Женитьба Элли Оде [сборник рассказов]
Нурмурад Сарыханов

Бекге Пурлиев

Ата Каушутов

Беки Сейтаков

Байрам Курбанов

Ашир Назаров

Курбандурды Курбансахатов

Сейитнияз Атаев

Нариман Джумаев

Аллаберды Хаидов

Ташли Курбанов

Тиркиш Джумагельдыев

Валентин Фёдорович Рыбин

Атаджан Таган

Вячеслав Курдицкий

Реджеп Алланазаров

Юрий Белов

Какаджан Дурдыев

Ходжанепес Меляев

Гошджан Сейтмедов

Огультач Оразбердыева

Шадурды Чарыев

Тура Курбанова

Оразгулы Аннаев

Агагельды Алланазаров

Николай Золотарёв

Худайберды Халлыев


Сборник составляют рассказы туркменских писателей: Н. Сарыханова, Б. Пурлиева, А. Каушутова, Н. Джумаева и др.

Тематика их разнообразна: прошлое и настоящее туркменского природа, его борьба за счастье и мир, труд на благо Родины. Поэтичные и эмоциональные произведения авторов сочетают в себе тонкое внимание к душевной жизни человека, глубину психологического анализа и остроту сюжета.


Нурмурад Сарыханов

Книга


I


По заданию Института литературы я ездил по районам, разыскивая старинные рукописи и книги. Судьба забродила меня в глубь Кара-Кумов, в небольшой скотоводческий аул, лежащий в низине среди песков.

Жители аула, как водится, заинтересовались: откуда я, кто такой, зачем приехал? Я рассказал о цели моего приезда. Председатель колхоза, у которого я остановился, сообщил, что у его соседа, старого Вельмурат-ага, есть именно, такая книга, какая мне нужна.

— Редкая вещь! Все её хвалят. Я сам слышал, как её читали. «Она должна храниться в золотом сундуке», — говорит Вельмурат-ага. А как она досталась ему, какие испытания он перенёс из-за неё! Любой вам здесь расскажет, как Вельмурат-ага покупал книгу. Только должен вас предупредить, — закончил председатель, — старик трясётся над ней и никому ни за что её не отдаст.

Что это за книга, я так и не понял из слов председателя. Я мог заключать лишь о большой привязанности старика к «редкой вещи», которой он владел. По опыту мне было известно, что всякий человек в ауле дорожит книгами, и даже неграмотные не хотят расставаться с ними. Сами не читаем, говорят, сыновья вырастут — прочтут.

Я отправился к владельцу драгоценной книги. Он сказался дома. Это был крупный, пожилой мужчина, вернее старик, с гладко выщипанным подбородком и красивой бородой, закрывавшей ему всю грудь. Он выглядел благообразно, встретил меня приветливо, только посмотрел внимательно, как я усаживаюсь, и все прислушивался к моему говору.

— Садись, добрый юноша, ближе к очагу, — пригласил он. И, едва я расположился на кошме, начал задавать вопросы:

— Откуда к нам пожаловал?

Я ответил. Старик проявил интерес к моей поездке и заметил, что сам в Ашхабаде не бывал.

— Из каких мест родом? Где твоё племя, где родители, чем занимаешься?

Изложив коротко свою биографию, я сказал, что послан научным учреждением искать в аулах старинные книги.

— Очень хорошо, юноша!

Старик погладил свою огромную бороду и опять пристально стал рассматривать меня, будто что-то хотел прочитать на моём лице. Взгляд у него был острый, как у степного охотника. Наконец он повернулся к жене, которая то и дело хлопотливо выбегала из кибитки и опять появлялась перед нами.

— Давай-ка сюда нашу книгу! — сказал он.

Не проронив ни звука, жена его подошла к ковровому чувалу, висевшему на решётчатой стене кибитки, запустила глубоко в него руку и достала большой свёрток в шёлковом платке, а из него бережно вытащила книгу. Она подала её мужу торжественно, точно это была святыня. Старик опять испытующе осмотрел меня с ног до головы и заговорил:

— Если ты правильно назвал мне своё занятие, — начал он, — ты сразу оценишь, что это за вещь. И я узнаю тебя по тому, как ты её оценишь. Вот она вся тут — бери, смотри. — Он вручил мне книгу и прибавил, заметно волнуясь: — Скажи теперь: видел ли ты другую, подобную этой? Она — такая… Гляди, какая она… Она… любое слово в ней стоит верблюдицы с верблюжонком.

Толстая, увесистая книга была переплетена в полинявший ситец со следами пунцовых цветов. Каждая страница заключала в себе десятка два строк вишнёво-красной арабской вязи. Рукопись оказалась разборчивой. Видно, писец трудился усердно и отлично знал своё ремесло. Буквы были уложены ровно, как зерно к зерну. Сразу бросалось в глаза, что книгу много читали. Края листов обтрепались, на нижних углах темнели жирные следы пальцев. Не один десяток лет водили по этим строкам пальцами, и читателей была не одна сотня.

Я живо перелистал рукопись, кое-что успел бегло прочитать. Это было как раз то, из-за чего люди моей профессии не спят ночей, кочуют из аула в аул, стучатся в тысячи дверей, — то, что так трудно бывает отыскать. Я мог пройти ещё сколько угодно аулов, кибиток и не встретить ничего, что было мне так дорого, как этот сборник. Первое, что я постарался сделать, это, по возможности, скрыть от своего собеседника охватившее меня ликование. Но скоро стало ясно, что Вельмурат-ага хорошо знает цену своему сокровищу и не хочет этого таить. Недаром он сказал: «Любое слово в ней стоит верблюдицы с верблюжонком. Другой подобной книги не сыскать». Чтобы проверить старика, я стал читать из рукописи отдельные места вслух. И тут получилось так: я прочитаю десять строк, а старик по памяти добавит сто строк, я начну какое-нибудь стихотворение, а он прочитает его до конца. Потом скажет:

— Теперь веришь, юноша, что я не вру, — эта книга должна храниться в золотом сундуке?

Увлёкшись, он нараспев прочёл мне стихотворение, видимо, одно из самых полюбившихся ему во всём сборнике.

— Каково, а? — в возбуждении воскликнул он. — Чем больше читаешь, тем сильней захватывает. Попробуй теперь скажи, что тут каждое слово не стоит верблюдицы?

Всё это было верно, и я не возражал. Я думал только, как бы завладеть книгой, которую держал в руках. Этого надо было добиться любыми средствами. Где мне взять столько верблюдиц с верблюжатами, чтобы оплатить ими за каждое слово? Да и как скажешь старику: «Продай книгу»? Вот он продолжает превозносить свою драгоценность до седьмого неба. И жена-то его, оказывается, без ума от книги. И жители-то аула не согласятся, чтобы редкая вещь перешла в чужие руки. Старик не оставлял у меня и тени надежды. Я слушал его и перебирал в памяти все покупки ценных книг, сделанные мной в других местах. Порой ими очень дорожили, но такой привязанности к своей книге я ещё ни у кого не встречал. Право, я не видел таких людей. Старик ничего не хочет слушать, славит и славит свою книгу. Только я сделал вид, что не очень заинтересован находкой, и завёл речь о другом. Спросил о животноводческой ферме. Спросил, верно ли, будто их аул собирается откочевать на Амударью и там перейти на оседлое земледелие. Старик ответил про ферму и опять вернулся к книге. Сказал, что её берут читать и родственники, и друзья, и все её очень хвалят. Он очень горд, что владеет ею, и никогда не расстанется со своим сокровищем.

Я встал, распрощался и ушёл.

Вернувшись к председателю колхоза, я признался, что у меня ничего не вышло.

— Как подойти к этому человеку? — спросил я. — Он положительно мне не под силу. Боюсь, что старик не только не продаст, не позволит даже переписать рукопись.

Председатель не сообщил мне ничего утешительного.

— Никто из нас, — сказал он, — не осмелится сказать ему: «Продай книгу». Если она так необходима вам, ищите способ сами, как подойти к Вельмурат-ага. Но я говорил вам — дело трудное.

Я не собирался оставлять старика в покое и вечером наведался к нему. Он опять встретил меня ласково.

— Садись, добрый юноша. Садись ближе к очагу. Я ведь знаю, кто увидит эту вещь, тот со мной не скоро расстанется. Не ты первый, не ты последний.

Старик потянулся рукою к ковровому чувалу и, вытащив тот же шёлковый платок, извлёк из него книгу.

— Читай, коли охота. Теперь поверил, что каждое слово стоит…

— Да, вы правы! Вполне правы, — перебил я и стал, как бы нехотя, перекидывать листы книги. Надо было осторожно намекнуть старику о моём намерении.

— Вельмурат-ага! — нерешительно начал я.

— Что?

— Давно она в ваших руках?

— Сорок лет.

— Сорок лет?

— Да, сынок.

— Вот почему вы и помните некоторые места наизусть! Теперь ясно.

— Не только некоторые места, — поправил хозяин, — помню все до единого слова. Могу, не глядя, от первого листа до последнего передать по порядку все песни, какие тут есть. Слова этих песен запечатлены в моём сердце.

— Замечательно! — воскликнул я. — Значит, теперь сама рукопись вам не нужна.

Старик вскинул на меня быстрый и острый взгляд. Он понял, чего я хочу, и как бы спрашивал и в то же время укорял меня глазами! «Такова-то твоя цель? Вот зачем ты пришёл в мой дом! Говори сразу!»

Смущённый, я выпалил единым духом:

— Что хотите берите, только уступите её мне!.. Продайте!

Старик точно преобразился. Глаза у него странно расширились, борода взъерошилась и стала как будто ещё больше. И жена его вздрогнула, присела, потом схватилась обеими руками за воротник платья и застыла, как каменная. Мне показалось, что от моих слов и кибитка-то содрогнулась, и бурдюк колыхнулся на стене, и даже затряслись прутья и верёвки, свисавшие с потолка. Я сидел в смятении, не дыша. Старик, наконец, пришёл в себя, вырвал у меня из рук книгу и подал жене.

— Убери на место! — строго сказал он.

Хорошо, что он тотчас же не выпроводил меня из дома.

Я бы не удивился этому.

— Добрый юноша, — чуть слышно произнёс он после долгого раздумья. — Разве мы с женой не говорили, что книга эта не выйдет из наших рук? Хоть иные и болтают, что нет на свете вещей непродажных, я так не думаю. Как гостю от души скажу ещё раз: книгу не проси. Мы легко поймём друг друга. Чтобы книга стала твоей, ты должен заручиться моим согласием. Ведь так?

— Конечно, так! — воскликнул я. — А как же иначе?

— Ну, а моего согласия не будет.

И, как будто не замечая моего убитого вида, он продолжал:

— Если я соглашусь, то сын мой и жена моя всё равно не отдадут книгу. Если они уступят, то аул её не отдаст ни за какие блага. Нет и нет! Мы не расстанемся с нею. Даже во время голода, когда у нас в доме не было сухой лепёшки и было не до чтения, — и то нам не приходило в голову, чтобы её продать. А ныне? Да чего зря бросать слова на ветер? Кто своими глазами видел эту вещь, тому понятна её цена. А если бы ты знал, как она нам досталась, ты никогда не просил бы её.

Помолчав две-три минуты, он тихо, как бы про себя, продолжал:

— Может быть, рассказать тебе, как она у нас появилась? Я не люблю говорить о том памятном случае, не хочу в пословицу попасть. И без того только и слышишь: «Как Вельмурат книгу покупал!» «Подобно Вельмурату с его книгой!»

— Расскажите, Вельмурат-ага! Расскажите сейчас! — сказал я, не скрывая своего интереса. — Хочу знать всю историю книги. Жду вашего рассказа с нетерпением.

— Что ж, быть тому! — Вельмурат ударил ладонью по кошме, поднял лицо и выпятил грудь. Он припоминал давно прошедшее и приводил в порядок свои мысли.


II


— Слушай, юноша, — начал он. — Мне шестьдесят пять лет. Если ты хочешь всё знать, то готовься слушать о том, что было сорок лет назад. Нынешней осенью исполнилось сорок лет, как я владею книгой. Тот год, когда я приобрёл её, назывался годом холода. Я как всегда, пастухом был.

Не смотри, что теперь я раздобрел, в шубу не влезаю, — я прирождённый чопан, с малых лет жил в песках, за баранами ходил. Конечно, я и понятия не имел, что такое книга. Слышал, бывают на свете книги, но сам не видал их.

А дело было так. Обзавёлся я семьёй, кибиткой; потом нажил верблюдицу — она оказалась лучшей породы и к тому же была стельной. Поскольку я стал в ряд с людьми, решил запасти себе верна на зиму и собрался с этой целью ехать в Аркач[1 - Аркач — местность в южной части Туркмении, предгорье Копет-Дага.]. Нагрузил шерсти, нажёг угля из саксаула и поехал. Знакомых в Аркаче не было, я остановился у человека, который купил у меня шерсть и уголь. Это был богатый человек. Я остался у него ночевать. Перед вечером в дом стал собираться народ, старые и молодые мужчины из того аула. Я сразу отличил среди них одного человека — он был одет нарядно, борода у него была лопатой, лицо красное и жирное.

— Господин мулла, — обратились к этому человечку люди, — почтенный мулла, почитайте нам, сделайте милость.

И подали ему эту книгу. А мулла упрямился.

— Неразумные! — ворчал он. — Книга эта написана безумным шахиром, поправшим святую веру. Он набрался где-то суетных мыслей и через свою книгу проповедует злобу и порок. Такое можно читать один раз в год, не чаще, чтобы не заразиться. Я лучше прочту вам другое, — и он вытащил из-под халата книжку, принесённую с собой.

Но собравшиеся оказались упрямее муллы. Кто-то посулил ему подарок, и он уступил. Он высоко поднял голос и пошёл, и пошёл по страницам. О-о! Он читал до полуночи и дальше — как только язык успевал поворачиваться. Я слушал, слушал… Меня изумила книга. Я забыл обо всём, пытаясь сообразить, как всё это происходит? Сидит человек, смотрит на бумагу и произносит важнейшие мысли… Как будто кто-то рассказывает свою жизнь, а когда я вслушаюсь получше, то получается, что рассказывают обо мне самом. И слова одно за другим идут такие, какие шорой и мне на ум приходят. Душевные, ясные слова. Раньше я и не подозревал, что книга имеет такую притягательную силу, что она так мудро говорит о жизни и заставляет всё понимать и переживать. Как сегодня она приворожила тебя, добрый юноша, так же случилось тогда со мною. Я подумал: наверное, нет на свете такой цены, чтобы купить эту вещь; должно быть, подобные вещи вообще не продаются. Душа загорелась, и я твёрдо решил: если у книги есть цена и если мне она будет под силу, я обязательно куплю книгу. Только я очень сомневался, что мне, простому пастуху, удастся завладеть таким сокровищем. Рассуждая так, я всю ночь глаз не сомкнул. Лежу, сомненье душу грызёт: вряд ли подобные вещи продаются. И кто такие слова для неё придумал, какой смертный может так подобрать слова одно к другому? Уж не с неба ли она упала?

Утром, как только увидел хозяина, сразу подошёл к нему. Спрашиваю:

— Дорого ли стоит книга, которую здесь читал нам мулла-ага?

— Цены определённой нет, — ответил он, посмеиваясь. — Книга — не женский платок и не мешок с углём. Её нельзя так легко оценить.

— Оцените же. Скажите цену! — просил я.

Хозяин и кто был поблизости переглянулись и опять посмеялись надо мною. Потом хозяин говорит:

— Цена её — верблюд. Хороший верблюд, никак не дешевле.

Может быть, ой это в шутку сказал, но я поверил и обрадовался. «Как хорошо, думаю, что такая вещь стоит не дороже одного верблюда». Не колеблясь, я решил отдать свою стельную верблюдицу, на которой приехал в Аркач.

— Если такова цена, — говорю, — берите мою верблюдицу — прекрасная матка, притом стельная, берите, а мне давайте книгу.

Все с той же усмешкой они говорят:

— Оставляй свою матку, книгу забирай и отправляйся с богом.

И вот взглянул я в последний раз на свою верблюдицу, спрятал под халат книгу и зашагал домой. Три дня шёл, устал. Прихожу, встречает меня старуха (Вельмурат-ага по привычке сказал «старуха», хотя жене его в ту пору вряд ли было и двадцать лет). Встречает и с криком бросается ко мне.

— Ай! Где наша верблюдица? Что ты сделал с нею? Потерял её? Или тебя обокрали злые воры-разбойники? Ай, а-ай! Где она? — кричит жена, как безумная, а сама ухватилась за воротник, хочет разорвать его, как при большом горе.

— Постой, — говорю ей, не шуми. Ты радоваться должна, а не плакать. Наша породистая верблюдица дала добрый приплод. Я её обменял на одну вещь. — Тут я вытащил из-за пазухи книгу и показал. — Вот, — говорю, — здесь, под ситцевой обложкой, каждое слово стоит породистой верблюдицы. Ты обо всём узнаешь, я расскажу тебе по порядку.

Жена взглянула на книгу, в руки взяла её, приоткрыла, взглянула на листы, потом приложила ко лбу, по лицу провела книгой, считая её святой. Потом тяжело вздохнула и долго стояла, не понимая, радоваться ей или плакать. Чувствую, верблюдица у неё не выходит из головы, — ведь эта верблюдица была опорой и надеждой нашего бедного хозяйства.

Вот жена стоит, задумалась, а я хочу тоску её разогнать, повторяю: не горюй, не тужи, покупку сделали удачную. И рассказал про ту ночь, когда нам читал мулла, и о том, как люди внимали ему, как я сам слушал и не мог усидеть на месте. Припомнил отдельные мысли, какие мне в память врезались навсегда.

— Всё, что передаю тебе, всё это есть в книге, — утешал я жену. — Только, — говорю, — я плохой рассказчик, ни одного слова правильно не передал. Не тужи, жена!

Но у ней из ума не выходит верблюдица. Вижу: на глазах у ней показались слёзы.

— Каждое слово здесь стоит верблюдицы, — снова стараюсь я убедить жену, но ничего у меня не выходит.

Крупные слёзы потекли у ней по щекам.

— Скажи лучше, признайся: попусту отдал верблюдицу. Пропала надежда нашего дома. Тебя обманули, ты принёс домой кучу бумаг. Вот и всё! — плакала жена.

Что делать? Я, конечно, не сдаюсь, перекидываю листочки в книге, опять начинаю уверять.

— Если бы, — говорю, — своим женским умом ты поняла, что тут содержится? Если сейчас подвернулся бы тот мулла, у которого борода лопатой, сразу бы ты позабыла породистую верблюдицу.

Вот горе: книга заключает в себе такие дивные слова, такие песни, а мне пользы нет. Молчит книга, ни звука не скажет, будто нарочно нас с женой дразнит своим безмолвием. Я на книгу уже начал досадовать. Чтобы нутро своё остудить, готов швырнуть её на землю. А она лежит себе на ладони, ни в чём не повинная. Ей нужен грамотный хозяин, а где его возьмёшь у нас в пустыне… Пошёл я в кибитку, ничего не могу сообразить, даже чаю не хочу пить с дороги. Опять вышел. И тут пожалел, что купил книгу. Посоветовали мне сходить к человеку, которого у нас считали первым мудрецом. Пошёл я к тому человеку, и ему признался, что у меня есть книга, попросил указать грамотея, который бы прочитал её. Удивлённый, он спросил:

— Каким образом она попала к тебе?

— Купил по дешёвке, — сказал я.

Глядя на меня, он улыбнулся, плечами пожал и с состраданием говорит:

— Ай, неразумный парень! Видно, ты голову потерял. Зачем было брать книгу? Даже если бы даром тебе её отдавали, какая польза от неё, сам посуди? Для книг требуется грамотей, чтобы читал. А где его возьмёшь? Попробуй найди хоть одного на целый аул. И в соседних аулах не сыщешь. Кто же будет твою книгу читать? Подумал ли ты об этом?

Человек говорил сущую правду. Я должен был с ним согласиться. Ну, а чем дальше, тем всё трудней становилось мне. Старуха ворчала день и ночь, чуть со света меня не сжила. Я пошёл ещё кое к кому за советом, в соседних аулах побывал, но грамотного найти не смог. Словно заговор вокруг меня был. Люди мне обычно так говорили: «Ты же пастух, бедняк из бедняков, а тоже какую себе затею нашёл — книгу! Для чего она тебе?» И я начал сдаваться. Как-то вернулся домой, взял своё сокровище и похоронил его на самом дне чувала, а сверху заложил всяким хламом, «Пусть глаза мои не видят тебя, говорю, сердце моё пусть отдохнёт от досады». Так книга и лежала у нас год, два года и пролежала семь лет. Семь лет жена причитала; «Ай, какая верблюдица была — породистая! Ай, какая верблюдица была — стельная! Она бы нам три раза приплод дала. Жили бы мы богато, душа бы не болела у нас!»

Без конца жена причитала. Ей-то ни разу не довелось слышать, как читали книгу. Ко всем моим похвалам она оставалась глуха, хотя втайне мечтала выведать получше, что в книге содержится. Потом даже стала мне говорить: «Как бы нам придумать, чтоб книгу свою послушать?»

Один раз сидим с ней, чай пьём, она и говорит:

— Только муллы да шпаны грамотные. Они книги читать умеют, значит, и другого могут этому научить. Не отдать ли нам сыночка Мурат-джана к мулле или ишану? Возле него научится, будет нам книгу читать. Вот Акчи-ишан, говорят, знаниями всех других превосходит. Отдадим ему сына, сами как-нибудь управимся в хозяйстве. Мальчик лет за пять, глядишь, научится грамоте.

Меня обрадовали слова жены. Сам был готов на всё, лишь бы прочитать книгу. Так мы и решили. Взял я мальчишку — ему тогда лет восемь было — и повёл его к Акчи-ишану.

— Из дальних мест прибыл я к вам с нижайшей просьбой, — сказал я Акчи-ишану. — Не возьмётесь ли обучать моего ребёнка грамоте. Пока он при вас будет, то как полагается: тело его — ваше, кости — мои. Побить надо — побейте, дело сделать надо — заставьте. Только грамоте научите.

Ишан обнадёжил меня.

— Похвально ты поступил, — говорит. — что сына привёл. Кто соль мою вкушал, кто у меня под рукою воспитан, тот пустым человеком не остался. Уви дишь, что выйдет из твоего сына, если я возьмусь за него. Четыре года пройдёт, приходи сюда, его не узнаешь.

Поверил я и полетел домой: на крыльях. Являюсь к жене. Не тужи, говорю, жена. Четыре года потерпим — увидишь, что будет. Близок час, когда ты сама скажешь, ошибся я тогда в покупке или не ошибся.

Вот так оно было, а книга лежала в чувале ещё три с лишним года. Медленно время идёт; стал я думать: наверное, Мурат-джан кое-чему научился. Не терпится, отправился к ишану. И что же я там застал! Сын целый день работает, поручения хозяина и жены его выполняет. Не только грамоте он не научился — диву я дался, как природного ума не лишился мальчик от непосильных трудов. Он увидел меня, со слезами просит-молит:

— Не оставляй меня здесь, отец, забери скорее. Измучил ишан работой, голодом уморил, а грамоте никакой не учит. Сам Акчи-ишан — человек тёмный, он понятия не имеет, что такое грамота.

Я рот зажимаю сыну, запрещаю говорить такие слова. Грешно про ишана говорить, что он тёмный. Постыдись, мол, сынок, ты ещё мал, ум у тебя детский. Он снова настаивает со с левами:

— Акчи-ишан, — говорит, — даже талисман не может написать. Совсем неграмотный. Кто к нему за талисманом приходит, тому он даёт соль, такую же, как у нашей мамы в торбе. Я ничему никогда тут не научусь.

Опять пробую уговорить мальчишку.

— Ты ещё мал, глуп, — говорю, — ты напрасно осуждаешь почтенного человека. Ему весь аул верит, слух о нём далеко разносится как о мудром и многознающем мусульманине. Ты ел три года его хлеб, а теперь говоришь о нём непотребные слова.

Мурат-джан не сдаётся, ещё громче кричит:

— Если не возьмёшь меня с собой, отец, убегу, а здесь не останусь!

Озадачил меня сын. Я совсем расстроился, решил проверить его слова. Заглянул к соседу Акчи-ишана. Так, мол, и так, спрашиваю: как вы полагаете, научит ли ишан моего сына грамоте? Тот, у кого я спрашивал, сосед ишана, простой, скромный был человек. Он объяснил про ишана всё, что знал. Насчёт грамоты, оказалось, прав был Мурат-джан. Ишаи ни читать, ни писать не умел, нигде этому не учился. Но выходило так: хоть и не учён он, а был сильней многих образованных мулл. Сила Акчи-ишана заключалась в могуществе его рода. Весь аул со страхом произносил имена его предков, никто про них дурно не смел говорить, ибо род ишака владел некоей тайной.

— Однажды сотворилось такое чудо, — рассказывал мне сосед ишана. — Один крестьянин украл у деда Акчи-ишана, который тоже был ишаном, вязанку сена. И понёс сено к себе. Придя домой, он никак не мог оторвать от спины вязанку. Позвали сына, и тот ничего не смог сделать. Горюет, раскаивается вор, потащил сено обратно, чтобы оставить его на том месте, где взял. И там ничего не вышло. Целую ночь о грузом он мыкался по аулу и не знал, как избавиться от несчастья. Надо было идти к хозяину, просить прощения. Пришёл с ношей к нему. «Ишан-ага, я совершил недостойный поступок. Целую ночь я носил свой грех на плечах, душа истерзалась раскаянием. Дайте душе прощение, ишан-ага. Видите, до сих пор ваше сено давит на мои плечи. Снимите его!» Ишан простил вину, послал вора туда, где сено было украдено, и там, по его слову, вор освободился от вязанки. Неизвестно, кто был тот крестьянин, но все старики знают про случай с сеном и часто рассказывают о нём. То было с предком, а сам Акчи-ишан — тоже колдун. Он действует через соль. Если он на соль подует и наговор совершит, то у бездетных рождаются дети, а больные исцеляются от болезни.

— Услышав всё это, — продолжал Вельмурат-ага, — я долго думать не стал. Мне не требовалось, чтобы Мурат-джан научился дуть на соль. Взял сына от ишана, отдал в подпаски.

Мальчик подрастал, ему платили за работу. В те годы мы бедно жили и в помощи сына нуждались не меньше, чем в грамоте.

Так проходили месяц за месяцем, год за годом. Пыль поднималась над степью и опять ложилась на землю. Весной мы откочёвывали на новые пастбища, осенью снова возвращались в эту долину. А книга всё лежала в чувале. Иногда, тоскуя, я вытаскивал её и без всякой пользы перелистывал страницы. Я садился, как мулла, книгу держал так же, как и он, со всех сторон к ней прикасался, но ничего не выходило. Только жена сильнее страдала от этого. Она переживала своё горе и опять ворчала. «Как бы мы жили богато, если бы тогда не совершили глупости, — твердила она. — Мы имели бы целый табун породистых верблюдов».


III


— Но вот наступил светлый день, — продолжал Вельмурат-ага, — в аулы и кочевья пришла советская власть. Явились учителя, принесли с собой книги. В нашем ауле тоже появился учитель. Он оборудовал кибитку под школу, начал собирать детей и взрослых, которые хотели научиться читать. Я так обрадовался учителю, что и сказать нельзя. Думал, его нарочно для меня власть прислала. У нас сперва многие по незнанию сторонились учителя, детей не давали ему, а я с первого дня к нему привязался. Рассказал ему про книгу. Он велел показать её, взял, подержал день-другой и возвратил мне.

— Не прогадал, — говорит, — ты, Вельмурат-ага. У тебя в руках одна из ценнейших туркменских рукописей. Не зря вы с женой мучились из-за неё. Долго она лежала закрытой, теперь немного ждать осталось. Присылайте сына в школу, он научится грамоте, будет читать и писать. У меня он не будет дрова рубить и воду носить, как у ишана, — батрака мне не надо. Ваш мальчик походит в школу положенный срок, потом сядет вот здесь и будет отцу с матерью читать эту книгу. И другие книги найдутся, он вам всё прочтёт, а что потребуется написать — напишет.

Так говорил учитель. Я сразу понял, что слова его не праздные. Отправился я в степь разыскивать отары, где Мурат-джан ходил подпаском, нашёл его, объяснил, что хочу снова отдать к мулле учиться. Выучишься, говорю, прочтёшь нам с матерью драгоценную книгу, которую столько лет мы бережём. Мурат-джан выслушал меня, но идти домой отказался. «Не пойду, говорит, учиться, а муллу с ишаном и видеть не хочу. Теперь в городах и в аулах, говорит, советская власть.

Жена Акчи-ишана больше меня не заставит дрова рубить и воду ей носить». Опять надо было упрашивать и убеждать мальчишку. Пойми, говорю, что мулла, приехавший к нам, именуется учителем. Он школу в кибитке, устроил, многие мальчики, как ты, и даже взрослые люди ходят к нему каждый день, учатся. Про тебя учитель сам сказал: «Пусть Мурат-джан приходит, он у меня в положенный срок научится грамоте». Учитель — не простой мулла, а из тех, кого новая власть специально посылает, чтобы обучать народ по аулам. Ему батраков не надо, и платы никакой он не берёт за свои знания.

