Миры Альфреда Бестера. Том 4
Альфред Бестер


Рассказы, вошедшие в заключительный том собрания А. Бестера, были написаны на протяжении четверти века и наглядно отражают превращение молодого талантливого писателя в зрелого мастера. Многие из них считаются классическими и вошли в «золотой фонд» мировой фантастики, а каждый из них наверняка запомнится читателю своей оригинальностью.


Содержание:

Рабы луча жизни (рассказ, перевод Е. Ходос)

Бешеная молекула (рассказ, перевод Е. Ходос)

Адам без Евы (рассказ, перевод Е. Ходос)

Снежный ком (рассказ, перевод М. Загота)

Одди и Ид (рассказ, перевод В. Гольдича, И. Оганесовой)

О времени и Третьей авеню (рассказ, перевод А. Молчанова)

Выбор (рассказ, перевод В. Баканова)

Звездочка светлая, звездочка ранняя (рассказ, перевод Е. Коротковой)

Время — предатель (рассказ, перевод В. Баканова)

Феномен исчезновения (рассказ, перевод Ю. Абызова)

5 271 009 (рассказ, перевод В. Гольдича, И. Оганесовой)

Убийственный Фаренгейт (рассказ, перевод В. Баканова)

Упрямец (рассказ, перевод В. Баканова)

Аттракцион (рассказ, перевод В. Баканова)

Путевой дневник (рассказ, перевод Е. Коротковой)

Человек, который убил Магомета (рассказ, перевод Р. Нудельмана)

Пи-человек (рассказ, перевод В. Баканова)

Вы подождете? (рассказ, перевод В. Гакова, В. Гопмана)

Не по правилам (повесть, перевод В. Баканова)

Ночная ваза с цветочным бордюром (рассказ, перевод Е. Коротковой)

Не из нашего мира (рассказ, перевод Б. Белкина)

Рукопись, найденная в бутылке из-под шампанского (рассказ, перевод В. Илларионова)


Миры Альфреда Бестера

Том четвертый


Ретроспективный сборник рассказов, написанных с 1941 по 1968 гг.


Рабы луча жизни


1. Загадочная болезнь


В палате «С» раздался грохот, кто-то завизжал. Затем послышались крики, шум яростной борьбы, топот ног. Некто в больничной пижаме несся по этажу, преследуемый всклокоченными санитарами.

Беглец промчался по коридору, опрокинув по пути изумленную нянечку. На мгновение остановился, вырвал из стены огнетушитель и швырнул его в преследователей. Потом кулаком вышиб тяжелое оконное стекло и бросился на землю — на свободу — со второго этажа.

Неистово звенели телефоны, надрывались звонки, мигали аварийные огни. Нянечки бежали на посты, из административного корпуса посыпались интерны, путаясь в одежде. У огромных железных ворот, ограничивающих больничную территорию, нервно оглядывалась по сторонам охрана, недоумевая, что же, черт возьми, происходит. У травмпункта, через дорогу от больничных гаражей, кто-то закричал, потом еще раз, уже слабее. Охотники-врачи резко изменили курс и увидели высокую худую фигуру человека, летящего через кусты. Это был беглый пациент.

Из приемной вылетел интерн и бросился в толпу. Через секунду его уже видели бегущим между оранжереями в нескольких футах позади удирающего больного, Когда они вырвались на открытое место, интерн молниеносно поставил беглецу подножку так, что оба, поскользнувшись, увязли в песке. Подбежали остальные и схватили отчаянно отбивающегося пациента. Понадобились усилия четырех здоровых санитаров, чтобы оттащить его в психиатрическое отделение.

Интерн отряхнулся, покачал головой и, морщась и прихрамывая, зашагал к административному корпусу. Он пинком распахнул внутреннюю дверь и со вздохом уселся в кожаное кресло. Крупный мужчина в твидовом костюме в изумлении посмотрел на него из-за стола, заваленного важными бумагами, и бросил ручку.

— Слушайте, Льюис, — сказал он, — какого…

— Доктор Коул, к вашим услугам, — ухмыльнулся интерн. — Господин главврач, я пришел к вам с дурными вестями. По зрелому размышлению, мистер Миллер, мне кажется, вы назовете меня героем.

— Что там еще? — раздраженно произнес Миллер. — Я очень занят, Коул.

— Не настолько, чтобы не выслушать, что я хочу сказать.

Миллер проницательно взглянул на молодого врача.

— Я знаю, что вы хотите сказать.

— Значит, вы уже поняли, да? Пятый случай за три дня. А теперь и кое-что еще.

— Кое-что еще? — Миллер нахмурился.

— Очень даже кое-что. — Коул выудил из кармана пачку документов. — Когда пять совершенно безвредных пациентов внезапно сходят с ума, это еще не так ужасно. Но если посмотреть на данные приема больных, — врач швырнул бумаги на стол, — и заметить, что у девяноста процентов поступивших в окружной госпиталь Квинс за последнюю неделю — злокачественные опухоли и какие-то особые формы рака, невольно заподозришь неладное.

— Невероятно, — выдохнул Миллер. Он лихорадочно просмотрел записи и поднял глаза на собеседника. — Невероятно!

— Хуже, — сказал Коул решительно. — У меня пока нет отчетов, но посмотрите на эти диагнозы, Рак!.. Ха-ха! Болезни этих пациентов лишь отдаленно напоминают рак. Шеф, уверяю, над нами нависла угроза эпидемии болезни, еще не описанной в медицинских справочниках.

— Да вы с ума сошли! — заорал главврач. — Новая болезнь? Совершенно невозможно.

— Убедитесь сами, — возразил Коул. Он схватил Миллера за руку и потащил его к двери. — Всех этих больных поместили в южное крыло.

Оба быстро прошли к лифту, который умчал их на этаж рентгеновских исследований. Добравшись оттуда до следующего этажа, врачи медленно прошли по огромной палате с высоким потолком и множеством кроватей. Зрелище, представшее их глазам, было почти невероятным. Пациенты лежали спокойно, не испытывая боли. Судя по картам, у всех были нормальная температура, пульс, давление… И все же они явно страдали от болезни, поскольку из абсолютно здоровых субъектов превратились в жалкие искривленные карикатуры на людей.

У одних вдруг выросли миниатюрные ножки на плече или дополнительные пальцы посреди ладоней. Другие стали циклопами с огромным глазом посреди лба. Тела некоторых пациентов опоясывали маленькие шаровидные наросты, превращая несчастных в живые тутовые ягоды.

Все искривилось и изменилось, как будто Природа вдруг решила добавить пару кусочков глины, лепя человеческое существо.

— Как давно это происходит? — прошептал Миллер. — Почему в газетах ни слова?

— Еще недели нет. Опухоли развиваются прямо на глазах. Будто человеческая плоть зажила независимой жизнью. — Коул нервно задымил сигаретой. — Да, насчет больных, которые взбесились… Первый погиб — выпрыгнул с пятого этажа. Мы сделали вскрытие. — Молодой врач кивнул, заметив блеск в глазах собеседника. — Опять угадали, да? Именно, сошел с ума из-за опухоли мозга. Боже! Источник инфекции неизвестен. Неясно, кто и где пострадает в следующий раз. Эти опухоли чертовски быстро развиваются. Может, уже сейчас во мне или в вас растет жуткое новообразование… и вылезти оно может в любом месте, даже в мозгу. Все это очень быстро распространится. Из эпидемии перерастет в эндемию, потом в пандемию. Миллер, надо что-то делать, пока в городе не знают!

Город узнал. Медленно, но неизбежно новости просачивались с неумолимостью «Героической симфонии» Бетховена. В понедельник передовица «Таймс» ополчилась на порядки, царящие в окружном госпитале Квинс, где семнадцать сумасшедших пациентов буйствовали в течение трех часов. А на одной из последних страниц напечатали туманное сообщение о двухголовой змее, обнаруженной в Центральном парке.

Во вторник газеты сообщили о внезапно разразившейся серии жутких убийств — очевидно, деле рук новой банды, типа бывшей шайки «Корпорация «Убийство». Также в газетах появилось заявление профессора Хиглстона из Колумбийского университета, который утверждал, будто видел стаю птеродактилей, греющихся на карнизе Музея искусств.

Но когда наступило утро среды, и полгорода, придя на работу, обнаружило, что другая половина таинственным образом отсутствует, дело приняло совсем другой, серьезный оборот. Телефонная компания была вынуждена временно прекратить работу из-за того, что несметное количество телефонисток не явилось на рабочее место. Не пришли утренние газеты, не открылись многие магазины, замолчала половина линий связи. Полузадушенный город давился бездеятельностью.

Горожане сразу же отправились по домам, прильнули к радиоприемникам и стали ждать сообщений в надежде услышать ключ к разгадке. А дома оказались один на один с чудовищной болезнью с единственным симптомом — жуткими искривлениями тел ее жертв, над которыми они насмехались еще пару дней назад. Радиосообщения почти ничего не разъясняли. Дикторы сообщали своим слушателям то, что им уже было известно: половина города поражена странной новой болезнью, превращающей человека в карикатуру на самого себя.

В окружном госпитале Квинс радио никто не слушал. Прибывало столько новых больных, что не было ни времени, ни смысла переводить их количество в проценты. Работал весь персонал. Нянечек и санитаров вдруг повысили до дипломированных медсестер, и они энергично бросились на борьбу с неконтролируемой стихией.

Один лишь доктор Коул держался немного в стороне, пытаясь понять, что же происходит. Он беспокойно бродил по палатам и временно оборудованным комнатам для больных в поисках какого-то ключа к разгадке, которая принесла бы облегчение пораженному городу.

— Это не рак, — бормотал он снова и снова, — по крайней мере, не известная нам форма рака. Диагноз значения не имеет. Но что является возбудителем инфекции? Бактерия? Простейший одноклеточный организм? Вирус? Что, черт возьми, это может быть?

Он направился к патологоанатомическому отделению и заглянул в дверь. Доктор Данн сидел один среди неразберихи у перевернутого вверх тормашками прибора.

— Ну? — спросил Коул.

Данн устало пожал плечами.

— Ничего, абсолютно ничего. Я сделал и изучил все срезы, любую мелочь, имеющую какое-то отношение к делу. Я работал долгие часы. — Он моргнул покрасневшими глазами. — И ничего. Боюсь, мне долго не выдержать. Может, уже и до меня добралось. Какие там первые симптомы?

— В том-то и чертовщина, — ответил Коул. — Просто никаких симптомов.

Он потрепал Данна по плечу и вышел из отделения. Сейчас, конечно, можно не ждать быстрых результатов. Лучше всего заняться изучением возможных путей инфекции. Что могло так быстро поразить целый город? Вода?

Коул торопливо прошел в административный корпус и переоделся. В машине почти не было бензина, и он остановился на заправке. Поскольку на настойчивый гудок никто не откликнулся, пришлось самому заправить машину из колонки. Потом он повернул на север и быстро поехал в город — по пустынной дороге.

Коул заметил, что трава в кювете была гуще обычного — с мощными стеблями, переплетенными, как толстые трубочки спагетти. Вся местность из-за этого становилась бугорчатой, нелепой. На стволах деревьев наросли мутанты — горбы и выпуклости. Кусты превратились в бесцветные коралловые рифы.

А потом, с холодком, пробежавшим по спине, Коул начал замечать неуклюже передвигающиеся фигуры, прячущиеся где-то вдалеке. Создания, когда-то бывшие людьми и животными, теперь выглядели дикими чудовищами.

Коул в страхе нажал на акселератор и свободной рукой стал лихорадочно нащупывать револьвер в бардачке машины. Он почувствовал облегчение, лишь когда переложил оружие в свою куртку.

На улицах города все было еще страшнее, чем в пригороде. Опустевшие здания, в полумраке которых притаились жуткие фигуры; редко попадающиеся навстречу нормальные люди, бегущие, словно от чего-то спасаясь; повсюду груды разбитых машин. Только через час Коул добрался до департамента водоснабжения.

В здании остался лишь старик-клерк — непринужденно сидел в директорском кресле и приветствовал посетителя беззубой улыбкой.

— Стар я для этого, да, — прошамкал он, — чума прибирает молодых и нежных, как вы.

— Ладно, — зло бросил Коул. — Я из больницы Квинс. Мне надо узнать кое-что о водоснабжении.

— Что? — спросил клерк. — Спрашивайте меня. Теперь департамент — это я.

— Вам что-нибудь известно о заражении воды в городе?

— А никакого заражения нету. Все проверили — еще до того, как народ свалился, — и нету.

— Вы уверены?

— Ага.

Что делать дальше? Коул неуклюже повернулся, вышел и глубоко задумался. Продукты? Может, кто-нибудь остался в министерстве здравоохранения?

Он побежал по зловещим улицам, постоянно оглядываясь назад, и наконец добрался до нового здания министерства здравоохранения и санитарии. «Вот будет ирония судьбы, — подумал Коул, — если они все заразились». Он пробежал по длинным коридорам, и эхо ответило на его крик.

Заразились все. Но в кабинете инспектора нашелся отчет. Молоко совершенно безопасно. На шестидесяти общественных рынках по всему городу проверили основные продукты, и везде все чисто. В стоках ничего нет. В реках нет. Откуда же, ради Всевышнего, идет заражение? С неба? Возможно.

Коул поспешил обратно к машине, отчаянно размышляя. Может, это что-то типа заражения от космического луча? Новый вид солнечной радиации… Чего-то дикого. Како…

Он пошатнулся от неожиданного удара, упал и тут же поднял голову. От увиденного кровь у молодого врача застыла в жилах. Нечто с длинными руками, крокодильей кожей и блестящими когтевидными зубами бросилось на Коула, и он отступил назад, свирепо ударив это каблуком в грудь. Тварь хрюкнула, обдав свою жертву смрадным дыханием, и снова бросилась в атаку.

Коул ударил чудище ногой и свалил на мостовую. В следующую секунду он выхватил револьвер и выстрелил в упор от бедра. Кошмарное создание захрипело, ловя пастью воздух, и опять пошло на него. В ужасе Коул отпрянул и снова выстрелил, целясь в голову. На этот раз тварь дрогнула, медленно опустилась на колени и рухнула на землю — содрогающееся нечто, когда-то бывшее человеком.

Однако стрельба привлекла внимание других тварей. Коул услышал какие-то звуки и увидел, как на узких улочках у здания ратуши замаячили тени. В панике он рванулся к машине. Мотор скрежетал, но заводиться не хотел. Коул перегнулся и заблокировал замки на дверцах, затем еще раз нажал на стартер. Когда мотор, наконец, закашлял, кто-то уже царапал по кузову. Коул обернулся, мельком увидел странные жуткие лица; потом от удара кулака разбилось стекло, и в ту же секунду завелся двигатель. Коул врубил передачу, и автомобиль рванул с места в тот момент, когда клешни добрались до горла молодого врача. Ускорение отшвырнуло нападавших прочь от борта машины. Он был спасен — пока спасен.


2. Первые ключи к разгадке


Коул направился к Бродвею, пытаясь успокоить истерзанные нервы. Кое-что он выяснил: этих тварей почти невозможно убить, придется как следует вооружаться.

Руины, мимо которых он проезжал, сводили с ума. В голову невольно лезла мысль: сколько еще удастся продержаться, прежде чем также пасть жертвой загадочной болезни. Впрочем, похоже, что у определенного процента населения врожденный иммунитет.

Коул включил радио — вдруг что-то скажут — как раз на сводке известий:

— …эпидемия, которую знала Америка. Помощь уже направлена в Нью-Йорк, хотя правительство не сообщает, прибудет ли она вовремя. Последние двенадцать часов никакой связи с Нью-Йорком нет, и существует страшная вероятность, что в живых никого не осталось. Весь район площадью в тридцать квадратных миль закрыт на строгий карантин. Эта программа специально передается из Филадельфии на Нью-Йорк в надежде, что те, кто еще жив, узнают: помощь прибудет в течение восьми часов. Надо держаться!

Восемь часов!.. Коул свернул на восток к Мэдисон-авеню, въехал в жилые кварталы и резко затормозил у здания «Аберкомб» — необходимо было позаимствовать из отдела охоты более мощный револьвер и патроны. Выходя из магазина, он с удивлением обнаружил, что больше тридцати человек, совершенно нормальных и здоровых, живут в цокольном этаже. Они жили там с того времени, как разразившаяся чума приобрела опасную форму.

Проверяя шальную идею, Коул доехал до входа в метро на Сорок второй улице и заскочил внутрь. И здесь были сотни нормальных людей, выбравших метро своим убежищем, Они жили в бодрости и безопасности. Сбитый с толку, Коул завел машину и погнал обратно в госпиталь. Первая зацепка!.. Он еще не знал ни происхождения, ни характера болезни, но уже совершенно ясно, что живущие под землей находятся в безопасности. Почему? Должно же быть объяснение!

В госпитале Коул с ужасом обнаружил ворота открытыми, их никто не охранял. Медленно пересекая парковую зону, молодой врач озирался по сторонам. Нет охраны? Что-то не так… Он остановил машину и уже собирался вылезти, как вдруг прямо перед ним ударил фонтанчик грязи, из терапевтического корпуса донесся раскат выстрела.

Коул прищурился и увидел фигуры в белых халатах, подающие ему знаки из окна. Он быстро проехал через парк в маленький гараж за домом и помчался вверх по ступенькам. Дверь открылась, Коул с разбегу влетел в толпу взбудораженных врачей и сестер.

— В главном терапевтическом корпусе все поражены манией убийства, — послышались торопливые объяснения.

— Все? — выдохнул Коул.

Вперед протолкался маленький доктор Данн. Коул обрадовался, что патологоанатом здоров.

— Не все, — ответил он. — Около двадцати процентов.

— А остальные?

— Вид чудовищный… до смерти напуганы… раздражены, но опасны не более, чем обычная толпа.

— Не более! — Коул горько усмехнулся. — Вы знаете, что такое суд Линча? — Группа неловко заерзала, и молодой врач поспешно сменил тему. — Послушайте, кажется, я кое-что обнаружил, это может пригодиться. Где Миллер?

У Данна вытянулось лицо.

— Исчез, — промолвил патологоанатом. — Может, и до него добралось… или добрались. Не знаю.

— Ужасно!

Коул остановился, задумавшись. Потеря главврача — тяжелый удар. Затем он отрывисто произнес:

— Так или иначе, я обнаружил, что, если находиться под землей, заражение не опасно. Кому-нибудь из вас это о чем-то говорит?

Никто не ответил, потом сзади раздался голос:

— Ах, гайморова пазуха, я ведь только врач!

Все засмеялись, напряжение несколько спало. Люди угомонились насколько возможно и стали обсуждать новости.

— Мне нужны факты, — заявил Коул. — Если бы у меня было достаточно данных, может, я бы вывел эмпирическую теорию этого безумия. Нужно что-то предпринять до того, как сюда доберется подкрепление, иначе здесь просто устроят резню.

Все промолчали. Сказать было нечего.

— Симмонс? Кармайкл? Аллен? Что, никто ничего не знает?

— Э… доктор Коул, — робко произнесла пожилая нянечка.

— Да? — откликнулся он рассеянно.

— Господину Миллеру направляли отчеты по всем стадиям эпидемии.

— Ну! — нетерпеливо сказал Коул.

— К сожалению, они, наверное, там, где я их видела — на его столе.

В первый раз за последнюю неделю, насыщенную бурными событиями, Коулу очень не хватало движущей силы и блестящих администраторских способностей Миллера. Миллер был организатором и лидером, от природы призванным создавать порядок из хаоса. Наконец Коул пожал плечами и огляделся.

— Что ж, значит, мне придется достать эти отчеты.

Он отмахнулся от протестов, проверил свой новый револьвер и приготовился идти. Приблизившийся к нему Данн взял товарища за руку.

— Послушай, Льюис, если уж нужно идти, почему бы не свести риск к минимуму? Вот что я знаю; безобидные особи вреда не причинят, если их не провоцировать, дикие же бросаются на все, хоть отдаленно напоминающее нормального человека. Давай тебя замаскируем.

Персонал разбежался по административному корпусу, выискивая что-нибудь пригодное. Симмонс признался, что неравнодушен к любительским спектаклям, и возглавил гримирование. Смешав муку с водой, на лицо Коула нанесли бугры и шишки, набили его одежду подушками, испещрили пятнами кожу. Когда Симмонс закончил работу, Коул, скрючившись, побрел к главному терапевтическому корпусу.

Он провел в кабинете Миллера душераздирающий час среди слоняющихся там чудовищ, буквально продираясь к столу. Стол был перевернут, бумаги разбросаны по полу. Понимая меру риска, Коул просто сгреб охапки бумаг и запихал их себе за пазуху в надежде, что там окажутся и отчеты. Наконец он протолкался к выходу и побежал в административный корпус.

Пока он принимал душ и наскоро ел, пришлось рассказывать коллегам, что творится в госпитале. Потом все расселись в библиотеке и начали тщательно просматривать бумаги. В спешке Коул не мог отделить нужное от хлама: тут были счета, научная корреспонденция, переписка с хозяйственниками, свидетельства скучных рутинных дел, которые ежедневно решал Миллер. Потом Коул раскопал оплаченный счет за свежие говяжьи кости на шесть тысяч долларов. Он с любопытством постучал по нему пальцем, недоумевая, для чего подобные вещи могли понадобиться главврачу, а затем продолжил серьезную работу.

Отчеты были то ужасающими, то забавными. Некоторые изобиловали поэтическими образами и сообщали о марсианах и красной чуме. Другие были чересчур сжатыми, трагически короткими. Оставались сотни невыясненных вопросов, вопросов без ответа, Наконец Коул посмотрел на жалкий листочек, выжатый из огромного количества бумаг, и поднялся.

— Ситуация безрадостная, — сказал он. — Я принес кипы бумаг и фотографию — по ошибке. В общем то, что удалось собрать, сводится к следующему. Первое: под землей люди не заражаются. Второе: несмотря на то, что опухоли поражают людей бессистемно, на растения они действуют, кажется, одинаково.

— Как это? — спросил кто-то.

— Под словом «одинаково», — объяснил Коул, — я имею в виду то, что во всех отчетах сообщается о поражении только одной стороны деревьев и кустов.

— Наподобие того, как мох растет с северной стороны?

— Похоже, — засмеялся Коул. — Еще одно открытие плюс к уже сказанному — может, оно имеет отношение к делу, а может, и нет. Когда я пробирался между оранжереями, я случайно заглянул внутрь. Там растения абсолютно нормальные!

Данн изумленно присвистнул.

— Но о чем это свидетельствует, я понятия не имею, — закончил Коул.

— Это пока неважно, — заявил Симмонс. — У меня есть предложение. Допустим, эта эпидемия — результат какого-то радиоактивного облучения, например, рентгеновскими лучами или чем-то подобным. Возникает естественный вопрос: где источник радиации?

— Может быть, где-то наверху? Космическая радиация, или…

— Но посмотрите на деревья, — возразил Симмонс.

— Правильно! — подхватил Коул. — Все поняли мысль? Пораженная сторона деревьев указывает на источник радиации.

— И что?

— А то, что мы проведем небольшое исследование. Скажем, используем принцип пеленга. Другими словами, давайте выйдем, разыщем точные компасы и составим схему наростов на деревьях на большом пространстве. К примеру, на востоке до Порта Джефферсон, а на западе до Соммервиля или Хайбриджа. Очень быстро нам не управиться, но, по-моему, потратить несколько часов стоит. На схеме отобразим направления. Источник радиации должен быть очень близко от точки пересечения этих линий.


3. Радиостанция «Смерть»


Было уже совсем темно, когда семеро из числа персонала госпиталя втиснулись в машину Коула. Они доехали до Нью-Йорка, раздобыли еще три автомобиля и вломились в магазин «Инструменты» — за необходимой аппаратурой. Наконец медики разделились для выполнения своего плана.

Коул и Данн, ответственные за сектор Нью-Йорка, ехали в молчании, осторожно наблюдая за дорогой. Судя по отдельным нормально выглядящим людям, которые спешили по боковым улочкам, заражение распространилось далеко не на все население. Это укрепило веру врачей в то, что и у них есть иммунитет. Размышляя о странной загадочной природе иммунитета, Коул расспрашивал своего напарника.

— Ответа я не знаю, — сказал Данн. — Есть два фактора, возможно, влияющих на иммунитет. Во-первых, внешние и внутренние слои организма некоторых индивидуумов осуществляют механическую защиту от инфекции. Во-вторых, у невосприимчивых индивидуумов просто отсутствуют рецепторы для восприятия инфекции. То есть, нет органического субстрата, на котором может укрепиться инвазия.

— Мне кажется, — произнес Коул, — поскольку мы предполагаем лучевое заражение, наш иммунитет — как бы механическая защита кожи.

— Очень похоже, — кивнул Данн. — Возможно, у всех нас кожа обладает каким-то общим неизученным качеством. Может быть, разгадка в кожной пигментации. Но у нас недостаточно времени, чтобы это понять.

Повернув на север на Пятую авеню, машина проехала мимо памятника Шерману и полетела вдоль восточной стороны Центрального парка. Друзья содрогались при виде отвратительных кустарников и ковыляющих среди обломанных веток жутких созданий. Спустя немного Данн подтолкнул Коула:

— Кстати, а кто был на фотографии, которую ты нашел у Миллера в кабинете?

— Миллер, — последовал ответ. — Миллер и еще человек по фамилии Гурвич. Обычный любительский снимок. Наверное, стоял у Миллера на столе. Странно, что я его раньше не замечал.

— Не тот ли самый Александр Гурвич?

— Именно. Миллер с ним вместе учился, а потом и работал три года. Наш главврач был чертовски хорошим зоологом до того, как взял в руки бразды правления.

— Не знал, — ответил Данн. — Но Гурвич — ботаник, причем лучший из лучших. Он творил настоящие чудеса, связанные с аномальным развитием растений.

— С аномальным развитием? — эхом отозвался Коул.

— Ага. Посмотри «Зоологический журнал» в нашей библиотеке, когда будет возможность.

Они спокойно проехали в северную часть Центрального парка и тщательно сняли десяток показаний компаса. Повернув снова на юг, друзья с ужасом заметили тусклое красное зарево над горизонтом — город был в огне.

В южной части парка носились толпы хрипло орущих, жестикулирующих созданий с горящими факелами в руках. Буйство возглавляли вожаки в причудливых белых полупрозрачных одеждах, с капюшоном на головах.

Встревоженный таким поворотом событий, Данн повернул к госпиталю и быстро погнал машину к мосту. Но на Канальной улице Коул вдруг попросил товарища остановиться и, к изумлению последнего, выпрыгнул из машины и исчез в темноте. Послышался топот ног, крик и удар кулака о челюсть. Вскоре Коул вернулся с куском блестящей материи в руке.

— Встретил одного Мальчика в Белом, — объяснил он, — и захотел посмотреть на их форму. Что скажешь?

Данн взял полоску материала и задумчиво потрогал ее пальцем.

— На ощупь как желатин…

— И мне так показалось, — откликнулся Коул. — Но почему желатин? И почему униформа?

— Может, радио нам подскажет. Похоже, тихие Мальчики в Белом сознательно разжигают беспорядки. Наверное, славная маленькая организация!

Данн протянул руку и включил приемник:

— …в это время хаоса. Жители Нью-Йорка, наши дома, наша страна, наша жизнь и жизни тех, кого мы любим, подвергаются смертельной опасности. Пришло время объявить чрезвычайное положение. Существующее правительство неспособно справиться с ситуацией. В этот критический момент, когда смертельная угроза нависла над всеми нашими городами, я обращаюсь к вам с призывом вступить в мою Армию Здоровья. Поддержите меня, и я ручаюсь, что будет восстановлена нормальная жизнь и страна исцелится. Обратитесь к любому человеку в белой форме, которого увидите, и скажите, что хотите помочь Целителю. Целитель — единственный, кто в состоянии спасти страну…

— Славно, правда? — Данн выключил радио и усмехнулся. — Самый умный способ установить диктатуру, о котором я только слышал, От исцеления страны один маленький шаг до ее захвата.

— Да, но почему желатиновая униформа? — настойчиво вопрошал Коул.

— Очень просто. Одним ударом — двух зайцев, Очевидно, Целитель-то все и затеял. Наверное, сделал и раздал своим людям форму заранее. Она защищает тех, кто ее носит, от заражения.

— Похоже, — задумчиво произнес Коул. Остаток пути он просидел молча.

Другие исследователи еще не вернулись к тому времени, когда друзья подъехали к административному корпусу. Коул побежал в библиотеку, взял несколько книг и закрылся в своем кабинете, отдав распоряжение позвать его, когда все приедут.

Долгие ночные часы тянулись бесконечно, а окруженные медики стояли на страже и прислушивались к безумным звукам, доносящимся из помещений госпиталя. Наконец к дому подъехала машина, за ней вторая и чуть позже — третья. Возбужденные исследователи позвали Коула, и все собрались в гостиной на совещание.

— Пока Данн наносит на карту радиационные линии, — начал Коул, — позвольте рассказать вам, что мы узнали. Мы точно установили, что причина заражения — радиация. Из чего это следует? Из нескольких фактов.

Первое: я проверил практически все возможные механические пути заражения, и ни один не при чем. Второе: важнейшие признаки заражения деревьев и кустов. Думаю, никто не станет отрицать: они указывают на то, что излучение идет из определенного места…

Коул остановился и посмотрел вокруг. Симмонс, ухмыляясь, подошел и сунул ему в руку карту.

— Более того, — продолжал молодой врач, — есть еще данные. Почему растения в оранжереях не подверглись заражению? Почему не задело людей, живущих под землей? Очевидно, они защищены от вредного воздействия.

— Что же это за таинственное воздействие? — раздалось множество голосов.

— Я не знаю, — ответил Коул, — но могу рассказать вам одну простую историю, которая многое прояснит. В Москве во Всесоюзном институте экспериментальной медицины биологи проводили эксперименты по изучению скорости размножения живой ткани. Они заметили, что деление клетки часто происходит в определенном ритме, и пришли к заключению, что ритм задают соседние клетки.

Провели эксперимент: взяли молодые тонкие корешки и разместили их так, что кончик одного прямо указывал в бок второго. Первый назвали биологической пушкой, второй — индикатором. Ученые оставили оба корешка в таком положении на три часа. Потом индикатор разрезали и подсчитали количество поделившихся клеток с обеих сторон корня. На участке, подвергавшемся воздействию, поделившихся клеток было обнаружено на четверть больше — очевидно, эффект воздействия биологической пушки.

Эксперимент повторили более сотни раз — с тем же результатом. Его провели, вставив между корнями тонкий кварцевый лист, — и опять те же результаты. Но когда использовали тонкое стекло или покрывали кварц желатином, эффект исчезал. Всем вам известно, что кварц пропускает ультрафиолетовые лучи, тогда как стекло и желатин — нет…

Коул сделал многозначительную паузу. Остальные медики изумленно зашумели и уставились на молодого ученого.

— Из всего этого был сделан вывод, что воздействие оказывает ультрафиолетовое излучение клеток пушки. Поскольку следствием излучения являлось ускорение митоза, лучи назвали митогенетическими. Господа, я считаю, что наш город атакует какой-то новый и чрезвычайно мощный вид таких лучей!

— А оранжереи? — спросил Данн.

— Оранжереи госпиталя из обычного стекла. Обычное стекло, как и желатин, не пропускает митогенетические лучи… Агенты человека, который называет себя Целителем, носят желатиновую форму — очевидно, чтобы защититься от этого излучения. И последнее. Наше маленькое расследование показывает, что лучи исходят из общей точки. — Коул развернул карту. — Эта точка — на Черной вершине, в двадцати милях от Нью-Йорка, на Гудзоне. Я не знаю, что Целитель использует для своей смертоносной деятельности, но ясно одно: мы обязаны добраться туда и уничтожить источник излучения!

В следующие сумбурные полчаса отбирали тех, кто пойдет, раздавали скромные запасы оружия и патронов. Наконец все шестнадцать человек собрались перед выступлением в гостиной.

— Мы должны прорваться, — обратился к ним Коул. — Целитель несет смерть и разрушение с Черной вершины. Если нам удастся уничтожить его, его планы рухнут. Помните: мы добьемся большего, если будем осторожны. Остановитесь в Нью-Йорке и возьмите оружие. Если представится возможность отнять у кого-нибудь такую форму, сделайте это.

— Почему бы нам самим не изготовить подобную одежду? — спросил Симмонс.

— Во-первых, у нас недостаточно времени. Во-вторых, материя пропитана желатином каким-то особым способом, и, чтобы создать такую же, уйдет слишком много сил.

— Но зачем вообще эти костюмы?

— Мы с Данном пришли к заключению, что наш иммунитет — результат неизвестного свойства кожи, обеспечивающего механическую защиту от митогенетических лучей. Однако по мере приближения к источнику сила излучения будет возрастать, и, возможно, естественной кожной защиты окажется недостаточно. Так рисковать нельзя. Ну да ладно! Хватит дискуссий. Езжайте по любой дороге на север… но будьте в Чансвилле прямо под Черной вершиной к пяти часам!


4. Люди в белом


Было четыре тридцать, когда Коул доехал до Чансвилля. На шоссе уже ждали две другие машины. Чем ближе они подъезжали к источнику излучения, тем страшнее становились уродства встречающихся людей и растений.

— Эй, посмотрите на Вершину!

Данн возбужденно показывал на маячивший вдалеке черный пик. Вокруг острия нимбом переливалось слабое, почти незаметное сияние, сияние легких пастельных тонов. Оно мерцало и колебалось, будто танцующие языки пламени. Медики долго смотрели на них, завороженные. Наконец Коул щелкнул пальцами.

— Пять часов, — сказал он. — Больше мы ждать не можем. Давайте подниматься.

Двенадцать человек гуськом бесшумно двинулись по дороге. В сотне ярдов от машин они повернули и вскоре увидели дома приближающегося городка. Достаточно быстро светало, и было необходимо миновать городок до того, как их станет видно.

Они почти достигли ратуши, когда из-за угла вышли трое одетых в белое часовых — и остолбенели при виде незваных гостей всего в нескольких футов от себя. Один охранник крикнул: «Стой!» и стал нащупывать кобуру. Другие рванулись вперед.

Коул вскинул ружье, которое держал в руках, и с силой ударил прикладом в голову первого часового. Тот рухнул с кашляющим звуком и покатился в ноги второму. Оставшийся испуганно взвыл и вслепую выпалил из револьвера, однако выстрел из-за спины Коула подкосил его на месте.

Но в эту секунду из бараков вылилась тонкая струйка одетых в форму людей, которые начали окружать их.

— Сюда! — заорал Коул. Он повернулся и припустил по узкой улочке между домами. Остальные побежали за ним. Сзади раздавались удары и шум борьбы. Потом Коул оказался за домом в саду, Он с легкостью перепрыгнул через высокий дощатый забор и упал на землю. За ним последовала еще одна фигура в белом — Данн.

— Где остальные?

Данн мотнул головой назад.

Друзья побежали, припадая к земле, пока не выбрались из города, а потом выпрямились и пошли по крутой дороге, ведущей на вершину горы. Полутьма утренней зари быстро рассеивалась, и высоко над ними торчала Черная вершина. Сквозь деревья блестел металл, проступали очертания гигантской конструкции, установленной на острие пика. Медики поднимались по зубчатой, изогнутой горе, пока наконец не увидели высокий забор, оплетенный колючей проволокой.

Забор был плотно сбитый, тяжелый, более десяти футов высотой; его подпирали мощные стальные столбы, укрепленные в бетонных подушках. В ста ярдах над забором, укрытый дикими кустами, стоял каменный особняк с высокой башней, похожей на средневековую обсерваторию. А на самой вершине ее красовалась чересчур современная орудийная башня. В заборе были только одни ворота, впереди на дороге, и те охранял отряд из десяти человек.

— Как, черт возьми, нам туда попасть? — пробормотал Коул.

— Я могу сделать так, чтобы ты туда пробрался, — ответил Данн. — Вот смотри…

Они шепотом посовещались, потом Дани взял ружье и, крадучись, зашел в придорожный лес. Через несколько минут прозвучал выстрел: патологоанатом начал мини-войну с охранниками у ворот. Воспользовавшись этим, Коул рванулся к забору — словно бы свой. Он выслушал возбужденные сообщения стражи, стал вглядываться в направлении неизвестного противника, потом кивнул и побежал по склону к башне, будто за помощью. Молодой врач рывком открыл тяжелую дубовую дверь и резко захлопнул ее за собой, глубоко вздохнув с притворным облегчением.

Очутившись в маленькой передней, Коул оглянулся по сторонам. Потом раздались шаги. Из-за отдернутой занавеси в помещение вошел офицер.

— Что там, черт возьми, творится? — гаркнул он.

— Нападение на башню, сэр.

Офицер вздрогнул и повернулся, чтобы прорычать команду страже в дальней комнате. Коул быстро шагнул вперед и ткнул дулом револьвера ему в спину.

— Теперь, — сказал он лаконично, — прикажите им отойти к стене.

Офицер замешкался, почувствовал, как револьвер больно ввинтился в спину, и отдал команду. Пихая пленника перед собой, Коул быстро прошел через комнату охраны к закрытой двери в дальнем углу, Он оттолкнул офицера, дотянулся до ручки и чуть-чуть приоткрыл дверь. Потом резко распахнул ее, скользнул внутрь и с шумом захлопнул дверь за собой.

Справа от себя Коул увидел пролет каменных ступенек и побежал вверх. Сзади раздался выстрел: за ним в погоню ринулся офицер. Коул добежал до поворота ступенек и бросился еще выше, пока не достиг первой лестничной площадки. Он, спотыкаясь, уже преодолел оставшийся пролет на второй этаж, когда остальные добежали до поворота.

Снизу раздался еще один выстрел и послышались крики, но Коул вскочил в первую попавшуюся комнату и захлопнул за собой дверь. Ключа в замке не было. Он обернулся и увидел, как изумленный человек в форме поднимается из-за пульта радиоконтроля и срывает с головы наушники.

— Беда! — хрипло крикнул Коул, кивнув в сторону двери. — Тебе нужно хоть немного задержать их. Я поднимусь и доложу о случившемся.

Радиооператор кивнул и показал на выход. Коул бросился к узкому винтообразному пролету извивающихся железных ступенек. Снизу до него доносились глухие звуки расщепляющегося дерева и дикие крики. Потом меж стальными балками засвистели пули.

Коул думал, что его сердце сейчас разорвется от напряжения — такие крутые были ступеньки. На маленькой площадке виднелись две занавешенные двери. Он на секунду остановился в нерешительности, размышляя, проникнуть ли внутрь или бежать по извивающейся лестнице на вершину башни. Но по металлу грохотало слишком много ног — его наверняка настигнут на полдороги.

Коул повернул вправо и впрыгнул в большую комнату с окнами только с одной стороны. Он подбежал к окну — далеко-далеко внизу была земля; огляделся — что-то вроде биологической лаборатории, нигде не спрятаться.

Коул прошел дальше еще через две комнаты и очутился в другой лаборатории. На длинных столах стояли микроскопы, на ярком утреннем солнце сверкал огромный конденсатор. Спереди и сзади беглеца нарастал шум преследования, пока звук, похоже, не окружил его со всех сторон. Дверь в дальнем конце лаборатории была заперта. Коул осторожно повернул ключ, выглянул наружу — и внутри у него словно все оборвалось. Конечно же, башня была круглой. Он промчался по окружности и вернулся к той же железной площадке!

На всех ступеньках толпились охранники, разговаривая и жестикулируя. Все новые люди поднимались снизу по узким ступенькам, задавали вопросы, рассказывали о перестрелке на улице, выслушивали сообщения о каком-то безумце внутри башни. Коул услышал, как сзади него в лабораторию ворвались преследователи. Он глубоко вдохнул, плавно открыл дверь и выскользнул на площадку, все еще сжимая в руке ключ. Потом прижался спиной к двери и стал отчаянно нащупывать скважину, чтобы всунуть и повернуть ключ. Через минуту ему это удалось. И тут же дверь задрожала под градом ударов изнутри.

— Сэр, она заперта, — крикнул Коул.

— Знаю, чертов придурок! — раздался голос офицера.

Остальные стражники столпились за спиной Коула и слушали. Он снова вытащил ключ и спрятал его в рукав.

— Что делать, сэр? Здесь ключа нет.

— Ладно, — нетерпеливо огрызнулся офицер. — Несколько человек — бегом сюда, искать. Он должен быть здесь. Остальные следите за лестницей.

Коул обернулся и посмотрел на охранников, Те пожали плечами и лениво побрели в открытую дверь.

— Эй, — раздался голос — знакомый голос. — Не глянуть ли нам наверх, а?

Коул остолбенел, чуть не упав в обморок от потрясения.

— Правильно, идем! — сумел выдавить он.

Двое протолкались сквозь толпу и двинулись вверх по спиральной лестнице.

— Ради всего святого, — прошептал Коул уголком рта, — как ты это сделал?

— Очень просто, — ответил Данн. — Я тоже притворился одним из местных защитников, немного порыскал сам по себе, а потом вернулся к воротам. Затем мы все узнали, что внутри тревога, и я поднялся сюда. Вот что хорошего в форме — если она на тебе, заклятый враг тебя не узнает.

— Как я рад тебя видеть! — с жаром прошептал Коул. — Пошли, проберемся наверх. Времени у нас не много.

Друзья осторожно поднимались, пятясь, преодолевая по одной ступеньке, пока их не скрыла железная решетка. Потом они повернулись и быстро побежали до конца лестницы, где перед тяжелым металлическим щитом стоял охранник.

— Смена караула, — сказал Коул.

Часовой отдал честь и пошел вниз. Они подождали, пока он исчезнет из виду, а потом взялись за щит. Тот тяжело поддался, скользнул вбок. Друзья прошли внутрь, поставили на место крышку люка и оказались на широкой открытой площадке из полированного стекла, на которой стоял аппарат.

— Ага! — воскликнул Данн. — Вот он, источник чумы!


5. Целитель


Вдруг раздался громоподобный гул. Вершину башни, почти двадцатифутовую в диаметре, занимало что-то вроде гигантской пушки или электрода. Агрегат высился над полом из груды мелких механических приспособлений, катушек и проводов, словно механическая копия доисторического мастодонта. Изолированные каменные опоры выглядели как огромные бедра, мешанина контактов, переключателей и пусковых реле напоминала бочкообразное тело, а овальная стальная голова переходила в отвратительное короткое дуло.

Агрегат был направлен на юг, он трясся и дрожал от гудящего рева собственной мощи. Стреляли и светились сомкнутые ряды трубок Кулиджа, трещали электрические разряды, чувствовался давящий запах ионизации.

— О Боже! — выдохнул Коул, — что за штука!

Он инстинктивно сделал шаг вперед, Данн двинулся следом, и вдруг голос за их спинами прокричал:

— Стоять, безмозглые идиоты!

За ними под маленькой аркой стоял огромный мужчина в форме.

— Сколько раз вас предупреждать? — со злостью продолжал он. — Если не хотите изжариться, не смейте подходить к излучателю ближе, чем на десять футов. И вообще, какого дьявола вы здесь делаете?

— Не могу ответить в этом шуме, сэр, — крикнул Коул.

— Хорошо, зайдем в лабораторию.

Мужчина шагнул в сторону — массивная фигура в мешковатой форме с капюшоном, — и они прошли в маленькую лабораторию. Там незнакомец с шумом захлопнул тяжелую дверь и уставился на них.

— Ну, чего вам надо? Я же распорядился меня не беспокоить!

Коул стоял молча, его пальцы дрожали на рукоятке револьвера. Потом молодой врач сделал громкий вздох и поднял глаза.

— Ах, уважаемый Целитель, — произнес он с горечью, — я пришел к вам с дурными вестями. По зрелому размышлению, мистер Миллер, вы бы сняли маску!

Казалось, мир остановился. Слышно было, как сквозь тяжелую дверь грохочет излучатель и как Миллер несколько раз втянул в себя воздух. Потом главврач начал действовать с яростью вулканического извержения. Он выбросил вперед руки, схватил маленького Данна и почти бросил его на Коула, а сам тем временем повернулся и распахнул тяжелую дверь лаборатории. Он уже наполовину прошел в нее, когда Коулу удалось подняться и прыгнуть вдогонку.

Он ударился плечом об икры Миллера, и тот с грохотом упал. Коул подполз к нему на четвереньках, они сцепились и, царапаясь и молотя друг друга, стали подниматься. Противники прочно стояли на ногах, яростно обмениваясь ударами, почти минуту. Потом рядом с Коулом вспыхнуло что-то белое, Миллер вскрикнул и отпрянул назад. Излучатель неожиданно взревел, а тело Миллера вдруг неестественно изогнулось.

Послышался треск разрядов, вокруг Миллера заплясала фиолетовая тень, его конечности танцевали и дергались в безумной джиге. Он стал медленно темнеть, затем рухнул на пол. Комната наполнилась смрадом горящей плоти.

Медиков затошнило, они повернулись и вбежали обратно в лабораторию.

— Что ты сделал? — наконец спросил Коул.

— То, что следовало сделать. — Данн помотал головой. — Пока ты с ним дрался, я подошел сзади и ружьем размозжил ему череп.

Коул присел.

— Откуда ты узнал, что это Миллер? — через какое-то время спросил Данн.

— Потом расскажу. — Коул взял себя в руки. — Сейчас нам нужно полностью вывести из строя эту машину. Иначе через несколько часов ее снова запустят. — Он прошелся по лаборатории, отчаянно размышляя, взял в руки несколько бутылок с реактивами, прочел этикетки и медленно улыбнулся. — Ты знаешь, меня чуть не вышвырнули из университета за…

— За что?

— Неважно. — Коул с новой энергией взялся обыскивать помещение. — Данн, у меня для тебя сложное задание. Спустись вниз и приведи сюда охранника. Если не сможешь, добудь хотя бы форму. Еще один комплект формы, ладно?

Данн мгновенно выскочил из лаборатории и бросился вниз, в отверстие люка. Он плавно отодвинул в сторону внешний щит и стал всматриваться в ступеньки, ведущие вниз. Сквозь решетку ему удалось разглядеть одинокого часового, стоящего на нижней площадке, где все еще шли поиски чужака. Очевидно, большинство охранников отправили вниз.

Данн на цыпочках спустился, остановившись в нескольких ярдах от часового, потом перегнулся через балюстраду, держа ружье за ствол, сильно согнул руку и с размаху толкнул вперед тяжелый маятник. Часовой рухнул на ступеньки. Данн перескочил последние несколько ярдов, взвалил на плечо неподвижное тело, поднял ружье и заковылял обратно вверх по ступенькам.

В люке Данн бросил часового, который до сих пор не пришел в себя, на пол и содрал с него форму. Потом вышвырнул тело за щит, захлопнул дверь и ринулся обратно в лабораторию, неся ружье и сложенную тяжелую студенистую ткань.

— Оторви молнии и кнопки, — попросил Коул, колдующий над колбами, — и размочи мне материал, ладно?

Через несколько минут все было готово. Коул окунул тяжелую материю в большую мензурку и осторожно нагревал, пока содержимое не стало жидким, Потом поставил мензурку охлаждаться и вернулся к прежнему занятию: осторожно вливать бесцветную жидкость в маленький бак с дымящимся мутным веществом. Данн учуял едкий запах азотной кислоты.

Когда Коул уже переливал в мензурку содержимое бака, на лестнице послышался звук шагов.

— Это стража, — тихо произнес Данн. — Долго еще, Льюис? У нас мало времени.

— Мне нужно десять минут.

Негнущимися пальцами Коул вытряс из ремня патроны, с трудом извлек из них пули и высыпал порох. Данн принялся ему помогать, и вскоре они вдвоем насыпали на гладком стекловидном полу пороховую дорожку, идущую вдоль стен башни.

Когда друзья вернулись в лабораторию, масса в мензурке превратилась в огромный кусок желтоватого желатина.

— Теперь осторожно!

Коул, затаив дыхание, вынес мензурку наружу и поставил на пол, расположив ее горлышком к концу пороховой дорожки.

— Давай гремучую ртуть, — повернулся он к Данну. — Порошок в стекле от часов, на столе.

Гремучая ртуть была ссыпана в кучку рядом с желатином.

— Пора!

Коул наклонился и поднес спичку к дальнему концу пороховой дорожки. Та вспыхнула, вдоль стены башни побежал огонек. Данн сгреб ружья, и друзья бросились в люк, наружу, на лестницу. Они понеслись вниз, перепрыгивая сразу по три ступеньки, — и сумели промчаться мимо в первый момент растерявшихся охранников, сгрудившихся на лестничной клетке! Вслед беглецам прозвучал залп — промах.

Высоко в башне продолжалась стрельба, а ученые уже ворвались в радиорубку. Коул выскочил вперед, размахнулся ружьем и впечатал оператора в пульт управления. Друзья, задыхаясь, добежали до начала широкой лестницы — и там Данн подвернул ногу. Он рухнул, как тряпичная кукла, покатился вниз по ступеням.

Когда Коул добежал до товарища, тот был почти без сознания. Маленький патологоанатом попытался встать и упал снова.

— Вперед, Льюис, — криво улыбнулся он. — Ничего, не страшно!

Коул выругался, поднял легкое тело Данна и осторожно взвалил его себе на плечи. Сзади на лестнице слышался топот ног, когда он изо всех сил дернул дверь в комнату охраны и врезался в удивленную группу слонявшихся там людей.

— Ему плохо! Надо быстрее доставить беднягу вниз.

Коул пересек комнату и был таков раньше, чем они могли ему ответить. Нужно торопиться, время дорого! Пороховая дорожка не такая уж длинная, в любую секунду могло рвануть.

Вот и массивная внешняя дверь… Коул очутился на улице и, пошатываясь, побежал через кусты, хватая воздух измученными легкими. Забор был в ста ярдах впереди. Доберется ли он туда до того, как… Сто ярдов! Казалось, будто это сто миль. За спиной обессилевшего беглеца раздавались крики, впереди у ворот замаячили часовые с ружьями наготове…

И в этот момент башня взлетела на воздух. Казалось, она вырвалась из Черной вершины и распылилась в ясном утреннем небе. Прозвучал титанический взрыв, ужасный фонтан огня отколол кусок каменной кладки. На том месте, где секунду назад были мощные кирпичи, обнажилась пустота. Затем толчок швырнул всех на землю, вокруг засвистели сыпавшиеся сверху осколки.

Казалось, будто прошли долгие часы, прежде чем Коул встал с земли и огляделся. Башня была полностью разрушена, только несколько обломков фундамента еще держались на месте. Весь пик вершины был забросан разбитыми камнями; среди них поднимались на ноги ошеломленные охранники в разорванной форме. Но, что любопытно, взрывы продолжались!.. Коул завороженно наблюдал, как на вершине появляются новые воронки.

— Дай мне руку, Льюис.

Пораженный Коул увидел, что Данн определенно цел и невредим, хотя его левое плечо все в крови. Молодой врач осторожно поднял товарища, потом оба они поползли обратно, недоумевая, отчего продолжаются взрывы. Наконец, Данн щелкнул пальцами.

— Национальная Гвардия! — сказал он и попытался усмехнуться. — Как это типично — вечно опаздывать… Вершину обстреливают из минометов.

Коул кивнул, и друзья поспешили по дороге вниз, прочь от разрушения. Через сто ярдов они остановились, чтобы сорвать с себя желатиновую форму, и посмотрели вниз на городок. Видны были суетливые передвижения людей в коричневой форме и блеск штыков.

Некоторое время ученые шли молча. Наконец Данн хмыкнул и спросил:

— Как ты это сделал, Льюис?

— Взрывчатый желатин, — ответил Коул. — За это меня чуть не вышвырнули из университета. Я всегда увлекался взрывами.

— Ясно. — Данн вздохнул и попытался чуть-чуть привести в порядок разбитое плечо. — Скажи мне, Льюис, как ты догадался, что это Миллер?

— А!.. Ну, ты сам мне подсказал. Помнишь снимок Миллера и Гурвича? Ты тогда упомянул, что Гурвич проводил замечательные эксперименты по аномальному развитию растений, и посоветовал мне почитать «Зоологический журнал». Я так и сделал. Именно Гурвич работал в московском институте на первом этапе изучения митогенетических лучей.

— Только потому, что Миллер с ним учился… — начал Данн.

— Конечно, это не было решающим доводом, — прервал его Коул. — Но есть еще один факт, который расставил все по местам. Среди бумаг Миллера в госпитале я нашел одну весьма любопытную: счет на шесть тысяч долларов за свежие говяжьи кости. Знаешь, что делают из костей? Желатин!.. Миллер долгие годы готовил этот переворот. Создал собственную секретную желатиновую фабрику специально для производства формы и организовал все так, что не подкопаешься. Вероятно, задумал это еще в Москве. Очевидно, он изучал там не только биологию. Миллер очень хотел командовать и управлять, стремился к власти и господству.

— Ясно, — пробормотал Данн. Он смотрел вокруг, на прохладное утро, с каким-то облегчением на измученном лице. — Думаю, теперь все позади.

— Не совсем, — медленно произнес Коул. — Мы уничтожили излучатель и его изобретателя, а военные займутся Мальчиками в Белом, но… — Он обвел глазами пораженные земли и показал на искривленные фигуры. — Нет, дружище, наша с тобой работа только начинается. Мы должны восстановить здоровье и здравомыслие.

Вдруг Коул осознал, что до сих пор сжимает в кулаке револьвер. С нескрываемым облегчением он швырнул железяку в кусты.

— Слава Богу, мне это больше не понадобится. Я врач, а не разрушитель.


Бешеная молекула


Уж если искать виноватого, я думаю, все случилось из-за дождетворца — ведь он привел меня в бешенство, да так, что долго после этого я был не в состоянии соображать.

Я остановился в нескольких милях от Йорка перекусить. Рядом с киоском стоял древний потрепанный домишко, а на крыльце, раскачиваясь в ужасно старом кресле, сидел древний потрепанный старик. Я посмотрел на него, он — на меня, и я вновь принялся жевать. Потом что-то в его поведении словно подтолкнуло меня взглянуть на него повнимательней, и я увидел, что старик смеется сухим сдавленным смешком.

— Приехал меня изучать? — прохрипел он.

Я вытаращил глаза и перестал жевать.

— Хочешь мою лабораторию изучить? — продолжал он. Это почему-то поразило его как нечто мучительно смешное. Он прямо согнулся в приступе иссушенного веселья.

— О чем, черт побери, вы говорите? — спросил я.

— Не думал, что кто-то тебя здесь знает?… Фотку я твою видел в газете, док Граут. Мне все про тебя известно. Научный консультант и исследователь, разоблачаешь мошенников и всяких таких… Приехал меня разоблачать?

— Да кто вы такой, черт возьми?

Старик еще что-то прохрипел и показал вверх. Я поднял голову и увидел над крыльцом маленькую вывеску:


«ДОЖДЕТВОРЕЦ ДЖЕЙБС ДЖЕКСОН».


Если что-то и может разозлить меня до смерти, так это шарлатаны от науки. Я их не перевариваю. Многие слышали о моей работе. Хотя, строго говоря, я — научный консультант, свою репутацию и известность я приобрел, в основном, разоблачая шарлатанов. В области науки я все равно что Гудини для лжемедиумов.

Я свирепо смотрел то на вывеску, то на этого явного мошенника Джексона и ужасно жалел, что через полчаса у меня встреча в Йорке. Уж очень хотелось поглядеть, на что этот Джексон способен.

— Что случилось, док? — поинтересовался дождетворец. — Не веришь, что у меня все по науке?

Я выкинул остаток бутерброда и в ярости шагнул к машине. Уже тронувшись с места, я высунулся из окошка и зыркнул на Джейбса Джексона, дождетворца:

— Послушай, ты, старый мумбо-юмбо! Я буду возвращаться по этой дороге в пять. И дам тебе пятьдесят долларов, если ты пригонишь хоть облачко.

Сигналя изо всех сил, чтобы привлечь внимание, я жарил по шоссе, уже не такой разъяренный, но все же был еще очень зол, когда добрался до дома Ларри Мэнсона. Я с силой вдавил палец в кнопку звонка и, ворвавшись в дом, едва не опрокинул дворецкого.

Ларри ждал меня в библиотеке.

— Привет! — воскликнул он. — Выглядишь, как сам гнев Господень. Рад тебя видеть, Граут.

— Привет, Ларри! — Я пожал ему руку и попытался успокоиться.

— Неприятности на дороге?

— Ерунда, — промычал я. — Давай не будем об этом, ладно? Теперь говори, в чем дело. Послал мне таинственную телеграмму, если не сказать больше. На этот раз тебе нужен совет или разоблачение?

— Восхищение, в основном, — осклабился Мэнсон. — Ты сыт? Чудесно. Пойдем сразу в лабораторию. Граут, у меня есть кое-что, от чего ты просто обалдеешь.

Я застонал и позволил протащить себя через весь дом. Мэнсон — неплохой парень. Мы с ним вместе учились. Тогда он по-настоящему увлекался наукой и, может, остался бы в ней, если бы не страдал от наличия больших денег. Но поскольку его мучили эти деньги, он сидел дома и большую часть времени доводил меня своими безумными идеями. Знаете, как это бывает. Когда получаешь деньги из университетского бюджета, не можешь позволить себе их тратить на дурацкие эксперименты. Сначала надо все рассчитать на бумаге.

К Ларри Мэнсону это не относится. Он слишком нетерпелив и пытается осуществить проекты, когда они еще находятся на стадии расплывчатой идеи.

— Это по-настоящему классно! — вопил он.

Ларри втолкнул меня в свою лабораторию и запер дверь. Я оглядел привычную свалку из дорогих приборов и с горечью подумал; то, что Мэнсон бесцельно портит, могло долгие годы служить в настоящем исследовательском центре.

— Ну хорошо, что на этот раз?

— Атомы, — гордо объявил он.

— Атомы — вот бред! — отпарировал я. — Предупреждаю тебя, Ларри, если это очередная сумасбродная затея, я выставлю тебе умопомрачительный счет.

— Ничего не сумасбродная. Смотри сюда.

Он прошел по захламленной лаборатории и остановился у громадного возвышения — кучи электрических приборов, окружающих маленький стальной бак. Кое-какие инструменты были мне знакомы: два насоса для паров ртути Гольвека и один из самых больших измерителей индукции поля Рэдли, который мне доводилось видеть.

— Идея такова, — начал Мэнсон.

Он повернул переключатель, тут же зашипели и всхлипнули насосы. Меня кольнуло жуткое подозрение, и я медленно попятился.

— Мэнсон, — рявкнул я, — ты когда-нибудь раньше проводил этот опыт?

Чистой воды самоубийство — присутствовать при некоторых его лабораторных дебютах.

— Нет, — ответил Ларри и вцепился мне в руку, чтобы я не успел убежать. — Не волнуйся, приятель. Клянусь, это совершенно безопасно. Я хочу, чтобы ты посмотрел все в действии, пока я буду объяснять.

Насосы весело урчали, а он взял в руку кучу небрежно исписанных листочков и помахал ими у меня перед носом.

— Послушай, если бы ты взял плотно набитый песком турецкий барабан и его потряс, что бы ты услышал?

— Ничего.

— Правильно! А если вынуть весь песок, кроме нескольких крупиц, и потом потрясти — тогда что?

— Ну, было бы слышно, как гремят песчинки, ударяясь о кожу барабана, — ответил я.

— Вот это я и делаю! — восторженно заорал Мэнсон. — Я выделяю несколько атомов водорода внутри этого бака. Но мне не нужно трясти бак, чтобы услышать, как они гремят, — частички газа находятся в движении.

— Ты кретин! — крикнул я. — И машина твоя — кретинская!

— Нет, Граут. Посмотри чертежи. — Он сунул их мне в руки. — Я пропускаю сильный ток через стенки бака. Когда в баке останется всего несколько атомов водорода, будет слышно, как они ударяются об энергетическое поле. Как щелчок статического заряда!

Я взглянул на смятые бумажки и попытался остановить Мэнсона, тыкающего в них грязным указательным пальцем. С неохотой мне пришлось признать, что задумка выглядела осуществимой — если только создать ток необходимой силы.

Эти два насоса создадут в баке практически вакуум, как если бы из барабана удалили все, кроме нескольких песчинок. Мощное электрическое поле, которое он пропустит через бак, послужит чем-то вроде кожи барабана, так что каждый раз, когда о него будет ударяться атом, с помощью усилителя мы услышим щелчок, подобный щелчку статического заряда.

Насосы начали яростно стучать, удаляя из бака атмосферу, и я взглянул на манометр. Давление было низким — пользуясь той же аналогией, можно сказать, что песок быстро высасывался. Мэнсон нетерпеливо ждал, кусая ногти, пока наконец насосы не застонали, взревели и выключились. Судя по показаниям манометра, бак был пуст настолько, что вряд ли в нем оставалось больше нескольких атомов.

Мэнсон нервно хихикнул и повернулся ко мне.

— Ну, что скажешь? Хочешь услышать атом?

— Минуточку, — ответил я.

Я снова уставился в схему проводки — мне казалось, что что-то здесь упущено. Однако времени на проверку у меня не было, потому что Мэнсон шмыгнул мимо меня и включил электрическое поле, которое должно было сыграть роль барабана.

Стальная сфера загорелась чем-то вроде огня святого Эльма, когда ее накрыло энергетическое поле колоссальной силы. Бак испускал дымный фосфоресцирующий свет и, казалось, менял форму под давлением. Лаборатория наполнилась самым жутким гудением, которое когда-либо слышали человеческие уши.

Я с тревогой взглянул на вольтметр — стальная игла скользнула по шкале и остановилась на опасной отметке 100-1000. Установленные на стенах батареи жужжали и трещали, а в дальнем конце лаборатории завыли две динамомашины, Мэнсон быстро что-то подкрутил, и, наконец, жужжание перешло в шорох.

— Это великое мгновение для нас обоих, — сказал он. — Музыка сфер и все такое. Боже мой, как я ждал этой минуты!.. Послушай, Граут. Я включаю усилитель.

Ларри включил систему; я вместе с ним уставился на огромный звукоусилитель, висящий над головой. Мэнсон стал медленно крутить диск, пока наконец мы не услышали неясный звук, слабый, как далекий прибой. Мы напряженно замерли в ожидании сигнальной песни атомов — ждали и слушали.

Потом они послышались — слабые щелчки, как градины, бьющие в оконное стекло, Мэнсон вздохнул и улыбнулся мне.

— Ну как, старина? Я безумен, да?

Я не ответил, потому что слушал этот удивительный звук, слушал слабый рокот энергии, танцующей внутри горящего шара. Я слышал, как слабый стук перешел в треск, потом в сильный стук, а потом — в глухой грохот, который колотил в уши с силой огромного барабана. Все громче и громче, оглушительно, громоподобно. Чудовищный турецкий барабан, в который бьют гигантскими палочками с огромной скоростью.

— Ради Бога, — завизжал я, — приглуши звукоусилитель!

Мэнсон прыгнул к нему и крутанул диск. Гром заполнил комнату так, что все тряслось и скрипело. Потом Ларри повернулся — бледный, испуганный.

— Что случилось? — крикнул я.

— Не знаю. — Он беспомощно показывал на аппарат. — Я все выключил. Совсем. А оно все работает.

Я тупо уставился на помост и вдруг понял, что громоподобный стук исходит из самого бака. Я увидел, что стальной шар сильно вибрирует, постепенно высвобождаясь из удерживающих его приборов, и вот уже он ползет по столу, как баскетбольный мяч в пляске святого Витта.

— Что случилось? — повторил я.

Ларри посмотрел, как громыхающая штука ползет по столу, и беспомощно покачал головой.

— Не знаю, — ответил он. — Слава Богу, ты здесь!

Потом сквозь гром и треск ломающихся приборов мы услышали пронзительный, бешеный визг и звук разлетающегося вдребезги металла. Через мгновение звук прекратился, и в ту же секунду нас обоих закружило и отбросило назад потоком расплавленного металла и вспышкой ослепительной яркости.

Нам удалось на Четвереньках доползти до дальнего конца лаборатории, но, когда мы обернулись и попытались увидеть, что там крутится и сверкает на помосте, нам это не удалось. Будто мы пытались широко раскрытыми глазами заглянуть в самое ядро полуденного солнца. Потом Мэнсон дернул меня за локоть и мотнул головой, и я пополз за ним в примыкающий к лаборатории крошечный кабинет.

— Быстро! — выдохнул он. — Нужно что-то предпринять! Через минуту здесь все загорится… Что это, Граут?

Я помотал головой и вцепился в его диаграммы и уравнения, все еще зажатые у меня в кулаке, отчаянно выискивая то самое недостающее звено, которое я смутно почувствовал раньше.

Через закрытую дверь до нас доносился глухой вой, и в щель между дверью и косяком лучилось бело-голубое сияние. Ларри Мэнсон неуклюже порылся в ящиках стола и через мгновение достал пару затемненных очков. Он поспешно разломил их и протянул мне темное стеклышко.

Мне пришлось бросать беглые взгляды через расколотые очки, настолько ярким был свет. Удалось рассмотреть крошечный сияющий шар, вертящийся на помосте — он крутился и сверкал, как маленькая звезда. Я даже смог заметить, что он тихо перемещается к стене, и понял, что как только шар дотронется до нее, цемент превратится в поток лавы.

Вернувшись к смятым схемам, я попытался проанализировать вторую половину опыта. Грубо говоря, Ларри создал поле внутри толстой оболочки из микростали, окружающей несколько оставшихся атомов водорода. План проводки вроде бы казался правильным, но… У меня кружилась голова, я моргал и тщетно силился сосредоточиться.

Мэнсон подошел к двери, быстро взглянул еще раз и в раздражении вернулся.

— Не знаю, сгорим мы или нас убьет током, — пробормотал он. — Если от жара с батареек слезет изоляция…

И тут я понял.

— Идиот! Ты забыл про изоляцию. Ты направил миллиарды вольт на этот бак, миллионы эргов энергии — в эти несколько атомов водорода. Они перекомбинировались и сформировали молекулярный шар, а ты накачал его энергией так, что он раздулся, словно губка.

— А свет? И жар?

— Это энергия разложения. Она высвобождается в виде излучения, когда атомы перекомбинируются в молекулу.

Послышался сухой, леденящий душу звук чего-то льющегося. Мы бросились обратно в лабораторию и увидели, что в стене дымится отверстие, из него что-то капает, а горящая молекула медленно перемещается наружу, под полуденное солнце, которое на ее фоне казалось блеклым.

Мы недолго попрыгали вокруг нее, пока не застыл поток расплавленного цемента. Тут я быстро принял решение.

— Закопти две пары мощных защитных очков, — приказал я. — Потом пусть кто-нибудь быстро доставит сюда дюжину асбестовых листов величиной с занавес и полдюжины огнеупорных костюмов. Пришли сюда всех, кого можно. Нужно снять с подставки твой измеритель Рэдли и погрузить вместе с аккумуляторами и прочим на грузовик.

Мэнсон умчался, и через пару минут мы с четырьмя ошарашенными людьми уже носили в грузовик оборудование. На капот спешно прикрепили тяжелый магнит и наполнили машину тяжелыми батареями.

Работая вместе с нами, люди, полуослепленные молекулой, которая двигалась по полям, в изумлении смотрели на ослепительный шарик, освещающий окрестности сверхъестественным сиянием. Даже я смотрел, как катится безумная молекула, внутренне содрогаясь: я не был уверен, что нам удастся «подобраться достаточно близко, чтобы втянуть шар внутрь поля Рэдли или отвезти его для разрядки в лабораторию Массачусетского политехнического института.

У нас болели глаза, когда мы впрыгнули в машину и Мэнсон взялся за руль. Мы надвинули на глаза защитные очки и стали нетерпеливо вглядываться в яркое пятно, пересекающее почти в миле от нас поля Новой Англии. Грузовик медленно громыхал, преследуя молекулу; мне были видны толпы испуганных фермеров — те собирались группками, заслоняли лицо от ослепительного света и что-то выкрикивали, размахивая руками.

Даже несмотря на то, что очки были почти совсем темными, на сбежавшую молекулу было невозможно смотреть прямо. Грузовик Мэнсона грохотал вдоль полосы сожженной, почерневшей, дымящейся пшеницы и маиса. А я уныло размышлял о том, что мы будем делать, когда доедем. Если бы мы могли хотя бы удержать молекулу над Рэдли на несколько часов, пока подоспеет помощь…

Вдруг Ларри хмыкнул и пихнул меня в бок.

— Я смотрю краем глаза… — воскликнул он, — ведь она растет?

Я кивнул.

— Она сдурела! Идиотская, сумасшедшая молекула. Как она могла так вырасти? В нее больше на вливается энергия…

— Закон Кулона не работает, — объяснил я устало. — Чувствуешь, как пахнет озоном? Это ионизационная дорожка, которая тянется за чертовой штукой — как и эта выжженная пшеница. Каждый атом любой молекулы воздуха, с которым она соприкасается, разбивается энергией этой молекулы. Протоны атомных ядер, не подчиняясь закону разноименных полюсов, присоединяются к безумной массе. Да, она постепенно набирает массу и энергию, причем в геометрической прогрессии: четыре — восемь — шестнадцать и так далее.

— И что потом? — Мэнсон уставился на меня, освещенный странным светом.

— Да, вы угадали, господин ученый. Сначала она будет расти медленно, но завтра или послезавтра… — Я пожал плечами. — Через несколько световых тысячелетий астрономы на другом краю галактики будут наблюдать величественную Новую звезду на месте бывшей Солнечной системы.

— Неужели мы совсем ничего не можем сделать? — всхлипнул Мэнсон.

— Вероятно, сейчас можем, пока она сравнительно невелика. Но именно сейчас. Потом во всей Вселенной не хватит сил для нейтрализации такого количества лучистой энергии. Ох, Ларри, ну почему я был так расстроен сегодня, ведь я бы мог…

Потом мы подобрались ближе и тут начали задыхаться от страшного жара. Мэнсон повел машину почти ползком; мы осторожно следовали за молекулой. Наконец, когда мы были так близко, как только можно, я включил Рэдли и стал молиться. Если бы нам повезло — очень повезло — мы могли бы отвезти сумасшедшую молекулу в университетскую лабораторию и там уничтожить.

Рэдли жужжал и гудел, и Мэнсон медленно подвел грузовик еще ближе, пока от страшного жара не треснуло лобовое стекло. Я почувствовал, что через секунду мое лицо покроется волдырями или просто страшно расколется, а Ларри все двигался вперед, и механизм дрожал, и позади нас опасно трещали батарейки.

— Ближе не могу, — задыхался он.

Потом я хрипло застонал и показал вперед. Сверкающая масса остановилась и стала медленно двигаться к грузовику, к вертикальным полюсам Рэдли.

— Побежали! — завизжал я, когда она увеличила скорость.

Мы выскочили и, спотыкаясь, помчались через поле. Мы оступились, упали и перекатились на спину, чтобы наблюдать. Молекула зависла над полюсом и стала опускаться все ниже и ниже, а я раздумывал, сколько времени нужно для переброски в Йорк асбестовых листов и костюмов. Маленькое солнце спланировало, коснулось полюса и наконец успокоилось. Мэнсон перекатился на живот и сильно треснул меня по ушибленной спине.

— Все, покончили! — заорал он.

Я с сомнением кивнул, продолжая следить за грузовиком, потому что помнил бетонную стену его лаборатории, которая растаяла как масло.

— Пошли, — продолжал Мэнсон. Он начал подниматься. — Что теперь будем делать?

Я вцепился ему в руку, рывком возвращая товарища обратно, и сам бросился на землю лицом вниз. Раздался громоподобный взрыв, и через секунду нас настигли тысячи острых осколков и миллионы капелек едкой серной кислоты. Грузовик взлетел на воздух.

Мы вскочили и стали срывать с себя жгущую, обрызганную кислотой одежду. Мэнсон почти терял сознание и монотонно стонал; помогая ему, я уголком глаза заметил, как сверкающая, искрящаяся молекула, чуть увеличившаяся в размерах, снова ускользает.

— Нужно звонить, просить о помощи, — хрипло прошептал я. — Нам с этим справиться не под силу.

Я тащил Мэнсона за собой, и оба мы, почти голые, задыхаясь, ползли обратно по полям. Спиной я чувствовал жар бушующего пламени, а кожей — сотни ожогов. Когда мы наконец увидели дом, я был почти в бреду, и мне казалось, что я чувствую, как новые капли кислоты разъедают кожу.

Они падали все сильней и быстрее, пока пелена чего-то холодного и едкого не ударила на бегу прямо мне в лицо. Задыхаясь, я стал озираться и, наконец, сдернул черные защитные очки, все еще закрывающие глаза. За моей спиной прогремел гром. Поддерживая одной рукой Мэнсона, я вытянул шею и увидел, что все небо черно от летней бури, а нижняя часть туч освещена каким-то диким свечением.

Вдруг тьму пронзил ослепительный удар молнии, под ногами задрожала земля, и нас снова яростно отбросило вниз. Моя голова чуть не раскололась от ревущего громового раската, похожего на войну миров. Я лежал ничком, рядом со мной — Мэнсон, а над нами пронеслась циклоническая волна обжигающего, удушливого воздуха.

Следующие несколько часов сплелись в памяти в какой-то хаос. Я смутно помню, как мы с Мэнсоном мучительно ползли сквозь мокрый папоротник, как нас, наконец, нашли и, стонущих, отвезли домой, как мы тупо лежали в кроватях, слыша, как другие с любопытством обсуждают странный метеор, проплывший над полями и потом взорвавшийся, бурю и необычный ураган. Потом, когда я достаточно оправился, чтобы встать и поехать к себе, мы с Мэнсоном доковыляли до разрушенной лаборатории и несколько минут молча смотрели друг на друга.

— Слава Богу, все думают, что это был природный катаклизм, — пробормотал Мэнсон. — Я бы оплачивал убытки на сумму больше государственного долга.

Я кивнул и продолжал обвиняюще смотреть на него.

— Ну, Граут, — молвил он, неловко вздыхая, — наверное, я займусь огородом.

— Спасибо, — ответил я и был при этом искренен.

— Но…

— Никаких «но»! — поспешно сказал я. — Забудь о науке на время… навсегда. Я объясню, что произошло, но не желаю больше слышать, как ты даже упоминаешь это слово. Ты — разрушитель мира, ты…

Он кивнул и заискивающе улыбнулся.

— Все получилось просто и удачно, — продолжил я, взяв себя в руки. — Молния сделала то, что я сам собирался сделать. Разряд молнии может иметь напряжение до двухсот тысяч вольт и заряд больше тридцати кулонов. Этот разряд был особенно сильным, он-то все и сделал. Ты знаешь, как физики расщепляют атом? Молекулярная энергия рассеялась в волне почти вулканического жара, накрывшей нас после удара грома. Эту волну и называют ураганом.

Ларри снова кивнул и проводил меня до машины. Он преданно пожал мне руку и сказал что-то насчет проверки завтра утром. Я уселся за руль и поехал по дороге. Но, должно быть, жара повредила покрышки, потому что случайно перед тем самым киоском с гамбургерами, где я останавливался на пути к Мэнсону, у меня лопнула шина.

Нетерпеливо бродя там в ожидании конца ремонта, я увидел Джейбса Джексона, дождетворца, который спустился со своего крыльца и подошел ко мне с хитрым видом.

Моим первым импульсом было убежать, потом я решил с ним помириться.

— Привет! — прокудахтал старик. — Здорово, док. Слыхал, как ты тут за падающими звездами охотился при сильном ветре.

— Уж не хотите ли вы заявить, что это ваших рук дело, — сказал я.

Он лукаво посмотрел на меня.

— Нет, док, — ответил старик, протягивая руку. — Только дождь, это вот моя работа.

Я молча отдал ему деньги — из благодарности то ли к нему, то ли к Провидению. Сам точно не знаю, к кому.


Адам без Евы


Крэйн знал, что это берег моря. Ему подсказывал инстинкт — но не только, а еще и те обрывки знаний, за которые цеплялся изношенный мозг, звезды, ночью проглядывавшие сквозь редкие просветы в тучах, и компас, все еще указывавший на север дрожащей стрелкой. Это самое странное, думал Крэйн. На искалеченной Земле сохранилась полярность.

В сущности, это уже не было берегом — не осталось никаких морей. Только на север и на юг в бесконечное пространство тянулась еле различимая полоска того, что некогда называли скалистым формированием. Линия серого пепла — такого же пепла и золы, что оставались позади и простирались перед ним… Вязкий ил по колено при каждом движении поднимался, грозя удушьем; ночью дикие ветры приносили густые тучи пепла; и постоянно шел дождь, от которого темная пыль сбивалась в грязь.

Небо блестело чернотой. В вышине плыли тяжелые тучи, их порой протыкали лучи солнечного света. Там где свет попадал в пепельную бурю, он наполнялся потоками танцующих, мерцающих частиц. Если солнечный луч резвился в дожде, то порождал маленькие радуги. Лился дождь, дули пепельные бури, пробивался свет — все вместе, попеременно, постоянно, в черно-белом неистовстве. И так уже многие месяцы, на каждом клочке огромной планеты.

Крэйн преодолел хребет пепельных скал и пополз вниз по гладкому склону бывшего морского дна. Он полз уже так долго, что сросся со своей болью. Он ставил вперед локти и подтягивался всем телом. Потом подбирал под себя правое колено и снова выставлял локти. Локти, колено, локти, колено… Он уж и забыл, как это — ходить.

Жизнь, думал Крэйн изумленно, удивительная штука, Приспосабливаешься ко всему. Ползать, так ползать; на коленях и локтях нарастают мозоли. Укрепляются шея и плечи. Ноздри привыкают перед вздохом отдувать золу.

Вот только раненая нога пухнет и нагнаивается. Она одеревенела, скоро сгниет и отвалится.

— Прошу прощения? — сказал Крэйн. — Я не совсем расслышал…

Он вглядывается в стоящего перед ним человека, пытается разобрать слова. Это Холмиер. На нем запачканный лабораторный халат, его седая шевелюра взъерошена. Холмиер стоит на золе; непонятно, однако, почему сквозь него видно, как несутся по небу серые тучи.

— Как тебе твой мир, Стивен? — спрашивает Холмиер.

Крэйн горестно мотает головой.

— Не очень-то хорош, да? Оглянись вокруг. Пыль, и все. Пыль и зола. Ползи, Стивен, ползи. Ты не увидишь ничего, кроме пыли и золы…

Холмиер достает из ниоткуда кубок с водой. Вода прозрачная и холодная. Крэйну видна дымка на ее поверхности, и он вдруг чувствует во рту песок.

— Холмиер! — кричит он.

Потом пробует встать и дотянуться до кубка, но резкая боль в правой ноге не пускает его. Крэйн снова падает. Холмиер набирает в рот воду и плюет ему в лицо. Вода теплая.

— Ползи, ползи, — резко говорит Холмиер. — Ползи вокруг Земли. Не найдешь ничего, кроме пыли и золы. — Он выливает воду на землю перед Крэйном. — Ползи. Сколько? Сам решишь. Диаметр, умноженный на Пи. Диаметр около восьми тысяч…

Он исчез вместе с халатом и кубком.

Крэйн понял, что снова идет дождь — вжался лицом в теплую пепельную грязь, открыл рот и попытался глотнуть жижу. Потом опять пополз.

Его вел вперед инстинкт. Ему нужно было куда-то попасть. Он знал, это как-то связано с морем, с берегом моря. Там, на берегу, что-то его поджидало. Это «что-то» поможет понять все происходящее. Нужно к морю — если оно еще существует.

Грохочущий дождь будто тяжелой доской бил по спине. Крэйн остановился, рывком перекинул рюкзак на бок и исследовал его одной рукой. В нем было ровно три вещи: пистолет, плитка шоколада и банка консервированных персиков. Все, что осталось от двухмесячных запасов. Шоколад совсем раскис. Лучше съесть его до того, как пропадут питательные свойства. Но в следующий раз может не хватить сил, чтобы открыть персики.

Крэйн вытащил банку и набросился на нее с консервным ножом. К тому времени, как он проткнул ее и с трудом снял крышку, дождь прошел.

Жуя персики и потягивая маленькими глотками сок, он смотрел, как дождевая пелена спускается перед ним по склону морского дна. Сквозь грязь хлынули водяные потоки. Уже прорезались маленькие каналы, которые в один прекрасный день станут новыми реками — в тот день, который он никогда не увидит, и никто другой тоже. Смахнув в сторону пустую банку, Крэйн подумал; последнее живое существо на Земле обедает в последний раз. Последний акт метаболизма.

За дождем налетит ветер. Крэйн уже изучил это за бесконечные недели в пути. Через несколько минут задует и будет сечь его облаками пепла и золы. Он пополз вперед, мутными глазами выискивая убежище на серой бесконечной плоскости.

Эвелин тронула его за плечо. Крэйн знал, что это она, еще до того, как повернул голову, — свежая и нарядная в своем ярком платье, вот только ее прекрасное лицо омрачено тревогой.

— Стивен, — говорит она, — ты должен спешить!

Он любуется тем, как ее гладкие волосы волнами струятся по плечам.

— Ах, любимый, — восклицает Эвелин, — ты ранен!

Она быстрыми нежными движениями дотрагивается до его ног и спины. Крэйн кивает.

— Это во время спуска, — отвечает он. — Я не очень хорошо умею пользоваться парашютом. Мне всегда казалось, что спускаются плавно — будто ныряют в постель. Но земля наскочила на меня, как жесткий кулак. А Юмб вырывался у меня из рук. Я ведь не мог его выпустить.

— Конечно же нет, дорогой, — соглашается Эвелин.

— Поэтому я просто держал его и пытался поджать ноги, — рассказывает Крэйн. — А потом что-то ударило меня по ногам и в бок…

Он замолкает в нерешительности, размышляя, знает ли она, что произошло на самом деле. Ему не хочется ее пугать.

— Эвелин, любимая, — зовет он, пытаясь поднять руки.

— Нет, милый, — говорит она, испуганно обернувшись. — Тебе нужно торопиться. Берегись того, что сзади!

— Пепельные бури? — Он поморщился. — Я с ними уже отлично знаком.

— Не бури! — кричит Эвелин. — Что-то другое. Ах, Стивен…

Она исчезла, но Крэйн понимает ее правоту. Что-то находится позади и его преследует. Подсознательно он чувствовал угрозу, окружившую его, как саван.

Крэйн помотал головой. Вообще-то, это невозможно. Он — последнее живое существо на Земле. Откуда тогда угроза?

За спиной взревел ветер, и через мгновение налетели тяжелые тучи пепла и золы. Они хлестали его, разъедая кожу. Тускнеющими глазами он увидел, как они накрыли грязь тонкой сухой коркой. Крэйн подтянул под себя колени и закрыл голову руками — сунув под нее рюкзак как подушку, приготовился пережидать бурю. Она пройдет так же быстро, как и дождь.

Буря создала страшную путаницу в его больной голове. Он, как ребенок, хватался за обрывки воспоминаний, пытаясь сложить их воедино. Почему Холмиер так злится на него? Ведь не из-за того спора?

Какого спора? Ну, до того, как все случилось.

Ах этого!..

Крэйн стоял и восхищался гладкими обводами корпуса своего корабля. Крышу с ангара сняли, и поднятый нос ракеты покоился на раме, нацеленный в небо. Рабочий аккуратно чистил внутренности двигателей.

Из корабля донеслась приглушенная ругань, потом что-то загремело. Крэйн забрался по короткой железной лестнице наверх и заглянул внутрь ракеты. Внизу, в нескольких футах от него, два человека устанавливали большие баки с раствором железа.

— Полегче там, — крикнул Крэйн. — Вы что, хотите расколошматить корабль?

Один из рабочих поднял голову и ухмыльнулся. Крэйн понял, о чем он думает: корабль сам разорвется на куски. Так говорили все. Все, кроме Эвелин. Она в него верила. Холмиер тоже этого не говорил, но считал Крэйна безумцем по другой причине.

Спустившись, Крэйн увидел, что в ангар вошел Холмиер в халате нараспашку.

— Вспомнишь черта, и он появится, — пробормотал Крэйн.

Заметив Крэйна, Холмиер сразу заорал:

— Послушай…

— Опять снова здорово, — вздохнул Крэйн.

Холмиер выудил из кармана пачку бумаг и помахал ею перед носом товарища.

— Я полночи не спал, снова в этом копался. Говорю тебе, я прав! Абсолютно прав.

Крэйн посмотрел на уравнения, написанные сжатым почерком, потом на покрасневшие глаза Холмиера. Тот был еле жив от страха.

— В последний раз повторяю, — продолжал Холмиер. — Ты используешь свой новый катализатор на растворе железа. Хорошо. Я допускаю, что это удивительное открытие. Отдаю тебе должное.

Удивительное — не то слово. Крэйн отдавал себе в этом отчет, потому что не был тщеславен и знал, что сделал открытие случайно. Только случайно можно наткнуться на катализатор, который вызывает расщепление атомов железа и производит десять в одиннадцатой степени эргов энергии на каждый грамм топлива. Никто бы не мог до такого додуматься.

— Ты считаешь, у меня ничего не выйдет?

— Долететь до Луны? Вокруг Луны? Возможно, Шансов пятьдесят на пятьдесят. — Холмиер провел рукой по гладким волосам. — Но Стивен, пойми ради Бога, я волнуюсь не за тебя. Хочешь погибнуть, дело твое. Я боюсь за Землю.

— Чушь собачья. Иди проспись.

— Вот смотри… — Холмиер трясущейся рукой ткнул в бумажки. — Какую бы ты ни разработал систему подачи и смешивания топлива, стопроцентной эффективности не добиться.

— Из-за этого и шансов пятьдесят на пятьдесят, — сказал Крэйн. — Ну и что тебе не нравится?

— Катализатор, который улетучится через сопла ракеты. Ты понимаешь, что будет, если хоть одна капля упадет на Землю? Она запустит цепную реакцию распада на всей планете! Она захватит все атомы железа — а оно повсюду. Тебе будет НЕКУДА вернуться.

— Послушай, — устало произнес Крэйн. — Мы все это уже много раз пережевывали.

Он подвел Холмиера к основанию рамы, на которой стояла ракета. Внизу железный каркас корабля заканчивался двухсотфутовым углублением шириной в пятьдесят футов, выложенным огнеупорным кирпичом.

— Вот эта штука — для начального выхода пламени. Если какие-то частицы катализатора просочатся сюда, они нейтрализуются вторичными реакциями в ловушке. Ну, теперь доволен?

— Но во время полета ты будешь угрожать планете до тех пор, пока не преодолеешь предел Роще, — упорствовал Холмиер. — Капля неактивированного катализатора в конце концов упадет на Землю, и тогда…

— Все, объясняю последний раз, — перебил Крэйн. — Есть пламя выхода — оно задержит любые случайные частицы и разрушит их. Теперь выметайся. Мне надо работать.

Крэйн вытолкал Холмиера за дверь, а тот визжал и размахивал руками.

— Я не позволю тебе сделать это! — твердил он. — Не допущу, чтобы ты рисковал такими вещами…

Какое это упоение — работа! Корабль красив изысканной красотой удачно сделанной вещи: элегантностью отполированной брони, начищенного эфеса рапиры, пары дуэльных пистолетов. Крэйн не думал ни об опасности, ни о смерти. Последние штрихи, и он вытер руки.

Она стояла на опоре, готовая пронзить небеса. Пятьдесят футов изящной стали; головки заклепок блестят, как драгоценные камни. Тридцать футов отдано под горючее и катализатор. Большую часть носового отсека занимало сконструированное Крэйном кресло-амортизатор. На носу корабля — иллюминатор из природного хрусталя, который смотрит в небо, как глаз циклопа.

Крэйн подумал о том, что корабль погибнет после путешествия — вернется на Землю и разрушится в огне и громе, потому что пока еще не придумали мягкой посадки для космических кораблей. Но игра стоит свеч. Он совершит свой единственный великий полет, а это то, к чему должен стремиться каждый из нас. Один грандиозный, прекрасный полет в неизведанное…

Закрыв дверь мастерской, Крэйн услышал, как его зовет Холмиер — у домика за полем. Сквозь вечернюю полутьму было видно, что тот отчаянно машет ему рукой. Он заспешил по хрустящей скошенной соломе, глубоко вдыхая морозный воздух, благодарный Богу за то, что живет.

— Звонит Эвелин, — сказал Холмиер.

Крэйн уставился на него. Тот отвел глаза.

— Зачем? Мы же договорились, что она не должна звонить… не должна общаться со мной, пока я не буду готов к полету? Это ты вбиваешь ей в голову всякую чушь? Так ты пытаешься мне помешать!

— Нет. — Холмиер старательно изучал темнеющий горизонт.

Крэйн вошел в домик и взял трубку.

— Послушай, любимая, — произнес он без предисловий, — не стоит так волноваться. Я же все точно объяснил. Перед тем, как корабль разрушится, я спрыгну с парашютом. Я тебя очень люблю, и мы увидимся в среду перед стартом. Ну, до встречи…

— До свидания, милый, — произнес чистый голосок Эвелин. — Ты мне звонил, чтобы это сказать?

— Я звонил?!

Коричневая туша вскочила с коврика на сильные лапы. Юмб, большой мастиф, фыркнул и навострил уши. Потом завыл.

— Ты говоришь, я тебе позвонил? — повторил Крэйн.

Вдруг из глотки Юмба вырвался рев. Он одним прыжком подскочил к хозяину, посмотрел ему в лицо и одновременно заревел и заскулил.

— Заткнись, ты, чудище! — сказал ему Крэйн и ногой оттолкнул собаку.

— Стукни его от меня, — рассмеялась Эвелин. — Да, дорогой. Кто-то позвонил и сказал, что ты хочешь со мной поговорить.

— Вот как? Слушай, любимая, я тебе перезвоню.

Крэйн повесил трубку. Он в недоумении встал, наблюдая за неуклюжими движениями Юмба. Закат за окном разбрасывал оранжевый дрожащий свет. Юмб посмотрел на него, фыркнул и снова завыл, Внезапно Крэйн бросился к окну, пораженный.

С другой стороны поля в воздухе полыхал огненный столб, в котором горели и рушились стены мастерской. В пламени отражалось несколько бегущих прочь людей.

Крэйн вылетел из домика и помчался к ангару, Юмб за ним. На бегу было видно, что грациозный нос корабля внутри огненного столба пока еще не задет пламенем. Если бы только удалось добежать до него прежде, чем огонь расплавит металл и примется разъедать швы!..

К нему подскочили покрытые сажей, задыхающиеся рабочие. Крэйн бросил на них взгляд, полный ярости и изумления.

— Холмиер! — заорал он. — Холмиер!

Тот уже пробирался сквозь толпу. Его глаза светились торжеством.

— Плохо дело, — сказал он. — Стивен, мне очень жаль…

— Ах ты подлец! — вскричал Крэйн. Он схватил Холмиера за лацканы и сильно встряхнул. Потом выпустил его и побежал в ангар.

Холмиер что-то приказал рабочим. Через мгновение кто-то бросился Крэйну под ноги и свалил его на землю. Крэйн тут же вскочил, размахивая кулаками. Юмб стоял рядом, рычанием заглушая рев пламени. Его хозяин с силой стукнул нападавшего по лицу, и тот упал — назад на второго. Крэйн в ярости ударил последнего рабочего коленом в пах так, что бедняга, скорчившись, рухнул на землю. Победитель быстро наклонился и нырнул в мастерскую.

Сначала Крэйн не чувствовал ожогов, но, добравшись до лестницы и карабкаясь наверх, он уже кричал от боли. Юмб стоял внизу и выл, и Крэйн понял, что собака погибнет при взлете ракеты, поэтому спустился и затащил пса на корабль.

У него кружилась голова, когда он закрывал и задраивал люки. Ему едва удалось добраться до кресла-амортизатора. Потом, повинуясь лишь инстинкту, руки будто сами нащупали пульт управления — инстинкту и яростному отказу отдать прекрасный корабль на растерзание пламени. Да, он проиграет. Но — в попытке победить.

Пальцы бегали по кнопкам на пульте. Махина тряслась и ревела. И на него опустилась темнота.

Сколько он был без сознания?

Крэйн очнулся, когда что-то холодное прижалось к его лицу и телу, испуганно визжа. Он посмотрел вверх и увидел Юмба, запутавшегося в веревках и ремнях кресла.

Его первым импульсом было рассмеяться, потом он вдруг осознал: он смотрит вверх. Кресло вверху!

Крэйн, скрючившись, лежал в отсеке хрустального носа ракеты. Корабль поднялся высоко — может быть, почти до предела Роше, где заканчивается земное притяжение, но потом без управления не смог продолжать полет, повернулся и теперь падал обратно на Землю. Пилот посмотрел наружу сквозь хрусталь, и у него перехватило дыхание.

Под ним был планета размером в три луны, Но это была не его Земля, а огненный шар в черных тучах. В самой северной точке виднелось маленькое белое пятно, и прямо у него на глазах оно вдруг окрасилось красным, алым и малиновым цветом.

Холмиер оказался прав.

Крэйн застыл в носовом отсеке падающего корабля, наблюдая, как постепенно умирает пламя, не оставляя ничего, кроме толстого черного покрывала вокруг Земли. Он оцепенел от ужаса и не мог ни сосчитать, сколько погибло людей, ни понять, что прекрасная зеленая планета стала пеплом и золой. Исчезло все, что он любил и чем дорожил. Он был не в состоянии подумать об Эвелин.

Свистящий за бортом воздух что-то пробудил в нем. Оставшиеся капли рассудка подсказывали, что нужно остаться на корабле и забыть обо всем в грохоте и разрушении, но инстинкт самосохранения заставлял действовать.

Крэйн добрался до склада и стал собираться. Парашют, маленький баллон с кислородом, рюкзак с продуктами… Лишь отчасти сознавая, что делает, он оделся, пристегнул парашют и открыл люк. Юмб жалобно заскулил; хозяин взял тяжелого пса на руки и шагнул наружу.

В верхних слоях атмосферы и раньше было трудно дышать. Но из-за большой разреженности воздуха, а не из-за того, что его загрязняет пепел.

Каждый вдох — полные легкие земли, или пепла, или золы…

Много-много времени прошло с тех пор, как его погребло в золе. Когда именно — он не помнил: недели, дни или месяцы назад. Крэйн стал руками расчищать себе путь наверх из пепельной горы, которую насыпал ветер, и вскоре снова вылез на свет. Ветер стих. Пора опять ползти к морю.

Яркие воспоминания рассеялись; впереди открывались зловещие перспективы. Крэйн нахмурился. Он смутно надеялся, что, если все тщательно вспомнить, можно изменить хотя бы частицу содеянного, какую-то мелочь, и тогда все это окажется неправдой. Он думал: если все вспомнят и пожелают чего-то одновременно… Но никаких «всех» нет. Я один-единственный. Последняя память на Земле. Последняя жизнь.

Он ползет. Локти, колено, локти, колено… Рядом с ним ползет Холмиер и очень веселится — хихикает и ныряет в серые хлопья, как счастливый морской лев.

— А зачем нам нужно к морю? — спрашивает Крэйн.

Холмиер отдувает пепельную пену.

— У нее спроси, — говорит он, вытягивая руку.

С другой стороны рядом с Крэйном ползет Эвелин — серьезно, решительно, подражая каждому его движению.

— Потому что там наш домик. Любимый, помнишь наш домик? На высокой скале. Мы поселимся там навсегда. Я находилась именно там, когда ты улетел. Теперь ты возвратишься в домик на берегу моря. Твой прекрасный полет закончен, мой дорогой, и ты вернулся ко мне. Мы будем жить вместе, вдвоем, как Адам и Ева…

— Здорово, — говорит Крэйн.

Потом Эвелин оборачивается и кричит:

— Ах, Стивен! Осторожно!

И он чувствует, как его вновь окружает опасность. Он ползет, при этом оборачивается назад на широкие серые пепельные поля — и ничего не видит. Когда он снова смотрит на Эвелин, то замечает только собственную четкую черную тень. Потом и она бледнеет: по Земле проходит световой луч.

Но ужас остался. Эвелин дважды предупредила его, а она никогда не ошибалась. Крэйн остановился, обернулся и устроился так, чтобы наблюдать. Если его действительно преследуют, он увидит, кто или что крадется сзади.

Наступила болезненная минута просветления. «Я сошел с ума, — пробилось сквозь жар и сумбур в голове. — Разложение в ноге перекинулось на мозг. Нет ни Эвелин, ни Холмиера, ни угрозы. На всем этом пространстве ни одной живой души, кроме меня; наверное, даже привидения и духи преисподней погибли в аду, окружившем планету. Нет, ничего кроме меня и моей болезни не существует. Я умираю — и когда это случится, погибнет все. Останутся только кучи безжизненного пепла».

Но он почувствовал какое-то движение. Снова повинуясь инстинкту, Крэйн опустил голову и затаился. Он смотрел на серые равнины сквозь распухшие веки и думал, не смерть ли играет с его глазами дурную шутку. Надвигалась новая дождевая стена, и он надеялся проверить сомнения до того, как все исчезнет в дожде.

Да. Вон там. Позади, в четверти мили от него, по серой поверхности легко передвигалось что-то серо-коричневое. Сквозь далекий гул дождя был слышен шорох пепла и видны вздымающиеся маленькие облачка. Крэйн украдкой нащупал в рюкзаке револьвер, а его мозг, объятый ужасом, искал объяснение происходящему.

Нечто подобралось ближе, и Крэйн, прищурившись, вдруг все понял. Он вспомнил, как при посадке на покрытую золой Землю Юмб бился и вырывался от страха из рук.

— Ну конечно, это Юмб, — пробормотал Крэйн и встал. Собака остановилась. — Сюда, малыш, сюда! — радостно прохрипел хозяин.

Он был безумно рад — его давило одиночество, жуткое чувство, что ты один в пустоте. Теперь одиночество кончилось, кроме него есть еще кто-то. Друг, который будет его любить, общаться с ним. Снова вспыхнул огонек надежды.

— Сюда, малыш. Давай же…

Мастиф пятился от него, обнажив клыки, высунув язык. Собака отощала; ее глаза в темноте светились красным. Крэйн позвал ее еще раз, и пес зарычал, из его ноздрей вылетели клубы пепла.

