О детской литературе, детском и юношеском чтении (сборник) Анатолий Васильевич Луначарский Сборник избранных работ А. В. Луначарского, посвященных проблемам детской литературы, детского и юношеского чтения. http://ruslit.traumlibrary.net Анатолий Васильевич Луначарский О детской литературе, детском и юношеском чтении Вступительная статья Имя Анатолия Васильевича Луначарского (1875–1933) самым тесным образом связано с историей становления советской культуры, дела образования и воспитания молодого поколения нашей страны. Луначарский был широко и разносторонне образованным человеком. С детских лет книги становятся его друзьями и наставниками. Его любимыми книгами были произведения Рылеева, Пушкина, Тургенева, Добролюбова, Писарева, Чернышевского. Еще подростком он интересовался проблемами политики, эстетики, искусствоведения. Вспоминая о своих детских и юношеских годах, Анатолий Васильевич писал: «Читал все время массу, не только на русском, но и на французском и на немецком языках… К 1891 году я был уже „марксистом“, с трепетом читал нелегальных тогда Энгельса и Каутского, и от Писарева перешел к штудированию первого тома „Капитала“ Маркса»[1 - Луначарский А. В. Автобиографическая заметка. — В кн.: А. В. Луначарский. Неизданные материалы. — Лих. наследство, т. 82, М., 1970, с. 550.]. «…Первый том „Капитала“ именно в это время, в 4-м классе гимназии, был мною проштудирован вдоль и поперек. Хотя он и позднее был мною неоднократно перечитан, но основное знакомство с ним получил я именно в 13 лет…»[2 - Луначарский А. В. Воспоминания и впечатления, М., 1968, с. 16.] Книги, по свидетельству Луначарского, привлекли его к участию в революционном движении, сформировали как публициста и писателя. В предреволюционные годы Луначарский проявляет большой интерес и к вопросам педагогики. Живя в Швейцарии, он в течение двух лет изучал педагогику, посещал школы, знакомился с трудами по проблемам воспитания. Луначарский принадлежал к замечательному поколению революционеров-большевиков, которое под руководством В. И. Ленина подготовило и осуществило социалистическую революцию, заложило фундамент социалистического государства. После революции партия поручила Анатолию Васильевичу один из важнейших участков социалистического строительства. Второй Всероссийский съезд Советов в своем постановлении об образовании рабоче-крестьянского правительства во главе с Лениным назначил Луначарского комиссаром по просвещению. На этом посту он оставался до 1929 года. В статье «Из Октябрьских воспоминаний» Анатолий Васильевич писал, что это назначение он воспринял не только с волнением, но даже с испугом, когда представил себе всю грандиозность той ответственности, которая на него возлагалась. Ведь в 20-е годы в ведении Наркомпроса находились все области просвещения и культуры: дошкольное воспитание, школьное обучение, высшие учебные заведения, профессиональное образование, ликвидация неграмотности, памятники старины, издательства, театры, культурно-просветительная работа. И все это должно было закладываться, осуществляться и развиваться впервые, причем в обстановке голода, разрухи, саботажа части работников, а в самые первые послереволюционные годы и в обстановке иностранной интервенции и продолжавшейся еще гражданской войны. В эти годы все, что делалось в области культуры в самом широком смысле этого слова, было связано с именем Луначарского. При его участии подготавливались постановления партии и Советского государства по вопросам литературы и искусства, создания системы народного просвещения. Нельзя забывать, что в это же время Луначарский являлся одним из первых советских ученых, разрабатывавших марксистско-ленинские принципы литературоведения, был критиком, драматургом, лектором по вопросам театра, литературы и искусства, и его лекции впервые были построены на марксистско-ленинских принципах. Успех дела, которым руководил Луначарский, объясняется не только его разносторонними знаниями, но и тем, что он работал под непосредственным руководством Владимира Ильича Ленина, а рядом с ним трудились такие корифеи в области педагогики, литературы, искусства, как Н. К. Крупская, А. М. Горький, А. Блок, В. Брюсов, О. Ю. Шмидт, А. Серафимович, такие ученые, как А. Ферсман и В. Обручев, такие молодые энтузиасты, как К. Чуковский и Н. Сац. Владимир Ильич Ленин высоко ценил деятельность Народного комиссариата просвещения и лично Анатолия Васильевича, считал его на редкость богато одаренной натурой, отличным товарищем, умеющим превосходно выполнить любое партийное поручение. С большим уважением и подлинной любовью относились к Луначарскому сотрудники Наркомпроса, Государственного издательства, ученые, писатели, артисты театров, музыковеды.[3 - См. в кн.: Памяти А. В. Луначарского. 1875–1933. М., 1935, 99 с.] Одной из первоочередных задач Советского государства являлась защита детей, воспитание нового человека. В статье «О неделе ребенка» Луначарский провозгласил: «…Забота о детях будет не только частью нашей революции, но она — необходимейшая мера самой прочности революции… Судьба России лежит именно в детях, правильное физическое и общее воспитание которых дает тех граждан, которые впервые, быть может, войдут в подлинный социалистический строй и определят его характер».[4 - Народное просвещение, 1921, № 76–78, с. 7–8.] Для создания всей системы воспитания и образования человека нового социалистического общества важно было установить, «какой человек нам нужен». Луначарский в своих работах утверждает, что основной целью воспитания является создание гармонического человека и одновременно борца за коммунизм. «Если мы не будем вырабатывать из ребенка борца, личность, то это нам помешает создать очень многое, помешает создать и гармоническое общество», — писал Анатолий Васильевич в статье «Детское движение и коммунистическое воспитание». Луначарский утверждал, что человека нового социалистического типа должны отличать прежде всего коммунистическая сознательность, верность идеям пролетарского интернационализма, коллективизм, умение мечтать, то есть видеть перспективы общественного развития, стра- стно воспринимать жизнь. Формированию нового человека служат общее и политехническое обучение, идейно-политическое, нравственное, трудовое, эстетическое и физическое воспитание. В процессе воспитания человека социалистического общества должны быть предусмотрены и все условия для развития его чувств и эмоций, для развития и проявления его способностей и талантов. Все эти положения являются и в настоящее время основополагающими в советской педагогике. Чтобы успешно решить задачи воспитания нового человека, необходимо было хорошо знать детей. Анатолий Васильевич часто встречался с детьми, переписывался с ними, и это помогало ему определять и осуществлять задачи их защиты и воспитания. Луначарский руководил Советом защиты детей, созданным в январе 1919 года; по его инициативе в 1920 году была проведена Неделя защиты ребенка: он принимал самое непосредственное участие в создании пионерской организации, посещал школы и детские сады, бывал в детских библиотеках и детских домах, выступал на собраниях и митингах детей. В своих выступлениях он рассказывал детям о политической жизни страны, задачах школы, необходимости учебы, общественной деятельности, нравственного воспитания. Приведем только несколько примеров. 12 ноября 1918 года Луначарский выступил перед 50 тысячами детей Петрограда, собравшимися на митинг у Зимнего дворца. Свое выступление он начал так: «Как после темной и холодной ночи восходит солнце и своими лучами приносит тепло, свет и радость, так и для вас, дети, после борьбы взрослых за свободу, равенство и братство, борьбы, которая многих из вас лишила детских радостей и удовольствия, взойдет яркое солнце, в лучах которого вы вырастете, окрепнете для счастливой и безмятежной жизни и труда…».[5 - Сев. коммуна, 1919, 12 нояб.] В своем отчете о командировке в Ростов он, в частности, писал: «29 числа утром устроен был перед окнами здания Партийного комитета большой детский митинг, на который собралось не менее 2 тысяч детей… Мною также была произнесена речь детям, которые потом разошлись по различным садам и театрам города».[6 - См. в кн.: В. И. Ленин и А. В. Луначарский. — Лит. наследство, т 80, М., 1971, с. 470–471.] А вот что рассказал П. Седов о встрече Луначарского с детьми в детском доме № 4 города Москвы: «Во время встречи Анатолий Васильевич увидел книгу Гюго… — А книжечка эта, мои дорогие, — сказал Луначарский, — знаменитого французского писателя Виктора Гюго! Называется „Отверженные“. Он и о вас, между прочим, очень много слышал! И даже вот в этой книжке про вас написал. — Про всех? — Ну, пожалуй, не про всех, а про одного. Про парижского гамена Гавроша. Он рассказал о далеком городе Париже, о смешном слоне, в брюхе которого можно прятаться от непогоды, о баррикадах, о бесстрашном мальчишке в материнской кофте».[7 - Седов П. Штатский комиссар. — Учительская газ., 1965, 23 нояб] Таких разговоров Луначарского с детьми было множество. Сохранилось и много писем детей к Анатолию Васильевичу. Они благодарили его за книги, просили ответить на волнующие их вопросы, рассказывали о своих бедах и радостях.[8 - См. статьи: Зелов Н. «Нарком и дети». — Учительская газ., 1967, 25 июля; «Письма к Наркому». — Учительская газ., 1965, 23 нояб.] Глубокое понимание задач воспитания, прекрасное знание детей помогли Луначарскому возглавить работу по определению системы народного образования, учебного плана советской школы, в разработке программ, методов обучения, создания таких основополагающих документов, как «Положение о единой трудовой школе» и «Основные принципы единой трудовой школы». Луначарский считал, что школа должна дать детям все лучшее и передовое в области науки, культуры, искусства, раскрыть перед ними основы марксизма, учение о человеке и природе, об историческом развитии человеческого общества, сформировать их гражданское самосознание. Значительную роль в деле воспитания нового человека Луначарский отводил искусству, эстетическому воспитанию детей, основная цель которого формирование «человеческих эмоций» в коммунистическом духе. Анатолий Васильевич рассматривал эстетическое воспитание как один из путей общественного воспитания. Он писал: «Эстетическое воспитание даст умение жить здоровой и сильной творческой жизнью… Такое назначение эстетического воспитания делает его необходимой частью нашей новой трудовой школы, явится одним из путей общественного воспитания». «Начиная с детского возраста, — замечает Луначарский в статье „Какой человек нам нужен“, — кончая возрастом взрослых, люди движутся страстями, аффектами, и эти страсти, аффекты эмоциональной жизни должны быть определенно воспитываемы».[9 - Комс. правда, 1928, 25 июля.] В эстетическом воспитании детей и подростков значительная роль принадлежит литературе. Заслугой Луначарского является то, что он добился изучения литературы в школе как самостоятельного учебного предмета. До 1927 года литература рассматривалась в школе только в качестве иллюстративного материала в курсах обществоведения и истории. В спорах со своими противниками в области педагогики Луначарский утверждал необходимость глубокого и последовательного изучения литературы не только в социальном плане, но и в целях формирования нравственных сторон личности человека, его художественного вкуса, чувств, эмоций. В результате острого обсуждения того, какое место должно занимать изучение литературы в школе, 26 марта 1926 года на совещании «Об историзме в применении к общественным дисциплинам во II ступени» была принята следующая резолюция: «Целью изучения литературы в школе-семилетке является: 1. Путем изучения литературного материала содействовать живому пониманию социальной действительности и ее исторического происхождения, а также марксистскому подходу к литературным произведениям. 2. Использовать эмоционально-воспитательную силу литературы путем соответствующего подбора материала для углубленного чтения. 3. На разборе литературных произведений укрепляется выразительность языка учащихся. Для достижения этих целей необходимо признать за изучением литературных произведений самостоятельность без разрыва, однако, органической связи с обществоведением. 4. Использование как современной литературы, так и литературы прошлого как чисто иллюстративного материала при прохождении обществоведения выделяется в круг забот последнего и не должно считаться органической частью изучения литературы в школе, предполагающей лишь всестороннее изучение крупнейших литературно-художественных произведений и развития литературы в связи с историей и общественностью». Луначарский настаивал, чтобы в программы по литературе были включены произведения Пушкина, Лермонтова, Герцена, Некрасова, Чернышевского, Горького, которые не изучались в дореволюционной школе. Анатолий Васильевич написал целый ряд статей, посвященных творчеству классиков русской и мировой литературы. В них он стремился показать, в чем заключается ценность писателя, что отличает эпоху, в которую он жил и творил, что нового внес каждый писатель в развитие культуры и литературы. В статьях дается особенно глубокий анализ тех произведений, которые рекомендовались для чтения и изучения в школе: «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизор» Гоголя, «Что делать?» Чернышевского; подчеркивается ценность творчества классиков для наших дней. В статье «Литература и марксизм» Луначарский писал: «Нам важно знать, какое место занимал Пушкин в 20 — 30-х годах XIX в. Ну хорошо. А какое место занимает Пушкин в 20-30-х годах XX в.? Что вы думаете, ребенок в школе не задаст такого вопроса? Непременно задаст». Наряду с произведениями классиков, по глубокому убеждению Луначарского, в социалистической школе должны рассматриваться и произведения лучших современных писателей. «Мы сделали бы огромную ошибку, если бы отмежевались от современной литературы», — писал он. Современная литература не только расширит кругозор учащихся, но и явится средством идейного, морального и эстетического воспитания, утверждал Луначарский. Особую ценность приобретают статьи Луначарского, посвященные творчеству советских писателей, которые по его настоянию были включены в школьную программу по литературе. Луначарский писал, что Серафимович, которого он назвал «поэтом революции», создал классическое произведение о мощном мировом железном коммунистическом потоке. «Железный поток» — прекрасный воспитатель революционной молодежи. Изучая книгу Фурманова «Чапаев», читатель обогатится и новыми знаниями о гражданской войне, и новыми чувствами революционного энтузиазма. Маяковский ценен тем, что он сделал все, чтобы подготовить путь человека будущего. Горький дает революционное отражение жизни, обнажает ее отрицательные стороны, создает эстетические идеалы революции, счастья человека, предвидит окончательную победу социализма. Луначарский приветствовал появление книг И. Ильфа и Е. Петрова, постановку в Художественном театре пьес Вс. Иванова «Бронепоезд 14–69» и Ю. Олеши «Три толстяка». Анатолий Васильевич пришел к выводу, что лучшие книги, созданные в 20-е годы, свидетельствовали о поисках писателями нового типа человека, стремлении показать его духовный мир. Эти книги отличались актуальностью тематики, показывали реальные события, вызывали интерес к новому быту, новой морали. Луначарский отверг и методику литературного анализа, которая «сводит тот или иной роман, ту или иную драму на ее классовую подоплеку и ограничивается этим»[10 - Родной язык и литература в школе, 1928, № 1, с. 5.]. Он советовал учителям широко применять драматизацию литературных произведений, метод выразительного чтения, которые помогут школьникам глубже проникнуть в художественную ткань произведения, понять идеи и замыслы писателя. Анатолий Васильевич утверждал, что лучшие произведения литературы должны не только изучаться в школе, но и входить в круг внеклассного чтения детей и подростков. Для обеспечения читателей рекомендуемой литературой уже в первые годы Советской власти было национализировано издание произведений классиков. 14 февраля 1918 года Луначарский доводит до сведения граждан, что согласно декрету ВЦИК о государственном издательстве от 29 декабря 1917 года «Государственная комиссия по народному образованию постановила монополизировать на пять лет и издать сочинения 58 русских писателей». Несколько позже начала издаваться специальная серия книг «Русские и мировые классики» под редакцией А. В. Луначарского и Н. К. Пиксанова. В эту серию были включены не только произведения русских классиков, но и книги Байрона, Гете и других писателей разных стран. Книги были снабжены популярными предисловиями, значительная часть которых написана Луначарским, и примечаниями. Произведения классиков для детей выпускало не только Государственное издательство. Начиная с 1919 года их издает и издательство З. И. Гржебина, в работе которого активное участие принимал Горький. В серию «Книги для юношества» были включены произведения В. Гюго, С. М. Степняка-Кравчинского, И С. Тургенева, Р. Джованьоли, Э. Войнич и другие. Для пропаганды произведений классиков делалось все возможное. Они поступали в продажу по себестоимости, а учащимся школ раздавались даже бесплатно. Классикам русской литературы сооружались памятники. Луначарский выступал в печати со специальными статьями, в которых призывал читать произведения классиков, а одна из его статей, обращенная к юношеству и опубликованная в газете «Комсомольская правда», так и называлась: «Читайте классиков!» Не меньше внимания уделял Луначарский изданию произведений современных писателей. Лучшие произведения Луначарский рекомендовал включить в серию «Библиотека современных писателей для школы и юношества», которую начиная с 1925 года стало выпускать издательство «Никитинские субботники». Луначарский участвовал в отборе произведений для этой серии, написал предисловие, которым открывалась каждая книга. В этой серии были изданы произведения Вс. Иванова, Н. Ляшко, А. Новикова-Прибоя и других. Луначарский разрабатывал проект создания серии литературно-художественных альбомов под общим заглавием «Великий путь», серию диапозитивов о жизни и творчестве писателей, рекомендовал чаще выпускать «школьные антологии и сборники» и советовал, чтобы составители и авторы предисловий не приспосабливались «к мнимому полудетскому разуму школьников, а говорили с ними полным голосом». В этом плане особенно интересно предисловие Луначарского к хрестоматии «Освобожденный труд», изданной комсомолом Харькова, и предисловие к сборнику «Второй ступени» (см. настоящий сборник). Таким образом, в сложной обстановке 20-х годов, при наличии противоположных тенденций в литературе и различных борющихся между собой литературных групп, Луначарский не только участвовал в подготовке резолюции ЦК РКП (б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы», но и принимал все меры к практическому осуществлению партийного руководства литературно-художественной жизнью страны. Значительное место в наследии Луначарского занимают работы, посвященные проблемам теории и критики литературы. Он является одним из основоположников марксистского литературоведения, разрабатывает основные принципы литературы социалистического реализма. «Задача искусства идеологическая, — утверждал Анатолий Васильевич, — она заключается в помощи воспитанию нового человека».[11 - Известия, 1929, 7 нояб.] Формулируя принципиальные требования к критике литературы, Луначарский писал, что критик-марксист должен постараться найти основную социальную тенденцию произведения, оценивая произведение, ему необходимо, не впадая в попустительство, выявить положительные стороны книги, предостеречь автора, помочь ему. В своих статьях и докладах о критике и художественном мастерстве Луначарский подчеркивал, что наша «…критика должна быть очень острой, но вместе с тем чрезвычайно тонкой. Наша самокритика, наше взаимное товарищеское воздействие должны заключаться не в окрике, не во взаимооглушении, а в самом заботливом отношении ко всякому товарищу, работающему рядом в области культуры, в страстном активном желании научить его и научиться у него чему только можно». Основным критерием, с которым критик должен подходить к анализу произведения, является определение того, содействует ли оно развитию и победе пролетарского дела. Плох тот художник, который своими произведениями только иллюстрирует уже выработанные положения нашей программы. Художник ценен именно тем, что он поднимает новину, что он со своей интуицией проникает в область, в которую обычно трудно проникнуть статистике и логике. Луначарский считал, что форма произведения хороша только тогда, когда она соответствует своему содержанию, придавая ему максимальную выразительность и обеспечивая за ним возможность наиболее сильного влияния на читателя. Подлинный критик-марксист обязан быть учителем писателя, особенно молодого или начинающего, утверждал Луначарский. Органической частью всей советской литературы Луначарский считал литературу для детей и юношества. Детскую и юношескую литературу он рассматривал как действенное орудие формирования идеологии нового человека, мощный фактор его нравственного и эстетического воспитания. Именно поэтому статьи Луначарского, в которых рассматриваются общие принципы советской литературы, ее теории и критики, проблемы коммунистического воспитания молодого поколения, имеют непосредственное отношение и к литературе для детей. К. И. Чуковский вспоминает, что в первые годы после революции Луначарский особенно заботился о «скорейшем создании двух немаловажных рычагов будущей советской культуры: первый из них Госиздат, который существовал тогда только в зародыше и лишь через год появился на свет; второй — литература для советских детей, тоже еще не родившаяся в те времена».[12 - Чуковский К. И. Из воспоминаний. М., 1959, с. 318.] Интересно привести еще один факт, свидетельствующий о приверженности Луначарского к литературе для детей. Секция переводчиков и редакторов иностранной художественной литературы Федерации объединения советских писателей просила Анатолия Васильевича ответить на вопрос, в каких областях перевода он по преимуществу работает? Последовал ответ: «Стихи, проза, классики, современные писатели, детская литература. Переводил художественную прозу и стихи…».[13 - Луначарский А. В. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 556.] Не без участия Наркомпроса и в первую очередь самого Луначарского были подготовлены решения XI и XIII съездов РКП (б) в области детской и юношеской литературы, Постановление ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по улучшению юношеской и детской печати» 1928 года, которые имели решающее значение для создания и развития литературы для детей и юношества. 20-е годы были годами становления новой советской литературы для детей, формирования творчества лучших детских писателей. В своих статьях, письмах, высказываниях Луначарский дает оценку состояния детской литературы в 20-е годы, определяет ее особенности, тематику, делает все возможное для привлечения в литературу талантливых писателей, ученых, общественных деятелей. Так, для привлечения писателей и ученых к созданию художественной, научно-популярной и учебной литературы издательский отдел Наркомпроса объявляет в 1921 году первый в нашей стране конкурс на лучшую художественную книгу для детей разных возрастов. Отдельные лица и коллективы работают над созданием букварей и книг для чтения. Не случайно именно в первые годы после революции В. Маяковский выступает на заседании комиссии отдела изобразительных искусств Наркомпроса с докладом о необходимости издания в первую очередь детской книги, в которой будут помещены стихотворения и выделен политический отдел, а также готовит к изданию «для дет-ков» сборник своих стихотворений; Луначарский спрашивает у Чуковского о возможности издания сказок художника Ивана Пуни, а позже предлагает Агнии Барто попробовать свои силы в создании поэтических произведений для детей. В эти же годы Луначарский с большим вниманием относится к желанию Телешова издавать журнал для детей до восьми лет. Анатолий Васильевич один из первых обратил внимание на книгу Сейфуллиной «Правонарушители», вызвал в Москву из Краснодара С. Маршака и Е. Васильеву — талантливых драматургов для детей; при содействии Луначарского, возглавившего директорию Первого государственного детского театра, при нем создается группа драматургов. В 20-е годы в детскую литературу приходят писатели, ставшие славой и гордостью советской детской литературы. Это С. Маршак, дарование которого высоко ценил Луначарский, А. Неверов, А. Гайдар; пришли писатели старшего поколения — М. Пришвин, А. Толстой, С. Григорьев, А. Свирский и другие. Луначарский с гордостью говорил: «Я уверен, что ни в Германии, ни в Америке вы такой плеяды не найдете». Все детские писатели ощущали на себе влияние Луначарского, чувствовали его заботливое, бережное отношение. Анатолий Васильевич следил за ростом писателей, чрезвычайно деликатно направлял их творчество. 20-е годы были для детской литературы не только годами становления советской детской литературы, но и годами борьбы за утверждение новых принципов социалистического реализма. Сначала это была борьба с декадентами, продукцией частных издательств, которые выпускали серые и сентиментальные книги. Затем борьба концентрировалась вокруг таких проблем, как отношение к культурному наследию прошлого, пролеткультовским теориям, влиянию рапповских идей. Остро дискутировались такие вопросы: давать или не давать детям произведения классиков, допустимы ли в чтении детей сказки, нужны ли романтические повести, фантастика, существует ли специфика детской литературы и в чем она заключается, понимают ли дети юмор, должны ли быть произведения для детей высокохудожественными или достаточно того, что они написаны на актуальные темы и т. д. Во всех своих выступлениях по вопросам детской литературы Луначарский отстаивает необходимость овладения писателями классическим наследием прошлого, напоминая завет Ленина брать из старого все лучшее. Вместе с М. Горьким он защищал молодую детскую литературу, творчество Маршака, Житкова, Олеши, Маяковского, Бианки, Богданова от нападок заушательской критики. Он признавал новизну начинаний Чуковского в области изучения детского языка и назвал его пионером в этой области, а когда произведения Маяковского и некоторых других писателей начали изымать из библиотек, Луначарский на специальной встрече с библиотекарями с гневом говорил о той дополнительной цензуре, которую они ввели на книги, и потребовал от них уважения к труду писателя и доверия к читателям[14 - См.: Доклад А. В. Луначарского на встрече с библиотекарями в Доме печати 24 января 1930 г. — Луначарский А. В. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 70–98.]. Специальным постановлением Наркомпроса был приостановлен «разгром детских библиотек». В 20-е годы началось создание и научно-познавательной и мемуарной литературы для детей, выходили из печати произведения Б. Житкова, В. Бианки, М. Ильина, С. Григорьева о науке и технике, истории, природе, животном мире. Многие произведения для детей были созданы замечательными общественными деятелями, корифеями педагогики. Именно в эти годы Н. К. Крупская написала для подростков книгу «Моя жизнь» и биографические рассказы о В. И. Ленине, А. И. Ульянова-Елизарова — воспоминания «Детские и школьные годы Ильича», Ем. Ярославский — «Что должен знать пионер о рождестве». В эти же годы Луначарский выступает как автор многих очерков и статей, предназначенных для юных читателей, становится одним из зачинателей публицистики и литературоведения для детей. Он публикует свои рассказы и воспоминания о В. И. Ленине, очерк о Карле Марксе, предисловия к хрестоматиям «Освобожденный труд» и «Второй ступени», к серии книг для школы и юношества. По свидетельству Н. Черкасова, он часто выступал перед маленькими слушателями опер, рассказывал им о содержании опер, старался углубить их восприятие спектакля, учил их понимать прекрасное. Зная Луначарского как публициста, глубоко понимающего запросы и особенности юных читателей, поборника всего нового, редакции детских и юношеских журналов обращались к нему с просьбой выступить на их страницах. Так, И. Разин, редактор журнала «Пионер», просил Анатолия Васильевича рассказать о том, с какими привычками (индивидуалистическими и мещанскими) нужно юным читателям' журнала вести беспощадную борьбу, а редактор журнала «Юный коммунист» просил ответить на вопросы анкеты, какими путями складывается мировоззрение у современной молодежи, чем грозит «слабая тяга к теории или слишком утилитарный подход к ней», как влияют особенности эпохи на формирование мировоззрения. Таких примеров можно привести множество. Выступал Луначарский и в юношеских аудиториях. Его доклады и выступления были посвящены жизни и деятельности В. И. Ленина, нравственным проблемам, творчеству классиков и современных писателей, интересам и запросам детей и юношества в области чтения. В 1918 году Луначарский создает комиссию по детскому чтению, а в 1920 году, несмотря на огромные экономические трудности, которые переживает страна, при содействии Луначарского и Крупской начинает работать такое уникальное учреждение, как Институт детского чтения, призванный изучать историю и теорию детской литературы, определять интересы и особенности чтения детей каждой возрастной группы, исследовать, как воспринимают дети произведения различных жанров, понимают ли они юмор, сатиру, фантастику, чем должно отличаться построение сюжета в книгах для детей, какой герой их особенно увлекает. В работе института принимали участие Н. Д. Телешов, Н. В. Чехов, О. И. Капица. Данные исследований, проведенных в этом институте его сотрудниками — Покровской, Рубцовой, Григорьевой, дали возможность Луначарскому, Крупской, Горькому и другим литературоведам, педагогам и писателям сформулировать свои требования к литературе для детей, решить вопрос о ее специфических особенностях. 20-е годы характеризуются и активизацией критики детской литературы. Во многих педагогических и литературно-критических журналах начинают появляться статьи о детской литературе, рецензии на новые книги, годовые и тематические обзоры литературы. После того как Луначарский и его сторонники уже добились решения о систематическом изучении литературы в школе, после опубликования ряда постановлений партии о литературе для детей и юношества настало время подвести некоторые итоги развития литературы, установить ее особенности и задачи. С этой целью в начале 1928 года состоялось специальное заседание Наркомпроса, посвященное литературе для детей. Затем в 1929 году Луначарский выступает с докладом «Пути детской книги» перед творческой и педагогической общественностью Москвы, участвует в подготовке Первого совещания по детской литературе, а в 1931 году выпускает под своей редакцией и со своим предисловием сборник «Детская литература». Все эти события являются звеньями одной цепи, имеющей целью повысить качество и воспитательную ценность детской литературы. В своих статьях и выступлениях, посвященных литературе для детей, Луначарский рассматривает ее как часть всего советского искусства, советской литературы, а ценность каждой книги определяется им так же, как и ценность любого произведения. «Все, что содействует развитию и победе пролетарского дела, есть благо, все, что вредит, есть зло».[15 - Луначарский А. В. Собр. соч., т. 8, с. 11.] Луначарский утверждает право писателей создавать книги самой широкой тематики. Однако он считает, что ведущие темы на каждом историческом этапе определяются основными направлениями развития общества. Поэтому Луначарский сосредоточивает свое внимание на тех книгах, которые раскрывают борьбу за построение коммунизма, жизнь людей труда, братства и единение трудящихся всего мира, показывают борьбу с пережитками прошлого, религией, со всем «позором узкого национализма». В статье «Искусство слова в школе» он писал о том, что дети живут в необыкновенное время, которое отмечено яркостью, гигантским размахом жизненных сил, и что это «поистине сказочное время должно найти отражение в высокохудожественных и высокоидейных произведениях литературы». Тема современности, по мнению Луначарского, может быть раскрыта в произведениях различных видов и жанров: публицистических, научно-популярных, художественных, в учебниках, первых книгах для чтения и даже в букварях, так как, по утверждению Анатолия Васильевича, Ленин настаивал, чтобы сама грамотность наша от первого слова, которое прочитает ребенок, была наполнена коммунистическим содержанием. В сборнике «Детская литература» его авторы — критики и литературоведы, — выполняя задачу «произвести классификацию и расценку нашего имущества», также выделяют из всего потока литературы книги тех жанров, которые являются особенно воспитательно ценными и одновременно интересными детям. Это революционные книги, агитационные, деловые, публицистика в журналах для детей. В статьях авторов сборника рассматриваются также бытовые повести, исторические книги, поэзия, веселые книги, иллюстрирование произведений для детей. Важно подчеркнуть, что многие из этих тем и жанров выделяли в своих работах как основополагающие и Н. К. Крупская, и А. М. Горький. Одновременно с тематикой важно было выявить и то, что должно отличать книги для детей, то есть решить проблему специфики детской литературы. Луначарский всегда подчеркивал, что детство — это особая стадия развития человека, ребенок — особый организм. Отсюда вытекает необходимость дифференциации литературы в зависимости от возраста ребенка, определения тех тем, жанров, творческих приемов, которые ближе, интереснее детям того или иного возраста. Маленьким детям особенно близок жанр сказки, в котором как бы реализуются потребности растущего человека. Одновременно сказки — это основной пласт литературного наследства. Они передают детям народную мудрость, оптимизм, развивают у детей чувство фантазии. О защите Луначарским жанра сказки, которую полностью отрицали сторонники пролеткультовских взглядов и одновременно критики рапповского толка, свидетельствуют не только его доклады. Не случайно Луначарский публикует сказку няни, которую он особенно любил слушать в детстве и собирался рассказать сыну[16 - Луначарский А. В. Нянина любимая. В кн.: Луначарский А. В. Идеи в масках, М., 1924, с. 91–96.], не случайно он рекомендует к постановке в театрах инсценировки сказок Андерсена «Соловей», Киплинга «Маугли». При нем осуществляется постановка сказки «Принцесса Турандот» Гоцци, «Три толстяка» Олеши, опер Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о золотом петушке». Желая привлечь внимание читателей и слушателей опер к сказкам, помочь им почувствовать их прелесть, глубину народной мудрости, которая в них раскрыта, Луначарский публикует в печати рецензии на сказки, которые идут на сценах театров. «„Золотой петушок“, — писал Луначарский, — яркое противопоставление двух миров: мира прозы, скуки, лени, тупости, чванства, сонной барской одури и животного холопства — и мира мечты, страсти, фантазии», а «Сказку о царе Салтане» он считал особенно близкой детям. Луначарский писал: «Незатейливая, как у Пушкина… такая золотая, весенняя и вся сияющая мягкой красотой истинно пушкинской изобразительности и живущая новой жизнью в стихии музыки… она вполне достойна того легкого литературного шедевра, с которым сочеталась».[17 - Луначарский А. В. О музыке и музыкальном театре, т. 1, М., 1981, с. 275–279; 280–282.] Таким образом, сказка в лучших ее образцах заняла благодаря Луначарскому достойное место в литературе и искусстве для детей. С утверждением жанра народной и литературной сказки получили право на существование и такие приемы, как антропоморфизм, юмор, сатира, фантастика. Ведь всякая игра, которая служит средством познания ребенком мира, не может обходиться без «разговора» животных, одушевления вещей. «Есть суровые педанты реализма, — писал Луначарский, — которые считают, что мы обманываем ребенка, если в нашей книжке рукомойник заговорит. Это глубоко ошибочная точка зрения… Лозунг учебы у классиков, провозглашенный нами во „взрослой“ литературе, можно распространить и на детскую сказку». Жанр сказки, по утверждению Луначарского, может быть использован писателями широко и разнообразно, и не только в художественной, но даже и в научно-популярной литературе, сказка поможет даже самому маленькому ребенку рассказать об истории культуры. В литературе для более старших детей, подростков, Луначарский считал необходимым создать «утопические», научно-фантастические произведения, раскрывающие перспективы развития науки, техники, общественной жизни. Опираясь на мысль В. И. Ленина о плодотворности фантазии, Луначарский подчеркивал, что она вызывает у ребенка и подростка пытливое желание проникнуть в будущее, укрепляет изобретательский дух читателя, приближает завтрашний день. «Конечно… — писал Луначарский, — просто предаваться гаданиям сейчас было бы смешно. Но в туманное еще будущее мы бросаем могучие снопы лучей нашего марксистского прожектора. У нас есть наши планы. И наш писатель может мечтать, не отрываясь от почвы действительности». Детская литература, по убеждению Луначарского, должна давать детям жизненные идеалы, примеры для подражания. В книгах для детей важно в первую очередь создавать положительные образы. «Мы вправе требовать, чтобы писатель изображал положительные типы, которые могут показать, каким должен быть молодой гражданин нашей республики», — писал А. В. Луначарский в статье «Этика и эстетика Чернышевского перед судом современности». «…Мы должны стремиться… к тому, чтобы в чисто художественном образе билось коммунистическое сердце». Желая дать детям жизненные идеалы, Луначарский был сторонником создания художественных биографий замечательных людей прошлого и настоящего, правдиво и занимательно написанных мемуаров. В одном из писем сыну есть такая фраза: «…Советую тебе много читать. Больше всего… биографий, мемуаров. Для меня это было и осталось огромным наслаждением и поучением». Своеобразным приближением к такой книге о замечательном человеке настоящего являются его рассказы о В. И. Ленине. В своих очерках-воспоминаниях «Штрихи», «Смольный в великую ночь», «Ленин в Совнаркоме», «Ленин», «К характеристике Ленина как личности» Луначарский стремился раскрыть образ Владимира Ильича как идеал человека коммунистического общества. «Ленин с головы до пят человек нового мира. В этом его огромная особенность, в этом его непередаваемое очарование». Не случайно эти очерки Луначарского вошли во многие сборники рассказов о Ленине для детей, а также в серию «Жизнь Ленина. Избранные страницы прозы и поэзии в десяти томах», которую выпускает издательство «Детская литература». Луначарский высоко ценил публицистику в книгах для подростков. Он называл публицистику «горячей авторской лирикой», которая способна зажечь читателей передовыми идеями, так как воздействует на него не только правдивостью изложения фактов, яркостью событий, но и агитационной страстностью автора. Луначарский считал необходимым создавать для детей и юношества и приключенческую литературу. Динамическое развитие сюжета, обилие событий всегда привлекает читателей. В статье, посвященной анализу журнала «Всемирный следопыт», он, разоблачая вред буржуазной приключенческой и детективной литературы, доказывал необходимость создания новых художественных книг, изобилующих приключениями, воспитывающих юное поколение в духе наших нравственных идеалов. На протяжении всей своей жизни Луначарский остается борцом за высокое художественное качество литературы, в которой органически сочетаются реализм и романтика. Целиком присоединяясь к требованию Белинского, Чернышевского, Плеханова о том, что самые лучшие намерения автора только тогда могут захватить человека, когда они раскрыты с большой художественной силой и талантом, Луначарский всегда подчеркивал необходимость единства формы и содержания. «Нет мастера без великого содержания», — писал он. Серость, скука, схематизм и нарочитое морализирование в книгах для детей происходят от того, как считал Луначарский, что «педанты реализма» пытаются изгнать из книг фантастику, игру. Если писатель вместо живых образов дает сухие схемы, говорил он, такой писатель лишается права называться художником и его произведения выпадают из сферы искусства. В результате получается «что-то искусственное, надуманное, маргариновое, от чего, естественно, отворачиваются», — говорил Анатолий Васильевич на заседании коллегии Наркомпроса в 1928 году. Луначарский справедливо считал, что особенность книг для детей в том, что они приносят детям подлинную радость. Ребенок оптимист по натуре, он жизнерадостен и в жизни и в книге ищет веселья. Ему хочется смеяться, и поэтому в книгах, особенно для маленьких, обязательно должен присутствовать юмор. Преступление совершает тот, кто вместо поэзии, образов наших людей, живущих полной жизнью, строителей нового мира, предлагает детям «опилки с вазелином», нечто серое, нудное, отвратное, что никогда не сможет стать духовной пищей советских детей. Выступая на диспуте «Что ищет молодежь в литературе, что ей дают и что надо дать», Луначарский сказал, что требования к современной литературе для юношества можно выразить несколькими короткими словами: «Романтика! Простота! Ясность! Живой человек!.. Язык должен быть прост». И дальше Луначарский говорит: «Литература должна помогать читателю расширить горизонт знаний, чувств жизни, она должна быть интересна, написана простым языком, доставляющим при чтении наслаждение. При наличии всех этих признаков книги будут увлекать, и тогда она может проводить нужные идеи. Современная литература должна не только реально и художественно отразить действительность, но она должна отвечать на вопрос, „что делать и как должно быть“». Таким образом, в докладе Луначарского «Пути детской книги», в предисловии к сборнику «Детская литература», выступлении на коллегии Наркомпроса и в других работах была дана развернутая оценка литературы для детей 20-х годов, выявлены ее недостатки, определены взгляды на вопросы, которые были предметом острых дискуссий, сформулированы принципиальные требования к литературе для детей. Однако характеристика деятельности Луначарского в области детской литературы была бы недостаточно полной, если бы мы не остановились на проблемах научной разработки ее теории и критики. Основываясь на тех требованиях к критике, которые были сформулированы им в статьях «Критика», «Тезисы о задачах марксистской критики» и других, Луначарский предложил примерный план книги, в которой должны быть рассмотрены проблемы литературоведения и критики в применении к литературе для детей. Эта книга, по мнению Анатолия Васильевича, должна открываться исследованиями в области психологии детства, так как рассмотрение любых сторон детской литературы невозможно без глубокого знания психологии ребенка, ее развития и изменения в зависимости от возраста и окружающей среды. Затем необходимо раскрыть цели воспитания, роль книги в воспитательном процессе. Все это явится основой научного анализа детской литературы, выявления ее достоинств и недостатков. Могут быть рассмотрены различные типы книг: веселая книга, деловая книга, художественная книга и другие и их роль в обучении и воспитании детей. Затем следует показать воздействие книги на ребенка, его реакцию на прочитанное, его устные и письменные отзывы о книге. «Нам не надо, — писал Луначарский, — простых суждений о том, нравится или не нравится тому или другому критику та или другая детская книга и как по его мнению должна ли она понравиться или не понравиться ребенку. Нам нужно изучение детского читателя, его реакции на книги». Много внимания уделял Луначарский и развитию педагогики детского чтения. «Обращаю ваше внимание на важность педагогики руководства детским чтением», — сказал он в докладе «Пути детской книги». Разработать вопросы чтения и руководства чтением — такова одна из важнейших задач педагогики, подчеркивал Луначарский. Даже при самом высоком качестве детских книг сохраняется необходимость тактично руководить чтением детей и подростков, направлять их интересы, сделать все возможное, чтобы книга влияла на сознание читателя, потрясла чувство. Именно поэтому Луначарский считал руководство чтением творческим педагогическим процессом. Решение задачи руководства чтением детей требует от педагогов огромных знаний и опыта. Нужно знать психологию детей, воспитательные задачи, определить тип человека, который необходим социалистической действительности, особенности его характера, идеологии, объем знаний и навыков, которыми он должен обладать, знать, что в этом отношении дает ребенку жизнь, школа, пионерское движение. Все это поможет определить, что и как должно дополнить чтение из возраста в возраст. Отсюда вытекает требование Луначарского к отбору книг для детей. Луначарский не был сторонником ограничения круга чтения, особенно в подростковом возрасте, однако он считал, что направлять чтение по-прежнему необходимо. «Хорошо, конечно, — писал он, — предоставить подростку самому разбираться в молодом, но очень густом уже лесу нашей литературы. Однако неплохо положить около него книжку, наиболее соответствующую его возрасту, хорошо подобранную в смысле художественности и в смысле направления и снабженную предисловием или комментариями». Луначарский призывал библиотекарей быть «положительными руководителями в деле постепенного повышения уровня наших читательских масс и главными помощниками и проводниками книг в массы…»[18 - Луначарский А. В. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 95.]. Он видел смысл деятельности библиотекарей в том, чтобы без лишней опеки расширить путь книге, помогать хорошей книге, порекомендовать книгу и, может быть, более трудную, до которой читатель не дорос, дать разъяснение, побеседовать, растолковать, а также научить читателей основам культуры чтения, навыкам выбора книг. «Надо, чтобы ученик легко находил книгу для чтения, современную, свежую, будящую его мысль, дающую ему возможность поярче, побогаче ориентироваться в окружающем». Луначарский советовал библиотекарям чаще читать детям и при этом обращать их внимание на музыкальность, красочность, выразительность фразы и показывать, как и чем это достигнуто, поощрять их фантазирование, приучать наслаждаться не только содержанием, но и формой произведения. Луначарский не считал, что вопросы педагогики детского чтения уже разработаны, и своими высказываниями как бы призывал начать глубокое изучение этих проблем в общей системе воспитательной работы с детьми. Трудно переоценить значение трудов Луначарского и его деятельности в области литературы для детей и юношества. Достаточно сказать, что по свежим следам сделанного им была проведена в начале 1931 года Первая Всероссийская конференция по детской литературе, подготовлено и принято Постановление ЦК ВКП(б) об издательстве «Молодая гвардия» в 1931 году, в 1932 году Постановление о создании критико-библиографического журнала «Детская литература» и, наконец, Постановление об организации издательства детской литературы. Работы Луначарского о детской и юношеской литературе оказали существенное влияние на весь ход литературного процесса, в том числе и на развитие литературы для детей и юношества, педагогику детского чтения. Борец за осуществление ленинских требований к литературе, за создание литературы, проникнутой духом партийности, Луначарский заложил основы советской детской литературы, ее теории и критики. Основополагающие положения Луначарского об эстетическом воспитании остаются незыблемыми и могут быть взяты на вооружение и сегодня для решения многих проблем детской литературы. Эти положения необходимо изучать и разрабатывать в условиях современности. Надежда Константиновна Крупская писала: «Я не знаю другого человека, который мог бы сделать то, что сделал для народного просвещения, в первые годы, в годы борьбы за советский строй, Анатолий Васильевич».