наоборот, я его понатаскал, — ответил Олег, переняв тон собеседницы.

— Теперь понимаю, почему вы стали друзьями.

— Наконец-то.

— Не сердитесь на меня, Олег Павлович. Язык мой — враг мой, — сказала Инна на сей раз просто и искренне. — Хорошо, что ваши интересы не ограничиваются узкой специальностью. Я только поэтому поддерживаю знакомство с Добровольским. Он может ответить на любой вопрос. Как собеседник очень интересен. Но это, по-моему, единственное его положительное качество.

— Единственное? — спросил Олег. — Я думал, вы хорошо его знаете, — разочарованно сказал он. — Вы у него учились?

— Нет.

— Он — великолепный педагог.

— У него подозрительно много знакомых женщин.

— С ним знаком чуть не каждый пятый в городе, — сказал Олег. — Умеет притягивать к себе людей. Значит, хороший человек.

— Бог с ним. Пусть будет по-вашему.

Они шли мимо кинотеатра. Инна предложила сходить в кино. После кино Олег проводил её домой.

— У меня есть два билета в театр, на воскресенье, сказала она, когда они были в подъезде её дома. — Хотели идти с мамой, но она что-то приболела.

— До воскресенья выздоровеет, — сказал Олег.

— У неё больное сердце, — сказала Инна. — Ей нельзя волноваться. В половине седьмого вечера, в воскресенье подходите к драмтеатру, — прибавила она, не дожидаясь его согласия. — Не опаздывайте, я не люблю ждать.

— Постараюсь, — ответил Олег.

Когда Инна поднималась по лестнице, он посмотрел ей вслед. Последнее впечатление словно кто вдавил в память. Роскошная шуба под котик, чулки, полные ноги, особенно выше колен. И превосходные сапожки. Все, кроме ног, было самого лучшего качества.

На другой день Добровольский встретил Олега ехидной улыбкой.

— Как дела? — спросил он.

— Ничего, — ответил Олег.

— Не съела она тебя? — опять спросил Юрий Петрович, смеясь, и, не дожидаясь ответа, добавил не то в шутку, не то всерьёз: — Поскольку я познакомил тебя с ней, я должен и предупредить об опасности: она полная оттого, что съела много мужчин. Любит иногда проглотить себе на ужин Серёжу или Ваню с любовным соусом, наигравшись с ним в прятки и предварительно подвялив его на лунном свете, под окнами своего дома. В одиночестве, разумеется. Боюсь, не постигла бы тебя эта участь.

— Подавится, — уверенно сказал Олег.

— До сих пор победы были за ней.

— В каком смысле?

— В любовном, — ответил Добровольский, — Из моих друзей двое к ней сватались. Один, бедняга, влюбился не на шутку. И потом долго маялся… — Юрий Петрович заметил улыбку на лице Олега: — Чему радуешься?

— Смешно, — ответил Олег.

— Смешней некуда, — согласился Юрий Петрович.

— Зачем нас познакомил?

Юрий Петрович ответил не сразу, поразмыслил.

— Она ещё с лета тебя заметила, — сказал он, наконец. — Говорит, сразу почувствовала, что именно с тобой будет связано что-то очень важное в её жизни. Об этом, якобы, ей подсказала, с силою удара грома, её гениальная интуиция. Она в тот же день, когда мы её видели у кинотеатра, просила и после напоминала, чтобы я представил вас друг другу при случае. Вчера случай и подвернулся… — Юрий Петрович помолчал, обдумывая то, что ещё хотел сказать, и добавил: — Я учёл и твои интересы. Думаю, тут найдёшь всё, что нужно для жизни и любви, если, конечно, появятся серьёзные намерения.

— Не появятся. Ты ведь знаешь…

— А, Марина! — вспомнил Юрий Петрович. Улыбнулся: — Марина, конечно, вне конкуренции. Но Марина — это журавль в небе. Сплошная морока. И охота тебе снова забивать голову?

Олег промолчал.

— Дело, конечно, хозяйское, — сказал Юрий Петрович. — Но я бы на твоём месте подумал.


XXV


Осинцев закончил первый курс. На летние каникулы приехал в Новопашино. Бездельничать он не мог и работал все каникулы рамщиком на лесозаводе.

Однажды, в конце августа, за несколько дней до начала учебного года, когда Олег и Михаил были на работе, Валентина находилась дома, так как должна была идти в ночное дежурство, и шила дочери новое платье. Танюшка случайно посмотрела в окно и увидела двух женщин: одну — соседку, другую — незнакомую. Соседка показывала незнакомке на дом, в котором жили Осинцевы. Танюшка сказала матери. Валентина посмотрела в окно, но ничего не поняла. Незнакомая женщина, полная и красивая, в дорогом летнем пальто и небольшим чемоданом в руке посмотрела на окна их дома, и, кивнув головой и сказав что-то соседке, пошла по направлению их калитки. «К нам, — подумала Валентина, поправляя очки. — Непонятно кто и зачем».

— Таня прибери на столе, — сказала она, обращаясь к дочери. — Неряха, все разбросала!

Послышался лёгкий стук в дверь.

— Да, да! Войдите! — сказала Валентина, убирая незаконченную работу и лоскутки возле швейной машины.

Дверь осторожно открылась, и женщина вошла. Овальное красивое лицо её было бледно и, казалось, через силу улыбнулось. Она поздоровалась мягким грудным голосом, остановившись у порога.

— Проходите, — сказала хозяйка и засуетилась, обтирая ладонью стул. — Извините, что у нас такой беспорядок.

— Ничего, ничего, — сказала женщина, не двигаясь с места. — Я правильно пришла? Михаил Трофимович Осинцев здесь живёт?

— Здесь! — сказала Валентина, вглядываясь в лицо незнакомки.

— А ещё тут один молодой человек случайно не живёт? — спросила женщина. Голос у неё дрогнул, и грудь с волнением поднялась.

Валентина уставилась на неё сквозь очки вопросительными глазами. Сообразила кто это.

— Ой! — воскликнула она, прижав руки к груди. — Неужто… Неужели?!

Женщина ещё больше побледнела, что подтвердило догадку Валентины.

— Ой! — опять воскликнула хозяйка и схватилась за голову. — Что же вы! Проходите, пожалуйста. Таня, беги скорей на лесопилку!

Женщина судорожно протянула вперёд руку.

— Не надо, — сказала она, проходя вперёд. — Не надо. Я сначала… приду в себя.

Она выдохнула воздух и села на стул, поставив рядом чемодан.

Потом положила правую пухлую ладонь с перстнем на сердце…

— Успокойтесь, что же вы! — сказала Валентина, глядя на неё со смешанным чувством страха и неописуемой радости.

— Сейчас, сейчас, всё пройдёт, — сказала женщина и, виновато улыбнувшись, бессильно опустила руку: — Как тут он?

— Приехал к нам на каникулы. Решил подработать немного.

— Где он сейчас? — спросила гостья и смахнула рукой набежавшую слезу.

— На работе. Таня! — Сказала Валентина, обращаясь к дочери. — Сбегай в лесопильный цех к дяде Олегу. Скажи, чтоб быстрее шёл домой. Скажи: мама его приехала.

Танюшка юркнула в дверь.

— Быстро беги! — сказала ей вдогонку Валентина. Танюшка бежала во весь дух. Миновав переулок, спустилась вниз с пригорка, осторожно перешла речушку по двум жёрдочкам и опять ринулась по направлению к лесопильному цеху.

Олег стоял у бревна, запущенного в раму, и громко, стараясь пересилить жужуканье пил, разговаривал о чём-то с пожилым рабочим. Когда к нему сзади подошла Танюшка и дёрнула его за спецовку, он обернулся, удивлённо посмотрел на неё и снова стал что-то доказывать рабочему.

— Дядя Олег, иди домой! — сказала Танюшка. — К тебе мама приехала. — И она опять его дёрнула за рукав.

— Подожди, Таня, чего тебе? Какая мама? — сказал Олег с досадой, обернувшись к ней.

— Твоя мама, — сказала девочка.

Олег сразу не сообразил и повернулся к рабочему, чтобы продолжать разговор. Но не докончил фразу, и, вдруг в одно мгновение изменившись в лице, как-то странно уставился на собеседника. Он повернулся к племяннице: «Нет, не может быть!» В ушах стоял шум пилорам. Олег вдруг понял все: «Друг, Никифорович, останься за меня не надолго. Очень прошу». — «Иди», — сказал Никифорович. Олег повернулся и быстро пошёл. Танюшка бежала сзади за ним в нескольких шагах, стараясь не отставать.

Валентина увидела их в окно и сказала гостье: «Вон они идут». Надежда Александровна привстала, глянула в окно и вдруг судорожно схватилась за край стола и оперлась на него рукой. Дверь распахнулась, и Олег, весь в опилках, простоволосый, переступил порог и остановился, уставившись на женщину, которую видел впервые, но которую любил и помнил всегда. Глаза их встретились и узнали друг друга. Они не виделись двадцать лет, но во взгляде, которым обменялись, почувствовали, что знали друг друга всегда.

— Здравствуй, сын, — сказала взволнованная до глубины души женщина.

Счастливая улыбка скользнула по лицу Олега. Он был поражён своим сходством с ней.

— Здравствуй, мама. — Олег смутился. И сам не знал отчего. Наверно, оттого, что сразу перешёл на «ты» и от непривычки произносить слово «мама».

Надежда Александровна протянула вперёд руки, обняла своего первенца и трижды поцеловала. Олег боялся запачкать её опилками, хотел осторожно высвободиться, но она вдруг схватила его голову и стала осыпать поцелуями. Слезы в два ручья текли по её напудренным щекам, падая крупными каплями на пол.

Валентина, глядя на них, сначала закусила губу, но не сдержалась, махнула рукой и заплакала, снимая очки и отворачиваясь… Танюшка подошла к ней, тоже вся в слезах. Они обнялись и пошли в другую комнату, сели на диван. Сашок пошёл за ними. Сначала он всё стоял в стороне, удивлённо наблюдая за всеми, но когда подошёл к своим и взглянул в лица матери и сестры, стал пыжиться, сопеть и прильнул к матери. Валентина обняла его левой свободною рукой и прижала к груди.


XXVI


Олег умылся, надел новую рубашку, брюки от коричневого костюма и предложил матери прогуляться, чтобы поговорить наедине.

Они вышли из дому. Вдова-генеральша, несмотря на свои немолодые годы, выглядела ещё довольно статной и красивой дамой. Было тепло, и она вышла налегке, без пальто, в чёрном элегантном костюме с белой кружевной манишкой. Когда они шли по улице все село любовалось ими. Они говорили о том случае многолетней давности, когда Надежда Александровна приезжала в Зорино.

— Я до сих пор содрогаюсь, как вспомню деда. Я думала, он убьёт меня. Вот была встреча! — сокрушённо говорила Надежда Александровна.

— А в этот раз как он встретил? — спросил Олег, смеясь.

— В этот раз, слава Богу, обошлось все хорошо. Дал адрес и все советовал, на чём лучше и скорее доехать. Но, признаться, я все равно еле-еле осмелилась войти к нему. Сейчас он не такой страшный, как прежде. Сейчас он жалкий.

— Да, старик сдал после смерти бабушки.

— Ах, Альберт, Альберт! Сколько же я напереживалась из-за тебя. А бабушка хорошо к тебе относилась?

Олег смутился и ничего не ответил.

— Я спрашиваю о бабушке, — сказала Надежда Александровна.

— Мама, — сказал он, смущаясь и краснея ещё больше. — Меня здесь все Олегом зовут.

— Ну и пусть! — обиженно, с чувством ответила мать. — Для всех Олег, а для меня Альберт. Я тебе дала это имя и никогда от него не откажусь.

— Да, бабушка хорошо ко мне относилась, — сказал Олег, отвечая на вопрос — Она и мысли не допускала, что я при её жизни могу хотя бы съездить повидаться с тобой.

— Сумасшедшая старуха, — сказала Надежда Александровна и прослезилась.

— Не надо так, мама.

— Прости. Я никак не могу забыть… она отправляла обратно все денежные переводы.

— Ведь её тоже можно понять. Она боялась, что уж если поеду к тебе, то больше не вернусь.

— Вы получали поздравительные открытки? Я посылала их к каждому празднику и твоему дню рождения, — сказала Надежда Александровна и посмотрела на сына так выразительно, как будто спрашивала: «А почему ты мне ни разу не написал?»

— Получали, — ответил Олег и так объяснил ей причину своего молчания: — Бабушка их сразу прятала куда-то. Наверное сжигала потом. Сначала я не придавал этому значения, как-то по молодости лет не думалось о серьёзных вещах. Ведь я мечтал и в детстве и в юношестве (тут он усмехнулся) появиться перед тобой независимым, самостоятельным человеком. Тогда я ещё часто вспоминал отца, гордился им, и мне была чужда мысль брать на себя покровительство Андрея Гавриловича Ржевского. Когда был в армии, бабушка умерла. Я хотел написать тебе, но адреса у меня не оказалось. Я узнал его после, случайно, через одного военного, но у меня опять начались неудачи, и я предпочёл молчать. Когда поступил в институт, дал себе слово, что пока не закончу его, не заявлю вам о себе. Мне всё казалось… В общем, мои сёстры и брат… неизвестно, как бы ко мне отнеслись.

