Малый заслон
Анатолий Андреевич Ананьев








«Малый заслон» — это книга о военных событиях, которые произошли зимой 1943 года в Белоруссии во время наступления наших войск. Командование фронтом разработало план операции по окружению и захвату вражеской группировки вблизи города Калинковичи. Прорвав линию фронта, наши подразделения глубоко вклинились во вражеский тыл и перехватили шоссейную дорогу Мозырь — Калинковичи. О том, как батарея капитана Ануприенко и пехотинцы старшего лейтенанта Сурова отбивали танковые атаки врага, прикрывая подступы к шоссе, о героизме солдат, выдержавших неравный бой и победивших, взволнованно рассказывает в этой повести писатель Анатолий Ананьев.






Ананьев Анатолий

Малый заслон


Боевым друзьям-однополчанам, бойцам Третьей батареи 1184 Краснознамённого артиллерийского полка Речицкой истребительно-противотанковой артиллерийской бригады РГК.






Девушка на батарее


Нет, какой вы все, ребята,

Удивительный народ!

    

А. Твардовский.








1


Командир батареи капитан Ануприенко полулежал на разостланной шинели и негромко напевал «Катюшу». Он пел, но едва ли сам сознавал, что поёт — взгляд его был прикован к карте; он мысленно ходил по тем впадинам, рощицам и полянам, по которым не сегодня-завтра придётся ему вести батарею в наступление, спускался в овражки, где стояли вражеские миномёты, а может быть, и танки — он весь был там, война научила его смотреть вперёд, угадывать замыслы противника, заранее продумывать возможные направления удара, чтобы потом в нужный момент быстро принимать правильные решения. Капитан пел и думал. Временами песня прерывалась протяжным «та-ак!»… и карандаш замирал на извилистой линии карты.

В открытую дверь блиндажа врывалось солнце, и на бугристой серой стене слюдяным блеском отсвечивали песчинки. Тяжёлые бревна наката, мокрые от недавнего дождя и местами покрытые зеленоватой плесенью, теперь подсыхали, и от этого в блиндаже стоял густой запах гнилого дерева. Ануприенко лёг на спину и закрыл глаза.

Вторую неделю на фронте царило затишье. Утомлённые и поредевшие в боях дивизии не могли продолжать наступление. Рассредоточившись на широких белорусских просторах, войска окопались в ожидании новых больших перемен. Где-то в штабах армий по ту и по эту сторону фронта разрабатывались планы, перемещались полки, скрытно, по ночам, сосредотачивались артиллерийские и танковые группы для удара, а солдаты углубляли жёлтые песчаные окопы и грелись в лучах нетеплого осеннего солнца. Разведчики ходили за «языком», взрывая иногда ночную тишину коротким боем, и снова насторожённое, затаённое спокойствие устанавливалось на передовой. Бездействовала и батарея Ануприенко, и это особенно не нравилось капитану. Он не любил стоять в обороне. В такие дни у него начинали пошаливать нервы. Болела перебитая ещё в сорок первом году ключица, нестерпимо, нудно, как у ревматика, ныли колени и все тело как-то лениво опускалось, пустело. Тогда он сам находил себе работу: лазил по передовой, изучая каждый кустик, а потом часами просиживал над картой, мысленно рисуя себе картину предстоящего боя.

В штабе давно шли разговоры, что артиллерийский полк, куда входила и батарея Ануприенко, должны отправить на переформировку, но ничего конкретного пока не предпринималось. И эта неопределённость тоже неприятно действовала на капитана. «На переформировку так на переформировку, — с досадой повторял он, — все равно ни черта не делаем!» А отдых бойцам был необходим, это капитан чувствовал и по себе. После тяжёлого сражения на Орловско-Курской дуге — полк был на самом трудном направлении — оборонял подступы к Обояньскому шоссе, — батарея только один раз пополнялась людьми. Беспрерывные бои в продолжение почти шести месяцев так измотали батарею, что она, по мнению капитана, была похожа скорее на партизанский отряд, чем на боевую единицу. Пропахшие дымом и пороховой гарью шинели на солдатах пообтрепались, гимнастёрки вылиняли и задубели от пота, а на землисто-серых обветренных лицах бойцов, казалось, навеки затвердели следы бессонных ночей и длинных переходов. Ануприенко не раз удивлялся, как ещё они могут веселиться и шутить, сохранять бодрость духа. Ответ приходил сам собой: они встали на защиту отцовской земли, и эта земля, вздыбленная и опепеленная, звала к мести. В памяти воскресали картины военных дорог: охваченные огнём деревни, задымлённые хлебные нивы, жёлтые поля подсолнечника в разрывах, изъеденные воронками огороды, луга, перекопанные противотанковыми рвами, панические до одури переправы, сиротливые обозы беженцев… Велика Россия, и неизмеримо горе, которое принесли на нашу землю фашисты.

Под потолком назойливо жужжал и бился о стенку только что залетевший в блиндаж шмель. И, словно вторя ему, звонко сопел задремавший у телефона пожилой связист Горлов. Навешанная на ухо трубка закрывала его небритую рыжую, как огонь, щеку. У панорамы стоял лейтенант Панкратов и вёл наблюдение за передним краем противника. Он медленно переступал с ноги на ногу, под сапогами шуршал и пересыпался подсохший песок.

Ануприенко прислушивался к шорохам, и они казались ему странно знакомыми. Вот так же тихо шелестели ржавые дубовые листья у ног убитого русоволосого парнишки. Он лежал у насыпи железнодорожного полотна, сразу за выходной стрелкой, настигнутый пулей вражеского самолёта. На его слегка посиневшее, но чистое лицо сквозь голые ветки старого дуба падало солнце. Ветки колыхались, и от этого лицо казалось живым и тёплым. Ануприенко пошёл тогда по шпалам, покидая разъезд… После много разных смертей видел он, но они уже не вызывали в нем такой щемящей боли в сердце, а эта до сих пор волновала и мучила его, словно он был виноват в чем-то, что-то недосмотрел, что-то недоделал, не уберёг.

Внимание капитана привлекли глухие звуки ударяемого о кремень кресала. Это лейтенант Панкратов неумело высекал огонь. Искры радужным веером сыпались на шинель, но ватка в железной, из-под вазелина, баночке не загоралась. Ануприенко достал зажигалку и, приподнявшись на локте, протянул её лейтенанту:

— Держи, не мучайся…

— Спасибо, — Панкратов взял зажигалку, прикурил и тут же, вернув её капитану, снова прильнул к стереотрубе.

Ануприенко посмотрел на полусогнутую, почти мальчишескую спину лейтенанта, на мешковато сидевшую на нем гимнастёрку, на сапоги, начищенные пушечным салом, и с горечью подумал: вот так бы стоять ему, юному агроному, у теодолита и разбивать на участки колхозные поля…

Панкратова прислали на батарею совсем недавно, всего месяц назад. Недоверчиво встретил его Ануприенко — слишком молод! — но все же назначил командиром взвода управления. Панкратову едва-едва минуло девятнадцать. Он был проворен, исполнителен, но робок, как все новички на войне. В первый же день он все рассказал о себе, о том, что учился в сельскохозяйственном техникуме на агрономическом отделении, что закончил учёбу, но работать по специальности не пришлось, потому что война, и он, как тысячи его сверстников, не мог ждать, пока его призовут на службу, а попросился добровольцем, его направили в военное училище, и вот он уже здесь, на фронте; рассказал о доме, о братишке, больном и слабом, который занимается дома и к которому приходят учителя не только принимать экзамены, но и консультировать, помогать; все выложил и о сестрёнке, которой лишь восемь лет, но которая все делает по дому, потому что мать на работе; и, конечно же, о своей любимой, и, краснея и смущаясь, показал её фотокарточки. Душа у него, как говорится, была нараспашку, а это Ануприенко особенно ценил в людях. Он охотно разговаривал с лейтенантом и даже советовался с ним, хотя Панкратов — Ануприенко хорошо знал — не мог подсказать ничего дельного ни в выборе огневых позиций, ни в расположении и оборудовании наблюдательного пункта, но зато умел быстро, без карандаша и бумаги, вычислить прицельные данные и отлично корректировал огонь.

— Вот ты, Леонид, агроном, а считаешь, как профессор, — как-то сказал ему Ануприенко.

— В нашем деле без математики нельзя.

— Это почему же?

— Урожай подсчитывать, — отшутился тогда Панкратов.

Сейчас, медленно поворачивая стереотрубу, он не отрывал глаз от окуляров. Папиросу держал на вытянутой руке, и она дымила, обрастая пеплом.

Ануприенко тоже достал папиросу и закурил. Лежать ему больше не хотелось, он подтянул к себе раскрытую планшетку и снова начал рассматривать карту. У немцев очень удобные позиции, со скрытыми подходами, по которым можно подвести любую технику. Особенно беспокоила капитана берёзовая роща на выходе из села. Она не просматривалась с наблюдательного пункта, в ней-то как раз и могли сосредоточиться танки противника. Пехоты на переднем крае было мало. Если пойдут в атаку танки с автоматчиками, мигом прорвут оборону.

Утром капитан ходил на передний край выбирать место, где можно поставить орудия на прямую наводку, но теперь ему хотелось ещё раз осмотреть выбранную позицию, а заодно и наметить подходы. Была и другая необходимость идти к пехотинцам: недавно сообщили, что прибыл новый командир роты, и теперь нужно было с ним познакомиться, установить связь и договориться о совместных действиях.

Капитан захлопнул планшетку и встал.

— Леонид! — окликнул он Панкратова. — Оставайтесь здесь, а я схожу к пехотинцам.

Накинув шинель на плечи, Ануприенко вышел из блиндажа. В глаза ударило полуденное солнце. Оно светило так ярко, что все вокруг, казалось, было охвачено жаром: и жёлтые листья на деревьях, и выгоревшая трава, и старые, гнилые, оплывшие коричневыми наростами пни. Далеко в тылу виднелся лес, окутанный мутной преддождевой дымкой, и над ним низко-низко плыли журавлиным клином подрумяненные солнцем облака. Они надвигались с востока, с родных волжских просторов, по-осеннему свинцово-тяжёлые, набрякшие; и лёгкий ветерок, струившийся по земле, предвещал скорую непогодь. Нет, не случайно капитан чувствовал ломоту в коленях: не сегодня-завтра погода изменится, небо затянется хмарой, и заморосит мелкий нудный дождь, зарядит на сутки, двое, на неделю; расквасятся дороги, размякнут поля, и окопы наполнятся непролазной, чавкающей под сапогами грязью. А ещё хуже — пойдёт снег вперемешку с дождём и будет такая промозглая сырость — душу наизнанку! Но как ни холодна, как ни противна тогда земля, все же прижимаешься к ней — своя, не выдаст. Капитан ещё раз с тоской посмотрел на облака и, надев шинель, позвал разведчика Щербакова: — Пойдём со мной к пехотинцам.

Через поляну до кустарника, где проходила передняя линия окопов, было двести метров. Можно пройти напрямик, но капитан решил двигаться овражком — зачем напрасно рисковать и подставлять себя под шальную пулю. Он внимательно осматривал склоны, определяя, где можно удобнее провести орудие, запоминал ориентиры, потому что занимать огневую придётся только ночью, а в темноте все деревья и пни будут одинаковые, чёрные, нужно искать особые приметы. Через овражек тянулись следы гусениц. Здесь прошла немецкая самоходная пушка. Следы вели в кустарник, к передовой, где в окопах лежала наша пехота. «Проторённая дорога, — подумал капитан, — это хорошо…» На краю оврага стояла надломленная осина. Бронебойный снаряд надрезал ствол, осина наклонилась, словно щупала голыми ветвями землю, да так и застыла, сгорбленная, но живая.

— Щербаков, запомни: надломленная осина…

Пошли по гусеничному следу в кустарник и вскоре наткнулись на исковерканную взрывом самоходную пушку. В нескольких шагах от неё лежал убитый немецкий солдат. «Это из тех, что позапрошлой ночью контратаковали нас», — подумал Ануприенко и вспомнил, как неожиданно разгорелся в этом кустарнике короткий ночной бой; стрелять шрапнелью было нельзя, потому что в темноте можно угодить по своим, и все на батарее, в том числе и он, капитан, готовились к рукопашной. Но пехотинцы сами отбили вражескую контратаку. Ануприенко ещё раз посмотрел на убитого немецкого солдата и пошёл дальше по следу.

Но Щербаков даже не взглянул на фашиста; проходя мимо, поправил на груди автомат, плотнее надвинул каску и как-то ровнее и увереннее зашагал вперёд.

Кустарник редел, прогалины становились шире. В ветвях изредка цокали пули. Но это не беспокоило ни капитана, ни разведчика.

На выходе из кустарника остановились.

— Где же наша пехота? — удивлённо спросил Щербаков и пожал плечами.

— Здесь, — ответил капитан. Он заметил шагах в двадцати справа окоп. — Вон она!..

Короткими перебежками добрались до окопа и спрыгнули в него. Он был глубокий и просторный, с ячейкой для стрельбы и противотанковой щелью. На самом дне, на земляном приступке, сидел пожилой солдат и ел чёрствый серый хлеб, посыпая его солью. Рядом стояла винтовка.

Солдат встал.

— Сиди, сиди, — сказал капитан, но солдат, поёжившись, остался стоять. — Один?

— Один.

— А где рота?

— Тутока, — сказал солдат, указывая вдоль кустарника. — Вон до тое берёзы… Нас, товарищ капитан, двенадцать человек в роте.

— Где командир роты?

— Младший лейтенант? А он у тое берёзы и есть.

Вид у солдата был довольно не солдатский — шинель расстёгнута, каска забрызгана грязью. И в манере отвечать не чувствовалось ничего военного. Такому только в обозе и место, и на самой последней подводе. Если бы капитан встретил его где-нибудь на дороге или на плацу, он бы и остался о нем такого мнения. Но здесь был окоп, сделанный с умением, по всем правилам военного искусства. Видно, солдат основательно укрепился и решил стоять насмерть.

— Молчит немец-то, а? — спросил капитан, хотя спрашивать об этом не было никакой необходимости; ни наши, ни немцы не стреляли.

— Молчит.

— Готовится?.. Как думаешь?

— Пущай готовится…

— А не слыхать шума моторов?

— Танков, что ли?

— Да.

— Бывае гудят, бывае и нет. Как когда.

— Ну, сегодня, например, вчера ночью гудели или нет?

— Вон в том леску так на зорьке шумели.

— А не боишься танков, если пойдут?

— Чего бояться? — солдат посмотрел в сторону противотанковой щели.

Капитан тоже повернул голову — там вдоль стенки рядком стояли четыре противотанковые гранаты.

— Закуривайте, товарищ капитан, — предложил солдат, протягивая кисет. — Табачок свежий, вчерась старшина принёс… — он говорил так, будто речь шла о чем-то съестном, что только что из печки гораздо вкуснее, чем зачерствелое.

— Давай попробуем.

Кисет был новый, и это сразу бросилось в глаза капитану. Он развернул его и увидел вышитую шёлковыми нитками надпись: «Лучшему бойцу. Пионеры школы № 21 г . Игарки».

— Подарок?

Солдат смущённо улыбнулся:

— Полагалось не мне, да вот дали.

— Откуда родом?

— Из Сибири.

— Вот шельмец, видал ты его! — неожиданно воскликнул Щербаков. Он стоял возле бруствера и смотрел на немецкие траншеи.

Ануприенко и солдат-сибиряк подошли к нему.

— Вот стервец, вот нахал, — продолжал возмущаться Щербаков. — С автомата его не возьмёшь, гада!.. — он повернулся и попросил у солдата винтовку.

На насыпи, за проволочными заграждениями, во весь рост стоял немец и махал рукой, давая знаки не стрелять. Он был хорошо виден из окопа — без каски, с густой рыжей шапкой волос. Немец снял с шеи автомат и положил его на землю. Затем не спеша спустился с насыпи и пристроился справлять большую нужду.

— Гад, — процедил сквозь зубы Щербаков и, щёлкнув затвором, начал целиться. — Где хочу, там и сяду?..

— Напрасно ты это, братец, — деловито заметил солдат и покачал головой. — Растревожишь только и все. Зальёт пулями, а то и миномёты пустит в ход.

Щербаков выстрелил и промахнулся. Поспешно выстрелил второй раз, и опять промах; снова щёлкнул затвором, краснея и смущаясь, потому что рядом стоял капитан и, главное, незнакомый солдат, насмешливо улыбавшийся сейчас; Щербаков и в третий раз промазал. Но пуля, очевидно, прожужжала над самой головой немца, потому что тот торопливо встал и, поддерживая рукой штаны, побежал к своей траншее. Едва он скрылся за жёлтым бруствером, как оттуда грянула пулемётная очередь. Возле окопа, в котором стоял Ануприенко, Щербаков и солдат-пехотинец, вспыхнули фонтанчики земли. «Тю-ю-тю-ю…» — впивались пули в твёрдую красную глину. Кустарник зашумел, будто рой пчёл зажужжал над ветками. Стреляли из пулемётов, автоматов, винтовок. Сквозь общий шум и треск послышались звуки летящей мины: «Ищу-ищу-ищу-у… р-раз!» В окоп посыпались комья и ветки. Мина разорвалась где-то совсем близко. Потом вторая, третья, и по всему кустарнику рассыпались гулкие разрывы.

— Злишься, — злорадно процедил Щербаков.

— Теперь зарядил на полчаса, а то и на час, — задумчиво проговорил солдат.

Но хотя Ануприенко ничего не сказал, он был недоволен и раздосадован тем, что Щербаков затеял эту перестрелку; хочешь не хочешь, а теперь придётся сидеть здесь, в этом окопе, и пережидать, пока затихнет стрельба, а потом двигаться дальше.




2


Огневые позиции третьей батареи располагались на опушке леса, почти перед самым овражком, по которому капитан с разведчиком Щербаковым прошли на передовую. Орудия были врыты в землю и замаскированы. Бойцы размещались тут же в наскоро сооружённых землянках. В лесу, на просеке, уткнувшись радиаторами в кусты, стояли машины, тоже замаскированные ветками, чуть в сторонке от них — кухня.

Землянка старшего на батарее лейтенанта Рубкина находилась позади орудий, под старым развесистым дубом. Крыша и неглубокая, тянувшаяся от входа траншея были усыпаны желудями и опавшими жёлтыми листьями. По утрам, обильно покрытые росой листья мягко пружинили под ногами, налипали на сапоги, а под вечер, когда сюда проникали косые лучи оранжевого осеннего солнца, траншея наполнялась тихим звенящим шелестом. Старшина Ухватов, любивший, как все старшины, чистоту и порядок, приказал было солдатам выгрети из траншеи листья, но Рубкин отправил их обратно.

— Ты что же, спросить не мог?

— Хотел как лучше, товарищ лейтенант.

— Лучше… Степной ты человек, Емельян, красоту лесную понимать надо!..

Рубкин по-своему переживал томительные дни временного затишья: часами бродил по лесу, разгребая сапогами жёлтые вороха, но не отходил далеко от батареи. Орудия все время были на виду. Издали они казались маленькими и заброшенными, как ненужный садовый инвентарь на опустевшей, покинутой людьми даче. Между толстых стволов деревьев виднелось небо. По утрам оно было особенно голубым и спокойным. Иногда его бороздили девятки тяжёлых бомбардировщиков, улетавших в глубокие немецкие тылы; когда самолёты уходили за линию фронта, небо покрывалось белыми облачками разрывов, и они, эти крохотные облачка, долго держались в безветренной выси. В полдень бомбардировщики, выполнив боевое задание, возвращались на свои базы, и небо вновь усеивалось ватными клочками, С севера, со стороны Калинковичей, временами доносился гул орудийной канонады. Особенно отчётливо стрельба слышалась на зорьке, когда гасли последние звезды, и желтовато-зелёная трава, отягчённая росой, начинала серебристо отсвечивать в первых лучах солнца. Но эти отдалённые и глухие раскаты боя не тревожили Рубкина; бродя по лесу, он сбивал наросты с пней — тренировался в меткости; затем уходил в землянку и долго, и старательно чистил пистолет.

В этот тёплый осенний день Рубкин, погуляв по лесу, раньше обычного вернулся в землянку. Каждые прошедшие в обороне сутки он отмечал насечкой на стене. Вот и сейчас, подошёл к столу, взял тяжёлый и плоский, как тесак, штык. Стальное жало с хрустом и скрежетом прошлось по песку, прочертив ровную бороздку.

— Девять!

Он небрежно бросил штык на стол и сбил пустую консервную банку. Банка с грохотом покатилась по полу в угол, ударилась о стенку, качнулась и замерла.

Рубкин лёг на мягкую, из сухих листьев, накрытую плащ-палаткой постель и заложил руки за голову. От двери по полу стелился пряный запах осени. Между верхним косяком и бруствером выходной траншеи виднелась полоска белесоватого закатного неба. На самом гребне бруствера шевелились, словно передвигались, скрюченные дубовые листья; их негромкий, цедящий говор просачивался в землянку, заполнял все её уголки колыбельным, баюкающим шёпотом. Рубкин, с минуту смотрел на этот заворожённый, с необычайной гармонией красок мир и, повернувшись набок, дремотно смежил веки.

Он хотел заснуть, но не мог; не мог, потому что вокруг него была непривычная для фронтовика тишина. Но хотя Рубкин и думал, что не может заснуть оттого, что было тихо, — его мучили совсем иные воспоминания и мысли, далёкие от войны, крови и человеческих жертв, от окопов, рвов и братских могил, от всего того, чем живут люди на фронте, что видят, слышат и что на годы откладывается в их сознании; жёлтые деревья, жёлтые вороха листьев под сапогами напомнили ему сегодня о другой осени, о той, когда он, только что окончивший институт геолог, собирался в первую поисковую партию… Сейчас, лёжа в блиндаже и восстанавливая в памяти картины той, — это было перед войной, — далёкой теперь осени, он как бы вновь переживал уже однажды пережитое, и вновь с той же неприязнью думал о начальнике поисковой партии, к которому ушла от него, Рубкина, любимая девушка. И хотя Рубкин был во многом виноват сам, — он не кинулся в горящую палатку и не вынес оттуда её дневники, а сделал это начальник поисковой партии, тоже молодой геолог, тоже выпускник, только из другого института, из Ленинградского, — все же тяжело было признать себя даже теперь, спустя столько лет, трусом. Как живые, полыхали сейчас перед глазами языки пламени, охватившие палатку, стелился по опушке дым, и в этом дыму, чёрный от сажи, с опалёнными бровями и тлеющей меховой шапкой на голове стоял во весь рост начальник партии и прижимал к груди прикрытые полой пиджака дневники…




3


Уже сгущались сумерки, когда Ануприенко, выбрав огневую под орудия, вернулся с переднего края на свой батарейный наблюдательный пункт.

В блиндаже обедали: гремели котелками и кружками. Принёсший кашу разведчик Опенька сидел на опрокинутом вверх дном ведре и плутовато поглядывал на товарищей. Лицо его, рассечённое голубоватым шрамом, улыбалось.

— Эх, не война нынче, братцы, а малина! — потирая руки, проговорил он. — Дайте табачку, у кого покрепше.

— Ну и глупец же ты, Опенька, — недовольно процедил связист Горлов, — кто только тебя такой фамилией окрестил? Ей-богу, умнейший был человек! Опёнок ты и есть опёнок.

— Ты отрывай, отрывай газетку, не жалей… А война, братцы, в такой денёк — малина!..

— То-то рожа у тебя в малиновом соку!..

— Рожа не рожа, а денёк погожий. В такой денёк да по Байкалу. Вода — зеркало, рыба — косяками, косяками…

Опенька считал себя моряком и гордился этим. Под исподней рубахой носил выцветшую тельняшку. И хотя она была старая, расползалась по швам, он старательно чинил её, но не бросал. Когда его спрашивали, почему он не во флоте, он шутливо отвечал, что сам захотел пойти в разведчики. Слыл он во взводе шутником, любил много говорить, зато в бою был смелым и, главное, смекалистым. Проползал ли под проволочными заграждениями, подстерегал ли языка на тропинке — только глаза сверкали из-под каски, все остальное в нем замирало. Шрам на лице у него был, как он сам в шутку говорил о себе, ещё довоенный. Как-то в бурю сломалась мачта, и зубчатый обломок шаркнул его по лицу. Опенька боялся, что останется без глаз, но они уцелели и были такими же зоркими, как и прежде, а лицо навечно перечеркнул синеватый хрусткий шрам.

— Тебе, Опенька, может, и малина, а людям горе, — назидательно проговорил Горлов. — Лютует немец по сёлам, а мы тут в оборону стали.

— Что лютует немец по сёлам, это верно, — согласился Опенька, — но мы-то что же делать должны теперь?

— Наступать.

— Эх, какой прыткий. Он один знает, что надо делать, а другие ни сном, ни духом не чуют; для чего же тогда полковники и генералы, а? Ты вот пойди-ка им скажи. Скажи, мол, так и так, у меня умная мысль завелась.

— С тобой разве поговоришь по-серьёзному. Ты все перевернёшь на шутку или подковырку.

— Хорошо, по-серьёзному, по большому счёту, — встрепенулся Опенька. — Ты говоришь — лютует немец, надо наступать, а кто пустил его в наши деревни? Не мы с тобой бежали, только пятки сверкали, к Волге, а?

— Я, я…

— Ну, ты, конечно, не бежал. Да и я не бежал, потому что только под Москвой и попал на фронт; я говорю вообще, в целом, если уж по-серьёзному, по-большому считать…

В это самое время и вошёл в блиндаж Ануприенко. Заметив командира батареи, Опенька вскочил и отчеканил:

— Обед прибыл, товарищ капитан!

— Хорошо. И капитану принёс?

— Так точно! — и Опенька снова щёлкнул каблуками. Это получилось у него смешно, не по-уставному, и разведчики, скрывая улыбки, перемигнулись между собой.

Опенька подал капитану котелок с супом и кашей и опять умостился на опрокинутом ведре.

— Что там новенького на огневой, сбрехни-ка, Опенька, — попросил кто-то из разведчиков.

— Сбрехнуть-то нынче не сбрехну, а правду скажу.

— Ну-ну?..

Опенька с опаской посмотрел на командира батареи — говорить или не говорить?

— Ну-ка, что там у вас на огневой? — поддержал Ануприенко.

— Баба у нас, братцы, на батарее объявилась.

— А может, девка?

— Шут её в корень знает, а так ничего, ладная. — Опенька обвёл сидящих довольным взглядом, определяя, как подействовала на них новость. Никто ему, конечно, не поверил.

Щербаков при одном только упоминании «баба» поднял котелок и отошёл в дальний угол блиндажа. На батарее знали, что он не любит женщин, называли его женоненавистником. Особенно часто по этому поводу подтрунивал над ним Опенька, но сейчас он лишь косо взглянул на Щербакова и продолжал:

— Пришла она на батарею после полудня. Выходит из кустов и прямо на меня. Ну, братцы, фея! Я так и обомлел. Смотрю и не верю. Не во сне ли, думаю, я это вижу? А во сне меня, братцы, бабы одолевают, скажу вам, просто спасу от них нет! И все разные. Каких где видел, все во сне ко мне льнут.

— А в жизни?

— А и в жизни, а что? Чем я плох, а?.. Ну вот, гляжу я на неё, а она в гимнастёрке и юбке такой, защитной. Во сне-то они все больше в рубашках, да-а… А эта? Нет, думаю, это настоящая. Спрашиваю: «Куда идёшь?» Молчит. Опять меня сомнение взяло — а вдруг все это во сне? Кричу: «Куда идёшь?» «К вам, — говорит, — на батарею. Мне, — говорит, — командира вашего надо». Пожалуйста, отвечаю, это можно. Проходите. Пошла она, а я сзади, значит, смотрю ей вслед. А юбка под коленками тилип-тилип… Ну, братцы, многое я видел в жизни, а таких ножек!.. Дух ажно захватило.

— Ты женат? — перебил Опеньку Горлов. Хотя он не любил шуток, но рассказ Опеньки заинтересовал и его, и он, повернувшись и продолжая ложкой загребать из котелка кашу, внимательно слушал разведчика.

— Десять лет, год в год. Жена, что?

— Ты давай про фею.

— Я и говорю: привожу её к лейтенанту Рубкину в землянку. Товарищ лейтенант, говорю, вот к вам… «В чем дело?» Я, значит, подталкиваю её, дескать, говори, а у неё нижняя губа прыг, прыг, и в глазах слезы. Припала к стенке, обхватила голову руками и ну реветь. Мы с лейтенантом и так, и эдак, и воды холодной, чтобы успокоить, а как же, но она ни в какую. Плачет, и все тут.

— Вот те фея!

— Ты слушай дальше. Побежал я за нашим Иваном Иванычем. Тот схватил сумку с бинтами и что есть духу в землянку. Возвращаемся, а навстречу нам какой-то старший лейтенант из пехоты. Без каски, глаза красные. Пьяный в дымину. Идёт — восьмёрки пишет, а в руках пистолет. Я тоже автомат вперёд. Долго ли пьяному, — бац и все, спрашивай потом, как Опеньку звали. Поравнялся старший лейтенант с нами и кричит: «Н-не в-видали з-здесь м-мою ж-жену?» Переглянулись мы с Иваном Иванычем и молчим. Со старшим лейтенантом ещё двое были — сержант и ефрейтор. Сержант отозвал меня в сторонку и потихоньку говорит: «Санитарка у нас из роты сбежала, дезертировала, так сказать, а нам на позиции надо выступать. Вот и разыскиваем. А это, говорит, наш командир роты. Да не бойтесь, пистолет у него разряжен, магазин мы вынули». Ладно, отвечаю, мы и так не боимся. Старший лейтенант все допытывается у Ивана Иваныча: «Где моя жена?» А Иван Иваныч: «Не знаю, у нас на батарее женщин нет». Тут и я вмешался: «Не знаем, говорю, не видали». Ну, он, значит, выругался, как полагается, и пошёл дальше, — расступись, кусты, поле мало!

— А фея?

— Фея на батарее. У лейтенанта в землянке отдыхает.

— Хорошо врал, Опенька, ловко, тебе бы в артель из воздуха верёвки вить!

— Не верите, шут с вами! — отмахнулся Опенька.

Разведчики вытирали котелки — воды поблизости не было, — кто клочком газеты, кто сухой травой, специально припасённой для этого, а кто просто, махнув рукой, привешивал его так, грязным, к поясу. И лишь Щербаков, не без гордости, у всех на виду, вытянул из кармана снежно-белый парашютик от немецкой осветительной ракеты и, словно посудным полотенцем, стал тщательно вытирать им ложку и котелок, приговаривая:

— Хороша штучка, вот и к делу пришлась…

Но, как и на Опеньку, на Щербакова тоже никто теперь не обращал внимания. Каждый был занят своим делом. Обед кончился, а с обедом прошли веселье и смех.

— Ты врал, Опенька, или правду говорил? — неожиданно спросил Ануприенко.

Разведчики насторожились: было интересно, что ответит Опенька.

— Не врал, товарищ капитан. На батарею точно какая-то санитарка пришла.

— И до сих пор там?

— Да.

Капитан крикнул связисту:

— Ну-ка, вызови мне Рубкина!

Связист почти тут же передал трубку капитану.

— Рубкин? Ты что там, женскую гвардию набираешь, а? Что? Санитаркой на батарею? Нет-нет, отправь её немедленно в свою часть. Что? Немедленно, понял! Ну вот, так бы давно.

Надвигался хмурый осенний вечер. В блиндаж сквозь дверь просачивалась сырость. Щербаков заправил фонарь, висевший под потолком, зажёг его, и стены озарились мутным жёлтым светом. Кто-то завесил вход клочком старого брезента, и в блиндаже сразу стало тепло и душно от крепкого табачного дыма. Курили почти все, кроме разведчика Щербакова, который морщился и кашлял, как простуженный. Но он молчал, потому что не хотел огорчать товарищей по батарее.

Ануприенко вышел подышать свежим воздухом. Но его почти тут же окликнул связист Горлов и сказал, что капитана вызывает к телефону командир полка.

Ануприенко торопливо вернулся в блиндаж и взял трубку.

— Третий у телефона!

— Снимай батарею и веди к Гнилому Ключу. На рассвете мы должны быть в Озёрном. Давай быстрей!

Село Озёрное находилось в сорока километрах от линии фронта, в тылу, и капитан сразу понял: «На отдых! Наконец-то!» Он посмотрел на серые в табачном дыму лица солдат, устало, но оживлённо беседовавших между собой, и ему захотелось сейчас обрадовать их. Но он сдержал себя — это была только догадка, и кто знает, что ещё будет впереди. Во всяком случае он не хотел напрасно волновать бойцов, чтобы потом, если догадка не подтвердится, если не на переформировку, а просто — пополнят батарею людьми и орудиями и снова направят в бой, — чтобы потом думы об отдыхе не тревожили уставших от войны солдат.

Вернув трубку связисту, капитан обычным спокойным голосом скомандовал:

— Отбой!

Он покинул блиндаж последним. Пошёл по склону к овражку, а навстречу ему уже тянули связь бойцы другой батареи.




4


Когда Опенька, помахивая ведром, возвращался на батарею, лейтенант Рубкин с озабоченным видом ходил из угла в угол своего тесного блиндажа и уговаривал девушку в армейской гимнастёрке — санитарку какой-то пехотной роты — вернуться в свою часть. Девушка ничего не отвечала, но и не уходила. Она стояла посреди землянки, невысокая, худенькая; новая каска, обтянутая маскировочной сеткой, по самые брови закрывала её лоб. К солдатским погонам спадали светлые пряди волос, а на груди, прямо на гимнастёрке, поверх воротничка, висела цепочка светлых бус. Откровенно говоря, Рубкину не хотелось прогонять санитарку, он бы с удовольствием оставил её на батарее, но капитан Ануприенко приказал отправить её в свою часть, и ослушаться капитана нельзя.

Лейтенант Рубкин разговаривал с санитаркой осторожно, боялся, что девушка снова расплачется — на лице её были заметны следы слез, и глаза казались красными и заплаканными; он думал, что война вовсе не для женщин, тем более не для таких нежных, как эта санитарка; она казалась ему совсем девочкой, школьницей: «Зачем только их берут в армию да ещё посылают на фронт?»

Рубкин сел на ящик из-под снарядов, вытянув вдоль стола костистую руку. Длинным зеленоватым, как мутное стекло, ногтем на мизинце постучал по жидкой плашке, пристально всматриваясь в лицо санитарки. «А в общем-то недурна…»

— Нет, не могу вас оставить на батарее. Вы причислены к роте, к совсем другому подразделению, и вас там будут искать. Посчитают за дезертира, сообщат об этом родным, а вас… — Рубкин немного помедлил, — вас будет судить трибунал!

Он явно преувеличивал, но, может быть, это подействует на санитарку и заставит её вернуться в роту. Однако девушка даже не взглянула на лейтенанта, а продолжала все также тупо смотреть себе под ноги. Тогда Рубкин решил действовать по-иному. Он подошёл к девушке и, взяв её за руку, сказал:

— Идёмте, я позову бойцов, они вас проводят.

Девушка неохотно пошла вслед за Рубкиным из блиндажа. Лейтенант окликнул проходившего мимо Опеньку:

— Проводи санитарку в роту.

— Есть проводить. А в какую роту?

— Она скажет.

Опенька поставил ведро на землю.

— Пошли.

Тропинка вилась вдоль опушки и сбегала в овражек. Темнело, становилось сыро и холодно. Девушка ёжилась — она была в одной гимнастёрке. Опенька шёл сзади. Его так и подмывало пошутить с девушкой, но он видел, что ей теперь не до веселья. Она втягивала голову в плечи, шла понуро, заворачивая руки от холода в подол гимнастёрки.

— Может, холодно, так возьми мою шинель, — Опенька снял с себя шинель и накинул её на плечи девушки.

Спустились в овражек. Девушка неожиданно села на пень и сказала:

— Дальше не пойду.

— Почему так?

— Не хочу.

Опенька оторопел: как это так «не хочу». Для него, солдата, это было совершенно непонятно. Он растерянно смотрел на санитарку и не мог ничего сказать. Будь перед ним мужчина, слова нашлись бы сами, но как тут быть? Он вспомнил, как ещё совсем недавно провожал, девушек с вечеринок — то были свои, из рыбацкого посёлка, понятные, а эта — в каске?.. Он ещё тогда заметил, что вечером девушки не любят сидеть на скамейке против своего крыльца. Подведёшь к дому, а она — раз на соседскую завалинку, и тебя тянет. Тут уж не теряйся. А возле своего дома — ни-ни, даже руку пожать не даст. И Нюрка его такой была, да и все, кого он только знал. Видно, у девушек закон такой, что ли. И эта не хочет в роту идти, пока не насидится на пне. Опенька посмотрел вокруг, подыскивая место, чтобы сесть рядом, но вокруг была только сырая земля да гнилые листья. Он попробовал примоститься на корточки — ноги с непривычки заныли, он встал и, уже начиная злиться, сказал:

— Долго ещё мы будем здесь сидеть? Где твоя рота?

— Не знаю.

Опять Опенька был поражён и удивлён ответом:

— Так куда же мы идём?

— Не знаю!

— А мать родную ты знаешь? Это тебе не за гармошкой ходить, а война! Давай шинель, мне некогда с тобой чикаться, хошь — иди, а не хошь — сиди, твоё дело. А нам надо немцев бить.

Девушка покорно сняла шинель и передала Опеньке. Тот взял её и быстро зашагал по тропинке вверх, но не сделал и десяти шагов, как остановился. Постоял немного, не оглядываясь, подумал и вернулся обратно.

— Может, обижают тебя в роте, а? — он склонился над девушкой.

— Да, — санитарка утвердительно кивнула головой.

— Кто? Это тот пьяный старший лейтенант, что приходил тебя искать? А ты не больно-то его… батальонному командиру скажи пару слов, он его мигом остепенит.

— Нет, нет, нет, — испуганно возразила она, словно командир батальона уже стоял здесь и все слышал. — Не надо! Я лучше совсем никуда не пойду. Буду сидеть здесь — и все.

На ночь бросить девушку одну в овражке Опенька не решился, потому что хоть на ней и солдатская гимнастёрка, а все же она женщина, и к тому же оружия при ней никакого нет. Что она будет делать? Опенька снова накинул ей на плечи свою шинель и предложил:

— Ладно, пойдём на батарею, побудешь до утра, а там видно будет.

Когда они вернулись на огневую, бойцы уже выкатывали орудия и передки из окопов и цепляли их за машины; в ночном полумраке слышались голоса команд, сновали тени, вспыхивали и гасли папиросные огоньки; батарея готовилась к походу, и машины с орудиями уже выстраивались в цепочку вдоль заросшей просёлочной дороги.

Рубкин стоял возле второй машины и разговаривал с командиром батареи. Опенька несмело подошёл к ним.

— Ты что так долго ходил? — спросил лейтенант и, заметив позади него санитарку, строго добавил: — А это что? Почему не отвёл?

— Их рота ушла, товарищ лейтенант! — солгал Опенька. — Разве ж её одну в лесу бросишь?

— Как ушла?

— А ушла и все.

— Санитарка все ещё здесь? — Ануприенко подошёл к девушке. — Вы почему в свою часть не идёте?

Девушка ничего не ответила.

— Из какой части? Где ваша рота?

К машине подошли бойцы и с любопытством стали прислушиваться к разговору.

— Где ваша рота? — капитан на секунду осветил лицо девушки ручным фонариком. Оно показалось знакомым. Ануприенко снова направил на неё луч фонарика и теперь, приглядевшись как следует, вдруг узнал девушку: это была Майя, его знакомая, которую он уже около трех с лишним лет не видел.

— Дите, ну что с ней делать? — насмешливо спросил Рубкин.

— Ладно, не бросать же её здесь, возьмём с собой, а там разберёмся. По машинам!

Батарея тронулась в путь.

Ехали лесом, по узкой просёлочной дороге. Подфарники бросали слабый свет на засыпанную листвой колею, шофёр поднял ветровое стекло, чтобы лучше различать дорогу, и все же машина шла рывкам», натыкаясь на кочки и корни. Но командир батареи не ощущал тряски, он думал о санитарке…

* * *


…Это было как раз в канун войны. Ануприенко только что посадил на поезд друга, уезжавшего в отпуск, и возвращался в свою часть пешком. Над полями занималось росистое утро. Ануприенко вышел на обочину, остановился и залюбовался восходом.

— Эй, служивый, садись, подвезём! Тр-р, тр-р, цыганская кровь, тебе бы все вскачь! Садись, служивый!

Ануприенко оглянулся и увидел на дороге бричку. Возле лошади, согнувшись так, что видна была только одна спина да вылинявшая фуражка, возился старик, подтягивая супонь. На бричке сидела круглолицая девушка и щёлкала семечки. Она с любопытством взглянула на Ануприенко зелёными насмешливыми глазами. А старик между тем не спеша ощупал гужи, туго ли натянуты, деловито похлопал ладонью по дуге и, направляясь к бричке, снова пробасил:

— Садись! Знавали и наши ноги солдатские дороги…

— Мне до пруда, а там вверх, к лесу, — сказал Ануприенко и показал рукой на восток, хотя там никакого леса не было видно: вокруг колыхались зреющие хлеба до самого зажжённого зарёй горизонта.

— Хошь до Луговиц, — старик начал вспушивать сено в бричке. — Ну-ка, подвинься, всю телегу заняла, — прикрикнул он на девушку.

— Ох уж! — возразила она и тут же поджала ноги.

Ануприенко сел рядом с девушкой, свесив ноги через борт. Старик щёлкнул вожжой по круглой спине лошади и прикрикнул на неё:

— Но-о, цыганская кровь, но-о, шальная!

Сытая рыжая кобыла лениво взмахнула хвостом, повернула голову, словно хотела убедиться, все ли сели в бричку, и медленно пошла вперёд.

— Но-о, прыть поднебесная! — не унимался старик, щёлкая вожжами.

— Да, прыткая у тебя, дед, лошадёнка, — сказал Ануприенко улыбаясь.

— Цыганская кровь, шут бы её подрал.

Девушка тихо засмеялась, уткнувшись в платок.

— Почему цыганская? Она же спит на ходу.

— Потому и цыганская, что спит. Цыгане — самый что ни на есть ленивый народ, — охотно пояснил дед.

— Весёлый! — поправил Ануприенко.

— На веселье они — как пчелы на мёд, это да… А как до работы коснись — моя изба с краю. Есть у нас в колхозе один цыган, Захар. Лодырь беспросветный. На этой кобыле воду возил, ни дать ни взять — пара!

— Чего он вам дался? Все, кому не лень, — Захар да Захар, Захар да Захар! — вспыхнула Майя.

— А чего ты за него не пошла, коли он хорош?

— Дедушка!

— Чего ж не пошла, говорю?

— Ну вас, езжайте сами! — девушка спрыгнула на дорогу и пошла по обочине вдоль колосившейся пшеницы.

— Бедовая, — покачал головой старик. — Так этот Захарка, слышь, третьеводни пришёл свататься… Вот чертяка! Ну, я его, конечно…

— Пужанул?

— Пужанул, хе-хе.. А девка — огонь! Внучка моя.

Девятый нынче окончила. А с Захаркой это я так, шуткую. Майка, хватит дурить, полезай в бричку! — позвал он девушку, но та продолжала идти молча. — Не хочет. Теперь ни в жизнь не сядет, такой характер. Ты не пушкарь? Я тожеть в гражданскую, наводчиком служил.

Словоохотливый старик начал рассказывать о том, как он стрелял по белогвардейцам под Царицыном, как. штурмовали Перекоп, какие были тогда пушки и как туго приходилось со снарядами; Ануприенко слушал его рассеянно, кивал головой и поглядывал на далеко отставшую Майю. Солнце било ей в лицо, она щурилась, прикрывая глаза ладонью. Светлые волосы её, пронизанные солнцем, казалось, горели; ситцевое, в горошек платье захлёстывалось на ветру. Она собирала по краю пшеницы полевые цветы. Ануприенко хотел спрыгнуть с брички и подождать девушку, но старик все говорил и говорил, время от времени похлопывая лейтенанта по плечу, как старого знакомого.

— Вот так оно и было, да-а…

«Цыганская кровь» плелась медленно, тихо поскрипывали колёса. Солнце уже на ладонь поднялось над горизонтом и заливало хлебное поле ярким светом. Ветерок шелестел колосьями, и волны, то темно-зеленые, то белесые, казалось, несли на своих гребнях пену.

У пруда Ануприенко слез с брички, поблагодарил старика и пошёл по тропинке к лесу, где размещалась выехавшая на лето в лагеря часть. Отойдя шагов двести, он оглянулся: Майя все так же шла далеко позади брички и в руках у неё теперь был собран целый букет полевых цветов.

Спустя несколько дней Ануприенко случилось быть в селе, и он остался там на вечер. Кинопередвижка в тот день не приезжала, в клубе танцы. Парень в картузе с выпущенным на лоб чубом, в расшитой петухами косоворотке во всю ширь растягивал синие меха баяна, играл громко, но плохо — без конца повторял один и тот же вальс «Над волнами» и «Подгорную». Девушки роптали, что нет такого-то Гришки, который первый баянист в округе, но все же шли танцевать, стуча каблуками о выщербленные половицы. Ануприенко постоял немного у окна, глядя на тускло горевшую большую лампу под потолком, и собрался было уходить, когда неожиданно увидел Майю. Она вошла с подругой, смеющаяся, в лёгком светлом платье с голубым шарфиком на плечах. К ней сразу же подошёл какой-то парень и стал навязчиво приглашать танцевать.

— Отстань, Васька! Сказала — не пойду, и не лезь! Она заметила Ануприенко и подошла к нему.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — ответил Ануприенко, удивляясь её смелости.

— Идёмте танцевать!..

Баян гремел «Над волнами». Парень с чубом старательно нажимал на басы, две девушки обмахивали его платочками. Ануприенко взял Майю за руку и легко повёл по кругу. Она смотрела ему прямо в лицо и улыбалась, трогая пальчиками на его плече новенькую хрустящую портупею. Когда танец окончился, она предложила постоять у раскрытого окна. Над притихшей улицей, над плетнями и избами стыла большая луна, и соломенная крыша ближнего дома, казалось, была залита свинцом. Пахло остывающей пылью и огородами.

— Вон где я живу, пятая крыша отсюда, — смеясь, проговорила Майя и тут же, нахмурив брови: — Вы до сих пор не сказали мне своего имени!

— Семён, — ответил Ануприенко, разглядывая Майино лицо, наполовину освещённое ламповым светом. Он, казалось, только теперь заметил, что нос у неё слегка вздёрнут и над правой бровью маленькая круглая родинка.