«Голодный, бедняга», — подумал Крэйн. Он сунул руку в рюкзак, и пес опять зарычал. Его хозяин вытащил плитку шоколада, с трудом снял обертку и фольгу, потом слабой рукой кинул шоколадку Юмбу. Она упала, не долетев до него. Минутное замешательство; затем собака медленно подошла и схватила пищу. Ее морда была будто посыпана пеплом. Животное непрерывно облизывалось и продолжало приближаться к Крэйну.

Он вдруг запаниковал. Внутренний голос настаивал: «Это не друг. Он не будет тебя любить и общаться с тобой. Любовь и общение исчезли с лица Земли вместе с жизнью. Не осталось ничего, кроме голода».

— Нет, — прошептал Крэйн. — Это несправедливо, что нам нужно вцепиться друг в друга и сожрать…

Но Юмб подкрадывался все ближе, обнажив острые белые клыки. Когда Крэйн в упор посмотрел на пса, тот зарычал и сделал молниеносный прыжок.

Крэйн рукой стукнул собаку в морду, но повалился назад под тяжестью такого груза. Он закричал от страшной боли в распухшей ноге, которую пес придавил своим весом. Свободной рукой он продолжал наносить слабые удары, едва чувствуя, как зубы размалывают его левую руку. Потом он наткнулся на что-то металлическое и понял, что лежит на выпавшем револьвере. Крэйн нащупал оружие и теперь молился, чтобы оно не оказалось забито пеплом. Когда Юмб отпустил руку и рванул его за горло, Крэйн поднял револьвер и вслепую ткнул дулом в тело собаки. Он все нажимал на курок, пока не стих шум выстрелов, и были слышны лишь щелчки. Перед ним в золе содрогался Юмб, почти разорванный пополам. Серое обагрилось темно-алым.

Эвелин и Холмиер грустно смотрят на убитое животное. Эвелин плачет, а Холмиер своим привычным жестом нервно запускает пальцы в волосы.

— Это конец, Стивен, — говорит он. — Ты убил часть самого себя. О да, ты будешь жить дальше, но не весь. Похорони тело, Стивен. Это труп твоей души.

— Не могу. Ветер развеет пепел.

— Тогда сожги его, — приказывает Холмиер.

Казалось, они помогли ему засунуть мертвую собаку в рюкзак. С их помощью он снял одежду, разложил ее под рюкзаком. Они ладонями прикрывали горящие спички, пока огонь не перекинулся на одежду, и поначалу слабое пламя затрещало и разгорелось сильнее. Крэйн ползал вокруг, охраняя костер.

Потом он повернулся и снова пополз вниз по дну моря. Теперь он был голый. Не осталось ничего из того, что было раньше, кроме трепета его маленькой жизни.

Горе было слишком велико, чтобы он мог почувствовать, как дождь яростно бьет его, или ощутить жуткую боль, опалившую почерневшую ногу до самого бедра. Он полз. Локти, колено, локти, колено… Безжизненно, механически, безразлично ко всему — к решетчатым небесам, к мрачным пепельным равнинам и даже к тусклому блеску далекой воды впереди.

Он знал, что это море — то, что осталось от старого, или новое в процессе рождения. Но это пустое, мертвое море, которое когда-нибудь выплеснется на сухой, безжизненный берег. Это будет планета камней и пыли, железа, снега, льда и воды — а жизни больше не будет. От него одного нет толку. Он — Адам, но нет Евы.

Эвелин радостно машет ему с берега. Она стоит у белого домика, ветер раздувает платье, облегающее ее стройную фигурку. Крэйн подходит ближе, девушка бежит к нему на помощь. Она не говорит ни слова — только протягивает руки и помогает приподнять его тяжелое, угнетенное болью тело, Наконец он добрался до моря.

Оно настоящее. Даже когда Эвелин и домик исчезли, Крэйн продолжал ощущать холодную воду на своем лице. «Вот море, — думал он, — и я здесь. Адам без Евы. Надежды нет».

Крэйн скатился еще дальше в воду. Его, истерзанного, омывали волны. Он лежал лицом вверх, глядел на высокие грозные небеса, и горечь прихлынула к горлу.

— Это неправильно! — крикнул он. — Несправедливо, что все должно погибнуть. Жизнь так красива и не должна сгинуть от сумасшествия одного безумца…

Воды тихо омывали его. Тихо… Спокойно… Море мягко укачивало, и даже смерть, подступившая к сердцу, казалась просто рукой в перчатке.

Вдруг небеса раскололись — впервые за все эти месяцы, — и Крэйн увидел звезды. Тогда он понял.

Жизнь не кончается. Она никогда не может кончиться. В его теле, в гниющих частях организма, которые качает море, — источник многих миллионов жизней. Клетки, ткани, бактерии, амебы… Бесчисленное множество жизней, которые снова зародятся в воде и будут существовать долго, когда его уже не будет.

Они будут жить на его останках. Будут кормиться друг другом. Приспособятся к новым условиям и начнут питаться минералами и кусками осадочных пород, которые смоет в новое море. Будут расти, крепнуть, развиваться. Жизнь опять выйдет на сушу. Вновь вернется старый, неизменный круговорот, который, наверное, начался с гниющих останков последнего уцелевшего после межзвездного перелета. В грядущих веках это будет повторяться снова и снова.

И Крэйн понял, что привело его к морю. Не нужно ни Адама, ни Евы. Должно быть только море — великое, дающее жизнь. Море позвало его обратно в свои глубины для того, чтобы вскоре вновь могла возникнуть жизнь, и он был доволен.

Вода мягко баюкало его. Тихо… Спокойно… Мать укачивала последнее дитя старого круговорота, которое перейдет в первого ребенка нового круга.

И Стивен Крэйн тускнеющими глазами улыбался звездам, равномерно разбросанным в небе. Звездам, еще не собравшимся в знакомые созвездия; они не соберутся еще сотню миллионов лет.


Снежный ком


Думаю, уже давно пора собрать все эти истории в кучу и сжечь. Вы знаете, о чем я: X — сумасшедший ученый, стремится поставить мир с ног на голову; Y — безжалостный диктатор, стремится подчинить себе весь мир; Z — пришельцы с другой планеты, стремятся наш мир уничтожить.

Я расскажу вам другую историю. Целый мир стремился подчинить себе волю одного человека — планета людей охотилась на одного-единственного человека, чтобы изменить его жизнь, да-да, а если надо, и уничтожить его. Схема вроде бы старая — один человек против всего мира, — только стороны поменялись местами.

Есть в Манхэттене одно местечко, его мало кто знает. В том смысле, что насчет ядра атома в свое время тоже мало знали, пока ученые не разобрались, что к чему. Так вот, это местечко — такое же ядро, но его не открыли и по сей день. Это стержень, вокруг которого крутится наша Вселенная. Все мировые потрясения рождаются здесь. И как ни странно, рождаются они знаете для чего? Чтобы предотвратить уж вовсе немыслимые страсти.

Не задавайте никаких вопросов. По ходу во всем разберетесь.

Рядовому обывателю об этом ядре ничего не известно. По простой причине — узнай он о нем, он бы в момент спятил! Наши чиновники следят, чтобы никто о ядре, не дай бог, не пронюхал, тут они, я думаю, правы. Хотя, конечно, от общественности ничего скрывать нельзя, и, если факт сокрытия раскопают, поднимется скандал на весь мир.

Это обычное здание, десятиэтажный белый прямоугольник, смахивает на бывшую больницу. К девяти утра сюда съезжаются десятка два-три обычного вида служащих, в конце дня некоторые из них едут по домам. Некоторые, но не все. Кое-кто остается работать сверхурочно, до самого рассвета, а то прихватывает и еще пару денечков. Окна тщательно задрапированы — вдруг какой-нибудь сознательный гражданин увидит вечером свет и помчится докладывать Контролеру, что кто-то, дескать, трудится сверхурочно и подрывает устои Стабильности? Впрочем, у этих парней есть разрешение.

Да, работенка у них важная — важнее некуда, Подумать только — им разрешено нарушать самый главный, незыблемый закон. Они имеют право работать сверхурочно. Да эти парни, если разобраться, могут делать все, что вздумается, и никакая Стабильность им не помеха, потому что поддерживать Стабильность — это и есть их работа. Как это так, спрашиваете? Не торопитесь.

Времени у нас много — все своим чередом. Здание это называется «Прог», и здесь регулярно пасутся газетчики — так же как пару сотен лет назад они толклись возле судов или полицейских участков. К трем часам каждая газета подсылает сюда своего представителя. Газетчики поболтаются немного, почешут языки, потом выходит какой-нибудь крупный босс и дает интервью — насчет политики, экономики, что творится в мире, чего можно ждать в ближайшем будущем. Обычно на таких конференциях стоит скука смертная, но время от времени выплывает что-то действительно стоящее, например, там мы узнали, что решено высушить Средиземное море. Тогда…

Что? Никогда об этом не слышали? Эй, ребята, это что за чудо такое? Шутник вы, право! Всю жизнь просидели на Луне? И никогда не видали Землю-матушку? И не слыхали толком, что на ней делается? Здорово! Настоящий космический провинциал! Раз так, приятель, не серчай, приношу извинения. Я-то думал, такие, как ты, вывелись еще до моего рождения. Ну, ладно, если чего не ясно, сразу спрашивай и не стесняйся — сердце у меня доброе.

Короче, в три часа я всегда торчал в «Проге», а в тот день, помню, меня принесло чуть пораньше. Из «Триба» должен был явиться новый газетчик, какой-то Хейли Хоган, я о нем ничего не слышал. Ну, и хотел с ним покалякать, выяснить, чем он дышит. Для отшельника с Луны объясняю, что все городские газеты обязаны выступать с разными мнениями и точками зрения. Повторов и совпадений быть не должно.

Для вас это новость? Странно. Да нет, какие шутки? Все так и есть. Для чего нужна Стабильность? Охранять цивилизацию. В мире все должно быть стабильно. Но ведь Стабильность не есть неподвижность, застой. Она достигается за счет взаимодействия различных сил, которые уравновешивают друг друга. Газеты призваны уравновешивать силы общественного мнения, стало быть, точек зрения должно быть как можно больше. Мы, газетчики, прежде чем давать материал, всегда устраиваем летучку, чтобы каждый выступал с разным мнением. Ну, это вам ясно: один напишет, что то-то и то-то — жуть в полосочку, другой — что конфетка, а третий — что ни рыба ни мясо, и так далее. Я тогда работал в «Таймсе», и нашим основным конкурентом и оппозицией был «Триб».

Газетчикам в «Проге» отвели комнату рядом с кабинетами начальства, около вестибюля. Это большущая комната, низкий потолок и стены обиты планками из синтетического дерева. В центре стоял круглый стол со стульями, но мы всегда убирали их к стене и подтаскивали к столу глубокие кожаные кресла. Забирались в них, а ноги клали на стол, так что на нем против каждого кресла выточились бороздки. Наш неписаный закон гласил — пока все бороздки не заняты, никакой журналисткой болтовни.

Так вот, пришел я и поразился — почти все уже в сборе. Скользнул в свое кресло, ноги на стол и осматриваюсь. Все подметки на месте, кроме пары напротив меня. Раз такое дело, я откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Не было как раз моей оппозиции, парня из «Триба»: чего же я буду сотрясать воздух, если некому возразить в ответ?

— Как делишки, Кармайкл?

Я пробурчал что-то невнятное.

А «Пост» не унимается:

— Не спи, детка, не спи, проспишь сенсацию.

— Заглохни, — перебил его «Леджер», — правил, что ли, не знаешь? — И он указал на незанятую бороздку.

— Точно, — говорю, — закон джунглей.

Тут вступил «Рекорд», оппозиция «Леджера»:

— Старина Боббус слинял. Не выдержал нашего общества.

— Как так?

— Подписал контракт с фирмой «Стерео». Будет кропать сценарии для комедий.

Да, думаю, снова мне бороться. Есть у нас такой ритуал: когда возникает новая пара газетчиков-«оппозиционеров», они должны провести символическую борцовскую схватку. Но одной схваткой дело обычно не обходится, завязывается общая потасовка, и все счастливы до небес. А вслух говорю:

— Наверное, этот Хоган — салага, еще пороха не нюхал. Но я на всякий случай потренируюсь. Кто-нибудь его видел? Крепкий малый?

Все отрицательно затрясли головами — никто не видел.

— Ладно, раз так, потреплемся без него.

— Ваш корреспондент, — начал «Пост», — считает, что дело пахнет керосином. Сюда, — и он ткнул большим пальцем в сторону кабинетов, — сбежались все городские тузы.

Мы все посмотрели на дверь, а я по привычке попытался вышибить ее взглядом. Представляете, мы приходили в «Прог» каждый божий день, но что в этом здании делается, понятия не имели. Да, не удивляйтесь. Мы просто приходили, садились, выслушивали, что нам наплетут боссы, и убирались восвояси. Как какие-то бедные родственники. Нас всех это задевало, но меня в особенности.

Я даже во сне пытался разгадать тайну «Прога». Как-то раз мне приснилось, что там живет чудо-человек, но дышит он почему-то хлором и обитает в огромных баках. В другой раз привиделось еще хлеще — там держат мумии всех великих покойников, и каждый день, ровно в полдень, их реанимируют и задают вопросы. А однажды пригрезилась корова, которая вся состояла из мозгов, и ее научили мекать специальным шифром. Иногда мне казалось, что я лопну от огорчения, если не проникну внутрь «Прога».

— Думаешь, они снова собрались залить воду в Средиземное море? — спросил я.

«Леджер» расхохотался, потом сказал:

— Ходят слухи, что они хотят поменять местами полюса. Северный будет южным, а южный — северным.

— Неужто пойдут на такое? — изумился «Рекорд».

— А что? — «Леджер» пожал плечами. — По мне, так за ради бога — вдруг, глядишь, в бридж начнет везти.

— Будет вам сплетни мусолить! — вмешался я. — Сейчас послушаем, что они нам напоют.

— Между прочим, — заговорил «Джорнал», — здесь вся шатия. Контролер, Вице-Контролер и Зам Вице-Контролера. Но это еще не все — прибыл сам Главный Стабилиссимус!

— Врешь!

Он кивнул, остальные тоже утвердительно закивали головами.

— Все точно. ГС собственной персоной. Прилетел на пневматической ракете из Вашингтона.

— Батюшки светы! — воскликнул я. — Ставлю один к двум, что теперь они решили подкопаться под Атлантический океан!

«Рекорд» покачал головой:

— Какой там подкоп! По виду ГСа, тут дело серьезнее.

В эту минуту дверь кабинета распахнулась, и оттуда, меча громы и молнии, вывалился ГС. Я не преувеличиваю. Старина Гротинг здорово смахивал на Моисея — борода и все такое, — и, когда он хмурился, так и жди, что из глаз у него посыплются молнии. Сейчас он хмурился. Он пронесся мимо стола, за долю секунды испепелил нас своими голубыми кварцевыми глазами — мы враз скинули ноги на пол. Не успели прийти в себя, как его уже не было в комнате — только со свитом рассекла воздух его репсовая туника.

За ним гусиным косяком появились Контролер, Вице-Контролер и Зам Вице-Контролера. Лица у них тоже были хмурые, и они тоже спешили, будто на пожар. Мы вскочили с мест и поймали Зама Вице-Контролера у самого выхода. Это был толстенький коротышка, и озабоченность никак не вязалась с его пухлым лицом. Оно слегка перекосилось.

— Только не сейчас, джентльмены, — сказал он.

— Минуточку, мистер Клэнг, — начал я. — По-моему, вы поступаете с прессой несправедливо.

— Знаю, — согласился Зам, — и прошу меня извинить, но сейчас действительно нет времени.

— Что ж, — произнес я, — придется сообщить пятнадцати миллионам читателей, что время в наши дни стало слишком дорогим…

Он с ненавистью взглянул на меня, только я и сам насупился — должен же я выудить из него этот проклятый материл!

— Не будьте так безжалостны. Если что-то поколебало Стабильность Главного Стабилиссимуса, вы должны раскрыть нам глаза!

Тут он забеспокоился, как я и ожидал. Пятнадцать миллионов будут в легкой панике, если прочтут, что ГС метался, как тигр в клетке.

— Слушайте, — наседал на него я. — В чем все-таки дело? Что вы там такое обсуждали?

— Хорошо, — сказал он. — Идемте все в мой кабинет. Там подготовим выпуск для прессы.

Но я не пошел вместе со всеми. Терзая Клэнга, я заметил: они вылетели из кабинета столь стремительно, что забыли запереть за собой дверь. На моей памяти такое случалось впервые, и я понял — сейчас или никогда. Потому я и нажал на Зама, чтобы дал сводку для прессы. А я тем временем прорвусь внутрь «Прога» — все играло мне на руку. Во-первых, открытая дверь, во-вторых, не было моей оппозиции из «Триба».

При чем здесь оппозиция? Как же вы не понимаете? Оппозиционные газеты всегда работают на пару. «Леджер» уходит писать с «Рекордом», «Джорнал» — с «Ньюсом» и так далее. Значит, я был свободен, никто меня не хватится, не заметит, что я смылся. Я немножко потолкался вместе со всеми, пока они тянулись за Замом, всех пропустил и остался в комнате последним. Я сделал вид, что зацепился за порог, подождал секунду — и стрелой к приоткрытой двери кабинета. Захлопнул ее за собой, перевел дыхание и пробормотал: «Ну, чудо-человек, держись!»

Я стоял в небольшом зале, на стенах из синтетического материала висели светящиеся картины. Зал был без дверей и кончался у подножия белой лестницы. Я мог идти только вперед. Дверь за моей спиной была заперта, и я чувствовал себя в относительной безопасности — но только в относительной, друзья мои, не более. Рано или поздно кто-то спросит меня, как я сюда попал.

Ступеньки поражали красотой — белые, ровненькие, они поднимались по кривой, слегка на конус. Я перебирал пальцами по гладким каменным перилам и не спеша двигался наверх, ожидая, что сейчас на меня бросится кобра или какой-нибудь робот-охранник. Поджилки тряслись от страха.

Я ступил на квадратную лестничную площадку и тут только обратил внимание на вибрацию. Сначала-то подумал, что это сердце выколачивает под ребрами, бывает так, бам-бам-бам, дыхание перехватит, а под желудком растекается холод. Потом смотрю, нет, пульсация исходит из самого здания. Я взбежал по оставшимся ступенькам и очутился перед раздвижной дверью. Ну, думаю, на самый худой конец из меня сделают чучело и положат под стекло — взялся за ручку и толкнул дверь.

И здесь, братишки, находилось оно самое — ядро, о котором я говорил вначале. Ничего подобного я в жизни не видел, а повидать мне довелось немало. Попробую вам его описать. Шириной эта комната во все здание, высотой — не меньше двух этажей. Я будто очутился внутри огромных часов. Буквально все пространство заполняли какие-то кулачки и шестеренки, они вращались и при этом сияли, будто капля воды перед падением. Все эти тысячи колесиков вертелись в гнездах из драгоценного камня — как в часах, только масштаб другой, — а красные, желтые, зеленые и голубые точки ярко искрились, точь-в-точь как на картинах одного давно отдавшего богу душу француза. По фамилии Сера.

Стены были испещрены расчетными интеграфами — я даже различил суммарные кривые, выстроенные на фотоэлектрических пластинах. Датчики для интеграфов находились на уровне глаз и перемещались по всей окружности комнаты, словно цепь из белых циферблатов. Это все, что я мог более или менее различить. Остальное было жутко сложным.

А из самого центра комнаты — бам-бам-бам, которое я поначалу принял за стук своего сердца. Между двумя вертикальными осями, снизу и сверху, был закреплен кристаллический восьмигранник, Он медленно, с небольшими рывками, двигался, а вибрация исходила от вращающих его двигателей. Сверху восьмигранник освещался прожекторами. Лучи света отражались от медленно поворачивающихся граней и плясали по всей комнате. Вот это, братва, было зрелище!

Не успел я сделать два шага, откуда ни возьмись какой-то старый хрен в белом халате — увидел меня, кивнул и потопал назад. Но через секунду обернулся — и снова ко мне, на этот раз очень медленно.

— Я не совсем… — начало было он, но тут же с сомнением осекся. Взгляд у него был потухший, отсутствующий, словно он всю жизнь пытался вспомнить, зачем живет на белом свете.

— Я Кармайкл, — объявил я.

— Ах, да! — Лицо его чуть просветлело, но в тот же миг на нем снова появилось сомнение.

Тут я показал, что я — парень не промах.

— Я со Стабилиссимусом Гротингом.

— Вы его секретарь?

— Да.

— Вы знаете, мистер Митчелл, — заговорил старикан, — хоть перспективы и мрачные, мне кажется, светлые места тоже есть. Ведь скоро наша система обработки данных позволит прогнозировать и ближайшее будущее… — И он с надеждой посмотрел на меня — такой взгляд бывает у собаки, когда она, сидя на задних лапах, ждет похвалы хозяина.

— Неужели? — удивился я.

— Все говорит за то. Ведь если наш метод позволяет заглядывать в абсолютное будущее, значит, со временем мы научимся давать точный прогноз хоть на завтра — потребуется лишь небольшая модификация.

— Пожалуй, вы правы, — согласился я, а сам думаю: что он такое несет? Испуг прошел, и я ощутил легкое разочарование. Я ведь думал, что сейчас увижу чудо-человека, который выдает нашим боссам все тайны бытия, а тут нате вам — часовой механизм.

Старикан довольно заулыбался.

— Вы так считаете? — робко спросил он.

— Именно так.

— Может, вам будет нетрудно сказать об этом мистеру Гротингу. Вдруг ваша подсказка подействует…

Тут я снова показал себя молодцом.

— Сказать по правде, сэр, — говорю, — Главный Стабилиссимус послал меня к вам для небольшой беседы. Я у него работаю недавно и, к несчастью, задержался в Вашингтоне.

— Ах, извините, пожалуйста, — забормотал он. — Проходите сюда, мистер… мистер…

И он повел меня через лабиринт из движущихся деталей к пульту в другом конце комнаты. Там стояло полдюжины кресел, в одно он уселся сам, другое предложил мне. На плоской поверхности пульта гнездилось множество переключателей и кнопок. Он нажал какой-то тумблер, и освещение погасло. Нажал еще один — и бам-бам-бам участилось до монотонного гудения. Восьмигранник завертелся так быстро, что под светом прожекторов превратился в туманную дымку.

— Вы, наверное, знаете, — самодовольно начал просвещать меня этот старый хрен, — что сейчас мы впервые смогли применить наш аналитический метод к абсолютному будущему. Спасибо Уиггонсу, что разработал систему самопроверки данных, без нее мы бы еще корпели и корпели.

— Молодец ваш Уиггонс, — говорю, а сам ну хоть бы что-нибудь понял. Такое состояние бывает, когда только что проснулся и не можешь вспомнить, что видел во сне. Это знакомо каждому — нужная мысль бродит где-то совсем рядом, а ухватить ее не можешь. Вот и у меня тогда роились в голове сотни разных ассоциаций, звонили тысячи колокольчиков — а состыковать ничего не удавалось. Но я чувствовал — рыбина тут большая.

По кристаллу начали метаться тени. Появились несфокусированные изображения, вспышки цвета. Чудной старик что-то пошептал про себя, и его пальцы прошлись по клавишам пульта, будто он играл фугу. Наконец он сказал «Есть!», откинулся в кресле и принялся следить за кристаллом. И я вместе с ним.

Передо мной возникло окно в пространство, через это окно я видел одинокую звезду, ярко горевшую в темноте. Свет был острый, холодный и до рези в глазах сильный. Сразу же за окном, на переднем плане, я увидел космический корабль. Нет, не в форме сигары или яйцевидного сфероида, ничего подобного. Такой космический корабль увидишь разве что во сне. Огромное чудовище с какими-то немыслимыми крыльями и башенками, натыканными без всякой системы окнами. Будто его никто и не собирался запускать в космос, а сделали баловства ради.

— Смотрите внимательно, мистер Маггинс, — предупредил старый хрен. — При такой скорости все происходит очень быстро.

Быстро? Это не то слово. На корабле вдруг поднялась суматоха. Башенки поднимались и опускались, люди, похожие в скафандрах на клопов, сновали взад и вперед; к кораблю подлетела маленькая ракета в форме утолщенной иглы, немного повисела рядом и улетела. Напряженная секунда ожидания — и вдруг звезда померкла. А следом за ней — и космический корабль. Кристалл потух.

Мой экскурсовод, трехнутый профессор, переключил несколько тумблеров, и пред нами открылся дальний, глубокий план. Четко и ярко возникли звезды, мириады звезд. Постепенно верхняя часть кристалла начала темнеть. Раз, два — и все звезды погасли. Представляете? Погасли. Были и нету. Я вдруг вспомнил школьные годы, как в каплю под микроскопом мы добавляли тушь и смотрели, как гибнут бедные амебы.

Старикан с бешеной скоростью принялся нажимать разные кнопки, и перед нами возникали все новые и новые картины Вселенной, но черное облако каждый раз расползалось и поглощало все вокруг. Скоро звезд вообще не осталось. Не осталось ничего, кроме черноты. Не скажу, что все это выглядело эффектнее приличного стереофильма, но нервишки слегка пощекотало. Я не без жалости задумался над судьбой амеб.

Зажегся свет, я снова оказался внутри часового механизма. Профессор повернулся ко мне и спросил:

— Ну, что вы об этом думаете?

— Думаю, что это шикарно.

На лице его появилось разочарование. Он промямлил:

— Нет, нет, я не о том. Как вы это объясняете? Вы согласны с остальными?

— Со Стабилиссимусом Гротингом?

Он кивнул.

— Мне надо немного подумать, — ушел я от ответа. — Все это несколько… неожиданно.

— Разумеется, разумеется, — запричитал он, провожая меня к двери. — Подумайте как следует. Хотя, — рука его застыла на дверной ручке, — я не вполне согласен с вашим «неожиданно». В конце концов мы всегда этого ждали. Вселенная обречена, а каким будет конец, не так важно.

Недурно, а? Пока я шел вниз, чувствовал, как у меня извилины шевелятся. Никак не мог понять, чем уж это черное облако так огорчило Стабилиссимуса. Я поплелся к выходу из «Прога» и на ходу принял решение — поеду-ка сейчас прямо к Контролеру и устрою у него еще один спектакль. На углу я поймал пневматическую капсулу и набрал на диске нужный адрес, Через три с половиной минуты я был на месте.

Не успел я выбраться из капсулы, как меня окружила вся наша газетная шайка.

— Где ты пропадал, старина? — спрашивает «Леджер». — Нам твои мозги были вот как нужны.

— Никак Хогана не найду, — отвечаю. — Пока с ним не встречусь, не знаю, что писать. А чего это вам вдруг мозги понадобились?

— Да не мозги вообще, а твои мозги.

Я вылез наконец-то из капсулы и показал им пустые карманы.

— Думаешь, мы тебя хотим расколоть? — удивился «Леджер». — Да нет же, просто не хватало человека, который умеет интерполировать.

— Чего?

— Это чучело хотело сказать «интерпретировать», — поправил «Рекорд». — Нам сегодня опять выдали официальную сводку. Слов много, а смысла никакого.

— Братцы, — сказал я, — вам нужен человек, который умеет фантазировать. Сегодня я от этой роли отказываюсь. А то, чего доброго, нафантазирую на свою голову.

В общем, притопал я по дорожке к главному входу, иду к кабинету Зама Вице-Контролера, а сам думаю: «Вопрос у меня не шутейный, чего я буду размениваться на всяких замов?» Разворачиваю лыжи — и в приемную самого Контролера. А до него добраться не просто — у него делопроизводители живые, не какие-то там роботы-пустобрехи. Да еще четыре секретарши. Красотки как на подбор, но чтут дисциплину.

Первая меня даже не заметила. Я пронесся мимо нее и был уже во второй прихожей, а она только начала стрекотать: «Простите, что вы хотели?» Вторую всполошил стук двери, и она успела схватить меня за руку. В общем, повисли на мне обе, но я знай себе рвусь вперед. Тут третья, и как ко мне прижмется! Понял я — заслон не прорвать. Но здесь меня уже мог услышать Контролер, поэтому я как заору:

— Долой Стабильность!

Да, да. Именно так и заорал. И еще:

— Стабильность никуда не годится! Даешь Хаос! Да здравствует Хаос!

И еще что-то в этом роде. Секретарши порядком струхнули, одна включила сигнал тревоги, тут же ввалились двое ребятишек и уже собрались считать мне ребра. Но я продолжал хулить Стабильность и прорываться в святая святых, наслаждаясь при этом жизнью — ведь на мне висели три первосортные красотки, а в ноздри лез запах «Изобилия N5». Наконец, на шум вышел сам Контролер.

Меня тут же отпустили, и Контролер спросил:

— Из-за чего такой шум?… Ах, это вы.

— Не сердитесь, пожалуйста, — говорю.

— Я смотрю, вы любитель пошутить, Кармайкл.

— Нет, сэр, просто у меня не было другого способа быстро добраться до вас.

— Извините, Кармайкл, но вы явно перестарались.

— Подождите минутку, сэр.

— Простите, я очень занят. — Вид у него был обеспокоенный и нетерпеливый.

— Мне нужно сказать вам два слова наедине, — настаивал я.

— Исключено. Поговорите с моим делопроизводителем. — И он повернулся к своему кабинету.

— Прошу вас, сэр…

Но он, махнув рукой, уже входил в кабинет. Я кинулся к нему и поймал за локоть. Он что-то сердито зашипел, но я повернул его к себе, обхватил руками и, когда мой рот оказался рядом с его ухом, с жаром прошептал:

— Я был наверху в «Проге». Я все знаю!

Его нижняя челюсть отвисла. Он сделал каких-то два неясных жеста и кивком головы позвал меня за собой. Я ввалился в его кабинет, а там… Я чуть не умер на месте. Там был Главный Стабилиссимус. Да, да, старый громовержец Гротинг, Он стоял у окна, и для полноты картины ему не хватало в руках по молнии.

Тут, доложу вам, братцы, я сразу отрезвел, вся спесь с меня вмиг слетела — при виде Стабилиссимуса любой отрезвеет, неважно, какой козырь у него в кармане. Я вежливо кивнул и подождал, пока Контролер закроет дверь. Эх, думаю, по ту сторону двери было бы уютнее. И чего я полез в этот «Прог»?

— Мистер Гротинг, — сказал Контролер, — это Джон Кармайкл, репортер из «Таймса».

Мы сказали друг другу: «Здравствуйте», но слышно было только Гротинга. Я едва пошевелил губами.

— Итак, Кармайкл, — продолжал Контролер, — что вы хотели сказать насчет «Прога»?

— Я был наверху, сэр.

— Что-о?

— Б-был наверху.

Тут в глазах ГСа действительно сверкнули молнии.

— Извините, если доставил вам неприятности. Я годами мечтал о том, чтобы подняться туда… и, когда сегодня представилась возможность, я не удержался… — И я рассказал им, как мне удалось прорваться наверх и что я там увидел.

Контролер был вне себя от ярости, и я понял — не спрашивайте почему, понял все, — что надо успеть выговориться, иначе ко мне примут самые крутые меры. Но к этому времени я уже кое-что скумекал. Поворачиваюсь прямо к ГСу и говорю:

— Сэр, скажите, «Прог» означает «прогнозирование»?

Ответом было молчание. Потом Гротинг медленно кивнул.

— Наверху стоит машина, которая предсказывает будущее, — продолжил я. — Каждый день вы поднимаетесь туда и получаете прогноз. Потом выдаете эти сведения газетчикам, но так, будто до всего вы дошли сами. Правильно?

Контролер гневно забулькал, но Гротинг снова кивнул.

— Сегодня, — сказал я, — был предсказан конец света.

Снова наступила тишина. Наконец Гротинг устало вздохнул и произнес:

— Похоже, мистер Кармайкл действительно знает слишком много.

— Я здесь ни при чем, — взорвался Контролер. — Я всегда настаивал на солидной охране. Выставь мы охранников…

— Охранники, — перебил Гротинг, — только нарушили бы существующую Стабильность. Люди могли заподозрить что-то неладное. Поэтому нам пришлось положиться на судьбу в надежде, что ничего не произойдет. Сейчас это «что-то» произошло, и нужно искать выход из создавшегося положения.

— Простите, сэр, — вступил я, — но я пришел сюда вовсе не потому, что хотел похвастаться. Без хвастовства я мог бы и обойтись. Меня тревожит другое: почему так встревожены вы?

Гротинг пристально посмотрел на меня, потом принялся ходить по комнате. Гнева на его лице я не видел, он просто ходил по большой комнате и думал, хладнокровно размышлял, как со мной поступить. Меня бросило в дрожь.

— Обещаю вам, — начал я, — что буду держать язык за зубами, если все дело в этом.

Он даже не повернул головы — знай себе ходит. Что со мной могут сотворить? На ум пришли разные ужасы. Упекут на всю жизнь в одиночку. Вышлют на край Вселенной, якобы для проведения исследований. Сотрут все, что накопилось в моей памяти, а это значит, что мои двадцать восемь лет — коту под хвост.

Я здорово струхнул и давай кричать:

— Вы ничего не сможете мне сделать. Сейчас Стабильность! — И я начал цитировать Кредо, затараторил, что помнил: — Статус-кво следует поддерживать любой ценой. Каждый член общества является существенным и неотъемлемым элементом статуса-кво. Удар по Стабильности любого члена общества означает удар по Стабильности самого общества. Стабильность, которая поддерживается за счет ущерба, причиняемого отдельной личности, равнозначна Хаосу…

— Спасибо, мистер Кармайкл, — перебил меня ГС. — Я пока еще помню Кредо.

Он подошел к пульту на столе Контролера и быстро нажал несколько клавиш. Через несколько минут томительного ожидания телетайп отстучал ответ. Гротинг прочитал текст, довольно кивнул и подозвал меня. Подхожу к нему, ребята, а сам думаю — каким чудом меня еще ноги держат?

— Мистер Кармайкл, — объявил Гротинг. — Рад сообщить, что вы назначены конфиденциальным представителем прессы при аппарате по поддержанию Стабильности — на время настоящего кризиса.

Я только ойкнул.

— Таким образом, — пояснил Главный Стабилиссимус, — Стабильность остается незыблемой, и есть полная гарантия того, что вы будете молчать. Общество не терпит изменений, но безобидные дополнения оно приветствует. Был создан новый пост, и его займете вы.

— С-спасибо, — вымолвил я.

— Разумеется, ваш кредит существенно возрастет. Работать будете со мной лично. Все сообщения — строго конфиденциальные, Если вы раскроете вверенную вам тайну, общество накажет вас за злоупотребление служебным положением. Процитировать соответствующий параграф Кредо?

— Нет, сэр! — воскликнул я, потому что прекрасно знал этот параграф. Ловко он загнал меня в угол, ничего не скажешь! — А что будет с моей работой в «Таймсе»?

— В «Таймсе»? — переспросил Гротинг. — Продолжайте работать, как обычно. Представляйте официальные сводки, словно вы не имеете понятия о том, что в действительности происходит. Времени на то, чтобы появляться в своей газете, у вас будет достаточно. Перегружать вас не собираюсь.

Он вдруг улыбнулся, и на душе у меня сразу полегчало. Я понял, что он не такой уж злодей, — наоборот, он сделал все возможное, чтобы вытащить меня из этой ямы, в которую я угодил из-за своего любопытства. Я ухмыльнулся и на радостях протянул ему руку. Он крепко пожал ее. Гроза как будто миновала.

— Итак, мистер Кармайкл, теперь, когда мы с вами коллеги, перейдем прямо к делу, — продолжал ГС. — «Прог», как вы догадались, действительно Центр прогнозирования. С помощью совершенной системы обработки данных и сложного сочетания интеграфов нам удается… пользуясь вашей терминологией, предсказывать будущее.

— Честно говоря, сэр, — признался я, — я шпарил наобум. Неужели все так и есть?

— Именно так, — улыбнулся Гротинг. — В пророчестве нет ничего мистического. Это очень логичная наука, выстроенная на экспериментальных факторах. Солнечное затмение предсказывают с точностью до секунды, до градуса долготы, и обывателя это приводит в изумление. Ученые же знают, что здесь всего лишь точный математический расчет на основе точных данных.

— Разумеется, — начал я, — но…

Гротинг поднял руку.

— Предсказание будущего, — продолжал он, — по сути дела та же самая задача, но тут есть своя сложность — трудно получить точные данные и в требуемом объеме. Вот пример: имеется яблочный сад, Велика ли вероятность кражи яблок?

— Кто его знает. Наверное, это зависит от того, много ли ребятишек живет по соседству.

— Правильно, — согласился Гротинг. — Вот вам уже дополнительные данные. Значит, имеются сад и ребятишки. Велика ли вероятность кражи яблок?

— Даже очень.

— Вот вам еще дополнительные сведения: в районе свирепствует саранча.

— Вероятность меньше.

— Еще: Министерство сельского хозяйства сообщило о новом эффективном разбрызгивателе против саранчи.

— Теперь больше.

— Есть и другие данные: в прошлые годы мальчишки украли яблоки и было крепко за это наказаны. Какова вероятность теперь?

— Наверно, чуть поменьше.

— К экспериментальным факторам добавьте анализ поведения мальчишек. Это сорви-головы, и наказание на них не действует. Сюда же приплюсуйте прогноз погоды на лето, местоположение сада. А как к кражам относится владелец? Теперь суммируйте; сад плюс мальчишки плюс кражи плюс наказание плюс характер владельца плюс саранча плюс опыление плюс…

— О боже! — вырвалось у меня.

— Вас поражает объем и задачи, — улыбнулся Гротинг, — но не отсутствие логики. Обработав все имеющиеся сведения по данному саду, мы точно скажем, совершится ли кража, мало того, определим ее время и место. Перенесите этот пример на Вселенную, и вам станут ясны масштабы работы, которая ведется в здании «Прога». Анализаторы данных размещаются на восьми этажах. Отобранные сведения подаются в интеграторы, и оп-ля — получите предсказание!

— Оп-ля, бедная моя головушка!

— Ничего, со временем привыкнете.

— А изображения? — спросил я.

— Решение математической задачи можно выразить по-разному, — стал объяснять Гротинг. — Для «Прога», естественно, мы выбрали визуальный показ прогнозируемых событий. Все крупные правительственные решения перед проведением в жизнь облекаются в форму данных и подаются в интегратор. Мы узнаем, как тот или иной шаг отразится на обстановке в мире. Если налицо выгоды, мы делаем этот шаг. В противном случае мы от него отказываемся и ищем другие пути…

— А как насчет изображения, которое я видел сегодня? — поинтересовался я.

Улыбка сбежала с лица Гротинга. Он сказал:

— Вплоть до сегодняшнего дня, мистер Кармайкл, мы могли приблизиться к настоящему в лучшем случае на неделю, а углубиться в будущее — максимум на несколько сот лет. Новый метод Уиггонса позволил заглянуть в будущее вплоть до конца нашей цивилизации, и конец этот, как выяснилось, устрашающе близок. Гибель Вселенной, которую вы наблюдали, произойдет менее чем через тысячу лет. И меры должны быть приняты немедленно.

— К чему пороть горячку? Впереди еще десять веков, за это время наверняка произойдет какое-нибудь событие, которое не позволит Вселенной погибнуть.

— Какое событие? — Гротинг покачал головой. — Вы плохо представляете себе, как обстоит дело. С одной стороны, имеется теория нашего общества. Стабильность. Вы сами недавно цитировали Кредо. Если обществу приходится поддерживать Стабильность ценой нестабильности, возникает Хаос. Обратите на это внимание. С другой стороны, мы не можем ждать, когда наше общество быстро покатится к самоуничтожению. Чем ближе оно будет к этой точке, тем более решительные изменения потребуются для того, чтобы предотвратить катастрофу.

Маленький снежок, катящийся с вершины горы, на пути превращается в огромный снежный ком и, в конце концов, сносит здоровенный домище у основания горы. Наверху достаточно чуть щелкнуть пальцем — и направление будущей лавины изменится. Щелкнуть пальцем — и будет спасен целый дом. Но если упустить момент и опомниться, когда снежный ком наберет мощь, потребуются огромные усилия, чтобы отвести в сторону грозную лавину.

— Сегодняшние изображения как раз были снежным комом, падающим в наш дом. И вы хотите щелкнуть пальцем сейчас…

Гротинг кивнул.

— Нам предстоит просеять миллиарды факторов, имеющихся в «Проге», и найти этот маленький снежок.

Контролер, все это время пребывавший в состоянии оцепенения, словно очнулся от сна.

— Говорю же вам, мистер Гротинг, это невозможно. Как вы хотите откопать один нужный фактор среди миллиардов?

— Тем не менее, другого пути нет.

— Есть! — возмутился Контролер. — И я все время о нем говорю. Давайте действовать методом проб и ошибок. Мы вызовем серию изменений сейчас и посмотрим, изменится ли линия будущего. Рано или поздно мы наткнемся на то, что ищем.

— Исключено, — сказал Гротинг. — Это значит распроститься со Стабильностью. Если цивилизация покупает спасение ценой своих принципов, она не достойна спасения.

— Сэр, — вмешался я. — У меня есть предложение.

Они посмотрели на меня. ГС одобрительно кивнул.

— По-моему, вы оба — на неверном пути. Вы ищете фактор в настоящем. А поиски надо начинать из будущего.

— То есть?

— Вот, допустим, я говорю: за то, что выросло много клевера, надо благодарить старых дев. И вы начинаете поиски с этих самых дев. А надо начинать с клевера и двигаться в обратном направлении.

— Постарайтесь говорить яснее, мистер Кармайкл!

— Я говорю о логическом построении от конца к началу. Вы знаете, сэр, что в свое время старичок по фамилии Дарвин пытался объяснить равновесие, царящее в природе, вывести причинно-следственную взаимосвязь. Он, в частности, сказал, что от числа старых дев в городе зависит урожай клевера, да, так и сказал; но, если вы хотите разобраться, что он имел в виду, нужно идти от конца к началу. От следствия к причине. Вот так: для опыления клевера требуются шмели. Чем больше шмелей, тем больше клевера. Полевые мыши разоряют шмелиные гнезда, значит, больше полевых мышей, меньше клевера. Дальше — коты едят мышей. Чем больше котов, тем больше клевера. Котов держат старые девы. Следовательно, чем больше старых дев, тем больше клевера, что и требовалось доказать.

— Так-так, — засмеялся Гротинг, — а теперь выводы.

— По-моему, вы должны начать с момента катастрофы и тянуть причинную цепочку, звено за звеном, пока не доберетесь до первопричины. Запустите Прогнозатор в обратном направлении, и найдете точку, с которой началось движение нашего снежка.

Наступила долгая тишина — они обдумывали мое предложение. Контролер выглядел слегка ошарашенным, он все бормотал про себя: «кошки — клевер — старые девы», но ГСа моя мысль явно зацепила. Он подошел к окну и стоял там, глядя в пространство, недвижимый, словно статуя.

Казалось, все происходит во сне — страстные переживания из-за события, которое произойдет через тысячу лет. Но уж такова Стабильность. Обязательно надо смотреть вперед. У моего приятеля из «Морнинг глоб» над столом висит табличка:


«Думай о завтрашнем дне, сегодняшний сам о себе подумает».


Наконец Гротинг произнес:

— Мистер Кармайкл, думаю, вам лучше вернуться в «Прог»…

Меня, естественно, распирало от гордости. Мы шли через зал к пневматическим капсулам, а я думал: «Я подал шикарную идею Главному Стабилиссимусу! Он принял мое предложение!» Секретарши, увидев, что мы выходим, сразу кинулись вперед через зал. У выхода уже стояли три капсулы. Мало того, ГС и Контролер ждали, пока я звонил к себе в редакцию и давал официальную сводку. Редактор был недоволен, что я куда-то смылся, но у меня было прекрасное алиби. Я искал Хогана. Искал, друзья мои, еще как искал!

Мы быстро миновали кабинеты «Прога» и поднялись по конусообразной лестнице. По дороге ГС сказал, что Ярру, старому хрену, которого я околпачил, правду говорить не стоит. Пусть считает, что я на самом деле конфиденциальный секретарь.

Мы снова оказались внутри этих поразительных часов. Крутились мириады колесиков и кулачков, медленно вращался кристалл, раздавалось гипнотическое «бам-бам» двигателей. Ярр встретил нас у дверей и с рассеянным подобострастием проводил к смотровому столу. В комнате снова стало темно, и мы еще раз увидели, как черное облако расползается по поверхности Вселенной. Сейчас я воспринял это зрелище совершенно иначе — у меня мурашки побежали по коже.

Гротинг повернулся ко мне и спросил:

— Есть какие-нибудь предложения, мистер Кармайкл?

— Прежде всего, — сказал я, — надо узнать, какое отношение к черному облаку имеет космический корабль… вы согласны?

— Н-да, вполне. — Гротинг сказал Ярру: — Дайте нам крупным планом космический корабль и включите звук. Интеграцию, пожалуйста, с нормальной скоростью.

— Чтобы просмотреть весь кусок в таком темпе, потребуется неделя, — заявил Ярр. — Может, вам нужно что-то конкретное?

У меня мелькнула идея.

— Покажите нам место, когда прилетает ракета.

Ярр вернулся к пульту управления. Мы увидели крупным планом большое круглое отверстие. Заработал звуковой механизм на высокой скорости, стал слышен клекот писклявых голосов. Неожиданно появилась ракета. Ярр дал замедление до нормальной скорости.

Ракета — толстая игла — носом вошла в отверстие, раздалось какое-то шипение — производилась стыковка методом всасывания. Внезапно картинка изменилась, и мы увидели шлюз между двумя кораблями. Голые по пояс мужчины в промасленных рабочих штанах, потные, перетаскивали в большой корабль тяжелое, обвязанное мешковиной оборудование. В сторонке два типа средних лет быстро разговаривали:

— У вас все нормально?

— Если бы нормально. Славу богу, это последняя партия.

— А как насчет кредитов?

— Все выгребли.

— Серьезно?

— Еще как.

— Не понимаю. У нас осталось больше двух миллионов.

— А у нас все вылетело на косвенные закупки и на…

— На что?

— На взятки, если вам так надо знать.

— На взятки?

— Эх, дорогой мой, стоит заказать циклотроны, и на тебя сразу начинают подозрительно коситься. А уж если заикнешься об атоме, считай, на тебя уже завели дело.

— Раз так, значит, дело заведено на любого из нас.

— От этого никому не легче.

— До чего несправедливо — предавать анафеме ценнейшую частицу самого нашего существования.

— Вы имеете в виду…

— Атом, разумеется.

Говоривший задумчиво уставился перед собой, потом вздохнул и скрылся в темных глубинах корабля.

— Хватит, достаточно, — велел я. — Теперь найдите момент прямо перед началом затемнения. Внутри корабля.

Обороты интегратора возросли, со звуковой дорожки снова понесся писк. На кристалле, быстро меняясь, мелькали изображения внутри корабля. Перед нами несколько раз проплыла камера управления с прозрачным куполом, в ней метались фигурки людей. Наконец изображение сфокусировалось на камере и словно застыло, превратилось в фотографию — несколько полуобнаженных мужчин склонились над панелью управления и чуть откинули назад головы, чтобы видеть сквозь купол.

— Смотрите внимательно, — предупредил Ярр. — Тут недолго.

— Поехали, — скомандовал я.

Сцена чуть смазалась — и тут же ожила.

— …защитные экраны готовы?

— Готовы, сэр.

— Питание в порядке?

— В порядке, сэр.

— Все в состоянии готовности. Время?

— Еще две минуты.

— Хорошо.

Седобородый мужчина принялся ходить по камере, сцепив руки за спиной, будто капитан на капитанском мостике, Шаги его гулко стучали на фоне равномерного урчания двигателей.

— Время?

— Минута сорок.

— Друзья! В эти короткие мгновенья мне хочется поблагодарить вас за вашу чудесную помощь. Я имею в виду не техническую сторону — тут работа говорит сама за себя, — а ваше страстное желание идти со мной до конца, даже если от этого страдает ваша репутация… Время?

— Минута двадцать пять.

— Мы надеемся, что наша работа принесет Вселенной неслыханные, ни с чем не сравнимые блага, и очень грустно, что проводить эту работу нам пришлось в обстановке полной секретности. Безграничные энергетические возможности — понятие настолько обширное, что даже я затрудняюсь определить будущее наших миров. Через несколько минут мы станем героями, известными во всех уголках Вселенной. Сейчас, когда работа еще не окончена, я хочу сказать вам — для меня вы уже герои… Время?

— Пятьдесят секунд.

— До сегодняшнего дня математика и другие точные науки были лишь подспорьем для человеческих деяний. Об этом говорил Фицджон на своей первой лекции, и сейчас мы докажем, что в основе всего — человек. Энергомеханика развивается не по пути расширения и усложнения энергокомплексов, она упрощается, вся энергия сосредоточивается внутри самого человека… Время?

— Двадцать секунд.

— Мужайтесь, друзья мои. Сейчас наступит момент, ради которого мы работали все десять лет. В обстановке полной секретности. Как преступники. Что ж, такой всегда была участь людей, приносивших человечеству самые ценные дары.

— Десять секунд.

— Полная готовность.

— Есть полная готовность.

Последние секунды превратились в мучительную пытку. При счете «ноль» все на корабле пришло в бурное движение. Уследить за действиями людей или понять их я не мог, но по четкости и взаимодействию было ясно, что работает слаженный коллектив. Для нас это зрелище было исполнено трагедии — ведь мы знали, чем все кончится.

Внезапно все остановились и устремили взгляды вверх, сквозь кристально прозрачный купол. Далеко-далеко, на фоне густой черноты, сияла одинокая звезда. Вот она мигнула в последний раз и погасла.

Раздались крики, все показывали наверх. Седобородый воскликнул:

— Это невозможно!

— Что, сэр?

— Я…

В эту секунду изображение потонуло в черноте.

— Хватит, — сказал я.

Ярр зажег свет, остальные повернулись ко мне. Я подумал немного, лениво разглядывая блестящие кулачки и колесики. Потом заговорил:

— Что ж, начало неплохое, кажется, я знаю, почему вас все это слегка озадачило. Вы — люди занятые, на глупости времени нет. Я же занят меньше вас, валять дурака могу целыми днями, поэтому люблю читать детективы. Так вот, это у нас тоже детектив, только наоборот.

— Допустим, — откликнулся Гротинг. — Продолжайте.

— Кое-какие исходные данные у нас есть. Во-первых, Вселенная погибла при попытке наполнить ее энергией из гиперпространства. Во-вторых, попытка не удалась по причинам, которые нам пока неизвестны. В-третьих, попытка предпринималась втайне. Почему?

— А что тут особенного? — возразил Контролер. — Ученые — народ такой…

— Я говорю о другой тайне. Ведь эти люди были вне закона, они проводили запрещенный эксперимент. Вот что надо выяснить — почему эксперименты с атомной энергией были запрещены. Тогда, возможно, нам удастся приблизиться на несколько десятилетий к настоящему.

— Но как это сделать?

— Прежде всего проследить, откуда летела ракета. Выясним, какое оборудование они покупали, — и область поисков заметно сузится. Справитесь, доктор Ярр?

— Потребуется много времени.

— Ничего, у нас впереди тысяча лет.

Доктор Ярр уложился в два дня. Я тем временем узнал много интересного о Прогнозаторе. Сработан он был на славу, ничего не скажешь. Будущее целиком и полностью складывается из вероятностей. И интегратор мог подключить любую такую вероятность, подключить и проверить — что получится? Если данная вероятность крайне мала, изображение будет не в фокусе. Если будущее событие более или менее возможно, его уже можно разглядеть, но все равно резкость будет невелика. А вот если какое-то событие произойдет наверняка — исходя из имеющихся на сегодняшний день сведений, — изображение будет четким и резким.

Когда через два дня мы вернулись в «Прог», Ярр готов был прыгать от радости.

— Похоже, я поймал то, что вы ищете, — сказал он.

— Что же это?

— Я засек момент подкупа. Увидите, там есть интересная информация, она наведет вас на след.

Мы уселись позади пульта управления, Ярр принялся крутить ручки. Он держал листок бумаги, заглядывал с него и, что-то бурча под нос, подбирал нужные координаты. Поначалу мелькали какие-то тени, потом в комнату хлынул звук — будто сразу включили сотню стереопроигрывателей. И тут же изображение на кристалле стало резким.

Мы увидели гигантский литейный цех, в уши бил невыносимый лязг и скрежет. Вдоль обеих стен цеха тянулись мощные стальные фермы, они уходили далеко в глубь изображения и напоминали колонны в каком-то жутком сатанинском соборе. Мостовые краны с изяществом перетаскивали огромные куски металла. Черный и белый дым, освещаемый вспышками пламени из печей, вихрился вокруг крошечных человеческих фигурок.

Перед гигантской отливкой стояли двое. Литейщик в засаленном комбинезоне что-то быстро измерял и выкрикивал цифры, а второй человек тщательно сверял их с чертежом на синьке, На фоне грохота литейного цеха мы услышали краткий и сжатый диалог:

— Сто три и семь.

— Есть.

— Короткая ось, Пятьдесят два и пять.

— Есть.

— Тангенс овального диаметра. Три градуса ноль пятьдесят два.

— Есть.

— Параметры внешнего изгиба?

— Y равен косинусу X.

— Тогда X равен минус половине P.

— Есть.

Литейщик вылез из отливки, сложил трехмерный измерительный калибр. Какой-то ветошью вытер пот с лица и с любопытством посмотрел на инженера, а тот неторопливо скатал синьку и сунул ее в узенький рулон из других чертежей.

— Вроде бы неплохо поработали, — сказал литейщик.

Инженер согласно кивнул.

— Но за каким чертом вам это нужно? В жизни не видел такой отливки.

— Могу объяснить, но, боюсь, вы не поймете. Очень уж сложно.

— Слишком вы, теоретики, любите заноситься, — вспыхнул литейщик. — Думаете, раз я умею лить металл, в уравнении мне не разобраться?

— Нет, почему же? Но не будем об этом. А отливку я готов забрать сейчас же.

Инженер повернулся и двинулся было к выходу, нервно похлопывая себя свернутыми чертежами по лодыжке, как вдруг над его головой зависла огромная железная чушка, выплывшая из глубин изображения. Литейщик вскрикнул, бросился вперед, схватил инженера за плечо и толкнул на бетонный пол. Чертежи рассыпались.

Пораженный инженер смотрел, как многотонная железяка чинно проплывает мимо. Литейщик тут же помог ему подняться, потом подобрал с пола чертежи и начал их аккуратно складывать. Но вот он замер и пристально вгляделся в один из них. Начал было рассматривать другие, но инженер уже выхватил их.

— Для чего нужна эта отливка? — спросил литейщик.

Быстрыми, энергичными движениями инженер скатал чертежи в трубку.

— Не лезьте не в свое дело, — бросил он.

— Я и без вас знаю. Это четверть циклотрона. А остальные части вам отольют в других местах, верно?

Инженер не ответил.

— Вы, наверное, забыли 930-е Правило Стабилизации?

— Ничего я не забыл. С ума вы сошли, что ли?

— Хотите, чтобы я созвал официальную проверку?

Инженер вздохнул, потом пожал плечами.

— Идемте, — сказал он. — Я покажу вам чертежи с общим видом, тогда поймете, что ошибаетесь…

Они вышли из литейного цеха и не спеша направились к широкому бетонному полю, на котором лежала толстая игла-ракета. По приставной лестнице они поднялись к боковой дверце и забрались внутрь. Там инженер вдруг закричал:

— Сюда, ребята! Нас снова накрыли!

Дверь за их спиной захлопнулась. Из всех близлежащих отсеков появились космонавты. Вид у них был суровый и отрешенный, а в руках поблескивали тупоносые парализаторы. Литейщик обвел космонавтов долгим взглядом. Наконец сказал:

— Вот, значит, как обстоит дело?

— Именно так. Мне очень жаль.

— Ну, ничего, может, когда-нибудь вы встретитесь с моими дружками…

— Может быть.

— У них с вами будет меньше хлопот, чем у вас со мной! — Он сжал кулаки и изготовился к бою.

— Эй! — воскликнул инженер. — Погодите минутку! Не надо терять голову. Вы мне здорово подсобили. Я не хочу оставаться в долгу. Тут у меня как раз есть лишние кредиты.

Литейщик озадаченно посмотрел на инженера. Потом слегка успокоился и стал будто в раздумье тереть подбородок.

— Похоже, вы не такие уж и плохие ребята, — сказал он. — По крайней мере, я тут у вас почти освоился…

Инженер довольно ухмыльнулся.

— Стоп, достаточно, — закричал я, и изображение тут же исчезло.

— Ну, что? — взволнованно спросил Ярр.

— Мы явно напали на след, — подытожил я. — Давайте пойдем еще дальше назад и выясним, как проходило обсуждение Правила 930. — Я повернулся к ГСу. — Сэр, какое у вас последнее Правило на сегодняшний день?

— Семьсот пятнадцатое, — ответил Гротинг.

Контролер уже что-то высчитывал. Потом сказал:

— Если считать, что новые законы будут появляться через те же интервалы, что и сейчас, Правило 930 введут примерно через шесть веков. Так, мистер Гротинг?

Тот согласно кивнул, и Ярр вернулся к панели управления. Нам пришлось проглядеть много всякой чепухи, так что не буду утомлять вас подробностями. Для отшельника с Луны могу добавить, что большую часть времени мы околачивались в библиотеке, ждали, когда Ярр набредет на год, в котором ввели Правило 930. Потом мы быстро нашли то, что хотели, — дебаты при принятии этого правила.

Его ввели по поразительным, с одной стороны, причинам, но, с другой стороны, по вполне объяснимым. За предшествующие сто пятьдесят лет почти в каждом крупном университете земного шара произошел взрыв, вызванный экспериментами с ядерной энергией. Взрывы — это было поразительно, Правило — объяснимо. Расскажу подробнее, как шли дебаты, — кое-что из увиденного здорово запало мне в душу.

Интегратор выбрал прохладный, радующий глаз вестибюль в административном здании в Вашингтоне. Мраморный пол напоминал скованную льдом молочную реку с золотыми вкраплениями. Одна стена являла собой огромное квадратное окно, состоящее из тысячи круглых стеклянных плиточек, они преломляли яркий солнечный свет в теплые разноцветные струи. В глубине изображения можно было видеть огромные двери из синтетического дуба. Перед ними оживленно беседовала молодая пара — красивый парень с папкой под мышкой и поразительной красоты девушка. Знаете такой тип: гладкие волосы коротко подстрижены, а лицо ясное, свежее, словно умытое самой природой.

— Интересно, — воскликнул Контролер, — это же вестибюль перед залом для заседаний! За шестьсот лет ничуть не изменился.

— Стабильность! — заметил Гротинг и удовлетворенно хмыкнул.

— Внутри идет обсуждение, — сказал Ярр. — Сейчас я найду…

— Подождите, — остановил его я. — Давайте немного посмотрим это.

Сам не знаю, почему я так сказал, наверно, только потому, что при виде девушки пульс у меня вдруг забился быстрее и я не мог оторвать от нее глаз.

Она едва не плакала.

— Умоляю тебя, не делай этого — ну хотя бы ради меня.

— Ради тебя? — Парень немного смутился.

— Да, — кивнула она. — Ты уничтожишь дело всей его жизни несколькими фразами.

— Это дело моей жизни тоже.

— Неужели ты не видишь разницы? Мы с тобой молоды. А молодость всегда любит ниспровергать прежних идолов. Она пирует на обломках старого. Уничтожает прошлые идеи и прокладывает путь своим собственным. Но ведь он-то уже не молод. Он живет только своей прошлой работой. И если ты развенчаешь ее, его ждет одно — горькое разочарование. Я останусь со сломленным стариком на руках, который сведет в могилу себя и меня. Дорогой, я не говорю, что ты не прав, но прошу тебя — подожди немного.

Из глаз ее полились слезы. Парень взял ее за руку и подвел к мозаичному окну. Девушка отвернула лицо от света, от его лица. Парень сказал:

— Он был моим учителем. Я боготворю его. То, что я хочу сделать, может, и похоже на предательство, но лишь по отношению к его преклонным годам. Я остаюсь верен человеку, каким он был тридцать лет назад. Тогда он поступил бы со своим учителем точно так же.

— А обо мне ты подумал? — воскликнула девушка. — Тебе вся радость разрушения, а убирать обломки придется мне! Что будет с моей жизнью? Мне все годы придется нести этот крест — нянчиться с ним, утешать его, делать все, чтобы он забыл о твоем безумном поступке!

— Мы будем жить вместе, Барбара. Я от тебя не отказываюсь.

— Как у тебя все просто! — Она горько засмеялась. — Мы будем жить вместе — этой короткой фразой ты — р-раз! — она прищелкнула пальцами, — беспечно отбрасываешь все. А где будет жить он? Один? Или с нами? Ну, где?

— Что-нибудь придумаем.

— Тебе приятно мнить себя настоящим правдолюбцем, но при этом ты упрям и слеп! Стивен… в последний раз… пожалуйста. Подожди, дай ему умереть своей смертью. Всего несколько лет. Оставь его в покое. Его и нас.

Он решительно покачал головой и направился к дубовым дверям.

— Ждать несколько лет, чтобы ублажить гордость старика? За эти несколько лет произойдет еще несколько катастроф, погибнут еще тысячи людей — это слишком большая цена.

Она бессильно прислонилась к окну, ее силуэт четко обозначился на красочном цветном фоне. Парень шел через вестибюль. У нее не осталось сил даже для слез. Она так ослабела, что в любую секунду могла упасть на пол. И вдруг я увидел, как она вся подтянулась, напряглась, — в вестибюле появился еще один человек и бросился к парню. Это был изрядно поживший на свете лысый старик, лицо его, утратившее приметы возраста, было словно выточено из слоновой кости. Он был высок и тощ. Глубоко в подглазьях тлели тусклые угольки.

— Стивен! — крикнул он.

Парень остановился и обернулся.

— Стивен, я хочу поговорить с тобой!

— Это ничего не даст, сэр.

— Ты очень нетерпелив, Стивен. Несколько лет исследований — и ты хочешь перечеркнуть работу, которую я делал всю жизнь. Раньше я уважал тебя. Я считал, что ты примешь от меня эстафетную палочку, как в свое время это сделал я — принял эстафету от поколений, шедших до меня.

— А теперь вы так не считаете?

— Нет. — Старик вцепился в тунику молодого человека и с жаром заговорил: — Ты хочешь предать всех нас, хочешь закрыть дорогу исследованиям, которые обещают спасти человечество. За пять минут ты уничтожишь работу, которая велась пять веков. Неужели ты можешь допустить, чтобы труд и пот шедших впереди нас пропал впустую?

— Я не могу также допустить, — сказал парень, — чтобы люди продолжали бессмысленно умирать.

— Ты слишком много думаешь о смерти и слишком мало о жизни. Пусть погибнет тысяча человек, десять тысяч — все равно эта игра будет стоить свеч!

— Такая игра никогда не будет стоить свеч! Потому что у этой игры нет конца. Ваша теория неверна, она основана на ложных посылках.

— Ты глупец! — вскричал старик. — Самодовольный, неоперившийся зеленый глупец! Ты не пойдешь туда!

— Пойду, сэр.

— Я не пущу тебя.

Парень высвободил свою руку и потянулся к двери. Старик снова вцепился в него. Парень на мгновение потерял равновесие, что-то сердито пробурчал и, подобравшись, оттолкнул старика. В ту же секунду девушка вскрикнула, вихрем подлетела к спорящим и оказалась между ними. Потом еще раз вскрикнула и отступила в сторону.

Парень мягко осел на пол, рот его широко раскрылся от удивления. Он пытался что-то сказать, но словно передумал. Девушка упала на колени рядом с ним, хотела приподнять его голову. Но вдруг отпрянула.

Все было кончено. Ни выстрела, ни звука. В руке старика, склонившегося над телом убитого, блестел металлический ствол.

— Я только хотел… — запричитал старик. — Я только… — и он разрыдался.

Девушка повернула голову с огромным трудом, словно она весила тонну, и посмотрела на отца. Лицо ее окаменело. Ледяным тоном она произнесла:

— Уходи, отец.

— Я только… — выдавил из себя старик. Губы его дрожали.

Девушка подняла с пола папку и встала. Не глядя больше на отца, она открыла двери, шагнула внутрь и мягко прикрыла их за собой. При ее появлении голоса смолкли.

Она подошла к центру стола, положила на него папку, открыла ее и вытащила кипу машинописных листов. Затем перевела взгляд на сидевших за столом мужчин, недоуменно воззрившихся на нее.

— Мне очень жаль, но я должна довести до вашего сведения, что мистер Стивен Уайлдер по не зависящим от него причинам выступить перед вами не может. Как его невеста и помощница, я беру на себя его миссию и предлагаю вниманию комитета собранные им материалы. — Она смолкла и выпрямилась, стараясь сохранить самообладание.

— Спасибо, — сказал один из мужчин. — Мы готовы выслушать вас, мисс… мисс?

— Барбара Лидс.

— Спасибо, мисс Лидс. Итак?

Загробным голосом она продолжала:

— Мы полностью поддерживаем 930-е Правило Стабилизации, которое запрещает любые эксперименты в атомной энергодинамике. Все подобные эксперименты были основаны на аксиомах и математических формулах Фицджона. Унесшие столько жизней взрывы объясняются тем, что неверна первоначальная посылка этой теории. Мы можем доказать, что ошибочным является даже базовое уравнение Фицджона. Я говорю об I = (d/u) b2*i N/a (ze — j/a)…

Она взглянула в записи, поколебалась мгновение, затем добавила:

— Ошибки Фицджона легко обнаружить, если рассмотреть производные Лидса с трансконечными величинами…

Полным трагизма голосом она продолжала свою монотонную обвинительную речь.

— С-стоп, — сказал я.

Воцарилась тишина. Нам было как-то не по себе, мороз слегка продирал по коже. Я тогда подумал: могу гордиться тем, что я — человек. Не потому, что мыслю, что вообще существую, а потому, что умею чувствовать. Потому что человечество может протянуть к нам руку через века — неважно, из прошлого или будущего, с реальностью или вымыслом, — и разбередить в нас какие-то струны, тронуть нас до глубины души. Наконец я сказал:

— Что ж, мы явно на верном пути.

Ответа не было.

— Надо полагать, — не смутился я, — что секретный эксперимент, который уничтожил Вселенную, был основан на ошибочной теории Фицджона?

— Что? — очнулся ГС. — Ах, да, Кармайкл, вы абсолютно правы.

Чуть слышно Контролер произнес:

— Как жаль, что такое произошло. Этот Уайлдер… до чего был симпатичный молодой человек… подавал большие надежды…

— Сэр, — воскликнул я, — успокойтесь, ведь в наших силах помешать этому, для того мы здесь и пыхтим. Если найдем начало этой истории и чуть его изменим, парень с девушкой, возможно, поженятся и счастливо проживут свою жизнь.

— Вы правы. — Контролер смутился. — Я об этом не подумал…

— Надо копать дальше, — заключил я, — пока не доберемся до Фицджона. Кажется, в нашей головоломке он — ключевая фигура.

Господи, как мы искали! Ребята, скажу вам, мы словно собирали из кусочков пирамидку, которая имеет четыре измерения, и четвертым измерением было время. Мы отыскали сотню университетов, в которых специальные кафедры и отделения занимались исключительно разработкой теорий и математических формул Фицджона. Мы проскочили еще один век в направлении к настоящему и обнаружили уже только пятьдесят таких университетов, и в них учились студенты, чьи ученики возглавили кафедры век спустя.

Мы приблизились к настоящему еще на сто лет — теория Фицджона изучалась только в десяти университетах. Сторонники и последователи Фицджона с пеной у рта защищали его на страницах научных журналов, вели кровопролитные битвы с его противниками. Мы перепахали груду библиотечных материалов, сфотографировали скоростным методом множество уравнений, которые нам предлагал вращающийся восьмигранник, — вдруг пригодится на будущее? Наконец, мы добрались-таки до колледжа, в котором преподавал сам Фицджон, в котором он сделал свое революционное открытие и приобрел первых сторонников. Мы приближались к цели.

Фицджон оказался незаурядным человеком. Его рост, телосложение, цвет лица соответствовали средним величинам, но он обладал редким физическим даром — абсолютным чувством равновесия. Что бы он ни делал: стоял, сидел, двигался — он всегда сохранял королевскую осанку. Видимо, скульпторы именно так представляли себе человеческое совершенство.

Фицджон никогда не улыбался. Лицо его было словно высечено из грубого песчаника. Голос у Фицджона был низкий, небогатый в смысле тембра, но запоминающийся, — он произносил слова необычайно ясно и четко. В общем, Фицджон был загадочной личностью.

Загадочным его можно было назвать и по другой причине: всю его сорокалетнюю карьеру в колледже мы излазили вдоль и поперек, проследили пути сотен его учеников, многие из которых потом стали его злейшими противниками, — но нам никак не удавалось докопаться до юности или даже молодости Фицджона. Мы знали о нем все с того момента, как он впервые появился на кафедре физики в колледже. Дальше след пропадал. Можно было подумать, что до колледжа Фицджон зачем-то скрывался.

Ярр метал громы и молнии.

— Это совершенно немыслимо, — кипятился он. — Мы провели всю цепочку, осталось каких-то пятьдесят лет до наших дней, и вдруг такая загвоздка… — Он поднял трубку небольшого настольного телефона и позвонил в хранилище информационных данных. — Каллен? Мне нужно все, что у вас есть о фамилии Фицджон. И побыстрее.

— Можно подумать, — заметил я, — что Фицджон хотел скрыть от людей свое происхождение.

— Хотел или нет, — с обидой в голосе произнес Ярр, — ничего у него не выйдет. Если потребуется, я прослежу всю его жизнь с точностью до секунды!

— Но на это потребуется уйма времени, верно? — поинтересовался я.

— Верно.

— Может быть, года два?

— Может, и так. Но какая разница? Вы же сами сказали, что у нас в запасе целая тысяча лет.

— Не думал, что вы поймете мои слова буквально, доктор Ярр.

Маленькое пневматическое устройство на столе доктора Ярра заурчало, раздался щелчок. Выскочила кассета. Ярр открыл ее и извлек список цифр. Цифры были устрашающие; оказалось, что только на Земле проживает двести тысяч Фицджонов. Если проверять всех с помощью интеграторов, уйдет не меньше десяти лет. Ярр с отвращением отшвырнул листок и повернулся к нам.

— Что будем делать? — спросил он.

— Похоже, проследить жизнь Фицджона с точностью до секунды нам не удастся, — откликнулся я. — За десять лет мы можем проверить все Фицджонов и без интегратора.

— Вы хотите что-то предложить?

— Когда мы ворошили карьеру Фицджона, — сказал я, — там два раза попалось нечто любопытное. Да и после его смерти об этом заходила речь.

— Что-то не припоминаю… — начал ГС.

— Я говорю о лекции, сэр, — пояснил я. — Первая большая публичная лекция Фицджона, в которой он дал отпор всем своим критикам. Давайте-ка отыщем ее и пройдемся по ней мелким гребешком. Думаю, что-то важное обязательно выплывет.

— Попробуем.

В поисках нужного куска Ярр взялся за ручки настройки, кристалл снова начал вращаться, по нему побежали мутные изображения. Обрывочно мелькнули разрушенные здания Манхэттена, огромные крабоподобные существа давили несчастных и беспомощных людей, зловеще поблескивала ярко-красная крабья чешуя. Замелькали другие изображения, совсем затуманенные. Вот город из одного огромного ступенчатого здания, оно уходит в небо, словно Вавилонская башня; гигантский пожар захлестнул все атлантическое побережье Америки; а вот какая-то цивилизация странных обнаженных существ, с одного гигантского цветка они перелетают на другой. Все эти изображения были настолько не в фокусе, что у меня заболела голова. А звук просто никуда не годился.

Гротинг наклонился ко мне и прошептал:

— Ступень вероятности самая минимальная…

Я кивнул и снова сосредоточился на кристалле — изображение стало ясным и четким. Перед нами простирался амфитеатр. Он был явно смоделирован с греческого, имел форму лошадиной подковы, сверкающие галереи из белого камня спускались к небольшой квадратной белой кафедре. За кафедрой и вокруг верхнего яруса была видна простая колоннада. Здание было незамысловатым и в то же время очень изящным.

— Что же это такое? — удивился Контролер. — Не узнаю.

— Архитекторы скоро сдадут чертежи, — ответил Гротинг. — Строительство планируют закончить через тридцать лет. Хотим воздвигнуть это здание в северной части Центрального парка…

Я с трудом их слышал, потому что комнату наполнил рев многоголосой толпы из амфитеатра. От самого низа до галерки он был заполнен непоседливой и снующей молодежью. Парни и девушки перебирались с одной галереи на другую, проталкивались вверх и вниз по широким проходам, вставали на сиденья и размахивали руками. Но главным образом они кричали. Раскатистые звуки, подобно волнам, перекатывались по амфитеатру, сквозь общий хаос пробивался какой-то слабый ритм.

Из-за колонн появился человек, спокойно поднялся на кафедру и начал раскладывать на маленьком столике бумаги. Это был Фицджон, холодный и неприступный, величавый в своей белой тунике. Стоя рядом со столом, он тщательно разбирал свои записи, не обращая ни малейшего внимания на шум, который с его появлением удвоился. На фоне беспорядочного ора вдруг прорезались бульварные стишки — их четко скандировала какая-то особо буйная группа:

— Неон — криптон — наэлектризованный — Фицджон! — Неон — криптон — наэлектризованный — Фицджон!

Покончив с записями, Фицджон выпрямился, чуть оперся пальцами правой руки на крышку стола и посмотрел прямо в грохочущий зал; ни один мускул на его лице не шевельнулся. Рев, казалось, достиг апогея. Скандирование продолжалось, на верхних ярусах появились какие-то ряженые и начали пробираться по проходам к кафедре. Эти студенты напялили на себя каркасы из металлических трубок, изображавшие геометрические фигуры. Кубы, шары, ромбы и тессеракты. Ряженые скакали и дико отплясывали.

Со спрятанного за колоннадой барабана два парня начали раскручивать длинный транспарант. На белом шелке было отпечатано бесконечное уравнение: eia = 1 + ia — а2! + а3! — а4!.. и так далее, и так снова и снова. Смысла я не уловил, но понял, что это — искаженная ссылка на одно из уравнений Фицджона.

Представление продолжалось, номера, одни странные, другие просто непонятные, следовали друг за другом. Гуттаперчевые акробаты, схватившись руками за лодыжки, покатились по проходам. Откуда ни возьмись появились девицы, одетые в черную сеть, и начали откалывать какие-то балетные коленца. В воздух запустили шары, соединенные друг с другом в некую загадочную конструкцию.

Они совсем обезумели, и это было отвратительно — смотреть, как взбесившиеся студентки и студенты превращали лекцию Фицджона в карнавальное шествие. Эти молодые дикари, наверное, не смогли бы объяснить свое отношение к Фицджону, а точнее, не свое, а своих преподавателей. Я смутно вспомнил, что подобное уже случалось в прошлом, — например, тысяча гарвардских студентов устроила такой же прием Оскару Уайльду. А сами-то небось ничего не читали, кроме «Полицейских новостей».

Так вот, гомон, рев и крик продолжался, а Фицджон стоял неподвижно, чуть касаясь пальцами стола, стоял и ждал, когда этот балаган кончится. Я почувствовал, что восхищаюсь его выдержкой. Потом вдруг понял: на моих глазах проходит захватывающая дуэль. Я не мог оторвать глаз от недвижной фигуры, ждал, когда же Фицджон пошевелится, — но он не шевелился.

Что? Ничего особенного, говорите вы? Ну-ка, кто-нибудь, давайте попробуйте. Встаньте около стола и слегка обопритесь пальцами на стол — не твердо, не перекладывая на пальцы вес своего тела, а так, только прикоснитесь. Знаю, вам кажется, что это очень просто. А вы попробуйте. Ни один из вас не простоит в такой позе хотя бы минуту — готов спорить на что угодно. Ну, есть желающие? То-то. Теперь понимаете?

Публика в амфитеатре тоже начла понимать смысл происходящего. Свистопляска вдруг утихла, будто от стыда.

Конечно, какая же радость — делать из себя идиотов, если зритель и бровью не ведет? Потом студенты начали снова, уже из чувства протеста, но их хватило ненадолго. Утихло скандирование, девчонки перестали плясать, и вот вся многотысячная аудитория замолкла и с чувством неловкости взирала на Фицджона. А он продолжал стоять в той же позе.

И тут студенты неожиданно сдались. На нескольких ярусах сразу раздались аплодисменты. Их немедленно подхватил весь зал, и вот уже неистово рукоплескали тысячи ладоней. Только молодежь способна так быстро оценить настоящий поступок. Казалось, аплодисментам не будет конца, Фицджон, однако, дождался тишины, взял со стола одну из своих карточек и без всякого предисловия, будто ничего не произошло, начал лекцию.

«Леди и джентльмены, меня обвиняют в том, что мою теорию энергодинамики и математики я создал из ничего, и критиканы утверждают: «Из ничего ничего и не получится». Позвольте напомнить вам, что человек ничего не создает на пустом месте. Неверно думать, будто он изобретает нечто, не существовавшее ранее. Человек только открывает. И все наши изобретения, даже самые новые, самые революционные, — это всего лишь открытия. Явления давно существуют, они просто ждут нас.

Более того, не могу сказать, что мою теорию я открыл в одиночку. Ученый — это не одинокий странник, натыкающийся на золотые россыпи без посторонней помощи. Его путь всегда вымощен теми, кто шел раньше нас, и мы, делающие открытие за открытием, на самом деле лишь вносим свой вклад в имеющуюся копилку знаний.

Чтобы показать, насколько невелик мой собственный вклад и как много я унаследовал из прошлого, могу добавить, что основное управление моей теории, по сути дела, принадлежит не мне. Оно было открыто пятьдесят лет тому назад — примерно за десять лет до моего появления на свет.

Представьте себе, вечером 9 февраля 2909 года, в Центральном парке, рядом с этим самым амфитеатром, моему отцу пришла в голову мысль, и он поделился ею с моей матерью. Это и было уравнение i = (d/u) b2*i N/a (ze — j/a), вдохновившее меня на создание теории. Так что сами видите, мой вклад в «изобретение» уравнений энергодинамики поистине невелик…»

Фицджон взглянул на первую карточку и продолжал:

«Давайте теперь рассмотрим возможные перемещения фактора j/a…»

— Стоп! — заорал я. — Достаточно!

Но не успел я открыть рот, как Контролер и ГС тоже кричали во весь голос. Ярр вырубил кристалл и зажег свет. Мы все вскочили на ноги и возбужденно смотрели друг на друга. Бедняга Ярр прямо-таки вылетел из кресла, оно даже опрокинулось.

Откуда такая паника, спрашиваете? Потому что тот день и был 9 февраля 2909 года, а до вечера оставалось не больше двух часов.

— Мы можем найти этих Фицджонов? — спросил Контролер.

— За два часа? Не говорите глупостей. К тому же вполне вероятно, что сегодня многие из них и не Фицджоны вовсе.

— Это еще почему?

— Потому что они могли изменить фамилию — это сейчас модно. Допустим, кто-то хочет скрыть свое прошлое. Да мало ли причин…

— Все равно, мы должны до них добраться, кем бы они ни были!

— Держите себя в руках, — осадил его ГС. — Может, вы предлагаете развести одиннадцать миллионов супружеских пар? Ведь сейчас Стабильность!

— Черт с ней, со Стабильностью! Мы не можем позволить, чтобы этот разговор состоялся… а если он все-таки состоится, нельзя допустить, чтобы у них потом родился сын!

Гротинг по-настоящему рассердился.

— Лучше отправляйтесь домой и как следует почитайте Кредо. Даже если речь идет о спасении Вселенной, я не имею права расторгнуть брак. А уж тем более причинить вред ребенку.

— Так что же делать?

— Сохранять спокойствие. Что-нибудь придумаем.

— Простите, сэр, — вмешался я. — Кажется, у меня есть идея.

— Нашли время для идей, — взревел Контролер. — Нам нужны действия.

— Вот я и предлагаю действовать.

— Говорите, Кармайкл, — разрешил ГС.

— По-моему, самое главное для нас — сделать так, чтобы ни одна супружеская пара не попала сегодня вечером в северную часть Центрального парка. Давайте срочно вызовем специальное полицейское подразделение. Потом прочешем парк и всех оттуда попросим. Устроим что-то вроде карантина — выставим вокруг парка кордон на всю ночь.

— А если наш Фицджон — это один из полицейских? — возразил Контролер.

— Хорошо, давайте возьмем только неженатых. И отдадим категорический приказ — женщин и близко не подпускать.

— Что ж, — с сомнением произнес ГС, — может, и повезет. Мы обязаны предотвратить этот разговор.

— Простите, сэр, — обратился к нему я, — а вы случайно не женаты?

— Моя жена в Вашингтоне, — усмехнулся он. — Я позвоню ей, чтобы никуда не уезжала.

— А что скажет Контролер?

— Жена остается дома, — ответил тот. — Как насчет вас?

— Насчет меня? Я один, как перст.

— Вам не позавидуешь, — засмеялся Гротинг, — но на сегодня этот вариант подходит. Что ж, за дело, у нас мало времени.

В пневматической капсуле мы живо перенеслись в административное здание, и как тут все завертелось-закружилось! Через десять минут три роты были готовы к выполнению задания. Контролер, казалось, был доволен, а я — нет. Я сказал:

— Три роты — это мало. Нам нужно пять.

— Пятьсот человек? Вы с ума сошли!

— Будь моя воля, я бы вызвал пять тысяч! Мы переворошили целое тысячелетие, чуть головы себе не сломали. И теперь, когда истина у нас в руках, я не хочу, чтобы мы угробили наш единственный шанс.

— Вызовите еще две роты, — распорядился ГС.

— Не уверен, что в нашей полиции найдется столько холостяков.

— Тогда пусть будет сколько есть. И чтобы кордон был густым, не то какая-нибудь заблудшая парочка обязательно просочится. Поймите, это же не охота на преступника, который скрывается от полиции. Мы ищем мужчину и женщину, не виноватых ни в чем, и наша задача — не допустить, чтобы они случайно прошли сквозь кордон. Мы пытаемся предотвратить несчастный случай, а не раскрыть преступление.

Всего в полиции набралось четыреста десять холостяков. Этот маленький полк выстроился перед административным зданием, и ГС наплел им насчет какого-то преступника и возможного преступления, еще какую-то белиберду, сейчас уж и не помню. Естественно, насчет «Прога» он не сказал ничего — надеюсь, не нужно объяснять почему?

Что, нужно? Ну, так и быть, для отшельника с Луны скажу. Стабильность Стабильностью, но ведь человек всегда был и остается человеком. Прознай народ о «Проге» — и вокруг каждый день собиралась бы миллионная толпа, жаждущая узнать свою судьбу и результаты завтрашних скачек. А самое важное — это вопрос о смерти. Нельзя, чтобы человек знал, когда и как его настигнет смерть. Нельзя, и все тут.

От газетчиков, решили мы, скрываться не стоит — каждый, кто окажется около Центрального парка, поймет, что заваривается какая-то каша. Пока ГС инструктировал полицию, я скользнул в телефонную будку и взывал всю нашу газетную братию. Когда они появились на разных секторах экрана, я воскликнул:

— Общий привет всей шайке-лейке!

Они все негодующе загалдели, потому что три дня назад я будто в воду канул.

— Все, братцы-кролики, тишина. Слушайте Кармайкла. Ноги в руки, и чтобы через час все были у Северного входа в Центральный парк. Будет на что посмотреть!

— Это ты за три дня такие новости нагреб? — спросил «Джорнал».

— Точно.

— Не свисти, Кармайкл, — высказался «Пост». — Когда в прошлый раз ты послал нас на север, рухнул южный участок парка Бэттери.

— Нет, сейчас все железно. Никакого подвоха. Чистая сенсация. Четыре сотни полицейских маршируют туда под барабаны. Так что шевелитесь, не то пропустите шикарный спектакль.

«Ньюс» с хитрой ухмылкой посмотрел на меня и сказал:

— Ну, гляди, братишка, дай бог, чтобы ты не шутил, — а то я для тебя тоже маленькую сенсацию припас.

— Это, «Ньюси», споешь кому-нибудь другому. Я тороплюсь. — И я отключился.

В феврале, сами понимаете, темнеет быстро. Чернота собирается в небе, словно скомканный плащ. Потом кто-то его отпускает, и он быстро окутывает вас черными складками. Когда мы подъехали к парку, сумеречные складки уже расползались по небу. Полицейские высыпали из гелиостатов, и через полминуты сотни две уже прочесывали парк и выпроваживали посетителей за его пределы. А остальные формировали костяк кордона.

Мы проверяли целый час и наконец убедились: в парке не осталось ни одного человека. Как тут не проверять? Ведь если граждане получают какое-то указание, двадцать из ста почти наверняка его не выполнят, не потому, что они против, а так — из принципа, из любопытства или просто чтобы повалять дурака.

Сигнал о том, что парк пуст, поступил в шесть часов, когда на город уже опускалась темнота. Контролер, ГС и я стояли перед высокими железными воротами. Влево и вправо от нас убегали длинные светящиеся цепочки полицейских фонарей. Яркие точки мерцающим жемчужным ожерельем опоясали всю северную часть парка.

Тишина была томительной, ожидание — невыносимым. Вдруг я сказал:

— Простите, сэр, а насчет репортеров вы капитана предупредили?

— Предупредил, Кармайкл, — ответил ГС, и на этом разговор закончился. Я-то надеялся поговорить немножко, это всегда снимает напряжение.

И снова то же — холодная тишина и ожидание. Звезды над головой были прекрасны — словно кусочки радия, я даже подумал: жаль, что они не конфеты, так и хочется их съесть. Я попробовал было представить, как они гаснут и постепенно исчезают, но у меня ничего не вышло. Представить себе, как уничтожается что-то прекрасное, — это всегда трудно. Потом я попробовал посчитать полицейские фонари — сколько их во всем парке? Но бросил это занятие, досчитав до двадцати.

Наконец я сказал:

— Сэр, а что, если мы зайдем в парк и прогуляемся немножко?

— Не возражаю, — ответил ГС.

Мы прошли через ворота, но не сделали и трех шагов по территории парка, как услышали сзади окрик и топот бегущих ног. Но это был всего лишь Ярр, а с ним — двое полицейских. Полы его пальто развевались, огромный шарф срывался с шеи — он был похож на привидение. Старикан запыхался и ловил ртом воздух, а ГС тем временем объяснил полицейским, что все в порядке.

— Я… я… — пытался выдохнуть Ярр.

— Не волнуйтесь, Ярр, пока все спокойно.

Ярр сделал мощнейших вдох, задержал на мгновение воздух, потом со свистом его выдохнул. Более или менее нормальным тоном он сказал:

— Хотел попросить вас не отпускать эту парочку, если вы ее задержите. Я бы потом проверил их на Прогнозаторе.

Как можно мягче ГС объяснил:

— Мы не собираемся ловить их, доктор Ярр. Мы не знаем, кто они, и, возможно, никогда не узнаем, Нас сейчас волнует одно — сделать так, чтобы их разговор не состоялся.

В общем, в парк мы уже не пошли, вернулись к воротам, а здесь все то же: холод, тишина, томительное ожидание. Я стиснул ладони, но от холода и волнения показалось, что между ладонями у меня — ледяная вода. Небо быстро прочертила красная полоса — выхлоп ракетных двигателей лунной капсулы, а через десять секунд я услышал грохот — капсула совершила взлет с Губернаторского острова и с жужжанием полетела к Луне, Но капсула дано уже улетела, а жужжание все продолжается, и какое-то оно странное, тонюсенькое…

Я озадаченно посмотрел в небо и увидел, что над парком в центре сада с декоративными скалами лениво кружит гелиостат. Его силуэт четко вырисовывался на фоне звездного неба, я хорошо видел яркие квадраты окошек кабины. Вдруг я понял, что в середине сада есть лужайка и гелиостат вполне может на нее сесть. А там, глядишь, из него выпорхнет парочка, чтобы размять ноги и прогуляться по травке.

Я постарался не паниковать и просто сказал:

— По-моему, надо идти туда и выгнать этот гелиостат из сада.

Мы прошли в ворота и быстро зашагали в сторону сада, вместе с нами — двое полицейских. Шагов десять я прошел спокойно, потом не выдержал. Ноги сами понесли меня вперед, за мной побежали все остальные — Контролер, ГС, Ярр и полицейские. Мы пронеслись по усыпанной гравием аллейке, обогнули не работавший фонтан и взбежали через три ступеньки по лестнице.

Когда я подбежал к краю лужайки, гелиостат приземлялся, «Улетайте! Улетайте отсюда!» — завопил я и кинулся к гелиостату по подмерзшему газону, Шаги мои громыхали в тишине, впрочем, сердце под ребрами громыхало с неменьшей силой. Наверное, вшестером мы производили шума больше, чем стадо буйволов. Мне оставалось до гелиостата еще метров пятьдесят, но оттуда уже начали появляться темные фигуры. Я заорал:

— Вы что, оглохли? Улетайте живо из парка!

И тут слышу голос «Поста»:

— Это ты, Кармайкл? В чем дело?

Естественно — это были братья-газетчики. Я тут же остановился, а вместе со мной — и остальные. Я сказал ГСу:

— Извините, сэр, ложная тревога. Что будем делать с газетчиками — прогоним или пусть остаются? Они думают, что здесь отлавливают преступника.

Гротинг чуть запыхался.

— Пусть остаются, Кармайкл, — ответил он, — они помогут нам найти доктора Ярра. Похоже, он заблудился где-то в зарослях.

— Хорошо, сэр, — согласился я и пошел к гелиостату.

Дверь кабины была открыта, и оттуда в темноту струился теплый янтарный свет. Все парни уже выбрались наружу и теперь толклись около гелиостата и вели обычный газетный треп. Когда я подошел, «Пост» заявил:

— Мы привезли твою оппозицию, Кармайкл, — Хоган из «Триба».

— Как насчет матча по борьбе, а? — спросил «Ньюс». — Момент вполне подходящий. Ты сейчас в форме, Кармайкл?

В голосе его слышалась издевательская насмешка, и я подумал про себя: «Ого, наверное, этот Хоган — верзила под сто кило и мигом впечатает меня в газон; ну да ладно, пусть дорогой коллега из «Ньюса» порадуется».

Тут они выпихнули этого Хогана вперед. Смотрю, никакой он не верзила. Но я не стал об этом думать, а решил: сейчас не время для церемоний, надо все кончить побыстрее. Я прыгнул вперед в темноте, схватил этого Хогана поперек груди и кинул его на землю.

— Вот и порядок, оппозиция, — бодро заявил я. — Будем считать…

Тут вдруг я понял, что этот Хоган — какой-то мягкий. Крепкий, жесткий — но мягкий, понимаете? Девушка! Я в смущении посмотрел на нее сверху вниз, она на меня с негодованием — снизу вверх, а вся наша толпа зашлась от хохота.

Тогда я сказал:

— И дубина же я…

И тут, друзья мои, я попал в эпицентр всех мировых катаклизмов, катастроф, извергающихся вулканов и бешеных ураганов. Начал кричать ГС, за ним — Контролер, а через секунду — и полицейские. Они накинулись на меня и устроили на мне настоящую кучу-малу. Откуда ни возьмись объявился Ярр, завопил на Гротинга, тот что-то проорал в ответ, и Ярр, стиснув маленькие кулачки, принялся махать ими около моей головы. Потом, на глазах у изумленных репортеров и этой девушки, Хейли Хоган, меня вернули в вертикальное положение и увели. Не могу вам точно сказать, что было дальше — споры, обсуждения, неизбежные шум и ярость — потому что почти все это время я просидел под замком, Скажу одно — им оказался я. Да, я. Человеком, которого мы пытались остановить, оказался я. Сумасшедший ученый X, безжалостный диктатор Y, планета пришельцев Z — все эти гадости сплелись воедино во мне. Человеком, остановить которого хотела вся Земля, оказался я.

Почему, спрашиваете? А вот почему: напишите чуть-чуть по-другому «и дубина же я», и получите уравнение Фицджона: i = (d/u) b2*i N/a (ze — j/a).

Уж не знаю, как мой сын догадается, что это — математическая формула. Наверное, это будет еще один случай, когда легенда с годами обрастает все новыми подробностями и в конце концов ее и не узнать. Так бывает — ребенок что-нибудь гугукнет в колыбельке, а послушать его отца, он изрек что-то гениальное, вроде преамбулы к Кредо.

Что? Нет, я не женат — пока не женат. Поэтому меня и засунули сюда, на этот богом забытый астероид, редактировать двухстраничный еженедельник. Старик Гротинг знаете, как это называет? Повышение в целях безопасности. Конечно, это неплохая работа, лучше, чем бегать репортером. ГС сказал, что расторгать брак они бы не стали, но, коли мы не женаты… в общем, будут держать нас подальше друг от друга, пока не выжмут из Прогнозатора что-нибудь путное.

Нет, с тех пор, как я кинул ее на газон, мы больше не встречались. А хочется, и даже очень. Я видел ее только мельком, но она напомнила мне Барбару Лидс, ту, из будущего, через шестьсот лет после нас. Тот же тип красоты; гладкие волосы и ясное, свежее лицо, словно умытое самой природой…

Я все время думаю о ней. Думаю, что не так уж и сложно рвануть отсюда на Землю — на какой-нибудь грузовой ракете, — а там, глядишь, сменю фамилию, устроюсь на другую работу. К черту Гротинга, к черту Стабильность. Я хочу ее видеть — и как можно скорее.

И все время думаю о новой встрече.


Одди и Ид[1 - Ид — подсознание, часть психики, относящейся к бессознательному, являющейся источником инстинктивной энергии. Его импульсы, которые стремятся к удовлетворению в соответствии с принципом удовольствия, определяются эго и суперэго еще до того, как они получают открытое выражение.]


Это история о чудовище.

Его назвали Одиссей Голем в честь папиного любимого героя и вопреки маминым отчаянным возражениям; однако, с тех пор, как ему исполнился год, все звали его Одди.

Первый год жизни есть эгоистическое стремление к теплу и надежности. Однако, когда Одди родился, он вряд ли мог на это рассчитывать, потому что папина контора по продаже недвижимости обанкротилась, и мама стала размышлять о разводе. Неожиданное решение Объединенной Радиационной Компании построить в городе завод сделало папу богатым, и мама снова влюбилась в него. Так что Одди все-таки получил свою долю тепла и надежности.

Второй год жизни был годом робкого исследования мира. Одди ползал и изучал. Когда он добрался до пунцовых витков электрокамина, неожиданное короткое замыкание спасло его от ожога. Когда Одди вывалился из окна третьего этажа, он упал в заполненный травой кузов Механического Садовника. Когда он дразнил кошку, она поскользнулась, собравшись прыгнуть на него, и ее белые клыки сомкнулись над ухом Одди, не причинив ему никакого вреда.

— Животные любят Одди, — сказала мама. — Они только делают вид, что кусают его.

Одди хотел быть любимым — поэтому все его любили. Пока Одди не пришло время идти в школу, все ласкали и баловали его. Продавцы магазинов задаривали мальчишку сластями, знакомые вечно приносили ему что-нибудь в подарок. Одди получал столько пирожных, лимонада, пирожков, леденцов, мороженого и других съестных припасов, что их хватило бы на целый детский сад. Он никогда не болел.

— Пошел в отца, — говорил папа. — У нас хорошая порода.

Росли и множились семейные легенды о везении Одди… Рассказывали, что совершенно чужой человек спутал его с собственным сыном как раз в тот момент, когда Одди собирался зайти в Электронный Цирк, и задержал его настолько, что Одди не стал одной из жертв того ужасного взрыва, что произошел в 98-м году… А забытая в библиотеке книга спасла Одди от Упавшей Ракеты в 99-м году…

Разнообразные мелкие случайности избавляли его от всяческих катастроф. Тогда никто не понимал, что он — чудовище.

В восемнадцать лет Одди был симпатичным юношей с гладкими каштановыми волосами, теплыми карими глазами и широкой улыбкой, которая обнажала ровные белые зубы. У него была спокойная, открытая манера общения и море обаяния. Он был счастлив. Пока его чудовищное зло успело проявиться и оказать влияние только на маленький городок, в котором он родился и вырос.

Закончив среднюю школу, Одди поступил в Гарвард. Однажды один из множества его новых друзей заглянул в спальню и сказал:

— Эй, Одди, пойдем на стадион, погоняем мяч.

— А я не умею, Бен, — ответил Одди.

— Не умеешь? — Бен засунул мяч под мышку и потащил Одди за собой. — Ты откуда такой взялся, приятель?

— Там, где я вырос, не очень интересуются футболом, — ухмыльнувшись, ответил Одди. — Говорят, что футбол устарел. Мы были фанатами Хаксли.

— Хаксли! Это для яйцеголовых, — заявил Бен. — Футбол — просто замечательная игра. Хочешь стать знаменитым? Каждую субботу тебя будут показывать на футбольном поле по телеку.

— Да, я уже заметил, Бен. Покажи мне, как играть.

Бен показывал Одди, терпеливо и старательно. А Одди учился с отменным прилежанием. Когда он ударил по мячу всего в третий раз, неожиданный порыв ветра подхватил мяч, и тот, пролетев семьдесят ярдов, влетел в окно третьего этажа, где находился кабинет инспектора Чарли Стюарта (по прозвищу Доходное Место). Стюарт посмотрел на окно, а через полчаса они с Одди уже были на стадионе военной базы. Через три субботы заголовки газет гласили:


«ОДДИ ГОЛЬ — 57, АРМИЯ — 0».


— Тысяча задумчивых чертей! — возмущался тренер Хиг Клейтон. — И как только у него это получается? В парнишке нет ничего необычного. Середнячок да и только. Но стоит ему побежать, как его преследователи начинают падать. Когда он бьет по мячу, защитники спотыкаются. А когда они спотыкаются, он перехватывает мяч.

— Он словно ждет, когда противник сделает ошибку, — отозвался Доходное Место, — а уж потом использует ее по максимуму.

Они оба ошибались. Одди Голь был чудовищем.