[19 - Крупская Н. К. Пед. соч., т. 2, с. 655.] Многие писатели старшего поколения испытали на себе благотворное влияние Луначарского. Приведем только один пример: отправляя в подарок Луначарскому свою книгу «Швамбрания», Лев Абрамович Кассиль писал: «Я шлю Вам книгу потому, что мне вот кажется: Вы, именно Вы, с Вашей чуткостью и сочетанием глубочайших откровений с грациозным юмором, сумеете разглядеть в этой книжке… то, что ускользнуло, мне кажется, от критиков… В эпилоге повести не сказано, какую книгу цитирует подросший герой. Открою Вам — он цитирует Вашу книгу о Викторе Гюго…».[20 - Опубликовано в статье: Пияшев Н. Почта наркома. — Лит. газ., 1974, 1 янв., с. 5.] О значении литературного наследия Луначарского для советской культуры и литературы говорилось и в редакционной статье журнала «Коммунист»: «Партия высоко ценит и действенно использует все лучшее в его наследии».[21 - Об отношении к литературному наследию А. В. Луначарского. — Коммунист, 1962, № 10, с. 39–40.] Мы предлагаем читателям первый сборник избранных работ Анатолия Васильевича Луначарского, посвященных проблемам детской литературы, детского и юношеского чтения. Сборник открывается разделом: «А. В. Луначарский о себе», в котором мы публикуем одну из множества его автобиографий. Ее мы выбрали потому, что в ней ярко выступает круг чтения автора в детстве и юности, говорится о влиянии на него прочитанных книг. Взгляды Луначарского на детскую литературу, детское и юношеское чтение определяются в первую очередь принципами коммунистического воспитания человека, в разработку которых он внес значительный вклад. Этим продиктовано выделение в сборнике раздела «Какого мы человека хотим создать». Он открывается двумя очерками А. В. Луначарского о В. И. Ленине, так как именно в нем Анатолий Васильевич видел идеал человека коммунистического общества и призывал юношество стремиться к тому, чтобы образ вождя стал жизненным идеалом молодых поколений нашей страны. Кроме того, в этом разделе опубликованы, со значительными сокращениями, статьи и доклады, в которых Луначарский сформулировал основные задачи коммунистического воспитания и определил роль литературы и искусства в нравственном и эстетическом воспитании детей и подростков. Известно, что детскую литературу Луначарский рассматривал как естественную и органическую часть всей советской литературы. Поэтому мы считали необходимым выделить в сборнике раздел: «Искусство и коммунистическое строительство», в котором представляем в отрывках или со значительными сокращениями те статьи, речи, выступления Луначарского, в которых он сформулировал отличительные черты творческого метода социалистического реализма, рассмотрел актуальные проблемы теории и критики советской литературы, имеющие непосредственное отношение к литературе для детей и юношества. В разделе «О детской литературе, детском и юношеском чтении» мы стремились по возможности полно представить работы Луначарского о творчестве тех советских писателей, чьи книги вошли в чтение детей, а также его статьи и выступления, в которых он анализировал состояние детской литературы 20-х годов, рассматривал особенности литературы для детей, проблемы ее теории и критики. Велики заслуги Луначарского в пропаганде лучших произведений классиков русской и мировой литературы. В разделе «Читайте классиков!» мы публикуем только две статьи, в которых Луначарский призывал молодое поколение читать и изучать классическую литературу, хотя таких статей было значительно больше. В одном сборнике нет возможности представить все работы А. В. Луначарского о детской литературе, детском и юношеском чтении. Мы надеемся, что последующие издания сборника пополнятся новыми материалами, которые еще мало изучены или хранятся в архивах. Заканчивается сборник комментариями, в которых указано место и время первой и одной из наиболее поздних публикаций каждого материала, дается краткая характеристика отдельных лиц, упоминаемых Луначарским. В этом разделе нами использованы некоторые комментарии, имеющиеся в собрании сочинений А. В. Луначарского, его сборниках статей о литературе, воспитании и образовании школьников. В конце сборника даны указатель имен и краткий перечень работ, в которых рассматриваются взгляды А. В. Луначарского на литературу и искусство для детей. Н. Б. Медведева А.В. Луначарский о себе Из статьи: «Воспоминания из революционного прошлого» Детство мое прошло под сильным влиянием Александра Ивановича Антонова , который, хотя и был действительным статским советником и занимал пост управляющего контрольной палатой в Н. — Новгороде, а потом в Курске, был радикалом и нисколько не скрывал своих симпатий к левым устремлениям. Совсем крошечным мальчиком я сиживал, свернувшись клубком, в кресле до относительно позднего часа ночи, слушая, как Александр Иванович читал моей матери «Отечественные записки» и «Русскую мысль» . Комментарии, которыми сопровождалось чтение Щедрина или другого какого-нибудь подходящего материала, западали мне в душу. В моих разговорах со сверстниками я еще мальчиком выступал как яростный противник религии и монархии. Помню, как, забравшись к серебрянику, жившему в нашем дворе, я схватил небольшую иконку, не помню какого святого, и, стуча ею по столу перед разинувшими рот, обедавшими в то время подмастерьями серебряника, самым заносчивым образом кричал, что представляю богу разразить меня за такое оскорбительное отношение к его приближенному и что считаю отсутствие непосредственной кары за мою дерзость явным доказательством несуществования самого бога. Несмотря на то что я был «барский сын», серебряник ухватил меня за ухо и потащил к матери, совершенно возмущенный и испуганный таким поведением, которое чуть было не навело его на мысль, что я не кто иной, как маленький антихрист. Матери стоило некоторого труда успокоить серебряника, хотя и она, и Александр Иванович Антонов, в доме которого мы в то время жили, отнеслись к этому не только добродушно, но даже с юмором, не лишенным оттенка одобрения. Бывали не менее комические случаи с пропагандой против абсолютизма. Но все эти подражания и выходки, навеянные революционными и полуреволюционными разговорами в моей семье, являлись только фоном, на котором позднее стал вырисовываться узор моих ранних, но твердых и закрепившихся на всю жизнь политических убеждений. В это время я весьма пренебрежительно относился к гимназической программе , считая гимназию и все исходящее из нее тлетворным началом и негодной попыткой царского правительства овладеть моей душой и наполнить ее вредным для меня содержанием, так что учителя считали меня мальчиком способным, но ленивым. Между тем я с колоссальным прилежанием учился сам и к многочисленным урокам новых языков, музыки и усердному чтению классиков русской беллетристики присоединил серьезнейшее занятие, например, «Логикой» Милля и «Капиталом» Маркса. Первый том «Капитала» именно в это время, в 4-м классе гимназии, был мною проштудирован вдоль и поперек. Хотя он и позднее был мною неоднократно перечитан, но основное знакомство с ним получил я именно в 13 лет, как это, может быть, ни покажется странным, и сейчас, когда, мне нужно припомнить что-нибудь из великой книги или цитировать ее, я, беря в руки том, живо припоминаю тот клеенчатый диван, на котором я обыкновенно сидел перед лампой, жуя что-нибудь и перечитывая по два, по три раза каждую главу, испещряя ее целой системой изобретенных мною пометок синим и красным карандашом. Начиная с 5-го класса началась для меня в политическом отношении новая жизнь. К этому времени уже среди киевского студенчества проявилось социал-демократическое движение и объявился контур первой организации, сыгравшей некоторую роль при созыве так называемого Первого партийного съезда… Мы, гимназисты и реалисты, имели, конечно, косвенную связь со студентами, но, по правде сказать, развивались самостоятельно и, пожалуй, более бурно и более широко… К нелегальной литературе мы относились с благоговением, придавая ей особое значение, и ни от кого не было скрыто, что кружки наши являются подготовительной ступенью для партийной политической работы. Мы устраивали также митинги, большею частью за Днепром, куда отправлялись на лодках. Поездки на лодках на всю ночь были любимым способом общения и, я бы сказал, политической работы для всей этой зеленой молодежи… Настоящую политическую работу я начал в 7-м классе. Я вступил тогда в партийную организацию, работающую среди ремесленников и пролетариев железнодорожного депо в так называемой «Соломенке», в предместье Киева… Занятия мои с рабочими «Соломенки» продолжались не очень долго, так как вскоре после этого организация была потрепана полицией, а затем наступила необходимость отъезда за границу . Тем не менее я считаю именно эту дату, т. е. 1892 или, может быть, 1893 годы, датой моего вступления в партию. В то же время дал я первые статьи в гектографскую социал-демократическую газету… 1919 г. «Какого человека мы хотим создать» Из речи: «Ленин» III Я хочу теперь перейти, товарищи, хотя к очень краткому и очень слабому абрису того, что представляет собою Владимир Ильич как личность. Первое, конечно, что бросается в нем в глаза, — это его гигантский ум. Было любо-дорого сидеть в Совнаркоме и присматриваться к тому, как решает вопросы Владимир Ильич, как он внимательнейшим образом вслушивается, вдумывается, взвешивает, пересматривает все для каждого вопроса — а вопросов много — и как он резюмирует затем вопрос. Резюмирует — и нет больше споров, и нет больше разногласий: если принял сторону одних против других или согласовал взгляды одних и других в неожиданном синтезе, то с такими аргументами, против которых не пойдешь. Ставились иногда проблемы роковые, требовавшие гигантского напряжения. У Владимира Ильича этого напряжения не было видно. Значит ли это, что он хоть к одному вопросу относился несерьезно? Никогда. Ни малейшего дилетантизма! Если он не знает, он спрашивает всегда, он подготовляет материалы. Он чувствовал постоянно громадную ответственность, которая на нем лежит, и это не мешало ему быть таким радостным, таким бодрым, таким обаятельным во всем, что он делал, что мы все всегда неизменно бывали очарованы. И в этом, конечно, сказывалась и сила ума, помимо особенностей темперамента, делавшая возможным гигантское напряжение без потуг, без признаков утомления, изнурения, уныния. Если говорить о сердце Владимира Ильича, то оно сказывалось больше всего в коренной его любви. Это была не любовь-доброта в том смысле, в каком это понимает обыватель. Когда он изредка заговаривал о правде, об исконной человеческой морали, о добре, то чувствовалось, как непоколебимо у него это чувство, и оно согревало его и давало ему эту опору, которая делала его могучим, стальным в проведении своей воли. Если он ненавидел — а ненавидел он политических врагов, личных врагов у него не было, он ненавидел классы, а не личности, — если ненавидел, то ненавидел во имя любви, во имя той любви, которая была шире сегодняшнего дня и сегодняшних отношений. Но это не значит, что Владимир Ильич был сух, что он был фанатик, для него существовало только дело. Там, где он мог проявить непосредственную свою ласковость и сердечность, там он их проявлял в трогательных чертах. Придет еще время друзьям Ильича, которые близко к нему стояли, рассказать, что это был за человек в личных отношениях. Я хочу остановиться сейчас лишь на некоторых отдельных черточках. Скажу вам, что товарища более заботливого, более нежного, более преданного нельзя себе вообразить. И таким товарищем он был не только для стоявших рядом помощников, но и для всякого члена партии и просто для всякого, кто приходил к нему в кабинет. Почему эти «простые» люди, которых он любил, из бесед с которыми он выносил так много, что мы, грешные, из десяти томов книг не выносили столько сведений, сколько он из беседы с каким-нибудь тверским или рязанским мужичком, — почему они выходили от него всегда с такой счастливой улыбкой на лице? Бывали они и у нас, и ничего — побывал и побывал, хоть разницу с прежними чиновниками они, может быть, и видели. Но что касается Владимира Ильича, то они выходили от него с особенными лицами. «Дошли до самого большого, — говорили. — Прост! Обо всем расспросил и все разъяснил». И если бы Владимиру Ильичу возможно было, то он, кажется, только и купался бы что в этом крестьянском и рабочем море. Всяким случаем, всяким свободным моментом он пользовался для этого. Часто говорил: вот там назначено дело такое-то и такое-то, а вот тут есть промежуток времени, и за это время я приму ходоков — из его ли Симбирской губернии, или из Сибири, или из Туркестана. И конечно, хотя он мог принять на 15 минут, они, бывало, пробудут и час и полтора. И он говорит потом, как будто немножко устыдившись этого: «Извините, задержался, уж очень интересно было!» Он знал, что каждая ошибка опасна и, может быть, много унесет жертв, и поэтому был всегда серьезен, принимая решения. Но была в нем уверенность, что в конце концов враги будут побеждены, и это внушало ему непоколебимую уверенность и создало его тонкую, хитрую, полную ума усмешку. Он знал, что история всех хитрецов перехитрит, что история всех могучих врагов поборет, и знал, что история с ним, что он любимый сын истории, что он ее наперсник, что он подслушал у ее сердца, чего она хочет и к чему ведет. Товарищи, велика фигура Ленина в русской истории. Он сделал Россию самой передовой, самой близкой к коммунизму республикой мира. Он смыл наш позор сотен лет рабства, он поставил Россию вперед всех народов мира. Он больше чем кто-нибудь другой дал свободу ее национальным меньшинствам, он связал неразрывными узами рабочих и крестьян, он, создавший Советскую власть, в то же время начертал своей рукой, что по мере изживания контрреволюционных настроений надо распространять советские права на все население без исключения и понимать Советскую власть как втягивание в живую, реальную, подлинную государственную работу всех, до самого отсталого крестьянина… Когда мы говорим, что велик Ленин в русской истории, велик Ленин в мировой истории, мы вовсе не отрекаемся от нашего марксистского учения о том, что роль личности ограничена. Ленин был создан всем ходом русской революции. Ленин был создан мощной волей созревавшего русского пролетариата. Ленин был создан нынешними мировыми событиями. Ленин есть отражение, создание, воплощение великой борьбы рабочих и крестьян всего мира. Мы вступили в великую эпоху, поэтому у нас появляются великие люди, и первый из них Ленин. Вместе с тем хочется сказать уже теперь, кроме всей этой исторической оценки, что это был человек, в котором историческое величие гармонировало с необычайным личным обаянием, в котором моральная и умственная стороны натуры существовали в необычайной гармонии. Это был человек столь свободный, столь преданный великому делу; столь внутренне незлобивый, такой чистый идейно, такой прекрасный в каждом мельчайшем своем проявлении, что стоишь у гроба его с этими воспоминаниями в душе и думаешь: а были у него хоть какие-нибудь недостатки, а вспомни что-нибудь — ну, может быть, признак какого-нибудь тщеславия, самодовольства, какую-нибудь враждебную выходку по отношению к кому-нибудь, какую-нибудь слабость, какое-нибудь желание личного удовольствия за счет дела, которое он должен был делать? Нигде, ничего, никак не припомнишь. Говорят, всегда бывают мертвенны «чисто положительные» типы в романах. А вот это был в жизни чисто положительный тип. Золотой человек умом, сердцем, каждым своим движением, человек из цельного, чистого, беспримесного золота наилучшей чеканки. И говоришь себе: да, это первый социалист. Это не только первый социалист по подвигам, которые он совершил, это первый образчик того, чем может быть человек. Утрата его есть не только утрата вождя, это есть смерть человека, равного которому по симпатичности облика, по очаровательности мы, люди, которым уже под 50 лет и которые виды видывали, не знаем и вряд ли в своей жизни будем так счастливы, чтобы еще встретить. Товарищи! Конечно, это правда, что Ленин жив. Конечно, остались его сочинения, его традиции, его дух. Разве такие люди могут умереть? И даже более того: теперь Ленин, может быть, более жив, чем когда-нибудь. Живого человека как-то еще критикуют, как-то с ним меряются, а тут, на краю его могилы, мы все ощутили, что критиковать и меряться с ним — все это зря. Был великий дар нам дан — дорогой, безукоризненный, безошибочный кормчий. И в этом нынешнем апофеозе своем Ленин, быть может, еще сильнее, чем он был при жизни. И все-таки каждый из нас чувствует себя осиротевшим. Как-то остались мы, люди, одни на земле — мы, всякие люди, маленькие люди, средние люди, большие люди, очень большие люди, но люди — люди обычного для нашего времени калибра, кто на вершок меньше, кто на вершок больше… И будем мы, конечно, бороться и будем идти по путям Ленина. Но вот человека, так бесконечно одаренного, что он, казалось, превосходил границы человеческого, хотя на самом деле впервые их заполнил, впервые давал образ настоящего человека, каким он должен быть, — его уже нет. Остались мы в нашей среде, в нашей людской компании. Энгельс, когда хоронил Маркса, сказал: человечество стало на целую голову ниже. И мы испытываем то же: темнее стало, сумерки какие-то. Нет того сияющего светоча, к которому обращались, чтобы лучше разглядеть большое и малое. Велико человечество. Бездонно и неисчерпаемо богатым вступило оно в период кризиса и творчества. С самого дна его будут подниматься теперь люди, которые в другую эпоху прошли бы безмолвными мудрецами в какой-нибудь далекой деревне, а теперь смогут подняться к государственному кормилу. Будем их ждать. Будем их воспитывать. И сами, каждый в меру своих сил, каждый на своем посту, с трепетом, сознавая величие эпохи, будем трудиться в направлении, указанном всей мировой историей, уясненной гением Владимира Ильича Ленина. Товарищи, такое великое явление, как Ленин, конечно, найдет себе отражение и в мировом искусстве. Пусть не непосредственно с Ленина написаны будут какие-то колоссальные образы в музыке, изобразительных искусствах, театрах. Но помните, что мы подняты на огромную высоту. Еще недавно мы оглядывались и говорили: «Где же гении, где же героическое, где же абсолютно светлое?» А ведь мы его видели, мы видели Человека с большой буквы, мы дышали с ним одним воздухом, мы наблюдали его в его исторической деятельности и в повседневном быту. В нем, как в фокусе, сосредоточились лучи света и тепла, широкими волнами ходящие теперь по земле в героизме рядовых рабочих, крестьян и красноармейцев. Мы вступаем в героическую эпоху, и квинтэссенция ее, ярчайший фокус и сосредоточие ее — Ленин должен нас вдохновлять и поднимать и в том художественном творчестве, к которому мы, здесь собравшиеся, призваны. О, если бы искусство, которое мы будем творить с сегодняшнего дня, было бы достойно такого человека, который стоял во главе нас! Это было бы поистине великое искусство. И так это не только в искусстве, это так для всех сторон жизни. Равняться по Ленину никто не может, но всякий должен. Всякий должен из всех сил равняться по Ленину и, в чем только можно, поднимать до этого уровня свою теоретическую мысль, свою работу, свою жизнь, свою борьбу. 27 января 1924 года. К характеристике Ленина как личности Чем более грандиозное движение находится перед нами и чем более полно охватывает его тот или другой вождь, тем, конечно, более сильной должны мы предположить его мысль и его волю. Владимир Ильич обладал отличительно яркой, граненно четкой, глубоко охватывающей всякий предмет и поэтому почти ясновидящей мыслью. Мы знаем также, что даже в таком стальном аппарате, как выкованная двадцатилетней борьбой коммунистическая партия, Ленин и его воля играли роль своеобразного мотора, который часто давал необходимый толчок и оказывался решающим элементом во всей партийной работе. Ни на минуту не отрываясь от партийного большинства, Ленин являлся в полном смысле слова двигателем партии. Сам Ленин, конечно, хорошо знал об этой стороне всякого крупного, а тем более великого человека. Он, например, очень любил говорить о «физической силе мозга» Плеханова. Я сам слышал от него несколько раз эту фразу и сначала не совсем понял ее. Для меня теперь ясно, что так же, как возможен физически сильный человек, который попросту может побороть вас, побороть бесспорно, положить на обе лопатки, может быть и физически сильный ум, при столкновении с которым вы чувствуете ту же непреоборимую мощь, которая подчиняет вас себе. Физическая сила мозга Ленина… превышала огромную физическую силу мозга Плеханова. Но, так сказать, объем и размах мысли и воли еще не делают личности. Они делают человека выдающимся, влиятельным, они определяют его как крупнейшую величину в общественной ткани, но они не определяют отнюдь самого характера личности. Часто думают (и думают не без основания), что личный характер человека большой роли в истории не играет. В самом деле, отнюдь не отрицая роли личности в истории в известных рамках, мы не можем не склоняться к тому положению, что при этом именно сила мысли, напряженность воли играют первую роль, ведь все остальное исходит от общества… Тот факт, что Маркс или Ленин оказались революционерами, пролетарскими идеологами и вождями, было предопределено временем. Можно сказать, что в аналогичных исторических и общественных условиях и другие стали бы на эту же точку зрения, только они бесконечно более ярко эту точку зрения выразили, именно в силу объема. Другие же черты характеристики, хотя и великого лица, могут иметь чрезвычайно большое значение для его биографии, но с точки зрения анализа социальной роли эти черты отходят как будто бы на задний план. Однако у Владимира Ильича были некоторые черты, которые глубочайшим образом присущи были ему, и только ему, и которые тем не менее имеют колоссальное социальное значение. Я хочу остановиться на двух таких чертах, которые особенно бросаются в глаза и которые особенно значительны. Значительны же они потому, что характеризуют Ленина как коммуниста. Этим я не хочу сказать, что они присущи вообще всякому коммунисту, нет, но они должны быть присущи законченному коммунисту, такому человеку, которого мы строим одновременно с построением нового общества, человеку, каким, может быть, каждый из нас хотел бы быть, но каким в подлинно законченной форме был Владимир Ильич. Первая важная черта из тех, о которых я здесь говорю, — это отсутствие в Ленине всякого личничества. Явление это очень глубокое и заслуживает внимательной разработки в коммунистической литературе. Я думаю, что это придет со временем, когда вопросы искусства жить станут окончательно на подобающий план. Мы, конечно, знаем немало мелких людей, которые являются отчасти, даже именно в силу мелкоты своей, необычайными личинками. Лев Толстой сказал где-то, что истинная ценность человека определяется цифрой, которая получается от деления его хороших качеств на степень его самомнения; то есть даже сравнительно талантливый человек, если он обладает большим самомнением, тем самым может оказаться смешным и даже хуже того, — ненужным, вредным; и наоборот, скромных дарований человек, при скромном мнении о себе, может быть мил и высоко полезен. Было бы просто смешно предположить, что скромность Ильича, о которой так часто говорят, граничила с непониманием им самим своей собственной умственной и нравственной силы. Но у человека, так сказать, буржуазного или еще точнее — докоммунистического типа такое выдающееся положение и такое сознание своей огромной силы непременно сопровождается личничеством. Если даже такой тип будет скромен, то вы и в скромности его увидите позу. Он непременно носит себя, как некий драгоценный сосуд, он непременно обращает внимание на себя, он сам, разыгрывая свою роль в истории, является более или менее восхищенным зрителем. Вот этого-то совершенно не было у Владимира Ильича, и в этом заключается его необычайная коммунистичность. Та необыкновенная простота и естественность, которые ему всегда сопутствовали, отнюдь не были каким-то «серым походным мундиром», которым Владимир Ильич хотел бы отличаться от золотого шитья других великих и многих малых людей истории. Нет, Владимир Ильич потому, внешним образом был чрезвычайно естественен, и как птица летал, и как рыба в воде плавал во всех трудных условиях, что он никогда сам себя не наблюдал, никогда своей оценкой не занимался. Никогда не сравнивал своего положения с положением других и весь, без конца, без края был поглощен работой, которую делал. Исходя из заданий этой работы, он понимал хорошо, что сам он хороший работник и что ту или иную работу может сделать лучше, чем такой-то товарищ, или что такие-то товарищи могут хорошо сделать эту работу лишь при его помощи и указании. Но это диктовалось, так сказать, организационными задачами, вытекавшими из самой работы. В высочайшей степени, в некотором глубоком и прекрасном смысле, Владимир Ильич был человеком дела. Конечно, такая преданность делу, такое безусловное, лишенное всякого украшения претворение себя в работника этого дела велико и торжественно только потому, что само дело огромно или, вернее, является самым огромным делом, какое вообще мыслимо на свете. Владимир Ильич жил жизнью человечества, прежде всего жизнью угнетенных масс и еще непосредственнее — жизнью пролетариата, в особенности передового и сознательного пролетариата. Вот такою цепью был он связан с человечеством и чувствовал и себя и свою борьбу на лоне этого человечества делом совершенно естественным, целиком наполняющим его жизнь. Но именно потому, что во Владимире Ильиче не было совершенно никакого желания свою личность выращивать, поливать, украшать, в силу, я бы сказал, полной небрежности к своей личности, потому что он эту личность передал целиком в коммунистическую кузницу, она осталась не только мощной, но и необычайно цельной, необычайно характерной, ни на кого не похожей, но могущей считаться для всех образцом. Да, мы все не могли бы высказать лучшего пожелания относительно наших детей и внуков, как быть в этом отношении как можно более близкими к образцу, данному Лениным. И вторая черта, на которой нельзя не остановиться. Владимир Ильич был человек необыкновенно веселый. Это не значит, конечно, чтобы сердце его не сжималось, и это не отпечатывалось глубокой грустью на его лице при вести или зрелище какой-нибудь скорби любимых им трудящихся масс; все земное он принимал очень близко к сердцу, очень серьезно; и все-таки это был необыкновенно веселый человек. Почему же такая радость, такая веселость была в сердце Владимира Ильича? Я полагаю, что она объяснялась тем, что он был до конца практически, жизненно марксистом. Настоящий марксист видит все тенденции и будущее каждой данной общественной формации. Владимир Ильич мог допустить, что коммунисты могут делать ошибки, что вообще обстоятельства сложатся против них, но допустить победу врага не мог, так же как мы раннею весной, даже шлепая по лужам под сильным дождем и ветром, не можем не знать, что придет май и тепло, солнце и цветы. Владимир Ильич разыгрывал труднейшую шахматную партию в мире, но он заранее знал, что даст мат противнику, или, вернее, знал, что та партия, в которой он является огромной важности фигурой, которую ведет пролетариат, непременно будет выиграна. 1926 г. Из доклада: «Воспитательные задачи советской школы» …Что воспитательный процесс значительно сократит срок перехода от социалистического построения к коммунистическому, об этом можно найти очень интересные и ценные указания у Ленина. Владимир Ильич подчеркивал, что было бы заблуждением, роковой ошибкой, если бы коммунисты и пролетариат думали, что социалистическое дело заключается только в том, чтобы изменить официальные человеческие отношения — законы или изменить только отношения вещественные, начиная с машин, перейдя затем к жилищам, к бытовому устройству и оставляя совершенно в стороне вопрос о человеке. Владимир Ильич подчеркивал, что строительство, само по себе не приводящее к изменению человека, лишено, по существу, цели и смысла, что даже с точки зрения просто успехов пролетариата, политических и хозяйственных, ему необходимо сейчас же после захвата власти в свои руки заняться культурной революцией, ибо и консолидация политической сознательности и, в особенности, степень влияния пролетариата на крестьянство, на трудовую интеллигенцию зависит от того, как политически воспитаны и образованы будут рабочие массы. Политическое воспитание новых поколений, которые должны сменить нынешние, — это далеко не все: хозяйственные задачи не менее настоятельно требуют внимания к человеку. Задачи перевоспитания взрослых и воспитания подростков и детей являются предпосылкой дальнейших успехов хозяйственных и политических, не говоря уже о том, что они завершают преображение человеческой жизни, которое придает настоящий смысл всему движению пролетариата. В этом смысле педагогический процесс занимает одно из центральных мест. Владимир Ильич был прав, когда говорил, что наше поколение вынуждено будет заниматься переустройством человеческой жизни, стоя по пояс в грязи старых предрассудков и уродств жизни. Мы люди искалеченные, мы еще не Социалисты; мы скорее видим тенденцию к этому, но с трудом умеем свое поведение сколько-нибудь правильно сочетать с тем, чего мы хотим. Люди, которые прожили большую часть жизни или хотя бы молодость в старом порядке, с большим трудом освобождаются от всякого рода эгоизма и прочих прелестей мещанской индивидуалистической жизни. Отдельные блестящие примеры человека, например такие, каким был Владимир Ильич Ленин, нас поражают своей выдержанностью и гармонией, от которой далек средний тип даже коммуниста, даже пролетария. Дело заключается в том, чтобы новое поколение, которое воспитывается в обстановке жизни еще не совсем устроенной, возможно скорее воспиталось в людей с характерами и навыками, с общефизическим складом, соответствующими тем требованиям, которые предъявляет социалистический строй, как он нам рисуется. Процесс воспитания, несмотря на революцию, еще затруднен. И мы не можем поручиться за то, что ближайшее, самое близкое к нам поколение уже сможет вырваться из старой обстановки, поскольку она в наш переходный период представляет собой бушующее и еще довольно грязное море вокруг отдельных островов или островков, на которых уже укрепляется социалистический порядок. Трудности дела перевоспитания огромны. Какой характер вообще имеет в истории человечества или человеческой цивилизации педагогический процесс, каков его смысл и как этот смысл меняется в наших руках? Человек отличается от всех остальных животных той ролью, которую играет в нем социально приобретаемый и социально передаваемый опыт. В промежуток пяти тысяч лет человек, как и любое животное, анатомо-физиологически не изменился. Если бы взяли ребенка, родившегося, скажем, в Лондоне в этом году, и стали бы воспитывать его в полной изолированности от окружающей цивилизации, то из него вышло бы несовершенное животное, менее приспособленное к жизни, чем другие животные, потому что животные получают богатое наследство инстинктов, чего нельзя сказать о человеке. Но если сравнить человека в пору его расцвета пять тысяч лет назад и сейчас или дикаря и современного англичанина, то разница получится колоссальнейшая. Эта разница — в знаниях, в могуществе перед природой, которые приобретаются в педагогическом процессе, начиная с усвоения языка, старой цивилизации и т. д. и т. д. Человеческое общество держит огромный капитал, накопленный веками, — постоянно растущее богатство. И каждое новое поколение пользуется тем высшим этажом, который оно застает, получая, таким образом, огромное наследство не через наследование, а через усвоение, которое у животных играет ничтожную роль, а для человека составляет все. Это создает чрезвычайно интересную и крепкую связь между поколениями. Это как бы исторический поток, в который вступают все новые и новые индивидуумы, но который представляет собой нечто единое, ибо эти индивидуумы через школы, через библиотеки, через всю организацию хозяйства, культуры и т. д. воспринимают старое и творят дальше. Но вновь вступающий в человеческое общество, чистый, свежий, только что родившийся человеческий материал, сменяя старые, увядшие листья, усваивая колоссальные приобретения прошлого, одновременно с тем усваивает и болезни прошлого. Если человек рождается в кривом, искалеченном обществе, то это общество, подчиняя его своему режиму, калечит его: все предрассудки, все уродство, все недостатки старого им усваиваются. Каждое новое поколение не только пользуется накопленными богатствами прошлого, но и заражается его болезнями (я подразумеваю болезни не физического характера, а социальные болезни). Наша задача — вставить в этот живой человеческий поток какой-то могучий фильтр или, если сравнить его с потоком света, какую-то особую призму, которая дала бы возможность новому человеческому материалу вооружиться всем тем положительным, что создала цивилизация, но вместе с тем не пропускала бы социальное уродство, предрассудки, всякие болезни и двинула бы этот поток вперед в очищенном виде. Наша школа имеет двойную задачу: с одной стороны, дать все завоевания прошлого, само собою разумеется, делая ударение на новой культуре, на новой науке, прежде всего пролетарской, на марксизме, на организации пролетариата и наших коммунистических идеях; и с другой — пресечь к ребенку доступ идей старого, не дать возможности заразить ребенка всем тем, с чем мы боремся в старом обществе… Цели воспитания в эпоху диктатуры пролетариата Обучение неразрывно связано с воспитанием. Задачи обучения и задачи воспитания объемлются одним общим словом «образование». Наше слово «образование» и немецкое слово «Wildung» очень точно передают смысл этого дела. Ребенок рассматривается как еще не получивший законченного образа, как полуфабрикат, как некое сырье, и ему нужно придать этот образ. Если мы хотим какому-нибудь материалу придать образ, то нужно исходить из формулы Маркса, который говорит, что работа человека, даже ремесленника, отличается от работы самого мудрого бобра и искусной пчелы тем, что человек, работая, предвосхищает ту цель, которая имеется в этой работе. Педагогический процесс — это тоже трудовой процесс, и поэтому надо знать, к чему ты идешь и что ты хочешь сделать из своего материала. Если золотых дел мастер испортит золото, золото можно перелить. Если портятся драгоценные камни, они идут на брак. Но и самый большой бриллиант не может быть оценен в наших глазах дороже, чем родившийся человек. Порча человека есть… огромное преступление… Над этим драгоценнейшим материалом нужно работать совершенно четко, заранее определивши, что ты хочешь сделать из него. Какого мы человека хотим создать? Великие идеалисты в области педагогики, которые были в известной мере нашими предшественниками и с которыми, в конечном идеале, мы близко соприкасаемся, ставили задачу воспитания в такой форме: нужно создать гармонического человека, то есть, с одной стороны, развить (и удовлетворить) его потребности, а с другой — развить все его способности. Причем стремиться, чтобы эти потребности и способности были бы организованы таким образом, чтобы не мешало одно другому, чтобы получился целостный организм, подобно тому как при создании машины мы заботимся, чтобы одна часть не мешала другой, чтобы эффективность машины была наибольшая. Обыкновенно считали, что этому противоречит задача специализации человека. Я отбрасываю эту сторону, ибо если специализация поглощает человека настолько, что она разрушает в нем человеческое, то в таком случае это есть болезнь, нелепость. Но если специализация выявляет и помогает той особой роли, которую играет личность в обществе, то это не противоречит идеалу гармонической личности. Человек должен получить общее образование, он должен стать человеком, которому ничто человеческое не чуждо, но к этому надо прибавить какую-либо специальность или несколько специальностей в зависимости от способностей, и тут никакого противоречия нет. Но есть противоречия между гармоническим человеком и нашим веком. Сейчас мы воспитываем для переходного состояния, для борьбы, для очень напряженной борьбы, которая не является гармонической обстановкой. Мы на идеалы великих педагогов могли бы всегда ответить так (и Фихте это понимал): напрасно наша мысль сосредоточивается на создании гармонического человека, ибо он будет жить в негармоническом обществе. Тут получится коллизия, благодаря которой он должен будет или уйти из этого общества и сделаться отшельником (ибо все в этом обществе его будет шокировать, не даст ему возможности проявлять себя), или он будет чем-то вроде Дон-Кихота, будет ушибаться об острые углы общественности, будет недоумевать над задачами, в которых надо проявить нечто, не соответствующее гармонии. Мы, конечно, не ставим себе задачей создавать отшельников, хотя бы и высокообразованных. С другой стороны, гармонический человек не может идти на борьбу, на войну. Можем ли мы в настоящее время готовить человека, чтобы он питал ненависть к войне вообще, человека с толстовским миролюбием? Когда мы сталкиваемся с педагогами-либералами, мы сплошь и рядом слышим: «Вы хотите воспитывать детей в духе классовой ненависти; нельзя рассказывать детям о жестокостях, нельзя заражать детей ненавистью к людям; пусть это жизнь делает, когда будет нужно, а сейчас от этого детей нужно оберегать». Гармоническому человеку в гармоническом обществе не нужно будет крови, жестокостей. Но если мы, позабывши все сроки, не будем вырабатывать из ребенка борца, личность, то это нам помешает создать очень многое, помешает создать и гармоническое общество. Наших классовых врагов и тысячи других препятствий надо преодолевать в напряженнейшем труде и борьбе, и нам нужен человек напряженнейшего устремления, напряженнейшей критики, способный на громадную затрату усилий, на большую степень самопожертвования. Мы гармонические цели предусматриваем, но в процессе борьбы надо быть иными. Надо различать социализм в процессе борьбы и социализм победивший. Социализм победивший — это бесклассовое общество, а социализм в процессе борьбы — это угнетенное человечество, которое рвет свои живые путы, состоящие из живых тел и живого самосознания его классовых врагов. Мы хотим воспитать человека, который был бы коллективистом нашего времени, который жил бы общественной жизнью гораздо больше, чем личными интересами. Новый гражданин должен быть преисполнен пафосом политическо-экономических отношений социалистического строительства, ими жить, их любить, в них видеть цель и содержание своей жизни. Вытекающая отсюда его деятельность, в каком бы направлении она ни была — в сфере организационной, чисто физического труда и т. д., — должна быть всегда просвечена этим огнем, должна быть согласована со всем коллективом. Человек должен мыслить, как мы, стать живым, полезным соответствующим органом, частью этого мы. Все личные интересы должны отойти далеко на задний план. Однако этим не говорится, что мы хотим уничтожить естественные заботы, заботы об удовлетворении своих потребностей, личного инстинкта. Мы лишь говорим, что это должно отступить перед требованиями коллективной жизни. Наряду с этим мы отнюдь не стремимся к стадности, к растворению личности, к стиранию оригинальности. Нисколько! Нам нужно, чтобы на коллективной основе особенности человека получили полное развитие. Это залог широкого распределения труда в обществе. Только разнообразное в своих отдельных человеческих личностях общество, распадающееся на ярко выраженные индивидуумы, представляет действительно культурное богатое общество. Стадная личность легко подчиняется всякому бонапартизму, вождизму. Стадный человек не может критически относиться к тому, что представляет ему жизнь. Мы должны развернуть особенности, дарования, целесообразные навыки, которые человек себе выбрал и которые общество ему указало. Что же мы должны делать? Воспитать человека, действительно соответствующего нашему великому переходному времени… О связи обучения с воспитанием Образование слагается из обучения и воспитания, причем и обучение, и воспитание между собой переплетаются… Нет более живого, более эмоционального предмета, чем обществоведение. Все оно рисуется в картинах борьбы человека с природой, борьбы людей между собой, борьбы наших теперешних великих целей и того мрака, который приходится преодолевать. Самому маленькому ребенку можно рассказать историю культуры в форме великолепной сказки — да и нет лучшей сказки, ее нельзя выдумать!.. На подмогу привлекаются разные ресурсы: хорошо поставленные экскурсии, иллюстрированные… художественными произведениями (литературными, живописными), и реальное внедрение в те или иные стороны жизни. …Художественное воспитание имеет своей целью приучить еще с детского возраста правильно воспринимать художественные произведения, художественное творчество, искусство вообще и жизнь природы, имеет целью научить эстетически наслаждаться как теми продуктами человеческого таланта, которые предназначены для этого, так и природой, явлениями человеческой жизни, которые на себе носят изящный светлый отпечаток. Основное назначение художественного воспитания должно заключаться в том, чтобы найти такие способы воздействия на чувства ребят, которые наиболее мощно и прочно воспитывали бы их в духе коммунистических инстинктов, коммунистических навыков, коммунистических рефлексов. Основная роль искусства — перевоспитание человека. Поскольку литература, живопись, музыка будут содействовать перевоспитанию человека, постольку они полезны с идеологической стороны. Обществоведение должно быть живым, агитирующим, волнующим и через это воспитывающим. Сюда должно быть привлечено искусство. Без него нельзя обойтись, ибо литература дает нам жизнь и старого, и нового. Тем и отличается писатель от публициста, что он вас волнует, что образы, которые он рисует, захватывают, потрясают вас. Поэтому нужно привлекать литературу, конечно, соответствующую тому возрасту, с которым мы имеем дело. Художественное воспитание должно быть принято как один из методов общественного воспитания и поставлено на должную высоту… Необходима организация чрезвычайно подвижного отклика детей на общественные события… важно, чтобы они откликались и на события в Китае, и на политические лозунги, которые бросает партия. Надо уметь взять газету, которая нас каждый день информирует, и перевести, если так можно выразиться, ее информацию на детский язык. Нечто в этом роде уже имеется в пионерских газетах. Передача детям тех сведений, которые содержат популярные газеты, должна быть постоянной функцией школы… 1928 г. Из лекции: «Воспитание нового человека» …Художественное воспитание есть огромнейший фактор воспитания, и не только потому, что приятно развивать в ученике те или иные художественные способности, чтобы он мог петь, на скрипке играть и хорошо рисовать, и не только для того, как буржуазные педагоги часто говорят, чтобы воспитывать в ребенке способность наслаждаться природой и произведениями искусства, что важно, так как способствует его счастливому самочувствованию. Не это главное. Главное то, что почти нет никаких других способов воспитать человеческие эмоции, а следовательно, и человеческую волю. Конечно, надо увязать воспитание с общественной жизнью, надо через производство, через участие в общественной жизни расширять кругозор, растить симпатии к человеку. Но заметьте, что праздники почти с начала до конца состоят из художественных элементов. Сама жизнь, такая, как она есть, настолько хаотична и разноречива, что ее почти нельзя употреблять как воспитательное начало; ее нужно организовать. А эта организация дается главным образом искусствами. Поскольку произведения искусства коллективно детьми выполняются или воспринимаются ими, они производят неизгладимое впечатление на их сознание. В том-то и дело — гениальность Толстого полностью сказалась в этом определении, — что искусство есть прежде всего такая организация слов, звуков, линий, красок и т. д., которая имеет своей целью заразить настроениями, чувствами, переживаниями автора массу слушателей, зрителей, читателей и т. д. Это есть прежде всего сила заражения, то есть главный распространитель подражания, и если педагог совсем не художник, то он и совсем не педагог. Художественность — значит прежде всего такая организация средств выражения, которая действует непосредственно на чувства людей и эти чувства изменяет. И искусство есть величайшее выражение такого рода агитации, такого волнующего воздействия на окружающих. Вот почему искусство имеет такое громадное значение — оно вызывает, растит, организует симпатии личности к окружающему; оно заставляет понимать, любить, ненавидеть, живо реагировать на существование других людей, животных, предметов, на прошлое, на будущее; и если мы можем для этого пользоваться старым искусством, выбирая из него те элементы, которые являются для нас подходящими, то еще более мы должны желать развития нашего собственного искусства, в котором будут выражены наши идеи, наши принципы, наши воззрения и которое будет иметь колоссальное воспитательное значение. Нам необходимо в воспитательные процессы, кроме элемента физкультурного и элемента художественного, ввести элементы дисциплины. Воля человека растет от преодоления препятствий. Мы не можем развивать детей так, чтобы им были предоставлены одни удовольствия. В будущем они должны будут преодолевать препятствия, часто с известными усилиями и известными страданиями. Для этого нужна дисциплина, для этого нужно, чтобы человек держал себя в руках, умел заставить себя подчиниться неприятному ради цели, которую он считает благотворной. Самая высокая форма дисциплины — это самодисциплина. Когда у человека достаточно твердый характер, то он сам заставляет себя переносить известные трудности для того, чтобы добиться цели. Но если у человека не хватает для этого воли, если он оказывается недостаточно самодисциплинированным (не только ребенок, но и взрослый), тогда ему нужно помочь. У ребенка есть два источника помощи: детский коллектив и педагог. Педагог нежелателен как непосредственный воспитатель; лучше всего, когда он действует через развитие в ребенке самодисциплинирующего начала или, если он имеет авторитет, становится как бы президентом детского коллектива и добивается от него той сознательной дисциплины, которая служит для достижения воспитательных целей. Дисциплинирующим началом должен быть коллектив. Он всегда лучше отдельных единиц. В коллективе всегда можно найти те группы, на которые можно опереться для того, чтобы требовать определенной дисциплины. По этой линии нужно идти. Здесь нужно развивать чувство чести… Мы разрешаем громадные исторические задачи, и личность должна быть готова принести себя в жертву общим задачам; мало быть готовым умереть за эти задачи — мы требуем большего: мы требуем жить этими задачами, жить каждый час своей жизни. В. И. Ленин говорил: соизмеряй свое поведение с основными моральными нормами пролетариата. А для основных моральных норм пролетариата то хорошо, что ведет к победе пролетариата и его идеалов, и то дурно, что этому вредит. В этом направлении и нужно развивать чувство чести. Чувство чести нужно развивать с малых лет. Нужно, чтобы воспитывающим в этом направлении органом был коллектив, и если мальчик или девочка скверно солгали, помешали коллективной работе, учинили насилие сильного над слабым, проявили антисемитизм, они должны почувствовать стыд перед всеми товарищами за свои поступки, недостойные членов этого коллектива. Нужно, чтобы маленький человек покраснел краской стыда, когда ему придется признаться в этом перед своим коллективом. Вот что значит у нас чувство чести. Это есть громадная сила внутриколлективной дисциплины. А если педагог добьется такой дисциплины, то тем самым он добьется очень многого. Баден-Поуэлл, организатор