— Семён… Лейтенант Семён… А почему вы к нам редко ходите?

— Я вообще впервые пришёл сюда.

— Ну и что же, все равно, почему?

— А почему вы к нам совсем не приходите? — шутливо заметил Ануприенко.

— Куда?.. Вы там, за прудами?.. Пригласите, придём.

— К нам нельзя, у нас — служба.

— Не хотите пригласить?

— Отчего же, приходите…

— Вальс!..

После танцев Ануприенко проводил Майю домой.

— А я приду! — прощаясь, сказала она и убежала за калитку.

Прошла неделя, и Ануприенко почти забыл о встрече с Майей. Командование наметило провести в конце месяца манёвры, и на батарее тщательно готовились к ним — выезжали на тактические занятия, учебные стрельбы. По ночам часто объявлялись боевые тревоги. Словом, забот хватало, особенно для Ануприенко, который служил первый год после окончания училища и ни в чем не хотел уступать старым кадровым командирам.

Однажды, в свободный от дежурства вечер он лежал в своей палатке и читал при свече «Суворовские наставления». На батарее уже протрубили отбой, бойцы отдыхали после утомительного солдатского дня, было тихо, только слышались отдалённые шаги часовых да шелест листвы за брезентовой стенкой палатки. Неожиданно почти над самым ухом чей-то женский голос прошептал:

— Сема…

Ануприенко встрепенулся, тревожно посмотрел на дверь — там никого не было. «Может почудилось?..» — подумал он и принялся было читать, но где-то совсем рядом послышалось:

— Сема!..

На этот раз уже громче. Ануприенко повернулся на голос — из-под приподнятого угла палатки выглядывала голова девушки. Это была Майя. Ануприенко подбежал к ней и присел на корточки.

— Ты как сюда? Зачем?

— К вам. Помогите влезть!

— А часовые?

— Ваши часовые ничего не видели, не бойтесь. Я целый вечер сидела на дереве и следила — в какую палатку вы зайдёте, а потом ползком, сквозь кусты, и — вот!.. Я думала, вы не так меня встретите…

— Вам нельзя сюда, здесь… Эх, что вы наделали!..

— Вы же приглашали? Правда?

— Правда, правда!..

— Если нельзя, я сейчас уйду.

— Погодите, я провожу вас, — сказал Ануприенко и тут же подумал, как же он пойдёт провожать её? Мимо часовых?.. Они пропустят, но завтра вся батарея будет говорить, что в палатке у лейтенанта ночевала какая-то баба!.. Он озадаченно почесал затылок.

— Часовых боитесь? — спросила Майя, заметив нерешительность лейтенанта.

— Черт вас надоумил прийти сюда, эх!..

— Идёмте ползком, нас никто не увидит!..

Майя приподняла брезент и выползла из палатки. Ануприенко невольно последовал за ней. Они скатились в ровик, вырытый позади палатки для стока воды, и притихли. Было светло, круглый холодный диск луны висел как раз над центром полянки. Метрах в пятнадцати виднелся часовой. Он мерно прохаживался от ствола к стволу между двух берёзок, держа перед собой карабин. Ануприенко пристально всматривался, стараясь распознать, кто стоит на посту. Бойца он узнал по походке — это был наводчик второго орудия. Майя тоже наблюдала за часовым. Она заметила, что боец, вышагивая, все время смотрит себе под ноги.

— Не увидит, поползли!..

Не дожидаясь ответа, она рванулась вперёд и, извиваясь, как кошка, быстро поползла через полянку.. Ануприенко, словно кто его подтолкнул сзади, пополз за ней. Он не спускал глаз с часового. Когда боец шагал в их сторону, Майя и Ануприенко замирали, становились кочками. Но едва часовой поворачивался к ним спиной, она рывками двигалась вперёд, бесшумно, будто пряталась от сторожа, который охранял бахчи, а они ради озорства ползли за сочными арбузами. Ануприенко на минуту забыл, что он лейтенант — впереди шуршала травой Майя, а он, как мальчишка, полз за ней.

До первых кустиков оставалось ещё около пяти метров, когда часовой неожиданно остановился и стал пристально смотреть в их сторону. Ануприенко почти не дышал, неудобно подложенная под бок рука отекла и ныла, по спине, казалось, ползал какой-то жучок, и его страшно хотелось столкнуть. От гнилого и прелого запаха листьев щекотало в носу. Он почувствовал, что вот-вот чихнёт и обнаружит себя. Зажать нос, но двигать рукой нельзя. Тогда он плотнее прижался к земле и упёрся носом в какую-то корявую палочку. Майя тоже лежала не двигаясь, как мёртвая. Секунды казались часами. Но вот боец повернулся и снова зашагал между своих двух берёзок. Майя и Ануприенко сделали последний рывок и очутились в кустах. Не останавливаясь, проползли дальше, потом пошли, пригнувшись, осторожно раздвигая ветки, и вскоре вышли на тропинку, которая вела в село.

Майя облегчённо вздохнула:

— Ну вот, я говорила: не заметили!..

— Да-а, — протянул Ануприенко, отряхиваясь и поправляя гимнастёрку. Что он хотел сказать этим «да-а», Майя не поняла, да и не желала понимать. Она тоже отряхнулась и гордо пошла по тропинке.

— Не ходите за мной, дойду сама!

— Я провожу вас до села…

— Не ходите! — властно повторила Майя. В её зелёных насмешливых глазах был упрёк: «А ещё лейтенант?!.» Она ушла в село одна.

На батарею Ануприенко вернулся под утро. Луна ещё висела над горизонтом, по поляне тянулись длинные тени от деревьев. Лейтенант выполз из-за кустов. На посту стоял уже другой боец, но и он почему-то тоже ходил от ствола к стволу между тех же двух берёзок и смотрел себе под ноги. «Надо будет сменить пост, — подумал Ануприенко, — ставить их сюда, на полянку…»

В палатку он добрался благополучно, лёг в постель, но до самого утра не мог заснуть. Перед глазами все время стояла Майя, то весёлая, то грустная, то приглашающая танцевать, то упрекающая за плохую встречу. В это утро Ануприенко был угрюм и сер.

Это случилось в пятницу, а в воскресенье грянула война. В тот же день батарея спешно покинула лагеря. Моторы рвали сухой, настоенный запахами зреющих хлебов летний воздух. Ветер свистел в радиаторах, хлопал брезентовыми чехлами. За машинами вилась густая пыль, ветер откатывал её, словно валки сена, на обочину. Ночью погрузились в эшелон и выехали под Смоленск…

Война заставила забыть многое, забыть и девчонку из далёкой деревни. Ануприенко был ранен, лежал в госпитале и снова бился на Волге и под Орлом. Он уже стал капитаном и командовал батареей. И вот знакомое лицо — светлые волосы, насмешливые глаза и родинка, маленькая родинка над правой бровью. «Она! Майя!..»

* * *


Батарея выехала из леса и покатила по опушке. До Гнилого Ключа оставалось не более двух километров. Шофёр все так же осторожно вёл машину, потому что здесь было много пней и кочек, и он в полутьме боялся поломать рессоры. Ануприенко сидел молча, словно дремал; раскрытая планшетка подпрыгивала у него на коленях.

— Приехали, товарищ капитан! — сказал шофёр, нажимая на тормоза.

— Что? — капитан встряхнул головой. — Приехали?

Впереди, почти перед самым стеклом, виднелся зачехлённый ствол орудия. Кто-то бежал к машине и кричал:

— Гаси подфарники! Гаси подфарники!

Ануприенко подтянул ремень, одёрнул шинель и отправился в штаб докладывать. Батарея его прибыла последней, и начальник штаба был недоволен.

— Что ж это ты, а? Всегда был первым, а сегодня?..

— Дорога паршивая — пни да кочки, — начал было оправдываться Ануприенко, но начальник штаба перебил его.

— Ладно, дор-рога… Сейчас двинемся дальше, поедешь замыкающим. Конечный пункт — Озёрное.




5


Кто бы знал, как не хотелось Опеньке подниматься и заступать на пост в такую рань. В сарае стояла густая тьма. Разведчики спали, и разноголосый с посвистом храп распирал стены.

Старшина был неумолим: снова луч фонарика ударил в лицо Опеньке.

— Ты чего глаза портишь, не видишь! — возмутился Опенька. — Человек встаёт, так нет, надо обязательно в глаза ему огнём брызнуть. Хоть ты и старшина, а человека уважать надо. А если я ослепну? Ну, к примеру, ослеп я? Какой из меня тогда солдат?

— Не ослепнешь! Шевелись живее!

— И потом, зачем раньше времени человека тревожить? Может, я в самый раз сон хороший видел? А сон-таки я видел, это точно. Слышь, старшина, лежу будто я дома, сплю себе на здоровье, ни блох, ни комаров, и баба под боком. И чувствую я тепло её всем своим телом. Женское тепло, чуешь! Ну вот, лежу и сплю себе, и вдруг будто захолонуло в боку. Протягиваю руку — мать моя, бабы-то нет. Ушла. Тут меня словно кто кнутом жиганул — куда делась? Я прямо в подштанниках во двор, туда, сюда — нет нигде. Я к соседу, стучу… А в жизни у меня такой случай был. Подвыпил я однажды крепенько, пришёл домой и спьяну-то разбил крынку. Жена на меня, я на неё, ну, в общем, знаешь, как это бывает, разговор семейный. Малость пошумел и уснул. Поднялся чуть свет, глядь, а жены и след простыл. Туда, сюда, нет и все. А о том-то и не подумал, что её ещё с вечера соседи спрятали. От меня, конечно…

— Ты пойдёшь на пост или нет?

— Я-то готов, только вот сапоги не налазят, отощали за ночь. А может, ноги раздулись?..

— Чужие напяливаешь.

— С чего мне чужие брать, свои, с подковками. И подошвы спиртованные. Посвети-ка. Однако и впрямь чужие.

Старшина включил фонарик. Опенька подтянул сапоги к свету и стал разглядывать.

— Не мои. У меня с подковками. Ну-ка, посвети ещё. Вот они где, мои-то. Ну да, и портянки мои. Скажи на милость, кто их поставил к стенке, кому они, вороные, помешали?

— Дал бы я тебе сейчас пару нарядов вне очереди за твою болтовню, да настроение портить не хочется. — Зачем же так строго?

— Хорошо ещё, что ты не на передовой эти разговорчики затеял, а то бы узнал живо, какая строгость бывает.

— Я и говорю, в тылу, в каком-то, черт знает, в каком, селе, в сарае… А на передовой разве Опенька разувался когда? Нет уж, извини, чтобы меня фриц босым застал.

— Ну, быстрей, быстрей!

Подпоясавшись, Опенька перекинул через плечо противогазную сумку, взял автомат и каску и пошёл вслед за старшиной к двери.

— Так я про сон: приснится же такое…

— Ты, Опенька, кроме баб, что-нибудь во сне видишь или нет?

— Как? Конечно, вижу. Третьего дня кума мне приснилась, и так приснилась, скажу тебе…

— Болтун ты, тьфу. Смени Щербакова и стой до утра. Точка!

Опенька остался один среди ночи, среди непроглядной тьмы, плотно спеленавшей землю. Он прохаживался вдоль стенки сарая от угла до угла, проклиная ночь, немцев и старшину, который так некстати разбудил его и поставил на пост. «Злой человек этот старшина, вредный, — рассуждал Опенька. — На кой ляд мне торчать здесь? Мы в тылу, и немцы — бог знает где. От кого охранять? От своих? Себя от своих? Какой же это порядок! Приехал в тыл, значит, спи, отсыпайся вволю за прежний недосып. Да к тому же, здесь весь полк стоит, тут часовых, как грибов после хорошего дождя. Вот и пусть стоят, охраняют, а у нас бы можно и не тревожить людей. Был бы хороший старшина, взял бы да и сказал: „Спи, мол, брат Опенька, храпи в полную волю, сколько твоей душе угодно — про запас спи“. И спал бы Опенька, и храпел бы во все ноздри, да на куму любовался. Эх, шельма, и приснилась же!.. Он ходил и улыбался, занятый своими мыслями, а на востоке светлой полоской пробивался рассвет. Утро наступило быстро, сгоняя синие тени с опалённой, изрытой лопатами и снарядами земли. Даль распахивалась, и темень спадала, стекалась в воронки и выбоины, и перед Опенькой открывалась страшная картина разрушенного немцами большого белорусского села. Сначала он разглядел стену, вдоль которой ходил, — стена была так испещрена пулями и осколками, что, казалось, кто-то стремительно провёл по ней огромной когтистой лапой; затем увидел глубокую воронку посреди двора и сникший над ней расщеплённый хобот колодезного журавля; увидел плетень в крапиве, а за плетнём — сбегавшие по огороду к пруду неглубокие стрелковые окопчики. Они ещё не успели зарасти и ясно выделялись на фоне пожелтевшей, примятой солдатскими сапогами травы. Два ближних окопчика были раздавлены прошедшим через них танком. Опенька проследил взглядом, куда тянулся гусеничный след, и увидел танк. Наш танк — Т-34. Чёрный, с развороченной башней и размотанной ржавой гусеницей, он и теперь, смолкнувший навсегда, был страшен, — он нёс на себе нанизанные на ствол обломки чьей-то тесовой крыши…

Над чёрными, обугленными стропилами колхозной фермы поднялось солнце. Опенька разом окинул взглядом село: там, где ещё недавно стояли избы колхозников, парила прибитая дождём зола. Сиротливо, как надгробные плиты, возвышались над грудами остывших головешек обгорелые печные трубы. Ветерок сметал к ним мусор и жёлтые листья.

Опенька смотрел на грустную картину бессмысленных разрушений, машинально скручивал цигарку.

В сарае проснулись разведчики; один за одним они выходили во двор, потягиваясь и жмурясь от яркого солнца. Вскоре пришёл старшина и разрешил Опеньке идти отдыхать.

— Какой теперь отдых, — недовольно проворчал разведчик.

— Ложись и спи, глядишь, ещё какая-нибудь кума приснится.

— Э-э, — отмахнулся Опенька и направился к разведчикам, гревшимся у солнечной стенки сарая.

На батарее все уже знали, что полк отправляют на переформировку, и даже знали куда — в Новгород-Северский, и были довольны и веселы. Собравшись у стены, разведчики подшучивали над батарейным санитаром Иваном Ивановичем Силком, уговаривали его отнести сумку с красным крестом новой санитарке. Силок противился.

— Да вы что? Никаких приказаний не было. Кто сказал, что она у нас санитаркой будет?

Опенька сразу оживился, сощурил плутоватые глаза, соображая, что к чему, протиснулся в самый центр и, звонко хлопнув Силка по плечу, сказал:

— Это, друг мой, вопрос решённый!

— Ты что, старшина? Ты-то откуда знаешь?

— Поверь мне: точно говорю. Иди, не жди команды, это будет, знаешь, твоя инициатива! Она — баба, она разом ухватится за сумку. Ты учти такое дело: или тебя мужик перевязывает, или баба — большая разница. Скажем, к примеру, умираешь ты, а увидел бабу — жив! Так, брат, в тебе кровь заиграет, не хочешь, да будешь жить. То-то. А кому интересно на твою корявую рожу смотреть, когда осколком руку снесло и кровь хлещет? От одного твоего картофельного носа хоть в могилу полезай… Так что бери сумку и не трусь, пойдём вместе, если хочешь.

Силок покраснел, с тоской посмотрел на разведчиков. У него было рябое, изъеденное оспой лицо и мясистый, действительно, как картошка, нос, и это всегда удручало его.

— Пойми, — продолжал Опенька. — Вот ты ранен, допустим, и ранен тяжело.

— Отстаньте вы от человека, — вмешался угрюмый Щербаков.

— Не лезьъ под руку, не твоё дело. Так вот, Иван Иваныч, скажем, ты ранен, и осталось тебе жить, ну, пять минут. А я, значит, подбегаю к тебе с этой вот твоей сумкой, наклоняюсь…

— Да, только перед смертью на тебя и смотреть, — ехидно вставил Щербаков. — При жизни-то всю душу воротит.

— Так вот, Иван Иваныч, — не обращая внимания на Щербакова, продолжал Опенька. — Иди и отдай сумку, всей батареей на тебя молиться будем.

— Иди, чего тут, — поддержал разведчик Карпухин. — Дело говорит Опенька. Сдай сумку, а мы тебя в свой взвод заберём.

Разведчики зашумели:

— Возьмём!

— Возьмём, возьмём! Иди!

— Отдашь сумку — и все. Ну, скажешь пару слов.

— Может, стесняешься один, так пойдём вместе, — снова предложил Опенька и взял Силка под руку. — Проводим его, Карпухин?

— Проводим!

Разведчики почти насильно взяли под локти санитара, сунули ему в руки сумку и под общие одобрительные крики повели через двор к избе. Возле крыльца, в оставленном хозяевами корыте Майя стирала гимнастёрку.

— Не могу я, братцы, — твердил смущённый санитар, но все же шёл, держа перед собой сумку.

— Мужайся, мужайся, Иван Иваныч, подвиг совершаешь! — подбадривал Опенька.

— Крепись, — вторил Карпухин, стараясь казаться серьёзным.

Они подошли к Майе. Она стояла к ним спиной и продолжала стирать. Над корытом мелькали её оголённые локти, белая пена хлопьями падала на землю.

— Ну, — подтолкнул в бок Ивана Ивановича Опенька.

— Начинай, — прошептал Карпухин.

Санитар, как немой, делал знаки, что он не может, или, вернее, не знает, с чего начать.

Опенька кашлянул, и Майя быстро обернулась. Она удивлённо взглянула на солдат: «Трое?., С санитарной сумкой?» Опенька и Карпухин все ещё держали Ивана Ивановича под локти. Санитар смотрел на расплющенные носки своих кирзовых сапог и молчал. Вид у него был такой жалкий, словно он ранен или, по крайней мере, тяжело болен. Майя так и поняла: они пришли к ней за помощью.

— Что случилось? — спросила она и, стряхнув с рук пену, подошла к Ивану Ивановичу. — Что с вами?

— Болен он, — вместо Ивана Ивановича ответил Опенька.

— Что с ним?

— Вот, жалуется, — едва сдерживаясь от смеха, подтвердил Карпухин.

— На что? — девушка повернулась к нему.

— На что жалуешься, Иван Иваныч? — подтолкнул Карпухин санитара.

Тот продолжал смущённо смотреть себе под ноги. Майя перехватила его взгляд.

— С ногами что-нибудь?

Опенька и Карпухин переглянулись.

— Конечно, на ноги он и жалуется.

— Мозоль у него, прямо замучился парень.

— Снимите сапог, посмотрим. На какой ноге?

— На правой, Иван Иваныч? — спросил Опенька.

— На правой, точно на правой, я знаю.

Говорили все, кроме Ивана Ивановича, а он лишь смотрел на них непонимающими круглыми глазами и в знак согласия (что ему оставалось делать!) кивал головой.

Его усадили на землю и стали снимать сапог.

— Осторожней, осторожней, — приговаривал Опенька, словно действительно боялся, что Силку будет больно. Хоть кирзовый сапог с широким голенищем снимался легко, стаскивали его медленно, бережно поддерживая ногу. Так же осторожно, как повязку с раны, раскручивали портянку. Майя следила за движениями их рук, готовая сейчас же остановить разведчиков, если они начнут отдирать прилипшую к ране портянку.

— Где же мозоль? — удивлённо спросила Майя, и в глазах её мелькнуло подозрение: «Может, насмехаются?..» Она насторожилась.

— Не ту ногу разули, — быстро нашёлся Опенька. — Которая у тебя болит, Иван Иваныч, левая разве?

— Левая, — подтвердил санитар.

— Так чего же ты сразу-то… давай левую…

Сняли и второй сапог. Когда стали разворачивать портянку, санитар вскрикнул:

— Осторожней, ребята!

— Осторожней! — Майя присела на корточки и отстранила руки Опеньки. — Давайте, я сама.

На портянке виднелось мокрое красноватое пятно. Майя осторожно отняла прилипшую к ранке портянку, и все вдруг увидели, что на пятке действительно мозоль, раздавленная и уже превратившаяся в гнойную рану. Опенька подскочил от неожиданности и удивления:

— Ваня!

Смех разом прошёл.

— Как же это ты, Ваня? И молчал до сих пор?

Санитар ничего не ответил, только пожал плечами.

Майя принялась торопливо перевязывать ранку. Опенька и Карпухин растерянно смотрели на санитара. К ним подошёл старшина Ухватов.

— Что случилось?

Опенька встал.

— Мозоль у парня…

— Что?

— Мозоль.

Старшина нагнулся и, осмотрев ногу санитара, сказал:

— Ты что же до сих пор не научился портянки крутить?!

— В медсанбат бы его, — вступилась Майя. — Рана-то гнойная, может заражение быть.

— Ерунда, заживёт!

— А все же в медсанбат бы надо, — поддержал Майю Опенька.

Иван Иванович безразлично смотрел на них, ему было все равно — отправят ли его в медсанбат, или оставят на батарее — он на все готов.

— Ладно, — согласился старшина. — Но не в медсанбат, а на кухню, будешь картошку чистить. А ты, Опенька, вот что, предупреди всех разведчиков, чтобы не расходились. Сейчас из хозчасти придёт парикмахер, пострижёт вас, а потом — в баню все. Понял?

— Понял, товарищ старшина!

Ухватов пошёл через двор на огороды: там солдаты второго огневого взвода топили баню. Опенька и Карпухин привели Силка под навес, где сидели теперь разведчики. Санитар держал в руке сапог (сумку он по забывчивости оставил возле Майи), нога его была перевязана бинтами.

Разведчики дружно засмеялись, увидев в таком виде Ивана Ивановича, кто-то спросил:

— Это чем она тебя — сумкой или поленом?

— Мы вот шутили, а человек, можно сказать, и в самом деле подвиг совершил, — сказал Опенька, и голосом, и выражением лица давая понять, что говорит вполне серьёзно. — Оказывается, такую мозоль натёр на ноге, ай да ну, и молчал.

— А кто виноват?

— Кто бы ни был виноват, а человек молчал, терпел и с поля боя не ушёл. Ради нас же.

Карпухин, стоявший у входа под навес, неожиданно крикнул:

— Воздух!..

Разведчики смолкли, и в тишине отчётливо послышались звуки моторов. Карпухин вышел из-под навеса и стал смотреть в небо. Все с напряжением следили за ним и ждали, что он скажет.

— Наши.

Снова задвигались под навесом разведчики: кто-то принялся дописывать неоконченное письмо родным, кто-то просил химический карандаш, чтобы написать адрес на треугольнике; некоторые лежали молча, думая о своём самом сокровенном, чему, может быть, никогда не суждено свершиться; но большинство бойцов вели оживлённый разговор, вспоминая разные истории из боевой жизни, смешные и не смешные, остряки сыпали анекдоты — в общем, так или иначе, всем было весело, у всех было хорошее, приподнятое настроение. Трудности позади, а впереди — отдых, пусть двух-трехмесячный, но отдых. А что будет потом — бои, бои?.. Но это будет потом, и когда придёт — встретят, переживут, вынесут, и сейчас об этом «потом» никто не думал. Но оживлённо и весело было не только потому, что уходили на отдых — на батарее появилась женщина, и это событие вызвало разные толки среди бойцов. Никто ничего по-настоящему не знал, но догадок было много. Кто-то сказал, что она жена какого-то погибшего командира танковой роты, бывшего друга Ануприенко, и что у капитана будто бы даже есть её фотография с надписью. И ещё один вопрос волновал бойцов: останется ли она на батарее? Отвечали на него тоже по-разному. Щербаков хмурил брови, он был явно недоволен и считал, что женщина на батарее не к добру. Ничего хорошего от этого не будет.

Мало-помалу стали говорить вообще о женщинах, которых приходилось им встречать в жизни или о которых слышали когда-либо от других; женщины почти все оказывались плохими, даже учительница, о которой вспомнил Опенька, тоже была не из приятных, но зато жены — хорошие. У каждого — смирная, работящая, а главное, верная. Один только Щербаков ничего не говорил о своей, он хмурился, исподлобья поглядывая на товарищей.

— Остапа Бендера сюда бы, — сказал он угрюмо.

— Кого? — переспросил Опенька. — Какого Астапа?

— Остапа, говорю, рога заготавливать!

— Кого, кого? — допытывался Опенька. Он не читал ни «Двенадцати стульев», ни «Золотого телёнка».

— Ро-га! Вот что, понял?.. — Щербаков встал. — Все вы здесь — рогоносцы! Тьфу, а ещё о верности толкуете, — он безнадёжно махнул рукой и, не оглядываясь, пошёл через огород к бане.

— Не любит баб, — покачал головой Опенька.

— Может, братцы, у него того… осколком… вот он теперь и… — засмеялся Карпухин.

— Не болтай, — остановил его Опенька. — Не знаешь человека, может, у него обида какая на сердце.

— Что, бросила?

— Положим, что бросила. Все может быть.

— Фу, какая невидаль, мало ли их на белом свете!

— Мало ли, много ли, — заметил Горлов, — а одна всегда дороже всех. Вот со мной такой случай был. Привязалась ко мне одна девка. Работал я тогда кладовщиком на базе. Женат уж был, сынишке три года. А она, стерва, как змея, да красивая, так и вьётся вокруг меня. Останусь я после работы накладные приходовать, и она тут как тут, не уходит. То начнёт чулки подтягивать, чтобы эти свои коленки показать, то кофточка вроде расстегнётся у неё и этот самый чёрный лифчик видать, тьфу, пропасть.

— Так что ж она к тебе цеплялась, знала, что женат?

— Знала. Так вот, как-то остались мы вдвоём с ней на складе. Она, значит, подошла ко мне и вот эдак хвать за шею и прилипла губами к моим.

— Поцеловала?

— Да ещё как! Умела целовать, чертовка. Прямо всем ртом, чуть было губы мои не проглотила. А во мне так все и заходило… Поцеловала и говорит: «Жинка-то твоя, поди, так не может, а?..» Вот и возьми ты её, знает, за какое место укусить. Ежели бы я размяк в тот момент, все, запил бы, разошёлся с женой, бросил сына, ну и все. Вот так и мужик иной к бабе… а она уж и готова.

— Чем же ты с ней-то закончил?

— А ничем, прогнал — и весь разговор.

— Маху ты дал, старина, — заключил Опенька и, заметив вошедшего под навес ефрейтора Марича, крикнул: — А-а, Оська-брадобрей, ты ещё жив?.. А мы тебя ждём. Как ты сегодня, с одеколончиком аль опять к речке пошлёшь?..




6


Ефрейтор Иосиф Марич числился в хозроте полка, официально же служил ординарцем у заместителя командира полка по хозчасти майора Шкуратова и был полковым парикмахером. Марич выполнял свои обязанности с большим рвением — майор всегда ходил с чисто выскобленным подбородком. Стриг и брил Иосиф и командира полка. Но это доставляло ему много тревог и волнений. Нужно было пробираться на наблюдательный пункт, а там рвались снаряды и мины, иногда залетали и пули. Кто знает, может быть, у Марича все сложилось бы совсем по-другому и он был бы теперь неплохим солдатом, если бы сразу попал в огневой взвод (привычка — большое дело!), но он, как говорится, тыловик, в обозе и на последней подводе. Здесь иные правила, чем на передовой, иные боевые будни. Летят самолёты, будут ли бомбить, или нет — полезай в щель. Иосиф не разбирался, чьи это гудят самолёты, свои или чужие, сначала прыгал в щель, а потом уже смотрел на знаки различия на крыльях. Его друг, татарин Якуб, — тоже из хозроты — портной, подшучивал над ним, но в сущности и сам был таким же. Он тоже все жаловался, что его не отпускают на батарею, что и он мог бы стать неплохим наводчиком, а ему приходится даже здесь, на фронте, работать иглой, но за все время не написал ни одного рапорта с просьбой отправить его на огневую. В общем, в полку все хорошо знали Якуба и Иосифа — портного и парикмахера, и в шутку называли их «ветеранами». Когда полк отходил на отдых или случалась маленькая передышка, Иосифа немедленно посылали на батареи стричь бойцов. Получил он такое задание и сегодня. Майор Шкуратов утром сказал ему, чтобы брал чемоданчик и шёл на батареи и, как бы между прочим, добавил, что полк завтра своим ходом отправляется в Новгород-Северский на переформировку. Иосиф поспешил сообщить радостную весть Якубу, но тот уже от кого-то узнал и раздобыл по случаю полную фляжку водки (в хозроте её всегда можно найти). Они выпили по стопке, закусили свиной тушёнкой, и Иосиф, разогретый водкой, весёлый, посвистывая, отправился выполнять задание.

Чемоданчик, который он нёс в руках, был особый чемоданчик, с карманчиками и отделениями для бритв, расчёсок, машинок и прочего цирюльнического добра. Он был приспособлен специально для походной жизни — инструменты в нем укладывались плотно, закреплялись ремешками и клапанами, не тарахтели во время ходьбы, не ржавели и не портились. Заказал этот чемоданчик Иосиф на второй день войны старику столяру. Тот долго отказывался, но потом согласился и сделал добротно и на славу. Но в чемоданчике был один изъян, который доставил много неприятностей Маричу. Старик столяр, то ли по недоразумению, то ли в насмешку, выкрасил его в ярко-красный цвет. Иосиф поморщился (уж больно заметный), но перекрашивать было уже поздно, в кармане лежала повестка, и он, потому что больше ничего не оставалось делать, взял чемоданчик и отправился на призывной пункт.

Первым делом будущий полковой парикмахер постриг и побрил командира маршевой роты, потом применил своё искусство на других начальниках, и так, незаметно, словно само собой, попал в хозяйственную роту. Чемоданчик пришлось натирать песком, чтобы не блестела краска и не был он слишком заметён на фоне серой шинели.

На приветствие Опеньки Иосиф ответил шуткой:

— Готовь кресло, Морж Моржович, космы твои снимать будут!

— А ты почему это меня моржом называешь? — Опенька наклонил голову набок.

— По твоей физиономии вижу.

— Что же на ней написано?

— Написано, да ещё как! Мне только взглянуть на человека, сразу вижу, кто он — морж или не морж. А бывают ещё и особые моржи, — начал ефрейтор, раскрывая чемоданчик и приготавливая для стрижки и бритья инструменты. Он был навеселе, и ему хотелось говорить. — Я, друг мой, в своём наркомате всех наперечёт знал…

— О-о, ты, оказывается, в наркомате работал?

— Ну да, парикмахером. И заместителя наркома брил, и самого наркома. Те ничего, и компрессик им, и духами уж лучшими… А эти, что помельче, — все моржи. Подстрижёшь его, побреешь, только за одеколон: «Освежить вас?..» «Нет, нет, не переношу…» И начнёт всякое плести, и жену вспомнит, и друзей, самому-то неудобно, а на других все можно свалить. А нам, парикмахерам, только на одеколоне и заработок! Побрил — рубль, а побрызгал — гони три! Вот так. Но те моржи ещё полбеды. А вот у нас был один особый, это да. Статист какой-то. Или плановик-экономист. Тому, значит: «Вас освежить?» «Нет, нет, не надо, — говорит. — У вас есть вата? Оторвите, пожалуйста, клочок…» Отрываешь и думаешь, для чего это ему? А он достаёт из кармана «Кармен», побрызгает на ватку — и по лицу, по лицу… Потом положит флакончик обратно в карман, ватку выбросит и… «Благодарю, — говорит, — с меня рубль? Пожалуйста…»

— Скупой, подлец?

— В высшей степени!..

— Погоди, а меня-то ты за что моржом назвал, а? Я ж с одеколоном прошу?

— Тебя хоть и с одеколоном, все равно не заплатишь.

— Видали его!.. — засмеялся Опенька. — Может, и заплачу! Хошь патронами, хошь гранатами…

— Этого добра у меня самого хватит, — деловито ответил Иосиф. Он достал расчёску и ножницы и стал лихо вызванивать ими какую-то плясовую мелодию, словно упражнялся над головой клиента. — Кто первый, подходи!..

Бойцы между тем раздобыли где-то коротыш-чурбак, вкатили его под навес и установили вместо стула.

— Ты, Оська, артист, а не парикмахер, — продолжал Опенька. — Долго ты учился этим фокусам?.. — он намекал на игру ножницами.

— Хе, — ухмыльнулся Иосиф. — Четыре года бутылки брил!..

— Как бутылки?

— А так. Отдали меня в ученики старому греку. Был у нас такой знаменитый мастер в городе. Мать говорит мне: «Смотри, Иосиф, ты уж старайся, все делай, что заставят, мастер он хороший, научит…» «Ладно, — говорю, — буду стараться». Ну и старался: прихожу утром, уберу в парикмахерской, все инструменты перетру — блестят. «Молодец, — говорит мастер, — а теперь беги-ка принеси бутылочку…»

— Водочки, конечно?

— Нет, он все больше сельтерскую… Приношу, выпьет он и суёт мне: «На, упражняйся…» Беру бутылку, старую бритву достаю и пошёл ею по стеклу, а он: «Так держи, да эдак води…» Три года, три, понимаешь? И только на четвёртый позволил мне собственное колено побрить. Побрил я, а он и говорит: «Нет, рано тебе ещё в мастера, брей бутылки, пока волос на колене отрастёт, а потом ещё раз испытаем». И так раз десять испытывал, и только потом до людей допустил, да и то разрешил одних татар брить…

— Почему одних татар?

— А у них по три волосинки, для вида щеки мылишь, а брить-то нечего…

Кто-то из разведчиков крикнул:

— Довольно лясы точить, кресло готово!..




7


Почти к самому пруду подступили берёзы и нависли над водой. С веток, кружась, падают листья, ветерок отгоняет их к кувшинкам и осоке. А осока волнуется и шелестит, как шёлк. За плотиной журчит вода, стекая с желобка. Ручей убегает в березняк. И так крепко пахнет осенним лесом, словно воздух настоен на бересте и грибах. Кажется, здесь никогда не было войны, ничто не нарушало эту застывшую тишину кувшинок и берёз. Тропинки заросли травой, мостки почернели и оплыли зеленью.

С огородов к пруду спускается Майя полоскать гимнастёрку командира батареи. Навстречу ей, замычав, бросился телёнок. Он сделал несколько прыжков и остановился, растопырив ноги, словно раздумывая, подходить или не подходить. Майя протянула руку, но телёнок попятился и — хвост трубой — пустился наутёк.

— Чего испугался, глупенький?..

На плотине стоит лейтенант Рубкин. Он видит Майю, слышит её голос. «Кем она доводится комбату? Все утро они так оживлённо разговаривали между собой. Друзья? С одной деревни?.. — он ухмыльнулся, вспомнив приказ капитана немедленно отправить санитарку в свою часть. — Сам-то что ж не отправляешь её, а?.. Вон уж и гимнастёрку отдал стирать!..» Он спустился с плотины и подошёл к Майе.

— Стираем? — приветливо бросил Рубкин.

— Хотела выполоскать, да вот… — она указала подбородком на воду. Вода была густо покрыта лягушечьей зеленью.

— Да-а, — протянул Рубкин и покачал головой. — Впрочем, её можно разогнать. Погодите, я сейчас… — он опустился на колени и стал рукой расчищать воду.

— Может, из колодца начерпаю?

— Зачем же, вот, готово!.. — Рубкин поднялся и стал обирать с рук налипшую зелень.

Мостки возвышались высоко над водой, и Майя долго приспосабливалась — мешала узкая юбка. Рубкин искоса наблюдал за ней. Взгляд упал на Майины волосы, рассыпанные по плечам — они дымились на солнце.

«Да-а, вряд ли капитан отпустит тебя с батареи!..» — насмешливо подумал Рубкин.

— А «малину» эту придётся заменить!..

Майя хлопала гимнастёркой по воде и не расслышала его слов. Она полуобернулась и спросила: — Что вы сказали?

— Менять «малину» нужно!

— Какую «малину»? — не поняла Майя.

— Погоны. У вас же пехотные!..

— А-а… А какие надо?

— Артиллерийские, с красной окантовкой.

— Почему?

— Это уж вам лучше знать, — заметил Рубкин. — Разве капитан не оставляет вас на батарее? Он говорит, что хочет оставить.

— Вы шутите?..

— Вполне серьёзно.

Рубкин говорил наугад, просто хотел узнать у неё намерения капитана. Майя ему нравилась, и если она останется на батарее санитаркой, то он, Рубкин, быстро найдёт с ней общий язык.. Ведь Ануприенко не очень красив — белобровый, скуластый, да и подхода к женщинам у него нет.

— Неужели?! — воскликнула Майя.

— Вы давно его знаете? Земляки?..

— Нет, не земляки. Всего раза два виделись. Как-то ещё до войны приезжал он к нам в село…

— Дайте, я помогу вам выжать гимнастёрку.

— Давайте, — охотно — согласилась Майя. — А вы меня вчера здорово напугали.

— Чем?

— Трибуналом.

— К сожалению, вчера я вовсе не пугал вас, а говорил правду. За дезертирство судит только трибунал и судит строго. А ваш поступок — это дезертирство. Вы же ушли из своей части. Нет, нет, теперь-то вам нечего бояться, капитан назовёт вас своей женой…

— Женой?!.

— Ну, сестрой, — поправился Рубкин, заметив, как испуганно и радостно заблестели глаза Майи. — Хватит! — добавил он и, отпустив конец гимнастёрки, стал брезгливо отряхивать руки. «Один раз встречалась с капитаном, да, видно, метко!..»

— Спасибо, я пойду, — заторопилась Майя.

— А по-уставному?

— Разрешите идти, товарищ лейтенант?

— Ладно, я шучу. Мы будем по-семейному, хе-хе… Меня зовут Андреем, — Рубкин легонько тронул Майю за плечо. — У нас на батарее вы одна, и наш долг мужчины…

— Разрешите идти, товарищ лейтенант? — Майя полушутливо, но настойчиво отстранила его руку.

— Идите.

Рубкин посмотрел ей вслед: «Норовистая!.. Ничего, обомнешься!..» Когда Майя скрылась за плетнём огорода, он снова взошёл на плотину, постоял немного, любуясь тишиной пруда, и побрёл по тропинке в березняк. Сумрачной прохладой обдало Рубкина, в лицо пахнуло запахом высыхающей листвы. Солнце едва проникало на тропинку, раздроблённое ветвями и ослабленное, а видневшиеся в просвете макушки деревьев были так отчётливо жёлты, что казались позолоченными куполами. И, удивительно, никаких следов войны: ни воронки, ни окопчика, ни сломанной ветки! Словно и впрямь здесь не было войны, как-то случилось так, что она обошла стороной этот красивый осенний лес. Но под одной из берёз Рубкин неожиданно увидел белый лоскут. Он подошёл ближе — это был рукав от нижней рубашки, покрытый тёмными кровяными пятнами. «Кто-то перевязывал рану…» На стволе он заметил старую засохшую надпись, вырезанную перочинным ножичком. Она была вся изрешечена пулями. Медные, успевшие позеленеть, они, как глазки, проглядывали сквозь кору.

— «Ефим плюс Дуня», — вполголоса прочёл Рубкин. — Ромео и Джульетта, — прибавил он, ухмыльнувшись.

Когда-то и он, Рубкин, так же вот вырезал перочинным ножичком на деревьях два имени: своё и соседской девчонки Веры. Он даже по глупости выколол эти два имени на руке: «Андрей и Вера», Но Какая это любовь? Разъехались — и все пропало, и нет любви. Только синяя метка на руке, которой теперь, повзрослев, Рубкин стыдился и прятал под широким ремешком часов. Несколько раз пробовал вырезать наколку ножницами, выжигать спичками, — синие буквы только чуть светлели, но не стирались.

— Ефим плюс Дуня, — повторил Рубкин. — Какие глупости! — сплюнул и пошёл дальше.

Тропинка вывела на дорогу. Возвращаться на батарею не хотелось, но и бродить по лесу тоже надоело. Солнце припекало спину, по телу растекалась приятная усталость. Над жёлтой высохшей травой плыла огромная белая паутина. Рубкин посторонился, пропустил её мимо себя и долго наблюдал, как она, зацепившись за высокий репейниковый куст, вытягивалась по ветру в длинную нитку. «Пойду на батарею, — все же решил Рубкин, — может, капитан уже вернулся из штаба, узнаю новости, а нет — завалюсь спать на сеновал…» Он медленно зашагал по подсохшей и уже разбитой машинами пыльной дороге к селу.

— Андрей, Андрей! Рубкин!

Лейтенант оглянулся. Его догонял Панкратов, шагал размашисто, весело помахивая руками; из-под сапог разлеталась пыль. Он ходил в первую батарею проведать своего дружка, с которым учился в одном училище. Видно было, что он чему-то очень рад.

— Опять получил!.. — ещё издали прокричал Панкратов, похлопывая ладонью по нагрудному карману гимнастёрки, который был туго набит письмами. Глаза его светились радостью, он улыбался, готовый от счастья обнять и расцеловать Рубкина.

— Что получил? — спросил Рубкин, хотя хорошо знал, что речь пойдёт о письме.

— Письмо!

— Я думал, третью звёздочку… А письма — ты их каждый день получаешь.

— С фотографией!..

— Тоже не ново. Все она же?

— Да, она, Ольга. Понимаешь, Андрей, одиннадцатую фотографию прислала.

— Нехорошее число.

— Почему?

— Кругом по одному: один и один.

— Ну, это ты брось. Взгляни, какой снимок, как смотрит она, ты только посмотри!.. — продолжал восторженно говорить Панкратов. Он был моложе Рубкина на четыре года, ещё ни разу не брил ни усов, ни бороды. Над верхней губой едва-едва заметно пробивался чёрный пушок.

Рубкин начал рассматривать фотокарточку. Со снимка глядела обыкновенная деревенская девушка, немного скуластая. Ему было непонятно, что Панкратов находит в ней хорошего? Она не только не красива, даже несимпатична, и одевается, похоже, безвкусно. На голове какой-то цветастый платок. «Нет, я бы даже не посмотрел на такую», — подумал Рубкин и почувствовал неприязнь к девушке. Но все же в открытых глазах её Рубкин уловил теплоту и ласку. «Может, глаза красивые?.. Хм, но только глаза?!..» Он посмотрел на смуглое, почти совсем детское лицо Панкратова, потом снова на фотографию — нет, не нравилась ему девушка.

— Ну, что?

Панкратов с нетерпением ждал ответа — что скажет его друг?

— Знаешь что, Леонид, — дружески хлопнув по плечу, начал Рубкин. — Мне не хочется тебя огорчать, но врать я не умею. Не нравится она мне. Может, и красивая у неё душа, может быть, не спорю, а лицо её мне не нравится. Черт его знает, дело вкуса, конечно. Скажу тебе одну истину, не помню только, или где слышал её, или вычитал, словом, суть вот в чем: подруга жизни на людях должна быть красивой, дома — заботливой, в постели — страстной!..

— Твоя философия — ерунда, — возразил Панкратов. — Увидел бы ты Ольгу в жизни, э-эх!.. Почитай, что на обороте пишет, почитай, я тебе разрешаю.

Рубкин снова нехотя взял фотографию и, повернув её, стал читать:

— «Милый Лёня! Нас снимали на Доску почёта. Фотограф приезжал прямо в поле. Я попросила сделать карточку и для тебя. Вот она. Помни, милый Лёня, и не забывай, я жду тебя!..» — Рубкин усмехнулся. — Звеньевая, поди?

— Звеньевая.

— Можешь быть спокоен — не изменит, — заключил Рубкин.

Но Панкратов был весел и не заметил, что Рубкин насмехается над ним.

— Она хорошая, она будет ждать, я в этом не сомневаюсь, — проговорил Панкратов, пряча письмо и фотокарточку в карман.

— Да тут и сомневаться-то нечего…




8


Когда разбитые окна завесили брезентом и зажгли керосиновый фонарь, принесённый с батареи кислый запах деревенской избы стал особенно ощутим. Будто все здесь пропахло хлебом и квасом: и пол, и потолок, и серые стены, и деревянная кровать с лоскутным одеялом, и мешочная люлька на пружине, и давно не скобленный дубовый стол, и запылённая скамья вдоль окон… Фонарь горел тускло, и от этого воздух в избе казался густым и синим. Возле печи на соломе валялся старый с позеленевшей кожей хомут. Но Майе казалось, что это вовсе не хомут, а телочка, которую только что внесли с мороза в тёплую избу, и она, свернувшись калачиком, греется возле печи, а в дверь вот-вот войдёт отец, сбросит заиндевелый тулуп и протянет гостинец — полосатую конфетку…

В комнату вошёл капитан Ануприенко.

— Ужин не приносили?

— Нет. А стол я вымыла, вытерла…

— Вижу. — Он сел на лавку и, положив ногу на ногу, в упор посмотрел на Майю. — Говорил о тебе в штабе…

— Ну? — Майя подалась вперёд.

— Не могут. Правда, разговор был так, предварительный, — поспешно вставил капитан. — Завтра поговорю с командиром полка. Если он решит…

— А если не разрешит?

— Надо возвращаться в свою часть.

— Не пойду, пусть делают со мной что хотят, не пойду!

На пороге появился лейтенант Панкратов.

— Вы что в полутьме сидите?

— Леонид? — не оборачиваясь, спросил Ануприенко, хотя сразу же узнал лейтенанта по голосу.

— Да, я.

— Проходи. Как разведчики устроились на ночь?

— Отлично. Натаскали в сарай сена…

— А настроение?

— Тоже отличное, не спят, песни поют. Как же. на отдых едем…

— На отдых, — весело подтвердил капитан. — Садись, Леонид. Поедем в тыл, отдохнём, как следует, а тогда — прямо до Берлина. Дойдём, как ты думаешь?

— А чего же не дойдём? Дойдём.

— Должны дойти. И дойдём! Дойдём, черт возьми, — капитан хлопнул ладонью по колену. — Смотрел я большую карту в штабе. Интересная обстановка на нашем фронте, — он взял широкий кухонный нож, лежавший на столе, и остриём нацарапал на выщербленных дубовых досках огромную скобку. Закруглил концы, но не стал соединять их, оставив маленький проход. Получилось что-то наподобие незавершённого эллипса. — Мешок, видишь? Здесь сидят немцы. А вот тут, в самой горловине — Калинковичи, узел железных и шоссейных дорог. Немцы могут выйти только через Калинковичи. Взять город, перерезать дороги — и четыре-пять дивизий в плену. А ведь это сделать не так сложно. Ударить с двух сторон и затянуть клещи. Неужели в штабе фронта не видят этого?

— Видят, наверное.