— Какой же ты! — воскликнула Надежда Александровна сквозь слёзы. — Только и помнил об Андрее Гавриловиче. О сёстрах. О брате. А обо мне забыл? Все эти годы ты не выходил у меня из головы. Чего я только не передумала! Жив ли ты? Здоров ли? Где ты? Слава Богу, на прошлой неделе зашли ко мне Пётр Савельевич с женой.

— Какой Пётр Савельевич?

— Что, Горбатовского забыл?

— Ах вот оно что! — изумлённо воскликнул Олег и улыбнулся. — Я ему многим обязан.

— Если бы не он, я бы ничего так и не знала. О твоём подвиге, оказывается, было напечатано в «Красной звезде», а мы, как умер Андрей Гаврилович, перестали её выписывать. Это что у вас? — спросила она, глядя на тенистые аллеи, огороженные штакетником.

— Это парк, — ответил Олег. — А тут неподалёку река. Пойдём?

Они прошли к реке и ещё долго гуляли по окрестностям села и все говорили и не могли наговориться.

Надежда Александровна погостила неделю и поехала домой. Олег и Михаил проводили её до Иркутска и посадили на поезд. Она взяла с сына слово, что каждую неделю он будет писать ей письма и в следующие каникулы приедет в Москву.


XXVII


В личной жизни Инны Борзенко произошли важные события. Началось с того, что она сменила место работы. Из ИРГИРЕДМЕТА перешла в научно-исследовательский сектор политехнического института. Из каких соображений она сделала это, никто толком не знал. Добровольский, встречаясь теперь с ней довольно часто, подумал, что она сделала это просто так, от скуки — потянуло туда, где больше мужчин. В одной из бесед он намекнул ей об этом. Она категорически отвергла его «домыслы» и сказала, что перешла сюда из соображений чисто научных, что лаборатория, в которой она теперь числится научным сотрудником, работает как раз по той теме, которая ей больше всего по душе. И всё-таки Юрий Петрович склонялся в пользу своего предположения. Позднее узнал, что причиной перехода было ни то, ни другое.

Истинную причину она скрыла от всех, но как ни хитрила, первым о ней догадался именно тот, от кого эта причина маскировалась особенно тщательно. Иначе и быть не могло. Любви, как пороху, в огне не скрыться, говорит пословица.

Близкие ей люди могли не понять её и по другой причине. Прежде у ней были кавалеры, как правило, солидные и состоятельные, обязательно старше её. На сей же раз, когда дело завернулось нешуточное, пришла любовь, человек оказался необычный: моложе её на год и к тому же пока лишь студент, нуждающийся в поддержке.

Как тут быть? Поневоле будешь хитрить и обманывать. Обмануть удалось и родных, и подруг, — всех, кроме Осинцева. Позднее обо всём догадался и Добровольский.

Когда первый раз она встретила в институте Осинцева, на бледных щеках её вспыхнул румянец. Однако она при всех случаях жизни оставалась верной своим привычкам общаться с мужчинами запросто и смело подошла к Олегу. Поздоровались. Её внезапное появление здесь и взволнованный вид подействовали на него так, словно в лютый мороз засверкали молнии и пошёл дождь. Он спросил, как она оказалась здесь. Она сказала новость, объяснила мотивы. Он пожелал ей успехов и, так как очень спешил на лекцию, они тут же расстались.

Олег не поверил ей. Когда она объясняла мотивы, её выдали глаза.

В последующие дни Олег окончательно убедился, что сомнений на этот счёт быть не может. Какие могут быть сомнения, если она ежедневно подкарауливает его после лекций и каждый раз в новом наряде. Однажды она попросила его помочь переставить кое-что в лаборатории и хвалилась, что руководитель темы по обогащению алюминиевых руд хорошо к ней относится, что работа заметно продвигается вперёд, и намекнула, что здесь она обретёт, наконец, счастье, и что в этом она не сомневается, так как чувствует сердцем, которое её никогда не обманывает. Олег вспомнил о её интуиции и прозорливости, над которыми подсмеивался Добровольский, и вздохнул лишь в ответ. Олег предвидел грядущие события и уже готовился к тому, как бы поосторожней, без лишней нервотрёпки спустить все на тормозах, а она была уверена в успехе и не сомневалась, что рано или поздно сыграет с ним свадьбу.

По ночам ей грезились его скуластое лицо и по-детски обезоруживающая улыбка. Прежде, когда кто-нибудь за ней ухаживал, она задавала себе вопрос: хочет ли она от него ребёнка? Как правило, очень скоро убеждалась, что не хочет, иной раз к своему удивлению, если ухажёр был стоящий. Она не хотела ни от кого ребёнка. Даже от Вадима, с которым была близка. А тут вдруг, не задавая себе этого вопроса, поймала себя на том, что хочет сынишку.

Не сомневаясь в успехе задуманной операции, она доверилась больше своему сердцу, чем рассудку, хотя рассуждала довольно логично. У него есть всё, что нужно ей для души и плоти, а она может дать ему не только все для души и плоти, но и то, чего ему не хватает в жизни и что нужно для семьи. Она хорошо обеспечена, живёт с родителями, — на троих квартира из четырёх комнат в лучшем доме и лучшем районе города, — умеет вкусно готовить, накормит, оденет, приголубит — осчастливит. Перейдёт к ним жить и получится добропорядочная семья.

Так рассуждала она. Он же думал о том, как могло получиться, что дело зашло так далеко и есть ли в этом доля его вины. Вспомнил всё, что было с самого начала.

… Она пригласила его в театр. Это было в первый же день знакомства. Договорились и сходили в театр. После спектакля проводил её. Она пригласила его домой и познакомила с родителями. У неё была очень представительная седая мама и солидный папа. Затем Инна провела гостя в свою комнату, обставленную со вкусом и прибранную так чисто, что кругом ни пылинки — даже пол блестел, как лакированный и, казалось, только что был вымыт. Она включила магнитофон. Послушали песенки. Весёлое настроение не покидало её весь вечер. Принесла поднос с кофейником, чашками и вазами, полными всякого добра. Пили кофе вдвоём с печеньем, фруктами и какими-то вкусными конфетами с красивыми этикетками, которых Олег никогда в жизни не видывал. Было уже поздно, когда он собрался домой. Инна сунула ему в карман яблоко и номер домашнего телефона на клочке бумаги. Просила позвонить, как будет желание увидеться с ней. Олег пожаловался на недостаток свободного времени, объяснил ей, что учится и работает. Она согласилась, что это, конечно, не легко, но по воскресеньям советовала отдыхать. На этом они расстались.

Вскоре Олег зашёл на почту. Надо было отправить поздравительные открытки к 8 Марта матери и Валентине. Написав Новопашинский адрес и поздравление на обратной стороне, помахал открыткой в воздухе, чтобы чернила скорее высохли, и в этот момент увидел Инну, входившую на почту. Он чуть поклонился ей, приветствуя. Она с улыбкой подошла к нему.

— Невесту поздравляешь?

— Нет.

— Кого же?

— Родственников. Мать и жену двоюродного брата. Как её назвать по родословной?

— Для тебя — невестка, — ответила Инна. — Ей будет приятно.

— Чего тут особенного?

— Женщинам всегда приятно, когда их поздравляют, особенно в такой день.

— Я и не знал, что делаю большое дело.

— Так вот знай и всегда помни об этом, — сказала Инна. — Кстати, мы с мамой приглашаем тебя на 8 Марта.

— Я собрался на рыбалку. Всё уже приготовил для подлёдного лова.

— Причина не уважительная, — сказала Инна. — Культурный человек не делает подобных заявлений, когда женщина приглашает его на свой праздник.

Олег дипломатом быть не научился, а некультурным прослыть не захотел. Пообещал прийти.

После праздника Олег больше не был у Инны. Приближалась сессия, и он с головой ушёл в работу. С Инной встретился всего лишь раз случайно на улице. Они пошли в парк, ходили по аллеям и долго беседовали. Инна любила поговорить с ним, Олег тоже умел поддержать беседу, и они остались довольны друг другом. Тогда уже Олег заметил, что Инна ни разу не сорвалась на иронию по отношению к нему и не сказала ни единой колкости, что было весьма свойственно её характеру. На прощание намекнула, что понимает, как сильно он занят, и всё-таки мог бы позвонить. Олег ответил, что не любит пользоваться телефоном, не привык, всегда чего-то боится, когда берет трубку. Она рассмеялась и сказала, что это чувство ей знакомо — однажды хотела позвонить своему научному руководителю на дом и не решилась.

Общество красивых и образованных людей всегда приятно, но пока же Олег признавал основой всего режим и систему. Система оставалась прежней: «долбать» науки, как выражаются иногда студенты, не все сразу и поверхностно, а одну за другой, с глубинкой, — так надёжнее. Постепенно натренировал свой мозг переключаться от одной науки к другой по команде, как машину, которую включают и выключают нажатием кнопки. Вся соль этой идеи Добровольского, как в последствии окончательно уяснил Олег, сводилась к тому, что в работе исчезают помехи — нервозность, суетливость и беспокойство за успех дела, как у опытного бригадира земледельцев, который не распыляет силы, а посылает все тракторы на одно поле, — вспашут поле, и душа о нём не болит. Потому-то Осинцев, не покончив с одним делом, не брался за новое и всякий раз, когда брался за новое дело, чувствовал себя уверенно, работал в полную силу и отличился. Когда сдал последний экзамен летней сессии, ещё раз вспомнил Юрия Петровича добрым словом и жалел, что в тот день не нашёл его, чтобы от души поблагодарить за помощь и советы. В тот день был как шальной, не заметил, как ушёл куда-то на край города. В бурьяне насобирал жёлтого и белого донника и не мог надышаться пахучей травой, навеявшей воспоминания детства с поездками на лошадях в ночное и с запахами степи, когда от скачкина коне и счастья жизни кружится голова. В этот день, последний день сессии он испытывал нечто подобное. Это был один из самых счастливых дней в его жизни.

После сессии он оставил работу на кафедре технологии. Повышенной стипендии хватало на жизнь. А в летние каникулы поехал в Новопашино к Михаилу и хорошо подработал на лесозаводе.

Инна в институте чаще всего и виделась с Олегом. Иногда они встречались в молодёжном кафе, иногда случайно на улице. Когда и где бы не встречались, Олег был внимателен к ней, уважал её как умную собеседницу и охотно уединялся с ней в укромный уголок, чтобы обсудить новости.

Тогда по неопытности он ещё не знал большой разницы в психологии мужчины и женщины. Мужчины в силу инстинкта власти и ответственности перед обществом более пристрастны к политике, науке или искусству. Они готовы обсуждать всякие проблемы и новости с кем угодно, иной раз готовы обратиться к стенке, лишь бы высказать своё мнение. Недаром дружба между мужчинами, которые находят единение во взглядах, всегда крепче любой женской дружбы. Женщины в этом смысле — несколько другая порода людей. Между собой могут болтать о рыночных ценах и всякой чепухе с утра до вечера. Но стоит серьёзному человеку с неисчерпаемым багажом знаний, которому просто физически необходима разрядка головы, — стоит ему подойти к знакомой женщине просто так, поделиться мыслями, она прежде вспомнит, нравится ли он ей, и в зависимости от этого либо будет слушать, либо скажет: «Извините, у меня голова болит». Тут уж она не любит терять зря время. Пусть у него будет хоть семь пядей во лбу, — если не нравится, все тут кончено — убежит. И чем он умнее, тем дальше от него убежит. А Олег поверил, когда Инна говорила, что поддерживает знакомство с Добровольским только из-за того, что с ним интересно беседовать. Не это было главное, что привлекало её. Ей нравился в нём восточный темперамент, — ценила в мужчинах темперамент, — и одно время дружила с Юрием Петровичем, пока ей не показалось, что он слишком много имеет знакомых женщин. Но тем не менее, пока этот армяшка, — так она называла его за глаза, — изредка наведывался к ней, имела его в виду, сетуя лишь на то, что он низковат ростом и хил телом.

Олег конечно, догадывался, что нравится ей. В таком деле достаточно одного взгляда, чтобы догадаться. Но мало ли на кого он посмотрел выразительно и кто на него посмотрел. На то и глаза, чтобы смотреть. Он не придавал этому особого значения.

Добровольский иногда интересовался, какие у него отношения с Инной, и был в курсе дел. Ухмылялся про себя, а однажды заявил Олегу, что она рано или поздно сделает на нём окончательный выбор и женит его на себе. Олег не верил этому, пока тайное не стало явным.

Итак, Олег вспомнил всё, что было с самого начала. Надо было что-то предпринять. Он видел единственный способ — как можно дольше гнуть свою линию: занят сильно и только одно его волнует — надо закончить институт. Ничто другое не волнует. Впереди — почти пять лет. Воды много утечёт. А там, глядишь, потихоньку всё сойдёт на нет.

Однажды подвернулся удобный случай, и он как бы к слову сказал ей, что у него одна забота — учёба. Только учёба, и никаких других планов. Сказал, что приложит все силы, чтобы не сорваться, а ещё твёрже чувствовать почву под ногами. Это поможет ему закалить волю и характер. Сказал, что многие его однокурсники устали, махнули на все рукой и занялись любовью, но он не хочет лишаться повышенной стипендии, чтобы в горячее время не морочить себе голову побочными заработками.