бойскаутов , великолепно сумел развить в них чувство бойскаутской чести. Тем более должны развивать это чувство мы в нашем пионерском движении. Помню, как я говорил с несколькими маленькими пионерами и спрашивал их: а что, у вас никто не курит? Мне ответили: пионеру стыдно курить. Это было сказано таким определенным тоном, так отчеканено, что было видно, что слово «стыдно» неспроста сказано и курильщику действительно стыдно. А стыд — это сила, которая вырабатывалась в человечестве веками, стыд этот является результатом социальных требований, и он умеет держать на вожжах дикий, неподатливый, как зверь, инстинкт. Вот почему я думаю, что нам нечего бояться выражения «честь» и нужно развивать эту корпоративную, классовую честь не только у взрослого, но и у ребенка… 1928 г. Искусство и коммунистическое строительство Из статьи: «Искусство и коммунистическое строительство» I В наше время трудно найти пережитки нигилизма 60-х годов, выражающиеся в суждении об искусстве как о роскоши, не нужной разумным трудящимся людям. Марксизм, учение пролетариата, глубоко заглянул в социальные корни искусства, констатировал наличность его даже в дикарский период цивилизации, даже у самой бедной части трудового населения самых беднейших наций, и не мог не признать, что оно отвечает самым коренным потребностям трудового человека. Марксизм выяснил глубокое единство трудовых процессов и процессов художественного творчества. Исследование искусства на более высоких ступенях цивилизации показало, что оно неразрывно переплетается в одну сложную ткань с другими идеологическими надстройками на хозяйственной базе, как и с самим хозяйством. В чем заключается коренная разница между хозяйством капиталистическим и хозяйством коммунистическим? Прежде всего, конечно, в том, что это последнее хозяйство является глубоко упорядоченным, что это есть крепко организованное всечеловеческое хозяйство. Но какой принцип доминирует в этой организации? Для чего такая организация предпринимается? Отвечая на этот вопрос, можно вначале указать на некоторые хозяйственные же, я бы сказал, экономически-физиологические моменты: уменьшение количества труда, приспособление его к органам человека так, что труд делается приятным и во всяком случае безвредным, выработка наиболее совершенных форм всех тех предметов необходимости, в которых нуждается человеческое общество для продолжения своего существования, и т. д. Все же совершенно ясно, что коммунизм вовсе не преследует цели упорядочения выработки источников существования и самого существования по какой-то очень узенькой скале необходимости. Наоборот, коммунизм предполагает огромное освобождение человеческих сил от чисто экономических задач для высшего порядка творчества. Это раз. Во-вторых, коммунизм стремится все производственные силы человечества, развив и организовав их, отдать на служение росту счастья человечества, т. е. на построение возможно более разнообразной и прекрасной жизни. Стало быть, и сама общественная продукция, само общественное строительство будут насквозь проникнуты не только желанием дать каждому кусок хлеба, но и включить моменты наслаждения, любования в каждый изготовляемый предмет. Отсюда ясно, что в коммунистическом обществе искусство будет играть огромную роль. Чистый «инженер» всех специальностей будет иметь дело с изготовлением полуфабрикатов. Как только дело переходит к окончательной выработке вещей или процессов, непосредственно входящих в жизнь индивидуальностей и коллективов, так сейчас же на сцену выступит инженер-художник, т. е. лицо, глубоко знающее, какими именно свойствами должен обладать продукт общественного труда, чтобы дать наибольшее количество радости, жизненного импульса каждому, кто с ним соприкасается. Этого мало, однако. Как я уже сказал, коммунистическое хозяйство высвобождает огромное количество энергии, которое устремится по пути науки и, разумеется, искусства. Трудно сказать сейчас, чем будет это искусство. Во всяком случае, ясно, что это будет какое-то огромное усилие индивидуумов и коллективов в направлении дальнейшего разукрашивания жизни не только реальной, ибо человеческая мысль и человеческое воображение представляют собою важные функции, требующие упражнения, расширения. Наслаждение, которое получает сейчас математик от разрешения какой-нибудь задачи, связь которой с практикой никак не может быть уловлена, несомненно, представляет собою по существу социально чрезвычайно целесообразное чувство, и подобные чувства вырастут в коммунистическом обществе. Равным образом это относится и к искусству. Самый процесс творчества, самый процесс новых бесчисленных комбинаций звуков, красок, слов, чувствований, идей будет продолжаться и в будущем. Искусство не только явится таким образом частью продукции, так сказать, наводящей последний лоск на производимые вещи, оно еще будет своеобразной игрой высшего порядка, игрой, быть может, напоминающей шахматную игру, только бесконечно более сложной и так же, как и шахматная игра, не только дающей наслаждение самим процессом творчества и комбинаций, но и растящей наши так называемые духовные способности. В нынешнем обществе искусство также играет, с одной стороны, роль украшающего жизнь начала (вещи и непосредственные процессы быта), а с другой стороны, роль идеологии. В этой второй своей роли в нынешнее время искусство часто приобретает несколько искаженный характер. Первым искажением является подчинение искусства не общечеловеческим, а классовым целям. В тех случаях, когда цели класса совпадают с выгодами всего общества для данного времени, это искажение мало заметно. Таково искусство так называемых здоровых эпох, таково в особенности зарождающееся пролетарское искусство. Но когда цели класса, наложившего свою печать на данное искусство, расходятся с интересами человеческих масс и общественного прогресса, искусство приобретает болезненные черты и может возбуждать в стороннике человеческого прогресса (в особенности в коммунисте нынешнего времени) чувство враждебное, граничащее с отвращением, только еще возрастающим от разных формальных совершенств этого чуждого и вредного искусства. Затем многократно марксистскими критиками отмечались эпохи, когда носительница искусства — интеллигенция (например, интеллигенция передовой буржуазии) не могла никак реализовать своих идеалов в действительности и уходила поэтому в мечту, делая зачастую эту мечту перлом и целью существования, возвеличивая ее над жизнью и тем самым придавая ей мистические, абстрактные черты. Наконец, отмечу еще третью болезнь искусства в докоммунистические времена. Богатые и праздные классы, потерявшие в большей или меньшей мере свои подлинные жизненные цели и паразитирующие на обществе, окружают себя роскошью, в первую очередь художественной роскошью, бессодержательной, манерной, часто вымученной в соответствии с социальной нелепостью всего быта таких паразитарных классов. Еще можно встретить людей, которые эти черты искусства принимают за основные его черты и поэтому доходят даже до совершенно нелепой мысли об исчезновении искусства как идеологии в коммунистическом будущем. Искусство, говорят они, останется только искусством устроения вещей. Не может существовать ни искусства убеждающего, потрясающего, ни искусства мечты, ни искусства чистой роскоши. Все это принадлежит миру господствующих классов и будет смыто чуть что не пуританской волной пролетарской общественности. Конечно, построение это поспешно и неверно. Во-первых, искусство как идеология не должно обязательно быть классовым. Энгельс говорил о скачке из царства необходимости в царство свободы, когда законы экономического материализма рухнут, когда человек перестанет действовать под давлением хозяйственной базы общества. Марксизм же учит, что все социальные явления происходят именно в результате импульсов, исходящих из хозяйства. Что же, надо ли предположить, что вся общественная жизнь остановится после такого скачка? Нет, она будет продолжать развиваться, хотя хозяйственный момент в ней займет подчиненную роль. Так же точно обстоит дело и с теорией классовой борьбы. Классовая борьба является двигателем в тот мучительный, в конце концов предварительный период человеческой истории, к концу которого мы подходим, а дальше потянется цивилизация на много веков, в которой с борьбой классов и государством так же мало будет общего, как у нашей культуры с бумерангом и костью, вставленной в переносицу. От этого, однако, разнообразие общественной жизни нисколько не уменьшится. Не уменьшится своеобразная борьба научно-философских направлений, стиля жизни, различного подхода ко всем проблемам, из которых иные только тогда возникнут, так что мы о них и представления никакого иметь не можем. И искусство как такая форма выражения определенных эмоций идейного содержания, которая рассчитана на наиболее могучее заражение окружающих, конечно, будет играть роль и тогда, по крайней мере на то обозреваемое время, пока под влиянием растущей культуры человечество не уходит настолько далеко от нынешних форм существования, что, так сказать, теряется из нашего вида. Само собой разумеется, оторванные мечты мистика отомрут вместе с победой человека над природой (даже хотя бы и относительной), т. е. подъемом всего человечества до уровня сознания современных нам марксистов. Но значит ли из этого, что комбинирующий ум и фантазия человека сделаются ненужными? Это, конечно, совершенный вздор. Человека окружают огромные области бесконечности и вечности, всегда он видит впереди желанные цели, всегда приходится ему разрешать какие-то противоречия, согласовывать какие-то диссонансы. Чем дальше, тем более человечество будет действовать планомерно, т. е. согласно научно-предвосхищенного будущего; чем дальше, тем более вокруг завоеванной и освещенной уже научной мыслью области природы будут роиться всякого рода гипотезы. Уже вследствие этого надо признать, что роль комбинирующей фантазии в будущем будет отнюдь не меньше, чем ныне. Очень вероятно, что она примет характер, своеобразно сочетающий научный элемент эксперимента с самыми головокружительными полетами интеллектуальной и образной фантазии. Это, однако, не все. В этой области мечты возможно и нечто другое. Именно гениальная игра образами, создание целого ряда не существующих и, может быть, невозможных, но внутренне все же логических миров. Почему, в самом деле, человечеству ограничивать свою фантазию миром существующим, как бы он ни был богат? Почему ему не творить в воображении, исходя из определенных предпосылок, целый ряд жизней, не существовавших, а может быть, по основным законам природы и не могущих осуществиться, творить в воображении, как поэт, музыкант, живописец, архитектор и скульптор, сочетая все элементы в эти новые миры? Это же колоссальное наслаждение для умов творческих, как и для тех более пассивных натур, которые явятся созерцателями такой игры воображения. С какой стати будем мы думать, что наши внуки откажутся от этого наслаждения, не разовьют его до Несравненного богатства и тонкости? При этом это искусство мечты, будет ли оно преследовать научно-практические цели или будет чистой игрой человеческого гения, всегда будет в высшей степени целесообразным, ибо, как всякая игра, оно будет упражнять самый играющий орган, т. е. в данном случае мозг наших потомков. Коммунистическое хозяйство даст возможность сравнительно легко и просто вырабатывать необходимое. Все большее количество времени и труда останется избыточным. Вследствие этого самый уровень необходимого начнет расти, над ним будут клубиться явления роскоши, она утеряет свой одиозный характер, потому что не будет роскошью немногих за счет нищеты остальных. Это будет роскошь всех. Эта роскошь не сможет приобретать характера нездорового, манерного и вымученного, потому что это не будет роскошь паразитов, а роскошь трудового, только необычайно могучего своим трудом общества. Поэтому суждение об искусстве прошлого как об искусстве классово-идеологическом, мечтательном или роскошном, что вовсе не к лицу материалистическому обществу будущего, должно совершенно отпасть. Искусство останется идеологическим, хотя утеряет классовый характер. В искусстве будет жить мечта, но она совершенно утеряет жизневраждебные элементы. Искусство будет роскошью, но от него ни капельки не будет пахнуть паразитизмом. Удельный вес описанных мною форм искусства, как материально конструктирующего, так и идеологического, будет колоссально расти. Экономика уйдет в подвальный этаж, люди будут жить во многих этажах своей новой Вавилонской башни, и все эти этажи будут переполнены искусством. Мы можем только, как бедные варвары, как дикари, употребляющие створку устрицы вместо ножа, по отношению к нашей цивилизации, подымать в нашем воображении глаза на эту сверкающую культурную высоту, которой, однако, мы являемся сознательными строителями. II Но мы даже детей наших готовим не к жизни в законченном коммунистическом строе, а к участию в, борьбе за него, по крайней мере в первый период их жизни. Мы должны считаться с еще довольно скорбными условиями нашего предутреннего полурассвета. И здесь могут раздаться голоса о том, что если искусство могло сыграть серьезную роль в прошлом, допролетарском классовом строе, если оно займет почтенную роль в будущем, т. е. после полной победы пролетариата, то в настоящее суровое время ему все-таки не должно быть места. Я думаю, что надо совершенно отбросить подобный неуклюжий, несообразный пуританизм. Прежде всего: разрушаем ли мы только? Боремся ли мы только? В высокой степени знаменателен тот абзац недавно опубликованной резолюции ЦК РКП по вопросам литературной политики партии , где говорится о том, что мы уже вступили в такой период революции в отношении СССР, когда главными нашими целями являются цели мирного строительства. Но возможно ли это мирное строительство нового мира без искусства? Что же, мы, в самом деле, бивуаки, какие-то бараки будем строить? Что же это новое строительство, в самом точном смысле слова — постройки новых зданий, новой деревни, новых городов, может не считаться с тем, какими должны быть эти здания, чтобы дать живущим в них живую радость? Что же, мы будем проходить мимо просыпающейся жажды впечатлений и отнесемся равнодушно к тому, какая музыка будет у нас звучать, какими картинами будут украшены наши клубы и т. д. и т. д.?.. Нет, конечно. С самого начала строительства, сперва, может быть, робкой струей, а потом все более могучим фонтаном будет пробиваться и творчество, удовлетворяющее так называемым эстетическим потребностям человека. Если несчастный полуживотный предок наш уже ритмизировал свою работу и наносил примитивные орнаменты на свою утварь, то неужели возможно коммунистическое строительство великих народов Союза, имеющих за своими плечами большую культуру, которое жило бы без искусства? А сама борьба? Разве борьба не требует не только организации идей, но и волевых импульсов через эмоции? Кто может теперь отрицать, что борющийся класс должен осознать себя и свои идеалы художественно, т. е. сквозь призму чувств ориентироваться во всех ценностях мира? Недаром ЦК ВКП, хотя бы в области литературы только, признает это все насущно необходимым. Быть может, никогда так, как в борьбе, но именно в период относительного затишья борьбы, не расцветет гордое сознание величия роли идущего вперед класса и. не расцветут цветы презрительной и полной ненависти сатиры на класс, сопротивляющийся восходящему солнцу. В нашу эпоху должны жить как искусство производства радостных вещей, так и искусство идеологическое. Сборник, в который входит эта статья, рассматривает подробно особую задачу, задачу правильного вынесения художественного впечатления, а стало быть, и радости, даруемой искусством, в жизнь детей, задачу осмысленного, осторожного, чуткого руководства детьми в их собственном художественном творчестве, т. е. в игре, которая занимает в их жизни такое огромное место, наконец, вопрос подготовки детей к последующему восприятию, наиболее правильному и глубокому впечатлению от всего мира искусства, созданного и создаваемого, а также художественному восприятию реальной жизни, т. е. природы и человечества. Из того, что сказано в моей статье, видно, насколько важна такая задача; важна она потому, что эти дети вступят в жизнь в интереснейший момент борьбы старого и нового… Жизнь сама их многому научит, но мы, внесшие свою долю в это строительство жизни, не можем не сознавать, сколько облегчения в процесс этой борьбы и в эти первые шаги новой цивилизации внесет правильное воспитание, полученное тогдашними гражданами в детстве, в том числе и правильное художественное воспитание. 1925 г. Из доклада: «Актуальные вопросы художественной литературы» 24 января 1930 г. …Сущность нашей марксистской позиции в литературоведении, как известно, заключается в том, что мы, во-первых, рассматриваем всякое искусство, в том числе и литературу, как отражение общественной жизни. Литература для нас часть общественного процесса, и вся она насквозь определена той общественной средой, в которой возникает и развивается. А во-вторых, мы, кроме того, считаем литературу большой общественной силой, так что марксизм должен не только исследовать вопрос, откуда литература, такая-то данная книга, данный писатель возникли, но и то, — какое они общественное значение имеют, на что они направлены сознательно или полусознательно и какие действительно объективные результаты, какие действительно объективные сдвиги они, данная книга, данный писатель, данная школа, способны произвести в обществе… Первое столкновение, которое произошло между мною и им [Переверзевым] , заключалось в том, что он доказывал, что в школе второй ступени задача истории литературы заключается в том, чтобы дать на немногих примерах совершенно ясное понимание классового характера литературных произведений, которые там изучаются. И когда я с недоумением спросил, а куда же девается значимость литературы как силы, действующей на сознание детей, неужели мы не сможем никак использовать литературу для того, чтобы воспитывать людей (использовать ее), как огромной силы эмоционально-культурное воздействие, то на это я встречал такое возражение: это нужно игнорировать, это совсем не научное дело, да и вообще никто никогда на литературе не воспитывался и никого на литературе воспитывать нельзя, а если школа стремится из какой-нибудь книги сделать литературно-воспитательную силу, то она только делает эту книгу ненавистной для ученика, и как мы, так и нынешние ученики будут швырять под стол ваши книги и будут читать какого-нибудь «Черного принца» . Об использовании литературного наследия мне говорить не приходится. Я удивляюсь появлению столь устаревшей проблемы (вопроса), на который уже был дан исчерпывающий ответ. Мы знаем, и Ленин говорил, что, не усвоив культурного достояния человечества, мы не сможем идти правильным и здоровым образом вперед, но усвоение это должно быть критическим. Это не подлежит сомнению… Отсюда перехожу к переводной литературе… ясно, что отношение к классикам западноевропейской и американской литературы то же самое, что и к нашим. Мы выбираем кряжевые места, волны поднятия предшествующих культур. В это время появляются так называемые классики, которые представляют собою людей, сумевших дать наиболее адекватно выраженное начало определенной культуры. У них можно учиться, критически их усваивая. В отношении современной литературы мы имеем известную небольшую часть пролетарских писателей, несколько больший круг мелкобуржуазных писателей и разные традиции буржуазной литературы; часть ее является контрреволюционной, пасквильной, отравленной, и ее можно цензурой убивать, не пропускать, но известная часть нужна. Мы не можем отгораживаться от Запада… Как это отразилось в издательском плане Зифа?.. Мы стремимся актуальные темы держать на первом месте, к ним прибавляем те не злободневные, но на самом деле актуальные темы, которые позволяют строить широкое миросозерцание, новый быт, нового человека; мы даем европейскую книгу в форме издания некоторых классических писателей, современных писателей и в форме книги, которую мы стремимся сопроводить по возможности хорошим предисловием, комментариями. Это наш прием. В будущем мы будем пользоваться им еще больше… 1930 г. Из статьи: «Актуальнейшие темы художественной литературы» Очень трудно отдельной личности наметить актуальнейшие темы такой громадной общественной силы, как наша литература (то есть, другими словами, работы всей совокупности наших писателей), — темы, в которых отразилась бы современность и разрабатывая которые литература оказалась бы прямой участницей в нашем строительстве. …Однако у каждого советского гражданина, стоящего сколько-нибудь близко к нашей литературе и ее судьбам, есть, конечно, свои соображения о том, как должна она функционировать и на что направлять свою работу. Есть такие соображения и у меня, и здесь я постараюсь их высказать в самой общей и краткой форме. Прежде всего для меня ясно, что литература наша должна — наряду с другими задачами — исполнять роль великого и яркого информатора страны обо всем, что в этой стране и с этой страной делается. …В последнее время естественно выдвинулась потребность в художественном очерке как в чрезвычайно важной литературной функции. Почему именно в художественном очерке? Всякий понимает, что немыслимо освоить все это бурное и многообразное содержание, превратить его в живую часть сознания, действующего на чувство и на волю (выражаясь языком старой психологии), путем одних только простых статистических справок, технических описаний, хотя бы даже с прибавкой публицистического освещения, избегая, во имя чистоты границы публицистики и беллетристики, живого образа, показывающего конкретным действием или ярким выражением реакцию и суждение самого наблюдателя. Именно живая переработка опыта, который получил от того или другого объекта очеркист, изложение материала в горячем, полном конкретной жизненности виде и известная полнота отзывчивости на изображение делают очерк в своем роде незаменимым фактором знания нашего о нас самих. Ибо «мы» это ведь теперь необъятное. «Мы» — это вся страна, которая хочет перекликнуться и почувствовать, как бьются живые сердца на всем гигантском протяжении перерождающегося Союза. Но именно эти черты, делающие очерк жанром большой ценности, указывают на то, что ограничиться очерком нельзя. Очерк всегда ведь стремится к тому, чтобы давать художественную иллюстрацию, яркие куски, выпуклые образы, захватывающее действие. Чем очерк драматичнее, чем очерк живописнее — тем сильнее его действие. Но это невольно переводит очерк в рассказ, повесть и даже в роман, в зависимости от объема того объекта, который был выбран художником-наблюдателем. Но никоим образом нельзя повторять совершенно бессмысленные или, вернее, порожденные художественной бесплодностью россказни о том, что не следует включать выдумку в очерк, что ему надо быть исключительно и строго фактическим, как будто бы реалистическая художественная «выдумка» не может быть реальней самой реальности, как будто мы давным-давно не знаем, что художник-реалист потому-то и называется и художником 'и реалистом, что он умеет придать действительности ту глубину значительности, синтетичности, типичности, которой обыкновенный наблюдатель не заметит в жизненном факте. …Отсюда я делаю переход к другой, не менее важной задаче… Литература есть общественная сила; своим показом и даже иногда своим непосредственным агитационным «приказом» она может двигать людьми. Совершенный вздор, будто прошли те времена, когда писатель мог быть учителем жизни… Ведь из того, что миросозерцание наше насквозь реалистично, из того, что паруса нашего корабля наполнены ветром судьбы, попутным нам, вовсе не следует, что мы сами можем сидеть сложа руки и что нам не приходится быть сознательными и полными энтузиазма инструкторами истории. Среди других задач истории — а конкретно говоря, среди задач пролетариата в нашей стране — стоит борьба за перевоспитание пролетариата… …Всякому бросается в глаза, что задача воспитательного характера может быть выполнена только художественным показом. Показать нового человека — какая несомненно огромная задача!.. Новый человек рождается в муках, путем самоочищения от всяких шлаков, путем огромной как общественной, так и личной самокритики. А имеем ли мы уже действительно яркие изображения этой борьбы, изображение ее в победоносности (это для нас сейчас особенно важно), хотя, конечно, для того чтобы подчеркнуть эту победоносность движения, могут быть изложены и неудачи и катастрофы, крушения даже на этом пути? В этой статье темы намечены самым беглым образом, только общими штрихами. Они, однако, слабо намечены и в литературе и либо лежат еще под спудом для писателя, либо имеют еще далеко не исчерпывающее воплощение. Нам ясно, что эти психологические темы требуют к себе реалистического отношения. Конечно, наш реализм ни на одну минуту не может быть статичен. Самое явление становления нового человека есть диалектический процесс… Вряд ли можно считать, что роман, дающий чисто объективное, хотя и художественное описание известного крупного явления, дающий, таким образом, многоцветную информацию и не пронизанный тенденцией в лучшем смысле этого слова (то есть не ведущий властно читателя к определенным выводам, не воспитывающий), является тем, что нам нужно. Оговорюсь сейчас же: я вовсе не отрицаю ни важности такого романа или повести, ни возможности в спокойнейших, объективнейших тонах, без всякого личного участия автора на страницах произведения, воспитывающе влиять на читателя… Все это важно. Но то, что нужно больше всего, — это такой писатель, который сам пламенеет нашей новой этикой, который с точки зрения становления нового человека рассматривает все явления и для которого поэтому всякий кусок социальной жизни, им изученный, является картиной борьбы вчерашнего и сегодняшнего дня, — борьбы, в которой равнодушным он быть не может, которая задевает его страстно и нарушает вовсе не обязательную для нашего времени олимпийскую беспристрастность бытописателя. Я хотел бы прибавить к этому сожаление о том, что у нас сейчас очень мало так называемых утопических произведений, порожденных нашим собственным временем. Я думаю, что Уэллс может быть взят нами здесь за образец — только, конечно, у наших Уэллсов установка будет дана не фабианская, а решительно революционная. Заглянуть в будущее, постараться, хотя бы в форме научной догадки, показать, каков будет этот мир через несколько лет, во что оформится наш социалистический город, в какие конфликты вступят принципы буржуазного мира и принципы социалистические в различных пунктах земного шара, словом, постараться приподнять завесу будущего — это задача прекрасная. Конечно, совершать полеты в безвоздушном пространстве и просто предаваться гаданиям сейчас было бы смешно. Но в туманное еще будущее мы бросаем могучие снопы лучей нашего марксистского прожектора. У нас есть наши планы. И наш писатель может мечтать, не отрываясь от почвы действительности. Он должен помнить, что его задача заключается не в порождении таких «мечтаний», которые должны были бы увести нас от жизни, а в умении претворить в возможно более реальные и осязаемые образы ту «мечту», о которой с такой симпатией говорил тов. Ленин, разумея под этим словом устремленность к цели, которая объединяет все наши действия. Я хотел бы обратить внимание читателя на то, что было написано мной в обращении к редакции журналов «Следопыт» и «Вокруг света» относительно тех новых форм приключенческого романа, которые диктуются нашей действительностью. Мне не кажется нужным повторять все это здесь. Таковы в общих чертах и, вероятно, с существенными пропусками те категории актуальных тем, которые сейчас зовут к себе современного советского писателя. 1930 г. Из речи: «Пути современной литературы» Из речи на Всесоюзной конференции пролетарских писателей 7 января 1925 года Какую роль мы можем и должны отвести искусству в наши дни? Одна очень важная задача стоит перед нами сейчас — страна должна осознать себя… Мы устроены так, что чувственное восприятие для нас важнее, чем умственное. Мы считаем что-либо основательно познанным, когда мы почувствуем его не только головой, но призовем к этому всю нашу нервную систему… Узнать, что такое представляют из себя все разновидные типы крестьян, что делается в рабочем классе, что такое нынешний обыватель, что такое центр и провинция, какими вопросами живет руководитель всего — коммунист, каков облик трудового интеллигента нашего времени и т. д., — всего этого никакими анкетами и статистикой не сделать так, как можно сделать с помощью художественного слова. И в этом его огромное значение. …Ни один самый сухой политик не может отрицать того, что литературные задачи являются в настоящее время глубочайшими политическими задачами. Но они очень тонки и сложны. Ибо дело совсем не в том, чтобы по партийной шпаргалке создать такого крестьянина, какого мы желаем… Художник должен быть колоссально правдив и брать свои образы из подлинной жизни. Всякий писатель, который подменяет жизненный образ надуманным, является лжецом и предателем по отношению к партии. Еще раз повторяю: художник должен быть абсолютно правдив… нисколько не уклоняясь от истины, он может и должен показать добро и зло, в художественной форме высказать свое суждение об изображаемых явлениях. И за это его никто не осудит. Разве в искусстве мы ищем только познания? Разве мы признаем вполне могучим того автора, прочитав которого мы обогатили свой ум некоторыми новыми фактами? Нет, мы всегда испытываем огромное влияние писателя. Писатель — учитель, он зовет к тому, что должно быть. Он — проповедник. Так всегда до сих пор было в России, и так должно остаться. Но если писатель сделается скучным проповедником, если вместо живых образов он будет давать сухие схемы, тогда он фатально выпадает из своего искусства, ибо вся сила писателя — в проповеди образами. Мы должны стремиться поэтому к тому, чтобы в чисто художественном образе билось коммунистическое сердце. Только тот настоящий пролетарский писатель, кто может, не насилуя фактов и самого себя, до такой степени чувствовать могучий прилив коммунистической эмоции, коммунистической идеи, что каждая его строчка будет вести нас к правильному пониманию фактов и толкать на правильный путь воздействия на эти факты. Отсюда ясно, что художественная литература — самое сильное, самое дальнобойное орудие. Она действует на массы могущественней, чем что бы то ни было другое. Ничем другим нельзя так обработать страну, как литературным словом. То же самое, само собой, относится к театру и к кинематографу. Величайшая опасность на этом пути — фальшивые жесты и фальшивые слова. Чем меньше в литературе будет подлинного искусства, стихийно захватывающего человека, тем менее она будет действенна. Каждый писатель-коммунист должен петь по-коммунистически, но это должна быть песня яркая, завлекательная, где жизнь кипит, — песнь, использующая все приемы наибольшего воздействия на психику другого человека. Воздействия, конечно, не насильственного… За недостатки мы пролетарского писателя, конечно, будем бить, а за то, что в нем будет истинно коммунистического, сверкающего искрами таланта, мы его прославим, ибо этим он вносит настоящий дар в сокровищницу пролетарской культуры… Из доклада: «Литература и марксизм» Товарищи, наша программа и наша методика по преподаванию литературы в школах повышенного типа и в школе второй ступени вырабатывается с большим трудом… Но если в отношении всей школьной работы нам приходится преодолевать большие трудности для того, чтобы двигаться вперед, то по отношению к литературе мы наталкиваемся на тройные трудности; здесь все трудности возведены в некоторый куб. Позвольте мне, прежде чем перейти к мотивировке того документа, который является основным в отношении нашей партии к литературе и который мы, педагоги, должны суметь истолковать таким образом, чтобы вывести из него директивы для литературного преподавания, — позвольте мне остановиться на этих трудностях с достаточной подробностью… …Мы, конечно, не можем уйти от вывода, что литература является как будто особенно подходящим объектом для марксистского преподавания… Литература, являясь зеркалом отражения общественности, может служить прекрасным объектом для марксистского анализа… Ведь, конечно, можно сказать, таким образом (я для пояснения беру только один пример), что очень хорошо, когда марксист сводит тот или иной роман, ту или иную драму на ее классовую подоплеку и доказывает, что вот такая-то классовая группа, будучи в таком-то состоянии своего развития, нашла свое естественное выражение в такой-то драме. Но ведь мы знаем, что на самом деле это не бывает так просто, как крапива растет на земле. Здесь нужна определенная классовая политика, и, конечно, тысячу раз права наша партия, когда она обращает внимание на то, что литература есть арена борьбы. Но раз это так, если литература есть арена борьбы, то, следовательно, нам нужно рассматривать литературное произведение с точки зрения того, какие же в нем таятся моральные и общественные импульсы, чему оно учит, куда оно ведет и в момент, когда оно возникло, какие цели оно преследовало или какие цели на самом деле ему присущи, если писатель, может быть, даже и не сознавал этого; а в таком случае, какое место занимает это литературное произведение в общей истории развития общественности, какое место оно занимало в тот момент, когда оно появилось, и почему оно живо до сих пор, и в каком именно смысле оно живо: в качестве вампира, являющегося пить нашу кровь, в качестве покойника, которого еще не похоронили, или в качестве живой силы? И если это — живая сила вроде «Войны и мира» или Пушкина, то что же она нам несет: добро или зло, и в каком смысле, и в чем ее добро, а в чем ее зло? Этого всего нам не дает простое сведение Пушкина к определенному общественному месту в истории прошлого развития общественности. А между тем нет никакого сомнения в том, что, поскольку мы хотим преподавать литературу и пользоваться ее колоссальной силой в воспитательном деле, в том большом деле обучения и воспитания детей, о котором мы говорим, мы не можем подходить к литературе с точки зрения чисто исследовательской, как мы подошли бы к ней, может быть, в высшем учебном заведении. Здесь нам нужно брать вопрос шире, ибо такая чисто научная точка зрения в педагогическом процессе была бы совершенно неправильна… Совмещение этих обеих задач: марксистского преподавания литературы и использования ее для обогащения, для эволюции языковых данных у нашей молодежи, у наших подростков, — это совмещение является, разумеется, делом далеко не легким. И тут марксистский анализ, пожалуй, почти совершенно ни к чему. Я очень хорошо понимаю, что и язык, форма языка может быть подвергнута марксистскому анализу, я думаю даже, что филология только тогда станет настоящей наукой, когда она отнесется к языку прежде всего как к системе общественной сигнализации и поймет, что все методы сигнализации зависят от содержания и таким образом целиком растворяются в общем процессе социального творчества культуры… …Каждый из нас, когда знакомится с литературой, если он не ученый паучок (есть люди от природы гербаризаторы, тут никакой поэзией не прошибешь), если это здоровый человек, он от литературы получает наслаждение, ибо в том колоссальная сила и особенность искусства как социальной функции, что оно доставляет наслаждение; потому-то класс за классом, вступая во владение обществом, придает огромное значение развитию искусства, ибо, во-первых, своей полнотой сил оно выражает, что само художественное творчество есть высочайшее наслаждение, и вместе с тем знает, что искусство полно содержания и что поэтому эта агитация является самой могучей, ибо она берет человека со стороны его интересов, она его увлекает, в то время как почти все другие формы агитации его поучают… Когда мы будем анализировать резолюцию нашей партии , вы увидите, что партия прекрасно сознает, что наш пролетарский класс должен создать в этом смысле свою литературу, которая была бы показателем высшего расцвета сил, которая являлась бы образчиком воспитательной системы для него самого, давала бы ему определенным образом направление, укрепила бы его идеологию, разработала бы его проблемы в той особенной форме, которую дает искусство, когда оно всякие проблемы ставит страшно конкретно и почти общеобязательно. Это и есть то, что мы называем художественно типическим. И пролетариат не только думает сам организовывать свои чувства через свою литературу, он хочет и чувства других организовывать через свою литературу. И вдруг, в то время как наша партия это говорит, мы будем утверждать: «А в школе нас интересует только одно: дать правильное представление о том, как и какое литературное произведение вытекает из определенных классовых начал или из определенной экономической эпохи». Для определенной школы, которая хочет этим заняться, для некоторых семинариев, которые хотят подробно ознакомиться с этими вопросами, это годится, но для школы, через которую хочет пройти целый народ, целый великий народ, это невозможно. Правда, тут возражают таким образом, что воспитательное дело литературы, наслаждение литературой не должно иметь никакого отношения к школе. Как только школа собирается заняться насаждением такого рода наслаждения, от нее бегут: школа — дело учебное, школа — дело скучное, дело невыразимо педантичное, и самое лучшее, если она будет браться только за учебу; поэтому и из литературы бери только самые сухие стороны, положив их под пресс, под самую толстенную книгу, пока этот цветок совершенно не высохнет; когда же этот цветок совершенно высохнет, потеряет всякий запах, кроме запаха старой книги, тогда вынь его, терзай его на части и рассказывай про него самые скучные вещи; а в остальном, согласно таким рассуждениям, ученик сам найдет благоуханную розу и будет ею наслаждаться, если только учитель не будет иметь неосторожность испепелить ее прикосновением своего перста. Так же точно говорят не только об эстетике, но и об этике литературы. Я не думаю, чтобы нашелся марксист или вообще грамотный человек, который говорил бы, что между литературой и этикой нет ничего общего. Во всяком случае, это противоречит директивам нашей партии. Вы все прекрасно понимаете, что литература есть боевая сила в том смысле, что она диктует определенные идеалы и мысли, диктует определенные чувства, дает определенные критерии, которые в конце концов отражаются на поведении людей. Вот и тут тоже нам говорят иногда, что жизнь создает людям их характер, а школа делает это лишь в чрезвычайно ничтожной мере и даже обычно оказывает противоположное действие: если мы с вами в школе занимаемся тем, что хотим воспитать социалистов, то берегитесь, как бы не вышло монархистов или анархистов, потому что у ученика зарождается естественное сопротивление, и когда его начинают нашарманивать на определенный лад, то это кажется ему таким казенным и тусклым, что он моментально принимается от этого отклоняться в другую сторону… Из того, что казенная, бездарная школа ни с чем подобным действительно справиться не могла, делать вывод, что мы в наших программах, наших школьных идеалах должны исходить из представления, что школа всегда в конце концов есть бурса (может быть, немного усовершенствованная, но неизбежная до предела веков), по-моему, совершенно неверно. Позвольте сказать, что бурса хотя и рождала революционеров, но еще больше рождала пьяниц, доносчиков, мелких чиновников и всякого рода такую шваль, которой, в сущности говоря, пользовалось правительство в своих целях. Наряду с тем, что она создала небольшую кучку интеллигентов, уходящих «в стан погибающих за великое дело любви» , она рождала тех самых налогоплательщиков, о которых говорил Глеб Успенский, которые заполняли нашу землю и создавали огромные количества обывателей… И мы на наши теперешние школы должны смотреть не как на прямое порождение, не как на новую фазу гимназии, а как на новую фазу этих живых кружков, где мы буквально зачитывались как Толстым, Тургеневым, так и Писаревым, где мы испытывали гигантское эстетическое и этическое влияние литературы на каждого из нас, интеллигентов, в отдельности. И попробуйте у интеллигента, воспитывавшегося, как мы воспитывались, потому что рабочие получали меньше, вырвать из сердца то, что дали классики, начиная с Пушкина, то, что дали великие критики, которые на примерах литературы рассказывали нам о жизни, что нам должна была дать школа, от которой мы ушли в кружки, и вы увидите, что получится… Поэтому нужно сказать, что мы должны по мере наших сил и учебников преподавать правильное представление о том, какое место литература имеет в обществе, почему она детерминирована развитием общества, что такое классовая база общества и как отражаются классовые интересы в литературе. Мы должны дать, таким образом, объективную систему и картинность литературы в ее росте. Кроме того, мы должны использовать литературу как высокое содержание образчиков языка для обогащения языка, для усвоения полной сокровищницы нашего языка в той новой среде, которая приливает в школу. Наконец, третье. Мы должны суметь использовать литературу прошлого как огромную воспитывающую силу. Мы сами должны подойти к ней и дать представление о том, как именно надо ею наслаждаться и что именно из нее вынести. Я не хочу сказать, что мы попадем под ее ферулу. Задача в том, чтобы ребенок постепенно приохочивался к чтению. Он приохочивается часто к дурному, к ненужному. Нужно уметь разъяснить, насколько книга неавантюрного содержания может ему на самом деле гораздо больше сказать. Здесь нужна помощь педагога. Мы всегда за то, чтобы свободно развивались детские силы. Всюду мы за то, чтобы от свободы шло дело к дисциплине, к настоящему систематическому обучению, чтобы игра сменялась постепенно трудом. Это есть естественный процесс. И на то существуют революционеры, чтобы сокращать сроки и облегчать рождение революции, хотя никто не может делать революций. На то и существуют педагоги, чтобы сокращать сроки и облегчать рост наших детей, хотя ребенок все-таки в свое время получит бороду и, вероятно, будет умнее, чем когда он лежал в пеленках. Но все это не освобождает от необходимости работать в данном направлении. Вот почему эти задачи должны быть несомненно разрешены. К этому я хотел прибавить еще несколько слов вот по какому поводу. В последнее время нас стало очень интересовать и в некоторых книгах, с которыми я совсем недавно имел удовольствие познакомиться, указывается на большую важность такого вопроса: как нам относиться к литературным произведениям, принадлежащим к той или иной исторической эпохе? Дело в том, что здесь может быть интерес различного рода. Есть интерес историка, которому интересно, в конце концов, все; это до некоторой степени археологический интерес. Каждый обломок камня, на котором есть след человеческой руки, относящейся к какой-нибудь старой эпохе, каждый такой обломок уже представляет интерес, регистрируется, изучается и т. п. Но есть другой подход, другая точка зрения — точка зрения нашей современности, которая говорит так: «Прошлое для нас не существует; оно и вообще не существует; пускай мертвецы погребают своих мертвецов; прошлого уже нет, а есть наше настоящее, из которого вытекает будущее; поэтому из прошлого мы черпаем и ценим в нем только то, что является живым, жизненным, что нам может пригодиться сейчас; из этого прошлого мы должны извлекать то, что является пригодным, то, что может явиться для нас благом». Я хотел бы сказать два слова об этой точке зрения, которая может быть чрезвычайно ошибочна, если ее довести до логического абсурда. Даже говоря о детском возрасте, мы, конечно, не можем ни в коем случае сказать, что оторванная от своего естественного времени вещь может быть в какой бы то ни было степени вообще понята. Я думаю, что это просто невозможно. Мы, конечно, можем сказать, что греческая скульптура, греческие статуи, совершенно независимо от своей эпохи, могут доставлять нам большое наслаждение, могут быть поставлены в каком-нибудь физкультурном учреждении как образцы очень хорошего мужского или женского сложения, как образцы прекрасного, здорового человеческого тела. Но нет сомнения, что если мы будем подводить к ним учеников или, допустим, наших рабочих из той рабочей среды, которая не знает истории культуры, то они девять десятых того, что означает эта скульптура, совершенно никак не воспримут. Каждый предмет не есть просто предмет. Это, кажется, всякий должен знать. Он становится социальной величиной лишь постольку, поскольку находятся какие-то пути, поскольку находится какой-то контакт между ним и теми или иными нашими мыслями, теми или иными нашими чувствами. Ведь для глухого человека самая лучшая соната не звучит никак. Но существует и внутренняя глухота, при которой эта соната будет представлять собой просто какое-то смешение звуков — и больше ничего. Мы должны заботиться о том, чтобы получить возможно большее количество наслаждений из произведений прошлого. Так что просто сама оценка любого явления вне напоминания значения всех связей, которые имеет это явление к окружающей культуре, теряется. Но тем не менее было бы очень печально, если бы мы стали на чисто историческую точку зрения в литературе. Нам важно знать, какое место занимал Пушкин в 20 — 30-х годах XIX века. Ну хорошо. А какое место занимает Пушкин в 20 — 30-х годах XX века? Что вы думаете, ребенок в школе не задаст такого вопроса? Непременно задаст. Смешон был бы учитель, который, объясняя роль Пушкина в 20 — 30-х годах прошлого века, думал бы, что этого достаточно, а что оно там тебе нравится или не нравится — до этого дела нет. Конечно, мы должны в данном случае в школе подойти к тому, чтобы уметь руководить чтением детей. Это огромный и образовательный и воспитательный процесс. Я льщу себя надеждой, что все мы, все без исключения, это прекрасно понимаем, и указываю на эти трудности потому, что я считаю их доминирующими и считаю, что провести их в школе затруднительно — затруднительно в программах, затруднительно дать по этому поводу настоящие исчерпывающие директивы и затруднительно проводить их в самой реальной жизни… 1928 г. Из доклада: «Социалистический реализм» Во все времена искусство было одной из идеологических общественных надстроек, игравшей активную роль в борьбе классов. Им пользовались господствующие классы для построения общества согласно своим интересам; прибегали к нему как к орудию борьбы и классы, противопоставленные историческим развитием классу господствующему. Так называемое «искусство для искусства» — искусство, бегущее от жизни, чрезвычайно далекое от действительных жизненных проблем, даже выражающее презрение к ним, искусство, активно или пассивно, сознательно или бессознательно отмежевывающееся от социальных сил, все-таки является социальной силой, которая иногда очень прозрачно и определенно служит определенным интересам. Марксистское искусствоведение и литературоведение отвело фальшивую теорию, будто возможен действительный отход искусства от общественной жизни. Мы раскрыли, что отход от общественной жизни есть определенное отношение к этой общественной жизни. Наше время — самое великое время, которое когда-либо знало человечество. Наше время — это время героической борьбы за социализм, за то будущее человечества, которое является, в сущности говоря, единственной формой, достойной существования, и против того прошлого, которое еще живет и является недостойным человека существованием. Прошлое это еще не добито, оно цепляется еще за жизнь… Мертвый хватает живого. Мы переживаем величайший всемирный переворот. Требуется напряжение абсолютно всех сил страны, чтобы выполнить исторически продиктованную ей программу. От напряжения сил в том или другом пункте или, наоборот, от неряшества, от колебаний в том или другом пункте могут зависеть значительные результаты, влияющие