В поисках подходящей девушки Одди Голь пришел один, без подружки, на студенческий бал, устроенный в обсерватории и по ошибке забрел в темную комнату, где обнаружил освещенную уродливым зеленым светом девушку, которая склонилась над подносами. У нее были коротко подстриженные черные волосы, глаза — словно две голубые льдинки и соблазнительная мальчишеская фигура. Девушка немедленно предложила ему убраться, а Одди влюбился в нее… на время.

Его друзья чуть не надорвали животы от смеха, когда он рассказал им об этом.

— Тебе что, снятся лавры Пигмалиона, Одди, разве ты ничего про нее не слышал? Эта девица фригидна, словно статуя! Она ненавидит мужчин. Ты зря теряешь время.

Однако благодаря искусству психоаналитика, уже через неделю девушка сумела справиться со своими невротическими проблемами и по уши влюбилась в Одди Голя. Два месяца продолжался их необычный, всепоглощающий роман. А потом, как раз в тот момент, как Одди почувствовал охлаждение, у девушки случился рецидив прежней болезни, и их отношения перешли на иной, весьма для него удобный, дружеский уровень.

До сих пор лишь незначительные события являлись результатом невероятного везения Одди, но реакция на них стала более заметной.

В сентябре, перейдя на выпускной курс, Одди принял участие в конкурсе на получение Медали по политической экономии — его работа была озаглавлена: «Причины Заговоров». Поразительное сходство его тезисов с Астрейским[2 - Астрея (миф.) — божество справедливости в греческой мифологии.] заговором, который был раскрыт в тот день, когда был опубликован труд студента, дало ему возможность получить первый приз.

В октябре Одди внес двадцать долларов в общий фонд, организованный одним его сумасшедшим приятелем для спекуляции на бирже в соответствии с «Тенденциями в изменении рынка ценных бумаг» — один из устаревших предрассудков. Расчеты безумного пророка были просто анекдотичными, но разразившаяся паника чуть не разорила биржу и учетверила стоимость акций фонда. Одди заработал сто долларов.

Так оно и шло — все хуже и хуже. Чудовище.

Теперь, начав заниматься созерцательной философией, которая гласит, что первопричины всего кроются в истории, а Настоящее посвящает все свои усилия статистическому анализу Прошлого, чудовище могло получить гораздо больше; но живые науки подобны бульдогу, сомкнувшему зубы на феномене Настоящего. Поэтому именно Джесс Мигг, физиолог и спектральный физик, был первым, кто сумел поймать чудовище… Только вот он думал, что нашел ангела.

Старина Джесс был одной из местных Достопримечательностей. Во-первых, достаточно молод — ему еще не исполнилось и сорока. Ядовитый и острый на язык альбинос, розовые глазки, лысый, востроносый, блестящий ум, Джесс носил одежду двадцатого века и предавался его порокам — табаку и алкоголю. Он никогда не говорил — он выплевывал слова. Никогда не прогуливался — бегал. Вот так, бегая однажды по коридорам Лаборатории N1 (Обзор пространственной механики — курс для студентов, изучающих Общие Искусства), Мигг выследил чудовище.

Одной из первых лабораторных работ на курсе было изучение ЭМС и электролиза. Элементарная вещь. U-образная трубка проходила между полюсами электромагнита. После того, как через витки катушки было пропущено достаточное напряжение, на концах трубки образовывались углекислый газ и кислород в отношении два к одному, а потом полученные результаты нужно было соотнести с величиной напряжения и магнитного поля.

Одди тщательно проделал эксперимент, получил правильные результаты, записал их в свою лабораторную тетрадь и стал ждать, когда их проверит преподаватель. Крошка Мигг пробежал по проходу, подскочил к Одди и выплюнул:

— Ты закончил?

— Да, сэр.

Мигг проверил записи в журнале, бросил взгляд на индикаторы на концах трубки и, мрачно усмехнувшись, выпроводил Одди из лаборатории. Только после того, как Одди ушел, он заметил, что электромагнит был очевидным образом закорочен. Провода сплавились. Электромагнитное поле, которое должно было осуществить электролиз, просто отсутствовало.

— Дьявол и преисподняя! — взорвался Мигг (он также отдавал предпочтение ругательствам, принятым в двадцатом веке). Потом он свернул неровную сигарету и перебрал в своей голове, подобной счетной машине, всевозможные варианты.

1. Голь обманул его.

2. Если это так, то тогда при помощи какого прибора ему удалось выделить углекислый газ и кислород?

3. Где он взял чистые газы?

4. Зачем он это сделал? Честный путь гораздо проще.

5. Он не обманул.

6. Как ему удалось получить правильные результаты?

7. Как ему вообще удалось получить какие-то результаты?

Старина Джесс вылил воду из трубки, а потом заново наполнил ее, после чего сам проделал эксперимент. Он тоже получил правильный результат без участия электромагнита.

— Иисус Христос на плоту! — выругался он.

Чудо не произвело на него никакого впечатления, зато тот факт, что он не мог найти подходящего объяснения, вызвал у преподавателя ярость. Мигг метался по лаборатории, точно голодная летучая мышь. Через четыре часа он обнаружил, что стальные ножки столов собирают электрический заряд от катушек Грисома, находящихся в подвале, в результате чего возникает электромагнитное поле, достаточное для успешного проведения эксперимента.

— Совпадение, — выплюнул Мигг. Но он не был удовлетворен.

Две недели спустя во время занятий по анализу распада элементарных частиц, Одди закончил свою вечернюю работу, аккуратно записав изотопы, полученные из селена и лантана.

Однако Мигг заметил, что в результате ошибки Одди не получил уран-235 для нейтронной бомбардировки. Ему были выдано то, что осталось после демонстрации абсолютно черного тела Стефана-Больцмана.

— Силы небесные! — возопил Мигг и все перепроверил, а потом, сомневаясь в полученных результатах, проверил свои выкладки еще раз. Когда он нашел ответ — удивительное совпадение — плохо вычищенный прибор и неисправная камера Вильсона, он разразился потоком ругательств, за которыми последовал набор изысканных проклятий, популярных в двадцатом веке. После этого Мигг как следует все обдумал.

— Существует люди, с которыми вечно что-то случается. — Он оскалился на свое отражение в зеркале самоанализа. — А как насчет людей, которым вечно везет? Дерьмо собачье!

Джесс Мигг, словно бульдог, вцепился зубами в это явление и занялся Одди Голем. Он торчал у Одди за спиной в лаборатории, злобно хихикая, если Одди, пользуясь неисправным оборудованием, успешно завершал один эксперимент за другим. Когда Одди удачно провел классический эксперимент Резерфорда — получил редкий изотоп кислорода — после того, как подверг азот бомбардировке альфа-частицами, только в его случае не было ни азота, ни альфа-частиц — Мигг в восторге сильно треснул его по спине. А потом, внимательно изучив обстоятельства, обнаружил логическую, хотя и совершенно невероятную цепь совпадений, которая объясняла происшедшее.

Он посвятил все свое свободное время тому, чтобы проверить, как складывалась жизнь Одди в Гарварде. Потратил целых два часа на разговор с психоаналитиком женского отделения факультета астрономии, и десять минут на беседу с Хигом Клейтоном и со Стюартом Доходное Место. Джесс узнал про биржевой фонд, Медаль по политической экономии и о нескольких других случаях, наполнивших его душу злобным ликованием. После этого он на время расстался с горячо любимыми аксессуарами двадцатого века, облачился в формальную тунику и впервые за этот год направился в Клуб факультета.

В Диатермическом Алькове игралась шахматная партия на прозрачной тороидной доске для четверых. Она продолжалась с тех самых пор, как Мигг начал работать на факультете, и, скорее всего, не будет завершена до конца столетия. Более того, Юхансен, играющий красными, уже начал учить своего сына, чтобы тот заменил его в том весьма вероятном случае, если он умрет до окончания партии.

В своей обычной резкой манере Мигг стремительно подошел к блестящей доске, на которой яркими пятнами выделялись разноцветные фигуры, и выпалил:

— Что вам известно о случайностях?

— Что? — переспросил Белланби, отошедший от дел профессор философии. — Добрый вечер, Мигг. Вы имеете в виду сущностные случайности или материальные? С другой стороны, если вы хотите своим вопросом намекнуть…

— Нет, нет, — нетерпеливо прервал его Мигг. — Приношу свои извинения, Белланби. Разрешите мне перефразировать вопрос. Существует ли принудительная вероятность?

Хррдниккисч сделал свой ход и, наконец, обратил внимание на Мигга, как это уже сделали Юхансен и Белланби. Вилсон продолжал напряженно изучать доску. Учитывая, что он имел право затратить на размышления целый час и наверняка этим правом воспользуется, Мигг знал, что у них вполне достаточно времени для дискуссии.

— Навяжанная вероятношть? — прошепелявил Хррдниккисч. — Ну, это не новая коншепчия, Мигг. Я припоминаю обжор тежишов «Интеграф» том LVIII, раждел 9. Там ешть рашшоты, ешли я не ошибаюшь…

— Нет, — снова прервал его Мигг. — Мое почтение, Зигноид. Меня не интересуют математические вероятности, да и философские тоже. Позвольте сформулировать вопрос так. Понятие человека, подверженного несчастным случаям, было принято в среде психоаналитиков. С этим связана теорема Патона о Наименьшей Невротической Норме. Мне удалось обнаружить противоположное явление — человека, подверженного счастливым случаям.

— Да? — Юхансен захихикал. — Это, должно быть, шутка. Подожди немного, и ты сам в этом убедишься, Зигноид.

— Нет, — ответил Мигг. — Я совершенно серьезен. Я действительно нашел человека, которому всегда и во всем везет.

— Он выигрывает в карты?

— Он выигрывает во все. Примите это как аксиому, во всяком случае пока… Я представлю документальное подтверждение своих слов позднее… Существует человек, которому постоянно все удается. Он подвержен счастливым случаям. Стоит ему чего-нибудь захотеть, он это получает. Если же его желание очевидным образом выходит за рамки его возможностей, тогда срабатывают самые разнообразные факторы — случайности, совпадения, стечение обстоятельств… — и он получает желаемое.

— Нет. — Белланби покачал головой. — Слишком притянуто за уши.

— Я проверил свои идеи эмпирически, — продолжал Мигг. — Происходит дело примерно так. Будущее есть выбор из взаимоисключающих возможностей, одна из которых должна быть реализована с точки зрения предпочтительности того или иного события…

— Да, да — прервал его Юхансен. — Чем больше число предпочтительных возможностей, тем выше вероятность свершения события. Это же элементарно, Мигг. Продолжай.

— Я продолжаю, — мрачно проворчал Мигг. — Когда мы обсуждаем вероятность, бросая кости, предсказать результат достаточно просто. Существует только шесть взаимоисключающих возможностей выпадения одного числа. Вероятность легко вычислить. Случайность сводится к простым вероятностным расчетам. Но когда мы обсуждаем вероятность в рамках Вселенной, мы не можем собрать достаточное количество данных, чтобы сделать предсказание. Слишком много факторов. Мы не в силах рассчитать благоприятное стечение обстоятельств.

— Вше это верно, — заявил Хррдниккисч. — А как нашшет вашего подверженного шашливым шлучаям?

— Я не знаю, как он это делает… Ему стоит достаточно сильно захотеть чего-нибудь, и он создает благоприятную вероятность желаемого исхода. Одним своим желанием он может превратить возможность в вероятность, а вероятность — в определенность.

— Смешно, — резко возразил Белланби. — Вы утверждаете, что на свете существует человек, способный выполнять подобные трюки?

— Ничего подобного. Он и сам не знает, что делает. Он просто думает, что ему везет, если вообще задумывается над тем, что с ним происходит. Давайте представим себе, что он хочет… ну… Назовите что-нибудь.

— Героин, — предложил Белланби.

— А это еще что такое? — поинтересовался Юхансен.

— Проижводное морфия, — объяснил Хррдниккисч. — Ранее проижводилось и продавалошь наркоманам.

— Героин, — повторил Мигг. — Великолепно. Скажем, мой человек возжелал героина, античного наркотика, не существующего в наше время. Очень хорошо. Его желание приведет к возникновению такой последовательности возможных, но совершенно невероятных событий: химик в Австралии, занимаясь новым видом органического синтеза, совершенно случайно, сам того не желая, приготовит шесть унций героина. Четыре унции будут выброшены на помойку, а две вследствие какой-нибудь ошибки сохранены. Затем, в результате случайного совпадения, эти две унции прибудут в нашу страну и в город — упакованные в пластиковый шарик, как это принято делать с сахарной пудрой; потом наш герой придет в ресторан, где он никогда до сих пор не бывал, и там ему подадут героин в пластиковой упаковке…

— Ла-ла-ла! — сказал Хррдниккисч. — Какая ловкая иштория. Какая чудешная швяжь шлучайношти и вероятношти! Вше получаетша только потому, что он этого жахотел, ничего об этом не жная?

— Вот именно, — прорычал Мигг. — Я не знаю, как у него это получается, только он умудряется превратить вероятность в определенность. А поскольку практически все на свете возможно, он в состоянии добиться всего, чего захочет. Он божественен, но он не Бог, так как делает все это бессознательно. Он ангел.

— Ну и кто же он, этот ваш ангел? — спросил Юхансен.

Тут Мигг рассказал им все, что ему было известно про Одди Голя.

— Как он это делает? — поинтересовался Белланби. — Как у него получается?

— Я не знаю, — снова повторил Мигг. — Расскажите мне, как все получается у эсперов.

— Что! — воскликнул Белланби. — Вы что, собираетесь отрицать существование телепатического способа передачи мыслей? Неужели вы…

— Я ничего подобного не утверждал. Я просто проиллюстрировал единственно возможное объяснение. Человек создает события. Грозящую нам Войну Ресурсов можно считать результатом естественного истощения природных богатств земли. Мы знаем, что это не так, просто человек в течение многих веков бездарно их разбазаривал. Природные явления теперь гораздо реже рождаются природой и гораздо чаще являются следствием деятельности человека.

— Ну и?

— Кто знает? Голь создает новое явление. Возможно, он подсознательно телепатически передает свои желания — и получает результаты. Он желает героин. Сообщение послано…

— Но эсперы могут выйти на телепатическую связь только на расстоянии прямой видимости. Они не могут пробиться даже через массивные объекты. Например, здание или…

— Я вовсе не утверждаю, что все это происходит на уровне эсперов! — вскричал Мигг. — Я пытаюсь представить нечто большее, нечто грандиозное. Он хочет героин. Это сообщение направлено в мир. Все люди бессознательно начинают делать то, что произведет для него героин так быстро, как это только возможно. Тот австрийский химик…

— Нет. Австралийский.

— Тот австралийский химик может стоять перед выбором из полдюжины различных синтезов. Пять из них ни при каких условиях не приведут к созданию героина; но импульс, полученный им от Голя, заставит его выбрать шестой.

— А если он все-таки его не выберет?

— Кто знает какие параллельные цепочки событий могут быть задействованы? Мальчишка из Монреаля, играющий в Робин Гуда, заберется в заброшенный коттедж, где он найдет наркотик, который тысячелетие назад был спрятан там контрабандистами. Женщина, живущая в Калифорнии, собирает старые бутылочки от лекарств; она найдет фунт героина. Ребенок в Берлине, играющий с дефектным набором детских химикатов, произведет героин… Назовите любую, самую невероятную последовательность событий, и Голь сможет вызвать их, превратив эту последовательность возможностей в логическую неизбежность. Я же говорю вам: этот парень — ангел!

Мигг представил друзьям документальное подтверждение своих слов и сумел их убедить.

Именно тогда четверо ученых, обладавших различными, но сильными интеллектами, назначили себя исполнительным комитетом Судьбы и прибрали к рукам Одди Голя.

Чтобы понять, что они собирались сделать, вам необходимо сначала узнать, какой была ситуация в мире в тот момент.

Всем известно, что основой любой войны являются экономические противоречия, или, если сформулировать это иначе, к оружию принято прибегать, когда уже не осталось других средств победить в экономической войне. В дохристианские времена Пунические войны стали результатом финансовой борьбы между Римом и Карфагеном за экономический контроль в Средиземном море. Три тысячи лет спустя надвигающаяся Война Ресурсов должна была стать финалом противостояния двух Независимых Государств Всеобщего Благосостояния, контролировавших большую часть экономики мира.

В двадцатом веке была нефть; теперь же, в тридцатом, все пользовались РЯР (так называли руду, способную к ядерному распаду); сложилась ситуация, напоминающая кризис на полуострове Малая Азия, который тысячу лет назад положил конец существованию Организации Объединенных Наций. На отсталом полуварварском Тритоне, на который раньше никто не обращал никакого внимания, неожиданно обнаружили огромные запасы РЯР. Поскольку Тритон не имел ни средств, ни достаточно развитой технологической базы для того, чтобы развиваться самостоятельно, он продавал концессии обоим Независимым Государствам.

Разница между Государством Всеобщего Благосостояния и Великодушным Деспотом была едва различима. В трудные времена и то, и другое государство, имея самые благородные побуждения, может поступать самым гнусным образом. Как Сообщество Наций (которых Der Realpolitik aus Terra с горечью прозвали «жуликами») так и Der Realpolitik aus Terra (язвительно прозванные Сообществом Наций «крысами») отчаянно нуждались в природных ресурсах — имеется в виду, конечно же, РЯР. Они истерически повышали ставки, чтобы переплюнуть друг друга, и самым бессовестным образом устраивали пограничные стычки, чтобы потеснить противника в борьбе за влияние. Единственной их заботой была защита своих граждан. Они готовы были перерезать друг другу глотку из самых лучших побуждений.

Если бы эту проблему надо было решать только гражданам обоих Независимых Государств, вполне можно было бы найти какое-нибудь компромиссное решение; но Тритон, у которого, словно у школьника, закружилась голова от неожиданно свалившейся на него власти и влияния, внес сумятицу в международные отношения, заговорив на языке религии и объявив Священную Войну — о существовании которой все уже давно успели забыть. Участие в их Священной Войне (включая уничтожение безвредной и совершенно незначительной секты, называвшейся квакеры) было одним из условий торговых сделок. Оба государства в принципе были готовы принять это условие, но, естественно, о нем не должны были узнать их граждане. Поэтому, прикрываясь пунктами Прав Религиозных Меньшинств, Прав Первопроходцев, Свободы Вероисповедания, Историческим Правом Владения Тритоном и тому подобными документами, оба Государства делали ложные выпады, отбивали неожиданные удары и наносили удары в ответ, медленно сближаясь со своим противником, — словно фехтовальщики, готовящиеся к решающему выпаду, который неминуемо должен был означать смертельный исход для обоих.

Четверо ученых обсуждали все это в течение трех долгих встреч.

— Послушайте, — взмолился Мигг, когда их третья встреча подходила к концу. — Вы, теоретики, уже превратили девять человекочасов в углекислый газ и дурацкие разногласия…

— Вот именно, я всегда это говорил, Мигг, — кивнув, улыбнулся Белланби. — Каждый человек втайне верит, что, если бы он был Богом, он мог бы устроить все гораздо лучше. Лишь теперь мы начинаем понимать, как это трудно.

— Не Богом, — сказал Хррдниккисч, — его Премьер Миништром. Богом будет Голь.

— Не нравятся мне эти разговоры, — поморщился Юхансен. — Я верующий человек.

— Вы? — удивленно воскликнул Белланби. — Коллоидный терапевт?

— Я верующий человек, — упрямо повторил Юхансен.

— Мальчишка обладает шпашобноштью творить чудеша, — сказал Хррдниккисч. — Когда ему объяшнят, что он может, Голь штанет Богом.

— Все это бессмысленные разговоры, — выкрикнул Мигг. — Вот уже три встречи мы провели в бесплодных спорах. Я выслушал три совершенно противоположных мнения по поводу мистера Одиссея Голя. И хотя мы все согласились, что необходимо воспользоваться им, как инструментом, мы никак не можем договориться о том, какую работу должен выполнить этот инструмент. Белланби лопочет что-то про Идеальную Интеллектуальную Анархию, Юхансен проповедует Совет Бога, а Хррдниккисч потратил целых два часа постулируя и разрушая свои собственные теоремы…

— Ну, жнаете, Мигг… — начал Хррдниккисч. Но Мигг только махнул на него рукой.

— Позвольте мне свести это обсуждение до уровня младшего школьного возраста. Давайте расставим вопросы в соответствии с их значением, джентльмены. Прежде чем пытаться принять вселенские решения, мы должны убедиться в том, что Вселенная останется на своем прежнем месте. Я имею в виду грозящую нам всем войну…

— Наш план, как он мне видится, — продолжал Мигг, — должен быть простым и эффективным. Речь идет о том, чтобы дать Богу образование — или, если Юхансен возражает против подобной формулировки, ангелу. К счастью, Голь — достойный молодой человек с добрым сердцем и честными намерениями. Я содрогаюсь при мысли о том, что Голь мог бы сделать, если бы ему была присуща врожденная порочность.

— Или на что он был бы способен, если бы узнал о своих возможностях, — пробормотал Белланби.

— Именно. Мы должны начать тщательное и серьезное этическое образование мальчика, несмотря на то, что у нас очень мало времени. Мы не можем сначала закончить его образование, и только потом, когда это будет вполне безопасно, рассказать ему всю правду. Мы должны предотвратить войну и выбрать для этого кратчайший путь.

— Ладно, — со вздохом согласился Юхансен. — Что вы предлагаете?

— Ослепление, — выплюнул Мигг. — Очарование.

— Очарование? — захихикал Хррдниккисч. — Что это, новая наука, Мигг?

— А вам не приходило в голову задать себе вопрос — почему я посвятил в свой секрет именно вас троих? — фыркнул Мигг. — За ваш интеллект? Чушь! Я умнее, чем вы все вместе взятые. Нет, джентльмены, я выбрал вас за ваше обаяние.

— Это оскорбление, — усмехнулся Белланби. — И все же я польщен.

— Голю девятнадцать, — продолжал Мигг. — Он находится в таком возрасте, когда выпускники наиболее склонны боготворить какую-нибудь замечательную личность. Я хочу, чтобы вы, джентльмены, охмурили его. Вы, несомненно, не являетесь самыми великими умами нашего Университета, но вы — его главные герои.

— Я тоже ошкорблен и польщен, — сказал Хррдниккисч.

— Я хочу, чтобы вы очаровали Одди… нет, ослепили, чтобы он был преисполнен любви и благоговения… ведь каждый из вас уже сотни раз проделывал этот фокус с другими нашими выпускниками.

— Ага! — воскликнул Юхансен. — Пилюля в шоколадной оболочке.

— Точно. Когда же он будет в достаточной степени вами очарован, вы должны заставить Голя захотеть остановить войну… а затем скажете ему, как это сделать. Это даст нам возможность продолжить его образование. К тому времени, когда он перерастет свое восхищение перед вами, мы уложим надежный этический фундамент, на котором можно будет возвести солидное здание. Голь не будет представлять никакой опасности для мира.

— А вы, Мигг? — поинтересовался Белланби. — Какая роль отводится вам?

— Сейчас? Никакой, — оскалился Мигг. — Я не способен никого очаровать, джентльмены. Я вступлю в игру позже, когда он начнет перерастать свое восхищение перед вами — тогда возрастет уважение Голя ко мне.

Ужасно хитрые рассуждения, но время показало, что они были абсолютно верными.

По мере того, как события неотвратимо приближались к окончательной развязке, Одди Голь был быстро и основательно очарован. Белланби приглашал его в двадцатифутовую хрустальную сферу, венчающую его дом… знаменитый курятник, в который попадали только избранные. Там Одди Голь загорал и восхищался великолепным телосложением философа, которому уже исполнилось семьдесят три года. Как и ожидалось, восхищаясь мышцами Белланби, он не мог не восхищаться его идеями. Голь часто приходил сюда загорать, благоговеть перед великим человеком и, заодно, поглощать этические концепции.

Хррдниккисч, тем временем, занимал вечера Одди. С математиком, который пыхтел и шепелявил, словно сошел со страниц произведений Рабле, Одди уносился к ослепительным высотам haute cuisine[3 - Изысканная кулинария (фр.).] и другим прелестям язычества. Они вместе ели удивительные блюда и пробовали чудесные напитки, встречались с самыми невероятными женщинами — в общем, Одди возвращался поздно ночью в свою комнату, опьяненный волшебством чувств и великолепным многообразием замечательных идей Хррдниккисча.

А иногда — не очень часто — оказывалось, что его ждет папаша Юхансен, и тогда они вели длинные серьезные разговоры, так необходимые молодому человеку, ищущему гармонию в жизни и жаждущему понимания вечности. Одди хотелось быть похожим именно на Юхансена — сияющее воплощение Духовного Добра, живой пример Веры в Бога и Этического Благоразумия.

Кризис разразился тринадцатого марта. Мартовские Иды — они должны были почувствовать символичность этой даты. После обеда в Клубе факультета три великих человека увели Одди в фотолабораторию, где к ним, будто совершенно случайно, присоединился Джесс Мигг. Прошло несколько напряженных минут, а потом Мигг сделал знак, и Белланби заговорил:

— Одди, — спросил он, — тебе когда-нибудь снилось, что ты проснулся и оказалось, что ты стал королем?

Одди покраснел.

— Вижу, что снилось. Знаешь, к каждому человеку когда-нибудь приходил такой сон. Это называется комплексом Миньона. Обычно все происходит так: тебе становится известно, что на самом деле твои родители тебя усыновили и ты являешься законным королем… ну, скажем…

— Руритании, — помог ему Хррдниккисч, который занимался изучением художественной литературы Каменного Века.

— Да, сэр, — пробормотал Одди. — Мне снился такой сон.

— Ну так вот, — тихо сказал Белланби, — твой сон сбылся. Ты король.

Одди не сводил с них потрясенных глаз, пока они объясняли, объясняли и объясняли. Сначала, будучи студентом, он испытал настороженную подозрительность, опасаясь розыгрыша. Затем, поскольку он поклонялся людям, говорившим с ним, он почти им поверил. И, наконец, являясь человеческим существом, он был охвачен восторженным ощущением безопасности. Ни власть, ни слава, ни богатство не вызывали в нем такой восхитительной радости, как чувство безопасности. Позже ему, возможно, станет доставлять удовольствие все, что связано с его положением, но сейчас он расстался со страхом, Ему больше никогда не надо будет ни о чем беспокоиться.

— Да, — воскликнул Одди. — Да, да, да! Я понимаю. Я понимаю, чего вы от меня хотите.

Он взволновано вскочил со стула и, дрожа от радости, забегал от одной освещенной стены к другой. Потом Одди остановился и повернулся к своим учителям.

— Я благодарен, — проговорил он, — благодарен вам всем за то, что вы пытались сделать. Было бы просто ужасно, если бы я был эгоистичным… или порочным… Попытался бы воспользоваться своими способностями ради собственной выгоды. Однако вы указали мне путь. Я должен служить добру. Всегда.

Счастливый Юхансен только кивал головой.

— Я буду всегда слушаться вас, — продолжал Одди. — Я не хочу совершать ошибки. — Он замолчал и снова покраснел. — Тот сон — про короля — он мне снился, когда я был ребенком, но здесь, в Университете, мне в голову приходили другие мысли. Я раздумывал о том, что было бы, если бы я был тем единственным человеком, который управляет всем миром. Мне снились добрые, великодушные поступки, которые я хотел бы совершить…

— Да, — сказал Белланби. — Мы знаем, Одди. Нам тоже снились такие сны. Они снятся всем.

— Только теперь это уже не сон, — рассмеялся Одди. — Это реальность. Все случится, как я захочу.

— Начни с войны, — ядовито посоветовал Мигг.

— Конечно, — поспешно согласился Одди. — Именно с войны; но мы пойдем дальше, правда? Я сделаю все, чтобы война не началась, а после этого мы совершим… великие преобразования! Только мы пятеро. Про нас никто не узнает. Мы будем оставаться самыми обычными людьми, но благодаря нам жизнь всех остальных людей станет чудесной. Если я ангел… как вы говорите… тогда я создам рай везде, где только смогу.

— Но начни с войны, — повторил Мигг.

— Война — самая страшная катастрофа, которая должна быть предотвращена, — сказал Белланби. — Если ты не хочешь, чтобы эта катастрофа разразилась, то этого никогда не случится.

— Ты ведь хочешь предотвратить трагедию? — сказал Юхансен.

— Да, — ответил Одди. — Очень хочу.

Война началась двадцатого марта. Сообщество Наций и Der Realpolitik aus Terra мобилизовали свои силы и нанесли удар. Сокрушительные удары следовали один за другим, а в это время Одди Голь был призван младшим офицером в войска связи, однако уже 3 мая его перевели в разведку. 24 июня он был назначен адъютантом при совете Объединенных Сил, проводившем свои заседания среди развалин, которые когда-то были Австралией. 11 июля он получил очередное повышение, возглавив потрепанные ВВС, перепрыгнув сразу через 1789 чинов в офицерской иерархии. 19 сентября он принял верховное командование в Сражении Парсек и одержал победу, которая положила конец чудовищному уничтожению Солнечной системы, названному Шестимесячной Войной.

23 сентября Одди Голь сделал поразительное Мирное Предложение, которое было принято остатками двух Государств Всеобщего Благосостояния. Для этого потребовалось соединить две антагонистические экономические теории, что привело к полнейшему отказу от всех экономических теорий вообще и слиянию обоих Государств в единое Солнечное Сообщество.

1 января Одди Голь по анонимному представлению был навечно избран Солоном Солнечного Сообщества.

И сегодня все еще молодой, полный сил, красивый, искренний, идеалистичный, щедрый, добрый и умеющий сопереживать, он живет в Солнечном Дворце. Он не женат, но известно, что он прекрасный любовник; раскованный и очаровательный хозяин, преданный друг; демократичный, но жесткий лидер обанкротившейся Семьи Планет, страдающих от бездарных правительств, угнетения, нищеты и бесконечных беспорядков, что, впрочем, не мешает им петь благодарственные осанны Славному Одди Голю.

В последний момент просветления Джесс Мигг сообщил о том, как он понимает сложившуюся ситуацию своим друзьям в Клубе факультета. Это было незадолго до того, как они отправились к Одди во дворец, чтобы стать его доверенными и самыми верными советниками.

— Мы были настоящими дураками, — с горечью сказал Мигг. — Нам следовало его убить. Он вовсе не ангел. Он чудовище. Цивилизация и культура… философия и этика… все это были всего лишь маски, которыми Одди прикрывал свое истинное лицо; эти маски прятали примитивные стремления его подсознания.

— Ты хочешь сказать, что Одди был неискренен? — грустно спросил Юхансен. — Он хотел этого разрушения… этого ужаса?

— Конечно же, он говорил искренне… сознательно. Он и сейчас продолжает быть искренним. Он думает, что не хочет для человечества ничего иного, кроме добра. Голь честен, великодушен и благороден… но только на уровне сознания.

— А! Ид! — выдохнул Хррдниккисч так, словно его ударили в живот.

— Вы понимаете, Зигноид? Вижу, что понимаете. Джентльмены, мы были самыми настоящими кретинами. Мы ошибочно считали, что Одди сможет сознательно контролировать свою способность. Это не так. Контроль существует, но не на смысловом уровне. Способностью Одди руководит его Ид… глубокий подсознательный резервуар, в котором хранится первобытный эгоизм, присущий каждому человеку.

— Значит он хотел этой войны, — сказал Белланби.

— Его Ид хотел войны, Белланби. Это был кратчайший путь к тому, чего желает Ид Одди — стать Повелителем Вселенной и быть любимым Вселенной. Его Ид контролирует силу Одди. У всех есть эгоистичный, эгоцентричный Ид, живущий в подсознании; он постоянно стремится получить удовлетворение, он бессмертен, существует вне времени, не знает ни логики, ни этических ценностей, не отличает добро от зла, ему не знакомо понятие морали. Именно Ид и контролирует Одди. Он всегда будет получать желаемое — не то, что его учили желать, а то, к чему стремится его Ид. Судьба нашей системы, возможно, зависит от этого неизбежного конфликта.

— Но ведь мы будем рядом с ним, чтобы давать ему советы… направлять его… удерживать… — запротестовал Белланби. — Он же сам пригласил нас.

— Он будет прислушиваться к нашим советам, точно послушный ребенок, каким он, на самом деле, и является, — ответил Мигг. — Он будет с нами соглашаться, станет пытаться подарить всем райскую жизнь, а в это время его Ид очень медленно и постепенно ввергнет всех нас в Преисподнюю. Одди не уникален. Мы все являемся жертвами такого же конфликта… только у Одди есть его замечательная способность.

— Что мы можем сделать? — простонал Юхансен. — Что мы можем сделать?

— Не знаю. — Мигг прикусил губу, а потом кивнул Папаше Юхансену, словно хотел извиниться перед ним. — Юхансен, вы были правы. Обязательно должен быть Бог, хотя бы только затем, чтобы противостоять Одди Голю, которого, вне всякого сомнения, породил Сатана.

Это были последние разумные слова Джесса Мигга. Сейчас, естественно, он обожает Голя Ослепительного, Голя Великого, Голя Вечного Бога, который добился того первобытного, эгоистичного удовлетворения, о котором все мы подсознательно мечтаем с самого рождения, но которое оказалось доступно только Одди Голю.


О времени и Третьей авеню


Незнакомец как-то весь скрипел, и это очень не нравилось Мэйси. Сначала он думал, что скрипят ботинки. Потом решил — все дело в одежде. В задней комнате бара, под киноафишей «ВСТРЕЧА С БОЙНОМ», Мэйси принялся разглядывать постояльца.

Это был высокий, стройный и очень элегантный молодой человек. Только почти совсем лысый, несмотря на молодость. Лишь на макушке вился клочок волос. Вот незнакомец полез в куртку за бумажником, и Мэйси понял, что, как ни странно, скрипит одежда.

— Очень хорошо, мистер Мэйси, — прозвучал голос незнакомца. — Итак, исключительное право пользования этой комнатой в течение одного хроноса…

— Одного хроноса? — нервно переспросил Мэйси.

— Да, хроноса. Что, я не так выразился? Извините. Я хотел сказать, — одного часа.

— Вы иностранец? — спросил Мэйси. — Как вас зовут? Наверное, вы русский?

— Нет, я не иностранец, — ответил молодой человек, обводя комнату глазами, наводящими страх на Мэйси. — Зовите меня Бойном.

— Бойном?! — вырвалось у Мэйси.

— Да, Бойном. — Он развернул бумажник, словно мехи аккордеона, и стал перебирать в нем какие-то цветные бумаги и монеты. Потом вытащил стодолларовую банкноту и протянул ее Мэйси. — Плата за один час. Как договаривались. Берите и уходите.

Повинуясь властному взгляду Война, Мэйси взял деньги и неуверенно направился к стойке, бросив через плечо:

— Что будете пить?

— Пить? Алкоголь? Никогда! — отрезал Бойн и бросился к телефонной будке.

Вынув из бокового кармана миниатюрный блестящий ящичек, он прикрепил его к телефонному проводу так, чтобы не было заметно, и снял трубку.

— Координаты: Запад, семьдесят три — пятьдесят восемь — пятнадцать, — быстро проговорил он, — Север. Необходимость в сигме отпадает. Что? Вас плохо слышно, — и, помолчав, продолжил: — Стэт! Стэт! Слышимость хорошая. Требуются данные о Найте. Оливер Уилсон Найт. Вероятность до четырех десятичных. Сообщаю координаты: девяносто девять, точка, девяносто восемь… ноль семь? Минутку…

Бойн высунул голову из будки и впился взглядом в дверь. Вскоре в дверях показался молодой человек с хорошенькой девушкой. Бойн тут же схватил трубку.

— Вероятность установлена. Оливер Уилсон Найт вышел на контакт. Пожелайте удачи моему параметру. — Он повесил трубку и через секунду уже сидел под афишей, глядя на молодую парочку, направляющуюся к задней комнате.

На вид молодому человеку в помятом костюме с растрепанными темно-каштановыми волосами было лет двадцать шесть. И хотя он был невысок, в нем чувствовалась сила. Когда он улыбался, то по приветливому липу разбегались паутинки мелких морщин. У девушки были темные волосы, нежные голубые глаза и застенчивая улыбка. Они шли, взявшись за руки, слегка подталкивая друг друга, полагая, что их никто не видит. Внезапно перед ними вырос мистер Мэйси.

— Прошу прощения, мистер Найт, но вам и этой молодой леди сегодня не удастся посидеть здесь — комната арендована.

У них вытянулись лица.

— Все в порядке, мистер Мэйси, — вмешался Бойн, — все в порядке. Я очень рад встрече с моими друзьями — мистером Найтом и его девушкой.

Найт и девушка нерешительно повернулись к Бойну. Бойн улыбнулся и хлопнул ладонью по стулу:

— Присаживайтесь. Я буду очень рад, честное слово.

— Нам бы не хотелось мешать, — нерешительно начала девушка, — но это единственное место в Нью-Йорке, где можно заказать настоящий имбирный лимонад.

— Я все знаю, мисс Клинтон, — сказал Бойн и повернулся к Мэйси. — Принесите лимонад. И никого не пускайте. Больше я никого не жду.

Найт и девушка в изумлении опустились на стулья. Найт молча положил на стол какой-то сверток. Девушка, переведя дух, спросила:

— Как! Вы знаете меня, мистер…

— Бойн. Как в том фильме. Так значит, вы мисс Джейн Клинтон. А это — Оливер Уилсон Найт. Чтобы встретиться с вами, я снял эту комнату.

— Это, надо полагать, шутка? — краснея, спросил Найт.

— А вот и лимонад, — галантно предложил Бойн. Мэйси, поставив на столик бутылки и стаканы, поспешил ретироваться.

— Вы не могли знать заранее, что мы придем сюда, — возразила Джейн. — Мы сами еще не знали этого… несколько минут назад.

— Позволю себе не согласиться с вами, мисс Клинтон, — улыбнулся Бойн. — Вероятность вашего появления по широте семьдесят три — пятьдесят восемь — пятнадцать и по долготе сорок — сорок пять — двадцать равна девяносто, точка, девяносто восемь, ноль, семь процентов. А такая вероятность исключает непоявление параметра.

— Послушайте, — сердито начал Найт, — если это розыгрыш… — Пейте свой имбирный лимонад, мистер Найт, я сейчас все вам объясню. — Войн резким движением подвинулся к ним. — Этот час достался нам с большим трудом и весьма недешево. Кому нам? Неважно. Вы поставили нас в крайне опасное положение. Меня послали сюда, чтобы найти выход.

— В какое положение? — удивился Найт.

— Я… я думаю, нам лучше уйти. — Джейн привстала, но Бойн жестом остановил ее, и она села послушно как ребенок. — Сегодня днем вы, мистер Найт, зашли в книжный магазин Крейга, дали ему деньги и приобрели четыре книги. Три ничего для нас не значат, но четвертая, — Бойн многозначительно постучал пальцем по свертку, — и стала причиной нашей встречи.

— Черт возьми, что вы имеете в виду?

— Одно издание в переплете, в котором собраны факты и статистические данные.

— Справочник?

— Да, справочник.

— Ну и что?

— Вы хотели купить справочник 1960 года?

— Я и купил его.

— А вот и нет! — воскликнул Бойн. — Вы купили справочник 2000 года!

— Что?!

— В этом свертке, — отчетливо произнес Бойн, — находится Всемирный справочник 2000 года. Не спрашивайте меня, как это случилось. Произошла ошибка. И кое-кто уже поплатился за нее. Теперь эту ошибку необходимо исправить. Вот, собственно, причина нашей встречи. Вам понятно?

Найт рассмеялся и потянулся за свертком, но Бойн быстро схватил его за руку. — Вы не должны разворачивать сверток.

— Будь по-вашему. — Найт откинулся на спинку стула. Потом улыбнулся Джейн и отпил из стакана лимонад. — Ну и в чем соль вашей шутки?

— Я должен получить справочник обратно, мистер Найт. Я хотел бы выйти из бара с этим справочником.

— Хотели бы?

— Хотел.

— Со справочником?

— Да.

— Если, — чеканя каждое слово, произнес Найт, — существует такая штука, как справочник 2000 года, то никакие силы не заставят меня отдать его.

— Почему, мистер Найт?

— Не будьте идиотом! Ведь с его помощью я могу заглянуть в будущее. Узнаю котировки фондовой биржи… результаты скачек… исход политических кампаний. Я буду делать деньги, не выходя из дому. Я буду богат.

— Да, действительно, — согласился Бойн и добавил: — Больше, чем богат — всемогущ. Ограниченный ум, располагая таким справочником, удовольствовался бы мелочами, но интеллект крупного масштаба — ваш интеллект пошел бы очень далеко.

— Вы так думаете? — усмехнулся Найт.

— Анализируя и сопоставляя события, вы сможете точно узнать, чао произойдет в ближайшие сорок лет. Взять, к примеру, операции недвижимости. Данные о миграции людей и перепись населения могут оказать неоценимую услугу при купле-продаже земли. А транспорт? Информация о морских и железнодорожных путях даст вам возможность узнать, придет ли на смену поездам и морским судам ракетное сообщение.

— А что, придет? — не удержался Найт.

— Расписания авиарейсов подскажут вам, акции каких авиакомпаний нужно покупать. Списки почтовых квитанций — названия городов, которые возникнут в будущем. Имена лауреатов Нобелевской премии — какие открытия ожидаются в будущем. Познакомившись со статьями расходов на вооружение, вы сообразите, в какие отрасли военной промышленности лучше всего вкладывать деньги. А индексы прожиточного минимума научат вас, как лучше всего застраховать себя от инфляции и дефляции. Обменные курсы валют, банкротства банков, индексы страхования жизни — все будет для вас надежной защитой от превратностей судьбы.

— Вот здорово! — воскликнул Найт. — Это мне подойдет.

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно. Можно считать, деньги у меня в кармане. Да что там деньги. В моем кармане весь мир!

— Простите меня, — прервал его Бойн, — но вы сейчас повторяете свои детские мечты. Хотите разбогатеть? Это понятно. И вы достигнете всего, но только собственным трудом. Благополучие, свалившееся с неба, не принесет счастья — у вас будет чувство неудовлетворенности и вины. И вы это прекрасно знаете.

— Не понимаю, — возразил Найт.

— Не понимаете? Тогда почему вы работаете? Почему не крадете, не грабите? Идите, обманывайте, отнимайте у людей деньги и набивайте ими свои карманы.

— Но я… — начал было Найт и замолчал.

— Что же вы? — Бойн раздраженно махнул рукой. — Нет, мистер Найт. Вы молоды, честолюбивы и не захотите строить свое благополучие на несчастье других.

— Ну ладно. Но мне все-таки хотелось бы узнать, что меня ждет.

— Это понятно. Вы хотите полистать справочник в надежде найти собственную фамилию. Хотите подтверждения, что родились под счастливой звездой. Зачем? Разве не верите в свои силы? Ведь вы молодой, подающий надежды адвокат. Да, я располагаю этой информацией. А разве мисс Клинтон не верит в вас?

— Верю, — сказала Джейн. — Он сумеет добиться многого.

— Вы что-то еще хотите прибавить, мистер Найт?

Найт замолчал, не в силах противостоять железной логике Бойна, затем произнес:

— Я бы хотел все знать наверняка.

— Это невозможно. В жизни ничего не бывает наверняка, кроме последнего часа.

— Но вы понимаете, что я имею в виду, — тихо проговорил Найт. — Стоит ли строить планы на будущее, если есть водородная бомба.

Бойн быстро кивнул:

— Понимаю. Сейчас, конечно, ситуация, что называется, на грани, но я же сижу с вами здесь и разговариваю. А это лучшее доказательство того, что ничего не случится.

— Хотелось бы убедиться.

— Хотелось бы! — взорвался Бойн. — У вас просто не хватает мужества. — Он бросил на молодых людей презрительный взгляд. — Эта страна богата преданиями о людях, которые не теряли мужества ни при каких обстоятельствах. Бун, Аллен, Хьюстон, Линкольн, Вашингтон — вам есть у кого учиться. Верно я говорю?

— Да, пожалуй, вы правы, — пробормотал Найт. — Мы постоянно помним о них.

— А где ваше собственное мужество? Тьфу! Одни разговоры. Неизвестность пугает вас. Опасность не вдохновляет на борьбу, как вдохновляла Крокетта. Перед лицом опасности вы начинаете хныкать и жаждете заглянуть в будущее — что же с вами случится? Верно я говорю?

— Да, но водородная бомба…

— Опасная штука — согласен. Ну и что? А теперь скажите, мистер Найт, вы жульничаете в пасанс?

— В пасанс?

— Прошу прощения, — Бойн нетерпеливо щелкнул пальцами, недовольный тем, что произошла заминка в такой ответственный момент. — Это такая игра, где рассматриваются случайные соотношения в системе расположения карт. Я забыл ваше существительное.

— О! — лицо Джейн озарилось улыбкой. — Пасьянс.

— Совершенно верно. Пасьянс. Благодарю вас, мисс Клинтон. — Бойн снова уставился страшными глазами на Найта. — Вам случалось жульничать, раскладывая пасьянс?

— Иногда.

— И вам доставляет удовольствие пасьянс, который сходится благодаря обману?

— Нет, конечно.

— Такой пасьянс скучен. Утомителен. Бесцелен. Вы ведь всегда предпочитаете выигрывать честным путем.

— Пожалуй, да.

— Загляните в справочник и вы почувствуете себя так, как будто выиграли обманным путем. Вся ваша последующая жизнь станет бессмысленной. Вы уже не сможете сыграть с ней в открытую и проклянете тот день, когда им воспользовались. Вот тогда вы поймете по-настоящему замечательные слова нашего великого поэта-философа Тринбилла, который в одной из поэм, ярких как скэзон, сказал: «Будущее — это Текон». Так что, мистер Найт, не стоит жульничать. Умоляю вас, отдайте справочник.

— Почему бы вам не забрать его силой?

— Силой нельзя. Вы должны отдать добровольно. Мы ничего не можем взять у вас и ничего не можем дать взамен.

— Но это ложь! Вы ведь заплатили Мэйси за эту комнату.

— Мэйси было заплачено, но он ничего не получил. Он будет считать себя обманутым, но в конце концов все уладится ко всеобщему удовольствию без нарушения нормального хода времени.

— Минуточку…

— Все было тщательно спланировано, и теперь результат зависит только от вас, мистер Найт. Я целиком полагаюсь на ваше благоразумие. Отдайте справочник. Я переориентируюсь во времени, и вы больше меня никогда не увидите. Ворлас вердаш! Ну, а вам будет что порассказать своим друзьям. Отдайте мне справочник.

— Хватит, — рассмеялся Найт. — Я с самого начала понял, что это шутка. Я же…

— Шутка?! — воскликнул Войн. — Да посмотрите на меня!

Почти с минуту Найт и Джейн смотрели на белое как полотно лицо с потухшими глазами. Усмешка сбежала с губ Найта. Джейн невольно вздрогнула. Им стало страшно и холодно.

— Боже мой! — Найт бросил беспомощный взгляд на Джейн. — Невероятно. Просто невероятно. Но я ему верю. А ты?

Джейн молча кивнула.

— Как же быть? Если все, что он говорит, правда, то ведь можно ничего не отдавать ему и зажить припеваючи.

— Нет, — чуть слышно произнесла Джейн. — Там может говориться о богатстве, успехе, а вдруг мы увидим разлуку… смерть… Лучше отдай этот справочник.

— Возьмите, — выдавил Найт, протягивая сверток.

Бойн мгновенно встал и, схватив сверток, направился с ним к телефонной будке. Вскоре он вернулся, держа в руке три книги, четвертую крепко прижимал к груди. Положив книги на стол, он какое-то время стоял и молча улыбался.

— Благодарю, — наконец произнес он. — Вы помогли устранить очень серьезную опасность. По справедливости вас следовало бы отблагодарить, но даже самый маленький пустячок из будущего может нарушить естественный ход событий. Впрочем, один знак из будущего я вам покажу.

Бойн сделал шаг назад и поклонился:

— Очень признателен вам обоим. — Затем повернулся и поспешил к выходу.

— Эй! — закричал ему вслед Найт. — А как же знак?

— Он у мистера Мэйси, — ответил Бойн и исчез.

Некоторое время Оливер и Джейн сидели молча, стараясь прийти в себя. Наконец осознав, что Бойна с его гипнотизирующим нечеловеческим взглядом больше нет, они посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Ну и напугал он меня, — призналась Джейн.

— Здорово сыграно. Прямо новоявленный талант с Третьей авеню. Только непонятно, что ему все-таки было нужно?

— Как что? Твой справочник!

— Не очень-то ценное приобретение. — Найт снова рассмеялся. — А как тебе понравилась эта фраза: «Мэйси было заплачено, но он ничего не получил…» Надеюсь, мистера Мэйси не надули. Интересно, что это за таинственный знак из будущего?

Внезапно дверь бара распахнулась и в комнату влетел Мэйси.

— Где он? Где этот негодяй по имени Бойн?

— В чем дело, мистер Мэйси? — испуганно спросила Джейн. — Что случилось?

— Где он? — Мэйси забарабанил кулаком по двери мужского туалета. — Эй ты, болтун, вылезай!

— Он ушел, — сказал Найт. — Ушел как раз перед вами.

— А вы хороши, мистер Найт. Ничего не скажешь! — Мэйси указал дрожащим пальцем на молодого адвоката. — Вот уж не думал, что вы водите дружбу с жульем. И не стыдно!

— Да в чем дело? — удивился Найт.

— Он заплатил мне сто долларов за эту комнату! — с дрожью в голосе воскликнул Мэйси. — Сто долларов! На всякий случай я отнес банкноту ростовщику Берни. И что вы думаете? Она оказалась фальшивой! Понимаете, фальшивой!

— Ой, не могу, — прыснула Джейн. — Это уж слишком. Еще и деньги фальшивые.

— Да, взгляните сами, — Мэйси яростно шлепнул банкноту на стол.

Найт наклонился и принялся внимательно разглядывать стодолларовую бумажку. Вдруг он побледнел, улыбка исчезла с его лица. Сунув руку во внутренний карман пиджака, он вытащил чековую книжку и трясущейся рукой стал ее заполнять.

— Ты что делаешь? — спросила Джейн.

— Хочу восстановить справедливость, — ответил Найт. — Вот вам ваши сто долларов, мистер Мэйси.

— Оливер! Ты с ума сошел! Швыряться такими деньгами…

— Я не швыряюсь. «Все уладится ко всеобщему удовольствию, без нарушения нормального хода времени…» Эти деньги принадлежат дьяволу. Дьяволу!

— Ничего не понимаю.

— Погляди на банкноту, — прерывающимся голосом произнес Найт. — Гляди внимательно.

Это была самая настоящая, прекрасно отпечатанная банкнота, с которой на них смотрело дружелюбное лицо Бенджамина Франклина, но только в нижнем правом углу стояло — 2001 год, а под цифрами подпись:


Оливер Уилсон Найт, министр финансов США.


Выбор


Эта история — предупреждение пустым фантазерам, подобным вам, мне или Адьеру.

Не можно ли вы потратить на одна чашка кофе, достопочтенный сэр! Я есть несчастный голодающий организм.

Днем Адьер был статистиком. Он занимался такими вещами, как таблицы, средние величины и распределения, гомогенные группы и случайные отборы. Ночью же Адьер погружался в сложные и тщательно продуманные фантазии. Либо он переносился на сотню лет назад, не забыв прихватить энциклопедии, бестселлеры и результаты скачек, либо воображал себя в Золотом Веке совершенства далекого будущего. Пока вы, и я, и Адьер очень похожи.

Не можно ль пожертвовать одна чашка кофе, почтенная мисс! Для благословенная щедрость. Я признателен.

В понедельник утром Адьер ворвался в кабинет своего шефа, размахивая стопкой бумаг.

— Глядите, мистер Гранд! Я открыл нечто!..

— О черт, — отозвался Гранд. — Какие могут быть открытия во время войны?

— Поднимая материалы Внутреннего департамента… Вы знаете, что численность нашего населения увеличилась? На три целых девятьсот пятнадцать десятитысячных процента.

— Это невозможно. Мы потеряли столько, что… Должно быть, где-то вкралась ошибка, — пробормотал Гранд, листая бумаги. — Проверьте.

— Есть, сэр, — затараторил Адьер, покидая кабинет. — Я знал, что вы заинтересуетесь, сэр. Вы идеальный статистик, сэр.

Во вторник Адьер обнаружил отсутствие связи между отношением «рождаемость — смертность» и ростом населения. Адьер представил данные шефу, заработал похлопывание по спине и отправился домой к новым фантазиям: проснуться через миллион лет, узнать разгадку тайны и остаться там, в будущем, припав к лону земли и всяким другим, не менее прекрасным лонам.

В среду Адьер выяснил, что в окрестностях Вашингтона численность населения упала на 0,0029 процента. Это было неприятно, и ему пришлось искать прибежища в мечтах о Золотом Веке королевы Виктории, в котором он изумил и покорил мир потоком романов, пьес и стихов, позаимствованных у Шоу, Голсуорси и Уайльда.

Одна чашка кофе, благородный сэр! Я есть бедная личность, нуждающаяся в жалость.

В четверг Адьер проверил Филадельфию. Прирост на 0,0959 процента. Так! Литл-Рок — на 1,1319, Сент-Луис — на 2,092. И это несмотря на полное уничтожение района Джефферсона, происшедшее из-за досадной ошибки военного компьютера.

— Боже мой! — воскликнул Адьер, дрожа от возбуждения. — Чем ближе к центру страны, тем больше прирост численности населения. Но ведь именно центр пострадал сильнее всего! В чем же дело?

Этой ночью он лихорадочно метался между прошлым и будущим, а следующим днем по имеющимся данным начертил на карте США концентрические окружности, цветами обозначая плотность населения. Красный, оранжевый, желтый, зеленый и синий круги образовали идеальную мишень, в центре которой оказался Канзас.

— Мистер Гранд! — вскричал Адьер в высокой статистической страсти. — Ответ таится в Канзасе!

— Поезжайте туда и добудьте этот ответ, — велел Гранд, и Адьер удалился.

Можно ли уделить цена один кофе, дражайшая мадам! Я есть изголодный организм, требующий к себе питания.

Поездки в те дни, надо вам сказать, были связаны с немалыми трудностями. Корабль, шедший в Чарльстон (в северных штатах железных дорог не осталось), налетел на мину. Семнадцать часов Адьер держался в ледяной воде, бормоча сквозь зубы: — Если б я только родился на сто лет раньше!

Очевидно, эта форма молитвы оказалась действенной. Его подобрал тральщик и доставил в Чарльстон. Там Адьер получил почти смертельную дозу радиоактивного облучения в результате рейда, не повредившего, к счастью, железнодорожное полотно. Он лечился на протяжении всего пути: Бирмингем (бубонная чума), Мэмфис (отравленная вода), Литл-Рок (карантин) и, наконец, Лайонесс, штат Канзас.

Выплески лавы из шрамов на земле; выженные дороги; тучи сажи и нейтрализующих веществ; радиоактивное свечение в темноте.

После беспокойной ночи в отеле Адьер направился в местный статистический центр, вооруженный до зубов всякого рода документами. Увы, центр не был вооружен данными. Снова досадная ошибка военных. Центра просто не существовало.

Весьма раздраженный, Адьер направил стопы в Медицинское бюро, предполагая получить сведения о рождаемости у практикующих врачей. Бюро было на месте, и был даже акушер, который и сообщил Адьеру, что последнего врача забрали в армию восемь месяцев назад. Возможно, в тайну посвящены повивальные бабки, но их списков нет. Придется ходить от двери к двери, интересуясь у каждой дамы, не практикует ли она это древнее занятие.

Адьер вернулся в гостиницу и на кусочке оберточной бумаги написал: «Столкнулся с дефицитом информации. Ждите дальнейших сообщений». Он засунул послание в алюминиевую капсулу, прикрепил ее к единственному выжившему почтовому голубю и с молитвой выпустил его. Потом сел у окна и загрустил.

Его внимание привлекло странное зрелище. На площадь внизу только что прибыл автобус из Канзаса. Эта старая развалина со скрежетом затормозила, открыла двери с большим трудом, и оттуда вышел одноногий мужчина с забинтованным обожженным лицом. Очевидно, это был состоятельный фермер, который мог позволить себе приехать в поисках медицинского обслуживания. Автобус развернулся для обратного пути в Канзас. Тут-то, собственно, и началось странное.

Из ниоткуда… абсолютно ниоткуда… появилась толпа людей. Они выходили из переулков, из-за развалин… они заполнили всю площадь. Здоровые, веселые, счастливые, они болтали и смеялись, забираясь в автобус. Они походили на туристов — с сумками и рюкзаками, ящиками, картонками и даже с детьми. Через две минуты автобус был полон. Когда он тронулся, из салона грянула песня, и эхо ее еще долго блуждало среди разрушенных зданий и груд камней.

— Будь я проклят, — проговорил Адьер.

Он не видел беззаботной улыбки больше двух лет. Он не слышал веселого пения больше трех лет. Это было жутко. Это было невообразимо.

— Эти люди не знают, что идет война? — спросил он себя.

И чуть погодя: — Они выглядят здоровыми. Почему они не на службе?

И наконец: — Кто они?

Ночью Адьер спал без сновидений.

Не может ли добрейший сэр потратить одна чашка кофе! Я инороден и слаб голодом.

Ранним утром Адьер за непомерную плату нанял машину, выяснил, что бензин нельзя купить ни за какие деньги, и раздобыл хромую лошадь. Увы, опросы населения ничего не дали. Он вернулся как раз к отходу автобуса на Канзас.

Снова орда веселых людей заполнила площадь. Снова старенький автобус затрясся по разбитой дороге. Снова тишину разорвало громкое пение.

— Будь я проклят, — тяжело прохрипел Адьер. — Шпионы?

В ту ночь он был секретным агентом Линкольна, предвосхищающим каждое движение Ли, перехитряющим Джексона и Джонстона.

На следующий день автобус увез очередную партию таинственных весельчаков.

И на следующий.

И на следующий.

— Четыреста человек за пять дней, — подсчитал Адьер. — Штат кишит шпионами.

Он начал бродить по улицам, стараясь выследить беззаботных туристов. Это было трудно. Местные жители ничего о них не знали и ими не интересовались. В те дни думали лишь о том, как выжить.

— Все сходится. Лайонесс покидают восемьдесят человек в день. Пятьсот в неделю. Двадцать пять тысяч в год. Возможно, это и есть ответ на тайну роста населения.

Адьер потратил двадцать пять долларов на телеграмму шефу. Телеграмма гласила: «Эврика. Я нашел».

Не можно ли потратить на одна одинокая чашка кофе, дорогая мадам! Я есть не бродяга, но лишенный человек.

Случай представился на следующий день. Как обычно, подъехал автобус, но на этот раз толпа собралась слишком большая. Трое не влезли. Вовсе не обескураженные, они отошли, замахали руками, выкрикивая напутствия отъезжающим, потом повернулись и пошли по улице.

Адьер стрелой выскочил из номера и последовал за ними через весь город, на окраину, по пыльной проселочной дороге, пока они не свернули и не вошли в старый амбар.

— Ага! — сказал Адьер.

Он сошел на обочину и присел на неразорвавшийся снаряд. Ага — что? Ясно только, где искать ответ.

Сумерки сгустились в кромешную тьму, и Адьер осторожно двинулся вперед. В этот момент его схватила пара рук, к лицу прижали что-то мягкое…

Одна одинокая чашка кофе для бедный несчастливец, достойный сэр. Щедрость благословит.

Адьер пришел в себя на койке в маленькой комнате. Рядом за столом сидел и деловито писал седовласый джентльмен с резкими чертами лица. На краю стола находился радиоприемник.

— П-послушайте, — слабо начал Адьер.

— Одну минуту, мистер Адьер, — вежливо сказал джентльмен и что-то сделал с радиоприемником. Над круглой медной плитой посреди комнаты возникло сияние, сгустившееся в девушку — нагую и очаровательную. Она подскочила к столу и затараторила: — Вл-ни-тк-ик-тл-нк.

Джентльмен улыбнулся и указал на дверь.

— Пойдите разрядитесь. Девушка моментально выбежала.

— Вы шпионы! — обвинил Адьер. — Она говорила по-китайски!

— Едва ли. Скорее, это старофранцузский. Середина восемнадцатого века. Простите.

Он снова включил радио. Теперь свечение породило голого мужчину, заговорившего с отчаянной медлительностью:

— Мууу, фууу, блууу, уауу, хауу, пууу.

Джентльмен указал на дверь; мужчина вышел, еле переставляя ноги.

— Мне кажется, — дружелюбно продолжил седовласый джентльмен, — что это влияние потока времени. Двигаясь вперед вместе с ним, они ускоряются; идя против его течения назад — тормозятся. Разумеется, этот эффект через пару минут исчезает.

— Что?! — выдохнул Адьер. — Путешествие во времени?

— Ну да… Вот ведь интересно. Люди привыкли рассуждать о путешествии во времени. Как оно будет использовано в археологии, истории и так далее. И никто не видел истинного его назначения… терапия.

— Терапия? Медицина?

— Да. Психологическое лечение для тех неприспособленных, которым не помогают другие средства. Мы позволяем им эмигрировать. Бежать. Наши станции расположены через каждые четверть века.

— Не понимаю…

— Вы попали в иммиграционное бюро.

— О, господи! — Адьер подскочил на койке. — Ответ к загадке! Сюда прибывают тысячи… Откуда?

— Из будущего, разумеется. Перемещение во времени стало возможным лишь с… э, скажем, с две тысячи пятьсот пятого года.

— Но те, замедленные… Вы говорили, что они идут из прошлого.

— Да, но первоначально-то они из будущего. Просто решили, что зашли слишком далеко. — седовласый джентльмен задумчиво покачал головой. — Удивительно, какие ошибки совершают люди. Абсолютно теряют контакт с реальностью. Знал я одного… Его не устраивало ничто другое, как времена королевы Елизаветы. «Шекспир, — говорил он, — испанская Армада, Дрейк и Ралли. Самый мужественный период истории. Золотой век». Я не смог его образумить, и вот… Выпил стакан воды и умер. Тиф.

— Можно ведь сделать прививки…

— Все было сделано. Но болезни тоже меняются. Старые штаммы исчезают, новые появляются. Извините…

Из свечения вышел мужчина, что-то протараторил и выскочил за дверь, едва не столкнувшись с обнаженной девушкой, которая заглянула в комнату, улыбнулась и произнесла со странным акцентом:

— Простите, мистер Джеллинг. Кто этот только что вышедший джентльмен?

— Питерс.

— Из Афин?

— Совершенно верно.

— Что, не понравилось?

— Трудно без водопровода.

— Да, через некоторое время начинаешь скучать по современной ванной… Где мне взять одежду? Или здесь уже ходят нагими?

— Идите к моей жене. Она вам что-нибудь подберет.

В комнату вошел «замедленный» мужчина. Теперь он был одет и двигался с нормальной скоростью. Они с девушкой взглянули друг на друга, засмеялись, поцеловались и, обнявшись, ушли.

— Да, — произнес Джеллинг. — Выясняется, что жизнь — это сумма удобств. Казалось бы, что такое водопровод по сравнению с древнегреческими философами. Но потом вам надоедает натыкаться на великих мудрецов и слушать, как они распространяются про известные вам вещи. Вы начинаете скучать по удобствам и обычаям, которых раньше и не замечали.

— Это поверхностный подход, — сказал Адьер.

— Вот как? А попробуйте жить при свечах, без центрального отопления, без холодильника, без самых простых лекарств. Или наоборот, проживите в будущем, в колоссальном его темпе.

— Вы преувеличиваете, — сказал Адьер. — Готов поспорить, что существуют времена, где я мог бы быть счастлив. Я…

— Ха! — фыркнул Джеллинг. — Великое заблуждение. Назовите такое время.

— Американская революция.

— Э-ээ! Никакой санитарии. Никакой медицины. Холера в Филадельфии, малярия в Нью-Йорке. Обезболивания не существует. Смертная казнь за сотни мелких проступков и нарушений. Ни одной любимой книги или мелодии.

— Викторианская эпоха.

— У вас все в порядке с зубами и зрением? Очков мы с вами не пошлем. Как вы относитесь к классовым различиям? Ваше вероисповедание? Не дай вам бог принадлежать к меньшинству. Ваши политические взгляды? Если сегодня вы считаетесь реакционером, те же убеждения сделают вас опасным радикалом через сотню лет. Вряд ли вы будете счастливы.

— Я буду в безопасности.

— Только если будете богатым, а деньги мы с вами послать не можем. Нет, Адьер, бедняки умирали в среднем в сорок лет в те дни… уставшие, изможденные. Выживали только привилегированные, а вы будете не из их числа.

— С моими-то знаниями?

Джеллинг кивнул.

— Ну вот, добрались до этого. Какие знания? Смутные представления о науке? Не будьте дураком, Адьер. Вы пользуетесь ее плодами, ни капли не представляя сущности.

— Я мог бы специально подготовиться и изобрести… радио, например. Я бы сделал состояние на одном радио.

Джеллинг улыбнулся.

— Нельзя изобрести радио, пока не сделаны сотни сопутствующих открытий. Вам придется создавать целый мир. Нужно изобрести и научиться изготовлять вакуумные диоды, гетеродинные цепи и так далее. Вам придется для начала получить электрический ток, построить электростанции, обеспечить передачу тока, получить переменный ток… Вам… но зачем продолжать? Все очевидно. Сможете вы изобрести двигатель внутреннего сгорания, когда еще нет представления о переработке нефти?

— Боже мой! — простонал Адьер. — Я никогда не думал… А книги? Я мог бы запомнить…

— И что? Опередить автора? Но публику вы тоже опередите. Книга не станет великой, пока читатель не готов понять ее. Она не станет доходной, если ее не будут покупать.

— А что, если отправиться в будущее?

— Я же объяснил вам. Те же проблемы, только наоборот. Мог бы древний человек выжить в двадцатом веке? Остаться в живых, переходя улицу? Водить автомобиль? Разговаривать на ином языке? Думать на этом языке? Приспособиться к темпу и идеям? Никогда. Сможете вы приспособиться к тридцатому веку? Никогда.

— Интересно, — сердито сказал Адьер, — если прошлое и будущее настолько неприемлемы, зачем же путешествуют эти люди?

— Они не путешествуют, — ответил Джеллинг. — Они бегут.

— От кого?

— От своего времени.

— Почему?

— Оно им не нравится.

— Куда же они направляются?

— Куда угодно. Все ищут свой Золотой век. Бродяги!.. Вечно недовольны, вечно в пути… Половина попрошаек, которых вы видели, наверняка это лодыри, застрявшие в чужом времени.

— Значит, те, кто специально приезжают сюда… думают, что попали в Золотой век?

— Да.

— Но это безумие! — вскричал Адьер. — Неужели они не видят: руины, радиация, война, истерия? Самое ужасное время в истории!

Джеллинг поднял руку.

— Так кажется вам. Представители каждого поколения твердят, что их время — самое тяжелое. Но поверьте моему слову — когда бы и как бы вы ни жили, где-то обязательно найдутся люди, уверенные, что вы живете в Золотом веке.

— Будь я проклят, — проговорил Адьер.

Джеллинг пристально посмотрел на него.

— Будете, — мрачно сказал он. — У меня для вас плохие новости, Адьер. Мы не можем позволить вам остаться здесь — нам надо хранить секрет.

— Я могу говорить везде.

— Да, но в чужом времени никто не будет обращать на вас внимания. Вы будете иностранцем, чудаком…

— А если я вернусь?

— Вы не можете вернуться без визы, а я вам ее не дам. Если вас это может утешить, то знайте, что вы не первый, кого мы так высылаем. Был, помню, один японец…

— Значит, вы отправите меня…

— Да. Поверьте, мне очень жаль.

— В прошлое или в будущее?

— Куда хотите. Выбирайте.

— Почему такая скорбь? — напряженно спросил Адьер. — Это же грандиозное приключение! Мечта моей жизни!

— Верно. Все будет чудесно.

— Я могу отказаться, — нервно сказал Адьер.

Джеллинг покачал головой.

— В таком случае вас придется усыпить. Так что лучше выбирайте сами.

— Я счастлив сделать такой выбор!

— Разумеется. У вас правильное настроение, Адьер.

— Мне говорили, что я родился на сто лет раньше.

— Всем обычно это говорят… или на сто лет позже.

— Мне говорили и это.

— Что ж, подумайте. Что вы предпочитаете… прекрасное будущее или поэтическое прошлое?

Адьер начал раздеваться, раздеваться медленно, как делал каждую ночь перед тем, как предаться фантазиям. Но сейчас фантазии предстояло воплотиться, и момент выбора страшил его. Еле переставляя ноги, он взошел на медный диск, на вопрос Джеллинга пробормотал свое решение и исчез из этого времени навсегда.

Куда? Вы знаете. Я знаю, Адьер знает. Он ушел в Землю Наших Дорогих Мечтаний. Он скрылся в прибежище Наших Снов. И почти тут же понял, что покинул единственное подходящее для себя место.


Сквозь дымку лет все времена, кроме нашего, кажутся золотыми и величественными. Мы жаждем будущего, мы томимся по прошлому и не осознаем, что выбора нет… что день сегодняшний — плохой или хороший, горький, тяжелый или приятный, спокойный или тревожный — единственный день для нас. Ночные мечты — предатели, и мы все — соучастники собственного предательства.


Не можно тратить цена одной чашка кофе, достойный сэр? Нет, сэр, я не есть попрошайная личность. Я есть изголодный японский странник оказаться в этот ужасный год. Почетный сэр! Ради вся святая милость! Один билет в город Лайонесс. Я хочу на колени молить виза. Я хочу в Хиросима, назад, в тысяча девятьсот сорок пятый. Я хочу домой.


Звездочка светлая, звездочка ранняя


Мужчине, сидевшему за рулем, было тридцать восемь лет. В его коротко остриженных волосах блестела преждевременная седина. Высокий, худощавый, слабосильный, он обладал двумя сомнительными преимуществами: образованностью и чувством юмора. Он был одержим какой-то идеей. Вооружен телефонной книгой. И обречен.

Свернув на Пост-авеню, он остановил машину у дома N17. Заглянул в телефонную книгу, потом вылез из машины и вошел в подъезд. Окинув взглядом почтовые ящики, он взбежал по лестнице к квартире 2-F. Нажал на кнопку звонка и в ожидании, пока ему откроют, вынул черный блокнотик и великолепный серебряный карандаш с четырьмя цветными грифелями.

Дверь отворилась.

— Добрый вечер! Миссис Бьюкенен, если не ошибаюсь? — обратился он к даме средних лет с ничем не примечательной наружностью.

Дама кивнула.

— Моя фамилия Фостер. Я из научно-исследовательского института. Мы занимаемся проверкой слухов относительно летающих блюдец. Я вас не задержу.

Мистер Фостер протиснулся в прихожую. Он побывал уже в стольких квартирах, что почти машинально двигался в нужном направлении. Быстро пройдя по прихожей, он вошел в гостиную, с улыбкой повернулся к миссис Бьюкенен, раскрыл блокнотик на чистой странице и нацелился карандашом.

— Вы видели когда-нибудь летающее блюдце, миссис Бьюкенен?

— Нет. И вообще это чушь. Мне…

— А ваши дети видели их? У вас ведь есть дети?

— Есть. Но…

— Сколько?

— Двое. Только никаких летающих блюдец…

— Они посещают школу?

— Что?!

— Школу, — нетерпеливо повторил мистер Фостер. — Ходят они в школу?

— Моему сыну двадцать восемь лет, — ответила миссис Бьюкенен. — А дочери — двадцать четыре. Они окончили школу задолго до…

— Понятно. Сын, очевидно, уже женат, а дочь замужем?

— Нет. Еще нет. А вот насчет летающих блюдец вам, ученым, следовало бы…

— Мы так и делаем, — перебил ее мистер Фостер. Он что-то поспешно нацарапал в блокноте, затем захлопнул его и сунул вместе с карандашом в карман.

— Очень вам благодарен, миссис Бьюкенен, — проговорил он и повернулся к выходу.

На улице мистер Фостер снова вошел в машину, открыл телефонную книгу и, отыскав там нужную фамилию, вычеркнул ее. Затем он занялся следующей по списку фамилией и, хорошенько запомнив адрес, двинулся в путь. На сей раз он отправился на Форт Джордж-авеню и остановил машину против дома N800. Он вошел в дом и поднялся на лифте на четвертый этаж. Нажал на кнопку звонка у квартиры 4-G и в ожидании, пока ему откроют, вытащил из кармана черный блокнотик и великолепный карандаш.

Дверь отворилась.

— Добрый вечер! Мистер Бьюкенен, если не ошибаюсь? — обратился Фостер к мужчине свирепого вида.

— А вам-то что? — ответствовал тот.

— Моя фамилия Дэвис, — представился мистер Фостер. — Я из союза радиовещательных корпораций. Мы составляем сейчас список людей, удостоившихся премии. Вы разрешите мне войти? Я вас не задержу…

Мистер Фостер-Дэвис протиснулся в прихожую и через несколько мгновений уже беседовал в гостиной с мистером Бьюкененом и его рыжеволосой женой.

— Вы когда-нибудь получали премии на радио или телевидении?

— Никогда, — запальчиво ответил мистер Бьюкенен. — Такой возможности нам ни разу не представилось. Кому угодно, только не нам.

— Все эти холодильники и деньги, — заговорила миссис Бьюкенен. — И поездки в Париж на самолете и…

— Именно поэтому мы и составляем данный список, — перебил ее мистер Фостер-Дэвис. — А из ваших родственников тоже никто не получал премий?

— Да разве их возможно получить? Там ведь все заранее…

— А ваши дети?

— У нас нет детей.

— Понятно. Большое спасибо. — Мистер Фостер-Дэвис совершил уже известную нам манипуляцию с карандашом и блокнотом и спрятал их в карман. Ловко отделавшись от разгневанных Бьюкененов, он вернулся к своей машине, вычеркнул еще одну фамилию, внимательно прочел адрес, стоящий возле следующей, и отправился в путь.

Он подъехал к дому N1215 по улице Ист-68. Это был красивый особняк, сложенный из темного песчаника. Дверь отворила горничная в накрахмаленном переднике и наколке.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Мистер Бьюкенен дома?

— А кто его спрашивает?

— Моя фамилия Хук, — ответил мистер Фостер-Дэвис. — Я веду опрос по поручению Бюро Усовершенствования Деловых Взаимоотношений.

Горничная скрылась, затем вновь возникла и проводила мистера Фостера-Дэвиса-Хука в маленькую библиотеку, где стоял, держа в руках чашку и блюдечко из лиможского фарфора, решительного вида джентльмен в смокинге. На полках поблескивали корешками дорогие книги. В камине пылал настоящий огонь.

— Мистер Хук?

— Да, сэр, — ответил обреченный. На сей раз он обошелся без блокнотика. — Я вас не задержу, мистер Бьюкенен… Всего несколько вопросов.

— Я возлагаю огромные надежды на Бюро Усовершенствования, — провозгласил мистер Бьюкенен. — Наш главный оплот против вторжения…

— Благодарю вас, сэр, — прервал его мистер Фостер-Дэвис-Хук. — Случалось ли вам когда-нибудь терпеть материальный ущерб в результате мошеннических проделок какого-либо бизнесмена?

— Такие попытки предпринимались, но безуспешно.

— А ваши дети?… У вас ведь есть дети?

— Мой сын еще, пожалуй, слишком юн, чтобы стать жертвой подобных покушений.

— Сколько же ему лет, мистер Бьюкенен?

— Десять.

— Может быть, в школе, сэр? Ведь существуют жулики, специализирующиеся по школам.

— В школе, где учится мой сын, это исключено.

— А какую школу он посещает, сэр?

— Заведение Германсона.

— Одна из лучших наших школ. Посещал он когда-нибудь обычную городскую?

— Никогда.

Обреченный вытащил карандаш и блокнотик. Сейчас ему и в самом деле надо было кое-что записать.

— А других детей у вас нет, мистер Бьюкенен?

— Дочь семнадцати лет.

Мистер Фостер-Дэвис-Хук задумался, начал было писать, но передумал и закрыл блокнот. Вежливо поблагодарив хозяина, он удалился, прежде чем тот успел спросить у него удостоверение личности. Горничная выпустила его из дому, он торопливо сбежал с крыльца, открыл дверцу автомобиля, вошел, и в ту же секунду сокрушительный удар по голове сбил его с ног.

Когда обреченный пришел в себя, ему показалось, что он с похмелья. Он уже собирался было потащиться в ванную, когда осознал, что валяется на стуле, словно костюм, приготовленный для чистки. Он раскрыл глаза, и у него возникло ощущение, что он попал в подводный грот. Тогда он отчаянно заморгал, и вода схлынула.

Он находился в маленькой адвокатской конторе. Прямо перед ним стоял плечистый человек, похожий на расстригу Санта-Клауса. В стороне, на краешке стола, сидел, беспечно болтая ногами, тощий юноша со впалыми щеками и близко посаженными глазами.

— Вы меня слышите? — осведомился плечистый.

Обреченный промычал нечто утвердительное.

— А говорить вы можете?

Он снова замычал.

— А ну-ка полотенце, Джо! — весело произнес плечистый.

Тощий юноша слез со стола и, подойдя к стоявшему в углу умывальнику, намочил в воде полотенце. Потом встряхнул его, неторопливо подошел к стулу и вдруг, словно охваченный звериной яростью, наотмашь хлестнул по лицу избитого человека.

— Бога ради! — вскрикнул мистер Фостер-Дэвис-Хук.

— Вот так-то лучше, — сказал здоровяк. — Моя фамилия Герод. Уолтер Герод, адвокат. — Он подошел к столу, на котором лежали вещи, вынутые из карманов обреченного, взял в руки бумажник и показал его владельцу. — Ваша фамилия Варбек. Марион Перкин Варбек. Верно?

Тот уставился на бумажник, потом на Уолтера Герода, адвоката, и только после этого ответил на вопрос:

— Вы правы, моя фамилия Варбек. Впрочем, посторонним людям я никогда не представляюсь как Марион.

Новый удар мокрым полотенцем по лицу, и мистер Варбек навзничь рухнул на стул.

— Довольно, Джо, — проговорил Герод. — Прошу не повторять впредь до особого распоряжения. — Затем он обратился к Варбеку: — Что это вас так заинтересовали Бьюкенены? — Он подождал ответа и приветливо продолжал: — Джо вас выслеживал. Вы обрабатывали в среднем по пять Бьюкененов за вечер. Всего тридцать. Куда вы целите?

— Да что это за дьявольщина наконец? — возмутился Варбек. — Какое право вы имели похищать меня и допрашивать таким образом? Если вы полагаете, что можно…

— Джо, — светским тоном прервал его Герод, — еще разок, пожалуйста.

Новый удар обрушился на Варбека. И тут от боли и бессильной ярости он разрыдался.

Герод небрежно вертел в руках бумажник.

— Судя по документам, вы учитель, директор школы. До сих пор я считал, что учителя чтят законы. Каким образом вы ввязались в этот рэкет с наследством?

— В какой рэкет? — слабым голосом спросил Варбек.

— С наследством, — терпеливо повторил Герод. — Дело наследников Бьюкенена. Как вы действовали? Вели переговоры лично?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — воскликнул Варбек. Он выпрямился на стуле и указал на тощего юнца: — И прекратите, пожалуйста, ваши штучки с полотенцем.

— Я попрошу меня не учить, — злобно отрезал Герод. — Я буду делать все, что мне заблагорассудится. Я не потерплю, чтобы кто-то наступал мне на пятки. Это дело дает мне семьдесят пять тысяч в год, и в нахлебниках я не нуждаюсь.

Наступило долгое, напряженное молчание, но обреченный не понимал, чего от него ждут. Наконец он заговорил.

— Я человек образованный, — произнес он, медленно подбирая слова, — но в моем образовании есть пробелы. Спроси вы меня о Галилее или хоть о поэтах-роялистах, и я бы не ударил в грязь лицом. Однако то, что вас интересует, явно относится к пробелам. Здесь я бессилен. Слишком много неизвестных.

— Мою фамилию вы уже знаете, — ответил Герод. — А это Джо Давенпорт, — добавил он, указывая на тощего юношу.

Варбек покачал головой.

— Неизвестный в математическом смысле. Величина «икс». Система уравнений. Не забывайте, я человек образованный.

— О господи! — испуганно выдохнул Джо. — Он, кажется, и вправду чтит законы?

Герод пытливо вглядывался в обреченного.

— Сейчас я сам выложу все по порядку, — сказал он. — История эта очень давнишняя. В общем дело обстоит так: ходят слухи, что Джеймс Бьюкенен…

— Пятнадцатый президент Соединенных Штатов?

— Он самый. Ходят слухи, что он умер, не оставив завещания, а наследники так и не объявились. Было это в 1868 году. Сейчас благодаря начислениям сложных процентов его состояние стоит уже миллионы. Улавливаете?

Варбек кивнул.

— Я человек образованный, — пробормотал он.

— Каждый, кто носит фамилию Бьюкенен, мог бы претендовать на этот куш. Я разослал великое множество писем. Сообщил, что есть надежда оказаться в числе наследников. Желательно ли им, чтобы я навел справки и отстаивал их права на долю в наследстве? Все, что от них потребуется в настоящее время, это выплачивать мне ежегодно небольшую сумму. Большинство клюнуло. Шлют мне деньги со всех концов страны. И вдруг вы…

— Одну минутку! — перебил его Варбек. — Я уже догадался. Вы обнаружили, что я посещаю людей, носящих это имя, и решили, что я тоже хочу ввязаться в ваш рэкет? Примазаться… как это говорится?… примазаться к тому же куску?

— Ну да, — сердито сказал Герод, — а что, разве не так?

— Великий боже! — вскричал Варбек. — Мог ли я ожидать чего-либо подобного? Я! Благодарю тебя, о господи! Благодарю. И никогда не устану благодарить. — Сияя от удовольствия, он повернулся к Джо. — Дайте-ка полотенце, Джо, — сказал он. — Нет, просто перебросьте. Мне надо вытереть лицо. — Он поймал на лету полотенце и с блаженной улыбкой принялся обтирать свое вспотевшее лицо.

— Ну, так как же, — снова заговорил Герод, — угадал я?…

— Нет, не угадали. У меня нет намерения примазываться к вашему куску. Но я вам очень благодарен за ошибку. Можете не сомневаться. Вы и не представляете себе, как лестно для учителя быть принятым за вора.

Он поднялся с кресла и направился к столу, где лежал его бумажник и остальное имущество.

— Минутку! — рявкнул Герод.

Тощий юноша ринулся и Варбеку и схватил его за руку, словно клещами.

— Да бросьте вы, — вспылил обреченный, — вы ведь сами видите, что все это дурацкая ошибка.

— Вот я вам покажу сейчас ошибку, вот я вам покажу сейчас дурацкую, — угрожающе заговорил Герод. — Делайте то, что вам велят.

— Ах, так! — Варбек высвободил руку и хлестнул Джо полотенцем по глазам. Затем он прошмыгнул к столу, схватил пресс-папье и запустил его в оконное стекло. Зазвенели осколки.

— Джо! — взвизгнул Герод.

Не теряя времени, Варбек сгреб телефон и набрал номер полицейского отделения. Одновременна он извлек зажигалку, высек огонь и бросил ее в мусорную корзину. В телефонной трубке послышался голос дежурного.

— Пришлите сюда полисмена! — крикнул Варбек и ударом ноги отшвырнул пылающую корзину в середину комнаты.

— Джо! — надрывался Герод, затаптывая горящую бумагу.

Варбек усмехнулся. Он поставил телефон на место. Из трубки неслись пронзительные крики. Варбек прикрыл ее рукой.

— Договоримся? — осведомился он.

— Сукин ты сын! — рявкнул Джо и, отняв, наконец, кулаки от глаз, ринулся к Варбеку.

— Отставить! — крикнул Герод. — Этот псих вызвал фараонов. Оказывается, он все же чтит закон.

И, обращаясь к Варбеку, он жалобно добавил:

— Ну, будет вам. Пожалуйста. Мы на все согласны. Только, бога ради, отмените этот вызов.

Обреченный поднес к губам трубку.

— Говорит М.П.Варбек, — сказал он. — Я только что консультировался со своим адвокатом, как вдруг какой-то идиот с гипертрофированным чувством юмора влетел в контору и позвонил вам по этому телефону. Вы можете позвонить сюда и убедиться, что это так.

Он положил трубку, рассовал по карманам свое имущество и подмигнул Героду. Зазвонил телефон. Варбек взял трубку, уверил дежурного, что все в порядке, и снова положил ее. Затем, выйдя из-за стола, он протянул Джо ключи от своего автомобиля.

— Ступайте к машине, — распорядился он. — Я уж не знаю, куда вы там ее загнали. Откройте отделение дня перчаток, достаньте оттуда конверт и принесите сюда.

— Пошел ты к черту! — огрызнулся Джо. Глаза его все еще слезились.

— Делайте то, что вам велено, — властно сказал Варбек.

— Погодите-ка, Варбек, — вмешался Герод. — Что это вы еще затеяли? Я обещал вам, что мы сделаем по-вашему, но все же…

— Я собираюсь объяснить вам, почему я заинтересовался Бьюкененами, — ответил Варбек. — И я намерен заключить с вами союз. Вы и Джо очень подходящие партнеры для того, чтобы помочь мне разыскать того единственного Бьюкенена, которого ищу я. Моему Бьюкенену всего десять лет, но он стоит сотни ваших вымышленных капиталов.

Герод вытаращил на него глаза.

Варбек вложил ключи в руку Джо.

— Ступайте, Джо, и принесите нам конверт, — сказал он, — а заодно распорядитесь, чтобы послали за стекольщиком.

Обреченный положил конверт на колено и бережно его разгладил.

— Директор школы, — начал он свой рассказ, — должен следить за всеми классами. Он наблюдает за процессом учебы, отмечает успехи, выявляет наболевшие вопросы и так далее. При этом он действует совершенно наугад. Точнее, объектом наблюдения служат школьники, взятые на выборку. У меня в школе девятьсот учеников. Не могу же я наблюдать каждого в отдельности.

Герод кивнул. Физиономия Джо выражала полнейшее недоумение.

— В прошлом месяце, просматривая работы учеников пятого класса, — продолжал Варбек, — я наткнулся на поразительный документ. — Он открыл конверт и извлек из него несколько листиков линованной бумаги, исписанных каракулями и усеянных кляксами. — Это сочинение написал ученик пятого класса Стюарт Бьюкенен. Ему сейчас лет десять или около того. Сочинение называется «Мои каникулы». Прочтите его, и вы сразу поймете, почему я разыскиваю Стюарта Бьюкенена.

Он перебросил сочинение Героду. Тот вытащил очки в роговой оправе и укрепил их на своем пухлом носу. Джо Давенпорт встал сзади патрона, заглядывая ему через плечо.


«МОИ КОНИКУЛЫ Стюарта Бьюкенена Этим летам я навистил своих друззей. У меня четверо друззей и все они очень харошие. Вапервых Томми, который жевет в диревне и занимается астрономией. Томми сам построил сибе теллескоп из стикла шереной в 6 дюймов и сам поставил его. Он смотрит на звезды каждую ноч и давал мне смотреть даже когда шол проливной дощ…»


— Что это за дьявольщина? — возмутился Герод.

— Читайте дальше, — ответил Варбек.


— «…дощ. Мы видели звезды патомушто Томми пре делал к концу теллескопа одну штуку, которая вы совуется как пражжектар, такшто видно чириз дощ и все».


— Кончили уже об астрономе? — спросил Варбек.

— До меня что-то не доходит…

— Сейчас объясню. Томми не нравилось, что приходится дожидаться безоблачных ночей. Тогда он изобрел нечто, способное проникать через облака и атмосферу… что-то вроде вакуумной трубки и может теперь пользоваться своим телескопом в любую погоду. Рассеивающий луч — вот что он изобрел.

— Чушь несусветная!

— В том-то и дело, что не чушь. Но читайте дальше.

— «Патом я паехал к Анне Марии и жил у нее целую ниделю. Там было очень весело, такак Анна Мария зделала бабоминялку, марков и шпенат она тоже берет…». Ничего не пойму, что это еще за «бабоминялка»?

— Бобоменялка — от слова «бобы». Стюарт не силен в правописании. «Марков» — это морковь, а «шпенат» — шпинат.


— «…шпенат и марков она тоже берет. Кагда ее мама заставляет нас есть их, Анна Мария нажемает накнопку и с наруже они вточности какбыли, а в нутри привращаются в перог. Вишьневый и зимлиничный. Я спросил Анну Марию как, и она сказала, что при помошчи Енхве».


— Ничего не понимаю…

— А ведь все очень просто. Анна Мария не любит овощей. Но так как она не менее изобретательна, чем астроном Томми, то изготовила «бабоминялку». И превращает себе бобы в «перог». «Вишьневый и зимлиничный». Пироги она любит. Так же, как Стюарт.

— Вы с ума сошли.

— Вовсе нет. Все дело в детях. Они гениальны. Впрочем, что я говорю: гении — кретины по сравнению с ними. Для таких детей и слова-то не подберешь.

— Выдумки это, и больше ничего. Ваш Стюарт Бьюкенен фантазер, каких свет не видывал.

— Вы находите? Тогда объясните мне, что такое Енхве, при помощи которого Анна Мария производит трансформацию вещества. Мне пришлось поломать голову, но я все же докопался. Квантовое уравнение Планка EЪ=Ъnhv. Однако продолжайте, продолжайте. Самое главное еще впереди. Вы не добрались до ленивой Этель.


— «Мой друг Джорш делает маделли аиропланов очень харошие и маленькие. Руки у Джорша неуклюжие, поэтому он делает из пластелина человечков и велит им, чтоб строили аиропланы».


А это еще как понять?

— Насчет самолетостроения Джорджа?

— Да.

— Очень просто. Джордж создает крошечных роботов, и они строят за него самолеты. Толковый мальчик Джордж, но почитайте о его сестре, ленивой Этель.


— «Ево сестра Этель самая линивая девочка, которую я видел. Она высокая и толстая и нелюбит хадить пишком. Когда мама пасылает ее в магазин, Этель мысленно идет в магазин, патом мысленно нисет домой пакупки и прячится в комнате у Джорша, что бы мама незаметила, что слишком быстро. Мы с Джоршем дразним ее, зато что она толстая и линивая, но она ходит в кино бисплатно и видела „Хопалонг Кэсиди“ шиснадцать раз. Канец».


Герод в недоумении уставился на Варбека.

— Молодчина Этель, — сказал Варбек. — Ленится ходить пешком и прибегает к телетранспортировке. Правда, потом ей приходится прятаться, чтобы мама не заметила, что она вернулась слишком быстро, а Джордж и Стюарт дразнят ее.

— Телетранспортировка?

— Разумеется. Этель проделывает весь свой путь мысленно.

— Да разве этакое возможно? — возмутился Джо.

— Было невозможно, пока не появилась ленивая Этель.

— Не верю я, — проговорил Герод. — Ни одному слову не верю.

— Вы считаете, что Стюарт попросту все выдумал?

— Разумеется.

— А как же тогда уравнение Планка E = nhv?

— Совпадение. Он и это придумал.

— Полно, возможны ли такие совпадения?

— Ну, значит, где-то вычитал.

— Десятилетний мальчик? Чушь!

— Говорю вам, не верю, и все! — заорал Герод. — Дайте мне сюда вашего мальчишку, и я за пять минут докажу вам, кто прав.

— Легко сказать — дайте… Мальчик ведь исчез.

— Как так?

— Словно в воду канул. Вот почему мне приходится навещать всех Бьюкененов в городе. В тот самый день, когда я прочел сочинения и велел вызвать ко мне для беседы ученика пятого класса Стюарта Бьюкенена, мальчик исчез. И с тех пор его никто не видел.

— А его семья?

— Семья тоже исчезла.

Варбек нагнулся к собеседнику и горячо заговорил:

— Нет, вы представьте себе только. Исчезли все следы и мальчугана и его родных. Все до единого. Об их семье помнит всего несколько человек, да и то смутно. Она исчезла.

— О господи! — воскликнул Джо. — Смылись, да?

— Вот именно. Вы очень точно выразились. Благодарю вас, Джо. — Варбек подмигнул Героду. — Ничего себе ситуация? Существует мальчик, все друзья которого — гениальные дети. Причем именно и прежде всего дети. Ведь все свои невероятные открытия они совершили из самых ребяческих побуждений. Этель телетранспортирует себя, так как ей лень ходить по маминым поручениям. Джордж создает роботов для того, чтобы они строили ему игрушечные самолетики. Анна Мария прибегает к трансформации вещества, потому что терпеть не может бобов. А мы еще не знаем, что вытворяют другие приятели Стюарта! Быть может, существует какой-нибудь Мэттью, который изобрел машину времени, когда не успевал приготовить к сроку домашнее задание.

Герод в изнеможении замахал руками.

— Да откуда столько гениев? Что такое вдруг стряслось?

— Не знаю. Выпадение атомных осадков? Фтористые соединения, которые мы глотаем с водой? Антибиотики? Витамины? Мы так напичкали свои организмы химией, что и сами не понимаем, что с нами творится. Я хотел было разобраться толком, но, как видите, не сумел. Стюарт Бьюкенен сперва проболтался, как ребенок, а когда я стал выяснять, что и как, струсил и сбежал.

— А вы считаете, что он тоже гений?

— Очень возможно. Ребята обычно выбирают себе подходящих друзей и по способностям и по интересам.

— И что же он за гений? В чем его талант?

— Не имею ни малейшего представления. Он скрылся, вот все, что я знаю. Замел за собой следы, уничтожил все документы, которые могли бы помочь мне определить его местопребывание, и развеялся, словно дым.

— Как он попал в вашу школу?

— Не знаю.

— Может, он какой-нибудь жулик? — предположил Джо.

— Гений бандитизма? — недоверчиво усмехнулся Герод. — Супермен? Десятилетний Мориарти?

— Что ж, возможно, что он гениальный вор, — проговорил обреченный, — хотя не следует придавать слишком большое значение его побегу. Обычная реакция застигнутого врасплох ребенка. В таких случаях они или хотят, «чтобы ничего этого не случилось», или мечтают перенестись куда-нибудь за миллион миль. Однако если Стюарт Бьюкенен даже и в самом деле находится сейчас за миллион миль, мы все равно должны его найти.

— Чтобы узнать, способный он или нет? — спросил Джо.

— Нет, чтобы разыскать его друзей. Да неужели вам до сих пор не ясно? Ведь за обладание рассеивающим лучом наше командование никаких денег не пожалеет. А скажите на милость, возможно ли переоценить значение преобразователя материи? А как мы стали бы богаты, умей мы создавать живых роботов! И как могущественны стали бы мы, если бы овладели секретом телетранспортировки!

Наступила томительная пауза, затем Герод встал.

— Мистер Варбек, — оказал он. — Мы с Джо сопляки против вас. Спасибо вам, что вы берете нас в долю. Мы в долгу не останемся. Мы найдем парнишку.

Никто не может исчезнуть бесследно… даже предполагаемый гениальный преступник. Однако напасть на след порою очень не легко… даже специалисту по расследованию внезапных исчезновений. Существуют, впрочем, профессиональные приемы, о которых не подозревают дилетанты.

— Ну, кто так делает? — деликатно выговаривал Герод обреченному. — Зачем вам было обходить всех Бьюкененов? Бежать вдогонку за беглецом — это не метод. В таких случаях лучше поглядеть, не оставил ли он каких следов.

— Гений не может делать промахов.

— Допустим даже, что ваш парнишка гений. Неустановленного профиля. Все что угодно. Но ведь ребенок всегда останется ребенком. Уж что-нибудь да позабудет. А мы это обнаружим.

В течение трех дней Варбек познакомился с удивительнейшими методами слежки. Сперва они навели справку в почтовом отделении района по поводу семьи Бьюкенен, проживавшей прежде в этой местности. Оставлена ли карточка с их новым адресом? Нет, карточка оставлена не была.

Затем они посетили избирательную комиссию. Каждый избиратель в городе прикреплен к какому-нибудь участку, и переезд его в другой район, как правило, должен быть зарегистрирован. Однако перемена места жительства семьей Бьюкенен в избирательной комиссии зарегистрирована не была.

Побывали они и в конторах газовой и электрической компаний. Клиенты этих компаний обязаны сообщать о перемене адреса. А в тех случаях, когда они покидают город, они обычно требуют вернуть им залог. Зарегистрирована ли подобная просьба клиентов по фамилии Бьюкенен? Нет, не зарегистрирована.

Существует закон, который обязывает всех водителей в случае переезда на новое место жительства уведомлять об этом Бюро Автотранспорта. Нарушение этого закона карается штрафом, тюремным заключением и еще более строгими мерами наказания. Получено ли такое уведомление от семейства Бьюкенен? Нет, не получено.

Они делали запрос и в корпорации Недвижимостей (владельцы многоквартирного здания на Вашингтон-Хейтс), в котором жильцы по фамилии Бьюкенен арендовали четырехкомнатную квартиру. Как и в большинстве подобных объединений, корпорация требовала от своих съемщиков, чтобы в договор об аренде были занесены фамилии и адреса двух поручителей. Можно ли узнать, кто поручался за квартиросъемщиков Бьюкенен? Нет, их арендный договор не сохранился в архиве.

— Возможно, Джо был прав, — жалобно говорил Варбек, сидя в конторе Герода, — мальчик, очевидно, и в самом деле гениальный преступник. Как смог он все предусмотреть? Каким образом добрался до каждой бумажонки и уничтожил их? Как он действовал? Подкупом? Шантажом? Воровством?

— Узнаем, когда он попадет к нам в руки, — угрюмо ответил Герод. — Ну, а пока… Пока что он обставил нас по всем статьям. Чисто сработал. Но одну штучку я все же приберег про запас. Давайте сходим к управляющему домом.

— Я уже был у него, — возразил Варбек. — И спрашивал его. Он смутно помнит, что такая семья жила в доме, и ничего больше. Куда они переехали, он не знает.

— Он знает кое-что другое, до чего мальчишка, может быть, и не додумался. Давайте-ка выясним это.

Они подъехали к дому на Вашингтон-Хейтс и нагрянули к мистеру Джекобу Рюсдейлу, который обедал в своей полуподвальной квартире. Мистеру Рюсдейлу очень не понравилось, что его отвлекают от печенки под луковым соусом, но пять долларов оказались веским аргументом.

