Маршал Рокоссовский
Анатолий  Корольченко


След в истории






В книге повествуется о наиболее важных этапах жизненного пути выдающегося полководца двадцатого века маршала Советского Союза и Польши Константина Константиновича Рокоссовского.

Рассказывая о судьбе всемирно известного военачальника, автор описывает эпизоды из его жизни, основываясь на воспоминаниях очевидцев, приводит высказывания маршала и его оценки различных событий и явлений, многие годы остававшиеся неизвестными.

Рассчитана на широкий читательский круг.














Анатолий Корольченко




МАРШАЛ РОКОССОВСКИЙ

















От автора


Впервые о генерале Рокоссовском я узнал зимой 1941 года в Сталинграде. Там, в поселках завода «Баррикады», где осенью 1942 года развернутся ожесточенные бои, формировался наш воздушно-десантный полк. Писатель Владимир Ставский в газетной статье «Враг оголтело рвется к Москве» сообщал: «Части Рокоссовского, верные своим боевым традициям, оказывают упорное сопротивление врагу и бьют его беспощадно. Бойцы энской дивизии за один лишь день захватили у противника 4 миномета, 3 станковых пулемета, 16 легких пулеметов. В боях у деревни Н. взято пять орудий, танкетка, зенитная установка…»

Это потом будут внушительные и многочисленные трофеи, а тогда захват танкетки и зенитной установки был весомым и значимым событием.

Неведомо было в то далекое время, кем являлся этот удачливый военачальник — командиром полка, дивизии или отряда, не знали, что его войска сражаются на самом ответственном направлении в развернувшейся битве за Москву.

Маршал Рокоссовский! Теперь это имя известно всему миру, о нем написаны сотни книг и статей. В них выражена великая благодарность человеку и полководцу, внесшему неоценимый вклад в достижение Победы в нелегкие годы военного лихолетья.

Человек блистательной и трудной судьбы, он бился с врагами у западных границ страны в тревожные июньские дни 41-го года. В ненастную суровую осень первого военного года подчиненные ему войска отбивали яростные атаки немецких полчищ, рвавшихся к Москве. Он один из тех, кто в феврале 43-го разгромил у Волги армию Паулюса. Сокрушил в Белоруссии наиболее мощную группировку врага. А сияющей победной весной 45-го армии Рокоссовского завершили разгром врага в фашистском логове.

Позже мне стало известно о нем многое, что скрывалось за завесой секретности. Знакомство же с сыном маршала и его рассказы дополнили портрет полководца многими важными штрихами.

С Виктором Константиновичем Рокоссовским я встретился в 1965 году. Помню, в наш отдел штаба СКВО заглянул незнакомый мне старший лейтенант. Невысокого роста, подвижный, с живого выразительного лица его не сходила улыбка.

— О, Виктор! Заходи! — приветствовал его мой коллега и сказал, обратившись ко мне:

— Знакомься. Сын маршала Рокоссовского.

Он занимал невысокую должность, служил офице-ром-инструктором в спортивном клубе армии.

— Ты где же пропадал? — спрашивал меж тем коллега. — В Москве? И отца видел?

— Не только его, но и Жукова. Он был в гостях, — отвечал Виктор. — Они о чем-то говорили. Отец увидел меня, обнял: «Здравствуй, поручик!» Поздоровался и Георгий Константинович. Потом говорит: «Что ж он, Костя, до сих пор старший лейтенант? Ты бы помог…» — «Дорогу в жизни пусть пробивает сам, — ответил отец. — Терпеть не могу покровительства».

— Что у маршала есть дочь Ада, знал, — заметил я после ухода Виктора. — А о сыне нигде не читал.

— В книгах да газетах пишут далеко не всю правду, — ответил склонный к философствованию коллега.

С той поры и продолжается мое знакомство с сыном знаменитого маршала и удивительного человека.




МАРШАЛ РОКОССОВСКИЙ





НАЧАЛО ПУТИ


В биографических справках о Рокоссовском местом его рождения указываются Великие Луки, что во Псковской области. Эту версию подтверждают энциклопедии: Большая Советская и Военная.

Но вот передо мной автобиография Константина Константиновича. Написана она собственноручно. В ней сказано: «Родился в г. Варшаве в 1896 году. Отец рабочий, машинист на Риго-Орловской, а затем Варшавско-Венской железной дороге. Умер в 1905 году. Мать — работница на чулочной фабрике».

Так где же родился маршал: в Варшаве или в Великих Луках? Ксаверий Юзефович Рокоссовский работал паровозным машинистом на Риго-Орловской железной дороге. Обслуживаемый им участок находился у города Великие Луки Псковской губернии. В Великих Луках он и жил. Там степенный сорокалетний поляк встретил свою будущую жену — голубоглазую русскую девушку Антонину Овсянникову, уроженку Пинска. Она учительствовала в местной школе. 9 декабря 1896 года у них появился первенец, которого назвали Константином.

Вскоре Ксаверия Юзефовича перевели в Варшаву — обслуживать городской участок Варшавско-Венской железной дороги. Семья поселилась вначале в пригороде Варшавы, в так называемой Праге, находящейся на противоположном берегу Вислы, а затем переехала на другую квартиру, ближе к вокзалу и училищу, в которое поступил Костя. К этому времени в семье уже были дочери: Елена и Мария.

В 1905 году на железной дороге произошла катастрофа, в которой серьезно пострадал отец. После долгой болезни он скончался, вскоре умерла и Мария. Семья осталась без средств к существованию.

Мать вынуждена была прекратить учительствование и поступить на чулочную фабрику, где выполняла заказы на трикотажные изделия. Поступила на работу и Елена. После окончания городского четырехклассного училища на чулочной фабрике оказался и Костя, его приняли чернорабочим.

В начале 1911 года умерла мать. Мальчику в то время исполнилось 14 лет. В поисках заработка он поступил каменотесом на гранильную фабрику Высоцкого в городе Гроец Варшавской губернии. Здесь и застала его первая мировая война.

В августе 1914 года в город Гроец вступил 5-й Каргопольский драгунский полк 5-й кавалерийской дивизии. Он выдвигался к боевой линии фронта.

Несколько парней с гранильной фабрики, восхищенные военной формой, сговорились податься в драгуны. Строгий командир полка оглядел молодых людей. Остановился на первом, высоком, статном и плечистом парне.

— Как фамилия?

— Рокоссовский, ваше превосходительство.

— Лет сколько?

— Двадцать. — Парень умышленно прибавил два года.

— Двадцать? — в голосе командира послышалось недоверие. — Ну, если двадцать, то отказа не будет. Зачислить.

Полковой писарь, занося в свой талмуд данные о добровольце, спросил:

— Константин, а отчество-то твое какое?

— Ксаверьевич.

— Гм, — напустил начальственное неудовольствие. — Сколько прожил, а имени такого не встречал. Это вроде Константина, что ли?

— Да вроде бы, — неуверенно ответил парень.

— Ну и нечего мудрствовать! Стало быть ты — Константин Константинович. Вот и весь сказ.

И, хмыкнув, писарь вывел в журнале учета личного состава фамилию новичка: Рокоссовский Константин Константинович.

Каргопольский драгунский полк, в который зачислили парней-добровольцев, один из старейших в России. В справочнике, составленном Государственным Историческим музеем, что в Москве на Красной площади, указано, что полк Ивана Болтина сформирован в 1707 году в Москве из рекрутов. В 1708 году участвовал в сражении под Полтавой и Перевалочной, в 1709–1710 годах — под Ригой, в последующие годы был в Прусском походе, Померании. Достойно показал себя и во многих сражениях Отечественной войны 1812 года, в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом. В русско-турецкой войне 1828–1829 годов его драгуны удостоились парадных касок с надписью «За отличие».

В 6-й эскадрон полка Константина Рокоссовского зачислили 3 августа, а три дня спустя, когда передовые дозоры начали выдвижение к фронту, они натолкнулись на немецкие подразделения. Удалось установить, что их главные силы находятся в небольшом местечке Ново-Място. Но никто не знал их численности, рубежей охранения, наличия артиллерии. Возникла необходимость разведки. Охотником на дело вызвался новичок Рокоссовский.

— Дозвольте мне пойти в Ново-Място. В нем я бывал не раз. Исходил вдоль и поперек.

Командир не стал возражать: доброволец внушал доверие. Его облачили в гражданскую одежду, пожелали успеха.

Приняв вид местного жителя, он прошел в местечко. Зорко глядя по сторонам, запоминал все то, что должно было заинтересовать командира. Смешавшись с толпой зевак на городской площади, он обратил внимание на важного военного чина в окружении офицеров. Один из солдат оцепления сказал, что это сам командир полка. Нетрудно было догадаться, что полк был кавалерийским.

На пустыре Константин увидел толпившихся у кухни солдат. До того ему уже встречались в двух местах походные кухни на колесах. Один из немцев, разомлев от еды, собрался было его угостить и указал на котелок с недоеденной кашей, но Костя отказался, проведя ладонью у горла: дескать, сыт.

На окраине местечка протекала неширокая Пилица, и он направился к ней. Нужно было узнать, охраняется ли мост и недалекий от него брод. Еще издали он заметил две пушки и сидевших в кружок с десяток солдат. У брода немцев не было. Груженный сеном воз беспрепятственно переехал неглубокую речку.

Возвратился Константин в свой полк на рассвете. В штабе обстоятельно рассказал командиру, где и что видел.

— Благодарю за службу, драгун Рокоссовский. Толковый из тебя выйдет солдат.

Через несколько дней ему вручили перед строем награду: Знак отличия Георгиевского креста 4-й степени, которым за подвиги отмечались солдаты и низшие чины российской армии.

За три долгих года войны Каргопольский полк участвовал во многих сражениях. И ни одно их них не обошло стороной драгуна, а позже унтер-офицера Константина Рокоссовского. В каждом он набирался опыта, мужал, приобретал черты характера, присущие военачальникам. За боевые отличия он был удостоен трех Георгиевских медалей, отмечавших его личную храбрость и воинскую выучку.




СИБИРЬ


Первой советской награды — ордена Красного Знамени — Константин Константинович Рокоссовский удостоился в ноябре 1919 года. Тогда он служил в прославленной 30-й стрелковой дивизии, командовал кавалерийским дивизионом.

Упоминание о 30-й дивизии переносит меня в далекое Забайкалье, в предвоенный год. Там, в бескрайних монгольских степях, начиналась моя армейская служба.

— Запевай «Тридцатую»! — командовал старшина, ведя роту в столовую. И над строем взвивалось:
		От голубых байкальских вод



		К боям чонгарской переправы



		Прошла Тридцатая вперед



		В пламени и славе.








30-ю стрелковую дивизию, в которую был включен Каргопольский отряд, направили на Восточный фронт против поднявших в Сибири восстание чехословаков. Там она совершила победоносный переход от Урала к Байкалу, нанесла колчаковцам поражение, освободила Иркутск. Ей присвоили почетное наименование «Иркутская», наградили орденом Красного Знамени. В 1920 году дивизия штурмовала чонгарские укрепления Врангеля в Крыму. После гражданской войны за участие в восстановлении народного хозяйства соединение удостоилось ордена Трудового Красного Знамени. А в 1934 году за успехи в боевой подготовке дивизия была награждена орденом Ленина. В суровую осень 1941 года ее полки героически сражались под Ростовом. Но все это будет потом.

В первых числах ноября 1919 года дивизия достигла реки Ишим и завязала бой за станицу Вакоринскую. Наступавший на решающем направлении полк натолкнулся на сильно укрепленную позицию колчаковцев. В ней засели опытные казачьи подразделения. Артиллерийская батарея била метким губительным огнем по наступающим. Он поражал пулеметные расчеты, нанося подразделениям немалые потери, вынудил красноармейские цепи залечь.

Оценив обстановку, командир находившегося там кавалерийского дивизиона Рокоссовский принял неожиданное решение: возглавив взвод смельчаков, он совершил фланговый обход и вышел к реке. Рискуя, красноармейцы переправились по тонкому льду на противоположный берег и внезапно атаковали вражескую батарею.

— Всем по местам! — скомандовал Рокоссовский обратившимся было в бегство артиллеристам. — Если хотите остаться в живых, слушайте мою команду!

Перепуганные белогвардейцы глядели на высокого красного кавалериста, не понимая, чего от них хотят.

— Заряжай! — последовала команда.

И когда в стволы пушек дослали снаряды, он приказал:

— Беглый огонь по казакам, что залегли у села!

— Так это же свои! — удивленно воскликнул один из уцелевших унтеров.

— Были свои, а теперь чужие. Будете стрелять — будете жить.

Не выдержав огня своей батареи, казаки отступили. Это дало возможность полку овладеть станицей, форсировать Ишим, продолжить наступление к Омску.

В тот же вечер, а бой за станицу Вакоринскую произошел 4 ноября 1919 года, было направлено ходатайство о награждении Рокоссовского орденом Красного Знамени.

А через три дня, в ночь на 7 ноября, в 85 верстах от Ишима вспыхнул бой за станицу Караульную. Разведка установила, что в ней находился штаб колчаковской дивизии. Кавалерийский дивизион Рокоссовского первым ворвался в станицу, устремился к площади, где находился каменный дом. В нем размещался штаб дивизии. Перед командиром возникла группа офицеров.

— Стой! — Рокоссовский вырвал из ножен шашку. — Бросай оружие!

В ответ прогремел выстрел: пуля просвистела у виска.

— Так вот вы как! — и в следующий миг шашка полосонула по голове стрелявшего.

Но тут командир увидел прямо на него направленный револьвер. Целился крупный мужчина в тулупе. Не раздумывая, Рокоссовский бросил на него коня, молнией сверкнуло холодное лезвие. И одновременно прогремел выстрел. Чувствуя толчок в плечо, он с силой опустил шашку на стрелявшего.

— Кто таков? — спросил, глядя на поверженного человека в тулупе, лицо которого обагрила кровь.

— Сам начальник дивизии генерал Воскресенский.

— Кажется, я ранен. — Константин Константинович почувствовал в плече боль. Рука отказалась подчиняться.

Для лечения раны его положили в госпиталь. И гам произошла встреча, оставившая память на всю жизнь. В один из декабрьских вечеров к больным прибыла агитбригада. Ее участники пели песни, плясали. И была среди них невысокого роста черноглазая совсем молодая девушка. Подстать цыганке, она исполняла романсы и бойко в пляске стучала каблучками.

По окончании концерта раненый командир преподнес ей вместо цветов сосновую ветку с шишками.

— Это вам от всех нас… Не знаю вашего имени.

— Людвига.

— О-о! Так вы полька? Я тоже поляк. Константин.

Девушка рассказала, что родилась в Смоленске, а сейчас живет у деда Станислава на хуторе в лесной глуши. Когда-то дед был выслан из Польши в Сибирь. Трудолюбивый поляк не пал духом. Обустроился, обзавелся хозяйством. Стал первым в округе лекарем.

— Лучшего, чем его хутор, нет во всей Сибири, — восторженно рассказывала девушка. — У него и пасека, и целебное молоко. А какие соленья! Грибы! Один таежный воздух излечит от всех болезней!

— А кто отец?

— Нет у меня отца, — вздохнула девушка.

— Как нет. А кем был?

— Офицером. Потом подался в Красную Армию. Однажды в разведке их захватили каппелевцы. Всех девятерых изрубили…

Встреча Константина и Людвиги была недолгой, уже на следующий день агитбригада уехала. Он пообещал ей написать письмо, она — ответить.

Встреча с черноокой дивчиной с озорным мальчишеским взглядом взволновала красного командира. Воспоминание о ней неотступно преследовало его, не давало покоя. Он написал ей большое письмо. «Ответит или нет?» — терзала мысль в ожидании ответа. И ответ пришел, горячий, искренний, как пишут любимому в пору первой любви.

Пребывание в госпитале стало невыносимым. Не дождавшись, он поспешил вдогонку ушедшей на восток, к Иркутску, дивизии.

Путь был далеким, трудным. Стояла морозная зима, не хватало топлива паровозам, то и дело дорогу заносило снегом. К тому же разразилась эпидемия сыпного тифа. Люди умирали сотнями, тысячами. Трупы складывали в штабели в ожидании оттепели и захоронения.

Наконец, Константин Константинович добрался до своей дивизии. Снова начались полные забот и тревог боевые будни. Теперь он уже командовал кавалерийским полком. С утра и до темна был в делах. На состоянии полка сказывались последствия войны и разрухи. Личному составу не хватало питания, туго было с фуражом, ближние пастбища пришли в негодность, начался падеж лошадей.

Радостной вестью стало письмо от Людвиги. Она гостила на хуторе деда, вблизи Мальты. Писала, что собирается на учебу в драматическую студию. Приглашала в гости.

Он вспомнил рассказ девушки о хуторе, о благодати в его окрестностях, изобилии ягод, грибов, живности. «А какой таежный воздух! Он излечит от всех болезней!..» А не перевести ли туда полк? — пришла неожиданная мысль.

Утром он был у командира дивизии, рассказал о трудностях, которые испытывает полк, и в конце высказал просьбу о переводе его в Мальту.

— Вначале нужно самому там побывать — посмотреть, оценить, — посоветовал командир.

Рокоссовский поехал в Мальту не один, его сопровождали помощники, которые могли оценить возможности района, сделать окончательный вывод о целесообразности размещения там полка.

Отдаленный от железной дороги и других больших дорог, избранный район показался удачным. Вокруг — обширные пастбища, богатые таежные угодья, хозяйства селян не очень сильно пострадали от войны.

Через две недели полк разместился в новом районе. Штаб полка обосновался в Мальте, эскадроны — в близлежащих селах. В короткий срок состояние полка стало меняться. Личный состав окреп, повеселел, улучшились дисциплина, порядок. Нормально проходила боевая учеба в сочетании с помощью крестьянам в сельскохозяйственных работах. Прибывшая комиссия положительно отозвалась о боеготовности полка.

Хутор старика Станислава находился в нескольких верстах от Мальты, и Рокоссовский бывал там частым гостем.

Неугомонная Людвига организовала бригаду любителей сцены и чуть ли не каждый день выступала в подразделениях полка. Осмелев, доморощенные артисты решились на постановку пьесы Островского. Роли давались с трудом, далеко не всем удавалось их выучить, и Людвига уговорила Константина суфлировать на спектакле. Однажды он весь вечер просидел в тесной суфлерской будке, подсказывая артистам текст.

А вскоре с ним случилась беда: подстерег сыпной тиф. Болезнь в одночасье свалила крепкого и сильного командира.

— Вези на хутор, — сказал он рыжеволосому ординарцу. Он знал, что старик Станислав Брыловский — опытный лекарь и наверняка его выходит. К тому же и Людвига будет рядом.

В это время неожиданно пришел приказ о срочной передислокации полка в отдаленный район Забайкалья. Полк повел на новое место заместитель Рокоссовского, а самого командира его ординарец увез на хутор. Больной был без памяти, бредил, горел, словно в огне. «Не жилец», — покачал головой хозяин, укладывая больного в постель.

Оделяя хозяина деньгами, разбитной ординарец наказал:

— Смотри, батя, лечи, как надобно, чтоб непременно выходил. А уж ежели придется хоронить, то все должно быть по чести. На могилу креста не ставь, пусть будет пирамидка с красной звездочкой.

Снадобья старика да уход Людвиги сделали свое дело. Больной ушел от «косой», выздоровел.

Отношения Константина и Людвиги не прошли не замеченными для старика. Однажды, когда внучки не было дома, он поделился с Константином:

— Беспокоит меня судьба девчонки. Молода еще, жизнь ей надо устраивать.

— Из нее хорошая артистка получится. Я об этом еще в госпитале подумал, когда ее увидел, — высказал свое мнение командир.

— Это так, да плохо, что ты ей повстречался. Твоя доля солдатская: сегодня — здесь, а завтра улетел. А там женщина новая повстречается…

— Не бойтесь, — улыбнулся Константин, понимая, к чему клонит старик. — С Людвигой ничего плохого не случится. Сам хочу видеть ее артисткой. Она способная.

— Не сбей ее с пути. Богом прошу.

Когда выздоровевший командир уезжал, старик вывел из конюшни гнедой масти жеребца Орлика.

— Бери, Константин, дарю. Помни меня да Людвигу.

— Не смею взять такой подарок, — стал он отказываться. Но старик настоял на своем.

— Бери, бери! Придут твои «товарищи» — заберут. Уж лучше отдам тебе.

Дар старика Станислава долгие годы служил красному командиру, не раз в жарких схватках спасал его от беды.

А на следующий день покинула хутор Людвига. Уехала в театральную студию в Екатеринбург учиться на актрису. Прощаясь, спросила Константина:

— Встретимся ли?

— Обязательно, — уверенно ответил он.

И они расстались.

Военная судьба уготовала ему пребывание в глухих и далеких уголках Забайкалья. Продолжительное время он был советником командира 1-й монгольской кавалерийской дивизии, участвовал в подавлении ламаистского восстания, помогал монгольскому народу в создании вооруженных сил.

Тогда же, в июне 1921 года, на границе с Монголией, когда 35-й кавалерийский полк, которым он командовал, атаковал унгерновскую конницу, он был вторично ранен. Командир храбро рубился с вражескими всадниками и, даже получив тяжелое ранение в ногу, не покинул боевого строя.

Людвига получила от него письмо лишь через два года. Константин сообщал, что служит в далекой Кяхте. Женился. Жену звать Юлией, а фамилия Бармина. Она удивительно внимательная и умная женщина, добрый ему во всем помощник. А чудесную Людвигу он помнит, ведь она спасла его от смерти. Очень хотел бы ее видеть и желает ей во всем успеха.




ГОРЬКИЙ ГОД


И был печально известный 1937 год. Год позора и унижения человеческого достоинства, год безграничной власти кремлевской верхушки. О том времени маршал Жуков вспоминал: «В стране создалась жуткая обстановка. Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров, а если нужно было — старались говорить в присутствии третьих лиц-свидетелей. Развернулась небывалая клеветническая эпидемия. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха быть заподозренным в нелояльности. И эта жуткая обстановка продолжала накаляться…»

Несмотря на личные качества и успехи, продвижение по службе у Константина Константиновича Рокоссовского проходило туго. Тормозом была его национальность: поляк.

Вот как его характеризовали годовые аттестации: 1923 год. «Энергичный, инициативный и решительный командир. К делу относится с любовью. Пользуется большим авторитетом. Обладает незаурядными умственными способностями….»

1926 год. «Политически развит хорошо. Несмотря на то, что тов. Рокоссовский в течение ряда лет аттестуется на должность комбрига, но ввиду ряда неблагоприятных обстоятельств остается на должности командира полка (причина — национальность. — А. К.). Имеет большой тактический кругозор и с успехом руководит кавбригадой (к временному командованию допущен, но в должности не утверждается. — А.К.). Будучи чрезвычайно скромным и лишенным всяких карьеристских целей, он, безусловно, мирится со своим положением…»

1930 год. «Оперативная и тактическая подготовка хорошая. В самой сложной обстановке ориентируется быстро и хорошо. Способный командир, энергичный и решительный. Обладает сильной волей и большим самолюбием, которое иногда порождает упрямство…»

1934 год. «Тактически, оперативно подготовлен, обладает боевой инициативой. Отлично владеет конным делом…»

В 1936 году за успехи в боевой подготовке подчиненного соединения Рокоссовский награждается высшей правительственной наградой — орденом Ленина.

В начале 1936 года Рокоссовского перевели из Забайкалья в Псков, где он принял командование 5-м кавалерийским корпусом, входившим в состав Ленинградского военного округа. В короткий срок он зарекомендовал себя в новой должности весьма положительно.

В аттестации отмечалось: «За полгода пребывания в округе на должности комкора 5-го кавкорпуса показал умение быстро поднять боевую подготовку вновь сформированных дивизий. На маневрах дивизии действовали удовлетворительно. Сам комдив Рокоссовский показал вполне хорошее умение разобраться в оперативной обстановке и провести операцию. Очень ценный растущий командир. Должности командира кавалерийского корпуса соответствует вполне. Достоин присвоения звания комкора. Комвойсками ЛВО — командарм 1-го ранга — Б. Шапошников».

Да, аттестацию подписал тот самый Борис Михайлович Шапошников, который вскоре стал маршалом и начальником Генерального штаба, первейший знаток военной науки, авторитет которого признавал сам Сталин.

Однако в августе 1937 года Константин Константинович, став жертвой клеветы, был арестован. Его обвиняли в связях с польской и японской разведками, во враждебной деятельности и других антиправительственных деяниях. Доказать абсурдность обвинения не было никакой возможности. Ловкачи из НКВД дело стряпали умело.

Сын Рокоссовского Виктор Константинович рассказал, как в глухую осеннюю ночь 1937 года его, десятилетнего мальчугана, разбудил настойчивый стук в дверь. Они тогда с матерью жили в Иркутске.

— Кто там? Что надо? — дрогнувшим голосом спросила Людвига Викторовна.

— Открой, Люда! — послышался голос соседки. — Нужно передать тебе кое-что.

Загремела защелка, и в комнату вместе с соседкой и дворником вошли незнакомые люди в овчиных полушубках, форменных фуражках, отливающих блеском хромовых сапогах.

— Вот ордер на производство обыска, — сказал один, показывая бумажку. — А они, — указал на соседку и дворника, — понятые, свидетели, стало быть. Есть ли что в квартире, принадлежащее Константину Рокоссовскому?

Мать достала из верхнего ящика стола плоский браунинг отца, молча подала.

— И это все?

— Он с семьей живет в Пскове, там его квартира, в ней и ищите, — ответила мать.

— Мы уже там были, решили проверить здесь.

С привычной тщательностью они перебирали содержимое ящиков старого комода, перетряхивали постели, перелистывали книги, даже учебники Виктора, обстучали подоконники и половицы пола.

Виктор с испугом наблюдал за происходящим. Никак не мог понять, почему эти военные люди так недобро настроены против отца, которого все мальчишки двора считали героем гражданской войны, преданным Родине красным командиром.

Уходя, старший с напускным сочувствием сказал матери:

— Вам бы впору, гражданка Брыловская, написать заявление в осуждение предательской деятельности врага народа Рокоссовского. Так для вас будет лучше. Да и нелишне бы сменить сыну фамилию.

— Ничего делать не буду, — решительно ответила мать. — Чему быть, того не миновать.

На следующий день к дому подкатил автомобиль с грузчиками. Старший из них зачитал матери постановление о конфискации имущества. Она начала было возражать, но тот, не слушая, приказал выносить из квартиры указанные в списке вещи. Виктор помнил, как со стены над его кроватью сорвали ковер, сшитый из оленьих шкур, вылили из аквариума воду вместе с рыбками. Вынося опорожненную емкость, один из грузчиков посетовал:

— И с этим добром нам еще возиться…

— А мы сделаем так, — ответил другой и ударил камнем по аквариуму. Осколки со звоном разлетелись. — Вот и избавились.

Потом заявился домоуправ, сказал, чтобы в течение дня квартиру освободили.

— Куда же нам идти? — со слезами на глазах спросила мать.

— Это нас не касается. Квартира предназначена очередному жильцу.

И директор театра, где работала мать, сказал, что в связи с сокращением штата она увольняется.

Такие удары судьбы могла выдержать не всякая женщина. Еще через два дня Людвига Викторовна с Виктором сели на московский поезд. Они возвратились в родной Смоленск.

Почти три года находился Константин Константинович под арестом в печально знаменитых петербургских «Крестах». Для будущего полководца это было тяжелое, вычеркнутое из жизни время.

Сутками продолжались допросы. В пыточных камерах морили голодом, холодом, жаждой. Заточали в камеру смертников, дважды ночью вывозили в лес на расстрел. Но он выдержал нечеловеческие испытания, выстоял. Ни на кого не дал показаний, ни одного человека не арестовали по его делу.

Позже Сталин поинтересовался:

— Там били?

— Били, — ответил он, глядя в пронзительные глаза всесильного вождя.

Вспоминать о пережитом не любил. Когда его об этом спрашивали, замыкался или переводил разговор на другое.

Репрессиям в то время подверглась значительная часть офицерского корпуса Красной Армии. Многие были расстреляны. Рокоссовский чудом остался в живых.

А меж тем нарастала угроза новой войны. Ее огонь уже полыхал в Европе, подняла голову и японская военщина. Обстановка вынуждала пересмотреть сфабрикованные «дела» на некоторых военачальников.

На всю жизнь в памяти Константина Константиновича сохранился студеный мартовский день, когда его вызвали в канцелярию тюрьмы.

— Рокоссовский? — хрипло спросил усач, обутый в добротные теплые бурки и посмотрел на рваные опорки арестованного.

— Точно так, гражданин начальник.

— Это какой же у тебя нашелся покровитель?

— Не могу знать.

— Знаешь. Все знаешь, только прикидываешься. Ну, да ладно. Получай для воли документ, — и подал листок серой бумаги.

«Для воли? Не ослышался ли?» — С трудом сдерживая волнение, Константин Константинович взял бумагу, стал читать.

«Справка. Выдана гр-ну Рокоссовскому Константину Константиновичу, 1896 г.р., происходящему из гр-н б. Польши, г. Варшава, в том, что он с 17 августа 1937 г. по 22 марта 1940 г. содержался во внутренней тюрьме У ГБ НКВД ЛО и 22 марта 1940 г. из-под стражи освобожден в связи с прекращением его дела. Следственное дело № 25358 1937 г.».

Он не стал вчитываться в подписи. Была бы печать. А она была: круглая, лиловая, с отчетливым оттиском.

— Надлежит ехать в Москву, в свой наркомат. И без задержки! Такое поступило распоряжение, — прохрипел усач. — Можешь идти.

Уже на следующий день Константин Константинович был в столице. Приведя в порядок свой вид, направился на Арбат, в Дом НКО.

— По распоряжению наркома Обороны вы зачисляетесь снова в кадры Красной Армии с присвоением звания генерал-майора и предоставлением месячного отпуска, — сообщили ему в главном управлении кадрами.

После отдыха в Сочи его принял нарком. Когда-то Тимошенко был его непосредственным начальником, знал Рокоссовского как перспективного командира. И не без его участия тот был вызволен из тюрьмы.

— Готовьтесь, генерал, принять свой корпус. Он сейчас находится в пути и будет сосредоточен «в Киевском военном округе. Командующим там ваш старый знакомый, Жуков. Он теперь генерал армии.

Некогда его подчиненный, Георгий Жуков взлетел после халхингольских событий на такую высоту! А он, его начальник, лишь в первом генеральском чине. Ну как тут не вспомнить Пушкина и его пророческие слова о вещей силе судьбы!

Впервые они встретились осенью 1924 года в Ленинграде, на Высших кавалерийских курсах усовершенствования командного состава. Обоих зачислили в одну группу. И еще Баграмяна, Еременко. В течение года они постигали азы военной науки.

Вспоминая то время, Рокоссовский писал: «Жуков как никто отдавался изучению военной науки. Заглянем в его комнату — все ползает по карте, разложенной на полу. Уже тогда дело, долг для него были превыше всего».

А о самом Рокоссовском маршал Баграмян отзывался так: «Особую симпатию в группе вызывал к себе элегантный и чрезвычайно корректный Константин Константинович Рокоссовский. Стройная осанка, красивая внешность, благородный, отзывчивый характер и великолепная спортивная закалка, без которой кавалерист — не кавалерист, — все это притягивало к нему сердца товарищей. Среди нас, заядлых кавалеристов, он заслуженно считался самым опытным конником и тонким знатоком тактики конницы».

По окончании школы пути Жукова и Рокоссовского разошлись. Словно о них писал широко известный поэт довоенной поры:

«На Запад поехал один из нас, на Дальний Восток другой».

Жуков получил назначение в Белоруссию, Рокоссовский на восток, в Забайкалье, в Сретенск с его могучей, полноводной Шилкой, раздвинувшей лесистые сопки.

Тогда же на КВЖД произошел конфликт: враждебные силы попытались отторгнуть от Советского Союза железную дорогу. Кавалерийскую бригаду Рокоссовского подняли по тревоге, и она показала свою боевую мощь. К двум орденам комбрига прибавился еще один.

Прошло немного времени, и в мае 1930 года Жуков принял под свое командование 2-ю кавалерийскую бригаду 7-й дивизии. Дивизией командовал бывший его однокашник Константин Рокоссовский.

Не жаловали они штабную службу, но сознавали всю ее важность и необходимость, потому что обеспечивала она в конечном счете победу.

И вот встреча в Киеве старых друзей после долгой разлуки. Жуков был в зените славы: Герой Советского Союза, один из лучших советских полководцев, командующий ответственным, Особым округом, сам Сталин ему покровительствует!

— Тебе, Костя, надо переключаться с. кавалерии на механизированные войска. В предстоящей войне, а она не за горами, эти войска явятся решающей силой.




НАКАНУНЕ


В правоте слов Жукова он убедился, когда участвовал летом 1940 года в освободительном походе в Западную Украину. Да, действительно, на смену коню пришел мотор. Танки, мотопехота, подвижная артиллерия на механической тяге — вот решающая сила в надвигающейся войне.

Тут нужно отметить одно из важных качеств будущего полководца — его способность критически осмысливать события и явления, уметь видеть в них полезное, новое, необходимое для успеха в боевой практике, а также выявлять устаревшее и вредное для дела, которое следует немедля устранять.

К своему огорчению, в то предвоенное лето Рокоссовский увидел много такого, что отрицательно сказывалось на боеготовности войск и могло вредно отразиться на их боеспособности в близкой войне.

В мае 1941 года он участвовал в полевой поездке в приграничную полосу, где имел возможность ознакомиться с положением дел по созданию нового укрепленного района. Оно вызывало тревогу. Старые УРы (укрепленные районы) были разрушены и заброшены.

Потом, много позже, работая над книгой, он вспомнил о той поездке и упомянул в рукописи. К сожалению, строгая цензура не пропустила «вольнодумства» в печать. А тогда он писал:

«Невольно возникал вопрос, на что мы рассчитываем, чем объяснить такую беспечность, проявляемую со стороны Генерального штаба и командования КОВО. Нам, командирам корпусов, было видно, что положение, в котором находились войска округа, не соответствует складывающейся общей военной обстановке.

Надежда на то, что полевая поездка явится началом мероприятий по приведению войск в состояние боевой готовности, а их расположения — в соответствие с боевой обстановкой вероятного нападения немцев, не оправдалась.

Разбор полевой поездки, произведенный командующим округом, был весьма бледным, не дающим возможности определить, что преследовалось этим мероприятием. У меня лично да и у многих генералов сложилось весьма невыгодное впечатление о командующем округом генерале М. П. Кирпоносе. Не по плечу ему была ответственная должность»[1 - Здесь и далее выделенный текст обозначает изъятые из рукописи цензором фрагменты, не вошедшие в книгу маршала «Солдатский долг».].

Рокоссовский утвердился в своей правоте, когда перед убытием по вызову Ставки в Москву оказался 14 июля на КП фронта в кабинете командующего генерала Кирпоноса.

«Меня крайне удивила его резко бросающаяся в глаза растерянность. Заметив, видимо, мое удивление, он пытался напустить на себя спокойствие, но это ему не удалось. Мою сжатую информацию об обстановке на участке 5-й армии и корпуса он то рассеянно слушал, то часто прерывал, подбегая к окну с возгласами: «Что же делает ПВО?.. Самолеты летают, а никто их не сбивает… Безобразие!» Тут же приказывал дать распоряжение об усилении активности ПВО и вызове к нему ее начальника. Да, это была растерянность, поскольку в сложившейся на то время обстановке другому командующему фронтом, на мой взгляд, было бы не до ПВО.

Правда, он пытался решать и более важные вопросы. Так, несколько раз по телефону отдавал распоряжения штаба о передаче приказаний кому-то о решительных контрударах. Но все это звучало неуверенно, суетливо, необстоятельно. Приказывая бросать в бой то одну, то две дивизии, командующий даже не интересовался, смогут ли названные соединения контратаковать, не объяснял конкретной цели их использования. Создавалось впечатление, что он или не знает обстановки, или не хочет ее знать».

Никто из авторов военных мемуаров не говорил с такой прямотой о полководческой неподготовленности генерала Кирпоноса, командовавшего наиболее мощным, Особым военным округом. Войска этого округа должны были принять и отразить первый, самый сильный неприятельский удар. Задача архиважная и наитруднейшая, роль командующего — чрезвычайная. Вряд ли мог с ней справиться новоиспеченный командующий, вчерашний командир дивизии.

О военных достоинствах генерала Кирпоноса можно судить по его анкетным данным. В гражданскую войну он — командир батальона, начальник штаба, помощник командира и командир полка. С 1922 года — начальник и комиссар школы старшин. После окончания академии был начальником штаба стрелковой дивизии, а затем начальником Казанского военного училища. Участвовал в трехмесячной советско-финляндской войне, командовал 70-й стрелковой дивизией. Там, в марте 1940 года, ему присвоили звание Героя Советского Союза, в апреле он — уже командир корпуса, а в июне, то есть через неполных два месяца, принял командование Ленинградским военным округом. Через полгода, в феврале 1941 года, Кирпонос — командующий Киевским Особым военным округом. Еще через четыре месяца он возглавил решающий Юго-Западный фронт.

Такое молниеносное продвижение по служебной лестнице определялось отнюдь не военным его дарованием, а отсутствием кандидатов на высокие армейские должности. Большая часть достойных военачальников в 1937–1938 годах была уничтожена или находилась в заключении.

Весной 1939 года состоялось всеармейское совещание, на которое были приглашены руководители военных округов. Начальник управления боевой подготовки генерал Курдюмов докладывал: «Последняя проверка, проведенная инспектором пехоты, показала, что из 225 командиров полков только 25 человек оказались закончившими военное училище, остальные 200 человек — это люди, окончившие курсы младших лейтенантов и пришедшие из запаса».

На нехватку офицерских кадров сетовал командующий Закавказским военным округом командарм Н. В. Куйбышев — брат известного политического деятеля.

— Куда же девались командиры? — спросили его.

— Переведены в ведомство Наркомвнудел без занятия определенных должностей, — с горьким сарказмом ответил командующий и продолжил: — Как может быть хорошим командир Грузинской дивизии Дзабахидзе, который до этого в течение двух лет командовал только ротой и больше никакого командного стажа не имеет?

Сидевший в президиуме Буденный подал реплику:

— За год можно подучить.

— Семен Михайлович считает, что если ротой умеет хорошо командовать, то и армией сможет, — дополнил председательствующий Ворошилов.

Вот так! Ротный командир, по утверждению наркома Обороны страны, через год может стать командармом. И потому в силу необходимости «пекли» скороспелых командиров полков и дивизий. И командармов тоже. Поистине, не до жиру, быть бы живу.

Читаю изъятые из рукописи слова Рокоссовского, относящиеся к Кирпоносу:

«В эти минуты я окончательно пришел к выводу, что не по плечу этому человеку столь объемные, сложные и ответственные обязанности, и горе войскам, ему вверенным».

Опережая совсем близкие события войны, напомним о гибели генерала Кирпоноса, происшедшей 20 сентября 1941 года вблизи местечка Лохвицы. Тогда командующий выводил из окружения штаб Юго-Западного фронта. Обнаружив его, гитлеровцы взяли штаб в плотное кольцо, открыли бешеный огонь. Мина разорвалась рядом с генералом. Почти все руководство фронта нелепо погибло в тот трагический день.

Все это будет позже. Конец же 1940 года ознаменовался для генерала Рокоссовского вступлением в должность командира 9-го механизированного корпуса, который ему надлежало сформировать.

«Формирование проводилось поспешно, — писал он. — Боевая техника, предназначенная на вооружение, поступала медленно, в недостаточном количестве и преимущественно устаревших образцов… Несколько смущало нас и непонятным было спокойствие, царившее в наших руководящих кругах. Да и со страниц прессы веяло успокоенностью. Ничто не напоминало о надвигавшейся угрозе.

Несмотря на это, на душе было неспокойно. Сознание того, что темпы формирования корпуса не соответствуют обстановке, что события могут развернуться значительно раньше, чем мы предполагаем, сильно угнетало…

Откровенно говоря, мы, офицеры, не верили тому, что заключенный между Советским Союзом и Германией договор не будет ею нарушен. Все мы в свое время читали книгу Гитлера «Майн Кампф», и даже содержащихся в ней откровений фюрера было достаточно, чтобы утвердиться во мнении: фашистская Германия не оставит в покое Советский Союз; разделавшись с противником на западе, она нападет и на нас. Молниеносное поражение Франции, преданной собственной буржуазией, и вторжение германских войск на Балканы окончательно убедили, что роковой момент приближается, нужно быть готовым к войне…»

«А в это время в приграничном районе КОВО происходили невероятные вещи, — продолжал свои записи Рокоссовский. — Через границу проходили граждане туда и обратно… свободно разъезжали на автомашинах переодетые в штатскую одежду немецкие офицеры… Нередки были случаи пролетов немецких самолетов. Стрелять по ним было категорически запрещено… Я не мог разобраться, каков план действий наших войск в данной обстановке на случай нападения немцев?

Судя по сосредоточению нашей авиации на передовых аэродромах и расположению складов центрального значения в прифронтовой полосе, это походило на подготовку прыжка вперед, а расположение войск и мероприятия, проводимые в войсках, этому не соответствовали.

Даже тогда, когда немцы приступили к сосредоточению своих войск вблизи нашей границы, перебрасывая их с запада, о чем не могли не знать Генеральный штаб и командование КОВО, никаких изменений у нас не произошло. Атмосфера непонятной успокоенности продолжала господствовать в войсках округа».

Немалый вклад в творящуюся неразбериху в приграничье внес армейский комиссар Мехлис. Являясь заместителем наркома Обороны, начальником Главного политического управления Красной Армии, он пользовался весомым влиянием в решении военных проблем. В ту пору было немало подобных Мех лису эмиссаров. Некомпетентные, самоуверенные, властные и бездарные, они подавляли, подминали под себя и подменяли командующих, стремились навязать им свои решения, не неся при этом никакой ответственности.

Незадолго до того Мехлис побывал в приграничных округах. Узнав, что склады вооружений, боеприпасов, продовольствия, лечебные пункты развернуты в отдалении от границы, он потребовал переместить их вперед, в непосредственную близость к границе.

— Когда наши войска перейдут в наступление, а они должны это сделать, тыл отстанет, войска лишатся необходимого, — доказывал он маршалу Тимошенко.

И тот, недавно ставший наркомом, не смог возразить самоуверенному начальнику ГлавПУРа. В первые же дни войны тыловое хозяйство с огромными запасами оказалось в руках немцев. Наши войска остались без продовольствия, боеприпасов, вооружения.




МАРШАЛЬСКИЙ ПРЕЗЕНТ


В ночь на 22 июня 1941 года командиру 9-го механизированного корпуса генералу Рокоссовскому поступил приказ о немедленном выдвижении его дивизий к государственной границе. «Маршрут: Ровно — Луцк. Задача — отбросить вторгшиеся войска противника», — указывалось в боевом документе.

— Карту! — потребовал комкор.

Полагаясь на компетентность штаба и доверяя ему, генерал Рокоссовский, вместе с тем, сам проводил расчеты на предстоящий бой. Скрупулезно вымерял, подсчитывал, уточнял. Привычно ловко он работал измерителем, и каждый отмеренный им на карте отрезок становился для него зримым, осязаемым, а карандашные пометки исчерпывающе дополняли представление о возможных на пути событиях.

Теперь этот самый измеритель, которым пользовался в бою знаменитый военачальник, лежит передо мной на столе. Это дорогой для меня маршальский презент, о котором и пойдет сейчас рассказ.

Долгое время в закутке антресолей моей квартиры лежал стародавний фанерный чемодан. Признаться, о нем я уже и забыл. Но однажды, совсем случайно, он попался мне на глаза. Раскрыл его — и обомлел. В нем лежали моя полевая офицерская планшетка, бинокль с желтыми стеклышками-фильтрами на окуляре, кожаная кобура, алюминиевая фляга — предметы давно ушедшей фронтовой поры. В кобуре хранился пистолет ТТ, в планшетке — карта, командирская книжка и цветные карандаши, а в бинокль приходилось высматривать неприятельские позиции.

С волнением я выложил все эти предметы из чемодана, смахнул с них пыль, долго разглядывал, а потом, прибив к книжному шкафу гвоздик, повесил планшетку и бинокль над своим рабочим столом.

Однажды их увидел мой давний приятель Виктор Константинович.

— Твои? Фронтовые? Это ж надо — сохранить с тех времен! — Раскрыв планшетку с притороченным к ней компасом, он поглядел на пустоту за потертым и потрескавшимся целлулоидом. — А где же карандаши, измеритель?

— Увы, — развел я руками. Он помолчал, подумал о чем-то, потом сказал:

— Ладно. Помогу восполнить кое-чем…

И вот, придя в День Победы, он протянул измеритель — приспособление наподобие циркуля с острыми иглами на длинных ножках. Вещь для командира необходимая.

— Возьми, старик, в знак дружбы. Всю войну он служил отцу. А незадолго до своей кончины он мне его вручил.

— Так этот измеритель… твоего отца? — проговорил я, не веря услышанному. — Он принадлежал Константину Константиновичу?

— Бери, бери, старик. Я же сказал, что батина это вещица. Его парадную шинель с маршальскими погонами и пистолет передал в наш окружной музей, а тебе в знак дружбы презентую измеритель.

Я бережно держал изящную вещицу, некогда принадлежавшую маршалу Рокоссовскому. На одном винтике темнело пятнышко ржавчины и виднелась царапина, и я представил, как маршалу пришлось затягивать чем-то острым этот винтик. И еще обнаружил россыпь бурых точек на иглах.

Глядя на измеритель, я вспомнил фотографию из одной толстой военной книги, где генерал Рокоссовский склонился над картой, а на ней лежит этот самый измеритель, которым он отсчитывал расстояние на проложенном маршруте.

Фотография, как мне показалось, была сделана в июньскую ночь 41-го года, когда ему, командиру 9-го механизированного корпуса, поступил приказ о немедленном выдвижении к государственной границе.

Корпус хотя и назывался механизированным, однако в нем не было положенных по штату боевых и транспортных машин. И не было крайне необходимых лошадей и повозок, на которых можно было перевезти все нужное для боя.

Уточнив от пограничников положение противника, командир корпуса стал намечать рубежи возможных с ним столкновений. Привычно быстро он отмерял измерителем расстояния на карте, мысленно представляя движение колонн, своих и противника, и возможную завязку встречного боя. При этом он учитывал скорости неприятельских танков, бронетранспортеров, автомобилей и скорость движения колонн, в которых солдаты несли на плечах пулеметы, минометы, боеприпасы к ним.

В первый день подчиненные ему части корпуса прошли почти пятьдесят верст. Достигнув вечером назначенного района, солдаты, выбившись из сил, падали от усталости. «А если бы встречный бой?..» — обожгла генерала мысль. И он снова потребовал карту, и все ранее произведенные расчеты было напрочь отвергнуты.

24 июня мехкорпус вступил под Луцком в бой. 131-я мотодивизия мощной атакой отбросила передовые части врага за реку Стырь. 35-я танковая дивизия вступила в схватку с 13-й немецкой танковой дивизией. 2-я дивизия с ходу нанесла удар по моторизованным подразделениям противника, смяла их, обратила в бегство.

Уже первые бои подсказали ему необходимость проявления не только решительности и инициативы, но и широты взглядов на проводимую операцию.

— Надо видеть не только то, что перед тобой сегодня, но и заглядывать далеко вперед и на фланги, где находятся соседи, не забывать и о тыле. Военачальник должен предвидеть намного по времени вперед, — учил он подчиненных.

Один из военных журналистов, встретив генерала Рокоссовского осенью 1941 года на командном пункте под Москвой, попросил его расписаться на его карте.

— Ну что ж, уважу. Где карта?

Офицер достал из сумки карту Подмосковья. Пряча улыбку, генерал ее не взял, а сказал адъютанту:

— Принести из оперативного отдела карту Европы.

Когда адъютант Иван Жигреев принес карту, командующий аккуратным почерком вывел: «Специальному корреспонденту «Красной Звезды» политруку Трояновскому П. И. Воюя под Москвой, надо думать о Берлине. Обязательно будем в Берлине! К. Рокоссовский. Подмосковье, 29 октября 1941 года». Это было трудное время. Наши войска, неся большие потери, отбивали ожесточенные атаки. Однако выдержали. Полководческий дар, вера в победу командующего в немалой мере способствовали успеху.

А в 45-м году тот же журналист оказался под Берлином, на 1-м Белорусском фронте, где начальником штаба был давнишний сподвижник Константина Константиновича генерал Малинин. Журналист показал ему ту карту.

Прочитав текст, выведенный рукой Рокоссовского, начальник ниже приписал: «Удостоверяю, что мы в Берлине. Генерал-полковник М. Малинин, бывший начальник штаба 16-й армии, которой командовал Рокоссовский, 26 апреля 1945 года. Берлин»…

Разглядывая неожиданный и необыкновенный презент, я спросил Виктора Константиновича:

— И как же он попал к тебе? Когда это было?

— Случилось это в 1968 году. Месяца за два до кончины отца, — отвечал он. — Тогда я служил в Ростове. В связи со строительством стадиона СКА дел было по горло, и мне нередко приходилось бывать в столице: выпрашивать, выбивать необходимое. И, признаюсь, в этом отец мне помогал. Его телефонный разговор с чинами не оставался без внимания. Вот и в тот раз я позвонил ему прямо с вокзала. Набрал памятный мне номер: 202-84-73.

— В гостиницу поедешь потом, — сказал он. — А сейчас ко мне. Я один, все на даче.

Кроме квартиры на улице Грановского у отца была гостевая квартира, где останавливались часто приезжавшие к нему как к депутату люди из разных мест. Она находилась в доме неподалеку от гостиницы Прага, что на Арбате. Иногда в ней останавливался и я.

Я доехал на метро до «Библиотеки имени Ленина», а там до улицы Грановского, 3, где жили известные стране люди, рукой подать.

— Вы к кому?.. Ах, к Константину Константиновичу! — выглянула из каморки при входе консьержка. — Он предупредил.

По устланной на лестнице ковровой дорожке я поднялся на второй этаж. Напротив жил Молотов, а выше — маршал Конев.

Дверь открыл отец. Его вид поразил меня: лицо зеленое, изможденное, голос изменился: его пожирал рак.

— Пойдем на кухню. Я уже приготовил завтрак. — И стал разливать чай.

— Ну что вы, папа. Дайте… — засуетился было я, но он отстранил меня.

— Ты — гость, я — хозяин. — Подал тарелку с едой. — Как мама? Все еще в Анапе? Не болеет?

Я рассказал о ней, сообщил, что собирается переехать в Киев.

— Передавай привет. Пусть бережет себя… — Потом он предложил чем-либо мне помочь, но я отказался, ответил, что с делами справляюсь сам.

— Ну, как знаешь. А то не стесняйся!

Разговор мы продолжили в его кабинете. Светлый, с книжными полками, удобными креслами, кабинет был любимым местом отца. Здесь он работал или подолгу вел беседу, дымя сигаретой.

На этот раз я не почувствовал обычного уюта. На табуретах сложены папки с завязанными тесемочками. У стола в корзине ворох клочков бумаги. Любимое им конское седло на подставке, на котором он часто восседал, задвинуто в дальний угол. Заметив мое удивление, с виноватой улыбкой произнес:

— Решил, пока один, разобрать бумаги. — Тяжело вздохнув, продолжил: — Всему, Виктор, есть конец. Всему.

Он перевел взгляд на стол. На нем, с обвисшими краями, лежала карта с изображением обстановки и динамики какой-то фронтовой операции. Отец любил работать с картой: что-то на ней высчитывал, размышлял.

— И на этот раз на карте лежала коробка с карандашами «Тактика», командирская линейка, лупа для чтения мелких шрифтов, этот вот циркуль, — Виктор Константинович указал на измеритель, который я держал в руках.

— Бери, сын, все это. Тебе как офицеру пригодится. А мне уже ни к чему, — сказал он негромко. В его голосе слышалась отрешенность. Я хотел было отказаться, но, взглянув в его глаза, без привычного живого блеска, понял его.

— Бери, — негромко произнес он и сухой длиннопалой ладонью подвинул ко мне все, что предлагал.

— Вот так и попали ко мне фронтовые вещи отца, — заключил Виктор Константинович. — А ржавчину, что на иглах измерителя, снять проще простого. Наждачкой следует зачистить.




ТЯЖКИЕ РАЗДУМЬЯ


Оценивая блестящие способности комкора Рокоссовского, командующий Юго-Западным направлением рекомендовал направить его на Западный фронт, против главной группировки врага.

Не задерживаясь в штабе Юго-Западного фронта, Константин Константинович поспешил на вызов в Москву. Глядя на ускользающий под колеса асфальт дороги, он вспоминал события минувших трех недель, тревожную, бесконечно долгую ночь на 22 июня. На плечи комкора тогда разом навалились десятки чрезвычайно важных дел.

Вспомнились первые бои под Луцком и Новоград-Волынском, где его 9-й механизированный корпус изрядно «пошерстил» немцев, нанес им немалые потери. Многие солдаты и командиры отличились в боях, удостоились правительственных наград. Четвертый орден Красного Знамени вручили и ему, командиру корпуса Рокоссовскому.

А потом пришло распоряжение Ставки о назначении его командующим армией на Западном фронте…

И опять одолевали тяжелые раздумья. Почему Красная Армия потерпела такое тяжелое поражение в начальный период войны? Почему наши главные силы не успели по реальным расчетам Генерального штаба вовремя развернуться и нанести контрудар, который бы остановил продвижение врага?

«Приходилось слышать и читать во многих трудах военного характера, издаваемых у нас в послеоктябрьский период, острую критику русского генералитета, в том числе и русского Генерального штаба, обвинявшихся в тупоумии, бездарности, самодурстве и прочем. Но, вспоминая начало первой мировой войны и изучая план русского Генерального штаба, составленный до ее начала, я убедился в обратном, — писал Рокоссовский. — Этот план был составлен именно с учетом всех реальных особенностей, могущих оказать то или иное влияние на сроки готовности, сосредоточения и развертывания главных сил. Им предусматривались сравнительные возможности России и Германии быстро отмобилизоваться и сосредоточить на границе свои главные силы…

Невольно возникал другой вопрос: ״Какой же план разработал и представил правительству наш Генеральный штаб? Да и имелся ли он вообще?..»»

Ранее Константин Константинович пытался узнать, где намечался рубеж развертывания наших главных сил, предполагая, что этот рубеж совпадает с рубежом наших укрепленных районов, отнесенных на соответствующее расстояние от старой границы. Это было реально. Но мог ли этот рубеж сохранить свое назначение и в 1941 году? «Да, мог», — заключал он.

