Моя жизнь в лесу духов
Амос Тутуола








Амос Тутуола создал свой собственный странноватый вневременной мир, в котором гармонично сосуществуют мифы и религиозные таинства Черного континента и hi-tec Запада. Сюжет «Моей жизни» типичен и для Тутуолы, и для мифологических сказаний: путешествия и приключения, всяческие существа и духи и неизбежный благополучный конец. Нетипично другое – взрывная ирония и абсурд, что лишний раз подтверждает репутацию Амоса Тутуолы как абсолютно оригинального писателя, мастера соединять несоединимое.






Амос Тутуола

Моя жизнь в Лесу Духов





Познание «худа» и «добра»


Я стал различать «худо» и «добро» только к семи годам от рождения, когда заметил, что у отца три жены, как и полагалось по тем временам, хотя теперь-то времена другие. Матушку отец взял в жены последней, но она родила ему двух сыновей, а первые две жены всё рожали дочерей. И вот рожали они отцу дочерей, а маму и брата и меня ненавидели, потому что мы с братом, как им правильно думалось, должны были сделаться после смерти отца главными наследниками отцовского достояния и правителями над всеми его домочадцами. Брату тогда было одиннадцать лет, а мне самому исполнилось семь, и я уже познал «худо» – из-за ненависти, – но «добро» еще распознать не успел.

Матушка вела мелочную торговлю – отправлялась всякий день поутру на базар, а вечером приходила обратно домой; или, если базар был очень далекий, возвращалась к вечеру на следующий день, как упорная труженица базарной торговли.

В те давние дни неизвестного года, потому что я был тогда еще маленький и не мог запомнить, какой шел год, Африку все время донимали войны, и некоторые из них назывались так: обычные войны, племенные войны, грабительские войны и войны из-за рабов – они полыхали в городах и деревнях, а особенно на больших дорогах и базарах во всякое время года и суток, или беспрестанно, и ночью и днем. Войны из-за рабов оборачивались бедой для любых африканцев от мала и до велика, потому что если их забирали в плен, то безжалостно продавали, как рабов, чужестранцам для насильственного угона в неведомые земли на рабский труд или на верную смерть – когда их приносили в жертву богам.

Но матушка вела мелочную торговлю, а поэтому бродила по окрестным базарам, и вот однажды она ушла на базар – за четыре мили от нашего города – и оставила дома два ломтика ямса (брату и мне), как делала всегда. В двенадцать часов по дневному времени, когда петухи прокукарекали полдень, мы с моим братом вошли в ее комнату, где она оставляла нам поджаренный ямс – а то на кухне его могли отравить две другие жены, которые с дочерьми, – взяли каждый по своему кусочку и без всяких промедлений принялись есть. Но пока мы ели в ее комнате ямс, другие жены сумели узнать, что война из-за рабов подступила к нашему городу и скоро вломится на городские улицы, а нам они об этом не сообщили – по ненависти – и убежали из города вместе с дочерьми, но, конечно, без нас, тайком и украдкой, хотя догадались, что нашей матушки нет и, значит, никто не придет нам на помощь.

А мы с моим братом, несмышленые малыши, еще не познавшие «худа» и «добра», стали плясать под вражью стрельбу в той самой комнате, где мы ели ямс, потому что наш город окружали горы с дремучими чащами из высоких деревьев, и страшные звуки вражьей стрельбы доносились до нас только гулким эхом, нисколько не страшным, а звонким и радостным. В общем, стали мы с братом плясать, как если бы нам послышалась веселая музыка.

Но враги все ближе подходили к городу, и веселое эхо обернулось стрельбой, а наши пляски – трясучим страхом, потому что весь город начал содрогаться. И когда нам стало от страха невмоготу, мы выскочили из матушкиной комнаты на веранду, но там, конечно, никого уже не было, да и во всем городе, когда мы глянули с крыльца, тоже никаких горожан уже не было, а только брошенные домашние животные вроде свиней, овец или коз, да наземная птица наподобие кур, да дикие звери из ближних чащоб – такие, как волки, обезьяны и львы, – загнанные в наш город непрестанной стрельбой. И все они ошалело носились по улицам с ужасающим рыканьем, воем и визгом в поисках, куда бы им спрятаться от напасти или где бы им найти хозяев. Как только мы обнаружили, что весь город обезлюдел, нам сразу же захотелось убежать подальше, потому что до этого мы со страхом озирались, но никуда не бежали, а стояли на месте.

Сперва мы двинулись к северной окраине, откуда начиналась дорога в тот город, где жила наша бабушка – матушкина мать.

Но домашние животные, а главное звери, устрашающе путались у нас под ногами, и тогда мы помчались зигзагообразно – сначала на север, а после к югу, где большая река пересекала дорогу, которая вела в безопасное место, или недалекий бабушкин город.

А враги с каждым выстрелом подступали еще ближе, и мы поспешно переправились через реку и еще поспешней побежали дальше, и когда увидели развесистое дерево, на котором росли африканские фрукты, то свернули к дереву, чтоб найти убежище, но, пока мы бежали со всех ног вокруг дерева, – может, нам удастся отыскать убежище, – на землю упали два спелых плода, и брат подобрал их и сунул в карман, а когда убежища под деревом не нашлось, он подхватил, или взял, меня на руки, потому что я оказался по малолетству слабый и не мог бежать так же быстро, как он. Но и сам он оказался по малолетству слабый, чтоб нести на руках такой груз, как я, и вот, пробежав только десять футов, он успел упасть раз пять и больше.

В общем, он выбился из последних сил, но ветер дунул нам прямо в ноздри запахом пороха от вражьей стрельбы, и мы устрашились хуже, чем прежде, и брат опять подхватил меня на руки и помчался со мной, как с ношей, вперед, но, когда я заметил, что за короткую перебежку у него много раз подкашивались ноги, я ему посоветовал убегать одному для спасения своей жизни от вражьей напасти и сыновних забот о матушке после войны – у нее ведь не было детей, кроме нас, а со мной на руках он убежать бы не смог. И еще я сказал ему, что мы с ним встретимся: если бог избавит меня от смерти, то на земле, а если попустит умереть, то в небе.

При моих печальных словах о смерти брат безутешно заливался слезами, но я-то, конечно, слезами не заливался, мне-то пришлось успокоиться на мысли, что враги захватят меня в рабство или убьют. И с тех пор я верю по сегодняшний день, что, если кого-нибудь напугать до смерти, он уже ничего не будет бояться. И вот брат рыдал в два ручья, или оба глаза, а у меня слез не было ни в едином глазу, и, когда мы увидели дым от стрельбы, брат распрощался со мной на дороге и побежал вперед во все оставшиеся силы, но потом вернулся и вытащил из кармана два подобранных с земли плода и дал мне их оба вместо одного. А потом стремглав побежал вперед и скрылся вдали незамеченно для врагов, но, пока его совсем не заслонили деревья, потому что дорога впереди заворачивала, он оглядывался на меня со слезами и грустью.

А когда он окончательно исчез из виду, я сунул оставленные плоды в карман и вернулся обратно к фруктовому дереву, с которого свалились эти плоды, и спрятался под ветками от солнца и ужаса. Но когда стрельба неодолимо приблизилась и я заметил, что от меня до врагов осталась только 1/8 часть мили, мне по малолетству пришлось отступить – малолетние не могут спокойно слушать страшные звуки вражьей стрельбы, – и я шагнул в Неизвестный Лес, который начинался у фруктового дерева. Фруктовое дерево было мне ЗНАК, а какой это знак, узнается в будущем.

Так я остался один на один со своей судьбой в Неизвестном Лесу, потому что ни матушки, ни отца, ни брата или какого-нибудь другого защитника для спасения меня от неминуемых бед, если и когда они стрясутся, там не было. Я-то остался в Неизвестном Лесу, а брат слишком долго нес меня на руках, и враги догадались, куда он скрылся, и минут через десять сумели поймать, но не убили насмерть, а забрали в плен, потому что я слышал, как он звал на помощь, когда его безжалостно уводили в рабство.




В лесу духов


Я надежно спрятался в Неизвестном Лесу, но мне не удалось притаиться на месте, потому что смертельная вражья стрельба загоняла меня, как зверя, все дальше, пока я не удалился миль за шестнадцать от фруктового дерева возле дороги. Вот, значит, одолел я шестнадцать миль, но мне еще слышалась вражья стрельба, и я без оглядки помчался вперед и неведомо для себя на безоглядном бегу вступил в Лес Духов, или Страшный Лес, потому что по малолетству не успел отличить самое обычное «худо» от «добра». А этот Лес Духов был такой страшный, что телесные существа, даже самые великие, не подступали к нему ни ночью, ни днем.

Но как только громкая вражья стрельба загнала меня незамеченно в Страшный Лес Духов, потому что мне было по малолетству неведомо, куда телесные существа не допускаются или сами страшатся ходить, я вытащил из кармана оба плода, которые оставил мне у дерева брат, и в ту же минуту без остатка их съел, а то из-за страха и смертельных опасностей мне стало голодно еще на дороге, и я почувствовал, что пора подкрепиться.

После подкрепления своей жизни плодами я принялся нескончаемо бродить по лесу, пока не увидел чащобный холм, затемненный деревьями и ночью и днем. А земля на холме была всюду чистая, будто ее кто-нибудь приходил подметать. И вот я пригнулся к самой земле, чтобы внимательно оглядеть холм, потому что устал слоняться по лесу и мне захотелось хорошенько выспаться. Я пригнулся, но ничего в затемненности не увидел, и лег плашмя, и увидел вход.

Это был вход вроде двери в дом, и там виднелось небольшое крыльцо, и оно сияло ослепительным блеском, будто его все время чистили полиролью. (А сделано оно было из чистого золота.) И вот, не различая по своему малолетству «добра» и «худа», я ошибочно подумал, что надо бы сюда войти, и вошел, и добрался до перекрестка из трех коридоров, которые вели в три разные комнаты.

А эти комнаты, как я сразу сообразил, отличались каждая разным убранством – серебряным, золотым и медным. Сначала я просто стоял в нерешимости, думая, по какому пойти коридору, но, когда из комнат за этими коридорами до меня донеслись аппетитные запахи, причем для каждой свой собственный и особый, я сообразил, что смертельно проголодался еще до того, как взошел на холм, в котором был вырыт этот пещерный дом, и вот я начал принюхиваться к запахам, чтоб ясно понять, куда мне двинуться. Я, конечно, сразу понял, или учуял, что житель комнаты с золотым убранством жарит птицу и печет хлеб, а житель комнаты с серебряным убранством готовит ямс и сдобные булки, но зато из комнаты с медным убранством пахло так, будто тамошний житель варит рис и сладкий картофель на очень вкусном африканском соусе. И вот я решил отправиться в комнату, из которой чуялся африканский соус, потому что предпочитаю африканскую пищу. Но я не знал, что мои решения, принятые только про себя и в уме, слышатся жителям комнат, как голос, а значит, от них ничего не скроешь. Поэтому не успел я шагнуть к той комнате, из которой чуялся африканский соус, как все эти комнаты без дверей и окон разом отворились и явили трех духов, а духи стали манить меня пальцами – каждый к себе и чтобы незамедлительно.

Они уже состарились до полной дряхлости, так что мне было очень трудно поверить в их живое существование на земле, хотя они значились живыми существами. А я как поднял ногу, чтобы шагнуть, так и застыл – сам стою, а нога висит – и в оба глаза разглядываю духов. Разглядывал я их, разглядывал и с удивлением разглядел, что каждый из духов был под стать своей комнате: в золотой комнате – и дух золотой, в серебряной – серебряный, а в медной – медный.

Каждый манил меня пальцем к себе, и, когда я выбрал Медного духа, потому что люблю африканскую пищу, Золотой дух сразу услышал мой выбор и поэтому легко увидел мой шаг в сторону медного коридора, где соус, – а все они только о том и думали, чтобы залучить меня к себе в услужение, – и вот с надеждой меня залучить, или отвадить от Медного духа, Золотой дух опустил свой палец, а глазами высветил мое тело в золото. Он, значит, высветил мое тело в золото, и я подумал, что сделался золотым, потому что ярко светился по-золотому, и решил выбрать Золотого духа. Но как только я выбрал Золотого духа и сделал шаг, чтобы двинуться к нему, Медный дух высветил всего меня медью, и я немедленно засверкал по-медному, да так ослепительно, что впору зажмуриться, а уж дотронуться до себя я даже и не пытался: об такое сверканье враз обожжешься. И тогда я выбрал Медного духа – за африканский соус и огненное сверканье, – но тут воспротивился Серебряный дух и высветил меня ослепительным серебром. Серебро засияло наподобие снега, и все мое тело стало прозрачным, так что я мог бы пересчитать себе кости. Но как только я начал считать себе кости, духи принялись лучисто соревноваться, или ревновать меня друг к другу, чтоб залучить, и высветили каждый своим собственным светом, так что я засверкал трехцветным сиянием и забегал по коридорному перекрестку кругами, не зная, какого же духа мне выбрать.

Я бегал по перекрестку тридцать минут, но Медный дух был умнее других и перестал высвечивать меня по-медному, так что я получил небольшую возможность добраться хотя бы до двух остальных. И, конечно же, когда Золотой дух понял, что до двух разных духов одновременно не доберешься, он прекратил высвечивать меня золотом, и я побежал к Серебряному духу. Побежать-то я побежал, а добежать не успел, потому что, едва я приблизился к его комнате, два другие духа (Золотой и Медный) высветили меня своими сияньями, и я трехцветно завертелся на месте. Но я вертелся не все время, а с перерывами, потому что духи включали свои сиянья строго поочередно через каждые три секунды, и это были мне от них СИГНАЛЫ, чтоб я окончательно выбрал одного.

Хотя меня радовал, или залучал, любой их сигнал – они все мне нравились, – я без колебаний выбрал Медного духа, потому что люблю африканские соусы, и, когда он высвечивал меня по-медному, а другие духи ненадолго отключались, я шаг за шагом подступал к его комнате и оказался в ней минут через десять, а он, обрадованный до полного удовольствия, сразу же принялся меня кормить изобильным обедом на африканском соусе, и его обед был цветом в медь. Но все эти дряхлые от старости духи желали – каждый – залучить меня в услужение, и, когда два другие духа увидели, что я обедаю у Медного духа, который готовит на африканском соусе, они ворвались в его медную комнату, и между ними разгорелся спор. И вот сперва они просто спорили, а потом все трое в меня вцепились – да так, что мне стало трудно дышать. Они меня тянули каждый к себе изо всех своих сил три часа подряд, но мне-то вовсе не хотелось растраиваться на три совершенно разные части, и я закричал в самый полный голос, так что окрестные духи и духевы, все без исключения, прибежали к их дому, и минут через двадцать он уже не вмещал толпу собравшихся из окрестностей духов, которые услышали в чащобах мой крик и явились уладить эту спорную тяжбу. Но как только собравшиеся заметили, или поняли, что Медный, Золотой и Серебряный духи тянут меня в три разные стороны, они сейчас же приказали им прекратить, и опасная тяжба немедленно кончилась.

Потом собравшиеся духи и духевы выстроили трех спорщиков одной шеренгой и наказали мне выбрать себе господина, чтоб уладить их тяжкое взаимонепонимание. И вот я рассматривал этих трех духов со всей сердечностью, какая у меня есть, а те, кто явился улаживать ссору, внимательно слушали, как стучит мое сердце, чтобы понять, кого оно выберет, потому что они понимают стук сердца вроде умелых телеграфистов на почтах, когда те слушают телеграфные аппараты. И они приказали мне выбирать только сердцем, а ртом ничего не говорить и помалкивать, чтобы мой выбор был сердечный, а не корыстный.

Когда мое сердце простучало свой выбор, оказалось, что выбран Серебряный дух, а если бы меня спросили словесно, я выбрал бы Медного духа – из-за корысти, или за его африканский соус. Вот сделал я выбор и внимательно огляделся и в ту же минуту зорко заметил, что у многих духов из окрестных чащоб не было пальцев на руках и ногах, а у многих – не было ни рук, ни ног, и вместо ходьбы они ловко прыгали. А у некоторых не было глаз и ушей, но я в тот же день с удивлением обнаружил, что, когда им приходится прыгать по лесу, они прекрасно все слышат и видят, а своей голизны ничуть не стыдятся, хотя у них нет никаких одежд.

Духи безглазо на меня глядели и безухо слушали мой сердечный выбор, а когда услышали про Серебряного духа, разрешили ему ко мне подойти, и он обрадованно посадил меня на плечо и унес в свою комнату (Серебряную комнату). Но как только мы оказались в Серебряной комнате, ревнивые духи (Золотой и Медный) ворвались вслед за нами к Серебряному духу и стали соревноваться при помощи драки. Их драка была такой разъяренной, что даже ветер бездыханно замер, а все существа из окрестных чащоб, и большие деревья, и малые кустики неподвижно застыли там, где стояли, но духи (Медный, Золотой и Серебряный) продолжали драться с ревнивой свирепостью, пока ужасающий окрестный дух, весь покрытый насекомыми существами, которые заменяли ему одежду, не явился на шум их яростного побоища




Смрадный дух


Ползучие твари и насекомые существа – такие, как змеи, многоножки и пауки, – служили духу надежной одеждой для защиты от холода, жары и дождей. Да его и увидеть-то было нелегко, потому что бессчетные кровососные паразиты вроде комаров, москитов и мух жили вокруг него, как мутное облако, и кормились от мяса убитых зверей, на которых он все время кровожадно охотился. Но едва он явился к пещерному дому – откуда ни возьмись и по тайным тропам, – мы убежали на целую милю от его непригодного для дыхания смрада, а вернулись только минут через десять и стояли потом почти не дыша. А он так и звался по имени – Смрадный дух. И когда мне удалось его рассмотреть, я с испугом заметил, что он носит на пальцах живых скорпионов – как драгоценные кольца, а на шее – как бусы – ядовитых змей и подпоясывает свою насекомую одежду огромным змеем Боа-констриктор. (Но мне еще не было тогда известно, что он – король над Смрадными духами, которые живут в Седьмом городе Леса Духов.)

Он повелел прекратить ревнивую драку, вызвал трех духов из пещерного дома и, едва они вышли, спросил, в чем дело, а когда узнал, почему они дрались, тотчас же приказал позвать и меня, потому что я прятался от него в Медной комнате, как если бы увидел наяву страшный сон. Но делать нечего, я вышел из дома, затаив дыхание от смрада и ужаса, а Смрадный дух объявил собравшимся, что он расчленит меня на три части и взаимонепонимание будет улажено. Как только я услышал, что меня расчленят, я ослаб от страха до потери сознания и целый час ничего не чувствовал.

Но бог был так добр, что внушил трем духам не слушать советов самозваного расчленителя и быстро восстановил им силы для драки.

Вот они с божьей помощью отдохнули, а поэтому не стали делить меня на троих и принялись драться до полной победы – так я остался целый и невредимый, – а Смрадный дух, увидев их драку, схватил меня раскаленными, как огонь, руками, сунул в огромную охотничью торбу, которая свисала у него с плеча, и отправился куда-то по своим делам. Но едва я попал в охотничью торбу, на меня набросились насекомые твари, потому что им нравится человечья кровь, и с тех пор, пока я сидел в его торбе, они не давали мне ни минуты покоя. Так я избавился от ревнивых духов и начал отбывать суровые кары в запретном для телесных существ Лесу Духов.

Смрадный дух шел по лесу до самого вечера, а когда стемнело, нежданно остановился и начал громко сам с собой рассуждать, съесть ли сегодня меня целиком или оставить половину на завтра, потому что он весь день охотился за добычей – выслеживал какого-нибудь беспечного зверя, – но ничего не добыл и очень проголодался, а до Седьмого города, где он был королем, ему добраться так и не удалось.

Смрадному духу было трудно охотиться, потому что лесные звери и птицы издали чуяли его зловоние и, когда он подкрадывался к ним, удирали. Ему не удавалось добыть себе пищу, пока он не набредет на спящее существо. И вот он громко рассуждал сам с собой, не пора ли отъесть от меня половину, чтобы оставить еды и на завтра, но тут увидел какого-то зверя и мигом бросился за ним в погоню, а когда этот зверь убежал, или спасся, в кустах объявился еще один зверь – полумертвый от старости и легкопобедимый. Смрадный дух убил его до полной смерти и сейчас же начал кровожадно жрать, а я с огромным удивлением обнаружил, что он отрезбл от зверя куски и кормил пауков, скорпионов, змей и прочих тварей со своего плеча, которые служили ему как одежда. Наевшись до сытости, Смрадный дух встал, собрал остатки убитого зверя, бросил их в торбу – прямо мне на голову, а они, даром что несъеденные остатки, оказались тяжелыми, как кровавая тонна, – и отправился к Седьмому городу духов. Он-то отправился, а змеи с его плеча, которые не насытились отрезанными кусками, начали воровато проюркивать в торбу, быстро откусывали кто сколько сможет и сразу же ускользали на свои места, чтобы Смрадный дух ничего не заметил. При этом они кусали и меня, потому что им некогда было разбираться: хозяин мог заподозрить их воровство и наложить на воров справедливое наказание. Но это-то ладно, а поскольку я услышал, что он – еще до успешной охоты – хотел меня съесть за ужином или завтраком, я решил вцепиться в крепкую ветку, когда он будет пролезать под деревом, у которого ветки до самой земли, – а таких деревьев там было во множестве, и Смрадный дух пробирался под ними по целой миле, а то и дольше; так я задумал от него спастись.

Когда стемнело, я поднялся в торбе, чтобы незаметно схватиться за ветку, потому что, если бы я спрыгнул на землю, Смрадный дух мог зорко заподозрить побег и сразу вспомнил бы про меня в его торбе – я надеялся, что он обо мне позабыл, – а если бы он погнался за мной и поймал, то тогда уж наверняка не забыл бы съесть. Трудно сидеть в охотничьей торбе, но еще труднее из нее вылезать, потому что, когда наступила тьма и я попытался ухватиться за ветку, под которой как раз пролезал Смрадный дух, змеи начали меня кусать, и я сейчас же спрятался вниз, а потом опять попытался подняться, и змеи снова меня прогнали на самое дно охотничьей торбы, так что я даже не успел отдышаться от кровавой и тесной духоты в этой торбе, а про свой побег и думать забыл.

Так мне не дали спастись из торбы, и, когда Смрадный дух пришел на поляну, где у тамошних духов проводятся совещания, он остановился, снял свою торбу и сел на нее (а в торбе был я), потому что не нашел свободного пня.

Духи совещались несколько часов по какому-то важному для них вопросу, и вот Смрадный дух поднялся с торбы, вытряс из нее недоеденное мясо и предложил совещантам немного поесть. А я крепко-накрепко вцепился в торбу и не выпал на землю, но очень боялся, что мяса не хватит и меня съедят – пока один дух из низшего ранга не принес им в дар огромного зверя. Смрадный дух опять уселся на торбу, и я почувствовал, что не могу продохнуть – он был смрадный да еще и ужасно тяжелый, – но к двум часам по ночному времени совещание духов, к счастью, закончилось и они разбрелись в свои города (а я еще не успел задохнуться и раздавиться). Смрадный дух встал со своей торбы (меня) и, крадучись чащобами, отправился домой. Но хотя он шагал неслышно и крадучись, лесные звери чуяли его смрад за четыре мили и успевали удрать. А я висел у него на плече в охотничьей торбе три дня подряд – пока он не дошел до Седьмого города.




Моя жизнь в седьмом городе духов


Когда он дошел до Седьмого города и вытряс меня в своем доме из торбы, я сразу же понял, что его домочадцы – такие же Смрадные духи, как он: мне не удавалось продохнуть полчаса, когда я выпал в его доме из торбы. Но самое интересное, что даже их дети – даже грудные, или новорожденные, – воняют сильнее, чем годовалая падаль. Смрадный город отстоит за многие мили от любого другого города в Лесу Духов, и, когда Смрадный дух встречает Несмрадного, оба немедленно начинают задыхаться – один от свежести, а другой от зловония.

Вот, значит, выпал я из охотничьей торбы, и Смрадный дух принес мне поесть, но еда оказалась для меня несъедобной, и я попросил принести мне попить, потому что не пил с той самой поры, как расстался у фруктового дерева с братом. Смрадный дух предложил мне желтую жижу, и я догадался, что это моча – Смрадные духи воду не пьют, а мочу хранят в огромных горшках, – и мне стало ясно, что, пока я здесь, меня ожидает голод и жажда.

В их городе ядовитые насекомые существа заменяют скатерти, одеяла и занавески, всякая летучая кровососная тварь служит защитой от света и солнца, а змеи ползают по темным улицам, будто их разводят как домашних животных.

Я побывал на «Выставке смрадов». Это у них ежегодная выставка. Жители собираются на главную площадь, и высшая премия дается тому, кто смердит сильнее, чем все остальные, – его назначают очередным королем, и он королевствует до следующей выставки.

На другой вечер их Смрадный король, а для меня хозяин, определил мне жилье – втолкнул что есть силы в одну из комнат с бесчисленным количеством паразитных тварей, которые выпихнули меня обратно, потому что считали комнату своей, но хозяин опять меня к ним втолкнул, быстренько захлопнул дверь и ушел. Как только он захлопнул дверь и ушел, меня облепили паразитные твари – хоть стой, хоть падай, – и я лег на пол. Вот лег я на пол без всякой подстилки и спросил, нельзя ли получить одеяло – может, мне удалось бы укрыться от смрада, в котором роились паразитные твари, – но, едва прозвучал мой вопрос про одеяло, послышались восклицания: «А что это такое?» – я ведь попал не к бабушке в гости. Уснуть мне, ясное дело, не удалось – из-за смрада и кровожадных паразитных тварей, а когда поутру меня вывели на веранду, перед ней толпилось 2000 духов из разных окрестностей Седьмого города, который числится столичным городом, – они явились еще до рассвета поздравить моего хозяина за находчивость, потому что ему удалось найти неведомое для них телесное существо.