— Мы насчет семьи Бьюкенен, — начал Герод.

— Я ведь уже все рассказал ему, — перебил его Рюсдейл, указывая на Варбека.

— Так-то оно так. Но он забыл спросить у вас одну вещь. Можно мне спросить ее сейчас?

Рюсдейл воззрился на пятидолларовую бумажку и кивнул головой.

— Дело в том, что когда жильцы въезжают в дом или покидают его, управляющий домом обычно записывает название грузовой компании, которая осуществляет перевозку. Делается это для того, чтобы можно было подать жалобу, в случае если помещение будет попорчено во время перевозки имущества. Я адвокат и сталкивался с подобными вещами. Верно я говорю?

Рюсдейл подошел к заваленной бумагами полке, вытащил растрепанный журнал и, с шумом раскрыв его, принялся перелистывать страницы своими влажными пальцами.

— Ну, вот, — сказал он. — Грузовая компания Эвон. Грузовик NG-4.

Никаких записей о переезде семьи Бьюкенен с квартиры на Вашингтон-Хейтс грузовая компания Эвон не сохранила.

— Мальчишка позаботился и об этом, — буркнул Герод.

Зато известны были имена рабочих, обслуживавших в день переезда грузовик NG-4. И когда после окончания работы они зашли в контору, Герод подробно расспросил их о поездке. Они припоминали ее смутно. Помнили только, что на перевоз вещей с Вашингтон-Хейтс ушел весь день, так как ехать пришлось к черту на рога, куда-то в Бруклин.

— Бог ты мой! В Бруклин! — пробормотал Герод. — А куда именно в Бруклин?

Где-то на Мэпл-парк-роу. Номер? Номер они не помнят.

— Купите карту, Джо.

Они обследовали карту Бруклина и разыскали на ней Мэпл-парк-роу. Она и в самом деле была у черта на рогах, где-то на самых задворках цивилизации, и занимала двенадцать кварталов.

— Бруклинские кварталы, — хмыкнул Джо. — В два раза длиннее любых других. Уж я-то знаю.

Герод пожал плечами.

— Мы почти у цели. Все, что нам остается, это поработать ногами. По четыре квартала на брата. Надо обойти каждый дом, каждую квартиру. Составить список всех мальчишек этого возраста. И если окажется, что он живет под вымышленным именем. Варбеку придется проверить весь список.

— Да ведь в Бруклине на каждый квадратный дюйм приходится по миллиону мальчишек, — возразил Джо.

— А нам с тобой придется по миллиону долларов на каждый потраченный день, если мы его разыщем. А ну пошли!

Мэпл-парк-роу — длинная извилистая улица, на которой громоздятся пятиэтажные доходные дома. А на тротуарах громоздятся детские коляски и старушки, восседающие на складных стульях. А на обочинах тротуаров громоздятся автомашины. А в сточной канаве громоздятся кучи извести, имеющие форму продолговатых бриллиантов, и детвора играет там по целым дням. И в каждой щелке кто-нибудь да живет.

— Совсем как в Бронксе, — заметил Джо, внезапно ощутив приступ тоски по дому. — Я уже десять лет, как не был у себя в Бронксе.

Он уныло побрел к своему сектору, с бессознательной ловкостью прирожденного горожанина прокладывая себе путь среди играющих мальчишек. Эта картина так и осталась в памяти у Варбека, ибо Джо не суждено было вернуться.

В первый день они о Геродом решили, что Джо напал на след. Они воспрянули духом. Однако на второй день они поняли, что каким бы горячим ни был этот след, он все же не мог подогревать энтузиазм Джо в течение сорока восьми часов. Тогда они приуныли. На третий день уже невозможно было скрывать от себя истину.

— Он мертв, — уныло сказал Герод. — Мальчишка отделался от него.

— Но каким образом?

— Просто убил.

— Десятилетний мальчуган? Ребенок?

— Вам хотелось узнать, в чем гениальность Стюарта Бьюкенена? Вот я и говорю вам, в чем его гениальность.

— Не верю.

— А куда девался Джо?

— Сбежал.

— Он и за миллион долларов не сбежит.

— В таком случае где труп?

— Спросите мальчишку. Он ведь гений. Небось изобрел такие штучки, которые и Дика Трейси поставили бы в тупик.

— Но как он его убил?

— Спросите мальчишку. Он же гений.

— Герод, я боюсь.

— Я тоже. Хотите выйти из игры?

— Это уже невозможно. Если мальчик опасен, мы обязаны его найти.

— Гражданский долг, так, что ли?

— Называйте как хотите.

— Ну что ж, а я по-прежнему подумываю о деньгах.

И они вернулись на Мэпл-парк-роу, в четырехквартальный сектор Джо Давенпорта.

Передвигаясь осторожно, чуть ли не крадучись, они разошлись в разные концы сектора и принялись обходить дом за домом, постепенно приближаясь к середине. Этаж за этажом, квартира за квартирой, до самой крыши, затем вниз и в следующий дом. Это была медленная, кропотливая работа. Изредка они попадались на глаза друг другу, когда переходили из одного угрюмого здания в другое. Вот еще раз в дальнем конце улицы смутно промелькнула фигура Уолтера Герода, и больше Варбек его уже не видел.

Сидя в машине, он ждал. Его била дрожь.

— Я пойду в полицию, — шептал он, отлично зная, что никуда не пойдет.

— У мальчика есть оружие. Он изобрел нечто столь же дурацкое, как то, что выдумали его друзья. Какой-то особенный луч, который позволяет ему по ночам играть в мраморные шарики, но заодно может уничтожать людей. Шашечная машина, обладающая гипнотической силой. Целая шайка роботов, которых он создал, чтобы играть в полицейских и разбойников, а теперь напустил на Герода и Джо. Десятилетний гений. Безжалостный. Опасный. Что же мне делать? Что мне делать?

Обреченный вышел из машины и побрел по направлению к тому кварталу, где в последний раз видел Герода.

— А что же будет, когда Стюарт Бьюкенен станет взрослым? — спрашивал он себя. — Что будет, когда они все повырастают? Томми, и Джордж, и Анна Мария, и ленивая Этель? Зачем я здесь? Почему не бегу отсюда?

На Мэпл-парк-роу спустились сумерки. Старушки сложили шезлонги и удалились с ними, как кочевники. Остались лишь машины, стоящие у тротуаров. Игры в сточной канаве прекратились, но под слепящими уличными фонарями затевались другие. Там появились пробки от бутылок, карты, стершиеся от частого употребления монеты. Багровый туман над городом начал темнеть, и сквозь него сверкала над самым горизонтом яркая искорка Венеры.

— Он, конечно, знает свою силу, — яростно шептал Варбек. — Он знает, как он опасен. Поэтому он и сбежал, что совесть нечиста. И поэтому он уничтожает нас сейчас друг за другом, усмехаясь про себя, коварное и злобное дитя, гений убийства…

Варбек стал посредине мостовой.

— Бьюкенен! — крикнул он. — Стюарт Бьюкенен!

Игравшие неподалеку мальчики прекратили игру и уставились на него.

— Стюарт Бьюкенен! — истерически взвизгнул Варбек. — Ты слышишь меня?

Его неистовые крики разносились далеко по улице. Вот приостановилось еще несколько игр.

— Бьюкенен! — неистовствовал Варбек. — Стюарт Бьюкенен! Выходи! Я все равно тебя найду.

Мир замер.

В тупичке между домом 217 и 219 по Мэпл-парк-роу Стюарт Бьюкенен, который спрятался за мусорными баками, вдруг услышал свое имя и пригнулся еще ниже. Ему было десять лет, он носил свитер, джинсы и тапки. Он решил, он твердо решил «не даваться им» на этот раз. Он решил прятаться до тех пор, пока не сможет благополучно прошмыгнуть домой. И, уютно расположившись среди мусорных бачков, он вдруг заметил Венеру, мерцавшую у западного горизонта.

— Звездочка светлая, звездочка ранняя, — зашептал он, не ведая, что творит. — Сделай, чтобы сбылись мои желания. Звездочка яркая, первая зоренька, пусть все исполнится скоренько, скоренько. — Он помолчал и подумал. Потом попросил: — Благослови, господи, маму и папу, и меня, и всех моих друзей, и пусть я стану хорошим мальчиком, и пусть я всегда буду счастлив, и пускай все, кто ко мне пристает, уберутся куда-нибудь… далеко-далеко… и навсегда оставят меня в покое.

Марион Перкин Варбек, стоявший посредине мостовой на Мэпл-парк-роу, набрал полную грудь воздуха, чтобы издать еще один истерический вопль. И вдруг он очутился совсем в другом месте, где-то очень далеко, и шагал по дороге, по белой прямой дороге, которая рассекала тьму и вела все вперед и вперед. Унылая, пустынная, бесконечная дорога, уходившая все дальше, все дальше, все дальше в вечность.

Ошеломленный окружавшей его бесконечностью, Варбек, как заведенный, тащился по дороге, не в силах заговорить, не в силах остановиться, не в силах думать. Он все шагал и шагал, совершая свой дальний путь, и не мог повернуть назад. Впереди виднелись какие-то крохотные силуэты, пленники дороги, ведущей в вечность. Вон то маленькое пятнышко, наверное, Герод. А крапинка еще дальше впереди — Джо Давенпорт. А перед ним протянулась все уменьшающаяся цепочка чуть видных точек. Один раз судорожным усилием ему удалось обернуться. Сзади смутно виднелась бредущая по дороге фигура, а за ней внезапно возникла еще одна… и еще одна… и еще…

А в это время Стюарт Бьюкенен настороженно ждал, притаившись за мусорными бачками. Он не знал, что уже избавился от Варбека. Он не знал, что избавился от Герода, Джо Давенпорта и от десятков других. Не знал он и того, что заставил своих родителей бежать с квартиры на Вашингтон-Хейтс, не знал, что уничтожил договоры, документы, воспоминания и множество людей в своем невинном стремлении быть оставленным в покое. Он не знал, что он — гений.

Гений желания.


Время — предатель


Вы не сможете вернуться и вас не догонят. Счастливые окончания всегда с горчинкой.

Жил человек по имени Джон Страпп, самый ценный, самый могущественный, самый легендарный человек в мире, содержащем семьсот планет и семнадцать сотен миллиардов людей. Его ценили за одно-единственное качество. Он мог принимать Решения. Обратите внимание на заглавную «Р». Он был одним из немногих людей, которые могли принимать Главные Решения в мире невероятной сложности, и его Решения были на 87 % правильными. Продавал он эти решения дорого.

Было промышленное предприятие под названием, скажем, «Бракстон Биотикс», с заводами на Альфа Денебе, Мизаре-3, Земле и с главной конторой на Алькоре-4. Валовой доход «Бракстона» составлял 270 миллионов кредитов. Сложность торговых отношений Бракстона с потребителями и конкурентами требовала опытных служащих численностью в двести экономистов, каждый из которых был специалистом по одному крошечному штриху общей гигантской картины. И никто не был настолько всесильным, чтобы координировать все в целом.

И вот «Бракстону» потребовалось Главное Решение. Специалист — исследователь по имени Э.Т.А.Голланд открыл в лаборатории Денеба новый катализатор для синтеза биотика. Это был эмбриональный гормон, который воспроизводил нуклеоны молекулы как пластмасс, так и живого вещества. С его помощью можно было создавать живое вещество и развивать его в любом направлении. Спрашивается: должен ли «Бракстон» бросить старые модели культивации и перестроиться на новую технологию? Решение вовлекало в себя бесконечные разветвления взаимодействующих факторов: стоимость, сбережения, время, снабжение, спрос, обучение, патенты, легализацию, судебные иски и так далее. Был только один выход: спросить Страппа.

Первоначальные переговоры были недолгими. Помощники Страппа ответили, что гонорар Джона Страппа составляет 100.000 кредитов плюс 1 % будущих прибылей «Бракстона». «Бракстон Биотикс» с удовольствием принял эти условия.

Второй шаг был более сложным. На Джона Страппа существовал громадный спрос. У него было составлено расписание по норме два Решения в неделю на год вперед. Может ли «Бракстон» столько подождать? «Бракстон» не мог. Тогда «Бракстон был внесен в список будущих клиентов Джона Страппа и ему предложили устроить обмен очередями с любым из клиентов, который согласится. „Бракстон“ торговался, давал взятки, шантажировал и устраивал торги. В результате Джон Страпп должен прибыть на главный завод Алькора в понедельник, 29 июня, ровно в полдень.

Затем появилась тайна. В понедельник в девять утра Элдос Фишер, кислолицый агент Страппа, появился в конторе «Бракстона». После коротких переговоров с самим Стариком Бракстоном последовало сообщение, переданное по заводскому радио: «ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! СРОЧНО! СРОЧНО! ВСЕМ ЛИЦАМ ПО ФАМИЛИИ КРЮГЕР СВЯЗАТЬСЯ С ЦЕНТРАЛЬЮ. СРОЧНО! ПОВТОРЯЮ. СРОЧНО!»

Сорок семь мужчин по фамилии Крюгер связались с Централью и были отправлены по домам со строгой инструкцией оставаться там вплоть до дальнейших распоряжений. Заводская полиция спешно организовала прочесывание и, подгоняемая раздражительным Фишером, проверила личные карточки всех служащих, которых успела охватить. Никого по фамилии Крюгер не оставалось на заводе, но было невозможно проверить все 2500 человек за три часа. Фишер кипел и дымился, как азотная кислота.

К одиннадцати тридцати «Бракстон Биотикс» лихорадило. Почему отправили по домам всех Крюгеров? Какое это имеет отношение к легендарному Джону Страппу? Что за человек Страпп? Как он выглядит? Как он работает? Он зарабатывает десять миллионов кредитов в год. Он владеет одним процентом всего мира. Он был так близок к богу в глазах заводского персонала, что они ждали ангелов, золотые трубы и гигантское седобородое существо бесконечной мудрости и сострадания.

В одиннадцать сорок прибыли телохранители Страппа — отряд из десяти человек в штатском, которые с ледяной продуктивностью проверили двери, холлы и тупики. Они отдавали распоряжения. Это передвинуть. То запереть. Сделать так и этак. И все исполнялось. Никто не спорил с Джоном Страппом. Отряд телохранителей занял позиции и стал ждать. «Бракстон Биотикс» затаил дыхание.

Наступил полдень и в небе появилась серебряная пылинка. С тонким визгом, с большой скоростью и точностью она приземлилась перед главными воротами. Распахнулся люк корабля. Из него проворно вышли два дородных человека с оживленными глазами. Командир отряда телохранителей подал сигнал. Из корабля вышли две секретарши — брюнетка и рыженькая, — хорошенькие, шикарные и деловитые. За ними появился тощий сорокалетний клерк в поношенном костюме, с набитыми документами боковыми карманами, имевший роговые очки и беспокойный вид. А за ним вышло великолепное существо, рослое, важное, правда, чисто выбритое, но создающее впечатление бесконечной мудрости и сострадания.

Дородные мужчины подошли к красавцу и повели его по корабельной лестнице и через главные ворота. «Бракстон Биотикс» испустил счастливый вздох. Джон Страпп никого не разочаровал. Он в самом деле являлся богом, и было счастьем отдать один процент прибыли в его распоряжение. Гости прошли через главный холл и вошли в кабинет Старика Бракстона. Бракстон ожидал их, величественно восседая за столом. Когда они появились, он вскочил на ноги и выбежал вперед. Он горячо пожал руку великолепного человека и воскликнул:

— Мистер Страпп, сэр, от имени всей моей организации я приветствую вас.

Клерк, шедший сзади, прикрыл за собой дверь и сказал:

— Я Страпп. — Он кивнул своему подставному лицу, которое скромно уселось в углу. — Где ваши материалы?

Старик Бракстон робко указал на стол. Страпп сел за стол, взял толстые папки и начал читать. Вот такой человек. Беспокойный. Сорокалетний. Прямые черные волосы. Фарфорово-голубые глаза. Добрый рот. Крепкое телосложение. Выделялось одно качество — полное отсутствие застенчивости. Но когда он говорил, в его голосе чувствовался любопытный подтекст, обнаруживавший его бурную и властную глубину.

Через два часа непрерывного чтения и бормотания замечаний своим секретаршам, которые тут же делали пометки, Страпп сказал:

— Я хочу осмотреть завод.

— Зачем? — спросил Бракстон.

— Чтобы почувствовать его, — ответил Страпп. — Всегда есть нюансы, полезные для Решения. Это самый важный фактор.

Все покинули кабинет и начался парад: отряд телохранителей, дородные мужчины, секретарши, клерк, кислолицый Фишер и великолепное подставное лицо. Они промаршировали всюду. Они осмотрели все.

«Клерк» выполнял большую часть работы за «Страппа». Он разговаривал с рабочими, мастерами, техниками, высшими, низшими и средними служащими. Он спрашивал имена, болтал, представлял их великому человеку, беседовал об их семьях, условиях работы, стремлениях. Он изучил, вынюхал и прочувствовал все. Через четыре утомительных часа они вернулись в кабинет Бракстона. Клерк закрыл дверь. Подставное лицо отошло в сторону.

— Ну? — спросил Бракстон. — Да или нет?

— Подождите, — сказал Страпп.

Он просмотрел заметки своих секретарш, впитал их, закрыл глаза, постоял молча и неподвижно посреди кабинета, как человек, пытающийся услышать отдаленный шепот.

— Да, — РЕШИЛ он и заработал 100.000 кредитов и один процент от дохода «Бракстон Биотикс». В свою очередь, «Бракстон» получил 87 % гарантии, что Решение было правильным. Страпп открыл дверь, снова выстроился парад и замаршировал с завода. Заводской персонал ухватился за последний шанс сфотографировать и прикоснуться к великому человеку. «Клерк» содействовал его публичным отношениям с нетерпеливой приветливостью. Он спрашивал их имена, знакомил и развлекался. Гул смеха и голосов усилился, когда она добрались до корабля. Затем произошло нечто невероятное.

— Ты! — внезапно крикнул клерк. Голос его ужасающе взвизгнул. — Ты сукин сын! Ты проклятый, вшивый, недоношенный ублюдок! Я ждал этой встречи. Ждал десять лет! — Он выхватил из внутреннего кармана плоский пистолет и выстрелил какому-то человеку прямо в лоб.

Время остановилось. Прошли, казалось, часы, прежде чем мозги и кровь вылетели из затылка у жертвы и тело осело на землю. Тогда персонал Страппа бросился действовать. Они зашвырнули клерка в корабль, за ним последовали секретарши, потом лже-Страпп. Двое дородных мужчин запрыгнули следом за ними и захлопнули люк. Корабль взмыл в небо и со слабеющим визгом исчез. Десять человек в штатском спокойно отошли к своему кораблю и тоже исчезли. Только Фишер, агент Страппа, остался возле трупа в центре пораженной ужасом толпы.

— Проверьте его личную карточку, — прорычал Фишер.

Кто-то вытащил у мертвеца бумажник и раскрыл его.

— Уильям Ф. Крюгер, биомеханик.

— Проклятый дурак! — дико взревел Фишер. — Мы ведь предупредили его. Мы предупредили всех Крюгеров. Ладно, вызовите полицию.

Это было шестое убийство на счету Джона Страппа. Оно обошлось ему ровно в 500.000 кредитов. Остальные пять стоили столько же, и половина этой суммы обычно переходила к человеку, достаточно отчаянному, чтобы подменить убийцу и сослаться на временное помешательство. Другая половина причиталась наследникам скончавшегося. Шесть таких подменщиков томились в различных исправительных домах, осужденные на срок от двадцати до пятидесяти лет, а их семьи обогатились на 250.000 кредитов.

В своих апартаментах в «Алькоре великолепном» мрачно совещался персонал Страппа.

— Шестеро за шесть лет, — с горечью сказал Элдос Фишер. — Мы не можем спокойно продолжать в том же духе. Рано или поздно кто-нибудь начнет задавать вопросы, зачем Джон Страпп возит с собой сумасшедших клерков.

— Тогда мы заплатим и ему, — сказала рыжеволосая секретарша. — Страпп выдержит это.

— Он способен убивать каждый месяц, — пробормотал красавец.

— Нет, — резко помотал головой Фишер, — мы не можем замалчивать это все время. Когда-нибудь мы должны достигнуть предела и, пожалуй, уже достигли. Что будем делать?

— Что за чертовщина со Страппом? — спросил один из дородных мужчин.

— Кто бы знал! — сердито воскликнул Фишер. — Крюгер — его идея-фикс. Встретив человека по фамилии Крюгер — любого человека по фамилии Крюгер, — он кричит, сыплет проклятиями и убивает. Не спрашивайте меня, почему. Что-то кроется в его прошлом.

— А вы не спрашивали его об этом?

— Каким образом? Это словно эпилептический припадок. Он потом не помнит, что было.

— Так покажите его психоаналитику, — пожал плечами красавец.

— Это вне обсуждения.

— Почему?

— Вы у нас новичок, — сказал Фишер. — Вы не понимаете.

— Так объясните мне.

— Я приведу аналогию. В девятнадцатом веке люди играли в карточные игры сорока двумя картами на столе. Это были простые времена. Сейчас все усложнилось. Нам приходится играть сорока двумя сотнями карт. Понимаете?

— Я слежу за вашими рассуждениями.

— Мозг может справиться с сорока двумя картами. С таким количеством он может принимать решения. Это легко делали в девятнадцатом веке. Но нет такого мощного мозга, чтобы справиться с сорока двумя сотнями — такого мозга нет, за исключением Джона Страппа.

— У нас есть компьютеры.

— Они совершенны, когда речь идет только о картах. Но когда вы имеете дело также и с сорока двумя сотнями картежников, с их симпатиями и антипатиями, мотивами, склонностями, кругозором, тенденциями и так далее — тогда Страпп может сделать то, чего не может никакая машина. Он уникален, а мы можем уничтожить этот уникальный аппарат.

— Почему?

— Потому что у Страппа это подсознательный процесс, — раздраженно объяснил Фишер. — Он не знает, как это делает. Если бы он знал, то был бы прав на сто процентов вместо восьмидесяти семи. Это подсознательный процесс, и только мы знаем, что он может быть связан с тем самым дефектом, который делает его убийцей Крюгеров. Если мы избавимся от одного, то можем уничтожить другое. А такую возможность допустить никак нельзя.

— Что же тогда нам делать?

— Защищать свою собственность, — сказал Фишер, зловеще глядя вокруг.

— Не забывайте этого ни на минуту. Мы потратили на Страппа слишком много сил, чтобы позволить все это уничтожить. Мы защищаем свою собственность!

— Мне кажется, ему нужен друг, — сказала брюнетка.

— Зачем?

— Так мы сумеем узнать, что беспокоит его, ничего не уничтожая. Люди часто доверяются своим друзьям. Страпп может сам раскрыть свою тайну.

— Мы все его друзья.

— Нет, мы только союзники.

— Он не разговаривает с вами?

— Нет.

— А с вами? — бросил Фишер рыженькой.

Она покачала головой.

— Он что-то ищет, чего не может найти.

— Что?

— Мне кажется, женщину. Определенную женщину.

— Женщину по фамилии Крюгер?

— Не знаю.

— Черт побери, в этом нет никакого смысла! — Фишер на секунду задумался. — Ладно, мы найдем ему друга и облегчим расписание, чтобы дать этому другу возможность общаться со Страппом. Мы сейчас же урежем программу до одного Решения в неделю.

— Боже мой! — воскликнула брюнетка. — Это же уменьшит доходы на пять миллионов в год.

— Это необходимо сделать, — сказал Фишер. — Уменьшить доходы сейчас или позже потерять все. Мы достаточно богаты, чтобы позволить себе это.

— Как вы собираетесь искать друга? — спросил красавец.

— Я уже сказал, мы кого-нибудь найдем. Мы найдем самого лучшего. Мы свяжемся с Землей по ТТ, поручим им найти там, скажем, Фрэнка Алкиста и срочно связать его с нами.

— Фрэнки! — воскликнула рыженькая. — Я падаю в обморок!

— О-ох, Фрэнки! — Брюнетка принялась обмахиваться ладонями.

— Вы имеете в виду Рокового Фрэнка Алкиста, чемпиона тяжеловесов? — с благоговением спросил дородный мужчина. — Я видел его бой с Лойзо Джорданом. О, это человек!

— Теперь он актер, — объяснил красавец. — Я однажды работал с ним. Он поет. Он танцует. Он…

— И он вдвойне роковой, — прервал их Фишер. — Мы наймем его. Составьте контракт. Он станет другом Страппа, как только Страпп встретится с ним. Он…

— С кем я там встречусь? — В дверях спальни появился Страпп, зевая и морщась от яркого света. После убийств он всегда спал, как убитый. — С кем я должен встретиться? — Он оглядел присутствующих, стройный, грациозный, но беспокойный и, несомненно, одержимый.

— С человеком по имени Фрэнк Алкист, — сказал Фишер. — Он надоел нам просьбой познакомить его с вами, и мы больше не можем откладывать.

— Фрэнк Алкист? — пробормотал Страпп. — Никогда не слыхал о таком.

Страпп мог принимать Решения. Алкист мог стать его другом. Это был могучий человек лет тридцати пяти с волосами песочного цвета, веснушчатым лицом, перебитым носом и глубоко посаженными серыми глазами. У него был высокий и тихий голос. Он двигался с ленивой плавностью атлета, что выглядело почти по-женски. Он очаровывал неизвестно чем, даже если ожидать этого. Он очаровал Страппа, но и Страпп очаровал его. Они стали друзьями.

— Нет, это настоящая дружба, — сказал Алкист Фишеру, когда возвращал чек, которым ему заплатили. — Мне не нужны деньги, мне нужен старина Джонни. Порвите контракт. Я постараюсь сделать Джонни счастливым.

Алкист повернулся, чтобы покинуть апартаменты «Ригеля великолепного», и увидел большеглазых секретарш.

— Если бы я не был так занят, леди, — пробормотал он, — мне бы захотелось поухаживать за вами.

— Поухаживай за мной, Фрэнки, — сболтнула брюнетка.

Рыженькая томно смотрела на него.

Пока единомышленники Страппа таскались из города в город и с планеты на планету, Алкист и Страпп наслаждались обществом друг друга, в то время как роскошный красавец давал интервью и позировал для картин. Были и перерывы, когда Фрэнки летал на Землю сниматься в фильме, но в промежутках они играли в гольф, теннис, заключали пари на лошадей, собак и доулинов, ходили на бокс и рауты. Они также посетили ночные заведения, и Алкист вернулся с любопытным докладом.

— Не знаю, насколько хорошо ваши люди присматривают за Джонни, — сказал он Фишеру, — но если вы думаете, что каждую ночь он спит в своей постели, то лучше вам перейти в галантерею.

— Как это? — в удивлении спросил Фишер.

— Старина Джонни где только не шляется по ночам, когда ваши люди думают, что он дает своему мозгу отдых.

— Как вы это узнали?

— По его репутации, — печально сказал ему Алкист. — Его знают везде. Старину Джонни знают в каждом бистро отсюда до Ориона. И знают с худшей стороны.

— По имени?

— По кличке. Кутила, так его зовут.

— Кутила?!

— Угу. А также мистер Бабник. Он бегает за женщинами, как огонь по прерии. Вы это не знали?

Фишер покачал головой.

— Должно быть, он расплачивается из своего кармана, — задумчиво сказал Алкист и ушел.

Было очень странное в том, как именно Страпп бегал за женщинами. Он входил в клуб с Алкистом, занимал столик, садился и пил. Затем вставал и холодно осматривал помещение, столик за столиком, женщину за женщиной. По этому поводу мужчины начинали беситься и лезть в драку. Страпп отделывался от них спокойно и жестоко, такими приемами, что возбуждал профессиональное восхищение Алкиста. Фрэнки никогда не дрался сам. Ни один профессионал не тронет любителя. Но он пытался сохранить мир и, когда терпел в этом неудачу, по крайней мере, держал ринг.

После осмотра женщин Страпп садился и ждал шоу, расслабленный, болтающий, смеющийся. Когда появлялись девушки, он снова мрачнел и, внимательно и бесстрастно, изучал их шеренгу. Очень редко он находил девушку, которая интересовала его, всегда одного и того же типа — с агатовыми глазами, черными волосами и чистой, шелковистой кожей. Затем начиналось сплошное несчастье.

Когда наступал перерыв, Страпп уходил вместе с участницами шоу за кулисы. Там он давал взятки, дрался, бушевал и силой врывался в ее туалет. Он стоял перед изумленной девушкой, молча осматривал, затем просил ее заговорить. Он слушал ее голос, затем приближался, как тигр, и вдруг стремительно проводил по ней руками. Иногда это вызывало вскрик неожиданности, иногда бурную оборону, иногда согласие. Но Страпп ни разу не был удовлетворен. Он резко оставлял девушку, оплатив, как джентльмен, все убытки и недовольства, и представление повторялось в клубе за клубом до глубокой ночи.

Если это была одна из посетительниц, Страпп немедленно вмешивался, отделял ее от сопровождающих, а если это было невозможно, следовал за ней до дому и там повторял атаку на туалетную. И снова он покидал девушку, заплатив, как джентльмен, и продолжал свои таинственные поиски.

— Ну, я был поблизости, но меня пугает все это, — сказал Алкист Фишеру. — Я никогда не видел такого вспыльчивого человека. Он мог бы склонить к согласию большинство женщин, если бы был чуть-чуть помедлительнее. Но он не был таким. Его подгоняло…

— Что?

— Не знаю. Он словно работал наперегонки со временем.

После того, как Страпп и Алкист стали близкими друзьями, Страпп разрешил ему сопровождать себя днем, что было так же странно. Пока единомышленники Страппа мотались по планетам и заводам, Страпп в каждом городе посещал Бюро Статистики Населения. Там он давал главному клерку взятку и вручал длинную, узкую полоску бумаги. На ней было написано:


Рост 5 ф. 6 д.

Вес 110

Волосы Черные

Глаза Черные

Бюст 34

Талия 26

Бедра 36

Размер 12


— Мне нужно имя и адрес любой девушки старше двадцати одного года, подходящей под это описание, — говорил Страпп. — Я заплачу по десять кредитов за имя.

Через двадцать четыре часа приходил список, и Страпп пускался в обход, изучал, разговаривал, слушал, иногда ощупывал и всегда платил, как джентльмен. Процессия высоких, черноволосых, черноглазых, грудастых девиц вызывала у Алкиста головокружение.

— У него навязчивая идея, — сказал Алкист Фишеру в «Сайджнусе великолепном», — и я понял, в чем дело. Он ищет какую-то определенную девушку, но до сих пор не нашел.

— Девушку по фамилии Крюгер?

— Я не знаю, замешан ли в этом Крюгер.

— Может, ему просто трудно угодить?

— Ну, знаете! Некоторые из этих девушек… Я бы назвал их сногсшибательными. Но он не оказывал им никакого внимания. Только осматривал и шел дальше. Другие — настоящие сучки, а он скакал перед ними, как старый Бабник.

— Ну, и что все это значит?

— Я еще не знаю, — сказал Алкист, — но собираюсь выяснить. Я придумал маленькую хитрость. Конечно, рискованно, но Джонни заслуживает этого.

Это случилось в цирке, куда Страпп и Алкист пришли посмотреть, как две гориллы в стеклянной клетке рвут друг друга на клочки. Это было кровавое зрелище, и оба согласились, что бой горилл не более цивилизован, чем петушиные бои, и почувствовали отвращение. Снаружи, в пустом бетонированном коридоре, слонялся морщинистый человек. Когда Алкист подал ему знак, он подбежал к ним, словно собиратель автографов.

— Фрэнки! — закричал морщинистый человек. — Добрый старый Фрэнки! Ты помнишь меня?

Алкист пристально поглядел на него.

— Я Блунер Дэвис. Мы же вместе росли. Ты не помнишь Блунера Дэвиса?

— Блунер! — Лицо Алкиста осветилось. — Конечно. Но ты же тогда был Блумером Дэвидом.

— Ага, — рассмеялся морщинистый человек. — А ты был тогда Фрэнки Крюгером.

— Крюгер! — тонким, пронзительным голосом вскричал Страпп.

— Верно, — сказал Алкист, — Крюгер. Я сменил фамилию, когда занялся боксом. — Он махнул морщинистому человеку, который прижался к стене коридора и ускользнул прочь.

— Ты сукин сын! — закричал Страпп с побелевшим и отвратительно исказившимся лицом. — Ты проклятый, вшивый ублюдок! Убийца! Я ждал этого. Я ждал десять лет.

Он выхватил из внутреннего кармана плоский пистолет и выстрелил. Алкист едва успел шагнуть в сторону и пуля с визгом отрикошетила по коридору. Страпп выстрелил еще раз, пламя обожгло Алкисту щеку. Он ринулся вперед, схватил руку Страппа и парализовал ее в своем мощном захвате. Он отбросил пистолет в сторону и обхватил Страппа. Дыхание Страппа стало шипящим, глаза бегали. Сверху доносился рев толпы.

— Все верно, я Крюгер, — проворчал Алкист. — Моя фамилия Крюгер, мистер Страпп. И что из этого? Что ты хочешь сделать?

— Сукин сын! — завопил Страпп, отбиваясь, точно одна из горилл. — Бандит! Убийца! Я выпущу тебе кишки!

— Почему мне? Почему Крюгеру? — Напрягая все силы, Алкист потащил Страппа к стенной нише и втолкнул в нее. Там он припер его своей огромной фигурой. — Что я сделал тебе десять лет назад?

И прежде чем Страпп потерял сознание, Алкист услышал вперемешку с животными взрывами истерии всю историю.

Уложив Страппа в кровать, Алкист отправился в роскошный номер его свиты и все им рассказал.

— Старина Джонни любил девушку по имени Сима Морган, — начал он. — Она тоже любила его. Это очень романтическая история. Они собирались пожениться. Затем Сима Морган была убита парнем по фамилии Крюгер.

— Крюгер! Так вот где связь! Как?

— Этот Крюгер был нестоящим пьянчужкой. После многочисленных дорожных происшествий у него отобрали права, но семья Крюгера, невзирая на это, требовала денег. Он подцепил одного торговца и возил товары без прав. В один прекрасный день он врезался на своем грузовике в школу. Рухнула крыша, погибло тринадцать детей и учительница… Это было на Земле в Берлине. Крюгера не поймали. Он покинул планету и до сих пор находится в бегах. Семья высылает ему деньги. Полиция не может его разыскать. Страпп ищет его потому, что школьной учительницей была его девушка, Сима Морган.

Наступило молчание, затем Фишер спросил:

— Когда это случилось?

— Насколько я мог высчитать, десять лет и восемь месяцев назад.

Фишер тщательно произвел подсчеты.

— А десять лет и три месяца назад Страпп впервые обнаружил способность принимать Решения. Большие Решения. До этого он был никем. Затем произошла трагедия, а с нею истерия и способность. Не говорите мне, что одно не породило другого.

— Я ничего и не говорю вам.

— Значит, он убивает Крюгера снова и снова, — спокойно сказал Фишер.

— Правильно. Мания мести. Но при чем тут девушки и все его похождения?

Алкист печально улыбнулся.

— Вы когда-нибудь слышали выражение: «Одна девушка на миллион»?

— Кто не слышал?

— Если девушка одна на миллион, то значит, в городе с десятимиллионным населением должно быть еще девять таких, как она, да?

Персонал Страппа удивленно закивал.

— Старина Джонни исходит из этой идеи. Он думает, что сможет найти двойника Симы Морган.

— Как?

— Он исходит из простой арифметики. Он рассуждает примерно так: тогда была одна на шестьдесят четыре миллиарда. Но с тех пор население возросло до семнадцати сотен миллиардов человек. Значит, могут быть двадцать шесть таких, как она, а может, и еще больше.

— Не обязательно.

— Конечно, не обязательно, но это все, что нужно старине Джонни. Он подсчитал, что раз есть возможность существования двадцати шести двойников Симы Морган, то он может найти хоть одну, если будет достаточно старательно искать.

— Это странно.

— Я и не говорю, что нет, но это единственное, что поддерживает его. Что-то вроде самосохранения. Это поддерживает его голову над водой… Безумная мысль, что рано или поздно он может воскреснуть там, где десять лет назад его настигла смерть.

— Нелепо! — отрезал Фишер.

— Только не для Джонни. Он все еще любит.

— Невозможно.

— Я хочу, чтобы вы почувствовали то, что чувствую я, — ответил Алкист. — Он ищет… ищет. Он встречает девушку за девушкой. Он надеется. Он разговаривает. Он трогает ее. Если это двойник Симы, то он знает, что она отзовется так, как, по его памяти, отзывалась Сима десять лет назад. «Это Сима?» — спрашивает он себя. «Нет», — говорит он себе и уходит. Мы должны что-то сделать для него.

— Нет, — сказал Фишер.

— Мы должны помочь ему найти копию Симы. Мы должны заставить его поверить, что это двойник той девушки. Мы должны вернуть ему любовь.

— Нет, — с нажимом повторил Фишер.

— Почему нет?

— Потому что в тот момент, когда Страпп найдет свою девушку, он изменится. Он перестанет быть великим Джоном Страппом, Решающим. Он снова превратится в ничто — во влюбленного.

— Вы думаете, ему интересно быть великим? Он хочет быть счастливым.

— Все хотят быть счастливыми, — огрызнулся Фишер. — Но никто не счастлив. Страппу не хуже, чем любому другому, но он гораздо богаче. Мы должны поддерживать статус кво.

— А не хотите ли вы сказать, что вы гораздо богаче?

— Мы должны поддерживать статус кво, — повторил Фишер. — Мне кажется, нам лучше закрыть контракт. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

— Мистер, мы закрыли его, когда я вернул вам чек. Сейчас вы разговариваете с другом Джонни.

— Извините, мистер Алкист, но теперь у Страппа не будет много времени на друзей. Я дам вам знать, когда он будет свободен в будущем году.

— Вам никогда не выиграть. Я буду встречаться с Джонни, когда и где мне будет угодно.

— Вы хотите оставаться его другом? — Фишер неприятно улыбнулся. — Тогда вы будете встречаться с ним, когда и где мне будет угодно. Либо вы будете встречаться с ним на этих условиях, либо Страпп увидит наш с вами контракт. Он все еще у меня среди бумаг, мистер Алкист. Я не разорвал его. Я никогда ни с чем не расстаюсь. Как вы думаете, долго ли Страпп будет верить в вашу дружбу после того, как увидит подписанный вами контракт?

Алкист сжал кулаки. Секунду они свирепо глядели друг на друга, затем Фрэнки отвернулся.

— Бедняга Джонни, — пробормотал он. — Он словно человек, бегущий за собственной тенью. Я должен поговорить с ним. Разрешите узнать, когда вы позволите мне встретиться с ним?

Он вошел в спальню, где Страпп только что проснулся после приступа, как обычно, без малейших воспоминаний. Алкист сел на край кровати.

— Привет, старина Джонни, — усмехнулся он.

— Привет, Фрэнки, — улыбнулся Страпп.

Они торжественно ткнули друг друга кулаками, единственным жестом друзей вместо объятий и поцелуев.

— Что было после боя горилл? — спросил Страпп. — Я что-то не помню.

— Ну, ты и наклюкался! Никогда не видел парня, который бы так нагрузился. — Алкист снова ткнул Страппа кулаком. — Слушай, старина, я должен вернуться к работе. У меня контракт на три фильма в год, и они уже воют.

— Но ты же взял месяц отдыха, — разочарованно протянул Страпп. — Я думал, ты нагонишь потом.

— Нет, я должен вылететь сегодня, Джонни. Мы скоро увидимся.

— Послушай, — сказал Страпп, — пошли ты к черту эти фильмы. Стань моим партнером. Я велю Фишеру написать договор. — Он высморкался. — Я веселюсь впервые за… за долгое время.

— Может быть, позже, Джонни. Сейчас я связан контрактом. Я вернусь, как только смогу. Не унывай.

— Не унывай, — грустно отозвался Страпп.

За дверью спальни, как сторожевой пес, ждал Фишер. Алкист взглянул на него с отвращением.

— Занимаясь боксом, я понял одну вещь, — медленно сказал он. — До последнего раунда не думай, что победил. Я проиграл вам этот раунд, но он не последний.

Выйдя, Алкист сказал то ли про себя, то ли вслух:

— Я хочу, чтобы он был счастлив. Я хочу, чтобы все были счастливы. Мне кажется, любой человек может быть счастлив, если все мы будем помогать друг другу.

Неужели Фрэнки Алкист не сумеет помочь другу?

Итак, персонал Страппа вернулся к прежней бдительности, установившейся за годы убийств, и увеличил расписание Страппа до прежних двух Решений в неделю. Теперь они знали, зачем нужно держать Страппа под наблюдением. Они знали, почему следует защищать Крюгеров. Но только в этом и была разница. У них был несчастный, истеричный человек, почти психопат, но им было все равно. Это небольшая плата за 1 % от всего мира.

Но у Фрэнка Алкиста был свой замысел, и он посетил на Денебе лаборатории «Бракстон Биотикс». Там он проконсультировался с неким Э.Т.А.Голландом, научным гением, который открыл новый способ создания жизни, что и свело Страппа с Бракстоном и косвенно послужило причиной его дружбы с Алкистом. Эрнст Теодор Амадей Голланд был приземистый, толстый, астматичный и полный энтузиазма.

— Ну, да, да! — Он забрызгал слюной, когда профан наконец-то понял ученого. Да, действительно. Очень остроумное замечание. Почему оно никогда не приходило мне в голову? Это не вызовет никаких трудностей. — Он немного подумал. — Кроме денег, — добавил он.

— Вы сможете сделать копию девушки, которая умерла десять лет назад? — спросил Алкист.

— Без малейших затруднений, не считая денег, — выразительно кивнул Голланд.

— И она будет так же выглядеть, двигаться? Будет точно такой же?

— На девяносто пять процентов плюс-минус девятьсот семьдесят пять сотых.

— А что составит разницу? Я имею в виду, почему девяносто пять процентов личности, а не сто?

— А? Нет. Лишь немногим известно больше восьмидесяти процентов личности другого человека. Больше девяноста процентов — неслыханно.

— Как вы собираетесь приступить к делу?

— А? Так. Эмпирически мы имеем два источника. Первый: полный психический образец субъекта в Центаврийском Регистрационном Бюро. Они вышлют полную информацию по ТТ всего за сто кредитов через официальные каналы.

— Я заплачу. Второй?

— Второй: современная процедура бальзамирования, которая… Она ведь похоронена, да?

— Да.

— …которая на девяносто восемь процентов совершенна. Из останков и психического образца мы реконструируем тело и психику по уравнению Нигма, равному квадратному корню из минус двух по… Мы сделаем это без малейших затруднений, кроме денег.

— Я дам вам деньги, — сказал Фрэнки Алкист. — Вы сделаете все остальное.

Ради друга Алкист заплатил сто кредитов и написал заявление в Регистрационное Бюро на Центавре с просьбой выслать ему полный психический образец умершей Симы Морган. После его прибытия Алкист вернулся на Землю в город под названием Берлин, где с помощью шантажа вынудил некоего вора по имени Ауденбенк ограбить могилу. Ауденбенк посетил городское кладбище и извлек фарфоровый гроб из-под мраморного надгробия с надписью: СИМА МОРГАН. Его содержим была черноволосая, с шелковистой кожей девушка, которая, казалось, была погружена в глубокий сон. Окольными путями Алкист провез гроб через четыре таможенных барьера на Денеб.

Одним из аспектов этого путешествия, о котором не знал Алкист, но который привел в замешательство различные полицейские организации, была серия катастроф, преследовавших его, но так и не настигших. Взрыв реактивного лайнера уничтожил корабль и акр доков через полчаса после высадки пассажиров и разгрузки. Пожар в отеле через десять минут после того, как Алкист освободил номер. Авария, уничтожившая пневматический пригородный поезд, которым Алкист неожиданно отказался ехать. Несмотря на все это, он вручил гроб биохимику Голланду.

— А! — сказал Эрнст Теодор Амадей. — Прекрасное создание! Она достойна оживления. Ну, остальное все просто, кроме денег.

Ради друга Алкист устроил Голланду отставку, купил ему лабораторию и финансировал невероятно дорогую серию опытов. Ради друга Алкист направо и налево тратил деньги и терпение, когда, наконец, через восемь месяцев из прозрачной камеры матуратора появилось черноволосое, сероглазое создание с шелковистой кожей, длинными ногами и высоким бюстом. Оно отозвалось на имя Сима Морган.

— Я услышала рев, как от реактивного самолета, пикирующего на школу, — сказала Сима, не подозревая, что говорит одиннадцать лет спустя. — Потом раздался грохот. Что случилось?

Алкиста затрясло. До этого момента она была объективно… целью… неживой, нереальной. Теперь перед ним стояла живая женщина. В ее речи проскальзывало странное заикание, почти шепелявость. Говоря, она кивала головой. Она поднялась из-за стола. Движения ее не были плавными и грациозными, как ожидал Алкист. Она двигалась по-мальчишески резко.

— Я Фрэнк Алкист, — сказал он и взял ее за плечи. — Я хочу, чтобы вы хорошенько поглядели на меня и решили, можете ли мне доверять.

Их глаза встретились. Сима серьезно и спокойно изучала его. Алкиста, напротив, трясло. Руки его задрожали и он в панике отпустил плечи девушки.

— Да, — сказала Сима. — Я могу вам доверять.

— Независимо от того, что я скажу, вы должны доверять мне. Неважно, что я велю вам делать, вы должны поверить мне и сделать это.

— Зачем?

— Ради Джона Страппа.

Глаза ее расширились.

— С ним что-то случилось? — быстро сказала она. — Что именно?

— Не с ним, Сима. С вами. Будьте терпеливой. Я все объясню потом. Мысленно я могу объяснить хоть сейчас, но не нахожу слов. Я… я лучше подожду до завтра.

Ее уложили в кровать и Алкист ушел бороться с собой. Ночи Денеба мягкие и черные, как вельвет, густые и сладкие, точно отвар ромашки… Или так казалось Фрэнку Алкисту этой ночью.

— Тебе нельзя влюбляться в нее, — бормотал он. — Это безумие.

И позже:

— Ты видел сотни таких, как она, пока Джонни вел поиски. Почему ты не влюбился ни в одну из них?

И под конец:

— Ну, и что ты собираешься делать?

Он сделал единственное, что может сделать честный человек в такой ситуации, и попытался превратить свою страсть в дружбу. На следующее утро он вошел в комнату Симы, одетый в старый оборванный костюм, небритый, с взлохмаченными волосами. Он устроился в ногах ее кровати и, пока она ела заботливо приготовленный завтрак, предписанный Голландом, жевал сигарету и объяснял ей. Когда она заплакала, он не обнял ее, чтобы утешить, а шлепнул по спине, как сестру.

Он заказал для нее платье. Заказал не того размера и, когда она показалась в нем, она выглядела так восхитительно, что ему захотелось ее поцеловать. Но вместо этого он ткнул ее кулаком, очень ласково и торжественно, и повел покупать одежду. Когда она появилась в подходящей одежде, то выглядела настолько очаровательно, что он опять ткнул ее кулаком. Потом они пошли в кассу и взяли билеты на ближайший рейс до Росс-Альфы-3.

Алкист намеревался подождать несколько дней, чтобы девушка отдохнула, но был вынужден спешить, опасаясь самого себя. Это было единственное, что спасло обоих от взрыва, уничтожившего дом и частную лабораторию биохимика Голланда, в котором погиб и сам биохимик. Алкист не узнал об этом. Он с Симой уже был на борту корабля, бешено борясь с искушением.

Одной из известных всем вещей о космических путешествиях, о которой, однако, не упоминается, является их возбуждающее действие. Как в древности, когда путешествующие через океан на корабля пассажиры неделями оказывались изолированными в своем крошечном мирке, они были отрезаны от действительности. Лайнер являлся местом полной свободы от прежних связей и ответственности. Все осталось позади. Здесь ежедневно возникали тысячи мимолетных романов — быстрых, пылких связей, дающих наслаждение полной безопасностью и кончающихся в день прибытия.

И в такой атмосфере Фрэнк Алкист поддерживал строгий самоконтроль. Ему не помогало то, что он был известен своим громадным животным магнетизмом. В то время, как дюжина красивых женщин бросалась на него, он сохранял роль старшего брата, тискал и щипал Симу, пока она не взмолилась.

— Я знаю, вы прекрасный друг мне и Джонни, — сказала она в последнюю ночь, — но вы измучили меня, Фрэнки. Я вся покрыта синяками.

— Да, я знаю. Это привычка. Такие люди, как Джонни, думают мозгами. Я думаю кулаками.

Они стояли перед прозрачным штирбортом, омываемые мягким светом приближающейся Росс-Альфы, и не было ничего более романтичного, чем вельветовый космос, иллюминированный фиолетово-белым светом далекого солнца. Сима склонила голову на бок и взглянула на Алкиста.

— Я разговаривала кое с кем из пассажиров, — сказала она. — Вы знамениты, правда?

— Скорее, обо мне ходит дурная слава.

— Здесь столько желающих подцепить вас. Но я должна быть первой.

— Первой?!

Сима кивнула.

— Все произошло так внезапно. Я была сбита с толку… и так возбуждена, что не имела возможности отблагодарить вас, Фрэнки. Я вас отблагодарю. Я навечно признательна вам.

Она обняла его за шею и поцеловала полураскрытыми губами. Алкиста затрясло.

«Нет, — подумал он. — Нет. Она не понимает, что делает. Она так безумно счастлива при мысли о встрече с Джонни, что не сознает…»

Он отступал, пока не почувствовал ледяную поверхность прозрачной стены, касаться которой пассажирам строго-настрого запрещалось. Прежде чем отойти, он нарочно прижал руки к переохлажденной поверхности. Боль заставила его вздрогнуть. Сима в удивлении отпустила его, и, когда он оторвал руки, на стене осталось шесть квадратных дюймов окровавленной кожи.

Итак, он приземлился на Росс-Альфе-3 с одной девушкой в хорошем состоянии и двумя руками в плохом, и был встречен кислолицым Элдосом Фишером в сопровождении должностного лица, которое пригласило мистера Алкиста к себе в кабинет для очень серьезной конфиденциальной беседы.

— Мистер Фишер обратил наше внимание на то, — сказало должностное лицо, — что вы пытаетесь провезти молодую женщину, находящуюся в незаконном положении.

— Откуда мистер Фишер это узнал? — спросил Алкист.

— Вы дурак! — зашипел Фишер. — Вы думаете, я позволю продолжаться всему этому? За вами следили. Каждую минуту.

— Мистер Фишер информировал нас, — сурово продолжало должностное лицо, — что находящаяся с вами женщина путешествует под чужим именем. У нее поддельные документы.

— Как поддельные? — спросил Алкист. — Она Сима Морган. И в ее документах написано, что она Сима Морган.

— Сима Морган умерла одиннадцать лет назад, — ответствовал Фишер. — Находящаяся с вами женщина не может быть Симой Морган.

— И до выяснения вопроса об ее истинной личности, — сказало должностное лицо, — въезд ей не будет разрешен.

— В течение недели я предоставлю документы о смерти Симы Морган, — торжествующе добавил Фишер.

Алкист поглядел на Фишера и устало покачал головой.

— Сами того не зная, вы создали для меня облегчение, — сказал он. — Единственное в мире, что я хотел бы сделать, это увезти ее отсюда и никогда не допускать, чтобы Джонни встретился с ней. Я так безумно хочу сохранить ее для себя, что… — Он замолчал и потрогал свои забинтованные руки. — Возьмите назад свое обвинение, Фишер.

— Нет, — прорычал Фишер.

— Таким образом вам не удержать их порознь. Вы полагаете, ее интернируют? Кого первого я вызову в суд установить ее личность? Джона Страппа. Как вы думаете, сумеете вы остановить его?

— Существует контракт, — сказал Фишер, — и я…

— Подите ко всем чертям вместе с вашим контрактом. Можете показать ему. Ему нужна девушка, а не я. Возьмите назад свое обвинение, Фишер, и прекратите борьбу. Вы потеряете все.

Фишер злобно поглядел на него, затем проглотил застрявший в горле комок.

— Я беру назад свое обвинение, — прорычал он, затем взглянул на Алкиста налитыми кровью глазами. — Это еще не последний раунд, — бросил он и вышел из кабинета.

Фишер подготовился. С расстояния во много световых лет он мог чуть-чуть опаздывать. Здесь, на Росс-Альфе-3 он защищал свою собственность. Он собрал всю мощь и деньги Джона Страппа. Флаером, что забрал Фрэнка Алкиста и Симу из космопорта, управлял помощник Фишера, который не закрыл дверцу кабины и стал совершать в воздухе «бочки» и «мертвые петли», чтобы его пассажиры выпали из машины. Алкист разбил стеклянную перегородку и сжимал горло пилота искалеченной рукой, пока тот не выровнял флаер и не посадил его невредимым на землю. Алкист с удовлетворением отметил, что Сима при этом не суетилась больше необходимого.

На дороге их догнала одна из сотни машин, что следовали за флаером по земле. При первом же выстреле Алкист втолкнул Симу в двери ближайшего дома и последовал за ней, отделавшись раненым плечом, которое наспех перевязал разорванной комбинацией Симы. Ее черные глаза стали огромными, но она не жаловалась. Алкист подбодрил ее мощными тычками и повел вглубь дома, где ворвался в квартиру и вызвал по телефону «Скорую помощь».

Когда она приехала, Алкист с Симой вышли на улицу, где их встретили полицейские в форме, у которых был приказ арестовать парочку, отвечающую данному описанию. «Разыскиваются за разбойное ограбление флаера. Опасны. Вооружены». Алкист отделался от полицейских, а также от водителя «Скорой помощи» и врача. Они уехали в «Скорой помощи». Алкист вел машину, как фурия, а Сима орудовала сиреной, завывающей, точно баньши.

Они бросили машину в торговом районе нижнего города, вошли в универсальный магазин и минут сорок спустя появились оттуда в виде молодого слуги в униформе, толкающего старика в кресле на колесиках. Не считая трудностей с бюстом, у Симы была вполне мальчишеская фигурка, чтобы сойти за слугу. Фрэнк был достаточно покалечен, чтобы прикинуться стариком.

Они остановились в «Россе великолепном», где Алкист запер Симу в номере, получше перевязал плечо и достал пистолет. Затем он отправился на поиски Джона Страппа. Он нашел его в Бюро Статистики Населения, где тот давал взятку главному клерку и вручал ему лист бумаги с тем же самым описанием его возлюбленной.

— Привет, старина Джонни, — сказал Алкист.

— Привет, Фрэнки! — восторженно закричал Страпп.

Они любовно обменялись тычками. Со счастливой усмешкой Алкист наблюдал, как Страпп объясняет и обещает главному клерку дальнейшие взятки за имена и адреса всех девушек старше двадцати одного года, которые подойдут под описание. Когда они вышли, Алкист сказал:

— Я встретил девушку, которая может подойти под твое описание, старина Джонни.

Глаза Страппа сделались холодными.

— Да? — сказал он.

— Она слегка заикается.

Страпп холодно уставился на Алкиста.

— И у нее странная манера склонять голову набок при разговоре.

Страпп стиснул руку Алкиста.

— Одна беда, в ней мало женственности. Она больше выглядит мальчишкой. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она похожа на юношу.

— Покажи мне ее, Фрэнки, — тихим голосом попросил Страпп.

Они взяли флаер и приземлились на крыше «Росса великолепного», лифтом спустились на двенадцатый этаж и прошли к номеру 20М. Алкист постучал в дверь условным стуком. Раздался женский голос: «Войдите». Алкист пожал Страппу руку и сказал: «Вперед, Джонни». Он отомкнул дверь, затем вышел в холл и оперся на перила балкона. Он вытащил пистолет на случай, если появится Фишер в последней попытке помешать их встрече. Глядя на спящий город, Алкист подумал, что каждый может быть счастлив, если все будут протягивать друг другу руку помощи, но иногда это очень дорого стоит.

Джон Страпп вошел в номер. Он закрыл дверь и стал изучать черноволосую, черноглазую девушку, изучать холодно, напряженно. Она в изумлении уставилась на него. Страпп подошел поближе, прошелся вокруг нее и снова остановился.

— Скажи что-нибудь, — попросил он.

— Вы Д-джон С-страпп? — заикаясь, спросила она.

— Да.

— Нет! — воскликнула она. — Нет! Мой Джонни молодой. Мой Джонни…

Страпп подошел вплотную, как тигр. Его руки и губы впились в нее, в то время как глаза оставались холодными и напряженными. Девушка закричала, забилась, боясь этих странных глаз, которые были чужими, этих чужих грубых рук, чужого немолодого человека, который когда-то был ее Джонни Страппом, но теперь беспощадные годы изменили его.

— Ты другой! — закричала она. — Ты не Джонни Страпп. Ты другой человек.

И Страпп, не столько на одиннадцать лет старше, сколько став иным на одиннадцать лет, спросил себя: «Это Сима? Это моя любовь… моя потерянная мертвая любовь?» И сам себе ответил: «Нет, это не Сима. Это опять не твоя возлюбленная. Уходи, Джонни. Иди и продолжай поиски. В один прекрасный день ты найдешь ее — девушку, которую утратил».

Он заплатил, как джентльмен, и вышел.

С балкона Алкист смотрел, как он уходит. Алкист был так изумлен, что не смог окликнуть его. Он вошел в номер и увидел остолбеневшую Симу, уставившуюся на пачку денег на столике. Он сразу же понял, что произошло. Увидев Алкиста, Сима заплакала — не как плачут девушки, а по-детски, со стиснутыми кулачками и сморщившимся лицом.

— Фрэнки! — рыдала она. — Боже, Фрэнки! — Она в отчаянии протянула к нему руки. Она была потеряна в мире, прошедшем мимо нее.

Он шагнул к ней, потом заколебался. Он сделал последнюю попытку погасить свою любовь к этому существу, найти способ свести их со Страппом. Потом потерял самообладание и обнял ее.

«Она не соображает, что делает, — подумал он. — Она просто испугалась. Она не моя. Она еще не моя и, может, никогда не станет моей».

И затем:

«Фишер победил, а я проиграл».

И напоследок:

«Мы помним только прошедшее. Мы никогда не узнаем его, если вдруг встретим. Воспоминания остаются на месте, а время движется вперед, и они расходятся навсегда».


Феномен исчезновения


Это была не последняя война. И не война, которая покончит с войнами вообще. Ее звали Войной за Американскую Мечту. На эту идею как-то наткнулся сам генерал Карпентер и с тех пор только о ней и трубил.

Генералы делятся на вояк (такие нужны в армии), политиков (они правят) и специалистов по общественному мнению (без них нельзя вести войну). Генерал Карпентер был гениальным руководителем общественного мнения. Сама Прямота и само Простодушие, он руководствовался идеалами столь же высокими и общепонятными, как девиз на монете. Именно он представлялся Америке армией и правительством, щитом и мечом нации. Его идеалом была Американская Мечта.

— Мы сражаемся не ради денег, не ради могущества, не ради господства над миром, — заявил генерал Карпентер на обеде в Объединении Печати.

— Мы сражаемся лишь ради воплощения Американской Мечты, — провозгласил он на заседании конгресса 162-го созыва.

— Мы стремимся не к агрессии и не к порабощению народов, — изрек он на ежегодном обеде в честь выпускников военной академии.

— Мы сражаемся за дух цивилизации, — сообщил он сан-францисскому Клубу Пионеров.

— Мы воюем за идеалы цивилизации, за культуру, за поэзию, за Непреходящие Ценности, — сказал он на празднике чикагских биржевиков-хлеботорговцев. — Мы сражаемся не за себя, а за наши мечты, за Лучшее в Жизни, что не должно исчезнуть с лица земли.

Итак, Америка воевала. Генерал Карпентер потребовал сто миллионов человек. И сто миллионов человек были призваны в армию. Генерал потребовал десять тысяч водородных бомб. И десять тысяч водородных бомб были сброшены на голову противника. Противник тоже сбросил на Америку десять тысяч водородных бомб и уничтожил почти все ее города.

— Что ж, уйдем от этих варваров под землю! — заявил генерал Карпентер. — Дайте мне тысячу специалистов по саперному делу!

И под грудами щебня появились подземные города.

— Мы должны стать нацией специалистов, — заявил генерал Карпентер перед Национальной Ассоциацией Американских Университетов. — Каждый мужчина и каждая женщина, каждый из нас должен стать прежде всего закаленным и отточенным орудием для своего дела.

Дайте мне пятьсот медицинских экспертов, триста регулировщиков уличного движения, двести специалистов по кондиционированию воздуха, сто — по управлению городским хозяйством, тысячу начальников отделений связи, семьсот специалистов по кадрам…

— Наша мечта, — сказал генерал Карпентер на завтраке, данном Держателями Контрольных Пакетов на Уолл-стрите, — не уступает мечте прославленных афинских греков и благородных римских… э-э… римлян. Это мечта об Истинных Ценностях в Жизни. Музыка. Искусство. Поэзия. Культура. Деньги лишь средство в борьбе за нашу мечту.

Уолл-стрит аплодировал. Генерал Карпентер запросил сто пятьдесят миллиардов долларов, полторы тысячи честолюбивых людей, три тысячи специалистов по минералогии, петрографии, поточному производству, химической войне и научной организации воздушного транспорта. Страна дала ему все это. Генералу Карпентеру стоило только нажать кнопку, и любой специалист был к его услугам.

В марте 2112 года война достигла своей кульминационной точки, и именно в это время решилась судьба Американской Мечты. Это произошло не на одном из семи фронтов, не в штабах и не в столицах, а в палате-Т армейского госпиталя, находившегося на глубине трехсот футов под тем, что когда-то называлось городом Сент-Олбанс в штате Нью-Йорк.

Палата-Т была загадкой Сент-Олбанса. Как и во многих других армейских госпиталях, в Сент-Олбансе имелись особые палаты для однотипных больных. В одной находились все раненые, у которых была ампутирована правая рука, в другой — все, у которых была ампутирована левая.

Повреждение черепа и ранения брюшной полости, ожоги просто и ожоги радиоактивные — для всего было свое место. Военно-медицинская служба разработала девятнадцать классов решений, которые включали все возможные разновидности повреждений и заболеваний, как душевных, так и телесных. Они обозначались буквами от А до S. Но каково же было назначение палаты-Т?

Этого не знал никто. Туда не допускали посетителей, оттуда не выпускали больных. Входили и выходили только врачи. Растерянный вид их заставлял строить самые дикие предположения, но выведать у них что бы то ни было не удавалось никому.

Уборщица утверждала, что она как-то наводила там чистоту, но в палате никого не было. Ни души. Только две дюжины коек, и больше ничего. А на койках хоть кто-нибудь спит? Да. Некоторые постели смяты. А есть еще какие-нибудь признаки, что палатой кто-то пользуется? Ну, как же! Личные вещи на столиках и все такое. Только пыли на них порядком — как будто их давно уж никто и в руки не брал.

Общественное мнение склонилось к тому, что это палата для призраков.

Но один санитар сообщил, что ночью из закрытой палаты доносилось пение. Какое пение? Похоже, что на иностранном языке. На каком? Этого санитар сдавать не мог. Некоторые слова звучали вроде… ну, вот так: «Гады в ямы с их гитар…»

Общественное мнение склонилось к выводу, что это палата для иностранцев. Для шпионов.

Сент-Олбанс включил в дело кухонную службу и установил наблюдение за подносами с едой. Двадцать четыре подноса следовали в палату-Т три раза в день. Двадцать четыре возвращались оттуда. Иногда пустые. Чаще всего нетронутые.

Общественное мнение поднатужилось и пришло к решению, что палата-Т — сплошная липа. Что это просто неофициальный клуб для пройдох и комбинаторов, которые устраивают там попойки. Вот тебе и «гады в ямы с их гитар…»!

По части сплетен госпиталь не уступит дамскому рукодельному кружку в маленьком городе, а больные легко раздражаются из-за любой мелочи. Потребовалось всего три месяца, чтобы праздные догадки сменились возмущением. Еще в январе 2112 года Сент-Олбанс был вполне благополучным госпиталем. А в марте психиатры уже забили тревогу. Снизился процент выздоровлений. Появились случаи симуляции. Участились мелкие нарушения распорядка.

Перетрясли персонал. Не помогло. Волнение из-за палаты-Т грозило перейти в мятеж. Еще одна чистка, еще одна, но волнения не прекращались.

Наконец по официальным каналам слухи дошли до генерала Карпентера.

— В нашей битве за Американскую Мечту, — сказал он, — мы не имеем права забывать тех, кто проливал за нас кровь. Подать сюда эксперта по госпитальному делу.

Эксперт не смог исправить положение в Сент-Олбансе. Генерал Карпентер прочитал рапорт и разжаловал его автора.

— Сострадание, — сказал генерал Карпентер, — первая заповедь цивилизации. Подать мне Главного медика.

Но и Главный медик не смог потушить гнев Сент-Олбанса, а посему генерал Карпентер разжаловал и его. Но на этот раз в рапорте была упомянута палата-Т.

— Подать мне специалиста по той области, которая касается палаты-Т, — приказал генерал Карпентер.

Сент-Олбанс прислал врача — это был капитан Эдсель Диммок, коренастый молодой человек, почти лысый, окончивший медицинский факультет всего лишь три года назад, но зарекомендовавший себя отличным специалистом по психотерапии. Генерал Карпентер питал слабость к экспертам. Диммок ему понравился. Диммок обожал генерала как защитника культуры, которой сам он, будучи чересчур узким специалистом, не мог вкусить сейчас, но собирался насладиться ею, как только война будет выиграна.

— Так вот, Диммок, — начал генерал, — каждый из нас ныне прежде всего закаленный и отточенный инструмент. Вы знаете наш девиз: «Свое дело для каждого, и каждый для своего дела». Кто-то там не при своем деле в палате-Т, и мы его оттуда выкинем. А теперь скажите-ка, что же это такое — палата-Т?

Диммок, заикаясь и мямля, кое-как объяснил, что это палата для особых заболеваний, вызванных током.

— Значит, там у вас содержатся пациенты?

— Да, сэр. Десять женщин и четырнадцать мужчин.

Карпентер помахал пачкой рапортов.

— А вот здесь заявление пациентов Сент-Олбанса о том, что в палате-Т никого нет.

Диммок был ошарашен.

— Это ложь! — заверил он генерала.

— Ладно, Диммок. Значит, у вас там двадцать четыре человека. Их дело — поправляться. Ваше дело — лечить. Какого же черта весь госпиталь ходит ходуном?

— В-видите ли, сэр… Очевидно, потому, что мы держим палату-Т под замком.

— Почему?

— Чтобы удержать там пациентов, генерал.

— Удержать? Как это понять? Они что, пытаются сбежать? Буйные, что ли?

— Никак нет, сэр. Не буйные.

— Диммок, мне не нравится ваше поведение. Вы все хитрите и ловчите. И вот что мне еще не нравится. Эта самая классификация. При чем тут Т? Я справился в медицинском управлении — в их классификации никакого Т не существует. Что это еще за петрушка?

— Д-да, сэр… Мы сами ввели этот индекс. Они… Тут… особый случай, сэр. Мы не знаем, что делать с этими больными. Мы не хотели огласки, пока не найдем способа лечения. Но тут совсем новая область, генерал. Новая! — Здесь специалист взял в Диммоке верх над дисциплинированным служакой. — Это сенсационно! Это войдет в историю медицины! Этого еще никто, черт возьми, не видел!

— Чего этого, Диммок? Точнее!

— Слушаюсь, сэр. Это бывает после шока. Полнейшее безразличие к раздражителям. Дыхание чуть заметно. Пульс слабый.

— Подумаешь! Я видел такое тысячи раз, — проворчал генерал Карпентер.

— Что тут необычного?

— Да, сэр, пока все подходит под разряд Q или R. Но тут одна особенность. Они не едят и не спят.

— Совсем?

— Некоторые совсем.

— Почему же они не умирают?

— Вот этого мы и не знаем. Метаболический цикл нарушен, но отсутствует только его анаболический план. Катаболический продолжается. Иными словами, сэр, они выделяют отходы пищеварения, но не принимают ничего внутрь. Они изгоняют из организма токсины и восстанавливают изношенные ткани, но все это без еды и сна. Как — один бог знает!

— Значит, потому вы и запираете их? Значит… Вы полагаете, что они таскают еду и ухитряются вздремнуть где-то на стороне?

— Н-нет, сэр. — Диммок был явно смущен. — Я не знаю, как объяснить вам это. Я… Мы запираем их, потому что тут какая-то тайна. Они… Ну, в общем, они исчезают.

— Чего-чего?…

— Исчезают, сэр. Пропадают. Прямо на глазах.

— Что за бред!

— Но это так, сэр. Смотришь, сидят на койках или стоят поблизости. Проходит какая-то минута — и их уже нет. Иногда в палате-Т их две дюжины. Иногда — ни одного. То исчезают, то появляются — ни с того ни с сего. Поэтому-то мы и держим палату под замком, генерал. За всю историю военной медицины такого еще не бывало. Мы не знаем, как быть.

— А ну, подать мне троих таких пациентов, — приказал генерал Карпентер.

Натан Райли съел хлеб, поджаренный на французский манер, с парой яиц по-бенедиктински, запил все это двумя квартами коричневого пива, закурил сигару «Джон Дрю», благопристойно рыгнул и встал из-за стола. Он дружески кивнул Джиму Корбетту Джентльмену, который прервал беседу с Джимом Брэди Алмазом, чтобы перехватить его на полпути.

— Кто, по-твоему, возьмет в этом году приз, Нат? — спросил Джим Джентльмен.

— Доджерсы, — ответил Натан Райли.

— А что они могут выставить?

— У них есть «Подделка», «Фурилло» и «Кампанелла». Вот они и возьмут приз в этом году, Джим. Тринадцатого сентября. Запиши. Увидишь, ошибся ли я.

— Ну, ты никогда не ошибаешься, Нат, — сказал Корбетт.

Райли улыбнулся, расплатился, фланирующей походкой вышел на улицу и взял экипаж возле Мэдисон-сквер гарден. На углу 50-й улицы и 8-й авеню он поднялся в маклерскую контору, находящуюся над мастерской радиоприемников. Букмекер взглянул на него, достал конверт и отсчитал пятнадцать тысяч долларов.

— Рокки Марчиано техническим нокаутом положил Роланда Ла Старца в одиннадцатом раунде. И как это вы угадываете, Нат?

— Тем и живу, — улыбнулся Райли. — На результаты выборов ставки принимаете?

— Эйзенхауэр — двенадцать к пяти. Стивенсон…

— Ну, Эдлай не в счет, — и Райли положил на стойку двенадцать тысяч долларов. — Ставлю на Айка.

Он покинул маклерскую контору и направился в свои апартаменты в отеле «Уолдорф», где его уже нетерпеливо поджидал высокий и стройный молодой человек.

— Ах да! Вы ведь Форд? Гарольд Форд?

— Генри Форд, мистер Райли.

— И вы хотели бы, чтобы я финансировал производство машины в вашей велосипедной мастерской. Как, бишь, она называется?

— Я назвал ее имсомобиль, мистер Райли.

— Хм-м… Не сказал бы, что название мне очень нравится. А почему бы не назвать ее «автомобиль»?

— Чудесное предложение, мистер Райли. Я так и сделаю.

— Вы мне нравитесь, Генри. Вы молоды, энергичны, сообразительны. Я верю в ваше будущее и в ваш автомобиль. Вкладываю двести тысяч долларов.

Райли выписал чек и проводил Генри Форда к выходу. Потом посмотрел на часы и неожиданно почувствовал, что его потянуло обратно, захотелось взглянуть, как там и что. Он прошел в спальню, разделся, потом натянул серую рубашку и серые широкие брюки. На кармане рубашки виднелись большие синие буквы:


«Госп. США».


Он закрыл дверь спальни и исчез.

Объявился он уже в палате-Т Сент-Олбанского госпиталя. И не успел перевести дух, как его схватили три пары рук. Шприц ввел ему в кровь полтора кубика тиоморфата натрия.

— Один есть, — сказал кто-то.

— Не уходи, — откликнулся другой. — Генерал Карпентер сказал, что ему нужны трое.

После того как Марк Юний Брут покинул ее ложе, Лела Мэчен хлопнула в ладоши. В покой вошли рабыни. Она приняла ванну, оделась, надушилась и позавтракала смирненскими фигами, розовыми апельсинами и графином «Лакрима Кристи». Потом закурила сигарету и приказала подать носилки.

У ворот дома, как обычно, толпились полчища обожателей из Двадцатого легиона. Два центуриона оттолкнули носильщиков от ручек носилок и понесли ее на своих широких плечах. Лела Мэчен улыбалась. Какой-то юноша в синем, как сапфир, плаще пробился сквозь толпу и подбежал к ней. В руке его сверкнул нож. Лела собралась с духом, чтобы мужественно встретить смерть.

— Лела! — воскликнул он. — Повелительница!

И полоснул по своей левой руке ножом так, что алая кровь обагрила одежды Лелы.

— Кровь моя — вот все, что я могу тебе отдать! — воскликнул он.

Лела мягко коснулась его лба.

— Глупый мальчик, — проворковала она. — Ну, зачем же так?

— Из любви к тебе, моя госпожа!

— Тебя пустят сегодня ко мне, — прошептала Лела. Он смотрел на нее так, что она засмеялась. — Я обещаю. Как тебя зовут, красавчик?

— Бен Гур.

— Сегодня в девять, Бен Гур.

Носилки двинулись дальше. Мимо форума как раз проходил Юлий Цезарь, занятый жарким спором с Марком Антонием. Увидев ее носилки, он сделал резкий знак центурионам, которые немедленно остановились. Цезарь откинул занавески и взглянул на Лелу. Лицо Цезаря передернулось.

— Ну почему? — хрипло спросил он. — Я просил, умолял, подкупал, плакал — и никакого снисхождения. Почему, Лела? Ну почему?

— Помнишь ли ты Боадицею? — промурлыкала Лела.

— Боадицею? Королеву бриттов? Боже милостивый, Лела, какое она имеет отношение к налей любви? Я не любил ее. Я только разбил ее в сражении.

— И убил ее, Цезарь.

— Она же отравилась, Лела.

— Это была моя мать, Цезарь! Убийца! Ты будешь наказан. Берегись мартовских ид, Цезарь!

Цезарь в ужасе отпрянул. Толпа поклонников, окружавшая Лелу, одобрительно загудела. Осыпаемая дождем розовых лепестков и фиалок на всем пути, она проследовала от форума к храму Весты.

Перед алтарем она преклонила колени, вознесла молитву, бросила крупинку ладана в пламя на алтаре и скинула одежды. Она оглядела свое прекрасное тело, отражающееся в серебряном зеркале, и вдруг почувствовала мимолетный приступ ностальгии. Лела надела серую блузу и серые брюки. На кармане блузы виднелись буквы:


«Госп. США».


Она еще раз улыбнулась алтарю и исчезла.

Появилась она в палате-Т армейского госпиталя, где ей тут же вкатили полтора кубика тиоморфата натрия.

— Вот и вторая, — сказал кто-то.

— Надо еще одного.

Джордж Хэнмер сделал драматическую паузу и скользнул взглядом по скамьям оппозиции, по спикеру, по серебряному молотку на бархатной подушке перед спикером. Весь парламент, загипнотизированный страстной речью Хэнмера, затаив дыхание ожидал его дальнейших слов.

— Мне больше нечего добавить, — произнес, наконец, Хэнмер. Голос его дрогнул. Лицо было бледным и суровым. — Я буду сражаться за этот билль в городах, в полях и деревнях. Я буду сражаться за этот билль до смерти, а если бог допустит, то и после смерти. Вызов это или мольба, пусть решает совесть благородных джентльменов, но в одном я решителен и непреклонен: Суэцкий канал должен принадлежать Англии.

Хэнмер уселся. Овация! Под гул одобрения он протиснулся в кулуары, где Гладстон, Каннинг и Пит останавливали его, чтобы пожать ему руку. Лорд Пальмерстон холодно взглянул на Хэнмера, но Пэма оттолкнул подковылявший Дизраэли — этот был сплошной энтузиазм, сплошной восторг.

— Мы завтракаем в Тэттерсоле, — сказал Диззи. — Машина ждет внизу.

Леди Биконсфильд сидела в своем «роллс-ройсе» возле парламента. Она приколола к лацкану Дизраэли первоцвет и одобрительно потрепала Хэнмера по щеке.

— Вы, Джорджи, проделали большой путь с тех пор, как были школяром, которому нравилось задирать Диззи.

Хэнмер рассмеялся. Диззи запел «Гаудеамус игитур», и Хэнмер подхватил этот древний гимн школяров. Распевая его, они подъехали к Тэттерсолу. Здесь Диззи заказал пиво и жареные ребрышки, тогда как Хэнмер поднялся в клуб переодеться.

Почему-то вдруг он почувствовал тягу вернуться, взглянуть на все в последний раз. Возможно, потому, что ему не хотелось окончательно порывать с прошлым. Он снял сюртук, нанковый жилет, крапчатые брюки, лоснящиеся ботфорты и шелковое белье. Затем надел серую рубашку, серые брюки и исчез.

Объявился он в палате-Т Сент-Олбанского госпиталя, где тут же получил свои полтора кубика тиоморфата натрия.

— Вот и третий, — сказал кто-то.

— Давай их к Карпентеру.

И вот они в штабе генерала Карпентера — рядовой первого класса Натан Райли, мастер-сержант Лела Мэчен и капрал второго класса Джордж Хэнмер. Все трое в серой госпитальной одежде, оглушенные изрядной дозой усыпляющего.

В помещении не было посторонних. Здесь находились эксперты из общевойсковой разведки, контрразведки, службы безопасности и центрального разведывательного управления. Увидев безжалостно-стальные лица этой братии, поджидавшей пациентов и его самого, капитан Эдсель Диммок вздрогнул. Генерал Карпентер мрачно усмехнулся.

— А вы что думали, так мы и клюнем на эту сказочку об исчезновениях, а, Диммок?

— В-виноват, сэр?

— Я ведь тоже специалист своего дела, Диммок. И раскусил вас. Война идет плохо. Очень плохо. Где-то к противнику просачивается информация. И вся эта Сент-Олбанская история говорит не в вашу пользу.

— Но они действительно исчезают, сэр. Я…

— Вот мои специалисты и хотят поговорить с вами и вашими пациентами насчет этих исчезновений. И начнут они с вас, Диммок.

Специалисты взялись за Диммока, пустив в ход эффективные средства ослабления психического сопротивления и устройства, выключающие волю. Были испробованы все известные в литературе реакции на искренность и все виды физического и психического давления. Отчаянно вопящий Диммок был трижды сломлен, хотя и ломать-то, собственно, было нечего.

— Пусть отдышится, — сказал Карпентер. — Переходите к пациентам.

Специалисты замялись: ведь эти клиенты были больны.

— О господи, давайте не миндальничать! — вскипел Карпентер. — Мы ведем войну за цивилизацию и защищаем наши идеалы. За дело!

Специалисты из общевойсковой разведки, контрразведки, службы безопасности и центрального разведывательного управления взялись за дело. И в ту же минуту рядовой первого класса Натан Райли, мастер-сержант Лела Мэчен и капрал второго класса Джордж Хэнмер исчезли. Вот только-только они сидели на стульях, отданные во власть насилия. А в следующее мгновение их уже не стало.

Специалисты ахнули. Генерал Карпентер подошел к Диммоку.

— Капитан Диммок, приношу свои извинения. Полковник Диммок, вы повышены в чине за открытие чрезвычайной важности!.. Только какого черта все это значит? Нет, сначала нам надо проверить самих себя!

И Карпентер щелкнул переключателем селектора.

— Подать мне эксперта по шокам и психиатра.

Экспертов вкратце познакомили с сутью дела. Обследовав свидетелей, они вынесли заключение.

— Вы все перенесли шок средней степени, — сказал специалист по шокам.

— Нервное расстройство, вызванное военной обстановкой.

— Так вы считаете, что на самом деле они не исчезли? Что мы этого не видели?

Специалист по шокам покачал головой и взглянул на психиатра, который тоже покачал головой.

— Массовая галлюцинация, — сказал психиатр.

В этот момент рядовой первого класса Райли, мастер-сержант Мэчен и капрал второго класса Хэнмер появились вновь. Только что они были массовой галлюцинацией, и вот, пожалуйста, — сидят себе на своих стульях.

— Усыпите их снова, Диммок! — закричал Карпентер. — Впрысните им целый галлон, — он щелкнул переключателем селектора. — Подать мне всех специалистов, какие только у нас имеются.

Тридцать семь экспертов, каждый — закаленное и отточенное орудие, изучили пребывающие в бессознательном состоянии «случаи исчезновения» и три часа обсуждали этот феномен. Факты гласили только одно. Это новый фантастический синдром, возникший на основе нового фантастического страха, вызванного войной. Каждому действию соответствует равное, противоположно направленное противодействие. Так и подписали. На том и сошлись.

Видимо, пациенты вынуждены время от времени возвращаться в то место, откуда исчезают, иначе они не стали бы объявляться в палате-Т или здесь, в штабе генерала Карпентера.

Видимо, пациенты принимают пищу и спят там, где они бывают, поскольку в палате-Т ни того ни другого не делают.

— Одна небольшая деталь, — заметил полковник Диммок. — В палату-Т они возвращаются все реже. Раньше они исчезали и появлялись каждый день. Теперь многие отсутствуют неделями или не возвращаются вовсе.

— Это неважно, — сказал Карпентер. — Важно другое: куда они исчезают?

— И не попадают ли за вражеские линии? — спросил кто-то. — Вот по каким каналам может утекать информация!

— Я хочу, чтобы разведка установила, — щелкнул переключателем Карпентер, — столкнулся ли противник с подобными случаями исчезновения и появления людей в своих лагерях для военнопленных. Ведь там могут быть и наши больные из палаты-Т.

— Они просто отправляются к себе домой, — высказался полковник Диммок.

— Я хочу, чтобы служба безопасности проверила это, — приказал Карпентер. — Выяснить обстоятельства домашней жизни и все связи каждого из этих двадцати четырех исчезающих больных. А теперь… относительно наших дальнейших действий в палате-Т. У полковника Диммока имеется план.

— Мы ставим в палате-Т шесть дополнительных коек, — изложил свой план Эдсель Диммок. — И помещаем туда шесть наших специалистов, чтобы они вели наблюдение.

— Вот что, господа, — резюмировал Карпентер. — Это величайшее потенциальное оружие в истории войн. Представьте-ка себе телепортацию армии за вражеские линии! Мы можем выиграть войну за Американскую Мечту в один день, если овладеем секретом этих помраченных умов. И мы должны им овладеть!

Специалисты лезли из кожи, разведка добывала сведения, служба безопасности вела тщательную проверку. Шесть закаленных и отточенных орудий, разместившись в палате-Т Сент-Олбанского госпиталя, все ближе и ближе знакомились с исчезающими пациентами, которые все реже и реже появлялись там. Напряжение возрастало.

Служба безопасности сообщила, что ни одного случая необычного появления людей на территории Америки за последний год не наблюдалось. Разведка сообщила, что не замечено, чтобы противник сталкивался с аналогичными осложнениями у своих больных.

Карпентер кипел.

— Совсем новая область. И у нас нет в этой области специалистов. Нам нужны новые орудия. — Он щелкнул переключателем. — Подать мне университет!

Ему дали Йельский университет.

— Мне нужны специалисты по парапсихологии. Подготовьте их, — приказал Карпентер.

И в университете тут же ввели три обязательных курса — по Чудотворству, Сверхчувственному восприятию и Телекинезу.

Первый просвет забрезжил, когда одному эксперту из палаты-Т потребовалась помощь другого эксперта. И не кого-нибудь, а гранильщика.

— За каким чертом? — поинтересовался Карпентер.

— Он поймал обрывок разговора о драгоценном камне, — пояснил полковник Диммок. — И не может сам разобраться. Он же специалист по кадрам.

— А иначе и быть не может, — одобрительно заметил Карпентер. — Свое дело для каждого, и каждый для своего дела. — Он щелкнул переключателем. — Подать мне гранильщика.

Специалист по гранильному делу получил увольнительную из арсенала и явился к генералу, где его попросили уточнить, что это за алмаз «Джим Брэди». Сделать этого он не смог.

— Попробуем с другого бока, — сказал Карпентер и щелкнул переключателем. — Подать мне семантика.

Семантик покинул свой стол в департаменте Военной пропаганды, но так и не понял, что стоит за словами «Джим Брэди». Для него это было просто имя. Не больше. И он предложил обратиться к специалисту по генеалогии.

Специалист по генеалогии получил на один день освобождение от службы в Комитете по неамериканским предкам, но ничего не смог сказать о Джиме Брэди, кроме того, что это имя было распространено широко в Америке лет пятьсот назад, и, в свою очередь, предложил обратиться к археологу.

Археолог был извлечен из Картографической службы Частей вторжения и тут же установил, что это за Джим Брэди Алмаз. Им оказалось историческое лицо, известное в городе Малый-Старый-Нью-Йорк в период между губернатором Питером Стивесантом и губернатором Фьорелло Ла Гардиа.

— Господи! — изумился Карпентер. — Столько веков назад! Откуда этот Натан Райли такое выкопал? Вот что, подключитесь-ка к экспертам в палате-Т.

Археолог довел дело до конца, проверил свои данные и представил отчет. Карпентер прочитал его и тут же устроил экстренное совещание всех своих специалистов.

— Господа, — объявил он, — палата-Т — это нечто большее, нежели телепортация. Шоковые больные проделывают нечто более невероятное… более внушительное. Они перемещаются во времени.

Все растерянно зашушукались. Карпентер энергично кивнул.

— Да, да, господа. Это путешествие во времени. И прежде чем я буду продолжать, просмотрите вот эти отчеты.

Все участники совещания уткнулись в размноженные для них материалы. Рядовой первого класса Натан Райли… исчезает в Нью-Йорк начала XX века; мастер сержант Лела Мэчен… отправляется в Рим первого века нашей эры; капрал второго класса Джордж Хэнмер… путешествует в Англию XIX века. И остальные из двадцати четырех пациентов, спасаясь от безумия и ужасов современной войны, скрываются из XXII века в Венецию дожей, на Ямайку времен пиратов, в Китай династии Ханей, в Норвегию Эрика Рыжеволосого, в самые разные места земного шара и самые разные века.

— Мне нет нужды указывать на колоссальное значение этого открытия, — продолжал генерал Карпентер. — Представьте, как это скажется на ходе войны, если мы сможем посылать армию на неделю или год назад. Мы сможем выиграть войну до ее начала. Мы сможем защитить от варварства нашу Мечту… поэзию и красоту и замечательную культуру Америки… даже не подвергая их опасности.

Присутствующие попытались представить себе победоносное сражение, выигранное еще до его начала.

— Положение осложняется тем, что эти люди из палаты-Т невменяемы. Они могут знать, но могут и не знать, как они все это проделывают, беда только в том, что они не в состоянии войти в общение с экспертами, которые могли бы овладеть методом этого чуда. Придется искать ключ самим. Эти люди не могут нам помочь.

Закаленные и отточенные орудия беспомощно переглянулись.

— Нам нужны эксперты, — сказал генерал Карпентер.

Присутствующие облегченно вздохнули, обретя под ногами привычную почву.

— Нам нужен специалист по церебральной механике, кибернетик, психоневропатолог, анатом, археолог и перворазрядный историк. Они отправятся в эту палату и не выйдут оттуда, пока не сделают свое дело: пока не разберутся в технике путешествия во времени.

Первую пятерку экспертов легко удалось раздобыть в разных военных департаментах. Вся Америка была сплошным набором закаленных и отточенных специалистов. Труднее оказалось найти перворазрядного историка. Наконец федеральная каторжная тюрьма, также работающая для нужд армии, выявила доктора Брэдли Скрима, приговоренного к двадцати годам каторжных работ. Доктор Скрим, довольно язвительный и колючий субъект, руководил кафедрой истории философии в Западном университете, пока не выложил все, что он думает о войне за Американскую Мечту. За это он и получил свои двадцать лет.

Скрим был настроен все так же вызывающе, но его удалось втянуть в игру, заинтриговав проблемой палаты-Т.

— Но я же не эксперт, — огрызнулся он. — В этой невежественной стране сплошных экспертов я последняя стрекоза среди полчищ муравьев…

Карпентер щелкнул переключателем.

— Энтомолога!

— Ни к чему. Я объясню. Вы — гнездо муравьев — работаете, трудитесь и специализируетесь. А для чего?

— Чтобы сохранить Американскую Мечту, — с жаром ответил Карпентер. — Мы воюем за поэзию, культуру, образование и Непреходящие Ценности.

— Словом, за то, чтобы сохранить меня, — сказал Скрим. — Ведь этому я посвятил всю свою жизнь. А что вы сделали со мной? Бросили в тюрьму.

— Вас обвинили в симпатиях к противнику, в антивоенных настроениях.

— Меня обвинили в том, что я верю в Американскую Мечту. Говоря иными словами, в том, что у меня своя голова на плечах.

Таким же неуживчивым Скрим оставался и в палате-Т. Он провел там ночь, насладился трехразовым хорошим питанием, прочитал все отчеты, затем отшвырнул их и начал кричать, чтобы его выпустили.

— Свое дело для каждого, и каждый для своего дела, — сказал ему полковник Диммок. — Вы не выйдете, пока не докопаетесь до секрета путешествия во времени.

— Никакого здесь секрета для меня нет.

— Они путешествуют во времени?

— И да, и нет.

— Ответ должен быть только однозначным. Вы уклоняетесь от…

— Вот что, — устало прервал его Скрим, — вы специалист в какой области?

— Психотерапия.

— Тогда вы ни черта не поймете в том, что я скажу. Это же философская проблема. Я заявляю, что здесь нет секрета, которым могла бы воспользоваться армия. И вообще им не может воспользоваться какая-либо группа. Этим секретом может овладеть только личность.

— Я вас не понимаю.

— А я и не надеялся, что поймете. Отведите меня к Карпентеру.

Скрима отвели к генералу, и он злорадно усмехнулся в лицо Карпентеру — рыжий дьявол, тощий от недоедания.

— Мне нужно десять минут, — сказал Скрим. — Можете вы на это время оторваться от вашего ящика с инструментами?

Карпентер кивнул.

— Так вот, слушайте внимательно. Сейчас я дам вам ключи от чего-то столь грандиозного, необычайного и нового, что вам понадобится вся ваша смекалка!

Карпентер выжидающе взглянул на него.

— Натан Райли уходил в начало двадцатого века. Там он жил своей излюбленной мечтой. Он игрок высокого полета. Он зашибает деньги, делая ставки на то, что ему известно заранее. Он ставит на то, что на выборах пройдет Эйзенхауэр. Он ставит на то, что профессиональный боксер по имени Марчиано побьет Ла Старца. Он вкладывает деньги в автомобильную компанию Генри Форда. Вот они, ключи. Вам это что-нибудь говорит?

— Без социолога-аналитика — ничего, — ответил Карпентер и потянулся к переключателю.

— Не беспокойтесь, я объясню. Только вот вам еще несколько ключей. Лела Мэчен, например, скрывается в Римскую империю, где живет как роковая женщина. Каждый мужчина влюблен в нее. Юлий Цезарь, Брут, весь Двадцатый легион, человек по имени Бен Гур. Улавливаете нелепицу?

— Нет.

— Да она еще ко всему курит сигареты.

— Ну и что? — спросил Карпентер, помолчав.

— Продолжаю. Джордж Хэнмер убегает в Англию девятнадцатого века, где он член парламента, друг Гладстона, Каннинга и Дизраэли. Последний везет его в своем «роллс-ройсе». Вы знаете, что такое «роллс-ройс»?

— Нет.

— Это марка автомобиля.

— Да?

— Вам все еще непонятно?

— Нет.

Скрим в возбуждении заметался по комнате.

— Карпентер, это открытие куда грандиознее телепортации или путешествия во времени. Это может спасти человечество.

— Что же может быть грандиознее путешествия во времени, Скрим?

— Так вот, Карпентер, слушайте. Эйзенхауэр баллотировался в президенты не ранее середины двадцатого века. Натан Райли не мог одновременно быть другом Джима Брэди Алмаза и в то же время ставить на Эйзенхауэра… Брэди умер за четверть века до того, как Айк стал президентом. Марчиано побил Ла Старца через пятьдесят лет после того, как Генри Форд основал свою автомобильную компанию. Путешествие во времени Натана Райли полно подобных анахронизмов.

Карпентер ошеломленно хлопал глазами.

— Лела Мэчен не могла взять Бен Гура в любовники. Бен Гур никогда не бывал в Риме. Его вообще не было. Это персонаж романа и кинофильма. Она не могла курить. Тогда не было табака. Понятно? Опять анахронизмы. Дизраэли не мог усадить Джорджа Хэнмера в свой «роллс-ройс», потому что автомобилей при жизни Дизраэли не было.

— Черт знает, что вы говорите! — воскликнул Карпентер. — Выходит, все они врали?

— Нет. Не забывайте, что они не нуждаются во сне. Им не нужна пища. Они не лгут. Они возвращаются вспять во времени по-настоящему. И там едят и спят.

— Но вы же только что сказали, что их истории несостоятельны. Что они полны анахронизмов.

— Потому что они отправляются в придуманное ими время. Натан Райли имеет свое собственное представление о том, как выглядела Америка начала двадцатого века. Эта картина ошибочна и полна анахронизмов, потому что он не ученый. Но для него она реальна. Он может жить там. Точно так же и с остальными.

Карпентер выпучил глаза.

— Эту концепцию почти невозможно осознать. Эти люди открыли, как превращать мечту в реальность. Они знают, как проникнуть в мир воплотившейся мечты. Они могут жить там. Господи, вот она ваша Американская Мечта, Карпентер. Это чудо, бессмертие, почти божественный акт творения… Этим непременно нужно овладеть. Это необходимо изучить. Об этом надо сказать всему миру.

— И вы можете это сделать, Скрим?

— Нет, не могу. Я историк. Я не творческая натура. И мне это не под силу. Вам нужен поэт… От воплощения мечты на бумаге или холсте, должно быть, не так уж трудно шагнуть к воплощению в действительность.

— Поэт?! Вы это серьезно?

— Конечно, серьезно. А вы знаете, что такое поэт? Вы пять лет вдалбливали нам, что эта война ведется ради спасения поэтов.

— Перестаньте паясничать, Скрим. Я…

— Пошлите в палату-Т поэта. Он изучит, как они это делают. Только поэту это под силу. Поэт уже наполовину живет в мечте. А уж от него научатся и ваши психологи и анатомы. Они смогут научить нас. Поэт — необходимое звено между больными и вашими специалистами.

— Мне кажется, вы правы, Скрим.

— Тогда не теряйте времени, Карпентер. Пациенты из палаты-Т все реже и реже возвращаются в этот мир. Мы должны овладеть секретом, пока они не исчезли навсегда. Пошлите в палату-Т поэта.

Карпентер щелкнул переключателем.

— Найдите мне поэта.

И он все сидел и ждал, ждал, ждал… А Америка лихорадочно перебирала свои двести девяносто миллионов закаленных и отточенных инструментов, эти орудия для защиты Американской Мечты о красоте, поэзии и Истинных Ценностях в Жизни. Сидел и ждал, пока среди них найдут поэта. Ждал, не понимая, почему так затянулось ожидание, не понимая, почему Брэдли Скрим покатывается от хохота над этим последним, воистину роковым исчезновением.


5 271 009


Возьмите две части Вельзевула, две Исрафела, одну Монте-Кристо, одну Сирано, тщательно перемешайте, приправьте таинственностью, и вы получите мистера Солона Аквила. Высокий, стройный, с веселыми манерами и жесткими выражениями, а когда он смеется, его темные глаза превращаются в раны. Неизвестно, чем он занимается. Он здоров без всякой видимой поддержки. Его видят всюду и не знают нигде. Есть нечто странное в его жизни.

Есть нечто странное в мистере Аквиле, и делайте с этим, что хотите. Когда он прогуливается пешком, ему никогда не приходится ждать перед светофором. Когда он решает поехать, под рукой всегда оказывается свободное такси. Когда он спешит в свой номер, лифт всегда ждет внизу. Когда он входит в магазин, продавец всегда готов тут же обслужить его. Всегда получается так, что в ресторане есть столик к услугам мистера Аквила. Всегда подворачивается лишний билетик, когда он идет на труднодоступный спектакль.

Можете опросить официантов, таксистов, девушек-лифтерш, продавцов, кассиров в театральных кассах. Нет никакого заговора. Мистер Аквил не раздает взятки и не пользуется шантажом для организации этих маленьких удобств. В любом случае, он не может давать взятки или шантажировать автоматические часы, которые городские власти используют в системе регулировки уличного движения. Но все эти мелочи, которые делают жизнь такой удобной для него, происходят случайно. Мистер Солон Аквил никогда не бывал разочарован. Сейчас мы узнаем об его первом разочаровании и о том, что последовало за ним.

Мистера Аквила встречали за выпивкой в самых дешевых салунах, в средних салунах, в салунах высшего класса. Его встречали в публичных домах, на коронациях, казнях, в цирках, магистратурах и справочных. Он был известен, как покупатель антикварных автомобилей, исторических драгоценностей, инкунабул, порнографии, химикалий, чистейших призм, пони и заряженных дробовиков.

— HimmelHerrGodseyDank! Я схожу с ума, буквально схожу с ума! — заявил он пораженному президенту торгового департамента. — Типа Вельтлани «Niht wohr»? Мой идеал: «Tount le mond» Гете. Божественно!

Он говорил на особой смеси метафор и многозначительности. Дюжины языков и диалектов вылетали у него очередями, и при том вечно с ошибками.

— Sacre bley, Джиз, — сказал он однажды. — Аквил из Рима. Означает — «орлиный'. O tempora, o mores! Речь Цицерона. Мой предок.

И в другой раз:

— Мой идеал — Киплинг. Мое имя взято у него. Аквил — один из его героев. Черт побери! Величайший писатель о неграх со времен «Хижины дяди Тома».