«Мы обязаны были сохранять и усиливать, а не разрушать наши УРы по старой границе. Неуместной, думаю, явилась затея строительства новых УРов на самой границе на глазах у немцев. Кроме того, что допускалось грубейшее нарушение существующих по этому вопросу инструкций, сама по себе общая обстановка к весне 1941 года подсказывала, что мы не успеем построить эти укрепления. Только слепой мог этого не видеть. Священным долгом Генерального штаба было доказать такую очевидность правительству и отстоять предложения… То, что произошло 22 июня, не предусматривалось никакими планами, поэтому войска были захвачены врасплох в полном смысле этого слова. Роль командования округа (Киевского Особого. —А. К.) свелась к тому, что оно слепо выполняло устаревшие и не соответствующие сложившейся на фронте и быстро менявшейся обстановке директивы Генерального штаба и Ставки. Оно последовательно, нервозно и безответственно, а главное, без пользы пыталось наложить на бреши от ударов главной группировки врага непрочные «пластыри», то есть неподготовленные соединения и части. Между тем заранее знаю, что такими «пластырями» остановить противника нельзя: не позволяли ни время, ни обстановка, ни собственные возможности».

Вспоминая в дороге все, что пришлось увидеть, узнать и ощутить в первые недели войны, он никак не мог разобраться, что же происходит. Почему, предвидя войну, допустили такую неразбериху?

По пути в Москву Константин Константинович узнал, что и на Западном фронте также сложилась тяжелейшая обстановка, что немцы уже на подходе к Смоленску.

Командующего Западным фронтом генерала армии Павлова Рокоссовский знал. Когда-то тот был у него в подчинении: командовал полком в его дивизии. Было это в далеком 1930 году в Забайкалье. Командир полка Павлов звезд с неба не хватал. Достоинства его были невысоки. Теперь Константин Константинович делал вывод, что тот — «пара Кирпоносу, если даже не слабее его».

Более десяти лет Павлов командовал полком, прежде чем получил повышение. Летом 1936 года его направили в Испанию. По возвращении оттуда Героем Советского Союза он возглавил автобронетанковое управление РККА. В июне 1940 года стал командующим войсками Белорусского Особого военного округа, удостоившись звания генерала армии.

Стремительным был его взлет по служебной лестнице и таким же стремительным было падение. В Постановлении Государственного Комитета Обороны от 16 июля 1941 года указывалось: «Воздавая честь и славу отважным бойцам и командирам, Государственный Комитет Обороны считает вместе с тем необходимым, чтобы были приняты строжайшие меры против трусов, паникеров, дезертиров… Исходя из этого, Государственный Комитет Обороны, по представлению главнокомандующих и командующих фронтами и армиями, арестовал и предал суду военного трибунала за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций…», — далее следовали фамилии девяти высших должностных лиц, привлеченных к суду. Первым назван бывший командующий Западным фронтом генерал армии Павлов.

Его арестовал сам Мехлис. Назвав предателем, приказал сорвать петлицы, ордена. Вскоре всех привлеченных к суду расстреляли. Павлов командовал фронтом всего семь дней…

Из Постановления явствовало, что Павлова и его ближайших помощников наказали не за конкретные просчеты и отнюдь не в назидание другим. Постановление стало завесой, прикрывавшей совершенные руководством страны и, прежде всего, Сталиным ошибки. Советским людям внушали, что обрушившиеся на страну и армию неудачи произошли по вине отдельных генералов, но никак не кремлевского руководства.

В 1957 году Военная коллегия Верховного суда СССР установила, что к началу нападения Германии на СССР по независящим от осужденных причинам значительная часть войск Западного Особого военного округа находилась в стадии реорганизации и перевооружения. Уровень боевой подготовки был невысоким, значительная часть личного состава была призвана из запаса и пройти полный курс боевой подготовки не успела. Из создаваемых механизированных корпусов укомплектованным материальной частью был только один корпус. Военно-воздушные силы также находились в стадии перевооружения. Лишь 30 процентов самолетов было новой конструкции.

Генералу Рокоссовскому тогда рассказали о трагичной судьбе командующего военно-воздушными силами страны генерала Рычагова.

В кабинете Верховного Главнокомандующего шел разговор о безрадостном положении наших войск. Негромким голосом Сталин обратился к молодому генералу-авиатору:

— Меня беспокоит еще и то, товарищ Рычагов, что наша авиация несет поражение не только на земле, но и в воздухе? Почему такие потери?

Рычагов поднялся. Ему вспомнилась недавняя картина расстрела «мессершмиттами» наших бомбардировщиков, вспомнилась бронированная спинка в самолете, прикрывавшая летчика, следы на ней вражеских пуль.

— Так что вы скажете, товарищ Рычагов? — Сталин стоял рядом, держа у груди трубку. — Почему такие потери? Можете ли вы дать ответ?

Молчание становилось угрожающим.

— Могу, товарищ Сталин, — наконец произнес генерал. — Потери будут до тех пор, пока летчики не пересядут на современные самолеты. Ныне они летают на гробах…

Услышав это, Сталин отступил, молча уставился на летчика. Это был не просто ответ, в словах генерала прозвучал непозволительно дерзкий вызов. Подобного в разговоре со всевластным генсеком никто не смел допускать.

Сталин вонзил в генерала острый, пронизывающий взгляд разом пожелтевших глаз. И все увидели, как виски короткой стрижки тридцатилетнего генерал-лейтенанта вдруг засеребрились.

Его расстреляли осенью по распоряжению Берия в Куйбышеве. Вместе с ним генерал-полковника Штерна, генерал-лейтенанта, дважды Героя Советского Союза Смушкевича, командующего войсками Прибалтийского Особого военного округа генерал-полковника Локтионова. Всех причислили к «врагам народа». Чудом уцелел будущий маршал Мерецков. Все они позже были реабилитированы…

Заключая пересмотр дела командующего войсками Западного фронта генерала армии Павлова, Генеральный прокурор СССР в 1957 году писал: «При таких обстоятельствах следует признать, что прорыв гитлеровских. войск на фронте обороны Западного Особого военного округа произошел в силу неблагоприятно сложившейся для наших войск оперативно-тактической обстановки и не может быть инкриминирован Павлову и другим осужденным по настоящему делу как воинское преступление, поскольку это произошло по не зависящим от них причинам.

По данным Генерального штаба, осужденные Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков к исполнению своих служебных обязанностей, в том числе и за время военных действий, относились добросовестно, а все они характеризуются положительно.

Таким образом, дополнительной проверкой по делу установлено, что Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков были осуждены неосновательно…»

Все эти выводы будут объявлены через четырнадцать лет после гибели генералов. А в июле 1941 года генерал Рокоссовский имел свое заключение, которое он выскажет потом в рукописи будущей книги:

«Как на юго-западном направлении, так и на западном ни Генеральный штаб, ни командование Западного Особого военного округа не приняли кардинальных решений, диктуемых обстановкой с первого же дня войны для улучшения создавшегося крайне невыгодного положения, в котором оказались наши войска. Но там, как и в Западном, войск оказалось к началу войны меньше, чем в Киевском округе, то и противнику удалось сразу продвинуться на большую глубину, чем на Юго-Западном фронте».

И еще тревожило Константина Константиновича: не придется ли ему принять командование 4-й армией вместо расстрелянного генерала Коробкова?




НА ВОЛОКОЛАМСКОМ НАПРАВЛЕНИИ


По прибытии в Москву генерал Рокоссовский получил трудную, почти невыполнимую задачу: прикрыть смоленское направление, не допуская продвижения противника в сторону Вязьмы.

— Какие для этой задачи назначены войска? — спросил он и приготовил карандаш, чтобы записать соединения и части.

— Войск нет, — ответил генштабовец. — Ими будут те подразделения и части, которые сумеете задержать и подчинить по дороге от Москвы до Ярцева.

— Как? — вырвалось у него недоумение.

— Вот так, — последовал обескураживающий ответ. — Можем выделить в ваше распоряжение лишь группу офицеров на автомашинах, радиостанцию и два автомобиля с расчетами счетверенных пулеметов. На большее пока не рассчитывайте.

Это небольшое ядро получило в Генштабе громкое наименование — группа войск генерала Рокоссовского. Оно послужило основой для возникновения вскоре 16-й армии.

В сопровождении автомобиля Рокоссовский со счетверенной пулеметной установкой направился к Клину, где на его улицах шел бой. Там командующий попал под обстрел вражеских танков, пришлось по льду реки уходить от опасности. В грузовик с пулеметной установкой попал снаряд, и автомобиль запылал.

— Товарищ генерал, нужно отходить, — не скрыл опасения адъютант Жигреев.

— Где, Иван, мой автомат? — У командарма кроме пистолета ТТ был еще подаренный туляками автомат.

— Здесь он, — ответил адъютант, передавая оружие генералу.

— Ну, Сергей, теперь все зависит от тебя, — сказал тот водителю Мозжухину. — Жми на всю катушку!

Они вырвались буквально из-под немецких танков. Спасла ночная темень.

Сложившаяся на Западном фронте обстановка к 14 октября оказалась очень тяжелой. Окружив наши войска в районе Вязьмы, немецкие дивизии далее не встречали серьезного сопротивления. Московское направление было почти пустым. Войска Рокоссовского по сути стали единственной силой, которая могла оказать сопротивление. Но ее было явно недостаточно. Обстановка заставила выдвинуть на это направление курсантов Кремлевского училища.

Их нередко поднимали среди ночи на прочес местности. В последнее время все чаще стали пролетать над ними немецкие самолеты в сторону Москвы. Курсанты даже научились определять их по гулу моторов. Он у них тягучий, с надрывом, будто «юнкерсы» с последним усилием доставляют свой смертоносный груз. Они летали группами и в одиночку — выбрасывать диверсантов и разведчиков. И тогда поступала команда на их поимку.

На это раз ничто не предвещало тревоги. Убаюкивающе пропела труба сигналиста, и дневальные прокричали:

— Отбо-ой!.. Отбо-ой!

Лагерь постепенно затихал, погружался в сон. Лишь где-то в отдалении мерно продолжал стучать электрический движок. Ночь выдалась по-осеннему холодной. Пронизывающий ветер с разбойным посвистом озоровал в голых деревьях. С недалекого Сенежского озера, за которым теснились здания Солнечногорска, тянуло промозглостью.

Давно уже прошел срок пребывания в летних лагерях, пора было Кремлевскому училищу быть на зимних квартирах в Москве, но приказ на то не поступал. Более того, училище перевели на штат стрелкового полка, и будущие лейтенанты большую часть времени находились в поле, повышая тактическую выучку.

Среди ночи начальнику училища позвонили из Генштаба.

— Училище по тревоге вывести в полном вооружении в район Волоколамска. Утром 7 октября доложить о выполнении приказа. И еще запомните, полковник Младенцев, у Волоколамска наших войск нет, там пустота. Не рассчитывайте и на тех, кто находился впереди: они окружены, зажаты в плотное кольцо. Полк поступает в распоряжение генерала Рокоссовского.

Участник недавней финской войны, полковник Младенцев понял всю серьезность и ответственность предстоящей задачи.

И вот на плацу выстроились коробки четырех батальонов. Курсанты в полном боевом снаряжении. В подсумках обоймы с боевыми патронами, на поясном ремне гранаты и зачехленные лопатки, за спиной ранцы с неприкосновенным запасом.

К строю выходит начальник училища, молча обходит его, вглядывается в безусые лица парней, словно оценивая достоинства каждого.

— Товарищи курсанты! — произнес он, привычно откашлявшись в кулак. — Озверевший враг рвется к сердцу нашей родины Москве. Мы должны стать на его пути, защитить родную столицу. Вам предстоит трудный экзамен, но не в стенах училища, а на поле боя. Ваша подготовка, способность стать офицером будет определяться умением действовать в сражении. Знаю, что у вас припасены лейтенантские знаки, как вы их называете, кубари. Но прежде чем закрепить их в петлицах, вам предстоит серьезный бой…

До места назначения почти девяносто километров, пройти такое расстояние в назначенный срок, казалось, выше человеческих сил. Особенно тяжело было идти во вторую ночь. Многие впадали в сон и, забывшись, привычно вышагивали в забытьи.

Наконец полк достиг назначенного места. Местные жители там уже оборудовали позиции. Начальник укрепрайона генерал-лейтенант Рокоссовский приказал полку занять рубеж. Предупредил, что ни справа, ни слева войск нет, надеяться не на кого.

Только через три дня подошла 316-я стрелковая дивизия генерала Панфилова, а вскоре и кавалеристы генерала Доватора. И завязались тяжелые, кровопролитные бои. В них отличились легендарные панфиловцы, отважные конники генерала Доватора и Плиева. Отойдя к реке Лама, курсанты в течение месяца отбивали вражеские атаки.

13 октября на позицию 10-й роты, в которой числился ростовчанин Аркадий Панферов, перешли в наступление три танка, семь бронемашин и взвод немецких мотоциклистов.

— Не стрелять! Подпустить ближе! — послышалась команда.

Прицельным огнем курсанты разделались вначале с мотоциклистами и автоматчиками, а потом, когда танки и бронемашины достигли траншеи, забросали их гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Удалось не только отразить атаку врага, но и захватить пленных.

Но последовала новая атака. На этот раз силы врага были большими. Подоспевшие артиллеристы открыли по ним огонь, но орудий было недостаточно, и вскоре танки ворвались на позиции роты. Один прошел через окоп, где находились Аркадий Панферов и его помощник Русанов. Под тяжестью машины земля обвалилась, и курсантов засыпало землей.

— Гранатой его! — не растерялся наводчик, и Русанов метнул в танк гранату.

Аркадий схватил бутылку с горючкой и бросил ее туда же, целясь в корму, где находился двигатель. И на броне вдруг заплясали язычки огня, а затем всплеснулось пламя.

С лязгом откинулась крышка танка, показались немецкие танкисты.

— Бей их, Аркадий! Бей гадов! — закричал Русанов, подавая снаряженный патронами диск.

И Панферов бил по врагу очередями…

Трудная обстановка создалась в эти дни и в Москве. В связи с возникшей угрозой для нее было введено осадное положение. 15 октября Государственный Комитет Обороны принял решение об эвакуации столицы и постановил:

«1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев.

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, также правительство во главе с заместителем Председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря но обстановке).

3. Немедленно эвакуироваться органам Наркомата Обороны и Наркомвоенмора в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба — в г. Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы поручить… произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также всего электрооборудования метро…»

Утром 16 октября в Москве начали закрываться заводы и фабрики. Толпы людей потянулись на восток, запрудив горьковское шоссе. Тут были автомобили различных столичных учреждений, повозки, тягачи. Все катилось на восток. Железная дорога с трудом справлялась с эвакуацией важнейших заводов в Сибирь и за Волгу.

Начальник столичного гарнизона генерал Артемьев призывал: «Нужно быть готовым к тому, что улицы Москвы могут стать местом жарких боев, штыковых атак, рукопашных схваток с врагом.

Это значит, что каждая улица уже сейчас должна приобрести боевой облик, каждый дом должен стать укреплением, каждое окно — огневой точкой и каждый житель Москвы — солдатом…

Все те, в ком бьется честное сердце советского гражданина, выйдут на уличный бой с ненавистным врагом…

Население города Москвы вместе со всей Красной Армией уже сейчас должно подготовиться к борьбе не только с вражеской пехотой, но с вражескими танками…»

А в это время курсанты Кремлевского училища, действуя в составе 16-й армии генерала Рокоссовского, продолжали удерживать рубеж. Противник создал здесь ударную группировку из четырех полнокровных танковых и пехотных дивизий и беспрерывно атаковал.

Как позже вспоминал маршал Рокоссовский, «гитлеровцы вводили в бой сильные группы по 30–50 танков, сопровождаемые густыми цепями пехоты и поддерживаемые огнем и бомбардировкой с воздуха… Большие потери вынуждали врага вводить в бой новые и новые силы».

Поутру 16 ноября на позицию 10-й роты прибыл полковник Младенцев, приказал ротному командиру собрать в лощинке курсантов. Предупредил, чтобы спешили, дорога каждая минута.

Перед полковником стояло поредевшее подразделение. Был здесь и Панферов. Теперь он числился стрелком. Три дня назад во время налета авиации неподалеку от их позиции разорвалась бомба. Осколок размером в ладонь угодил в пулемет, искорежил его, сделал совершенно непригодным. Пришлось взять в руки не очень надежную самозарядную винтовку.

Полковник оглядел собравшихся курсантов, сдержав вздох, произнес:

— Свой лейтенантский экзамен вы сдали успешно и потому приказом Верховного Главнокомандующего всем вам присвоено первичное офицерское звание лейтенант. Можете крепить на петлицы кубари.

Курсанты прикрепили командирские знаки. Разглядывая друг друга, не скрывали победной радости, безобидно острили. Парней переполняло чувство гордости, сознание выполненного ими долга, непоколебимая уверенность в успехе предстоящего боя.

А он через час начался. Вначале налетели самолеты. Они выныривали из тяжелых осенних облаков, стремительно пикировали на цель и, сбросив свой груз, круто взмывали, чтобы снова обрушить на защитников бомбы.

Аркадий видел, как неподалеку от него, сидя на корточках, припал к стене траншеи Русанов. За ним лежал ничком на дне траншеи отделенный командир, всегда шумливый Волошин.

Потом ударила немецкая артиллерия. И Волошин приказал Аркадию подняться и наблюдать за полем боя. И он, теперь лейтенант, не посмел не выполнить приказ вчерашнего сержанта. Поднявшись, увидел как в сотне метров правей от него стреляла пушка в сторону немцев. «Ну, храбрецы!» — отметил Аркадий про себя.

В грохоте пальбы и разрывов он вдруг услышал незнакомые надрывные звуки, напоминавшие рев животного. Потом, став ротным командиром, он десятки раз будет его слышать и на себе испытывать силу немецких шестиствольных минометов, прозванных «ишаками». Теперь же рев вызвал у него настороженное любопытство. Он даже подался из окопа. И увидел, как у недалекого орудия заплясали огненные всплески, взметнулись комья земли, заклубился сизый дым. Орудие смолкло.

И тут же проскрипело и пророкотало снова. Аркадий услышал зловеще нарастающий свист. Он оборвался близким, совсем близким взрывом, какая-то сила ударила в него, выбросила из траншеи, и пронизавшая тело боль сменилась беспамятством.

Он пришел в себя, когда услышал далекий незнакомый голос:

— Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант… Вы живы?

Ему показалось, что это голос Володьки Русанова. Он хотел ответить и не мог. Не знал он, что его боевой товарищ лежит бездыханный неподалеку.

— Сейчас, миленький… Потерпи.

Проворные и сильные руки рванули полу шинели. Током пронзила боль.

Он не помнил, как женщина-санинструктор, взвалив его на себя, ползла по заснеженному полю, как, добравшись до лощины, они скатились по склону, где находились спасительные сани-розвальни.

Он пришел в себя, когда лежал на этих санях и пахучее сено, словно иголками, кололо лицо. Два человека с казачьими кубанками на голове ощупывали ногу. «Доваторцы», — отметил он.

— Ногу надо спасать, — сказал один.

Второй, не спрашивая, ножом распорол добротный яловый сапог, выбросил окровавленную портянку. Потом стащил с головы Аркадия шерстяной подшлемник и обмотал им ногу вместо портянки.

— Вези! — приказал ездовому.

Еще он помнил, как оказался в теплой избе, и врач в белом окровавленном халате поднес ему почти полстакана спирта.

— На-ка, выпей, согрейся. И начнем оперировать.

Он выпил, заснул, и хирург приступил к делу. В бедре обнаружили пять осколков. Вначале вытащили большой, тот, что перешиб кость, а потом еще три — поменьше. А до последнего так и не добрались…

Там, где сражались отважные курсанты, есть ныне братская могила. Лежат в ней семьсот воинов.

— А сколько же было курсантов в полку? — спросил я участника тех боев полковника Панферова.

— Тысяча триста, — ответил он…




«СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!»?


Под Москвой генерал Рокоссовский приобрел опыт руководства войсками в условиях превосходства сил противника, овладел умением добиваться в труднейших условиях намеченной цели. Все это позже дало ему право на оценку руководства войсками Ставкой и Генеральным штабом. Конечно же, цензура не допустила на страницы будущей книги эти «крамольные» высказывания, однако пришло время о них сказать.

Так, сомнительным по своей целесообразности, на взгляд маршала, являлось громогласное требование «Стоять насмерть!» Казалось, оно призывало воинов к отчаянному сопротивлению, даже самопожертвованию во имя защиты родной столицы, Родины. На самом же деле оно влекло за собой серьезные последствия — окружение боевых соединений, способных к активным действиям.

Вот что писал по этому поводу маршал Рокоссовский в рукописи и что не было опубликовано в книге:

«Всем памятны действия русских войск под командованием таких полководцев, как Барклай-де-Толли и Кутузов в 1812 году. А ведь как один, так и другой тоже могли дать приказ войскам «стоять насмерть» (что особенно нравилось у нас и чем стали хвастаться некоторые полководцы!). Но этого они не сделали, и не потому, что сомневались в стойкости вверенных им войск. Нет, не потому. В людях они были уверены. Все дело в том, что они мудро учитывали неравенство сторон и понимали: умирать если и надо, то с толком. Главное же — подравнять силы и создать более выгодное положение. Поэтому, не ввязываясь в решительное сражение, отводили войска в глубь страны.

Сражение у Бородина, данное Кутузовым, явилось пробой: не пора ли нанести врагу решительный удар? Но, убедившись в том, что противник еще крепок и что имевшихся к этому времени собственных сил еще не достаточно для подобной схватки, Кутузов принял решение на отход с оставлением даже Москвы.

В течение первых дней Великой Отечественной войны определилось, что приграничное сражение нами проиграно. Остановить противника представлялось возможным лишь где-то в глубине, сосредоточив для этого необходимые силы путем отвода соединений, сохранивших свою боеспособность или еще не участвовавших в сражении, а также подходивших из глубины по плану развертывания.

Войскам, ввязавшимся в бой с наседавшим противником, следовало поставить задачу: применяя подвижную оборону, отходить под давлением врага от рубежа к рубежу, замедляя этим его продвижение. Такое решение соответствовало бы сложившейся обстановке на фронте. И если бы оно было принято Генеральным штабом и командующими фронтами, то совершенно иначе протекала бы война и мы бы избежали тех огромных потерь, людских, материальных, которые понесли в начальный период фашистской агрессии».

Так, ссылаясь на опыт Отечественной войны 1812 года и полководческую деятельность выдающихся военачальников того времени, маршал Рокоссовский ставит под сомнение правильность ведения военных действий Верховным Главнокомандующим и Генеральным штабом.

В период работы над рукописью, когда еще замалчивались ошибки и недостатки в руководстве войной и в ходу были ура-патриотические высказывания многих мемуаристов, это был смелый шаг со стороны автора «Солдатского долга».

Подтверждая сказанное, маршал Рокоссовский писал:

«Враг еще был сильнее, маневреннее нас и по-прежнему удерживал инициативу в своих руках. Поэтому крайне необходимым являлось предусмотреть организацию вынужденного отхода обороняющихся войск под давлением превосходящего противника.

Следует заметить, что ни Верховное Главнокомандование, ни многие командующие фронтами не учитывали это обстоятельство, что являлось крупной ошибкой. В войска продолжали поступать громкие, трескучие директивы, не учитывающие реальность их выполнения. Они служили поводом для неоправданных потерь, а также причиной того, что фронты то на одном, то на другом направлении откатывались назад».

Такие документы, продолжал анализировать Константин Константинович, не соответствовали обстановке, нередко в них излагалось желание, не подкрепленное возможностями войск.

Причиной же появления таких документов являлось стремление военачальников оградить себя от возможных неприятностей. В случае чего можно было обвинить войска, якобы не умевшие выполнить приказ.

«Сколько горя приносили войскам эти «волевые» приказы, сколько неоправданных потерь было понесено! — горестно замечал маршал. И, подводя итог сказанному, писал: — Стоять насмерть и умереть нужно с умом, только тогда, когда этим достигается важная цель, лишь в том случае, если она, смерть немногих, предотвращая гибель большинства, обеспечивает общий успех».

Именно тогда по этой причине произошел конфликт между Рокоссовским и командующим Западным фронтом Жуковым.

Части 16-й армии отражали яростные удары превосходящих сил противника, группировка которого состояла из четырех полнокровных танковых и пехотных дивизий. Положение в армии усугублялось еще и тем, что в глубине нашей обороны не было резервов, которые смогли бы задержать танки и пехоту в случае их прорыва. Войска армии несли большие потери.

Оценив обстановку, Рокоссовский пришел к выводу о целесообразности занять находящийся в тылу выгодный рубеж, использовать Истринское водохранилище как серьезную преграду для наступающих. Свой замысел он доложил командующему фронтом генералу Жукову и просил дать разрешение на занятие намеченного рубежа. Тот молча выслушал и ответил решительным отказом.

— С рубежа не отходить. Стоять насмерть.

— Но ведь обстановка позволяет поступить именно так.

— Об отводе войск не может быть и речи.

Константин Константинович не знал, что накануне между Жуковым и Сталиным состоялся серьезный разговор.

— Скажите, товарищ Жуков, вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас с болью в душе. Говорите честно.

Стоявший у карты Георгий Константинович оторвал от нее взгляд и произнес:

— Москву, конечно, мы удержим. Врагу не отдадим.

Это было своего рода обещание, клятва, невыполнение которой могло стоить головы. Жуков принимал все меры, чтобы выполнить данное им слово…

Рокоссовский об этом разговоре не знал, и когда Жуков уехал, он телеграфировал свою просьбу об отводе начальнику Генерального штаба. Маршал Шапошников ответил, что предложение целесообразное и он его санкционирует.

Распоряжение командарма не успело дойти до войск, как поступила грозная телеграмма: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков».

Такого ответа Константин Константинович никак не ожидал. Еще раз прочитал телеграмму и задумался. Мысленно поставил себя на место Жукова.

«Сейчас на плечи этого человека легла тяжелейшая задача — отстоять Москву. Может быть в частности он не прав, но прав в главном: нельзя отступать ни на шаг. Обстоятельства чрезвычайны и требуют чрезвычайных мер. Он приказывает стоять насмерть, — значит будем делать так. В этом залог успеха».

И командарм распорядился: «Приказ об отводе войск отменить. Занять прежние позиции и с них — ни шагу назад!»

Этот конфликт не изменил их отношений. Они по-прежнему с уважением относились друг к другу.

В конце ноября обстановка в полосе 16-й армии обострилась до предела. Противник овладел Рогачевым, Красной Поляной, завязал бои за Лобню. Отсюда в ясные дни видна Москва. Используя успех, немцы начали подтягивать дальнобойные орудия, чтобы начать обстрел столицы.

Ночью последовал звонок из Ставки: «Сделать все возможное, чтобы ликвидировать угрозу! Нельзя допустить выхода немецких танков к каналу Москва — Волга!» А до канала рукой подать. Один рывок — и танки достигнут его берега. Резервов нет. Артиллерии тоже.

«Продержитесь до утра. Поможем», — обещала Ставка.

На счастье, удалось перехватить на марше два стрелковых батальона и артиллерийский полк. Утром прибыла обещанная помощь — два артиллерийских полка и три дивизии «катюш».

— Без промедления занять огневые позиции! — приказал командарм. — Подготовить огонь по Красной Поляне.

Мощью артиллерии удалось сорвать атаку врага.




СУХИНИЧИ


Под Москвой генерал Рокоссовский приобрел и полководческий авторитет. Подтверждением тому операция, связанная с овладением городом Сухиничи.

Далеко за полночь начальник штаба генерал Соколовский принес на подпись командующему оперативную сводку. С военной лаконичностью в ней перечислялись основные события за день. Включая в себя десять армий, Западный фронт занимал огромную территорию. На северо-западе, на волоколамском направлении, действовала 16-я армия Рокоссовского, а на юге 10-я армия генерала Голикова безуспешно рвалась к небольшому городу Сухиничи, что в Калужской области. Между ними более полтысячи верст. Пока операторы обзвонили штабы, приняли донесения да свели их в единый документ, прошло полночи.

Хмурясь, командующий надел очки, стал читать.

— А «десятка» по-прежнему топчется, — проговорил недовольно. — Пусть завтра Голиков утром мне позвонит. Я поговорю.

Начальник штаба сделал в своей книжке пометку.

Подписав документ, командующий в сопровождении адъютанта направился по длинному коридору на выход. Два сержанта из охраны схватили автоматы, опережая, сбежали по ступеням.

Дорога к коттеджу тянулась по невысокому косогору вдоль схваченного льдом пруда. Впереди шли сержанты, рядом с командующим светил фонариком адъютант, направляя луч на вытоптанную в снегу тропку.

— Стой! Кто идет? — раздалось в морозной ночи, когда они приблизились к темневшему глыбой коттеджу. От веранды отделилась фигура часового.

Здесь находился вспомогательный узел связи командующего. Комнаты его и адъютанта — наверху, куда они поднялись по неширокой деревянной лестнице.

Когда-то этот каменный коттедж, как и другие ближние строения, принадлежал помещице Власовой. И потому ее вотчину народ прозвал коротко: Власихой. После революции затерявшаяся в лесном массиве деревенька разрослась и стала называться именем расположенной невдалеке железнодорожной станции Перхушково.

Было четыре часа, когда адъютант разбудил генерала:

— Вас просят к аппарату. Кажется, сам Верховный!

— Почему, товарищ Жуков, — послышался голос с грузинским акцентом, — ваше левофланговое хозяйство не продвигается? Может, Голиков не в состоянии решить задачу? Помогите ему. Или направьте туда другого генерала, способного выполнить приказ. Подумайте и завтра доложите.

— Ясно. Меры незамедлительно приму!..

— Поступайте, как находите нужным, но к первому февраля Сухиничи взять! — и в трубке сухо щелкнуло.

Остаток ночи командующий вместе с начальником штаба генералом Соколовским провел над картой. Утром к ним присоединился член военного совета Булганин.

Потом был жесткий разговор Жукова с генералом Голиковым. Его 10-я армия была наиболее боеспособной, однако ей пришлось действовать против частей немецкой танковой армии Гудериана. Выбив противника из-под Тулы, части «десятки» подошли к Сухиничам, блокировали в них гарнизон, но сделать большего не смогли. Немцы сопротивлялись с упорством обреченных, нанося наступающим существенный урон.

Небольшой городок Сухиничи обратил на себя внимание и самого Гитлера. Раздосадованный бегством от Тулы танковой армии, считавшейся одной из сильнейших в рейхе, он вызвал генерала Гудериана в свою ставку «Вольфшанце». Его доставили специальным самолетом.

— Почему вы позорно бежали от Тулы?

— Этого не случилось бы, мой фюрер, если бы раньше позволено было отвести армию, — отвечал генерал.

— И куда вы собирались ее отвести?

— На тыловой рубеж, всего в 50 километрах.

— Что — там не холодно, генерал? И вы смогли бы тогда вывести тяжелое вооружение?

— Без горючего я бы и там не сделал этого, — Гудериан отличался дерзким характером.

— Значит, вы собирались и в том случае оставить его русским? Как же вы собирались воевать дальше?

— Нужно спасать армию даже без вооружения!

— Итак, вы собирались бежать до Германии?

— Но у нас не было выбора…

— Вон из армии! — ударив кулаком о стол, Гитлер указал Гудериану на дверь.

От его преемника он потребовал безусловного удержания Сухиничей. И тот теперь делал все возможное, чтобы выполнить приказ фюрера.

Город, являясь узлом железных и шоссейных дорог, был важен для немецких войск. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Клюге создал крупную группировку для нанесения контрударов по наступающим.

О событиях в те дни у Сухиничей начальник штаба сухопутных войск Германии генерал Гальдер записал в своем дневнике:

«8 января 1942 года. Очень трудный день. Развитие прорыва противника у Сухиничей на запад начинает становиться для Клюге невыносимым…

9 января. В районе прорыва под Сухиничами противник продолжает развивать наступление в западном направлении.

11 января. Гитлер принял решение: предпринять наступление на Сухиничи. Указание Гитлера: прежде всего удерживать Сухиничи…

15 января. В районе мешка под Сухиничами противник усиливается, главный удар он наносит в северном направлении…

16 января. Противник развивает наступление через бреши в районе Сухиничей…

24 января. Южней Сухиничей обстановка напряжена в связи с наступлением противника… И радость: зато мы наносим удар в северном направлении и освободили Сухиничи…

28 января. Обнаружились разногласия по вопросу о том, удерживать или оставить Сухиничи. Фюрер требует удержания этого пункта… Выясняется, что действительно Сухиничи хотели снова сдать. Отдал контрприказ, надеюсь, не поздно».

Такое внимание немецкого высшего командования вызвала обстановка у городка Калужской области.

— Ясно одно: 10-я армия не сможет снова овладеть Сухиничами, — сказал Жуков, не отводя взгляда от распластанной перед ним карты. — А Верховный требует к 1 февраля город взять. Что предлагаете? — Соколовский и Булганин замялись. — Тогда я скажу…

Со свойственной ему краткостью и уверенностью Жуков стал излагать план. Поясняя сказанное, рука с карандашом чертила на карте решительные стрелы, предвосхищая маневр войск.

Искушенный в военном искусстве, генерал Соколовский слушал начальника, не смея его прервать. Булганин привычно склонил голову, скрывая свою некомпетентность за каменно-непроницаемым лицом.

— Ну что? Принимается ли решение? — наконец спросил Жуков, бросая на карту карандаш.

— Я — за, — ответил начальник штаба.

— Полагаю, что предложение целесообразно, — процедил член военного совета.

— А коли так, то не будем терять времени. Василий Данилович, срочно к аппарату командарма-16…

Вскоре дежурный по связи доложил, что командующий 16-й армии у аппарата.

— Генерал Рокоссовский, в соответствии с приказом Ставки вам предстоит возглавить операцию по взятию Сухиничей. Приезжайте ко мне, введу в курс дела.

— Понятно. Каким я располагаю временем?

— Ставка требует к решению задачи приступить немедленно. К первому февраля я обязан доложить Верховному об исполнении. — Стукнув пальцем по трубке, Жуков спросил: — Генерал Рокоссовский, вы слышите меня? Поняли, что я сказал?

— Слышу. Но для выполнения приказа я не располагаю необходимым. Для передислокации армии в район предстоящей операции нужен транспорт, его у меня нет. Потребуется не менее двухсот грузовиков и еще с десяток железнодорожных эшелонов.

— Стой! Стой! Никаких эшелонов! Понял? Выезжаешь на место через Москву только со своим штабом и связью. Только! Трех автобусов тебе хватит. Да два броневичка возьмешь для охраны. В твое полное распоряжение поступают все соединения, командование и штаб 10-й армии. На плечи этой армии и ляжет вся тяжесть проведения операции, она действует недавно и еще не растеряла всех своих резервов.

— Но для решения поставленной задачи выделенных сил явно недостаточно, необходимо их усиление…

— Справишься и так! — отрубил Жуков. Но прибавил: — Смогу помочь только артиллерией резерва Главного командования. Главная твоя задача — Сухиничи. Город вернуть! Выезжай сегодня!

Штабную колонну прямиком к Калуге повел начальник штаба армии генерал Малинин, а командарм и член военного совета дивизионный комиссар Лобачев поспешили в штаб фронта, в Перхушково. Их встретил генерал Соколовский.

— Вот карта, изучайте обстановку. Сейчас должен подъехать и Георгий Константинович.

Вскоре он появился.

— Ну что, Костя, изучил обстановку?

— Где участок армии? Какой состав?

— Участок протяженностью в шестьдесят километров против Сухиничей. Вот здесь, — командующий карандашом сделал отметки на карте. — В армию войдут четыре дивизии из 10-й армии…

По лицу Рокоссовского скользнула тень сомнения.

— Что такое? — насторожился Жуков. — Высказывайся!

— Не пойму — для чего нужен маневр? Там же есть генералы, которые и без меня смогут решить задачу.

— Смогут, — согласился Жуков. — Но надо там быть тебе. Именно тебе.

— И еще: почему в новую 16-ю армию включены только дивизии 10-й армии? Они немцам известны. Желательно включить хотя бы одну из тех, что находились на волоколамском направлении, в моей армии.

— Резон, — согласился Жуков. — Какую предлагаешь?

— 11-ю гвардейскую генерала Чернышева.

— Товарищ Соколовский, сегодня же дать распоряжение на передислокацию ее к Сухиничам. Используйте железную дорогу и автотранспорт, — приказал он начальнику штаба. — А ты, Костя, сделай так, чтобы по прибытии дивизии немцы смогли ее «засветить», узнать о ней.

«Зачем? — хотел было спросить Рокоссовский, но ответ пришел сам собой: — Немцы должны принять этот маневр за подход к Сухиничам целой армии! Должны поверить!»

Прощаясь, Жуков предупредил:

— Готовность к атаке — пять ноль-ноль 29 января.

Из Перхушкова Константин Константинович поспешил к назначенному месту, поглощенный мыслями о предстоящей операции. «Почему вдруг его, командующего, ближайших помощников, штаб направляют с правого фланга на левый, за полтысячи верст, а выпестованные им дивизии и полки оставляют на месте, переподчиняют другой армии? Что за нужда? И почему теперь он должен создавать новую армию и с ней наступать?»

Временами он раскрывал большой планшет, под целлулоидом которого находилась карта района предстоящих действий. Вглядывался в вычерченные скобки, стрелы, пунктиры, овалы позиций, пытаясь представить за ними боевые порядки подчиненных войск. И уже рождались, пока еще вчерне, план наступления и варианты использования стрелковых полков, артиллерии, танков, которые обещали ему направить…

Штаб разместился в небольшой заснеженной деревушке, и деятельный его начальник генерал Малинин уже орудовал в полную силу. Командарм его застал, когда он отчитывал начальника связи.

— Понимаете, товарищ командующий, подчиненные этого подполковника уже распространили весть о прибытии нашей армии. И даже указали ваше имя: «Рокоссовский приехал!» За это можно отдать под трибунал! Судить за разглашение военной тайны!

— Наши связисты не говорили, они предупреждены, — пробовал оправдаться подполковник. — Мы только еще прибыли, а местные телефонисты о том уже знали. Я сам этому свидетель, товарищ генерал. Да разве от солдатского телеграфа правду скроешь!

— Хорошо, будем считать инцидент исчерпанным, — примирительным тоном произнес командующий. Этот разговор привел его к мысли: «А что, если прибытие армии подтвердить в радио- и телефонных разговорах? Пусть противник полагает, что сюда пришла целая армия».

Имя Рокоссовского и мощь его 16-й армии были немцам хорошо известны. О генерале не раз упоминалось в сводках Совинформбюро. А недавно его и Жукова портреты были помещены в центральной прессе. Журналисты называли их большими мастерами военного дела.

Предложенный командармом план введения противника в заблуждение приняли. И полетели по телефонным линиям и радиоволнам сообщения с упоминанием имени командующего 16-й армии Рокоссовского, называли номера частей и их командиров. Немецкая разведка подслушивала, доносила своему командованию, а оно делало выводы. «Высветила» разведка и новую, прибывшую из-под Волоколамска 11-ю гвардейскую дивизию.

— Время штурма Сухиничей остается прежним, — подтвердил Жуков. — Никакой отсрочки!

И в оставшиеся дни в 16-й армии шла деятельная подготовка. Осложнял работу снег. Местами он доходил до пояса пехотинцам, затруднял движение танкам, артиллерии, буксовали автомобили. Он был столь глубок, что летчик с подбитого немецкого самолета, не раскрыв парашюта, упал в овраг и остался цел.

В ночь на 29 января гвардейцы 11-й дивизии скрытно выдвинулись вперед, к окраине города. Туда же на руках выкатили орудия сопровождения. Изготовились и танкисты, чтобы поддержать атаку стрелков. В ближайших укрытиях заняла огневые позиции артиллерия. Перед рассветом на передовой командный пункт прибыл Рокоссовский. Сюда он добирался на крестьянских розвальнях.

Генерал Малинин доложил о полной готовности и о том, что артиллерия через полчаса откроет огонь.

И тут зазвонил телефон из гвардейской дивизии. Генерал Чернышев:

— Прошу командарма. Срочное дело!

Сдерживая волнение, комдив доложил: к нему доставили местного жителя, тот заявил, что немцы ночью ушли.

— Куда ушли? Объясните толком.

— Ушли из города. Ни одного фрица не осталось!

— Не может того быть!

— Я сам не верил, товарищ командарм. Но это так. О том же сообщила и разведка…

Прежде чем направиться в дивизию, Константин Константинович предупредил генерала Малинина:

— До полного выяснения обстановки в штаб фронта не звонить! Прежде сам проверю.

Захватив рацию, командарм выехал в город. Там было все так, как докладывал комдив: ни одного немца. Передовой же полк уже на противоположной окраине.

— Связывайтесь со штабом фронта, — приказал Рокоссовский. — Просите к аппарату ноль-первого.

— Слушаю, — послышался вскоре голос Жукова.

— Докладываю: немцы без боя покинули Сухиничи.

— Не может того быть! Проверь лично! Ты же понимаешь, что придется докладывать самому Верховному.

— Уже проверил. Говорю из самих Сухиничей.

— Ну если так… Сейчас доложу об этом в Ставку… Постой! А почему немцы покинули город?

— Об этом нужно их спросить…

Позже удалось узнать, что гарнизон города составляла полнокровная моторизованная дивизия генерала фон Гильса. Узнав о сосредоточении кроме частей 10-й, еще и 16-й армии, он настоял на выводе дивизии из города. «Иначе неминуемо окружение и наше полное уничтожение! Ведь прибыла армия самого Рокоссовского!»

Словом, предпринятый маневр удался. Потом участники назовут его в шутку дивертисментом, что в переводе с французского означает — «спектакль».

А в начале марта 1942 года Константин Константинович был тяжело ранен осколком снаряда, влетевшим в окно штаб-квартиры. Его спешно доставили в Москву, в госпиталь. Это было его третье ранение.




СТАЛИНГРАД


Рокоссовский находился в госпитале до мая. Не дождавшись окончательного выздоровления, выписался и поспешил в свою армию. И опять начались боевые будни.

А в июле последовал вызов в Ставку.

— Решено назначить вас командующим Брянским фронтом. Армию сдать генералу Баграмяну. Можете взять с собой необходимых помощников.

Константин Константинович назвал имена четверых: начальника штаба Малинина, командующего артиллерией Казакова, начальника автобронетанковых войск Орла и начальника связи Максименко.

Потом его принял Сталин. Прежде чем попрощаться, он распорядился пригласить прежнего командующего Брянским фронтом генерала Голикова.

— Почему у вас плохо шли дела? — спросил его Сталин.

— Мне мешал представитель Ставки Сусайков.

— Почему же вы об этом не доложили?

— Не осмеливался жаловаться на вашего представителя.

— Вы не решились снять трубку телефона и позвонить, и в результате провалили операцию. За это мы вас и снимаем.

Это был наглядный урок будущему командующему фронтом.

Брянский фронт прикрывал тульское и воронежское направления, и когда летом 1942 года немецкие войска перешли в наступление к Волге, его удары задержали продвижение врага. Бои здесь не имели решающего значения, но были упорными и тяжелыми. Особенно на воронежском направлении.

Имея превосходство в силах, противник сумел добиться успеха на сталинградском и ростовском направлениях. Они приобретали первостепенное значение. Особенно осложнилась обстановка на сталинградском направлении. Там противник форсировал Дон, вышел в междуречье Волги и Дона и завязал бои в самом Сталинграде.

В сентябре состоялся разговор по ВЧ Сталина с Рокоссовским.

— Вам не скучно на Брянском фронте? — словно бы между прочим спросил Верховный.

— Конечно, скучно.

— Я так и знал. Предлагаем вам принять командование фронтом под Сталинградом. Завтра вам быть в Москве.

— Надо спасать Сталинград, товарищ Рокоссовский. Берите с собой необходимых помощников и вылетайте побыстрей туда, — сказал ему Сталин.

Обстановка у Сталинграда оказалась сложной. Немцам удалось прорваться к северной окраине города, выйти к Волге. Возникла угроза перекрытия главной речной артерии страны. Командующий фронтом генерал Гордов не справился с возложенной на него задачей, и Ставка отстранила его от должности.

Еще совсем недавно, в июле, с Гордовым говорил Сталин: «Мы решили поручить вам ответственный пост, возглавить Сталинградский фронт». «Фронт?» — не ослышался ли он? Его, генерал-майора, только осенью принявшего армию, и сразу — командующим фронтом вместо маршала Тимошенко? Для Гордова предложение Сталина было полной неожиданностью. Он не знал, что ответить.

«Нужно твердой рукой навести в войсках революционный порядок. Мы очень на вас надеемся», — высказал Сталин решение.

И вот он, генерал Гордов, прокомандовав фронтом всего 19 дней, не оправдал надежд Верховного. Вместо него прибыл новый командующий, генерал-лейтенант Рокоссовский.

Вспоминая тот день, Константин Константинович писал:

«На этом участке шел напряженный бой. Третий день не удавалось выбить противника с удерживаемых позиций. Гордов явно нервничал, распекая по телефону всех абонентов вплоть до командующих армиями, причем в непростительно грубой форме. Не случайно командный состав фронта, о чем мне впоследствии довелось слышать, окрестил его управление «матерным»…

Объективно оценивая сложившуюся обстановку на этом участке, должен признать, что не в командовании заключалась неудача. Отсутствие необходимых сил и средств для успешного решения поставленной задачи исключало возможность ее выполнения. Усугубляла незавидное положение и непростительная поспешность Ставки в своих настойчивых требованиях, предъявляемых командующему фронтом, без учета сложившейся обстановки, сил и средств противника. Желание Ставки не соответствовало возможностям войск».

Итак, 30 сентября генерал Рокоссовский вступил в командование Сталинградским фронтом. А судьба Гордова была иной. Получив назначение на Западный фронт, он принял 33-ю, а затем 3-ю гвардейскую армию. Воевал успешно. Пятнадцать раз его имя отмечалось в приказах Верховного Главнокомандующего.

После войны его, командующего войсками Приволжского военного округа, избрали депутатом Верховного Совета СССР. И тогда он узнал об истинном положении народа. В разговоре со своим помощником он со свойственной ему прямотой сказал: «Тех, кто довел крестьянство до такого нищенского положения, надо судить! И как только народ терпит!» А потом Сталину направили справку о записанном разговоре генерала с женой. Не знали они об установленном на квартире подслушивающем устройстве. «Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все…» Генерала Гордова судили в августе 1950 года и на второй день после суда расстреляли…

Доложив о вступлении в командование войсками фронта, Константин Константинович обратился к находящимся при нем Маленкову и Жукову:

— А теперь прошу предоставить мне возможность самому командовать войсками фронта.

Подобные просьбы Жукову, заместителю Верховного Главнокомандующего, еще не приходилось выслушивать. Он хотел было резко отреагировать по своей привычке, но сдержался.

— Хочешь сказать, что нам здесь делать нечего? Хорошо. Мы сегодня же улетим. Командуй!

И оба покинули командный пункт.

Уже с первых дней новому командующему стала ясна обоснованность выводов Гордова. Тот утверждал, что рассчитывать на успех можно лишь тогда, когда наступательная операция тщательно подготовлена и обеспечена необходимыми средствами, конечно, в возможных пределах. Предпринятое новым командующим наступление с целью ликвидации прорвавшегося к Волге противника не увенчалось успехом.

«Принимавшие в нем участие войска понесли большие потери и вынуждены были перейти к обороне, — писал Рокоссовский. — Причина неудачи усматривалась в недостаточном количестве артиллерии и минометов, низкой обеспеченности боеприпасами, а самое основное — в плохой организации наступления.

Нажим сверху, не дававший возможности в указываемые сроки организовать боевые действия войск, приводил к спешке, неувязкам и неорганизованному вводу частей и соединений в бой. Погрешны в том были Ставка, Генеральный штаб и заместители Верховного Главнокомандующего, ну и неизбежно вынужденные «попадать им в тон» командующие фронтами и армиями».

Упоминая заместителей Верховного, автор рукописи имел в виду Жукова и Василевского. Последний являлся одновременно начальником Генерального штаба. В ответственные периоды военных действий начальник Генерального штаба обязан быть в штабе, а не в войсках. Нахождение в войсках вынуждает его отстаивать интересы того или иного фронта, а порой и армии, допуская при этом ошибки и промахи в решении главной задачи.

Имея возможность наблюдать в штабе соседнего Юго-Западного фронта за деятельностью Василевского и Ватутина, Рокоссовский позже напишет:

«Создавалось впечатление, что в роли командующего фронтом находится Василевский, который решал ряд серьезных вопросов, связанных с предстоящими действиями войск этого фронта, часто не советуясь с командующим. Ватутин же фактически выполнял роль даже не начальника штаба… Все те вопросы, которые я намеревался обсудить с Ватутиным, пришлось обговаривать с Василевским…»

Свою деятельность новый командующий начал с ознакомления с подчиненными войсками и их командирами. Вот как описывал первую встречу начальник штаба 21-й армии полковник Иванов:

«Дверь нашего штабного блиндажа широко распахнулась, и в помещение, ловко пригнувшись под притолокой, вошел генерал-лейтенант высокого роста, моложавый, по-юношески стройный, чисто выбритый, с двумя орденами Ленина и тремя Красного Знамени на левой стороне груди и золотистой ленточкой — знаком тяжелого ранения — на правой.

… Он с неподдельным дружелюбием поздоровался. Его довольно узкая с длинными, как у музыканта, пальцами ладонь полностью охватила мою руку. Первой в голову пришла мысль о полном физическом и нравственном совершенстве этого человека. Достаточно было окинуть взглядом его статную и изящную, несмотря на большой рост и широкие плечи, фигуру, а затем взглянуть в голубые глаза, искрившиеся умом, решимостью и добротой.

— Не обессудьте, скажите, сколько вам лет? — заговорил Рокоссовский с чуть заметным польским акцентом. — А воюете сколько?…»

В заключение беседы он сказал:

— Не сочтите это за праздное любопытство. В папке нерассмотренных дел лежало представление о присвоении вам генеральского звания. Я дал этому документу ход. Теперь вижу, что не ошибся…

И еще была встреча с командующим 66-й армией генерал-лейтенантом Малиновским.

Ранее Константин Константинович не был с ним знаком, предупредил и поехал на командный пункт армии. Там командарма не оказалось.

— Где же он? — не скрыл удивления Константин Константинович.

— Выехал в войска, — ответили ему.

— Ну что ж, тогда поедем туда.

На командном пункте дивизии Малиновского не оказалось, не было его и в полку, и в батальоне тоже.

— Генерал в роте, на той вот высоте. Только она простреливается! Будьте осторожны.

— Нам не привыкать, — Рокоссовский решил-таки командарма увидеть.

По ходу сообщения он прошел к подножью высоты, потом, согнувшись, как говорится, в три погибели, перебежал простреливаемый участок, по заплывшему окопу добрел до самой первой траншеи. Там и увидел командарма.

— Вряд ли отсюда удобно управлять войсками армии, — тактично заметил Константин Константинович.

— С начальством предпочитаю говорить по телефону, а не встречаться с глазу на глаз, — ответил тот не очень миролюбиво.

Малиновский совсем недавно командовал Южным фронтом, держался независимо. А высокого начальства старался избегать. Особенно после его пребывания в Тбилиси, куда он прибыл после поражения у Ростова его Южного фронта.

Командовавший войсками Закавказья генерал армии Тюленев, увидев его, не скрыл тревоги.

— Поскорей, Родион Яковлевич, улетай в Москву. С минуты на минуту должен появиться Берия. Он очень на тебя зол за неудачу. Бери мой самолет и улетай!

И он не стал испытывать судьбу. В Москве его ожидал тяжелый разговор и милостивое понижение в должности. А в Тбилиси бушевал Берия:

— Улетел-таки предатель! Он мне ответил бы здесь за то, что допустил немцев на кавказские перевалы!

Обо всем этом автору настоящего очерка позже рассказал в беседе Иван Владимирович Тюленев.

Вот в такой необычной обстановке произошло знакомство двух будущих маршалов, героев Великой Отечественной войны. Расстались они друзьями. Константин Константинович увидел в командарме опытного военачальника, на которого в трудную минуту можно положиться, генерал же увидел в Рокоссовском человека, который может понять и помочь разделить трудности.

В состав фронта Рокоссовского входила армия, которой командовал генерал Жидов. Однажды Сталин, выслушав доклад Константина Константиновича о действиях этой армии, предложил изменить фамилию командарма на Задова.

— Товарищ Сталин, Жидов не из тех генералов, которые пятятся задом, — заметил командующий фронтом.

— Вы не так меня поняли. Претензий к нему нет, но уж очень фамилия неблагозвучна. Пусть будет хотя бы Жадовым.

Командарм не стал возражать. С того дня он стал Жадовым.

После окружения 360-тысячной немецкой группировки Паулюса возникла необходимость передачи руководства по разгрому окруженного противника одному командующему.

Берия предложил поручить руководство Еременко. Жуков назвал Рокоссовского и дополнил:

— Еременко будет обижен, если передать его войска под командование Рокоссовского.

— Сейчас не время обижаться, — отрезал Сталин и резюмировал: — Еременко я расцениваю ниже, чем Рокоссовского. Рокоссовский пользуется большим авторитетом. Еременко же войска не любят. Он плохо показал себя в роли командующего Брянским фронтом, он нескромен и хвастлив. Позвоните Еременко и объявите ему решение.

— Андрей Иванович, принято решение окончательную ликвидацию сталинградской группировки противника поручить Рокоссовскому, — передал Жуков приказ Сталина, — для чего 57-ю, 64-ю и 62-ю армии Сталинградского фронта вам следует передать в состав Донского фронта.

Сообщение так сильно расстроило Еременко, что он не смог спокойно продолжать разговор. Однако не выполнить распоряжения он не смел.

В декабре Малиновский принял под свое начало прибывшую из-под Тамбова знаменитую 2-ю гвардейскую армию. Командуя ею, он оправдал надежды Рокоссовского.

Поначалу сильное гвардейское объединение предназначалось для усиления Донского фронта. Однако обстановка потребовала направить его для отражения контрудара танковой группировки Манштейна, рвущейся на выручку окруженным. Гвардейская армия с марша вступила в бой, преграждая немецким танкам и пехоте путь к Сталинграду.

Старшему поколению наверняка памятен кинофильм «Горячий снег», созданный по одноименному роману Ю. Бондарева. В нем показан кровопролитный бой гвардейцев в заснеженной донской степи на рубеже неприметной речки.