Уговорил я Мурат-джана, привёл его аул. Слова учителя целиком сбылись. Он лишних обещаний не давал, чудес не творил, наподобие Акчи-ишана, и на соль не дул. Сын наш, никуда не уходя с глаз наших, помогая матери по дому, незаметно выучился читать и писать. К слову сказать, теперь наш Мурат-джан заведует животноводческой фермой в соседнем районе, — добавил Вельмурат-ага.

Так вот, когда сын постиг грамоту, он достал книгу со дна чувала и прочитал её от начала до конца, И я понял, что книги не на небесах пишутся, что по смыслу они доступны для нашего понимания. В книге оказались даже такие песни, какие мы, пастухи, знавали раньше и иной раз сами пели в степи. Большая часть стихов, как видишь, говорит о добре и зле, о человеческой правде, об отваге людей, когда они защищают свою правду, своё счастье. И я ещё понял, что в тот раз мулла с бородой лопатой, читая книгу, портил её. Он гнусавил, ломая язык, выговаривал слова совсем не по-туркменски. У него был какой-то арабский, что ли, напев. И оказалось, что, покупая книгу, я не понимал даже сотой доли того, что в ней есть. А когда у этого очага книгу прочитал родной сын, не торопясь, по-туркменски, попросту прочитал, то всё раскрылось передо мною по-новому. После того жене моей и всему аулу стало ясно, что Вельмурат не проиграл, выменяв эту книгу на верблюдицу.

Так я избавился от причитаний жены: «Ай, где наша породистая верблюдица», «Ай, как мы ошиблись!» И соседи перестали шутить над моим неудачным торгом.

— Такова история этой рукописи, — закончил Вельмурат-ага. — Теперь ты видишь, добрый юноша, что пришлось нам вытерпеть из-за книги и каков конец всей истории. Кто же, узнав о всех переживаниях нашей семьи, осмелится взять из моих рук это сокровище? Не мудрено, что в ауле каждый ругал бы меня и проклинал, если бы я отдал книгу. Вот она вся тут — читай в своё удовольствие, читай всем, кому она по душе! Но мысль о том, чтобы с ней разлучить, — оставь навсегда.


IV


Время было далеко за полночь, когда мой собеседник закончил рассказ и умолк. Ясно, что, пока старик жив, книгу он не выпустит из своих рук. Дальнейшие уговоры бесполезны. Он не станет и слушать, если я скажу, что в Ашхабаде мы сумели бы размножить эту рукопись, и каждый дайханин у них в ауле мог бы получить такую книгу, что, наконец, взяв теперь у него рукопись, я честно вернул бы её в полной сохранности через два-три месяца. Я понял: говорить всё это старику бесполезно. Никакими уговорами действовать нельзя, когда с книгою столь кровно связана вся его жизнь. Легче будет выпросить у него позволения переписать её.

Мы уже достаточно привыкли друг к другу. Беседа текла непринуждённо. Выбрав удобный момент за чаем, я обратился к нему:

— Вельмурат-ага!

— Слушаю тебя, юноша.

— Не исполните ли вы одной моей просьбы?

— Какие будут просьбы, юноша?

— Если бы вы уступили мне…

— Ай, ай, ай!

Он перебил меня, засмеялся и стал оглаживать бороду обеими руками. Вельмурат-ага не рассердился на сей раз, так как слова мои не принял всерьёз. Он хохотал, довольный собою, смех его был раскатист и громок. Жена подняла голову с той стороны очага, где она уже улеглась спать, и снова спряталась под одеяло. Старику явно льстила моя заинтересованность в книге.

— Нет, не уступлю, дорогой мой друг и гость. Кто такие книги продаёт, тот цены им не знает. Ещё раз скажу: бывают на свете вещи, которые не отдают ни за какую цену.

— Но вам её отдали…

— И проиграли!

Он опять шумно захохотал, по-ребячески радуясь и гордясь своим сокровищем.

— Бывают вещи непродажные, это бесспорно, Вельмурат-ага, — поддержал я его, — но иногда такую вещь можно дать хотя бы на время человеку, которому доверяешь.

Мне хотелось внушить старику мысль, что я от него с пустыми руками не уйду. Мы говорили серьёзно, понимали друг друга вполне, и, наконец, он сжалился надо мной, сказав:

— Добрый юноша и гость мой! Если ты так полюбил мою книгу, сядь здесь у очага и перепиши её.

После его слов в кибитке воцарилась тишина. И за стенами кибитки было тихо, как бывает перед наступлением утра в пустыне. Угли у наших ног давно потухли, остывала зола. За очагом, забившись под одеяло, спала жена Вельмурат-ага. Я понял, что разговор наш на этом должен закончиться.

— Спасибо вам, Вельмурат-ага, — сказал я. — Завтра с утра я сяду переписывать книгу.

Две недели, не разгибаясь, сидел я у очага Вельмурат-ага и переписывал его драгоценную рукопись. Он и сам почти всё время находился со мною. Иногда диктовал по памяти или просто наблюдал за моей работой.

— Читать я научился, а писать, видно, так и не придётся мне самому. Поздно спохватился! — часто приговаривал он, пока я писал.

Старуха угощала нас зелёным чаем, чуреком, иногда приносила пенистый хмельной чал[2 - Чал — род кумыса из верблюжьего молока.]. Мы стали друзьями. Я здесь и жил две недели, к председателю почти не заглядывал.


V


Стихотворения, хранившиеся сорок лет у Вельмурат-ага, принадлежав перу знаменитого туркменского поэта. Я привёз их в Ашхабад. Учёные добавили и ним много других, собранных по аулам Туркмении. Скоро выйдет в свет большая книга, полный сборник стихов этого поэта. Я жду с нетерпением выхода книги в свет. Возьму в издательстве десять экземпляров и помчусь к моему старику.

— Недаром, видно, переписали мою книгу, где каждое слово стоит верблюдицы с верблюжонком, — скажет мне старик.

Я в свою очередь скажу ему о том, что теперь не один человек и не десять будут читать эту книгу. Весь туркменский народ прочтёт её, а потом переведут её на другие языки, прочтут в Москве, в Ташкенте, на Украине, на Кавказе. Весь советский народ, все культурные люди мира будут владеть драгоценным кладом нашей литературы, рождённым страданиями и мужеством туркмен, их любовью к свободе.

Может быть, старик сам с ещё большей страстью, с более глубоким пониманием перечитает возвращённую ему книгу. Кто знает, возможно, он сам предложит мне взять старинную рукопись, которую так долго хранил на дне коврового чувала. Чудесная рукопись! Она содержит гениальные произведения, положившие начало туркменской классической литературе — стихи Махтумкули.


1938

Перевод А.Аборского


Бекге Пурлиев

На скачках


Перед началом скачек на ипподроме оживлённо. Шум, разговоры, в середине длинных рядов скамеек под навесом играет духовой оркестр. Любители скачек обмениваются мнениями, оценивают коней, которых внизу водят и проезжают, готовя к заездам. Особенно шумно в первом ряду, где разместилась группа мальчишек.

— Интересно, какая же из них обгонит? — спрашивает смуглый паренёк в расшитой тюбетейке и рубахе небесного цвета.

— По-моему, вон тот, буланый, возьмёт. Ну и конь, прямо, как огонь!.. Он обязательно возьмёт! — воскликнул другой мальчик.

— Это же сын Тарлана, ребята. Вот увидите его на кругу, — неожиданно вмешался в разговор сидевший во втором ряду, сразу за мальчиками, седобородый красивый дайханин с живыми глазами, одетый в просторный халат и пышную чёрную папаху.

— Неужели? — переспросил мальчик, восхищавшийся буланым жеребчиком. — Так против него ни един конь не устоим!

— Ай, вечно ты преувеличиваешь! — сказал его сосед, белолицый носатый Ораз.

— Нет, насчёт старого Тарлана тут спорить не приходится, — опять вмешался старик, сидевший позади. — А этот конь, — он показал на буланого жеребца, которого в это время вели мимо них на поводу, — единственный из потомков Тарлана. Мы ему имя отца дали. Он, гордость наша, чуть не пропал.

Все мальчики, как по команде, оглянулись на дайханина.

Тот вынул из кармана своего серого халата кисет, расшитый ковровым узором, скрутил цигарку.

— Вы не слыхали про Абды? Вот такой же, как вы, паренёк, из нашего колхоза, сын кузнеца Мереда. Пионер. Геройский поступок совершил! В огонь не побоялся броситься!

Ребята и взрослые, сидевшие поблизости, внимательно слушали старика. Кто-то, поздоровавшись и назвав его по имени — Кандым-ага, — пересел поближе.

— Да, случилось-то это осенью, без малого три года назад. Ветрено было, погода такая, что с души воротит. Ветер порывистый насквозь так и пронизывает. Я отлучился домой пообедать. А в тот день Абды прямо из школы отправился к нам на конюшню. Там один племенной жеребёнок стоял — остальные на пастбище были. Абды и шёл его проведать. Жеребёнок вроде под его опекой считался, или, как говорят, подшефный его был. Идёт он и вдруг видит: горит конюшня. Он — бегом, а там уже деревянные переборки занялись и наверху стропила захватывает, вот-вот крыша упадёт. Вбежал он в конюшню, туда-сюда мечется, хочет пробиться вперёд — дым душит. И слышит Абды: Тарлан кидается во все стороны, выйти не может. Такой жеребёнок давно бы, конечно, сообразил, как выйти, да привязан он был крепко. Вот Абды кое-как подбежал к нему, вынул нож, верёвку перерезал.

Конь кинулся к свету и нечаянно парня-то, спасителя своего, грудью задел и сбил. А там и доски с огнём валятся на него, и камышовая крыша уже догорает, одни стропила торчат.

Я из дома дым заметил, побежал. Издали вижу — Тарлан, как мотылёк, выпорхнул из горящей конюшни и кинулся с испуга прямо в степь, только копыта мелькают. Конюшня полыхает вовсю. Подбегаю, и тут прямо из пламени на меня выскакивает Абды. Чуть сердце у меня не разорвалось от ужаса. Смотрю, рубаха обгорела, волосы местами опалённые, а спина такая красная, будто кожу с парня сдирали. Смотреть страшно. Хочу взять его на руки, к доктору нести, а он говорит: «Не надо, Камдым-ага, сам пойду». Я не послушал его, взял поосторожней и — в больницу. Утешаю: «Ничего, ничего, мол, поправишься, подживёт», а у самого слёзы из глаз. Вот она и больница. Издали кричу: «Доктор, доктор, бросьте всё, парню помочь надо!»

Велят класть его на стол лицом вниз. Спина-то, значит, сплошь вся обгорела. Доктор осмотрел ожог и что-то помощнице своей говорит, а я уже в другой комнате нахожусь, не мешаю им, только в дверь заглядываю. А Абды руки разметал, вот так, будто обнял стол, голову набок держит, глаза крепко зажмурил, и зубы стиснул. Что вы думаете, лежит там и не плачет, а мне глаза так и застилает, удержаться не могу.

Кандым-ага пропустил сквозь пальцы свою густую бороду, помедлил немного и стал прикуривать потухшую папиросу.

— Из больницы я, конечно, сразу в кузницу, к его отцу, — продолжал он. — Прихожу, а Меред раскалённую полосу железа из горна только вытащил, стучат по ней с молотобойцем, и на меня не глядят, «Мастер, кричу, оставь железо, слушай, беда, мастер!» А он стучит, не обращает внимания. Потом, как посмотрел на меня, молоток уронил из рук: всё у меня, видно, на лице написано было. «Абды, говорю, твой Абды»… — а сказать толком сил не хватает. Наконец растолковал ему, и мы в больницу.

Накинули на нас с Мередом белые халаты. Доктор помедлил немного, стоит ли, дескать, беспокоить больного, но пустил. Абды, как увидел нас, лицо закрыл руками и заплакал навзрыд. Отец — слова не может сказать. «В огне горел ты, Абды, — не плакал, — говорю я ему, — доктор операцию делал — ни ввука не слышали от тебя, а теперь, видно, раны разболелись?» «Нет, ничего не болит, ничего не болит у меня», — говорит Абды, а сам на отца глядит, хочет видно, чтобы отец не очень убивался, да чтобы мать дома, как узнает, меньше плакала. Ну, я вижу, парню мужества не занимать, самого боль нестерпимая мучит, а он слёзы вытер и нас ещё спрашивает про жеребёнка. «Как, говорит, Тарлан, выживет ли?»

— А Тарлан, — мельком взглянув на беговую дорожку перед трибуной, закончил Кандым-ага, — я полагаю, не подведёт он нас сегодня. Правда, первый раз мы его сюда, на областные соревнования вывели, но надеемся: через огонь прошёл!..

Рассказчик замолк и, высоко подняв голову, устремил взгляд на край ипподрома, куда выезжали к началу заезда несколько всадников. Мальчики всё продолжали смотреть на старика, словно ожидая, что он что-то ещё скажет им про Абды и Тарлана.

Но старик вытащил из кармана свой кисет и, не сводя глаз с коней, стал быстро сыпать табак в бумажку, рассыпая его по полам халата.

— Дедушка, а Абды выздоровел? — спросил мальчик в голубой рубахе. Но Кандым-ага не отвечал и не слышал, о чём его спрашивали.

Наверху зазвонил колокол, на поле взмахнули флажком, начался заезд.

Пыль взвилась за конями, они во весь опор промчались по кругу.

— Ого, а вороной-то вороной! Впереди пошёл! — закричали ребята.

— Это Карлавач, наша красавица Карлавач. Честное слово, картина, а не лошадь! А ну, Карлавач! — громко стал выкрикивать худощавый дайханин — старик с желтоватой бородкой.

Часто затягиваясь дымом папиросы, ссутулившись, Кандым-ага сидел молча. Тарлан никак не выделялся из бегущей кучки пятёрки лошадей. Все они неслись вихрем, почти голова в голову. И тут желтобородый опять закричал…

— Зря шумишь, эй, сосед, — не стерпев, осадил его Кандым-ага. — Сказано, кошка быстра только до сеновала.

Желтобородый ничего не слышал, кроме своего голоса, и продолжал выкрикивать слова одобрения своей любимой лошади, но тут из первого ряда звонко раздалось:

— А ну, глядите — теперь Тарлан нажимает!

— Вот пошёл, сейчас он её догонит.

— Ой, ой, сейчас эту Карлавач с пылью смешает! — кричали дружно ребята: все они явно держали сторону буланого.

Расстояние между Тарланом и идущей пока впереди красивой вороной кобылой с длинной тонкой шеей и точёными ногами понемногу сокращалось. До финиша было недалеко, и в публике уже почти не было и равнодушных. Оставалось всего метров триста до конца, когда за плечами у мальчиков раздался зычный, уже знакомый им голос:

— Абды-джан, Абды-джан! Прибавь! Дай! Подгони! Слегка, слегка подгони! Гей, молодец, — самозабвенно кричал старый дайханин.

— Молодец, Абды! Так, ещё нажми, ещё, — кричали теперь и ребята, а старый Кандым, обессилев от волнения, склонил голову вниз и некоторое время не в силах был даже следить за поединком.

— Лети, Карлавач, лети, — пытался было ободрить свою вороную красавицу желтобородый, но его крики уже были бесполезны.

— Тарлан впереди!

— Обогнал, обогнал!

В это время буланый скакун, первый из пятёрки, пронёсся мимо трибуны и пересёк черту финиша.

Шум и крики усилились. В воздух взлетело несколько шапок и среди них — выше всех! — пышная чёрная папаха с волнистыми завитками, пущенная в небо старым Кандымом.

Абды слез с коня, погладил его по спине, приложился лбом к потемневшей шее, потом отдал повод конюху и во весь дух побежал на трибуну, где в окружении своих новых друзей сидел конюх Кандым-ага.


Перевод А.Аборского


Ата Каушутов

Женитьба Елли Оде


I


По-видимому, он появился на свет в один из тех не любимых туркменами дней, когда ветер со свистом сотрясал кибитки, угрожая сорвать их и опрокинуть, и потому его назвали Елли, что значит «Ветреный». Прозвище это соединили потом с именем отца, да так и вписали в паспорт — «Елли Оде».

Нам неизвестно, какой собой был бедняга Оде, а сын его Елли до того был невзрачен и мал ростом, что, какую бы одежду ни надел, всё болталось на нём, как на мальчишке, нарядившемся в отцовский костюм. Он то и дело поддёргивал рукава пиджака, спадавшие до самых ногтей.

К тому же он был некрасив, даже уродлив: голова вытянута как дыня, большой длинный нос торчал над лихо закрученными усами и мясистыми толстыми губами, а глаза до того были малы, что их почти и не видно было под густыми нависшими бровями.

Но всё это нисколько не мешало Елли носить великолепную белую папаху и чувствовать себя настоящем красавцем.

Но он не был глупцом. Нет, он был и умён, и хитёр и стал бы дельным работником, если бы не славился своим легкомыслием. Таким образом, хотя имя Елли ему дали совершенно случайно, но оно вполне соответствовало его характеру.

Однажды вечером Елли, откинув тяжёлые портьеры, важно вошёл в один из лучших ашхабадских ресторанов, остановился на минуту, окинул взглядом огромный зал с ярко горевшими люстрами, посмотрел на шумные компании за белыми столами, под пальмами, на музыкантов, усердно пиликавших что-то на эстраде, и так же важно направился к ещё не занятым столам в самом центре зала.

За ним почтительно следовала его свита — пятнадцать друзей и приятелей.

Молча, величественным жестом Елли Оде приказал официантке сдвинуть два стола, сел на почётное место и пригласил всех к столу.

Официантка, в лёгком белом фартуке, в белой кружевной повязке, стягивавшей пышные волосы, с карандашом и блокнотом в руках, почтительно склонилась к нему и ждала, что он прикажет подать.

Но Елли не торопился. Он щурился и смотрел по сторонам на весёлые компании, звеневшие бокалами.

— Ну, Елли, что же мы закажем? — сказал плотный мужчина из его свиты, большой любитель покушать.

Елли заморгал своими маленькими поросячьими глазами.

— Да всё, что полагается. Прежде всего хорошего коньячку, водочки. Ну, и шашлык, конечно. А пока он жарится, принесите что-нибудь… Что у вас есть готового?.. Что вы хотите, друзья? Не стесняйтесь, заказывайте сами кто что любит.

Друзья Елли оживились и наперебой стали заказывать самые разнообразные блюда и вина. Официантка едва успевала записывать.

Через четверть часа, когда оба сдвинутых стола были почти сплошь покрыты тарелками со всевозможными закусками и целой батареей бутылок, плотный мужчина, любитель покушать, налил в бокалы прозрачный золотистый коньяк, потом высоко поднял свой бокал и торжественно провозгласил тост:

— За здоровье нашего Елли Оде!

— Ну что ты, что ты!.. Не с этого надо бы начинать, — нахмурясь, с притворной скромностью запротестовал Елли, но всё же звонко чокнулся со всеми и выпил за своё здоровье.

Потом пили за здоровье всей компании и каждого в отдельности. Наконец все раскраснелись, залоснились, засверкали глазами, и началась весёлая беседа.

— Эх, друзья, как бы там ни было, — поддёргивая рукава, говорил Елли, — а самое главное в жизни — это счастье. И если ты — родился счастливым, то будь ты хоть нищий, а всё-таки рано или поздно птица богатства и счастья спустится с неба на твою голову. Конечно, надо трудиться, работать. Если ты будешь лежать, никакое богатство не залетит к тебе, как мошкара сове в рот. Ну, а вот я, например? Разве я не тружусь, не работаю день и ночь? Честное слово, глаз не смыкаю! Зайдите посмотрите на мой колхоз, всё — в образцовом порядке. А другие председатели — лежебоки, лентяи — и ногтя моего не стоят, и колхозы-то у них еле дышат, а их премируют. Почему? Да потому, что это дело счастья.

Часть захмелевших друзей Елли усердно поддакивала ему:

— Да, да, всё дело счастья!..

Эти люди были из тех, которым покажи цветок персика и скажи: «Вот цветок инжира», — и они не станут спорить, чтоб не обидеть друга.

А другие, отлично знавшие, что за председатель Елли, только улыбались, слушая его хвастовство.

Наконец были и такие, которые улыбались и вместе с тем усердно поддакивали Елли:

— Да, дело счастья…

— Счастье-то счастьем, — продолжал Елли, горячась всё больше и больше, — а между нами говоря, наши районные руководители плохо ещё разбираются в людях. Честное слово! Ну что это? Последнее время чуть не каждую неделю вызывают меня в район, отрывают от работы и ругают. И за что же? За то, что будто бы ничего не делаю, всё взвалил на секретаря да членов правления. Обидно же это слушать! Я говорю: «Да вы видели моего секретаришку и всех этих бородачей, членов правления? Да разве они сделают что-нибудь, если я не подстегну их и не укажу, что надо делать? Это же лодыри!..»

Нынче опять вызвали и опять же ругать: «Ты неправильно распределяешь работы! Не так учитываешь трудодни!» Это я-то неправильно! Ну что с ними поделаешь? И ругают, и премируют — всё невпопад! И понимаете, до чего договорились, будто бы мой колхоз — это мой-то «Новый аул»! — уж чуть ли не образец отсталости и позорит весь район. Тут уж я не выдержал. «А-а, так! — говорю. — Тогда вы скажите это колхозникам. Пусть они выберут и посадят на моё место секретаришку или кого там хотят. Увидите, какие у вас пойдут образцы! Вспомните ещё Елли!..»

Так они сразу притихли и на попятную: «Нет, зачем же тебя снимать? Ты можешь работать, если захочешь…»

«Ага, думаю, не так-то просто вытолкать Елли за дверь. Вытолкаешь, да потом уж не вернёшь и другого Елли не найдёшь. Поняли всё-таки..» А вот Сахату счастье! Честное слово. Премировали ни за что ни про что…

И опять друзья Елли — одни переглянулись и заулыбались лукаво, а другие забормотали, как попугаи:

— Да, ни за что ни про что…

Елли чокнулся с ними, выпил стакан вина и задумался. Но сейчас же вскинул голову и заговорил:

— Да, друзья, если ты родился счастливым, так найдутся и девушки, райские пери. Они сложат перед тобою крылья и скажут: «Я тебя слушаю. Что тебе угодно?..» И они есть, есть эти пери!

Он улыбнулся широкой пьяной улыбкой и самодовольно погладил грозно торчащие усы.

— Я ведь влюбился, братья мои! И в кого?.. В настоящую райскую пери. И она умирает от страсти ко мне! Если бы вы её видели! Но… у неё такой отец и такая мать — жестокие люди! Мы с ней, как Зохре и Тахир, а отец её настоящий Бабахай. Честное слово!

Друзья весело засверкали глазами, уставились на Елли и не знали, что делать. Им хотелось смеяться, но они боялись обидеть Елли. Но все думали: «Да какая же это дура умирает от страсти к такому красавцу? К тому же он не молод. Ему уже за сорок…»

А Елли крутил усы и говорил:

— Если дело пойдёт на лад, приглашу всех на свадьбу. И на какую свадьбу! Какой во всём мире ещё не бывало. У меня широкая натура! Вот увидите… Только теперь буду умнее. Видите ли, когда я раньше женился, я на свадьбу резал всегда чётное число баранов: четыре, шесть, восемь, — оттого-то я и не уживался со своими жёнами, пришлось с ними расстаться. Чётные числа, видно, к несчастью. А нечётные числа — три, семь, девять, — говорят, священные числа. Вот я и зарежу теперь на свадьбу семь баранов и буду самым счастливым мужем.

— Да, да, это хорошее число! — поддакивали Елли его друзья, хотя давно уже не верили ни в чёт, ни в нечет. Но им хотелось подзадорить Елли и послушать его болтовню о красавице пери.

— И вот всегда у меня так: счастье вот оно, уж в руках, а всё-таки что-то мешает, какой-то пустяк. Эх, если бы мне уломать этого старого Бабахана!..

Елли облокотился на стол, опустил голову на руки и трагически затряс головой.

— Да у тебя же весь колхоз в руках, — сказал один из них, — а ты горюешь! Неужели тебе нечем смягчить сердце этого Бабахана? Ты же богатый человек.

— Э, — крякнул с досадой Елли, — если б он был один! Хуже всего то, что есть ещё и Кара Чомак[3 - Кара-Чомак — персонаж поэмы о Зохре и Тахире, мешавший счастью влюблённых.]. Я вот сейчас покажу вам.

И он стал шарить в кожаной сумке, висевшей у него на боку.

— Вы не думайте, что я такой уж простак, Я очень бдительный человек! За всем и та всеми присматриваю. Вот как-то в правление приходит письмо, и кому же? Моей пери. «Э, думаю, это нельзя пропустить мимо рук». Распечатал конверт, а в письме-то ещё и карточка этого негодяя Кара-Чомака. Вот полюбуйтесь! И прочитайте, что пишет… Только одну минуту…

Елли, надо полагать, не был лишён благородства. Он вынул карандаш, старательно зачеркнул в письме имя девушки и подпись таинственного Кара-Чомака и пустил по рукам письмо и карточку.

Письмо не пошло дальше третьего человека, а карточка быстро облетела всех.

А Елли, гневно вытаращив глаза и весь напыжась, говорил:

— Видите, видите, каков этот Кара-Чомак?

А Кара-Чомак на карточке вовсе не был похож на злодея. Красивый юноша в чине сержанта, в пилотке, сдвинутой набок, с двумя орденами на груди, сидел в кресле и улыбался самой простодушной улыбкой. Ему было не больше двадцати трёх лет, и зубы у него были как бисер.

В письме он писал:

«Моя любимая… (Имя девушки Елли так затёр карандашом, что его уж невозможно было разобрать.) Если б ты знала, как я соскучился по тебе, по родному селу! Сейчас весна, и я так живо представляю, как цветут сады и под твоим окном стоит молодая айва в белых крупных цветах, как невеста. На полях народ, гудят тракторы!.. Чувствую я себя хорошо. От ран моих остались только небольшие шрамы. Так что напрасно ты беспокоишься о моём здоровье. Я скоро демобилизуюсь, приеду домой, и наконец придёт то счастье, ради которого я проливал кровь на фронте. И так хочется работать в родном селе рядом с тобой! Только вот пишут ребята, что Елли ваш задурил чего-то, стал плохо работать, и колхоз пошатнулся. Но ничего, мы его возьмём в оборот. Народ у нас хороший, трудолюбивый и никогда не допустит, чтоб колхоз покатился под гору. Я в этом уверен. С нетерпеньем жду дня, когда увижусь с тобою. Не забывай меня! Будь счастлива!»

Письмо это прочитали только двое самых любопытных, а карточку посмотрели все.

— А парень-то, видно, хороший, настоящий джигит, — сказал один из друзей Елли.

— Хорош джигит!.. — закричал Елли и заёрзал на стуле. — Говорю тебе — негодяй! Настоящий Кара-Чомак! Собирает всякие сплетни про меня и строчит Моей пери, хочет, чтобы она отвернулась от меня. А она плюёт на него и на все эти сплетни!

— Э, да он это писал ещё весной, — сказал один из тех, кто читал письмо, — а теперь уж лето. Смотри, Елли, не зевай! Он может вот-вот приехать и отбить у тебя красавицу. Всё-таки он моложе тебя, и у него вон два ордена…

— Да пусть приезжает! — усмехнулся Елли.

Мы ему покажем.

И он энергично потряс кулаком.

— Конечно, покажем! — заголосили хором уже сильно захмелевшие друзья Елли. — Подумаешь, какой-то сержантишка!.. За твоё счастье, Елли!

Дружно зазвенели бокалы. Все выпили.

— Э, вы ещё увидите моё счастье! — самодовольно улыбаясь, сказал Елли. — Приглашу вас всех на свадьбу и покажу вам девушку с лицом прекрасным, как луна…

Друзья пировали. Время шло. Троим уже надоела болтовня Елли, и они незаметно ушли из ресторана. Но их места не остались пустыми. Их заняли другие, завернувшие в ресторан выпить кружку пива, потом, гремя стульями, к шумной весёлой компании пересели от соседних столов какие-то пьяные, совсем уж незнакомые люди. А Елли всех радушно угощал и болтал без умолку.

Наконец подошла официантка и сказала, что ресторан закрывается, и положила перед Елли счёт.

— Сколько там? — спросил Елли, ткнув пальцем в счёт.

— Девятьсот семьдесят пять рублей тридцать четыре копейки.

Друзья Елли, услышав эту цифру, на минуту протрезвели, заморгали глазами и стали рыться в карманах. Одни вынули по пятьдесят рублей, другие по сотне, а третьи сделали вид, что они совершенно пьяны и ничего не слышат.

— Вот, Елли, расплатись за нас, — говорили друзья, протягивая деньги.

Но Елли величественным жестом отстранил их руки и сказал с укоризной:

— Да что вы, не туркмены, что ли? Не знаете нашего обычая? Я вас пригласил, я и плачу. Уберите свои гроши! Спрячьте поглубже в карман.

И, вынув из кожаной сумки пачку денег, перехваченную крест-накрест узкими полосками серой бумаги с надписью «1000», с величавой небрежностью протянул официантке.

— Вот вам… В расчёте?

— Да, в расчёте, спасибо! — сказала та и стала убирать посуду со стола.

Все встали, и малорослый Елли сразу затерялся среди них, как в дремучем лесу. Так показалось официантке, и она подумала: «И весь-то с ноготок, а богатый…»

Елли протиснулся вперёд и, важно покачиваясь, вышел из зала. Следом за ним шла его свита, но не так уж почтительно и не так бодро, как раньше.