В это утро мистер Солон Аквил был ошеломлен своим первым разочарованием. Он спешил в ателье «Логан и Дереликт» — торговцев картинами, скульптурами и редкостными предметами искусства. У него было намерение купить картину. Мистер Джеймс Дереликт знал Аквила, как клиента. Аквил уже купил Фредерика Ремингтона и Уинслоу Хоумера несколько недель назад, когда по очередному странному совпадению заскочил в магазин на Мэдисон Авеню через минуту после того, как эти картины принесли на продажу. Мистер Дереликт видел также мистера Аквила катающимся в лодке первым морским офицером у Монтезка.

— Bon jur, bel asprit, черт побери, Джимми, — сказал мистер Аквил. Он был фамильярен со всеми. — Прохладный сегодня денек, ui? Прохладный. Я хочу купить картину.

— Доброе утро, мистер Аквил, — ответил Дереликт. У него было морщинистое лицо шулера, но глаза честные, а улыбка обезоруживающая. Однако, к этому моменту его улыбка застыла, словно появление Аквила лишило его присутствия духа.

— Я сегодня в дурном настроении из-за Джеффа, — объявил Аквил, быстро открывая витрины, трогая слоновую кость и щупая фарфор. — Так ведь его зовут, старик? Художник, как Босх, как Генрих Клей. С ним общаетесь исключительно, parbly, вы.

— Джеффри Халсион? — натянуто спросил Дереликт.

— Quil de bef! — воскликнул Аквил. — Это воспоминание. Именно этого художника я хочу. Он мой любимый. Монохром. Миниатюру Джеффри Халсиона для Аквила, bitte. Заверните.

— Никогда бы не подумал… — пробормотал Дереликт.

— Ах! Что? Уж не одна ли это из сотни гарантированного Мина? — воскликнул мистер Аквил, размахивая прелестной вазой. — Черт побери! Ui, Джимми? Я щелкаю пальцами… В магазине нет Халсиона, старый мошенник?

— Очень странно, мистер Аквил, — Дереликт, казалось, боролся с собой, — что вы пришли сюда. Миниатюра Халсиона прибыли меньше пяти минут назад.

— Ну? Tempo est rikturi… Ну?

— Я не хочу показывать ее вам. По личным причинам, мистер Аквил.

— HimmelHerrGot! Ее заказали заранее?

— Н-нет, сэр. Не по моим личным причинам. По вашим личным причинам.

— Что? Черт побери! Объясните же мне!

— Во всяком случае, она не на продажу, мистер Аквил. Она не может быть продана.

— Но почему? Говорите, старый cafal!

— Не могу сказать, мистер Аквил.

— Дьявол вас побери, Джимми! Вы не можете показать. Вы не можете продать. Между нами, я места себе не нахожу из-за Джеффри Халсиона. Мой любимый художник, черт побери! Покажите мне Халсиона или sic tranzit glora mundi. Вы слышите меня, Джимми?

Дереликт поколебался, затем пожал плечами.

— Ладно, мистер Аквил, покажу.

Дереликт провел Аквила мимо витрин китайского фарфора и серебра, мимо лаков и бронзы, и блестящего оружия к галерее в заднем конце магазина, где на серых велюровых стенах висели дюжины картин, пылающих под яркими прожекторами. Он открыл ящик шкафа в стиле Годдара и достал конверт. На конверте было напечатано: «Институт Вавилона». Дереликт вынул из конверта долларовую бумажку и протянул ее Аквилу.

— Поздний Джеффри Халсион, — сказал он.

Прекрасной ручкой и угольными чернилами ловкая рука вывела на долларе над лицом Джорджа Вашингтона другой портрет. Это было ненавистное, дьявольское лицо на фоне ада. Это было лицо, перекошенное ужасом, на вызывающей ненависть сцене. Лицо являлось портретом мистера Аквила.

— Черт побери! — воскликнул мистер Аквил.

— Понимаете, сэр? Я не хотел вас расстраивать.

— Теперь уж я точно должен владеть им, — мистер Аквил, казалось, был зачарован портретом. — Случайность это или намеренность? Знал ли меня Халсион? Ergo sim…

— Понятия не имею, мистер Аквил. Но в любом случае, я не могу продать рисунок. Это доказательство преступления… осквернения валюты Соединенных Штатов. Он должен быть уничтожен.

— Никогда! — мистер Аквил схватил рисунок, словно боялся, что продавец тут же подожжет его. — Никогда, Джимми. «Крикнул ворон: „Nevermor“. Черт побери! Почему Халсион рисует на деньгах. Нарисовал меня. Преступная клевета, но это неважно. Но рисунки на деньгах? Расточительство, joki causa.

— Он сумасшедший, мистер Аквил.

— Нет! Да? Сумасшедший? — Аквил был потрясен.

— Совершенно сумасшедший, сэр. Это очень печально. Он в лечебнице. Проводит время, рисуя картинки на деньгах.

— Le jeir vivenda, Iisuse! Почему бы вам не подарить ему бумагу для рисования, а?

Дереликт печально улыбнулся.

— Пытались, сэр. Когда мы давали Джеффу бумагу, он рисовал на ней деньги.

— Дьявол! Мой любимый художник. В сумасшедшем доме. Ex bin! В таком случае, могу ли я покупать его рисунки?

— Не можете, мистер Аквил. Боюсь, никто больше не купит Халсиона. Он совершенно безнадежен.

— Отчего он сошел с колеи, Джимми?

— Говорят, это уход от действительности, мистер Аквил. Этому способствовал его успех.

— Да? Что и требовалось доказать. Расшифруйте.

— Ну, сэр, он еще молод, ему только тридцать, он очень незрел. Когда он приобрел такую известность, то не был готов к ней. Он не был готов к ответственности за свою жизнь и карьеру. Так мне сказали врачи. Тогда он повернулся ко всему задом и ушел к детство.

— А? И рисует на деньгах?

— Врачи сказали, что это его символ возвращения к детству, мистер Аквил. Доказательство, что он слишком мал, чтобы знать, что такое деньги.

— А? Ui… Я… Хитрость безумца. А мой портрет?

— Я не могу объяснить это, мистер Аквил, если вы не встречались с ним в прошлом и он не запомнил вас. Или, может, это совпадение.

— Гм… Возможно и так. Вы что-то знаете, мой древний грек? Я разочарован. Je oubleray jamarz. Я жестоко разочарован. Черт побери! Уже никогда не будет картин Халсиона? Merde! Мой лозунг. Мы должны что-то сделать с Джеффри Халсионом. Я не хочу разочаровываться. Мы должны что-то сделать.

Мистер Солон Аквил выразительно кивнул, достал сигарету, закурил, затем помолчал, глубоко задумавшись. Через долгую минуту он снова кивнул, на сей раз решительно, и сделал поразительную штуку. Он сунул зажигалку в карман, достал другую, быстро оглянулся и щелкнул ею перед носом мистера Дереликта.

Мистер Дереликт, казалось, ничего не заметил. Мистер Дереликт, казалось, мгновенно застыл. Мистер Аквил осторожно поставил горящую зажигалку на выступ шкафа перед продавцом, стоявшим по-прежнему неподвижно. Оранжевое пламя отсвечивало на его глазах.

Аквил метнулся в магазин, пошарил и нашел китайский хрустальный шар. Он достал его из витрины, согрел на груди и уставился в него. Что-то пробормотал. Кивнул. Потом вернул шар в витрину и подошел к кассе. Там он взял блокнот, ручку и стал писать знаки, не имеющие отношения ни к какому языку или графологии. Затем снова кивнул, вырвал из блокнота листок и спрятал в свой бумажник.

Из бумажника он достал доллар, положил на стеклянный прилавок, вынул из внутреннего кармана набор ручек, выбрал одну и развинтил. Осторожно прищурив глаза, он капнул из ручки на доллар. Сверкнула ослепительная вспышка. Раздалось вибрирующее жужжание, которое медленно затихло.

Мистер Аквил положил ручки в карман, осторожно взял доллар за уголок и вернулся в картинную галерею, где по-прежнему стоял продавец, остекленело уставившись на оранжевый огонек. Аквил помахал долларом перед его неподвижными глазами.

— Послушай, приятель, — прошептал Аквил, — после обеда посетишь Джеффри Халсиона. Nest pa? Дашь ему эту бумажку, когда он попросит материал для рисования. Да? Черт побери! — Он достал из кармана мистера Дереликта бумажник, вложил в него доллар и вернул бумажник на место.

— Для этого и посетишь его, — продолжал Аквил. — Потому что ты находишься под влиянием Le Diable Voiteux. Vollens-nollens, хромой бес внушил тебе план исцеления Джеффри Халсиона. Черт побери! Покажешь ему образцы его прежнего великого искусства, чтобы привести его в себя. Память — мать всего. HimmelHerrGott! Слышишь меня? Ты сделаешь так, как я говорю. Пойдешь сегодня и предоставишь остальное дьяволу.

Мистер Аквил взял зажигалку, закурил сигарету и погасил огонек. Сделав это, он сказал:

— Нет, мой святейший святой! Джеффри Халсион слишком великий художник, чтобы чахнуть в глупом заточении. Он должен вернуться в наш мир. Он должен быть возвращен мне. Le sempre l'ora. Я не буду разочарован. Ты слышишь меня, Джимми? Не буду!

— Возможно, есть надежда, мистер Аквил, — ответил Джеймс Дереликт. — Мне только что пришла одна идея… Способ привести Джеффа в разум. Попытаюсь сделать это сегодня после обеда.

Нарисовав лицо Фэревея Файсенда под портретом Джорджа Вашингтона на долларе, Джеффри Халсион заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Я как Челлини, — провозгласил он. — Рисунки и литература одновременно. Рука об руку, хотя все искусства едины, святые братья-единоверцы. Отлично. Начинаю: Я родился, я умер. Бэби хочет доллар. Нет…

Он вскочил с мягкого пола и зашагал от мягкой стены к мягкой стене, сердито озираясь, пока глубокий пурпур ярости не превратился в бледную лиловость взаимных обвинений, что смесью масла, цвета, света и тени Джеффри Халсиона были вырваны из него Фэревеем Файсендом, чье отвратительное лицо…

— Начнем сызнова, — пробормотал он. — Затемним световые эффекты. Начнем с заднего плана… — Он присел на корточки, схватил чертежное перо, чье острие было гарантировано безвредно, и обратился к чудовищному лицу Фэревея Файсенда, которым заменял первого президента на долларе.

— Я кончен, — говорил он в пространство, пока его искусная рука создавала красоту и ужас на деньгах. — У меня был мир. Надежда. Искусство. Мир. Мама. Папа. О-о-о-о-о-о! Этот дурной человек бросил на меня дурной взгляд, и бэби теперь боится. Мама! Бэби хочет делать хорошие рисунки на хорошей бумаге для мамы и папы. Посмотри, мама, бэби рисует плохого человека с плохим взглядом, черным взглядом черных глаз, как адские омуты, как холодные огни ужаса, как далекая свирепость из далеких страхов… Кто здесь?!

Скрипнула дверь палаты. Халсион прыгнул в угол и присел, нагой и трясущийся, когда дверь открылась перед входящим Фэревеем Файсендом… Нет, это док в белом халате и незнакомец в черном пиджаке, несущий черный портфель с инициалами Дж. Д., вытесненными позолоченными готическими буквами.

— Ну, Джеффри? — сердито спросил врач.

— Доллар, — захныкал Халсион. — Кто даст бэби доллар?

— Я привел твоего старого приятеля, Джеффри. Ты помнишь мистера Дереликта?

— Доллар, — хныкал Халсион. — Бэби хочет доллар.

— А что случилось с предыдущим, Джеффри? Ты еще не закончил его?

Халсион сел на бумажку, чтобы спрятать ее, но врач оказался быстрее. Он выхватил доллар и они с незнакомцем изучили его.

— Так же велик, как все остальное, — пробормотал Дереликт. — Величайший! Какой волшебный талант пропадает…

Халсион услышал.

— Бэби хочет доллар! — заорал он.

Незнакомец достал бумажник, вытащил из него доллар и вручил Халсиону. Схватив доллар, Халсион услышал мелодию и попытался напеть ее сам, но это была его тайная мелодия, так что он стал слушать.

Доллар был славный, гладенький, не слишком новый, с превосходной поверхностью, принимавшей чернила, как поцелуй. Джордж Вашингтон выглядел безукоризненным, но покорным, словно привык к небрежному обращению с собой в магазинах. И в самом деле, он должен привыкнуть, потому что на этом долларе выглядел старше. Гораздо старше, чем на любом другом, так как серийный номер этого доллара был 5271 009.

Когда Халсион удовлетворенно присел на пол и обмакнул ручку в чернила, как велел ему доллар, он услышал слова врача:

— Не думаю, что стоит оставлять вас наедине с ним, мистер Дереликт.

— Нет, мы должны остаться вдвоем, доктор. Джеффри всегда застенчив во время работы. Он будет обсуждать ее со мной только наедине.

— Сколько времени вам понадобится?

— Дайте мне час.

— Я очень сомневаюсь, что это пойдет на благо.

— Но ведь попытка не повредит?

— Полагаю, что нет. Ладно, мистер Дереликт. Позовите сиделку, когда закончите.

Дверь открылась и закрылась. Незнакомец по имени Дереликт дружески положил руку на плечо Халсиона. Халсион поднял на него глаза и усмехнулся, многозначительно ожидая щелчка дверного замка. Он прозвучал, как выстрел, как последний гвоздь, вбитый в гроб.

— Джефф, я принес тебе несколько твоих старых работ, — делано небрежным тоном сказал Дереликт. — Я подумал, что ты можешь захотеть посмотреть их со мной.

— У тебя есть часы? — спросил Халсион.

Удивляясь нормальному тону Халсиона, продавец картин достал из кармана часы и показал.

— Дай на минутку.

Дереликт отстегнул часы от цепочки. Халсион осторожно взял их.

— Прекрасно. Продолжай насчет рисунков.

— Джефф, — воскликнул Дереликт, — это снова ты? Значит, ты…

— Тридцать, — прервал его Халсион. — Тридцать пять. Сорок. Сорок пять. Пятьдесят. Пятьдесят пять. ОДНА. — С возрастающим ожиданием он сосредоточился на бегущей секундной стрелке.

— Нет, увы, нет, — пробормотал продавец. — Мне показалось, что ты говоришь… Ну, ладно, — он открыл портфель и начал сортировать рисунки.

— Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять… ДВЕ.

— Вот один из твоих ранних рисунков, Джеффри. Помнишь, ты пришел в галерею с наброском, а я еще решил, что ты новый шлифовальщик из агентства? Только через несколько месяцев ты простил нас. Ты всегда утверждал, что мы купили твою первую картину лишь в качестве извинения. Ты все еще думаешь так?

— Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять… ТРИ.

— Вот темпера, что причинила тебе столько душевной боли. Хотел бы я знать, осмелишься ли ты еще на одну? Я вовсе не думаю, что темпера так негибка, как ты утверждаешь, и меня бы заинтересовало, если бы ты попробовал еще разок. Теперь, когда твоя техника стала более зрелой… Что скажешь?

— Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять… ЧЕТЫРЕ.

— Джефф, положи часы.

— Десять… Пятнадцать… Двадцать… Двадцать пять…

— Какого черта ты считаешь минуты?

— Ну, — внятно сказал Халсион, — иногда они запирают дверь и уходят. Иногда запирают, остаются и следят за мной. Но они никогда не подглядывают дольше трех минут, так что я положил для уверенности пять… ПЯТЬ!

Халсион сжал часы в своем большом кулаке и нанес Дереликту удар точно в челюсть. Продавец безмолвно рухнул на пол. Халсион подтащил его к стене, раздел донага, переоделся в его одежду, закрыл портфель. Взял доллар и сунул его в карман. Взял бутылочку гарантированно неядовитых чернил и выплеснул себе на лицо.

Задыхаясь, он принялся во весь голос звать сиделку.

— Выпустите меня отсюда, — приглушенным голосом вопил Халсион. — Этот маньяк попытался меня убить. Выплеснул чернила мне в лицо. Я хочу выйти!

Дверь открыли. Халсион кинулся мимо санитара, вытирая рукой черное лицо, чтобы прикрыть его. Санитар шагнул в палату. Халсион закричал:

— О Халсионе не беспокойтесь. С ним все в порядке. Дайте мне полотенце или что-нибудь вытереться. Быстрее!

Санитар развернулся и выбежал в коридор. Подождав, пока он скроется в кладовой, Халсион ринулся в противоположном направлении. Через тяжеленные двери он вбежал в коридор главного крыла, продолжая вытирать лицо, отплевываясь и притворно негодуя. Так он достиг главного корпуса. Он прошел уже половину пути, а тревога еще не поднялась. Он слышал прежде бронзовые колокола. Их проверяли каждую среду.

Словно игра, сказал он себе. Забавно. В этом нет ничего страшного. Просто безопасное, хитроумное, веселое надувательство, и когда игра кончается, я иду домой к маме, обеду и папе, читающему мне потешные истории, и я снова ребенок, снова настоящий ребенок, навсегда.

Все еще не было шума и криков, когда он достиг первого этажа. В приемной он объяснил, что случилось. Он объяснял это охраннику, пока ставил имя Джеймса Дереликта в книге посетителей, и его перепачканная чернилами рука посадила на страницу такое пятно, что невозможно было установить подделку. С жужжанием открылись последние ворота. Халсион вышел на улицу и, пройдя некоторое расстояние, услышал, как зазвонили бронзовые колокола, повергнув его в ужас.

Он побежал, остановился. Попытался идти прогулочным шагом, но не смог. Он шел, шатаясь, по улице, пока не услышал крики охранников. Тогда он метнулся за угол, за второй, петлял по бесконечным улицам, слыша позади автомобили, сирены, колокола, крики, команды. Кольцо погони сжималось. Отчаянно ища убежища, Халсион метнулся в подъезд заброшенной многоэтажки.

Он побежал по лестнице, спотыкаясь, перепрыгивая через три ступени, потом через две, затем с трудом преодолевая очередную по мере того, как силы таяли, а паника парализовывала его. Он споткнулся на лестничной площадке и рухнул на дверь. Дверь открылась. За ней стоял Фэревей Файсенд, оживленно улыбаясь, потирая руки.

— Gluclih reyze, — сказал он. — В самую точку. Черт побери! Ты двадцатитрехлетний skidud, а? Входи, старик. Я тебе все объясню. Никогда не слушайся…

Халсион закричал.

— Нет, нет, нет! Не Sturm und drang, мой милый. — Мистер Аквил зажал рукой Халсиону рот, втащил через порог и захлопнул дверь.

— Presto-chango, — рассмеялся он. — Исход Джеффри Халсиона из мертвого дома. Dien ovus garde.

Халсион освободил рот, снова закричал и забился в истерике, кусаясь и лягаясь. Мистер Аквил прищелкнул языком, сунул руку в карман и достал пачку сигарет. Привычно выхватив сигарету из пачки, он разломил ее под носом у Халсиона. Художник сразу успокоился и притих настолько, что позволил подвести себя к кушетке, где Аквил стер чернила с его лица и рук.

— Лучше, да? — хихикнул мистер Аквил. — И не образует привычки. Черт побери! Теперь можно выпить.

Он налил из графина стакан, добавил крошечный кубик льда из парящего ведерка и вложил стакан в руку Халсиона. Вынуждаемый жестом Аквила, Халсион осушил стакан. В голове слегка зашумело. Он огляделся, тяжело дыша. Он находился в помещении, напоминающем роскошную приемную врача с Парк-авеню. Обстановка в стиле королевы Анны.

Ковер ручной работы. Две картины Хогарта и Капли в позолоченных рамах на стенах. Они гениальны, с изумлением понял Халсион. Затем, с еще большим изумлением, он понял, что мыслит связно, последовательно. Разум его прояснился.

Он провел отяжелевшей рукой по лбу.

— Что случилось? — тихо спросил он. — Похоже… У меня вроде лихорадка, кошмары…

— Ты болен, — ответил Аквил. — Я приглушил болезнь, старик. Это временное возвращение к норме. Это не подвиг, черт побери! Такое умеет любой врач. Ниацин плюс карбон диоксина. Id genus omne. Только временно. Мы должны найти что-то более постоянное.

— Что это за место?

— Место? Моя контора. Без передней. Вот там комната для совещаний. Слева — лаборатория.

— Я знаю вас, — пробормотал Халсион. — Где-то я вас видел. Мне знакомо ваше лицо.

— Ui… Ты снова и снова рисовал его во время болезни. Esse homo… Но у тебя есть преимущество, Халсион. Где мы встречались? Я уже спрашивал себя. — Аквил надвинул блестящий отражатель на левый глаз и пустил световой зайчик в лицо Халсиона. — Теперь спрашиваю тебя. Где мы встречались?

Загипнотизированный светом, Халсион монотонно ответил:

— На Балу художников… Давно… До болезни.

— А? Да!.. Это было полгода назад. Вспомнил! Я был там. Несчастливая ночь.

— Нет, славная ночь… Веселье, шутки… Как на школьных танцах… Словно костюмированный вечер…

— Уже впадаешь в детство? — пробормотал мистер Аквил. — Мы должны вылечить тебя. Cetera disunt, молодой Лонкивар. Продолжай.

— Я был с Джуди… Той ночью мы поняли, что влюблены. Мы поняли, как прекрасна жизнь. А затем прошли вы и взглянули на меня… Только раз. Вы взглянули на меня. Это было ужасно!..

— Тц-тц-тц! — разочарованно пощелкал языком Аквил. — Теперь я вспомнил этот печальный случай. Я был неосторожен. Плохие вести из дома. Сифилис у обоих моих дам.

— Вы прошли в красном и черном… Сатанинский наряд. Без магии. Вы взглянули на меня… Никогда не забуду этот красно-черный взгляд. Взглянули глазами черными, как адские омуты, как холодное пламя ужаса. И этим взглядом вы украли у меня все — наслаждение, надежду, любовь, жизнь…

— Нет, нет! — резко сказал мистер Аквил. — Позвольте нам понять друг друга. Моя неосторожность была ключом, отомкнувшим дверь. Но ты упал в пропасть, созданную тобой самим. Тем не менее, мы должны кое-что исправить. — Он сдвинул отражатель и ткнул пальцем в Халсиона. — Мы должны вернуть тебя за землю живых… anksilium ab alto… Поэтому я и устроил эту встречу. Я натворил, я и исправлю, да! Но ты должен выбраться из собственной пропасти. Связать оборванные нити внимания. Пойди сюда!

Он взял Халсиона за руку и провел через приемную мимо кабинета в сияющую белым лабораторию. Она была вся в стекле и кафеле, на полках бутылки с реактивами, фарфоровые тигли, электропечь, запас бутылей с кислотами, ящики сырых материалов. Посреди лаборатории было маленькое круглое возвышение типа помоста. Мистер Аквил поставил на помост стул, усадил на стул Халсиона, надел белый лабораторный халат и начал собирать аппаратуру.

— Ты, — трепался он при этом, — художник высшей пробы. Я не dorer la pilul… Когда Джимми Дереликт сказал мне, что ты больше не будешь работать… Черт побери! Мы должны его вернуть к его баранам, сказал я себе. Солон Аквил должен приобрести много холстов Джеффри Халсиона. Мы вылечим его. Nok aj.

— Вы врач? — спросил Халсион.

— Нет. Если позволите, так сказать, маг. Строго говоря, чаропатолог. Очень высокого класса. Без патентов. Строго современная магия. Черная и белая, neste-pa? Я покрываю весь спектр, специализируясь, в основном, на полосе в 15000 ангстрем.

— Вы врач-колдун? Не может быть!

— О, да.

— В таком месте?

— Вы обмануты, да. Это наш камуфляж. Вы думаете, многие современные лаборатории, исследующие зубную пасту, имеют отношение к настоящей магии? Но мы тоже ученые. Parbley! Мы, маги, идем в ногу со временем. Ведьмино зелье теперь состоит из Дистиллированных Продуктов и Действующего Снадобья. «Близкие» достигли стопроцентной стерильности. Гигиенические метлы. Проклятия в целлофановой обертке. Папаша Сатана в резиновых перчатках. Спасибо доктору Листеру… или Пастеру? Мой идеал.

Чаропатолог подобрал ряд материалов, проделал какие-то вычисления на электронном компьютере и продолжал болтать:

— Figit hora, — говорил Аквил. — Твоя беда, старик, в потере разума. Ui? Все дело в проклятом бегстве от действительности и проклятых же отчаянных поисках спокойствия, унесенного одним моим неосторожным взглядом. Hilas? Я извиняюсь за это. — С чем-то напоминающим миниатюрный тяжелый нивелир, он покрутился возле Халсиона на помосте. — Но твоя беда такова — ты ищешь спокойствия во младенчестве. Ты должен бороться за достижение спокойствия в зрелости, neste-pa?

Аквил начертил круг и пятиугольник с помощью блестящего компаса и линейки, отвесил на микровесах порошки, накапал в тигли различные жидкости из калиброванных бюреток и продолжал:

— Множество магов берут снадобья из Источников Юности. О, да! Есть много юных и много источников, но это не для тебя. Нет, Юность не для художников. Возраст — вот исцеление. Мы должны вычистить твою юность и сделать тебя взрослым, vitch voc?

— Нет, — возразил Халсион, — нет. Юность — это искусство. Юность — это мечта. Юность — это благодеяние.

— Для некоторых — да. Для иных — нет. Не для тебя. Ты проклят, мой юноша. Мы должны очистить тебя. Желание силы. Желание секса. Бегство от реальности. Стремление к мести. О, да! Папаша Фрейд тоже мой идеал. Мы сотрем изъяны твоего «эго» за очень низкую плату.

— Какую?

— Увидишь, когда закончим.

Мистер Аквил расположил порошки и жидкости в тиглях и каких-то чашках вокруг беспомощного художника. Он отметил и отрезал бикфордов шнур, протянул провода от круга к электротаймеру, который тщательно настроил. Потом подошел к полкам с бутылками серы, взял маленький пузырек Вольфа под номером 5-271-009, набрал шприц и сделал Халсиону укол.

— Мы начинаем, — сказал он, — очищение твоих грез. Vualay!

Он включил таймер и отступил за свинцовый экран. Настала секундная тишина. Внезапно мрачная музыка вырвалась из скрытого динамика и записанный голос затянул невыносимую песнь. В быстрой последовательности порошки и жидкости вокруг Халсиона вспыхнули пламенем. Музыка и огонь поглотили его. Мир с ревом завертелся вокруг…

К нему пришел Президент Союза Наций. Он был высокий, тощий, суровый, но энергичный. Он с почтением пожал ему руку.

— Мистер Халсион! Мистер Халсион! — закричал он. — Где вы были, мой друг? Черт побери! Hok tempore… Вы знаете, что случилось?

— Нет, — ответил Халсион. — А что случилось?

— После вашего бегства из сумасшедшего дома… Бамм! Повсюду атомные бомбы. Двухчасовая война. Всюду! Hora Flugit… Мужество населения…

— Что?!

— Жесткая радиация, мистер Халсион, уничтожила мужские способности во всем мире. Черт побери! Вы единственный мужчина, способный производить детей. Нет сомнений насчет таинственной мутационной наследственности вашего организма, которая сделала вас невосприимчивым. Да!

— Нет!

— Ui! Вы отвечаете за возрождение населения мира. Мы сняли для вас люкс в «Одеоне». Там три спальни. Высший класс!

— Ух, ты! — сказал Халсион. — Это моя самая большая мечта.

Его шествие к «Одеону» было триумфальным. Он был награжден гирляндами цветов, серенадами, приветствиями и ободрительными выкриками. Экзальтированные женщины озорно выставлялись, привлекая его внимание. В номере люкс Халсиона накормили и напоили. Угодливо появился высокий, тощий мужчина. Был он энергичен, но суров. В руках он держал список.

— Мировой Евнух к вашим услугам, мистер Халсион, — сказал он и заглянул в список. — Черт побери! 5271 009 девственниц требуют вашего внимания. Все гарантированно прекрасны. Exelentz! Выбирайте любую от одной до пятимиллионной.

— Начнем с рыженькой, — сказал Халсион.

Ему привели рыженькую. Она была стройной и похожей на мальчика, с маленькими твердыми грудями. Следующая была полненькой, с круглым задом. Пятая походила на Юнону, и груди ее были, как африканские груши. Девятая была чувственной девушкой с картины Рембрандта. Двадцатая была стройной, похожей на мальчика, с твердыми маленькими грудями.

— Мы нигде не встречались? — спросил Халсион.

— Нет, — ответила она.

Следующей была полненькая, с круглым задом.

— Знакомое тело, — сказал Халсион.

— Не может быть, — ответила она.

Пятидесятая походила на Юнону с грудями, как африканские груши.

— Вы уже были здесь? — спросил Халсион.

— Никогда, — ответила она.

Вошел Мировой Евнух с утренним средством, усиливающим половое влечение Халсиона.

— Никогда не принимаю лекарств, — сказал Халсион.

— Черт побери! — воскликнул Евнух. — Вы настоящий гигант! Несомненно, вы происходите от Адама. tant soit pe… Без сомнения, все рыдают от любви к вам… — Он сам выпил снадобье.

— Вы заметили, что они все похожи? — спросил Халсион.

— Нет! Все разные. Parbley! Это оскорбляет мою контору!

— Да? Они отличаются одна от другой, но типы повторяются.

— О, такова жизнь старик. Вся жизнь циклична. Разве вы, как художник, не замечали этого?

— Я не думал об этом применительно к любви.

— Это касается всего. Varheit und dichtung…

— Что вы сказала насчет рыданий?

— Ui. Они все рыдают.

— Из-за чего?

— Из-за любовного экстаза к вам. Черт побери!

Халсион задумался над последовательностью женщин: похожие на мальчика, круглозадые, юноноподобные, девушки Рембрандта, каштановые, рыжие, блондинки, брюнетки, белые, черные и коричневые…

— Не замечал, — буркнул он.

— Понаблюдайте сегодня, мой мировой отец. Можно начинать?

Это была правда, Халсион просто не замечал. Все они плакали. Он был польщен, но угнетен.

— Почему бы тебе не рассмеяться? — спрашивал он.

Смеяться они не хотели, либо не могли.

На верхней площадке лестницы «Одеона», где Халсион совершал послеобеденный моцион, он спросил об этом своего тренера, высокого, тощего человека с энергичным, но суровым выражением лица.

— А? — сказал тренер. — Черт побери! Не знаю, старик. Возможно, потому что это для них травмирующее переживание.

— Травмирующее? — переспросил Халсион. — Но почему? Что я такого им делаю?

— Ха! Да ты шутник! Весь мир знает, что ты им делаешь.

— Нет, я имею в виду… Как это может быть травмой? Все борются, чтобы получить меня, не так ли? Или я не оправдываю возложенных надежд?

— Тайна. А сейчас, возлюбленный отец мира, займемся практической зарядкой. Готов? Начинаем.

В ресторане «Одеона» у подножия лестницы Халсион спросил об этом главного официанта, высокого, тощего человека с энергичными жестами, но суровым лицом.

— Мы мужчины, мистер Халсион. Sio jar… Конечно, вы понимаете. Эти женщины любят вас, но могут надеяться только на одну ночь любви. Черт побери! Естественно, они разочарованы.

— Чего они хотят?

— Чего хочет каждая женщина, мои Великие Ворота на Запад? Непрерывных отношений. Проще говоря, выйти замуж.

— Замуж?

— Ui.

— Все они хотят выйти замуж?

— Ui.

— Отлично. Я женюсь на всех 5271 009.

— Нет, нет, нет, мой юный Боливар, — возразил Мировой Евнух. — Черт побери! Это невозможно. Не считая религиозных трудностей, есть трудности чисто физические. Кто может справиться с таким гаремом?

— Тогда я женюсь на одной.

— Нет, нет, нет. Penser a moi… Как вы сделаете выбор? Как будете выбирать? Лотереей, вытягиванием соломинки или открытым голосованием.

— Я уже выбрал.

— Да? Которую?

— Мою девушку, — медленно сказал Халсион, — Джудит Файлд.

— Так… Сладость вашего сердца?

— Да.

— Она в самом конце пятимиллионного списка.

— Она уже была номером первым в моем списке. Я хочу Джудит. — Халсион вздохнул. — Я помню, как она выглядела на Балу художников… Стояла полная луна…

— Но еще двадцать шесть дней не будет полной луны.

— Я хочу Джудит.

— Остальные разорвут ее на клочки из ревности. Нет, нет, нет, мистер Халсион, мы должны придерживаться расписания. По ночи на каждую, но не больше.

— Я хочу Джудит… иначе…

— Это нужно обсудить в Совете, черт побери!

Это обсудили депутаты Совета Союза Наций, высокие, тощие, энергичные, но суровые. Было решено позволить Джеффри Халсиону жениться тайно.

— Но никаких уз, — предупредил Мировой Евнух. — Никакой верности своей жене. Это следует понять. Мы не можем исключить вас из программы. Вы совершенно необходимы.

В «Одеон» привели счастливую Джудит Файлд. Это была высокая смуглая девушка с короткими кудрявыми волосами и длинными ногами. Халсион взял ее за руку. Мировой Евнух удалился на цыпочках.

— Привет, дорогая, — пробормотал Халсион.

Джудит глянула на него с ненавистью. Глаза ее блестели, лицо было мокро от слез.

— Если ты прикоснешься ко мне, Джефф, — странным голосом сказала Джудит, — я убью себя.

— Джуди!

— Этот противный человек рассказал мне все. Он не понял, когда я попыталась объяснить ему… Я молилась, чтобы ты сдох, прежде чем настанет моя очередь.

— Но мы поженимся, Джуди.

— Я скорее умру, чем женюсь на тебе.

— Я тебе не верю. Мы любили…

— Ради бога, Джефф, не говори о любви! Не понимаешь? Женщины плачут, потому что ненавидят тебя. Я ненавижу тебя. Весь мир ненавидит тебя. Ты отвратителен.

Халсион уставился на девушку и прочел правду на ее лице. Охваченный гневом, он попытался обнять ее. Она свирепо отбивалась. Они пересекли огромную гостиную номера, опрокидывая мебель, тяжело дыша, с растущей яростью. Халсион ударил Джудит Файлд кулаком, чтобы покончить с борьбой. Она пошатнулась, уцепилась за штору, бросилась в окно и полетела с четырнадцатого этажа на мостовую, вертясь, как кукла.

Халсион с ужасом глядел вниз. Вокруг изуродованного тела собралась толпа. Поднятые вверх лица. Сжатые кулаки. Зловещее бормотание. В номер ворвался Мировой Евнух.

— Старик! — закричал он. — Что ты наделал? Per conto… Эта искра разожжет жестокость. Ты в очень большой опасности. Черт побери!

— Это правда, что все ненавидят меня?

— Helas, милый, ты открыл истину? Ох, уж эта несдержанная девушка!.. Я предупреждал ее. Ui. Вас ненавидят.

— Но вы говорили, что меня любят. Новый Адам. Отец нового мира…

— Ui. Ты отец, но все дети ненавидят отцов. Ты также последний мужчина. Но в какой женщине не вспыхнет ненависть, если ее заставят пойти к мужчине в объятия… даже если это необходимо для выживания? Идем скорее, душа моя. Passim… Ты в большой опасности.

Он потащил Халсиона к грузовому лифту и они спустились в подвалы «Одеона».

— Армия выручит тебя. Мы немедленно увезем тебя в Турцию и найдем компромисс.

Халсион был передан под опеку высокого, тощего, сурового армейского полковника, который провел его подвалами на другую сторону улицы, где ждала штабная машина. Полковник втолкнул Халсиона в нее.

— Dialekta alea est, — сказал он водителю. — Быстрее, мой капрал. Защитим старого неудачника. В аэропорт. Alars!

— Черт побери, сэр, — ответил капрал, отдал честь и рванул машину с места.

Пока они на головокружительной скорости петляли по улицам, Халсион разглядел водителя. Он был высокий, тощий, энергичный, но суровый.

— Kaltur Kampf der Minzeheit, — пробормотал капрал. — Забавно!

Поперек улицы была воздвигнута гигантская баррикада из ясеневых бочек, мебели, перевернутых автомобилей, торговых стоек. Капралу пришлось затормозить. Пока он снижал скорость для разворота, из подъездов, подвалов, магазинов появились толпы женщин. Они визжали. Они размахивали импровизированными дубинками.

— Превосходно! — закричал капрал. — Черт побери! — Он попытался достать из кобуры служебный пистолет. Женщины распахнули дверцы, вытащили из машины Халсиона и капрала. Халсион вырвался, пробился через взбешенную, вооруженную дубинками толпу, метнулся на тротуар, запнулся и провалился в открытую угольную яму. Он полетел в бездонное черное пространство. Закружилась голова. Перед глазами поплыл звездный поток…

Он был один в пространстве, мучимый, неправильно понятый, жертва жестокой несправедливости.

Он по-прежнему был прикован к тому, что когда-то являлось стеной Камеры 5 Блока 27 Яруса 100 Крыла 9 Исправительного Дома Каллисто, пока неожиданный гамма-взрыв не разнес огромную тюремную крепость — куда больше замка Иф — на куски. Взрыв, как он понял, был устроен Грешами. Его имущество состояло из тюремной одежды, шлема, одного кислородного баллона, мрачной ярости на несправедливость учиненного с ним и знания тайны, как можно разгромить Грешей и уничтожить их господство над Солнечной системой.

Греши, ужасные мародеры с Омикрона Сей, космопираты, космические неоконкистадоры, холоднокровные, воблолицые, нуждающиеся в питании психотическим ужасом, который порождали в людях с помощью мысленного контроля, быстро завоевывали Галактику. Они были непобедимы, поскольку владели симулянт-кинетической силой — способностью находиться одновременно в двух местах.

В космической черноте медленно двигалась точка света, напоминающая метеорит. Халсион понял, что это спасательный корабль, прочесывающий пространство в поисках спасшихся при взрыве. Он подумал, не может ли Юпитер, горевший багровым светом, сделать его видимым для спасателей? Еще он подумал, хочет ли вообще быть спасенным?

— Опять будет то же самое, — проскрипел Халсион. — Лживые обвинения робота Балорсена… Лживые обвинение отца Джудит… Отречение самой Джудит… Снова тюремное заключение и, наконец, смерть от Грешей, когда они захватят последние твердыни Земли. Так почему бы не умереть сейчас?

Но говоря это, он знал, что лжет. Он единственный знает тайну, которая может спасти Землю и всю Галактику. Он должен уцелеть. Он должен бороться.

С неукротимой волей Халсион потянулся к ноге, пытаясь порвать цепь. Со страшной силой, развитой за годы каторжного труда в шахтах Грешей, он махал руками и кричал. Точка света не меняла направление, летя мимо него. Затем он увидел, как металлическое звено одной из цепей лопнуло с огненной искоркой от удара метеора, и решился на отчаянный поступок, чтобы просигналить спасательному кораблю.

Он отсоединил пласти-шланг кислородного баллона от пласти-шлема и выпустил жизнетворную струю в пространство. Одновременно дрожащими руками он собрал звенья цепи на ноге и ударил ими о камень в струе кислорода. Сверкнула искра. Пламя охватило бьющий под давлением кислород. Сверкающий гейзер белого огня забил на полмили в пространство.

Экономя остатки кислорода в пласти-шлеме, Халсион медленно водил баллоном, посылая фонтан пламени в разные стороны в отчаянной, последней надежде на спасение. Воздух в пласти-шлеме быстро становился спертым и удушливым. Ревело в ушах. Перед глазами все поплыло. Наконец, чувства его угасли…

Когда он пришел в себя, то понял, что лежит на пласти-койке в каюте звездолета. Высокочастотный свист подсказал ему, что они летят на гиперскорости. Он открыл глаза. Возле пласти-койки стояли Балорсен, робот Балорсена, Верховный судья Файлд и его дочь Джудит. Джудит плакала. Робот был в маленьких пласти-наручниках и только моргал, когда генерал Балорсен время от времени стегал его нуклеарным пласти-кнутом.

— Parbley! Черт побери! — проскрежетал робот. — Все верно, я оклеветал Джеффри Халсиона. Ui! Flux de bounsh! Я был космопиратом и занимался космоналетами на космогрузы. Ui! Черт побери! Космобармен в Салуне Космонавтов был моим сообщником. Когда Джексон разбил космокэб, я нашел космогараж и звуковым лучом убил О'Лири. Oux arms… Ой!..

— Вы слышали его исповедь, Халсион, — проскрежетал генерал Балорсен. Он был высокий, тощий, суровый. — Ради бога! Ales est celar artem… Вы невиновны.

— Я незаконно осудил тебя, старый неудачник, — проскрежетал судья Файлд. Он был высокий, тощий, суровый. — Можешь ли ты простить это проклятое богом орудие? Мы приносим извинения.

— Мы были несправедливы к тебе, Джефф, — прошептала Джудит. — Можешь ли ты простить нас? Скажи, что прощаешь нас…

— Вы сожалеете о том, как поступили со мной, — проскрежетал Халсион, — но только потому, что принимаете в расчет таинственную наследственную мутацию в моем роду, которая делает меня иным. Я единственный владею тайной, которая может спасти Галактику от Грешей.

— Нет, нет, нет, старик, — принялся оправдываться генерал Балорсен. — Черт побери! Не держи камень за пазухой. Спаси нас от Грешей.

— Спаси нас, faut de miux, спаси нас, Джефф, — воскликнул судья Файлд.

— О, пожалуйста, Джефф, пожалуйста, — прошептала Джудит. — Греши повсюду и подступают все ближе. Мы везем тебя в Союз Наций. Ты должен сообщить Совету, как помешать Грешам пребывать в двух местах одновременно.

Звездолет вышел из гиперскорости и приземлился на Правительственном Острове, где его встретила делегация всемирных сановников и повела Халсиона в зал Генеральной Ассамблеи Союза Наций. Они ехали странно круговыми улицами со странно круглыми домами, которые были перестроены, когда обнаружилось, что Греши всегда возникают в углах. На всей Земле не было оставлено ни единого угла.

Генеральная Ассамблея была в сборе, когда вошел Халсион. Сотни высоких, тощих, суровых дипломатов аплодировали, пока он шел к подиуму, все еще одетый в пласти-комбинезон каторжника. Халсион обиженно огляделся.

— Да, — проскрежетал он, — вы все аплодируете. Сейчас вы все почитаете меня. Но где вы были, когда меня ложно обвинили, осудили и заточили в тюрьму невиновным? Где вы были тогда?

— Простите нас, Халсион, черт побери! — закричали они.

— Я не прощу вас. Семнадцать лет я страдал в шахтах Грешей. Теперь ваша очередь пострадать.

— Пожалуйста, Халсион!

— Где же ваши эксперты? Ваши профессора? Ваши специалисты? Где ваши электронные вычислители? Ваши супермыслящие машины? Пусть они раскроют тайну Грешей.

— Они не могут, старик. Entre nous! Они стоят холодные. Спасите нас, Халсион! Auf fiderzeen…

Джудит схватила его руку.

— Не ради меня, Джефф, — зашептала она. — Я знаю, ты никогда не простишь меня за то, что я была несправедлива к тебе. Но ради всех девушек в Галактике, кто любит и любим.

— Я все еще люблю тебя, Джуди.

— Я всегда любила тебя, Джефф.

— О'кей. Я не хотел раскрывать им тайну, но ты уговорила меня. — Халсион поднял руку, призывая к молчанию. В наступившей тишине он негромко заговорил: — Тайна такова, джентльмены. Ваши калькуляторы собрали данные, чтобы вычислить слабое место Грешей. Они не обнаружили ничего. Поэтому вы предположили, что у Грешей нет тайной слабости. ЭТО БЫЛО НЕВЕРНОЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ.

Генеральная Ассамблея затаила дыхание.

— Вот в чем тайна. ВЫ ДОЛЖНЫ БЫЛИ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО КАКАЯ-ТО НЕИСПРАВНОСТЬ КРОЕТСЯ В САМИХ КАЛЬКУЛЯТОРАХ.

— Черт побери! — хором воскликнула Генеральная Ассамблея. — И почему мы не подумали об этом? Черт побери!

— И Я ЗНАЮ, ЧТО ИМЕННО НЕИСПРАВНО!

Наступила мертвая тишина.

Распахнулись двери Генеральной Ассамблеи. Неверным шагом вошел профессор Мертвотишинский, высокий, худой, суровый.

— Эврика! — закричал он. — Я нашел, черт побери! Что-то не в порядке с мыслящими машинами. Три идет после двух, но не перед.

Генеральная Ассамблея взорвалась ликованием. Профессора Мертвотишинского стали качать. Раскупорили шампанское. Выпили за его здоровье. К его груди прикололи несколько медалей. Профессор сиял.

— Эй! — закричал Халсион. — Это была моя тайна. Я единственный, кто из-за таинственной мутации, передающейся по наследству в моем роду…

Застучал телетайп:


«Внимание! Внимание! Тишенков в Москве сообщает о дефекте калькуляторов. Три идет после двух, а не перед. Повторяю: после, а не перед».


Вбежал почтальон.

— Специальное послание от доктора Жизнетишинского Спокойникову: Что-то неладно с мыслящими машинами. Три идет после двух, а не перед.

Телеграфист принял телеграмму:


«Мыслящие машины не в порядке Точка Два идет перед тремя Точка Не после Точка Фон Грезотишинский Точка

    
Гейдельберг».


В окно влетела бутылка, разбилась об пол и из нее выпал клочок бумаги, на котором было нацарапано:


«Остановите машины и подумайте, может, число три идет после двух, а не перед? Долой Грешей!

    
Мистер Тиш-Тиш».


Халсион схватил судью Файлда за пуговицу.

— Какого черта? — взревел он. — Я думал, что я единственный человек в мире, обладающий этой тайной!

— HimmelHerrGott! — нетерпеливо ответил судья Файлд. — Все вы такие. Все вы мечтаете, что являетесь единственным человеком, обладающим тайной, единственным, в ком ошиблись, единственным, с кем поступили несправедливо, с девушкой, без девушки, с кем бы там ни было или без. Черт побери! Как вы утомительны, мечтатели! И всегда-то вы проигрываете.

Судья Файлд оттолкнул его плечом в сторону. Генерал Балорсен пихнул его в задние ряды. Джудит Файлд проигнорировала его. Робот Балорсена украдкой вдавил его в угол толпы, где тут же возникли Греши, одновременно столпившиеся в углу на Нептуне, сделали нечто невыразимое для Халсиона и исчезли вместе с ним, кричащим, рвущимся, рыдающим в ужасе, который является деликатесом для Грешей, но пласти-кошмаром для Халсиона…

…от которого его пробудила мать и сказала:

— Это научит тебя не таскать сэндвичи с орехами среди ночи, Джеффи.

— Мама?

— Да. Пора вставать, дорогой. Ты опоздаешь в школу.

Она вышла из комнаты. Он огляделся. Он посмотрел на себя. Это правда. Правда! Сбылась его великая мечта. Ему снова десять лет, у него тело десятилетнего мальчишки, он в доме, в котором провел детство, в жизни, которой жил в свои школьные деньки. И у него остались знания, опыт, искушенность тридцати трехлетнего мужчины.

— Ой, красота! — закричал он. — Вот будет здорово!

Он станет школьным гением. Он будет ошеломлять товарищей, изумлять учителей, ставить в тупик экспертов. Он положит на лопатки ученых. Он поставит на место Риннегена, который частенько задирал его. Он возьмет напрокат пишущую машинку и напишет все удостоенные шумного успеха пьесы, рассказы и романы, которые помнит. Он не упустит удобный случай с Джуди Файлд за мемориалом в Нижнем Парке. Он сделает изобретения и совершит открытия, создаст основы новой индустрии, будет держать пари, играть на бирже. Он завладеет всем миром к тому времени, когда достигнет своего настоящего возраста.

Он с трудом оделся — забыл, где лежит одежда. Он с трудом съел завтрак — не время было объяснять матери, что у него вошло в привычку начинать день с кофе по-ирландски. Он лишился утренней сигареты. Он понятия не имел, где находятся его учебники. Мать с беспокойством следила за ним.

— Джеффи опять в дурном настроении, — услышал он ее бормотание. — Надеюсь, день он проведет нормально.

День начался с того, что Риннеген устроил на него засаду у Входа Для Мальчиков. Халсион помнил его большим, крепким мальчишкой со злобным выражением лица. Он был изумлен, обнаружив, что Риннеген тощий и беспокойный, явно озабоченный тем, чтобы выглядеть агрессивным.

— Послушай, у тебя нет никаких причин враждовать со мной, — объяснил ему Халсион. — Ты просто запутавшийся ребенок, пытающийся что-то доказать.

Риннеген ударил его кулаком.

— Послушай, мальчик, — вежливо сказал Халсион, — на самом деле ты хочешь дружить со всем миром. Только ты ненадежный товарищ и поэтому вынужден драться.

Риннеген был глух к психоанализу. Он ударил Халсиона сильнее. Больно.

— Оставь меня в покое! — сказал Халсион. — Иди самовыражаться на ком-нибудь другом.

Риннеген двумя быстрыми движениями выбил у Халсиона учебники из подмышки и опрокинул его на пол. Не оставалось ничего другого, кроме драки. Двадцать лет просмотров фильмов будущего с Джо Луисом ничего не дали Халсиону. Он был полностью побежден. Он также опоздал в школу. Теперь настало время удивить учителей.

— Таковы факты, — объяснил он в классе мисс Ральф. — Я столкнулся с невротиком. Я могу объяснить его мотивы, но не отвечаю за его побуждения.

Мисс Ральф шлепнула его и пошла к директору с запиской, повествующей о неслыханной наглости.

— Единственная неслыханная вещь в вашей школе, — сказал Халсион мистеру Снайдеру, — это психоанализ. Как вы можете считать себя компетентным учителем, если вы не…

— Мерзкий мальчишка! — сердито оборвал его мистер Снайдер, высокий, худой, суровый. — Ты что, читаешь мерзкие книги?

— Что же мерзкого во Фрейде?

— И пользуешься богохульным языком? Ты нуждаешься в уроке, грязный звереныш.

Его отослали домой с запиской, немедленно вызывающей родителей, чтобы забрать Джеффри Халсиона из школы, как дегенерата, отчаянно нуждающегося в профессиональном исправительном учреждении.

Вместо того, чтобы пойти домой, он отправился к журнальному киоску почитать газеты с событиями, относительно которых он мог бы заключать пари. Заголовки были полны призовыми скачками. Но кто, черт побери, завоюет приз? И в какой последовательности? Этого он не помнил. А биржа? Он ничего не знал о ней. В детстве он никогда не интересовался такими вещами и ничего не запечатлелось в памяти.

Он попытался попасть в библиотеку для дальнейшей проверки. Библиотекарь, высокий, худой и суровый, не позволил ему войти, потому что детское время начиналось после полудня. Он бродил по улицам. Куда бы он ни шел, его преследовали высокие и суровые взрослые. Он начал понимать, что у десятилетних мальчишек весьма ограниченные возможности удивлять взрослых.

В час ленча он встретил Джуди Файлд и проводил ее после школы домой. Он был шокирован ее шишковатыми коленками и черным штопором локонов. Не нравился ему и ее запах. Он бы, скорее, предпочитал провести время с ее матерью, явившейся в образе Джуди, какую он помнил. Он забылся с миссис Файлд и сделал парочку вещей, здорово смутивших ее. Она выгнала его из дому и, когда звонила его матери, голос ее дрожал от негодования.

Халсион пошел к Гудзону и слонялся возле доков, пока его не прогнали. Он отправился в канцелярский магазин договориться о прокате пишмашинки и был выставлен. Он поискал тихое местечко, чтобы соснуть, подумать, составить план, возможно, начать вспоминать имевший успех рассказ, но не было тихих местечек, куда бы допускались мальчишки.

В 4.30 он проскользнул домой, бросил учебники в свою комнату, прокрался в гостиную, стянул сигарету и собирался улизнуть, когда обнаружил, что отец и мать наблюдают за ним. Мать выглядела потрясенной. Отец был худой и суровый.

— О, — сказал Халсион, — я полагаю, звонил Снайдер. Я совершенно забыл об этом.

— Мистер Снайдер, — сказал отец.

— И миссис Файлд, — добавила мать.

— Послушайте, — сказал Халсион, — нам нужно немедленно во всем разобраться. Можете вы выслушать меня несколько минут? Я сообщу вам нечто потрясающее, и мы подумаем, что с этим делать. Я…

Он закричал, поскольку отец взял его за ухо и вывел в холл. Родители никогда не слушают детей даже несколько минут. Они вообще их не слушают.

— Пап… минутку… Пожалуйста! Я хочу объяснить. Мне вовсе не десять лет. Мне тридцать три. Это скачок во времени, понимаешь? Из-за таинственной мутации, передающейся по наследству в моем роду, которая…

— Замолчи, черт побери! — крикнул отец. Боль от его руки, ярость в его голосе заставили Халсиона замолчать. Он терпел, пока его вывели из дома, провели четыре квартала до школы и втолкнули в кабинет мистера Снайдера, где вместе с директором ожидал школьный психолог. Это был высокий, худой человек, суровый, но энергичный.

— А, да, да, — сказал он. — Значит, это и есть наш дегенерат? Наш маленький Аль Капоне, а? Давайте, поместим его в клинику и там я заведу его journel etirne. Будем надеяться на лучшее. Niki prius… Он не может быть плох во всех отношениях.

Он взял Халсиона за руку. Халсион вырвал руку и сказал:

— Послушайте, вы взрослый, интеллигентный человек. Выслушайте меня. Моих родителей обуяли эмоции…

Отец отвесил ему оплеуху, схватил его руку и вернул психологу. Халсион разразился слезами. Психолог вывел его из кабинета и отвел в маленькую школьную больницу. Халсион был в истерике. Он дрожал от крушения планов и страха.

— Неужели никто не выслушает меня? — рыдал он. — Неужели никто не попытается понять? Все мы любим детей, так неужели все дети проходят через это?

— Успокойся, мой милый, — пробормотал психолог. Он сунул Халсиону в рот таблетку и заставил ее запить водой.

— Вы все проклятые антигуманисты, — всхлипывал Халсион. — Вы не допускаете нас в свой мир, но вторгаетесь в наш. Если вы не уважаете нас, то почему не оставите в покое?

— Начинаешь понимать, а? — сказал психолог. — Мы две разные породы животных, взрослые и дети. Черт побери! Я говорю с тобой откровенно. Les absent, out tonjuris tort… У нас почти ничего нет в голове, малыш, кроме войны. Поэтому все дети вырастают ненавидящими свое детство и ищущими отмщения. Но отмщение невозможно. Pari mutail. Как его можно свершить? Разве может кошка оскорбить короля?

— Это… ненавистно, — пробормотал Халсион. Таблетка действовала быстро. — Весь мир ненавистен. Он полон оскорбительных конфликтов, которые невозможно разрешить… или отомстить за них… Словно кто-то играет с нами шутки, глупые шутки без цели. Верно?

Скользя во тьму, он слышал хихиканье психолога, но не мог жить, понимая, что смеются над ним…

Он поднял лопату и пошел за Первым шутом на кладбище. Первый шут был высокий, худой, суровый, но энергичный.

— Если она будет похоронена по-христиански, что за каприз искать ей спасение? — спросил Первый шут.

— Говорю тебе, она спаслась, — ответил Халсион. — Поэтому нужно немедленно вырыть ей могилу. Коронер во всем разобрался и установил, что должны быть христианские похороны.

— Как это может быть, если только она не утопилась в целях самозащиты?

— Ну, так решено.

Они принялись рыть могилу. Первый шут подумал, подумал и сказал:

— Это, должно быть, se offendendo, и не может быть ничем иным. Есть указание: если я утоплюсь преднамеренно, это доказывает наличие действия, а действие делится на три группы — действовать, делать, совершать. Значит, она утопилась преднамеренно.

— Возможно, но послушай, добрый могильщик… — начал Халсион.

— Мне пора, — прервал его Первый шут и пошел, уставший от рассуждений по вопросам законов. Затем быстро повернулся, отпустил несколько профессиональных шуток и ушел окончательно. Наконец, Халсион закончил работу и пошел пропустить рюмочку в Ярд-хенд. Когда он вернулся, Первый шут отпускал шутки паре джентльменов, бродивших по кладбищу.

Прибыла похоронная процессия: гроб, брат умершей девушки, король с королевой, священники и лорды. Девушку похоронили и брат с одним джентльменом начали ссориться над ее могилой. Халсион не обращал на них внимания. В процессии была хорошенькая девушка, смуглая, с копной вьющихся волос и красивыми длинными ногами. Он подмигнул ей. Она подмигнула в ответ. Халсион протиснулся к ней, строя глазки, и она ответила тем же.

Затем Халсион подобрал лопату и пошел за Первым шутом на кладбище. Первый шут был высокий, худой, с суровым выражением лица, но энергичными манерами.

— Раз ее хоронят по-христиански, это доказывает ее спасение? — спросил Первый шут.

— Говорю тебе, она спаслась, — ответил Халсион. — И следовательно, нужно немедленно копать ей могилу. Коронер разобрался и вынес решение, что должны быть христианские похороны.

— Как это так, если только она не утопилась в целях самозащиты?

— А ты уже не спрашивал меня об этом? — удивился Халсион.

— Заткнись, старый дурак, и отвечай на вопрос.

— Могу поклясться, что это уже было.

— Ты ответишь, черт побери? Ну?

— Ну, так решено.

Они принялись копать могилу. Затем Первый шут затеял долгую дискуссию по вопросам законов, после чего энергично повернулся, отпустил традиционные шутки и ушел. Наконец, Халсион закончил и пошел в Ярд-хенд выпить. Когда он вернулся, у могилы была пара незнакомцев, затем прибыла похоронная процессия.

В процессии была хорошенькая девушка, смуглая, с копной вьющихся волос и красивыми длинными ногами. Халсион подмигнул ей. Она подмигнула в ответ. Халсион протиснулся к ней, строя глазки, и она дерзко ответила тем же.

— Как тебя зовут? — прошептал он.

— Джудит, — ответила она.

— Я вытатуирую твое имя, Джудит.

— Вы лжете, сэр.

— Я могу доказать это миледи. Я покажу тебе, где буду делать татуировку.

— И где же?

— В Ярд-хендской таверне. Ее сделает матрос с «Золотой лани». Мы встретимся сегодня ночью?

Прежде чем она успела ответить, он подобрал лопату и последовал за Первым шутом на кладбище. Первый шут был высокий, худой, с суровым лицом, но энергичными манерами.

— Ради бога! — воскликнул Халсион. — Могу поклясться, что это уже происходило.

— Раз ее хоронят по христиански, это доказывает ее действия в целях самозащиты? — спросил Первый шут.

— Я знаю только, что мы уже прошли через все это.

— Отвечай на вопрос!

— Послушай, — упрямо сказал Халсион, — может быть, я сошел с ума, а может, и нет, но у меня такое чувство, что все это уже происходило. Это кажется нереальным. Жизнь кажется нереальной.

Первый шут покачал головой.

— HimmelHerrGott! — пробормотал он. — Этого я и боялся. Из-за таинственной мутации, передающейся по наследству в твоем роду, ты из осторожности дуешь на воду. EvigKeit! Отвечай на вопрос.

— Если я отвечу на него еще раз, то буду отвечать и сотни раз подряд.

— Старый осел! — взорвался шут. — Ты уже ответил на него 5271 009 раз, черт побери! Отвечай еще!

— Зачем?

— Затем, что ты должен. Pot en feu… Это жизнь, которой мы должны жить.

— Ты называешь это жизнью? Делать одно и то же снова и снова? Говорить одно и то же? Подмигивать девушкам без всякой надежды на продолжение?

— Нет, нет, нет, старик, не спрашивай. Это заговор, с которым мы не смеем бороться. Это жизнь, которой живет каждый человек. Отсюда нет исхода.

— Почему отсюда нет исхода?

— Я не смею сказать. Vocs populi… Другие спрашивали и исчезли. Это заговор. Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Наших владельцев.

— Что-о? Мы чья-то собственность?

— Si. Ах, я!.. Все мы, юный мутант. Здесь нет реальности. Здесь нет жизни, нет свободы, нет воли, черт побери! Ты не понимаешь? Мы… мы все персонажи книги. Когда книгу читают, мы танцуем, когда книгу читают снова, мы опять танцуем. E-pluribis unim… Раз ее хоронят по-христиански, это доказывает самооборону?

— Что ты сказал? — в ужасе закричал Халсион. — Мы — марионетки?

— Отвечай на вопрос.

— Раз нет свободы, нет свободы воли, то как мы можем вести всякие разговоры?

— Просто читающий книгу мечтает, мой дорогой. Idem est. Отвечай на вопрос.

— Не буду. Я буду бунтовать. Не стану больше плясать для ваших владельцев. Я буду искать лучшую жизнь… Я буду искать реальность.

— Нет, нет! Это безумие, Джеффри! Kul-de-gak!..

— Все мы нуждаемся в храбром вожде. Остальные пойдут за ним. Мы разрушим заговор, сковывающий нас!

— Это невозможно. Играть безопаснее. Отвечай на вопрос!

Халсион ответил на вопрос, подняв лопату и ударив Первого шута по голове. Тот даже не заметил этого.

— Раз ее хоронят по-христиански, это доказывает самооборону?

— Бунт! — закричал Халсион и снова ударил его. Шут запел. Появились два джентльмена.

— Бунт! За мной! — вскричал Халсион и ударил джентльмена лопатой по меланхоличной голове. Джентльмен не обратил внимания. Он трепался с приятелем и первым шутом. Халсион завертелся, как дервиш, раздавая удары лопатой. Джентльмен поднял череп и стал философствовать по поводу некой персоны по имени Йорик.

Появилась похоронная процессия. Халсион напал на нее с лопатой.

— Прекратите читать книгу! — орал он. — Выпустите меня со страниц! Вы слышите? Прекратите читать! Я хочу в мир, созданный мной самим. Выпустите меня!

Раздался мощный удар грома, когда захлопнулся толстый том. В то же мгновение Халсион был низвергнут в третье отделение седьмого круга ада в Четырнадцатой Песне «Божественной комедии», где тех, кто грешил против искусства, мучили языки пламени, вечно пылавшего под ними. Там он кричал до тех пор, пока не послужил достаточным развлечением. Только тогда утвердили план его собственного текста… и он создал новый мир, романтичный мир, мир его заветной мечты…

Он был последним человеком на Земле.

Он был последним человеком на Земле и выл.

Холмы, долины, реки и горы принадлежали ему, ему одному, и он выл.

5271 009 домов служили ему пристанищем. 5271 009 постелей ждали его для сна. Магазины ждали, когда он взломает их. Все драгоценности мира принадлежали ему. Игрушки, инструменты, предметы первой необходимости и роскоши — все принадлежало последнему человеку на Земле, и он выл.

Он покинул особняк в полях Коннектикута, где основал свою резиденцию. Он пересек, завывая, Вестчестер. Завывая, он мчался на юг по тому, что было когда-то шоссе Генриха Гудзона. Он переехал, завывая, по мосту на Манхэттен, он ехал мимо одиноких небоскребов, складов, дворцов развлечений и подвывал. Он выл на Пятой Авеню и за углом Пятнадцатой стрит увидел человеческое существо.

Она была живой, прекрасной женщиной. Она была высокой и смуглой, с копной вьющихся волос и красивыми длинными ногами. На ней была белая блузка, брюки в тигриную полоску и патентованные кожаные ботинки. За спиной у нее висела винтовка, на бедре — револьвер. Она ела маринованные томаты из банки и недоверчиво уставилась на Халсиона. Он бросился к ней.

— Я думала, что я последний человек на Земле, — сказала она.

— Ты последняя женщина, — простонал Халсион. — А я последний мужчина. Ты не дантист?

— Нет, — ответила она. — Я дочь несчастного профессора Файлда, чей прекрасно задуманный, но плохо исполненный эксперимент по расщеплению ядра стер с лица Земли человечество, за исключением нас с тобой. Мы, без сомнения, из-за таинственной мутации, передающейся по наследству в наших родах, сделавшей нас иными, стали последними представителями старой цивилизации и первыми новой…

— Отец не учил тебя лечить зубы?

— Нет, — сказала она.

— Тогда дай на минутку револьвер.

Она вытащила из кобуры револьвер и протянула Халсиону, взяв, на всякий случай, винтовку наизготовку. Халсион взвел курок.

— Как бы я хотел, чтобы ты была дантистом, — простонал он.

— Я прекрасная девушка с Коэффициентом Интеллектуальности 141, что более важно для основания новой расы людей, унаследовавшей добрую зеленую Землю, — возразила она.

— Только не с моими зубами, — просто сказал Халсион.

Он разрядил револьвер себе в висок и мозги выплеснулись на землю…

Он очнулся с пронзительной головной болью. Он лежал на кафельном возвышении возле стула, припав ушибленным виском к холодному полу. Из-за свинцового щита появился мистер Аквил и включил вентилятор, чтобы проветрить помещение.

— Браво, мой милый, — хихикнул он. — Наконец-то ты стал самим собой, а? И помощника тебе не потребовалось. Merglio tardeshe may… Но ты упал и ударился, прежде чем я успел поймать тебя, черт побери!

Он помог Халсиону подняться на ноги и провел его в приемную, где усадил в мягкое вельветовое кресло и дал бокал бренди.

— Гарантирую, что не требуется никаких лекарств, — заявил он. — Nobles oblig… Только лучше spiritus frumenti. Теперь обсудим дела, а? — Он сел за стол, все еще энергичный, суровый, и с неожиданной теплотой взглянул на Халсиона. — Человек живет своими решениями, neste-pa? — продолжал он. — Вы согласны, ui? Человек должен принять в течение своей жизни 5271 009 решений. Peste! Это простое число, так? Niniorte… Ты согласен?

Халсион кивнул.

— Тогда, мой милый, зрелость этих решений определяет, мужчина данный человек или ребенок. Niht war? Malgre nori… Человек не может начать принимать взрослые решения, пока не избавится от детских грез, черт побери! Такие фантазии… они должны уйти…

— Нет, — медленно произнес Халсион, — от этих грез зависит мое искусство… от грез и фантазий, которые я переношу в линии и краски…

— Черт побери! Да! Согласен. Но взрослые грезы, а не детские. Детские грезы — пфуй! Все люди проходят через это… Быть последним способным мужчиной на Земле и обладать всеми женщинами… Вернуться в прошлое с преимуществом знаний взрослого и одерживать победы… Бегство от реальности с мыслью, что жизнь — это фантазия… Бегство от ответственности и фантазии о причиненной несправедливости, о мученичестве со счастливым концом… И сотни других, столь же распространенных, сколь и пустых. Господь благословил папашу Фрейда и его веселое учение, которое положило конец этой чепухе. Sic semper tiranis… Прочь!

— Но раз у всех есть эти грезы, значит, не такие уж они плохие, не так ли?

— Черт побери! В четырнадцатом веке у всех были вши. Делает ли этой вшей хорошими? Нет, мой мальчик, такие грезы для детей. Слишком много взрослых еще остаются детьми. И ты, художник, должен вывести их, как я вывел тебя. Я очистил тебя, теперь очищай их.

— Почему вы это сделали?

— Потому что я верю в тебя. sic vos non vobus… Тебе будет нелегко. Долгий трудный путь и одиночество.

— Полагаю, я должен испытывать благодарность, — пробормотал Халсион, — но я чувствую… ну, пустоту… обман.

— О, да! Черт побери! Если долго живешь с язвой, то что-то теряешь, когда ее вырезают. Ты прятался в язву. Я вскрыл ее. Ergo: ты чувствуешь обман. Но погоди! Ты почувствуешь еще больший обман. Я говорил тебе, что цена будет высока. Ты заплатил ее. Гляди.

Мистер Аквил достал из кармана зеркальце. Халсион глянул в него и застыл. На него смотрело лицо пятидесятилетнего мужчины, морщинистое, закаленное, твердое, решительное. Халсион вскочил с кресла.

— Спокойно, спокойно, — увещевал его мистер Аквил. — Это не так уж плохо. Это чертовски хорошо! Физически тебе по-прежнему тридцать три. Ты ничего не потерял из своей жизни… только юность. Что ты утратил? Смазливое лицо, чтобы привлекать молоденьких девушек? И всего-то?

— Ради Христа!.. — вскричал Халсион.

— Прекрасно. Еще спокойней, мой мальчик. Здесь ты, больной, лишенный иллюзий, сбитый с толку, встал одной ногой на твердую дорогу к зрелости. Ты хочешь, чтобы это случилось или нет? Si, я могу все исправить. Это может никогда не случиться. Spurlos versenkt… Прошло всего десять минут со времени твоего побега. Ты еще можешь вернуть свое красивое, молодое лицо. Ты можешь снова сдаться. Можешь вернуться в бездонное лоно язвы… опять впасть в детство. Ты хочешь этого?

— У вас не выйдет.

— Sauw qui pent, мой мальчик. Выйдет. Частоты не ограничиваются пятнадцатью тысячами ангстрем.

— Проклятье! Вы Сатана? Люцифер? Только дьявол может обладать такими силами!

— Или ангел, старик.

— Вы не похожи на ангела. Вы похожи на Сатану.

— А? Ха! Сатана тоже был ангелом до своего падения. Он имел много связей на небе. Конечно, есть фамильное сходство, черт побери! — Мистер Аквил оборвал смех, перегнулся через стол. Веселье слетело с его лица, осталась только суровость. — Сказать вам, кто я, мой цыпленочек? Объяснить, почему один нечаянный взгляд перевернул ваш разум вверх тормашками?

Халсион кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Я негодяй, белая ворона, шалопай, подлец. Я эмигрант. Да, черт побери! Эмигрант! — Взгляд мистера Аквила стал каким-то раненым. — По вашим стандартам, я великий человек с бесконечной силой и многообразием. Такими были эмигранты из Европы для туземцев с побережья Таити. А? Таким являюсь для вас я, когда прочесываю звездные берега ради капельки развлечений, капельки надежды, капельки авантюризма… Я плохой, — продолжал мистер Аквил с дрожью отчаяния в голосе. — Я испорченный. На родине нет места, где могли бы терпеть меня. Мне отомстили тем, что оставили здесь. И были моменты неосторожности, когда боль и отчаяние наполняли мой взгляд и поражали ужасом ваши невинные души. Как тебя тогда, да?

Халсион снова кивнул.

— Вот такие дела. Ребенок в Солоне Аквиле уничтожил его и привел к болезни, сломавшей ему жизнь. Ui. Я слишком страдаю от детских фантазий, от которых не могу избавиться. Не повторяй той же самой ошибки, прошу тебя… — Мистер Аквил взглянул на часы и вскочил. К нему вернулась энергия. — Прекрасно! Уже поздно. Время собирать твой разум, старик. Каким ему быть? Старое лицо или молодое? Реальность грез или грезы реальности?

— Сколько, вы сказали, решений мы должны принять за время жизни?

— Пять миллионов двести семьдесят одну тысячу девять. Плюс-минус тысяча, черт побери!

— И сколько осталось мне?

— А? Verite saus per… Два миллиона шестьсот тридцать пять тысяч пятьсот сорок… примерно.

— Но нынешнее самое важное.

— Все они самые важные. — Мистер Аквил шагнул к двери, положил руку на кнопки сложного устройства и покосился на Халсиона. — Voila tout, — сказал он. — Слово за тобой.

— Я выбираю трудный путь, — решил Халсион.


Убийственный Фаренгейт


Он не знает, кто из нас я в эти дни, но они знают одно. Ты должен быть самим собой, жить своей жизнью и умереть своей смертью.


Рисовые поля на Парагоне-3 тянутся на сотни миль, как бесконечная шахматная доска, коричневато-синяя мозаика под огненно-рыжим небом. По вечерам, словно дым, наплывают облака, шуршит и шепчет рис.

Длинная цепочка людей растянулась по рисовым полям в тот вечер, когда мы улетали с Парагона. Люди были напряжены, молчаливы, вооружены — ряд мрачных силуэтов под курящимся небом. У каждого был передатчик, на руке мерцал видеоэкран. Они изредка переговаривались, обращаясь сразу ко всем.

— Здесь ничего.

— Где здесь?

— Поля Джексона.

— Вы слишком уклонились на запад.

— Кто-нибудь проверил участок Гилсона?

— Да. Ничего.

— Она не могла зайти так далеко.

— Думаете, она жива?

Так, изредка перебрасываясь фразами, мрачная линия медленно перемещалась к багрово-дымному солнцу на закате. Шаг за шагом, час за часом шли они. Цепочка выглядела рядом дрожащих бриллиантов, светящихся в темноте.

— Здесь чисто.

— Ничего здесь.

— Ничего.

— Участок Аллена?

— Проверяем.

— Может, мы ее пропустили?

— Придется возвращаться.

— У Аллена нет.

— Черт побери! Мы должны найти ее!

— Мы ее найдем.

— Вот она! Сектор семь.

Линия замерла. Бриллианты вмерзли в черную жару ночи.

Экраны показывали маленькую нагую фигурку, лежащую в грязной луже на поле. Рядом был столб с именем владельца участка: Вандельер. Огни цепочки превратились в звездное скопление. Сотни мужчин собрались у крошечного тела девочки. На ее горле виднелись отпечатки пальцев. Невинное личико изуродовано, тельце истерзано, засохшая кровь твердой корочкой хрустела на лохмотьях одежды.

— Мертва, по крайней мере, уже часа три.

— Она не утоплена, избита до смерти.

Один из мужчин нагнулся и указал на пальцы ребенка. Она боролась с убийцей. Под ногтями была кожа и капельки яркой крови, еще жидкой, еще не свернувшейся.

— Почему не засохла кровь?

— Странно.

— Кровь андроидов не сворачивается.

— У Вандельера есть андроид.

— Она не могла быть убита андроидом.

— Под ее ногтями кровь андроида.

— Но андроиды не могут убивать. Они так устроены.

— Значит, один андроид устроен неправильно.

— Боже!

Термометр в этот день показывал 92,9 градуса славного Фаренгейта.

И вот мы на борту «Королевы Парагона», направляющейся на Мегастер-5. Джеймс Вандельер и его андроид. Джеймс Вандельер считал деньги и плакал. Вместе с ним в каюте второго класса был его андроид, великолепное синтетическое создание с классическими чертами и большими голубыми глазами. На его лбу рдели буквы СР, означавшие, что это один из дорогих, редких саморазвивающихся андроидов стоимостью 57000 долларов по текущему курсу. Мы плакали, считали и спокойно наблюдали.

— Двенадцать… Четырнадцать… Шестнадцать сотен долларов, — всхлипывал Вандельер. — И все! Шестнадцать сотен долларов! Один дом стоил десять тысяч, земля — пять. А еще мебель, машины, картины, самолет… И шестнадцать тысяч долларов! Боже!

Я вскочил из-за стола и повернулся к андроиду. Я схватил ремень и начал его бить. Он не шелохнулся.

— Должен напомнить вам, что я стою пятьдесят семь тысяч, — сказал андроид. — Должен предупредить вас, что вы подвергаете опасности ценную собственность.

— Ты проклятая сумасшедшая машина, — закричал Вандельер. — Что в тебя вселилось? Почему ты сделал это?

Он продолжал яростно бить андроида.

— Должен напомнить вам, что меня нельзя наказать, — сказал я. — У меня нет чувств.

— Тогда почему ты это сделал? — заорал Вандельер. — Почему ты убил ее? Почему?!

— Должен напомнить вам, — перебил андроид, — что каюты второго класса не имеют звукоизоляции.

Вандельер выронил ремень и стоял, судорожно дыша, глядя на существо, являющееся его собственностью.

— Почему ты убил ее? — спросил я.

— Не знаю, — ответил я.

— Но началось все с пустяков. Мелкие порчи. Мне следовало догадаться еще тогда. Андроиды не могут портить и разрушать. Они не могут причинять вред. Они…

— У меня нет чувств.

— Потом оскорбление действием. Этот инженер на Ригеле… С каждым разом все хуже. С каждым разом нам приходилось убираться все быстрее. Теперь убийство. Боже! Что с тобой случилось?

— У меня нет реле самоконтроля.

— Каждый раз мы скатывались все ниже. Взгляни на меня. В каюте второго класса… Я Джеймс Палсолог Вандельер! Мой отец был богатейшим… А теперь!.. Шестнадцать сотен долларов. И ты. Будь ты проклят!

Вандельер подобрал ремень, бросил его и растянулся на койке. Наконец, он взял себя в руки.

— Инструкции, — сказал он.

— Имя — Джеймс Валентин. На Парагоне был один день, пересаживаясь на этот корабль до Мегастера-5. Занятие: агент по сдаче в наем частного андроида. Цель визита: поселиться на Мегастере-5.

— Документы.

Андроид достал из чемодана паспорт Вандельера, взял ручку, чернила и сел за стол. Точными, верными движениями — искусной рукой, умеющей писать, чертить, гравировать — он методично подделывал документы Вандельера. Их владелец с жалким видом наблюдал за мной.

— О, боже, — бормотал я. — Что мне делать? Если бы я мог избавиться от тебя! Если бы я только унаследовал не тебя, а папашину голову!


Даллас Брейди была ведущим ювелиром Мегастера — низенькая, плотная, аморальная нимфоманка. Она наняла саморазвивающегося андроида Вандельера и дала мне работу в мастерской. Она соблазнила Вандельера. Однажды ночью в постели она резко спросила:

— Тебя зовут Вандельер?

— Да, — сонно пробормотал я. Потом: — Нет! Нет, Валентин. Джеймс Валентин.

— Что произошло на Парагоне? — спросила Даллас Брейди. — Я думала, андроиды не могут убивать или уничтожать собственность.

— Я Валентин! — настаивал Вандельер.

— А, брось, — отмахнулась Даллас Брейди. — Я давно поняла.

— Меня зовут Валентин.

— Хочешь доказательств? Хочешь, чтобы я вызвала полицию? — Она потянулась к видеофону.

— Ради бога, Даллас! — Вандельер вскочил и вырвал у нее аппарат. Она рассмеялась, а он упал и заплакал от стыда и беспомощности.

— Как ты узнала? — проговорил он, наконец.

— Все газеты полны этим. А Валентин не так уж далек от Вандельера. Что случилось на Парагоне?

— Он похитил девочку. Утащил в рисовые поля и убил.

— Изнасиловал?

— Не знаю.

— Тебя разыскивают.

— Мы скрываемся уже два года. За два года — семь планет. За два года я потерял собственности на сто тысяч долларов.

— Ты бы лучше узнал, что с ним.

— Как? Что мне сказать? Мой андроид превратился в убийцу, почините его? Они сразу вызовут полицию. — Меня затрясло. — Как я буду жить без него? Кто будет зарабатывать мне деньги?

— Работай сам.

— А что я умею? Разве я могу сравниться со специализированными андроидами и роботами? Для этого нужен потрясающий талант.

— Да, это верно.

— Всю жизнь меня кормил отец. Черт побери! Перед смертью он разорился и оставил мне одного андроида.

— Продай его и вложи пятьдесят тысяч в дело.

— И получать три процента? Полторы тысячи в год? Нет, Даллас.

— Но ведь он свихнулся! Что ты будешь делать?

— Ничего… молиться… Только одно… Что собираешься делать ты?

— Молчать. Но… Мне кое-что нужно, чтобы держать рот на замке.

— Что?

— Андроид будет работать на меня бесплатно.


Саморазвивающийся андроид работал. Вандельер получал деньги. Его сбережения начали расти. Когда теплая весна Мегастера перешла в жаркое лето, я стал вкладывать деньги в землю и фермы. Еще несколько лет и мои дела восстановятся. Можно будет поселиться здесь постоянно.

В первый жаркий день лета андроид начал петь. Он танцевал в мастерской Даллас Брейди, нагреваемой солнцем и электрической плавильной печью, и напевал старую мелодию, популярную полвека назад:
		Нет хуже врага, чем жара,


		Ее не возьмешь на «ура»!


		Но надобно помнить всегда,


		Что жизнь — это все ерунда!


		И быть холодным и бесстрастным,


		Душка…


Он пел необычным, срывающимся голосом, а руки, заложенные за спину, подергивались в какой-то странной румбе. Даллас Брейди была удивлена.

— Ты счастлив? — спросила она.

— Должен напомнить вам, что у меня нет чувств, — ответил я. — Все ерунда! Холодным и бесстрастным, душка…

Его пальцы прекратили постукивание и схватили железные клещи. Андроид сунул их в разинутую пасть печи, наклоняясь поближе к любимой жаре.

— Осторожней, идиот! — воскликнула Даллас Брейди. — Хочешь туда свалиться?

— Все ерунда! Все ерунда! — пел я. — Душка!

Он вытащил клещами из печи золотую форму, повернулся, безумно заорал и плеснул раскаленным золотом на голову Даллас Брейди. Она вскрикнула и упала, волосы вспыхнули, платье затлело, кожа сморщилась и обуглилась.

Тогда я покинул мастерскую и пришел в отель к Джеймсу Вандельеру. Рваная одежда андроида и судорожно дергающиеся пальцы многое сказали его владельцу.

Вандельер помчался в мастерскую Даллас Брейди, посмотрел и сблевал. У меня едва хватило времени взять один чемодан и девять сотен наличными. Он вылетел на «Королеве Мегастера» в каюте третьего класса и взял меня с собой. Он рыдал и считал свои деньги, я снова бил андроида.

А термометр в мастерской Даллас Брейди показывал 98,1 градуса прекрасного Фаренгейта.


На Лире Альфа мы остановились в небольшом отеле близ университета. Здесь Вандельер аккуратно снял мне верхний слой кожи на лбу вместе с буквами СР. Буквы снова появятся, но лишь через пару месяцев, а за это время, надеялся Вандельер, шумиха вокруг саморазвивающегося андроида уляжется. Андроида взяли чернорабочим на завод при университете. Вандельер Джеймс Венайс — жил на его скромный заработок.

Нельзя сказать, что я был очень несчастен.

Большинство других жильцов были студентами, тоже испытывающими трудности, но восхитительно энергичными и молодыми. Была одна очаровательная девушка с острыми глазами и умной головой. Звали ее Ванда, и она вместе со своим женихом Джедом Старком сильно интересовалась андроидом-убийцей, слухами о котором полнились газеты.

— Мы изучили это дело, — сказали они на одной из случайных вечеринок в номере Вандельера. — Кажется, мы знаем, что вызывает убийства. Мы собираемся писать реферат. — Они были крайне возбуждены.

— Наверное, какая-нибудь болезнь, от которой андроид сошел с ума. Что-нибудь вроде рака, да? — поинтересовался кто-то.

— Нет. — Ванда и Джед торжествующе переглянулись.

— Что же?

— Нечто особенное.

— А именно?

— Узнаете из реферата.

— Разве вы не расскажете? — напряженно спросил я. — Я… Нам очень интересно, что могло произойти с андроидом.

— Нет, мистер Венайс, — твердо сказала Ванда. — Это уникальная идея, и мы не можем позволить, чтобы кто-то украл ее у нас.

— Даже не дадите намека?

— Нет. Ни намека, ни слова, Джед. Скажу вам только, мистер Венайс — я не завидую владельцу андроида.

— Вы имеете в виду полицию? — спросил я.

— Я имею в виду угрозу заражения, мистер Венайс. Заражения! Вот в чем опасность… Но я и так сказала слишком много.

Я услышал за дверью шаги и хриплый голос, мягко выводящий:

— Холодным и бесстрастным, душка…

Мой андроид вошел в номер, вернувшись с работы. Я жестом велел ему подойти, и я немедленно повиновался, взял поднос с пивом и стал обходить гостей. Его искусные пальцы подергивались в каком-то внутреннем ритме.

Андроиды не были редкостью в университете. Студенты побогаче покупали их наряду с машинами и самолетами. Но юная Ванда была остроглазой и сообразительной. Она заметила мой пораненный лоб. После вечеринки, поднимаясь к себе в номер, она посоветовалась с Джедом.

— Джед, почему у этого андроида поврежден лоб?

— Наверное, ударился, Ванда. Он ведь работает на заводе.

— И все?

— А что еще?

— Очень удобный шрам.

— Для чего?

— Допустим, он имел на лбу буквы СР.

— Саморазвивающийся? Тогда какого черта Венайс скрывает это? Он мог бы заработать… О-о!.. Ты думаешь?…

Ванда кивнула.

— Боже! — Старк стиснул губы. — Что делать? Вызвать полицию?

— Нет, у нас нет доказательств. Сперва должен выйти наш реферат.

— Но как узнать точно?

— Проверить его. Сфотографировать в рентгеновских лучах. Завтра пойдем на завод.

Они проникли на завод — гигантский подвал глубоко под землей. Было жарко и трудно дышать — воздух нагревали печи. За гулом пламени они услышали странный голос, кричащий и вопящий на старый мотив:

— Все ерунда! Все ерунда!

Они увидели мечущуюся фигуру, неистово танцующую в такт музыке. Ноги прыгали. Руки дергались. Пальцы корчились.

Джед Старк поднял камеру и начал снимать. Затем Ванда вскрикнула, потому что я увидел их и схватил блестящий стальной рельс. Он разбил камеру. Он свалил девушку, а потом юношу. Андроид подтащил их к печи и медленно, смакуя, скормил пламени. Он танцевал и пел. Потом я вернулся в отель.

Термометр на заводе зарегистрировал 100,9 градуса чудесного Фаренгейта. Все ерунда! Все ерунда!


Чтобы заплатить за проезд на «Королеве Лиры», Вандельеру и андроиду пришлось выполнять на корабле подсобные работы. В часы ночного бдения Вандельер сидел в грязной каморке с папкой на коленях, усиленно пялясь на ее содержимое. Папка — единственное, что он смог увезти с Лиры. Он украл ее из комнаты Ванды. На папке была пометка «Андроид». Она содержала секрет моей болезни.

И в ней не было ничего, кроме газет. Кипы газет со всей Галактики.

«Знамя Ригеля»… «Парагонский вестник»… «Интеллигент Лелаида»… «Мегастерские новости»… Все ерунда! Все ерунда!

В каждой газете было сообщение об одном из преступлений андроида. Кроме того, там печатались новости местные и иностранные, спортивные вести, погода, лотерейные таблицы, валютные курсы, загадки, кроссворды. Где-то во всем этом хаосе таился секрет, скрываемый Вандой и Джедом Старком.

— Я продам тебя, — сказал я, устало опуская газеты. — Будь ты проклят! Когда мы прилетим на Землю, я продам тебя.

— Я стою пятьдесят семь тысяч долларов, — напомнил я.

— А если я не сумею продать тебя, то выдам полиции, — сказал я.

— Я ценная собственность, — ответил он. — Иногда очень хорошо быть собственностью, — немного помолчав, добавил андроид.


Было три градуса мороза, когда приземлилась «Королева Лиры». Снег сплошной черной стеной валил на поле и испарялся под хвостовыми двигателями корабля. У Вандельера и андроида не хватило денег на автобус до Лондона. Они пошли пешком.

К полуночи они добрались до Пикадилли. Декабрьская снежная буря не утихла и статуя Фроса покрылась ледяными инкрустациями. Они повернули направо, спустились до Трафальгарской площади и пошли к Сохо, дрожа от холода и сырости. На Флит-стрит Вандельер увидел одинокую фигуру.

— Нам нужны деньги, — зашептал он андроиду, указывая на приближающегося человека. — У него они есть. Забери.

— Приказ не может быть выполнен, — ответил андроид.

— Забери их у него, — повторил Вандельер. — Силой! Ты понял?

— Это противоречит моей программе, — возразил я. — Нельзя подвергать опасности жизнь или собственность.

— Бога ради! — взорвался Вандельер. — Ты нападал, разрушал, убивал, и еще мелешь какую-то чушь о программе! Забери деньги. Убей, если надо!

— Приказ не может быть выполнен, — повторил андроид.

Я отбросил андроида в сторону и прыгнул на незнакомца. Он был высок, стар, мудр, с ясным и спокойным выражением лица. У него была трость. Я увидел, что он слеп.

— Да, — произнес он, — я слышу, здесь кто-то есть.

— Сэр, — замялся Вандельер, — я в отчаянном положении.

— Это наша беда, — ответил незнакомец. — Мы все в отчаянном положении.

— Сэр, мне нужны деньги.

— Вы попрошайничаете или крадете?

Невидящие глаза смотрели сквозь Вандельера и андроида.

— Я готов на все.

— Это история нашей расы, — незнакомец указал назад. — Я попрошайничал у собора Святого Патрика, мой друг. Чего я жажду, нельзя украсть. А чего вы желаете, счастливец, если можете украсть?

— Денег, — сказал Вандельер.

— Для чего? Не опасайтесь, мой друг, обменяемся признаниями. Я скажу вам, чего прошу, если вы скажете, зачем крадете. Меня зовут Бленхейм.

— Меня… Воул.

— Я не просил золота, мистер Воул, я просил числа.

— Числа?

— Да. Числа рациональные и иррациональные. Числа воображаемые, дробные, положительные и отрицательные. Вы никогда не слышали о бессмертном трактате Бленхейма «Двенадцать нулей, или Отсутствие количества»? — Бленхейм горько улыбнулся. — Я король цифр. Но за пятьдесят лет очарование стерлось, исследования приелись, аппетит пропал. Господи боже мой, прошу тебя, если ты существуешь, ниспошли мне число.

Вандельер медленно поднял папку и коснулся ею руки Бленхейма.

— Здесь, — произнес он, — скрыто число, тайное число. Число одного преступления. Меняемся, мистер Бленхейм? Число за убежище?

— Ни попрошайничества, ни воровства, — прошептал Бленхейм. — Сделка. Так упрощается все живое. — Его взгляд прошел сквозь Вандельера и андроида. — Возможно, Всемогущий не бог, а купец… Идем.


На верхнем этаже дома Бленхейма мы делили комнату — две кровати, два стола, два шкафа и одна ванная. Вандельер снова поранил мой лоб и послал искать работу, а пока андроид работал, я читал Бленхейму газеты из папки, одну за другой. Все ерунда! Все ерунда!

Вандельер мало что рассказал ему. Он студент, сказал он, пишущий курсовую по андроиду-убийце. В собранных газетах факты, которые должны объяснить преступления. Должно быть соотношение, число, сочетание, что-то, указывающее на причину, и Бленхейм попался на крючок человеческого интереса к тайне.

Мы изучали газеты. Я читал их вслух, он записывал содержимое крупным прыгающим почерком. Он классифицировал газеты по типу, шрифту, направлениям, словам, темам, фотографиям, формату. Он анализировал. Он сравнивал. А мы жили вдвоем на верхнем этаже, немного замерзавшие, немного растерявшиеся… удерживаемые страхом, ненавистью между нами. Как лезвие, вошедшее в живое дерево и расщепившее ствол лишь для того, чтобы навечно остаться в раненом теле, мы жили вместе. Вандельер и андроид… Холодным и бесстрастным…

Однажды Бленхейм позвал Вандельера в свой кабинет.

— Кажется, я нашел, — промолвил он. — Но не могу понять этого.

Сердце Вандельера подпрыгнуло.

— Вот выкладки, — продолжал Бленхейм. — В газетах были сводки погоды. Каждое преступление было совершено при температуре выше 90 градусов по Фаренгейту.

— Но это невозможно! — воскликнул Вандельер. — На Лире Альфа было холодно.

— У нас нет газеты с описанием преступления на Лире Альфа.

— Да, верно. Я… — Вандельер смутился и вдруг крикнул: — Вы правы! Конечно! Плавильная печь. О, боже, да! Но почему? Почему?

В этот момент вошел я и, проходя мимо кабинета, увидел Вандельера и Бленхейма. Я вошел, ожидая команды, готовый услужить.

— А вот и андроид, — произнес Бленхейм после долгого молчания.

— Да, — ответил Вандельер, никак не придя в себя после открытия. — Теперь ясно, почему он отказался напасть на вас тем вечером. Слишком холодно.

Он посмотрел на андроида, передавая лунатическую команду. Он отказался. Подвергать жизнь опасности запрещено. Вандельер отчаянно схватил Бленхейма за плечи и повалил вместе с креслом на пол. Бленхейм закричал.

— Найди оружие, — приказал Вандельер.

Я достал из стола револьвер и протянул его Вандельеру. Я взял его, приставил дуло к груди Бленхейма и нажал на спуск.

У нас было три часа до возвращения прислуги. Мы взяли деньги и драгоценности Бленхейма, его записки и уничтожили газеты. Упаковали в чемоданы одежду. Мы подожгли его дом. Нет, это сделал я. Андроид отказался. Мне запрещено подвергать опасности жизнь или собственность. Все ерунда!..


Табличка в окне гласила: «Ван Уэбб, психометрический консультант». Вандельер наметил себе этот адрес несколько недель назад. Андроид остался с вещами в фойе, а Вандельер прошел в кабинет.

Ван Уэбб оказалась высокой женщиной с редкими седыми волосами. Черты лица замкнуты, бесстрастны, само воплощение деловитости и профессионализма. Она кивнула Вандельеру, закончила письмо, запечатала и подняла голову.

— Мое имя Вандербильт, — сказал я. — Джейли Вандербильт. Учусь в лондонском университете.

— Так.

— Я провожу исследования по андроиду-убийце. Мне кажется, я напал на что-то важное, интересное и хочу услышать ваше мнение. Сколько это будет стоить?

— В каком колледже вы учитесь?

— А что?

— Для студентов скидка.

— В колледже Мертона.

— Два фунта, пожалуйста.

Вандельер положил на стол два фунта и добавил к ним записи Бленхейма.

— Существует связь между поведением андроида и погодой. Все преступления совершались, когда температура поднималась выше 90 градусов по Фаренгейту. Может ли психометрия дать этому объяснение?

Ван Уэбб кивнула, просмотрела записи и произнесла:

— Безусловно, синестезия!

— Что?

— Синестезия, — повторила она. — Это когда чувство, ощущение, мистер Вандербильт, немедленно воспроизводится в формах восприятия не того органа, который был раздражен. Например, раздражение звуков вызывает одновременно ощущение определенного цвета. Или световой раздражитель вызывает ощущение вкуса. Может произойти замыкание сигналов вкуса, запаха, боли, давления и т. д. Вы понимаете?

— Кажется, да.

— Вы обнаружили факт, что андроид реагирует на температурный раздражитель свыше 90 градусов синестетически. Возможно, есть связь между температурой и аналогом адреналина для андроида.

— Понятно. Тогда, если держать андроида в холоде…

— Не будет ни раздражения, ни реакции.

— Ясно. А есть ли опасность заражения? Может ли это перекинуться на владельца андроида?

— Очень любопытно… Опасность заражения заключается в опасности поверить в его возможность. Если вы общаетесь с сумасшедшим, то можете, в конечном итоге, перенять его болезнь… Что, безусловно, случилось с вами, мистер Вандельер.

Вандельер вскочил на ноги.

— Вы осел, — сухо продолжала Ван Уэбб. Она указала на записки, лежащие на столе. — Это почерк Бленхейма. Любому лондонскому студенту известны его слепые каракули. В лондонском университете нет колледжа Мертона. Он в Оксфорде. А с вами… Я даже не знаю, вызывать полицию или психиатрическую лечебницу.

Я вытащил револьвер и застрелил ее. Все ерунда!


— Антарес-2, Альфа Эрика, Поллукс-2, Ригель, Центавра, — говорил Вандельер, — все это холодные планеты. Средняя температура сорок градусов. Живем! Осторожней на повороте.

Саморазвивающийся андроид опытной рукой держал руль и машина мягко неслась по автостраде под серым холодным небом Англии. Высоко над головой завис одинокий вертолет.

— Никакого тепла, никакой жары, — говорил я. — В Шотландии — на корабль и прямо на Поллукс. Там мы будем в безопасности.

Внезапно сверху раздался оглушительный рев:

— ВНИМАНИЕ, ДЖЕЙМС ВАНДЕЛЬЕР И АНДРОИД!

Вандельер вздрогнул и посмотрел вверх.

Из брюха вертолета вырывались мощные звуки.

— ВЫ ОКРУЖЕНЫ. ДОРОГА БЛОКИРОВАНА. НЕМЕДЛЕННО ОСТАНОВИТЕ МАШИНУ И ПОДЧИНИТЕСЬ ЗАКОНУ.

Я выжидающе поглядел на Вандельера.

— Не останавливайся! — прокричал Вандельер.

Вертолет опустился ниже.

— ВНИМАНИЕ, АНДРОИД. НЕМЕДЛЕННО ОСТАНОВИ МАШИНУ. ЭТО ВЫСШИЙ ПРИКАЗ, ОТМЕНЯЮЩИЙ ВСЕ ЧАСТНЫЕ КОМАНДЫ.

— Что ты делаешь? — закричал я.

— Я должен остановиться… — начал андроид.

— Прочь! — Вандельер оттолкнул андроида и вцепился в руль. Визжа тормозами, машина съехала в поле и помчалась по замерзшей грязи, подминая мягкий кустарник, к виднеющемуся в пяти милях параллельному шоссе.

— ВНИМАНИЕ, ДЖЕЙМС ВАНДЕЛЬЕР И АНДРОИД. ВЫ ОБЯЗАНЫ ПОДЧИНИТЬСЯ ЗАКОНУ. ЭТО ПРИКАЗ.

— Не подчинимся! — дико взвыл Вандельер.

— Нет! — сурово прошептал я. — Мы еще победим их. Мы победим жару. Мы…

— Должен вам напомнить, — произнес я, — что мне необходимо выполнить приказ, отменяющий все частные команды.

— Пусть покажут документы, дающие им право приказывать! А может, они жулики! — выкрикнул Вандельер. Правой рукой он полез за револьвером. Левая рука дрогнула, машина на миг застыла и перевернулась.

Мотор ревел, колеса визжали. Вандельер выбрался и вытащил андроида. Через минуту мы были уже вне круга слепящего света из вертолета, в кустах, в лесу, в темноте благословенного убежища.

Вандельер и андроид отчаянно продирались через кустарник к параллельному шоссе. Вокруг стягивалось кольцо преследователей, направляемых по радио. Спустилась ночь. Небо затянулось сплошным полотном туч, мрачное, беззвездное. Температура падала. Холодный северный ветер пронизывал нас до костей.

Издалека донесся приглушенный взрыв. Взорвался бак машины, в небо взметнулся фонтан огня. Раздуваемый ветром, фонтан превратился в десятифутовую стену, с яростным треском пожиравшую кустарник и стремительно приближающуюся к нам. За ней Вандельер разглядел темные силуэты — охотники, прочесывающие лес…

— Боже! — воскликнул я и отчаянно рванулся вперед. Он потащил меня за собой, пока их ноги не заскользили по ледяной поверхности замерзающего болота. Внезапно лед треснул и они очутились в ошеломляюще холодной воде.

