Все еще будет
Афанасия Уфимцева








Казалось, все мечты Маргариты начинают сбываться – она получает сразу два долгожданных предложения: поработать в крупнейшем аукционном доме Европы (о чем еще может грезить начинающий искусствовед!) и стать «хозяйкой» руки и сердца своего преданного друга. Но она принимает неожиданное решение: уехать в далекий провинциальный город, чтобы разобраться в себе и своих чувствах. Ее надежды на тихое, безмятежное существование не оправдываются. В жизнь Маргариты врывается незнакомец, обаятельный, отчаянный, бесшабашный. Мир вокруг нее постепенно начинает обретать новые, невиданные ранее краски. Но когда то самое единственное счастье уже совсем близко, почти на ладони, на пути возникают непреодолимые препятствия, связанные с тайной, разгадывать которую Маргарите придется в одиночку.






Афанасия Уфимцева

Все еще будет


Больше всего хранимого храни сердце твое,

потому что из него источники жизни.

    

Прит. 4:23








Глава первая, в которой события разворачиваются в дождливом Лондоне

		Вьюн над водой, вьюн над водой,



		вьюн над водой увивается.



		Жених у ворот, жених у ворот,



		жених у ворот дожидается[1 - Все эпиграфы к главам – из вятского фольклора.].











В тот день, когда жители Туманного Альбиона переживали свежую новость о создании правительственной коалиции (явление, посещающее берега Темзы исключительно редко), выпускница Оксфордского университета Маргарита Северова получила следующую эсэмэску из Москвы: «Согласен. Жду». Не сказать, чтобы сильно обрадовалась. Скорее, вздохнула с облегчением. И все же лучезаринка скользнула по ясным карим глазам, а губы тронула легкая улыбка.

Значит, все решено.

Планы на день были тут же переиграны. Она, конечно же, помнила, что договорилась о встрече с Гарри, но, как говорится, форс-мажор. В маршруте появилась незапланированная загогулина: пришлось делать крюк через Грин-парк на Кинг-стрит. Там, увы, провела чуть больше времени, чем ожидала. Ведь нужно было расстаться по-хорошему, объяснить причину неожиданного отъезда и упросить, чтобы взяли-таки через год. Если все сложится. Как-никак хорошая работа на дороге не валяется.

Похоже, убедила.

Из графика пока выбивалась не сильно. Но, если какая-нибудь неприятность может случиться, она непременно случается. Пока бегала по городу, потеряла каблучок. Каблук невысок, потому и невелика, незаметна потеря. Но все же. Вернулась поискать – не нашла. На это тоже драгоценное времечко ушло. Представив, как потешно, должно быть, выглядит ее походка со стороны, тихонечко рассмеялась. Левая нога предательски прихрамывала (результат еще не полностью вылеченного перелома), а правая – как будто в знак солидарности – забавно приволакивала из-за потерянного каблука.

На пару минут надо было заскочить в «Хэрродз» – купить подарки московским родственникам. Нырнула в метро. От Грин-парка до Найтсбриджа ветка прямая, но опять-таки долго получилось: поезд отчего-то полз медленнее обычного. Закупившись, добиралась до дома уже своим ходом, полурысцой – насколько нога позволяла.

На Квинсгейт Мьюз, у входа в симпатичное зданьице из трех этажей, перестроенное из викторианской конюшни, ее ждал, нервно вышагивая из стороны в сторону, молодой человек приятной наружности (в меру высок, статен, скорее блондин, породистое узкое лицо украшали бакенбарды, слегка небрит по последней моде). Шагал он пружинисто и легко. Такое ощущение, что заядлый теннисист.

– Ты что так долго? – начал он, не скрывая досады и раздражения. Было очевидно, что вот так ожидал он ее не впервые. Как говорится, накопилось, а потому простительно.

Маргарита, видно, и сама поняла, что оплошала, и виновато развела руками:

– Прости меня, Гарри.

– И мобильник опять забыла зарядить? – он укоризненно покачал головой.

Впрочем, вопрос этот был излишним. Он знал на него ответ. Маргарита заметила, что последние слова были произнесены уже несколько мягче, в связи с чем позволила своим губам медленно раздвинуться в улыбку.

Он поспешил улыбнуться в ответ. Следуя за Маргаритой по узким лестничным пролетам до третьего этажа, Гарри не проронил ни слова, но продолжал все так же трогательно улыбаться, будто бы мечтая о чем-то своем, личном.

То, что ему предстояло услышать, в один момент скинуло эту поспешную, нелепую улыбку.

– Поздравь меня. Я уезжаю с папой в Североречинск. Если быть точной, не в сам Североречинск, а в Вольногоры – небольшой городок километрах в двадцати от него. Мне нашлась работа: буду преподавать в местной школе. Нагрузка небольшая – хватит времени, чтобы заняться другими делами, все обдумать и решить, что я хочу делать со своей жизнью дальше.

Гарри с минуту помолчал, безуспешно пытаясь осмыслить сказанное.

– Другими делами? Что ты имеешь в виду? Я ничего не понимаю. Сколько сил вложено: изучение китайского языка, стажировка в Китае, предложение поработать в крупнейшем аукционном доме Европы… Еще вчера ты бредила этими вазами династии Цин. И ты готова обо всем забыть и все бросить? Или ты, быть может, надеешься обнаружить очаг цинской культуры в этом Североречинске? Максимум, на что ты сможешь там рассчитывать, – это должность товароведа на местном китайском рынке.

Последние слова прозвучали несколько вызывающе и обидно. Но Маргарита сдержалась, не поддалась на провокацию, на что, если честно, была израсходована немалая часть резерва душевных сил.

– По-моему, ты не слышишь меня, – голос ее звучал спокойно, уверенно и как будто бы безразлично. – Мне нужно остановиться и осмотреться, понять, чем я хочу заниматься дальше. Точнее, что мне делать со своей жизнью дальше. В последнее время мне все чаще начинает казаться, что я живу не своей жизнью, не той жизнью, ради которой была рождена. Это так мучительно. Сейчас я просто должна забиться в захолустье, в самую глубокую дыру, чтобы никто меня не трогал, чтобы я все-таки поняла, чего хочу.

– К моему глубокому сожалению, во всей этой истории я не вижу места своей скромной особе. Я очень надеюсь, что ты не пытаешься таким образом отомстить мне…

Выразительно вскинув пушистые ресницы, она не дала Гарри договорить:

– Перестань. Мстить мне тебе незачем. Мне казалось, мы условились не вспоминать об этом. Я тебя давно и искренне простила.

Маргарита открыла окно. В комнату ворвался сладкий запах жасмина. Что за чудо! Она не замечала поблизости жасминовых кустов. Этот запах для нее был скорее домашним, русским. В начале июня все дачи в подмосковных Снегирях покрываются белой пеленой жасминовых цветов, празднуя переход от весны к лету. Аромат кружит голову, гонит дурные мысли. Но лучше всего в жасминовые вечера мечтается. Одним таким вечером она намечтала себе учебу в Англии. Так оно и получилось. Все, как привиделось тогда, как примечталось. А сейчас этот внезапно ворвавшийся запах еще больше утвердил ее в правильности принятого решения: она должна уехать домой.

К реальности Маргариту вернул густой, твердый голос Гарри:

– Я не планировал это делать при таких обстоятельствах. Но в любом случае я намеревался сказать это в ближайшее время. Мои чувства тебе хорошо известны. Впрочем, они и для окружающих не секрет – мои родители с моим выбором полностью согласны. У нас с тобой уже был разговор на эту тему два года назад, но тогда я не был готов. Я должен был вернуться домой в Бостон. Отец собирался передать мне наше семейное дело. Теперь же мои финансовые позиции прочны, как никогда. Я готов к созданию семьи, к рождению детей. Я готов взять на себя ответственность… Выходи за меня замуж.

Маргарита молчала, опустив глаза. Когда продолжать играть в молчанку стало просто неприлично, сказала тихо, но уверенно:

– Я должна уехать.

– Мне воспринимать это как отказ? – его голос дрогнул, мощное плечо нервно дернулось.

– Воспринимай как хочешь. Разве ты не понимаешь, что я должна это сделать и ради папы? Ему нужна моя поддержка. Он уже полгода один, без мамы. Я должна, я обязана поддержать его. Другой такой возможности у меня не будет. Что касается нас с тобой… Если нам действительно суждено быть вместе, за год ничего не изменится. А сейчас извини меня – я должна успеть попрощаться с тетушкой и Алисой. Мой самолет завтра утром. – Взглянула на часы и глубоко вздохнула. – У меня на все про все не больше десяти часов.

Выйдя из подъезда, Гарри постоял немного, посмотрел на не по-лондонски ясное голубое небо, грустно улыбнулся и понурой походкой зашагал в сторону Гайд-парка. И прошел-то всего метров сто, а небо уже затянулось тучами, готовыми разорваться, разойтись водяными потоками по весеннему городу.

Сам не заметил, как очутился в парке. Пройдя мимо закусочной Honest Sausage[2 - Честная колбаса (англ.)], двинулся вдоль цветочной аллеи, пестревшей уже совсем радостно, по-летнему. Под ноги бросались оголодавшие белки и потерявшие всякую совесть голуби. На выходе из аллеи дождь все-таки припустил, загнав бедного Гарри под спасительное дерево и норовя своими косыми струями достать до нежной коричневой замши дорогих ботинок. Морщась от холодных капель, иногда достигавших его лица, он одеревенело взирал на золотого принца Альберта[3 - Имеется в виду памятник принцу Альберту, мужу королевы Виктории, установленный в Кенсингтонских садах.], восседавшего на троне и заботливо упрятанного любящей Викторией в ажурную беседку. «Сидит себе в сухости и свысока посматривает на концертный зал своего же имени[4 - Королевский Альберт-холл.], – говорил Гарри себе. – Вот она, женская любовь – сполна выплескивается тогда, когда милого уже нет рядом. А может, эта неудачливость в любви – идиотская семейная традиция?» Последнее предположение относилось уже не к принцу Альберту, а к себе. Его прапрадед, тоже Гарри, тоже адвокат, имел неосторожность неудачно влюбиться, в результате чего вынужден был навсегда уехать из Лондона и обосноваться за океаном, в Бостоне.

М-да… Гарри не нравилось, что его мысли поплыли в столь пессимистичном направлении. Дождь, слава Богу, быстро истощился, давая надежду, что и упертости Маргариты скоро придет конец. И все же, для полного успокоения нервов, решил что-то съесть. Зашагал в сторону Гайд-парка – там, на берегу озера Серпентайн, лет десять назад была закусочная. Можно было не сомневаться – она будет там же, на том же месте и сейчас, и через сто, и через двести лет. Это так по-британски – блюсти традиции. И так по-русски – не хранить то, что имеешь (это его мысли опять понеслись, сломя голову, к Маргарите).

Узрев ровную гладь озера, самодовольно улыбнулся: закусочная «Лидо» была на месте, никуда не съехала и не удалилась. Правда, добавился фонтан неподалеку: по мраморным желобам, выложенным в форме сердца, неслись водяные струи.

Примостившись у столика, стоявшего прямо у кромки воды, полностью подавил дурные мысли плотным обедом.

«Она ко мне еще вернется, обязательно вернется, – пронеслось в его голове. – Покукует среди свирепых медведей и вернется».

* * *


– Алиса, – тихо произнесла Маргарита. – Алиса!

Никакого ответа. Алиса сладко спала, уютно устроившись на диване в гостиной лондонского дома на Понт-стрит. Только сейчас Маргарита почувствовала горечь предстоящей разлуки с сестрой, которая была ее самым преданным другом последние девять лет – с момента переезда из Москвы в Лондон, в дом тетушки. Взглянув на Алису, с удивлением констатировала положительные перемены. Выходит, ожидание свадьбы женщину украшает. Алиса и раньше притягивала мужские взгляды, как магнит металлическую стружку. Мягкие черты ее русской матери исключительно удачно нарисовались на чуть вытянутом англо-саксонском лице, как у покойного отца – коренного британца.

Спать в такой исключительный момент, когда каждая минута на счету, было непростительно. Забыв на время про свою воспитанность и врожденную деликатность, Маргарита изобразила несколько громких вздохов. Результат ноль. Прошлась по комнате, нарочито притоптывая. Разок даже фыркнула. Опять попусту. Ее всю распирало от невозможности выплеснуть горячую новость. И с кем поделиться, как не с Алисой – душой русской. Пускай только наполовину. Разверстывать сердце перед тетушкой было делом бесперспективным. Хоть и были они с мамой родными сестрами, а жизнь их покатилась по таким разным дорожкам-тропинкам, что бедная тетушка совсем заплутала и полностью позабыла о своих корнях. Одним словом, ей удалось избавиться от всего русского, кроме акцента.

Другое дело – Алиса. Хоть и говорила она по-русски с акцентом, но все русское привечала. Особенно дорогую Маргариту. Через нее-то и впитала пикантность русской души. А вот к Маргарите осознание своей русскости пришло самым неожиданным образом – в библиотеке Оксфордского университета, где в ее руки попали «Заметки о русском» Дмитрия Лихачева. Частная английская школа, три года в Оксфорде развили ее ум и воспитали характер на британский лад, но оставили нетронутой ее душу. Некоторые строки из заметок она знала почти наизусть и, вспоминая их, неизменно ощущала тоску по «воле» – большим пространствам, по которым можно идти и идти, брести, плыть по течению больших рек и на большие расстояния, дышать вольным воздухом, широко вдыхая грудью ветер и чувствуя над головой небо.

Маргарита как раз собиралась рассказать Алисе о своих планах уехать на год в Россию. Попутешествовать, если повезет. Нет, не между двумя парадными столицами, а именно по настоящей России, неспешно передвигаясь на поезде от Москвы до Владивостока, оставаясь на ночлег на самых неприметных станциях, преодолевая расстояния пешком и на попутках, полной грудью вдыхая воздух далекой родины.

Конечно же, если повезет и все сложится.




Маргарита вышла из гостиной и поднялась в детскую – комнату, в которой она поселилась девять лет назад, где в первые месяцы, накрывшись с головой одеялом, она оплакивала расставание с родителями и с тихой, милой жизнью московского дома. «Не может быть, чтобы я когда-нибудь забыла это», – подумала она.

Ее воспоминания прервали голоса в гостиной. Спустившись, она увидела тетушку, Алису, смущенно поправляющую растрепанные волосы, и счастливо улыбающегося американского жениха Ника, который, ко всему прочему, приходился Гарри двоюродным братом. Маргарита нисколько не сомневалась, что о ее непростительном поведении Ник уже проинформирован. Точно, так оно и есть – пусть его приветственный кивок был максимально добродушным, а улыбка искренней и открытой, но глаза поблескивали плохо скрываемой укоризной.

Не обратив внимания на появление Маргариты, тетушка продолжала делиться с Ником последними новостями о приготовлениях к свадьбе, задавала вопросы и, не дожидаясь ответа, вновь и вновь сетовала на медлительность некоего Джеймса и полное непонимание ее требований со стороны Барбары, имя которой Нику ни о чем не говорило. Когда тетушка начинала антимонии разводить, был только один выход – почтительно слушать.

Маргарита невольно заулыбалась. Поймав ее взгляд, Алиса улыбнулась в ответ. Оставив Ника на попечение мамы, подошла к Маргарите.

– Не знаю, что может быть глупее приготовлений к пышной свадьбе, – промолвила Маргарита. – Извини, но повеселиться на твоей свадьбе, скорее всего, не смогу. Завтра утром уезжаю домой, к папе.

Маргарите показалось, что Алиса не была удивлена.

– Значит, все получилось. Ты даже не представляешь, как я рада за тебя. Но все-таки постарайся приехать на свадьбу. Я не знаю, как смогу пережить весь этот кошмар. Тебе меня не понять…

– Еще бы. Но мне почему-то кажется, что, даже если я и решусь когда-нибудь выйти замуж, моя свадьба будет тихой и скромной. Откроюсь тебе, по секрету: я несколько раз видела свою свадьбу во сне. Претендента на мою руку, правда, так и не рассмотрела. Несколько раз давала себе установку получше разглядеть его. Ан нет! Сон снится регулярно, а избранник показываться не желает категорически. Может, он кривой или косой – не знаю. Но место исключительно красивое.

– Представляю. Не сомневаюсь, что это тихое и скромное местечко затерялось где-то на Мальдивах. Или Гавайях.

– Нет, конечно. Это маленькая белая церковь. Православная. Похоже, что сельская. Я запомнила это место так четко, до мельчайших подробностей, что обязательно узнаю его, если увижу. Я даже рассмотрела, что на ступеньке у входа есть скол с правой стороны, деревянная дверь выкрашена синей краской, с левой стороны от входа свечной ящик. Пол в храме устлан свежим сеном, похожим на пестрый ковер из-за засохших васильков. И солнечные блики на этом ковре светятся, как лепестки желто-розовых некрупных роз. С правой стороны от иконостаса – прямо у окна – образ Святой Екатерины, маминой святой. Я никогда не видела этой иконы, но почему-то четко знаю, что это именно она, святая Екатерина. Мамы нет в храме, и все же я чувствую, что святая Екатерина благословляет меня, как моя мама. Голоса на клиросе задушевные, ладные. Но главное – в другом. Всякий раз, когда пробуждаюсь после этого сна, на душе хорошо-хорошо.

– Это удивительно, – задумчиво произнесла Алиса. – Даже странно.

Маргарита помолчала немного, как будто размышляя, стоит ли об этом говорить, но все же решилась:

– Странно другое. Месяца два назад я опять видела этот сон. Всё как обычно. До мельчайших подробностей. И день солнечный, и голоса певчих чистые, светлые. И на душе, как всегда, хорошо. Но в самом конце сна зазвонил вдруг колокол. Совсем не радостно. Сердце так защемило – хоть плачь…




Глава вторая, в которой начинает дуть вольный ветер

		Не хочу я чаю пить,



		Не хочу заваривать.



		Не хочу с тобой гулять,



		Даже разговаривать.











Из Москвы поезд отправился точно по расписанию. Густой дым лесных пожаров, охвативших подмосковные леса, окутал прощавшиеся с поездом городские дома, создавая ощущение, что поезд не едет, а плывет среди спустившихся на землю облаков.

Было душно и невыносимо жарко, но в вагоне царили воодушевление и веселье. Всего лишь одна ночь в пути, и счастливых пассажиров встретят долгожданная прохлада и спокойное, неторопливое очарование северных русских провинций. Уже скоро скованные жарой и дымом их души и сердца откроются для созерцания красоты и покоя. Их обоняние, истерзанное запахом раскаленного асфальта, вспомнит счастье вдыхать ароматы неброских северных полевых цветов и согретого ласковым солнцем дерева старого русского дома.

Но все это произойдет с ними только завтра. Пока же в поезде торжествовал запах жареной курицы: путешественники начинали ужинать.

Вскоре оживленные голоса начали стихать, и на утомленных пассажиров сошла сладостная дрема, прерываемая только скрежетом колес тормозившего на частых остановках неторопливого поезда.

Среди бежавших от московской жары и дыма пассажиров, искавших на севере лишь временного прибежища, двое уезжали из города всерьез и надолго. Верхние полки их купе были заставлены чемоданами и связками книг. Профессор математики Николай Петрович Северов и его дочь Маргарита уезжали в северный курортный город Вольногоры, где Николаю Петровичу было предложено возглавить математическую школу-интернат.

Профессор Северов покидал Москву без свойственных ему интеллигентских колебаний. В молодые годы, бросая с Ленинских гор взгляд на раскинувшуюся внизу столицу, он мог расчувствоваться до слез и прошептать – так, чтобы никто, кроме него, не слышал: «Москва, Москва!.. люблю тебя как сын, Как русский, – сильно, пламенно и нежно!» Но в последние годы на него снизошло горестное осознание, что пульс порушенного и перестроенного города уже бьется не в унисон с его сердцем. Москвичи по рождению куда-то съехали, удалились. Будто их смело, смыло какой-то страшной волной. Ничего, кроме боли и горечи, этот город у него уже ни вызывал. Внутренняя гармония была потеряна, а результат – бессонница, артериальная гипертензия и – прости, Господи – дисбактериоз. Как говорится, укатали сивку крутые московские горки. И теперь, когда каверзная Москва оказалась окутанной едким дымом, вызывая злобу и раздражение измученных жителей, он категорично утверждал, даже настаивал, что таким образом истерзанный город мстит за свое разрушение.

«Подальше от Москвы, в провинцию, в провинцию!» – повторял он вновь и вновь под мерный стук колес бегущего поезда.

Поезд прибыл на станцию Живые Ручьи около десяти часов утра и через три минуты продолжил свой путь дальше на север, оставив Маргариту и ее отца с их чемоданами и свертками на оживленном перроне.

До Вольногор добирались на новеньком такси, курсировавшем между станцией и курортом. На подъезде к городу начался звонкий дождь. Он начался внезапно, лил стеной – навзрыд, яростно и беспощадно. Машина медленно шла в гору, потом повернула направо и остановилась во дворе двухэтажного бревенчатого дома. Во двор выходили четыре окна, украшенные резными желто-зелеными наличниками. Прибитые дождем георгины и флоксы устилали дорогу к дому.

Дверь отворилась, и на крыльцо вышла розовощекая, взращенная на свежем воздухе и натуральной еде, девушка Дуся. Предусмотрительный Николай Петрович заранее озаботился и нанял помощницу по дому. В конце концов, не Маргарите с ее образованием пироги печь да сор из углов выметать. Нет уж, друзья мои, извольте.

К приезду московских постояльцев Дуся приготовилась по-серьезному, с настоящим русским размахом, уже давно позабытым в скаредной Москве. Внушительный овальный стол в гостиной, покрытый белой кружевной скатертью, был заставлен блюдами с беляшами, шанежками, плюшками, пирожками, ватрушками и бисквитными грибочками (поблескивавшие шляпки которых были глазированы шоколадом), а также вазочками с вареньем из лесной земляники, малины и абрикосов с косточками. Из большого чайника по комнате разносился горьковатый аромат свежего чабреца. Впрочем, если в Северном Заречье завести речь о чабреце, никто не поймет, о чем, собственно, речь, поскольку эта исключительная по своей целебности трава зовется здесь богородской. А все потому, что ей принято украшать праздничную икону на Успение Пресвятой Богородицы. Ну это так, к слову. Что же касается нового дома профессора Северова, то здесь благоухание богородской травы соединялось в замысловатый букет с запахами березовых дров, печеной картошки и каких-то неведомых сушеных цветов.

Как бы то ни было, но Маргарите было не до ароматов нового дома. Попив чаю, продегустировав местное вареньице и съев пару плюшек (чтобы не обижать чувствительную Дусю), она побежала к вольной, могучей реке, звонко стуча каблучками по мокрому асфальту. Правда, весьма скоро пожалела, что нацепила туфли с этими самыми каблучками: асфальт сменился вековой брусчаткой. Сразу заковыляла как-то некрасиво, а главное – пришлось упереться взглядом в эту самую брусчатку, чтобы не ввинтиться каблуком между камнями. Заставил поднять светлы очи нарочитый басок:

– Может вас, девушка, до набережной на руках донести?

На глупую шутку качкообразного повесы не отреагировала. Но все же взгляд от злосчастных камней оторвала и пошла уверенным и легким шагом – насколько позволяла еще не совсем оправившаяся нога. Черт с ними, с каблуками.

И с местным повесой тоже.

Если отвлечься от этого глупого эпизода, то первое впечатление от Вольногор получалось весьма благоприятным. Прямо-таки каким-то сахарным. И впечатление это было обязано трем вещам. Перво-наперво, здесь все дышало нетронутой, первозданной тишиной и покоем, и Маргарита вдруг почувствовала, что вновь обретает время, украденное телефонными звонками, общением в социальных сетях и за их пределами. Во-вторых, изрядно порадовал местный воздух: он был каким-то звонким и эффект имел немножко дурманящий, пьянящий. Ну а третий аргумент в пользу города заключался в том, что был он на удивление обласканным, с привкусом старины. И неким богемным флером – на каждом шагу попадались колоритные художники. Скользнув опытным взглядом по некоторым сочным полотнам, Маргарита пришла к умозаключению, что занятие живописью, видимо, было очередной оздоровляющей процедурой-приманкой вольногорского курорта.

Пусть так, но все равно неплохо.

Ближе к реке заиграл шустрый, приветливый ветерок, задувший уже со всей силы на городской набережной. Дома там – большей частью старые, но вид у них не затхлый, а скорее свежевымытый, опрятный. Кругом кованые фонари. Вывески на всех заведениях – возрожденные, сродни тем, что были еще в старых Вольногорах, дореволюционных. А заведения самые что ни на есть занятные. Рядом с конторой под названием «Складъ местных древностей» (видимо, антикварные товары, решила Маргарита) – небольшая, но примечательная лавка «Вънчальные цветы и свъчи» (подумала: вряд ли рентабельная). Повсюду всевозможные чайные и молочные, кофейня Вольногорского общества трезвости, а также «складъ» северного меда и подвал колониальных товаров, благоухавший свежемолотым кофе. У пристани вместо такси – конные экипажи. Лошадки все годные и ладные, окрасом серые, в яблоках. Возничие одеты по форме – синий кафтан и низенький цилиндр с пряжкой спереди. Из-за скопления лошадок витала в воздухе некая душистость – хоть и не расстроившая Маргариту, но заставившая ускорить шаг.

Как раз там-то, недалеко от пристани, и поджидало ее первое приключение. Не сказать чтобы приятное. Скорее наоборот.

Метрах в десяти от берега мчалась на раздутых парусах спортивная лодка. Лодочка совсем небольшая, новенькая. Вся команда – два пацана лет восемнадцати. Впрочем, в этом ничего необычного не было. Привлекало внимание другое. Лодочка металась, как муха в паутине, а за ней гналась, не давая покоя – прижимая и тесня, моторная яхта «Скводрон». Пассажиры моторки, перегнувшись через перила и полувися над водой, извергали из глоток, к тому моменту уже на совесть промоченных, нечеловечные слова в адрес парусника. Наиболее горлопанистый орал благим матом:

– Уступи дорогу, поганец! В сторону, тебе говорят!

Река-то широкая, раздольная – противоположный берег только при ясной погоде можно рассмотреть. Места для всех вдоволь. Только вот моторка так и пинала несчастный парусник к берегу, на мель. Разогнавшись, прошла так близко, что наиболее удачливым пассажирам даже посчастливилось до парусника доплюнуть. Лодочку крепко крутануло, еще бы чуть-чуть – и перекувырнулась. Но, слава Богу, удержалась, устояла. И все ж на мель вылетела, больно скрежетнув днищем по камням, что тут же нашло отклик у наиболее чувствительных свидетелей происшествия в виде внезапно нахлынувшей зубной боли.

Невозможно со всей уверенностью сказать, как завершилось бы это злоключение, если бы один из случайных прохожих – высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти – не кинулся на выручку, погрузившись в студеную воду (от чего у некоторых наблюдавших за этой сценой дам даже мурашки пошли), и не вытолкнул горемыку на воду.

Однако спасением лодки его намерения не ограничились. С завидной быстротой и ловкостью выскочил из воды, в три стремительных шага добрался до стоявшего неподалеку гимсовского[5 - ГИМС – государственная инспекция маломерных судов.] катера и, включив сирену, кинулся в погоню за «Скводроном». Скоро и яхта, и преследовавший ее катер скрылись за крутым изгибом реки. Собравшаяся на набережной толпа, немного погудев, начала расходиться, чтобы вновь предаться сладкому праздношатательству.

Маргарите в силу ее природного любопытства не терпелось узнать, чем все это закончится. Почему-то переживала за отчаянного безумца: раздавит его «Скводрон» почем зря. Присела на лавочку.

Рядом с ней примостился сочувствующий, из местных, – лет сорока, с победно торчащими черными бровями и лохматой бородой.

– Федор Разин, – представился он, протягивая лопатообразную ладонь. Руку сжал подчеркнуто энергично, почти что до хруста. Свободной рукой похлопал Маргариту по плечу. – Можете не представляться, я знаю, кто вы.

Не отрывая взгляда от суровой реки, Маргарита сочувственно вздохнула. Разин ее печальные мысли уловил:

– Что скукошились? Не бойтесь, он выпутается.

– Вы его знаете? Кто он?

– А то как же! – Разин закивал взъерошенной головой. – Нишь не знаешь? Иван Григорьич Иноземцев – хозяин всего нашего курорта, а на летошних выборах стал городским головой, значит мэром. Пытается какой-то порядок навести. У нас ведь здесь война настоящая: моторки за парусниками охотятся. Указывают, кто на воде хозяин. Все мы для них – люд мелкотравчатый. И прихлопнуть не жалко – как надоедливого комара. Владельца такой моторки разве по закону привлечешь? Всегда откупится. Поэтому и взвился Иноземцев, достали его. Он ведь у нас человек новый, к местному беспределу не привыкший. Лет десять как приехал. Да вы и сами заметите – нет у него нашего северного выговора. А пока он не появился, один я и дрался за город. Сейчас, правда, большей частью осторожничаю, стерегусь. Мне за прошлого мэра пришлось отдуваться – условный срок дали.

Маргарита на минуту оторвала взгляд от реки и вопросительно посмотрела на Разина.

– Почему это вас так поражает? – продолжил он, ничуть не смутившись. – Прежний мэр был у нас ворюга шибко выгольный. Я не сдержался и пригладил его метлой по спине пару раз. Ну, может, и не пару, – Разин подмигнул Маргарите и хмыкнул. – Увечий кубыть не нанес, но оскорбил, видишь ли. Мне срок дали, условный. А на него даже дело не завели – куда я только писем про его безобразия не слал. Сейчас с почетом восседает в Североречинске вице-мэром. В наши края нос не сует. Думаю, что из-за меня хвост поджал. Метлу эту я на всякий случай приберег – ждет своего часа у меня в сарае. Я даже на ней ножичком вырезал Nimbus 2000, для истории. Придет время – в городской музей ее передам. Безвозмездно.

Разин зашелся самодовольным хохотом. Маргарита, все еще пребывая в переживаниях за отчаянного безумца, собеседника не поддержала, но все же слегка улыбнулась – приличия ради.

В этот момент из-за поворота реки показался «Скводрон» и шедший вровень с ним катер.

– Эх, забубенная головушка. Как я и говорил: жив наш курилка, – одобряюще пробасил Разин.

– Он много курит? – спросила Маргарита. Ей почему-то хотелось, чтобы этот безумец был хоть в чем-то благоразумен.

– Чтоб Иноземцев смолил? Окстись! На кой мне неправду болтать. Он тут дошкуляет всем своими запретами. Скоро токма дома под одеялом и можно будет цигарку засмолить. Дюже правильный он. И отчаянный, яростный. Прям удалец-молодец. За что и любим заезжими бабешками. Вон, глянь-ка: сидят, переживают истошницы.

Разин кивком головы указал на соседнюю лавочку. Маргарита поворачиваться не стала, но глаз чуть скосила. Действительно, две ухоженные, молодящиеся дачницы исключительно приятной наружности. Горячим взглядом прямо-таки всверлились в приближающийся катер. Когда объект был метрах в пяти от берега, дамы привстали и приветливо, одобрительно загалдели. Радостно заерзал пристроившийся с ними на лавочке худосочный гимсовский инспектор, терпеливо ожидавший возвращения казенного катера. Иноземцев же сочувствующую публику и вежливым взглядом не почтил. Лицо его от ярости было белее белого и ходило волнами – подобно реке, взбудораженной причалившими судами.

– Все на берег, живо. Все до одного, – заорал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Наконец-то узрев переминавшегося с ноги на ногу инспектора, завопил еще громче. – Что стоишь? Протокол составляй. Свидетелей опроси.

Увидев, что на берег спустился дрожащий от страха рулевой – белесый верзила лет пятидесяти, Иноземцев ринулся к нему и рубанул рукой по киселеобразной губе, которую тот как раз нервно покусывал:

– Наука тебе будет, чтобы в следующий раз своей головой думал…

На белой рубашке бедолаги тут же появились гранатовые капельки. Взбешенный Иноземцев вознес было руку, чтобы преподать еще один урок, но в ту же секунду со скамейки сорвалась Маргарита, ввинтилась между рулевым и Иноземцевым и завопила что есть мочи:

– Не смейте! Остановитесь! Он вам в отцы годится (здесь она, конечно, обсчиталась). Это низко и подло – бить человека, пользуясь своей властью.

Иноземцев нервно дернул бровью и уставился на Маргариту, пытаясь испепелить ее негодующим взглядом. Он был, безусловно, задет выпадом незнакомки. Как говаривал Стендаль, «всякое дельное замечание задевает». Но здесь дело было не только в справедливой критике, ибо Маргарита не ограничилась одними лишь гневными речами. Она самым решительным образом схватила агрессора за руку – что было силы врезаясь ухоженными ногтями в его загорелую кожу. Проштрафившийся рулевой тут же оживился и довольно пробасил:

– Маленькая пташка, а коготок востер.

Как бы там ни было, но к чести Ивана Григорьевича Иноземцева надо заметить, что эмоции он придержал – спокойно убрал руку правозащитницы, погладил свою поцарапанную кожу, чуть наклонился вперед и невозмутимым, неожиданно красивым бархатно-шоколадным баритоном проговорил, не отводя от Маргариты испытующего взгляда:

– Идиотка.

– Сам дурак, – тихо, но достаточно твердо и отчетливо – чтобы он услышал – проговорила она. Резко развернулась и зашагала в гору походкой легкой и пружинистой, полностью позабыв про еще недавно болевшую ногу (недаром место это курортно-целебное). Притом ни разу не обернулась, хотя и чувствовала, как пару раз стрельнул по спине его возмущенный взгляд.

Нет уж, не дождетесь. Взбеленившийся мэр не стоил даже краешка ее взгляда. Совсем не стоил.

* * *


День у Ивана Иноземцева не задался еще с утра. Все началось с того, что обнаружил серьезные огрехи в бухгалтерской отчетности. Своим сотрудникам доверял как самому себе: слава Богу, не первый год работали вместе. Оттого такие оплошности казались особо досадными. Случай с парусником – прямо на городской набережной, где совершают моцион отдыхающие после оздоровительных процедур, – еще больше вывел из себя. Этот эпизод может еще ой как аукнуться. Пассажиры «Сквордона» грозили, что с ним разберутся. Такие, конечно же, могут – судя по троглодитским рожам. Еще повезло, что не раздавили как муху. А потом эта экзальтированная особа с острыми когтями. Посмотрел на руку – царапины покраснели и припухли.

Зашел домой (а дом его был по соседству, на набережной), принял контрастный душ и переоделся. Печально констатировал, что все еще раздражен. Был лишь один способ, неоднократно проверенный, чтобы вернуться в спокойное расположение духа. Сколько раз бывало: подкатывает болезнь, уныние, смертельная усталость, но стоит пройтись по восстановленным им, Иваном Иноземцевым, вольногорским улицам, как в сердце возвращается покой и на душе становится покойно, хорошо. В этот раз для длинной прогулки был существенный повод: из Москвы приехал профессор Северов, надо было его непременно навестить.

Отправляясь в Нагорную Слободу, Иноземцев прихватил с собой рыжего котенка в подарок, на новоселье. Укутал дрожащее животное в шарф и спрятал за пазуху – день все-таки ненастный, промозглый.

Путь был неблизкий – считай, через весь город. Но все равно решил идти окружными путями, чтобы продлить удовольствие и усилить эффект от прогулки.

Вольногоры были настоящим родовым гнездом Иноземцевых. Его прадед объявился в городе еще в начале XX века. Никто не помнил, из каких краев он приехал сюда. Только поначалу, как говорят, по-русски мало что понимал, но быстро освоился и скоро мог часами торговаться на местном окающем наречии с купцами, заезжавшими из Нижнего, а иногда и из самой Москвы. Прадед Иноземцева сразу оценил стратегические преимущества Вольногор: до нижегородской ярмарки по реке рукой подать, местный народ трудолюбив, чистоплотен и набожен. Жили небедно: из шерсти местной овцы получались лучшие в губернии валенки, а в какие края и веси река несла местную шерсть дальше – один Бог знает. Потому-то в верхней части городского герба, Высочайше утвержденного в далеком 1760 году, стояла, посматривая будто свысока, мохнатая овца, а вот внизу примостилась дегтем наполненная бочка в золотом поле – в знак того, что «обитатели сего города оным производят знатный торг».

Была еще на том гербе непонятная, загадочная загогулина, о природе которой исторические источники коварно умалчивают. Это, конечно же, привело к разного рода кривотолкам, начиная от легкомысленного утверждения, что это есть изображение популярных в городе медовых и маковых кренделей, и заканчивая более заумной, философской трактовкой – будто бы это сам вольный ветер, гуляющий в головах свободолюбивых жителей Вольногор. Насчет свободолюбивых жителей примечено весьма точно, ибо в XIX веке город стал популярнейшим местом политической ссылки.

Так вот, предприимчивый прадед Ивана Григорьевича Иноземцева открыл в Вольногорах образцовую ситценабивную мануфактуру, выписал из-за границы самое лучшее оборудование. При мануфактуре открыл для рабочих столовую, в которой не брезговал отобедать и сам. Построил новую пристань и красивую набережную с электрическими фонарями, где в престольные праздники после заутренней жители города любили пройтись со своими чадами и домочадцами, всем своим видом как будто бы говоря: «И наша денежка не щербата, и мы поразжились». Сам же владелец мануфактуры зачастую присоединялся к гуляющим, останавливаясь по пути и с неизменным участием и достоинством расспрашивая горожан об их житье-бытье.

Авторитет молодого фабриканта в губернии был непререкаемым. Говорят, губернатор к нему не раз наведывался за советом и за деньгами на губернские нужды. Но полностью завоевал сердца вольногорцев он лишь тогда, когда женился на местной девушке по православному обряду и назвал своего первенца самым русским именем Иван.

Волны Октябрьских событий докатились до Вольногор с некоторым опозданием. Здесь, конечно, и раньше слышали о забастовках в Североречинске, но волнения обходили город стороной. Однако решение новых властей о национализации мануфактуры и приезд уполномоченных из Североречинска изменили жизнь города раз и навсегда. Подробности событий тех дней достоверно никому не известны. Очевидцев уже нет в живых, большинство архивных документов утеряно, а болтать языком на эту тему многие десятилетия побаивались.

Согласно одной из доживших до наших дней версий, в 1918 году в городе зазимовал артиллерийский дивизион речной флотилии. Матросы пьянствовали, не подчинялись местной власти. Чашу терпения горожан переполнил учиненный артиллеристами незаконный обыск в Покровском храме – святые образы и книги были свалены на пол, а приходской священник под дулом пистолета был вынужден отдать им весь запас вина, припасенного для причастия.

Прадед Иноземцева попытался урезонить пьяных матросов, и в тот же день был расстрелян ими прямо у стен храма. Молодая жена, стремясь защитить его, первой получила пулю в висок, а их малолетний сын был отправлен в приют Североречинска, где ему дали новую фамилию – Иноземцев. Вскоре мануфактура была закрыта как нерентабельная, а все былое благополучие города кануло в небытие.

Завершающим аккордом в разрушении патриархального уклада города стало превращение Покровского храма в клуб, открытие которого ознаменовалось постановкой «Нового завета без изъяна евангелиста Демьяна» и постройкой памятника «борцу с лжерелигией» Иуде. Памятник, правда, простоял всего два дня и бесследно исчез вместе с постаментом.

Лет через восемьдесят после описанных печальных событий двадцатипятилетний Иван Иноземцев, детство, юность и весьма успешное в материальном отношении начало взрослой жизни которого прошли в небольшом промышленном городке в Восточной Сибири, решил заняться изучением своих корней. Начало истории рода в приюте Североречинска его не удовлетворяло, и он не жалел средств на поиск в архивах сведений о предках загадочного деда Ивана. Через полгода его усилия увенчались успехом. Стало достоверно известно, что отец Ивана Иноземцева-старшего проживал в Вольногорах, загадочном городе на берегу великой реки. На следующий день после получения этих сведений Иван Григорьевич Иноземцев уже летел на самолете в Москву, а еще через день стоял на перроне станции Живые Ручьи Северной железной дороги.

Как и его далекий предок, Иноземцев был поражен красотой здешних мест. С высокого берега реки Вольногоры были как на ладони. Внизу, в долине, нестройными рядами расположились аккуратные домики, среди которых, как цветущие кусты, были разбросаны чьей-то щедрой рукой разноцветные церкви, столь необычные для русского севера. От разноцветья церквей к небу яркой дорожкой вела радуга, раскинувшаяся над городом.

Спустившись в долину, Иноземцев был еще раз поражен – запустением и разрухой: фундаменты большинства домов просели, некоторые здания полулежали на боку, по разбитой набережной гуляла одинокая коза. От мануфактуры же не осталось почти ничего – лишь небольшой холм, полностью заросший густым лесом. Поднимаясь вверх по холму, Иноземцев споткнулся о торчавший из земли кусок старого кирпича, на котором сохранился оттиск МХ, бережно поднял его и, загадочно улыбнувшись, взял с собой.

На продажу бизнеса у Ивана Иноземцева ушло около шести месяцев. Семьей он к тому времени обзавестись еще не успел, что опять-таки облегчало его решение о переезде в Вольногоры. Отца уже не было в живых, а мать, искренне верившая в звезду своего сына, занялась сборами, не задавая лишних вопросов, ничего не загадывая и ни о чем не жалея. Впрочем, никакого вразумительного объяснения своему решению он все равно не смог бы дать. У него не было никакого плана. Идея восстановить мануфактуру была абсурдной. Чем еще заняться в Вольногорах, он пока не представлял. Его просто необъяснимо влекло туда и манило. Окружающие неизменно замечали, что он стал весел и улыбчив, хотя, возможно, и чуть более замкнут. Конечно, его посещали минуты сомнений и страха – тогда он доставал кусок старого кирпича, привезенный из Вольногор, и через несколько минут желание круто изменить свою жизнь становилось еще более твердым, чем раньше.

Фортуна не подвела Иноземцева и на этот раз, а его упорство, терпение и вера были по достоинству вознаграждены. Приехав в Вольногоры, он занялся изучением истории здешних мест. На его глаза попалась заметка о том, что в 1919 году в город приезжал нарком Луначарский для изучения возможности его превращения в детский курорт ввиду исключительных природных факторов этого места, заключавшихся прежде всего в наличии целебных источников на окраине города. Тогда предполагалось большую часть жителей выселить из Вольногор, а их дома превратить в корпуса санатория. По причинам, нам доподлинно не известным, эти смелые народно-хозяйственные планы не были осуществлены.

Поиск и расчистка источников потребовали лишь небольших вложений времени и средств упорного Ивана Иноземцева. Затем последовал приезд лучших специалистов из Санкт-Петербурга, которые подтвердили исключительные целебные качества вольногорской воды. Основные же средства ушли у Иноземцева на скупку и ремонт пустующих домов.

За пять лет он скупил, отреставрировал и оборудовал практически все старые дома в прибрежной части города, превратив их в комфортабельные дачи для зажиточных москвичей и петербуржцев. Тропинки, ведшие к источникам, превратились в променады, украшенные затейливыми фонарями, скульптурой и музыкальными фонтанами. А вслед за первыми дачниками в Вольногоры потянулись столичные рестораторы, шоумены и прочие господа, неизменно притягиваемые магнитом толстого московского и петербуржского кошелька.

Город, и не подозревавший о своей красоте, неожиданно стал модным местом для длинного уикэнда и восстановления после стрессов столичной жизни – в основном посредством эффективной терапевтической процедуры, известной как dolce far niente[6 - Сладкое ничегонеделанье (итал.).]. При этом Вольногоры не огламурились, а сохранили свое провинциальное очарование. По утрам здесь можно было услышать петушиные трели, а к вечеру, на закате, – перекличку местных, исключительно добрейших, собак.

Иноземцев же, искренне полюбивший принявших его горожан, озаботился идеей открытия в Вольногорах передовой математической школы-интерната, не жалея для этого своих сил и средств. Для этого, собственно, и пригласил из Москвы известного профессора-математика Николая Петровича Северова. Они несколько раз встречались, и Иноземцеву показалось, что Николай Петрович его взгляды разделял. А это, собственно, половина успеха.




Испытанный способ оказался чудодейственным и на этот раз. К Нагорной Слободе, где поселился профессор Северов, Иван Иноземцев подходил уже в приподнятом состоянии духа, глаза излучали свет ясный и оптимистический, и ничто в облике не напоминало о гнусной хандре, столь недавно посетившей его. Настроения не испортил даже внезапно начавшийся холодный дождик. Напротив. Разверзшиеся небесные хляби смыли самые последние досадные воспоминания о неприятностях столь неудачно начавшегося дня.

В результате к дому профессора Северова Иван Иноземцев подошел в несколько подмоченном, но абсолютно уравновешенном состоянии. Едва закрыл скрипучую калитку, как услышал взволнованный голос Дуси, кричавшей в открытое окно:

– Иван Григорьевич, да разве так можно! Так и простуду заработать недалеко!

– Ничего, не сахарный. Не растаю, – отвечал он подчеркнуто приветливо и абсолютно искренне.

Не успел дойти до крыльца, как дверь отворилась и на пороге появилась заботливая Дуся, протягивающая полотенце. Что, впрочем, было весьма кстати, поскольку с волос уже не капала, а тонкими струйками стекала дождевая вода.

Вот так, вытирающим голову, и появился он в гостиной дома Николая Петровича Северова, торжественно встречавшего его вместе с дочерью Маргаритой. Эффект от полотенца получился почти что театральный. Сняв полотенце как маску с лица – оп! – неожиданно для самого себя предстал перед той самой экзальтированной особой, с которой лишь пару часов назад пообщался на набережной. Видимо, прогулка была недостаточно длинной – надо было через яхт-клуб идти, – потому что самообладание покинуло его. Услышав слова профессора «Это моя дочь Маргарита», еще больше стушевался и отвел взгляд, как какой-то мальчишка-подросток. Нервно сглотнул. Но все же довольно быстро взял себя в руки, собрался. После небольшой вынужденной паузы улыбнулся, открыв обворожительной улыбкой ровные белые зубы, и произнес:

– А я думал, что ваша дочка маленькая. Я ей котенка принес.

Он поспешил вынуть из-за пазухи шевелящийся комочек, заботливо завернутый в кашемировый шарф. Тут же из мягкого убежища показалась рыжая мордочка. Затем как ни в чем не бывало перевел взгляд на Маргариту, на лице которой и мускул не дрогнул, и спросил:

– Как вы назовете его?

– Бобик. Я воспитаю его как собаку, и он будет меня защищать. В этом городе мне без защитника не обойтись.

Впрочем, важнее было не то, что она сказала, а как. Ее глаза лихорадочно блестели, а на мягких губах отпечаталась бескомпромиссная улыбка.

– Что ты говоришь, Рита, – встрял Николай Петрович, уже успевший налиться нервным багрянцем. В его выцветших глазах читалась мольба. – Нельзя вот так встречать доброго, почетного гостя – тем паче когда эта встреча первая.

– А вот и не первая, папа. Нам уже представился случай познакомиться. Причем при самых неприглядных обстоятельствах. Иван Григорьевич прямо на набережной, при многочисленных свидетелях ударил человека, воспользовавшись своей властью и положением. Человека маленького, неспособного в силу своего зависимого положения дать хоть какой-то отпор. Дрожащего от страха и унижения. Он…

Николай Петрович не дал дочери договорить:

– Рита, что с тобой? Остановись! Умоляю, остановись…

– Нет-нет, пускай продолжает. Это замечательно, что у вашей дочери есть свое мнение, пусть и ошибочное, – произнес Иван Иноземцев, гордо вскинув подбородок и расправив плечи.

«Тоже хорош гусь, – подумал окончательно сникший Николай Петрович. – Вернее, мокрая курица, а туда же, петушится». Ну а распалившуюся Маргариту теперь вообще ничто не могло остановить:

– За разрешение спасибо. Но я в нем не нуждаюсь. Если решила что-то сказать, то непременно так и сделаю. Хотя я, собственно, сказала все, что хотела. Надеюсь, у вас найдется, что сказать в свое оправдание.

– Оправдываться перед вами или перед кем-то еще я не намерен. Но у меня, безусловно, есть что сказать. Я ни о чем не жалею. Разве что о том, что вы помешали мне его проучить еще раз. Боюсь, что науку с первого раза он не усвоил.

– Даже так?

Иноземцев заговорил быстро и твердо, не обращая внимания на внезапный приступ астматического кашля, обрушившийся на столичного профессора:

– Именно так, и никак иначе. От такого вот безрассудства в прошлом году погиб человек, был изрублен винтами моторной яхты. И не где-нибудь, а в зоне городского пляжа, предназначенной для купания. У него остался сын Петя двенадцати лет. Мама мальчика погибла три года назад под колесами автомобиля, которым управлял пьяный водитель. После того случая мы весь город перекроили. Лучших специалистов позвали. Некоторые улицы объявили пешеходными зонами, обезопасили пешеходные переходы, понаставили видеокамер. С тех пор ни одного подобного случая не было. Но это не уберегло отца Пети. Мальчика пришлось отправить в североречинский детский дом. Я навещал его там несколько раз – впечатление удручающее. Собственно, благодаря Пете у меня и возникла идея открыть математический интернат. У пацаненка редкие способности. Так что, Николай Петрович, Петр Устюгов будет одним из ваших учеников. Надеюсь, что одним из лучших.

– Не только моим учеником, но и учеником моей дочери, – дрогнул голосом Николай Петрович, безвольно опустив худые руки. – Я писал вам, что подыскал квалифицированного преподавателя английского языка. Так вот – прошу любить и жаловать: это моя дочь Маргарита Николаевна. Училась в Англии. Помимо английского, владеет еще французским и китайским. Надеюсь, вы не будете возражать? – его голубые в симпатичных морщинках глаза взирали с такой мольбой, что остаться равнодушным могло только сердце из самого твердого камня.

– Напротив, я очень даже рад вашему выбору. К сожалению, педагогический коллектив у нас получился преимущественно мужской. Для ребят же важно, чтобы рядом была женщина, излучающая материнское тепло, способная их понять, согреть, защитить. В чем-чем, а в способности вашей дочери встать грудью на их защиту я нисколько не сомневаюсь.

– Я даже и не знаю, как мне отблагодарить вас, Иван Григорьевич.

– Не стоит благодарить меня, – было похоже, что подобострастный тон, на который настроился профессор, был Иноземцеву не по нутру. – Да, мы совсем забыли про котенка. (Бобик уже успел задремать у него на руках.) Это подарок для вас, Маргарита Николаевна.

Возможно, Иноземцев потревожил спящее животное слишком резко, но Бобик вдруг рванулся и пополз вверх, к шее Ивана, цепляясь когтями за его рубашку и оставляя тонкие царапины на коже – как кровяные ниточки.

Профессор Северов забеспокоился, начал звать Дусю. И минуты не прошло, как в гостиной появились перекись водорода и зеленка. Нанести зеленый орнамент на грудь и шею Иван Иноземцев решился не сразу. Но слова Николая Петровича о кошачьем бешенстве, видимо, возымели действие. Щедро смочив ватный тампон зеленкой, начал медленно и методично смазывать полученные раны. Причем сначала царапины, в которых был повинен отнюдь не Бобик.

Когда стало ясно, что Иноземцев увлекся заботой о своих ранах (слабость, свойственная многим представителям сильной половины человечества), Маргарита уловила момент и получше рассмотрела его. И сделала это непредвзято, на время закрыв глаза на имевшие место проявления необузданного характера вольногорского безумца.

И что же? Очевидно, что не красавец. Но все же привлекателен. Несомненно, привлекателен. Живые карие глаза (один из которых разок как будто отвлекся от ран и косанул на нее) и непослушные каштановые волосы придавали его облику определенную мягкость (тут же решила: мягкость эта обманчивая). Высокий лоб, впрочем, тоже говорил в его пользу. А вот острый подбородок и строгий нос были вполне под стать характеру – тут уж ошибки быть не могло. Хоть и широкоплеч, но сухощав, с несколько истощенным видом, что, однако, придавало некую изысканность его облику и вполне могло бы найти отзвук в сердобольном женском сердце – хотя бы от желания его подкормить (но это, скорее, к Дусе).

Вот, собственно, и всё. Больше ничего особенного рассмотреть не успела, потому что раны Иноземцев смазал довольно быстро. Отдав Дусе зеленку, опять вернулся к вопросу о Бобике. Теперь уже осторожно, мягкими движениями взял кота и протянул его Маргарите:

– Постарайтесь не разбудить, – тихо проговорил он, приветливо улыбнулся и зачем-то добавил: – В нем зверя.

Принимая Бобика, Маргарита невольно, сама того совершенно не желая, не предполагая и, соответственно, не планируя, коснулась пальцев Иноземцева. Они были сухими, горячими. Чтобы погасить возникшую неловкость, воспользовалась ситуацией и отнесла Бобика на кухню. Налила теплого молока (сначала сама попробовала, не скисло ли) и покрошила в него немножко хлебного мякиша. Котик был основательным и трудолюбивым. Не отошел от миски, пока все не съел. Потом неожиданно длинным языком облизнул белые от молока усы, тоже несоразмерно длинные.