Тысячи орудий загремели студеным утром 21 декабря. Море огня обрушилось на приближающиеся танки и бронетранспортеры врага, между которыми в снежной мути мельтешили пехотные цепи. По ним били прямой наводкой из орудий, противотанковых ружей, бесстрашно бросались гвардейцы с зажатыми в руках гранатами и бутылками с зажигательной жидкостью, стремясь остановить стальную лавину.

Четверо суток безумолчно гремело в степи сражение. Все попытки врага прорваться к Сталинграду, где войска Рокоссовского и Еременко сдерживали окруженного врага, были сорваны.

Учитывая кризисную обстановку, Ставка приняла решение отложить операцию по ликвидации группировки Паулюса.

— Этого делать никак нельзя, — возразил Рокоссовский. — Нужно продолжать частные операции с целью держать противника в постоянном напряжении и последовательно улучшать позиции, занимаемые войсками фронта, сжимая кольцо окружения. Этим мы поможем Малиновскому отразить удары Манштейна.

Генерал Малиновский со своей гвардейской армией устоял против сильнейшей группировки врага, рвавшейся на выручку окруженным. Донской же фронт Рокоссовского не позволил противнику ударить с тыла по гвардейским дивизиям. Активными действиями он сковал врага, вынудил его отбиваться.

В те дни был учрежден орден Суворова. 28 января 1943 года этим полководческим орденом впервые была награждена группа отличившихся военачальников. Ордена 1-й степени за № 1 удостоился Жуков. В числе награжденных был и Рокоссовский, ставший генерал-полковником.

После вручения ордена Константин Константинович сказал командарму Малиновскому:

— Спасибо за выручку.

— Это вас нужно благодарить, Константин Константинович, за уничтожение такой группировки врага.

Ликвидировать окруженного у Волги врага Донскому фронту удалось только 2 февраля 1943 года. А тремя днями раньше пленили немецкого фельдмаршала Паулюса.

Это был высокий и худой человек с манерами вымуштрованного военного. Его глаз и щека нервно подергивались, а пальцы рук выстукивали о стол дробь. Было видно, что он потрясен пленением, с трудом отвечал на вопросы. Старшим на допросе был представитель Ставки маршал артиллерии Воронов, но Паулюс то и дело переводил взгляд на моложаво выглядевшего Рокоссовского, словно пытался разгадать этого человека, полководца, сумевшего с подчиненными ему доблестными войсками взять в плен 24 генерала во главе с ним, фельдмаршалом Паулюсом. Ту же участь разделили 2500 немецких офицеров, 90 тысяч солдат. Неисчислимыми были и трофеи.

В те дни генералу поступило много поздравлений. И было одно — от тюремного начальника петербургских «Крестов», где он провел почти три тяжелейших года. Прочитав, Константин Константинович разорвал бумагу. Без улыбки произнес: «Рад стараться, гражданин начальник!»

Разгром фашистов на Волге знаменовал начало коренного перелома в Великой Отечественной и во всей второй мировой войне.

Несмотря на имевшие место серьезные ошибки, Сталинградская битва — одна из любимейших операций Константина Константиновича.

После войны он посвятил много времени ее критическому осмыслению, возглавил большой научный коллектив военных историков и ученых. В результате этой работы в 1965 году в свет вышел объемистый труд «Великая победа на Волге».

На основе всестороннего изучения архивных документов, а также литературных источников в нем было дано наиболее полное описание оборонительных и наступательных операций битвы. Наряду с обобщением положительного опыта в книге были вскрыты просчеты, допущенные Верховным Главнокомандованием и военачальниками. Главным редактором труда являлся маршал К. К. Рокоссовский.




ПО ДОРОГЕ К ЕЛЬЦУ


4 февраля 1943 года генерал-полковника Рокоссовского срочно отозвали из Сталинграда в Москву.

— Решением Ставки вы назначены командующим войсками вновь созданного Центрального фронта, — объявили ему. — Фронту определена в летней кампании решающая роль в битве у Курска. Срочно выводите войска и свой штаб к Ельцу.

Путь к Ельцу лежал через Ровеньки. Когда-то эта слобода была приписана к Воронежской губернии. Как следовало из старинных путеводителей, она имела немногим более восьми тысяч жителей, церковно-приходскую и земскую школы, больницу. А достопримечательностью являлась церковь, построенная чуть ли не Алексеем Михайловичем Романовым — одним из первых российских царей. С приходом советской власти белокаменную красоту порушили, а сам храм превратили в хранилище зерна.

Все это я узнал от Георгия Константиновича Карасева — в прошлом жителя Ровеньков, ныне ростовчанина, кандидата наук.

В феврале 1943 года ему, тогда десятилетнему мальчугану, удалось близко видеть Рокоссовского, и цепкая детская память навсегда сохранила впечатление о том дне. Вот его рассказ.

Февраль в тот год выдался морозным, снежным, сугробы — под самую крышу крытых соломой хат. Лишь наш дом, Карасевых, где жили учителя школы Константин Петрович и его жена Валентина Дмитриевна, был бревенчатым, с крашеной железной крышей. Находился он неподалеку от церкви, что возвышалась в центре слободы. Хозяин жилище оберегал, его мечтой было устлать земляной пол комнат досками.

Видимо, наше бревенчатое строение и привлекло внимание в то морозное утро прикативших на автомобилях военных. Деловито-разбитной майор в добротном полушубке и фетровых валенках-бурках, войдя в дом, по-хозяйски осмотрелся, прошелся на чистую половину, в горницу, заглянул в закуток, где дремал дед.

— Придется до вечера вас побеспокоить. Потеснить маленько. Не возражаете?

— Да что вы! Пожалуйста! Мы всегда готовы, — отвечала мама. — Мой муж сам в армии.

Отца — директора школы — в прошлом году призвали, и он находился на Дальнем Востоке.

Меж тем в воротах двора замаячил часовой, еще один — в задней части двора, где был в плетне лаз на соседнюю улицу. Маму предупредили, что вход и выход со двора запрещены.

— И мальчишкам о том скажите, — майор строго поглядел на меня и старшего братишку.

Жарким огнем пылала печь, кипела в кастрюлях вода, сноровисто священнодействовал повар в белом колпаке и клетчатом переднике. Потом на кухню стали заносить коробки с яркими наклейками, ящики, бидоны, посуду и еще какие-то упаковки. В горнице стали устанавливать столы, покрыли их скатертью, расставили посуду.

Вскоре подъехали небольшие юркие автомобили и в дом вошли никак не менее полутора десятка человек. Все с автоматами. Среди них высокий, в кожаном пальто, с улыбчивым лицом. По виду сразу можно было догадаться, что он — старший.

— Здравствуйте, — сказал он, увидев маму. И протянул ей руку. — Мы к вам ненадолго, не обессудьте. Вас как зовут?

— Валентина Дмитриевна. Я преподавала в школе.

— А я — просто товарищ генерал.

Генералов оказалось еще четверо или пятеро, на их полевых петлицах поблескивали звездочки. Только у высокого их было больше: целых четыре.

Заметив, что я и брат направились к сложенным в углу автоматам, он сказал:

— Детей к оружию не допускать.

И нас тут же отвадили подальше от угла.

— Товарищ командующий, все готово. Можно садиться, — доложил майор явно интендантской службы.

Генерал огляделся, подозвал меня и брата.

— Тебя как зовут? — спросил он старшего.

— Костя, — ответил тот.

— Костя? Выходит, мы с тобой тезки. А как тебя? — обратился он ко мне.

— Жора.

— Стало быть, Георгий. — И подозвал майора. — Угостите мальчишек. И не скупитесь.

То, что нам досталось, описать нельзя. Тут были и конфеты, и какие-то сладости в прозрачных коробках, бананы и яблоки, апельсины, которых мы никогда раньше не видели. Такое во время войны могло присниться только в самом сладком сне. Эти угощения достались нашим войскам из немецких и итальянских складов.

— А что, мужчин в доме нет? — спросил маму высокий.

— Есть хозяин, дед. Лежит в своем закутке. А мой муж, Константин Петрович, в армии.

— О! Так вашего старшего сына зовут, стало быть, Константином Константиновичем! А младшего Георгием Константиновичем! Надо же!..

— Товарищ командующий, все готово, прошу к столу, — напомнил майор.

— Прошу вас, Валентина Дмитриевна, — галантно пригласил генерал маму. — Занимайте почетное место как хозяйка дома, — указал место рядом с собой.

Обед удался. Много говорили, смеялись, пробовали даже петь.

Мы с братишкой тайком наблюдали за сидящими, пытаясь угадать, кто такой этот высокий, и были в полном неведении, пока подвыпивший майор не поднял стакан и не произнес:

— За здоровье победителя немцев на Волге Константина Константиновича Рокоссовского!

Уезжая, генерал поблагодарил маму и вышедшего из закутка деда, а майору приказал:

— Все продукты оставить здесь. Ничего с собой не увозить.

— Так мы познакомились с легендарным сталинградским героем, имя которого часто упоминали в те дни газеты и радио, — закончил свой рассказ мой собеседник.




НА КУРСКОЙ ДУГЕ


В Генеральном штабе, когда Рокоссовский знакомился с оперативными планами на лето, ему предложили высказать свое мнение о ведении военных операций.

— Непременно напишу. На чье имя?

— Лучше всего на имя Верховного Главнокомандующего.

У него были свои соображения, которые порой расходились с укоренившимися представлениями.

Так, некоторые военачальники, воодушевленные успехом на Волге, предлагали не ждать немецкого наступления, а самим первыми начать активные действия, упредить в этом врага и навязать ему свою волю. Особенно рьяно защищал эту идею командующий Воронежским фронтом генерал Ватутин. На Курской дуге его фронт соседствовал с Центральным, Рокоссовского. К этому варианту склонялся и Сталин, хотя и воздерживался от определенных высказываний.

Тщательно изучив оперативную обстановку, Рокоссовский пришел к заключению, что упреждающий удар, на котором настаивал Ватутин, нецелесообразен. В записке он отмечал, что у противника огромное количество войск и боевой техники, и чтобы сломить его военную мощь, наступающий должен иметь двойное, а возможно и тройное превосходство в силах и средствах, которого ни Центральный, ни Воронежский фронты не имеют. А потому упреждающее наступление повлечет значительные потери и приведет к неуспеху. Предпочтительней оборона. В ходе ее можно измотать силы противника, выбить у него танки, а затем, введя свежие резервы, общим наступлением окончательно добить его главную группировку.

Указал также Рокоссовский и на то, что до настоящего времени не уделяется должного внимания своевременному созданию необходимых резервов. Их отсутствие позволяло противнику оказывать нашим наступающим войскам сопротивление в глубине своего расположения, наносить контрудары и, в конечном счете, срывать замысел операции. После прорыва нашего фронта противник мог безнаказанно продвигаться, совершать маневры с целью окружения.

Отсутствие резервов не позволяло также нашим войскам парировать контрудары немецких войск. Наличие же их давало возможность не только отражать контратаки, но и наращивать на главнейших направлениях необходимые усилия, развивать достигнутый успех.

Учитывая предстоящие действия в районе Курска, Константин Константинович в записке писал:

«Я подчеркивал настоятельную необходимость создания мощных резервов Верховного Главнокомандования, расположенных в глубине (восточнее Курской дуги), для отражения удара крупных вражеских сил на курском направлении».

Ознакомившись с запиской, Сталин сказал:

— Я верю Рокоссовскому. Пусть будет так. Соображения командующего Центральным фронтом были учтены Ставкой, последовало указание о создании на Курской дуге мощной глубокой обороны с размещением в ней по всей глубине сильных войсковых эшелонов и резервов со средствами уничтожения вражеских танков.

В записке генерал Рокоссовский также высказался о сомнительной, по его мнению, необходимости пребывания в штабах фронтов и армий различных представителей, комиссий, уполномоченных, которые порой не столько контролировали и помогали, сколько мешали командованию в руководстве войсками. Написал он, как в недалеком прошлом в штаб 16-й армии прибыл с машинисткой заместитель командующего фронтом генерал Ф. И. Кузнецов и стал бестактно навязывать свои предложения. Не приняв их, командарм сообщил об этом в штаб фронта. Представителя направили в соседнюю армию, к генералу М. М. Попову. Там ситуация повторилась. Представитель послал Жукову донесение, в котором давал нелестную оценку способностям командарма. Тогда Жуков приказал представителю вступить в командование армией и исправить положение. Уж этого Кузнецов никак ие ожидал и попытался избавиться от такой нежелательной самостоятельности. Однако Жуков настоял на своем. Не прошло и недели, как противник атаковал оборону армии, отбросил части почти на три десятка километров. Пришлось генералу Попову вновь вступать в свою должность и исправлять положение. Кузнецова же откомандировали в генеральский резерв.

Рокоссовский писал также о необходимости управления фронтами не прибывшими из Москвы представителями Ставки, а самой Ставкой и Генеральным штабом.

Нашли в записке отражение и другие предложения, которые могли повлиять на успех в предстоящей большой операции под Курском, где немецкое командование будет пытаться взять реванш за свое поражение на Волге и Кавказе. Предстоят серьезные сражения. Одержать в них победу будет нелегко.

Замысел предстоящей операции «Цитадель» раскрыл Гитлер в секретном приказе от 15 апреля 1943 года. В нем он писал: «Я решил, как только позволят условия погоды, осуществить первое в этом году наступление «Цитадель». Это наступление имеет решающее значение. Оно должно дать нам инициативу на весну и лето. Поэтому все приготовления должны быть осуществлены с большой осторожностью и большой энергией. На направлении главного удара должны использоваться лучшие соединения, лучшее оружие, лучшие командиры, большое количество боеприпасов. Каждый командир, каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления…»

Но странное дело! Время шло, а ожидаемого немецкого наступления все не было. Прошли апрель, май, июнь.

— Нужно нам первыми нанести по противнику удар! — настаивал генерал Ватутин. — Мы упускаем благоприятное время, отдаем врагу инициативу.

— Делать этого нельзя. Нужно выждать, — оставался при своем мнении Рокоссовский. И требовал совершенствовать оборону, укрывать в земле личный состав, боевую технику. — Чем надежней будут укрытия, тем устойчивей будет оборона.

В Ставке понимали, что главный удар противника придется по войскам Рокоссовского и Ватутина. Заместитель Верховного Главнокомандующего маршал Жуков докладывал Сталину о необходимости как можно быстрее собрать с пассивных участков и перебросить на курское направление тридцать противотанковых артиллерийских полков и сейчас же передать часть их на усиление Центрального и Воронежского фронтов, сосредоточить там как можно больше авиации.

Из Ставки последовали указания об организации на фронтах глубокой, прежде всего противотанковой обороны, о создании надежной системы инженерных заграждений и сооружений в виде опорных пунктов, узлов сопротивления, минных полей, укрытий для личного состава и боевой техники. Рокоссовский учил командиров:

— Оборона, как известно, пассивный вид боя, но нужно сделать так, чтобы она была активной, чтобы не наступающий навязывал волю, а обороняющиеся войска вынуждали наступающих действовать, как им выгодно.

Это требование в полной мере отвечало природе современного боя и оперативного искусства.

Заметив недоумение на лице своего помощника по танковым войскам Григория Николаевича Орла, Константин Константинович разъяснил:

— Танки должны не ждать подхода противника, а открывать по нему огонь с дальних позиций наряду с артиллерией. А когда враг приблизится, решительно контратаковать, поражать его не только огнем, но броней и гусеницами. Высшей формой активности обороняющихся является контратака, а во фронтовом масштабе — контрудар. Этому нужно учить войска.

— Артиллерии в обороне — еще более широкое поле действия, — это он говорил своему заместителю, командующему артиллерией фронта генералу Казакову.

— Так может, провести артиллерийскую контрподготовку? — подал мысль опытный артиллерист.

— Обязательно, Василий Иванович! Разведайте цели, оцените их и спланируйте по ним мощный получасовой удар, — одобрил командующий фронтом.

В теоретическом понимании контрподготовка представляла собой массированный удар артиллерии и ракет по главной группировке изготовившегося к наступлению противника. Основная цель этого мероприятия заключалась в ослаблении силы первого удара или даже срыве его. Контрподготовка обычно готовится заблаговременно, после тщательной разведки целей, скрытной пристрелки, распределения артиллерийских средств по целям, организации твердого управления огнем в ходе ее проведения.

А наши войска меж тем находились в напряженном ожидании немецкого наступления. В конце июня разведка донесла, что противник начнет его второго июля. Но этого не случилось ни второго, ни третьего, ни четвертого.

«Когда же он, проклятый, решится? Долго ли ждать?» — терзала всех мысль.

Медленно, словно нехотя, накатывалась поздняя темень в ночь на пятое июля. На востоке уже появились робкие звезды, а небосклон на западе еще играл кровавым багрянцем. Уходящий день был привычно беспокойным, быстро и незаметно пролетел в делах и заботах, каких в боевой обстановке множество.

А тут еще в штаб Центрального фронта прибыл из Москвы маршал Жуков. Он всегда объявлялся там, где предстояла жаркая схватка. И хотя заявил, что вмешиваться в дела не намерен, но генерал Рокоссовский слишком хорошо знал его характер, чтобы поверить в это.

— Я же сказал, Костя, что доверяю тебе полностью. Действуй, словно меня здесь нет.

У них и по сию пору сохранились еще с давних времен совместной учебы уважительные отношения. Глубокой ночью командарм-13 генерал Пухов сообщил:

— Немецкие саперы снимают со своих полей мины. Одного удалось схватить, и он признался, что сегодня в три часа войска перейдут в наступление. Пехота уже заняла исходное положение, танки подведены, артиллерия в полной готовности.

— Возможно, немец хитрит? — высказал Рокоссовский сомнение. — Пытается ввести нас в заблуждение?

— Не похоже, товарищ командующий.

Константин Константинович взглянул на часы: стрелки приближались к двум ночи. В его распоряжении оставалось чуть более одного часа. Что делать?

«Может, позвонить в Ставку?» — возникла мысль, но он тут же ее отверг: трата времени. Промедление же могло привести к тяжелым последствиям.

— Что случилось? — вошел на КП Жуков. Выслушав, сдержанно произнес:

— Вы, генерал Рокоссовский, командуете фронтом. Вам и решать.

Ответ развязывал командующему руки. Словно угадывая его мысль, генерал Казаков сообщил:

— Артиллерия в полной готовности для контрподготовки.

И хотя контрподготовка спланирована, каждой батарее, орудию, ракетной установке указана цель, однако решиться на ее проведение не просто. Для нее выделялась почти половина боевого комплекта снарядов и мин. По замыслу огонь должен быть нанесен по исходным для наступления позициям. А если они немцами не заняты? Если сообщение ложное? Чем тогда отбиваться от танков и пехоты в ходе сражения?

Сомнения одолевали всего мгновение. В следующую минуту Рокоссовский спокойно и твердо произнес:

— Василий Иванович, дать команду на контрподготовку!

В 2 часа 20 минут предрассветную тишину разорвал орудийный гром. По немецким позициям ударили пятьсот орудий, четыреста шестьдесят минометов, сто реактивных установок «катюша». Их огонь пришелся но главной вражеской группировке.

Как было установлено позже, наша артиллерия упредила начало артподготовки противника всего на десять минут. Изготовившиеся к выдвижению войска были застигнуты врасплох. Они решили, что советская сторона сама переходит в наступление, и атака была отменена.

Около двух часов потребовалось немецкому командованию, чтобы навести порядок и дать приказ своим ослабленным силам начать наступление.

Утром прозвенел звонок ВЧ.

— Что у вас, товарищ Рокоссовский, происходит? — послышался характерный, с акцентом голос.

— Немцы начали наступление, товарищ Сталин! — отвечал возбужденный генерал.

— А чему вы рады?

— Теперь победа будет за нами!

— Вы уверены?

— Уверен. Даже очень!

Главный удар на северном фасе Курского выступа немцы наносили в полосе обороны 13-й армии. С самого начала бой там приобрел упорный характер. Советские воины расстреливали немецкие танки огнем артиллерии, закопанных в землю танков, самоходно-артиллерийских установок, бронебойных ружей, поджигали бутылками с горючей жидкостью, уничтожали противотанковыми гранатами. Много немецких танков подрывалось на минных полях. Прорвавшиеся в окопы немецкие солдаты истреблялись в рукопашном бою.

Но немецкое командование, не считаясь с потерями, вводило в бой все новые и новые силы. И опять все повторялось сызнова. К концу для противник продвинулся на 45- километров. И только.

На второй день генерал Рокоссовский предпринял своими резервными танковыми соединениями контрудар. В результате его противник понес немалые потери. Успех второго дня отмечался продвижением на 3–4 километра.

Семь суток нескончаемо гремела канонада. Бой кипел на земле и в небе, где шла напряженнейшая борьба авиации за господство в воздухе.

А 12 июля, когда немецкая танковая армада, казалось, прорвалась на оперативный простор, ее встретили советские танковые соединения. Там, под Прохоровкой, развернулось грандиозное танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало около 1200 танков. В ожесточенной битве вражеская группировка была обескровлена, она выдохлась и не в состоянии была продолжать активные действия. Операция «Цитадель» провалилась.

После 12 июля армии Рокоссовского контрударом отбросили противника на исходные позиции, а затем, взаимодействуя с соседними фронтами, перешли в наступление, преследуя врага.

В гигантской по своему размаху и ожесточенности Курской битве был окончательно сломан хребет немецко-фашистской армии.

5 августа в Москве прогремел первый в Великой Отечественной войне салют. В приказе Верховного Главнокомандующего отмечались успешные действия фронтов в гигантском сражении. И в нем среди отличившихся командующих был назван генерал армии Рокоссовский.

В 1943 году Константин Константинович дважды удостоился повышения в воинском звании: в январе он стал генерал-полковником, а спустя три месяца, в апреле, он был уже генералом армии. Авторитет военачальника был неоспорим.

Осенью на соседнем 1-м Украинском фронте, которым командовал генерал Ватутин, создалась критическая обстановка. На одном участке немцы перешли в контрнаступление, овладели Житомиром, угрожающе нависли над нашей группировкой.

Когда об этом доложили находящемуся в Тегеране на конференции глав трех правительств Сталину, он потребовал на прямой провод Рокоссовского.

— У Ватутина неблагополучно. Противник перешел под Житомиром в наступление. Поезжайте к нему в качестве представителя Ставки, разберитесь и помогите.

Это было необыкновенное поручение. В недалеком прошлом Ватутин занимал высокий пост заместителя начальника Генерального штаба, пользовался непререкаемым авторитетом «генштабиста». К тому же ныне оба находились на равном положении. Перед отъездом Рокоссовскому была вручена телеграмма, чтобы он в случае необходимости, не ожидая указаний из Москвы, принял командование Украинским фронтом.

Ознакомившись на месте с обстановкой, Константин Константинович с присущим ему тактом посоветовал Ватутину перейти от обороны к решительным действиям, срочно организовать контрудар. Рекомендации были незамедлительно приняты, положение на фронте выровнялось.




О МАРШАЛЕ ЖУКОВЕ


У Константина Константиновича Рокоссовского и Георгия Константиновича Жукова много общего. Оба родились в одном году — 1896-м, оба прошли солдатскую службу в царской армии, были в ней рядовыми и унтер-офицерами, участвовали в первой мировой войне, а позже, в гражданской, командовали сабельными эскадронами.

И вот война, и они снова вместе, на Западном фронте. Но служебные отношения, по признанию Рокоссовского, складывались не всегда гладко. Причина в том, что они по-разному понимали роль и форму проявления волевого начала в руководстве войсками. Аттестуя в свое время подчиненного, Рокоссовский о Жукове писал: «Сильной воли. Решительный. Обладает богатой инициативой и умело применяет ее на деле. Дисциплинирован. Требователен и в своих требованиях настойчив. По характеру немного суховат и недостаточно чуток. Обладает значительной долей упрямства. Болезненно самолюбив…»

О самом же Рокоссовском маршал Жуков отзывался так: «Рокоссовский был очень хорошим начальником. Блестяще знал военное дело, четко ставил задачи, умно и тактично проверял исполнение своих приказов. К подчиненным проявлял постоянное внимание и, пожалуй, как никто другой, умел оценить и развить инициативу подчиненных ему командиров. Много давал другим и умел вместе с тем учиться у них. Я уже не говорю о его редких душевных качествах — они известны всем, кто хоть немного служил под его началом».

Итак, Жуков и Рокоссовский — два незаурядных военачальника, полководца и два почти противоположных характера. Решая подчас одну задачу, они избирали различные подходы и варианты. Об этом писал в рукописи автор «Солдатского долга». Высказанные им оценки по цензурным соображениям не вошли в книгу.

Так, он критиковал командующего Западным фронтом за недоверие к подчиненным командирам, когда тот прислал в 16-ю армию после тяжелейших боев комиссию для расследования и привлечения к ответственности виновных в оставлении Волоколамска.

Подверг критике Жукова Рокоссовский и за предложение сформировать и возглавить конную армию, которая бы нанесла удар во фланг и тыл противнику в районе Волоколамска. С большим трудом командарму удалось доказать сомнительность этой затеи, которая могла привести к бесполезной гибели множества людей и потере коней. Кавалерийские дивизии, несомненно, были бы легко истреблены авиацией и танками противника.

В середине ноября немецкое командование группы «Центр» планировало генеральное наступление по овладению столицей. И вдруг перед самым вражеским наступлением поступил приказ комфронтом нанести удар из района Волоколамска по вражеской группировке противника.

Приказ поставил командование 16-й армии в тупик. Армия имела крайне ограниченные силы, к тому же срок подготовки определялся всего одной ночью. Доводы командарма об отмене этого явно нецелесообразного приказа или хотя бы продлении срока подготовки к операции остались без внимания.

Поначалу нашим частям удалось прорваться на 2–3 километра в глубину расположения противника, но затем последовало отступление, сопровождавшееся значительными потерями. Особенно пострадала конная группа Доватора, которая с трудом вырвалась из кольца окружения.

Наступающий противник имел явное превосходство в силах, и рассчитывать на успех в единоборстве с ним не приходилось. Но командующий фронтом не верил донесениям штаба армии, обвинял армейское командование в «паникерстве». В трехдневных боях войска 16-й армии нанесли врагу существенный урон, но и их ряды значительно поредели.

Тогда же произошел известный конфликт Рокоссовского с Жуковым по поводу отвода войск армии на более выгодный рубеж — за Истринское водохранилище. «Стоять насмерть!» — последовал тогда приказ командующего фронтом, хотя обстановка требовала отвода войск.

Упоминалось в рукописи и о моменте, когда в ходе разбора конфликтной ситуации по телефону ВЧ с Жуковым Рокоссовский заявил, что если тот не изменит тона, он прервет разговор.

Не попал в книгу и случай, произошедший на Западном фронте. В одном из тяжелых боев на истринском направлении противнику удалось потеснить дивизию 16-й армии. Узнав об этом, Жуков приехал на армейский командный пункт вместе с командующим 5-й армией Говоровым. «Что, опять немцы вас гонят? Сил у вас хоть отбавляй, а вы их использовать не умеете! — обрушился он на находившихся там офицеров. — Вот у Говорова противника больше, чем перед вами, а он держит его и не пропускает. Вот я его и привез сюда для того, чтобы он научил вас, как нужно воевать».

Рокоссовский со свойственным ему тактом поблагодарил начальника, заявив, что учиться никому не вредно. Оставив генералов, Жуков направился на узел связи. Дальше по описанию автора произошла такая сцена:

«Вдруг вбежал Жуков, хлопнул дверью. Вид его был грозным и сильно возбужденным. Повернувшись к Говорову, он закричал срывающимся голосом: ״Ты что? Кого ты приехал учить? Рокоссовского?! Он отражает удары всех немецких танковых дивизий и бьет их. А против тебя пришла какая-то паршивая моторизованная и погнала на десятки километров. Вон отсюда на место! И если не восстановишь положение…»»

Оказывается, в тот день с утра противник, подтянув свежую моторизованную дивизию, вместе с другими находившимися там соединениями перешел в наступление на участке 5-й армии Говорова. И пока комфронтом и Говоров ехали сюда, немцы успели продвинуться на полтора десятка километров. Было от чего возбудиться!

Пыл Жукова несколько поубавился, когда он уезжал. «Теперь поеду наводить порядок у Говорова», — сказал он, прощаясь…

«Напрасно некоторые занимающие высокие посты начальники думали, что только они могут хорошо справляться с делами, что только они желают успеха. А к остальным, чтобы подтянуть их к собственному желанию, нужно применять окрики и запугивания, — заключал Константин Константинович. — Достоинством военного руководителя в любой обстановке являются его выдержка, спокойствие и уважение к своим подчиненным. Ни один командир, уважающий себя, не имеет права оскорблять в какой бы то ни было форме подчиненных, унижать их достоинство».

Интересно и письмо маршала Рокоссовского, направленное им главному редактору «Военно-исторического журнала». Вот его текст.

«Битве на Курской дуге посвящено много статей, воспоминаний и пр., опубликованных в свое время. В этих трудах ряда товарищей довольно объективно и, я бы сказал, правдиво освещались события. Но вот в воспоминаниях Маршала Советского Союза Г. К. Жукова, опубликованных в «Военно-историческом журнале» (1967 г., № 9), допущена с его стороны тенденциозность и неверное освещение событий.

Итак, Г. К. Жуков пишет, что разработка плана оборонительной операции проводилась на Воронежском фронте Ватутиным и Хрущевым и была ими представлена в Ставку ВГК, а на Центральном фронте это делалось начальником штаба Малининым и им же была представлена в Генеральный штаб.

Отвечаю. Так же, как и на Воронежском фронте, план оборонительной операции разрабатывался командованием фронта с привлечением для этого всего коллектива руководящих работников управления и штаба и был представлен в Ставку военным советом фронта. Малинин был слишком порядочным человеком, и на подобный поступок, который приписывает ему Жуков Г. К., он никогда бы не решился. Жукову должно быть известно, что по установившемуся в Красной Армии порядку подобного рода документы представлялись в Ставку военными советами фронтов, а не начальниками штабов. К этому еще добавляю, что для окончательной отработки упоминаемого плана обороны войск Центрального фронта я был вызван в Ставку и лично докладывал свои соображения Верховному Главнокомандующему Сталину, и после некоторых уточнений этот план был им утвержден.

Второе. Жуков Г. К. утверждает, что более успешные действия в оборонительном сражении войск Центрального фронта, чем войск Воронежского, объясняются тем, что против войск Центрального фронта было значительно меньше сил противника, чем против войск Воронежского фронта.

Отвечаю. Ударная группировка противника, действовавшая против Воронежского фронта, состояла из 14 дивизий, из коих было 5 пехотных, 8 танковых и одна моторизованная, а ударная группировка противника, действовавшая против Центрального фронта, состояла из 15 дивизий в составе 8 пехотных, 6 танковых и одной моторизованной. Таким образом, если группировка противника, действовавшая против Воронежского фронта, несколько превосходила по количеству танков, то группировка его, действовавшая против войск Центрального фронта, значительно превосходила по количеству пехоты и артилерии.

Более удачные действия войск Центрального фронта объясняются не количеством войск противника, а более правильным построением обороны.

Мы решили, что наиболее опасным участком в обороне является основание выступа — наш правый фланг, где прорыв противника выводил бы его войска во фланг и тыл всей обороны наших войск; прорыв же на любом ином участке не создавал такой угрозы, поэтому и все наши усилия были направлены на то, чтобы не допустить этого прорыва.

Итак, на угрожаемом участке, где, зная тактику немцев, мы ожидали нанесения главного удара противником на фронте шириной 95 километров, было сосредоточено 58 % стрелковых дивизий, 70 % артиллерии и 87 % танков и САУ. Остальной участок шириной в 211 километров оборонялся двумя армиями (65-й и 60-й) со своими армейскими средствами.

Вторые эшелоны и фронтовые резервы тоже были расположены на направлении вероятного наступления основной группировки противника. Правильное определение наиболее опасного для войск фронта направления наступления противника, соответствующая этому группировка войск, маневр силами и средствами в процессе сражения явились основными факторами более успешных действий войск Центрального фронта, чем войск Воронежского, где основные — главные силы этого фронта были растянуты на 164-километровом фронте, располагаясь равномерно на всем это участке.

Теперь о личной работе Т. К. Жукова как представителя Ставки на Центральном фронте. В своих воспоминаниях он широко описывает проводимую якобы им работу у нас на фронте в подготовительный период и в процессе самой оборонительной операции. Вынужден сообщить с полной ответственностью и, если нужно, с подтверждением живых еще свидетелей, что изложенное Жуковым Г. К. в этой статье не соответствует действительности и им надумано.

Жуков Г. К. впервые прибыл к нам на КП в Свободу 4 июля, накануне сражения. Пробыл он у нас до 10–11 часов 5 июля и убыл якобы на Западный фронт к Соколовскому В. Д., так по крайней мере, уезжая, он сказал нам.

Находясь у нас в штабе в ночь перед началом вражеского наступления, когда было получено донесение командующего 13-й армией генерала Пухова о захвате вражеских саперов, сообщавших о предполагаемом начале немецкого наступления, Жуков Г. К. отказался даже санкционировать мое предложение о начале артиллерийской контрподготовки, предоставив решение этого вопроса мне, как командующему фронтом.

Решиться на это мероприятие необходимо было немедленно, так как на запрос Ставки не позволяло время.

В Ставку позвонил Г. К. Жуков примерно около 10 часов 5 июля, доложив по ВЧ в моем присутствии Сталину о том (передаю дословно), что Костин (мой псевдоним) войсками управляет уверенно и твердо и что наступление противника успешно отражается. Тут же он попросил разрешения убыть ему к Соколовскому. После этого разговора немедленно от нас уехал. Вот так выглядело фактически пребывание Жукова Т. К. на Центральном фронте. В подготовительный к операции период Жуков Г. К. у нас на Центральном фронте не бывал ни разу.

Правда, у нас некоторое время в конце марта пребывали член ГКО Маленков, генерал Антонов и нач. Тыла Красной Армии Хрулев, занимались они вопросами оказания фронту помощи в быстрейшей переброске в район сосредоточения войск фронта — соединений и тылов, застрявших под Сталинградом.

Обращаюсь к Вам по затронутому вопросу потому, что и ко мне обращаются товарищи — участники Курской битвы с вопросами: почему Г. К. Жуков в своих воспоминаниях искажает истину, приписывая себе то, чего не было? Кому-кому, а ему не следовало бы допускать этого!»

Настоящее письмо является историческим документом видного военачальника об одном из сражений прошедшей войны.

Человек исключительной честности и принципиальности, маршал Рокоссовский всегда последовательно и твердо отстаивал свою точку зрения, не боясь сказать нелицеприятную для оппонентов правду. Возможно, таких высказываний было бы больше, если б не болезнь автора и его отказ от помощи профессиональных литераторов.

Профессиональное писательское перо, несомненно, представило бы ярче и глубже личность самого автора, его роль в военных событиях, значимость его как полководца в достижении трудной для страны Победы. Личная скромность автора здесь была явно не на пользу.

Рассматривая военную деятельность маршала Рокоссовского, необходимо отметить и его военно-педагогические взгляды, составляющие основу применяемой им системы подготовки русского воинства и в том числе командного состава. Из нашей истории мы знаем многих русских военных деятелей, обладавших качествами воспитателей: Суворова, Драгомирова, Фрунзе. Думается, что вправе причислить к ним и маршала Рокоссовского…

А дружба двух выдающихся полководцев века — Жукова и Рокоссовского — продолжалась до самого последнего их часа.




«БОГ РАТИ ОН»


В понедельник 17 июля 1944 года на центральных улицах столицы произошло знаменательное событие. От Белорусского вокзала под усиленным конвоем прошла гигантская колонна немецких военнопленных. Их численность достигала почти 52 тысяч человек. В голове колонны следовали генералы, за ними — офицеры, а потом в шеренгах по двадцать человек шли рядовые гитлеровцы. Они брели, не глядя по сторонам, где стояли молчаливо осуждающие вражеских вояк толпы москвичей.

Это были военнопленные, захваченные в последних сражениях в Белоруссии, и большинство из минского «котла», уготованного войсками двух Белорусских фронтов, одним из которых командовал Рокоссовский. Их воины решительно и смело продвигались вперед, искусно обходя вражеские узлы сопротивления и выходя им в тыл.

По плану операции, условно названной именем выдающегося русского полководца Отечественной войны 1812 года Петра Ивановича Багратиона, замышлялась полная ликвидация мощной группировки противника в Белоруссии.

Когда-то, командуя при отступлении армией, этот полководец умело отражал мощные удары наполеоновских войск, показав в Белоруссии высокие качества военачальника. Подобное же проявил в Белоруссии и Рокоссовский, когда осенью 1943 года его фронт начал освобождать земли республики.

После Курской битвы войска без оперативной паузы, испытывая недостаток в людях, вооружении, технике, к полной неожиданности немецкого командования перешли в наступление. Застигнутые врасплох, немецкие военачальники стали снимать резервы и даже части со второстепенных направлений и перебрасывать их против наших ударных группировок. Рокоссовский предвидел этот маневр, ведущий к ослаблению и без того слабых участков, и приказал командующему 3-й армии генералу Горбатову не медля перейти в наступление.

— Армия не в состоянии выполнить приказ, — запротестовал тот. — Без усиления она задачу не выполнит.

— Усиливать нечем, а задача не отменяется, — стоял на своем командующий фронтом. — Нельзя терять время!

Генерал Горбатов обратился в Ставку. Он заявил, что его армия используется неправильно. В Ставке приняли сторону Горбатова. Но Константин Константинович не отступил. Вызвав командарма, он раскрыл ему замысел операции, объяснил роль в ней 3-й армии, необходимость активных действий с ее стороны. Не ожидавший здесь наступления, противник при первом же ударе откатился на десятки километров.

23 мая 1944 года в Кремле рассматривался план знаменитой Белорусской операции. Туда был приглашен и Рокоссовский, командовавший 1-м Белорусским фронтом. Он доложил о намеченном штабом плане, предусматривавшем нанесение одновременно двух главных ударов. Сталин и Жуков возразили.

— Пройдите в соседнюю комнату и хорошо обдумайте ваше предложение, — сказал ему Верховный.

Через полчаса его вызвали.

— Ну как, товарищ Рокоссовский, подумали?

— Подумал, товарищ Сталин. Остаюсь при своем мнении.

Сталин взглянул на Жукова.

— Идите, еще подумайте.

Он взял карту, расчеты и стал их рассматривать: нет, все точно, все обоснованно. Обстановка диктует нанести два удара. В этом успех операции.

— Ну, теперь как, товарищ Рокоссовский? Убедились, что мы правы?

— Никак нет, товарищ Сталин. Прав я.

В глазах Сталина вспыхнули огоньки. Не отрывая взгляда, он приблизился, положил руку ему на плечо, и генерал почувствовал, как пальцы щупают на нем звездочки погон. Их четыре — генерал армии.

— Так вы не отказываетесь от принятого решения?

— Никак нет.

Они смотрели в упор друг на друга, не отводя взгляда. Казалось, старались пересилить один другого. И первым отступил Сталин.

— Хорошо. Пусть будет так, как решил командующий фронтом…

Это нестандартное предложение генерала Рокоссовского противоречило установившимся канонам. Однако он не отступил, сумел доказать жизненную необходимость предложения, его целесообразность.

Позже Жуков предупредил:

— Смотри, Костя, не промахнись.

Но все получилось так, как задумал комфронтом.

Наступление войск 1-го Белорусского фронта началось 24 июня 1944 года. Накануне ночью на обоих участках прорыва авиация нанесла мощные удары по обороне противника. Затем последовала продолжительная артиллерийская подготовка. На километр фронта было сосредоточено до двухсот орудий и минометов. За два часа им удалось уничтожить и вывести из строя живую силу и оборонительные сооружения на переднем крае вражеской обороны и в ее глубине, обеспечить продвижение пехоты и танков на значительное расстояние.

Особого успеха добилась южная группа, где действовали войска 65-й и 28-й армий. Уже в первой половине дня они прорвали вражескую оборону на всю ее глубину. Для развития успеха ввели в бой танковые соединения. Они взломали опорные пункты врага, успешно преодолели сопротивление. 1-й танковый корпус генерала Панова углубился на 20 километров. Создались условия для ввода в сражение конно-механизированной группы генерал-лейтенанта Плиева.

Подвижные войска, состоящие из танковых и кавалерийских соединений, взаимодействуя с танковым корпусом генерала Панова, устремились к Бобруйску.

На рассвете 27 июня оказались окруженными пять немецких дивизий в районе Бобруйска. Они начали было отходить к Березине, но генерал Рокоссовский приказал обрушить на них удар всей 16-й воздушной армии генерала Руденко. В воздух поднялись 526 самолетов, из них 400 бомбардировщиков. В течение полутора часов они сбросили на противника почти одиннадцать с половиной тысяч бомб, выпустили 572 реактивных снаряда, 41 тысячу снарядов и патронов.

Небезызвестный генерал-полковник Гудериан, возглавлявший немецкий генеральный штаб, в своей книге «Воспоминания солдата» о тех событиях писал:

«В период с 22 июня по 3 июля 1944 г. русские начали наступление и прорвали немецкий фронт между реками Припять и Березина… Понеся огромные потери (около двадцати пяти дивизий), фронт откатился…

В последующие дни русские, энергично развивая успешное наступление, овладели Пинском, вышли в районы Гродно, Ковно (Каунас)… Этим ударом в крайне тяжелое положение была поставлена не только группа армий «Центр», но и группа армий «Север». До 21 июля русские, казалось, неудержимым потоком хлынули к реке Висле…»

Еще более откровенно признание генерал-лейтенанта Зигфрида Вейсфаля. Он писал: «В течение лета и осени 1944 г. немецкую армию постигло величайшее в ее истории поражение, превзошедшее даже сталинградское. 22 июня русские перешли в наступление на фронте группы армий «Центр»… Противник во многих местах прорвал фронт группы… и эта группа армий была ликвидирована. Лишь рассеянные остатки 30 дивизий избежали гибели и советского плена».

Потери германских войск на Восточном фронте за лето 1944 года, по данным немецкого генерального штаба, составили почти миллион человек.

Очевидец событий, пленный офицер, рассказывал: «Русским удалось в районе Бобруйска окружить 9-ю армию. Поступил приказ прорываться, что нам вначале удалось… Но русские создавали по нескольку окружений, и мы из одного окружения попадали в другое… В результате этого создалась всеобщая неразбериха. Нередко немецкие полковники и подполковники срывали с себя погоны, бросали фуражки и оставались ожидать русских…

Это была катастрофа, которой я никогда не переживал. В штабе дивизии все были в растерянности, связь со штабом корпуса отсутствовала. Никто не знал реальной обстановки, карт не было… Солдаты потеряли всякое доверие к офицерам…»

Паника царила и в немецкой ставке. По приказу Гитлера был отстранен от командования группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Буш. На его место назначили генерал-фельдмаршала Модели.

За пять дней наступления войска Рокоссовского добились выдающегося успеха: прорвав оборону врага на двухсоткилометровом фронте, они окружили и уничтожили его бобруйскую группировку и продвинулись в глубину до ста километров. Далеко не каждому командующему фронтом удавалось достигать такого темпа наступления.

Последовала награда: присвоение высшего воинского звания маршала Советского Союза как признание его высочайшего полководческого мастерства.

Мне вспомнилась встреча во Владикавказе с генерал-лейтенантом М. Ф. Пановым, тогда первым заместителем командующего войсками Северо-Кавказского округа. Незадолго до начала учебного года он пригласил на беседу группу офицеров 19-й дивизии. В их числе оказался и я.

Михаил Федорович выглядел элегантно. Среднего роста, седовласый, на серой генеральской тужурке пестрая орденская планка, над ней Золотая Звезда Героя Советского Союза.

Участник гражданской войны, в Великую Отечественную он командовал бригадой, дивизией, 1-м Донским гвардейским танковым корпусом. Почетного наименования соединение удостоилось за отличия в боях на Дону. Девятнадцать раз упоминалось имя генерала в приказах Верховного Главнокомандующего с объявлением благодарности за отличное руководство войсками.

Вспоминая фронтовое прошлое, генерал Панов особенно уважительно отзывался о маршале Рокоссовском.

— Перед началом операции маршал проявил оперативную хитрость: приказал на участке главного направления имитировать активные действия, будто бы для нанесения там основного удара, — рассказывал он. — И противник начал оттягивать туда свои резервы. А тем временем два наших танковых корпуса, два кавалерийских и артиллерийский корпус прорыва скрытно сосредоточились на отдельном участке. Этот ударный кулак неожиданно обрушился на врага. Прорвав оборону, подвижные соединения углубились во вражеское расположение, вынудили неприятеля в панике отступить.

Генерал рассказал о том, как уверенно и спокойно руководил войсками маршал в ходе операции, без тех угроз и нажимов, которые были в ходу у некоторых военачальников.

— Каждый маневр он прежде тщательно рассчитывал, проверял, учитывал возможности и оценивал варианты, избрав из них единственно верный. И потому в сражениях ему неизменно сопутствовал успех.

3 июля гвардейцы-танкисты Панова ворвались в Минск с юга. Соединившись здесь с войсками 3-го Белорусского фронта, замкнули железные клещи окружения. К И июля с этой 105-тысячной окруженной группировкой было покончено.

Операция «Багратион» была блестяще завершена. Как показал ее ход и результат, решение командующего в полной мере отвечало обстановке, являлось вкладом в развитие военного искусства, характеризовало Рокоссовского как полководца, которому была чужда шаблонность мышления, как сторонника новаторского решения оперативных и стратегических проблем.

Именно тогда Сталин стал обращаться к нему по имени и отчеству. Такой чести ранее удостаивался лишь маршал Шапошников. Признавая полководческий дар Рокоссовского, назвал его Багратионом.

В давнюю пору поэт Державин написал четверостишье, посвященное российскому полководцу:
		О, как велик, велик На-поле-он!



		Он хитр, и быстр, и тверд во брани;



		Но дрогнул, как к нему простер в бой длани



		С штыком Бог-рати-он.








Рокоссовский — это Багратион Великой Отечественной войны.

В Белорусской операции, условно названной именем Багратиона, войска маршала Рокоссовского продвинулись на запад почти на 600 километров.

Неделю спустя по Москве понуро прошагали взятые в плен в Белоруссии гитлеровские горе-вояки. Около трех часов продолжалось их шествие. Когда-то они мечтали покорить белокаменную российскую столицу, устроить у Кремля парад. Не вышло. Они прошли по Москве побежденными…

А войскам 1-го Белорусского фронта уже была поставлена новая задача. Впереди простирались земли близкой Константину Константиновичу Польши. Восемнадцатилетним юношей он покинул ее рядовым драгунского полка, теперь, спустя тридцать лет, он возвращался маршалом, командующим фронтом, насчитывающим миллион воинов, сотни умудренных боевым опытом генералов.

Замысел новой Люблинско-Брестской операции заключался в том, чтобы, обойдя Брестский Укрепленный район с севера и юга, разгромить люблинскую и брестскую группировки противника и затем выйти к реке Висле.

В операции участвовали девять общевойсковых армий, в их числе и 1-я Польская, одна танковая и две воздушные армии, кроме того два танковых, один механизированный и три кавалерийских корпуса. Участие Польской армии являлось свидетельством единства двух народов в стремлении уничтожить фашизм и освободить польский народ от иноземного гнета.

Наступление началось 18 июля, и уже на третий день войска фронта вышли к реке Висле. На другом направлении 28-я и 70-я армии вышли к Бресту, а на следующий день штурмом овладели им. Прославленная крепость, принявшая на себя в июне 1941 года первый удар фашистских полчищ, была освобождена.

В ходе наступления войска фронта первыми вступили на территорию Польши. В их числе были и части 1-й Польской армии. Началось освобождение польского народа от гитлеровских захватчиков. Это событие явилось историческим рубежом в судьбе польского народа.

21 июля 1944 года был принят закон об образовании Польского комитета национального освобождения — центрального органа народной власти. В изданном им манифесте провозглашалось восстановление демократических свобод, проведение важнейших социальных преобразований, осуществление аграрной реформы, создание временного государственного управления. Эмигрантское правительство в Лондоне признавалось незаконным.

В Люблине состоялся митинг, посвященный образованию Польского комитета национального освобождения. На нем выступил командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Рокоссовский. Он заговорил по-польски, вызвав восторг тысяч собравшихся на большой площади горожан. Они со вниманием слушали единородца, который говорил о судьбе многострадальной Польши, о приходе часа освобождения ее народа, о том, что Красная Армия громит врага и с ней плечом к плечу сражаются воины 1-й армии Войска Польского.

А меж тем 2-я танковая армия фронта уже прорвалась на варшавском направлении к Висле и завязала бои за Прагу — пригород польской столицы.




У ВАРШАВЫ


По выходу войск фронта к Висле, казалось бы, создались условия для подготовки операции по освобождению Варшавы. Однако обстановка стала резко меняться. 28 июля был установлен подход немецкой дивизии «Герман Геринг», на следующий день — танковых частей дивизии СС «Викинг» и «Мертвая голова». На подступах к Праге развернулось ожесточенное танковое сражение. Немцы превосходили в силах нашу 2-ю танковую армию. Они нанесли ей существенный урон и вынудили ее перейти к обороне, отбивать непрекращающиеся атаки.

В этой неблагоприятной обстановке вечером 1 августа началось Варшавское восстание. Оно было спровоцировано лондонской эмигрантской агентурой во главе с генералом Бур-Комаровским.

Не подготовленное в политическом и военном отношении восстание с самого начала было обречено на неудачу. Его организаторы рассчитывали захватить власть, надеясь на панику в гитлеровском гарнизоне, вызванную приближением советских войск и польской армии. Сами жители не знали о подлинных целях организаторов вооруженного выступления, но жаждали скорейшего изгнания врага из Варшавы. Поэтому они поначалу активно включились в схватку с войсками немецкого гарнизона.

Но силы были неравны: 16-тысячному организованному фашистскому гарнизону противостояло 40 тысяч восставших, имевших всего 3,5 тысяч винтовок и автоматов. Гитлер приказал беспощадно подавить восстание, а Варшаву сравнять с землей.

После незначительных первых успехов положение восставших стало с каждым днем ухудшаться. Они несли большие потери, не хватало продовольствия, воды, медикаментов. Бур-Комаровский слал в Лондон телеграммы с просьбой о помощи, просил бомбить город, высадить воздушный десант. Но поддержки из Лондона не было.

В те дни Сталин часто связывался с Рокоссовским, справлялся о возможности оказать восставшим помощь, начать серьезную активную операцию. Однако войска фронта сами были связаны, ведя ожесточенные бои на правобережье Вислы.

Рокоссовский направил к Бур-Комаровскому двоих офицеров-парашютистов, но тот не удосужился их принять.

И все же с 13 сентября началось снабжение повстанцев оружием, боеприпасами, продовольствием, медикаментами. Ночные бомбардировщики, неся потери, сбрасывали грузы с малых высот в назначенные пункты. За полмесяца было осуществлено почти пять тысяч самолето-вылетов.

Кроме того, наши боевые самолеты бомбили и штурмовали немецкий гарнизон. Зенитчики старались обезопасить повстанцев от стервятников люфтваффе, а наземная артиллерия — подавить неприятельские огневые средства, которые вели по ним огонь.

А восстание в польской столице бушевало. Немецкие солдаты без допроса расстреливали всех, кто вызывал подозрение, специальные команды подрывников и поджигателей методически крушили и сжигали дом за домом, улицу за улицей. Город превратился в руины. Ничто не напоминало в нем прежней, сияющей огнями, наполненной весельем польской столицы.

Рокоссовский делал все возможное, чтобы ускорить час освобождения Варшавы, но необходимы были не дни и даже не недели, чтобы огромный миллионный Белорусский фронт мог преодолеть Вислу, а до того освободить Прагу.

Он сознавал, что по освобождении Варшавы его войска должны устремиться вперед, к Одеру, чтобы оттуда начать штурм главного фашистского логова — Берлина.

В те дни маршал Рокоссовский дал интервью о Варшавском восстании английскому военному корреспонденту Александру Верту:

А. Верт: Думали ли вы 1 августа, что сможете уже через несколько дней овладеть Варшавой?

К. Рокоссовский: Если бы немцы не бросили в бой всех своих танков, мы смогли бы взять Варшаву, хотя и не лобовой атакой, но шансов на это никогда не было больше 50 из 100. Не исключена была возможность немецкой контратаки в районе Праги, хотя теперь нам известно, что до прибытия этих четырех танковых дивизий немцы в Варшаве впали в панику и в большой спешке начали собирать чемоданы… Я признаю, что некоторые советские корреспонденты проявили 1 августа излишний оптимизм. Однако нас потеснили. На войне такие вещи случаются. Нечто подобное произошло в марте 1943 года под Харьковом и прошлой зимой под Житомиром.

А. Верт: Есть ли у вас шансы на то, что в ближайшие несколько недель вы можете взять Прагу?

К. Рокоссовский: Это не предмет для обсуждения. Единственное, что я могу вам сказать, так это то, что мы будем стараться овладеть и Прагой, и Варшавой, но это будет нелегко.

А. Верт: Но у вас есть плацдармы к югу от Варшавы?

К. Рокоссовский: Да, однако немцы из кожи вон лезут, чтобы ликвидировать их. Нам очень трудно их удерживать, и мы теряем много людей. Учтите, что у нас за плечами более двух месяцев непрерывных боев. И Красная Армия может временами уставать. Наши потери были очень велики…

Немецкое командование, используя превосходство в силах, перебросило танковую дивизию к Магнушевскому плацдарму, который обороняли части 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова и 1-й: армии Войска Польского. Там больше месяца продолжались ожесточенные и кровопролитные бои. Врагу было нанесено поражение, после чего основные действия войск фронта вновь были перенесены на варшавское направление.

Теперь уже стояла задача освобождения Праги. Этот пригород Варшавы был для Константина Константиновича особенно дорог. В нем прошлой его детство, юность. Там ныне жила его сестра Елена, судьба ее тревожила маршала.

В подготовку операции по освобождению Праги он вложил всю душу. Лично контролировал подготовку штабов и войск, сутками находился в соединениях 47-й армии и 1-й армии Войска Польского. Они привлекались к штурму родного ему пригорода.

14 сентября Прага, наконец, была освобождена. Теперь предстояло освобождение Варшавы.

А в ней все еще бушевал огонь восстания, продолжавшегося уже сорок пятые сутки…

И в те дни глубокой осени состоялся горько памятный для Константина Константиновича разговор по ВЧ со Сталиным. Тогда, после трудной поездки на Пулавский плацдарм за Вислой, он вернулся на свой командный пункт. Дежурный офицер доложил о звонке из Москвы.