Как только хозяин вывел меня из дома, я сразу же сделался центром внимания: Смрадные духи сели на землю, так что образовался громадный круг, а меня поставили в самый центр круга, или своего кругового внимания, и принялись разглядывать с удивленными вздохами. Но мне-то пришлось дышать только изредка – раз в минуту – из-за их зловония, которое казалось им ароматным благоуханием.

А потом хозяин, или Смрадный король, стал превращать меня в разных существ. Сначала я превратился по хозяевой воле в ловкую обезьяну с цепким хвостом, чтобы лазить на пальмы и рвать им фрукты. Потом он превратил меня ненадолго в льва, но я не успел нагнать на них страху, потому что сразу же превратился в коня, потом в верблюда, а потом в быка с двумя огромными рогами на голове. Но забодать их я тоже, к сожалению, не успел, потому что опять вдруг стал человеком. Когда превращения благополучно закончились, жены хозяина вынесли пищу, которая была приготовлена на кухне, и раздали, вместе с напитками, духам, а те хоть и принялись тотчас же есть, но смотрели во все свои глаза на меня, потому что за всю их смрадную жизнь ни разу не видели телесных существ. Никто из духов не сказал ни слова – они только пялились на меня и ели, а вся их еда, включая напитки, была зловонной и для меня незаметной, потому что, как только ее принесли, она покрылась насекомыми тварями. Поев и выпив до полного удовольствия, Смрадные духи приступили к веселью – они плясали, и били в барабаны, и хлопали меня ладонями по макушке, и пели песни весь день до ночи, а потом отправились кому куда надо, или разошлись по своим домам. Но мой хозяин много дней подряд получал поздравления, подарки и письма от самых разных духев и духов, которые по затруднительным обстоятельствам или старости не смогли присутствовать на церемонии лично.

На пятый день после этой церемонии в комнату, куда меня временно поселили, пришел старший сын моего хозяина – однорукий, беззубый и с лысой головой, – чтобы отвести меня к привратной сторожке. Около сторожки нас ждал мой хозяин, и, когда мы явились, он превратил меня в лошадь, а потом надел мне на голову уздечку и толстой веревкой привязал к пню. Привязал он меня, или лошадь, к пню, а сам поспешил в свой центральный дом, чтобы обрядиться по королевскому рангу в одежды из самых драгоценных листьев, – а матерчатую одежду Смрадные духи не признают. Одевшись, он вышел к привратной сторожке со свитой из двух приближенных прислужников, которые должны сопровождать короля, куда бы он ни отправился и когда бы то ни было. Прислужники отвязали лошадь (меня), и он вскочил как наездник в седло, а прислужники погнали меня бичами вперед. Но он, в одежде из золоченых листьев и безжалостно взгромоздившись на меня верхом, показался мне тяжким, как полутонное бремя.

Ему захотелось посетить города, из которых приходили его поздравлять, а кое-кто по обстоятельствам или старости прийти не смог, но прислал подарки, – и вот он решил поехать к ним сам. Если ему нравился какой-нибудь дом, он входил к хозяевам для получения поздравлений, а я оставался у крыльца – как лошадь, – на радость и удивление малолетним духам, которые собирались огромной толпой и тыкали мне в глаза палками или пальцами, чтобы услышать, если я закричу, какой у меня окажется голос. А мой хозяин проводил в каждом доме не меньше часа – для пира и празднества, – потому что со всеми, кто его принимал, он ел и пил до полного удовольствия и только потом выводил их на улицу, чтобы они могли меня рассмотреть. Минут через тридцать смотрины кончались, и он безжалостно взгромождался в седло, и прислужники начинали меня бичевать, а духи и духевы наперебой улюлюкали, будто я вор и хочу от них скрыться. Когда начиналось бичеванье и улюлюканье, хозяин принимался подскакивать в седле и радостно пинал меня обеими пятками, пока я не убегал из этого города.

Но вот к двум часам по дневному времени он приехал в одно небольшое селение, спрыгнул на землю у просторного дома, где жил самый главный в селении дух, и скрылся за дверью для обычного празднества, а минут через десять из этого дома вышел ужасающего вида слуга, который умел говорить только носом, а живот свисал у него по бокам на бедра, и он принес мне лошадиную пищу – охапку листьев да пригоршню сорго. В лошадь я превратился только по виду, но мне слишком долго пришлось голодать – с тех пор, как меня накормил Медный дух, – поэтому пригоршню сорго я съел, хотя никогда его раньше не пробовал, а листья все-таки прожевать не смог. Тогда еще один жуткий слуга, у которого рот выходил на затылок, принес мне ведро известковой мочи, а я был привязан к забору на солнцепеке, и жажда замучила меня до безумия, и я безумно отхлебнул из ведра и потом три часа не мог отплеваться. Но самая суровая кара на солнцепеке была мне от множества малолетних духов, которые карабкались на меня, как на дерево, потому что никогда не видели лошадь.

В восемь часов по вечернему времени хозяин вышел из дома на улицу и, когда все духи меня осмотрели, взвалил мне на спину полученные дары, а сам, как обычно, уселся в седло. Но к этому времени стало темно, так что я беспрестанно заходил в тупики, или натыкался лбом на деревья, и нам удалось добраться до города только за полночь, или около часа. А вдобавок ко всему хозяин, по пьяности, не сумел возвратить мне мой прежний вид, и прислужники решили привязать меня к пню. Они привязали меня к пню и ушли, а я, как лошадь без человеческих рук, остался у пня на съедение комарам, потому что мне нечем было их отгонять. В общем, я не спал всю ночь напролет, и хозяин сумел превратить меня в человека только на следующее утро – когда проспался.

Потом он принес мне зловонной пищи, но я не смог наесться по-настоящему – чтобы до сытости и полного удовольствия, – а только немного подкрепил свои силы. Едва я успел подкрепить свои силы, как сделался по хозяевой воле верблюдом, а хозяйские сыновья приступили к перевозкам тяжелых грузов на дальние расстояния: от двадцати пяти до пятидесяти миль. Вскоре остальные Смрадные духи тоже распознали меня как транспорт, и мне пришлось трудиться вовсю: хозяин сдавал меня духам в аренду, и утром я увозил их грузы из города, а вечером возвращался с грузами в город, и вечерние грузы были самые тяжкие. А когда узналось, что за дневное время мне не под силу обслужить их всех, они решили меня разделить, и вот одних я обслуживал днем, а других – ночью, без всякого отдыха. Так меня сделали круглосуточным грузовозом, или всеобщим транспортным средством, и я не ведал ни минуты покоя, пока работал на Смрадных духов.

Тем временем обо мне повсеместно прослышали разные духи из других городов, и, чтобы увидеть меня в виде лошади, они решили созвать совещание – духи вообще любители совещаний, – и мой хозяин получил приглашение приехать в тот город, где намечено совещаться, потому что его ожидали на лошади. Хозяин радостно согласился приехать, но для этого он должен был превратить меня в лошадь – на верблюде возят грузы, а не людей, – и вот, чтобы снова превратить меня в лошадь, он для начала превратил меня в человека, а сам отправился домой за уздечкой. Он, значит, превратил меня в человека и отлучился, но во время превращения мне удалось подсмотреть, где у него хранятся некоторые джу-джу, и, когда ему пришлось отправиться за уздечкой, я быстренько утаил их, или присвоил, чтобы он не смог превратить меня в лошадь. Бог был так добр, что хозяин забыл, где у него хранятся эти джу-джу: он думал, что положил их в карман штанов, которые сотканы из насекомых существ, а подвязаны змеем Боа-констриктор, – он ведь решил превратить меня в лошадь не возле дома, а на высокой горе, милях в шести от Седьмого города, чтоб оттуда уж ехать па совещание духов по королевскому рангу, или верхом.

Вышел он, значит, с уздечкой из дома и сунул меня в охотничью торбу, которая висела у него на плече как обязательная королевская униформа, – Смрадные короли без торбы не путешествуют. Сначала он шел по лесу пешком, а я свисал в его торбе к земле, но когда он взошел на вершину горы, то сразу присел по нужному делу, а я стал думать, как бы спастись, и вспомнил, что его джу-джу у меня. Как только мне вспомнилось, что джу-джу у меня, я мигом выпрыгнул из торбы на землю и во все свои силы ринулся к лесу, а он вскочил от нужного дела и погнался за мной и завопил на бегу:

– Ой! Телесное существо удирает! Как же мне его поймать, ой-ой-ой, потому что в тот город, где намечено совещание, меня просили явиться верхом! Если б я знал, что такое случится, я бы заранее превратил его в лошадь, но, если ему не удастся сбежать, я превращу его в лошадь навек, чтобы отучить от злостных побегов, да только как же мне его изловить?!

С этими криками он мчался за мной, а я убегал и приговаривал так:

– Ой! Как же мне от него спастись, потому что, если я не смогу убежать, он превратит меня в лошадь навек и мне никто не поможет добраться до отчего дома, где живут мои родичи! Ой-ой-ой, как же мне от него спастись?!

Но духи, а Смрадные духи особенно, бегают быстрее телесных существ, и, когда он приблизился ко мне донельзя – мне ведь нельзя было ему попадаться, – или на расстояние вытянутой руки, я без раздумий применил джу-джу, утаенные возле хозяйского дома, и сразу же превратился в корову с рогами, а если бы у меня было время подумать, я сообразил бы, что те джу-джу, которые превращали меня в человека, хозяин всегда носил при себе. Конечно же, как только я превратился в корову, у меня появились новые силы, и я помчался быстрей, чем хозяин, и вскоре мне удалось от него сбежать, но тут вдруг из чащи выпрыгнул лев, и я понесся быстрее быстрого, потому что лев охотился за добычей и решил добыть меня на обед как корову и гнался за мной примерно две мили, пока не загнал меня к Скотоводческим духам, у которых когда-то пропала корова. Лев испугался их устрашающих воплей и удрал с ответным рычаньем в чащобу, а я остался на поляне с коровами. И меня как корову загнали в стадо.

Скотоводческие духи потеряли корову и думали, что она скиталась по чащам, а я хоть и был человеком из города, но выглядел как выгнанная из чащи корова.




Моя жизнь среди коров


Пока я жил среди домашних коров, меня считали одичалой коровой и наказывали двойными коровьими карами, как если бы я был упрямой коровой. На ночь нас запирали в скотном дворе, чтобы коровам не удалось разбежаться, но коровы-то не люди, а домашний скот и к тому же гораздо сильнее людей, и они бодали меня под бока или лягали костяными копытами, так что я часто падал на землю, думая, что меня непременно убьют или, еще хуже, продадут мяснику и он забьет меня как корову на мясо. А коровы копытили меня и лягали, чтобы я поступал по коровьим обычаям. Они никогда не уставали жевать да еще и мычали страшными голосами, а если ночью начинался дождь, то им это было в особое развлечение, и они от радости взбрыкивали на месте или скакали взад-вперед по двору, потому что он был огороженный, но без крыши.

А утром пастух из Скотоводческих духов выгонял нас всех на дикое пастбище, и коровы тотчас же по нему разбредались и жадно жевали на солнцепеке траву, а я валился под солнцем на землю, потому что был превращенной коровой и не мог, как они, питаться травой. Хорошо, что хоть по дороге на дикое пастбище мы переходили вброд ручеек, и я пил воду для утоления жажды – утром и вечером – вместо еды. Я не мог объяснить Скотоводческим духам, что я не корова, а попросту превращенный, но всячески показывал, что я человек – особенно когда они жарили ямс, – подходил и слизывал упавшие крошки, если духи нечаянно их роняли, а когда они начинали какой-нибудь спор, то я кивал или качал головой, чтобы они видели, кто из них прав.

Но едва они заметили, что я слизываю крошки, а если пет крошек, то лежу на траве или стою у костра с указаньями, кто из них прав, а кто ошибается, как начали гонять меня кнутами вдоль пастбища, будто одичалую корову из чащи, и мне было некуда деться от их кнутов, но вести себя по-коровьи я все равно был не в силах. А пастухи хотели, чтоб я вел себя по-коровьи – может, кнутами они меня образумят и я примусь пастись, как корова, – но, увидев, что я и под кнутами не образумился, они решили, что я заболел.

На третий день после этого решения они повели меня продавать на базар, где до самого вечера никто меня не купил, а поэтому нам пришлось возвращаться обратно. Дня через два мы опять пошли на базар, но окрестные мясники раскупили всех коров, а я опять остался некупленный, и все говорили Скотоводческим духам, что если они снова погонят меня домой, то пусть убивают как можно скорей, чтобы я не умер сам по себе. Мясники считали, что мне долго не протянуть – я ведь не мог вести себя по-коровьи и был худой как скелет от голода и свирепого обращенья со мной как с коровой, которая упрямится из-за временной дикости, потому что недавно прибежала из чащи. В этот раз на обратном пути, когда никто меня опять не купил, а базар закрылся по позднему времени, Скотоводческие духи злобно меня ругали и безжалостно били до самого дома. Они меня били и рассуждали в уме, что если я и в третий раз останусь непроданный, то они убьют меня на мясо, или съедение, потому что я был им без всякого проку. Но когда мы явились в третий раз на базар, меня наконец купила старушка – к двум часам по дневному времени. А купила она меня, потому что ее дочь нежданно ослепла много лет назад, и, когда она обратилась к местному прорицателю, тот ей сказал, что пусть пойдет на базар, купит у скотоводов на базаре корову и убьет ее в жертву их городскому богу – тогда ее дочь обязательно прозреет. Как только эта старушка услышала про корову, она немедленно отправилась на базар, купила задешево худую корову и привела в свой город для жертвы богу. (А эта худая корова был я.)

Она привязала меня к столбу перед домом, но столб, к которому она меня привязала, стоял под безжалостным полуденным солнцем, или со-вершешю открытый небу. Она меня привязала и ушла в свой дом, а минут через тридцать вынесла ямсу, и я наелся до полного удовольствия, потому что это был поджаренный ямс. Но вечером она не увела меня в дом или какое-нибудь безопасное место, и я остался под открытым небом на произвол погоды и страшных существ, которые захотели бы на меня напасть. К восьми часам по вечернему времени все в этом городе крепко уснули, а в десять хлынул проливной дождь, и я стоял под дождем до утра, и меня всю ночь донимали комары, каждый размером с огромную муху – такие водятся только в Лесу Духов, – а рук у меня не было, чтобы их отгонять, да еще и от ливня я продрог до костей, и опять же не было у меня человеческих рук, чтобы развести костер и согреться.




Меня спасает кола


В двенадцать часов по дневному времени весь город собрался у дома старушки, которая купила меня на базаре. Когда все явились, четверо горожан отвязали меня от столба перед домом и повели туда, где стоял их бог. Дойдя до бога, я с ужасом обнаружил, что больше пятидесяти собравшихся горожан держат в руках кинжалы и сабли, ножи, мечи, топоры и секиры, да к тому же отточенные острее острого. Сначала – и это был первый обряд – они меня положили перед богом на бок. Тут я хотел было им сказать, что я человек, а не худая корова, но все это так и осталось втуне, потому что если мое сердце кричало – человеческими словами и очень убедительно, – то мой рот мычал коровьим мычаньем, страшным для них, а главное, непонятным. Вот, значит, положили они меня перед богом и трижды сплясали ритуальную пляску – это продолжался первый обряд. Потом они трижды помолились богу – и это был уже второй обряд. Но когда было сказано слово КОЛА – а оно должно быть сказано на молитве, – понадобилось, чтоб старушка дала им колу, потому что кола приносится в жертву вместе с убитой перед богом коровой, и вот у старушки попросили колу, и она внимательно пошарила в сумке, а потом сказала, что забыла ее дома и, значит, ей надо вернуться домой.

Старушка ушла за колой домой, а в дело вступил их городской шут и сказал, что хоть я и худая корова, но он с удовольствием отведает мяса, и если он сейчас полумертвый от голода, то в скором времени наестся до смерти. А среди четверых, кто держал меня перед богом, попался, к счастью, один смешливый, и он как начнет, как начнет хохотать, и тогда все другие тоже расхохотались, а держать-то меня во время хохота позабыли, и вот я вспрыгнул изо всех своих сил и отпрыгнул ярдов примерно на девяносто. Я, значит, отпрыгнул, а они испугались – у меня ведь были на голове рога, – и, прежде чем они успели опомниться, я умчался в лес на целую милю, а они побежали в город за ружьями, потому что без ружей я б им не дался. Я мчался по лесу не разбирая дороги и вдруг ошибочно забежал в озеро – очень глубокое из-за сильных дождей и покрытое водорослями, а поэтому незаметное. Но едва только водоросли подо мной расступились и я увидел свое отражение – корову с рогами, – я стал человеком. Конечно, если бы мне знать заранее, что надо отразиться в озерной воде, чтобы стать человеком, я давно бы им стал и меня не купила бы на базаре старушка, которая отправилась покупать корову по приказанию прорицателя и для жертвы богу, чтоб ее дочь наконец-то прозрела.

Вот, значит, превратился я опять в человека и, когда увидел преследователей с ружьями, спросил их по-человечески, чего они ищут, а они мне ответили, что ищут корову, которая убежала, и я им сказал:

– Ваша корова скрылась вон там, идите, куда я показал, и найдете.

Они побежали, куда я им показал, потому что приняли меня за духа, а я, как только они исчезли из виду, поспешно отправился в другую сторону, или на поиски родного города.

Я бродил по лесу месяца три и однажды вечером, плутая в чащобе, нашел большое сухое бревно – шесть футов длиной да три в диаметре – с дуплом, которое шло вдоль бревна, но не до самого конца, а наполовину, и, значит, у него не было второго выхода. Я сразу же влез в дупло, чтоб уснуть, потому что не спал с того самого дня, как меня купила на базаре старушка, а, удрав от убийства для жертвы богу, бродил по чащобам в сезон дождей, которые лили, почти не переставая, с утра до вечера и всю ночь напролет. Я заснул в дупле и спал очень крепко, и меня похитил Бездомный дух – его родила Неизвестная мать, и он с рождения бесконечно скитался, а теперь забрался в дупло, чтоб обсохнуть. Но едва он наткнулся в дупле на меня, как сразу же выскочил, отыскал пень и заткнул им выход – а другого там не было. Потом он взвалил бревно на голову – а я еще спал, ни о чем не ведая, – и унес, прежде чем я пробудился, на огромное расстояние, или очень далеко, потому что духи ловко шастают по лесам, хоть на короткие, хоть на длинные расстояния.

Вот я проснулся в дупле и понял, что меня несет Неизвестный дух, или неведомое мне существо, а куда несет, я не знал и подумал, что он может бросить меня в костер, а может швырнуть в глубокую реку. Подумал я так и принялся причитать – не в полный голос, а немного потише, – но я не знал, что в том же дупле, куда я влез, чтоб обсохнуть от ливня, еще того раньше поселилась змея. Как только я начал тихонечко причитать, змея проснулась и хотела выползти, потому что испугалась моих причитаний, но выползти-то ей оказалось некуда, и она обвилась вокруг меня кольцами. Она испугалась моих причитаний, а я ужаснулся от ее обвиваний и от ужаса начал причитать во весь голос – на радость и удовольствие Бездомному духу, для которого мои причитания были музыкой, да не просто музыкой, а пьянящей и величавой, так что он принялся плясать и шататься, как будто выпил, но не просто выпил, а отведал самого замечательного напитка, предназначенного для Его Величества Короля, главноуправляющего над Лесом Духов. Бездомный дух решил, что бревно, которое он нес по лесу на голове, само от себя разливается музыкой, и вот он слушал, плясал и шатался – из стороны в сторону и от чащи к чаще. Но пока он слушал, плясал и шатался, к нему подоспело могучее подкрепление – более миллиона Бездомных духов, и они стали слушать бревно, как радио. Они слушали мои причитания, как радио, и для них причитания слышались музыкой, самой пьянящей и величавой на свете, поэтому они не могли удержаться и плясали, будто Безумные духи. Сначала они плясали вокруг бревна, потом уплясывали на милю в лес, а потом опять приплясывали к бревну. И так продолжалось три дня и три ночи – духи плясали не-пито-не-едено, потому что им некогда было остановиться, – и весть о музыке в сухом бревне облетела тысячи городов и селений.

Тогда многие почтенные духи начали приглашать Бездомного духа на разные празднества, чтоб слушать музыку. Как только он прибывал, куда был позван, там первым делом учинялся пир – с напитками и до самого полного удовольствия, – а потом он сильно стучал по бревну, и это был знак для начала музыки, а змея принималась метаться в дупле и, не найдя выхода, обвивалась вокруг меня, а я ужасался от ее обвиваний и начинал причитать в самый полный голос, а им мои причитания слышались музыкой, и они пускались плясать до упаду, или до самого позднего вечера, потому что им все равно что ночь, что день, и так у всех без исключения духов.

Но причитать с утра до позднего вечера, без срока и отдыха, человек не может, и, когда я смолкал, чтоб немного передохнуть, или мой голос делался сиплым, они подносили бревно к костру, и я опять начинал причитать – поневоле, или от жара и ужаса, – а змея принималась метаться как угорелая, и стенки дупла гремели по-барабанному, будто сопровождение моим причитаниям, и духи снова пускались в пляс.




На празднестве поминовения


Бездомный дух стал прославленным духом из-за моих причитаний в бревне, которые слышались духам, как музыка, и вот один знаменитый дух, чья мать умерла в те давние времена, когда глаза у всех были на коленях, пригласил таких же духов, как он, – а у них в каждом городе все духи одного вида – на день рождения, или поминовения, своей умершей в древности матери, а для пущего празднества, чтобы было с музыкой, вызвал в свой город Бездомного духа. И вот, когда приглашенные собрались и до полного удовольствия отъели-отвыпили, Бездомный дух постучал по бревну, змея начала вокруг меня обвиваться, а я от ужаса стал причитать, и так продолжалось весь день до вечера, но к вечеру голос у меня осип, и я замолчал, как немой или мертвый, потому что не ел и не пил с той поры, когда забрался от ливня в дупло. И вот, значит, голоса у меня не стало, но гости уже наелись и напились, а им заранее обещали музыку, и все они принялись трясти бревно, а когда убедились, что оно молчит, Бездомный дух подхватил топор и стал раскалывать бревно на щепки. К счастью, как только бревно расщепилось, оттуда выползла наружу змея – я все же был немного потолще, хотя и не ел много дней подряд, – а когда вместо музыки явилась змея, приглашенные духи бросились врассыпную и накрепко заперлись у хозяина в доме. Едва они заперлись у хозяина в доме, я напряг свои силы, развалил бревно – оно от изрубленности распалось напополам, – выскочил и помчался к дальнему лесу, а там притаился в ближайшей чащобе, так что, когда они вышли из дома, бревно оказалось располовиненным и пустым, как свидетельство сбежавшего из него существа.

Так я спасся от Бездомного духа, и еще до рассвета ушел далеко, и вступил в новый город и в новую жизнь – потому что там жили другие духи. Вот вступил я в город, а когда рассвело, увидел духа с человечьим лицом, да и весь он был как плотское существо. Я вошел к нему в дом и уважительно поприветствовал, а он мне ответил любезно и по-людски – меня давно так никто не приветствовал. И он немедленно предложил мне сесть. Я сел и хотел попросить у него еды, потому что не ел много дней подряд, но он оказался радушным хозяином и без всякой просьбы принялся меня потчевать.

Когда я поел и немного отдохнул, мне захотелось у него спросить, правда ли, что он – плотское существо, но на мой вопрос он ответил «и да и нет». Я не понял, какой из его ответов правильный – «да» или «нет», – и попросил объяснить, а он поведал мне целую историю о себе и городе, рассказывая так:

– Видишь ли, мы – Грабительские духи, мы грабим плотских женщин по всей земле, в любом государстве, городе и селенье. Слушай, Плотское существо, внимательно, я расскажу тебе, как это делается. Если какая-нибудь женщина понесет, или у нее зачнется ребенок, мы выбираем одного из нас, чтоб он явился, когда она спит, и с помощью нашей магической силы заменился у нее в животе на ребенка. Женщина носит его под сердцем, а потом рожает вместо ребенка, и месяца через два или три после родов – вот она, самая главная тайна, о которой не знают плотские существа! – он становится в точности как полуторагодовалый и всем, а особенно матери, нравится, потому что выглядит сверхзамечательным, или удивительно необыкновенным, ребенком. Добьется он, значит, всеобщей любви и потом начинает притворяться больным, а любящая мать, чтоб его исцелить, принимается тратить все свои деньги и жертвует все свое достояние богам – лишь бы любимое дитя исцелилось. А этот ребенок – Грабительский дух – наделен сверхъестественной притягательной силой, и вот все деньги и жертвы богам копятся для него в секретном месте.

Как только у матери достояние истощается, ребенок искусно прикидывается мертвым, так что любящие сородичи его матери говорят со вздохом: «Бедняга умер», – но им неведомо, что он сверхъестественный и просто перестал на время дышать. Родичи оплакивают его и хоронят, но ровно в полночь он встает из могилы и сразу идет в секретное место, где жертвы богам – козы, овцы и птица – стоят, живехонькие, рядом с деньгами, которые покоятся в особых мешках, и бывший ребенок возвращается восвояси с накопленными во время болезни богатствами. И если ты, Плотское существо, повстречаешь сверхзамечателыюго ребенка, который за месяц сделался годовалым, а месяца через два неожиданно умер, знай – это был Грабительский дух, заменившийся в животе у матери на ребенка. А если ты не веришь моей истории, разрой могилу сверхзамечательного ребенка в третий день после смерти – и ты увидишь: там не окажется детского трупа, потому что он ожил и живет в нашем городе, уже не трупно, а в виде духа. И у нас тут нет иного труда, как рождаться, грабить своих мнимых сородичей, уходить в могилу и опять возрождаться. Мы – сверхдети, рожденные для могилы, или Грабительские духи из Леса.