Инне не понравилось это заявление. Ведь хотела осчастливить человека, думала, что он видит, понимает, какое счастье ему привалило и не откажется от такого счастья. И вдруг застопорилось дело. Планы семейного устройства отодвинулись на неопределённый срок. Удача казалась совсем близкой и ускользнула из рук, удалилась. Неспокойно стало на душе. Но это чувство было ничтожным по сравнению с обидой, которую нанёс ей Олег. Ничего нет горше, когда человеку от всего сердца хочешь сделать добро, а он не принимает, отказывается. Всегда так бывает: просишь что-нибудь у ближнего — не дал, ну и ладно, через минуту забыл неприятность; а предложил ближнему помощь, зная, что тот в ней нуждается, и он отказался — век не забудешь.

Однако Инна не считала, что все на этом кончено. По-прежнему хорошо к нему относилась, как будто разговора не было. Теперь ничего не оставалось, как ждать, хотя радости в этом мало. Итак засиделась в девках. Но знала, наступит время, когда он задумается об устройстве жизни, а это не так-то просто, если гол, как сокол. Тут и вспомнит, что она самая подходящая.

… Наступил новый учебный год. Инна старалась быть ненавязчивой, но не упускала Олега из виду ни на один день. Вдруг в конце сентября он исчез. Почти целую неделю не появлялся в институте. Инна забеспокоилась. В институте увидела как-то раз Добровольского, — он после лекций собрался идти домой. Ей тоже было пора кончать работу и она попросила его подождать минутку, пока замкнёт лабораторию.

Вышли на улицу и гадали, на каком транспорте ехать, — на автобусе, трамвае или такси. Наконец, решили прогуляться пешком. Юрий Петрович спросил, как работается, на новом месте. Она ответила, что тема ей нравится, закончит её и будет сдавать кандидатский минимум.

— Успевай, пока не замужем, — сказал Юрий Петрович.

— Ты что-то не очень успеваешь, пока холост.

— Я — другое дело. Мне сначала надо жениться, потом только смогу собраться с мыслями.

— Понятно, — сказала Инна. — Сейчас много забот, и все блондинистые.

— Нет, — возразил Юрий Петрович. — Есть и брюнетистые. Но не это главное. Цвет кожи для меня не имеет значения. Пусть будет чёрная как уголь или рыжая как медь, лишь бы была в ней изюминка. Вот у тебя, — Юрий Петрович стал оглядывать её ниже талии, — у тебя есть изюминка.

— Говорить на эту тему с тобой невозможно, — сказала Инна с досадой. — Совершенно невозможно. И чем дальше, тем ты хуже. Скользкий, как уж. До того скользкий, что зло берет. Так взяла бы и утопила тебя и всех твоих друзей.

— Интересно, — улыбнулся Добровольский. — Кто-то из моих друзей тебе насолил. Кого хорошо знаешь? Ага, — смекнул Юрий Петрович. — Наверно, Осинцев. Чем он тебе насолил?

Инна спохватилась, да поздно. Юрий Петрович заметил, как она вздрогнула и широко открыла глаза, когда он назвал Осинцева. «Вот уж воистину язык мой — враг мой!» — подумала она и попыталась вывернуться:

— Я вовсе не его имею в виду, а тех, кто таскается внебрачно как ты или по пять раз женится.

— Как твои дела с Осинцевым?

— Какие дела? — Инна с изумлением уставилась на Добровольского. — У меня нет с ним никаких дел.

— Смотри, прозеваешь парня, — сказал Юрий Петрович. — Такие на дороге не валяются.

— Я не нахожу в нём ничего особенного. Отними звезду героя, и он — никто. Пустое место.

— Что-то нашла, коли стремилась к нему.

— Когда стремилась? — удивлённо спросила Инна. — Что с тобой, Юрий Петрович?

— А кто просил меня познакомить с ним?

— Ах, вот что, — вспомнила Инна. — Тогда он казался необычным: мужественный и добрый. Я хотела узнать, что скрывается за этой вывеской доброты. Просто из любопытства.

— Так, так, из любопытства, — навострив уши, скороговоркой повторил Добровольский. Скрывая на губах ироническую усмешку, спросил: — И что же?

— Ничего. Парень, как все, — сказала она. — Я же сказала: отними у него высокое звание, которое досталось случайно, и он затеряется в толпе. Ординарный человек из толпы мне не интересен.

— А мне казалось, наоборот, — ответил Юрий Петрович. — На первый взгляд он ничем не отличается от других студентов, а узнаешь получше, копнёшь глубже — чудо-богатырь. Везде, где нужен бронированный кулак, такие, как он, находка. А бронированный кулак нужен везде, где есть прогресс. Особенно это касается науки. На переднем крае науки важны не только идеи руководителя, важен неустанный кропотливый труд, терпение подручных. Тут Осинцеву не скоро найдёшь равных.

— Хочешь сказать: он — ломовая лошадь.

— Не лошадь, а человек, — поправил Добровольский. — Трудолюбивый и добросовестный. По-моему, эти два качества у него в крови. Хотя, — Юрий Петрович прищурил глаз и взглянул на небо, как бы вспоминая, — есть в нём что-то не от мира сего, от древней Руси крестьянской. Землепашец сидит в нём. Однажды я наблюдал, как студенты рыли канаву для прокладки кабеля возле института. Он тоже работал с ними. Хлопцы устраивают перекур через каждые пять минут, отдыхают, а он, как взялся за кирку, так и не разгибал спины. И долбит, и долбит. Или другой случай. Ездил я со студентами в колхоз на картошку. Большинство волынят, копают так-сяк, а он зарылся в землю, и хоть специально за ним комиссию посылай, не найдёшь в земле ни одной картошечки. Раньше всех выкопал свою долю и девчонкам помог.

— Правильно, — улыбнулась Инна. Тут вдруг осенила её мысль: не знает ли Добровольский, куда девался Олег. Решила схитрить: — Что-то давно его не вижу.

— Захворал. Говорят, ангина с высокой температурой.

— Наверно, валяется без присмотра в своей паршивой общаге. Воды некому подать.

— А он не в общаге.

— А где же? — Инна насторожилась.

— Нынче ему дали комнату в доме молодых специалистов.

— С какой стати?

— За заслуги перед отечеством, надо полагать. Инна призадумалась. Ведь она надеялась, что Олег, намаявшись в общежитиях, когда-нибудь клюнет на удобства её четырёхкомнатной квартиры. И совсем выпустила из виду, что как воин Советской Армии, честно выполнивший свой интернациональный долг, он имеет право на получение жилплощади вне очереди.

— Далеко, наверно, теперь ему мотаться-то, — сказала она, продолжая разведку тонкими дипломатическими методами.

— Не далеко, — сказал Добровольский и, догадываясь, что ей нужны подробности, добавил: — Дом молодых специалистов рядом с научно-исследовательским институтом химического машиностроения. Всего две остановке на автобусе.

Инна заметно повеселела, и они в этот день расстались дружелюбно.


XXVIII


Разыскав дом молодых специалистов, Инна стала искать квартиру, где живёт Олег. Кто-то добрый человек поднаумил, что он живёт, вероятно, в том подъезде, который отведён для холостяков. Поскольку холостяки народ безалаберный, подъезд этот числился на правах общежития, был под присмотром коменданта и висел на балансе института химического машиностроения.

Инна пришла в институт и разыскала коменданта общежития — суровую на вид женщину с водянисто-серыми глазами, бегающими туда-сюда, как у рисованой кошки на старинных часах. Она, очевидно, не имела желания рыться в своей домовой книге и стала допытываться у Инны, зачем ей Осинцев.

— По личному вопросу, — сказала Инна, рассердившись. — Какое вам дело!

— Я не сводница и не собираюсь устраивать притон, — сказала комендантша.

— Вы угадали, — сказала Инна насмешливо. — Я — гулящая, и это, должно быть, видно по мне.

— Гулящая, так можете найти себе приключение под забором.

— Кажется, у директора скорее добьюсь толку, — сказала Инна. — Что ж, пойду к директору.

Комендантша уставилась на Инну, и глазки её забегали ещё быстрее туда-сюда. Молча взяла книгу и стала рыться в ней. Наконец, сказала номер квартиры, в которой живёт Осинцев.

«Дрянь, испортила настроение», — возмущалась Инна, выйдя на улицу.

Это было днём, в обеденный перерыв, а к вечеру, когда закончился рабочий день, Инна забыла неприятность и нагрянула к Олегу с визитом.

Олег лежал в постели и читал книгу. Когда Инна вошла, он приподнялся на локоть и улыбнулся, словно ждал её. Поздоровавшись, предложил ей сесть на стул.

— Вот решила попроведовать больного, — сказала Инна.

— Спасибо.

— Что с тобой?

— Ангина.

— Постельный режим?

— Конечно. Пятый день валяюсь. Сегодня, слава Богу, температура почти в норме. А вчера было тридцать девять.

— Вот бедняга. Чем лечишься?

— Таблетками. — Олег показал на тумбочку, на которой лежали стрептоцид и тетрациклин.

— Это больше не пей. — Инна взяла тетрациклин и положила под салфетку. — Антибиотики хороши, когда человек при смерти, а вообще-то они вредны. Содой горло полоскал?

— Нет в аптеке соды.

— Есть у любой хозяйки, надо было попросить.

— Ну вот ещё, — вздохнул Олег. — Что я, помираю? Буду просить всякую ерунду.

— Кто тут живёт с тобой? — Инна посмотрела в соседнюю комнату. В ней стояло ещё две койки.

— Молодые специалисты, — ответил Олег. — Холостяки. Один уехал на завод в Омск, а другой почти не живёт здесь. То ночует, то не ночует.

— И ты здесь совсем один? — ужаснулась Инна.

— Сегодня ночевал один.

— Кошмар. Оставили совсем одного, больного. Где близко семьями живут?

— Кругом семьями живут.

— Полежи, я сейчас приду. Нина поднялась со стула.

— За лекарством? — спросил Олег. — Не надо. Я чувствую себя лучше. В крайнем случае, сам схожу.

— Лежи, лежи, — сказала Инна. — Я — сейчас… Она вышла и минут через пятнадцать вернулась.

С порога объявила:

— Здесь удобно — магазин рядом.

Положила на стол печенье, виноград, поставила банку мёда и вынула из кармана немножко соды, завёрнутой в газету, одолжив её у первой попавшей хозяйки в соседнем доме.

— Я всё-таки разденусь, хоть ты меня и не приглашаешь.

— О, прости! — воскликнул Олег. — Раздевайся, конечно.

Инна повесила свой модный серебристо-серый плащ на гвоздь за неимением вешалки и поправила платье. На ней было красивое чёрное платье в талию с двумя белыми вертикальными полосками на груди.

— Сейчас будем лечиться, — сказала Инна. — На чём подогреть воду и мёд?

— Вот же кухня с газовой плитой.

Инна взялась хозяйничать. Вскипятила чайник, налила в стакан кипятку и размешала в нём соду. Притащила из ванной комнаты помойное ведро и заставила Олега полоскать горло, а сама пошла пока на кухню вымыть виноград. Олег встал с постели, включил свет — уже смеркалось. Оделся и занялся процедурой.

— Готово? — спросила она, вернувшись.

— Готово, — ответил Олег.

— Теперь поешь меду.

Подогретый мёд оказался противным. Олег сморщился.

— Какая дрянь, — сказал он.

— Ешь, это полезно.

— Голова что-то кружится.

— Болеешь, вот и кружится.

— Не поэтому. Я сегодня не вставал с постели.

— И сейчас не нужно было вставать. Ложись обратно.

Олег и сам чувствовал, что слаб ещё и ходить ему трудно. Покорно сел на кровать и стал расстёгивать ворот рубашки. Инна отвернулась. Он разделся и лёг, накрывшись по пояс одеялом. Она подошла к нему и села на стул возле кровати.

— Я чай приготовила. Будешь пить?

— Не хочу пока. Немного позже.

— Зачем раскрылся? Шея вся голая, — Инна протянула к нему руку, чтобы накрыть его одеялом потеплее. Олег почувствовал нежные прикосновения её руки. Когда болеешь и долго лежишь в постели, а вокруг — ни души, смертельно надоедает скука и одиночество. Тут черту будешь рад, не только живому человеку. И Вдруг приходит женщина. Её прикосновения кажутся благодатью неба, какими-то особенными и приятными. Тут невольно забудешь все на свете. Олег взял её руку и положил себе на грудь, где был вырез майки, стал гладить. Не думал никогда, что её рука такая нежная и мягкая. Ей было неудобно сидеть, нагнувшись. Олег, не отпуская её руки, поглаживая, подвинулся к стенке и попросил её сесть на кровать.

— Ну вот ещё, выдумал, — сказала Инна, а сама всё-таки села к нему на кровать. Олег взял её за плечо и пригнул к себе. Прикоснуться к лицу её прохладной тугой щеки было несравнимо приятнее первых ощущений, Олег почувствовал её дыхание, прикосновение её губ, она целовала ему шею. Он поцеловал её возле уха. В голове помутилось, когда она прильнула влажными губами к его губам. Промелькнули обрывки мыслей: «Это хорошо, изумительно… хорошо…»

Они целовались, обнимались, ласкали друг друга часа три. Время пролетело, как минута. Олег ни разу не опомнился и не пытался осознать всего, что происходит. Словно измученный путник, ошалевший от жажды и добравшийся, наконец, до источника, он с наслаждением упивался её любовью. Инна была возбуждена и прерывисто дышала. Они ничего не говорили друг другу. Только целовались. Инна просунула руку ему под майку. Майка была тесная и мешала. Олег снял её. Инна, целуясь, водила руками по его гладкой, как полированная сталь, коже и прижималась к нему. Она опомнилась первой и взглянула на часы.