Когда Маргарита вернулась в гостиную, Иноземцев разжигал камин, встав коленками на пол и приветствуя профессорскую дочь розовыми пятками (напрочь промокшие туфли стояли рядом). Впрочем, затея разжечь камин была очень кстати. Дом, в котором несколько месяцев никто не жил, немного отсырел и продрог.

Дуся копошилась, накрывая на стол. Николай Петрович позабыл о недавнем конфузе из-за Маргариты и, твердо усевшись на своего верного конька, делился с дорогим Иваном Григорьевичем взглядами на образование юношества, с воодушевлением похрустывая ароматным огурчиком домашней засолки:

– Уважение к ученику, друг мой, прежде всего в требовательности к нему и в безграничной вере в его потенциал. Коллега с психологического факультета рассказывал мне о несколько жестоком, с моей точки зрения, эксперименте, который проводили американские ученые лет тридцать тому назад. Протестировали группу учеников. Затем, намеренно умолчав о результатах тестов, произвольно разделили учеников на потенциальных гениев и бездарей, выдав эту информацию за результаты тестов и щедро поделившись ею с педагогами. И что же вы думаете? Когда через полгода опять протестировали ту же группу, с удивлением обнаружили, что те ученики, которых объявили гениями, совершили настоящий прорыв в обучении, а названные бездарями – таковыми и стали. А вывод здесь, друг мой, напрашивается только один. Если педагог не верит в своего ученика, не подбадривает его постоянно, то и тот, скорее всего, в себя не поверит и далеко не пойдет.

– Выходит, детей надо чаще хвалить, – поддержал профессора Иноземцев.

– Непременно, друг мой, непременно. Да и ругать можно по-разному. Можно, к примеру, обозвать ребенка тупым и ни на что негодным. Большинство наших соотечественников именно так воспитывают своих чад. А можно поругать и по-другому, в позитивном ключе: мол, что же ты, такой способный и умный, поленился, не показал себя. Собственно, только так, в позитивном ключе, и позволительно ругать ребенка. Доверьтесь моему обширному педагогическому опыту, Иван Григорьевич. Вы даже не представляете, скольких выдающихся математиков я воспитал за почти три десятка лет. Некоторые с мировым именем. К сожалению, в России мало кто остался. Но они еще вернутся, непременно вернутся. Я вам обещаю.

Затронутая тема была явно близка Николаю Петровичу, и он долго, в деталях рассказывал о своих школьных и университетских годах, но больше всего – о своих геракловых свершениях на педагогическом поприще. Надо сказать, что если он и преувеличивал, то только самую малость, поскольку такие педагоги от Бога, как он, в любые времена были в огромнейшем дефиците. Как говорится, второго такого и в солнечный день не сыскать с самым мощным фонарем.

Вот вроде бы таблица умножения – скучнейшая, простейшая штука, но сколько адского мучения приходится перенести, чтобы ее выучить. По методе Николая Петровича на всё про всё уходили один-два урока. Всё так разъяснит, образные картиночки нарисует, что, как говорится, бездушный камень усвоит и запомнит на всю жизнь. Пускай это было не главное его достижение, но как раз то самое, которое может по достоинству оценить и самый неискушенный в математической науке товарищ, ибо тут же воскресит в памяти солоноватый вкус детских слез, пролитых над этими коварными столбцами на обложке двухкопеечной тетрадки в клеточку.

Словоохотливому настроению московского профессора в немалой степени способствовали холодненькие, запотевшие графинчики с кедровухой и калганом. И если профессор замолкал на минуту-другую, то это легкое замешательство было связано исключительно с трудностью выбора между этими двумя самобытнейшими русскими настойками. Какая ведь заковыка: всегда лучшим кажется то, от чего откажешься. Что-то подобное говорил Сенека. Или кто-то еще.

Иноземцев слушал Николая Петровича с интересом, не упуская при этом возможности изредка украдкой посматривать на Маргариту.

После того как разгорелся камин, в комнате стало жарко. Маргарита сняла шаль и бросила себе на колени. Она сидела полубоком к Ивану Иноземцеву, и он, сам того не желая, обратил внимание на то, как ладно она сложена: длинная белая шея, покатые плечи, гибкая фигура. Он старался убедить себя, что она ему совершенно не нравится. Таким образом он пытался успокоить себя и избавиться от неприятного чувства, что, пока он смотрит на нее, с трудом сдерживая восхищение, она не обращает на него ни малейшего внимания, презирая его за злополучное происшествие на набережной и, скорее всего, считая разбогатевшим купчишкой средней руки. Точнее, лапотником со средствами.

Бедный Иван Григорьевич даже в лице изменился, побледнел. Несколько раз собирался встать и уйти, но Николай Петрович, наконец-то найдя благодарного слушателя, униматься не собирался и вспоминал всё новые и новые истории из своей интеллектуально насыщенной детской, юношеской и профессорской жизни.

Когда Иван Иноземцев подошел, чтобы попрощаться, Маргарита едва кивнула ему. Он второй раз кряду почувствовал себя смущенным и застенчивым. Впрочем, ему было невдомек, что в данном случае реакция Маргариты была лишь неуклюжей попыткой компенсировать излишнее подобострастие отца.

Невежливость дочери профессор Северов особо строго осуждать не стал, хотя ему не нравилось, что Маргарита недооценивает его нового друга. Буркнул лишь себе под нос: «Могла бы быть пообходительнее. От учтивых слов язык не отсохнет». Но в голосе его не было ни злобы, ни излишней назидательности. Надо сказать, в этот день Николай Петрович находился в экстатическом состоянии и был решительно не склонен к конфликтам, будь то по причине чародейского запаха дома, целебного воздуха или исключительной настоечки домашнего производства. Entre nous soit dit[7 - Между нами говоря (фр.).], он был немного эпикуреец, ибо вряд ли бы мог добровольно отказаться от множества замечательных удобств жизни и ее гастрономических радостей.

Дополнительный бальзам на душу лился прямо из приоткрытого окна. Бальзам успокоительный, целебный и живительный. Где-то совсем рядом серебристый женский голос выводил:
		Я любила его



		Жарче дня и огня,



		Как другим не любить



		Никогда, никогда.








Как бы там ни было, Николай Петрович давно не ощущал себя так хорошо и покойно. Будто майский день, именины сердца.




Возвращаясь из Нагорной Слободы к дому на набережной, Иван Иноземцев сознательно дал кругаля – выбрал самый длинный и извилистый путь, через яхт-клуб.

Дождь прекратился. Солнце предпринимало слабые попытки пробиться сквозь тучи, но силы в этот день были явно на стороне туч. Терапевтический эффект от прогулки не оправдал ожидания Ивана. У яхт-клуба присел на лавочку, пытаясь рационально оценить сложившуюся ситуацию. Пришел к выводу, что всему виной какое-то помрачение рассудка, связанное с появлением в городе Маргариты Северовой.

Подключил ресурсы логики: она, конечно, хороша собой, умна, ведет себя независимо, смело. Это привлекает. Но, с другой стороны, он всегда следовал принципу «держать в голове первое впечатление о человеке», пусть мимолетное, интуитивное, возникшее на уровне подсознания. Восстановил в памяти все детали встречи на набережной. Первое впечатление от Маргариты Николаевны Северовой было не в ее пользу. Набросилась с горящими глазами, как бешеная львица.

Еще раз взглянул на царапины. Действительно, всё так и есть. Типичная бешеная львица. Или, вернее, чума бубонная. А еще злая фурия и мегера. Внутри как будто отпустило, отлегло.

И слава Богу!

С чувством внутреннего удовлетворения встал, чтобы спокойно продолжить путь. Машинально бросил взгляд на красавицу-реку. И тут же опять приземлился на лавочку, потому что вспомнил.

А вспомнил он, что первое впечатление от Маргариты Северовой было совсем другое. Он подплывал к берегу на гимсовском катере. Весь мокрый, раздраженный. И вдруг увидел ее. Она сидела на лавочке и смотрела в его сторону. Ветер раздувал ее золотистые волосы, пытаясь закрыть лицо. Ему показалось, что тогда он поймал ее взгляд. И взгляд этот был теплый, беззащитный, открытый.

От этого воспоминания внутренняя гармония порушилась в два счета. Сердце, уже начавшее было биться спокойно и размеренно, сначала – всего лишь на какое-то короткое мгновение – заулыбалось, забарабанило празднично, а потом вдруг как будто ухнуло куда-то, заныло.

Выходит, в гармонии с собой может пребывать лишь человек беспамятный.

С этими мыслями беспокойно проворочался всю ночь, тщетно пытаясь усилием воли заставить себя заснуть.

Маргарите в ту ночь тоже не спалось – правда, совсем по другой причине. После неспокойной Москвы, где все гудит, грохочет, тарахтит и беснуется сутки напролет, никак не могла привыкнуть к провинциальной тишине. Такая тишина – настоящая музейная вещица в наши непростые времена. А когда сон все-таки подкрался и почти сморил ее, по давней детской привычке прошептала: «Сплю на новом месте – приснись жених невесте». Поутру, едва пробудившись ото сна, тут же вспомнила глупую присказку, а также то, что кого-то во сне она все-таки видела. К ее величайшему сожалению и огорчению, никак не могла вспомнить его лица. Но на Гарри не похож. Определенно не похож.

Ну ничего. Собственно, неплохо и то, что вообще кто-то объявился.




Глава третья, в которой появляется письмецо в конверте

		На миленочке рубашка



		Нова – розовый сатин.



		Только он мне из всей публики



		Понравился один.











Справедливости ради надо отметить, что Иван Иноземцев не показался Маргарите человеком неинтересным или простым. Скорее неординарным и противоречивым. С одной стороны, была в нем подкупающая приветливость и внешняя мягкость – в пользу такого суждения свидетельствовал его подарок, то есть Бобик. Укутал животное в теплый шарф, тащил за пазухой, защищая от дождя. С другой стороны, его голос, манера держаться (не говоря уже об эпизоде на набережной) безошибочно определяли его как человека решительного, самоуверенного и властного.

Одним словом, субъект весьма и весьма любопытный для человека, интересующегося вопросами практической психологии.

Решила за ним понаблюдать – исключительно в познавательных целях. Такой случай представился весьма скоро, на следующий же день после первой встречи. В школе был назначен сбор педагогического коллектива, на который была приглашена и Маргарита, что, собственно, вполне естественно. И, конечно же, там должен был присутствовать Иван Иноземцев, в чем, впрочем, тоже ничего противоестественного не было, ибо время и место для педагогического сбора назначал именно он: в восемь утра, в собственном доме на вольногорской набережной.

Поскольку сбор был самый что ни на есть ранний, проснулась Маргарита ни свет, ни заря. Даже еще раньше – минут за тридцать до будильника. Быстро привела себя в порядок, выпила чашечку крепкого кофе. А вот выбор одежды занял чуть больше времени. Строгий деловой костюм не подходил ни ко времени, ни к месту сбора. Нужно было что-то из разряда smart casual[8 - Элегантная повседневность (англ.).]. Перебрав с десяток вариантов, сделала окончательный выбор: светло-сиреневая блузка, прямая юбка с красивым ремнем, туфли на невысоком каблуке. Из украшений – только скромные золотые сережки. Волосы подобрала в аккуратный пучок. Взглянула на себя в зеркало – любо-дорого посмотреть. На учительницу очень даже похожа. Жаль, ее усилия не мог сразу оценить Николай Петрович, убежавший намного раньше – не столько из практической надобности, сколько от нервов.

Окончательно войдя в образ, к дому на набережной подошла вовремя и не спеша, чем, если честно, раньше не грешила. Дверь в дом была настежь открыта и немножко покачивалась от ветра. Не к добру, решила Маргарита. В пасть дверного проема шагнула уже менее уверенно. Слава Богу, в коридоре столкнулась с милой приветливой женщиной лет пятидесяти пяти. Ухоженная, подтянутая, с прямой спиной и гордо расправленными плечами.

– Маргарита Николаевна Северова, учитель английского, – Маргарита с трудом выговорила свое отчество, поскольку вряд ли употребляла его ранее. Но в целом это было неплохое начало: ей понравилось, что голос подстроился под образ и звучал твердо, уверенно.

– Елизавета Алексеевна, – приветливо улыбнулась новая знакомая. Эта улыбка пришлась Маргарите по душе, а потому тон машинально сменила с деловитого на теплый, искренний:

– Очень приятно. Вы какой предмет будете преподавать?

– Я свой предмет уже отпреподавала, воспитав единственного сына. Я мама Ивана Григорьевича Иноземцева. А вы проходите, Маргарита Николаевна, не стесняйтесь. Все уже собрались.

Участливо взяв оторопевшую было Маргариту под руку, Елизавета Алексеевна проводила ее в большую гостиную с французскими окнами, смотревшими на реку.

Действительно, народу набралось уже человек двадцать пять, в основном мужского пола. Возраст – лет от двадцати пяти до шестидесяти. Пара человек возрастом были лучше шестидесяти. Форма одежды – произвольная, то есть кто к чему привык. Но в основном по-интеллигентски обтерханная. Хотя были и исключения, к которым Маргарита с сожалением отнесла и себя, поскольку не любила сильно выбиваться из доминирующего тренда.

Ряды из деревянных стульев хитроумного дизайна, поставленные полукругом, пока пустовали. Педагоги, потягивая чай и кофе, шушукались, объединившись в небольшие группы по интересам. Кстати, появление Маргариты ни у кого интереса не вызвало. «И слава Богу», – порадовалась она. Но, видимо, порадовалась рано. Потому что тут же от одной из шушукающих групп отделился Иван Иноземцев и, учтиво кивнув Маргарите, громко возвестил:

– Маргарита Николаевна подошла. Можно начинать.

В словленных тут же взглядах будущих соратников прочитала недвусмысленное послание «А не слишком ли много чести, барышня?!». Чтобы далее не искушать педагогический коллектив, выбрала самое скромное место, невыигрышное – сбоку, в уголке. С другой стороны, это местечко было самое что ни на есть наилучшее, потому что не простреливалось взглядами коллег, устремленными на Ивана Григорьевича и Николая Петровича. Кстати, сама Маргарита могла беспрепятственно наблюдать и за коллегами, и за этими двумя. Впрочем, если начистоту, Николай Петрович интересовал ее мало. А вот Иноземцев был сегодня очень даже интересен, поскольку предстал в виде прямо-таки преображенном. Каким, собственно, она видела его до сих пор? На набережной – взбеленившимся, мокрым, непрезентабельным. У себя дома – уже спокойным, но опять-таки мокрым и непрезентабельным.

Сегодня же Иван Григорьевич Иноземцев предстал во всей красе. Он тоже выглядел как будто smart casual. Без галстука. Безупречная белая рубашка (верхняя пуговица вальяжно расстегнута), образцово сидящие темно-серые брюки. Обувь рассмотреть не удалось (мешала раскачивающаяся нога Николая Петровича в черном ботинке-«аэроплане»), но можно было не сомневаться, что и она тоже вполне соответствующая – не сандалии и не кроссовки с белыми носками.

Изучение Иноземцева оказалось занятием увлекательным, поэтому слушала выступление Николая Петровича в пол-уха. Встрепенулась, когда это самое ухо все же уловило слова «Вы должны наполнить ум учеников целебным бальзамом просвещения». Все не могла представить, как это. Точнее, представила, но получилось что-то в стиле неистового Сальвадора Дали.

Из созерцательного состояния вывели легкое дружеское похлопывание по плечу и защекотавший ухо шепот:

– Ваша очередь, уважаемая.

На колени к Маргарите мягко опустился альбом с благопожеланиями школе от ее первых учителей. Получалось, что все уже отметились (видимо, еще до начала собрания), – большая часть страниц была исписана. На свободной странице предусмотрительно лежала закладочка. Только закладочка эта была занятная. По сути – письмецо в конверте. Необычность была и в том, что печатными буквами было накарябано: Северовой Маргарите Николаевне.

На любовное послание не похоже.

Открыла. Впилась глазами в неровные буквы. Пошла красными пятнами. Уж чего-чего, а выдержки ей было не занимать. Но слова «Не пялься на него. Он не твой» могли вывести из себя кого угодно. Даже Маргариту Северову.

Для восстановления самообладания применила испытанный способ – стала следить за своим дыханием. Представила, будто только что проснулась, – поутру дыхание глубокое, ровное. Заставила себя задышать спокойно и размеренно – по-утреннему. Когда число умиротворенных вдохов-выдохов достигло двадцати, почувствовала, что сердце возвратилось из горла на место и присмирело.

Слава Богу, поостыла, успокоилась.

Интерес к Ивану Иноземцеву перебрался на второй план. Весьма любопытны стали проницательные сотоварищи. А лучшего момента, чтобы к ним внимательно присмотреться, и быть не могло: начались выступления членов педагогического коллектива. Речи произносили по-разному, но каждый второй целился преданным взглядом на Иноземцева, норовя масляным блином в рот влезть. Их видение развития школы Маргариту, конечно, искренне волновало, но только не сейчас. Необходимо было вычислить каверзного интригана.

Только вот кто он?

Заговорил добропорядочный физик Дмитрий Иванович Цариотов. Сутулый интеллигент в летах. В мешковатом костюме с пузырящимися рукавами. Любимый школьный учитель Иноземцева. Приехал за ним из самой глубины сибирских руд. Судя по блаженному выражению лица, желанная пора, обещанная Пушкиным, для него уже пришла. Когда говорит, обращается исключительно к Ивану Григорьевичу, как будто других просто нет. Смотрит на ученика с непритворным обожанием. Иногда переводит довольный взгляд на часы. Известно почему! Николай Петрович все уши прожужжал: Иноземцев подарил старому физику часы Omega. Опять-таки выходило по Пушкину: «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье». М-да… Мог ли почтенный, уважаемый Дмитрий Иванович Цариотов оказаться старым лукавцем – автором записки? Не похоже, конечно, но не факт. Недаром часы, как у Джеймса Бонда.

Аристарх Павлович Оболенский, биолог. Сам как редкий заморский цветок. Или тропическая бабочка. Пиджачок клетчатый, платочек на шее, улыбается идеально выбеленными зубами. Коренной вольногорец. Согласно данным Николая Петровича, женат на молоденькой танцовщице. Интриган? Скорее щеголь, сноб. Хотя, собственно, письмецо накарябать мог.

Владлен Амбаров, литератор (отчество от всех старательно скрывает). Закончил аспирантуру питерского университета. Харизматичен, молод, чертовски красив, энергичен. Волосы черные, кудрявые. Глаза черные, круглые. Склонен к эпатажу, театральности. Встал, громко отодвинув стул. Паузу выдержал. Представился: «Не Бенкендорф и не Уваров, а доблестный Владлен Амбаров». Речь витиеватая. Говорит как пишет. За эпитетами и метафорами истинные мысли не разберешь. Мог? Этот, конечно, мог. Вполне. Причем не ради конкретной выгоды, а просто для лицезрения театрального эффекта. Но только вот сидит он ближе всех и вряд ли стал бы писать подметное письмецо у нее под самым боком. И еще: неясно, каким ветром этого античного полубога в Северное Заречье задуло. Не иначе как Борей подсуропил.

Василий Гаврилович Кудюмов, историк. Великорусский основательный череп, не скованный волосами. Видать, Бог за мудрость лба прибавил. Мясистое лицо как топором вырублено. Когда смеется, кадык ходит как поршень. Вспомнив, что кадык еще называют Адамовым яблоком, Маргарита испытала некое щемящее чувство, не удержав свое воображение от создания картинки: как Адам подавился яблоком, полученным от Евы. Усилием воли прогнала глупые мысли о яблоке, застрявшем в горле, и продолжила деликатное изучение Кудюмова. Под пиджаком не обычная рубашка, а косоворотка. Очевидно, толстовец. Оттого, наверное, и переехал из Москвы в провинцию – поближе к народу простому, незалаченному. Осталось косу в руки – и в чисто поле. Постоянно улыбается, обнажая мелкие острые зубы, пару раз по-свойски подмигнул. Это в какой-то мере радует. Но во взгляде есть что-то крапивистое, готовое ужалить, укусить. Не исключено, что это только показалось. Как говорится, у страха глаза велики. На всякий случай решила быть с ним осторожнее. С ролью каверзного интригана справился бы легко. Вот только зачем это ему?

Поиски «преступника» получались абсолютно бесплодными. Любой мог быть на месте коварного письмотворца, но очевидного, лежащего на поверхности мотива не было ни у кого. Дальше изучать соратников по педагогическому цеху не было никакой душевной и физической возможности. Но самое досадное было вот что. На всех коллег стала как-то сама собой лепиться маска коварного, хитроумного врага. А вот это недопустимо. Лучший способ испортить отношения – начать думать о человеке плохо. Тот самый случай, когда взаимности долго ждать не придется.

Катастрофически захотелось глотнуть свежего, очищающего воздуха. Решила незаметно ретироваться. И случай опять-таки представился. В тот момент, когда зал дружным хохотом искренне поддержал очередную шутку местночтимого Ивана Григорьевича (он был просто в ударе!), незаметно поднялась и засеменила к выходу. Очутившись в проходе, обрадовалась. Только радоваться – в который уже раз – было рано. Проход этот вел не к спасительному выходу, а, как оказалось, на кухню. Ну ничего. Кухня так кухня. Тоже неплохо.

Вошла тихонечко и увидела подростка, сидящего за кухонным столом. Мальчик невысокий, худенький, плечики узкие. Но аппетит варварский. Один за другим закладывал в рот румяные пирожки, источавшие запах настоящего домашнего счастья, и заливал их деревенским молоком. При этом что-то аккуратно записывал в тетрадочку. Выражение лица у него было блаженное. На появление постороннего человека не обратил ни малейшего внимания.

Маргарита присела рядышком:

– Тебя как зовут?

– Меня? Петр Устюгов.

– Что пишешь?

– Задачки решаю.

– Кто тебе задачки на лето задал?

– Никто. Я сам их придумываю и решения записываю. Потом Ивану Григорьевичу задам. Пускай помучается. Но он хорошо решает. Он в математике дока.

Маргарита улыбнулась улыбкой задумчивой и ласковой. Почему-то ей было приятно, что Иноземцев на досуге решает задачки, придуманные мальчиком, который любит пирожки.

– А я, если честно, в школьные годы математику недолюбливала. Как мне сейчас кажется, исключительно из чувства противоречия: мой папа всю жизнь преподает математику. На меня задачки всегда наводили смертную скуку.

Маргарита осеклась, осознав, что разговор потек в непедагогическом направлении. Но Петя, к ее удивлению, скептицизма по отношению к математической науке не разделил; даже совсем наоборот:

– Может, оно и неправильно звучит, но задачки из математики для меня чем-то на молитву похожи. Когда думаешь над задачкой, что посложнее, – время будто замирает. Никакая посторонняя мысль в голову не пролезет. На душе спокойно, хорошо! По-моему, это и есть счастье. Когда мне плохо или грустно, я беру один из задачников, что мне папа покупал, и решаю все задачки подряд. К сожалению, нерешенных там совсем немного осталось. Хотите, я вам свою задачку задам?

Маргарите очень захотелось прогнать из головы ненужные мысли и тем более почувствовать себя счастливой. Поэтому тотчас же согласилась.

Видимо, Петя был не слишком высокого мнения о ее способностях, поэтому первая задачка была достаточно легкая. Вторая посложнее. Глаза у Пети азартно заблестели. Где-то на пятой задачке он Маргариту Николаевну зауважал. Налил ей молока и придвинул блюдо с оставшимися пирожками.

– После, – нетерпеливо сказала Маргарита, – сначала задачки давай.

Пару раз она споткнулась, но Петя тактично направил ее мысль в правильное русло. Как-то само собой вышло, что все мысли действительно потекли в гармоническом направлении, оставив в стороне подметное письмецо и коллег-единомышленников. На душе стало спокойно, хорошо.

– Знаешь, Петя, а ты прав. В этом действительно есть какое-то чистое счастье.

– Счастье в чем? – на пороге стоял Иван Григорьевич Иноземцев, вольготно облокотившись локтем о дверной косяк.

Надо сказать, что Иноземцев не сразу подал голос. Не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать пару минут за занимательной картинкой. Узрев довольную, с некой хитрецой мину на Петином лице, сразу догадался, что означает эта неожиданная мизансцена. И она ему, собственно, пришлась по душе. Маргарита сидела на стуле, поджав под себя босые ноги. От умственного напряжения крепко зажала в зубах карандаш. Сосредоточенная, деловая. Но, в сущности, девчонка. Определенно – маленькая, беззащитная девчонка.




Глава четвертая, в которой рассказывается о зизифусах и мандрагорах

		Ягодинка, вашей мамке



		Не давай меня клясти.



		Не судьба – так не сойдемся,



		А судьба – не развести.











Следующие две недели прошли как в забытьи. Маргарита и предположить не могла, что ее так поглотит школа – просто накроет с головой, как океанская волна. Возможно, и не поглотила бы, если бы у Николая Петровича были хоть какие-то директорские способности. Гладко выходило только на бумаге – в реальной жизни профессор большей частью цицеронствовал, разрабатывал замысловатые, мудреные стратегии, вступал в многочасовые диспуты с педагогами, а к приземленным деталям дела был малочувствителен и даже глух. Репутацию профессора Северова надо было незамедлительно спасать.

Все началось с того, что Николай Петрович весьма опрометчиво пригласил дочь на официальную приемку здания школы. И тут Маргариту опять понесло. Выяснилось, что под спальни выделены самые холодные комнаты, а вот технические службы и администрация – в тепле и уюте. Не успокоилась, пока все не перевернула вверх дном. Дальше – больше. На себе проверила, что школьный повар готовит откровенную отраву. Пришлось срочно искать другого.

А уж когда начали заезжать первые ученики, ей просто удержу не было. Все проверяла, во все совала свой нос, торчала в школе допоздна, а в выходные опять-таки шагала на работу как на праздник. Ей начало казаться, что жизнь обретает невиданные ранее краски, а потому боялась чего-то упустить, просмотреть. Исхудала, осунулась. Профессор Северов был сам не рад. Пришлось воспользоваться своим отцовским авторитетом и в приказном порядке заставить Маргариту отдыхать по воскресеньям. Весьма кстати нашлась и приманка: на воскресной службе в Покровском храме поет дивный хор: голоса ангельские, до мурашек пробирает. Маргарита раз сходила и втянулась, утренних служб с тех пор не пропускала.

В погожие осенние дни ее любимым занятием после воскресной службы стали неспешные прогулки по вольногорской набережной. Ласково светило солнце. С реки дул славный ветерок, точно радуясь чему-то и гоняя золотые листья берез по дорожке, которая была проложена прямо у кромки воды. Каждый раз Маргарита останавливалась в прибрежной кофейне – правда, обычно предпочитая не кофе, а чай. Русский черный чай здесь подают в полузабытых стаканах с подстаканниками. Есть еще турецкий (по рецепту 1877 года, в стаканчиках-армудах) и казахский чай на молоке, в пиалах. Из вкусностей – шанежки, ватрушки и деревенский сливочный сахар собственного приготовления.

В этот раз Маргарита остановила свой выбор на казахском чае, не отказав себе и в удовольствии отведать сливочного сахарку. Выйдя на набережную, решила еще немножко побаловать себя и купила два шарика шоколадного мороженого. Наслаждаясь жизнью и мороженым, она с полублаженной улыбкой продолжала путь, когда вдруг, нежданно-негаданно, услыхала свое имя.

Повернувшись, увидела любимую маму Ивана Иноземцева, стоявшую на пороге дома с колоннами. Спустившись по ступенькам, Елизавета Алексеевна бодро подошла к Маргарите, помедлила секунду-другую и, будто наконец-таки на что-то решившись, приобняла ее. От этого объятия ощущение получилось мягко-душистое. Мягкое – от прикосновения пушистого свитера из ангорки, а душистое – от тонкого аромата духов. Запах был Маргарите хорошо знаком. Эти духи – Soir de Lune – любила мама. Аромат и цитрусовый, и цветочный, и сандаловый, и медовый одновременно. Аромат очаровательной зрелости.

– Я вам показывала мои растения? – промолвила Елизавета Алексеевна и ласково улыбнулась. Зубы у нее были не по возрасту белые и крепкие.

– Нет, но с удовольствием посмотрю, – бодро улыбнулась Маргарита в ответ.

Вошли в дом – не через парадный вход, а через небольшую неприметную дверцу. Проследовали тоскливым темным коридором, за которым была еще одна дверца, тоже неприметная. Как только она отворилась, глаза вдруг ослепил пронзительный свет, пахнуло бананово-лимонными тропиками: влажный теплый воздух был пропитан затейливой смесью запахов цветов, сырой земли и еще каким-то незнакомым пряным ароматом. Ну чем не райские кущи!

Елизавета Алексеевна не ограничивалась лишь простым перечислением растений. За кратким ботаническим описанием очередного представителя флоры неотвратимо следовал рассказ о местах распространения, условиях взращивания, медицинском применении и даже токсичности, если таковая имела место быть.

– Вот здесь у меня араукария, дальше диффенбахия, спатифиллум, мединилла, замиокулькас.

По поводу лечебных свойств всей этой зелени у Маргариты, конечно же, возникли сомнения, но сдержалась, вежливо промолчала. Хотя и подумала: ну в то, что аморфофаллус снижает уровень сахара в крови, поверить можно, поскольку легко проверить опытным путем. Но вот каким образом установили, что диффенбахия повышает вероятность зачатия, вообще непонятно. Или как белые фиалки лечат депрессию? Или каким образом амариллис может поспособствовать счастливому замужеству? Весьма сомнительно. Впрочем, кто его знает. Каких только чудес не бывает! На всякий случай, проходя мимо амариллиса, легонько коснулась его розовых цветочков рукой.

На замиокулькасе у Маргариты появилась некоторая обреченность во взгляде, в организме включились защитные механизмы, и она начала отключаться. Быстро уловив затухание интереса, хозяйка добавила голосу густоты и твердости:

– А вот там цитрусовые… Ну хорошо, пойдемте смотреть историческую часть.

Преодолев симпатичный мостик, проложенный через небольшой водоем, в котором сидела черепаха, очутились в уютном закутке.

– Здесь у меня собраны растения, упомянутые в Библии, – с легкой гордостью объявила Елизавета Алексеевна, изящно взмахнув рукой. – Не все, конечно. Вот зизифус, из которого был сделан терновый венец Христа.

Маргарита дотронулась до острой колючки – больно укололась. Подумала: «Я бы дома такой цветок выращивать не стала». За зизифусом следовали миниатюрный кедр, смоковница (а попросту инжир, известный наиболее продвинутым ботаникам и как фиговое дерево) и даже мандрагора (кто бы мог подумать, что это не выдумка Джоан Роулинг). «Для полноты коллекции надо бы полынь и чечевицу посадить», – мелькнуло в голове у Маргариты.

За библейскими растениями были растения-подарки (тоже предмет нешуточной гордости Елизаветы Алексеевны).

– Кстати, эта красавица-азалия – знак внимания от Николая Петровича, вашего отца («Уф, успел отметиться», – подумала Маргарита.) А вот эту эхмею мне подарил один сенатор, он часто у нас отдыхает. Она цветет только один раз. Мне кажется, что скоро зацветет. Не сомневаюсь, что зацветет.

Елизавета Алексеевна без устали порхала по оранжерее. Глаз горел. Голос пел. Морщинки на лице разгладились. «Выходит, какой-то лечебный эффект у всей этой зелени все-таки есть», – сказала себе Маргарита.

– Это небольшое оливковое дерево Ване подарил Моисей Борисов – он несколько раз был в нашем городе на гастролях. Почему-то засохло. И уход был по всем правилам. Придется выбросить. А жаль. Очень жаль.

Маргарита задумалась. Борисов был славен нетрадиционностью сексуальной ориентации. «И он дарит подарки Иноземцеву? – насторожилась она. – К чему бы это?» Сказала себе решительно и твердо: «Меня ориентация Ивана Григорьевича совершенно не интересует. И точка».

Оставшуюся часть лекции внимала в пол-уха, пребывая в мучительнейших сомнениях. Высохшее оливковое дерево прочно зацепилось в ее многодумной голове. Так все-таки похож или нет? Да нет же, решительно не похож. Не похож совершенно. Или похож? Она, безусловно, придерживалась самых широких взглядов, но в данном конкретном случае ее широкие взгляды каким-то замысловатым образом сужались, не оставляя Ивану Григорьевичу Иноземцеву никакой свободы выбора.

К счастью, дендропоход был не слишком долгим. Это, конечно же, не Королевский ботанический сад Кью[9 - Ботанический сад в Великобритании.], но впечатление почему-то осталось довольно сильное. Может быть, даже более сильное, чем от Кью.

У выхода стояло ухоженное денежное дерево монументальных пропорций. Рядом еще одно – упитанное, мясистое, именуемое долларовым. Впрочем, с общей обстановкой дома оба эти растения, напоминавшие о необходимости диверсификации инвестиционного портфеля, категорически гармонировали.

– А теперь, уважаемая Маргарита Николаевна, почему бы нам не попить чаю? Тем более что все уже готово. – Елизавета Алексеевна взяла Маргариту под руку и, не дожидаясь ее согласия, решительно повела через просторный двор.

Чай пили в открытой беседке, которая была со всех сторон захвачена плющом, уже впитавшим бурные краски осени. Рядом с беседкой, бросая на лужайку объемные пятнистые тени, росла старая яблоня столь любимой у нас коричной породы. Разогретые на солнце, некрупные яблочки излучали исключительный медово-коричный аромат, благодаря которому варенье из них и называют в северных краях царским. Недавно сорванные яблоки лежали на большом хрустальном блюде, рядом стояла вазочка со свежесваренным, еще теплым вареньем, а середину стола занимал внушительных размеров пирог с начинкой из тех же яблок. Над столом жужжала пара надоедливых пчел, привлеченных сладким ароматом.

Елизавета Алексеевна заботливо предложила Маргарите укрыться пледом, если будет холодно, тогда как у нее самой на коленях улегся разомлевший рыжий кот Ипполит. Судя по наглой физиономии, плут он был порядочный и разрешалось ему абсолютно все.

И чай, и вопросы для Маргариты были уже готовы. Отрезая большой кусок пирога, Елизавета Алексеевна спросила:

– Надеюсь, вы иногда нарушаете диету?

Лишних килограммов у Маргариты не было, а посему вопрос этот, скорее всего, подвохов не содержал. Поэтому, не задумываясь, призналась чистосердечно:

– У меня вместо диеты школа, так что и нарушать, собственно, нечего. Я иногда только вечером, придя домой, вспоминаю, что весь день ничего не ела.

Елизавета Алексеевна выжидающе помолчала, некоторое время глядя на раскинувшуюся за домом водную гладь, а затем медленно продолжила:

– Мне нравится, как вы заботитесь о детях. Я об этом знаю со слов Ивана, конечно. Он мне говорил, что в первое время, пока дети привыкали к школе, вы оставались допоздна, дожидаясь, пока они заснут.

– Да, но…

– Мой сын знает обо всем, что происходит в городе и тем более в его школе, – прервала она Маргариту голосом, не терпящим возражений. – Он много говорит о вас. Последнее время ничего не ест, исхудал весь. Все это меня беспокоит. Боюсь, вы не приживетесь здесь и, лишь только ваш отец окрепнет после постигшей его утраты, без сожаления покинете нас. Впрочем, чем быстрее вы это сделаете, тем лучше. Я сыта по горло мигрирующими дамочками, которые портят жизнь моему сыну самыми изуверскими способами. Поэтому я прошу вас не давать ему поводов полагать, что вы интересуетесь им, – завершила она, еще больше похолодев глазами.

– Боюсь, ваш сын неправильно информировал вас о моем интересе к нему, – смогла лишь возразить Маргарита, вставая из-за стола.

– Мой сын мне об этом ничего не говорил. Видимо, вы совсем не знаете Ивана, если подумали о нем такое. Я просто предвижу, чем все это закончится. В городе нет ни одной молодой особы, которая не мечтала бы оказаться в его объятиях. – Ее тонкие губы поежились в плохо скрываемой усмешке.

– Одна есть, я это точно знаю, а про других не могу судить, – растерянно ответила Маргарита, вся вспыхнув. Чувствуя, как кровь приливает к ее лицу, еще больше раскраснелась и разволновалась.

– Я прошу вас лишь об одном: пообещайте мне здесь и сейчас, что не будете добиваться расположения моего сына. Мне достаточно вашего честного слова, – при этих словах Елизавета Алексеевна нехорошо улыбнулась.

Оправившись от смущения, Маргарита тихо, но весьма решительно и с достоинством отвечала:

– Ничего обещать я вам не буду – и не потому, что вынашиваю какие-то планы. Это ниже моего достоинства – давать подобные обещания. Я думаю, что по этому вопросу вам будет проще договориться со своим сыном, чем со мной.

Она ушла не прощаясь, ощущая себя по-детски глубоко несчастной. На глаза чуть было не навернулись слезы. Но ничего, удержалась. Хотя один Бог ведает, чего ей это стоило.

На набережной по какому-то роковому стечению обстоятельств столкнулась с Иноземцевым. Судя по всему, он пребывал в радужном настроении. Как Иван Григорьевич ни настаивал, она категорически отказалась от его предложения проводить ее до дому и всю дорогу не могла успокоиться от пережитого унижения.

Установить контроль над расшатавшейся нервной системой удалось лишь после того, как она посмотрела на ситуацию со стороны, узрев, что от яблонь в человеческой истории одни только искушения и неприятности. Не говоря уже о зизифусах и мандрагорах.

Тем же вечером, читая книгу перед сном, опять вдруг вспомнила неприятный разговор. Только не неприятную его часть, а поразительную. Подумала: «С чего это вдруг Иван Григорьевич обо мне много говорит? Исхудал опять же. М-да…»

Загадочно улыбнулась. Выключила свет. Заснула хорошо, спокойно.

* * *


В следующее воскресенье солнце светило еще заманчивее, ветер же вовсе стих. Но переживания были еще слишком свежи, и Маргарита решительно отказалась от мысли спуститься к реке после службы в Покровском храме.

В понедельник зарядил студеный, безотрадный дождик, и стало ясно, что нежаркое северное солнце вновь обогреет своими лучами не избалованных теплом жителей Северного Заречья в лучшем случае к Пасхе. Но к концу недели тучи неожиданно рассеялись и природа подарила горожанам, уже начавшим утеплять свои дома к зиме, еще один день настоящего летнего тепла.

Проснувшись ранним воскресным утром, Маргарита увидела в окно реку, переливающуюся на солнце, медленно плывущий белый теплоход, одинокие лодки рыбаков, и желание спуститься к реке стало непреодолимым. Сразу после службы отправилась к старой пристани.

Над рекой, собравшись в огромный рой, летали тысячи стрекоз. На набережной столкнулась с Аристархом Павловичем Оболенским. Он, как вожак стаи, вел за собой членов биологического кружка. На его руке восседала огромных размеров стрекоза.

– Вы только посмотрите, – восторженно начал он, обращаясь скорее к Маргарите, чем к кружковцам, – какой сегодня день! Массовый лёт стрекоз – явление крайне редкое. В учебниках описан случай, зафиксированный в 1852 году под Кенигсбергом. Рой двигался непрерывно с девяти часов утра до позднего вечера, летел на высоте десять метров и представлял сплошную массу в пятнадцать метров ширины и в три метра высоты.

Смерил взглядом свой «рой» и выставил вперед руку со стрекозой:

– А теперь посмотрите, какие волосатые ноги у стрекозы. И кто мне скажет, зачем ей такие ноги? Никто не знает, а я скажу. С их помощью она, как сетью, захватывает насекомых. На лету подносит добычу ко рту и на лету может ее пожрать.

Не разделяя восторгов Оболенского по поводу устройства стрекозы, Маргарита распрощалась с натуралистами и медленно пошла вперед – вдоль набережной, детской купальни и городского пляжа. Дальше был яхт-клуб, от которого дорога вела в Нагорную Слободу. Подъем был довольно крутой, дорога вымощена грубым камнем, и Маргарита редко выбирала этот путь. Но сегодня она пропустила первый поворот на Нагорную Слободу, возвращаться не хотелось, и она двинулась вперед, к яхт-клубу.

Плавно качаясь на волнах, к причалу подходила большая белая яхта с загадочным названием Could Be. Среди веселой, преимущественно женской, компании выделялся высокий темноволосый мужчина. На нем были щегольские белые брюки и сине-белый свитер. Легко спрыгнув на пирс, он галантно помог дамам спуститься по трапу. Высокая брюнетка с длинными распущенными волосами задержалась у трапа и, обняв дамского угодника за шею, нежно поцеловала в щеку. Он что-то сказал ей в ответ, и вся компания разразилась смехом. Это был не тот смех, который называют дружным, а, скорее, эклектичное сплетение кокетливого похихикивания, грубых басистых перекатов и сердечного, добродушного хохота. От такой чудовищной какофонии Маргарита невольно поморщилась.

Возможно, эта сцена не вызвала бы у нее столь неприкрытого раздражения, если бы пижоном и душой компании, а также источником сердечно-добродушного смеха не был Иноземцев.

Поймав ее неодобрительный взгляд, он загадочно улыбнулся. Она же отвернулась и невесомой, грациозной походкой быстро зашагала в гору.

В том месте, где дорога делала крутой поворот, Маргарита невольно обернулась. Развеселая компания уже покинула пирс. Иноземцев сидел один на носу пришвартовавшейся яхты и, как показалось Маргарите, смотрел в ее сторону.




Глава пятая, в которой речь пойдет о помутнении рассудка

		Попойду – остановлюся,



		Посмотрю на высоту.



		Умный любит за характер,



		А дурак – за красоту.











Восседая на носу своей яхты и смотря вслед гордо удаляющейся Маргарите Северовой, Иван Иноземцев пришел к весьма неутешительному, печальному выводу: он влюбился. Глупо, по-идиотски, безнадежно. И даже позволил себе на мгновение возрадоваться, когда она, почувствовав его взгляд, обернулась. Но уже в следующую секунду раскис, трезво рассудив, что ситуация аховая и радоваться, собственно, нечему.

Вот уже больше года, как он пребывал в счастливейшем, почти блаженном, состоянии, излечившись от наваждения, свалившегося на него пять лет тому назад. И звали это наваждение Зинаидой Лавровой. Он впервые увидел ее в Североречинске, на гастролях известного московского театра. Пришел на спектакль не из любви к Мельпомене, которой совершенно не страдал, поскольку с детства к хождению по театрам приучен не был, а по необходимости: решил зазвать популярную труппу в Вольногоры – так сказать, создать еще одну приманку, или культурную составляющую курорта.

Давали «Чайку». Пьесу начал смотреть без интереса. А потом вдруг зацепило, что-то зашевелилось, поднялось в груди. После спектакля вышел законченным театралом. А познакомившись с Зинаидой Лавровой, непревзойденно игравшей Нину Заречную, он просто пошел в разнос. Дожил до тридцати лет, а крыша покосилась, а затем и полностью съехала впервые. По ее звонку садился за руль и мчался в Москву, чтобы пробыть вместе какие-то два часа. Выстроил в Вольногорах для нее театр. Перестроил под нее свой дом – в надежде на то, что она когда-то решит в нем поселиться. Так продолжалось довольно долго – до тех пор, пока однажды не совершил непростительную глупость: не дождавшись ее звонка, объявился в столице по собственной инициативе. Так сказать, с приятным сюрпризом.

Было уже далеко за полночь. Впрочем, на Тверском бульваре, где у нее была уютная, симпатичная квартирка, народу было как днем. Что ж, столица. Так вот, прижимая к страстному сердцу ее любимые желтые розы, пулей взлетел на пятый этаж – лифта ждать не стал, уж больно невтерпеж было поскорее заключить возлюбленную в свои горячие объятия. Когда она наконец-то отворила вожделенную дверь, он не сразу смог уяснить, почему она не разделяет его трепетной радости и нетерпеливого восторга. Однако всё сию же секунду разъяснилось. Хриплый, гнусавый мужской голос (обладателю было в лучшем случае за шестьдесят) закричал: «Кто там, Зина? Закрывай дверь скорее. Ты же знаешь, как я не люблю сквозняков». Ее слова «Не волнуйся, это очередной поклонник-прилипала. Я уже бегу, милый» ввергли Ивана в состояние полнейшего оцепенения. К такому пируэту судьбы он не был готов совершенно.

Она небрежно взяла цветы, сделала выразительные глаза, как бы говорившие: «Ну и подставил ты меня, идиот». Громко захлопнула дверь. А он, как полнейший лопух и тот самый идиот, о котором она весьма справедливо говорила своими бесстыжими глазами, продолжал стоять на лестничной клетке, не понимая, с чего это вдруг зеленый цвет ее двери, казавшийся еще недавно веселящим, желанным, вмиг стал змеиным, подколодным. Так и стоял, будто побитая собака, не зная, что ему теперь делать. Как после всего этого кошмара жить дальше.

Зина, правда, на следующий день позвонила. Прямо с утра пораньше. Искренне извинялась. И все объяснила – без экивоков и обиняков. Мол, она актриса, а актриса, мечтающая о хорошей роли, – всегда заложница режиссера. Надо же в такой ситуации как-то лавировать и выкручиваться. Но любит, мол, она только его, Ивана. И душой была верна ему всегда. Что тело? Тлен, да и только. Поэтому и предложила все оставить как есть, закрыть глаза на глупые условности. Все-таки современные люди. Иван ее внимательно выслушал, но мнения своего не изменил: ему категорически не хотелось лавировать и быть любовником наложницы режиссера.

Перестал ей звонить. На ее звонки тоже принципиально не отвечал. Что, собственно, обсуждать? И без того все предельно ясно.

Она приехала. Говорила с ним резко, даже грубо, зло. Обещала жестоко отомстить, если он тут же не одумается. А как она, собственно, может отомстить ему, Ивану Иноземцеву? Все вообразимые гнусности по отношению к нему уже совершила. Одним словом, Иван не поддался на ее уговоры. Слава Богу, бычьей упертости ему было не занимать. Мог бы даже этой самой упертости без ущерба одолжить, если кому не хватает.

Так и страдал как олух царя небесного, по-прежнему желая ее, жалея и мучаясь. Отчаянно ждал, что она попросит его, как верного рыцаря, помочь ей освободиться от старого поганца. Страдал, пока не увидел ее в воскресной программе «Пока все дома» в качестве законной супруги этого театрального деда. Довольную, счастливую. Сильную, твердо двигающуюся к цели. И ради этой самой цели – нежно держащую престарелого молодожена за его куриную лапку. К счастью, после этой передачи словно пелена с глаз спала. Понял, что у него самого были не все дома. Проанализировал ситуацию, взглянул на нее объективно. И уразумел наконец-то. Вдруг испытал некоторое облегчение, чему сам несказанно обрадовался.

Проблема-то его коренилась в том, что полюбил он не Зинаиду Лаврову, а ее роль, Нину Заречную – хрупкую, беззащитную, страдающую. Познакомившись с Зинаидой Лавровой, он еще некоторое время упорно продолжал звать ее Ниной Заречной. Она смеялась, называла его дурачком, но, собственно, не возражала. Часто, думая о своей Зине, он вспоминал не какие-то ее милые словечки, а что-то от Нины Заречной:






«Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил…»





или






«Хорошо было прежде… Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства – чувства, похожие на нежные, изящные цветы…»





По всему выходило, что воспылал он к Нине Заречной, хотел ее спасти, защитить, пригреть, как-то изменить ее судьбу. Он даже в своих тайных мечтах каламбурил, что приедет его Заречная в Северное Заречье, и будут жить они долго и счастливо. Однако так выходило, что его Нине Заречной нужно не Заречье, а лавры. По сути, она, Зинаида Лаврова, держала его за самца по вызову, поскольку ее полинялый режиссер, видимо, не во всем был одинаково талантлив.

По результатам этого постигшего его откровения сделал следующие выводы. Во-первых, видимо, у него, Ивана Иноземцева, планида такая – кого-то опекать и защищать, поэтому впредь нужно держать ухо востро с особами беззащитного, ранимого вида. Вероятно, именно так и выглядит его подсознательный образ женщины, или, по Юнгу, анимы, живущий в каждом мужчине. Во-вторых, лицедейство и мимикрия ему категорически противопоказаны. Вывод: держаться подальше от дам актерского склада, склонных к фальши и лавированию.

Когда все это осознал, окончательно освободился от тяжких оков. Зажил свободно и счастливо – еще лучше, чем до встречи с Зинаидой Лавровой. Как побочное следствие – попросту перестал ходить в театр, в одночасье разлюбил его. Конечно, случались у него увлечения (нетеатрального свойства) и после этой поучительной истории, но исключительно с холодной, трезвой головой. Без потери рассудка. И с дамами, не страдающими подкупающей беззащитностью или склонностью к актерству.

Но теперь в одночасье все переменилось. Вдруг осознал, что утратил контроль над собой – влюбился как последний осёл. Потому что только осёл может потерять голову от барышни (вернее, ослицы), которая его открыто презирает и ненавидит. Ведь как говорят? Лучшее средство от сердечных синяков – это голова. И где же, собственно, была его голова? Почему не спасла от столь чудовищной напасти?

Из-за такого рода неприятных размышлений на него навалилась патологическая бессонница. Последние две ночи совсем не спал, ни минуты. Ворочался, пытался уразуметь, как его так угораздило. Знать бы, в каком месте прекрасно обустроенной обороны пробита брешь, – можно было бы сообразить, как ее залатать. Только вот через какую щель Маргарита Северова проникла в его сердце? Здесь была полнейшая неясность.

С одной стороны, теоретической, любовь в его планы входила, поскольку когда-то обзаводиться потомством все-таки придется (и не только потому, что Елизавета Алексеевна страстно мечтала о внуках; собственно, сам об этом тоже временами подумывал). Кроме того, он вовсе не собирался обрекать себя на целибат и веки вечные бирюком жить.

С другой стороны, чисто практической, в случае с Маргаритой Северовой вообще все выглядело бесперспективно. Пустая трата времени. Легкий флирт был категорически невозможен, так как вполне мог завершиться для него тяжелыми травмами – физического и душевного свойства. А что касается возможности серьезных отношений с профессорской дочкой, то здесь все было во сто крат проблематичнее. Во-первых, он не ее полета птица и совсем не интересует ее, а во-вторых, если по какой-то неведомой прихоти она соблаговолит обратить на него, недостойного холопа, свой ясный взор, то хлопот не оберешься – запилит, заклюет, зацарапает, засадит за колючую проволоку. А вот этого бы совсем не хотелось. Боже упаси!

Причем это было не только его субъективное мнение о Маргарите. Дмитрий Иванович Цариотов – а к его-то мнению Иноземцев прислушивался – сколько раз жаловался, что Маргарита Северова всех строит в школе, говорил: «Без году неделя, как из яйца вылупилась, а уже всеми помыкает, корчит из себя начальницу. Ей бы кавалерийским полком командовать». Только вчера рассказывал, как она ему, уважаемому пожилому человеку, сделала замечание: «В классе душно, детям нужен свежий воздух». А до его радикулита, сетовал Дмитрий Иванович, дела ей нет, поскольку она особа исключительно черствая, сухая, резкая. Или, согласно его ерническому определению, замечательная женщина. В том смысле, что всех достает своими замечаниями.

Но тут же, весьма некстати, Иван вспомнил, как застал Маргариту решающей Петины задачки: скинула туфли, забралась с ногами на стул, прикусила карандаш. Мягкая, беззащитная. Сущий ребенок.

Запутался вконец. Короче говоря, Иван Иноземцев пришел к выводу, что ситуация безвыходная, и диагностировал у себя полное помрачение рассудка.

Как бы там ни было, со всем этим надо было срочно что-то делать. Только вот что?




Глава шестая, в которой рассказывается о ватрушках и лаврах

		У меня на сердце узел.



		Милый, узел развяжи.



		Если есть у вас другая,



		Мне сейчас же откажи.











Собственно, затрагивать эту тему Маргарита не собиралась. Как-то само собой получилось. Уселись с Дусей на веранде пить чай с ватрушками. Чай душистый – из местных, северных трав. Там и дягиль, и листья земляники, и цветки клевера, и лаванда – все, что нужно для согревания организма, когда дело к холодной северной зиме клонится. И вот так, за горячим чаем, Дуся сама начала. Ни с того ни с сего. Или, вернее, с ватрушек.

– Ой, – говорит, – до чего же Иван Григорьевич ватрушки-то любит. За уши не оторвать. Моя тетушка Иноземцевым по хозяйству помогает. У них такое правило заведено: каждую субботу обязательно ватрушки. Так он их просто гору съедает, а потом пару часов в бассейне плавает. Ему-то надо фигуру соблюдать. А то его актриса, неровен час, себе кого другого присмотрит.

Маргарита чуть не поперхнулась. Поставила чашку и, чтобы Дуся не заметила ее интереса, стала с безразличным видом смотреть в запотевшее окно. Но при этом молчала, тему разговора не меняла. Дуся же принялась за новую ватрушку и, пока с ней не расправилась, слова не проронила. Как говорится, пока я ем, я глух и нем. Маргарита не выдержала:

– А эта актриса – кто ему? – голос у нее был как будто не свой – сипловатый какой-то, с хрипотцой.