Когда он поведал мне про «детей для могилы», или «Грабительских духов из Леса», я понял начальное «и да и нет»: они живут, как плотские существа, даже питаются человеческой пищей, но притом все равно остаются духами.

Вот он поведал мне про Грабительских духов и спросил, хочу ли я пожить у него, а когда я ответил ему, что хочу, он поселил меня в отдельной комнате. Я жил у него и ни в чем не нуждался, будто он был мне отец и мать, но однажды он вызвал меня и сказал, что скоро уйдет в человеческий город и оставит мне дом с имуществом, как хозяину, а сам вернется месяцев через десять. Потому что он обещал показать мне воочию свою грабительскую незримую силу – прежде чем нам придется расстаться, – чтоб я поверил его рассказу. Я-то ему, разумеется, не поверил и не знал, зачем он отправляется в этот город, да и как этот город называется, не спросил. И вот в час ночи он стал невидимым, или ушел в человеческий город, а я остался в его доме один. Он, значит, стал невидимым и пропал, но и я не сидел все время дома один, а выходил иногда прогуляться по городу и вскоре сделался близким приятелем с духом такого же возраста, как я сам, – а отец у этого духа был богачом и коренным, от далеких предков Грабителем, но мы по молодости быстро сдружились, когда я вышел погулять в город, чтобы избавиться на время от одиночества. И мой знакомец учил меня языку, на котором объясняются друг с другом духи, – я был не дух, но говорил с ним, как с другом, хотя не умел еще объясняться гладко, а знал только самые простые слова. Мы так сдружились, что я совсем позабыл про свое возвращение из Леса Духов. Но однажды ночью, когда я спал, раздался стук в дверь – а она была каменной, – и домой явился Грабительский дух: через десять месяцев и в час ночи, по обещанию. Он явился с тюками домотканой одежды, пригнал стаю птиц вроде кур и гусей, большое стадо домашних животных, таких, как овцы, коровы и козы, и принес под мышкой целый куль денег. Но когда он вытряс из тюков принесенное, я обнаружил вещи моих друзей и одежду, которую покупала нам с братом мать, пока нас всех не разлучила война. На второй день после его прихода мы забили птицу и домашних животных, чтоб устроить пиршество всем Грабительским духам в честь его возвращения с награбленным достоянием. Но когда я увидел вещи моих друзей, а главное, братову и свою одежду, мне поневоле пришлось поверить, что мой хозяин – Грабительский дух с незримой для человека магической силой. Я у него, правда, не решился спросить, как он добыл наши с братом вещи – для таких вопросов я был еще молод, – и поэтому вещи остались у него, и он распродал их в разные города, духам с другой магической силой, которые не умеют грабить людей; но мясо животных, забитых для пиршества, я тоже ел, и мне было вкусно.

Ну вот, а дух, с которым я подружился, прежде чем мой хозяин вернулся домой, пригласил меня наведаться к его матери в гости – она родилась в Восьмом городе духов, за двадцать миль от города, где мы жили. Мы пришли к ней, и она приготовила нам еды, так что мы в удовольствие поели и выпили, а потом отправились развлекаться в город с другими духами нашего возраста, но, пока мы там развлекались, как могли и хотели, я увидел прекрасную юную духеву и сказал другу, что хотел бы на ней жениться, а он немедленно передал ей мои слова и представил меня, по обряду духов, самым достойным и наилучшим образом, и она согласилась выйти за меня замуж и привела к отцу – уважаемому духу, а он назначил, когда быть свадьбе: в. следующий свадебный день, через месяц, потому что у всех без исключения духов есть для свадеб специальные дни.




Моя первая свадьба в лесу духов


Мой друг отыскал мне к свадьбе шафера, и это был особенный шафер – он пользовался только дурными словами и даже горел пятьдесят лет в аду за свои дурные слова и злодейства; а когда его не исправил и ад, он был послан до Судного дня в Лес Духов. Наутро в день свадьбы все духи и духевы, мой друг и его хлебосольная мать, и невеста, и ее отец, и мой шафер – словом, все жители Восьмого города – отправились в церковь к десяти часам: к десяти часам по времени духов. Как только я вошел в их церковь и осмотрелся, мне стало ясно, что священник там – Дьявол, а когда во время свадебной церемонии меня попросили назвать свое имя и оно оказалось человеческим именем, свидетели громко и в один голос воскликнули: «Ага! Значит, перед брачным обрядом тебя придется заново окрестить!»

На это я согласился, не зная заранее, что Преподобный дьявол будет меня крестить живым огнем и горячей водой, как у них крестят духев и духов. Я, значит, согласился, и стали меня крестить, а я заорал так страшно и громко, что если б кто-нибудь стоял за две мили и не хотел бы слушать, то все равно бы услышал – сначала мои бессловесные крики, а потом истошный отказ креститься и отчаянную мольбу к Преподобному дьяволу отпустить меня без адского крещения из церкви, потому что я уже не хотел и жениться, раз перед свадьбой надо креститься живым огнем и горячей водой. Но едва духи услышали мою просьбу, они в один голос ответили так: «Если уж ты вошел в нашу церковь, то будешь крещен, вольно или невольно, живым огнем и горячей водой». Услышав это, я возопил жутким голосом: «Тогда мне придется умереть в вашей церкви!» – а они ответили: «Можешь умирать, ты все равно никому у нас не известен».

А духи не знают ни места, ни времени, где и когда задавать вопросы, поэтому один из них встал и спросил: «Между прочим, как ты попал в Лес Духов, который растет меж Землей и Небом и куда вход людям категорически запрещен? И как ты решился у нас жениться?» Ну, и раз духи не умеют определять должного времени для вопросов и ответов, я ему объяснил, что по молодости лет не ведал разницы между «худом» и «добром», а поэтому ошибочно вступил в Лес Духов и потом разыскивал дорогу домой, пока не попал в Грабительский город, где сдружился с духом и пришел сюда – навестить его престарелую мать. Я все ему объяснил – как здесь написано, – а он потребовал показать им духа, с которым я появился в их дьявольском городе. Но едва он потребовал показать им духа, с которым я появился в их дьявольском городе, мой друг – а он был истинным другом – поднялся и подтвердил все, что я рассказал. А когда его мать тоже все подтвердила, мне сразу простили мое прегрешение, потому что духи из этого города глубоко уважают Грабительских духов, которые снабжают их земными припасами. Мне, значит, простили мое прегрешение, и Преподобный дьявол окрестил меня до конца, хотя мне было больно и горячо.

После крещения Преподобный предатель совершил над нами обряд венчания, причем Злоязычник был нашим шафером. Потом прихожане помолились о зле и спели зловещие молельные песни, а их Злодьякон закончил моление.

Там все прихожане были злодеями. Но вскоре пришел Наизлейший Злыдень, Главный правитель над всеми злодействами, который действовал злей всех других – он был злоумышленный, злокозненный и злопамятный, злоехидный, зловредный, злонравный и злоязычный, он злословил в лесах, церквах и на улицах, жил в злополучном доме со злосчастной семьей – короче, все, что он делал, было злотворным, и, когда он пожал мне руку после венчания, меня прожгло, как злокачественным током, или злопыхательской, будто пламя, молнией. (Мой друг пытался показать мне глазами, чтоб я не здоровался со Злыднем за руку, но я не понял его сигналов.)

Когда венчание было окончено, мы отправились в дом к моим своякам, где каждому предложили отъесть и отвыпить от разных яств и многих напитков, которыми потчуют на свадебных пиршествах. А потом признанные плясуны из духов начали отплясывать пляски с духевами.

На свадьбу прислали своих представителей и Зловредные Звери, и Страшные Существа – среди танцующих я увидел Черепа, Длинно-бело-колонных Тварей, Скалистых Духов и Разбойного Должника, или Властителя чащобиых существ, который рассеял в полуночном бою огромное войско Красных Людей, когда его вызвал Пальмовый Пьянарь; плясал с гостями и Добычливый Дух, который высвечивал добычу взглядом, и Голодное Существо из Дальних Чащоб, жадно проглотившее Пальмового Пьянаря вместе с его амулетами и женой по дороге домой из Города Мертвых, – все они представлялись хозяину пиршества, или отцу моей законной жены, и всех их потчевали до полнейшего удовольствия. Но вскоре Череп из Норы Черепов с возмущением заявил моему законному зятю, который считался Ответственным Управителем Страшных Существ из Чудовищных Чащоб, что Добычливый Дух украл кусок мяса, принадлежащий Черепу, с их общей тарелки – посуды на всех гостей не хватило, и многие ели с тарелки по двое. Но прежде чем отец моей жены подошел к ним, чтобы рассудить их спорное дело, Череп и Добычливый Дух разодрались, причем дрались они столь свирепо, что духи и представители Зловредных Зверей и Страшных Существ и Странных Тварей окружили их плотным, как чащоба, кольцом и начали яростно хлопать в ладоши, а поэтому тот, кто оказался бы побежденным, покрыл бы себя несмываемым срамом.

Зрители, значит, стали хлопать в ладоши, а Большой Обезьян – раб моего зятя, доставшийся ему по наследству от пращуров, – начал обхлопывать ладонями дерево, и дерево зазвучало барабанным боем. Но как только дерево зазвучало по-барабанному, все приглашенные, включая дерущихся, – духи, звери, твари и существа, я, моя жена, ее отец и мой друг – принялись плясать под барабанную музыку, которую учинил Большой Обезьян, стуча что есть сил по огромному дереву. А я, опьянев от крепких напитков, ошибочно зашиб до безвременной смерти Мелкого духа из Девятого города, потому что я шатался, а он был маленький, но все же пришел на брачное празднество.

И меня сейчас же притянули к суду за мелкое убийство – дух-то был маленький, – но даже самое малое прегрешение влечет за собой в Злоказнящем Суде самое суровое, или тяжкое, наказание. В час пополудни Злосудного дня Злокозненный судья стал судить мое дело, и, если бы не юрист из Города-в-Бездне, который принадлежит Триединым духам, меня осудили бы на пятьдесят лет злоодиночного тюремного заключения – это самый короткий тюремный срок за самый малый проступок у духов, – но юрист спас меня от такого злосчастья, хотя мы и не были с ним знакомы: просто он оказался добрым юристом.

Когда меня отпустили из-под ареста на волю, я вернулся в город к моим своякам и прожил у зятя примерно три месяца, прежде чем вспомнил брата и матушку, потому что я временно их позабыл, как только женился на прекрасной духеве. Но однажды утром я пришел к зятю и сказал, что хочу отправиться в путешествие, скрыв от него свой истинный замысел, – а мне хотелось вернуться в свой город, откуда я убежал семи лет от роду, – и еще я сказал, что уйду с его дочерью, но он разрешил уйти только мне, а дочку, или мою жену, не пустил. Я, конечно, сразу же про себя подумал, что человек-то может влюбиться в духеву, а дух не способен проникнуться к человеку истинной, или сердечной, любовью, и, значит, мне надо уходить одному. Так что, простившись со знатными духами, я отправился под вечер в дорогу один.




На пути к Девятому городу


Я ушел из города моих свояков к вечеру, или после полудня, а потом шагал от чащобы к чащобе в поисках дороги домой до ночи, и, когда дороги домой не нашлось, я понял, что, если идти всю ночь, до Девятого города все равно не дойдешь, и решил забраться на высокое дерево для ночного отдыха и безопасного сна. Я устроился в ветках с густой листвой, которая защищала меня от холода – прикрывала, когда подувал ветерок, – и спасала от капель холодной росы, капавших дождичком с верхних ветвей. Но пока я шагал от чащобы к чащобе, меня донимали малолетние духи, потому что я выглядел для них странно, и вот не прошло еще и пяти минут, как я вскарабкался на высокое дерево, а мне уже до смерти захотелось спать, и я уснул, будто дома, или в кровати. Я спал, наверно, часа полтора, но вдруг проснулся от громкого стука, как если бы кто-то стучался в дверь, и увидел под деревом Грузного духа высотой фута в три, зато очень толстого, словно он был беременной женщиной, которая разродится сегодня или на днях, – он стучал по дереву, как стучатся в дверь. И едва он заметил, что я проснулся, он махнул мне рукой – мол, спускайся вниз, – а я пригляделся к нему повнимательней и ясно увидел, что он однорукий, ноги у него сплетены, как канат, ступни направлены вправо и влево, а единственный глаз, огромный и круглый, сверкает во лбу и похож на луну – он сверкал у него, как луна в полнолуние, но луна, прикрытая облачком, или веком, которое может закрываться и открываться в любую секунду по желанию духа; но прежде всего я увидел голову – на ней не росло ни единого волоска, и она блестела как полированный шар от спинки кровати из черного дерева.

Минут через пять Грузный дух почувствовал, что я не желаю к нему спускаться, и поднял веко, но, как только он это сделал, весь лес высветило дневным сиянием, и я с большим беспокойством заметил великое множество таких же духов, окруживших со всех сторон мое дерево. Они хотели, чтоб я спустился, а мне по их поведению было ясно, что они задумали меня поймать, – и вот я боялся спуститься вниз.

Сколько-то времени они подождали, а когда догадались, что я не спущусь – меня отпугивал их устрашающий вид, – подступили к дереву и стали его трясти изо всех своих сил, или что было мочи, и едва не выдрали дерево с корнем, а я нечаянно свалился им в руки. Я свалился им в руки и сразу заметил, что, когда у них вдох, раздается кваканье, собачий лай, карк ворон и хрюканье, а когда они выдыхают воздух наружу, слышится вопль всех Страшных Существ. Они насильственно стрясли меня с дерева, так что я поневоле попал к ним в руки и начал молить их чуть слышным голосом не съедать меня заживо, или помиловать, но они безответно пробирались по лесу, пока не явились в Девятый город.

Достигши своего (Девятого) города, духи загнали меня под землю и оставили в маленькой темной комнате – самой обычной для Леса Духов. Потом они превратили меня в слепца и стали тереть мне кожу ладонями, жесткими и шершавыми, словно наждак. Вот они ободрали мне кожу ладонями и принялись ущипывать мое тело ногтями, а ногти у них четырехдюймовые и отточены наподобие ножей или сабель, так что я горько рыдал от мучений. Потом ущипыванье вдруг прекратилось, и я прозрел, но ничего не увидел – кроме темной комнаты без дверей и окон, – а мои мучители куда-то скрылись. Зато на полу моей страшной темницы клубилось около тысячи змей – они клубились огромным клубком, или как туча, но меня не кусали. Тут я впервые увидел змею, которая была длиннее всех остальных – длинней, чем любая змея на земле, – и вела она себя среди змей, как царица, а из пасти у нее сочился свет, да не просто свет, а яркий и переливчатый. Этот свет превратил мою темницу в светлицу, змеи внимательно меня рассмотрели, а потом сгинули вместе со светом, и я опять оказался в темнице.

Вскоре после того как змеи исчезли, моя безвыходная темная комната – там не было выходов, или дверей, – неожиданно для меня превратилась в кувшин, и телом я оказался внутри кувшина, а головой и шеей торчал наружу, но шея у меня стала очень длинной (не меньше трех футов), а голова – огромной, и шея не могла держать ее прямо, потому что была трехфутовой длины, и груз головы сворачивал ее набок. Да и оба глаза у меня изменились – стали громадными, как мячи для футбола, и я вращал их в любые стороны, если хотел куда-нибудь посмотреть; и вот я увидел всех Грузных духов, которые схватили длинные палки и начали лупцевать мою новую голову, а руки-то у меня остались в кувшине, и я не мог защититься от лупцевания.

Когда они прекратили лупцевать мою голову (огромную голову), мне стало чуть легче, но вдруг я почувствовал смертельный голод, как будто не ел весь год напролет, и голод терзал меня хуже, чем лупцевание, и я взмолился: «Дайте поесть!» Я взмолился, и еда немедленно появилась – прямо передо мной и моя любимая, или такая же, как я ел у матушки, пока не ушел из родного города. Еда лежала передо мной на земле, но я не мог до нее дотянуться, потому что моя шея не сгибалась вперед, а висела вбок под тяжестью головы, и, конечно же, когда я сумел изловчиться – опрокинул кувшин с моим телом на землю, – голова упала в стороне от еды, а шея у меня была слишком длинной, так что головы я поднять не мог и поэтому извивался по земле шеей минут сорок пять, а может, и больше, прежде чем голова оказалась возле еды; но едва мой рот ощутил еду и я почувствовал, как она пахнет, он неожиданно для меня стал клювом, и даже не клювом, а маленьким клювиком, и, когда я хотел взмолиться, как человек, потому что страдал от смертельного голода, раздался только птичий писк, или щебет, и Грузные духи принялись хохотать.

Я перепробовал множество способов склевать еду, но ничего не добился и решил про себя, что лучше уж смерть, чем смертельный голод, но, как только я так решил, клюв у меня заменился ртом, еда исчезла, а кувшин с моим телом, вставши на дно, куда-то поехал, хотя все духи тоже исчезли и двигать кувшин было вроде бы некому. Вскоре я оказался на перекрестке дорог, вернее, не дорог, а пеших тропинок – их было несколько, и они пересекались, а я стоял в кувшине на перекрестке, и вокруг перекрестка теснился лес, и до города было – одна треть мили. И я простоял там до самого утра.

Около восьми часов поутру к перекрестку пришли все духевы и духи, все дети и старики Девятого города, и они пригнали двух овец и двух коз и целую стайку домашней птицы. Как только они оказались на перекрестке, они первым делом столпились вокруг меня, а потом стали петь и хлопать в ладоши, звякать колокольцами и бить в барабаны, а потом сплясали ритуальную пляску – она продолжалась несколько минут, – забили птицу и домашних животных, которых пригнали для этого к перекрестку, и полили мне голову жертвенной кровью. Вот полили они мне голову кровью, а мясо животных поджарили на костре и дали мне есть, и я его ел. И повадились они приходить раз в три дня, и молились передо мной, как будто я бог. Но звон их громких ритуальных колокольцев отзывался болью у меня в голове, а кровь жертвенных животных сгнивала, и моя голова очень гнусно пахла. Грузные духи молились передо мной, как будто я бог, по четыре часа и скармливали мне мясо убитых животных, так что я больше не чувствовал голода.

Да! Каждый, кто вступает в Лес Духов, неминуемо подвергается суровым карам – и вот, меня бичевали дожди, а когда их не было, иссушало солнце или знобил ночной ветерок, потому что я не мог уйти с перекрестка. А ночами звери из окрестных лесов сходились на перекресток, рассаживались кругами и дивились моей устрашающей голове, или к перекрестку подползала змея и заглатывала меня, начиная с головы, но кувшин проглотить не могла, и давилась, и отрыгивала на землю, и уползала прочь, а я не спал ни единой минуты, потому что все время боялся зверей или же задыхался в чреве змеи, когда она норовила меня проглотить. А утром ко мне сбегались из города свиньи, овцы, козы и собаки, чтобы с изумлением на меня смотреть, как на чудовище, или страшное чудо, потому что я показался бы чудовищно устрашающим любому самому храброму существу в те мучительные для меня времена. Ну вот, а домашние животные из города сначала смотрели на меня неподвижно, словно бы скованные немым изумлением, но потом свиньи начинали хрюкать, стараясь подрыть и уронить мой кувшин, козы и овцы принимались блеять и лягали меня по свешенной голове, а собаки с лаем подскакивали ко мне, съедали остатки жертвенного мяса и слизывали кровь с моей головы – рук-то у меня не было, чтобы их отогнать. А днем к перекрестку являлись духи, и мне опять не удавалось уснуть.

Вскоре молва обо мне в кувшине на скрещении тропок облетела весь Лес, и многие духи из других городов постоянно пытались меня украсть, потому что видели во мне бога.




Речные духи и речное празднество


Однажды около двух часов ночи множество духов явилось на перекресток, и они запихали меня в мешок, который специально для этого принесли. Запихали они меня, значит, в мешок, и один из них положил мешок себе на голову и ну улепетывать в город к реке, потому что они – Речные духи. (Они меня просто украли с перекрестка – для себя, или в свой собственный город.) Достигши города, они меня вынули, чтобы предъявить Наистаршему Старейшине, который сидел на особом стуле у ног до ужаса страшного бога – самого могучего, как им казалось, из всех богов их Речного Города. И вот меня предъявили Старейшине, потому что он, а никто другой повелел своим духам украсть меня с перекрестка, когда получил обо мне информацию. Как только я предстал перед их Старейшиной, он приказал привести барана, убил его и полил мне голову кровью, а моя голова была преогромной и страшного вида, даже если без крови. Когда голова как следует окровавилась, они зажарили мясо барана и лучшие куски положили передо мной. Они положили их, чтобы я ел, но, едва я стал есть, до ужаса удивились и страшно обрадовались, потому что их боги никогда не ели, не могли дышать, были не в силах пошевелить головой или подать какие-нибудь сигналы. Но поскольку эти Речные духи люто ненавидели Небесного Бога и очень любили Земных Богов, то, когда замышлялось важное дело, Старейшина сразу же обращался ко мне, и, если я показывал кивком головы, что одобряю дело, он его разрешал, а если я просто помахивал шеей, или показывал неодобрение делу, Старейшина сообщал своим приближенным, а те говорили всем остальным, что дело не одобряется, и оно запрещалось. Старейшина был у меня переводчиком, и только он благодаря его титулу мог обращаться прямо ко мне.

Речные – они же Ехидные – духи признали меня своим главным богом и выстроили мне однокомнатный дом, где я стоял посредине комнаты, а они приходили передо мной молиться, или преклоняться, и приносили жертвы. Я кормился мясом жертвенных животных и пил их кровь, когда меня окропляли, потому что воды мне никто не давал, а человеку надо утолять жажду. Но кровь, которой меня кропили, привлекала бессчетное количество мух, и они покрывали мне шею и голову вечножужжащим несгоняемым слоем – рук-то у меня не было, чтобы их отгонять, – и порой Старейшина, придя ко мне в дом, не мог понять, где стоит мой кувшин, пока не сгонял с меня мух метлой.

Прошла неделя моей жизни в их городе, и вот все они собрались на праздник. Первым делом они открыли дом, и туда вошел Наистарший Старейшина, которому разрешалось со мной разговаривать. Сначала он вымыл мне шею и голову – ведь только они возвышались над кувшином, – потом обвязал мою длинную шею красной домотканой материей с бахромой, отчего шея стала еще страшней, потом надел на мою огрoмную голову красную шапку Речного духа, отчего голова сделалась еще гаже, потом сунул мне в зубы трубку длиной в шесть футов и такую емкую, что туда вмещалось полтонны табаку, а у трубки поставил особого духа, чтобы наполнять ее по мере надобности. Когда он разжег мне факелом трубку, духи с духевами пустились в пляс – они плясали, и пели песни, и бренчали колокольцами, и прихлопывали в ладоши, и, когда барабанщики ударили в барабаны, все плясуны утроили свою прыть, а когда из трубки, которую я курил, повалили клубы табачного дыма, все плясуны раскатились хохотом, да таким громогласным, что, стой хоть за милю, непременно услышишь, даже не слушая, и как только табак в моей трубке кончался, особо приставленный для этого дух наполнял ее снова полутонной порцией, потому что трубка была огромной – три фута по глубине и четыре в диаметре. Празднество продолжалось несколько часов, и моя голова непрерывно курила, а табак был крепкий, и я опьянел, как пьянеют, напившись до полного удовольствия, или полнейшей потери памяти, – такой табак под силу лишь духам, да он только в их Лесу и встречается.

И вот, накурившись до потери памяти, я позабыл свои беды, или невзгоды, и запел во весь голос земные песни – а раньше я никогда их в Лесу Духов не пел. Но как только духи услышали мое пение, они от восторга утанцевали в лес – на пять тысяч футов, если не дальше, – а когда вернулись, то столпились вокруг меня и стояли с отвисшими нижними челюстями, потому что песни им очень понравились, зато мой голос удивил их до изумления. А дух, приставленный набивать мою трубку, все подкладывал и подкладывал мне свежего табачку, и я без устали пел свои песни, которые вдруг прихлынули мне к сердцу, как радость. И вот я радовался и пел свои песни, а духов настолько ошеломил мой голос, что они отвисли нижними челюстями и стояли, немо истекая слюной…

Они слушали мои песни около получаса, потом Старейшина вынес меня из дому, который построил для моего пребывания, выдрал с корнями кокосовую пальму длиной не меньше чем в триста футов и поместил меня на ее вершину, между ветвей, вроде как в люльке, а другой Речной дух, Заместитель Старейшины, поставил пальму себе на голову, утвердил ее там стоймя, чтоб не падала, – а я по-прежнему находился в кувшине, – и впрыгнул на голову Старейшине речных духов. И вот я стоял в кувшине на пальме, пальма стояла на голове Заместителя, Заместитель стоял на голове у Старейшины, а Старейшина отплясывал пляски с духевами. Но пока они помещали меня на пальму, дух, приставленный набивать мне трубку, загружал ее повой порцией табака – он был так занят, что работал молча и даже не пытался поучаствовать в плясках, – а я, накурившись до полного счастья, пел веселые земные пески, потому что забыл все беды и горести, которые не давали мне раньше петь, и от этих веселых песен все духи, все существа Девятого города плясали без перерыва несколько дней.

На празднике духов земные песни получили самое горячее одобрение, и вот Его Величество Король, сидящий на троне в Двадцатом городе, послал Старейшине Девятого города незримое повеление явиться в столицу. Но столица, или Двадцатый город, отстоит далеко от Девятого города, а незримое повеление нарушить нельзя,

Моя жизнь в Лесу Духов 75

поэтому Речные духи разволновались, начали плясать все быстрей и быстрей, и вдруг я смотрю, а у кувшина, где я сидел, выросли с двух сторон два крыла из перьев, потом все ветки кокосовой пальмы превратились в перья и обернулись крыльями, Речные духи взмахнули руками, и глядь – а это уже не руки, а крылья; но самые лучшие, или сильные, крылья выросли у Старейшины – чтоб лететь впереди.