— Боже мой! — она схватилась за голову. — Меня потеряли дома. Где-нибудь близко есть телефон?

— Внизу, в подъезде, — ответил Олег, — телефон-автомат.

Инна нашла в сумке монету и побежала вниз. Олег, наконец попытался сообразить, что всё это может значить? Но собраться с мыслями не успел.

— Хорошо, что здесь рядом телефон, — сказала Инна, вернувшись. — Иначе бы маму, наверно, удар хватил.

— Успокоила её?

— Сказала, что жива-здорова, чтобы меня не теряла.

— Значит, всё в порядке, — Олег, облегчённо вздохнув, положил поверх одеяла массивные руки.

— Чай пить будешь? — спросила Инна. — Сейчас подогрею.

Через две минуты она вышла из кухни с горячим чайником.

— Пей, потом мне нальёшь, — сказал Олег.

— Я не хочу, — сказала Инна и налила в стакан с кипятком густой заварки. — Пей. Печенье дать?

— Нет, я только смочу горло. Что-то пересохло.

— Тогда будем есть виноград.

Инна положила виноград на стул возле постели, сама села на кровать к Олегу и стала кормить его, заталкивая ему в рот по ягодке. Они опять начали целоваться. Олег уже насытился и виноградом и поцелуями, когда, наконец, почувствовал, что дал слишком большую волю себе.

«Раскис, как булка под дождём, — подумал он. — Вот так нас и берут в плен. Дождутся удобного случая и — крышка».

— Спать пора, — сказала Инна, прервав его размышления и показав пальцем на часы. — Десять минут второго.

— Пожалуй, пора, — ответил Олег.

— Твой приятель, наверно, уже не придёт?

— Теперь уж вряд ли.

— На какую кровать мне ложиться?

— Любую выбирай.

Инна потушила свет и пошла в соседнюю комнату раздеваться. Она подошла к кровати, которая стояла у окна. Площадь перед окнами была освещена, и в комнате стоял полумрак. Силуэт Инны, стоявшей у окна, был виден отчётливо. Олег чуть-чуть подвинулся на кровати, чтобы лучше видеть. Она сняла с себя платье, аккуратно свернула и повесила на головку кровати. Потом сняла с себя туфли, чулки и комбинацию. Оставшись в трусиках и лифчике, замерла, словно о чём-то раздумывая. Она стояла лицом к окну. Олег отчётливо видел её рельефные формы. Вдруг она повернулась и пошла к нему, мягко ступая по полу босыми ногами. Сердце его вздрогнуло и грудь стала наполняться щемящим теплом. Сначала в руках, а следом и во всём теле Олег почувствовал дрожь, как это с ним бывало неоднократно и раньше. Он закрыл глаза и затаил дыхание.

Инна подошла, молча села на постель и легонько опустилась ему на грудь. Начались жаркие поцелуи и объятия. Олег чувствовал её голое тело, и дыхание у него спёрло и во рту от волнения пересохло так, будто жар её сердца проник ему внутрь и выходил через лёгкие. Олег хотел встать, попить воды, но Инна в этот момент шмыгнула к нему под одеяло…

Часа в три ночи вдруг разделся звонок. Инна вздрогнула.

— Что это? — спросила она.

— Кто-то пришёл, — ответил Олег.

— Кто так поздно? — ужаснулась Инна и в страхе схватила свои трусики и бюстгальтер, которые лежали на стуле рядом с кроватью. Она вспомнила совсем некстати комендантшу и поэтому испугалась, подозревая, что та могла прийти специально и проверить.

— Что ты испугалась? Это Виталька, наверно, сказал Олег. — Тот самый, который здесь редко ночует.

— Мне стыдно.

— Ничего, лежи спокойно, — Олег поднялся и, подойдя к двери, спросил, кто звонит. Ответил мужской голос. Олег открыл дверь. Инна увидела, как вошёл парень в плаще.

— Я не один, — сказал Олег.

— Это ничего, — ответил парень. — Это нормально. По голосу пришельца Инна поняла, что он подхмельком. Она отвернулась к стене и укрылась одеялом.

— Как бы завтра на работу не опоздать, — сказал Виталий.

— Заведи будильник, — ответил Олег, ложась в постель.

Все улеглись и воцарилась тишина. Инна положила руку Олегу на грудь, и оба незаметно уснули.

Утром зазвенел будильник. Виталий встал, быстро собрался и ушёл.

— Мне тоже надо идти, — сказала Инна.

— Куда так рано? — спросил Олег.

— Боюсь комендантшу, — ответила Инна. — Вдруг заявится.

Олег рассмеялся.

— Она недавно сменила белье. Теперь неделю глаз не покажет.

— Ну её к чёрту!

Инна поднялась. Когда она была уже одетая, на прощание поцеловались, и она пообещала прийти вечером, наказав ему чаще есть подогретый мёд и полоскать горло содой.


XXIX


Инна не могла больше ночевать у Олега — в тот же день вернулся молодой специалист из Омска. Олег не переставал думать о том, что случилось прошедшей ночью. Для людей бывалых это пустяк, а для него, малоопытного, целое дело… Одна мысль, что женщина, прежде не имевшая от него никаких обязательств, теперь на что-то будет рассчитывать, сбивала с толку. А рассчитывать кроме как на любовные утехи от случая к случаю, она ни на что не могла. Олег, разумеется, понимал, что Инна увлеклась им основательно и сделала окончательный выбор.

«Зря раскис в ту ночь, — рассуждал Осинцев. — Может подумать черт те что. Как бы все это завязать побыстрее, не причиняя ей боли?» Но какая бы не была любовь, она безболезненно не проходит, и, приступив к занятиям в институте, он словно предчувствовал грядущие события и не находил себе места.

Стараясь не попадаться ей на глаза, днями просиживал в областной библиотеке — на другом конце города. Но в институте бывать надо, и однажды во время лекции он заметил её, проходившую мимо двери, — дверь была чуть приоткрыта. Олег отвернулся к окну, чтобы она его не заметила. Не хотел с ней встречаться, но знал, что она будет стоять у двери, ждать его. Что же делать? Сообразительность помогла найти выход. Уткнувшись в тетрадь и прикрыв лицо рукой, стал ждать конца лекции. После звонка студенты гурьбой повалили в дверь, он же в этот момент открыл окно и выпрыгнул.

Во время лекции Инна заметила его несмотря на все его старания спрятать лицо, и ждала. Когда все вышли, она в недоумении с минуту стояла у двери — ещё чего-то ждала. Наконец, осмелилась войти в аудиторию и увидела распахнутое настежь окно в том месте, где сидел Осинцев. Подошла к окну и посмотрела вниз: «Первый этаж. Жаль. Со второго не прыгнул бы».

Сначала ей почему-то стало смешно. И сама не понимала, то ли над собой смеётся, то ли над Осинцевым. Смешно да и только! И лишь, когда пришла к себе в лабораторию, все предметы показались расплывчатыми, не такими как обычно. Попробовала работать, но все валится из рук. Собралась и пошла домой. Дома порылась в домашней аптечке, нашла капель, которые употребляла её мать. Выпила этих капель, снотворного и легла в постель.

На другой день её невольно потянуло к Добровольскому, большому оптимисту, для которого не существует никаких трагедий и никаких проблем. Она нашла его на кафедре.

— Юрий Петрович, удели, пожалуйста, минутку, — сказала Инна, подойдя к нему вплотную. У неё была такая манера — разговаривать с человеком, стоя возле него вплотную и глядя ему прямо в глаза, словно боялась, что человек соврёт или откажет в просьбе.

— Хоть сто минут. Я свободен два часа, — Юрий Петрович выкинул перед собой два пальца. — Что случилось?

— Ничего, — ответила Инна. — Просто поговорить захотелось.

— На тебе лица нет.

— Работы много. Устала.

— Что ж, коли поговорить захотелось, пойдём искать комнату, где никого нет.

Они нашли пустую аудиторию и сели за стол.

— Ну, так что тебя мучит? — спросил Юрий Петрович. — Работа не клеится?

— Жизнь не клеится, — ответила Инна.

Юрий Петрович в недоумении посмотрел на неё и приготовился слушать.

— Вот так, — вздохнула она и умолкла.

— Это всё, что хотела сказать?

Инна пожала плечами: нечего больше добавить.

— Чудеса, — сказал Добровольский, переходя, как обычно, на весёлую нотку. — Женихи, что ль, исчезли?

— Вот-вот! — подхватила Инна в тон ему и сразу оживилась: — Исчезли. Никто не любит.

— Интересная новость, — сказал Юрий Петрович. — Кто так ловко над тобой подшутил?

Инна отвернулась и вскинула кверху голову, чуть приоткрыв рот, словно её подстрелили, и пуля попала в самое сердце. «Догадался! — мелькнуло у неё в сознании. — Что ж, тем лучше».

— Я помню, как один мой приятель ухаживал за тобой, — продолжал Юрий Петрович. — Бедняга столько убивался, и все зря. Тогда он выглядел точно так, как ты — сегодня.

— Нашёл о ком говорить.

— А как ты думала? Любишь шутки над Фомой, так люби и над собой.

— Почему так уверен, что надо мной кто-то подшутил?

— Догадываюсь.

— Да, я ненавижу одного типа, — вдруг искренне и желчно заявила Инна, сразу изменившись в лице. — И не знаю, как мстить.

— И ты пришла ко мне за советом?

— Конечно. Ты ведь все знаешь. Помоги мне. Добровольский подумал секунды две-три и, нагнувшись к ней, тихо произнёс.

— Выходи за него замуж и роди ему дюжину детей, — Юрий Петрович значительно щёлкнул языком и добавил уже громко, как говорит обычно: — Это будет самая жестокая месть.

По голосу его и выражению лица невозможно было понять, шутит он или говорит всерьёз.

— Мне сейчас не до шуток, — сказала Инна.

— И я не шучу, — ответил Юрий Петрович, еле сдерживая улыбку. — Каждый год по ребёнку. А ещё лучше по двойне или тройне ему на шею.

— А если он не желает на мне жениться, — сказала Инна, подделываясь к странному тону собеседника.

— А ты действуй, атакуй по всему фронту, — сказал Юрий Петрович. — Где споткнёшься, упадёшь, целуй мать сыру землю, становись на ноги и опять вперёд. Часто мы проигрываем оттого, что вешаем нос раньше времени.

— Есть вещи невозможные. Стену головой не прошибёшь.

— Кто сказал?

— Я говорю. И все, между прочим, так говорят.

Юрий Петрович, загадочно улыбнувшись, облокотился на стол. Погладил рукой свои длинные волосы на затылке.

— Древние китайцы, — сказал он, — с детства носили на головах колодки из дерева, чтоб череп был высокий, как огурец. Была у них одно время мода на красивые черепа. Одень на себя такую колодку и бейся о стену, не переставая, то лбом, то затылком. Одолеешь любую стену.

— За какое время? — спросила Инна.

— Это будет зависеть от того, как будешь трудиться и какая стена. Думаю, что в самой мощной каменной стене через двадцать лет можно проделать отверстие.

— Стало быть, — рассудила Инна, насмешливо прищурив глаза, — человека и подавно можно одолеть? За двадцать-то лет?

— Можно, — подтвердил Добровольский. — В этом я абсолютно уверен.

— А каким оружием пользоваться? — спросила Инна. — Деревянной колодкой на голове?

— Лучше — кокетством.

— Ты вообще-то когда-нибудь страдал?

Юрий Петрович помедлил с ответом, слегка прищурив глаза и испытующе глядя на собеседницу.

— Вообще-то было, — сказал он наконец. — И не жалею, потому что если бы не страдал, не имел бы мировоззрения.

— Странно.

— Ничего странного. Прежде чем иметь какую ни на есть систему взглядов, надо её выстрадать. В ранней молодости, в период становления личности, так или иначе все страдают. Кто больше, кто меньше. И я страдал. Несколько больше, чем прочие, но не до сумасшествия, конечно, не растворялся в своём страдании как в серной кислоте, а постоянно искал выход из трудного положения. Искал истину. Когда на душе нехорошо, появляется стимул лишний раз пораскинуть мозгами. Так что, милая моя, страдать полезно.

— Ну, если полезно, значит ты не отказываешь себе в этом удовольствии и поныне?

— Отказываю, — улыбнулся Юрий Петрович. — Как личность я созрел, и это удовольствие теперь мне ни к чему.

— Ага. Значит созрел. То-то у тебя никаких проблем. Интересно, как ты уходишь от экстремальных ситуаций?

— Когда голова варит, и все в ней разложено по полочкам, экстремальных ситуаций не бывает.

— Ясно, — сказала Инна. — Допустим, что ты прав: голова моя не варит, и вместо мозгов у меня кукурузная каша. И всё-таки, я хотела бы понять своей глупой головой, как ты избавляешься от серьёзных проблем? Есть всё-таки какой-нибудь секрет?

Юрий Петрович закатил глаза кверху.

— Скажи, есть секрет? — домогалась Инна.

— А я никогда не делаю ставку на стопроцентный успех, а стало быть, никогда не обманываюсь. Вот и весь секрет.

— Стало быть, ты заранее планируешь неудачу? — Совершенно верно.

— Какое же от этого удовольствие?