У аппарата был Сталин. Поздоровавшись, он без предисловий сказал:

— Товарищ Рокоссовский, вы назначаетесь командующим 2-м Белорусским фронтом.

Сообщение было столь неожиданным, что он не сразу нашелся с ответом.

— Товарищ Сталин, за что такая немилость? Почему с главного направления меня переводят на второстепенный участок?

— Вы ошибаетесь. Этот участок входит в общее западное направление, на нем будут действовать войска трех фронтов: 1-го и 2-го Белорусского, а также 1-го Украинского. Успех решающей операции будет зависеть от тесного взаимодействия этих фронтов. На ваше место назначен Жуков. Как вы смотрите на эту кандидатуру?

— Кандидатура вполне достойная.

— На 2-й Белорусский мы возложим очень ответственную задачу, усилим его, разумеется, соединениями и средствами. Если не продвинетесь вы и Конев, то никуда не продвинется и Жуков.

Как ни старался Константин Константинович скрыть обиду, однако Сталин догадался о ней. Заканчивая разговор, сказал:

— Если считаете необходимым, можете взять с собой на новое место тех работников штаба, которые вам нужны.

— Спасибо. Сейчас на всех фронтах штабы хорошие.

— Вот за это благодарю.




НА НОВОМ НАПРАВЛЕНИИ


13 ноября Рокоссовский выехал к месту нового назначения, в штаб 2-го Белорусского фронта. Он расставался со своими боевыми товарищами со слезами. С генералами Малининым, Казаковым, Орлом его связывала крепкая боевая дружба. Недавние подчиненные, они и в дальнейшем сохранили к Константину Константиновичу глубокое чувство уважения.

Генерал Надысев вспоминал, как 19 ноября 1944 года артиллеристы 1-го Белорусского фронта впервые отмечали свой праздник — День артиллерии. Погода была прескверной: мороз, на дорогах гололедица. Многие приглашенные не рискнули ехать. В 12 часов ночи прибыл маршал Жуков. Сели за стол, сожалея, что нет с ними недавнего командующего Рокоссовского. Но вдруг около двух часов ночи дверь в зал раскрылась и на пороге появился улыбающийся Константин Константинович. Трудно описать, что тут произошло. Зал взорвался криками восторга, рукоплесканиями. Желанного гостя усадили на почетное место. Оказанный прием был наградой маршалу за ночной очень нелегкий многокилометровый путь. И лишь для того, чтобы в торжественный вечер быть с теми, с кем пройдены трудные фронтовые дороги. Константин Константинович потом танцевал мазурку, а Жуков удивил лихостью русской пляски.

Территорией предстоящих боевых действий 2-го Белорусского фронта являлась Восточная Пруссия с мощной промышленностью, развитым сельским хозяйством, определявшими надежность базы комплектования армии живой силой. Немецкие милитаристы превратили Восточную Пруссию в плацдарм для нападения на Россию и Польшу. К концу 1944 года в ней находилась сильная группировка войск, состоящая из 41 хорошо укомплектованной дивизии и насчитывавшая 580 тысяч солдат и офицеров и 200 тысяч фольксштурмовцев. Она имела 8200 орудий и минометов, около 700 танков и штурмовых орудий, 515 самолетов. В Балтийском море находились основные силы немецкого военно-морского флота.

Верховное Главнокомандование поставило перед войсками 2-го и 3-го Белорусских фронтов стратегическую задачу: разгромить противостоящую им немецкую группировку, выйти к морю и овладеть Восточной Пруссией с ее морскими портами Кенигсбергом и Пеллау.

Приход нового командующего, тактично уступчивого и спокойного, сменившего резкого и непокладистого Г. П. Захарова, насторожил работников штаба. Отказавшись от узаконение академической практики многочасовых заслушиваний начальников, новый командующий ввел свой метод разработки плана операции. О нем он позже писал: «…Я применил оправдавшую себя систему работы на командном пункте. У нас имелась, как мы ее называли, штаб-квартира, где мы сообща обдумывали планы, принимали решения, заслушивали информации офицеров-направленцев, обсуждали всевозможные предложения, обменивались мнениями об использовании различных родов войск, об организации взаимодействия между ними. Тут же отдавались необходимые распоряжения. В результате руководящий состав фронта постоянно был в курсе происходящих событий, и мы быстро на них реагировали…»

Вскоре генералы и офицеры штаба, осознав преимущества нового порядка, безоговорочно приняли его.

Территория предстоящей Восточно-Померанской операции включала в себя район печально знаменитых Мазурских болот, где в 1914 году войска русской армии Самсонова потерпели поражение. И Рокоссовский, прежде чем приступить к планированию операции, изучил исторические документы, освещавшие ход военных действий несчастной армии, извлек из них необходимые выводы и полезные рекомендации.

Принятый план отмечался оригинальностью. Командующий решил нанести по обороне противника два удара: главный и вспомогательный. На главном направлении он сосредоточивал подавляющее превосходство над противником силы и средств, что обеспечивало безусловный выход подвижных соединений к важнейшему порту Балтийского моря Гданьску. На вспомогательном же направлении войска, обеспечивая взаимодействие с фронтом Жукова, не допускали отхода противника за Вислу. Готовность операции назначалось на 20 января, однако обстоятельства заставили ускорить ее проведение.

Дело в том, что немецкое командование, соблюдая глубочайшую тайну, подготовило крупную наступательную операцию в Арденнах, на юго-востоке Бельгии. 16 декабря 1944 года мощные танковые дивизии обрушились на оборону англо-американцев, смяли ее и начали стремительное наступление к морю. Для союзных войск сложилась катастрофическая обстановка. Премьер-министр Англии Черчилль был вынужден направить Сталину письмо с просьбой ускорить активные действия на Восточном фронте. Верховное Главнокомандование удовлетворило просьбу союзников. Наши войска перешли в наступление раньше намеченного срока.

Войска фронта Рокоссовского начали активные действия 14 января. Бушевавшая метель затрудняла управление ими, не позволяла использовать авиацию в полной мере. Армиям потребовалось три дня, чтобы прорвать оборону врага. Затем была введена 5-я гвардейская танковая армия. Танки неудержимой лавиной устремились вперед.

20 января, преодолев с ходу реку Нарев, войска фронта подошли к Висле и изготовились к форсированию, когда вдруг из Москвы поступил приказ о резком повороте наступления на север и северо-восток. Задача — совместно с 3-м Белорусским фронтом генерала Черняховского окружить и уничтожить немецко-фашистскую группировку армий «Висла», насчитывавшую более тридцати дивизий. Командовал ею рейхминистр Гиммлер. Его план состоял в том, чтобы обороной городов-крепостей распылить силы наступающих и тем самым ослабить главный удар по Берлину.

Но этот замысел врага сумели разгадать в штабе Рокоссовского. Совершив труднейший маневр, советские войска уже 26 января вышли к заливу Фришес-Гафф, отрезав противнику пути отхода из Восточной Пруссии на запад. Форсировав в нижнем течении Вислу, войска Рокоссовского вступили в Восточную Померанию, то есть польское Поморье, некогда отторгнутое от Польши.

И вновь пришлось осуществить сложный маневр, теперь на запад, чтобы освободить польские порты Гданьск (Данциг) и Гдыню. Через них, прижатый к морю и дравшийся с упорством обреченного, противник получал необходимое снабжение. Передав значительные силы фронту генерала Черняховского, войска 2-го Белорусского фронта оказались сильно ослабленными. Крайне необходимыми были танковые соединения. Понимая это, Ставка направила в распоряжение Рокоссовского 1-ю гвардейскую танковую армию генерала Катукова.

Данциг и Гдыня были первоклассными крепостями, не уступающими в укреплении Кенигсбергу. В короткий срок был разработан план овладения ими с использованием мощи наземных сил, авиации и морского флота.

Штурмуя Гдыню, войска разгромили четыре вражеских дивизий и до тридцати различных войсковых частей. 28 марта Москва салютовала войскам Рокоссовского, возвратившим польскому народу важнейший порт.

А тем временем армии генералов Федюнинского и Батова штурмовали Данциг. Гитлеровцы с остервенением дрались за каждое здание, заводской корпус, улицу. Несмотря на это, 30 марта город был освобожден. В сражении враг лишился отборных соединений, утратил важнейший порт, прекрасно оснащенную военно-морскую базу и крепость на Балтийском море.

Победа на полях Восточной Померании имела большое политическое и военно-стратегическое значение. Была ликвидирована угроза флангового удара по войскам маршала Жукова, наступавшим на главном, берлинском направлении, сами же войска 2-го Белорусского фронта высвобождались для участия в Берлинской операции.

Позже, анализируя и осмысливая события, проходившие на прибалтийском направлении, маршал Рокоссовский дал им далеко не блестящую оценку. Вину за допущенные просчеты он возлагал прежде всего на Ставку, а точнее — на Верховного Главнокомандующего:

«…К Ставке я имею право предъявить законную претензию в том, что, ослабляя фронт перенацеливания главных сил на другое направление, она не сочла своим долгом тут же усилить 2-й Белорусский фронт не менее чем двумя армиями и несколькими танковыми или мехкорпусами для продолжения операции на западном направлении. Тогда не случилось бы того, что произошло на участке 1-го Белорусского фронта, когда его правый фланг повис в воздухе из-за невозможности 2-му Белорусскому фронту его обеспечить. Пожалуй, и падение Берлина произошло бы значительно раньше… На мой взгляд, когда Восточная Пруссия окончательно была изолирована с запада, можно было бы и повременить с ликвидацией окруженной там группировки немецко-фашистских войск, а путем усиления ослабленного 2-го Белорусского фронта ускорить развязку на берлинском направлении. Падение Берлина произошло бы значительно раньше. А получилось, что 10 армий в решающий момент были задействованы против восточно-прусской группировки (с передачей в состав 3-го Белорусского фронта четырех армий 2-го Белорусского фронта в его составе оказалось 10 армий), а ослабленные войска 2-го Белорусского фронта не в состоянии были выполнить своей задачи. Использование такой массы войск против противника, отрезанного от своих основных сил и удаленного от места, где решались основные события, в сложившейся к тому времени обстановке на берлинском направлении явно было нецелесообразным. Более того, это делалось за счет ослабления войск 2-го Белорусского фронта, которому предстояло разгромить восточно-померанскую группировку противника, что сделать оставшимися у него силами он не мог.

К этому времени противник сумел сосредоточить в Восточной Померании довольно крупные силы и, умело используя благоприятную для организации обороны местность, затормозил продвижение войск нашего фронта».

Так оценивал маршал сложившуюся в Прибалтике обстановку на последнем этапе войны.

Несколько ранее Константин Константинович получил взволновавшее его письмо. Он давно пытался узнать о судьбе своей младшей сестры Елены, остававшейся в Польше. С той далекой поры, когда он юношей ушел в армию, он не получил от нее ни одной весточки, не знал даже, жива ли она.

И вот нежданно-негаданно пришло от нее письмо. Елена писала, что последнее время она скрывалась в селе Злотоклос, что в районе Груеца, жаловалась на свое тяжелое материальное положение и здоровье. Он тут же направил за ней жену Юлию Петровну с письмом, в котором говорил о своей большой радости от полученного известия, просил без колебаний приехать к нему в Бродницу вместе с Юлией Петровной.

Елена последовала совету брата, приехала к нему, ей была оказана медицинская помощь, в которой она нуждалась. С тех пор они не расставались до 1947 года, когда Елена возвратилась в родную Варшаву.

По завершении Восточно-Померанской операции перед войсками 2-го Белорусского фронта встала задача участия в Берлинской операции. Фронт должен был нанести рассекающий удар севернее Берлина, обеспечивая правый фланг войск Жукова. Предстояла большая перегруппировка. «Только вчера еще войска наступали на восток, сейчас же им нужно было повернуть на запад и форсированным маршем преодолеть 300–350 километров по местам, где только что закончились ожесточенные сражения, где еще не рассеялся дым пожарищ, а работы по расчистке дорог и восстановлению переправ через многочисленные реки, речки и каналы только начинались, — писал Рокоссовский в своих мемуарах. — На железных дорогах не хватало подвижного состава, а полотно и мосты были в таком состоянии, что поезда тащились со скоростью пешехода. И вот в таких условиях надо было передислоцировать сотни тысяч людей, тысячи орудий, перевезти десятки тысяч тонн боеприпасов и уйму другого имущества».

По возвращении 10 апреля из Москвы Константин Константинович сразу же поехал в армию Батова. Его 65-й армии, действовавшей на главном направлении, предстояло вначале форсировать два широких рукава Одера, между которыми находилась четырехкилометровая заболоченная пойма. Этот участок солдаты в шутку называли «два Днепра, посередине Припять».

Форсирование Одера началось 20 января на широком фронте. Ночью авиация нанесла мощные бомбовые удары по главной полосе, а утром артиллерия подвергла ее сильнейшему обстрелу. Используя его, пехота 65-й и 70-й армий вклинилась в оборону врага.

Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись. Введя в бой 27-ю пехотную дивизию СС и танковые батальоны, враг неоднократно переходил в контратаки. В тот день их было двадцать пять. На многих участках разгорались рукопашные схватки в траншеях противника. Ломая яростное сопротивление немецких соединений, отвоевывали позицию за позицией.

В сложнейших условиях за шесть дней боев войскам фронта удалось пробить в обороне врага широкую брешь. Неоценимая помощь была оказана 1-му Белорусскому фронту, главная ударная группировка которого уперлась в прочный оборонительный рубеж на Зеловских высотах. И если бы фронт Рокоссовского не сковал резервы противостоящей 3-й танковой армии противника, ее командующий Мантейфель наверняка бы нанес фланговый удар по войскам Жукова и замедлил бы развитие битвы за Берлин.

Понимая важность выполняемой задачи, Рокоссовский продолжал наращивать усилия на главном направлении фронта, стремясь не только исключить всякую возможность прорыва немецких дивизий к Берлину, но и перерезать пути отхода войскам Мантейфеля на запад.

В один из таких дней противник предпринял 53 контратаки пехоты при поддержке танков и самоходных орудий. Все они были отбиты.

В ставке Гитлера встревожились. Военный советник фюрера генерал Йодль направил ему срочную депешу. Описав серьезность положения армий Мантейфеля, он заключал: «Мой фюрер, если 3-я танковая армия потерпит поражение, то советские войска в ближайшие дни ударят во фланг и тыл наших войск, подтягивающихся к Берлину с севера и северо-востока. Чтобы не допустить катастрофы, необходимо перебросить часть сил с Западного фронта на усиление 3-й танковой армии». Генерал-полковник Йодль, таким образом, предлагал снять часть сил из полосы действия войск Жукова и в спешном порядке перебросить их против войск 2-го Белорусского фронта.

Войска Рокоссовского, стремительно наступая, занимали города и порты Балтики. Они продвинулись от Одера почти на 200 километров, стремясь достигнуть заветного рубежа — реки Эльбы.

Таким образом, когда 1-й Белорусский и 1-й Украинский фронты вели бои в Берлине, войска Рокоссовского не только прикрывали их с севера, но и уничтожили неприятельские силы, которые могли угрожать правому флангу армии Жукова.

3 мая передовые танковые части войск Рокоссовского встретились с солдатами британских соединений. Тогда же произошла встреча маршала с английским главнокомандующим Монтгомери. Провозглашая тост, англичанин сказал: «С началом этой большой войны англичане, проживающие на своих островах, все время видели, как росли замечательные военные руководители России. И одним из первых имен, которое я узнал, было имя маршала Рокоссовского. Если бы о нем не объявляло радио, я бы все равно видел его славный путь по салютам в Москве. Я сам себе пробил дорогу через Африку и был во многих боях. Но я думаю: то, что сделал я, не похоже на то, что сделал маршал Рокоссовский».

О полководческом мастерстве Рокоссовского в Берлинской операции позже вспоминал генерал армии Батов: «Для маршала Рокоссовского, как командующего фронтом, был характерен нерасторжимый сплав решительности и смелой, я бы сказал, дерзкой инициативы с мудрым и трезвым учетом имеющихся возможностей, боевого потенциала возглавляемых им войск…

Полководческая деятельность Рокоссовского, впитавшая в себя все многообразие и богатство нашей военной мысли, отличалось динамизмом, новизной и оригинальностью решения возникавших оперативных проблем, искусным применением маневра, рациональным использованием резервов…

В последние месяцы войны войскам приходилось наносить удары во всех направлениях — и на запад, и на восток, и на север и на юг… Мы окружали группировки противника, а на отдельных участках фронта некоторые наши соединения сами попадали в окружение, и их приходилось выручать из беды. Начав преследование отступающего врага, мы вынуждены были порой снимать часть сил с уже занятых плацдармов и, переправившись обратно на «свой» берег, отражать яростный натиск контратакующих частей немецко-фашистских войск, оставшихся в нашем тылу. Одним словом, полоса действий фронта превращалась временами в то, что мы называли тогда «слоеным пирогом».

В подобной обстановке от командующего фронтом и его штабом требовалось не просто умение твердо и непрерывно управлять подчиненными войсками, своевременно парировать внезапные контрудары противника, но и находить слабые места в его расположении, чтобы, сосредоточив в нужный момент необходимые силы, разгромить врага. Именно такое отточенное искусство вождения войск показал тогда маршал Рокоссовский».

Данную характеристику полководческого мастерства военачальника трудно чем-либо дополнить.




ПОСЛЕ ВОЙНЫ


Война завершилась великой Победой. Мир был спасен от фашистской чумы. Этот знаменательный исторический период был для маршала Рокоссовского отмечен памятными событиями.

24 мая в Кремле ему, Жукову, Коневу, Малиновскому и Толбухину вручили высший полководческий орден «Победа». Вечером состоялся прием в честь командующих войсками. После тоста в честь Жукова и Конева Молотов сказал:

— Теперь я предлагаю тост за маршала Рокоссовского, героя Сталинградской битвы, которая явилась историческим поворотом в нынешней войне, полководца, руководившего операциями в Белоруссии, изгнавшего немцев из Данцига и Штеттина.

А через неделю был опубликован Указ о награжде-ни его второй медалью Золотая Звезда Героя Советского Союза и сооружении его бронзового бюста в Великих Луках.

12 июля у колонн Бранденбургских ворот в Берлине фельдмаршал Монтгомери от имени короля Великобритании вручил Рокоссовскому Большой орден Бани с подвязками. 5 августа в Бельведере президент Польши Болеслав Берут наградил Жукова и Рокоссовского Большим крестом ордена Виртути Милитари со звездой и Грюнвальдским крестом I класса. Во время награждения президент сказал: «Польша никогда не забудет тех, кто своей безграничной отвагой, своим героизмом и великолепным командованием способствовал ее освобождению».

И был еще один документ за подписью Сталина от 22 июня 1945 года — о проведении в Москве на Красной площади Парада Победы.

Незадолго до того Сталин спросил Рокоссовского:

— Вы не разучились ездить на коне?

— Нет, конечно, — ответил он.

— Вам придется командовать Парадом Победы. Принимать его будет Жуков.

Подавляя волнение, маршал ответил:

— Спасибо за честь!

Утро 24 июня выдалось хмурым, над Красной площадью низко плыли облака, по-осеннему моросил дождь. На подступах к площади уже с восьми часов стояли коробки войск столичного гарнизона, а на самой площади выстроились сводные полки фронтов и флота. Над ними колыхались на ветру 360 боевых знамен.

Без четверти десять на трибуну мавзолея поднялись руководители страны. Маршал Рокоссовский к этому времени уже объехал войска, принял рапорты командиров колонн, дал последние указания. Теперь верхом на вороном коне ожидал появления принимающего парад маршала Жукова.

И вот кремлевские куранты зазвенели. С десятым ударом из ворот Спасской башни выехал на белом коне принимающий.

— Смирно-о! — подал команду Константин Константинович и, пришпорив коня, помчался к нему.

Сдерживая поводья, просалютовал клинком, доложил о готовности войск к параду. Последние слова потонули в звуках торжественной мелодии, исполняемой 1400 музыкантами сводного оркестра.

Сопровождаемые адъютантами, маршалы объехали войска. Мотопехота, танки, артиллерия заполнили улицу Горького, площади Революции, Театральную, Манежную. В ответ на поздравление солдат, офицеров и генералов с Победой прогремело мощное, раскатистое «ура!».

Оркестр вышел на середину площади и исполнил «Славься, русский народ!» Спешившись, маршал Жуков поднялся по ступеням мавзолея, чтобы произнести праздничную речь. От имени руководства страны он поздравил воинов, трудящихся городов и деревень, весь советский народ с великой Победой над фашистской Германией.

После того, как речь закончилась, Рокоссовский подал команду на прохождение торжественного марша. Он двинулся впереди парадного расчета, высокий, подтянутый, с отменной строевой выправкой. У мавзолея, приветствуя стоявших на трибуне, взмахнул клинком, взял его «под-высь». Пройдя мавзолей, вышел из строя, стал у подножья центральной трибуны.

Чеканя шаг по брусчатке Красной площади, первым прошел полк Карельского фронта во главе с маршалом Мерецковым. За ним шел Ленинградский, 1-й Прибалтийский, 2-й Прибалтийский…

И вот на марше полк 2-го Белорусского фронта. Впереди — заместитель Рокоссовского генерал-полковник Трубников. Созданный в апреле 1944 года, фронт участвовал в освобождении Белоруссии, Польши, в разгроме восточно-прусской вражеской группировки. Его войскам выпала честь участия в Берлинской операции.

Проследовал и сводный полк 1-го Белорусского фронта, в победы которого Константин Константинович также внес немалый вклад.

Подошел генерал из комендатуры, сказал, чтобы командующие фронтами поднялись на трибуну. С высоты мавзолея они наблюдали, как под дробь барабанов появилась колонна из двухсот воинов с. касками. Они несли склоненные трофейные знамена и штандарты. Когда-то под ними немецкие войска покорили многие страны Европы. Фашистские вояки мечтали, что, завоевав российские просторы, они пронесут их по Красной площади советской столицы…

Достигнув мавзолея, воины бросали на мокрую брусчатку обмякшие, жалкие стяги. Одним из первых немецких знамен был штандарт с прикрепленной к древку табличкой с надписью «Адольф Гитлер». Он принадлежал наиболее мощной дивизии СС вермахта. В суровые ноябрьские дни 41-го года она с боями ворвалась в Ростов. Но в городе находилась недолго: через неделю эсэсовцы бежали к Миусу, преследуемые войсками Южного фронта.

Дробь барабанов казалась оглушительной и напоминала бесконечно длинную пулеметную очередь, расстреливавшую трофейные знамена яростным огнем человеческой ненависти и гнева.

Потом Константин Константинович признался, что оказанное ему доверие командовать Парадом Победы он воспринял как самую высокую награду за всю долгую службу в Вооруженных Силах.

В тот знаменательный день он был свидетелем события, о котором не любил вспоминать, но память его хранила. Тогда они, командующие фронтами, прибыли утром в помещение одного из кремлевских строений, чтобы получить последние указания. В зале был накрыт длинный стол, уставленный закусками и бутылками.

Неожиданно появился Сталин со свитой.

— Товарищи маршалы! — раздался властный голос Жукова. Военачальники застыли.

Вслед за Сталиным вошли члены Политбюро, тут же Булганин, Мехлис.

Сталин стоял перед торжественными военачальниками в своей обычной тужурке, без орденов, но с погонами маршала. Находившиеся в зале устремили на него преданные и даже подобострастные взгляды. Во многих из них угадывался скрытый страх: они знали силу власти этого неприметного с виду человека, перед которым трепетала страна.

Подойдя к столу, Сталин предложил приблизиться и остальным.

— Синоптики предрекали ненастье, ливень, — он потянулся к бутылке с любимым вином, но чьи-то руки упредили, наполнили хрустальный бокал. — Но я уверен, никакой ливень не помешает народу праздновать. А вы что ж…

Стоявшие у стола наполнили рюмки.

— За успех народа! — негромко провозгласил он.

— За успех!.. За праздник!.. За парад!.. — послышались сдержанные голоса.

— Парад пройдет достойно, — заверил маршал Жуков.

В прошлую ночь он провел на Красной площади последнюю, генеральную репетицию, и остался доволен: и видом воинских «коробок», и тем, как участники промаршировали, и как натренированные рослые солдаты бросали знамена врага.

Выйдя из-за стола с бокалом в руке, Сталин прошелся по залу.

— Есть мнение присвоить товарищу Сталину звание генералиссимуса, — негромко, как бы говоря сам с собой, произнес он.

В зале насторожились. Сталин молчал, казалось, ждал, что скажут остальные. Но высказаться никто не решался.

— Конечно, звание генералиссимуса высокое, почетное… Но нужно ли оно Сталину? — он бросил короткий взгляд на застывших военачальников, членов Политбюро.

— Товарищ Сталин, разрешите? — послышалась скороговорка Еременко. Он еще не удостоился маршальского звания. Поймав кивок Сталина, продолжил: — Командующие фронтами имеют равное с вами звание, это несправедливо. Вы — Верховный Главнокомандующий. Звание не только не будет соответствовать, но оно закономерно.

— А как это примет народ? — Сталин снова бросил взгляд на присутствующих.

— Народ поймет правильно, — с характерным акцентом произнес генерал Баграмян. — Генералиссимус — это правильно.

— А ты почему молчишь? Или не согласен? — послышался за спиной Жукова голос Мехлиса.

— Обдумываю. В нашей армии нет такого звания.

— Нет такого звания? Так установим, — сказал Сталин. — Это не проблема.

У Мехлиса оказались бумага и ручка. Он тут же написал текст ходатайства о присвоении высшего воинского звания Сталину. Военачальники подписали его.

Через два дня центральные газеты на первых полосах опубликовали два указа. В одном сообщалось о награждении маршала Сталина вторым орденом «Победа», а во втором — о присвоении ему звания Героя Советского Союза. А еще через день, 28 июня, вышел еще один Указ — о присвоении Сталину высшего воинского звания Генералиссимуса Советского Союза.

В июле 1945 года маршал Рокоссовский вступил в должность главнокомандующего Северной группы войск, созданной из частей бывшего 2-го Белорусского фронта и размещенной на территории Польши. Штаб группы находился в Легнице.

Предстояло решение многих сложных задач перехода к жизни и учебе войск в мирных условиях. Это и демобилизация личного состава, и изменение организационной структуры соединений и частей, восстановление дорожной сети, разминирование огромных земельных площадей, репатриация бывших советских военнопленных и, конечно же, интенсивная боевая подготовка с учетом опыта войны и внедрения всего нового в тактику и оперативное руководство.

Для решения этих задач руководство группы и командование на местах осуществляли взаимодействие с правительством Польши и местными органами власти. Маршал был частым гостем польского правительства, установил он тесную связь и с частями Войска Польского, с польской общественностью.

В феврале 1949 года Константин Константинович выступил с докладом на торжественном заседании в Варшаве. Он был встречен бурными рукоплесканиями. К докладу он долго и тщательно готовился и произнес его по-польски. Он сказал: «Наперекор врагам, на радость народу Варшава поднимается из развалин, становится цветущей и прекрасной столицей народной Польши. Это доказательство того, что пролитая польскими воинами и лучшими сынами польского народа кровь не была напрасной, она принесла свои плоды».

Маршал живо интересовался ходом восстановления столицы — города его детства и юности.

В октябре 1949 года Константин Константинович получил отпуск. Посетив санаторий Лёндек-Здруй, где лечилась его сестра Елена, он выехал в Москву, надеясь провести там отпуск. Однако через несколько дней его неожиданно пригласили на «ближнюю» дачу Сталина в Кунцево.

В назначенное время он был на месте. Ему предложили подождать. Он сел на скамью, раздумывая о причине вызова. Появился хозяин.

— У меня к вам, Константин Константинович, большая личная просьба, — начал он. — Вчера звонил президент Болеслав Берут, очень просил направить вас для прохождения службы в Войске Польском на посту министра национальной обороны.

«Советский маршал — и командовать войсками другого государства?!» — пронеслось в сознании. Он хотел возразить, но сдержался и промолчал.

— Я понимаю ваше недоумение, — продолжал Сталин. — Но этого требует обстановка. Иначе можно потерять Польшу. Наладите дело и вернетесь назад. Ведь вы же поляк.

Его действительно все считали поляком. Но прожив жизнь в России, он с трудом говорил по-польски. В Польше же его считали русским. В этом была его личная боль, которую он таил в душе.

— Так какое ваше решение? — Сталин вонзил в него взгляд сощуренных глаз.

«Отказаться? Нет, нет! Нельзя! Просьба Сталина — это самый жесткий приказ».

— Я — солдат. Готов быть там, где нужен.

— Вот и договорились.




В ПОЛЬШЕ


6 ноября на совместном заседании Государственного совета и Совета министров президент Польши Болеслав Берут сделал следующее заявление: «Принимая во внимание, что маршал Рокоссовский является поляком по национальности и пользуется популярностью в польском народе, мы обратились к советскому правительству с просьбой, если возможно, направить маршала Рокоссовского в распоряжение польского правительства для прохождения службы в рядах Войска Польского.

Советское правительство, учитывая дружественные отношения, которые связывают СССР и Польшу, и принимая во внимание, что маршал Рокоссовский предоставил право решения этого вопроса советским властям, выразило согласие удовлетворить просьбу, освободить маршала Рокоссовского от прохождения службы в Советской Армии и направить в распоряжение польского правительства».

Рокоссовскому было присвоено звание маршала Польши, он назначался на должность министра национальной обороны.

В своем первом приказе по Войску Польскому он писал: «Мне выпало на долю в течение многих лет служить делу трудящегося народа в рядах героической Советской Армии. Волею военной судьбы я был командующим тем фронтом, в составе которого героически сражались на славном пути от Ленино через Варшаву, Гданьск, Гдыню, Колобжег, Поморский Вал, вплоть до Берлина солдаты вновь возникшего Войска Польского, солдаты 1-й дивизии, а позднее и 1-й армии… Я, как бывший командующим фронтом и как поляк, горжусь значительным вкладом, внесенным Войском Польским вместе с Советской Армией в дело разгрома фашизма и освобождения народов… Во исполнение обязанностей, возложенных на меня Страной и Президентом, во исполнение обязанностей перед польскими трудящимися и польским народом, среди которого я вырос и с которым всегда чувствовал себя связанным всем своим сердцем, а также перед братским советским народом, который воспитал меня как солдата и полководца, я принимаю доверенный мне пост, чтобы все свои силы посвятить дальнейшему развитию и укреплению нашего Войска Польского и обороны Речи Посполитой…»

Новому министру предстояла большая работа по реорганизации польской армии, подъему ее обороноспособности и боеготовности в свете современных требований.

Еще в 1948 году был разработан план развития Войска Польского. Однако военная обстановка потребовала существенной его корректировки. Необходимо было учесть степень опасности воздушного нападения со стороны моря. При личном участии маршала Польши Рокоссовского план был пересмотрен и составлен заново.

Заострил он внимание и на развитии бронетанковых войск, артиллерии, авиации. Были созданы войска противовоздушной обороны страны. Естественно, что реализация оборонных мероприятий потребовала создания в стране современной оборонной промышленности. Уже в 1954 году в стране началось производство многих видов боевой техники, что облегчало процесс модернизации Войска Польского.

Возникла необходимость создания отечественной системы подготовки военных специалистов. В короткие сроки в стране были открыты три военные академии: Генерального штаба, Военно-техническая, Военно-политическая. Двадцать четыре военных училища готовили офицерские кадры, имелись курсы переподготовки и усовершенствования командного состава, несколько центров обучения офицеров запаса, корпус кадетов. Возглавил управление учебными заведениями страны будущий президент Польши, а тогда генерал-полковник Войцех Ярузельский.

Уже после двух лет пребывания Рокоссовского в должности министра Войско Польское превратилось в современную армию, насыщенную бронетанковой техникой, авиацией, артиллерией, обладающую мощными средствами противовоздушной обороны.

Выступая на одном из заседаний, маршал Рокоссовский сказал: «Нет такой силы, которая смогла бы вырвать у нашего народа плоды победы над гитлеризмом, за которую пролито столько крови… Никогда еще в Польше не было такой армии, как наше народное войско… Никогда больше нога захватчика не будет топтать польскую землю».

Значительную часть рабочего времени маршал проводил в войсках, на учениях, полигонах. Не вмешиваясь в работу командиров и штабов, он потом очень тактично и грамотно указывал на допущенные ошибки, разъяснял, как нужно было действовать, советовал, что предпринять, чтобы устранить недостатки.

Занимая высокий пост заместителя Председателя Совета министров страны и министра национальной обороны, Константин Константинович не изменил себе в душевной простоте общения, доступности и внимании к людям. И они тянулись к нему, уверенные, что найдут понимание и доброжелательность.

Он не кичился прошлыми заслугами, высоким положением государственного деятеля, не признавал привилегированности. Любил шутку и не боялся рассказывать о себе.

О первых днях своей службы министром он вспоминал:

— Мне дали красивую секретаршу, и она утром принесла в кабинет папку с бумагами. На всех документах польский текст. Чтобы не выдать себя, пытаюсь говорить по-польски: беру русский корень слова и приставляю шипящее окончание. Строго ей замечаю: «Разобрамшись, докладайте!» — дескать, вначале сами разберитесь в бумагах, а потом приносите. Секретарша вспыхнула, смутилась, потом спрашивает, хорошо пан министр знает польскую «мову»? Оказывается, я сказал ей: «Раздевайся, а потом уже докладывай!»

Рассказывал и о произошедшем с ним случае на охоте:

— Я стоял возле звериной тропы. Вдруг раздались крики: «Кабан! Кабан!» Впереди послышался треск кустов. Я поспешно присел на колено, прицелился, но ничего не увидел. Поднялся, оглядываясь вокруг. И вдруг из кустарника выскочил и бросился прямо на меня огромный кабан-секач. Не раздумывая, я выстрелил, не целясь, навскидку и отпрыгнул в сторону. Кабан ударил меня загривком, отбросил… Поднявшись, я увидел зверя в двух шагах от себя, он испускал дух. Подбежали охотники, стали восхищаться моим хладнокровием, меткостью. А я им: «Какие, к черту, хладнокровие и меткость! Это просто везение, а не мастерство».

Маршал был горячим сторонником укрепления польско-советской дружбы. Однако после смерти Сталина обстановка в Польше изменилась, начались волнения, выступления против коммунистов. Усугубила положение и смерть в марте 1956 года Болеслава Берута, с которым маршала связывала сердечная дружба.

Семь лет Рокоссовский возглавлял армию Народной Польши, сделав очень много для ее укрепления. Для него было далеко не безразлично, когда враждебные силы, используя растерянность политической власти, пытались ее низвергнуть.

Вспоминая о том времени, он говорил:

— Польское Политбюро не знало, что делать. День и ночь заседали или пили «каву», а в стране угрожающая обстановка, убивают коммунистов… Я слушал, слушал, пошел к себе в кабинет и вызвал танковый корпус. Порядок удалось установить.

Оставаться в прежней должности и терпеть разгул нарастающей контрреволюции он не смог. В ноябре 1956 года попросил Польское правительство освободить его от занимаемых должностей. Просьба была удовлетворена.

В течение семи лет он отдавал все свои силы и способности для обеспечения в стране условий мирного труда. За этот непродолжительный срок маршал Рокоссовский завоевал большую популярность и симпатию у воинов польской армии и народа. В письме польского правительства уходившему в отставку министру было сказано: «Дорогой товарищ! Примите чувство признательности и искренней благодарности за Ваш самоотверженный труд на посту Министра обороны Польской Народной Республики и Главнокомандующего Войска Польского. С того момента, когда Вы, по просьбе Польского правительства, приняли этот пост, Вы, не щадя сил, отдали все свои знания и способности для наилучшего выполнения этих обязанностей… Народ об этом никогда не забудет, также как не забудет Ваших подвигов и Вашего вклада в борьбу за разгром гитлеризма и освобождение Польши».

О встрече с отцом в тот его польский период Виктор Константинович Рокоссовский рассказывал:

— В 1952 году я работал на заводе в небольшом городке Ревда, что в 80 километрах от Екатеринбурга. Там был призван в ряды армии. Службу начал рядовым артиллерийского полка Московского военного округа. По пути в этот полк я написал письмо отцу. Места его службы я не знал, но сосед в вагоне надоумил послать прямо в Кремль: «Там знают, где маршал находится». И я, последовав совету, написал на конверте адрес: «Москва, Кремль, маршалу Рокоссовскому». В столице на недолгой остановке опустил письмо в почтовый ящик.

Время шло, а ответа не было, и я, признаться, уже потерял надежду его получить. Но однажды ротный командир приказал мне поспешить в штаб полка: «Там какой-то офицер тебя ждет». Иду и думаю о возможной нахлобучке, за то, что осмелился послать письмо в Кремль.

— Это вы — Виктор Рокоссовский? — улыбаясь, спрашивает незнакомый майор. — Я от вашего отца, Константина Константиновича. Он просил передать письмо и поговорить с вами.

Мы уединились, и в спокойной беседе майор сказал, что отец хотел бы видеть меня офицером. Советовал поступить в военное училище.

— Какое? — спросил я.

— Он рекомендовал в пехотное. Быть общевойсковым офицером перспективно.

— А если в инженерное?

— Быть военным офицером тоже почетно.

— Хорошо, я подумаю.

Прощаясь, майор достал из кармана конверт.

— Маршал просил передать и это. Тут деньги. Не очень много, на личные расходы. И еще он обещал при первой возможности к вам приехать.

Вскоре Виктор прочитал в газете о приеме в военно-инженерное училище, находящееся в Калининграде. Он написал рапорт, в штабе полка оформили документы. А летом его вызвали в училище для сдачи вступительных экзаменов. Вскоре он надел курсантскую форму.

Учился он успешно. Однажды, когда был уже на втором курсе, его вызвал начальник училища полковник Егоров.

— Сегодня вы должны выехать в Ригу, утром быть в штабе Прибалтийского округа. Проездные документы получите в строевой части.

Мысль о том, зачем его вызывают в большой штаб, не покидала всю дорогу.

В бюро пропусков ему сказали:

— Направляйтесь в 310-ю комнату. О вас уже справлялись.

Из 310-й комнаты подполковник повел его в штабную гостиницу, сказал, что там его отец, маршал Рокоссовский, вчера приехал из Польши.

Отец был в форме польского маршала, с пестрой многорядной орденской планкой, над которой лучились две Золотые Звезды Героя. За 17 лет после памятного 37-го года отец сильно изменился.

— Тебя не узнать. Мужчина, — разглядывал он Виктора.

Находившийся в комнате генерал поднялся:

— Не буду вам мешать. — Это был командующий округом генерал армии Батов. — Если что будет нужно, звоните мне.

— Ну, рассказывай, — отец усадил Виктора подле себя на диване. — Разговор будет долгим.

Говорил больше Виктор. Начал он с той ночи, когда к ним на квартиру заявились люди с обыском. Потом вспомнил о выселении их из квартиры и поспешном отъезде в Смоленск. Памятным для Виктора было лето 1941 года, когда он с матерью ехал в Среднюю Азию, в Ташкент, где, как рассказывали, было тепло и сытно. По приезде мать устроилась работать в швейную мастерскую, шила солдатское обмундирование, а он, Виктор, поступил на военный завод. Там точили снаряды и отливали ручные гранаты.

Не упустил он в своем рассказе и случай, когда вдвоем с напарником по работе поехал на фронт. На ближайшей станции их сняли и отправили назад. «Ну что с вами делать? — ворчал бригадир. — Отдать под суд, так вы еще дети. Тоже мне, вояки! Идите к станку и не вздумайте такое повторить».

Потом Виктор подался на Байкал и был зачислен в бригаду рыбаков, с которой промышлял на озере. Рассказал о том, как с весны до глубокой осени работал в Саянах, в геолого-разведочной партии.

— И где же проводили съемки? — поинтересовался отец.

— В районе перевала Хамар-Дабан.

— Знакомые места. Не раз там бывал.

— Не там ли ты, папа, потерял ружье и охотничью сумку?

— Помнишь? — усмехнулся отец. — Там.

Мальчишеская память цепкая, и Виктор помнил, как однажды отец вернулся с охоты без ружья и охотничьей сумки — ягдташа.

Тогда с отцом произошел досадный случай. Подстрелив изюбра, он повесил на его ветвистые рога ружье и сумку и пошел к соседу, чтобы рассказать об удачном выстреле. А когда они возвратились, то не оказалось ни изюбра, ни ружья.

Из Средней Азии Виктор и мать поехали снова в Иркутск. Теперь их как добрых знакомых встречали даже те, кто ранее избегал. Имя Рокоссовского знал каждый.

Отец и Виктор пробыли вместе весь день. Прощаясь, Константин Константинович рекомендовал сыну по окончании училища просить направление в Северную группу войск, в Польшу. Однако, когда Виктор надел погоны лейтенанта, отец уже был в Москве заместителем министра обороны страны.




И БЫЛО ЕЩЕ…


По возвращении в Москву Константин Константинович был вызван самим Хрущевым.

— Принято решение назначить вас заместителем министра обороны, — сообщил партийный вождь.

Назначение маршала не обрадовало. Политическая сфера, в которой ему в силу своего положения приходилось вращаться, была ему не по душе.

— По мне бы и округом командовать, — ответил Рокоссовский с присущей ему скромностью.

Лишенный человеческого такта, Хрущев пояснил свое решение:

— Назначаем на этот пост для того, чтобы полячишкам нос утереть!

«Он словно в душу плюнул, — вспоминал позже маршал. — Выходит, назначение это — чисто политический шаг, а не признание заслуг…»

В 1957 году ветры «холодной войны» задули с юга, от границ с Турцией, которая еще с довоенного времени была враждебно настроена против северного соседа. Являясь союзницей фашистской Германии, она исподволь готовилась к внезапному нападению на Советский Союз.

В генеральном штабе Турции был разработан план нападения, условно названный «Вельвет». Согласно ему к нашим границам были скрытно подведены двадцать шесть дивизий. Находясь в полной готовности, они ждали удобного момента для нападения и вторжения в Закавказье.

И вот на территории Турции развернулись ракетные базы заморского могущественного союзника. Смертоносное оружие было нацелено на наши города, промышленные районы.

И тогда в качестве ответной меры командующим войсками Закавказского военного округа был назначен маршал Рокоссовский. Комментируя это назначение, западная печать писала, что Рокоссовский является мастером стремительных ударов и массовых окружений. Одна ликвидация группировки Паулюса чего стоила! А операция в Белоруссии…

Пресса как бы предупреждала о высоком полководческом мастерстве военачальника, которого еще в годы Великой Отечественной войны называли «генерал Кинжал». Как бы то ни было, после этого назначения южные соседи утихомирились, обстановка нормализовалась.

Отношения с Хрущевым еще более обострились, когда партийный вождь предложил Рокоссовскому написать статью о Сталине: «Почерней, да погуще!»

— Никита Сергеевич, я этого сделать не смогу, — ответил маршал привычно мягко, но решительно.

— Ну, как знаете…

А на следующий день, придя на службу, маршал застал в своем кабинете сидящего за столом Москаленко. Тот подал ему документ, удостоверяющий снятие Рокоссовского с поста заместителя министра и назначение на эту должность его, Москаленко.

И было еще одно памятное событие в декабре 1966 года. Тогда в морозный и ветреный день переносили останки неизвестного воина к могиле у Кремлевской стены.

Безымянный солдат лежал в братской могиле у небольшого селения — защитник безымянной высоты, каких в Подмосковье множество. В холодную зиму 1941 года он вместе с другими воинами отстаивал боевой рубеж, дав клятву не уступить его врагу.

Это было то самое западное направление, где против немецко-фашистских полчищ дрались легендарные армии Рокоссовского, Конева, Говорова, Лелюшенко, Лукина.

Гроб с останками воина установили на артиллерийский лафет, и бронетранспортер тихо тронулся с места в сопровождении почетного эскорта. Наблюдая эту печальную процессию, Константин Константинович вспомнил дни, когда здесь, на подступах к столице, шли бои не на жизнь, а на смерть.

В Александровском саду, что неподалеку от Красной площади, у свежей могилы неизвестного воина он сказал:

— Много, очень много солдат, сержантов, старшин, офицеров и генералов не дошли с нами до Берлина и Эльбы. Но они навсегда останутся в сердцах народа. И пусть эта могила у Кремлевской стены будет вечным символом беззаветного служения любимой Родине, памятником всем известным и неизвестным героям, отдавшим жизнь за наше правое дело.

Он осторожно бросил горсть земли в могилу, где в гробу, возможно, были останки одного из тех, кто тогда выполнял его приказ. С черной мраморной плиты сняли покрывало. Он прочитал: «Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен. Павшим за Родину. 1941–1945».

Однажды в беседе с Виктором Константиновичем я рассказал о похожей на анекдот байке, которую довелось услышать.

На приеме у Сталина Мехлис, доложив о делах на фронте, вдруг заключил:

— Командующий, при котором нахожусь, ведет себя неправильно. В медсанбате у него любовница, а теперь прибывает московская артистка.

— Они что, жалуются?

— Жалоб не поступало. Что будем делать?

Сталин прошелся из конца в конец кабинета, подойдя, переспросил:

— Что будем делать? Завидовать будем, товарищ Мехлис. Завидовать!..

Однако на следующий день Сталин в разговоре с Рокоссовским, справившись о делах, неожиданно спросил:

— Вы не знаете, чья жена артистка Серова? Будто бы поэта Симонова?

— Не могу знать, товарищ Сталин, — ответил обескураженный генерал.

В тот же день артистка спешно от него уехала.

— Этот рассказ мне известен, — сказал Виктор Константинович. — С Серовой отец встречался в 1942 году, когда находился на излечении в госпитале, в Тимирязевской академии. Так сообщал его водитель Мозжухин. Отец действительно внешностью и обходительностью был привлекателен для женщин. Но не так много их было, как говорят. Мне известны три. Первая — это моя мать, которая своей любовью спасла ему жизнь в годы гражданской войны, выходив его, безнадежно больного и раненого.

С Юлией Петровной Барминой, своей будущей женой, отец встретился в заштатном городишке Кяхте. Она, закончив гимназию, преподавала в местной школе. От этого брака у него была дочь Ада. Теперь ее уже нет в живых.

Была еще военврач Галина Васильевна Таланова. Ей было 22 года, когда она встретила генерала Рокоссовского под Ярцевым в 1941 году. Всю войну она была с ним рядом. В 1945 году у нее родилась дочь. Назвали Надей и фамилию с согласия отца дали Рокоссовская.

— Следовательно, у Константина Константиновича две дочери и ты, сын.

— Да, трое. Я родился в 1928 году. Отец встречался с моей мамой долгие годы. Правду говорят: «Первая любовь не ржавеет». Даже когда мама вышла замуж за режиссера Михайлова и они жили в Анапе, отец, отдыхая в Сочи, в санатории имени Фабрициуса, приезжал в ним. Помогал строить дачу.

При последней нашей встрече, незадолго до смерти отца, мы долго говорили. Разговор был откровенным и трудным. Обижен он был на маму за то, что, когда его арестовали, поверила тем, кто наушничал на него, предрекал ему страшную кару за вымышленное предательство. А вот Юлия Петровна осталась ему верна.

— Я слышал, что у него есть еще сын в Киеве, — сказал я.

— Ни о каких других братьях и сестрах я не знаю, — с видимым неудовольствием ответил он.




СОЛДАТСКИЙ ДОЛГ


Болезнь обнаружилась неожиданно. Она подбиралась незаметно, исподволь, страшная и неизлечимая. И как врачи его ни успокаивали, обещая сделать все возможное, однако он знал, что обречен.

Сознавая свой близкий конец, Константин Константинович спешил завершить работу над книгой, которую писал уже много лет. Задумал он ее давно, приступил к ней без поспешности: тщательно отбирал факты, изучал архивные документы, написанное уточнял, исправлял.

Автору настоящей книги попало в руки письмо маршала генералу Плиеву. Он писал, что работает над книгой о войне и просил Иссу Александровича поделиться воспоминаниями о подмосковной битве, о том, как сражался кавалерийский корпус, в командование которого после гибели генерала Доватора вступил Плиев. Тон письма был исключительно уважительным, не выполнить просьбу было невозможно.

Ему предлагали в помощники опытного журналиста, но маршал решительно отказался.

— Как можно писать о том, чего не видел, не пережил? Нет, я сам!

Болезнь нарушила многие задумки и планы. С трудом он продолжал начатую работу. И вот, наконец, написана последняя страница.

Вызвав адъютанта, маршал указал на объемистую папку с рукописью будущей книги.

— Везите, Борис Николаевич, в издательство. Там ее ждут. И скажите, чтоб не медлили. Я очень прошу.

— Все в точности выполню, непременно скажу, — обещал подполковник Захатский.

Редактор в издательстве с работой не медлил, однако были еще бдительные цензоры. В угоду политической конъюнктуре они вычеркивали из рукописи целые главы и страницы. Вместе с ними вычеркивались годы интереснейшей жизни, мысли, суждения. Из рукописи было изъято более шестидесяти страниц. Многое рекомендовали переработать.

С великим трудом автор принялся за доработку. Он спешил, писал ночами. В апреле 1968 рукопись была готова, ее сдали в набор.

— И сколько же времени он займет? — спросил маршал редактора.

— Месяца три, — последовал ответ. — Мы постараемся дело ускорить.

А в июле ему стало хуже и пришлось лечь в больницу. Конец был близок.

Умирал Константин Константинович тяжело. Пересиливая боль, он молча лежал, не выдавая мук.

1 августа подполковник Захатский принес радостную весть:

— Из Воениздата сообщили, что набор завершен. Нужно его подписать. Без этого не пустят в печать.

— Поезжай, Борис Николаевич. Поезжай, не медля. Возьмешь — и сразу же сюда. — В глазах больного заиграл огонек.

И вот объемистая будущая книга перед ним. Он начал было листать ее, но не смог.

— Где расписаться? — спросил он приехавшего редактора.

— Здесь, товарищ маршал, — указал он на титульный лист.

Неожиданно для редактора он зачеркнул прежнее название — «Счастье солдата» — и вывел новое — «Солдатский долг».

Свой последний долг он успел-таки выполнить за день до смерти.

Книга увидела свет, когда автора уже не было в живых. На прилавках магазинов она появилась лишь в ноябре. Вскоре в центральной прессе появились на нее одобрительные рецензии.

Помню, в декабре 1968 года мне пришлось быть в Москве, в Министерстве обороны. Там я встретил давнего знакомого полковника Цветаева. Эрудированный в военных делах, кандидат наук, он в течение долгого времени был помощником генерала армии Штеменко, помогал ему в работе над мемуарами «Генеральный штаб в годы войны».

Мы разговорились, и он сказал, что на днях должна появиться рецензия в газете «Красная Звезда» на книгу Константина Константиновича Рокоссовского. Писал рецензию сам генерал Штеменко.

— А сам-то ты книгу читал? — спросил я.

— Конечно. Книга хорошая. И если б не цензура да редакторская предвзятость, она была бы еще лучше, — ответил приятель и пояснил: — Много в ней изъятий.

— Зачем же было такое допускать?

Он снисходительно улыбнулся, промолчал.

В начале декабря в «Красной звезде» действительно появилась большая, на полтора газетного «подвала», статья генерала Штеменко. Автор высоко оценил достоинства книги. Писал, что с именем маршала Рокоссовского связаны славные страницы истории Великой Отечественной войны, что прославленный полководец много видел, пережил и передумал. Он познал горечь поражений и радость побед и очень умело, с большой скромностью и тактом рассказал об этом в своих воспоминаниях.

Рецензия была теплой, проникновенной, но в ней ни слова не было сказано о вырванных из рукописи страницах.

Удастся ли когда-нибудь прочитать их? — возникала мысль. И вспоминались грустная улыбка полковника Цветаева и молчаливый его ответ: «Вряд ли…»

Но нет! Удалось-таки прочитать страницы рукописи, которые бдительные цензоры посчитали непригодными для публикации. Вновь и вновь я перечитывал, их, каждый раз открывая для себя новое.

По большей части изъятый из книги текст был связан с критическими высказываниями автора в отношении Ставки, ее представителей, в частности, Жукова и Василевского. Дважды высказывались упреки маршалу Коневу. В первый раз — в 1941 году, когда тот, командуя Западным фронтом, уклонился от утверждения плана возможного вынужденного отхода, чем ставил командармов в неопределенное положение.

«Враг был еще сильнее, маневреннее нас и по-прежнему удерживал инициативу в своих руках, — писал Константин Константинович. — Поэтому крайне необходимым являлось предусмотреть организацию вынужденного отхода обороняющихся войск под давлением превосходящего противника… В войска продолжали поступать громкие, трескучие директивы, не учитывающие реальность их выполнения».

Второй раз имя командующего 1-м Украинским фронтом Конева упоминается в связи с проведением Белорусской операции 1944 года. В одной из своих статей маршал Конев утверждал, что начальный ее этап планировался им самостоятельно. Рокоссовский это отрицал. По его словам, эта операция, как и многие другие, заблаговременно планировалась Ставкой и проводилась войсками двух фронтов: 1-м Украинским и 1-м Белорусским.

Исключенным из книги оказался и отрывок, в котором автор отстаивал необходимость при наступлении смело и решительно обходить занятые противником участки и места, не имеющие решающего значения. Стремление к захвату их и обязательному уничтожению находящихся там войск влечет за собой потерю времени, снижает темп продвижения, распыляет силы и средства ударной группировки.

Не нашлось места в книге и для замечания о неудачно проведенной большой операции на Ростовском направлении в феврале 1943 года. Оценивая ее, Рокоссовский писал:

«Операция вышла суженной, поскольку все внимание и значительные силы были отвлечены на так называемую группу Манштейна. Это помогло немцам избежать еще более крупной катастрофы на ростовском направлении, чем под Сталинградом».

Характерно, что большая часть купюр относится к первой половине книги, включавшей события 1941–1943 годов. Изъятых авторских высказываний, относящихся к заключительному периоду войны, немного.




ПОСЛЕДНИЕ ДНИ


Константин Константинович и в Барвихе не утратил привычки просыпаться с зарей, вызывая удивление таких же, как и он, больных, направленных сюда для реабилитации после перенесенного недуга.

Но сегодня он проснулся позже обычного. Луч солнца, пронзив крону кудрявой березы, упал на лицо и заиграл трепетным зайчиком. Маршал потянулся к тумбочке, где лежали часы. Ого! Скоро семь, давно пора быть на ногах.

Ночь была тяжелой, бессонной, неожиданно напомнила о себе старая рана, о которой он и думать перестал. Тягостно ныло плечо, в котором еще с гражданской войны застряла нуля.