— Я тоже думаю, видят. Не случайно вторую неделю такое затишье. Готовятся, подтягивают силы для удара. Вот где дела будут, а мы с тобой на отдых, а? Только мне кажется, ни на какой отдых мы не поедем, — неожиданно добавил капитан, и улыбка исчезла с его лица. — Ты заметил такую штуку: чего мы здесь стоим? Кого ждём? Я, между прочим, спросил начальника штаба: «Когда выступаем в Новгород-Северский?» «Пока, — говорит, — приказа нет». А почему? Впрочем… Нет, не пошлют нас под Калинковичи. Кого посылать? Возьми нашу батарею: три орудия, людей в расчётах не хватает… Поедем отдыхать.

— В бой так в бой. На отдых так на отдых, мне все равно.

Панкратову не хотелось продолжать этот разговор, он без внимания слушал командира батареи; рука то и дело тянулась к нагрудному карману, где лежало полученное им письмо с фотокарточкой. Ануприенко заметил это и, улыбнувшись, спросил:

— Что, опять, наверное, письмо получил?

— Получил.

— С фотокарточкой?

— Да, — кивнул Панкратов и смутился, покраснел, будто его вдруг осветили стоп-сигналом.

— Показывай…

Капитан, склонившись над фонарём, принялся рассматривать фотокарточку. Подошла Майя и тоже из-за плеча командира батареи взглянула на снимок — девушка ей не понравилась. Да и у капитана она не вызвала восторженных чувств, но из вежливости, не желая огорчать молодого лейтенанта, он тихо проговорил:

— Красивая. Это где она, в поле?

— Почитайте на обороте…

В это время, стуча каблуками, в комнату вошёл Рубкин. Он сразу понял, что происходит: Панкратов показывает фотокарточку. «Что за дурная привычка у человека, любишь, ну и люби себе на здоровье. Смотреть-то там не на что, а он суёт всем — нате, удивляйтесь!»

— Что это, двенадцатая? — насмешливо спросил Рубкин, подходя к ним и наклоняясь.

— Та же, что и тебе показывал…

— А-а, с Доски почёта?

Панкратов не ответил: он опять покраснел, но теперь оттого, что и в словах, и в тоне голоса, каким говорил Рубкин, явно почувствовал насмешку. Он хотел ответить что-нибудь резкое и тоже обидное, даже оскорбительное, и уже подыскивал подходящую для этого фразу, но Рубкин опередил его:

— Ты, Леонид, фанатик.

Он сказал это мягко, приветливо, так что Панкратов даже растерялся, и удивлённо воскликнул:

— Как?

— Очень просто: любишь одну и никого больше вокруг себя не замечаешь. — Рубкин будто невзначай взглянул на санитарку.

— Разве любовь — это фанатизм? — также удивлённо, как и Панкратов, переспросила Майя.

— Да, и не иначе.

— Нет, я в корне буду возражать против этого, — пылко заговорил Панкратов.

— Возражать можно, но доказать нельзя.

— Можно!

— Конечно, можно, — подтвердила Майя.

— Хорошо, тогда скажите мне, пожалуйста, что такое любовь?

— Любовь, это…

— Ну-ну?

— Любовь, это так сказать…

— Говори, говори.

— Любовь это есть любовь, — выручила Панкратова Майя.

— Ну вот: любовь, любовь… А что это — сказать не можете. А я говорю: фанатизм. Хотите пример, пожалуйста. Он любит её, она не любит его, но живёт с ним и изменяет ему. Об этом говорят ему друзья, а он не верит. Это что, по-вашему, не фанатизм? Таких примеров можно привести тысячи.

— Андрей, ты неверно толкуешь слово фанатизм, — вмешался Ануприенко. — Вот ты — настоящий фанатик, потому что убеждённо веришь в какую-то фанатическую любовь. А любовь и фанатизм — совершенно разные вещи. Любовь — это большое чувство, которое трудно передать словами.

— Но можно, — усмехнулся Рубкин и снова бросил косой взгляд на Майю. В сущности он не собирался отстаивать своё мнение, да и само сравнение любви с фанатизмом пришло ему в голову только теперь и неожиданно и он сам удивлялся тому, что говорил. Но все же отступать не хотел. — Как бы вы ни рассуждали, товарищи, а любовь — это все-таки фанатизм. Я имею ввиду однолюбов.

— А многолюбы? — спросила Майя.

Рубкин не ожидал такого вопроса, но не растерялся:

— Антифанатики.

— Как, как?

— Ан-ти-фа-на-ти-ки! — медленно, делая ударение на каждом слоге, повторил Рубкин.

— Хватит о любви, — капитан поднял руку. — Ужин прибыл!

Ординарец командира батареи между тем молча расстанавливал на столе котелки с борщом и кашей.

— Так ведь здесь есть тарелки, — спохватилась Майя. Она отстранила ординарца и сама начала готовить стол к ужину.

Ординарец покорно отошёл в сторону. В руках он держал фляжку, ища глазами, куда бы её поставить.

— Это что у тебя? — спросил Рубкин.

— Старшина передал к ужину, — ординарец протянул фляжку лейтенанту.

Рубкин отвернул пробку и понюхал:

— Хороша!.. И догадливый же этот черт Ухватов, а?..

На шутку никто не ответил.

— Все готово, прошу, — пригласила Майя.

— А рюмки? — возразил Рубкин.

— Рюмки? Сейчас будут и рюмки, — она снова, как хозяйка, пошла к полкам, занавешенным простенькой ситцевой шторкой, достала стаканы и поставила их на стол. — Пожалуйста!..

— Вот это другой разговор…

— Ну-ка, товарищи, давайте вспомним, когда мы в последний раз так по-человечески ели из тарелок? — пододвигая к себе тарелку и улыбаясь, сказал Ануприенко.

Стали вспоминать. У каждого оказались свои сроки: Майя только неделю назад ела из тарелок. Панкратов — полтора месяца, Рубкин — два с половиной, а капитан — пять с половиной месяцев, с того самого дня, когда синим июльским рассветом начались бои на Орловско-Курской дуге.

— За скорейшую нашу победу, за наши боевые удачи! — Ануприенко поднял стакан над столом.

Молча чокнулись, выпили стоя, торжественно. Лишь Майя не стала пить, пригубила и поставила стакан на стол. Капитан удовлетворённо посмотрел на неё; Рубкин хотел было возразить, но только удивлённо вскинул брови и принялся за еду. У Панкратова выступили на лбу росинки, щеки его, тоже влажные, порозовели. Он ел быстро, шмыгая носом и чмокая. Майя чувствовала, как от него веет жаром, и ей от этого было немного неловко. Рубкин, сидевший напротив неё, казалось, не ел, а ложку за ложкой пробовал суп на вкус и никак не мог определить, хороший он или плохой. Выпили по второй стопке, а разговор все не оживлялся. Может быть потому, что они были утомлены, и теперь от выпитой водки их клонило в сон, а может, просто не находилась общая тема, и каждый молча думал о своём. Панкратов начал позевывать, Ануприенко, откинувшись на спинку стула, наслаждался папиросой. Рубкин искоса поглядывал на Майю и любовался её лицом, которое теперь, при красновато-жёлтом свете фонаря, казалось лейтенанту особенно красивым. Майя чувствовала на себе этот испытывающий взгляд, опускала глаза, и её длинные ресницы тёмным полумесяцем ложились на «щеки.

— Вы, Андрей, к кому себя причисляете: к фанатикам или антифанатикам?

— Как вам сказать, — неторопливо начал Рубкин, подыскивая подходящие слова для ответа. — Я не фанатик и не антифанатик.

— А кто же вы?

— Между!.. — уголки его губ дрогнули в едва уловимой усмешке.

— Как это?

— Вернее, для таких, как я, определения нет.

— Не любите никого?

— Нет.

— Тогда вы не знаете, что такое любовь, и не можете судить, фанатизм это или нет, — поспешно вставила Майя.

— Не обязательно испытывать на себе, чтобы иметь определённые суждения, — нашёлся Рубкин. Он почувствовал, что нить разговора переходит к нему, и это подбодрило его. — Мы не делаем научных открытий, не испытываем сами того, что в своё время пережил какой-нибудь учёный, но нам известна сущность открытия, и этого достаточно, чтобы делать выводы.

— Но ведь любовь — не научное открытие!

— Да, но о любви можно узнать из книг столько же, сколько о любом открытии, если не больше, — Рубкин сам удивлялся тому, что говорил. Он не знал, откуда взялись у него такие мысли, но был доволен собой, своими оригинальными ответами. — Ведь тот, кто писал о любви, не мог же выдумывать! Тургенев, например, или Шолохов про Аксинью, а?..

— Вы так думаете?

— Не только думаю, но и верю в это…

Панкратов сидел молча, глаза его слипались, он поминутно протирал их кулаками, но сон был неодолим. Расстегнул воротник гимнастёрки — не помогло.

— Э-э-э-э, — зевнул он. — Пойду-ка я лучше к своим разведчикам и завалюсь в сено… Спокойной ночи, — он встал. Ануприенко проводил его до двери и пожал руку.

«Развезло парня», — подумал капитан, возвращаясь к столу.

Между тем Майя и Рубкин продолжали оживлённо разговаривать. Лейтенант, казалось, совершенно не собирался уходить. Он горячо доказывал Майе, что Аксинья была «антифанатиком», а санитарка страстно защищала Аксинью — «фанатика». В том, что любовь — это фанатизм, они, очевидно, были теперь оба согласны.

Ануприенко присел рядом и стал прислушиваться к разговору. Ни Рубкин, ни Майя не обращали на него внимания, словно капитана и не было в комнате. Рубкин то и дело трогал санитарку за плечи и заглядывал ей в глаза; она не отстраняла его и даже не смущалась, будто разговаривала с приятелем, с которым знакома, по крайней мере, лет десять. Неприятное чувство шевельнулось в груди капитана, сон, начавший было одолевать и его, мигом пропал. Хотя Майя и не была для него близким человеком — когда-то встречались, когда-то она зародила в нем маленькую искорку любви, которая давным-давно погасла, тогда же, после ухода на фронт, и ни разу не вспыхивала за три года скитания по окопам, да и сегодня утром, когда они узнали друг друга, капитан только удивился неожиданности, но теперь — та далёкая искорка вдруг загорелась вновь, и он почувствовал ревность. Но это чувство он не вполне сознавал — просто неприятно было смотреть на сухое, продолговатое лицо Рубкина, на его скупую улыбку и обнажённые белые зубы. «Ну, чего сидит? Пора отдыхать!»

А Рубкин, словно нарочно желая досадить капитану, почти обнял Майю.

— Все же, согласитесь, Аксинья была антифанатиком…

— Никогда не соглашусь!

— Согласитесь…

— Хватит, — раздражённо сказал Ануприенко и встал. — Пора спать.

— Да, пожалуй, пора, — согласился Рубкин и медленно, как человек с больной поясницей, поднялся из-за стола. — Спокойной ночи!

Тихо захлопнулась за Рубкиным дверь. Майя растерянно и виновато посмотрела на капитана и тоже собралась уходить — она приготовила себе постель в сенцах.

— Погодите, — остановил её Ануприенко. — Батарея — не колхозный клуб, — он ещё хотел добавить, что никому не позволит разводить здесь «шашни», но только сказал: — Идите.




9


Капитан долго сидел на кровати, опустив босые ноги на холодный некрашеный пол. В пустой, опрокинутой набок деревянной квашне скреблась мышь. Он не помнил, как заснул, накрывшись с головой шинелью, а когда пришёл связист Горлов, дежуривший у телефона, и разбудил его, капитану показалось, что он только что лёг.

— Товарищ капитан, Первый к телефону просит!

Ануприенко быстро обулся и стремительно вышел из комнаты, почти бегом пересёк двор и через минуту был уже под навесом у телефона.

— Ануприенко на проводе!.. Есть, батарею к маршу, а самому в штаб! Есть!.. — он положил трубку и, обернувшись к Горлову, приказал: — Командиров взводов ко мне, живо!

— Я здесь, товарищ капитан! — приподнялся на локте лейтенант Панкратов. Он спал рядом с телефонистом на сене.

— А где Рубкин? — спросил Ануприенко.

— С огневиками, наверное.

— Рубкина сюда! — вторично приказал капитан Горлову.

Подхватив полы шинели, чтобы не путались под ногами, связист кинулся через крапиву на огород, к машинам. Ануприенко вышел из-под навеса. На лесом занималась заря, окрашивая верхушки деревьев в розовый цвет, а с запада надвигались сизые, набухшие дождём тучи. Ветер мел по двору листья, и они, кружась, катились к ногам капитана.

«Осень, пойдут теперь дожди, расквасит дороги так, что не проедешь, — подумал капитан Ануприенко и вдруг вспомнил, что на третьей машине шофёр потерял цепи. — Надо будет напомнить старшине, чтобы получил новые, а шофёра наказать за расхлябанность».

— Дожде-э-эм пахнет, — почти пропел Панкратов потягиваясь.

— Теперь начнёт квасить, — согласился капитан. — А ты что воротник поднял, не выспался?

— Холодновато, бр-р!..

— Тоже, поди, в детстве на полатях спал, а?

— Н-д-нет.

— А я спал. Тепло. Пятеро нас было братьев. Чуть в окне засветает, бабка клюкой по доскам: «Геть, шельмецы, во двор, будя гыкать!..» С печи доставала. Выбегаешь и прямо с крыльца… Без штанов, босой, в одном зипунчике. Пузо голое, а воротник на уши, бр-р!.. Вон и Рубкин идёт!

Рубкин шёл тоже напрямик по крапиве, где только что пробегал связист, но шагал медленно, раздвигая сапогами стебельки. Он был, как всегда, подтянут и строг, без шинели, хотя было холодно, острые худые плечи слегка сутулились под сырым ветром. Но лейтенант бодрился, держался прямо. Он сухо поздоровался с капитаном, сунув ему в ладонь тонкие холодные пальцы, кивнул Панкратову и, прищурившись, посмотрел на небо.

— Ползёт божья лейка!..

За тонкими бесцветными губами на миг сверкнули белые зубы, и снова лицо его стало непроницаемо-равнодушным.

— Хм, «божья лейка»!.. — удивлённо повторил Панкратов.

— Вот что, — Ануприенко хотел добавить «друзья мои», как обычно обращался к своим боевым товарищам, но, взглянув на Рубкина, воздержался. — Готовьте батарею к маршу.

Больше он ничего не сказал, грузно зашагал через двор, не оглядываясь, и вскоре скрылся за домом.

Ветер гнал листья и взметал пепел с обгоревших изб; низкие дождевые тучи заслонили почти все небо. Начинался хмурый осенний день. Но солдаты словно не замечали ни сырого ветра, захлёстывавшего полы шинели, ни наползавших свинцовых туч, — по батареям прокатилась команда: «К маршу!» — и бойцы выкатывали орудия и срывали с них маскировку, скручивали походные палатки, торопливо, не закуривая, не перебрасываясь шутками — шутки будут потом, когда колонна выстроится вдоль дороги и будет ждать последней команды. Весь полк готовился к маршу, все, казалось, было в движении, и только одинокие колодезные журавли оставались неподвижными, безмолвно и тоскливо вытянув свои жирафьи шеи к небу.

Капитан спешил к штабу полка. Настроение его мало-помалу поднималось, — предстояла дорога, и уже это одно и веселило, и тревожило его, он задавал себе вопрос: «Куда? На отдых? Или снова на передовую?»

На полпути к штабу его догнал командир первой батареи.

— Едем? — приветливо крикнул он.

— Смотря куда. — в тон ему ответил Ануприенко.

— Как «куда»? В Новгород-Северский, конечно. Ты брось шутки шутить!..

Командир полка, казалось, был чем-то очень озабочен. Он молча ходил от стола к окну, ожидая, когда соберутся все командиры батарей. Начальник штаба полка, сосредоточенно склонившись над картой, отмечал маршрут движения. Ануприенко мельком взглянул через плечо майора на карту — красная стрелка указывала не на Новгород-Северский, а в обратную сторону, к передовой. «Опять?»

— Товарищи, — начал полковник, когда все командиры батарей собрались в штабной избе. — Обстановка на нашем фронте такова: четыре немецких дивизии находятся в мешке, — он провёл карандашом по карте. — Перед армией стоит задача: затянуть этот мешок, сомкнуть наши фланги вот здесь, в Калинковичах. Наш полк пойдёт во втором эшелоне прорывной колонны. Сегодня к обеду мы должны сосредоточиться на восемьдесят первом разъезде, это вот здесь, — он опять ткнул карандашом в карту, — а ночью выйти на исходный рубеж. Задача всем ясна? Маршруты движения получите у начальника штаба. Батареи будут двигаться отдельно, чтобы не привлекать внимания противника. Третья, четвёртая и пятая батареи получат пополнение по одному человеку на расчёт. Все, берите маршруты и — в путь!

Как-то не верилось, не хотелось верить, что опять на передовую.

«Тьфу, черт, — подумал Ануприенко с досадой, но тут же: — А правильно я предугадал, что мешок должны затянуть в Калинковичах!.. Отдохнуть бы, конечно, нужно, но чего сидеть. Скорее победим, скорее войну закончим. Устал народ…»

Получив маршрут движения, капитан вышел на школьный двор. В ворота как раз входила небольшая группа солдат, цепочкой, будто караульный развод. «Пополнение…» — догадался Ануприенко. Солдаты вяло подошли к крыльцу и остановились. Младший лейтенант, который привёл их, побежал докладывать начальнику штаба. Ануприенко недоверчиво посмотрел на солдат: «Какое же это пополнение? Это „байбаки“ с хозвзвода!..» Первым в шеренге стоял ефрейтор Иосиф Марич. Он виновато-испуганно поглядывал то на Ануприенко, то на солдат, пришедших вместе с ним, как мальчишка перед поркой, видя, как отец снимает с себя ремень. За плечами у Марича горбом выпирал набитый продуктами вещевой мешок, на шее висел автомат, а в руках он держал свой неизменный чемоданчик с брадобрейскими инструментами. Все это, казалось, было таким тяжёлым и так давило и гнуло ефрейтора, что он едва стоял на ногах. Рядом с ним, тоже сгорбившись под тяжестью вещмешка, тоже наполненного, очевидно, консервными банками и разными концентратами, переминался с ноги на ногу и жадно курил «полковой портной» татарин Якуб. Третий в ряду, на которого капитан Ануприенко обратил внимание, был пожилой солдат с автоматом, закинутым за плечи дулом вниз, как охотничье ружьё; было видно, что он редко брал это оружие в руки, и, пожалуй, едва ли знал, как правильно с ним обращаться. Но зато вещевой мешок, тоже чем-то туго наполненный, он держал перед собой, поставив его не в пыль, нет, а на носки своих кирзовых сапог. И дальше в шеренге — такие же солдаты-хозяйственники, нагруженные вещевыми мешками и недоумевающие; их тоскливые взгляды словно говорили: «Пощадите!..»

На крыльце появился начальник штаба. Он не спеша подошёл к солдатам. Младший лейтенант, опередив его, подал команду:

— Смир-рна!

Начальник штаба кивнул ему:

— Вольно, вольно.

— Вольна-а! — снова громко прокричал младший лейтенант, будто перед ним был не взвод, а по меньшей мере выстроен дивизион. Младший лейтенант был интендантом, хозяйственником и прокричал так бодро потому, что не хотел показаться именно «хозяйственником» перед командирами батарей, стоявшими здесь же у крыльца и ожидавшими пополнения.

— Ануприенко, — позвал начальник штаба. — У вас три орудия?

— Три.

— Забирайте троих, по одному в расчёт, — и он передал младшему лейтенанту список, по которому тот должен был выкликать бойцов.

Младший лейтенант взял список и, вскинув голову, прочёл:

— Марич, Каймирасов, Терехин, два шага вперёд, арш!

Солдаты несмело шагнули вперёд, вразнобой, кто правой, кто левой. Ануприенко подумал: «На кой черт мне этот сброд в батарею!?.» Он хотел тут же возразить начальнику штаба и отказаться от пополнения, но, подумав, промолчал. Годы войны многому научили его. Он знал, что бывает солдат с виду плох, а в деле — незаменим, стоек и решителен. Может, и из этих хозвзводовцев выйдут толковые бойцы? Он подошёл к солдатам, стоявшим навытяжку, негромко, но властно, как это умеют делать только кадровые офицеры, скомандовал:

— Н-а-апра-а-во! Шаго-о-ом арш!..

И солдаты, словно передалась им воля командира, шагнули бодро и в ногу. Капитан пошёл сбоку, недоверчиво поглядывая на них. Он все же был недоволен пополнением: «Горе-вояки!..» А хозвзводовцы, будто подтверждая его мысли, сбились с ноги, пошли неровно, ломая строй. У Терехина то и дело с плеча сползал вещмешок.

Капитан приостановился и негромко, но резко и с той же властной ноткой в голосе крикнул:

— В строй!…




Прорыв


Ну, да что о том судить, —

Ясно все до точки,

Надо, братцы, немца бить,

Не давать отсрочки.

    

А. Твардовский.








1


Как только полк выехал из Озёрного, пошёл холодный дождь. Он лил почти целый день, мелкий, обкладной, осенний. Размокли вязкие просёлочные дороги, машины с рёвом и дрожью выбирались из колдобин. Бойцы сидели притихшие, подняв воротники шинелей, кутаясь в плащ-палатки. По обочине шла пехота, двигались гусеничные тягачи с дальнобойными орудиями… На разъезде проехали мимо выстроившихся рядком вдоль опушки «катюш». Они стояли в чехлах, серые, слившиеся с землёй и небом. Кто-то успел подсчитать — двадцать пять; кто-то сказал: «Готовится прорыв!» — и эта фраза быстро облетела всю колонну. Настроение у бойцов невольно поднималось: первое чувство досады и подавленности, что их вместо отдыха снова посылают в окопы, под пули, сменилось бодростью, которая всегда приходит перед большим наступлением.

С разъезда опять плутали по узким и вязким просёлочным дорогам и наконец остановились в лесу. Дождь прекратился. Было уже темно, деревья ещё больше сгущали ночь, так что в трех шагах ничего нельзя разглядеть. Лес шумел от ветра, глухо, насторожённо скрипели гнущиеся стволы и слышались удары веток.

Ануприенко вылез из кабины и приказал заглушить моторы. Он стоял возле машины, положив ладонь на холодное, мокрое крыло; о капот дробно разбивались крупные капли, падавшие с веток. Капитан поджидал офицеров батареи; они шли к передней машине, и в темноте отчётливо слышалось чавканье сапог в грязи.

— Ну и темень, как в бочке с тушью, — ворчал Рубкин, пробираясь на ощупь вдоль орудийного ствола.

— Ночь — по заказу! Хороша! — весело отозвался Ануприенко.

— Черт её заказывал…

— Не ворчи, светло ещё будет, а вот такую ночь навряд ли когда-нибудь увидишь!

— Все в земле будем…

— Что за настроение, Андрей?

Рубкин не ответил. Он наткнулся рукой на шинель капитана и остановился. В стороне немецких окопов глухо вздохнула пушка, и сразу же над лесом вспыхнула осветительная ракета. Она светила недолго — ветер отгонял её в тыл. Но за те короткие секунды, пока она висела над лесом, Ануприенко успел разглядеть и синевато-бледное лицо Рубкина с брезгливо перекошенным ртом, и шлёпавшего напрямик по грязи Панкратова, по-бабьи поднявшего полы шинели, и тёмные, обмытые дождём, словно подновлённые, капоты машин, и, главное, дорогу, Метрах в пятидесяти лес кончался, и дорога упиралась в крутой косогор. За косогором — это Ануприенко знал но карте — тянулось большое пахотное поле, а за ним — кустарниковый остров, куда и нужно было вывести батарею на исходный рубеж.

Наконец подошёл Панкратов.

— Выползем, а, товарищ капитан?

Он тоже заметил на выезде из леса крутой косогор и теперь с тревогой и беспокойством смотрел на капитана.

— Выползем! Бери разведчиков и пойдём, посмотрим, разведаем. А ты, Андрей, поставь часовых и жди нас здесь.

Идти было трудно, на сапоги комьями цеплялась липкая грязь. Плащ-палатки шуршали, набухшие и одеревеневшие от дождя, и глухо хлопали концами о голенища. Щербаков, как всегда, был угрюм и молчалив, шёл почти плечо в плечо с командиром батареи; Опенька острил, но говорил тихо, так, что слышал его только Щербаков; а лейтенант Панкратов, которому в детстве часто приходилось месить глину ногами, месить по-деревенски, с навозом и рубленой соломой, так что остья царапали кожу, — Панкратов улыбнулся, вспомнив вдруг те далёкие детские годы, дом, отца, мать, братишку, больного и слабого, к которому приходили учителя на дом принимать экзамены, и сестрёнку, которой всего восемь лет, но которая до сих пор ещё не научилась правильно говорить букву «р»…

Чуть приотстав, шагали ещё трое: два разведчика и Майя. Она была без автомата, с санитарной сумкой за плечами. Ни Ануприенко, ни Панкратов не знали, что она идёт с ними. Когда разведчики спрыгивали с машины, Майя попросилась: «Возьмите меня!». Кто-то шутливо ответил: «Идём, коль охота», и она пошла.

Косогор был крутой, взбирались почти на четвереньках, цепляясь руками за мокрую траву. Когда взошли на вершину, Ануприенко оглянулся.

— Да-а, нужен настил. Щербаков! — позвал он разведчика.

— Слушаю вас, товарищ капитан!

— Ступай на батарею и скажи лейтенанту, чтобы послал сюда людей. Пусть забрасывают подъем ветками.

Щербаков, повторив приказание, ушёл.

Капитан прислушался к ночи — густая, синяя, она дышала ветром в лицо, раздувала плащ-палатку, холодным ремешком ложилась под каской на лоб. Пели, посвистывая, гнулись к земле невидимые в темноте травы; позади внизу стонал лес. Когда порывы ветра слабели, с передовой доносились звуки отдалённой стрельбы. Впереди одна за другой вспыхнули три осветительные ракеты, ветер подхватил их и понёс над болотом к лесу, а наперерез им, словно по шнуру, потянулись вверх цепочкой трассирующие пули. Капитан повернулся к Панкратову и, прикрывая лицо ладонью от ветра, сказал:

— Идём, Леонид, дальше, разведаем.

— Конечно, чего зря время терять.

— А это кто? — вдруг резко спросил капитан, шагнув к Майе. Он не заметил бы санитарку, если бы не санитарная сумка, горбом выпиравшая из-под плащ-палатки. — Кто вам разрешил?

Майя молча опустила голову.

— На батарею, сейчас же на батарею! За Щербаковым на батарею!

— Щербакова не догнать, он уже спустился с косогора, — заметил Панкратов.

— Все равно. Идите!

Майя послушно направилась к лесу. Ветер подвернул ей плащ-палатку на спину, но она даже не попыталась поправить её.

— Опенька, идите с ней, — уже мягче сказал капитан.

— Наплачемся с ней, — покачал головой Панкратов.

Ануприенко только взглянул на лейтенанта и, не говоря ни слова, зашагал в ночь по заросшему бурьяном полю.

* * *


Опенька был недоволен, что ему приказали сопровождать санитарку на батарею. Он догнал Майю и помог ей спуститься по косогору на дорогу.

— И чего ты за нами увязалась? Мы же на рекогносцировке! — Он любил произносить это слово, может быть, потому, что оно выглядело по-учёному, а может, просто для убедительности, что дело, которое они пошли делать с командиром батареи, — разведывать местность — большое и важное. — Ну, я тебя спрашиваю, чего не сиделось на машине? И ещё, скажи на милость, зачем эту сумку потащила, а? На рекогносцировке раненых не бывает. Ты эти замашки брось!

— Вы кем до войны работали? — спокойно спросила Майя.

— Я? — удивился Опенька. — Как это кем?

— Ну да, вы, кем?

— Я? Рыбу ловил, рыбачил. Рыбак я.

— И только?

— Печи ложил. Соседям, знакомым.

— И хорошо, наверное?

— Да не жаловались вроде, с пол-литрой приходили звать…

— А у нас дома перед войной печка все время дымила…

— Э-э, ты брось мне зубы заговаривать! Я уже второй раз за так с тобой иду, а солдату что же, провожаться или воевать, а? Вот ты мне ответь на такой вопрос.

— Так вы же не воевать шли, а на эту самую ре… ре…

— Рекогносцировку! Это и есть война, а ты как думала? Воевать тоже надо с толком, сначала осмотреть местность, выбрать позиции, откуда удобнее и лучше стрелять, а потом уж — окапывайся и к бою, — Опенька говорил медленно, как это всегда делал командир батареи, когда разъяснял бойцам задание; Майя слушала, понимающе поддакивала, и это нравилось разведчику. — Наша профессия трудная, — заключил он, гордясь тем, что сам он разведчик и что имеет полное право говорить об этом. — Не каждого солдата берут в разведчики.

— Конечно, не каждого.

— Самое главное для разведчика — это надо уметь ходить бесшумно, мягко, как кошка, понимаешь, как кошка, пружинисто, и всегда быть начеку. И ещё: одним глазом себе под ноги смотри, другим — вперёд, а двумя сразу, значит, по сторонам, чтобы из-за куста на тебя не напали. Да ещё и назад оглядывайся, вот она какая, наша профессия.

— Стой, кто идёт?

— Опенька!

Из темноты выплыла тёмная фигура часового.

— Ну, что там впереди, как?

— Темно, как и здесь.

— Брось свои шутки.

— А что я скажу, когда сам ничего не видел.

— Вперёд-то скоро?

— Да что я тебе, командир батареи, что ли?

— Иди, с тобой до утра не договоришься.

На батарее было оживлённо. Возле машин топтались бойцы, разыскивая в темноте сапёрные топоры и лопаты, натыкались друг на друга, и в черноту ночи летели крепкие солдатские словечки. Опенька оставил Майю возле первой машины, а сам пошёл разыскивать Рубкина.

— Товарищ лейтенант, разрешите и мне с ребятами косогор мостить?

— А ты как здесь? Разве не с капитаном?

— Вернулся. Санитарку привёл.

— Она с вами ходила? Капитан брал?

— Сама увязалась. Капитан, когда узнал, сразу назад отправил. Вот и привёл её.

— Та-ак, — протянул Рубкин и, с минуту помолчав, добавил: — Хорошо, не возражаю. Бери топор — и к сержанту Борисову. Он поведёт людей на косогор. Да вот он и сам. Борисов, возьмите и Опеньку, скорее закончите.

— Товарищ лейтенант, — возразил Борисов. — Новички наши пьяны, языком не шевелят.

— Как пьяны?

— В доску, в стельку!

— Когда успели? Где водку взяли?

— Шут их знает. Лежали под брезентом, видел, ну, думаю, и пусть себе лежат, отдыхают. Кинулся сейчас будить, а они чуть тёпленькие, голубчики.

Рубкин подошёл к третьей машине и на секунду включил ручной фонарик. Белый сноп лучей скользнул по кузову, он отвернул брезент и увидел лежащих вразвалку хозвзводовцев Каймирасова и Терехина. Рядом с ними сидел боец и нюхал порожнюю фляжку. Рубкин взял у него из рук фляжку и швырнул её на обочину. «Нализались, сволочи!..» Он начал расталкивать Терехина; хозвзводовец что-то бессвязно бормотал, но не собирался просыпаться.

— Тьфу! — сплюнул Рубкин. — Вояки! А ты куда смотрел? — строго спросил он у сержанта Борисова.

— А черт их в душу знает, лежат смирно, ну, думаю, и пусть себе лежат.

— Думаю… Смотреть надо! Проверь вещмешки, найдёшь водку — забери и сдай старшине. А где у нас третий новенький?

— Во втором взводе, должно быть.

Иосифа Марича нашли в кузове четвёртой машины, где хранились боеприпасы, продукты и к которой была прицеплена походная кухня. Он сидел между ящиков, съёжившись, надвинув почти на самый нос каску. Чемоданчик с брадобрейскими инструментами он держал на груди, обхватив его руками.

— Ты что, тоже пьян? — наклоняясь и рассматривая ефрейтора, спросил Рубкин.

— Н-нет.

— А чего сюда забрался, почему не на месте?

— Я от ветра… от ветра, товарищ лейтенант.

— Бери топор и — марш косогор мостить!..

* * *


Шли навстречу ветру.

— Целые дивизии танков пускай, не услышит!

— Немец-то?

— Ну да…

Ветер свирепствовал: то обрушивался откуда-то сверху, то вдруг вырывался из-под земли, сырой, пронизывающий, студёными струйками вползал в рукава, свистел в стволах автоматов. От темноты и порывистого ветра слезились глаза. Ануприенко то и дело останавливался и всматривался: по горизонту вразброс мелькали огненные вспышки. Это стреляли вражеские батареи. Стреляли наугад, для острастки. Снаряды фейерверками вздымались на болоте.

Почти через каждые десять шагов Панкратов останавливался и, пробуя каблуком землю, говорил:

— Здесь ничего, твёрдо, здесь машины пройдут!

Заросшее бурьяном и давно не паханное поле оборвалось неожиданно, сразу. Разведчики вышли на пружинистую, покрытую мшистыми кочками низину. Послышались отдалённые голоса людей. Прошли ещё немного и увидели тёмные силуэты орудий и копошившихся возле них солдат. Солдаты тянули пушки по топкой низине, прицепив постромки за оси и станины. Ануприенко молча повернул обратно, и разведчики снова выбрались на заросшее бурьяном поле. Пошли по меже. Пересекли неглубокую балку, забитую миномётами и пехотой, и вошли в кустарник. Здесь, казалось, было больше танков, чем кустов. Возле танков, подстелив охапки, хвороста, дремали автоматчики.

Обойдя танкистов, Ануприенко с разведчиками вышел к опушке; здесь, где начинался кустарник, и надо было выбирать огневую для батареи. Осмотрев в темноте местность, насколько это было возможно, капитан выбрал низину; орудия можно туда поставить так, что они смогут стрелять и с закрытой, и прямой наводкой, и в то же время сами будут хорошо защищены от глаз противника.

— Ну, Леонид, иди и налаживай связь с пехотой, Орудия будем ставить здесь, — распорядился капитан.

Когда Ануприенко вернулся на батарею, бойцы были уже возле орудия. Подъем на косогор они забросали ветками. На вершине по указанию Рубкина вкопали столб. Если машины забуксуют, то за столб можно прикрепить трос, и машины вытянут сами себя лебёдками.

— Молодцы! — коротко сказал Ануприенко. — Заводи моторы!..

Ветер стал стихать. Пошёл снег, крупный, хлопьями.




2


Ночь перед боем обычно бессонная и длинная-длинная, как целая жизнь. Ануприенко лежит в только что вырытом окопе. Сверху натянут брезент. На него валит снег, и от этого в окопе темно и сыро, как в погребе. Но зато спокойно, не заденет ни шальная пуля, ни осколок, а прямое попадание снаряда — это редкость, по крайней мере, сам Ануприенко ещё не видел такого, да к тому же немецкая артиллерия сейчас молчит, можно зажечь в окопе свет, закурить, и дым струйкой потянется в узкую, оставленную для воздуха щель. Луч фонарика падает на стену, она мокрая, пористая, торчат из неё белые корешки и с них капает вода. Пальцы нащупывают в боковом карманчике большие кировские часы. Ануприенко достаёт их и смотрит: четыре. До начала наступления ещё два часа. Надо бы уснуть, а сон не идёт. Капитан снова мысленно проверяет готовность батареи к бою. Боеприпасы? Полный комплект. Орудия и машины? Исправны. Часовые выставлены. Офицеры знают задание, связь с пехотным подразделением налажена. Настроение у бойцов хорошее, отдыхают тоже в таких же окопчиках и ровиках, накрытых плащ-палатками. Засыпает их снег, а они спят. Спят ли? А что делает Панкратов? Он-то наверняка не спит — пишет письмо своей девушке. Несимпатичная она у него, а вот любит! Хороший парень Леонид. Простой, нараспашку. А Рубкин?.. Скрытный он. Никогда не скажет, что думает. То ли камень на душе, то ли характер такой? В деле — не трус, а на язык — черт-те что! Вечно хандрит, вечно чем-то недоволен…

В эту минуту, когда капитан думал об офицерах батареи, Панкратов, положив на колени планшетку, писал письмо, вернее, дописывал начатое ещё в дороге. Он был возбуждён и взволнован, — впервые участвовал в большом наступлении, — но писал неторопливо, подробно, и письмо дышало теплом горячей солдатской души. «Наконец-то, Оленька, начну воевать по-настоящему!..» А Рубкин ушёл к машинам, которые стояли неподалёку от орудий, в кустах. Он сидел вместе с Майей в кабине, и санитарка уже несколько раз открывала дверцу и намеревалась уйти.

Лежит Ануприенко в окопчике, а на брезенте — в четверть метра снега. На стене дрожит круглое светлое пятно от фонарика. Капитан уже не думает ни о батарее, ни о лейтенантах. За предстоящий бой он спокоен: все подготовлено, все рассчитано. Закрывает глаза, пытаясь уснуть, и видит себя маленьким в отцовской шапке с надорванным ухом. Будто лежит он в сарае на колких объедках, а по двору ходит отец, сердитый, ни на кого не глядит, ищет кнут. У крыльца — запряжённая Чалка. Сейчас отец отведёт её на колхозный двор. В раскрытых дверях стоит мать и кончиком платка вытирает слезы. Бабка крестится и причитает. А Васька и Гришка ушли на Волгу удить рыбу. Им можно, они уже большие… В сарай входит отец и кричит: «Убью, стервец, куда задевал кнут?..» Но он не убьёт, это все знают. Он всегда так кричит. А кнут отдавать неохота — жалко Чалку… В сарае холодно. Слышно, как по крыше шуршит дождь. Но в избу идти не хочется, там в люльке ревёт братик Миколка, а Серёга босой сидит у окна и обрывает листочки с герани. Нет, в избу идти нельзя. Серёга будет плакать и просить ботинки…

Ануприенко достал часы — половина пятого. Ещё полтора часа! И снова перед глазами родная деревня. Он идёт по улице в новой гимнастёрке и новых хромовых сапогах. Пуговицы начищены до блеска, и портупея жёлтая через плечо. В петлицах — по два кубика. Позади слышится шёпот: «Это чей такой?» «То нашего Ануприенко сын!..» У калитки ожидает мать. Издали виден её нарядный клетчатый платок. Рядом с ней — какая-то девушка. Да это соседка — Танька веснушчатая. Теперь она Таня, и веснушек у неё нет. Она смущается, краснеет и смотрит себе под ноги. По пыли вприпрыжку бежит Миколка, а Серёга идёт медленно, он уже взрослый, кончает десятый класс. Все в сборе, только нет отца. Могила его на погосте заросла травой. Деревянный крест потемнел, и на перекладинах висят засохшие венки…

Тогда Ануприенко только что закончил училище и приезжал в отпуск. После этого дома ни разу не был. Письма, одни письма! Братья сейчас на фронте: Григорий где-то под Ленинградом, а Василий — на дальнем Севере, почти за Полярным кругом. Сергей учится в танковом училище, а мать с Николаем. Как они там?.. А Таня, мать писала в последнем письме, пошла на курсы санитарок и, наверное, тоже поедет на фронт. «Долго сидела у нас и тебе передавала большой привет!..» Лицо у Тани круглое, такое же, как у Майи. Они чем-то напоминают друг друга, только у Майи волосы совсем светлые и над бровью родинка, а у Тани — темно-русые, и стрижёт она их коротко. Ануприенко представил себе Таню в гимнастёрке и улыбнулся. И снова подумал о Майе. «Нет, война не для женщин, то ли боем руководи, то ли за них беспокойся…»

Хотя нужно было перед боем непременно заснуть хотя бы на часок, но Ануприенко знал, что он все равно теперь не сможет заснуть; он отвернул брезент и вылез из окопа. Теперь, когда все вокруг было покрыто белым снегом, ночь вроде показалась светлее, но по-прежнему дальше пяти шагов ничего нельзя было разглядеть. До рассвета ещё более часа, Ануприенко решил пройти вдоль орудий, проверить часовых; но в то время, как он только ещё намеревался сделать это, увидел вспыхнувший неподалёку во тьме жёлтый огонёк цигарки. И почти тут же услышал знакомый голос:

— Кто огнём балуется?

Говорил Панкратов. Он, как видно, проверял посты и теперь заметил закурившего солдата и направился к нему.

Огонёк погас, и солдат нарочито-требовательно (голос солдата тоже был знаком — на посту стоял Опенька) прокричал:

— Стой, кто идёт?

— Опенька, ты? Ты что огнём балуешь? Снайпера ищешь? — снова послышался из темноты голос Панкратова.

Ануприенко протёр глаза и откинул воротник шинели; он был доволен, что лейтенант Панкратов тоже не спит и проверяет посты; капитан не стал окликать Панкратова, не желая мешать лейтенанту, стал прислушиваться к их разговору.

— Снайпер он на третью вспышку целит, товарищ лейтенант, а я только — чирк и готово, — оправдывался Опенька.

— Не сносить тебе головы, Опенька.

— Это, товарищ лейтенант, я и сам понимаю, но курить-то хочется.

— Нагнись, шинелью накройся.

— Шинелью старшина не разрешает, Прожгешь, говорит, а она казённая.

— Капитан у себя, не видел? — неожиданно перебил Панкратов, видимо, не желая продолжать далее бесполезный разговор с разведчиком.

— У себя.

Голоса смолкли, и там, откуда они доносились, в густой темноте ночи опять ярко вспыхнул огонёк — часовой раскуривал цигарку. Потом огонёк раздвоился, один тут же погас, а второй, колеблясь и затухая, стал приближаться к капитану. «Прикурил у Опеньки», — подумал Ануприенко и улыбнулся, представив, как торжествующе-лукаво скосил глаза Опенька, протягивая лейтенанту раскуренную цигарку. «Других предупреждает, а себя не жалко…» Огонёк все приближался, теперь уже совсем рядом послышался скрип шагов, и из темноты проступила стройная фигура лейтенанта Панкратова.

— Не спим? — весело проговорил Ануприенко, приглашая лейтенанта в окоп. — Это хорошо, А настроение как?

— Бодрое, товарищ капитан.

— Правду говоришь?

Панкратов и сам не знал, правду ли говорил, или неправду, во всяком случае хотел сказать правду; он молодцевато тряхнул плечами и даже слегка выпятил грудь, желая показать этим, что он бодр и готов выполнять любое поручение; он уже хотел повторить свой отчёт, но Ануприенко, незаметно наблюдавший за ним, опередил его:

— Вижу, бодрое… Садись-ка лучше, ещё успеешь и постоять и набегаться, — сам Ануприенко уже сидел на земляном приступке и снизу вверх смотрел на Панкратова. — Садись, время ещё есть. Спят, зорюют, — он кивнул в сторону противника.

— Зорюют, товарищ капитан.

В это время кто-то подошёл к окопу и крикнул:

— Товарищ капитан, связь с НП полка нарушена!

Это лейтенант Рубкин. Плечи и каска в снегу.

— Давно?

— Минут двадцать.

Ануприенко поднялся и быстро выпрыгнул из окопа.

— Людей на линию выслал? — торопливо спросил Рубкина.

— Двоих, по времени должны уже дойти до НП, а телефон молчит. Провод тянется по болоту, а туда немец мины швыряет, Нашёл же место, собака!

— Пойдём к связистам.

Связисты находились в небольшом квадратном окопе, накрытом сверху жердями и плащ-палатками. В углу, прижавшись спиной к мокрой стене, сидел дежурный связист и кричал в трубку: «Обь! Обь!» Тут же, на хворосте, дремали ещё несколько бойцов из взвода управления, поджав колени к подбородкам.

— Молчит Обь?

— Молчит, товарищ капитан!

— Разрешите, я пойду на линию?.. — Попросился Панкратов. Он тоже вместе с капитаном и Рубкиным пришёл к связистам.

Но в это время связист, прикрыв трубку ладонью, радостно воскликнул, что связь налажена, что с НП требуют командира батареи, и тут же передал трубку капитану.

— Ануприенко? — захрипело в трубке. Говорил командир полка.

— Да.

— Как у тебя?

— Порядок.

— Немец не беспокоит?

— Левее меня бьют из миномётов по пехоте, а здесь тихо. Молчит.

— Ещё раз напоминаю: в артподготовке не участвуешь!

— Есть, не участвую!

— Задача та же, никаких изменений. Ну, желаю удачи!..

Голос в трубке смолк. Капитан передал её связисту и, пригласив Панкратова и Рубкина, направился к орудийным расчётам. Рыхлый снег мягко проваливался под ногами, морозец покалывал щеки. На болоте все ещё рвались мины.

Возле третьего орудия двое бойцов держали под руки раздетого по пояс Терехина. Сержант Борисов ладонями загребал снег с земли и натирал голову хозвзводовца.

— Вы что делаете? — удивился Ануприенко.

Он знал, что хозвзводовцы Каймирасов и Терехин ночью напились до бессознания; тогда, в сердцах, он пообещал отправить их в штрафную роту, а заодно вместе с ними и «растяпу-командира» Борисова, но успел уже забыть об этом и теперь не сразу понял, что происходит.

Борисов неторопливо стряхнул с рук подтаявший снег и, вытерев их о полу гимнастёрки, сказал:

— В чувство приводим…

— Кого это?

— Пополнение наше. На чужом горбу хотел!..

— Вы же застудите его.

— Ни черта ему не сделается, а простынет — туда и дорога. Землю топчет, а постоять за неё — дядя?..

— Хватит, Борисов! — строго сказал капитан.

— Хватит так хватит. Одевайте его, ребята, да погоняйте вокруг окопа как следует, чтобы пот градом!.

Приказав Борисову идти отдыхать перед боем, Ануприенко пошёл ко второму орудию. Там тоже не спали. Пятеро, они собрались в кружок под щитом и слушали усатого наводчика Ляпина; увидев подошедшего командира батареи, встали.

— Сидите, сидите, — чуть приподняв руку, проговорил капитан и присел на станину рядом с наводчиком. — О чем толкуем?

— Кто о чем, — ответил боец, сидевший напротив, и, кивнув подбородком на Ляпина, добавил: — О жизни своей.

Наводчик не спеша погладил уже слегка заиндевевшие усы.

— Откуда сам? — спросил его капитан.

— Из Оленихи. Есть такое село за Тюменью — Олениха, в лесу стоит, в тайге.

— Ты лучше давай о том, как женил тебя отец, это интересно, — попросил кто-то из бойцов.