– Актриса-то? Так она зазноба его или даже невеста. А может, и законная жена. Весь город о его сердечном интересе знает, он эту актрису ни от кого и не скрывал. Она лет пять назад в первый раз приехала сюда отдыхать. А потом вдруг зачастила. Я сама их сколько раз видела: обнявшись, по набережной прогуливались. А прелестница какая! Белокурая, тоненькая, как статуэтка. Он для нее и дивный театр на набережной выстроил. Он так и называется – Лавровский дачный театр. В честь нее, она ведь великая Зинаида Лаврова.

– Фамилия подходящая для театрального успеха. И для личного, наверное, тоже. – Маргарите отчего-то стало очень-очень грустно.

– Два лета подряд ее спектакли шли, – продолжала Дуся, не обращая внимания на замечание Маргариты. – Так из самой Москвы и из Петербурга обезумевшие поклонники приезжали, чтобы на нее посмотреть. Я сама раз пять ходила, даже бабуня моя не удержалась – для местных жителей билеты совершенно бесплатные были. Зинаида Лаврова Нину Заречную играла. Так играла, что я каждый раз плакала. Все пять раз. И на каждом спектакле видела Ивана Григорьевича, конечно. Он не плакал, надо сказать. Обязательно с чудными цветами приходил – ее любимыми желтыми розами. А один раз чего учудил – фейерверк настоящий. Все вышли из театра. На улице не совсем темно еще (у нас-то на севере летом темнеет поздненько). Публика от впечатления молчаливая. Тишина такая сильная, что аж звенит. И вдруг с баржи, которую поставили посреди реки, прямо напротив театра, громовые залпы салюта начались. Все небо засверкало, засветилось. Я смотрела и так мне захорошело – все благодарила Бога за то, что жизнь такая красивая. Не каждому суждено такую редкую красоту увидеть. А вот я видела.

Дуся остановилась, чтобы взять очередную теплую ватрушку, добавить в розетку малинового вареньица и подлить в чайник горячей воды из самовара. Маргарита вопросов не задавала – думала о чем-то своем, личном. Поймала себя на мысли, что желтые розы всегда недолюбливала.

– Уже который месяц сериал по телевизору крутят, в девять часов начинается. Так она в главной роли, – продолжила Дуся, громко хлебнув чаю из блюдца и жуя ватрушку во всю щеку. – Уже серий сто было. В прошлый четверг вся серия вокруг нее вертелась. Любовник засадил ее в клинику, ей там уколы разные делают, а она все сбежать пытается, но пока неудачно. Каждый раз ее ловят. Завтра, в новой серии, станет ясно, удастся ли ей освободиться. Я так за нее болею, переживаю так. Правда, я думаю, что все с ней будет хорошо – впереди еще серий двести с лишком.

– Она приезжала этим летом? – не выдержала Маргарита.

– Охохонюшки, да разве ж она сможет? Сто серий отснять! Это без сна и еды нужно как минимум год мучиться. Нет, прошлым летом ее точно не было. Но он-то в Москву часто ездит, почитай каждый месяц хоть на денек, но съездит. Про его поездки я знаю – опять же от тетушки, которая им по хозяйству помогает.

– Так, может, он и не видится с этой Зинаидой Лавровой там вовсе. Мало ли, какие у него там дела. Я, например, знаю, что он с моим отцом несколько раз встречался в Москве, когда подбирал директора школы.

– Может, он с ней и не видится. Утверждать не буду. Говорю только то, что сама видела. Ну и Разин тоже. Ему я доверяю как себе. Или даже чуточку больше.

Дуся дальше повела разговор про Разина, и Маргарита уже слушала ее в пол-уха. Вежливо кивала, иногда отвечала что-то невпопад. Было не до Дуси и не до ее Разина.

В какой-то момент Дуся решила, что все время одной говорить неправильно и невоспитанно, а потому, поразмыслив минуту-другую, обратилась к Маргарите с вопросом. Не сразу в лоб, конечно. Начала как будто издалека:

– Многие в городе говорят, что ты красивая очень. Мы с Разиным вчера ходили чай пить на набережной, так я сама такой разговор слыхала. – Маргарита и бровью не повела – что ей до того, что говорят пустобрехи в городском кафе. Но слушать все же стала чуть внимательней.

– Так вот, – продолжила Дуся, – я никак не пойму, почему ты одна. С твоими чарами да в твоем возрасте можно было бы уже пять раз замужем побывать. Ну или уж, по крайней мере, хотя бы один разок.

На замечание о возрасте Маргарита всерьез обижаться не стала, но на заметку взяла. Выходит, по вольногорским меркам двадцать три года – это уже возраст. Отсюда и вопрос, волновавший, судя по всему, не только Дусю. Маргарита была почти уверена, что Дусе можно спокойно открыться. Она не из тех, кто рассеивает городские сплетни. Впрочем, в том, что Маргарита намеревалась сказать, никакой особой тайны и не было.

– Нет, замужем я не была никогда. У меня был друг. Вернее, он есть и не исчез никуда. Пару лет назад мне даже хотелось, чтобы он стал моим мужем. Он, собственно, мне сам предложил это. Но потом родители уговорили его отложить помолвку на два года: им казалось, что он не готов к браку. Прошлой весной, как раз перед моим отъездом, он созрел. Но мне кажется, что теперь не готова я.

– Так ты любишь его?

Глаза у Дуси расширились, заблестели. Откусанная ватрушка тоскливо стыла на блюдце.

– Я к нему хорошо отношусь. Он добрый, умный. Думаю, что мне было бы с ним спокойно. Наверное, это плохо, но я о нем в последнее время почти не вспоминаю. Иногда он пишет мне, звонит. Вот, собственно, и всё – ничего интересного.

«Отнюдь, – подумала Дуся. – Очень даже интересно». Новых вопросов она, правда, задавать не стала. Нетактично это. Придет время, и Маргарита сама все расскажет. Если захочет, конечно.

Когда затянувшееся чаепитие наконец-то благополучно завершилось, Маргарита поспешила к компьютеру. Скоро на светящемся экране появилась информация о ней, Зинаиде Лавровой. Почти двадцать лет на сцене. Значит, старше Иноземцева. Уже пора не Заречную, а Аркадину играть. Так было подумала, а потом сама и устыдилась. Ведь Лаврова перед ней ни в чем не виновата.

После просмотра фотографий актрисы настроение у Маргариты совсем покатилось под откос. Актриса была чудо как хороша! И выглядела лет на тридцать, не больше. Замужем (это хорошо), но, судя по внешности законного супруга, его место весьма скоро может оказаться вакантным (а вот это плохо). Так что у Ивана Григорьевича есть все шансы дождаться своей очереди. С другой стороны, успокаивала себя Маргарита, было бы хуже, если бы Иноземцев дожил до такого солидного возраста, не положив глаз ни на одну из женщин. Тем более на столь достойную.

Что же в этом такого необычного? С кем не бывает.




Глава седьмая, в которой утверждается, что ученье – свет

		Не сама гармонь играет,



		Ее надо растягать.



		Не сама девочка любит,



		Ее надо завлекать.











Николай Петрович понедельники любил. Он давно заметил, что в первый день недели ему везет, все задуманное получается, – и это особенно вдохновляло его на фоне всеобщего понедельничного уныния. Именно поэтому он и попросил Ивана Григорьевича проводить их еженедельные совещания по делам школы в девять утра по понедельникам. Тот согласился.

В этот раз ожидания Николая Петровича опять оправдались. Иноземцев встречался с ним не в школе, как обычно, а пригласил к себе домой. Приветствовал его тепло, даже по-сыновнему, как отметил про себя профессор Северов. Сам сварил ароматный кофе и, прежде чем начать разговор о школе, справился о самочувствии его самого и Маргариты. Первые результаты работы Николая Петровича Иноземцев оценил в самых лестных тонах, на похвалы не скупился и, как показалось профессору, был весьма воодушевлен разработанным им планом работы школы. Не преминул произнести и пару лестных слов об успехах Маргариты Николаевны. Прямо так и сказал: «Слышал, что ребята бегут на уроки английского, как на праздник». Что и говорить: такие слова – истинный бальзам на родительскую душу.

Затем разговор постепенно перешел в иное русло. Иван Григорьевич заговорил вдруг так искренне и проникновенно, что у впечатлительного профессора Северова даже защемило под лопаткой.

– Увы, но мое детство прошло вдали от центров мировой цивилизации, – в глазах Иноземцева нарисовалась неподдельная грусть. – Ни по театрам, ни по музеям ходить с детства не приучен. Их просто не было поблизости. Английский язык в школе преподавала учительница географии – как научилась по самоучителю. Слова мы читали, как написано. Впервые английскую речь я услышал, поступив в университет. Надо сказать, был немало удивлен. Впрочем, и в университете требования к знанию иностранных языков были минимальные – занимались лишь переводом технических текстов. На старших курсах я, правда, разработал целую обширную программу борьбы со своей дремучестью. Брал уроки ораторского мастерства, рисунка, учился музыке – даже в вечернюю музыкальную школу поступил по классу скрипки, занялся английским. Помню, в летние каникулы жара была жуткая, а я сижу за столом и упорно учу английские слова, поставив ноги в таз с холодной водой. Лондонский лингафонный курс выучил наизусть – да так, что голос диктора я и сейчас, через много лет, из тысячи других голосов узнáю. В результате титанических усилий кое-какие комплексы преодолел, но английский язык по-прежнему мое слабое место.

Речь Иноземцева лилась спокойно и трогательно. Видно было – говорит от души, делится наболевшим. Николай Петрович был в высшей степени польщен доверием Ивана Григорьевича, а потому сочувственно улыбнулся, и в его голубых глазах засветилась грустная искра.

– Ну, друг мой, у вас достаточно сильных мест, чтобы не замечать это слабое. Слава Богу, ваши многочисленные достоинства с лихвой перекрывают этот пустяковый недостаток. Кроме того, поверьте мне, необъятное объять невозможно.

– Так-то оно так, но сейчас, когда Вольногоры стали чаще посещать иностранные отдыхающие, я чувствую некоторую свою ущербность, говоря на топорном английском. Я уже давно думал брать частные уроки английского, но хорошего преподавателя у нас в Вольногорах найти трудно, а в Североречинск не наездишься.

– Зачем же в Североречинск, друг мой? – оживился Николай Петрович. – Вы меня просто обижаете. А про мою дочь Маргариту забыли? Вы и в Североречинске не найдете преподавателя, знающего английский лучше, чем она. Поверьте мне, уж если она возьмется кого-то чему-то научить, то замучает, но своего добьется. Вся в меня: педагогические способности исключительные.

– Спасибо, Николай Петрович. Идея действительно замечательная. Вы думаете, Маргарита согласится?

В глазах Иноземцева блеснула надежда, а голос зазвучал будто бы бодрее и оптимистичнее. Профессор Северов опытным взглядом педагога сразу определил: «От такого ученика толк будет: познавательный интерес налицо, вернее на лице».

– Считайте, что уже согласилась, Иван Григорьевич. И я, и Маргарита будем рады хоть в чем-то быть вам полезными. Я вижу, что у вас есть серьезная мотивация к изучению английского языка, а с охотой можно и в камень гвоздь вбить. Без мотивации, поверьте мне, обучение превращается в сущую муку и для ученика, и для педагога. Хотя любое обучение не бывает без мучения. Как говорят, без труда не вытянешь и рыбку из пруда.

– Думаю, с мотивацией у меня проблем не будет, – охотно согласился Иноземцев. – К вбиванию гвоздя в камень готов. А что касается мучения – помучаюсь с радостью, лишь бы Маргарита Николаевна своего добилась, как вы говорите.

На этих словах лицо Ивана Григорьевича озарилось добродушной улыбкой. Профессору показалось, что в этой улыбке читалось еще что-то мечтательное, но, видимо, это так, только показалось.

Иноземцев привстал и протянул Николаю Петровичу свою широкую, теплую ладонь:

– Я очень признателен вам за это предложение.

– Благодарить не надо, – проговорил профессор, по-дружески похлопав Иноземцева по плечу. – За счастье почту.

Еще неизвестно, кто в этот день был больше счастлив. Обоим казалось, что все складывается исключительно удачно.

И то сказать: для добрых дел понедельник не помеха.

* * *


– Учить Ивана Григорьевича английскому? Да ни за что и никогда в жизни. Кроме того, зачем ему английский? – на лице Маргариты нарисовалось неподдельное, искреннее удивление.

– Если просит, значит надо. По-моему, ответ лежит на поверхности, он очевиден. Иван Григорьевич человек интеллигентный. Это не красивое словцо, это приговор, означающий, что человек, считающий себя таковым, будет учиться всю жизнь. Возьми меня, например…

Маргарита не дала Николаю Петровичу осветить еще одну яркую грань своей личности и последовавшие слова произнесла с максимально возможной отчетливостью и твердостью, чтобы и малейшего сомнения не возникло в непоколебимости ее позиции:

– У меня нагрузка в школе немаленькая. Ты же сам видишь, что я с утра до вечера с детьми. Это во-первых. Во-вторых, я уверена, что Иван Григорьевич просто-напросто пошутил или ты что-то не так понял, папа.

Николай Петрович удар выдержал, не ожесточился. Отвечал ласково, с ясной, всепрощающей улыбкой в голубых глазах:

– Мне не нравится, в какое зыбкое, прискорбное русло повернулся наш разговор, доченька. Я пока что нахожусь в твердом уме и доброй памяти. Поэтому со всей ответственностью заявляю, что нисколько не сомневаюсь в сути просьбы Ивана Григорьевича. Он желает заняться изучением английского языка. Я уверен, что ты и сама не раз замечала – хаживают по нашей набережной заморские гости. Вполне естественно, что хозяину курорта иногда приходится с ними общаться. И еще, открою тебе небольшую тайну. Иван Григорьевич со мной по-дружески поделился, что планирует открыть центр по изучению русского языка. Сюда смогут приезжать иностранные студенты, преподаватели, чтобы попрактиковаться в русском языке и вкусить подлинной, незамутненной русской жизни. Кроме того, здесь есть вся необходимая инфраструктура, чтобы проводить крупные международные встречи – своего рода русский Давос. А почему нет? В Давосе я бывал, поэтому могу со знанием дела утверждать, что им до местных красот при всем желании не доплюнуть.

– Мне абсолютно все равно, что Иван Григорьевич планирует и на каком языке он будет беседовать на набережной. Проблема в другом. Я уверена, что он совершенно не обучаем. Прежде всего, возраст. Он уже не мальчик. Начинать учить иностранный язык в его возрасте поздновато: и память не та, и речевой аппарат уже негибкий, закостенелый. Более того, ему по средствам нанять самого лучшего профессионального переводчика, если вдруг возникнет такая необходимость. Но главная, кардинальная проблема заключается в том, что Иван Григорьевич не испытывает ко мне ни малейшего уважения. Как я могу учить его в такой обстановке? Ты сам прекрасно знаешь, что секрет успеха педагога кроется в искреннем уважении и доверии к нему ученика.

Николай Петрович закашлялся, вынудив Маргариту на время приумолкнуть. Медленно, с чувством высморкался. Затем еще немного подержал эффектную паузу, упорно глядя в пол, как будто что-то обронил по неосторожности. Но все же при этом иногда косил опытным глазом на непокорную дочь. Убедившись, что она поостыла, успокоилась, старательно растянул губы в улыбке и по-стариковски внушительным тоном (мол, плавали, знаем) начал:

– Ты глубоко заблуждаешься, доченька. Я имею в виду отношение к тебе Ивана Григорьевича. Я, слава Богу, немного разбираюсь в людях. Так вот, он всегда говорит о тебе с подлинным, искренним уважением. Я бы даже сказал, с почтением, пиететом. Более того, он мой друг, и это дорогого стоит. Помню, во время нашей первой встречи у меня было ощущение, будто мы давно и хорошо знакомы. Его лицо, мимика, жестикуляция – все это я уже видел у кого-то, раньше. Если бы я верил в перерождение души, не было бы сомнений, что мы были как-то тесно связаны в прошлой жизни. Может быть, он был моим сыном или братом.

– А почему не дочерью или тетей?

Николай Петрович язвительное замечание Маргариты пропустил мимо ушей и продолжал как ни в чем не бывало:

– Неслучайно про приятелей говорят: масть к масти подбирается. И тому есть свое научное обоснование. Недавно американские ученые из Калифорнийского университета в Сан-Диего под руководством Джеймса Фаулера проводили генетическое исследование людей, поддерживающих теплые, дружеские отношения. И что же ты думаешь? Нашли у них идентичные гены. По всему выходит: дружба между людьми запрограммирована на генетическом уровне. И если бы кто-то вздумал задаться целью и изучить наши с Иваном Григорьевичем Иноземцевым гены, то, без сомнения, нашли бы много общего. Одним словом, доченька, не сомневайся: он мой друг и искренне, неподдельно, я бы даже сказал – от всей души, уважает тебя.

– Уважает он меня или нет – мой ответ неизменен. Я не буду давать индивидуальных уроков Иноземцеву.

Николай Петрович сначала покачал головой, как будто не находя правильного слова, а потом, внезапно переменившись в лице, прищурился и процедил:

– Благодарю, не ожидал! Раз так, я тоже пойду на принцип. Видит Бог, я просил тебя по-хорошему, по-родственному, по-отцовски. Но ты сама вынудила меня пойти на исключительные меры. В конце концов, я не только твой отец, но и начальник. Как говорят, чей хлеб-соль ешь, того и песенку поёшь. Мне кажется, что в последнее время ты стала слишком много себе позволять. Служебную дисциплину еще никто не отменял. Издам приказ по школе. Не выполнишь – уволю в двадцать четыре часа. А на закуску – в качестве выходного пособия – получишь у меня еще березовой каши с ременным маслом.

Колючий взгляд, брюзгливо выпяченная нижняя губа и низкий, с подвыванием голос Николая Петровича не оставляли и тени сомнения в его твердом намерении воплотить задуманное.

– Твоя воля, папа, – ответила Маргарита вяло и как будто сонно, но вот глаза ее при этом блестели решительно и даже упрямо. – Только не забудь указать в приказе, за что ты меня увольняешь. И еще. Даже если ты меня уволишь как педагога, я все равно останусь твоей дочерью. А вот с позиции дочери меня уволить уже невозможно. Чтобы нам с тобой окончательно не рассориться, я предлагаю прекратить обсуждение этого вопроса. Ты же видишь, для меня это дело принципа, поэтому никакие уговоры на меня не подействуют.

– Фу ты, пропасть какая! Битый час толкуем, а все попусту! Тебя не уговаривать надо, а пороть как сидорову козу. Я надеялся, что ты будешь меня поддерживать, помогать во всех моих делах. Сколько добра я для тебя сделал – и что получил в благодарность? Если честно, я проклинаю тот день, когда согласился взять тебя на работу.

– А вот в этом я с тобой солидарна, папа. Как говорят американцы, never hire someone you can’t fire[10 - Никогда не нанимайте того, кого не сможете уволить (англ.).].

Николай Петрович сразу отвечать не стал. Выдержал долгую и многозначительную паузу. Его невидящий взгляд был устремлен в полуоткрытое окно, за которым уже загустела вечерняя мгла, готовясь уступить место непроглядной и холодной северной ночи. Из окна вдруг потянуло запахом свежего навоза: сельские привычки оказались сильнее запретов Ивана Иноземцева, и кто-то под покровом темноты, не скупясь, обхаживал свой огород. Николай Петрович поднялся – как будто с трудом, взявшись вялой рукой за поясницу. Медленно закрыл окно, а потом заговорил с неожиданной хрипотцой – как человек, еще не оправившийся после тяжелой простуды:

– Я завишу от него, Рита. Завишу со всеми потрохами. Куда подамся, если он прогонит меня? Ты ведь сама знаешь, как он беспощаден, безжалостен. Никому ничего не прощает, бьет наотмашь и наверняка. Характер у него деспотический, гремучий. Ты не представляешь, сколько в нем кровей намешано, – опасливо оглядевшись по сторонам, Николай Петрович вдруг перешел на вкрадчивый шепоток. – Ты думаешь, Иноземцев – его настоящая фамилия? Ан нет! Он такой же Иван Григорьевич, как я Мордахей Пейсахович. Фамилию Иноземцев его предок получил в детском доме. А вот его настоящая родовая фамилия с изюминкой! Он запечатлел ее на мемориальной доске, установленной на северной стене Покровского храма, там, где его предок был расстрелян пьяными матросами. Полюбопытствуй как-нибудь на досуге. Так вот, доченька, он не Иноземцев, а Нортон. Типичный выкрест – хитрый, коварный, умеющий мимикрировать. Сожрет он меня с потрохами, почем зря.

– Папа, ты ведь современный человек! – вспылила Маргарита. – Только что Иван Григорьевич был твоим лучшим другом с идентичными генами. А сейчас, и пяти минут не прошло, как он превратился в «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Откуда такие предрассудки у тебя, человека образованного, профессора? Даже если его предок и был выкрестом, то в этом ничего предосудительного нет. В конце концов, первыми выкрестами были апостолы. И еще. Если его предок был Нортоном, то это весьма распространенная английская фамилия. Я даже знавала одну старушку с такой фамилией. Вполне безобидная особа: седенькие кудряшки и белая кофточка в кружавчиках. Сущий божий одуванчик! Кстати, я столько лет провела рядом с англичанами, а они, как видишь, меня не съели. Хотя, собственно, стоило только руку протянуть. Кроме того, ты посмотри на Иноземцева повнимательней. Он настоящий русский медведь – грубый, неотесанный. А тебя, папа, я бы любила ничуть не меньше, даже если бы ты был не Николаем Петровичем, а каким-нибудь Мордахеем Пейсаховичем. Помнишь, как у Шекспира:
		What's in a name? that which we call a rose



		By any other name would smell as sweet;



		So Romeo would, were he not Romeo call'd,



		Retain that dear perfection which he owes Without that title[11 - Что в имени? Как розу ни зови —В ней аромат останется все тот же:Так и Ромео с именем другимОстанется все так же совершенным. (Пер. Д. Л. Михаловского.)].








Маргарита почувствовала, что ее слишком далеко занесло. Во всяком случае, пассаж про совершенного Ромео был явно не в тему.

– Без имени овца – баран, – промолвил лишь Николай Петрович печальным голосом, как будто окончательно сдавшись под напором любимой дочи, и отвернулся к темному окну.

Маргарита помолчала немного, собралась с непокорными мыслями и была готова дальше приводить аргументы, усиливающие ее непреклонную и единственно верную позицию.

Да не получилось: бросила взгляд на склонившегося отца и поняла, что он плачет. Тихонько, горько плачет. К сожалению, у косы нашелся аргумент, расколовший самый крепкий камень.

– Хорошо, – сказала она упавшим голосом (проигрывать категорически не любила). – Только занятия будут проходить не у нас дома, а в школе. Это мое единственное условие. Да, и учить его я буду совершенно бесплатно, в качестве общественной нагрузки. День и время занятий назначь сам.

Хотела подойти к отцу, успокоить его, приголубить, но передумала. Помедлив немного, ушла к себе в комнату.

Не успела Маргарита закрыть за собой дверь, как тихонько, радостно зашаркали домашние туфли Николая Петровича (изготовленные из местного мягчайшего войлока) в сторону антикварного буфета. Скрипнула дверка, звякнула склянка, и пару раз булькнула, приятно обжигая профессорский пищевод, ядреная хреновуха. Сделана из местного злющего хрена. В Москве такого не сыскать.

Тепло полилось по телу. В голову очень кстати влетел обожаемый Маяковский: «Пусть будет так, чтоб каждый проглоченный глоток желудок жег!»

Перекипел, поостыл. Стало хорошо, покойно.

На ужин Маргарита не вышла (и зря, Дусины голубцы со сметанкой были славные). Причем не ради какого-то глупого принципа, а просто потому, что было совершенно не до еды. Надо было многое обдумать и многое решить.

Памятуя о неистребимом тщеславии мужской половины рода человеческого, никак не могла определиться, как учить Ивана Григорьевича Иноземцева. Еще не родился тот мужчина, который любит, когда его поправляет женщина. И что же – по-дурацки восторгаться каждым его словом? Пришедший на память Гете вверг в еще большее уныние. Ведь он как раз говорил, что нет ничего привлекательнее, чем занятия молодого человека с девушкой: ей нравится узнавать, а ему обучать. А здесь все получалось точь-в-точь наоборот.

И еще: какую роль ей играть в присутствии Иноземцева. Репетируя правильное выражение лица перед зеркалом, пришла к выводу, что холодная строгость всего приличнее.

В результате психологически к первому уроку была готова. Сделала все что могла. А там будь что будет.




Глава восьмая, в которой речь пойдет о пользе уроков английского

		Ягодинка целовал —



		Губоньки прикусывал.



		Я и то не догадалась,



		Что меня присушивал.











Когда дверь в кабинет английского языка отворилась, Маргарита повернула голову с таким безукоризненным равнодушием, что Иноземцев невольно улыбнулся. Его улыбка стала еще шире, когда он увидел в углу класса Петю Устюгова, терпеливо выполняющего письменное задание.

Реакция Ивана Григорьевича не застала Маргариту врасплох (репетировала не зря):

– Это мой ученик. (Как будто Иноземцев его не знал!) В школе, где он учился раньше, не было преподавателя иностранного языка. Теперь приходится догонять. – Голос ее, прикрывая смущение, звучал подчеркнуто громко и уверенно.

Сели за стол. Когда Маргарита водила пальчиком по строчке, старательно объясняя своему великовозрастному ученику первое задание, Иван Иноземцев не мог не заметить, что ноготки были коротко подстрижены. Про себя улыбнулся: теперь не оцарапает.

В соответствии с разработанным планом Маргарита довольно успешно играла роль холодной и строгой. Иноземцева же, похоже, это только забавляло. Выполняя предложенный Маргаритой тест, он нарочно старался как можно скорее и неожиданнее поднять глаза, чтобы поймать ее взгляд. Ей пришлось встать из-за стола и смотреть в окно. С заданием справился на удивление хорошо. Получалось, что английский он знал совсем не плохо. Более того, все схватывал на лету, будто все это когда-то знал, а теперь лишь считывал с подкорки, освежал в памяти. Проблемы большей частью были с разговорной речью, на чем и решили сосредоточиться.

Темы для «разговоров» Иноземцев выбирал сам, постепенно беря весь учебный процесс в свои мускулистые руки. К концу урока он уже больше был похож на заправского учителя: задавал всё новые и новые вопросы, а Маргарите доставшаяся ей роль с каждой минутой давалась всё сложнее и сложнее. Неуемного ученика интересовало всё: ее детство, отрочество, юность, жизнь в Англии и за ее пределами, планы на будущее, любимые книги и фильмы и даже ее любимая еда. Темой еды первый урок и завершился: Иноземцев сказал, что не ел целый день, не забыв упомянуть, что Николай Петрович пригласил его к себе на ужин. Эта новость Маргариту совершенно не обрадовала: предстояло еще часа два провести в тягостном, мучительном напряжении.

Когда Иноземцев поднялся и направился к двери, опять ее характер возобладал над разумом, и она громко, но вежливо сказала:

– А как же домашнее задание, Иван Григорьевич? – пускай знает, что значит заниматься со школьной учительницей. Бедный Петя сочувственно присвистнул, а Иноземцев лишь хитро сверкнул глазами, улыбнулся и безропотно взял подготовленный Маргаритой листок. И не забыл тепло поблагодарить, конечно.

Вопреки ее опасениям ужин прошел спокойно. Иноземцев оживленно обсуждал дела школы с Николаем Петровичем и на нее своих взоров почти не обращал. От такого нарочитого, неприкрытого отсутствия интереса к своей персоне Маргарита даже почувствовала легкое беспокойство. Но вида, конечно же, не подала. А себя мысленно побранила за столь глупые мысли. Не того ли она сама так страстно хотела часом ранее?

Когда каминные часы в гостиной пробили девять, Маргарита украдкой взглянула на Ивана Григорьевича: сейчас его ненаглядную дульцинею будут по телевизору показывать, а он чаи распивает.

Ей показалось, что на сериал он совсем не спешил.

На следующий урок Иноземцев должен был прийти через день, но увиделись они только через неделю. Отец объяснил, что у Ивана Григорьевича какие-то проблемы с курортом, в суть которых не вникал, но о серьезности которых мог судить по краткости их с Иноземцевым понедельничной встречи и какой-то его «наэлектризованности».

Иноземцев позвонил Маргарите накануне, чтобы согласовать с ней время урока. В его самых обычных словах ей почудилась особая теплота и сердечность. То, что она раньше принимала за излишнюю самоуверенность, теперь в ее глазах более походило на внутреннюю свободу и искреннее выражение своих чувств.

Она нехотя призналась себе, что хочет его видеть. Стало ясно: продолжать играть глупую роль, выбранную для их первого урока, категорически невозможно; прятаться от Иноземцева за ученика смешно и по-детски, а слова Елизаветы Алексеевны ровным счетом ничего не значат. Как знать, может, и она повела бы себя так же, если бы была на ее месте.

В результате Маргарита подошла ко второму уроку спокойной и уравновешенной. С Иваном Иноземцевым тоже произошли перемены. Правда, совсем иного рода. Он выглядел менее уверенным, более серьезным, сосредоточенным и немного грустным. Иронический тон исчез вовсе. Предложил посвятить урок трудностям перевода. На примере сонетов Шекспира. Хотя Маргарита не была в этом вопросе крупным специалистом и сонетов в русском переводе не читала вовсе, она посчитала предложение своего ученика интересным и согласилась.

Начали с 23-го сонета. Иноземцев выложил на стол оригинал и перевод Маршака. Он интересовался мнением Маргариты по поводу точности перевода. Когда дошли до девятой строчки оригинала: O! Let my looks be then the eloquence[12 - Нет, на мои уста кладет печатьМоя любовь, которой нет предела. (Пер. С. Я. Маршака.)], – он взял лицо уже изрядно смущенной Маргариты в свои ладони и со словами «За что же мне, дуралею, так повезло?» поцеловал ее в глаза, вздрогнувший от неожиданности кончик носа и в губы, еще вчера казавшиеся безнадежно недоступными.

Маргарита сама не понимала, почему сразу не отпихнула его от себя, почему позволяла себя целовать даже тогда, когда удалось частично собрать разлетевшиеся осколки самообладания. В перерывах между нежными поцелуями он говорил не совсем связно и гладко, но все же очень-очень приятно для ее уха:

– Я влюбился в тебя как последний осёл. Если бы ты знала, что это было за мучение. Ты совсем не замечала меня. Я уже было последнюю надежду потерял. В тот день, когда ты меня увидела в яхт-клубе, загадал, что, если ты обернешься, у нас все получится. Я, правда, долго и мучительно сомневался, могу ли рассчитывать на взаимность. Если бы не мама, я бы ни за что не решился…

Маргарита вопросительно посмотрела на него.

– Да, она мне рассказала о разговоре с тобой и о том, насколько решительно ты отказалась пообещать, что не будешь претендовать на меня. Она, правда, и не подозревает, что своим рассказом лишь подстегнула меня, – завершил он, радостно улыбаясь.

«Мой отказ ничего такого не значил», – подумала Маргарита, но по какой-то неведомой причине не решилась произнести эту мысль вслух.

* * *


Весь следующий день Маргарита провела в сладком полусне. За завтраком Николай Петрович долго и нудно о чем-то рассказывал. Впрочем, Маргарита не могла бы с полной уверенностью сказать, что это было действительно нудно или скучно, потому что по большому счету не уловила ни одного отцовского слова. Из оцепенения ее вывел грубый окрик Николая Петровича:

– Я тебе о таких вещах говорю, а ты улыбаешься как блаженная дурочка. Что веселого ты нашла в моих словах? Здесь плакать надо, а не зубоскалить. Я, конечно же, оксфордов не заканчивал, но на элементарное уважение со стороны дочери рассчитывать вправе.

– Извини, папочка, – встрепенулась Маргарита, тряхнув головой, – я просто задумалась. Я вовсе не хотела тебя обидеть. Даже и в мыслях такого не было.

– Хотел бы я знать, что за думы управляют твоей головой, – пробурчал Николай Петрович, педантично складывая льняную салфетку. Чай допивать не стал. Положенный набор лекарств принял наедине с собой, в спальне. Дозировку немного увеличил, чтобы погасить обидный нервный стресс.

Завтрак Маргариты и вовсе оказался нетронутым. Ее организму было достаточно сладкой мечтательной пищи.

У ее учеников в этот день тоже получился праздник жизни. Поскольку она их по большому счету не слышала, объективно оценить их знания была просто не в состоянии. Одним словом, редкий ученик не заработал в этот день пятерку. А некоторые, наиболее сметливые, и по две.

Ну а ровно в пять часов вечера Иван Григорьевич пришел к ней на урок и еще больше закрепил достигнутый накануне результат – или, говоря педагогическим языком, пройденный накануне материал (излишне говорить, что дополнительных занятий у Пети Устюгова в этот день не было). К сожалению, час прошел слишком быстро, но и того было достаточно, чтобы Маргарита из состояния полусна впала в сон полнейший. Примечательно, что на любящего отца она в этот вечер не реагировала вовсе. Было не до него!

Ну разве мог Николай Петрович такую обиду проглотить? Нет уж, не на того напали. С утра пораньше, в час, прямо скажем, предрассветный, зашел в спальню к Маргарите, присел на кровати и нежно, но настойчиво потрепал за ушко – так он ее будил, когда она пребывала в возрасте младшей школьницы. Убедившись, что дочь воспряла ото сна, по крайней мере внешне, заговорил нарочито громко и твердо:

– Что-то ты, доча, совсем от рук отбилась. Займись-ка ты сегодня полезным делом – поезжай, посмотри новое здание для школы. Не все мне одному горбатиться.

Замечание, конечно же, было крайне несправедливым – напраслина чистейшей воды, но Маргарита спорить не стала. Даже наоборот – тотчас же с готовностью согласилась. Перспектива побыть наедине с собой была очень даже заманчива. Правда, эти планы реализовались не полностью: за компанию увязалась беспокойная Дуся.




Глава девятая, в которой будут буйствовать вольные воды

		Боевая, боевая,



		Боевой остануся.



		Ох и горе тому будет,



		Кому я достануся.











Вольногорская математическая школа временно расположилась в Нагорной Слободе, в здании бывшей библиотеки, в которой раньше размещалась артель «Свободный труд» по выработке гравия, а еще раньше, в начале XX века, было родовое гнездо купцов Смирновых. Помещение для школы подходило мало. Ни тебе большого физкультурного зала, ни лабораторий. Поэтому и был задуман переезд через год, с учетом набора еще одного класса, в более подходящее здание. Времени оставалось всего ничего. Оглянуться не успеешь – и на носу новый учебный год.

Николай Петрович загорелся идеей приспособить под школу одну из пустовавших старинных усадеб. Километрах в десяти от Вольногор по счастливой случайности нашлись целых три такие усадьбы – вернее, то, что пощадило немилосердное время и не разрушили люди, в них квартировавшие. Одну усадьбу, как говорят, кто-то проворный уже прикупил, поэтому надо было поспешать, пока и на две другие понимающие люди глаз не положили. Возрождение такого дворца, конечно же, станет в копеечку, но профессора Северова это не пугало: дорогой Иван Григорьевич авось не обеднеет.

А удача-то это была действительно великая. Дальше, на десятки километров вокруг, если и встретится какая усадебка, то будет она наверняка незатейлива и скромна, как и сама северная природа. А если переплыть на другой берег реки, то можно десятки и сотни километров брести, не встретив не только подобной красоты, но и простого многолюдного поселка, пока не вздыбятся на пути Уральские горы. А все потому, что место это удивительное, называемое вольногорцами Орлиной горой. Конечно же, это не гора, а белоснежные меловые утесы. Где-нибудь на Дону ими никого не удивишь, а в Северном Заречье другого такого места днем с огнем при всем желании не сыщешь.

Добираясь сюда по воде, путешественник, утомленный спокойным, вялым течением реки и ровными, словно приплюснутыми, берегами, непременно встрепенется от внезапного взлета утеса и его слепящей белизны. С самой Орлиной горы открывается ни с чем не сравнимый вид на водные просторы и синие леса, плавно стелющиеся по противоположному пологому берегу. А известие о том, что совсем недавно в здешних меловых пещерах подвизался затворник, добавило этим местам славы места святого и таинственного.

На счет происхождения названия горы ходит легенда, что жили на ней когда-то орланы-белохвосты, которые покинули эти места вместе с последними владельцами усадеб. Советские орнитологи окрестили это легенду вымыслом чистой воды, краеведы тайно верили в ее правдивость, а местные власти до сих пор охотно ее пересказывают, ища богатых инвесторов для восстановления усадеб.

На Орлиную гору поехали с утра пораньше. Туда вела размытая, разъезженная дорога. Время стояло слякотное. В воздухе висела холодная морось, а лужи по утрам уже покрывала тонкая серебристая корочка льда. Как-никак север. К слову сказать, жаловаться на непогоду в Северном Заречье издавна считается греховным делом, и если кто-нибудь из приезжих слишком уж разухарится по этого поводу, его непременно поправят: лучше, мол, дурная погода, чем никакая. И что такое дурная погода, если есть теплый дом, подходящая одежда да правильная обувь? Вот и в этот раз Дуся настояла, чтобы Маргарита надела деревенские резиновые сапоги, уверяя, что без них до Орлиной горы никак не добраться.

Машину решили оставить у закрытого на большущий амбарный замок деревенского магазина, а оттуда еще километра три с лишним пешком. Выйдя из машины, Маргарита жадно глотнула свежего воздуха, но в ту же секунду досадно закашлялась: легкие заполнил запах гнили и еще какой-то резкий, оглушительный душок, доносившийся из близкого коровника. Где-то совсем рядом заблеяла овца – как-то горестно, будто в последний раз.

Оглядевшись, Маргарита невольно поежилась и отчетливо осознала бесперспективность переезда школы на Орлиную гору. Но тут – непонятно отчего и почему – ею внезапно овладело любопытство и желание во что бы то ни стало сходить туда.

На выходе из деревни перед девушками вырос как из-под земли огромных размеров черный кот: он остановился посреди дороги, зевнул, мяукнул и, как ни увещевала его Дуся, обратно не пошел, а медленно и, судя по его походке, весьма умышленно проковылял через дорогу. Перед тем как скрыться из виду, нагло обернулся и еще раз мяукнул. Суеверная Дуся наотрез отказалась идти дальше. Так и закричала: «Нетушки, дальше без меня!» При этом удачно вспомнила, что у нее как раз в этой деревне проживает болезная тетка, по которой она истосковалась.

И что же? Вольному воля.

Маргарита возражать не стала и дальше зашагала одна бодрой прогулочной походкой. Несмотря на гнусную погоду, сердце билось радостно, а настроение – будто праздник какой-то. И этот праздник, конечно же, не могли испортить наивные деревенские суеверия. Более того, возможность пройтись до Орлиной горы в одиночку была как нельзя кстати: Дуся своей вечной трескотней мешала погрузиться в думы о приятном.

В мыслях о жизни и об Иване Иноземцеве дорога не показалась Маргарите ни длинной, ни утомительной. Запах постепенно перестал терзать нос. Скоро свыклась с чавкающей жижей под ногами и даже не заметила, как очутилась перед развилкой. Только теперь пожалела, что Дуся осталась в деревне. Все-таки одна голова хорошо, но и вторая, тем более местная, не помешает. После недолгих и не мучительных раздумий выбрала более хоженую дорожку, посчитав, что идти в совсем уж безлюдное место нелогично и небезопасно.

Дорожка шла через дикое поле, дальше – небольшой лесок и заросший усадебный парк, о давнишнем богатстве которого можно было судить по скупым остаткам каменной ограды, полуразрушенной беседке и местами уцелевшим мостикам затейливой формы, перекинутым через ручей. Барскому дому повезло больше: и стены красного кирпича, и покатая крыша были на месте, все окна застеклены и защищены новыми ажурными решетками, рамы свежевыкрашены белой краской.

Увы, Маргарите стало ясно, что она ошиблась. Как говорится, шел в комнату, попал в другую. Дом, который она искала, давно не видел ремонта и, судя по описанию, приусадебного парка не имел. И что же теперь делать? Возвращаться? Возможно, это было единственно правильное решение, но Маргарита рассудила иначе.

«В конце концов, не зря же я проделала весь этот путь», – сказала она себе, продолжая упорно шагать в сторону, не имеющую категорически никакого отношения к цели ее путешествия.

Дверь в дом была открыта. Войдя, машинально стала оглядывать первую комнату, видимо, бывшую когда-то парадной залой. Из мебели – только полуразвалившийся выцветший диван бледно-зеленого цвета, над которым висела чудом уцелевшая, потрескавшаяся картина с мифологическим сюжетом, который Маргарита после незначительных колебаний определила как бегство Энея из Трои. Эней был чем-то похож на Синдбада-морехода, тащившего на себе безжалостного старика с острыми пятками. В углу, прямо на полу, – остатки еды и пустые бутылки.

В одной из смежных комнат, через неплотно прикрытую дверь, послышались громкие мужские голоса. Маргарита сама хотела подать голос, но что-то остановило ее, и она прислушалась к доносившемуся разговору. Впрочем, это было больше похоже на ссору, чем на обычный разговор: ссорившиеся обвиняли друг друга, не стесняясь в выражениях. Оторванность в течение долгих девяти лет от незатейливой стороны русской жизни не позволила Маргарите в полной мере уяснить все нюансы употребляемых выражений, что, безусловно, не скрыло от нее накала звериных страстей, обуревавших собеседников.

Весьма скоро аргументы были исчерпаны, и из комнаты отчетливо послышался шум тел падающих, поднимающихся, опять падающих и вновь поднимающихся. Параллельно на пол падали какие-то предметы – судя по звуку, что-то из мебели. Маргарита в силу некой неопытности слишком долго стояла в полном оцепенении, что, впрочем, можно было объяснить и свойственным ее природе любопытством, которое она предпочитала именовать любознательностью.

Когда она, наконец, услышала свой внутренний голос, уже весьма громко предупреждавший ее об опасности, и решила выйти из дома, через проем входной двери ворвался холодный северный ветер – предвестник надвигающейся бури, и на столь быстро потемневшем небе внезапно вспыхнула ослепительно яркая молния, наискось разорвавшая иссиня-черную тучу. Видимо, природа окончательно взбесилась: без пяти минут зима, а громы и молнии всё продолжают теребить, терзать да мучить земную юдоль.

Дождь еще не начал барабанить по крыше, и сквозь шум взбесившейся реки послышались шаги бегущего человека. Звук шагов становился все более отчетливым, уже громко зашуршал потревоженный гравий – совсем рядом с домом.

Быстро огляделась по сторонам. Справа старая некрашеная дверь, ведущая в боковую галерею. Дернула искореженную ручку раз, другой. Навалилась на дверь всем телом. Бесполезно.

Других путей для отступления не было. В отчаянии бросилась к стоявшему рядом с дверью одинокому дивану и, хвала Богу и нетучной комплекции, протиснулась в небольшое пространство между его спинкой и стеной. Ковер из пыли, паутины и почивших в ней мух, впервые потревоженный за многие годы, вздохнул пылевым облачком, безжалостно обволакивая нос и глаза. Чтобы не чихнуть, Маргарита зажала нос пальцами – да так сильно, до боли.

Страх неожиданно улетучился.

Через комнату быстро прошел человек. Судя по тяжелым шагам – довольно упитанный. С его появлением ругань и крики, доносившиеся из соседней комнаты, прекратились.

Скоро вошел еще один человек. Походка легкая, кошачья. Хоть и шел быстро, пола касался едва слышно. Так, должно быть, ходят ворюги со стажем, подумала Маргарита.

– Вы что тут устроили? Грязь, вонища! – похоже, недовольный голос принадлежал человеку с кошачьей походкой. И голос был тоже под стать – вкрадчивый, кошачий.

– И я им тоже говорю, что по пьяни все дело нам провалят, – голос звучал низко, тучно и, из-за грассирующего «р», как-то переливчато.

Опять нежно отозвались от старинного пола шаги человека-кошки, за ними гулко, тяжело зазвучала поступь толстячка и зашелестели виновато-робкие шажки проштрафившихся драчунов. Диван вздрогнул и напрягся.

Раз, другой.

Маргарита едва дышала – теперь до человека-кошки и толстячка можно было рукой достать. Хотя разглядеть она их не могла, но, как ей казалось, слышала дыхание и щелканье пальцев – похоже, кто-то из сидевших на диване нервничал.

– Послушай, Копатыч, – это говорил человек-кошка, – ты начинаешь меня злить. Время идет, а латифундист по-прежнему на свободе. Он меня раздражает. Убери его скорее с глаз моих.

– Работаю над этим, активно работаю. Налоговая проводит проверку. Скоро аудиторы подтянутся. Обложим со всех сторон – не продохнет. Дайте только срок. Наше дело спешки не любит. Все его ближайшее окружение – как загипнотизированные. Никто против него свидетельствовать не хочет. Поэтому придется расширить круг танцующих, так сказать. И хорошо бы деньжат подкинуть. Люди в наше время за спасибо работать не хотят. И за чечевичную похлебку тоже никого не купишь. Всяк норовит цену себе набить. Ну, оно и понятно. У всех жены, дети малые, – толстячок, он же Копатыч, говорил подчеркнуто мягко, подобострастно.

– Да ты просто прорва, Копатыч. Если что не так – из-под земли достану.

Горькая обида зазвучала в голосе Копатыча, когда он отвечал:

– Все будет так, как надо. Не первый раз сотрудничаем. Вы же знаете, что я человек ответственный, человек долга, так сказать. Работа для меня превыше всего.

– Если через неделю не уроешь его, значит я урою тебя. Так что выбор за тобой, Копатыч.

– Все в лучшем виде устрою. Не сомневайтесь.

– А вы, ушастые, чтобы не устраивали мне здесь ледовое побоище и чтобы любой каприз Копатыча исполнять, – громко произнес человек-кошка.

Шаги, шажки и шажочки направились к выходу.

Входная дверь захлопнулась. В замочной скважине жалобно звякнул ключ. И уже через минуту-другую мрачную тишину барского дома нарушали лишь надоедливый дождь и беспокойная река, торопившаяся поскорее унести свои воды на юг, к солнцу, пока лед не сковал их.

Маргарита тихонечко выбралась из вынужденного убежища. Отряхнулась, сняла с платья прилипшую паутину, поправила растрепавшиеся волосы. Медленно подошла к окну – решетки новые, прочные. Когда подходила к дому, заметила, что и на других окнах такие же. Не одолеть. Вспомнила про мобильник – нет связи. Опять обошла парадную залу. Заглянула в комнату, где было ледовое побоище. Грязно. Противно.

Подошла к окну. Дождь закончился. Тучи чернели над лесом, что на противоположном берегу. Неожиданно пробившееся солнце глянуло на реку, и она засияла совсем по-праздничному, забыв про бурю, только что мучавшую и будоражившую ее.

Что-то протяжно заскрипело совсем рядом, за спиной. Быстро обернулась. От увиденной картины глаза Маргариты округлились. Дверь с искореженной ручкой была приоткрыта и покачивалась, как будто от сквозняка. Пахнуло сыростью и известкой. Подошла поближе, заглянула внутрь. В боковой галерее окон не было. Темно. «Уж если мобильник нельзя использовать как телефон, то хотя бы как фонарик», – сказала себе Маргарита, смело переступая через порог боковой галереи. Из осторожности – вдруг кто опять пожалует – решила закрыть дверь. Ну и тяжелая! Уф! Дверь упорно отказывалась плотно закрываться. Маргарита отошла на пару шагов и ринулась на непокорную дверь. Еле успела отскочить: дверь плотно захлопнулась, но со свода потолка посыпались кирпичи, за считанные секунды заблокировавшие дверь как раз до уровня искореженной ручки. «Ничего, – успокоила себя девушка, – я потом запросто разбросаю эти камни, если понадобится». И решительно пошла вперед.

В галерее ничего примечательного не было – голые стены, да и только. Видно, закрыта она была не одно десятилетие. Дошла до конца. Дальше еще одна дверь, приоткрыта. Вниз вели неровные ступеньки. Спустилась. Перед ней открылась другая галерея, проложенная, судя по ее стенам, внутри меловой горы. По бокам встречались совсем узкие и низкие проходы, в которые Маргарита решила пока не заглядывать. Посветила мобильником на стены – от картинок, изображающих скиты и кельи отшельников, повеяло аскетичной монастырской жизнью.

Запах сырости и известки сменился неожиданным цветочным ароматом. Она с удовлетворением отметила, что самообладание вновь полностью вернулось к ней – ее головой почему-то опять завладели мысли об Иване. Она представила, как расскажет ему о своих приключениях. Он, конечно же, ласково пожурит ее и попросит не путешествовать по окрестностям в одиночку. Маргарита подумала, что, пожалуй, с ним ей было бы здесь намного спокойнее и надежнее. Хотя, с другой стороны, в узкую щель за спасительным диваном он бы точно не пролез. Ее воображение моментально нарисовало картинку, как она запихивает бедного Ваню за диван, как он все-таки пролезает туда, но ноги по-прежнему торчат. При этой мысли она невольно остановилась и засмеялась. Ее голос зазвучал столь необычно, что она не отказала себе в удовольствии поразговаривать с пустой галереей, каждый раз меняя свой голос.

Проход заканчивался узкой лестницей с высокими ступеньками – такой узкой, что пришлось протискиваться боком. Поднимаясь, посчитала ступеньки – двенадцать. Дальше маленькая дверь – не пройти, не согнувшись в три погибели. Ожидания Маргариты, что и эта дверь будет открыта, не оправдались. Попыталась открыть. Бесполезно. На всякий случай постучала. Тишина. Подумала: может, оно и к лучшему – кто знает, что за чудо-юдо за дверью живет.

Постояла с минуту, развернулась и уже занесла ногу, чтобы начать спускаться по лестнице, как опять раздался уже знакомый скрип – совсем рядом, за спиной. Медленно повернула голову – дверь была приоткрыта.

Маргарита не верила ни в чудеса, ни в привидения. Возникло желание, переходящее в злой азарт, полюбопытствовать, кто шутит с ней такие шутки. Осторожно заглянув за дверь и не узрев никакой очевидной опасности, с излишней решительностью двинулась вперед и тут же споткнулась, больно ударившись любимой левой коленкой о камень. Приземлилась как раз в том месте, где на ровном, отшлифованном временем полу был небольшой, но острый, как лезвие, выступ. На белой поверхности заблестели рубиновые капельки.

– Господи, за что мне все это? – в сердцах запричитала она.

– Скорее, не за что, а зачем.

Из светового потока, проникавшего сквозь узкое окошко, медленно вышел, почти выплыл, высохший старичок в обычном черном колпаке и черном подряснике, на фоне которых ярко выделялись белые как лунь волосы, спускавшиеся до плеч, и негустая мягкая борода. В правой руке – корявая выбеленная палочка, на которую он едва заметно опирался. Судя по спокойному лицу, вторжение Маргариты не вызвало у него никаких эмоций. Продолжая глядеть в сторону, он сказал:

– Нет в жизни случайностей, а все, что с нами происходит, посылается не иначе как для познания Бога. Ничего не бойся – ничего, кроме греха.

Наклонившись, он приложил сухую морщинистую руку к коленке Маргариты и слегка надавил на кожу под раной. Кровь тотчас же остановилась.

Старичок выпрямился, вздохнул и, теперь уже повернувшись к Маргарите, промолвил:

– Идем, я провожу тебя. Верхняя дорога неспокойная сейчас, дурные люди шалят.

Вышли через неприметную дверцу. Добрели до края утеса. Там, прямо в меловой горе, были прорублены ступеньки. Внизу стояла маленькая лодочка, привязанная к чудом выросшей у кромки воды корявой березе. Прощаясь, старик протянул руку и раскрыл ладонь. Там лежало старинное колечко с крохотной, как капелька, бирюзой:

– Возьми, оно тебе впору, – а затем, бросив взгляд в сторону неспокойной усадьбы, вздохнул: – Так Февронюшкино колечко, пожалуй, сохранней будет.

Когда девушка уже спускалась по ступенькам, он проговорил вдогонку:

– Лодку оставь на вольногорской пристани, мне ее вернут. И еще: берега держись, подальше от стремнины.

Беспокойные воды быстро несли лодочку вдоль берега. Вид с реки открывался исключительный. Солнечные лучи по непонятной прихоти природы освещали теперь не реку (она уже выглядела совсем темной), а преимущественно меловые утесы, и без того ослепительно белые. От этой природной метаморфозы у Маргариты возникло щемящее чувство: все это до боли напоминало побережье Южной Англии, куда они часто приезжали с Алисой.

Магия белого цвета действовала умиротворяюще. Неслучайно у древних народов белый цвет всегда обозначал что-то положительное, а некоторые африканские племена, не потерявшие еще единения с природой, до сих пор клянутся своей «белой» печенью, дабы показать отсутствие злого умысла.

Маргарита сложила весла, прилегла на овчинный тулуп, предусмотрительно постеленный на дне лодки, и предалась успокоительному созерцанию, столь необходимому ее истерзанному сознанию. Прямо над головой, среди непроглядной черноты несущихся туч, неподвижно висело белое облачко.