— Удовольствия, конечно, никакого. Но и проблем никаких. В любом серьёзном деле заранее планируя неудачу, я готовлю запасные варианты, с позиций которых неудача не кажется такой уж страшной или кажется совсем не страшной. Как правило готовлю несколько вариантов. Они играют роль отдушины. Когда их много, они быстро гасят отрицательные эмоции.

— А одна отдушина не спасёт?

— Спасёт и одна, но желательно иметь запас прочности — несколько отдушин.

— Да, — сказала Инна, вздохнув. — Свалить тебя невозможно, даже если удары судьбы будут сыпаться на твою хитроумную голову один за другим всю жизнь.

Юрий Петрович самодовольно откинулся и заложил правую руку за спинку стула — была у него такая манера сидеть на стульях.

— Как бы мне научиться так изворачиваться, — сказала Инна. — Можно этому научиться?

— Этому не учатся, — сказал Юрий Петрович. — Это приходит само собой.

— Но ведь что-то же способствовало твоему развитию именно в таком направлении, — убеждённо сказала Инна. — Вот мне интересно — что тебя толкнуло на такой путь?

— Любопытство, — сказал Юрий Петрович с улыбкой и, помедлив, прибавил: — Я с детства совал нос всюду. Все меня интересовало. А слишком любопытных бьют. А когда бьют, надо изворачиваться. С этого, наверно, и пошло. И кроме того я не люблю неясностей. Все предо мной должно быть предельно чётко. А неясностей вокруг много, они порождают всякие вопросы, и я пытаюсь на них ответить. Это своего рода — гимнастика ума. Делаю её ежедневно. Тоже, наверно, приносит свои плоды.

— Не наверно, а наверняка, — сказала Инна. — Это называется философский склад ума, и нечего пудрить мне мозги. Значит, ты прирождённый философ, — разочарованно произнесла Инна. — Неужели все философы такие вот изворотливые и хитрые?

— Не знаю. Дружбы с ними не вожу.

— Ты ошибся кафедрой.

— Не думаю. Мне нравится моя работа.

— Неужели у тебя и сейчас есть какие-нибудь вопросы, на которые пока нет ответа?

— Представь себе — есть, — сказал Юрий Петрович. — С десяток наберётся.

— Интересно, какие?

— Хочешь помочь?

— Где уж нам уж! Но всё-таки интересно.

— Хорошо, давай потолкуем.

— Давай.

— Тогда договоримся так. Сначала я перечислю их, а потом, если у тебя возникнут какие-нибудь мысли, подскажешь мне пути решения того или иного вопроса. Договорились?

— Договорились.

— Итак, — сказал Юрий Петрович, почувствовав себя на любимом коньке лектора, приковывающего к себе внимание всех и каждого. При этом он поднял узкие ладони с растопыренными пальцами и плавно положил их на стол: — Итак, первый вопрос. Иногда бывает такая ситуация: рассудок говорит одно, сердце подсказывает другое. Если подчиниться рассудку, будешь тяжело страдать, если прислушаться к зову сердца и поступить так, как оно подсказывает, можно влипнуть в историю, последствия которой непредсказуемы. Как правило в таких ситуациях найти компромиссное решение или золотую середину невозможно. Надо выбирать либо то, либо другое. Так какое же из двух зол наименьшее?

Второй вопрос. Известно, что основа всего сущего — питание. Следовательно, духовные запросы тоже надо как-то удовлетворять. Так сказать, питать свою душу. Меня интересует оптимальный режим, который бы никогда, даже в глубокой старости не давал места скуке и плохому настроению.

Третий. Источник духовной жизни — духовная пища. Главным образом — информация. Меня интересует удобный способ выхватывать самое вкусное из громадной лавины информации.

Четвёртый. Поскольку все в природе подвержено переработке: камень превращается в песок и пыль, нефть в результате крекинга — в бензин и мазут, бензин в двигателях внутреннего сгорания в энергию колёс и в выхлопные газы и т. д., информацию тоже надо перерабатывать, причём желательно перерабатывать так, чтобы она усваивалась полностью, как шоколад. Как этого добиться в наше время, когда количество помех возрастает, а темп жизни становится воистину бешеным?

Пятый. Сознание так устроено, что легко может скользить от положительных явлений к отрицательными наоборот. Если бы оно не обладало таким свойством и стопорилось, сосредотачиваясь на чём-либо одном, наша земля была бы сплошным сумасшедшим домом. Но при желании мы можем сосредоточиться на чём-либо хорошем довольно долгое время. Поскольку положительных или отрицательных людей в чистом виде нет, а есть люди, у которых преобладает либо то, либо другое, то можно не только отрицательного человека перевоспитать в положительного, если, конечно, он не сопротивляется воспитательным мерам, но возлюбить любого негодяя, сосредоточившись на каком-нибудь крохотном одном-единственном его положительном качестве. Следовательно, Христос, призывая возлюбить ближнего, не требовал невозможного. Действительно можно возлюбить ближнего. Так почему же я люблю только самого себя и никого больше? Мать не в счёт. Мать личность неприкосновенная. Её нельзя любить или не любить. Её нужно чтить и поклоняться ей, как это делают литовцы, даже если она повинна во всех смертных грехах.

Шестой. Люди по природе своей эгоистичны. Так уж мы устроены, что каждый из нас, пусть даже самый работящий, который вырабатывает две нормы в смену и произносит на собраниях патриотические речи, каждый прежде всего думает о себе, о своей славе или заработке. Как правило, эти люди не столько любят славу, сколько деньги. Между прочим, это явление нормальное. Оно обеспечивает биологическую жизнестойкость и двигает вперёд производство. Взглянем на одержимого трудом человека с другой стороны. Зарабатывая славу и деньги, он трудится не покладая рук, естественно, для людей — ведь плодами его труда пользуются другие, и получается, что вся жизнь героя труда благородное подвижничество ради людей. Благородство и эгоизм — суть две вещи противоположные, понятия антиподы. Где истина? Кто объяснит этот парадокс? И прав ли Пушкин, утверждая, что гений и злодейство несовместимы? Если можно совместить благородство и эгоизм, то почему не совместить такие понятия как гений и злодейство? Гёте — общепризнанный гений. Он говорил, что человек — это вселенная. И в этом смысле был гуманистом. Но он же говорил и другое: лучше несправедливость, чем непорядок. Попросту говоря, санкционировал злодейство и террор во имя укрепления власти.

Седьмой вопрос. В природе господствует принцип троичности. Только не подумай, что я имею в виду божью троицу. Бога отца, Бога сына и святого духа оставим в покое. Я имею в виду то, что всё, что имеет место в природе, с точки зрения нашего восприятия делится на три категории: прекрасное, терпимое и нетерпимое. В каждом человеке также заложено три начала, из которых развиваются его прекрасные качества, терпимые и нетерпимые. Ведь преступник не рождается преступником, а прокурор становится прокурором вообще по случайному стечению обстоятельств. Среда сформировала пристрастия, и в какой-то момент внешние обстоятельства повлияли на человека в ту или иную сторону, и он становится либо преступником, либо прокурором. Я не люблю копаться в грязи, не люблю скуку и серость, и меня интересуют в человеке только прекрасные качества. Они расцветают в молодом и зрелом возрасте. В пожилом возрасте их становится все меньше и меньше, а нетерпимых качеств становится всё больше и больше. У женщин этот процесс несколько ускорен, тогда как не только им, но и нам, мужчинам, очень хотелось бы, чтобы всё было наоборот. Но природа рациональна. Она ничего не делает зря. Значит, в этом скрыт какой-то положительный смысл. Какой?

Восьмой вопрос, который волнует меня больше всего. Мужчина по природе своей полигамен, как петух. И как бы он не любил свою жену, всё равно будет заглядывать на других женщин. Значит, жить в паре с кем-то всю жизнь для мужчины противоестественно. Об этом говорил ещё Диоген. Философ знал, что в мужчине заложена полигамность и считал многожёнство и случайную связь вполне нормальным явлением. Над его доводами смеялись. Ему не верили. Современная наука доказала: да, мужчина полигамен. В нём заложены точно такие же полигамные задатки как у петуха. И вот у меня в связи с сенсационными открытиями современной науки, подтвердившими гениальную догадку философа, возникло противоречие. Должен ли я, поборник философии Диогена, строить новую ячейку государства сомнительной прочности? А с другой стороны, если влюблюсь по уши, то куда деваться? Пойду не только в Загс, но и полезу к чёрту на рога.

Девятый вопрос из области феноменологии духа. Кстати, о поговорке «в здоровом теле здоровый дух». Все как раз наоборот: здоровый дух обеспечивает здоровье телу. Но чтобы обеспечить здоровый дух, надо уметь презирать то, ради чего люди дерутся друг с другом. Это очень трудно. Слишком много вокруг всяких соблазнов. Борьба идёт из-за какой-нибудь тряпки или мотора, уж не говорю о квадратных метрах жилой площади и клочках земли на огороде — тут иногда борьба идёт не на жизнь, а на смерть. Поэтому сейчас почти нет людей с идеально здоровой психикой. Даже появилась новая болезнь века — шизофрения. И о чём же тут можно говорить? Откуда возьмётся здоровый дух? Откуда здоровое тело? Насколько мне известно, добиться такого состояния независимости, когда полностью исключалось какое бы то ни было влияние извне, за все исторически обозримые времена удавалось немногим. И то в основном в глубокой древности. Одного человека из этой когорты хочется отметить особо. Александр Македонский и этот человек были современниками. Когда полководец разыскал его, сделав специально крюк со своей свитой, и познакомился с ним, живущим в старой лачуге и, долго беседуя, удивился ясности его ума, он хотел отблагодарить бедняка за доставленное удовольствие и предложил любую награду. Человек ответил, что у него одна-единственная просьба. Свита полководца затаила дыхание. Всем было интересно, что запросит этот человек в рубище, довольствующийся горстью бобов и куском хлеба. «Отойди на один шаг в сторону, — сказал бедняк властелину мира. — Ты загораживаешь мне солнце». Кто был этот человек? Конечно же Диоген. «Если бы я не был Александром Македонским, — сказал ошеломлённый полководец. — Я хотел бы быть Диогеном». — «Слишком многого хочешь», — ответил мудрец. Да, это был мудрец. Так вот речь о независимости. Смогу ли я когда-нибудь хотя бы недолго обладать такой силой духа? Проблема.

Не утомил тебя? Ну, ещё один вопросник подброшу. Последний. Для ровного счёта. Он не столько для ума, сколько для души. Люди веками ходили в церковь, отправляли культ, встречались в церкви друг с другом, общались. Но вот появились конкуренты — клубы и дома культуры. Церкви остались лишь кое-где. Кафедральный собор в Иркутске — лучшее из лучших творений зодчества не только в Сибири, но и во всей стране — взорвали динамитом, чтобы построить на этом месте обком партии и тем самым символизировать победу разума и прогресса над религиозным мракобесием. Символизировали. Теперь на месте кафедрального собора стоит серая пятиэтажная коробка. В обком, конечно, зайти приятно, но посмотри что творится в клубах и домах культуры, особенно на селе. Иной раз зайдёшь и не знаешь куда попал. Не то это очаг культуры, не то свинарник. До появления телевидения эти очаги ещё кое-как тлели. Приезжала кинопередвижка или агитбригада с концертом, и новый священник по линии культпросвета снимал амбарный замок и зазывал публику. Теперь у каждого в доме телевизор, и публика не идёт в клуб, как её не зови. Клубная работа совсем зачахла. Недавно на выходные дни ездил в своё родное село Новопашино. Сходил в клуб, посмотрел кино. Предварительно посмотрел на интерьер клуба: потолок обшарпан, стены заляпаны, сиденья поломаны и замызганы — на них висят какие-то лохмотья, а на спинках вырезаны похабные слова. Еле нашёл мало-мальски приличное место, чтобы сидеть было удобно и перед глазами не маячила матершина. Между прочим, фильм был очень хороший — французская комедия с участием Луи де Фюнеса, а в зале сидело всего десять человек. После кино от нечего делать по случаю какого-то престольного праздника заглянул в церковь, — у нас в селе есть небольшая деревянная действующая церковь, — так еле протиснулся. В точности как по Гоголю: «В церкви не было места, а вошёл городничий, и нашлось». Меня ведь все знают там как научного работника, и вдруг на тебе — заявился в церковь. Потеснился народ. Молодёжи, скажу прямо, — тьма. Особенно девчонок. Одним словом, клубная работа совсем зачахла, а в храмах, которые не успели взорвать динамитом, разобрать на дрова или превратить в склады, заметно оживление. Церковь в эпоху научно-технической революции вдруг стала укреплять свои позиции. Чем это объяснить? Скукой? Тоской по прекрасному? Неужели люди стали искать что-нибудь возвышенно-чистое для души в благопристойно-торжественной обстановке церквей? А может быть вся эта таинственно-мистическая обрядность, навевающая старину, очищает душу? Когда я размышляю об этом, невольно вспоминаю картину Перова «Чаепитие в Мытищах», где жирный поп, отвернувшись от нищего, с наслаждением пьёт чай из блюдечка, и мне самому, покончив с гимнастикой, хочется выпить сладкого чаю с брусникой. Ты любишь чай с брусникой? Инна смотрела на Добровольского широко открытыми удивлёнными глазами.

— Приходи ко мне в гости. Угощу чаем с брусникой.

— Спасибо, дорогой Юрий Петрович, за приглашение, — сказала, наконец, Инна и поднялась с места. — Но мне не нужен твой чай. Нужны были советы.