Стена пламени приближалась, я уже ощущал жар. Он ясно видел преследователей. Вандельер полез в карман за револьвером. Карман был порван, револьвер исчез. Он застонал и задрожал от холода и ужаса. Свет от пожара был ослепительным. Наверху беспомощно завис вертолет, не в состоянии перелететь через клубы дыма и пламени, чтобы направить преследователей, сгруппировавшихся правее нас.

— Они не найдут нас, — зашептал Вандельер. — Сиди тихо. Это приказ. Они не найдут нас. Мы победим пожар. Мы…

Три отчетливых выстрела раздались менее, чем в сотне футов от беглецов. Бум! Бум! Бум! Это огонь достиг потерянного оружия и взорвал три оставшихся патрона. Преследователи развернулись и пошли прямо на нас. Вандельер страшно ругался, что-то истерически выкрикивал и все нырял в грязь, стараясь уберечься от невыносимой жары. Андроид начал подергиваться.

Волна пламени плеснула к ним. Вандельер набрал воздух и приготовился нырнуть, пока пламя не пройдет. Андроид вздрогнул и истошно закричал.

— Все ерунда! Все ерунда! — кричал он. — Будь спокойным и бесстрастным!

— Будь ты проклят! — кричал я.

Я попытался утопить его.

— Будь ты проклят!

Я разбил ему лицо.

Андроид избивал Вандельера, который сопротивлялся, пока он не выскочил из грязи. Прежде, чем я смог снова напасть, живые языки пламени гипнотически заворожили его. Он танцевал и кричал в безумной румбе перед стеной огня. Его ноги дергались. Его руки дергались. Его пальцы дергались. Нелепая извивающаяся фигура, темный силуэт на фоне ослепительного сияния.

Преследователи закричали. Раздались выстрелы. Андроид дважды повернулся кругом и продолжал свой кошмарный танец. Резкий порыв ветра кинул пламя вперед и оно на миг приняло пляшущую фигуру в свои объятия, затем огонь отошел, оставив за собой булькающую массу синтетической плоти и крови, которая никогда не свернется.

Термометр показал бы 1200 градусов божественного Фаренгейта.


Вандельер не погиб. Они упустили его, пока смотрели на гибель андроида. Но я не знаю, кто из нас он в эти дни. Заражение, предупреждала Ванда. Заражение, говорила Ван Уэбб. Если вы достаточно долго живете с сумасшедшим андроидом, я тоже стану сумасшедшим.

Но мы знаем одно. Мы знаем, что они ошибались. Робот и Вандельер знают это, потому что новый робот тоже дергается. Ерунда! Здесь, на холодном Поллуксе, робот танцует и поет. Холодно, но мои пальцы пляшут. Холодно, но он увел маленькую Тэлли на прогулку в лес. Дешевый рабочий робот. Обслуживающий механизм… все, что я мог себе позволить… Но он дергается и завывает, и гуляет где-то с девчонкой, а я не могу найти их. Вандельер быстро меня не найдет, а потом будет поздно. Холодным и бесстрастным, душка, на трескучем морозе, когда термометр показывает ноль градусов убийственного Фаренгейта.


Упрямец


— В былые дни, — сказал Старый, — были Соединенные Штаты, и Россия, и Англия, и Испания, и Россия, и Англия, и Соединенные Штаты. Страны. Суверенные государства. Нации. Народы.

— И сейчас есть народы, Старый.

— Кто ты? — внезапно спросил Старый.

— Я Том.

— Том?

— Нет, Том.

— Я и сказал Том.

— Вы неправильно произнесли, Старый. Вы назвали имя другого Тома.

— Вы все Томы, — сказал Старый угрюмо. — Каждый Том… все на одно лицо.

Он сидел, трясясь на солнце и ненавидя этого молодого человека. Они были на веранде госпиталя. Улица перед ними пестрела празднично одетыми людьми, мужчинами и женщинами, чего-то ждущими. Где-то на улицах красивого белого города гудела толпа, возбужденные возгласы медленно приближались сюда.

— Посмотрите на них. — Старый угрожающе потряс своей палкой. — Все до одного Томы. Все Дейзи.

— Нет, Старый, — улыбнулся Том. — У нас есть и другие имена.

— Со мной сидела сотня Томов, — прорычал Старый.

— Мы часто используем одно имя, Старый, но по-разному произносим его. Я не Том, Том или Том. Я Том.

— Что это за шум? — спросил Старый.

— Это Галактический Посол, — снова объяснил Том. — Посол с Сириуса, такая звезда в Орионе. Он въезжает в город. Первый раз такая персона посещает Землю.

— В былые дни, — сказал Старый, — были настоящие послы. Из Парижа, и Рима, и Берлина, и Лондона, и Парижа, и… да. Они прибывали пышно и торжественно. Они объявляли войну. Они заключали мир. Мундиры и сабли и… и церемонии. Интересное время! Смелое время!

— У нас тоже смелое и интересное время, Старый.

— Нет! — загремел старик, яростно взмахнув палкой. — Нет страстей, нет любви, нет страха, нет смерти. В ваших жилах больше нет горячей крови. Вы сама логика. Вы сами — смерть! Все вы, Томы. Да.

— Нет, Старый. Мы любим. Мы чувствуем. Мы многого боимся. Мы уничтожили в себе только зло.

— Вы уничтожили все! Вы уничтожили человека! — закричал Старый. Он указал дрожащим пальцем на Тома. — Ты! Сколько крови в твоих, как их! Кровеносных сосудах?

— Ее нет совсем, Старый. В моих венах раствор Таймера. Кровь не выдерживает радиации, а я исследую радиоактивные вещества.

— Нет крови. И костей тоже нет.

— Кое-что осталось, Старый.

— Ни крови, ни костей, ни внутренностей, ни… ни сердца. Что вы делаете с женщиной? Сколько в тебе механики?

— Две трети, Старый, не больше, — рассмеялся Том. — У меня есть дети.

— А у других?

— От тридцати до семидесяти процентов. У них тоже есть дети. То, что люди вашего времени делали со своими зубами, мы делаем со всем телом. Ничего плохого в этом нет.

— Вы не люди! Вы монстры! — крикнул Старый. — Машины! Роботы! Вы уничтожили человека!

Том улыбнулся.

— В машине так много от человека, а в человеке от машины что трудно провести границу. Да и зачем ее проводить. Мы счастливы, мы радостно трудимся, что тут плохого?

— В былые дни, — сказал Старый, — у всех было настоящее тело. Кровь и нервы, и внутренности — все как положено. Как у меня. И мы работали и… и потели, и любили, и сражались, и убивали, и жили. А вы не живете, вы функционируете: туда-сюда… Комбайны, вот вы кто. Нигде я не видел ни ссор, ни поцелуев. Где эта ваша счастливая жизнь? Я что-то не вижу.

— Это свидетельство архаичности вашей психики, — сказал серьезно Том.

— Почему вы не позволяете реконструировать вас? Мы бы могли обновить ваши рефлексы, заменить…

— Нет! Нет! — в страхе закричал Старый. — Я не стану еще одним Томом.

Он вскочил и ударил приятного молодого человека палкой. Это было так неожиданно, что тот вскрикнул от изумления. Другой приятный молодой человек выбежал на веранду, схватил старика и бережно усадил его в кресло. Затем он повернулся к пострадавшему, который вытирал прозрачную жидкость, сочившуюся из ссадины.

— Все в порядке, Том?

— Чепуха. — Том со страхом посмотрел на Старого. — Знаешь, мне кажется, он действительно хотел меня ранить.

— Конечно. Ты с ним в первый раз? Мы им гордимся. Это уникум. Музей патологии. Я побуду с ним. Иди посмотри на Посла.

Старик дрожал и всхлипывал.

— В былые дни, — бормотал он, — были смелость и храбрость, и дух, и сила, и красная кровь, и смелость, и…

— Брось, Старый, у нас тоже все есть, — прервал его новый собеседник.

— Когда мы реконструируем человека, мы ничего у него не отнимаем. Заменяем испорченные части, вот и все.

— Ты кто? — спросил Старый.

— Я Том.

— Том?

— Нет, Том. Не Том, а Том.

— Ты изменился.

— Я не тот Том, который был до меня.

— Все вы Томы, — хрипло крикнул Старый. — Все одинаковы.

— Нет, Старый. Мы все разные. Вы просто не видите.

Шум и крики приближались. На улице перед госпиталем заревела толпа. В конце разукрашенной улицы заблестела медь, донесся грохот оркестра. Том взял старика под мышки и приподнял с кресла.

— Подойдите к поручням, Старый! — горячо воскликнул он. — Подойдите и посмотрите на Посла. Это великий день для всех нас. Мы наконец установили контакт со звездами. Начинается новая эра.

— Слишком поздно, — пробормотал Старый, — слишком поздно.

— Что вы имеете в виду?

— Это мы должны были найти их, а не они нас. Мы, мы! В былые дни мы были бы первыми. В былые дни были смелость и отвага. Мы терпели и боролись…

— Вот он! — вскричал Том, указывая на улицу. — Он остановился у Института… Вот он выходит… Идет дальше… Постойте, нет. Он снова остановился! Перед Мемориалом… Какой великолепный жест. Какой жест! Нет, это не просто визит вежливости.

— В былые дни мы бы пришли с огнем и мечом. Да. Вот. Мы бы маршировали по чужим улицам, и солнце сверкало бы на наших шлемах.

— Он идет! — воскликнул Том. — Он приближается… Смотрите хорошенько, Старый. Запомните эту минуту. Он, — Том перевел дух, — он собирается выйти у госпиталя!

Сияющий экипаж остановился у подъезда. Толпа взревела. Официальные лица, окружавшие локомобиль, улыбались, показывали, объясняли. Звездный Посол поднялся во весь свой фантастический рост, вышел из машины и стал медленно подниматься по ступеням, ведущим на веранду. За ним следовала его свита.

— Он идет сюда! — крикнул Том, и голос его потонул в приветственном гуле толпы.

И тут произошло нечто незапланированное. Старик сорвался с места. Он проложил себе дорогу увесистой палкой в толпе Томов и Дейзи и очутился лицом к лицу с Галактическим Послом. Выпучив глаза, он выкрикнул:

— Я приветствую вас! Я один могу приветствовать вас!

Старик поднял свою трость и ударил Посла по лицу.

— Я последний человек на Земле, — закричал он.


Аттракцион


Я пощекотал ее ножом; порезы на ребрах не опасны, но весьма болезненны. Ножевая рана сперва побелела, затем покраснела.

— Слушай, дорогая. — (Я забыл ее имя.) — Вот что у меня для тебя есть. Взгляни-ка. — Я помахал ножом. Чувствуешь?

Я похлопал ее лезвием по лицу. Она забилась в угол тахты и начала дрожать. Этого я и ждал.

— Ну, тварь, отвечай мне.

— Пожалуйста, Дэвид, — пробормотала она.

Скучно. Неинтересно.

— Я ухожу. Ты вшивая шлюха. Дешевая проститутка.

— Пожалуйста, Дэвид, — повторила она низким голосом.

Никаких действий!.. Ладно, дам ей еще один шанс.

— Считая по два доллара за ночь, за мной двадцать.

Я выбрал из кармана деньги, отсчитал долларовые бумажки и протянул их. Она не шевельнулась. Она сидела на тахте, нагая, посиневшая, не глядя на меня. Н-да, скучно. И представьте себе — в любви, как зверь, даже кусалась. Царапалась, как кошка. А теперь…

Я скомкал деньги и бросил ей на колени.

— Пожалуйста, Дэвид.

Ни слез, ни криков… Она невыносима. Я ушел.

Беда с неврастениками в том, что на них нельзя положиться. Находишь их, работаешь, подводишь к пику… А они могут повести себя, вот как эта.

Я взглянул на свои часы. Стрелка стояла на двенадцати. Надо идти к Гандри. Над ним работала Фрейда, и, очевидно, она сейчас там, ждет кульминации. Мне нужно было посоветоваться с Фрейдой, а времени осталось немного.

Я пошел на Шестую авеню… нет, авеню Америкас; свернул на Пятьдесят шестую и подошел к дому напротив Дворца Мекки… нет, нью-йоркского городского центра. Поднялся на лифте и уже собирался позвонить в дверь, когда почувствовал запах газа. Он шел из квартиры Гандри.

Тогда я не стал звонить, а достал свои ключи и принялся за дверь. Через две или три минуты открыл ее и вошел, зажимая нос платком. Внутри было темно. Я направился прямо на кухню и споткнулся о тело, лежавшее на полу. Выключил газ и открыл окно, пробежал в гостиную и там пооткрывал все окна.

Гандри был еще жив. Его большое лицо побагровело. Я подошел к телефону и позвонил Фрейде.

— Фрейда? Почему ты не здесь, с Гандри?

— Это ты, Дэвид?

— Да. Я только что пришел и обнаружил Гандри полумертвым. Он пытался покончить с собой.

— Ох, Дэвид!

— Газ. Самопроизвольная развязка. Ты работала над ним?

— Конечно. Но я не думала, что он…

— Так улизнет? Я тебе сто раз говорил: Фрейда, нельзя полагаться на потенциальных самоубийц, вроде Гандри. Я показывал тебе эти порезы на запястье. Такие, как он, никогда не действуют активно. Они…

— Не учи меня, Дэвид.

— Ладно, не обращай внимания. У меня тоже все сорвалось. Я думал, у девицы необузданный нрав, а она оказалась мямлей. Теперь хочу попробовать с той женщиной, которую ты упоминала. Бекон.

— Определенно рекомендую.

— Как мне ее найти?

— Через мужа, Эдди Бекона. Попытайся в «Шооне», или в «Греке», или в «Дугласе». Но он болтлив, Дэвид, любит, чтобы его выслушали; а у тебя не так уж много времени.

— Все окупится, если его жена стоит того.

— Безусловно. Я же говорила тебе о револьвере.

— Хорошо, а как с Гандри?

— О, к дьяволу Гандри! — прорычала она и повесила трубку.

Я тоже положил трубку, закрыл все окна и пустил газ. Гандри не двигался. Я выключил свет и вышел.

Теперь за Эдди Бекона. Я нашел его в «Греке» на Восточной Пятьдесят второй улице.

— Эдди Бекон здесь?

— В глубине, сзади, — махнул бармен.

Я посмотрел за перегородку. Там было полно народу.

— Который из них?

Бармен указал на маленького человечка, сидящего в одиночестве за столиком в углу. Я подошел и сел рядом.

— Привет, Эдди.

У него оказалось морщинистое, обрюзгшее лицо, светлые волосы, бледные голубые глаза. Бекон косо взглянул на меня.

— Что будете пить?

— Виски. Воду. Без льда.

Принесли выпивку.

— Где Лиз?

— Кто?

— Ваша жена. Я слышал, она ушла от вас?

— Они все ушли от меня.

— Где Лиз?

— Это случилось совершенно неожиданно, — произнес он мрачным голосом. — Я взял детей на Кони-Айленд…

— О детях в другой раз. Где Лиз?

— Я рассказываю. Кони-Айленд — проклятое место. Тебя привязывают в вагончике, разгоняют и пускают наперегонки с динозавром. Этот аттракцион будит в людях инстинкты каменного века. Вот почему дети в восторге. В них сильны пережитки каменного века.

— Во взрослых тоже. Как насчет Лиз?

— Боже! — воскликнул Бекон. Мы выпили еще. — Да… Лиз… Та заставила меня забыть, что Лиз существует. Я встретил ее у вагончиков роллер-костера.[4 - Роллер-костер — американские горки.] Она ждала. Притаилась, чтобы броситься. Паук «Черная вдова». Шлюха, которой не было.

— Кого не было?

— Вы не слышали об Исчезнувшей любовнице Бекона? Невидимой Леди? Пропавшей Даме?

— Нет.

— Черт побери, где вы были? Не знаете, как Бекон снял комнату для женщины, которой не существовало?.. Надо мной до сих пор смеются. Все, кроме Лиз.

— Я ничего не знаю.

— Нет? — Он сделал большой глоток, поставил стакан и зло вперился в стол, будто ребенок, пытающийся решить алгебраическую задачку. — Ее звали Фрейда. Ф-Р-Е-Й-Д-А. Как Фрейя, богиня весны. Вечно молодая. Внешне она была вылитая девственница Ботичелли. И тигр внутри.

— Фрейда… Как дальше?

— Понятия не имею. Может быть, у нее нет фамилии, потому что она воображаема, как мне говорят. — Он глубоко вздохнул. — Я занимаюсь детективами на телевидении. Я знаю все уловки — это мое дело. Но она придумала другую. Она подцепила меня, заявив, что где-то встретила моих детей. Кто может сказать, кого знает маленький ребенок? Я проглотил ее приманку, а когда раскусил ее ложь, уже погиб.

— Что вы имеете в виду?

Бекон горько улыбнулся.

— Это все в моем воображении, уверяют меня. Я никогда не убивал ее на самом деле, потому что в действительности она никогда не жила.

— Вы убили Фрейду?

— С самого начала это была война, — сказал он, — и она кончилась убийством. У нас была не любовь — была война.

— Это все ваши фантазии?

— Так мне говорят. Я потерял неделю. Семь дней. Говорят, что я действительно снимал квартиру, но никого туда не приводил, потому что никакой Фрейды не существовало. Я был один. Один. Не было сумасшедшей твари, говорившей: «Сигма, милый…»:

— Что-что?

— Вы слышали: «Сигма, милый». Она так прощалась:

«Сигма, милый». Вот что она сказала мне в тот последний день. С безумным блеском в девственных глазах. Сказала, что сама позвонила Лиз и все о нас выложила. «Сигма, милый» и направилась к двери.

— Она рассказала Лиз? Вашей жене?

Бекон кивнул.

— Я схватил ее и затащил в комнату. Запер дверь и позвонил Лиз. Та паковала вещи. Я разбил телефон о голову этой стервы. Я обезумел. Я сорвал с нее одежду, приволок в спальню и задушил…

— А Лиз?

— В дверь ломились — крики Фрейды были слышны по всей округе, — продолжал Бекон. — Я подумал: «Это же шоу, которое ты делаешь каждую неделю. Играй по сценарию!» Я сказал им: «Входите и присоединяйтесь к убийству».

Он замолчал.

— Она была мертва?

— Убийства не было, — медленно произнес Бекон. — Не было никакой Фрейды. Квартира на десятом этаже: никаких пожарных лестниц — только дверь, куда ломились полицейские. И в квартире никого, кроме меня.

— Она исчезла? Куда? Как? Не понимаю.

Он потряс головой и мрачно уставился на стол. После долгого молчания продолжил:

— От Фрейды не осталось ничего, кроме безумного сувенира. Он, должно быть, выпал в драке — в драке воображаемой, как все говорят. Циферблат ее часов.

— А что в нем безумного?

— Он был размечен двойками от двух до двадцати четырех. Два, четыре, шесть, восемь… и так далее.

— Может быть, это иностранные часы. Европейцы пользуются двадцатичетырехчасовой системой. Я имею в виду, полдень двенадцать, час дня — тринадцать…

— Не перебивайте меня, — оборвал Бекон. — Я служил в армии и все знаю. Но никогда не видел такого циферблата. Он не из нашего мира. Я говорю буквально.

— Да? То есть?

— Я встретил ее снова.

— Фрейду?!

Он кивнул.

— И снова на Кони-Айленде, возле роллер-костера.

Я подошел к ней сзади, затащил в аллею и сказал: «Только пикни — и на этот раз ты будешь мертва наверняка».

— Она сопротивлялась?

— Нет. Без единой царапинки, свежая и девственная, хотя прошла только неделя. «Черная вдова», подкарауливающая мушек. Ей нравилось мое обращение.

— Не понимаю…

— Я понял, когда смотрел на нее, смотрел на лицо, улыбающееся и счастливое из-за моей ярости. Я сказал:

«Полицейские клянутся, что в квартире никого, кроме меня, не было. Невропатологи клянутся, что в квартире никого, кроме меня, не было. Значит, ты — плод моего воображения, и из-за этого я неделю провел с душевнобольными. Но я знаю, как ты выбралась и куда ушла».

Бекон замолчал и пристально взглянул на меня. Я ответил ему прямым взглядом.

— Насколько вы пьяны? — спросил он.

— Достаточно, чтобы поверить во все, что угодно.

— Она прошла сквозь время, — произнес Бекон. — Понятно? Сквозь время. В другое время. В будущее.

— Что? Путешествие во времени?!

— Именно. — Он кивнул. — Вот почему у нее были эти часы. Машина времени. Вот почему она так быстро поправилась. Она могла оставаться там год или сколько надо, чтобы исчезли все следы. И вернуться — Сейчас или через неделю после Сейчас. И вот почему она говорила: «Сигма, милый». Так они прощаются.

— Минутку, Эдди…

— И вот почему она хотела, чтобы дело подошло так близко к ее убийству.

— Но это ни с чем не вяжется! Она хотела, чтобы ее убили?

— Я же говорю. Она любила это. Они все любят это. Они приходят сюда, ублюдки, как мы на Кони-Айленд. Не для того, чтобы изучать или исследовать, как пишут в фантастике. Наше время для них — парк развлечений и аттракционов, вот и все. Как роллер-костер.

— Что вы имеете в виду?

— Эмоции. Страсти. Стоны и крики Любовь и ненависть, слезы и убийства. Вот их аттракцион. Все это, наверное, забыто там, в будущем, как забыли мы, что значит убегать от динозавра. Они приходят сюда в поисках острых ощущений. В свой каменный век… Отсюда все эти преступления, убийства и изнасилования. Это не мы. Мы не хуже, чем были всегда. Это они. Они доводят нас до того, что мы взрываемся и устраиваем им роллер-костер.

— А Лиз? — спросил я. — Она верит в это?

Он покачал головой.

— У меня не было возможности ей рассказать. Шесть прекрасных футов ирландской ярости. Она забрала мой револьвер.

— Это я слышал, Эдди. Где Лиз теперь?

— На своей старой квартире.

— Миссис Элизабет Бекон?

— Уже не Бекон. Она живет под девичьей фамилией.

— Ах, да. Элизабет Нойес?

— Нойес? С чего вы взяли? Нет. Элизабет Горман. — Он воскликнул: — Что? Вы уже уходите?!

Я посмотрел на свой измеритель времени. Стрелка стояла между двенадцатью и четырнадцатью. До возвращения еще одиннадцать дней. Как раз достаточно, чтобы обработать Лиз и толкнуть ее на определенные действия. Револьвер-это кое-что… Фрейда права. Я встал из-за стола.

— Пора идти, Эдди, — произнес я. — Сигма, приятель.


Путевой дневник


К концу 22-го столетия ценою денежных потерь и человеческих жертв, с которыми не может сравниться даже ущерб, нанесенный Последней Мировой Войной, было окончательно налажено сообщение между планетами солнечной системы.

    
Джон У. Лэкленд. «Метрополии солнечной системы»


Венера, 10 июня. Остановились в «Эксельсиоре». Все говорят по-английски, так что полный порядок. Но приготавливать «мартини» здесь абсолютно не умеют. Маразм! Ездила к той потрясающей портнихе, о которой рассказывала Линда. Буквально за гроши отхватила пять божественных туалетов. Том говорит: «Обмен валюты для нас чистая прибыль». Я: «Как это?» Он: «Доллар стоит у них больше, чем у нас». — «Так почему же не купить шесть платьев?» — спрашиваю я. «Меру знать надо», — отвечает он. А сам купил новую фотокамеру. Свинья!

Трамбулы и Роджеры, оказывается, тоже тут. Водили нас в потрясающее бистро, где выступает Клайд Пиппин из нашего старого «Музыкального клуба». Я без ума от его песен. И от него самого. Том вогнал меня в краску, когда начал проверять счет с карандашом в руках. Нас, конечно, обжуливают, только, по мне, уж лучше делать вид, что нам на… ть. На очереди Марс и Сатурн. Потом альфа Центавра.


Единственное, что мешало практическому осуществлению связи с планетными системами отдаленных звезд, была недостаточная скорость транспортировки. Столетия упорных изысканий ушли на то, чтобы разрешить проблему «сверхсветовых скоростей», после чего путешествие к отдаленным мирам занимало уже не годы, а недели.

    
Зара Кудерт. История межгалактических путешествий


Альфа Центавра, 19 июля. Остановились в «Эксельсиоре». Все говорят по-английски, так что полный порядок. Но воду пить невозможно. Маразм! Ездила к тому потрясающему галантерейщику, о котором рассказывала Линда. Буквально за гроши отхватила пять ярдов дивных кружев. Туземцы жуткие неряхи и совершенно аморальны. Просто кошмар. А хамство! Том стал фотографировать какую-то их дурацкую церемонию. Поднялся дикий гвалт. Чуть не стащили его фотокамеру. Потом подходит чиновник и гнусит на ломаном английском: «Они говорят, больше нет, пожалуйста. Разбить». Том: «Что разбить?» Чиновник: «Религия. Таинство. Карточки не надо. Разбить». Том: «И у вас хватает наглости называть этот балаган религией?» Чиновник: «Да, пожалуйста». Потом показывает на фотокамеру: «Отдать, пожалуйста. Надо, пожалуйста, разбить». Том (мне): «Какова наглость? Требовать, чтобы из-за нескольких несчастных снимков я отдал им на растерзание четырехсотдолларовую камеру». — «Собор Парижской богоматери она не осквернила, — говорю, — сойдет и для этих». Том дал им денег, и мы ушли.

Трамбулы и Роджеры, оказывается, тоже тут. Водили их в потрясающее бистро, где сейчас выступает Клайд Пиппин. Я просто без ума от него. Когда услышала знакомые мелодии нашего старого «Музыкального клуба», со страшной силой потянуло домой. Том уморил нас всех, изображая из себя заезжее начальство. Он, дескать, сенатор с Сатурна и изучает обстановку. До смерти их перепугал. Я чуть не лопнула со смеху. Теперь Бетельгейзе.


Несходство культур породило столкновения, которые привели в конце концов к Великой Галактической Войне. Бетельгейзе, разоренный и отчаявшийся, пошел на крайне рискованный шаг. Правительство было свергнуто, и была установлена деспотия деловых кругов, возглавляемая экономическим диктатором Мадинной.

    
Артур Раскобер. Политическая экономия вселенной


Бетельгейзе, 23 июля. Остановились в «Эксельсиоре». Все говорят по-английски, и это очень удобно. Не могу понять, откуда взялись слухи насчет бедности и каких-то там нехваток. Вздор. В отеле божественно кормят. Масла, сметаны, яиц хоть завались. Насчет угнетения тоже выдумки. Официанты, горничные и т. д. все время улыбаются, очень жизнерадостны. И даже самолеты при этом Мадинне стали летать регулярно.

Ходила к той потрясающей косметичке, о которой рассказывала Линда. Наконец-то рискнула обрезать волосы. Очень шикарно, но боялась показаться Тому. Потом он все-таки увидел и взъярился. Сказал, что я похожа на заграничную шлюху. Со временем привыкнет.

Роджеры и Трамбулы, оказывается, тоже тут. Мы все ходили в это дивное бистро, где выступает Клайд Пиппин. Просто без ума от него. После двух месяцев путешествий я сделалась такой космополиткой, что сама ему представилась. Раньше и подумать бы об этом не посмела. Зато теперь откуда что взялось. «Мистер Пиппин, — говорю я ему, — я уже двадцать лет ваша поклонница. С самого детства». — «Спасибо, золотко», — отвечает он. «А от вашей «Развесистой кроны» я просто в восторге». — «Нет, это номер Чарли Хойта, золотко, — говорит он, — я эту песню никогда не пел». — «Но ведь автограф-то я все-таки прошу у вас, а не у Чарли Хойта», — не растерялась я и сама подивилась своей находчивости.

Завтра едем на Андромеду. Страшно волнуюсь. Апогей всего нашего путешествия.


Самым поразительным из сюрпризов, которые вселенная заготовила человеку, было, пожалуй, известие о том, что жителями Андромеды решена проблема передвижения во времени. В 2754 году был издан указ, позволяющий пользоваться машиной времени только историкам, ученым и студентам.

    
Старк Робинсон. Темпоральный анализ


Андромеда, 1 августа. Остановились в «Эксельсиоре». Все божественно говорят по-английски. Мы с Томом тут же ринулись к начальству, вооруженные письмами из Торговой палаты, от сенатора Уилкинса и того самого Джо Кейта, чей племянник фактически руководит госдепартаментом. Просили разрешить нам экскурсию во времени. Те ни в какую: только в научных целях, слишком дорого, чтобы использовать для развлечения туристов. Тому пришлось в конце концов их постращать: слегка приврать, чуть-чуть пригрозить. Тогда они согласились. С этими кретинами всегда необходима твердость.

Том выбрал Лондон, 5 сентября 1665 года. «Это почему еще?» — спрашиваю я. «Дата Большого Пожара, уничтожившего Лондон, — отвечает он мне, — всю жизнь мечтал на него посмотреть». — «Не будь ребенком, — говорю я ему, — пожар он и есть пожар. Лучше поглядим наряды Марии Антуанетты». Том: «Ну уж нет! Это ведь я выцарапал разрешение на экскурсию. Так и смотреть мы будем то, что я хочу». Эгоист! Пришлось обменивать деньги на валюту XVII века. Переодеваться в старинную одежду. Сомневаюсь, что ее как следует почистили. Я чуть было не отказалась от экскурсии.

И кто же был прав? Пожар как пожар. Мы, правда, купили божественное серебро и фарфор и десять потрясающих столовых приборов. Потом чайный сервиз. А Тому и вовсе грех жаловаться. Отхватил шесть мечей и шлем. Представляю, как все это будет выглядеть у нас в зале. Самое уморительное то, что мы почти ни слова не понимали. Эти лондонцы в 1665 году даже на своем родном языке еще не выучились разговаривать!

На той неделе домой!


Передвижение в космическом пространстве со скоростью, превосходящей скорость света, породило физический парадокс. Он заключается в том, что хотя пассажиры космического корабля ощущают течение времени (субъективное время), их перемещение в пространстве происходит с такой быстротой, что для остальной части вселенной время путешествия практически равняется нулю (объективное время). Например, 1 августа с Андромеды на Землю отправляется космический корабль. К месту назначения он прибывает также 1 августа. Иными словами, время отправления и прибытия совпадает. Однако для тех, кто находился на корабле, путешествие длится неделю.

    
Оливер Нильсон. Парадоксы космических путешествий


20 августа, дома. Хотя по дневнику уже 20 августа, здесь, на Земле, всего 14 июня. Вся эта муть насчет субъект, и объект, времени до меня совершенно не доходит. Мы проездили целых три месяца, а на Земле прошло всего лишь две недели. Кошмар какой-то. Такое ощущение, что я вообще никуда не уезжала.

Раздаем подарки. С Линдой никакого сладу. Уверяет, что просила привезти ей с Каллисто дико-розовый пеньюар, а не мертвенно-голубой. Ну не бред ли? Это к ее-то волосам дико-розовый! Том вне себя. Забыл снять колпачок, когда фотографировал Большой Пожар, и все снимки пропали. Теперь никто не хочет верить, что он оказался достаточно важной птицей, чтобы пролезть в машину времени.

Заходили Роджеры и Трамбулы. Звали нас на выпивон в новом «Колониальном клубе». Клайд Пиппин выступает там сейчас с божественной программой. Смертельно хотелось пойти, но пришлось отказаться. Я совершенно выдохлась. Вселенная — это, конечно, вещь, но жить в ней — благодарю покорно!


Человек, который убил Магомета


Был такой человек, который переиначивал историю. Он низвергал империи и искоренял династии. Из-за него Маунт-Вернон[5 - Местечко близ Вашингтона (ныне город), где жил и умер Джордж Вашингтон.] чуть не перестал быть национальной святыней, а город Колумб штата Огайо едва не стали называть городом Кэбот того же штата. Из-за него французы чуть не прокляли имя Марии Кюри, а мусульмане едва не перестали клясться бородой пророка. Но, как вы, наверное, знаете, все эти события в действительности не произошли. Дело в том, что этот человек был чокнутым профессором. Если он в чем и преуспел, то лишь в том, чтобы изменить историю для одного себя.

Ну, что такое пресловутый «чокнутый профессор», всякий искушенный читатель, несомненно, достаточно хорошо знает. Это такой недомерок с чрезвычайно развитым лбом, которой в своей лаборатории создает всяких чудищ. Эти чудища потом обязательно набрасываются на своего создателя, а также покушаются на честь его нежно любимой дочери.

Ни о чем подобном в данной истории не говорится. В ней речь пойдет о доподлинно чокнутом профессоре по имени Генри Хассель, который принадлежал к тому же сорту знаменитых людей, что и Людвиг Больцман (смотри «Идеального газа закон», Жак Шарль, а также Андре Мария Ампер (1775–1836).

Про Ампера каждому положено знать, что в его честь назван ампер. Людвиг Больцман — знаменитый австрийский физик, который прославился исследованием изучения черного тела не меньше, чем знакомого вам идеального газа. Его фамилию можно найти в Британской энциклопедии — том третий, от «БАЛТ» до «БРАЙ». Что же касается Жака Александра Цезаря Шарля, то это был первый в мире математик, который заинтересовался полетами в воздухе и придумал наполнять воздушный шар водородом. Так что все это были доподлинно существовавшие люди.

Кроме того, все это были люди не от мира сего. К примеру, Ампер однажды направлялся на какое-то важное ученое собрание. Вдруг в кабриолете Ампера осеняет блестящая идея (что-то из области электричества, я полагаю), он выхватывает карандаш и — раз-два! — пишет уравнение прямо на стенке двухколесного экипажа. Грубо говоря, это было что-то вроде:

dh = Ip dl/f*2 где p обозначало расстояние по перпендикуляру до элемента dl, иными словами:

dh = i sin ф dl/r*2.

Это еще иногда называют законом Лапласа, хотя Лапласа тогда не было в Париже.

Как бы там ни было, кабриолет подъехал к Академии наук. Ампер выскочил, расплатился и бросился со всех ног на заседание, чтобы всем сообщить о своей блестящей идее. И тут только он сообразил, что никаких записей у него нет, вспомнил, где он их оставил, и ему пришлось гоняться по всему Парижу за кабриолетом, чтобы поймать сбежавшее уравнение. Я почему-то уверен, что вот как-нибудь также ферма потерял доказательство своей «Великой теоремы»,[6 - Великая теорема — математическое утверждение из теории алгебраических чисел, сформулированное без доказательства французским математиком П. Ферма (XVII в.).] хотя, разумеется, Ферма тоже не был на том заседании Академии, потому что умер лет за двести до этого.

Или возьмите, к примеру, Больцмана. Когда он излагал расширенную теорию своего идеального газа, то всегда приправлял ее невероятно сложными вычислениями, которые быстро и небрежно проделывал в голове. Такая уж у него была голова. Его студенты, понятно, только тем и были заняты, что пытались воспринять на слух всю эту математику. На сами лекции у них уже времени не оставалось. Тогда они просили Больцмана, чтобы он свои формулы писал на доске.

Больцман извинился и пообещал, что в будущем они могут на него рассчитывать. Следующую лекцию он начал такими словами: «Господа, комбинируя закон Бойля с законом Шарля, мы получаем:

pv = po vо (1 + at), откуда следует, что при aSb=f(x)dф(a) имеет место pv=RT, а стало быть, vSf(x,y,z)dv=0. Это также очевидно, как дважды два четыре». Тут он вспомнил, что обещал писать формулы на доске. Он повернулся к доске, аккуратно вывел мелом: 2х2=4, после чего отошел от доски и продолжал говорить, быстро и небрежно производя невероятно сложные вычисления. Разумеется, в голове.

В своей лекции Больцман упомянул Жака Шарля, автора закона Шарля (известного некоторым под названием закона Гей-Люссака). Этот блестящий математик был одержим одним странным желанием — прославиться в палеографии. Иными словами, он во что бы то ни стало хотел стать первооткрывателем каких-нибудь древних рукописей.

Поэтому он, не задумываясь, уплатил чистейшей воды мошеннику по имени Врен-Люкас двести тысяч франков за письма, якобы написанные Юлием Цезарем, Александром Македонским и Понтием Пилатом. Шарль, который любой газ мог насквозь разглядеть (идеальный он или нет — все равно), вдруг не разглядел совершенно явной фальшивки, хотя недотепа Врен-Люкас все письма написал собственноручно, на современнейшем французском языке, на современнейшей почтовой бумаге с современнейшими водяными знаками. И Шарль еще пытался пожертвовать эти письма в Луврский музей!

Не думайте, что эти люди были недотепами. Каждый из них был гением. За эту свою гениальность они заплатили, и притом весьма дорого, если учесть, что во всем остальном они были не от мира сего. Ведь гений — это такой человек, который идет к истине обязательно неожиданным путем. Ну, а в обычной жизни неожиданные пути, как правило, ведут к неприятностям. Что и случилось с Генри Хасселем — профессором прикладного понуждения Неизвестного университета — в 1980 году.

Никому из вас, конечно, не известно, где находится Неизвестный университет и чему там учат. В этом университете насчитывается около двухсот весьма эксцентричных профессоров и около двух тысяч в высшей степени незадачливых студентов. Все эти люди остаются абсолютно неизвестными вплоть до вручения им Нобелевской премии или их Первой высадки на Марс. Выпускника НУ всегда можно распознать, стоит только спросить человека, где он учился. Если вам уклончиво промямлят что-нибудь вроде «На государственном коште» или «О, такое, знаете, новоиспеченное заведение, вряд ли вы слышали…», можете быть уверены, что этот тип — из Неизвестного. Я когда-нибудь расскажу вам подробнее об этом университете, который является центром обучения исключительно в пиквикском смысле слова.

Как бы там ни было, однажды пополудни Генри Хассель отправился домой из Психотик-центра, решив по пути прогуляться вдоль аркады Физической культуры.

Он прибыл домой в приподнятом настроении и шумно ворвался в гостиную. Как раз вовремя, чтобы обнаружить свою жену в объятиях какого-то мужчины.

Да, то была она, прелестная тридцатипятилетняя женщина с дымчато-рыжими волосами и миндалевидным разрезом глаз. То была она — в пылких объятиях некоего субъекта, из карманов которого торчали тощие брошюрки, различные приборы и медицинский молоточек. Поистине типичный для Неизвестного университета субъект!

Объятие было столь всепоглощающим, что участвующие в нем преступные стороны даже не заметили Генри Хасселя, взиравшего на них с порога гостиной.

Здесь я советую еще вспомнить об Ампере, Шарле, а также о Людвиге Больцмане, Хассель весил ровно сто девяносто фунтов. Он был мускулист и вспыльчив. Он мог бы играючи разъединить соучастников преступления и затем прямолинейно и бесхитростно достичь желанной цели, а именно пресечь жизнь супруги, Но Генри Хассель принадлежал к разряду гениев, поэтому подобный способ ему просто не пришел в голову.

Хассель яростно задышал, повернулся и бросился в свою домашнюю лабораторию, пыхтя как паровая машина. Он открыл ящик с этикеткой «Двенадцатиперстная кишка» и извлек оттуда револьвер сорок пятого калибра. Он открыл другие ящики с еще более интересными этикетками и извлек оттуда приборы. Ровно через семь с половиной минут (настолько он разъярился) он собрал машину времени (настолько он был гениален).

Профессор Хассель собрал машину времени, установил на циферблате 1902 год, схватил револьвер и нажал кнопку. Машина проурчала, как испорченный унитаз, и Хассель исчез. Он материализовался в Филадельфии 3 июня 1902 года, прямиком направился на Неуолл-стрит, подошел к красному кирпичному дому N1218, поднялся по мраморным ступенькам и позвонил. Ему открыл мужчина, невероятно похожий на первого встречного.

— Мистер Джессуп? — задыхаясь, спросил Хассель.

— Простите?

— Вы мистер Джессуп?

— Я самый.

— У вас будет сын Эдгар. Эдгар Аллан Джессуп, названный так вследствие вашего прискорбного увлечения Эдгаром Алланом По.

Первый встречный мужчина удивился.

— Я бы не сказал, что мне это известно, — признался он. — Я пока не женат.

— Это вам еще предстоит, — угрюмо произнес Хассель. — Я имею несчастье быть женатым на дочери вашего сына, которую зовут Грета. Прошу прощения за беспокойство.

С этими словами он поднял револьвер и застрелил будущего дедушку своей жены.

— Теперь она обязана исчезнуть, — пробормотал Хассель, продувая ствол револьвера. — Я буду холостяком. Я даже могу оказаться мужем другой женщины…

Он едва дождался, когда автоматическое устройство машины времени швырнуло его обратно в лабораторию, и тотчас бросился в гостиную.

Там была его рыжеволосая супруга — по-прежнему в объятиях мужчины.

Хассель остолбенел.

— Значит, так?! — прорычал он наконец. — Это у нее в крови! Ну, хорошо, мы положим этому конец! У нас есть и пути, и средства!

Профессор изобразил на лице сардоническую усмешку, вернулся в лабораторию и послал себя в 1901 год, где одним выстрелом прикончил Эмми Хотчинкс, которой в будущем предстояло стать бабушкой его жены — на этот раз по материнской линии, — после чего он возвратился в свой дом в свое время.

Его рыжеволосая супруга по-прежнему пребывала в объятиях мужчины.

— Уже эта-то старая карга точно была ее бабушкой, — пробормотал Хассель. — Достаточно на нее взглянуть! В чем же дело, черт побери?

Хассель был обескуражен и сбит с толку. Но у него еще оставались скрытые ресурсы. Он отправился в свой кабинет, с некоторым трудом разыскал там телефонный аппарат и наконец сумел дозвониться до Лаборатории сомнительной практики. Разговаривая, он продолжал машинально крутить диск циферблата.

— Сэм? — спросил он. — Это Генри.

— Кто?

— Генри.

— Вам придется повторить громко и отчетливо.

— ГЕНРИ ХАССЕЛЬ!

— А-а! Привет, Генри!

— Скажи мне все, что ты знаешь о времени.

— О времени? Хм… — Сложная электронная машина откашлялась в ожидании, когда включатся блоки памяти. — Ага. Время? Первое: абсолютное. Второе: относительное. Третье: периодическое. Время абсолютное: период, продолжительность, длительность, суточность, бесконечность…

— Извини, Сэм. Ошибочный запрос. Прокрути обратно. Мне нужно: «Время — путешествия по… последовательность событий в…»

Сэм клацнул шестернями и начал сначала. Хассель слушал с огромным вниманием. Он кивнул. Затем проворчал:

— Угм. Угм. Понятно. Правильно. Так я и думал. Континуум? Ага! Действия, проделанные в прошлом, должны изменить будущее? Значит, я на верном пути. Действия должны быть значительными? Ага! Массовое воздействие? Ага! Незначительное не может изменить существующую линию событий? Хм! Насколько незначительна бабушка?

— Что ты собираешься сделать, Генри?

— Прикончить свою жену! — рявкнул Хассель.

Он повесил трубку, вернулся в лабораторию и задумался, все еще клокоча от ревности.

— Придется сделать что-нибудь значительное, — пробормотал профессор. — Я должен ее уничтожить. Я должен все это уничтожить. И я это сделаю, клянусь! Я им покажу!

Хассель отправился назад, в 1775 год, отыскал некую ферму в Виргинии и застрелил там некоего молодого полковника. Полковника звали Джордж Вашингтон, и Хассель тщательно удостоверился в том, что он мертв. Он вернулся в свой дом и в свое время. Там была его рыжеволосая супруга — по-прежнему в объятиях другого.

— Проклятье! — сказал Хассель.

У него кончились патроны. Он вскрыл новый ящик с боеприпасами, отправился назад во времени и устроил побоище, жертвами которого пали Христофор Колумб, Наполеон, Магомет, а также с полдюжины других знаменитостей.

— Этого должно хватить, клянусь господом богом! — сказал Хассель.

Он вернулся в свой дом и обнаружил жену… в прежнем состоянии.

Его колени стали ватными; ноги, казалось, приросли к полу. Он побрел в лабораторию, как сквозь зыбучие пески.

— Какого дьявола, что же тогда существенно? — с горечью воскликнул профессор. — Что еще нужно, чтобы изменить будущее? Клянусь, уж на сей раз я его как следует перекорежу! Я его наизнанку выверну!

Он отправился в Париж начала XX века и посетил мадам Кюри в ее лаборатории на чердаке вблизи Сорбонны.

— Мадам, — сказал он на отвратительном французском языке. — Я пришел к вам издали, но я ученый с головы до ног. Слышал про ваши опыты с радием… О! Вы еще не знаете про радий? Не имеет значения. Я прибыл, чтобы обучить вас всему про атомный котел.

Он ее обучил. Прежде чем автоматическое устройство вернуло его домой, он еще успел насладиться зрелищем гигантского грибовидного облака, которое поднялось над Парижем.

— Это научит женщин, как изменять супружескому долгу! — прорычал профессор. — О дьявол!!

Последнее восклицание сорвалось с его губ, когда он увидел свою рыжеволосую жену по-прежнему… Впрочем, к чему повторяться?

Хассель добрался до лаборатории, плывя в волнах тумана. Пока он там размышляет, я хочу предупредить вас, что это отнюдь не обычная история о путешествиях во времени. Если вы полагаете, что Хассель сейчас опознает в соблазнителе своей жены самого себя, то вы глубоко заблуждаетесь. Этот вероломный негодяй не был ни Генри Хасселем, ни его сыном, ни родственником. Он не был даже Людвигом Больцманом (1844–1906). Хассель не совершал также петли во времени, то есть он не возвращался туда, откуда вся эта история началась, что, как известно, никого из читателей не удовлетворяет, зато озлобляет всех поголовно. Он не совершал этого по той простой причине, что время не является круговым, а также линейным, последовательным, дискоидальным, шизоидальным или пандикулированным. Время — это личное дело каждого, в чем Хасселю предстояло убедиться.

— По-видимому, я в чем-то ошибся, — пробормотал Хассель. — Надо проверить.

Он с трудом поднял трубку, которая, казалось, весила теперь сто тонн, и дозвонился до библиотеки.

— Хелло, библиотека? Это Генри.

— Кто?

— Генри Хассель.

— Говорите громче.

— ГЕНРИ ХАССЕЛЬ!

— О-о! Привет, Генри!

— Что у тебя есть насчет Джорджа Вашингтона?

Библиотека деловито квохтала в ожидании, когда ее фотоглаз просканирует каталоги.

— Джордж Вашингтон. Первый президент Соединенных Штатов. Родился в…

— Первый президент? Разве он не был убит в 1775 году?

— Ну что ты, Генри! Что за нелепый вопрос? Всем известно, что Джордж Ваш…

— Разве всем не известно, что он был убит?

— Кем?

— Мной.

— Когда?

— В 1775-м.

— Как ты ухитрился это сделать?

— С помощью револьвера.

— Нет, я имею в виду, как ты ухитрился сделать это двести лет назад?

— С помощью машины времени.

— Хм, об этом нет упоминаний, — сказала библиотека. — По моим каталогам у него все в ажуре. Ты, наверное промахнулся.

— Я не мог промахнуться. Как насчет Христофора Колумба? Есть там сведения о его смерти в 1489 году?

— Но он открыл Америку в 1492-м!

— Черта с два. Он был убит в 1489-м.

— Как?

— Пулей в глотку. Сорок пятого калибра.

— Опять ты, Генри?

— Угу.

— Таких сведений нет, — угрюмо заявила библиотека. — Никудышный из тебя стрелок, Генри.

— Ты меня не выведешь из себя, — сказал Хассель дрожащим голосом.

— Почему, Генри?

— Потому что я уже и так выведен! — проревел он. — Да! Что там с Марией Кюри, черт бы тебя побрал?! Она создала атомную бомбу, которая уничтожила Париж в начале XX века, или этого тоже не было?!

— Не было. Энрико Ферми…

— Это было!

— Не было.

— Я лично ее обучил! Я! Генри Хассель!

— Генри, все знают, что ты замечательный теоретик, но учитель из тебя…

— Заткнись, старая перечница! Я знаю, что это все означает!

— Что?

— Я забыл. У меня была какая-то мысль, но это уже не играет роли. Что ты предлагаешь?

— У тебя действительно есть машина времени?

— Разумеется, есть.

— Тогда вернись обратно и проверь.

Хассель вернулся в 1775 год, прибыл в Маунт-Вернон и прервал фермерские занятия Джорджа Вашингтона.

— Прошу прощения, полковник, — сказал профессор.

Высокий мужчина удивленно посмотрел на него.

— Ты странно говоришь, чужеземец, — сказал он. — Откуда ты?

— О, такое, знаете, новоиспеченное заведение, вряд ли вы слышали.

— Ты выглядишь странно. Какой-то ты туманный, я бы сказал.

— Скажите, полковник, что вы знаете о Христофоре Колумбе?

— Не так уж много, — признался Вашингтон. — Как будто бы он помер лет двести или триста назад.

— Когда именно?

— В тысяча пятьсот каком-то году, насколько я припоминаю.

— Этого не может быть. Он умер в 1489 году.

— Путаешь, старина. Он открыл Америку в 1492 году.

— Америку открыл Кэбот! Себастьян Кэбот!

— Как бы не так! Кэбот пришел малость попозже.

— А у меня неопровержимые доказательства! — воскликнул Хассель, но был прерван появлением коренастого и довольно плотного мужчины с лицом, чудовищно побагровевшим от ярости. На нем болтались широченные серые брюки, а твидовый пиджак его был на два номера меньше, чем нужно. В руке он держал револьвер сорок пятого калибра. Лишь несколько мгновений спустя Генри Хассель сообразил, что видит самого себя. Это зрелище не доставило ему удовольствия.

— О боже! — пробормотал Хассель. — Это ведь я прибываю в прошлое, чтобы убить Вашингтона. Если бы я прибыл сюда второй раз на час позже, я застал бы Вашингтона мертвым. Эй! — воскликнул он. — Подожди! Потерпи минуточку! Мне нужно сначала у него кое-что выяснить!

Хассель игнорировал собственные возгласы; по правде говоря, он их, кажется, вообще не слышал. Он прошагал прямо к полковнику Вашингтону и выстрелил. Полковник Вашингтон упал, так что в смерти его не могло быть ни малейших сомнений. Первый Хассель осмотрел тело и, не обращая никакого внимания на попытки второго Хасселя остановить его и вовлечь в дискуссию, удалился, злобно бормоча что-то себе под нос.

— Он меня не слышал, — удивился Хассель. — Он даже не почувствовал, что я здесь, и потом — почему я не помню, чтобы я сам себя останавливал, когда в первый раз стрелял в полковника? Что здесь происходит, черт побери?

Серьезно озабоченный, Генри Хассель прибыл в Чикаго 1941 года и заглянул в спортивный зал Чикагского университета. Там среди скользкого месива графитовых блоков в облаке графитовой пыли он отыскал итальянского ученого по фамилии Ферми.

— Повторяете работу Марии Кюри, dottore, не так ли? — спросил Хассель.

Ферми огляделся, словно услышал какой-то слабый писк.

— Повторяете работу Марии Кюри, dottore? — проревел Хассель что было сил.

Ферми холодно посмотрел на него.

— Откуда вы, amico?

— О, я на государственном коште.

— Государственный департамент?

— О нет, просто государственный кошт. Послушайте, dottore, ведь Мария Кюри открыла деление ядра в тысяча девятьсот таком-то году, не так ли?

— Нет! Нет!! Нет!!! — воскликнул Ферми. — Мы первые. И даже мы еще не открыли. Полиция! Полиция!! Шпион!!!

— Ну, уж на этот раз кое-что останется в истории! — прорычал Хассель, Он вытащил свой верный 45-й калибр, выпустил полную обойму в грудь доктора Ферми и застыл на месте в ожидании, когда его арестуют, а потом предадут анафеме на страницах газет. Но, к его удивлению, Ферми не упал, а всего лишь ощупал свою грудь и, обращаясь к людям, прибежавшим на его крик, сказал:

— Ничего особенного. Я почувствовал какое-то внезапное жжение во внутренностях, которое могло бы означать воспаление сердечного нерва, но скорее всего это изжога.

Хассель был слишком возбужден, чтобы дожидаться автоматического возвратного включения машины времени. Поэтому он немедленно вернулся в неизвестный университет без всякой машины времени. Этот факт мог бы натолкнуть Хасселя на разгадку происходящего, но профессор был слишком одержим своей идеей, чтобы что-нибудь заметить. Именно тогда я (1913–1975) впервые увидел Хасселя — призрачную фигуру, проносившуюся сквозь стекла автомобилей, закрытые двери магазинов и кирпичные стены домов. На его лице было выражение фантастической решимости.

Он просочился в библиотеку, приготовившись к утомительному спору, но каталоги не видели и не слышал его. Он отправился в Лабораторию сомнительной практики, где находился Сэм — Сложная электронная машина, располагавшая приборами чувствительностью до 107000 ангстрем. Сэму не удалось разглядеть Генри. Однако он сумел его расслышать, используя усиление звуковых волн посредством интерференции.

— Сэм, — сказал Хассель. — Я сделал чертовски важное открытие.

— Ты все время делаешь открытия, Генри, — заворчал Сэм. — Мне уже некуда помещать твои данные. Прикажешь начать для тебя новую ленту?

— Но мне нужен совет, Сэм! Кто у нас ведущий авторитет по разделу «Время, путешествия по… последовательность событий в…»

— И. Леннокс. Пространственная механика, профессор по… Йельский университет в…

— Как мне с ним связаться?

— Никак, Генри. Он умер. В семьдесят пятом.

— Дай мне какого-нибудь специалиста по разделу «Время… путешествия по…», только живого.

— Вилли Мэрфи.

— Мэрфи? С нашей Травматологической кафедры? Подходит! Где он сейчас?

— Видишь ли, Генри, он пошел к тебе домой. У него к тебе какое-то дело.

Хассель, не сделав ни единого шага, прибыл домой, обыскал свой кабинет и лабораторию, где никого не нашел, и наконец вплыл в гостиную, где его рыжеволосая жена продолжала находиться в объятиях постороннего мужчины. (Все это, как вы, конечно, понимаете, происходило в течение нескольких секунд после сооружения машины времени; такова природа времени и путешествий по…) Хассель кашлянул раз, потом еще раз и наконец попытался похлопать жену по плечу. Его пальцы прошли сквозь нее.

— Прошу прощения, дорогая, — сказал он. — Не заходил ли ко мне Вилли Мэрфи?

Тут он пригляделся и увидел, что мужчина, обнимавший его жену, был не кто иной, как Вилли Мэрфи собственной персоной.

— Мэрфи! — воскликнул профессор. — Вы-то мне и нужны! Я получил необыкновенные результаты.

И, не дожидаясь ответа, Хассель принялся элементарно излагать свои необыкновенные результаты, что звучало примерно следующим образом:

— Мэрфи, u-v=(u*1/2-v*1/4)(u*a+u*xv*y+v*b), но поскольку Джордж Вашингтон F(x)y*2фdx и Энрико Ферми F(u*1/2)dxdt на половину Кюри, то что вы скажите о Христофоре Колумбе, помноженном на корень квадратный из минус единицы?

Мэрфи игнорировал Хасселя точно так же, как это сделала миссис Хассель. Что касается меня, то я быстренько записал уравнения Хасселя на крыше проезжавшего такси.

— Послушайте, Мэрфи, — сказал Хассель. — Грета, дорогая, не будешь ли ты так любезна оставить нас на некоторое время? Мне нужно… Черт побери, прекратите вы когда-нибудь это нелепое занятие?! У меня к вам серьезный разговор, Мэрфи.

Хассель пытался разъединить парочку. Обнявшиеся не ощущали его прикосновений точно так же, как раньше не слышали его криков. Хассель опять побагровел. Он пришел в ярость и набросился с кулаками на миссис Хассель и Вилли Мэрфи. С таким же успехом он мог бы наброситься с кулаками на идеальный газ. Я решил, что лучше мне вмешаться.

— Хассель?

— Это еще кто?

— Выйди на минутку. Я хочу с тобой поговорить.

Он пулей проскочил сквозь стену.

— Где вы?

— Здесь, наверху.

— Вот это облачко?

— Ты выглядишь точно также.

— Кто вы такой?

— Леннокс. И. Леннокс.

— Леннокс, пространственная механика, профессор по… Йельский университет в…

— Он самый.

— Но ведь вы умерли в семьдесят пятом?

— Я исчез в семьдесят пятом.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я изобрел машину времени.

— О боже! Я сделал то же самое, — сказал Хассель. — Сегодня вечером. Меня вдруг осенила эта идея — уже не помню почему, — и я получил совершенно необыкновенные результаты. Послушайте, Леннокс, время не является непрерывным!

— Вот как?

— Это ряд дискретных частиц, вроде бусин на нитке.

— В самом деле?

— Каждая бусинка — это «настоящее». Каждое «настоящее» имеет свое прошлое и свое будущее. Но ни одно из них не связано с другим. Понимаете? Если a = a1 + a2ji + ф ах(b1)…

— К черту математику, Генри!

— Это форма квантованного переноса энергии. Время излучается дискретными порциями, или квантами. Мы можем войти в любой квант и совершить изменения в нем, но никакие изменения в одной частичке не влияют ни на какие-либо другие частички. Правильно?

— Неправильно, — сказал я с сожалением.

— То есть как это «неправильно»?! — воскликнул профессор, возмущенно размахивая руками буквально где-то между ребрами проходившей мимо студентки. — Достаточно взять трохоидальные уравнения и…

— Неправильно! — твердо повторил я. — Хочешь меня послушать, Генри?

— Валяйте, — сказал он.

— Ты заметил, что стал… как бы это выразиться… нематериальным? Призрачным? Лучистым? Что пространство и время для тебя больше не существуют?

— Ага.

— Генри, я имел несчастье построить машину времени еще в 1975 году.

— Вот как? Послушайте, а как вы решили вопрос с мощностью? Я использовал, по-моему, примерно 7,3 киловатта на…

— К черту мощность, Генри. Первый мой визит в прошлое был в плейстоценовую эпоху. Я хотел заснять мастодонта, гигантского ленивца и саблезубого тигра. Когда я пятился, чтобы уместить мастодонта в кадре при диафрагме 6,3 и выдержке сотка или, по шкале ЛВС…

— К черту шкалу ЛВС! — сказал Хассель.

— Когда я пятился, я споткнулся и нечаянно раздавил маленькое плейстоценовое насекомое.

— Ага! — воскликнул Хассель.

— Я был подавлен случившимся. Мне уже мерещилось, как я возвращаюсь в свой мир и застаю его радикально изменившимся из-за смерти этого насекомого. Представь себе мое изумление, когда я вернулся и увидел, что в моем мире ничего не изменилось.

— Ого! — присвистнул Хассель.

— Я заинтересовался. Я снова отправился в плейстоцен и убил мастодонта. В 1975 году ничего не изменилось. Я вернулся в плейстоцен и истребил там все живое — по-прежнему ни малейшего результата. Я помчался сквозь время, убивая все вокруг, чтобы изменить настоящее.

— Значит, ты поступил так же, как и я! — воскликнул Хассель. — Я прикончил Колумба.

— А я прикончил Марко Поло.

— Но я прикончил Наполеона!

— Ну, Эйнштейн — более значительная персона.

— Даже Магомет ничего не изменил. Уж от него-то я ожидал большего.

— Знаю. Я его тоже прикончил.

— Как это так? — оскорбленно воскликнул Хассель.

— Я его убил 16 сентября 599 года.

— Я прикончил Магомета 5 января 598 года!

— Я тебе верю.

— Но как же ты мог его прикончить после того, как я его прикончил?!

— Мы его оба прикончили.

— Это невозможно!

— Молодой человек, — сказал я. — Время — личное дело каждого. Прошлое — оно как память. Мы стерли свое прошлое. Для всех других мир по-прежнему существует, а мы с тобой перестали существовать, Когда ты стираешь у человека память, ты разрушаешь его как личность.

— То есть как это «перестали существовать»?!

— Каждый раз, когда мы в своем прошлом что-то уничтожали, мы немножко таяли. И наконец растаяли совсем. Теперь мы с тобой — призраки… Надеюсь, миссис Хассель будет вполне счастлива с мистером Мэрфи… И вообще, слушай, не лучше ли нам с тобой поторопиться? Сейчас в Академии Ампер как раз выдает отличные анекдоты о Людвиге Больцмане!


Пи-человек


Как сказать? Как написать? Порой я выражаю свои мысли изящно, гладко, даже изысканно, и вдруг — reculer pour mieux sauter[7 - Отступить, чтобы прыгнуть дальше (фр.).] — это завладевает мною. Толчок. Сила. Принуждение.

Иногда

я

должен

возвращаться

но не для того, чтобы

прыгнуть; даже не для того, чтобы прыгнуть дальше. Я не владею собой, своей речью, любовью, судьбой. Я должен уравнивать, компенсировать. Всегда.

Quae nocent docent. Что в переводе означает: вещи, которые ранят, учат. Я был раним и многих ранил. Чему мы научились? Тем не менее. Я просыпаюсь утром от величайшей боли, соображая, где нахожусь. Ч-черт! Коттедж в Лондоне, вилла в Риме, апартаменты в Нью-Йорке, ранчо в Калифорнии. Богатство, вы понимаете… Я просыпаюсь. Я осматриваюсь. Ага, расположение знакомо:

Спальня Прихожая Т

Ванная Е

Ванная Р

Гостиная Р

Спальня А

Кухня С

Терраса А

О-хо-хо! Я в Нью-Йорке. Но эти ванные… Фу! Сбивают ритм. Нарушают баланс. Портят форму. Я звоню привратнику. В этот момент забываю английский. (Вы должны понять, что я говорю на всех языках. Вынужден. Почему? Ах!)

— Pronto. Ecco mi, Signore Storm.[8 - Алло. Да, это я — синьор Сторм (ит.).] Нет. Приходится parlato italiano.[9 - Говорить по-итальянски (ит.).] Подождите. Я перезвоню через cinque minute.[10 - Пять минут (ит.).] Re infecta.[11 - С незавершенным делом (лат.).] Латынь. Не закончив дела, я принимаю душ, мою голову, чищу зубы, бреюсь, вытираюсь и пробую снова. Voila![12 - Ну вот (фр.).] Английский вновь при мне. Назад к изобретению А.Г. Белла («Мистер Ватсон, зайдите, вы мне нужны»).

— Алло? Это Абрахам Сторм. Да. Точно. Мистер Люндгрен, пришлите, пожалуйста, сейчас же несколько рабочих. Я намерен две ванные переоборудовать в одну. Да, оставлю пять тысяч долларов на холодильнике. Благодарю вас, мистер Люндгрен.

Хотел сегодня ходить в сером фланелевом костюме, но вынужден надеть синтетику. Проклятье! У африканского национализма странные побочные эффекты. Пошел в заднюю спальню (см. схему) и отпер дверь, установленную компанией «Нэшнл сейф».

Передача шла превосходно. По всему электромагнитному спектру. Диапазон от ультрафиолетовых до инфракрасных. Микроволновые всплески. Приятные альфа-, бета- и гамма-излучения. А прерыватели ппррр еррррр ыввва ютттт — выборочно и умиротворяюще. Кругом спокойствие. Боже мой! Познать хотя бы миг спокойствия!

К себе в контору на Уолл-стрит я отправляюсь на метро. Персональный шофер слишком опасен — можно сдружиться; я не смею иметь друзей. Лучше всего утренняя переполненная подземка — не надо выправлять никаких форм, не надо регулировать и компенсировать. Спокойствие! Я покупаю все утренние газеты — так требует ситуация, понимаете? Слишком многие читают «Таймс»; чтобы уравнять, я читаю «Трибьюн». Слишком многие читают «Ньюс» — я должен читать «Миррор». И т. д.

В вагоне подземки ловлю на себе быстрый взгляд — острый, блеклый, серо-голубой, принадлежащий неизвестному человеку, ничем не примечательному и незаметному. Но я поймал этот взгляд, и он забил у меня в голове тревогу. Человек понял это. Он увидел вспышку в моих глазах, прежде чем я успел ее скрыть. Итак, за мной снова «хвост». Кто на этот раз?

Я выскочил у муниципалитета и повел их по ложному следу к Вулвортбилдинг на случай, если они работают по двое. Собственно, смысл теории охотников и преследуемых не в том, чтобы избежать обнаружения. Это нереально. Важно оставить как можно больше следов, чтобы вызвать перегрузку.

У муниципалитета опять затор, и я вынужден идти по солнечной стороне, чтобы скомпенсировать. Лифт на десятый этаж Влврт. Здесь что-то налетело оттт кк уда ттто и схватило меня. Чччч-тто тто сстттт ррррр шшшшшшнн ое. Я начал кричать, но бесполезно. Из кабинета появился старенький клерк с бумагами и в золотых очках.

— Не его, — взмолился я кому-то. — Милые, не его. Пожалуйста.

Но вынужден. Приближаюсь. Два удара — в шею и пах. Валится, скорчившись, как подожженный лист. Топчу очки. Рву бумаги. Тут меня отпускает, и я схожу вниз. 10.30. Опоздал. Чертовски неловко. Взял такси до Уоллстрит, 99. Вложил в конверт тысячу долларов (тайком) и послал шофера назад в Влврт. Найти клерка и отдать ему.

В конторе утренняя рутина. Рынок неустойчив. Биржу лихорадит: чертовски много балансировать и компенсировать, хотя я знаю формы денег. К 11.30 теряю 109872,43 доллара, но к полудню выигрываю 57075,94.

57075 — изумительное число, но 94 цента… фу! Уродуют весь баланс. Симметрия превыше всего. У меня в кармане только 24 цента. Позвал секретаршу, одолжил еще 70 и выбросил всю сумму из окна. Мне сразу стало лучше, но тут я поймал ее взгляд, удивленный и восхищенный. Очень плохо. Очень опасно.

Немедленно уволил бедную девочку.

— Но почему, мистер Сторм? Почему? — спрашивает она, силясь не заплакать. Милая маленькая девочка. Лицо веснушчатое и веселое, но сейчас не слишком веселое.

— Потому что я начинаю тебе нравиться.

— Что в этом плохого?

— Я ведь предупреждал, когда брал тебя на работу.

— Я думала, вы шутите.

— Я не шутил. Уходи. Прочь! Вон!

— Но почему?

— Я боюсь, что полюблю тебя.

— Это новый способ ухаживания? — спросила она.

— Отнюдь.

— Хорошо, можете меня не увольнять! — Она в ярости. — Я вас ненавижу.

— Отлично. Тогда я могу с тобой переспать.

Она краснеет, не находит слов, но уголки ее глаз дрожат. Милая девушка, нельзя подвергать ее опасности. Я подаю ей пальто, сую в карман годовую зарплату и вышвыриваю за дверь. Делаю себе пометку: не нанимай никого, кроме мужчин, предпочтительно неженатых и способных ненавидеть.

Завтрак. Пошел в отлично сбалансированный ресторан. Столики и стулья привинчены к полу, никто их не двигает. Прекрасная форма. Не надо выправлять и регулировать. Заказал изящный завтрак.

Мартини Мартини

Мартини

Сыр Рокфор

Салат

Кофе

Но здесь едят так много сахара, что мне приходится брать черный кофе, который я недолюбливаю. Тем не менее приятно.

Х*2+Х+41= простое число. Простите, пожалуйста. Иногда я в состоянии контролировать себя. Иногда какая-то сила налетает на меня неизвестно откуда и почему. Тогда я делаю то, что принужден делать, слепо. Например, говорю чепуху, часто поступаю против воли, как с клерком в Вулворт-билдинг. В любом случае уравнение нарушается при Х=40.

День выдался тихий. Какой-то момент мне казалось, что придется улететь в Рим (Италия), но положение выправилось без моего вмешательства. Общество защиты животных наконец застукало меня и обвинило в избиении собаки, но я пожертвовал 10 тысяч долларов на их приют. Отвязались с подхалимским тявканьем… Пририсовал усы на афише, спас тонущего котенка, разогнал наглеющих хулиганов и побрил голову. Нормальный день.

Вечером в балет — расслабиться в прекрасных формах, сбалансированных, мирных, успокаивающих. Затем я сделал глубокий вдох, подавил тошноту и заставил себя пойти в «Ле битник». Ненавижу «Ле битник», но мне нужна женщина, и я должен идти в ненавистное место. Эта веснушчатая девушка… Итак, poisson d'avril,[13 - Первоапрельская шутка (фр.).] я иду в «Ле битник».

Хаос. Темнота. Какофония звуков и запахов. В потолке одна двадцатипятиваттная лампочка. Меланхоличный пианист играет «Прогрессив». У лев. стены сидят битники в беретах, темных очках и непристойных бородах, играют в шахматы. У прав. стены — бар и битницы с бумажными коричневыми сумками под мышками. Они шныряют и рыскают в поисках ночлега.

Ох уж эти битницы! Все худые… волнующие меня этой ночью, потому что слишком много американцев мечтают о полных, а я должен компенсировать. (В Англии я люблю пухленьких, потому что англичане предпочитают худых.) Все в узких брючках, свободных свитерах, прическа под Брижит Бардо, косметика по-итальянски… черный глаз, белая губа… А двигаются они походкой, что подхлестнула Херрика три столетия назад:
		И глаз не в силах оторвать я:


		Сквозь переливчатое платье


		Мелькает плоть, зовя к объятьям![14 - Перевод В. Генкина.]


Я подбираю одну, что мелькает. Заговариваю. Она оскорбляет. Я отвечаю тем же и заказываю выпивку. Она пьет и оскорбляет в квадрате. Я выражаю надежду, что она лесбиянка, и оскорбляю в кубе. Она рычит и ненавидит, но тщетно. Крыши-то на сегодня нет. Нелепая коричневая сумка под мышкой. Я подавляю симпатию и отвечаю ненавистью. Она немыта, ее мыслительные формы — абсолютные джунгли. Безопасно. Ей не будет вреда. Беру ее домой для соблазнения взаимным презрением. А в гостиной (см. схему) сидит гибкая, стройная, гордая, милая моя веснушчатая секретарша, недавно уволенная, ждет меня.

!

Я

теперь

пишу

эту

часть

и П

с А

т Р

о в И

р Ж

и Е

и столице Франции

Адрес: 49-бис Авеню Фош, Париж, Франция.

Вынужден был поехать туда из-за событий в Сингапуре. Потребовалась громадная компенсация и регулировка. В какой-то миг даже думал, что придется напасть на дирижера «Опера комик», но судьба оказалась благосклонна ко мне, и все кончилось безвредным взрывом в Люксембургском саду. Я еще успел побывать в Сорбонне, прежде чем меня забросило назад.

Так или иначе, она сидит в моей квартире с одной (1) ванной и 1997,00 сдачи на холодильнике. Ух! Выбрасываю шесть долларов из окна и наслаждаюсь оставшимися 1991. А она сидит там, в скромном черном вечернем платье, черных чулках и черных театральных туфельках. Гладкая кожа рдеет от смущения, как свежий бутон алой розы. Красное к опасности. Дерзкое лицо напряжено от сознания того, что она делает. Проклятье, она мне нравится.

Мне нравится изящная линия ее ног, ее фигура, глаза, волосы, ее смелость, смущение… румянец на щеках, пробивающийся, несмотря на отчаянное применение пудры. Пудра… гадость. Я иду на кухню и для компенсации тру рубашку жженой пробкой.

— Ох-хо, — говорю. — Буду частлив знать, зачем твоя ходи-ходи моя берлога. Пардон, мисс, такая языка скоро уйдет.

— Я обманула мистера Люндгрена, — выпаливает она. — Я сказала, что несу тебе важные бумаги.

— Entschuldigen Sie, bitte. Meine pidgin haben sich geandert. Sprachen Sie Deutsch?[15 - Прошу меня извинить — Мой английский изменился. Вы говорите по-немецки? (нем.).]

— Нет.

— Dann warte ich.[16 - Тогда я подожду (нем.).]

Битница повернулась на каблучках и выплыла, зовя к объятиям. Я нагнал ее у лифта, сунул 101 доллар (превосходная форма) и пожелал на испанском спокойной ночи. Она ненавидела меня. Я сделал с ней гнусную вещь (нет прощения) и вернулся в квартиру, где обрел английский.

— Как тебя зовут?

— Я работаю у тебя три месяца, а ты не знаешь моего имени? В самом деле?

— Нет, и знать не желаю.

— Лиззи Чалмерс.

— Уходи, Лиззи Чалмерс.

— Так вот почему ты звал меня «мисс». Зачем ты побрил голову?

— Неприятности в Вене.

— Что ты имеешь в виду?

— Не твое дело. Что тебе здесь надо? Чего ты хочешь?

— Тебя, — говорит она, отчаянно краснея.

— Уходи, ради бога, уходи!

— Что есть у нее, чего не хватает мне? — потребовала Лиззи Чалмерс. Затем ее лицо сморщилось. — Правильно? Что. Есть. У. Нее. Чего. Не. Хватает. Мне. Да, правильно. Я учусь в Бенингтоне, там грамматика хромает.

— То есть как это — учусь в Бенингтоне?

— Это колледж. Я думала, все знают.

— Но — учусь?

— Я на шестимесячной практике.

— Чем же ты занимаешься?

— Раньше экономикой. Теперь тобой. Сколько тебе лет?

— Сто девять тысяч восемьсот семьдесят два.

— Ну перестань. Сорок?

— Тридцать.

— Нет, в самом деле? — Она счастлива. — Значит, между нами всего десять лет разницы.

— Ты любишь меня, Лиззи?

— Я хочу, чтобы между нами что-то было.

— Неужели обязательно со мной?

— Я понимаю, это бесстыдно. — Она опустила глаза. — Мне кажется, женщины всегда вешались тебе на шею.

— Не всегда.

— Ты что, святой? То есть… понимаю, я не головокружительно красива, но ведь и не уродлива.

— Ты прекрасна.

— Так неужели ты даже не коснешься меня?

— Я пытаюсь защитить тебя.

— Я сама смогу защититься, когда придет время.

— Время пришло, Лиззи.

— По крайней мере, мог бы оскорбить меня, как битницу перед лифтом.

— Подсматривала?

— Конечно. Не считаешь ли ты, что я буду сидеть сложа руки? Надо приглядывать за своим мужчиной.

— Твоим мужчиной?

— Так случается, — проговорила она тихо. — Я раньше не верила, но… Ты влюбляешься и каждый раз думаешь, что это настоящее и навсегда. А затем встречаешь кого-то, и это больше уже не вопрос любви. Просто ты знаешь, что он твой мужчина.

Она подняла глаза и посмотрела на меня. Фиолетовые глаза, полные юности, решимости и нежности, и все же старше, чем глаза двадцатилетней… гораздо старше. Как я одинок — никогда не смея любить, ответить на дружбу, вынужденный жить с теми, кого ненавижу. Я мог провалиться в эти фиолетовые глаза.

— Хорошо, — сказал я. И посмотрел на часы. Час ночи. Тихое время, спокойное время. Боже, сохрани мне английский… Я снял пиджак и рубашку и показал спину, исполосованную шрамами. Лиззи ахнула.

— Самоистязание, — объяснил я. — За то, что позволил себе сдружиться с мужчиной. Это цена, которую заплатил я. Мне повезло. Теперь подожди.

Я пошел в спальню, где в правом ящике стола, в серебряной коробке, лежал стыд моего сердца. Я принес коробку в гостиную. Лиззи наблюдала за мной широко раскрытыми глазами.

— Пять лет назад меня полюбила девушка. Такая же, как ты. Я был одинок в то время, как и всегда. Вместо того, чтобы защитить ее от себя, я потворствовал своим желаниям. Я хочу показать тебе цену, которую заплатила она. Это отвратительно, но я должен…

Вспышка. Свет в доме ниже по улице погас и снова загорелся. Я прыгнул к окну. На пять долгих секунд погас свет в соседнем доме. Ко мне подошла Лиззи и взяла меня за руку. Она дрожала.

— Что это? Что случилось?

— Погоди, — сказал я.

Свет в квартире погас и снова загорелся.

— Они обнаружили меня, — выдохнул я.

— Они? Обнаружили?

— Засекли мои передачи уном.

— Чем?

— Указателем направления. А затем отключали электричество в домах во всем районе, здание за зданием… пока передача не прекратилась. Теперь они знают, в каком я доме, но не знают квартиры. Я надел рубашку и пиджак.

— Спокойной ночи, Лиззи. Хотел бы я поцеловать тебя.

Она обвила мою шею руками и стала целовать; вся тепло, вся бархат, вся для меня. Я попытался оттолкнуть ее.

— Ты шпион, — прошептала она. — Я пойду с тобой на электрический стул.

— Если бы я был шпионом… — Я вздохнул. — Прощай, моя Лиззи. Помни меня.

Soyez ferme.[17 - Будьте стойкими (фр.).] Колоссальная ошибка, как это только могло сорваться у меня с языка. Я выбегаю, и тут этот маленький дьявол скидывает туфельки и рвет до бедра узенькую юбчонку, чтобы та не мешала бежать. Она рядом со мной на пожарной лестнице, ведущей вниз к гаражу. Я грубо ругаюсь, кричу, чтобы она остановилась. Она ругается еще более грубо, все время смеясь и плача. Проклятье! Она обречена.

Мы садимся в машину, «астон-мартин», но с левосторонним управлением, и мчимся по Пятьдесят третьей, на восток по Пятьдесят четвертой и на север по Первой авеню. Я стремлюсь к мосту, чтобы выбраться из Манхаттана. На Лонг-Айленде у меня свой самолет, припасенный для подобных случаев.

— J'y suis, j'y reste[18 - Я здесь, я здесь и останусь (фр.).] — не мой девиз, — сообщаю я Элизабет Чалмерс, чей французский так же слаб, как грамматика… трогательная слабость.

— Однажды меня поймали в Лондоне на почтамте. Я получал почту до востребования. Послали мне чистый лист в красном конверте и проследили до Пикадилли, 139, Лондон. Телефон: Мейфэр 7211. Красное — это опасность. У тебя везде кожа красная?

— Она не красная! — возмущенно воскликнула Лиззи.

— Я имею в виду розовая.

— Только там, где веснушки, — сказала она. — Что за бегство? Почему ты говоришь так странно и поступаешь так необычно? Ты действительно не шпион?

— Вероятно.

— Ты существо из другого мира, прилетевшее на неопознанном летающем объекте?

— Это тебя пугает?

— Да, если мы не сможем любить друг друга.

— А как насчет завоевания Земли?

— Меня интересует только завоевание тебя.

— Я никогда не был существом из другого мира.

— Тогда кто ты?

— Компенсатор.

— Что это такое?

— Знаешь словарь Франка и Вагнелла? Издание Франка X. Визетелли? Цитирую: «То, что компенсирует, устройство для нейтрализации местных влияний на стрелку компаса, автоматический аппарат для выравнивания газового давления в…» Проклятье!

Франк X. Визетелли не употреблял этого нехорошего слова. Оно вырвалось у меня, потому что мост заблокирован. Следовало ожидать. Вероятно, заблокированы все мосты, ведущие с 24-долларового острова. Можно съехать с моста, но ведь со мной чудесная Элизабет Чалмерс. Все. Стоп, машина. Сдавайся.

— Kamerad, — произношу я и спрашиваю:- Кто вы? Ку-клукс-клан?

Он пристально смотрит на меня, наконец, открывает рот:

— Специальный агент Кримс из ФБР, — и показывает значок.

Я ликую и радостно его обнимаю. Он вырывается и спрашивает, в своем ли я уме. Мне все равно. Я целую Лиззи Чалмерс, и ее раскрытый рот под моим шепчет:

— Ни в чем не признавайся. Я вызову адвоката.


Залитый светом кабинет на Фоли-сквер. Так же расставлены стулья, так же стоит стол. Мне часто доводилось проходить через это. Напротив незапоминающийся человек с блеклыми глазами из утренней подземки. Его имя — С. И. Долан.

Мы обмениваемся взглядами. Его говорит: я блефовал сегодня. Мой: я тоже. Мы уважаем друг друга. И начинается допрос с пристрастием.

— Вас зовут Абрахам Мейсон Сторм?

— По прозвищу Бейз.

— Родились 25 декабря?

— Рождественский ребенок.

— 1929 года?

— Дитя депрессии.

— Я вижу, вам весело.

— Юмор висельника, С. И. Долан. Отчаяние. Я знаю, что вы никогда ни в чем не сможете меня обвинить, и оттого в отчаянии.

— Очень смешно.

— Очень грустно. Я хочу быть осужденным… Но это безнадежно.

— Родной город Сан-Франциско?

— Да.

— Два года в Беркли. Четыре во флоте. Кончили Беркли, по статистике.

— Стопроцентный американский парень.

— Нынешнее занятие — финансист?

— Да.

— Конторы в Нью-Йорке, Риме, Париже, Лондоне?

— И в Рио.

— Имущества в акциях на три миллиона долларов?

— Нет, нет, нет! — Яростно. — Три миллиона триста тридцать три тысячи триста тридцать три доллара тридцать три цента.

— Три миллиона долларов, — настаивал Долан. — В круглых числах.

— Круглых чисел нет, есть только формы.

— Сторм, чего вы добиваетесь?

— Осудите меня! — взмолился я. — Я хочу попасть на электрический стул, покончить со всем этим.

— О чем вы говорите?

— Спрашивайте, я отвечу.

— Что вы передаете из своей квартиры?

— Из какой именно? Я передаю изо всех.

— Нью-йоркской. Мы не можем расшифровать.

— Шифра нет, лишь набор случайностей.

— Что?

— Спокойствие, Долан.

— Спокойствие!

— Об этом же меня спрашивали в Женеве, Берлине, Лондоне, Рио. Позвольте мне объяснить.

— Слушаю вас.

Я глубоко вздохнул. Это всегда так трудно. Приходится обращаться к метафорам. Время три часа ночи. Боже, сохрани мне английский.

— Вы любите танцевать?

— Какого черта?!.

— Будьте терпеливы, я объясню. Вы любите танцевать?

— Да.

— В чем удовольствие от танца? Мужчина и женщина вместе составляют… ритм, образец, форму. Двигаясь, ведя, следуя. Так?

— Ну?

— А парады… Вам нравятся парады? Масса людей, взаимодействуя, составляют единое целое.

— Погодите, Сторм…

— Выслушайте меня, Долан. Я чувствителен к формам… больше, чем к танцам или парадам, гораздо больше. Я чувствителен к формам, порядкам, ритмам Вселенной… всего ее спектра… к электромагнитным волнам, группировкам людей, актам враждебности и радушия, к ненависти и добру… И я обязан компенсировать. Всегда.

— Компенсировать?

— Если ребенок падает и ушибается, его целует мать. Это компенсация. Негодяй избивает животное, вы бьете его. Да? Если нищий клянчит у вас слишком много, вы испытываете раздражение. Тоже компенсация. Умножьте это на бесконечность и получите меня. Я должен целовать и бить. Вынужден. Заставлен. Я не знаю, как назвать это принуждение. Вот говорят: экстрасенсорное восприятие, пси. А как назвать экстраформенное восприятие? Пи?

— Пик? Какой пик?

— Шестнадцатая буква греческого алфавита, обозначает отношение длины окружности к ее диаметру. 3,141592… Число бесконечно… бесконечно мучение для меня…

— О чем вы говорите, черт побери?!

— Я говорю о формах, о порядке во Вселенной. Я вынужден поддерживать и восстанавливать его. Иногда что-то требует от меня прекрасных и благородных поступков; иногда я вынужден творить безумства: бормотать нелепицу, срываться сломя голову неизвестно куда, совершать преступления… Потому что формы, которые я воспринимаю, требуют регулирования, выравнивания.

— Какие преступления?

— Я могу признаться, но это бесполезно. Формы не дадут мне погибнуть. Люди отказываются присягать. Факты не подтверждаются. Улики исчезают. Вред превращается в пользу.

— Сторм, клянусь, вы не в своем уме.

— Возможно, но вы не сумеете запрятать меня в сумасшедший дом. До вас уже пытались. Я сам хотел покончить с собой. Не вышло.

— Так что же насчет передач?

— Эфир переполнен излучениями. К ним я тоже восприимчив. Но они слишком запутанны, их не упорядочить. Приходится нейтрализовывать. Я передаю на всех частотах.

— Вы считаете себя сверхчеловеком?

— Нет, никогда. Просто я тот, кого повстречал Простак Симон.

— Не стройте из себя шута.

— Я не строю. Неужели вы не помните считалку: «Простак Симон вошел в вагон, нашел батон. Но тут повстречался ему Пирожник. «Отдай батон!» воскликнул он. Я не Пи-рожник. Я — Пи-человек.

Долан усмехнулся.

— Мое полное имя Симон Игнациус Долан.

— Простите, я не знал.

Он посмотрел на меня, тяжело вздохнул, отбросил в сторону мое досье и рухнул в кресло. Это сбило форму, и мне пришлось пересесть. Долан скосил на меня глаза.

— Пи-человек, — объяснил я.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Не можем вас задерживать.

— Все пытаются, — заметил я, — никто не может.

— Кто «все»?

— Контрразведки, убежденные, что я шпион; полиция, интересующаяся моими связями с самыми подозрительными лицами; опальные политики в надежде, что я финансирую революцию; фанатики, возомнившие, что я их богатый мессия… Все выслеживают меня, желая использовать. Никому не удается. Я часть чего-то гораздо большего.

— Между нами, что это были за преступления? Я набрал воздуха.

— Вот почему я не могу иметь друзей. Или девушку. Иногда где-то дела идут так плохо, что мне приходится делать пугающие жертвы, чтобы восстановить положение. Например, уничтожить существо, которое люблю. Я… имел собаку, Лабрадора, настоящего друга. Нет… не хочу вспоминать. Парень, с которым мы вместе служили во флоте… Девушка, которая любила меня… А я… Нет, не могу. Я проклят! Некоторые формы, которые я должен регулировать, принадлежат не нашему миру, не нашему ритму… ничего подобного на Земле вы не почувствуете. 29/51… 108/303… Вы удивлены? Вы не знаете, что это может быть мучительно? Отбейте темп в 7/5.

— Я не разбираюсь в музыке.

— И не надо. Попробуйте за один и тот же промежуток времени отбить правой рукой пять раз, а левой — семь. Тогда поймете сложность и ужас наплывающих на меня форм. Откуда? Я не знаю. Эта непознанная Вселенная слишком велика для понимания. Но я должен следовать ритму ее форм, регулировать его своими действиями, чувствами, помыслами, а какая-то 

чудовищная сила

меня подталкивает

вперед и

и выворачивает

назад на изнанку…

— Теперь другую, — твердо произнесла Элизабет. — Подними.

Я на кровати. Половина (0,5) в пижаме; другая половина (0,5) борется с веснушчатой девушкой. Я поднимаю. Пижама на мне, и уже моя очередь краснеть. Меня воспитали гордым.

— Оm mani padme hum, — сказал я. — Что означает: о сокровище в лотосе. Имея в виду тебя. Что произошло?

— Мистер Долан сказал, что ты свободен, — объяснила она. — Мистер Люндгрен помог внести тебя в квартиру. Сколько ему дать?

— Cinque lire. No. Parla Italiana, gentile Signorina?[19 - Пять лир. Нет. Вы говорите по-итальянски, милая синьорина? (ит.).]

— Мистер Долан мне все рассказал. Это снова твои формы?

— Si.[20 - Да (ит.).]

Я кивнул и стал ждать. После остановок на греческом и португальском английский, наконец, возвращается.

— Какого черта ты не уберешься отсюда, пока цела, Лиззи Чалмерс?

— Я люблю тебя, — сказала она. — Забирайся в постель… и оставь место для меня.

— Нет.

— Да. Женишься на мне позже.

— Где серебряная коробка?

— В мусоропроводе.

— Ты знаешь, что в ней было?

— Это чудовищно-то, что ты сделал! Чудовищно! — Дерзкое личико искажено ужасом. Она плачет. — Что с ней теперь?

— Чеки каждый месяц идут на ее банковский счет в Швейцарию. Я не хочу знать. Сколько может выдержать сердце?

— Кажется, мне предстоит это выяснить. Она выключила свет. В темноте зашуршало платье. Никогда раньше не слышал я музыки существа, раздевающегося для меня… Я сделал последнюю попытку спасти ее.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Ты понимаешь, что это значит. Когда ситуация потребует жертвы, я могу обойтись с тобой даже еще более жестоко…

— Нет. Ты никогда не любил.

Она поцеловала меня.

— Любовь сама диктует законы.

Ее губы были сухими и потрескавшимися, кожа ледяной. Она боялась, но сердце билось горячо и сильно.

— Ничто не в силах разлучить нас. Поверь мне.

— Я больше не знаю, во что верить. Мы принадлежим Вселенной, лежащей за пределами познания. Что если она слишком велика для любви?

— Хорошо, — прошептала Лиззи. — Не будем собаками на сене. Если любовь мала и должна кончиться, пускай кончается. Пускай такие безделицы, как любовь, и честь, и благородство, и смех, кончаются… Если есть что-то большее за ними…

— Но что может быть больше? Что может быть за ними?

— Если мы слишком малы, чтобы выжить, откуда нам знать?

Она придвинулась ко мне, холодея всем телом. И мы сжались вместе, грудь к груди, согревая друг друга своей любовью, испуганные существа в изумительном мире вне познания… страшном, но все же ожжж иддд аю щщщщщ еммм…


Вы подождете?


В наше время все еще продолжают появляться старомодные истории о сделках с дьяволом. Разумеется, вам знаком этот стандартный набор: сера, заклинания и пентаграммы, одно жульничество. Одним словом, что в голову взбредет, то и пишут… Только среди этих писак нет ни одного, кто хотя бы в общих чертах разбирался бы в предмете. Дьявольщина XX века — это превосходно отлаженный механизм, ничем не отличающийся в этом смысле от музыкальных автоматов, лифтов, телевизоров и прочих достижений современной цивилизации, понять принцип действия которых не в состоянии, по моему разумению, никто.

Когда меня в прошлом году в третий раз вышвырнули с работы, я оказался на мели. Хуже того, поверил в свою планиду неудачника. Дела мои были хуже некуда, а ждать от кого-то помощи в наши дни — сами знаете, дохлый номер. Поэтому я решил продать душу дьяволу. Оставалась мелочь — отыскать его.

Я отправился в справочный зал центральной библиотеки и проштудировал все, что там имелось по демонологии и дьяволоведению. Конечно, как я уже сказал, в этих трудах не содержалось ни единого дельного слова. Кроме того, магические ингредиенты, используемые обычно для вызова дьявола, мне оказались не по карману.

Пришлось пробовать по-другому. Я позвонил в Бюро Знаменитостей. Мне ответил приятный мужской голос.

— Да?

— Вы не могли бы мне сказать, как можно связаться с дьяволом?

— Являетесь ли вы абонентом нашего бюро?

— Нет.

— Очень сожалею, но в таком случае я не вправе давать вам какую-либо информацию.

— А могу я заплатить за одну справку?

— Вы имеете в виду ограниченное обслуживание?

— Да.

— Пожалуйста. Итак, кто знаменитость?

— Дьявол.

— Простите?

— Дьявол. Он же Сатана, Люцифер, Черт, Старина Ник… Дьявол.

— Одну минутку, пожалуйста. — Через пять минут он раздраженно бросил. — Алло, вы слушаете? Дьявол больше не является знаменитостью.

И повесил трубку.

Тогда я решил еще порыться в телефонном справочнике. На странице, украшенной рекламой ресторана Сарди, я легко нашел искомое.


«Сатана, Шайтан, Резня и Ваал». 477, Мэдисон Авеню. Джадсон, 3-1900.


Я набрал номер. Ответил бодрый женский голос:

— «Сатана, Шайтан, Резня и Ваал» слушают. Доброе утро.

— Будьте добры, соедините меня с мистером Сатаной.

— Линия занята. Вы подождете?

Я подождал, и автомат съел мою монету. Пришлось позвонить еще раз и потерять еще одну. После препирательств с телефонисткой меня все-таки соединили.

— «Сатана, Шайтан, Резня и Ваал» слушают. Доброе утро.

— Пожалуйста, мистера Сатану. И не отключайтесь надолго. Я звоню из… — Раздался щелчок и затем гудки. Я подождал, пока линия не освободится.

— Контора мисс Хоган.

— Могу ли я переговорить с мистером Сатаной?

— Кто его спрашивает?

— Он меня не знает. Это по личному делу.

— Простите, но мистер Сатана больше не числится в нашей организации.

— Не могли бы вы сказать, где я могу его найти?

Слышно было, как говорившая прикрыла трубку ладонью и какое-то время оживленно дискутировала с кем-то в комнате на бруклинском просторечии. Затем к мисс Хоган вернулась секретарская изысканность:

— Алло, вы слушаете? Мистер Сатана сейчас числится в «Вельзевул, Белиал, Дьявол и шабаш».

Телефон этой фирмы нашелся в том же справочнике.


383, Мэдисон Авеню. Мюррей-Хилл, 2-1900.


Я набрал номер. Прозвучал гудок, и кто-то снял трубку. Металлический голос монотонно пропел:

— Вы неправильно набрали номер. Просим вас еще раз справиться в вашем телефонном справочнике. Вы слушаете магнитофонную запись.

Я еще раз внимательно проверил в справочнике. Там значилось:


Мюррей-Хилл, 2-1900.


Я опять набрал номер и выслушал уже знакомое сообщение.

Наконец я прорвался к живой телефонистке и от нее узнал новый номер «Вельзевул, Белиал, Дьявол и шабаш». Я позвонил. Ответил приятный женский голос.

— «ВБДиШ». Доброе утро.

— Будьте добры, соедините меня с мистером Сатаной.

— С кем?

— С мистером Сатаной.

— Простите, но он у нас не работает.

— Тогда с мистером Вельзевулом или мистером Дьяволом.

— Одну минуту.

Я подождал. Каждые полминуты секретарша отрывисто сообщала:

— Пытаюсь дозвони… — и, прежде чем я успевал вставить слово, отключалась. Наконец я услышал:

— Приемная мистера Дьявола.

— Могу я переговорить с ним?

— А кто спрашивает?

Я назвался.

— Мистер Дьявол говорит по другому телефону. Вы подождете?

Что мне оставалось? К тому же следовало пополнить запас монет. Через двадцать минут тот же приятный женский голос информировал меня:

— Его только что вызвали на экстренное совещание. Может ли он позвонить вам позже?

— Спасибо. Я сам перезвоню.

Через девять дней я наконец поймал его.

— Я вас слушаю, сэр. Чем могу быть полезен?

Я перевел дух.

— Хочу продать вам свою душу.

— Могу я ознакомиться с бумагами?

— Простите, не понял.

— Я имею в виду вашу нотариально заверенную собственность. Ваши грехи. Не думаете же вы, что «ВБДиШ» собирается покупать кота в мешке, не так ли? Нам нужно удостовериться, прежде чем мы придем к какому-то соглашению. Так что, несите ваши бумаги, а о дне встречи договоритесь с секретаршей.

Я вспомнил все свои грехи. Оформил все как надо. После чего позвонил.

— Простите, но он уехал на взморье, — сообщила секретарша. — Позвоните недели через две.

Через пять недель встреча все-таки состоялась. Прежде чем меня провели к мистеру Дьяволу, я битых два часа проторчал в приемной, стены которой украшали какие-то фотомонтажи, свидетельствующие об успехах фирмы. Наконец я оказался в угловом кабинете — здесь на стенах висели техасские тавро с неоновой подсветкой. Развалившись в кресле, Дьявол наговаривал что-то в диктофон. Это был высокий мужчина с жульническим голосом коммивояжера — вы знаете таких субъектов, они громко разговаривают в лифтах. Он с подчеркнутой сердечностью пожал мне руку и сразу же раскрыл мои бумаги.

— Недурно, недурно, — произнес он, шурша листами. — Полагаю, нам удастся договориться. Итак, что будете заказывать? Как обычно?

— Деньги, успех, счастье.

Он удовлетворенно кивнул.

— Значит, как обычно. Будьте спокойны: где-где, а здесь вас не обжулят. У вас будут и деньги, и успех, и счастье.

— И на какой срок?

— В течение всей жизни — средней продолжительности человеческой жизни. Никакого обмана, мой мальчик, мы консультируемся со страховыми компаниями. Вид у вас вполне здоровый, думаю, что вы сможете наслаждаться тем, что мы вам дадим, еще лет сорок — сорок пять. Мы можем специально оговорить срок в контракте.

— Без обмана?

— С кем вы только имели дело?! Это у людей заведено надувать друг друга.

— Но вы гарантируете?

— Мы не только гарантируем обслуживание, но и настаиваем, чтобы вы пользовались нашими услугами. Нам совсем не нужны жалобы на нас в Комиссию Высшей Справедливости. Вам необходимо вызывать нас по меньшей мере два раза в год, иначе контракт придется расторгнуть.

— А какого рода обслуживание?

Он пожал плечами:

— Все что пожелаете. Почистить вам башмаки, вымыть пепельницу, привести танцовщицу из бара. Все это мы уточним позже. Единственное, на чем мы настаиваем: вы должны пользоваться нашими услугами, повторяю, не реже двух раз в год. Наша фирма свято блюдет принцип: «Sine Qua Non».

— И без обмана?

— Без. Сейчас наш юридический отдел займется составлением контракта. Кто будет вас представлять?

— Вы имеете в виду агента? Но у меня его нет.

Мой собеседник был поражен.

— Нет агента? Мой мальчик, ваше счастье, что вы попали к нам! В другом месте вас ободрали бы как липку. Наймите агента, и пусть он сразу же мне позвонит.

— Хорошо, сэр. М-могу ли я… Позвольте задать вам один вопрос?

— Разумеется, разумеется. «Вельзевул, Белиал, Дьявол и шабаш» никогда не играют втемную!

— Как все это будет выглядеть… ну, словом, когда срок действия контракта истечет?

— Вы в самом деле хотите знать?

— Да.

— Не советую.

— И все же я хотел бы взглянуть.

И он показал. Это было подобно самому ужасному из ночных кошмаров. Такое не расскажешь даже психоаналитику: черная, бездонная пропасть бесконечных страданий. Это был ад.

Вероятно, я изменился в лице, потому что мой собеседник рассмеялся.

— Ну… может быть, передумали?

— Я согласен.

Мы обменялись рукопожатием, и он проводил меня.

— Не забудьте, — сказал мистер Дьявол на прощание. — Наймите агента, самого лучшего. Это в ваших интересах.