И вот все мы полетели по воздуху в Двадцатый город к Е. В. Королю, или Властителю Леса Духов.




В Двадцатом городе


Мы летели на крыльях около двух часов и вскоре прибыли в Двадцатый город, но, прежде чем мы показались над городом, туда сошлось 3 000 000 духов, и все они зорко высматривали нас в небе. Как только мы появились над королевским городом – со Старейшиной впереди и со мной на пальме и с огромной трубкой у меня во рту, из которой клубился табачный дым, – столичные духи завопили и загалдели, стали показывать на меня руками, заметались по городу туда и сюда, а потом всей толпой ринулись во дворец. Дворец, конечно, их всех не вместил, и они побегали на городское поле, которое было миль девять в диаметре, и мы приземлились на этом поле. Примечательно, что, мечась по улицам города, они затоптали до безвременной смерти 20 000 малолетних духов. Едва мы сели, я начал петь, Заместитель утвердил мою пальму на голове – а я по-прежнему сидел в кувшине, – подпрыгнул и умостился на голове у Старейшины, а Старейшина сразу же принялся плясать со всеми духами из Девятого города. Но поскольку духи Двадцатого города вместе с Его Величеством Королем не могли слушать земные песни, стоя на месте, или неподвижно, все они толсе пустились в пляс, и над их головами плясала пальма, а из трубки, которую я держал во рту, валили пляшущие клубы дыма, потому что дух, приставленный к трубке, работал на совесть, и она была полная.

Мы проплясали до позднего вечера, но потом Старейшина приказал нам остановиться, и мы исполнили его приказ, хотя никто из нас не успел наплясаться – чтобы до полного удовольствия и усталости. Потом Старейшина повелел моей пальме спуститься вниз и врасти в землю, и она тотчас повиновалась ему, потому что повеление было магическим. Вот выполнила пальма первое повеление, и тогда Старейшина повелел ей нагнуться, и она нагнулась, и он снял меня с пальмы, а пальма по его повелению разогнулась – она исполнила все три повеления, потому что каждое было магическое.

Меня отнесли в Королевский дворец, выстроили там помещение без дверей, чтоб я сохранился неукраденный до утра, когда начнется настоящий праздник – праздник прилета был только подготовительный, – оставили мне зажаренного барана, даже не разрезав его на куски, а сами разошлись по своим домам готовиться к завтрашнему главному празднеству.

Едва мне дали жареного барана, я быстро и жадно принялся его есть, потому что, накурившись до полного счастья, проголодался вроде как после пьянства, но, пока я ел, настал час ночи, и вдруг стена моей комнаты расступилась, и ко мне явился неведомый дух с головой, обмотанной тряпками из рогожи. Первым делом он ухватил барана и стал его есть и съел в полминуты. Я понял, что это – прожорливый дух, да и с виду он показался мне очень страшным, так что я решил от него убежать, но кувшин ни на ярд не сдвинулся с места, и мне пришлось примириться с моей судьбой.

А дух съел мясо, схватил мой кувшин, поставил его на голову и выбрался из дворца, чтоб тихонько скрыться в неведомое место. Но Двадцатый город, столичный и королевский, очень большой, и дух шел целый час, прежде чем вышел к воротам города, потому что город обнесен стеной и в ней ворота для входа и выхода. Когда привратник заметил кувшин, или меня, на голове у духа, он спросил, куда тот его несет, но дух ничего не ответил привратнику, а потребовал, чтобы он отомкнул ворота. Привратник снова повторил свой вопрос, и у них завязалось обоюдное препирательство, которое вскоре обернулось боем, таким свирепым, что все существа, живущие у ворот, пробудились от сна и собрались к воротам смотреть на бой – а бойцы отстаивали каждый свое: привратник хотел вернуть меня во дворец и для этого отнимал кувшин у духа, а тот не давал кувшин привратнику и яростно бился, чтоб унести его за ворота, или в тот город, откуда он родом.

Они бились друг с другом полтора часа, а когда никто из них не смог победить, привратник вспомнил про свои джу-джу – у него их было ровно семь штук, – которые ночь превращали в день, потому что привратник становился непобедимым, или всепобеждающим, только днем; и вот он бросил джу-джу на землю, и ночь немедленно превратилась в день, и он оказался сильнее врага. Но враг, или дух, пробравшийся в город, тоже вспомнил про свои джу-джу – у него их было не семь, а восемь, – он мигом швырнул джу-джу на землю, и день сменила непроглядная ночь, и привратник сразу ослаб, или выдохся. Семь раз ночь превращалась в день, и день опять превращался в ночь, но вот у привратника джу-джу истощились, а дух, укравший меня из дворца, снова швырнул на землю джу-джу – у него ведь их было больше, чем у привратника, – и день окончательно обернулся ночью, и привратник лишился последних сил, и враг нанес ему страшное поражение, и, когда побежденный упал на землю, враг продолжал его безжалостно добивать. Он уже почти что добил привратника, но вдруг нечаянно пнул кувшин, и кувшин разбился, а я коснулся земли и сразу же обрел человеческий вид. Дух, укравший меня из дворца, все еще наносил привратнику поражения, или удары, чтоб окончательно победить, я выбрался из осколков кувшина и незамеченно для бойцов бросился наутек.

Но едва я выбрался из осколков кувшина, меня облепили полчища мух и чуть не выдали, куда я бегу, потому что кровь убитых животных, которой кропили меня, как бога, запеклась на мне, будто черная краска, и воняла прельстительной для мух вонью, а одежда, сшитая мне когда-то матушкой, истлела под кровью в драные тряпки, и вот мухи невольно проснулись, вылетели из укромного места, где спали, и погнались за мной жужжащим хвостом.

Я-то, конечно, мчался без передышки, чтобы удрать до рассвета в чащобы и тем спастись от совместной погони духов Девятого и Двадцатого города – я уж не говорю про пришлого духа, который смело украл меня из дворца и нанес привратнику тяжкое поражение, чтобы доставить меня в свой город. Я боялся всех трех возможных погонь и только перед рассветом остановился на отдых. Отдохнув часа два, я отправился дальше – искать, как обычно, дорогу домой, но во время скитаний по лесам и чащобам наткнулся на шкуру мертвого зверя, давно убитого неведомым существом, и взял ее про запас, чтобы сделать одежду (моя-то истлела в мелкие клочья), только не сразу, а когда-нибудь позже, потому что шкура была слишком жесткой и ее следовало сперва отмочить. Часа через три я набрел на пруд с такой прозрачной и чистой водой, как будто ее каждый час фильтровали, а вокруг пруда стояли деревья, не очень густо, но с огромными ветками, которые сплетались над прудом словно крыша, и вода в пруду всегда была ледяной, потому что ее не грело солнце. А у самой воды лежали обмылки, и, значит, какие-то местные духи часто наведывались к пруду, чтобы мыться или, возможно, стирать одежду.

Конечно же, прежде всего я прислушался, не идут ли местные духи стирать, или чащобные звери на водопой, или страшные существа купаться, а когда ни звуков, ни голосов не услышал – там даже птицы почему-то не щебетали, – бросил найденную шкуру на берег, а сам спустился с берега в воду. Вот вошел я в воду и принялся пить, потому что давно уже не видел воды – ни чистой, ни грязной, ни теплой и ни холодной, – а пил только кровь убитых животных, которой меня обливали, как бога, когда хотели принести мне жертву.

Потом я смыл с себя засохшую кровь, отмочил в воде звериную шкуру, чтобы приспособить ее как одежду, и вытащил на поляну, где яркое солнце просушило бы шкуру до мягкой сухости, а сам поспешно забрался в чащу и пристально оглядел пространство вокруг справа и слева, сзади и впереди, над своей головой и внизу, под ногами, чтоб, если какое-нибудь окрестное существо – дух или зверь, змея или птица – попытается незаметно подкрасться ко мне, сразу же удрать в другую чащобу.

Но поскольку лес, росший вокруг пруда, стоял бесшумно и устрашающе молчаливо, так что вслушивайся сколько угодно, все равно ничего не сможешь услышать, меня пробрала холодная дрожь, хотя в лесу было вовсе не холодно, и я перешел на солнечную поляну, где оставил сушиться звериную шкуру – может, под солнцем мне станет лучше, – но, когда я побыл на солнце минут пятнадцать и меня по-прежнему донимала дрожь, я взял шкуру и поскорей ушел. А шкурой я обернул себе голые чресла – вместо одежды и чтобы согреться, – и она частично меня согрела, или прикрыла от живота до колен. В тот день я понял, что бесшумный лес пугает гораздо больше, чем шумный, даже если там не скрываются за деревьями Зловредные Звери и Страшные Существа.

Я ушел шагов на четыреста от пруда, когда подступил, или начался, вечер, и вот, притаившись под каким-то деревом, я стал думать, чего бы поесть, а съестного там было – только маленькие плоды, упавшие с дерева, под которым я притаился, но как называется это дерево, я не знал – такие растут только в той округе. Хотя плоды оказались кислые, несколько штук я все же сжевал, потому что другой-то пищи там не было. Покончив с едой к восьми часам вечера, я решил подыскать безопасное место, где можно устроить ночевку, или поспать, и вскоре наткнулся на толстое дерево с большим дуплом у самой земли. Вот нашел я дупло, но, конечно, не знал, что там уже поселился Безрукий дух, выгнанный из города Безруких духов. Я влез в дупло и сразу уснул, потому что не ведал ни минуты покоя с тех пор, как меня поместили в кувшин. Не мог же я знать, что в этом дупле уже обитает Безрукий дух, а ему, когда подступила полночь, вдруг захотелось вылезти из дупла.

Ему захотелось вылезти из дупла, потому что он может добыть себе пищу только в ночное, или темное, время, и вот он дошел до меня в дупле, – а оно тянулось в глубь дерева, где он спал, – споткнулся, упал через меня вперед и ушиб некоторые части тела: ему, безрукому, не удалось уберечься в темном дупле и нежданно падая. Я вскочил, а он с трудом встал на ноги и гневно спросил: «Кто тут такой?» Ну, и поскольку мой юный друг – Грабительский дух из Восьмого города – обучил меня вкратце языку духов, я ответил хозяину дупла, говоря: «Тут телесное существо, или человек».

Как только он услыхал, что я – человек, он злобно воскликнул: «Так вот оно как! Ты из тех, кто нагло ворует мое добро, когда я временно ухожу по делам?! Подожди же, теперь-то я до тебя доберусь!» А потом он крикнул окрестным духам – своим приспешникам, – чтобы спешили на помощь, потому что сам-то он был безрукий. Но прежде чем его приспешники появились, я выскочил из дупла и помчался прочь. Помчаться-то я, конечно, помчался, а приспешники – вот они: уже приспели, и они не пошли к Безрукому духу, чтобы узнать, зачем он их звал, а сразу кинулись за мной в погоню. Но я припустил изо всех своих сил, и вскоре они безнадежно отстали и тогда уж вернулись к Безрукому духу, чтоб узнать, на какую он звал их помощь. Они вернулись, а я все бежал, я даже ни разу не задержался для передышки, потому что боялся остановиться хоть на секунду – а вдруг им удастся меня поймать? – и вот я бежал безоглядно прочь, пока не вступил в особое место, или, вернее, на особую землю. А когда я вступил на особую землю, все еще продолжая бежать без оглядки, она, к моему удивлению, закричала: «Не топчи меня! О, не топчи меня, человек! Возвращайся туда, где тебя преследуют, пусть преследователи убьют тебя насмерть, потому что мне больно, когда меня топчут!»

Едва я услышал такую нежданность – не мог же я ждать, что земля закричит, – как отпрыгнул назад, и крики умолкли. Потом я немного отошел в сторону и хотел было снова броситься наутек в надежде, что земля на этот раз промолчит, но услышал тот же мучительный вопль: «О, не топчи меня!» – и отпрыгнул назад, а потом замер и спросил сам себя: «Может ли земля почувствовать боль, когда ее топчут? И может ли говорить?» Я задал эти вопросы себе, потому что рядом-то никого не было и никто не мог мне на них ответить. Да и я не смог сам себе ответить, а поэтому хотел отойти назад, чтобы поискать бесшумную землю, но, как только я повернул и пошел назад, ко мне устремилось больше тысячи духов, которые решили поймать меня и убить, когда услышали от Безрукого духа, что я вломился в его жилище, а главное, причинил ему тяжкие повреждения, – им было неведомо, что я крепко спал, когда он споткнулся об меня в дупле.

Ну, и едва они устремились ко мне, я понял, что если им удастся меня поймать, то мне уготована мгновенная смерть, и помчался без размышлений по Говорящей земле в надежде отыскать Молчащую землю, потому что Говорящая земля меня предавала – указывала приспешникам Безрукого духа, куда я бегу, или где нахожусь. Я, конечно, не слушал Говорящую землю, а просто бежал, чтоб спастись от смерти, и, забыв об опасностях, вступил на землю, которая оказалась еще опаснее Говорящей.

Потому что, как только я на нее вступил, вокруг меня затрубилась тревога, такая страшная и оглушительно громкая – будто сигнал о смертельной опасности, – что я невольно замер на месте. Я, значит, замер на месте, или у дерева, и тревога тотчас же перестала трубиться, а вместо тревоги из-за дерева, где я замер, выскочила и бросилась наутек духева. Но пока духеву не заслонили кусты, я успел разглядеть, хоть и был напуган, что она молодая и на диво уродливая, – при таком уродстве нельзя жить в городе, а надо таиться все дни напролет по кустам и чащам в дремучем лесу. Мне очень хотелось рассмотреть ее повнимательней, чтоб во всех подробностях, до полного удовольствия, и вот я помчался за ней вдогонку, потому что ни разу в жизни не видел – даже с тех пор, как попал в Лес Духов, – такого на диво замечательного уродства.

Но едва я успел отбежать от дерева, тревога опять начала трубиться, а я не мог замереть, как раньше, потому что решил рассмотреть духеву, и вот я мчался вслед за духевой, по пятам за мной трубилась тревога, духева не давала мне себя рассмотреть и с громким хохотом убегала все дальше, но я хохотал даже громче духевы – так меня поразило ее уродство. А тревога трубилась за мной по пятам и указывала приспешникам Безрукого духа, которые хотели меня убить, куда я бегу, или где нахожусь. Духева по-прежнему старалась удрать, но она была до того уродливая, что, как только ей удавалось спрятаться под кустом, она замечала свое уродство и тут же принималась навзрыд хохотать, и тайное место становилось явным. Она не могла ужиться с духом или каким-нибудь другим существом – уродство мешало – и пряталась по кустам. Ну а я без устали гнался за ней, и тревога по-прежнему трубилась мне вслед, и приспешники Безрукого духа все приближались, потому что слышали, где трубится тревога. Мне не удавалось разглядеть духеву – она убегала быстро и ловко, – зато приспешники Безрукого духа видели, как я мелькаю по-за деревьями, да и я, когда мне случалось оглядываться, тоже видел, как они мелькают, потому что, если бежишь по лесу, тебя то и дело заслоняют деревья, а значит, все видится смутно и мельком. Но вот я скрылся за деревом и застыл, и тревога сразу же перестала трубиться, и я догадался, почему так выходит: лес хотел, чтоб меня поймали, и, если я двигался, трубил тревогу.

Я, значит, скрылся за деревом и застыл, и стал вспоминать уродство духевы, но тут приспешники Безрукого духа ясно увидели меня, а я – их. Мы увидели друг друга яснее ясного, и все-таки я решил рассмотреть духеву – чтоб во всех подробностях – и сказал себе так:

– Лучше увидеть духеву и умереть, чем убежать, чтоб остаться в живых. Удивительное уродство удивительней жизни, если насмотришься до полного удовольствия, – но многие удивятся моим словам.

В общем, я вспомнил уродство духевы и помчался за ней без всяких раздумий, или размышлений о возможных последствиях. Но поскольку приспешники Безрукого духа подступили ко мне почти что вплотную еще до того, как я опять за ней побежал и она по-прежнему не давалась для рассмотрения, а приспешники уже протягивали руки, чтобы схватить меня, я окончательно понял: мне даже ценой своей единственной жизни не удастся рассмотреть уродливую духеву – и свернул в другую часть Леса Духов.




В паучьей чащобе


Я свернул в другую часть Леса Духов, но Тревожный участок никак не кончался, а мои преследователи настигали меня, и тут я увидел впереди чащобу, густо оплетенную паучьей сетью. Когда я увидел Паучью чащобу – а было до нее ярдов, наверно, восемьдесят, – я сделал вид, что мне страшно туда бежать, и мои преследователи чуть меня не настигли, но в последний момент я рванулся вперед и скрылся от них в Паучьей чащобе, а им-то вход туда был закрыт. Они повернули и ушли восвояси, а я пробежал ярдов десять или пятнадцать и, как только увидел, что они ушли, попытался выбраться, да не тут-то было: паутина оплела меня с головы до ног, я начал распутываться, но запутался еще больше, и вскоре оказалось, что я вишу над землей и меня легонько раскачивает ветер. (Потому-то приспешники Безрукого духа и ушли, увидев Паучью чащобу: там всякий пришелец моментально запутывался, а жили поблизости только Духи-паукоеды.) Паучья чащоба затянута паутиной как густым туманом в сезон дождей, и там не живут ни звери, ни птицы, а только огромные мохнатые пауки, которых разводят Духи-паукоеды, потому что с рождения питаются пауками как самой любимой и главной пищей. Их город отделен от других городов круговыми зарослями Паучьей чащобы, и прочим духам – не Духам-паукоедам – вход туда строго-настрого запрещен. Ну и вот, а я так запутался в паутине, что даже не мог глубоко вздохнуть, и, когда мне пришло в голову шевельнуться, выяснилось, что это никак невозможно. Я был не в силах позвать на помощь или посмотреть, не подбирается ли ко мне Зловредный Зверь, чтоб убить меня и сожрать: паутина плотно заткнула мне рот и тугой повязкой закрыла глаза.

И вот я беспомощно висел в паутине, и меня легонько раскачивал ветер, и прошло – с тех пор как я запутался и повис – семь часов, а потом вдруг начался ливень, и он поливал меня три дня подряд, пока туда не явился Дух-паукоед, чтобы полакомиться поутру пауками. Ливень промочил меня до самых костей, паутина намокла и толсто разбухла, а Дух-паукоед, забравшись в чащобу, увидел разбухший моток паутины, подошел поближе и внимательно его рассмотрел – он рассматривал его с близкого расстояния минут пять, – а потом осторожно ощупал руками и понял, что в паутине какое-то существо, но я-то, конечно, Духа не видел, а только слышал, как он подходит, и вскоре почувствовал на себе его руки – когда он ощупывал моток паутины. Он ощупал моток паутины (меня), на минуту задумался, а потом сказал: «Слава тебе, Господи, я нашел отца, который умер много лет назад, и мне не удавалось его разыскать, а он, оказывается, умер в чащобе, когда отправился есть пауков, и теперь его надо отнести домой для захоронения и прочих обрядов, – слава тебе, Господи, сегодня и навсегда!» Дух очень обрадовался, обнаружив меня, как мертвое тело своего отца: он взвалил моток паутины на голову и пошел домой совершать обряды, а полакомиться пауками в тот день забыл.

Когда Дух принес паутину в город, горожане стали его с удивлением спрашивать, что за тяжесть он тащит на голове – а ему пришлось-таки попотеть в дороге: до седьмого пота, будто его вымочил дождь, – и он отвечал им, что доставил домой мертвое тело своего отца, который умер в Паучьей чащобе. Горожане радостно его поздравляли, говоря, что теперь-то его покойный отец упокоится истинно, или навеки, бросали свои дела и шли за ним следом. Вот они все явились к нему домой, и он предъявил свой груз семье, и семья признала в паутине покойника, потому что паутина разбухла от ливня, а они решили, что распух труп – из-за смертного разложения и долгого времени. А потом начался похоронный обряд, или ритуальные заупокойные пляски, – они ведь считали меня покойником, который съедал при жизни больше пауков, чем любой другой взрослый житель их города, а это у Духов-паукоедов почетно.

Когда ритуальные пляски закончились, Паукоеду-плотнику заказали гроб, и минут через пятьдесят гроб был готов, и тут я впервые как следует осознал, что они собираются похоронить меня заживо. Осознать-то я осознал, но объяснить им не смог – паутина плотно заткнула мне рот, – и тогда я попробовал встать или шевельнуться, и опять же у меня ничего не вышло. А они положили меня, как труп, в гроб да еще и напустили туда пауков, чтоб я подкреплялся по дороге на небо: им думается, что любой и всякий покойник обязательно подкрепляется по пути к небу. После этого они заколотили гроб, вырыли на заднем дворе могилу, опустили туда гроб и забросали его землей.

Я лежал в гробу и спрашивал себя так: «Спасет ли кто-нибудь меня из могилы?» А когда могилу забросали землей, я решил про себя: «Положусь на Господа, Его милосердие меня спасет». И вот мои мысли обернулись правдой, потому что ровно в час пополуночи Гробограбитель, или Эксгуматор, который видел, как меня хоронили, разрыл могилу, вытащил гроб, сбил с него крышку и вынул меня из гроба. Он взвалил меня, прямо в паутине, на голову и отправился в Очень Отдаленную Чащу. Ему хотелось съесть пауков, а когда они кончатся, полакомиться и мной, как мертвым телом покойного духа. Он очень спешил, опасаясь погони, а на вопросы встречных, зачем ему торопиться, отвечал, что уносит труп своего отца, который скончался, или умер, вчера, в особую Очень Отдаленную Чащу – для спасения города от трупного запаха. Встречные духи жалели Гробограбителя, и он без задержки двигался дальше. В ту ночь я понял, что грабители, или воры, доставляют себе немало мучений, если отваживаются на серьезную кражу, – дух, укравший меня из могилы, дрожал всем телом и заикался от страха, когда отвечал на вопросы встречных; он то и дело с ужасом озирался в панике, что его поймают Паукоеды, и, как только встречные от него отворачивались, торопился скрыться, тайком и украдкой, без отдыха и спокойной беседы в пути.

Он бежал по лесу зигзагообразно да еще и оглядывался все время назад, а поэтому натыкался впереди на деревья или проваливался в глубокие ямы или незамеченно наступал на колючки, но не мог отдохнуть и позаботиться о себе, потому что боялся погони Паукоедов, которые поймали бы его как вора. Вскоре он углубился в дремучую чащу, а потом вдруг вышел на большую поляну, расчищенную когда-то неведомым существом, и, не долго думая, положил меня на траву, а сам принялся расхаживать по поляне, собирая сухие веточки для костра, чтобы зажарить меня и съесть. Вот разжег он костер и сунул меня в огонь, но моток паутины промок до нитки, когда на него обрушился ливень и упорно мочил его (а внутри был я) три дня подряд в Паучьей чащобе – еще до того, как голодный Паукоед ошибочно принял меня за отца и принес в свой город, чтобы похоронить. Костер был маленький и не высушил паутину, так что я, к счастью, остался живой, или не зажарился на костре заживо, а сухих веток там больше не оказалось, и Гробограбитель остался голодный: он не смог развести костер пожарче. А тем временем около двенадцати духов такого же вида, как Гробограбитель, вышли из чащи и спросили его, зачем он развел на поляне костер. Когда они услышали от Гробограбителя, что он украл из могилы Паукоеда, а теперь вот хочет зажарить и съесть, они запрыгали по поляне от радости, потому что тоже были голодные и решили поесть вместе с Гробограбителем, который вырыл меня из могилы. Но он-то думал попировать в одиночку, и его раздосадовала радость сородичей.

А костер к их приходу почти что потух, и сухих веток там поблизости не было, так что я остался живым человеком, хоть и в паутине, а не зажарился вместо трупа, и Гробограбитель предложил двум сородичам поискать топлива для костра в лесу, но те наотрез отказались уходить, потому что сочли его предложение за уловку, с помощью которой остальные Гробограбители съели бы мясо, или меня, без них. Тогда он сказал, чтобы шли все двенадцать, но и все двенадцать наотрез отказались, говоря, что пойдут только вместе с ним. Несколько минут они яростно препирались, а потом решили идти все вместе: первый Гробограбитель (укравший гроб), двое, которых он посылал сначала, и десятеро, которые не шли без него, – все они отправились в лес за топливом. Они-то ушли, а костер еще тлелся, и, когда паутина немного обсохла, внешние паутинки стали перегорать, а внутренние мне удалось разорвать, и вот я выпрыгнул из костра на волю, но, конечно, с некоторых сторон обжегся. Я выпрыгнул из костра и бросился наутек и, прежде чем Гробограбители возвратились, удрал в недоступную для них чащобу. Так я спасся от Гробограбителей, а потом отправился на юго-восток – искать, по-обычному, дорогу домой, ну и попутно добывать пропитание, потому что давно уже хотел поесть.

Но едва я отправился в новое путешествие, началась буря и хлынул ливень. Ветер как бешеный метался по лесу, налетал на деревья и валил их на землю, так что я стал в тревоге оглядываться, где бы найти убежище от дождя и спасти свою жизнь от огромных деревьев, которые падали под напором ветра нежданно-негаданно то тут, то там. И вот вскоре я приметил нору – у толстого дерева и, как мне почудилось, под мягким холмиком из опавших листьев, – но ясно я ничего не увидел, потому что лил дождь и было темно: в такой темноте и себя-то не разглядишь. Я лег на землю и вполз в нору, и мне сначала даже в голову не пришло, что это вовсе не нора, а сумка – там лежал такой зверь (называется Сумчатый), у которого на животе есть сумка, или мешок, и он, этот зверь, приютился под деревом, чтобы спастись от ветра и ливня. А я просто влез к нему в сумку, и все. Верней, не все, а влез и уснул, потому что там было тепло и тихо. Но ветер дул с ужасающей силой, а ливень хлестался, как миллион хлыстов, и зверь занемог ютиться под деревом и решил отыскать пристанище понадежней и бродил сквозь ветер и дождь по лесу, пока не набрел на густую чащу возле Тринадцатого города духов, где живут, или обитают, Малые духи. А я без просыпу спал в его сумке, пока не прибыл в Тринадцатый город.