— Да, я помню, — сказал Юрий Петрович, вздохнув, — Ты спрашивала совета как мстить и как стать изворотливой. Если речь идёт об Осинцеве, то мстить ему бессмысленно. Живуч как репей. Хоть трактором его переедь, хоть в грязь втопчи, все равно выживет, зацветёт и даст крепкое потомство. А что касается изворотливости, то что тут тебе посоветовать? Это приходит само собой, и я вряд ли чем могу помочь, если голова не так устроена. Я, как видишь, размышляю без разбора надо всем. Над серьёзными вопросами и над пустяками. Я до сих пор все ещё Почемучка. И боюсь, что останусь им до конца дней, если даже проживу сто лет. Ну так как насчёт мыслей? Можешь подсказать мне пути решения какого-нибудь из перечисленных вопросов?

— До свидания, — сказала Инна и, повернувшись, пошла прочь.

— Всего хорошего, — ответил Юрий Петрович, пристально глядя ей вслед и удивляясь тому, что Осинцев остался равнодушен к такой красоте, какою блистала она, особенно если смотреть на неё сзади.

Инна, выйдя на улицу, задумалась. Она вспомнила приятеля Добровольского — того самого, о ком он говорил в начале беседы и которому когда-то отказала. Вообразила на минуту, что было бы, если бы этот вполне нормальный и симпатичный человек, страдавший из-за любви к ней, до сих пор настойчиво ухаживал за ней и ужаснувшись, вдруг сделала для себя открытие: если бы он ни разу не изменил ей, предан был бы ей одной — единственной на всём свете, перенёс бы все унижения, не свернув в сторону на полпути к цели, он теперь может быть добился бы своего. Это подсказывало ей сердце и подсказывало так ясно, что сомнений не оставалось. Голос разума не противоречил голосу сердца. Это открытие поразило её. Теперь она поняла, что безудержный оптимизм Добровольского, высказанный в связи с древней китайской модой носить деревянную колодку на голове, основан не на пустом месте, а на истине, запрятанной глубоко, до которой не так-то просто докопаться.

В связи с этим Осинцев ещё крепче засел в её голове. Но прыжок в окно не укладывался ни в какие рамки. Воспоминание об этом приводило её в бешенство. Именно об этом она думала, когда однажды встретила его в коридоре института. Она побледнела и, сделав невероятное усилие над собой, подошла к нему.

— Ноги не сломал? — спросила она, подойдя к нему вплотную и глядя ему прямо в глаза.

Олег видел, каких усилий стоило ей подойти к нему и задать этот вопрос. Он сам побледнел. Еле перевёл дух и ответил.

— Как видишь, целы.

— А то я беспокоилась.

— Всё благополучно.

— Прощай! — сказала она подчёркнуто резко и пошла дальше.

Олег ещё несколько мгновений стоял неподвижно, словно прирос к месту.

«Как неприятно, чёрт возьми, все это, — подумал он. — Ещё пытается шутить, свести на юмор. Какой уж тут юмор».


XXX


Все заключённые с первой судимостью за исключением тех, кто изменил родине и подрывал экономику государства хищениями социалистической собственности или изготовлением фальшивых денег, — все имеют право на помилование. Помилование даётся только раз в жизни. И если человек снова совершает преступление, то рискует остаться без головы. Каким бы суровым не был второй приговор, вплоть до расстрела, рассчитывать на помилование больше не приходится.

Вадим, подавая прошение о помиловании, делал это со спокойной душой. Второй раз попадать за решётку не собирался. Да и в сущности какой он преступник? Просто вёл себя как последний трус, как подлец и негодяй — вот и всё. Если бы не ополоумел от страха, если бы вёл себя как подобает порядочному человеку в подобных случаях, судьба у него могла быть совершенно другой. Тем более, что в детстве были аномалии в психике — мания чистоты. Сохранилась даже кружка, которую тщательно мыл лично сам и прятал в шкаф подальше от мух. С законом он всегда был в ладу. А уж теперь, когда хлебнул мурцовки и наелся баланды по горло, теперь не то, чтобы совершить какой-нибудь криминал, улицу в неположенном место ни за что не перейдёт, подождёт зелёного светофора. А уж садиться за руль автомобиля даже в трезвом виде — упаси Бог! Куда надо доберётся на городском транспорте — так спокойнее. Одним словом личность Вадима, как человека не представляющего собой никакой социальной опасности, сомнений ни у кого не вызывала. Родители после суда переехали жить в Москву. (Георгий Антонович, используя связи и прежние заслуги, перевёлся на работу в министерство). В Москве они подключили к делу лучших столичных адвокатов. Руководство колонии пожалело не столько несчастного Вадима, сколько несчастную Екатерину Львовну, выплакавшую в присутствии начальника колонии и начальника отряда Пушкарева море слез. Руководство поспособствовало соответствующим ходатайством, и дело выгорело. Вадима помиловали.

Когда его выпустили на волю, когда за его спиной солдат охраны с громыханием закрыл железную дверь проходной будки, Вадим пустился в пляс. Какое же это было счастье! Деревья, птиц, людей, дома — весь мир, который, казалось, не год, а целую вечность рассматривал через решётку и через колючую проволоку, — весь мир хотелось обнять и расцеловать. Как ненормальный он плясал на автобусной остановке, ожидая попутки или автобуса на Иркутск. Проголодавшись, забежал в продовольственный магазин, напротив которого, проломив машиной забор, пыталась вырваться на свободу шайка преступников во главе с Султаном. Купил бутылку лимонада и килограмм помадки. И как раз подошёл автобус на Иркутск.

В этот же день по одной из аллей центрального парка из конца в конец ходили Инна Борзенко и Вадим Пономарёв. Инна ещё не пришла в себя после событийна квартире у Олега и в институте, точнее — в аудитории с открытым окном, через которое сиганул Олег. Она не смотря ни на что очень любила его и на предложение Вадима уехать вместе с ним в Москву ответила отказом. Теперь они ходили взад и вперёд по аллее и выясняли отношения.

Решалась их судьба, и они, естественно, волновались каждый по-своему, но беседовали тихо и спокойно, так что со стороны могло показаться — решают не свою судьбу, а обсуждают погоду.

— Не спеши с ответом, подумай, — упрашивал Вадим.

— Я ещё раз повторяю: нет, — твердила Инна. — У меня к тебе абсолютно ничего не осталось. Как я могу выйти замуж за человека, к которому у меня абсолютно ничего нет?

— Ты писала мне письма, — сказал Вадим. — До самого конца, пока я не освободился.

— Насколько ты помнишь, на каждые твои два послания я отвечала одной коротенькой запиской и только в тех случаях, когда мне было трудно, не везло в жизни. Я вспоминала тебя только в такие дни. Мне казалось, что тебе там живётся ещё хуже и я… из жалости, что ли… отвечала тебе. Вот так, Вадим Георгиевич, не обессудь.

— Не верится, — сказал Вадим, усмехнувшись, и нервным движением погладил стриженую голову. — Я сознаю всю вину перед тобой. Дважды в жизни сделал тебе очень больно. Но второй раз, — ты ведь сама знаешь, — дикая случайность… Всё произошло не по моей воле. Всё это я понимаю. Можно меня не простить, но как можно забыть то, что было между нами?

— Я ничего не забыла, — ответила Инна. — Просто в душе у меня не осталось ни капли любви к тебе. Пока ты был там, я ещё вспоминала то хорошее и светлое, что было между нами в студенческие годы. В воспоминаниях и вдали от меня ты был близкий мне человек, и я поэтому тебя жалела. Теперь, когда ты рядом, я чувствую, что ты чужой для меня. Совсем чужой. И в будущем у нас ничего не может быть.

— Не загадывай вперёд, — сказал Вадим, нахмурив брови. — Не люблю я это.

— Что же делать? Сердцу ведь не прикажешь.

— Может, мне лучше остаться здесь? — спросил Вадим.

— Зачем?

— Мы будем встречаться. Постепенно как-нибудь найдём пути друг к другу.

— Нет, не нужно оставаться, — ответила Инна. — Ты будешь приходить к нам, а маме это не понравится.

— Прежде она хорошо относилась ко мне.

— То было прежде. Сам знаешь, за что она тебя не любит. И жить тебе тут негде.

— Жилье найду. Пока остановлюсь у Зоммера, а там — видно будет.

— Где будешь работать?

— Я сегодня уже был на заводе, где работал до суда. Старые друзья меня хорошо встретили. Начальник конструкторского бюро вспомнил, как я аккуратно и быстро делал чертежи. Он намекнул, что в случае чего, возьмёт меня обратно к себе.

— Как просто и легко у тебя всё получается, — сказала Инна. — Это ведь плохо, когда человек не успел выйти из заключения, не отсидев своего срока, и ему все двери открыты и друзья бросаются в объятия.

— Что же это? — спросил Вадим с усмешкой. — Ты считаешь меня матёрым преступником, от которого все должны отворачиваться?

— Я этого не считаю, — ответила Инна. — Просто боюсь, что снова избалуешься и опять случится беда.

— Нет уж! — твёрдо заявил Вадим. — С меня довольно.

— Вдруг опять какая-нибудь случайность.

— От случайностей конечно никто не гарантирован. Но «Мерседес», слава Богу, продали. И за руль я больше не сяду.

— Это верно, — согласилась Инна, рассмеявшись. — От случайностей никто не гарантирован. Даже я побывала в тюрьме.

— Так что же будем делать? — спросил Вадим. — Решай, одно твоё слово, и я остаюсь.

— Нет, езжай.

— А если сам решу остаться?

— Как хочешь, но я бы на твоём месте поехала в Москву. Во-первых, у тебя там родители. Во-вторых они тебя ждут, а здесь тебя никто не ждал, разве что Станислав Зоммер. И вообще — Москва всё-таки столица.

— Не знаю, я там не жил.

— Поживи, узнаешь.

— Здесь я провёл лучшие свои годы.

— Ещё молод, успеешь наверстать упущенное.

— Да, — сказал Вадим, вздохнув с сожалением. — Тебе действительно все равно: в Москве я, в Иркутске — рядом с тобой или в колонии строгого режима. Тебе все равно.

— Нет, зачем же! — возразила Инна. — Лучше, конечно, если ты на свободе. Я же не враг тебе.

— Я чувствую, что-то с тобой случилось за это время. Скажи откровенно. Я буду знать и, может быть, это к лучшему.

— Сделаешь для себя выводы?

— Да.

— Хорошо, — согласилась Инна. — Я скажу тебе все. Я люблю одного парня. Он заслонил собой тебя и всех прочих. Устраивает тебя такой ответ?

Вадим побледнел.

— Кто он?

— Для меня самый интересный человек из всех, кого я знала. Этот человек во всём противоположный тебе.

— Он сейчас здесь?

— Учится на втором курсе политехнического. — Смазливый сосунок!

— Совсем не смазливый и далеко не сосунок. Отслужил в армии и даже побывал в Афганистане.

— Ну и… Как твои успехи? — спросил Вадим, превозмогая волнение.

— Никак. Он меня не любит.

— М-да, — произнёс Вадим, вздохнув. — Плохо наше дело.

— Вот такие дела.

— Но пока ещё не смертельно плохо, — заключил Вадим. — Пока дышим, пока есть голова на плечах, руки-ноги целы, ещё не всё потеряно. Все можно исправить.

Инна улыбнулась. Нечто подобное она слышала от Добровольского. Только этот звонил с другой колокольни.

— Из Москвы я напишу тебе, — на прощание сказал Вадим.

— Пиши, — согласилась Инна. — Против писем я не возражаю.

Поговорили и разошлись.


XXXI


Осинцев возвращался домой из института. Как обычно вошёл в подъезд и заглянул по пути в почтовый ящик. Вынул свежие газеты. Среди газет обнаружил письмо на своё имя. Обратный адрес — село Зорино, средняя школа и неразборчивая подпись. «Опять понадобился зачем-то», — вздохнул Олег, разглядывая конверт. Сунул его в газеты. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, стал мысленно ругать зоринских пионеров: «Вот неуёмные! Фотопортрет у них есть. Указ Президиума Верховного Совета СССР художник размалевал чуть не на полстены. Собственноручную запись в какой-то книге им сделал. О том, что и как было, на торжественной линейке рассказано подробно. Что ещё нужно? Вот черти полосатые! Не дают покою».

Войдя в свою комнату, бросил газеты на стол, разорвал конверт и вынул двойной лист в клеточку из ученической тетради, исписанный ровным каллиграфическим почерком. Наверно, пионервожатая, — подумал он и стал читать.


«Дорогой Олег Павлович!

Ты, наверно, удивишься, когда получишь моё письмо. И будешь вправе удивляться, потому что после столь долгого отсутствия контактов между нами оно тебе, конечно, как снег на голову. Но я была буквально потрясена, когда приехала в Зорино, и поэтому пишу тебе. Здесь я оказалась случайно. Прохожу педагогическую практику. Вообще-то я хотела ехать на практику в Красноярск. Я рассчитывала, что буду проходить практику в какой-нибудь школе в Красноярске и жить дома с родителями и дочуркой. Но руководство облоно распорядилось направить всех практикантов по деревням Иркутской области. Я не знаю, почему оно так сделало. Может быть с какой-нибудь целью. Например, чтобы мы привыкали к сельской жизни, если после окончания вузов получим распределение в сельские школы. Во всяком случае приказ заведующего облоно был категоричен: всех практикантов по деревням! Я сколько не отбивалась, выдвигая в качестве аргумента свою годовалую дочурку, ничего не вышло. Пришлось ехать в Троицкий район. Когда в районо спросили, где бы хотела поработать, я вспомнила, что тут где-то близко наши с тобой любимые места. А когда вспомнила, что ты из села Зорино, то сразу попросилась в это село. Так я оказалась на твоей родине.