Он лежал, вытянувшись во весь немалый рост. Худое изможденное лицо, глаза запали, тонкие губы бескровны, совсем синие. Он понимал, что болезнь неудержимо прогрессирует, что она глубоко запустила в тело ядовитые щупальцы-метастазы, избавиться от которых невозможно. И никакие процедуры и лекарства теперь уж не помогут. За время пребывания здесь он не стал здоровей, понимал, что болезнь затаилась, выжидала, чтоб нанести последний удар.

Когда он поднялся и направился в парк, дежурная сестра заметила:

— Решили, товарищ маршал, в последний день отоспаться?

— Проспал, — улыбаясь, ответил ей.

В парке он неспешно шел по знакомому маршруту. Неожиданно ему вспомнились первые стихи, написанные когда-то в далекой таежной заимке:
		Эй, орел, расскажи о краях,



		Где ты часто один лишь бываешь.



		Далеко ль эти звезды горят?



		Ты, наверно, до них долетаешь?








Он понимал, что стихи просты и не отличаются совершенством. Поэтом он себя не считал. Сами собой вспомнились строчки второй строфы:
		Хоть бы в жизни разок побывать



		Мне с тобой в голубом том просторе…








Но тут его встретили «пижамные коллеги» и завязался разговор. Они сообщили, что накануне на излечение поступил сам Жуков.

— Вы не спутали? — спросил Константин Константинович.

— Нет, это точно. Я сам его видел, — заявил один. — Инвалидную коляску подогнали к автомобилю и усадили его.

Константин Константинович знал, что весной Жукова поразил инсульт, и больной долго находился в кризисном состоянии.

«Обидно, что сегодня последний день моего лечения», — с досадой подумал он. Заявиться же без приглашения он полагал не очень тактичным: в первые дни поступивших всегда одолевают врачи. Не до встреч!

Весь день Константина Константиновича не покидало чувство близости боевого товарища. Ему казалось, что он, незримый, рядом и зовет его. В час послеобеденного отдыха он не смог заснуть.

Пришел врач, прослушал его, посоветовал непременно погулять.

— Вечер удивительный! Не стоит находиться в палате. Дышите воздухом.

Врач не был доволен его состоянием.

— Да-да, конечно, я пойду в парк.

Едва он вошел в беседку, как с ним заговорили. Посыпались вопросы и ответы, остроты, кто-то начал анекдот. И тут к ним подошла медицинская сестра.

— Извините, — прервала она мужскую беседу и обратилась к Рокоссовскому: — Вас просит маршал Жуков. Он там на дорожке, узнал вас по голосу.

Константин Константинович поспешил к товарищу.

Жуков выглядел очень плохо, однако попытался податься вперед, коснуться плеча друга.

— Как ты? Тоже болеешь? Отслужили, Костя, мы свое, отслужили.

Они смотрели друг на друга взглядами, в которых читалось обоюдное сознание, что они, когда-то крепкие и сильные, теперь неизлечимо больные и немощные, встречаются в последний раз. Рокоссовский старался не замечать отметин на щеке и шее Георгия, оставленных инсультом, и того, с каким трудом говорит сидящий в инвалидной коляске необыкновенный в прошлом военачальник.

Жуков же, видя позеленевшее, исхудавшее лицо Рокоссовского, с сухой морщинистой кожей, понимал, что безжалостные метастазы почти сожрали этого некогда красавца и теперь довершали свое страшное дело. Оба хотели сказать многое, но не могли, каждое слово давалось с трудом. Свои чувства они выражали взглядами.

— Значит, завтра уезжаешь?

— Да, утром. — Он наклонился, поцеловал немощного Жукова, негромко произнес: — Прощай, Георгий. Не поминай лихом.

— Прощай, — с трудом ответил тот. И отвел взгляд повлажневших глаз.

В некрологе, подписанном руководителями страны, Вооруженных Сил, прославленными маршалами и военачальниками, перечислялись заслуги Рокоссовского, рассказывалось, что руководимые им войска принимали участие в разгроме немецко-фашистских полчищ под Москвой, Сталинградом, Курском, на территории Польши, в знаменитой Берлинской операции.

Говорилось в нем о многочисленных наградах полководца: он дважды был удостоен звания Героя Советского Союза, награжден орденом «Победа», семью орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, шестью орденами Красного Знамени, орденом Суворова I степени, орденом Кутузова I степени, многими орденами и медалями других государств.

Узнав о смерти отца, Виктор вылетел в Москву. Прямо из аэропорта поспешил в Центральный Дом Советской Армии, где был установлен гроб. Приблизился к нему. Там в глубокой печали находились жена маршала Юлия Петровна и дочь Ариадна. Стараясь быть незамеченным, Виктор сел поодаль. В последний раз он вглядывался в дорогое, такое близкое, а ныне далекое, холодное, восковое лицо.

Он поспешил на вокзал, чтобы быть у матери и разделить с ней неутешное горе.

Урну с прахом доставили на Красную площадь. В отдалении застыли в строгом строю воинские части. На этой площади в июне 1945 года маршал Рокоссовский командовал войсками на историческом Параде Победы. Под гулкую дробь барабанов тогда бросали на брусчатку площади боевые знамена и штандарты поверженных соединений ненавистного рейха.

Теперь под грохот артиллерийского салюта в нишу Кремлевской стены установили урну с прахом полководца. Печатая шаг, прошли воинские шеренги. Прославленный маршал, выдающийся полководец навсегда ушел в немеркнущую историю России…

В конце августа Виктору Константиновичу позвонил генерал-полковник Орел, боевой сподвижник отца, его заместитель по танковым войскам.

— Я приехал в Ростов, чтобы выполнить волю вашего отца. Мне нужно вас видеть.

Виктор Константинович хотел было его встретить, но генерал отказался:

— Знаю, что у вас времени в обрез, не утруждайте себя. Назовите адрес.

Он прибыл минута в минуту. Среднего роста, старчески суховатый, седовласый и сдержанно деликатный человек. От угощения отказался, сказал, что торопится.

Оказывается, в ночь на 3 августа он дежурил у постели умирающего Рокоссовского и тот просил Григория Николаевича повидать Виктора и передать ему прощальное слово и доброе жизненное напутствие.

— Непременно выполню, — пообещал генерал. И с этим приехал в Ростов.

Виктор сердечно поблагодарил Григория Николаевича.

— Когда же отец умер?

— Из его палаты врачи вышли, я это отметил по часам, в 8 часов 10 минут. 3 августа 1968 года.




Из хроники жизни и

военной деятельности К. К. Рокоссовского




























Награды К. К. Рокоссовского


Царской России








Георгиевский крест IV степени 1914

Георгиевская медаль IV степени 1915

Георгиевская медаль III степени 1916



Советского Союза





Две медали «Золотая Звезда» 1944

Героя Советского Союза 1945



Ордена





Орденов Ленина — 7 1936, 1942, 1944, 1945, 1946, 1956, 1966

Орден «Победа» 1945

Орден Октябрьской Революции 1968

Орденов Красного Знамени — 6 1919, 1922, 1930, 1941, 1944, 1947

Орден Суворова I степени 1943

Орден Кутузова I степени 1943



Почетное оружие





Шашка с золотым изображением Государственного герба СССР 1968

Медали





«За оборону Сталинграда» 1943

«За оборону Москвы» 1944

«За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» 1945

«За взятие Кенигсберга» 1945

«За освобождение Варшавы» 1945

«За оборону Киева» 1968

«XX лет РККА» 1941

«30 лет Советской Армии и Флота» 1948

«40 лет Вооруженных Сил СССР» 1958

«Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» 1965

«50 лет Вооруженных Сил СССР» 1968



Награды других государств





Орден Боевого Красного Знамени. Монгольская Народная Республика 1943

Рыцарский командорский крест ордена Бани. Англия. 1945

Орден «Виртути Милитари» I класса. Польская Народная Республика. 1945

Орден «Крест Грюнвальда» I класса. Польская Народная Республика. 1945

Звезда французского ордена Почетного легиона 1945

Орден Сухе-Батора. Монгольская Народная Республика. 1961

Орден Строителей Народной Польши. Польская Народная Республика. 1968

Орден «Легион Почета». США 1968

Военный крест 1939 г. Франция 1968

Датская медаль «За свободу». Дания 1947

Медаль «Дружба». Монгольская Народная Республика. 1967




РАССКАЗЫ





КАЗАЧИЙ ПАРАД В РОСТОВЕ


Об этом событии, произошедшем 14 марта 1936 года, заставила вспомнить старая, чудом сохранившаяся газета. Осторожно разворачиваю я пожелтевшую, потертую на сгибах бумагу, от которой исходит едва уловимый, пропитанный пылью запах, запах времени. Читаю выцветшие строчки и мысленно уношусь в прошлое, свидетелем которого был…

В тихий, облачный и совсем неморозный полдень на центральной площади у входа в парк вдруг появились милиционеры, оцепили площадь и улицы веревками, потеснив прохожих на тротуар. У памятника Ленину выросла дощатая, обтянутая кумачом трибуна. Троллейбусы остановились, выстроились в долгий ряд.

— Что будет? Кого ждут? — из толпы доносились голоса.

— Будто бы парад, — слышалось в ответ неуверенное.

— Парад? Какой же здесь парад? Парад проводят у театра.

И действительно, первомайские и октябрьские демонстрации проходили на широкой Театральной площади, по ней потоком шли несколько рядов колонн.

И войскам в прохождении было где развернуться. А здесь… Какой же парад на «пятачке»?

— Казаки должны прибыть, вот их и встречают, — уверенно пояснил мужчина в кожаном реглане. И указал на висевшее над улицей полотнище. — Читай, если грамотный!

«Слава советским казакам, верным сынам социалистической родины!» — выведено на кумаче.

— Тю! Слава казакам!.. — воскликнул немолодой мужчина в помятом треухе. — То их нещадно долбили, а теперь — слава!

— Кого? — насторожился тот, что был в реглане.

— Да кого ж! Казаков! Не так что ли?

— Тебе не нравится? — тихим, не предвещавшим хорошего голосом, проговорил тот. — Ты что же, против линии партии, ее дел?

— При чем тут партия? Мне-то что! Слава — ну и пусть будет слава.

— Ишь какой теперь! А пел-то по-другому. Сейчас мы проверим, кто ты такой. — Реглан повел головой, выискивая кого-то.

Треух проворно юркнул в толпу.

Для многих слово казак ассоциировалось с понятием «белопогонник», «душитель свободы», «усмиритель». Так писали газеты и книги, так вещало радио. На памяти пожилых людей еще свежи были чрезвычайные меры к своенравным жителям донских станиц и хуторов, расказачивание. Ростовчане помнили недавнюю зиму голодного года, когда вокзал и прилегающие к нему площадь и сквер заполнили изможденные, с трудом передвигавшиеся люди. В большинстве это были женщины, старики, дети. Одетые в тряпье, они лежали на холодной земле, выпрашивая подаяние.

Мой дядька, работавший проводником на железной дороге, сказал, что это семьи раскулаченных. Самих хозяев сослали на Соловки да Колыму, а эти, побросав дом, хозяйство, подались за ними.

— А в вагонах что творится… Не приведи, господь, видеть такое. Несчастные люди, — сокрушался дядька.

Но мне самому довелось видеть нечто подобное. Однажды старший брат, указав на телегу с большим, во всю ее длину ящиком, спросил:

— Знаешь, что в нем?

Я пожал плечами.

— Хочешь посмотреть? Пойдем.

И мы пошли за возком. Лошадь понуро тащилась, и хозяин то и дело понукал, пускал в дело кнут. От вокзала мы свернули в проулок, поднялись по широкой улице к пустырю, от него вела дорога к кладбищу. Там сейчас возведен Дворец спорта.

Миновав множество могил, телега остановилась в дальнем глухом углу. Ездовой открыл боковую стенку ящика. В нем навалом лежали один на другом трупы людей. Их подобрали у вокзала…

А меж тем на трибуне появились люди. Мне удалось пробиться к краю тротуара, и я хорошо их видел. Стоявшая рядом женщина в платке спросила:

— С усами-то кто? Неужто сам Буденный?

Буденного не узнать нельзя. На шинели малиново горят маршальские петлицы с большой золотой звездой.

— А кто другой военный? Тот, который в ремнях?

— Командарм Каширин, — пояснил сведущий. — Он командует войсками нашего округа. Знатный вояка!

На трибуне рядом с Кашириным стоит коренастый и круглолицый Шеболдаев.

Узнаю на трибуне Евдокимова. Он в бекеше с барашковым воротником, на голове кубанка. Его я видел в прошлом году на майской демонстрации в Пятигорске. Там центр Северо-Кавказского края, он первый его секретарь. Запомнился его внушительный вид. На серой коверкотовой гимнастерке во всю грудь ордена.

На трибуне еще и другие: из горкома и исполкома, от крайкома, общественных организаций. Всех их через год-другой объявят врагами народа и с этим клеймом они уйдут из жизни.

И вот издали донеслись дробные перестуки копыт, толпа оживилась, послышались возгласы:

— Едут! Едут! Казаки! Вот они!

По центральной улице, выбивая об асфальт звонкую дробь, показались чубатые всадники. На них глухо застегнутые мундиры, на шароварах алые лампасы, сабли.

И от Дона вывернул конный строй. Всадники в непривычной глазу форме: синие с газырями на груди черкески, смушковые кубанки, узкие с набором украшений пояса.

— Да здравствуют отважные донцы! — прокричали они чубатым конникам, когда два строя сблизились против трибуны.

— Привет нашим братьям, казакам Кубани! — ответили те.

И тут опять послышался перестук копыт и появился еще строй: всадники в бурках на плечах, за спиной белые башлыки.

— Привет терским казакам! — встретили их донцы и кубанцы.

Прибывшие выстроились фронтом к парку, заняв почти всю ширину улицы. От трибуны их отделяла небольшая площадка, на которой стоял затянутый ремнями командарм Каширин.

— Со-отня-я! — послышался голос команды.

Сотня? Нет, не было в строю столько казаков, их было намного меньше. Лошади разномастные, на них совсем не новая сбруя. Возбужденные животные били копытами, нервно мотали головами, роняя с губ кружевную пену, а заодно и парящие яблоки из-под куцых хвостов.

— Глянь-кось, никак баба! — послышался в толпе возглас.

И действительно, в строю кубанцев мелькнуло девичье лицо.

— Да их тут не одна!

Из-под сдвинутых набок фуражек выбивались кокетливые кудряшки.

— Срость такого не видал, чтоб заместо казака в седле была баба, — вызывая смех, высказался бородач.

— Сми-ирно-о! — опять взлетела команда, и командир донской сотни верхом направился к командарму. Отдав честь, лихо отрапортовал, вручил записку.

То же сделал кубанский командир, а за ним и терский. Каширин приблизился к строю.

— Здравствуйте, боевые донцы! — обратился он к первой сотне.

— Зра… жел… тов… ком… дарм! — по-армейски и явно отрепетированно ответили те.

— Здравствуйте, лихие кубанцы!..

— Здравствуйте, молодцы терцы!..

Потом с трибуны что-то говорили Шеболдаев и Евдокимов. Предоставили слово казаку. Сбиваясь, не очень уверенно, он прочитал написанное чужой рукой. Заключая, высказал просьбу:

— Просим передать товарищу Сталину и Ворошилову, чтобы нам, советским казакам Дона, Кубани и Терека разрешили служить в славной могучей Красной Армии на собственных колхозных конях. Мы просим правительство организовать советские казачьи дивизии.

Потеснив стоящих в центре трибуны Шеболдаева и Евдокимова, к микрофону потянулся Буденный.

— Да здравствует наш вождь и учитель, отец родной, великий и мудрый товарищ Сталин! — прокричал он сильным с хрипотцой голосом. — Ура-а!

— Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а! — ответил строй.

С деревьев парка и могучих, росших на улице старых тополей, с оглушительным гвалтом поднялась стая черных грачей, закружилась над площадью и, словно уносимая ветром куда-то, скрылась с глаз.

В заключение воинской церемонии казаки посотенно под оркестр проследовали верхом мимо трибуны. Оглушенные грохотом труб и барабанов, кони ошалело мотали головами, рвали поводья из рук всадников, и те с трудом их сдерживали, чтобы соблюсти равнение.

Вечером я рассказал отцу о параде.

— Знаю. — Отец работал в типографии «Молот» и узнавал о новостях раньше, чем сообщали о том газеты и радио. — Сейчас казаки в театре Горького, будут принимать постановление о казачестве. К тому вынуждает обстановка.

— Какая обстановка? — не понял я.

— Международная. Запахло войной, вот казаки и понадобились. Они всегда были надеждой России.

Отец из Новочеркасска, и к казачьим заботам не был равнодушным, хотя о том не распространялся. Тогда все так делали, в откровения не впадали, остерегались неприятностей.

Я мысленно представил огромный зал театра, в котором играли знаменитости: Марецкая и Мордвинов, Плятт и Раневская. Сцена огромная: в ходе действия на нее, поражая зрителей, выезжали автомобили и даже фаэтоны с лошадьми.

Теперь на ней за длинным, покрытым красным сукном столом сидел важный президиум, а зал полон людей и главные среди них — казаки. Решали вопрос о казачестве.

О том, как создавались казачьи части, рассказал мой давнишний знакомый, подполковник в отставке Георгий Никандрович Нерозников.

— В армию я был призван в 1931 году, служил в 9-й горнострелковой дивизии, она дислоцировалась в Ростове. По окончании срока действительной службы меня зачислили во Владикавказскую объединенную школу. После четырех лет учебы получил назначение на должность командира огневого взвода артиллерийской батареи.

Часть наша располагалась неподалеку от западной границы.

Учеба, работа, тревоги, походы сменяли друг друга. К тому же ожидалась инспекторская проверка. И тут весной 1937 года меня вызывают в штаб.

— Взвод сдать. Вы назначены на новое место службы. С повышением. Будете начальником связи артиллерийского дивизиона в казачьем полку.

— Казачьем? — о существовании в Красной Армии казачьих полков мне не приходилось слышать.

— Да, Нерозников, казачьем! Не было таких, а теперь их создают. И не только полки, а дивизии и корпуса.

— Но на носу инспекторская проверка! К тому же я не связист, а огневик.

Командир выслушал, ответил, как отрубил:

— Приказ не обсуждать, а нужно выполнять! Взвод сегодня сдать, а завтра убыть к новому месту службы.

Прибываю в штаб еще не существующей дивизии, донской казачьей, попадаю к начальнику отдела кадров. На нем обычная пехотная форма, петлицы малиновые. И вообще ничего в нем казачьего.

— Из Ростова? — спрашивает и листает мое тощее личное дело в серенькой папке. — Стало быть, из казачьего края.

— Так точно, оттуда.

— Это хорошо. Стало быть, казак.

— Никак нет, не казак. За какие грехи направили сюда?

— За те же, за какие попал и я. Ты хоть родился на Дону, а я-то сам из Курска. В общем, наше дело военное: служить должны там, куда направят.

Через несколько дней мне выдали на руки материал на пошив казачьей формы, вручили шашку, шпоры, кавалерийское снаряжение. А вскоре прибыло пополнение — восемнадцать человек.

Обошел строй, вглядываюсь в лица. Стоят парни, после дороги уставшие, ни в одном глазу нет казачьей искорки.

— Вы откуда? — спрашиваю одного.

— Из Азова.

— Почти земляки. А вы? — обращаюсь ко второму.

— Из станицы Семикаракорской.

— Наконец-то казак, — не сдержал я улыбку.

— Я не казак. И все мы не казаки и никогда не имели дела с лошадьми. Мы — механизаторы. А казаков на Дону не осталось. Всех вывели.

Последние слова будто огнем обожгли: «всех вывели».

Полк наш входил в 6-й кавалерийский казачий корпус имени товарища Сталина. Командовал им комдив Горячев Елисей Иванович. Старый конник, в гражданскую войну служил в Первой Конной. В 37-м году, когда судили Тухачевского, входил в состав судейской коллегии. А на следующий год его и Каширина и всех, кто судил Тухачевского, не стало. Всех, кроме Буденного.

Созданные казачьи формирования отважно воевали в Великой Отечественной войне. Смелыми рейдами они проникали далеко в глубь фашистского расположения, нарушали там управление, снабжение, препятствовали подходу резервов и маневру силами и средствами.

Вспоминаю победный 1945 год на венгерской равнине, у озера Балатон и трижды проклятого солдатами красивого города с трудным названием Секешфе-хервар. Там довелось нашей стрелковой дивизии сражаться вместе с Донским гвардейским казачьим корпусом генерала С. И. Горшкова. Против нас действовали немецкие эсэсовские танковые дивизии. После разгрома в Арденнах англо-американских войск немецкое командование скрытно перебросило 6-ю немецкую танковую армию в Венгрию. И она внезапно нанесла сильнейший контрудар.

Почти две недели гремели, не умолкая, тысячи орудий, словно живая, судорожно билась от взрывов земля; отброшенные к Дунаю, на последнем дыхании бились пехотинцы и артиллеристы, танкисты и саперы с превосходящими силами врага. Там же, на главном направлении вражеского наступления, держали оборону казаки 5-го Донского корпуса.

Смотрю на лежащую предо мной ветхую газету с сообщением о казачьем параде. Как давно это было! Сколько отшумело веков с тех пор, как они появились на Руси. Сколько славных дел совершили верные сыны Дона и Кубани, Терека и Урала, Оренбуржья и Сибири! Сколько полегло их на широких просторах, защищая от врагов родную землю! Но казаки и ныне верны своему долгу, готовы до последних дней своих нести нелегкую службу во имя родины, во имя великой России.




КАК СПАСАЛИ МАРШАЛА


Оговорюсь сразу: Борис Михайлович Шапошников — начальник Генерального штаба Красной Армии, о котором пойдет речь, в 1938 году имел звание командарма первого ранга. Маршалом он стал немного позже, через два года, но эта авторская вольность, вынесенная в название нашего рассказа, никак не влияет на суть произошедшего. Обо всем том мне рассказал сподвижник Шапошникова генерал Хренов.

Впервые с Аркадием Федоровичем я встретился в Лодейном Поле — небольшом городке на Свири, где еще в петровские времена на верфях ладили корветы да фрегаты для российского флота. Отсюда и пошло Лодейное. Тогда в городе происходили юбилейные торжества по случаю форсирования реки и наступления советских войск, и нас, как участников, пригласили. В 1944 году генерал Хренов возглавлял там инженерную службу Карельского фронта, а, мне, лейтенанту, командиру роты, пришлось форсировать простреливаемую вдоль и поперек полноводную Свирь.

После этого мы еще встречались, и каждый раз узнавал от генерала много нового, интересного и по тем временам запретного. За свою долгую службу он побывал на различных высоких постах, встречался с большими людьми и к тому же был умелым рассказчиком. Он участвовал в финской войне и там стал генералом, Героем Советского Союза. Потом были Одесса, Севастополь, Керчь, Волховские рубежи, Ленинград, Карелия, Дальний Восток. Ныне у него высокий чин: генерал-полковник.

Я вспоминаю последнюю с ним встречу. Приехав в столицу, я позвонил ему. Услышал знакомый баритон.

— Так вы в Москве? Тогда приезжайте, завтра же, непременно! А я недавно выбрался из госпиталя, лежал с переломом руки.

В назначенное время я сошел на указанной остановке проспекта. Напротив дом-гигант. Проходя мимо, обратил внимание на мемориальную доску с указанием, что здесь жил маршал авиации С. А. Худяков. «Тот самый, что в 1945 году бесследно канул в неизвестность», — отметил я про себя. Рядом с домом широкий бульвар, деревья в золотистом багрянце. Неподалеку от аккуратной церкви доносился переливчатый звон.

В дверях вырос сам Аркадий Федорович. Небольшого роста, сильно сдавший, но с угадываемой армейской выправкой в свои восемьдесят шесть лет. Поседел и поредел на голове ежик.

Вначале разговор зашел о его книге, которую он незадолго до того прислал мне. Посетовал на издательство, что сильно урезали, и многое не вошло в книгу.

— Войдет во вторую, — попытался я успокоить.

— Поздно писать. Все что мог, сделал.

Вспоминали эпизоды форсирования Свири, разглядывали фотографии. Запомнилась одна: солдат в полном снаряжении и в каске ухватился за борт перевернутой лодки, а течение гонит его. В глазах непередаваемое, пальцы судорожно сжаты, намертво вцепились в спасительный выступ посудины.

— Кто это? — спросил я, вглядываясь в глаза солдата.

— Телефонист. Наводил линию, а взрывом лодку перевернуло. Он даже катушку с проводом не успел сбросить с плеч. Видите: у него лямка.

— Спасли?

— Спасли. Даже к медали представили. А вы-то сами как переправлялись?

— Налегке: автомат, пистолет, еще пару гранат на поясном ремне, да командирская сумка.

— А противогаз?

— Их приказали сдать старшине. Иначе бы побросали.

Генерал понимающе улыбнулся, покачал головой.

Я поинтересовался судьбой маршала авиации Худякова, чье имя упомянуто на мемориальной доске. Он пожал плечами, загадочно промолчал.

— Слышал, будто его после войны судили, — попытался я вызвать генерала на разговор.

— Да только ли его! — произнес он.

Потом разговор зашел о маршале Толбухине, командовавшем фронтом на Миусе. Я спросил: знал ли он его?

— Тюню? А как же!

— Тюню? — не понял я. — Какого Тюню?

Он улыбнулся.

— В старину так ласково называли детей с именем Федор. Вот и его так называли, нашего Федора Ивановича. Мы с ним служили в одном батальоне.

Потом вспомнили генерала Хозина, под начальством которого мне довелось служить. Он и его хорошо знал.

— Михаила Семеновича помню по Ленинграду, он командовал военным округом, а я был начальником инженерной службы, имел звание комбрига, носил по ромбу на петлицах. До Хозина командующим Ленинградским округом был Борис Михайлович Шапошников. В мае 1937 года он убыл в Москву, принял Генеральный штаб, а Хозин вступил в командование Ленинградским округом…

Он неожиданно замолчал, будто споткнулся обо что-то незримое, тяжело вздохнул. После затянувшейся паузы продолжил глухим голосом:

— Тревожное, более того, смутное было время Многое пришлось пережить, особенно начальникам, высоким чинам. Вы же помните, наверное, что тогда был суд над Тухачевским и другими военачальниками, и коса Ежова работала вовсю. Тогда уж и маршала Блюхера забрали, и Егорова. И даже затеяли дело против Шапошникова…

— Бориса Михайловича?

— Именно!

— Но он же входил в состав военной коллегии, когда судили Тухачевского, — сказал я.

— Совершенно верно, входил, а на следующий год их всех, всех, за исключением Буденного, арестовали.

— А Шапошникова?

— К Борису Михайловичу подбирались и тоже шили дело. Об этом он знал. Чесались по нем руки у Ежова.

Ежов в то время возглавлял НКВД и усердствовал вовсю перед Сталиным, стараясь доказать преданность. По его вине и одобрению вождя в тюрьмах и лагерях томились тысячи и тысячи честных, ни в чем не повинных людей: из тех, кто избежал смерти. Льстя «железному» наркому, о нем из страха слагали песни и стихи.

У меня сохранилась газета того времени со стихами небезызвестного Джамбула, посвященными Ежову. Вот отрывки из этого «шедевра соцреализма»:
		…А враг насторожен, озлоблен и лют.



		Прислушайся: ночью злодеи ползут,



		Ползут по оврагам, несут изуверы,



		Наганы и бомбы, бациллы холеры.



		Но ты их встречаешь силен и суров,



		Испытанный в пламени битвы Ежов…



		Враги нашей жизни, враги миллионов,



		Ползли к нам троцкистские банды шпионов,



		Бухаринцы, хитрые змеи болот,



		Националистов озлобленный сброд.



		Они ликовали, неся нам оковы,



		Но звери попались в капканы Ежова.



		Великого Сталина преданный друг



		Ежов разорвал их предательский круг.



		Разгромлена вся скорпионья порода



		Руками Ежова, руками народа.



		И Ленина орден, горящий огнем,



		Был дан тебе, сталинский верный нарком…








— Борис Михайлович Шапошников в военных кругах занимал особое положение, — продолжал рассказ Аркадий Федорович. — Большинство военачальников родились и выросли в годы гражданской войны, военного образования не имели. А Шапошников — царский полковник Генерального штаба, военное дело знал в совершенстве, лучший штабник, не чета наркому Ворошилову. В первой мировой войне он занимал высокие посты в больших штабах, командовал дивизией. Перейдя на службу в Красную Армию, он возглавил оперативное управление Полевого штаба Реввоенсовета Республики. По сути, его рукой разрабатывались главные стратегические операции. Таких военспецов, как Борис Михайлович, было немного.

Раз, два и обчелся. Был Сергей Сергеевич Каменев, Вацетис, Шорин, Егоров. Даже Тухачевский не шел в сравнение, он-то всего-навсего поручик. Поэтому к военспецам не питали добрых чувств, относились настороженно, словно бы терпели до времени. И такое время в 1937 году наступило.

Одиннадцатого июня состоялся суд над Тухачевским и группой военачальников…

В девять часов утра председательствующий Главный военюрист Ульрих сухим, беспристрастным голосом, как и подобает судье, творящему правосудие, зачитал обвинение. Тут были собраны все грехи тяжкие: и шпионаж, и вредительство, и попытка переворота для восстановления капитализма.

Зал небольшой и посторонних нет: заседание закрытое. За длинным, крытым красным сукном, столом, по обе стороны от Ульриха заседатели, начальники высшего ранга. Маршалы Советского Союза Буденный и Блюхер, командарм первого ранга Шапошников и заместитель наркома, начальник Военно-Воздушных Сил РККА, командарм второго ранга Алкснис; командующие военными округами: Белорусским — командарм Белов, Ленинградским — Дыбенко, Северо-Кавказским — Каширин; здесь же и командир 6-го кавалерийского казачьего корпуса имени Сталина комдив Горячев.

Восемь заседателей и столько же подсудимых: Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Примаков, Путна. Девятый, Гамарник, предвидя расправу, покончил с собой.

Еще совсем недавно члены суда и подсудимые были в одном ряду, творили одно, общее дело, теперь они разделены. Навсегда.

Многие сидящие за красным столом не верят тому, что огласил председательствующий. Не верят, но боятся не только сказать, даже подумать. Скажи — и сразу угодишь в пособники, а то и в соучастники сидящих за барьером.

Вряд ли кто из них догадывался о коварстве замысла Сталина, утвердившего их кандидатуры для вершения суда. А меж тем их руками творилось беззаконие, убийство неповинных.

Всех их обвинили в шпионской деятельности в интересах враждебных государств, а Тухачевского сразу в пользу двух — Германии и Польши.

— Был ли у вас сговор по отстранению Ворошилова от руководства Красной Армией? — спрашивает Тухачевского румянощекий Ульрих.

Все — заседатели и подсудимые — знали, что Ворошилов на посту наркома обороны слаб, не соответствовал высокой должности, считали его назначение случайным. Не секрет, что в военных делах он разбирался с трудом, а славу первого полководца искусственно раздули.

— Сговора не было, — отвечал Тухачевский. — Но военные руководители не желали мириться с его некомпетентностью.

— Суд не интересуют качества, которыми вы наделяли товарища Ворошилова. Отвечайте: был ли у вас сговор против наркома?

— Был разговор и высказывалось недовольство его руководством.

Ульрих недовольно хмыкнул, заерзал на стуле, взглянув в сторону Шапошникова.

— Вы как будто хотели что-то спросить? Пожалуйста.

Высокий, интеллигентного вида начальник Генерального штаба не собирался задавать вопросов, но вынуждал председательствующий.

— Скажите, тов…, то есть, подсудимый, вас обвиняют в деяниях по ослаблению мощи Красной Армии.

Об этом имеется запись в следственном деле. В чем это выразилось?

Уж кто-то, а он, Шапошников, не мог не догадываться о ложности обвинения. Вместе с Тухачевским он разрабатывал, обсуждал и направлял в правительство и даже самому Сталину важные предложения по обороне страны, которые или отклонялись или оставались безответными.

«Неужели вы этому верите?» — прочитал Борис Михайлович во взгляде подсудимого и отвел глаза.

— Отвечайте, подсудимый! — потребовал Ульрих.

— Наша армия отстала в своем развитии от армий многих стран Европы и, прежде всего, от германской. Мы имели замедленные темпы строительства военных объектов, формирования воздушно-десантных частей, механизированных и танковых соединений, авиации. Было немало упущений и в боевой подготовке войск. Происходили они в силу ряда причин, и я как заместитель наркома не снимаю с себя вины за эти упущения.

Командарм Шапошников, склонив голову и черкая на бумаге карандашом, не смотрел на своего коллегу. Он и без его слов знал, кто в чем виноват. И вопрос задал совсем не из желания.

— Вы ответом удовлетворены? — спросил его Ульрих и тут же, заглянув в лежащий перед ним лист, задал подсудимому новый вопрос.

Искушенный в судебных делах, он вел заседание уверенно, ловко отсекая то лишнее, что уводило от намеченного плана. Исход процесса ему давно известен, решение предопределено еще тогда, когда его вызвал Генсек. Тот не стал интересоваться ходом следствия и степенью виновности каждого. Сказал коротко: «Судить мерзавцев так, чтоб неповадно было другим».

Этим было все сказано. Ульрих не посмел даже что-либо спросить.

И в день суда, перед тем как объявить приговор, Ульрих, а вместе с ним и Ежов были у Сталина.

— Как прошел суд? — привычно расхаживая по кабинету, спросил он Ульриха.

Стараясь говорить коротко, военюрист доложил суть произошедшего. Сталин молча попыхивал трубкой.

— Что говорил в последнем слове Тухачевский?

Ульрих хотел было ответить, но его опередил Ежов.

К делу Тухачевского он чувствовал свою причастность. По его распоряжению в Берлин был направлен представитель для ознакомления с компрометирующими Тухачевского материалами, состряпанными с ведома Гитлера. Ознакомившись с немецкой фальшивкой, тот не стал торговаться: уплатил три миллиона золотых рублей. И теперь «железный» нарком, считая себя на первой роли, ответил:

— Этот гад говорил, что предан Родине и товарищу Сталину. Но врет, паразит. По нему видно.

— А как вели себя присутствовавшие на заседании?

Теперь уже отвечал Ульрих:

— Достойно вел себя Буденный, один лишь он. Пытались спрашивать Алкснис, Блюхер, да еще Белов. А остальные в основном молчали.

— Мне кажется, товарищ Ежов, к этим людям нужно присмотреться, — произнес Сталин и многозначительно посмотрел на наркома.

— Понятно, товарищ Сталин, — поспешно ответил тот. — Будет исполнено.

— И какой же приговор?

Ульрих положил на стол раскрытую с документами папку. Сталин перевернул лист, другой.

— Согласен. Можете идти.

Но согласия совсем не требовалось, потому что в ЦК республик, крайкомы и обкомы уже ушел шифрованный секретный документ, в котором все было предопределено. Вот он: «В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. двенадцатого июня. Секретарь ЦК Сталин».

Документ отправлен 11 июня в 16 часов 50 минут, то есть, когда суд еще шел и приговор не был объявлен. Его чтение закончили только поздним вечером, в 23 часа 36 минут. Всем расстрел.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — прозвучало в тишине пустого зала.

Таким образом, участь подсудимых была решена не судом, не военными заседателями, а Сталиным.

Ульрих захлопнул папку, кто-то из сидевших за столом громыхнул тяжелым стулом.

— За что? — уставился Якир на председательствующего, но его не услышали.

В окружении конвоя осужденных вывели из-за барьера и направили к «черному ворону».

— Суд стал началом расправы над военными кадрами. Вы знаете сколько потом пострадало командного состава? У меня записано. Сейчас принесу. — Аркадий Федорович поднялся, вышел в соседнюю комнату, я слышал, как он двинул ящиком, возвратился с маленьким блокнотиком. — Вот послушайте… Ага, нашел. Из пяти маршалов уничтожено три: Тухачевский, Блюхер, Егоров. Из пяти командармов первого ранга и десяти второго ранга — уничтожены все. Из пятидесяти семи комкоров — расстреляны пятьдесят. Из ста восьмидесяти шести комдивов — сто пятьдесят четыре. Из четырехсот пятидесяти шести командиров полков — уничтожены четыреста один. Всего же репрессировано сорок тысяч человек командного состава.

Эти цифры прозвучали для меня ошеломляюще. Конечно, я слышал о репрессиях в тридцатых годах среди военных, но никогда и никто не называл конкретных чисел. Потом, спустя три-четыре года их назовут, но тогда это было для меня открытием.

— И пострадали все заседатели, кто судил Тухачевского?

— Все, кроме Буденного и Шапошникова. Через год в один день были расстреляны Алкснис, Белов, Дыбенко. Ранее расстреляли командарма Каширина…

— Бывшего командующего нашим Северо-Кавказским военным округом, — показал я свою осведомленность.

— Нет, — уточнил Аркадий Федорович. — К этому времени он уже служил в центральном аппарате, начальником военного управления. Перевели, чтоб незаметнее его арестовать.

Николая Дмитриевича Каширина — командарма второго ранга — мне однажды довелось видеть в Ростове, на ипподроме. Там проводились большие скачки, и он вручал победителям призы. Он мне запомнился седовласым, подтянутым, строгим. Белая гимнастерка, перетянутая ремнем и портупеей, на алых петлицах четыре ромба и два ордена…

— А маршал Блюхер? — спросил я.

— Он тоже расстрелян. Прямо в кабинете, во время следствия. Вроде бы приказали с него сорвать ордена, а он сопротивлялся.

— А комдив Горячев? И его тоже? — вспомнил я последнего заседателя, командира кавалерийского корпуса.

— Вот о нем сказать точно не могу. Но, по всей вероятности, и он не избежал печальной участи…

По возвращении в Ростов я встретился со знаменитым казачьим командиром генералом Горшковым. Спросил его: знал ли он комдива Горячева?

— Елисея Ивановича? А как же! Он командовал корпусом, который дислоцировался в Проскурове.

— А когда и как он погиб?

— Он умер летом тридцать восьмого года. Мы проводили большое учение, руководил им командующий округом Тимошенко. Был и нарком, Ворошилов. А после учения Горячев почувствовал себя плохо, отпросился убыть в Проскуров. Там и умер. Сердце вроде бы подвело.

Елисей Иванович Горячев был опытным военачальником. Уроженец Дона, он отличался храбростью и мужеством. Всю гражданскую войну провел в седле, в боях вырос до командира кавалерийской бригады. Трижды награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Но старый генерал Сергей Ильич Горшков не знал о его кончине всей правды. Предчувствуя недоброе, Горячев добровольно ушел из жизни. Тогда такое случалось нередко…

— Из восьми заседателей того судилища оставались в живых лишь Буденный и Шапошников. Настала очередь Шапошникова…

И тут я, не удержавшись, прервал генерала.

— Но ведь Сталин Шапошникова уважал. Называл по имени-отчеству, никто другой, даже ближайшие соратники, не были удостоены такой чести.

— Это так. Обращался, называя его Борисом Михайловичем. Но зная вероломство Сталина, по этому поводу можно было не обольщаться. Помню, где-то в конце лета я получил распоряжение: срочно выехать в Москву, в Генеральный штаб. Прочитал и екнуло в груди. Все! Много было таких случаев, когда ехали по вызову — и не возвращались. И хотя стояла подпись начальника Генштаба, однако сомнение брало. — Генерал замолк, повертел в руках карандаш. — Жена тоже в панике: начала собирать вещи. Словом, в тот же день я выехал в Москву. Ночью не сомкнул глаз, одолевали мысли да догадки. Зачем понадобился Борису Михайловичу? Ну, если бы вызывали в инженерное управление, было бы объяснимо, но вы-зывал-то сам начальник Генерального штаба! Приехал — и прямо с вокзала на Арбат, в бюро пропусков. Там уже лежал на мое имя заказ на пропуск.

В приемной меня встречает порученец Бориса Михайловича. Он явно возбужден.

— Наконец-то! Командарм о вас уже справлялся.

— А сам он где? — Дверь в кабинет раскрыта и там никого нет.

— Он на квартире, болен. Приказал, товарищ комбриг, немедленно ехать к нему. Вызываю машину. Сейчас сообщу Борису Михайловичу.

Открыла дверь немолодая женщина с привлекательным, но встревоженным лицом.

— Мария Александровна, — назвала она себя и провела в большую гостиную. — Борис Михайлович, к тебе! Садитесь, отдыхайте…

Я сел, взгляд упал на фотографию на стене: молодой, лет двадцати, военный, на петлицах лейтенантские квадраты и эмблема инженерных войск. Сын, — догадался я.

Из соседней комнаты вышел Шапошников: в форме, словно в своем служебном кабинете. Даже ворот кителя застегнут на крючки. Протянул руку, справился, как доехал.

— Не желаете ли перекусить? Мария Александровна быстро приготовит.

— Спасибо, товарищ командарм.

Вижу, что он взволнован, хотя и старается это скрыть. Конечно, ему сейчас не до распития чаев.

— Я вот зачем вас пригласил, Аркадий Федорович, — назвал он меня по имени-отчеству, усаживая против себя в кресло. — Помните, летом позапрошлого года после рекогносцировки пограничной зоны мы писали акт? Послали его на имя наркома, а к нему прилагали записку о необходимых работах в укрепрайонах? Вы еще составляли расчет необходимых сил и средств?

— Помню, товарищ командарм. Только мы так и не получили на него ответ.

Будучи командующим войсками Ленинградского округа, Шапошников проявлял особое внимание к укреплению пограничной зоны. Граница с Финляндией в близости. В ясный день с Исааковского собора можно было наблюдать финские пограничные дозоры. Вблизи границы строились дороги, аэродромы, укрепления. Особенно большие работы проводились на Карельском перешейке. Наша разведка отметила нахождение там французских специалистов, которые помогали финнам возводить линию укреплений, наподобие созданной во Франции «линии Мажино». Естественно, мы проводили соответствующие меры, доносили в наркомат, предлагали, но с нами не всегда считались, а то и просто отмалчивались.

— Так, где же копии этих документов? Сохранены ли? — он смотрел на меня таким взглядом, будто заглядывал в душу.

— Так точно, хранятся в деле.

— Они у вас? В целости? Не изъяты ли?

— Никак нет, на месте.

Борис Михайлович откинулся в кресле, промолчал.

— Аркадий Федорович, голубчик!..

Он имел привычку в обращении называть собеседника голубчиком. — Эти документы должны быть у меня! Как можно скорей!

— Переслать по почте?

— Нет, нет, только нарочным! Впрочем, и ему нельзя доверять.

— Я их сам вам доставлю.

— Да, да, конечно. Но сделать это нужно без промедления, как можно скорей… И еще, голубчик, об этом никто не должен знать. Никто! Вы сейчас же возвращайтесь к себе. Билеты вам будут вручены на ближайший поезд. Я распоряжусь. И — назад! С документами! На «Красной стреле». Комендант будет предупрежден.

Не теряя времени, я выехал в Ленинград, догадываясь, чем вызвана такая поспешность: над Борисом Михайловичем сгустились тучи. Он, конечно, понимал, что на суде высветилось истинное состояние высшего военного руководства, его бездарность, о которой никто не должен был знать, прояснилась и неблаговидная роль Сталина. И потому были нежелательны свидетели, заседавшие на недавнем суде. В их числе оказался и Шапошников.

— И что же было дальше? — спросил я генерала.

— Дальше? Наутро я был в отделе, затребовал дело. Листал с волнением толстую подшивку. Дрожали руки. А вдруг кто документы изъял? «Не может того быть», — успокаивал себя. Наконец, нашел. Даже перевел дух. Я уж готов был ехать на вокзал, как вдруг звонок телефона. Адъютант командующего округом генерала Хозина.

— Вас вызывает командующий.

Вот уж некстати! До отправления поезда времени в обрез. Еще нужно предупредить коменданта. Решился с Хозиным объясниться по телефону. Услышав его глуховатый голос, сказал:

— Товарищ командующий, меня срочно вызвал начальник Генштаба. Через сорок минут отходит поезд на Москву.

— Зайдите! — телефон смолк.

— В чем дело, комбриг? — генерал Хозин принял меня сразу. — Зачем вызывают?

Помня предупреждение Шапошникова, я не решился рассказывать обо всем, слукавил:

— Не могу знать.

Командующий вскинул бровь.

— Что-нибудь серьезное?

— Да.

— У подъезда стоит моя машина. Воспользуйтесь. О деле потом, когда вернетесь.

И я поспешил на вокзал. В Москву приехал ночью, позвонил Борису Михайловичу.

— Немедленно ко мне! — последовала его команда.

Он взял привезенные мной бумаги, одел пенсне, стал их листать. Потом сел за стол и углубился в чтение, совсем забыв обо мне. А я стоял, боясь о себе напомнить.

— Вы извините, голубчик, — вдруг произнес он, отрываясь от чтения. — Посидите. Если бы знали, как я вам обязан…

— Неужели такие важные документы? — спросил я Аркадия Федоровича.

— Важные. Но дело в другом: они опровергали обвинение его во вредительстве, в преднамеренном отказе от укрепления нашей границы в период командования Ленинградским округом. Вот в чем смысл. А он-то делал все, что было в его силах. И не удалось кому-то состряпать против него дело. Не будь этих документов, наверняка бы с ним разделались.

И все же черное крыло репрессий задело маршала. Его сын, Игорь Борисович Шапошников, генерал-лейтенант в отставке, вспоминал: «В войну все помыслы нашего народа были направлены на скорейший разгром врага. Вносил свой вклад в это святое дело и мой отец, Борис Михайлович Шапошников, маршал Советского Союза. Хотя, честное слово, диву даюсь, как он нашел силы плодотворно работать после того, как по личному указанию Берия был арестован один из наших ближайших родственников…»

Маршал Шапошников не дожил до Победы всего сорок четыре дня. В те дни небо над столицей часто озарялось торжественными салютами нашим войскам. Прогремел он и 28 марта, когда Москва, прощаясь с ним, воздала покойному высшую воинскую почесть двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Маршалу не было еще шестидесяти трех лет…

Его именем были названы Высшие стрелково-тактические курсы нашей армии «Выстрел», военное училище, улица в Москве. Но главное, он оставил о себе память замечательными военными трудами, создал «генштабовскую школу», в которой выросли такие выдающиеся военачальники, как Василевский, Ватутин, Штеменко, Антонов, Захаров и другие, внесшие неоценимый вклад в разгром врага в Великой Отечественной войне.

Я возвращался от генерала Хренова, а его рассказ не покидал меня. Казалось, то, что довелось услышать, происходило не в далеком и навсегда ушедшем прошлом, а совсем недавно, вызывая смутное волнение. И сам собой возникал вопрос: «А если 6 тогда маршала не удалось спасти?…»

Ответа я не находил.




РОЖДЕННАЯ НА ДОНУ


После разбора большой военной игры, который происходил в Кремле в присутствии членов Политбюро, генерала Конева предупредили:

— Завтра быть у наркома.

Он не стал спрашивать, зачем вызывают, к чему быть готовым. Не в его это было характере. Ответил коротко, по-солдатски:

— Есть.

Однако весь остаток дня мысль о предстоящей встрече с маршалом Тимошенко не выходила из головы. В Москве он был вот уже более двух недель, дочти каждый день видел наркома, отчитывался о состоянии войск Забайкальского округа, которым командовал, а назавтра собирался в Читу.

— Задержу ненадолго. Садитесь, — сказал нарком и стал говорить о надвигающейся с запада угрозе. — Надеюсь, вы понимаете, что дело идет к войне, сообщения оттуда поступают весьма тревожные.

Откуда поступают сообщения, маршал не сказал, но Иван Степанович понял, что наша агентура не бездействует. Да и на сборах все говорили, что война с Германией неизбежна, к ней нужно готовиться.

Он сидел перед столом, по-молодому выпрямив спину, устремив на наркома полный внимания взгляд серых глаз, стараясь запомнить каждое слово.

— В предстоящих боевых действиях основным стратегическим направлением, как вы понимаете, будет западное, прикрывающее Москву. И потому на этом направлении должны быть наиболее стойкие, высокой боеспособности войска. Принято решение назначить вас командующим Северо-Кавказским округом. Командование в Забайкалье передадите Курочкину. В Ростове долго не задерживайтесь. Вы должны сформировать армию согласно мобилизационному плану и весной переместить ее в указанный район. Конечно, на запад. Это дело считайте наиглавнейшим. Особое внимание обратите на выучку личного состава, не жалейте на это времени. Пусть будет больше пота. Да, пота, — повторил нарком и продолжил словами лозунга: — Больше пота в учебе, меньше крови в бою!

Недавняя война с финнами показала, что боеспособность Красной Армии далека от необходимого уровня. Низка выучка солдат и подразделений, отсутствуют вооружение и техника, а уж о командном составе и говорить нечего: полками и дивизиями командовали вчерашние лейтенанты, без должных знаний и опыта. 1937 год оставил после себя тяжелые последствия…

— Итак, ваше назначение состоялось, — маршал взглянул на лежащий перекидной календарь: 1941 год, 14 января. С сего часа вы — командующий Северо-Кавказским округом.

Не только Конев, но и другие генералы получили в те дни новые назначения: Г. К. Жуков занял пост начальника Генерального штаба, М. П. Кирпонос принял Киевский Особый округ, генерал М. М. Попов вступал в командование Ленинградским округом. Из Ростова уезжал в Ригу Ф. И. Кузнецов — командующим войсками Прибалтики.

В Ростов Иван Степанович Конев приехал в конце января. На вокзале его встречали оставшийся за командующего генерал Рейтер, светловолосый, крепко сколоченный; дивизионный комиссар Щекланов, начальник штаба округа генерал-майор Злобин.

Рейтер доложил о состоянии округа, о ходе боевой подготовки. Доклад Макса Андреевича дополнили начальник штаба и член Военного совета.

Конев встретился с руководством дивизий и отдельных полков. Чтобы лучше узнать способности каждого, провел оперативную военную игру. Потом почти две недели пробыл в поездке, знакомясь с территорией округа, путями сообщения, морским побережьем, местами размещений войсковых частей и, конечно, ходом боевой учебы. Особое внимание он уделил полкам 38-й, 129-й и 158-й стрелковых дивизий. Они составляли основу формируемой 19-й армии, той самой армии, с которой он должен был выступить в недалеком будущем.

Начальник политотдела армии бригадный комиссар А. М. Шустин занимался формированием редакции армейской газеты «К победе!». В Ростове было много достойных литераторов. Он пригласил троих: участника гражданской войны орденоносца Александра Бусыгина, молодого писателя Михаила Штительмана, поэта Григория Каца. В армейскую газету были призваны работники областной газеты «Молот».

В мае поступил приказ на выдвижение 19-й армии. Соблюдая скрытность, на различных станциях, чаще ночью, полки грузились в железнодорожные эшелоны и отбывали «в неизвестном направлении». Согласно директиве наркома армия сосредоточивалась на Украине. Районы дислокации дивизий еще ранее были определены планом Генерального штаба. В случае наступления врага на юго-западном направлении 19-я армия должна была нанести мощный контрудар по его флангу и загнать немцев в Припятские болота.

В мае в Ростов прибыл командир 129-й стрелковой дивизии генерал-майор А. М. Городнянский. Доложил, что дивизия к отправке готова.

Конев отмечал Городнянского среди других комдивов. Видел в нем перспективного военачальника. (И не ошибся. В конце 41-го года Городнянский примет командование армией, успешно проведет ряд операций. В конце мая 1942 года, оказавшись в окружении у Харькова, погибнет).

— Какие есть просьбы? — спросил Конев.

Генерал пожаловался на нехватку автотранспорта, вооружения, недокомплект личного состава.

— По прибытии на место решим, — пообещал Конев.

На следующий день Иван Степанович был в районе погрузки. На железнодорожной станции царила суматоха: подкатывали повозки, и красноармейцы, перенося поклажу в вагоны, споро разгружали их. На платформы втаскивали повозки, а неподалеку по сходням осторожно заводили лошадей. На специальных погрузочных площадках орудовали артиллеристы и водители из автороты. Дымили кухни.

Начальник эшелона, бравого вида капитан, доложил, что все идет по плану и через полтора часа отправятся.

— Ну-ну, — коротко сказал генерал и посмотрел на часы. — Ни минуты опоздания, капитан, не потерплю. Спрошу по всей строгости.

Перед отправкой капитан доложил о готовности.

— Как фамилия? — поинтересовался Конев.

— Озолин.

Через два дня, опережая эшелоны, в район сосредоточения вылетел и сам командарм, поручив генералу Рейтеру отправку главных сил. 19-я армия сосредоточивалась в районе Черкасс, Белой Церкви, Смелы. Конев ознакомился с местами расположения полков, командных пунктов, потом отправился в Киев, чтобы встретиться с генерал-полковником Кирпоносом, выяснить обстановку.

В штабе округа чувствовалась нервозность. Кирпонос, приняв Конева, не внес ясности:

— Ничего определенного сказать не могу. Продолжайте сосредоточение и действуйте согласно директиве.

Иван Степанович возвратился на свой командный пункт и оттуда связался с Генеральным штабом.

— Слушаю вас, — узнал он голос Георгия Константиновича Жукова. — Где армия?

Командарм ответил, затем сказал, что в Ростове гора неотложных дел и крайне желательно ему быть там, пока эшелоны в дороге.

— Хорошо, поезжайте в Ростов. — согласился начальник Генштаба. — Но помните: телефон правительственной связи держите у своего каблука!..

Его разбудили в 2 часа ночи 20 июня.

— Товарищ генерал! Москва вызывает! Жуков!

— Вы меня слышите? — послышалось в трубке. — Привести в готовность средства противовоздушной обороны. Всем быть на местах и ждать команды. Командующим округом назначается Рейтер. Вам немедленно вылететь к армии!

…А через сутки началась война. В начале июля передовые танковые части немецких войск прорвались к среднему течению Днепра. Ясно обозначилась угроза древнему Смоленску. И вместе с тем предельно просто угадывался замысел врага. Он состоял в том, чтобы мощными ударными группировками рассечь оборону Западного фронта, а затем окружить ее. После этого, по плану неприятеля, должен был открыться путь для победного шествия на Москву.

На усиление Западного фронта срочно выдвигалась к Витебску 19-я армия. Учитывая важность предстоящей задачи, кроме трех своих, ростовских дивизий, армия усиливалась еще тремя: 50-й, 134-й и 162-й, придавался к ней и 23-й механизированный корпус. Они должны были занять оборону в районе Яновичей, Лиозно, Понизовья. Вместе с соседними армиями — генерала Ф. А. Ершакова и П. А. Курочкина 19-я должна была не допустить захвата Витебска. В ее тылу сосредоточивалась армия генерала М. Ф. Лукина.