II


В колхозе «Новый аул» на самом краю, возле мельницы, стоял дом, а за ним шелестел садик старика Ханкули. Впрочем, его не следовало бы называть стариком. Хотя ему и было уж под шестьдесят, но выглядел он ещё молодцом. Высокий, прямой, с чёрными густыми бровями, с пушистой, уже начавшей седеть бородой, он казался значительно моложе своих лет и не утратил ещё своей красоты.

Зато жена его Тяджгуль, хотя и было ей всего-то сорок пять лет, уже увяла от забот и выглядела старше своего мужа.

Ханкули не любил утруждать себя и устроился сторожем на мельнице, а Тяджгуль усердно работала в поле, а дома разводила шелковичных червей, готовила обед, ухаживала за скотиной. Всё это, конечно, не молодило её.

У них были сын и две дочери. Сын обзавёлся семьёй и отделился от них. Старшую дочь они давно уже выдали замуж. Осталась у них в доме одна младшая дочка Бахар.

Бахар вместе с матерью разводила шелковичных червей, ткала ковры. И они вдвоём зарабатывали гораздо больше, чем ленивый Ханкули.

Ханкули, надо сказать, был очень скупой человек.

Когда Тяджгуль и Бахар сдавали коконы в городе или продавали ковры и привозили домой деньги, шёлк, ситец на платья, они должны были все — и деньги, и покупки — сейчас же сдать Ханкули для учёта дохода и расходов. Такой уж закон был установлен.

Он садился, раскладывал перед собой деньги и покупки и начинал считать и, если они потратили в городе полтора-два рубля на мороженое или на два чайника зелёного чая в чайхане, то поднимал такой крик, как будто они промотали всё его состояние.

В тот день, когда Елли Оде пировал с друзьями в ресторане, в доме Ханкули произошло такое событие.

Рано утром Бахар и Тяджгуль аккуратно сложили в корзины голубоватые, жёлтые первосортные коконы, и, надо сказать, сложили их немалое количество, так они умело и старательно выкармливали своих шелковичных червей.

Потом они сняли со станка только что сотканный превосходный текинский ковёр, всё это вынесли во двор, положили на колхозный фургон и поехали в город.

К вечеру они вернулись из города с пустыми корзинами и с мешком, туго набитым шёлком-сырцом, четырьмя кусками красной домотканой шёлковой материи на платье и ситцевыми тканями с яркими пёстрыми цветами. В руке Тяджгуль держала платок, в котором были завязаны деньги.

Обе вернулись усталые, пыльные, но очень довольные и даже весёлые.

Как только Тяджгуль переступила через порог дома, муж сейчас же выхватил у неё из рук платок с деньгами и стал спрашивать, почём сдали коконы, сколько получили за ковёр, сколько заплатили за материю.

При этом он проявил такую жадность и такую подозрительность, что даже Тяджгуль и та удивилась, хотя давно уже привыкла к таким допросам.

Когда жена сказала ему, сколько они получили за коконы, Ханкули закричал:

— Да разве по такой цене сдают коконы?

— А по какой же? — закричала и Тяджгуль. — Сходи сам в город и спроси!

— Сходи!.. Чего теперь ходить, когда весовщик-то вас наверняка обвесил! А вы, дуры, поленились, конечно, пересчитать деньги! Дал вам кассир, а вы и поверили, завязали в платок… Он всех обсчитывает!

— Вот уж верно говорит пословица, — сказала Тяджгуль, — «Вору и развратнику кажется, что все вокруг воры и развратники». Так и ты, Ханкули. Да что мы, ослицы, что ли, с Бахар, и у нас ни глаз, ни ума нет? Весовщик правильно свесил… На наших глазах. Деньги и кассир считал, и я считала. Да никто и не зарится на нашу копейку! Кому она нужна? Все своим трудом зарабатывают.

Ханкули сел ка кошму, расстелил перед собой платок с деньгами, нахмурился, надул губы и, поплёвывая на пальцы, стал считать. И это занятие целиком поглотило его всего.

Ханкули сосчитал деньги и вдруг, испуганно вытаращив глаза на жену, закричал так, как будто его обокрали:

— А где же, где же ещё пять рублей? Куда ты их дела?

— Ай, Ханкули, да как тебе не стыдно? — сказала Тяджгуль. — Если б ты видел, сколько народу собралось сдавать коконы! Мы ждали-ждали своей очереди, жара, духота. А тут рядом открылась новая чайхана. Мы с Вахар выпили по чайнику чаю и съели по две пышечки. Потом дочке захотелось мороженого, и она купила себе…

— Да вы что, умерли бы без мороженого? — кричал Ханкули. — Чаю-то и дома могли бы напиться! Мотаете деньги зря! А к чему это все накупили? Зачем эти шелка и ситцы?

— Ну а как же, Ханкули, — старалась успокоить его Тяджгуль, — дочка наша уже невеста. Сколько приходило сватов-то! А у неё нет ничего. Надо же ей одеться. Вот я завтра скрою к сошью ей шёлковое платье… Ведь она это сама заработала, своим трудом.

— Посмотрите, посмотрите на них! — не унимался Ханкули. — Мать и дочка сговорились по дороге, придумали себе оправданье! Тоже захотели в шелка наряжаться! Надо бы покупать что-нибудь подешевле. Нечего зря мотать!

— Как это подешевле? — от души возмутилась Тяджгуль. Она давно уже мечтала увидеть в нарядном шёлковом платье свою красавицу дочку. — Мы-то с тобой уже прожили своё. На нас хоть мешок надень, никто не удивится. А у Бахар молодое сердце бьётся. Ей замуж пора…

Ханкули весь передёрнулся, как будто его хлестнули кнутом.

— Замуж!.. Да что я, шёлковое платье, что ли, замуж выдаю? Дочь выдаю!.. Кто собирается жениться не на ней, а на платье, тот пусть и к дверям не подходит!

Он запер деньги в сундук, сердито хлопнув крышкой, и вышел из дома.

Бахар слушала всё это, но, по древнему обычаю, не проронила ни слова, хотя вся дрожала от гнева. И только когда вышел отец, она сказала матери:

— Когда же он наконец перестанет быть таким скрягой?

Тяджгуль горько усмехнулась:

— Э, дочка, он не перестанет скряжничать и не расстанется со своим сундуком, пока его не сунут в могилу. Я никому не говорю… Зачем его позорить? А сколько я от него вытерпела…

И она вытерла ладонью две крупные слезы, покатившиеся по морщинистым щекам.

Да, Тяджгуль никогда не жаловалась на мужа и всячески старалась скрыть от чужих людей его чрезмерную скупость.

Но можно ли было скрыть то, что каждую минуту бросалось всем в глаза? Если у Ханкули в тыквенной табакерке был жевательный табак, он всё равно тянул свои толстые пальцы к табакерке других людей. А его табак высыхал, терял свою силу, и его приходилось выбрасывать.

Соседи не раз говорили ему:

— Ну чего ты жадничаешь, Ханкули? Ведь у тебя денег полон сундук, а ты живёшь, как дервиш. Не пьёшь, не ешь, ходишь в каком-то старье. Или ты думаешь, что деньги тебе пригодятся в могиле? Чудак! Ешь, пей, одевайся! Живи, как люди живут!

— Э, что вы понимаете! — презрительно усмехался Ханкули. — Мудрость жизни — не ослиный помёт. Её надо понимать…

А потом от души смеялся над ними и говорил жене:

— Ты только посмотри на этих мудрецов! Они учат меня уму-разуму!..

Его единственный сын не вынес жадности отца и отделился. А когда уходил на фронт, строго сказал жене:

— Если тебе туго придётся, нечем будет кормить детей, проси помощи у кого хочешь, но только не у отца. Не ходи к нему. Он всё равно и корки не даст. Слышишь? Умирать будешь, а всё-таки не ходи!

К счастью, жена у него была работящая, и ей ни к кому не пришлось обращаться за помощью.

Вот эта-то жадность Ханкули и постоянные семейные разлады и состарили Тяджгуль раньше времени. И больше всего она беспокоилась за судьбу своей младшей дочки Бахар. Многие хорошие люди не раз присылали сватов, но Ханкули каждый раз говорил им:

— Э, какая там свадьба, когда война ещё не кончилась и сын у нас на фронте! Вот вернётся сын, наладится жизнь, тогда и будем говорить об этом. А сейчас не время.

Простодушная Тяджгуль сначала верила, что он так и думает, а потом, когда уж и сын вернулся с фронта, а муж всё отказывал сватам под разными предлогами, она поняла, что он ждёт, когда за Бахар посватается какой-нибудь выгодный человек — или заведующий кооперативом, или кто-нибудь из районных властей. Он и в этом деле боялся продешевить.

Но вот после того дня, когда Тяджгуль и Бахар ездили в город сдавать свои коконы, к Ханкули всё чаще и чаще стал забегать человек особой профессии — «чакылыкчи».

Если кому-нибудь понадобится пригласить в гости почтенного человека, то зовут «чакылыкчи» и поручают ему это дело.

И вот Ханкули каждый день стал уходить куда-то и возвращаться домой поздним вечером. Наконец однажды в сумерки Тяджгуль увидела, что колхозный сторож гонит во двор к ней семь баранов, а за ним шагает верблюд, нагруженный какой-то поклажей.

Тяджгуль удивилась:

«Что это значит? Зачем это он к нам гонит баранов?..»

А сторож молча загнал скотину в угол двора, снял с верблюда и положил у порога дома два мешка с рисом, масло в кувшинах и ещё какие-то узлы, и она догадалась, что всё это богатство прислал какой-то неведомый жених Бахар для свадебного пиршества.

Из дома вышел Ханкули и вместе со сторожем торопливо перетащил мешки в дом; проводив его, запер ворота и сказал жене:

— Я нашёл Бахар жениха, лучше и быть не может. Правда, он любит выпить, но это ничего, не дам с тобой отвечать на том свете за его грехи. Зато богатый. И нам от него большая будет выгода… Только пока никому не говори об этом. А то набежит народ, угощай всех!.. Завтра зарежем двух баранов, придёт кое-кто… Ты одна-то не справишься… Возьми себе двух помощниц, и я позову кого-нибудь себе на помощь. Вот тут в платке наряды всякие. Отдай Бахар, пускай принарядится! Видишь, какой жених-то щедрый! Ничего не жалеет для нашей дочери…

Сжалось, заныло сердце Тяджгуль. Она не очень-то верила, что Ханкули нашёл для Бахар хорошего жениха, она знала, что им руководила при этом не любовь к дочери, а одна только жадность. Но она ни слова не сказала мужу и отдала узел с подарками Бахар, которая как раз в это время вернулась с работы.

Девушка удивилась, но не нахмурилась и не заплакала, чего с болью в сердце ожидала Тяджгуль, а, наоборот, очень весело зажгла лампу, развязала узел и стала примерять дорогое шёлковое платье, красное, как пламя.

Крутясь перед зеркалом, она одёрнула платье, поправила шнуры у воротника, надела на голову шитую серебром тюбетейку, на пальцы золотые кольца, навесила под самую шею большую брошь из позолоченного серебра с красными дорогими каменьями, перекинула густые чёрные косы на грудь и лукаво заиграла глазами, засверкала, как жемчугом, белыми зубами.

— Ах, Бахар! — с восторгом и умиленьем сказала мать, покачивая головой. — Ты и в самом деле Бахар [4 - Бахар — весна.]. Расцвела, как яблоня… Будь счастлива, моя милая!..

На другой день рано утром Тяджгуль видела, как дочь опять крутилась перед зеркалом в новом платье, а потом почему-то порывисто сдёрнула его с себя и бросила в угол. Тяджгуль не обратила на это внимания, потому что была очень озабочена.

Она и Ханкули ещё на рассвете тайком от людей позвали себе помощников, зарезали двух баранов и готовили теперь шашлыки, плов, пекли хлеб, кипятили чай для всадников и молодых женщин, которые должны были приехать за невестой.

Они с головой ушли в эти хлопоты. А время шло. Солнце поднялось уже на высоту птичьего полёта. Ханкули и Тяджгуль приоделись, то и дело посматривая за ворота на улицу — не едут ли всадники. Но их всё ещё не было видно, и это уже начинало беспокоить Тяджгуль.

— Что ж это такое? Давно всё готово, а они почему-то не едут, — недоумевала она.

— Э, что ты понимаешь! — сказал Ханкули. — Они ждут гостей из района, а может быть, даже из Ашхабада. Нельзя же без них…

И в самом деле, в это время по улице, поднимая пыль, проехала потрёпанная легковая машина, в которой сидели какие-то незнакомые городские люди.

— Ну вот, я тебе говорил! — почёсывая бороду, сказал Ханкули. — Сейчас приедут.

Тяджгуль заволновалась и побежала в дом, чтобы предупредить Бахар. Но, переступив порог, она вдруг застыла в недоумении. Свадебное платье, тюбетейка и драгоценные украшения в беспорядке валялись в углу, а девушки не было.

— Ой! — дико закричала Тяджгуль, схватилась за голову. — Эта бесстыдница сбежала!.. Она опозорила нас на весь свет!

— Да что ты, дура, глотку дерёшь! — закричал Ханкули. — Куда она могла сбежать? Наверное, побежала на минутку к невестке.

— Да как же не сбежала? Ты посмотри только… Она ничего не надела, всё побросала.

Ханкули заглянул в дом и, нахмурясь, затеребил седую бороду.

— И давно её нет?

— Да не знаю… Не видела, как она прошмыгнула. Утром она надевала платье, и вот оно тут, а её нет…

— Эх, старая дура! Тебе бы верблюдов пасти, а не дочь растить!

Ханкули разразился было страшной бранью, но вдруг посмотрел на ворота и замолк. Приосанился и закашлял в ладонь.

Во двор вошёл секретарь правления колхоза и двое незнакомых городских людей. Один из них, толстый, в очках, с портфелем, вежливо поздоровался с Ханкули. Хозяин засуетился:

— Добро пожаловать! Заходите, заходите в дом! Эй, жена, постели-ка скорее ковёр!

Во двор въехал колхозный фургон, на котором сидел конюх Махмуд, и остановился возле дома.

«Ой, Бахар! — подумала Тяджгуль, торопливо расстилая ковёр. — Вот уж и гости пришли… Где теперь её искать?..»

— Нет, нет! — сказал человек в очках. — Не беспокойтесь! Мы на минутку, по делу. Это вы Ханкули Байрам-оглы?

Ханкули беспокойно кашлянул в ладонь и сказал:

— Да, я Ханкули…

— Так вот мы из прокуратуры. Скажите, пожалуйста, председатель колхоза Елли Оде-оглы вчера вечером присылал вам баранов и кое-какие вещи?

Человек в очках открыл портфель, вынул бумажку и стал перечислять:

— Семь баранов, пять пудов рису, пять пудов муки, полпуда топлёного масла, три пуда кунжутного масла. Правильно?

— Да, как будто так… — подтвердил Ханкули и, поперхнувшись, опять закашлял.

— Видите ли, — всё так же спокойно и вежливо продолжал человек в очках, — всё это принадлежит колхозу, а вовсе не Елли Оде. Он украл это самым бессовестным образом.

— Как украл? — удивился Ханкули. — Он же мне сказал, что всё это его, он сам заработал. Как же так?

— А так! Он не только это украл. Он присвоил себе немало того, что должен был раздать колхозникам по трудодням. Он, конечно, ответит за это. А сейчас разрешите взять всё, что он прислал вам.

— Да берите, берите! — замахал руками Ханкули, перепугавшись, как бы и его не притянули к ответу. — На что мне ворованное!.. Только я ничего этого не знал. Честное слово!

И вместе с конюхом стал складывать в фургон все дары щедрого Елли Оде.

Тяджгуль, бормоча себе под нос: «Ай, боже мой, какой позор!», тоже поспешно связала в платок шёлковое платье, тюбетейку, шитую серебром, дорогие украшения и сунула в фургон.

Затем все сели на повозку и поехали.

А конюх следом за ними погнал пять баранов.

— А где же ещё два барана? — вдруг строго спросил человек в очках.

«Да вот они, в казанах!.. Всё ещё целы…» — хотел сказать Ханкули, но постыдился и только виновато почесал переносицу.

— Так я вас, Ханкули-ага, попрошу сейчас же следом за нами прийти в правление колхоза.

И Ханкули поник, ссутулился и уныло побрёл за ворота. Тяджгуль стояла у порога, смотрела ему в спину и дрожала от страха, как в лихорадке.

Муж вернулся уже после обеда сильно расстроенный.

— Ну как, Ханкули? — робко спросила Тяджгуль. — Всё ли благополучно?

— Э! — махнул рукой Ханкули. — Я всегда говорил: все эти моты — подлецы и негодяи! Кто не бережёт копейку, обязательно сядет за решётку. Хорошо, что я ещё выпутался…

— Ну, слава богу! — с глубоким вздохом облегченья сказала Тяджгуль. — Но где же Бахар? Куда она делась?

— Э, Бахар!.. Бахар твоя замуж вышла! — закричал Ханкули.

— Как замуж? — всплеснула руками Тяджгуль. — Что ты болтаешь?.. Как же так? Ни отцу, ни матери ничего не сказала!..

— Теперь не сказывают, сами замуж выходят…

— Да за кого же?

— Да за этого… сына Акмамеда, Мурада, что недавно из армии вернулся.

— О! — вдруг вся посветлела Тяджгуль. — Ну что ж, это хорошо. Он хороший человек!

— Хороший, — заворчал Ханкули. — А я из-за него чуть не сел за решётку вместе с этим негодяем Елли. Ведь это он и Бахар всё подстроили.

— Как он?.. Как они?.. Ничего не понимаю! — заволновалась Тяджгуль.

— Очень просто. Поехали нынче утром в район и рассказали всё про Елли прокурору, а заодно и расписались там в районе. Ну что же теперь с этими казанами делать? Наварили без толку…

Ханкули уставился на казаны с жирным пловом и задумчиво почесал затылок.

— Хуже всего то, что своих двух баранов, придётся отдать в колхоз. Вот что сделал с нами этот негодяй Елли!

— Ну что ж, и отдай! — сказала Тяджгуль. — А что наварили — не пропадёт. Даже и хорошо, что наварили. Ведь надо же справить свадьбу Бахар.

— Справить! — закричал Ханкули. — Я, что ль, буду справлять своими баранами? Жених должен справлять!

— О, да он отдаст! Он не поскупится. Он любит Бахар. Я-то уж знаю! Он и стадо баранов для неё не пожалеет!

— Ну?.. Разве он такой? — удивился Ханкули. — Тогда я сейчас отведу двух баранов в правление…

Он вошёл в хлев, долго приглядывался к животным, наконец выбрал двух самых тощих и погнал за ворота.


Перевод Б.Шатилова


Беки Сейтаков

Чувал-бахши


Глубокой осенью два всадника отъехали от колодца Дамлы. Холодный степной ветер хлестал в лица, уносил остатки сна. Лошади, громко всхрапывая, нетерпеливо дёргали поводья и поминутно переходили на рысь. Седокам приходилось сдерживать их. Кони чувствовали простор и, видимо, знали, что путь их лежит к родным местам.

Передний всадник, широкоплечий и статный, был так могуч и велик ростом, что казалось, он скачет на коне, стоя в стременах. Звали его Ёлбарс-рябой[5 - Ёлбарс — тигр.]. Он и на самом деле похож был на зверя, но только не внешностью, а повадками и характером. Неслышно он подходил к жертве, никто не мог бы сказать, кого он «приглядел». Эти качества и ценил в нём главарь хорезмских басмачей Джунаид-хан. Рассказывают, что приблизил он его к себе после одного случая: Джунаиду понравилась папаха проезжавшего мимо джигита, и он сказал, что хотел бы иметь этот тельпек. Тогда Ёлбарс вскочил на коня, догнал незнакомца, отрубил ему голову и вытряхнул её из папахи у ног Джунаида. Такой человек главарю был нужен.

На этот раз Ёлбарс-рябой держал путь в Карадашлы.

Спутник его, чахлый, щупленький человечек Берды-шакал (приобрёл он эту кличку, поскольку всё время пресмыкался перед рябым), ехал чуть-чуть сзади. Упаси аллах, если «шакал» забежит вперёд. Иное дело — смотреть вперёд. Оттого, что он всегда смотрел вперёд из-за спины рябого, у него и мордочка вытянулась, стала шакальей…

На заре всадники расседлали коней, бросили на песок попоны и легли отдохнуть. После сна отведали холодной баранины и двинулись дальше. Ёлбарс-рябой точно рассчитал, когда они должны быть в Ка-радашлы.


Чувал-бахши, среднего роста, худощавый человек, с тонкими чертами лица, похож был на чеканщика, каких рисуют в старинных книгах. Он только что поужинал, закончив хозяйственные дела, и стал готовиться ко сну. Он потянулся к шнуркам сыромятных чокаев, когда за стеной послышался конский топот, незнакомые шаги и голос:

— Махтумкули-ага дома?

Бахши не узнал говорящего, но почему-то вздрогнул и внутренне подобрался. В комнату вошли двое: одноглазый верзила и плюгавенький оборванец-дервиш.

— Салам алейкум, — проговорил одноглазый.

— Валейкум эссалам, — ответил бахши, силясь вспомнить, где он раньше слышал этот голос. А в том, что голос ему знаком, никакого сомнения не было.

И, словно догадавшись, о чём думает хозяин, гость сдёрнул с лица грязную повязку. Чувал-бахши почувствовал, как закачался у него под ногами пол, а на лбу выступил холодный пот.

— Проходи, Ёлбарс. Каким ветром? — проговорил он, лихорадочно соображая: «Что делать?»

Но делать было нечего: дом есть дом, вошли гости, а восточные обычаи гостеприимства никто не отменял. Бахши обязан был принимать гостей.

— Всё ещё жив, бахши? — Ёлбарс, хрустнув суставами, опустился на кошму. — Говорят, большевики обещают вам сладкую жизнь…

— Живём как можем, — словно не уловив ехидства и желчи в словах рябого, ответил хозяин и подумал: «Как же быть? Эх, узнал бы об этом председатель ревкома Рейиов!»

Плотно поужинав, гости принялись за чай. Говорили о том, о сём, но о цели приезда, однако, сообщать не торопились, словно испытывали терпение хозяина.

Бахши ждал, стараясь побороть в себе страх и ненависть, которые смешались в одно невиданной силы чувство.

— Я к тебе по делу, Махтумкули-ага, — наконец-то начал рябой. — Хан-ага попросил найти тебя. Уши хана ждут хорошей песни.

«Отвалились бы они у него», — подумал бахши, а вслух сказал:

— Ёлбарс-батыр, я тронут вниманием Курбанмамед-сердара. Петь ему — большая честь для любого бахши, и я бы с радостью поехал, но…

— Никаких «но», — отрезал рябой и, оттолкнув чайник, всем своим видом заявил, что разговор окончен.

— Понимаю, только…

— Смотри, не пришлось бы раскаиваться. Потом не говори, что тебя не предупреждали.

Дело принимало крутой оборот. Бахши знал, что гнев и коварство хана — это не шутка.

— Ёлбарс-батыр, я без гиджакиста не бахши, ты же знаешь.

— А где этот… Ну как его… Гиджакист твой? — в рокочущем голосе рябого появились гневные нотки. — Или он с потрохами продался большевикам?

— Вчера у Сапара умер брат, — тихим, упавшим голосом проговорил бахши.

— Хан ждёт тебя, — пропустив мимо ушей слова собеседника, стоял на своём Ёлбарс.

— Мы мусульмане, яшули. Песня и смерть не должны быть рядом.

— Ты поедешь в Дамлы…

— Я поговорю с Сапаром.

Чувал-бахши был человеком, многое повидавшим на своём веку. Он решил не перечить рябому, а выиграть время. Во что бы то ни стало нужно выпроводить незваных гостей, посоветоваться кое с кем в Ильялы и уж потом принимать окончательное решение.

— Я не могу здесь задерживаться, — после долгого молчания сказал рябой. — но ты, бахши, помни: хан не любит ослушников.

— Ватыр, передай хану, что я спою ему. Обязательно спою…

Ёлбарс-рябой неторопливо стал перетягивать лицо платком. Берды-шакал, весь вечер хранивший подобострастное молчание, засуетился, вскочил, стал бегать вокруг рябого, тряся лохмотьями своего нищенского одеяния.

Бахши вышел за порог проводить «гостей». Тьма стояла кромешная, моросил мелкий, нудный дождь.

— О том, что я был у тебя, никому не слова, — садясь на коня, сказал вполголоса рябой. — А сболтнёшь… Вместе с языком оттяпаю голову…

Всадники растворились в сыром, липком мраке ненастной ночи.


Ёлбарс-рябой своим приездом словно бросил камень в хауз: взбаламутил чистую воду. Проводив «гостей», бахши вернулся в дом. Уронив голову в ладони, погрузился в размышления. Он пытался разобраться в происходящем. С точки зрения народного обычая бахши был прав. В то время, когда у Сапара-гиджакиста траур, он не должен петь. Горе близкого — и его горе. Но разве Джунаид-хан посчитается с обычаем? Разве способен он понять всё то, что творится сейчас на душе у бахши?

Кто-то из домашних тихо вошёл в комнату и поставил перед ним еду.

— Унесите! Унесите сейчас же! — закричал вдруг Чувал-бахши.

Кажется, он впервые в жизни повысил голос на близких; он понял вдруг, что, отказавшись ехать с рябым, он, в сущности, собственной рукой подписал себе смертный приговор. И не только себе, Джунаид не пощадит ни его стариков, ни детей.

Бахши почудилось, что под кошмой, на которой он сидел, что-то шевельнулось. «Змея!» — молнией пронеслось в мозгу. Он вскочил, отпрянул в сторону, но тут же понял, что в доме, да ещё в это время года, никакой змеи быть не может. Однако сесть на прежнее место не решился, а, нахлобучив до самых бровей папаху, поспешно вышел на улицу.

Сырая, тёмная ночь приняла его в свои цепкие, холодные объятия. Не видя ничего, бахши шагал наугад, но дорога ему была хорошо знакома, и поэтому он вскоре оказался у цели.

В доме Сапара-гиджакиста чуть теплился огонёк самодельной керосиновой лампы. Вокруг неё в глубоком, печальном молчании сидели несколько мужчин. В неверном, слабом свете бахши не разобрал их лиц и, кроме хозяина, никого не узнал.

Но вошедшего узнали все. Сапар, сообразив мгновенно, что бахши наведался неспроста, поднялся ему-навстречу:

— Проходи, бахши-ага…

Другие тоже привстали, потеснились, пропуская гостя в глубину комнаты на почётное место.

Бахши молча опустился на кошму, сели и все остальные.

— Люди, вы знаете, что в жизни мне ничего не давалось легко, — сказал он. — Всё, что есть у меня, — и землю, и воду — я приобрёл честным трудом. Вот этими руками. И не сегодня-завтра я могу лишиться всего этого. Даже жизни. Зовёт к себе Джунаид. Как быть?

Сидевший справа от него пожилой человек с густыми кустистыми бровями сдвинул на лоб папаху, почесал затылок и заговорил глухим простуженным басом:

— От своей судьбы, конечно, не уйдёшь, бахши. Но наша судьба в наших руках. Твой голос нужен людям, и мы защитим тебя. Нужно сообща искать выход. Сапар, а не знаешь ли ты кого-нибудь в округе, кто хотя бы чуть-чуть играл на гиджаке?

— Знаю, — задумчиво проговорил Сапар, который сидел у потухшего очага и что-то чертил прутиком на синевато-сизой саксаульной золе. Все обернулись в его сторону.

— Кто он?

— Я!

— Не-ет, — возразил аксакал. — Нужен человек, который смог бы поехать с бахши.

— Я и поеду.

— Но ведь у тебя, Сапар, такое…

— Умершего не воскресить, — голос Сапара зазвучал твёрдо, уверенно. — Лучший памятник усопшим — борьба живых за жизнь. Я не оставлю тебя, Махтумкули-ага, в беде. Я хоть сейчас готов в путь.

Он обвёл взглядом всех сидящих:

— А в случае чего — наши люди отомстят Джунаиду за нас.

— Спасибо, спасибо тебе, Сапар-джан… — прерывающимся голосом сказал Чувал-бахши.

Мглистым, сырым утром следующего дня Чувал-бахши и Сапар, оседлав лошадей, двинулись в путь. Но не в Дамлы, а в Ильялы.

— Поговорим с Рейимовым, — предложил бахши. — Может быть, он что-нибудь посоветует.

В ревкоме путники никого, кроме дежурного, не застали, — было ещё слишком рано. Терять время им было нельзя, и они отправились к председателю ревкома домой.

Рейимов, гладко выбритый, подтянутый и бодрый, пил утренний чай. Необычным гостям он нисколько не удивился, пригласил в комнату, предложил завтрак.

— Мы к тебе по очень важному делу, башлык… — начал бахши.

— Слушаю.

— Позавчера ко мне наведались люди Джунаид-хана.

— Что им нужно было? — спросил Рейимов.

— Им нужен я. Джунаид-хану вздумалось повеселиться. Песен захотелось.

— Ну и?

— Я отказался. Но, подумав, решил, что допустил ошибку. Как ты считаешь?

Рейимов отставил в сторону пиалу, задумался.

— Если я не поеду к нему, этот зверь растерзает меня, — продолжал бахши. — А если поеду — мы ещё посмотрим, кто кого.