и на сроки победы и, может быть, даже на непрерывность подъема человечества к его будущему. Нет такого человека — над чем бы он ни работал, — который не был бы в этом смысле участником общей борьбы. Чем он сознательнее, чем напряженнее он принимает участие в социалистическом строительстве, тем больше он является живым сыном своего времени. Чем он меньше понимает наши задачи, чем он равнодушнее к ним, чем он больше сопротивляется, чем он больше саботирует их, чем он больше вредит, тем более он представитель мертвой силы, хватающей живого. Наше искусство не может быть ничем иным, как силой, оказывающей огромное влияние на общий ход борьбы и строительства. Существуют, конечно, такие представители старых и отживших свое время групп (в том числе часть мещанской интеллигенции), которым кажется узостью, что мы все искусство целиком рассматриваем как громадной значительности отряд нашей армии социалистической борьбы и социалистического строительства. Они говорят: «Как же так, Человечество, Личность, Творец, Искусство — все это с большой буквы, — необъятность темы, метафизика… вечная красота… И вдруг оказывается, что мы зачислены все в армию, что на нас надета красноармейская шапка, все мы оказываемся участниками стратегического плана, может быть, и очень важного, но все-таки ограниченного временем и, во всяком случае, преходящего по сравнению с тем, чем служили настоящие гении». Такие суждения показывают величайшее историческое недомыслие, потому что вопрос на деле стоит не так: «А не должен ли я слишком замкнуться, не должен ли я слишком сжаться для того, чтобы войти в те рамки, которые от меня требует руководящий класс нашего времени — пролетариат», а так: «Не слишком ли я болен индивидуализмом, не такой ли я еще маленький в этом индивидуализме, что не в состоянии расшириться до рамок пролетарской революции, не в состоянии настолько подняться до выдвинутых ею задач, чтобы не просто выполнить их по приказу, а целиком проникнуться ими, чтобы моя исконная, моя собственная песня казалась песней во славу и на пользу именно этих задач». Я думаю, что это краткое введение к докладу достаточно для сегодняшней моей темы определяет наше понимание общественного значения искусства. Поскольку такова задача нашего искусства, мы можем сказать, что искусство пролетариата и союзных с ним групп в основном не может не быть реалистическим. Почему это так? Уже Плеханов отметил, что все активные классы бывают реалистическими. Маркс говорил, что мы призваны не к тому, чтобы только постигать мир, а к тому, чтобы его переделывать. Но если даже ограничить свою цель только познанием действительности, то и это уже реализм. Буржуазия, когда она выступила на арену всемирной истории, добиваясь гегемонии, была реалистическим классом. С наибольшей силой выразился буржуазный реализм в такие моменты господства крупной и высших слоев средней буржуазии, когда она чувствовала себя довольной, потому ли, что она побеждала, потому ли, — что победила. (Я не имею сегодня времени для того, чтобы остановиться на различии в реализме этих двух фаз исторического развития буржуазии.) В это время развертывался классический буржуазный реализм. Его внутренняя музыка, его основной тон был такой: природа прекрасна, жизнь есть благо, все, начиная с восхода солнца над землей, на которой мы живем, и кончая каким-нибудь кувшином, в который налита вода и около которого лежит пучок лука и кусок хлеба, — все это благо, все это прекрасно. Задача художника — помочь нам всей душой полюбить нашу обстановку, это наше житье-бытье, эту окружающую нас среду и этот наш образ мыслей, чувств и переживаний. Такой была нидерландская реалистическая живопись, которую Гегель и вслед за ним Маркс признавали чрезвычайно типичной формой реалистического искусства. Но довольная собой буржуазия не может относиться к окружающему миру иначе, как статически. Она просто говорит: бытие есть благо. Во время другого периода торжества буржуазии, когда волны Великой французской революции улеглись и крупная буржуазия, настоящий хозяин, взяла в руки власть, возник такой же реализм. Именно о нем Ипполит Тэн говорит, что настоящий буржуа требует от художника, чтобы он изобразил его очень похожим, изобразил его сюртук и жилет, его тяжелую золотую цепочку, его не менее тяжелую жену и его любимого мопса. Это статический, утверждающий реализм. Но буржуазия — не цельный класс. Существует, как вы знаете, мелкая буржуазия, которая не была удовлетворена победой крупной буржуазии, которая в революционную эпоху высоко поднимала свои знамена — иногда очень близко подходила к власти, даже временно ею овладевала, но затем опять отстранялась ходом событий и довольно жестко подчинилась руководству крупной буржуазии, причем некоторые слои ее пожирались, ибо капитал идет по растоптанным телам мелких самостоятельных производителей, мелких торговцев и т. д. Это создавало в мелкой буржуазии напряженнейшую тоску, чрезвычайное разочарование… Буржуазный реализм симпатичен мелкой буржуазии постольку, поскольку он противопоставляется старой феодальной культуре, которая старалась запереть человека в тюрьме сословных перегородок и отнять у него последнюю надежду на улучшение его жизни на земле всякими баснями, выдаваемыми за «слово божие». Но мелкая буржуазия, исходя из общего буржуазного реализма, прокладывала, однако, иные пути, которые часто называли отрицательным реализмом . Отрицательный реализм с особой силой сказался в так называемом натурализме мелкой буржуазии. Вожди этого течения сами очень хорошо раскрывали его сущность, говоря: «У нас нет программы». Да и откуда она у них могла быть? У таких писателей, как Гюго, бывших по-: месью романтика и реалиста, может быть, и была программа, но такое мировоззрение было сплошной фальшью, а не подлинным реализмом. Мелкие буржуа говорили: «Мы чужды политике. Если пролетариат шебаршит, то ведь это массовый класс, — мы же индивидуалисты. Наше дело писать, как у мира рожа крива. Наше дело описывать, какой подлый строй создала крупная буржуазия, — может быть, несколько впадая в карикатурный тон, но все же с научной частностью». Таким образом, отрицательный реализм в той части, которая является чисто натуралистической, то есть объективно, чрезвычайно честно описывающей буржуазный строй, сводится к тому, что описание касается главным образом отрицательных сторон действительности, ибо действительность вовсе не мила этой части буржуазии. «Мы целиком в плену у буржуазии, мы ее проклинаем, мы доходим до настоящих воплей отчаяния, но освободиться не можем» — такой лейтмотив мелкобуржуазного натурализма… Более решительным отходом от действительности является романтика. Буржуазная романтика имеет своим зерном иллюзию, жажду иллюзии. Художники и теоретики, которые достаточно честны, чтобы понимать, что это — иллюзия, создают «искусство для искусства». Такие люди нам скажут: «Я бегу от действительности. Если я даже ее изображаю, то меня интересует не объект, а изображение само по себе, техника изображения, меня интересует чисто художественная сторона искусства». Очевидно, источником этого отхода от реальных задач является отрицательный реализм. Действительно, художники такого типа иной раз дают реалистические произведения, бичующие буржуазный уклад (Флобер). Но есть и такие, которые говорят: «Дело не столько в искусстве для искусства, сколько в успокаивающей, умиротворяющей, уводящей от политики фантазии, великолепной дочери человеческого духа, — фантазии, которая уносит в царство совершенно свободного воображения». Тут есть разные переходы и градации. Примером величайшего фантаста является Э.—Т.—А. Гофман, который изображает действительность сатирически, как отрицательный реалист, но вместе с тем вдвигает в действительность чисто фантастические типы. Эти фантастические типы у него разрешаются в жизни через кафе, через пиво, через водку. Возьмите гофманского студента — здесь мы имеем богемский отход от действительности с прославлением мансардного кафе и веселых радостных призраков. Если вы признаете их мечтой — это будет романтическая фантастика, уводящая от жизни. Если же вы признаете в этом противопоставляемый реальной жизни другой, но якобы тоже действительный мир — вы впадаете в мистику… Таков диапазон буржуазного искусства — статический реализм, отрицательный реализм, желание противопоставить действительности разной степени романтическую иллюзорность. Исключением являются отдельные проблески, напоминающие тенденции пролетарского искусства. Авторами таких произведений были немногие представители молодой буржуазии, ею не растоптанные, это были, согласно терминологии Ленина, сторонники американских путей развития. В чем заключается социалистический реализм? Прежде всего это тоже реализм, верность действительности. Мы не отрываемся от действительности. Мы признаем действительность как арену нашей деятельности, как материал, как задание. Но этот реализм дает описание человечества со всеми темными эпизодами, которые были, со всеми ужасами феодального и буржуазного рабства или жестокостью наступающего или отстаивающего свое существование капитализма. Мы знаем, что эти формации были неизбежными ступенями, по которым общественное развитие шло к тем условиям, которые созданы сейчас в нашем Союзе, к тому, чтобы человечество вступило в царство свободы. Нам чуждо мелкобуржуазное отрицание действительности, мнимая борьба с ней путем ухода в мнимо свободную фантастику. Мы принимаем действительность, мы принимаем ее не статически — да как же мы могли бы признать ее в статике? — прежде всего мы принимаем как задание, как развитие. Наш реализм сугубо динамичен. Пролетарский реалист, присматриваясь к действительности, видит, что основная движущая сила истории в прошлом, настоящем и ближайшем будущем — это классовая борьба. Можно, конечно, представить себе социалистического реалиста, которому это еще не совсем ясно. Это будет социалистический реалист приготовительного класса, который он, надо надеяться, скоро пройдет, потому что не так уж трудно усвоить себе истину, что вся человеческая история, каждый ее фрагмент в повседневном событии жизни любого отдельного человека насыщены силовыми линиями классовых противоречий (значительно труднее, конечно, правильно понимать конкретные проявления этого основного закона). Социалистический реалист понимает действительность как развитие, как движение, идущее в непрерывной борьбе противоположностей. Но он не только не статик, но и не фаталист: он находит себя в этом развитии, в этой борьбе, он определяет свое классовое положение, свою принадлежность к известному классу или свой путь к этому классу, он определяет себя как активную силу, которая стремится к тому, чтобы процесс шел так, а не иначе. Он определяет себя как выражение исторического процесса, с одной стороны, а с другой стороны — как активную силу, которая определяет собой ход этого процесса. Меньшевистский фатализм, осмеливающийся выдавать себя за марксизм, тот лжемарксизм, в котором Маркс не повинен ни одной каплей чернил, затраченной на его произведения, в сущности говоря, если не статичен, то фаталистичен и склонен поэтому устранять человеческую волю из действительности. Меньшевистским типом писателя будет такой писатель, который говорит о развитии, но говорит «бесстрастно» и «объективно». Когда-то Михайловский утверждал, что марксист (он имел в виду революционного марксиста) должен быть бесстрастен, потому что ведь он считает, что все развивается по определенным законам. Ленин дал ему сокрушительную отповедь. Участник борьбы, видящий, где зло и где добро, прекрасно понимающий пути, которыми нужно идти, знающий, как нужно организовать еще дезорганизованные силы, чтобы ускорить процесс, выпрямить дорогу, полон любви и ненависти, гнева и восторга, он весь переполнен чувством. Подлинный революционный социалистический реалист — человек напряженных эмоций, и это придает его искусству огонь и яркость красок. Социалистический реалист не может быть статиком, не может быть фаталистом, он полон страсти, он — боевой. Это не значит, конечно, что он непременно должен включать публицистические, или ораторские, или лирические моменты в свои произведения, он может быть чрезвычайно объективным, рисовать картину, как она есть, но сама внутренняя структура ее будет продиктована активным пониманием действительности. Мы можем представить себе — среди нас, может быть, они есть, а может быть, их и нет, тогда мы очень рады этому — людей, которые еще сейчас являются реалистами буржуазного типа. Они не могут быть довольны действительностью, не могут петь с ней в унисон, потому что в нашей стране действительность социалистическая, и буржуазному человеку в унисон с ней петь нельзя никак. Значит, они попадают в положение недовольных элементов, угнетенных элементов. Какое же они будут создавать искусство? Они будут создавать художественные протоколы, художественные фотографии заднего двора нашей революции, будут говорить, как свинья в крыловской басне, что они «весь задний двор изрыли» и ничего хорошего там не нашли . «Реалистическое» изрывание заднего двора революции в момент чрезвычайно напряженной борьбы, в момент незаконченности строительства, когда еще много пустырей, много незавершенных зданий и всякой неразберихи, — это для буржуазного реалиста благодарный момент. Он возьмет все это статически — «как оно есть». Представьте себе, что строится дом, и, когда он будет выстроен, это будет великолепный дворец. Но он еще не достроен, и вы нарисуете его в этом виде и скажете: «Вот ваш социализм, — а крыши-то и нет». Вы будете, конечно, реалистом — вы скажете правду; но сразу бросается в глаза, что эта правда в самом деле неправда. Социалистическую правду может сказать только тот, кто понимает, какой строится дом, как строится, и кто понимает, что у него будет крыша. Человек, который не понимает развития, никогда правды не увидит, потому что правда — она не похожа на себя самое, она не сидит на месте, правда летит, правда есть развитие, правда есть конфликт, правда есть борьба, правда — это завтрашний День, и нужно ее видеть именно так, а кто не видит ее так — тот реалист буржуазный и поэтому — пессимист, нытик и зачастую мошенник и фальсификатор и во всяком случае вольный или невольный контрреволюционер и вредитель. Он может этого сам не сознавать и иногда в ответ по требованию коммуниста: «Говорите правду» — говорит: «Да ведь это и есть правда»; в нем может не быть контрреволюционной ненависти, он, может быть, будет делать полезное дело, высказывая печальную правду, но в ней нет анализа действительности в ее развитии, и поэтому никакого отношения к социалистическому реализму такая «правда» не имеет. С точки зрения социалистического реализма это не правда — это ирреальность, ложь, подмена жизни мертвечиной. Может ли существовать социалистическая романтика? Ведь мы довольны действительностью, понимаем действительность — откуда же быть романтике? Я уже отметил, что мы довольны действительностью, поскольку она представляет собой развитие, поскольку тенденции ее развития нам родственны, поскольку мы с ними идем вместе, поскольку эти тенденции в нашей груди живут. Мы принимаем действительность потому, что вчерашний и завтрашний день схватились в борьбе в сегодняшнем дне, потому, что мы — представители и участники борьбы за завтрашний день. Но по этой же причине мы не совсем довольны действительностью. Действительностью в разрезе сегодняшнего дня мы очень часто недовольны, у нас много врагов, и у нас много сотрудников и союзников, которые не всегда на высоте наших задач. Мы должны видеть настоящие трудности, потому что горе тому, кто воображает, что мы находимся на таком победном повороте борьбы, когда можно сложить ручки на брюшке. Такого рода чванство — такое же преступление, как и смирение, которое говорит: «Где уж нам, что уж мы» — и под этим предлогом отрекается от больших задач. Мы принимаем действительность в движении и хотим, чтобы она двигалась быстро. Нам хочется ее активные силы как можно скорее организовать, как можно более их сплотить. В этом деле большой силой в наших руках является искусство. Искусство имеет не только способность ориентировать, но и формировать. Дело не только в том, чтобы художник показал всему своему классу, каков мир сейчас, но и в том, чтобы он помог разобраться в действительности, помог воспитанию нового человека. Поэтому он хочет ускорить темпы развития действительности, и он может создать путем художественного творчества такой идеологический центр, который стоял бы выше этой действительности, который подтягивал бы ее вверх, который позволил бы заглядывать в будущее и этим ускорял бы темпы. Это открывает доступ элементам, строго говоря, выходящим за формальные рамки реализма, но нисколько не противоречащим реализму по существу, потому что это не уход в мир иллюзии, а одна из возможностей отражения действительности — реальной действительности в ее развитии, в ее будущем. Монументальный реализм пользуется элементами реалистическими, соединяет их в художественной комбинации, глубоко правдивой, совершенно оправдываемой элементами и взаимодействием элементов, находящимися или могущими быть найденными в нашей действительности. Но он вправе строить гигантские образы, которые в действительности реально не встречаются, но которые являются персонификацией коллективных сил. Очень характерно то высокое уважение, которое к Эсхилу питал Маркс, а Эсхил был как раз этого типа романтиком — правда, не во всех произведениях. Эсхил в «Прометее» хотел показать, что даже самые великие противники аристократии, ее общественной морали должны в конце концов перед ней преклоняться. Но ему хотелось показать, что враг аристократии — это не какой-нибудь первый попавшийся жалкий враг, а великий враг с колоссальной духовной мощью. Наступающая демократия казалась ему опасной, ему хотелось вникнуть в психологию этих людей, он старался написать во весь рост своего Прометея, который протестует, противопоставляет старым устоям новые понятия разума, добра и даже техники. Поэтому в первой части трагедии он великолепно изобразил Прометея. Не существовал в действительности такой герой, который был и великим техником, изобретателем огня, и человеком огромной любви к своему классу, и неуклонным бунтарем-мучеником, но все черты, которые Эсхил мог встретить у крупных людей своего времени, он соединил в грандиозном образе, в Прометее — фигуре не иллюзорной. Судьба уничтожила остальные части задуманной Эсхилом трагедии и оставила только первую часть ее. Потом Прометея написал Гёте, и это произведение является самым революционным его произведением. Прометея написал Шелли, тот Шелли, о котором Маркс сказал, что он был революционером с головы до ног . Эти буржуазные мыслители изобразили в грандиозной фигуре Прометея все элементы, которые вдохновляли в то время молодую, революционную буржуазию. Почему же в нашем искусстве не может быть грандиозных синтетических образов — если не в романе и драме, то в операх, в колоссальных празднествах, на которые собираются десятки тысяч людей? Это не реализм? Да, здесь есть элементы романтики, потому что скомбинированы элементы неправдоподобно. Но они правдиво изображают правду. Правда эта выдвигает внутреннюю сущность развития, дается как знамя, и нет причин, чтобы мы отрицали нужность для нас такого искусства. Описать реального великого пролетарского вождя это гигантская задача, для которой нужен очень высокий уровень мировоззрения и огромный талант. Но описать и самые коллективы в виде синтетических образов — это тоже важная и большая задача для большого писателя. Нет причин, по которым мы должны зачеркнуть перед собой путь художественного прогноза. Вспомните, что сказал Ленин: плох тот коммунист, который не умеет мечтать. Это не значит, что Ленин звал в мечты Гофмана. Ленинская мечта — мечта научная, она вытекает из действительности, из тенденций ее. Разве это не законно, что пролетариат хочет заглянуть в будущее, хочет, чтобы ему показали воочию, дали бы почувствовать, что такое коммунизм настоящий, всеобъемлющий? Поэт может и должен это сделать — это трудно, и здесь можно ошибиться: может быть, мы изобразим, что будет через 25 или 50 лет, а люди того времени скажут: «Как они ошибались». Дело, однако, в том, какое значение это будет иметь для нашего времени. Мы должны попытаться взойти на высоту и заглянуть подальше в будущее. Тут большую роль играет фантазия и кажущееся неправдоподобие, здесь возможны ошибки, но правдивость здесь может быть и должна быть, и заключается она прежде всего в том, что победа пролетариата, победа бесклассового общества и великого расцвета личности возможна лишь на почве коллективизма. И это правда. Очень важны для нас формы отрицательного реализма, которые могут переходить в любую степень внешнего неправдоподобия при условии громадной внутренней реалистической верности. Карикатурой, сатирой, сарказмом мы должны бить врага, дезорганизовать его, унизить, если можем, в его собственных и, во всяком случае, в наших глазах, развенчать его святыню, показать, как он смешон. Когда человек смеется? Когда он внутренне победил, когда он уверен в своей конечной победе. Даже осужденный, которого привели к виселице, может смеяться над своими судьями, и если он смеется так, что и другие понимают, что судьи смешны, значит, осужденный морально победил. Так побеждал Щедрин мощный в его время русский монархизм, потому что он показывал, что внутренне монархизм побежден, ибо он жалок в своей крокодиловой силе и бесчеловечной гадости. Такой смех не мог не быть злым. И сейчас наш смех, направленный против врага, будет злым, потому что враг еще силен. В этой борьбе смехом мы имеем право изображать врага карикатурно… Таким образом, мы видим, что рядом с гигантской задачей социалистического реализма — давать изображения, полные правдоподобия, исходить из действительного объекта и точно описывать его, уяснять его, всегда, однако, так, что развитие, движение, борьба в нем должны чувствоваться, — рядом с этой формой возможен, в сущности говоря, социалистический романтизм, но такой, который совершенно отличен от буржуазного романтизма. В силу огромной нашей динамичности он привлекает к действию такие области, в которых и фантазия, и стилизация, и всевозможная свобода обращения с действительностью играют очень большую роль. Вообразите теперь, что среди нас существуют — если не существуют, то это очень хорошо — буржуазные романтики. Если им сказать, что социалистический реализм не отрицает романтики, они сейчас же подхватят: «Ах, не отрицаете? Как приятно. В таком случае я должен сказать, что в романтике интересует меня чистая игра фантазии. Я, как голубей, гоняю свою мечту и слежу, как она уплывает в голубые небеса». Или иной, чего доброго, скажет: «Верно, но все уперлось в реализм. Есть же у человека душа, и эта душа склонна утверждать, что она бессмертна, — почему бы об этом не поговорить, хоть слегка? Реализм реализмом, но есть и бессмертная душа или, можно сказать, мечта о бессмертной душе. У нас объявлена свобода религии, и если я, например, пришел к выводу, что в православной церкви далеко не все так пошло и старо, как казалось, — дайте мне в художественной форме изложить мои воззрения». Зависит от рамок той свободы, которую мы можем в боевое время предоставить, насколько сурово к такого рода «романтике» мы будем относиться, и если государственный аппарат сочтет нужным такие произведения пропустить или, может быть, по недоразумению или незоркости (хотя он чрезвычайно зорок) пропустит, то критика, во всяком случае, должна им дать сильнейший отпор, ибо там, где пахнет подобной «романтикой», там пахнет мертвечиной. И не просто мертвечиной. Мертвецы, которые лежат на кладбище, нас не интересуют, и, если их даже хоронят такие же мертвецы, мы говорим: «Пусть мертвые хоронят мертвых». Но мертвецы, которые сидят в служебных креслах редакций, которые, черт их побери, пишут романы или драмы, такие же мертвые, как они сами, — это ведь мертвецы, которые распространяют вокруг себя миазмы, отравляющие живую жизнь. Нет, извините, здесь не до терпимости. Социалистический реализм есть широкая программа, она включает много различных методов, которые у нас есть, и такие, которые мы еще приобретаем, но он насквозь отдается борьбе, он весь насквозь — строитель, он уверен в коммунистическом будущем человечества, верит в силы пролетариата, его партии и его вождей, он понимает великое значение того первого основного боя и того первого акта мирового социалистического строительства, которое происходит в нашей стране. Статический реализм, идеалистические тенденции — этому хорошо живется за рубежом нашего Союза, это поддерживает зло мира, это вчерашний день, это наш враг, и по этой линии мы будем вести беспощадную борьбу. Не в том дело, чтобы мы друг друга попрекали, что здесь, скажем, не выдержан достаточно точный реализм и допущен стилизационный метод, — внутри нашего лагеря мы должны уважать и поддерживать друг друга. Дело в том, чтобы наш писательский мир, как весь наш рабочий мир, как весь наш боевой и строящийся мир, были соединены воедино против общего врага, все равно, живет ли он за границей или здесь или же находится внутри нас. Потому что, если и внутри нас просыпается этот враг, если он внутри нас нашептывает статическое разочарование или идеалистическое бегство от жизни, мы поступим так, как Маяковский говорит по поводу некоторых своих песен: наступим этому врагу на горло … 1933 г. Из статьи: «Критика» Слово «критика» означает — «суждение». Не случайно слово «суждение» тесно связано с понятием «суд». Судить — это, с одной стороны, значит рассматривать, рассуждать о чем-нибудь, анализировать какой-либо объект, пытаться понять его смысл, приводить его в связь с другими явлениями и т. д., словом, совершать некоторое обследование предмета. С другой стороны, судить — означает делать окончательный квалифицирующий вывод об объекте, то есть либо осудить его, отвергнуть, либо оправдать, признать положительным, причем, конечно, этот суд может быть аналитическим, то есть одни элементы судимого объекта могут быть признаны положительными, а другие — отрицательными. Всякая критика действительно включает в себя, если она хочет быть основательной, своего рода следствие, то есть подробное рассмотрение предмета, а также и приговор о нем… Все, что мы говорили до сих пор, относится к критике в самом широком смысле слова. Нас же интересует в большей мере специально художественная и уже того — литературная критика. Художественные произведения вообще и литературно-художественные в частности представляют собою определенную организацию тех или других внешних материальных или символических элементов (знаков). В конце концов, имеем ли мы дело непосредственно со звуковым, линейным, красочным материалом и т. п., иными словами, находится ли перед нами образ, который физически говорит сам за себя, или он затрагивает нас через посредство того «значения», которое с ним связано, всегда, в конечном счете, художественное произведение есть организация определенных элементов для определенных целей. Каких же именно? В то время как целесообразное оформление тех или других элементов в хозяйстве имеет своей целью создать предмет, непосредственно употребляемый в практической жизни, как предмет быта или дальнейшего производства, художественное произведение приобретает свою ценность лишь постольку, поскольку воздействует на человеческую психику. Даже в тех случаях, когда художественное произведение слито с практически-полезной вещью (постройка, мебель, керамика и т. д.), художественная сторона этой вещи все же глубоко отлична от непосредственно практической, и ее сила заключается как раз в том впечатлении, которое она производит на сознание окружающих. Что из данной чаши можно пить — это одно дело, а что эта чаша красива — другое. Первое свойство относится к области практики, живой действительности, второе, конечно, тоже имеет к ней отношение, но лишь косвенно, через тот эффект, который вызван в сознании. Художественное произведение совершенно немыслимо без воздействия на эстетическое чувство воспринимающего: если произведение не доставляет удовольствия, то оно не может быть признано художественным; удовольствие это заключается не в удовлетворении каких-либо элементарных человеческих потребностей, а является самостоятельным… Всю полноту своего значения искусство приобретает лишь тогда, когда эстетическое чувство используется художником в целях наиболее яркого и плодотворного воздействия на человеческое сознание в определенном общественном смысле. Художник не всегда является сознательным носителем своих тенденций, но это не меняет дела. В наиболее важные для человечества эпохи, в наиболее существенные в развитии каждого класса периоды искусство является великолепным оружием для организации собственного классового сознания, подчинения сознания других классов или дезорганизации враждебных классов (и вообще социальных сил). При этих обстоятельствах и развивается по-настоящему критика. Только там, где искусство не является простым элементом обстановки, простым объектом, доставляющим некоторое неопределенное удовольствие, только тогда, когда оно становится крепко действующей общественной силой, мы видим перед собой и организованную реакцию на него. Первой и непосредственной реакцией является, конечно, внимание, часто очень расплывчатое, неопределенное активное отношение к искусству среды, на которую оно рассчитано. Но именно это отношение среды (фактически — различных классов или классовых групп) организуется потом все более четко и находит свое воплощение в критике-специалисте. Такой критик-специалист рассматривает произведение искусства в целом, то есть и его идеологическое содержание, и его эстетическую ценность, при этом художественное произведение как в высшей степени целостный организм представляет собой такое единство формы и содержания. Чисто эстетические приемы привлечения внимания, развлечения, яркости впечатления сказываются столь определяемыми силой социальных тенденций данного произведения, а идеологическое содержание само по себе в такой огромной мере может быть приятным или неприятным, эстетически приемлемым или эстетически отвратительным для того или другого слушателя, зрителя, читателя и т. д., что дело критика становится очень трудным. Желание постепенно разобраться в методах критики переходит не только в стремление установить правила суждения о художественном творчестве, но и порождает целую науку о правилах самого этого творчества и его законах и нормах. Художественная критика сливается с искусствоведением, литературная критика — с литературоведением. Литературовед, не отдающий себе отчета в эстетической силе художественного произведения и в направлении, в каком действует эта сила, есть, конечно, литературовед односторонний. С другой стороны, односторонен и критик, который, обсуждая произведение искусства, не обращает внимания ни на его генезис, ни на причины тех его особенностей, которые придают ему остроту, яркость, выразительность. Суждение о принципах художественного произведения во всей полноте немыслимо без генетического изучения, то есть без ясного представления о том, какие именно общественные силы породили данное литературное произведение. Эти тенденции не могут быть проанализированы, о них не может быть произнесено суждение, если сам критик не имеет точных социальных и этических критериев, если он не знает, что такое добро и зло для него или, вернее, для класса, выразителем которого он является, если он не разбирается в тех понятиях о добре и зле, которым пользовался другой класс — творец чужого произведения искусства. Здесь критик не может не быть этиком, экономистом, политиком, социологом, и только в полном завершении социологических знаний и общественных тенденций фигура критика является законченной. Однако при очень правильных намерениях, прекрасном бытовом материале и т. д. художественное произведение может быть слабым в силу недостаточности своей выразительности (или заразительности). Законы выразительности невозможно открыть без серьезного изучения психологии творчества и эстетического восприятия, причем психология того и другого также варьируется во времени и в социальном пространстве, от эпохи к эпохе и от класса к классу. Здесь тоже только марксист может быть вполне вооруженным критиком, но этот марксист должен уметь критически разобрать все наличное достояние психологии и эстетики и выработать свои собственные методы суждения о форме, то есть о силе выразительности художественного произведения (литературного в частности); это послужит ему базой для нормативного учения о стиле, то есть об оптимальном методе художественного выражения общественных тенденций такого творчески мощного класса, как пролетариат. Крупные критики во все времена были поэтому не только теоретиками данного искусства (литературы), но и философами, социологами и т. д. Вот почему критику нельзя выделять как нечто изолированное: писать, скажем, историю литературной критики, отделяя ее от истории литературоведения, не делая постоянных экскурсов в область философских и общественных наук, совершенно невозможно… 1931 г. Из статьи: «Тезисы о задачах марксистской критики» I Наша литература переживает один из решающих моментов своего развития. В стране строится новая жизнь. Литература все более приучается отражать эту жизнь в ее еще не определившихся, изменчивых чертах и, по-видимому, сумеет перейти к задаче еще более высокого порядка, именно к известному политическому и, в особенности, морально-бытовому воздействию на самый процесс строительства… II При условии той значительной роли, которую в этой обстановке должна сыграть литература, на чрезвычайно высокое место в смысле ответственности становится и марксистская критика. Она, несомненно, призвана теперь рядом с литературой быть интенсивным, энергичным участником процесса становления нового человека и нового быта. V …Критик-марксист прежде всего берет, таким образом, за объект своего исследования содержание произведения, ту социальную сущность, которая в нем отлилась. Он определяет его связь с теми или другими социальными группами, воздействие, которое может заключенная в произведении сила внушения иметь на общественную жизнь, а затем переходит к форме, прежде всего с точки зрения выяснения соответствия этой формы основным ее целям, то есть служить максимальной выразительности, максимальному заражению читателя именно данным содержанием. VI …Форма связана часто не с произведением, а с целой эпохой и с целой школой. Она может даже оказаться силою, вредящей содержанию, вступающей в противоречия с ним. Она может иногда оторваться от содержания и получить своеобразный, призрачный характер… Все эти моменты не могут не входить в анализ марксиста. Как видит читатель, эти формальные моменты, выпадающие из непосредственной формулы — в каждом шедевре форма целиком определяется содержанием, и каждое художественное произведение устремляется к этому шедевру, — отнюдь не являются сами по себе оторванными от общественной жизни. Они, в свою очередь, должны находить общественное истолкование. VII …Однако никоим образом нельзя считать, что пролетариату свойственно только констатировать внешние факты, разбираться в них. Марксизм не есть только социологическая доктрина. Марксизм есть также активная программа строительства. Это строительство немыслимо без объективной ориентации в фактах. Если марксист не имеет чутья к объективной установке связи между явлениями, его окружающими, он погиб как марксист. Но от подлинного, законченного марксиста мы требуем еще и определенного воздействия на эту среду. Критик-марксист — не литературный астроном, поясняющий неизбежные законы движения литературных светил от крупных до самых мельчайших. Он еще и боец, он еще и строитель. В этом смысле момент оценки должен быть поставлен в современной марксистской критике чрезвычайно высоко. VIII Каковы же должны быть критерии, которые необходимо положить в основу оценки литературного произведения? Прежде всего подойдем к этому с точки зрения содержания. Здесь дело, в общем, ясно. Основной критерий здесь тот же, что и в намечающейся пролетарской этике: все, что содействует развитию и победе пролетарского дела, есть благо, все, что вредит, есть зло. Критик-марксист должен постараться найти основную социальную тенденцию данного произведения, то, куда она произвольно или непроизвольно метит или бьет. Соответственно этой основной социальной, энергетической доминанте и должен критик-марксист произвести общую оценку. Однако даже и в области оценки общественного содержания данного произведения дело обстоит далеко не просто. От марксиста требуется большая сноровка и большое чутье. Дело сводится здесь не только к определенной марксистской подготовке, но и к определенному дарованию, без которого нет критика. Слишком много различных сторон приходится взвесить, если дело идет о действительно крупном художественном произведении. Слишком трудно оперировать здесь какими бы то ни было термометрами и аптекарскими весами. Здесь нужно то, что называется общественной чуткостью, иначе ошибки неизбежны. Так, например, критик-марксист не может считать существенными лишь те произведения, которые ставят совершенно актуальные проблемы. Не отрицая особой важности постановки проблем злободневных, абсолютно невозможно отрицать и огромного значения постановки проблем, кажущихся на первый взгляд слишком общими или отдаленными, но на самом деле при более внимательном рассмотрении влияющими на общественную жизнь. …Плох художник, который своими произведениями иллюстрирует уже выработанные положения нашей программы. Художник ценен именно тем, что он поднимает новину, что он со своей интуицией проникает в область, в которую обычно трудно проникнуть статистике и логике. Судить о том, правдив ли художник, судить о том, правильно ли сочетал он правду с основными стремлениями коммунизма, дело отнюдь не легкое, и быть может, и здесь настоящее суждение будет вырабатываться только в столкновении мнений отдельных критиков и читателей. Все это не делает работу критика менее важной и необходимой. …Критик-марксист ни в коем случае не может, объявив, что такое-то произведение или такой-то писатель представляют собою, например, чисто мещанское явление, вследствие этого махнуть на данное произведение рукой. Часто из него тем не менее следует извлечь значительную пользу. Поэтому вторичная оценка с точки зрения уже не происхождения и тенденций данных произведений, а возможности их использования в нашем строительстве является прямой задачей критика-марксиста. Оговорюсь. Естественно, что чуждые, а тем более враждебные явления в области литературы даже в том случае, когда они содержат в себе некоторую долю пользы в вышеуказанном смысле, могут быть чрезвычайно вредоносны и ядовиты и являются опасными проявлениями контрреволюционной пропаганды. Само собою разумеется, что тут на сцену выступает уже не марксистская критика, а марксистская цензура. IX Пожалуй, еще сложнее дело, поскольку критик-марксист переходит от оценки содержания к оценке формы… Каков же общий критерий оценки этого порядка? Форма должна максимально соответствовать своему содержанию, придавая ему предельную выразительность и обеспечивая за ним возможность наиболее сильного влияния на круг читателей, на который произведение рассчитано. …Подлинное художественное произведение по своему содержанию должно быть, конечно, новым. Если нового содержания у автора нет, то произведение малоценно. Это само собою очевидно. Художник должен выражать то, что до него не выражено. Повторение же выраженного (что с трудом понимают, например, некоторые живописцы) не есть искусство, а только ремесло, иногда очень тонкое. С этой точки зрения новое содержание от произведения к произведению требует и новой формы. Какие же явления можем мы противопоставить этой подлинной оригинальности формы? С одной стороны, мешающий действительному воплощению нового замысла трафарет. Данный писатель может быть в плену у ранее употреблявшихся форм, и хотя содержание у него новое, но оно вливается в старые мехи. Такого рода недостаток не может не быть отмеченным. Во-вторых, форма может быть попросту слабой, то есть при новом интересном замысле художник может не обладать еще формальными ресурсами в смысле языка, то есть богатства слова, конструкции фраз, а также в смысле архитектоники целого рассказа, главы, романа, пьесы и т. д., в смысле ритма и других форм стихотворной речи. Все это должно быть указано критиком-марксистом. Подлинный критик-марксист, так сказать, интегральный тип такого критика, обязан быть учителем в особенности молодого или начинающего писателя. Наконец, третьим крупнейшим грехом против вышеуказанного частного правила об оригинальности формы является оригинальничание формой. В этих случаях за внешними выдумками и орнаментами стараются скрыть пустоту содержания… Осторожно надо подходить и к третьему критерию формального характера — к общедоступности произведения. Толстой очень сильно ратовал за нее. Мы, заинтересованные в высшей мере в создании литературы, которая адресовалась бы к массам, апеллировала бы к ним, как к главным творцам жизни, также чрезвычайно заинтересованы в такой общедоступности… Слава тому писателю, который может сложное и ценное общественное содержание выразить с такой художественно мощной простотой, что оно волнует миллионы и десятки миллионов. Слава и такому писателю, который умеет волновать эти миллионные массы хотя бы и сравнительно простым, сравнительно элементарным содержанием. И такого писателя марксистский критик должен ставить на большую высоту. Здесь нужно особое внимание и особая разумная помощь критика-марксиста. Но, конечно, нельзя отрицать значения и таких произведений, которые не удалось сделать достаточно понятными для каждого грамотного, которые относятся к верхнему слою пролетариата, вполне сознательным партийцам, к читателю, уже обладающему изрядным культурным уровнем; перед всей этой частью населения, которая играет огромнейшую роль в деле социалистического строительства, жизнь ставит много жгучих проблем, и нельзя, конечно, оставлять эти проблемы без художественного ответа только потому, что они еще не стали перед большими массами или что их нельзя еще в общедоступной форме художественно обработать… X Как уже сказано, критик-марксист является в значительной мере учителем… Какой же плюс должен получиться от критики? Во-первых, критик-марксист должен быть учителем по отношению к писателю. Тут возможны негодующие крики о том, что никто не дал критику права считать себя стоящим выше писателя, и т. п. Такие возражения при правильной постановке вопроса должны полностью отпасть. Во-первых, из того положения, что критик-марксист должен быть учителем писателя, нужно сделать вывод, что он должен быть чрезвычайно стойким марксистом, человеком исключительного вкуса и человеком больших знаний. Скажут, что таких критиков мы не имеем или имеем их мало. В первом случае будут неправы, во втором будут ближе к истине. Но отсюда можно сделать ведь тоже только один вывод: надо учиться. В доброй воле и таланте в нашей великой стране нехватки не будет, но учиться надо много и твердо. Во-вторых, критик, разумеется, не только учит писателя и вовсе не считает себя высшим существом по отношению к писателю, но он многому у писателя учится. Самый лучший критик тот, который способен с энтузиазмом, с восхищением относиться к писателю и который, во всяком случае, заранее братски к нему дружелюбен. Марксист-критик должен и может быть учителем писателей в двух отношениях: во-первых, он должен указывать молодым писателям и вообще писателям, способным на большое количество формальных ошибок, на эти их недостатки. Было распространено мнение, что мы не нуждаемся больше в Белинских, так как писатели наши не нуждаются больше в советах. Быть может, это и было верно до революции, но это просто смешно после революции, когда у нас появляются сотни и тысячи новых писателей из народных низов. Здесь твердая руководящая критика, здесь Белинские всех размеров, вплоть до просто очень добросовестного и знающего литературное ремесло работника, безусловно, нужны. С другой стороны, критик-марксист должен быть учителем писателя в отношении общественности. Не только писатель непролетарский бывает часто младенцем в отношении общественности, совершает грубейшие ошибки в силу примитивных представлений о законах общественной жизни, в силу непонимания основных моментов нашей нынешней эпохи и т. д., но то же на всяком шагу случается и с писателем-марксистом, писателем пролетарским. Это говорится не в обиду писателю, а отчасти даже почти в похвалу ему. Писатель — существо чуткое, поддающееся непосредственным воздействиям действительности. Писатель в большинстве случаев не имеет ни особенных дарований, ни особого интереса для абстрактно-научного мышления, потому, конечно, писатель иногда с нетерпением отвергает предложения помощи со стороны критика-публициста. Но это часто объясняется педантической формой, в которой такая помощь предлагается. На самом же деле именно из сотрудничества крупных писателей и литературных критиков с крупными талантами всегда вырастала и впредь будет вырастать истинно великая литература. XI Стремясь стать полезным учителем писателя, критик-марксист должен быть также учителем читателя. Да, необходимо читателя учить читать. Критик как комментатор, критик как человек, предостерегающий от яда, порою вкусного, критик, разгрызающий твердую скорлупу, чтобы показать великолепное зерно, критик, раскрывающий остающиеся в тени клады, критик, ставящий точку над «и», делающий обобщения на основе художественного материала, — это для нашего времени, времени появления огромного количества ценнейшего, но еще неопытного читателя, необходимый путеводитель. Таким является он по отношению к прошлому нашей и мировой литературы, таким же должен он являться по отношению к современной литературе. Еще раз подчеркиваем поэтому, какие исключительные требования ставит наше время по отношению к критику-марксисту. Мы не хотим никого запугивать нашими тезисами. Можно начать со скромной работы, можно начать и с ошибок, но надо помнить, что придется подниматься по очень высокой и крутой лестнице для того, чтобы дойти до первой площади, дающей начинающему критику-марксисту право признать себя хотя бы подмастерьем. Нельзя, однако, не рассчитывать на гигантскую поднимающуюся волну широкой нашей культуры… нельзя верить, что нынешнее, не совсем удовлетворительное положение с марксистской критикой в скором времени не изменится к лучшему. Дополнительно коснусь еще двух вопросов. Во-первых, часто возникают обвинения против критиков-марксистов за то, что они занимаются чуть ли не доносительством… Нам говорят: разве дело критика разбираться в политической преступности, в политической подозрительности, в политической недоброкачественности или недостаточности тех или иных писателей? Мы должны со всей энергией отмести подобного рода протесты. Негодяем является тот критик, который сводит таким путем личные счеты или сознательно недобросовестно возводит подобные обвинения на то или другое лицо. Такое негодяйство рано или поздно всегда разоблачается. Неряшливым и легкомысленным является критик, который необдуманно, не взвесив, иной раз бросает такого рода обвинение. Но нерадивым и политически пассивным надо признать человека, который искажает самую сущность марксистской критики, боясь громким голосом произнести результат своего добросовестного социального анализа. Дело совсем не в том, чтобы критик-марксист кричал: «Консулы, будьте бдительны!» Тут не призыв к государственным органам, тут установка объективной ценности для нашего строительства того или другого произведения. Дело самого писателя сделать выводы, исправить свою линию. Вообще мы находимся в сфере идейной борьбы. Отказаться от характера именно борьбы в деле нынешней литературы и ее оценки ни один последовательный и честный коммунист не может. XIII И наконец, последнее. Допустима ли форма ожесточенной, острой полемики? Вообще говоря, острая полемика вещь полезная, полезная в том смысле, что она увлекает читателя. Статьи полемического характера, в особенности при взаимной ошибке, при прочих равных условиях, больше влияют и глубже усваиваются публикой. К тому же боевой темперамент марксиста-критика как революционера невольно влечет его к резкому выражению своих мыслей, однако при этом надо отметить, что большим грехом критика является заслонять полемическими красотами слабость своих аргументов. И вообще, когда аргументов не очень-то много, а разных язвительных стишков, сравнений, насмешливых восклицаний, лукавых вопросов видимо-невидимо, то впечатление получается, пожалуй, веселое, но и в высшей степени несерьезное. Критика должна быть применима к самой критике, ибо марксистская критика есть одновременно и научная и своеобразно художественная работа. В деле критика гнев — дурной советчик и редко бывает выражением правильности точки зрения. Но допустимо, что иногда бьющие сарказмы и негодующие тирады вырываются из самого сердца критика. Всегда более или менее тонкое ухо другого критика или читателя и в первую голову писателя различит, где имеет место естественное движение негодования, а где прорывается попросту злоба. В нашем строительстве злобы должно быть как можно меньше. Не надо смешивать ее с классовой ненавистью. Классовая ненависть разит решительно, но она, как облака над землей, возвышается над личной злобой. В общем и целом критик-марксист, отнюдь не впадая в добродушие и попустительство, что было бы величайшим грехом с его стороны, должен быть априори доброжелательным. Его великой радостью должно быть найти положительное и показать его читателю во всей ценности. Другою для него целью должна быть его помощь направить, предостеречь, и только в редких случаях может явиться надобность постараться убить негодное разящей стрелой смеха или презрения или раздавливающей критикой, могущей действительно просто уничтожить какую-нибудь раздувшуюся мнимую величину. 