К 9 июля в назначенный район прибыли передовые части и управление армии, остальные силы находились в движении. Не ожидая полного сосредоточения всех дивизий, генерал Конев по собственной инициативе принял решение нанести по противнику контрудар и отбросить его от Витебска.

Первой в сражение вступила 220-я мотострелковая дивизия. Вместе с полком 10 июля она контратаковала врага, отбросила его к занятому уже Витебску, заставила остановить наступление на соседних направлениях. Результат контрудара мог быть более значительным, если бы вовремя подоспели резервные силы, особенно артиллерия, которая к тому же не имела достаточного боезапаса. И тем не менее активные действия 19-й армии сыграли свою роль: они задержали врага более чем на сутки.

12 июля противник вновь перешел в наступление. Сосредоточив главные силы своих танковых дивизий у дороги на Рудню, он при поддержке значительных сил артиллерии и особенно авиации стал продвигаться на юго-восток.

Командный пункт 19-й армии размещался в лесу севернее Рудни. Командарм, переговорив с командиром 23-го механизированного корпуса генералом Хмельницким, принял решение отправиться в расположение его корпуса.

Миновав ржаное поле, через которое проходила дорога, автомобиль подкатил к грейдеру. Справа виднелись стволы замаскированных орудий: противотанковая батарея занимала выгодные позиции.

— Танки! Немцы! — закричал вдруг водитель и крутнул руль.

По дороге двигалась колонна танков, за ними — автомобили с мотопехотой.

— Назад! В укрытие! — скомандовал командарм.

Позади прогремел разрыв. Едва автомобиль нырнул в лощину, как над ними пролетел второй снаряд и разорвался впереди.

Но тут по танкам ударили орудия противотанковой батареи. И начался бой.

Проехав с полкилометра, они увидели шедшую навстречу колонну батальона. Впереди капитан Озолин!

— Там наша батарея ведет бой с танками. На подходе немецкая мотопехота. Разворачивай, капитан, батальон! — приказал командарм.

Перед батальоном простиралось огромное поле ржи. Оно начиналось у оврага, что пересекал дорогу, и уходило к перекрестку, где занимала позиции противотанковая батарея. Укрываясь во ржи, солдаты поспешили туда.

Батарея старшего лейтенанта Величко с первых же выстрелов сумела поразить два танка. Сделал это наводчик Иванов. Его орудие находилось к танкам ближе других.

— Целься в третий! — приказал сержант наводчику.

— Вижу, — ответил тот, не отрывая глаза от прицела. Пилотка у солдата сбилась на затылок. Что-то беззвучно шептали губы.

— Да бей же! Бей! — крикнул сержант.

Раздался звенящий выстрел, пушку подбросило. На броне танка сверкнула вспышка…

Развернувшись в цепь, к танкам бежали гитлеровцы. Навстречу им двигался батальон капитана Озолина…

Накануне Конева предупредили, что в его распоряжение поступит батарея и произведет залп. «Всего-то батарея», — с сожалением подумал он. На следующий день к нему действительно прибыл артиллерийский офицер, представился:

— Капитан Флеров, — был он немолод для своего не столь высокого звания.

— И что батарея может сделать? — опросил командарм.

— Многое, только чтобы цель была достойная для поражения, — Капитан рассказал, что 14 июля под Оршей был произведен залп в составе дивизиона, теперь же предстояло действовать одной батареей.

— Но достаточно и ее. Сами в этом убедитесь, — заверил капитан.

Автомобили с установками разместили в укрытом месте, выставили охрану, потом расчехлили установки, закрепили на них похожие на длинные снаряды мины.

Гитлеровцы шли в атаку несколькими цепями. А впереди медленно ползли танки, делали короткие остановки для выстрела. У башни вспыхивало едва заметное сизое облачко, и многотонная машина, будто в судороге, вздрагивала.

Но вот позади послышался свистящий рев, на глазах стало расти облако, и из него вылетали огненные пунктиры. Их было много, и они будто догоняли в небе один другого.

Вдруг там, где шли немецкие танки и цепи пехоты, разом заиграли всплески огня, поднялись клубы дыма.

В лицо ударила упругая волна, донесся оглушительный грохот частых разрывов. Когда осела пыль и рассеялся дым, расстилавшееся пред ними поле представляло ужасную картину: земля была черной, горели танки, лежали обуглившиеся трупы. Это был залп реактивных снарядов, тех самых знаменитых «катюш», которые стали для врага грозным возмездием.

А капитан Флеров вскоре погиб. В ночь на 7 октября его батарея попала в засаду. Почти весь личный состав пал в неравном бою, успев взорвать перед тем боеприпасы и боевые машины.

В боях у Смоленска особое мужество проявил командир 57-й танковой дивизии полковник Мишулин. Его полкам пришлось вступить в бой прямо с марша, с большим трудом сдерживать рвущегося к городу врага. Когда до Днепра оставалось несколько километров, поступил приказ: занять плацдарм у Соловьевской переправы и накрепко удерживать его. Это была единственная на данном направлении переправа, по которой отходили наши части.

Шесть суток, отражая беспрерывные атаки противника, удерживали танкисты рубеж. А на седьмые сутки полковника ранило…

Автор настоящего очерка, знавший Василия Александровича еще до Великой Отечественной войны, когда тот командовал на Халхин-Голе легендарной 8-й мотобронебригадой, много позже встретился с ним в Ростове.

О тех горячих днях генерал Мишулин рассказывал, что командующий армией распорядился эвакуировать его в госпиталь. И адъютант повез Мишулина в бронеавтомобиле. По дороге раненый пришел в сознание, потребовал, чтобы ехали на командный пункт армии. Там находились командующий фронтом Еременко, генерал Лукин, Конев.

— Почему не в госпитале? — спросил его Еременко. Бинт был весь в крови.

— Ведь я же приказал вам ехать туда, — сказал командарм.

— Не поеду в госпиталь. — решительно заявил полковник, узнав, что дивизия оказалась в окружении.

— Поступай, Мишулин, как велит совесть, — согласился командующий.

Ночью, глухими лесными тропами, в объезд занятых противником сел, ехал он к дивизии. В одном месте бронеавтомобиль обстреляли, и чудом удалось пробиться сквозь засаду.

Шестнадцать суток удерживала дивизия переправу. Таяли силы, кончались боеприпасы, все туже стягивалась петля окружения. Наконец, поступил приказ на отход, и полковник повел остатки соединения на восток. Пробивались с боями. В одном из сеансов радиосвязи сообщили о его награждении.

А с присвоением ему генеральского звания произошел курьез. Командующий фронтом Еременко продиктовал на узле связи: «Представляю Мишулина к званию Героя Советского Союза и очередному воинскому званию. Генерал-лейтенант Еременко». Привычная к тому, что строгий комфронтом все распоряжения заканчивал одной фамилией, без звания, телеграфистка поставила точку после слов «генерал-лейтенант». И полковнику сразу присвоили это звание, минуя гене-рал-майорское.

После войны Василий Александрович Мишулин жил в Ростове, принимал активное участие в общественной жизни города. Здесь же он умер.

…Как ни сражались упорно полки 19-й армии, однако силы врага были превосходящими, в том числе в артиллерии и авиации. К тому же танковые клинья неприятеля далеко углубились справа и слева и грозили сомкнуться у Смоленска. Ни на минуту не прекращая боя, армия отходила к Ярцеву.

Но противник опередил. В ночь на 16 июля ему удалось смять слабые заслоны и ворваться в южную часть Смоленска. Он бы продвинулся и далее, если бы не были взорваны мосты через Днепр.

Тут подоспела 129-я стрелковая дивизия. Ее командир генерал-майор Городнянский подтянул к реке главные силы, организовал оборону. Вскоре подошли и другие соединения, в том числе и братская 158-я дивизия, сформированная на Дону.

Дивизия заняла оборону в районе населенного пункта Штылова. 29-й стрелковый полк 38-й дивизии совместно с подразделениями 129-й дивизии удерживал станцию Сортировочная, железнодорожный мост через Днепр, село Покровская Гора. Спешно сосредоточивалась на восточном берегу, на участке Буяны станции Приднепровской, 50-я стрелковая дивизия, которой командовал полковник А. А. Борейко.

Но немецкой танковой дивизии удалось, используя обходной маневр, выйти в тыл нашим войскам и перерезать идущую на Москву дорогу. Туда же был сброшен и воздушный десант. Войска оказались в окружении. Но они не отошли, продолжали стойко удерживать северную часть города.

Не в состоянии решить поставленные задачи на центральном участке советско-германского фронта, гитлеровское командование приняло решение о переносе усилий на юг. 30 июля была отдана директива, в которой группе армий «Центр» приказывалось прекратить наступление на Москву и перейти к обороне.

Начальник штаба немецких сухопутных сил генерал Гальдер незадолго до того записал в своем дневнике: «Русские всюду сражаются до последнего человека. Упорное сопротивление русских заставляет нас вести бой по всем правилам наших боевых уставов. В Польше и на Западе мы могли позволить себе известные вольности и отступления от уставных принципов, теперь это уже недопустимо».

В действительности же переход группы армий «Центр» к обороне знаменовал собой провал первой попытки фашистского командования захватить Москву с ходу.

Командование нашего Западного фронта, подводя итоги боев, отмечало успешные действия войск 19-й армии, уничтожившей 130 вражеских танков, много орудий и минометов, тысячи солдат и офицеров противника. Военный совет Западного фронта призывал: «Товарищи! Следуйте примеру 19-й армии! Смелее и решительней развивайте наступление!».

В эти дни в армию приехали известные писатели Александр Фадеев, Михаил Шолохов, Евгений Петров. Их принял командарм, рассказал об армии, ее людях, о первых боях, которые они выдержали с честью.

Глядя на Михаила Александровича Шолохова, Конев сказал:

— Наша армия — донская, она не имеет права плохо воевать.

Потом он провел писателей на боевую позицию, показал расположение неприятеля.

Тогда же Шолохов встретился со своим другом, ростовским писателем Сашей Бусыгиным. И кто знал, что это будет их последняя встреча!..

Пребывание в армии помогло Михаилу Александровичу в работе над военными очерками и повестью «Они сражались за Родину». Вскоре появилась его первая статья «На смоленском направлении». В ней писатель рассказал о встрече с немецкими пленными, захваченными воинами 19-й армии. «Мы не могли сражаться больше, неся такие потери, — говорил один из фрицев. — В батальонах у нас осталось восемнадцать — двадцать процентов кадрового состава. Только за последние дни мы потеряли более половины состава в трех ротах». Второй с горечью признавался, что получил достаточно и больше войны не хочет.

12 сентября генерал Конев стал командующим Западным фронтом. Его сменил генерал-лейтенант М. Ф. Лукин. Михаил Федорович относился к плеяде военачальников, выросших в огне гражданской войны. Окончив в 1916 году школу прапорщиков, он командовал ротой, а в Красной Армии занимал различные штабные и командные должности. В 1935–1937 годах был комендантом Москвы, проявил себя в сражениях вдумчивым военачальником, отличающимся твердым характером и сильной волей.

К началу известной немецкой операции «Тайфун», предпринятой с целью захвата Москвы, 19-я армия занимала оборонительный рубеж у Ярцева. Сосредоточив против Западного фронта значительные танковые и механизированные силы, противник в начале октября начал свое генеральное наступление.

Против пяти далеко не полнокровных дивизий 19-й и 30-й армий неприятель сосредоточил двенадцать сильных дивизий, превосходящих советские войска в людях в шесть, а в танках и артиллерии почти в десять раз!

Генерал Лукин, разгадывая замысел противника, понимал, что враг нанесет свой главный удар вдоль Минской автострады. И он направил туда испытанную 38-ю дивизию, севернее расположил части 50-й — полковника Борейко.

Утром 2 октября противник начал наступление. Вначале налетали самолеты. Они шли волнами. Высыпав бомбы, пролетали дальше, но накатывалась новая волна, и снова сыпали бомбы. Казалось, этому не будет конца.

Авиацию сменила артиллерия. В течение сорока минут стоял оглушительный грохот, секли воздух, поражая все живое, осколки снарядов и мин.

Взвод младшего лейтенанта Д. М. Щербакова оборонял прилегающую к шоссе позицию. На него шли три танка. Обученный для борьбы с ними, красноармеец Алексей Васильев имел при себе бутылки с горючей жидкостью. Подготовив их, он укрылся в щели, выжидая, когда танк приблизится. Вот один наехал на его щель, прогромыхал над укрытием. Солдат вскочил и запустил вслед бутылку. По корме разлилась и тут же вспыхнула жидкость, она проникла через жалюзи в двигатель. Танк заполыхал.

— Горит! Горит, сволочь! — закричал боец.

Еще два танка подожгли другие «истребители». Не давая пехоте противника ворваться в расположение, по ним залпом ударили стрелки. На фланге застрочили пулеметы.

Но за первой волной танков шла вторая.

Позиция противотанковой пушки ефрейтора Дегтярева располагалась за окопами пехоты. Из расчета остались лишь ефрейтор и подносчик снарядов Беляев. Распаленные боем, они не заметили, как справа, из-за гребня, выполз танк. Он шел прямо на орудие, огромный, угловатый, мерцали траки гусениц, ствол орудия зловеще глядел черным провалом.

— Разворачивай орудие! — скомандовал Дегтярев.

Вдвоем они развернули орудие в сторону танка. В самый последний миг, когда оставалось немногим более трех десятков шагов, ефрейтор нажал на спуск. Снаряд угодил в танк, однако не остановил его. А в следующий миг он подмял под себя орудие.

Прорвавшиеся в расположение немецкие танки утюжили окопы, уходили вглубь…

К 7 октября наши войска оказались в окружении у Вязьмы. Однако и в этой неимоверно тяжелой обстановке они оказывали ожесточенное сопротивление. Дрались мужественно, стойко.

Генерал Лукин в последнем донесении сообщал, что «19-я армия не была расчленена на части, во все тяжелые дни сохраняла свою целостность как армия, не теряя связи ни с частями, ни с фронтом. 13 октября она стала выходить из окружения отдельными группами по приказу Военного совета Западного фронта».

А на следующий день он был тяжело ранен. Иссеченного осколками, окровавленного командарма привезли в лазарет. В некогда крепком теле едва теплилась жизнь. И вдруг глаза его приоткрылись.

— Спасай… доктор, — едва слышно произнес он.

— На стол! — приказал хирург.

Генерал Лукин попал в плен в том же лазарете, после ампутации руки и ноги, в бессознательном состоянии. Позже, когда он был уже в Германии, в концлагере, его разыскал предатель Власов, предлагал службу.

Михаил Федорович хотел плюнуть ему в лицо.

— Я — солдат, я присягал народу, — и не стал продолжать разговор.

В окружении дрались все, кто мог держать оружие. Немецкие автоматчики прорвались к редакции армейской газеты.

— К бою! — скомандовал сугубо гражданский, никогда не стрелявший во врага писатель из Ростова Михаил Штительман.

В руках у бывалого Александра Бусыгина оказался автомат. Рядом с ним залег поэт Григорий Кац. Он писал лирические стихи, был горячим публицистом.

— Саша, у меня мало патронов. Одолжи…

Все они погибли в тот хмурый осенний день. Позже, вспомнив своего друга Александра Бусыгина, Михаил Александрович Шолохов скажет: «Он прожил честно жизнь и умер честной солдатской смертью».

И маршал Г. К. Жуков не обойдет вниманием сражавшиеся у Вязьмы войска, в числе которых была 19-я армия: «Благодаря их упорству и стойкости, мы выиграли драгоценное время для организации обороны на Можайской линии. Кровь и жертвы, понесенные войсками окруженной группировки, оказались не напрасными».

19-й армии не стало. Из окружения удалось выбраться немногим. Но горстка закаленных воинов стала ядром для создания особой, 1-й Ударной армии, продолжившей традиции славного соединения, рожденного на Дону.




БЫЛ ОБЪЯВЛЕН ПРЕДАТЕЛЕМ


Имя этого генерала, в недавнем прошлом командующего Северо-Кавказским военным округом, в августе 1941 года оказалось заклейменным. В приказе Сталин назвал его предателем, и черное пятно оставалось долго несмываемым.

Теперь, когда я слышу его имя, память уносит в прошлое, и возникает неодолимое желание рассказать о трудной судьбе военачальника.

Закончив рассказ по теме, политрук Вязников отложил тетрадь с конспектом:

— А теперь поговорим о положении на фронте.

Мы затихли, насторожились. Знали, что политрук скажет больше тех скупых сводок Совинформбюро, которые печатались в газетах, доставлявшихся сюда, в Монголию, чуть ли не с недельным опозданием.

Наш полевой класс представлял собой три ряда дугообразных ровиков, расположенных против места руководителя, на котором политрук раскладывал тетрадь и карандаши. Мы же сидели против него, опустив ноги в ровик.

Было не совсем удобно сидеть так в течение двух часов, да еще под солнцем, но приходилось терпеть. На этом голом, без единого деревца и кустика косогоре, где располагался дивизионный лагерь, не имелось ни одного сооружения под крышей. Только палатки.

Их сотни, выстроенных в строгие ряды и уходящих вдаль.

Впрочем, был один деревянный навес, на полевой кухне, но в июне разбушевавшийся ветер его снес начисто. Поэтому и проводились занятия в полевых классах.

Признаться, было бы лучше без классов, но тогда, наверняка, многие бы попытались вначале устроиться поудобней, прилегли, а потом невзначай и задремали. Ведь умудрялись же спать даже в походе! Ноги, как заведенные, идут, а голова отключена: идешь и спишь, пока не ступишь на пятку идущему впереди.

— Как вам известно, сейчас основные события развернулись на Западном фронте, под Смоленском, — перешел к объяснению политрук. — Город расположен на главной магистрали, ведущей к Москве, и этим объясняется его исключительное значение. Он как бы является щитом столицы. В Отечественную войну двенадцатого года там тоже происходило жестокое сражение русского воинства с наполеоновскими захватчиками.

Неприметный с виду, в полинявшей гимнастерке, стянутой ремнями полевого снаряжения, политрук пользовался в роте большим авторитетом. Не было случая, чтобы он не дал ответа на самые заковыристые вопросы. А уж любители их в нашей роте имелись. Все со средним образованием, некоторые сами в прошлом преподавали. Занимались мы по особой программе, по освоении которой становились командирами взводов, с «кубарем» младшего лейтенанта на петлицах.

— Войска Западного фронта, — продолжал политрук, — нанесли мощные контрудары по гитлеровской группировке, однако сдержать врага не удалось, он продолжает вклиниваться в нашу оборону.

Мы находились за тысячи километров от фронта, но, казалось, были вблизи его. Многие призывались в Ростове, накатывающаяся к столице и Ростову угроза волновала. Рядом сидел с застывшим взглядом честнейший и добрейшей души Борис Федев. Когда-то его мать, Мария Тимофеевна, преподавала в школе, где я учился, ботанику. Застыла былинка в зубах Анатолия Хуринова. Подперев щеку, уставился в объяснявшего Иван Мельниченко. Были еще в числе ростовчан Михаил Проскуренко, Леонид Французов.

Когда политрук закончил, посыпались вопросы. Кто-то спросил о полковнике Федюнинском, убывшем в прошлом году в Москву. До того он командовал нашей 82-й мотострелковой дивизией. О нем старослужащие солдаты, участники халхингольских боев, вспоминали часто, поражаясь его смелости, рассудочности, но еще больше взлету по службе. В мае прошлого года он был всего капитаном, а ныне полковник, Герой.

— Он уже генерал, — удивил нас политрук. — Наверное, теперь, на фронте.

Потом спросили о полковнике Мишулине, тоже участнике Халхин-Гола. Его бронебригада до выхода в лагеря соседствовала с нами в небольшом городке Баин-Тумен. И здесь, в лагере, быстроходные колесные танки часто проносились по нашей тыловой линейке, поднимая бурые облака пыли.

— Полковник Мишулин на Западном фронте, командует танковой дивизией, — последовал ответ.

— А где генерал Качалов? — спросил я.

Вязников настороженно уставился на меня:

— А при чем тут Качалов? Почему вы вдруг о нем спросили?

— Он командовал Северо-Кавказским округом. Прошлым летом я видел его в Ростове.

— Генерал Качалов не оправдал надежд Верховного Командования. Он недостойно показал себя в бою, — сухо ответил политрук.

— Неужели и он стал врагом народа? — спросил скуластый Басан Хануков, в прошлом учитель из Элисты.

Сидевший рядом степенный Фог, немец из Поволжья, дернул его за гимнастерку:

— Молчи!

— В общем, об этом, товарищи бойцы, не будем говорить. Не все еще изменники и предатели народа выявлены и уничтожены. Есть еще они и в рядах доблестной Красной Армии. Поэтому товарищ Сталин и требует от нас высокой бдительности.

Было неприятно это слышать, словно часть генеральской вины ложилась и на тебя. Недавно перед строем роты нам зачитали о генералах-изменниках. Назывались фамилии Павлова, Климовских, Григорьева, Коробкова. Но Качалов не упоминался. Неужели и Качалов тоже? Не хотелось верить словам политрука.

Генерала Качалова я видел всего один раз, в июне 1940 года, в Ростове. Тогда в театре имени Горького состоялась встреча выпускников школы с известными людьми города.

Мне с приятелем удалось пробиться в партер и занять удобные места.

— Вот тот, в черной камилавке, профессор Бого-раз, — узнал одного из сидевших в президиуме мой ДРУГ.

— А рядом с ним артист Мордвинов, — послышался сзади девичий голос. — Тот, что играл Отелло!

О чем-то переговаривалась женщина в синем костюме со своим соседом, тот был в форме железнодорожника. И еще был военный: широкогрудый, на красных петлицах гимнастерки по три звездочки, ордена.

— Кто это? — спросил я Ивана.

Тот пожал плечами.

Первым к трибуне вышел профессор Богораз. Он шел, опираясь на палку, и сидящие в президиуме почтительно уступали ему дорогу.

Мы знали, что ноги его отрезало трамваем, когда он спешил на вызов к больному. Рассказывали, что тогда он спас себе жизнь тем, что жесткой хваткой сдавил кровеносные сосуды.

Богораз говорил, что профессия врача — самая гуманная, и счастлив будет тот, кто овладеет ею. Нет ничего благороднее, чем придти в трудную минуту на помощь человеку, спасти его. Потому он призывает юношей и девушек поступать в медицинский институт.

После Богораза к трибуне вышла женщина. Оказалось, что она тоже профессор, из педагогического института. Голос ее звучал взволнованно и с такой убежденностью, что сидевшие за нами шумливые девчата затихли.

— Ах, девочки, как хорошо она говорит! — не выдержала одна.

Потом выступил мужчина в железнодорожной форме — начальник дороги Нецветай. За ним говорил… нет, не говорил, а декламировал артист Мордвинов. И каждый из выступавших приглашал нас выбрать ту жизненную дорогу, на которую он когда-то ступил сам.

Мы с Иваном лишь посмеивались: никакие уговоры нас не могли сбить. Мы уже твердо наметили подать заявление в университет: он — на физмат, я — на геофак.

Утихомиривая страсти, председательствующий позвонил в колокольчик.

— Слово предоставляется командующему Северо-Кавказским военным округом генерал-лейтенанту Качалову.

Генерал с трибуны молча оглядел зал.

— Передо мной выступали товарищи, призывали вас поступать в учебные заведения, продолжать учебу, чтобы стать высокообразованными специалистами, нужными нашей Родине. И действительно, право трудиться, получить образование завоевано кровью наших отцов, закреплено конституцией. Но в мире тревожно, обстановка серьезна, и потому каждый из вас должен быть готовым это право защитить. Защитить с оружием в руках. Не буду долго вас, особенно ребят, агитировать: скажу лишь, что многие осенью будут призваны в армию, а потому готовьтесь к нелегкой, но почетной воинской службе. Это ваша обязанность. Враг опытный, и чтобы победить, нужно быть сильней его.

Слова генерала, словно камни, дробили наши планы и обнажали тревожную действительность приближающейся войны.

Напряженно слушал генерала Богораз, застыла тревога на лице женщины-профессора, понимающе покачивал головой начальник дороги.

В мертвой тишине зала генерал прошел к своему месту, сел и устало положил руки на стол…

В то же лето 1940 года генерал Качалов получил из Наркомата распоряжение о новом назначении. Создавался Архангельский военный округ, и он назначался его командующим. Но прежде ему предстояло прибыть в Москву.

Приказ настораживал. Его предшественника, генерал-лейтенанта Грибова, тоже вызвали в Москву якобы для переговоров, а он вдруг оказался в Лефортовской тюрьме, где и был расстрелян. А до того Каширин, тоже командующий СКВО, получил повышение, выехал в столицу и там нашел свою смерть. А ведь Каширин был героем гражданской войны, командармом, состоял членом военного суда на процессе над Тухачевским, Якиром, Уборевичем!

С высоты своих пятидесяти лет Владимир Яковлевич оглянулся на прожитые годы. Волжанин, из небогатого сословия мелких торговцев (отец имел кожевенную лавку), закончил коммерческое училище, совсем не думал о военной карьере. Однако жизнь распорядилась по-своему. После Октябрьской революции он — доброволец Красной Армии. В гражданскую войну — начальник отряда, начальник штаба бригады, а потом и 1-го конного корпуса. Корпусом командовал знаменитый конник Жлоба, лихая голова, человек необыкновенной отваги… Впрочем, Жлоба тоже, как и многие военачальники, недавно расстрелян.

Опасения, однако, оказались напрасными. Было принято решение на территории Архангельского военного округа в кратчайший срок сформировать 28-ю армию, командование которой возложить на генерала Качалова.

В первый же день войны еще не завершившие формирование дивизии этой армии начали выдвигаться в район боевых действий.

По распоряжению Ставки в тылу Западного фронта начал организовываться новый фронт из шести резервных армий. Одной из них была 28-я армия. К середине июля она заняла оборонительный рубеж на широком фронте, прикрывая важнейшее направление к столице. Ее правый фланг находился севернее Ельни, а левый — южнее Брянска. Штаб армии разместился на окраине небольшого городка Кирова, на территории опустевшего фаянсового завода.

Впереди находились дивизии Западного фронта. Они вели ожесточенные бои за Смоленск. Против них действовали превосходящие силы немецкой группы армии «Центр», на главном направлении которой находилась танковая армия Гудериана. Наступление группы было столь обещающим, что начальник немецкого генерального штаба сухопутных войск генерал Гальдер рисовал в радужных красках успех войск. В своем дневнике 8 июля он писал: «Группа армии «Центр» должна двусторонним охватом окружить и ликвидировать действующую перед ее фронтом группировку противника и… открыть себе путь на Москву… Непоколебимо решение фюрера сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы потом будем вынуждены кормить в течение зимы. Задачу уничтожения этих городов должна выполнить авиация. Для этого не следует использовать танки. Это будет «народное бедствие, которое лишит центров не только большевизма, но и московитов (русских) вообще» — (слова Гитлера. — А. К.)… После уничтожения русской армии в сражении под Смоленском надлежит перерезать железные дороги, ведущие к Волге, и овладеть всей территорией до этой реки. После этого рейдами подвижных соединений и авиации уничтожить оставшиеся русские промышленные центры».

Смоленск имел стратегическое значение, и этим определялось то упорство, какое проявляли войска в сражении за него. Оно началось 12 июля, когда немецкие танковые войска, захватив советские войска в клещи, вышли на подступы к городу. В окружении остались три наших армии — 19-я, 16-я и 20-я. Через четыре дня Смоленск пал.

Но сражение за город продолжалось. Его вели находившиеся в окружении советские армии и подошедшие из глубины страны резервы. По распоряжению командования были созданы пять ударных групп, которые должны были восстановить положение у Смоленска. Одна из таких групп создавалась в 28-й армии, действие ее должен был возглавить сам командарм.

Группа генерала Качалова, как впрочем и остальные, состояла из трех дивизий: 149-й, 145-й стрелковых и 104-й танковой. Предстояло на первом этапе овладеть городом Рославлем, чтобы затем двинуться на Смоленск.

К исходу 22 июля группе удалось сосредоточиться севернее Рославля. Взаимодействуя с группами генералов Хоменко и Рокоссовского, она начала наступать на Смоленск. Но, как это часто бывало на войне, сюда же к Рославлю устремились и немецкие дивизии Гудериана. Их было девять, в том числе один мотокорпус, отличавшийся не только высокой подвижностью, но и огневой мощью.

Превосходство сил противника было четырехкратным. Однако советские дивизии, начав с утра 23 июля наступление, отбросили врага и продвинулись на расстояние до 60 километров. Авиация противника «висела» над боевыми порядками, то и дело приходилось отбивать контратаки пехоты и танков врага. В ходе боя части 140-й стрелковой дивизии захватили в плен около 600 гитлеровцев.

Успешно наступали 145-я стрелковая и 104-я танковая дивизии. Преодолевая упорное сопротивление противника, войска группы настойчиво продвигались к Смоленску. 28 июля они столкнулись с основными силами танковой группы Гудериана. Завязался бой, который продолжался 29, 30 и 31 июля. О его напряженности можно судить по тем потерям, которые несли наши части. Так, один лишь мотострелковый полк потерял 473 человека убитыми и ранеными.

Разведка донесла, что противник стягивает свои силы не только с фронта и фланга, но и в тылу, готовясь нанести удар по Рославлю. Там находилась 222-я стрелковая дивизия 28-й армии.

2 августа обстановка для оперативной группы Качалова стала угрожающей. Механизированным частям противника удалось выйти не только в ее тыл, но и «вбить» клинья между дивизиями, разобщив их действия. Однако приказ о наступлении на Смоленск оставался в силе, его нужно было выполнять.

Оценив обстановку, командарм принял решение продолжить наступление, прикрывшись частью сил со стороны Рославля. Там уже кипел бой на улицах. Главные же силы он нацелил на удар в тыл ельнинской группировки врага. Даже находясь в полном окружении, генерал Качалов не отказывался от решительных действий по уничтожению противника.

С каждым часом положение группы становилось все более сложным. Теперь уже было ясно, что ее войска попали в «мешок», и оставался еще «незатянутым» неширокий выход через деревни Лысовка и Старинка на восток, к реке Остер.

Штаб группы находился в лесу, и все ожидали прибытия стрелкового полка, который предназначался в авангард. Он должен был прорвать кольцо окружения и обеспечить выход штаба группы.

При тусклом свете фонаря генерал вглядывался в помятую карту. За дни боев он исчертил ее цветными карандашами, отражая на ней меняющееся десятки раз положение частей. Теперь вместе с начальником штаба группы генералом Егоровым он наметил на карте план. вывода войск из окружения.

Командарм понимал сложность обстановки, всю ответственность, которая легла на его плечи за сохранение подчиненных полков и дивизий, за тысячи солдатских жизней. Вглядываясь в карту, он еще и еще раз оценивал как бы со стороны трудности, которые ожидают на пути и которые необходимо преодолеть.

Авангардный полк должен был подойти вечером с тем, чтобы ночью, используя неожиданность, атаковать гитлеровцев и сломить их сопротивление. Но время шло, а полка все не было. За ним посылали офицеров связи, чтобы те настойчиво потребовали от командира ускорить прибытие. Но тот отвечал, что подразделения связаны боем и не могут оторваться от противника, потому что он начнет «на плечах» их самих преследовать.

А тут еще разведка донесла безрадостные сведения. Ее дозоры, миновав Лысовку, подошли к Старинке, куда должен был следовать штаб группы, и на окраине попали под сильный обстрел: в деревне находились гитлеровцы. Горловина «мешка» затягивалась.

Наконец, полк прибыл. Его командир Пилинога начал было оправдываться, но генерал не стал слушать.

— Без промедления к Лысовке, а оттуда к Старинке. Но знай, полковник, там уже немцы. Придется прорываться с боем.

Двигались по двум маршрутам: справа колонна 145-й стрелковой дивизии генерала Вольхина, слева части 149-й дивизии генерала Захарова. Впереди полк Пилиноги, за ним — штаб группы, артиллерия, автотранспорт. Здесь же единственный танк командарма, бронеавтомобиль связи.

Как и донесла разведка, в Старинке оказались немцы, и по оказанному сопротивлению можно было догадаться, что там находились значительные силы. Наши атаковавшие стрелковые цепи не смогли ворваться в деревню, отошли.

На наблюдательный пункт командира полка прибыл командарм. Пилинога доложил ему о неудаче.

— Нужно послать в цепь штабных офицеров, — предложил начальник штаба Егоров.

Командарм не стал возражать, подозвал адъютанта майора Погребаева.

— Всех командиров в цепь, и танк сюда подтяните.

Майор сел в бронеавтомобиль, помчался к штабу передать приказ командарма.

Пилиноге генерал сказал:

— Готовьтесь к повторной атаке! В 13.00 начать! Резервный батальон посадить на автотранспорт для преследования противника.

Генерал был уверен, что на этот раз атака завершится успехом, и враг пустится в бегство.

Подтянули орудия, минометы, пулеметы. Коротким огневым налетом подавили на окраине огневые точки.

— Ура-а! — загремело в солдатской цепи. — Ура-а!

Где-то там бежал бригадный комиссар Колесников, офицеры штаба, стреляли на ходу из винтовок и пистолетов.

— Танк! — распорядился генерал.

Полковник по решительному виду командарма понял, что тот намерен поддержать атаку огнем своей машины.

— Товарищ генерал, может воздержаться…

Но генерал не дал договорить. Ослабил на комбинезоне ремень, полез в люк.

«Тридцатьчетверка» вздрогнула и, выбросив сизый клуб газов, двинулась вдогонку солдатской цепи. Ведя огонь на ходу, танк догнал эту цепь, некоторое время двигался с ней вместе, а потом, когда огонь из деревни усилился, он рванулся вперед, как бы увлекая за собой людей.

Подмяв пулеметную точку, танк ворвался в деревню. И скрылся в гуще строений. Лишь изредка оттуда доносились частая пальба, хлопки гранат, резкие, рвущие воздух выстрелы орудий.

Как пехота ни рвалась к деревне, однако войти в нее ей не удалось. Перед окраиной на пути цепи противник поставил огневую завесу, заставил красноармейцев вначале залечь, а затем и отступить. И новая попытка прорваться к танку не удалась. Оставалось одно: изменить направление отхода, прорваться в обход Старинки, по бездорожью…

А экипаж танка с генералом во главе продолжал сражаться. Яростно строчил пулемет, била пушка. Тогда немцы подтянули тяжелые орудия, выкатили их на прямую наводку. Но сталь башни выдержала удары, не поддалась и лобовая броня. Один снаряд угодил в гусеницу, разбил трак, танк потерял возможность двигаться, стал мишенью. На него обрушился град снарядов. Один угодил в борт, пробил броню и разорвался внутри.

Их всех вынесли из машины бездыханными. Один из погибших привлек внимание немцев: крупный мужчина со звездами на петлицах. Это был генерал Качалов. В тот же день жители деревни похоронили всех, не зная ни имен, ни фамилий.

Немногим тогда удалось вырваться из железного кольца окружения. Но из их числа нашелся один, который заявил, что командарм Качалов бросил всех и ушел.

— Как ушел? Куда?

— Известное дело, куда! Переметнулся к немцам! Сел в танк — и был таков.

Клевета в виде донесения легла на стол начальника Главного Политического управления Красной Армии Мехлиса. Опять генералы-изменники! Да сколько же их! Недавно расстреляли командующего фронтом Павлова и вместе с ним группу высших чинов, потом была еще большая группа осужденных генералов. Теперь вот Качалов…

Мехлис не стал расследовать обстоятельства: было не до того. Зато он поспешил доложить Сталину еще об одном «генерале-предателе», приверженце тухачевщины. Об его умении преподнести дела в нужном свете многие знали. Ведь не один год Лев Захарович проходил в помощниках у Сталина.

— Разрешите подготовить о случившемся приказ?

— Не надо. Я сам напишу, — сказал вождь. Не выпуская трубку из руки, Сталин степенно вышагивал по огромному кабинету.

— Некоторые большие начальники недостойно показали себя в бою, проявили малодушие и трусость, — диктовал он и подкрепил мысль фактом: — Командующий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов проявил трусость и сдался в плен, а штаб и части вышли из окружения.

Потом он высказал упрек двум другим генералам, якобы проявившим в бою малодушие.

— Это позорные факты. Трусов и дезертиров надо уничтожать. — Пройдя по дорожке к двери, он продолжил: — Приказываю: срывающих во время боя знаки различия и сдающихся в плен считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших Родину. Расстреливать на месте таких дезертиров.

Он бросил взгляд на стоявшего у стола помощника, торопливо записывающего его слова в тетрадь.

— Второе: попавшим в окружение — сражаться до последней возможности, пробиваться к своим. А тех, кто предпочитает сдаться в плен, — уничтожать всеми средствами, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственных пособий и помощи.

Так был рожден известный приказ № 270 от 16 августа 1941 года, получивший в армейских кругах название приказа отчаяния. По этому приказу находившаяся в эвакуации на Урале семья генерала Качалова незаслуженно испила до дна горькую чашу. Сам же генерал осенью того же года был заочно осужден и приговорен к расстрелу с конфискацией имущества и лишению наград и званий. Судили мертвого.

Лишь в 1956 году ему было возвращено честное имя с посмертным его награждением орденом Отечественной войны I степени.

Так сложилась нелегкая судьба военачальника, имя которого связано еще с далекого времени гражданской войны с тихим Доном.

И еще одно событие напомнило об этом мужественном человеке. Спустя полтора года после его гибели, в феврале 1943 года, наступавшие от Волги войска освободили Ростов. Первыми в город ворвались дивизии 28-й армии. Той самой, которая в суровую пору сражалась на трудных рубежах под командованием генерала Качалова.




КАК ВЗРЫВАЛИ РОСТОВСКИЕ МОСТЫ


Память уносит в далекое прошлое. Пятьдесят лет прошло с той осени, когда у Ростова и в самом городе разгорелись ожесточенные бои. Горечь неудачи тогда сменилась радостью первой победы.

Суровое то было время, и нелегким были дни у Ростова. Передо мной письмо командующего 56-й Отдельной армией Федора Никитича Ремезова. Он писал: «Помните, что в танках противник нас превосходил почти абсолютно; в артиллерии многократно. Ведь не от радости мне пришлось изъять дивизион 76-мм зенитных пушек полка ПВО, оборонявшего переправы Ростов — Батайск. Этот дивизион был использован для ПТО. По указанию Верховного, специальным самолетом нам было доставлено 50 ПТР с 4 б/к, а это значит, что Ставка знала нашу бедность в средствах ПТО, а Ростов, который мы отстаивали, являлся не только важным пунктом в оперативном, но и в стратегическом отношении. Лишь бутылками с горючей смесью мы были обеспечены вдоволь. Наша авиация действовала безукоризненно, но превосходство в авиации было на стороне противника. О том, в каких условиях нам пришлось драться за Ростов в течение 34 суток, Ставка и Генеральный штаб хорошо знали…»

В ночь на 21 ноября состоялись переговоры по прямому проводу начальника Генерального штаба Красной Армии маршала Шапошникова с командованием 56-й армии: Ремезовым и членом Военного совета Мельниковым.

Шапошников спрашивал: «Минирован ли у вас Ба-тайский мост, начиная с моста через Дон и другие переправы к востоку от этих мостов? Проверьте, чтобы вовремя подорвать, если к тому вынудит крайняя обстановка…

Ремезов отвечал: «Все понятно. Будет исполнено. Все мосты заминированы, при надобности будут взорваны…»

Мостов через Дон (имелось в виду железнодорожных) было два. Они находились один от другого в полусотне метров. Первый — старый, подъемный, называемый ростовчанами «американским», второй — «литерный», который начали строить летом и до завершения которого оставалось немного работы.

Первый мост построили более полувека назад, в 1875 году, когда прокладывали на юг железную дорогу. Подъемную его ферму строили в Америке. По тем временам это было уникальное сооружение: шутка ли, средний пролет весом в сотни тонн поднимался, чтобы пропустить шедшие по реке суда.

Рассказывали, что охотников среди американцев буксировать через океан ферму моста не нашлось. Тогда выполнить это опасное задание вызвался русский капитан. И он успешно справился с трудным делом.

Когда армия Клейста вышла на дальние подступы к городу, мосты подготовили к взрыву. Поручили это сделать команде железнодорожных войск в количестве шестидесяти человек, возглавляемой военинженером третьего ранга Эпштейном.

Вот документ, который выдали военинженеру для проведения работ на мостах: «Согласно решению Военного совета 56 ОА предлагаю Вам немедленно приступить к исполнению особого задания. Провести работу срочно (не более суток). Исполнение донести».

Удостоверение подписали: Ремезов, Мельников, Двинский.

Под охраной солдат 36-й мотобригады, которой командовал полковник Микрюков, железнодорожники в течение ночи выполнили задание. В колодцы бетонных опор заложили толовые заряды, наиболее мощный — в ближней к южному берегу опоре. К колодцам протянули электропровода, а на случай, если провода окажутся перебитыми, подвели бикфордовы шнуры. Тогда можно было взрывать огневым способом.

И полковника Микрюкова, и военинженера Эпштейна строго предупредили, что взрыв может быть произведен только с письменного разрешения Военного Совета армии. Для передачи документа при штабе армии безотлучно находился лейтенант Ладожкин. Спортсмен, смелый и решительный офицер, он должен был при любых обстоятельствах доставить письменный документ исполнителям. Охрана моста и команда подрывников были в полной готовности к выполнению особого задания.

Бой за мосты вспыхнул во второй половине дня 20 ноября, когда переодетые гитлеровцы овладели вокзалом и повели наступление вдоль железнодорожных путей. Первая их попытка прорваться к Дону была отражена, и они залегли.

Вскоре к ним подошли из Камышевахской балки три танка. Потом с прилегающей к Дону Портовой улицы выползли еще два, а с ними автоматчики. Бой разгорелся с новой силой.

По гитлеровцам вели огонь из-за Темернички курсанты роты Завезенова, с фланга бил из своего «максима» Хорошилов, выкатив пулемет на бетонную площадку строящегося путепровода. Расчетливо, неторопливо стрелял из снайперской винтовки Ерофеев.

Обрушив на защитников моста огонь из минометов, гитлеровцы при поддержке танков бросились в атаку. Два танка, прорвавшись через позицию охраны, подошли к мостам и стали бить из орудий прямой наводкой вдоль мостов. С оглушительным взрывом снаряды рвались на металлическом полотне.

К танкам подоспели немецкие автоматчики и бросились вслед. В цепи бежали и переодетые в советскую форму гитлеровцы. Имитируя отход, они кричали:

— Не стреляйте! Свои! Мы свои!

Не подозревавшие подвоха красноармейцы прекратили стрельбу. Этого было достаточно, чтобы гитлеровцы прорвались к мостам. Стреляя, они продвигались к противоположному берегу. Ножами и лопатками резали и рубили протянутые к колодцам провода.

А танки уже стреляли по южному берегу, по дощатой, барачного типа казарме охранения и по находившимся в траншеях красноармейцам.

Вскоре бой перенесся на южный берег. А команды на уничтожение мостов не поступало. Полковник Мик-рюков и военинженер Эпштейн находились у разъезда «Заречный» в двухэтажном с колоннами здании, готовые к выполнению особого задания, однако распоряжения не было.

В 17.30 они послали в штаб армии донесение о том, что гитлеровцам удалось выйти на южный берег, где идет бой. Узнав об этом, генерал Ремезов приказал в течение ночи противника ликвидировать и восстановить нарушенную сеть для подрыва мостов.

Были брошены дополнительные силы, и бой шел всю ночь. Отличился лейтенант Чумак. Позже он рассказал: «Нужно было прежде всего выбить противника из казармы. Это сделали несколько бойцов из числа охраны. Затем повели наступление на мост. До него было метров двести. Но преодолеть это небольшое расстояние было не просто. Противник пускал одну за другой ракеты, освещал местность. Я отобрал семь человек и первым пополз к насыпи. Бойцы за мной. Оставалось совсем немного, когда меня ранило. Ранило и еще двух. Однако из строя никто из нас не ушел. Сблизившись, мы забросали противника гранатами и бросились врукопашную».

В этом бою было уничтожено около тридцати гитлеровцев. Понесли потери и солдаты-железнодорожники. Из шестидесяти человек осталось лишь семнадцать. К утру наши подразделения вновь овладели мостами и вышли на северный берег. Группа военинженера Эпштейна в короткий срок протянула провод и шнуры к колодцам со взрывчаткой.

Вскоре из штаба армии прибыл офицер связи лейтенант Ладожкин. Он вручил написанное от руки распоряжение начальника гарнизона Ростова генерал-майора Гречкина. Вот его содержание: «Военному инженеру 3-го ранга Эпштейну, полковнику Микрюкову. Предлагаю в случае неполучения распоряжения ком-войсками о выводе из строя железнодорожных мостов, а обстановка этого потребует, решить этот вопрос самостоятельно».

Получив этот документа, военинженер проставил на нем время: «10 ч. 20 м. 21.11.41».

Хотя Ростов уже был занят противником и наши войска перешли на южный берег Дона, бои у мостов продолжались. В полдень тот же лейтенант Ладожкин вновь прибыл с донесением. Полковник Микрю-ков вскрыл пакет с отпечатанным на машинке коротким текстом: «Коменданту «американского» и недостроенного ж.-д. моста. Приказываю немедленно взорвать мост. 21 ноября 1941».

Внизу стояли три подписи: Ремезов, Мельников, Арушанян.

В верхнем углу удостоверения рукой генерала Греч-кина было приписано: «Полковнику Микрюкову. Вручить адресату при необходимости».

А бой у мостов с утра вспыхнул с новой силой. Располагавшихся там бойцов возглавил младший лейтенант Кушкаров. Он предупредил пулеметчика, младшего сержанта Копончука:

— Твоя задача — не подпустить к мосту фашистов. Отсекай огнем, бей наверняка.

И младший сержант посылал через реку меткие очереди, косил немцев, пытавшихся приблизиться к мосту. С левого фланга басовито отзывался второй «максим».

Часть находившихся у моста зенитных орудий поставили на прямую наводку, и они били короткими очередями вдоль моста, сметая с него все живое.

Полковник Микрюков находился там же. Он протянул телефонную линию к отошедшему на южную окраину Батайска штабу армии и имел с ним прямую связь.

В 13.30 начальник штаба 56-й армии генерал Арушанян спросил полковника:

— Удостоверение на проведение особого задания при вас?

— Да.

— Вручайте его Эпштейну. В четырнадцать ноль-ноль начнете с «американского».

— Понял. Выполняю.

Он тут же вызвал военинженера. Подал удостоверение.

— Петр Львович, читай и выполняй… К сроку успеешь справиться?

— Раз приказ, стало быть, должен успеть. А по позиции уже полетела команда:

— Всем в укрытие!

Петр Львович посмотрел в окно, из которого была видна река и железнодорожные мосты. Один большой, массивный, с переплетением тяжелых конструкций, балок, дуг с тяжелыми вертикальными стойками. Другой поменьше, «литерный», по которому еще не прошел ни один состав. Недостроенные его фермы силой взрыва тоже будут сброшены с опор.

— Приготовиться!

Петр Львович осторожно подвинул подрывную машинку, крепко сжал правой рукой рукоять. Теперь оставалось лишь резко ее крутнуть, чтобы высечь искру.

Сколько раз он проделывал это, и каждый раз испытывал волнение, как парашютист, бросающийся с самолета. Уж слишком высокой была цена короткого движения: рушилось то, что создавалось годами трудом тысяч людей.

Нервно кашлянув, он резко повернул ручку. Над холодной рекой быстро, как молния, взметнулась огненная вспышка, и вслед за тем воздух рванул оглушительный взрыв, поглотивший треск винтовочной пальбы и пулеметных очередей, гулкую стрельбу орудий.

Земля, будто живая, вздрогнула и судорожно забилась, а над рекой ураганом пронесся ветер, в домах у реки вылетели стекла.

В следующий миг вся тысячетонная конструкция обрушилась с высоты в реку.

Грохот ломающегося металла, оглушительный удар фермы об упругий речной поток, плеск воды слились с эхом взрыва и прокатились далеко окрест. Единственная ниточка, связывавшая Ростов с Кавказом, оборвалась… Оборвалась, когда враг почти торжествовал победу.

Через два часа прогремел еще один взрыв, и «литерного» моста тоже не стало. В полдень обстановка еще больше осложнилась. Подразделениям противника удалось по Буденновскому проспекту прорваться к наплавному мосту через Дон. Туда был брошен батальон нашей 353-й стрелковой дивизии. Он отбросил гитлеровцев от моста, и на прилегающих к реке улицах вспыхнул ожесточенный бой.

У аксайской переправы противнику тоже удалось потеснить наши части. В течение ночи по этой переправе на Зеленый остров отошли 31-я и 347-я дивизии. Их отход прикрывал полк командарма. На главном направлении наступления противника занял оборону второй батальон. Ему был придан взвод противотанковых орудий. Пушки установили у дороги, укрыли и замаскировали.

Ждать пришлось недолго. Вначале выехал к оврагу немецкий бронетранспортер. Из него выбрался офицер и долго рассматривал в бинокль подступы к реке. Потом бронетранспортер укатил. Послышался орудийный гул, и сразу на позицию обрушились снаряды и мины.

Артналет продолжался минут десять, он был коротким, но мощным. А когда разрывы «сползли» к реке, где находился мост, бойцы услышали лязг танков. Вот тогда скрытые орудия и заговорили. Из трех танков два тут же были подбиты.

Чекисты отходили с боем, с трудом сдерживая рвущиеся к реке неприятельскую пехоту и танки. Им удалось вклиниться в позицию, и командир полка подполковник Демин догадывался, что первый его батальон оттеснен, ему придется отходить через Дон по соседнему мосту, у Буденновского проспекта.

Незадолго до начала боев имевшийся там деревянный мост сгорел от немецких «зажигалок». Остались лишь обуглившиеся бревна опор. Но рабочие судоремонтного завода навели новый мост, металлический. По нему эвакуировалось население города, а теперь отходили части 56-й армии.

В полку теперь оставался один батальон. Ему выпала ответственная задача оборонять Зеленый остров. Но прежде по мосту должны были отойти последние защитники из 347-й дивизии.

Подполковник Демин договорился с майором Черкаским, что тот сообщит ему о прохождении, а до этого чекисты должны стоять насмерть, не допуская к реке врага.

Лед еще был тонким, непрочным, и переправа шла только по мосту и потому была долгой. И вот, наконец, пришло сообщение: полк переправился!

Наблюдательный пункт командира полка был оборудован в развалинах старого железобетонного завода. Отсюда был виден деревянный наплавной мост, соединявший остров с правым берегом.

Саперы 347-й стрелковой дивизии уже подготовили его к взрыву. Под него подложили ящики взрывчатки, протянули шнур. Саперы с подрывной машинкой расположились у берега в небольшой щели. Они ждали команду, которую должен дать подполковник.

А на противоположном берегу накапливалась немецкая пехота. Ее попытка приблизиться к мосту была пресечена огнем нашего станкового пулемета. Опять на чекистов обрушился артиллерийский налет. Снаряды и мины рвались у берега, где залегли воины, у моста были саперы, на развалинах завода, вблизи наблюдательного пункта командира полка. Осколки секли землю, деревья, кирпичи разрушенного строения.

Но вот на противоположном берегу к мосту стали приближаться танки. Стреляя, они накатывались на мост и один за другим ползли к острову.

— Взрывай! — скомандовал подполковник. — Взрывай! Не медли!

Сапер крутит ручку машинки, пытаясь выбить искру. Но взрыва нет, и мост стоит, а по нему ползут уже новые танки. И теперь каждому ясно, что осколки перебили провод и мост не взорвать…

Уже на острове десять вражеских машин, две последние еще на мосту. И к ним бежит со связкой гранат комсомолец Василий Бондарев. Взрыв! Танк остановился. Изрешеченный пулями, солдат упал. Последний танк обходит поврежденный, сползает с моста, но тут в него летят бутылки с «горючкой» и гранаты.

Десять танков утюжат окопы чекистов, бьют из пулеметов и пушек, но отойти с острова не могут: дорогу назад им преградили свои же пылающие машины. На острове кипит бой.

— Не допустить через мост пехоту! — приказывает командиру батальона подполковник Демин. — Отсекай огнем! Ни один гитлеровец не должен сюда прорваться.

Соединившись с артиллеристами, огневые позиции которых были у Батайска, он вызывает огонь на себя.

На остров обрушивается огонь наших дальнобойных гаубиц. Они бьют по позиции полка, где расположились немецкие машины.

— Огонь!.. Еще!.. Еще!..

В сумерках на мосту прогремел мощный взрыв. Связь с берегом оборвалась.




ОФИЦЕР СВЯЗИ


Лейтенант Гаврилюк возвратился из бригады поздно. Оставив полуторку у полуразрушенного здания спецшколы, примыкавшей к городскому саду, он направился к зданию обкома.

— Стой! — выросла перед ним фигура. — Кто такой?

— Офицер связи штаба армии, — отозвался он.

На тротуаре стояла пушка. Холодно поблескивал длинный, повернутый в сторону вокзала ствол. Вдалеке за вокзалом раздавались редкие выстрелы. За городским садом полыхал пожар. Небо в той стороне было алым, и порой из-за деревьев взлетал трепетный язык пламени и тут же пропадал. И еще слышался гул, какой бывает при пожаре, и треск жадно пожираемого огнем дерева.

В фойе здания, у дверей, его опять остановили, на этот раз потребовали документ.

Расстегнув туго стянутую ремнями шинель, он достал из кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист. Командир поднес £го к фонарю.

«Настоящее выдано лейтенанту Гаврилюку Ф. Я. в том, что он является офицером связи от 36-й бригады КНВД. Дает право свободного передвижения на территории города Ростова и Ростовской области с находящимися в его распоряжении транспортом». Внизу три подписи и печать.

Раньше штаб бригады находился на улице Энгельса, неподалеку от Дворца пионеров, в здании школы. До войны во дворе школы летом устанавливали огромное полотнище шапито, и там бывали цирковые представления. Теперь — никакого цирка, а двор изрыт глубокими щелями, в которых укрывался личный состав штаба при налете вражеской авиации. Но на днях штаб бригады перевели в Батайск, и на поездку приходилось затрачивать два, а то и три часа.

По широкой лестнице лейтенант поднялся на второй этаж, где располагался оперативный отдел, вошел в комнату дежурного.

— Что так поздно? — спросил подполковник.

— На переправе через Дон задержался. Едва пробился.

Он достал и передал конверт с подписью командира бригады полковника Микрюкова, удостоверявшего получение в 23.00 19 ноября находившегося в этом конверте документа.

— Товарищ подполковник, разрешите узнать какая обстановка?