Малые духи и Огнеглазая мать


Малые духи из Тринадцатого города только и делают, что охотятся по лесам – убивают разных лесных зверей и приносят своей Огнеглазой матери, – поэтому зверь, у которого я был в сумке, попал под пули, едва он там появился: примерно в девять часов утра они пристрелили зверя до смерти, а потом все вместе поволокли в город, как слишком грузного, или тяжелого, чтобы нести его одному из них на голове. А я спокойно отсыпался в сумке, пока они убивали и волокли его как добычу. Вот доставили они зверя в город, и все горожане столпились вокруг, потому что он был очень странный зверь. Такие редко заходят в их лес, и они с удивлением на него глядели, но никак не могли наглядеться вдоволь. Зверь был редкий, а его волосы, или мех, считались у них особенной драгоценностью, и они принялись аккуратно их соскребать, чтоб спрятать потом в укромное место. Когда они соскребли волосы со спины и взялись за живот, обнаружилась сумка, а когда они отскребли и сумку – снаружи, – то стали соскребать с нее волосы изнутри. Они залезли скребками внутрь и ошибочно поскребли мою правую ногу, но, как только они поскребли мне ногу, я мигом проснулся и заметался по сумке, потому что не знал, где заснул накануне, и принял сумку за маленькую нору. Начал я, значит, метаться по сумке, и сумка, конечно, стала трястись, и все охотники – Малые духи – сразу же наставили на нее свои ружья, думая, что зверь неожиданно ожил. Но нашелся один среди них поумней: он заметил, что трясется не зверь, а сумка, и заглянул внутрь и увидел меня. Он увидел меня и ухватил меня за ноги и вытащил из сумки на всеобщее рассмотрение, так что я не успел еще очнуться от сна, а уже оказался в центре их рассмотрения.

Самое первое, что пришло мне в голову, – удрать без оглядки; но меня не пустили. Духи рассматривали меня полчаса неподвижными, будто у манекенов, глазами, да они и стояли по-манекенному неподвижно, и я не выдержал их ужасного вида и снова сделал попытку удрать – может, мне еще удастся спастись, – но меня опять никуда не пустили. И пришлось мне идти к Огнеглазой матери – она управляет Тринадцатым городом, а других женщин в их городе нет. Но едва я насильственно перед ней предстал – потому что меня отвели к ней насильно в этот критический день моей жизни, – я сразу же крепко зажмурил глаза, и, когда меня силой заставили их открыть, я все равно не открыл их полностью, так меня напугала ее наружность – страшная, чудовищная, поразительная и грязная.

Огнеглазая мать сидит на земле в центре их города и никогда не встает, так что ее заливает дождь или солнечный жар весь год напролет. В городе нет никаких домов, а только Огнеглазая мать – как холм, – и вокруг ровное пустое пространство вроде огромного футбольного поля. Детям Огнеглазой матери, Малым духам, всем до одного, полтора года от роду, и они хоть и малые, а крепкие, как железо, и умные в любых самых разных делах, но работа у них одна – охота: они убивают в лесу зверей из малых ружей, похожих на пистолеты, которые дает им Огнеглазая мать, а убитых зверей они приносят ей, или в центр города где она сидит. У нее на теле миллионы голов, кругами по всему телу, сверху и донизу, и у каждой головы – две малых руки, чтоб держать еду и любые предметы, которые голове захочется получить, два глаза, светящиеся и ночью и днем наподобие светляков, только в сто раз ярче, два уха, похожие на уши крыс, маленький рот с острыми зубчиками – зубчиков у каждой головы без счету – да шапка волос, длинных и сальных. Когда какая-нибудь голова говорит, кажется, что звонит церковный колокол, и каждое слово продолжает звучать еще минут десять после того, как сказано. А если говорят все головы разом, кажется, что шумит базарная площадь: они пререкаются, орут и ругаются, но по приказу матери сразу же замолкают. И они не могут уйти от матери, или переселиться в другое место. А Главная Голова Огнеглазой матери – она наверху, между двух плечей – похожа на огромную цистерну для нефти, если цистерну поставить стоймя, и нужна ей, чтобы кормиться и разговаривать. Она возвышается над городом вроде башни, и видно ее за шесть миль от города. Рот у Главной головы – как пещера, в которую может поместиться слон, глаза сверкают и днем и ночью, а когда Огнеглазая мать захочет, из них выплескивается жаркий огонь, – поэтому жители Леса Духов и назвали ее «Огнеглазая мать». Она может проглотить слона целиком, а может и разжевать: у нее 1000 зубов, причем каждый зуб – двухфутовой длины, массивный и желтый, но удивительно острый, и губы не могут прикрыть их полностью, даже когда она закрывает рот. Голова у нее – в густых зарослях из волос, а если их срезать и положить на весы, то получится, что они весят ровно полтонны, и каждый волос – толщиной в четверть дюйма. Волосы прикрывают ее как крыша, потому что она все время сидит – и когда льет дождь, и когда светит солнце. У нее две руки и на каждой пять пальцев с ногтями, похожими на большие лопаты, и две нога толщиной с колонну, и она сидит на них, будто на табуретке.

Глаза у нее полыхают жгучим огнем, и, если ей надо разжечь костер, она разжигает его глазами – они у нее светят так ярко и горячо, что дрова вспыхивают, как сухой порох или как если бы их облили бензином; а ночью глаза освещают город – вместо электричества, но гораздо ярче. И когда какой-нибудь из Малых духов плохо ей служит или не слушается, она направляет на него глаза, и они извергают свирепый огонь, и дух сгорает, словно пушинка. А иногда она слегка притушивает глаза и просто стегает огнем обидчика – он не сгорает, но его жжет и корчит, неважно, далеко от нее или близко. Поэтому все духи и прочие существа боятся разгневать Огнеглазую мать, и даже Его Величество Король не посмеет сказать: «А это еще кто?» И без крайней нужды к ней в город не ходят. На теле у нее, вместо всякой одежды, шкуры всевозможных лесных зверей, и от этого она кажется еще безобразней, или страшней, чудовищней и ужасней. Ее обслуживают Малые духи, потому что сама она все время сидит – они отдают ей убитых зверей и потом кормятся от ее щедрот.

Ну и вот, а когда меня к ней привели, мне вдруг почудилось, что я исчез, распылился в воздухе облачком пыли, или стал страшным сном наяву об ее чудовищной и грязной наружности. Она спросила у Малых духов, прихожусь ли я Сумчатому Зверю сыном, а они ответили, что точно не знают. Тогда она немного притушила глаза и слегка полоснула меня огнем, так что сожгла звериную шкуру, которая служила мне как одежда, и чуть-чуть прижгла кое-где мою кожу – она не хотела меня уничтожить, а решила узнать, могу ли я говорить, – но когда мою кожу кое-где прижгло, я закричал в самый полный голос, и духи тотчас же раскатились хохотом, похожим на канонаду из тысячи пушек, а хохот самой Огнеглазой матери гремел, как взрывы бомб на земле, и, словно от взрывов бомб на земле, многие окрестные холмы содрогнулись, многие деревья попадали и сломались, а я по пояс провалился в землю, и Малым духам пришлось меня вынимать. Но едва Огнеглазая мать услышала, что я вскричал человеческим голосом, она распознала во мне человека, хотя, конечно же, не могла понять, как мне удалось попасть в Лес Духов.

Она признала меня человеком и спросила, хочу ли я пожить у нее, и мне пришлось ответить ей «да», но она не спросила, откуда я появился и не обидел ли кого-нибудь по пути, а просто дала приказ Малым духам выделить мне малое ружье для охоты. И они обучили меня охотиться, или убивать из ружья зверей. Как только я сделался умелым охотником, меня стали брать на охоту в лес, и, если нам удавалось подстрелить зверя, мы сразу же несли его в центр города, где нас поджидала Огнеглазая мать, или Прародительница Малых духов, и она разжигала глазами костер и тут же, сидя на месте, как пень – она всегда сидела на месте, – совала зверя в огонь костра. Поджаривши зверя до нужной готовности, Огнеглазая мать начинала дележ: самыми мясистыми кусками зверя она наделяла Мелкие головы, самый большой и тоже мясистый выделяла Главной, или Большой, голове, а малыми и костлявыми остатками зверя обделяла проголодавшихся Малых духов. Головы – Главная между плеч и Нательные – съедали мясо за одну минуту с грохотом тысячи огромных лебедок, и потом Нательные требовали добавки, поэтому нам, или Малым духам (а я кормился, как Малый дух), доставалось очень немного еды. Нательные головы, съев свои порции, сразу же начинали ссориться и ругаться, чтоб узнать, которой досталось больше, а когда их ругань доходила до драки, Главная голова принималась их унимать и самых драчливых прижигала глазами. А мы – Малые духи и я – охотились целые дни напролет, и однажды нам долго никто не попадался, но в 430 по дневному времени мы подстрелили небольшого зверька. Мы убили зверька и принесли его в город, и Огнеглазая мать приготовила еду и сначала дала по маленькому кусочку Главной голове и всем Нательным, а то, что осталось, выделила нам. Но Нательные головы проглотили свои порции, а потом поразинули рты и на наши, или потребовали всего зверька, и, как только они поразинули рты, Огнеглазая мать призвала пас к себе, отняла у каждого из нас его порцию и переделила между Нательными головами, потому что хотела видеть их сытыми во всякое время года и суток. А нам подкрепиться так и не удалось. На другое утро мы отправились в лес, или на охоту, ни свет ни заря. А когда разгорелись и свет и заря, Огнеглазая мать вызвала нас к себе и сказала, чтоб мы принесли ей зверя, которого подстрелили, по мы его съели, а ей сказали, что и зверя не убивали, и в лес не ходили, и вообще еще не проснулись. Едва услышавши, что мы не проснулись, она засверкала на нас глазами, и наши одежды из звериных шкур вспыхнули, как если бы их облили бензином, – и это было нам от нее наказание. А Нательные головы, пока нас наказывали, презрительно хохотали и глумливо ругались.




После наказания она приказала, чтобы мы немедленно отправлялись в лес и не возвращались бы домой без добычи, а иначе она сожжет нас дотла – неважно, хотим мы того или нет, – так она заключила перед нашим уходом. И каждый из нас отправился в лес. Бог был так добр, что меньше чем через час нам посчастливилось выследить зверя – он был упитанный, вроде свиньи, – и мы его застрелили и принесли домой. Огнеглазая мать приготовила пищу и первым делом накормила головы, а остатки мяса выделила нам – по советам и указаниям Большой головы, – но зверь был упитанный, а главное, огромный, и мы наелись до полного удовольствия.

В укромной части сидячего тела у Матери был громогласный будильник, но где он спрятан, знала только она, а кроме нее – никто на земле. Этим будильником она нас будила – каждое утро и в раннее время, – но сначала она варила похлебку, а потом уж включала свой громогласный будильник, чтобы он верещал многократно и оглушительно. Едва услышавши будильное верещанье, мы строились перед Матерью, как солдаты – в шеренгу, – и у каждого из нас была своя плошка, и Мать выдавала нам по очереди похлебку: каждому духу – половину плошки. Мы получали еду, как солдаты, когда они строятся на обед перед командиром, а Малые головы хоть и не строились в шеренгу, но тоже получали порцию похлебки, потому что и у них тоже было по плошке, но они при этом говорили Матери – многажды и самыми серьезными голосами, – что она дает нам слишком много еды. Малые головы вечно шумели: они никогда не спали все разом, и те, которые не желали спать, толковали между собой и будили спящих. А если засыпала Главная голова, Малые головы принимались ругаться – мол, Главная голова не дает им уснуть, потому что храпит и рычит, как море, – они ругались и говорили так: «Ишь, закрыла глаза и храпит, будто завывает морской ураган». Но как только она открывала глаза, они кричали: «Не жги нас глазами!»




Парикмахерский день в городе Малых духов


Нательные головы и головы Малых духов (а Главная голова – само собой разумеется) были покрыты зарослями волос, перепутанных и густых, будто дикие травы, потому что их стригли один раз в сто лет – перед празднеством Тайного Общества Духов.

У них был выделен особый день, и к ним являлся особый дух, который зовется Огненный парикмахер, с огненными ножницами и такой же гребенкой. И когда Огнеглазая мать объявила, что парикмахерский день назначен на завтра, я даже подпрыгнул от нечаянной радости, в надежде подстричься обычными ножницами: мне-то ведь было тогда неизвестно, что их всех пользует Огненный парикмахер, а я не стригся с тех самых пор, как попал в Лес Духов, или четырнадцать лет. Но когда подступил парикмахерский день, я сразу понял, что парикмахер – Огненный: ножницы у него так и пыхали пламенем, а с зубьев гребенки сыпались искры. Он принялся стричь Нательные головы, потому что все там начинается с них. И они, когда он отжигал им волосы, радостно гоготали, а стонать и не думали. В тот день я заметил, что у них в волосах обитают разные насекомые существа вроде жуков, комаров и ос, а на Главной голове гнездятся птицы, но их не видно в спутанных космах, и они вьют гнезда на голове, как на дереве. Парикмахер обработал Нательные головы и стал заниматься Малыми духами, но, когда он остриг половину духов, головы завопили, что им хочется есть, и Мать послала подстриженных духов добыть какого-нибудь зверя в лесу, а я, чтоб скрыться от огненной стрижки, смешался с теми, кто отправлялся в лес, и Огненный парикмахер меня не заполучил.

Через несколько дней я тяжело заболел, и Малые духи оставили меня дома, чтоб я служил Огнеглазой матери, пока они добывают на охоте зверя. И вот я должен с удивлением рассказать, что она продает огонь своих глаз – всем, кто захочет его купить. И к ней постоянно приходят духи из больших городов и малых селений, но глазной огонь стоит очень дорого.

Я ПРИЧИНЯЮ ДУХАМ ВОЙНУ

Когда исполнилось ровно три года с тех пор, как я попал к Малым духам, Огнеглазая мать получила письмо с требованием доставить меня в тот город, откуда я убежал к Огнеглазой матери.

Но едва получивши это письмо, она разгневалась и сурово воскликнула, что «Я готова к ожесточенной войне, или любым, самым тяжким последствиям!» И вот стороны назначили день, когда им встретиться на поле сражения: ровно через неделю в это же время. Но прежде чем наступило время сражения, Огнеглазая мать призвала под ружье многих удивительных и страшных существ, которых можно перечислить так: Добычливый дух с прожекторным глазом, Давай-Бери, победивший для Пьянаря Красных людей из Красного города, Белодолгие твари, Вечного-лодное существо, Бесформенное создание и Пальмовый винарь, – все они были уважаемые и важные, а во время войны превращались в отважных. И вот за день до начала сражения они явились в город призыва, или в Тринадцатый город духов. На другое утро Огнеглазая мать выдала Нательным головам пистолеты, сама вооружилась огромной винтовкой, а призванным существам, Мальм духам и мне дала в придачу к огнестрельным винтовкам холодное как лед оружие – сабли.

А потом под командой Огнеглазой матери мы все отправились на поле сражения, и в этот день я впервые увидел, как она встает с насиженного места, где я застал ее три года назад, когда меня привели к ней Малые духи, а в нижней части ее огромного тела открылось больше трех тысяч голов: это были тоже Нательные головы, скрытые, пока она сидела сиднем. И вот мы шагали к полю сражения – быстро и торопливо, потому что опаздывали, – а Скрытые головы верещали от счастья, и мы не слышали ни птиц, ни друг друга, ни лесных зверей, ни ползучих тварей, а только верещание Скрытых голов: они верещали страшно и оглушительно, потому что хлебнули свежего воздуха, которого им не удавалось хлебнуть с прошлого Празднества, когда Мать вставала.

Вскоре мы пришли на поле сражения, но наши противники явились раньше, и, как только мы показались из леса, они открыли скорострельный огонь, а мы не только открыли огонь, но и стали рубить их холодным оружием. Это был очень решительный бой: мы бились не-пито-не-едено трое суток, а ночью прятались в укромное место, но Скрытые головы не хотели спать – они отоспались лет на пять вперед – и пронзительно верещали всю ночь напролет, пока враги не находили наше убежище. Они находили наше убежище и тут же начинали пристреливать нас до смерти. Война полыхала грозно и тяжко, так что многие Малые духи пали геройской смертью от пуль – особенно по вине Нательных голов, которые верещали всю ночь напролет, – да и сами Нательные головы падали, тоже геройски, от сабель врагов, но Главную голову враги не срубили, и поэтому Огнеглазая мать все сражалась – яростно, упорно, жестоко и справедливо, – пока не вернулся Давай-Бери, отлучившийся от сражения по какому-то делу. Но вот он явился и разогнал врагов – кого убил, а кого устрашил – и быстренько оживил геройских духов, которые пали от вражеских пуль. А головы, павшие на землю от сабель, даже и на земле пронзительно верещали, чтобы Огнеглазая мать про них помнила. Давай-Бери подобрал их с земли, приставил к шеям и вмиг приживил. Так мы выиграли великую битву, и Тринадцатый город стал победителем.

Когда война обернулась победой, Огнеглазая мать повела нас домой. Но Давай-Бери оживил всех солдат, геройски павших на поле сражения, а у некоторых из них были срублены головы, и он приживлял эти головы без разбору, так что, когда подошла моя очередь – а у меня тоже была срублена голова, – он приживил мне голову духа. Ну и вот, а духи-то, даже геройские, шумят и болтают с утра и до ночи, поэтому моя приживленная голова никак не хотела вести себя тихо: она бормотала такие слова, каких я не знал да и знать не хотел, а если я собирался что-нибудь предпринять или вынашивал тайные планы – думал, как бы мне скрыться из города, чтобы потом добраться до дома, – она выбалтывала все мои помыслы, а то и придумывала обо мне небылицы – что я, мол, ругаю Огнеглазую мать, – и та наказывала меня за ругань, а я не знал языка Малых духов и не мог понять бормотания головы. Когда я уверился, что потерял свою голову, и сказал об этом Огнеглазой матери, она мне ответила, что «Всякая голова, а особенно заслуженная на поле сражения, подходит всякому живому существу, потому что голова – всегда голова». И вот я мучился с головой духа, пока не явилась Всеобщая мать, жительница огромного Белого дерева, которая помогает несчастным и обездоленным. Она хотела уладить войну, но вот прибыла только после сражения, потому что поздно про все узнала Когда она увидела, что война уже кончилась, я уважительно попросил ее мне помочь – снять с меня голову Малого духа, которая сочиняла обо мне небылицы, и вернуть мою, приживленную духу. Всеобщая мать сменила мне голову, а если б она не исполнила мою просьбу, то я носил бы голову духа – с длинным языком и тарабарским наречием – до самой смерти, или пожизненно. Всеобщая мать уладила ссору (между Двенадцатым и Тринадцатым городами), сменила мне голову и собралась уходить, но сначала приняла почетный парад из геройских духов, оживленных Давай-Бери.

В тот день я узнал, что Давай-Бери, владыка животных лесных существ и мертвых тварей в Странных чащобах – он может их оживлять, когда ему вздумается, – единственный сын Огнеглазой матери. И он, как сын, устроил ей баню, а воду она согревала глазами. Вымывши мать, он ушел домой – в чащобу около Красного города, который он разгромил когда-то для Пьянаря, убившего страшных Красных существ: Красную птицу и Красную рыбу.

Потом, после бани для Огнеглазой матери, Давай-Бери отправился восвояси, а Малые духи (и я вместе с ними) начали добывать по лесам зверей. Но теперь и духи, и Огнеглазая мать, и все ее склочные Нательные головы ругали меня за случившуюся войну, в которой погибло множество духов – даром что сын Огнеглазой матери, Давай-Бери, их всех оживил, – и я мог думать только о том, как бы мне снова добраться до дому, чтобы не слушать их злостной ругани. И мне все время вспоминалась матушка. А ругань духов меня не пугала, потому что я сам был почти как дух и вызнал все их секреты, или обычаи, кроме секретов Тайного общества, которое собирается раз в сто лет. И когда мы ходили на охоту в лес, я углублялся в Отдаленные чащи, до которых Малые духи не добирались.




Сверхдева


Однажды, когда я пробирался по лесу и зашел дальше, чем другие охотники, – может быть, мне попадется дорога, которая выведет меня домой, – я вдруг увидел антилопу, а не дорогу. Не успел я прицелиться, как она убежала, и я погнался за ней вдогонку, чтобы пристрелить ее с близкого расстояния, но она спряталась за толстое дерево, и я решил подойти поближе. И вот подкрался я к толстому дереву, а мне навстречу вдруг вышла дева – такой красоты, что увидишь, да не поверишь, – и я неподвижно застыл на месте, в страхе, что это Огнеглазая мать: мало ли в кого она могла превратиться. Я смотрел на деву с боязливым сомнением и думал, как бы мне поскорей удрать, но при этом дрожал с головы до ног, а дева сделала мне знак рукой – мол, брось винтовку, – и я ее бросил: у меня все равно не хватило б решимости застрелить такую прекрасную деву, как самую обычную антилопу из леса, хоть я ни единой секунды не сомневался, что сначала-то она была антилопой. А дева взяла антилопью шкуру, свернула ее и положила в дупло.

Вот, значит, бросил я винтовку на землю, а дева мне машет, чтоб я подошел, но я, конечно же, подходить отказался и вместо этого ответил ей так: «Нет, подойти я к тебе не могу, потому что боюсь удивительных антилоп, даже когда они становятся девами».

Тогда она сама подошла и спрашивает: «Возьмешь меня замуж?» И я ей ответил: сказал, что «Ни в коем случае не возьму». Едва я сказал, что «Ни в коем случае», она схватила меня насильно за руки, притянула к себе почти вплотную, так что мы оказались лицом к лицу – а лицо у ней было будто у ангела – и торжественно, с ласковой улыбкой спросила: «Почему ты не хочешь взять меня замуж?» И я объяснил ей, что я человек. Она услышала, что я человек, и в ответ на это проговорила так: «Мне хочется выйти замуж за человека, а других существ я в мужья не желаю». Ну, и потом она повела меня за собой, а я хоть и шел, но медленным шагом, потому что боялся ее как огня, да она и сама боялась, но не меня, а того, что я от нее убегу, – и вела меня за руки, будто я ей жених. (Она, между прочим, правильно боялась: если б я смог, то обязательно убежал бы.) Через несколько минут, когда я уверился, что она не Зловредная духева, а дева, хотя и была до этого антилопой, я зашагал немного быстрей в надежде, что, если ее попросить, она покажет мне дорогу домой. Мы прошли с ней по лесу мили полторы, и вот впереди показался город, но, когда я спросил, какой это город, она ответила, что она там живет. А потом добавила, что он Безымянный. Мы вступили в город и приблизились к ее дому, и она его отворила, и мы вошли. Она жила в этом доме одна.




В Безымянном городе


Мы вошли к ней в дом, и она его убрала – подмела полы и украсила комнаты, так что получилось праздничное убранство, а потом налила мне в ванну воды и, пока я мылся, сменила мою одежду: звериные шкуры куда-то спрятала (как узналось потом – в неведомое место), а мне дала все новое и прекрасное, изменившее меня до полного изумления, потому что когда я глянул на себя в зеркало, то не сразу понял, что я – это я, и с той поры у меня нет сомнений, что одежда и вправду украшает людей: я не сразу понял, кто глядит на меня из зеркала – не узнал сам себя, хотя был там один, – но сразу же догадался, что глядит человек. Насмотревшись в зеркало, я спросил у девы, где она берет земную одежду, и она сказала, что берет ее у колдуний, которые собираются один раз в неделю на колдунные совещания в город ее отца. Убравши комнаты в праздничное убранство, дева занялась на кухне стряпней и вмиг приготовила земную еду, какой я ни разу не пробовал в Лесу Духов. Она ее приготовила и расставила на столе, а я тем временем успел причесаться, и мы с ней вместе сели за стол, и это была нам трапеза для двоих. Еда оказалась на диво вкусная, а главное, сделанная по людским рецептам, и я наелся до полного удовольствия, потому что не ел людскую еду с тех пор, как попал в страшный Лес Духов. Съевши трапезу, мы встали из-за стола и пошли в ту комнату, где пьют напитки, и, когда мы отвыпили разных напитков, она рассказала мне про себя так:

– Мать у меня – Хромая духева, которая не ходит, а медленно ковыляет, и она родилась в Седьмом городе духов, немного подальше Шестого города, где родился и вырос и живет мой отец, – миль за двести от Безымянного города. Он самый могучий и уважаемый маг среди колдунов из людей и духов. А мать – самая главная чародейка среди колдунных духев и женщин. Вот почему колдунные существа – женщины, мужчины, духевы и духи – выбрали мать и отца в предводители, чтоб они давали им всем приказы на их собраниях в доме отца, где был особый Зал для собраний. Колдунные существа собирались по субботам, а мать и отец, как их предводители, готовили им всякие напитки и яства, чтоб они в удовольствие подкрепились перед собранием.

После еды колдунные существа принимались петь колдунные песни, потом предавались колдунным молитвам, а потом уж у них начиналось собрание, но они собирались, только чтоб обсудить, как бы кого-нибудь ограбить или угробить, или подавали жалобы на обидчиков, а мои родители решали между собой, надо ли присудить их к смерти через убийство. Без приказа родителей маги и чародейки не могли совершать отомстительных убийств, но если они получали приказ, или указание, отомстить обидчику, то немедленно отправлялись в свои города и там убивали, кого указано.