Посмотрела на часы. Полдень. До пристани минут пятнадцать максимум. Если накинуть минут десять на всякие непредвиденности, то к часу в школу можно вполне успеть – как раз к обеду. На три назначены дополнительные занятия с отстающими учениками. Вечер получался свободным. Вернее, он был вовсе не свободным, ведь в пять придет ее ненаглядный Ваня. Попыталась представить эту встречу во всех подробностях: и как он войдет, и как посмотрит, и как улыбнется, и как обнимет, поцелует ее. Нежно-нежно. От этой картинки на душе стало горячо и сладко. Сердце колотилось сильно-сильно и очень радостно. Про себя даже хохотнула: кто бы мог подумать, что работа учителя в российской глубинке такая завлекательная.

Удивительное все-таки создание человек: вот только что дрожала от страха, глотая пыль за старым диваном. И двух часов не прошло, как все страдания были забыты и с лихвой компенсированы счастливейшим состоянием души.

Размышляя о предстоящем свидании, твердо решила, что ничего не расскажет Ивану о своем путешествии на Орлиную гору: он не преминет поделиться с Елизаветой Алексеевной, а приключения сегодняшнего дня, как казалось Маргарите, характеризовали ее не слишком положительно.

Встреча с монахом вспоминалась с чувством некой неловкости: почему не проговорила ни слова, не спросила его имени, не поблагодарила, не попрощалась? Думая о монахе, посмотрела на колечко (правда впору пришлось) и невольно вспомнила его совет держаться берега – да лучше бы раньше.

Крохотную лодочку начала безжалостно бросать крутая стремнина – шипящие волны пенились, норовя забраться внутрь. Потянулась за веслом – лодочка наклонилась и захлебнула студеной воды. Все усилия повернуть ближе к берегу заканчивались новыми водными потоками, обрушивавшимися на уже изрядно промокший тулуп. Лодка просела – борта уже почти вровень с шумящей рекой.

С трудом выбросила отяжелевший тулуп – помогло мало: покачнувшаяся лодка захлебнула новую порцию леденистой воды. Попыталась вычерпать ее ладошками – руки быстро онемели от холода, а вода все прибывала и прибывала.

На повороте к Вольногорам алчная река совсем взбесновалась, яростно набрасывая свои волны с обеих сторон. Скоро в этом дьявольском споре определился победитель: волна, налетевшая с левой стороны, так накренила лодку, что река без промедления поглотила ее, оставив всего лишь несколько спасительных секунд, чтобы сбросить тяжелые сапоги и пальто. Очутившись в ледяной воде, Маргарита отчаянно пыталась подплыть ближе к берегу, но упорная стремнина отказывалась отпускать ее. Морозная дрожь все безжалостнее сковывала тело.

Бросила последний взгляд на Орлиную гору: над ней парили два орлана-белохвоста, выписывая ровные круги вопреки вновь налетевшему холодному северному ветру, уносившему в неведомые дали все ее смешные планы на сегодняшний день и последнюю надежду на спасение.

Внезапно река зашумела сильнее и как-то по-новому – как будто кто-то добавил оборотов адскому мотору, будоражащему ее. Стремнина отчаянно швыряла обессилевшую Маргариту то влево, то вправо, время от времени накрывая волной. Каждый раз казалось, что эта голодная волна будет последней, но какая-то таинственная, неведомая сила толкала ее наверх – девушка вновь набирала воздуха, чтобы потом еще один раз очутиться под водой.

После очередной волны сил совсем не осталось, но опять что-то стало выпихивать ее наружу, словно ухватив за волосы. Маргарита потеряла сознание – оно вернулось к ней, когда она, укрытая рыбацкой сетью, уже лежала на дне старой лодки, стрекочущий мотор которой отчаянно сражался с бурной рекой, прокладывая путь к вольногорской набережной.

* * *


Иван Иноземцев выезжал из ворот своей городской усадьбы, когда прямо перед его машиной вырос коричневый от загара мужик в промокшем плаще и высоких рыбацких сапогах. Когда мужик приподнял капюшон, Иноземцев узнал в нем Федора Разина. Пытаясь перекричать окончательно распоясавшиеся реку и ветер, Разин заорал в открывшееся окно автомобиля:

– Я слышал, вы в друзьях с московским директором. Я дочку его выловил. Насквозь мокрая… – И уже вдогонку Иноземцеву, бегущему к пришвартовавшейся у набережной лодке: – Да что же ты так перепугался-то, а? Живая она, живая…

В следующее мгновение Иван бежал к дому, прижимая продрогшую Маргариту и что-то невнятно бормоча себе под нос. Когда дверь звучно захлопнулась, Разин, в изумлении загнув черную мохнатую бровь, закурил, постоял еще немного, вопросительно глядя на окна дома Иноземцева, пожал плечами и со словами «Все с ума посходили» пошел прочь.

Воспоминания обо всем, что происходило в тот день в доме Ивана, были у Маргариты отрывочными и весьма смутными. Она, несомненно, большей частью была в сознании, но видела все как будто сквозь легкую дымку – словно через запотевшее стекло. Все эмоции были приглушены и задавлены одной мыслью и одним желанием – согреться. Она четко помнила склонившееся над ней белое лицо Елизаветы Алексеевны, отметив про себя появившуюся глубокую складку между бровями. В память врезались и отрывки случайно услышанного ее разговора с Иваном. Хоть и говорили они вполголоса, но у Маргариты, видимо, от переживаний музыкальный слух обострился. Вроде как подслушивала. Опять нехорошо получилось.

– Я ни минуты не сомневалась, что она добьется своего. И что я вижу? Она уже в твоей постели. Или у нас в доме мало места? Я не понимаю, что все это значит. Ты можешь мне внятно объяснить, что здесь происходит? Я заслуживаю того, чтобы со мной считались, – по крайней мере, пока я живу в этом доме. Хотя, если так дело пойдет, скоро мне придется свои вещи собирать и пускаться в свободное плавание.

– Она будет в моей комнате лишь потому, что здесь теплее. У меня нет времени тебе что-либо объяснять, – говорил он.

Иван вышел, а Елизавета Алексеевна помогла Маргарите снять промокшую одежду и принять теплую ванну. Сначала – вроде как с плохо скрываемым раздражением, а потом (может, оттого, что увидела ее дрожащее от холода тело) – с некоторой жалостью. В какой-то момент даже дала волю чувствам – погладила Маргариту по голове и нежно, по-матерински улыбнулась. Правда, по мере того, как тепло возвращалось в тело Маргариты, то же самое тепло почему-то утекало из глаз Елизаветы Алексеевны.

Потом был врач. Смерив опытным взглядом долговязую фигуру Иноземцева и градусником – температуру Маргариты, местный эскулап прописал универсальный русский рецепт – рюмку водки, дополненную по настоянию Ивана липовым чаем с имбирем и малиновым вареньем. Когда тепло окончательно вернулось в тело и полностью завладело им, Маргариту потянуло в сон, сквозь который она слышала взволнованный голос отца и спокойный, но твердый голос Иноземцева, судя по всему настаивавшего, что до следующего утра она непременно должна остаться в его доме.

Минут через десять в комнату вошел Иван, уже один. Принес обогреватель. В комнате, правда, было и без того достаточно тепло, даже жарко. Хоть и старался ступать очень-очень тихо, но Маргарита проснулась.

– Я не сплю, – прошептала она.

Иван улыбнулся и присел на край кровати. Нежно взял ее руку.

– Ну и перепугала же ты меня.

– Я сама еще больше перепугалась.

Иван покачал головой, вопросительно приподнял брови и спросил:

– Как ты очутилась в реке?

– Ты не поверишь. Я поехала на Орлиную гору – посмотреть новое здание для школы. Ошиблась – забрела не туда, не в ту усадьбу. Решила дом посмотреть. Наткнулась на каких-то бандитов. Пришлось прятаться. Потом монах помог мне выбраться, колечко подарил, лодку дал. Правда, лодку я утопила. Не справилась с рекой. Нехорошо получилось.

В комнате вдруг стало совсем темно. Свет проникал только через приоткрытую дверь, в проеме которой теперь возвышалась Елизавета Алексеевна.

Иван поцеловал Маргариту в щеку и вышел.

У нее было ощущение, что хорошо бы Ивану рассказать поподробнее обо всем, что происходило в усадебном доме. Но не получилось.

«Значит, не судьба», – рассудила она.

Расположившись на ночь в гостевой комнате на первом этаже, Иван не находил себе покоя. И дело здесь было вовсе не в том, что только что включенные на максимум батареи еще не успели прогреть комнату и было откровенно холодно. Он не мог успокоиться из-за нахлынувшего на него щемящего чувства, теснившего грудь и мешавшего дышать. И из-за какого-то нервного сердцебиения. В этом щемящем чувстве были намешаны и надежда, и предчувствие счастья. Но все перекрывал отчаянный, нелепый страх, что он чуть было не потерял ее, что в жизни все так хрупко и ненадежно. Единственным правильным ответом было тут же бежать к ней, объединиться с ней раз и навсегда – их отделял всего лишь небольшой коридор. Но он тут же убеждал себя, что пока это решительно невозможно. И причин было слишком много. Одной из них, пускай не главной, была мама. Ведь только сегодня утром продумал, как подготовить ее к новости о том, что сердце его занято Маргаритой. Решил, что разговор начнет с ее идеи фикс – желания обзавестись внуками, а потом плавно перейдет к своему сердечному выбору.

Но получилось совсем не так, как планировал. Даже немного жестоко. Когда внес продрогшую, бесчувственную Маргариту в дом, так рьяно ее целовал, что, будь у мамы сердце послабее, мог бы ее и лишиться. Получилось, что поставил маму перед фактом. Нехорошо, конечно. Зато лаконично, без лишних слов.

Другой вопрос – Николай Петрович. Что-то подсказывало Иноземцеву, что он не будет счастлив от его ухаживаний за Маргаритой.

Ладно, там видно будет.

Так всю ночь промучился, проворочался, прострадал.

Утром Маргариту разбудил возмущенный голос Елизаветы Алексеевны. Гневные нотки в нем были еще более очевидными и более гневными, чем накануне:

– Она хочет все у меня забрать: сначала тебя, а теперь и кота.

– Не волнуйся, мама, кот от тебя никуда не уйдет, – отвечал Иван смеясь.

Продолжения разговора Маргарита не услышала: кто-то из говоривших плотно закрыл дверь. Только теперь она увидела, что рядом с ней на подушке мирно спал кот Ипполит – любимец Елизаветы Алексеевны. Маргарита погладила его – Ипполит уютно зевнул, ловким движением придвинулся поближе и огласил спальню благодарным урчанием.

Темно-фисташковые шторы были плотно задернуты, но лучи утреннего солнца, сумевшие пробиться сквозь оставшиеся щелки, подобно маленьким прожекторам освещали спальню, оформленную в тех же, что и шторы, но более светлых тонах. Взгляд Маргариты остановился на фотографии, стоявшей на столике у кровати. На ней Ивану было не больше десяти лет. Он сидел, прижавшись к мужчине лет сорока, который, без сомнения, был его отцом. Если бы не выцветшая бумага старой черно-белой фотографии, она бы подумала, что это Иван – настолько они были похожи.

Рядом лежало несколько книг – видимо, для чтения перед сном. Бросила взгляд на обложки: «Revenue Management for Hospitality Businesses»[13 - «Управление доходами в гостиничном бизнесе» (англ.).], «Как нам обустроить Россию» Солженицына. Корешок третьей книги не был виден, и Маргарита хотела было привстать, чтобы рассмотреть его, но почему-то передумала.

Среди других предметов интерьера ее внимание привлекла скрипка в потертом черном футляре, лежавшая на высокой тумбе у окна. Всю противоположную стену украшали картины, изображавшие морские яхты с белоснежными парусами. Почетное место занимало полотно, судя по всему, написанное на заказ: на фоне тех же яхт улыбался, демонстрируя безукоризненные зубы, хозяин вольногорского курорта.

«Не очень реалистично, но красочно», – подумала Маргарита.

Надо признаться, что она не без удовольствия предавалась изучению комнаты Ивана. Во всяком случае до тех пор, пока она не увидела на стене афишу, заботливо помещенную в рамочку и под стекло:






Лавровский художественно-общедоступный дачный театр




ЧАЙКА

Драма в 4-х действиях Антона Чехова

В роли Нины Заречной несравненная Зинаида Лаврова

Каждый вечер с 1 по 15 августа

Цена местам обыкновенная





Афишу украшала фотография несравненной Зинаиды в полный рост. Маргарите стало холодно и неуютно. В тело вернулась дрожь. Было грустно, очень грустно. Неизвестно, как долго продолжала бы она бродить по закоулкам мрачной печали, если бы не решительно раскрывшаяся дверь, сквозь проем которой нарисовалась угрюмая фигура отца. В руках он держал целый ворох теплой одежды для дочери. За ним вошел улыбающийся Иван, но, справившись о ее здоровье, сразу удалился.

Затем были обильный завтрак, на котором Елизавета Алексеевна не присутствовала, дорога домой на машине Ивана, краткое прощание и излишне подобострастные слова благодарности от Николая Петровича «спасителю его беспечной дочери».




Глава десятая, в которой все проясняется

		Не хотела я плясать,



		Не хотела знаться.



		Если Ваня вызывает,



		Мне не отказаться.











Любимым праздником жителей Вольногор был Покров. Возрождение из руин Покровского храма горожане считали предвестником восстановления самого города. Рассказывают, что, когда после первой службы прихожане выходили на улицу, над городом висела не шевелясь пелена из ослепительно-лучистого снега, что было воспринято всеми как знак покровительства Пресвятой Богородицы. И действительно, жизнь в городе с этого момента стала налаживаться, а тот факт, что день рождения Ивана Иноземцева как раз приходился на Покров, считали еще одним добрым знаком.

Служба на Покров в вольногорском храме была примечательна еще одной давней традицией. Любой юноша мог в этот день открыть всем Вольногорам свою избранницу, покрыв ее голову белым платком. Женихи и невесты, конечно же, были всем заранее хорошо известны, но это никак не уменьшало всеобщего интереса к предстоящему событию.

Проснувшись рано, Маргарита услышала, как Дуся, хлопотавшая на кухне, припевала: «Батюшка Покров, покрой мать сыру землю и меня молоду! Бел снег землю прикрывает: не меня ль молоду замуж снаряжает? Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня молоду женишком!»

Выглянув в окно, увидела Федора Разина, неистово кромсающего дрова. От его голого торса шел пар, волосы были мокрыми от пота и взъерошенными. Рядом с ним уже образовалась целая горка белых березовых полешек. Дуся вышла во двор и встала поодаль, закутавшись в теплую шаль и с обожанием взирая на своего помощника. И еще сегодня она просто светилась от счастья. Похоже, все складывалось удачно.

На завтрак были тонкие блины, названные Дусей блинцами, по местному поверью запекающими углы в первый день зимы, чтобы дом тепло хранил.

Служба на Покров радостная. Воздух в храме наполнен хрустящей чистотой первого мороза – нет лучше времени, чтобы вымолить для себя вторую половину.

Благодать.

Когда певчие затянули «Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим покров Твой честный», в храме возникло оживление: в руках молодых людей начали появляться приготовленные заранее белые платки, один за другим опускавшиеся на головы раскрасневшихся от трогательного волнения невест.

Утренние подозрения Маргариты оправдались. Одним из первых вперед протиснулся смущенный Разин и покрыл голову Дуси белым платком.

После службы на душе у Маргариты было радостно и спокойно. Она не заметила, как осталась одна в опустевшем храме. Ощущение внутреннего покоя было так желанно, что она боялась потерять его, выйдя на улицу. И лишь белый платок, опустившийся ей на голову, заставил ее обернуться.

Сзади стоял Иван Иноземцев. Он поцеловал ее, загадочно улыбнулся и, ничего не сказав, вышел из храма.

И зачем, собственно, что-то говорить, когда все и без того предельно ясно?




Глава одиннадцатая, в которой ничего не проясняется

		Вон идет, вон идет,



		Рубашка голубеется.



		То ли любит, то ли нет,



		Не могу надеяться.











В этот день никакого продолжения не было, а утром следующего дня Маргарита уже ехала по делам вольногорской школы в Москву, где ей предстояло провести долгие две недели.

Время тянулось тоскливо и медленно. Часами она просиживала в чиновничьих кабинетах, добиваясь все новых согласований и разрешений для нестандартной вольногорской школы. А вечерами доставала аккуратно сложенный белый платок, пытаясь представить объяснение Иноземцева и постоянно бросая взгляд на телефон – в надежде, что он наконец-то позвонит. Несколько раз пыталась позвонить сама – увы, безрезультатно: абонент был недоступен. Ее опасения по поводу здоровья коварного Ивана тоже не оправдались. Каждый вечер на электронную почту приходили письма от отца, и он непременно упоминал своего «доброго друга» Ивана Григорьевича Иноземцева, который, судя по всему, был совершенно здоров.

Маргарита потратила немало душевных сил, чтобы прогнать прочь неприятные размышления о причинах этого затянувшегося, гнетущего молчания. Она пыталась отвлечь себя походами по московским магазинам, но себе ничего не покупала, посвящая все время приятным поискам правильной рубашки и правильного галстука для него – так, чтобы расцветка непременно подходила и к его глазам, и к ее любимым платьям.

По возвращении в Вольногоры Иноземцев был первым человеком, с которым она столкнулась на улице. Он поприветствовал ее не останавливаясь – не то чтобы сухо, но намеренно кратко. Поначалу она объяснила это его нежеланием выражать свои чувства прилюдно. Но и на следующий день ситуация повторилась вновь. От него не было ни звонков, ни электронных сообщений.

А тут новый удар как снег на голову: отец сказал, что Иван Григорьевич из-за загруженности не сможет больше брать у Маргариты уроков английского! Вот это новость так новость! И что это за загруженность такая? На курорте сезон почти что мертвый – отдыхающих по пальцам пересчитать. Иноземцев всегда казался ей человеком прямым, и вдруг начинает сочинять глупейшие отговорки, будто хочет избавиться от нее, как от надоедливой мухи. Нет, так в людях она еще никогда не ошибалась.

А что если ее оклеветали какие-нибудь «доброжелатели»? Такие людишки густо замешают ложь на правде, в красивую обертку завернут и так ославят, что и не отмоешься никогда.

Или же это происки Елизаветы Алексеевны? Если все дело в этом, то, быть может, оно и к лучшему. Пускай сейчас сожрет с потрохами, когда это еще не так больно.

Так больно или не так, но все же очень больно. И обидно тоже. Ведь поначалу ей показалось, что Иван не из флюгероподобных мужчин, которые способны разлюбить по родственному или дружескому совету. Пускай Иван Иноземцев внешне на каменную глыбу не был похож совершенно, но внутренне, как ей до сих пор казалось, он был именно такой несдвигаемой глыбой. Всего богатейшего воображения Маргариты категорически не хватало, чтобы представить те обстоятельства, которые могли бы превратить камень во флюгер.

Делать первый шаг и выяснить с ним отношения? Боже упаси! Изо всех сил старалась казаться беспечно-веселой. Пусть знает, что ее это никак не задевает. Нисколечко.

Но с каждым днем эти усилия давались все труднее.

Слава Богу, была школа. Единственное спасение. По расписанию уроки английского языка были всего три дня в неделю, но каждое утро Маргарита опрометью мчалась к ученикам, надеясь в заботах о них забыть о нем.

Ее любимец Петя чем-то напоминал ей его. Ей казалось, что в детстве он был именно таким: Петины каштановые волосы всегда были немного взлохмачены, категорически отказываясь подчиняться расческе, но главное – он смеялся совсем как Ваня. При виде мальчика сердце ее расцветало и в нем помаленьку начала укореняться мечта о маленьком ребенке – ребенке, обязательно похожем на Ивана, который в ее глазах вдруг стал исключительным красавцем.

Но перспективы осуществления этих планов становились все призрачнее.

Иноземцев по-прежнему старательно избегал ее. Если они случайно встречались на улице, он кратко приветствовал ее и сразу отворачивался. Маргарита вновь и вновь пыталась найти объяснение произошедшим переменам. Все впустую. Она не могла вспомнить в своих поступках или словах ничего, что могло бы обидеть Иноземцева. Увы, но вывод был очевиден. Из его поведения следовало, что весь его интерес полностью исчерпан.

С другой стороны, здесь явно было что-то не так. Вернее, что-то было не так с его взглядом. Хоть и старался он при случайной встрече сразу же отворотиться и не смотреть ей в глаза, но не могло же ей беспрестанно мерещиться одно и то же: всякий раз это был взгляд томящийся, страдающий. Она даже пару раз обернулась посмотреть, нет ли кого вокруг, на нее ли он, собственно, взирает, ибо этот взгляд решительно конфликтовал с безразличным поведением Ивана. А что если он опять воспылал к служительнице Мельпомены? Тогда зачем кидает такие взгляды? Не может же он быть столь искусным притворщиком. Будучи не в силах уразуметь, что же с ним на самом деле происходит, задалась целью выкинуть Ивана из головы. Раз и навсегда. Не оставляя путей к отступлению.

Но это оказалось не так-то просто.

В городе, как нарочно, любой разговор, даже самый пустяшный, какими-то неведомыми путями натыкался на вездесущего Ивана Григорьевича. Отец тоже частенько поминал его, и всякий раз с вымеренной дозой подобострастия, будто Иноземцев где-то притаился и подслушивает.

Любимые книги, прочитанные Маргаритой раньше не раз, теперь стали каким-то странным образом напоминать о причине ее страданий. Перед сном, открывая наугад томик стихов, она обязательно натыкалась на строчки, говорившие о нем:
		И томное сердце слышит тайную весть о дальнем:



		Я знаю: он жив, он дышит, он смеет быть непечальным[14 - А. А. Ахматова.].











Она с досадой захлопывала книгу, вновь открывала наугад, а там опять об Иноземцеве:
		Какую власть имеет человек, который даже нежности не просит[15 - А. А. Ахматова.].











Иногда Маргарите начинало казаться, что она ненавидит Иноземцева, но стоило ей услышать его имя или увидеть его мельком, как сердце начинало учащенно колотиться, а на щеках проявлялся предательский багрянец. Единственным существом, которому она могла доверить свои печали, был Бобик. Каждый вечер она жаловалась ему на бессердечного Ивана Иноземцева, плакала, опять жаловалась – и, по привычке взглянув на колечко с капелькой бирюзы, засыпала, нежно прижимая к себе котенка.

Как-то вечером, предаваясь своим привычным печальным раздумьям, Маргарита пришла к выводу, что корень ее страданий кроется в какой-то неопределенности. То ли любит, то ли нет, то ли к сердцу прижмет, то ли к черту пошлет. Столько терзаний, чтобы понять, чего же он хочет, а он, быть может, вообще ничего не хочет. Одним словом, полный туман. Все-таки надо было как-то определиться.

И случай скоро представился. В Вольногоры неведомым ветром надуло американского театрального режиссера Энатола Блейлека, за свою длинную жизнь наделавшего немало шуму на театральных и прочих подмостках. Директор Лавровского театра Климент Семиградов, экспериментатор и чеховолюб, вызвался организовать его встречу с Иваном Иноземцевым – в комфортной для Блейлека обстановке, прямо в театре. Поскольку сам иностранным языкам не был обучен, попросил Маргариту помочь с переводом, если что.

Конечно же, она пребывала в мучительных сомнениях. Тянула с ответом. Идти или нет? Как поведет себя Иноземцев, столкнувшись нос к носу в закрытом помещении? Смутится? Опять отвернется? Был только один способ узнать это, потому и решилась, пошла.

Всю ночь накануне не спала, ворочалась с боку на бок, все представляла, как это будет. Сказала себе: актерствовать Иван категорически не умеет; сам ведь сколько раз жаловался, что у него всё на лице, хотел даже брать уроки актерского мастерства (только бы не у Зинаиды Лавровой). Будет спокоен, холоден, равнодушен – значит, вопрос решенный. А если нет?

Но все получилось сложнее, чем представлялось. Намного сложнее.

Оделась сообразно случаю – строго, но элегантно. Скромное черное платье, из украшений только сережки от Картье в китайском стиле – с маленькими шелковыми тесемками. Завязала их, загадав желание. Сокровенное. Тесемки эти – из легенды о старике, который сидит на Луне, сравнивает тесемки и завязывает узелки, предрекая, кому суждено быть вместе, а кому, увы, нет. Короче говоря, пусть будет так, как оно суждено.

Явилась ровно к семи, без опозданий. В театральном вестибюле ее никто не ждал, за исключением несравненной Зинаиды Лавровой, призывно улыбавшейся и со всех стен бросавшей надменно-хищные взгляды. Маргарита подошла к зеркалу, взглянула на себя непредвзято, как будто со стороны. В целом осталась довольна.

Двинулась дальше – походкой легкой и воздушной – искать Климента Семиградова. Прошла в просторный зрительный зал. Свет был приглушенный, но, собственно, и того, что открылось ее взору, было вполне достаточно. Это был не какой-то захолустный театришко. Даром что дачный. Здесь все было скроено с размахом и… любовью.

Придя к такому неутешительному выводу, немножко сникла и расстроилась. Но долго предаваться столь печальным мыслям, к счастью, не получилось. Послышались уверенные, быстрые шаги в боковом коридоре – припустилась опрометью туда, на звук. Так и налетела на него со всей дури. Не на Семиградова, конечно. А на того, из-за кого, собственно, пришла, – на Ивана. Жалко, в коридоре было темно и глаз его разглядеть не удалось. Ах, много бы она отдала, чтобы подсмотреть, что читалось в них в тот самый момент. Слов он никаких не говорил; она же что-то несвязно, путано пролепетала, объясняя, каким образом и по чьему приглашению здесь очутилась.

Пошли рядышком по коридору, бок о бок. Когда случайно соприкоснулись локтями, он взял ее за руку. Скорее даже не взял за руку, а уцепился за нее, будто боясь упасть. Ладошку сжал так, что было немножко больно. Его же ладонь была горячая-прегорячая. И будто какая-то родная. Она вроде бы слышала, как он прошептал: «Я не могу без тебя». Когда переспросила, отвечал, что ничего не говорил. Так и шли, сцепившись, до кабинета Семиградова. Перед тем как открыть дверь, сказал тихо, но весьма отчетливо – здесь уже ошибки быть никак не могло: «Прошу тебя: потерпи. Дай мне время. Все будет хорошо». Она же была не в силах что-либо ответить или спросить – из-за сердца, бившегося как взбесившаяся птица.

Вежливо пропуская Маргариту вперед, Иван задержался рукой на ее тонкой талии чуть дольше, чем положено. Так ей, во всяком случае, показалось.

Ветхий сморчок с выцветшими похотливыми глазками, вставший из-за стола при их появлении, оказался тем самым культовым театральным режиссером Энатолом Блейлеком. Бывает же такое! На Иноземцева он даже не посмотрел. Маргарите чмокнул руку, оставив влажный след на ее нежной коже, и галантно помог снять пальто. А уж когда его взору открылась ее фигурка – прямо скажем, неплохая, – сладострастно фыркнул и, взяв под нежный локоток, повел не к столу, за которым авторитетно восседал круглоголовый Климент Семиградов, а к уютному диванчику зеленой кожи с деревянными ручками, изображающими рычащие львиные головы. Усадил со всеми старомодными церемониями – comme il faut[16 - Как следует (фр.).] – и уже сам изготовился, чтобы плотоядно плюхнуться рядом.

Но в сию же секунду между ними материализовался Иван Иноземцев и силой пристроил донжуанистого старикашку на стоявшее рядом кресло. Семиградов аж зажмурился: в силу театральной впечатлительности ему показалось, что у Блейлека слегка хрустнули нежные поизносившиеся косточки.

Излишне напористо помогая Маргарите подняться с удобного диванчика, Иван неласково прорычал:

– Спасибо, уважаемая Маргарита Николаевна, за готовность помочь. Однако ваша помощь нам сегодня не понадобится. Вы можете быть свободны.

При этом взгляд его был крапивистый, негодующий. Конечно же, нельзя было со всей определенностью сказать, кому из присутствующих этот взгляд предназначался, но в том, что был он недобрым, колючим, сомневаться не приходилось.

Поглядел так и повернулся спиной.

Если верить графу Толстому, утверждавшему, что глаза – это зеркало души, то душа Маргариты Северовой в этот момент кричала: «Сил моих больше нет, измучил ты меня вконец, дорогой Иван Григорьевич». Увы, но дорогой Иван Григорьевич этого взгляда не уловил.

Вот, собственно, и все. Маргарита быстро вышла из комнаты. За ней в коридор высунулся раскрасневшийся Климент Семиградов:

– Маргарита Николаевна, дорогая, Бога ради, простите меня грешного. Ума не приложу, какая злобная муха укусила Ивана Григорьевича. Он сегодня сам не свой – никогда раньше такие бенефисы нам не устраивал. Не обессудьте, душа моя, и кланяйтесь Николаю Петровичу, непременно кланяйтесь.

– Все хорошо, не беспокойтесь. Я не в обиде, – ответила она с подчеркнутой теплотой в голосе. В конце концов, Семиградов ни в чем не был виноват.

Вышла на набережную, продрогшую от порывистого ледяного ветра. Остановилась. Потерла лоб, пытаясь собраться с мыслями. Горько вздохнула.

Что же это было? И с чего он так рассвирепел? Ведь есть десятки интеллигентных способов осадить расшалившегося старикашку. Впрочем, все эти способы не для Ивана Григорьевича Иноземцева.

И когда Иван был настоящий: цепляющийся за нее или даже не взглянувший на прощание? Впрочем, фраза «Дай мне время» все разъясняла. Словно пелена с глаз спала. Выходит, он не может разобраться в своих чувствах, не может выбрать между ней и актрисой общедоступного театра. А может, и кем-то еще.

Печально взглянула на колечко с капелькой бирюзы. Немножко успокоилась, но все же подумала: стоит ли зацикливаться на человеке, который с самого начала качается из стороны в сторону как маятник и мучает ее? Наверное, нет.

Безусловно, нет.

И еще сказала самой себе: «И поделом мне, наивной дурочке. Доигралась-таки. Ведь видела, как он рубит наотмашь, а все строила себе воздушные замки». Вот так.

Что касается самого Ивана Иноземцева, то он в тот вечер был собой крайне недоволен. Полнейшее помешательство – так он сам чистосердечно диагностировал свое состояние. Дров он, конечно, наломал – мама не горюй! Можно было не сомневаться: бедный Энатол Блейлек с повторным визитом в Вольногоры никогда не пожалует. Чтобы хоть как-то сгладить конфуз, пообещал дедуле бесплатное проживание на курорте. Слабое место Блейлека нащупал точно: тот еще умом не пообносился, поэтому свою выгоду сразу же учуял и, как следствие, в сию же секунду оттаял и успокоился. Но неприятный осадок, скорее всего, остался. В свое оправдание Иван мысленно приводил лишь один-единственный, но весьма увесистый аргумент: тяжелая форма аллергической реакции его измученного организма на застиранных театральных режиссеров.

Оставшись наедине с самим собой, был готов стонать от отчаяния. Или даже выйти на набережную и при всем честном народе выть на луну (она, кстати, в этот вечер была самая что ни на есть полная и ярчайшего цыплячьего цвета). Но выть уже не из-за конфуза с Блейлеком, а по совсем другому поводу.

Из-за Маргариты.

Измотала она ему всю душу. И оттого, что такая обольстительная. И потому, что постоянно попадается на глаза, тем самым расцарапывая уже не руку его, а сердце. Но что он мог поделать? Ведь пути другого не было. Надо терпеть и ждать, пока все образуется. Рассказать Маргарите правду было решительно невозможно. Хотя бы ради ее собственной безопасности. Зная ее независимый, бескомпромиссный характер, ни минуты не сомневался, что она в стороне не останется, тут же ринется в бой, наломает дров, а в результате сделает и его самого еще более уязвимым.

А сам-то едва не прокололся: как только почувствовал нежное прикосновение ее локтя, чуть было не выплеснул все наружу. Слава Богу, удержался. Оставалось надеяться лишь на то, что она выполнит его просьбу. И будет ждать.

Столько, сколько потребуется.




Глава двенадцатая, в которой наступает настоящая зимняя стужа

		Волосиночки густые,



		В кудри завивайтеся.



		Если я вам не по сердцу,



		Дролечка, сознайтеся.











В тот год лед на реке стал рано – когда в двух столицах, почитай, в самом разгаре меланхоличная, нудная осень. И молодого снегу за одну ночь навалило, как в иных российских уголках и за все холода не приносит. Утром пробудились, протерли сонные очи – а за окном картинка совсем другая, как будто позабытая: деревья в пушистом куржаке, кругом белым-бело.

Но вольногорцы были не в обиде, даже с точностью наоборот. Зимой в тех краях не житье, а сплошная масленица. И есть на то свои веские основания. Если лед стал рано и быстро сковал строптивицу-реку – это удача для «жерличника», так как означает, что судак будет отменно ловиться, по меньшей мере, две недели после ледостава. Если холода запаздывают, то к моменту окончательной установки льда активность судачка либо вообще прекратится, либо – в лучшем случае – вяло сойдет на нет. А посему – уж коли природа благоволит, то не трать времени попусту, не зевай, все другие дела в сторонку отложи и с утра пораньше на рыбалочку. Тех же, кто к леденистому, колючему речному ветру непривычный, милости просим в ресторан яхт-клуба – отведать фламбированной рыбки. По всему выходит, что свежий судачок – это первая выгода от ранней зимней стужи.

А во-вторых, с приходом щедрой северной зимы открывается самый скоростной путь из Нагорной Слободы на городскую набережную. И путь этот преодолевается не абы как, а на самых настоящих санках. Автобусом или на машине по объездной дороге кружить минут десять. Есть, конечно, и лестницы, но по ним и у самого натренированного, проворного пешехода уйдет с полчаса, не меньше. Была у Ивана Иноземцева шальная задумка устроить фуникулер или даже лифт в горе за городищем, но до столь героических прожектов руки пока не дошли. Поэтому зачастую и респектабельные горожане не лишали себя удовольствия скатиться с ветерком, вспомнив безудержную, счастливую молодость.

Скоростной спуск по заснеженным улицам стал для вольногорцев и дачников делом столь обыденным и привычным, что исправные саночки были припасены к зимнему сезону в каждом уважающем себя доме. Попадались дизайнерские санки, с затейливыми украсами и наворотами. Кто-то покупал что попроще, прет-а-порте. Как говорится, сообразно достатку и пониманию прелестей жизни.

Даже местные собаки, приобвыкшись с зимними причудами горожан, не сопровождали спускающихся товарищей задиристым лаем, ни за кем не гнались, а ежели паче чаяния и хватали кого за богатый меховой воротник или недобросовестно пришитый рукав, то происходило это исключительно редко – и то обоюдного удовольствия ради.

В месте спуска – недалеко от яхт-клуба – набережная была предусмотрительно перегорожена, для безопасности отчаянных горожан. Быстро миновав ее, саночки стремглав вылетали на скованную толстым прозрачным льдом реку. А там уж, не успев перевести дух, вольногорцы становились невольными пленниками магии необъятного белого пространства, сила которой многократно возрастала от порывистого пронзительного ветра, безудержно гнавшего мириады колких снежинок вдоль великой реки.

Катание на санках Николай Петрович не без основания считал занятием, не соответствующим его солидному возрасту и положению. И все же среди спускавшихся с горы морозным воскресным утром можно было увидеть и московского профессора с дочерью. Хандра Маргариты начала серьезно беспокоить Николая Петровича, и он посчитал, что свежий морозный воздух взбодрит ее, пойдет на пользу.

Скатившись с горы, пошли вдоль набережной. Морозец выдался крепкий, знатный. Скоро до бесчувствия озябли руки, потом предательский холод стал сковывать пальцы ног – в такой мороз не до фасону, надо было валенки надевать! Резко ускорив шаг, отец с дочерью, не сговариваясь, направились к ресторану яхт-клуба. У Маргариты была лишь одна мысль – поскорее согреться, а вот Николай Петрович грешным делом имел тайную мыслишку отведать знаменитого вольногорского судачка.

Более того, в ресторане яхт-клуба была исключительная калгановая настоечка. А калган-трава, к слову сказать, растеньице презанятное. Цветочек невзрачный, желтенький. Но вся сила в корешке, на котором, собственно, на севере знающие люди настоечку и готовят. На Руси калган-траву звали могущником за великую силу. Так вот, живая вода, которой был оживлен легендарный Руслан, взята была из родника, вокруг которого как раз в обилии произрастал тот самый могущник.

Ну разве человек разумный сможет устоять перед коварным искушением отведать такое чудо? Тем более тот, у кого губа далеко не дура.

Немудрено, что в ресторане яхт-клуба был аншлаг. Поэтому пришлось немного обождать, пока убирали только что освободившийся столик. По ступенькам спустились в нижний зал, расположенный в полуподвале. После слепящего зимнего солнца полумрак зала представлялся почти кромешной темнотищей, из которой неожиданно донесся негромкий и до сердечной боли знакомый Маргарите бархатисто-шоколадный баритон.

А уже в следующую долю секунды как по волшебству обострившееся зрение открыло перед ней и его обладателя. Спиной к Маргарите сидел Иван Григорьевич Иноземцев собственной персоной. Его спутницей была та самая прелестница-брюнетка с длинными волосами, которую она видела на причале яхт-клуба в сентябре. Иван Иноземцев был так увлечен приватной беседой (или, увы, спутницей), что не обратил ни малейшего внимания на появление новых посетителей. Впрочем, до Маргариты долетали лишь отдельные слова, поскольку эти двое говорили вполголоса. Подслушивание, безусловно, было ниже ее достоинства и тем более в ее планы не могло входить по определению, но укрыться от произносимых слов она ведь тоже не могла. Хотя, если честно, опять получалось немножко некрасиво.

Подруга Ивана Иноземцева, которую он называл Лизой, сидела к Маргарите лицом, а потому и голос ее был более отчетливым:

– Конечно, я не оставлю тебя. Глупый-глупый Ванечка!

Так уж вышло, что дальше Маргарита пару предложений не расслышала. Потом то ли Лиза добавила громкости своему соловьиному голосу, то ли у Маргариты повысилась острота и цепкость слуха, но до ее уха проворным шмелем долетел и следующий приторный пассаж:

– Милый мой дружочек, ты по-прежнему считаешь зазорным меня попросить о чем-то. И это после стольких лет дружбы! Тебе надо было сразу мне обо всем рассказать. К чему все эти глупые секреты!

Голос у Лизы был сладчайший, сахарный. Его ответ Маргарита не расслышала. Во-первых, Иноземцев говорил как профессиональный подпольщик на ответственном задании – при всем желании мало что разберешь. Кроме того, как раз в это время – весьма некстати – вздумал подойти официант, и Николай Петрович начал долго и нудно делать заказ, по пять раз кряду меняя свое решение: «Нет, картофель фри на гарнир не пойдет, лучше простого салату. А впрочем, нет, друг мой, давайте – гулять так гулять. Хотя, собственно, салат все-таки лучше для здоровья. В моем-то возрасте уже надо себя почаще контролировать». Такое вот мучение.

Когда они опять остались одни, Маргарита вновь услышала ее голос:

– Я выбиралась и не из таких переделок. Знай, что у тебя нет и никогда не будет более преданного друга, чем я.

Маргарита увидела, как Лиза чуть привстала из-за стола и противно поцеловала Иноземцева в щеку – точно так же, как тогда, на пирсе. Он не остался безучастным – в ответ сжал ее пухлую, щедро разукрашенную кольцами руку.

Дальше терпеть это не было никакой возможности. И никаких сил.

Маргарита, со сжавшимся сердцем, тихо попросила отца уйти домой, сославшись на внезапно поразившую ее головную боль. Обеспокоенный Николай Петрович по простоте душевной заговорил излишне громко, и его слова «Меня очень беспокоит твое здоровье, Риточка» все-таки долетели до тугоухого и бесчувственного Ивана Иноземцева. Он резко обернулся, встал из-за стола, учтиво поздоровался с Николаем Петровичем и повернулся, чтобы поприветствовать Маргариту, но ее уже и след простыл. Как говорят, вот она была – и нету.

Всю дорогу домой Маргарита пребывала в горестном молчании, а Николай Петрович всю дорогу пытался догадаться, что же так терзает и мучает ее. Спрашивать бесполезно – ответ очевиден, точнее, не сам ответ, а его отсутствие. Еще раз пожалел да мысленно посокрушался, что рядом с ним нет его дорогой Кати: она бы женским чутьем угадала, что к чему. Для мужчины же угадывание женских мыслей – дело абсолютно бесперспективное. Как говаривали в старые времена, пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. Попробуй тут угадать, что за мысли роятся в голове строптивой дочери! Пораскинув умом, профессор Северов для своего же личного спокойствия все списал исключительно на плохое самочувствие дочери.

Вот уж воистину: девичья душа – кромешные потемки.




Глава тринадцатая, в которой выясняется, кто лопух

		Дроля, шутишь или любишь?



		Дроля, я тебя люблю.



		Ты, наверно, дроля, шутишь,



		А я ноченьки не сплю.











Вечером неожиданно (и очень кстати) позвонил Гарри. После отъезда Маргариты из Лондона они продолжали общаться по электронной почте, но звонил он редко. Сказал, что очень соскучился, летом собирается приехать в Вольногоры, попутешествовать по его окрестностям и, если представится такая возможность, спуститься вниз по реке до Нижнего и уже оттуда поездом вернуться в Москву.

Маргарита против неожиданных планов Гарри не возражала. Напротив, она не без удовольствия представляла, как пройдется по набережной под руку с Гарри на глазах у Иноземцева. Они, конечно же, зайдут в ресторан яхт-клуба и опять случайно встретят там его. Она предвкушала, как исказится и побелеет его лицо, когда она скажет – небрежно и невзначай – «Это Гарри». Ее воображение рисовало все новые и новые сцены торжества над дорогим Иваном Григорьевичем, но это отвлекало лишь на время – мысли упорно продолжали возвращаться к пасмурной, гнетущей реальности.

Потом позвонила Алиса. Она была уже в курсе планов Гарри и нисколько не сомневалась, что в Бостон он вернется не один, а с Маргаритой. Переехав в далекую Америку, Алиса отчаянно страдала от разлуки с сестрой, а теперь, будучи в интересном положении, непременно хотела видеть ее рядом. Причем как можно скорее.

«Ты даже не представляешь, как нам будет хорошо вместе. Кроме того, ты так хорошо ладишь с детьми. Без тебя я с малышом просто не справлюсь», – трещала она неугомонной сорокой. Маргарита не знала, были ли в настоящий момент планы Гарри действительно столь далеко идущими, но ее внутреннее «я» объединяться с Гарри категорически отказывалось.

Алиса продолжала оживленно рассказывать, как красива осень в Новой Англии, как отличается Бостон от остальной Америки, как замечателен ее дом с балконом, смотрящим на неоглядный океан, – хитроумно завершая каждый свой пассаж выводом о том, что Маргарите там непременно понравится.

Выходило как-то нехорошо. Вводить Гарри в заблуждение и давать ему надежду лишь для того, чтобы отомстить Иноземцеву, было просто отвратительно, подло, низко. С этим надо было в срочном порядке что-то делать.

Решила подумать, как быть. Пока же ничего путного в голову не приходило. Мозг отказывался решать задачи с взаимоисключающими условиями – насытить кровавой местью уязвленное самолюбие и не навредить бедному, ни в чем не повинному американцу.

Николая Петровича известие о приезде Гарри несказанно обрадовало. В глубине души он не мог себе простить, что поддался на уговоры Маргариты и взял ее с собой в Вольногоры. Приезд Гарри мог наконец-то поставить все на свои места. Вернее, все вернуть на круги своя.

– Риточка, – оживленно говорил он, готовя почву для единственно правильного решения дочери, – я убежден, что Вольногоры не совсем удачное место. Что будет, если твое здоровье ухудшится? Жаль, что я не поехал в какой-нибудь город поюжнее и поинтеллигентнее.

Николай Петрович решил заранее обо всем позаботиться и организовать отдых американца по высшему разряду. После очередной еженедельной беседы с Иноземцевым по делам школы он попросил Ивана Григорьевича задержаться еще на минуту и, придвинув стул поближе к столу, начал заговорщическим голосом:

– Вы, конечно же, помните дочь мою Маргариту.

Иноземцев удивленно поднял брови и молча кивнул. Николаю Петровичу показалось, что он стал слушать очень-очень внимательно. Впрочем, в этом ничего удивительного не было: обвинить Ивана Григорьевича в недостаточном уважении к профессору Северову было категорически невозможно.

– Так вот, – продолжил профессор чуть громче и увереннее, – мне кажется, что она здесь не прижилась. Хандрит постоянно, слова из нее не вытянешь. Вечерами все сидит у себя в комнате, дуется как мышь на крупу, на улицу ее ни за какие коврижки не выманишь. У нее только дом да школа. Точнее, в таком порядке: школа и дом. Все время с учениками проводит. Ей уже пора и о своих детях подумать. Да при такой жизни разве свою жизнь устроишь. Кроме того, не вижу я в нашем городе человека, который мог ей хотя бы приглянуться.

Иноземцев чуть привстал, чтобы усесться поудобнее. Но продолжал слушать с вниманием, почтительно.

– Она ведь у меня одна, – горько улыбнулся Николай Петрович, – она – вся моя семья. Была бы жива моя супруга, было бы легче. Я же все время виню себя в том, что никак не помогаю дочери. Мне кажется, что я ее совсем не знаю. Она слишком долго жила вдалеке от родительского дома, а сейчас, когда я так хочу установить с ней отношения искренние и доверительные, ничего не получается. Полнейшее фиаско! Выходит, что эта дверь передо мной закрыта. Вы сами понимаете, как мимолетна девичья красота. Пройдет год, другой, третий – и кто на нее обратит взгляд? – На этих словах Иноземцев потер рукой щеку. – Поэтому-то я и решил сделать все, от меня зависящее, чтобы устроить ее личную жизнь. Уж коль скоро она сама на себе крест поставила.

– Честно говоря, – наконец-то подал голос Иноземцев, глубоко вздохнув, – ваша дочь не производит впечатления человека, жизнь которого можно как-то распланировать, устроить со стороны, помимо воли.

– Я думаю, вы правильно, справедливо заметили, Иван Григорьевич. Я с вами соглашусь. Она несколько своевольна, непокорна, даже упряма. Но я и не хочу и тем паче не планирую что-либо делать помимо ее воли. Даже напротив, друг мой. Я хочу ей немножко помочь – по-родственному, по-отцовски. Она ведь поехала сюда исключительно ради меня, ради выполнения своего дочернего долга, оставив человека, за которого должна была выйти замуж.

– Маргарита планировала выйти замуж? – прервал профессора Иноземцев, безнадежно махнув рукой, и тут же осекся. В его взгляде читался самый живой интерес, а в голосе появилась неожиданная трогательная хрипотца.

– Почему это вас так удивляет, Иван Григорьевич? – отвечал профессор с плохо скрываемой обидой в голосе. – Маргарита – девушка красивая, умная, порядочная. Получила замечательное европейское образование. Из хорошей интеллигентной семьи. Слава Богу, не бесприданница. Поэтому вполне естественно, что к ней проявляют интерес. И Гарри тоже весьма достойный молодой человек. Они познакомились в Лондоне три года назад. А в позапрошлом году чуть было не поженились. Но там что-то произошло – не мне судить, и их планы изменились. Зато прошлой весной, как раз перед отъездом Маргариты из Лондона, он вновь сделал ей предложение.

– Так она ему отказала? – опять невпопад встрял Иноземцев, изменившись в лице и нервно посверкивая глазами.

– Нет, не отказала. Но и не согласилась. Решили отложить этот вопрос на год. Срок истекает как раз через шесть месяцев. На днях Гарри позвонил, сказал, что приедет в начале лета. Не сомневаюсь, что его предложение останется в силе. Более того, я просто уверен, что он твердо намерен жениться на Маргарите в будущем году. Человек он в высшей степени достойный, обеспеченный, ответственный, с блестящим образованием и завидным будущим. Кроме того, хорош собой – дети красивые будут. Заядлый теннисист, здоровье отменное. Что еще?

– Да, но… – попытался прервать Николая Петровича Иноземцев, но тот так глубоко ввинтился в тему, что достать его оттуда было практически невозможно.

– Ах да, главное забыл. Наш жених Гарри прекрасно разбирается в искусстве, а посему Маргарита с ним не заскучает, всегда будет о чем поговорить, чем на досуге вместе заняться. Между нами говоря, здесь, в Вольногорах, ей по большому счету и поговорить-то не с кем. За Гарри она будет как за каменной стеной. Отец передал ему свое дело – солидную юридическую контору в Бостоне. У Гарри свой дом в Кейп-Коде, прямо на берегу океана. Может, вы слышали про это место. Там как раз неподалеку родовое гнездо семейства Кеннеди. Я там не был, но фотографии видел. Маргарита гостила в Кейп-Код два года тому назад. Пейзажи, должен сказать, красоты исключительной. Белые песчаные дюны и океан. А на берегу – белый дом с пятью спальнями. Чем-то Юрмалу напоминает. Или Палангу. В плане природы, конечно. Вы не были в Прибалтике, друг мой?

– Нет, не бывал никогда, – сухо отвечал Иван Григорьевич. Было видно, что он отчего-то разнервничался. Хоть и пытался улыбаться, но улыбка эта выходила какая-то вымученная, кислая.

– А зря. Упущение с вашей стороны. Непременно съездите, непременно. Когда Маргарита была ребенком, мы каждое лето проводили в Паланге. Да, сейчас там, наверное, уже не то… – Николай Петрович грустно вздохнул. – Что это я все про Палангу и Юрмалу, а о главном забыл. У жениха Маргариты имеется еще и квартира в Лондоне. Купил исключительно на свои, лично заработанные деньги. И район замечательный – недалеко от Гайд-парка. Вы бывали в Гайд-парке, друг мой?

– Скажите, как я могу помочь вам, Николай Петрович? – вновь прервал профессора Северова Иван Иноземцев. Голос его звучал то ли уныло и печально, то ли просто очень-очень устало.

– Ах да, совсем заболтался и забыл о главном. Вы сами понимаете, друг мой, как важно принять Гарри на должном уровне. Не ударить в грязь лицом, так сказать. По достатку мы, конечно же, не ровня ему. Но сделать все, чтобы принять его достойно, – мой отцовский долг, если хотите. Поэтому-то я и дерзнул попросить вас, Иван Григорьевич, дать нам на недельку вашу яхту. Мы сплаваем до Нижнего – в узком кругу, по семейному. Речная гладь, романтика, закаты и рассветы. Помните песню «Как упоительны в России вечера»? Уверен, что Гарри не лопух и воспользуется моментом. А там, Бог даст, все и образуется.

– Да, он не лопух. Лопух не он, – как-то невпопад проговорил Иван Иноземцев, вставая из-за стола и громко отодвигая стул. – Я подумаю. О своем решении сообщу вам на следующей неделе. Извините, но мне пора идти: срочные дела.

Быстро собрал бумаги, крепко пожал Николаю Петровичу руку, непонятно сверкнул глазами и удалился.

Профессор был доволен тем, как лаконично и вместе с тем аргументированно повел беседу с Иваном Григорьевичем. Поэтому в положительном решении нисколько не сомневался. Его воображение даже нарисовало живую и реалистичную картинку, как оно все будет будущим летом, на яхте Иноземцева.

Эх, упоительны в России вечера.




Глава четырнадцатая, в которой пойдет речь про ялик и Фемидушку

		У миленка моего



		Черненькие брови.



		Я не знала до него



		Жгучие любови.











Вечером того же дня Маргарита сидела у окна, тихонько разговаривая с Бобиком, мирно урчавшим у нее на коленках. За осень ее любимец раздобрел, оброс густой шерстью и превратился в мягкую шубейку.

Часы на Покровской колокольне проиграли мелодичную музыку и пробили двенадцать. Взглянула на колечко с капелькой бирюзы. Смахнув слезу, подняла глаза и едва не вскрикнула от неожиданности, увидев в окне страдальческое лицо Ивана Иноземцева. Она открыла окно, и он тут же проворно влез в него, не говоря ни слова.

Иван сразу ринулся к ней, схватил ее кисть, принялся целовать. Но Маргарита быстро отступила в сторонку и гордо вытянула руку – пускай сразу поймет границы дозволенного. И ни на что такое не надеется. Нет уж. Она готова лишь выслушать его, и не более того.

Иван покачнулся и тряхнул головой, будто пытаясь прийти в себя. Запустил пятерню в волосы и глубоко вздохнул. Маргарита отвернулась к окну.

Он первым прервал молчание. Голос у него был звучный, с трогательными, немного печальными нотками:

– Я не должен был приходить, но я не мог не сказать тебе… Ты все неправильно поняла. Я виделся с Лизой исключительно по делу. Мне необходима ее помощь, точнее, ее связи в Москве. Я боюсь, что из-за своей ревности ты наделаешь глупостей.

– Ревности? – очень горячо и почти искренне возмутилась Маргарита. – Ты очень заблуждаешься, если считаешь, что я тебя к кому-то ревную.