— Нелегкая, лейтенант. Вот, смотри карту.

Тут зазвонил телефон, и подполковник стал объяснять, где находится какая-то войсковая часть.

Гаврилюк увидел на карте синие скобки неприятельского боевого порядка у станицы Нижне-Гниловской и села Щепкина. Это же совсем у окраины, — холодея, подумал он.

— Ну, разобрался? — кладя трубку, спросил подполковник. — Отметь на моей карте, где располагается штаб вашей бригады.

— На южной окраине Батайска… Вот… здесь. — лейтенант поставил карандашом точку.

— Ну, спасибо, товарищ лейтенант.

— Я уже не лейтенант… старший лейтенант.

— Что? Присвоили звание?

— Только что командир бригады объявил, когда я вручал ему пакет.

— Поздравляю, старший лейтенант! Жалко, что обстановка не позволяет отметить, а то бы пришел… Ты вот что, старший лейтенант, утром прибей к дверям комнаты табличку. А то приходится вас искать. «Офицеры связи» — так и напиши…

Светя фонариком, Гаврилюк нашел комнату, где находились офицеры связи от частей армии. В комнате, заставленной голыми кроватями, все уже спали, прямо в шинелях, не разуваясь, подложив под голову противогазную сумку. Его кровать оказалась занятой незнакомым офицером. Он хотел его разбудить, но увидел, что кровать капитана Петрова свободна, и прошел к ней.

Неторопливо сбросил сумку, противогаз, снял снаряжение с пистолетом и лег, испытывая усталость. Уж какой беспокойный был сегодня день! В памяти всплыло, как утром, при выезде с новым заданием, он и капитан Петров, на чьей кровати он сейчас лежал, попали под бомбежку…

Они тогда только получили пакеты, как с улицы послышались гудки и вой сирен: воздушная тревога! Захлопали двери, затопали по коридору и лестнице сапоги.

Первым бежал к выходу Петров, за ним Гаврилюк. Они были на лестнице, когда где-то вблизи громыхнуло. Зазвенели стекла, под ногами вздрогнуло. Они выбежали на улицу, и их оглушил гул низко летящих самолетов, пальба, крики людей. Снова загремел взрыв. На этот раз бомба упала за углом, ближе к городскому саду, где стояли автомобили и мотоциклы.

— Бежим! — артиллерист рванулся к стоянке.

Но тут опять послышался нарастающий вой.

— Ложись! — крикнул Гаврилюк и распластался на асфальте.

Воздух рвануло, над головой взвизгнули осколки, дробью ударили о стену здания.

Гаврилюк поднялся, но артиллерист лежал.

— Капитан! Петров! Да вставай же!

По черному асфальту бежала алая струйка…

И еще вспомнилось, как сегодня полковник, поздравляя со званием, пожал руку и сказал:

— Желаю вам хорошей службы и успеха в делах, товарищ доцент.

Последнее он произнес уважительно, с усталой улыбкой. Старший лейтенант был доцентом Ростовского университета, имел ученую степень кандидата наук и определенно был «самым ученым» во всей бригаде, части которой дислоцировались в разных местах Северного Кавказа.

Был он призван на второй день войны. Уходя из дому, захватил с собой самое необходимое, уместившееся в портфеле, с которым ходил на лекции. Был в полной уверенности, что война продлится недели две, от силы месяц, но никак не больше.

В тот же день, одев форму, он прибыл в штаб бригады, в один из его отделов. А в октябре его направили в штаб 56-й армии офицером связи.

В штабе армии находились офицеры от всех дивизий и бригад. Немолодой старший лейтенант Сергин был из 31-й дивизии. Молоденький лейтенант — моряк держал связь с речниками флотилии; капитан — железнодорожник — с управлением дороги. Танкиста из 6-й бригады, прибывшей недавно из Ирана, все называли Иваном. У него было улыбчивое и добродушное лицо. Еще были два кавалериста.

Служба офицера связи заключалась не только в доставке боевых документов и распоряжений. Несколько раз Федору Яковлевичу пришлось помогать оперативному дежурному в его нелегком деле, перечерчивать карты, ездить на охрану городских объектов, выяснять обстановку на отдельных прифронтовых участках.

А в штабе, между тем, шла напряженная работа. В кабинетах писали боевые приказы, распоряжения, стучали машинки, тренькали звонки телефонов.

Среди ночи подняли двух кавалеристов, спавших на койках неподалеку от входа. Потом разбудили Сергина, и он умчался к своей 31-й дивизии. Заявился лишь утром. И железнодорожник побывал на вокзале. А Гаврилюка не трогали. Его время еще не подошло…

Утром, вспомнив просьбу оперативного дежурного, Федор Яковлевич вывел цветным карандашом на плотном листе бумаги: «Офицеры связи». А когда возвратился, Сергин упрекнул его:

— Ты что же это, друг, зажимаешь важное дело? Повысили в чине, и молчишь. Я уж тебе и кубари нашел. — Он держал на ладони четыре малиновых квадратика. — По паре на гимнастерку и шинель!

На этот раз они не пошли в военторговскую столовую, которая находилась за зданием обкома. Морячок принес в котелке пшенную кашу и буханку хлеба.

— И еще вот что! — вытащил он из вещмешка две бутылки шампанского.

Следуя неписаной традиции, Сергин бросил квадратики в кружку Федора Яковлевича.

— Ну, старший лейтенант! За то, чтобы это звание было у тебя далеко не последним, чтобы рос ты до генерала!

— Мне генеральское звание ни к чему, — возразил Федор Яковлевич. — Предлагаю другое: за то, чтобы здесь под Ростовом мы остановили врага и погнали назад!

— Гаврилюк! Товарищ старший лейтенант! Срочно к оперативному дежурному! — вбежал в комнату красноармеец.

Федор Яковлевич схватил командирскую сумку, противогаз, застегнул потуже ремень.

— Прибыл, товарищ подполковник!

— Срочно к вокзалу! На месте уточни обстановку. Там что-то непонятное. И сразу же назад!

Бой уже в городе. Особенно сильный грохот доносится от вокзала и северной части.

У здания обкома стояло не одно, а сразу четыре орудия: два смотрели в сторону вокзала, стволы двух других повернуты к Сельмашу.

— Куда, старший лейтенант? — остановил его патруль. — К вокзалу, что ли? Там вроде бы уже немцы…

Он дошел до бумфабрики, когда увидел отстреливающихся красноармейцев. Один лежал на мостовой боковой улочки и, укрывшись за бордюр, стрелял в сторону моста у Темернички.

— Где они? — упал рядом с ним старший лейтенант.

— За тумбу укрылся один… Подожди… Я его сейчас.

Из-за тумбы выскочил солдат в серой шинели, и красноармеец нажал на спуск винтовки.

— А где командир?

— Вон там. Сержант остался за лейтенанта.

Сержант подтвердил, что их взвод встретил у моста немцев и теперь с трудом удерживает позицию.

— У них есть и переодетые в нашу форму…

Наступил вечер. Обстановка совсем осложнилась.

Бой шел уже в самом городе. А штаб армии по-прежнему жил напряженной, лихорадочной жизнью.

Было темно, когда всех офицеров связи построили в коридоре у кабинета генерала Арушаняна — начальника штаба армии.

Генерал, еще молодой, энергичный, посвечивая фонариком, предупредил:

— Сейчас каждый из вас получит весьма ответственное задание, от самого командующего. Выполнить его нужно четко, быстро, в срок.

В шеренге выстроившихся офицеров связи Сергина нет. Его направили в свою, 31-ю дивизию.

В кабинете трое. Командующий генерал-лейтенант Ремезов, высокий, худой, стоял за столом, вглядываясь в выстроившихся офицеров. Рядом — седоголовый Борис Александрович Двинский. И маршал Кулик. Он смотрит тяжелым, неподвижным взглядом в лежащую на столе карту.

Свечи горят неровным светом, пламя колышется, словно живое.

— Кто из вас знает хорошо Ростов? — спрашивает командарм.

— Я знаю, товарищ командующий! — старший лейтенант Гаврилюк сделал шаг вперед.

— Я тоже.

— И я знаю…

Из строя вышли моряк и железнодорожник.

Командующий одобрительно наклонил голову.

— Прежде вы, — указал он на Федора Яковлевича. — Вам, старший лейтенант, предстоит такая задача. Из района института железнодорожного транспорта с боем к Зеленому острову отходит 31-я дивизия. Приказываю вам: найти командира дивизии полковника Озимина и помочь ему вывести части к переправе на двадцать девятой линии. Знаете эту переправу?

— Так точно, товарищ командующий.

— И еще комдиву передайте: при переправе через Дон главная задача — сохранить людей. Тяжелую технику — во вторую очередь. Прежде всего — личный состав.

Гаврилюк успевает забежать к оперативному дежурному. Там знакомый подполковник.

— Куда потом мне идти?

— В Батайск. Штаб армии перемещается туда.

— А где Сергин, который из 31-й дивизий?

— Что-то долго задерживается. Придет…

На улицах от света пожарищ светло. Лежат груды кирпича, под ногами хрустит стекло. Идут отдельными колоннами войска. Одни поворачивают по Ворошиловскому проспекту к Дону, другие продолжают путь дальше, к Театральной площади. Обгоняя пехоту, катят автомобили с прицепленными орудиями. Пронесся эскадрон конницы.

— Какая часть? — спрашивает Гаврилюк красноармейцев одной колонны.

— А вы кто такой? Почему спрашиваете?

— Я — офицер связи армий.

Его обступают. Пробивается один из командиров.

— Что такое?

— Да вот, подозрительный тип. Спрашивает, какой мы части.

Федор Яковлевич достает удостоверение.

— Тут написано лейтенант, а вы старший. — Светит фонариком командир. У него две «шпалы» на петлицах.

— Вчера только старшего присвоили, — разъяснил Гаврилюк. — А мне нужны части полковника Озимина. Их нужно вывести к переправе. Такую задачу имею.

— Считай, что тебе и нам повезло. Мы и есть озимовцы. Веди, а то в городе чего доброго заплутаешь…

— А где штаб дивизии? Мне нужен сам комдив.

— Он впереди.

Федор Яковлевич объясняет, как нужно идти, где поворачивать, чтобы безошибочно выйти к переправе. И, обгоняя колонны, спешит дальше.

У реки его опять останавливают.

— Стой! Кто идет? — щелкает затвором часовой.

— Где комдив? Мне в штаб.

— Штаб? Иди в тот дом. Вот, крайний.

У комдива усталое лицо, глаза воспалены и говорит он глухим, простуженным голосом.

Гаврилюк представился, передал требование командующего.

— Знаю, — отвечал комдив. — Но переправа еще не готова. Я приказал разобрать заборы и устлать лед досками. Так будет надежнее. И быстрей дивизию переведу через реку.

В комнате собрались командиры частей. Ровным голосом полковник отдает им короткие распоряжения. Минут через сорок приходит командир-сапер. Докладывает, что переправа готова и можно начинать переводить полки.

— Вы знаете, где в Батайске штаб армии? — спрашивает Гаврилюка командир дивизии.

— Найду, товарищ полковник. Мне бы только дать проводника, пока будем переходить через остров.

— Не проводника, а офицера связи дам. Он с вами пойдет в штаб армии. Будет нести службу офицера связи. Вы там ему помогите. Не опытный он в этом деле.

— А старший лейтенант Сергин? Ведь он же был!.. — Гаврилюк не досказывает. — Что? Совсем?..

Полковник молчит. И в этом молчании угадывается недоброе.




ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ


— Товарищ Буриков, пора вставать и вам, — строго сказал начальник отдела, затягивая широким комсоставским ремнем гимнастерку. — Редактор приказал на летучке всем быть.

— Встаю, встаю, — ответил Виктор Данилович, откидывая одеяло.

Вчера он засиделся над очерком о раненом политруке, которого доставили сюда, в Пятигорск, лег далеко за полночь.

«Хорошо молодежи», — думал Виктор Данилович, застегивая пуговицы фасонистой сорочки. В редакции он самый пожилой, «старик» — как его порой называют за глаза, и лишь он один — вольнонаемный, даже наборщики и рабочие типографии — в красноармейской форме. Все у них чин по чину, а он — литработник отдела информации — щеголяет в гражданском костюме, прорезиненном плаще, тупоносых ботинках.

В военную газету «Красный кавалерист на фронте» его зачислили полтора месяца назад, когда редакцию радиовещания, где он служил, расформировали.

К шести Виктор Данилович успевает и побриться, и проглотить «пшенкашу».

В шесть утра редакция в сборе. Расселись вокруг длинного стола, ждут редактора. Тот входит возбужденный:

— Как вам известно, товарищи, наши войска освободили Ростов и перешли в контрнаступление. А что об этом у нас в газете? Ничего! А по такому случаю нужен в номере «гвоздь». Понятно?

Все молчат, понимают и согласны с редактором.

— Ночью я говорил с политуправлением, — продолжает редактор. — Там посоветовали взять интервью у командующего пятьдесят шестой армией генерал-лейтенанта Ремезова. Армия эта первой ворвалась в Ростов. Если удастся задумку выполнить, то в газете будет первое интервью о переходе нашей Красной Армии в наступление. Первое, товарищи! Вдумайтесь только! Кто-то из нас должен ехать к генералу…

Все застыли, ожидая, кого редактор пошлет в столь заманчивую командировку.

Редактор пробегает взглядом по лицам сидящих и вдруг останавливается на Викторе Даниловиче.

— Ваш материал о раненом лейтенанте, товарищ Буриков, отмечаю. Добротный, убедительный… Вот вам, товарищ Буриков, и карты в руки. Вы и поедете в командировку!

— Я? — Виктор Данилович даже вскочил. Уж такого решения он никак не ждал. — Я готов, товарищ батальонный комиссар. Только как же мне ехать в этом, — он оглядел себя и потрепал лацкан пиджака. — Гражданское лицо от военной газеты, да еще к самому командующему…

А редактор, не реагируя на его слова, продолжал:

— До Минеральных Вод доберетесь на моем грузовике, он стоит у подъезда, а там — самолетом. Он тоже ждет. И еще, товарищ Буриков, — редактор смотрел на него, холодно поблескивая очками. — Сегодня в двенадцать ноль-ноль материал должен быть у меня.

— Что, опаздываешь, писатель? — нетерпеливо расхаживал у самолета летчик. На нем большие унты, теплая с застежкой-молнией во всю длину куртки, подбитый мехом шлем. Он останавливается и в упор разглядывает пассажира. — И ты так летишь? Да ведь окоченеешь в своем плащике!

— Другой одежды нет.

В воздухе кружился снег, мела поземка и вообще погода не благоприятствовала полету. К тому же синоптики обещали дальнейшее похолодание.

По стремянке Виктор Данилович поднялся в самолет. На него пахнуло холодом.

Моторы взревели, и самолет покатил к взлетной полосе.

Виктор Данилович отвернул воротник плаща, засунул поглубже руки в рукава, предварительно, по совету летчика, накинув на ноги край брезента. Все мысли сосредоточились на предстоящей встрече.

Генерала он видел только однажды, в августе или сентябре, вскоре после вступления того в должность командующего войсками Северо-Кавказского военного округа. Он произвел внушительное впечатление. Теперь предстояло встретиться с ним с глазу на глаз.

А может, генерала и не удастся увидеть? Ведь сражение в самом разгаре, и командующий, конечно же, там, в боевой цепи. До него ли тому сейчас? От этой мысли становилось еще холодней…

«Проклятый мороз! — У Виктора Даниловича не попадал зуб на зуб. — Хотя бы скорей на посадку, не то окоченеешь совсем!». И тут, словно по желанию, самолет пошел на снижение.

— Что? Уже Ростов? — заглянул он к летчикам.

— Нет, Армавир!

— А Ростов? Ведь надо же в Ростов!

— Ничего не знаю, — кричал в ответ летчик. — Поступила команда: идти на посадку.

Виктор Данилович обескураженно опустился на скамью. Все пропало! Взглянул на часы: скоро девять. Осталось три часа, а он лишь на полпути.

Прощаясь, летчик с виноватым видом сказал:

— Послушай, писатель. В Армавире — штаб округа. Ты поезжай немедленно туда. Они помогут…

Буриков спешил с робкой надеждой на удачу. Мимо него проскочила «эмочка», потом, немного погодя, развернулась, догнала его. Водитель-красноармеец распахнул дверцу.

— Вы не из Пятигорска ли? Не из газеты? Старший политрук меня послал за вами.

Старший политрук сказал при встрече:

— Ваш редактор, батальонный комиссар Голубиц-кий, просил нас помочь газете. Вот я и послал автомобиль. А сейчас сидите, отогревайтесь. И чай доставят.

Корреспондент сел у пышущей жаром чугунной пе-чи-«буржуйки», едва не обхватив ее. Он чувствовал, как из тела медленно вытеснялся холод.

Потом политрук принес чайник и сахар, и Виктор Данилович, отхлебывая, рассказал ему, с каким заданием он летел в Ростов.

— А что, если интервью попытаться взять по прямому проводу? — предложил старший политрук.

— А можно ли?

— Почему же нельзя?.. С помощью связистов… Впрочем, подождите, я узнаю.

Старший политрук ушел, а Виктор Данилович остался с беспокоящей его мыслью, удастся ли переговорить с генералом и успеет ли он передать, в случае удачи, материал в редакцию. Минуты тянулись, как часы.

Наконец, в коридоре послышались твердые шаги, дверь распахнулась:

— Договорился! Скорей на узел связи!

— Сюда, в кабинет! — позвал их капитан, дежурный по связи, и указал на стулья у стола. — Командующего ищут… Он на капэ дивизии.

И вдруг в трубке щелкнуло, пискнуло.

— Командующий! — спохватился капитан-связист. — Здравия желаю, товарищ генерал. Передаю трубку корреспонденту.

— Здравствуйте, товарищ генерал! — закричал во весь голос Виктор Данилович. — С вами говорит корреспондент газеты! Мы хотели бы получить от вас первое интервью…

— Какой корреспондент? Какое интервью? — голос в трубке был явно недоброжелательным.

— Первое интервью, товарищ генерал!

— Послушайте, корреспондент, мне сейчас не до вас… Боясь, как бы генерал не бросил трубку, Виктор Данилович опять закричал:

— Я из вашей газеты. Окружной газеты!

В трубке наступила тишина. Потом послышался треск: может, вблизи капэ взорвался снаряд или мина?

— Ну, хорошо. Что там у вас? Спрашивайте. Только быстрей!

— Товарищ генерал! Редакция шлет привет и просит сообщить, каково сейчас положение на вашем фронте, — торопливо проговорил Виктор Данилович. Он еще в пути мысленно наметил, о чем будет спрашивать, и записал вопросы в блокноте.

— Фашисты удирают к Таганрогу. Бросают орудия, танки, автомашины. Мы их преследуем днем и ночью. Наши части дерутся с героизмом. Особенно, где командирами Панченко, Чумаков, Селиверстов, кавалеристы Куца.

Боясь упустить хоть слово, карандаш корреспондента летал по листу, оставляя на нем хитрые и непонятные закорючки. Они ложились строчка за строчкой. А генерал теперь называл, сколько боевой техники врага уничтожила его армия за время наступления.

— …Пятьдесят танков, сто пятьдесят автомобилей, двести мотоциклов…

По тому, как генерал точно называл цифры, Виктор Данилович понял, что ему, видимо, поднесли оперативную сводку…

Командующий сделал паузу и, воспользовавшись этим, Буриков задал второй вопрос.

В аппарате вдруг засипело, забулькало, и Виктор Данилович, холодея, подумал, что связь оборвалась: эвон какое расстояние лежит между ними, да и мало ли что может случиться, когда в непосредственной близости от командующего идет бой!

Однако спустя немного времени снова послышался голос, и Буриков почувствовал, как от сердца отлегло.

— …Когда мы заняли Аксай, Синявскую, жители с восторгом приветствовали наше возвращение…

— Спасибо, товарищ генерал! Что передать бойцам и командирам округа?

В трубке опять наступила тишина. Виктор Данилович представил себе стоящего в окопе среди заснеженной равнины сурового генерала.

— Прежде всего, — послышался опять далекий голос, — отлично овладевать боевой и политической подготовкой… Учиться военному искусству. Использованию местности, разведке, наблюдению. Особенно ночным действиям!

— До свидания, товарищ генерал! Спасибо! Желаем новых побед!

Буриков хотел уже было положить трубку, но из нее снова послышался голос:

— Благодарю за добрые пожелания. Сделаем все возможное, чтобы с честью выполнить долг…

В телефоне опять щелкнуло, но Виктор Данилович по-прежнему держал трубку у уха, не решаясь ее положить.

— Кончили говорить? — спросил женский голос. — Алло! Командующий закончил разговор…

Тогда Виктор Данилович нехотя положил трубку, вытер рукой взмокший лоб и почувствовал такую в теле легкость, словно сбросил с плеч гору. Ровно в двенадцать ноль-ноль он связался с редактором.

— Товарищ батальонный комиссар! Приказ ваш выполнил! Принимайте текст интервью.

— Сделал? Вы сами-то, Буриков, где? В Армавире? И говорили с командующим? — в голосе редактора слышались и удивление, и одобрение, и даже похвала. Текст большой?

— Строк на сто двадцать.

Когда он кончил диктовать, редактор сказал:

— От лица службы благодарю. А за материал, Буриков, пятикратный гонорар прикажу вам выписать. Вот так-то, старик! А теперь возвращайтесь, да поскорее. Работы по горло. Есть новое задание…




ОДНАЖДЫ В РОСТОВЕ


Зазвонил телефон, и в трубке послышался знакомый голос полковника Назарько[2 - Ныне генерал-майор в отставке, председатель Ростовской городской секции ветеранов войны.]:

— Зайди, пожалуйста.

Алексей Игнатьевич, замещая начальника штаба округа, располагался в его кабинете.

— Сегодня из Грозного приезжает генерал армии Тюленев, намерен с тобой встретиться. Поезд прибывает в двадцать три с минутами, встречай!

— Генерал собирается со мной говорить? — не скрыл я удивления. — О чем?

— Как о чем? О кавказских событиях. Ведь ты же ездил в архив, статья была твоя в «Комсомольской правде». Он ее читал…

— Неужели о том не было известно командующему фронтом?

Кавказские события происходили осенью 1942 года, когда на снежных перевалах завязались напряженные бои. Их вели с немецко-фашистскими частями войска Закавказского фронта, которым командовал генерал Тюленев.

— Вот об этом его и спросишь. А теперь выполняй задание. Бефель есть бефель[3 - Бефель (нем.) — приказ.]. В гараже возьмешь гостевой ЗИМ, команда дана.

Этому разговору предшествовали такие события. В конце лета пастух-карачаевец в поисках отбившихся от стада овец забрел на Марухский ледник. Овец он там не нашел, но увидел такое, что заставило его забыть о животных. На холодном снежном склоне темнели впаянные в лед останки советских солдат. Не один и не десять, много больше. Шинели стянуты ремнями, гранаты, в подсумках патроны, в руках винтовки.

Марухский ледник находится в пределах Северо-Кавказского военного округа. Об этом стало известно в его штабе в тот же день, а на следующий день последовала команда из Москвы: во всем разобраться и донести.

Нам, сотрудникам штаба округа, удалось в Ростове установить немногое: на Марухском перевале, вблизи которого побывал пастух-карачаевец, оборонялись части 46-й армии, которой в ту пору командовал генерал В. Ф. Сергацков. Они приняли бой с немецкими войсками. Но какие это были части, сколько их там было? Когда произошел бой? Чем он закончился? Все тонуло в неизвестности.

На запрос в архив его начальник сообщил, что необходимые документы в архиве имеются и для работы с ними нужен от нас представитель. В тот же день я вылетел в Подольск.

Работать в архиве пришлось несколько дней, с утра и до его закрытия. Переворошил десятки дел. Удалось установить безрадостные обстоятельства сражения в холодной заоблачной выси.

В последние дни августа 1942 года части 394-й стрелковой дивизии и партизаны карачаево-черкесского отряда «Мститель» столкнулись на леднике с отборными, отлично подготовленными и экипированными батальонами альпийской дивизии «Эдельвейс». Немецкие егеря засели в скалах и открыли прицельный огонь по нашим выдвигавшимся подразделениям.

На леднике им пришлось принять бой, в результате которого, понеся потери, красноармейцы из батальона старшего лейтенанта Рухадзе вынуждены были отойти. А ночью пошел снег, закружилась метель, она продолжалась несколько суток. Снег скрыл следы недавнего боя и оставшихся на леднике бойцов.

По возвращении в Ростов вездесущие журналисты из «Комсомольской правды» попросили написать о том бое на Марухском леднике. Публикация вышла без задержки, ее-то и прочитал Иван Владимирович Тюленев…

Задолго до прибытия поезда я уже был на Ростовском вокзале. С генералом Тюленевым никогда не встречался, и было объяснимым то волнение, которое испытывал. Я знал, что Иван Владимирович волжанин, участник Октябрьской революции, в гражданскую войну воевал в составе легендарной Конной Армии. Потом занимал ответственные военные посты. В 1940 году он, Жуков и Мерецков были удостоены высшего звания генерала армии. 22 июня 1941 года Иван Владимирович принял Южный фронт, а потом после тяжелого ранения вступил в командование Закавказским фронтом.

Поезд подкатил к платформе без опоздания. В дверях вагона показался генерал, сухощавый, подвижный, во всю грудь пестрые ленточки наград. Приветливое лицо, рыжеватые усики. По виду никак не дашь его немалые — за семьдесят — годы.

— О делах завтра, сейчас отдыхать, — объявил он.

— В гостинице все готово.

— Нет, нет. У меня в Ростове много друзей. — Уверенно указывая водителю дорогу по ночным улицам, он сказал, что Ростов — город юности, знает со времен гражданской войны. — Люблю его.

Он оказался точным: ровно в десять появился в штабе, и мы уединились в свободном кабинете.

— Вы не думайте, что если я был командующим фронтом, то должен знать обстоятельства боя в таких углах, как перевалы. Поглядите, какую территорию охватывал Закавказский фронт, — он указал на висевшую во всю стену карту. — С севера боевая линия проходила у Новороссийска и Туапсе, где сражались наши дивизии с 17-й немецкой армией Руоффа. Далее линия фронта тянулась по Кавказскому хребту и выходила к Орджоникидзе, Моздоку, Грозному. Туда вышла танковая армия Клейста, и там шли ожесточенные бои. На юге у границы были сосредоточены двадцать шесть турецких дивизий. Они находились в полной готовности к выступлению против нас. Ждали только команды. Надеялись, что Сталинград вот-вот падет, и тогда они двинутся к Тбилиси, Еревану, Баку. Ударят с тыла. Но еще особую заботу вызывало и черноморское побережье. Нам стало известно, что в Крыму сосредоточиваются немецкие десантники. Генерал Штудент спешно готовит воздушно-десантную операцию по выброске дивизий в район Батуми. Так что события на Марухе — это небольшая частица боевой ситуации Закавказья. А теперь рассказывайте о перевалах, — повторил он просьбу.

Незадолго до того мне пришлось побывать в Тбилиси, встретиться с офицерами батальона, которые участвовали в бою на леднике. Весь вечер о нем рассказывали комбат Рухадзе, Василий Рожденович, командиры рот Николай Скиртладзе и Шалва Марджанашвили, политрук Григорий Ломидзе.

— На гладкой поверхности ни одного укрытия, только лед, а в нем бездонные трещины. И стоило только неосторожно оступиться или упасть, как ты скользил вниз, пока не попадал в трещину, — рассказывали они.

Отчаянно бился политрук Ломидзе. Контуженный, он попал в руки гитлеровцев. Они взвалили ему на плечи рацию и приказали нести. Когда шли через ледник, у него возникла мысль о побеге. Он упал и заскользил все быстрее вниз. Возможно, побег и удался бы, но вместе с радиостанцией, находившейся у него за спиной, он сорвался в трещину. Где-то в полутора или двух десятков метров от поверхности застрял, зажатый льдом. Холодная могила… Если б не радиостанция, он бы погиб. Чтобы спасти аппарат, немцы сбросили ему конец спасательной веревки.

Потом я показал генералу письма, которые получил после опубликования статьи в «Комсомолке».

Валентина Ивановна Доценко из села Учкекен Ставропольского края находилась в партизанском отряде и вместе с красноармейцами-разведчиками была на задании. Тогда ей было 18 лет. Она писала: «Мы приняли бой в 10 утра 28 августа и продолжали его весь день. Гитлеровцы были внизу, а мы наверху и стрелять было не совсем удобно. Кто-то предложил отойти назад, к леднику. В это время был тяжело ранен Аркадий Дятлов. Я подползла к нему, но снайпер с противоположной стороны ранил меня в руку. Все же нам удалось выбраться к леднику и вынести умирающего Дятлова. Потом перенесли тело нашего командира Панаева. При лунном свете мы обложили нашего командира камнями, так как копать могилу у нас было нечем. В изголовье положили гранитный булыжник…»

Владимир Иванович слушал, не перебивая. Слушал и курил…

— Ставка тогда отмечала, что наши войска опоздали с занятием перевалов, — осторожно заметил я.

— Опоздали? — переспросил генерал и покачал головой. — Возможно. Но только прежде нужно было принять меры, чтобы не допустить к ним врага. Это можно и нужно было сделать, но помешала воля одного… — генерал отвел взгляд в сторону, размял сигарету. — Помню, весной 42-го года я был в Москве. Решив в Генштабе все дела, собирался уже возвращаться, когда пригласили к Сталину. Выслушав доклад о положении войск в Закавказье, он вдруг спросил: «А как по-твоему, товарищ Тюленев, где немцы нанесут летом удар?» Нам было известно, что немецкое командование планировало наступление на двух направлениях: одно — в центре советско-германского фронта, а второе — на юге, под Ростовом. Наша разведка отмечала более крупное сосредоточение на южном направлении, что предопределяло большую вероятность наступления именно здесь. Однако Ставка, внимая Сталину, считала главным направлением центральное. Об этом даже писали в газете…

— И схема была изображена со стрелой главного удара к Волге, — вспомнил я давнишнюю статью военного обозревателя. Используя эту статью, мы, тогда молодые офицеры, проводили во взводах политзанятия. Изображенная на схеме стрела фашистского наступления была нацелена на Самару. У Волги она круто поворачивала на север и устремлялась к Москве.

— Совершенно верно, — согласился Иван Владимирович. — И вот Сталин поинтересовался летним наступлением немцев. Неведомо, каким образом, но он догадался о моем совершенно ином мнении. Сталин, нужно сказать, был весьма проницательным человеком, от него трудно было что-либо утаить. Он смотрел на меня в упор: «Так каково твое мнение?» — «Наверняка, товарищ Сталин, удар летом немцы нанесут на юге: через Ростов, на Кавказ, к бакинской нефти», — ответил я. На его лице промелькнула досада, а в глазах вспыхнул недобрый огонек. «Стратег!» — произнес он и повернулся спиной. Сталин ожидал иного ответа, который бы совпал с его мыслями. Его ошибка обошлась нам дорого. Не на юге, а на центральном направлении были тогда сосредоточены наши главные силы, вследствие чего Южный фронт генерала Малиновского оказался крайне слабым, войска не в состоянии были отразить удары мощной вражеской группировки. Вам, наверное, известно, какими силами обладал наш Южный фронт?

Я отвечал, что знаю, что изучал кавказскую операцию в большом труде Генерального штаба, где приводилась таблица соотношения немецких и наших сил и средств. В этой таблице были такие данные.

У нас, например, на весь Южный фронт имелся всего 121 танк, а у гитлеровцев почти в десять раз больше — 1130. Против наших 980 орудий враг располагал 2840.

— Мог ли такими силами Южный фронт устоять против мощных неприятельских ударов? — вопрошал генерал, и сам же отвечал: — Конечно, нет! Поэтому закономерны неудачи, выпавшие на части этого фронта. Его защитники делали все, что могли, они до конца выполнили свой солдатский долг. Обладай фронт необходимыми силами, не прорвались бы немцы к Ростову, не вырвались бы к Новороссийску, к перевалам, к Грозному. Не пришлось бы армии расплачиваться за ошибки одного человека. И не было бы тогда приказа № 227. Вы его, конечно, помните?

Разве можно забыть этот сталинский приказ? Помню, в те дни наша часть находилась под Сталинградом, у большой станицы Быковы хутора. Мы стояли в строю, а батальонный комиссар читал этот приказ, каждое слово которого било по нервам, обжигало.

«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население… Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения, и что хлеба у нас всегда будет в избытке, этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам…

После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории. Стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик… Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину… Если мы не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Из этого следует, что пора кончать отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности» (см.: «История военного искусства», Москва, Воениздат, 1958, т. 5).

Недооценка противника позволила врагу развить стремительное наступление к горам, — продолжал рассказывать Иван Владимирович. — Мы спешно направили к перевалам войска, но они не были подготовлены для действий в высокогорной местности, не имели всего необходимого, уступали в обученности горным полкам врага.

— Но приказ № 227 известен не только грозным повелением «Ни шагу назад!» — заметил я. — Он памятен и созданием пресловутых штрафных батальонов.

— Да, конечно, — согласился генерал.

Этим приказом в армии создавались штрафные батальоны, в которые зачислялись нарушившие дисциплину или проявившие трусость офицеры и солдаты. Они лишались наград и званий и свою вину должны были искупить кровью. Только получивший ранение имел право покинуть этот батальон. Штрафников направляли на самые опасные участки, и когда они шли в атаку, за их спиной залегал заградительный отряд с правом открывать по штрафникам огонь, если они не шли вперед или пытались отступить. Немногие возвращались после такой атаки.

Трудная доля выпала войскам Южного фронта. Разбитые на Дону части, будучи не в состоянии сдержать рвущиеся к Кавказу моторизованные силы врага, отступали по всем дорогам. Часто вместе с ними отходило население городов, раненые и больные, дети из приютов и лечебниц. И когда возникала опасность, войсковые подразделения вступали в бой, чтобы прикрыть их, дать возможность оторваться от преследователей, уйти от гибели, спастись женщинам, стариками, детям, раненым.

Мне вспомнился рассказ одного офицера-артиллериста, дивизион которого, не имея снарядов, вынужден был отходить к перевалу. На полпути к нему бойцы вступили в бой с немецкими парашютистами. Уничтожив их, они заняли оборону у одного моста, пропустили по нему беженцев, а потом, когда показалась вражеская колонна бронетранспортеров, они подожгли мост. Враг остановился перед рекой.

— Август и сентябрь были тяжелыми для нашего фронта, — продолжал генерал. — У Новороссийска и Туапсе мы с трудом сдерживали врага, чтобы не дать ему выйти на путь к Черному морю, 46-я армия дралась на перевалах, северная группа генерала Масленникова отбивала непрерывные атаки немецких войск у Орджоникидзе и Грозного. А тут еще к нам в Закавказье с неограниченными полномочиями прибыл Берия. Делу он никак не помогал, а только мешал: требовал к своей особе внимания, отвлекал. Некомпетентный в военных делах, он настаивал на беспрекословном выполнении своих распоряжений; добился замены многих опытных командиров неподготовленными офицерами. В разговоре с генералом Сергацковььм пустил в ход кулаки, а затем сместил его с должности. В то время, когда нужно было принимать спешные меры для отпора надвигающейся опасности, он занялся кадровой чехардой. Никакие просьбы, пожелания он в расчет не принимал. Помню, тогда в Закавказье находилось несколько дивизий войск НКВД — грозная сила, хорошо вооруженная, обученная, сплоченная. Я предложил использовать их на опасных участках. Берия сверкнул глазами: «Если еще раз заикнешься об этом, сломаю хребет».

В волнении Иван Владимирович закурил, потом спросил:

— А останки солдат с ледника, значит, вынесли, захоронили в Зольской?

Я показал ему фотографии печального события, плачущих женщин, скорбные лица мужчин.

Он молча рассматривал фотографии, сделанные на леднике; холодные заснеженные скалы, черный зуб вершины Кара-Кая, лед на каменистом ложе, заплывшая землей стрелковая ячейка с россыпью гильз.

— Да-а, — тяжко вздохнул генерал, откладывая фотографии. — Война, проклятая война… Встал, молча пожал руку и вышел.




КОМАНДАРМ 28-й


Преодолевая ожесточенное сопротивление моторизованных частей противника, соединения 28-й армии настойчиво продвигались на запад. И чем дальше они уходили от Волги, тем сильней становилось сопротивление, тем яростней были схватки. Позади был долгий путь через калмыцкую степь с пронизывающими студеными ветрами, обжигающим морозом, бессонными ночами. А до того всю осень армия отражала удары противника, пытавшегося прорваться к устью Волги.

Командовал армией генерал-лейтенант Герасименко. Василий Филиппович относился к тем военачальникам, которые встретили войну в высоких чинах, имея за плечами боевой опыт гражданской войны.

Начав службу в Красной Армии в 1918 году, он принимал участие в боях на Северном Кавказе и Южном фронте. Затем была учеба в объединенной военной школе, в академии имени М. В. Фрунзе. В 1941 году он — командующий войсками Приволжского военного округа. Отсюда, сформировав 21-ю армию, он уже в июне повел ее в сражение.

В исключительно сложных условиях армия не только сдерживала врага, но наносила ему контрудары, даже теснила его. Потом с успехом он командовал 13-й армией, а под Сталинградом — 28-й.

В декабре, в разгар Сталинградской битвы, последовал приказ: наступать. Командующий фронтом указал командарму на карте направление наступления:

— Вот Элиста… Вот Сальск… А далее, Герасименко, возможен Ростов. Вы понимаете, какая это честь — освободить от врага «ворота Кавказа»! — Так называли Ростов.

Сколько было трудных дней, бессонных ночей! Сколько потерь понесла армия, прежде чем вышла на подступы к этим «воротам»!

После овладения Зерноградом стало ясно, что армии предстоит освобождать Ростов. Но прежде был еще Батайск.

На направлении главного удара 28-й армии находились 34-я гвардейская и 248-я стрелковые дивизии. Накануне их командиры были тяжело ранены, соединениями командовали заместители. Командарм выехал к ним, чтобы на месте помочь в трудном деле.

С наблюдательного пункта в туманной дымке видны строения Батайска. Разведка установила, что в городе крепкая оборона с мощными узлами сопротивления, с плотной зоной артиллерийского и минометного огня, каждый метр земли простреливается десятками пуль. И ни одного на ней укрытия.

— Докладывайте, комдивы, решения. Как думаете брать город?

Плотно сбитый, невысокий командарм молча слушал гвардейского полковника Дряхлова, потом подполковника Ковалева.

— Нужно действовать наверняка. И добиться успеха малой кровью. — Решения командиров его не устраивали. — Послушаем начальника разведки.

Начал докладывать майор. Говорил он толково, со знанием дела, было видно, что разведка достаточно поработала. Вдруг генерал остановил его:

— Повторите о ночном охранении!

— Установлено, что на ночь немецкие солдаты отводятся с боевых позиций в тыл, на обогрев. В окопах остается лишь охранение.

— Вот это важно! — воскликнул генерал. — Наступать на Батайск будем ночью.

Поддержанные танками, солдаты пехоты ворвались в город столь стремительно, что противник не смог оказать серьезного сопротивления. Лишь на северной окраине, где ему подоспела помощь, он предпринял яростные контратаки.

На железнодорожных путях стояли десятки эшелонов с танками, машинами, военным снаряжением, зерном. Они должны были отправиться через Ростов на запад, но не успели.

Несмотря на сильное сопротивление противника, судьба Батайска была решена, к утру он был освобожден. Выбили немцев и из Койсуга. Соединения 28-й армии прорвались к Дону. Впереди на возвышенности раскинулся Ростов. Над ним полыхало зарево, в низком небе висело черное облако.

Обеспокоенный потеплением погоды и таянием на Дону льда, командующий Южным фронтом генерал Малиновский потребовал от командарма проведения ночной атаки:

— Нужно ворваться в город, пока противник не успел организовать оборону. Нельзя допустить, чтобы он закрепился. 44-я армия и казаки Селиванова и Кириченко уже обходят город с запада. Используйте их успех.

— Сегодня ночью атакуем, — ответил коротко командарм. Он и сам понимал, что любая задержка на руку врагу. — Приказ уже отдан.

Учитывая успех казачьей конно-механизированной группы и 44-й армии, генерал Герасименко решил нанести главный удар на левом фланге. Основная роль возлагалась на 34-ю гвардейскую стрелковую дивизию, для чего ее усилили гвардейской танковой бригадой. Туда же подтянули и 52-ю и 79-ю стрелковые бригады. 248-го стрелковую дивизию, которая несла основную тяжесть в боях за Батайск, командарм решил пока иметь во втором эшелоне, чтобы в нужный момент развить полками этой дивизии успех.

Битва за Ростов началась в 1 час 30 минут 8 февраля.

156-я стрелковая бригада подполковника Сиванкова, овладев Зеленым островом, вцепилась в окраинные дома. Правее действовала бригада майора Ходоса. Ей тоже пришлось втянуться в огневой бой. Наступавшая у железнодорожного моста 159-я бригада майора Дубровина прорвалась к вокзалу. Гвардейские полки сумели пробиться в Красный город-сад. Туда же для развития успеха командарм приказал направить 52-ю и 79-ю стрелковые бригады.

О характере боев лучше всего судить по документам. Передо мной боевое донесение командира 52-й бригады, направленное командующему 28-й армии. Полковник Шапкин писал:

«В 4.30 8 февраля батальоны перешли в атаку. В 5.00 они были на середине Дона, где их встретили шквальным минометным огнем. Затем последовала контратака немецких автоматчиков. Отразив ее, батальоны вышли к железнодорожной станции.

В 6.15 противник силой до двух рот при поддержке артиллерии и 5 танков потеснил 1-й и 2-й стрелковые батальоны за линию железной дороги. Разгорелся огневой бой.

В течение дня и ночи 10, 11 и 12 февраля противник неоднократно атаковал боевые порядки бригады. Несмотря на все попытки противника оттеснить батальоны к реке, бригада стойко удерживала позиции».

Бои шли за каждый дом, улицу. Особенно ожесточенными они были в районе вокзала, где бился в окружении батальон старшего лейтенанта Мадояна.

В ночь на 9 февраля генерал Герасименко приказал ввести в бой 248-ю стрелковую дивизию. Ее 905-й стрелковый полк пробился в район вокзала, Лензавода и продолжил наступление к Рабочему городку.

В течение последующих дней шли напряженные уличные бои. Они кипели и в центре, и на окраине.

В ночь на 14 февраля под угрозой окружения противник начал отход. Войска 28-й армии перешли к преследованию.

Вечером 14 февраля Совинформбюро оповестило страну:

«Войска Южного фронта под командованием генерал-полковника Малиновского в течение нескольких дней вели ожесточенные бои за город Ростов-на-Дону. Сегодня, 14 февраля, сломив упорное сопротивление противника, наши войска овладели городом Ростов-на-Дону. В боях за Ростов отличились войска генерал-лейтенанта Герасименко. Первыми ворвались в город части подполковника Ковалева, подполковника Сиванкова, полковника Дряхлова, майора Дубровина. Обходом с запада занятию города содействовали части полковника Шапкина и майора Ходоса».

После Ростовской операции 28-я армия под командованием Василия Филипповича участвовала в прорыве сильнейшей обороны врага на Миусе, освобождала Донбасс, успешно действовала в Мелитопольской операции, прорывала оборону на реке Молочной.

С января 1944 года генерал Герасименко возглавил Харьковский военный округ. Затем являлся народр!ым комиссаром обороны Украины и одновременно командующим Киевским военным округом.

За боевые заслуги ом удостоился высоких правительственных наград: двух орденов Ленина; четырех — Красного знамени, орденов Суворова I степени и Кутузова II степени.

Умер он 13 февраля 1961 года в Киеве.

В Ростове его именем названа одна из улиц.




ОГНЕННЫЙ ДЕСАНТ


Отряд уходил на задание в ночь на 23 октября 1942 года. Вначале поднялся с десантниками на борту четырехмоторный бомбардировщик ТБ-3, управляемый капитаном Гавриловым. Натужно гремя мощными двигателями, низко пролетел над притихшим поселком, зашел далеко в море и там, описав широкое полукружье, развернулся и стал набирать высоту. Словно прощаясь, мигнул цветными точками бортовых огней, и гул стал постепенно удаляться.

За ним взлетел транспортный двухмоторный ЛИ-2 летчика Малиновского. И тоже с десантниками.

Луна светила в полную силу, и самолет казался большой черной тенью с красными и зелеными точками на концах крыльев и хвосте. Пролетев над поселком, он сделал в море разворот и поспешил вдогонку первому, ушедшему в сторону Кавказского хребта. Они летели намеченным курсом к Майкопу.

Советскому командованию стало известно, что на ближайший к городу аэродром стали прибывать немецкие самолеты новейшей конструкции. Их уже было тридцать девять.

Чтобы сорвать нападение противника, было решено нанести по аэродрому удар нашей авиации, а затем сбросить на аэродром десантников для завершения уничтожения самолетов.

Бортовые огни самолетов погасили, иллюминаторы плотно затянули шторками, чтобы не мог наружу пробиться свет. И в самих самолетах лампочки светили вполсилы, освещая затихших людей.

В самолете ЛИ-2 первым у двери расположился Перепелица — небольшого роста, спокойный, но смелый. За ним — белобрысый Муравьев. Гурома обхватил сумку с пулеметными дисками. Рядом с ним Федор Вовк. Далее младший сержант Чмыга — командир группы. А на правой скамье против Перепелицы — Пасюк, Бережной, наводчик пулемета Сотников, Грунский, Фрумин. Все в прошлом моряки-черноморцы, дрались у Одессы, в Севастополе, а до того плавали и летали. Все члены партии и комсомольцы.

Облаченные в комбинезоны, в полном снаряжении, десантники казались неповоротливыми. На груди приторочен вещевой мешок, на ремне — топорик, автоматные магазины, ножи, гранаты. За спиной — парашют и автомат.

Восемнадцать десантников составляли группу прикрытия. Старший — Георгий Чмыга.

Десантники группы прыгают первыми. Приземлившись, они должны уничтожить охрану и вместе с летевшей на бомбардировщике диверсионной группой также уничтожить самолеты врага.

Перед вылетом они дали клятву.

— Идя на выполнение боевого задания, мы, моряки-черноморцы, клянемся тебе, Родина, стойко и мужественно драться с ненавистным врагом, беспощадно уничтожать фашистских гадов и их технику.

Каждый из нас горит благородным желанием мести. Мы будем мстить за отцов, матерей, сестер, за сиротские слезы, за поруганных жен и любимых девушек, за все злодеяния, учиненные гитлеровскими палачами. Никто из нас не дрогнет, как бы тяжело ни пришлось в бою. Будем драться до последнего, а последний — до последней капли крови, но задание выполним!

— Клянемся!..

С убаюкивающим и тревожным гулом самолеты продолжали лететь, приближая десантников к цели. Обогнав бомбардировщик, ЛИ-2 первым подлетал к аэродрому.

— Приготовиться! — из кабины выглянул штурман. И сразу все пришло в движение. Десантники поднялись, поправляя снаряжение и парашют. На передней стенке вспыхнула красная лампочка, взвыла сирена.

Расталкивая всех, к двери спешил штурман. Он ударил по рычагу дверного запора, дернул ручку. Дверь распахнулась, и в самолет ворвался вихрь.

В тот же миг вспыхнул где-то в стороне луч прожектора. И стало светло, как днем. В двери было видно, как внизу на земле часто вспыхивало и мерцало, вверх неслись огненные трассы. Даже услышали, как несколько очередей попало в фюзеляж и кто-то вскрикнул.

Смолкнувшая сирена снова заревела, но уже прерывистыми, бьющими по нервам торопящими гудками. Ей в такт замигала красная лампочка.

— Поше-ел! — Перепелица и Пасюк бросились к дверям и одновременно скрылись в освещенном проеме. За ним прыгнул Муравьев и Бережной, Гурома и Сотников…

— Не мешка-ай! — торопил штурман. — Поше-ел!

Сержант Чмыга едва шагнул, как встречный поток вырвал его из самолета, отшвырнул. Лежащая на кольце рука дернулась, но в самый последний миг он удержался, чтобы не раскрыть парашют. Он падал, освещенный прожектором, и с трудом удерживал руку.

— Четыре… пять… шесть… — медленно отсчитывал секунды свободного падения. Он падал, а луч словно сопровождал его. И еще он видел приближающуюся землю и на ней серебристые тела самолетов, строения, огненные вспышки.

Он рванул кольцо, когда ему показалось, что дальше падать нельзя. Едва парашют распустился, как пули защелкали по упругому полотнищу купола.

Тогда он вспомнил про автомат и, перенеся его из-за плеча на грудь, запустил длинную очередь по одной из вспышек.

— Получай, гад!

Иван Гурома — второй номер пулеметного расчета. У наводчика Николая Сотникова пулемет «дегтярь», а у него снаряженные патронами диски. И патронов он взял россыпью про запас, за счет продуктов. «С харчем как-нибудь обойдусь, было бы чем отстреливаться», — решил тогда десантник.

Оба прыгали одновременно, в две двери, чтобы на земле быстрей встретиться. И под куполом до самой земли следили друг за другом.

Когда Гурома приземлился и прибежал к Сотникову, тот уже лежал за пулеметом.

— Давай магазин, сейчас мы их причешем.

— По ком бить-то? — Иван не мог понять, куда стрелять.

Пальба шла отовсюду: и с восточной стороны, где стояли два прожектора — луч одного упал на аэродромное поле, а второй рыскал в небе, а еще один провожал удаляющийся двухмоторный самолет; и с противоположной стороны, где басовито выбивали дробь крупнокалиберные пулеметы; и от стоянки истребителей, находившейся в южной части аэродрома.

ЛИ-2 удалился, и теперь немцы сосредоточили огонь на десантниках. Со всех сторон неслись частые трассы очередей. Гул моторов, пальба скорострельных зенитных пушек — «эрликонов», дробь пулеметов и автоматов, взрывы и треск от полыхавшего огнем за самолетной стоянкой склада горючего — все слилось в единый хаос.

Отработанным ударом ладони Сотников замкнул на пулемете диск, дослал в ствол патрон.

— Бей по «мессерам»! — предложил Гурома. Лежа, они развернули оружие в сторону стоянки. В свете пожарищ и прожектора на фюзеляжах самолетов отчетливо виднелся в светлом кругу крест. Кресты казались мишенями, и Сотников вгонял в них пулеметные очереди. Бил по дальним самолетам, чтобы не мешать орудовавшим вблизи десантникам. Один из самолетов вспыхнул.

— Горит! — закричал Гурома. — Бей по второму!

У самолетов, тем временем, уже во всю орудовали сержант Чмыга и Вовк. Хватив топориком по плоскости, сержант пробил ее.

— Закладывай бомбу!

Вовк уложил на прорубленное место термитную бомбочку, дернул за кольцо. Бомба вспыхнула голубым огнем, зашипела. Разгораясь, огонь плавил металл, проникая вглубь, к баку с бензином.

Подбежал Капустин.

— У меня тоже бомба!

— Закладывай в следующий «мессер»! — Чмыга уже бежал к стоявшему в капонире самолету.

Муравьев и круглый, подвижный, как ртуть, молдованин Яков Фрумин были неподалеку от аэродромного строения, когда ударила очередь. Оба разом упали. Муравьев достал гранату и метнул в стрелявшего. Прогремел взрыв, очередь оборвалась.

И тут они услышали тяжелый гул бомбардировщика, того самого, на котором находилась вторая группа.

Он летел, освещенный лучами прожектора. Все, что до сих пор стреляло по десантникам, теперь перенеслось к самолету. К нему тянулись десятки огненных струй и каждая, казалось, его пронизывала…

Еще на подходе к цели капитан Гаврилов увидел три огромных пожара. Языки пламени высоко взвивались в черноту ночи и полыхали, высвечивая далеко вокруг строения города. Он знал, что горели железнодорожная станция и мебельная фабрика, подожженные с вечера скоростными бомбардировщиками. Об этом ему сообщили перед вылетом. Проложенный штурманом Косолаповым курс как раз пролегал между двумя пожарами и шел прямо на третий, на аэродром, где вспыхнул склад с горючим.

Два с половиной часа полета от Бабушер — пригорода Сухуми — до Майкопа были позади. Оставались последние минуты, самые ответственные и трудные, после которых самолет развернется и ляжет на обратный курс.

Стрелка альтиметра показывала две тысячи метров. Пора, решил Гаврилов и выключил моторы.

Натужно грохотавшие весь путь четыре двигателя притихли, работая на малых оборотах, и самолет перешел в планирование. Он медленно снижался, и летчик не спускал глаз с прибора высоты в расчете выйти к аэродрому на предельно низкой для десантирования высоте — в четыреста метров.

Правее Гаврилова сидел второй летчик лейтенант Сухих. В отражающем от приборов свете капитан видел его профиль: по-мальчишески вздернутый нос, мягкий округлый подбородок, на месте глаз — темные провалы.

Стрелки на циферблате часов показывали 23.30. Самолет Малиновского уже у аэродрома. Гаврилов видел его. Закончив выброску парашютистов, он удалялся в лучах прожекторов.

Старший лейтенант Косолапов — штурман корабля — напряженно смотрел в наведенный на аэродром прицел.

— На подходе! — доложил он командиру.

— Приготовиться! — подал тот знак в ответ. — Дать команду в салон!

Штурман поспешно поднялся, направился к двери.

— А парашют где? — крикнул командир вдогонку. — Где парашют? Одевай немедленно! Но штурман уже вышел.

— Бесшумно подойти не удастся, — отметил летчик и включил двигатели на полную силу. Стрелка альтиметра показывала высоту полкилометра. Один из лучей прожектора метнулся к самолету: стало до слепоты светло. И второй луч тоже осветил машину.

Началось! Гаврилов закрыл глаза, прожекторы ослепили его.

Впереди возникли разрывы. Они густо вспыхивали, образуя заслон на пути самолета. И позади, догоняя самолет, тоже рвались снаряды орудий.

Удар… Самолет содрогнулся. Потом еще один… И еще… Капитан понял, что снаряды угодили-таки в самолет, куда-то в хвост. Но самолет оставался управляемым. Он продолжал лететь, и теперь уже аэродром совсем рядом. Только бы успеть долететь до цели и сбросить десантников!

Это уж дело штурмана Сергея Косолапова и летевшего в самолете капитана Десятникова. Его же задача — вести самолет.

Сашу Десятникова Гаврилов знал давно. Являясь заместителем командира роты, Десятников отвечал за парашютно-десантную подготовку.

Теперь Десятников должен сбросить с самолета парней и возвратиться с экипажем назад, в Бабушеры.