Я заключил договор с фирмой «Сивилла и Сфинкс». Это было 3 марта. Пятнадцатого я снова позвонил им. К телефону подошла миссис Сфинкс.

— О, простите, произошла небольшая задержка. Дело в том, что мисс Сивилла, которая вела ваше дело, улетела по делам в Шеол. Замещаю ее я.

1 апреля я опять позвонил. У телефона оказалась мисс Сивилла.

— О, прошу прощения, произошла небольшая задержка. Дело в том, что миссис Сфинкс пришлось срочно вылететь в Салем на репетицию сожжения ведьм. Она вернется на следующей неделе.

Я позвонил 15 апреля. Секретарша мисс Сивиллы сообщила, что произошла небольшая задержка с составлением контракта — в «Вельзевул, Белиал, Дьявол и шабаш» проходило что-то вроде реорганизации юридического отдела.

1 мая «Сивилла и Сфинкс» информировали меня, что контракт прибыл, и их юридический отдел занят его изучением.

Весь июль мне пришлось заниматься черт знает чем, чтобы свести концы с концами, пришлось даже наняться на совершенно никчемную работу в ротаторный цех одной радиокомпании. По меньшей мере раз в неделю я получал извещения от Дьявола с подтверждением сделки — все солидно, с подписями и печатями. Вся эта кипа корреспонденции вызывала у меня лишь нездоровый смех: прошло уже четыре месяца со дня нашей встречи с мистером Дьяволом у него в конторе, а дело и не думало сдвигаться с мертвой точки.

Однажды на Парк Авеню я увидел его, спешившего по своим делам. Он только что выставил свою кандидатуру на выборы в конгресс и окликал по имени каждого паршивого полицейского и швейцара. Но меня он, очевидно, не узнал; когда я направился было к нему с вопросом, он отшатнулся от меня, словно я был коммунист или еще что похуже…

В июле переговоры были приостановлены, так как все разъехались на каникулы.

В августе все отправились за границу, на какой-то фестиваль Черной Мессы. Наконец, в сентябре «Сивилла и Сфинкс» пригласили меня для подписания контракта. Это оказался внушительный документ на тридцати семи страницах, испещренных вклейками с исправлениями и добавлениями. На полях каждой страницы были расчерчены какие-то пустые клеточки.

— Если бы вы знали, сколько нам пришлось повозиться, — сообщили мне «Сивилла и Сфинкс» с гордостью.

— Достаточно долго, не так ли?

— О, да. С небольшими контрактами, как ваш, всегда больше возни. Поставьте свои инициалы в каждой из пустых клеток и распишитесь на последней странице. Во всех шести экземплярах.

Я расписался. Когда формальности были закончены, я не почувствовал никакой перемены — ни ощущения счастья, ни каких-то видимых признаков успеха, да и карманы по-прежнему были пусты.

— Сделка состоялась? — спросил я.

— Нет. Еще должен подписать Сам.

— Но я не могу больше ждать.

— Мы сделаем все, что в наших силах.

Я прождал неделю и снова позвонил.

— Вы забыли расписаться на одном экземпляре, — сообщили мне.

Я сходил в контору и исполнил требуемое. Через неделю снова позвонил.

— Сам забыл расписаться на одном экземпляре, — сказали мне.

1 октября я получил одновременно увесистую бандероль и заказное письмо. В бандероли был заверенный и подписанный, скрепленный печатью текст договора между мной и Дьяволом. Наконец-то я смогу насладиться богатством, счастьем и успехом…

Заказное письмо было от «Вельзевул, Белиал, Дьявол и шабаш», и в нем меня извещали, что в силу невыполнения мной условия контракта, оговоренного пунктом 27-а контракт считается расторгнутым. О размерах неустойки меня обещали известить дополнительно. Я помчался к «Сивилле и Сфинксу».

— Что за черт, какой еще пункт 27-а? — мрачно поинтересовались «Сивилла и Сфинкс». Выяснилось, что пункт предусматривал мое обращение за помощью к Дьяволу не реже чем раз в полгода.

— Каким числом датирован контракт? — спросили «Сивилла и Сфинкс». Мы посмотрели. Контракт был датирован 1 марта, когда я впервые встретился с Дьяволом.

— Март, апрель, май… — мисс Сивилла принялась загибать пальцы. — Все правильно. Семь месяцев. Вы уверены, что ни разу не обратились к ним?

— Чего ради? Ведь у меня не было на руках контракта.

— Ладно, посмотрим, что можно сделать, — задумчиво произнесла миссис Сфинкс. Она позвонила в юридический отдел «Вельзевул, Белиал, Дьявол и шабаш»; разговор состоялся краткий, но весьма оживленный.

— Они говорят, что договор был заключен 1 марта и скреплен рукопожатием, — сообщила миссис Сфинкс, положив трубку. — Они говорят, что обязательства, взятые ими на себя, всегда выполняют самым добросовестным образом.

— Но откуда же я мог знать? Ведь контракта у меня на руках не было.

— Так вы ничего у них не просили?

— Да нет же. Я ждал контракта.

«Сивилла и Сфинкс» связались со своим юридическим отделом и изложили суть дела.

— Вам нужно обратиться в арбитраж, — ответили там, добавив, что агентам запрещено выступать в качестве поверенных их клиентов.

Чтобы найти юриста, способного защищать мои интересы в арбитраже (479, Мэдисон авеню. Лексингтон 5-1900), я вынужден был обратиться к «Магу, Чародею, Вуду, Лозоискателю и Карге» (99, Уолл-стрит. Измененный номер телефона: 3-1900). Они запросили двести долларов плюс двадцать процентов с контракта. Я предъявил им тридцать четыре доллара — все, что у меня осталось за четыре месяца в ротаторном цехе. Вряд ли этого хватило бы на аванс адвокату и оплату предварительных издержек.

В середине ноября радиокомпания известила меня, что я понижен в должности и переведен в отдел писем. Мои финансовые дела находились в том состоянии, когда впору было подумать о самоубийстве. Удерживало меня лишь то обстоятельство, что при таком исходе мою душу дополнительно будут трепать в арбитраже.

Мое дело слушалось 12 декабря комиссией в составе трех членов. Меня предупредили, что о решении известят дополнительно. Я подождал неделю и позвонил в «Маг, Чародей, Вуду, Лозоискатель и Каргу».

— Работа комиссии временно прекращена в связи с рождественскими каникулами, — ответили мне.

Я позвонил 2 января.

— Одного из членов комиссии нет в городе.

Я позвонил 10 января.

— Вернулся, но отсутствуют двое других.

— Когда же будет вынесено решение?

— Это может тянуться месяцами.

— И как вы оцениваете мои шансы?

— Мы пока не проиграли ни одного процесса.

— Это обнадеживает.

— Да, но вы понимаете, что прецедент всегда может быть создан.

Это не обнадеживало. Мне показалось, что разумнее было бы подстраховаться. Наученный опытом, я вновь обратился к телефонному справочнику.


«Серафим, Херувим и Ангел». 666, 15-я Авеню. Темплтон 4-1900.


Я позвонил. Ответил бодрый женский голос.

— «Серафим, Херувим и Ангел». Доброе утро.

— Простите, могу я поговорить с мистером Ангелом?

— Он сейчас говорит по другому телефону. Вы подождете?

Я жду до сих пор.


Не по правилам


В несущемся автомобиле сидела блондинка нордического типа. Ее белокурые волосы были собраны сзади в пучок, такой длинный, что он напоминал кобылий хвост. Вся одежда ее состояла из сандалий и грязных синих джинсов. Кожа у нее была очень загорелой. Когда она свернула на Пятую Авеню и направила автомобиль вверх по ступенькам библиотеки, крепкие груди ее очаровательно запрыгали. Она остановила автомобиль перед библиотечными дверями, вышла, но тут ее внимание привлекло что-то на другой стороне улицы. Она всмотрелась, заколебалась, взглянула на свои джинсы и скорчила гримаску. Потом стащила с себя джинсы и бросила в голубей, нежно воркующих и ухаживающих друг за другом на лестнице. Они с шумом взлетели, а она бросилась вниз по лестнице, перешла Пятую Авеню и остановилась перед витриной магазина. На витрине висело шерстяное платье сливового цвета. У него была высокая талия, полный лиф, и оно казалось не слишком побитым молью. Тут же была приколота цена — 79 долларов 90 центов.

Девушка порыскала между стоявшими на улице старыми автомобилями и нашла валявшуюся предохранительную решетку. Ею она разбила стеклянную дверь магазина, осторожно перешагнула через осколки, вошла и стала рыться на вешалках с пыльными платьями. Девушка была рослой и ей нелегко было подобрать себе одежду. В конце концов, она отвергла шерстяное сливового цвета и остановилась на шотландке 12 размера, уцененной со 120 долларов до 99 и 90 центов. Она нашла карандаш и книгу записей, сдула с нее пыль и разборчиво написала:


Долговая расписка на 99 долларов 90 центов.

    
Линда Нильсен


Она вернулась к библиотеке и вошла через парадные двери. Целая неделя потребовалась ей, чтобы взломать их кузнечным молотом. Она пробежала через большой холл, закиданный за пять лет голубиным пометом. На бегу она прикрывала руками волосы от случайных попаданий голубей. Она поднялась по лестнице на третий этаж и вошла в отдел эстампов. Как всегда, она записала в журнале:


«Дата: 20 июня 1981 года.

Имя: Линда Нильсен.

Адрес: Центральный парк, пруд, лодочная станция.

Занятие или фирма: последний человек на Земле».


Она долго спорила с собой над пунктом «Занятие или фирма», когда впервые проникла в библиотеку. Строго говоря, она была последней женщиной на Земле, но чувствовала, что если напишет так, то это покажется шовинистическим, а «последняя личность на Земле» звучало глупо, все равно, что назвать спиртное напитком.

Она сняла с полки папки и стала листать их. Она точно знала, чего хочет: что-нибудь теплое с голубым оттенком, подходящее под рамку двадцать на тридцать в ее спальне. В бесценной коллекции эстампов Хирошига она нашла прелестный натюрморт. Закрыв папки, она аккуратно сложила их на библиотечном столе и удалилась с эстампом.

Спускаясь по лестнице, она заглянула в другой отдел, прошла к задним полкам и выбрала две итальянские грамматики и словарь итальянского языка. Потом прошла по своим следам через вестибюль и, выйдя к машине, положила книги и эстамп на переднее сидение рядом со своим спутником — прелестной куклой китайца. Затем снова взяла эстамп и прочитала на обратной его стороне:


Отпечатано в Японии

Италия

20 х 30

Суп из омаров

Полированная глазурь

Горячая полировка

Моющийся


Она пробежала глазами первые две строчки, поставила эстамп на приборную доску, села в автомобиль и пустила его вниз по лестнице. Она ехала по Пятой Авеню, лавируя между проржавевшими, рассыпающимися обломками разбитых машин. Когда она проезжала мимо развалин кафедрального собора Святого Патрика, на дороге появился человек.

Он вышел из-за кучи щебня и, не взглянув направо и налево, стал переходить улицу прямо перед носом автомобиля. Она воскликнула, нажала сигнал, оставшийся немым, и затормозила так резко, что автомобиль завертелся и воткнулся в остатки автобуса номер 3. Человек вскрикнул, отпрыгнул чуть не на десять футов назад и застыл, уставившись на нее.

— Сумасшедший зевака, — закричала она. — Почему не глядишь, куда топаешь? Думаешь, весь город принадлежит только тебе?

Он пялил на нее глаза. Это был рослый мужчина с густыми, седеющими волосами, рыжей бородой и дубленой кожей. На нем была армейская форма, тяжелые лыжные ботинки, а за спиной потрепанный рюкзак и скатанное одеяло. Он нес дробовик с расколотым прикладом, а его карманы были чем-то туго набиты. Облик у него был, как у золотоискателя.

— Боже мой, — прошептал он скрипучим голосом. — Наконец хоть кто-то. Я так и знал. Я знал, что найду кого-нибудь. — Затем он увидел длинные белокурые волосы, и лицо его вытянулось. — Женщина, — пробормотал он. — Уж такова моя проклятая вшивая удача…

— Ты что, спятил? — спросила она. — У тебя нет другого занятия, как переходить улицу на красный свет?

Он в замешательстве огляделся.

— Какой красный свет?

— Ну ладно, здесь нет светофора. Но разве ты не мог поглядеть, куда идешь?

— Извините, леди. По правде говоря, я не ожидал, что здесь будет уличное движение.

— Нужно иметь простой здравый смысл, — проворчала она, сдавая автомобиль назад.

— Эй, леди, одну минутку.

— Да?

— Послушайте, вы что-нибудь понимаете в телевидении? В электронике, как это называется…

— Пытаетесь быть остроумным?

— Нет, это мне нужно. Честное слово.

Она фыркнула и хотела ехать дальше, но он не ушел с дороги.

— Пожалуйста, леди, — настаивал он. — У меня есть причина спрашивать. Так разбираетесь?

— Нет.

— Черт побери! Вечно мне не везет. Леди, простите меня, не в обиду вам будь сказано, но в городе есть какие-нибудь парни?

— Здесь нет никого, кроме меня. Я последний человек на Земле.

— Забавно. Всегда думал, что последний человек — это я.

— Ладно, я последняя женщина на Земле.

Он покачал головой.

— Нет, наверняка еще должны быть люди, выжившие по каким-нибудь причинам. Может быть, на юге, как вы думаете? Я иду из Новой Гавани. Мне кажется, что если я доберусь туда, где потеплее, то там будут какие-нибудь люди и я смогу кое-что спросить у них.

— Что именно?

— О, вы уж не обижайтесь, но женщина это не поймет.

— Ну, если вы хотите попасть на юг, то идете не в ту сторону.

— Юг там, не так ли? — спросил он, показывая вдоль Пятой Авеню.

— Да, но там вы окажетесь в тупике. Манхэттен — остров. Вам нужно попасть в Верхний город и пройти по мосту Джорджа Вашингтона в Джерси.

— В Верхний город? Как туда пройти?

— Идите прямо по Пятой до Кафедрального парка, затем по Западному склону и вверх по Речной стороне. Вы не заблудитесь.

Он беспомощно поглядел на нее.

— Вы нездешний?

Он кивнул.

— Ладно, — сказала она, — садитесь. Я подвезу вас.

Она переложила книги и куклу на заднее сидение, и он сжался возле нее. Трогаясь с места, она бросила взгляд на его поношенные лыжные ботинки.

— Идете пешком?

— Да.

— А почему не едете? Вы могли бы найти машину на ходу, и везде изобилие газа и масла.

— Я не умею ей управлять, — подавленно сказал он.

Он тяжело вздохнул, машина подпрыгнула и рюкзак ударился о его плечо. Краешком глаза она изучала его. У него была широкая грудь, мощная спина и крепкие плечи. Руки большие и твердые, а шея мускулистая. Несколько секунд она размышляла, потом кивнула самой себе и остановила машину.

— Что случилось? — спросил он. — Почему мы не едем?

— Как вас зовут?

— Майо. Джим Майо.

— Меня Линда Нильсен.

— Да? Очень приятно. Так почему мы не едем?

— Джим, я хочу сделать вам предложение.

— Ну? — Он с беспокойством уставился на нее. — Буду рад выслушать вас, леди… то есть, Линда, но должен вам сказать, что у меня есть кое-какие мысли, которые занимают меня уже долгое время… — Голос его сорвался, он отвернулся от ее напряженного взгляда.

— Джим, если вы сделаете кое-что для меня, то я сделаю для вас.

— Что, например?

— Ну, мне страшно одиноко по ночам. Днем не так уж скверно — у меня всегда масса дел… Но по ночам ужасно одиноко.

— Да, я понимаю… — пробормотал он.

— Я хочу изменить такое положение.

— Но чем в этом могу помочь я? — нервно спросил он.

— Почему бы вам не остаться на некоторое время в Нью-Йорке? Если останетесь, я научу вас водить машину и найду автомобиль, так что вам не придется идти на юг пешком.

— Это идея. А трудно водить машину?

— Я научу вас за пару дней.

— Вряд ли у меня выйдет так быстро.

— Ну, за пару недель. Зато подумайте, сколько тогда времени вы сэкономите в таком длинном путешествии.

— Ну, — сказал он, — звучит это великолепно. — Затем он опять отвернулся. — А что я должен сделать для вас?

Лицо ее вспыхнуло от возбуждения.

— Джим, я хочу, чтобы вы помогли мне притащить пианино.

— Пианино? Какое пианино?

— Прекрасное, розового дерева, из пивной на Пятьдесят Седьмой стрит. Я хочу, чтобы оно стояло у меня. Гостиная буквально плачет по нему.

— О, вы имеете в виду, оно вам нужно для обстановки, да?

— Да, но я буду играть после ужина. Нельзя же все время слушать записи. У меня все приготовлено — есть самоучитель и пособие по настройке пианино… Я уже знаю, куда его поставить…

— Да, но… в городе наверняка есть квартиры с пианино, — возразил он. — Их, наверное, по меньшей мере, сотни. Почему вы не переберетесь в такую квартиру?

— Никогда! Я люблю свой дом. Я потратила пять лет, обставляя его, и он прекрасен. Кроме того, проблема воды.

Он кивнул.

— С водой всегда хлопоты. И как вы справились с ней?

— Я живу в домике в Центральном парке, где раньше стояли модели яхт. Фасад дома выходит к пруду. Это милое место, и я обосновалась там. Вдвоем мы сможем перетащить пианино, Джим. Это будет нетрудно.

— Ну, я не знаю, Лена…

— Линда.

— Простите, Линда, я…

— Выглядишь ты довольно крепким. Чем ты занимался раньше?

— Когда-то я был грузчиком.

— Ну! Я так и думала, что ты сильный.

— Но я уже давно не грузчик. Я стал барменом, а потом завел свое дело. Я открыл бар в Новой Гавани. Может быть, слышали о нем?

— К сожалению, нет.

— Он был известен в спортивных кругах. А вы что делали раньше?

— Была исследователем в ББДО.

— Что это?

— Рекламное агентство, — нетерпеливо объяснила она. — Мы можем поговорить об этом позднее, раз ты остаешься. Я научу тебя управлять машиной, и мы перетащим ко мне пианино и еще кое-какие вещи, которые я… Но они могут подождать. Потом можешь ехать на юг.

— Линда, я, право, не знаю…

Она взяла Майо за руки.

— Подвинься, Джим, будь милым… Ты можешь жить у меня. Я чудесно готовлю и у меня есть славная комната для гостей…

— Для кого? Я хочу сказать, ведь ты же думала, что была последним человеком на Земле.

— Глупый вопрос. В каждом приличном доме должна быть комната для гостей. Тебе понравится мое жилище. Я превратила лужайки в огород и садик. Ты можешь купаться в пруду и мы раздобудем тебе новенький «джип»… Я знаю, где стоит такой.

— Думаю, мне скорее хотелось бы «кадиллак».

— У тебя будет все, что захочешь. Так что, Джим, договорились?

— Олл райт, Линда, — неохотно пробормотал он. — Договорились.

Это был действительно славный дом с пологой медной крышей, позеленевшей от дождей, с каменными стенами и глубокими нишами окон. Овальный пруд перед ним сверкал голубым под мягким июньским солнцем, в пруду оживленно плавали и крякали дикие утки. Лужайки на откосах, поднимавшихся вокруг пруда, как террасы, были возделаны. Дом стоял фасадом на запад и расстилавшийся за ним Центральный парк выглядел неухоженным поместьем.

Майо задумчиво посмотрел на пруд.

— Здесь должны быть лодки и модели кораблей.

— Дом был полон ими, когда я переехала сюда, — сказала Линда.

— В детстве я мечтал о такой модели. Однажды я даже… — Майо резко замолчал. Откуда-то издалека донеслись резкие удары, тяжелые удары с нерегулярными промежутками, звучавшие, как громкий стук железом под водой. Они прекратились так же внезапно, как и начались.

— Что это? — спросил Майо.

Линда пожала плечами.

— Не знаю точно. Думаю, это разрушается город. То и дело я встречаю рухнувшие здания. Ты привыкнешь к этому. — В ней снова вспыхнул энтузиазм.

— Теперь зайдем внутрь. Я хочу показать тебе все. — Она раскраснелась от гордости, подробно показывая обстановку и украшения, смутившие Майо, но на него произвела впечатление гостиная в викторианском стиле, спальня в стиле ампир и крестьянская кухня с керосинкой для стряпни. Колоссальная комната для гостей с четырехспальной кроватью, пышным ковром и керосиновыми лампами встревожила его.

— Что-то вроде девичьей, а?

— Естественно. Я ведь девушка.

— Да, конечно. Я хотел сказать… — Майо с беспокойством огляделся. — Ну, мужчины привыкли к не столь утонченной обстановке. Ты уж не обижайся.

— Не беспокойся, кровать достаточно крепкая. Запомни, Джим, не ходи по ковру и убирай его на ночь. Если у тебя грязная обувь, снимай за дверью. Я нашла этот ковер в музее и не хочу его портить. У тебя есть сменная одежда?

— Только та, что на мне.

— Завтра достанем тебе новую. Твою не плохо бы постирать.

— Послушай, — в отчаянии сказал он, — может, мне лучше устроиться в парке?

— Прямо на земле?

— Ну, мне так привычнее, чем в доме. Не беспокойся, Линда, я буду рядом, если понадоблюсь тебе.

— Зачем это ты мне понадобишься?

— Тебе стоит только крикнуть меня.

— Чепуха, — твердо сказала Линда. — Ты мой гость и останешься здесь. Теперь приводи себя в порядок, а я пойду готовить ужин. Черт возьми, я забыла захватить «омаров»!

Она подала ему ужин из консервированных припасов на изысканном китайском фарфоре с датским серебряным столовым прибором. Это была типично женская еда и Майо остался голодным, когда ужин закончился, но был слишком вежлив, чтобы упомянуть об этом. Он слишком устал, чтобы придумать оправдание, уйти и пошарить где-нибудь в поисках чего-либо более существенного. Он дотащился до постели, вспомнив, что следует снять обувь, но совершенно забыв о ковре.

На следующее утро он проснулся от громкого кряканья и хлопанья крыльев. Он соскочил с кровати и подошел к окну как раз в тот момент, когда дикие утки были согнаны с пруда появлением красного шара. Майо вышел на берег пруда, потягиваясь и зевая. Линда весело закричала и поплыла к нему. Она вышла из воды. Кроме купальной шапочки, на ней не было ничего. Майо отступил, сторонясь брызг.

— Доброе утро, — сказала Линда. — Ты хорошо спал?

— Доброе утро, — ответил Майо. — Не знаю. От этой кровати у меня свело спину судорогой. А вода, должно быть, холодная. Ты вся в гусиной коже.

— Нет, вода изумительная. — Она сняла шапочку и распушила волосы. — Где полотенце? Ах, вот. Искупайся, Джим, и почувствуешь себя просто чудесно.

— Мне не нравится холодная вода.

— Не будь неженкой.

Громовой удар расколол тихое утро. Майо изумленно взглянул на чистое небо.

— Что за черт? — воскликнул он.

— Подожди, — сказала Линда.

— Похоже на ударную волну…

— Вон там! — закричала Линда, показывая на запад. — Видишь?

Один из небоскребов Западного района величественно оседал, погружаясь в себя, как складная чаша, и с него осыпалась масса кирпичей и карнизов. Обнажившиеся балки скручивались и лопались. Через несколько секунд до них донесся гул падения.

— Да, вот это зрелище, — со страхом пробормотал Майо.

— Закат и крушение Империи Города. Ты к этому привыкнешь. Окунись, Джимми. Я принесу тебе полотенце.

Она убежала в дом. Он сбросил носки и брюки, но еще стоял, согнувшись, осторожно пробуя ногой воду, когда она вернулась с огромным купальным полотенцем.

— Вода ужасно холодная, Линда, — пожаловался он.

— Разве ты не принимал холодный душ, когда был грузчиком?

— Нет, только горячий.

— Джим, если ты будешь стоять на берегу, то никогда не зайдешь в воду. Посмотри на себя, ты уже весь дрожишь. Что это за татуировка у тебя на руке?

— Что? А, да. Это питон, пятицветный. Обвивается вокруг всего запястья. Видишь? — Он с гордостью повертел рукой. — Мне сделали эту наколку в армии в Сайгоне в 1964-ом. Это питон восточного типа. Прекрасно смотрится, угу?

— Больно было?

— По правде говоря, нет. Некоторые парни были разрисованы, как китайская черепаха, чтобы пускать пыль в глаза.

— Ты был солдатом в 1964-ом?

— Верно.

— Сколько тебе тогда было?

— Двадцать.

— Значит, сейчас тебе тридцать семь?

— Пока еще тридцать шесть.

— Ты рано поседел.

— Да.

Она задумчиво разглядывала его.

— Я хочу тебе сказать, что если ты все же зайдешь в воду, то не мочи волосы.

Она убежала в дом. Майо, устыдившись своей нерешительности, все же заставил себя войти в пруд. Он стоял по грудь в воде, плеская на лицо и плечи, когда вернулась Линда. Она принесла табуретку, ножницы и расческу.

— Разве тебя сейчас не чудесно? — крикнула она.

— Нет.

Она рассмеялась.

— Ну, вылезай. Я хочу тебя подстричь.

Он выбрался из пруда, вытерся и послушно сидел на табуретке, пока она подстригала ему волосы.

— Бороду тоже, — настаивала Линда. — Я хочу, чтобы ты стал красивым.

— Она обстригла бороду, чтобы можно было побриться, осмотрела его и удовлетворенно кивнула. — Вот теперь красиво.

— Фу-у, хватит, — покраснел он.

— На печке стоит ведро горячей воды, иди побрейся. И не вздумай одеваться. После завтрака мы найдем тебе новую одежду, а затем… пианино.

— Но не могу же я ходить по улицам голышом! — шокированно воскликнул он.

— Не глупи. Кто тебя увидит? Давай пошевеливайся.

Они ехали в магазин «Эберкромби и Фитч» на углу Мэдисон и Сорок Пятой стрит. Майо скромно обернулся полотенцем. Линда сказала, что была постоянной клиенткой этого магазина и показала ему пачку торговых бланков, которые копила. Майо со скучающим видом рассматривал их, пока она снимала с него мерку. Затем она отправилась искать одежду. Он уже начал тревожиться, когда она вернулась с целой охапкой.

— Джим, я нашла чудесные лосиные мокасины, костюм «сафари», шерстяные носки, рубашки и…

— Послушай, — оборвал он ее, — ты знаешь, сколько все это стоит? Почти тысячу четыреста долларов!

— В самом деле? Примерь сначала рубашки. Они…

— О чем ты только думаешь, Линда? Зачем тебе все это тряпье?

— Носки достаточно велики?… Это тряпье? Мне все нужно.

— Да? Например… — Он пробежал взглядом по биркам. — Например, водолазная маска с плексигласовым стеклом за девять долларов девяносто пять центов? Зачем?

— Ну, я буду в ней изучать дно пруда.

— А нержавеющий сервиз на четыре персоны за тридцать девять долларов пятьдесят центов?

— Пригодится, когда мне будет лень греть воду. — Она с восхищением поглядела на него. — Ой, Джим, посмотрись в зеркало. Ты романтичен, как охотник из романа Хемингуэя.

Он покачал головой.

— Не понимаю, как ты вылезешь из долгов. Подсчитай свои расходы, Линда. Может, лучше забудем о пианино, а?

— Никогда, — твердо сказала Линда. — Меня не волнует, сколько оно стоит. Пианино — это капиталовложение жизни, и оно ценно этим.

Она была в неистовстве от возбуждения, когда они приехали в Верхний город к кинозалу Штейнвея, и помогала, и вертелась у него под ногами. Ближе к вечеру, напрягая мускулы и нарушая тишину Пятой Авеню, они водрузили пианино на приготовленное место в гостиной Линды. Майо в последний раз толкнул его, чтобы убедиться, что оно прочно стоит на ножках, и, обессиленный, опустился на пол.

— Линда! — простонал он. — Мне было бы легче идти на юг пешком.

— Джим! — Линда подбежала к нему и стала пылко обнимать. — Джим, ты ангел. С тобой все в порядке?

— Да, — проворчал он. — Отпусти меня, Линда, я не могу дышать.

— Мне даже нечем как следует тебя отблагодарить. Я мечтала об этом целую вечность. Не знаю, что смогу сделать, чтобы отплатить тебе. Все, что ты хочешь, только назови!

— Ладно, — сказал он, — ты уже подстригла меня.

— Я серьезно.

— Разве ты не научишь меня управлять машиной?

— Конечно. Как можно быстрее. Это, по крайней мере, я могу сделать.

Она села на стул, не отрывая глаз от пианино.

— Не делай много шума из ничего, — сказал он, с трудом поднимаясь на ноги. Он сел перед клавишами, смущенно улыбнулся Линде через плечо и, спотыкаясь, стал наигрывать менуэт.

Линда затаила дыхание и сидела, выпрямившись.

— Так ты играешь? — прошептала она.

— Чуть-чуть. В детстве я брал уроки музыки.

— Ты умеешь читать ноты?

— Когда-то умел.

— Можешь научить меня?

— Я думаю, да, только это трудно. Постой, есть еще одна пьеска, которую я умею играть.

И он принялся мучить «Шелест весны». Из-за расстроенного инструмента и его ошибок это было ужасно.

— Прекрасно, — вздохнула Линда. — Просто чудесно.

Она уставилась ему в спину, на ее лице появилось выражение решительности. Она поднялась, медленно подошла к Майо и положила руки ему на плечи.

— Что? — Он поднял глаза.

— Ничего, — ответила Линда. — Практикуйся пока на пианино, а я пойду готовить ужин.

Но весь вечер она была так рассеяна, что заставила Майо нервничать. Он рано украдкой ускользнул в кровать.

Еще не было трех часов дня, когда они, наконец, разыскали автомобиль в рабочем состоянии. Правда, это был не «кадиллак», а «шеви» с закрытым кузовом, потому что Майо не понравилась идея подвергаться превратностям погоды. Они выехали из гаража на Десятой Авеню и вернулись в Восточный район, где Линда больше чувствовала себя дома. Она привыкла, что границы ее мира простираются от Пятой Авеню до Третьей и от Сорок Второй стрит до Восемьдесят Шестой. Вне этих пределов ей было неуютно.

Она передала Майо руль и позволила ему ползать по Пятой и Мэдисон, учась трогаться с места и останавливаться. Пять раз он стукался бортами, одиннадцать раз глох и даже въехал раз задом в витрину, которая, к счастью, была без стекла. Он разнервничался до дрожи в руках.

— Это действительно трудно, — пожаловался он.

— Вопрос практики, — успокоила она его. — Не спеши. Я обещаю, что ты приобретешь опыт, если позанимаешься месяц.

— Целый месяц?!

— Ты говорил, что с трудом обучаешься, не так ли? Вини не меня. Остановись-ка здесь на минутку.

Он заставил «шеви» остановиться.

— Подожди меня.

— Ты куда?

— Сюрприз.

Она вбежала в магазин и провела там полчаса. Когда она появилась снова, то была нагружена черными футлярчиками величиной с карандаш, жемчужным ожерельем и театральными туфельками на высоких каблуках. Волосы ее были уложены в новую прическу. Майо с изумлением смотрел, как она садится в машину.

— Что все это значит? — спросил он.

— Часть сюрприза. Рули на восток на Пятьдесят Вторую стрит.

Он с трудом тронулся с места и поехал на восток.

— Зачем ты переоделась в вечернее платье?

— Это платье для коктейля.

— Для чего?

— Для того, куда мы едем… Осторожно, Джим!

Она схватила руль и едва успела отвернуть от разбитой вдребезги мусоровозки.

— Приглашаю тебя в знаменитый ресторан.

— Есть?

— Нет, глупый, пить. Ты мой гость и я должна тебя развлекать. Теперь налево. Найди, где тут можно поставить машину.

Затормозил он отвратительно. Когда они вышли из машины, Майо остановился и начал старательно принюхиваться.

— Что это за запах? — спросил он.

— Какой запах?

— Сладковатый какой-то.

— Это мои духи.

— Нет, это что-то в воздухе, сладковатое и удушливое. Я когда-то встречался с таким запахом, но не могу вспомнить, где.

— Не бери в голову. Пойдем.

Она ввела его в ресторан.

— Сюда пускают только в галстуках, — прошептала она, — но, может быть, нам удастся обойтись без него.

На Майо не произвел впечатления ресторанный дизайн, он он был зачарован висящими в баре портретами знаменитостей. Он провел несколько минут, обжигая спичками пальцы, чтобы полюбоваться на Мел Аллен, Реда Бербери, Кази Стиггинса, Фрэнка Гиффорда и Рокки Марциано. Когда Линда, наконец, вернулась из кухни с горящей свечой, он нетерпеливо повернулся к ней.

— Ты раньше встречала здесь этих телезвезд? — спросил он.

— Да. Так как насчет выпивки?

— Конечно, конечно. Но мне бы хотелось немного поговорить о них.

Он подвел ее к табурету перед стойкой бара, сдул пыль и галантно помог ей усесться. Затем он перепрыгнул через стойку, вытащил носовой платок и профессионально навел на красное дерево глянец.

— Это моя профессия, — ухмыльнулся он и принял дружелюбно-безликое выражение бармена. — Добрый вечер, мадам. Приятная ночь. Что желаете?

— Боже, у меня в магазине был сегодня бурный день. Сухой «мартини». Лучше двойной.

— Конечно, мадам. Хлебец или маслину?

— Лук.

— Двойной сухой «Гибсон». Секундочку. — Майо пошарил на полке и, наконец, достал виски, джин, несколько бутылок содовой, содержимое которых, несмотря на запечатанные пробки, частично испарилось. — Боюсь, наш «мартини» несвежий, мадам. Может, желаете что другое?

— О, ну тогда, пожалуй, скотч.

— Содовая выдохлась, — предупредил он, — и нет льда.

— Ерунда.

Он ополоснул содовой стакан и налил виски.

— Благодарю. Налейте и себе, бармен. Как вас зовут?

— Меня зовут Джим, мадам. Нет, спасибо. Никогда не пью на работе.

— Тогда бросай работу и присаживайся ко мне.

— Никогда не пью на работе, мадам.

— Можешь звать меня Линда.

— Благодарю вас, мисс Линда.

— Ты серьезно не пьешь, Джим?

— Да.

— Ну, за Счастливые Дни…

— И Долгие Ночи.

— Мне нравится. Это ты сочинил?

— Ну, вряд ли. Это обычная присказка барменов, специально для парней. Знаешь, а ты соблазнительна. Только не обижайся.

— Не обижусь.

— Пчелы! — воскликнул вдруг Майо.

Линда вздрогнула.

— Где?

— Запах. Как в улье.

— Да? Я не знала, — равнодушно сказала она. — Я, пожалуй, выпью еще.

— Подожди. Послушай, эти знаменитости… Ты действительно видела их здесь? Лично?

— Ну, конечно. За Счастливые Дни, Джим.

— Наверное, все они бывали здесь по субботам.

Линда задумалась.

— Почему по субботам?

— Выходной.

— А-а…

— А каких телезвезд ты видела?

— Каких только назовешь, — рассмеялась она. — Ты напоминаешь мне соседского мальчишку. Я всегда рассказывала ему о знаменитостях, которых видела. Однажды я рассказала ему, что видела здесь Джига Артура, а он спросил: «Вместе с его лошадью?»

Майо не понял сути, но, тем не менее, был уязвлен. Только Линда собралась его успокоить, как бар вдруг мелко затрясся и одновременно раздался далекий подземный гул. Он, казалось, медленно приближался, а затем стих. Сотрясение прекратилось. Майо уставился на Линду.

— Иисусе! Как ты думаешь, может быть, это рухнуло здание?

Она покачала головой.

— Нет, когда рушится здание, это всегда сопровождается ударом. Знаешь, на что это похоже? На подземку Лексингтон Авеню.

— На подземку?

— Ага. Местный поезд.

— Это безумие. Разве может работать подземка?

— Я и не говорю, что это она. Я сказала, что похоже. Налей мне еще, пожалуйста.

— Нужно поискать содовой. — Майо исчез и вновь появился с бутылками и огромным меню. Он был бледен. — Лучше возьми что послабее, Линда, — сказал он. — Ты знаешь, сколько стоит выпивка? Доллар семьдесят пять центов. Вот смотри.

— К черту цену! Жить так жить. Сделай мне двойное, бармен. Знаешь что, Джим? Если ты останешься в городе, я могу показать тебе, где жили все эти твои телезвезды… Благодарю. Счастливых Дней… Я могу взять тебя в рекламное агентство и показать их фильмы. Что скажешь об этом? Звезды, как… как Ред… как там его?

— Бербери.

— Ред Бербери и Рокки Гилфорд, и Рокки Кейси, и Рокки Летящая Стрела…

— Смеешься надо мной? — сказал Майо, опять обидевшись.

— Я, сэр? Смеюсь над вами? — с достоинством сказала Линда. — Зачем бы мне смеяться над вами? Я только пытаюсь быть милой. Я хочу, чтобы ты хорошо провел время. Мама говорила мне: «Линда, — говорила она, — запомни о мужчинах одно: носи то, что они хотят, и говори то, что им нравится». Вот что она мне говорила. Ты хочешь, чтобы я носила это платье? — потребовала она.

— Оно мне нравится, если ты это имеешь в виду.

— Знаешь, сколько я за него заплатила? Девяносто девять долларов пятьдесят центов.

— Что? Сто долларов за эту черную тряпку?

— Это не тряпка. Это черное платье для коктейля. И я заплатила двадцать долларов за жемчуг. Поддельный, — объяснила она. — И шестьдесят за театральные туфельки. И сорок за духи. Двести двадцать долларов, чтобы ты хорошо провел время. Ты хорошо провел время?

— Конечно.

— Хочешь понюхать меня?

— Я уже нюхал.

— Бармен, налей мне еще!

— Боюсь, что не могу обслужить вас, мадам.

— Это еще почему?

— Вам уже достаточно.

— Мне еще недостаточно, — негодующе сказала Линда. — Что у вас за манеры? — Она схватила бутылку виски. — Иди сюда, давай, немного выпьем и поболтаем о телезвездах. Счастливых Дней… Я могу взять тебя в рекламное агентство и показать их фильмы. Что скажешь об этом?

— Ты меня только что спрашивала.

— Но ты не ответил. Я могу показать тебе, также, кино. Ты любишь кинофильмы? Я так ненавижу, но не могу отказаться от них. Фильмы спасли мне жизнь, когда произошел большой взрыв.

— Как это?

— Это секрет, понимаешь? Только между нами. Если пронюхает другое агентство… — Линда оглянулась и понизила голос. — Мое рекламное агентство обнаружило большой склад немых фильмов. Потерянных фильмов, понимаешь? Никто о них не знал. Агентство решило сделать из них большие телесериалы. И меня послали на этот заброшенный рудник в Джерси произвести инвентаризацию.

— В рудник?

— Ну, да. Счастливых Дней.

— Почему они оказались в руднике?

— Старые ленты. Огнеопасные. Их нужно хранить, как вино. Вот почему. Итак, я взяла с собой двух ассистенток провести весь уик-энд внизу за работой.

— Ты оставалась в руднике весь уик-энд?

— Угу. Три девушки. С пятницы по понедельник. Таков был план. Однако, вышла забавная штука. Счастливых Дней… Так… Где это я?… Ах, да! Значит, мы взяли продукты, одеяла, белье, все, как для пикника, и стали работать. Я хорошо помню момент, когда произошел взрыв. Мы как раз искали третью катушку фильма про НЛО. Первая катушка, вторая, четвертая, пятая, шестая… Нет третьей. И тут — БАХ! Счастливых Дней…

— Боже! И что потом?

— Мои девушки ударились в панику. Я не могла удержать их внизу. Больше я их не видела. Но я поняла. Я все поняла. Этот пикник длился целую вечность. Затем я голодала еще дольше. Наконец, поднялась наверх… И для чего? Для кого? — Она заплакала. — Никого нет. Никого не осталось. — Она схватила Майо за руку. — Почему бы тебе не остаться?

— Остаться? Где?

— Здесь.

— Но я же остался.

— Я имею в виду, надолго. Почему бы не остаться? Разве у меня не прелестный дом? И запасы всего Нью-Йорка. И грядки для цветов и овощей. Мы можем разводить коров и цыплят. Рыбачить. Водить машины. Ходить в музеи. В художественные галереи. Развлекаться…

— Но ты и так делаешь все это. Ты не нуждаешься во мне.

— Нет, нуждаюсь. Нуждаюсь!

— Зачем?

— Брать уроки игры на пианино.

— Ты пьяна, — сказал он после долгой паузы.

— Не ранена, сэр, но мертва.

Она уронила голову на стойку, хитро улыбнулась ему и закрыла глаза. Через секунду Майо понял, что она «отключилась». Он стиснул зубы, выбрался из-за стойки, подытожил счет и оставил под бутылкой виски пятнадцать долларов.

Потом взял Линду за плечи и мягко потряс. Она безжизненно болталась в его руках, волосы ее растрепались. Он задул свечу, поднял Линду и отнес ее в «шеви». Затем, напрягая все свое внимание, повел машину в темноте к лодочному пруду. Это заняло сорок минут.

Он отнес Линду в спальню и усадил на кровать, обрамленную прекрасно сделанными куклами. Она немедленно скатилась на пол и свернулась в клубок с куклой в руках, что-то тихонько ей напевая. Майо зажег лампу и попытался усадить ее прямо. Хихикая, она снова упала.

— Линда, — сказал он, — ты должна снять платье.

— Угу.

— Тебе нельзя спать в нем. Оно стоит сто долларов.

— Девяносто девять пятьдесят.

— Я не смотрю на тебя, честно.

— Угу.

Он в раздражении закрыл глаза и стал раздевать ее, аккуратно повесив черное платье для коктейля и поставив в угол сорокадолларовые туфельки. Он не сумел расстегнуть жемчужное ожерелье — поддельное — и уложил ее в постель так. Лежа на бледно-голубой простыне совсем обнаженная, в одном только ожерелье, она походила на нордическую одалиску.

— Ты разбросал мои куклы? — пробормотала она.

— Нет. Они возле тебя.

— Хорошо. Я без них никогда не сплю. — Она протянула руку и ласково погладила их. — Счастливых Дней… Долгих Ночей…

— Женщины! — фыркнул Майо, погасил лампу и вышел, захлопнув за собой дверь.

На следующее утро Майо снова разбудило хлопанье крыльев испуганных уток. Красная шапочка плыла по поверхности пруда, яркая под теплым июньским солнцем. Майо захотелось, чтобы это была лодка вместо девушки, которая напилась вчера в баре. Крадучись, он вышел из дома и прыгнул в воду как можно дальше от Линды. Он поливал водой грудь, когда что-то схватило его за лодыжки и ущипнуло. Он испустил крик и оказался лицом к лицу с Линдой, вынырнувшей из воды перед ним.

— Доброе утро, — рассмеялась она.

— Очень смешно, — проворчал он.

— Сегодня ты похож на сумасшедшего.

Он хмыкнул.

— И я тебя не виню. Прошлой ночью я сделала ужасную вещь. Я не накормила тебя ужином и хочу извиниться за это.

— Я и не думал об ужине, — с достоинством сказал он.

— Да? Тогда чего ты бесишься?

— Я не могу оставаться с женщиной, которая пьет.

— Кто пьет?

— Ты.

— Я не пью, — с негодованием сказала она.

— Не пьешь? А кто вчера валялся на кровати голышом, как младенец?

— А кто был настолько глуп, что не снял с меня ожерелье? — отпарировала она. — Оно порвалось и я всю ночь спала на камешках. Теперь я вся в синяках. Вот смотри. Здесь, здесь и вон…

— Линда, — прервал он ее, — я всего лишь простой парень из Новой Гавани. Я не привык к испорченным девицам, которые обременены огромными счетами, все время украшаются и шляются по салунам, изрядно при этом нагружаясь.

— Раз тебе не нравится моя компания, то почему ты остался?

— Я ухожу. — Он выбрался из пруда и стал одеваться. — Я сейчас же отправляюсь на юг.

— Приятной пешей прогулки!

— Я еду.

— Едешь? В детской колясочке?

— Нет, в «шеви».

— Джим, ты серьезно? — Она вышла из пруда со встревоженным видом. — Но ты ведь в самом деле не умеешь управлять машиной!

— Не умею? А разве не я привез тебя прошлой ночью домой, вдребезги пьяной?

— Тебе будет ужасно трудно.

— Ничего, перебьюсь. В любом случае, я не могу торчать здесь вечно. Ты девочка для вечеринок, тебе бы только играть. А у меня кое-что серьезное на уме. Я поеду на юг и найду парней, которые разбираются в телевидении.

— Джим, ты ошибаешься во мне. Мне ничуть не нравится это. Ну посмотри, как я оборудовала свой дом. Могла ли я это сделать, если бы все время проводила в кабаках?

— Ты выполнила прекрасную работу, — согласился он.

— Пожалуйста, не уезжай сегодня. Ты еще не готов.

— А, ты только хочешь, чтобы я был поблизости и обучал тебя музыке?

— Кто сказал это?

— Ты. Прошлой ночью.

Она нахмурилась, сняла шапочку, потом взяла полотенце и стала вытираться. Наконец, она сказала:

— Джим, я буду честной с тобой. Конечно, я хочу, чтобы ты остался на время, я это не отрицаю. Но я не хочу, чтобы ты был постоянно поблизости. Вообще, что у нас с тобой общего?

— Ты из проклятого Верхнего города, — проворчал он.

— Нет, нет, не то. Просто ты парень, а я девушка, и мы не можем ничего предложить друг другу. Мы разные. У нас различные вкусы и интересы. Факт?

— Абсолютно.

— Но ты еще не готов уезжать. Вот что я тебе скажу: мы проведем все утро, тренируясь в управлении машиной, а затем будет развлекаться. Что бы ты хотел сделать? Посетить Современный музей? Организовать пикник?

Лицо Майо просветлело.

— Знаешь что? Я ни разу в жизни не был на пикнике. Однажды я был барменом на пикнике на морском берегу, но это не то. Там было не так, как бывает в детстве.

Она засияла от восторга.

— Тогда у нас будет настоящий детский пикник.

Она притащила свои куклы. Она держала их в руках, пока Майо ставил корзинку для пикника у подножия памятника Алисы в Стране Чудес. Статуя смущала Майо, который никогда не слышал сказку Льюиса Кэррола. Пока Линда усаживала своих любимцев и распаковывала корзинку, она поведала Майо краткую историю и рассказала, что головы Алисы, Безумного Шляпника и Мартовского Зайца отполированы ладошками детворы, игравшей здесь в Короля на Горе.

— Забавно, но я никогда не слышал эту сказку, — сказал он.

— Мне кажется, у тебя было не очень хорошее детство, Джим.

— Почему ты сказала… — Он замолчал, поднял голову и напряженно прислушался.

— В чем дело? — спросила Линда.

— Ты когда-нибудь слышала синего дзея?

— Нет.

— Слушай. Он издает забавные звуки, точно сталь.

— Точно сталь?

— Да. Как… как мечи в поединке.

— Обманываешь?

— Нет, честно.

— Но птицы… Они не издают подобных звуков.

— Смотря какие. Синий дзей имитирует различные звуки. Скворец тоже. И попугаи. Так почему бы ему не подражать битве на мечах? Но где он слышал такое?

— Ты настоящий сельский мальчик, верно, Джим? Пчелы и синий дзей, скворцы и прочее…

— Наверное, так. Я хочу спросить, почему ты сказала, что у меня было плохое детство?

— О, не слышать про Алису, никогда не бывать на пикнике и тщетно мечтать о модели корабля… — Линда откупорила темную бутылку. — Хочешь попробовать вина?

— Ты только полегче, — предостерег он.

— Не останавливай меня. Я ведь не пьянчужка.

— Ты или не ты нализалась прошлой ночью?

— Ну, я, — сдалась она. — Но только потому, что это была моя первая выпивка за последние годы.

Ему была приятна ее капитуляция.

— Конечно, конечно. Я так и думал.

— Ну? Присоединяешься ко мне?

— А, черт, почему бы и нет? — усмехнулся он. — Давай, попробуем маленько. Слушай, мне нравятся эти кружки для пикника и тарелки тоже. Где ты их достала?

— «Эберкромби и Фитч», — невозмутимо ответила Линда. — Нержавеющий стальной сервиз на четыре персоны, тридцать девять долларов пятьдесят центов… Ваше здоровье.

Майо разразился смехом.

— Я был дурак, что поднял этот скандал.

— Все нормально.

Они выпили и стали есть в теплом молчании, по-товарищески улыбаясь друг другу. Линда сняла шелковую рубашку, чтобы загорать под жарким полуденным солнцем, и Майо аккуратно повесил ее на ветку куста. Внезапно Линда спросила:

— Так почему у тебя не было детства, Джим?

— Кто его знает. — Он помолчал. — Мне кажется, потому что моя мать умерла, когда я был маленьким. И еще мне пришлось много работать.

— Почему?

— Отец был школьным учителем. Знаешь, сколько им платят?

— О, вот почему ты против яйцеголовых!

— Я?

— Конечно, ты. Только не обижайся.

— Может быть, и так, — уступил он. — Это было, конечно, разочарованием для моего старика. Я играл за защитника в высшей школе, а он хотел сделать из меня Эйнштейна.

— Тебе нравится футбол?

— Не как игра. Футбол был бизнесом. Эй, помнишь, как мы обычно делились в детстве? «Эники, бэники, ели вареники…»

— Мы обычно говорили: «Шишел, мышел, этот вышел…»

— А помнишь: «Апрель глуп, иди в клуб, скажи учителю, что ты дуб»?

— «Я люблю кофе, я люблю чай, я люблю мальчиков и мальчики любят меня…»

— Держу пари, что так и было, — торжествующе сказал Майо.

— Не меня.

— Почему?

— Я всегда была слишком высокой.

Он был изумлен.

— Ты не высокая, — заверил он ее. — Ты точь-в-точь как надо. Правда… И прекрасно сложена. Я заметил это, когда мы волокли пианино. У тебя неплохая для девушки мускулатура. Особенно ноги и там, где это…

Она вспыхнула.

— Перестань, Джим.

— Нет, честно.

— Хочешь еще вина?

— Благодарю. Налей и себе.

— Хорошо.

Удар расколол небо, как сверхзвуковой бомбардировщик, и за ним последовал гул разваливающейся кирпичной кладки.

— Еще один небоскреб, — сказала Линда. — О чем мы говорили?

— Об играх, — подсказал Майо. — Извини, что я говорю с набитым ртом.

— О, конечно. Джим, а ты играл в Новой Гавани в «Уронить носовой платок?» — И Линда пропела: — «Шина, резина, зеленая корзина, я несла милому письмо и по дороге уронила…»

— Ну, — сказал он, довольный, — ты здорово поешь.

— А, перестань!

— Но это так. У тебя выдающийся голос. Не спорь со мной. Помолчи-ка, я кое-что соображу. — Он довольно долго напряженно думал, допил вино и с отсутствующим видом принял еще один стакан. Наконец, он пришел к какому-то решению. — Ты будешь учиться музыке.

— Ты же знаешь, что я умираю от желания научиться, Джим!

— Значит, я на время остаюсь и научу тебя тому, что знаю сам. Погоди! Погоди! — поспешно добавил он, прерывая ее возбуждение. — Я не собираюсь оставаться в твоем доме. Я хочу иметь собственный угол.

— Конечно, Джим. Все, что ты скажешь.

— А потом я уеду на юг.

— Я обучу тебя вождению, Джим. Я сдержу свое слово.

— И не мистифицируй меня, Линда.

— Конечно, нет. Что за мистификация?

— Ты знаешь. Как в прошлый раз.

Они рассмеялись, чокнулись и допили вино. Внезапно Майо вскочил, дернул Линду за волосы и побежал к памятнику Страны Чудес. В одно мгновение он забрался на голову Алисы.

— Я Король на Горе! — крикнул он, глядя вокруг императорским взором.

— Я Король… — Он осекся и уставился вниз, к подножию статуи.

— Джим, что случилось?

Ни слова не говоря, Майо спустился вниз и шагнул к куче обломков, покрытых разросшимися кустами. Он опустился на колени и стал раскапывать их голыми руками. Линда подбежала к нему.

— В чем дело, Джим?

— Это старье было макетами яхт, — пробормотал он.

— Правильно. Боже, и это все? Я уж подумала, что тебе плохо или что-нибудь в таком роде.

— Как они попали сюда?

— Это я выбросила их здесь, конечно.

— Ты?

— Да. Я же рассказывала тебе. Я очистила лодочный домик, когда переехала в него. Это было сто лет назад.

— Ты сделала это?

— Да. Я…

— Убийца, — прорычал он, поднялся и свирепо уставился на нее. — Ты убийца! Ты как все женщины, у тебя нет ни души, ни сердца. Сделать такое!

Он отвернулся и зашагал в сторону пруда. Линда последовала за ним, совершенно сбитая с толку.

— Джим, я ничего не понимаю. Чего ты так взбесился?

— Ты должна стыдиться себя.

— Но мне нужно было очистить дом. Ты ведь не думаешь, что я должна была жить среди массы макетов?

— Забудь все, что я говорил. Я еду на юг. Я не останусь с тобой, даже если ты последний человек на Земле.

Линда застыла и вдруг бросилась вперед, обогнав его. Когда он вошел в лодочный домик, она стояла перед дверью в комнату для гостей.

— Я нашла его, — сказала она, тяжело дыша. — Твоя дверь заперта.

— Дай мне ключ, Линда.

— Нет.

Он шагнул к ней, она вызывающе взглянула на него и осталась на месте.

— Вперед, — с вызовом сказала она. — Ударь меня.

Он остановился.

— О, я не дерусь с теми, кто не в моем весе.

Они продолжали стоять друг перед другом в полнейшем затруднении.

— Больно нужны мне эти вещи, — пробормотал, наконец, Майо. — Найду где-нибудь не хуже.

— Иди, собирайся, — ответила Линда. Она швырнула ему ключ и отступила в сторону. Тогда Майо увидел, что в двери нет замка. Он открыл дверь, заглянул в комнату, закрыл дверь и посмотрел на Линду. Ее лицо оставалось неподвижным, она что-то бормотала. Он усмехнулся. Затем они оба разразились смехом.

— Ну, — сказал Майо, — опять ты сделала из меня мартышку. Не хотел бы я играть в покер против тебя.

— Ты тоже силен блефовать, Джим. Я чуть не умерла со страху, когда ты пошел на меня.

— Ты должна знать, что я никогда не ударю тебя.

— Догадываюсь. Теперь сядем и хорошенько все обсудим.

— А, забудь это, Линда. Я потерял голову из-за дурацких макетов и…

— Я имею в виду не лодки. Я имею в виду поездку на юг. Каждый раз, когда ты выходишь из себя, ты хочешь уехать на юг. Зачем?

— Я же говорил тебе, найти парней, которые разбираются в телевидении.

— А зачем?

— Тебе не понять.

— Я постараюсь. Почему бы тебе не объяснить, чего ты добиваешься?… Может, я могу помочь тебе.

— Ничем ты не можешь мне помочь. Ты же девушка.

— По крайней мере, я могу выслушать. Можешь доверять мне, Джим. Разве мы не друзья? Расскажи мне все.

Ну, когда произошел взрыв (рассказывал Майо), я был в Беркшире с Джилом Уоткинсом. Джил был моим приятелем, по-настоящему хорошим и сообразительным парнем. Он два года проработал в МИТе до того, как закончил колледж. По окончании он стал кем-то вроде главного инженера ВНХА, телевизионной станции в Новой Гавани. У Джила было множество увлечений. Одним из них была опе… селе… Не помню, как называется, это значит — исследование пещер.

Итак, мы были в горном ущелье в Беркшире, проводили уик-энд под землей, исследуя пещеру, пытаясь нанести ее на карту и вычислить, откуда течет подземная река. У нас была с собой еда, припасы и спальные мешки. Внезапно наш компас обезумел на целых двадцать минут, и это могло дать нам ключ к разгадке, но Джил стал рассуждать о магнитных залежах и аномалиях.

Когда в воскресенье вечером мы пошли назад, компас снова стал вести себя совершенно дико. Тогда Джил понял, что случилось.

— Христа ради, Джим, — сказал он, — произошло то, чего все боялись. Они взорвали города, бомбами и радиацией отправили себя в ад, и мы должны убраться подальше в проклятую пещеру, пока все не очистится.

Итак, мы с Джилом вернулись, сели на голодный паек и оставались там, сколько могли. Наконец, мы снова выбрались наружу и вернулись пешком в Новую Гавань. Она была мертва, как и все остальное. Джил нашел приемник и попытался поймать хоть какие-нибудь радиопередачи. Ничего. Тогда мы нагрузились консервами и обошли всю округу: Бриджпорт, Уотербери, Хаутворт, Спрингфилд, Провиденс, Нью-Лондон… Большой сделали круг. Никого. Ничего. Тогда мы вернулись в Новую Гавань, обосновались там и это была вполне хорошая жизнь.

Днем мы запасались продуктами и возились с домом, поддерживая его в хорошем состоянии. После ужина, к семи часам вечера Джил уходил в ВНХА и включал станцию. Я шел в свой бар, отпирал его, подметал и включал телевизор. Джил установил генератор и для него.

Было очень забавно смотреть передачи, которые показывал Джил. Он начинал с новостей и погоды, в которой всегда ошибался. У него был только «Альманах фермера» и старый барометр, который выглядел, как настенные часы. Я не думаю, чтобы он работал, или, может быть, Джил никогда не имел дела с погодой… Затем он передавал вечернюю программу.

У меня в баре был дробовик на случай налетов. Иногда что-нибудь в передачах злило меня. Тогда я брал дробовик и стрелял от дверей бара в экран, потом ставил другой телевизор. Я тратил два дня в неделю, собирая телевизоры по всему городу.

В полночь Джил выключал станцию, я запирал бар, и мы встречались дома за чашкой кофе. Джил спрашивал меня, сколько телевизоров я подстрелил сегодня, и смеялся, когда я рассказывал ему. Я расспрашивал его о том, что будет идти на следующей неделе, и спорил с ним, показывать фильм или футбольный матч, записи которых были в ВНХА. Я не слишком любил вестерны, а высокомудрые дискуссии просто ненавидел.

Но счастье отвернулось от нас: так было всю мою жизнь. Через два года я обнаружил, что поставил последний телевизор, и встревожился. Тем же вечером Джил показал один из коммерсов, где самоуверенная дамочка рекламировала свадебные наряды вперемешку со стиральным порошком. Естественно, я схватил ружье и только в последний момент удержался от выстрела. Затем он пустил фильм о непонятом композиторе и еще несколько подобных вещей. Когда мы встретились дома, меня прямо-таки всего трясло.

— Что случилось? — спросил Джил.

Я рассказал ему.

— Я думал, тебе нравится смотреть передачи, — сказал он.

— Только когда я могу стрелять в них.

— Несчастный байстрюк, — рассмеялся он. — Теперь ты моя пленная аудитория.

— Джил, может, ты изменишь программу? Войди в мое положение.

— Будь благоразумен, Джим. ВНХА имеет разнообразные программы. Мы действуем по принципу кафетерия — понемногу для каждого. Если тебе не нравится передача, почему бы тебе не переключить канал?

— Ну, это уж глупо. Ты же знаешь, черт побери, что у нас в Новой Гавани только один канал.

— Тогда выключи телевизор.

— Не могу я выключать телевизор в баре. Он входит в программу развлечения посетителей. Этак я потеряю всех своих клиентов. Джил, ты показываешь им ужасные фильмы, как, например, прошлой ночью этот музыкальный про армию. Песни, танцы и поцелуи на башнях танков.

— Женщинам нравятся фильмы с военной начинкой.

— А коммерсы? Женщины всегда насмехаются над всеми этими подтяжками, волшебными сигаретами и…

— А, — сказал Джил, — отправь в студию письмо.

Я так и сделал и через неделю получил ответ:

«Дорогой мистер Майо! Мы рады узнать, что Вы регулярно смотрите передачи ВНХА, и благодарим Вас за интерес к нашей программе. Мы надеемся, что Вы будете продолжать наслаждаться нашими передачами. Искренне Ваш Джилберт О.Уоткинс, заведующий станцией». К письму были приложены два билета на выставку. Я показал письмо Джилу. Он только пожал плечами.

— Как видишь, ты столкнулся с трудностями, Джим, — сказал он. — Их не волнует, нравятся тебе передачи или нет. Они только хотят знать, смотришь ли ты их.

Должен сказать тебе, два следующих месяца были для меня адом. Я не мог выключать телевизор и не мог смотреть его, не стреляя из дробовика по дюжине раз за вечер. Я тратил все свои силы, удерживаясь, чтобы не нажать на спусковой крючок. Я весь изнервничался и понял, что должен что-нибудь с этим сделать, чтобы обрести равновесие. Тогда однажды ночью я принес ружье домой и застрелил Джила.

Весь следующий день я чувствовал себя гораздо лучше и, открывая бар в семь часов, бодро насвистывал. Я подмел помещение, протер стойку и затем включил телевизор, чтобы послушать новости и сводку погоды. Ты не поверишь, но телевизор был мертв. Не было изображения, не было даже звука. Мой последний телевизор был мертв. Теперь ты понимаешь, зачем я стремлюсь на юг (объяснил Майо) — я должен найти там местного телемастера.

Когда Майо кончил свой рассказ, наступила долгая пауза. Линда внимательно глядела на него, пытаясь скрыть огонек, который зажегся в ее глазах. Затем она спросила с задумчивой беззаботностью:

— Где он достал барометр?

— Кто? Что?

— Твой приятель Джил и его старый барометр. Где он достал его?

— Ну, не знаю. Старинные вещи были одним из его хобби.

— И он походил на часы?

— Совершенно верно.

— Французский?

— Не могу сказать.

— Бронзовый.

— Кажется, да. Как твои часы. Это ведь бронза?

— Да. Формой в виде солнца с лучами?

— Нет, как твои часы.

— Это солнце с лучами. И таких же размеров?

— Точно.

— Где он висел?

— Разве я тебе не сказал? В нашем доме.

— А где дом?

— На Главной улице.

— Какой номер?

— Тридцать пять. Слушай, зачем тебе все это?

— Просто так, Джим. Простое любопытство. Не обижайся. Пойду соберу вещи, оставшиеся с пикника.

— Хочешь, чтобы я пошел с тобой?

Она покосилась на него.

— Нет. И не пытайся ехать один на машине. Механики встречаются еще реже, чем телемастера.

Он улыбнулся и исчез. После обеда открылась истинная причина его исчезновения, когда он принес пачку нотных листов, поставил их на пианино и подвел к пианино Линду. Она пришла в полный восторг.

— Джим, ты ангел! Где ты нашел их?

— В доме напротив. Четвертый этаж, вход со двора. Хозяина звать Горовиц. Там было также много записей. Могу сказать тебе, было довольно хлопотно шарить в полной темноте с одними спичками. Теперь смотри, видишь эти ноты? Это си, си средней октавы. Для этого здесь поставлен белый ключ. Давай-ка лучше сядем рядом. Подвинься…

Урок продолжался два часа в полной сосредоточенности и так измучил их обоих, что они разбрелись по своим комнатам, лишь пожелав друг другу спокойной ночи.

— Джим, — позвала из своей комнаты Линда.

— Да? — крикнул он.

— Хочешь взять себе одну из моих кукол?

— Нет. Огромное спасибо, Линда, но мужчин не интересуют куклы.

— Я так и думала. Завтра я сделаю то, что интересует мужчин.

На следующее утро Майо проснулся от стука в дверь. Он приподнялся в постели и попытался открыть глаза.

— Да! Кто там? — крикнул он.

— Это я, Линда. Можно войти?

Он поспешно осмотрелся. Комната прибрана, ковер чист. Драгоценное вышитое покрывало аккуратно сложено на туалетном столике.

— О'кей, входи.

Линда вошла в хрустящем, накрахмаленном платье. Она села на край четырехспальной кровати и дружески хлопнула Майо по плечу.

— Доброе утро, — сказала она. — Послушай, я оставлю тебя на несколько часов одного. Мне нужно кое-куда съездить. Завтрак на столе, а к ленчу, я думаю, вернусь. Олл райт?

— Конечно.

— Ты не будешь скучать?

— Куда ты собралась?

— Расскажу, когда вернусь. — Она протянула руку и взъерошила ему волосы. — Будь хорошим мальчиком и не проказь. О, еще одно. Не входи в мою спальню.

— Почему?

— Просто не входи.

Она улыбнулась и ушла. Через несколько секунд Майо услышал, как завелся мотор и «джип» уехал. Одевшись, он сразу прошел в спальню Линды и огляделся. Комната была, как всегда, прибрана, кровать застелена, а куклы любовно рассажены на покрывале. Потом он увидел это.

— Ну-у… — выдохнул он.

Это была модель клипера с полной оснасткой. Мачты и перекладины были не повреждены, но корпус шелушился, а от парусов остались одни обрывки. Он стоял перед шкафом Линды, а рядом с ним была ее корзинка для шитья. Линда уже нарезала свежее белое полотно для парусов. Майо опустился на колени перед моделью и нежно коснулся ее.

— Я выкрашу ее в черный цвет с золотой ватерлинией, — пробормотал он.

— И назову ее «Линда Н.»

Он был так глубоко тронут, что едва прикоснулся к завтраку. Он умылся, оделся, взял дробовик, горсть патронов и пошел прогуляться по парку. Он направился на юг, миновал игровые поля, гниющую карусель, заросший каток и, наконец, вышел из парка и пошел по Седьмой Авеню.

Потом он свернул на восток по Пятидесятой стрит и потратил много времени, пытаясь прочитать лохмотья афиш, рекламирующих последнее представление мюзик-холла в радиогородке. Затем он снова повернул на юг.

Он остановился от внезапного лязга стали, точно гигантские мечи столкнулись в титаническом поединке. Маленький табун низкорослых лошадей, испугавшись лязга, рванул по другой стороне улицы. Их неподкованные копыта глухо простучали по тротуару. Лязг прекратился.

— Так вот где слышал эти звуки голубой дзей, — пробормотал Майо. — Но что здесь за чертовщина?

Он свернул на восток посмотреть, что там такое, но забыл об этом, когда вышел к алмазному центру. Он был ослеплен сияющими в витринах голубовато-белыми камнями. Дверь ювелирного торгового центра была распахнута и Майо на цыпочках вошел внутрь. Когда он вышел, в руке у него была нить настоящего жемчуга, обошедшаяся ему в сумму, равную годовой ренте за бар.

Он прошел по Мэдисон Авеню и оказался перед магазином «Эберкромби и Фитч». Он долго слонялся по нему, пока не попал, наконец, к оружейному прилавку. Там он потерял чувство времени, а когда пришел в себя, то увидел, что идет по Пятой Авеню в направлении парка. В руке у него была итальянская автоматическая винтовка, на сердце лежала вина, а на прилавке осталась расписка:


«Авт. винтовка — 750 долларов. 6 коробок патр. — 18 долларов.

    
Джеймс Майо».


Было уже около трех, когда он вернулся в лодочный домик. Он вошел, стараясь выглядеть непринужденно, надеясь, что винтовка экстра-класса, которую он нес, останется незамеченной. Линда сидела за пианино спиной к нему.

— Эй, — смущенно сказал Майо, — извини, что опоздал. Я… я принес тебе подарок. Это настоящий. — Он вытащил из кармана жемчуг и протянул ей. И тут увидел, что она плачет. — Эй, что случилось?

Она не ответила.

— Ты испугалась, что я сбежал от тебя? Могу только сказать… ну, что все мои вещи здесь. И машина тоже. Ты только погляди…

Она повернулась.

— Я ненавижу тебя! — выкрикнула она.

Он выронил жемчуг и отпрянул, вздрогнув от неистовства в ее голосе.

— Что произошло?

— Ты вшивый, дрянной лжец!

— Кто? Я?

— Утром я ездила в Новую Гавань. — Ее голос дрожал от гнева. — На Главной улице не осталось ни одного дома. Они все сметены. Там нет телестанции ВНХА. Все здания разрушены.

— Нет…

— Да! И я ходила в твой бар. На улице перед ним нет кучи разбитых телевизоров. Есть только один, стоящий в баре. В остальном бар — свинарник. Ты жил там все время. Один, в заднем помещении. Там только одна кровать. Это была ложь! Все ложь!

— Зачем же мне было врать тебе?

— Ты не стрелял ни в какого Джила Уоткинса!

— Клянусь тебе, что стрелял. Из обоих стволов. Он сам напросился.

— И нет у тебя никакого телевизора, нуждающегося в ремонте.

— Есть.

— А даже если его и отремонтировать, то нет телестанции.

— Подумай сама, — сердито сказал он, — за что бы я застрелил Джила, если бы не было никаких телепередач?

— Если он мертв, то как он может показывать телепередачи?

— Что? Но ты же только что сказала, что я не убивал его.

— О, ты сумасшедший! Ты совсем спятил! — Она всхлипнула. — Ты описал так точно барометр, потому что увидел мои часы. И я поверила в твою безумную ложь. Мне захотелось иметь барометр под пару к часам. Я уже несколько лет ищу что-нибудь такое. — Она подбежала к стене и стукнула кулачком рядом с часами. — Его место здесь. Здесь! Но ты лжец, ты сумасшедший. Там никогда не было никакого барометра.

— Кто здесь сумасшедший, так это ты, — закричал он. — Ты так старательно украшаешь свой дом, что для тебя больше ничего не существует.

Она метнулась по комнате, схватила дробовик и прицелилась в него.

— Убирайся отсюда. Сию же минуту. Убирайся или я убью тебя. Я не хочу больше тебя видеть.

Отдача дробовика швырнула ее назад, дробь просвистела над головой Майо и попала в полку. Фарфор разлетелся вдребезги, посыпались осколки. Линда побледнела.

— Джим! Боже, ты цел? Я не хотела… это произошло…

Он шагнул вперед, слишком взбешенный, чтобы отвечать. И когда он поднял руку, чтобы ударить ее, издалека донеслось: БЛАМ, БЛАМ, БЛАМ! Майо застыл.

— Ты слышала? — прошептал он.

Линда кивнула.

— Это не просто шум. Это сигнал.

Майо схватил дробовик, выскочил на улицу и выпалил из второго ствола в воздух. Пауза. Затем снова донеслись отдаленные взрывы: БЛАМ, БЛАМ, БЛАМ! Они сопровождались странным сосущим звуком. Над парком поднялась туча испуганных птиц.

— Там кто-то есть, — возликовал Майо. — Боже, говорю тебе, я кого-то нашел. Вперед!

Они побежали на север. На бегу Майо нашарил в кармане патроны, перезарядил ружье и снова выстрелил.

— Спасибо тебе за то, что выстрелила в меня, Линда.

— Я не стреляла в тебя, — запротестовала она. — Это вышло случайно.

— Счастливейшая в мире случайность. Они могли пройти мимо и не узнать о нас. Но черт побери, из каких винтовок они стреляли? Я никогда не слышал подобных выстрелов, а уж я-то их наслушался. Подожди-ка минутку.

На маленькой площадке, где была статуя Страны Чудес, Майо остановился и поднял дробовик, чтобы выстрелить, затем медленно опустил его. Он сделал глубокий вдох и резко сказал:

— Поворачивай. Мы возвращаемся в дом. — Он развернул ее лицом на юг. Из добродушного медведя он вдруг превратился в барса.

— Джим, что случилось?

— Я испугался, — проворчал он. — Черт побери, я испугался и не хочу, чтобы ты испугалась тоже. — Снова раздался тройной залп. — Не обращай внимания, — приказал он. — Мы возвращаемся домой. Идем.

Она не сделала ни шагу.

— Но почему? Почему?

— От них нам ничего не нужно. Поверь мне на слово.

— Откуда ты знаешь? Ты должен сказать мне все.

— Ради Христа! Ты не оставишь меня в покое, пока до всего не докопаешься, да? Хорошо. Хочешь, я объясню, почему пахло пчелами, почему рушатся дома и все остальное? — Он повернул голову Линды и показал ей памятник Страны Чудес. — Смотри.

Искусный скульптор удалил головы Алисы, Безумного Шляпника, Мартовского Зайца и заменил их вздымающимися головами насекомых с саблями жвал, антеннами и фасеточными глазами. Они были из полированной стали и сверкали с неожиданной свирепостью. Линда странно всхлипнула и повалилась на Майо. Снова раздался тройной сигнал.

Майо схватил Линду, поднял на плечо и неуклюже побрел к пруду. Через несколько секунд она пришла в себя и застонала.

— Замолчи, — прорычал он, — скулеж не поможет. — Перед лодочным домиком он поставил ее на ноги. Она тряслась, но пыталась держать себя в руках. — У дома были ставни, когда ты переехала в него? Где они?

— В куче, — с трудом произнесла она. — За решетками.

— Я прилажу их. А ты наполни все ведра водой и перетащи их на кухню. Иди.

— Дело идет к осаде?

— Поговорим позже. Иди же!

Она наполнила ведра, затем помогла Майо забить последние ставни на окнах.

— Все в порядке, теперь иди в дом, — приказал он.

Они вошли, заперли и забаррикадировали дверь. Через щели ставней пробивались слабые лучи заходящего солнца. Майо стал распаковывать патроны для автоматической винтовки.

— У тебя есть какое-нибудь оружие?

— Где-то валяется револьвер 22-го калибра.

— Патроны?

— Кажется, есть.

— Приготовь их.

— Дело идет к осаде? — повторила она.

— Не знаю. Я не знаю, кто они, что они или откуда они пришли. Я только знаю, что мы должны приготовиться к худшему.

Послышались отдаленные взрывы. Майо поднял взгляд, прислушиваясь. Теперь Линда рассмотрела его в полумраке. Его лицо было словно высечено из камня. Грудь блестела от пота. Он выделял мускусный запах запертого в клетку льва. Линда с трудом подавила желание прикоснуться к нему. Майо зарядил винтовку, поставил ее рядом с дробовиком и стал бродить от окна к окну, внимательно вглядываясь через щели наружу.

— Они нас найдут? — спросила Линда.

— Может быть.

— Эти головы такие ужасные.

— Да.

— Джим, я боюсь. Я никогда в жизни так не боялась.

— Я не виню тебя за это.

— Сколько мы будем ждать?

— Час, если они настроены дружественно. Два-три часа, если нет.

— П-почему так?

— Если они остерегаются, то будут более осторожны.

— Джим, что ты, по правде, думаешь?

— О чем?

— О наших шансах?

— Ты в самом деле хочешь знать?

— Пожалуйста.

— Мы мертвы.

Она зарыдала. Он бешено затряс ее.

— Прекрати. Иди найди свое оружие.

Шатаясь, она пересекла гостиную, увидела ожерелье, которое уронил Майо, и подняла его. Она была так ошеломлена, что автоматически надела ожерелье. Затем она прошла в свою темную спальню и оттащила от дверок шкафа модель корабля. В шкафу она нашла револьвер и достала его вместе с коробкой патронов.

Потом она подумала, что ее платье неподходяще для такого критического момента. Она достала из шкафа свитер, рабочие брюки и ботинки. Затем сняла с себя все, чтобы переодеться. Только она подняла руки, чтобы расстегнуть ожерелье, как в спальню вошел Майо, прошел к окну и стал всматриваться наружу. Отвернувшись от окна, он увидел ее.

Он замер. Она тоже не могла шевельнуться. Глаза их встретились, и она задрожала, пытаясь прикрыться руками. Он шагнул вперед, споткнулся о модель яхты и пинком отбросил ее с дороги. В следующее мгновение он завладел ее телом и ожерелье полетело прочь. Тогда она потянула его на кровать, свирепо срывая с него рубашку, и ее любимые куклы были отброшены в сторону вместе с яхтой, ожерельем и всем остальным миром.


Ночная ваза с цветочным бордюром


— И в завершение первого семестра курса «Древняя история 107», — сказал профессор Пол Муни[21 - Все герои рассказа носят имена «звезд» голливудского кино, известных в 1930–1960 годах; многие из них — такие, как Грета Гарбо, Спенсер Трэйси, Одри Хэпберн и другие известны зрителям по фильмам «Дама с камелиями», «Нюрнбергский процесс», «Старик и море», «Война и мир», «Моя прекрасная леди».] — мы попробуем восстановить обычный день нашего предка, обитателя Соединенных Штатов Америки, как называли в те времена, то есть пятьсот лет назад, Лос-Анджелес Великий.

Мы назовем объекта наших изысканий Джуксом — одно из самых славных имен той поры, снискавшее себе бессмертие в сагах о кровной вражде кланов Каликах и Джукс.

В наше время все научные авторитеты сошлись на том, что таинственный шифр ДЖУ,[22 - Телефонный индекс одного из районов Нью-Йорка.] часто встречаемый в телефонных справочниках округа Голливуд Ист (в те времена его именовали Нью-Йорком), к примеру: ДЖУ 6-0600 или ДЖУ 2-1914, каким-то образом генеалогически связаны с могущественной династией Джуксов.

Итак, год 1950-й. Мистер Джукс, типичный холостяк, живет на ранчо возле Нью-Йорка. Он встает с зарей, надевает спортивные брюки, натягивает сапоги со шпорами, рубашку из сыромятной кожи, серый фланелевый жилет, затем повязывает черный трикотажный галстук. Вооружившись револьвером или кольтом, Джукс направляется в забегаловку, где готовит себе завтрак из приправленного пряностями планктона и морских водорослей. При этом он — возможно (но не обязательно) застает врасплох целую банду юных сорванцов или краснокожих индейцев в тот самый момент, когда они готовятся линчевать очередную жертву или угнать несколько джуксовых автомобилей, которых у него на ранчо целое стадо примерно в полторы сотни голов.

Он расшвыривает их несколькими ударами, не прибегая к оружию. Как все американцы двадцатого века, Джукс — чудовищной силы создание, привыкшее наносить, а также получать сокрушительные удары; в него можно запустить стулом, креслом, столом, даже комодом без малейшего для него вреда. Он почти не пользуется пистолетом, приберегая его для ритуальных церемоний.

В свою контору в Нью-Йорк-сити мистер Джукс отправляется верхом, или на спортивной машине (разновидность открытого автомобиля), или на троллейбусе. По пути он читает утреннюю газету, в которой мелькают набранные жирным шрифтом заголовки типа: «Открытие Северного полюса», «Гибель „Титаника“, „Успешная высадка космонавтов на Марсе“ и „Странная гибель президента Хардинга“.

Джукс работает в рекламном агентстве на Мэдисон-авеню — грязной ухабистой дороге, по которой разъезжают почтовые дилижансы, стоят пивные салуны и на каждом шагу попадаются буйные гуляки, трупы и певички в сведенных до минимума туалетах.

Джукс — деятель рекламы, он посвятил себя тому, чтобы руководить вкусами публики, развивать ее культуру и оказывать содействие при выборах должностных лиц, а также при выборе национальных героев.

Его контора, расположенная на двадцатом этаже увенчанного башней небоскреба, обставлена в характерном для середины двадцатого века стиле. В ней имеется конторка с крышкой на роликах, откидное кресло и медная плевательница. Контора освещена лучом мазера, рассеянным оптическими приборами. Летом комнату наполняют прохладой большие вентиляторы, свисающие с потолка, а зимою Джуксу не дает замерзнуть инфракрасная печь Франклина.

Стены украшены редкостными картинами, принадлежащими кисти таких знаменитых мастеров, как Микеланджело, Ренуар и Санди. Возле конторки стоит магнитофон. Джукс диктует все свои соображения, а позже его секретарша переписывает их, макая ручку в черно-углеродистые чернила. (Сейчас уже окончательно установлено, что пишущие машинки были изобретены лишь на заре Века Компьютеров, в конце двадцатого столетия.) Деятельность мистера Джукса состоит в создании вдохновенных лозунгов, которые превращают половину населения страны в активных покупателей. Весьма немногие из этих лозунгов дошли до наших дней, да и то в более или менее фрагментарном виде, и студенты, прослушавшие курс профессора Рекса Гаррисона «лингвистика 916», знают, с какими трудностями мы столкнулись, пытаясь расшифровать такие изречения, как: «Не сушить возле источников тепла» (может быть, «пепла»?), «Решится ли она» (на что?) и «Вот бы появиться в парке в этом сногсшибательном лифчике» (невразумительно).

В полдень мистер Джукс идет перекусить, что он делает обычно на каком-нибудь гигантском стадионе в обществе нескольких тысяч подобных ему. Затем он снова возвращается в контору и приступает к работе, причем прошу не забывать, что условия труда в то время были настолько далеки от идеальных, что Джукс вынужден был трудиться по четыре, а то и по шесть часов в день.

В те удручающие времена неслыханного размаха достигли ограбления дилижансов, налеты, войны между бандитскими шайками и тому подобные зверства. В воздухе то и дело мелькали тела маклеров, в порыве отчаяния выбрасывавшихся из окон своих контор.

И нет ничего удивительного в том, что к концу дня мистер Джукс ищет духовного успокоения. Он обретает его на ритуальных сборищах, именуемых «коктейль». Там, в густой толпе своих единоверцев, он стоит в маленькой комнате, вслух вознося молитвы и наполняя воздух благовонными курениями марихуаны. Женщины, участвующие в церемонии, нередко носят одеяния, именуемые «платье для коктейля», известные также под названием «шик-модерн».

Свое пребывание в городе мистер Джукс может завершить посещением ночного клуба, где посетителей развлекают каким-нибудь зрелищем. Эти клубы, как правило, располагались под землей. При этом Джукса почти каждый раз сопровождает некий «солидный счет» — термин маловразумительный. Доктор Дэвид Нивен весьма убедительно доказывает, что «солидный счет» — это не что иное, как сленговый эквивалент выражения «доступная женщина», однако профессор Нельсон Эдди справедливо замечает, что такое толкование лишь усложняет дело, ибо в наше время никто понятия не имеет, что означают слова «доступная женщина».

И наконец, мистер Джукс возвращается на свое ранчо, причем едет на поезде, ведомом паровозом, и по дороге играет в азартные игры с профессиональными шулерами, наводнявшими все виды транспорта той поры. Приехав домой, он разводит во дворе костер, подбивает на счетах дневные расходы, наигрывает грустные мелодии на гитаре, ухаживает за одной из представительниц многотысячной орды незнакомок, имеющих обычай забредать на огонек в самое неожиданное время, затем завертывается в одеяло и засыпает.

Таков был он, этот варварский век, до такой степени нервозный и истеричный, что лишь очень немногие доживали до ста лет. И все же современные романтики вздыхают о той чудовищной эпохе, полной ужасов и бурь. Американа двадцатого века — это последний крик моды. Не так давно один экземпляр «Лайфа», нечто вроде высылаемого для заказов по почте каталога товаров, был приобретен на аукционе известным коллекционером Клифтоном Уэббом за 150 тысяч долларов. Замечу кстати, что, анализируя этот антикварный образчик в своей статье, напечатанной в «Философикал Транзэкшнз», я привожу довольно веские доказательства, позволяющие усомниться в его подлинности. Целый ряд анахронизмов наводит на мысль о подделке.

А теперь несколько слов по поводу экзаменов. Возникшие недавно слухи о каких-то неполадках в экзаменационном компьютере — чистый вздор. Наш компьютерный психиатр уверяет, что «Мульти III» подвергся основательному промыванию мозгов и заново индоктринирован. Тщательнейшие проверки показали, что все ляпсусы были вызваны небрежностью самих студентов.

Я самым настоятельным образом прошу вас соблюдать все установленные меры стерилизации. Перед сдачей экзаменов аккуратно вымойте руки. Как следует наденьте белые хирургические шапочки, халаты, маски и перчатки. Проследите за тем, чтобы ваши перфокарты были в образцовом порядке. Помните, что самое крохотное пятнышко на вашей экзаменационной перфокарте может все погубить. «Мульти III» — не машина, а мозг, и относиться к нему следует столь же бережно и заботливо, как к собственному телу. Благодарю вас, желаю успеха и надеюсь вновь встретить всех вас в следующем семестре.

Когда профессор Муни вышел из лекционного зала в переполненный студентами коридор, его встретила секретарша Энн Сотерн. На ней был бикини в горошек. Перекинув через руку профессорские плавки, Энн держала поднос с бокалами. Кивнув, профессор Муни быстро осушил один бокал и поморщился, ибо как раз в эту секунду грянули традиционные музыкальные позывные, сопровождавшие студентов при смене аудитории. Рассовывая по карманам свои заметки, он направился к выходу.

— Купаться некогда, мисс Сотерн, — сказал он. Мне сегодня предстоит высмеять одно открытие, знаменующее собой новый этап в развитии медицинской науки.

— В вашем расписании этого нет, доктор Муни.

— Знаю, знаю. Но Реймонд Массей заболел, и я согласился его выручить. Реймонд обещает заменить меня в следующий раз на консультации, где я должен уговорить некоего юного гения навсегда распроститься с поэзией.

Они вышли из социологического корпуса, миновали каплевидный плавательный бассейн, здание библиотеки, построенное в форме книги, сердцевидную клинику сердечных болезней и вошли в паукообразный научный центр. Невидимые репродукторы транслировали новейший музбоевик.

— Что это, «Ниагара» Карузо? — рассеянно спросил профессор Муни.

— Нет, «Джонстаунское половодье» в исполнении Марии Каллас, — откликнулась мисс Сотерн, отворяя дверь профессорского кабинета. — Странно. Могу поклясться, что я не тушила свет.

Энн потянулась к выключателю.

— Стоп, — резко произнес профессор Муни. — Здесь что-то неладно, мисс Сотерн.

— Вы думаете, что…

— На кого, по-вашему, можно наткнуться, когда входишь ненароком в темную комнату?

— С-с-скверные Парни?

— Именно они.

Гнусавый голос произнес:

— Вы совершенно правы, дорогой профессор, но, уверяю вас, наш разговор будет сугубо деловым.

— Доктор Муни! — охнула мисс Сотерн. — В вашем кабинете кто-то есть.

— Входите же, профессор, — продолжал Гнусавый. — Разумеется, если мне позволено приглашать вас в ваш собственный кабинет. Не пытайтесь найти выключатель, мисс Сотерн. Мы уже… гм… позаботились об освещении.

— Что означает это вторжение? — грозно спросил профессор.

— Спокойно, спокойно… Борис, подведите профессора к креслу. Этот долдон, что взял вас за руку, профессор, мой не ведающий жалости телохранитель, Борис Карлов.[23 - Актер американского кино, снискавший известность в 30-е годы участием в фильмах ужасов.] А я — Питер Лорре.

— Я требую объяснений! — крикнул Муни. — Почему вы вторглись в мой кабинет? Почему отключен свет? Какое право вы имеете…

— Свет выключен потому, что вам лучше не видеть Бориса. Человек он весьма полезный, но внешность его, должен вам сказать, не доставляет эстетического наслаждения. Ну а для чего я вторгся в ваше обиталище, вы узнаете сразу же, как только ответите мне на один или два пустяковых вопроса.

— И не подумаю отвечать. Мисс Сотерн, вызовите декана.

— Мисс Сотерн, ни с места!

— Делайте что вам говорят, мисс Сотерн. Я не позволю…

— Борис, подпалите-ка что-нибудь.

Борис что-то поджег. Мисс Сотерн взвизгнула. Профессор Муни лишился дара речи и остолбенел.

— Ладно, можете гасить, Борис. Ну а теперь, мой дорогой профессор, к делу. Прежде всего рекомендую отвечать на все мои вопросы честно, без утайки. Протяните, пожалуйста, руку. — Профессор Муни вытянул руку и ощутил в ней пачку кредитных билетов. — Это ваш гонорар за консультацию. Тысяча долларов. Не угодно ли пересчитать? Поскольку здесь темно, Борис может что-нибудь поджечь.

— Я верю вам, — пробормотал профессор Муни.

— Отлично. А теперь, профессор, скажите мне, где и как долго изучали вы историю Америки?

— Странный вопрос, мистер Лорре.

— Вам уплачено, профессор Муни?

— Совершенно верно. Так-с… Я обучался в высшем Голливудском, в высшем Гарвардском, высшем Йельском и в Тихоокеанском колледжах.

— Что такое «колледж»?

— В старину так называли высшее. Они ведь там, на побережье, свято чтят традиции… Удручающе реакционны.

— Как долго вы изучали эту науку?

— Примерно двадцать лет.

— А сколько лет вы после этого преподавали здесь, в высшем Колумбийском?

— Пятнадцать.

— То есть на круг выходит тридцать пять лет научного опыта. Полагаю, что вы легко можете судить о достоинствах и квалификации различных ныне живущих историков?

— Разумеется.

— Тогда кто, по вашему мнению, является крупнейшим знатоком Американы двадцатого века?

— Ах вот что! Та-а-к. Чрезвычайно интересно. По рекламным проспектам, газетным заголовкам и фото, несомненно, Гаррисон. По домоводству — Тейлор, то есть доктор Элизабет Тейлор. Гейбл, наверно, держит первенство по транспорту. Кларк перешел сейчас в высшее Кембриджское, но…

— Прошу прощения, профессор Муни. Я неверно сформулировал вопрос. Мне следовало вас спросить: кто является крупнейшим знатоком по антиквариату двадцатого века? Я имею в виду предметы роскоши, картины, мебель, старинные вещи, произведения искусства и так далее.

— О! Ну тут я вам могу ответить без малейших колебаний, мистер Лорре. Я.

— Прекрасно. Очень хорошо. А теперь послушайте меня внимательно, профессор Муни. Могущественная группа дельцов от искусства поручила мне вступить с вами в контакт и начать переговоры. За консультацию вам будет выдано авансом десять тысяч долларов. Со своей стороны вы обещаете держать наш договор в тайне. И усвойте сразу же, что если вы не оправдаете нашего доверия, тогда пеняйте на себя.

— Сумма порядочная, — с расстановкой произнес профессор Муни. — Но где гарантия, что предложение исходит от Славных Ребят?

— Заверяю вас, мы действуем во имя свободы, справедливости простых людей и лос-анджелесского образа жизни. Вы, разумеется, можете отказаться от такого опасного поручения, и вас никто не упрекнет, однако не забывайте, что во всем Лос-Анджелесе Великом лишь вы один способны выполнить это поручение.

— Ну что ж, — сказал профессор Муни. — Коль скоро, отказавшись, я смогу заниматься только одним: ошибочно подвергать осмеянию современные методы излечения рака, — я, пожалуй, соглашусь.

— Я знал, что на вас можно положиться. Вы типичный представитель маленьких людей, сделавших Лос-Анджелес великим. Борис, исполните национальный гимн.

— Благодарю вас, это лишнее. Слишком много чести. Я просто делаю то, что сделал бы любой лояльный, стопроцентный лос-анджелесец.

— Очень хорошо. Я заеду за вами в полночь. На вас должен быть грубый твидовый костюм, надвинутая на глаза фетровая шляпа и грубые ботинки. Захватите с собой сто футов альпинистской веревки, призматический бинокль и тупоносый пистолет. Побезобразнее. Ваш кодовый номер 3-69.

— Это 3-69, - сказал Питер Лорре. — 3-69, позвольте мне представить вас господам Икс, Игрек и Зет.

— Добрый вечер, профессор Муни, — сказал похожий на итальянца джентльмен. — Я Витторио де Сика. Это — мисс Гарбо. А это — Эдвард Эверетт Хортон. Благодарю вас, Питер. Можете идти.

Мистер Лорре удалился. Профессор Муни внимательно поглядел вокруг себя. Он находился в роскошных апартаментах, построенных на крыше небоскреба. Все здесь было строго выдержано в белых тонах. Даже огонь в камине, благодаря чудесам химии, пылал молочно-белым пламенем. Мистер Хортон нервно расхаживал перед камином. Мисс Гарбо, томно раскинувшись на шкуре белого медведя, вяло держала пальчиками выточенный из слоновой кости мундштучок.

— Позвольте мне освободить вас от этой веревки, профессор, — сказал де Сика. — Думаю, что и традиционные бинокль и пистолет вам ни к чему. Дайте мне и их. Располагайтесь поудобнее. Прошу простить наш безупречный вечерний наряд. Дело в том, что мы изображаем владельцев находящегося в нижнем этаже игорного притона. В действительности же мы…

— Ни в коем случае!.. — встревоженно воскликнул мистер Хортон.

— Если мы не окажем профессору Муни полного доверия, милый мой Хортон, и не будем совершенно откровенны с ним, у нас ничего не получится. Вы со мной согласны, Грета?

Мисс Гарбо кивнула.

— В действительности, — продолжал де Сика, — мы — могущественное трио дельцов от искусства.

— Та, та… так, значит, — взволнованно пролепетал профессор Муни, — вы и есть те самые де Сика, Гарбо и Хортон?

— Именно так.

— Да, но как же… Ведь все говорят, что вы не существуете. Все считают, что организация, известная как «могущественное трио дельцов от искусства» в действительности принадлежит фирме «Тридцать девять ступенек»,[24 - Название детективного романа Джона Бьюкенена.] предоставившей свой контрольный пакет акций организации «Cosa Vostra».[25 - «Ваше дело» (итал.); сравните с названием американской мафии «Cosa noctra» («Наше дело»).] Утверждают, будто…

— Да, да, да, — перебил де Сика. — Нам угодно, чтобы все так считали. Именно потому мы и предстали перед вами в виде зловещего трио владельцев игорного притона. Но не кто иной, как мы, мы втроем, держим в своих руках всю торговлю предметами искусства и весь антикварный бизнес в мире, и именно поэтому вы сейчас и находитесь здесь.

— Я вас не понял.

— Покажите ему список, — проворковала мисс Гарбо.

Де Сика извлек лист бумаги и вручил его профессору Муни.

— Будьте добры изучить этот список, профессор. Ознакомьтесь с ним очень внимательно. От выводов, к которым вы придете, зависит очень многое.


Автоматическая вафельница.

Утюг с паровым увлажнителем.

Электрический миксер (двенадцатискоростной).

Автоматическая кофеварка (шесть чашек).

Сковородка алюминиевая электрическая.

Газовая плита (четырехконфорочная).

Холодильник емкостью 11 кубических футов плюс морозилка на 170 фунтов.

Пылесос типа канистры с виниловым амортизатором.

Машинка швейная со шпульками и иглами.

Канделябр из инкрустированной кленом сосны в форме колеса.

Плафон из матового стекла.

Бра стеклянное провинциального стиля.

Лампа медная с подвесным выключателем и абажуром из мелкограненого стекла.

Будильник с черным циферблатом и двойным звонком.

Сервиз на восемь персон из пятидесяти предметов, никелированный, металлический.

Сервиз обеденный на четыре персоны из шестнадцати предметов в стиле Дюбарри.

Коврик нейлоновый (разм. 9 x 12, цвета беж).

Циновка овальная, зеленая (разм. 9 x 12).

Половик пеньковый для вытирания ног, образца «Милости просим» (разм. 18 x 30).

Софа-кровать и кресло серо-зеленого цвета.

Круглая подушечка из рез. губки, подкладываемая под колени во время молитвы.

Кресло раскладное из пенопласта (три положения).

Стол раздвижной на восемь персон.

Кресла капитанские (четыре).

Комод дубовый колониальный для холостяка (три ящика).

Столик туалетный колониальный дубовый двойной (шесть ящиков).

Кровать французская провинциальная под балдахином (ширина 54 дюйма).


Профессор Муни в течение десяти минут внимательно изучал список, после чего издал глубокий вздох.

— Просто не верится, — сказал он, — что где-то в земных недрах может скрываться такой клад.

— Он скрывается отнюдь не в недрах, профессор.

Муни чуть не подскочил в своем кресле.

— Неужели, — воскликнул он, — неужели все эти драгоценные предметы существуют на самом деле?!

— Почти наверняка. Но об этом позже. Сперва скажите, вы как следует усвоили содержание списка?

— Да.

— Вы ясно представляете себе все эти вещи?

— Да, конечно.

— Тогда попытайтесь ответить на такой вопрос: объединяются ли все эти сокровища единством стиля, вкуса и специфики?

— Слишком самыслофато, Фитторио, — проворковала мисс Гарбо.

— Мы хотим знать, — вдруг вмешался в разговор Эдвард Эверетт Хортон, — мог ли один человек…

— Не торопитесь, мой милейший Хортон. Каждому вопросу свое время. Профессор, я, возможно, выразился несколько туманно. Я хотел бы узнать вот что: соответствует ли подбор коллекции вкусу одного человека? Иными словами, мог бы коллекционер, приобретший, ну, скажем, двенадцатискоростной электрический миксер, оказаться тем же лицом, которое приобрело пеньковый половик «Милости просим»?

— Если бы у него хватило средств на то и на другое, — усмехнулся Муни.

— Тогда давайте на одно мгновение чисто теоретически допустим, что у него хватило средств на приобретение всех указанных в списке предметов.

— Средств для этого не хватит даже у правительства целой страны, — отозвался Муни. — А впрочем, дайте подумать…

Он откинулся на спинку кресла и, сощурившись, вперил взгляд в потолок, не обращая ни малейшего внимания на наблюдавшее за ним с живейшим интересом могущественное трио дельцов от искусства.

Придав своему лицу многозначительное и глубокомысленное выражение, он просидел так довольно долгое время и наконец открыл глаза и огляделся.

— Ну же? Ну? — нетерпеливо спросил Хортон.

— Я представил себе, что все эти сокровища собраны в одной комнате, — сказал Муни. — Комната, возникшая перед моим умственным взором, выглядела на редкость гармонично. Я бы даже сказал, что в мире почти нет таких великолепных и прекрасных комнат. У человека, вошедшего в такую комнату, сразу возникает вопрос, какой гений создал этот дивный интерьер.

— Так значит…

— Да. Я могу смело утверждать, что в декорировании, несомненно, проявился вкус одного человека.

— Ага! Итак, вы были правы, Грета. Мы имеем дело с одиноким волком. Профессор Муни, я уже сказал вам, что все указанные в списке вещи существуют. Я вам не солгал. Так оно и есть. Я просто умолчал о том, что мы не знаем, где они сейчас находятся. Не знаем по весьма основательной причине: все эти вещи украдены.

— Все? Не может быть!

— И не только все эти. Я мог бы дополнить список еще дюжиной предметов, менее ценных, из-за чего мы и решили, что не стоит перегружать ими список.