— Пожалуй, ты прав, бахши, — сказал наконец Рейимов. — Но как ты найдёшь его?

— Он у колодца Дамлы. Рябой Ёлбарс сказал.

И опять задумался Рейимов. Взяв в руки пиалу, он забыл отхлебнуть из неё и долго держал на весу.

— Я вот о чём думаю, Махтумкули-ага. Не от хорошей жизни воспылал Джунаид-хан любовью к твоему искусству. В стане его сейчас недовольство и разброд. А с ним, понимаешь, ушло много случайных, простых и очень хороших людей. Одних Джунаид-хан увлёк обманом, других — силой. Сейчас многие из них уже прозрели, жизнь сдёрнула повязку с их глаз… Поняли, что не по пути с Джунаидом. Главарь чует, что дело кислое, вот и послал за тобой. Песня, по-настоящему хорошая песня, она бодрит, силы придаёт людям. У него сейчас на песню, на тебя надежда. Будешь в Дамлы, Махтумкули-ага, намекни, что Советская власть, если они вернутся по домам, никого не тронет. Пусть они о своих головах не пекутся, но ты смотри в оба. С тебя Джунаид, если что, снимет голову. Твои песни, бахши, нужны людям. Спой им такое… Ну, объясни им что к чему…

— Спасибо за добрый совет, башлык…

— Будьте осторожны, друзья. Не забывайте, что вы играете с огнём…

Чувал-бахши и Сапар поднялись, а Рейимов, словно извиняясь, добавил:

— Можно было бы послать с вами охрану, но пять… десять джигитов от головорезов Джунаид-хана вас не спасут.

— Мы поедем одни, — твёрдо сказал бахши.


Шатёр был разбит на возвышении — ханский глаз видел весь стан. Поодаль, в широкой ложбине, между грядами барханов, как чёрные грибы, теснились старенькие бедняцкие кибитки.

На двух всадников, подъехавших к ханскому шатру, вначале, кажется, никто не обратил внимания. В шатёр поминутно входили и выходили со склонёнными головами люди, подъезжали и отъезжали, пришпоривая скакунов, конники. Первыми гостей узнали мальчишки.

— Бахши приехал! Чувал-бахши приехал! — закричали они.

Поспешили к приезжим и взрослые. Всем хотелось поговорить с бахши, узнать, что и как там в Ильялы, в Карадашлы, в Бедеркенте… Каждому казалось, что он целую вечность не был в родных местах. А там осталось всё самое близкое и дорогое: дом, земля, родственники.

Люди окружили гостей, позабыв, о том, что встречать их должны были приближённые хана и никто больше. Джунаид им этого не простит, но о последствиях никто сейчас не думал.

Почти всех собравшихся Чувал-бахши и Сапар знали в лицо, много здесь было их односельчан, жителей Карадашлы. «Реджепкули-нищий здесь! — с удивлением подумал бахши. — Он-то зачем? И Аширкули, и Овезберды-ага, и Амангельды-батрак… Тоже мне басмачи…»

— Как там?.. — заговорил Реджепкули-нищий. — В Карадашлы?.. Говорят, многих большевики кончили?..

— Кого кончили? За что? — бахши вопросительно взглянул на него. — Все живы, здоровы. И вас никто не тронет, если вернётесь. Чего вы здесь забыли?

От ханского шатра отделился коротконогий человек в длинном, до самых пят халате, и подошёл к приезжим.

— Чего сбежались?! — крикнул он в толпу.

Коротконогий молча кивнул бахши, а Сапара, кажется, не заметил вовсе.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мы хотели бы, чтобы о нашем приезде доложили хану, — ровным, спокойным голосом сказал Чувал-бахши.

Лицо коротконогого искривила презрительная улыбка:

— Хан всё знает. Следуйте за мной…

Приезжих разместили в худой, грязной кибитке, в которой, кажется, никто не жил. Впрочем, здесь валялось несколько драных кошм и стоял самодельный глиняный прибор для курения.

Вскоре слуги хана внесли в кибитку скатерть, несколько высохших лепёшек из джугары и два небольших чайника.

— Хан просил, и мы приехали, — разливая чай в пиалы, заговорил Чувал-бахши. — Мы к его услугам.

— Хан не просит, хан приказывает и повелевает, — оборвал его коротконогий. — Но ты, бахши, не подчинился приказу…

— У нас несчастье. У Сапара умер брат… Но мы готовы петь сейчас…

— Лёжка нужна к обеду. У хана было желание слушать твои песни, а теперь они ни к чему! — коротконогий поднялся, давая понять, что больше говорить не о чем, и вышел из кибитки.

Бахши и гиджакист переглянулись и молча принялись за чай. Пили с жадностью, черев несколько минут опустели оба чайника.

— В таком положении, Сапар-джан, мы ещё не бывали, — опрокинув пиалу, проговорил бахши.

— Не было бы хуже, — ответил Сапар. — Мне кажется, это только начало…


В низине, между двумя огромными барханами, неподалёку от ханского шатра бушевал костёр. У самой кромки огня стояли цепочкой закопчённые тунче и чайники.

В строгом соответствии со своими чинами сидели вокруг костра люди хана: чем знатнее и богаче, тем ближе к огню. Простой люд расположился на ребристых склонах барханов.

В первом круге, рядом с бахши, было ханское место. Но сейчас оно пока пустовало. Сидящие вокруг костра застыли в чинном ожидании: все боялись упустить момент, когда появится Джунаид-хан, каждому хотелось как-то показать ему свою верность и преданность. И только вверху, на склонах барханов, люди в ожидании песен Чувал-бахши обменивались мнениями, все были радостно возбуждены.

Чуть в сторонке ото всех, почти на самой верхушке одного из барханов, сидел, скрестив по-восточному но-си, Реджепкули-нищий. Он внимательно наблюдал за происходящим, размышляя о том, в каком тяжёлом, гнетущем положении оказались многие односельчане, да и он сам, поддавшиеся ханской агитации. Что ждёт их в будущем? Нищета и лишения. Защищая свою шкуру, хан не пощадит никого, — так что у каждого, кто сейчас в стане Джунаида, есть шанс погибнуть либо от пули красноармейца, либо от клинка ханского есаула. А может быть, правду сказал сегодня Чувал-бахши? Может быть, и в самом деле им всё простят, и новая власть позволит жить в родных местах?

Мысли его прервал голос сидящего рядом джигита:

— Яшули, не спуститься ли нам пониже к костру?

— Не торопитесь, — поглаживая бороду, ответил Реджепкули-нищий, — пересядем, когда начнёт петь.

А внизу, у костра, тем временем Чувал-бахши и гиджакист, пользуясь отсутствием хана, вполголоса вели неторопливый разговор.

— Запомни, Сапар-джан, мы поём не для хана, а во-он для них, — и Чувал-бахши взглядом указал на склоны барханов, где собрались уже все: и стар и млад. — Пусть вспомнят они дом и родные селения.

— Почему они не сядут поближе к костру?

— Боятся хана. Но мы заставим их приблизиться. Песнями заставим.

У ханского шатра возникло вдруг какое-то движение. Слуги откинули полог, и из шатра вышли четыре вооружённых есаула. За ними в синем одеянии, поверх которого был накинут мерлушковый полушубок, шёл сам Джунаид-хан. Дальше следовали двое его сыновей. Люди у костра встали, приветствуя повелителя.

Настраивая дутар, бахши взглянул на Сапара. Большие с поволокою глаза гиджакиста были полны печали. Пальцы его дрожали.

— Крепись, Сапар-джан…

Джунаид-хан уселся на подушках, прищурившись, сказал:

— Важным стал ты, Чувал… О людях вовсе забыл. Люди здесь, можно сказать, жизнь отдают за правое дело, а у тебя времени нет наведаться к ним. Или петь разучился?

Чувал-бахши вздохнул глубоко, словно хотел набрать в лёгкие воздуху на всю оставшуюся жизнь, подумал о хане: «Только бы сабля твоя не выскочила из ножен, прежде чем я закончу свою песню!» Вслух же произнёс:

— Мы покажем всё, на что способны, хан-ага. Постараемся, чтобы вы остались довольны.

Бахши шлёпнул по дутару — дал понять гиджакисту, что пора начинать.

Песня слетела со струн и птицей закружилась над папахами.

Погода стояла промозглая, уже совсем зимняя. От колючего, пронизывающего ветра даже этот гигантский костёр спасал плохо, но Чувал-бахши, кажется, не замечал непогоды. От песни к песне он пел всё громче и вдохновеннее. Тугие порывы ветра уносили песни одну за другой в степь.

«Да, — размышлял Джунаид-хан, — такой бахши родится раз в столетие. И он должен служить большевикам?! Не-ет… Два дня ты будешь петь здесь, а потом… Рябой умеет исполнять мои желания…»

А Чувал-бахши, затягивая после каждой песни всё туже и туже кушак, меньше всего думал о своём грозном и коварном соседе. Он видел, что люди с восторгом встречают его песни, и поэтому вкладывал в пение всю душу, всё своё мастерство.

Реджепкули-нищий, перебравшись со своими односельчанами поближе к огню, подбадривал певца восторженными выкриками. Он жадно внимал каждому слову бахши.

И когда запел Чувал-бахши песню «Пора юности», Реджепкули да и многие другие заметили, что тридцатипятилетний певец преобразился вдруг в двадцатилетнего юношу. Заметили по тому, как он поспешно поставил пиалу, отхлебнув глоток крепкого чая, как задорно встряхнул головой и ударил по струнам. Бахши чувствовал себя молодым, ощущал в себе столько удали, энергии и силы, что, кажется, мог уложить самого сильного и ловкого борца Хорезма.

И полилась песня, будоража сердца слушателей. Бахши бросал в души собравшихся семена сомнений, тревог и надежд. Он пел об увядшем под жестоким зимним ветром цветке жизни, об ушедшей юности…

Многие, в том числе и Реджепкули-нищий, украдкой смахивали слёзы. Барханы, окутанные мраком неза-метно наступившей ночи и освещённые с одной стороны багровым отсветом костра, казались старику в эти минуты воплощением вечности. Реджепкули почти физически ощущал: песня несёт его на лёгких крыльях в неведомую даль. Реджепкули-нищий вздрогнул, огляделся вокруг, — он на прежнем месте, по-прежнему бушует костёр, поёт Чувал-бахши.

То, что творилось на душе у белобородого Реджепкули, можно было сравнить лишь с чувствами молодой женщины, которую отдали за нелюбимого в чужие края…

Эту песню Реджепкули уже слышал однажды. Много лет назад. Но в то время он жил в родном селе, был молод, крепок и силён, и в ту далёкую морозную ночь судьба соединила его с любимой девушкой.

Теперь же… Он в годах, дети и внуки, за судьбы которых он в ответе… Что ждёт их? А может быть, песня трогает и больше волнует сейчас потому, что поёт её знаменитый на всю Туркмению Чувал-бахши?

Реджепкули закрывал глаза и видел родное селение Карадашлы, ощущал во рту вкус воды из колодца, что в самом центре посёлка…

«Эх, доведётся ли ещё увидеть родную улицу, Карадашлы?» — подумал он.

— Доведётся, яшули, доведётся, — сказал сидящий рядом человек.

Реджепкули вздрогнул, поняв, что высказал свои мысли вслух.

— Нам нечего делать здесь, — продолжал сосед. — Пусть Джунаид сам расхлёбывает кашу… сам заварил…

— Акмурад, не умеешь ты язык держать за зубами, — одёрнул говорившего кто-то из пожилых.

Новая песня как бы продолжала предыдущую. То, что начал бахши первой песней, завершал этой.
		Чем сокровища на чужбине —


		лучше бедность в родном краю.


— Люди! — сказал Реджепкули-нищий. — Вам всё понятно? Надо действовать!

Джунаид-хан тоже понял слова песни и окончательно решил, что с этими бахши пора кончать.

Уже на рассвете Чувал-бахши исполнил любимую песню Джунаид-хана «Бал Саят». Да так, как не ис-поднял её ни один бахши ни до него, ни после. Кончив петь, он ослабил струны дутара и спросил:

— Ты доволен, хан-ага?

Джунаид-хан, не ответив, встал и зашагал к своему шатру. Свита его покорно последовала за ним. Поблагодарить бахши никто из них не счёл нужным.

У самого шатра хан приостановился:

— Ёлбарса ко мне!


Уставшие, голодные, Чувал-бахши и Сапар с трудом взобрались на лошадей. Путь им предстоял неблизкий, и в добрые времена они бы, конечно, отдохнули перед тем как отправиться в дорогу. В добрые времена, а сейчас… Унести бы ноги!

— Послушай, Сапар, — обратился к спутнику бахши, когда скрылся за горизонтом ханский стан, — не к добру это…

— Ты о чём, бахши-ага?

— Да о том, что с миром отпустил нас этот зверь.

Но Чувал-бахши ошибался — прячась за барханами, за ними всего лишь на расстоянии винтовочного выстрела неотступно следовал рябой Ёлбарс. Он должен был выполнить приказ своего повелителя.

Ёлбарс, подгоняя коня, объехал уже Большие барханы и совсем было сократил расстояние, догоняя музыкантов, но в это время из-за саксаулового леска выскочило несколько конников: каждый держал ружьё наперевес.

— Эй, Рябой! — крикнул один из них, и Ёлбарс узнал по голосу Реджепкули. — А ну-ка, опусти винтовку и поверни коня. Если Чувал-бахши не вернётся в Карадашлы — не топтать и тебе эту землю.

Ёлбарс вскинул было трёхлинейку, но несколько джигитов взяли его на мушку. Реджепкули сказал:

— Поклянись, Рябой, именем аллаха, что не тронешь бахши, или мы тебя…

Ёлбарс-рябой, этот хозяин пустыни, зашевелил губами, произнося слова клятвы.

— Вот так будет лучше, — удовлетворённо вымолвил Реджепкули и пустил коня вскачь, чтобы догнать музыкантов. За ним помчалась чуть ли не целая сотня его джигитов…


Перевод Н.Золотарёва


Байрам Курбанов

Вода


Давно посохли травы в Каракумах, в дождевых ямах — ни капли воды, они — как пустые глазницы, дно их потрескалось от зноя. Нигде не найдёшь становищ — с наступлением лета отары ушли на дальние колодцы. И только старый чабан Чары задержался возле дождевой ямы Кулангырлана. Одиноко маячил на склоне крутого бархана его шалаш.

Дни становились всё жарче, зной и по ночам не давал вздохнуть полной грудью. Смолкли звонкие голоса жаворонков. Птицы прятались в скудной тени кыртыча и коджелика, беспомощно волоча по песку крылья. Серые барханы казались обсыпанными золой. Причудливо дрожало и переливалось марево, до неимоверных размеров оно увеличивало каждый кустик, каждый бугорок…

В яме Кулангырлана каким-то чудом до сих пор держалась вода. Покрытая ржавчиной, она блестела на самом дне. Воды оставалось на один водопой, не больше. Чары пригнал сюда отару и, пока овцы жадно утоляли жажду, стоял на вершине бархана.

Высокий, чуть сгорбленный, старик задумчиво смотрел вдаль, его лицо — смуглое, в крупных морщинах — было неподвижно.

Овцы уже напились и кучно легли отдыхать неподалёку от ямы, а старый чабан всё стоял и глядел туда, где полуденное марево, обманывая глаза, создавало полноводные озёра с шуршащими по берегам камышами. Чары думал о том, что нужно гнать отару дальше. Воды в Кулангырлане больше не хватит чаю вскипятить, не то что напоить отару…

— Чары-ага, твой чай остынет, — окликнул его Язлы, коренастый подвижный подпасок, вместе с которым они делили нелёгкую чабанскую жизнь.

Услышав про чай, Чары облизал сухие, потрескавшие губы и вдруг почувствовал, как хочется ему пить. Предвкушая удовольствие, он, не торопясь, подошёл к костру и сел на кошму. Лицо его было по-прежнему задумчиво, глаза прищурены.

— Будем перегонять отару, — сказал старик, принимая пиалу из рук Язлы и прихлёбывая душистый, крепко заваренный чай. — Больше нам здесь делать нечего.

— Будем перегонять, — кивнул Язлы и тоже отхлебнул чаю.

Он уже второй год ходил с таким уважаемым чабаном, как Чары-ага, и ему хотелось быть похожим на старика во всём — так же держать пиалу и носить тельпек, так же до тонкостей постигнуть сложное чабанское дело.

— Хайт, проклятые! — крикнул Язлы басом и с палкой в руках бросился разнимать вцепившихся друг в друга собак.

Под вечер чабаны разобрали свой шалаш, подняли отару и покинули яму Кулангырлана.

Путь их лежал в глубь Каракумов, к колодцу Зэкли.

Изнурённые долгой тяжёлой дорогой овцы с трудом держались на ногах. Плохо приходилось им на прежнем пастбище, жёсткая вода в колодце Зэкли была горько-солёной, она только обжигала губы, почти не утоляя жажды. Да и той оставалось очень мало. Надо было думать о новом пастбище…

С вечера Чары погнал отару в пески на поиски корма, а Язлы остался возле колодца. Поднявшись чуть свет, он пригнал верблюда и начал наполнять водой узкое и длинное деревянное корыто, потемневшее от времени.

Старый облезлый верблюд исполнял команду «вперёд», «назад», он размеренным шагом отходил от колодца на всю длину тонкой мохнатой верёвки, сплетённой из шерстяных нитей. Вода из кожаного ведра выливалась в корыто, и верблюд возвращался к колодцу, чтобы снова, отойти по тропинке, вытоптанной в плотном, слежавшемся песке. И так без конца.

Язлы не отходил от подъёмного колеса, он торопился, сердито понукая верблюда. Уже взошло солнце, и Чары вот-вот должен пригнать отару на водопой. А какой же он, Язлы, подпасок, если не наберёт к этому времени воды?

Наконец огромное корыто наполнилось. Довольный тем, что работа сделана вовремя и Чары-ага одобрительно взглянет на него из-под — лохматых седых бровей, Язлы отпустил верблюда пастись, а сам отдохнул немного возле колодца и принялся кипятить чай.

Солнце поднималось всё выше над барханами. Зной усиливался. «Где же Чары-ага, почему он до сих пор не гонит к воде овец?» — думал Язлы.

Чай в тунче[6 - Тунче — медный сосуд для кипячения воды.] несколько раз кипел, остывал и снова бил ключом, а Чары всё не появлялся. Это было не похоже на старого опытного чабана. Солнце стояло уже над головой, короткая тень падала под ноги. Полдень. Уж кто-то, а Чары-ага знает, что в самую жарищу не погонишь по пескам отару. Сам учил этому своего подпаска…

«Тут что-то неладно!» — тревожился Язлы. Он не мог усидеть на месте, поднимался на вершину самого высокого бархана. Много раз ему казалось — он слышит далёкий шум отары, лай свирепых овчарок. Но это ветер звенел в песках. Отары не было ни видно, ни слышно.

И Язлы решил отправиться на поиски. Может быть, Чары не нашёл корма, овцы теперь выбились из сил и не могут двигаться к колодцу? Да мало ли что может случиться там, в песках. И старый чабан ждёт, надеется на помощь Язлы.

Он навьючил на верблюда два бочонка с водой, подвязал покрепче на ногах чарыки. Следы найти было нелегко. Всю ночь дул ветер, мела песчаная позёмка.

Пройдя метров триста в ложбинке между барханами, Язлы утерял следы. Он погнал верблюда обратно и начал поиски от колодца. Дошёл до ложбинки и взял влево. Метрах в стах, у подножия одного из барханов, кустики травы были помяты, тут же виднелись еле приметные следы овечьих копыт. Выбрав направление, Язлы двинулся в путь.

Он надеялся встретить Чары с отарой где-нибудь поблизости, он ехал на верблюде, час, другой, а всё никого не встретил. На вершине песчаного перевала Язлы сделал остановку.

От палящего солнца совершенно негде было укрыться. Язлы опустился на раскалённый песок. Он не знал, что и думать. Где Чары, где отара?… Он сто раз задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа. Заблудиться не мог. Нет, тут может быть только одно, только одно — Чары заболел, но не сказал ему об этом вчера. Язлы теперь даже показалось, что старик как-то неохотно пил накануне вечером чай и ел коурму[7 - Коурма — жареное мясо.], был малоразговорчив… И теперь он не в состоянии добраться до колодца!

Эта мысль заставила Язлы вскочить на верблюда. Он начал бить его по бокам палкой. Верблюд ошалело замотал головой и бросился во всю прыть с перевала в лощину. Но бежал он недолго. Вскоре устал, пошёл шагом.

Солнце уже повисло над извилистой линией барханов. Сколько километров осталось позади, Язлы и сам не знал. Верблюд еле переставлял ноги, а Язлы с трудом держался, то и дело хватаясь руками за бочонок, чтобы не упасть.

Тропу снова преградил высокий перевал, возле которого виднелись свежие следы овец. Измученный верблюд не смог сразу подняться на крутогор, остановился, тяжело упал на колени, лёг. Язлы соскочил на песок, дал верблюду немного передохнуть. А сидеть на месте нельзя. Надо искать, искать надо.

Он хотел пойти пешком на острый гребень бархана, но остановился в нерешительности. Что он там увидит, по ту сторону перевала? На песке — подыхающие овцы. Старик Чары уже не в силах подняться на ноги, он ползёт от одного кустика селина к другому, беспомощно останавливается и снова ползёт в сторону колодца, загребая жилистыми руками песок.

Удары палки подняли с земли верблюда, с трудом заставили его идти. Взобравшись на перевал, Язлы окинул взглядом широкую долину, открывшуюся перед ним. И вдруг прикрыл глаза рукой, потом резко отдёрнул её. Он не верил своим зорким, далеко видящим глазам…

На пологом склоне огромного бархана, под охраной лежавших на песке собак, паслась отара. Овцы вовсе не тыкались бессильно в песок, как он представлял себе, поднимаясь на перевал, а бодро щипали траву, переходя с одного места на другое. Всё было в порядке.

Откуда-то доносилась песня, весёлая, раздольная песня. Язлы прислушался, и голос показался ему знакомым.

— Да ведь это же Чары-ага! — воскликнул он удивлённо. — Сам Чары-ага!..

Старик стоял на бархане, опершись на длинную палку. Много троп измерили они вместе в пустыне, и ещё никогда не слышал Язлы от своего учителя такой весёлой песни. Весной, когда в Каракумах, радуя глаз, зеленела трава, цвели яркие цветы и было много воды для овец, Чары-ага тоже пел. Но даже тогда — не так, как сейчас. С какой это радости старик запел и почему он поёт, а не гонит овец к колодцу Зэкли?

Спрыгнув с верблюда, Язлы бросился к Чары. От старых людей он слышал, что солнце и жажда, случается, отнимают у человека разум…

Чары сделал несколько шагов ему навстречу, улыбнулся и обнял своего помощника. И Язлы был горд, что нашёл отару.

— Я воду привёз, — ничего не понимая, задыхаясь от волнения, прошептал Язлы. — Сейчас, яшули, потерпи ещё немного, я принесу тебе напиться.

Он бросился было, чтобы снять с верблюда бочонок, но Чары остановил его.

— Спасибо тебе за заботу, сынок, — сказал он. — Но ты зря вёз сюда солёную воду, которая только обжигает рот и почти не утоляет жажду. Здесь вода есть, и она получше, чем в колодце Зэкли! Я утром собирался за тобой. Посмотри-ка туда…

Старик протянул руку. Язлы взглянул на широкий проход между барханами.

— Что это?

— Разве ты не видишь? — спокойно ответил Чары. — Машина. Машина, которая роет канал. Пока мы с тобой черпали из ямы Кулангырлана ржавую, тухлую воду, а из колодца Зэкли — солёную, строители Каракумского канала дошли уже до наших пастбищ. И вот чудо, Язлы, — идут строители, и следом за ними идёт вода. Помнишь, ты читал мне газету? Амударьинская вода пришла на наши пастбища.

Затаив дыхание, он следил за тем, как земснаряд медленно, но верно прокладывает путь воде.

Ночевали они на склоне этого бархана, а утром Язлы отправился в обратный путь к колодцу Зэкли. Надо было разобрать шалаш. Отара откочевала на новое место. А свой шалаш они поставят недалеко от канала, недалеко от воды. Где-где, а здесь, в песках, ей знают цену.


Перевод П.Карпова


Ашир Назаров

Солнечный Свет


Мы пили чай в доме тракториста Союна Мовламова и беседовали. Беседа собственно носила несколько односторонний характер: Союн спрашивал, я отвечал. Хотя по логике вещей спрашивать полагалось бы мне, так как приехал я в этот отдалённый колхоз с заданием от редакции, и моя записная книжка была ещё далеко не полна. Несколько робких попыток перехватить инициативу в разговоре окончились неудачей.

Просидели мы так не один час. И когда наконец удовлетворённый Союн угомонился, у меня уже не достало решимости задавать свои вопросы. Зайду перед отъездом в правление колхоза, решил я, там мне подберут необходимые факты, кое что у меня уже есть — достаточно для очерка.

На тумбочке у окна щёлкнул и зашипел репродуктор. Потом мягкий грудной голос дикторши стал сообщать колхозные новости за день, и я обрадованно схватился за блокнот — они были как раз о том, о чём я собирался расспросить Мовламова. В заключение дикторша сказала:

— Сегодня в клубе состоится большой концерт нашей художественной самодеятельности под руководством Арслана Галпакова. После концерта будет демонстрироваться кинофильм «Обыкновенный фашизм».

Репродуктор снова зашипел и щёлкнул. Наступила тишина. Сцеживая из чайника в пиалу последние горькие терпкие капли, Союн пробормотал:

— «Обыкновенный»… чтоб тебя…

Конца фразы я не расслышал, но и без того смысл был ясен — что кроме можно сказать о фашизме?

— Пойдём в клуб? — спросил Союн.

Я заколебался.

— Пойдём, пойдём, не пожалеете. Оркестр у нас хороший и хор отличный — спасибо Арслану. Да и сам он как заправский бахши поёт — стоит послушать.

— Он что, специально учился музыке?

Союн неодобрительно крякнул, словно я сказал какую-то бестактность.

— Учился… Научили его фашисты под Кюстрином! Так научили, что… Однолетки мы с ним, понимаете? Росли вместе, в школу вместе бегали, в альчики играли. Но он всегда меня обыгрывал — глаз у него точный был. А потом разошлись наши интересы: он в педучилище пошёл, я — по сельскому хозяйству. Когда война началась, меня не взяли: камни какие-то в почках обнаружились. А он пошёл на фронт. Сражался геройски, награды получал, офицером стал. Мы его письма всем колхозом в сельсовете читали. А потом вот случилось это…

Союн закурил и замолчал, пыхтя сигаретой.

— Да не тяни ты, бога ради! — не выдержал я. — Что он, калекой вернулся, что ли? Без рук, без ног?

— Слепым он вернулся! — Союн смял окурок в пепельнице. — Ну, как, идёте в клуб или отдыхать будете?

Я поднялся.

— Собирайся быстрее и догоняй нас! — крикнул Союн жене. — Мы на концерт пошли.

Влажным дыханием весны повеяло с полей. Фруктовые деревья стояли в сплошной кипени цветов. Солнце уже село, но было ещё светло, а алое многоцветье заката высвечивало западный край неба. Краски были настолько чисты и градация их так непередаваемо богата, что невольно подумалось: нет для человека большего счастья, чем лишиться возможности видеть всю эту красоту мира — огромного, яркого и прекрасного. Можно представить себе всё: что ты глух, нем, лишён возможности двигаться, но нельзя представить себя живущим за сплошной — без единого проблеска! — стеной мрака. От одной этой мысли можно с ума сойти…

Со всех сторон по направлению к клубу двигались люди. Шла не только молодёжь, шли пожилые, и даже старики, в одиночку, группами, семьями, шли принаряженные, как на праздник, оживлённые, словно и не было сегодня многотрудного дня весенней полевой страды.

— Крепкий он был, — задумчиво произнёс Союн, как бы продолжая наш разговор. — Из него слезу выжать было — что из камня воду. Один только раз и видал я, как он заплакал…

Я деликатно промолчал, ожидая, что Союн закончит свою мысль. Но он не торопился. И тогда я задал наводящий вопрос:

— Он один живёт?

— Зачем один? — удивился Союн. — Женат. У него ребят — дай бог каждому: восемь душ и один другого лучше! Послушайте, а правду говорят, что, когда муж и жена очень сильно любят друг друга, дети рождаются красивыми?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Возможно, что и так, хотя, по-моему, все дети — красивы.

— Не спорю, — согласился Союн. — Но у него — особенные, как на подбор. Наверно всё-таки правду люди говорят.

Клуб заполнился быстро.

Мы отыскали местечко поближе к сцене. Мовламов положил на соседнее кресло шапку: занято, — вытягивая шею, стал высматривать жену, так и на нагнавшую нас по дороге к клубу. Наконец увидел, замахал рукой.

— Сидите, — отказалась она, — я здесь с ребятами останусь.

Союн хотел что-то возразить, но тут в зале раздались аплодисменты, и мы повернулись к сцене.

Там уже рассаживался оркестр дутаристов. Солист настраивал свой инструмент, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Это был красивый, плечистый, по-военному подтянутый человек в новеньком, с иголочки костюме и чёрных очках. Весь его облип Совершенно не соответствовал представлению о слепом калеке, и я не сразу понял, что это и есть Арслан Галпаков.