1928 г. Из статьи: «Мысли о мастере» 1. Основа мастерства Мастер (мейстер, магистер) — это значит учитель. В области искусства, прежде всего в области художественной литературы, мастера являются такими же учителями, какими были и есть великие ученые, публицисты в своей области. Тех и других можно назвать также вождями. Для того чтобы быть мастером в подлинном смысле этого слова, нужно прежде всего обладать большим и правильно освоенным опытом. Мастер — это человек, который своей житейской мудростью в самом широком и глубоком смысле этого слова превосходит не только средних своих современников, но и вышесредний слой. Это человек, выдающийся по степени своего понимания жизни и природы. Мастер захватывает в своем опыте окружающее весьма широко. Это не человек, который знает одну какую-нибудь специальность, какую-нибудь узенькую полоску жизни. Это человек, который орлиным взором охватывает чрезвычайно широкие перспективы. Вместе с тем мастер воспринимает окружающее с необыкновенной глубиной. Иногда небольшой факт раскрывается для него как огромный, значительный, как показатель чрезвычайно важных и скрытых явлений. Глубина восприятия предполагает также восприятие явлений в их взаимной связи; воспринимать природу и жизнь (общественную и индивидуальную) глубоко — это значит видеть живую связь вещей как в пространстве, так и во времени, видеть в прошлом корень настоящего, видеть, как развертывается тот или иной элемент этого настоящего, чем оно становится для будущего. Само собой разумеется, что широта и глубина опыта может явиться громадной силой, громадным благом лишь в таком случае, если она до конца освоена. Вне освоенности этого опыта нельзя даже себе его мыслить. Мастер носит в себе, так сказать, картину бытия в его развитии, картину гораздо более ясную, чем та, которая развертывается в действительности перед взором любой индивидуальности. Мастер — это обладатель миропонимания. Его миропонимание оригинально и индивидуально именно потому, что он выше ростом окружающих; потому он и может у ч и т ь их, что он больше знает, яснее понимает, но вместе с тем его оригинальность никогда не может быть уродством, капризничанием, чем-то находящимся вне нормального человеческого, наоборот, сила мастера заключается в том, что он, так сказать, нормальнее обыкновенных людей, то есть в том, что он раньше других и лучше других видит объекты в их связи, именно видит их так, что, когда другие вслед за ним знакомятся с его воззрениями на вещи, они сразу чувствуют, что поняли эти вещи, постигли их объективнее, правдивее, чем прежде. Все, что выше сказано, является необходимой предпосылкой для того, чтобы быть учителем, вождем, мастером. Для политического вождя, и особенно крупнейшего калибра, то есть такого, который должен быть вместе с тем и теоретиком общественной жизни, это само собой разумеется. …Многие думают, что центр художественного мастерства заключается в форме, в способности особо изящно и красиво выражаться — все равно словами, звуками или красками. Между тем это не так. Художник, которому нечего выразить, художник, жизненный уровень которого не выше окружающих, не может быть мастером даже в том случае, если он обладает хорошим «слогом». Писать приятную музыку или привлекательную картину — это, конечно, тоже искусство, но это не будет мастерство… действительно обогащающее человеческую культуру. Еще раз настойчивым образом повторяем: без этого запаса мудрости, знания вещей, без этого превосходства — в смысле четкого миропонимания — мастер быть не может, но мастер-учитель имеет своим естественным дополнением учеников, аудиторию, публику, которая расширяется иногда до миллионных масс и даже до всего человечества, переходя порой границы класса, эпохи, наций, к которым реально обращался данный художник. Учитель учит. В процессе этого учения одним моментом является знание учителя. Он знает больше других. Без этого нет учителя. Другим элементом является умение преподавать, то есть умение эти свои знания реально, целостно передавать своей аудитории. Для художника это дело выглядит не совсем так, как для политического вождя, и очень отлично от простой педагогики, к сравнению с которой мы только что прибегли. Мастер-художник — это такой человек, миропонимание которого складывается для него самого в огромное количество образов, группирующихся в целые системы по его слову, согласно тем определителям, тем детерминантам, которые он вводит в этот свой мир образов для того, чтобы почерпнуть из него и организовать то, что ему нужно для данной цели. Надо оговориться, что как мастер науки, мастер жизненной практики, так и мастер-художник в течение своей жизни переходит от одной темы к другой. Эти темы могут в нем зарождаться в результате естественного роста его внутреннего мира. Одна тема может порождать другую, но так же точно возможно, что темы эти, так сказать, навязываются художнику какими-нибудь значительными событиями, происходящими во внешнем мире, и ощущаемой им потребностью «публики» в поучении, в разъяснении именно в таком-то конкретном смысле. Как бы то ни было, если основой художественного мастерства является обладание данной личностью широким, глубоким и ясным миропониманием, то другой стороной этого мастерства будет умение его передать, заразить им (как говорил Толстой). Это слово выбрано не плохо, потому что задача художника, в отличие от ученого, заключается в том, что, раскрывая свои истины через посредство системы образов, он действует не только и не столько на интеллект, как на эмоцию, вызывает симпатию и антипатию, доходящие в некоторых случаях до преданной любви или жаркой ненависти и являющиеся тем самым стимулом тех или иных поступков. 2. Мастерство выражения Мастерство выражения не совпадает с так называемой легкостью. Строго говоря, ни один мастер не может быть предельно легким, то есть давать такие произведения, которые принимаются публикой без всякого труда. Наоборот, если будем придерживаться для нас наиболее интересной области — художественной литературы, то автор, который пишет книгу, воспринимаемую читателем без всякого труда, есть представитель легкого чтива, отнюдь не мастер. Из всего вышесказанного ясно, что мастер пишет свою книгу (или свою страницу) для того, чтобы поднять своего читателя, для того, чтобы сделать его в чем-то сильнее, мудрее. А для этого читатель сам должен известным образом работать. То высокое наслаждение, которое получает сознательный читатель от чтения мастерского произведения, получается из слияния двух ощущений: своей собственной работы, известного преодоления трудностей, ощущения, что он расширился, вырос, а также из неожиданного констатирования, что этих результатов он достиг, хотя и не без труда, но гораздо легче, чем при обычных условиях. Мастерство выражения заключается в том, чтобы передать содержание совершенно адекватно, ничего из него не изувечив, не обронив, не обеднив. Сделать же это нужно таким образом, чтобы для читателя достижение этой новой высоты понимания было настолько легким, насколько это только возможно без снижения содержания. По этому поводу надо сказать несколько слов о форме и содержании. Беспрестанно нам повторяют, что форма и содержание совпадают, что это одно и то же. Это, конечно, верно, но лишь в известных условиях; если неверно принять эту верную мысль, то можно превратить ее во вредное положение. Тот или другой молодой писатель может подумать, что если он овладел известным содержанием, то тем самым дана ему и форма. Между тем это вовсе не так. Целые классы переживают определенную линию развития в смысле взаимоотношения содержания и формы. Уже в значительной мере овладев своим содержанием, они еще ищут формы, они вливают часто свое новое содержание в старые формы, подражательно заимствованные у предыдущих классов, или в стремлении к оригинальности оказываются недозрелыми, неуклюжими, неясными. Конечно, такое несовершенство формы непременно будет иметь место там, где автор сам себе не уяснил собственного содержания, но можно иметь содержание, усвоенное прекрасно, а адекватной формы для него еще не найти. Поясним это самым простым примером. Я задумал речь на какую-то тему. Я ее великолепно обработал, и она совершенно ясна моей голове, но внезапно оказывается, что я должен ее произнести не на русском, а на английском языке, который я, допустим, знаю плохо. Понятно, что, несмотря на полную ясность содержания, английская форма не будет ему соответствовать. Но разве это так только для чужого языка? Даже язык целой нации развивается в этом отношении. И Гёте, например, величайший поэт немецкого языка, жаловался на то, что недоразвитость немецкой речи служит огромным препятствием для полноценного выражения им своих дум и чувств. Тем более все это верно относительно отдельного писателя. Богатство его словаря, гибкость его синтаксиса, тонкое знание того, как действуют известные речевые формы на читателя, для которого он пишет, — все это приходит лишь со временем. Все это огромная и чрезвычайно важная учеба. Если молодой писатель не смеет ни на одну минуту забыть, что нет мастера без великого содержания и должен поэтому постоянно учиться познанию жизни, то он также должен помнить, что параллельно с этим ему надо бороться за чистую, ясную, богатую форму, которая вовсе не дастся ему в качестве бесплатного приложения, постольку поскольку он изучает жизнь. …Истинная форма вытекает из содержания как его естественная структура, и… от этого нужно отличать искусственную орнаментирующую форму, которой следует избегать… …«Евгений Онегин» относительно прост. Допустим (хотя это не совсем верно), что Пушкиным достигнута такая форма, которая является естественной структурой данного содержания. Но разве это та самая простота, что в «Сказке о рыбаке и рыбке»? Об этом надо говорить потому, что в некоторых случаях под мастерством начинают разуметь (и думают, что они при этом «демократы») именно умение быть необыкновенно простым, но иная простота хуже воровства. Мы знаем, с каким негодованием говорил Ленин о тех пропагандистах, которые, якобы считаясь с недостаточно культурным уровнем рабочего, приседают перед ним, сюсюкают и подменяют огромные во всей своей целостности, бесконечно важные истины какими-то жалкими слепками, какими-то упрощенными подобиями. …В этом смысле можно сказать, что и художник должен стремиться к наибольшей общедоступности, что умение, не снижая всей полноты своего содержания, стать общедоступным — это умение огромного значения. Однако отсюда нельзя делать того вывода, что мастера художественной литературы должны держаться обязательно уровня общедоступности. Если бы мы стали на ту точку зрения, что все то, что пишут наши мастера, должно быть обязательно доступно начинающему читателю, то, конечно, оказалось бы, что добрая половина наиболее мастерских произведений будто бы слишком трудна. Дело, однако, в том, что мир, который мы должны осознать и переделать, сам по себе сложен и труден. Он требует для своего освоения громадной пирамиды организованного познания. Сегодняшний начинающий читатель завтра будет продолжающим. Наши массы выделяют из себя передовиков, да и во всем своем целом устремляются со ступени на ступень вверх к более сложному и трудному. Поэтому, признавая громадную важность самой большой относительной простоты, на какую только можно прийти, не роняя сложности замысла, богатства содержания, надо прямо сказать, что этой сложностью замысла и этим богатством содержания вовсе неправильно жертвовать простоте. «Жизнь Клима Самгина» написана относительно чрезвычайно просто. Но эту простоту приходится признать только пропорционально громадности замысла. Что было бы, если бы, желая быть простым, Горький в изображении утонченнейших интеллигентов прошлого заставил бы их поэтому говорить на языке, доступном самому малокультурному читателю? Всякому ясно, что это была бы огромная ошибка. Итак, мастерство заключается в полнейшей адекватности формы содержанию и, стало быть, в величайшем уяснении данного содержания. Идти дальше этого и снижать содержание — это значит идти вопреки здравому смыслу, истинным интересам масс, прямым указаниям Ленина. Это значило бы вступить на путь ложной простоты и писать вульгаризируя. Однако еще более страшным врагом мастерства, чем ложная простота, является ложная сложность. Ложная цветистость, ложная замысловатость несовместимы с мастерством. Правда, кокетничающих авторов, умеющих создать внешнее, поверхностное, декоративное, блестящее произведение, называют мастерами, но кто называет их мастерами? Люди, у которых уже выхолощено чувство содержания, которые живут формой. Мы говорили выше о том, как молодой класс и молодые авторы должны бороться за форму, соответствующую уже имеющемуся у них содержанию. Ну а старые классы и старые авторы очень часто, Напротив, теряют уже всякое живое содержание, теряют реальное движение вперед, заменяют его разными формальными фокусами. Мнимая красивость взамен формы, адекватной содержанию, может появиться от разных причин. Она может появиться потому, что автор не с совершенной ясностью усвоил себе «свое» содержание. Образы для него самого еще расплывчаты. Благодаря этому оказывается расплывчатым, перегруженным и тот уже созданный им мир, каким является художественное произведение. Но вышеупомянутая ложная красивость, фальшь, сложность может появиться и сама по себе в результате свойственного эпохе формализма. Формализм, как мы уже сказали, свойственен эпохам упадка, но, например, в наши дни мы имеем одновременно упадочную буржуазию и стремящийся вперед пролетариат. Упадочная буржуазия создает формалистическое искусство. Стремящийся вперед пролетариат должен был бы всячески чуждаться его, но, будучи молодыми и неопытными, пролетарские художники попадают под формалистическое влияние. Им кажется, что если они просто передадут то, что они видели, слышали, думали, чувствовали, то их упрекнут в недостаточной художественности. Им кажется, что такое их произведение покажется голым и бедным по сравнению с расцветающими рядом формалистическими махровыми цветами. Такие авторы не понимают того, что они не приближаются к мастерству, а отходят от мастерства по мере того, как они делают более цветистым и замысловатым свой слог… 3. Об учениках и подмастерьях Не всякий становится мастером, но всякий, прежде чем стать мастером, должен быть учеником и подмастерьем. Существует мнение, что, пока писатель является учеником и даже, в значительной мере, пока он является подмастерьем, ему не нужно печататься. Это мнение, которое, как тяжелое правило, применил, например, Флобер к Мопассану, кажется мне социально неправильным для нас. Очень часто начинающий писатель в нашей среде, выходец из настоящей трудовой массы, несет с собой чрезвычайно новое и острое содержание. Допустим, что он еще не может выразить его в адекватной форме. Он выражает его еще ученически. Это ничего. Его будут критиковать, и он на этой критике поучится. Но социальный выигрыш от его произведения в общем все-таки налицо. Произведениями подмастерьев можно считать огромное количество фактически выходящей литературы. Мастерское произведение — это ведь не так часто попадающийся плод. Перед мастерским произведением критика обыкновенно немеет. Мастерское произведение становится образцовым. Произведения подмастерьев, разумеется, обладают большими несовершенствами. Опыт иногда охвачен недостаточно широко. Иногда понят недостаточно глубоко. Не охвачена связь вещей между собой в пространстве и времени. Он иногда передан не в адекватной форме, просто качественно неподходящей, или слишком упрощенной для данного содержания, или искусственно усложненной в результате не силы, а слабости автора, как это всегда бывает с искусственной сложностью. Но на таких произведениях учится не только сам автор-подмастерье, но и другие авторы-подмастерья и публика, и все движется вперед. Счастливая эпоха — это та, когда подмастерья в искусстве творят почти как мастера. Такую эпоху приходится признавать классической. На почве такой высокой средней литературы всегда появляется целый ряд гениев. Это, несомненно, наше будущее, и притом недалекое. Но, однако, и мастер вовсе не есть фигура пассивная. Уже не говоря о том, что мастерство дается ценой огромного труда, оно поддерживается также ценой огромного труда. Настоящий мастер не стареет. Настоящий мастер не исписывается. Жизнь постоянно дает ему новое и новое содержание, и он вновь и вновь с предельной мощью и выразительностью оформляет его. Для настоящего мастера вследствии этого никогда не может наступить времени, так сказать, рантьерского самоудовлетворения, когда он мог бы сказать себе: «Я совершил великое и теперь стригу купоны». Настоящий мастер даже никогда не может быть доволен собой — не в том смысле, чтобы он осуждал свои прежние шедевры, а в том смысле, что ему всегда хочется написать новое, которое, стоя по меньшей мере на той же высоте, охватило бы новые явления жизни. Вот почему настоящий мастер всегда труженик. Если мастер отстает от жизни, перестает понимать ее, — это значит, он перестает быть мастером. Если мастер по своей самоуверенности проникается мыслью, будто все хорошо, что он ни напишет, и начинает небрежничать или манерничать, — это значит, что он перестает быть мастером. Все должно постоянно — путем труда и самоусовершенствования, путем познания и уяснения окружающего — идти вперед. Что не идет вперед, то падает назад… 1933 г. Из статьи: «Искусство слова в школе» …Задачи преподавания языка многогранны, но их можно разделить на три основные плоскости: 1) элементарное владение языком, то есть приобретение определенного запаса слов, умение правильно строить устную и письменную фразу, орфография и т. д.; 2) умение пользоваться языком для точного описания действительности или выражения логического хода мыслей. Это та сторона языка, которая должна быть доведена до совершенства у каждого ученого, — умение формулировать экономно и в то же время совершенно ясно содержание, долженствующее быть переданным слушателям или читателям. Так как каждый человек должен быть в известном смысле ученым, то есть должен уметь анализировать факты, делать выводы и передавать результаты своей умственной работы другим, то возможно большее совершенство владения языком как точным орудием передачи явлений и мыслей должно явиться целью школы. К третьей плоскости относится художественный язык… Странными и скучными кажутся дидактические вставки в стихотворении и прозаически точное изложение фактов в романе. Правда, в случаях, когда статистические цифры или констатирование каких-нибудь массовых явлений сами по себе вызывают взволнованное отношение, мы встречаем такие переходы изящной словесности в научную, публицистическую прозу, которые не шокируют нас. Так, например, многие страницы Глеба Успенского, почти сухие в художественном отношении, будучи обрамлены художественным подходом и освещены то там, то здесь воспламеняющейся молнией образа или эмоционального выражения, воспринимаются в наше время — а тем более воспринимались тогда, когда все это было живо, — как истинное художество. То же можно сказать о социологических, статистических и гигиенических вставках замечательных романов Ампа , посвященных различным формам труда и промышленности, и о чисто прозаических, точных аналитических вставках, которыми очень богаты живые, горячие и художественные книги Фурманова. Но все же это исключение. Исключением является и то, что тот или другой ученый не только в популярном, но даже в чисто научном сочинении может от времени до времени, уступая потребностям живого эмоционального общения с читателем, заговорить языком художника. В общем же и целом это два разных, существенно разных употребления человеческого языка. В одном случае преследуется цель элиминировать личность, констатировать факты, которые развертываются перед тобой; так, как сделал бы это каждый человек, обладающий достаточной зоркостью, наблюдательностью, знанием и умением выразиться. Это объективный язык. И надо всячески приучать ребенка и подростка к умению объективно излагать, ибо это приучает также к объективности мысли. Объективность в человеке — огромная сила. Потеря объективности, спокойствия, беспристрастия в наблюдениях, совершенной точности в выражениях есть обезоружение человека перед средой. Во втором случае мы имеем перед собой, наоборот, задачу рассказать о внешнем мире, пропустив его сквозь внутренний мир, то есть придать ему яркую окраску, темперамент, характер момента, определяющие самую индивидуальность. Художественное произведение есть всегда оригинальное, то есть субъективное отражение действительности или явлений сознания человека. Конечно, когда оригинальность эта доходит до оригинальничанья или когда мы имеем перед собою такого оригинала, который чувствует совсем по-особому, связь между рассказчиком или писателем и его слушателями обрывается… Для нашего времени очевидной становится задача приобрести умение художественно отражать действительность и внутренние переживания на языке, который для этого должен быть кристалличен, на языке, к которому легче всего может прийти все огромное разнообразие рабоче-крестьянских масс, бурно вступающих теперь в общественную, культурную жизнь. Темы, образы должны быть взяты из всех интересующих массы процессов строительства новой жизни, включающего в себя и создание великих вещей и создание нового человека. Весь грандиознейший революционный процесс, происходящий вокруг нас, вращается далеко не только в рамках интеллектуально поставленных и разрешаемых проблем. Науки и техники тут недостаточно: требуется величайшее напряжение воли, глубокое понимание сочеловеков, умение гармонизировать разнородные существа, сотрудничество, пересмотр — в видах строительства нового человека — наших отношений ко всем коренным, почти неизменным явлениям, как любовь, смерть и т. д. … Дворянские и разночинские великие писатели сделали чрезвычайно много для усовершенствования нашего языка. Без изучения классических образцов (с точки зрения художественного языка как орудия, как материала, с которым придется иметь дело) нельзя представить себе хотя бы элементарного продвижения в рамках школы к овладению языком как орудием творчества и художественного воздействия на людей… Классик может оказаться несколько устарелым не только по темам, не только по тому, что он дает, но и по тому, как он дает. Но тем не менее мы имеем здесь нечто проверенное, установившееся, добротное. Мы не можем поэтому не исходить из классиков как из фундамента, как из основной серии образцов для изучения и подражания. Но мы сделали бы огромную ошибку, если бы отмежевались от современной литературы. Не говоря уже о близости и живости ее тематики и ее умственных и эмоциональных направлений, она и в своих формах, несомненно, должна с той или иной степенью верности отражать прямые изменения вкусов и способов выражения, свойственных всей далеко шагнувшей жизни. Детей, конечно, прежде всего нужно приучать наслаждаться не только содержанием, но и формой произведения (как только они вступают в возраст, допускающий подобный подход); останавливать их внимание на музыкальности, красочности, выразительности той или другой фразы, на пластичности, динамичности той или другой фигуры и показать, чем и как это достигнуто — это входит в круг того учебного чтения классических произведений, которое должно иметь место в школе. Вместе с тем при знакомстве с классиками необходимо чем дальше, тем больше выде-лять временное (указывая при этом в доступной для данного возраста степени, какими специальными условиями это временное определялось) и долговременное, остающееся глубоким и важным для нашего времени, опять-таки указывая, почему до такой, подчас на тысячелетия верной формулы дочувствовался тот или другой великий художник-мыслитель. Нужна большая осторожность при чтении новых авторов. Нужен большой такт, для того чтобы различить в их произведениях и хорошее подражание классикам, и блистательное своевременное продвижение вперед в формальном отношении, и неуклюжий фокус, орнаментально словесные бубенцы, на самом деле не столько украшающие, сколько искажающие основное содержание произведений. То же надо сказать и относительно содержания. Новая литература имеет весьма пестрое лицо. Здесь есть и напряженное желание выразить то, чего на самом деле писатель не чувствует (порою переходящее даже в халтурную подделку); здесь есть и действительное неумение охватить огромное новое содержание; здесь есть, конечно, и первые полновесные золотые слова о фактах послереволюционной жизни и сознания. В собственных опытах учеников надо исходить из втягивания их в непосредственное, спонтанное и в силу этого непременно художественное изложение тех или других событий, действительно пережитых учеником. Этот непосредственный, так сказать, мемуарный реализм должен быть, на мой взгляд, основной колонной учебных попыток говорить на художественном языке. Очень хорошо, если эти попытки делаются не только письменно, но и устно. Художественный рассказ пережитого — огромная сила. Тех, кто способен к этому, следует поощрять; малоспособным давать хоть известное, относительное умение в этом направлении. Но рядом с этим допустимо и фантазирование. Наши новые дети в значительной мере оторваны от религиозных предрассудков. Фантазия их не насыщена разной стародавней чепухой. Вряд ли они пустятся в фантазирование нелепое и болезненное. Тем не менее детству и отрочеству (юности — в несколько иной форме) свойственны мечты. Мечты, начиная с детского лганья или детских мифов и кончая порывистыми молодыми романами, в которых изливается тоска по еще не изведанной жизни, на пороге которой стоит юноша, представляют собою как бы внутренние маневры, игру, упражнения, предваряющие полноту активности зрелого человека. Разумеется, если перегнуть палку в этом отношении, то можно толкнуть отдельные индивидуальности на упоение мечтой как таковой, на такие «уединенные наслаждения» фантастическими представлениями, которые станут потом только преградой между личностью и живой жизнью. Но надо помнить, что такие грезовые наклонности разрастаются до непомерных размеров и часто дают художественно изумительные продукты лишь в эпохи, не зовущие к активности и не открывающие перед личностью широких путей реального творчества. Наше время не таково; это время практическое, боевое, техническое. Мы даже слышим среди нашей молодежи голоса о том, что нам не нужно страсти, пафоса, энтузиазма, что нам не нужно широкой и в то же время тонкой симпатии к сочеловеку, что нам не нужно горячей личной дружбы или утонченной любви (а между тем к утонченной любви призывали и Энгельс, и Ленин). Это вредные голоса, это вредный уклон, это иссушивание сознания человека, автоматизация его, приближение к машине, это фордизм, а не марксизм, это идеал САСШ, а не СССР. Вот почему элементы фантазии, мечты, в которые молодой организм выливает свои потребности, свои представления о том, чего хотелось бы, что должно было бы быть, являются превосходным моментом для воспитания тончайшей системы рефлексов в человеке. Надо твердо помнить, что не только те рефлексы, которые переходят в действие, определительны и важны; надо помнить, что без знания не доходящих до внешнего выявления рефлексов, которые мы называем мыслями, чувствами и желаниями (или в общей совокупности старым названием — психологией), нельзя знать человека. А без упорядочения этого внутреннего, то есть не проявляющегося вовне мира нельзя воспитать его. Вот почему мы считаем детское фантазирование в рисунке и особенно в устном и письменном рассказе важным элементом воспитания, долженствующим с переходом ребенка в отрочество и юность правильно расти и развиваться. Последнее. Богатство общества в культурном отношении определяется единством в многообразии. Бедно и то общество, в котором все похожи друг на друга, как кирпичи, и то, где все различны, смотрят врозь, как куча бирюлек. Богато то общество, где каждая индивидуальность имеет свои характерные особенности и дает другим индивидуальностям нечто неповторимое при условии разнообразнейшего и теснейшего взаимодействия этих индивидуальностей. Социализм есть совокупность необычайно разнообразных, сложных и свободно объединенных, оригинальных индивидуальностей, в конечном счете объединенных в человечество, в этом максимально разнообразном и максимально гармоническом, насквозь сознательном и счастливом целом. Поэтому школа не смеет подавлять индивидуальность, но она не смеет также допускать отщепенства. Ее цель — создание социальной индивидуальности, того, что можно назвать коллективистически воспитанной оригинальностью. И искусство слова в школе, как ни одна другая сторона школьной жизни, может быть путем такого воспитания индивидуальности и вместе с тем гармонизации с индивидуальностями, ее окружающими. Я очень хорошо знаю, что скептики и пессимисты скажут: «К чему все эти, может быть, и справедливые, во всяком случае, горячие слова при убожестве нашей школы?» Скептики и пессимисты, однако, не правы. Во-первых, мы уже имеем немало школ, где все, что я говорю, и сейчас может быть осуществлено практически. И во-вторых, мы быстро движемся вперед. Если в школьном деле мы на некоторое время, может быть, попали в какой-то боковой мешок течения нашей великой реки, то вот уже ее стремительный поток разрушает перед нами преграду и вовлечет в самом близком будущем в свое бурное течение всю область народного просвещения. К этому надо быть готовым. До сих пор мы часто развиваем нашу педагогическую мысль на слишком убогой практике, до сих пор нам приходилось в самых скромных размерах проводить благопожелания в нищенскую действительность. Нет никакого сомнения, однако, что скоро колоссальная по объему школа наша сразу выйдет из состояния некоторой оцепенелости и начнет расти с педагогами, учениками своими со сказочной быстротой. И тогда смотрите, как бы, наоборот, педагогическая мысль наша не оказалась отсталой, не очутилась бы в хвосте за опережающей ее жизнью. Это последнее мое замечание прошу моих читателей принять во внимание, в особенности в отношении художественного воспитания в школе. 1927 г. О детской литературе, детском и юношеском чтении Из статьи: «Десять книг за десять лет революции» Я никогда не думал о том, какие десять произведений за эти десять лет являются наилучшими. Я не ручаюсь, что, если бы у меня было время очень внимательно все вспомнить и соразмерить, я не назвал бы и другие произведения, кроме тех, которые называю сейчас. Но уже тот факт, что они мне первые пришли в голову, когда я сел к столу и захотел набросать список десяти лучших произведений, свидетельствует о том, что они произвели на меня впечатление глубоко прочное и положительное. Вот эти произведения: «Железный поток» Серафимовича. Книгу эту я читал в дороге на Кавказ, и она меня целиком захватила. Я не мог ни на минуту оторваться от этого жуткого и героического эпоса. Все здесь — картинность языка, стихийность настроения, глубокий коллективизм, выдержанность основной идеи, а рядом с этим замечательная объективность и правдивость — выдвигает это произведение в первые ряды нашей революционной литературы, на видное место в нашей русской литературе вообще, а стало быть, и в мировой. Иного рода впечатление получил я от «Чапаева» Фурманова и отчасти от его же «Мятежа». Это, конечно, не беллетристика. Только временами Фурманов поднимается до художественности в тесном смысле этого слова, то есть до образности. В большинстве случаев он предстает перед нами как мемуарист, орудуя часто даже документами. И тем не менее произведения Фурманова не только должны быть зачислены в художественную литературу, но имеют право на видное место в ней, — и это потому, что все же главная ценность этих произведений, как они ни интересны по своему объективному содержанию, заключается в том прочном героическом чувстве, которым облито все излагаемое Фурмановым. Это спокойная, чрезвычайно эпическая, более того — почти летописная поэма. Но это все-таки поэма. Все здесь взято сквозь трепет художественного, кристально чистого большевистского сердца. Эти книги являются прекрасным памятником революционной эмоции, и долгое время еще будут читать эти книги, находя в них подлинный отзвук той героической музыки чувства, которая звучала в первые годы революции и которой, в смысле революционного подъема, нет равной. Далее я, не колеблясь, называю «Цемент» Гладкова. Я знаю недостатки этого романа. Ему очень повредила некоторая манерность изложения, которой Гладков как бы хотел доказать, что он виртуозно владеет нынешним, несколько вымученным стилем… Между тем наше время велико своими темами. Кто берется за эти темы, может даже подойти к ним совершенно просто, без всяких стилистических претензий, как это сделал Фурманов, или с хорошим, добротным классическим языком, установившимся в нашей лучшей литературе, как это сделал Серафимович. Это будет очень и очень хорошо. …Но если у Гладкова и встречается некоторое манерничание, то оно не преобладает над содержанием и не портит его. Сам же роман превосходен. Он является действительно полновесным выражением начального периода строительства и совершенно естественно, без натуги, вырастает в наших глазах в символ этого замечательного времени. Прочтите упомянутые мною книги, и вы будете иметь перед собою как бы внутренний мир нашей революции… Хорошим обещанием была и «Неделя» Либединского. Она не может быть не отмечена как первое художественное произведение, проникнутое коммунистическим духом. Мы уверены, что тов. Либединский выполнит те обещания, какие дала нам его «Неделя». Наконец, я думаю, что из произведений Сейфуллиной можно выбрать не одну превосходную книжечку, которая своим крепким языком, бодрым настроением, меткой наблюдательностью всегда доставит здоровое, встряхивающее удовольствие любому читателю. Остальные произведения я ищу у наших поэтов. Здесь, мне кажется, было бы неправильным искать отдельные произведения. Многие из поэтов написали целый ряд хороших вещей и наряду с ними, конечно, и более слабые. Нельзя сомневаться, что из Маяковского можно сделать очень хорошую революционную антологию… Несмотря на всю молодость авторов, по одной книге, могущей занять безусловно место в перечне лучших произведений, можно было бы набрать и у Жарова и Уткина, они растут. У Жарова лучшие произведения последнего времени. Это очень хороший признак… Одним из шедевров нашей поэзии я считаю также замечательную поэму «Песня про Опанаса» Багрицкого. 1927 г. Из статьи: «Поэт революции» Время идет, и, как всегда это бывает по отношению к явлениям и людям очень и очень крупным, а в особенности великим, все случайное забывается, теряется и на первый план выступают самые главные контуры, в которых запечатлено все значительнейшее. Маяковский дал русской поэзии новую форму, которая, конечно, не обнимет никогда всей нашей поэзии, но которая тем не менее является одной из самых сильных струй пролетарской поэзии. Маяковский ушел от стихотворной формы, заимствованной от искусственной сферы — музыки. Музыка, конечно, великая сфера, но одна из самых искусственных, какую можно себе вообразить. Сама музыка старается, не теряя особенностей своего основного языка (чистых тонов, ладов), приспособиться к жизни и более точно отражать ее подлинные звучания. Насколько это законно в области музыки — оставим в стороне, но это, конечно, более чем законно в области поэзии. Маяковский дал стихотворную форму, в которой отразилась наша действительная речь — дискуссионная, разговорная, в особенности ораторская. В ритмах, созвучиях его стихов слышен грохот большого города, величественный гам интенсивного производства. В сущности, ритм стихотворений Маяковского величествен. Особенно величественны были его стихи в его устах. Метр отбивал как будто бы исполинский паровой молот, слова шли боевым маршем, они были построены в стальные батальоны. А образы Маяковского? Не боясь от времени до времени употреблять образы фантастические и возвышенные, Маяковский гораздо больше любил черпать их из обыденного, но как? Его образы всегда высоко оригинальны, неожиданны. Он их долго, упорно искал, всегда хотел, чтобы образ дал читателю что-то новое, чего он раньше не встречал, и стоял бы как раз на своем месте в цепи других образов. Вот почему картины Маяковского разительны своей жизненностью, прозаические как будто и вместе с тем представляют мир в таком неожиданном виде, как мы сами, конечно, никогда не увидели бы. Но важнее всего идейно-эмоциональное содержание поэзии Маяковского. Об этом, конечно, нельзя написать в нескольких строках небольшой статьи. Это действительно целый мир. Но совершенно ясно, что от бунтарского индивидуализма, от гордой личности, начавшей презрительно отгораживаться от мутной среды мелких и больших мещан, Маяковский гигантскими шагами шел навстречу революции. Маяковский был влюблен в революцию, он как бы каждой новой своей песней о ней хотел доказать свое право быть в самой ближайшей ее свите. Мы не знаем элементов мрачной драмы Маяковского, унесшей его так рано в могилу. Догадываться мы не хотим и никому не советуем. Но мы со всей энергией протестуем против клеветников, которые хотят из этой могилы сделать аргумент против революции. …Впрочем, не будем ни на минуту омрачаться. Могила Маяковского не беззащитна. Он оставил свои сочинения, которые немолчно говорят и поют. То, о чем говорят, и то, что они поют, гонит прочь всех сов и нетопырей контрреволюционной клеветы, как гонит их свет восходящей революции. 1931 г. Из статьи: «Фурманов» …Я прямо с каким-то ужасом узнал о смерти Фурманова. Для меня он был олицетворением кипящей молодости, он был для меня каким-то стройным, сочным молодым деревом в саду нашей новой культуры. Мне казалось, что он будет расти и расти, пока не вырастет мощный дуб, вершина которого подымается над многими прославленными вершинами литературы. Фурманов был настоящий революционный боец. Можно ли себе представить подлинного пролетарского писателя, который в нашу революционную эпоху не принимал бы непосредственно участия в борьбе! Но Фурманов принимал в ней самое острое участие как один из руководителей военных схваток наших со старым миром. Это не только свидетельствует о настоящем героическом сердце, но это давало ему огромный и пламенный революционный опыт. Замечательно то, что бросается в глаза в Фурманове и что опять-таки является характернейшей чертой того образа пролетарского писателя, который носится перед нами: он был необычайно отзывчивым на всякую действительность — подлинный, внимательнейший реалист; он был горячий романтик, умевший без фальшивого пафоса, но необыкновенно проникновенными, полными симпатии и внутреннего волнения словами откликнуться на истинный подъем и личностей, и масс. Но ни его реализм, ни его романтизм никогда ни на минуту не заставляли его отойти от его внутреннего марксистского регулятора. Самая героическая действительность, самые хаотические впечатления не заставляют его заблудиться, не заставляют его сдаться на милость действительности, как какого-нибудь Пильняка , нет, — он доминирует над этой действительностью и от времени до времени взглядывает на 'марксистский компас, с которым не разлучается, и никакая романтика никогда не заставляет его опьянеть, трезвый холодок продолжает жить в его мозгу, когда сердце его пламенеет. Он восторгается Чапаевым и чапаевцами, но он остается большевистским комиссаром при народном герое. Вот эти-то черты Фурманова создают особенный аккорд в его произведениях. Они до такой степени аналитичны, они так умны, они такие марксистские, что некоторые близорукие люди заговаривают даже о том, будто Фурманов слишком впадает в публицистику. Рядом с этим в произведениях Фурманова есть внутренний огонь, никогда не растрачивающийся на фейерверки красноречия, но согревающий каждую строчку, иногда до каления, и всегда в них есть зоркий взгляд подлинного художника, влюбленного в природу и в людей, дорожащего каждой минутой, когда он может занести в памятную книжку или в книгу своей памяти какой-нибудь эскиз, какой-нибудь этюд с натуры. Фурманов так серьезен, он так понимает, что его книги создаются не для развлечения, а для поучения и для ориентации, что он готов поставить их литературно-увлекательную сторону на второй план, а на первый план — возможно более систематическое и действенное изложение интересующего его материала. Когда народники стояли на самой большой вершине своего пафоса и своей серьезности, они создали Глеба Успенского. Мы знаем теперь, что Глеб Иванович чистил свои произведения от одного издания к другому. Но как он их чистил? Он убирал беллетристические элементы, он делал их суше, потому что ему казалось почти недостойным занимать читателя изюминками юмора и художественными блестками. Конечно, мы чужды этому аскетизму. Фурманов вовсе не хотел, так сказать, выжимать, выпаривать красоту, эмоцию, жизненные образы из своих произведений. Он просто не им в первую очередь служил, не они были его целью. Его целью была широкая ориентация, так сказать, широко говорящий одновременно и уму и сердцу рапорт о событиях; а стиль, образы, лирика, остроумие — все это могло быть только служебным. Однако Фурманов был и хотел быть художником. Он понимал, что в его молодых произведениях еще не достигнуто полное равновесие. Успех его книг был огромный. Они разошлись почти в 300 ООО экземпляров. Редко кто из наших классиков, самых великих, может по количеству распространенных экземпляров стать рядом с Фурмановым. Стало быть, широкий народный читатель его понял и полюбил. Тем не менее Фурманов прекрасно знал, что ему надо еще много работать над собою. Одно только можно сказать: никогда Фурманов не шел к художественному эффекту путем, так сказать, облегчения своей задачи, выбрасывания в качестве балласта своих наблюдений, не стремился поднять воздушный шар своего творчества выше ценою опустошения своего багажа. Нет, этого Фурманов не делал никогда. Он заботился о большей подъемной силе своего творчества — и он, несомненно, к ней пришел бы. Быть может, путь его был бы извилист, вел бы Фурманова от сравнительных неудач к сравнительным удачам, но он, несомненно, пошел бы вверх. Вот почему я считал Фурманова надеждой пролетарской литературы; среди прозаиков ее, где, несомненно, есть крупные фигуры, Фурманов был для меня крупнейшим… Из предисловия [К книге Александра Жарова «Ледоход»] С огромным интересом прочел я небольшую книжку Жарова . Для меня он во многом неотделим от своего старшего друга Безыменского. Оба принадлежат к одному и тому же типу, конечно, с большими индивидуальными отклонениями. Я недостаточно знаком с другими поэтами того же типа, хотя я знаю, что они существуют, и некоторые произведения их читал. Я назвал бы всю эту группу, возглавляемую бесспорно Безыменским, поэтами второго призыва. Что характерно для пролетарских поэтов первого призыва? Они, как и мы, революционеры первой четверти века и дети прошлого, проникнутые озлоблением к этому прошлому, борцы по подготовке революции, счастливцы, дожившие по крайней мере до начала осуществления своих заветных целей. Заслуга этого поколения, конечно, велика, но тем не менее их строй мыслей и чувств, может быть, не совсем подходящ для того мира, который вышел из недр ими подготовленной революции. Мне, по крайней мере, всегда слышалась в песнях пролетарских поэтов первого призыва какая-то не удовлетворявшая меня нота и даже несколько таких как бы надтреснутых нот, как бы нестройных обертонов. Одни старались напряжением легких как бы перекричать гром революции и впадали поэтому в некоторый напряженный пафос, другие старались скорее противопоставить чисто пролетарское содержание старому и в конце концов сводили свои мотивы на слишком бедное повторение небольшого инвентаря фабрично-заводских и близких сюда образов; в третьих сквозило как будто разочарование и известное стремление потянуться к поэзии символической или классической, что другими товарищами их строго осуждалось как мелкобуржуазные тенденции; наконец, иные слишком легко подпадали под влияние последышей буржуазии, ее непокорных детей. Конечно, мы имели отдельные произведения пролетарских поэтов, которые читались с удовольствием, но, повторяю, трудно было остановиться на чем-нибудь как на адекватном выражении революции. Совсем другое дело — пролетарские поэты второго призыва. Это дети революции. Они, так сказать, бегали без штанов в то время, когда она совершалась, они превратились в мужчин, а часто даже только в юношей лишь после семи революционных годов, прошумевших над их головами; они насквозь пропитаны ее соками. И вот это — лучшее свидетельство, что она не надорвана, что она молода, наша великая Революция! Ведь у этих молодых певцов ее нет никакого надрыва. Они увереннее своих старших братьев, они одновременно и спокойнее и энергичнее. Я бы сказал так: кипучее, в них большая игра. Они радуются жизни, они с необычайной непосредственностью любят солнце. Посмотрите, как часто фигурирует оно у Ал. Жарова. Это веселые комсомольцы, компанейские люди. Молодые, богатые силой и радостью, они прекрасно знают и горечь жизни, но нисколько ее не боятся. Они сознают себя не только завоевателями, но и строителями новой земли. От этого у них такая бодрая и веселая музыка. Иногда говорят, что Безыменский и Жаров чрезвычайно много позаимствовали от Маяковского и его школы. Что ж такое? У хороших футуристов самое лучшее — их бодрый темп, он всегда роднил их с пролетарской молодежью. Но в то же время, как у них, он внезапно срывается в надрыв… либо в какое-то плакатное хулиганство… либо, наконец, приобретает что-то механическое, бессмысленное… По-видимому, интеллигенту это очень грозит… Разве можно представить себе хоть на минуту, что Безыменский или Жаров могут соскользнуть в чистый формализм? И у того и у другого форма в некоторой степени виртуозна, они любят жонглировать словами, они любят словесный колорит, словесный блеск, но это у них как-то само собой выходит, по крайней мере, кажется, что выходит само собою, потому что центр тяжести внимания читателя всегда на содержании… «Ледоход» Ал. Жарова в этом втором издании, отчасти пополненном, книжечка небольшая, но сколько в ней солнечного света, сколько в ней уверенного смеха и как часто попадаются в ней изысканные порой самой своею молодостью образы и чувства! Я не стану останавливаться на отдельных стихотворениях. Они все хороши: Радость, радость, цвети и звени! Буйствуй молодостью в молодежи! Вот это — лейтмотив жаровской поэзии. И сама ее легкокрылость, и достаточная глубина невольно роднит эту поэзию с Пушкиным. В дни пушкинского юбилея (125 лет от рождения) хорошо сознавать, что это не просто видение — стихотворение «Спросонья», а действительная, подлинная близость к Пушкину: Долго, склонившись к моей подушке, Когда веет кругом тишиной, Александр Сергеевич Пушкин Разговаривает со мной. Между Пушкиным и пролетарским поэтом второго призыва лежит ложбина, чрезвычайно богатая крупными явлениями, и все же, может быть, как раз с той вершины, на которую входит молодой Жаров рука об руку с Безыменским, легче всего перекликнуться с вершиной, на которой стоял Пушкин, и до сих пор не превзойденный поэт нашего языка. 