И вот однажды сижу я с отцом, потому что у нас кой о чем беседа, как вдруг является колдунная женщина и сразу же заявляет жалобу, говоря: «Моя соседка сказала мне „ведьма", а это для меня тягостная обида, и вот я хочу убить ее сына, от которого она зависит, как от кормильца, потому что других кормильцев и родственников у нее нет, и это будет ей отомщение, и она проживет всю жизнь до смерти в скорби и голоде – за тягостную обиду». Колдунная женщина закончила жалобу и спросила родителей про их решение, а они подумали каждый отдельно, потом подумали сообща, или вместе, и минут через пять приказали жалобщице убить единственного сына обидчицы. Едва получивши этот приказ, жалобщица отправилась его выполнять, а я, как только услышала про убийство, страшно удивилась и сказала отцу, что «Это грех», а потом объяснила, что «Ты обрек на смерть от убийства единственного кормильца несчастной матери». А он мне ответил: «Я давно уже знаю, еще до того, как ты мне сказала, что это грех или даже хуже, но я кормлюсь от греховных дел, а значит, и ты от них тоже кормишься, потому что я – твой отец и кормилец». Так он сказал, да еще и добавил: «Я не страшусь Господнего наказания, потому что давно уже ему доказал свою любовь к греховным делам, и мне уготован вечный огонь – самый горячий из всех огней. А в Последней Воле, или Завещании, я передам тебе перед смертью зло, за которое полагается вечный огонь, как своей единственной и законной наследнице». Но едва он сказал про Последнюю Волю, в которой мне завещается всё его зло, я наотрез отказалась от Завещания.

Через несколько дней мои отец и мать удалились в самую укромную комнату и начали обсуждать в ней тайными голосами мое убийство для субботней трапезы, потому что на каждом кол-дунном собрании кто-нибудь из собравшихся жертвовал свою дочь для всеобщей трапезы, и пришла наша очередь, и мои родители решили между собой, что они приготовят из меня угощение, чтобы не нарушать колдунные обычаи. А мне об этом тайном решении родители, конечно же, сообщать не хотели, чтоб я не вздумала убежать из дому. Но они совещались вечером, в темноте, а поэтому не видели, что я к ним подкралась, и мне удалось услышать их разговор, и я узнала назначенный день, в который меня собирались убить. И вот, значит, за три дня до убийства к нам потянулись маги и чародейки, чтобы полакомиться дочерней трапезой.

Но моя бабушка из Безнадежного города, или Пятого города духов, которая ввержена в вечный огонь за маленькую ошибку по отношению к Е. В. (Его Величеству) Королю духов, открыла мне тайну, как стать Сверхдевой – еще до ввержения в вечный огонь. Так что наутро в день моего убийства я обернулась невидимой птицей, невидимо сказала родителям «До свидания» и отправилась жить в Безымянный город, где обитают одни только женщины, а родителям с тех пор если и показываюсь, то заранее превращаюсь в Постороннее Существо, потому что они меня всюду ищут и, если разыщут, непременно убьют – у них ведь нету других дочерей, чтобы угостить собрание трапезой, которую они же когда-то и учредили, чтобы лакомиться колдунными дочерями, а теперь не могут просто так отменить: слишком у многих дочери уже съедены, и мои родители мучаются от мысли, что они не выполнили колдунный долг, хотя их очередь состряпать дочку и угостить собрание давно пришла.

Ну а я, мой земной и любимый муж, могу превратиться в любое существо с помощью сверхъестественного дара Сверхдевы – хоть прямо сейчас, на этом вот стуле, где я сижу с тобой после обеда.

Едва она открыла мне тайну про дар, я попросил ее во что-нибудь превратиться – дескать, меня это очень интересует. Она сказала: «Смотри внимательно» – и вмиг обернулась антилопой с рожками. Я ее погладил, а она стала львицей и несколько раз на меня нарычала, так что я испугался ее до полусмерти. Потом львица превратилась в змею и ласково обвилась вокруг меня кольцами – тут уж я напугался просто до смерти, особенно когда она разинула пасть, будто собирается меня проглотить. А потом Сверхдева стала тигрицей, напрыгнула на меня и тотчас же отскочила, чтоб я безвременно не погиб от ужаса, и помчалась по дому и выбежала во двор, из двора – в город, а там – за курами. Минут через пять она поймала двух кур, схватила их ртом и вернулась домой, вбежала в комнату, где мы с ней сидели, вспрыгнула на стул, устроилась поудобней, и вдруг я смотрю, а она уже дева – сидит на стуле как ни в чем не бывало, или будто бы это вовсе и не она только что сверхъестественно меняла обличья, – сидит и держит рукой двух кур.

Потом она завела совсем другой разговор, немного поговорила и отправилась в кухню, чтобы зажарить пойманных кур. Как только куры зажарились до готовности, она принесла их на блюде в комнату, а после кур принесла чай и хлеб. И у нас опять состоялась трапеза. Но пока мы были заняты превращениями и ели трапезу и пили чай, сделалось около десяти часов по вечернему времени Леса Духов. Дева отдохнула часок-другой, а потом увидела, что я уже сонный, и пошла в спальню и постелила постель: закрыла ее множеством дорогих покрывал и позвала меня спать, но я застыл на пороге: одна нога еще стоит в коридоре, а другая висит над полом спальни, потому что я уже хотел войти, да увидел богатое убранство комнаты и убранство кровати с драгоценными покрывалами и саму кровать будто для короля, – замер и спрашиваю себя в уме: «Неужели же эта комната – для меня? Разве я могу спать на кровати, которая по убранству предназначена королю?» Мне было страшно переступить порог, потому что убранство кровати и комнаты казалось таким замечательным и прекрасным, будто оно сделано сверхъестественной силой – обычные существа с естественной силой такого убранства сделать не могут. Я, значит, замер и удивленно оглядываюсь, а дева четырежды пригласила меня войти, увидела, что я озираюсь, но не вхожу, подошла, взяла меня осторожно за руку, как если б я был хрустальный кувшин, и медленно, постепенно ввела меня в комнату. Войти я вошел, а на кровать не ложусь – я даже дотронуться до нее боялся, – и тогда она стала меня пригибать, но опять же нежно, как хрустальную драгоценность, которую она боится сломать. И вот мое тело коснулось кровати – такой мягчайшей, каких не бывает, – и я испуганно отпрянул назад.

Но едва она ощутила, что я отпрянул назад и хочу без оглядки удрать из комнаты, она в тот же миг меня придавила, так что я поневоле свалился в кровать, и давила из всех своих сверхъестественных сил, пока мое тело не привыкло к мягкости. В ту ночь я понял, что «чистые помещения никогда не вмещают грязных намерений», но все же долго лежал без сна с мыслями об ее устрашающих превращениях и думал: «Как бы она меня не убила». А что? Превратится ночью в змею, обовьет кольцами и придушит до смерти. Я наблюдал за ней с подозрительным страхом несколько часов, но потом убедился, что у нее нет зловещих намерений, и, когда убедился, незамеченно уснул. А в доме зажглись «всесветные огни», и хотя я потом пытался узнать, откуда они светят, но ничего не узнал, потому что светили они отовсюду. Тогда я спросил об огнях Сверхдеву, которая сделалась моей женой, и она мне ответила, что «всесветные огни» входят в ее сверхъестественный дар.

Так у меня состоялась женитьба – вторая с тех пор, как я попал в Лес Духов, – но на этот раз обошлось без крещения кипятком и огнем, мы и в церковь-то не ходили, а женой моей стала удивительная Сверхдева, которой под силу любые дела, потому что сила у нее – сверхъестественная. Но я не успел поведать ей о себе, уснувши как мертвый, или убитый.

Наутро, прежде чем меня разбудить, жена заготовила горячей воды, принесла мягкую, будто дух, губку и самое душистое на свете мыло – такое нигде, кроме Леса Духов, найти невозможно, нечего и пытаться; да и в Лесу Духов такого не раздобудешь, а только у моей жены, Сверхдевы. Вот, значит, принесла она мыло и губку, а ванну, чистую, как обеденная тарелка, наполнила до краев горячей водой и после этого меня разбудила, потому что сам я проснуться не смог бы: очень уж удобная была кровать. Я принял ванну как должное и чудесное, потом отправился в туалетную комнату, и там жена причесала мне волосы, натерла кожу благовонной мазью, а лицо присыпала ароматной пудрой. После туалетной мы перешли в столовую, и там у нас было совместное чаепитие. Когда мы совместно отвыпили чаю, жена внесла прохладительные напитки, а сама ушла отдавать повеления двум служанкам, или прислужницам, которые должны были ей помогать во всякой работе по кухне и дому. Едва повеления были отданы и получены, жена вернулась в столовую комнату, села рядом с моим креслом на стул (потому что я-то прохлаждался в кресле) и сказала твердым, но дружелюбным голосом, чтоб я поведал ей свой рассказ, который не успел поведать вчера, потому что уснул на удобной кровати. Вчера я уснул и поведать не смог, а сегодня поведал, хотя и вкратце, о своих странствиях по Лесу Духов.

Как только я кончил свой короткий рассказ, одна из прислужниц принесла нам еду – еда была рисовая, и к ней все прочее, – а когда мы наелись до полного удовольствия и выпили прохладительных напитков из-подо льда, то сначала отправились гулять по улицам, а потом посетили кой-какую деревню, в двух примерно милях от Безымянного города.




Там, где женщины брачуются с женщинами


Пока мы гуляли по Безымянному городу – еще до того, как сходили в деревню, – я внимательно углядел, что все люди там – женщины, а мужчин среди них нам ни разу не встретилось, но у некоторых из женщин я с удивлением обнаружил рыжие, на манер козлиных бородки: они растут под нижней губой, и женщины в городе брачуются с женщинами, потому что мужчин для брака там нет. Я спросил у жены, почему так случилось, и она мне ответила, что «Женщины с бородами потерпели предательства от своих мужей и теперь женятся на женщинах без бород, а мужчинам, которые хотят женигься, вход в этот город строго-настрого запрещен».

Погулявши по улицам, мы сходили в деревню, которая отстоит на две мили от города, и я повидал там немало изумительного, много удивительного, но еще больше – страшного, а после деревни мы вернулись домой с мыслью подкрепить свои силы и отдохнуть. Силы мы подкрепили яствами и напитками, а чтобы отдохнуть, решили поспать и спокойно спали до самого вечера.

Когда исполнился 8-месячный срок моего женатого житья со Сверхдевой, я сказал, что хочу увидеть ее родителей – главного мага и важнейшую чародейку, – а потом и бабушку из Пятого города. Жена согласилась сделать по-сказанно-му, и дней через десять мы отправились в путь, а дома оставили только служанок; но прошло, наверно, не меньше недели, прежде чем мы увидели город – миль за пять от нас, а может, чуть больше, – и жена объявила, что нужно остановиться, и мы укрылись под высоким деревом, у которого отчаянно трепыхались листья. Жена решила обернуться козой, потому что, если, как она мне сказала, она появится в собственном облике, или покажется родителям лично, они убьют ее для всеобщей трапезы на колдунном собрании – по давней клятве.

И вот при помощи сверхъестественной силы моя жена обернулась козой с толстой веревкой на длинной шее, и мы сообща отправились в город – я вел ее за веревку, но сам шел сзади, так что, когда я сбивался с пути, она направляла меня куда надо, и я понимал все ее указания, даром что она превратилась в козу. Но никто другой ее бы не понял.

Когда мы дошли наконец до города, моя жена в обличье козы отвела меня к дому своего отца, и мы увидели, что там собралось больше трех тысяч колдунных существ – мы рассмотрели каждого из собравшихся, но сами-то в дом заходить не стали: их было ясно видно через окно. На высоких стульях в центре собрания сидели родители моей жены – они вели круговую беседу по какому-то важному для них вопросу, и все колдунные существа их слушали, а если они приказывали, то слушались. Но главное, что меня удивило в собрании, так это множество стариков и старух из города, где я жил до Леса Духов, – некоторые дружили с моими родителями, а некоторые просто соседствовали по улице, – я разглядывал их с превеликим изумлением, потому что не знал, да и знать, конечно, не мог, как они сумели сюда проникнуть: наверно, были очень проникновенные. Но я решил не попадаться им на глаза, и вскоре жена призвала меня в путь – а другим послышалось, что блеет коза, – и мы зашагали к городу ее бабушки.

Едва отшагавши около мили, жена приняла человеческий облик и пустилась в рассказы о магах и чародейках, которые с помощью колдунной силы могут облететь весь мир за минуту и вообще способны на все что угодно: ведь у них в головах и ночью и днем злые умыслы вместо добрых помыслов. А всем, кто молится Небесному богу, колдунные существа стараются навредить.




Безнадежный город


Как только мы очутились в Безнадежном городе, жена повела меня к дому бабушки, и там нас встретили с распростертыми объятиями родственные жене духевы и духи. Но бабушку жены мне увидеть не удалось: она обитает в вечном огне за маленькую ошибку по отношению к Королю. А еще до нашего вступления в город жена дала мне тройной наказ – он был серьезный и звучал, как угроза: «Здесь говорят не ртом и словами, а только жестами, или плечами. Когда бы и что бы ты ни сказал, держи в неподвижности рот и глаза. Тот, кто нарушит эти наказы, будет немедленно и сурово наказан». Едва услышавши ее слова, я заговорил и сказал ей так: «Мне не избегнуть сурового наказания – ведь я забуду твои указания». Но как только жена дала мне наказ, она уже больше словами не говорила; да и я – ответил ей, а потом умолк.

Тем более, что все в Безнадежном городе – и домашние животные вроде коз и овец, и птицы наподобие уток и кур, и дети, даже новорожденные и грудные, – говорили только пожиманием плеч, а рты и глаза и глазные веки держали при разговорах в неподвижности – будто мертвые.

И вот однажды, когда жена со своей сестрой отправилась навестить престарелую бабушку, которая была ввержена в вечный огонь больше двухсот сорока лет назад, я остался один и решил про себя, что неплохо бы прогуляться по центру города. Но в центре города мне встретился дух с множеством огромных, как блюда, глаз, и, пока я в изумлении его рассматривал, он ошибочно наступил мне на левую ногу огромной, будто у великана, ступней с ногтями около фута каждый, а я по ошибке воскликнул «Ой!». Едва я воскликнул по ошибке «Ой!», духи, стоящие рядом, заволновались, потому что в их городе восклицать не принято и везде стоит тишина, как на кладбище, или как если бы там никто не жил, – а я нарушил их главный закон. Вот, значит, нарушил я их главный закон, и меня схватили и привели к Королю, который сидел на ужасном идоле из желтой с красным засохшей глины, потому что точь-в-точь на таком вот идоле должен в их городе сидеть Король, когда он судит опасных преступников. Король пожал мне плечами вопрос: «Кто ты такой?», но рта не раскрыл. А я в надежде избежать наказания тоже пожал бессловесно плечами, хотя вопроса его не понял, и мое пожатие плечами значило – на их языке – «Ты король-ублюдок», чего говорить по их законам нельзя. Мне-то хотелось показать Королю, что я человек и плечами не объясняюсь, я даже рот раскрыл от усердия – а это у них оскорбительное ругательство, так что я дважды обругал Короля, или втройне нарушил закон, если считать и словесное «Ой!». Мне было ясно, что Король разгневан, и я со страху зажмурил глаза – то есть, по-ихнему, презрительно объявил: «Мне надоело иметь с вами дело!» Тут уж все духи заорали плечами – так, что они у них чуть не поотрывались, – «Он оскорбляет наши законы!»

А законы у них оскорблять запрещается, потому что это – серьезное преступление, как объяснила мне по дороге жена, и вот Король приказал своим подданным, чтобы они бросили меня в Узилище. Но пока его подданные тащили меня под мышки – вместо того чтоб вести по дороге, – жена с сестрой возвращалась от бабушки и шла навстречу нашей процессии. Когда мы встретились, жена поняла, что я по ошибке нарушил закон, и тайным голосом попросила подданных, которые тащили меня в Узилище, сменить гнев на взятку и отпустить меня восвояси. Подданные сменили свой гнев на взятку, или согласились, чтоб их подкупили, и мы отправились с женой восвояси, а в Пятый, или Безнадежный, город вернулась только ее сестра. Но мы пошли Обходной дорогой, чтоб нас не настигли королевские стражники. Так я спасся из Безнадежного города с помощью жены, а если бы не она, то меня, как преступника, бросили бы в Узилище.




Обходная дорога


Обходная дорога к Безымянному городу тянется через разные города и селения. Она гораздо безопасней прямой, зато длинней и намного петлястей, так что обратно мы добирались дольше, чем в гости к родичам моей жены. Дорога петляла по городам и селениям, а мы посещали их в таком порядке:

Сначала мы посетили селение при дороге поблизости от Двадцать шестого города. Жителей в селении обитает не много: 40 000 духев и духов. Они живут в довольстве и радости, а к другим существам – и животным, и человеческим – относятся как безвредные, или по-доброму. Мы явились к ним около десяти часов вечера, но они встретили нас радушно и радостно. Не прошло и часа после нашего появления, а они уже приготовили нам еду и напитки, вдосталь нас угостили, расселись вокруг и начали веселиться, шутить и плясать, бить в барабаны и хлопать в ладоши.

Никто из них не ложился спать до утра, и веселье тянулось всю ночь напролет, а особенно отличалась Шутильная духева, которая ушучивала такие шутки, что, если бы их услышал больной, он сделался бы здоровым без всяких лекарств. У них на диво зажиточное селение по хлебу, овцам, курам и лисам, так что они подарили нам на дорогу лису, пятимесячного ягненка и курицу (а хлеб у них даже не считается за подарок), когда жена объявила во всеуслышание, что мы недавно друг на друге женились. Получивши подарки, мы обошли их дома и сказали каждому «Спасибо за доброту».

К девяти утра они собрали нас в путь, вывели на дорогу, чуть-чуть проводили, сказали «Прощайте» и разошлись по домам, а мы с женой отправились восвояси, но миль через 8 вышли к реке, которая рассекает Обходную дорогу.




Ущелье потерь и находок


Мы переправились через реку вброд и ушли от нее за четыре мили, когда нам нежданно преградило дорогу глубокое ущелье с обрывистыми краями. У обрыва лежало тонкое бревнышко – такое тонкое, что шагнешь, и оно сломается, – по которому надо переходить на ту сторону, а другого моста поблизости не было. Мы огляделись и увидели объявление – буквы печатные, но язык духов, – и это объявление переводится так: ПОЛОЖИ ОДЕЖДУ СВОЕГО ТЕЛА И ГРУЗЫ, ПОТОМУ ЧТО В ОДЕЖДЕ ТЫ СЛИШКОМ ГРУЗНЫЙ. Я без труда перевел объявление, но это не помогло мне его понять. А бревнышко было настолько тонкое, что, когда мы положили его над ущельем с берега на берег, вместо моста, и потом попытались на него вступить, оно прогнулось, будто обруч от бочки, так что хоть стой, хоть падай в ущелье, а на ту сторону – ну никак не вылезешь. Тут уж мы поняли смысл объявления, и моя жена поснимала одежду, аккуратно сложила ее у края обрыва и легко прошла по бревнышку над ущельем. Бревнышко не выдерживало пешехода в одежде – вот какой был у объявления смысл. После жены переправился и я, тоже оставивши у обрыва одежду, а наша одежда стоила дорого: сто фунтов денег, если не больше. Так мы узнали, где оказались – возле Ущелья потерь и находок, потому что, когда ты к нему подходишь, надо раздеться, сложить одежду, перейти на другую сторону и ждать, пока не появится еще один путник, который шагает тебе навстречу: он снимет одежду и положит на землю, чтоб вы смогли обоюдно переодеться. И тот, кто пришел в дешевой одежде, – нашел, а тот, кто в дорогой, – потерял.

Мы, значит, разделись, перешли ущелье, но путников, или пешеходов, не встретили, а поэтому и одежды никакой не нашли: стоим голые, как животные звери, которые даже щетиной не обросли, и мечтаем встретить торговца одеждой, чтобы не путешествовать дальше наголо, – да разве встретишь в Лесу Духов торговца?! Мы ждали часов, наверно, пять или шесть и все же дождались, но не торговца, а духов – они шли парой, муж и жена, и как раз оттуда, куда нам надо, – им предстояло перебраться через ущелье. Но они были местные и прекрасно знали, как поступать, чтобы бревнышко не прогнулось: они сняли с себя звериные шкуры, которые служили им вместо одежды, и один за другим перешли на ту сторону. Вот перешли они на другую сторону и, не долго думая, принялись одеваться в нашу с женой дорогую одежду: муж натянул на себя все мое – рубашку и брюки, носки и галстук, шляпу и башмаки, часы и кольцо (ему еще лучше, что они золотые), а жена надела одеянье Сверхдевы: нижнее белье и верхнее платье, чулки и туфли, бусы и брошки, кольца и серьги (конечно же, золотые), да еще и сумочку с собой прихватила Ну, и потом они оба ушли, а мы обрядились в их звериные шкуры. Нам было жалко лишиться одежды, но хуже всего, что звериные шкуры оказались малы и мне и жене, а главное, превратили нас в таких страшилищ, что любое встречное существо на дороге шарахалось от нас, будто мы – чума. Короче, местные духи нашли – а мы потеряли – немало хорошего. И только потом нам с женой рассказали, что там теряет любой пришелец, а местные духи всегда находят, потому что они живут очень бедно и носят по бедности звериные шкуры, которые впору детям да недоросткам.

Но делать нечего, мы отправились дальше, хотя наш убогий и жалкий вид мешал нам радоваться жизни, как раньше. Да я и сейчас не могу смириться с рассказом, что, дескать, местные духи, бедные от рождения и всякое прочее, никогда не теряют, а только находят, и мне хотелось бы поточнее узнать, нельзя ли пройти по тонкому бревнышку через Ущелье потерь и находок без всяких потерь, а только с находками. Может, кто-нибудь из вас сумеет?

Ну а мы шли себе Обходной дорогой и мили через две приблизились к городу, но поскольку мы задержались возле Ущелья, то вступили в город только к вечеру, в восемь, и решили немножечко там отдохнуть, а поэтому свернули на одну из улиц и попросились в гости к местному духу, давнему знакомцу моей жены. Мы не хотели отдыхать слишком долго, но пару дней собирались там провести и утром сготовили себе сытный завтрак, чтобы наесться до полного удовольствия.

Мы жили на отдыхе три дня и три ночи, а расставшись с духом из Придорожного города, больше уже никуда не сворачивали – шли все прямо по Обходной дороге и вскоре пришли к Безымянному городу. Дома нас встретили наши прислужницы и сразу же усадили за обеденный стол в Столовой комнате и досыта накормили. Когда прислужницы унесли тарелки, мы перебрались в Комнату для напитков, и я, как обычно, поведал жене несколько историй из жизни людей, о чем она слушает с большим удовольствием.




Сын разводит нас


Когда исполнился год нашей жизни, жена понесла, а потом родила, и ребенок был наполовину мой – человек и мальчик, и все как надо, – да зато на другую половину женин: не мальчик и человек, а маленький дух. Мы совершили Именинный обряд на третий день, по обычаям духов, и к нам собралось немало гостей – самых именитых жителей города. Мне, конечно, не удастся здесь написать, какое имя присвоили сыну духи, а я назвал его ОКОЛЕ-БАМИДЕЛЕ, что значит ПОЛУЧЕЛОВЕК-ПОЛУДУХ, как оно и было на самом деле.

За шесть месяцев со дня своего рождения наш сын вырос до четырех футов и делал любую работу по дому. Но самое плохое не то, что он вырос, а то, что, когда я давал ему поручение, он выполнял его наполовину как люди, а на остальную половину – как духи. И я ненавидел од1гу его половину, потому что хотел, чтоб он был человеком, а жена ненавидела вторую, мою, потому что хотела, чтоб он был духом. И значит, вместе мы ненавидели его полностью, да и наша с ней взаимная любовь поуменьшилась, а года через четыре и вовсе кончилась.

Однажды вечером я шутливо сказал, что «Люди превосходят остальных существ, а духов или духев – тем более». Жена, услышавши от меня эту шутку, всерьез раздосадовалась и не стала спрашивать, почему я превозношу над всеми людей, а просто отправилась в неведомое место, куда она спрятала звериные шкуры, в которых я был, когда мы с ней встретились. Вот, значит, принесла она звериные шкуры, а свою одежду, матерчатую и новую, данную мне как мужу, отобрала. Тут уж и я раздосадовался всерьез на такое грубое ко мне отношение, сбросил одежду и обрядился в шкуры, пусть даже старые, да зато мои. А она вывела меня из дома, увела за город и молча ушла. То есть оставила меня ни при чем, кроме одиночества и звериных шкур, будто я с ней никогда не встречался. Потому что было 2 часа ночи, и я не знал, куда мне идти, или где искать убежище от ночных опасностей и диких зверей.

Я бродил по лесу от чащобы к чащобе, но минут через пять или десять вдруг вспомнил, что хочу вернуться в свой собственный город, про который забыл на время из-за любви. Так наш сын развел нас с женой.

И вот я неприкаянно скитался по лесу около пяти с половиной месяцев, и все принимали меня за духа, потому что я выучил обычаи духов и вел себя как дух от рождения, а язык духов знал будто собственный и тем спасался от прохожих обидчиков, которые тысячами встречались мне на пути, но не догадывались, что я человек, или принимали меня за родича.

Однажды вечером, около десяти, я незамеченно пришел в один город. Горожане спали из-за сезона дождей, потому что дождь лил с утра до вечера, как и полагается у них в Лесу Духов, когда подступает сезон дождей, и все ложатся спать очень рано, но я слонялся по центру города в надежде найти непотухший огонь, чтобы зажарить кусочек ямса, который выделил мне прохожий дух за 10 увесистых ударов по уху – дешевле ямс в тех местах не добудешь, потому что он там очень редко встречается, – и я надеялся отыскать огонь.