– Ну а чем еще можно объяснить твое желание отомстить мне, пригласив сюда этого американца?

– Ох, папа… – вздохнула она.

– Представляю, как я катаю счастливых молодоженов на своей яхте, – сказал он с горестной усмешкой.

Маргарита позволила себе улыбнуться. В глазах ее блеснула надежда. Вот он, совсем рядом. Поедаемый ревностью, страдающий. И все в нем так завлекательно и мило: и растрепавшиеся волосы, и загорелая шея, а также руки, уши, нос, родинка на подбородке и, конечно же, глаза, которые сейчас очевидно страдали. Иван приметил улыбку Маргариты и уловил ее взгляд, вроде как говоривший: «Вот она я, какая есть. Люби меня, а уж я в долгу не останусь». Или померещилось? Иноземцев для верности немножко помолчал, по-прежнему поедая ее своими голодными глазами, и не удержался – просиял по-детски очаровательной, немножко смешливой улыбкой.

– Яхты не пожалею. Утоплю твоего приятеля вместе с яхтой. Ну а тебя – за борт, в набежавшую волну… Хотя не исключено, что к лету яхты у меня уже не будет. Ялик твоего друга устроит?

Маргарита хоть и оттаяла внутри, размякла, но все же продолжала по-прежнему держать власть над последним оплотом самообладания – своим голосом. Он звучал твердо, решительно:

– Я ничего не понимаю. Сначала ты признаешься мне в любви, затем перестаешь меня замечать. И кто эта красавица Лиза, с которой ты был так любезен? Впрочем, это так, к слову. Твоя Лиза меня совершенно, ни капельки не интересует. Яхта, ялик… Что все это значит?

Маргарита едва удержалась, чтобы не приплести еще и великолепную Зину из Лавровского театра. Но тогда это уже было бы наверняка истолковано как ревность в чистом виде. Слава Богу, удержалась. Иван же посыл об отсутствии у Маргариты интереса к личности Лизы понял правильно, а потому начал не с ялика, а именно с нее, с Лизы:

– Лизу я знаю уже почти двадцать лет. Мы вместе учились в университете – с ней и ее первым мужем. Как женщина она меня никогда не интересовала. Ее помощь как старого друга, ее связи мне сейчас просто необходимы. Если и дальше так дело пойдет, у меня скоро все отнимут… И будем мы жить на твою учительскую зарплату. Однако и ее, возможно, не будет. Школа пропадет вместе с курортом.

После небольшой паузы он улыбнулся и с лукавым прищуром продолжил:

– Хотя есть и другой вариант. Вы вместе с твоим американцем можете меня усыновить. Скажи ему, что с тобой будет мальчик.

– Ты можешь говорить серьезно? – Маргарита сделала обиженное лицо.

– Я и говорю серьезно. Ты, наверное, уже слышала, что всего в десяти километрах от нас планируют построить речную резиденцию президента. Слухи пока ничем не подтвержденные, но земля в окрýге уже подорожала в разы. Любят у нас селиться поближе к власти. Ну и долго ждать не пришлось. Нашлись авторитеты, положившие глаз на курорт. Кроме того, они пытаются сместить меня с поста мэра. В городской думе готовятся поставить на голосование вопрос о моем «удалении в отставку». Звучит-то как глупо: «удаление». И куда я могу удалиться? У меня всё здесь, в Вольногорах. Замков в Австрии я себе не построил. Да и в Лондоне квартирку не прикупил. Бежать мне некуда и незачем. Ты не представляешь, насколько это серьезно… Эти люди постоянно угрожают мне, угрожали моей матери – ей пришлось уехать из города.

Иван нахмурил лоб и замолчал. Затем, глубоко вздохнув и будто собравшись с силами, продолжил:

– Ты знаешь, иногда мне начинает казаться, что на меня охотится целая армия безнадежных придурков. На прошлой неделе ко мне приезжали люди «авторитетные», предлагали по-хорошему отказаться от прав на курорт. Вчера я получил идиотское письмо, где мне угрожают казнить моего кота. А это сегодняшний опус. – Он достал из кармана и протянул Маргарите скомканный листок. Всего двенадцать строчек, но какие!
		Подвернулась сватьюшка —



		Тетушка-Фемидушка.



		Отыскала Ванюшке



		Белую лебедушку,



		Толстую да крепкую,



		Из пеньки крученую.



		Не по нраву Ванюшке



		Та была молодушка.



		Тетушка-Фемидушка



		За и против взвесила



		И без рассуждения



		Ванюшку повесила!








Иван забрал листок и положил в карман. После небольшой паузы грустно произнес:

– Я просто начинаю тихо сходить с ума от всего этого кошмара. В любом случае тебе тоже нужно уехать на время ради твоей безопасности. Они не остановятся ни перед чем, если узнают о тебе… о нас…

– Никто ничего не узнает. Это во-первых. Во-вторых, я тоже получала идиотскую записку – на самом первом учительском собрании в твоем доме. Там было написано: «Не пялься на него. Он не твой».

– А на кого ты пялилась? – спросил Иван без улыбки, со всей возможной серьезностью в голосе, почему-то вдруг ставшим более низким, чем обычно.

– Неважно, это к делу отношения не имеет, – стушевалась Маргарита, вмиг покраснев и пожалев, что ей вообще взбрело на ум рассказывать о подметном письмеце. – Важно другое: в городе есть какой-то графоман, который упражняется в эпистолярном жанре и никакой реальной опасности не представляет. И в-третьих, ты слишком плохо думаешь обо мне, если считаешь, что я вот так запросто соглашусь уехать. Я ни словом, ни взглядом не выдам себя и буду ждать столько, сколько нужно. Главное, я буду знать, что ты рядом, что ты жив и здоров. Ведь если я буду далеко, я постоянно буду думать о том, что ты бегаешь под снегом и дождем с открытой головой, что ты попал в какую-то опасную историю, – завершила она улыбаясь.

– Нет, по этой части у нас ты мастер. Более того, тот факт, что ты несколько месяцев назад получала какую-то идиотскую записку, вовсе не означает…

Маргарита не дала Ване договорить. Она почувствовала, что его бархатный баритон лишает ее последних остатков воли. Встав на цыпочки и зажмурив глаза, крепко-крепко прижалась к своему милому. От прикосновения к его колючей щеке по телу побежали мурашки. «Ты вся дрожишь», – прошептал он. Она хотела что-то ответить, но он закрыл ее рот поцелуем. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее шею, она уткнулась носом в его волосы, дивясь их запаху – теплому и какому-то детскому. Тут она заметила несколько седых волосков у его виска, но расстроиться или удивиться не успела, поскольку именно в это самое мгновение милый Ваня впал в такое сладкое неистовство, что оставаться безучастной не было решительно никакой возможности.

Если честно, она и раньше понимала, что рано или поздно это произойдет, но надеялась оставлять цветы своей любви к Ване нетронутыми как можно дольше. Но не вышло, не получилось. И стоит ли кого-то в этом винить? В конце концов, и плоды их любви оказались чудо как хороши.

Под утро, нежно коснувшись губами ее уха, он тихо сказал:

– Я хочу сегодня же поговорить с Николаем Петровичем. Он должен знать о моих чувствах к тебе.

Реакция Маргариты его удивила. Она яростно замотала головой, глаза расширились, голос зазвучал озабоченно:

– Умоляю тебя, Ванечка, пока не надо. Мой бедный папа совсем не готов к этому. У него свои представления о моем будущем. Позволь мне подготовить его постепенно. На его долю и без того выпало достаточно потрясений за последнее время.

– Как знаешь, но получается, что я у него за спиной ворую его любимую и единственную дочь.

– Это еще неизвестно, кто кого своровал. Я думаю, твоя мама быстро бы растолковала, что к чему.

Иван на шутку Маргариты не прореагировал. Даже не улыбнулся. Видно, думал о чем-то своем. Впрочем, это было простительно. От всех напастей, нахлынувших на него, и самая твердая, чугунная голова пойдет кругом.

Целуя свою милую на прощание, он зачем-то грустно шепнул ей в нежное ушко:

– Ты должна всегда помнить, что я люблю тебя. Что бы ни случилось.

Приближался рассвет. Закрывая за милым Ваней окно, Маргарита увидела пелену из белого искрящегося снега, неподвижно висевшую над вольно раскинувшимся внизу городом.

«Защити его, Пресвятая Богородица, и положи преграду зла их», – чуть слышно прошептала она.

Возвращаясь из Нагорной Слободы, Иван намеренно выбирал самые темные улочки города. За ночь здорово подморозило. Ежась от холода, деревья закутались в белый иней. Он шел в одной рубашке, накинув куртку на плечо и наслаждаясь хрустальным, леденистым воздухом. В его голове завертелась глупая песня, прилетевшая откуда-то из детства:
		Любовь одна виновата,



		Лишь любовь во всем виновата,



		То-то и оно,



		То-то и оно.








На словах «то-то и оно» он неожиданно для самого себя радостно подпрыгнул. Убедившись, что улица пуста и свидетелей его выходке не было, он зашагал дальше, позволив себе под покровом темноты не стесняться глупейшей улыбки, поселившейся на его счастливом лице.

Утром, за завтраком, Маргарита сказала отцу, что попросила Гарри не приезжать в Вольногоры, категорически отказавшись как-либо объяснить свое решение. Николай Петрович многозначительно приподнял брови, красноречиво вздохнул и развел руками, но с дочерью не спорил, зная всю бесполезность этого занятия.

Спорить Николай Петрович не стал, но, пораскинув умом, глаз прищурил, тайную мыслишку затаил. А уютным вечерком, когда Маргарита ушла спать, притушил свет у себя в комнате, предусмотрительно закрыл дверь на ключ и включил компьютер. Слава Богу, с выходом в Интернет проблем в Вольногорах не было: городок по современным меркам продвинутый. Facebook загрузился быстро. Через минуту-другую, не более того, был уже на странице Гарри Хиллза и написал ему тепло, по-родственному:






Dear Harry,

Margaret feels unhappy here. She misses you and really wants you to come. So please do come as soon as your business schedule allows. The best season here is early summer. I will make all the necessary arrangements. Let us keep your travel plans a secret. No doubt it will be a pleasant surprise for Margaret. I am looking forward to your arrival. Please let me know your decision asap.

From Russia with warmest wishes,

Nicolay Severov[17 - Уважаемый Гарри, Маргарита здесь несчастна. Она скучает по тебе и действительно хочет, чтобы ты приехал. Поэтому, пожалуйста, приезжай, как только позволят твои дела. Лучшее время для поездки – начало лета. Здесь я все подготовлю. Давай сохраним твои планы в секрете. Не сомневаюсь, это будет приятным сюрпризом для Маргариты. С нетерпением жду твоего приезда. Сообщи мне, пожалуйста, о своем решении как можно скорее. С наилучшими пожеланиями из России, Николай Северов (англ.).]





Перечитал послание несколько раз. Остался доволен. Хватит ждать у моря погоды. Пока она артачится и цену себе набивает, любящий отец все устроит. А там – мирком, ладком да за свадебку.

Взглянул на фотографию жены: на ней она совсем молодая, красивая, вскоре после их студенческой свадьбы. Ох, какой счастливый был тот день – теплый, солнечный. Напоенный медовыми ароматами черемухи. А как в ту ночь пел соловей за окном! Николай Петрович грустно улыбнулся. Поднес драгоценный снимок к сухим губам и нежно прошептал: «Вот видишь, Катя, как я все ладно устроил. Ты была бы довольна, я знаю. Мне даже кажется, что ты сейчас смотришь на меня, твоего родного Кольку, и улыбаешься».

Смахнул слезу.

Затем бросил взгляд на фотографию любимой дочери. Лицо профессора сразу приняло клюквенное выражение. Пригрозил сухим пальчиком. Неожиданно звонко постучал тупым ноготком по стеклу фоторамки: «А тебя, моя милочка, выдам замуж так, что и не услышишь. Не вечно тебе на отцовской шее сидеть и дармовой хлеб есть. Подустал старый конь от хомута».

Накапал двадцать пахучих валериановых капель. Потом еще пяток – для лучшего результата. Выпил. Поморщился. Довольно фыркнул. И уже через минуту-другую, совсем успокоенный, потушил свет. Заснул быстро, легко. И ночные видения были сообразные – добрые, благостные.




Глава пятнадцатая, в которой над Вольногорами сгущаются тучи

		Про меня наговорили,



		Хоть в окошко не гляди.



		Удивительные люди,



		Как и выдумать могли!











Скоро новости о тучах, сгустившихся над вольногорским курортом и его хозяином, не были секретом ни для кого. Если и шила в мешке не утаишь, то хорошо откормленного аудитора в провинциальном городе вообще не скроешь. Ни за какие коврижки.

Эти самые аудиторы, как писали местные репортеришки, объявились для проверки расходования государственных средств, выделенных на развитие городской инфраструктуры. И хотя скоро стало предельно ясно (и к бабке не ходи), что Иван Иноземцев не только не присвоил себе никаких государственных средств, но вложил и немало своих, дело все равно закрыто не было. Один из аудиторов прямо так и сказал как отрезал: «Что-то здесь нечисто. Ведь не дурак же он, чтобы на свои деньги мост соорудить. Видать, историйка не без подвоха».

Отдельные депутаты городской думы, наиболее восприимчивые к политическим сквознякам, уже открыто объявляли о своей готовности отдать голоса (а в их честных глазах читалось, что, быть может, и жизнь) за смещение Иноземцева с поста вольногорского мэра. Надо сказать, что наиболее мудрые граждане отнеслись к такой позиции с пониманием. При этом утверждали, что если, мол, кто-то поспешает на депутатов хулу возвести за проявленную предусмотрительность, то пусть уж лучше, пардон, зеркальце из ридикюля вытащит и на себя, безгрешного Аристида, полюбуется. Вот так – прямо не в бровь, а в самый глаз.

В передачах регионального телевидения Иноземцев стал основным антигероем журналистских изобличений, причем с каждым новым репортажем к стоимости его яхты или дома приписывалось по нулю (а то и по два), а многочисленные комментарии сводились к обсуждению того, как бы щипануть богатенького Буратино.

Многие зажиточные горожане, ранее к уважаемому Ивану Григорьевичу особо благоволившие, теперь стали чураться его как чумного и, завидев его долговязую фигуру, тотчас же проворно семенили на другую сторону улицы. Тут уж, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть. А то не ровен час какой-нибудь недобросовестный журналюга втихомолочку достанет из штанов мобильник и сделает снимочек, а потом всю жизнь отмывайся, доказывай, что с этим Иваном Григорьевичем попросту столкнулись на улице. Да кто поверит-то? Тот, кто вовремя не отполз, уже, считай, виноват.

Бедного Ивана то и дело вызывали для дачи показаний по новым обстоятельствам, появлявшимся как грибы после дождя. Он же переносил все трудности стоически. Жители города с удивлением констатировали, что хозяин вольногорского курорта был еще более энергичным, чем раньше, и продолжал вести себя как свободный человек – ни перед кем не заискивал и не прогибался.

Самые проницательные горожане уверяли, что выглядит Иван Григорьевич вполне счастливым. И лишь немногие замечали, что его утренний маршрут теперь всегда начинается с Покровского храма, куда он приходил еще до начала службы и зажигал свечу у святого образа, защищавшего город. И каждый раз неподалеку стояла Маргарита – на том самом месте, где он когда-то накинул на нее белый платок.

В конце концов, если верить Шекспиру, всякое препятствие любви только усиливает ее.




Недалек был и тот час, когда по городу поползли пикантные слухи, что вольногорский олигарх сбежал из города и теперь жирует то ли в Бадене, то ли в Баден-Бадене, то ли еще где-то там. Более правдоподобные источники, правда, утверждали, что он в Москве и что поездка его связана с попыткой отстоять курорт, от которого добровольно отказываться он не собирается.

Как раз во время отъезда Ивана Иноземцева работник североречинской районной прокуратуры по фамилии Куцый пожаловал в вольногорскую математическую школу-интернат. Маленькие серые глаза на его мясистом лице смотрелись как сверлящие буравчики. От одного их взгляда хотелось тотчас же сорваться и опрометью бежать на прием к известному вольногорскому терапевту Клавдии Харитоновне, которая вот уже сорок лет не без успеха лечит всякую депрессию травяными клизмами. И до сих пор не было ни одного случая, чтобы кому-то не помогло. Хотя бы частично. Или временно.

Впрочем, и самому Куцему не мешало бы наведаться к Клавдии Харитоновне, ибо он весьма явственно находился не в ладах со своею собственной персоной. Для успокоения нервов постоянно покусывал крохотные коготки и похрустывал пальцами; а его судорожное состояние тут же передавалось, как по электрической цепи, всем тем господам, кому не посчастливилось оказаться с ним под одной крышей. Оно, собственно, и неудивительно: работа-то нервическая.

А был он проверяльщик опытный, расследование вел широким фронтом, с размахом – начиная от пожарной безопасности, меню в столовой и заканчивая учебным планом по математике. Излишне говорить, что нарушения находились по всем углам, куда ни погляди.

К примеру сказать, приобщенным к делу оказался составленный учителем географии Иваном Ивановичем Райхом список учеников, в котором последние подразделялись на новичков, профессионалов и рецидивистов. Все попытки Николая Петровича доказать, что географ, известный своим изысканным чувством юмора, имел в виду лишь степень задолженности учеников по заполнению контурных карт, были абсолютно тщетными. Подозрительной оказалась также сама фамилия Ивана Ивановича, с которым следователь обещал «отдельно разобраться».

Применив хорошо зарекомендовавший себя метод дедукции, Куцый выделил лишь два ключевых слова и сделал в своем потертом блокноте следующую важную запись: «Райх – рецидивист». При этом его пухлые губы звонко причмокнули и пролепетали, орошая сверкающими капельками свежей слюны стол Николая Петровича: «Вот она, зацепочка-то». От предвкушения успеха к горлу подкатил ком и сперло дыхание. Чтобы поправить положение, он схватил со стола стакан с холодным чаем, не допитым Николаем Петровичем, и одним залпом опорожнил его.

Впрочем, это было только начало.

Конфискации подверглись эпистолярные экзерсисы литератора Владлена Амбарова, в частности, его новая поэма «Думы». Последние строки поэмы «Сам – лимонница в паутине, Мирозданьем живущая сволочь» были признаны безнравственными и порочащими звание учителя словесности. Николай Петрович потерял голос, самообладание и несколько лет жизни, объясняя Куцему, что данная поэма никак не использовалась в учебном процессе.

Масла в огонь подлило и то, что Владлен Амбаров не вовремя и, главное, вслух вспомнил бессмертный рассказ Константина Станюковича «Куцый» – о ласковом беспородном псе с обрубком вместо хвоста. После этой словесной эскапады следователь Куцый стал вникать в деятельность школы с еще большим рвением и усердием.

А уж когда дело дошло до учебных планов по математике и физике, у Куцего вообще крышу снесло. И, собственно, было с чего. Справедливости ради следует признать, что вся математическая наука, при близком рассмотрении, есть не что иное, как заговор против непосвященного.

Тут уж ничего не попишешь.

По всему выходит, что североречинский расследователь, возможно, и не был каким-то исключительно злостным демоном. В пользу Куцего говорило и то, что его натуре не была чужда некая поэтичность, ибо, перефразируя великого поэта, он то и дело самодовольно повторял: «Ай да Куцый, ай да сукин сын».

К преподавательской деятельности Маргариты Николаевны Куцый особо пристального внимания не проявил. Вошел в ее кабинет во время урока, молча смерил прищуренным взглядом и, плотоядно улыбнувшись, вышел.

Правда, через пару дней в школу пришла повестка из североречинской прокуратуры с предписанием Маргарите Николаевне Северовой явиться к следователю Куцему. От прикосновения к помятой бумажке с жирным пятном у Маргариты возникло некое тягостное чувство, которое она никогда раньше не испытывала и, несмотря на свое красноречие, вряд ли смогла бы четко описать.

Николая Петровича повестка из прокуратуры по-настоящему обеспокоила и огорчила. Он сокрушался, что не может дозвониться до Ивана Григорьевича: его совет был, как никогда, необходим. Сам отлучиться из школы не мог, отправлять дочь одну в Североречинск почему-то боялся. Проблему разрешил Владлен Амбаров, вызвавшийся сопроводить Маргариту до районного центра и обещавший не оставлять ее без присмотра ни на минуту.

«С провожатым поспокойнее будет», – справедливо рассудил предусмотрительный Николай Петрович.

* * *


Всю дорогу до Североречинска Амбаров развлекал Маргариту чтением самого вкусного из свежего, пообещав ей гарантированный апофеоз эстетических наслаждений. И хотя явно или полунамеком в каждом опусе Амбарова присутствовал образ прекрасной дамы, чаще всего награждаемой эпитетом «дивнобедрая», его литературные труды никакого впечатления на Маргариту не произвели. У нее разболелась голова, и она пыталась вежливо намекнуть, что разгулявшемуся поэту пора и отдохнуть: терла вески, пару раз красноречиво зевнула, упорно глядела в сторону, – но Амбаров все не унимался.

Когда он приступил к чтению стихов из депрессивного цикла, припасенных на сладкое, она весьма демонстративно начала устанавливать новый рингтон для телефона, но ни буги-вуги, ни пасодобль не могли заглушить Амбарова, опустившегося до самых низких нот своего голосового диапазона:
		– Жена, мужу помоги:



		Прохудились сапоги.



		– Босиком ходи, милок:



		Прыг-скок, прыг-скок.








На подъезде к зданию районной прокуратуры голова Маргариты уже раскалывалась от боли. Выйдя из машины, почувствовала некоторое облегчение, но результаты словесной и воздушной интоксикации (таксист безбожно курил) были налицо: синяки под глазами и нездоровая бледность.

С Куцым столкнулись в дверях. Пользуясь возложенными на него полномочиями, он указал Амбарову прогуляться, а Маргарите – ожидать в кабинете 24 на втором этаже.

Кабинет следователя Куцего представлял собой осовремененный фантасмагорический альянс серьезного бюрократического заведения и легкомысленного будуара.

Из серьезного – тяжелый сейф, крашенный ядовитой желтой краской и состоящий на службе еще с тех времен, когда его железные бока защищали пухлые дела политических процессов.

Из легкомысленного – широкий подоконник, украшенный горшком с багрово-красной геранью, оголтелая канарейка в клетке, тяжелые желтые гардины с танцующими от сквозняка кисточками и потертый диванчик, бывший когда-то одного цвета с гардинами.

Из современного – с недвусмысленным намеком на безоговорочную поддержку курса на модернизацию – портрет приятно улыбающегося президента в лыжной шапочке, решенной в цветовой гамме триколора.

Посреди комнаты стоял одинокий стол. Он казался именно одиноким, потому что сама обстановка подталкивала к мысли, что каждой душе непременно нужна пара – будь то возвышенная душа поэта или закаленная под ударами жизненных торнадо душа прокурорского работника. Когда Куцый вошел в комнату, Маргарите стало очевидно, что было в его облике что-то созвучное одиночеству побитого канцелярского стола. Куцего стало невыносимо жалко. Впрочем, чувство жалости бесследно исчезло, когда она прочитала в его прищуренных ехидных глазах самое твердое и непоколебимое намерение карать зло.

– Ну, как ваше здоровье? Как живется-можется? Как спалось? А я, видите ли, всю ночь глаз не сомкнул. Ну это так, лирика. А вопрос у меня к вам, барышня, всего лишь один. Быстро расскажете, по каким дорожкам господин хороший Иноземцев государственные средства через известную вам школу отмывал, – быстро уйдете. Если вам надо поразмышлять, так сказать – переспать с этою думкой, то мы возражать не будем – можете у нас задержаться. Такие гостьи всегда в почете.

Маргарита упорно молчала. Но вовсе не из-за того, что пожелала воспользоваться своим законным правом хранить молчание. На самом-то деле причина была в другом: ей сделалось как-то очень-очень тошновато, а вскоре пришло горестное осознание, что стоит ей просто приоткрыть свой симпатичный рот, как тут же наружу выльется ужасная неприятность. От чудовищного напряжения на глаза даже навернулись слезы.

Не обращая внимания на окаменевшее лицо Маргариты, Куцый продолжал:

– Неужели ваш дорогой папаша не взял вас, душенька, в долю? На что же куплена вся одежка? Небедно ты выглядишь, душенька… Хотя, кажется, я начинаю что-то понимать. Ты права. Дело здесь, конечно, не в папаше. По глазам вижу, что покрываешь ты не его, а господина Иноземцева. Чем же он тебя очаровал? Не красавец ведь, хотя, как говорят, неоднократно в темноте по ошибке за красавца принимаем был, – он громко рассмеялся, радуясь своей шутке и обнажая два гнилых зуба.

Еще раз хитро прищурившись, Куцый понизил голос, который теперь звучал как-то по-заговорщически:

– Я бы не советовал вам, барышня, прикрывать этого сексуального демократа. Любая связь с ним плохо скажется на вашей репутации. Вот у меня лежит заявленьице от гражданки Евдокии Сапуновой – вашей, так сказать, домработницы, о том, что гражданин Иноземцев Иван Григорьевич 1975 года рождения ее неоднократно насильничал. Вот, извольте полюбопытствовать. – Он протянул Маргарите листок, исписанный крупным неровным почерком. – Со всеми подробностями, так сказать, – указанием точного места, конкретного времени и образа действия.

Его губы вытянулись в трубочку, а затем смачно причмокнули.

Маргарита отвернулась. Голова раскалывалась от боли, в глаза нахально лезли надоедливые черные мушки, невыносимо затошнило. Куцый продолжал что-то говорить, расхаживая по комнате и периодически наклоняясь к ней. От запаха, доносившегося из его рта, приступы тошноты стали еще безжалостнее. Она привыкла считать внезапные обмороки удобным оружием барышень XIX века и сама на слабость головы никогда не жаловалась, но на мир абсурда ее организм прореагировал столь же абсурдно и глупо: она побледнела, обмякла и рухнула в незапланированный обморок.

Впрочем, обморок этот был весьма кстати. Даром что незапланированный.

Маргарита очнулась от резкого запаха нашатыря, который исходил от влажного кусочка ваты, прижатого к ее верхней губе толстым женским пальцем с ярко-красным ногтем. Открыла глаза. Перед ней стояла, наклонившись, полная пожилая женщина с крашеными белыми волосами, взбитыми в сахарную вату. Маргарита попыталась привстать, но женщина остановила ее, пробасив глубоким грудным голосом:

– Прилягте, девушка, прилягте!

Рядом суетился Куцый. Его физиономия периодически выныривала то у правого, то у левого плеча женщины с нашатырной ваткой. Похоже, Куцый нервничал. Она же недовольно пыхтела как паровоз, а потом не выдержала:

– Не мельтеши ты здесь как цветок в проруби. Лучше воды принеси.

Очевидно, Куцый сестру милосердия раздражал.

Он поспешил исполнить ее приказ и затопал в другой конец комнаты. Закрыв глаза, Маргарита слушала, как тучно отзываются его шаги от пола. А услышав его «Тороплюсь-тороплюсь» с рыкающим, грассирующим «р», вспомнила старый зеленый диван в барском доме.

Это был Копатыч!

В дверь тихонько постучали. На пороге появилась маленькая женщина в черном костюмчике, похожая на мышку. Она пропищала тоненьким голоском: «Шеф вызывает, срочно».

Куцый тут же выпорхнул из комнаты. Увидев, что Маргарите стало лучше, его примеру последовала и женщина с нашатырной ваткой, предусмотрительно закрыв за собой дверь на ключ. Ключ проделал в замочной скважине три резких оборота. Потом дверь порывисто тряхануло пару раз: видимо, замок проверялся на прочность.

Оставшись одна, Маргарита подошла к столу Куцего и, не отдавая в полной мере отчета своим действиям, достала из папки листок с показаниями Евдокии Сапуновой. Буквы, выведенные бедной Дусей, нервно подпрыгивали и падали, строчки летели вниз; чернила в некоторых местах растекались, соединяя целые слова в пятна причудливой формы. Прочитать показания Дуси Маргарита не успела – в замочной скважине опять нервно заерзал ключ. Скомкала листок и сунула в карман.

Закрывая папку, невольно – или почти невольно – подсмотрела лежавший сверху документ. Удивлению ее не было предела. На листке, исписанном аккуратным убористым почерком, были показания Владлена. Прочитать все не успела, но глаз упал на фразу «гражданин Северов, следуя прямым указаниям гражданина Иноземцева».

Еле успела захлопнуть папку и отойти от стола. Вошел Куцый. В его облике произошли видимые перемены. Он улыбался почти невинной улыбкой, плечи округлились, тело заняло позицию «ноги вместе – полунаклон вперед», из которой следовало, что он намерен все перетанцевать. Голос его стал мягким, вкрадчивым и исключительно доброжелательным:

– Извините за временное отсутствие, уважаемая Маргарита Николаевна. Никаких вопросов у меня к вам больше нет. Давайте дружно забудем про это недоразумение, – при этих словах он по-свойски подмигнул.

Не дожидаясь дальнейших объяснений и не задавая ненужных вопросов, Маргарита быстро двинулась к двери и минуту спустя была уже на улице, где ее и застал звонок взволнованного Николая Петровича:

– Доченька, ты не волнуйся. Иноземцев все уладил. Его чудом разыскал Разин, рассказал, что тебя вызвали в Североречинск. Иван Григорьевич сейчас перезвонил и сказал, что все устроил. Ни тебя, ни кого-то еще из школы трогать они не посмеют. Не знаю, правда, во что это ему обошлось. Я ведь тебе сколько раз говорил – человек он надежный, на него можно положиться.

– Меня действительно только что отпустили, папа, – вздохнула Маргарита. – Я возвращаюсь домой.

Головная боль и тошнота отступили, но на душе было по-прежнему тошно – пожалуй, еще хуже, чем утром, по дороге в Североречинск.

Никаких угрызений совести за кражу показаний Дуси у нее не было. Она нисколько не сомневалась, что настоящей кражей было выдавливание этих чудовищных показаний.

Очутившись на улице, Маргарита все глаза проглядела в поисках Владлена. Он же словно сквозь землю провалился. И на мобильные звонки решительно не отвечал. Впрочем, это только радовало. Во-первых, не хотелось опять стать жертвой поэтического насилия; во-вторых, к Владлену было много вопросов, которые она пока не была готова озвучить.

До автовокзала неторопливого ходу минут десять – через главную площадь, где под боком у чудом сохранившегося памятника Ленину рядком стоят, тесно прижавшись друг к другу, здания краевого правительства, думы и городской мэрии – главное украшение скромного города, всем своим неярким благополучием обязанного дотациям из федерального центра. Некую завершенность картине придавала ровная цепочка голубых елей – не последний символ провинциальной власти.

Когда Маргарита пересекала площадь, как раз из-за елочек появился физик Дмитрий Иванович Цариотов, бодро поднявшийся по ступенькам в помпезное здание краевого правительства.

Окликать его не стала. Лишь мысленно порадовалась: Ивана старые друзья в беде не бросают.

Перед зданием североречинского автовокзала стояли десятки тоскующих такси: не сезон, а посему клиентов, желающих отправиться в Вольногоры, можно запросто по пальцам перечесть.

Перед въездом в Вольногоры таксист попросил ее разрешения на посещение бензоколонки для залива свежего бензина: «Потом машина так побежит, что просто зарадуешься».

Маргарита, естественно, не возражала. Когда свежий бензин уже был залит, машина была готова побежать, а Маргарита зарадоваться, у соседней колонки остановился пафосный джип, из которого доносилась громкая музыка.






You don't know how lucky you are, boy Back in the USSR, yeah[18 - Ты не знаешь, как тебе повезло, мальчик, Назад в СССР (англ.).],





– не жалея себя, пел неистовый сэр Пол Маккартни.

Впрочем, было не до песен. И не до сэра Пола. За рулем сидела красавица-Лиза, а рядом с ней – очаровательный Владлен.

Слава свежему бензину – такси ринулось вперед прежде, чем Маргарита была замечена. Хотя, по большому счету, какое дело счастливым обитателям джипов до менее удачливых пассажиров неприметных такси?

* * *


Войдя в дом, Маргарита почувствовала чудовищную, катастрофическую усталость. Дверь в кухню была приоткрыта. Дуся сидела, положив голову на стол, и беззвучно, горько-горько плакала. Маргарита тихонечко подошла, дотронулась до ее вздрагивающего плеча.

Достав из кармана смятый листок с показаниями, протянула его Дусе:

– Порви все это сама и ничего не бойся.

Увидев, чтó протягивает ей Маргарита, Дуся заморгала своими наивными глазами-одуванчиками и в голос разрыдалась, сотрясаясь всем телом. Маргарита села рядом с ней и, ничего не говоря, погладила ее спутавшиеся волосы. Не поднимая головы, Дуся запричитала:

– Он меня вынудил все это написать. Говорил, что Разину вместо условного срока дадут реальный, если я не подпишу. Я ничего не могла с этим поделать. Что теперь обо мне подумает Иван Григорьевич?

– Он ничего не узнает, я ему не скажу. И давай забудем об этом, хорошо?

Дуся продолжала всхлипывать, но взлохмаченной головой старательно закивала. Маргарита ее нежно обняла и поцеловала в мокрую от слез щеку.

На душе было светло. И дело было вовсе не в том, что обвинения против Иноземцева оказались ложными. Она в этом ни минуты не сомневалась. Дело было в другом. Просто она была рада, что не впустила злобу в свое сердце, что не ополчилась на Дусю, что вся эта мерзость не ожесточила ее.

К счастью, дома была сестра Дуси Зойка, младшая школьница. С ней Маргарита сразу забывала обо всех невзгодах, поэтому с радостью откликнулась на просьбу почитать. Зойка тут же принесла книжку – «Незнайка на Луне» Николая Носова, вынула закладочку. Маргарита начала читать:






– А кто такие эти полицейские? – спросила Селедочка.

– Бандиты! – с раздражением сказал Колосок. – Честное слово, бандиты! По-настоящему обязанность полицейских – защищать население от грабителей, в действительности же они защищают лишь богачей. А богачи-то и есть самые настоящие грабители. Только грабят они нас, прикрываясь законами, которые сами придумывают. А какая, скажите, разница, по закону меня ограбят или не по закону? Да мне все равно!

– Тут у вас как-то чудно! – сказал Винтик. – Зачем же вы слушаетесь полицейских и еще этих… как вы их называете, богачей?

– Попробуй тут не послушайся, когда в их руках всё: и земля, и фабрики, и деньги, и вдобавок оружие! – Колосок пригорюнился.





Маргарита так увлеклась чтением, что и не заметила, как из школы вернулся отец. Он был явно возбужден, даже зол. Нервно схватил книжку, посмотрел обложку, произнес многозначительное «Ну-ну».

Зойка убежала к Дусе – от греха подальше.

Николай Петрович ни о чем не расспрашивал. Нервно ходил по комнате, слегка согнувшись и скрестив руки за спиной. Потом вдруг резко остановился:

– Старый я дурак – попался как кур во щи. Я не должен всем этим заниматься. Я не должен, не должен разгребать чужой мусор. Я ученый, педагог, а не общественный защитник чужих капиталов. Все его проблемы с курортом меня никак не трогают, мне дела до них нет. И то сказать: богатому жаль корабля, а убогому – костыля.

На какое-то время в воздухе повисла тяжелая пауза. Николай Петрович немножко постоял у окна, как будто бы вглядываясь в дальние дали, хотя, собственно, в тот день вглядываться было совершенно некуда: туман полнейший. Весь город – как в молоке утопленный.

Профессор пару раз нервически шмыгнул носом, высморкался, а потом продолжил – уже, слава Богу, спокойнее:

– Надо бы половчее ему быть, поизворотливее. Был бы хоть чуть-чуть умнее – заранее бы озаботился нужными связями, прикормил кого надо, как говорят умные люди – сунул барашка в бумажке, в партию вступил бы, наконец.

– Какая партия, папа! Иноземцев – приличный человек, – неожиданно сорвалось с пересохших губ Маргариты, тут же прикрывшей рот ладошкой.

– Я лишь призываю его к разуму, он должен стать чуть реалистичнее, что ли, перестать летать в эмпиреях. Вот он выстроил для себя идеальный мир – правовое общество с человеческим лицом в отдельно взятом курортном городе. La città del Sole[19 - Город Солнца (итал.).] на водах, так сказать. А по уму надо бы, прежде чем подхватывать такие красивые идейки, сначала полюбопытствовать, что Томмазо Кампанелла, возмечтавший о Городе Солнца, за свои взгляды двадцать семь лет не на водах провел, а в тюрьме. Вокруг-то мир другой – жестокий, не курортный. Надо настороже быть: в наши лихорадочные времена всякий норовит соседа обчекрыжить. Теперь наш дорогой друг Иван Григорьевич обивает пороги, ищет справедливости по закону. А что такое закон? Как говорится, закон что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет. Ну а человек без связей – муха мухой. Помяни мое слово, доченька: наступит день, когда нашего принципиального друга какой-нибудь мухобойщик и прихлопнет. Раз и навсегда. Чтобы впредь повадки не было. Чтобы был человеком разумным и не строил себе воздушных замков. Нет, я бы нисколько не возражал против его желания лезть в омут. Вольному воля! Единственная проблема в том, что утянет с собой и других. Не ровен час, и мы с тобой окажемся в списке пострадавших, попадем под раздачу, так сказать.

Пока Николай Петрович говорил, Маргарита всеми силами сдерживала себя, чтобы по привычке не брякнуть чего лишнего. От титанических усилий налилась нервным багрянцем. Но, к сожалению, в силу порывистости характера не удержалась и, безнадежно махнув рукой, начала – подобно библейской валаамовой ослице:

– Томмазо Кампанелла, папа, сидел в тюрьме за организацию восстания, а Город Солнца он написал, когда попал в тюрьму. Возможно, во многом благодаря тому, что попал тюрьму. Кроме того, я просто уверена, что взгляды Ивана Григорьевича бесконечно далеки от мировоззрения Кампанеллы, приверженца общества тоталитарного. Чего стоит одна лишь идея Кампанеллы подвергать смертной казни тех, кто начал бы румянить лицо или стал носить обувь на высоких каблуках. А его задумка передавать бесплодных женщин в общее пользование еще чудовищнее.

Николай Петрович набычился: раздраженно шевельнул бровью, на лбу надулась жила. Ужас как не любил, когда его поправляли. А тем паче, когда уличали в незнании предмета. Не прощал такого никому, даже своей кровиночке – единственной дочери. В какой-то момент даже грешным делом пожалел, что так вложился в ее образование. Дошло до того, что в сердцах про себя обозвал ее начетчицей, поднаторевшей в словопрениях. И то сказать: буква учит, буква же и портит.

Прочувствовав, что тему про Кампанеллу лучше не развивать, Маргарита переключилась на Иноземцева.

– А что касается Ивана Григорьевича, он сильный человек, – продолжила она спокойно, усилием воли стерев с лица ненужные эмоции. – Я ни минуты не сомневаюсь в том, что он выстоит. Пускай он не хитрее своих врагов – видимых и тайных, не изворотливее их и не разумнее, как ты говоришь. Но он, безусловно, умнее. И он не карась-идеалист, каким ты его представляешь. Я просто не знаю человека более деятельного и решительного. Да, он неразумен в твоем понимании этого слова. Но мир перестал бы развиваться, если бы кругом были одни лишь разумные люди. Мне иногда кажется, что я сама неразумная. Возможно, Иноземцев неидеален и совершил какие-то неведомые мне ошибки, но я бы просто мечтала стать хоть чуточку похожей на него.

Маргарита осеклась. Ей показалось, что она наговорила лишнего. Николай Петрович не отказал себе в удовольствии деликатно отреагировать:

– Я одного не пойму, доченька. Что-то ты стала больно рьяно защищать Ивана Григорьевича. Помнится, совсем недавно я с трудом сдерживал твои критические выпады в его адрес. Воистину, чтобы ты стала относиться к человеку положительно, нужно начать его поносить. Соглашусь: было время, когда я весьма близоруко превозносил заслуги Иноземцева, забыв о вековой народной мудрости. А мудрость эта до боли проста: от трудов праведных не стяжать палат каменных. Вот, собственно, и все. Дальше размышляй сама.

Трудно сказать, к каким еще умозаключениям пришел бы Николай Петрович, если бы не раздался решительный стук в дверь. Не удержался, съехидничал (слава Богу, не слишком громко):

– Кто стучится сильно так? – Это я, Иван-дурак.

В этот момент дверь отворилась, а там Иван Григорьевич Иноземцев собственной персоной. Как говорится, легок на помине. Николай Петрович от такого несчастливого совпадения стушевался, занервничал. Трудно предположить, как бы выпутался из этой щекотливой ситуации (а вдруг все-таки Иноземцев расслышал его эскапады?), если бы не зазвонил спасительный телефон. Вовремя и весьма кстати.

Проходя через комнату, чтобы поздороваться с Николаем Петровичем, Иван незаметно на мгновение сжал ладошку Маргариты. От этого касания обожгло, как пламенем. Она физически ощущала, как предательский огонь побежал вверх по руке и обдал своим жаром щеки. Пришлось отвернуться. Профессор лишь сухо кивнул Иноземцеву, виновато указывая глазами на телефонную трубку, прижатую к уху. Судя по всему, разговор был приватный. Конфузливо улыбнувшись, Николай Петрович проследовал в кабинет, не забыв плотно прикрыть за собой дверь.

Может быть, при других обстоятельствах сухость профессора и расстроила бы Ивана Иноземцева, но только не в этот день. Напрочь позабыв про осторожность, он всем телом подался к Маргарите и в ту же секунду припал к ее рту своими горячими губами. Его поцелуй становился все более безрассудным, он все ближе прижимал к себе окончательно побагровевшую Маргариту, полностью теряя контроль над ситуацией. Даже и ухом не повел, когда протяжно заскрипела несмазанная дверь.

В ужасе Маргарита отпрянула от Ивана, пытаясь высвободиться из его объятий. Но уже в следующее мгновение она весело смеялась, указывая озадаченному Ване на причину ее беспокойства: в гостиную из прихожей пробрался Бобик.

Губы Ивана поспешили раздвинуться в улыбку.

Слава Богу, Николай Петрович любил поболтать по телефону. Бросив взгляд на закрытую дверь в кабинет, Иван вдруг стукнул себя ладонью по лбу, будто о чем-то вспомнив:

– Как же я мог забыть, – тихо заговорил он, наклоняясь, чтобы достать из кожаного портфеля небольшую белую коробку, украшенную китайскими иероглифами. – Купил тебе в подарок, на «Сотбис».

Маргарита оцепенела от неожиданности. Ваня понимающе улыбнулся и сам открыл крышку. На свой подарок не смотрел – ему было важно впечатление, которое он произвел на Маргариту. У нее же оцепенение сменилось полнейшим параличом:

– Ведь это же настоящая цинская ваза. И какая! На ней не простой дракон, а императорский. Посмотри: пять когтей на каждой из четырех лап, – прошептала она, дрожащей рукой поворачивая драгоценную вазу. – За незаконное использование пятипальцевого дракона наказывали как за измену не только преступника, но и весь его клан. И фон желтый, тоже императорский.

Сомнений быть не могло. У нее в руках драгоценная фарфоровая ваза времен династии Цин. Аккуратно перевернула вазу, посмотрела на донышко: все верно – марка династии Цин, точнее, императора Цяньлуна. Лучшие времена для китайского фарфора.

– Ай, какой ты добрый, – вырвалось у нее (Иван зря расплылся в самодовольной улыбке – комплимент предназначался дракону). – Основное качество китайского дракона – доброжелательность. (Эти пояснения уже предназначались Ивану.) В отличие от западного – коварного, злого и многоголового, как наш Змей-Горыныч. Ты только посмотри, какие у него рожки на голове, он ими слышит. (Иван же ничего не слышал, он с восхищением поедал взглядом любимую.) А чешуйки! Их ровно сто семнадцать – можешь не проверять. Восемьдесят одна янская и тридцать шесть иньских. Оба числа, что важно, кратны девяти. И вообще – четные числа иньские, а нечетные – янские.

– Я рад, что тебе понравилось, – ласково прервал ее Иван.

– Понравилось? – встрепенулась Маргарита. – Да ты просто с ума сошел! Мне просто страшно подумать, сколько ты заплатил. Особенно сейчас, когда все так непросто. Даже не представляю, где буду это хранить.

– Я купил вазу два месяца назад – тогда мои дела обстояли куда лучше. Она просто очень долго ехала. Я думаю, ты можешь спокойно поставить ее в спальню. У нас в городе нет охотников за китайскими вазами.

Их разговор прервало шарканье домашних туфлей Николая Петровича. Маргарита быстро прошмыгнула к себе с комнату. Вместе с вазой. От греха подальше.

Профессор пригласил Ивана Иноземцева к себе в кабинет. При этом разговоре Маргарита не присутствовала.

Оставшись одна, первым делом попыталась привести в порядок мысли. В голове был полный сумбур. На первом месте была, конечно же, ваза. Поставила ее на туалетный столик у кровати. Полюбовалась. Немножко передвинула, чтобы свет падал более выигрышно. Припомнились слова Гарри. Выходит, он был прав. Здесь, в Вольногорах, она стала хозяйкой настоящей цинской вазы. Так сказать, создала очаг цинской культуры.

Будто бы сон какой-то!

Усилием воли заставила свои мысли отвернуться от вазы – были заботы и поважнее. Почему Владлен был с Лизой? Зачем написал в прокуратуру показания против Иноземцева? Если Лиза действительно помогает Ивану, а Владлен работает против него, то почему эти двое вместе? Что делала Лиза в Североречинске?

Вопросов было слишком много. Догадок никаких. И почему, почему упустила возможность рассказать все Ване? И когда теперь удастся вновь переговорить без свидетелей, наедине?

Чтобы хоть как-то расслабиться, пошла прогуляться по Интернету. Для начала зашла в Facebook – мысленно пообщаться с друзьями, которых у Маргариты значилось более двухсот. Друзья активно делились мыслями, сообщали о своих передвижениях и переживаниях:

– Делать матч «Динамо – ЦСКА» в будни в 6 часов вечера – наплевательство на болельщиков, но доводить город до состояния, когда дорога от Павелецкой до Химок занимает больше, чем от Лондона до Парижа с учетом переправы через Ла Манш, – преступление. «Действительно ужас», – согласилась Маргарита. Еще ужаснее было то, что она совсем не помнила друга, это написавшего.

– Адский шопинг завершен, теперь на экскурсию.)) «Ну что ж, флаг тебе в руки. А если я напишу про свой сегодняшний день, никто не поверит».

– А вы сейчас территориально где и какая у вас там погода?)) – Посмотрела в окно – снег, снег, снег…

– В Концертном зале МФТИ состоится лекция нобелевского лауреата Константина Новоселова «Физика двумерных систем». «Не знаю, что этот физик имеет в виду под двумерными системами, но какая-то двойственность в событиях сегодняшнего дня точно присутствует». На всякий случай набрала в поиске «Владлен Амбаров», и тут же выскочила его страница – причем открытая для всех посетителей.

Гулять по странице русиста Амбарова, большей частью англоязычной, можно было весь вечер. Семнадцать альбомов с фотографиями в разных видах, два видео и обширная переписка с друзьями. Статус обновляется практически каждый день, и ни слова про школу или Вольногоры. Ничего про увлечение поэзией – вот тебе и поэт Амбаров! А вот и еще одна загадка:

Relationship Status – In a Relationship[20 - Отношения – не свободен (англ.).]. В вольногорских кругах Амбаров позиционировал себя как человека тотально одинокого и от сего факта безмерно страдающего. Только за последнее время он пару раз безуспешно пытался открыть душу Маргарите в надежде на сострадание.

Прогулялась по его альбомам – опять шок! Начала с самого экзотического «В Кению – за носьим рогом» (опять лукавит – в Кении охота запрещена). Львов, жирафов, зебр и буйволов на фотографиях было много, но заваленных трофеев – ни одного. Зато рядом с загоревшим Амбаровым, красовавшимся в костюме а-ля английский колонизатор, была она, Диана-охотница, то есть Лиза, – в леопардовом трико и потрясающей соломенной шляпке. Если он охотился на нее, то трофей не хуже носьего рога! Время действия – август, всего лишь за пару недель до появления доблестного «не Бенкендорфа и не Уварова» в доме у Иноземцева!

Маргарита еще раз взглянула на фотографии Лизы, и сердце ее невольно сжалось. Лиза была действительно чудо как хороша – особенно там, где под баобабами закаты, словно кровь. Неужели Иван действительно никогда ей не увлекался?

Прочь, прочь сомнения и прочь эту Лизу.

Маргарита снова впилась глазами в экран.

Открыла другой альбом – «Obrigado», что в переводе с португальского обозначает «спасибо». Скоро стало ясно, кого благодарит Амбаров. Под теплым бразильским солнцем всё те же: он и Лиза. Здесь она была еще обнаженнее и еще прелестнее. Вот она с Владленом на фоне бушующего океана на Копакабана – сидят себе на золотом песочке и через трубочки тянут сок из надрубленного кокоса. А это их трапеза в одном из прибрежных ресторанов – Лиза улыбается в камеру, а Владлен поедает взглядом дымящийся стейк величиной с тарелку. Да, Бразилия – истинный рай для мясоедов. Хотя, конечно же, какое в раю мясо!

Впрочем, довольно Бразилии.

В следующую минуту ее взгляд уже бороздил следующий альбом Владлена Амбарова – «Pro Paris». Фотографии двухлетней давности – и опять с Лизой! Получалось, что их отношения уже прошли проверку временем. И он, и его спутница смотрелись безупречно. Причем выглядели они не как туристы, отмечающиеся у всех достопримечательностей, а они жили в Париже – или, скорее, жили Парижем. Вот они выходят из подъезда дома – в объектив попало название улицы. Без сомнения, 16-й квартал – а где еще могут квартировать доблестный Амбаров и его Лиза?

Долой Париж! Что дальше? «Pro Piter». Это уже чуть теплее. Это уже не развлечения, а самая настоящая жизнь. Лизы здесь было уже меньше. (Маргарита вздохнула с облегчением.) Фоном был большей частью питерский университет – хоть здесь Амбаров не соврал: в аспирантуре он действительно учился. Фотографий в альбоме было штук сто – Амбаров в разных видах и в разных компаниях. Публика его окружала разнообразная, большей частью свободно-творческая, но в глаза бросался широкоплечий амбал, мигрировавший за Амбаровым из одной фотографии в другую. Он был полной противоположностью Амбарова – тупой качок, без признаков интеллекта или даже намеков на него. Было непонятно, что могло связывать этих двоих. Кроме того, у Маргариты было смутное чувство, что этого амбала она уже где-то видела, хотя было совершенно непонятно, где их дороги могли пересекаться.

Ну не в Лондоне же.

Рассматривая один из последних снимков «Pro Piter», она невольно заулыбалась: в большой компании был Фредерик Норрис, знакомый ей по Оксфордскому союзу. Она знала, что он должен был поехать в питерский университет для сбора материалов к докторской диссертации по Достоевскому. Выходило, что он уже в Питере.

Бросив рассматривать альбомы, Маргарита стала изучать список друзей Амбарова. Труд предстоял нелегкий – 835 имен. Ей повезло: качка звали Анатолием Гриневицким, и был он соответственно в самом начале списка. Место проживания – Санкт-Петербург, про образование – ни слова (а кто бы сомневался!), зато на любимые ссылки залюбуешься: ночные клубы, стрелковый клуб, бои без правил. Зачинатель группы «Пар костей не ломит».

Зарябило в глазах. После заочного знакомства с Гриневицким в голове у нее все окончательно перепуталось.

Как говорил чеширский кот, чем дальнее, тем страньше.

Чтобы привести мысли в порядок, приняла контрастный душ. Вернувшись в комнату, обнаружила поднос с горячим травяным чаем и десятком розеточек, наполненных разноцветным вареньем.

«Ах Дуся», – улыбнулась она. Разину явно повезло.

Плана действий пока не было никакого. Но было ясно одно: загадок и неувязок во всей этой истории уж слишком много. Возможно, Ивану не следует доверяться Лизе. Как бы там ни было, надо его срочно предупредить.

Ход мыслей Маргариты прервал деликатный стук в дверь – Николай Петрович по своему обыкновению зашел пожелать спокойной ночи. Увидев вазу, появившуюся на туалетном столике возле кровати дочери, одобрительно проговорил:

– Молодец, доча, что начала гжельские вазы собирать. Не чета твоим китайским. Сюжет, правда, сырой, недоработанный. Сюда бы, к этому дракону, было бы правильнее Георгия Победоносца подрисовать. Тогда бы и впечатление получилось более цельное, законченное и был бы ясен посыл автора, или, как ты говоришь, месседж. Могли бы на худой конец Ивана-дурака подрисовать – он ведь тоже змею головы поотрубал. Глянь-ка, всего одна осталась, но зубы еще скалит, будто улыбается.

На этих словах Николай Петрович взял цинскую вазу в руки. У Маргариты внутри все похолодело. Думает: повернет он сейчас вазу, а там, на донышке, клеймо – четыре иероглифа, поставленные рукой китайского мастера.