Добившись нужной тональности от дутара, он заиграл, и оркестр подхватил за ним звучную мелодию Чары Тачмамедова «Мои друзья». За ней последовала вторая мелодия, третья… Я зачарованно слушал и смотрел на чуткие пальцы солиста, на его одухотворённое лицо. Я не видел перед собой человека, обойдённого судьбой, угнетённого своей неполноценностью. Нет, не видел. Потому что в музыке, которая рождалась под пальцами дутариста, искрилось яркое солнце, качались под ветром багряные чашечки весенних маков, взблескивала вода горного ручья, плыли воздушные облака по бездонной сини неба, скакали по траве игривые жеребята. Радостью, полнокровной радостью жизни и счастья звенел и пел дутар Арслана Галпакова.

А потом запел сам Арслан. У него был не очень сильный, но исполненный такого проникновенного чувства голос, что я вполне разделял восторженность слушателей и вместе со всеми аплодировал каждой песне, не жалея ладоней.

Да, этот человек не мог быть и не был пасынком жизни.

Не успел окончиться концерт, как киномеханик включил радиолу и первые пары молодёжи закружились в проходе между креслами и сценой.

Мы вышли покурить на крыльцо.

Здесь Союн и познакомил меня с Галпаковым.

Арслан оказался очень живым и остроумным собеседником, и вскоре от моей первоначальной скованности, равно как и от желания сочувствовать, не осталось и следа.

Во время киносеанса мы сидели рядом. Изредка я посматривал на соседа. Он сидел в свободной, непринуждённой позе. Но по его сосредоточенному лицу и нервно вздрагивающим крыльям носа чувствовалось, что он сейчас видит значительно больше, чем происходит на экране, что он — не здесь, в вале колхозного клуба, а там, где ахает от взрывов земля и скрежещут гусеницы танков, где безымянный капитан поднимает в атаку роту. Это он, капитан Арслан Галпаков, поднимает своих бойцов для последнего удара по обыкновенному, по трижды на веки веков проклятому фашизму!..

Я видел этот фильм ещё в Ашхабаде — сначала в кинотеатре, потом на экране телевизора, и тем не менее острота впечатлений сохранилась прежняя. Мне тоже временами казалось, что на плечах моих майорские погоны, а в руке — пистолет, что не проекционный аппарат, а пулемёт стрекочет в темноте за спиной и луч прожектора протянулся через зал до экрана, оживляя давно минувшие годы, оживляя пройденное и пережитое.

Когда мы вышли на улицу, я с невыразимым облегчением вдохнул ночной воздух, ощутив, что сквозь аромат цветущих садов пробирается не гарь пожара, не кисловатый запах тротила, а добрый, мирный, домашний дух тамдыра, что не танки, а трактора рокочут где-то далеко на поле, и в небе сияет просто луна, а не осветительная ракета, «люстра», как мы их называли.

— Арслан, давай зайдём к нам, выпьем по пиалке чая, — предложил Мовламов. — Вот товарищ из Ашхабада тоже фронтовик — побеседуете с ним, расскажешь ему о себе.

Порыв ветра прошумел в ветвях деревьев, по спокойному лицу Арслана скользнула тень.

— Не люблю я болтать, — ответил он неохотно и тут же, спохватившись, поправился: — Извините… рассказчик из меня не шибко складный, да и старое не воротишь… Однако, как говорится, гость старше отца… Только уж милости прошу в мой дом — он поближе.

Мы согласились.

Не первой молодости, но удивительно сохранившая свою миловидность и статность женщина — жена хозяина — расставила перед нами чайники и пиалы и ушла, пообещав скорый ужин. Я перехватил её взгляд, брошенный от двери на Арслана, и невольно вспомнил слова Союна о красивых детях. И ещё я подумал, что нет, вероятно, большего счастья, чем заслужить вот такую любовь, над которой не властны ни житейские невзгоды, ни время, — ничто.

Арслан рассказывал.

Сперва он был суховат и сдержан. Однако постепенно разговорился и уже, казалось, просто вспоминал вслух, вспоминал для себя, позабыв о гостях.


…Военная судьба благоволила к нему: за всё время на фронте он ни разу не был ранен, даже легко. Он был отважен, хотя и не слишком верил в солдатскую примету, что смелых, мол, и пуля сторонится — рядом погибали безусловно храбрые, большого мужества люди. Просто ему везло. Он получил медаль «За отвагу», потом — Красную Звезду, потом — орден Отечественной войны. На его солдатских погонах появились сперва сержантские лычки, за ними — офицерские звёздочки.

Беда пришла внезапно, как и всегда она приходит, хотя б её ждали с минуты на минуту. Был бой. Рота шла в атаку. Громыхнул разрыв снаряда, с треском разорвав перед стеной тьмы полотнище дня. И мир исчез.

Вновь ощутил себя Арслан уже в госпитале. Он слышал шаги, голоса в палате, улавливал запахи лекарств, чувствовал вкус пищи, веяние сквозняка из открытой форточки, прикосновение рук санитарки и сам мял в пальцах жёсткое полотно госпитальной простыни. Мир возвращался — мир звуков, запахов, осязания, вкусовых ощущений, биения мысли. Не возвращался только свет — мир красок и образов навсегда остался за чёрной стеной тьмы.

Это были дни кошмаров, метания и безнадёжности. Нет, он не бился в истерике и не требовал пистолет, хотя неизвестно, как бы он поступил, попади ему б руки оружие. Он то погружался в безмолвную бездну отчаяния, то грыз подушку и глухо, тихо рыдал, сдерживая клокочущие в горле спазмы. Сон приходил как великое благо. А проснувшись, Арслан усиленно моргал и протирал глаза, лишь через несколько мгновений соображая, что всё это — ни к чему, всё напрасно. И снова накатывала тяжёлая тоска.

Постепенно он затих и успокоился, насколько можно было успокоиться в его положении. Умирать он не собирался, но как жить дальше?

Он думал о матери. Для неё сын желанен всегда, каким бы он ни вернулся. Но страшно было возвращаться искалеченным. Конечно, он не сядет на материнскую шею — ему назначат пенсию, он станет работать…

Работать? А на какую работу способен слепой? Был в их селе Кешик-ага, ослепший от трахомы. Постукивая перед собой клюшкой, он медленно бродил от дома к дому. К нему относились уважительно, усаживали на почётное место, поили чаем, слушали немудрые стариковские рассказы, соглашались с его советами. Не потому слушали и соглашались, что это было интересно и правильно, скорее из молчаливого сочувствия к человеческому несчастью. Арслан тоже жалел старика и одновременно испытывал какую-то робость: казалось, не живой человек, а бесплотная тень ходит по земле, казалось, какая-то невидимая таинственная преграда отделяет слепого Кешика-ага от остальных людей. Неужели и ему суждено то же самое?

Он содрогался от этой мысли и снова думал, думал, думал. Он перебирал в памяти всё, что только могло подсказать ему воображение. Об одном лишь он боялся, не хотел, не смел думать — о Гулялек. Она для него уже не существовала, она исчезла за той снарядной вспышкой, на том поле, под Кюстрином…

Разрешиться сомнениям помог сосед по палате — безногий флотский старшина. Это был самый беспокойный из раненых — скрипя костылём, целый день скакал он по палате, балагурил с санитарками, рассказывал невероятные фронтовые истории, вслух строил фантастические планы своего будущего. На первых порах он невыносимо раздражал Арслана, но он же всё-таки и помог восстановиться душевному равновесию.

Как-то старшина подсел на койку к Арслану и полюбопытствовал:

— У тебя что, капитан, ни родных, ни знакомых не имеется в наличии?

— Имеется, — хмуро ответил Арслан, не расположенный к разговорам.

— А почему писем не получаешь и сам не пишешь?

Арслан взорвался.

— Вот сейчас сяду и напишу! Мелешь сам не знаешь что… Ты вприжмурку писать не пробовал?

— Видали чудака? — удивился моряк. — А локоть друга на что? Диктуй — я тебе в полном аккурате всё на бумаге изложу!

— По-туркменски изложишь? — спросил Арслан и злорадно усмехнулся, уловив замешательство флотского.

Помолчав, тот спросил уже не так уверенно:

— Что ж, у вас русского никто не разумеет, что ли?

— Ну, уж тут ты меня извини! — отрезал Арслан. — Мать у меня — туркменка!

Однако старшина оказался не обидчивым и настырным. Арслан, сам не понимая, как это получилось, выложил ему всё. И сразу на душе стало как-то легче, просторнее, словно вынырнул из воды на поверхность.

Выслушав Арслана, моряк крякнул, спустил его по семиэтажной лесенке и решительно заявил, что только самый распоследний галах может говорить такие глупые слова, когда дома его ждёт старушка-мать. Что касаемо девушки, то тут он, старшина, гарантий дать никаких не может, девушка она есть девушка и вольна поступать, как ей сердце укажет. Да ведь ка ней, на одной, свет клином тоже не сошёлся. А что до остального прочего, подытожил старшина, то руки-ноги есть, голова имеется — прибьёшься к своему месту в жизни, не пропадёшь.

Старшина был горазд не только на слова. Он ухитрился разыскать в госпитале раненого туркмена, привёл его в палату и заставил Арслана диктовать письмо. Когда из села пришёл ответ, попросил перевести его по русски. Словом, стал он для Арслана ближе близкого, и, когда его выписали из госпиталя, Арслан тужил, будто с братом родным расстался.

Вскоре выписали и Арслана.

Он много думал о встреча с матерью и земляками, готовил себя к ней, перебирая все, казалось бы, возможные варианты. И всё же неспокойно, смутно было на сердце, тем тревожнее, чем ближе становился дом.

Из всех ушедших на фронт односельчан он возвращался первым. Встретили его без малого всем колхозом. Не играл оркестр, не было торжественных речей, но от тёплых, сердечных слов приветствия, которые неслись со всех сторон, волнение всё туже стискивало горло Арслана. Ведь никто, ни один человек не упомянул о его несчастье, не раздалось ни одного слова жалости! К нему обращались так, будто ничего-то с ним и не случилось!.

Он не видел, как, теряя с головы платок и старенькие ковуши с ног, бежала к нему мать. Он только почувствовал, как прильнуло к нему её сухонькое тело, прижалось к груди лицо, и гимнастёрка на груди стала горячей и мокрой. Он боялся, что не совладеет с волнением, и поэтому молчал. Молчал и гладил простоволосую материнскую голову.

Он вслушивался в голоса сельчан и радостно узнавал то одного, то другого. Тьма постепенно отступала, серела, сквозь неё уже просвечивали какие-то неясные контуры.

— Ты не думай, парень, что прохлаждаться приехал, — гудел под его ухом басок, и Арслан убеждался, что по голосу очень явственно представляет себе облик председателя колхоза, его манеру теребить в пальцах редкую бороду. — Не думай о вольных хлебах. Мы уж тут прикидывали, какую тебе должность сообразно твоему званию капитанскому назначить. Так что долго бездельничать не дадим, не рассчитывай.

«Дорогие мои! — хотелось крикнуть Арслану. — Да не собираюсь я бездельничать!.. Спасибо вам за всё!..» Но он не решался заговорить и лишь гладил материнские волосы да делал глотательные движения, стремясь освободиться от удушья.

Вдруг голоса как-то очень быстро, один за другим, затихли. Молчание удивило и встревожило Арслана, не понимающего, что случилось. На секунду кольнула шальная мысль, что всё это — только сон, что его протянутая рука сейчас нащупает жёсткую госпитальную простыню…

Он протянул в пустоту руку, и тотчас её коснулась другая рука — очень маленькая, очень нежная. Арслан вздрогнул, как от удара электрического тока, а тихий голос Гулялек сказал:

— Здравствуй, Арслан… Мы тебя так ждали!

И тогда Арслан заплакал…


Мы молчали, взволнованные этой бесхитростной и светлой человеческой историей. Арслан снял свои тёмные очки и сидел, закрыв лицо ладонью. Пальцы его дрожали.

— Да, сильно вы её любили, — сказал я.

Он встрепенулся, тряхнул головой.

— Не в этом дело, что любил… Передо мной, понимаете, словно бы солнечный свет засиял. Как-то сразу я поверил в свою полноценность, в свои возможности, в будущее. Я снова был в строю, вместе со всеми. Вот потому и не сдержался…

Его лицо было уже спокойно, ка губах появилась лёгкая улыбка — он как бы извинялся за то, что так просто раскрыл перед нами сокровенные уголки своего сердца.

А я смотрел на его глаза — живые, ясные, без единого изъяна глаза — и верил, что они видят и солнце, и горы, и людей, и полевые маки, и влажную черноту пашни — видят всю огромную, всю сказочную красоту мира.


Перевод В.Курдицкого


Курбандурды Курбансахатов

На отгоне


Главный стан пастухов колхоза «Коммунист» приютился в Орта-чоль[8 - Орта-чоль — средняя часть Каракумов.] среди цепи песчаных холмов в пологой впадине. Во время дождей и таянья снегов сюда со всех сторон сбегают мутные потоки и сливаются в небольшое озерцо. Потому-то здесь и приютился пастушеский стан.

Издали, среди необозримой пустыни, постройки стана — жилой дом, навес для ягнят, склад и квадратный загон для овец, ограждённый высокими валами сена, — казались не больше спичечных коробок. Но по мере того, как вы подходили или подъезжали к этому месту, постройки вырастали у вас на глазах, и пастушеский стан превращался в небольшой посёлок, где шла своя жизнь.

Мотор с однообразным звуком «пыт-пыт» качал воду из колодца глубиною в сто с лишним метров. Вода журчащим потоком бежала в длинные колоды, из которых пили овцы. Возле дома, почти у самых дверей, стоял старенький «газик», накрытый брезентом, а за углом в тени дремала серая верблюдица и жевала жвачку. Неподалёку поблёскивал оцементированный ховуз[9 - Ховуз — небольшой пруд, бассейн.], окружённый карагачами с пышными кронами, — единственное украшение этой голой пустыни. Над карагачами сияло солнце и синело бескрайнее чистое небо.

Обычно в посёлке царила глубокая тишина. И только когда пригоняли отары на водопой, он наполнялся движением и шумом. Овцы, нетерпеливо тряся курдюками, рвались к колодам у колодца, бестолково напирали, теснили друг друга, блеяли. Подпаски с криком метались из стороны в сторону, размахивая кривыми палками. Помогая им, с лаем носились грудастые огромные овчарки.

Но вот овцы напивались, и пастухи с подпасками угоняли их в степь на пастбище. Мотор прекращал своё «пыт-пыт», журчанье воды замирало, и стан снова погружался в тишину.

Однажды в конце января, когда пастухи напоили овец и погнали их в степь, старший пастух Ораз Гельдыев, широкоплечий рослый человек лет под сорок, со строгим, бронзовым от солнца и ветра лицом, проводил их внимательным взглядом и долго смотрел на небо. Оно заволакивалось тяжёлыми сизыми тучами. Ораз вошёл в дом.

На кухне худощавый парень-подпасок в ватной телогрейке и каракулевой ушанке готовил обед. Он усердно раздувал огонь в плите. Большой медный котёл клокотал, распространяя запах баранины, лука и риса.

— Лучше топи, Меред! Должно быть, снег пойдёт, — хмуро сказал ему Ораз и прошёл во вторую комнату.

Здесь пастухи и подпаски обычно обедали и отдыхали: читали газеты, журналы, играли в шахматы и слушали радио. Ораз остановился на минуту, озабоченно глянул в окно вслед овечьей отаре, уходившей в степь чёрной полоской, и прошёл в третью комнату, где стояли кровати.

Ораз сбросил рыжую шубу и хотел было прилечь отдохнуть, но передумал, вернулся в столовую, включил радиоприёмник, стоявший в углу, и присел послушать последние известия. Его больше всего интересовала сводка погоды, потому что с погодой тесно связана жизнь каракумских пастухов, все их огорчения и радости.

Он слушал сообщения о работе на заводах и в колхозах, а сам посматривал в окно, за которым уже мелькали крупные снежинки. Сводку погоды почему-то не передавали.

— Э! — крикнул с досадой Ораз и опять о тревогой посмотрел в окно.

Снег пошёл уже большими хлопьями и застилал даль белёсой крутящейся мутью.

Ораз накинул на плечи шубу, вышел из дома и, неторопливо шагая, поднялся на гребень песчаного холма, закурил и присел на корточки, пристально вглядываясь в мятущуюся мутную даль. Курил и думал: надолго ли этот снег? Конечно, он завтра же может растаять. А ну, как хватят морозы и такая погода затянется на две, на три недели? Вот тебе и «год с двойной весной»! Понадеялся на этого дурня Бакыева!..

В Туркменистане бывают годы, которые народ называет годами «с двойной весной». Осенью в такие годы обычно льют дожди, а зимой снег едва выпадает и тут же тает под жарким солнцем. Степь, напоенная обильной влагой, покрывается густым ярким покровом травы, как весной. Овцы и не замечают, как сменяется одно время года другим, и на тучных пастбищах так жиреют, что еле носят свои круглые курдюки.

Но бывают и такие годы, когда среди зимы выпадает глубокий снег и сразу же начинаются морозы о резким ветром. В степи всё леденеет. Трава покрывается толстым слоем плотного, смёрзшегося снега. Правда, морозы тянутся недолго — дней десять-двенадцать, но для отар, которым беспечные хозяева не позаботились вовремя запасти сена, эти немногие дни приносят страдания, болезни, а часто и гибель.

Ораз Гельдыев отлично это знал. Он был опытным пастухом. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как он взял в руки кривую пастушескую палку из корня кандыма. Когда он впервые пришёл в эту степь, у колхоза «Коммунист» было всего две отары овец, а пастухов и подпасков пять человек. А теперь под началом Ораза уже четырнадцать отар, а пастухов и подпасков целая бригада.

За пятнадцать лет Ораз отлично научился узнавать, какая завтра будет погода, по восходу солнца, по движению облаков, по ветру, по тому, как ведут себя птицы и овцы. Но какая будет погода через два-три дня, он не мог предугадать, и это его беспокоило.

Он встал, отряхнул шубу от снега и, оставляя на чистом снегу большие тёмные отпечатки сапог, пошёл назад, к дому. Он увидел Мереда, тащившего в кухню большую охапку саксаула, и крикнул:

— Брось, Меред, дрова! И поезжай скорее к Эсену. Скажи, чтоб сейчас же пригнал сюда отару и поставил в загон.

— Хорошо! — отозвался Меред, втащил дрова я дом, сложил их и тут же повернул за угол, где, поджав под себя ноги, лежала запорошенная снегом верблюдица и лениво жевала жвачку.

Меред проворно отвязал недоуздок и сел на верблюдицу. Та, как будто только этого и ждала, издала своеобразный горловой звук «кыйк», вскочила и побежала иноходью в степь, куда направлял её Меред.

Ораз посмотрел ей вслед и пошёл к загону, обошёл ограду, сложенную из сена, внимательно прикинул её высоту, ширину. Сена было много, но и овец столько, что запаса этих высоких душистых валов едва могло хватить всего ка пять дней. А дальше что?

«Хорошо, если снег послезавтра растает. А ну, кая ночью переменится ветер и подует из Сибири, с северо-востока?.. Не понимаю, о чём только думает этот Бакыев? Поди, сидит себе возле железной печи и греет спину и сосёт чилим…»

Ораз вышел из загона. Снег валил и валил.

«Дрянь, дрянь погода! — думал он с нарастающей тревогой. — Надо наведаться к пастухам. А то понадеются: авось растает, — и таких дел наделают…»

И он торопливо направился к «газику», накрытому брезентом и пухлым снегом.

Ораз стащил с него брезент, проверил, есть ли горючее, налил воду в радиатор.

Как раз в это время вдали в мутной мгле показалась качающаяся чёрная точка. Она быстро росла. Это скакал Меред на верблюде. Подъехав, он легко спрыгнул на землю, и, привязывая верблюдицу к колу, сказал:

— Эсен повернул уже стадо, сюда гонит. А вы что, ехать собрались?

— Да, надо же узнать, как дела у других пастухов, — хмуро ответил Ораз.

Меред вспомнил, что у него варится обед, вбежал в дом, заглянул в бурно кипящий котёл и, приоткрыв на улицу дверь, крикнул:

— Ораз-ага, идите пообедайте, потом поедете. В такую погоду нельзя натощак выезжать, замёрзнешь.

— Э, какой там обед! — проворчал Ораз, закуривая и протягивая папиросу Мереду. — Не ждите меня. Загоните овец и обедайте спокойно.

— Да ждать-то не надо. Обед уж готов, — уговаривал Меред. — Ну, выедете на пять минут позже, что от этого случится?

— Э, пять минут!.. Сейчас каждая минута дорога. Видишь, что делается?

Он сел за руль, включил мотор и быстро исчез за зыблющейся пеленой снега.

Меред посмотрел ему вслед и пожал плечами.

— Чего это он? Ну, пошёл снег… Что тут такого? А ему и еда на ум нейдёт. И всегда он так: всё об овцах, а о себе и не думает…

Старший пастух гнал машину, то лавируя между побелевшими холмами, то перекатываясь через них. Снег крутился у него перед глазами, застилая даль.

«Эка валит! — думал он. — Да и ветер никак начинается. Наметёт во впадины — и застрянешь в степи, никуда не доедешь.

Уже вечерело, когда он подъехал к стану второй отары. Большая пёстрая овчарка с подстриженными ушами, взметая снег ногами, с грозным лаем кинулась ему навстречу, но, услышав знакомый голос Ораза: «Пошёл ты, бестолковый!» — завиляла куцым хвостом и повернула к дому.

Из дома в облаке пара поспешно вышел чернобровый паренёк-подпасок и встретил Ораза обычными приветствиями. Ораз вылез из машины и направился прямо к вагону. В вагоне было пусто и тихо, весь он был покрыт чистым, пухлым снегом.

— Ну вот, я так и знал! — сердито проворчал Ораз и повернул к дому.

— Ораз-ага, спустить воду? — спросил подпасок, большой любитель машин.

— Э, спустить!.. Да что я, ночевать, что ли, к вам приехал? — хмуро сказал Ораз и вошёл в дом, где пастух второй отары и его подпаски уютно сидели и ужинали на кошме возле железной печи, в которой гудело пламя.

Увидев Ораза, все задвигались, освобождая ему место.

— Заходи, заходи, Ораз! Садись ужинать!..

Ораз посмотрел на всех и остановил хмурый взгляд на круглолицем человеке с лёгкой проседью на висках, обгладывавшем баранье рёбрышко. Ораз покачал головой:

— Эх, Овез! Да как же у тебя еда идёт в горло, когда овцы в степи в такую погоду?

Овез был пастухом второй отары. Он спокойно положил обглоданное рёбрышко в миску и, добродушно улыбаясь, сказал:

— А какая такая погода? Зимой снег идёт. Это уж так полагается. И ты не сердись, не раздувайся от злости, как хум[10 - Хум — кувшин, наполненный драгоценностями.], а садись-ка лучше ужинать с нами. Такие сладкие рёбрышки! Попробуй-ка!

Беспечность Овеза рассердила и даже как бы оскорбила Ораза. Он сдвинул брови и сухо сказал:

— От твоих шуток овцам теплее не станет, Овез. И ты, я вижу, забыл, что было в позапрошлом году? Сколько у тебя погибло овец? Сколько заболело воспалением лёгких? И разве не ты стоял тогда перед колхозниками на общем собрании бледный и клялся, что больше этого не будет? «Виноват, виноват, конечно, но это по неопытности. Вы уж простите меня». Не ты ли лепетал это? Забыл? А теперь опять за старое?.. Ты что же, ждёшь, когда набьётся снег в загон и всё заледенеет? Тогда ты пригонишь овец, и они будут летать на льду? А сам ты будешь сидеть вот тут и глодать бараньи рёбрышки? Да как же тебе не стыдно? А вы, — крикнул он на подпасков, — малые дети, что ли, не знаете, что надо делать в такую погоду? А ну бросайте ложки и сейчас же загоните отару в загон. Да берегите корм, зря не разбрасывайте! Ещё неизвестно, когда кончится снег и когда вам привезут ещё сена.

Все, кроме самого младшего подпаска, вскочили, оделись и вышли за дверь.

Ораз почувствовал вдруг большую усталость, присел на кошму и задумался.

«Неужели и в других отарах так же?.. Вот беда-то! Хорошо, что я сразу поехал..»

Подпасок поставил перед ним пиалу, чайник и большую миску с жирным бараньим супом. Ораз наспех выпил пиалу крепкого зелёного чая, сел в машину и поехал проверять другие отары.

Только пастух, исходивший эту пустыню вдоль и поперёк, знавший каждый холм и каждый кустик, мог в темноте, в снежной сумятице найти отары овец.

Всю ночь Ораз колесил по пустыне от одного стана к другому и успокоился только тогда, когда увидел своими глазами, что все отары в загонах. Но все пастухи говорили, что запас кормов у них небольшой, что товарищ Бакыев их нормами не балует, и это продолжало сильно тревожить Ораза.

Уже на рассвете машина увязла в снегу, во впадине, почти при самом въезде в главный стан, и он пришёл домой измученный, почерневший, осунувшийся от бессонницы, приказал подпаскам отрыть машину, подкатить к дому, а сам скинул с себя шубу, лёг на кровать и сразу же крепко заснул.

Снег шёл весь день, но к вечеру немного затих. На горизонте среди разорванных туч показалось багровое солнце.

Подпаски повеселели, проворно дали корм овцам, поужинали, поиграли в шахматы, послушали радио и легли спать. Лёг было и Ораз и стал уже задрёмывать, как вдруг послышалось мелкое постукивание по стёклам окна. Он поднял голову. За окном опять шёл мокрый снег.

Ораз закурил папиросу. Ему уже не спалось. Он встал, зажёг лампу и стал читать книгу. Но и чтение как-то не шло, потому что мысли его летали по пустыне от стана к стану, от загона к загону.

«Ведь знают же, что мало у нас сена. Почему же не шлют? Или ждут, чтоб я сам приехал? А как мне уехать? На Овеза, что ли, оставить отары?

В полночь он потушил лампу, лёг на кровать и заснул. Но незадолго до рассвета проснулся, накинул на плечи шубу и вышел из дома. К нему подбежали овчарки.

Небо прояснилось. Среди облаков мерцали звёзды, но с востока тянул сухой, резкий ветер. Ораз постоял с минуту и покачал головой:

— Ну, теперь всё скуёт!

И он не ошибся. В тот же день глубокий снег в степи сковало морозом, и обледенелые кустарники Я травы зазвенели под капором ветра.

Прошло ещё два дня, а снег не таял. Валы снега, ограждавшие загон, сильно понизились, и ветер уже свободно врывался туда. Овцы зябли, жались друг к другу и ели значительно больше, чем прежде.

На четвёртый день потеплело. Солнце пригревало, и снег начинал таять. А ночью небо опять задёрнулось и на прежний, уже заледеневший снег посыпался новый — сухой и лёгкий.

Ораз с нарастающей тревогой видел, что запас сена идёт к концу. Ещё день — и овцы останутся без корма, в открытом, не защищённом от ветра загоне. Ораз курил, хмурился, посылал подпасков то в одну, то в другую отару узнать, как там дело. Подпаски скакали по снежной пустыне, возвращались и говорили одно и то же:

— Кончается корм. И овцы стоят ка ветру. Люда ругаются, не знают, что делать…

На пятый день, перед рассветом, Ораз вышел на дома. Овчарки было кинулись к нему, но вдруг остановились и с лаем бросились прочь. Ораз увидел вдали, в предрассветной мгле, верблюда, а на нём Овеза, Вот он подскакал, спрыгнул на землю, привязал верблюда и торопливо сказал:

— Ораз, да что же это за порядок? Кормить-то уже нечем, овцы остатки доедают. А снег идёт и идёт. Что прикажешь делать? Опять я буду виноват?

— Что тут прикажешь! — с досадой махнул рукой Ораз. — Придётся, видно, мне ехать в колхоз. Больше нечего делать.

— Ты вот ругаешь меня, — взволновался Овез, — думаешь, что я только у печки сижу, а об овцах не думаю. Ну, верно, сидел я, ужинал. А после ужина-то всё равно и без тебя поставил бы их в загон. Что я, не человек, что ли? Или у меня совести нет? Да мне сейчас овцам-то в глаза стыдно глядеть. А чем я виноват? Ведь заведующий фермой был у меня, сам видел, что корма в обрез. И постановление правления было, чтоб он немедля перевёз всю траву к нам в степь.

Овез торопливо сунул руку за пазуху, вытащил смятую бумажку и сунул Оразу:

— Вот читай! Тут прямо сказано: «Немедля перебросить сено к отарам, в степь». А он что? Он даже за ухом не почесал. Так зачем же тогда приняли постановление?

Ораз не сводил глаз с овец в загоне, которые отталкивали друг друга, выдёргивая пряди сена из снега.