Я, значит, бродил, чтоб найти огонь, но был арестован как грабитель, а не бродяга, потому что многие дома в этом городе кто-то ограбил на предыдущей неделе и стражники приняли меня за грабителя, хотя мне хотелось поджарить ямс, а про всякие грабежи я и слыхом не слыхивал. Но когда стражники увидали мой ямс, некоторые из них стали меня держать, а другие принялись избивать дубинками – за несчастный кусочек сырого ямса, который достался мне совсем нелегко. Они избили меня дубинками и потом заперли в Караульном доме, чтоб содержать под подозрением до утра, когда я предстану перед судом за грабеж.

Но едва меня заперли в Караульном доме, я тут же скрылся под тучей москитов, так что многие части моего тела никто не увидел бы даже и на свету. Оказалось, что духи из этого города разводят и почитают москитов как докторов, не селятся там, где москитов нет, и думают, что москиты очищают им кровь. У них построены для москитов святилища, и они поклоняются им как богам, а два раза в год посвящают им праздники. И если жители Москитного города замечают, что тучи москитов уменьшились, они приносят им в святилищах жертвы и объявляют священный траур до той поры, пока москитов не станет больше.

Ну вот, а в одиннадцать часов утра стражники доставили меня на суд, который собрался по моему случаю, но судья не стал задавать мне вопросы, чтобы решить, грабил я или нет, а дал мне 16 лет заключения с использованием тяжкого принудительного труда. И меня тотчас же отвели в тюрьму, где преступники несут суровые наказания без сна и отдыха, или днем и ночью. Старший тюремщик вызвал двух младших, и они принялись растапливать печь, в которой мне предстояло отбывать заключение. Или, вернее, мне предстояло там отбывать только дневную часть заключения – с пяти утра до семи вечера, – пока не кончится мой тюремный срок. Потому что я был приговорен к наказанию с использованием тяжкого принудительного труда, и от семи вечера до пяти утра мне предстояло заготовлять уголь, чтобы поддерживать огонь в печи, куда меня будут заключать на день. В общем, мне был определен срок без сна и отдыха, как у них принято. Сами-то духи существа бессмертные, вот они и думают, что другие – тоже, а поэтому часто приговаривают преступников к разным срокам заключения в огне, как будто люди и животные звери могут гореть, но оставаться живыми. У духов это обычное наказание.

Стражники быстро растопили печь и сказали, чтоб я приготовился к огню, но, по счастью, во время моей подготовки тюрьму явился проверять Король, потому что это был инспекторский день, и Король вошел незамеченно для тюремщиков, а когда вошел, то увидел меня – я готовился к наказанию тюремным огнем, и глаза у меня были, как у дикого зверя, когда он мучительно гонится за добычей, – а Король спросил, узнаю ли я, мол, его. Но я ответил Королю, что нет. Тогда он сказал: «Я твой сын от Сверхдевы», и я немедленно его узнал, а он приказал отвести меня во дворец, и я, конечно, ужасно обрадовался, что он Король у Москитных духов и мне не придется гореть в огне. Меня, значит, отвели в королевский дворец, а Король закончил проверку тюрьмы, и, когда вернулся, приказал своим приближенным поднести мне яств и винных напитков.

Я прожил у сына несколько лет, а потом подступил к нему с настоятельной просьбой показать мне правильную дорогу домой. Но духов, даже пока они юные, трудно уговорить, как малых детей, и сын ответил мне совершенно по-взрослому, хотя не достиг совершенства лет, а значит, и взрослым считаться не мог: «По обычаям Леса Духов, дорогу к людям кому бы то ни было открывать запрещается». Едва он сказал так, я ему объяснил, что схожу в свой город на несколько дней, а потом нанесу ему ответный визит и вообще буду навещать его ежегодно. Но он упрямо стоял на своем. Прошла неделя, и я ему объявил, что, раз он не хочет открыть мне дорогу, я отправлюсь искать ее сам. Он, конечно же, стал меня уговаривать, чтобы я погостил у него подольше, но я, как и он неделю назад, решил настоять на своем и ушел. Так я вторично расстался с сыном и начал искать дорогу домой.

После 8-месячных скитаний по лесу я добрался до Четвертого города, но времени было – двенадцать ночи, и я решил дождаться утра, чтобы, когда я вступлю в этот город, стражники не поймали меня как грабителя, а приняли за обычного духа-странника. В восемь часов по утреннему времени я вошел в город и отправился к Королю, чтобы представиться ему духом-странником, который случайно забрел в их город, но может выполнить важное поручение. И я сказал перед Королем так: «Люди преступно поносят духов, а этого больше допускать нельзя, и, если Его Величество Король укажет мне путь к людскому городу, я обязуюсь предупредить людей, что мы не допустим их возмутительных преступлений». Король обдумывал мои слова полчаса, но не догадался, что я человек и хочу просто выбраться из Леса Духов. Прежде чем ответить, он приказал меня накормить как голодного странника, а потом сказал: ч<Я готов указать тебе правильный путь, чтобы ты отправился к людям с предупреждением, но только в обмен на левую руку. Потому что у моей любимой жены с детства не хватает левой руки, а по нашим обычаям Королю разрешается брать себе в жены только цельных духев. И мне хотелось бы прирастить ей руку, а то одна из остальных моих жен рассказала вождям и знатным духам – самым могущественным жителям города, – что я легкомысленно женился на ампутантке, и сделала она это, конечно, по ревности. Она-то выдала мой секрет по ревности, а вожди и прочие именитые жители тайно собрались ко мне во дворец, чтоб спросить, есть ли в секрете правда, и я скрыл от них, есть или нет – иначе мне бы не сносить головы, – а они сказали, что ровно через неделю правда все равно непременно узнается: на дворцовом собрании, когда моим женам придется молоть руками зерно перед именитыми горожанами и вождями, а, чтобы молоть, надо две руки, и, когда откроется скрытая правда, меня прикончат прямо на троне за нарушение городских законов. И до конца недели осталось два дня».

Едва он сказал, что в обмен на руку мне откроется дорога к людям, я попросил его привести жену и смерил отрубленную часть руки (по руке, которая была у ней не отрублена) особо взятой у духов веревкой, а потом отправился в ближнюю чащу, слепил из глины недостающую руку – при этом веревка служила мне мерой, – вернулся с глиняной рукой во дворец, приставил ее в нужном месте к обрубку и без всяких промедлений применил амулет, подаренный мне Тройственным духом на день рождения. Я применил амулет, и рука срослась, и в следующую секунду уже никто не поверил бы, что рука у духевы была отрублена, а жены, которые ненавидели ампутантку, ни о чем не догадывались до дня собрания и злорадно нашептывали любимой жене, что им с Королем не сносить их голов.

Когда началось дворцовое собрание, именитые духи расселись в креслах, Король воссел на высокий трон, все его жены – на низкие стулья, а в центре собрания поставили жернов и насыпали кучку зерна для помола. Потом поднялся распорядитель собрания и внятным голосом спросил Короля, женат ли он на безрукой духеве, но тот ответил, что «Ничего подобного». После королевского ответа распорядителю жены начали подходить к жернову, и каждая по очереди молола зерно обеими руками, чтобы выявить ампутантку. Когда двуручные жены отмололись, настала очередь однорукой жены, про которую думали, что ее ждет смерть, а она, пока другие мололи, прятала руку под складками платья и теперь встала, подошла к жернову, уверенно опустилась перед ним на колени и смолола зерно обеими руками так же успешно, как предыдущие жены. Тут все вожди, именитые горожане и знатные духи наперебой заудивлялись, а потом приступили к женам с вопросом: «Как вы посмели распространять ложь, что Король женат на безрукой духеве?» Но лживые жены онемели от изумления, да им ведь и нечего было ответить, и тогда их всех приказали убить, потому что обычаи этого города строго воспрещают распространять ложь. Так прекрасная женщина, или дама, всегда возбуждает ненависть в безобразных, но часто их ненависть, или ее беда, приводит их к смерти, а ее – к счастью. Вот и любимая жена Короля – безрукая, но прекрасная дама, или духева, – стала полновластной хозяйкой дворца, а ее ненавистницы были убиты.

Через восемь дней после этих событий, которые привели к спасению Короля, я решился спросить его о дороге к людям. Но он оказался чересчур осмотрительным и вместо ответа сказал мне так: «Я хочу, чтобы ты остался у нас еще на пятнадцатилетний срок и, если по какой-нибудь несчастной случайности у жены вдруг снова отрубят руку, опять приживил бы ее на место». Мне-то винить его, конечно, не за что – он ведь считал меня духом, родичем, – но я и себя не могу обвинить, хотя уйти мне пришлось тайком. Я, значит, отправился в новое путешествие и скитался по лесу без дорог и тропинок, пока не вступил в очень чистый город, который напомнил мне города людей, а с первого взгляда – мой собственный город.




Мне встречается мой мертвый брат


Едва я вступил в Десятый город – чистый до самого полного изумления, – горожане выскочили из своих жилищ, чтобы узнать, кто к ним явился. А я, как только увидал их на улицах, мигом приметил одного горожанина, всем своим видом – телесного человека, бросился к нему, чтоб увидеть яснее, и поблизости он оказался мне братом, который умер в городе, где мы жили, когда я был шестисполовинойлетним, – правда, не родным, а двоюродным братом. Увидевши братьев, или друг друга, мы крепко обнялись от неожиданной радости, а потом он сказал остальным горожанам, что я прихожусь ему двоюродным братом, и те поздравили нас на месте, но после этого не разбрелись кто куда, или по своим домам и делам, а отправились с нами к брату домой – повторить поздравления еще и там. Потому что они его любят и уважают как основателя Христианства в их городе. Дома брат приказал своим слугам принести для меня еды и напитков, а многие именитые духи города прислали нам угощения и от своих щедрот. Но мало этого – часов в восемь вечера к брату пришли городские вожди во главе с Его Величеством Королем, и каждый из нас по очереди отвыпил за здоровье каждого и всех собравшихся, потом мы выпили сообща, или вместе, а потом начали танцевать и петь, бить в барабаны и хлопать в ладоши, и веселье кончилось только под утро, как и полагается Заздравному торжеству. В ночь торжества я с удивлением обнаружил, что многие духи из Десятого города могут расколоться при танцах напополам, чтобы составилась танцевальная пара, а в следующем танце сливаются воедино, будто они и не думали раздваиваться.

Когда Заздравное торжество завершилось, именитые горожане разошлись по домам, но брат еще долго получал поздравления от духов, которые живут не в городе и поэтому пропустили Заздравное торжество. Как только гости ушли домой, я признался брату, что падаю с ног – мы ведь не спали всю ночь напролет, – и он открыл запасную комнату, застелил постель небывалыми покрывалами, потому что таких замечательных не бывает, а если и попадаются, то у знатных духов или, может, еще у Сверхдевы, с которой мы разошлись из-за нашего сына. Я лег и проспал до двух часов дня, а когда проснулся, принял братову ванну – он разрешил мне принимать ее, как мою, – хорошо поел и прекрасно выпил, потому что у духов хорошая еда никогда не обходится без прекрасной выпивки, а потом брат поведал мне о себе – с тех пор, как он принял в нашем городе смерть:

– Я долго искал после смерти город, истинно подходящий для Христианских деяний, – пока не добрался до Десятого города, который сразу же показался мне подходящим, хотя это я к нему подошел, а он-то стоял, как обычно, на месте. Он стоял на месте, но был подходящий, а я при жизни был ревностный прихожанин, или Христианин Методистской Церкви, так что все здесь прекрасно сошлось, и я предназначался для служения Христианству до Судного, или Последнего, дня, а раньше этого Последнего дня меня уже не постигнет вторичная смерть. Нашедши место, я решил сам в себе отправиться к Е. В. Королю Леса Духов, чтобы получить королевский указ на введение Христианства в Десятом городе. Е. В. Король после нескольких встреч согласился обсудить мой запрос на Совете среди Своего Величества и Старейшин. После обсуждения указ был выдан, и я вернулся в Десятый город, выбрал хороший участок земли и построил первую городскую церковь – если в футах, то 90 на 70. Крыша у церкви была из коры, потому что железных листов не нашлось, а над главным входом я написал так: МЕТОДИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ ДЛЯ ПРИХОЖАН ИЗ ЛЕСА ДУХОВ. Надпись я сделал древесным соком, потому что краски в городе не было, а стены внутри мне пришлось разрисовывать особой смесью из листьев с водой – но листья, конечно, я растолок в порошок, а потом уж развел порошок на воде, чтобы получилась цветная смесь, или краска для разрисовки стен. Пока я строил первую церковь, один горожанин пустил меня в дом, чтобы я жил у него по аренде, а мое жилье, где у нас было празднество, мне помогли возвести друзья – юные духи Десятого города. Когда строительство церкви закончилось, я вышел на улицы с гулким поленом и принялся бить по нему, как в колокол, чтобы привлечь городских прихожан для объяснений, зачем им церковь.

В воскресенье – первое воскресенье духов, когда они посетили христианскую службу, – я обнаружил, что в церковь явилось только двое молодых прихожан, а всего обитателей Десятого города было 4 000 000 жителей. Но они ничего не знали про бога, или не верили, что он сотворил их вместе с другими божьими существами, а верили только в свое превосходство над всеми земными тварями и созданьями. Я сослужил им христианскую службу, которая завершилась к 11-ти часам, но вечером церковь открывать не стал, хотя и мог бы созвать горожан стуком по пню с огромным дуплом, потому что дупло звучало, как колокол, и от пня до церкви было недалеко. В понедельник я приступил к широкой кампании – начал ходить по домам горожан, чтобы подвигнуть их к Христианской жизни, – и так служил до самой субботы. Зато в воскресенье на утренней службе у меня собрался прекрасный приход: 50 старых, 38 юных и 45 малолетних духов, или 50 + 38 + 45 = 133 прихожанина, и я возрадовался великой радостью. Когда в 11 служба закончилась, я объявил, что дети и юноши могут собраться к двум часам дня в Воскресную школу для всеобщего обучения; да и тем из взрослых, кто захочет прийти, будет сказано «Добро пожаловать». В школу собралось немало учеников – общим числом до пятидесяти семи. Правда, вечерний приход на службу был небольшой – 48 духов, – потому что жители Десятого города ходят по вечерам кормиться на фермы.

Через шесть месяцев после открытия церкви я перевел туда же и школу, чтобы учить малолетних духов чтению, письму и Священным писаниям, которые стали главным предметом. Но в городе не нашлось ни писчей бумаги, ни мела, ни досок для классных занятий, и вот я вырубил кусок коры с большого дерева, чтоб кора была плоской, площадью 4 квадратных фута, а для грифельных досок – 20 кусочков, площадью по квадратному футу каждый, и вместо мела раздал угольки, чтобы ученики писали задания. Но поскольку церковь по будним дням использовалась у нас как Воскресная школа, а по воскресеньям – как Христианский храм, то я построил еще одну церковь с помощью прихожан и воскресных учеников, потому что школьники за неделю учебы нарушали в церкви Христианский порядок, и я решил обучать их в школе, под которую приспособил свою первую церковь. Лет через пять у нас появилось больше 50-ти духов-учителей, и каждое утро в школу являлось до девятисот малолетних духов. Когда малолетние духи повыросли, или успешно кончили школу, многие из них стали учителями, а я построил в Десятом городе и окрестных селениях 1000 церквей с большой Вечерней школой при каждой, так что город обернулся столицей, где ежегодно заседает Собор во главе со мной, или главным епископом. А между ежегодными заседаниями Собора я надзираю за школами и церквами, чтобы контролировать работу учителей, школьных инспекторов и церковных служителей, которые трудятся по навыкам и обычаям, данным им всем с моего позволения. В свободные от главенства и надзирательства дни я наставляю выпускников наших школ в землеустройстве, строительстве городов и первой помощи при несчастных случаях – из всех возможных медицинских наук мне удается наставлять моих подопечных только в первой (санитарной) помощи, потому что я не учился на врачевателя и вот не могу дать им точных знаний, как врачевать болезни до излечения.

Мало-помалу я наставил и выучил многих духов Десятого города, а едва они начали успешно трудиться, предложил им заново перестроить город, и отцы города, или старейшины, охотно приняли мое предложение. Когда перестройка города завершилась, он сделался современнейшим и прекраснейшим городом из всех, какие есть в Лесу Духов. Только вот больницы ему не хватало, потому что не было опытных врачевателей…

На другое утро мой двоюродный брат показал мне Десятый город воочию – я видел дома современных стилей, школы, церкви и много больниц. А когда я спросил у него про больницы – дескать, у них ведь нет врачевателей, – он сказал: «Ты знаешь мою жену?», и я ответил ему, что знаю. Но он возразил: «Не знаешь, а только видел» – и вкратце поведал ее историю:

– Она уроженка Зулусской страны – родилась и выросла в маленьком городке, который стал процветающим и громадным, когда ей пришлось безвременно умереть. Она была образованной девушкой – кончила школу с большим отличием, и отец решил послать ее в Англию, где из незрелых студентов-медиков делают зрелых и знающих врачевателей. Вот, значит, выучилась она врачевать, вернулась в город своего отца и на следующий же день попала в аварию, которая завершилась для нее смертью. Она скончалась от гибельных ран, спешно ушла из родного города, долго скиталась то там, то сям, потому что мертвым не место среди живых, а потом добралась до Десятого города, где мы женились друг на друге как мертвые, или заключили смертный союз. Мы-то женились друг на друге как мертвые, но жена до смерти была врачевателем, а в Десятом городе для полной столичности только и не хватало что городских больниц, и вот жена учредила больницу, сделавшись Управляющей медицинским обслуживанием. С тех пор мы построили много больниц, а жена обучила научному врачеванию несколько тысяч духев и духов.

Я выслушал брата и спросил его:

Первое. Кто посвятил тебя в сан епископа?

Второе. Кто посылает вам инструменты и все лекарства для ваших больниц?

Третье. Где вы берете учебники, священные тексты и канцелярские принадлежности вроде бумаги, чернил и ручек? (Потому что, когда мы бродили по городу, я не заметил в их школах коры, на которой ученики писали бы угольками, а учебники и священные тексты – заметил.)

Четвертое. У кого вы достаете железо, чтобы крыть крышами ваши дома? (Потому что, пока мы бродили по городу, я видел только железные крыши.)

А брат, отвечая, сказал мне так:

Первое. Поскольку я служил Христианству самой надежной верой и правдой, однажды во сне мне послышался голос, и этот голос прорек мне с неба, что я посвящаюсь от бога в епископы – на веки вечные, или бессрочно. Как только об этом услышали духи – мне волей-неволей пришлось им открыться, – они подтвердили мое посвящение.

Второе. Мы получаем больничные инструменты со всеми нужными для больниц лекарствами от тех, кто при жизни снабжал врачевателей, а после смерти ушел в Город Мертвых и снабжает теперь одних мертвецов, потому что живых боится и ненавидит.

Третье. Мертвые издатели книг регулярно шлют нам из Города Мертвых священные тексты и учебные книга, а бумагу, ручки и запасы чернил поставляют нам мертвые владельцы фабрик, занятые при жизни изготовлением и продажей канцелярских принадлежностей, или писчих товаров.

Четвертое. Железные листы для крыш продают нам в достатке мертвые металлурги, с которыми мы состоим в договоре.

Разъяснивши четыре моих вопроса, мы отправились к брату домой, и дома брат призвал дочерей – их было четверо, и двоих сыновей, а потом из больницы вернулась его жена – Управляющая медицинским обслуживанием города, и брат подробно растолковал домашним, как они связаны со мной родством. Сыновья брата были школьники старших классов, а дочери уже окончили школу и прошли обучение на врачей и сестер.

Вот, значит, рассказал мне брат о себе, а дня через 3 попросил и меня поведать ему про жизнь у нас дома, или в том городе, где мы родились. И моя история прозвучала так:

– После того как ты принял смерть и до моего вступленья в Лес Духов никто из нашей семьи не умер, но один престарелый родственник заболел и болел полных три недели подряд, пока не справился со своей болезнью – потому что он не умер, а выздоровел. Через шесть месяцев после твоей смерти у нас разразилась война за рабов, которая загнала меня в страшный Лес Духов, хотя мне было всего семь лет. И сейчас я уже не могу тебе рассказать, как развивается жизнь у нас дома – ведь я убежал из нашего города и вступил в Лес Духов лет двадцать назад. С тех пор мой разум не давал мне покоя – нагонял суровую тоску по домашним, – и я беспрестанно искал дорогу, которая привела бы меня домой, но вот пришел не домой, а к тебе, причем до этого меня всячески мучили лиходейские жители Леса Духов. Я очень рад, что нашел здесь тебя, а если ты из родственных чувств разрешишь мне у вас дней пять погостить, чтобы отдохнуть от злодейских мук, то и я когда-нибудь тебе порадею, или отплачу радостью за радость, а пока что немного приду в себя и опять отправлюсь искать дорогу – если только ты не укажешь мне, где она, за что я буду благодарен вдвойне, или отрадею тебе с лихвой… Потом я подробно поведал брату о своих страданиях у безжалостных духов, а он спросил участливым голосом: «Умер ли ты до вступленья в наш Лес?», и я ответил: «Ничуть не бывало». Едва я сказал «Ничуть не бывало», брат громогласно воскликнул «Ага!» в одно восклицанье со всеми духами, которые собрались у него как гости. Но брат продолжил свое восклицанье – объяснил мне мою судьбу, или участь: «Живым не место среди мертвецов, но скоро ты полностью одухотворишься, потому что мы выучим тебя на мертвого».

Брат отвел меня к директору школы, чтоб я научился читать и писать, а в мои свободные от учеши часы сам натаскивал меня на мертвого, и месяцев через пять, если мне хотелось, я мог вести себя как полнейший мертвец. А кончить школу мне ничего не стоило – у меня тогда был рассудительный ум, – и я ее кончил года через четыре, и был отправлен за прилежание в Город Мертвых, чтобы практиковаться в судебных делах, полицейской работе и тюремных правилах. Как только я сделался первоклассным практиком, я вернулся к брату в Десятый город и сразу же приступил к учреждению законности – возвел с горожанами современные здания для тюрем, судов и полицейских участков во всех районах Десятого города, потому что раньше там этого не было. Потом я собрал молоденьких духов, которые только что кончили школы, и быстро внушил им часть моих знаний, а сам был избран Главным судьей в их Верховном над всеми суде, который заседает на местах преступлений – поэтому иногда его называют «Выездной», – чтобы рассуживать сложные случаи, неподсильные для районных, или низших, судов.

Тем временем брат решил со мной обсудить, какая судьба постигает его детей. Дочери у него уже были «на выданье», или созрели, чтоб выйти замуж, но никто – ни один телесный мужчина, даже и пробравшийся сдуру в Лес Духов, – не решился бы жениться на дочери мертвецов, так же как ни одна телесная женщина не вышла бы замуж за мертвецкого сына. Брат спросил меня, что ему делать, и я предложил подать объявление в одну из крупных людских газет – может, кто-нибудь на нее откликнется, а мы сумеем склонить его к браку, – и брат согласился подать объявление, которое кончалось такими словами: «Короче, не хотите ли вы вступить в брак? Если да, выберите одно, и только одно из чисел 733, 744, 755 и 766 или 777 и 788, чтобы вам была выслана фотография интересующего вас лица, а в случае практического интереса – назначена персональная встреча».




Невидимое магическое послание


Как только я выучился на полного мертвеца, стал образованием и Главным судьей, я уже не думал о возвращении в свой город, а если и задумывался, то решал про себя, что нечего мне там делать до самой смерти. Но однажды ночью, когда я спал, мне вдруг явилось во сне видение, будто я дома и сижу за едой с матушкой и братом, как бывало раньше, а потом будто бы выбегаю на улицу и меня окружают мои друзья – вроде бы я и не вступал в Лес Духов. Наутро я помнил мои сновидения, или видения стародавней жизни, и мне захотелось уйти домой, но я решил про это не думать. На вторую ночь мне опять привиделись мои друзья и матушка с братом, и меня опять потянуло домой – гораздо сильнее, чем накануне. В третью ночь мне привиделось то же самое, и наутро я уже не пил и не ел, не радовался жизни, не думал о будущем, а только мучился тоской по дому. Куда б я ни шел, мне виделись родичи, хотя вокруг были только духи. Я как бы видел сны наяву, поскольку не спал ни ночью, ни днем, веки у меня ни на миг не смыкались, и все же мне виделись телесные родичи, с которыми я расстался давным-давно. Потому что они спросили у прорицателя, жив я или безвременно умер, и он уверенно ответил им, что я жив, да вот не желаю возвращаться домой. И еще он сказал, что живу я прекрасно, в городе среди дремучих лесов, окруженный вниманием и родственными заботами. Правда, он не смог объяснить моим родичам, в каком же именно Лесу я живу и кто окружил меня родственными заботами, но это было для них не главное. Едва услышавши, что я жив и здоров, они приступили к прорицателю с просьбой отправить мне Невидимое Магическое Послание, которое способно возвратить восвояси кого бы то ни было и откуда угодно, даже если этот «Кто-бы-то-ни-было» вовсе не хочет возвращаться домой. Родичи уплатили деньги вперед, и вот прорицатель стал меня вызывать с помощью своего Магического Послания, которое отзывалось в моем рассудке навязчивой мыслью вернуться домой.




«Скатертью дорога»


И вот, ничего мне теперь не хотелось, кроме как уйти поскорее домой, и я поведал об этом брату, но он отказался меня отпустить. Тогда я начал приступать к нему ежедневно с обманной просьбой отпустить меня хоть на время – к другу из Седьмого города духов, – и брат решился мне это позволить, потому что я исхудал до тощей скелетности, будто умирающий с голоду человек. Но я был очень знаменитый у духов из Десятого города и его окрестностей, поэтому за день до моего ухода я пригласил их всех в гости к брату для тайного празднества «Скатертью дорога»: ведь никто из гостей не мог догадаться, что я ухожу от них навсегда, а если б они об этом проведали, то угрюмо сказали бы: «Скатертью дорога», как нежелательной и обманной твари, – вот почему мое празднество было тайное. Оно было тайное, но такое великолепное, что гости не спали всю ночь до утра, а только пили, отплясывали пляски, били в барабаны да пели песни. Но брат, хоть не знал, что я его обманул и мы расстаемся на веки веков, все-таки тосковал и в празднестве не участвовал.