1924 г. Из статьи: «Вопросы, поставленные Комиссариатом народного просвещения театрально-педагогической секции и подотделу детского театра» …Инсценировка басен, стихотворений и рассказов может служить громадной помощью при изучении словесности. Инсценировка бытовых сценок из. жизни народов или эпох послужит чудеснейшей иллюстрацией для изучения географии и истории… Второй задачей является современная разработка столь давнего вопроса о школьном театре, т. е. об исполнении самими детьми доступных им художественных пьес… Не менее важной проблемой является… вопрос о создании специального театра для детей, где законченными художниками-артистами давались бы в прекрасной форме детские пьесы, рассчитанные в особенности на наиболее нежные возрасты, для которых малодоступна даже наиболее приспособленная часть репертуара нормальных театров. Почин в этом отношении сделан Театральным Отделом путем основания Детского Театра в Петрограде, начавшего свою работу с несомненным успехом . Обладая огромным первоклассным аппаратом в виде государственных и коммунальных театров, мы должны со всей серьезностью наметить план использования субботних вечеров и воскресных утренников для нужд школьного и частью дошкольного образования. Правильнее всего было бы, если бы большие театры, по сговору с педагогами и с руководителями народных университетов, устроили законченные циклы спектаклей, обнимающие либо историю мирового театра, либо, например, историю русского театра от зачатков до современности. Подобные спектакли могли бы сопровождаться комментирующими лекциями, по необходимости, однако, короткими. Учителя и руководители могли бы подготовить своих слушателей к восприятию пьес путем подготовительной, более широкой и более специально для их аудитории приноровленной предварительной лекции. А затем усвоение полученных впечатлений могло бы быть обогащено и упорядочено путем устройства, в следующий после спектакля урок, вольного собеседования о нем под руководством учителя… 1918 г. К.И. Чуковскому Дорогой товарищ! Покорнейше прошу Вас, как лицо, хорошо знакомое со сказками тов. Пуни , дать мне в письменной форме Ваше компетентное заключение о том, насколько материал подходящ для государственного издательства. Народный комиссар А. Луначарский Петербург 12 июля 1918 года. В Госиздат, тов. Степанову! Направляю Вам рукопись книги Корчака «Как любить детей» . Книга представляет значительный педагогический интерес. Она снабжена интересным предисловием тов. Крупской. Перевод сделан дочерью нашего товарища Феликса Кона . Книжка рекомендуется к изданию. Тов. Кон обратится к Вам по материальной стороне этого дела. Прошу Вас уладить это дело с редакцией и Отто Юльевичем . Нарком по просвещению А. Луначарский. 18 VII 1922 г. Из статьи: «Первый опыт Художественного детского театра» Во вторник 29 июня состоялась генеральная репетиция первого спектакля Государственного детского театра «Маугли» . Во всех присутствующих это первое выступление нового театра оставило вполне хорошее впечатление. Удачен прежде всего самый выбор пьесы. Молодой драматург Волькенштейн по поручению дирекции очень складно переложил для сцены чудесный рассказ Киплинга «Маугли», из книги «Джунгли». Рассказ, как известно, является венцом творчества Киплинга и становится сразу любимой повестью всех детей, которые с ней знакомятся. Прекрасная характеристика несколько очеловеченных зверей, захватывающий драматизм и великолепная идея благородства человека и высота его достоинства, выраженные не империалистически, а в гуманной форме, делают этот рассказ чрезвычайно своеобразным и захватывающим. Тов. Г. М. Паскар, взявшая на себя все труды по режиссуре и боровшаяся с помощью администратора тов. Хаджаева с тем миллионом затруднений, которым окружено сейчас всякое предприятие, доказала с очевидностью, что она действительно глубоко понимает требования детского театра и вместе с энергией обладает настоящим вкусом. Декорации Денисова, музыка Фортера немало способствовали общему благоуханному и гармоничному впечатлению. Нельзя не отметить, что артисты, почти все сплошь молодежь, заметив, что здесь дело проникнуто настоящей любовью к детям и подлинным, стремлением к художественности, отодвинули назад всякие халтурные соображения и с замечательной преданностью отдались делу. Нельзя не поблагодарить и театральных рабочих… они… сделали все от них зависящее, чтобы вовремя поставить на маленькой сцене очень сложный спектакль. Не буду перечислять отдельных актеров — укажу только на то, что семнадцатилетняя артистка Спендиарова, играющая роль Маугли, представляет собой, несомненно, нечто весьма обещающее. Половина публики состояла из детей, которая смеялась и волновалась соответственно предлагавшемуся ей зрелищу, а в десятках записок, которые уже поданы как начало анкеты среди маленьких зрителей, выразила свое удовольствие; между прочим, решительно во всех записках упомянула про декорации, которые перед ней открывались. К сожалению, театр в Мамоновском переулке маленький, всего на триста тридцать сидячих мест; поэтому нужно много спектаклей, чтобы их пересмотрела вся московская детвора, а хотелось бы именно этого, хотелось бы, чтобы эта первая драматическая книжка, эта первая очаровательно-живая книжка с картинками, которую Государственный детский театр подносит московской детворе, сделалась доступной для всех. Из статьи: «Театр в Советской России» …Серьезное значение придается театру для детей. Устроен специальный государственный театр такого содержания, театр, рассчитанный на детскую публику, но обслуживаемый профессиональными актерами. Пока театр только в стадии своего формирования, и вокруг его работы, выразившейся в трех постановках («Маугли» по Киплингу, «Соловей» по Андерсену, «Медведь и Паша» по Скрибу), большие принципиальные споры, стремящиеся выяснить наиболее правильную форму театра для детей, наиболее целесообразный для такого специального театра репертуар и методы инсценировки и игры. Важным материалом для суждений служит анкетный материал, собираемый театром среди своих маленьких зрителей. В интересах наилучшего разрешения проблем детского театра собирается в Москве в скором времени специальный съезд деятелей детского театра и педагогов… 1921 г. Предисловие [К хрестоматии «Освобожденный труд»] Центральный Комитет Коммунистического Союза Молодежи издает превосходно подобранную хрестоматию, для которой и просил меня сделать небольшое предисловие. Я не стану распространяться здесь о качестве этой хрестоматии. С большим знанием мировой литературы редакция подобрала множество произведений или отрывков не только из русских, но и из иностранных писателей. Хрестоматия не только может служить введением в изучение литературы, а вместе с тем и жизни, которую литература сильнее всякого другого искусства отражает, но и доставить сама по себе, как своеобразное художественное произведение, большое наслаждение. Я имею при этом в виду не подростков только, не неискусившихся еще в литературе юношей, а любого читателя без исключения. Всякие разговоры о «буржуазной» культуре, которая процветала вплоть до Октябрьской революции, и пролетарской, которая началась сейчас же после Октября, и какой-то принципиальной пропасти между ними распадаются перед лицом подобной хрестоматии. Достаточно положить ее на стол, чтобы разубедить в настоящее время уже немногих фанатиков в том, будто мы можем игнорировать культуру прошлого человечества в области художественной идеологии. Наоборот, наши русские писатели, классики и народники, и иностранные писатели, начиная с древнейших, при том удачном подборе, который сделан редакцией, великолепно созвучны нашей эпохе и представляют собою как бы единый концерт при всей разнице голосов. В разные эпохи разные писатели в важнейших деталях различно подходили к центральным вопросам жизни, но в основе, как это недавно отметил Анатолий Франс, для всех великих или даже просто крупных поэтов, как и для всех удачных произведений, заслуживших жить в поколениях, всегда характерны глубокая гуманность, порыв к победе человеческого духа и ненависть ко всему, что его сковывает. В этом смысле коммунизм является завершением чаяний тех пророков, какими являлись почти все великие поэты и художники мира. Я не могу не обратить внимание также и на удачный подбор иллюстраций. Конечно, литературная хрестоматия может лишь на втором плане проводить параллельные своей главной задаче цели в области других искусств, но тем не менее, иллюстрации хрестоматии многочисленны и удачны по подбору и с той же широтой, что и литературные образцы, обнимают искусство многих эпох и народов. Прекрасное дело, сделанное Комсомолом Украины, не надо специально переделывать для РСФСР. Можно только пожелать, чтобы во всем Союзе Советских Социалистических Республик хрестоматия нашла широкое распространение и чтобы повторные ее издания, которые не заставят себя ждать, выходили еще улучшенными на основе критических замечаний, которые редакция ждет от знатоков этого дела и от друзей-читателей. А. Луначарский. Москва 17/III-23 г. Из предисловия [К «Библиотеке современных писателей для школы и юношества»] В довоенных гимназиях как огня боялись современности. В мое время доходили только до Гоголя и чуть-чуть касались Тургенева и Гончарова, потом включен был Толстой и, кажется, Достоевский; иногда прикасались к Короленко, но в общем крайне скупо и опасливо подходили к литературе, ближайшей по времени и по настроению юношам и девушкам, которых выпускали из средней школы. Если бы даже не произошло ничего особенного в русской общественной жизни, то и тогда всякий мало-мальски передовой педагог должен был бы бороться с тем чрезмерным вниманием, какое уделялось писателям XVIII века и первых десятилетий XIX, и с полным отсутствием современников или робким школьным подходом к менее острым их произведениям. Под высокими словами о том, что детей надо учить на примере классиков — а классиком становится человек только тогда, когда книги его покроются паутиной веков, — на самом деле скрывался страх перед жизнью, которая вообще всячески устранялась из школы и сильный запах которой не может не быть присущ всякой современной литературе. Но сейчас в жизни России произошел такой переворот, какого не произошло ни в одной стране. Как после землетрясения, все выглядит по-новому. Не развалины вокруг, но новая жизнь, вызванная этим не просто стихийным, но человечески осмысленным землетрясением, буйно прорывается отовсюду. На все приобретается новая точка зрения, все обновлено и вовне и внутри. Иной раз старые формы жизни причудливо переплетаются с новыми, и на поверхностный взгляд может показаться, что мы имеем, например, неподвижную деревню, но стоит только немножко вперить в нее глаза, то увидишь, что она, многострадальная и многотысячная деревня, совсем не та и надо изучать ее по-новому. Еще больше относится это к городу и к таким подвижным его представителям, как пролетариат фабрик и заводов и интеллигентный пролетариат. Старые художники частью озлобленно отошли от обновленной земли, частью растерянно смотрят на нее и больше замечают не убранные еще руины, чем цветущую новую жизнь. Однако есть и такие среди них, которые сделали усилие над собою и, может быть, без полного внутреннего понимания, но с большой остротою глаза и карандаша зарисовывают сперва дикие для них, а потом все более и более увлекательные формы новой жизни. С другой стороны, из взрыхленной земли выходят и выходят десятками и сотнями новые писатели. Куда только не бросала их жизнь, чего только они не пережили! В одну неделю испытали они больше, чем иной крупный писатель за всю свою жизнь в прошлые годы. Все ужасы войны империалистической, всю многосложность, всю горькую, героическую симфонию войны гражданской и одновременно с этим скорбные потрясающие картины напряжения нашего тыла — для того, чтобы не сдать завоеваний революции во много крат сильнейшему врагу. Почти каждого из них жизнь метала с севера на юг, с востока на запад, красноармейцем ли, советским ли служащим, или перекати-полем, носимым вихрями взбудораженной атмосферы. Перед всеми этими обстоятельствами кажутся бледными все противопоставления старой формы — новой форме, которая в конце концов чисто кабинетно расцветала в футуристических кружках. Сделалось в гораздо большей степени вопросом жизненной стихии чувство, что новые люди, имеющие новые материалы, должны будут, конечно, дать что-то новое. До революции дать новое значило рассказать о старом с каким-нибудь вывертом, найти какие-нибудь формально виртуозные изменения литературного материала, в существе которого не лежало ничего нового, разве только сдвиг от жизненного, так сказать, материала к разным богемским кафейным курьезам, мальчишескому озорству. Вопрос о форме для нашего времени стал для писателя так: найти форму, наиболее точно умеющую схватить новый материал и наиболее ясно умеющую изложить его уму и в особенности чувству читателя. Не удивительно, что постепенно искусство вообще и литература в особенности должны были близко подойти к той манере писания, которая присуща была классикам и народникам. Это просто наиболее удобная манера, наиболее простая, и перед открывающимися новыми мирами, при огромном богатстве новыми мыслями и чувствами, писатели, конечно, должны были вскоре перейти к этой удобной и простой манере, нисколько не отрицавшей возможности найти в ее рамках свои индивидуальные приемы. Конечно, наша классическая литература создала незабываемые ценности. Уже по одному этому мы никогда не отвернемся от нее. Затем, как я уже отметил, самое ценное в новой литературе опирается в отношении языка и общей манеры подхода, в особенности в области прозы, на основной кряж нашей литературы — от Пушкина до Горького. Но, нисколько не отрицая важности изучения всеми молодыми гражданами, а в особенности советскими школьниками, старой дореволюционной литературы в ее действительно здоровых образцах, то есть оставляя под сомнением барское эстетство предреволюционной поры, мы все же должны подчеркнуть, что было бы непонятным грехом со стороны школы не знакомить ученика с советской литературой… А кроме того, надо, чтобы ученик легко находил книгу для чтения современную, свежую, будящую его мысль, дающую ему возможность поярче, побогаче ориентироваться в окружающем. Хорошо, конечно, предоставить подростку самому разбираться в молодом, но очень густом уже лесу нашей литературы. Однако неплохо положить около него книжку, наиболее соответствующую его возрасту, хорошо подобранную в смысле художественности и в смысле направления и снабженную предисловием или комментариями. Кажется, уже смолкают голоса, каркавшие по поводу оскудения русской литературы. Кажется, уже всякому видно, что она растет, молодая, правдивая, могучая, нарядная. Можно собрать богатейшие кошницы цветов на лугах этой новой весенней литературы. Я думаю, что ни одно издательство, в том числе и издательство «Никитинские субботники» , не может претендовать в этом отношении на какую-нибудь монополию. Пускай по разным тропам, разными методами собирают школьные антологии и сборники, но начало, делаемое «Никитинскими субботниками», имеет все-таки свою и очень нужную физиономию. Это не хрестоматия и, во всяком случае, не учебник. Это целостные повести, в совокупности своей хорошо освещающие и данную писательскую индивидуальность, и излюбленные сюжеты, которые данный писатель по особенностям своей жизни избрал своим объектом. В выборе нет стремления приспособиться к мнимому полудетскому разуму младшей части юношества. Рассказы говорят полным голосом. Каждая книжка снабжается предисловием, дающим характеристику, так сказать, социальной личности писателя и социальной значимости предлагаемых вниманию молодежи произведений. Я от души желаю, чтобы новая литература и младшая часть нынешней молодежи как можно крепче сплотились между собою, и думаю, что серия, предлагаемая издательством «Никитинские субботники», сыграет в этом отношении свою заметную и благотворную роль. 1 июля 1925 г. Киевским пионерам Из-за целой массы выступлений и посещений, которые мне пришлось проделать в Киеве во время краткого моего пребывания здесь, я не смог непосредственно побеседовать с вами. Поэтому я пишу вам. Я приветствую киевских пионеров от имени их старших товарищей из РСФСР и от имени тамошних пионерских организаций. Если ЛКСМ должен гораздо шире охватить все классы, живущие в нашем Союзе, чем может это сделать РКП, то пионерское движение должно постепенно охватить всех детей нашей республики. Мы с отрадой следим поэтому за численным ростом пионерского движения, которое является теперь самым широким детским движением, когда-либо виданным в истории человечества. Но оно не только шире, оно и глубже прежних движений, именно потому, что его целью является сделать из нашего поколения настоящих коммунистов. Помните, однако, дорогие товарищи, что без регулярной учебы в нашей все улучшающейся школе вы не можете стать такими гражданами, какими хочет видеть вас наше социалистическое Отечество. Вы сами должны помочь вашим руководителям-комсомольцам и вашим педагогам. Нужно так соединить вашу общественную жизнь и учебу, чтобы то и другое вместе, не перегружая и не изнуряя вас, обеспечивало бы за вами полный физический, общественный и умственный рост. Еще раз шлю вам мой горячий привет и выражаю надежду, что из вас вырастут великие силы, которые закончат дело, начатое нашим поколением и такими уже ушедшими в историю людьми, как Ленин, Свердлов, Фрунзе и другие. Привет пионерам-ленинцам города Киева! 1925 г. Из доклада на конференции по книге Я не имею в виду делать вам доклад, но я хочу выступить здесь с приветствием конференции, а отчасти наметить те задачи, которые с точки зрения НКП являются главными задачами конференции, и определить то место, которое они могут занимать в работах на фронте просвещения в целом. Я думаю, что и в настоящее время работа, которую вы должны продвинуть вперед и упорядочить, эта работа по созданию вполне отвечающего нашим школьным задачам учебника. Это, пожалуй, важнейшая задача в смысле безотлагательности. Несомненно, еще много препятствий встречается на нашем пути, еще чрезвычайно много недочетов имеется в нашей школьной работе. И во всем сказывается, что дальнейшее продвижение программ ГУСа (которые могут стать фундаментом нашей школы в этот переходный период) не сможет быть осуществлено с желательной широтой и глубиной, если программы не смогут опереться на совершенно соответственную им книгу… Каким основным чертам, кроме этого общего признака революционной лояльности и соответствия с программами ГУСа, должна отвечать школьная книга, рабочая школьная книга и школьный справочник в школе первой и второй ступени? Прежде всего она должна быть динамической книгой, вполне действенным учебником, каких, посуществу говоря, мало во всей мировой учебной литературе. Между тем ясно, что дух нашей школы заключается в постоянной творческой работе учеников. Когда-то трудовая школа понималась некоторыми людьми как стремление заставлять людей работать, трудиться. Мы совершенно иначе смотрим на это. Дело заключается вовсе не в том, чтобы превратить ученика в чернорабочего. Когда мы говорим о трудовой школе, мы не имеем в виду физическую загрузку ученика. Труд ученика есть непременно труд творческий. Нельзя допускать повторного трудового акта, если он не закрепляется какой-нибудь трудовой привычкой. Когда это закреплено, мы должны перейти к дальнейшим задачам. Даже в школе ФЗУ мы не можем допустить работы только для продукции. Труд должен быть педагогическим, а принцип творческого труда — самостоятельность, в которой ученик упражняет свой организм и свою нервную систему. Книга должна этому помочь. Она должна изо дня в день вести по определенным рабочим путям этого самого ученика к приобретению новых и новых активно усвоенных познавании. В этом смысле она является серией задач. Всякая наша рабочая книга есть задачник, но не арифметический задачник, а общеучебный, который раскидывает целую планомерную сеть таких активно переживаемых усвоений различных знаний. Здесь и самый подбор материала и система должны быть разрешены так же, как и методический вопрос, во всех деталях. Такая книга должна быть конкретна… …Активное изучение детьми, конечно, не может быть без учителя, потому что, как бы ни был хорош учебник, задачник, рабочая книга, как бы они ни были насыщены конкретным материалом, из этого еще не следует, что они целиком подходят к условиям данной деревенской школы. Поэтому идти очень далеко в конкретизации нельзя, надо, чтобы учебник оставлял место краеведческому творчеству учительства. Все это очень сложные задачи, требующие значительного такта, и те учебники, которыми мы сейчас обладаем, не могут в этом отношении считаться доведенными до конца. Несомненно, что книгой в школе не может быть только учебник, должна быть целая серия просвещающих книг. Мы с Надеждой Константиновной (еще, кажется, в 1919 г.) говорили о необходимости создания школьного энциклопедического словаря. По-моему, это чрезвычайно хорошая идея. Во Франции есть такой словарь. Он, конечно, переполнен буржуазной патриотической дребеденью, но все-таки он указывает правильный путь. К школьной энциклопедии должен быть очень сложный подход, на этом я сейчас остановлюсь. Вы понимаете, что энциклопедический словарь, приспособленный для школы, — это прежде всего чрезвычайно подвижная и гибкая форма книги, потому что там содержится максимум материала. Надо, чтобы создал его какой-нибудь коллектив и чтобы там был максимум материала для школ I ступени (даже не 2-х ступеней сразу). Надо, чтобы ученики могли в нем легко ориентироваться. Более легко ориентирующей книги, чем энциклопедический словарь, конечно, не может быть. Если в настоящее время это и непосильное для нас задание (создание энциклопедического словаря для I и II ступени), то, во всяком случае, к этому надо подходить, создавая хотя бы справочную книгу в учебной библиотечке, которую мы должны создать и для создания которой уже сделаны некоторые шаги. Нужно, чтобы мысль ребенка не билась в словаре, как бабочка в коробке, чтобы он не метался направо и налево, нужно, чтобы эта книга охватывала все основные знания, нужные ребенку. Несомненно, что эта книга сможет дать гораздо больше, чем простой учебник. Эта книга должна быть удобна в том отношении, чтоб в ней легко можно было отыскать нужный материал… …Если бы ориентирующая сила была необыкновенно совершенна и методы ориентации были бы прекрасно выработаны, тогда бы на большую половину мы разрешили бы нашу задачу относительно справочной школьной библиотеки. Методов я не коснусь. Мы не можем сейчас создать ее в широком виде, чтобы эта библиотека сразу была издана, усвоена страной и оплачена ей. Мы будем идти постепенно, каждый год отдавая себе отчет, на сколько процентов выполнено нами заполнение и упорядочение библиотеки и энциклопедии. В тезисах, которые я просматривал, целый ряд жалоб на то, что учебные и справочные книги недостаточно интересны. На этих днях, перед тем как явиться сюда к вам, я не имел возможности еще раз пересмотреть некоторые учебники, но спорадически, от времени до времени, приходится просматривать книги хрестоматийного и рабочего типа. Я согласен с тем, что они действительно неинтересны, что они представляют собой сухую ложку, которая рот дерет. Здесь должен быть элемент жизни ребенка, должна быть жизнерадостность, большая радость жизни. Мы можем проделывать с растением разные опыты, мы можем заниматься всякого рода направлением его роста, подбором определенных форм, но прежде всего растение должно расти. В этом физиологическом росте то же самое значение, как для растения солнце, имеет для ребенка жизнерадостность. Физиологический рост ребенка не есть только рост его органов, который мы можем видеть через микроскоп или как-нибудь прощупать. Здесь есть еще рост нервно-мозговых функций, одно без другого немыслимо. Ребенок не может ни двигаться, ни есть, ни расти, если его нервно-мозговая система не исполнена молодой жизнерадостности. И мы должны во что бы то ни стало добиться, чтобы везде был этот элемент, как мы добиваемся максимума кислорода, солнечного света для детей. Само собой разумеется, было бы просто пошло, если бы кто-нибудь напомнил, что у нас есть беспризорные, крестьянская деревенская беднота, что у нас школы стоят запыленные, грязные. Это совершенно верно, но если бы из этого мы сделали вывод, что если многие наши дети убоги, то и учебники должны быть убогими, что если школы грязны, то и учебники должны быть наполнены грязью, это был бы «реализм», которого от нас никто не требует. И если нельзя сразу поднять наш школьный быт и наш детский быт до максимума радости жизни, к которому мы искренне стремимся, то мы будем наши учебники делать по возможности интересными. Ребенок сам носит в себе внутреннее солнце, и его не нужно гасить. Учебный материал выполняется, учебная работа производится хорошо только тогда, когда она интересна. Так и пища съедается охотно только тогда, когда она вкусна. О вкусности надо позаботиться. Сюда входит не только то, что этот материал должен быть интересно изложен, но также и то, чтобы он был по плечу ребенку. Этого трудно достигнуть. Но часто рассчитывают на какое-то воображаемое развитие ребенка. Тов. Рыков, просмотрев несколько учебников, утверждает, что они написаны для такого ребенка, какого в природе еще нет. Ребенку скучно, потому что он должен перенапрягать свои силы. В учебник должна быть внесена известная художественность. Все, взятое из жизни и художественно изложенное, усваивается с наслаждением. Если бы кто-нибудь написал такой учебник, который дети читали бы с горящими интересом глазами, который стал бы их другом, мы бы сказали, что он написан великим художником. Мы говорим об этой книге словами, которые употребляют, когда слушают сонату, смотрят картину, читают роман. Это предельная цель, но к ней надо стремиться. Надо делать учебник не только живым, но и художественным. От этого мы, конечно, очень далеки. Жутко становится, когда мы подходим к нашим учебникам по обществоведению. Мир, как он рисуется человеку, красота, — красота, частью разрешенная необыкновенной гармонией природы, а частью поставленная как задание человеку. Когда неуклюжий подход к воспитанию и выработке мировоззрения превращает его в такую политграмоту, которая имеет вкус опилок, сдобренных вазелином, само собой разумеется, от этого становится мрачно на душе. Все мы, вероятно, читали книгу «Быт и молодежь». Эта книга написана некоторыми нашими выдающимися просвещенцами и самими комсомольцами. Здесь они жалуются на то, что их совершенно заел «полит», который требует особого аскетизма, запрещает им любовь, танцы и превращает наших комсомольцев в типичных монахов… Политика — это ось нашей жизни, но все-таки это не все в мире. Нельзя, чтобы наши учебники были замкнуты только в круг политики, так как это может вызвать к ней чрезвычайное отвращение. Политика — вещь хорошая, политика — вещь яркая, но не вся жизнь. И только тот, кто по-настоящему подходит к политике, кто видит в аспекте ее, но не стоит, уткнувшись в угол, по отношению к политике, как наказанный ребенок, тот, у кого есть определенный возраст, кто имеет взгляд на свою жизнь и жизнь окружающих, тот понимает, что политика занимает в нашем мире такое место, как занимает солнце. Но нельзя смотреть на солнце, пока оно не выжжет глаза. Конечно, когда-то были такие педагоги, которые думали, что учебник и заключается в скуке, и лица у учеников должны быть скучные, и не должны позволять себе улыбаться хотя бы углом губ; и это они считали серьезным делом. Но — мы должны вымести остатки такого духа из наших учебников. Что напоминает мертвящую скуку — это нарочито натаскивающая дисциплина. И было бы величайшей бедой, величайшим оскорблением для нашей революции, если бы на нее смотрели как-то благонравно и давали бы, как горькое лекарство, по определенному количеству, по столовой ложке в день. Между тем чем-то подобным веет от наших учебников. При разрешении задач, о которых вы будете беседовать, должно учитывать не только точку зрения общих задач Наркомпроса, о чем я говорил в начале своего доклада; они должны быть освещены с точки зрения общих задач нашей страны. Вы знаете, что партия, руководящая нашей страной, провозгласила сейчас лозунг усиления индустриализации. Нет сомнения, что индустриализация предполагает сциентификацию страны. Нам нужно много машин, но нужно еще, чтобы эти машины работали… Иногда огромные машины останавливаются из-за недостатка маленького винтика, а народное образование — очень большая машина. Учебник же не маленький винтик, а очень важный подшипник, и нужно, чтобы здесь прошло все гладко. Мы здесь находимся в положении корабля, который в великую бурю делает определенный курс и должен во что бы то ни стало прийти к сроку. Это будет великая победа. Но каждый, кто наблюдает ход машины, должен заботиться, чтобы не было задержки. Учебник является иногда такой задержкой. Мы должны быть чрезвычайно бдительными и терпеливыми при усовершенствовании учебника, потому что от него в большой мере зависит все дело. Остановка же нашего школьного дела может задержать и весь процесс советского строительства. Всякий из нас, кому приходилось обсуждать вопросы учебника, понимает, что задержка может быть чрезвычайно вредной и что учебники — это очень большой и ответственный пункт нашей системы. 1926 г. Из статьи: «Настоящий Дуров» …Настоящий Дуров жив и здоров и носит имя Владимира Дурова… Именно В. Дуров гастролировал с большим успехом за границей. Именно он на своих афишах называл себя впервые «политическим клоуном»… Именно его революционную сатиру не стерпела даже берлинская полиция, предав его суду, и именно его… защищал не кто иной, как наш великий товарищ, покойный Карл Либкнехт, письма которого по этому делу заботливо хранятся В. Дуровым еще и сейчас… Владимир Дуров первоклассный мастер цирка. Мы все помним статьи в «Правде», в которых рассказывалось об остроумнейших шутках свиньи Владимира Дурова о падающей и новой твердой валюте. Мы все помним неописуемый восторг ребятишек в Москве, перед которыми недавно выступал Дуров… Но этого мало. Еще и раньше В. Дуров написал несколько интересных книг, в последнее же время он выпустил новые книги, среди которых есть превосходные книжки для детей и большой труд, имеющий неоспоримое научное значение… Вот и измерьте, читатели, этот диапазон от революционного шута, которого К. Либкнехт защищает от германского суда, от искусного забавника детей — до сотрудника профессоров по исследованию психики животных… 1926 г. Об издании журнала для детей Полагаю, что организация худож[ественного] детского журнала для до 8-летнего возраста, под руководством такого опытного и авторитетного лица, как Н. Д. Телешов , была бы крайне желательна. Нарком по просвещению РСФСР Л. Луначарский 5/111 1927 г. [Из выступления на заседании коллегии Наркомпроса] 11 февраля 1928 г 11 февраля 1928 года То, что в Наркомпросе целых три или четыре центра занимаются вопросами детской литературы, напоминает дитя с семью няньками и заставляет опасаться за глаза ребенка. К работе по созданию действительно хорошей детской книги надо привлечь специалистов. Мы за последнее время детской книге уделяли недостаточно внимания, и в этом наша вина. Я не буду подробно останавливаться на вопросах тематики, но мне кажется, что именно об авторе в первую очередь и надо подумать. У нас страшно легко ставится крест на книге, и этим мы запугали авторов. Вольно и невольно в области детской книги нами продолжены скверные пролеткультовские традиции. В отрицании всего прошлого мы даже забыли слова Ильича — брать из старого все лучшее. У нас в 24 часа автор «мастачит» книгу — новую по названию, но по сути… неприемлемую. С подобными тенденциями мы выдержали борьбу в искусстве, театре, кино и литературе для взрослых. То же самое придется нам сделать и в отношении детской литературы. Мы в театре шли к «Бронепоезду» через «Озеро Люль». Такой же путь надо проделать и с детской книгой. Через безвредную, мало полезную книжку мы придем к хорошей, постепенно сквозь призму общественной критики воспитывая и создавая автора. Мне кажется, что отношение к детской книге у нас еще и в принципе не совсем правильно. Отсюда все разговоры и недоумения относительно допущения или недопущения антропоморфизма в детской литературе. Тут должно быть ясным одно: ребенку нужно играть. Как растут мозг и нервная система ребенка? У него чрезвычайно много представлений нереальных, фантастических. Калечить естественный ход развития созревающего мозга очень опасно. Это было бы так же глупо, как запретить сны или насильно развернуть цветочный бутон. Фантастику ребенка надо развивать… Для этого необходимо свободнее отнестись к детской литературе. Конечно, не всякая старая или даже новая сказка может быть допущена, но, если немного почистить, останется великолепный мир фантастики, который при правильном использовании будет способствовать более совершенному развитию ребенка, а не калечить его. Ребенок должен пережить мир игры и фантастики, его воображение должно быть свободным, ибо преждевременное «онаучивание» и «овзросление» неприемлемы ни с педагогической, ни с психологической точек зрения. Против этого нужно бороться. Наша первая задача — общими силами выработать четкую платформу: какой должна быть детская современная книга, что и как она должна в себе отразить, а затем развернуть работу по живому руководству над детским автором. И главное, надо дать возможность шире вздохнуть ребенку, автору, издателю и самим себе. Из статьи: «По Среднему Поволжью» …В детской библиотеке книги имеют такой вид, что невольно соглашаешься с заведующей отделом относительно возможности разноса всякой заразы этими заскорузлыми, засаленными, продырявленными листочками. И все же уходишь с отрадным чувством из этой библиотеки. Даже в хорошо поставленных библиотеках Швейцарии не видел я такой интенсивной внутренней работы по руководству читателями. Превосходная читальня, помещение для отдельных кружков полно толково составленными диаграммами (которые, между прочим, составляются учениками II ступени, практикантами библиотеки)… Постоянно меняются показательные библиотечки, постоянно меняется набор книг, посвященных тому или другому исследуемому вопросу, исторической дате и т. д. Имеется масса указаний, как найти соответствующую литературу для решения того или другого выдвинутого уже жизнью вопроса, который может заинтересовать читателя. Имеется подробный учет читаемости отдельных авторов и по отдельным рубрикам. Имеются вопросы читателей, которые с ответом библиотеки выставляются в особой витрине, — таким образом, идет деятельная переписка читателя с библиотекой (с привлечением специалистов) по разным нуждам и недоумениям, которые у читателя возникают. Есть и передвижка, которая рассылает по городу 20, а по деревням 60 отдельных библиотечек. Что может быть более целесообразным и рентабельным, как влить в такую полную жизни библиотеку массу новых книг, влить в жилы такого молодого жизнеспособного организма новые ресурсы? А между тем библиотеке приходится мужественно преодолевать ту основную болезнь, которая грызет нас, — бедность и бедность… А.Б. Халатову Дорогой Артемий Багратович . Я хорошо знаю издательство «Никитинские субботники» . Приветствую помощь ГИЗа ему. Последняя продукция его очень хороша и внутренне и внешне и очень нужна школе. Я всемерно поддерживаю ходатайство об авансировании ему необходимых средств. Крепко жму руку А. Луначарский 22 января 1929 года [Сыну Анатолию] …В дороге я прочел замечательный роман Тынянова о Грибоедове под названием «Смерть Вазир-Мухтара» . Если ты еще не читал его, то я по возвращении в Москву обязательно дам его тебе прочесть. Получишь огромное удовольствие, а потом мы с тобой об этом романе поговорим… 19 марта 1929 г. …Советую тебе много читать. Больше всего — кроме того, что нужно тебе, так сказать, для техники знания, — биографий, мемуаров. Для меня это было — и осталось — огромным наслаждением и поучением… Декабрь 1930 г. [Приветствие журналу «Пионер»] В связи с пятилетием журнала «Пионер» шлю мои горячие пожелания одному из лучших детских журналов, воспитывающему в подлинно коммунистическом духе подрастающее поколение. Желаю наибольшего вам успеха. Нарком по просвещению Луначарский Памяти Златы Ионовны Лилиной (Из воспоминаний) Покойная Злата Ионовна была старым членом большевистской партии. Насколько я знаю, революционеркой она сделалась с самой ранней юности. Лично я познакомился с ней на первой волне революции в 1905 году. Отчетливо помню, как я был послан на одно собрание, где нам приходилось «преть» с меньшевиками… Там в качестве моей союзницы оказалась молодая особа, проявившая невероятный полемический пыл… …Новая наша встреча произошла уже на высоте нового революционного хребта в 1917 году. Отсюда начинается постоянное, более или менее близкое наше сотрудничество… Я часто поражался ее неуемной работой и научился считать ее одним из лучших администраторов, каких мы имеем в педагогическом коммунистическом мире, и вместе с тем чутким педагогом… Злата Ионовна горела делом народного образования. На всех съездах и конференциях она выступала с большими речами, рьяно защищала ту или иную свою точку зрения, во все вносила максимум темперамента и, надо сказать, очень редко ошибалась. Почти всегда ее напор и энергия служили для защиты правильной линии. О тех или других успехах народного образования в Ленинграде она говорила с восхищением. Все помнят ее нервную, напряженную речь, которая смягчалась частыми шутками. Тов. Лилина любила острить, любила смеяться, и эта ее веселость прекрасно сочеталась с ее неудержимой деятельной силою. В самое последнее время свою большую энергию Злата Ионовна посвятила делу детской книги — делу, которое еще до сих пор не организовано как следует и за организацию которого будет теперь труднее приняться, когда в лице т. Лилиной ушел от нас один из крупнейших работников и в последнее время один из лучших знатоков детской литературы. Коммунистов-педагогов у нас очень мало. Еще меньше среди них таких, которые помнят всю историю нашего советского просвещения с самого его начала. Потеря т. Лилиной, чувствительная для всей партии, для нас, коммунистов-педагогов, является в высшей степени печальной и трудно заменимой. Тов. Лилина оставила после себя ряд печатных трудов и, вероятно, особенно в Ленинграде, оставила традиции любви к своей работе и инициативности в ней. 1929 г. Пути детской книги …Педагогики руководства детским чтением я сейчас касаться не буду, но обращаю ваше внимание на колоссальную ее важность… Что нашла революция и перед чем мы еще и сейчас находимся в качестве традиционной детской книги? Уже стало знаменитым до появления в свет нас с вами и наших убеждений то положение, что нет ничего более приспособленного для детского возраста, чем сказка. Происхождение детской волшебной сказки, в главных ее частях народной сказки, нам очень хорошо известно. Это первоначально были анимистические мифы, являющиеся основой религиозных воззрений первобытного или полупервобытного человека. Они содержали в себе не только мифические натуралистические представления о мире и его законах, но и необычайно стародавнюю, иногда десятками тысячелетий отдаленную от нашей эпохи мораль. Оригинальным является то, что эта необыкновенно ветхая форма человеческой литературы, постепенно приобретшая миниатюрный характер и превратившаяся в литературную игрушку для детей, обладает большим обаянием не только для детей, но часто даже и для взрослых… Я отсюда не делаю вывода, которого вы, может быть, ожидаете, что народная сказка должна впредь являться основным, главным или хотя бы важным элементом детского чтения. Вовсе нет. Я, наоборот, перейду сейчас к опровержению этого положения, но я хочу этим сказать другое. Я хочу сказать, что мы сейчас, поскольку мы будем создавать литературу для маленьких детей, для детей младшего возраста, не должны ни в коем случае пугаться того, что мы будем говорить на таком языке, как если бы мы не побеждали природу, что мы здесь будем говорить на таком языке, в котором эти звуки анимизма, всякие элементы антропоморфизма, говорящие животные и вещи будут появляться. Есть или были — кажется, они исчезают — суровые педанты реализма, которые считают, что это значит обмануть ребенка, если рукомойник будет говорить с ним, что ребенок будет на веки вечные под этим влиянием, и, когда он будет инженером, он будет думать, что машина может, разинув одно из своих отверстий, его выругать. Это, конечно, вздор. Никакие анимистические фантазии навеки не останутся у ребенка потому, что он читал такую вещь, но это не доказательство, что мы можем брать сказку за основу детского чтения, сказку народную, которая составляла обыкновенно в качестве нянюшкиной сказки, рассказанной или прочитанной, или бабушкиной сказки, там, где никакой няньки не было, главное воспитательное средство не только ребенка городского, но и ребенка деревенского. Редко кто на всем протяжении земного шара вырастает без сказки… На фоне народной сказки — я не говорю, что из народной сказки нельзя кое-что выбрать, может быть, можно выбрать более или менее соответствующее, но с величайшей осторожностью, через очень густое сито, — на фоне этой сказки воспринимается художественная сказка, где мы находим вещи весьма приемлемые, ну, скажем, Пушкина, Аксакова или Ершова у нас или таких больших мастеров сказки, как Андерсен, Музеус, Гофман, — великих художников и классиков сказки. Если мы хотим у классиков учиться, то у них можно учиться… Буржуазия занималась не только соответственной переделкой этого богатого феодального фонда сказочной литературы — она создала для детей, и главным образом для детей старшего возраста, своего рода великую по количеству и временами блестящую по качеству авантюрную литературу. Вы знаете, что буржуазия на заре своей была исключительно авантюристическим классом, что купец был путешественник и разбойник, что торговый капитал обладал огромной смелостью, огромным умением рисковать ради приобретения, — тот могучий капитал, которому посвятил несколько страниц Коммунистического манифеста его величайший враг Маркс, признавая, какие изумительные страницы мировой культуры капитал вписал в историю человечества. Вот этот заказ завоевательного духа, умение выйти сухим из воды, использовать обстоятельства — он и является основным духом, животворящим этот авантюрный роман, начиная с самого раннего его появления, с предшественников Робинзона Крузо и самого знаменитого Робинзона, через всех Майн-Ридов и Куперов до современного Киплинга и Джека Лондона. И когда мы присмотримся к основным чертам этого романа, этой авантюрной повести, мы невольно замечаем и для нас очень приемлемые черты. Мы должны создать нечто подобное (я потом скажу, в каком духе), ибо этот дух предприимчивости, эту смелость, это глобтроттерство, эту следопытскую жилку, все это и мы очень хотели бы воспитать в наших детях, все это и нам в высочайшей степени нужно. Но все эти романы, почти без всякого исключения, пропитаны колониальным духом. Начиная с его зародыша, Робинзона, дело сводится к чувству себя хозяином, к глубоко кулацким инстинктам, к беспощадному отношению как к низшим, так и ко всем вообще противникам, которые пересекают дорогу, а в особенности колониальным народам… …И мы должны противопоставить этому свой дух, разумеется, дух не жиденького гуманизма мелких мещанских добродетелей и всякого рода народнического идеализма, нам нужны также и предприимчивость, и храбрость, и даже беспощадность, но взятые в других рамках, в других условиях. Я об этом буду говорить еще дальше. Другой полосой, чрезвычайно важной для детской литературы, на которую мы непременно должны опереться, которую мы должны освоить и развить, является технико-изобретательский роман. Другая сила буржуазии, уже промышленной, заключалась именно в ее химико-технической изобретательности — в гениальном умении, которое проявила буржуазия и ее инженерия в деле покорения природы человеческой воле. Конечно, буржуазия при этом, как вы знаете, создала то коренное противоречие, которое лежит в основе капитализма и которое выражалось не только во власти капиталистов над рабочими, но и во власти машин над человеком. Мы не хотим ни того и ни другого. Мы в нашей литературе не найдем, наверно, ни одного писателя, который захотел бы прославлять капиталистов и капитанов индустрии в качестве естественных вождей человечества, но вот машиномаляйство может возникнуть. Такого рода стремления посмотреть на технику как на самостоятельное чудо и на машину как на счастливого наследника самого человека нам не могут быть не чужды, наш социалистический подход иной, но значит ли это, что мы можем ослабить стремление ребенка знакомиться с этими чудесами науки, ослабить его собственный изобретательский дух, его пытливое желание проникнуть в дальнейшие чудеса, которые раскроются при дальнейших наших победах над пространством, временем, материями и т. д. Конечно, нет. И Жюль Берн, нуждающийся в некотором обновлении, и в особенности Уэльс, очень интересный, тонкий и многообразный писатель, к которому, конечно, нужно отнестись с известной осторожностью, дают нам образцы такого романа, который должен быть воспринят нами и распространен среди детей соответствующего возраста, конечно преломившись сквозь соответствующую призму нашего времени, наших классовых целей, нашего строительства. Далее, довольно часто мы встречаем на своем пути мелкобуржуазный гуманистический и иногда даже революционный роман, ну, скажем, некоторые вещи Диккенса, во главе со знаменитым Оливером Твистом — они более или менее приспособлены и весьма увлекательны для детей, — некоторые романы Гюго, в особенности когда они облегчены от слишком больших тирад умствующего характера, и целый ряд других писателей. Мы их чувствуем близкими себе. Мы их сейчас издаем для чтения взрослых, правда, с известными комментариями, и рекомендуем как близких нам писателей. Беда мелкобуржуазных гуманистов, иногда восстававших против неправды мира с громовыми речами, вооружившись большим гневом, — беда их заключалась в том, что они, как мелкобуржуазные писатели, половинчаты. Если ими и можно пользоваться, то при известных лишь условиях педагогического руководства, может быть, в известных только пределах, но никоим образом не признавая их произведения за литературу, соответствующую нашему времени, но за такую, к которой приходится прибегать, поскольку мы своей, вполне соответствующей литературы в достаточном количестве еще не имеем. Я очень часто у самых передовых товарищей, комсомольцев, руководителей