Но ничего, обошлось.

Пожелав Маргарите спокойной ночи, отец удалился.




Глава шестнадцатая, в которой рассказывается о событиях в доме на набережной

		На окошке стоит роза



		И зелененький алой.



		Про любовь никто не знает,



		Только я да дорогой.











Когда дом затих, погрузившись в спокойный ночной сон, Маргарита оделась, тихонечко открыла окно и выбралась в сад. Дом стоял у самого крутого края Нагорной Слободы: прямо за садом холм, поросший редким кустарником, резко обрывался вниз.

Считая свое появление на ночных улицах патриархальной части города неуместным, ринулась напрямик. Лавируя между кустов и высохшего борщевика и периодически тормозя каблуками, спустилась в долину довольно быстро, но в несколько заснеженном и растрепанном виде. Дальше пошла по тропинке, протоптанной вдоль задних дворов прибрежных дач.

Вот и дом Ивана. Хорошо, что забор чисто символический, невысокий. Хотя, собственно, нет такого забора, который бы остановил ее.

Перелезла легко и красиво. Она уже была готова возрадоваться скорой встрече с Иваном, как возникло новое препятствие. Перед ней внезапно материализовался Марсик, его любимый лабрадор. Пес посмотрел на нее в некотором недоумении, обнюхал, затем завилял хвостом, лизнул руку и ушел прочь. «Что ж, пес не дурак, как, впрочем, и его хозяин», – рассудила Маргарита.

Путь был открыт.

Вход в дом с колоннами, выходящий на набережную, был слишком ярко освещен. В спальне Ивана, смотревшей двумя окнами во двор, горел мягкий, приглушенный свет.

Тихонько подошла, постучала. Молчание. Постучала еще раз, уже погромче.

В окне появилось удивленное лицо Ивана, которое в то же мгновение стало глупо-счастливым. Когда Маргарита влезла в окно, повторив недавний подвиг Ивана, он так бурно начал выражать свою радость, что возможности изложить цель своего визита у нее просто не было.

Некоторое время спустя, поняв внутренним чутьем, что ей есть что сказать, он заговорил сам:

– Я тоже безумно соскучился. Но ты не должна так рисковать. Нужно лишь переждать, пока все уладится.

Затем опять прижал лицо Маргариты к себе, чтобы поцеловать.

Слегка отстранив его, но ровно настолько, чтобы ее жест был правильно истолкован, она проговорила:

– Я тоже истосковалась по тебе, но готова ждать, как и обещала. А пришла я, чтобы предупредить тебя. Сегодня в североречинской прокуратуре я видела показания Владлена против тебя. Потом, по дороге домой, случайно наткнулась на него: он был вместе с Лизой, в ее джипе. Затем я видела их фотографии в Facebook. Получается, что они давно и очень близко знакомы. Вместе путешествуют, проводят время. Все это неспроста. Очень тебя прошу: не доверяй Лизе. Они с Владленом что-то замышляют против тебя.

Иван многозначительно улыбнулся. Ласково убрал с лица Маргариты непослушную золотую прядку. Поглядел на нее жарким, сердечным взглядом. И голос его тоже зазвучал под стать – задушевно, искренне:

– Владлен что-то написал против меня, потому что на него надавили. Трудно его за это осуждать. Лиза мне помогает совершенно искренне и бескорыстно, как старый друг. Что касается ее личной жизни – меня это совершенно не интересует.

Затем, внимательно взглянув на Маргариту и широкой улыбкой открыв ряд ровных зубов, продолжил:

– У тебя нет никаких поводов для ревности. Никто, кроме тебя, мне не нужен. Не надумывай ничего. Я видел Лизу вчера в Москве, и ехать она собиралась домой, в Петербург, а не в Североречинск.

– Я не знаю, куда она собиралась ехать, но приехала она именно в Североречинск, и была она там не одна, а с Владленом.

– Тебе в любой женщине мерещится Лиза, – засмеялся он. – Да не может, просто не может быть Лиза организатором всего этого кошмара. Это не ее масштаб. У нее просто коварства не хватит и… ума все так организовать. Связи у нее обширные, это правда. Да, она обладает талантом заводить нужные знакомства. Впрочем, и ненужные тоже. Но организовать тотальную травлю она не сможет: у нее отсутствуют такие способности. И потом, зачем ей все это? В деньгах она совершенно не нуждается, дорогу я ей никогда не переходил. Очень тебя прошу, выброси все это из головы!

Подошел к окну и плотно задернул тяжелые фисташковые шторы. Затем опять нежно обнял и поцеловал ее.

«Дурак ты, Ваня, – подумала она. – Но милый и… такой любимый дурак. Придется тебя спасать».

О цели своего визита Маргарита в этот вечер больше не вспоминала. Было не до того. Ее сердце колотилось еще бойчее и радостнее, чем тогда, в первый раз. И Ваня на своей территории чувствовал себя увереннее и даже, как ей показалось, чуть-чуть наглее в проявлении своей нежности к ней. Если нежность вообще может быть наглой. В любом случае Маргарита в этот вечер была определенно счастлива.

Солнце встало намного раньше, чем счастливые влюбленные. Фисташковые шторы были плотно задернуты, но лучи утреннего солнца, сумевшие пробиться сквозь оставшиеся щелки, подобно маленьким прожекторам освещали спальню. Для Маргариты утреннее пробуждение было исключительно приятным. Рядом с ней спал, мирно посапывая, главный любимец Елизаветы Алексеевны. Как же она была права в своих подозрениях – причем тогда, когда сама Маргарита еще ни о чем не подозревала.

Маргарите показалось, что в комнате Ивана что-то изменилось. Она еще накануне вечером это почувствовала. Только не сразу уразумела, что именно. И только теперь, кинув взгляд на ненавистную стену, поняла, что же произошло. Вместо афиши Лавровского общедоступного дачного театра красовалась теннисная ракетка. По всему выходило, что спорт делает человека не только выносливее, но и чуточку счастливее. Определенно делает.

Нежно погладила милого Ванюшу по колючей щеке. Он мечтательно заулыбался и открыл глаза.

Пока она принимала душ, он приготовил их первый совместный завтрак – кофе и сырники – как мог, но, собственно, неплохо. Вплыл в спальню с подносом, зажав в зубах раскрасневшийся цветок эхмеи. Зацвела-таки. Как и обещала Елизавета Алексеевна.

Им было хорошо вдвоем, и ни он, ни она не задумывались над тем, как среди бела дня она будет незаметно выбираться из дома, расположенного на самом виду – в центре городской набережной. Будь ее воля, она бы так и осталась здесь навсегда – пила кофе и ела сырники.

Путь к отступлению материализовался сам собой. В дверь постучали. На пороге стоял, переминаясь с ноги на ногу, Федор Разин. Пришел по делу – попросить помощи в организации социальной столовой. На дворе кризис, многим семьям нелегко. Иван, хотя и самому было несладко, не раздумывая обещал помочь.

Присутствие в доме Иноземцева Маргариты никаких подозрений у Разина не вызвало. Во-первых, Иван и Маргарита намеренно обменялась парой фраз о школе, и, во-вторых, о каких личных свиданиях может идти речь, когда дело близится к обеду? Так что Маргарита с Разиным вышли из дома на набережной вместе и вместе пошли в Нагорную Слободу – он как раз собирался навестить Дусю.

Маргарита еще не успела дойти до дому, как у нее уже созрел план дальнейших действий. Конечно же, нужно срочно отправляться в Санкт-Петербург, чтобы побольше разузнать об этой сладкой парочке – Амбарове и Лизе. Повод для поездки вполне естественный: в понедельник начинались осенние каникулы. И немножко развеяться тоже не помешает.

Значит, в путь. По владленовским местам.




Глава семнадцатая, в которой пойдет речь о Фредерике, старухе-процентщице и Маркизовой луже

		Скоро я отсель уеду,



		Уберусь отсюдова.



		Погуляй, мой ягодиночка,



		Один покудова.











Петербург встретил ее легким балтийским бризом. Солнце светило приятно, но вроде как по-осеннему – устало, вполсилы. Она не была в Петербурге лет десять, и город, безусловно, расцвел – похорошел и принарядился. Заехав на полчаса в гостиницу, чтобы принять душ и оставить вещи, сразу поехала в гости к Фредерику Норрису. Он снимал квартиру в доме 104 по каналу Грибоедова.

Маргарита застала Фредерика в состоянии глубокой депрессии. С диссертацией по Достоевскому был полнейший ступор. Фредерик намеренно поселился в доме старухи-процентщицы, зарубленной Раскольниковым, но нащупать, угадать, прочувствовать раскольниковскую струну не мог.

Где они – портные, слесари, кухарки и девицы, живущие от себя, – некогда заполнявшие этот дом? Куда они съехали, куда удалились? И что общего с Достоевским имеет этот дом с домофоном, свежеотремонтированными квартирами и их владельцами, передвигающимися по городу на дорогих авто? И откуда на первом этаже салон красоты? Он никак не мог нащупать ни «туманную перспективу улицы, освещенную слабомерцающими в сырой мгле фонарями», ни ту самую неуловимую картину, которую обхватывал «черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба».

Следуя за Раскольниковым, он отмерял ровно семьсот тридцать шагов – именно столько ему было идти до старухи-процентщицы. Нашел ту лестницу со двора, где в последний этаж ведут тринадцать ступеней. Затем следовал за Соней Мармеладовой, которая, выйдя от Раскольникова, дважды поворачивала направо и выходила на «канаву», а затем шла к Сенной площади на Екатерининский канал. Он многократно проделывал этот путь. Дом, определенный им как «дом Сони», был уже не светло-зеленым, как в романе, а неприятно-желтым и имел один лишний этаж. Это, безусловно, раздражало его, но было не самой большой проблемой.

Самое страшное было в том, что время шло, а озарение все не приходило. Так что с утра до вечера хандрил, страдал и ждал наития.

Поэтому появление Маргариты он воспринял как некий спасательный круг. Даже если она не подскажет, как найти ту ниточку, которая вытянет все его исследование из вязкого болота, то по крайней мере поможет немного отвлечься. Собственно, тоже неплохо.

Без лишних слов и вступлений Маргарита рассказала Фредерику все как на духу (о романтической составляющей отношений с Иваном Иноземцевым, правда, предусмотрительно умолчала). Ей был нужен помощник в распутывании этого запутанного клубка. Она еще не успела договорить, как у Фредерика ярким пламенем загорелись глаза – совсем как у адмирала Нельсона перед Трафальгарской битвой. Как и Нельсон, он очень ждал предстоящей битвы и, образно говоря, тоже надеялся на восточный ветер, который выгонит французскую эскадру из порта.

Рассчитывая приобрести помощника, Маргарита совершенно неожиданно обрела сообщника в борьбе за правое дело (а по сути, за милого Ванюшу). Так, на берегах Невы сформировался Восьмой Интернационал.

Фредерик, обладавший умом цепким и проницательным, сразу приступил к разработке плана действий. И с Амбаровым, и с Гриневицким он встречался на паре университетских вечеринок. Сразу нашел визитку Гриневицкого. Она была не слишком информативна: Гриневицкий Анатолий Анатольевич, бизнесмен. Что за бизнес, неизвестно. Адрес не указан. Судя по первым цифрам телефона, квартировал он в центральной части города. Впечатления от общения с Амбаровым и Гриневицким у Фредерика были самыми скупыми, потому что и с тем, и с другим он только обменялся парой фраз. Помнил лишь, что Гриневицкий появился на вечеринке с двумя ящиками пива, зажатыми под мускулистыми мышками.

Для начала решили вызвать Гриневицкого на контакт, что не должно было составить труда. Делали ставку на его страсть к тусовкам и спиртному. Под это дело Фредерик решил организовать вечеринку у себя дома, точнее – дома у старухи-процентщицы, скаламбурил он, добавив: «Надеюсь, что клиент придет без топора».

На звонок Гриневицкий ответил сразу. Трудно было сказать, узнал ли он Фредерика, но прийти обещал. Было ясно, что в этом он не обманет. Распределили роли: Фредерик активно наливает и доливает, а Маргарита, улучив момент, попытается войти в доверие и задать нужные вопросы.

Поначалу все шло по плану. Гриневицкий пришел без опозданий. Пришли и трое других приятелей, которыми успел обзавестись Фредерик. Через пару часов стало ясно, что спиртное подходит к концу, а Гриневицкий по-прежнему трезв. Кроме того, он был не так прост и глуп, как могло показаться с первого взгляда. Другая проблема состояла в том, что он стал нагло ухлестывать за Маргаритой. Поскольку полутонов он не знал и манерам обучен не был, то шел как танк – напролом.

Просидев у Фредерика в общей сложности часа три, ушел, сославшись на какие-то вечерние планы. С Фредериком даже не попрощался, а Маргариту позвал на прогулку по питерским каналам на моторном катере.

Когда все гости ушли, Маргарита и Фредерик попытались подвести итоги мероприятия. Тот факт, что Гриневицкий проглотил наживку и что пока обошлось без жертв (тьфу-тьфу), было несомненным плюсом.

Минусом – то, что наживкой была Маргарита. Если проглотит, мало не покажется. И, кроме того, редкий петербуржец, не страдающий иллюзиями по поводу местного климата, счел бы хоть сколько-нибудь приятной прогулку на катере ноябрьским вечером.

Посовещавшись, решили идти на свидание вместе, а подробный план обсудить завтра.

Утро вечера мудренее.

* * *


Фредерик, возникший из питерского тумана в «Кофе-Хаузе» на Большой Конюшенной, где они договорились встретиться за завтраком, был в состоянии духа приподнятом и веселом.

– Вс’ю я ноч’еньку не спал, – начал он по-русски, доставая из рюкзака папку с бумагами. – Пол’юбуйся.

В папке были распечатки из электронной почты Владлена и Гриневицкого. На отдельной странице – свежие смс-сообщения.

– Где ты все это достал? – спросила Маргарита, отпивая кофе и не отрывая при этом глаз от увлекательнейшего чтива.

– На прошлой неделе познакомился со студентом из ИТМО. Лишний раз убедился, что русские компьютерщики – лучшие в мире. – Для конспирации Фредерик перешел на английский. – К сожалению, переписка только за последние полтора месяца. Ничего более старого нет.

Среди распечаток было, конечно же, много мусора, к которому Маргарита не без колебаний отнесла любовную лирику Лизы и Владлена. Она призналась себе, что испытала некоторое облегчение, читая эту часть переписки: взоры Лизы были обращены не на ее любимого Ваню.

Особую ценность представляли листков десять-пятнадцать – на них фигурировал некто 2И. Не составляло особого труда догадаться, что это был Иван Иноземцев. 2И также упоминался и в нескольких сообщениях Гриневицкого, который, в свою очередь, был зашифрован в переписке Лизы и Владлена как 2А – результат ужатия Анатолия Анатольевича.

Карандашом выделила ключевые места.






10 октября, Владлен – Лизе: «Представляю, как исказится лицо 2И, как нарисуется на нем гримаса под именем phobos[21 - Страх (др. – греч.)]. Сочиняя вчера грозные филиппики, получал истинное наслаждение. Никогда еще не писал в этом жанре. Удачно вплел в контекст кота. Вышло красиво. То ли еще будет. 2А обещал потрясти его хорошенько. Подтащит своих проверенных ребят, если потребуется. Накажем клиента, чтобы впредь повадки не было».





Сразу вспомнились слова Вани – «какие-то придурки угрожают казнить моего кота». Похоже, теперь придурок обрел конкретное имя. И, что еще более важно, Ваня больше не сможет отрицать причастность Лизы. Маргарита также с грустью констатировала, что эта сладкая парочка шифруется не из-за конспирации, а куража ради. Из сообщений Владлена просачивалось наружу и щедро разливалось по строчкам удовольствие от затеянной игры – удовольствие, от которого веяло незрелостью подростка, только что вступившего в пубертатный период.






11 октября, Лиза – Владлену: «Умоляю тебя, будь осторожен. Не слишком увлекайся, когда пишешь угрозы. Он не должен догадаться, от кого это исходит. Не будет знать, откуда угроза, – не сможет обороняться. Забудь про красивый стиль. Не до этого сейчас. А лучше брось сочинять всю эту чушь. Подумай над практическими вещами. Поторопи 2А. Его надо постоянно контролировать».










14 октября, Владлен – Лизе: «Не могу не поделиться. По-моему, наш клиент положил глаз на дочку профессора. Когда видит ее, начинает волноваться и так тихо-тихо млеет. Мне даже показалось, что он дышать перестает, а потом, чтобы окончательно от чувств-с не околеть, глубоко-глубоко вздыхает. Затем опять не дышит. Смотреть смешно! Думаю за ней приударить, чтобы общипать клиента и по этой статье. Представляю его лицо!»










14 октября, Лиза – Владлену: «Не вздумай. Я категорически запрещаю тебе это. Мы и без того найдем способы его пообломать. И еще: ничего не делай, не посоветовавшись со мной. 2И не глуп. Его нельзя недооценивать. Если о чем-то догадается, в гневе будет страшен. Он далеко не мать Тереза, прощать не умеет».





Два последние сообщения Маргарита аккуратно сложила и убрала в карман. «Потом еще раз это прочитаю – повнимательнее», – решила она. Хотелось надеяться, что Фредерик это еще не прочитал. Ей было любопытно, чем руководствовалась Лиза, запрещая Владлену приударить за ней. Явно не женской солидарностью. Это ревность, безусловно ревность – рассудила Маргарита.






17 октября, Гриневицкий – Владлену: «Что твоя умная Маша учит меня, как белочка больная! 2И в проработке. Что обещал, то и сделаю. Хоть жизнь у меня сейчас, как у седьмой жены в гареме. Сегодня поднял жалюзи и после совершения даблопосещения выглянул в окно – натуральная ж*, сверху течет что-то мокрое и склизкое…» (Далее шло сдобренное недобрыми словами описание бессердечного климата северной столицы.)





Судя по всему, Гриневицкий был довольно осторожен. Ни слова про его планы. Ничего про то, что же он обещал конкретно и что означает проработка 2И. Было неоспоримо лишь одно: умная Маша и белочка больная – это бедная Лиза. Маргарите на секунду показалось, что Владлен общается с Гриневицким не в последнюю очередь ради приобщения к живому русскому языку.

Пробежав глазами все содержимое папки и просмотрев смс-сообщения, Маргарита пришла к неутешительному выводу. По сути – ничего нового, лишь подтверждение подозрений, которые и до того казались ей безукоризненно обоснованными. Правда, стало очевидно, что Владлен не играл ключевой роли в осуществлении некоего плана, а был, скорее всего, лишь его литературной составляющей.

Главной фигурой был Гриневицкий. До вечера оставалось достаточно времени, чтобы обдумать, во-первых, возможные подходы к нему и, во-вторых, меры безопасного отхода от него. Если это в принципе возможно, конечно. Впрочем, вторая часть плана обработки Гриневицкого была ей не столь интересна. Она просто категорически отказывалась составляться.

Ну и ладно!

Как сказал Наполеон, «On s`engage et puis… on voit»[22 - Надо ввязаться в битву, а там видно будет (фр.).]. Правда, в России его принцип не сработал. В России вообще все работает по-другому. Из-за климата, наверное.

Но Маргарита об этом сейчас не думала.

* * *


Встреча была назначена на причале неподалеку от Собора Воскресения Христова на канале Грибоедова, более известного как Спас на Крови.

Нудный дождь зарядил вскоре после того, как пушки Петропавловской крепости возвестили полдень. Серое небо, до краев упакованное тяжелыми тучами, не давало никакого прохода солнечным лучам, погружая Петербург в чернильные сумерки, которые были готовы покинуть северную столицу лишь для того, чтобы уступить место уже совсем беспросветному ноябрьскому вечеру. Единственным утешением было задержавшееся в городе тепло, отчаянно сопротивлявшееся ледяному натиску Арктики.

К месту встречи Маргарита и Фредерик подходили не со стороны Невского, а от Конюшенной площади. Защищаясь зонтиками от дождя и сосредоточенно смотря под ноги, чтобы не шлепнуть по солидной, основательной питерской луже, на повороте улицы, не сговариваясь, подняли глаза и остановились – ослепленные неуемным, ярким цветом.

Прямо перед ними красовался Спас на Крови.

– Разноцветный Василий Блаженный смотрится вполне уместно в разухабистой Москве, – начал Фредерик. – Но здесь, в чопорном Петербурге, такое многоцветье – это все равно что тульский пряник на царском пиру.

Маргарита была в корне не согласна с этим поверхностным суждением, но тактично промолчала. Ее внимание привлекло другое цветовой пятно – небольшой ярко-желтый катер, пришвартовавшийся у причала на канале Грибоедова.

Гриневицкий был пунктуален.

Его вид Маргариту поразил. Он был в элегантном темном костюме, белой рубашке и красном галстуке. Помылся. Подстригся. Побрился. Поодеколонился. Во всем этом чувствовал себя неловко. Ей даже стало его немножко жалко. Этакий первоклассник первого сентября: стесненный формой, как скафандром, тяжелыми жесткими ботинками, купленными на вырост, и душащим галстуком, от души завязанным горячо любящим родителем.

Увидев Фредерика, Гриневицкий негостеприимно сверкнул глазами, но сдержался, промолчал.

Разместились втроем в небольшой каюте. Место рулевого было отгорожено, и разглядеть его лицо Маргарита не могла. Тусклая лампа освещала круглый стол, плотно уставленный закусками и напитками.

Все как у людей. Салат оливье, соленые огурчики, нарезочка мясная и рыбная, пирожки и хачапури, долма и свежая зелень. Строго посередине – королева стола, селедка. И над всем этим богатством висел густой запах маринованного чесночка. Из напитков – три бутылки виски Jameson и одна – шампанского Veuve Clicquot. В углу каюты, прикрытый целлофановым пакетом, ждал своего часа ящик водки. «Кандибобер», – блеснул Фредерик недавно подхваченным русским словцом.

Катер нервно забурчал, вздрогнул и припустил вдоль канала. Дождь, отчаянно лупивший по окошкам каюты, размывал очертания проплывавших мимо домов. Двигались в сторону Мойки. Звонко скрежетнув голодным зубом, Гриневицкий без промедления приступил к трапезе. Перво-наперво решил пооткрывать бутылки. С шампанским произошел казус. Хоть и стояла бутылка в ведерке со льдом, но, видимо, недолго. Пробка вылетела как пуля, попав аккурат в окно. Тут же резко отворилась дверь, и в каюту просунулась физиономия рулевого, от волнения выпучившего круглые рыбьи глаза и приоткрывшего пухлогубый рот.

– Рули спокойно, расслабься, – прорычал недовольный Гриневицкий властным басом.

Еще поворчав немного, он начал активно поглощать закуски, сдабривая их крепкими напитками. Не забывал подливать виски и Маргарите. Она же умудрялась незаметно выливать содержимое рюмки в стоявшую рядом плошку с салатом оливье. Фредерик следовал ее примеру. Когда Гриневицкий решил «отведать салатику с майонезиком», Фредерик ловким движением перехватил плошку, вывалил половину ее содержимого себе, а остальное – Маргарите.

Выливать виски в собственную тарелку было еще сподручнее. Было, конечно же, жаль, что салат пропадал, утонув в виски, ибо был это не банальный оливье. Вместо картошки – курица; не горошек, а кукуруза; морковь на месте и много-много яблок. Было в салате что-то еще, но трудно было разобрать, не попробовав.

Побороздив водные просторы Мойки, желтый катер решительно развернулся и направился в обратный путь. Решение рулевого сменить курс и поплавать кругалями по каналу Грибоедова Маргарита встретила с облегчением. Категорически не хотелось, чтобы катер двинулся в бурные воды Невы и уж тем более Финского залива. Хоть и прозвали моряки Невскую губу Маркизовой лужой, но чтобы утопнуть или паче чаяния кого-нибудь утопить вполне хватит. Как говорится, и с головой, и с ручками. Там сколько ни кричи, никто не услышит. А потом – ищи-свищи – поминай, как звали – как водой смыло – как ветром унесло.

Изрядно насытившись и вволю наспиртовавшись, Гриневицкий затеял немудреный, но весьма примечательный разговор. Похоже, он к нему готовился. Говорил медленно и напряженно, тщательно выбирая и артикулируя каждое слово. Но даже вполне литературные выражения вырывались из его рта с эмоционально-заряженным сочным хрустом. Если можно было бы выключить звук, то сложилось бы четкое впечатление, что Гриневицкий говорит непотребное.

Фредерика он исправно не замечал, обращаясь исключительно к Маргарите.

– В наше время какой человек больше всего ценен? Человек, который отвечает за себя, за свою подругу, который щедро содержит ее, который не отправит ее на рынок торговать или побираться по помойкам. Который ей и шубку прикупит, и брюлики, если заслужит и ласковой будет. Который ради нее на любое дело пойдет. Который знает, как вести свое дело.

– А какое у вас, Анатолий, дело? – вежливо поинтересовалась Маргарита. – Вы чем занимаетесь?

– Я бизнесмен. Я бы даже сказал – стратег, – на этих словах он довольно поправил галстук, расположив его симметрично – ровно посередине выдающегося пуза. – Разрабатываю стратегии, осуществляю их. Работаю под заказ.

– Я в разработке стратегий полный ноль. Тактика – еще куда ни шло. А стратегии – это уже очень сложно, – подчеркнуто скромно заметила Маргарита.

– Это дело не женского ума, – не теряя времени даром, стратег начал активно вычищать застрявшее мясо из заднего зуба. – И не женских рук дело. Это бизнес жесткий. Здесь не до бабских соплей. И без того скользко.

– Если честно, все это ужасно интересно, – не унималась Маргарита. – А чем конкретно вы занимаетесь сейчас?

– Тем же, чем и всегда. Разрабатываю стратегии, – пухлогубо улыбнулся Гриневицкий.

– И все же?

– Схема проста до тупости, детка. Получаешь заказ, предоплату, разрабатываешь стратегию и обрабатываешь клиента.

Маргарита перевела дыхание и, жадно глотнув воздуха, словно рыба, выброшенная на берег, спросила:

– Как это – обрабатываешь?

– Входишь к нему в доверие, начинаешь дружить. – Гриневицкий самодовольно хохотнул, но взгляд его был прищуренный, сверлящий. – Намекаешь, что имеешь отношение к кругам авторитетным. А потом по секрету сообщаешь, что некто его заказал. Здесь важны детали, подробности – чтобы поверил. Для пущей убедительности этот некто в какой-то момент должен показаться. Ненадолго. Создаешь ощущение тревоги. Ну, там звонки разные с угрозами от не пойми кого. И прочее. Если не подействует, можно припугнуть покруче. Для начала кого-то из окружения задеть больно. Затем обещаешь все устроить. И называешь сумму. Либо собственность, которую клиент должен на кого надо переписать, если трудности с наличкой. Сейчас у меня ожидается куш неплохой – пара домов на курорте и белая моторная яхта. Уже прокатился на ней разок. Остался доволен.

– И когда вы планируете это дельце завершить?

– Когда-когда? На турецкую пасху, вот когда, – Гриневицкий зашелся раскатистым хохотом.

И тут Маргарита вспомнила, где видела Гриневицкого. У нее и раньше было ощущение, что они уже как-то пересекались. Но только вот все не приходило на ум, где же это могло случиться. Сейчас же достаточно было услышать этот хохот взахлеб, как перед глазами сразу возникла совсем уж неожиданная картинка. Это было в вольногорском яхт-клубе, в сентябре. От не слишком приятного воспоминания Маргарита невольно поморщилась. Тогда она впервые увидела Лизу. Лизу, противно обнимающую Ивана и беспардонно чмокающую его в щеку. Да, тогда все спутники Иноземцева спустились по трапу, потом был этот неприятный эпизод с Лизой. А вот после этого все над чем-то долго и дружно смеялись.

Теперь она отчетливо вспомнила Гриневицкого. Ошибки быть не могло. Она хорошо помнила этот смех! Она ведь тогда обратила внимание, как неинтеллигентно смеется этот мускулистый – с каким-то утробным завыванием. Но почему, почему не вспомнила его раньше!

Теперь же главным было, чтобы он не напряг свою память в том же направлении!

Между тем Гриневицкий оживленно продолжал, изредка отрыгивая лишний воздух, проникший в пищевод при заглатывании пищи:

– Я человек состоятельный. Последний год много работы было. Устал как собака. Но и поднакопил кое-что. И вот решился отдохнуть, удалиться от дел на время. Пора здоровье поправить. Опять же семью хочу. Сын мне нужен, чтобы род не прерывался и чтобы ему семейные традиции передать. Жена, чтобы здоровая была и чтоб показать не стыдно. И чтоб другим завидно! (Криво улыбнулся, довольный неожиданной рифмой.) У меня недостатку в дамах нет. Но вчера посмотрел на тебя и что-то… зачесалось… забулькало… забурлило внутри. (Он долго думал, выбирая нужное слово.) Тебя поярче приодеть, помадку побойчее, причесочку пообъемнее, сапожки леопардовые на каблучках, пластику носа можно сделать – ты не волнуйся, я все оплачу. И будешь фифой что надо.

Быть «фифой что надо» ужасно не хотелось. Менять свой нос под вкусы Гриневицкого – тем более.

Гриневицкий внезапно замолчал. Выпустил лишний пар из ноздрей. Рукавом смахнул пот со лба, потер потные руки, наклонился к Маргарите – настолько близко, что она невольно отпрянула и была вынуждена задержать дыхание, дабы преградить путь густому перегару.

Широким жестом скинул пиджак, тряхнул накачанным плечом, словно освобождаясь от чего-то. А уже в следующую долю секунды схватил бедную Маргариту за кофту и страстным рывком притянул к себе.

– А теперь, цыпа, перейдем к стержневой части нашей культурной программы.

Не успел он договорить, как жидкотелый Фредерик (о нем в порыве чувств Гриневицкий совсем позабыл!) черной тенью метнулся вперед, оттолкнул обидчика и решительно ввинтился перед Маргаритой, гордо вскинув буйно-кудрявую голову и скрестив на груди худые интеллигентские руки. Даже весьма легкомысленно и недальновидно позволил себе скорчить презрительнейшую гримасу.

И в это заковыристое мгновение отчаянному британцу в глаза бросилась болезненная желтизна лица Гриневицкого (цирроз печени не за горами!). Оно было искажено неистовой злобой. Вот он, вот он – город Достоевского, где все душит и давит! От внезапного озарения у Фредерика что-то екнуло и затрепетало внутри, отчаянно защемило под ложечкой. Город Достоевского не в улицах и не в домах! Он в этом желтом катере, бороздящем просторы Невы, в желтом лице Гриневицкого, в его желтой злобе. В этой метастазирующей мерзости и подлости. Этот навязчивый нездоровый желтый цвет – он как раз из Достоевского. Желтушные обои и мебель у старухи-процентщицы, желтое от пьянства лицо Мармеладова, желтая, похожая на шкаф или на сундук, каморка Раскольникова, женщина-самоубийца с желтым испитым лицом и желтый перстень на руке Лужина.

Дома облагородились евроремонтом и перепланировкой, думал Фредерик. Раскольниковский «шкаф» превратился в просторную залу. Но желтая мерзость осталась, подобно клопам затаившись за шелковыми обоями класса люкс, тараканами заползая в подвалы и пропитывая асфальт. И конкретный город здесь ни при чем. Он лишь фон, ключ, код. Место повышенной концентрации ползучей желтизны.

Вот ведь в чем штука-то! Он понял, как построит свою диссертацию…

Если выживет, конечно.

Гриневицкий смерил Фредерика презрительным взглядом и со словами «Жуть как не люблю, когда за мной наблюдают в лучшие моменты жизни» схватил со стола бутылку виски и опустил ее на голову отважного британца.

Но в то же мгновение Фредерик был отомщен – вторая бутылка Jameson очутилась в руке Маргариты и опустилась на голову Гриневицкого. Удар был классическим: точным и не слишком сильным – как говорят политики, соразмерным. Бутылка не разбилась, но из открытого горлышка по волосам Гриневицкого потек драгоценный нектар. Маргарита заметила, как, падая, он не без удовольствия облизывал свои пухлые красные губы и причмокивал.

Промежуточный исход встречи был не самым печальным из возможных. Отчаянный британец был в сознании и мужественно постанывал. Стратег находился в полной отключке. Но дышал ровно и спокойно. Похоже, он спал.

Сначала наклонилась к Фредерику. Он приоткрыл ясные глаза и блаженно, но решительно улыбнулся. Как поется в патриотической британской песне, Britons never, never, never shall be slaves[23 - Никогда, никогда, никогда не будут британцы рабами (англ.).].

Выходило, что Фредерик в последний момент увернулся и бутылка прошлась по касательной. Во всяком случае, держался он не за свою дурную голову, а за невинно пострадавшее плечо.

Это обнадеживало.

Затем осторожно приблизилась к Гриневицкому. Аккуратно сняла новенький галстук и крепко связала им его руки.

Береженого Бог бережет!

Тем временем Фредерик поднялся на ноги. Оценил ущерб. Ничего страшного. Ушиб плеча, не более того. Все кости на месте. Голова тоже.

Жить можно!

О плане дальнейших действий договорились без лишних споров. Да и спорить, собственно, было не о чем. Чтобы не вступать в конфликт с рулевым (который мог быть вооружен), решили делать ставку на внезапность и быстроту. Рывком открыв дверь каюты, синхронно бросились в темную воду канала. После пережитого горячего стресса контрастные водные процедуры были очень кстати.

До ближайшего причала метров двадцать, не больше. Доплыли в два счета. И для Маргариты, с ее-то опытом, и для Фредерика, в жилах которого текла шкиперская кровь, это были сущие пустяки.

Перед тем как ринуться в чернеющую водную пучину, Фредерик на мгновение бросил прощальный взгляд на негостеприимный катер. В голову ворвалось битловское – We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine[24 - Мы все живем в желтой подводной лодке, желтой подводной лодке, желтой подводной лодке (англ.).]. Правда, теперь старая песня наполнилась совершенно новым, неожиданным содержанием.

Поднялись по ступенькам на набережную. От изумления обомлели. Прямо перед ними – пресловутый дом 104, где когда-то жила небезызвестная старуха-процентщица, а теперь квартировал отчаянный Фредерик.

Что скажешь? Повезло.

* * *


Поднялись в квартиру. Поменяли одежду, обсохли.

План дальнейших действий был опять принят быстро и единогласно. Решили срочно уехать из Питера в Вольногоры. На время. Было ясно, что Гриневицкий скоро очухается и двинется к дому старухи-процентщицы. Возможно, не один. Не исключено, что с топором.

А вот встречаться с ним в таком контексте совершенно не хотелось.

Фредерик проводил Маргариту до гостиницы. Вернулся к себе. Надо было без промедления собрать вещи, чтобы успеть на вечерний «сапсан» до Москвы.

Включил телевизор – городские новости. Было как-то странно. Город продолжал жить своей обычной, спокойной жизнью, даже не заметив, как подданный Ее Королевского Величества мерными саженками рассекал темные воды канала Грибоедова.

Из телевизора вдруг заструился озабоченный женский голос: питерские ежики не могут заснуть из-за аномально теплого ноября. Осень окончательно запуталась в весне.

В голове Фредерика родился незатейливый стих:
		И как заснуть ежику,



		Когда вокруг такое.



		Страшно.







* * *


Всю дорогу до Москвы Маргарита не могла избавиться от нервной дрожи. Замотала теплый шерстяной шарф вокруг шеи – тот самый, в котором милый Ваня когда-то принес Бобика. Укрылась пледом.

Бесполезно. Накатил запоздалый страх, и слезы стали сжимать горло. Зубы противно постукивали, норовя попасть в такт колесам разогнавшегося «сапсана». Как нарочно.

Развалившись в кресле напротив, безмятежно спал Фредерик.

Маргарите очень хотелось расплакаться, но было стыдно.

Пора уже перестать испытывать судьбу и начать вести себя благоразумно, размышляла она. С другой стороны, все это было не забавы ради. Теперь, когда все действующие лица атаки на милого Ванюшу раскрыты, он сможет легко разобраться с ними, и прежде всего с Лизой.

«И уже тогда никто не помешает нам быть вместе», – заключила Маргарита.

Оно того стоило. Безусловно, стоило.




Глава восемнадцатая, в которой в Вольногорах объявляется дорогой гость

		Милка, твой я домик знаю —



		Под окошечком сады.



		От души ли, милка, любишь —



		Ты по совести скажи.











Тот день у Ивана Григорьевича Иноземцева начался на удивление хорошо. В девять утра состоялась встреча с адвокатами – прогнозы были самые радужные. Выходило, что все улики, собранные следствием, рассыпались в прах, как египетские мумии. Но на сердце было празднично и по другой причине. Вот-вот вернется Маргарита, и он сообщит ей, что скоро весь этот кошмар закончится и они непременно будут вместе. Про себя подумал: вряд ли в Вольногорах найдется еще один человек, столь страстно ожидающий окончания школьных каникул. Так подумал – и весело, по-детски улыбнулся.

По этим радостным причинам в здание городской мэрии он не вошел, а прямо-таки влетел – за Иваном Иноземцевым было давно замечено: находясь в добром расположении духа, он начинает перемещаться в два раза быстрее – не шагом, а легкой, пружинистой рысцой.

Просматривая почту в своем кабинете на втором этаже, невольно встрепенулся от разговора, волею случая донесшегося из приемной. Надо сказать, что дверь в свой кабинет Иван Григорьевич большей частью держал открытой, сознательно идя на некоторые неудобства в угоду неким демократическим принципам. От этих самых принципов и пострадал, поскольку услышанный разговор мгновенно погрузил его в полнейшее оцепенение.

– Видать, быть в доме Северовых скорой свадьбе, – этот голос принадлежал его секретарю Марии Гавриловне.

– Да, жених уж больно хорош. Хоть и нерусский. Моя племянница Нюрка живет по соседству с Северовыми. Говорит, что от его неземной красоты аж дыхание захватывает. Даже ума не приложу, как наша Маргарита Николаевна себе такого заморского принца отхватила, – соглашалось звонкое сопрано начальницы планового отдела.

– Боюсь, правда, уедет она от нас сразу после свадьбы. Нехорошо это. И трех месяцев не отпреподавала, как нате вам. Только ребята к ней прикипели…

Закончить свою мысль Марье Гавриловне не было суждено, поскольку мысль эта исчезла вместе с промчавшимся мимо Иваном Григорьевичем. Несмотря на снедавшее его нетерпение, за руль садиться не стал (от греха подальше!). Двинулся своим ходом – во всю прыть. Так бежал, будто в городе пожар какой-то.

* * *


За время отсутствия Маргариты произошло одно весьма примечательное событие – официальная помолвка Дуси и Разина. На Дусином пухлом пальчике теперь красовалось маленькое колечко. Скоро стало ясно, какой подарок вручила ему счастливая невеста в ответ: на зашедшем на минутку Разине была казахская национальная шапка тымак, обшитая мехом. Диковинная вещь для Вольногор!

Увидев Разина, гарцующего в тымаке, Маргарита пришла к неутешительному выводу: Дуся от любви эстетически ослепла. В мохнатых, раскидистых бровях Разина и без того можно было заплутать с непривычки. Теперь же они вступали в резонанс с торчащим во все стороны мехом, производя впечатление просто оглушительное. К слову сказать, и сама невеста освежила свой облик помадой цвета пожара и сережками с яркими красными стеклышками.

Однако было не до шапки Разина. И не до помады Дуси.

Были дела и посрочнее.

Для начала разожгли камин. Сели пить чай в гостиной. Как и заведено по субботам – с теплыми, источающими живительный аромат ватрушками. Профессор Северов в чаепитии участия не принимал – принципиально закрылся в своем кабинете, демонстрируя неудовольствие в связи с появлением в его доме Разина (хоть и зашел тот всего лишь на минутку – за Дусей). Николай Петрович его давно втайне недолюбливал, а за глаза даже неоднократно называл архибестией и профессиональным пройдохой.

Иван Григорьевич Иноземцев не заставил себя долго ждать. Маргарита сердцем чувствовала его приближение. Любящее сердце-то никогда не обманет. Зашел, точнее забежал, домой к директору школы – по очень-очень срочному делу. Легкая куртка нараспашку, волосы густо припорошены снегом. Посмотрел на Маргариту взглядом, полным и грусти, и негодования одновременно. В этот момент он был похож на паровоз, у которого на полном ходу заклинило трубу и выбросить горячий пар наружу нет совершенно никакой возможности.

Поскольку сдерживать себя не мог совершенно, сразу ринулся с места в карьер:

– Что же вы не представите меня вашему гостю, Николай Петрович? Насколько я понимаю, это и есть Гарри, о котором вы мне как-то рассказывали.

– А вот и нет, друг мой, не угадали. Я тотчас же представлю вас, и с превеликим удовольствием. Знакомьтесь: Фредерик Норрис, друг Маргариты по Оксфорду.

Брови Иноземцева изумленно поползли на лоб. Фредерик тут же встал из-за стола и протянул Ивану Григорьевичу узкую ладонь:

– Можно сказать, что мы заочно знакомы. Маргарита мне много рассказывала про вас. Как это говорят по-русски – весь слух прожужжала.

Иван Григорьевич, пожимая руку дорогому гостю Николая Петровича, не упустил возможности просканировать его не слишком добрым взглядом. Судя по мине, нарисовавшейся на лице Иноземцева, результатом этого сканирования был не слишком доволен. Фредерик превзошел все его самые пессимистичные ожидания, ибо был излишне хорош собой и чертовски обаятелен: имел практически римский профиль, волосы светлые и вьющиеся, а также глаза, как синие озерца, обрамленные темными длинными ресницами – что густым лесом.

Но Иноземцев не собирался сдаваться без боя. Не на того напали!

– Друг Николая Петровича – это и мой друг, – начал он максимально приветливо. – Как видите, в этом доме не слишком просторно. Кроме того, Нагорная Слобода – место не вполне туристическое. А почему бы вам, Фредерик, не переехать на какую-нибудь прибрежную дачу? Сейчас как раз пустует одна из лучших вольногорских дач – по соседству со зданием администрации курорта. Три просторные комнаты с видом на набережную, сауна и полнейший пансион. Все за мой счет, безусловно. Живите сколько хотите.

На этих словах глаза у Фредерика озарились ясным, лучезарным блеском, он уже открыл рот, чтобы начать бурно благодарить нового русского друга за неслыханную щедрость, но тут совершенно неожиданно и, по своему обыкновению, весьма некстати встрял Николай Петрович. Голос его звучал обиженно:

– Что же вы, Иван Григорьевич, крадете у меня дорогого гостя? И места у нас предостаточно. И Нагорная Слобода во многих отношениях лучше, чем ваша хваленая набережная. Там от этих праздных курортников просто спасу нет – сущее вавилонское столпотворение! И что за радость куковать одному в пустой даче – наш Фредерик там просто заскучает, а здесь уж мы с Маргаритой постараемся, заскучать ему не дадим. – Николай Петрович был явно не намерен за здорово живешь отпускать от себя такого завидного жениха.

Трудно сказать, какая мысль пронеслась в мозгу Иноземцева в этот самый момент, но скользнул по Маргарите взглядом просто зловещим. Фредерик, похоже, не уловил весь драматизм ситуации, поэтому ничтоже сумняшеся поддержал профессора Северова:

– Да, верно. Мне здесь хорошо. И совершенно не тесно.

– Я тоже думаю, что Фредерику здесь будет лучше, – зачем-то встряла коварная предательница.

Это было последней каплей. Иван Григорьевич уже растратил весь запас душевных сил на самоконтроль и, окончательно отчаявшись, собрался уходить. К счастью, в этот самый момент внезапно наступила некоторая разрядка международной напряженности. Подумав (и произведя в уме несложные арифметические действия), Фредерик, бывший человеком не только воспитанным и деликатным, но и весьма расчетливым, сказал, обращаясь к Иноземцеву:

– Я с радостью приму ваше предложение пожить на прибрежной даче. Но не сейчас, а в июне – во время свадебного путешествия. Моя невеста никогда не была в России. Думаю, что ей здесь понравится.

– Безусловно, понравится, – Иноземцев как-то сразу помягчел, заулыбался. – У нас здесь летом просто замечательно. Помимо стандартного набора курортных развлечений, у нас есть и охота, и рыбалка. Есть яхт-клуб, в июне планируем открыть поле для гольфа. Можете даже полетать на воздушном шаре, если захотите.

Хотя Иван всячески старался показать, что полностью равнодушен к новости о наличии у кудреглавого Фредерика невесты, его титанические усилия не остались незамеченными Маргаритой. По этому поводу ее лицо просияло умилительной улыбкой. Милый Ваня полностью оправдал ее ожидания. Даже немножко превзошел их. «Значит, действительно любит, – рассудила она. – По всему выходит, рисковала не зря».

Ей не терпелось поделиться с милым Ваней результатами своего расследования и, что самое важное, ценнейшими неопровержимыми уликами – перехваченной перепиской Лизы & К


.

К счастью, удобный момент представился весьма скоро. Профессору Северову позвонил старинный друг из Москвы, бывший коллега по университету.

– Нет-нет, друг мой, – зазвучал оживленный, деловитый голос Николая Петровича, – вы все делаете неправильно. Чтобы вкус был помягче, поделикатнее, надо непременно пару чайных ложек сахарку положить. Прослушайте-ка все еще разок. Хрен хорошенько промойте, натрите на мелкой терке, пару ложечек песочку, залейте водочкой – на два-три пальца сверху – и на недельку в темное место. Уверяю вас, друг мой любезный: хреновуха получится знатная. Будете регулярно потреблять по чуть-чуть – только без излишеств, пожалуйста, – и меня добрым словом вспоминать.

Маргарита по опыту знала, что этот разговор будет серьезным и долгим. Воспользовавшись случаем, пригласила Фредерика на веранду, с которой открывался пленительный вид. Фредерик сразу понял, в чем дело, и вежливо попросил Иноземцева рассказать что-нибудь о городе.

Хотя неприязнь к смазливому британцу еще не была полностью и окончательно забыта, Иван Григорьевич вежливо согласился.

И действительно, вид с веранды открывался такой, что дух захватывало. Пожалуй, лучший в городе. Но всем троим было не до местных прелестей и красот. Не сговариваясь, решительно встали спиной к большим витражным окнам. Чтоб ничто не мешало и не отвлекало.

Маргарита протянула Ивану серую папку с щедрыми плодами хакерской атаки. Иноземцев вопросительно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Было видно невооруженным глазом, как расширяются его зрачки и как он, не доверяя больше своему зрению, все ниже склоняется над папкой – в надежде на то, что здесь какая-то ошибка.

Быстро просмотрев содержимое папки, закрыл ее и зажал под мышкой.

– Откуда все это?

– У меня есть друг в Питере, он хакер. Мы сделали маленькую атаку и получили большой результат, – опередил Маргариту Фредерик, довольно поглаживая руки (привычка, свойственная скорее французам).

– Но это еще не все, – решительно вступила Маргарита, не желая отдавать Фредерику пальму первенства в сообщении результатов проведенного расследования. – Мы проработали Гриневицкого, и он поделился с нами схемой воздействия на тебя.

– Кого проработали? – переспросил ошарашенный Ваня, глядя на Маргариту в упор.

– Ты не ослышался – Гриневицкого, – с легкой гордостью отвечала она, скромно опустив глаза и воздушным жестом поправляя волосы. – Судя по всему, он уже сообщил тебе, что кто-то тебя заказал. Причем со всеми подробностями, чтобы ты поверил. Затем были звонки разные с угрозами. Он даже планировал «больно задеть» кого-то из твоего окружения. Надеюсь, это не Елизавета Алексеевна. Затем обещал все устроить. За деньги. Либо за два дома и твою яхту. Яхта ему, кстати, понравилась.

Бедный Иван потерял дар речи. Он смотрел на Маргариту, в ужасе качая головой. Она же ощущала себя в этот момент ветхозаветной Юдифью, проникшей в стан врага и твердой рукой отрезавшей голову горемычному полководцу Олоферну.

– Чтобы завладеть этой информацией, пришлось поплавать в мутных водах канала Грибоедова, – не без удовольствия вставил возгордившийся Фредерик.

Эти слова были лишними. Маргарите совсем не хотелось посвящать Ивана во все детали недавнего питерского приключения. Но, как говорится, слово не воробей, вылетит – ловить замучаешься.

– Что это значит? – произнес оторопевший от услышанного Ваня, жадно глотая воздух. Его голос звучал несколько нервно. – В каких водах ты опять плавала?

Деваться было некуда. Пришлось говорить правду. Как говорят британцы, honesty is the best policy[25 - Честность – лучшая политика (англ.).]. Возможно, они не правы, однако.

– Чтобы получить информацию от Гриневицкого, мы с Фредериком (она намеренно подчеркнула, что была не одна) поехали покататься с ним на катере по каналу Грибоедова. Все это было не зря, потому что мы теперь знаем, что он против тебя затевает. Но когда он стал… наступать, пришлось ударить его и прыгнуть в воду. Нам очень повезло: берег был недалеко и дом старухи-процентщицы совсем рядом.

Не требуя разъяснений по поводу старухи-процентщицы (информацию о старухе он был уже просто не в состоянии переварить), Иноземцев повернулся к Фредерику и, умоляюще посмотрев на него, проговорил:

– Я очень прошу вас оставить нас наедине на минуту.

Великое дело – мужская солидарность. По сравнению с ней, женская солидарность – ничто. Фредерик понимающе кивнул и сразу же вышел, тихонечко закрыв за собой дверь. Маргарите показалось, что у него с Иноземцевым возникла взаимная симпатия – без слов, с одного взгляда.

Фредерик был рад услужить новому русскому другу. Чтобы ему никто не помешал выяснять отношения, он занял оборону у двери. Можно было не сомневаться, что Иван и Маргарита на эти пять минут находились под самой надежной защитой международного посредника.

Реакция Иноземцева не была совсем уж неожиданной. Хотя, конечно же, масштаб и разрушительную силу катастрофы Маргарита предвидеть не могла.

Он был разгневан. Лицо стало красным, как советский флаг на первомайской демонстрации. Глаза – круглыми, как блюдца. Губы до такой степени поджались – как будто совсем исчезли. Скулы заходили ходуном, даже уши его гневно задвигались и задышали.

Маргарита никогда не видела его таким.

Она и представить себе не могла, что он может быть таким. И что можно кричать шепотом.

– Зачем ты делаешь это?! Ты сумасшедшая! Нет, ты просто дура! На катере с Гриневицким! С этим подонком! Ты ненормальная! Я запрещаю тебе! Раз и навсегда! И думать про это забудь. Я знал, я догадывался, что ты способна на безрассудство! Но такое! Я не мог представить такого даже в страшном сне! Ты совсем не жалеешь меня! У меня и так забот полно, а теперь я еще должен постоянно думать о том, какую очередную глупость ты выкинешь! Тебя надо запереть на замок! Тебя надо врачу показать! Тебя просто лечить надо!

Его голос внезапно дрогнул, он замолчал и прижал Маргариту к себе.

Крепко-крепко. Чтобы никто не отнял. Ей показалось, что он дрожал. Или это она сама первой задрожала, а ему лишь передалось?

– Ты до сих пор не хочешь верить, что все это придумала твоя Лиза? – прошептала она с плохо скрываемой обидой в голосе.

– Лиза не моя, – отвечал он мягко, тепло. – И я верю тебе. С ней я разберусь. И с ее дружками тоже… Когда придет время. Но все здесь намного сложнее. Сложнее и хуже. Потому я и прошу тебя больше не искать на свою голову приключений и не играть в помолодевшую мисс Марпл. И никого во все это не вовлекать. Обещаешь?

– Хорошо, обещаю, – проговорила она, еще крепче прижимаясь к милому Ване.

В проеме двери появилось лицо Фредерика. По его отчаянной мимике они поняли, что Николай Петрович закончил разговор и вернулся в гостиную.

Сославшись на срочные дела, Иноземцев сразу удалился. Завернули ему с собой ватрушек. Он не возражал.

– Хороший, должно быть, человек, – многозначительно заметил Фредерик. Николай Петрович на эту неожиданную реплику никак не прореагировал. Маргарита тоже промолчала. Только едва заметно кивнула.

Чай допивали втроем.

«Возмущался-возмущался, а папку с хакерскими распечатками взял, – подумала она. – Эх, не пропало их дело. Не зря декабристы будили заспавшегося Герцена».

Ивана же, пару месяцев как позабывшего, что такое безмятежный сон, с этого дня стала мучить изматывающая, тягостная бессонница. Точнее, этим вечером он заснул на удивление быстро и рано, но через час проснулся – в холодном поту и цепенящем ужасе. Беспокойство за непредсказуемую Маргариту переросло в неотвязную тревогу. Перед глазами живо нарисовалась натуралистичная картинка, описывающая, чем для нее могло бы закончиться плавание на катере с Гриневицким. От этой мысли стало подташнивать, закружилась голова. Чтобы как-то вернуться в нормальное состояние, принял горячую ванну. Выпил виски. Немного полегчало, но все равно на душе было по-прежнему тошно. И очень-очень тревожно.