Пересиливая грохот двигателей, из центрального отсека загремели пулеметы. Это били из спаренных крупнокалиберных шкасов башенные стрелки, недавно зачисленные в экипаж сержанты. Они целили в прожекторы, посылая в них одну очередь за другой.

Свет врывался в самолет через открытые люки, возле которых столпились десантники, ожидая команды. Чуть поодаль стоял штурман. В руках он держал кусок картона, на котором крупно написано: «Приготовиться!» Этот картон Косолапов заготовил накануне. На обороте картона была выведена команда «Прыгай!»

И опять удар в самолет!.. Скрежет разрываемого металла слился со взрывом. Дверцу в отсек, где находились башенные стрелки, сорвало. Пулеметы разом замолкли.

И еще один взрыв прогремел у бомболюков, где находились шесть десантников. Двое упали у самых люков, через которые предстояло прыгать.

— Освобождай люки! — кричал Десятников. — Освобождай!

— Быстрей! Быстрей! — торопил их штурман.

Мальцев и Нащокин с трудом оттянули от люка товарища. Это был Василий Типко. Осколок угодил ему в шею, и из-за ворота куртки с меховым воротником лилась кровь.

Вторым был Пасюк, Алеша Пасюк, спокойный рыжеватый парень, большой трудяга, любивший при возможности поспать да послушать байки. Ему осколок попал в бок, и он еще был жив. Он хрипел, что-то шептал, но из-за гула ничего нельзя было понять.

Все, кто находился в самолете, готовы были броситься прочь из этой летящей цели, по которой со всех сторон били с земли. Вокруг самолета и сам самолет секли очереди зенитных пулеметов и осколки снарядов. Но людей удерживала выдержка и привычка подчиняться командам. Едва люки освободили, как штурман рванулся с места. Держа над головой картон с командой «Прыгай!», он толкал десантников и кричал, повторяя команду:

— Прыгай! Прыгай!

А сам так и оставался без парашюта. Он оставил его на земле.

Люки неширокие, приходилось садиться на край и только потом соскальзывать вниз.

Уже ушли вниз три смены, когда снова прогремело. На этот раз снаряд угодил прямо в левый бак, куда вмещалось две тонны бензина. Взрыв потряс корпус, оглушил всех, кто находился в самолете. Из вспоротой обшивки левой плоскости выплеснулось косматое пламя. Горели пол и стены фюзеляжа, шпангоуты и переборки. Горели люди.

Штурмана корабля Косолапова отшвырнуло куда-то. Лежали без сознания бортовой техник Гогин и его помощник Гонтарев.

Десантники бросились к люкам. Объятые огнем, они живыми факелами вываливались из самолета. Весь в огне выпрыгнул Володя Гульник. За ним бросился Мальцев. Не сбив с себя пламя, он раньше времени раскрыл парашют. И тот вспыхнул…

Капитан Десятников стоял среди огня, руководя выброской. Самолет наклонился влево, в сторону развороченного крыла. И капитан с трудом удерживался на ногах. На нем горела пола крутки, меховой воротник.

— Прыгай же, — толкнул в люк он очередного, последнего. И только тогда прыгнул сам.

Он летел, не раскрывая парашюта больше половины расстояния, отделявшего самолет от земли. Прыгать с задержкой раскрытия парашюта он умел. Сейчас к этому вынуждала обстановка: в свободном падении — он рассчитывал — воздух собьет пламя, а кроме того, он может в воздухе уцелеть.

Первое, что он увидел, раскрыв парашют, самолет. Сильно накренившись на левое крыло, никем не управляемый, бомбардировщик летел, объятый пламенем. Потом он перешел в крутое пикирование и врезался в землю. В месте падения взметнулся огненный шар.

Неподалеку от него спускался на квадратном куполе кто-то из экипажа самолета. Это был капитан Гаврилов.

Когда взорвался бак, горящий поток бензина ворвался через сорванную дверь в кабину летчиков. Пламя взвилось стеной между сиденьями. Все вокруг скрывалось в густом дыме и огне.

— Лейтенант! Сухих! — крикнул капитан Гаврилов помощнику и протянул руку: кресло было пустым.

Тогда он стал работать штурвалом регулировки стабилизатора в надежде посадить самолет на аэродром. Но самолет не подчинился. Он продолжал терять высоту, все более кренясь на левое крыло.

Прыгать! Немедленно прыгать! Летчик встал на сиденье, с трудом подтянулся к левому борту. Несмотря на встречный вихрь, пламя бушевало. Оно обжигало лицо, шею, руки. На капитане горел реглан, даже сапоги охватило пламя.

Закрыв глаза, он перевалился через борт. Подсознательно правая рука дернулась к левому плечу, к кольцу. Он схватил его, потянул, однако рука не могла выдернуть его из брезентового кармашка. Тогда он ударил левой рукой по правой. И тотчас услышал шелест, а потом и тугой хлопок.

Первым к летчику подбежал капитан Десятников.

— Кто это? — вгляделся в распухшее незнакомое лицо. Кожа висела лоскутами, поблескивали выступившие капли жидкости, губы обгорели. — Серафим? Жив? А остальные?..

— Не знаю, — прохрипел летчик.

— Да ты же горишь! — Реглан и в самом деле тлел, источая едкий запах.

— Дай-ка, я ножом…

Стащив с летчика лямки, Десятников вспорол реглан.

Гаврилову стало легче, однако боль не утихла.

Подбежал старшина Соловьев и с ним три или четыре десантника.

— К самолетам! — приказал капитан Десятников. — Соловьев, не теряй времени!

Старшина и десантники бросились к самолетам.

— Гульник, твой крайний слева! — командовал он. — Щербаков, твои рядом два! Павленко, — бери правей!

Теперь пулеметы, что вели огонь по самолетам, простреливали поле аэродрома. Однако, боясь поразить «мессершмитты», пулеметчики не стреляли в сторону стоянки.

А тем временем Десятников намечал путь отхода. Вначале им предстояло выйти к Новым Садам, которые находились юго-восточнее аэродрома, а уж оттуда — в горы. Вести их должны были проводники.

— Терещенко! Суханов! — позвал их Десятников.

Никто не отозвался. Он еще раз окликнул.

— Что кричать-то? Там они остались… — голос не объяснил, где это «там». Но и без того было понятно.

Путь к Новым Садам проходил через стоянку самолетов. Там уже полыхал десяток костров. Языки огня колебались, словно живые, и в свете пожарища мелькали фигуры десантников…

Прошло двадцать минут с тех пор, как первый десантник покинул самолет, а бой на аэродроме кипел вовсю. Прожектора погасли. Видимо, режим работы вынудил выключить их на время. Однако и без них было светло. Горели «мессера», полыхал склад, догорал упавший на аэродром бомбардировщик.

Зенитные пушки перестали стучать, но вовсю продолжалась оглушительная пальба пулеметов и автоматов. Бегущими пунктирами метались над землей трассы очередей. Крякали мины, сея вокруг осколки. Глухо рвались гранаты.

Проводников не было. Находившийся рядом с Соловьевым Гульник сказал, что они из бомбардировщика не выпрыгнули, остались в нем. Старшина понял, что теперь ему придется вести группу незнакомым путем к далекому селению Хамишки, где десантников должны встретить.

— Товарищ старшина, автомобили! — послышался из темноты голос.

На дороге, пересекающей путь отхода, засветили автомобильные фары: целая колонна! Из близлежащих гарнизонов спешило подкрепление. И слышался шум моторов справа, от железнодорожной станции.

Старшина достал ракетницу. В небо взлетела ракета, рассыпалась на зеленые звездочки. Вслед за ней понеслась вторая, тоже зеленая.

— Отходить! Всем отходить!

В группе Муравьева находились Фрумин и Перепелица. Распаленные боем, они отклонились в сторону и после сигнала спешили догнать товарищей. Отходили под огнем невидимого противника. Над ними то и дело слышался короткий посвист пролетавших пуль.

— Не отставай! — Муравьев забежал за длинный сарай. Неподалеку виднелись редкие строения, и Василий надеялся там оторваться от врагов. Последним отходил Перепелица.

Едва миновали крайний дом, как на пути вырос высокий, густо сплетенный колючей проволокой забор.

— Подрывай гранатой! — распорядился Муравьев.

— Дай-ка, попробую ножом! — вырвал из чехла нож Перепелица.

— Не мудри! — остановил Фру мин. — Там на щите лопаты. Попробуем ими…

Он бросился к дому и возвратился с двумя лопатами. Одной перебили нижнюю нитку изгороди. Второй приподняли колючую нить.

А по ним снова начали стрелять.

— Ползите! Я прикрою! — Перепелица отбежал от прохода, лег, вскинул автомат.

Вслед за Муравьевым пополз Фру мин. Позади застучал автомат Перепелицы.

— Отходи, Василий! — крикнул ему Муравьев.

— Уходи… — послышался в ответ оборванный, утонувший в стуке автоматной очереди крик.

В группе, где находился летчик Гаврилов — единственный из экипажа оставшийся в живых, девять десантников. Выбравшись из аэродрома, они натолкнулись на пулеметчика. Гитлеровец заставил их залечь. Освещенные пожарами десантники распластались на земле, потом открыли ответный огонь. Кто-то метнул гранату, но она взорвалась, не долетев до огневой точки.

Лежавший слева сержант Типер, оценив обстановку, отполз в тень. Оттуда перебежал к канаве. Двигаясь по ней, обошел пулеметчика. Приблизившись, достал гранату, выбрал «лимонку», ту, что дает больше осколков, дождался, когда пулемет заработает. И едва тот начал очередь, как Михаил приподнялся и метнул в него гранату.

Иван Касьянов и Александр Щербаков отходили каждый в одиночку. Касьянову удалось перейти линию фронта и добраться до своих. Александру не повезло.

Обожженный и раненный на аэродроме, он на рассвете набрел на дом и постучал в него. Силы совсем оставили его, болью отзывалась каждая клетка. Идти дальше не позволяла раненая нога.

— Кто там? — послышался из-за двери женский голос.

— Раненый я, — ответил десантник, теряя сознание.

Не раздумывая, женщина втащила его в дом. Поплотней завесив окна, зажгла свечу и ужаснулась: вместо лица у незнакомца черная маска; обгорели веки, ноздри. Комбинезон и тельняшка в крови. Кровь хлюпала в сапоге.

С печи испуганно глядели двое ребятишек. Женщина не стала спрашивать, кто он: сама догадалась. Обмыла раны теплой водой, перевязала, лицо, руки, шею смазала жиром. Уложила в дальней комнате. И тут вдруг в дверь забарабанили.

— Марья, открывай! Слышь, стерва!

Женщина испуганно смотрела на десантника. Он стоял с автоматом. С улицы продолжали колотить.

— Не выдашь красного, хату спалим!

Десантник рывком открыл дверь, ударила очередь.

Он сражался до последнего патрона…

11 ноября 1942 года вечерняя оперативная сводка Совинформбюро сообщила о нападении десантников на вражеский аэродром. «В результате операции, — говорилось в сводке, — сожжено 13 и серьезно повреждено 10 немецких самолетов. Отважные десантники пробрались через линию фронта и вышли в расположение своих войск».

Все сорок участников десанта были награждены орденами Боевого Красного Знамени. Пятнадцать из них — посмертно.

Мне пришлось встретиться с участниками дерзкой операции на том самом аэродроме, где они жгли немецкие «мессеры».

Поседевшие и постаревшие, они всматривались в плоское, как стол, поле со взлетной полосой, в стоянку, где теснились бело-голубые самолеты с аэрофлотовским фланком на киле, вглядывались в дальнюю дорогу, по которой уходили в горы. Вспоминая о той ночи, они думали о своих товарищах, отдавших жизнь во имя победы, и о великом благе мирной жизни, за которое нужно бороться и дорожить им до конца.




ТАЙНА ИСЧЕЗНУВШЕЙ АРМИИ


У войсковых формирований — независимо, полк ли это, дивизия или армия — судьба как у людей: своя, неповторимая. У одних она напоминает уверенную парадную поступь под шелест алых стягов. У других же совсем иная участь: крутая, жестокая, невыносимо трудная.

Такая участь постигла 44-ю армию. Рожденная в огненном 41-м, она прошла не столь большой, но трудный путь сражений, испытав счастье побед и горечь поражений. Ее полки с моря штурмовали Феодосию, дрались в Крыму, освобождали древний Азов. Отражая удары врага, армия наступала под Ростовом. Потом был огненный Миусский рубеж, Таганрог, Мариуполь…

И был еще Никополь. Там, у зеленого украинского города, оборвался путь армии и жизнь ее командующего, Василия Афанасьевича Хоменко.

Ночью, когда командарм после долгих и важных дел собирался, наконец, прилечь, пришел генерал Ра-зуваев, начальник штаба.

— Получена шифровка, — протянул он бланк телеграммы.

Командарм Хоменко молча взял его. Неторопливо, вдумываясь в каждое слово, стал читать.

Был он светлоглаз, зачесанные на бок волосы открывали выпуклый лоб, на спокойное, чисто русское лицо наложила отпечаток усталость последних дней. Ему не было и сорока трех, а выглядел он на все пятьдесят.

Штаб Закавказского фронта сообщал, что со взятием Азова 44-я армия передается в состав Южного фронта для действий на Ростовском направлении.

— Неужели пойдем на Ростов? — спросил Разуваев, молодой, черноглазый, явно взволнованный вестью. — Я уж, признаться, полагал, что уткнемся в берег моря и засядем в обороне.

— Какой смысл? Полагаю, что и в Ростов мы не попадем. Обойдем его с юга. Через Дон выйдем на северный берег, а дальше — на Донбасс.

Они склонились над картой, размышляя над вариантами возможного использования своей армии.

В начале 1943 года, когда определилась гибельная участь под Сталинградом армии Паулюса, немецкое командование стало поспешно отводить свои силы с Кавказа. Наши войска повели преследование. В числе преследователей находилась и 44-я армия генерала Хоменко. Действуя в общем направлении на Азов, ее части преодолевали сопротивление противника и к 4 февраля вышли на линию южнее Новобатайска, Бирючьего, Перво-Полтавского.

На карте упругими дугами обозначены немецкие дивизии. Они из последних сил сдерживают рвущиеся к Ростову части армии Хоменко и двух казачьих корпусов: донского и кубанского. Замысел немецкого командования ясен: дать возможность выскользнуть из гигантской мышеловки частям немецкой танковой армии Клейста. Той самой, что летом прорвалась через Ростов на Кавказ. Над ней нависла смертельная опасность: от Волги неудержимой лавиной наступают войска Южного фронта.

В авангарде 44-й армии действуют 151-я и 320-я стрелковые дивизии. Они нацелены на Азов, от которого до Ростова рукой подать…

В командование 44-й армией генерал Хоменко вступил два месяца назад, в двадцатых числах ноября. До того он прошел хорошую школу нелегкой военной жизни.

В гражданскую войну стал красноармейцем, командовал взводом, дошел до командира полка на Туркестанском и Южном фронтах. В тридцать два года он — командир бригады, позже последовал перевод в пограничные войска.

В войну он вступил уже генералом. Повел 30-ю армию в сражение в июле в самое ее пекло, под Смоленск. Армия держалась там стойко, сумела нанести врагу ощутимые потери. И были еще тяжелые бои подо Ржевом, на Калининском фронте. В ходе их молодой командарм приобрел боевой опыт, практику руководства войсками в сложных условиях, познал природу современных операций с их маневренностью, скоротечностью действий, стремительностью, неожиданностью. Осенью состоялось новое назначение — заместителем командующего Московской зоной обороны. Однако повышение не удовлетворяло. Человек волевой, энергичный, весьма общительный, он рвался в жаркие места. Однажды он высказал свою просьбу грозному Жукову.

— Еще успеете побывать, — отрубил Георгий Константинович.

А в июле разразилась катастрофа на юге; захватив Ростов, немцы устремились к Кавказу и Волге.

— Хоменко, вылетайте на Маныч, в район станицы Пролетарской. Туда стягиваются отошедшие от Ростова войска. Ваша задача — объединить их, создать армию, 24-ю армию.

— Есть! — привычно коротко ответил он. В тот же день был в указанном месте.

Задача оказалась трудной, но он сумел ее выполнить. Армию сформировал, через три недели последовало новое распоряжение:

— Вы назначаетесь командующим 58-й армией. Завтра прибудет самолет. Он доставит вас в Чечню, в Хасавюрт. Там место полевого управления.

— Есть! — ответил он по-солдатски. Армию он сумел подготовить; солдаты обмундированы, вооружены, подразделения сколочены. Но поступил приказ командующего Закавказским фронтом.

— Армию сегодня сдать, завтра принять другую, 44-ю. Она дерется на Тереке. Москва санкционировала и одобрила вашу кандидатуру.

Комфронтом был человеком крутым, решительным, не терпел, когда перечили. Василий Афанасьевич только взял под козырек.

Бои под Грозным были кровопролитными. Не считаясь с потерями, немцы рвались к нефтяным промыслам, чтобы оттуда устремиться в Закавказье. 44-я армия стояла на пути танковых дивизий. Те так и не смогли преодолеть ее оборону на Терском и Сунженском хребтах.

А до боев под Грозным армия участвовала в большой десантной операции. Это было ее боевое крещение.

Море гудит, огромные валы накатываются к берегу и с пушечным грохотом бьются о каменную стену. Дует холодный ветер, небо заволокли тяжелые свинцовые тучи.

Всю ночь корабли шли к крымскому берегу. На рассвете они у цели. Крутит снежная пурга. Шестибальный шторм продолжается. Скрыты во мгле строения Феодосии.

К берегу устремляются катера штурмовой группы. Триста десантников должны принять на себя огонь немецкой обороны.

Вот бесстрастные строчки документов:

«Первым проник в гавань сторожевой катер № 0131, который под огнем противника высадил на защитный мол штурмовой отряд и группу навигационного обеспечения. Несмотря на сопротивление немецких автоматчиков, засевших на молу, штурмовой отряд овладел маяком. Сторожевой катер № 013 ворвался в гавань вторым и, прочесав огнем все причалы, прошел к бонам с целью поверки, открыты ли боновые ворота.

В 4.12 минут крейсер «Красный Кавказ» подошел к широкому молу для пришвартовки. Началась перевозка десанта с кораблей сторожевыми катерами. Всего таким образом был высажен штурмовой отряд, 1100 человек с крейсера «Красный Крым», 323 человека с крейсера «Красный Кавказ»»…

Весь день шли упорные уличные бои в Феодосии. Противник яростно сопротивлялся, цепляясь за каждую улицу, каждый дом. К исходу дня неприятеля все же удалось выбить из города.

За два дня боев только в районе Феодосии враг потерял свыше двух тысяч солдат и офицеров. Более тысячи их было взято в плен.

Продвижение войск 44-й армии на север создало угрозу окружения всей Керченской группировки противника.

Гитлеровское командование вынуждено было отменить «генеральный» штурм Севастополя, срочно перебросить дивизии к Феодосии.

По признанию командующего 11-й немецко-фашистской армией в Крыму Манштейна, судьба его войск «висела на волоске».

В ночь на 7 февраля находившиеся в авангарде 151-я и 320-я стрелковые дивизии подошли к Азову и с ходу атаковали немецкий гарнизон. Опасаясь окружения, гитлеровцы отступили за Дон.

Утром Василий Афанасьевич был на городском валу, откуда открывался широкий вид на скованную льдом реку и широкие, уходящие в туманную даль с рыжим камышом донские гирлы.

И хотя забот было невпроворот, донские просторы вызывали мысль о родной стороне. Село, где он родился, на Хопре, и его воды текут сейчас под ледовым панцирем к Азовскому морю. Дул пронизывающий тело ветер, обжигал.

Рядом с командующим два полковника, натянули на уши папахи, комдивы Саркисян и Зажигалов.

— Показывайте, где ваши полки?

С Южного фронта уже поступила директива на дальнейшее наступление в обход Ростова с юга.

— Мои полки ушли вот в этом направлении, по той дороге, — указал полковник Саркисян.

Правее 151-й стрелковой наступала дивизия Зажигалова. Она ввязалась в огневой бой и медленно продвигалась вдоль широкой дороги, ведущей к Ростову.

Командарм неудовлетворенно крутнул головой:

— Запомни, Алексей Николаевич, нет у немцев укрепленных рубежей, узлы сопротивления надо обходить. Не получилось в одном месте, ищи в другом, никак нельзя терять время. Вперед и только вперед!

Полковник Зажигалов начал было объяснять, но командарм не позволил продолжить.

— Поедем в авангардный полк.

Решительно зашагал с вала к стоявшим вездеходам. Сел за руль, усадив усача-водителя на заднее сидение.

— Не отставать! — бросил он комдивам.

Виллис сорвался с места, словно застоявшийся конь.

Разбрасывая в стороны мокрый снег, мчался по дороге, обгоняя колонны пехоты, повозки, груженные военным добром автомобили. Было видно, что за рулем опытный водитель.

У одного из мостов лежал убитый. Неестественно разбросаны ноги в кирзовых сапогах, высоко закинуты полы шинели. Солдат прижался стриженой головой к земле, будто вслушивался в ее звуки.

Миновав место нахождения командира полка, автомобиль резко затормозил у группы военных.

— Товарищ генерал, первый батальон энского полка ведет бой с противником на рубеже, — подбежав, начал доклад капитан-комбат и не закончил.

Впереди и справа со звоном загремели разрывы. Одна из мин попала в придорожный дом, и над крышей вспыхнуло облако пыли и сизого дыма. Выбежавший из дверей солдат стал медленно оседать. Вторая разорвалась у дорожной посадки, сыпанув по деревьям осколками.

— Какое решение, капитан? — спросил командарм, укрывшись с комбатом в кювете.

— Наступать…

— Прежде направь роту в обход. Пусть зайдет с фланга и оттуда атакует. А вы, командир дивизии, обеспечьте атаку надежным огнем артиллерии.

— Будет исполнено, — ответил Зажигалов.

Предпринятая через час атака увенчалась успехом.

Стрельба продолжалась, но доносилась она издалека. Преследование продолжалось.

— Товарищ командарм, на голодный желудок воевать нельзя, — улыбаясь, сказал Саркисян. — Алексей Николаевич предлагает перекусить.

— В самом деле, я ведь еще не ел! Со вчерашнего вечера.

Они расположились тут же у дороги. Пожелали успеха, выразили желание освобождать уже вслед за Азовом «ворота Кавказа» — Ростов.

— Неуверен, что так будет, — сказал командарм, — но гарантирую, что придется прорывать миусскую оборону.

— Какую? Миусскую? — переспросил Саркисян. — Это где же?

— А за Ростовом. У Таганрога. Скажу вам, серьезный рубеж. Готовьтесь сами и готовьте дивизии. Запомните, товарищи, что военным искусством мы еще не овладели. Допускаем и мы, и подчиненные досадные ошибки да промахи. Слишком дорогой ценой они обходятся. А суть нашего мастерства в том, чтобы добиваться победы малой кровью. Не только превосходством в силах, но и умением.

Как командарм и предвидел, армия к Ростову не пошла, ее повернули на запад. Овладев Недвиговкой и Синявкой, она продолжала наступление по берегу Азовского моря. Обходя Ростов с юга, она отрезала путь отхода противника на Таганрог. У степной реки Миус передовые ее дивизии натолкнулись на сильную, заблаговременно подготовленную оборону. И потянулись долгие дни напряженных боев. Казалось, им не будет конца. Они продолжались днем и ночью, то утихая, то разгораясь с новой силой.

Главные события происходили не у моря, а севернее, на участках 5-й ударной и 2-й гвардейской, а находившаяся у моря 44-я армия прикрывала их с фланга.

В ночь на 30 августа наши войска подошли к ключевой высоте немецкой обороны на Миусе — Саур-могиле. Судьба ее была предрешена. И тогда последовал приказ 44-й армии: атаковать противника в Таганроге.

Первыми в город ворвались части 130-й и 416-й стрелковых дивизий. Действуя с необыкновенной отвагой и решительностью, умело подавляя очаги сопротивления, они быстро очистили город от врага.

В полдень Василию Афанасьевичу позвонили из штаба фронта:

— Вечером слушайте по радио приказ Верховного. Постарайтесь не пропустить.

В доме, где располагался оперативный отдел штаба, установили радиоприемник. Настроили на волну. Помещение до отказа заполнили офицеры штаба и солдаты охраны и служб. Нетерпеливо поглядывали на часы. Наконец, в приемнике щелкнуло, послышался перезвон кремлевских часов. Он обычно предшествовал важным сообщениям.

В комнате воцарилась напряженная тишина. И вот отчетливо громко, словно вспарывая тишину, прозвучал торжественный и выразительный голос:

— Приказ Верховного Главнокомандующего!

И разом все поднялись, застыли в стойке, словно на парадном плацу.

— Генерал-полковнику Толбухину!

После недолгой паузы голос продолжил:

— Войска Южного фронта в результате ожесточенных боев разгромили Таганрогскую группировку немцев и сегодня, 30 августа, овладели городом Таганрог.

Последнее слово прозвучало так торжественно и сильно, будто пыталось сокрушить стены тесного помещения и вырваться на простор, чтобы сообщить всем, что дорогой сердцу город наш, советский, что все ужасы пребывания в нем врага остались в прошлом, что теперь он вновь свободен. Навсегда.

Меж тем, диктор стал перечислять отличившиеся в сражении войска. Назвал казаков генерала Кириченко, танкистов Танасчишина, воинов ударной армии Цветаева, гвардейцев Захарова, 28-ю армию Герасименко…

И громко прогремело:

— …генерал-лейтенанта Хоменко!

Находившиеся в помещении поглядели на своего командарма. «Генерал-лейтенанта? Не оговорился ли диктор?»

— Поздравляю, — произнес генерал Разуваев.

А спустя немного времени в Москве прогремели двенадцать артиллерийских залпов салюта из ста двадцати четырех орудий в честь одержанной войсками фронта победы.

Из боевого донесения 44-й армии:

Военному Совету Южного фронта.

Доношу: в результате наступательных боев 44-й армии с 17 августа по 1 сентября 1943 года часть армии, разгромив противостоящие части 15-й авиаполевой дивизии, 17-й пехотной дивизии и другие части, к 15.00 1.9.43 г. передовыми отрядами вышли на р. Грузский Еланчик, главные силы к тому же времени проходили линию Клинки, Первое мая, Максимов.

Противник оказывает сопротивление разрозненными и перемешавшимися остатками частей 336-й пехотной, 15 авиаполевой, 17 пехотной, 111-й пехотной дивизий.

Все эти части подтверждены пленными, захваченными 1.9.43 г. в районе Николаево-Иловайский, Васильево-Хонжонковский.

За указанный период частями армии захвачено пленных 959 чел., орудий — 15, минометов — 9, пулеметов — 27, винтовок и автоматов — 435; снарядов — свыше 50 000 и отдельно 7 вагонов со снарядами и 3 склада с боеприпасами, авиабомб — 4 вагона, ручных гранат и мин противотанковых — 9 платформ, свыше 100 автомашин…

Уничтожено: солдат и офицеров — свыше 2 тыс. чел., орудий — 9, минометов — 24, пулеметов — 45, дотов и дзотов — 70…

Подсчет трофеев продолжается.

Хоменко.

Потеряв Миусский рубеж, неприятельские войска отступали. Подтягивая из глубины расположения резервы и прикрываясь сильными арьергардами, они яростно сопротивлялись. Однако все попытки были тщетны: ничто не могло сдержать советских дивизий.

Уже 9 сентября передовые части 44-й армии подошли к Мариуполю. Одновременно взаимодействующие с армией корабли Азовской флотилии высадили морской десант западнее города…

Генерал Хоменко приехал на командный пункт 221-й стрелковой дивизии. Он сам водил автомобиль, любил быструю езду и, казалось, был вездесущ. «Времена коня прошли, теперь вместо него автомобиль», — объяснял он свою любовь к езде.

— Полковник Блажевич, не теряйте время. Атакуйте! — потребовал он от командира дивизии.

— Мы собираемся это делать, — ответил тот.

Командарм не стал вмешиваться в дела подчиненного. Отошел, стал наблюдать. Ему нравился этот седовласый офицер с живым блеском в глазах. Вспомнил свое первое с ним знакомство.

Это было всего месяц назад. Командующий фронтом Федор Иванович Толбухин предупредил его о передаче из 5-й ударной армии дивизии. «Ее командир Блажевич хорош. Боевой, растущий».

Возвращаясь в штаб, Василий Афанасьевич обогнал небольшую колонну. Вел ее майор с раненой рукой.

— Что за хозяйство? Куда следуете? — затормозив, строго спросил он.

— Полк 221-й стрелковой дивизии, направляемся в район хуторов.

— По-олк? — не скрыл командарм удивления, досадливо крутнул головой.

— Все, что осталось после Саур-могилы.

Саур-могила была ключевой миусского рубежа высотой. 221-я дивизия в течение нескольких суток вела за нее бой. Понесла тяжелейшие потери.

А в штабе командарма уже ожидал командир дивизии, коренастый и совершенно седой полковник с прибалтийским акцентом в речи.

— Где же успели побелеть? — спросил он его. — Или передалось по наследству?

— Тридцать седьмой год, — нехотя ответил тот..

За короткое время дивизия преобразилась. Получив пополнение и пройдя подготовку, она вновь приобрела качества сплоченного, боеспособного соединения…

Впереди лежал Мариуполь — важнейший в Приазовье порт. Передовые подразделения уже захватили окраину, отчаянный бой вели западнее города морские десантники. Их действиями руководил командарм. После короткой артиллерийской подготовки на штурм пошли и войска 44-й армии, 130-я дивизия втянулась в город и вела трудный уличный бой. 221-я, сковав частью сил находившиеся пред ней неприятельские войска, остальными полками пошла в обход. Это был маневр, грозивший немцам полным окружением.

Десять часов продолжался бой за город. Начатый утром, он закончился только к вечеру…

И снова в Москве гремел салют, снова знаменитый голос диктора известил о боевых успехах войск, возглавляемых генерал-лейтенантом Хоменко.

Вечером 8 ноября генерал Хоменко предупредил командующего артиллерией Бобкова:

— Утром поедем к Рубонюку и Кошевому. Так что быть в готовности, Алексей Семенович. Необходимо кое-что согласовать.

Он уважал опытного артиллериста, часто они вдвоем посещали войска, решая на месте трудные задачи.

Генералы Рубонюк и Кошевой командовали стрелковыми корпусами, находившимися на главном направлении, под Никополем. Вышли они туда после боев, разрозненно, не успев создать сплошной боевой линии.

Как всегда, командарма сопровождали охрана и радиостанция. Все размещались на юрких, проходящих по любому бездорожью «виллисах». Автомобиль у артиллерийского начальника что-то «забарахлил», и генерал Бобков разместился рядом с командармом.

— А ты, Иван, садись сзади, рядом с адъютантом, — сказал водителю Василий Афанасьевич. — Я поведу машину.

И еще попросили не отставать офицера из третьей машины, где находилась радиостанция «Север» для связи со штабом армии.

Генерал Рубонюк их ждал, и согласовав с ним все вопросы, они распрощались.

— Передайте в штаб, Разуваеву, что мы направились к Кошевому, — сказал командарм офицеру при радиостанции. — Пусть командир корпуса нас встречает.

Эго сообщение было передано начальнику штаба на ходу.

Дорога, размытая дождями и разбитая колесами, спустилась в широкую лощину. Они миновали ее, и там дорога неожиданно разветвилась.

— Как в сказке, — усмехнулся Бобков. — Поедешь направо — коня потеряешь, налево — головы не сносить.

— Направо, — взглянув на карту, решил командарм.

Впереди затемнел перелесок. И едва машина командарма достигла его, как застучали пулеметные очереди. Автомобиль круто развернуло, он передними колесами сполз в кювет. И замер.

А очереди продолжали греметь. Из второго автомобиля посыпались солдаты охраны. Двое тут же упали, трое залегли, открыли ответный огонь.

Радийная машина отстала, но ехавший в ней офицер сразу понял ситуацию.

— Поворачивай назад! — закричал водителю. — Скорей!

В сумке у него находились секретные карты, переговорные документы, и рисковать он не имел права. По автомобилю уже застучали пули. Вдребезги разлетелось ветровое стекло. Одна из пуль угодила в рацию.

Радийный автомобиль подкатил прямо к крыльцу дома, где находился штаб. Офицер влетел по ступенькам, рванул дверь, оказался прямо перед генералом Разуваевым.

— Что произошло?

— Командарм напоролся на немцев! — выпалил капитан. — Кажется его схватили! Там же и охрана! Из рук генерала выпал карандаш.

— Ты понимаешь, что говоришь?

Разуваев бросился к телефону, крутнул его рукоятку.

— Поднять батальон! Немедленно!.. На машины и к перелеску!

Пока туда летел батальон, по перелеску ударила артиллерия, в корпусе Кошевого подняли разведчиков на поиски генералов.

Однако принятые меры ничего не дали. На месте боя обнаружили убитых солдат охраны, водителей и две пылающие машины. Генералов не было. Из штаба фронта в Москву полетело сообщение о случившемся.

— А где генерал Хоменко? Где Бобков? Что с ними? Какова их участь? — спрашивали из столицы…

Только позже стало известно, что их тела были изрешечены очередями, и там, у немцев, не приходя в сознание, они скончались.

Приказ Верховного был коротким: «44-ю армию немедленно расформировать. Исполнение донести 11 ноября 1943 г.».

На следующий день некогда грозное объединение перестало существовать.




ОДИССЕЯ ЛЕЙТЕНАНТА БЕРЕСТА


Совсем недавно, пересматривая бумаги давней поры, я обнаружил в папке листки, исписанные торопливыми строчками. Прихваченные чуть поржавевшей скрепкой, пожелтевшие от времени, они привлекли внимание.

«23 апреля 1964 года. Старший лейтенант запаса А. П. Берест», — выведено вверху листа. И тут я вспомнил ветреный апрельский день и встречу с прославленным земляком, когда писал с его слов эти строчки.

Впервые об Алексее Прокопьевиче Бересте я узнал, побывав в ростовском краеведческом музее. На посвященном воинам-фронтовикам стенде увидел фотографию офицера с погонами старшего лейтенанта и орденом Красного Знамени на гимнастерке. Чистое, спокойное лицо, из-под пилотки выбилась прядь волос. Надпись под фотографией поясняла, что это участник водружения на рейхстаге Знамени Победы. Водружения? Но ведь Знамя на рейхстаг пронесли сержанты Егоров и Кантария. Об этом известно всему миру!

По возвращении из музея я прочитал в пятом томе «Истории Великой Отечественной войны»: «В ночь на 1 мая по приказанию командира 756-го полка полковника Ф. М. Зинченко были приняты меры по водружению на здание рейхстага Знамени, врученного полку Военным советом 3-й ударной армии. Выполнение этой задачи было возложено на группу бойцов, которую возглавил лейтенант А. II. Берест. Ранним утром 1 мая на скульптурной группе, венчающей фронтон здания, уже развевалось Знамя Победы: его водрузили разведчики — сержанты М. А. Егоров и М. В. Кантария».

И тогда я решил встретиться с этим человеком, чтобы услышать от очевидца, как происходило это знаменательное событие, поставившее точку в четырехлетней войне.

Алексей Прокопьевич оказался таким, как я его представлял: большим, тяжеловесным. Только залихватской пряди не было, вместо нее — большие залысины. Еще обращала на себя внимание располагающая душевность. Жил он в рабочем поселке, на нижнем этаже небольшого двухэтажного дома. Дочь была в школе, а жена собиралась на дежурство.

Мы оказались одни в небольшой светлой комнате со столом в простенке между окон, глядевших на широкую пустынную улицу…

Серый рассвет 30 апреля застал полки 150-й дивизии в центре Берлина. Трудным и долгим был боевой путь стрелкового соединения. Сформированное в 1939 году, оно участвовало в боях в Финляндии, в первый день войны солдаты отражали атаки врага на Дунае и Пруте. Отбиваясь от рвущегося к Ростову врага, осенью 41-го года в составе 9-й армии дивизии в донских степях отбросила полки Клейста на запад, к Миусу. И потом были еще бои и бои, прежде чем дивизия ворвалась в логово врага.

3-й батальон 756-го стрелкового полка ночью овладел огромным домом, где находилось министерство внутренних дел зловещего Гиммлера. Бойцы засели в подвале. Сквозь выбитые окна доносился тяжелый гул отдаленного боя. Изредка вблизи громыхало, и сидевшие в темпом углу немцы испуганно косились на охранявшего их автоматчика.

Из окна, перед которым собрались офицеры батальона, виднелась широкая, искореженная воронками от бомб и снарядов площадь. Над ней плыли клочья тумана. А вдали неясно проглядывали контуры темного здания.

— Очередь за этой коробкой, — указал на него полковник Зинченко. Он прибыл в батальон, чтобы поставить боевую задачу.

— Что это за дом? — спросил комбат и обернулся к автоматчику: — Приведи немца, того, который побойчее!

— Что за здание? — спросил он пленного.

— Дас ист рейхстаг, — ответил тот.

— Что-о? — не скрыл удивления комбат. — Рейхстаг? Не ошибся ли?

Услышав ответ немца, все, кто находились в подвале, бросились к окнам.

— Братцы! Рейхстаг! Вот он!

Все разглядывали возвышавшееся за площадью здание с квадратными башнями по углам, высокими колоннами у входа, стеклянным куполом. Не верилось, что перед ними была конечная цель всех жертв и страданий, к которой долгие годы войны упорно шли советские люди.

Перед атакой в подвале появились разведчики дивизии со Знаменем Победы. Среди них Егоров и Кантария. Им поручалось после овладения рейхстагом водрузить на его крыше знамя. Алексей Берест отвечал за выполнение этого задания.

— А каким было это Знамя? — спросил я собеседника.

— Обычным. Полотнище кумачовое. В верхнем углу серп и молот с пятиконечной звездой. Белыми буквами выведено название дивизии: 150-я стрелковая. И еще указан номер корпуса и нашей ударной армии. Древко окрашено красными чернилами. На нем цифра 5. Таких знамен в 3-ю ударную армию дали девять, это знамя было пятым.

— По сигналу атаки мы броском рванулись к площади, — продолжал рассказывать Алексей Прокопьевич. — В цепи солдат бежали и разведчики со свернутым на древке полотнищем. Неожиданно путь преградил заполненный водой ров. Через него перекинута металлическая балка. Кантарии удалось по ней перебежать, за ним со знаменем Егоров. Перебежал и я. Атакующих не смогли сдержать ни ров, ни бешеный огонь засевших в рейхстаге гитлеровцев. Солдаты упорно продвигались к заветной цели.

У здания мы укрылись за каменный парапет, ограждавший широкую лестницу. Ее ступени вели к парадному с колоннами входу. И вот последний бросок. Не помню, как преодолели лестницу, кто-то из солдат метнул противотанковую гранату, и взрывом вышибло нижнюю половину двери. Мы бросились в пролом, и бой перенесся в здание. Сверху через стеклянный купол пробивался тусклый свет. Пол помещения густо усыпан стеклом, кусками штукатурки, какими-то обломками.

— Блокируй входы в подвал! — приказал комбат Неустроев.

Немцы находились и на втором этаже. И третий этаж тоже был в их руках. В одной из комнат мы обнаружили двух женщин. Они сбивчиво объяснили, что работали на кухне. На вопрос, много ли в подвале немцев, женщины ответили, что много, наверное тысячи две. Бой не стихал ни на минуту. В 18.30 мы закрепили знамя на одной из колонн при главном входе в рейхстаг. Но вечером по телефону позвонил командир полка полковник Зинченко: «Где знамя?» — «На колонне у входа», — ответил Неустроев. «Нужно установить его на крыше рейхстага. Сделайте это под ответственность Береста». Теперь нам предстояло пробиться к крыше, но сделать это было не просто. Решили так: сержант Щербина с отделением автоматчиков должен прикрыть огнем наш выход к винтовой лестнице, выводящей на купол. Как только стемнело, знамя сняли с колонны и с ним стали взбираться наверх. На крышу пробились без особых трудностей: то ли гитлеровцы не заметили, то ли отдыхали, не изменив привычке ночью не воевать. И вот мы на крыше. С высоты открылся вид на Берлин. При свете пожарищ город просматривался коробками зданий, то и дело вспыхивали всплески огня разрывов, небо прорезали огненные трассы пуль. Слышались нескончаемый орудийный гул и треск пальбы. Казалось, город в судорогах переживал последние свои часы.

На фронтоне здания огромная скульптура. Помнится только лошадиная голова. Где-то возле нее с помощью телефонного кабеля мы закрепили древко знамени. Полотнище затрепетало на ветру. Спустившись с крыши, я доложил комбату, что приказ выполнил, знамя Победы водружено над Берлином. Стрелки часов показывали 22.30. 30 апреля. Со слезами на глазах обнялись мы, расцеловались. Откуда-то взялась бутылка шампанского и, разлив в солдатские кружки, мы выпили за близкую победу…

— Но на этом события в рейхстаге не кончились, — продолжил рассказ Берест. — Утром 1 мая, едва пробился в окно свет, как в одном из входов в подвал появился белый флаг. Солдат доложил комбату, что вышедший немец требует, чтобы его отвели к генералу или полковнику: есть важный разговор.

«Звони в штаб полка», — потребовал Неустроев от старшего лейтенанта Гусева, начальника штаба батальона. Тот бросился к телефону, по связь нарушилась, где-то перебит провод. Что делать? Время идет. Не помню уж кто подал мысль: «Берест как раз сойдет за полковника». Против худощавого, небольшого роста комбата Неустроева я действительно выглядел внушительно. «Точно, — согласился Степан, — ты полковник, а я — твой адъютант». Я поглядел на него, с трудом представил командира своим подчиненным. Но делать нечего. Нашли просторную кожаную куртку, в которую я облачился. Вместо моей солдатской пилотки натянул фуражку капитана Прелова. Начистил ковром сапоги. «Теперь ты и впрямь полковник», — оглядел меня Степан Неустроев. Спохватились: «А кто будет переводчиком?» Вспомнили о солдате Прыгунове. Тот говорил по-немецки, и мы часто прибегали к его помощи. Привели немца с его белым флагом. Увидев меня, гитлеровец козырнул: «Комендант рейхстага, генерал, просит принять условия». «Где он?» — спросил я, входя в роль. «У себя, внизу». «Хорошо». Немца вывели, а мы обсудили обстановку. «Ты, Алексей, держись смелей, говори как победитель», — напутствовал меня командир батальона. Взяли пистолеты, по паре гранат и втроем отправились к подвалу. В рейхстаге бой стих, воцарилась оглушительная тишина. У входа в подвал, где ожидал немец, командир пулеметной роты лейтенант Герасимов вытянулся передо мной, громко доложил: «Товарищ полковник, пулеметная рота в полном составе на огневой позиции». «Хорошо, — ответил я. — Смотрите в оба». А в роте-то всего остался один пулемет. Но этот короткий разговор произвел на немца должное впечатление. Едва мы, спустившись в подвал, сошли с лестницы, как нас обступили гитлеровцы, предложили сдать оружие и гранаты.

Многим позже, когда Береста уже не стало, командир батальона Степан Неустроев так опишет происходившее:

«Не проронив ни слова, мы не спеша спустились вниз и попали в слабо освещенную комнату, похожую на каземат. Здесь уже находились два офицера и переводчик — представители командования фашистского гарнизона рейхстага… Немцы смотрели на нас враждебно. В помещении установилась мертвая тишина.

Лейтенант Берест сделал несколько шагов вперед и, нарушив молчание, решительно заговорил:

— Все выходы из подземелья блокированы. Вы окружены. При попытке прорваться наверх каждый из вас будет уничтожен. Чтобы не было напрасных жертв, предлагаю вам сложить оружие, при этом гарантирую жизнь всем вашим офицерам и солдатам. Вы будете отправлены в наш тыл в распоряжение старшего командования.

Встретивший нас офицер на ломаном русском языке заговорил:

— Немецкое командование не против капитуляции, но при условии, что вы отведете своих солдат с огневых позиций и на время обезоружите их. Они возбуждены боем и могут устроить над нами самосуд. Мы поднимемся наверх, проверим, выполнено ли предъявленное условие, и только после этого гарнизон рейхстага выйдет, чтобы сдаться в плен.

Согласиться на такие условия мы не могли: фашистов в подземелье около двух тысяч, а нас менее трехсот, обессиленных боями бойцов и командиров.

Наш «полковник» категорически отверг предложение фашистов. Он продолжал настаивать на своем.

— Господа, у вас нет другого выхода. Если не сложите оружие — вы все до единого будете уничтожены. Сдадитесь в плен — мы гарантируем вам жизнь.

Снова наступило молчание. Первым его нарушил гитлеровец:

— Ваши требования доложу коменданту. Ответ дадим через двадцать минут.

— Если в указанное время вы не вывесите белый флаг — начнем штурм, — спокойным голосом заявил Берест.

И мы покинули подземелье…

Дорога из подземелья казалась очень длинной. А ее нужно было пройти ровным, спокойным шагом. Мы понимали: фашисты по нашему поведению будут судить о тех, кто их блокировал.

Нужно отдать должное Алексею Прокопьевичу Бересту. Он шел неторопливо, высоко подняв голову. Мы с Ваней Прыгуновым сопровождали своего «полковника».

Они возвратились в расположение батальона в четыре часа ночи. А утром снова загремело. Немцы атаковали одновременно из подвала и со второго этажа.

— Это был страшный бой. По нас били сверху и снизу, с фронта и тыла, — продолжал рассказывать Берест. — Боеприпасы кончались, и в ход пошло трофейное оружие. Сержант Сьянов принял командование ротой и, уложив немецкого пулеметчика, вел огонь из его оружия. Кончились патроны и у меня. Мне удалось оглушить немца железным прутом, и я захватил его автомат. А потом, когда стоял за колонной и стрелял, у моих ног разорвалась брошенная гитлеровцем граната. Осколки посекли ноги, и я упал. Хорошо, что подоспела нам помощь. Из рейхстага тогда вывели пленными около 1 800 человек. Я же оказался в госпитале…

— Послушай, Алексей Прокопьевич, как же так? Вы трое водружали знамя, солдат удостаивают званием Героя, а их командира лишь орденом. Почему так? — не скрыл я недоумения.

— Э-э, — махнул он рукой. — На войне бывало всякое. Не тебе объяснять. Был и я представлен к званию Героя, только меня вычеркнул из списков сам маршал Жуков. Вроде бы усомнился в том, что я вел разведчиков. «И тут политработник», — будто бы сказал он с досадой. Политруков он не очень жаловал. Первому, кому я высказал обиду, был член Военного Совета нашей группы войск генерал Телегин. Штаб находился в Потсдаме, в особняке, за высокой оградой. Попасть к нему через ворота не удалось. Дежурный офицер, узнав для чего я прибыл, позвонил куда-то и ответил отказом:

— Не до тебя, лейтенант. Да и члена Военного Совета нет. Уехал куда-то.

Тут на мое счастье подкатил лимузин. Часовой вытянулся.

— Кто это? — спросил я.

— Телегин, — ответил гвардеец.

Не раздумывая, я зашел за угол и — через ограду. Генерала застал у входа в здание.

— Разрешите обратиться? — спросил я как можно уверенней.

— Что такое? Кто вы?

— Лейтенант Берест из 150-й стрелковой дивизии.

— Мне некогда, лейтенант. — И он направился к двери.

— Тогда я вынужден буду обратиться к товарищу Сталину.

Генерал остановился, поглядел на меня.

— Хорошо. Идемте.

Мы поднялись в его кабинет. Не приглашая сесть, молча выслушал не очень-то связную просьбу.

— В какое время вы установили знамя? — спросил он. — Сколько было на часах?

— Перед полуночью, — уверенно ответил и уточнил: — Двадцать два часа с минутами. 30 апреля.

Генерал спросил не случайно. Дело в том, что в тот день, опережая события, в Москву на имя Верховного Главнокомандующего было послано донесение командования 1-го Белорусского фронта. Его подписали маршал Жуков, член Военного Совета генерал Телегин и начальник штаба фронта Малинин. В нем сообщалось, что Знамя на рейхстаге установили в 14 часов 25 минут. Так донесли из войск. И теперь генерал Телегин попытался получить точные сведения у человека, который Знамя устанавливал.

— Чем же закончилась встреча с генералом Телегиным? — спросил я.

— Ничем. Выслушав, он пообещал разобраться. Больше с ним я не встречался. Зато обострились отношения с начальством. Меня стали считать чуть ли не кляузником. Ну, а потом было сокращение армии, и я попал под него. Сразу же поехал в Ростов, устроился на «Ростсельмаш», в цех.

— И все? А не пытались добиться правды? — Мне показалось, что по его лицу скользнула усмешка.

— Пытался. Однажды послал Хрущеву письмо. В нем изложил все, как было дело; как шел вместе с Егоровым и Кантарией со Знаменем Победы к рейхстагу, как взбирался на купол рейхстага, как в подвале вел переговоры с немцами.

— И что же?

— Получил ответ. В нем сообщалось, что вопрос изучается и о решении поставят меня в известность. А потом был вызов в Москву, в ЦК, на Старую площадь. Накануне в гостинице встретил я своего комбата, Неустроева. «По твоему делу вызвали», — сообщил он. Степан был в форме майора внутренних войск. Оказывается, его уволили, а потом призвали на службу во внутренние войска. «Семен Никифорович помог». — «Кто это?» — «А генерал Переверткин, командир нашего корпуса».

После ареста в июле 1953 года Берии его заместитель генерал Масленников застрелился, и генерал Переверткин стал командовать внутренними войсками. Он-то и помог Неустроеву. «Расскажи, Степан, все как было», — попросил я его.

— Нас пригласили в кабинет самого Суслова, — продолжал он. Тут был начальник Главного Политического управления армии маршал Голиков, генерал-полковник Переверткин, бывший командир нашей дивизии генерал Шатилов и еще много незнакомых военных и гражданских лиц. Выступил Переверткин, сказал, что из 34 удостоенных звания Героя почти половина приходится на 150-ю дивизию. И никто в наградах не обойден. И Шатилов подтвердил то же. Я надеялся на Степана Неустроева, потому что он более других был сведущ. Однако тот молчал, старался не смотреть на меня и повторил то, что до него сказали генералы. Я не выдержал, воскликнул: «Неужели и здесь не хотят видеть правды?!» В ответ Суслов хлопнул по столу, блеснув стеклами очков, заявил, будто судья: «Я лишаю вас слова, Берест!» В конце концов решили ничего не менять, оставить все как было, но рекомендовали в книге но истории войны упомянуть мое участие в водружении Знамени. И все…

Я слушал и разделял взволнованность и досаду человека, чей подвиг не признавался и отвергался. Нужно полагать, что все в кабинете идеологической) секретаря партии понимали правоту бывшего политрука, но стремление отстоять свою непогрешимость и амбициозность не позволяли признать ошибку.

Тогда же о злоключениях Береста я рассказал приехавшему в Ростов полковнику Цветаеву. Он служил в штабе Сухопутных войск, которыми командовал маршал Чуйков. Позже Цветаев был помощником у генерала армии Штеменко, оказывал ему помощь в работе над известными книгами о Генеральном штабе. В последние же годы маршала Жукова полковник помогал полководцу в создании мемуаров.

В одной из своих статей он писал, что до того неоднократно сталкивался с самим маршалом в архивах, встречался на учениях и военно-научных мероприятиях, когда Георгий Константинович был министром обороны СССР. Случалось, сидели рядом, но на разных, как говорится, уровнях: он — министр, полковник же — рядовой работник группы разбора учений или офицер секретариата конференции…

Вероятно, у Г. К. Жукова возникли ассоциации со мной. Он, конечно, не помнил фамилии. По памяти коротко обрисовал мою внешность. Были наведены справки, и А. Д. Миркина (редактор мемуаров Г. К. Жукова. — А. К.) вышла на меня».

Вот этому человеку я тогда поведал о мытарствах Береста в поисках справедливости. Выслушав, полковник Цветаев сказал:

— Этого и нужно было ожидать. Возвращаться к прошлому и пересматривать события и давать новые оценки не принято. Ты же знаешь историю с «домом Павлова» в Сталинграде?

Мне было известно, что знаменитый дом в Сталинграде обороняли бойцы под командованием лейтенанта Афанасьева, Павлов был у него во взводе сержантом. Но корреспондент в своей статье упомянул имя не лейтенанта, а сержанта. В результате последний получил звание Героя, а офицер — всего лишь орден Красной Звезды.

— Главком Чуйков взялся довести дело до справедливого конца, — пояснил Цветаев. — Но ему в ЦК сказали, что всему миру этот дом известен как дом Павлова, а не Афанасьева и потому правка вноситься не будет.

Обороняя этот дом, лейтенант Афанасьев получил тяжелое ранение и почти ослеп. Когда в начале 60-х годов ему сделали сложную операцию и он чуть прозрел, командование Северо-Кавказским военным округом направило офицеру добрую обнадеживающую телеграмму. Текст ее пришлось готовить мне, тогда офицеру штаба.

Нечто подобное произошло и с Берестом. Но герой до конца дней остается героем. Подтверждение тому и гибель Алексея Прокопьевича.

Это произошло 4 ноября 1970 года. Возвращаясь домой с работы, он шел по железнодорожным путям. И вдруг увидел на рельсах ребенка. Заигравшись, девочка не слышала тревожных гудков несущегося электропоезда. Не раздумывая, Алексей Прокопьевич бросился к ребенку, вырвал его из-под колес, но уберечь себя не смог.

Так закончил свой жизненный путь офицер прославленной 150-й стрелковой дивизии, победный путь которой пролег от Ростова до стен зловещего рейхстага.




ИЛЛЮСТРАЦИИ

































































































































































































КОРОЛЬЧЕНКО АНАТОЛИИ ФИЛЛИПОВИЧ — военный писатель, полковник.

Автор известных произведений о знаменитых военачальниках России: «Атаман Платов», «Генерал Скобелев».

Участник Великой Отечественной войны, десантник, командир боевой роты, он правдиво поведал о пережитом в книгах: «Жуков приказал!», «Приготовиться… Пошел!», «Над старой картой», «Терский рубеж». Несколько книг посвящены событиям на родной ему Донщине.

Не прошли мимо его внимания жизнь и быт людей одной из «горячих точек» Африки, где довелось ему быть. Ранее вышло в свет шестнадцать книг писателя.

















notes



Примечания





1


Здесь и далее выделенный текст обозначает изъятые из рукописи цензором фрагменты, не вошедшие в книгу маршала «Солдатский долг».




2


Ныне генерал-майор в отставке, председатель Ростовской городской секции ветеранов войны.




3


Бефель (нем.) — приказ.