детским чтением, вижу некоторое пристрастие и некоторую большую снисходительность к этим полуреволюционным писателям, которые обладали и большим талантом и большой писательской культурой. Но все-таки нельзя не предостеречь от того, чтобы не впасть в слишком большое пленение этими писателями. Это же относится, между прочим, и к нашим писателям и к нашей литературе. Можно назвать, к примеру, хотя бы В. Г. Короленко. Рассказы Короленко чудесны по форме, доступны ребенку, и было бы смешно сказать, что такие талантливые и благородные образцы произведений, как произведения Короленко, не нужно давать детям в том возрасте, когда девочки и мальчики начинают понимать Короленко. Но Короленко, выражая благородное негодование всякой человеческой неправде, имел в основе такие положения, что человек есть прежде всего человек, что во всяком человеке есть искра божия, что и к врагу нужно относиться с любовью, что нужно как можно скорее прийти к благорастворению воздухов и все прочее. При этом он забывал, однако, или не понимал, что путь, которым можно прийти к благорастворению воздухов, — это путь боевой и что всякая мечтательность по части торжества гуманных начал, если она не толкает нас на беспощадную борьбу с эксплуататорами человечества, нехотя превращается в измену своему знамени, в потворство силам, господствующим в настоящее время в мире. Вот почему вся эта группа литературы, о которой я говорю сейчас, т. е. лучшее, что мы находим в литературе прошлого, должна быть допускаема как детский материал для чтения, но с сознанием того, что это временно, что как можно скорее это надо заменить литературой современной, столь же художественной и глубокой, но более выдержанной, и что, поскольку мы ее допускаем, нужно ее допускать с известным отбором и с известным руководством. Кроме этого, существует в традиционной литературе, которую нашла революция, бесконечное количество просто буржуазного хлама. Сюда относятся, с одной стороны, такие буржуазные произведения, которые прямо, открыто, навязчиво стараются продиктовать детям свои добродетели, свое понятие о добре и зле, но гораздо больше таких, которые делают это прикрыто и искусно. Каковы задачи, которые стоят перед нами сейчас? Задачи наши, товарищи, говоря принципиально, чрезвычайно легки, потому что мы живем в необыкновенное время, во время поразительной яркости, гигантского размаха жизненных сил, во время поистине сказочное. Но беда заключается в том, что видеть размах этого времени могут только люди, которые хотят и могут видеть. И больше всего таких людей в пролетариате, и меньше всего таких людей в пролетариате, которые способны выразить это в литературе. Придет время, когда пролетариат даст не только густые фаланги пролетарских писателей, но даст фаланги пролетарских писателей, обладающих необходимыми свойствами, чтобы сказать о себе свое собственное слово… В прежние времена очень боялись политики для детей, боялись потому, что разумели под этим революционные идеи, которые считались опасными и для взрослых, и боялись, как бы ими не заразить маленьких детей. Боясь всякого движения вперед, потому что не хотели иметь новых врагов, родители с нежным сердцем боялись, чтобы дети не свихнулись на опасный путь протеста против существующего. А кроме того, что это была за политика? Смесь хищничества, плутовства и крохоборства. Совершенно понятно, что в странах высокой буржуазной культуры — в Германии, Франции или Америке — к слову «политик», «политисьен», «политишен» относятся как к ругательному слову. Это почти то же, что «мазурик». Но как это может быть сравнимо с нашей теперешней политикой? Наша теперешняя политика это есть вопросы колоссальнейшего жизненного строительства, вопросы техники, вопросы изобретательства, индустриального развития, пересоздания производственной жизни в городе и деревне, вопросы, которые уже сами по себе представляют целую гигантскую лестницу, каждая ступень которой для детей полна невиданных положений, рассказов, очерков до безграничности. Эта стихия может захватить человека с малых лет, когда он только вышел из колыбели, и держать под своим обаянием до седых волос. Это научно-техническая линия даже в буржуазных странах обладает той особенностью, что она, будучи глубоко реалистичной, связанной с наукой, наукой конкретной, с наукой точной, в то же время окружена атмосферой мечты фантастики, фантастики почти безудержной, но которая все-таки никогда не отрывается от научной почвы даже в своих самых головокружительных полетах. Здесь царство человеческого творчества, а у нас, в нашем социалистическом строительстве, мы соревнуемся еще и за то, чтобы сделать эту волшебную силу науки и техники основой счастья людей, против тех, кто держит в плену эту волшебницу и красавицу науку, чтобы творить из нее военное дело и закабаление народов. Под этим углом зрения вы сразу видите, сколько копошится перед вами неисчислимых сюжетов, — нужно только понять эти вопросы и подойти к ним с талантом. При этих двух условиях и действительно настоящем понимании пафоса нашей индустрии, нашей пятилетки вы имеете совершенно безграничное количество сюжетов, которые можно трактовать с любой степенью технической насыщенности — от простейшего мультипликационного эскиза для детей, в котором вы знакомите в самых общих чертах, подводите только к этому миру изумительных вещей, до беллетристики, граничащей уже с настоящей научной книгой, где в форме связного рассказа, нанизанного на определенный сюжет, вы даете, как это дается во многих книгах в американской литературе, самые настоящие знания того или другого производства и т. д. И все это для нас гораздо легче, потому что там это есть все-таки только делячество, как бы оно ни было гениально научно и глубоко, а у нас это есть еще и великая идеалистическая, по-своему практически-идеалистическая борьба. Далее вопросы нашей пропаганды — и внутренней и внешней. Колониальное движение было почвой, на которой возник по-своему блестящий колониальный авантюрный буржуазный роман. А мы? Мы от колоний отказываемся, от завоевательной авантюры отказываемся, отказываемся от конквистадорства, но отрезаем ли мы себя этим от окружающего мира, от этих пленяющих наше воображение отсталых народностей, мировых трущоб? Эти отсталые народности, эти трущобы мира — они привлекают наше внимание острей, чем внимание буржуазии, но они привлекают наше внимание как пропагандистов общечеловеческого движения за социализм. Наш следопыт — это человек, который проникает всюду и должен проникнуть всюду для того, чтобы будить дремлющие силы природы и организовать человеческую энергию, но все это для блага тех, к кому мы обращаемся. То, что в отвратительном, елейном евангельском тоне старались проповедовать культуртрегерские вояжеры, то самое для наших товарищей, которые проникают как краеведы или как организаторы во всевозможные концы нашего Союза или едут за границу с различными миссиями, является величайшим делом призыва народов к объединению. Опять-таки какое неиссякаемое количество диктуемых действительностью сюжетов! Колониальный роман получает совершенно иной характер, точно так же, как роман военный, вообще роман исторический и историко-военный. Мы с новой точки зрения можем пересмотреть все эпохи, всюду прослеживая борьбу классов за человеческое освобождение, борьбу наших предшественников, память о которых никогда не должна умереть. А самый непосредственный конфликт рабочего класса, пролетариата с господствующим классом — разве не представляет гигантское количество возможностей? И вообще говоря, всякая литература только тогда приобретает свою настоящую прелесть (здесь я расхожусь даже с некоторыми пролетарскими защитниками в слишком узком понимании реализма), когда она сопряженас мечтой, когда она выводит нас за пределы действительности. Разве нам это страшно? Я очень хорошо помню, как боялись, и, может быть, по праву боялись, что вот мы, коммунисты, советские люди, засушим ребенка, что мы подойдем к нему с мерилом взрослого человека, делового человека, практика и потому глубоко прозаически. И разве не говорил Ленин, что революционер, которому чужда мечта, не заслуживает названия революционера? И эта мечта, где главным образом ее место? Конечно, она должна быть и у каждого члена сельского исполкома, и у каждого нашего хозяйственника, у всех, начиная с рабочего у станка. Она должна быть всюду. Всюду каждое реальное дело должно быть далеко освещено цепью наших планов, которые упираются в сияющую даль торжества подлинной человечности. И где больше всего это должно сказываться? Это должно сказываться больше всего в нашей литературной прозе и в нашей поэзии, но, к сожалению, оно там пока еще не сказывается. Это, разумеется, свидетельствует о том, что наши писатели идут не по совсем правильному пути. Мы создаем писателей не только для того, чтобы они рассказывали о всем и всяческом, что происходит в мире, чтобы они показывали не только действительность, как она есть, а мы еще хотим, чтобы они показывали, какой действительность должна стать, и нельзя, конечно, не пожалеть о том, что у нас очень еще мало утопических романов не только для взрослых, но и для детей особенно. Недавно на одном собрании писателей марксистские критики говорили о путях развития утопического романа, говорили, что утопический роман очень важен для воспитания детей. Один критик тогда и сказал, что на утопическом романе далеко не уедешь. Можно написать один-два, может быть, три хороших утопических романа, а потом иссякнешь, начнутся повторения, подражания, трафарет. Что верно, то верно, мы этим грешим. Очень часто встречаешься с явлением, что кто-то написал прекрасный роман в известном жанре, проложил тропу; по этой тропе идет сначала хромоногий, потом безногий, и эта тропа замусоливается до совершенной невозможности ею пользоваться. И с утопическим романом может быть такая беда. Подражатели — это очень большие враги, и если первый подражатель дает только вариант, то последующие подражатели окончательно губят известный жанр или известное литературное открытие. Но это недоверие к утопизму, будто бы сам по себе коммунистический утопизм может быть обильным фонтаном только в очень короткий период, является ни на чем не основанным. Может быть, сразу не удастся создать хороший утопический роман, но что величайшие утопические романы будут написаны в нашей стране, и очень скоро, можно дать голову на отсечение. Тем более что мы будем бороться за осуществление этой утопии. Известно, что аппетит приходит с едой: если хотим показать в кино наше строительство через пять лет, то очень скоро в романе захотят показать время через 200–250 лет, — милости просим, очень приятно! Далее — совершенно очевидно, нужно приспособить формы изложения детской книги к возрастам. Чем с меньшим ребенком имеем мы дело, тем большая разница получается от каждого года его жизни; здесь поэтому построение читательских лестниц с переходом от менее сложных к более сложным является совершенно необходимым, и эти лестницы могут быть построены только на твердом фундаменте педологических исследований. Это не есть сюсюканье, это приспособление к возрасту. Ребенок не есть маленького роста и недоразвитый взрослый, это совершенно особый организм, особая организация, особого рода восприятие и мышление. Ребенок в высшей степени эволюционен. Ребенок двух лет отличается целой пропастью от ребенка трех лет, а ребенок трех лет — от ребенка четырех лет. Далее уже идет постепенно замедляющийся темп эволюционирования, и чем далее, тем меньше разница. Ребенок 61 года ничем не отличается от ребенка 62 лет. Затем нужны различные книги для города и деревни. Совершенно ясно, что если детская книга из городской жизни почти всегда интересна и для деревенского ребенка, то все-таки известное создание специальной литературы, которая бы обрабатывала действительность, окружающую деревенского ребенка, конечно, совершенно необходимо. У городского и деревенского ребенка есть своя проблематика, свои инстинкты, свои, может быть, иногда детские терзания, и им навстречу нужно идти. Ну и в известной степени нам нужно идеологически обосновать разницу литератур для мальчиков и девочек. Я очень далек от мысли, что мы должны специфировать эти полы каким-либо разделением. Я был одним из тех, которые проводили с таким большим напором наше смешанное воспитание, несмотря на многочисленные возражения с разных сторон. Но так же, как, признавая единство рабочей борьбы, мы создаем женотделы, прекрасно понимая, что дело защиты женских прав имеет свои специфические оттенки, которые лучше могут быть защищены женской организацией, так же точно мы должны понимать, что есть целый ряд проблем детского воспитания — особенно когда половые различия девочки и мальчика начинают сказываться, — которые могут быть пропущены в общей литературе, но в предназначенной для девочек должны быть приняты во внимание, потому что та книга, которая ничего не затронет в мальчике, окажется необходимым подспорьем для нормального развития сознания девочки. В отношении общего вопроса о форме детской книги я с удовольствием отмечаю, что в тезисах по докладу, которые были зачитаны на конференции по детской литературе в Ленинграде , были цитированы слова Белинского, который говорил, что влияние художественного произведения на ребенка должно сказываться не в потертых сентенциях, не в сухих рассказах, не в холодных нравоучениях, а в повествованиях и картинах, полных жизни и движения, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства, написанных языком легким, цветущим в самой простоте своей. Действительно, великолепное определение, вполне достойное Белинского, и это определение во многих экземплярах, крупными буквами можно делать и в виде плаката и повесить над столами пишущих для детей. Все здесь прекрасно, и особенно последние слова о языке, цветущем в самой простоте своей. И здесь позвольте мне на этом остановиться. Дело в том, что современная Белинскому литература была в большом рабстве у установившихся языковых норм. Мы имели, несмотря на движение литературы вперед, до ее кульминации, до классических форм Пушкина и Толстого, в общем один единый языковый материк. Образовался литературный язык, с которым можно было лишь с трудом бороться, у которого был свой канон, свои уставные правила, и тот, кто отступал от этих правил, про того говорили — он уклоняется от правил литературного языка, и такой человек тем самым числился, и даже правильно числился для того времени, подозрительным писателем-штукарем, ненужным фантазером в области слова. По мере приближения к нашей революции, а это приближение было насыщено капиталистическим началом, начинается колоссальная ломка литературного языка, она продолжается и после революции и развивается даже еще более быстро. Мы имеем огромное, в самом широком смысле слова, творчество. Каждое слово стало живым, текучим, оно стало необычайно гибким. Творческие возможности сделались необъятными. Ко всякому новому слову и словосочетанию мы привыкаем чрезвычайно быстро, оно нас не удивляет, мы делаем из него ходячую монету. Слова кипят в котле, и писатели черпают из этого котла новые краски, создают новые краски. Конечно, это создает некоторую пестроту. Вероятно, придут времена нашей собственной классичности, когда все это приобретет известную твердость, но не только нет худа без добра, но добра больше, чем худа. Опять-таки людям, привыкшим к определенным нормам и правилам, кажется, что это падение языка, что это варварство, что мы отчалили от благодатного берега и не можем приплыть ни к какому другому берегу, но это не так. В такое революционное время, революционное для языка, получается масса нелепостей, шлака и сора, но это потому, что происходит огромная творческая работа. В конце концов сор упадет на дно, а языковая форма будет украшать собой поверхность литературной реки. И то же самое относится к детям, и та школа детских писателей, которая увлекалась детским языком, как таковым, и те, которые переносят в сферу детской литературы новое словотворчество, чрезвычайно полезны в смысле оживления детской литературы. Эта игра со словом, которую позволяет себе на основе некоторой педологической филологии Чуковский, — я не говорю о содержании этих произведений, — и та, которую в последней своей книжке дает Маяковский, — очень хорошие вещи. У ребенка язык не остановился, и нет беды, если он будет употреблять огромное количество слов, которые ему будут приятны, словосочетания, которые ему будут любы, незачем его замыкать в твердые правила языка для взрослых. Надо основываться на изучении языка детей и не бояться в этот язык вносить новаторские приемы. Вот этот блеск… жонглерство словом, когда оно действительно блестяще и мастерски придает острейший интерес к самому языку ребенка, должно считаться правильным приемом. Я еще возвращусь к этому позднее в связи с нашей графикой, но хочется скорее перейти к краткой характеристике того, что нами сделано для разрешения перечисленных мною задач. Когда после революции робко начала появляться советская детская литература, то по мере ее появления можно было все больше и больше искоренять старый материал, который я старался охарактеризовать в первой части моего доклада. Протест некоторых представителей интеллигентского мещанства базировался, с одной стороны, на привычках к старой литературе, а с другой — на опасении, что новые революционные люди, при их полном непонимании такого нежного цветочка, как детская душа, своим грубым сапожищем растопчут этот цветочек и начнут угощать детей раскаленным железом и т. д. Нужно с печалью согласиться, что они были отчасти правы и что известная такая наклонность угощать этакими стальными клецками детей появилась. Занявшись с жаром этим делом, с энтузиазмом, достойным лучшей участи, но без умения, мы очень часто действительно создавали, и как будто распространяли, и как будто даже хвалили такие произведения, в которых ничего художественного на самом деле не было. Но создавать не художественную детскую литературу для детей, конечно, противоречие в самом определении. Но это продолжалось недолго, и если продолжается сейчас, то сейчас уже продолжается как грех, как неудача, как вещь осужденная. Для всякого ясно, что опору детской художественной литературы мы должны искать в глубочайшем понимании, что такое художественный эффект вообще и чем вообще больше должно располагать произведение, чтобы производить такой эффект на детское сознание. В тезисах доклада Ленинградской конференции отмечено, что в нашей современной детской литературе «мораль подана крайне грубо». Всякий, кто знает нашу современную литературу, скажет, что это совершенно верно, но надо задуматься насчет того, почему это так. Дело в том, что вводить социально-политический элемент или в этом смысле мораль, общественно-моральный элемент в книгу для маленьких читателей — вещь до крайности трудная. Как только вы этот элемент введете как таковой, т. е. не растворив его в образах, так вы получите тот недостаток, о котором говорится здесь как о грубой морали, и это будет противоречить нашим задачам, это будет лишать ребенка всего его интереса к книге. Недаром Белинский, а за ним Плеханов говорили, что как только общественно-политическая мораль выступает из-за образа и непосредственно напирает на читателя, то и у взрослого падает интерес; что же можно сказать о ребенке? Вы берете социально-политическую истину, общественно-моральный тезис, претворяете в норму поведения или разделяете на норму понимания ребенка и стараетесь вложить его в живой образ так, чтобы он был интересен ребенку, — задача почти совершенно непосильная. Я не хочу сказать этим, что — знаете, не будем стараться давать детям дошкольного возраста социально-политическую, общественно-моральную литературу. Нет, давайте будем стараться, но будем помнить, что это необычайно трудно и что даже талантливому человеку это один раз удается, а второй раз нет, а у менее талантливых людей будет гораздо больше неудач, так как это необычайно трудно. На утешение нам должно быть то, что мы создали прекрасную детскую книгу, в которой графика, иллюстрация играют главную роль. Ведь в чем сила графики? Она, в отличие от живописи, представляет собой род литературы, это иллюстративный жанр: может быть, украшающая графика — это иное дело, но я говорю о графике, имеющей определенное содержание. Графическими средствами можно, как и иероглифами, наглядно рассказать любую вещь. А наша графика находится сейчас в цветущем состоянии, мы переживаем высокий уровень развития графики, она занимает сейчас едва ли не первое место в Европе, и одной из пружин, поднявших графику на такую высоту, является неграмотность нашей страны и наше внимание к детской литературе, хотя очень часто жалуются еще и теперь на недостаток этого внимания. Наша графика получила огромный плакатный заказ, как нигде в мире, и огромный детский книжный заказ, детский иллюстрированный заказ, и не удивительно, что, например, иностранная критика, говоря о нашей детской книжке, отмечает прежде всего эти достоинства ее графической стороны. Ну а это уже кое-что. И для маленьких детей, как для неграмотных людей, этот род разговора образами, не литературно-словесными, а образами рисования, есть большое достижение. Я не хочу этим сказать, что мы не должны стремиться к высокому идеалу создания вполне детской для пятилетнего мальчика или девочки политической книжки, беллетристики, но это чрезвычайно трудно, и пусть утешением для нас будет то, чего мы уже достигли. Я уже говорил относительно большой помощи, которую мы в этой книжке для маленьких детей получаем также от этих фокусов с языком, и я сам большой друг этих фокусов с языком. Когда ты говоришь с маленьким ребенком — в известном разрезе это верно и для более взрослого, может быть, мне удастся и этого коснуться, — повторяю, когда ты говоришь с маленьким ребенком, ты должен его заинтересовать, глубочайшим образом заинтересовать. Ведь даем же мы самому маленькому грудному ребенку блестящую или ярко окрашенную и гремучую вещицу, а не первую попавшуюся реалистическую вещь, потому что первая попавшаяся вещь не поднимет в нем интереса, не поднимет тонуса его жизни, не выведет его из обычного состояния, не заставит сосредоточиться на чем-то ярком. И вот я считаю, что, когда вы хотите говорить с маленьким ребенком дошкольного возраста, вы обязаны заинтересовать его яркостью вашей фабулы. Ведь мы не порицаем наших прекрасных иллюстраторов, сделавших очень много для нашей детской книги, что они не занимаются фото-монтажем, что лучше ту же курицу или петушка просто сфотографировать и дать в виде фотографии. Это есть реалистическое воспроизведение, но каждому приходит в голову, что это для ребенка бледно, это тускло, это его не заинтересует; нужно больше красок, больше упрощенности линий, нужно, чтобы это его как-то захватывало. То же самое и в том лаконическом тексте, который мы даем ребенку. Мы не можем расписывать и сочинять больших томов, мы не можем требовать, чтобы он прочел две-три строчки подряд на одну тему. Мы должны быть чрезвычайно лаконичны, он даже сам не читает, ему читают или он читает по буквам, и для того, чтобы ему прочесть четыре строчки, ему надо затратить так много труда, как мне, например, прочесть целый том. И нужно, чтобы в этих четырех строчках было что-то яркое и выразительное. Так вот по поводу жонглирования словами — в чем заключается здесь новизна? В попытке, очень талантливой и нужной попытке занять у самого ребенка из его собственного словотворчества то, что ему действительно нравится, изучить, чем интересуется ребенок в области слова, и на основании этого художественного и педологического изыскания строить художественное произведение. Это будет язык для детей. Создан он или нет? Создан, и сколько бы ни говорили наши молодые товарищи, но Чуковский… сделался настоящим любимцем миллионов детей, и если бы мы ему не мешали, он завоевал бы еще больше. Это не подлежит никакому сомнению, а поэтому у него нужно учиться… нам нужно знать, как говорит и понимает крестьянский ребенок, как говорит и понимает какой-нибудь уральский и пролетарский ребенок, который думает несколько иначе, чем другие, имеет свои слова, свои образы. Нам нужно изучить освобождение ребенка от детского языка и приобретение им [ребенком] языка взрослого. Так вот, товарищи, это есть первая новизна, ее пионером у нас был Чуковский , пионером довольно удачным, и нужно здесь учиться… Далее я считаю, что футуристы, у которых есть много ребяческого, должны быть хорошими писателями для детей. Их надо пустить в эту область. Там их заумие или недоумие окажется приспособленным к уровню их читателей. Они могут заниматься этими штучками, игрой и забавлять детей. Ведь примитивную политическую истину они сумеют подать, так как в этом примитиве даже не нужен психологический и диалектический анализ. Тут нужен примитив политический, но и он должен быть дан в виртуозной форме, неопротестованной, я бы сказал, конфузом перед читателем, потому что они люди беззастенчивые, и в этом сила их художества. «Мы новаторы, вот извольте, нравится или не нравится — скушайте». Это даже хорошо, когда речь идет о фокусе, остроте перед детьми. Там острота может прикрыть то, что нам кажется безвкусицей. У взрослого человека большая требовательность в этом отношении, не всегда непременно свидетельствующая в его пользу, а ребенок любит играть. С футуристами очень хорошо можно играть. Говорят, нужно избегать в книжках для маленьких метафоры, потому что ребенок принимает это за истину, буквально. Но тогда нельзя было бы вообще с ребенком говорить. Скажите ему, что много времени прошло, — уже ребенок спотыкается, скажите, что солнце взошло, — и он уже ищет солнце, ищет ножки и т. д., — одним словом, на каждом шагу можно с этим встречаться, потому что язык наш вышел из детского состояния, которое продолжалось десятки тысяч лет, и носит печать постоянных различных заимствований из одной области в другую. Это наш язык, мы, может быть, когда-нибудь освободимся от этого, а может быть, никогда, но в настоящее время это наш взрослый язык, и вот этим доказывается как раз обратное, не то, что нельзя ребенку сказать, что этот красноармеец стоит на часах, потому что ребенок будет искать часы под каблуками, не в этом дело, а это значит, что мы зачастую даем такие слова и словосочетания, которые ставят ребенка в тупик. Из этого тупика мы должны ребенка выводить. Это значит учить ребенка языку, это значит создать глубочайший психологический процесс, т. е. причастность ребенка к социальной психике, потому что социальная психика — это есть прежде всего язык, это есть средство восприятия наиболее тонкое, без которого человек является идиотом, отрезанным от опыта прошлого и возможностей будущего. Включить ребенка в язык — это значит давать ему наш язык в самых доступных ему формах. Надо помогать ему расти в этом отношении и включать его все больше и больше в язык, постоянно критически относясь к тем ошибкам, которые он делает. Теперь относительно следующего этажа. Что нами сделано в отношении литературы для детей старшего возраста? Что у нас имеется значительное количество новых писателей, часть которых пишет и для взрослых, и они представляют изумительно талантливую плеяду писателей, — это не подлежит сомнению. Я могу назвать некоторых, и я уверен, что ни в Германии, ни в Америке вы такой плеяды не найдете. Например, Олеша, Житков, Богданов, Маршак, Григорьев, Бианки — это целая плеяда писателей. Можем ли мы отрицать, что каждому удалось написать по нескольку превосходных книг? Этого отрицать нельзя. Я утверждаю на основании моего практического опыта, просто на основе сношения с детьми, что эти книги читаются превосходно. Или типичный писатель Яковлев . Я видел сильное впечатление на детей его рассказа «Босые пятки» или маленького шедевра «Друг народа». Однако я совершенно согласен с т. Покровской , которая написала книгу в некоторых отношениях специальную, но очень необходимую для каждого, кто занимается детской литературой. Я считаю блестящей ее характеристику нашей беды, которой я мимоходом касался и которая самого меня поражала в прежние времена. Вот как она эту беду характеризует: «Есть несколько типических схем, выдвинутых современными заданиями. Например, надо показать постепенное созревание пролетарского самосознания в подрастающем герое. Дается картина трудового детства, нужды, эксплуатации. В деревне — кулак, разоряющий семью героя, в быту городской бедноты — учение у лавочника или беспризорность или же чисто пролетарский быт: в шахтах, на фабрике или у станка. Дальнейший этап — встреча с сознательными товарищами, участие в пролетарской борьбе, в гражданской войне, помощь в подпольной работе; финал — или славная смерть, или работа в пионерском отряде, в комсомольской организации, учение в фабзавуче, в будущем — строительство СССР. В такой схеме написана искренняя и содержательная повесть КРАВЧЕНКО А. Г. — „Как Саша стал красноармейцем“, подлинная, но бледноватая „Шахта Изумруд“ — ВЛАДИМИРСКОГО. „На пути“ — НИКИФОРОВА, „Демка Лобан“ РЯЗАНЦЕВА и много других более или менее однообразных повестей». Совершенно правильно указывает т. Покровская именно на эту градацию. Первому удается написать ярко, второму — побледнее, третий подражает, и пошла писать губерния. Другая схема «Участие маленьких героев в подпольной или революционной работе отцов или старших братьев». Немногие рассказы дают правдивые жизненные картинки. БЕЗЫМЕНСКИЙ — «Мальчишки», КАССЕЛЬ — «Боевое крещение», НАКОРЯКОВ — «Сенькин первомай», «Петька-адмирал». ГРИГОРЬЕВ С. в повести «Мальчий бунт» рисует еще никем не зарисованную страницу подлинного быта пролетарских подростков на фоне общего фабричного быта в эпоху зарождения рабочего движения в России (орехово-зуевская забастовка в 90-х гг.). Но, к сожалению, книгу Григорьева больше оценят взрослые читатели, для детей же она оказывается слишком трудной. За исключением нескольких ценных книг, подобных вышеназванным, большинство повестей на эту тему разработано по шаблону: неправдоподобные подвиги юного героя, трафаретное изображение быта пролетарской семьи, смелость сознательного отца, страх бессознательной матери и т. п. И такого рода схем т. Покровская указывает несколько. И всюду приходит к выводу, что мы очень быстро эти схемы превращаем в трафарет. Схема сама по себе не беда. Схема — это то, что можно наполнить живым содержанием, но когда живого содержания не хватает, то схему начинают наполнять повторениями, которые не нужны, и это показывает малую подвижность наших писателей: вот крупные задания диктуются, по ним делаются рецепты, по этим рецептам пишутся вещи, а настоящего чутья к жизни во всем ее многообразии пока еще нет. Мы жалуемся часто, что литература для детей слишком сухая, что сказать — автор знает, а как сказать — не умеет. Тут нужна взаимная помощь и большая работа, которая помогла бы изжить эти недостатки, совершенно естественные в начале такого большого дела. Несколько слов о литературе взрослых и ее использовании для детей. Мы здесь должны менее цензорски подходить к этому делу, чем мы это делаем. Если книга для взрослых попадает в руки очень маленького ребенка, который не приспособлен к ее чтению, он ее выбросит, она ему не пригодится. Если же ребенок вцепится в эту книгу, если он эту книгу будет прятать, как мы прятали книги от наших учителей и маменек, нам не нужно становиться в такую позу: «Ах, он погиб!» Наша беда в том, что мы считаем, что для взрослого годится каждая книга, между тем плохая книга для взрослых вообще не должна бы существовать на свете, а хорошая книга для взрослых хороша и для ребенка, если она ему понятна и его заинтересовала, и особой беды от того, что он не поймет ее или поймет превратно и испытает некоторый шок, не будет. Наоборот, чем более запретна книга, тем более она вредна ребенку и тем пагубнее шок. Положим, ребенок стянул у вас книгу Золя. Он многого не поймет, а многого не нужно ему понять. Если он прочтет ее тайно, будет большая беда, если же он прочтет ее под вашим руководством и при вашей помощи, беда будет меньше, а может быть, будет благо. Между хорошими и плохими книгами есть прослойка сомнительных книг, именно с педагогической точки зрения. Есть хорошие писатели, которые сквернословят. Ну конечно, сквернословить не пристало как детским писателям, так и писателям для взрослых, но сказать, что по существу гнилые книги, которые недостойны прикоснуться души ребенка, хороши для нас, — значит проводить порнографический взгляд на литературу. Взрослым было бы стыдно, если бы дети знали, что они такую литературу читают. Лучше сделаем наше чтение таким, чтобы нам не было стыдно детей, но в общем борьба за то, чтобы дети не брали книг для взрослых, — это гнусная черта нашего буржуазного прошлого, нашего прежнего семейного быта. Чем скорее мы ее изживем, тем лучше. Затем издание, с соответственными примечаниями и разъяснениями трудных слов, хорошей взрослой литературы, из которой мы убрали для детей длинные рассуждения или особенно сложные эпизоды, — это является делом, которое мы уже делаем иногда довольно хорошо и которое надо делать и впредь. Я рад, что в тезисах доклада Ленинградской конференции очень хорошо суммированы, по-моему, все те задачи, которые мы должны перед собой поставить, сформулировать их как непосредственное наше требование к себе самим. Вот в кратком перечне, что я выношу из этих тезисов и с чем я совершенно согласен: увеличение количества детской литературы, внимание к этой сфере у нас в издательствах, тем более что мы имеем теперь очень положительные черты — имеем перенос центра тяжести читателей на новую литературу по сравнению со старой и перенос центра тяжести на государственные издательства с частных издательств. Мы имеем возможность руководить литературной продукцией нашего Гиза, руководить детским чтением. Очень хороша идея связать это дело непосредственно с нашими строительными планами, особенно с пятилеткой. Есть огромное количество возможностей причалить к этой пятилетке и взять отсюда какие-то сюжеты — художественное распространение норм, правил коллективной морали, интернационального чувства. Сюда входит и наше классовое самосознание с его положительными и отрицательными чертами. Гораздо больше, чем до сих пор, отражение в искусстве жизни школы и жизни пионердвижения. Эта часть очень скудна. Можно было бы давать очерки школьной жизни за границей, в буржуазных странах. Когда-то очень талантливый чисто буржуазный сборник издавался во Франции — «Ecdliers de tous pays», которым мы увлекались и который был проникнут буржуазными тенденциями. А если бы вы это издали, то могли бы сделать превосходный сборник повестей, который показал бы, как живет пролетарский и буржуазный ребенок в той или другой стране мира. Затем еще, говоря о родах и задачах литературы, я прошу присоединить к этому то, что я говорил о некоторых формах желательной для нас продукции — по-нашему авантюрного, краеведческого и по-нашему научного, технического и утопического романа. Ну, теперь несколько пожеланий общего характера: заняться как следует вопросами детского языка, разработать педагогически и педологически вопросы чтения и руководства чтением. Здесь у нас большой разнобой, и за это нужно, несомненно, взяться обеими руками и коллективным разумом: привлечение сил в эту область, просто вовлечение свежих молодых сил ив писательские кадры, и в педагогические кадры, и в библиотечные кадры; постановка у нас аппарата распространения детской книги, и в особенности в деревне, которая должна быть выделена как предмет самого напряженного внимания. Правильное понимание у нас есть. Я совсем не думаю, чтобы моим докладом я открывал Америки и давал бы какую-нибудь новую установку. Наоборот, я вынужден признаться, что никаких серьезных возражений против понимания того пути, о котором я говорю, по линии его руководителей, в особенности молодых руководителей, у меня нет. Понимание дела есть, но работа невероятно трудна. Для каждой проблемы, для каждого шага требуются и высокий уровень образования, и большой талант, и особенно чуткость к ребенку вообще и к нашему ребенку в частности. Здесь необходима взаимная проверка, тем более что, в то время как мы имеем перед собой такие грандиозные задачи, мы имеем и огромные препятствия. Вот почему нужно организовать все свои силы, ибо вражеских сил, препятствующих нашему предприятию, еще очень много. Нам, правда, помогают не только свои, но и чужие. Это мы, разумеется, должны помнить. Мы должны заимствовать у отдельных блестящих писателей прошлого, классиков много интересных элементов или учась у них или даже прямо заимствуя целые произведения, и здесь мы получим большую помощь всякого рода, которая, может быть, технически будет и ниже нашего, но по содержанию может быть часто настоящим союзником. Больше всего мы, разумеется, должны опираться на растущие советские силы, на силы пролетарской литературы для детей, но также помнить, что и в лагере наших врагов имеются не только чужие, но и свои, а чужие — это все мещанские, гаденько-кулацкие крестьянские настроения, все идеологически скверное, что бесконечно еще оказывает свое влияние, что мешает педагогическому воздействию, засоряет литературу. Большой враг сидит и в нас самих, в нашем чванстве, в слишком быстрых решениях, слишком большой самоуверенности, перенесении того, что с трудом завоевано в проблеме для взрослых, прямо к детям. И все, которые идут сюда, стоят на недостаточной высоте, и у каждого из нас вина — это переходный период, известный процент загрязнения болезнями прошлого, о которых так горячо говорил Ленин, и которые он так охотно допускал даже у лучших среди нас, и которые вреднее всего при соприкасании с ребенком. Хотелось бы поставить огромную плотину такого порядка, чтобы нам не потерять всего того культурного наследия, которое ребенку должно быть передано, — тем человек и отличается от животного, что он наследует и усваивает то, что передано ему, — но чтобы вместе с тем эта плотина-фильтр не пропускала никаких болезненных начал, и этот фильтр должен состоять прежде всего из мозгов взрослых людей, которые берутся воспитывать детей. Собственная невольная недоброкачественность в этом отношении наиболее может быть опасным элементом. Как говорится, избави нас от друзей, а с врагами мы сами справимся; от таких друзей, которые сознательно или несознательно, но коверкают нашего ребенка, мы можем избавиться при помощи самокритики, самопроверки, методом коллективного труда. И мы приходим к выводу о необходимости крепкой сплоченной организации, которая бы не подавляла индивидуальность, которая бы поднимала инициативу, но вместе с тем определяла взаимную поруку, своеобразную проверку коллективной работы. Очень хотелось бы, чтобы собранная здесь конференция, в которой участвуют самые различные по возрасту и по направлению, вероятно, работники в этой области, и по методам и по жанрам своей работы, чтобы она (конференция) путем коллективного обмена мнениями могла бы дать возможно больший толчок этому делу. Его немножко откладывают на задний план, как вообще немножко долго говорили о третьем фронте. Теперь всем стало ясно, что вопросы просвещения и хозяйства сплетены в неразрывный жгут. Между прочим, мы начинаем уже строить новые города и новые деревни, начинаем фактически строить то жилье, в котором в ближайшее десятилетие будут жить специалисты, мы уже начинаем преображать наш быт — и то, что нам казалось, что только наши дети к этому придут, это сейчас является уже знаменем дня… Когда вопрос так ставится, когда собирается редакция журнала «Революция и культура» беседовать о том, как наспех, при содействии т. Сапсовича, наметить мечтательные планы о городе будущего, зная, что эту мечту сейчас же надо будет осуществить, — вот в такое время нельзя уже больше ставить на задний план дело формирования или содействия формированию сознания тех поколений, которые следуют за нами, а передаточному поколению, к которому принадлежит т. Разин и другие мои молодые друзья, предстоит сыграть большую роль. Они свободнее нас от предрассудков прошлого, ближе к социалистическому будущему и, стоя на рубеже, должны чувствовать, что на их молодые плечи все эти обязанности легли еще более тяжело, чем на наши. 1929 г. Из статьи: «„Три толстяка“ Ю. Олеши» По поводу пьесы Олеши в МХТ Присутствуя при новом спектакле Художественного театра, постепенно отмечаешь одно удивительное противоречие спектакля. Название его — «Три толстяка». Эти толстяки — грузные, неповоротливые, отвратительные — заполняют много места на сцене. Декоративное оформление загружено всякого рода трюками, и, словно нарочно, все эти полуигрушечные и вместе с тем кажущиеся массивными конструкции имеют какой-то одутловатый, увесистый вид. Пожалуй, можно сказать, что даже сама пьеса немножко длинна, немножко «бароккальна» количеством всяких выдвигаемых положений. Я не удивляюсь, что некоторые знатоки театра говорят о спектакле как о тяжеловесном. Между тем на меня и на очень многих других, видавших эту пьесу, она произвела впечатление законченной грации. «Три толстяка» с точки зрения грации внешних физических явлений, конечно, не очень убедительны, хотя знаменательно то, что и здесь мы имеем стремление к изображению легкости — в противовес грузности мира толстяков. Мы имеем канатоходца Тибула, мы имеем продавца шаров, воздушный товар которого все время норовит унестись в облака. Мы имеем, наконец, эффект куклы, внезапно приходящей в движение, полное свободы и грации, при еще большей свободе и грации ее психики. Все это, однако, создает только внутренний контраст в самой пьесе, и не об этом я говорю, когда отмечаю ее поразительную грациозность. Если мы проследим литературный творческий процесс, то мы не только будем иметь известную картину индивидуального явления: как постепенно научается экономно, а поэтому грациозно работать писатель, как он научается ценить эту самую грацию и, подчас затрачивая очень большие усилия для того, чтобы придать черты грации своему произведению, старается убрать все предварительное, всякие следы вмешательства сознания и придать своему произведению такой вид, чтобы оно казалось прямо порожденным творческими силами, как бы без всяких усилий… …«Три толстяка» — произведение в высшей степени грациозное. Оно обладает именно своеобразной убедительностью, так как производит впечатление отсутствия насилия над собой. Оно течет, как какая-то веселая шутка, беззаботно развивающая свой причудливый и пестрый узор… Грациозность произведения Олеши объясняется тем, что он говорит от лица «чудаков», от лица лучшей части научной и артистической интеллигенции. …«Три толстяка» — гофманиада. У нее ряд соприкосновений с творчеством великого Теодора Амадея… …Есть очень большая прослойка художников, людей науки, интеллигентов в глубочайшем смысле этого слова, которые так же, как доктор Гаспар, убежденно скажут: «Я ученый человек и не могу не сочувствовать рабочему классу». Есть и такие, как Тибул, как Суок, которые в случае надобности отдали бы свою кровь за рабочий класс. Они есть. Немыслимо, чтобы их не было. Но они прекрасно понимают, что они все-таки не похожи на Проспера и на непосредственных борцов. Там — главный отряд, там решается генеральная битва между классами, а чудаки, по крайней мере наиболее активные из них, готовы быть вспомогательным отрядом, какой-то легкой конницей, способной иногда на самоотверженные подвиги, на большую услугу, но по каким-то своим путям, всегда с примесью авантюры и чудачества. Будучи людьми, вращающимися в сфере художественного вымысла, научной теории, они плохо связаны с землею. Их летучесть прекрасно выражена в форме продавца шаров. Они едва прикасаются к земле, и уносящая их вверх фантастичность их существования подготовляет им подчас самые неожиданные сюрпризы. Гаспар, теряя свои очки, больше уже ровно ничего не видит, хотя считает себя главным свидетелем исторических событий. Все это очень милые и меткие штрихи. Олеша все время говорит: «Не берите нас всерьез. Мы все-таки не те люди, что оружейные мастера». Но он прибавляет: «Однако мы любим вас, мы с вами, мы можем быть вам чрезвычайно полезны». Поэтому, когда в заключительный момент артисты поют в публику, что они отдают свой труд народу, — это служит концовкой, знаменующей весь смысл спектакля. Смысл спектакля есть апологетика всем сердцем приемлющей революцию артистической интеллигенции. Сквозь чудаческую призму взят весь спектакль со всей его полуигрушечной обстановкой, со всей его фантастикой и от времени до времени прорывающимся грозным биением действительной классовой борьбы. Благодаря тому, что Олеша стал, таким образом, на позицию, которая обязывает его выставлять себя стопроцентным ортодоксом, в то же время доказывая, что он проникнут глубоким и искренним чувством признания величия пролетарского дела, — благодаря этому именно спектакль получает подлинную грациозность. …Мы можем с веселой и доброй улыбкой смотреть на этот ловкий спектакль, проникнутый горячей и подлинной любовью к тому, что составляет самую сущность жизни пролетариата, на эту хвалу железному пролетарскому маршу к будущему из уст лучшей части политически проснувшихся подлинно талантливых мечтателей-интеллигентов. Грациозно выполненный текст Олеши дал возможность показать грациозную виртуозность, игривую, лукавую, веселую фантазию и художнику Б. Эрдману, дал и всем исполнителям возможность так «протанцевать» каждому порученную ему причудливую роль. 1930 г. «Второй ступени» Ученики школы II ступени и все подростки — юноши и девушки соответствующего возраста — давно уже нуждаются в своем собственном журнале. Возраст этот беспокойный, переходный и очень важный, поскольку в это время в самых главных чертах формируется общественный характер человека и его убеждения. Мы знаем, что с молодежью этого возраста дело вовсе не обстоит так безукоризненно благополучно, как думают оптимисты. И в наших школах, и в рядах младшей части комсомола, и тем более среди неорганизованной молодежи мы имеем всякого рода разочарования, искания, нередко чувство заброшенности, впечатление недостаточной заботы, отсутствие руководства. А на этой почве — самые нежелательные вывихи, полулегальные или нелегальные самоорганизации, которые не только не улучшают положение, а часто являются гибельным путем. Нельзя говорить при этом, что возраст, который нас сейчас занимает, достаточно зрел, чтобы пользоваться литературой для взрослых. Это верно лишь отчасти. Нет сомнения, что литература для взрослых может быть в значительной мере использована для той категории читателя, о которой я сейчас пишу. Я решительный противник запретов «взрослых книг» для подростков 13–14 лет или молодежи 17–18 лет. Это было бы, по-моему, крайне неправильным шагом. Однако считать, что «взрослая литература» может как бы попутно дать всю необходимую умственную пищу для подрастающего поколения, дать ему соответствующего рода руководства, прямые ответы на те вопросы, которые появляются у каждого подростка, значило бы плодить иллюзии. Вот почему я всемерно приветствую появление специальных сборников, рассчитанных на этого читателя, и со своей стороны постараюсь помочь редакции нащупать правильный путь для удовлетворения жгучих вопросов, которые, как я знаю, волнуют читателя этой поры. Нужно помнить, что здесь, как во всем нашем обществе, идет огромная борьба между различными классовыми прослойками. Чуждые нам классовые элементы пытаются не только отстаивать себя, но и разложить нас, и в особенности отбросить от нас, отвоевать у нас, так сказать, средняцкие элементы. И здесь, как и в других местах, идет борьба за всемерное расширение наших границ, за действительный охват будущего поколения, гораздо более широко, чем это удалось в поколениях более-взрослых, нашей идеологией, нашей работой. А. Луначарский. «Читайте классиков!» Из статьи: «Читайте классиков!» I. Что такое классики? Классической литературой называется литература образцовая. Это первое и самое общее