— А так и женил, — неторопливо начал Ляпин, снова погладив усы. — Надел на меня рубаху с петухами, завернул в тулуп и поехали свататься. Мне тогда как раз четырнадцать исполнилось, а невесте моей, Дарье, — двадцать с лихом, вдовой жила. Да-а, поехали мы, а сговор-то, видно, заранее был, потому как приняла она нас по всем правилам — и чарка на столе, и закуска. Выпил отец, и мне малость дал, как же — жених! Посидели, значит, поговорили, сходили в сарай, поглядели корову с тёлкой, в хлев заглянули на кабанчика и собрались уезжать. «Ну, Дарья, — говорит отец, — через три дня жди, приедем за тобой». А она прижала меня к грудям, целует в лоб и шепчет: «Обязательно буду ждать, суженый мой!..» Вот так и было. Только приехали мы за ней не через три дня, а, почитай, через неделю — поп все не соглашался венчать…

— Венчались даже?

— А как же, все честь по чести. Только не в церкви венчались, а так, на дому, прочёл поп наставление, покадил, вот и все.

Ануприенко с любопытством посмотрел на Ляпина:

— Зачем же так рано женил тебя отец?

— Да я уж рассказывал ребятам: семья у нас большая была, а работник один — отец. Мать болела: и жить не жила и помирать, как говорится, не помирала. А хозяйство какое ни на есть — хозяйство, за ним присмотр нужен. Вот и женил меня отец — взял бабьи руки в дом. Я-то из братьев самый старший был.

— Так и жил с ней?

— И сейчас живу, а что? Баба она подходящая, добрая. Сыновей у меня двое. Один уже отвоевался, дома, без ноги. Под Москвой его. А второй, Пётр — танкист. Да что-то вестей от него долго нет, — вздохнул Ляпин. — На Первом Украинском он.

Словно подытоживая рассказ наводчика, кто-то негромко проговорил:

— Да-а…

И в этом коротком «да-а» была неумолимая тоска солдата по дому. Она была понятна всем, эта тоска; бойцы разом притихли, и даже Ануприенко, который всегда старался держаться бодро, весело, даже он не решился на этот раз нарушить торжественную минуту молчания.

На болоте снова начали рваться мины.

— Всю ночь вот так: чуть отдохнёт и опять, чуть отдохнёт — и опять, — заметил наводчик, доставая кисет и свёртывая «козью ножку».

— Видно, учуял что…

— Учуял… Ничего не учуял, — Ануприенко поднялся и посмотрел поверх щита вперёд. Заря едва-едва занималась, но даль ещё не проглядывалась, на западе все сливалось в сплошной серый туман. Это шёл большими белыми хлопьями снег.

— Не ждёт, — заметил наводчик, кивая головой в сторону немецких окопов. Он стоял рядом с капитаном и тоже смотрел из-за щита вперёд.

— Не ждёт, а дождётся, а?..

— Дождётся!..




3


На сапоги неприятно налипает густая красная глина. Трудно переставлять ноги, словно на железных подошвах по магниту. Траншея узкая и глубокая. Наверху снег, а здесь даже не подмёрзло. Странно. Майе хочется заглянуть через бруствер, что делается там, у немцев. Когда она шла сюда, видела только чистое снежное поле: Где же, интересно, немцы и почему они не стреляют?

Всю ночь стреляли, а теперь молчат? Но посмотреть через бруствер не так-то просто, нужно встать на приступку, А приступки все заняты. На ближней стоят Ануприенко и Панкратов. Каски у них повязаны белым. Они смотрят в бинокли, разбросав локти по снегу. Панкратов в плащ-палатке, и плащ-палатка у него топорщится колом, потому что была мокрая и теперь подмёрзла. Капитан в шинели. Он то и дело достаёт из кармана часы и смотрит. Панкратов спрашивает:

— Сколько?

— Без пяти…

Через пять минут начнётся наступление — это Майя знает, она догадывается об этом. Через пять минут все загудит, загрохочет, полетят вверх фонтаны земли и окопы потонут в жёлтом толовом дыму. Она ещё ни разу не видела настоящего боя, даже под бомбёжкой не была. На душе тревожно. Она смотрит теперь на Рубкина. Лицо у лейтенанта белое, как снег. Ну да, Майя хорошо видит его лицо. А рядом с Рубкиным — какой-то незнакомый майор. Полный, краснощёкий и небритый. Это командир батальона. Да, она видела майора, когда он приехал к Ануприенко. Она вспомнила теперь об этом.

Почти у самых ног Майи сидят на корточках Карпухин и Опенька. Они курят, махорочный дым струйкой ползёт по стене и теряется в снегу. Карпухин смеётся и хлопает Опеньку по плечу:

— Ты брось мне заливать про Байкал. Я твои сказки давно знаю.

Опенька мнёт пальцами окурок и вдавливает его в мокрую стенку траншеи:

— Точно говорю: косяками, косяками…

Майе мешает санитарная сумка, все время оттягивает плечо и задевает о стенку. Как её повесить удобнее?

Капитан снова достал часы. Панкратов к нему:

— Сколько?

— Сейчас должно начаться.

Все поворачивают головы и смотрят назад, в тыл, где за лесом стоят «катюши» и наша тяжёлая артиллерия. И Рубкин, и майор-пехотинец, и все-все, кто в траншее. Майя тоже поворачивает голову, но — только снежная шапка бруствера и низкое сизое небо. Она ничего не видит и смотрит на капитана. Он серьёзен, светлые брови чуть приподняты в ожидании. У Панкратова брови сдвинуты на переносице и немного выпячены вперёд губы. У него больше напряжения в лице, чем у капитана.

Кто-то крикнул:

— Ракеты!..

И сразу будто сотни гроз ударили над головой. Это начала канонаду наша артиллерия. С бруствера взрывной волной сорвало комок снега; по спине потекли холодные струйки. Грохот все сильнее и сильнее, и вот уже все слилось в сплошной гул. Так бывало на полевом стане, когда цыган Захарка на заре заводил трактор перед раскрытыми дверями. Он нарочно раскрывал их, — не давал спать, — и комната наполнялась такой трескотнёй, что хоть зажимай уши.

Какая-то пушка стреляет особенно резко, через ровные промежутки. Кажется, она стоит сразу за бруствером, стоит лишь приподняться и можно сразу увидеть её. После каждого её выстрела — в ушах звон, и со стен траншеи осыпаются мокрые комочки.

Опенька трясёт кисет и скручивает очередную цигарку.

— Началось, — говорит он.

— Как ты думаешь, «катюши» будут? — спрашивает Карпухин.

— А как же, а на разъезде… Видал?..

— Здесь-то, говорю?

— Сейчас поглядим.

Недокуренная цигарка летит под каблук. Опенька неторопливо встаёт, оправляет шинель и подходит к приступку, где стоит Щербаков.

— Подвинься.

Щербаков уступает место; кричит на ухо Опеньке:

— Автомат подбери, чего затвором по земле елозишь!

Гул, гул, неумолчный, до боли в ушах: земля дрожит, и, кажется, что вот-вот рухнут стены траншеи.

Но стены траншеи никогда не рухнут, это Майя знает, она снова следит взглядом за Опенькой. Разведчик поворачивается к Карпухину, складывает ладони в трубку и кричит, что ударили «катюши». Карпухин вскакивает, и они вместе, теснясь на одной приступке, смотрят в ту сторону, откуда ведут огонь гвардейские миномёты.

— Снаряды-то, посмотри, ох, стервецы, как летят! — говорит Опенька.

— Вижу, — отвечает Карпухин.

Майя тоже смотрит в небо, куда указывает Опенька, но опять ничего не видит. А там, обгоняя друг друга, летят тяжёлые снаряды «катюш», маленькие и чёрные, как ласточки.

Справа и слева через проходы в траншее помчались танки. Это те самые танки, что стояли в кустарнике позади орудий. Кажется, почти совсем рядом скрежещут гусеницы, оглушительно ревут моторы. На броне — автоматчики. Они, как серые комья — ни лиц, ни рук, ни ног, только полы шинелей развеваются на ветру. Ветер сдувает с башен снег, и он мелкой порошей оседает на солдатские каски. По траншее растекается чёрный угарный дым. Не слышно, что говорит Опенька. Кажется, он только раскрывает рот, как рыба, выброшенная на песок. Майор-пехотинец тоже что-то надрывно кричит в телефонную трубку, но Майя не может разобрать, о чем он кричит, но солдаты выпрыгивают из траншеи и скрываются за бруствером. Значит, он дал команду наступать Исчез за бруствером и сам майор-пехотинец.

Капитан подзывает Рубкина:

— Я пойду с пехотой. Как только пройдём переднюю линию, снимай батарею и веди на высоту. Там встречу!

И уже в траншее нет ни капитана, ни Панкратова, ни Карпухина, ни Опеньки, ни Щербакова — они ушли вместе с наступающей пехотой. Свободно и пусто. Только Майя, Рубкин да ещё батарейный связист. Майя быстро взбирается на приступку и смотрит вперёд — воронки, воронки! Снежная даль — словно скатерть, обрызганная тушью. Чернеют воронки, чернеют на снегу тела убитых солдат. Высота дымится. По склону взбираются танки и исчезают за дымом. Все больше, больше чёрных точек на снегу. Это пехотинцы. Бегут, падают, встают и снова бегут. Немцы стреляют по поляне из дальнобойных орудий, потому что все ближние огневые точки подавлены. Пудовые снаряды вздымают вверх сизую болотистую землю. Противные чёрные фейерверки! Они вспыхивают в самой гуще наступающей цепи. Рубкин отвернулся, прикуривает. Ему, наверное, холодно, он втягивает голову в плечи. Нет, закрывает огонь от ветра. А правое крыло пехоты уже исчезло в дыму на высоте.

Рубкин спрыгивает с приступка и машет рукой:

— Пошли на батарею!

Батарея рядом, в тридцати метрах, в кустарнике — только пробежать немного по траншее, до поворота, потом пересечь снежную поляну. Рубкин не очень торопится, но шагает широко, и от подошв летят Майе в лицо комки глины, холодные, липкие. Но отстать нельзя. Ни на шаг. Сзади шлёпают по грязи сапоги связиста. Майя отчётливо слышит, как он пыхтит.

Через снежную поляну тоже прошли неторопливым шагом. Рубкин медлителен, и Майе хочется крикнуть: «Да скорее же!» Но она молчит. Она не может сказать сейчас ни одного слова.

Медленно, очень медленно разворачиваются машины, — и это тоже тревожит Майю. Почему же молчит Рубкин? Надо кричать, надо торопить их. Стоит и курит. Смотрит, как бойцы выкатывают из окопов передки и орудия и цепляют их за машины. Подошёл старшина Ухватов. Кругом снег, холодно, а у него на лбу пот, и он вытирает его рукавом шинели.

— Забросали? — коротко спрашивает его Рубкин.

— Все готово, товарищ лейтенант!

Оказывается, старшина ходил с бойцами забрасывать траншею — готовить проезд для машин. Проезд готов, и батарея выстроилась в колонну. Рубкин вскочил на подножку передней машины, и батарея двинулась вперёд. Проехала траншею. Пехота тоже где-то за высотой, а в поле все рвутся снаряды вразброс, как гейзеры. Бойцы бегут вдоль машин. Справа тянется глубокая танковая колея. Батарея движется по самому краю. Позванивают цепи на колёсах. Майя слышит этот звон сквозь грохот разрывов и шум моторов. Она бежит к высоте вместе с солдатами. Впереди чья-то огромная серая спина и каблуки в снегу. Они мелькают, мелькают, как зайчики на стене. Кто-то швырнул в лицо охапку снега, потом вдруг обдало теплом. А впереди — ни серой шинели, ни белых каблуков — поле. Майя не бежит, а летит. Летит куда-то, и все вокруг крутится, как на карусели.

— Вставай, пронесло! — слышит она густой солдатский бас над головой.

Перед глазами чёрные усы и прокуренные жёлтые зубы. Она смутно понимает, что её сбило взрывной волной. Наклоняется кто-то третий.

— Живы?

— Живы, — отвечает Ляпин.

Ляпин помог Майе подняться, и они снова бегут. Опять впереди широкая серая спина и белые снежные каблуки. Но теперь Майя знает, чья это спина и чьи сапоги.

Неожиданно Рубкин спрыгивает с подножки и смотрит назад. Наводчик тоже останавливается. Отстала третья машина с орудием. Она скатилась в колею и почти лежит на боку. Рубкин бежит к ней, а Майя смотрит. Она тоже останавливается. И Ляпин смотрит. И вдруг, словно из-под ног Рубкина, вырвался чёрный столб. Это разорвался фугасный снаряд. Лейтенанта не видно, ничего не видно. Кажется, летят оторванные руки и клочки плащ-палатки: чернота оседает и отплывает в сторону.

— Лейтенанта ранило! — кричит Ляпин.

Рубкин лежит на снегу ничком. Майя бросается к нему. Подошвы скользят по снегу, сапоги кажутся невыносимо тяжёлыми, сумка сбивается наперёд, мешает бежать. А Рубкин поднялся и стоит, согнувшись, будто держится руками за живот. Он ранен в живот! Скорее, скорее!.. Майя подбегает, а Рубкин вовсе не ранен, он умывается снегом, это ей только показалось, что он схватился за живот. Лицо и перед шинели заляпаны грязью, Возле застрявшей машины суетятся бойцы. Они откидывают лопатами землю из-под колёс. Шофёр раскачивает машину — включает то переднюю, то заднюю скорости, и мотор воет надрывно, но колёса все глубже и глубже врезаются в болотистую почву. Кто-то швырнул под буксующие колёса шинель, откуда-то тащат прутья и тоже толкают под колёса — машина ни с места. Рубкин кричит на командира орудия сержанта Борисова:

— Растяпа! Где глаза были? Куда загнал машину?!

Сержант смотрит не мигая, каска у него сползла набок, на плече вырван клок шинели.

— Да вон, подлез под колесо! — сержант указывает рукой на хозвзводовца Каймирасова. — Говорил ему: «Отойди!» Так нет, своё, вцепился в крыло, как клещ!..

Каймирасов попал под колесо. Открытый перелом ноги. Набежало полный сапог крови, она сгустилась и хлюпает. Двое бойцов, склонившись, накладывают ему на ногу жгут. Каймирасов лежит на спине, худой, бледный. Кажется, он посинел больше от испуга, чем от потери крови. Шепчет: «Ну, все, ну, все, ну вот и все…» Майя помогает перевязывать рану. Руки у неё дрожат, бинт не раскручивается, запутались нитки.

— Да ты не спеши, не спеши, — уговаривает её кто-то из бойцов. — Вот так, вот правильно…

— Отцепляй орудие! На руках покатим! — командует сержант Борисов.

— Отставить! — перебивает его Рубкин. — Не успеешь. Пришлю буксир!

Каймирасов стонет, просит воды. Майя подаёт ему фляжку, и он пьёт долго и жадно. Рядом боец мастерит из плащ-палатки носилки. Они готовы. В них осторожно кладут Каймирасова.

— Ну, санитарка, берись!..

Ручки шершавые, ноги скользят — трудно нести.

— Не устала? — спрашивает боец.

— Нет, — отвечает Майя. А руки немеют, вот-вот разожмутся пальцы и носилки упадут в снег.

Но Майя напрягает силы, она знает — уронить носилки нельзя, это её первый раненый, которого она перевязала и выносит с поля боя. А траншея уже пройдена, по машинному следу идти легче, снег вдавлен и ноги не проваливаются. Но идти ещё далеко, санитарная рота на той стороне кустарника; а руки до того онемели, что Майя уже не чувствует их.

Но вот и санитарная рота, первый отдых.

Нет, воевать не страшно, только тяжело. Тяжело нести Каймирасова, боль в пальцах, и в плечах ломота…




4


«Не везёт, просто чертовски не везёт. Опять на фланг! Милое дело наступать в центре! Всего хватает: и танков, и пехоты, и артиллерии. И штурмовики, вот они, помогают расчищать путь. И связь работает, как часы, и командование — все внимание на тебя. А на флангах вечно неразбериха. Отражай атаки, чтобы немцы не сомкнули горловину прорыва, а они лютуют, так и норовят нащупать слабое место. Не только отражай, а ещё и наступай, выбей их из деревни. А чем выбить? Рота стрелков, четыре миномёта, батарея сорокапяток и наших три орудия. Если бы три! Только два. Когда третье придёт, жди, И о чем только этот Рубкин думает? Надо будет всыпать ему, как следует!..»

— Лейтенанта мне! — кричит Ануприенко в трубку. — Третье прибыло? Нет ещё? Буксир выслал? Давно? Сам иди, а чтобы орудие через пять минут было на огневой! Что? Как хочешь! Изволь выполнить приказ.

Но капитан знает: Рубкин не пойдёт и орудия через пять минут не будет на огневой. Словно сухие сучья, с треском рвутся мины. Откуда их швыряют немцы? Ануприенко подносит к глазам бинокль и смотрит. Деревня скрыта за пригорком, видны только соломенные крыши крайних изб да полуразвалившийся купол старой деревянной церкви. Немецкие окопы тянутся прямо по хребту пригорка. Удобные у них позиции, с любой точки могут все поле простреливать. На правом крыле какое-то длинное кирпичное здание, не то склад, не то бывшая колхозная ферма. Совсем целая, только крыша в нескольких местах пробита. И угораздило же кого-то выстроить её на самом виду! За фермой — небольшая берёзовая роща, видны только одни макушки. Ветки качаются, и с них слетает снег. Ветра нет. Отчего бы? Там немецкая миномётная батарея. Определённо там, — догадывается Ануприенко.

По траншее бежит командир роты — худой, костлявый старший лейтенант. Ануприенко уже знаком с ним, это очень нервный и неорганизованный человек. Может, действительно контуженый? Все время головой вертит, будто воротничок гимнастёрки тесен. Да где там тесен, можно свободно кулак просунуть.

— Командир роты Глеб Каравай! — рекомендуется он и протягивает липкую, влажную ладонь.

«Почему Каравай, а не Сухарь? Ему бы лучше подошла фамилия Сухарь».

— Мы уже знакомы, — отвечает Ануприенко.

— Ах, да. Да, да, помню, артиллеристы, приданы роте… Я должен вас предупредить: через десять минут подымаю людей в атаку, вот только штурмовиков вызову, — бросается к телефону и разговаривает с каким-то майором, по-видимому, начальником штаба батальона. Басит неразборчиво, вытирает ладонью со лба пот. Голос хриповатый, простуженный. Кажется, не его голос. Таким должен разговаривать полный и краснощёкий, а он — мощи.

— Хотя бы пару, пару «Илюш»! — горячится старший лейтенант.

Но майор, очевидно, отказывает и требует немедленно наступать на деревню, потому что старший лейтенант долго и тупо рассматривает смолкнувшую телефонную трубку.

Кажется, ещё когда брали высоту, какой-то лейтенант с угреватым лицом, командир стрелкового взвода, как бы между прочим сказал, что ротный, дескать, у них дрянь, только суетится, а толку никакого. Это он говорил наверняка об этом старшем лейтенанте. Погубит роту. И деревню не возьмёт, и роту погубит. Из запаса, наверное, аспирант или кандидат. Ему бы с колбочками, а не с людьми. А то, может, и интендант? Нет, те, обычно, здоровые, брюхо по земле… «Тю-тю-тю!..» — прошлась пулемётная строчка по брустверу. Потом вторая, чуть пониже, по снегу.

— Гады! — говорит Панкратов.

— Гады, — цедит сквозь зубы Ануприенко.

А пули опять «тю-тю-тю!..» — по мёрзлым комьям. Старшего лейтенанта у телефона уже нет, убежал куда-то по траншее. Связист говорит, на левый фланг, к пулемёту. Зачем нужно ему туда идти? Черт его знает зачем. Рота несёт потери и топчется на месте. Солдаты окапываются под огнём. В траншею то и дело стаскивают раненых. Нужно что-то предпринимать, на что-то решаться, а он — к пулемёту. Растерялся, ни себе ума, ни людям толку. Солдат жалко.

— . Левее колокольни, по-моему, тоже миномёты, — говорит Панкратов.

— Да, ещё одна батарея. Сколько уже мы их с тобой насчитали?

— Шесть.

— Шесть.

— И откуда столько набралось?

— А как же, фронт прорвали, фланги развернулись, вот и густо их.

Почти совсем рядом — раз-раз-раз! — разорвались мины. Окоп обдало землёй и снежной порошей.

— Тю, якорь в душу, цигарку не дадут скрутить, — ворчит пехотинец. У него воздушной волной сдуло махорку с газеты.. Он сидит на дне траншеи, у стены. Снова лезет в карман за кисетом, тужась, откидывает полу шинели, но встать не хочет. Лень или трусит? Просто ленится, потому что спокоен и даже немного весел. Но все же пехотинцу пришлось встать — по траншее пронесли раненого.

— Кого это так?

— Старшего лейтенанта.

— Слава тебе господи, мабудь вздохнём полегше, — солдат даже перекрестился.

Четыре бойца, проносившие на шинели раненого командира роты, чуть задержались возле Ануприенко. Старшего лейтенанта не узнать. Все лицо в крови. Там, где должен быть подбородок — чёрная дыра, мясо, кости. Оторвало осколком нижнюю челюсть. Но старший лейтенант ещё жив, дышит, в горле что-то хрипит, хлюпает, пенится… Его кладут в боковой ход и перевязывают.

Роту принял командир первого взвода лейтенант Куркузов, тот самый угреватый лейтенант, что ругал бывшего командира роты. Серьёзный, медлительный, не сутулится от разрывов, знает — не тот снаряд опасен, что свистит над головой, а тот, которого не слышишь. Связывается со штабом батальона. Говорит коротко, твёрдо, уверенно:

— Возьмём!

Потом подходит к Ануприенко:

— Будем атаковать, товарищ капитан.

— А что, штурмовиков не дают?

— Обещают часа через три, не раньше.

— Ждать не думаешь?

— Нет. Через три часа у меня и четверти роты не останется, вон что делает, заплевал минами!..

— Как же людей поведёшь под таким огнём?

— Надо заставить немецкие миномёты замолчать.

— Сам знаю — надо. Полчаса бьём, больше, а что толку? Вслепую! Эта чёртова кирпичная ферма все загораживает. Цели не видно!

— Надо! — повторяет лейтенант с угреватым лицом. Он настойчив, не отступится от того, что задумал; властно и требовательно звучит в его устах: «Надо!» Ануприенко видит и понимает это; но он понимает и другое — солдаты лежат под огнём, они пойдут в атаку, если им прикажет их командир, лейтенант с угреватым лицом, пойдут и, может быть, даже выбьют немцев из деревушки, но сколько человеческих жизней им будет это стоить, — это понимает Ануприенко и потому напряжённо думает о том, чем и как можно помочь роте.

— Леонид, — капитан кладёт руку на плечо Панкратова. — Видишь вон тот холмик?

— Вижу.

Невысокий снежный холм расположен между немецкими и нашими окопами, в нейтральной зоне.

— С него наверняка вся деревня видна, можно корректировать огонь. Доберёшься?

— Доберусь!

— Да погоди, так нельзя, заметён слишком, снимут. Нет ли у вас маскировочного халата, лейтенант? — обратился капитан и к угреватому лейтенанту.

— Нет. Ещё не получили, — отвечает тот, — этот чёртов ночной снег!..

— Все равно, так идти нельзя. Снимай шинель, Леонид, наденешь телогрейку, а наверх — нижнюю рубашку. На брюки — кальсоны. Сапоги тоже обмотаем!..

Телогрейка нашлась тут же, тесноватая, правда, но ничего, ползти можно. Щербаков снял с себя нижнее бельё и передал лейтенанту. Нужна ещё пара, чтобы обернуть сапоги и телефонный аппарат, Опенька сбросил было с себя шинель, да спохватился — у него полосатая тельняшка, не подойдёт. Разделся кто-то из пехотинцев. Смешно выглядит Панкратов, как чучело, только белое, ну, хоть сейчас ставь на огород и разводи руки. Но никто не смеётся, не до шуток сейчас. Ануприенко прикрепил ему к поясу телефонный провод.

— Ну, теперь можно!

Ладонь у Панкратова широкая, жёсткая. Ануприенко крепко жмёт её. Не хочется отпускать лейтенанта, на верный риск идёт, может погибнуть, а ведь жизни ещё не видел, ещё даже усов не брил. Не хочется, жалко, а надо. Рота под огнём. Впереди деревня. Маленькая, полусожженная деревня с церквушкой. Только и всего? Нет, не только, взять её, значит — расширить горловину прорыва, продвинуться вперёд, на километр, на два, но вперёд. Наступает фронт — наступает Россия! Советская Россия — города, села, люди. Люди у репродукторов, жадно слушающие сводки Совинформбюро, люди у газетных киосков, для которых каждая строчка с фронта, каждая буква священны; люди, уставшие от войны и жаждущие победы, отдающие все, чтобы разгромить врага… Все это промелькнуло в голове Ануприенко в какую-то долю секунды, пока он пожимал широкую и тёплую ладонь Панкратова; капитан даже представил себе, как будет написана сводка Совинформбюро: «Войска Первого Белорусского фронта, прорвав вражескую оборону, успешно развивают наступление в направлении Мозырь — Калинковичи…» Но ещё более важное, что заставило капитана послать на верный риск молодого Панкратова — солдаты, лежавшие в снегу под миномётным и пулемётным огнём; они были прямо перед глазами, хорошо видные без бинокля серые тела, разбросанные по белому полю перед высотой. «Надо идти!»

— Ну, желаю удачи!..

Вслед за Панкратовым потянулся по снегу жёлтый телефонный проводок. Как ножом, режет он подмерзлую землю бруствера. В траншее связисты держат катушку. Она разматывается медленно, поскрипывая в подшипниках. То останавливается, то вновь начинает крутиться. Связисты следят за ней, затаив дыхание; крутится, значит — ползёт лейтенант, значит — жив ещё. Следит за Панкратовым Ануприенко, следит командир роты; все бойцы следят за человеком в снегу, и своя беда в эти минуты напряжения — полбеды. Жужжат осколки над головой, рвутся мины — пусть рвутся, не страшно, волнуют теперь те разрывы, что накрывают лейтенанта землёй. Панкратова почти не видно за жёлтым дымом и снежной пылью.

— Ползёт! — слышит Ануприенко добрый голос, оборачивается и видит Опеньку. Разведчик стоит на том месте, где несколько минут назад стоял Панкратов.

— Как ты думаешь, Опенька, доберётся лейтенант до холмика?

— Доберётся, товарищ капитан!

— Хороший командир…

— Мировой командир, товарищ капитан!

— Жалко будет, а?

— Жалко…

Снова оба напряжённо смотрят вперёд, молчат.

— С батареи давно вернулся?

— Только что.

— Третье прибыло?

— Прибыло, товарищ капитан. И санитарка там, в окопе, вместе со связистами.

— Как там? А где она была?

— С третьим вернулась.

— А ты зачем мне о санитарке говоришь?

— Она про вас спрашивала.

— Ну и что?

— Э-э, товарищ капитан, а утром-то, когда «катюши» играли, как она на вас глядела!..

— Ну, ладно, ладно!

Опять молча смотрят вперёд.

— Ползёт ведь, а?

— Ползёт.

— Спрашивала, говоришь?

— Только увидела меня, сразу: как да что, выкладывай ей все по порядку…




5


Батарейная походная кухня разместилась неподалёку от огневой, сразу за кустарником, в ложбинке. Старшина Ухватов с шофёром нарубили веток и развели огонь. Повар, бывший заряжающий Трофим Глотов, поставленный на кухне после ранения, натаскал в котёл воды и засыпал гречневую крупу. Тут же находился и Иван Иванович Силок. Он не пошёл в госпиталь, хотя мозоль на ноге у него вздулась и мешала двигаться; капитан Ануприенко разрешил ему, пока заживёт нога, побыть на кухне и помогать повару. Силок сидел на подножке машины и распечатывал консервные банки со свиной тушёнкой.

Подкладывая в топку сырой хворост, старшина на все лады проклинал снег, выпавший, по его мнению, совершенно некстати, потому что ещё не получено для бойцов тёплое обмундирование — полушубки, телогрейки и валенки — и теперь, во время прорыва, едва ли можно будет получить его. Тылы отстанут, а по морозцу в одних шинелях да кирзовых сапогах много не навоюешь! Он мысленно намечал план, когда связаться с хозяйственной ротой и получить для батареи все необходимое.

В ложбинке было сравнительно тихо. Сюда не залетали ни снаряды, ни пули: грохот боя слышался приглушённо, будто где-то наверху, на ветру работали тракторы.

Который уже час наблюдал Силок, как по большаку шли и шли войска в прорыв: и пехота, и артиллерия, и танки, и самоходные пушки. Шли молча, торопливо. Было странно, что в трех-четырех километрах от большака, за высотой, гремел бой, а здесь, по этому широкому тракту, невозмутимо проходили полки и дивизии. Они втягивались в горловину прорыва, вонзались в тело растянувшегося фронта, как скальпель хирурга. В воздухе беспрерывно гудели самолёты, охраняя колонны от вражеских бомбардировщиков. Не в первом наступлении участвовал Иван Иванович, не в первый прорыв шёл с батареей, и всегда ему казалось непонятным — одни сражаются, другие проходят, и словно нет им ни до чего дела. Повернуть хотя бы один полк на помощь ротам, расширяющим горловину прорыва, ударить по немцам и гнать их, гнать! Силок как санитарный инструктор раньше всегда находился на огневой, возле орудий, но, случалось, ходил с разведчиками и на наблюдательный пункт. Теперь, слыша, как беспрерывно ухала батарея, он хорошо представлял себе, что происходило там, в наступающих подразделениях. Особенно беспокоило Ивана Ивановича то, что было уже далеко за полдень, а батарея всего только один раз сменила огневую, и больше ни на шаг не продвинулась вперёд, а все стреляла и стреляла. Потому и думал Силок, что за высотой дела плохи.

Густые серые тучи застилали небо, клубясь, придавливая землю. Ветер гнал их на восток, эти седые осенние космы; казалось, где-то там, на западе, немцы жгли леса, и не тучи, а дым расстилался по горизонту, едкий, удушливый. Неумолчный гул моторов и уханье батарей ещё больше усиливало это впечатление. Иван Иванович не замечал, что ветерок бросал на него настоящий дым от трубы походной кухни. Он сухо кашлял, прикрываясь ладонью.

Старшина, искоса поглядывавший на Силка, не выдержал и окликнул его:

— С дыму-то уйди, башка чёртова, али не видишь?

Силок удивлённо взглянул на Ухватова.

— С дыму, говорю, уйди!

— Тьфу, и верно.

Только теперь Силок заметил, что дым из трубы действительно валит прямо на него; он поднялся и подошёл к старшине.

— Садись! — пригласил Ухватов.

В топке потрескивали сучья. В лицо пахнуло теплом, и Силку вспомнились зимние алтайские ночи, охотничьи костры с перекинутым над огнём котелком… Подошёл Глотов, открыл крышку и заглянул в котёл. Сидящих у топки обдало паром.

— Скоро? — спросил старшина.

— Больше не подкладывай, а то пригорит, — ответил Глотов и, закрыв крышку котла, тоже подсел к топке.

— Что-то сегодня без передышки бьют, а? — заметил Ухватов, прислушиваясь к дальней стрельбе батареи.

— Да-а, — подтвердил Глотов, который, конечно, думал больше о том, чтобы не пригорела каша, чем о канонаде.

— Товарищ старшина, почему так получается? Бьются, бьются наши за деревню, а ведь вот сколько войска идёт, — завернуть бы полк, два, — сказал Силок, думая о своём.

— Хе…

— А что, пожалуй, и верно, — подтвердил Глотов.

— Хе… Ну и головы у вас, точно сказано — солдатские. На то он и прорыв, чтобы как можно дальше вглубь прорваться. Вы думаете — где теперь наши танки? Вёрст тридцать наверняка уже отмахали, а то, может, и все сорок. Вот по их следам и идут эти войска, чтобы закрепить взятое, а потом, в тылу у фрица, вширь раздадутся и пойдут кромсать налево и направо… А здесь, на фланге, где мы стоим, через день-другой немец сам уйдёт, но теперь обязательно держать его надо, чтобы горловину не стиснул, вот как оно, солдатская голова. Думать больше надо. Ежели по-вашему сделать, сразу по всему фронту идти в наступление, ну, возьмёшь деревню, две, а фрицы тем временем тылы подтянут и укрепятся. Лезь тогда на их пулемёты. Немцы, они тоже не дураки… Вот, к примеру, когда чурбак тебе расколоть нужно, что ты делаешь? Клин вбиваешь. И клин покрепче, дубовый или даже железный, чтобы наперёд сам этот клин не раскололся, — замечай, покрепче. Прорыв — это и есть клин. А когда десанты в тыл забрасывают, это, навроде, как маленькие клинышки в трещину вгоняют… Для большей убедительности старшина вытянул ладонь и стал ею, словно колуном, колоть невидимые чурбаки. Силок смотрел на него удивлённо. Глотов, хитровато улыбаясь, потому что он-то хорошо знал, что такое колоть чурбаки, — с детства при кухне рос. А Силок удивлялся не самой технике колки дров — это ему тоже было знакомо, — а тому, как ловко Ухватов сравнил прорыв с клином, и ему, бывшему санитарному инструктору, вдруг стало ясно: вперёд и вширь!

— Чтобы клин вбить, надо сначала топором насечку сделать, — заметил Глотов, лукаво щуря глаза.

— Верно. Вот утром-то наши танки и сделали насечку, а теперь клин входит.

— А если, скажем, чурбак не поддаётся? — не унимался повар.

— Ну, немец — это осиновый чурбак.

— А если дрова дубовые, к примеру?

— Ладно: дубовые… Смотри, чтобы каша у тебя не пригорела, будут тогда тебе дубовые…

— Второй клин вбивают, — докончил Глотов, все так же хитровато щуря глаза. — Второй вбивают, рядышком, — ещё раз повторил он и полез смотреть кашу.

Опять обдало пахучим паром сидевших у топки старшину и Ивана Ивановича, и оба вдруг почувствовали, что очень хотят есть.

— Хороша! — крикнул сверху повар. — Можно выгребать угли.

Ухватов аккуратно отодвинул от топки нарубленный хворост, взял толстую проволоку, служившую вместо кочерги, и принялся выгребать мелкие красные уголечки. Они шипели на снегу, гасли, пуская синие струйки дыма. Глотов тем временем наложил в ведра кашу, закрыл их крышками и закутал брезентовыми чехлами.

— Готово! — крикнул он старшине.

— Идём, — отозвался Ухватов.

Забрав четыре неполных ведра с гречневой кашей, старшина и Глотов ушли на батарею. Шофёра дремали в кабинах машин. Силок сидел один возле погасшей топки; лицо его обдувал холодный ветерок, теперь ещё сильней хотелось есть. Он знал, что в котле осталась каша для шофёров, для него и для самого повара со старшиной. Но у старшины был железный закон: сначала накормить огневиков, а потом уже и самим есть, и потому Силок не решался нарушить это строгое правило Ухватова. Он стал прислушиваться к стрельбе — батарея до сих пор ни на минуту не смолкла — и ощущение голода как-то само собой постепенно притупилось. И опять Ивану Ивановичу подумалось, что все-таки можно было бы хотя одну роту танков завернуть с большака на подмогу пехоте, наступавшей на деревню, но никто этого не делал, да и большак вдруг почему-то опустел… Над головой ползли и ползли серые тучи, и, казалось, не день был теперь, а вечер: по-вечернему синел снег, предсумрачной дымкой застилались высоты. Снова вспомнился зимний алтайский вечер, костёр на опушке и у ног — два убитых зайца. Иван Иванович, тогда ещё просто Ваня, смотрел на зайцев, на их мёртвые остекляневшие глаза и темно-розовые носики, и ему было жаль эти маленькие существа. Жили они и жили, бегали по полям, а он пришёл и убил. Но когда потом шагал по селу с этими двумя зайцами за поясом, чувствовал гордость охотника. Особенно, когда встретилась Феня и поздравила его с удачной охотой. У Фени горели щеки от мороза и глаза светились синими искорками. Такой он запомнил Феню, и теперь её лицо, вдруг возникшее в воображении, заслонило собой и алтайскую тайгу, и затухающий костёр, и убитых зайцев. «Чего-то долго нет от неё писем», — подумал Силок. На душе сразу стало грустно и тревожно. Он достал из кармана скомканную тетрадку и, пристроившись на ящике, начал писать письмо. А тучи все бежали по небу и, разрывая их, ревели моторы штурмовиков…

Ухватов и Глотов пришли на батарею в самый разгар боя. Рубкин, вспотевший и красный, хриплым голосом выкрикивал команды; орудия приседали, как кошки перед прыжком, выбрасывая огненные комки, и длинные стволы их медленно накатывались на прежнее место.

Старшина доложил Рубкину, что обед прибыл.

— Начинай кормить людей, поочерёдно, по одному человеку от орудия!..

Подошли первые трое. Среди них был ефрейтор Марич. Он горбился, пряжка сбилась набок, с густых чёрных бровей и орлиного, пригнутого к верхней губе носа стекали крупные капли пота. За ночь перед прорывом ефрейтор так изменился — осунулся и похудел, что, казалось, только что встал с постели после тяжёлой болезни; словно румянец никогда не покрывал его щеки — они были синевато-бледными, а под глазами обозначились тёмные круги. Всего лишь два дня назад, в Озёрном, ефрейтор выглядел молодцом, когда подстригал солдат, а сейчас от его бравого вида не осталось и следа. Это сразу же заметил старшина и подумал: «Тяжело?.. Ничего, обвыкнешься…» Но несмотря на свой жалкий вид, Марич был весел, улыбался, и за тонкими бесцветными губами виднелись крупные белые зубы. Он действительно начинал «обвыкаться»: идёт бой, и его, ефрейтора Марича, ещё не задели ни пуля, ни осколки, он жив, и орудие, к которому он подносит снаряды, непрерывно стреляет по врагу. Эти несколько часов Иосиф жил словно не своей жизнью, не чувствовал ни страха, ни трусости, видел вокруг потные лица солдат, слышал подбадривающий окрик заряжающего и торопливо бегал от зарядного ящика к орудию, сам удивляясь, как это у него получается все быстро и ловко. Однажды, почти перед самой войной, Марич вместе с сослуживцами поехал в колхоз на хлебоуборку. Его поставили возле молотилки подавать в барабан снопы. В нос и глаза набивалась пыль, ныла спина, а барабанщик все кричал: «Давай, давай!..» Молотилка гудела, перед глазами мелькали запылённые лица, и руки словно сами хватали снопы и бросали на полок. Какой-то весёлый ветерок гулял по телу. Этот весёлый ветерок ощущал ефрейтор и теперь, и так же, как предыдущие бойцы, подойдя к повару, протянул котелок и грубовато сказал:

— Клади с добавкой!

Глотов осмотрел котелок и вернул его ефрейтору.

— Чего грязный подаёшь?

На дне котелка лежали мокрые комки насыпавшейся туда земли. Ефрейтор смущённо вымыл котелок снегом, стряхнул его и, не вытирая, снова подал повару:

— Ладно, клади уже!..

Старшина прошёл вдоль орудий, осмотрел зарядные ящики — целы ли? Долго качал головой, разглядывая стёршуюся резину на передках, затем подошёл к командирскому ровику, где связист Горлов принимал команды с наблюдательного пункта. «Прицел… Огонь! Выстрел!..» — то и дело повторял он лейтенанту Рубкину. Рубкин стоял наверху возле ровика и уже громко, как команду, повторял слова связисте, взмахивая рукой и крича: «…Огонь!..» Снег у него под сапогами подтаял, и теперь обозначился на земле чёрный круг. Рядом с Горловым сидела Майя, уткнувшись подбородком в колени.

— А ты чего, санитарка, обедать не идёшь? — наклоняясь над ровиком, спросил старшина.

Майя не шелохнулась. Горлов сделал знак рукой, чтобы не тревожил. Старшина вопросительно вскинул брови.

— Спит, — ответил Горлов в перерыве между командами.

— Спит? Переволновалась. Дите ещё… — и старшина, вздохнув, полез за кисетом.




6


Все, как во сне: и полз под разрывами, и наткнулся на занесённый снегом окоп на холмике, и корректировал огонь батареи. Хорошо было видно, как ложились разрывы позади длинной кирпичной фермы с разбитой крышей, подавляя немецкие миномёты. Сколько времени прошло — час, два или двадцать минут? Наверное, много — не поймёшь. Только когда выпал из рук бинокль, Панкратов вдруг почувствовал, что весь закоченел. Одежда покрылась ледяной коркой, брюки в коленках пристыли к земле, а кончики ног, самые пальцы — словно кто иголками колет, безжалостно и часто-часто.

А в трубке торопливо-тревожно:

— Гнездо, гнездо, почему молчишь? Ранен?

— Нет!

Чтобы хоть как-нибудь продержаться, чтобы унять нестерпимую боль и хоть немного согреть ноги, Панкратов принялся колотить носками сапог о землю; руки он натёр снегом, а потом, вытерев о волосы и погрев их немного своим дыханием, снова взял в руки бинокль. Все это он делал быстро, торопливо и почти машинально, думал только об одном — батарея ждёт, надо корректировать огонь; ждут пехотинцы, залёгшие в снегу и тоже замерзавшие так же, как и он… Когда Панкратов, отдав очередную команду, снова взглянул на занятое немцами село, он не сразу понял, что там произошло. Но вот он заметил, что миномётная батарея, стоявшая в церковной ограде, быстро снималась с позиций и покидала село; покидали село танки, пехота, орудия; люди с факелами бегали по деревне и поджигали дома. «Отходят! Драпают!» Он подумал, что, наверное, и слева, и справа наши войска обходят село, но он успел только крикнуть в трубку:

— Немцы уходят!

На бруствере перед самым лицом взметнулось пламя, чем-то тяжёлым ударило по голове, и сразу — будто из-под ног вырвали землю, а перед глазами завертелись бесконечно многоцветные завитки спирали. И уже — ни радужных завитков, ни падения. Ничего.

Очнулся Панкратов в избе. Шуршат плащ-палатки и шинели. Дымно. На столе горит свеча, но её не видно, потому что заслоняет чья-то широкая спина. Вокруг стола стоят человек шесть. Молчат, курят, кто-то бьёт ладонью о дно бутылки, выбивает пробку. Ворчит:

— Закупорили, сволочи…

— Ну-ка, разрешите мне, товарищ лейтенант!

Просит Опенька. Это он загораживает своей широченной спиной свечу.

— На, пробуй…

— Эх, Мар-руся!..

Удар. Звонкий. И сразу чей-то удивлённый голос:

— Готово!

— Наливай, коньячок, должно быть добрый.

— Что, что, а коньяк у немцев — обижаться не приходится… здорово, черти, живут.

— Своего нету, французский.

— Ну и что же.

— Ну, подняли!..

Подняли стаканы. Пьют молча, никакого тоста.

— Трофеев много? — спрашивает капитан, вытирая ладонью губы.

— Порядком. Двадцать машин, полностью миномётная батарея, а мелкого хлама — автоматов и винтовок — не считали.

— Пленных?

— Тоже дай бог. А нашего лейтенанта, что на холм лазил, сильно? — спрашивает лейтенант с угреватом лицом. Панкратов это отчётливо слышит.

— В голову осколком, да ладно, каска спасла, а то бы насмерть. Без сознания лежит.

— Храбрый парень.

— Молодец. Представлю к ордену.

— Заслужил.

— Заслужил.

— Ну, капитан, давай руку, мне пора!

Хлопают ладони. Лейтенант шумно выходит в дверь. Вместе с ним выходят и капитан с разведчиками. Уже где-то в сенцах слышится:

— Это твой?

— Драндулет-то? Мой. Трофей…

— А шофёр есть?

— Ты лучше спроси: кого нет в пехоте?

Шум шагов, скрип захлопнувшихся дверей, тишина. «Почему же я не окликнул капитана? Неужели больше не зайдёт?.. А деревню взяли. Взяли все-таки!..» Справа кто-то стонет. Слева тоже. Двое. Нет, трое. У кого-то булькает в горле. Панкратов силится подняться на локтях, но не может. Резкая боль в бедре заставляет снова опуститься на солому. Рукой ощупывает ногу — в бинтах. И голова в бинтах. Бинты мокрые и липкие. «Значит, в ногу и голову».

В сенцах гремят сапоги. В комнату входят трое. Двое с носилками. Кладут в них кого-то, уносят. Третий наклоняется.

— Опенька?!..

Панкратову кажется, что он говорит очень громко, но голос его так слаб, что Опенька снимает каску, чтобы лучше слышать бывшего своего командира.

— Как себя чувствуете, товарищ лейтенант? — Нога ломит и голова раскалывается.

— Это ничего, это пройдёт. Когда меня мачтой царапнуло, — Опенька проводит пальцем по шраму на щеке, — тоже голова болела.

— Ну?

— Ещё как. А потом ничего, все прошло. Пройдёт и у вас, товарищ лейтенант.

— Ты думаешь?

— Нисколько не сомневаюсь.

— Это кто был сейчас здесь?

— Санитары.

— Нет. Раньше.

— Капитан был и лейтенант этот, из пехоты. Коньяку трофейного малость достали, ну вот, с удачи… Я и вам оставил. Капитан не велел давать, а я оставил. Налить?

— Налей.

Коньяк крепкий, обжигает во рту. По телу растекается тепло, и так чувствительно, будто опускаешься в горячую ванну. И боль в бедре глуше.

— А здорово вы, товарищ лейтенант!..

— Что здорово-то?

— Ползли, а?.. Ну, думаю, сейчас накроет, сейчас накроет, а посмотрю — вы опять… А капитан наш весь бруствер ногтями исковырял.

— Сильно немцы били?

— У-у!..

— Врёшь?

— Честное слово разведчика.

— Знаю тебя, любишь прихвастнуть.

— Честное, товарищ лейтенант! — подтвердил Опенька и, заметив, что лейтенант улыбается, тоже засмеялся.

— Эх, Опенька, Опенька, хороший ты солдат. Откровенно, я не помню, как полз. Только, мне кажется, не так страшно было, как ты говоришь. Я знаешь чего боялся?

— Снайпера?

— Нет. Думаю, крикнет сейчас командир взвода: «Куда зад поднял? Ниже, ниже, осколком срежет!…» — и весь бой исчезнет. В училище у нас так бывало: мы ползём по плацу на тактических, а командир взвода меж нами с секундомером в руке и покрикивает. Тут бой воображаешь, силишься представить, как жужжат осколки и поют пули, а он: «Опусти зад! Куда задрал зад!» Ну, и весь бой — к черту!

Опенька моргает глазами, он ничего не понимает. Говорит своё:

— Здорово из миномёта садил немец, просто здорово!

— Может, и здорово…

— На что уж я — стреляный, и то, прямо скажу, оробел.

— В окопе-то?

— Почему в окопе? На линию ходил, обрывы соединять.

— Ты?

— Да. Оба раза.

— Значит, и ты был под этим адским огнём?