Конечно же, сразу спросила о тебе. Обратилась к старым преподавателям в надежде, что кто-нибудь из них тебя помнит. Меня подняли на смех. Посоветовали прогуляться в пионерскую комнату. Там, в пионерской комнате, я и увидела твой портрет под стеклом и в рамке при всех регалиях и званиях. Не скрою, была так потрясена, что чуть не разрыдалась, как тогда на берегу Ангары, когда ты вытащил меня из воды. Я ушла домой и плакала весь день и весь вечер, и вот, вызнав разными путями твой домашний адрес, пишу со слезами на глазах. Не знаю, что такое на меня навалилось, но слезы текут и текут. Может быть от радости, что ты, побывав в такой передряге, остался живой. Может от чего другого.

Говорят, что ты уехал из Зорино насовсем, что учишься в политехническом институте. Если не возражаешь, можем встретиться в Иркутске. Теперь я снова живу в общежитии. Найдёшь меня легко, если захочешь, конечно. Но мне очень хочется посмотреть на тебя, поговорить, вспомнить вместе бабусю из Ольховки, которая угощала нас вкусным клубничным вареньем и рассказывала страшные истории у костра. Все дни и ночи, проведённые с тобой на Ангаре, я помню до мельчайших подробностей. Хочу проверить, помнишь ли хоть что-нибудь ты? Но, к сожалению, встретиться сможем только осенью, когда начнётся новый учебный год. Раньше я не смогу приехать в Иркутск, так как до июня буду жить в Зорино, а потом летние каникулы проведу в Красноярске у своих родителей. До свидания.

    
Марина».


Письмо было написано два месяца назад. Два месяца Марина носила его в сумочке, не решаясь бросить в почтовый ящик. Наконец, решилась. Олег получил его в конце апреля, когда наступили удивительно тёплые погожие дни и распустилась верба.

Он сел с письмом на кровать и снова внимательно перечитал его. Почувствовал, как изнутри неудержимо наплывает мучительно-счастливое состояние. Точно такое же, какое испытал когда-то на берегу Ангары, будучи влюблённым по уши в Марину. Аккуратно свернул письмо, вложил в конверт и спрятал в тумбочке. Тут же стал собираться в дорогу. Побросав в сумку всё необходимое, побежал на автовокзал узнать расписание автобусов. Потом — в институт. Декана на месте не оказалось. Разыскал Добровольского на кафедре математики.

— Петрович, умоляю тебя, помоги!

— Что случилось?

— Надо срочно уехать, а декана не могу найти.

— Куда уехать?

— В село Зорино.

— На родину, что ли?

— Да. На родину…

— Случилось что-нибудь? — Добровльский уже собрался выразить соболезнование.

— Да ничего особенного не случилось. Никто не умер. Но очень нужно. Срочно!

— А чем я могу помочь?

— Но что мне делать? Декана нет, отпроситься не у кого, и автобус через два часа. Посоветуй как быть.

— На вот тебе лист бумаги. Пиши быстренько заявление на имя декана с просьбой отпустить на несколько дней в село Зорино по личным обстоятельствам. А я передам ему. Объясню обстановку. Мол так и так. Надо было срочно уехать к родным. Опаздывал на автобус. Но что случилось-то?

— Потом, Петрович, потом, — сказал Олег, наскоро сочиняя заявление. — Когда вернусь, все расскажу.


XXXII


Отправив письмо, Марина пошла посмотреть дом, где жил Олег. На её счастье дед Илларион сидел на лавочке, греясь на солнце. Издали его можно было принять за огородное чучело — настолько он был смешон в залатанной длиннополой шубе, в старой кожаной шапке-ушанке с поднятыми кверху и торчащими в разные стороны ушами, на концах которой болтались длинные завязки. Серые валенки на нём были новые и неимоверно высокие — голяшки выше колен. Опираясь на трость, старик наблюдал за двумя пёстрыми петухами, которые угрожающе вытянули друг перед другом шеи и, то поднимая; то опуская головы, не решались начинать бой.

Марина подошла к нему с некоторой опаской и поздоровалась.

— Здорово, — приятельски ответил дед и пожевал беззубым ртом. Кудлатая с сильной проседью борода оттопырилась и зашевелилась.

— Осинцевы, кажется, здесь живут? — спросила Марина.

— Здесь.

— Я ищу дедушку Иллариона Васильевича.

— Я дедушка Илларион Васильевич.

— Извините, я хотела у вас спросить… — Марина покраснела.

— Не стесняйся. Спрашивай.

— Олег Павлович…

— Хватилась! Альки давно тут нет.

— Я знаю, что его тут нет. Но он вам хоть пишет?

— Пишет.

— Какие последние новости? Не женился ещё?

— Не, не женился. Ему вредно жениться.

— Почему?

— Здоровье слабое.

— Это у него-то здоровье слабое? — хмыкнула Марина.

— Слабак, — сказал дед. — Воевать, может, и силён, а с бабами слабак. Не в меня пошёл. Я в молодости бывало…

— А он приезжает к вам?

— Приезжает. А как же. В прошлом годе приезжал.

— А когда? В какое время?

— В прошлом годе, однако, не то на Успеньев день, или на Ильин ли день приезжал. Гутя! — вдруг крикнул старик, обращаясь к женщине, которая, распахнув настежь створки окна, протирала стекла. — Когда Алька в прошлом году приезжал?

Августа Петровна высунулась из окна.

— Точно не помню, дядя Ларион, — ответила она. — По-моему, в конце августа. Вы насчёт Олега пришли?

— Я хотела разузнать кое-что о нём. Поподробнее. Мы давно знакомы, но в последние годы не виделись.

— Заходите в дом.

— Не помешаю?

— Я как раз заканчиваю. Последнее стекло вот протру и все. Слава Богу, навела маленько порядок к празднику. Заходите, пожалуйста.

Марина вошла в дом. Августа Петровна вскипятила чайник. Поставила на стол варенье. Они сидели, пили чай и разговаривали часа три.

Было это за неделю до Первомая. А за два дня до праздника у Марины было уже, как говорится, чемоданное настроение. Собиралась ехать в Красноярск, чтобы отпраздновать Первомай там со своими близкими. Она работала в первую смену и около часу дня проводила последний урок, когда увидела в окно подошедший автобус. Со второго этажа школы вся площадь как на ладони. И пассажиров, которые выходили из автобуса, видно очень хорошо. Вдруг Марина отпрянула от окна. В сильном волнении подошла к столу. Чтобы скрыть волнение, стала бесцельно листать классный журнал. Но ученики всё-таки обратили внимание на резкую перемену в ней. И кое-кто даже заглянул в окно. Но на площади кроме автобуса и пассажиров, которые расходились в разные стороны, ничего интересного.

Марина взглянула на часы. До конца урока оставалось пять минут. Она закрыла журнал и сказала:

— Урок окончен. Выходите по одному. Только, пожалуйста, тихо.

Но где там!

— Ура! — закричали ребятишки, вскакивая со своих мест. Каждый хотел первым выскочить на улицу, на солнышко.

Марина из школы пошла не домой, а в детский сад, где Августа Петровна работала воспитательницей. Был как раз тихий час. Дети легли в кроватки после обеда. И Августа Петровна по просьбе Марины сбегала домой на минутку.

Олег только что умылся с дороги. Вытирал лицо полотенцем. Чувствовалось, что возбуждён. Радость и счастье написаны были на его лице. Тепло поздоровались.

— Давненько не виделись, — сказала Августа Петровна и добавила с загадочной улыбкой: — А тут о тебе, между прочим, справлялись недавно. Догадываешься кто?

— Очень интересно, — кто это обо мне мог справляться? — Олег и без того был взволнован, а тут и вовсе как шальной стал. Кое-как вдел петельку полотенца на крючок.

— Зна-аешь кто справлялся. — Августа Петровна расплылась в улыбке. — Иначе бы не приехал. Дней пять тому назад она была здесь. Наговорились мы всласть. Умница. Красавица. Все при ней. Прямо дух захватывает, когда представлю вас мужем и женой.

— У меня сёдни нос зуделся, — сказал дед, намекая на выпивку. — С самого утра.

— С утра говоришь? — весело сказал Олег и подмигнул Августе Петровне. — С утра — не в счёт. Это к ненастью, дед.

— Если такие девахи будут приходить сюда, какая намедни была, то уж точно — жди затяжного ненастья. — Дед сидел на своём топчане. Оттопыривал бороду и шевелил тонкими губами. В ясных карих глазах его сверкнул озорной огонёк. — Ишо раз придёт, и заненастьит твоя жись. Как пить дать. Гляди, как бы опять не повезли на ероплане в ентот самый… в госпиталь.

— Все может быть дед. Как говорит один мой знакомый: пути Господни неисповедимы.

Августа Петровна пошла в свою комнату и поманила Олега пальцем. Олег пошёл следом. Августа Петровна с таинственно-интригующим видом стояла посреди комнаты.

— Она ждёт тебя в берёзовой роще. На опушке возле большой поляны. Знаешь где?

— Знаю.

— От всей души желаю вам счастья. … Берёзовая роща — любимое место отдыха зоринцев. Олег бежал туда как ошалелый. Когда выскочил на поляну, услышал окрик:

— Олег!

Обернулся. Увидел Марину и побежал к ней, протянув вперёд руки. Она бросилась ему навстречу. Они обнялись. Марина зарыдала. Олег прижал её к себе крепко-крепко и стал целовать.

— У меня камень на сердце, — сказала Марина и зарыдала ещё сильнее. — Олег, я не знаю что делать!


XXXIII


К перрону Ярославского вокзала подошёл пассажирский поезд. Из вагона вместе с пассажирами вышла Марина. Она в чёрном демисезонном пальто и в модной шляпке с сеткой, приспущенной на глаза. Никакого багажа при ней. Только сумочка чёрного цвета, которую она крепко держала в руках, прижав к груди.

Марина спустилась в метро и поехала в центр Москвы. Нашла справочную будку на Тверской улице недалеко от Кремля. У будки очередь несколько человек. Марина встала в очередь и терпеливо ждала пока подойдёт очередь, и ещё потом два часа ждала, пока дадут необходимую справку.

Со справкой быстро нашла фешенебельный многоэтажный дом и квартиру. Подошла к двери. Открыла молнию сумочки, заглянула туда и оставила сумочку открытой. Постояла немного и, стиснув зубы, решительно вскинула кверху руку и, ткнув указательным пальцем в кнопку, долго звонила. Дверь открылась. Тарас Горшенин уставился на Марину.

— Не узнаешь? — злобно спросила Марина.

— Чего тебе?

— Поговорить надо.

— Говори.

— Вот так? Через порог?

Тарас распахнул дверь и впустил Марину в прихожую.

— Дома кто-нибудь есть? — спросила Марина.

— Мама дома. Ну? В чём дело?

— Жаль, что не один, — сказала Марина. — А то можно было бы повторить то, что ты так лихо проделал со мной на квартире у Беляева. Помнишь?

— Ничего я не помню. Проваливай отсюда. Выметайся. — Тарас приоткрыл дверь. Отошёл в сторону.

— Тарасик! — раздался женский голос из глубины комнат. — Кто там?

— Знакомая! — крикнул Тарас — Она уходит! Выметайся. — Тарас обратился к Марине и кивнул головой на дверь. — Вон отсюда!

— Ну как же? — сказала Марина. — Я была при смерти. Ещё немного — на несколько минут опоздай скорая помощь — и мне конец. Неужели не помнишь?

— Не помню.

— Ну да. Ты же был невменяемый.

— Да. Я был невменяемый. Это зафиксировано в акте экспертизы чёрным по белому.

— И всё ещё страдаешь шизофренией?

— Страдаю.

— У меня есть хорошее лекарство, — сказала Марина. — Оно мигом вылечит.

Марина вынула из сумки пистолет и выстрелила ему в голову.

Тарас отпрянул к стене и с грохотом повалился на пол, зацепив рукой какие-то предметы, стоявшие на столике в прихожей.

Марина положила пистолет в сумку, вышла из квартиры и захлопнула дверь.

Тарас остался лежать на полу в прихожей, вытаращив глаза и открыв рот. На лбу, как у индуса, красное пятно.

Марина вошла в лифт. Лифт начал спускаться, когда она услышала пронзительный женский крик. Марина вышла на первом этаже и повстречала старушку.

Во дворе — никого. Марина быстро свернула за угол. Через полчаса была уже на вокзале.

Неделю спустя Марина стояла у раковины в кухне. Чистила картошку. Звонок. Марина бросила очищенную картошку в кастрюлю с водой и пошла открывать дверь. Не снимая цепочки, приоткрыла чуть-чуть и посмотрела в проем.

Перед дверью стоял человек в штатском. Тот самый, который вёл дело по изнасилованию.

— Это я, старый знакомый, — сказал он. Марина сняла цепочку и впустила следователя.

— Проходите, — Марина провела его в комнату, предложила сесть.

Следователь, поблагодарив кивком головы, сел и положил папку на стол.

Марина отошла к окну и прислонилась спиной к подоконнику.

Следователь внимательно и загадочно посмотрел на Марину, барабаня пальцами по своей папке.