— Ах ты, Овез! — с досадой проговорил он. — Всё твердишь: «Заведующий, заведующий, товарищ Бакыев», как будто действительно говоришь о дельном человеке. А по-моему, уж лучше бы разводил, как раньше, огурцы и помидоры и не лез бы в животноводство, Нам лучше было бы. Пустой он человек! Байбак! Ты видел, как он ухаживает за своей бородой? Ведь у него вся забота — мыть бороду кислым молоком, подстригать да расчёсывать. Э, да это-то ещё ничего бы! Пусть моет, какое нам дело! А вот что в нём хуже всего! Ты слышал от него когда-нибудь слово «нет»? Не слышал? Ну вот, и я тоже не слышал. Что ни скажешь ему, он всё одно: «Ладно, ладно!» Всё готов сделать и непременно обманет, ничего не сделает. Такой пустобрёх!.. Честное слово, уж лучше нашего подпаска Мереда поставили бы заведовать фермой, больше толку было бы. Ведь вот сейчас, в такую погоду, настоящий-то заведующий уж тут был бы, возле скота, и нас тормошил. Как бывало Ачилов. Помнишь? Вот это был человек! Оттого-то и взяли его в район на большую работу. Такие люди везде нужны.

Уже рассвело. Сквозь мутную пелену снега виднелись тёмные силуэты загона, склада, карагачей над ховузом. Ораз посмотрел на свой старенький «газик» и сказал:

— В колхоз надо ехать, да боюсь, подведёт меня эта машина, застрянет где-нибудь.

— А ты вот садись, — живо сказал Ораз, кивнув на своего инера[11 - Инер — наиболее выносливая порода верблюда.], который бил себя хвостом по ляжкам и рвался к серой верблюдице, — садись на него! Он доставит, не застрянет в степи.

В это время издали донёсся приглушённый стук моторов. Далеко в снежной мгле шли три машины, высоко нагруженные сеном. Пастухи взбежали на ближайший холм и уставились вдаль. Машины приближались к ним.

— Ну вот, ругаешь Бакыева, а он — видишь… — обрадовался простодушный Овез.

Ораза тоже охватило нетерпеливое, радостное волнение. Он вытащил портсигар и закурил.

Машины подъехали к высокому бархану, поросшему саксаулом, и должны были круто повернуть к стану, но они не повернули, а стали удаляться.

— Эх, не наши! Это из «Искры», — вздохнул Овез.

А Ораз смял папиросу и пошёл к «газику». Он нетерпеливо сорвал брезент и стал заправлять машину.

— Приеду и этого Бакыева прямо за бороду! Только бы мне доехать! — сердито ворчал он.

— А ну как не доедешь? — заволновался Овез. — Ведь этак, друг, весь скот погибнет. Давай-ка уж лучше я на инере поеду. Дело-то вернее будет.

— Э, триста километров! Когда ты на нём допрыгаешь? Ты уж тут будь, присматривай за скотом, а я как-нибудь доберусь, не в первый раз. Вот прошли же машины, да ещё с грузом. Снег, видно, промёрз, твёрдый.

Он заправил «газик», заглянул в дом, строго наказал подпаскам, чтобы они бережно расходовали корм, выпил наспех крепкого чая и уехал.


В этот день вечером в колхозе «Коммунист» было назначено партийное собрание.

Все коммунисты колхоза знали, что на собрании вуду: обсуждаться два вопроса — о подготовке к окотной кампании и о снабжении кормами тех отар, которые пасутся в степи, и что докладчиком по этим вопросам будет заведующий фермой Бакыев.

Узнал об атом Бакыев ещё два дня назад. Ему лестно было, что он, беспартийный человек, будет докладывать на партийном собрании о важных делах. А вместе с тем и побаивался: а ну как коммунисты будут его ругать? Ведь это такой народ, не спустят и никого не постесняются.

Так как Бакыев не любил делать ничего заранее, подготовку к докладу он оттягивал до самого последнего дня. Только в день собрания он спохватился, прибежал в правление колхоза и стал упрашивать счетовода помочь ему написать доклад. У счетовода была своя спешная работа, к тому же у него сильно болел зуб, и он сначала только отмахивался от Бакыева, как от назойливой мухи.

— Ну, хорошо же! Я это попомню! — с угрозой протянул Бакыев.

И счетовод одумался. Он отодвинул в сторону свои дела, взял лист бумаги, обмакнул перо, повернул мученическое лицо к Бакыеву и с раздражением сказал!

— Ну, говори, что писать?

Бакыев повеселел, проворно развязал старый, по-рыжевший портфель, вытащил какие-то обрывки бумаг и начал диктовать.

Он чувствовал себя теперь важной персоной и диктовал с удовольствием, но не совсем ладно. Надиктовав полстраницы и поворошив свои бумажки, он находил вдруг такую, которая неожиданно меняла всё дело. Он виновато почёсывал переносицу и говорил счетоводу:

— Э, да я никак напутал, не так тебе сказал. Это у Овеза девятьсот восемьдесят девять голов, а у Ораза-то больше. Стало быть, и кормов ему надо больше.

— Ну вот!.. И у тебя одна голова, и та, вижу, не работает… — зло взглянув на Бакыева, ворчал счетовод. Он зачёркивал и начинал строчить заново.

Так проработали они до самого вечера, когда солнце уже село и до собрания оставался всего час.

Бакыев проголодался и решил пообедать перед собранием. Он аккуратно сложил доклад, написанный счетоводом, и, приговаривая: «Ну, вот и спасибо тебе! А я, брат, такой человек, что ни у кого ещё в долгу не оставался, и у тебя не останусь», — сунул доклад вместе с бумажками в портфель и пошёл домой.

Жена его, Сонагюль-эдже, уже начинавшая седеть, но ещё здоровая и быстрая, встретила мужа в дверях и с укоризной сказала:

— И что это за дела у тебя сегодня? Не пил, на ел до сих пор.

— Э, да разве ты знаешь, что творится на свете! — пренебрежительно ответил Бакыев, протягивая жене свой толстый портфель, перевязанный шпагатом. — Через час буду делать доклад на партийном собрании о своей работе. Надо же было подготовиться… Что у тебя на обед? Давай скорей!

Не снимая шапки и ватника, он прошёл в комнату и сел на кошму.

— Подготовиться!.. Люди-то заранее готовятся, а ты всё до последней минуты доводишь, — проговорила Сонагюль-эдже и поставила перед мужем большую деревянную миску с жирным «белке». Проголодавшийся Бакыев с наслаждением ел хорошо сваренные квадратики тонко раскатанного теста, начинённые сочным жирным мясом и залитые кислым молоком.

Хлопотливая Сонагюль-эдже принесла пиалу и чайник с душистым зелёным чаем и поставила перед мужем. Но тот вытащил из кармана часы в чехле, посмотрел на них и вскочил.

— О!.. Некогда чаи распивать! После собрания приду и спокойно попью.

Даже не вымыв жирные руки, он схватил портфель, сунул под мышку и вышел.

Все коммунисты были уже в сборе, когда он торопливо вошёл в парткабинет и, робко посмотрев на всех, спросил секретаря партийной организации:

— Я ведь не опоздал, Курбангозель?

Курбангозель, молодая женщина, закрыла блокнот, в который записывала что-то, посмотрела на Бакыева, на его толстый портфель, чуть улыбнулась и сказала:

— Нет. Почти вовремя.

Потом встала, объявила партийное собрание открытым и предоставила слово Бакыеву.

Бакыев снял большую коричневую, запорошенную снегом папаху и прислонил её к стоявшему на столе графину с водой. А широкий хивинский халат, надетый поверх ватного пиджака, он в волнении забыл снять, и ему никто не напомнил об этом.

Вот он развязал портфель, вынул доклад, написанный счетоводом, надел очки с ослабевшей оправой, кашлянул, погладил густую, хорошо расчёсанную бороду и стал читать.

Первую страницу он прочёл без запинки, а на второй странице чуть не на каждом слове стал спотыкаться, как старый конь на кочковатой дороге.

Сначала досаду он обратил на себя: «Эх, взялся чужое читать! Когда и сам-то напишешь, так не сможешь гладко прочесть!» А потом перенёс досаду на счетовода: «Ведь говорил же ему: пиши ясно, разборчиво, — нет, так настрочил, будто мураш по бумаге прошёл…»

Бакыев так мучительно запинался, что один из бригадиров не выдержал:

— Бакы-ага, да брось ты свои бумаги, сними очки и расскажи попросту, как у тебя дела!

— И то правда! — согласился Бакыев. Он бросил свои бумаги на стол и начал доклад сызнова.

Он говорил теперь бодро и уверенно о достижениях животноводов, о том, насколько увеличится к лету поголовье, сколько все отары дадут колхозу каракулевых шкурок, шерсти и сыра. Но когда он заговорил о недостатках, его ораторское искусство несколько снизилось, в речи его всё чаще стали звучать такие пустые слова, как «так сказать», «то есть», «как говорится», и наконец он стал так запинаться, будто опять читал по бумаге счетовода.

— Э, да что тут говорить? Вы сами знаете, какие у нас недостатки, — вдруг решительно закончил он свою речь и сел к столу.

— Хочешь, чтобы за тебя другие сказали? — крикнул с места агроном.

Коммунисты переглянулись, одни улыбнулись, другие покачали головами.

— Так, Бакы-ага, — спокойно сказала Курбанго-вель, — подготовку к окотной кампании можно считать удовлетворительной. И тут у нас время есть, мы можем ещё собраться и поговорить, а вот по другому-то вопросу — о снабжении отар кормами — ты говорил очень много, а сказал очень мало. В каком положении сейчас овцы в степи? И почему ты не выполнил до сих пор постановление правления колхоза о переброске оставшихся кормов в степь отарам? Ты ничего об этом не сказал. А это самое главное. Из-за этого-то мы и собрались сейчас. Видишь, снег тает на столе, на твоей папахе, а в степи-то он идёт и идёт. Хватит ли корма отарам? Как ты думаешь? Ведь каждая овца на твоей ответственности.

— Да должно хватить, — сказал Бакыев, бросив в пепельницу папиросу. — Ведь им сколько туда кормов-то завезено! Возили-возили… И чего зря панику поднимать? Если б совсем не завозили, другое дело… И что из того, что снег и мороз? В первый раз, что ли? Так было и при наших дедах и прадедах. И я не слышал, что в старину когда-нибудь возили траву в степь. Я хотя пастухом и не был, а подпаском был, знаю.

— Когда ты был подпаском-то? — сердито сказал старик-бригадир. — Тогда у нас овец по пальцам можно было пересчитать. На двух верблюдах бывало отправишь селина, так им на пять дней хватало. А сейчас сколько селина надо? Пойми ты это!

— А я понимаю! — рассердился Бакыев. — Потому-то мы и завезли туда сена не на двух верблюдах, а возили-возили…

— А ты хорошо подсчитал, — перебила его Курбангозель, — сколько у тебя овец в степи и сколько им нужно корма в такую погоду?

— А чего считать? В старину, говорю, не считали, сколько чего надо, и траву не возили туда, где она растёт. И ничего не случалось.

— Как не случалось? Забыл, сколько овец погибло? — закричали со всех сторон.

— Э, сколько там гибло! — отмахнулся Бакыев. — Тогда, по-моему, уж лучше сюда пригнать все отары, чем канителиться, возить траву в степь за триста километров. Выдумали тоже!.. Всё равно, как наш агроном, только и твердит: «Не заливайте хлоп-ковые поля, как в старину, а поливайте по бороздкам». А что, в старину-то глупее его, что ли, были?

Колхозный агроном порывисто вскочил с дивана а запальчиво заговорил:

— Товарищи, я слышу от него это уже не в первый раз! Он то и дело попрекает меня бороздковым поливом, а сам ни черта не понимает… И надо же, наконец, вытряхнуть из него старину и доказать ему, какое важное государственное значение имеет бороздковый полив и своевременное снабжение кормами отар в степи в зимнее время. Он не хочет расставаться со стариной, как со своим халатом и старомодной папахой. Если он не понимает значения бороздкового полива, так пусть спросит наших хлопкоробов! Они ему скажут, на сколько повысился урожай хлопка в последние два года.

Агроном увлёкся и начал было читать лекцию о значении бороздкового полива, но хлопкороб-бригадир дёрнул его за рукав.

— Да сядь ты, агроном! Он сам это знает, дурака валяет. И разговор-то сейчас не о поливе, а о корме для отар. Скажи по совести, Бакы-ага, почему ты не выполнил постановление правления и не отправил в степь оставшийся корм? — спросил он строго Бакыева.

— А на чём бы я его отправил? — опять вскинулся Бакыев. — Сам захватил все машины, возил на них свой хлопок, а я на чём должен возить? На себе, что ли?

— Так этот вопрос надо было поставить перед правлением, — сказала Курбангозель. — Надо было добиваться, чтоб дали машины. Настойчиво добиваться!

— Я думал — ему нужнее. А как он кончит возить, так и перевезу. И я думал, он спасибо за это скажет мне, а он на меня же…

Бакыев произнёс это с такой наивной обидой, что все засмеялись.

— Не только он, но и я, и все здесь присутствующие будут ругать тебя, Бакы-ага, — сказала Курбангозель, — за твою беспечность, за твоё легкомыслие. Ведь ты понадеялся, что будет год с «двойной весной», оттого и не беспокоился об отарах, не требовал машин.

Так это или не так? Так! Все мы это теперь видим. И агроном правильно ругал тебя за привязанность к старине. А что старина? Ты вспомни, как жил в старину твой дед, твой отец, как они батрачили у Ата-бая, как он издевался над ними, как ты сам в детстве бегал голодный, оборванный? Разве не помнишь этого!

— Да что говорить! — махнул рукой Бакыев. — Что я, не знаю, что ли?..

Он зажёг спичку и закурил. Руки у него дрожала.

— Так зачем же ты болтал о старине? «В старину не возили траву в степь…»

— Припёрли его к стенке, надо ему было оправдаться, вот он и вспомнил старину, — засмеялся старик бригадир.

— Дело не в оправдании, — сказала Курбангозель, — а в том, чтобы спасти сейчас отары овец…

— Да если б у них не было корма, — перебил Бакыев, — Ораз дал бы знать или сам приехал бы. Не задавило же их всех снегом!

— А если Оразу нельзя сейчас отлучиться от отар? Или машина у него не в порядке? Он ждёт от нас помощи, а мы болтаем о старине! Ты, Бакы-ага, не успокаивай нас. Тебе первому надо бить тревогу, Понимаешь?

Она подошла к окну, приоткрыла занавеску и покачала головой:

— Снег всё идёт и идёт… Надо немедленно перебросить корма в степь.

— Надо! Нечего ждать! — поддержали её все.

— Бакы-ага, слышишь, что говорят коммунисты? Сейчас же организуй это дело, — сказала Курбангозель. — Требуй от нас, что нужно, но сделай как можно скорее. Так, товарищи?

— Конечно! Конечно! — дружно ответили коммунисты.

— Ну что ж, если такое постановление партсобрания, я готов выполнить. Только дорога-то сейчас… По такому снегу разве пройдут машины с грузом? Застрянут, да ещё ночью… Переждать бы до завтра. Завтра снег кончится.

— Ты что, слышал сводку погоды? — обрадовалась было Курбангозель.

— Нет, спина у меня весь день чешется, — это к теплу, — простодушно ответил Бакыев под общий смех.

Как на грех, в этот момент Бакыев потянулся и ожесточённо поскрёб спину. Смех перешёл в хохот, А Бакыев, всё ещё не понимая, смущённо оглядывал собравшихся и густо краснел.

Как раз в это время открылась дверь и вошёл здоровенный детина, весь запорошенный снегом. За густой завесой табачного дыма не сразу разглядели, что это за человек, и узнали его только тогда, когда он снял о головы ушанку.

Это был Ораз Гельдыев, исхудалый, измученный долгим путешествием по бездорожной, холодной пустыне. Он молча снял шубу, повесил на вешалку и сел на пододвинутый ему кем-то стул. Потом расстегнул меховую куртку, вынул платок, вытер быстро таявший снег на бровях и усах и стал закуривать.

Курбангозель хорошо знала Ораза и сразу поняла, что он не только устал, но и очень сердит.

— Ораз-ага, ты даже не поздоровался с нами! Что с тобой? — спросила она.

— А что с вами здороваться? — глухо произнёс Ораз. — От ваших дел онемеешь… Я вижу, у вас тут весело. Скот на ветру, в снегу, без корма, а вы тут сидите спокойно! Да как вы можете? Эх вы, хозяева! Никто даже не приехал, не посмотрел, что там у нас делается…

Он с сердцем бросил потухшую папиросу и закурил другую.

— Ведь снег-то пятый день идёт, его по колено в степи навалило. Разве усидел бы тут хороший хозяин? Корм у нас кончается, овцы зябнут. Это вам тут тепло, а в степь выйдете — ветер, как ножом, режет лицо. Через день, знаете, что будет?

Бакыев заёрзал на стуле и спросил:

— Ещё не падают овцы?

— Ну вот, он ждёт, когда овцы все подохнут, тогда он привезёт им корм! Эх, Бакы-ага, не будь тут Курбангозель, сказал бы я тебе словечко… Все соседи давно уже на ногах. Утром нынче три машины из «Искры» прошло мимо. А у нас только слюнки потекли. И по дороге сюда мне встречались машины с сеном, всё думал — наши. Нет! Все чужие. Ведь какая обида-то! А пастухи я подпаски наши так и глядят на дорогу, днём и ночью прислушиваются: но стучит ли мотор, не везут ли корм? И я прямо вам говорю: если вы сейчас же не отправите корм, возьмите мою палку и пасите сами… Овезу и то уже стыдно глядеть в глаза овцам! Пойми ты! — круто повернулся он опять к Бакыеву. — Я не только пастух, я коммунист и не могу равнодушно смотреть на ото безобразие! На что ты годишься после этого? Партия и правительство заботятся о нас, а мы не можем уберечь своих овец из-за твоей лени, из-за того, что наш заведующий фермой всё откладывает на завтра то, что надо сделать сегодня, а может быть и вчера. Это позор для нас, а не заведующий! Вот что!..

Бакыев сидел красный и, как пришибленный, бессмысленно моргал глазами.

Курбангозель спокойно выслушала горячую речь Ораза и встала. Она сказала Оразу, что партсобрание только что постановило немедленно перебросить оставшийся корм в степь к отарам и мобилизовать всех, кто нужен для этого дела.

— Пораньше бы это постановили! — проворчал Ораз и первый стал одеваться.

— Ораз-ага, а ты был дома? Обедал? — заботливо спросила Курбангозель, тоже торопливо одеваясь.

— Нет ещё! — хмуро ответил Ораз. — Из степи прямо к вам.

— Так иди домой, отдыхай! И не беспокойтесь. Я сама посмотрю за всем.

— Тебе-то я верю, — сказал Ораз.

Он сел в свой «газик» и поехал домой.

К двум часам ночи всё было готово. Как раз к этому времени ветер немного утих, и в разорванных тучах показалась луна.

Длинный караван гружёных машин и верблюдов, напутствуемый добрыми пожеланиями колхозников, выехал из села в степь.

Курбангозель, проводив караван, пошла домой вместе с Бакыевым. Оба они устали и шли молча. Только снег под ногами звонко поскрипывал в ночной тишине и ветер шумел в голых чёрных садах.

— Оразу бы заведовать фермой… Он ведь член партии… — вдруг, как бы размышляя вслух, проговорил Бакыев.

— Да, Бакы-ага, — сказала Курбангозель, — Ораз — добросовестный коммунист и отличный работник. Он мог бы заведовать фермой, мы думали об этом. Но решили, что в степи он нужнее: ведь главная и самая трудная работа с овцами у нас там. А ты не обижайся на то, что говорили на собрании коммунисты. Они ругали тебя за дело и говорили правду. Ты хоть и беспартийный, Бакы-ага, но колхозники доверили тебе ферму, и ты должен брать с передовиков пример. Мы тебе поможем, если ты теперь понял, что нельзя работать по старинке. Ну, а если не хочешь понять, тогда не обессудь… поищем другого. Вот бери пример с твоего пастуха Ораза, учись у него, как надо работать. Видишь, я думала, что он ещё спит и хотела разбудить его, а он уже заводит свой «газик».

И в самом деле, Ораз уже не спал. Как только он услышал рокот моторов отъезжающих машин, так сразу вскочил с постели, надел шубу и шапку и сел за руль своего «газика».

— Едешь? — ласково спросила Курбангозель, подходя к нему.

— Да, надо, — заспанным голосом сказал Ораз. — Я-то дорогу лучше их знаю. А то заедут, засадят машины…

— Ну, счастливого пути! И ты уж не сердись на нас…

«Газик» затарахтел и двинулся в путь.

Ораз догнал караван и поехал впереди. До песков дорога была ровная и плотная. Машины шли гладко.

Но вот въехали в пески, и дорога стала значительно труднее. Моторы то и дело завывали на подъёмах.

Ораз с тревогой оглядывался назад.

Когда рассвело и из-за горизонта показалось багровое солнце, он начал тревожиться: а ну, как снег размякнет? Тогда уж совсем не доедешь!

Ветер усилился и обжигал лицо. Он дул о северо-востока, с холодной стороны, сильно продувал открытый «газик», но Ораз не чувствовал холода. Его то и дело бросало в жар, когда за спиной у него вдруг усиленно начинали завывать моторы, преодолевая препятствия.

Обычно Ораз, когда ездил по степи, зорко высматривал по сторонам, не бежит ли лиса или заяц, редко возвращался домой без добычи. А тут он только оглядывался на машины, и охотничья страсть даже не шелохнулась в нём, когда он увидел перед собой двух зайцев. Они подпустили его к себе так близко, что можно было палку добросить, прижали уши и, подпрыгивая на пружинистых ножках, скрылись за холмом.

Когда доехали до Маябатан, до самого тяжёлого места, машина, ехавшая последней, вдруг крепко завязла в снегу. Шофёр Сары, молодой парень, пытался вывести её то вперёд, то назад и не мог. Другой шофёр хотел взять на буксир, подъехал и сам завяз в снегу.

Ораз и все шофёры бросились им на помощь, дружно толкали машины, подбрасывали под колёса ветки саксаула.

— Надо разгружать, — сказал Ораз, — так мы не вытащим.

Шофёрам не хотелось сбрасывать, а потом опять накладывать по три тонны груза на каждую машину, но другого выхода не было.

Ораз усердно работал сам и подбадривал шофёров:

— Ничего! Это такое уж место… А выедем, всё будет хорошо. Солнце пойдёт на закат, снег подмёрзнет, доберёмся до Оджарли-ой, там уж пойдут кустарники — черкез, кандым, там не страшно. Считай, что дома!..

Машины вытащили, нагрузили и снова двинулись в путь. И тут опять солнце задёрнулось тучами и пошёл сухой снег. Когда доехали до Оджарли-ой, густо покрытого кустами саксаула, Ораз остановил машину и предложил шофёрам отдохнуть и пообедать.

Быстро свалили несколько сухих стволов саксаула, развели большой костёр, вскипятили чай, закусили, погрелись.

Ораз всё время посматривал вдаль, где нетерпеливо поджидали его пастухи и подпаски, а главное, овцы. Корм у них, должно быть, уже кончился. Они стоят на ледяном ветру и уже не в силах блеять, а только молча кроткими глазами смотрят, не несут ли им корм.

Он видел, что шофёрам не хочется вставать и уходить от костра, особенно худенькому пареньку Сары.

«Но надо же ехать! Время не терпит», — подумал он и хотел сначала строго сказать: «Ну, попили чайку, погрелись, и довольно! Овцы тоже есть хотят», но сердце ему подсказало другое. Ораз ласково хлопнул Сары по плечу и сказал:

— Устал, бедняга!.. Ну, ничего, доедем до стана, там отдохнём, мой ини.

Опять двинулись в путь. К ночи мороз крепче сковал старый заледеневший снег. Ехать стало легче, и только во впадинах, занесённых рыхлым снегом, машины пробивались с большим трудом. Две уже старые, потрёпанные машины Сары и Мергена дважды увязали в снегу, и дважды пришлось их разгружать и нагружать.

Бедняга Сары так измучился, что, когда последний раз перегружали его машину, он в изнеможении упал на снег и закрыл глаза.

Ораз бросил сено, подбежал к Сары, посадил его и сказал:

— А ты лучше в кабину… Полежи, отдохни. Мы и без тебя управимся. Теперь уж недалеко до стана… Нам тяжело, а овцам-то, мой ини[12 - Ини — младший брат.], ещё тяжелее. Они уж на ногах еле держатся и ждут нас, как голодные дети свою мать. Ведь скот-то наш, колхозный. Четырнадцать отар, и в каждой по тысяче голов, Скоро весна придёт, и они принесут нам много хороших ягнят. Спасти их надо. Ведь это большое богатство всего нашего народа. Да, мой ини, сядь в кабину, отдохни, на снегу-то простудишься. А мы мигом, сейчас!..

Ораз метнулся к машине Сары. Сары встал, вытер рукавом пот со лба, посмотрел на Ораза и тоже стал грузить машину.

На рассвете, когда солнце мутно забагровело в снежной дымке, все семь машин подъезжали к главному стану. Навстречу им с радостным криком бежали подпаски. Огромные овчарки с лаем заметались вокруг машин. Запорошенные снегом овцы в загоне, почуяв корм, нетерпеливо заблеяли.

— Ну как, все овцы целы? — высунувшись из кабины, ещё издали крикнул Ораз.

— Все целы! — закричали подпаски. — Вчера вечером последний корм раздали! Как раз вовремя подоспели!

— Ну и хорошо! — повеселевшим голосом сказал Ораз, подъезжая к подпаскам. — Меред, готовь скорей обед! Видишь, гости приехали!..


* * *


Бакыев, пока нагружал машины, так устал, что едва добрёл до кровати, лёг, накрылся халатом и сразу же крепко заснул. Проснулся он, когда уже рассвело, сразу посмотрел в окно и покачал головой. Хоть и чесалась у него вчера поясница, а всё-таки снег шёл, и дул резкий ветер.

«А ну как они не доедут, вастрянут в степи? — подумал он и живо представил себе, как бранят его уже не на партийном собрании, а на общем собрании колхозников. — Вот дело-то будет! Хоть из аула беги!»

Он наскоро позавтракал и ушёл на ферму. Весь день он ходил понурый, озабоченный.

Среди дня он зашёл в правление колхоза, хотел сказать счетоводу: «Ну и удружил ты мне! Так настрочил!» Но счетовод, поддерживая ладонью распухшую щеку, так мрачно буркнул ему: «Овец, что ли, списывать пришёл?», что он только махнул рукой и вышел.

Бакыев вернулся с фермы поздним вечером, когда Сонагюль-эдже уже переделала все свои дела и собиралась спать. Она молча поставила перед мужем обед, чай и, пока он ел, что-то шила и протяжно зевала. Потом убрала посуду и легла спать.

Лёг и Бакыев, но ему не спалось в эту ночь. Он прислушивался к свисту ветра в саду, и его всё больше одолевала тоска и тревога. Он привставал, спускал ноги с кровати, нащупывал в темноте папиросы, чиркал спичкой и закуривал. Опять ложился и опять вставал и закуривал.

— И чего тебе не спится! — ворчала Сонагюль-эдже, переворачиваясь с боку на бок. — Раньше надо было беспокоиться, а теперь чего уж…

— Э, много ты понимаешь! — с раздражением ворчал Бакыев. — Не суйся не в свои дела! Без тебя тошно.

Так они проворчали всю ночь, и оба встали сердитые, хмурые.

А после завтрака, как только Бакыев вышел на улицу, ему встретилась старая бабка, мать бригадира-хлопковода, и спросила:

— Что слышно, Бакы? Как в степи? Доехали наши?

— Не знаю. Должно быть, доехали, — задумчиво ответил Бакыев и пошёл на ферму.

И весь этот день, с кем бы он ни встречался, все его только и спрашивали: «Что слышно? Доехали наши?» У всех одна печаль, одна забота.

Сначала он отвечал спокойно, так же как и старой бабке, а потом уж так его доняли, что он только отмахивался и с раздражением говорил:

— Да я-то откуда знаю? Вот приедут, тогда и узнаете.

Перед заходом солнца он обошёл хлев, конюшни, осмотрел всё, разругал конюхов за то, что они плохо убирают навоз в стойлах, и направился домой.

Снег крутился в полосах света, отбрасываемых окнами домов.

Бакыев еле брёл. Он устал за день, и ему мучительно хотелось спать.

Возле правления он встретил агронома.

— Ну как, Бакы-ага, спина всё чешется? — насмешливо спросил агроном.

— Тебе-то что? Если и чешется, так не твоя, а моя, — с раздражением ответил Бакыев и прошёл мимо.

— Да ты не сердись, чудак! — крикнул ему вслед агроном. — Уж и пошутить нельзя… Не знаешь, доехали наши?

Бакыев не оглянулся и ничего не ответил, только ускорил шаги.

Домой он пришёл злой, снял шапку, халат, бросил на диван и сел на пол, на кошму, ужинать.

Сонагюль-эдже поставила перед ним пиалу, чайник и заботливо спросила:

— Что слышно? Доехали наши?

— Фу ты! — уже в ярости закричал Бакыев, стукнув чайником по кошме. — Тебе мало того, что другие весь день меня донимают? Кого не встретишь — все! «Доехали? Доехали?» И ты тоже. Сговорились, что ли? Дурацкий вопрос! Всё с меня спрашивают! Я-то откуда знаю? Хоть из дому не выходи!..

— Ну, пусть будет так, как будто я и не спрашивала, — успокаивала его добрая Сонагюль-эдже, вполне понимавшая положение мужа. — Не сердись, сиди себе и пей чай, а я сейчас обед принесу.

И ушла подогревать обед.

Вернувшись, она покачала головой, увидев, что муж уже спит.

В это время пришёл с работы сын-тракторист и, стряхнув с себя снег, сказала:

— Мама, есть хочу!