— Товарищ лейтенант, может, ещё по стопке, а?

— Есть?

— Найдётся.

— Наливай.

— И я с вами чуток, — Опенька налил и в свой стакан.

— Ну и чуток!

— Ничего, мы привычные… Ну, товарищ лейтенант, поправляйтесь скорее и снова к нам. Ваше здоровье!

— Дальше армейского, Опенька, я не поеду. А потом куда же, конечно, к вам. Ну, за возвращение!

Рука дрожит, коньяк плещется из стакана на шинель, на солому. Опенька пьёт залпом — два глотка. Панкратов — медленно, как мёд. Опять по телу разлилась приятная теплота.

— Помоги сесть, — просит Панкратов.

Опенька осторожно помогает лейтенанту, поддерживая его за плечи.

— Ну вот, так, кажется, легче.

— А за фермой сразу замолчали, гады!

— Миномёты-то?

— Ну да.

— С третьего снаряда. Первый был перелёт, второй недолёт, а третий — как раз в точку! А потом — беглый!.. Метались фрицы по снегу, как тараканы. Позиция у них дрянь. Без окопов. Только этой кирпичной фермой и прикрывались.

— А те, что в церковном саду?

— Ну, те…

— Раза три, однако, смолкнут и снова, смолкнут и снова.

— У тех позиция по всем правилам — и щели, и окопы. Траншея прямо под церковь.

— В подполье, знаю. Жили, как у бога за пазухой. Блиндаж у них там. Коньяк-то оттуда.

— Жаль только, что сами улизнули.

— Не-е…

— Да что ты качаешь головой, я же видел, как они на машины грузились, хотел огонька, да вот… — Панкратов потрогал рукой забинтованную голову и поморщился.

— Больно?

— Ничего.

— А все же они не улизнули, товарищ лейтенант. Пехотинцы встретили их на мосту и окружили. Как один, голубчики, подняли руки вверх. Возле церкви стоят сейчас, сизые, как мыши, смотреть тошно. Вы, может, ещё? — Опенька поднял на уровень глаз бутылку. — А я больше не буду, мне хватит, мне ещё в ночь… Да и капитан… Вы ему: ни-ни! А вам налью ещё.

— Давай, чего там, наливай.

— Это полезно, это не повредит.

Панкратов выпил и почувствовал тошноту и озноб.

— Лягу, лягу, — попросил он.

Опенька подхватил качнувшегося лейтенанта и положил его на солому:

— Вот и хорошо. Теперь только поспать, и боль как рукой снимет, — облегчённо вздохнул он и, взболтнув остатки коньяка, спрятал бутылку в карман шинели.

Не слышал Панкратов, как приходили прощаться с ним Ануприенко, Рубкин, Майя и разведчики, как капитан отругал Опеньку за то, что тот коньяком напоил раненного в голову лейтенанта.

Разведчик обиделся и долго потом не мог успокоиться, ворчал, говорил Карпухину, своему другу, что хотел только как лучше, хотел угодить лейтенанту, потому что действительно считал его храбрым, хотя и молод он, ещё не брил усов. А Панкратова в это время санитарная машина увозила в тыл; ранен он был тяжело, и его направляли не в армейский и даже не во фронтовой, а в глубинный госпиталь, в один из отдалённых сибирских городов. Он терял сознание, бредил, вспоминал о какой-то надписи на тополе под сорочьим гнездом, которую просил стереть, но какую надпись, так никто и не мог разобрать.

Батарея Ануприенко двинулась в ночь дальше на запад.




7


Запорошённые снегом машины длинной вереницей растянулись по ночной дороге. Снег тает на капотах, на ветровых стёклах кабин. В кузовах дремлют бойцы, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. А по горизонту горят подожжённые немцами села; доносится артиллерийская пальба, и выстрелы в ночи вспыхивают, как зарницы.

Майя едет в кузове четвёртой машины вместе с Ухватовым, Глотовым и Иваном Ивановичем Силком. Глотов беспечно спит на ящиках, завернувшись в брезент; рядом с ним дремлет Силок, надвинув на, глаза каску, Старшина сидит у самого борта и молча курит, пряча цигарку в широкий рукав шинели.

Оттого ли, что Майя выспалась днём в окопе и возбуждение от утренней канонады улеглось, или просто тихая снежная ночь и мерное покачивание машины так действовало на неё, что на душе было спокойно. После тревог и волнений, которые ей пришлось пережить за сутки, она впервые сейчас почувствовала, что может ясно мыслить. Ей хотелось разобраться во всем, что творилось вокруг, что произошло с ней самой с тех пор, как она приехала на фронт. Не такой она представляла войну. Здесь далеко не все было так, как думала Майя. Люди жили обычной будничной жизнью, как где-нибудь на полевом стане вдали от села. Особенно это чувствовалось в Озёрном. Да и прошедший бой оставил немало недоумений. С утра вроде шло хорошо, стреляли «катюши», наступали танки, пехота, и батарея двинулась вперёд, а затем поставили пушки где-то в кустах у пригорка и целый день били по какой-то деревне. Где немцы, где идёт бой — ничего не было видно. Бойцы работали возле орудий спокойно и уверенно, будто метали стог, А теперь спят прямо в машинах сидя, будто возвращаются поздней ночью с поля домой. Спит Глотов, спит Силок, а старшина, как бригадир, курит и подсчитывает в уме, сколько сделано сегодня и сколько ещё предстоит сделать завтра и послезавтра, чтобы закончить работы в срок.

Майя вспомнила, как она радовалась, когда её, только что окончившую курсы санитарку, зачислили в маршевую роту. Ей завидовали подруги, да она и сама, пожалуй, завидовала себе в тот памятный день. Но едва эшелон отошёл от вокзала, сразу же начались разочарования. Солдаты подшучивали над ней, называли своей Катюшей. Почему-то многие бойцы роты непременно хотели обнять и даже поцеловать её. Майя сначала обижалась, но потом стала привыкать к их шуткам. В конце концов все они были добрые — как одна семья, — и поступки их не таили в себе ничего дурного. Командир роты, старший лейтенант Суров, тоже на вид казался весёлым и добродушным. Он не обнимал и не целовал, а только смотрел, подолгу и пристально. Когда рота выгрузилась и вышла на позиции, Суров неожиданно вызвал её к себе и сказал: «Будешь моим ординарцем». «Я санитарка». «Приказываю!» «Но я же санитарный инструктор роты, товарищ старший лейтенант!» «Я тебе хочу лучше — забеременеешь, скорей домой поедешь!» Майя выбежала тогда из землянки. «Как он смел?» А вот смел. Часа два бродила она по лесу. Идти жаловаться было стыдно, да и не знала кому, возвращаться в роту нельзя. Обидно и горько. Что делать? И вот на опушке леса она наткнулась на батарею… Встреча с Ануприенко обрадовала и успокоила её. Как-никак, это был знакомый человек. Когда-то приходил в село на вечеринки и даже два раза провожал домой. Когда-то она сама ходила к нему в лагерь, и они вместе по-пластунски проползали мимо часового. Конечно, теперь, наверное, все позабылось, потому что много времени прошло, но… Утром в Озёрном он хорошо разговаривал с ней, обещал оставить на батарее, а вечером ни с того ни с сего был строг. Майя подумала: почему так? Разные мысли приходили в голову, но в своём поведении она не находила ничего такого, за что бы можно было её упрекать. И только ночью перед прорывом, когда Рубкин пришёл к ней в кабину, она вдруг поняла — вот почему капитан был с ней строг. От этого худого, щеголеватого лейтенанта надо, действительно, держаться подальше. Рубкин бесцеремонно открыл дверцу: «Мой идеал женщины — Аксинья!» «Но меня зовут Майей…» «Не в имени дело…» — он протянул руку, намереваясь обнять. Майя хотела уйти, но Рубкин задержал её: «Шутки надо понимать правильно…» Какие же это шутки? Вот и теперь, перед выездом из деревни, он опять подошёл и пригласил в свою кабину: «Удобно, тепло и мягко…» Майя отказалась. Не за тем ехала на» фронт, чтобы искать удобства, она солдат и вынесет все, что положено солдату. Пусть знает об этом Рубкин. Теперь, перебирая в памяти все эти встречи, Майя словно вновь переживала обиды и оскорбления. Она на чинала ненавидеть Рубкина. Все в нем, казалось, было противным: и худое, продолговатое лицо, и тонкие губы, и холодные, всегда влажные руки, и крупные белые зубы. Когда Рубкин улыбался, на щеках у него появлялись две угрюмые бороздки, и было непонятно, то ли он улыбается, то ли насмехается. Особенно не нравилось Майе, как он разговаривал — развязно, небрежно, каждое слово отдельно, будто бросал первые попавшиеся под руку камешки, не заботясь, куда они попадут. Но за этой небрежностью чувствовалась напряжённая работа мысли — в сущности, Рубкин хорошо знал, какие камешки бросал и куда. Майя во всех подробностях восстановила в памяти прошедший день боя: как стояли в траншее, когда началась артиллерийская подготовка, как проходили под огнём поляну до высоты, как потом батарея заняла огневые позиции у пригорка… Ей казалось, что Рубкин был страшно медлителен и равнодушен.

Чем сильнее чувствовала она неприязнь к Рубкину, тем больше проникалась уважением к капитану. Из всех офицеров, с кем она встречалась по крайней мере здесь, на передовой, Ануприенко ей казался теперь самым серьёзным и умным. В его храбрости она нисколько не сомневалась. Она хорошо видела из траншеи, как он вместе с пехотой и своими разведчиками скрылся на дымной высоте… А каким он был тогда, перед войной, когда их часть стояла лагерем неподалёку от села, и он пришёл вечером в клуб? Тогда он не очень понравился Майе — курносый белобровый лейтенант. Да, она отлично помнит — не очень нравились брови, на которых, казалось, всегда лежал несмывающийся слой пыли, как у мотоциклиста после гонок. Но теперь — те же бесцветные брови, те же голубоватые глаза, тот же крутой короткий лоб, а человек другой. Он первый понял её, ему должна быть благодарна Майя, что может чувствовать себя сейчас бойцом и нести свой нелёгкий груз санитарного инструктора батареи. Лишь одно тревожило и волновало её — как выехали из Озёрного, Ануприенко почти не разговаривал с ней. Правда, он все время занят своими делами, но мог бы хоть сказать что-нибудь или просто подбодрить. А то проходит мимо, будто не замечает. Может, и действительно не замечает? Конечно, она ещё не сделала ничего, чтобы её замечали.

Вспомнила Майя и оставшегося в деревне раненого лейтенанта Панкратова, и попавшего под колесо хозвзводовца Каймирасова, первого, кого она перевязала и вынесла с поля боя. Она подумала, что надо отличиться в бою, и тогда Ануприенко заметит её. Надо отличиться! И оттого, что так подумала, почувствовала себя легко и свободно, словно сняла с души какой-то неприятный и непосильный груз.




8


Майя смотрит на подфарники идущей следом машины — они то приближаются, то отдаляются, и тогда свет их становится таким слабым и расплывчатым, словно это горят свечи за матовым стеклом. Стрельбы уже не слышно, и зарева пожарищ скрыты от глаз густой снежной завесой.

Старшина, прикрывшись полой шинели от ветра, прикуривает новую цигарку. С каски на шинель осыпается снег. Старшина стряхивает его и ворчит:

— Ну и валит, как в прорву какую!

На ящиках зашевелился Силок. Поднял голову. — — Все идёт?

— Кто?

— Снег.

— Идёт, будь он трижды проклят, — говорит в ответ старшина.

— Не надо проклинать, пусть идёт. Люблю снег. И зиму люблю. У нас на Алтае такие снега выпадают — ни пройти, ни проехать. Как задуют бураны — за ночь, глядишь, вровень с крышей сугроб!

— И чего в этом хорошего?

— Как чего? На лыжи и в лес…

Майя прислушивается к разговору. Снег, лыжи, лес — это ей очень знакомо. И на её родине, на Урале, точно такая же зима, как рассказывает Силок, снежная, метельная, долгая; тоже леса и охота. Силок говорит так душевно и мягко и с такой любовью о своём Алтае, что Майя чувствует зависть, и ей хочется сказать, что и в её краях также красиво и сурово, но она молчит.

Старшина перебивает Ивана Ивановича:

— Вот у нас, скажу я тебе, совершенно бесснежные зимы — благодать! На Новый год в костюмах ходим.

— Это где?

— В Ферганской долине. Про город Наманган, может, слыхал?

Нет, Силок никогда ничего не слышал о таком городе и не знает, где находится этот самый Наманган. Да и что ему за дело до бесснежных зим, когда у него на Алтае есть лыжи, есть ружьё, есть невеста Феня…

— Эх, каждому своё мило, — Силок снова надвинул на глаза каску и, устроившись поудобнее, замолчал.

Колонна все движется и движется вперёд, в снежную темень. Проехали ещё деревню, немцев нигде не видно. Майя подумала, что вот так спокойно и тихо можно доехать до самого Берлина и закончить войну. Подумала и усмехнулась, потому что до Берлина далеко и ещё не один бой будет впереди.

— Не холодно? — спросил у неё старшина.

— Нет.

— Ноги не мёрзнут?

— Немного…

— Постучи каблуками — согреются. Или лучше подтяни брезент и закрути в него ноги.

Майя послушно подтянула брезент и завернула в него ноги. Дорога неровная, машину подбрасывает на ухабах, но повар Горлов словно и не ощущает тряски — спит и все тут; и Силок тоже так и сидит с надвинутой на глаза каской, дремлет, а старшина курит цигарки одну за одной. Ему, как видно, хочется поговорить, и он пододвигается поближе к Майе.

— Война, — начинает он поучительно, как отец, — только на вид страшна, а вживёшься в неё, обвыкнешься, осмотришься вокруг, так оно ничего страшного, как во всякой работе. И законы у войны, как у всякой работы, свои. Приловчишься, приноровишься к ним, и все пойдёт как по маслу, ни осколок тебя не тронет, ни пуля не заденет, ни танк не подомнёт, — в его голосе было столько отеческой теплоты и даже ласки, что Майя удивилась, потому что всегда видела старшину Ухватова строгим и считала его, как солдаты считают всех старшин в армии, служакой. Между тем Ухватов продолжал: — У мины свой нрав — она рассыпает осколки веером, по кругу, тут и соображай, как от неё лучше укрыться; а у снаряда, у того свой характер, тот все больше вперёд сеет, как зерно из пригоршни; а если бризантная граната, то она над землёй рвётся, и осколки тогда, как град, на тебя. Вот и приноравливайся, ловчись.

— А разве узнаешь, когда мина, когда снаряд?

— По звуку. Мина шипит, а снаряд поёт. Тенорком таким: ю-ю-ю!.. Привычку надо иметь. И осторожность, конечно. Ты вот давеча на огневой в ровик забралась — это хорошо. Не стреляет немец, все равно, сиди в ровике, потому что есть ещё шальные пули. По-дурному умереть всегда можно, а бережёного, как говорится, и бог бережёт.

Едва старшина закончил фразу, как впереди грянул гулкий взрыв, ослепительно белый комок пламени вспыхнул над дорогой. Машина остановилась. В первую секунду Майя не поняла, что произошло: показалось ей или это на самом деле ухнул взрыв? «Немцы?..» — мелькнуло в голове. Она в темноте торопливо нащупала лямку от санитарной сумки, накинула её на плечо и встала.

— Не пужайся, — остановил её старшина; он чуть повернулся вперёд и приподнял дуло автомата. — На мину напоролись. Если бы немцы, тут сейчас такая пошла бы канитель, такая заваруха, ого! Да и бояться некого: не тот немец ночью, не тот. А ты что противогазы-то схватила?

— Какие противогазы?

— А те, что держишь.

Майя сняла с плеч лямку. В руке у неё действительно была связка противогазов, ненужных, брошенных бойцами, как хлам, но которые старшина считал батарейным имуществом и бережно возил на своей машине, Второпях она схватила не то что нужно.

— Зачем они тебе? А если и в самом деле немцы?.. Никогда не надо спешить по-дурному. Я же тебе только что говорил — ко всему нужно сноровку иметь. Чуешь тревогу — не теряй памяти, бери то, что тебе положено. Оно верно говорят: поспешишь — людей насмешишь! Пойду-ка посмотрю, что там делается, — старшина встал и неторопливо слез с машины.

Проскрипели по снегу и заглохли его шаги, а Майя все стояла, растерянная, недовольная собой, — а ещё хотела отличиться в бою!.. Отбросив противогазы, она снова села. Глотов и Силок по-прежнему лежали недвижно на ящиках. Они даже не проснулись от взрыва, Майя взглянула на них и подумала, что они, наверное, как и старшина, знают законы войны, и поэтому спят себе спокойно. Может быть и вправду есть такие законы? Старшина сразу узнал — не немцы напали, а машина наехала на мину. Надо попросить старшину, пусть научит её понимать эти законы, ведь он все знает!

Так рассуждала Майя, успокаивая себя, а мимо машины проходили вперёд люди; кое-кто уже возвращался назад; слышались голоса:

— Заднее колесо оторвало.

— Задело кого, нет?

— Говорят, какого-то связиста.

Проснулся Силок:

— Чего стоим?

— Машина на мине подорвалась.

— Нашей батареи?

— Не знаю.

— А старшина где?

— Туда ушёл.

Силок вскинул на плечо автомат и крикнул проходившему мимо бойцу:

— Чья машина подорвалась?

— Штабная, говорят. Не видел.

— Сходить, что ли, посмотреть?..

Пока Силок раздумывал, идти ему или не идти, снова ухнул взрыв. На миг выступили из темноты машины и орудия с приподнятыми в чехлах стволами, и снова над колонной сомкнулась ночь, ещё гуще и непроглядней. Силок только чуть пригнулся от взрыва и снова посмотрел вперёд.

— Нет, не противотанковая это, — тихо проговорил он, определяя мину по взрыву.

На этот раз Майя только вздрогнула от неожиданности, но не встала, как при первом взрыве. Санитарную сумку она держала теперь на коленях. Силок смотрел вперёд, а Майя наблюдала за ним, прислушиваясь к голосам и шагам.

— Несут кого-то, — сообщил Силок.

И немного погодя:

— Сюда несут.

С соседней машины кто-то тревожно спросил:

— Кого это?

— Старшину…

Ухватова осторожно опустили на снег. Он был мёртв, Майя спрыгнула с машины и, на ходу расстёгивая санитарную сумку, подошла к старшине; когда наклонилась над ним, чтобы посмотреть, куда ранен, чуть не вскрикнула от ужаса — вместо головы окровавленный комок. Но пахло палёной шерстью, потому что шинель на старшине, опалённая взрывом, все ещё тлела. От ближних машин подходили бойцы. Узнав, что случилось, молча снимали каски. Пушистый белый снег падал на их непокрытые головы. Иван Иванович Силок, тоже по привычке, как бывший санитарный инструктор, склонился над убитым старшиной, но он не откачнулся, как Майя, потому что за войну видел сотни разных смертей: и ужасных, и мучительных, и мгновенных, и эта не ошеломила его. Он только покачал головой и, проворчав: «Как разделало», не спеша поднялся и спросил у принёсших Ухватова солдат, как все произошло.

— Сам виноват, — ответил один из бойцов. — Сунулся не в своё дело. Чего было лезть? Поддомкрачивали задний дифер, ну и — кто знал — поставили домкрат на вторую мину. А старшина-то как раз в это время и подоспел…

— Вот и узнай, где тебя смерть ждёт.

— А ведь на что уж осторожный был.

— Всю войну без царапины прошёл.

— А шофёр как?

— Шофёр жив-здоров. Домкрат-то устанавливал, говорят, заместитель командира полка по технической части, майор. Его тоже убило, на клочки разорвало.

— По машина-ам! — пронеслась команда вдоль колонны.

Старшину положили в кузов. Колонна двинулась дальше. Медленно, колея в колею, объехали подорвавшуюся штабную машину. Все также шёл снег, также гудел мотор, также насторожённо поскрипывали ящики со снарядами, словно ничего не случилось; только старшина теперь, замерзая, лежал на спине, разбросав ноги; шинель и сапоги запорашивал снег.

Глотов продолжал беспечно спать на ящиках, укутанный с ног до головы в брезент. Силок молчал. Майя тоже молчала. Неожиданная гибель старшины и удивила, и напугала её. Она смотрела на Ухватова с каким-то отупением. В сознании никак не укладывалось: только что жил человек, разговаривал, и вдруг — нет его, мёртв. «А законы войны знал!» Ею начало овладевать чувство страха. Машина раскачивалась на ухабах, и старшина, как живой, отползал к заднему борту, оставляя после себя чёрные пятна; когда ноги упёрлись в борт, он развернулся и лёг поперёк машины. Тело его застывало, и он при каждом толчке подскакивал, прямой, как доска, и глухо ударялся о кузов.




9


Около полуночи колонна остановилась в небольшой деревушке, окружённой с трех сторон густым, как частокол, еловым бором. Ели подступали почти к самым огородам. Деревня, казалось, вымерла — ни человека на улице, ни тусклого огонька в окнах. Ставни многих изб накрест заколочены досками.

Командиры батарей, по вызову начальника штаба, ушли в голову колонны, а бойцы топтались вокруг машин, курили и перебрасывались словами.

К передней машине, потягиваясь и разминая плечи, подошёл только что проснувшийся повар Глотов, и у него с Опенькой сразу же завязался разговор.

— Послушай, Глотов, вот ты повар, а все готовить умеешь? — спросил Опенька, как всегда, щуря глаза и улыбаясь.

— Все. А что?

— А «бабу с изюминкой» можешь?

— Что-о?

— «Бабу с изюминкой».

— Тебе только бабы и снятся.

— Нет, ты мне ответь, можешь или не можешь?

— Ладно, ладно, знаю твои шутки.

— Темнота! Просвещать тебя надо. «Бабы» бывают разные: бывают «обыкновенные», «заварные» и «с изюминкой». Чего смеёшься? Я те не про деревенских, тут дело тонкое. Зашёл я однажды в столичное кафе. Заказал чаю. Ну, — говорю официанту, — что хорошего к чаю? Салфетка у него на руке, усики под носом и бабочка на шее, чёрная, как положено столичному официанту. «Пожалуйста, — отвечает, — есть то, другое, пятое, десятое…» Нет, — говорю, — ты дай мне чего-нибудь такое, чтобы… Словом, настоящее. А он нагнулся и вполголоса, заметь, вполголоса: «Бабы» есть». Насмехается, думаю, сукин сын, а себе смекаю — что ж, оно дело подходящее. Дай, думаю, спрошу построже: какие бабы? А он: «Разные. Есть „обыкновенные“, есть „заварные“, есть и „с изюминкой“. Ладно, соображаю, повезло тебе, Опенька, не теряйся. Обыкновенная, думаю, у меня и своя дома есть, а уж коли брать, так „с изюминкой“. Давай, говорю, какую помоложе! „Посвежее?“ Во-во. „С изюминкой?“ Конечно, с изюминкой. Ну и жду. И чего ты думал? Приносит кулич на тарелке. Настоящий кулич, только может чуть поменьше размером. А где, — спрашиваю, — баба? Насмехаешься? За грудки его взял, а он меня — в отделение…

— Все лясы точишь, — проговорил Щербаков, подойдя к собравшимся вокруг разведчика солдатам. — Идёмте лучше в избу да и погреемся.

— Сейчас дальше поедем, — возразил Карпухин.

— Какое сейчас, капитан в голову ушёл.

— Сам видел?

— Спрашиваешь…

— Тогда пошли!

Солдаты подошли к низкой, покосившейся набок избе. Ставни наглухо закрыты.

— Да тут никого нет, — проговорил Карпухин, тыча прикладом в ставню.

— Не может быть, кто-нибудь да есть. А коли есть живая душа, значит, и печь топлена.

— Даже и следов никаких…

— Что ты, дурья башка, не видишь, снег идёт. Через пять минут и твои следы начисто заметёт.

Опенька открыл дверь в тёмные и сырые сенцы. Луч фонарика скользнул по стене, обшарил углы — никого. Вошли солдаты и, ещё раз внимательно осмотревшись, направились к двери, ведущей в комнату. Дверь была не заперта, и Опенька свободно открыл её. В лицо пахнуло теплом. На столике, возле занавешенного лоскутным одеялом окна, горел крошечный фитилёк в жестяной банке. Слабый жёлтый огонёк замигал часто-часто, готовясь погаснуть.

— Проходи, чего стал, — подтолкнул Опеньку Карпухин.

В комнате было полусумрачно. Скамья, стол, кровать выступали из углов, как синие тени, расплывчато и туманно. Под образами стояли на коленях и молились две женщины. Они не обернулись, продолжали торопливо креститься и откладывать поклоны. У двери отчётливо был слышен их громкий шёпот — женщины просили богородицу о помощи. Опенька заметил на полу порожнюю бутылку с цветной немецкой этикеткой, а на столе — несколько пустых консервных банок и хлебные крошки. «Немцы были здесь совсем недавно», — подумал он.

— Эй, бабоньки, — крикнул Опенька, — да кто же так своих встречает?

Женщины перестали молиться. Одна из них робко повернулась, молча и недоверчиво посмотрела на вошедших солдат.

— Да свои же, — снова повторил Опенька.

Но женщины продолжали стоять на коленях, худые, измождённые, с грустными большими, провалившимися глазами; в полусумраке комнаты было трудно, понять — молодые они или старые. Но Опеньке показалось, что будто обе они были старухи, и он почувствовал неловкость оттого, что назвал их бабоньками. Пока он раздумывал, как теперь назвать их, чтобы исправить свою ошибку, одна из женщин, неожиданно всплеснув руками, крикнула:

— Корней?!

Она хотела встать, но не смогла, а только бессильно потянулась руками к подбежавшему к ней Горлову.

— Саша, ты?!

— Я, я, Корней.

— Ты как здесь?

Женщина разрыдалась у него на груди, уткнувшись лицом в колючую солдатскую шинель. Горлов не успокаивал её, не утешал; он, не моргая, смотрел на тёмную стену комнаты, смотрел в одну точку, и брови все ниже и ниже опускались на глаза. Что видел боец: то ли железнодорожные тупики Калинковичей и свой домик с тесовой крышей и подслеповатыми окнами, где он прожил добрые четверть века, то ли застланный дымом горизонт, пылающие села, огненные вспышки батарей? Он ушёл в армию почти в первый день войны и с тех пор ни разу не видел ни жену, ни сына, ни старенькую мать. Три года! И вот — не в родном городе, не в старом домике на тупиках — он неожиданно встретил жену здесь, в неизвестной лесной деревушке, в чужой крестьянской избе, А где старушка-мать, где сын? Солдат ещё не знает, что мать умерла в первую же военную зиму, а сын похоронен совсем недавно, на дороге между Калинковичами и этой деревней — жена с ним пошла просить милостыню.

Опенька взглянул на Карпухина и негромко сказал:

— Разве не в Калинковичах у него жена?

— Калинковичи-то вот они, рядом, рукой подать.

Вторая женщина, что молилась под образами, оказалась дряхлой старушонкой. Она поднялась и растерянно заметалась по комнате:

— Да как же это, ах ты, господи, мать пресвятая богородица, очисти мя очи от мутныя завесы, яви сон явью!

— Ты, бабка, не суетись, а лучше напои-ка нас. Водичка-то есть?

— Есть, родненькие, есть. Ах ты, господи, мать пресвятая богородица, очисти мя очи от мутныя завесы, яви сон явью!

— Очумела бабка от радости.

Ведро с водой стояло на лавке, у стены, накрытое старой фанеркой. Опенька снял с гвоздика серый железный ковш, зачерпнул из ведра ледяной воды и только поднёс к губам, как за стеной загрохотал пулемёт. Звонко задребезжали стекла. Он бросил ковшик и стремительно выбежал из комнаты. В сенцах на секунду включил фонарик и, увидев дверь, ударом каблука распахнул её: разрезая надвое синий дверной просвет, неслись трассирующие пули. Опенька осторожно из-за косяка выглянул во двор. Метрах в пятнадцати от дома, будто с крыши сарая, строчил крупнокалиберный немецкий пулемёт. Машины с орудиями, подминая плетни, устремились на противоположную сторону улицы, на огороды, В темноте раздавались команды, слышались стоны раненых. Сняв с пояса гранату, Опенька пригнулся и кубарем скатился с крыльца в снег. За ним, также пригнувшись, выбежали Карпухин и Горлов. Разведчики поползли к сараю…

В избе, где собрались командиры батарей, было густо накурено. Облако едкого табачного дыма плавало над столом и медленно, словно нехотя, поднималось к потолку. Кто-то из офицеров приоткрыл дверь, но теперь в щель просачивался холод. Ануприенко чувствовал, как у него стынут колени. Холод ощущали и другие командиры, но никто не возражал — не хотели перебивать начальника штаба, который докладывал боевую обстановку. Майор говорил, как всегда, сухо и сдержанно, почти ни на кого не смотрел и незаточенным концом карандаша резко водил по карте. Ануприенко слушал его рассеянно. Он и так хорошо знал, что наступление развивается успешно, что ударные группы прорыва, в том числе и их полк, почти на шестьдесят километров углубились в немецкий тыл и вышли к намеченной цели — широкому грейдерному тракту, соединяющему два больших города — Мозырь и Калинковичи. И дальнейшие действия полка ему, как и всем командирам батарей, были тоже известны. Он только прислушивался к тому, нет ли изменений в ранее поставленной боевой задаче, но пока начальник штаба не говорил ни о каких отклонениях.

— Основные силы прорыва повёрнут по тракту на юго-запад и ударят на Калинковичи с тыла. Одновременно на город начнётся наступление и с фронта… В штабе армий этой операции придают большое значение. При удачном завершении её около четырех немецких дивизий окажутся в кольце и будут вынуждены сдаться. Какая перед нами задача? Перекрыть тракт у деревни, — майор ткнул карандашом в карту. — Вот здесь… И… поставить заслон на просёлок, выходящий к тракту. Действовать будем совместно со вторым Сибирским стрелковым батальоном.

«Поставить заслон на просёлок?.. — мысленно повторил Ануприенко. — Этого раньше не намечалось…»

— Просёлок поручаю третьей батарее. Вам, товарищ Ануприенко. Станете у бревенчатого настила, есть там такой настил по болоту. Если настил цел, заминируйте его, но без нужды не взрывайте. Остальные батареи, как и предполагалось, перекроют основную магистраль — этот тракт. Окапываться, товарищи, по уши, по самую макушку! Места здесь болотистые, кругом леса, немцы в обход не рискнут, пойдут по дороге. А дорога одна — тракт. Мы должны задержать их здесь, чтобы обеспечить наступление нашей основной колонны на Калинковичи. Я думаю, всем это ясно. Пока не будет взят город, ни о какой помощи не может быть и речи. Никто никакого подкрепления нам не пришлёт и не даст. Стоять самим, но, главное, надо хорошо окопаться. Врыться в землю, как я уже сказал, по макушку. Вот все. Вопросы?

Ануприенко встал:

— У меня вопрос, разрешите, товарищ майор?

— Да.

— Через бревенчатый настил могут пойти на нас не только танки, но и немецкие автоматчики. Они с флангов обойдут батарею и ударят нам в спину. Будет ли нам, нашему заслону, придана пехота?

— Не вам пехота, а вы пехоте — поправил майор и, склонившись над столом, прочёл карандашную запись на карте. — Там, вдоль болота, займут оборону стрелковая рота старшего лейтенанта Сурова. Держите с ним связь.

— Ясно.

— Ещё у кого вопросы?

Вопросов больше не было, офицеры поднялись, шурша шинелями и планшетками, но не расходились, ожидая, что ещё скажет майор.

— Можете идти. Но смотрите, к рассвету чтобы все огневые были оборудованы. Выезжать сейчас же, и всю ночь работать.

После прокуренной душной избы на улице показалось особенно свежо и приятно. Дремотная тяжесть, начавшая было одолевать Ануприенко, постепенно рассеялась. Он шёл бодро по мягкому снегу, слегка опередив других командиров батарей. Возле машин группками стояли солдаты, попыхивая цигарками. Их негромкий говор, как шорох листопада, наполнял шумом застывшую улицу. Снег прекратился, и лёгкий морозец покалывал щеки. Шинель на груди быстро поседела от инея. Хотя Ануприенко шёл бодро, в душе был недоволен полученным заданием — опять на фланг! Надо бы чередовать батареи, что ли.

Он почти подходил к своим машинам, когда застрочил крупнокалиберный немецкий пулемёт. Вдоль улицы метнулась цепочка трассирующих пуль. Ануприенко вздрогнул и остановился. Война научила его быть хладнокровным и осмотрительным. Прежде чем принять решение, нужно определить, какая угрожает опасность. Пулемёт бил из-за сарая, огонёк метался и клокотал почти на уровне карниза. «С чердака? Нет! Это немецкий броневик!..» — догадался капитан. Немцы перекинули огонь через крышу дома и ударили в другой конец улицы, прицел взяли ниже, и пули зацокали по бортам и железным дверцам кабин. Солдаты кинулись к огородам, за ними двинулись и машины. Ануприенко пересёк улицу и вбежал вслед за чьей-то машиной во двор. Машина передком провалилась в погреб и забуксовала.

— К ор-рудию! — крикнул Ануприенко.

Но стрелять не пришлось. Возле сарая, где строчил пулемёт, грянул взрыв. Потом второй. Какой-то смельчак подполз к броневику и швырнул в него гранаты. Пулемёт смолк. А по дворам и огородам все ещё слышалось гудение моторов и громкие возгласы младших командиров, готовивших орудия к бою.

Оглядевшись, Ануприенко заметил, что возле него стоит наводчик Ляпин. Наводчик смущённо теребил усы и вполголоса возмущался.

— Нагнал страху, ну, нагнал.

— А вы что, растерялись? Отцепили бы орудие и прямо в упор. Где лейтенант Рубкин?

— Не знаю, К четвёртой машине уходил, а теперь где, не знаю.

— Идите найдите и пошлите ко мне!

— Слушаюсь! — Ляпин козырнул и побежал в соседний двор.

Ануприенко постоял с минуту, поджидая, и направился через дорогу к подорванному немецкому броневику. Отсутствие Рубкина встревожило и обеспокоило его. «Что за беспечность такая?» — с досадой подумал капитан. Он любил дисциплину и хорошо понимал, что дисциплина и организованность — половина успеха в бою. Он и раньше замечал за Рубкиным самовольные поступки и все собирался поговорить с ним по душам, но как-то не представлялось случая. А может, Рубкин сознательно уклонялся от откровенного разговора? Ануприенко был недоволен лейтенантом, особенно теперь; он чувствовал, что если сейчас встретит Рубкина, не сможет удержаться и накричит на него.

К броневику сошлись солдаты из разных батарей и расчётов. Здесь же собрались и младшие командиры. Бойцы, смеясь, пробовали прикладами броню, заглядывали в открытый люк.

— Кто подорвал броневик? — спросил Ануприенко, пробираясь среди солдат к центру. Тут были и Опенька, и Карпухин, и Марич, и ещё несколько бойцов из его батареи. — Кто подорвал броневик? — повторил капитан.

— Двое: Марич и Горлов. — ответил Опенька и чуть подтолкнул вперёд ефрейтора Марича.

— Ну, молодец, молодец! Дай-ка руку, — капитан крепко потряс руку ефрейтора и тут же спросил: — А где Горлов, где второй герой?

— В избу ушёл.

— Замёрз?

— Жену встретил, товарищ капитан.

— Жену?! Вот так дела…

— А куда пленных, товарищ капитан?

Немцы стояли возле сарая с поднятыми руками.

— Сколько?

— Двое.

— В штаб.

Опенька дулом автомата указал немцам на дорогу.

— А ну, комен, сволочи! Комен зи хер, долговязый, марш вперёд!

Ануприенко смотрел на разведчика и улыбался. А Карпухин в это время вполголоса корил ефрейтора Марича:

— Дурак, прошляпил орден.

— Почему?

— Когда командир хвалит, нужно говорить: «Служу Советскому Союзу!»

Ануприенко вместе с Опенькой привели пленных в штаб полка. Капитан тут же отправил разведчика обратно на батарею и передал через него распоряжение, чтобы готовились к маршу, а сам остался послушать предварительный допрос немцев. Один из пленных оказался русским, власовцем. Оказывается, поддержанные немецкими танками, власовцы должны были закрыть прорыв и приостановить наступление советских войск. Броневик был выслан на разведку. Он давно уже следовал параллельно колонне и передавал сообщения о: её продвижении по рации в свой штаб. Майор быстро сообщил то, что узнал от пленных командиру дивизии, и тот потребовал немедленно доставить пленных к нему.

Показания власовца заставили задуматься Ануприенко. Бой предстоял серьёзный, и нужно было тщательно подготовиться к нему. Он поспешил на батарею, чтобы к рассвету успеть вывести орудия на огневую и окопаться. Возле машин его встретил Рубкин.

— Искали?

— Да.

— Слушаю вас.

Ануприенко пристально посмотрел на лейтенанта: «Отругать. Нет времени. Начнёт, как всегда, оправдываться… Ладно, потом».

— Все на местах?

— Все.

— Заводи моторы!

Капитан уже открыл дверцу, готовясь сесть в кабину, когда к нему подбежал Опенька.

— Товарищ капитан, Горлов!..

— Что Горлов?

— В избе…

— Зови быстро!..




На опушке хвойного леса


Страшный бой идёт кровавый,

Смертный бой не ради славы.

Ради жизни на земле.

    

А. Твардовский.








1


В лесу ещё царили сумерки, а снежная поляна уже ослепительно поблёскивала в утренних лучах холодного зимнего солнца. Оно вставало над лесом большое и красное, рассечённое надвое острым шпилем старой кряжистой ели, и по сугробам, тянувшимся к дороге, ползли розовые тени. Было тихо, как в тайге, и только изредка тяжёлые вздохи дальних батарей сотрясали морозный воздух; тогда вздрагивали ели, и с веток бесшумно осыпался снег.

Воткнув лопату в свежую, парившую на морозе глину, Ляпин сел на сваленную сухую ель. Не спеша снял рукавицы и окликнул ефрейтора Марича.

— Идём, Иосиф, закурим.

Они вдвоём, по приказанию сержанта Борисова, рыли блиндаж для лейтенанта Рубкина. Метрах в двадцати от них, у дороги, стояло в окопе орудие. Оно казалось белым от инея. Между развёрнутыми станинами прохаживался часовой, то и дело приплясывая, отогревая ноги.

Марич присел рядом с наводчиком. Ляпин протянул ему кисет.

— Держи. И газетка тут…

— Спасибо, не курю.

— Какой же ты солдат, если не куришь?

— Не курю и все.

— Я тебе скажу: с табачком оно и время быстрее, и на душе спокойнее. Ты вот вчера говорил: ребята над тобой подшучивают. Само собой — не куришь, не пьёшь.

Марич молча смотрел на снег, на свои ноги.

— Но ты не обижайся, ребята незлобивые, посмеются и перестанут, вот и все с них, — пряча кисет, продолжал Ляпин. — Как бы там ни было, а броневик ты подорвал и не растерялся. Смешно, конечно, до ветру пошёл под самый броневик… Главное — не растерялся, это да. Я тоже, брат, не легко начинал службу. Только меня другое мучило — наряды вне очереди да гауптвахта. Вот случай, послушай. Выехали мы однажды на манёвры. Не помню, то ли в село самовольно сходил, то ли ещё что, одним словом, проштрафился. Вызвал меня взводный и весь взвод выстроил, конечно. Стою перед своими товарищами без пояса, без обмоток. Берет взводный лопату, очертил квадрат и говорит: «Рой! Это твоя губа будет!» Я, значит: «Сколько суток мне сидеть?» «Пять! И без прогулок». Ого, думаю, пять и без прогулок — много. Разрешите, говорю, добавить сюда ещё маленький кружок. Ну, и начертил рядом с квадратом кружок. «Это, — спрашивает взводный, — что такое?» Это, — отвечаю, — сортир, товарищ лейтенант, потому что пять суток и без прогулок. Разозлился тогда взводный: «Десять!..» Вот так. за свой язык и страдал. Молодой был, такой, как ты. А ребята меня так «сортиром» и окрестили. Сперва обидно было, а потом ничего, привык, даже и внимания не обращал.

— А десять суток-то отсидел? — переспросил ефрейтор, пристально посмотрев на усатого наводчика.

— Отсидел.

С минуту молчали, прислушиваясь к нарастающему грохоту боя. Все чаще и чаще гремели на тракте, где заняли оборону главные силы полка, орудийные залпы, эхом прокатываясь по лесу. Солнце уже поднялось над остриём кряжистой ели и слепило глаза солдатам. Марич надвинул на глаза каску, а Ляпин только прищурился, словно разглядывая что-то в гуще темно-зеленой хвои.

— Давай-ка поскорее закончим и пойдём отдыхать, — предложил наводчик, поднимаясь и берясь за лопату.

Марич тоже встал и с трудом разогнул спину, и расправил плечи.

— Все болит. Все косточки ноют.

— Это с непривычки.

— Ни согнуться, ни разогнуться…

— С непривычки всегда так. Напряжёшься, понатружишь, — оно и болит. А потом разомнёшься, и все будто так и надо. Сколько мы землицы перекидали за войну? А? А сколько ещё перекидаем? Тут тебе не только Беломорский канал, целое море вырыть можно. Ты вот что, Иосиф, иди-ка лучше жердей наруби для перекрытия. Хотя нет, погоди, я сам пойду, скорее дело будет. А ты пока подровняй стенки и углуби ещё на штык. Землю не разбрасывай, наверх покидаем, а потом снегом замаскируем.

Ляпин взял топор и отправился в ельник рубить жерди. Когда он вернулся, ефрейтор Марич подровнял стенки и углубил дно блиндажа и теперь только подчищал ступеньки; щеки его горели от работы и мороза, шинель на спине заиндевела, а от лица валил пар.

— Да ты, видать, человек артельный, — заметил наводчик. — Лейтенант не приходил?

— Был.

— Понравился блиндаж?

— Ничего не сказал. Велел вон ту ёлочку срубить, вон, что у обочины. Говорит, мешает дорогу просматривать.

— Это ерунда, это мы враз… А ещё что?

— Больше ничего. Побыстрее, сказал, заканчивайте, и ушёл.

— Опять в лес?

— В лес. — Марич улыбнулся, потому что ему было приятно говорить об этом. — Интересный он, ходит, рассматривает. И все один. Любит, наверное, природу, душа у него, наверное, нежная.

— А ты ничего за ним не замечал?

— Нет.

— Да, верно, ты и заметить-то не мог, недавно на батарее. Значит, душа, говоришь, у него нежная? А знаешь, куда он смотрит, когда по лесу ходит? Себе под ноги. Насупится, руки заложит за спину и пальцами теребит шинель. Вся под хлястиком выщипана. А то хворостинкой по веткам, да с плеча, с плеча, как саблей. Не дай бог такую нежную душу.

— Вот никогда не подумал бы.

— Взгляд воробья, а сердце кошки!

— Себя щиплет?

— Не себя, а шинель. Ладно, бери лопату, капитан идёт!

Свернув с дороги, Ануприенко не спеша обогнул сугроб и подошёл к работавшим. Ляпин и Марич, выпрямившись, вразнобой поприветствовали командира батареи. Капитан в ответ им кивнул головой и негромко сказал:

— Продолжайте.

Затем внимательно осмотрел блиндаж, смерил взглядом расстояние между блиндажами и орудием и мысленно упрекнул Рубкина: «Куда оттянул!..»

— Не в оборону ли, товарищ капитан? — спросил Ляпин, ладонью прикрывая лицо от солнца.

— Откуда взял?

— Окапываемся, как под Москвой.

— Плохо окапываемся. Разве это блиндажи — жёрдочки да ветки? Тут не только снаряд — ногой наступи и провалишься. А под орудием какой окоп? Ни от осколков, ни от ветра, так, недоразумение. Разленились, наступлениями избаловались. Ну, наводчик, что молчишь, так я говорю?

Ляпин покосился на ефрейтора, тронул убелённые инеем усы.

— Побольше б такой лени.

Ануприенко почувствовал — шутка бойцам понравилась.

— Стоять не будем, — снова заговорил он. — Не пройдёт и дня, как снова двинемся вперёд. Слышите гул? Это наши орудия бьют. Под Калинковичами, у самого города.

— И нам бы туда, — Ляпин опять потрогал усы.

— Для нас нашего хватит, наши бои от нас не уйдут. А пока придётся стоять здесь и оборонять дорогу.

Между двумя разлапистыми елями показался Рубкин. Он шёл, как всегда, медленно, угрюмо сдвинув к переносице брови; то ли от мороза, то ли от усталости и бессонной ночи — слегка сутулился, заложенные за спину руки ещё больше горбили фигуру лейтенанта. На каске и правом плече лежал снег, очевидно, упавший с ветки.

— Андрей, — позвал Ануприенко, — ты мне очень нужен. Где был? — и протянул лейтенанту руку.

— На кухне.

— Завтрак готов?

— Готов, сейчас принесут.

— Ты что такой мрачный?

— Как всегда.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего.

Чтобы не смотреть в глаза капитану, Рубкин отвернулся к дороге. Теперь он стоял спиной к солдатам. Ляпин незаметно локтем подтолкнул ефрейтора Марича и прошептал:

— Смотри, смотри…

Тонкими длинными пальцами Рубкин захватывал ворс на шинели, отрывал его и бросал в снег. Под хлястиком и ниже хлястика на сером фоне заметно выделялся белизной выщипанный, словно изъеденный молью кружок.

— Утро-то какое, а? — между тем весело говорил капитан, похлопывая в ладони. — Мороз и солнце!.. Идём, посмотрим позиции.

Они пошли по тропинке к орудию.




2


— Я недоволен тобой сегодня, Андрей.

Рубкин пожал плечами.

— С бойцами беседовал? Разъяснял им задание?

— Разъяснял.

— Плохо разъяснял. Это что за окоп? — капитан указал на орудие, стоявшее на расчищенной от снега площадке. Он говорил негромко, чтобы не слышал ходивший за щитом часовой. — Что это за окоп? Все, как на ладони, ни щелей, ни ровиков. А где запасные позиции? Не вижу.

— Люди устали.

— Устали, не устали, мы должны буквально вгрызться в землю. Или ты не знаешь, какая перед батареей поставлена задача?

— Знаю.

— Немцы могут пустить свои танки в обход, и тогда нам туго придётся. А мы должны устоять, во что бы то ни стало устоять, потому что от этого будет зависеть успех целого сражения.

— Я не верю, чтобы немцы пошли в обход по этому болоту. Простоим здесь сутки и снимемся.

— Лично можешь не верить, а приказ будь добр выполнять, ясно?