— Ну и что? — сказала Марина. — Долго будет продолжаться эта игра в молчанку?

Следователь улыбнулся и хлопнул ладонью по своей папке.

— Ну как? — спросил он. — Свалилась гора с плеч?

— Не понимаю, — сказала Марина. — О чём вы? Следователь усмехнулся.

— Не понимаете, — сказал он. — Ну ладно. Эта квартира ваша? — вдруг спросил он, осматривая комнату.

— Да, эту квартиру дали моему мужу.

— Хорошо живёте с мужем?

— Хорошо.

— Прекрасно, — удовлетворённо произнёс следователь. — Поздравляю. И желаю счастья.

— Вы за этим приехали? Пожелать мне счастья? Следователь опять усмехнулся, замотал головой.

— Нет, — сказал он. — Не за этим, конечно. Человек в штатском пододвинул к себе папку. Помолчал, собираясь с мыслями.

— Мне, — сказал он, — поручили вести дело об убийстве Горшенина. И это очень хорошо, что поручили именно мне. Он жил в моём районе. В том же районе, где жил Беляев, на квартире у которого приключилось с вами несчастье. Такое вот случайное, но удачное совпадение.

Следователь поднял глаза на Марину. Ждёт, какая будет реакция.

У Марины реакции никакой. Стоит, прислонившись к окну и молчит.

— О-хо-хо! — вздохнул следователь. — Но дело это дохлое. Москва большая. Страна большая. Людей много. Это единственное, что пока не растратила несчастная Россия. Вот и попробуй найди молодую женщину в чёрном демисезонном пальто и модной шляпке с чёрной сеткой. Именно такую женщину видела в подъезде в момент преступления старушка, проживающая в том доме. Эта старушка — божий одуванчик — божится, что женщина была ангельской красоты. А конкретно описать не может. Фоторобота у нас нет. И свидетелей больше никого нет. Старушка, — подчеркнул следователь, — один-единственный свидетель. Она запомнила чёрное демисезонное пальто и модную шляпку с приспущенной на глаза сеткой. Пальто не так важно. Половина женщин ходит в чёрном пальто. А вот модная шляпка… Но всё равно. Если эта молодая женщина не москвичка, а я убеждён, что это именно так, что она приехала издалека расквитаться за старые грехи с этим типом, — и если она догадается выбросить свою шляпку в мусоропровод, то, как говорится, и концы вводу. — Следователь с улыбкой вздохнул. — Ну, а поскольку у этого типа, царство ему небесное, чёртова уйма разных знакомых женского пола, я вынужден проверять всех подряд. Оформляю свидетельские протоколы, как правило, с безупречным алиби. Надеюсь, у вас тоже безупречное алиби. Ваш муж может это подтвердить?

— Что подтвердить?

— Что вы никуда из своего города не уезжали на прошлой неделе.

— Нет, он не может этого подтвердить.

— Почему?

— Он на химкомбинате в Кемерове. Проходит производственную практику.

— Ага. — Следователь размышляет. — Ну это и к лучшему. Давайте будем оформлять протокол на алиби без вашего мужа. Это к лучшему.

Следователь пишет протокол.

— Все, — сказал он. — Готово. Внимательно прочитайте и распишитесь.

Марина подошла к столу, прочитала протокол и расписалась. Опять отошла к окну.

Следователь поднял протокол вверх двумя пальцами и произнёс:

— Эту бумагу с вашим автографом я подошью в дело. Дело положу в сейф уголовного розыска. И будет оно там лежать вечно. Потому что это дело, я ещё раз повторяю, бесперспективное. Преступление никем и никогда не будет раскрыто.

Он положил протокол в папку и закрыл её.

— Теперь у меня к вам огромная просьба. Будут просьбы ещё кое-какие — помельче, — добавил следователь, — но эта просто-напросто огромная просьба. — Он уставился на Марину. — Пожалуйста, сегодня же… Обязательно сегодня же, — подчеркнул следователь, — выкиньте свою злополучную шляпку с сеткой в мусоропровод. Её необходимо уничтожить.

Марина абсолютно спокойна.

— А вы уверены, что она у меня есть? — спросила она.

— Ну, Марина Викентьевна! — Следователь удивлённо развёл руками. — Я хорошо помню наш разговор в больнице. И хорошо понимаю, что ни одного дня, ни одной минуты вы не могли жить спокойно, пока эта мразь ходила по земле. Прости меня Господи, что говорю так о покойнике. Но он исковеркал жизнь не только вам. В общем так: вы даёте мне слово, что выбросите свою шляпку сегодня же?

— Хорошо, — сказала Марина. — Я выброшу её.

— Вот это другой разговор, — одобрительно сказал следователь. — Приятно слышать разумные речи. Теперь скажите, где вы научились так метко стрелять? Выстрел был просто великолепный.

Марина молчит.

— Я спрашиваю из любопытства, — сказал следователь. — Говорите как на духу. Ничего не бойтесь.

— В тире, — сказала Марина.

— Специально ходили в тир? — спросил следователь. — Специально готовились к этой акции?

— Да, специально, — ответила Марина.

— Пистолет, конечно, купили на чёрном рынке, — сказал следователь. — Теперь это просто. Выбросьте его тоже куда-нибудь подальше. Лучше на дно реки. Это вторая моя просьба. Есть река поблизости?

— Река есть. Но выбросить пистолет нельзя.

— Почему?

— Он принадлежит Олегу.

— Олег — это ваш муж?

— Да.

— Как принадлежит? Не понимаю.

— У него есть официальное разрешение.

— Да? — удивился следователь. — Он что, большой начальник?

— Нет.

— А кто он?

— Студент.

— Студент? — ещё больше удивился следователь. — Ничего не понимаю. Ну-ка, где это разрешение?

Марина открыла тумбочку, достала документ и подала следователю.

Следователь читает.

— Ничего не понимаю, — повторил он.

Марина достала из шкафа пиджак Олега со звездой Героя и с орденами. Повесила пиджак на спинку свободного стула и повернула стул и пиджак лицевой стороной к следователю.

— Ах, вот оно что, — сказал следователь. — Афган.

Мужик, видать, серьёзный — этот ваш студент. Но всё равно, кто-то ему покровительствует. Так просто разрешение на личное оружие не выдаётся.

— Мой муж в покровительстве не нуждается, — сказала Марина.

Она достала из тумбочки удостоверение и подала следователю. Следователь открыл корочки. Читает:

— Мастер спорта по стрельбе из пистолета. Вот теперь понятно, почему ваш выстрел был мастерский. Имея такого учителя, можно, конечно, научиться метко стрелять. А можно взглянуть на пистолет?

Марина вынула из тумбочки пистолет и подала следователю. Следователь взял пистолет.

— Браунинг, — сказал он с улыбкой. — Хорошая игрушка.

Он положил пистолет на стол рядом с удостоверением.

— Ну вот, — сказал он. — С сегодняшнего дня, я, так сказать, ваш сообщник.

— Я вас ни о чём не прошу, — сказала Марина, гордо подняв голову. — Можете арестовать меня хоть сию минуту. Все улики вам налицо. Пожалуйста, пистолет. Могу достать шляпку.

Следователь поднял руку.

— Не надо шляпку, — сказал он. — Я не люблю, когда передо мной маячат красавицы в модных шляпках.

— Сплошной фарс какой-то, — сказала Марина в сердцах. — Голова идёт кругом.

— Успокойтесь, — сказал следователь. — Если бы я хотел вас арестовать, я пришёл бы, во-первых, с ордером на обыск. Это, во-первых. А, во-вторых, пригласил бы сюда понятых. И составил бы совершенно другой протокол. А поскольку я и не собирался вас арестовывать, хотя с самого начала был уверен, что именно вы застрелили того типа, то и пришёл, как видите, без понятых и без ордера… На обыск. Намерения у меня совершенно другие — как оградить, как обезопасить вас от всяких случайностей в будущем.

— Почему вы это делаете?

— Сложный вопрос, — сказал следователь. — Но попробую хотя бы частично ответить на него. На первый взгляд цепь событий, которые приключились с вами, чисто бытового характера. Бытовка. Так называют у нас в уголовном розыске подобные события. Но это только на первый взгляд. На самом деле явление социальное. Несправедливость, ложь и беззаконие системы — вот истинные причины всего того, что произошло с вами, уважаемая. Насмотрелся я на эту, насквозь прогнившую систему, так сказать, изнутри. Служить ей больше не хочу и не буду. Вот, в общих чертах, почему в данном случае я так поступаю и почему в данном случае ставлю перед собою задачу диаметрально противоположную своему долгу. Конечно, это ненормальное явление. Но поскольку кризис в стране, то почему он должен миновать органы милиции? Вот я и ставлю перед собой задачу — под шумок гласности замаскировать это дело получше, затырить подальше. Угрызений совести не испытываю и испытывать не буду, потому что собрался уходить из органов. Меня, кстати, давно приглашают в кооператив. Пойду работать в частное сыскное бюро. Оно, по крайней мере, без парткома.

— А вы не боитесь, что вас тоже могут посадить в тюрьму? — спросила Марина.

— Нет, не боюсь, — сказал следователь и добавил с улыбкой: — Если честно, мне будет приятно посидеть с вами на одной скамье подсудимых. Ей-богу! А что? Пригласим хороших адвокатов. Со всеми лучшими адвокатами Москвы я знаком лично. И будем уютненько сидеть рядышком за барьером — я, старый облезлый пёс, и вы. Чем не пара? Гусь да гагара. Будем сидеть и с удовольствием слушать обвинительную речь прокурора. На тему морали и нравственности. А защищать нас будет самый знаменитый на сегодняшний день адвокат Макаров.

— Шутить изволите?

— Ну, если вам не хочется со мной на скамью подсудимых, тогда никому ни слова, — сказал следователь. — Даже своего мужу — ни единого слова. Даже во сне постарайтесь не проговориться. Вы меня поняли?

Марина кивнула.

— Поняла, — сказала она.

— Дайте мне чистый лист бумаги, — попросил следователь.

Марина выдрала из общей тетради лист. Следователь написал что-то на листе.

— Это мой адрес в Москве, — сказал он. — И домашний телефон. В столице вечно неразрешимая проблема с гостиницами. Опять виною всему система. Будете с какой оказией в Москве — вы или ваш муж или оба вместе, не мыкайтесь по вокзалам, а запросто звоните мне или приходите прямо домой. Буду рад познакомиться с вашим мужем. Я люблю и уважаю смелых людей. Надеюсь, станем друзьями.

— Спасибо, — сказала Марина.

Следователь поднялся со стула. Взял папку со стола. Марина проводила его до двери.

Она закрыла дверь и встала перед дверью в оцепенении.

Прошло несколько секунд. Марина встрепенулась и пошла в комнату. Она убрала в тумбочку пистолет и удостоверение, в шкаф — пиджак Олега. Вынула из шкафа свою модную шляпку с сеткой, понесла её в кухню и сунула в ведро. Собрала в раковине картофельные очистки и бросила в ведро поверх шляпки. Вынесла ведро на лестничную клетку и высыпала содержимое в мусоропровод. Вернулась в кухню, поставила ведро под раковину и опять пошла в комнату. Взяла со стола листок, исписанный следователем. Читает вслух:

— Сергеев Алексей Афанасьевич.

Положила лист на стол и долго смотрела на него.


XXXIV


Олег сидел в комнате за столом, собирал разобранный на части пистолет. Открылась дверь в квартиру и вошла Марина с хозяйственной сумкой в руках. Она поставила сумку в кухне. Вернулась в прихожую. Разделась. Снова вошла в кухню.

— Душа моя! — крикнул Олег из комнаты.

— Что? — откликнулась Марина.

— В обойме одного патрона не хватает.

Марина оперлась обеими руками о кухонный стол. Застыла в оцепенении.

— Слышь! — крикнул Олег.

— Ну что? — откликнулась Марина из кухни.

— В обойме, говорю, одного патрона не хватает. Где он?

— Я стрельнула.

— Куда стрельнула? В кого?

— В мишень.

— В какую мишень?

— Тебя целый месяц нет. Я от скуки сделала мишень. Поехала за город в лес и один раз стрельнула. Нельзя что ли?

— Почему нельзя? Можно. Но лучше ходить стрелять всё-таки в тир. И не одной, а вместе со мной. Попала в мишень-то?

— Попала.

— Чётко?

— В десятку.

— Молодец! Скоро соревнования. Будем вместе участвовать. Ладно?

— Ладно.

— А чё ствол сразу не почистила?

— Хорошо, я почищу.

— Да я уже почистил. Учу тебя, учу обращаться с оружием. Никакого толку.

Марина слегка дрожащими пальцами поправила волосы и стала вынимать из хозяйственной сумки продукты.

Олег взял пистолет и прицелился в ворону, которая сидела за окном на тополе. Он щёлкнул языком, имитируя выстрел.

За окном яркое солнце, чудесная погода.

Олонки — Иркутск — Москва, 1970-1992.


notes


Примечания


1


Ичиги — самодельная обувь в виде унтов, шьётся из тонкой кожи с высокими, до колен, голяшками.


2


Турухтан — птица семейства куликов, меняющая весной окраску перьев на груди и шее.


3


Полок — возвышение в деревенской бане, на котором парятся.


4


«Воры», «польские воры» — существовавшие ранее группировки заключённых в лагерях. Все группировки после Указа Советского правительства от 5 мая 1961 года окончательно уничтожены.