— Тише, тише! — замахала руками Сонагюль-эдже. — Видишь, заснул, и пусть спит! Две ночи не спал.

И на цыпочках пошла за одеялом, чтобы накрыть мужа. Предосторожность была напрасной. Бакыев так спал, что у него под самым ухом можно было палить из пушки, и это его не потревожило бы.

Сонагюль-эдже накормила сына, постелила ему постель, убрала посуду, потушила огонь и легла спать.

Когда в полночь запели петухи, она проснулась и увидела в окне свет фар. Тут же подбежала к мужу ж стала трясти за плечо:

— Вставай, вставай! Едут!..

Бакыев открыл глаза, сел и, ничего не понимая, спросил:

— Что такое? Что случилось?

— Да из степи машины едут!

— Да что ты говоришь!.. Машины?.. Ах, ты!

Бакыев вскочил, надел халат, папаху и выбежал на улицу. Как раз мимо его дома проезжала последняя машина. Он кинулся к ней с криком:

— Стой!

Машина остановилась. Шофёр приоткрыл кабину.

— Сары, это ты? Ну как, отвезли?

— Да, хорошо, вовремя доставили, И верблюды ночью пришли. Ещё день-другой, пропали бы наши овцы.

Бакыев вздохнул с облегчением.

Подросток-шофёр хмуро смотрел из своей кабины на стоявшего в снегу заведующего фермой.

— Молодцы! А я-то за вас беспокоился! Ночь не спал, честное слово! Все меня спрашивают: доехали или нет? А я знаю?..

Бакыев с виноватым видом разводил руками, И этот безусый парнишка Сары наставительно сказал ему с высоты своего сидения:

— Ну ещё бы! Только знаешь, Бакы-ага, раньше надо было беспокоиться. Ты слыхал пословицу: «У того зимой котёл не закипит, у кого летом котелок не сварит»? — И Сары выразительно похлопал себя по макушке.

Бакыев хотел рассердиться, — мол, яйца курицу не учат, — но передумал. Он только усмехнулся и сказал этому юнцу:

— Ну вот, и ты уже меня учишь! Ладно, езжай отдыхай!


Перевод Б.Шатилова


Сейитнияз Атаев

Рыжий из Ашхабада


Игра складывалась на редкость упорная. Мы болели, конечно, за свой ашхабадский «Копет-Даг». По стадиону то и дело прокатывался мощный гул, приправленный пронзительным свистом. Вдруг ка трибунах всё замерло. Один из игроков, подхватив мяч, ринулся вперёд, он оставил далеко позади замешкавшуюся защиту противника и оказался лицом к лицу с вратарём. Вратарь, не овладев собою, ласточкой кинулся ему в ноги. А тот хладнокровно остановил мяч передними шипами бутсы, будто шутя, качнул плечами и сильно послал мяч под штангу.

Что тут было! Каждый как мог выражал свой восторг. Кидали вверх шапки, стучали ногами, хлопали в ладоши. И в этой суматохе сквозь шум и крик до моего слуха донеслось что-то давно знакомое, но полузабытое. Я невольно оглянулся.

Невдалеке, чуть позади меня, сидел крупный мужчина средних лет. По-видимому, сельчанин. Он особенно откровенно выражал свои чувства. Махал над головой косматой папахой-тельпеком и с каждым взмахом рьян о, с поразительной настойчивостью кричал:

— Рыжий… Рыжий из Ашхабада! Рыжий… Рыжий из Ашхабада!..

Игра снова началась с центра поля. Наши футболисты выступали тогда не то против финского спортивного клуба, не то против афганцев. Словом, защищали честь Туркменистана в международной встрече.

Дальше я уже не видел, как развёртывалась на зелёном поле эта мирная баталия, мысли унесли меня к событиям далёкого прошлого.


Ранняя весна сорок четвёртого года. 76-я Туркменская стрелковая дивизия преследовала поспешно отступающие немецкие части.

В начале марта дивизия замкнула с запада кольцо советских войск вокруг сильной группировки врага возле украинского города Ковель, и наш взвод занял оборону сразу же за рекой Тура, у местечка Турийск.

Помнится, несколько дней тогда не прекращался надоедливый мелкий дождик. Кругом болота, перелески.

Мы с Реджепом, густобровым парнем из Иолотани обороняли безымянную высоту под цифровым обозначением не то двадцать и ноль десятых, не то тридцать и ноль десятых. Время от времени мы по очереди постреливали в густую мглу из пулемётов. Реджеп из «максимки», я — из трофейного «эмга — тридцать четыре». Хотя командир взвода определил наши позиции в разных местах по склонам высоты, в вечерние часы мы сходились на вершине. Вдвоём легче было коротать ночь, да и безопаснее. Мы боялись попасть в лапы немецкой разведки. Притом на вершине меньше донимала слякоть: вода отсюда стекала в наши дневные позиции, превращая их в арыки, полные воды. Из-за этой проклятой воды то один, то другой пулемёт не работал.

Сидим однажды так, и вдруг Реджеп, увлечённо рассказывавший, как он тайно увёл от родителей полюбившую его белуджанку, на каком-то слове открыл рот и замолк, неестественно вытянув шею. Я тоже напряг слух, ко ничего не услышал. Два дня назад меня оглушило почти прямым попаданием снаряда.

Я заметил, как Реджеп повернулся направо и поднял автомат. Я, на всякий случай, сжал в кулаке холодную «лимонку».

— Стой, кто идёт? — негромко окликнул Реджеп.

— Земляк, братишка, спокойно — это я, — донёсся из темноты простуженный хриплый голос.

— А, это ты Рыжий… — опустив автомат, заворчал Реджеп и пошёл к нему навстречу.

Хотя в темноте, кроме неясного чёрного силуэта, ничего нельзя было разглядеть, я сразу представил себе лукавые, чуть прищуренные глаза, смеющиеся губы и веснушчатый нос парня, которого у нас называли просто «Рыжим». Я вспомнил, как в сарае-клубе под Ельней в антракте скучного шефского концерта он так лихо отплясывал, как он сам это называл, «драп-вальс-чечётку», что сарай ходил ходуном. Потом он шаржировал командира, чья рота отступила, оголив фланг полка. Аплодировали тогда ему больше, чем столичным артистам. Весь батальон кричал: «Рыжий, молодец! Рыжий… Рыжий из Ашхабада!» Опять и опять его звали на помост, но он как появился, так и исчез.

И вот теперь я встретил парня второй раз.

— У меня идея, братцы, — сказал он, шурша затвердевшим от дождя трофейным плащом. — Подойти вот к той подбитой машине на нейтральной, — он указал в темноту. — Я вчера подполз к ней, видел, немцы оттуда тащат боеприпасы. Я их здорово пугнул…

— Разве это ты был? Откуда ты там взялся? — удивился Реджеп. — Сумасшедший!.. Мы ж могли тебя в два счёта отправить в распоряжение Наркомзема! Чудак, лезешь без предупреждения!..

— Всё равно уж, дело такое, в Наркомзем или в Наркомздрав, — буркнул Рыжий. — Там боеприпасы, понимаешь: гранаты — ящиками, патроны к этому вашему саксофону. Понимаешь, трассирующие! Всё-таки с ними веселей ночью. Лапу наложим, потом фейерверки будем устраивать. Я с того фланга, вы — отсюда. Солидно будет, честное слово, братцы!

— Д-да, у нас тоже маловато… И когда ещё подвезут в такую погоду?! Одному аллаху известно. Тылы, наверное, завязли. А к этому, — Реджеп погладил по прикладу трофейный «эмга», — к нему, так или иначе, надо заготавливать самим, — заключил он рассудительно.

Вскоре, надавав мне всяких советов, Рыжий и Реджеп взобрались на бруствер и бесшумно растворились в темноте. А самый главный совет был такой: если они попадут в засаду, то будут палить из ракетницы. В этом случае я должен длинными очередями бить по тому месту, откуда взлетят ракеты, то есть по ним, то из одного, то из другого пулемёта.

Время идёт, а я сижу и до боли в глазах смотрю в темноту. Где-то далеко на правом фланге белёсо засветились облака, и спустя полминуты послышался тяжёлый удар фугаски.

Опять тишина.

Потом слева кто-то разрядил целый диск «дегтярки». По меняющимся звукам выстрелов можно было предполагать, что там такой же, как я, озябший пулемётчик простреливал таинственную темноту по сектору, чтоб хоть немного «художественно оформить» своё одиночество.

Присев на корточки, я укрылся с головой плащ-палаткой, чиркнул зажигалкой: четыре часа сорок минут. Прошло всего десять минут, как ребята ушли, а мне эти минуты показались вечностью.

Раз пять я садился и вставал. Устал до чёртиков. Наконец появились они. Добычи приволокли — целое состояние: ящик трассирующих к моему «эмга» и два ящика фаустпатронов.

— Поделим честно, пополам, без обмана будет, — сказал Рыжий, пыхтя около моих ног своей самокруткой.

— Зачем они мне? Я ж стрелять ими не умею, — возразил Реджеп. — Возьми себе, а то ещё взорвутся…

— Хочешь, научу? О, это такие штучки! Ба-ба-бах — и танка нет! Любую броню берёт. Детонирующие!

Но как ни расхваливал он трофейные, Реджеп отрицательно цокал языком. Рыжий, наконец, перестал торговаться, оставил нам весь ящик патронов, а фаусты утащил к себе.

Остаток ночи пролетел незаметно. Ощупью мы вдевали патроны в металлическую ленту «эмга» и по временам отвечали на салюты Рыжего пунктиром красных огоньков из только что приобретённых боеприпасов. Пунктиры пересекались где-то на переднем крае врага. Потом включился в «игру» какой-то бодрствующий миномётчик. Он ухал одиночным по тому месту, где пересекались гирлянды пуль.

Фронт постепенно «просыпался».

Прибыло пополнение. Возвратились в строи выздоровевшие бойцы из госпиталей. Свежая маршевая рота заполнила брешь, оставшуюся ещё с первых дней обороны между нашей ротой и частью, в которой служил Рыжий.

По ночам мы по-прежнему устраивали заочные встречи с Рыжим: наши и его трассирующие пули всё так же пересекались над позициями противника, а наш заочный друг-миномётчик дополнял нас одиночными минами, которые то и дело рвались на пересечении наших трасс.

Когда же около нас появились артиллеристы, замаскировав свою сорокапятку под кучей ивовых веток на голом холме, стало совсем весело.

Участились и визиты. Почти каждый день наведывался командир роты, бывший кавалерист, любитель потолковать про ахалтекинских коней. Иногда появлялись начальники повыше: замкомполка, артиллерийские офицеры. Но высокие чины поблестят, поблестят стёклами биноклей и уйдут.

Другое дело — замполит нашего батальона. Его мы всегда ждали. Он приносил письма, а если их не было, рассказывал о том, кто, откуда получил письмо и что слышно из Туркмении. Его широкое, монгольского склада лицо, с резко выступающими скулами, сплющенная пилотка никак не гармонировали. Было в нём что-то смешное, диковатое. Но когда он заводил разговор о будущем, когда кончится война, то угловатость исчезала. Весь он загорался каким-то внутренним огнём. И становился на редкость симпатичным.

— Счастливцы! Вы вернётесь домой, пройдя полный курс жизненного университета, — философствовал он. — Вы видели много городов, встречались со многими людьми. Посмотрели, кто как живёт.

Замполит мог долго распространяться о чести. Я не слишком вникал в смысл его рассуждений, но было трогательно наблюдать, как он старался внушить эти, в сущности, несложные и давно понятые нами истины.

— Честь — понятие особое!.. — начал было и в тот раз замполит, но тут как ухнет снаряд. Мы ничком упали на мокрое дно окопа. Ещё один взрыв. Совсем рядом. Земля задрожала, едкий запах взрывчатки ударил в нос. Фыркая, падали вокруг осколки.

Мы поняли: началась артподготовка. Немцы должны вот-вот пойти в атаку. Голову поднять нельзя. Но надо было смотреть вперёд, оценивать обстановку. Увидев рядом с собой замполита, он лежал, уткнувшись носом в землю, я усмехнулся и подумал о чести. Реджеп встал первым. Поднялся и я, по привычке прильнув к прицелу. За торчащей в прорези мушкой видно было, как от подбитой машины бежали к нам немцы. Заработал пулемёт Реджепа, и они залегли. Я ждал, когда Реджеп остановится, чтобы сменить его, так мы условились, но его пулемёт, на удивление, работал без перебоя. Короткие очереди получались что надо. Я глянул в его сторону и увидел рядом с ним замполита. Он занял место второго номера и с мастерством направлял ленту. «Трат-та-та-та… Трат-та-та-та-та! Форменная «чечётка»!

С правого фланга среди беспорядочной трескотни тоже послышался отчётливый пулемётный мотив.

— Рыжий!.. Наш — тот, из Ашхабада! — крикнул Реджеп радостно. — Слышишь, как даёт?..

Заработала и наша артиллерия.

Немцы продолжали яростно бить по правому флангу, как раз туда, где находился Рыжий.

Опять взрыв под самым нашим бруствером. Хрустящий грохот в ушах. Звон в мозгу. Шлепки грязи на лице. Разъедает глаза. Ноздри полны едкой пыли.

Лежим, прижавшись к мокрой, кажется, уже горячей земле, единственной нашей защитнице от кромешного ада.

Земля дрожит. Её дрожь передаётся телу и расслабляет волю. Если воля недостаточно крепка, то жутко становится.

Огонь нарастает. Пытаемся оторвать голову от земли и взглянуть на всё, что делается там, впереди.

Танки, идут танки!

Невольно оглядываюсь по сторонам. Никто не бежит?

— Теперь нечего лежать… Встать! — командует сам себе замполит. — «Забраться на верблюда и прятаться за седло — позор», так ведь мы, туркмены, говорим! — добавляет он, выпрямившись.

Пять, семь тяжёлых машин движутся клипом на противотанковую батарею, а она молчит. Наверное её уже подавили. Наша соседка, сорокапятка, подпрыгивая при каждом выстреле, пыхтит белёсым дымком, но результата не видно.

— Честь дивизии, наша честь под угрозой! — с горечью вполголоса, скорее для себя, чем для нас, говорит замполит. — Если не удержим позиции, позор. Они рвутся на мост. Хотят захватить его. Эх, потомки Кероглы, соратники Курбан Дурды, Айдогды Тахирова!..

Одной рукой замполит ловко направлял лепту Реджепа, другой помогал мне, а сам глядел в сторону танков и продолжал перечислять имена известных и неизвестных героев. Вдруг он дёрнул меня за плечо и крикнул:

— Смотри!

Справа в лощине, уткнувшись носом в наши окопы, задымился один «тигр».

Замполит, не отрываясь от бинокля, теперь уже кричал:

— А, сволочи, так вас! Ваша броня или наша воля? Смотрите, смотрите, ползёт, ух, чёрт!.. Смотрите, наш грозный солдат! Аха!.. Даёт им угощение. Он!.. Он подбил… Бац! Охо, ещё один… Горит, оба горят… Бей их… Аха, остановились! Вот нам и натуральная завеса. Как дымовые шашки. Нате, бинокль! нате!

Реджеп взял протянутый ему бинокль. Два танка пылали вовсю, а остальные сгрудились, не доходя до них, и поворачивали налево, огибая горящие машины и приноравливаясь давить гусеницами залёгшую в окопах пехоту.

— Это же Рыжий, наш Рыжий из Ашхабада! — перебивая его, крикнул Реджеп. — Ну, конечно, он со своими фаустпатронами. Вон он там ползёт.

Реджеп передал бинокль мне, и оптика мигом приблизила ползшего солдата и танки прямо к подножию нашего холма.

Солдат в своей меланжевой ушанке вылез из одной воронки и исчез в другой. На него двигался рывками третий «тигр». От дрожи земли и лязга гусениц даже здесь, у нас, страшно было сидеть. Дым от первых танков, стелившийся по земле, то открывал, то закрывал спину и ушанку солдата. Когда я оторвал глаза от окуляра, чтоб отдать бинокль замполиту, раздался страшный взрыв. Взлетело облако дыма, потом показались языки пламени.

— Жив, жив! — закричал во всю силу замполит.

— Кто жив?

— Ваш друг, как его?.. «Рыжий, тот, кто взорвал такую махину. Он уже перебежал к следующему! — словно ведя репортаж со стадиона, комментировал замполит. — Да, да, пополз к другому танку. Вот чёрт!.. Вот герой! А как фамилия, как имя, отчество? — вдруг обратился он к нам. — На Героя мы обязаны представить его, значит, точно надо знать его данные, — ворчливо повторял он, хватаясь за свой планшет.

Мы пожали плечами.

— Рыжий… Просто Рыжий из Ашхабада. Больше ничего, — неуверенно, точно виноватый, сказал Реджеп.

— Должна же быть фамилия? — резко бросил замполит.

— Мы не знаем… Как-то не думали о фамилии. Все так зовут его. Рыжий — и всё!

Теперь мы уже беспокоились не за честь дивизии и Туркмении, а за жизнь парня. Он то почти из-под гусеницы «тигра» выскочит, то кувырком катится в воронку или из автомата бьёт по выползающему из подбитой машины танкисту.

Ещё взрыв.

Через четверть часа ещё.

Сплошной дым застлал всё поле боя, и мы уже ничего не видим.

На нашу сопку больше никто не лезет. Оставшиеся два танка, забыв о «престиже» грозных «тигров», дали задний ход, второпях давя гусеницами своих.

Наступила тишина. Облака синеватого дыма вздымались выше, обнажая то место, откуда утром противник намеревался прорвать нашу оборону и выйти к мосту через Туру.

— Честь дивизии спасена, — без всякого пафоса сказал замполит после долгого молчания и тотчас снова задал себе вопрос: — Кем? Кем же спасена? Я обязан выяснить, кто он?.. — И, не получив ответа, он пошёл, сгибаясь, по скользкой траншее вниз направо, туда, где, уткнувшись в наши окопы, застыли чёрные тела недавно ещё страшных «тигров».

К вечеру опять полил дождь. Моей плащ-палаткой пришлось укрыть пулемёты, а Реджеп край своей накинул на мою голову. Мы молча курили. Наступила темнота. Реджеп вытащил из своего пулемёта ленту и что-то спросил о трассирующих. Я достал из ниши жестяную коробку, открыл и подал ему. Он дал по диагонали направо длинную очередь. Строчка светлячков разрезала темноту и, картинно изгибаясь, исчезла далеко в бескрайней черноте. Реджеп смотрел не мигая, видимо, ждал встречной очереди с правого фланга. Нет, оттуда ничего не последовало. Он опять нажимал на гашетку. Из ствола снова полетели светлячки — туда же, ка предполагаемую линию вражеской обороны. И снова темнота поглотила их. Он ещё и ещё нажимал на гашетку, но встречной строчки не было. И только после каждой очереди сзади нас раздавался одинокий хлопок, а потом над нашими головами со своеобразным «шув-шув-шув» летела мина. Она шлёпалась там, где угасали трассы пулемёта Реджепа. Этот неизвестный друг «аккомпанировал» нашему пулемёту. Но земляк наш, Рыжий из Ашхабада, молчал, не включался в «игру».

Утром снова пришёл замполит.

— Безобразие — никто не знает его имени! — с огорчением говорил он. — Надо представлять на Героя, а — видите!..

— Все знали… он из Ашхабада, — сказал Ред-жеп. — Представляйте просто: Рыжий из Ашхабада. Без обмана будет… Все ж знали человека!.. — И Реджеп, прильнув к своему «максиму», отстучал, словно бы в память о товарище, «чечётку».

Мы, затаив дыхание, прислушивались.

— Нет, не отвечает! — не вытерпел я.

Покосившись на меня, Реджеп опять «сыграл», теперь уже со злобою и очень длинно: тра-та-та-та-та…

И вдруг — ответ! Не справа, как всегда, а слева и издалека. Мы повернулись туда: трэт-тэ-тэ. Трэ-тэ-тэ-тэ.

— Трут-ту-ту-ту, — послышалось с другой, тоже неблизкой позиции. Ещё одна настойчивая бодрая рулада…

Наконец и справа, только далеко, где-то на опушке леса на рокочущих нотах, обнадёживающе застучало:

— Трот-то-то-то-то!..


Перевод А.Аборского


Нариман Джумаев

Старый чабан и пустыня


Солнечный день как-то сразу притух. Заметив это, Гулназар-ага оглянулся и увидел, что на краю горизонта нагромождаются бурые гряды облаков.

Он поставил верблюдицу на колени и принялся доставать тёплую одежду. Тем временем ветви саксаула закачались, зашевелился песок на гребнях барханов, — призрачно-лохматое чудовище, наметившее себе жертву и уверенное, что ей от него не уйти.

Зимняя медлительная буря, в отличие от своих знойных июльских собратьев, не вздымалась песчаными вихрями в небо, не спешила расправиться с солнцем. Она неторопливо волокла за собой тяжёлые тучи, что мимоходом затмят белый свет, упрячут под завесу снега всё осеннее очарование Каракумов.

— Ага! Так и есть! Не послушались стариков, а теперь будете каяться! — в сердцах воскликнул старый чабан.

Жирный суслик, сидевший на задних лапах под кустом селина, юркнул в свою норку. Его нисколько не интересовало, чем так недоволен старый чабан и к кому обращена его речь здесь, среди безлюдных барханов. Может быть, и эта беззаботная тварь поняла бы досаду старика, если бы узнала, что по настоянию заведующего колхозной фермой перегон на зимние пастбища долгое время задерживался и только позавчера они наконец двинулись в далёкий, трудный путь.

Гулназар-ага накинул на себя тяжёлый чекмень с кошмовой подкладкой и уселся на землю, прислонясь спиной к верблюдице. В тот же миг верблюдица вздрогнула: упругая ладонь бури с силой хлестнула по ней, по видавшему виду чабанскому чекменю…

Когда Гулназар-ага, отбросив в сторону отяжелевший чекмень, встал на ноги, в воздухе уже носились снежные хлопья.

Мягкое осеннее солнце Каракумов надолго померкло. Поседевший небесный купол низко навис над землёй. Ветер налетал яростными белыми порывами, запутывался в зарослях саксаульника, метался, завывал, как раненый волк. Но старому чабану чудилось, будто весь мир заворожён белоснежной тишиной…


«Сейчас отары, наверно, перевалили через тёмные барханы и находятся невдалеке от Горького колодца. Значит, если я пойду наперерез им, встретимся где-то возле Голой впадины…» — сосредоточенно размышлял старик.

Только после того как тронулся в обратный путь, он вспомнил, что должен был поспеть на колхозные торжества, которые устраивались в честь уходящих на пенсию.

Всю прошлую зиму небо скупилось на тучи. Пустыня ни разу не обрядилась в белоснежное одеяние. А теперь вот небо, опустившееся под тяжестью туч до самой земли, расщедрилось, как никогда…

Засыпала убаюкиваемая зимней стужей пустыня, мерно покачивалось большое деревянное седло под бегущей иноходью верблюдицей, но не наливались дремотной тяжестью плотные веки старого чабана. Гулназар-ага размышлял. Уже неделю преследовала его одна мысль, вот он и додумывал её — не любил, чтобы в голове копошились нераспутанные, неясные мысли.

Неделю назад к чабанам приезжал безусый лектор. Рассказывал он вещи слышанные-переслышанные, но чабаны народ гостеприимный, какой бы ни был захудалый лектор, а всё же в собеседники за чашкой чаю годился…

— Возьмём пример, так сказать, из местного материала, — говорил, между прочим, молодой лектор. — Всем известно, что Гулназар-ага всю свою жизнь был чабаном в глухой пустыне. А вот сын его — инженер. Теперь всем у нас открыты пути в интересную, полноценную жизнь.

— Погоди-ка, дорогой, — прервал его Гулназар-ага. — Не понял я: чем же это не интересна чабанская жизнь?

Лектор густо покраснел.

«Напрасно я из-за каких-то двух слов разошёлся и обидел гостя. Может быть, он просто оговорился», — пожалел он потом парня.

«Нет, не оговорился, — думал теперь, покачиваясь в седле, старик. — Это лектор с пренебрежением смотрит на барханы, те самые, на которые лет двадцать назад капнула кровь из его пупка. А как он за чаем расписывал городские рестораны! Чуть не подавился собственной слюной…»

Уж, наверно, Гулназар-ага больше его перевидал на своём веку разных ресторанов. На курортах бывал. Медали на Всесоюзной выставке получал. Но и после всего этого чабанская палка не казалась тяжёлой. Плохая это жизнь, ничего она не стоит, когда ради сомнительных удовольствий приходится каждый день мучить себя нелюбимой работой…


Луна ещё наводила на себя румянец перед тем, как отправиться на прогулку за дальние барханы, но ночной тьме не удавалось накинуть на землю свою чёрную кошму. Необычно крупные звёзды горели так ярко, будто старались и за себя, и за опоздавшую луну. К тому же им помогал отсвет чистых, белых снегов.

Любил старый чабан каракумские ночи. Как бы бури ни бушевали днём, как бы ни давил гнетущий зной, ночью их побеждали трезвый покой и чистота.

«Надо быть гнилым саксаулом, чтобы равнодушно устоять перед колдовскими чарами Каракумов, — подумал старик. — Каракум! Обитель моя Каракум! Как мне рассказать о твоей неброской красоте? Сравнить ли её с ухоженными руками красавиц доярок, что весной доят стриженых большеголовых овец? Или рассыпать похвалы твоим весенним лугам, покрытым яркими тюльпанами? А может, начать перечислять твои несметные богатства? Упомянуть о подземной нефти Каспия? Нет, моё скудное красноречие бессильно перед твоей красой и изобилием. Не стану превозносить тебя, стоя у глобуса и утверждая, что кет на земном шаре такого уголка, где бы не переливались солнечными бликами туркменские смушки, где бы не ценились наши цветистые ковры, где не славились бы статью и резвостью ахалтекинские кони…»

Гряды серебристо-серых барханов казались однообразными, как пепельные стада овец. Но старый чабан различал, знал, как называется каждая из окрестных возвышенностей, холмов, урочищ, так же как приметы любой из овец своей отары. Разве найдётся в Южных Каракумах такое урочище, где бы не дымился костёр, разожжённый Гулназаром-чабаном?!

Вот наконец из-за двугорбого холма выглянула луна. Это тот самый бархан, у зелёного подножия которого лет пятьдесят тому Гулназар был произведён из подпасков в чабаны. Старик-отец, вручая ему свою чабанскую палку, наказывал быть терпеливым, не ссориться с хозяевами. «Ибо силы ваши неравны», — предостерегал он, подразумевая под силой хозяина количество овец, которыми он владеет. Не подозревал тогда Гулназар, что скоро соотношение сил изменится самым простым путём: стада будут отданы тем, кто трудится.

«Отара наша вечная, — говорил тогда отец Гулназара, — как вечны Каракумы. Будут обновляться овцы и бараны в стаде, будут умирать наши верные помощники — собаки и рождаться новые щенки, будут сменяться их хозяева, но эта чабанская палка должна жить и передаваться из поколения в поколение…»

Палка твёрдая, тяжёлая, будто железная. Никто не знает её возраста и происхождения. Но всем известно, что она существует с тех пор, как существует чабанский род Гулназаров.

Художница-луна, взобравшись на самую макушку стройной песчаной акации, одиноко стоящей на высоком холме, мигом разрисовала бледное полотно пустыни причудливыми угольно-чёрными тенями.

По расчётам старого чабана, скоро он вступит в пределы древнего разрушенного города. Хоть это место для него связано с дорогими воспоминаниями, Гулназар-ага не старался приближаться к нему. Всякий раз, когда меж холмами внезапно всплывал веретенообразный купол гробницы, величаво дремавший в самом центре развалин, сердце Гулназар-ага выходило из повиновения, оно начинало бешено колотиться, как у юнца при первом свидании с любимой. И не удивительно: ведь в сердце жила память о том, что происходило здесь давным-давно, когда он тайно встречался с длиннокосой Сяхрагуль…

С тех пор на барханах и лугах сорок пять раз расцветали и увядали тысячеликие цветы Каракумов. Не встречает его больше на пороге дома улыбающаяся Сяхрагуль, оставившая ему сына и двух дочерей. Но Каракумы хранят память о ней, то здесь, то там напоминая Гулназару о неповторимых днях счастья.

Вон вдали уже возникли знакомые очертания купола. Сердце старого чабана застучало сильнее. И вспомнилось, как однажды на том месте, где сейчас находился, он на людях невзначай обнял свою жену. Молва о чабане, который поцеловал свою жену при народе, распространяясь от колодца к колодцу, перехлестнула через границы Каракумов. Удивляясь необычному поступку чабана, люди качали головами. Эх, не знали они, что за красавица жена у Гулназара-ага! Не ведали и того, что каждое возвращение из пустыни домой было для Гулназара истинным праздником, что он всегда переступал порог своего дома с таким трепетом, будто входил к невесте впервые после свадебного обряда.

От горизонта до горизонта распластался мёртвый город. Огромное пространство усеяно глазурованными и неглазурованными, расписными и однотонными, орнаментальными и гладкими черепками. Можно подумать, что здесь на протяжении сотен лет проводились всемирные состязания по битью кувшинов и разной посуды.

Скитаясь по пустыне, Гулназар-ага встречал немало таких разрушенных городов. И ни в одном из них не замечал уцелевших от разрушения дворцов или каменных жилых зданий. Лишь гробницы со следами былой роскоши молчаливо ожидали своей естественной смерти.