Рубкин пожал плечами, потом наклонился и стал поправлять голенища сапог, хотя этого вовсе не нужно было делать. С головы упала каска. Он поднял её, достал из брючного кармана носовой платок и принялся счищать снег.

— Что же молчишь? — снова спросил Ануприенко.

Многое в поведении Рубкина было непонятно капитану. Особенно раздражало его равнодушие лейтенанта. Рубкин и раньше не отличался инициативностью, но Ануприенко как-то не придавал этому значения — быть может, такой характер у человека? Но в последнее время, особенно за эти три дня, как выехали из Озёрного, поступки Рубкина не на шутку встревожили капитана. Его возмутило ночное исчезновение лейтенанта. «Ушёл к четвёртой машине?.. Ну и что ж, началась стрельба — сейчас же возвращайся на батарею, а не отсиживайся на огороде!..» Ануприенко знал, — ему как бы между прочим рассказал повар Глотов, — что во время ночного переполоха, когда с немецкого броневика ударил по колонне крупнокалиберный пулемёт, Рубкин вместе с Майей убежал на огород и там сидел, якобы оберегая санитарку, до тех пор, пока все стихло, Ануприенко не мог спокойно думать об этом. Сегодня утром, обходя батарею, он вдруг обнаружил, что окопы вырыты плохо, на скорую руку, а запасных позиций у орудий и вовсе нет. Солдаты не знают, какая боевая задача стоит перед батареей. Капитан решил наконец серьёзно поговорить с Рубкиным; ссориться с ним перед боем не хотел, но и не хотел прибегать к строгому приказному тону. Однако теперь почувствовал, что откровенного разговора все равно не получается.

Пока Рубкин счищал снег с каски, Ануприенко смотрел на его лицо: гладкое, без единой морщинки, оно было спокойным, холодным.

Как-то ещё в военном училище Ануприенко услышал и затвердил себе одну истину: с подчинёнными нужно быть чутким, будь то солдат или командир. Об этом говорил начальник училища на выпускном вечере. Теперь. Ануприенко вспомнил эти слова старого генерала. «Может, у Рубкина какое-нибудь горе? — подумал он. — Получил нехорошее письмо из дому?..» И оттого, что так подумал, стало как-то легче на душе. Может быть, действительно виноват сам он, командир батареи, а не Рубкин?

Снова он взглянул на лейтенанта, но уже другими глазами, и участливо спросил:

— Дома все в порядке?

Рубкин встрепенулся.

— Письма получаешь?

— Из дому? Получаю.

— Ничего не случилось дома?

— Это что? — Рубкин насторожился. — Почему вас это интересует?

— Хандришь ты что-то, Андрей, и я должен знать причину. Ты откуда родом? Может, земляки?

— С Алтая.

— Нет, я с Волги… А впрочем, у нас на батарее есть алтайские ребята. Кто же?.. Да санитар наш, Силок. Хорошие у вас места, хлебные. От нас, между прочим, многие уехали туда. Крёстный мой со всей семьёй, ещё в тридцать третьем, в голодном году. Писал оттуда, что устроился хорошо. Говорят, и золото есть у вас на Алтае, верно?

Усилия Ануприенко были напрасны: упоминание о родных местах нисколько не подействовало на лейтенанта, он по-прежнему был угрюм, и в тусклых глазах — безразличие ко всему. Капитан решил сделать ещё одну попытку вызвать на откровенность Рубкина и спросил напрямик:

— Что с тобой происходит, Андрей?

Рубкин слегка приподнял брови:

— Как что?

— Во время прорыва орудие в болото загнал.

— Не я.

— Слушай и не перебивай. Ночью вчера бросил батарею… Где пропадал?

— На батарее был.

— Зачем лжёшь?

— На батарее.

— Лжёшь!

— Вы не смеете так, капитан!

Лицо Ануприенко побагровело.

— Ты и сегодня не выполнил приказ!

— Какой? Запасные позиции не приготовил? Вы этого не приказывали.

— Сам должен знать.

— Забыл.

— Наживёшь беду, Андрей.

— Я дезертирок не опекаю.

— Как ты сказал?

— Дезертирок не опекаю.

— Вот ты как… — прошептал Ануприенко, поразившись той наглости, с какой произнёс эти слова Рубкин. Он растерялся и не знал, что ответить лейтенанту.

Оба молча смотрели друг другу в глаза. Возле орудия, за щитом, все ещё прохаживался часовой. Отчётливо слышался скрип его шагов.

— Поднимите бойцов, — как можно спокойнее проговорил капитан. — Двадцать минут сроку, чтобы запасные позиции были. Повторите приказание.

Рубкин медлил.

— Товарищ лейтенант, повторите приказание!

— Есть поднять бойцов и вырыть запасные позиции за двадцать минут!

— Выполняйте!

Ануприенко неторопливо прошёл мимо часового и свернул к дороге.




3


Ни тучки в небе; утро ясное, морозное. Солнце поднялось и застыло над елями. Стоят они по колено в снегу, одетые в дремотную тишину. Короткие тени пересекают дорогу. Снег искрится и хрустит под ногами.

Ануприенко замедлил шаг, остановился. Хотелось ещё раз повнимательнее осмотреть местность, где придётся вести бой, проверить, правильно ли расставлены орудия, но неприятный разговор с Рубкиным мешал ему сосредоточиться. «Мерзавец, наглец!» — мысленно повторял капитан. — Вот, оказывается, где собака зарыта!» Для него было ясно. Рубкин приставал к Майе, и она, наверное, отхлестала его по щекам. Конечно, так. А началось это ещё в Озёрном. Кислый запах крестьянской избы, занавешанные брезентом окна, жёлтый, мерцающий огонёк. Рубкин кладёт руку на Майино плечо, заглядывает ей в глаза… Капитан живо вспомнил тот вечер во всех подробностях; неприятный озноб пробежал по спине. Он тут же представил себе Майю, её грустное лицо и доверчивый, девичий взгляд. И вдруг поймал себя на мысли: он доволен и рад, что Майя так обошлась с лейтенантом. Улыбнулся и подумал: «Оставлю на батарее! Поговорю с командиром полка — не откажет. А с Рубкиным?.. Ещё одно замечание, и передам дело в штаб…»

Над головой послышался шум мотора. Ануприенко посмотрел вверх и сразу же увидел, как над лесом разворачивалась «рама». Зенитные батареи молчали, не желая, как видно, обнаруживать себя, чтобы потом, когда появятся в небе эскадрильи фашистских бомбардировщиков, плотным огнём преградить им дорогу. «Рама» сделала полукруг и медленно поплыла над большаком в сторону Калинковичей.

Появление в небе вражеского самолёта-корректировщика не предвещало ничего хорошего. Немцы перебрасывают войска для удара в спину нашим наступающим с юга на Калинковичи подразделениям, и «рама» просматривает дорогу. Немецкие танки, наверное, уже двигаются по тракту и с часу на час могут быть здесь. Наткнутся на главный оборонительный рубеж, расколются и пойдут в обход по просёлку.

«Боя не миновать!..»

Близость сражения заставила капитана на время забыть о Майе и Рубкине. Дремлющие под солнцем ели, заснеженная дорога, ещё минуту назад казавшиеся безмолвными и скучными, вдруг ожили в его глазах. Он смотрел вокруг и запоминал каждый выступ, каждую складку на земле, которую можно будет использовать в бою.

Метрах в трехстах просёлочная дорога вырывалась из леса и, пересекая болото, уходила в кустарник. По болоту тянулся уже заминированный пехотинцами бревенчатый настил. «Здесь, на этом бревенчатом настиле, и будет центр боя, если немцы свернут с грейдерного тракта и решатся идти в обход», — подумал Ануприенко. Он мысленно представил себе всю несложную схему обороны.

Стрелковая рота Сурова окопалась на опушке, развернув фланги по обе стороны дороги. Два орудия своей батареи Ануприенко поставил почти рядом с пехотой по обочинам, а третье оттянул назад как резервное. Если одному или двум танкам удастся прорваться через переднюю линию, они неожиданно попадут под огонь третьего орудия и будут подбиты. Командовать этим третьим орудием поручено Рубкину. Кажется, сделано все, что можно в этих условиях для успешного ведения боя. Капитан торопливо зашагал к своему блиндажу.

Не успел пройти и десяти метров, как за лесом, на грейдерном тракте, грянул орудийный выстрел. И вдруг разом заговорили десятки орудий. На главном оборонительном рубеже завязался бой.

— Вот и немцы, — проговорил Ануприенко и ускорил шаг.

У входа в блиндаж он встретил разведчиков. Они о чем-то спорили. Громче всех звучал голос Опеньки. Ануприенко прошёл быстро и только успел расслышать слова:

— Мины прыгают! Сам видел — прыгают!

В блиндаже было полусумрачно. От двери к дальней стене стлался белой дорожкой дневной свет. В углу топилась небольшая железная печка. Ещё осенью её откуда-то принёс заботливый старшина Ухватов и затем возил вместе с батарейным имуществом на машине. Возле печки сидела Майя, ждала капитана. Она только что сходила на кухню, принесла завтрак, и чтобы не остыл, поставила котелки на печку. Начавшаяся орудийная канонада встревожила и её. Земля глухо гудела, как перед землетрясением, и гул этот, казалось, доносился откуда-то из глубины, то усиливаясь, то затихая; с потолка на колени сыпался уже успевший подсохнуть над печкой песок.

Майя не слышала, как вошёл Ануприенко, и продолжала сидеть у печки, помешивая горящие угольки в топке; красные отсветы печного огня пронизывали её волосы, отчего причёска казалась ещё пышней и красивей. И от тепла, и ещё от того же красного отсвета огня щеки её разрумянились и горели, а в глазах было что-то по-девичьи восторженное, ожидающее, так что капитан даже смутился, увидев такой санитарку. Но как только Майя обернулась, он сразу же, чтобы не выдать своего смущения, заговорил о том, что на грейдерном тракте уже начался бой, что там теперь пекло, ад, но что, надо полагать, и здесь через час-два будет не лучше, потому что немцы никогда не упустят такой возможности — обойти главные силы, а это значит, что они придут сюда. Пока он говорил, все время смотрел на котелки с кашей, и Майя, заметив это, предложила капитану позавтракать.

— Ну, давай, что там?.. — он махнул рукой в сторону котелков и сел на земляной приступок возле печки.

Ел сосредоточенно. Майя стояла рядом, готовая в любую секунду подать капитану, что он попросит, но он ни разу не поднял голову; а когда кончил, бросил ложку в пустой котелок и, отодвинув его, мечтательно проговорил:

— Мать наша, гречневая каша.

На минуту закрыл глаза. Печь дышала теплом. Неодолимая усталость обняла плечи, захотелось забыть все, прикорнуть вот здесь у стенки и спать, спать. Майя подложила в топку, и теперь там потрескивали смолистые хвойные ветки, напоминая стрекот сенокосилки, и в памяти, будто из тумана, вставала знойная волжская даль…

Как ни хотелось спать, Ануприенко не мог себе позволить этого, позволить теперь, когда на грейдерном тракте уже идёт бой и немецкие танки вот-вот могут появиться здесь. А главное, не на кого оставить батарею. Панкратов ранен, лежит в госпитале, Рубкин?.. Нет, ему доверить нельзя! С трудом пересилив усталость, Ануприенко открыл глаза. У входа в блиндаж по-прежнему шумели разведчики; все так же вздрагивала земля от выстрелов и с потолка осыпался песок. Майя мыла горячей водой котелок. Она стояла возле топки, и жёлтые блики огня теперь играли на её гимнастёрке. Она не знала, что капитан смотрит на неё, и спокойно продолжала своё дело. В руках у неё откуда-то появилось белое полотенце; Ануприенко удивлённо улыбнулся: «Женщина и на войне — женщина!» Он вспомнил, что после Озёрного сегодня в первый раз разговаривал с ней. Нехорошо. Надо бы как-то подбодрить, ведь она женщина и впервые участвовала в бою.

Майя вытерла котелок, поставила его на пол у стенки и обернулась к Ануприенко. В глазах у неё появились лукавые искорки. Она улыбнулась и тихо, и нежно сказала:

— Небри-и-итый!

Так по-домашнему тепло и просто прозвучал её голос, что Ануприенко невольно провёл ладонью по подбородку и тоже улыбнулся.

— Заметила…

— Только вы можете так: никого не замечать.

— Почему?

— Не знаю.

— Ты все такая же, — шутливо заметил Ануприенко, чувствуя, что нужно изменить тему разговора.

— Какая есть!

— Ничуть не изменилась за три года…

— Это плохо или хорошо?

— В характере, — добавил Ануприенко, словно не слыша её вопроса. — А тебе очень идёт военная форма, — совсем неожиданно заключил он.

— Эта? — удивилась Майя.

— Я вообще говорю.

— Гимнастёрка большая, а сапоги — на семь размеров вперёд. Ходишь в них, как в вёдрах.

И в самом деле, — это Ануприенко заметил только сейчас, — кирзовые сапоги на Майе были большие, даже очень большие, и она действительно стояла в них, как в вёдрах. Ануприенко шутливо улыбнулся и, увидев, что Майя обиделась за эту улыбку, поспешил вставить:

— Сапоги как сапоги…

— Не смейтесь.

— А я и не смеюсь. После Калинковичей прикажу получить новое обмундирование.

— Все равно, сапоги будут кирзовые.

— Будут и кирзовые. Кончится война, поедешь в Медицинскую Академию, и такую тебе форму там дадут!.. Ни один военный хирург сейчас такой не носит!

— Кто меня туда примет?

— Примут. Ещё как примут!

— Мне бы хоть техникум закончить. Я ведь только на медкурсах и училась.

— Закончишь и техникум, — Ануприенко встал и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. На большаке уже более получаса длился бой. «Нужно связаться со штабом, узнать обстановку…» — подумал он и, надев каску и повесив на грудь бинокль, направился к выходу. Уже в дверях, полуобернувшись, сказал, чтобы Майя оставалась здесь, при орудиях.

Едва вышел из блиндажа, в лицо пахнуло зимней лесной стужей;. Ануприенко наглухо застегнул воротник шинели.

— Морозно, товарищ капитан, — заметил стоявший на посту Карпухин.

— Разве это мороз? Игрушка.

— Холодно. Стоишь, так ноги и подсекает.

— Погоди, ещё жарко будет.

— Да уж скорее бы, что ли.

— Разведчики где?

— Ушли на наблюдательный пункт.

По узкой, в пояс глубиной, траншее Ануприенко пошёл на батарейный наблюдательный пункт. Хотя разговор с Рубкиным вначале и огорчил его, но теперь, после завтрака, капитан был даже доволен, что состоялся именно такой разговор. По крайней мере он узнал, как отнеслась Майя к ухаживаниям Рубкина. В эту минуту капитан гордился Майей, и решение — оставить её санитаркой на батарее — ещё крепче утвердилось в нем. Он снова думал о том, что как только подтянутся тылы, он пошлёт человека в хозчасть за обмундированием. Надо достать ей все по росту: и сапоги, и гимнастёрку, и шинель.




4


Невысокая, в снегу, ель заслоняла полукруглый окоп от солнца, и под её тенью, казалось, было ещё холоднее и неуютнее. На дно кто-то набросал хвойных веток, они неприятно пружинили под ногами; Ануприенко хотел было за это отругать разведчиков, но, подумав, промолчал — в сапогах на мёрзлой земле долго не простоишь.

Бой на грейдерном тракте заметно стихал, реже слышались орудийные выстрелы. Из штаба сообщили: немцы прекратили атаки, ведут перегруппировку сил, могут пойти в обход. «Теперь наверняка жди сюда!..» Ануприенко проследил по карте возможный маршрут движения вражеской танковой колонны и рассчитал время — через час могут быть здесь. Через час! Он посмотрел вперёд, бинокля не надо, видно хорошо. По болоту до самого кустарника тянется заметённый снегом бревенчатый настил. Ночью сапёры заминировали его. Они прошли по нетронутому глубокому снегу и — то ли по небрежности, то ли в спешке — плохо заровняли свои следы. «Грубо сработали, — с досадой подумал Ануприенко. — Грубо!..» Он стал осматривать позиции стрелковой роты — сплошной траншеи нет, по лесной опушке разбросаны одиночные окопы. Это не нравилось капитану. Но больше всего смущало его то, что командир роты старший лейтенант Суров расположил свой командный пункт не в центре обороны, не у дороги, а почти на самом краю левого фланга. Ночью Ануприенко встречался с Суровым. Тогда старший лейтенант произвёл хорошее впечатление и показался умным и смелым командиром. Это он подсказал капитану оттянуть одно орудие назад. Но сам-то он как оборудовал свои позиции — странно. Ануприенко решил сходить к командиру роты и ещё раз поговорить с ним о предстоящем бое, а заодно договориться о сигналах ракетами.

Взяв с собой Щербакова, капитан отправился на левый фланг. Протоптанная в снегу тропинка пролегала позади окопов, между елями. В окопах почти никого не было, только кое-где виднелись над брустверами зеленые солдатские каски. Пехотинцы отошли в лес и грелись у костров. Столбы синих дымков тянулись к небу. Ануприенко свернул с тропинки и подошёл к пехотинцам. Вокруг огня на ветках сидело человек восемь. На воткнутых в землю кольях сушились сапоги и портянки. Сержант, очевидно командир отделения, растирал порозовевшие от костра босые ноги. Он первый заметил подошедшего капитана, быстро встал, чтобы как должно поприветствовать командира; накинутая на плечи шинель спала, и он босой, распоясанный, но в каске, растерянно смотрел на незнакомого капитана, не зная, что делать: то ли приветствовать, то ли извиняться, то ли поскорее приводить себя в порядок, Ануприенко улыбнулся, видя перед собой такого бойца, и сержант тоже повеселел.

— Греемся, товарищ капитан, — бойко выпалил сержант. — К нашему огоньку.

Солдаты потеснились, уступая место капитану. Ануприенко присел на корточки. Кто-то из бойцов протянул кисет. Капитан взял его и вдруг увидел вышитую шёлковыми нитками надпись. «Лучшему бойцу. Пионеры школы № 21 г. Игарки». Знакомая надпись. Ануприенко взглянул на солдата, подавшего кисет.

— Не узнали, товарищ капитан? — спросил солдат.

— Сибиряк?..

— Он самый. Помните?

— Ну-ну?.. А здесь ты как очутился? Разве это ваша рота?

— Не-е, не моя, — солдат виновато оглянулся на товарищей. — Теперь моя… Тогда-то нас сразу на отдых отправили. Ну, а в селе земляков встретил, вот и попросился к ним, приняли.

— Москаленские мы, — поспешно вставил боец, сидевший напротив капитана.

— Из одного села, — подтвердил солдат-сибиряк. — Теперь нас здесь шестеро москаленских.

— Значит, в эту роту перешёл? — переспросил Ануприенко.

— Да вроде как перешёл. С земляками оно сподручнее. Я так сужу: чего мне по тылам хорониться, или калека? Слава богу, миловал…

— Нам, товарищ капитан, скорее немцев побить, да и домой, — вмешался в разговор сержант.

— А костры зачем? — заметил Ануприенко и добавил: — Огонь-то не следовало бы разводить здесь.

— Нам ротный разрешил, — оправдался сержант. Ануприенко с минуту молча смотрел на пылавшие ветки. Затем, не говоря ни слова, поднялся и, кивнув Щербакову, чтобы следовал за ним, пошёл к блиндажу командира роты.

Суров, казалось, обрадовался приходу капитана.

— Вот и сам «бог войны»! — воскликнул он. — Кстати, очень кстати. У меня как раз командиры взводов собрались.

Ночью Ануприенко заметил только, что старший лейтенант высок и худощав, как Рубкин; теперь же, хотя в блиндаже и было не очень светло, увидел его лицо. Суров улыбался, и улыбка была неприятная, отталкивающая; до самых дёсен оголены крупные белые зубы и тупой, с ямочкой, подбородок сильно выдвинут вперёд.

— Проходи, капитан, чего стал!

В блиндаже было душно от едкого табачного дыма, пахло спиртом. На небольшом выступе, напоминавшем откидной вагонный столик, стояли две фляжки и два походных алюминиевых стакана. Из полуоткрытой консервной банки торчал нож с костяной рукояткой. Полукольцом окружив столик, переминались с ноги на ногу четыре младших лейтенанта. Это и были командиры взводов. Все четверо молодые, и по всему — недавно из училища. Новенькие, ещё не обтёртые войной шинели топорщатся под ремнями, пряжки на портупеях поблёскивают, и кобуры с пистолетами слегка сдвинуты наперёд. Командиры взводов только что выпили по стакану водки и теперь были возбуждёны и веселы. Им казалось, что они уже прошли боевое крещение: рота участвовала в прорыве, хотя и шла во втором эшелоне, но это не важно — видели разрывы снарядов, слышали свист пуль и, как обычно новички на войне, гордились этим. Они с восторгом смотрели на Сурова — бывалого, видавшего виды офицера, и были довольны своим командиром.

Суров наполнил стаканы водкой и предложил:

— Бери, капитан, в пехоте народ щедрый!

Ануприенко промолчал.

— Да ты из штабных, что ли? — удивился Суров.

— Из штабных, — строго ответил Ануприенко. Ему не нравился шутливый тон старшего лейтенанта, но он понимал: батарея придана роте, и Суров здесь старший по положению, хотя и младший по званию, он отвечает за оборону.

— Держи, капитан, не всегда бывает, — Суров снова протянул стакан с водкой.

— Не за этим, — Ануприенко отстранил его руку. — Через двадцать минут немцы будут здесь.

— Новые сведения?

— Нет. Это мои предположения, но они верны, и вы скоро убедитесь в этом.

— Интересно.

— На тракте немцы прекратили атаки.

— Знаю.

— А это значит — пойдут в обход.

— Могут.

— Разве это не основание для предположений?

— Об этом я знал ещё ночью. Впрочем… — Суров на минуту задумался. Затем повернулся к младшим лейтенантам и начальнически-строго, но с оттенком отеческой доброты в голосе сказал: — Ну, ребята, по местам. Помните, что я говорил?

— Помним, — почти в один голос ответили командиры взводов.

— Никаких контратак. Наша задача: во что бы то ни стало удержать рубеж. Таков приказ командира батальона, таков и мой приказ. Сейчас костры долой, всех в окопы.

Командиры взводов торопливо вышли из блиндажа. Суров прошёлся из угла в угол, остановился.

— Емельчук! — позвал он.

Дверной полог дрогнул, и на пороге появился сутуловатый солдат в короткой, не по росту, шинели и обмотках. Это был ординарец командира роты.

— Звали, товарищ старший лейтенант?

— Забери, — Суров указал на фляжки и стаканы.

Ординарец молча взял фляжки и направился к выходу.

— Погоди, — окликнул его Суров. — Одну оставь здесь. У стенки поставь, у стенки!

Наблюдая за старшим лейтенантом, Ануприенко хмурился. «С таким самоуверенным дураком определённо провалишь бой!..» Но вот Суров заговорил:

— Вы что-то помрачнели, капитан? Напрасно. Немцев мы задержим, я в этом не сомневаюсь. Во всяком случае, умрём, но не пропустим. Впрочем, зачем умирать, до Берлина ещё далеко… Я хорошо понимаю всю сложность нашего положения. От нас во многом зависит успех всей этой большой операции. К ночи Калинковичи определённо будут взяты штурмом. Сейчас, насколько мне известно, бои идут уже на вокзале. И с южной стороны наши части под самый город подошли. Сомкнутся клещи в городе и — немцы в кольце. Не выйдут! Но к делу… — Суров развернул на столе карту и кивком головы пригласил капитана подойти поближе. — Вот наша оборона, — он пальцем провёл по кромке леса. — Фланги у нас открыты. Но, в конечном счёте, немцам нужна дорога, чтобы провести танки, а нам — выиграть время и задержать их. Фланги я завернул и рассредоточил, так что оборона у нас полукольцевая. Пулемёты установлены на высотах, можем простреливать болото перекрёстным огнём. На рассвете я все излазил здесь. Кстати, у меня в роте оказался боец из этих мест. Он говорит, что через болото тянется перешеек, по которому могут свободно пройти танки. Это здесь, на левом фланге. Вот отсюда начинается этот перешеек, от нашего блиндажа, и проходит наискосок к кустарнику. На всякий случай я поставил здесь отделение противотанковых ружей. И сам буду тут же. Опасный участок. Да, а к вашему третьему орудию, что оттянуто назад, послал полувзвод автоматчиков. Они в логу, слева. Будут охранять орудие, а главное — это наш резерв. В нужную минуту, если потребуется, мы сможем перекинуть их на любой участок.

Ануприенко смотрел то на старшего лейтенанта, то на карту: перед ним неожиданно раскрывалась та большая работа, которую проделал Суров по укреплению позиций. И вновь, как и ночью, при первом знакомстве, капитан видел перед собой умного и смелого командира; теперь ему было стыдно за свои нехорошие мысли, и он почувствовал неловкость.

А Суров продолжал:

— Какие недостатки?.. Нет сплошной траншеи. Но, во-первых, мы только-только сейчас смогли бы закончить её; во-вторых, и главное, солдаты устали бы, и тогда какие из них вояки? А одиночные окопы оборудованы хорошо. Сам проверял. Солдаты должны уметь в бою действовать самостоятельно. Этому я учил своих, и, думаю, занятия не прошли даром. Вот, капитан, такова наша обстановка. Что я упустил, давай ещё посмотрим и, пока есть ещё время, может быть успеем кое-что сделать.

Он снова прошёлся по блиндажу и остановился у входа.

— Емельчук! — позвал ординарца.

В дверях показался тот же сутуловатый солдат в короткой шинели и обмотках.

— Звали?

— Убери это зелье, — указал на фляжку, приставленную к стенке.

Как и в первый раз, ординарец молча унёс фляжку.

— Страсть у меня к этой отраве, — после минутной паузы начал Суров. — Выпью — дурак, не пью — человек. Майором был, батальоном командовал. Разжаловали за это зелье. Даже бабы от меня отворачиваются, вот как. Понимаю, все понимаю, а не могу… Я ведь со «штабистом» пошутил. Твёрдый ты оказался. Люблю волевых людей.

— Зачем командиров взводов поил?

— По стакану?! Это не беда, на морозе можно. А больше я им не даю и не разрешаю. Ребята хорошие. Я ведь нарочно с ними так, попроще, потому что самостоятельность в них развиваю. Молодые, все впереди, пусть будут бесстрашными и самостоятельными.

Что касается «развития самостоятельности», Ануприенко мог бы поспорить со старшим лейтенантом, — так ли нужно воспитывать подчинённых? — но откровенность Сурова ему нравилась. «Разжалованный майор! Вот почему такой тон разговора и обращение на „ты“, должно быть, все ещё чувствует себя в прежнем звании!»

— Ну, капитан, так что же мы упустили?

— Мне кажется, предусмотрено все, — ответил Ануприенко.

— Мне тоже так кажется. Связь с тобой налажена, телефонист твой давно уже на моем командном пункте. А вот связного от тебя нет.

— Привёл: разведчик Щербаков.

— Тогда все.

Ануприенко вышел из блиндажа вполне удовлетворённый встречей и разговором. Щербакову приказал оставаться здесь, при командире роты, а сам отправился на свой наблюдательный пункт. Шёл той же тропинкой, по-за елями. Солдаты-пехотицы уже все были в окопах. Костры в лесу закиданы снегом.

Едва Ануприенко спрыгнул в траншею, со стороны кустарника послышался шум приближавшихся немецких танков, а через минуту головной танк с белым крестом на броне выполз на бревенчатый настил.




5


После того как ушёл капитан, Майя долго стояла у печки, сложив руки на груди. В топке метался огонь, и труба гудела, на красной от накала плите искорками вспыхивали и гасли соринки.

Она думала о капитане. Вспомнила, каким Ануприенко был три года назад и каким стал теперь. Он только что сказал ей: «Ты все такая же…» А сам? Изменился ли сам? Нет. Такой же невнимательный и неловкий, и все так же увлечён службой. А может быть, он только её не замечает, Майю? Да и что в ней хорошего? Гимнастёрка большая, сапоги большие. Но в то время как она считала, что этот неуклюжий, жёсткий, грубый солдатский наряд делает её непривлекательной и неприметной, в то время как она думала, что именно это является причиной такого невнимательного отношения к ней Ануприенко, — в глубине души понимала, что, кроме наряда, должно быть ещё что-то, может быть, героическое и бесстрашное, чего она пока ещё не совершила, но что должна непременно совершить, чтобы обратить на себя внимание капитана. Она и раньше думала о подвиге, как все юноши и девушки, рвавшиеся на фронт, но теперь эта мысль казалась ей особенно желанной; однако, чтобы отличиться в бою, нужно быть впереди, идти вместе с солдатами в атаку, а она стоит в блиндаже, у печки, греет руки.

Раскалённая печь обдавала сухим жаром.. Майя отошла и села на приступок. Рукой нащупала санитарную сумку, взяла её и положила к себе на колени. Машинально открыла, заглянула внутрь и ужаснулась, потому что все в сумке было свалено грудой, полный беспорядок. Бинты, пакеты, вата, жгуты — все перемешалось. С тех пор как Силок оставил ей сумку, она только раз открывала её, когда перевязывала Каймирасова. Но тогда, в спешке, она ничего не заметила. «Надо пересмотреть и сложить все аккуратно!..» Она расстелила плащ-палатку и высыпала на неё все из сумки. Вместе с бинтами выпали две ученические тетрадки. Майя подняла одну из них. На обложке твёрдым почерком выведено: «Посвящаю тебе, Феня». Перелистала страницы — стихи, написанные торопливо, некоторые карандашом, некоторые чернилами. Майя наугад выбрала стихотворение и прочла:
		Теперь на Алтае метель,



		И ты у окна грустна.



		Второй, второй апрель



		Ты встретишь опять одна.







		Одна на луга пойдёшь,



		Сбивая росу с цветов,



		А день будет так хорош!



		А солнце — в сто тысяч цветов?







		За эти луга с росой,



		За наш хлебородный край



		Я вышел с врагом на бой,



		Я разлучился с тобой,



		Чтоб встретить наш светлый май,







		Ведь в мае больше весны,



		Запахи трав сильней.



		Пусть снятся хорошие сны



		Тебе, подруге моей.







		И карты пускай не лгут —



		Я не боюсь штыка,



		Осколки меня обойдут



		И пули не тронут пока.







		Любовь во мне так сильна,



		Любовь так живуча во мне,



		Пусть тяжела война,



		Вынесу все на войне.







		Перелистнула страницу:



		После боя — в строй на перекличку!



		Здесь, на фронте, перекличек нет,



		Исписал бы тысячи страничек



		О друзьях, погибших на войне.







		Ещё перелистнула страницу:



		Когда придёт минута злая



		И перестану я дышать,



		Тогда одно хочу я знать:







		Кто передаст тебе, родная,



		Вот эту серую тетрадь?



		Я сердце вкладывал в неё,



		Оно — тебе,



		Оно — твоё.








Майя начала читать подряд — стихи ей нравились. Она подняла с пола вторую тетрадку и тоже прочла. «Сколько любви! — вздохнула она. — Неужели это писал тот самый санитар!?..» Она вспомнила, как в Озёрном двое разведчиков привели к ней санитара. У него была до крови растёрта нога, и ранка гноилась. Выглядел он тихим, забитым; лицо изъедено оспой, и нос неприятный, пористый, как напёрсток… Майя тогда подумала о нем: «Заморыш!..» А как он ночью рассказывал о своём Алтае, когда ехали на машине?!.. Майя вспомнила и об этом. Такой маленький, незаметный, а какое чуткое сердце! Должно быть, Феня очень красивая. Майя была рада за ту незнакомую девушку, которую так чисто и сильно любил Силок, которой тайно писал стихи, — ведь на батарее никто не знал об этом! — и чуточку завидовала ей, «Может, отправить тетрадки Фене? — подумала Майя. — Нет, увижу Силка, отдам. А ещё лучше незаметно положить ему в вещевой мешок, чтобы не знал, что я читала». Она отложила тетрадку в сторону и принялась укладывать бинты и пакеты в сумку.

Она так увлеклась этой работой, что даже испугалась, когда разведчик Карпухин, заглянув в дверь, крикнул:

— Идут!

Майя хотела спросить: «Кто? Зачем?» — но разведчика уже не было. Она вышла из блиндажа, чтобы узнать, что случилось. Карпухин, пригнувшись, бежал по ходу сообщения к наблюдательному пункту. Она взглянула на бойцов, стоявших у орудия и готовых к стрельбе, на сержанта Борисова, напряжённо смотревшего вперёд, и вдруг поняла, что идут немецкие танки. И в ту же секунду ясно услышала глухой рокот моторов. От блиндажа к окопчику, где стоял сержант Борисов и откуда он вёл наблюдение за противником, был проделан неглубокий ход сообщения. Майя пробралась по нему в окопчик.

— Куда тебя черти!.. — недовольно проворчал связист, прикрывая руками телефонный аппарат, чтобы не свалила. Он сидел внизу, на дне, и Майя не сразу заметила его.

Сержант Борисов оглянулся, но ничего не сказал, Майя стала рядом с ним. Из кустарника один за другим выползали немецкие танки и по бревенчатому настилу двигались к лесу. Башенные стволы раскачивались, как маятники, и белые кресты на броне наводили жуть, Во время прорыва Майя не видела немцев: стреляли наши пушки, наши солдаты бежали вперёд, бежала и она, и все было как в бреду, непонятно и сурово; теперь же иная картина боя разворачивалась перед ней, и она по-иному воспринимала её, — с полным сознанием, как боец, и от этого чувствовала себя смелее и увереннее. Она насчитала четыре танка. Потом показался из кустарника тягач. В открытом кузове рядами сидели автоматчики, как оловянные солдатики, неподвижные, одинаковые, в сизых шинелях и угловатых касках. За тягачом опять ползли танки. Они словно выныривали из кустарника, и не было им конца. На полпути между кустарником и лесом головной танк неожиданно остановился. Открылся люк, и выглянул немец. Посмотрел вокруг, затем высунулся по пояс и снова посмотрел вокруг. Нагнулся, что-то сказал в люк и спрыгнул на дорогу. Следом вылез из танка второй немец. Они прошли шагов десять вперёд и остановились у взрыхлённого снега.

Никто не стрелял. Будто замерла оборона. Сотни солдатских глаз следили за тем, что будут делать немецкие танкисты. Майя плотно прижалась к брустверу, сердце её гулко стучало, но ей казалось, что это бьётся пульс земли. А рядом спокойно стоял сержант Борисов. Неприкуренная цигарка свисала у него с губы, и он медленно перекладывал её с одного уголка рта в другой.

— Приготовиться! — сказал связист, принимавший команды с наблюдательного пункта.

Сержант Борисов, не оборачиваясь, слегка приподнял руку — это тоже означало команду «приготовиться!» — и Майя отчётливо услышала, как устрашающе клацнул орудийный затвор.

Между тем немцы все ещё стояли впереди танка на бревенчатом настиле и о чем-то спорили. И вдруг, резко повернувшись, поспешно зашагали к танку. Но в это время звонкая автоматная очередь рассекла тишину. Шедший позади немец подпрыгнул, как под ударом кнута, и упал, а передний уже был у танка, схватился за поручни.

— Огонь! — крикнул связист из окопа.

Борисов взмахнул правой рукой. Грянул выстрел, и Майя почувствовала, как тёплой волной обдало щеку. Земля словно перевернулась вверх ногами и снова встала на место. Бронебойный снаряд сорвал крышку люка и рассёк немца надвое. И тут же на стволе башенного орудия вспыхнул ответный огонёк. Вражеский снаряд яростно просвистел над окопами и ухнул далеко позади, в лесу.

Так начался бой.

Орудие било резко, взвихривая возле окопа снежную пыль. Воздушной волной с ели смело снег, облегчённая ветка поднялась, и теперь были хорошо видны не только дорога и кустарник, но и широкая полоса светло-голубого неба. Чёрный дым клубился над головным танком, и в этом дыму вспыхивали жёлтые языки пламени. Танк был подбит и горел. Второй танк свернул было на обочину, пытаясь обойти головной, но сразу увяз в болоте по самую башню. Его тоже подожгли снарядами. С тягача спрыгивали автоматчики и бежали в кустарник, а танки, отстреливаясь, пятились по настилу обратно. Артиллеристы успели подбить ещё один танк. Три чёрных дымных гриба слились в один большой, и он медленно отплывал в сторону, растворяясь в голубом небе. От близкой стрельбы у Майи гудело в ушах, ей казалось, что полопались перепонки. Она не слышала, как на высотках захлёбывались пулемёты, как сухо трещали противотанковые ружья, как по лесу рвались ответные немецкие снаряды.

Чувство, какое испытывала Майя в эту минуту, первую минуту боя, было для неё необычным, скорее радостным, чем тревожным, потому что она видела пока только разрывы своих снарядов, видела подбитые и подожжённые немецкие танки, убегающих автоматчиков, и это радовало её и вселяло уверенность в исход боя; но она испытывала ещё и чувство страха, как всегда бывает на передовой, хоть в наступательном, хоть в оборонительном бою, и эта боязнь чего-то, то ли своей смерти, то ли смерти других, заставляла её ёжиться, прижиматься плотнее к брустверу. Она совсем забыла о том, о чем только что думала, стоя в блиндаже у печки, к чему готовилась, — к подвигу, совсем забыла об этом и не мигая смотрела сейчас, как разворачивался на бревенчатом настиле бой.

А сержант Борисов все также спокойно взмахивал рукой, и после каждого его взмаха пронзительный звук выстрела ударял в уши. Табак из цигарки высыпался, с губы свисала теперь пустая газетка, и он уже не передвигал её, просто не замечал.

Немцы отступили в кустарник, оставив на дороге три пылавших танка. Пулемёты на высотках продолжали прочёсывать поляну, но орудия смолкли. Наступила короткая тишина, и в этой тишине Майя ещё сильнее почувствовала, как у неё гудит в ушах: такое ощущение, будто она купалась в реке и в уши набралась вода; хотелось зажать их ладонями и, наклонив голову, попрыгать на одной ноге. Она зажала ладонью сначала одно, затем другое ухо, но прыгать не стала; отпустила ладонь — гул на секунду стих, и она услышала хрипловатый голос связиста, принявшего команду с наблюдательного пункта:

— Фугасным!.. По кустарнику, беглый!..

Майя только теперь заметила, что вражеские танки, рассредоточившись, обстреливали наши позиции. То тут, то там по кустарнику мелькали ярко-белые вспышки выстрелов. Немцы успели установить лёгкую миномётную батарею, и она тоже повела огонь по лесу. Мины рвались над головой, ломая ветки, рассекая стволы, и ельник наполнился таким треском и шумом, словно кто-то прикатывал деревья огромным тяжёлым вальком.

— Фугасным!.. — крикнул сержант Борисов.

Снова над бруствером взметнулась снежная пыль. Начало бить наше орудие, и за грохотом выстрелов Майя опять уже ничего не слышала. Только: у-ух, у-ух!.. И звуки эти, казалось, пронизывали все её тело, а в щеку била тёплая волна, пахло порохом, опалённой травой, гарью. Снег впереди орудия покрылся серым пеплом.

Сержант Борисов продолжал спокойно смотреть вперёд, и это спокойствие невольно передавалось Майе. Она тоже увидела, как немецкие автоматчики выбежали из кустарника и под прикрытием своих миномётных батарей и танков кинулись в атаку. Они двигались напрямик по снегу и на ходу беспрерывно строчили из автоматов. По ельнику зашуршали пули, на каски посыпалась сбитая с веток хвоя. Дым от горевших танков застилал половину поля, и Майя не видела, что делалось на бревенчатом настиле, но другая половина — как блюдце перед глазами. Немцы метались по полю, попав под перекрёстный огонь наших пулемётов, падали и чёрными кочками застывали на снегу.

Первая атака вскоре была отбита. Но немцы, словно озлобясь, усилили миномётный обстрел. Теперь они били более уверенно и точно. Они засекли орудие. Мины рвались у самого бруствера, застилая дымом и снежной пылью горизонт.

— Нащупали, сволочи! Надо менять огневую, — Борисов повернулся, чтобы подать команду орудийному расчёту, но в это время почти рядом с окопом разорвалась мина. Сержант рукой схватился за плечо, прислонился к стенке и, подгибая колени, стал медленно оседать; по шинели расплывалось тёмное пятно.

Он уже не видел, как солдаты на руках перекатывали орудие на другую позицию. Майя перевязала сержанта и волоком на плащ-палатке переправила в тёплый блиндаж.




6


— Ну бьёт, ну садит, хлеще, чем под Сожью, — ворчит наводчик Ляпин, протирая глазок панорамы.

Ефрейтора Марича, как магнитом, тянет под щит. Он все плотнее и плотнее прижимается к наводчику.

— Идут уже? — спрашивает он и так втягивает голову в плечи, что неширокие поля каски, кажется, лежат на погонах.

— Чего тулишься! — сердито отвечает Ляпин. — Развернуться негде.

Лес стонет от залпов и взрывов, надломленные ели с шумом падают на землю. Пули стригут по веткам, и хвоя осыпается на голубоватый в тени снег.

— Идут уже? — снова спрашивает Марич. Он припал на колено и почти обнял станину. Настывшее железо обжигает руки, но ефрейтор не замечает этого.

Ляпин смотрит в панораму.

— Кто идёт, куда идут? — торопливо повторяет он. — Что ты, Марич, трусишь? Там же наши ребята. Да разве сержант Борисов пропустит?..

Не верит ефрейтор наводчику, но из-за щита выглянуть боится. Ему кажется, что немецкие танки уже прорвались и движутся прямо на орудие. Иначе откуда такой треск? Это хрустят сучья под гусеницами! От такой догадки сердце сжимается, и под рубашкой гуляет холодный ветерок. А ведь только что было такое солнечное утро, так красиво и мирно серебрились заснеженные ели, и он, ефрейтор Марич, начинал уже думать, что воевать совсем не страшно — вырыл окоп и лежи в нем, отдыхай. Только холодно и жёстко, но это не так страшно, и напрасно он раньше боялся идти на передовую. Даже если и бой — подноси снаряды и стреляй. Ведь так было во время прорыва. Так и будет всегда. А пройдёт месяц, глядишь, и медаль дадут. Кому не хочется вернуться домой с наградой? Щегольнёт тогда бывший парикмахер перед своими друзьями, знайте, мол, что умеем и бритвой, и ножницами, и автоматом! Медаль на груди — на зависть всем парикмахерам города. Председатель артели усаживает в кресло: «Назначаю тебя, Иосиф, заведующим „Мужским залом“. А то, может, и в заместители к себе возьмёт? Все может быть… Так весело мечтал Марич, лёжа в своём окопе, и вдруг команда: „К орудию! Идут танки!..“ Нет, теперь никаких медалей ему не нужно, если бы даже у него и были награды, он немедленно отдал бы их, лишь бы разрешили ему сейчас уползти в щель, лечь на дно и лежать, пока все стихнет.

Марич с тоской смотрит на Рубкина: лейтенант стоит в окопе и наблюдает в бинокль за боем, его зелёная каска, как грибок, возвышается над бруствером. «Хорошо быть командиром, — мелькнуло в голове ефрейтора. — Стой в окопе и командуй. А ты на открытой площадке попробуй!.. Мигом из тебя пули сделают решето!..» Но Рубкин неожиданно вылез из окопа и прямо на снегу стал устанавливать бусоль. Он получил приказание от командира батареи с наблюдательного пункта: готовить орудие к бою, стрелять с закрытых позиций по огневым точкам противника. Марич не знал об этом приказе, но оттого, что лейтенант теперь был не в окопе, ефрейтор почувствовал облегчение: «Всем так всем, а то один на виду, а другой в укрытии…»

— По местам! — коротко бросил Ляпин, заметив приготовления лейтенанта.

Зарядный ящик стоит на расчищенной от снега площадке, под елью. До него десять шагов. Марич привстал и с опаской посмотрел на ящик, усыпанный слетевшим с ели снегом. Надо идти за снарядом. Принесёшь один, беги за вторым, потом за третьим, за четвёртым, и так — до самой ночи, пока не кончится бой. По открытой площадке много не набегаешь, когда кругом свистят осколки, — пришёл твой час, Иосиф! А ефрейтору так хочется жить. Он будет стричь и брить всех бесплатно, всех-всех, и даже со сторожа парикмахерской деда Трофима ни в коем случае не возьмёт ни рубля. Почему его, Марича, назначили подносчиком снарядов, а хозвзводовца Терехина — откидывать гильзы и следить за станинами? Это все-таки здесь, возле орудия, под щитом. Где Терехин? Может быть, он согласится подносить снаряды? Марин смотрит вокруг — Терехина возле орудия нет.

— Терехина нет, — крикнул он Ляпину.

Наводчик обернулся.

— Куда он пропал?

— Приспичило! С животом у него… — вставил заряжающий.

— А ну, отыщи его, — приказал Ляпин ефрейтору Маричу.

— Загляни в щель, — посоветовал заряжающий.

В щель?! Марич с охотой заглянет в щель! Он рывком оторвался от станины и кинулся к щели, но запнулся за полу своей же шинели и ничком упал в снег. Вскочил и на карачках быстро пополз к чёрной полоске противотанковой щели.

— Ну и тип, — покачал головой Ляпин. — Не дай бог!

Вроде парень как парень, а приглядись лучше — вша!

— Притворяется, за свою шкуру боится! — сердито согласился заряжающий, хотя отметил, что во время прорыва ефрейтор Марич держался хорошо, как настоящий солдат, и подавал снаряды без задержки.

— И броневик ночью подорвал, — поддержал Ляпин, потому что чувствовал себя командиром орудия и как командир он должен воспитывать своих подчинённых, а не только охаивать и ругать.

Однако заряжающий был настроен по-другому, резко и зло; с усмешкой сказал:

— Броневик он подорвал с испугу. Пошёл, прости господи, за сарай с гранатой в руках…

— Как бы там ни было, а подбил…

— С испугу человек все, что угодно сделает, паровоз бросится останавливать.

— Чего зря говорить: с «испугу», «паровоз»… У самого-то тоже, поди, в первый день колени тряслись.

Ляпину стало жалко Марича — зачем зря на парня нападать! — и он решил защитить ефрейтора. Но заряжающий стоял на своём.

— Тряслись, да не так…

— У каждого по-своему…

— Нет, брат, трусость — не заноза, не выдавишь! — отрезал заряжающий.

Рубкин уже успел установить треногу с бусолью и скомандовал прицельные данные.

— Давай за снарядами, — сказал Ляпин заряжающему, — а я тут сам!..

Они стреляли вдвоём: заряжающий подносил снаряды, Ляпин наводил, дёргал шнур и откидывал от орудия гильзы.