определение. Почти у всех культурных национальностей имеется в их литературе век, который они считают классическим, то есть веком наибольшей полноты выражения их народной художественной словесности. …Культура каждой нации есть прежде всего культура правящего в ней класса. Каждый класс при своем начале плохо сознает самого себя, свое место в обществе, свои интересы; но если экономические силы его растут и выдвигают его вперед, то растет и его классовое сознание. Огромную помощь в этом отношении оказывает литература. Писатели, являясь самыми чуткими людьми данного класса и обладая способностью увлекательно и заражающе передавать свои мысли, суммировать наблюдения и выражать чувства, создают целые серии произведений, отражающих мир внешний и внутренний — то есть человеческое сознание — под углом зрения особого опыта и особых интересов данного класса. Растет класс — растет и его самосознание, растет и его литература. Она приобретает необыкновенно напряженно яркий, острый характер, когда класс вступает в борьбу с господствующим классом за власть. В такие годы поднимающийся класс считается выразителем всех попранных интересов народа и создает широкое миросозерцание с очень далеко идущими выводами, освещенными более или менее общечеловеческими идеалами. Если поднимающемуся классу суждено овладеть властью, то в первый период, пока он устраивается, пока он создает основы государства согласно своему пониманию и пока народные массы продолжают видеть в нем единственного естественного устроителя новой жизни, литература начинает ярко процветать. К этому времени ее бурнопламенность, неудовлетворенность, кипучее бунтарство выветриваются, класс сознает себя господином, защищает это свое господство. Он спокоен, он уравновешен, он находится в своем зените — ив это время выливается в классические формы его литература. Конечно, это только общая схема. В разных случаях это было различно в деталях. Из этой схемы видно, что одна и та же нация может пережить и несколько классических эпох… Так как выражение «классическая» не всегда употребляется только в смысле равновесия содержания и формы, строгости вкуса, законченности, но и вообще в смысле образцового, сильного, в своем роде лучшего произведения, то и самые могучие писатели среди романтиков и реалистов тоже часто носят названия классиков… …Пролетариат, в своем развитии также достигнув власти, сломив своих врагов, начав весело и мудро строить новую жизнь, будет, вероятно, близок к классицизму в собственном смысле слова и даст образцы жизнерадостного и уравновешенного искусства, еще более высокого, чем те, которые создавали писатели золотого века в Греции или в Риме, классики 16 века в Италии, 17 — во Франции и 18 — в Германии. В ту же эпоху, когда пролетариат борется за власть, пробивает себе путь грудью, негодует на врагов, издевается над ними, призывает своих сотрудников к мужеству и самоотверженности, он, конечно, находит отзвуки в лучшем искусстве эпох или групп революционного романтизма. Наконец, пролетариат обеими ногами стоит на почве научного реализма, и поэтому классики реализма могут быть для него хорошими учителями художественной обработки действительности. Когда пролетариат создает свою собственную литературу — сперва пролетарскую, а затем и общечеловеческую, — на той небывалой по мощности базе, какой является социалистическое производство, то классики прошлых веков и всех народов, равно как и всякие другие писатели и художники, не признанные образцовыми, превратятся просто в музейно-исторический материал, интересный для понимания прошлого. Но пока пролетариат находится только в пути, в смысле развития своей культуры, классики являются для него очень важным подспорьем в деле повышения художественного умения. Естественно поэтому, что пролетариат питает большой интерес к классикам, во-первых, потому, что он хочет знать прошлое своей страны и человечества, а оно нигде не говорит таким ясным и увлекательным языком, как в произведениях великих писателей, и, во-вторых, потому, что эти писатели прошлого часто выражают очень близкие пролетариату настроения или, по крайней мере, отдельные черты его, и притом лучше, чем может выразить молодая литература класса, самые крупные дарования которого отвлечены задачами прямой борьбы и сурового труда. II. Классики русской литературы Русская литература имеет замечательные, признанные в мировом масштабе горные хребты классической литературы… В этой краткой статье я не мог указать даже на крупнейшие видоизменения, которые претерпевала эта литература в 20-х, 30-х, 40-х, 50-х и 60-х годах. Но дворянская литература этого полустолетия являет собою нечто необыкновенно блестящее и заслуживающее глубокого изучения. В особенности же важно, что, отражая действительность своего времени и весьма сложные и разнообразные чувства и мысли, волновавшие лучших представителей русского дворянства, литература эта нашла необыкновенно гибкий, глубокий и прекрасный язык как орудие своего литературного производства. Конечно, новое время должно было принести с собою новые формы языка, но до сих пор язык дворянских писателей остается языком классическим по своей ясности, богатству, благозвучию — словом, по своим художественным достоинствам. Вторым великим массивом русской классической литературы является литература разночинцев. Сперва она только примешивала свой голос к голосу дворянской оппозиции, а потом заняла господствующее положение. Буржуазная интеллигенция, большей частью выходившая с низов и получившая образование благодаря стремлению самодержавия расширить круг своих чиновников, еще больше испытывала на себе гнет власти, еще яснее, чем дворяне, сознавала вредность для всей нации, для всей страны старых форм государственной и общественной жизни и, борясь за улучшение своего собственного существования, вполне искренне связывала эту борьбу с борьбой за близкие ей народные массы, тем более что она надеялась вовлечь эти массы в прямую борьбу с самодержавием, что было единственным путем противопоставить силе силу… Постепенно, однако, буржуазно-интеллигентская литература с сильным народническим, а подчас социалистическим привкусом заняла главное место в русской литературе. Тут, конечно, были разные оттенки. Были писатели, примыкавшие к либерализму и даже к более правым течениям политической мысли, но были и радикальные, и революционные, отражавшие в литературе борьбу народовольцев и родственных им политических групп. Великие народники были потом полузабыты и отчасти отвергнуты интеллигенцией времени ее линяния и упадка, которое протянулось от 80-х годов до дней революции. Нашей первой обязанностью является воскресить интерес к ним. Они во многом являются очень родственными нам. В эпоху упадка, которая, однако, постепенно поднималась к грандиозному подъему, в котором руководящую роль сыграл уже пролетариат, было несколько крупнейших дарований, которые использовали все предыдущие формальные достижения и либо с отвращением рисовали окружающие будни, либо являлись буревестниками наступавших красных дней. Это как бы отроги, подчас полные величия и красоты, соединяющие народнический горный кряж с тем, который вулканически растет сейчас на наших глазах силами величайшей в мире революции. Мы должны сознательно содействовать росту нашей собственной пролетарской литературы. Мы должны помнить, что ближайшими предшественниками этой литературы по времени являлись разные декаденствующие, формально изысканные, но внутренне пустые или манерничающие литературные школы. У последышей русской буржуазной интеллигенции вряд ли можно чему путному научиться. Наоборот, горные вершины народнического искусства и искусства дворянского остаются во многом и сейчас для нас живыми и поучительными. Вот откуда проистекала любовь Ильича к Пушкину, Успенскому, замечательное умение разобраться в Толстом, которое он проявил в своем этюде, высокая оценка Горького, этого крупнейшего представителя тех отрогов от прошлого к будущему, о которых я говорил. Вот откуда лозунг, который дают лучшие люди нашей партии своей молодежи: «Читайте классиков!» 1925 г. Из статьи: «Еще о классиках» Несколько месяцев тому назад по просьбе редакции «Комсомольской правды» я опубликовал там статью «Читайте классиков!». Эта статья, по-видимому, заинтересовала некоторые круги комсомола и культурного авангарда рабочего класса, так как я получил по этому поводу несколько писем. Среди этих писем были такие, которые можно назвать полемическими и авторы которых пытались отрицать большое значение изучения классической народнической литературы для приобретения нашей новой публике достаточного уровня культурности и для борьбы за ту гегемонию пролетарской литературы, которая была поставлена одной из целей нашего культурного строительства Центральным Комитетом нашей партии в известной резолюции… …Задача, которую ставят мои корреспонденты, по моему мнению, правильная, и что мне особенно понравилось в этих письмах — это совпадение, содержащееся в этих запросах, с планами, которые группа литераторов при моем участии уже разработала и начала осуществлять. Речь идет как раз об издании библиотеки, главным образом, русских, но также и мировых классиков. Библиотека поэтому так и названа: «Русские и мировые классики». Смысл издания заключается в том, что в сравнительно небольших томах, никак не больше 20 листов, за сравнительно недорогую цену (по возможности не дороже рубля) дать сборники, содержащие в себе тщательно подобранный материал, характеризующий того или другого крупного писателя. При этом постановлено было всячески избегать отрывков и давать только вещи целые, в некоторых случаях даже и крупные, занимающие весь том. Каждая книжка должна быть снабжена хорошим предисловием, сделанным специалистом, с объяснением фигуры писателя как явления общественного, с указанием, стало быть, его места в его эпохе и его обществе, а также и значения, которое может сохраниться за ним для нашего времени… Кроме предисловия, мы хотим давать в каждой книжке и ряд примечаний историческо-биографического, социально-исторического, библиографического и т. д. характера. Нам удастся в некоторых случаях не только дать хороший подбор произведений того или другого писателя, но напечатать и новые тексты… …Иногда мы будем сопровождать наши тома и выдержками из посвященных данным произведениям критических этюдов крупных критиков. Конечно, если нам удастся довести библиотеку до конца, то она будет велика, но мы не имеем в виду считать эту библиотеку обязательным минимумом для знакомства с классиками. Я прекрасно понимаю, как мало времени для чтения у самой дорогой для нас публики, но, по крайней мере, она может быть уверена, что, читая вещи из этой библиотеки, она читает то, что действительно очень характерно и что действительно не умерло для нашего времени. Мы льстим себя надеждой также, что обрамление книг предисловием, комментариями и т. д. послужит большим облегчением в деле правильного критического усвоения классиков… Мы просим товарищей критиков подвергнуть серию основательному разбору, высказать свои пожелания, упреки и указания. Мы просим также и читателей, как только они будут знакомиться с нашими выпусками, писать нам — мне или Н. К. Пиксанову — о плюсах и минусах той формы, которую мы придадим произведениям классиков в первых наших попытках. Указания широкой среды будут нами приняты во внимание, и с ее помощью мы надеемся с каждым новым выпуском все более и более совершенствовать нашу работу. Каждый из нас до глубины души понимает, какую серьезную задачу берем на себя, когда осмеливаемся с помощью Госиздата совершать такое дело, которое может быть озаглавлено «Русские и мировые классики — обновленным народам СССР». Мы, конечно, заранее знаем, что в нашем деле будет очень много прорех и неудач, но мы просим (здесь я говорю и от своего имени и от имени моих коллег, принявшихся за работу) помнить, что неудачи и промахи будут результатом нашего неумения, может быть, но никак не отсутствия сознания огромной важности работы, не отсутствия любви к этой поистине захватывающей задаче. Книги и статьи о деятельности А.В. Луначарского в области детской литературы и детского чтения Бегак Б. Сложная простота: Очерки об искусстве детской литературы, М.: Сов. писатель, 1980. Глава «Он видел будущее», с. 86–98. Бугаенко П. А. А. В. Луначарский и советская литературная критика, Саратов, Приволж. кн. изд — во, 1972, с. 227–407. Бугаенко П. А. «Счастья без творчества нет…» — Лит. в школе. 1975, № 8, с. 84–91. Голубева И. К. Проблемы эстетического воспитания в трудах А. В. Луначарского. — Уч. записки (1–й Моск. гос. пед. ин — т иностр. яз. им. Мориса Тореза), М., 1967, № 43, с. 179–232. Камышанова Л. А. А. В. Луначарский о детской литературе и детском театре. В кн.: О литературе для детей. Вып. 12, Л.: Дет. лит., 1967, с. 95 — 112. Кассиль Л. А. Революционер, просветитель, трибун. В кн.: У истоков партии: Рассказы о соратниках В. И. Ленина, М.: Политиздат, 1963, с. 291–300. Корнейчик Т. Д. А. В. Луначарский о детской литературе и детском чтении. — Сов. педагогика, 1961, № 9, с. 111–119. Наш современник А. В. Луначарский: К столетию со дня рождения. — Нар. образование, 1975, № 11, с. 80–91. Об отношении к литературному наследию А. В. Луначарского. — Коммунист. 1962. № 10, с. 32–40. Позднякова Г. И. Какой человек нам нужен: Выдающиеся деятели КПСС о детской литературе и детском чтении. Очерки, Л.: Дет. лит., 1980, 159 с. Путилова Е. О. История критики советской детской литературы. 1929–1936, Л.: Гос. пед. ин — т им. Герцена, 1975, с. 6 — 51. Путилова Е. О. Очерки по истории критики советской детской литературы, 1917–1941, М.: Дет. лит., 1982. 175 с. Разумневич В л. Улыбнись на счастье!: О стихах Агнии Барто, М.: Книга, 1973 (Сов. писатели — детям), с. 8. Революция — искусство — дети: Материалы и документы из истории эстетического воспитания в советской школе 1924–1929. (Сост., предисл. и примеч. Н. П. Старосельцевой). — М.: Просвещение. 1917–1923. — 1966, 295 с. 1924–1929. — 1968, 416 с. Роткович Я. А. А. В. Луначарский и его роль в создании советской методики преподавания литературы. — Куйбышев. Куйбышевск. гос. пед. ин — т им. В. В. Куйбышева; Куйбышевск. отд. о — ва РСФСР, 1962. — 70 с. Сац Н. И. Новеллы моей жизни. Книга первая. М.: Искусство, 1984, с. 126–139. Трифонов Н. А. А. В. Луначарский и советская литература, М.: Худож. лит., 1974, 572 с. Фотеева А. А. В. Луначарский о детской книге и детском чтении. — Дошкол. воспитание, 1971, № 8, с. 37–44. Чуковский К. И. Из воспоминаний. — М., Сов. писатель, 1959, с. 318. Комментарии Из статьи: «Воспоминания из революционного прошлого» Впервые опубликована под названием «Мое партийное прошлое» в книге А. В. Луначарского «Великий переворот (Октябрьская революция)», ч. 1. Пг.: Изд-во З. И. Гржебина, 1919; Луначарский А. В. Воспоминания и впечатления. М., 1968, с. 15–18. (1) Антонов Александр Иванович — отец А. В. Луначарского. (2) «Отечественные записки» — ежемесячный журнал. Издавался в Петербурге в 1839–1884 годах А. А. Краевским, затем Н. А. Некрасовым, М. Е. Салтыковым-Щедриным. Руководителем отдела критики в 1839–1846 годах был В. Г. Белинский. (3) «Русская мысль» — ежемесячный научный, литературный и политический журнал. Издавался с 1880 по 1918 год в Москве. До 1885 года был славянофильской, позднее умеренно-либеральной ориентации. (4) С 1887 года Луначарский учился в 1-й гимназии г. Киева. (5) Милль Д.-С. (1806–1873) — английский философ, экономист, общественный деятель. (6) Первый том «Капитала» К. Маркса был опубликован в 1867 году. (7) Луначарский впервые уехал за границу в 1895 году. Из речи: «Ленин» Речь была произнесена 27 января 1924 года на собрании Всероссийского союза работников искусств. Впервые опубликована в брошюре А. В. Луначарского «Ленин», выпущенной издательством «Красная новь» в 1924 году; Человек нового мира: Сборник статей, речей, докладов, воспоминаний А. В. Луначарского о Владимире Ильиче Ленине. 2-е изд., доп., М., 1980, с. 43–48. К характеристике Ленина как личности Впервые опубликована в газете «Известия», 1926, 22 января и в журнале «Народный учитель», 1926, № 1; Человек нового мира: Сборник статей, речей, докладов, воспоминаний А. В. Луначарского о Владимире Ильиче Ленине. 2-е изд., доп., М., 1980, с. 55–59. Из доклада: «Воспитательные задачи советской школы» Первоначально доклад был озаглавлен «Социалистическая революция и задачи воспитания». Он был прочитан на Всероссийском совещании преподавателей обществоведения школ II ступени РСФСР в июне 1928 года. Впервые опубликован в журнале «Народное просвещение». 1928, № 7, с. 1–14; Луначарский А. В. О воспитании и образовании. М., 1976, с. 301–318. Из лекции: «Воспитание нового человека» Лекция была прочитана 23 мая 1928 года в Ленинграде на общегородском собрании актива комсомола. Обработанная стенограмма лекции впервые опубликована отдельной брошюрой в издательстве «Прибой» в 1928 году; Луначарский А. В. О воспитании и образовании; М., 1976, с. 265–299. (1) Бойскаутизм — одна из буржуазных форм организации детей. Возник в 1907 году по инициативе английского полковника Р. Баден-Поуэлла. В России скаутское движение возникло в 1909 году. Позже часть скаутов в составе белой армии вела борьбу против Советской власти. В 1919 году на II съезде РКСМ было принято решение распустить бойскаутские организации как не соответствующие задачам коммунистического воспитания молодежи. Однако Наркомпрос посчитал целесообразным использовать некоторые методы работы скаутских организаций в детском и юношеском движении нашей страны. Из статьи: «Искусство и коммунистическое строительство» Опубликована впервые в книге «Художественное воспитание в школе I ступени» (Материалы к составлению программ). М., 1925, с. 7–13. В данном сборнике статья печатается с некоторыми сокращениями. (1) Имеется в виду резолюция ЦК РКП (б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы». Из доклада: «Актуальные вопросы художественной литературы» Из доклада на встрече с библиотекарями в Доме печати 24 января 1930 года. Опубликован в книге: А. В. Луначарский. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 73–98. (1) Переверзев Валерьян Федорович (1882–1968) — литературовед. В 20-е годы он выступал со статьями, в которых отрицал воспитательное значение литературы, рассматривал ее только в плане классовых противоречий, что приводило к вульгарному социологизму. (2) «Черный принц» — исторический роман А. Конан Дойла, изданный на русском языке в 1907 году. (3) Зиф — сокращенное название издательства «Земля и фабрика». На встрече с библиотекарями присутствовали члены правления этого издательства и его писательский актив. В эти годы А. В. Луначарский был главным редактором издательства. Из статьи: «Актуальнейшие темы художественной литературы» Впервые напечатана в бюллетене «Художественная литература» издательства «Земля и фабрика», 1930, № 1, с. 3–6; Собр. соч., т. 2, с. 448–453. (1) Уэллс Герберт, Джордж (1866–1946) — английский писатель, классик научно-фантастической литературы. Многие его произведения — «Машина времени», «Человек-невидимка», «Война миров» и другие — вошли в круг чтения детей и юношества. (2) Следопыт. — Имеется в виду журнал «Всемирный следопыт». См. статью А. В. Луначарского «Пути Следопыта», опубликованную в настоящем сборнике, с. 184–188. (3) «Вокруг света» — ежемесячный научно-художественный журнал. Предшественником его был естественнонаучный журнал с тем же названием, основанный в 1861 году. Из речи: «Пути современной литературы» На конференции, проходившей в Москве с 6 по 12 января 1925 года, А. В. Луначарский выступил с докладом о политическом моменте и задачах пролетарской литературы. Часть доклада была опубликована в журнале «Звезда», 1925, № 1, с. 249–252; Собр. соч., т. 2, с. 278–281. Из доклада: «Литература и марксизм» Доклад был прочитан на Всероссийской конференции преподавателей русского языка и литературы, которая проходила 23–28 января 1928 года. Впервые опубликован в журнале «Родной язык и литература в трудовой школе», 1928, № 1, с. 67–80; Луначарский А. В. О воспитании и образовании. М., 1976, с. 468–483. (1) Комплексные программы 1923–1925 годов в значительной мере лишали школьный курс литературы самостоятельной роли. Литература представала только как часть обществоведения, как иллюстрация к историческим сведениям, которые получали учащиеся. Только в 1927 году литература была выделена в самостоятельный предмет изучения. Но в первых вариантах программ еще сохранялся вульгарно-социологический подход к явлениям литературы, формалистическое препарирование художественных произведений, недооценка новой советской литературы. (2) Речь идет о резолюции ЦК РКП (б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы», в подготовке которой А. В. Луначарский принимал активное участие. (3) Цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «Рыцарь на час». Из доклада: «Социалистический реализм» Доклад был прочитан на 2-м пленуме Оргкомитета Союза писателей СССР 12 февраля 1933 года. Впервые опубликован в журнале «Советский театр», 1933, № 2–3; Собр. соч., т. 8, с. 491–515. (1) См. Тэн И. Философия искусства, М., 1933, с. 172, 195–196. (2) Вероятно, под этим термином Луначарский разумеет критический реализм. (3) Имеется в виду басня И. А. Крылова «Свинья» (1811). (4) Речь идет о драматическом отрывке Гёте «Прометей» (1773) и лирической драме Шелли «Освобожденный Прометей» (1820). (5) Имеются в виду строчки из первого вступления в поэму В. Маяковского «Во весь голос»: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песни». Из статьи: «Критика» Впервые опубликована в «Литературной энциклопедии», т. 5. М., 1931, с. 589–633; Собр. соч., т. 8, с. 333–376. Из статьи: «Тезисы о задачах марксистской критики» Впервые опубликованы в журнале «Новый мир», 1928, № 6, с. 188–196; Собр. соч., т. 8, с. 7–18. «Тезисы» легли в основу доклада Луначарского на Первом съезде Всероссийской Ассоциации Пролетарских Писателей, который состоялся 30 апреля — 8 мая 1928 года. (1) «Консулы, будьте бдительны!» — призыв, с которым сенат в Древнем Риме обращался к консулам в грозные для государства периоды. Из статьи: «Мысли о мастере» Впервые опубликована в «Литературной газете», 1933, 11 июня; Собр. соч., т. 2, с. 555–564. Из статьи: «Искусство слова в школе» Впервые опубликована в журнале «Искусство в школе», 1927 № 1, с. 7–12. Луначарский А. В. О воспитании и образовании. М., 1976, с. 461–467 (1) Амп Пьер (Анри Луи Бурийон, 1876–1962) французский писатель — один из создателей жанра так называемого производственного романа. В своих книгах «Свежая рыба», «Шампанское», «Рельсы», «Лен» и других он прославлял промышленный прогресс и ратовал за то, чтобы в условиях капиталистической действительности был достигнут «классовый мир». Из статьи: «Десять книг за десять лет революции» Статья представляет собой ответ на вопрос редакции журнала «Смена». Опубликована в журнале «Смена», 1927, № 9, май; Собр. соч., т. 2, с. 359–361. (1) Точное название поэмы Э. Багрицкого «Дума про Опанаса» (1926). Из статьи: «Поэт революции» Впервые опубликована в «Красной газете» (вечерний выпуск), 1931, 15 апреля; Собр. соч., т. 2, с. 484–485. Луначарский написал несколько статей о В. В. Маяковском и его творчестве. Мы включили в сборник только одну из них. Из статьи: «Фурманов» Впервые опубликована в журнале «30 дней», 1926, № 4, с. 5–7; Собр. соч., т. 2, с. 324–326. (1) Пильняк Борис Андреевич (1894–1941) — советский писатель. В романе «Голый год», сборнике рассказов «Расплеснутое время» натуралистически изобразил быт эпохи революции. Из предисловия [К книге Александра Жарова «Ледоход»] Впервые опубликовано в журнале «Октябрь», 1924, № 3 (сентябрь-октябрь); Собр. соч., т. 2, с. 270–272. (1) Жаров Александр Алексеевич (1904–1984) является автором пионерского марша «Взвейтесь кострами…». Широко известны его воспоминания о III съезде РКСМ. Многие произведения поэта вошли в чтение юношества. (2) Начало стихотворения Жарова, посвященного А. Безыменскому. Из статьи: «Вопросы, поставленные Комиссариатом народного просвещения театрально-педагогической секции и подотделу детского театра» Опубликована в книге: Игра: Непериодическое издание, посвященное воспитанию детей посредством игры. Пг., 1918, № 1, с. 3–4; Луначарский А. В. О воспитании и образовании, М., 1976, с. 241–242. В настоящем сборнике печатается с некоторыми сокращениями. (1) Луначарский имеет в виду первый передвижной театр для детей, работавший в Петрограде с 15 июня по 28 июля 1918 года. К. И. Чуковскому Опубликована в книге: Чуковский К. И. Из воспоминаний, М., Сов. писатель, 1959, с. 318. В связи с публикацией записки А. В. Луначарского, Чуковский писал: «Люди, не имеющие представления о том замечательном времени, могут, пожалуй, спросить, пристало ли одному из руководителей грозного революционного штаба интересоваться какими-то детскими сказочками, сочиненными безвестным юнцом. Между тем, как видно из текста записки, Анатолий Васильевич и здесь был так внимателен к мелкому ради осуществления своих огромных задач. Здесь, в этой беглой записке, если пристально вглядеться в нее, отразилась его жгучая забота о скорейшем создании двух немаловажных рычагов будущей советской культуры; первый из них — Госиздат, который существовал тогда только в зародыше и лишь через год появился на свет; второй — литература для советских детей, тоже еще не родившаяся в те времена». (1) «Пуни был художник-футурист, друг Маяковского… обладавший редкостным талантом выдумывать необузданно фантастические забавные сказки. Горький смеялся, когда на нашем очередном „совещании“ [при подготовке книги „Елка“, изданной в 1919 году под редакцией А. М. Горького для детей младшего возраста. — Н. М.] я читал вслух „Иеремию Лентяя“ — о волшебных ножницах, начисто выстригших горностаевую королевскую мантию. С первых же строк этой сказки — о старике парикмахере, который „был такой старенький и медлительный, что, пока немножко волос сострижет, уж другие на их месте вырастают“, — Горький стал оживленно смеяться… Он хотел повидаться с автором, но Пуни до того законфузился, что не решился прийти к нему в назначенный срок и даже стал утверждать, будто сказка написана не им, а его женой, Богуславской. В подзаголовке пришлось напечатать: „Сказка Кс. Богуславской. Рисунки Ив. Пуни“» (Там же, с. 248–249). В Госиздат, тов. Степанову! Опубликовано в журнале «Вопросы литературы», 1973, № 6, с. 189. (1) Степанов — Скворцов-Степанов Иван Иванович (1870–1928). С 1919 года работал в Госиздате. (2) Корчак Януш (1878–1942) — польский писатель, педагог, врач. Его книга «Как любить детей» в переводе с польского была издана в 1922 году. (3) Кон Лидия Феликсовна (1896) — литературный критик, историк советской детской литературы, переводчик, дочь Феликса Яковлевича Кона — видного партийного и литературного деятеля, который в те годы заведовал сектором искусств Наркомпроса РСФСР. (4) Отто Юльевич Шмидт (1891–1956) — с 1918 по 1921 год работал в Наркомпросе, в 1921–1924 годах возглавлял Государственное издательство. Из статьи: «Первый опыт Художественного детского театра» Впервые опубликована в газете «Известия», 1920, 3 июля; Собр. соч., т. 3, с. 106–107. В настоящем сборнике печатается с некоторыми сокращениями. В своей книге «Новеллы моей жизни» (М., 1984. Книга первая.) Н. И. Сац вспоминает, что Луначарский одобрил идею создания Детского театра и стал председателем его директории. «Анатолий Васильевич, — пишет она, — говорил, что нужно чутко прислушиваться к передовой педагогической мысли, но не забывать, что театр для детей — прежде всего театр. Его задача, как и всякого театра, состоит в том, чтобы создавать прекрасные произведения театрального искусства, которые должны доставлять непосредственную радость детям… — Детям интересны и сказки, и действительность, и прошлое, и будущее. Они очень любят мир животных. Но, как известно, самый интересный предмет для человека — человек. Этого нельзя забывать и в нашем будущем театре. Однако богатство тем — еще далеко не репертуар. Ввиду полного отсутствия у детского театра настоящей драматургии на первое время нам придется найти опору в детской литературе, черпать оттуда образы и сюжеты, не гнушаться заказами… Анатолий Васильевич… назвал ряд драматургов… которым рекомендовал дать заказы, и перечислил ряд детских литературных произведений, которые могут „празднично засверкать на сцене“. Он назвал „Приключения Тома Сойера“ Марка Твена, „Маугли“ Р. Киплинга. В первую очередь он предложил попытаться инсценировать „Маугли“. „Выразительные образы животных, героизм мальчика, победившего хищников, колорит места действия, увлекательный сюжет — чудесный материал для открытия нашего нового театра, — сказал он“» (с. 137–138). Уже через несколько дней, вспоминает Н. И. Сац, были заключены договоры с В. Волькенштейном на написание пьесы «Маугли», с В. Лидиным — «Приключение Тома Сойера» и Н. Шкляром — «Соловей» по Г.-Х. Андерсену. (1) 4 июля 1920 года премьерой спектакля «Маугли» открылся Первый государственный театр для детей. В спектакле участвовали молодые тогда артисты И. В. Ильинский, М. И. Бабанова. В 1923 году Ю. М. Бонди поставил в театре пьесу С. Ауслендера «Колька Ступин» о жизни беспризорных. Луначарский также поддержал это начинание. В 1931 году театр был переименован в Государственный Центральный театр юного зрителя. (2) Киплинг Джозеф Редьярд (1865–1936) — английский писатель. Рассказ «Маугли» — о жизни человеческого детеныша среди зверей — вошел в «Книгу джунглей», написанную в 1894 году. Этот рассказ неоднократно издавался для советских детей. Инсценировка рассказа поставлена на сценах многих детских и кукольных театров. Из статьи: «Театр в Советской России» Статья написана в 1921 году. Перепечатана из книги А. В. Луначарского «О театре и драматургии», т. I, М., 1958, с. 765–766. Первый театр для детей был создан в Петрограде в 1918 году, первый Государственный театр в Москве — в 1920 году. В эти же годы создаются и кукольные театры, а в 1919 году была открыта школа-студия кукольного театра, которая затем была передана Камерному театру, возглавляемому Таировым. Этот театр готовил к постановке сказки «1001 ночи», «Сгоревший портной» по Гофману и другие. Луначарский считал, что основной целью театра для детей является соединение сильных гражданских, общественных эмоций, зарядки для новой жизни с глубокой радостью. Такой задаче отвечала и сказка «Принцесса Турандот» Гоцци, которую Луначарский рекомендовал к постановке «как блистательный порыв к радости, к счастью», «Маугли»; которую он считал венцом творчества Киплинга, «Три толстяка» Ю. Олеши — «грациозную, лукавую, веселую». Горячо одобрил Луначарский и создание Маршаком в начале 20-х годов детского театра на Кубани. «Кубань может гордиться, — писал он, — перед остальной Россией. Детский театр в Краснодаре является не только провинциальным, но и во всероссийском масштабе исключительным по своим задачам и правильному подходу»      (Кубань, 1962, № 5, с. 42). Луначарский привлекал и театры для взрослых (драматические и музыкальные) к постановке пьес для детей. Оперные театры по предложению Луначарского ставили оперы «Золотой петушок» и «Сказку о царе Салтане». Луначарский часто сам перед представлениями разъяснял детям сущность этих опер, писал восторженные рецензии о них (См.: Луначарский А. В. О музыке и музыкальном театре: Статьи. Речи. Доклады. Письма. Документы., т. I (1903–1920), М., 1981, с. 275–279; 280–282). Предисловие [К хрестоматии «Освобожденный труд»] Опубликовано в книге: «Освобожденный труд: Общественно-литературная хрестоматия для школ и самообразования» (Сост. И. С. Рабинович при участии В. М. Крайнего и О. А. Барабашева с предисловием А. В. Луначарского, Харьков, 1923, с. 5–6). В своем предисловии к хрестоматии составители писали, что их цель — обновить хрестоматийный материал, предлагаемый учащимся школой. Отбор произведений диктовался не только идеей, но и степенью художественности произведения. Если это было возможно, старались помещать в хрестоматии целые произведения, а не отрывки. В хрестоматии представлены былины, произведения классиков русской литературы — Л. Толстого, И. Гончарова, А. Пушкина, Н. Гоголя, М. Салтыкова-Щедрина, Н. Некрасова, И. Тургенева, В. Короленко и других, произведения классиков мировой литературы — Гра, Уитмена, Лондона, Лонгфелло, Мультатули, а также лучшие произведения современных писателей — А. Гастева, С. Есенина, И. Вольнова, Д. Бедного, М. Горького, А. Блока, Вс. Иванова, М. Светлова, А. Безыменского, М. Голодного. Хрестоматия иллюстрировалась репродукциями с картин лучших художников мира. Предисловие Луначарского к хрестоматии было опубликовано и в качестве рецензии на нее в газете «Правда» (1923, 23 марта) под названием: «Хрестоматия по русскому языку „Освобожденный труд“» (издательство «Молодой рабочий» при УККСМУ, Харьков). В рецензии Луначарский, в частности, писал: «С большим удовольствием согласился я на включение в хрестоматию двух моих небольших популярных очерков: „Как родилось искусство“, „Как родилась наука“». Вероятно, не только предисловие, но и рецензия были написаны до выхода хрестоматии, так как этих очерков в ней нет. Вместо этого опубликован очерк Луначарского «Провозвестник грядущего общества» о Карле Марксе (с. 379–387). Из предисловия [К «Библиотеке современных писателей для школы и юношества»] Впервые напечатано в 1925 году в книгах, вышедших в издательстве «Никитинские субботники» (серия «Библиотека современных писателей для школы и юношества»): Вс. Иванов. Рассказы; Н. Ляшко. Рассказы; А. Новиков-Прибой. Рассказы; А. Яковлев. Рассказы. Перепечатано в 1927 году в книгах, выпущенных тем же издательством в той же серии: А. Бибик. Рассказы; И. Вольнов. Рассказы; Собр. соч., т. 2, с. 299–302. Под статьей авторская дата: 1 июля 1925 года. В данном сборнике печатается с некоторыми сокращениями. В «Библиотеке» существовала и «Критическая серия». В книгах этой серии также публиковались статьи и очерки А. В. Луначарского. См., например, «Без тенденций» и «Александр Яковлев» в сборнике «Александр Яковлев». М.: Никитинские субботники, 1929. (1) «Никитинские субботники» — литературное объединение в Москве, организованное и возглавляемое Е. Ф. Никитиной с 1914 года. При объединении с 1922 по 1931 год существовало издательство, которое стремилось выпускать массовыми тиражами произведения русских классиков, учебники, книги для внешкольного чтения. Почетным членом общества был А. В. Луначарский. Киевским пионерам Опубликовано в сборнике «Архiви Украiни», 1975, № 6, с. 48. В газете «Киевский пролетарий», 1925, 4 ноября было указано, что во время пребывания Луначарского в Киеве он смог посетить только школу № 1. Остальным пионерам он направил публикуемое письмо. Из доклада на конференции по книге Опубликован в книге «Советской школе новый учебник»: Сборник Госиздата, 1927, № 7–8, с. 6 -13. Конференция проходила в Москве с 9 по 13 мая 1926 года. (1) НКП — Народный комиссариат просвещения. (2) ГУС — Государственный ученый совет, существовавший в те годы при Наркомпросе. (3) ФЗУ — школы фабрично-заводского ученичества для подготовки квалифицированных рабочих. Позже ФЗУ были преобразованы в профессионально-технические училища. Из статьи: «Настоящий Дуров» Опубликована в книге: Луначарский А. В. О театре, Л., 1926, с. 115–117. (1) Дуров Владимир Леонидович (1863–1934) — мастер цирка, всю жизнь посвятивший изучению и приручению зверей и птиц. Мастер сатиры и шутки, часто носившей политический характер. (2) В. Л. Дуров написал много книг для детей, которые неоднократно переиздавались: «Животные-артисты», «Мои звери», «Пернатые артисты», «Звери дедушки Дурова», «Слон Бэби» и другие. (3) Вероятно, имеется в виду книга В. Л. Дурова «Дрессировка животных. Психологические наблюдения над животными, дрессированными по моему методу. Новое в зоопсихологии», М., 1924. Об издании журнала для детей Архив Н. Д. Телешова. ЦГАЛИ, ф. 499, оп. 2, ед. хр. 26, л. 2. (1) Телешов Николай Дмитриевич (1867–1957) — писатель. После 1917 года некоторое время работал в Наркомпросе. Судя по его воспоминаниям, рассказ Телешова «Елка Митрича» был одним из первых произведений для детей, изданных после революции. В своей записке А. В. Луначарскому Телешов писал: «…Доверие в разрешении мне издания детского журнала я почитал бы для себя наградою за мою 40-летнюю литературную рабочую жизнь». Вероятно, записка Луначарского связана с просьбой Телешова издавать детский журнал. Издание журнала не состоялось. [Из выступления на заседании коллегии Наркомпроса] 11 февраля 1928 г Опубликовано в газете «Вечерняя Москва», 1928, 14 февраля под заглавием: «Нужны ли нашим детям сказки? Дети и книги. А. В. Луначарский против надуманного реализма детских книг». На заседании коллегии Наркомпроса были заслушаны доклады Лилиной, Разина, Менжинской, Крупской и других о современном состоянии детской литературы. В отчете об этом заседании газета писала: «…на заседании… была дана оценка детским книгам, выпускаемым Государственным издательством, издательством „Молодая гвардия“, „Радуга“, „Посредник“, Мириманова и др. издательствами. Общий итог — крайне неутешительное состояние книжного рынка… Детские книги серы по своему содержанию, скучны и — в большинстве случаев представляют наспех сделанную плохую компиляцию… Был затронут интересный вопрос: можно ли давать нашим детям сказки и, вообще, допустима ли в советской детской литературе фантастика? Выступавший в прениях А. В. Луначарский указал, что наблюдавшееся у нас стремление изгнать из детского мира сказку несколько напоминает проводившийся когда-то Пролеткультом лозунг: „Долой старую культуру“. На заседании были обсуждены тезисы, предложенные Главсоцвосом. Было решено, что после доработки они будут представлены на рассмотрение в ЦК ВКП(б)». (См. статью «Наркомпрос о детской книге». — Известия, 1928, 15 февраля.) Из статьи: «По Среднему Поволжью» Опубликована в книге: Луначарский А. В. «По Среднему Поволжью», Л., 1929, с. 51–52. (1) Речь идет о центральной библиотеке г. Пензы. Ввиду тяжелого материального положения детского отделения Луначарский выделил 40 рублей на приобретение детской литературы. В ответ на эту помощь дети обратились к Луначарскому с письмом. Они писали: «Дорогой Анатолий Васильевич! Мы, дети — подписчики детского отделения пензенской окружной центральной библиотеки, были очень рады Вашему посещению. Мы очень гордимся этим, благодарим Вас за внимание к нам и за эту денежную помощь, которую Вы нам оказали. На эти деньги библиотека купит много интересных и новых книг. В библиотеке детской хороших книг мало, а нас 1000 подписчиков». (См. сборник «Краеведческие записки», вып. II, Пенза, 1970, с. 122.) А.Б. Халатову Рукописный отдел Института мировой литературы им. Горького, фонд 16, on. I, ед. хр. 58. (1) Халатов Артемий Багратович (1896–1938) — в 1927–1932 гг. возглавлял Государственное издательство. (2) «Никитинские субботники» — издательство. См. примечание на с. 210. [Сыну Анатолию] Опубликовано в сборнике «И дум высокое стремленье»: Письма. Дневники. Заметки. Размышления, М., Сост. и автор предисловия А. Лиханов. 1972, с. 344, 346. (1) Анатолий Анатольевич Луначарский родился в 1911 году. Анатолий Васильевич уделял много времени воспитанию сына, играл с ним, читал ему книги, рассказывал сказки. Они вместе ходили в театры, музеи, обсуждали увиденные спектакли и картины. Сын Луначарского стал писателем. Свою первую повесть он написал в семнадцать лет. Анатолий Луначарский погиб 12 сентября 1943 года во время высадки Новороссийского десанта. О глубокой любви А. Луначарского к отцу см. его письмо, опубликованное в газете «Комсомольская правда», 1973, 23 марта. (2) Повесть «Смерть Вазир Мухтара» написана Юрием Николаевичем Тыняновым (1894–1943). Издана в 1929 году. [Приветствие журналу «Пионер»] Опубликовано в журнале «Пионер», 1929, № 6, 2-я страница обложки. Памяти Златы Ионовны Лилиной (Из воспоминаний) Опубликована в журнале «Народное просвещение», 1929, № 6, с. 102–103. Печатается с сокращениями. (1) Лилина З. И. (1882–1929) — партийный и советский работник, комиссар социального обеспечения, руководитель школ северной области, редактор журнала «Книга детям». Для детей ею написаны книги: «Дети-революционеры», «Карл Либкнехт и дети», «Ленин маленький», «Наш учитель Ленин» и другие. Многие ее статьи посвящены проблемам литературы для детей. В их числе: «Дайте хорошую книгу детям». — Друг детей, 1929, № 1; «Горький — редактор детского журнала». — Книга — детям, 1928, № 5–6; «Детская художественная литература после Октябрьской революции» и другие. Подробней о деятельности З. И. Лилиной см. в кн.: Путилова Е. О. Очерки по истории критики советской детской литературы. 1917–1941. М., 1982, с. 34–38. Пути детской книги Доклад А. В. Луначарского был прочитан на собрании детских писателей и педагогов в Доме печати в Москве 4 декабря 1929 года. Опубликован в журнале «Книга детям», 1930, № 1, с. 4–15. В настоящем сборнике печатается с некоторыми сокращениями. (1) Педология — распространенная в некоторых странах Запада теория воспитания. Она основывается на признании фаталистической обусловленности судьбы детей биологическими и социальными факторами, влиянием наследственности и неизменной среды. В конце 20-х — начале 30-х годов получила известное распространение и в СССР. Педологические извращения в народном образовании были осуждены в специальном Постановлении ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 года. Упоминание Луначарским в тексте доклада педологии следует рассматривать как своеобразную дань времени. Активным защитником педологии Луначарский никогда не был. (2) В 1929 году в Ленинграде состоялась конференция по вопросам детской литературы. Не все предложения, высказанные на конференции, были приемлемы, но тезис «Вопросы детской литературы должны быть поставлены на широкое обсуждение» был принят Наркомпросом. Проведение Всероссийской конференции было намечено на сентябрь 1930 года, но состоялась она только 2–6 февраля 1931 года. В Инструктивном письме Наркомпроса РСФСР от 30 мая 1930 года, опубликованном в сборнике «Книга детям», 1930, № 2–3, с. 38–39 была опубликована примерная повестка Первой Всероссийской конференции по детской литературе: Состояние и задачи детской литературы в связи с требованиями социалистической реконструкции; О кадрах детской литературы; О работе над детской книгой издательств; Принципиальная установка марксистской педагогики по отношению к советской детской книге; Исследовательская работа по изучению детского чтения; Педагогическая работа с детской книгой. В процессе подготовки к конференции предлагалось проводить собрания на фабриках и заводах, беседы с пионерами, детские читательские конференции, собрания с участием педагогов и библиотекарей, общегородские конференции, посвященные вопросам детской литературы. В рамках подготовки к конференции следует рассматривать и выступление А. В. Луначарского. (3) Имеется в виду исследование К. Чуковского «Маленькие дети», впоследствии включенное в книгу «От двух до пяти». В 20-е годы эта книга Чуковского была положительно оценена и Н. К. Крупской. (4) Яковлев Александр Степанович (1866–1953) — писатель. Его книга «Босые пятки» была издана в 1925 году. (5) Имеется в виду книга А. К. Покровской «Основные течения в современной детской литературе», изданная в 1927 году. (6) Имеется в виду книга Д. Кассель «Боевое крещение»: Рассказ. (7) И. Разин в те годы возглавлял отдел детской литературы издательства «Молодая гвардия». Из статьи: «„Три толстяка“ Ю. Олеши» По поводу пьесы Олеши в МХТ Впервые под названием «Толстяки» и «Чудаки» (по поводу пьесы Олеши в МХТе) опубликована в «Литературной газете», 1930, 30 июня; Собр. соч., т. 2, с. 462–468. Печатается с сокращениями. (1) Премьера спектакля «Три толстяка» состоялась 24 мая 1930 года. (2) Олеша Юрий Карлович (1899–1960) — писатель. Для детей в 1928 году написал роман-сказку «Три толстяка». Роман был инсценирован автором и под тем же названием поставлен на сцене МХТа. На основе романа композитором В. Оранским и балетмейстером И. Моисеевым был создан балет, а в 1956 году композитором В. Рубиным была написана опера по мотивам сказки Олеши. (3) Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — немецкий писатель-романтик. Его произведения отличаются тонкой иронией и причудливой фантазией. На сюжеты Гофмана писали музыку Ж. Оффенбах («Сказки Гофмана»), П. И. Чайковский («Щелкунчик») и другие. «Второй ступени» Опубликовано в книге: Вторая ступень: Литературно-общественный и научно-образовательный сборник. Под общей редакцией А. В. Луначарского, М., Мол. гвардия, 1930 (Приложение к журналу «Пионер»). В этом сборнике были напечатаны стихотворения В. Маяковского «Товарищу подростку» и С. Кирсанова «Письма», очерк С. Третьякова «Колхозники», рассказ Л. Кассиля «Сандрильона», отрывок из повести С. Григорьева «1000 женихов и невест» и другие. Сборник был иллюстрирован лучшими художниками. В следующем выпуске предполагалось опубликовать стихи Н. Асеева, рассказы В. К. Арсеньева, Б. Ивантера и других. Из статьи: «Читайте классиков!» Впервые опубликована в газете «Комсомольская правда», 1925, 26 июля; Собр. соч. т. 7, с. 432–437. (1) Луначарский, вероятно, имеет в виду Белинского, Герцена, Чернышевского, наследие которых подвергалось переоценке в русской либеральной критике 80-90-х годов. Из статьи: «Еще о классиках» Впервые опубликована в журнале «На литературном посту», 1927, № 5–6, с. 54–56. Выходные данные Анатолий Васильевич Луначарский О детской литературе, детском и юношеском чтении Составитель Н. Б. МЕДВЕДЕВА Оформление Ю. БОЯРСКОГО Ответственный редактор Л. И. Гаврилова Художественный редактор Н. И. Комарова Технический редактор И. С. Широкова Корректоры Т. В. Беспалая и Е. И. Щербакова ИБ № 8005 Сдано в набор 31.07.84. Подписано к печати 08.08.85. Формат 84/108 1/32. Бум. кн. жур. № 2. Шрифт литературный. Печать высокая. Усл. печ. л. 11,76. Усл. кр. отт. 11, 76. Уч. изд. л. 12,61. Тираж 30 000 экз. Заказ № 6308. Цена 70 коп. Орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательство «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 103720, Москва, Центр, М, Черкасский пер., 1. Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 127018, Москва, Сущевский вал, 49. Отпечатано с фотополимерных форм «Целлофот» notes Примечания 1 Луначарский А. В. Автобиографическая заметка. — В кн.: А. В. Луначарский. Неизданные материалы. — Лих. наследство, т. 82, М., 1970, с. 550. 2 Луначарский А. В. Воспоминания и впечатления, М., 1968, с. 16. 3 См. в кн.: Памяти А. В. Луначарского. 1875–1933. М., 1935, 99 с. 4 Народное просвещение, 1921, № 76–78, с. 7–8. 5 Сев. коммуна, 1919, 12 нояб. 6 См. в кн.: В. И. Ленин и А. В. Луначарский. — Лит. наследство, т 80, М., 1971, с. 470–471. 7 Седов П. Штатский комиссар. — Учительская газ., 1965, 23 нояб 8 См. статьи: Зелов Н. «Нарком и дети». — Учительская газ., 1967, 25 июля; «Письма к Наркому». — Учительская газ., 1965, 23 нояб. 9 Комс. правда, 1928, 25 июля. 10 Родной язык и литература в школе, 1928, № 1, с. 5. 11 Известия, 1929, 7 нояб. 12 Чуковский К. И. Из воспоминаний. М., 1959, с. 318. 13 Луначарский А. В. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 556. 14 См.: Доклад А. В. Луначарского на встрече с библиотекарями в Доме печати 24 января 1930 г. — Луначарский А. В. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 70–98. 15 Луначарский А. В. Собр. соч., т. 8, с. 11. 16 Луначарский А. В. Нянина любимая. В кн.: Луначарский А. В. Идеи в масках, М., 1924, с. 91–96. 17 Луначарский А. В. О музыке и музыкальном театре, т. 1, М., 1981, с. 275–279; 280–282. 18 Луначарский А. В. Неизданные материалы. — Лит. наследство, т. 82, М., 1970, с. 95. 19 Крупская Н. К. Пед. соч., т. 2, с. 655. 20 Опубликовано в статье: Пияшев Н. Почта наркома. — Лит. газ., 1974, 1 янв., с. 5. 21 Об отношении к литературному наследию А. В. Луначарского. — Коммунист, 1962, № 10, с. 39–40.