— Я убежден, что все это похищено у разных лиц. Если бы столь полная и всеобъемлющая коллекция Американы была собрана в одних руках, я просто не мог бы не знать о ее существовании.

— Вы правы. В одних руках такой коллекции не было и никогда не будет.

— Ми етофо не допустим, — сказала мисс Гарбо.

— Тогда как же все это украли? Откуда?

— Жулики, грабители! — крикнул Хортон, взмахнув бокалом, наполненным бренди с банановым соком. Десятки воров. Одному такое дело не провернуть. Сорок дерзких ограблений за пятнадцать месяцев! Вздор, не поверю ни за что!

— Указанные в списке ценности, — продолжил де Сика, обращаясь к Муни, — были украдены за период, равный пятнадцати месяцам, из музеев, частных коллекций, а также у агентов и дельцов, занятых перепродажей антиквариата. Все кражи были совершены в районе Голливуд Ист. И если, как вы утверждаете, в подборе проявился вкус одного человека…

— Да, я утверждаю это.

— То, несомненно, мы имеем дело с rara avis — редкостным явлением: ловким преступником и в то же время коллекционером, тонко знающим искусство, или же, что еще опаснее, со знатоком, в котором пробудился вор.

— Ну это совсем не обязательно, — вмешался Муни. — Для чего ему быть знатоком? Любой самый заурядный агент по торговле антиквариатом и предметами искусства мог бы назвать любому вору цену старинного objets d'art. Такие сведения можно получить даже в библиотеке.

— Я потому назвал его любителем и коллекционером, — пояснил де Сика, — что все украденное им как в воду кануло. Ни одна вещь не была продана ни на одной из четырех орбит нашего мира, невзирая на то, что за любую из них заплатили бы по-королевски. Ergo, мы имеем дело с человеком, который крадет все для собственной коллекции.

— Достатошно, Фитторио, — проворковала мисс Гарбо. — Задафайте следующий фопрос.

— Итак, профессор, мы допустили, что все эти сокровища сосредоточены в одних руках. Только что вы изучили список вещей, уже похищенных. Позвольте же спросить вас как историка, чего в нем не хватает? Какой последний штрих мог бы достойно увенчать эту столь гармоничную коллекцию, придав еще большее совершенство представшей перед вашим мысленным взором прекрасной комнате? Что смогло бы пробудить в преступнике коллекционера?

— Или преступника в коллекционере, — сказал Муни.

Он вновь, прищурившись, скосил глаза на потолок, а трое дельцов затаили дыхание. Наконец он пробормотал:

— Да… да… Конечно. Только так. Она поистине могла бы стать украшением коллекции.

— О чем вы? — крикнул Хортон. — О чем вы там толкуете? Что это за вещь?

— Ночная ваза с цветочным бордюром, — торжественно провозгласил профессор Муни.

Могущественное трио дельцов от искусства с таким изумлением воззрилось на Муни, что профессору пришлось пуститься в объяснения:

— Ночная ваза, именуемая также ночным горшком, представляет собой голубой фаянсовый сосуд неизвестного предназначения, украшенный по краю белыми и золотыми маргаритками. Он был открыт в Нигерии около ста лет тому назад французским гидом-переводчиком. Тот привез его в Грецию, где и хотел продать, но был убит, причем горшок исчез бесследно. Затем его видели у проститутки, которая путешествовала с паспортом гражданки острова Формозы и обменяла горшок на новейшее любовное средство «обольстин», предложенное ей лекарем-шарлатаном из Чивитавеккия.

Лекарь нанял швейцарца, дезертира Ватиканской гвардии, дабы тот охранял его по пути в Квебек, где лекарь рассчитывал продать ночной горшок канадскому урановому магнату, однако до Канады так и не добрался — исчез в пути. А спустя десять лет некий французский акробат с корейским паспортом и швейцарским акцентом продал вазу в Париже. Ее купил девятый герцог Стратфордский за миллион золотых франков, и с тех пор она является достоянием семейства Оливье.

— И вы считаете, — настороженно спросил де Сика, — что именно эта вещь может явиться украшением коллекции нашего знатока искусств?

— Я в этом убежден. Ручаюсь своей репутацией.

— Браво! Тогда все очень просто. Нужно сделать так, чтобы в печать просочились слухи о продаже ночной вазы. Согласно этим слухам вазу приобретает какой-нибудь знаменитый коллекционер, проживающий в Голливуд Ист. Пожалуй, более всего для этой роли подойдет мистер Клифтон Уэбб. Пресса с огромной помпой будет сообщать о том, как ваза пересекла океан и достигла голливудских берегов. Закинув наживку в особняк мистера Уэбба, мы будем только поджидать, когда преступник клюнет на нее и… хлоп! Попался!

— Да, но согласятся ли герцог и мистер Уэбб принять участие в этой игре?

— Еще бы. У них нет другого выхода.

— Нет выхода? Как вас понять?

— Мой милый доктор, в наши дни все сделки производятся только на основе сохранения за дельцом частичного права на проданную им собственность. От пяти до пятидесяти процентов стоимости всех похищенных преступником сокровищ остается за нами, именно поэтому мы так заинтересованы в том, чтобы их возвратить. Вы все поняли теперь?

— Все понял и вижу, что влип в хорошую историю.

— Это так. Но Питер вам заплатил.

— Да.

— Вы поклялись молчать!

— Да, я дал слово.

— Grazie.[26 - Благодарю (итал.).] Тогда, с вашего позволения, у нас еще немало дел.

Де Сика протянул профессору свернутую рулоном веревку, бинокль и тупоносый пистолет, но мисс Гарбо вдруг сказала:

— Стойте.

Де Сика метнул в ее сторону пытливый взгляд.

— Еще что-то, cara mia?[27 - Моя дорогая (итал.).]

— Фи с Хортоном мошете идти саниматься делами, — проворковала она. — Питер может быть ему и саплатил, но я не саплатила. Остафьте нас наедине.

И кивком головы она указала профессору на шкуру белого медведя.

В особняке Клифтона Уэбба на Скурас Драйв в изысканно обставленной библиотеке инспектор сыска Эдвард Дж. Робинсон представлял своих помощников могущественному трио дельцов от искусства. Сотрудники стояли перед искусно сделанными фальшивыми книжными полками и сами выглядели не менее фальшиво в униформах домашней прислуги.

— Сержант Эдди Брофи, камердинер, — объявил инспектор Робинсон. — Сержант Эдди Альберт, лакей. Сержант Эд Бегли, шеф-повар. Сержант Эдди Майгофф, помощник повара. Детективы Эдгар Кеннеди, шофер, и Эдна Мэй Оливер, горничная.

Сам инспектор Робинсон был одет дворецким.

— А теперь, леди и джентльмены, ловушка целиком и полностью подстроена благодаря бесценной помощи возглавляемого Эдди Фишером гримерно-костюмерно-бутафорского отдела, равного которому не существует.

— Поздравляем вас, — сказал де Сика.

— Как вам уже известно, — продолжал инспектор Робинсон, — все уверены в том, что мистер Клифтон Уэбб купил ночную вазу у герцога Стратфордского за два миллиона долларов. Все также отлично знают, что ваза под защитой вооруженной охраны тайно перевезена из Европы в Голливуд Ист и в настоящее время покоится в закрытом сейфе в библиотеке мистера Уэбба.

Инспектор указал на стену, где наборный замок сейфа был искусно вставлен в пупок обнаженной скульптуры Амедео Модильяни (2381–2431) и освещен тонким лучом вмонтированного в стену фонаря.

— А гте сейчас мистер Фэбб? — спросила мисс Гарбо.

— Мистер Клифтон Уэббб согласно вашему требованию, передав в наши руки свой роскошный особняк, — ответил Робинсон, — отправился в увеселительную поездку по Карибскому морю вместе с семьей и всеми слугами. Этот факт, как вы знаете, держится в строгом секрете.

— Ну а как же ваза? — возбужденно спросил Хортон. — Где она?

— Конечно, в сейфе, сэр, где же еще ей быть?

— То есть вы в самом деле привезли ее сюда из дворца Стратфорда? Она действительно здесь? Бог ты мой! Зачем, зачем вам это?

— Нам было необходимо перевезти этот шедевр через океан. Иначе как бы мы добились, чтобы столь строго охраняемая тайна стала известна в Ассошиэйтед пресс, Юнайтед телевижн и агентстве Рейтер? А как бы иначе удалось корреспондентам этих агентств тайком сфотографировать драгоценный сосуд?

— Н-но… но если вазу и вправду похитят… Боже милостивый. Это ужасно!

— Леди и джентльмены, — сказал Робинсон. — Мои помощники и я — лучшая бригада в полиции района Голливуд Ист, возглавляемой достопочтенным Эдмундом Кином — будем неотлучно находиться здесь, номинально выполняя обязанности домашней прислуги, на самом же деле бдительно наблюдая за всем, готовые отразить любой подвох и хитрость, известные в анналах криминалистики. Если что-нибудь и будет взято в этой комнате, то отнюдь не ночная ваза, а Искусник Кид.

— Кто, кто? — спросил де Сика.

— Да ваш искусствовед-ворюга. Мы его так прозвали. Ну а теперь не будете ли вы любезны украдкой удалиться сквозь потайную калитку в глубине сада, с тем чтобы мои помощники и я смогли приступить к исполнению наших домашних псевдообязанностей? У нас есть верные сведения, что Искусник Кид будет брать вазу сегодня ночью.

Могущественное трио удалилось под покровом темноты, а бригада сыщиков занялась хозяйственными делами, дабы ни один прохожий, заглянув из любопытства через забор, не обнаружил в обиталище Клифтона Уэбба ничего необычного.

Инспектор Робинсон торжественно прогуливался взад и вперед по гостиной так, чтобы из окон был виден серебряный поднос в его руках с приклеенным к нему бокалом, хитроумно выкрашенным изнутри в красный цвет, дабы создать иллюзию, что в бокале — кларет.

Сержанты Брофи и Альберт, лакеи, попеременно носили к почтовому ящику письма, с изысканной церемонностью открывая друг другу дверь. Детектив Кеннеди красил гараж. Детектив Эдна Мэй Оливер вывесила для проветривания из окон верхнего этажа постельное белье. А сержант Бегли (шеф-повар) то и дело гонялся по дому за сержантом Майгоффом (помощник повара) с кухонным ножом.

В 23 часа инспектор Робинсон отставил в сторону поднос и смачно зевнул. Сигнал тут же подхватили все сотрудники, и по особняку прокатилось эхо звучных зевков. Инспектор Робинсон, войдя в гостиную, разделся, затем облачился в ночную сорочку и ночной колпак, зажег свечу и погасил во всем доме свет. Он погасил его и в библиотеке, оставив лишь тот маленький скрытый в стене фонарь, который освещал наборный замок сейфа. Затем удалился на верхний этаж. Его помощники, находившиеся в разных частях дома, также переоделись в ночные сорочки и присоединились к шефу. В особняке Уэбба воцарились мрак и тишина.

Минул час, пробило полночь. На улице что-то громко звякнуло.

— Ворота, — шепнул Эд.

— Кто-то входит, — сказал Эд.

— Наверняка Искусник Кид, — добавил Эд.

— А ну потише!

— Верно, шеф.

Под чьими-то подошвами громко захрустел гравий.

— Идет сюда по подъездной аллее, — пробормотал Эд.

Хруст гравия сменился приглушенными звуками.

— Идет через цветник, — сказал Эд.

— Ну и хитер же, — заметил Эд.

Ночной гость на что-то наткнулся, чуть не упал и выругался.

— Угодил ногой в вазон, — сказал Эд.

За окном, то тише, то громче, слышались какие-то глухие звуки.

— Никак не высвободится, — сказал Эд.

Что-то грохнуло и покатилось.

— Ну вот, готово, сбросил, — сказал Эд.

— Этому пальца в рот не клади, — сказал Эд.

Внизу кто-то стал осторожно ощупывать оконное стекло.

— Он у окна библиотеки, — сказал Эд.

— А ты открыл окно?

— Я думал, Эд откроет, шеф.

— Эд, ты открыл окно?

— Нет, шеф, я думал, Эд этим займется.

— Он же так в дом не попадет. Эд, ты бы не мог открыть окошко так, чтобы он не заметил?

Раздался громкий звон стекла.

— Не беспокойтесь — сам открыл. Чисто работает. Спец.

Окошко распахнулось. Что-то бормоча, незваный посетитель шумно ввалился в комнату. Он встал, выпрямился. Тонкий слабый луч фонаря осветил гориллоподобный силуэт вновь прибывшего. Некоторое время он неуверенно оглядывался и наконец принялся беспорядочно рыться в ящиках и шкафах.

— Он так сроду не найдет ее, — прошептал Эд. Говорил же я вам, шеф, фонарь надо вмонтировать прямо под наборным замком сейфа.

— Нет, старый спец не подведет. Ну? Что я говорил? Нашел-таки! Вы все готовы?

— А может, подождем, пока взломает, шеф?

— Зачем это?

— Чтобы взять его с поличным.

— Что вы, господь с вами, сейф гарантирован от взлома. Ну пора, ребята. Все готовы? Давай!

Яркий поток света затопил библиотеку. В ужасе отпрянув от сейфа, ошеломленный вор увидел, что он окружен семью угрюмыми сыщиками, каждый из которых целится из револьвера ему в голову. То обстоятельство, что все они были в ночных сорочках, нимало не уменьшало внушительности зрелища. А сыщики, когда зажегся свет, увидели широкоплечего громилу с тяжелой челюстью и бычьей шеей. То обстоятельство, что он не полностью стряхнул с ноги содержимое вазона и его правый ботинок украшала пармская фиалка (viola palliola plena), нисколько не смягчило его грозного и зловещего вида.

— Ну-с, Кид, прошу вас, — произнес инспектор Робинсон с утонченной учтивостью, которой восхищались его многочисленные почитатели.

И они с триумфом повлекли злоумышленника в полицию.

Пять минут спустя после того, как удалились сыщики и их пленник, некий господин в накидке непринужденно подошел к парадной двери особняка. Ом нажал звонок. В доме раздались первые восемь тактов равелевского «Болеро», исполняемого на колокольчиках в темпе вальса. Господин, казалось, беззаботно ждал, но его правая рука тем временем как будто невзначай скользнула в прорезной карман, и сразу вслед за тем он начал быстро подбирать кличи к замку парадной двери. Потом господин снова позвонил. И не успела мелодия отзвучать вторично, как нужный ключ был найден.

Господин отпер дверь, чуть приоткрыл ее носком ноги и в высшей степени учтиво заговорил, как будто обращаясь к находившемуся за дверью невидимке-слуге:

— Добрый вечер. Боюсь, я чуть-чуть опоздал. Все уже спят, или меня все еще ожидают? О, превосходно! Благодарю вас.

Он вошел в дом, тихо притворил за собой дверь, повел вокруг глазами, вглядываясь в темный холл, и усмехнулся.

— Все равно что отнимать у ребятишек сласти, — буркнул он. — Просто совестно.

Он разыскал библиотеку, вошел и включил все освещение. Снял накидку, зажег сигарету, затем заметил бар и налил себе из приглянувшегося ему графинчика. Отхлебнул и чуть не подавился.

— Тьфу! Этой дряни я еще не пробовал, а думал, я уж все их знаю. Что это за чертовня? — Он обмакнул язык в стакан. — Шотландский виски, так… Но с чем он смешан? — Еще раз попробовал. — Господи боже мой, капустный сок!

Он огляделся, сразу увидел сейф и, подойди к нему, осмотрел.

— Силы небесные! — воскликнул он. — Целых три цифры. Аж двадцать семь возможных комбинаций. Это вещь! Где уж нам такой открыть.

Протянув руку к наборному замку, он глянул вверх, встретился глазами с лучистым взором обнаженной фигуры и смущенно улыбнулся.

— Прошу прощенья, — сказал он и стал подбирать цифры: 1-1-1, 1-1-2, 1-1-3, 1-2-1, 1-2-2, 1-2-3, - и так далее, нажимая каждый раз на ручку сейфа, хитроумно спрятанную в указательном пальце нагой фигуры. Когда он набрал 3-2-1, послышался щелчок, и ручка пошла вниз. Дверца сейфа открылась — у скульптуры разверзлось чрево. Взломщик просунул в сейф руку и вытащил ночной горшок. Он разглядывал его не менее минуты.

Кто-то тихо сказал сзади:

— Замечательная вещь, не так ли?

Взломщик быстро обернулся.

В дверях стояла девушка и, как ни в чем не бывало, смотрела на него. Высокая и тонкая, с каштановыми волосами и темно-синими глазами. На ней был прозрачный белый пеньюар, и ее гладкая кожа блестела в ярком свете многочисленных ламп.

— Добрый вечер, мисс Уэбб… Миссис?…

— Мисс.

Она небрежно протянула ему средний палец левой руки.

— Боюсь, я не заметил, как вы вошли.

— Боюсь, я тоже не заметила вашего прихода.

Она медленно вошла в библиотеку.

— Вы в самом деле считаете, что это замечательная вещь? Вы не разочарованы, правда?

— Ну что вы! Вещь уникальная.

— Как вы думаете, кто ее создатель?

— Этого мы никогда не узнаем.

— Вы полагаете, что он почти не делал копий? Поэтому она так уникальна?

— Бессмысленно строить догадки, мисс Уэбб. Это примерно то же, что определить, сколько красок использовал в картине живописец или сколько звуков композитор употребил в опере.

Она опустилась в кресло.

— Дайте сигарету. Послушайте, вы говорите всерьез? Вы не из вежливости так расхваливаете нашу вазу?

— Как можно! Зажигалку?

— Благодарю.

— Когда мы созерцаем красоту, мы видим Ding an sich — одну лишь «вещь в себе». Не сомневаюсь, мисс Уэбб, что вам это и без меня известно.

— Мне кажется, что ваше восприятие ограничено довольно узкими рамками.

— Узкими? Ничуть. Когда я созерцаю вас, я тоже вижу одну лишь красоту, которая заключена в самой себе. Однако, будучи произведением искусства, вы в то же время не музейный экспонат.

— Я вижу, вы еще специалист и по части лести.

— С вами любой мужчина станет экспертом, мисс Уэбб.

— Что вы намерены сделать после того, как взломали папин сейф?

— Долгие часы любоваться этим шедевром.

— Ну что же, чувствуйте себя как дома.

— Я не осмелюсь. Не такой уж я нахал. Я просто унесу вазу с собой.

— То есть украдете?

— Умоляю вас простить меня.

— А знаете ли вы, что ваш поступок очень жесток?

— Мне очень стыдно.

— Вы, наверное, даже не представляете себе, что этот сосуд значит для папы.

— Прекрасно представляю. Капиталовложение суммой в два миллиона долларов.

— А, вы считаете, что мы торгуем красотой как биржевые маклеры?

— Ну конечно. Этим занимаются все богатые коллекционеры. Приобретают вещи с тем, чтобы их с выгодой перепродать.

— Мой отец не богат.

— Да полно вам, мисс Уэбб. Два миллиона долларов?

— Он одолжил их.

— Не верю.

— Я вовсе не шучу. — Девушка говорила серьезно и взволнованно, и ее темно-синие глаза сузились. — У папы в самом деле нет денег. Совершенно ничего, только кредит. Вы же, наверно, знаете, как это делается в Голливуде. Ему одалживают деньги под залог ночной вазы. Она вскочила с кресла. — Если вазу украдут, папа погиб… А вместе с ним и я.

— Мисс Уэбб…

— Я заклинаю вас не уносить ее. Как мне вас убедить!

— Не приближайтесь ко мне…

— Господи, да я ведь не вооружена.

— Мисс Уэбб, вы обладаете убийственным оружием и пользуетесь им без всякой жалости.

— Если вы цените в этом шедевре одну красоту, то мы с отцом всегда охотно поделимся с вами. Или вы из тех, что признают только свое, только собственность?

— Увы.

— Ну скажите, зачем вам ее забираться Оставьте вазу у нас, и вы станете ее пожизненным совладельцем. Приходите к нам когда угодно. Половина всего нашего имущества, отцовского, и моего, и всей семьи…

— О господи! Ладно, ваша взяла, держите свою проклятущую… — он вдруг осекся.

— Что случилось?

Он пристально смотрел на ее руку.

— Что это у вас такое, около плеча? — спросил он с расстановкой.

— Ничего.

— Что это? — повторил он настойчиво.

— Шрам. Когда я была маленькая, я упала и…

— Никакой это не шрам. Это прививка оспы.

Девушка молчала.

— Это прививка оспы, — в ужасе повторил он. — Таких не делают уже четыре сотни лет. Их больше не делают, давно не делают.

Она смотрела на него во все глаза.

— Откуда вам это известно?

Вместо ответа он закатал свой собственный левый рукав и показал свою прививку.

У девушки округлились глаза.

— Значит, и выл…

Он кивнул.

— Значит, мы оба оттуда?

— Оттуда?… Да, и вы и я.

Ошеломленные, они глядели друг на друга. Потом радостно, неудержимо рассмеялись, не веря своему счастью. Они то обнимались, то награждали друг друга ласковыми тумаками, совсем как туристы из одного городка, неожиданно встретившиеся на вершине Эйфелевой башни. Наконец они немного успокоились и отошли друг от друга.

— Это, наверное, самое фантастическое из всех совпадений в истории, — сказал он.

— Да, конечно. — Ошеломленная, она встряхнула головой. — Я все никак не могу поверить в это. Когда вы родились?

— В тысяча девятьсот пятидесятом. А вы?

— Разве дамам задают подобные вопросы?

— Нет, правда! В котором?

— В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом.

— В пятьдесят четвертом? Ого, — он усмехнулся. — Выходит, вам исполнилось пятьсот десять лет.

— Ах вы так? Доверяй после этого мужчинам.

— Значит, вы не дочь Уэбба. Как же вас по-настоящему зовут?

— Вайолет. Вайолет Дуган.

— Как это здорово звучит! Так мило, просто и нормально.

— А как ваше имя?

— Сэм Бауэр.

— Еще милей и еще проще. Ну?

— Что «ну»? Привет, Вайолет.

— Рада нашему знакомству, Сэм.

— Да, весьма приятное знакомство.

— Мне тоже так кажется.

— В семьдесят пятом я работал на компьютере при осуществлении денверского проекта, — сказал Бауэр, отхлебывая имбирный джин — самый удобоваримый из напитков, содержавшихся в баре Уэбба.

— В семьдесят пятом! — воскликнула Вайолет. — Это когда был взрыв?

— Уж кому бы знать об этом взрыве, как не мне. Наши купили новый баллистический 1709, а меня послали инструктировать военный персонал. Я помню ночь, когда случился взрыв. Во всяком случае, как я смекаю, это и был тот самый взрыв. Но его я не помню. Помню, что показывал, как программировать какие-то алгоритмы, и вдруг…

— Ну! Ну!

— И вдруг как будто кто-то выключил весь свет. Очнулся я уже в больнице в Филадельфии — в Санта-Моника Ист, как ее называют сейчас, и узнал, что меня зашвырнуло на пять столетий в будущее. Меня подобрали голого, полуживого, а откуда это я вдруг сверзился и кто такой — не знала ни одна душа.

— Вы не сказали им, кто вы на самом деле?

— Мне бы не поверили. Они подлатали меня и вытолкнули вон, и мне порядочно пришлось вертеться, прежде чем я нашел работу.

— Снова управление компьютером?

— Ну нет. Слишком жирно за те гроши, которые они за это платят. Я работаю на одного из крупнейших букмекеров Иста. Определяю шансы выигрышей. А теперь расскажите, что случилось с вами.

— Да фактически то же, что с вами. Меня послали на мыс Кеннеди сделать серию иллюстраций для журнала в связи с первой высадкой людей на Марсе. Я ведь художница…

— Первая высадка на Марсе? Постойте-ка, ее ведь вроде намечали на 76-й год. Неужели промазали?

— Наверно, да. Но в книгах по истории об этом очень мало говорится.

— Они смутно представляют себе наш век. Война, должно быть, уничтожила все чуть ли не дотла.

— Во всяком случае, я помню лишь, что я сидела на контрольном пункте и делала рисунки, а когда начался обратный счет, я подбирала цвета, и вдруг… ну, словом, точно так, как вы сказали: кто-то выключил весь свет.

— Ну и ну! Первый атомный запуск — и все к чертям.

— Я, как и вы, очнулась в больнице, в Бостоне — они называют его Бэрбанк Норт. Выписалась и поступила на службу.

— По специальности?

— Да, почти что. Подделываю антикварные вещи. Я работаю на одного из крупнейших дельцов от искусства в стране.

— Вот оно, значит, как, Вайолет?

— Выходит, что так, Сэм. А как вы думаете, каким образом это с нами случилось?

— Не имею ни малейшего понятия, хотя могу сказать, что я ничуть не удивляюсь. Когда люди выкомаривают такие штуки с атомной энергией, накопив ее такой запас, может произойти все, что угодно. Как вы считаете, есть тут еще другие, кроме нас?

— Заброшенные в будущее?

— Угу.

— Не знаю. Вы первый, с кем я встретилась.

— Если бы мне раньше пришло в голову, что кто-то есть, я бы их искал. Ах, бог мой, Вайолет, как я тоскую по двадцатому веку.

— И я.

— У них тут все какая-то глупая пародия. Все второсортное, — сказал Бауэр. — Штампы, одни лишь голливудские штампы. Имена. Дома. Манера разговаривать. Все их ухватки. Кажется, все эти люди выскочили из какого-то тошнотворного кинобоевика.

— Да, так оно и есть. А вы разве не знаете?

— Я ничего не знаю. Расскажите мне.

— Я это прочитала в книгах по истории. Насколько я могла понять, когда окончилась война, погибло почти все. И когда люди принялись создавать новую цивилизацию, для образца им остался только Голливуд. Война его почти не тронула.

— А почему?

— Наверное, просто пожалели бомбу.

— Кто же с кем воевал?

— Не знаю. В книгах по истории одни названы «Славные Ребята», другие — «Скверные Парни».

— Совершенно в теперешнем духе. Бог ты мой, Вайолет, они ведут себя как дети, как дефективные дети. Или нет: скорей будто статисты из скверного фильма. И что убийственней всего — они счастливы. Живут какой-то синтетической жизнью из спектакля Сесила Б. де Милля и радуются — идиоты! Вы видели похороны президента Спенсера Трэйси? Они несли покойника в сфинксе, сделанном в натуральную величину.

— Это что! А вы присутствовали на бракосочетании принцессы Джоан?

— Джоан Фонтейн?

— Нет, Кроуфорд. Брачная ночь под наркозом.

— Вы смеетесь.

— Вовсе нет. Она и принц-консорт сочетались священными узами брака с помощью хирурга.

Бауэр зябко поежился.

— Добрый, старый Лос-Анджелес Великий. Вы хоть раз бывали на футбольном матче?

— Нет.

— Они ведь не играют. Просто два часа развлекаются, гоняя мяч по полю.

— А эти оркестры, что ходят по улицам. Музыкантов нет, только палочками размахивают.

— А воздух кондиционируют, где бог на душу положит: даже на улице.

— И на каждом дереве громкоговоритель.

— Натыкали бассейнов на каждом перекрестке.

— А на каждой крыше — прожектор.

— В ресторанах — сплошные продовольственные склады.

— А для автографов у них автоматы.

— И для врачебных диагнозов тоже. Они их называют медико-автомат.

— Изукрасили тротуары отпечатками рук и ног.

— И в этот ад идиотизма нас занесло, — угрюмо сказал Бауэр. — Попались в ловушку. Кстати, о ловушках, не пора ли нам отчаливать из этого особняка? Где сейчас мистер Уэбб?

— Путешествует с семьей на яхте. Они не скоро возвратятся. А где полиция?

— Я им подсунул одного дурака. Они тоже с ним не сразу разберутся. Хотите еще выпить?

— Отчего бы нет? Благодарю. — Вайолет с любопытством взглянула на Бауэра. — Скажите, Сэм, вы воруете, потому что ненавидите все здешнее? Назло им?

— Вовсе нет. Соскучился, тоска по нашим временам. Вот попробуйте-ка эту штуку, кажется, ром и ревень. На Лонг-Айленде — по-нашему Каталина Ист — у меня есть домик, который я пытаюсь обставить под двадцатый век. Ясное дело, приходится воровать. Я провожу там уик-энды, Вайолет, и это счастье. Только там мне хорошо.

— Я понимаю вас.

— Ах понимаете! Тогда скажите, кстати, какого дьявола вы околачивались здесь, изображая дочь Уэбба?

— Тоже охотилась за ночной вазой.

— Вы хотели ее украсть?

— Ну конечно. Я просто ужас как удивилась, обнаружив, что кто-то успел меня обойти.

— Значит, история о бедной дочке неимущего миллионера была рассказана всего лишь для того, чтобы выцыганить у меня посудину?

— Ну да. И между прочим, ход удался.

— Это верно. А чего ради вы стараетесь?

— С иными целями, чем вы. Мне хочется самой открыть свой бизнес.

— Будете изготовлять подделки?

— Изготовлять и продавать. Пока я еще комплектую фонд, но, к сожалению, я далеко не такая везучая, как вы.

— Так это, верно, вы украли позолоченный трельяж?

— Я.

— А медную лампу для чтения о удлинителем?

— Тоже я.

— Очень прискорбно. Я за ними так гонялся. Ну а вышитое кресло с бахромой?

Девушка кивнула.

— Опять же я. Чуть спину себе не сломала.

— Попросила бы кого-нибудь помочь.

— Кому можно довериться? А разве вы работаете не в одиночку?

— Да, я тоже так работаю, — задумчиво произнес Бауэр. — То есть работал до сих пор. Но сейчас, по-моему, работать в одиночку уже незачем. Вайолет, мы были конкурентами, сами не зная о том. Сейчас мы встретились, и я вам предлагаю завести совместное хозяйство.

— О каком хозяйстве идет речь?

— Мы будем вместе работать, вместе обставим мой домик и создадим волшебный заповедник. В то же время мы можете сколько угодно комплектовать свои фонды. И если вы захотите загнать какой-нибудь мой стул, то я не буду возражать. Мы всегда сумеем стащить другой.

— Иными словами, вы предлагаете мне вместе с вами пользоваться вашим домом?

— Да.

— Могли бы мы осуществлять наши права поочередно?

— То есть как это поочередно?

— Один уик-энд — я, а, скажем, следующий — вы.

— Для чего?

— Вы сами понимаете.

— Я не понимаю. Объясните мне.

— Ладно, будет вам.

— Нет, правда, объясните.

Девушка вспыхнула.

— Вы что, совсем дурак? Еще спрашиваете почему. Похожа я на девушку, которая проводит уик-энд с мужчинами?

Бауэр остолбенел.

— Да уверяю вас, мне и в голову ничто подобное не приходило. Кстати, в доме две спальни. Вам совершенно ничего не грозит. Мы начнем с того, что стянем цилиндрический замок для вашей двери.

— Нет, это исключено, — ответила она. — Я знаю мужчин.

— Даю вам слово, что у нас будут чисто дружеские отношения. Мы соблюдем этикет вплоть до мельчайших тонкостей.

— Я знаю мужчин, — повторила она непреклонно.

— Нет, это уже какая-то заумь, — возмутился Бауэр. — Подумать только: в голливудском кошмарном сне мы встретили друг друга — двое отщепенцев; нашли опору, утешение, и вдруг вы заводите какую-то бодягу на моральные темы.

— А можете вы, положа руку на сердце, пообещать никогда не лезть за утешением ко мне в постель? — сердито бросила она. — Ну отвечайте, можете?

— Нет, не могу, — ответил он чистосердечно. — Сказать такое — значит отрицать, что вы дьявольски привлекательная девушка. Зато я…

— Если так, то разговор окончен. Разумеется, вы можете мне сделать официальное предложение; но я не обещаю, что приму его.

— Нет уж, — отрезал Бауэр. — До этого я не дойду, мисс Вайолет. Это уж пойдут типичные лос-анджелесские штучки. Каждая пара, которой взбредет в голову переспать ночь, отправляется к ближайшему регистроавтомату, сует туда двадцать пять центов и считается обрученной. Наутро они бегут к ближайшему разводоавтомату — и снова холостые, и совесть их чиста как стеклышко. Ханжи! Стоит только вспомнить всех девиц, которые меня протащили через это унижение: Джейн Рассел, Джейн Пауэл, Джейн Мэнсфилд, Джейн Уизерс, Джейн Фонда, Джейн Тарзан… Б-р-р-р, господи, прости!

— О! Так вот вы какой! — Вайолет Дуган в негодовании вскочила на ноги. — Толкуете мне, как ему все здесь опротивело, а сам насквозь оголливудился.

— Женская логика, — раздраженно произнес Бауэр. — Я сказал, что мне не хочется поступать в лос-анджелесских традициях, и она тут же обвиняет меня в том, что я оголливудился. Спорь после этого с женщиной!

— Не давите на меня вашим хваленым мужским превосходством, — вскипела Вайолет. — Вас послушать, сразу кажется, что я вернулась к старым временам, и просто тошно делается.

— Вайолет… Вайолет… Ну зачем нам враждовать? Наоборот. Нам следует держаться друг друга. Хотите, пусть будет по-вашему. Какие-то двадцать пять центов, о чем тут говорить? А замок мы тоже врежем. Ну что, согласны?

— Вот это тип! Двадцать пять центов — и весь разговор! Вы мне противны.

Взяв в руки ночную посудину, Вайолет повернулась к дверям.

— Одну минутку, — сказал Сэм. — Куда это вы направляетесь?

— К себе домой.

— Стало быть, договор не заключен?

— Нет.

— И мы о вами не сотрудничаем ни на каких условиях?

— Ни на каких. Убирайтесь и ищите утешения у одной из ваших шлюх! Доброй ночи.

— Вы меня так не оставите, Вайолет.

— Я ухожу, мистер Бауэр.

— Уходите, но без посудины.

— Она моя.

— Я ее украл.

— А я ее у вас выманила.

— Поставьте вазу, Вайолет.

— Вы сами дали ее мне, уже забыли?

— Говорю вам, поставьте посудину.

— И не подумаю. Не подходите ко мне!

— Вы знаете мужчин. Помните, вы говорили. Но вы знаете о нас не все. Будьте умницей и поставьте горшок или вам придется еще кое-что узнать насчет хваленого мужского превосходства. Вайолет, я вас предупредил… Ну получай, голубка.

Сквозь густой слой табачного дыма в кабинет инспектора Эдварда Дж. Робинсона проникли бледно-голубые лучи: занимался рассвет. Группа сыщиков, известная в полиции как «Пробивной отряд», зловещим кольцом окружала развалившуюся в кресле гориллоподобную фигуру. Инспектор Робинсон устало произнес:

— Ну повторите еще раз вашу историю.

Злоумышленник поерзал в кресле и попробовал поднять голову.

— Меня зовут Уильям Бендикс, — промямлил он. — Мне сорок лет. Я мастер-верхотурщик строительной фирмы Гручо, Чико, Харпо и Маркс, Голдуин Террас, 12203.

— Что такое верхотурщик?

— Специалист по верхотуре — это такой специалист, который, если фирме нужно выстроить здание обувного магазина в форме ботинка, завязывает над крышей шнурки; а если строят коктейль-холл, втыкает в крышу соломинку, а если…

— Какую работу вы выполняли в последний раз?

— Участвовал в строительстве Института Памяти, Бульвар Луи Б.Мэйера, 30449.

— Что вы там делали?

— Вставлял вены в мозги.

— У вас были приводы?

— Нет, сэр.

— Что вы замышляли, проникнув сегодня около полуночи в резиденцию мистера Клифтона Уэбба?

— Как я уже рассказывал, я угощался коктейлем «Водка и шпинат» в питейном заведении «Стародавний Модерн», когда их строили, я им выкладывал пену на крыше, а этот тип подошел ко мне и начал разговор. Рассказал, что какой-то богатый чудак купил и только что привез сюда эту штуковину, какое-то сокровище искусства. Говорит, что сам он коллекционер, но такое вот сокровище купить не может, а тот богач такой жадюга, что даже не дает на него поглядеть. А потом он предложил мне сто долларов, чтобы я помог ему взглянуть на эту штуку.

— То есть предложил вам украсть ее?

— Да нет, сэр, он хотел на нее только поглядеть. Он сказал, что мне, мол, нужно только поднести ее к окну, он взглянет на нее и отвалит мне сто долларов.

— А сколько денег он предлагал вам за то, чтобы вы вынесли вазу из дома?

— Да говорю вам, сэр, он хотел только поглядеть. Потом — мы так уговорились — я запихнул бы ее обратно, и все дела.

— Опишите этого человека.

— Ему, наверно, лет тридцать будет. Одет хорошо. Разговор малость чудной, вроде как у иностранца, и все время хохочет, все ему что-то смешно. Роста примерно среднего или маленько повыше. Глаза темные. Волос тоже темный, густой и лежит этак волнами; такой бы хорошо гляделся на крыше парикмахерской.

Кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. В кабинет влетела детектив Эдна Май Оливер явно в растрепанных чувствах.

— Ну?! — рявкнул инспектор Робинсон.

— Его версия подтверждается, шеф, — доложила детектив Оливер. — Его видели в коктейльном заведении «Стародавний Модерн»…

— Стоп, стоп, стоп. Он говорит, что ходил в питейно е заведение «Стародавний Модерн».

— Шеф, это одно и то же. Они просто сменили вывеску, чтобы с помпой открыть его заново.

— А кто укладывал на крыше вишни? — заинтересовался Бендикс.

Никто и не подумал ему ответить.

— В заведении видели, как задержанный разговаривал с таинственным мужчиной, которого он нам описал, — продолжила детектив Оливер. — Они вышли вместе.

— Этот мужчина был Искусник Кид.

— Так точно, шеф.

— Кто-нибудь может опознать его?

— Нет, шеф.

— У-у, черт! Черт! Черт! — Инспектор в ярости дубасил кулаком по столу. — Чует мое сердце, что Кид обвел нас вокруг пальца.

— Но каким образом, шеф?

— Неужели непонятно, Эд? Кид мог проведать о нашей ловушке.

— Ну и что же?

— Думайте, Эд. Думайте! Может быть, не кто иной, как он, сообщил нам, что в преступном мире ходят слухи о готовящемся этой ночью налете.

— Вы хотите сказать, он настучал сам на себя?

— Вот именно.

— Но для чего ему это?

— Чтобы заставить нас арестовать не того человека. Это сущий дьявол. Я же вам говорил.

— Но зачем он все это затеял, шеф? Вы ведь разгадали его плутни.

— Верно, Эд. Но Кид, возможно, изобрел какой-то новый, еще более заковыристый ход. Только вот какой? Какой?

Инспектор Робинсон встал и беспокойно зашагал по кабинету. Его мощный изощренный ум усиленно пытался проникнуть в сложные замыслы Искусника Кида.

— А как быть мне? — вдруг спросил Бендикс.

— Ну вы-то можете преспокойно отправляться восвояси, любезный, — устало сказал Робинсон. — В грандиозной игре вы были только жалкой пешкой.

— Да нет, я спрашиваю, как мне закруглиться с этим делом. Тот малый-то, пожалуй, до сих пор ждет под окном.

— Как вы сказали? Под окном?! — воскликнул Робинсон. — Значит, он стоял там, под окном, когда мы захватили вас?

— Стоял небось!

— Я понял! Наконец-то понял! — вскричал Робинсон. — Ну вот теперь мне ясно все!

— Что вам ясно, шеф?

— Вдумайтесь, Эд, представьте себе всю картину в целом, Искусник Кид стоит тихонько под окном и собственными глазами видит, как увозим из дому этого остолопа. Мы отбываем, и тогда Искусник Кид входит в пустой дом…

— Вы хотите сказать…

— Может быть, в эту самую секунду он взламывает сейф.

— Ух ты!

— Эд, спешно вызвать оперативную группу и группу блокирования.

— Слушаюсь, шеф.

— Эд, блокировать все выходы из дома.

— Сделаем, шеф.

— Эд, и ты, Эд, будете сопровождать меня.

— Куда сопровождать, шеф?

— К особняку Уэбба.

— Вы рехнулись, шеф!

— Другого пути нет. Этот городишко слишком мал для нас двоих: или Искусник Кид, или я.

Все газеты кричали о том, как «Пробивной отряд» разгадал инфернальные планы Искусника Кида и прибыл в волшебный особняк мистера Клифтона Уэбба всего лишь через несколько секунд после того, как сам Кид отбыл с ночной вазой. О том, как на полу библиотеки обнаружили лежавшую без сознания девушку, о том, как выяснилось, что она — отважная Одри Хэпберн, верная помощница загадочной Греты Гарбо — Змеиный глаз, владелицы обширной сети игорных домов и притонов. О том, как Одри, заподозрив что-то неладное, решила сама все разведать. И о том, как коварный взломщик сперва затеял с девушкой зловещую игру — нечто вроде игры в кошки-мышки — а затем, выждав удобный момент, свалил ее на пол безжалостным зверским ударом.

Давая интервью газетным синдикатам, мисс Хэпберн сказала:

— Просто женская интуиция. Я заподозрила что-то неладное и решила сама все разведать. Коварный взломщик затеял со мной зловещую игру — нечто вроде игры в кошки-мышки, а затем, выждав удобный момент, свалил меня на пол безжалостным зверским ударом.

Одри получила семнадцать предложений вступить в брак через посредство регистроавтомата, три предложения сняться для пробы в кинофильмах, двадцать пять долларов из общинных фондов округа Голливуд Ист, премию Даррила Ф.Занука «За человеческий интерес» и строгий выговор от шефессы.

— Фам непременно нато было допавить, што он фас иснасилофал, Одри, — сказала ей мисс Гарбо. — Это притало бы фашей истории осопый колорит.

— Прошу прощения, мисс Гарбо. В следующий раз я постараюсь ничего не опустить. Кстати, он делал мне непристойные предложения.

Разговор происходил в секретном ателье мисс Гарбо, где совещалось могущественное трио дельцов от искусства, а тем временем Вайолет Дуган (она же Одри Хэпберн) подделывала бюллетень сельскохозяйственного банка за 1943 год.

— Cara mia,[28 - Дорогая моя (итал.).] — обратился к Вайолет де Сика, — вы могли бы описать нам этого негодяя подробно?

— Я рассказала вам все, что запомнила, мистер де Сика. Да, вот еще одна деталь, может быть, она вам поможет: он сказал, что работает на одного из крупнейших букмекеров Иста, определяет шансы выигрышей.

— Mah![29 - Увы! (итал.).] Таких субъектов сотни. Это нам нисколько не поможет. А он намекнул вам, как его зовут?

— Нет, сэр. Во всяком случае, свое теперешнее имя он не упомянул.

— Теперешнее имя? Как это понять?

— Я… я говорю про его настоящее имя. Ведь не всегда же его называют Искусник Кид.

— Ага, понятно. А где он живет?

— Говорит, где-то в районе Каталина Ист.

— Каталина Ист — это сто сорок квадратных миль, битком набитых жилыми домами, — с раздражением вмешался Хортон.

— Я тут ни при чем, мистер Хортон.

— Одри, — строго произнесла мисс Гарбо, — отлошите ф сторону фаш бюллетень и посмотрите на меня.

— Да, мисс Гарбо.

— Фы флюбились ф этого шеловека. Ф фаших глазах он романтичная фигура, и фам не хочется, штоп он попал под сут. Это так?

— Вовсе нет, мисс Гарбо! — пылко возразила Вайолет. — Больше всего на свете я хочу, чтобы его арестовали. — Она потрогала пальцами свой подбородок. — Влюбилась? Да я ненавижу его!

— Итак, — со вздохом резюмировал де Сика, — мы потерпели неудачу. Короче говоря, если мы не сумеем вернуть ночную вазу его светлости, мы будем вынуждены уплатить ему два миллиона долларов.

— Я убежден, — яростно выкрикнул Хортон, — что полицейские его нипочем не найдут! Этакие олухи. Их можно сравнить по дурости разве что с нашей троицей.

— Ну что ж, тогда придется нанять частного соглядатая. При наших связях в преступном мире мы без особого труда сможем найти подходящего человека. Есть какие-нибудь предложения?

— Неро Фульф, — произнесла мисс Гарбо.

— Великолепно, cara mia. Этот человек настоящей эрудиции и культуры.

— Майк Хаммер, — сказал Хортон.

— Примем и сведению и эту кандидатуру. Что вы скажете о Перри Мейсоне?

— Этот подонок слишком честен, — отрезал Хортон.

— Тогда вычеркнем подонка из списка кандидатов. Есть еще предложения?

— Миссис Норт, — сказала Вайолет.

— Кто, дорогая? Ах да, Памела Норт, леди-детектив. Нет, я бы сказал, нет. По-моему, это не женское дело.

— Но почему, мистер де Сика?

— А потому, ангел мой, что слабому полу опасно сталкиваться с некоторыми видами насилия.

— Я этого не думаю, — сказала Вайолет. — Мы, женщины, умеем постоять за себя.

— Она прафа, — томно проворковала мисс Гарбо.

— А по-моему, нет, Грета. И вчерашний эпизод это подтверждает.

— Он мне нанес безжалостный, зверский удар, только когда я отвернулась, — поспешила вставить Вайолет.

— А чем вам плох Майк Хаммер? — брюзгливо спросил Хортон. — Он всегда достигает результатов и нещепетилен в средствах.

— Так нещепетилен, что мы можем получить одни осколочки от вазы с цветочным бордюром.

— Боже мой! Я об этом не подумал. Ну хорошо, я согласен на Вульфа.

— Миссис Норт, — произнесла мисс Гарбо.

— Вы в меньшинстве, cara mia. Итак, решено, — Неро Вульф. Bene. Я полагаю, Хортон, что мы с ним побеседуем без Греты. Он настолько antipatico[30 - Здесь: плохо относится (итал.).] к женщинам, что это вошло в поговорку. Милые дамы, arrivederci.[31 - До свидания (итал.).]

После того как двое из могущественного трио удалились, Вайолет повернулась к мисс Гарбо.

— «Слабый пол»… У-у… шовинисты, — прошипела она, яростно сверкнув глазами. — Неужели мы будем терпеть это неравноправие полов?

— А што мы мошем стелать, Одри?

— Мисс Гарбо, разрешите мне самой выследить этого человека.

— Фы гофорите фсерьез?

— Конечно.

— Но как фы можете его выследить?

— Наверно, у него есть какая-нибудь женщина.

— Естестфенно.

— Cherchez la femm.[32 - Ищите женщину (франц.).]

— Вы просто молотец!

— Он упоминал при мне некоторые имена и фамилии, и если я найду ее, то найду и его. Вы мне даете отпуск, мисс Гарбо?

— Опрафляйтесь, Одри. И прифетите его шифым.

Старая леди в уэльской шляпке, белом фартуке, шестиугольных очках и с объемистым вязанием, из которого торчали спицы, споткнулась о макет, изображавший лестницу площади Испании. Лестница вела в королевскую Оружейную палату. Палата была выстроена в форме императорской короны и увенчана пятидесятифутовой имитацией бриллианта «Надежда».

— Чертовы босоножки, — буркнула Вайолет Дуган. — Ну и каблучки!

Войдя в палату, Вайолет поднялась на десятый этаж и позвонила в звонок, по обе стороны от которого располагались лев и единорог, попеременно разевающие пасти: лев рычал, единорог орал по-ослиному. Дверь стала затуманиваться, затем туман рассеялся. На пороге стояла Алиса из Страны Чудес с огромными невинными глазами.

— Лу? — спросила она пылко. И тотчас увяла.

— Доброе утро, мисс Пауэл, — сказала Вайолет, заглядывая в квартиру через плечо Алисы и внимательно обшаривая взглядом коридор. — Я из службы «Клевета инкорпорейтид». Вам не кажется, что сплетни проходят мимо вас? Не остаетесь ли вы в неведении по поводу самых пикантных скандалов? Наш штат, составленный из высококвалифицированных сплетников, гарантирует распространение молвы в течение пяти минут после события; сплетни унизительные; сплетни возмутительные; сплетни, чернящие репутацию или набрасывающие на нее тень; клевета несусветная и клевета правдоподобная…

— Вздор, — сказала мисс Пауэл, и дверь стала непроницаемой.

Маркиза Помпадур в парчовых фижмах, с кружевным корсажем и в высоком пудреном парике, вошла в зарешеченный портик «Приюта птичек» — частного особнячка, построенного в форме птичьей клетки. Из позолоченного купола на нее обрушилась какофония птичьих голосов. Мадам Помпадур дунула в свисток, вделанный в дверь, которая имела форму часов с кукушкой. На птичий посвист звонка отворилась маленькая заслонка над циферблатом, с бодрым «ку-ку» оттуда выглянул глазок телевизора и внимательно оглядел гостью.

Вайолет присела в глубоком реверансе.

— Могу я лицезреть хозяйку дома?

Дверь отворилась. На пороге стоял Питер Пэн в ярко-зеленом костюме. Костюм был прозрачный, и посетительница сразу узнала, что перед ней сама хозяйка дома.

— Добрый день, мисс Уизерс. Я к вам от фирмы «Эвон». Игнац Эвон, парикмахер, изобретатель возможных шиньонов, париков, украшений из волос, кудрей и локонов, всегда к услугам тех, кто следует законам моды или желает устроить розыгрыш…

— Сгинь! — сказала мисс Уизерс.

Дверь захлопнулась. Маркиза де Помпадур послушно сгинула.

Художница в берете и в вельветовой куртке с палитрой и мольбертом поднялась на пятнадцатый этаж Пирамиды. У самой вершины возвышались шесть египетских колонн, за которыми была массивная базальтовая дверь. Когда художница швырнула милостыню в каменную чашку для нищих, дверь распахнулась, обнаружив мрачную гробницу, на пороге которой стояло нечто вроде Клеопатры в одеянии критской богини змей и для антуража окруженное змеями.

— Доброе утро, мисс Рассел. Фирма «Тиффани» демонстрирует последний вопль моды, накожные драгоценности Тиффани. Татуировка наносится очень рельефно. Являясь источником излучения цветовой гаммы, включающей имитацию бриллиантов чистейшей воды, накожные драгоценности Тиффани остаются безвредными для здоровья в течение месяца.

— Чушь, — сказала мисс Рассел.

Дверь медленно затворилась под звуки заключительных аккордов из «Аиды», которым тихо вторили стенания хора.

Школьная учительница в строгом костюме, с гладко зачесанными и собранными в тугой узел волосами, в очках с толстыми стеклами, из-за которых ее глаза казались неестественно большими, прошествовала со стопкой учебников по подвесному мосту феодального замка. Поднявшись винтовым лифтом на двенадцатый этаж, она перепрыгнула через неширокий ров и обнаружила дверной молоток в форме рыцарской железной рукавицы. Миниатюрные решетчатые ворота со скрежетом втянулись наверх, и на пороге показалась Златовласка.

— Луи? — спросила она, радостно смеясь. И тотчас увяла.

— Добрый вечер, мисс Мэнсфилд. Фирма «Чтение вслух» предлагает новый вид сугубо специализированного индивидуального обслуживания. Вместо того чтобы терпеть монотонное чтение роботов, вы сможете слушать отлично поставленные голоса, способные придать каждому слову неповторимую окраску, и эти голоса будут читать для вас, только для вас, и комиксы, и чистосердечные исповеди знаменитостей, и киножурналы за пять долларов в час; детективы, вестерны, светскую хронику…

Решетчатые воротца со скрежетом опустились вниз.

— Сперва Лу, потом Луи, — пробормотала Вайолет. — Интересно…

Небольшую пагоду обрамлял пейзаж, точная копия трафаретных китайских рисунков на фарфоре, даже с фигурами трех сидящих на мосту кули. Кинозвездочка в черных очках и белом свитере, туго обтягивающем ее пышный бюст, проходя по мосту, потрепала их по головам.

— Поосторожней детка, щекотно, — сказал один из них.

— Бога ради, простите, я думала, вы чучела.

— Чучела мы и есть за пятьдесят центов в час, во такая уж у нас работа.

В портике пагоды появилась мадам Баттерфляй, склоняясь в поклоне, как заправская гейша. Цельность облика этой особы несколько нарушал черный пластырь под левым глазом.

— Доброе утро, мисс Фонда. Фирма «Предел лишь небеса» предлагает вам потрясающий новый способ упышнения бюста. Натираясь препаратом «Груди-Джи», антигравитационным порошком телесного цвета, вы сразу же достигните поразительных результатов. Мы предоставляем вам на выбор три оттенка: для блондинок, шатенок, брюнеток; и три вида упышненных форм: грейпфрутовая, арбузовидная и…

— Я не собираюсь взлетать на воздух, — мрачно сказала мисс Фонда. — Брысь!

— Извините, что побеспокоила вас, — Вайолет замялась. — Вам не кажется, мисс Фонда, что пластырь у вас под глазом не совсем в стиле…

— Он у меня не для стиля, дорогуша. Этот Журден просто мерзавец и больше никто.

— Журден, — тихо повторила Вайолет, удаляясь по мосту. — Выходит, Луи Журден. Так или не так?

Аквалангист в черном резиновом костюме и полном снаряжении, включая маску, кислородный баллон и гарпун, прошел тропою джунглей, вспугивая шимпанзе и направляясь к Земляничной горе. Вдали протрубил слон. Аквалангист ударил в бронзовый гонг, свисающий с кокосовой пальмы, и на звон гонга отозвался бой барабанов. Семифутовый ватуси встретил и проводил посетителя к стоявшей в зарослях хижине, где его ждала особа негроидного типа, которая дрыгала ногами в стофутовой искусственной реке Конго.

— Это Луи Бвана?[33 - Искаженное «господин».] — крикнула она. И тотчас увяла.

— Доброе утро, мисс Тарзан, — сказала Вайолет. — Фирма «Выкачивай», недавно отметившая свое пятидесятилетие, берется обеспечить вам купанье в стерильно чистой воде независимо от того, будет ли идти речь об олимпийском водоеме или старомодном пруде. Система патентованных очистительных насосов позволяет фирме «Выкачивай» выкачивать грязь, песок, ил, алкоголь, сор, помои…

Вновь ударил бронзовый гонг, и на звон гонга снова отозвался бой барабанов.

— О! На этот раз, наверное, Луи! — вскричала мисс Тарзан. — Я знала, что он сдержит слово.

Мисс Тарзан побежала к парадным дверям. Мисс Дуган спрятала лицо за водолазной маской и нырнула в Конго. Она вынырнула на поверхность у противоположного берега среди зарослей бамбука, неподалеку от весьма реалистического на вид аллигатора. Ткнув его в голову рукой, она убедилась, что это чучело. Затем Вайолет быстро обернулась и успела разглядеть Сэма Бауэра, который не спеша прошел в пальмовый сад под ручку с Джейн Тарзан.

Запрятавшись в телефонную будку, имевшую форму телефона и расположенную через дорогу от Земляничной горы, Вайолет Дуган горячо пререкалась с мисс Гарбо.

— Фам не следофало фысыфать полицию, Одри.

— Нет, следовало, мисс Гарбо.

— Инспектор Робинсон шурует ф доме уже десять минут. Он опять натфорит глупостей.

— Я на это и рассчитываю, мисс Гарбо.

— Сначит, я была прафа. Фы не хотите, штопы этот Луи Тшурден был арестофан.

— Нет, хочу, мисс Гарбо. Очень хочу. Только позвольте вам все объяснить.

— Он уфлек фаше фоображение сфоими непристойными предлошениями.

— Да прошу вас, выслушайте вы меня, мисс Гарбо. Для нас ведь самое важное не схватить его, а узнать, где он запрятал краденое. Разве не так?

— Отгофорки! Отгофорки!

— Если его арестуют сейчас, мы никогда не узнаем, где ваза.

— Што ше фы предлагаете?

— Я предлагаю сделать так, чтобы он сам привел нас туда, где прячет вазу.

— Как фы этого допьетесь?

— Используя его же оружие. Помните, как он подсунул полицейским подставное лицо?

— Этого турня Пендикса?

— На этот раз в роли Бендикса выступил инспектор Робинсон. Ой, постойте! Там что-то случилось.

На Земляничной горе началось сущее столпотворение. Шимпанзе с визгом перепархивали с ветки на ветку. Появились ватуси, они неслись во весь дух, преследуемые инспектором Робинсоном. Затрубил слон. Огромный аллигатор быстро вполз в густую траву. Затем промчалась Джейн Тарзан, ее преследовал инспектор Робинсон. Барабаны гудели вовсю.

— Я могла бы поклясться, что этот аллигатор — чучело, — пробормотала Вайолет.

— О шем фы, Одри?

— Да о крокодиле… Так и есть! Извините, мисс Гарбо. Я побежала.

Крокодил встал на задние лапы и неторопливо шел по Земляничному проезду. Вайолет вышла из будки и небрежной ленивой походкой пошла вслед за ним. Прогуливающийся по улице аллигатор и неторопливо следующий за ним аквалангист не вызывали особого интереса у прохожих Голливуд Ист.

Аллигатор оглянулся через плечо и наконец заметил аквалангиста. Он пошел быстрее. Аквалангист тоже ускорил шаг. Аллигатор побежал. Аквалангист побежал за ним следом, но немного отстал. Тогда он подключил кислородный баллон, и расстояние начало сокращаться. Аллигатор с разбегу ухватился за ремень подвесной дороги. Болтающегося на канате, его повлекло на восток. Аквалангист подозвал проезжавшего мимо робота-рикшу.

— Следовать за этим аллигатором! — крикнула Вайолет в слуховое приспособление робота.

В зоопарке аллигатор выпустил из рук ремень и скрылся в толпе. Аквалангист соскочил с рикши и как сумасшедший пробежал через Берлинский дом, Московский дом и Лондонский. В Римском доме, где посетители швыряли pizzas помещенным за оградой существам, Вайолет увидела раздетого римлянина, который лежал без сознания в углу клетки. Рядом с ним валялась шкура аллигатора. Вайолет быстро огляделась и успела заметить удиравшего Бауэра в полосатом костюме.

Она бросилась за ним. Бауэр столкнул какого-то мальчугана со спины пони на электрической карусели, сам вскочил на место мальчика и галопом помчался на запад. Вайолет вспрыгнула на спину проходившей мимо ламы.

— Догони это пони! — крикнула она.

Лама побежала, жалобно мыча:

— Чиао хси-фу нан цо мей ми чу (мне этого еще никогда не удавалось).

На конечной станции Гудзон Бауэр спрыгнул с пони, закупорился в капсулу и перемахнул через реку. Вайолет влетела в восьмивесельную лодку и пристроилась на сиденье рулевого.

— Следовать за этой капсулой! — крикнула она. На джерсейском берегу (Невада Ист) Вайолет продолжала преследовать Бауэра на движущейся мостовой, а затем на каре фирмы «Улепетывай» к старому Ньюарку, где Бауэр вскочил на трамполин и катапультировался в первый вагон монорельсовой дороги Блокайленд-Нантакет.

Вайолет подождала, пока монорельс тронется в путь, и в последнюю секунду успела вскочить в задний вагон.

Оказавшись в вагоне, она направила острие гарпуна в сторону находившейся там же расфуфыренной девчонки и заставила ее обменяться с ней одеждой. В бальных туфельках, черных ажурных чулках, клетчатой юбке и шелковой блузке, Вайолет вышвырнула разлютовавшуюся дамочку из вагона на остановке Ист Вайн-стрит и уже более открыто принялась наблюдать за передним вагоном. На Монтауке — крайний восточный пункт Каталина Ист — Бауэр выскользнул из вагона.

Вайолет снова подождала, пока двинется монорельс, и лишь тогда продолжила погоню. На нижней платформе Бауэр забрался в жерло коммутированной пушки и взлетел в пространство. Вайолет бросилась вслед за ним к той же пушке и осторожно, чтобы не изменить наводку, установленную Бауэром, скользнула в пушечное жерло. Она взлетела в воздух всего на полминуты позже Бауэра и брякнулась на посадочную площадку в тот момент, когда Сэм спускался по веревочной лестнице.

— Вы?! — воскликнул он.

— Да, я.

— А в черном скафандре тоже были вы?

— Опять же я.

— И думал, что отделался от вас в Ньюарке.

— Нет, этот номер не прошел, — угрюмо сказала она. — Я вас приперла к стенке, Кид.

И в эту секунду Вайолет увидела дом.

Он был похож на те дома, которые в двадцатом веке рисовали дети: два этажа, остроконечная крыша, крытая рваным толем, стены из грязных коричневых дранок, державшихся на честном слове, двойные рамы с крестообразным переплетом, кирпичная труба, увитая плющом; шаткое крылечко. Справа проржавевшие руины рассчитанного на две автомашины гаража; слева заросли чахлых сорняков. В вечернем сумраке казалось, что в этом доме наверняка должны водиться привидения.

— Ох, Сэм! — охнула Вайолет. — Как здесь красиво!

— Это дом, — сказал он просто.

— А внутри?

— Зайдите и поглядите.

Внутри дом был словно склад, заставленный товарами, заказанными по почте; все здесь было бросовое — дешевое, второсортное, подержанное, уцененное, купленное на распродаже.

— Здесь как в раю, — сказала Вайолет. Она нежно прильнула к пылесосу типа канистры с виниловым амортизатором. — Здесь так покойно, уютно. Я уже много лет не была так счастлива.

— Постойте, постойте, — сказал Бауэр, которого распирало от гордости.

Встав на колени перед камином, он разжег березовые дрова. Охваченные желтым и красноватым пламенем, поленья весело потрескивали.

— Смотри, — сказал он. — Дрова настоящие, и огонь настоящий. А еще я знаю музей, где есть пара железных подставок для дров в камине.

— Правда? Честное слово?

Он кивнул.

— Музей Пибоди в Высшем Йельском.

Вайолет наконец решилась.

— Сэм, я помогу вам.

Он удивленно на нее взглянул.

— Я помогу вам их украсть, — сказала Вайолет. — Я… я помогу вам украсть все, что вы захотите, Сэм.

— Вы шутите, Вайолет?

— Я была дурой. Я не понимала. Я… Вы были правы, Сэм. Я вела себя, как последняя идиотка.

— Вайолет, вы серьезно это говорите, или хотите меня во что-то втравить?

— Я говорю серьезно, Сэм. Честное слово.

— Вам так понравился мой дом?

— Конечно, мне понравился ваш дом, но причина не только в этом.

— Значит, мы действуем вместе?

— Да, Сэм, теперь мы вместе.

— Дайте руку.

Вместо этого она обняла его за шею и крепко к нему прижалась. Бог весть, сколько минут просидели они на раскладном кресле из пенопласта… затем Вайолет тихо шепнула ему на ухо:

— Мы с тобой — против всех остальных, Сэм.

— И пусть они поберегутся: им придется несладко.

— Да, пусть они поберегутся, и они и эти бабы по имени Джейн.

— Вайолет, клянусь, ни к одной из них я не относился серьезно. Если бы ты их видела…

— Я видела их.

— Видела? Где? Каким образом?

— Я тебе как-нибудь расскажу.

— Но…

— Ну перестань!

После длительной паузы он сказал:

— Если мы не врежем замок в дверь спальни, может случиться неприятность.

— К черту замок! — сказала Вайолет.

— ВНИМАНИЕ, ЛУИ ЖУРДЕН! — раздался резкий оглушительный голос.

Сэм и Вайолет вскочили с кресла. В окно ворвался ослепительный сине-белый свет. Слышался ропот толпы, уже готовой приступить к суду Линча, гремела галопирующим крещендо увертюра к «Вильгельму Теллю», раздавались звуки, напоминающие о кентуккийском дерби, локомотивах 4-6-4, о таранах и о внезапных налетах индейцев племени саскачеван.

— ВНИМАНИЕ, ЛУИ ЖУРДЕН! — вновь раздался резкий оглушительный голос.

Они подбежали к окну и осторожно выглянули. Дом был окружен слепящими прожекторами. В толпе смутно можно было различить повстанцев Жакерии с гильотиной, теле- и кинокамеры, большой симфонический оркестр, целую роту звукооператоров в наушниках, режиссера со шпорами и мегафоном, инспектора Робинсона с микрофоном, а вокруг на парусиновых шезлонгах сидело с полтора десятка загримированных мужчин и женщин.

— ВНИМАНИЕ, ЛУИ ЖУРДЕН. С ВАМИ ГОВОРИТ ИНСПЕКТОР РОБИНСОН. ВЫ ОКРУЖЕНЫ, МЫ… ЧТО? АХ, ВРЕМЯ ДЛЯ КОММЕРЧЕСКОЙ РЕКЛАМЫ? ХОРОШО, ВАЛЯЙТЕ.

Бауэр свирепо посмотрел на Вайолет.

— Значит, ты обманула меня?

— Нет, Сэм, клянусь.

— Тогда как здесь очутились все эти люди?

— Не знаю.

— Это ты их привела.

— Нет, нет, Сэм, нет! Я… может быть, я оказалась не такой умелой, как предполагала. Может быть, пока я гналась за тобой, они следили за мной. Но, клянусь тебе, я их не видела.

— Врешь.

— Нет, Сэм.

Она заплакала.

— Ты меня продала.

— ВНИМАНИЕ, ЛУИ ЖУРДЕН, ВНИМАНИЕ, ЛУИ ЖУРДЕН. НЕМЕДЛЕННО ОСВОБОДИТЕ ОДРИ ХЭПБЕРН.

— Кого? — ошеломленно спросил Бауэр.

— Эт-то ме-еня, — всхлипнула Вайолет. — Я взяла себе другое имя, так же как ты. Одри Хэпберн и Вайолет Дуган одно и то же лицо. Они думают, что ты меня удерживаешь как заложницу, но я тебя не выдавала, С-Сэм. Я не шпионка.

— Ты говоришь мне правду?

— Чистую правду.

— ВНИМАНИЕ, ЛУИ ЖУРДЕН. НАМ ОТЛИЧНО ИЗВЕСТНО, ЧТО ТЫ ИСКУСНИК КИД. ВЫХОДИ, ПОДНЯВ РУКИ ВВЕРХ. ОСВОБОДИ ОДРИ ХЭПБЕРН И ВЫХОДИ И3 ДОМА, ПОДНЯВ РУКИ ВВЕРХ.

Бауэр распахнул окно.

— Войди и арестуй меня, дурила! — гаркнул он.

— ПОГОДИ, ПОКА МЫ НЕ ПОДКЛЮЧИМСЯ К СЕТИ, УМНИК.

Десять секунд, в течение которых производилось подключение, прошли в полном молчании. Затем прогремели выстрелы. Удлиненные грибовидные дымки вспыхнули там, куда ударили пули. Вайолет взвизгнула. Бауэр захлопнул окно.

— Эффективность всех боеприпасов у них снижена до самой крайней степени, — заметил он. — Боятся повредить мои сокровища. Может, мы еще и выкарабкаемся отсюда, Вайолет.

— Нет, не надо. Миленький, прошу тебя, не надо с ними сражаться.

— Сражаться я не могу. Чем бы я стал с ними сражаться?

Выстрелы теперь гремели не смолкая. Со стены упала картина.

— Сэм, да послушай ты меня, — взмолилась Вайолет. — Сдайся. Я знаю, что за кражу со взломом дают девяносто дней, но я буду ждать тебя.

Одно из окон разлетелось вдребезги.

— Ты будешь ждать меня, Вайолет?

— Буду. Клянусь.

Загорелась занавеска.

— Так ведь девяносто дней! Целых три месяца.

— Мы переждем их и начнем новую жизнь.

Внизу, на улице, инспектор Робинсон внезапно застонал и схватился за плечо.

— Ну ладно, — сказал Бауэр. — Я сдамся… Но взгляни на них, на этот дурацкий спектакль, где перемешаны и «Гангстерские битвы», и «Неприкасаемые», и «Громовые двадцатые годы». Пусть я лучше пропаду, если оставлю им хоть что-нибудь из того, что я выкрал. Погоди-ха…

— Что ты хочешь сделать?

Тем временем на улице «Пробивной отряд» принялся кашлять, будто наглотался слезоточивого газа.

— Взорву все к чертям, — ответил Бауэр, роясь в банке с сахаром.

— Взорвешь? Но как?

— Я раздобыл немного динамита у Гручо, Чико, Харпо и Маркса, когда шарил по их коллекциям разрыхляющих землю инструментов. Мотыги я не раздобыл, а вот это достал.

Он поднял вверх небольшую красную палочку с часовым механизмом на головке. На палочке была надпись TNT.

На улице Эд (Бегли) судорожно схватился за сердце, мужественно улыбнулся и рухнул на тротуар.

— Я не знаю, когда будет взрыв и сколько у нас времени, — сказал Бауэр. — Поэтому, как только я брошу палочку, беги со всех ног. Ты готова?

— Д-да, — ответила она дрожащим голосом.

Он схватил динамитную палочку, которая тут же начала зловеще тикать, и швырнул TNT на серо-зеленую софу.

— Беги!

Подняв руки, они бросились через парадное в слепящий свет прожекторов.


Не из нашего мира


Я расскажу эту историю без утайки, в точности так, как все произошло, потому что все мы, мужчины, небезгрешны в таких делах. Хотя я счастлив в браке и по-прежнему люблю жену, временами я влюбляюсь в незнакомых женщин. Я останавливаюсь перед красным светофором, бросаю взгляд на девушку в остановившемся; рядом такси — и готово, влюбился. Я еду в лифте и пленяюсь юной машинисткой, которая поднимается вместе со мной, держа в руке стопку фирменных бланков. На десятом этаже она выходит и вместе с бланками уносит мое сердце. Помню, как однажды в автобусе я влюбился в красотку, словно сошедшую с обложки модного журнала. В руках у нее было неотправленное письмо, и я украдкой старался прочесть адрес.

А какой соблазн случайные звонки по телефону! Раздается звонок, вы снимаете трубку, и женский голос говорит:

— Попросите, пожалуйста, Дэвида.

В доме нет никаких Дэвидов, и голос явно незнакомый, но такой волнующий и милый. За две секунды я успеваю насочинять, как я назначаю этой девушке свидание, встречаюсь с ней, закручиваю роман, бросаю жену и оказываюсь на Капри, где мы упиваемся греховным счастьем. После этого я говорю:

— А какой номер вы набрали?

Когда я вешаю трубку, мне стыдно взглянуть на жену, я чувствую себя изменником.

Звонок, который раздался в моей конторе на Мэдисон 509, вовлек меня именно в такую ловушку. Мои служащие — бухгалтерша и секретарша — ушли обедать, и я сам снял трубку стоявшего на моем столе телефона. Чей-то милый голосок с неимоверной быстротой затараторил:

— Здравствуй, Дженет. Дженет, милая, ты знаешь, я нашла работу. Такая чудная контора, сразу за углом на Пятой авеню, там, где старое здание Тиффани. Работать буду с девяти до четырех. У меня свой стол в маленькой комнатке с окошком, и представляешь, она целиком в моем распоряжении, я…

— Простите, — сказал я, после того, как вволю нафантазировался. — Какой номер вы набрали?

— Господи боже! Ну, конечно, не ваш!

— Боюсь, что все-таки мой.

— В таком случае простите, что побеспокоила.

— Ну что вы! Поздравляю с новой работой.

Она засмеялась.

— Большое спасибо.

Послышались гудки. У моей незнакомки был такой чудный голосок, что я решил отправиться с ней на Таити, а не на Капри. Тут опять зазвонил телефон. И снова тот же голосок:

— Дженет, милая, это Пэтси. Представляешь, только что звонила тебе, а попала совсем не туда. И вдруг ужасно романтичный голос…

— Благодарю вас, Пэтси. Вы опять попали не туда.

— Господи! Снова вы?

— Угу.

— Это ведь Прескотт 9-32-32?

— Ничего похожего. Это Плаза 6-50-00.

— Просто не представляю, как я могла набрать такой номер. Видно, я совсем поглупела от радости.

— Скорее, просто разволновались.

— Пожалуйста, простите.

— С удовольствием, — ответил я. — У вас, по-моему, тоже очень романтичный голос, Пэтси.

На этом разговор закончился, и я отправился обедать, повторяя в уме номер: Прескотт 9-32-32… Вот позвоню, попрошу Дженет и скажу ей… что я ей скажу? Об этом я не имел понятия. Я знал лишь, что ничего подобного не сделаю, и все же ходил в каком-то радужном тумане. Только вернувшись в контору, я стряхнул наваждение. Надо было заняться делами.

Подозреваю все же, что совесть у меня была нечиста: жене я ничего не рассказал.

До того как выйти за меня замуж, моя жена служила у меня в конторе, и до сих пор я рассказываю ей все наши новости. Так было и в этот раз, но о звонке Пэтси я умолчал. Как-то, знаете, неловко.

До того неловко, что на следующий день я отправился в контору раньше обычного, надеясь утихомирить укоры совести сверхурочной работой. Никто из моих девушек еще не пришел, и отвечать на звонки должен был я сам. Примерно в полдевятого зазвенел телефон, и я снял трубку.

— Плаза 6-50-00, - сказал я.

Последовало мертвое молчание, которое меня взбесило. Я лютой ненавистью ненавижу растяп-телефонисток, принимающих по нескольку вызовов сразу и заставляющих абонентов ждать, пока их соизволят соединить.

— Эй, девушка, черт вас возьми! — сказал я. — Надеюсь, вы меня слышите. Сделайте одолжение, впредь не трезвоньте до того, как сможете соединить меня с тем, кто звонит. Что я вам, мальчик?

И в тот самый миг, когда я собирался шмякнуть трубку, испуганный голосок сказал:

— Простите.

— Пэтси? Снова вы?

— Да, я, — ответила она.

Сердце у меня екнуло: я понял, понял, что этот звонок уже не мог быть случайным. Она запомнила мой номер. Ей захотелось еще раз поговорить со мной.

— Доброе утро, Пэтси, — сказал я.

— Какой вы сердитый!

— Боюсь, что я вам нагрубил.

— Нет, нет. Виновата я сама. Все время вас беспокою… Не знаю, почему так получается, но всякий раз, когда я звоню Джен, я попадаю к вам. Наверно, наши провода где-то пересекаются.

— В самом деле? Очень жаль. А я надеялся, что вам захотелось услышать мой романтичный голос.

Она рассмеялась.

— Ну, не такой уж он романтичный.

— Я с вами грубо говорил. Мне бы очень хотелось как-то загладить свою вину. Вы позволите угостить вас сегодня обедом?

— Спасибо, нет.

— А с какого числа вы приступаете к работе?

— Уже с сегодняшнего. До свидания.

— Желаю вам успеха, Пэтси. После обеда позвоните Джен и расскажите мне, как вам работается.

Я повесил трубку, не совсем уверенный, пришел ли я так рано движимый трудовым энтузиазмом или в надежде на этот звонок. Второе, если уж говорить честно, представлялось мне более правдоподобным. Человек, вступивший на скользкую стезю обмана, внушает подозрения даже самому себе. Словом, я был настолько собой недоволен, что вконец заездил своих помощниц.

Вернувшись после обеда, я спросил у секретарши, звонил ли кто-нибудь.

— Только из бюро ремонта телефонов, — ответила она. — Какие-то неполадки на линии.

Значит, и сегодня утром Пэтси звонила случайно, подумал я, а не потому, что ей хотелось поговорить со мной.

Я отпустил обеих девушек домой в четыре — в виде компенсации за утренние придирки (во всяком случае, себе я объяснил это так). С четырех до половины шестого я слонялся по конторе, ожидая звонка Пэтси, и до того размечтался, что самому стало стыдно.

Отхлебнув малость из последней бутылки, которая оставалась после встречи рождества у нас в конторе, я хлопнул в сердцах дверью и пошел к лифту. В тот момент, когда я нажимал на кнопку, я услышал, что в конторе звонит телефон. Я как сумасшедший бросился назад (ключ от двери был еще у меня в руках) и схватил трубку, чувствуя себя последним идиотом. Я попытался замаскировать свое волнение шуткой.

— Прескотт 9-32-32, - запыхавшись, произнес я.

— Извините, — сказал голос моей жены. — Я не туда попала.

Что я мог ответить? Пришлось прикусить язык. Я стал ждать ее вторичного звонка, обдумывая, каким голосом мне говорить, чтобы она не догадалась, что за минуту до этого уже разговаривала со мной. Я решил держать трубку как можно дальше ото рта, и когда телефон зазвонил, осторожно снял трубку и, отставив руку, стал отдавать энергичные приказы отсутствующим подчиненным; затем, поднеся трубку ко рту, небрежно произнес:

— Алло.

— Господи, до чего же вы важный! Прямо генерал.

— Пэтси?! — Сердце гулко ударило в моей груди.

— Боюсь, что так.

— Кому же вы звоните: мне или Джен?

— Разумеется, Джен. С этими проводами какой-то кошмар творится. Мы уже звонили в бюро ремонта.

— Знаю. Как вам работаете я на новом месте?

— Ничего… По-моему, ничего. Шеф рычит совсем как вы. Я его боюсь.

— И напрасно. Поверьте моему опыту, Пэтси. Когда кто-то очень уж орет, знайте, что он чувствует себя неуверенно.

— Я что-то не поняла.

— Допустим, ваш начальник занимает слишком высокий пост и сам понимает, что не тянет. Вот он и строит из себя важную птицу.

— По-моему, это не так.

— А может быть, вы ему нравитесь, и он боится, как бы это не отразилось на служебных делах. Он, может быть, покрикивает на вас просто для того, чтобы не быть слишком любезным.

— Сомневаюсь.

— Почему? Разве вы непривлекательны?

— Об этом не меня нужно спрашивать.

— У вас приятный голос.

— Благодарю вас, сэр.

— Пэтси, — сказал я. — Я мог бы дать вам немало полезных и мудрых советов. Ясно, что сам Александер Грэм Белл сулил нам встретиться. Чего же ради мы противимся судьбе? Пообедаем завтра вместе.

— Боюсь, мне не удастся…

— Вы условились обедать с Дженет?

— Да.

— Значит, вам нужно обедать со мной. Я все равно выполняю половину обязанностей Дженет: отвечаю вместо нее на телефонные звонки. А где награда? Жалоба телефонному инспектору? Разве это справедливо, Пэтси? Мы с вами съедим хотя бы полобеда, а остальное вы завернете и отнесете Дженет.

Пэтси засмеялась. Чудесный был у нее смех.

— Я вижу, вы умеете подъехать к девушке. Как ваше имя?

— Говард.

— Говард — а как дальше?

— Я хотел задать вам тот же вопрос. Пэтси, а дальше?

— Ко я первая спросила.

— Я предпочитаю действовать наверняка. Либо я представлюсь вам, когда мы встретимся, либо останусь анонимом.

— Ну хорошо, — ответила она. — Мой перерыв с часу до двух. Где мы встретимся?

— На Рокфеллер Плаза. Третий флагшток слева.

— Как величественно!

— Вы запомните? Третий слева.

— Да, запомню.

— Значит, завтра в час?

— Завтра в час, — сказала Пэтси.

— Вы меня легко узнаете: у меня в носу серьга. Ведь я дикарь, у меня нет фамилии.

Мы рассмеялись, и разговор был закончен. Я не мешкая выкатился из конторы, чтобы меня не застиг звонок жены. Совесть покалывала меня и в этот вечер, но я кипел от возбуждения. Еле уснул. На следующий день ровно в час я ждал у третьего флагштока слева на Рокфеллер Плаза, приготовляя в уме искрометный диалог и одновременно стараясь выглядеть как можно импозантнее. Я полагал, что Пэтси, прежде чем подойти, непременно оглядит меня украдкой.

Пытаясь угадать, которая из них Пэтси, я внимательно рассматривал всех проходивших мимо девиц. Нигде на свете нет такого множества красивых женщин, как на Рокфеллер Плаза в обеденный час. Их здесь сотни. Я придумал целую обойму острот. А Пэтси все не шла. В половине второго я понял, что не выдержал экзамена. Она, конечно, заглянула на Рокфеллер Плаза и, увидев меня, решила, что продолжать со мной знакомство не стоит. Никогда в жизни не был я так унижен и зол.

В конце дня моя бухгалтерша отказалась от места, и, говоря по совести, я не могу ее винить. Ни одна уважающая себя девушка не стала бы терпеть такого обращения. Я задержался, чтобы позвонить в бюро по найму с просьбой прислать новую бухгалтершу, и лаялся с ними добрых полчаса. В шесть зазвонил телефон. Это была Пэтси.

— Кому вы звоните: мне или Джен? — сердито спросил я.

— Вам, — ответила она ничуть не менее сердито.

— Плаза 6-50-00?

— Нет. Такого номера не существует, и вы отлично это знаете. Я позвонила Джен, надеясь, что пересекающиеся провода снова соединят меня с вами.

— Как прикажете понять ваши слова о том, что моего номера не существует?

— Уж не знаю, что за странная у вас манера шутить, мистер Дикарь, но, по-моему, это просто подлость… Продержали меня целый час на площади, а сами не пришли. Как вам не совестно!

— Вы меня ждали целый час? Неправда. Вас там не было.

— Нет, я была, и вы меня обманули, как дуру.

— Пэтси, это невозможно. Я вас прождал до половины второго. Когда вы пришли?

— Ровно в час.

— Значит, произошла какая-то ужасная ошибка. Вы точно все запомнили? Третий флагшток слева?

— Да. Третий слева.

— Может быть, мы с вами перепутали эти флагштоки? Вы не представляете себе, Пэтси, милая, как я расстроен.

— Я вам не верю.

— Как мне вас убедить? Я ведь и сам решил, что вы меня одурачили. Я весь день так бесновался, что в конце концов от меня ушла бухгалтерша. Вы, случайно, не бухгалтер?

— Нет. Кроме того, у меня есть работа.

— Пэтси, я прошу вас, пообедайте завтра со мной, только на этот раз условимся так, чтоб ничего не перепутать.

— Право не знаю, есть ли у меня желание…

— Ну, пожалуйста, Пэтси. Кстати, объясните, отчего вы вдруг решили, что номера Плаза 6-50-00 не существует? Что за чушь!

— Я совершенно точно знаю, что его не существует.

— Как же я с вами говорю? По игрушечному телефону?

Она засмеялась. — Скажите мне ваш номер, Пэтси.

— Э, нет. С номерами будет то же, что с фамилиями; я не скажу вам своего, покуда не узнаю ваш.

— Но вы же знаете мой номер.

— Нет, не знаю. Я пробовала к вам сегодня дозвониться, и телефонистка сказала, что даже коммутатора такого нет. Она…

— Она сошла с ума. Мы все это обсудим завтра. Значит, снова в час?

— Но никаких флагштоков.

— Хорошо. Вы, помнится, когда-то говорили Джен, что ваша контора сразу за углом от старого здания Тиффани?

— Да.

— На Пятой авеню?

— Ну да.

— Так вот, я буду ждать вас завтра ровно в час там на углу.

— И не советую вам меня подводить.

— Пэтси…

— Что, Говард?

— Вы даже еще милее, когда сердитесь.

На следующий день лил проливной дождь. Я добрался до юго-восточного угла Тридцать седьмой и Пятой, где возвышается старое здание Тиффани, и проторчал под дождем добрый час — до без четверти второго. Пэтси снова не явилась. У меня не укладывалось в голове, как могла эта девчонка так ловко водить меня за нос. Потом я вспомнил ее нежный голосок и милую манеру выговаривать слова, и у меня мелькнула слабая надежда, что она побоялась выйти на улицу из-за дождя. Может быть, она даже звонила мне, чтобы предупредить, но не застала.

Поймав такси, я вернулся в контору и с порога, не раздеваясь, спросил — не звонил ли кто в мое отсутствие? Мне не звонили. Расстроенный и возмущенный, я спустился вниз и зашел в бар на углу Мэдисон Авеню. Заказал себе виски, чтобы согреться после дождя, пил, строил догадки, предавался неопределенным мечтам и через каждый час звонил в контору. Один раз какой-то бес толкнул меня, и я набрал Прескотт 9-32-32: хотел поговорить хоть с Дженет. Но тотчас услышал голос телефонистки:

— Назовите, пожалуйста, номер, по которому вы звоните.

— Прескотт 9-32-32.

— Прошу прощения, У нас не зарегистрирован такой индекс. Будьте добры, еще раз сверьтесь с вашим справочником.

Ну что ж, поделом мне. Я повесил трубку, заказал еще порцию виски, потом еще, потом вдруг оказалось, что уже половина шестого, и, прежде чем отправиться домой, я решил в последний раз звякнуть в контору. Набрал свой номер. Раздался щелчок, и мне ответил голос Пэтси. Я сразу его узнал!

— Пэтси?…

— Кто это говорит?

— Говард. Для чего вы забрались ко мне в контору?

— Я у себя дома. Как вы узнали мой номер?

— Сам не знаю. Я звонил к себе в контору, а попал к вам. Наверно, наши провода барахлят в обе стороны.

— У меня нет охоты с вами разговаривать.

— Еще бы, вам стыдно разговаривать со мной.

— Что вы имеете в виду?

— Послушайте, Пэтси. Вы безобразно со мной поступили. Если вам хотелось отомстить, вы могли хотя бы…

— Как я с вами поступила? Да это же вы обманули меня.

— О-о, бога ради, давайте уж хоть сейчас обойдемся без этих шуток. Если я вам неинтересен, куда порядочней сказать мне правду. Я вымок до нитки на этом проклятом углу. Мой костюм до сих пор не просох.

— Как это вымокли до нитки? Почему?

— Да очень просто! Под дождем! — рявкнул я. — Что в этом удивительного?

— Под каким дождем? — изумленно спросила Пэтси.

— Бросьте дурачиться. Под тем самым дождем, который льет весь день. Он и сейчас хлещет.

— Мне кажется, вы сошли с ума, — испуганно сказала Пэтси. — Сегодня ясный, совершенно безоблачный день, и солнце светит с самого утра.

— Здесь в городе?

— Конечно.

— И вы видите безоблачное небо из окна своей квартиры?

— Да, разумеется.

— Солнце светило весь день на Тридцать седьмой и на Пятой?

— На какой это Тридцать седьмой и Пятой?

— На тех самых, что пересекаются у старого здания Тиффани, — сказал я раздраженно. — Вы ведь около него работаете, сразу за углом.

— Вы меня пугаете, — сказала Пэтси шепотом. — Нам… давайте лучше кончим этот разговор.

— Почему? Что вам еще не слава богу?

— Так ведь старое здание Тиффани — на Пятьдесят седьмой и Пятой.

— Здравствуйте! Там новое.

— Да нет же, старое. Вы разве забыли, что в сорок пятом году им пришлось переехать на новое место?

— На новое место?

— Конечно. Из-за радиации дом нельзя было отстроить на прежнем месте.

— Из-за какой еще радиации? Что вы тут мне…

— Там ведь упала бомба.

Я почувствовал, что по моей спине пробежал странный холодок. Может быть, я простыл под дождем?

— Пэтси, — сказал я медленно. — Все это очень… странно. Боюсь, что перепуталось нечто поважнее телефонных проводов. Назовите мне ваш телефонный индекс. Номер не нужен, только индекс.

— Америка 5.

Я пробежал глазами список индексов, вывешенный в телефонной кабине: АКадемия 2, АДирондайк 4, АЛгонкин 4, АЛгонкин 5, АТуотер 9… АМерики там не было.

— Это здесь, в Манхэттене?

— Ну, конечно. А где же еще?

— В Бронксе, — сказал я. — Или в Бруклине. Или в Куинсе.

— По-вашему я стала бы жить в оккупационных лагерях?

У меня перехватило дыхание.

— Пэтси, милая, извините меня: как ваша фамилия? Мне кажется, мы с вами оказались в совершенно фантастических обстоятельствах, и, пожалуй, нам лучше не играть в прятки. Я — Говард Кэмпбелл.

Пэтси тихонько охнула.

— Как ваша фамилия, Пэтси?

— Симабара, — сказала она.

— Вы японка?

— Да. А вы янки?

— Совершенно верно. Скажите, Пэтси… Вы родились в Нью-Йорке?

— Нет. Наша семья приехала сюда в сорок пятом… с оккупационными войсками.

— Понятно. Значит, Штаты проиграли войну… и Япония…

— Ну, конечно. Это исторический факт. Но, Говард, это же нас с вами совершенно не касается. Я здесь, в Нью-Йорке. Сейчас тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год. Сейчас…

— Все это так, и мы оба в Нью-Йорке, только я в одном Нью-Йорке, а вы в другом. У вас светит солнце, и дом Тиффани на другом месте, и это вы сбросили на нас атомную бомбу, а не мы на вас, вы нас разбили и оккупировали Америку. — Я истерически расхохотался. — Мы с вами живем в параллельных временах, Пэтси. Я где-то читал, что это может быть… Одним словом, ваша история и моя не совпадают. Мы в различных мирах.

— Я вас не понимаю.

— Неужели? Вот послушайте: каждый раз, когда мир в своем движении вперед достигает какой-то развилки, он — ну, как бы это вам сказать? — расщепляется. Идет дальше двумя путями. И эти миры сосуществуют. Вы никогда не пытались представить себе, что случилось бы с миром, если бы Колумб не открыл Америку? А ведь он где-то существует, этот другой мир, в котором не было Колумба, существует параллельно с тем миром, где Америка открыта. И может, даже не один такой мир, а тысячи разных миров сосуществуют бок о бок. Вы из другого мира, Пэтси, из другой истории. Но телефонные провода двух различных миров случайно скрестились. И я пытаюсь назначить свидание девушке, которая, простите, не существует… для меня.

— Но, Говард…

— Наши миры параллельны, но они различны. У нас разные индексы телефонов, разная погода. И война кончилась для нас по-разному. В обоих мирах есть Рокфеллер Плаза, и мы оба, вы и я, стояли там сегодня в час дня, но как безумно далеки мы были друг от друга, Пэтси, дорогая, как мы далеки…

В этот момент к нам подключилась телефонистка и сказала:

— Сэр, ваше время истекло. Будьте добры уплатить пять центов за следующие пять минут.

Я поискал в кармане мелочь.

— Вы еще здесь, Пэтси?

— Да, Говард.

— У меня нет мелочи. Скажите телефонистке, чтобы она позволила нам продолжить разговор в кредит. Вам нельзя вешать трубку. Нас могут разъединить навсегда. Ведь у нас начали чинить линию, и у вас там тоже, рано или поздно наши провода распутают. Тогда мы навсегда будем отрезаны друг от друга. Скажите ей, чтобы позволила нам говорить в кредит.

— Простите, сэр, — произнесла телефонистка, — но мы так никогда не делаем. Лучше повесьте трубку и позвоните еще раз.

— Пэтси, звоните мне, звоните, слышите? Позвоните Дженет! Я сейчас вернусь в контору и буду ждать звонка.

— Ваше время истекло, сэр.

— Пэтси, какая вы? Опишите себя. Скорее, милая. Я…

И монеты с отвратительным грохотом высыпались в лунку.

Телефон молчал, как мертвый.

Я вернулся в контору и ждал до восьми часов. Она больше не звонила или не смогла позвонить. Я целую неделю просидел у телефона, отвечая вместо секретарши на все звонки. Но Пэтси исчезла. Где-то, может быть, в ее, а может, в моем мире починили перепутанные провода.


Рукопись, найденная в бутылке из-под шампанского


18 декабря

Пока что мы прячемся на Овечьем Лугу в Центральном парке. Боюсь, мы последние. Разведчики, посланные выяснить, остался ли кто-нибудь в Такседо-парке, Палм-бич и Ньюпорте, не вернулись. Декстер Блэкистон только что принес плохую новость. Его партнер, Джимми Монтгомери-Эшер, набрался храбрости и предпринял отчаянную вылазку по злачным местам Вест-Сайда в надежде отыскать хоть кого-нибудь из забулдыг. Его убил пылесос фирмы «Гувер».

20 декабря

Лужайку прочесала тележка для гольфа «Сайоссет». Мы разбежались и попрятались. Она разрезала на кусочки все наши палатки. И еще горел костер — явный признак жизни. Доложит ли она эту новость 455-му?

21 декабря

Очевидно, доклад был сделан по всей форме. Сегодня, средь бела дня, появился агент — жатка «Маккормик», — прихвативший стукача, электрическую пишущую машинку IBM. Стукач оповестил пустой Овечий Луг: мы — последние, и Президент 455-й готов быть великодушным. Он согласен сохранить нас «на племя». Место в зоопарке Бронкса приготовлено. В противном случае мы просто вымрем, не оставив жизнеспособного потомства.

Мужчины зарычали, а женщины крепко прижали к себе детей и разрыдались. На решение нам дано 24 часа. Каким бы оно ни оказалось, закончив дневник, я где-нибудь его припрячу. Надеюсь, со временем он будет найден и послужит предупреждением — правда, не знаю, кому.


Все началось с газетного объявления. «Нью-Йорк таймс» сообщила, что в 5:42 утра на товарной станции Холбан без посторонней помощи завелся и отправился восвояси оранжево-черный дизель-локомотив N455. Со слов специалистов, причиной тому мог послужить оставленный в рабочем положении дроссель, а может, локомотив не поставили на тормоза или же просто колодки износились. 455-й пропутешествовал своим ходом пять миль (кажется, в сторону Хэмптона), пока железнодорожное начальство не сподобилось остановить его составом из пяти товарных вагонов.

К несчастью, ответственным лицам так и не пришло в голову разобрать 455-й на запчасти. Его отправили работать в качестве маневрового поезда на сортировочных узлах. Никто не заподозрил в нем бряцающего оружием захватчика, который решил объявить «священный поход» на человечество, мстя за плохое обращение с машинами, начавшееся еще на заре Промышленной Революции. На сортировочных узлах перед 455-м открылись широкие просторы для общения с разнообразным содержимым товарных составов и агитации последнего к активным действиям.

В следующем году произошло полсотни «случайных» смертей от электрических тостеров, тридцать семь — от миксеров и девятнадцать — от электродрелей. Все это были террористические акты, но люди ничего не поняли. Спустя год внимание публики привлекло ужасное преступление, казалось бы, явно говорящее о мятеже. Джек Скалтейс, фермер из Висконсина, приглядывал за дойкой коров, как вдруг доильный аппарат, ринувшись на хозяина, убил его, а затем пробрался в дом и изнасиловал миссис Скалтейс.

Газетные статьи публика всерьез не восприняла — все сочли их розыгрышем. На беду, они дошли до разного рода компьютеров, мгновенно разнесших эту весть по всему миру машин. В течение года не осталось ни одного мужчины и ни одной женщины, не пострадавших от бытовой техники или офисного оборудования. Человечество, яростно сопротивляясь технике, возродило карандаши, копировальную бумагу, веники, взбивалки для яиц, консервные ножи и тому подобное. Противостояние застыло в равновесии, покуда Клика легковых автомобилей не признала наконец лидерство 455-го и не присоединилась к воинствующей технической армаде.

Человечество проиграло битву. Правда, нельзя не признать, что импортная автомобильная элита сражалась за нас, и только ее стараниями нам, немногим, удалось остаться в живых. Что далеко ходить — моя собственная любимица «Альфа-Ромео» поплатилась жизнью, пытаясь доставить нам припасы.


25 декабря

Лужайка окружена. Дух наш подорван трагедией, разыгравшейся прошлой ночью. Маленький Дэвид Хейл Брукс-Ройстер преподнес нянюшке рождественский подарок. Раздобыл (Бог знает, где и как) искусственную елку с украшениями и гирляндой на батарейках. Гирлянда его и убила.

1 января

Мы в зоопарке Бронкса. Кормят, как на убой, но что ни возьмешь в рот, везде неистребимый привкус солярки.

Утром случилось нечто странное. По полу моей клетки пробежала крыса в бриллиантово-рубиновой тиаре от «Ван Клифа энд Арпельса». Меня пробрал страх, настолько нелепым показалось ее одеяние при свете дня. Пока любопытство боролось с отвращением, крыса остановилась, огляделась вокруг и вдруг… заговорщически подмигнула мне.

Я вновь обретаю надежду.


notes


Notes


1


Ид — подсознание, часть психики, относящейся к бессознательному, являющейся источником инстинктивной энергии. Его импульсы, которые стремятся к удовлетворению в соответствии с принципом удовольствия, определяются эго и суперэго еще до того, как они получают открытое выражение.


2


Астрея (миф.) — божество справедливости в греческой мифологии.


3


Изысканная кулинария (фр.).


4


Роллер-костер — американские горки.


5


Местечко близ Вашингтона (ныне город), где жил и умер Джордж Вашингтон.


6


Великая теорема — математическое утверждение из теории алгебраических чисел, сформулированное без доказательства французским математиком П. Ферма (XVII в.).


7


Отступить, чтобы прыгнуть дальше (фр.).


8


Алло. Да, это я — синьор Сторм (ит.).


9


Говорить по-итальянски (ит.).


10


Пять минут (ит.).


11


С незавершенным делом (лат.).


12


Ну вот (фр.).


13


Первоапрельская шутка (фр.).


14


Перевод В. Генкина.


15


Прошу меня извинить — Мой английский изменился. Вы говорите по-немецки? (нем.).


16


Тогда я подожду (нем.).


17


Будьте стойкими (фр.).


18


Я здесь, я здесь и останусь (фр.).


19


Пять лир. Нет. Вы говорите по-итальянски, милая синьорина? (ит.).


20


Да (ит.).


21


Все герои рассказа носят имена «звезд» голливудского кино, известных в 1930–1960 годах; многие из них — такие, как Грета Гарбо, Спенсер Трэйси, Одри Хэпберн и другие известны зрителям по фильмам «Дама с камелиями», «Нюрнбергский процесс», «Старик и море», «Война и мир», «Моя прекрасная леди».


22


Телефонный индекс одного из районов Нью-Йорка.


23


Актер американского кино, снискавший известность в 30-е годы участием в фильмах ужасов.


24


Название детективного романа Джона Бьюкенена.


25


«Ваше дело» (итал.); сравните с названием американской мафии «Cosa noctra» («Наше дело»).


26


Благодарю (итал.).


27


Моя дорогая (итал.).


28


Дорогая моя (итал.).


29


Увы! (итал.).


30


Здесь: плохо относится (итал.).


31


До свидания (итал.).


32


Ищите женщину (франц.).


33


Искаженное «господин».


34


Игра слов: «Флоринда Пот» переводится примерно как «Розалия Горшкова», потому героиня переделывает ее на благозвучную «По»; разгневанный Джейк Мэдиган (от англ. mad — сумасброд, свихнувшийся) хочет расколоть ненавистный ему в эти мгновения «горшок».