Едва Марич очутился в щели, сразу такое ощущение, будто он только что по жёрдочке прошёл через пропасть и вновь ступил на твёрдую землю. И хотя земля также вздрагивала и гудела от взрывов, но выстрелы здесь, в щели, слышались приглушённо, а треск падающих елей и ломавшихся веток был настолько далёким и неясным — только внимательно вслушиваясь, можно было выделить его из общего хаоса звуков. Щель узкая. Даже ефрейтор Марич, щуплый от природы, задевает плечами о стенки. Красная глина на стенах, словно мхом, покрыта коричневым инеем, а дно схвачено тонкой ледяной коркой. Студёная сырость просачивается в рукава, в лицо веет промозглым холодом. И все же щель в эту минуту для Марича — самый уютный уголок на земле, самая удобная и тёплая квартира.

Терехин сидел в конце щели и корчился от боли. Он то вытягивал ноги, то вновь прижимал их к животу, мотал головой и уже не стонал, а рычал. По подбородку стекала с губ зелёная пена. Ефрейтор впопыхах не заметил ничего этого. Он подполз к Терехину и схватил его за рукав.

— Ты просил у меня бритву?..

Терехин только бессмысленно повёл глазами.

— Я тебе отдам бритву, отдам и ту, что с красной, и ту, что с белой костяной ручкой. Обе отдам.

— Нож! — неожиданно закричал Терехин.

— Какой нож? Бритву… Идём, будешь снаряды подносить, наводчик приказал. Да ты что? Что с тобой?

— Нож-ж!..

— Что с тобой?..

Зелёная с кровью пена опять хлынула изо рта. Лицо Терехина посинело, глаза испуганно выпучились, и сам он весь, казалось, хотел сжаться в комок; он корчился в судорогах. Марич, только теперь заметив это, испуганно отшатнулся. Что-то дикое сверкнуло в глазах Терехина. Но вот он сплюнул кровь, вытер рукавом губы, и в глазах снова засветились человеческие огоньки. Боль на минуту отпустила его.

— Иосиф, — спросил он каким-то чужим, незнакомым голосом. — Это ты?

— я.

— Спаси меня, если можешь, спаси. Я скоро умру. Я отравился.

— Как?

— Только никому не говори. Я хотел… Я хотел в госпиталь… Я ножом наскрёб зелени со старых гильз…

Терехин не договорил, забился в судорогах. Опять изо рта пошла зелёная с кровью пена. Он протянул крючковатые руки к ефрейтору, пытаясь поймать его за полы шинели. Марич попятился. Он видел, как умирает человек, и это было страшно; поспешно выполз из щели и даже не почувствовал, как тёплая взрывная волна хлестнула его по ногам.

Все это время Ляпин и заряжающий трудились возле орудия, но как ни старались, стреляли медленно — двоим трудно управляться. А с наблюдательного пункта просили прибавить огня. Наконец командир батареи вызвал к телефону Рубкина.

— Как стреляешь? Спишь! — захрипел в трубке голос капитана.

Рубкин оторопел; он понимал, что эта новая неприятность может окончиться для него плохо, и потому, слушая все ещё негодующий голос капитана, взглянул на орудийный расчёт и только теперь увидел, что стрельбу вели двое; но где были другие двое — пополнение из хозвзвода, к которым Рубкин, так же, как и Ануприенко тогда, относился с недоверием и даже пренебрежением. Он знал только одно — ни Марич, ни Терехин не были ни ранены, ни убиты, иначе их тела лежали бы возле станин. Лейтенант подумал, что бывшие хозвзводовцы, наверное, трусят, прячутся по щелям, и он, чувствуя, как злость поднимается в нем, готовился пойти и выгнать их из щели; он заставит их работать у орудия, пистолетом заставит, но приказ командира батареи выполнит. А трубка все ещё продолжала хрипеть:

— Немцы наседают на левый фланг. Пехота просит огня, а ты? Что?.. Что ты там делаешь? Или вас всех там побило? Если немцы прорвутся, — не поздоровится!

— Приму меры, товарищ капитан.

— Ты знаешь, чем все это пахнет, если сорвём операцию?

— Приму меры!

— Беглый, самый беглый огонь!

Прямо от телефона Рубкин направился к орудию. Он вошёл на огневую площадку как раз в тот момент, когда Марич задом выползал из щели. Ухнул взрыв. Словно из-под ног взметнулась снежная позёмка. На минуту окутала тьма, а когда позёмка осела, Рубкин снова увидел ефрейтора Марича, сгорбленного, как коромысло; ефрейтор бежал к орудию.

Рубкин преградил ему дорогу.

— Где был?

— Тет-те-тёр…

— Где был?

— В щели.

— По щелям прячешься? Расстреляю, мерзавца, расстреляю!

— Т-т-тав… Те-терехин ум-мирает.

— Что?

— Ум-мирает.

— Ранен?

— Н-нет.

— Самострел?

— Н-нет… От-т-травы н-наелся…

— Предатель! Изменник! Пусть подыхает! А ты чего? Ты чего?

Рубкин злился и всю свою злобу теперь готов был обрушить на бедного ефрейтора. Перепуганный Марич стоял перед ним не шевелясь.

— К орудию! — крикнул на него Рубкин и, не дожидаясь, пока ефрейтор что-либо ответит, размашисто зашагал к бусоли.

Марич ещё больше сгорбился. В оцепенении смотрел он на уходившего лейтенанта: ноги словно одеревенели. Он вздрогнул и чуть не упал, когда Ляпин, подойдя к нему, ладонью тронул за плечо.

— Давай, Иосиф, за снарядами. Все обойдётся…

Ободряющий, тёплый голос наводчика словно пробудил ефрейтора к жизни.

— За снарядами? — переспросил он.

— Да. Давай быстрее.

Три прыжка — и Марич у зарядного ящика. Взял, как ребёнка, в обнимку, тяжёлый холодный снаряд и — к орудию.

— Фугасным! Колпачок отверни, колпачок!.. — остановил его заряжающий.

Отвернув колпачок и отбросив его в сторону, Марич передал заряд заряжающему и снова побежал к ящику. Бой ни на минуту не смолкал. Все кругом гудело, ломалось, рвалось и взлетало в воздух. Иногда мины разрывались так близко, что комки мёрзлой глины барабанили по каске. Ефрейтор метался от зарядного ящика к орудию, стараясь забыться в этом беге, но страх перед смертью леденил все его тело. И хотя Ляпин и заряжающий подбадривали его, в нем уже не было того весёлого задора, с каким он работал во время прорыва — тогда ухали только наши пушки, а теперь огневая обстреливалась противником. И все же Марич подносил снаряды с необычайным проворством.

Ляпин, улучив момент, подмигнул заряжающему, кивнув на ефрейтора:

— А все же «выдавить» можно!..




7


Едва Майя успела уложить и снова перебинтовать сержанта Борисова, как в блиндаж внесли ещё одного раненого. Это был совсем молодой боец, невысокий, сухощавый, с рыжей кудрявой головой и вздёрнутым, как большой палец, носом. Ему осколком перебило ноги, он потерял много крови и теперь был без сознания. Его положили возле печки. В топке ещё тлели угли и красным светом заливали неподвижное и бледное безусое лицо бойца. Майя накладывала ему на ногу жгут. Она была в шинели, застёгнутой наглухо, на все крючки; капли пота покрыли её лоб, щеки; жгут выскальзывал из влажных рук, она наклонялась и помогала затягивать его зубами. Боец лежал спокойно, запрокинув голову, и молчал, словно это не у него были перебиты ноги и не ему причиняла санитарка боль. А в блиндаж в это время вошли новые раненые: высокий пехотинец с перевязанной головой привёл своего товарища, которому осколком ранило бедро. Прижимаясь плечом к стенке, вполз раненный в ступню связист и тут же, у порога, опустился на пол. Потом на шинели принесли наводчика первого орудия, а через минуту вошёл разведчик Карпухин. Ему пулей перебило руку ниже локтя. Кто-то прямо поверх шинели наложил жгут и плотно перетянул руку бинтами. Карпухин остановился посреди блиндажа, осматриваясь.

— Сюда садись, — предложил высокий пехотинец с перевязанной головой. — С левого?

— С левого, — морщась, ответил Карпухин и присел рядом. По распоряжению капитана он вместе с другими разведчиками ходил на левый фланг отражать атаку немцев.

— Отбили?

— Отбили.

— Навалились, сволочи!

— Власовцы…

— Ну?!

— Сам слышал мат.

— Гады!

— Под самые окопы подошли. Ладно, автоматчики наши подоспели, иначе бы не отбили атаку. А этот власовец остановился — и ну матом, матом на своих же, дескать, куда драпаете? Парабеллумом машет. Гляжу: такая у него рязанская морда, дай тебе боже.

— Неужто наш, русский?

— А то кто же? Власовец. Предатель, гад! Да он там, видать, не один.

— То-то такая смелость, злее немцев воюют.

— А куда им деваться! Что там, что тут — один конец — могила!

Смолкли, ожидая, когда подойдёт к ним санитарка. Но Майя прошла к лежавшему у порога связисту, который настойчиво звал к себе, и принялась осторожно снимать с него сапог.

— Ножом по голенищу, — решительно предложил связист, вдруг перестав стонать. — Ножом! Вот здесь перочинный, в кармане, достань!

Высокий пехотинец закурил самокрутку. Карпухин попросил свернуть и для него, и две струйки сизого махорочного дыма потянулись к дверному просвету.

— Пить, сестра, пить, ради бога, — умоляюще просил из угла наводчик.

Сержант Борисов ворочался и бредил. Набухшая повязка сползла с плеча. Он то и дело порывался встать, упираясь здоровой рукой о пол, и выкрикивал:

— Орудие на запасную! Орудие на запасную!

Раненный в бедро солдат полушёпотом повторял:

— Как же мы отсюда, а? Куда нас теперь?

Высокий пехотинец только угрюмо молчал и трогал рукой перебинтованную голову. Карпухин наблюдал за Майей. В локте у него так сильно стучала боль, что казалось, кто-то методически бьёт по руке маленьким молоточком. Он до хруста стиснул зубы, так что на щеках вздулись желваки, и чтобы унять боль, снова заговорил с пехотинцем.

— Чем тебя?

— Осколком.

— Осколочная трудней заживает.

— Один черт.

— Нет. Весной царапнуло меня осколком по бедру — три месяца провалялся, а с пулевым и недели бы хватило, — возразил Карпухин. — Пулевое, да навылет — ерунда. А вот когда кости побьёт — считай, списали.

— Срастутся и кости.

— Слесарь я, мне без руки нельзя.

Наконец Майя догадалась и сняла шинель; в гимнастёрке работать свободнее и легче, и к тому же в блиндаже, как ей казалось, было тепло. Но хотя она торопилась и перевязывала проворно, все же видела, что не успевает, и это огорчало и волновало её. А бинт, как нарочно, дрожал в пальцах, путался и то и дело падал на пол. Она вспомнила, что в госпитале все было иначе — чисто, бело, спокойно. Подашь воды, лекарства, измеришь температуру… А здесь — грязно, серо и сыро. Руки слипаются от крови и некогда их помыть, да и негде. И ещё заметила она теперь, что от двери по низу сквозит холод, но завесить её нельзя, будет темно. И печка остывает, и некому подложить дров.

— Ты потуже, сестра, потуже затяни, — просит связист. — Не бойся…

Ошеломлённая в первые минуты — столько раненых сразу! — Майя мало-помалу начала успокаиваться. Да не так уж и много было раненых, и все они терпеливо ждали своей очереди. Она стала прислушиваться к разговору; высокий пехотинец ругал Ануприенко.

— Что ваш капитан? — недовольно говорил он.

— А что? — возражал Карпухин.

— Размазня, вот что. Разве так воюют? Фрицы прут, а ваша пушка молчит. Э-э, да что там говорить, подвёл ваш капитан, подвёл.

— Не пушка, а арудия. У нас арудия.

— Ну. арудия. Где оно? Почему не стреляло?

— С закрытой било. Это третье наше. А первое и второе — на прямой наводке у дороги. Разве они на левый достанут?

— Ну, пускай так, но только куда оно било, ваше, третье, вот ты что мне скажи. Огонь так огонь, нечего киселём кормить. Знали б, не надеялись.

— А может, ранило кого или сломалось что?

— Где это записано, скажи мне, чтобы на войне пушка ломалась?

— Не пушка, а арудия.

— Ну, арудия.

— Могло и снарядом разбить, а могло и просто затвор заклинить.

— Разбило, заклинило… это не оправдание!

— А потом-то прибавили огня. Так ведь?

— Потом не знаю, не видел.

— Но капитан тут ни при чем.

— Ладно, хватит про капитана, вон санитарка к нам идёт, дождались наконец.

К ним торопливо подошла Майя.

— Его сначала, — сказал Карпухин, кивнув на пехотинца.

— Чего там, все равно, — отозвался пехотинец. И тут же: — Ну, да ладно, давай…

Майя сняла с его головы повязку: под слипшимися седыми волосами кровоточила рваная рана. Разворачивая пакет, Майя приложила стерильные подушечки к ране и начала бинтовать. Пехотинец смотрел на неё удивлённо и недоумевающе, словно встретил знакомую, но заговорить не решился; санитарка была похожа на ту самую, которая служила у них в роте и потом куда-то ушла, дезертировала, как сказал старшина; но это случилось несколько дней назад и не здесь, так что пехотинец подумал, что ошибся, потому что мало ли бывает похожих друг на друга людей, да к тому же он плохо знал в лицо свою ротную санитарку. Майя же, перевязывая и торопясь, совсем не замечала этого взгляда пехотинца. Она была настолько поглощена работой, что если бы даже и посмотрела пристально на солдата, все равно не узнала бы его; её больше волновало другое — жив ли Ануприенко. Только что о капитане разговаривали Карпухин и пехотинец, и Майя, теперь подойдя к ним, намеревалась спросить, что они знают об Ануприенко и были ли на наблюдательном пункте? У пехотинца она не стала расспрашивать, решив, что Карпухин должен знать лучше; но когда она сняла с разведчика бинт и увидела, как искалечена его рука, сразу же забыла о капитане. «Карпухину ампутируют руку!» — ужаснулась она.

Она волновалась больше, чем сам Карпухин, и полушёпотом проговорила, успокаивая скорее себя, чем разведчика.

— Заживёт, ничего, заживёт…

И оттого, что санитарка так бережно перебинтовывала его руку, Карпухину стало легче; на какую-то долю минуты в локте прекратилась боль — во всяком случае, так показалось разведчику, — и он улыбнулся, но совсем не той весёлой, беззаботной улыбкой, какая всегда была у него на лице, а сдержанной, болезненно-печальной; когда Майя закончила перевязывать, он ласково поблагодарил её:

— Спасибо, сестрица.

Лежавший в углу раненый наводчик настойчиво просил пить, и Майя ушла к нему. Как только она отошла, высокий пехотинец вполголоса спросил Карпухина:

— Ваша?

— Кто?

— Санитарка.

— Наша, — медленно проговорил Карпухин с нескрываемой гордостью.

Но пехотинец опять подозрительно покосился на санитарку, потому что она была уж очень похожа на ту, которая неожиданно убежала из их роты.

В это время двое разведчиков принесли с наблюдательного пункта ещё одного раненого связиста:

— Сестра, принимай!

— Напирают немцы? — спросил у них Карпухин.

— Сейчас притихли, готовятся к новой атаке. Горлова убило.

— Горлова?!

— Осколком в голову.

— Вот и повидался с женой перед смертью…

Разведчики ушли. Карпухин теперь думал о Горлове.

Тесный блиндаж почти весь был заполнен ранеными. Если принесут ещё хотя бы двоих, разместить некуда. Майя видела и понимала это. Перевязывая связиста, она мысленно решила: тех, кто может двигаться самостоятельно, она пошлёт сейчас к машинам, а тяжелораненых потом перенесёт на носилках — не вечно же будет длиться бой! Потом на машинах их увезут в санитарную роту полка.




8


— Вот тебе и тишина, — задумчиво проговорил повар Глотов и, полуобернувшись, посмотрел в небо.

Звуки выстрелов раскатывались по лесу и, казалось, смыкались здесь, у красной стенки обрыва. Комки глины и чёрной земли срывались вниз, оголяя корни нависшей над оврагом дремучей ели.

— А утром было тихо, — как бы сам себе ответил Силок. — Так тихо — расскажи кому-нибудь, что на войне такое бывает, не поверят.

Под обрывом, прижавшись к самой стене, стояли машины. Водители прогревали моторы, и снег таял у выхлопных труб. Походная кухня дымила, бросая искры на ветви дремучих елей.

— Знаешь, о чем я думаю сейчас? — снова заговорил Глотов, обращаясь к бывшему санитару. — Кончится война — и столько работы будет, что в десять лет не провернёшь, потому что все разбито, разрушено.

— Рано загадывать, до конца войны ещё — ой-ей-ей!

— Закончим. Теперь-то наверняка закончим. В сорок первом ещё подумалось бы, а теперь что — наступаем, наша берет.

— В сорок первом не верил, что ли? — удивлённо спросил Силок.

— Всяко бывало.

— А я верил.

— Так чего же теперь?

— И теперь верю, но загадывать наперёд не хочу.

— Загадывай не загадывай, а чему быть — тому не миновать. Три года воюем. И под Москвой немцы были, и на Волге, и под Курском, и сколько, скажу тебе, поразрушили, сколько поразбили добра, не счесть. Как подумаю, как вспомню все, что видел, жутко становится. Так что я, Иван Иваныч, не загадываю, я, брат, говорю то, что есть на самом деле: кончится война, придёшь домой и засучишь рукава выше локтей. Понимаешь, что обиднее всего: работал человек, общество работало, копило, строилось, обживалось, и вдруг пришли откуда-то люди, не люди, а звери, фашисты, пришли, растоптали, и ты должен начинать все сначала, заново. А за что, про что? Нет ни с кого спросу?

— Есть спрос, — возразил Силок, встрепенувшись.

— С кого?

— С Гитлера!

— Хе, ты его хоть подвесь — сдохнет, на том и вся. Я тебе другое скажу: вот придём мы в Германию, разве удержишься? Обида, она, брат, гложет. А если по-человечески — так ли надо?.. Жить бы да жить, детишек растить да радоваться. Вот моя пишет, а что она пишет? Вроде, будто и хорошо все, работаем, а между строк почитай — эва! Трое малых, да хозяйство, да ещё ж и колхоз. Хлебушко-то с ветки не сорвёшь, ан в землю кланяйся до седьмого поту. А до войны, скажем, чем не житьё было? Все чин по чину. Самая что ни есть жизнь началась. И вот — на тебе!..

— За жизнь и бьёмся.

— И я о том. Пишет, значит, моя, а что пишет? Так, для успокоения. Не думал чтобы, не расстраивался. Бабы, они на это умный народ. Умеют. Молчат да делают, а горе в сердце носят. Смотри-ка, смотри: Опенька к нам!..

По склону оврага быстро спускался Опенька. Он почти бежал, прижимая к груди автомат. Полы шинели раздувались, вспорашивая снежок. Глотов и Силок удивлённо переглянулись и стали молча ожидать, когда подойдёт разведчик.

Ещё издали Опенька закричал:

— Подъем поварам!

Разгорячённое лицо его дышало паром, а синий шрам на щеке был особенно заметён.

— За поварами дело не станет, готовь котелок, — вставая, шутливо ответил Глотов. — Да торопись, а то, вижу, брюхо к спине присохнет.

— Не до шуток, — сказал Опенька, остановившись перед поваром и все ещё тяжело дыша от бега. — Капитан приказал вам немедленно идти к орудиям.

Но Глотов, все ещё считавший, что Опенька шутит, с весёлой улыбкой ответил ему:

— А кто же кашу доварит?

— Шофёра. А вообще не до каши сейчас, шут с ней. — Опенька махнул рукой. — Ручные гранаты возьмём, по ящику.

— Неужели в расчётах не хватает людей?

— Чего рассуждать: хватает — не хватает… Капитан приказал — и все. Где ящики с гранатами? Бери по одному и пошли. Ну?

Не ожидая ответа, Опенька направился к машинам.. Опережая его, выбежал на тропинку Силок. Нехотя побрёл за ними и Глотов, ворча и ругаясь.

С машины сняли три ящика. К одному из них Опенька тут же приделал полозья из досточек. Снял с себя поясной ремень и, захватив им за ящик, собрался уходить:

— Надо успеть, пока передышка, пока немцы снова не пошли в атаку. И вы не мешкайте, прямо на наблюдательный пункт, к капитану.

Но повару Глотову не очень-то хотелось идти на передовую и потому он не торопился. Позвал двух шофёров, увёл их к дымившейся кухне и долго что-то рассказывал им, размахивая руками; несколько раз открывал крышку котла, пробовал кашу на вкус, подсаливал и опять пробовал. Силок, подражая Опеньке, приладил и к своему, и к ящику повара полозья и стал терпеливо ждать, когда придёт Глотов. Наконец не выдержал и окликнул его:

— Скоро ты там? У меня все готово!

— Иду, иду!

По проторённой разведчиком дорожке они потянули ящики с гранатами к лесу. Глотов шёл впереди, то и дело останавливаясь и поправляя ремень. Чем ближе они подходили к переднему краю, гул выстрелов слышался сильнее. Над макушками елей взвихривалась сизая, как дымка, пороша. Это взрывной волной сбрасывало с веток снег. Пока Силок и Глотов ещё не попали в полосу обстрела, шли свободно, не горбясь. Глотов прислушивался к стрельбе, и каждый резкий звук ознобом отдавался у него в коленках, а Силок весело посматривал по сторонам, как охотник, впервые вышедший в этом сезоне на зимнего зайца. Он улыбался своим мыслям, потому что опять вспомнил Алтай, тайгу, а воспоминания эти всегда были приятны ему.

— Передохнем, — предложил Глотов.

Силок подтянул свой ящик и остановился рядом с поваром.

— Тяжело тащить, — согласился он.

— Ещё бы! Сколь здесь пудов?

Новая волна залпов прокатилась по лесу. Неподалёку, впереди, загрохотали разрывы мин. С ветки слетел ком снега и обсыпал Глотова. Повар присел от неожиданности, но тут же поднялся и, отряхиваясь, проворчал:

— И надо же…

— Пошли, — заторопил его Силок, теперь тоже с беспокойством прислушиваясь к разрывам и стрельбе. — Ждут нас, пошли!

— Погоди, дай отдышаться.

— Ждут нас, пошли!

— Сердце у меня что-то болит. Ноет, понимаешь, с самого утра. Не к добру это.

— Наплюй ты на своё сердце!

— Так ноет, словно бы перед могилой, — не унимался повар, трогая руками левую сторону груди, словно сквозь шинель мог услышать, как бьётся сердце.

— Брось к шутам, идём!

Теперь впереди пошёл Силок. Ремень оттягивал руку, сапоги скользили, и ящик поминутно цеплялся за кочки. Силок рывком выдёргивал его на ровное место и шёл дальше. Утром и у него было плохое настроение. Он тоже мог сказать — болело сердце, а отчего — он и сам не знал. Хотел забыться в работе, но какие дела на батарейной кухне: натаскал дров, выкопал окоп для себя, для Глотова. Разулся, перебинтовал мозоль. Что ещё? Смотрит вокруг: ели в снегу точно такие же, как на Алтае, также искрится под солнцем снег, такая же таёжная тишина… Вспомнил о Фене, как она провожала его на фронт: запорошённый снегом дощатый перрон, и она в синем шевиотовом пальто и серой пуховой шали. Машет варежкой, а красный состав набирает скорость, все сильнее и чаще стучат колёса; поворот, последняя будка стрелочника, и уже поле, снежное, до тёмной чёрточки леса. Воспоминания о доме навеяли грусть. Ещё он думал о тетрадках, оставленных в санитарной сумке. Сумка у Майи. Хотел сходить, но надо было отпрашиваться у Глотова, а Силок не хотел рассказывать повару о тетрадях со стихами. Достал из кармана письмо-треугольник, написанное ещё перед прорывом, но так и неотправленное, перечитал его и снова спрятал в карман. Тайком от Глотова на клочке бумаги написал стихотворение. Не понравилось, потому что было грустное. Тщательно зачернил строчки и оставил только одно четверостишие:

Взбегают маки на пригорки,

И ты в косынке — маков цвет.

Мне день тот памятен и дорог,

Тогда мне было двадцать лет…

Когда пришёл Опенька и передал приказание командира батареи, Силок обрадовался и с готовностью собрался идти на передовую — казалось, именно этого и не хватало ему все утро. Он словно ожил, даже захотелось петь. Орудийный гул нисколько не пугал его, а напротив, вселял бодрость, и он шёл теперь навстречу этому гулу, слегка наклонившись вперёд, как навстречу пурге. За спиной слышался скрип полозьев и грузные шаги Глотова.

— Тише ты, — попросил повар. — Успеем ещё под пули.

— Нажимай! — не оборачиваясь, ответил Силок и ускорил шаг. — На батарее нас давно ждут.

— Знаешь, Иван Иваныч, кого я вспомнил? — начал Глотов, намереваясь вовлечь Силка в разговор и хоть этим заставить его идти медленнее.

— Кого?

— Начпрода полка.

— Ну и что?

— Потешный человек… Да ты иди потише, ошалел, что ли? Слышишь?

— Слышу.

— Потешный. В газетку сморкался…

— Кто?

— Да начпрод. Из носу каплет, так он газетку только: ш-мыр-р!.. «Туго, — говорит, — нынче с носовыми платками». Куда несёшься, черт, как на погибель? Заморил, окончательно заморил.

Силок неожиданно остановился и подал знак рукой молчать. То ли показалось, ему, то ли вправду — между деревьями промелькнула сизая фигура немецкого солдата. Посмотрел пристальнее — никого, будто сомкнулись угрюмые ели и застыли под тяжестью голубоватого снега. Осторожно ступая, подошёл Глотов. Он скинул с плеча карабин и держал его наготове.

— Что случилось? — тихо спросил он.

— Кто-то, по-моему, пробежал под елями и спрятался вон за тем стволом.

— Немец?

— Кто его знает… Но, по-моему, похож на немца.

— Ну? Может тебе померещилось?

— Я и сам не пойму — померещилось или действительно кто-то пробежал. Неужели померещилось?

— Может, немец? — снова робко спросил Глотов.

— Может быть и немец, но откуда ему здесь быть, и чего бы он один сюда забрался? Это, видно, показалось мне.

— За которым, говоришь, стволом?

— Вон за той однобокой елью, вон ветка нахилилась к сугробу.

Они ещё с минуту стояли молча и смотрели на изогнутый и наклонившийся к снегу ствол, готовые каждую секунду принять бой, но за стволом никого не было видно, и тогда, решив, что Силку все это показалось, взялись за ремни и двинулись было снова вперёд. Но как раз в это время из-за ели выбежал немецкий солдат в сизой шинели и каске; обойдя сугроб, он спрятался за другую ель.

Глотов и Силок, как по команде, легли в снег. Немец снова показался в просвете между деревьями. Он двигался прямо к тропинке, словно намеревался перерезать дорогу бойцам. Силок вскинул карабин и, когда немецкий солдат подошёл совсем близко, выстрелил. Немец изогнулся коромыслом и, сделав несколько шагов вперёд, упал.

Силок перезарядил карабин.

— Может, он не один? — прошептал Глотов.

— Посмотрим.

Несколько минут бойцы лежали неподвижно, наблюдая за лесом. Но между деревьев больше никто не показывался.

— Чуяло моё сердце, — снова зашептал Глотов.

— Замолчи ты со своим сердцем! Как думаешь, убит немец? Надо посмотреть.

Разгребая локтями снег, Силок пополз вперёд. Затем, осмелев, начал перебежками приближаться к неподвижно лежавшему под елью немцу, а когда увидел, что тот мёртв, смело пошёл в полный рост. Силок был уже возле немца и рассматривал поднятую с земли снайперскую винтовку, когда подошёл Глотов.

— Снайпер, сволочь, видишь!

— Может, он не один? — опять прошептал Глотов, настороженнно оглядываясь.

— Чего трусишь? Снайперы десятками не ходят, — резко ответил Силок, но все же и он для осторожности оглянулся.

Глотов, осмелев, сапогом повернул убитого немца на спину и, нагнувшись, хотел достать у него документы, но в это мгновение грянул короткий выстрел. Силок как-то странно икнул и заморгал глазами. Изо рта хлынула кровь, он качнулся и повалился боком на убитого немца. Глотов отпрыгнул в сторону и, выронив карабин, кинулся бежать. Второго выстрела он уже не слышал — сильный удар в спину сбил его с ног. Он инстинктивно прополз ещё несколько метров, последний раз вздрогнул всем телом и затих.

Это стрелял второй немецкий снайпер. Выждав время, он вышел из укрытия и, крадучись, добрался до тропинки. Пройдя немного, остановился у высокой ели, вскарабкался на неё и спрятался в гуще темно-зеленой хвои.

По тропинке цепочкой двигались раненые. Их было пятеро. Впереди шёл Карпухин, придерживая ладонью перебинтованную руку. За ним шагал высокий пехотинец. Он почти нёс своего товарища на спине, пошатываясь, напрягая силы. Двое солдат из орудийного расчёта замыкали цепочку. Оба они были ранены тяжело — один в плечо, другой — в бедро, и помогали друг другу идти.

Раненые только что вышли из зоны обстрела и теперь чувствовали себя в безопасности. Даже мрачный высокий пехотинец повеселел.

— Крепись, Петруха, крепись, — сказал он своему товарищу, которого почти нёс на спине, — продержись ещё часок, и будем в санроте. Ушли от смерти, теперь наверняка ушли.

Шагавший впереди Карпухин приостановился, доставая здоровой рукой кисет из кармана шинели.

— Помоги-ка, братец, свернуть цигарку, а то одной рукой ещё не наловчился, — попросил он высокого пехотинца.

— Давай.

Оба закурили и, прежде чем идти дальше, прислушались к вновь усилившейся стрельбе.

— Лютует, гад.

— В новую атаку пошёл.

— Отобьют.

— Отобьют, — уверенно подтвердил Карпухин.

— Далеко ли ещё идти до ваших машин?

— Нет. Пройдём полянку, а там вниз, к овражку, и — на месте.

Раненые вскоре действительно вышли на небольшую полянку. Солнце уже клонилось к закату, по снегу тянулись длинные тени от высоких елей.

— Вон за тем ельником и овражек, — оживился Карпухин. Он опять приостановился и, обернувшись к пехотинцу, спросил: — Устал, поди? Может, помочь?

— Ничего, сам как-нибудь дотащу, ты же говоришь, близко.

— Рядом, — Карпухин поднял руку, чтобы ещё раз указать на ельник, за которым сразу начинался овраг, но откуда-то сверху, как щелчок, глухо прогремел выстрел, и разведчик, схватившись здоровой рукой за живот, медленно повалился в снег. Хотя ещё совсем не ясно было, кто и откуда стрелял, пехотинец сразу понял, что это где-то засел немецкий снайпер.

— Ложись! — крикнул пехотинец.

Но сам уже не лёг, а рухнул в снег, подминая под себя товарища. Снайперская пуля прошла навылет через голову. Пехотинец потянулся на снегу, как спросонья, затем поджал ноги и глубоко вздохнул в последний раз. Третьей пулей убило его товарища. Замыкавшие цепочку артиллеристы поползли было к ели, надеясь укрыться за её густыми ветками, но им не удалось спастись от меткой пули снайпера.

Карпухин медленно перевернулся на спину, в тёплой ещё ладони таял снег и каплями, как слезы, затекал в рукава.




9


Холодные лучи жёлтого закатного солнца скользили по небу, и кустарник вдали, где укрылись немцы, был окутан коричневой дымкой. На взбугрённой снарядами земле зияли воронки. Вывороченные бревна успели покрыться инеем, розовым на солнце и синим в тени; танки уже не дымили, чёрными неподвижными глыбами торчали из снега, а вокруг них виднелись бугорки — это лежали убитые немецкие автоматчики. Ветер засыпал их сухой колючей позёмкой.

Положив бинокль на мёрзлую кочковатую землю, Ануприенко потёр ладони, согревая слегка побелевшие от холода руки. Набухшая изморозью шинель стала тяжёлой и сдавливала плечи. От земли тянуло пронизывающей стужей. Ануприенко оглянулся: не пришёл ли посланный за ручными гранатами Опенька? В окопе его не было, значит, ещё не пришёл. У телефона дремал связист, рядом с ним, сидя на корточках, грелись махоркой разведчики. Двое негромко спорили:

— Я точно говорю: у Гитлера один глаз стеклянный.

— Откуда ты знаешь?

— От людей слышал. Люди, брат, все знают, не то, что мы с тобой. Лежал я в госпитале в прошлом году. В офицерской палате лежал. А соседом по койке был майор без руки. Он все знал. Так вот он мне и рассказал о Гитлере.

— А он-то что, сам видел?

— Нет. Но он от сведущего человека слыхал.

В спор вступил третий разведчик. Хрипловатым баском:

— У Гитлера, я так полагаю, оба глаза стеклянные.

— Это почему?

— Не видит ни черта.

— Тоже от сведущего человека слыхал?

— Чего мне сведущий, я и сам знаю, видел бы, не полез на нас.

Ануприенко улыбнулся. «Тешат души перед боем!».

Над елью неприятным шмелиным жужжанием прошлась автоматная очередь. Срезанная пулей ветка упала к ногам капитана. Он поднял её, покрутил в руках и, ощутив густой, смолистый запах хвои, горько усмехнулся, Провёл острыми иголками по слегка побелевшим на холоде пальцам — укола не почувствовал. «Как дьявольски замёрзли руки!» Бросив ветку, отвернул полы шинели и, спрятав руки в брючные карманы, снова стал напряжённо всматриваться в коричневую полоску кустарника.

Одна за другой, шепелявя, проносились мины и с треском разметывали ельник. Из танков по окопам били бризантными гранатами. Они рвались особенно резко, всплывая чёрными облачками над бруствером и обсыпая солдат смертоносным градом осколков. Облачки разрывов втягивались в гущу леса. Немцы готовились к новой атаке, но сколько Ануприенко ни напрягал зрение, не мог узнать, что делалось в кустарнике, куда, к какому месту стягивали немцы силы. Ожидание атаки становилось томительным и тягостным. Уже более часа длилось обманчивое «затишье», и капитан чувствовал, как тревожное беспокойство овладело им. «Может, пустили автоматчиков в обход? Надо поговорить с Суровым, наверное, у него есть какие-нибудь сведения…» Капитан снова обернулся и приказал связисту соединиться с ротным командным пунктом. Разговаривал недолго. Суров тоже ничего не знал, но на всякий случай усилил фланги и выставил далеко вперёд дозорных. Это несколько успокоило Ануприенко. Он стал мысленно подсчитывать, много ли на батарее осталось боеприпасов и хватит ли их, чтобы продержаться до подхода подкрепления, а подкрепление можно ждать только к ночи, так сообщили из штаба.

Но долго размышлять не пришлось. Атака началась неожиданно плотным артиллерийским обстрелом. С буревым посвистом заметались по опушке разрывы. Даль мгновенно застлалась дымкой, и уже не было ни коричневой ленты кустарника, ни изрытого воронками снега, ни желтовато-белесого предзакатного неба. «Началось!» — облегчённо вздохнул капитан. Было ясно: никакого обхода немцы не предпринимали, опять полезли напролом, и поэтому Ануприенко нисколько не сомневался, что атака будет отбита. Он даже удивился: «На что рассчитывают? Здесь у нас два орудия, четыре пулемёта!» Между тем расчёт у немцев был прост: они послали на лыжах в обход двух снайперов, чтобы те, пробравшись в тыл, вывели из строя орудия и обезвредили командные пункты. Затем — атака. Во время атаки, или вернее под прикрытием атаки, предполагали разминировать бревенчатый настил и пустить танки. Выжидали, когда снайперы достигнут цели, и вот, очевидно, наступила условленная минута.

Вокруг наблюдательного пункта густо рвались немецкие мины. Ануприенко то и дело пригибал голову, прижимаясь щекой к жёсткой, до дрожи холодной земле. Он не заметил, как в окоп вернулся разведчик Опенька и стал рядом с ним.

Немцы вскоре перенесли огонь в глубину, ветер согнал зыбкую пороховую гарь, и снова прояснилась даль. По полю врассыпную бежали автоматчики. Их сразу же увидели все, кто был на наблюдательном пункте. Пока шла артподготовка, немецкие автоматчики успели преодолеть большую половину расстояния между кустарником и лесом и подошли так близко, что даже можно было без труда разглядеть их лица.

Опенька поудобнее расставил локти на бруствере и припал щекой к автомату:

— Ну, костлявые! — озорно крикнул он, взводя курок автомата.

— Как на учениях, — качнул головой Ануприенко.

С флангов строчили наши пулемёты, торопливо, захлёбываясь; немцы тоже вовсю на бегу палили из автоматов. Стреляли трассирующими, для устрашения, и цепочки огненных пчёл стелились над снегом. Под таким огнём лучше стоять в полный рост, чем выглядывать из окопа — по крайней мере ранит в ногу, а не в голову.

Так думал Ануприенко, наблюдая за наступавшим противником. Из кустарника били по нашим пулемётам стоявшие в укрытии танки. На левом фланге смолк пулемёт, и немцы, принуждённые было залечь, снова, улюлюкая, кинулись в атаку.

Внимание Ануприенко привлекли копошившиеся на бревенчатом настиле немецкие солдаты. «Сейчас будут разминировать!» — догадался он. Мгновенно понял, какая опасность угрожала обороне: хотят пустить танки! Первому орудию приказал немедленно перенести огонь на бревенчатый настил. Но немцы не прекратили работы. Начало стрелять по ним и орудие Рубкина. Ануприенко корректировал огонь. Он все ещё был спокоен и уверен в исходе боя. Борьба с сапёрами так увлекла его, что он. не заметил, как немецкие автоматчики подошли почти к самым окопам и теперь готовились к последнему решительному броску. На левом фланге уже завязалась рукопашная. Опенька, сбросив шинель, швырял в немцев из-за спины капитана гранаты. Воротник гимнастёрки у разведчика был расстегнут, и на груди полосатым клином проглядывала залатанная тельняшка.

По каске цокнула пуля. Ануприенко пригнулся. Сыростью и холодом опалило щеку. Выждав минуту, поднял голову и вдруг увидел, как, будто из-под земли, выросла и нависла над бруствером огромная фигура немецкого солдата. Ануприенко отпрянул к стенке и схватился рукой за кобуру. Немец был в пяти метрах. Он бежал грузно, переваливаясь с ноги на ногу, дико таращил налитые кровью глаза и строчил из автомата. Огненное пламя, казалось, дохнуло прямо в лицо капитану; пули прошли над плечом и впились в мёрзлую глину. Кто-то из разведчиков полоснул по немцу из автомата. Немец схватился за живот, согнулся и нырнул головой в снег. Но вместо него появились новые — двое. Затем третий, без каски, лысый.

Было ясно, что немецкие автоматчики прорвались к самым окопам и теперь не избежать рукопашной схватки. В какую-то долю секунды Ануприенко понял это; но он понял и другое, что только смелым контрударом можно сейчас остановить и погнать фашистов назад, к кустарнику. Не обращая внимания на автоматный огонь (немцы, обезумевшие от атаки, стреляли не прицельно, а так, прямо перед собой, будто для шума), Ануприенко взмахнул рукой, крикнул разведчикам: «За мной!» — и полез из окопа навстречу бегущим фашистским автоматчикам.

За всю войну Ануприенко только один раз ходил врукопашную. Это было под Харьковом, во время отступления. Он ничего не помнил — бежал, стрелял, работал прикладом. А после боя старшина рассказывал ему, как он какому-то рыжему немцу разбил прикладом голову, какого-то ефрейтора на бегу тыкал в бок пистолетом, кому-то дал подножку, а потом взобрался на грудь упавшему и наотмашь хлестал его по щекам… Делал все, только не руководил боем, а потом долго корил себя за это: «Какой же я, к черту, командир?!» Но так случилось и теперь. Едва вскочил на бруствер, сразу забыл обо всем. Знакомая только бойцам неодолимая сила бросила его вперёд, и он побежал очертя голову, заботясь лишь об одном — бить, бить вырастающие перед глазами сизые подвижные фигуры немцев. Кто-то обгонял его, кого-то обгонял он. Справа мелькнула полосатая тельняшка. Исчезла. Снова появилась, но уже слева. На какую-то долю секунды Ануприенко остановился — будто гуще стало вокруг, плотнее. Словно прибавилось вдруг наших. Откуда?! И тут же увидел перед собой коренастого немца с широким скуластым лицом. Немец нажал на спусковой крючок, целясь в грудь капитану, но автомат не стрелял. Магазин был пуст. В озлобленных глазах немца — удивление и недоумение. Ануприенко поднял пистолет и тоже раз за разом нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. В обойме не было ни одного патрона.

Они стояли друг против друга, целясь друг в друга, а вокруг метались люди, кричали, падали. Лязгало железо. Как спички, вспыхивали выстрелы, и неодолимое солдатское «ура!» катилось к кустарнику.

Они смотрели друг другу в глаза, готовые к прыжку, и, казалось, шинели взъерошились за их спинами. У немца подёргивались скулы и глаза налились ужасом. Растерялся Ануприенко, не зная зачем и почему, крикнул с надрывом в голосе:

— Смир-рна!

Немец, к удивлению капитана, вытянул руки по швам, и даже, как показалось, прищёлкнул каблуками. Ануприенко переложил пистолет в левую руку и правой тычком, как боксёр на ринге, ударил немца в лицо. Тот качнулся, но устоял.

Ануприенко снова поднял кулак, но немец словно очнулся от оцепенения, пригнулся и бросился на капитана, вытянув вперёд широкие тугие ладони. Ануприенко не успел отпрыгнуть и под тяжестью грузного немца упал в снег.

Вцепившись друг в друга, они барахтались на краю воронки и вскоре скатились в неё. Хрустнул под телами тонкий ледок, и вонючая болотная тина вмиг превратилась в месиво. Шинели, руки, лица — все покрылось синей, скользкой и вязкой болотной грязью…

Теперь ни Ануприенко, ни немец не знали, что происходит на поле боя. Им было не до этого. А на поле происходило следующее: не выдержав контрудара, фашистские автоматчики откатывались назад, к кустарнику, оставляя на снегу убитых и раненых. В первом ряду контратакующих бежал и старший лейтенант Суров. Но он следил за всем, что происходило вокруг, и ни на минуту не терял самообладания. Контратака у кустарника могла захлебнуться, и поэтому старший лейтенант, добежав до половины поля, остановился и приказал своим бойцам вернуться в окопы. Он размахивал пистолетом и хрипло кричал:

— Назад… в душу… в лопатки!.. Назад!

Он очень хорошо понимал, какая опасность подстерегала роту; как только немцы доберутся до кустарника, пустят в дело пулемёты и миномёты. Тогда отходи под огнём. Зачем лишние потери! Но разгорячённые боем солдаты неохотно подчинялись Сурову. Санитарная группа, между тем, подбирала раненых и убитых.

Заметив, что нет капитана, Опенька пошёл разыскивать своего командира. Пробегая мимо воронки, увидел барахтавшихся на дне людей. Спрыгнул вниз и остановился в недоумении: кто же из них немец, кто наш? Оба от пяток до волос вымазаны в тине, а главное, оба без касок, так что сразу не различишь. Только видны глаза и губы. Один сидел на груди у другого и сдавливал горло. Лежавший снизу медленно елозил ногами в жижице, затихал.

— Руки вверх! — крикнул Опенька и направил автомат на того, кто был наверху.

Будто вылепенный из грязи, человек не спеша поднялся и, стряхнув с рук тину, проговорил:

— Ну и здоров, боров, еле справился с ним.

— Капитан?! Товарищ капитан!.. — обрадовался Опенька, узнав по голосу командира батареи.

— Пойдём, пистолет поищем.

Ануприенко сплюнул с губ вонючую траву. Скользя сапогами, с трудом выбрался из воронки. Следом за ним вылез и Опенька, и они начали искать пистолет. Мимо пробегали солдаты из роты Сурова, спешившие к своим окопам.

Подошёл Суров.

— Вы что тут?

— Пистолет ищем, — ответил Опенька, разгибаясь.

— Чей пистолет?

— Капитана…

— Капитан! Тю-ю, бог войны, сквозь землю пролез, что ли? — Суров засмеялся раскатисто-громко, запрокинув голову.

— Небось пролезешь…

По болоту захлюпали разрывы мин.

— Накроют, стервецы. Пошли поскорее отсюда, — предложил Суров.

Пригибаясь, побежали к наблюдательному пункту. А немцы словно озверели — били теперь из танков, миномётов, пулемётов и автоматов в отместку за неудавшуюся атаку.

Когда спрыгнули в окоп, Суров сказал капитану:

— Снимай шинель. Вот так. А руки и лицо умой снегом.

— Голову-то чем? Воды бы тёплой, — забеспокоился Опенька.

— Ерунда, — возразил старший лейтенант. — Соскобли грязь, завяжи, какого ещё хрена — под шапкой все высохнет.

Опенька откуда-то принёс солдатскую шинель и каску и передал капитану. Сам он все ещё был в одной тельняшке, посинел от холода и дрожал.

— Ты-то чего, — прикрикнул на него Суров. — Герой… — и тут же, полуобернувшись, позвал ординарца: — Емельчук!

Неприметно сидевший у стенки угрюмый солдат поднялся и подошёл к старшему лейтенанту. Капитан сразу узнал его; ординарец Сурова. Не по росту короткая шинель на нем, казалось, теперь была ещё короче, а тонкие ноги в обмотках — с явным кавалерийским изгибом.

— Фляжку! — приказал старший лейтенант.

Солдат достал из-под шинели фляжку и передал её своему командиру. Суров отстегнул стакан, отвинтил пробку, понюхал:

— Погрейся, капитан!

На этот раз Ануприенко не отказался, выпил. Суров налил и себе:

— Славно поработали, можно…

Выпил. Взболтнул фляжку, прислушался, много ли ещё осталось. Затем протянул её ординарцу и, лихо вскинув подбородок, сказал:

— По напёрстку на брата. Всем, кто здесь. Давай. Славно ребята поработали.

Ни на минуту не смолкали разрывы, ель у окопа скрипела, как матча, и ветки раскачивались и пели, словно в метельные сумерки.

— Может, снова пойдут? — прислушиваясь к грохоту канонады, спросил Ануприенко и покосился на ель.