Что и говорить, присутствие в доме Северовых Фредерика оптимизма тоже не внушало. И дело здесь было не в ревности. Точнее, не только в ней. Бесшабашность Маргариты, помноженная на авантюризм ее британского приятеля, могла привести к совершенно непредсказуемым последствиям.

Слава Богу, хоть здесь все как-то вскоре разрешилось: погостив еще пару деньков, отчаянный Фредерик уехал прямиком в Лондон.

У британца тоже кругом шла голова, но по-хорошему, без паники и глупых треволнений. Полученного адреналина должно было хватить на год вперед. Но главное – надо было скорее садиться писать. Чтобы ничего не растерять. Чтобы не расплескалось ведро, полное ценнейших впечатлений и озарений.

Трудно предугадать, как долго Достоевский будет держать дверь приоткрытой, позволяя ему заглядывать в свой мир.

Надо спешить.




Глава девятнадцатая, в которой фейерверки раскрасят небо

		Песенки пою не я —



		Поет досадушка моя.



		Можно видеть по глазам —



		Пою я песни со слезам.











Зима в том году выдалась в Вольногорах снежная. Снегу выпало столько, что хоть караул кричи. Каждое утро горожане расчищали дорожки к своим домам, все более походившие на лабиринты, а утром следующего дня вновь находили себя пленниками неуемной снежной стихии.

Приближался Новый год – горячее время для вольногорского курорта.

В прошлые годы в последние декабрьские дни у всех прибрежных дач уже стояли машины с московскими и питерскими номерами, в расцвеченных тысячами лампочек ресторанах города было шумно и весело, а в саму новогоднюю ночь вольногорские фейерверки были видны на много километров вокруг.

Теперь же городские пейзажи до боли напоминали давно забытую картину: счета вольногорского курорта были арестованы. Единственной положительной новостью для горожан стало решение Иноземцева не нарушать установившуюся традицию и провести у себя в доме детскую елку – как раньше – с Дедом Морозом, сюрпризами, фокусами и подарками. Все приготовления шли с присущим Иноземцеву размахом, или, как говорил Николай Петрович, безрассудством. Точнее, высказался он несколько иначе, в свойственной ему образной манере: «Широко шагает Иван Григорьевич и крошит тоже – слишком крупно». Но сказал не в лицо, конечно, а за глаза, без лишних свидетелей.

Овальный зал в доме Иноземцева, предусмотренный для особых торжеств, был заставлен коробками с игрушками, сладостями, фейерверками и прочими атрибутами настоящего новогоднего праздника. В просторном дворе за домом сооружалась «поляна» для зимних забав – с горками, каруселью и даже маленькой железной дорогой, на которой уже был установлен поезд с тремя вагончиками.

Иноземцев высоких заборов не признавал, и его просторный двор, открытый людскому взору, задолго для праздника стал местом притяжения для горожан младшего возраста. Часто на месте действия появлялся сам Иван Иноземцев – разгоряченный, в одной рубашке или с наспех наброшенной на плечи курткой. Его появления всегда особенно ждали: он всякий раз поддавался на уговоры и пускал ребят в дом, помогать. А накануне праздника, когда развешивались гирлянды, из желающих помочь образовалась целая очередь.

На следующее утро жители проснулись от залпов фейерверков, озарявших небо над городом. Никто не сомневался, что это еще один сюрприз от Иноземцева. И редкий горожанин в столь ранний час, превозмогая утреннюю негу, подошел к окну, чтобы воочию увидеть происходящее. И никто не был свидетелем тому, что вниз с горы, к горящему дому на набережной, бежала молодая девушка в расстегнутом нараспашку пальто и деревенских валенках, надетых на босу ногу.

Следователи, прибывшие на пепелище к вечеру этого дня, сошлись во мнении, что Иноземцеву несказанно повезло. По странному стечению обстоятельств пожарная сигнализация в доме была в неисправном состоянии, и у Иноземцева шансы спастись были бы минимальными, если бы его не разбудил верный лабрадор Марсик.

Другим роковым обстоятельством был снег, выпавший ночью. Он не позволил подогнать пожарные машины достаточно близко к дому. Следователи также констатировали, что пожар одновременно начался в нескольких частях дома, но признаков поджога не обнаружили.

Переезд Иноземцева в дальнюю дачу на горе, подальше от сгоревшего дома, вызвал у горожан сочувствие и понимание. Он шел налегке – вынести из горящего дома не удалось почти ничего – в сопровождении верного Марсика. Рядом с ним семенил, чуть сгорбившись, его верный учитель Дмитрий Иванович Цариотов. Случайные прохожие невольно останавливались и провожали Ивана Григорьевича жалостливым, сочувствующим взглядом, а старушки – непременно крестным знамением, как оно и велось испокон веков на Руси.

Ближе к вечеру, когда сумерки уже поглотили заснеженные улицы и проулки взбудораженного города, в дом профессора Северова постучали. Маргарита была дома одна. По привычке прокричала «Открыто» – не отрывая взгляда от окна, смотревшего в сторону набережной.

– Я не хочу, чтобы ты думала обо мне плохо, – трогательный женский голос зазвучал совсем неожиданно. Маргарита повернулась – перед ней стояла Лиза. Она выглядела усталой и подавленной. – Я знаю, что ты мне не поверишь. Мне действительно соврать ничего не стоит, но сейчас я говорю чистую правду. Я не буду скрывать, что действительно хотела отомстить Ване, что никогда не смогу простить его за то зло… Я очень хотела, чтобы он страдал. Но к поджогу его дома ни я, ни Владлен никакого отношения не имеем.

– Мне все равно, что ты скажешь сейчас. Если ты боишься, что я о тебе плохо думаю, можешь успокоиться: я о тебе вообще не думаю. Кроме того, я никогда не поверю, что он мог причинить тебе какое-то зло.

– Не хочешь – не верь. Твое право. Не уверена, что правильно делаю, посвящая тебя в эту историю. Это было давно, когда мы учились еще на первом курсе. Мы жили в общежитии, у нас была большая компания, человек пятнадцать. Я сразу, с первого взгляда, выделила Ивана. В меня тогда большая половина курса была влюблена. Но мне не был нужен никто, кроме Вани. – Маргарита насторожилась, а Лиза, не обратив внимания на перемены в ее лице, продолжала: – Я была полностью уверена в том, что и он из той самой половины курса. Как-то я узнала, что его сосед по комнате уехал домой, и пришла. Ивана не было. Я решила сделать ему приятный сюрприз. Но сюрприза, к сожалению, не получилось. Увидев меня в своей… комнате, он не испугался, нет. Он просто сказал, что выйдет на десять минут и чтобы к его возвращению я оделась. Потом он предложил, чтобы мы никогда больше не вспоминали об этом случае. Так оно, собственно, и было. С его стороны, конечно. Но я всегда помнила о том унижении. Но особенно больно было от того, что он отверг меня не ради кого-то, а просто так. Я не была интересна ему даже на полном безрыбье. Потом я вышла замуж за его лучшего друга. В отместку. Отомстила я, правда, скорее себе, а не ему.

Лиза грустно улыбнулась, минуту помолчала, думая о чем-то своем, а потом продолжила – уже более спокойно, без надрыва:

– Мы не переставали общаться все эти годы. Он по простоте душевной знакомил меня со всеми своими многочисленными пассиями, и никто так не радовался, как я, когда он с ними расставался. – На этих словах Маргарита нахмурилась, продолжая слушать Лизу с еще большим вниманием. – Эта боль по-прежнему живет во мне. Я рассказала обо всем Владлену, и он предложил разработать план мести. Он совсем еще ребенок, не наигравшийся в казаков-разбойников. Вот и все, собственно. Мы хотели лишь припугнуть Ивана, заставить его пострадать, чуть-чуть ущипнуть его бизнес. Но – поверь мне – не более того.

Лиза замолчала. Маргарита с ужасом констатировала, что полностью верит ей. Было очевидно, что в этот раз она не лукавила, что каждое ее слово – истинная правда. Вывод был печален: был еще кто-то, неизвестный, – и этот кто-то представлял реальную угрозу для Ивана. Чувство тревоги, теперь еще более основательно укоренившееся в ее груди, каким-то странным образом соседствовало со жгучим любопытством, замешанном на ревности: кто они, эти многочисленные пассии? Маргарита, всегда приветствовавшая лаконичность изложения, в данном случае была бы не против более детального описания. Ей очень хотелось, чтобы эта ее мысль незаметно перелилась в голову Лизы.

– И еще, – продолжила Лиза, видимо, почувствовав, что Маргарита ее понимает, и решив до конца излить свою душу. – Гриневицкий – полный осёл. Хотя, впрочем, все бы удалось, если бы кто-то с крутыми связями не перешел ему дорогу. На Ваню охотится птица очень высокого полета. Я не знаю и даже не могу предположить, кто это. Но это не мы, поверь мне.

Договорить Лиза не успела: в комнату вошел взбудораженный Николай Петрович в сопровождении биолога Аристарха Павловича Оболенского – наэлектризованного, как пластиножаберный скат. Будучи обуреваем эмоциями, Оболенский выглядел по-прежнему импозантным и подтянутым.

Лиза незаметно ретировалась. Возможно, это был тот самый редкий случай в ее жизни, когда действительно хотелось быть незаметной.

Увидев Маргариту, Оболенский обрадовался.

– Риточка, прошу вас, не побрезгуйте нашей компанией. Может, посоветуете нам что-нибудь дельное.

Николай Петрович, с некоторых пор не желавший посвящать Маргариту в дела щекотливые, нахмурился, но открыто возражать не стал.

– Мы должны срочно делать что-то, – голос Оболенского звучал мягко, но настойчиво. – Нам нужны гарантии того, что школа не закроется, будет развиваться. Поскольку сейчас весь бизнес Ивана Григорьевича дышит на ладан, мы должны срочно подсуетиться, сменить юрисдикцию, так сказать. У вас, дорогой Николай Петрович, есть связи в Москве. Договоритесь: пускай нас сделают филиалом какой-то московской школы. С центральным финансированием мы будем в полной безопасности. Нужно вывести школу из-под обстрела, если можно так выразиться. Хотя, впрочем, военная терминология сейчас более чем уместна. Сожрут ведь, как гусеница капусту.

– Но Иноземцев вряд ли на это согласится, – возразил как всегда осторожный Николай Петрович. – Наша школа – это его детище, а в сложившейся ситуации – последняя отдушина. Он мне сам сколько раз говорил, что будет финансировать школу до последнего.

– Вот именно последнего бы и не хотелось. Что мы будем делать, если все рухнет? Куда подадимся? Вы-то, Николай Петрович, всегда можете в Москву вернуться, а мне, коренному зареченцу, отступать некуда. Никаких тылов у меня не заготовлено.

– Да, но предпринимать такие шаги за спиной Ивана Григорьевича, не проинформировав его, в высшей степени неприлично. Мне просто совесть не позволит так поступить, – с осуждением покачал вспотевшей головой Николай Петрович.

– Совесть – штука весьма эластичная. В наше циничное время выживает лишь тот, кто умеет со своей совестью договариваться. Зачем информировать Иноземцева, если мы и так знаем, что он скажет? Тут вопрос жизни или смерти. Не до фанаберий, – вполголоса проговорил Оболенский.

– Нет, я так не могу, друг мой. У меня есть обязательства перед Иваном Григорьевичем. Более того, у меня есть принципы, которыми я ни при каких обстоятельствах поступиться не могу. Даже если это вопрос жизни или смерти, как вы утверждаете. Я абсолютно уверен, что нашей школе ничто не угрожает. Поверьте мне на слово – скоро все образуется, – смущенно молвил профессор.

– Ваши бы слова, да Богу в уши. Давайте не будем строить иллюзий. Сегодня сожгли его дом. Неровен час – подожгут школу. Нужно выбирать, что нам дороже: жизнь учеников или ваша интеллигентность, дорогой Николай Петрович. – Оболенский положил собеседнику руку на плечо. – Я полностью понимаю ваши интеллигентские условности и даже разделяю их. Мне намного сложнее, чем вам: для меня Ваня дороже родного сына (Маргарита удивилась: у Оболенского была одна-единственная дочь). Но сейчас речь идет о многих детях, о наших учениках, об их безопасности.

Выражение лица у Оболенского было какое-то зоологическое, зверячье. Слушая его, Маргарита попросту опешила, напрочь утеряв столь замечательно развитый у нее дар речи. Ей очень хотелось возразить, закричать, наконец. Но слова застревали в пересохшем горле, категорически отказываясь вырываться наружу. Неизвестно, чем бы закончился этот неприятный, занозистый разговор, если бы в комнату не вошел учитель истории, Василий Гаврилович Кудюмов.

Кудюмов находился в состоянии радостного возбуждения. Выражение на его простом мужицком лице было какое-то библейское, благочестивое.

– Чего наши-то учинили! Вот она, новая молодежь, не видевшая рабского страха. Я их зауважал! Как я их зауважал!

– Да говорите же скорее, что произошло. Не томите, друг мой! – Николаю Петровичу в полной мере передалось возбуждение Василия Гавриловича.

– Наши ученики – все как один – подписали петицию в защиту Ивана Григорьевича и направили ее президенту. И как написали! На трех листах! А как логично, как аргументированно, хотя и с грамматическими огрехами! Но это ничего, Владлен упорный, он их со временем этим премудростям научит. Зато сразу видно, что писали сами, не под диктовку. А с какими историческими аналогиями! Я доволен! Нет, я просто горд! Моисей сорок лет водил по пустыне свой народ, чтобы египетское рабство было забыто. И вот оно, наше новое поколение, взращенное нами, недостойными и рабски покорными, – и какое это поколение! Свободное! Независимое! Мыслящее! Достойное!

Маргарите показалось, что Николай Петрович таким поворотом событий был доволен. Сразу засобирался в школу – посмотреть петицию и поговорить с ребятами. Василий Гаврилович с радостью и удовольствием вызвался его сопровождать. Громко хлопнула дверь.

Оболенский удалился незаметно, даже не попрощавшись.

Маргарита осталась дома одна. На душе было тревожно. Нервно расхаживала по комнате, стараясь успокоиться. Только хуже. Набросила пальто и вышла во двор. Свежий морозный воздух сначала взбодрил немного, но уже через минуту отозвался холодной дрожью, от которой чувство щемящей, тягостной тревоги только многократно возросло. Решила вернуться в дом. Не успела закрыть дверь, как она вновь резко отворилась – на пороге стоял Дмитрий Иванович Цариотов. Он мягко улыбался, излучая спокойствие и уверенность.

Нервная дрожь незаметно покинула тело. Стало тепло.

Маргарита быстро заварила чай. Поставила на стол разного варенья, мед, пирожки с вишней и большой, еще теплый каравай.

– Не беспокойтесь, Риточка, не беспокойтесь. Я просто зашел на минутку, чтобы удостовериться, что у вас все в порядке.

– У меня все хорошо, все в полном порядке, – отвечала Маргарита неуверенно. – Не откажитесь все же чаю попить. Или, может быть, кофе?

– Ну что ж, от такого предложения грех отказаться. Чаю так чаю. Как говорят у нас в Вольногорах, какой русский не любит почаевничать.

Дмитрий Иванович отщипнул кусочек от каравая, попробовал. Смачно причмокнув, потянулся за кусочком побольше. Придвинул к себе поближе блюдо с пирожками. Сосредоточенно накладывая малиновое варенье в розеточку, заговорил:

– Я видел по дороге Николая Петровича с Оболенским и Кудюмовым. Что-нибудь случилось? Не стал их останавливать. Показалось, что они спешат куда-то. А теперь вот думаю, что, может быть, стоило предложить свою помощь? Добрый совет или просто доброе слово могут стать соломинкой, которая вытянет человека из беды. Хотя кому, собственно, мой стариковский совет нужен? Все пытаюсь помочь Ивану, а он скрытничает, не хочет меня беспокоить. Я-то знаю, как ему сейчас тяжело. А мне еще тяжелее – оттого, что он отказывается от моей помощи.

– Ване достаточно того, что вы верите в него, – Маргарита осеклась, осознав, что назвала Иноземцева слишком по-свойски, неформально. – То есть я хотела сказать «Ивану Григорьевичу».

– Ты не стесняйся меня. Ведь ты его любишь, правда? – Его круглые карие глаза мягко блестели.

Порозовевшая Маргарита хотела было уйти от ответа, но не выдержала. С кем и поделиться, если не с Дмитрием Ивановичем.

– Да, я люблю его, и он меня тоже любит. Иван считает, что ради моей безопасности об этом пока никому нельзя рассказывать. Хотя, по-моему, мне абсолютно ничего и никто не угрожает. А наши отношения – это уже настоящий секрет полишинеля.

Ее лицо из розового стало ярко-красным.

– Не волнуйся, Риточка. Если Ваня так считает, значит так и нужно делать. Он человек надежный, основательный, предусмотрительный. Прогони всякие сомнения. А мне ты можешь полностью доверять. Я никому ничего не расскажу. Даже Николаю Петровичу. Я ведь знал Ваню совсем мальчишкой. Ты не представляешь, какой он славный был, улыбчивый. Привязался я к нему всей душой, прикипел. Даже если он мне чего-то не рассказывает, я все равно непременно сердцем почувствую. И я сразу понял, что между вами что-то есть. Это хорошо. Это просто счастье великое. Свою половинку найти не каждому суждено. Как говаривала моя покойная матушка, черт не одну пару железных лаптей издерет, пока мужа и жену в одну кучу соберет.

На этих словах Дмитрий Иванович так славно улыбнулся, что Маргарита не преминула тут же улыбнуться в ответ. Посмотрев на нее взглядом внимательным и сердечным, он продолжил:

– Я искренне рад, что рядом с Ваней именно ты, Риточка. По правде говоря, я не сразу проникся к тебе симпатией, мне казалось, что ты немного заносчива и своенравна. Но по мере того, как я ближе и лучше узнавал тебя, все больше понимал, насколько ошибался в своих суждениях о тебе.

– Спасибо на добром слове, Дмитрий Иванович. Если честно, меня действительно иногда заносит. Простите меня, если невольно обидела вас.

– Боже упаси! Никаких обид я на тебя не держу. Был бы сам без изъяна – и у других бы никаких грехов не искал. И благодарить меня не за что. Я говорю лишь то, что действительно чувствую и думаю. За что же здесь благодарить? Я счастлив, что Ваню согревает любовь в такую трудную пору, когда кругом коварство и предательство… – Дмитрий Иванович покачал седой головой и глубоко, грустно вздохнул, сгорбившись по-стариковски. – Да, так зачем приходили Оболенский с Кудюмовым? Просто так или по какому делу?

– За разным, – бодро отвечала Маргарита, радуясь перемене темы разговора. – Сначала пришел Аристарх Павлович. Предложил сменить «принадлежность» школы – сделать ее филиалом какого-нибудь московского лицея. Затем пришел Василий Гаврилович – он готов бороться за школу… и за Ваню. Он говорит, ученики петицию в Москву написали. Возможно, это как-то поможет.

– Петицию? В Москву? Интересно было бы почитать. У тебя случаем копии не найдется? И кто подписал?

Маргарите показалось, что в его тихом голосе зазвучала надежда. В воспаленных глазах Дмитрия Ивановича выступили слезы. Он достал носовой платок и отвернулся, чтобы стереть их и высморкаться.

Выдержав вежливую паузу, Маргарита ответила:

– Подписали все ученики. Все до одного. Копии у меня, правда, нет.

– Ну что ж, спасибо за чай и за угощения. Малиновое вареньице отменное. Ну а каравай – просто пальчики оближешь. И чай у тебя, Риточка, какой-то особенный. Червячка, как говорится, заморил – пора и делом заняться. Пойду-ка я скорее в школу – разузнаю, что там наши защитники отечества понаписали, – произнес он добродушно и почти весело.

Уходя, он нежно, по-отечески обнял Маргариту и поцеловал в щеку. С благодарностью принял баночку варенья, аккуратно упакованную в льняной мешочек.

На душе у Маргариты было покойно, хорошо.




Глава двадцатая, в которой все вроде бы успокаивается

		Не давайте мне обедать,



		Не давайте чаю пить,



		Дайте только разрешенье



		Ягодиночку любить.











Новость о переезде милого Вани не просто в Нагорную Слободу, а в дом по соседству, вызвала у Маргариты вполне предсказуемую реакцию. Ее сердце радовалось и ликовало. Пусть они не могут видеться, но видеть друг друга смогут. Дальняя дача висела над городом, как птичье гнездо. Правда, еще больше она походила на аквариум из-за огромных панорамных окон.

Долгими зимними вечерами, притушив свет, Маргарита то и дело бросала взгляд в сторону Ванюшиного дома, и лишь увидев его долговязую фигуру в окне, успокаивалась и шла спать.

Так тянулись дни и недели, сладостные и тоскливые. Противники Иноземцева как будто приутихли. Арестованные счета вольногорского курорта все-таки удалось разморозить, и на Масленицу во всех прибрежных дачах опять кипела жизнь. Фейерверков, правда, не устраивали и чучело Масленицы не сжигали: слишком свежи были еще воспоминания о пожаре в доме Иноземцева.

Николай Петрович, грешным делом временами помышлявший о возвращении в столицу, опять воспрял духом и в переписке с московскими друзьями весьма искренне и подробно сообщал о благотворном влиянии вольногорской воды и местного климата на его здоровье. Каждое утро он выходил на веранду и настежь открывал окно – врывавшийся морозный воздух приятно щекотал в носу, обнимал тело и на минуту сжимал дыхание в груди. Вот так задохнется-зажмурится, подставит лицо очищающим потокам и громко декламирует любимые пушкинские строки:
		И с каждой осенью я расцветаю вновь;



		Здоровью моему полезен русский холод;



		К привычкам бытия вновь чувствую любовь;



		Чредой слетает сон, чредой находит голод;



		Легко и радостно играет в сердце кровь,



		Желания кипят – я снова счастлив, молод,



		Я снова жизни полон – таков мой организм



		(Извольте мне простить ненужный прозаизм).








Несмотря на все положительные перемены в городе, Елизавета Алексеевна не возвращалась, а Маргарита и Иноземцев видели друг друга, но не виделись. Затянувшиеся игры в конспирацию все больше раздражали Маргариту, и ее голову все чаще посещала мысль о том, что вот так, в глубоком партизанском подполье, пройдет вся жизнь или, по крайней мере, столь скоротечная молодость. Так сказать, оглянуться не успеешь, как весна жизни сменится не столь романтичной зимой.

А иногда Маргарите начинало казаться, что соображения безопасности превратились из причины в повод и Иван охладел к ней. Но вечернее появление в окне дальней дачи милого Вани, смотрящего в ее сторону, заставляло ее на время забыть о своих тревогах и сомнениях, чтобы на следующий день опять впустить их в свое сердце, а потом вновь обвинять себя в малодушии.

Если на Николая Петровича благотворно действовали целебная вода и здоровый климат Северного Заречья, то душе Маргариты оказался созвучен весь уклад размеренной провинциальной жизни. Как и все женщины Вольногор, на Рождество она приготовила гуся по особому местному рецепту и известное лишь на нашем севере сладкое печенье козули – в виде замысловатых овечек и козочек. На Масленицу испекла блины, правда, нарушив традицию местных хозяек готовить опару из снега при свете месяца, а меню каждой воскресной трапезы, к удивлению Николаю Петровича, было исключительно местным, зареченским. Особенно полюбились профессору Северову местные щи с кислицей, томленая уточка с капусткой и, конечно же, кундюмы.

Кундюмы исстари готовили на Руси, и напоминают они современные пельмешки с грибной начинкой. Только готовятся совсем иначе: сначала запекаются в духовочке, а потом уж томятся в грибном отваре, коварно завлекая да заманивая своим отменным ароматом. Придет, бывало, Николай Петрович домой с морозца, хлебнет приготовленных любимой дочерью горячих щец с деревенской сметанкой, умнет с аппетитом десяток-другой кундюмов, хрустнет огурчиком домашней засолки – и на душе покой и благодать. Настоящая идиллия. Но был тут у Николая Петровича и негастрономический (и до поры – тайный) повод для радости. Непременно припоминал по случаю великую народную мудрость: для щей люди женятся; для мяса замуж идут. Так что с щами на крепком мясном бульоне, видать, все в полном порядке будет. А значит, и его другу по переписке Гарри (так он его пока называл) не придется, образно выражаясь, учить свою жену щи варить. А потому-то, собственно, и упрекнуть будущего тестя будет категорически не в чем. То-то.

Влияние Маргариты на провинциальную жизнь было, возможно, не столь очевидным, но вместе с тем тоже вполне осязаемым, материальным. А предыстория здесь вот какая. Как утверждают вольногорские злые языки (увы, не без них!), хозяин кофейни D’Orsay по фамилии Криворотов воспылал нежной страстью (увы, безответной) к Маргарите Николаевне Северовой. В результате сделал апгрейд, то есть модернизацию, своего заведения «под нее».

Для начала ошалевший от любви Криворотов приобрел английскую кулинарную книгу Джейми Оливера. Подначитавшись или, как он сам говорил, «поднабравшись граматешки», подписал в меню завтрака напротив овсянки «шеф рекомендует» и, общаясь с дачниками, настойчиво рекомендовал именно этот кулинарный изыск. Он утверждал, что, подзаряженные овсянкой, шотландские мужики даже зимой нижнего белья под килтом не носят. Этот маркетинговый ход возымел успех – особенно когда он решил добавлять в классический рецепт ложку-другую виски. Традиционный русский омлет стал называться йоркширским пудингом, кексы – маффинами, а коржики, после добавления в них изюма и сушеной вишни, – сконами. Причем последние подавались, как и в Туманном Альбионе, со взбитыми сливками и вареньем.

И никто в городе против такой глобализации не возражал. Хотя, честно говоря, была пара злых языков, окрестивших английские сконы риткиными ватрушками.

Заключительным аккордом модернизации кофейни была замена вывески на новую – Belgravia.

Процесс глобализации коснулся своим мягким хвостом и рыжего Бобика. С чьей-то легкой руки он стал котом чеширской породы, а поскольку как две капли воды походил на большинство вольногорских котов, то и те вскоре были приписаны к той же «редчайшей британской породе».




Глава двадцать первая, в которой речь пойдет о событиях на городище

		Погоди, подруга, плакать,



		Погоди маленечко.



		Неужели не придет



		Для нас весело времечко?











– Рита, дочка, иди сюда скорее! – говорил Николай Петрович, протягивая дочери целую стопку писем. – Похоже, в почтовой трубе был затор, а теперь прорвало. Мне казалось, что люди совсем перестали общаться с помощью старых добрых писем, а тут целый ворох корреспонденции.

В отличие от Николая Петровича, стопка писем никакого ажиотажа или радости у Маргариты не вызвала. Посланий она ни от кого не ждала. Начала не торопясь разбирать корреспонденцию. Пишут пенсионный фонд, налоговая… Поздравляют с уже давно прошедшим днем рождения… Одно письмо было с местным, вольногорским штампом – вещь в высшей степени диковинная, поскольку эпистолярному жанру вольногорцы предпочитали живое общение за чашкой чая.

Письмо действительно было странным. Напечатано на принтере. Без подписи.






Дорогая Маргарита!

Известному Вам человеку угрожает серьезная опасность. За мной следят, поэтому позвонить или прийти к Вам в дом или в школу я не могу. Буду ждать Вас в 11 часов вечера в четверг в беседке за старым городищем. Если увижу, что Вы не одна, сразу уйду.

Ваш друг.





Беседка была местом исключительно приятным, но только в светлое время суток. Древнее городище располагалось на самом высоком холме Вольногор. Стараниями Иноземцева и местных энтузиастов здесь был открыт историко-этнографический музей. Из соседних сёл завезли образцы древнейших деревянных построек. Может быть, и не самый известный музей в Северном Заречье, но для небольшого курортного города вещь нелишняя. Днем, особенно в летнюю пору, здесь всегда многолюдно. Зимой, да на ночь глядя – ни одной живой души.

Автор письма выбрал место со знанием дела. Беседка притаилась на самом краю холма, над рекой. До нее от городища – метров пятьдесят чистейшего поля. Человек, ожидающий в беседке, сможет спокойно ретироваться, если что-то пойдет не по плану.

Сказать Ване? Не отпустит. Накричит. Обзовет дурой. Опять пошлет лечиться.

Не идти? А что если милому Ванюше действительно грозит нешуточная опасность, которую еще не поздно предотвратить? А что если не пойти и потом что-то нехорошее произойдет? Как потом жить с этим?

И что делать, если пойти… и этот человек захочет причинить ей зло? Значит, надо продумать пути отступления, решила она. Но идти надо, непременно надо. Как говорится, была не была.

На русское «авось» все же полагаться не стала. Решила поподробнее изучить местность. Накануне днем пошла прогуляться к городищу. Как будто просто так, свежего воздуха ради. Последний и единственный раз была здесь прошлым летом, вскоре после приезда в Вольногоры.

Дело обстояло несколько хуже, чем поначалу представлялось. Практически вся территория за беседкой была перерыта. После того как ураганом были поломаны слабые деревья, решили все выкорчевать и уже по весне посадить новые саженцы для укрепления склона холма. Какие-то деревья уже спилили, обледенелые остовы других, подобно арктическим торосам, продолжали торчать из земли. Прямо за беседкой свалены камни. Вход в саму беседку перекрыт бечевкой. Выходило, что встреча с незнакомым доброжелателем назначена на строительной площадке.

Но выбора не было. Решение было принято. Окончательно и бесповоротно. В конце концов, долгие думы – лишняя скорбь.

Вечером, в очередной раз воспользовавшись выходом через окно, Маргарита двинулась в сторону городища. Легкий ветерок, гоняясь за одинокими снежинками, выписывал на обледеневшей дорожке затейливые вензеля. В отличие от прибрежной стороны, где дома смотрятся на променады помпезными фасадами, на горе улицы тонут между высоких заборов, по традиции крашенных зеленой краской. Неуютно, а в ночной час да в зимнюю стужу и того хуже. Но это ничего. К архитектурным изыскам Нагорной Слободы не привыкать. Сначала шагала быстро, полурысцой, затем немного сдержала шаг, но не от испуга, а из-за боязни, что со стороны выглядит несолидно.

Тихо. На улице ни души. Как будто никаких признаков жизни. Ан нет – колышутся, дрожат в хрустальном морозном воздухе струйки дыма, поднимающиеся из печных труб. Видно, все сидят по домам да чай потягивают у самовара.

Хорошо им.

Вдруг хлопнула дверь, заскрипела калитка. Маргарита застыла, огляделась. Уф! Никого. И все же засело внутри странное чувство – будто кто-то сверлит ее затылок колючим взглядом.

Зашагала дальше, поскрипывая снежком. Но уже не так уверенно. Спотыкалась на ровном месте, пару раз поскользнулась и едва не грохнулась посреди улицы.

Слава Богу, небо ясное, звездное, и полная Луна светит во всю мощь. Сегодня она какого-то удивительно приятного горчичного цвета. «Природа на моей стороне», – попыталась успокоить себя Маргарита.

До городища дошла быстро. Посмотрела на часы – без пяти одиннадцать. Чуть замедлила ход.

Вот и беседка. Похоже, никого. Перешагнула через бечевку и осторожно ступила внутрь. Совсем рядом заухал филин. Было в его голосе что-то мрачное, недоброе. А может, показалось?

Десять минут двенадцатого. По-прежнему ни души. Немного успокоилась. Сердце уже колотилось не так отчаянно. Решила еще минут пять подождать, а потом – с чистой совестью – возвращаться домой.

Посмотрела на реку. До чего же место красивое! Луна отсвечивала от речного льда, рисуя ясную, светлую дорожку. А вон и Большая Медведица! Все семь звезд на месте, включая последнюю – ту, что в ручке ковша. Она только сейчас задумалась над ее названием: Алькаид – «предводитель плакальщиц». Интересно, откуда пошло это название, задумалась она.

В столице такого не увидишь! Настоящий провинциальный ноктюрн.

Но продолжить свои размышления в столь позитивном, миросозерцательном ключе она не смогла. Спиной почувствовала приближение человека.

Медленно обернулась.

По направлению к ней шел крадучись – аки тать в нощи – невысокий, коренастый человек в огромной меховой шапке. Все внутри похолодело. Кожей почувствовала исходившую от мужика опасность. «Я как колобок, – тоскливо подумала она. – Из реки выбралась, от Гриневицкого ушла, а от этого бульдога, похоже, уйти будет посложнее».

– Добрый вечер, – пробормотала Маргарита глухим, словно сдавленным тьмой голосом, напряженно вглядываясь при этом в черноту и вжавшись в обледеневшую скамейку. Она старалась поприветствовать незнакомца максимально благожелательно, чтобы он прочувствовал ее добрые намерения. Так сказать, решила протянуть ему трубку мира.

– Добрый-добрый, – грубым, трескучим голосом прохрипел незнакомец в шапке и легко подхватил оцепеневшую от ужаса Маргариту, обдав ее густым запахом дешевого табака. Приподнял повыше и со всей дури швырнул вниз – за беседку, целясь на острые камни.

Все произошло так быстро, что разработать какой-либо план действий она просто не успела. Уже находясь в полете, машинально сдернула с мужика меховую шапку.

И все-таки то, что кажется нам в нашей жизни совсем ненужным, непригодным и в высшей степени бесполезным, в какой-то момент выплывет, сослужит службу и, если будет так суждено, спасет жизнь. В детские годы мама водила Маргариту в школу спортивной гимнастики. Маргарита возражала. Плакала. Сопротивлялась. Ненавидела и тренера, и спортивную школу, и дорогу, по которой они туда ходили.

Но теперь – при падении из беседки за городищем – ее тело вспомнило детские уроки, развернулось в полете и не шмякнулось на хрупкий позвоночник. Упала, как кошка – на все четыре конечности, смягчив участь нежных ладошек конфискованной шапкой.

Сразу вставать не стала. Пускай этот упырь думает, что ей конец. А тут еще и Луна-союзница пригнала к себе маленькое облачко и погасла, помогая Маргарите раствориться в ночи без остатка. Стало так темно – хоть глаз выколи. Слышала, как мужик смачно сплюнул и зашагал, тяжело ступая на звонкий, хрустящий снег. Еще подождала чуть-чуть. Окончательно примерзать к камням тоже не хотелось. Ночевка на морозном пленэре грозила обернуться – как минимум – нешуточным воспалением легких.

Собралась с силами. Оценила ситуацию: в конце концов, пока все не так уж и плохо. Главное, что без жертв.

Без истерики и фанатизма – иными словами, медленно и осторожно – двинулась в сторону Нагорной Слободы. Получалось действительно медленно: идти по открытой площадке поостереглась, решила ползти по кромке заснеженного холма. Когда затянула про себя «Врагам не сдается наш гордый Варяг», поползлось радостнее и шустрее.

Луна по-прежнему подыгрывала. Можно сказать, что Маргарита передвигалась при ее дружественном молчании.

За городищем встала на ноги и помчалась. Быстро-быстро – ничего не замечая на своем пути. Точнее, кое-что она все-таки заметила. Когда летела мимо соседского дома, из приоткрытой калитки выплыло заиндевевшее лицо Нюрки – особы лет двадцати, нигде не учившейся и не работавшей, но, по ее собственному утверждению, пребывавшей в постоянных трудах. С виду – ангел во плоти (наивные голубые глаза и золотые кудряшки). При этом ее единственной добродетелью было категорическое неумение держать язык за зубами. Щеки у Нюрки пунцовые – видать, в засаде сидела давненько. Глядит жадно, с любопытством, изо рта паром попыхивает да зубы бессовестно скалит. Когда Маргарита шествовала мимо Нюркиного дома, эта паршивка все следовала вровень с ней – вдоль заборчика, вдоль заборчика. Еще лукаво подмигнула, бестия.

Уф, противно.

Забыв про конспирацию (теперь эти хлопоты были уже, возможно, излишними), Маргарита вошла в дом через дверь. Хоть здесь все спокойно: привычные звуки – ритмичное похрапывание отца и тиканье настенных часов в гостиной.

Перевела дух. Перекрестилась, вознося хвалу за счастливое избавление от нешуточной опасности. Тихонько, едва касаясь босыми ногами пола, прокралась к себе в комнату. Зажгла свет. По давнишней привычке глянула на себя в зеркало. Из груди невольно вырвался вздох ужаса. Нахмурила лоб и придвинулась поближе к зеркалу, будто не доверяя своим глазам. Вид, конечно же, был не ахти – как будто кошки драли. Пока ползла по краю холма, радуясь кромешной тьме, в кровь расцарапала лицо торчавшими, как иглы, ветками. Странно, что и боли-то не почувствовала.

Но это было еще не все!

В ее руках был тымак – казахская меховая шапка, подаренная Дусей Разину в день их официальной помолвки. Маргарита села на кровать и беспомощно опустила руки, охваченная полнейшим безволием.

И кому верить в этой жизни? И как сказать Дусе?

* * *


Приняв душ, собрав мысли и самообладание в единый кулак, пришла к следующим выводам. Тот, с кого она сорвала шапку Разина, Разиным не являлся. И голос у нападавшего был выше, и рост ниже, и плечи шире. Хоть и громогласен, густобров Разин, но несколько жидковат, узкоплеч. Нападавший же был хоть и невысокого роста, но настоящий шкаф трехстворчатый.

Это успокаивало.

Второй вывод был не столь утешителен. Маргарита подверглась атаке, потому что они атакуют все, что Ивану дорого. Значит, этим людям про них уже все известно. С одной стороны, это хорошо, рассудила она. Можно сказать Ване, что скрываться не надо, поскольку это уже ни для кого не секрет. С другой стороны, как только узнает – сразу заставит ее уехать из Вольногор.

А вот это плохо, совсем плохо! Ни за что! Решила милому Ване ничего не говорить. Пусть спит спокойно!

Но, пожалуй, шило утаить в мешке намного легче, чем расцарапанное лицо в провинциальном городе.

Первым свидетелем результатов ночного похода Маргариты была Дуся. Утром, забеспокоившись, что профессорская дочка слишком долго спит – ситуация для рабочего дня просто недопустимая, – тихонько постучала (никакого ответа) и заглянула в комнату Маргариты.

Первым, что бросилось ей в глаза, была меховая шапка Разина. Она бы узнала ее из тысячи! Но что делает его шапка на стуле в спальне Маргариты? А он-то каков – сегодня утром заходил, жаловался, что любимую шапку украли. С немым вопросом она обратилась к проснувшейся подруге и увидела… чудовищные царапины на ее опухшем лице. Конечно же, Дуся умом понимала и сердцем чувствовала, что между Маргаритой и Разиным ничего быть не может (тем более что нутром чуяла, по кому та сохнет), но что делать с глазами – они ведь видят казахский тымак! «Какая все-таки невечная эта вечная мужская любовь, в которой он так горячо клялся, – думала она. – И почему не купила ему обычную ушанку – как у всех? Вышло бы и дешевле, и счастливее».

Маргарите пришлось рассказать всю правду. Дуся побожилась, что будет молчать. В этом можно было нисколечко не сомневаться.

С отцом удалось объясниться довольно легко. Впрочем, и объяснять не пришлось ничего. Он сам сразу, с налету во всем обвинил взбесившегося Бобика (которого он уже давно втайне недолюбливал) и предложил немедленно вернуть кота Иноземцеву либо отдать в клинику.

Маргарита с Дусей условились, что в случае возникновения вполне предсказуемых вопросов у любопытных горожан будут использовать версию, столь бескорыстно подсказанную Николаем Петровичем, – валить все на Бобика.

Но ушлых обитателей Нагорной Слободы обвести вокруг пальца не так просто. Всю дорогу до школы Маргарита ловила на себе их любопытные взгляды. Трудно сказать, кто первым пустил слушок о царапинах на ее лице, но к последнему уроку в школе появился и он. Иван Иноземцев.

Как всегда, по делу.

Во время урока заглянул к ней в класс. Судя по лицу, ее лицом остался недоволен. Как только прозвенел звонок и дети вышли из класса, вошел он.

– Я начинаю верить слухам. Мне всегда казалось, что в местных сплетнях только ложь. Но, похоже, на тебя это правило не распространяется. Что же произошло на этот раз? – произнес он строго, без доли смущения разглядывая царапины.

Маргарита поняла, что пощады не будет.

Отпираться бесполезно. Врать безнравственно. Кроме того, она была уверена, что если соврать любимому, то отношения обязательно покатятся под откос. Ибо ничто так не разрушает любовь, как вранье. Впрочем, нелицеприятная, расцарапанная правда тоже – иногда.

Не зная, с чего начать, достала из сумки письмо «друга» и протянула его милому Ване. Она уже раньше видела, как расширяются его зрачки. Так что была к этому готова. Правда, в этот раз голос его звучал скорее не осуждающе, а очень-очень трагично.

– И ты туда пошла? – спросил он, прочитав анонимку.

– Пошла, как видишь. И что мне было делать? – сдаваться она не собиралась.

– Я думаю, что в таких ситуациях люди прежде всего думают головой. Но, как я уже сказал, на тебя общие правила не распространяются. Ты всегда идешь своим непредсказуемым путем. Не думая обо мне. Не думая ни о ком. Больше всего меня огорчает другое. Ты ведь обещала мне быть в стороне от всего этого. Выходит, ты меня обманула. Как я могу доверять тебе после всего этого?

Он вдруг стал совсем спокойным. И уже говорил ровно, размеренно. Правда, немного грустно.

– Мне вдруг стало очевидным – как пелена с глаз спала, – что я не смогу связать свою жизнь с такой непредсказуемой, взбалмошной, безответственной женщиной, как ты. Я уже в том возрасте, когда хочется какой-то стабильности, тепла. Я же все время живу как на вулкане.

– Ну перестань, не принимай это близко к сердцу, – Маргарита нежно погладила Ивана по щеке. – Что Иванушка не весел? Что головушку повесил? Ведь ничего страшного не произошло. Царапины пустяковые. Ты даже не представляешь себе, как быстро все на мне заживает. Как любила говорить моя мама, до свадьбы заживет, – с тихой, спокойной улыбкой промолвила Маргарита, но голос ее дрогнул.

– Только эта свадьба будет не со мной. Я думаю, тебе лучше уехать туда, где поспокойнее. Поезжай к своему американцу, наконец. Составь ему счастье, – голос Ивана вдруг обрел не знакомые ей ранее железные нотки.

Видит Бог, такого поворота она никак не ожидала. Это было уже слишком. Минуту стояла, оторопев от услышанного. Затем, не одеваясь – в легком платье и туфельках, метнулась на улицу и, всхлипывая, понеслась домой. Остановилась лишь на мгновение – обернулась, чтобы посмотреть, не кинулся ли он за ней.

На улице не было ни души.

Войдя в пустой дом, дала волю чувствам. Рыдала, выла, причитала и бормотала что-то несусветное.

Пришла Дуся. Пыталась успокоить ее, приголубить, утешить, призвать к разуму, наконец. «Хватит, – говорит, – мерехлюндию распускать. Не стоит Иван Григорьевич твоего мизинца. И слез твоих тоже не стоит».

Все зря.

Ближе к вечеру Маргарита замолчала, затихла. Но от этого молчания Дуся заволновалась еще больше. Старалась не отходить ни на минуту. Отпаивала травяным чаем. Рассказывала что-то смешное – в основном про Разина. Ей показалось, что Маргарита стала слушать ее. Это было хорошим, обнадеживающим знаком.

Потом Маргарита рассказала Дусе все как на духу.

Немного полегчало.

К счастью, Николай Петрович пришел домой поздно. Усталый, раздраженный. Отказавшись от ужина, пошел спать. Так что с ненужными вопросами к Маргарите не приставал.

Дуся решила остаться ночевать у Северовых – на всякий случай.




Глава двадцать вторая, в которой отличится Бобик

		Милый мой, милый мой,



		Милый королечек,



		Ничего не надо мне —



		Поцелуй разочек.











Оставшись одна в комнате, Маргарита поплотнее закрыла шторы – чтобы не видеть окно-аквариум. Стала читать книгу, чтобы отвлечься. Дальше первой страницы не продвинулась. Зазвонил мобильник. Чутье не подвело – это был он, Ваня. Отвечать не стала. Звонил еще раз пять. Чтобы не поддаться соблазну, решительно выключила телефон. В сердцах бросила его на кровать.

Пусть Иноземцев знает, что он ей совсем не нужен. Он уже в далеком прошлом. Забыт совершенно. Но все же что-то внутри ее торжествовало и тихонько радовалось.

Когда было уже глубоко за полночь, раздался знакомый стук в окно. Маргарита даже не пошевелилась. Стук стал более громким и настойчивым. Она легла на кровать и отвернулась к стенке. Стук продолжался довольно долго, с небольшими перерывами. Потом прекратился.

Прислушалась. Подождала немножко. В ужасе осознав, что терпение у милого Вани иссякло и он ретировался, вскочила с кровати и подбежала к окну. Отдернула штору.

Иноземцев улыбался. «Самодовольный индюк», – подумала она, гордо открывая окно.

В окно Иван влез легко и ловко. Решительный и решившийся. Бодрый и брызжущий энергией, несмотря на поздний час. Немного дрожал от холода (а может, и от волнения): оделся слишком легко, не рассчитывая, что придется ждать так долго. Сразу потянулся, чтобы обнять ее. И согреться.

Она гордо отпрянула.

Его взволнованное лицо просияло понимающей улыбкой. Он не стал просить прощения. Не стал объяснять, что наговорил глупостей из-за страха за нее. Он просто сказал:

– Выходи за меня замуж.

Она по-прежнему молчала, даже не смотря в его сторону.

– В таких случаях дарят кольцо. Вот – вместо кольца медальон. Уезжая, мама оставила его мне. Она знала, чем дело кончится.

Маргарита слегка повернула голову, но упорно продолжала молчать. Ваня улыбался совсем по-детски – бесхитростно и открыто. Силы сопротивляться были у нее уже на исходе.

Но пока ничего, держалась.

– Это единственное, что осталось у моего деда, Ивана Иноземцева, от его родителей. Он говорил, что с этим медальоном попал в детский дом. И не расставался с ним до женитьбы – подарил бабушке. Потом медальон достался моей бабушке. Ну и отец тоже подарил его маме. А теперь я прошу, чтобы его приняла ты.

Все обиды куда-то бесследно исчезли. По ее лицу невольно скользнула мягкая, светлая улыбка. Мама всегда говорила, что по-настоящему счастлив может быть лишь тот, кто не держит в своем сердце обид. К черту обиды, если они мешают простому женскому счастью!

Она молча протянула руку, взяла медальон и надела себе на шею. Цепочкой случайно сдернула заколку, и высвобожденные волосы мягко легли ей на плечи. Он нежно отодвинул непослушные прядки и припал к ее рту своими теплыми губами. Прервавшись на мгновение, произнес:

– Интересная у нас семейка будет: я в огне не горю, ты в воде не тонешь. Наши дети смогут сделать карьеру в МЧС.

– До встречи с тобой я была отличницей с хорошими манерами, – прошептала она без сожаления.

– Если бы не я, ты бы так никогда и не раскрыла свои таланты.

– Я не знаю, как и где мы будем жить, но скучно нам точно не будет, – заключила она.

Больше времени на пустые разговоры тратить не стали. В конце концов, они слишком давно не были вместе.

* * *


Слава Богу, день наступил субботний. Николай Петрович уважал право дочери высыпаться по субботам, поэтому в комнату к Маргарите не заглядывал. Дуся по простоте душевной приоткрыла дверь, но, узрев, в чем дело, деликатно удалилась.

Маргарита проснулась с ощущением полнейшего счастья и свободы. Только сейчас она осознала, насколько тягостна была для нее необходимость скрывать свои чувства к милому Ване. Он спал рядом, счастливо посапывая, и, как ей показалось, чему-то улыбался во сне. Вдоволь насмотревшись на Ванюшу, повела взор к его недавнему подарку.

Только не это! Бобик пребывал в царстве Морфея, обвившись всей тушкой вокруг фарфоровой вазы. Почувствовав взгляд хозяйки, заурчал и прыгнул на теплую кровать. От резкого звука, вызванного делением одного целого на мелкие звонкие части, лишь слегка вздрогнул и выгнул спину. Пройдясь по проснувшемуся Ване, прижал мурлыкающую морду к побледневшему лицу Маргариты.

– К счастью, это непременно к счастью, – вывел ее из ступора спокойный голос Вани.

– Папа мне как раз предлагал переключиться на гжель. Как в воду глядел.

– Это нам по средствам, – Иван так громко расхохотался, что Маргарите пришлось закрыть ему рот ладошкой. Чтобы не обиделся, тут же поцеловала.

Выходить из комнаты они не спешили. Нужно было о многом договориться. Впрочем, это было довольно легко: Маргарита была в весьма сговорчивом расположении духа.

– Я хочу, чтобы ты очень внимательно отнеслась к тому, что я сейчас скажу, – Иван заговорил быстро и твердо. – Я много думал об этом. Видимо, в нашей ситуации это вариант наилучший. Прежде всего, я хочу, чтобы мы венчались в церкви.

– Я только за.

– Лучше это сделать не в Вольногорах, а в селе Успенском. Не хотелось бы превращать нашу свадьбу в событие общегородского масштаба. А в Успенском и храм замечательный, и батюшка правильный. Это первое. Как я понимаю, здесь никаких возражений с твоей стороны нет. Далее. Свадьбу лучше не откладывать. Я был бы готов обвенчаться хоть завтра, но это, к сожалению, невозможно – Великий пост. Поэтому обвенчаемся сразу после пасхальной недели – в первый же день, когда это будет возможно. Я понимаю, что остается слишком мало времени и пышную свадьбу так быстро не устроишь, но я думаю, что лучше это событие не откладывать.

– А я и не хочу пышную свадьбу. По мне тоже чем скорее, тем лучше.

– Я уже начинаю пугаться. Ты стала слишком быстро со мной соглашаться.

– Смотри, не сглазь.

– А теперь самое главное. Сразу после свадьбы ты должна уехать из Вольногор – ради твоей и моей безопасности. Я надеюсь, что все скоро разрешится и ты быстро вернешься.

– Видимо, ты действительно меня сглазил, – побледнев, пролепетала Маргарита. – На это я согласиться не могу. Муж и жена должны быть вместе и в радости, и в горе. Ты просто представь на минутку, какие слухи пойдут по городу, если я уеду. Как мы сможем объяснить мой отъезд?

– Мы не обязаны ничего объяснять городским сплетницам. Ты скоро вернешься, и эта проблема сама собой разрешится.

– Дело вовсе не в местных сплетницах. Эту неприятность уж как-то переживу. Я не хочу уезжать после свадьбы. Мое сердце разрывается от одной этой мысли. По мне уж лучше вовсе без свадьбы, лишь бы быть рядом с тобой. Я просто умоляю тебя не гнать меня отсюда, – голос у нее прервался. Из-за какого-то комка, засевшего в горле.

– Тебя никто не гонит, – Иван трогательно прижал голову Маргариты к своей груди, погладил ее растрепавшиеся волосы. – Дело здесь не только в твоей безопасности, но и в моей уязвимости. Они, безусловно, попытаются давить на меня, подвергая опасности твою жизнь. Тебе просто повезло, что приключение на городище закончилось легким испугом и расцарапанным лицом. Все могло закончиться намного трагичнее. У нас просто выхода другого нет.

Маргарита насупилась. Свой медовый месяц она представляла совсем по-другому. Во всяком случае, не отдельно от законного супруга. Более того, и конфетно-букетный период у них получился какой-то конспиративно-скомканный.

– Твое согласие уехать будет для меня лучшим свадебным подарком.

– Ты сам понял, что сказал? – встрепенулась Маргарита. – Этот свадебный подарок можно будет занести в Книгу рекордов Гиннеса.

– Зато у нас сразу будет возможность проверить наши чувства на прочность.

– Мои проверять не надо. Уже сто раз проверены.

– И мои не надо. Ничего страшного не произойдет, если ты три-четыре недели не будешь караулить меня, как ревнивая львица.

Намек на ревность Маргарите совершенно не понравился. Вовсе не хотелось, чтобы у милого Вани сложилось впечатление, будто она собирается его постоянно пасти. Прочувствовав слабое место Маргариты, Иван продолжал коварно бить в ту же точку:

– Ты должна верить мне. Совместная жизнь без доверия просто невозможна.

– Я и так верю тебе.

– Значит, сразу после свадьбы уедешь?

– Да, – тихо проговорила она и отвернулась. Но долго дуться у Маргариты не получилось, поскольку Иван тут же загладил свою вину нежными поцелуями.

– И последнее, – продолжил он после этой вынужденной паузы. – К твоему дому будет приставлена охрана. Передвигаться по городу ты будешь тоже в сопровождении охранника.

– Да, но сам-то ты ходишь без охраны.

– Так надо. Мне кажется, что я правильно просчитал все риски в отношении себя. С тобой все сложнее. Я не могу предугадать, как ты себя поведешь в сложной ситуации, поскольку ты для меня по-прежнему загадка. Мне будет намного спокойнее, если я буду полностью уверен в твоей безопасности.

– Мне все равно. Делай как знаешь. У тебя есть еще какие-то условия, или это все?

– Есть, конечно, главное условие: люби меня. Вот, собственно, и все.