На рассвете дня я отправился в путь и начал искать дорогу домой, как до прихода в Десятый город. Но где пролегла нужная мне дорога, я не ведал по-прежнему и шагал напрямик, или продирался сквозь дремучие чащи, даже самые опасные и зловредные, потому что Невидимое Магическое Послание беспрестанно тянуло меня вперед. А встречные, поперечные и попутные духи причиняли мне множество жестоких мучений. Через восемь месяцев после ухода от брата я одолел 620 миль и вступил в Восемнадцатый город духов, где один горожанин с луженой глоткой, которая звучала у него, как сирена, радушно пригласил меня к себе погостить. Дом у него стоял на утесе, выше любых домов в этом городе, а сам он работал на горожан как часы – ежечасно дудел в свою луженую глотку, – причем не простые часы, а с будильником, потому что утром он подымал весь город – дудел особенно гулко, или сиренно, – в пять часов по местному времени. Примерно через неделю я печально подметил, что он не может меня прокормить: он и себя-то не мог прокормить из-за дряхлой старости, до которой он дожил. И никто из родичей его не подкармливал. Но я ведь полностью одухотворился, или сделался полноценным духом, еще у брата в Десятом городе, и один горожанин научил меня магии, потому что считал 100-процентным духом, а если б он разгадал во мне человека, то не стал бы учить меня на духовного мага, да еще и убил бы по обвинению в самозванстве. Короче, я научился духовной магии еще до вступления в Восемнадцатый город и вот однажды решил про себя, что старый дух меня не прокормит, если только я сам не прокормлю нас обоих. Решил я, значит, кормить нас обоих и отправился за город, в одно из селений, где местный маг показывал свою силу главному над всеми жителями старейшине и полуглавным престарелым вождям. Я тоже решил показать свою силу, чтобы у нас произошло состязание и, не долго думая, превратил день в ночь, так что вокруг наступила тьма, а потом предложил их местному магу превратить ночь в день, но он не сумел. Тогда я быстренько превратил его в пса, и он облаял там всех и каждого, а старейшина и вожди и прочие зрители присудили подарки мне одному, как сильнейшему из двух состязавшихся магов. Напоследок я снова превратил им ночь в день, а их неумелого мага – в духа, чтобы он не остался навеки собакой, а сам собрал заслуженные подарки и спокойно отправился в Восемнадцатый город (стало быть, слабейшему среди нас с ним магу я ни одного подарка не дал).

Я отправился в город, но не прошел и двух миль, как меня нагнал побежденный маг и потребовал, чтобы мы разделили подарки, а когда я наотрез отказался от дележа, он обернулся ядовитой змеей и хотел отомстительно укусить меня насмерть, да не тут-то было: я превратился в палку и повыбил ему ядовитые зубы и уже собирался выбить из него дух, да он почувствовал предсмертную панику и стал огнем, чтобы сжечь меня заживо. А я немедленно обернулся дождем, и дождь почти что его потушил, но он превратился в глубокий колодец, и я, как вода от проливного дождя, стек по стенкам колодца на дно и чуть не захлебнулся до смерти сам в себе, но, по счастью, успел обернуться рыбой, а он, увидев меня как рыбу, сделался крокодилом и прыгнул в колодец, чтобы безжалостно меня проглотить, но я торопливо вынырнул на поверхность, выпрыгнул из воды, превратился в птицу, приказал подаркам стать малым плодом, схватил плод в клюв, выпорхнул из колодца и взял направление на Восемнадцатый город. Я-то улетел, но и маг был не промах: он обернулся огромным орлом и хищно домчался за мной вдогонку, чтобы убить и съесть как добычу. Мысленно догадавшись, что он меня нагоняет, а значит, вскорости убьет и съест, я торопливо превратился в воздух и сразу же так отдалился от мага, что пешком и за тридцать лет не дойдешь. Но едва я опять превратился в себя, или стал человеком, как прежде, прямо передо мной вдруг вырос маг, который попал туда раньше, чем я, и давно уже ждал, чтоб затеять драку. Вот, значит, встретились мы лицом к лицу, и он потребовал половину подарков. Что ж, делать нечего, началась у нас драка, но, хотя мы дрались яростно и свирепо, никто из нас не стал победителем, и я вернул ему половину подарков. Он взял свою половину и потребовал мою – точно, как говорится в народе, или пословице: «Дашь белую ракушку – просит перламутровую…» Ну что ты с ним сделаешь? Пришлось отдать.

Я, значит, отдал ему все подарки, и он ушел, куда ему вздумалось, а я опять превратился в воздух и помчался ветром за ним вдогонку и, когда обогнал, спустился на землю. Я спустился на землю и стал человеком (а магическая сила была при мне), убил неведомого лесного зверя, вырыл у дороги глубокую яму, положил туда зверя и забросал землей, чтобы голова торчала наружу, мордой к дороге и будто живая, а сам притаился за подорожным деревом. Вскоре на дороге появился маг, но едва он заметил приземленную морду, как испуганно замер и стал в нее вглядываться и вглядывался минут пятнадцать, если не больше, а потом воскликнул устрашенным голосом: «Господи боже мой!» – и начал кланяться. Поклонившись три раза до земли, он спросил: «Хочешь один из моих подарков?», но, услышав, что голова ничего не ответила – она даже глазом не повела в его сторону, – уважительно положил перед ней подарок, потом еще один, потом еще, – пока у него все подарки не кончились. А маг засмеялся счастливым смехом и помчался в город и объявил Королю, что он, дескать, встретился с головой земли. Услышав такую удивительную новость, Король спросил его троекратно: «Правда?», и он три раза ответил: «Да». Больше того, он сказал Королю, что если он говорит не правду, а ложь, то пусть, мол, его за это убьют. Король утвердил предложение мага и отправился с приближенными к земной голове. Но я-то, как только маг убежал, вырыл зверя, забрал подарки и убрался оттуда – будто меня и не было, так что, когда Король с приближенными пришли смотреть на земную голову, они, конечно же, ничего не увидели, и Король повелел своим приближенным покарать обманщика через смертную казнь за преднамеренное распространение лжи. Так мне достались заслуженные подарки, а тот, кто хотел их присвоить, умер.

Но к брату, или в Восемнадцатый город, я, конечно, возвращаться не стал – слишком уж было до него далеко, – а снова начал искать дорогу, которая привела бы меня домой.




Телерукая духева


Однажды, около двух часов дня, я увидел горестно плачущую духеву, которая без разрешения вломилась ко мне в хижину, где я уютно, но временно отдыхал после тяжких поисков дороги домой. Едва духева ко мне вломилась, я сразу заметил у нее в руках маленький коврик из сухой травы. А росту в ней было не больше трех футов. Она вломилась и подошла к очагу, постелила коврик у очага и села, а мне не сказала ни единого слова и даже не пожелала – для приветствия – здравствовать. Правда, она и сама не здравствовала, потому что, когда я к ней пристально пригляделся, все тело у нее оказалось в язвах, а сверху, на голове – ни одной волосинки, зато сплошь и рядом друг с дружкой – язвы, и в язвах медленно копошились личинки. Руки у духевы были фута по полтора, и на каждой – бесчисленное количество пальцев. Она рыдала непрерывно и постоянно, будто ее все время протыкают ножами. Разговаривать с ней я, конечно, не стал, но смотрел на нее с превеликим изумлением, пока не заметил, что слезы из ее глаз вот-вот потушат огонь в очаге. Едва заметивши, что огонь угасает, я с гневом встал и сказал духеве, чтоб она убиралась из лачуги вон – ведь я не смог бы разжечь огонь, если бы она его потушила слезами, потому что спичек в Лесу Духов нет. Но духева только сильней разрыдалась, и, когда мне стало невмоготу ее слушать, я громко спросил: «Из-за чего ты рыдаешь?», а она ответила сквозь рыданья: «Из-за тебя». Я переспросил: «Неужели из-за меня?» – и, когда она ответила: «Да», сказал: «Объясни, почему ты рыдаешь из-за меня?» И она поведала мне свою историю:

– Я родилась двести лет назад с едкими язвами на голове и по телу, так что не занималась ничем другим, кроме скитаний в поисках врачевателя, который смог бы меня исцелить, и многие врачеватели соглашались попробовать, но от их лечения мне становилось все хуже. Я побывала у нескольких прорицателей, и они говорили мне всегда одно – что по Лесу Духов скитается человек, который не может оттуда выбраться, и что если я его когда-нибудь встречу и он согласится зализывать мои язвы десять лет подряд, то они заживут. И вот я радуюсь до слез и рыданий, что ты мне встретился и, может быть, согласишься зализывать мои раны каждый день десять лет и они, как сказал прорицатель, излечатся. А еще я оплакиваю твою судьбу, потому что знаю, как тяжко ты мучился в поисках верной дороги домой, хотя и сейчас, в этой самой хижине, сидишь у дороги, которую ищешь, да вот не можешь ее распознать, поскольку все люди, даже и зрячие, делаются слепыми, попавши в Лес Духов.

Она поведала мне свою историю и сказала, что, если я залижу ей язвы, они исцелятся, как предрек прорицатель, а я ответил на это так: «Иди-ка и передай своим прорицателям, что я отказался зализывать твои язвы». Но она в ответ спокойно сказала: «К прорицателям-то сходить никогда не поздно, а ты рассмотри-ка мои ладони». Она, значит, выставила вперед ладони, и они у ней были вроде как телевизоры – я увидел матушку, брата, друзей, – а духева торопливой скороговоркой спросила: «Так ты согласен зализать мне язвы, отвечай поскорее – да или нет?»




Мне хотелось ответить и «да» и «нет»


Потому что, когда я обдумывал про себя, какие страшные, гнойные и червивые были у Телерукой духевы язвы, мне очень хотелось ответить ей «Нет» – дескать, я не буду зализывать язвы. Но зато, когда я вспоминал сам в себе про матушку, брата и весь наш город, мне очень хотелось ответить ей «Да» – мол, я берусь зализывать ее язвы. Ведь матушка-то мне не только привиделась на ладонях у рыдающей духевы, как в телевизоре, – я слышал и ее разговоры с подругой, которая в то время пришла к ней в гости. Матушка говорила своей подруге: «На днях я ходила вопрошать прорицателя, и он сказал мне, что мой сын жив…» – в этом-то месте Телерукая духева и прервала передачу, убравши ладони, так что я больше ничего не увидел, кроме ее бесчисленных язв, а главное, не дослушал слов прорицателя.

Вот убрала она ладони и спрашивает, собираюсь ли я выполнить ее поручение, но мне было трудно ответить ей сразу, потому что я думал о своих родных и как бы побыстрее до них добраться. Да мне и не верилось в телевизорные ладони – может, я спал, а родичи мне привиделись, – и я попросил уязвленную духеву, чтоб она показала ладони еще раз. Едва она выставила ладони вперед, я снова увидел наш дом и матушку и к тому же ясно услышал ее слова, когда к ней пришла какая-то женщина, чтобы расспросить у нее про листья, которыми лечат гнойные язвы, потому что малолетний сын этой женщины тоже тяжко страдал от язв. А матушка знала многое множество лекарственных трав и целительных листьев, поэтому она отправилась вместе с женщиной в недалекий от города, но дремучий лес, срезала там с особого дерева большой пучок целительных листьев, дала их женщине и подробно разобъяснила, что сначала их надо разварить в кипятке, а потом прикладывать к уязвленным местам. Ну и вот, а я-то все видел и слышал, потому что смотрел в телевизорные ладони, – я запомнил, как выглядит целебное дерево и способ приготовления врачевательных листьев. Вскоре духева убрала ладони, виденье исчезло, и она спросила, собираюсь ли я исцелить ее язвы, и я ответил, что «Да, собираюсь, но не языком, а целебными листьями». Сказавши «Да», я отправился в лес, и бог был так добр, что возле хижины росли как раз такие деревья, с каких моя матушка срезала листья. Я тоже срезал охапку листьев, вернулся в хижину и приступил к лечению – по способу, который услышал от матушки. Вот начал я, значит, лечить духеву, и ровно через неделю, к моему изумлению, все ее язвы бесследно прошли. Я-то изумился, а духева обрадовалась – так обрадовалась, что тоже до изумления.

Когда изумление в нас улеглось, мы подкрепились едой с напитками, и я попросил объяснить мне дорогу, как было условлено до ее исцеления. Она согласилась, но сурово предупредила, чтоб я больше никогда не вступал в этот лес, потому что 90 процентов духов люто ненавидят телесных людей, как я и сам, дескать, в этом убедился, когда разыскивал дорогу домой, а встречные духи безжалостно меня мучили, хотя им, конечно же, ничего не стоило указать мне путь к родичам, или людям. После предупреждения духева сказала: «Не говори никому, что дорогу домой показала тебе Телерукая духева». Потом она выставила, как обычно, ладони, и я на них глянул, всмотрелся внимательнее – и вдруг оказался у фруктового дерева, возле которого мы разлучились с братом, когда он оставил мне оба плода и хотел убежать от врагов с винтовками, но они поймали его как раба, а я от страха удрал в Лес Духов и съел оставленные мне братом плоды. Так завершились мои скитания по страшному и дремучему Лесу Духов, куда я вступил семи лет от роду.




Фруктовое дерево, или знак возвращения


Вот оказался я под фруктовым деревом и минут тридцать пять с удивлением озирался, потому что, пока я жил в Лесу Духов, все вокруг дерева неузнаваемо изменилось. Я твердо верил, что очутился у дерева, возле которого мы таились с братом, когда испуганно убежали из дома, – а иначе-то как бы я мог догадаться, что стою поблизости от родного города? Но пока я испытывал сомненьями свою веру – думал, верно ли я узнал дерево, – ко мне незамеченно подкрались два человека, схватили меня за руки и связали веревкой – так туго, что я не мог ни вздохнуть, ни охнуть, – а потом один из них взвалил меня на голову и следом за другим помчался в лес. Я немного подумал и решил сам в себе, что это на меня напали работорговцы: ведь работорговля тогда еще процветала

Через несколько дней мы пришли в их город – чужедальний, или враждебный для моего, – и меня, как раба, продали на рынке, а в те времена для доставки грузов не было никакого транспорта, вроде нынешнего, поэтому грузы носили на голове, и меня нагружали до того полновесно, как будто я заменял им трех человек, и гнали совместно с другими рабами на расстояние восьмидневного пешего хода, так что вскорости я покрылся язвами от безжалостной перегрузки и рабской доли. Но хозяин уже заключил договор о доставке грузов на моей голове, а поэтому принялся промывать мне язвы горячей водой и губкой с песком в надежде, что они у меня исцелятся, а если я отстранялся или плакал от боли, он стегал меня без пощады и жалости – за то, мол, что я не хочу исцеляться. Так он лечил меня ровно месяц, а когда заметил, что лечение не действует, решил продать меня на невольничьем рынке как непригодного из-за язв к работе. Вот привел он меня на невольничий рынок и приковал цепью к толстому дереву вместе с другими рыночными рабами, так что мы выстроились в одну шеренгу. За 4 часа всех рабов раскупили, а я остался непроданный – из-за язв, и мы с хозяином стояли на рынке до двух часов по дневному времени, а потом он снял с меня невольничью цепь и уже собирался уходить восвояси, но тут, по счастью, на рынок явился богатый и уважаемый в тех местах человек. Явиться-то он явился, а рабов уже нет – все распроданы, кроме меня, – и он подошел к моему хозяину. Ему захотелось купить раба, но меня-то он оценил дешевле дешевого, и все же хозяин согласился на его цену – лишь бы сбыть меня поскорее с рук, – а он подошел ко мне, чтоб увидеть получше, несколько часов порассматривал и сказал: «Я хочу купить раба, а не язвы». Сказал, отвернулся и ушел в свой город. Короче, никто меня в тот день не купил, и хозяин по дороге с рынка домой постоянно бил меня тяжким кнутом.

Он несколько раз водил меня продавать, а когда заметил, что никому я не нужен, хотя бы и по дешевой цене, объявил: «Если я еще раз пойду на рынок и тебя еще раз никто не купит, то я убью тебя на пути к дому, а тело брошу в подорожный лес на съедение гиенам, стервятникам и шакалам, потому что тебя и по дешевке не сбудешь, и за бесплатно, в виде подарка, не сплавишь, а я уже больше не в силах терпеть вонь от твоих непромытых язв, распугавшую вокруг на несколько улиц всех моих ближайших друзей и соседей». Но, к счастью, в следующий рыночный день, про который он говорил, что непременно меня убьет, если я опять останусь непроданный, на рынок снова пришел тот богач, который приценялся ко мне в прошлый раз, – и, главное, он опять пришел поздновато, когда из всех рабов на продажу остался непроданный один только я. И вот он спросил моего хозяина, за сколько тот хочет меня продать, а хозяин ответил, что за любую цену, которую богач согласится дать. Богач внимательно оглядел рынок, но рабов на продажу там уже не было, и он ровно час присматривался ко мне, а потом решился и сказал так: «Я должен принести жертву своему богу, поэтому куплю тебя, чтоб убить как жертву, когда подойдет назначенный срок». Он дал за меня три шиллинга и шесть пенсов, и мой хозяин благодарно их принял, поскольку я был для него обузой и он мечтал от меня избавиться.

«Горько, что я убежал в Лес Духов и двадцать четыре года блуждал там и духи мучили меня как хотели, а едва я выбрался наконец из Леса и почти дошел до родного дома, меня поймали, превратили в раба, безжалостно уязвили и ведут убивать» – вот что я с грустью говорил сам себе, пока прислужник запоздалого богача гнал меня по дороге к смертному рабству, или для жертвы чужому богу. Я шел и не знал, что этот богач приходится мне по рождению братом, с которым я разлучился у фруктового дерева, когда он пытался спастись от врагов, прежде чем я вступил в Лес Духов.

Вскоре мы добрались до какого-то города – ведь еще не открылось, что это мой город, – и меня загнали на Рабский Двор вместе с другими рабами хозяина, который не ведал, что я ему брат. А все мои язвы остались при мне. И вот я трудился, как подневольный раб, но жили мы далеко от жилища хозяина, и он только изредка приходил к нам с проверкой, или чтоб надзирать за нашим трудом, и, когда ему виделись язвы на моем теле, он в тот же миг начинал меня ненавидеть гораздо лютее, чем остальных рабов, и приказывал, чтоб меня хлестали кнутами как непригодного к полезной работе, а главное, потому, что в те времена раб не считался у хозяев за человека и его привыкли нещадно карать, если он работал не в полную силу. Я-то, конечно, уже догадался, что меня привели в мой собственный город, но не мог распознать ни брата, ни матушку из-за обоюдной многолетней разлуки, а они не заметили меня в рабе.

К тому же раб не считался за человека, или был очень униженным жителем, и я не мог обратиться к брату с объяснением, откуда я родом и кто мне родич, а рабы не знали нашего языка, поскольку их пригнали из чужедальних мест, и тоже не понимали, чего я хочу.

Но однажды, когда мне удалось отдохнуть и я оказался в своем полном уме, наш рабовладелец, или мой брат, снова пришел к нам во Двор с проверкой, и, пока он говорил, а мы его слушали, я вдруг легко узнал братов голос, будто у нас и разлуки-то не было, потом пригляделся к хозяину повнимательней и ясно увидел маленький шрам, который появился у брата на лбу еще до нашей совместной разлуки возле развесистого фруктового дерева, так что по этим двум памятным знакам – давнему шраму и знакомому голосу – я распознал в хозяине брата, но поговорить с ним по-братски не смог, поскольку числился у него рабом и он приказал бы засечь меня насмерть, если б я обратился к нему как брат.

Я пристально рассмотрел свое положение, и оно представилось мне примерно так: меня привели в мой собственный город, но родственных чувств от меня бы не приняли, а значит, я должен был оставаться рабом. И тут мне вспомнилась братская песня, которую мы весело распевали с братом во время трапезы жареным ямсом, когда наша матушка ушла на базар, а нам оставила для обеда ямс – каждому из нас по отдельному ломтику. И вот я запел эту братскую песню, в которой значилось имя моего брата. Я-то запел, а братовы жены принялись хлестать меня за пенье кнутами, и песня звучала час от часу все грустней, или с каждым днем все тоскливей и заунывней. Через несколько дней раздосадованные жены заявили про меня хозяину, что его «Раб, у которого на теле язвы, распевает строго запрещенные песни», поскольку рабам строго-настрого воспрещалось называть, хоть и в песнях, имя хозяина. А брат приказал им, чтоб они меня привели.

И вот предстал я, значит, перед хозяином (или, считая по рождению, братом), а сам дрожу от страха всем телом, и даже голос у меня содрогается, потому что если какого-нибудь раба призывают к хозяину отдельно от остальных, то хотят умертвить его для жертвы богу. Но брат сказал, чтоб я спел ему песню, которую пел на Рабском Дворе. Он-то, конечно, собирался меня убить, когда в моей песне прозвучит его имя, да бог был так добр, что, едва я запел, брату вдруг вспомнилось наше с ним расставание, и я не успел еще пропеть его имя, а он уже бросился меня обнимать и первым делом сказал своим женам, что вот, мол, нашелся наконец его брат после двадцатичетырехлетней разлуки. А вторым делом он приказал своим слугам вымыть меня чисто-начисто в ванне и после этого принес мне одежду, которой обрадовался бы даже Король. Но язвы по-прежнему были при мне. Третьим делом брат повелел своим женам, чтоб они накормили меня и напоили, а потом отправил посланца за матушкой, которая ушла до войны на базар, и с той поры я ее не видел.




Радость часто оборачивается слезами


Матушка явилась через несколько минут, и от нашей с ней встречи до сегодняшних дней я верю в особые «родственные чувства», которые говорят в нас голосом крови, даже если мы не виделись много лет, потому что брат не сказал нам с матушкой, кто мы такие, когда она прибежала, – он ждал, пока соберутся все гости, чтобы уж разом объявить им новость, – а мы с ней, хотя и не узнали друг друга, все же почувствовали родственную любовь, или, едва она появилась в комнате, ей заподозрилось, что я ее сын, а мне почудилось, что она моя матушка. Вскоре пришли все званые гости, сгрудились кругом со мной в середине, или окружили меня вниманием, и брат предложил нам стать на колени, чтобы вознести молитву Всевышнему. После молитвы он объявил гостям, что я ему брат, а матушке – сын, сгинувший из семьи семи лет от роду. Как только матушка и братовы жены и все наши гости услышали эту новость, они разразились приветственными кликами, но потом увидели язвы на моем теле и много часов обливались слезами. В тот день я понял, что чрезмерная радость часто оборачивается проливными слезами. Отплакавшись, гости разошлись по домам, а матушка стала врачевать мои язвы, и примерно через неделю они исцелились.

На третий день после нашей встречи, когда мы собрались, как ближайшие родичи, брат рассказал про свою жизнь в рабстве, а матушка поведала нам о себе. Едва услышавши про войну за рабов, которая подступила к нашему городу, она оставила товары на рынке, а сама поспешно вернулась домой и тоже была захвачена в рабство. Сначала ее купила хромая женщина, но у той вдруг кончились съестные припасы, и она обменяла матушку на еду, а торговец едой, в свою очередь, ее продал знаменитому на весь их город рабовладельцу, у которого была такая работа, какая под силу только мужчинам, и матушка трудилась наравне с мужчинами, а когда хозяин об этом узнал, или догадался о рабском равенстве, при котором женщина трудится как мужчина, он отпустил мою матушку из рабов – через восемь лет после обращения в рабство.

Матушка сразу же поспешила домой, но дома не было ни меня, ни брата, и она вела печальную жизнь, пока не вернулся из рабства мой брат после скитаний по множеству городов. «Когда он вернулся, – рассказывала мне матушка, – мы ждали и тебя со дня на день, но не дождались, а потом решили вопросить прорицателя, и он прорек нам, что ты в Лесу Духов». Так закончила рассказ моя матушка. А я поведал им про свои невзгоды, или страдания от ненавистных духов, и кстати уж вспомнил о двоюродном брате, который встретился мне в Десятом городе, где он обосновался после смерти у нас. Я рассказал им, как выучился на образованного, потому что деяниями покойного брата в Десятом городе учреждено Христианство и построено много прекрасных церквей с большой Воскресной школой при каждой. Ясное дело, что они удивились, услышавши от меня про покойного брата. Они спросили, как же я не боялся, когда вдруг встретил замогильного человека, который умер у меня на глазах, или до моего вступления в Лес Духов, но я объяснил им, что всякий странник, попавший в Лес Духов, расстается со Страхом, поскольку может сдать его Арендатору, как сделали Пальмовый Пьянарь и его жена. А еще я сказал им, что страхи и трудности, печали, горести и любые невзгоды рождаются в Лесу Духов, но там же и умирают.

Я кончил рассказ окольным намеком на Секретное, или Тайное, Общество Духов, которое собирается раз в сто лет и вскоре должно собраться опять. Мне очень хотелось попасть на собрание, и я намекнул, что мог бы проведать, какие вопросы обсуждаются у духов, чтобы открыть их секреты людям. Но едва они услыхали про Тайное Общество, как твердо сказали, что, пока они живы, мне не удастся уйти в Лес Духов. Сказать-то они, конечно, сказали, да мне вот недавно привиделся сон, что я присутствую на этом собрании, а мои сновидения обычно сбываются, и в должное время вы все узнает.

«Вот что может натворить ненависть».


notes



Notes