— Ещё от этого не оправились, — брезгливо ответил Суров. — Пускай сперва штаны постирают… П-поганые души, а шли, надо сказать, здорово. Давно я не видел такого упорства. Ты его бьёшь, а он идёт, ты его бьёшь, а он опять. Ничего, пусть и в четвёртый сунутся — покажем, где Макар телят пасёт, прямёхонькую дорожку… Только ты, капитан, в землю-то больше не лезь, а то ведь и остаться там можно, — старший лейтенант улыбнулся. — Где это тебя угораздило так вымазаться?

— Вымазался… Зла, говорю, на себя не хватает. Как пойду врукопашную — дурею.

— Ясно, артиллерист.

— Да дело не в артиллеристе. Столкнулся с немцем и давай бороться — кто кого, да такой бугай попался, что еле справился.

— Так ты бы его пистолетом.

— Со стороны легко.

— Конечно, немец — это не румын и не итальянец, — все также шутливо прищуривая глаза, сказал Суров.

— Власовец был, — вспоминая подробности, возразил Ануприенко.

— Да, ты верно заметил, половина среди атакующих были власовцы.

— А ты видел, что немцы хотели сделать? Разминировать настил и пустить танки. Вот тогда бы туго нам пришлось.

— Видел, капитан, видел. И видел, как твои орудия отпугивали немцев. Но настил мы снова заминировали.

— Как?

— Послал сапёров, и они под шумок ещё десятка полтора мин уложили, так что теперь надёжно.

— Это же здорово! — откровенно удивился Ануприенко.

Разговор перебил пришедший на наблюдательный пункт младший лейтенант Кириллов — один из тех четверых командиров взводов, которых Ануприенко видел в землянке Сурова.

— Разрешите доложить? — обратился он к Сурову.

— Докладывай.

— Потери большие: разбит пулемёт прямым попаданием. Восемь человек убито, трое ранено. Патронов — по две обоймы на стрелка. Ручных гранат нет.

— Да, потери большие, — покачал головой Суров. — Раненых куда отправил?

— Пока к вам в землянку. Там уже битком.

— У тебя есть санитарный инструктор? — обратился Суров к Ануприенко.

— Есть.

— Пришли, пусть поможет.

— Хорошо, пришлю. И ручных гранат могу прислать, у меня есть в запасе. Да вот что ещё — можешь направлять раненых к моим машинам. Своих буду отправлять в медсанроту, прихвачу и твоих.

— Договорились. Ну, капитан, пойду по взводам, узнаю, что там делается. Созвонимся потом. Подкрепление подкреплением, а до вечера ещё черт знает что может быть, — сказал старший лейтенант и по ходу сообщения пошёл к своим окопам.

После ухода Сурова Ануприенко по телефону поговорил с командирами орудий. Выяснилось, что ни Глотов, ни Силок на батарею не приходили. У первого орудия была разбита панорама. Закончив говорить и передав трубку связисту, Ануприенко негромко позвал:

— Опенька!

Опенька не слышал. Он стоял в кругу разведчиков и, жестикулируя, доказывал:

— Вам, чертям, нынче лекцию надо прочесть. Тёмный вы народ. Кроты вы несчастные, сидели по избам и ни рожна не знали. Что такое тельняшка? Это, во-первых, Кронштадт, во-вторых, — Перекоп, в третьих, — Севастополь. Да что вам толковать! Вам, куркулям, щи да печь, да куда бы лечь, да бабу, которая потолще! Тьфу! А что такое тельняшка? Чего ржёте? Я вам скажу: на солдата немец идёт смело, а на тельняшку — мотня мокрая.

— Пуганая ворона и куста боится.

— Немец — это ворона, это ясно. А я, что же, по-твоему, куст, выходит?

— Нет, ты настоящее пугало.

— Опенька! — снова, теперь уже настойчивее позвал Ануприенко.

— Слушаю, товарищ капитан!

— Вот тебе задание: отправляйся к санитарке и скажи ей, чтобы шла к пехотинцам на левый фланг, помогла перевязать раненых и отправить их к нашим машинам. Скажешь ей, а сам прямиком за панорамой. Да узнай, что там Силок и Глотов делают, почему к орудиям не пришли. Погрози им от меня. Понял? Иди!

Между тем стрельба затихла. Вновь прояснилось морозное предзакатное небо. Изрытая снарядами снежная даль ещё парила, обволакивая кустарник голубоватой хмарью.

Ануприенко чувствовал смертельную усталость. Болели руки. Ныла поясница. От выпитой водки клонило в сон. Он подумал: хорошо бы сейчас забраться в блиндаж, прикорнуть у печурки и забыться. Вспомнил о Майе, о белом полотенце, которым она вытирала котелки, и улыбнулся…




10


Неглубокая траншея, соединявшая наблюдательный пункт с блиндажом командира батареи, была почти полностью разрушена снарядами и минами. Опенька полз вдоль обвалившихся стенок, скатываясь в воронки, проклиная немцев на все лады. Низко над головой проносились цепочки трассирующих пуль, ударялись о бруствер, и к ладоням осыпались мелкие, подёрнутые седым инеем комочки земли. Добравшись до ельника, Опенька поднялся и, не желая больше «кланяться» пулям, пошёл в полный рост. На бурый от осевшей пыли и гари снег наплывали из леса вечерние сумеречные тени. Надломленные, обдутые взрывным ветром ели казались теперь чёрными и тянулись к уходившему за горизонт солнцу.

Шинель на груди заиндевела, и Опенька с тоской подумал: ночью будет сильный мороз.

Возле блиндажа командира батареи темнели три неглубокие воронки. Перед входом лежала поваленная снарядом ель. За елью Опенька увидел санитарку. Она, наклонившись, нагребала в котелки снег.

Опенька был в самом хорошем настроении. Возбуждённый удачным боем и подогретый стопкой — водку он выпил у пехотинцев — он испытывал теперь неодолимое желание говорить, говорить о чем угодно и с кем угодно и, конечно, с молоденькой красивой санитаркой, которая сейчас была в десяти шагах от него и набирала в котелки снег. Как некстати это задание — идти за панорамой! «Чёртовы раззявы! — с сожалением подумал Опенька, упрекая огневиков, — не могли уберечь!..» Но приказ есть приказ, его надо выполнять, и потому он не может ни минуты лишней побыть возле санитарки. Опенька подтянулся, как в строю, поправил по-уставному ремень и подошёл почти вплотную к Майе.

— Сестрица, повернись-ка, — сказал разведчик, — Есть для тебя задание. Капитан приказал тебе сходить к пехотинцам на левый фланг. Там раненых много. Поможешь перевязать их и отправишь к нашим машинам.

— А кто же здесь останется? Кто снегу натопит? Здесь тоже раненые. Просят пить, а воды нет.

— Не знаю, — также приветливо ответил Опенька. — Этого я не знаю. Моё дело сказать, а там как хочешь, — разведчик помолчал. — Идти-то знаешь куда?

— Нет.

— Вон, по-за елями тропинка. Пойдёшь по ней, она тебя прямо приведёт к землянке командира роты. Видишь тропинку?

— Вижу.

— Вот и давай, а то капитан сам придёт и проверит, тогда плохо будет, — шутливо пригрозил Опенька. — Давай!..

Выбравшись на знакомую дорожку, Опенька оглянулся: Майя все ещё набивала котелки снегом. «Вот настырная! Ей что хошь — своё»! Пройдя немного, снова оглянулся: Майи уже не было.

Опенька не очень торопился. Немцы на передовой притихли и едва ли сегодня снова решатся атаковать оборону, потому что скоро ночь, а ночью немцы не вояки. Во всяком случае так думал Опенька. Он рассуждал вслух:

— Сколько атак отбили? Четыре. Сколько танков подожгли? Тоже четыре. А сколько фрицев накосили? Тут, брат, нам с тобой, Опенька, не сосчитать. Как раз бы сейчас сюда нашего артельного счетовода. Сколько у него на счетах косточек? На каждого убитого фрица косточку. Нет, не хватит. Да чего их считать, бить и все, валить, как камыш. Только ведь они, гады, кресты из нашего леса ставят. Вот сволочи. Нет, чтобы свои привезти. Ну и шут с вами, мы — народ щедрый, уж как-нибудь на кресты лесу найдём. Даже и по два можно — в ноги и в голову. Можно и в братскую, до кучи, да поставить один из нашей сибирской лесины. Просмолить, чтобы подольше стоял. Любуйтесь, костяные души, да знайте: для чужих у нас земля холодная. Бр-р-р! А мороз нынче прижмёт. Черта с два в окопе усидишь. Закурить, что ли? С этой проклятой панорамой… Зазевались, черти, а ты теперь, Опенька, прошаркивай свои подошвы…

Приостановился, полез в карман за кисетом и неожиданно нащупал пальцами незнакомый свёрток. «Это что такое?..» Он совершенно забыл, как перед самой атакой пришёл на наблюдательный пункт какой-то пехотинец и передал ему завёрнутые в носовой платок красноармейскую книжку, письмо и кисет. «Связного вашего», — сказал пехотинец. Рассматривать было некогда. Опенька сунул свёрток в карман. И вот теперь… Развязал узел, не спеша раскрыл красноармейскую книжку. «Щербаков?! Тимка?!..» Опенька медленно пошёл вперёд, разглядывая фотокарточку Щербакова, его угрюмое насмешливое лицо и грустные, недоверчивые глаза… «Не любил ты баб, а человек был хороший». Опеньку заинтересовало письмо. Он не помнил, чтобы Щербаков от кого-либо получал письма. Повертел в руках конверт — старый, истрёпанный и жёлтый. Вынул сложенный вчетверо блокнотный листок.

Тимоша, милый!

Давай по-хорошему. Ты не любил меня. Я это знаю. Женщину не обманешь, пойми, она это хорошо чувствует. Не любил, так ведь? Но упрямился, не признавался себе в этом. Боялся признаться. Ты вообще упрямый и чёрствый. Мне без тебя лучше. Воюй себе на здоровье и не тревожь меня. Сама знаю, что делаю. Писем не пиши, все равно буду жечь не читая. Ненавижу! Ненавижу тебя и твою сестру — старую ведьму!

С. М.

«Ах ты, сучка поганая, не в мои лапы попалась, я бы тебе показал, где поп святцы святил! — мысленно выругался Опенька. — Мордовала человека… Я бы тебе дал „по-хорошему“. Живо бы узнала, под каким ребром больнее!..»

Но кисет показался Опеньке подозрительным. Не такой был у Щербакова. Этот — новый, с вышитой шёлковыми нитками надписью: «Лучшему бойцу. Пионеры школы № 21 г. Игарки». «Нет, не его. Видно, ещё кого-то вместе с ним накрыло…» Опенька снова все аккуратно сложил в носовой платок, завязал уголки и спрятал свёрток в карман. «Эх, Тимка, Тимка! — вздохнул он, — — Как же это ты?..»

Ели словно расступились, и Опенька вышел на небольшую поляну. Прямо перед собой он увидел неподвижно лежавших в снегу бойцов. В двух из них тут же признал своих огневиков. Лица их были уже слегка припорошены снегом, покрытые инеем руки судорожно вытянуты вперёд. Опенька мгновенно догадался — уползали, и чья-то пуля настигла их. Бывалый разведчик, он сразу почувствовал опасность и рывком метнулся под ближнюю ель. Почти в ту же секунду раздался выстрел, и пуля с визгом чиркнула по снегу. По тому, как пуля прочертила след, Опенька определил, откуда стреляли, и посмотрел в ту сторону: с веток высокой ели, стоявшей на противоположном конце поляны, у дорожки, посыпались хлопья снега.

Опенька замер всматриваясь. Немец больше не стрелял, очевидно, не желая попусту тратить патроны и лишний раз обнаруживать себя. Выжидал, когда его очередная жертва начнёт перебегать от ели к ели. Но Опенька тоже не спешил принимать решение. Возникшая было в первую секунду мысль — немедленно сообщить командиру батареи о проникшем в глубь обороны снайпере, не удовлетворила его. Он понимал, что пока сходишь на наблюдательный пункт и вернёшься, немец может переменить место, взобраться на другую ель, и тогда попробуй найти его. Наделает беды! Надо снять снайпера. Снять снайпера и выполнить приказ капитана — доставить запасную панораму к орудию. Но как это сделать? Из автомата немца не достанешь — далеко, да и не видно, на какой ветке он сидит. А стрелять просто по ели — бесполезно. Дождаться, пока стемнеет и затем подползти поближе? Долго. Единственно, что можно предпринять, это пойти в обход. На той стороне поляны густой ельник, под покровом его можно пробраться к самому дереву, на котором притаился снайпер.

Оглядевшись, Опенька с горечью отметил, что ему никак нельзя выбраться незамеченным из своего укрытия. До ближней ели пять метров. От неё до следующей — тоже пять. И лишь за третьей елью — овражек. А со снайпером шутки плохи, только точно рассчитав каждое движение, можно спастись от его меткой пули.

За войну Опенька видел много разного немецкого оружия. Часто приходилось держать в руках и снайперскую винтовку. Он хорошо знал, что немецкая снайперская винтовка не имеет автоматического затвора. На это теперь и рассчитывал разведчик, мысленно намечая план действия. Нужно потихоньку подняться, сделать два прыжка и упасть. Немец выстрелит, и пуля пройдёт верхом. Пока немец перезаряжает винтовку, быстро вскочить и — за ель, а вторая пуля пусть впивается в снег. Рискованно, но иного выхода у него нет. Опенька привык рисковать, и ему как-то всегда везло — был шустрым и ловким; надеялся, что повезёт и на этот раз. И все же мелкий озноб пробежал по телу. Стараясь не задеть ни одну веточку, он приподнялся на руках, поджал под себя ноги, затем сел на корточки, помедлил, прислушиваясь, — только бы не выстрелил немец сейчас, в эту секунду, пока он встаёт! Звонкая тишина набатом отдавалась в ушах. Опенька стремительно встал. Два прыжка — и в снег. Над головой просвистала пуля и, глухо щёлкнув, впилась в сухой еловый сук. Снова вскочил — и за ель. И тут же, где только что лежал, вспыхнул невысокий снежный фонтанчик.

Всем телом Опенька прижался к земле, выжидая. Пройден только один промежуток, а впереди ещё два. Снайпер на этот раз обстрелял ель. Три пули врезались в ствол, а четвёртая — сбрила ветку над ухом. И опять стало тихо. Потянулись долгие секунды. Опенька отсчитывал удары сердца. Теперь на удачу было меньше шансов, и он особенно тщательно продумывал каждое движение. Только стремительность и точность могли спасти его от гибели. Он приготовился и рванулся вперёд. Упал. Затем вскочил и уж не помнил, как очутился под елью. И такое желание — сравняться с землёй, раствориться в ней; он не чувствовал ни рук, ни ног, только душа, маленькая трепещущая душа — то ли в голове, то ли в груди. А по толстому стволу ели стучали пули, отщипывая кору, воровским шорохом пронизывали зеленую хвою; снайпер стрелял, злясь на свой промах.

Теперь два промежутка были позади, оставалось преодолеть только последний, третий, но перед этим третьим Опенька вдруг почувствовал робость. Он лежал тихо, словно в забытьи; над головой, как маятник, раскачивалась надрезанная пулей и державшаяся почти на волоске небольшая трехлапая ветка. Лицо его покрылось холодным потом. Он, не мигая, смотрел на корявый еловый ствол. Иссечённая трещинами и покрытая синей бархатистой изморозью кора сливалась в один сплошной серый щит.

Опенька боролся с робостью, медленно набираясь сил, Мелкая дрожь все ещё колотила его, но он снова начал готовиться к прыжку. Решимость овладела им сразу. Он поудобнее взял автомат, вдохнул полную грудь воздуха и, оттолкнувшись, бросился к овражку. Споткнулся. Дважды перевернулся на снегу и, как кошка, стремительно метнувшись вперёд, скатился на дно овражка. Секунду лежал неподвижно, прислушиваясь к свисту пуль, проносившихся над головой, затем поднялся и, стоя на коленях, принялся стряхивать с шинели снег.

— Стреляй, стреляй, мерзкая душа, теперь-то мы с тобой потолкуем. Кто только тебе, черту, снайперскую винтовку дал. Я бы тебя, гада, за такую стрельбу целый месяц голодом морил. Нож тебе кухонный, а не винтовку. Из-за тебя, гада вшивого, весь автомат в снегу вывалял… — вполголоса ругался Опенька, протирая автомат.

Овражек тянулся по кромке леса, огибал поляну с западной стороны и выходил прямо к дорожке. Мелкий ельник, росший на склонах, хорошо маскировал разведчика. Опенька спешил, но пробирался осторожно, осмотрительно; там, где ельник был особенно густ, нагибался и проползал под кустами, стараясь не задевать их, чтобы не стряхнуть с них снег и тем самым не обнаружить себя. Время от времени останавливался и наблюдал за высокой елью, на которой сидел немецкий снайпер.

— Врёшь, сволочь, не уйдёшь, — ворчал разведчик. — Не уйдёшь, гадина ползучая. Моя земля, каждый куст мой, а ты сиди залётной кукушкой, покуда сук не обломится…

Когда Опенька, обойдя поляну, уже подбирался с противоположной стороны к ели, на которой сидел немецкий снайпер, — в это время снайпер, потерявший из виду свою «жертву» и, очевидно, считавший, что «жертва» испугалась и вернулась на батарею, стал слезать с ели, намереваясь переменить своё, теперь обнаруженное укрытие. Снайпер спрыгнул с ели, оглянулся и, держа наизготове винтовку, побежал в глубь леса. Опенька сразу же увидел его, уже хотел крикнуть: «Хальт!» — и выпустить очередь из автомата, но потом передумал; он решил взять снайпера живьём и бросился по овражку наперерез убегавшему немцу.

— Не уйдёшь, козья лапа, не уйдёшь, шакалья душа, — полушёпотом, так, что он только сам мог слышать эти слова, говорил Опенька, то и дело останавливаясь и следя за действиями немецкого снайпера. — Ты думаешь, никого в лесу нет? Давай, давай, думай, сейчас тебе каждый сучок-автоматом покажется.

Между тем снайпер, видя, что никто за ним не гонится и никто в него не стреляет, приободрился и уже не бежал, а шёл, не прячась за стволы, а только поминутно оглядывался. Он шёл к высокой ели, что стояла на краю овражка, облюбовав её для своего укрытия. Он не знал, что Опенька давно разгадал его замысел и уже притаился за той елью и лишь ждал, пока подойдёт немец.

— Хальт! — Опенька словно вырос из-за ствола и почти в упор навёл дуло автомата в грудь снайперу. — Хальт! Поднимай, поднимай руки, да не бойся, стрелять не буду. Ты мне живой нужен, а пулю по тебе примерить всегда успею. Ну, хальт!




11


Попросив молоденького связиста с перевязанной рукой присмотреть за тяжелоранеными бойцами, Майя взяла санитарную сумку и вышла из блиндажа. Было ещё светло, солнце только-только скрылось за горизонтом, над лесом в полнеба висело белесовато-жёлтое остывшее зарево. Верхушки седых от инея елей играли последними бликами дня. А в гущах хвои уже скапливалась ночь, готовая расползтись по земле синей обволакивающей пеленой, заполнить ржавые воронки, окопы, овраги, ямы и, вылившись через край, затопить лес по самые макушки и подняться выше, до звёзд. Все вокруг было недвижно и угрюмо в предверии ночи, и только заливистые автоматные и пулемётные трели время от времени рассекали безветренную тишину.

Майя пошла по тропинке, которую указал ей приходивший Опенька. Скованный морозом воздух был так редок и чист, что грубая солдатская шинель и наполненная бинтами и пакетами с ватой санитарная сумка казались ей невесомо-лёгкими. Она чувствовала себя бодро и весело. За всю прошедшую неделю она сегодня впервые по-настоящему была занята делом, и это радовало её. И хотя она не совершила подвига, как мечталось, все же была довольна собой: бойцы нуждались в её помощи, благодарили, называли сестрицей. Да и теперь Майя шла к раненым, чтобы помочь им.

Она не заметила, как свернула на другую тропинку., Миновала широкую просеку и вышла на опушку в расположение второго стрелкового взвода. В трех шагах от неё виднелся вход в землянку. Дверь была завешана затвердевшей на морозе плащ-палаткой, «Здесь, наверное», — подумала Майя. Отогнула ломкий брезент и вошла. В первую минуту она ничего не могла разглядеть, потому что после ослепительно белого снега здесь было, как в заброшенном людьми погребе, темно и сыро и даже пахло, как ей показалось, чем-то кислым и плесенью, Она оробела, очутившись в темноте, но мало-помалу глаза стали привыкать, и она увидела в дальнем углу синевато-бледную полоску света. Свет падал сверху, сквозь проделанное в потолке отверстие. Увидела очертания человека в шинели. Он стоял к ней спиной, склонившись над земляным выступом, и что-то перебирал руками. На широком поясном ремне висела темно-коричневая кобура, и плечи туго перетягивала точно такая же темно-коричневая портупея. «Офицер», — догадалась Майя. Он был в землянке один. Наконец Майя увидела и то, что делал офицер — ввинчивал запалы в гранаты-лимонки и складывал их тут же, на выступе.

— Пришёл?

Хрипловатый басок офицера показался Майе знакомым. Не успела она подумать, когда и где слышала этот голос, как офицер снова, с ещё большей хрипотой спросил:

— Ты, что ли, Емельчук? Что молчишь? Или опять фляжку забыл?

— Где раненые? — сухо спросила Майя, уже догадываясь, что за офицер был перед ней в землянке.

— Санитарка?! Ага, хорошо, молодец капитан, сдержал слово…

Офицер обернулся, и Майя увидела его лицо — да, она не ошиблась, это был старший лейтенант Суров. Майя побледнела и словно вросла в землю. Широко открытыми глазами смотрела она на подходившего к ней Сурова. Старший лейтенант улыбался, окидывая санитарку злым и самодовольным взглядом:

— Пришла?.. Ага, голубушка, значит, все же пришла. Он подкидывал на ладони круглую, как яблоко, холодную гранату-лимонку.

Майя рванулась к выходу, но старший лейтенант проворно преградил ей дорогу, став поперёк двери.

— Куда? Присядь-ка лучше, поговорим.

Заглядывая в лицо Майе, он все так же самодовольно улыбался: гранату держал в приподнятой над плечом руке. Майя снова молча двинулась к выходу. Суров слегка оттолкнул её и, вырвав предохранительную чеку из гранаты, шутливо, но властно крикнул:

— Назад!

Он решил немного припугнуть санитарку. Но Майя резко, со всей силой, как могла, ударила Сурова по руке, граната выпала и, шипя, покатилась в дальний тёмный угол. Воспользовавшись растерянностью старшего лейтенанта, санитарка пригнулась и стремглав выскочила из землянки. Она бежала теперь не столько от старшего лейтенанта, сколько от охватившего её ужаса перед тем, что наделала. Она понимала, что граната взорвётся, и это было страшно.

На выходе из землянки она плечом сбила Емельчука, нёсшего суп и кашу своему командиру. Эта случайность спасла ординарца от смерти.

Майя не слышала, как глухо взорвалась граната в землянке, выплеснув огненный клубок в открытую дверь; не слышала, как кричали ей солдаты:

— Назад, назад! Куда к немцам бежишь? Назад!

Она почти летела по снегу, ничего не соображая, ничего не видя перед собой; каска спала, и светлые волосы пушились на морозе, Щеки пылали, словно их обдавало жаром от печи. В ушах свистел ветер, но казалось, что это зловеще шипит граната, закатываясь в тёмный уголок землянки. «Взорвётся! Взорвётся!..» — Майя на секунду остановилась, ей показалось, будто кто-то кипятком плеснул ей в спину. Ноги подкосились, и она, теряя сознание, упала в снег. И уже ни исковерканного снарядами леса, ни землянки, ни Сурова с его самодовольной улыбкой; память на миг вернула её в прошлое — перед глазами открылась голубая предрассветная даль. Колышутся на ветру зреющие хлеба. Она с дедом возвращается в село. На обочине стоит молодой лейтенант. Дед останавливает бричку и окликает лейтенанта: «Садись, служивый, подвезём!..»

* * *


Солдат подтянул к себе тёплое от выстрела дуло автомата.

— Чуть было не ушла, — виновато заметил он.

— Рехнулась, что ли, — к немцам бежать?

— Отбегалась теперь, — все так же виновато проговорил стрелявший в санитарку солдат.

— Она, что ли, гранату в землянку бросила?

— А кто же? В землянке старший лейтенант был.

— Ну?

— Вот те и ну. Надо сходить, узнать.

Солдат вылез из окопа и пошёл к землянке.

Емельчук уже вынес безжизненное тело старшего лейтенанта из землянки и теперь, положив его на снег и присев рядом на корточки, рассматривал искажённое смертью лицо.

— Жив? — спросил солдат.

— Отошёл, —= ответил Емельчук и снял каску.

— Надо взводному доложить.

Командир второго взвода, младший лейтенант Кириллов, находился в это время на самом краю левого фланга, у пулемётчиков. Он не сразу поверил в рассказ солдата. Переспросил:

— Откуда, какая санитарка?

— Кто её знает. Пришла в землянку, бросила гранату и тикать. Прямо к немцам. Так шастнула мимо нас, только ветром замело. Мы ей: «Куда, назад!» Хоть бы что, бежит, как ошалелая. Ну, я её тут и снял.

— Пристрелил?

— Пристрелил.

— Насмерть?

— Может, убил, а может, жива ещё, только не шевелится.

— А откуда она пришла к вам?

— Кто её знает, не спрашивали. Шла-то она из лесу, по тропинке.

— От артиллеристов?

— Может, и от них.

Кириллов вспомнил, что от артиллеристов должна была прийти к раненым санитарка. Об этом говорил ему старший лейтенант. «Неужели она?..» Командир взвода тут же отправился к артиллеристам на наблюдательный пункт, чтобы все выяснить.




12


Хотя на передовой стояла тишина, капитан Ануприенко не очень доверял этому обманчивому спокойствию. По опыту он знал, что немцы могли пойти в наступление и ночью (в последнее время, откатываясь под ударами наших войск, они все чаще и чаще прибегали к ночному бою). Капитан усилил наблюдательные посты и приказал Рубкину подтянуть третье орудие ближе к переднему краю, к окопам.

На батарее осталось всего два орудия, и это беспокоило Ануприенко. Большие потери понесла батарея и в людском составе, особенно пострадали огневики. Из восемнадцати человек возле орудий теперь находилось только шестеро. А главное, не было ни одного наводчика. Ляпина тяжело ранило в живот, и вместо него Рубкин был вынужден поставить ефрейтора Марича.

Когда младший лейтенант Кириллов пришёл на наблюдательный пункт, капитан беседовал с Рубкиным о предстоящем, может быть, ночном бое.

— Немцы спать не будут — или ночью, или под утро ещё раз рискнут. Но нам сейчас с двумя орудиями будет труднее. И на пехоту рассчитывать нечего, у них тоже во взводах поредело. Так что давай-ка, Андрей, становись за наводчика сам. Марич, может быть, хорошим был бы наводчиком, да ведь у него никакой подготовки. А нам сейчас, как никогда, нужна точная стрельба.

— Марич очень понятливый, я его уже тренировал.

— Смотри, Андрей, тебе виднее.

— Ну, хорошо, если туго придётся — сам встану, договорились.

Тут же сидел приведённый Опенькой пленный немецкий снайпер. Ануприенко то и дело поглядывал на него.

— Вот ещё где обуза. Что с ним делать?

— К ногтю, — равнодушно ответил Рубкин.

— Отправить бы в штаб, но отрывать сейчас человека от орудий мы не можем.

— К ногтю, чего цацкаться.

— Нельзя. К ногтю нельзя. Пусть в штабе допросят, там переводчик есть. Может быть, мы Опеньку и пошлём конвойным? Сам поймал, сам и отведёт.

Но Рубкин не успел ничего ответить, в траншее послышался негромкий окрик запыхавшегося от быстрой ходьбы младшего лейтенанта Кириллова.

— Где командир батареи?

— Я командир батареи, — Ануприенко встал. — Что случилось?

— Ваша санитарка убила старшего лейтенанта!

— Ты в своём уме?! — удивлённо воскликнул капитан.

— В своём, — все так же тяжело дыша продолжал Кириллов. — Бросила гранату в землянку и побежала к немцам. Наши солдаты пристрелили её.

— Вот это номер, — негромко процедил Рубкин. В тоне его голоса явно чувствовалась насмешка. — Впрочем, этого и следовало ожидать — дезертирка!

— Помолчите! — резко оборвал его капитан. — Ступайте проверьте, так ли это, и доложите!

Огромная жёлтая луна поднималась над кустарником и заливала притихшие окопы бледным холодным светом. Лес казался гуще и темнее, чем днём, ели словно сошлись, сомкнулись в единую матово-синюю непроглядную стену. Мороз крепко сковал землю, и звуки редких выстрелов слышались приглушённо и странно-обманчиво, так что нельзя было понять, где выстрел, а где эхо.

Ануприенко стоял в окопе и курил цигарку за цигаркой; то, что рассказал младший лейтенант Кириллов о санитарке, сначала показалось капитану совершенно неправдоподобным, и потому он послал Рубкина. Но теперь, когда остался один на один со своими мыслями, когда ничего не отвлекало его от раздумий, и он, вспомнив все, как появилась Майя на батарее, как не хотела она уходить в свою часть, потому что там домогался её близости командир роты, старший лейтенант, — вспомнив все это, и, главное, подумав, что Суров тоже имеет звание старшего лейтенанта, Ануприенко неожиданно для самого себя пришёл к выводу, что, может быть, тот старший лейтенант и Суров — одно и то же лицо; в таком случае Майя могла совершить то, о чем так взволнованно рассказал Кириллов. Ануприенко не боялся того, что теперь начнётся расследование и ему, как командиру, который приютил у себя дезертирку, может здорово влететь, — он просто не думал об этом; беспокоило другое, то, что Майя побежала в сторону немцев и что в неё стрелял наш солдат. Может быть, она ещё жива, и её можно спасти? Ануприенко хотелось самому пойти сейчас и все узнать, но он понимал, что не может покинуть наблюдательный пункт, что важнее всего предстоящий бой, который надо непременно выиграть, и потому снова и снова, прислоняясь к брустверу, всматривался в освещённое луной снежное поле и дальний кустарник.

Между тем Рубкин, выполняя приказание капитана, шагал следом за командиром стрелкового взвода на левый фланг. Он смотрел себе под ноги и ухмылялся. «Вот это влип капитан так влип, — рассуждал он. — Нарушение воинской дисциплины! Подобрал дезертировавшую из части санитарку и приютил у себя на батарее… Упекут в штрафную. Определённо, упекут!..» Рубкину было жаль командира батареи — пострадает ни за что; но в то же время он испытывал какое-то радостное волнение, словно только и ждал, чтобы капитана наказали, тогда батареей командовать будет он, Рубкин. Находили минуты, когда он даже ликовал, как обиженный человек, вдруг получивший удовлетворение. «Хотел с комфортом повоевать, капитан, с бабой под боком? Боком и выйдет тебе эта баба!..» — злорадно произнёс Рубкин, с наслаждением выделив слово «баба».

Кириллов приостановился; когда Рубкин поравнялся с ним, спросил:

— Что она за человек?

— Кто?

— Санитарка ваша.

Рубкин протяжно свистнул.

— Старая комбатовская шлюха. От какого-то командира роты сбежала, а капитан пригрел её на батарее.

— Сбежала? Погоди, это у нас недавно санитарка из роты сбежала.

— Все они на одну колодку…

— Это ты напрасно, о нашей худого не могу сказать, — возразил Кириллов. — Хорошая была девчонка. Перед самой отправкой на фронт прислали её к нам в роту. Но старшой наш обижал её.

— Когда сбежала?

— Неделю назад! Дней пять.

— Где, в каком месте вы стояли?

— Чуть выше Гнилого Ключа.

— Она!.. Как раз у Гнилого Ключа к нам и пришла санитарка.

— Как её звать?

— Майя.

— Она!.. — воскликнул младший лейтенант.

— Вот тебе и хорошенькая…

Но Кириллов уже не слушал Рубкина, почти бегом бросился к землянке, куда отнесли Сурова. Рубкин едва поспевал за ним.

В землянке было ещё холоднее, чем в лесу. Суров лежал на полу, накрытый шинелью. В неглубокой нише, проделанной в стенке, мигал жёлтый огонёк, озаряя лица бойцов вздрагивающим бледным светом. Солдаты дышали паром, и шинели их, казалось, были обсыпаны густой махровой изморозью. Кириллов отыскал глазами Емельчука и подошёл к нему.

— Ты видел в лицо санитарку?

Емельчук растерянно взглянул на младшего лейтенанта и ничего не ответил.

— Ты же был здесь и все видел. Ну-ка говори, что здесь произошло.

Оглядываясь на стоявших рядом солдат, робея, будто в том, что произошло в землянке, был виноват он, ординарец командира роты, Емельчук рассказал все, что знал: когда шёл по ходу сообщения, он слышал разговор Майи и старшего лейтенанта и сразу же по голосу узнал санитарку, а когда она налетела на него, успел разглядеть её лицо.

— Это наша была.

— Значит верно: она… Но почему она к немцам побежала? — задумчиво, как бы сам себе сказал Кириллов.

— Это она с перепугу, — заметил кто-то из солдат.

— Где Прохин? Он стрелял в неё? — снова оживился младший лейтенант.

— Я здесь, товарищ младший лейтенант.

— Ну-ка, веди к санитарке.

— За окопы?! На ничейную?

— Да, за окопы. Сейчас же надо принести её сюда.

— Это можно, товарищ младший лейтенант. Только дайте мне ещё человека, вдвоём сподручнее.

— Один справишься. Возьми плащ-палатку и волоком дотащишь сюда.

Солдат взял плащ-палатку, карабин и скрылся за дверью. Следом за ним вышли из землянки Кириллов и Рубкин. По неглубокому ходу сообщения добрались до окопа. Солдат на минуту задержался, всматриваясь в мутную сизую даль, припоминая, где, в каком месте упала санитарка; снял с плеча карабин, вскарабкался на бруствер и пополз.

Кириллов нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Надо было сразу послать, — негромко проговорил он, — закоченела, наверное, теперь, вон как мороз прижал.

— Бабы живучи, как кошки, — усмехнулся Рубкин.

Младший лейтенант не обратил внимания на реплику, словно не слышал её. Лёгким рывком бросил своё тело на бруствер и пополз к кустарнику, вслед за солдатом Прохиным, растворяясь в жёлто-синем от лунного света снегу.

Придя сюда, в роту, Рубкин ничего нового не узнал о санитарке. История Майи с Суровым продолжала для него оставаться неведомой. С присущим ему цинизмом он все так же плохо думал о Майе. Хотя Кириллов и сказал ему, что она хорошая, но сказано это было так неубедительно и несмело, что Рубкин только усмехнулся. «И здесь любовь!..» Но возбуждённое состояние младшего лейтенанта мало-помалу стало передаваться и ему. И вот этот последний молчаливый и решительный поступок командира стрелкового взвода окончательно встряхнул Рубкина, и он, движимый новым, только теперь возникшим в нем чувством, вслед за Кирилловым проворно вскочил на бруствер. Колючий снег обжёг руки, неприятный холодок пополз по телу. Секунду лежал недвижно, раздумывая, может быть, вернуться, пока не поздно? Но опять та же неодолимая, неосознанная ещё сила подняла его, бросила вперёд, и он пополз, уже не оглядываясь, не думая ни о чем, лишь с одним стремлением догнать Кириллова и помочь ему спасти санитарку.

Полз быстро, приминая снег коченеющими ладонями. Возле неглубокой воронки наткнулся на Кириллова и солдата. Они полушёпотом разговаривали:

— Здесь где-то должна быть, — говорил солдат.

— Как же ты, дубовая твоя башка, не запомнил? Где «здесь»? — возмущался Кириллов.

— Может, чуть правее или чуть левее, только здесь, товарищ младший лейтенант. Память у меня с детства хорошая.

— Чего время терять, — вмешался Рубкин. — Давайте в разные стороны, прошупаем местность.

— Верно, — согласился Кириллов. — Давайте: я вправо, ты, Прохин, двигай вперёд, а вы, — он кивнул Рубкину, — левее берите.

Рубкин пополз от воронки влево, время от времени поднимая голову и всматриваясь. Со стороны кустарника ветерок доносил негромкий говор и кашель: где-то совсем близко располагались немецкие передовые посты, «Могут заметить», — подумал Рубкин и стал двигаться осторожнее. Замёрзшие пальцы втянул в рукава шинели. Отыскивал взглядом тёмные предметы и подползал к ним. Наткнулся на убитых. Один из них был в серой шинели. Он лежал на спине. Лицо его было покрыто густым и крупным, как мох, инеем. И хотя убитый ничем не напоминал санитарку, Рубкин все же решил узнать, кто это. Ладонью стёр иней с лица убитого солдата. «Щербаков?!..» Нагнулся ниже и взглянул ещё раз — сомнений не было, это лежал батарейный разведчик Щербаков. «В контратаку ходил…» Рубкин ощупал карманы разведчика — документов при нем не было. «Кто-то уже взял», — подумал он и пополз дальше. Тишину неожиданно рассекла звонкая автоматная очередь. Рубкин вздрогнул, плотнее прижался к земле. Следом за первой очередью громыхнула вторая, и теперь Рубкин отчётливо увидел, как стайка трассирующих пуль прошлась над снежным полем. Потом дробно, словно захлёбываясь спросонья, заработал пулемёт. Теперь целая верёвочка огневых бус потянулась над снегом. Это немцы заметили младшего лейтенанта Кириллова и солдата Прохина и стреляли по ним. Долго и настойчиво ворчал пулемёт, прощупывая снег пулями. Рубкин пригибал голову, дышал в снег, — перед лицом протаял чёрный кружок земли; под шинель, под рубашку просачивался холод и ледяным обручем сковывал тело. Рубкин уже начал подумывать, что напрасно ввязался в это дело — полез искать санитарку. «Тут, чего доброго, прибьют или околеешь от такого адского холода. Да и где её искать? Разве найдёшь в темноте, когда и голову нельзя поднять? Но если и найдёшь, что толку — давно уже, поди, застыла, как кочерыжка…» Выждав, когда стрельба стихла, Рубкин развернулся и пополз к лесу. Обогнул осоковый куст и прямо перед собой увидел лежавшую ничком санитарку. Он сразу узнал её по санитарной сумке.

Нести Майю оказалось не так-то просто. Встать и идти в полный рост нельзя, могут заметить немцы, а ползком, как ни ловчился Рубкин, ничего не получалось. С трудом прополз пять метров, передвигая рядом с собой обмякшее тело санитарки, и остановился. С тоской подумал: «Так и до утра едва ли доберёшься до окопов…» Кое-как взвалил Майю на спину и на четвереньках двинулся вперёд. Худенькая Майя теперь казалась невероятно тяжёлой. Рубкин мысленно ругался на все лады, перебирал всех известных ему богов и чертей; досталась и Майе, и капитану, и младшему лейтенанту Кириллову, и командиру роты Сурову, и даже солдату, который ползал черт знает где и не пришёл на помощь. Ругался и нёс, метр за метром продвигаясь все ближе и ближе к лесу; на губах ощущал горько-солёный привкус пота.

Недалеко от окопов Рубкина встретили двое солдат.

Они помогли перетащить санитарку через бруствер, положили её на плащ-палатку и отнесли в землянку. В нише мигал все тот же слабый жёлтый огонёк коптилки, а на противоположной стене передвигались и вздрагивали тени. Солдаты копошились возле санитарки. Лейтенант Рубкин безучастно стоял в сторонке и наблюдал за ними, В дверь врывался морозный воздух и обдавал лейтенанта, но он не чувствовал холода, — мокрое от пота лицо его остывало, было хорошо ощущать это, словно веяло на него освежающей прохладой вечерних полей; с плеч спадала усталость, и приятная истома растекалась по телу. Но уже через минуту он почувствовал, что начинает мёрзнуть — наглухо застегнул шинель и, поёживаясь, спрятал красные и вспухшие, горевшие огнём руки в карман. Он был уверен, что санитарка мёртвая, и эта уверенность наводила на грустные размышления — для чего ползал по снегу? Рисковал жизнью! Чтобы принести сюда, в землянку, труп?.. Для чего? Разве только похоронить по-людски?..

Рядом с Рубкиным, сгорбившись, стоял Емельчук. Он торопливо крестился сложенными в пучок пальцами и почти бесшумно шевелил губами. Скользящий свет коптилки падал на его бледные, вздрагивающие щеки и тусклыми, угасающими огоньками отражался в испуганных, по-старчески ввалившихся глазах. Он все ниже и ниже нагибал голову, тень от бровей наплывала на глаза, сгущалась в морщинках лба.

Емельчук молился. Слова молитвы сливались в неровный торопливый шёпот; только два слова были отчётливо слышны:

— Господи Иисуси!..

Рубкин посмотрел на солдата и мысленно усмехнулся. И снова устремил равнодушный взгляд на санитарку и бойцов, обступивших лежавшую на полу санитарку.

— Жива она, братцы…

Услышал Рубкин негромкий, удивлённо-восторженный голос солдата. Насторожился, слегка подался вперёд. Солдат повторил громче и увереннее:

— Жива, братцы!

Рубкин шагнул к санитарке, склонился над ней. Расстегнул гимнастёрку на груди Майи, разорвал рубашку — под правой грудью кровоточила маленькая пулевая ранка. Пуля прошла навылет. Рубкин приказал завесить дверь, чтобы меньше сквозило. Приподнял санитарку, снял с неё гимнастёрку и увидел точно такую же кровоточившую ранку на спине. С почти нервозной поспешностью разорвал поданный кем-то индивидуальный пакет, раздвинул розовые ватные подушки и, приложив их с двух сторон к ранкам, принялся перевязывать. Одного пакета оказалось недостаточно. Он разорвал второй, третий; движения его были уверенны и смелы.

В землянке царила немая тишина, только еле слышно шуршали шинели и скрипели подошвы о мёрзлый песчаный пол. С Майи сняли сапоги, натёрли обмороженные ноги снегом, затем укутали их старыми солдатскими портянками и шинелью, снятой со старшего лейтенанта Сурова. Пока готовили из плащ-палатки носилки, чтобы перенести санитарку на батарею, в тёплую землянку, Рубкин взял у Емельчука фляжку с водкой, которую ординарец всегда держал наготове для Сурова, и несколько глотков влил Майе в рот. Майя пошевелилась, робко и глухо застонала; на минуту открыла глаза, блуждающим, мутным взглядом посмотрела на лейтенанта и снова смежила веки. Лицо её было спокойно, только чуть плотнее сжались теперь посиневшие губы.

Майя тихо, но внятно прошептала:

— Проводи меня, Сема…

Рубкин невольно посмотрел вокруг — к кому обращалась санитарка? Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, к кому. «К капитану!» — Для неё капитан был просто Сема.

И бойцы, и Рубкин совсем забыли о младшем лейтенанте Кириллове и солдате Прохине, которые ещё ползали где-то перед немецкими окопами. И вот, когда Майя уже лежала на носилках и её готовились поднять и унести на батарею, в землянку вошёл солдат Прохин. Он молча прошагал к коптилке и поднял над огнём отмороженные руки. На небритых, обветренных и почерневших щеках виднелись белые, как блины, круги.

— Да ты что, с ума сошёл? Снегом оттирать надо!

Прохина почти насильно оттащили от огня.

Рубкин спросил у него:

— Где младший лейтенант?

— Убило.

Но об этом уже не нужно было говорить: в землянку вносили ещё тёплое, но безжизненное тело Кириллова.

Солдат Прохин не оставил своего командира на снегу замерзать, хотя знал, что он уже мёртв. Он приволок его на плащ-палатке к траншее. Кириллова положили рядом с Майей, ногами к выходу. Рубкин снял каску и опустил голову. Он не видел, как рядом, ещё проворнее, чем прежде, крестился и читал молитвы Емельчук, но если бы и видел, не усмехнулся бы: он сам был подавлен тем, что случилось с Майей, Кирилловым и старшим лейтенантом Суровым.

* * *


Луна уходила за лес. По синему ночному снегу стелились слабые косые тени.

В этот предутренний, самый морозный час на передовой было особенно тихо. Никто не стрелял: ни немцы, ни наши; уставшие за день бойцы, скорчившись, дремали в окопах.

Опенька весело шагал по узкой просёлочной дороге, — отводил пленного немецкого снайпера в штаб полка. Ефрейтор Марич сидел за щитом орудия, у панорамы, и в сотый раз проверял рычаги наводки. Ануприенко и Рубкин находились на батарейном наблюдательном пункте. Оба молчали, всматриваясь в тёмную, вырисовывавшуюся в рассветной синеве кромку кустарника.

— Извини меня, капитан, — тихо сказал Рубкин.

— За что?

— За все.

— Эх, Андрей, Андрей…

Ануприенко отвернулся. Он знал: Рубкин опять начнёт говорить о Майе. Зачем? Капитан уже все слышал: Майя его любит, Майя вспоминала о нем: «Сема, проводи меня…» Да, это её слова. Капитан помнит их. Он теперь вспомнил о них — так говорила Майя, белокурая Майка Барчук, когда Ануприенко — двадцатидвухлетний лейтенант — приходил в колхозный клуб… Промелькнула однажды перед ним его судьба, а он не заметил, не обратил внимания; теперь здесь, на фронте, промелькнула второй раз, а он опять не заметил. Ануприенко с грустью думал об этом. Хотелось сейчас бросить все и пойти туда, к машинам, где лежит Майя. Но сделать это нельзя. А утром Майю увезут в санитарную роту. Оттуда в санбат. Из санбата переправят в полевой госпиталь. Потом куда-нибудь в глубокий тыл. И навсегда потеряется её след…

На востоке пробилась алая полоска зари. Из кустарника выползали едва различимые сизые фигурки немецких солдат. Рубкин первый заметил их. Тронул капитана за локоть.

— Смотри: ползут…

Ануприенко протёр запотевшие стекла бинокля.

— Немая атака…

— Пойду к орудию!

— Да, — кивнул головой Ануприенко. И машинально, как перед началом каждого боя, подал команду: — Приготовиться!

— Товарищ капитан! — весело крикнул связист. — Первый сообщает: Калинковичи взяты, подкрепление вышло!..

Капитан секунду молча смотрел на связиста.

— Ну, хорошо, — спокойно ответил он и, приложив бинокль к глазам, снова принялся наблюдать за противником. Впервые за всю войну он вдруг почувствовал равнодушие ко всему, что происходит вокруг — равнодушно принял сообщение о взятии города, равнодушно смотрел на приближавшихся к окопам немецких автоматчиков.

А по цепи, от солдата к солдату, передавалась радостная весть: Калинковичи взяты!