Маргарита была рада, что разговор пошел в более радужном направлении. «Эти три-четыре недели вынужденной разлуки промчатся очень быстро, – думала она. – Зато потом мы будем очень счастливы. Непременно счастливы».




Глава двадцать третья, в которой проясняется, кого с кем бес веревочкой связал

		Эх, отцы и матери,



		Дорогие тетушки,



		Дочерей мы ваших любим —



		Спите без заботушки.











Иван и Маргарита с наслаждением планировали свою будущую жизнь, придумывали имена своим будущим детям и были настолько поглощены свалившимся на них счастьем, что просто не подумали о чувствах Николая Петровича.

Увидев субботним утром Иноземцева, выходящего из комнаты дочери в обнимку с этой самой дочерью, да еще и в рубашке, вольно расстегнутой на целых три пуговицы, профессор Северов был ошарашен. Только чудом не помер – тут же, на месте. Но было ощущение, что его слабое сердце сейчас вырвется из груди и разорвется на мельчайшие кусочки.

Подобную картинку не смог бы вообразить даже в самом чудовищном сне!

Сдержать себя в такой ситуации Николай Петрович, конечно же, не мог. Так и ввинтился бешеными глазами в Ивана Григорьевича. С трудом удержался, чтобы не закричать: «Как посмел ты, гнусный притворщик с сильной мотивацией, прокрасться в мой дом». Перевел взгляд на любимую дочу – судя по ее блаженному лицу, мотивация у Иноземцева действительно была сильная!

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Профессор Северов был настолько уверен в том, что «вольногорский олигарх» его дочери не ровня, что просмотрел, проморгал, просто прохлопал ушами. То, что замечали многие, он – будучи к Маргарите ближе других – попросту не увидел. Нет, теперь-то, задним числом, он вдруг припомнил множество сомнительнейших эпизодов: и недомолвки, и многозначительные взгляды, и вздохи-ахи, и внезапную молчаливость вкупе с полной потерей аппетита. А также неожиданные визиты «заботливого» Ивана Григорьевича – то-то он все забегáл по разным срочным делам. Прибежит запыхавшийся, будто пожар или землетрясение, а если хорошенько разобраться, то срочности в делах никакой и не было.

А как мастерски провел его с уроками английского!

Да, еще был случай! Владлен как-то заходил к нему в кабинет и прямо сразу, с места в карьер, и говорит, что у вашей, мол, дочери Маргариты Николаевны роман с Иван Григорьичем Иноземцевым. Николай Петрович Владлена тогда выгнал и в сердцах послал к черту лысому в куличики играть.

Ах, как он был слеп! Старый осёл.

Хоть и был Николай Петрович так немилосердно поставлен перед уже свершившимся фактом, его воображение по-прежнему категорически отказывалось поместить их рядом: Риточка – умница, воспитанная, образованная девочка; Иван – простоват, грубоват, мужлан.

И как принять то, что и вообразить-то невозможно?!

Иван Григорьевич церемоний не любил, поэтому сразу приступил к делу – и окончательно огорошил профессора Северова.

– Николай Петрович, я люблю вашу дочь и прошу у вас ее руки, – голос Иноземцева трогательно дрожал. Видно было, что он разнервничался.

Профессор Северов, привыкший относиться к «своему благодетелю» с некоторым подобострастием, сразу перестроиться не мог. Хоть и поскребывали родственники Бобика на душе, натянул тугую улыбку. Так и улыбался, прикидывая, что сказать.

– А она-то, дочь моя любимая, согласна? – нашелся, наконец, профессор, с глупой надеждой глядя на Иноземцева.

– Конечно, папа, согласна, – раздался счастливый голос Маргариты, отнявшей эту последнюю надежду.

– Тогда какие же у меня могут быть возражения, дорогой Иван Григорьевич? – выстрадал Николай Петрович свое отцовское согласие.

Надо сказать, что Иноземцев в таком исходе не сомневался. И дело здесь было вовсе не в его излишней самоуверенности. Он просто откуда-то знал, чувствовал, что Маргарита послана ему в жены некими высшими силами, что как тут ни крути – а суженого конем не объедешь.

– Мы решили со свадьбой не тянуть. Через пару недель, как раз на Красную горку. Никаких пышных торжеств не обещаю, не до этого сейчас, но и венчание в церкви, и красивое платье будут. Я думаю, что венчаться лучше в селе Успенском – это совсем недалеко от нас. Храм там небольшой, но очень красивый. Как я понял, моя невеста против такого плана не возражает.

Невеста, конечно же, не возражала.

Что касается Николая Петровича, то он своего будущего зятя не слышал. За завтраком принципиально молчал. Обдумывал, как вести себя с будущим родственником, возникшим как снег на голову. Ему так хотелось, так горячо мечталось в тот заковыристый момент его жизни, чтобы этот обрушившийся на него колючий, каверзный «снег» немедленно растаял и в ту самую секунду испарился, улетучился, не оставив следа – вопреки пресловутому круговороту воды в природе. Он так надеялся, что это просто дурной сон, не имеющий ничего общего с реальностью. Стоит ему только проснуться – и все будет по-прежнему. Будут только он и его любимая Маргарита. И никакого пресловутого Ивана Григорьевича.

От мрачности чувств изжелта-белое лицо профессора опало, потекло вниз, сделав еще более выпуклыми стариковские собачьи щечки, нижняя губа обвисла лепешкою, а по выражению глаз было понятно: он очень-очень грустит.

Маргариту и Ивана красноречивое молчание Николая Петровича беспокоило мало. Счастье, как известно, штука весьма эгоистичная.

После завтрака Николай Петрович пригласил Иноземцева к себе в кабинет. В новую роль вошел довольно быстро. Перед ним не благодетель и не начальник, а человек, обязанный ему, профессору Северову, своим счастием. Человек, вырастивший достойную дочь.

Надежда, как известно, умирает последней.

– Иван Григорьевич, я, как родитель, хотел бы прояснить ваши планы на будущее. Как вы, друг мой, планируете строить свою жизнь? Думается, я вправе задавать вам такие вопросы. Маргарита – моя единственная дочь. Более того, она – вся моя семья, а после смерти жены – единственная опора в этой жизни. – Николаю Петровичу самому понравилось, как он это сказал – решительно и очень твердо. При этом он уселся весьма вальяжно – нога на ногу, что, как ему казалось, должно было еще более усилить эффект от сказанного.

– Конечно, Николай Петрович. Мне следовало сразу рассказать вам о моих планах. Хотя планы мои, собственно, предсказуемы. Да и рассказывать, по большому счету, нечего. Мой образ жизни вам хорошо известен. Как семейный человек, я, конечно же, больше времени буду проводить дома. У нас здесь не столица. Все рядом – и дом, и работа. Идеальное место для семейной жизни.

– Я так понимаю, вы хотите навсегда остаться в Вольногорах? – спросил Николай Петрович, понизив голос и испытующе глядя на Иноземцева.

– Правильно понимаете. Я нашел свое место и уезжать отсюда никуда не собираюсь. Мне кажется, что и ваша дочь здесь прижилась.

– А что если Маргарите – с ее-то образованием – здесь наскучит?

– Наскучит – съездим куда-нибудь на неделю-две. Ну а когда семья наша увеличится – будет не до скуки. Мы очень хотим, чтобы у нас было много детей.

Выдержав многозначительную паузу, профессор укоризненно развел руками:

– То есть вы, дорогой Иван Григорьевич, никем, кроме как нянькой, вытирающей детские сопли, мою дочь не видите?

– Нет, не нянькой, а мамой и любящей и любимой женой, – быстро и решительно, но вместе с тем приветливо, по-доброму возразил Иноземцев. – Это совсем другое. И ваша дочь со мной в этом солидарна. Я, конечно же, не против ее работы в школе. Ей нравится ее работа – и слава Богу!

– Я, друг мой, как и любой другой житель нашего города, осведомлен о ваших проблемах с курортом, – не унимался распалившийся Николай Петрович. – Более того, я бы рекомендовал распродать ваше имущество, пока не поздно, и уехать с Маргаритой в Лондон, где она сможет жить спокойно и реализоваться как личность. Я постоянно корю себя за то, что смалодушничал, поддался на уговоры и разрешил ей поехать со мной в Вольногоры.

– Мое место здесь. Да, проблемы у меня сейчас есть, но я справлюсь с ними. В моей жизни приходилось решать задачи и посерьезнее. Были большие неудачи. Но меня это никогда не останавливало. Бежать из страны я не собираюсь. Суетиться, спасая свою шкурку, не намерен. Как меня будет уважать моя жена, если я струшу? Будет ли чувствовать опору в человеке, бегущем от опасности? И что будет с нашей страной, если под натиском публики алчной и мерзкой побегут все приличные люди? Еще одного такого исхода Россия просто не переживет. Я буду биться и сражаться. Иначе жизнь моя лишится всякого смысла.

– Не хочу поучать вас, Иван Григорьевич, но поверьте мне на слово, как человеку, пожившему на этом свете чуть больше вашего. Главный смысл жизни кроется именно в построении семейного счастья. Горе человеку, который осознает это слишком поздно. А что касается чувства страха, то не испытывают его только, простите меня, дураки, – огрызнулся Николай Петрович, вытирая лоб носовым платком. – Я призываю вас не убегать от опасности. Задуматься над тем, как избежать ее, – ваш долг перед будущей женой. Перед будущими детьми, наконец, – уж коли вы их себе напланировали. Скажут ли они вам спасибо за жизнь на пороховой бочке? Слышал я, что и ваш предок был наивным упрямцем, за что был награжден пулей в лоб. Кроме того, дорогой мой Иван Григорьевич, не вижу я свою дочь женой революционера, гордо следующей за мужем на эшафот. И не хочу видеть! Счастье – это не когда умерли в один день, это когда прожили долго. Маргарита девушка молодая, неопытная, ввергнуть ее в пучину ничего не стоит. Особенно сейчас, когда она совершенно ослеплена любовью. А что – если разлюбит и прозреет?

– Надеюсь, что не разлюбит, – невозмутимо отвечал будущий зять. – И на баррикады я ее звать не собираюсь. Да и сам не хочу. Человек я спокойный, даже немного занудный, как мне кажется. Все, чего я хочу, – это тихой семейной жизни. А что касается моего прадеда – трудно у нас в России найти человека, один из предков которого не получил пулю в лоб. Те времена, слава Богу, прошли безвозвратно. И зачем мне ехать куда-то за счастьем, если мое счастье здесь, в Вольногорах? И что мне Лондон? Я и в Москву, Гермесово царство, и в Петербург ни за какие коврижки не поеду.

– И будете жить здесь как на вулкане, постоянно отбиваясь от атак, тратя на это свою жизнь и здоровье. Разве это та жизнь, которой вы с Маргаритой достойны? Отчизна, дорогой Иван Григорьевич, там, где любят нас. А не там, где гнобят почем зря и сживают со света.

– К сожалению, с вашим суждением согласиться никак не могу.

– Это не мое суждение, это Лермонтов сказал что-то в этом роде. Но это я так, к слову, – не без удовольствия съехидничал Николай Петрович, целомудренно улыбнувшись. Собственно, это был первый, пускай и мизерный, повод для удовольствия за все это пасмурнейшее утро.

– Пускай Лермонтов, Пушкин или Сухово-Кобылин. Сути дела это не меняет. Для меня Отчизна – это наше Заречье. Хотя и вырос-то я вдалеке от этих мест. Русский провинциальный город – лучшее место для семейной жизни. В крупных городах родители и дети отгорожены друг от друга многочасовыми пробками, разными опасностями и ненужной суетой. Там нет естественной среды для взращивания ребенка. Если мы хотим, чтобы российское население прирастало не за счет внешней миграции, единственная надежда – поднимать малые города. А если политики надеются, что житель малого города, переехавший в столицу, чтобы выжить, начнет заводить детей, они наивные люди. Впрочем, не будем углубляться в политику. Что касается меня, не хочу я отсюда никуда уезжать. Значит, и не поеду никуда, – подытожил он.

– И куда ты, Ванечка, ехать собрался? – в комнату вошла улыбающаяся Маргарита, которой сидеть в одиночестве в такой замечательный момент жизни совершенно не хотелось. Вошла опять не вовремя. И по-прежнему глухая, невосприимчивая к переживаниям любящего отца.

К неудовольствию Николая Петровича, она обняла и несоразмерно нежно поцеловала своего будущего мужа. Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом! Себя винить было категорически не в чем. Он сделал все, что от него зависело. Увы, не все зависело от него.

Продолжать разговор дальше было бессмысленно. И бесперспективно. «Зять Иноземцев, – вертелось в голове у профессора Северова. – Ну не звучит, совсем не звучит. Да, а как же Кейп-Код?»

Узнав, что новость о помолвке Маргариты и Ивана Григорьевича разглашению подлежит, довольная Дуся тут же выбежала из дому. Вскоре по хоженой тропе засеменила вездесущая Нюра. И не было ничего удивительного в том, что через полчаса весь город обсуждал скорую свадьбу хозяина вольногорского курорта, ища невидимые глазу связи между этим приятным событием и расцарапанным лицом невесты.

Впрочем, эти досужие домыслы мы пересказывать не будем.

Одним из первых заявился поздравить счастливого отца невесты Дмитрий Иванович Цариотов, квартировавший по соседству. Пропустили, как полагается, по маленькой: профессор – живительной калгановой настоечки, а гость прихватил с собой по случаю мерзавчик с беленькой. Поначалу Дмитрий Иванович пасмурному настроению Николая Петровича подивился, а потом позволил себе слегка поехидничать. Весело хохотнул и проговорил с растяжечкой интригующим тенорком:

– Малые детки не дают спать, а большие не дают дышать. – Сыпанул-таки по-дружески соли на свежую, дымящуюся рану. А потом еще добавил с аппетитной улыбочкой:

– Тут уж ничего не попишешь. С кем бес веревочкой связал, с тем и будет жить. Да не убивайтесь вы так! Я вам прямо скажу: лучшего мужа, чем Иван Григорьевич, Маргарите Николаевне днем с огнем при всем желании не сыскать.

– Лучше, хуже. Оба они лучше.

Николай Петрович находился в таком величайшем и тяжелейшем смятении, что не излей он тот час же свою душу, непременно помер бы на месте. Спору нет, объект для излияний был выбран не столь удачно, но тут уж выбору не было.

– Поймите меня правильно, друг мой. Я глубоко, искренне уважаю Ивана Григорьевича, многим ему обязан. У него множество всяческих достоинств и добродетелей. Не мне вам говорить об этом – сами лучше меня знаете. Но моей Риточке-то он совсем не пара. Подумать только, на целых двенадцать лет старше! Это просто какой-то порочный союз получается. Сущий мезальянс.

– Не берите в голову, Николай Петрович, – проговорил Дмитрий Иванович, сменив ернический тон на доброжелательно-задушевный. – Сами разберутся. Коли суждено быть вместе, тут уж ничто им не помешает, даже ваше отцовское вмешательство. А если нет, то проблема сама собой и разрешится.

– Ой как бы хотелось, чтобы разрешилась, – мечтательно отвечал профессор Северов, потягивая калгановую настоечку, которая уже начала обогревать и успокаивать его разнервничавшийся организм. На его губах задрожала робкая, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще продолжали блестеть скупые слезинки.




Солнце в тот день светило совсем по-весеннему. Сколь ни сурова зима в краях, что севернее нашей парадной столицы, но и ей приходит конец. Снег, которому долгие зимние месяцы не было ни конца и ни края, вдруг потемнел, обмяк и за три последних дня марта просел вполовину. А вот лед на реке, хоть и блестел как будто потеплее, но все еще стоял, держался, упорствовал.

Шествуя по заулыбавшимся городским улицам, будущие молодожены были счастливы. Абсолютно счастливы.

Как, собственно, мало нужно человеку для счастья.




Глава двадцать четвертая, в которой наступят страстны́е дни

		Я поставлю свечку в речку —



		Свечка, будешь ли гореть?











Пост был уже на исходе. Подошли страстны́е дни. Весь город как-то затих, но уже теплилась в домах затаенная радость – в предвкушении главного праздника, Пасхи. Все дома вычищены до блеска – запахло мастикой и куличами.

Никогда еще Маргарита не ждала с таким нетерпением Светлого Христова Воскресения. Ведь за праздником – совсем скорая свадьба. В пасхальную неделю свадьбы по-прежнему не играют, а вот подойдет она к концу – на Красную горку замуж выходить самое оно. Как говорят, кто на Красную горку женится, тот вовек не разведется.

Уж куплены кольца и платье (красоты небесной, хотя и не очень-то дорогое). Свадебные приготовления, ранее безапелляционно относимые Маргаритой к предрассудкам и пережиткам прошлого, теперь полностью поглотили ее.

В городе со дня на день появятся Алиса и тетушка.

И смирившаяся Елизавета Алексеевна. Маргарита чувствовала, что сможет с ней подружиться.

Николай Петрович в приятных хлопотах дочери никакого участия не принимал. Было не до того. Грешным делом мало-мальский покой потерял. Нет-нет, да косанет взглядом: не располнела ли любимая дочь животом. Для эксперимента (как-никак ученый человек) специально на стол трехлитровую банку с огурцами ставил – посмотреть, не потянется ли за солененьким. Думал: с этой влюбленной дурочки станется!

Иван решил сразу после свадьбы переехать на одну из дач на набережной – там попросторнее. Будущий тесть, однако, ни минуты не сомневался, что своенравный Иноземцев мигрирует подальше от надоедливого родственника, дабы ограничить его влияние на свою жену. И на себя. А разве такому зятю что-нибудь поперек скажешь? Все равно как о стену горох.

Возможно, в этом конкретном случае умозаключение Николая Петровича не было лишено определенного смысла.

* * *


Наступил Чистый Четверг. День в календаре особенный. И грустный, конечно же. Погода установилась под стать – серая, скучная. За окном капает – будто кто-то тихонечко слезы роняет.

Дуся с самого утра сама не своя, словно подменили. Ходит смурная, обиженная, ни с кем не разговаривает. А дело тут вот в чем. Утром по своему обыкновению возилась на кухне и вдруг как закричит дурным голосом: «Аминь, аминь, рассыпься». Маргарита и Николай Петрович от этого крика не на шутку перепугались, а Дуся в свое оправдание упорно твердила, что выглянула в окно и встретилась глазами со страшным чудищем. Вроде как человек, а глаза звериные. Лицом определенно подлый. И высоченный: на такого как взглянешь, так шапка назад повалится. Дуся плакала, причитала: «Видать, бес пожаловал. А ведь он силен: и горами качает, а людьми, как вениками, трясет».

Маргарита на это только рассмеялась, а Николай Петрович презрительно фыркнул и удалился. Но перед тем в сердцах сказал обидное. «Порожняя, – говорит, – у тебя, Дуська, голова». Потому-то, собственно, она губы надула и впала в полнейшее уныние. Не помогло даже то, что Маргарита ласково погладила по голове и поцеловала в щеку. Временами, убедившись, что ее никто не видит, Дуся тихонечко всхлипывала. Кому такие напрасные упреки терпеть приятно! Не каменная ведь!

Хоть и сочувствовала Маргарита бедной страдалице, но времени на уныние у нее не было совершенно. Следуя сбивчивым инструкциям Дуси (которые в этот день приходилось вытаскивать буквально клещами), испекла пасхальные куличи. Самый лучший – специально для милого Вани. Посмотрела на колечко с капелькой бирюзы, а затем по какой-то неведомой прихоти задумала поставить Ванин кулич на подоконник. Отодвинула белую льняную занавеску, украшенную искусной зареченской вышивальщицей сказочными птицами, и затем, как уже было заведено, потянулась взглядом к заветному, манящему окну дальней дачи. Увидев, что шторы в комнате-аквариуме плотно задернуты, Маргарита не на шутку перепугалась. Нет, в чувствах Вани она нисколько не сомневалась: ей было ясно, что он ни за что на свете не будет отгораживаться от нее.

Тогда в чем же дело?

Накинув на плечи ярко-синюю индийскую шаль, подарок тетушки, и зачем-то захватив с собой Ванин кулич, побежала к дальней даче. У крыльца стоял новенький черный Range Rover.

Широко распахнув дверь, вбежала в дом. Не замечая ничего на своем пути, устремилась в комнату-аквариум.

Милый Ваня лежал на полу, как-то неестественно согнувшись, голова его была в крови, губа разбита. В то же мгновение она была уже рядом с ним, пытаясь поднять его, рыдая и причитая. Самообладание вернулось к ней, когда выросший как из-под земли чернявый мужик попытался оттащить ее от Иноземцева.

– Отпусти ее, – неожиданно рядом прозвучал голос мягкий и доброжелательный. На ее плечо опустилась сухая рука пожилого человека.

Рука, украшенная часами Omega Seamaster.

Маргарита подняла глаза. Рядом с ней, смущенно улыбаясь, стоял Дмитрий Иванович Цариотов.

– Успокойся, Рита. Не впадай в истерику. Тебе никто не угрожает. И с тобой, и с Ваней все будет хорошо. Я здесь, чтобы спасти его. Ему просто нужно подписать бумаги.

Внезапно потеряв всякий интерес к Маргарите, он наклонился к Ивану:

– Если себя не жалеешь, то пожалей хотя бы ее. Представь, что они с ней сделают. Изуродуют ведь, жизнь поломают. А так – уедете вместе отсюда и будете жить долго и счастливо. Кучу детишек нарожаете. Не стоит все это богатство твоей и ее жизни… И жизни детишек ваших.

Маргарита не дала Цариотову договорить:

– Какое же зло сделал он вам? За что? Как вы могли? Как вы могли предать – вот так запросто, без угрызений совести? А я-то радовалась, что вы все время рядом с Ваней, не отходите от него ни на шаг. Сколько они вам пообещали? Почем нынче предательство? – голос ее звучал уверенно и звонко, как валдайский колокольчик.

Но слова ее особого впечатления на Цариотова не произвели. Он хмуро молчал, дергая редкую седую бородку. Как будто вспомнив о чем-то, ухмыльнулся и тихо-тихо проговорил:

– Я не охранник ему. Был бы попрозорливее, нанял бы себе охрану. А коли угодил в яму, то сам виноват. Надо быть аккуратнее. Уже большой мальчик.

Пристально посмотрев на Маргариту и смерив ее взглядом ненавистным и презрительным, продолжил, понизив голос:

– Ты не знаешь, что такое бедность. Видишь ли, Риточка, бедность не порок, а величайшее свинство. Правда гроша ломаного не стоит, если на кону то, что тебе дороже всего. Должен же я после себя оставить что-то своим детям… Коль скоро я не смог стать им хорошим родителем. Как говорится, «сосед ученый Галилея был не глупее Галилея, он знал, что вертится земля, но у него была семья».

Цариотов цитировал Евтушенко с выражением, пафосно, самозабвенно. Развить тему в поэтическом ключе не позволил вновь возникший чернявый мужик. Он подошел к Маргарите и больно сжал плечо.

От его прикосновения силы ее словно утроились. Повернувшись, она вцепилась зубами в его жилистую руку, а когда он ослабил хватку, накинула ему на голову шаль, рванулась к окну-аквариуму и, отдернув штору, бросила в него стоявший рядом стул.

Во все стороны полетело разбитое стекло, а эхо разнесло по долине отчаянный женский крик, отзываясь от окон и откуда-то сверху, с крыш.

Кто-то налетел на нее сзади, схватил большой красной рукой за шею и начал душить. Все почернело, закачалось в глазах. Она почувствовала, что пол начал колебаться, проваливаться под ногами. Но продолжала кричать – последними остатками голоса – даже тогда, когда начала понимать, что ее голос уже не звучит, а как-то странно хрипит, вздрагивает и рвется.

– Рот зажимай ей, гадюке подколодной. Рот зажимай. – Чувствовалось, что Цариотов утратил свое былое спокойствие и разнервничался.

Прав был Шекспир: ад пуст, все дьяволы здесь.

* * *


События дальше развивались самым невероятным образом. На крик о помощи с дальней дачи сбежались едва ли не все жители Нагорной Слободы. На ходу вооружались, чем могли: кто топором, кто вилами, кто метлой.

Столь быстро образовавшаяся густая толпа людей имела форму клина, острием ее был Разин, и над его тымаком торчала огромных размеров самоварная труба.

И еще толпа походила на черную птицу – летящую, широко раскинув свои крылья, а Разин был ее клювом… И эту толпу уже ничто не могло остановить, когда в воздухе задрожал его громовой голос:
		Вы жертвою пали… —








запел он.
		В борьбе… роковой…











Никто из напавших на Иноземцева, а их оказалось трое, не считая примкнувшего к ним Цариотова, уйти не сумел, и, если бы не прибывшая вовремя милиция, забили бы их до смерти.

Единственным человеком, безучастным к поимке преступников, была Маргарита. Она молча сидела на полу, прижимая к себе милого Ваню и укачивая его, как маленького ребенка. Взгляд ее был неподвижен, по щекам текли слезы. Когда Иноземцева увезли в больницу, она продолжала сидеть на полу, причитая, раскачиваясь и плача.

Дуся, прибежавшая на помощь одной из первых, пыталась ее успокоить, гладила по волосам, говорила теплые слова. Но слова эти не доходили до сознания Маргариты, она не понимала их.

Вскоре появился профессор Северов. Он с трудом уговорил дочь подняться и увел домой, подальше от людских глаз.

Ближе к вечеру вновь появилась запыхавшаяся Дуся. За день как-то осунулась, побледнела. Ее непобедимый румянец впервые куда-то исчез. Увидев Дусю, Маргарита сразу вскочила с постели и присела к столу:

– Говори скорее, какие новости.

– Ивана Григорьевича повезли в Североречинск.

– Зачем так далеко? – забеспокоилась Маргарита.

– Так нужно. Там лучше лечат черепно-мозговые травмы: и специалисты все есть, и оборудование. Разин поехал в больницу следом за Иваном Григорьевичем. Говорит, голова – основная проблема, плюс три сломанных ребра и кровопотеря. Но состояние стабильное, слава Богу.

– Он видел Ваню?

– Нет, не получилось. Вернее, врачи не пустили. Хотя он пытался, конечно, даже хитрости разные употреблял, пытался через окно проникнуть – но этаж высокий, четвертый. Едва не убился, бедолага. Единственно, удалось с врачами переговорить. Так вот, они говорят, что Иван Григорьевич выпутается. Ты не волнуйся, он как ванька-встанька. Сколько ни пытайся его уложить, все равно на ноги встанет.

– Я очень боюсь за него, Дуся. Мне даже страшно подумать, что будет, если…

– А ты на Бога положись и не гневи Его ропотом. Уповай на Господа, как делали предки наши и были спасаемы.

Дуся взяла в свои горячие мягкие ладошки руку Маргариты и зашептала молитву.

Маргарита понемногу успокоилась.

Когда Дуся ушла, беспокойно зашаркали мягкие домашние туфли Николая Петровича. Он вошел тихонько, деликатно – лишь бы не потревожить свою милую дочу. Со стаканом воды и тремя разноцветными таблетками, зажатыми в морщинистой ладошке. После терапии Николая Петровича Маргарита довольно быстро заснула. Вернее, будто забылась, провалилась куда-то в небытие. Пока сон окончательно не сморил ее, беспрестанно возносила молитвы, прося лишь об одном – о скорейшем выздоровлении своего любимого. А иногда обращалась не к Богу, а к Ванюше, как будто он, простой смертный, по какому-то волшебству мог ее расслышать.

«Ты только не умирай, – шептала она, глотая слезы, – я тебя буду любить всякого. Хоть увечного, хоть больного. Ты только выживи. Пожалуйста, выживи…»




Утром встала ни свет ни заря. Засобиралась в Североречинск, к милому Ване в больницу. Положила гостинцев в сумку – в основном соки и фрукты. Пасхальные угощения решила отвезти в субботу, накануне праздника.

День был грустный. Страстная пятница. Колокола на Покровской колокольне молчали и должны были вновь зазвучать только через два дня, на Пасху, – но уже радостно, возвещая жизнь вечную. Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав, – разнесется над затаившимся городом.

Она двинулась к двери, когда ее остановил дрожащий голос Николая Петровича.

– Не надо тебе туда ехать, Рита… Я прошу тебя… Не надо… Он умер… Сегодня утром, в Североречинске.

Все, что было потом, Маргарита помнила очень смутно. Перед глазами постоянно мельтешил заботливый отец с новыми порциями разноцветных таблеток. Впрочем, ее это совсем не раздражало. Она едва замечала его, покорно принимала таблетки, но почему-то уже не засыпала, как накануне. Ей казалось, что кто-то жизнь вынул из сердца, что душа ее совсем застыла и окаменела. Она что-то бормотала себе под нос, и иногда ей начинало казаться, что это говорит вовсе не она, а кто-то чужой, незнакомый.

Приходил врач, сказал, что состояние «аховое», предложил срочно отправить Маргариту в больницу, но Николай Петрович в тот же день увез дочь в столицу. Во-первых, потому, что не слишком доверял местной медицине. А во-вторых, весьма справедливо полагал, что ей не поправиться в обстановке, где все будет напоминать о нем, злополучном Иване Иноземцеве. Правда, прежде чем отправиться, улучил минутку – вошел в Интернет, черканул пару срочных писем, и уж потом, собрав только самое необходимое и ни с кем не попрощавшись, двинулся в путь вместе со своей беспокойной дочерью.

На прощанье окинул печальным взглядом гостиную, ненавистно зыркнул на камин, вдруг вспомнив, как Иноземцев разжигал в нем огонь, сверкая голыми пятками. Вышел на веранду, по привычке вдохнул воздуха. Но сегодня знаменитый вольногорский воздух не порадовал его, ибо был уже не хрустально-звонким, а с неприятным, въедливым дымком. «Вот вам, дорогой Иван Григорьевич, и ваши запреты жечь мусор», – прошептал он с некоторым ехидством и даже злобой. Захлопнул окно с такой силой, что затрепетали, задрожали нервной дрожью ни в чем не повинные стекла.

Все, хватит! Хорошего понемножку. В столицу, скорее в спасительную столицу, мать городов русских.

Узнав о болезни Маргариты, в Москву прилетели Алиса и Гарри, и скоро они все вместе, прихватив с собой «блохастого Бобика» (истинные слова профессора Северова), отправились в Лондон.

Истерзанная душа Николая Петровича немножко успокоилась, умиротворилась. Проводил любимую дочь в аэропорт, слезно распрощался. Дождался информации о взлете самолета. И только после этого позволил себе глубоко-глубоко вздохнуть. Словно гора с плеч! От облегчения даже глаза закрыл – так и стоял в зале вылета с захлопнутыми глазами, словно блаженный какой.

Сказал себе: чем дальше будет непредсказуемая Маргарита от небезызвестного курортного местечка – с его хвалеными водами и променадами – тем, собственно, и лучше. Кто знает, может быть, зашатавшееся здоровье поправлять лучше вдалеке от разрекламированных курортных мест. А уж что касается его собственного здоровья, то ему такие треволнения категорически противопоказаны. Видимо, любить взрослых детей лучше на расстоянии. На большом расстоянии.




По своему поводу Николай Петрович принял единственно возможное решение – в Вольногоры не возвращаться. К счастью, в университете его помнили и ждали: мир не без порядочных людей. На том, собственно, и стоит пока, держится наша противоречивая цивилизация.

В середине лета, читая в «Коммерсанте» очередную статейку о рейдерских захватах, профессор Северов случайно наткнулся на упоминание наделавшей так много шума вольногорской истории:






В результате расследования было выявлено, что неустановленные лица подали в ИФНС по г. Североречинску поддельные документы, свидетельствующие о том, что они являются акционерами ЗАО «Вольногорский курорт», а также решение о смене генерального директора ЗАО. На основании предоставленных документов ИФНС зарегистрировала данные изменения. В результате неустановленные лица незаконно, путем обмана, получили право на имущественный комплекс, принадлежащий ЗАО «Вольногорский курорт»…





Статью дочитывать не стал. Во-первых, не захотел будоражить неприятные, мучительные воспоминания. А во-вторых, ему по большому счету было не так уж интересно, чем в результате все завершилось. Газету медленно и методично разорвал на мельчайшие кусочки. Аккуратно собрал их в целлофановый мешочек и сразу отнес в мусоропровод – чтобы и духу их не было в его московской квартире.

Вся эта канитель была уже из его прошлой жизни. Вот так. А как, собственно, могло быть иначе? Каждому сверчку свой шесток, как говорится.

Не без удовольствия выглянул в окошко. Миллионами огней светила, дружелюбно подмигивая и подбадривая профессора Северова, красавица-Москва.




Глава двадцать пятая, в которой пойдет речь про безупречно точную случайность

		Хорошо ли тебе, утица,



		Холодну воду пить?



		Хорошо ли тебе, ягодка,



		Со мной в разлуке жить?











День у профессора математики Николая Петровича Северова выдался занятым. В девять утра он уже выступал на заседании Президентского совета по науке, в двенадцать его презентацию ждали на конференции Министерства образования, а в два часа, путем невероятных усилий преодолев московские пробки, он обедал у своей будущей тещи – сытно и по-домашнему. Был ее фирменный борщ с пампушками и неизменно удававшиеся ей котлеты.

В университет Николай Петрович успел только к пяти – надо было подписать протоколы приемной комиссии. Он не сразу узнал высокого сухощавого мужчину, ждавшего его в коридоре. Узнал, лишь когда тот подошел ближе и дважды окликнул его. Иноземцева он не видел три года. Тот выглядел похудевшим и уставшим, но мальчишеского безрассудства, как показалось Николаю Петровичу, не поубавилось.

– Какими судьбами, дорогой Иван Григорьевич? – начал он, стараясь продемонстрировать искреннюю радость.

– Я приехал, чтобы узнать, где мне найти Маргариту, – проговорил Иноземцев, безуспешно пытаясь скрыть волнение и дрожь в голосе.

– Не надо ее тревожить, батенька, – неохотно и с некоторым раздражением, граничащим со злобой, ответил Николай Петрович, досадливо шевельнув плечом. – Она замужем, живет в Америке, у нее все хорошо.

– Она бывает в Москве? – очень спокойно и очень учтиво спросил Иноземцев, наклонившись к Николаю Петровичу.

– Нет, батенька. За три года не была ни разу. Еще раз повторяю: не надо ее тревожить, у нее все хорошо. Дети малые народились.

Равнодушие и сухость Николая Петровича больно кольнули Ивана Иноземцева. Он развернулся и ушел не прощаясь.

– Как долго этот человек ждал меня? – спросил профессор у секретарши приемной комиссии.

– Не знаю. Я пришла в десять, он был уже здесь, – лениво ответила она голосом сонным и безучастным.

* * *


Решение съездить в Лондон возникло у Ивана Иноземцева спонтанно, как, впрочем, и многие другие решения в его жизни.

Его временному отъезду из Вольногор ничего не препятствовало. Курорт удалось отстоять. Восстановление в должности мэра также состоялось. Школа, чуть было не пошатнувшаяся из-за отъезда директора и двух учителей, не только выжила, но и стала одной из лучших в Северном Заречье. А прошлым летом состоялся ее переезд в новое здание, построенное в самом лучшем месте – посередине городской набережной, где когда-то стоял дом Ивана.

Нападение на Иноземцева, совершенное три года назад на дальней даче, было воспринято горожанами как сигнал к бунту, который, как известно, в нашем национальном варианте может быть только яростным и беспощадным.

Объединению вольногорцев способствовала внезапно вернувшаяся к ним историческая память. Немногословный Разин развернул свою гармонь и красочно напомнил Вольногорам, что когда-то горожане «лоханулись и кинули» прадеда Иноземцева, а потом не одно десятилетие «лаптями щи хлебали». Вольногорский правдолюб завел блог в «Живом журнале» – и число сочувствующих искателям правды из Северного Заречья росло в глобальной сети день ото дня.

Наиболее активные горожане во главе с Разиным забаррикадировались в здании мэрии и сидели там до приезда специальной комиссии из Москвы. Среди вынужденных заточенцев был и историк Василий Гаврилович Кудюмов. Каждый день он выходил на балкон мэрии с очередной речью, объясняя простым и доступным языком весьма сложную для принятия мысль о том, что без достойных элит человечество бы до сих пор пребывало (а местами и продолжает пребывать, и дело здесь отнюдь не в техническом прогрессе) в первобытном состоянии, и уж если в отдельном, пусть маленьком, городе вырастили по-настоящему честного и достойного управителя, то надо его оберегать и за него бороться.

Потому что не всем городам так везет!

Оглядывая хмурые, внимательные лица вокруг, Кудюмов говорил с мягкой силой:

– Мы должны объединиться Христовой правды ради – против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои, ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша!.. Не отходите же, не отрекайтесь, не оставляйте его на одиноком пути. Пожалейте себя…

И взвился над толпой высокий, трепетный голос Дуси:

– Православные! Иноземцев – душа молодая и чистая, что он сделал? Ведь только хорошее… За что мы бросаем его?

Многие женщины задрожали от этих слов и откликнулись тихими слезами.

В один из дней к собравшимся у городской мэрии неожиданно присоединился Владлен Амбаров. В черном костюме и белой рубашке. За последние месяцы с ним произошли серьезные перемены, названные наиболее острыми на язык горожанами превращением Амбарова из савла в павла, которое со временем увенчается его назначением – с подачи Ивана Иноземцева – директором вольногорской школы-интерната. Но это будет позже, а в тот день на городской площади он произнес речь, поначалу осознанную лишь немногими горожанами.

– Друзья мои, я хочу поговорить с вами сегодня о воображении, – начал он издалека и, как казалось сперва, не по поводу. – Воображении, которое свойственно человеку и не знакомо животным (при этом он несколько свысока посмотрел на стоявшего неподалеку биолога Аристарха Оболенского). Именно воображение позволяет человеку воспринимать опыт других людей как свой собственный, позволяет учиться на опыте других людей и не повторять их ошибок. Воображение помогает нам поставить себя на место другого человека и, проявив сочувствие и сострадание к нему, сделать все, чтобы его беда не постигла нас самих и наших близких. Забудьте на минуту про свои огороды, про рассаду на подоконниках и представьте себя на месте Ивана Иноземцева. И сделайте все, чтобы в один из дней, когда созреют ваши помидоры, внезапно не очутиться на его месте. Потому что кто-то может положить глаз на продукт вашего труда, на выращенные вами помидоры. Так не отрекайтесь же вы от него. Любой из вас может быть следующим. – Красивым взмахом руки охватил всех присутствующих. – И будьте такими же великодушными, как он. Во всяком случае, был – по отношению ко мне.

Впрочем, последние слова он произнес совсем тихо, и их никто не слышал.

И вольногорцы не отошли, не отреклись и не оставили Иноземцева на одиноком пути. Был организован сбор средств для поддержки вынужденных заточенцев. Вольногорские хозяйки почитали за особую честь напечь для них пирогов и других вкусностей – каждый день съестные припасы торжественно и при большом скоплении сочувствующего народа поднимались на балкон городской мэрии.

Корзины со свежей домашней едой ежедневно отсылались и в больницу Североречинска, к поправляющемуся Иноземцеву. Новостей о его здоровье ждали, как вестей с фронта в сорок первом.

В день его возвращения во всех церквях радостно звонили колокола, а горожане поздравляли друг друга. Настроение в городе было сродни тому, которое православный человек испытывает только раз в году – после очищающего поста, на Пасху.

Окончательно чаша правосудия склонилась в пользу Иноземцева, в том числе, благодаря вмешательству культового режиссера Стрекалкова, который снимал очередной эпохальный фильм в Вольногорах, а затем при случае ознакомил президента с «ситуацией на вольногорском фронте».

Хотя справедливость и восторжествовала, полностью все точки над i в этой истории пока не расставлены, и имена заказчиков официально не названы. По городу до сих пор ходят отчаянные слухи, что на курорт клал глаз «ночной мэр» Североречинска. Но это доподлинно неизвестно, поскольку его имя в официальном расследовании никак не фигурировало.

Можно сказать, что теперь, через три года после городского бунта, позиции Иноземцева были сильнее, чем в лучшие времена, – хотя он и продолжал вести себя столь же свободно и независимо, как раньше, ни перед кем не кланялся и не унижался.

В десяти километрах от Вольногор, на месте старинной дворянской усадьбы, была торжественно открыта речная резиденция президента. Тот сам несколько раз посещал Вольногоры и всякий раз лично встречался с Иваном Иноземцевым, что, по неписаным законам нашей русской жизни, лучше любой охранной грамоты.

Единственное, что Иноземцеву не давало покоя последние годы, – это внезапный отъезд Маргариты. Почему уехала не попрощавшись? Почему ни разу не дала о себе знать? Но больнее всего было то, что она не захотела узнать, как он. Он помнил, как она пыталась защитить его, как смотрела на него, когда его увозили в больницу. Он не забыл, как она, рискуя жизнью, пыталась выведать, что планирует против него Гриневицкий. Как ради него в кромешной тьме ползла по обледенелому холму, не замечая, как острые ветки ранят ее лицо.

Но почему не вспоминала о нем потом? Тогда, всякий раз, когда открывалась дверь в больничную палату, сердце его начинало усиленно биться в надежде, что это она. Потом были обида и желание забыть ее.

Теперь же все в его душе немного улеглось и успокоилось. Он убедил себя в том, что всему виной какие-то неизвестные обстоятельства, и почти простил Маргариту. Даже попытался ее разыскать. Поиски в социальных сетях закончились неудачей. Маргариты Северовой больше не существовало – даже в мире виртуальном.

Встреча с Николаем Петровичем в Москве его огорчила, но не внесла ясности в мучившие его вопросы. Более того, возникли и новые поводы для мучительных раздумий. Ему было трудно представить, как за три неполных года Маргарита Северова умудрилась встретить новую любовь (то, что она способна выйти замуж без любви, он категорически отвергал) и произвести на свет «малых детей». Как минимум двоих. По его мнению, это было решительно невозможно. Или почти невозможно. Ведь, в конце концов, существовала какая-то вероятность, что этот избранник был ее старым знакомым. Но кто он? Американский жених Гарри, еще раньше добивавшийся ее руки? Отчаянный авантюрист Фредерик?

Или кто-то еще, ему неизвестный?

Анализируя сложившуюся, прямо скажем – неутешительную, ситуацию, Иван Иноземцев пришел к следующему умозаключению. По всему выходило, что у него так на роду написано: те, кого он любит всем сердцем, его слишком быстро забывают. Причем как-то вдруг, нечаянно-негаданно. Увы, уже во второй раз те же самые ржавые грабли.

И все же, несмотря на сделанные выводы, временами в его душе начинала теплиться какая-то глупая надежда. А вдруг Маргарита несчастлива со своим мужем? Что если разочаровалась в своем выборе и ждет своего милого Ваню как спасителя? В такие каверзные моменты Иван был уверен, что все сложится и образуется, что она вернется к нему, что наконец-то заживут они вместе, счастливо. В своей способности полюбить ее детей он нисколько не сомневался. Ему даже казалось, что он их уже полюбил. Раз и навсегда.

Елизавете Алексеевне, безусловно, материнский инстинкт недвусмысленно указывал, из-за чьих чар ее единственный сын бобылем ходит, но большей частью она по этому поводу не выступала, крепко удерживала свое мнение при себе. Но, бывало, все-таки не вытерпит и ляпнет что-то хлесткое вроде: «Надеяться и ждать – одураченным стать». Хоть сказано грубо и в точку, но результат никакой. Хозяйничать и двигать мебель в своей душе Иван Иноземцев никому не позволял. А потому по-прежнему на что-то надеялся и упорно чего-то ждал.

А пока теплилась эта надежда, пусть пустая, Маргарита продолжала безраздельно восседать и властвовать в его сердце, не подпуская соперниц и на пушечный выстрел. Грешным делом Иван даже задумал было поехать в Бостон с заездом в Кейп-Код. Конечно же, ему были неведомы ее адрес и новая фамилия, но он был уверен, что сердце подскажет, непременно выведет его на Маргариту.

Но как нарисовал в своем воображении эту «теплую» встречу, так и содрогнулся от тихого ужаса. Одно дело столкнуться с гнусным предательством Зинаиды Лавровой – там все было не так запущено. А вот как представить такую сцену: идет он по искрящимся на солнце белым дюнам Кейп-Кода и натыкается на Маргариту в обнимку с молодым мужем, любящим и любимым. Рядом малые детки резвятся. В такой ситуации у него, очередного «поклонника-прилипалы», выход будет только один – пойти и тотчас же утопиться в Атлантическом океане. Тем более что океан рядом, далеко идти не надо. А вот этого совсем не хотелось. Поэтому твердо решил за океан не лететь, от греха подальше. Что же касается его сердца, оно по-прежнему томилось, ждало хоть какого-то утешения и облегчения. И хоть какой-то ясности.

Одним словом, Иван Иноземцев продолжал жить в Вольногорах своей обычной холостяцкой жизнью, пока однажды утром его не посетило необъяснимое желание немедленно отправиться в Лондон. Он не хотел каким-либо образом связывать свое желание с тем, что в том городе когда-то жила Маргарита. Он просто захотел туда поехать. Что ж? Свободный человек со средствами, имеет полное право. И никому ничего объяснять не обязан, даже самому себе. Так-то.

Через две недели Иван Григорьевич уже выходил из самолета в аэропорту Хитроу британской столицы. В Лондон он наведался впервые, но отчего-то сразу у него возникло ощущение, что все здесь какое-то нечужое, будто бы раньше виденное и полюбившееся. Долго терзать голову размышлениями на эту тему не стал, лишь мысленно улыбнулся: видать, глубоко засел в мозгу лондонский лингафонный курс.

Поселившись в отеле напротив Кенсингтонских садов, он каждое утро гулял по его аллеям. Всякий раз с завистью взирал на молодых отцов, играющих с детьми, и печально констатировал свою семейную неустроенность.

Пытаясь себя успокоить, начинал перечислять и безусловные плюсы холостяцкой жизни. Избавлен от семейных дрязг и треволнений. Как говорится, одинок да холост горюет в одну голову. Это во-первых. Во-вторых, никакой дополнительной ноши на плечах. Ну и наконец сам себе полнейший хозяин. С высказыванием Цицерона «Нет ничего приятнее свободной постели»[26 - Libero lecto nihil est jucundius (лат.).], к сожалению, согласиться не мог, а посему к плюсам холостяцкой жизни этот аргумент категорически не относил. Вот, собственно, и все. Никаких других плюсов не находилось.

Погожим воскресным утром он следовал по своему обычному лондонскому маршруту. Перед входом в парк, недалеко от ноттингхиллских ворот, остановился двухэтажный автобус, на котором было крупно написано Oxford Tube. Недолго думая, Иван вскочил в него, еще раз категорически отказываясь признаться самому себе в том, что ездит по местам, связанным с Маргаритой.

Оксфорд поразил его, подавил своим великолепием и необычностью. Иноземцев бродил по его улицам как завороженный. Обедать не стал: есть не хотелось. Заглянул в кондитерский магазин Thornton’s, купил пакетик шоколадных конфет – вместо обеда. В поисках книжного магазина забрел на Хай-стрит и, готовясь перейти улицу, чтобы попасть на Сент-Олдейтс, уперся взглядом в объявление на столбе, каким-то изувером вывешенное прямо на уровне его глаз:






East Meets West

exhibition of Chinese export porcelains

Curator of the exhibition Margarita Inozemtseva[27 - Восток встречается с Западом. Выставка китайского экспортного фарфора. Куратор выставки – Маргарита Иноземцева (англ.).]





Смешное совпадение, решил он. Скорее грустное, очень грустное. Выставку по понятным причинам проигнорировал.

Но от этой бумажки на столбе что-то изменилось внутри, будто хрустнуло. Вдруг перестал бороться с мыслью, что он здесь из-за нее.

Заплатив шесть фунтов, зашел в колледж, где она когда-то училась. Следуя за толпой японских школьников вдоль длинного стола обеденного зала, он дотрагивался до спинки каждого стула в надежде на то, что на одном из них когда-то сидела она. Думая о Маргарите, он пытался вновь собрать по крупинкам счастье, равного которому не знал ни до встречи с ней, ни после расставания.

Выйдя из колледжа, сорвал на клумбе несколько цветков пахучей лаванды – на память. На огороженном лугу перед колледжем паслось стадо коров. Рядом, на лужайке, лежали изможденные туристы. Почувствовав усталость, Иван Иноземцев лег под дерево, чтобы передохнуть, но вынужден был тут же привстать, потому что в бок ему уперся какой-то коварный сучок. Посмотрел – вроде как палка, только необычная: с виду корявая, но прочная и определенно ухоженная, выбеленная. По его представлению, с такими палками в старые времена шествовали по России – от монастыря к монастырю – загадочные странники. Но только вот откуда эта палка здесь? Впрочем, над этим вопросом Иван Иноземцев мучился совсем недолго, потому что попросту заснул. Правда, сначала уважительно положил эту палочку у себя под боком. Пусть себе лежит – никому ведь не мешает.

С момента приезда в Лондон его посещали замечательные сны. Сейчас же ему снилось, что кто-то гладит его по щеке и нежно зовет: «Ванечка! Ванечка!»

Он открыл глаза. Перед ним было заплаканное лицо Маргариты.

– Ванечка, так ты жив? Папа сказал, что ты умер.

– Только если чуть-чуть, но теперь воскрес. Ты замужем? – он сам не понял, прозвучало это как вопрос или утверждение.

– Нет, и не была никогда, – ответила она, наконец-то позволив себе улыбнуться, а затем зачем-то добавила. – Если только чуть-чуть.

– Как это? – Ванины глаза расширились. Впрочем, ей к этому было не привыкать.

– Не успев выйти замуж за тебя, я все-таки решила взять твою фамилию.

Затем, как будто вспомнив о чем-то, продолжила:

– Как я могла выйти замуж за кого-то другого? Ведь за мной неусыпно следил твой медальон. – Только сейчас он заметил у нее на шее свой подарок. – Ты знаешь, удивительнее всего то, что на медальоне я обнаружила потайную крышечку. Она случайно открылась на прошлой неделе, а там написано: Margaret & John.

Продемонстрировав свое случайное открытие, она вытерла ладошкой слезы, которые категорически отказывались останавливаться. Потом спросила:

– Почему ты здесь?

– Я хотел увидеть место, где выросла Маргарита, став такой, как сейчас.

А затем, прильнув к ее уху, на одном дыхании прошептал:

– Берегись… Если ты не прогонишь меня сейчас же, я предъявлю на тебя свои права самым решительным образом… Скажи мне сразу, если я должен уйти…

Спустя несколько мгновений радостной тишины он продолжил:

– Два дня назад я видел замечательный сон. Ты держала на руках младенца, нашего младшего сына. Трое старших детей бегали вокруг. Девочки больше на меня похожи, а старший пацан – твоя копия, только характером скорее в меня, шалопаистый. Так вот, он стал приставать к сестрам, а ты мне говоришь: «Да сделай ты с Петей что-нибудь!»

– И ты справился с Петей? – спросила она улыбаясь.

– Обязательно справлюсь. Обещаю.




Лондон – Оксфорд – Москва, 2012


notes



Примечания





1


Все эпиграфы к главам – из вятского фольклора.




2


Честная колбаса (англ.)




3


Имеется в виду памятник принцу Альберту, мужу королевы Виктории, установленный в Кенсингтонских садах.




4


Королевский Альберт-холл.




5


ГИМС – государственная инспекция маломерных судов.




6


Сладкое ничегонеделанье (итал.).




7


Между нами говоря (фр.).




8


Элегантная повседневность (англ.).




9


Ботанический сад в Великобритании.




10


Никогда не нанимайте того, кого не сможете уволить (англ.).




11


Что в имени? Как розу ни зови —

В ней аромат останется все тот же:

Так и Ромео с именем другим

Останется все так же совершенным. (Пер. Д. Л. Михаловского.)




12


Нет, на мои уста кладет печать

Моя любовь, которой нет предела. (Пер. С. Я. Маршака.)




13


«Управление доходами в гостиничном бизнесе» (англ.).




14


А. А. Ахматова.




15


А. А. Ахматова.




16


Как следует (фр.).




17


Уважаемый Гарри, Маргарита здесь несчастна. Она скучает по тебе и действительно хочет, чтобы ты приехал. Поэтому, пожалуйста, приезжай, как только позволят твои дела. Лучшее время для поездки – начало лета. Здесь я все подготовлю. Давай сохраним твои планы в секрете. Не сомневаюсь, это будет приятным сюрпризом для Маргариты. С нетерпением жду твоего приезда. Сообщи мне, пожалуйста, о своем решении как можно скорее. С наилучшими пожеланиями из России, Николай Северов (англ.).




18


Ты не знаешь, как тебе повезло, мальчик, Назад в СССР (англ.).




19


Город Солнца (итал.).




20


Отношения – не свободен (англ.).




21


Страх (др. – греч.)




22


Надо ввязаться в битву, а там видно будет (фр.).




23


Никогда, никогда, никогда не будут британцы рабами (англ.).




24


Мы все живем в желтой подводной лодке, желтой подводной лодке, желтой подводной лодке (англ.).




25


Честность – лучшая политика (англ.).




26


Libero lecto nihil est jucundius (лат.).




27


Восток встречается с Западом. Выставка китайского экспортного фарфора. Куратор выставки – Маргарита Иноземцева (англ.).