«Да, древние захватчики уничтожали то, что завоёвывали, избирательно они щадили лишь кладбища и гробницы», — подумал Гулназар-ага.

И вспомнил, как некоторые из первых грамотных людей, появившихся здесь лет сорок назад, винили в гибели этих древних городов пески.

«Да и сейчас многие боятся пустыни. Напрасно. Добр и плодороден мягкий песок Каракумов, если он лежит под травяным одеянием. И лишь когда сорвут с него покров, голый песок становится добычей бездумных ветров. Сколько ни ездил по пескам, редко встречал место, где бы ничего не росло. Даже на такырах приспособились сеять хлопчатник. А у Каракум-реки — так он называл канал — уже несколько лет разравнивают бульдозерами барханы и собирают отменные урожаи. Видно, не за горами то сказочное время, когда в Каракумах отарам будет тесно от садов и посевов…»


На краю мёртвого города старого чабана подстерегала беда. Если не считать пребывания в госпитале после ранения на войне, Гулназар-ага никогда не приходилось иметь дела с врачами и лекарствами. И вот он лежит на снегу с искажённым от боли лицом, не в силах шевельнуться. А в головах у него уныло, с виноватым видом стоит верблюдица. Это она сбросила своего хозяина, ступив в яму, занесённую снегом. О том, что он недолго был в беспамятстве, Гулназар-ага узнал по расположению луны, которая желтела на небе, словно яичный желток.

Старый чабан попытался встать, но острая боль в ноге не позволила. «Похоже, и вправду придётся обратиться к этой самой… пепсин», — вздохнул он, снова покорно укладываясь на снег.

И представил себя пенсионером. Вот он лежит под тенистым карагачем на ковре, подложив под локоть мягкую подушку, и пьёт чай. Свежие газеты уже прочитаны, и, движимый неясной надеждой, он то и дело оглядывается на калитку. Но нет, калитка не скрипнет. Люди на работе. Охая, старик поднимается и, опираясь на свою бывшую чабанскую палку, бредёт в чайхану. Там перед пузатыми чайниками, как обычно, сидят благообразные старики…

«Что за чушь лезет в голову!» — опомнился Гулназар-ага и снова попытался встать на ноги. Но и в этот раз ничего не получается. Больно, колени дрожат. Ничего не поделаешь, снова лёг.

— Неужели придётся распрощаться со всем этим?.. — говорил он, оглядываясь вокруг.

Ему показалось, что чёрная стена разлуки, словно пыльная буря, неотвратимо надвигается между ним и пустыней. Любимая степь останется за этой стеной. Она будет жить и цвести без него, Гулназара. Её будут любить и украшать без него…

Из глаз Гулназара-ага покатились слёзы. Такие же крупные и горячие, как в день смерти жены. И эти тёплые капли внезапно отрезвили старика, будто его окатили ведром студёной воды.

— Слезами обливаешься, Гулназар? Может, ещё шёлковый платочек на голову накинуть?! — выкрикнул он и, сорвав с головы папаху, утёр ею лицо.

Прикосновение ли мохнатой папахи успокоительно подействовало на него или собственный окрик, но Гулназар приободрился.

— Не знал я, оказывается, себя, — пробормотал старик. — Не думал, что у меня внутри припасён целый бурдюк слёз. Ничего, это из меня ненужная слабость вышла. Сил ещё хватит. Не дадут отару — останусь работать при колодце. Не у меня одного больное сердце, и другие трудятся. Председатель наш, к примеру. У него ведь работа тяжелей…

Эта мысль окончательно укрепила Гулназара в решении возвратиться в пустыню.

Только сейчас он вспомнил о лекарствах, которые хранились у него в хурджуне…


Гулназар услыхал едва уловимый рокот мотора и уверенно определил, что что это едет вездеход с буровой, где работал мастером его сын.

«А может, и сын едет?» — радостно пронеслось у него в голове. И впервые за последние годы поймал себя на мысли, что душой примирился с сыном и радуется встрече с ним.

Хотя старый чабан никогда ни словом об этом не обмолвился, всем было известно, что Гулназар-ага в обиде на своего сына, который, «сойдя с дедовских троп», вместо известной всему Каракуму чабанской палки взял в руки гаечный ключ…

Но с тех пор, как, открыв в сердце Каракумов подземное озеро с чудесной водой, сын его прославился на всю пустыню, Гулназар-ага стал замечать у себя привычку заводить разговор о подземных кладовых, таящихся в глубинах под песками.

А сейчас ему вдруг нестерпимо захотелось пожать руку сына, ощутить всем сердцем, что есть на свете родные сильные руки, работающие на благо Каракума. Он даже решил передать в эти руки дедовскую палку.

Вездеход ещё не остановился, а Гулназар-ага уже успел заметить в кабине щегольскую папаху зоотехника, заведующего фермой.

«Неужели едет за помощью? Что-то случилось?..»

Но, не обнаружив на лице у заведующего фермой признаков тревоги, старик вздохнул с облегчением.

Вслед за обладателем белой папахи из машины выскочил сын Гулназар-ага.

— Здравствуй, отец! Куда держишь путь? — осведомился он, здороваясь.

— Мой путь известен! Вот вы куда? Как овцы?

— Отары сразу повернули назад. Сейчас уже, верно, приближаются к месту. Спасибо буровикам! Это они вовремя подсобили! — сообщил зоотехник.

— А если так, куда спешите? — старый чабан подозрительно уставился на заведующего фермой. «Вместо того, чтобы в такую погоду быть при деле, носится по пустыне, ищет заблудившегося старого чабана Гулназара».

Старику уже мерещилось, как по Каракумам распространяется молва об этом постыдном для него случае.

Заведующий фермой, уловивший недовольные нотки в голосе чабана, сразу смекнул, в чём тут дело.

— Не думай, Гулназар-ага, — начал он, — что я по своей воле отлучился от поста. Так решили чабаны и буровики. Съезди, мол, в аул да по пути захвати Гулназара-ага…

— Откуда ты начал путь?

— От длинных хребтов.

— Ты бы мог ехать не таким окольным путём.

— Сейчас я тебе всё объясню. Путь этот — тоже плод коллективных раздумий. Сперва мы вспомнили, в какое время тебя проводили. Затем рассчитали, где и когда тебя могла настигнуть буря. По нашим расчётам вышло — возле Красивых пастбищ. Верно?

— Да-а..

— Затем обмозговали твой обратный путь, наперерез отарам…

Гулназар-ага слушал, а на душе у него всё теплело и теплело. Ему казалось, что в сердце засветилась радуга, которая своим благодатным сиянием обнажила всю тщету и мелочность недавних опасений, как бы не поползла о кем недобрая молва.

— Верблюда оставим сыну. А мы с тобой поедем в село, — решительно сказал заведующий фермой.

— Но вы же сами рассчитали — мне не в ту сторону… Ты поезжай в село. А мы с сыном поместимся на моём мохнатом «В-4», — кивнул старик на верблюдицу.

Сын в это время разглядывал чёрную яму, мятый снег вокруг неё и догадался, что здесь произошло. «Вот почему он не разжёг костра, — соображал он. — Домой бы ему сейчас».

То же самое думал и зоотехник. Он тоже обратил внимание на яму. Но оба знали, что нет на свете силы, которая заставит старого чабана свернуть с пути, так верно рассчитанного его друзьями.


Перевод И.Савенко


Аллаберды Хаидов

Барс


Острые отроги гор похожи на зубы в ощеренной пасти какого-то неведомого зверя. Они темнеют, когда случайное облако приглушает солнечный свет; они влажно и хищно взблескивают, когда вновь обрушивается на них поток света. Кажется, чудище затаилось и терпеливо ждёт свою добычу — ждёт час, день, вечность.

Но это чисто человеческая фантазия. У барса горные отроги не вызывают никаких ассоциаций. Он лениво лежит в тени на скальной площадке, почти неотличимый по цвету от каменной россыпи. Он сыт, полон истомы и мог бы даже замурлыкать от избытка благодушия. Однако понимает, что не к лицу властелину гор мурлыкать словно несмышлёному котёнку, и поэтому сдерживает своё желание.

Жёлтые, похожие на янтарь глаза барса полузакрыты. Но и сквозь узкие щёлочки он прекрасно видит всё, что творится в ущелье. Вон крадётся знакомая куцая лиса. Особой симпатии к ней барс не испытывает — сказывается врождённая неприязнь кошачьей породы к лисам, шакалам, волкам и прочей собачьей братии. Но куцую не трогает: привык к ней. Живёт она тихо и скромно. Правда, порой таскает остатки его, барсовой, добычи. Он это терпит: джейранье стадо, которое он «пасёт», велико, недостатка в свежей еде не ощущается.

За кем же охотится куцая? Ага, понятно: куропатка ведёт на водопой своих великовозрастных отпрысков, и лиса решила воспользоваться удобным моментом. В данном случае сочувствие барса на стороне лисы. Кекликов он недолюбливает. Мясо у них вкусное, однако слишком мало его и слишком много перьев. А главное — очень уж суматошны и бестолковы. Крадётся барс к джейранам, а куропатки в траве. Нет, чтобы потихоньку убраться с дороги, — сидят, затаившись, до тех пор, пока носом в них не ткнёшься. Тогда только улетают и шуму поднимают столько, что уж ни о какой охоте думать не приходится. Хоть бы всех их куцая передавила!

Барс непроизвольно подбирается, и мускулы его начинают подрагивать, словно это он охотится, а не лиса. Внимательно следит за куцей, уже откровенно заинтересованный исходом охоты. Вот лиса затаилась. Прыгнула. Поспешила! Улетели, только несколько пёрышек осталось. Ну и дура, ходи голодная. Барс презрительно отвернулся от неудачницы.

Солнце поднималось всё выше, тени перемещались. Жёлтое пятно света легло на край площадки, поползло к лапе барса. Покосился на пятно, подтянул лапу. Пожалуй, пора домой — пещера хранит ласковую прохладу ночи, там он сладко уснёт до захода солнца.

Последний раз окинув взглядом ущелье, барс приподнялся. И замер. Звук, заставивший его насторожиться, не оставлял сомнений — это перепуганные джейраны. Плотным табунком выскочили они из-за поворота и, не сбавляя скорости, промчались мимо. Барсу ничего не стоило поймать одного из них, но он был сыт, а для забавы не убивал.

Его в этот момент занимало другое: кто напугал джейранов? Его джейранов, его собственное стадо, на которое никто, кроме него, не имел права. Как-то попыталось оспорить его право семейство пришлых волков. Все вместе они были сильнее барса, но он выследил их поодиночке и убил — волка, волчицу и двух волчат-переростков. Потом заявился бродяга-барс. Это был бой на равных, и чужак убрался подобру-поздорову. Может, снова он? На этот раз так легко не отделается.

Барс усиленно принюхивался и раздражался от того, что ветер дует не к нему, а в сторону неведомого врага. Вспомнилось, что ещё на заре, далеко в низине, скрытой от взора зарослями арчи, кто-то долго выл и рычал дурным голосом. Может, это он гонится теперь за джейранами?

Наконец чуткое ухо уловило шорох катящихся камней, и барс сжался в тугой ком мускулов, готовых каждый миг бросить его на пришельца. Шорох становился всё явственней. Потом из-за поворота появился Двуногий. Барс вздрогнул и чуть расслабился.

Вышел второй Двуногий. Они присели на корточки возле большого валуна и стали смотреть по сторонам. Наклонились к земле. Может, они не джейранов вынюхивают, а его, барса? Но почему же они не чуют запаха, ветер-то дует прямо на них? И зайца не чуют, хотя тот совсем рядом с ними притаился.

Вот выпрямились, пошли по тропинке. Заяц сиганул в сторону и юркнул под арчовый куст. Двуногий дрогнул, замер. Испугался? Но зайца не боятся даже джейраны! А что, если рявкнуть на двуногих погромче, предупредить, чтобы убирались с чужого участка?

Но барс не рявкнул — что-то его удержало. Он весь дрожал от желания прыгнуть, когда двуногие проходили мимо, и опять же смутное опасение принуждало его не шевелиться, лишь плотнее прижиматься к скале.

Когда двуногие скрылись из виду, барс мягко, не шевельнув ни единого камешка, спрыгнул на тропу, понюхал следы. Они пахли так же, как прошлой веской, когда двуногие появились в его владениях.

Собственно, была ещё самая ранняя весна, и её хмельное дыхание туманило голову владыки гор, как и всему живому. Барс по натуре отшельник, он предпочитает и жить, и сражаться, и умирать в одиночку. Однако в конце зимы, когда оглушительным становится птичий гомон и свист, когда тёплой волнующей влажностью начинает дышать сама земля, даже барс начинает тяготиться одиночеством. Неприкаянно бродит он по своим владениям, часто не обращая внимания на лёгкую добычу, и не рычит, а громко мурлычит, как большая тоскующая кошка. Он беззастенчиво и бездумно нарушает границы чужих владений и не успокаивается, пока не услышит ответного мяуканья.

Любовный хмель проходит быстро. Расставаясь с подругой, барс уже посматривает ка неё холодновато.

Так было и в прошлый раз. Покинув мать своих будущих детёнышей, которых он, по всей вероятности, никогда и не увидит, барс возвращался в своё ущелье — усталый, голодный, полный стремления хватать и терзать живую плоть. Путь пролегал через предгорную низину, а там он вдруг увидел притаившееся незнакомое существо. Очертаниями и грязноватоблеклой окраской — жёлтое с зелёным — око напоминало черепаху. Но, во-первых, таких огромных и нелепых черепах ему ещё никогда не встречалось, во-вторых, пахло оно незнакомо: едко и отвратительно. Барс даже чихнул, потёр нос лапой и на всякий случай негромко зарычал, хотя существо, кажется, не собиралось на него нападать.

Осмелев, он походил вокруг, и ноздрей его коснулся новый запах. Запах вёл в горы, в ущелье! Барс вознегодовал и немедленно кинулся по следам пришельцев, пылая жаждой убийства. Следы становились всё отчётливее, к ним примешался запах джейранов. Для барса было ясно, что эта матка с детёнышем и что пришельцы идут именно за ними. Это был грабёж, наглое нарушение всех законов. Но тут ухнул и прокатился по горам удар грома, за ним — второй и третий. Горы, как барс, любящие покой, отозвались негодующим ворчанием, глухим гулом недовольства.

Барс остановился и недоумённо поднял морду. Он знал, что за грохотом обычно сверху льётся вода, это неприятно, и надо прятаться в укрытие. Однако небо было безоблачным, дождём к не пахло. Но гром остудил ярость зверя, вернув ему обычную осторожность, — он свернул с тропы и полез по скалам. И вовремя: на тропе появились двуногие. Один из них тащил на спине джейраниху, другой нёс две кривые палки.

До этого барсу не приходилось встречаться с людьми, и раздражение уступило место любопытству. Вслед за двуногими он спустился в лощину. Здесь он стал свидетелем новых чудес. Двуногие разодрали панцирь черепахи, и там образовалось нечто похожее на небольшую пещеру. В неё швырнули джейраниху, залезли сами. Черепаха хрюкнула, затряслась и вдруг дико взревела. Барс от неожиданности подскочил на месте, как мячик, и тоже рявкнул. Из черепахи сверкнул огонь, грохнуло, что-то со свистом стегнуло по веткам арчи, под которой укрылся барс. Он не знал, что это картечь, но почуял опасность и поспешил убраться подальше. Уже издали он видел, как черепаха тронулась с места, поползла всё быстрее и быстрее, пока не скрылась из глаз.

За год барс успел позабыть об этом происшествии. Ко вот двуногие появились снова, и в памяти зверя зашевелилось что-то недоброе и тревожное. Он пошёл по следу охотников.

Долго выискивали убежавших джейранов двуногие. Барс смотрел на них и удивлялся их глупости: чего они карабкаются по скалам, когда даже кеклики знают, что джейраны по выступам, опоясывающим гору с севера, давно уже вернулись на то место, откуда их спугнули. Он сам, когда не было особой охоты размять мускулы в погоне, пользовался этой глупой привычкой джейранов, чтобы, спугнув, залечь на их обратной тропе и взять прямо налетавшую на него добычу.

Уже совсем стемнело, когда охотники не солоно хлебавши, конвоируемые барсом, спустились из ущелья в низину. Они развели костёр, подвесили над огнём чайник, достали из машины снедь и бутылку водки.

А для барса наступило время охоты, но он колебался, издали наблюдая, как двуногие возятся вокруг своей черепахи. Охотиться не хотелось: слишком обильным был завтрак, к тому же не удалось отдохнуть.

Пока он гадал, в низине вспыхнул огонь. Барс удивился, так как свет был необычен — неравным, движущимся, словно живое существо. Зверь долго смотрел на него, пока любопытство не возобладало над всеми прочими чувствами. И тогда барс подобрался поближе, прилёг в зарослях ежевики. Двуногие ели, махали передними лапами, издавали громкие неприятные звуки. Особенно раздражали резкие, однообразно чередующиеся возгласы. Барс не понимал, что люди хохочут, и в горле у него рокотало сдерживаемое рычание.

Охотники кончили ужин. Один из них швырнул пустую бутылку в кусты ежевики. Барс воспринял это как нарушение нейтралитета и перестал сдерживать рвущийся из горла рык. Он не собирался нападать, он просто заявлял двуногим о своём присутствии и о своём праве на эту землю.

Двуногие заметались. Один из них схватил палку. Из палки вырвалось ослепительное пламя, грянул гром, и острая боль обожгла бедро барса. Он знал, каким горячим бывает накалённый солнцем камень, но эта боль была горячее, и барс большими прыжками помчался в темноту. За спиной ещё раз грохнуло, неведомый жук свирепо провыл над головой.

Барс не пошёл в свою пещеру, а отыскал себе укромный уголок в ближних скалах и всю ночь зализывал рану. Его слегка лихорадило. Перед рассветом он спустился к ручью, но много лакать не стал — вода расслабляет, а он должен чувствовать себя сильным для борьбы. Война объявлена не им, но она — объявлена. И теперь оставалось либо признать силу двуногих и покинуть обжитые места, либо сражаться. Барс предпочёл последнее.

Когда верхушки гор стали розовыми, двуногие зашевелились. Их голоса доносились до него, как дальний комариный писк, но барс зло прижал уши, оскалился и глухо заворчал.

Потом двуногие пошли в горы. Барс пропустил их и пошёл следом. Древний инстинкт, который ещё в незапамятные времена заставлял его предков уступать дорогу человеку, подсказывал, что враги сильнее его. И потому выбрал тактику, которую применил когда-то в борьбе с волчьей стаей, — он решил нападать на двуногих поодиночке.

Случая пришлось ждать долго. И постепенно боевой пыл остывал, уступая место усталости. Тем более, что раненая нога ныла, ступать на неё было больно, и голод начал заявлять о себе. Барс проглотил на ходу несколько ящериц, ко это была не пища, а так, недоразумение одно.

Всё же терпение его было вознаграждено: двуногие решили наконец разойтись. Один направился дальше по джейраньей тропе, а другой стал спускаться, пробираясь сквозь заросли арчи. Барс поколебался несколько мгновений и двинулся за ним.

Он полз между камнями и сам походил на продолговатый камень. Он ступал мягкими подушечками лап по мягкой траве, и шаг его был неслышным, как полёт совы. Если бы ещё чуточку улеглось раздражение, не так бы сосало в желудке и не болела нога!..

Охотник присел отдохнуть. Барс тоже прилёг. Их разделяло не больше десяти шагов — два прыжка, а может, и один. Щелчок зажигалки заставил зверя вздрогнуть и подобраться. Но страшного ничего не последовало, лишь дым пощекотал ноздри барса и заставил его сморщиться, чтобы не чихнуть. Он смотрел на красноватый уголёк сигареты в руке двуногого, а охотник, озираясь, обводил биноклем вокруг.

Неизвестно, что заставило старого козла тёке — ворчуна и отшельника — спуститься с кручи. То ли искал уединения после драки с молодым и сильным соперником, то ли потянуло на свежую травку. Барс услышал его шаги и сварливое бормотание, когда козёл был ещё далеко. Но он шёл прямо на барса, и надо было что-то предпринимать. Случись это в иной обстановке, зверь не задумался бы свернуть козлу шею, но сейчас перед ним противник, и барс пополз в сторону.

В этот момент заметил тёке и охотник. Он знал, что этот козёл находится под защитой закона, но он и на джейранов охотился незаконно весной, когда у них маленькие детёныши, да и слишком сильным было искушение заполучить великолепные рога.

Охотник затаился, ожидая, когда козёл подойдёт. И тот действительно появился из зарослей.

Произошло что-то нелепое и страшное. Грянул гром, козёл рухнул подкошенный, но тут же стремительное, как молния, тело рванулось из кустов и упало человеку на грудь, сшибло с ног, и тот покатился….

После первой атаки барс отскочил — свирепый и взъерошенный. Он ждал ответного нападения, чтобы с новой яростью сомкнуть клыки на горле врага. Но двуногий лежал не двигаясь. Барс слизнул с усов незнакомую на вкус кровь и вызывающе зарычал.

Двуногий продолжал хранить молчание. Барс осторожно подошёл, понюхал, потрогал лежащего лапой, каждую секунду готовый ударить. Двуногий был жив, но почему-то притворялся мёртвым. Он не пытался укусить хотя бы раз — так не поступает даже суслик: один из них, пойманный барсом, довольно крепко цапнул его за нос, прежде чем испустил дух.

С врагом, который не сопротивляется и не бежит, барс драться не мог. Его сородичи пользовались у людей дурной славой, но разве ведомо людям, что у барсов существует своё понятие чести?

Он повернулся, чтобы уйти. И увидел второго двуногого. И тотчас увидел бледное жало пламени, но не услышал выстрела. Просто рухнула на голову гора и — свет померк.

Потом он вскочил и прыгнул. Не на двуногого, а в промоину, оставленную горным потоком. Сзади трескуче рвался воздух, а он мчался всё выше и выше, к спасителям-скалам. Из-под его лап с шумом сыпались камки — он не обращал на них внимания.

Добравшись до пещеры, барс забился в самый дальний угол, Он лежал там, пока зашло солнце. Но и с наступлением темноты не оставлял убежище, а только подвинулся к выходу из пещеры. Ныла нога, жгло голову, на которой пуля, ударившись вскользь, вспорола кожу. Недоумение и растерянность томили барса. Ночь, когда он чувствовал себя неподвластным владыкой, сегодня таила в себе что-то новое, угрожающее, неодолимое. Ночь стала не союзницей, а врагом, подкрадывающимся со всех сторон.

Барс лежал, обхватив лапами валун и положив на него голову. Прохлада камня немного приглушила боль. Но на сердце было тоскливо. И зелёные огоньки звериных глаз то разгорались, то гасли в кромешной тьме пещеры.


Перевод В.Курдицкого


Ташли Курбанов

Родинка


Кешек благодушествовал: завтрак был отменный (О, Хаджат, дорогая моя искусница!), и теперь так приятно попить чайку, сидя в любимого кресле у окна. А главное — воскресенье, спешить никуда не надо. Одного этого достаточно, чтоб у Комека стало хорошее настроение.

Вошла Абадан, положила перед отцом утреннюю почту. Комек жадно схватил газеты: без них и отдыха не мыслил. Читал он газеты на свой, особый лад. Три первые страницы его не интересовали, зато четвёртую он изучал (иначе не скажешь) с пристальным вниманием — выискивал заголовки: «Что где случилось», «Происшествия», «Из зала суда». Информации о пожаре, краже, аварии, разоблачения какого-нибудь мошенника перечитывал по два, а то и по три раза, наслаждаясь от души. Если же ничего такого не оказывалось — скучнел и бранил журналистов: сплошь ротозеи и лодыри, не могут ничего интересного сыскать, сохни тут по их вине без духовной пищи, чему их учат, за что только им деньги платят, зачем он, Комек Шазадаев, столько различных изданий на дом выписывает…

Вот и сегодня. Ну ни-че-го! Даже некролога завалященького нет. О чём редактора думают, составляя воскресные номера? Ведь самый досуг у людей, только и почитать.

В том, что материала для возлюбленного им чтива жизнь поставляет предостаточно, Комек Шазадаев не сомневался. По его представлениям, ограбления, драки и тому подобное каждую ночь совершаются десятками. Многие люди, днём выдающие себя за порядочных, с наступлением темноты становятся просто-напросто бандитами. Сам он после десяти вечера никогда из дома носа не высовывал.

Раздражённо перелистав принесённые дочерью газеты, Комек собирался отложить их, как вдруг взгляд его наткнулся на небольшую, в две колонки, заметку, набранную мелким шрифтом.

«Дорогая редакция!»

Письмо в редакцию? Ну, хоть письмо. Интересно, о чём?

«Я остался круглым сиротой, когда мне было шесть лет. Тогдашний секретарь нашего сельсовета Аманмурад-ага поместил меня в детский дом в райцентре, где я воспитывался и получил начальное образование. Потом поехал учиться в город, окончил сельхозтехникум, сейчас работаю в родном колхозе механизатором. Три года назад я женился, а прошлой осенью родились у нас близнецы — двое сыновей.

Недавно я был в гостях в одном доме и услышал от хозяина, яшули, что из родственников у меня должен быть жив дядя, и зовут его Комеком. Всплыло далёкое смутное воспоминание: когда я маленький почему-либо плакал, мама, чтобы успокоить меня, говорила: «Не плачь, сынок, вот приедет твой дядя с родинкой на носу и конфет тебе привезёт». Возможно поэтому, мой дядя Комек имеет родинку на лице. Я не знаю, где он и жив ли, и очень прошу, уважаемая редакция, помогите разыскать дядю, моего единственного родственника. Дорогой дядя, пожалуйста, отзовись, если ты жив.

Твой племянник Гельдымурад Гулманов».

Боже мой! Заметушка в двадцать строк, набранная к тому же самым мелким шрифтом, а что она сделала с Комеком! Он был растерян, потрясён. Племянник? У него? Откуда? Не можеть быть! Но, с другой стороны, — Комек… родинка на носу… Нет-нет, что-то тут не так, что-то он упустил важное, когда читал, такое, что сразу отметёт все опасения. Внимательно, чуть не по слогам перечёл заметку. В конце был указан адрес этого самого Гельдымурада Гулманова. Он, Шазадаев, как раз из тех мест родом… Да-а… «Но ведь нет у меня никакой умершей сестры! — вскинулся Комек и опять сник: — А может, это каких-нибудь родственников сын? У них ведь как — если не отец, значит либо брат, либо дядя…» Торопливо стал Комек перебирать в уме всех родственников, каких помнил. Но вот задача — далеко не всех он помнил-то. Добрых два десятка лет прошло с тех пор, как оборвались его связи с родными, мудрено ли перезабыть половину. Ах ты, чёрт! Вполне может быть, что этот с неба свалившийся деревенский тракторист доводится ему племянником!

Придя к такому выводу, Комек почувствовал, как всё его существо пронизал ужас.

— Хаджат! Хаджат! — завопил он, вскакивая с кресла.

Хаджат в это время мыла на кухне посуду. Услышав отчаянный крик, она разбила тарелку. Опрометью бросилась ка зов. Из-за пустяка муж не станет так орать, значит, произошло нечто из ряда вон…

— Что?! Что случилось?!

Комек молчал.

— Умер кто?

— Нет…

— Война?

— Нет…

— Тогда что же? Да говори ты, аллаха ради! Чего кричал?

— Э-э… вот… у меня… значит… э-э…

— Ох, да не мямли! В чём дело, наконец?

Но решительно язык не повиновался Комеку!

Хаджат увидела, что муж держит в руке газету. Выхватила её, поспешно просмотрела, но ничего особенного не обнаружила.

— Вот тут прочти… — Комек дрожащим пальцем ткнул в злополучную заметку.

Хаджат прочла.

— Та-ак. Что это за племянник?

— Откуда мне знать? — заскулил Комек. — Сам ничего не понимаю!

— Ну, вот что, дорогой. Давай начистоту. Выкладывай всё, ничего от меня не скрывай. Тебе же лучше будет.

— Хаджат, душенька моя, клянусь, я сам только что о нём узнал!

— Ты о нём узнал сегодня — завтра он узнает о тебе. И никуда от племянничка не деться!

Сражённый очевидной и беспощадной правотой этих слов, Комек рухнул в своё любимое кресло и жалобно прошептал:

— Что же теперь делать?

Жена, не отвечая, каким-то странным, чужим и цепким взглядом уставилась ему в лицо. Потом жирным от мытья посуды пальцем потрогала маленькую коричневую родинку на носу.

Когда-то эта родинка её пленила. И до самого последнего времени она считала, что тёмная точечка на матовой коже украшает лицо мужа. Но сейчас родинка показалась ей отвратительной. Вроде бородавки.

— Комек!

— А?

— Знаешь, способ есть.

— Способ?

— Ну да. От племянника отвертеться.

— Как? Каким образом?

— Надо убрать вот эту штуковину. — Засаленный палец Хаджат снова коснулся его носа.

— Родинку?! — Шазадаев оторопел.

— А ты не сообразил ещё, что это главная улика… м-м-м… примета? И вообще — зачем она тебе? Чего ей дорожить-то? Уважающему себя мужчине родинка на носу ни к чему! Ах, какая я невезучая! Была бы эта родинка у тебя на спине, как у Аннадурды…

При последних словах жены кровь бросилась Комеку в голову. Даже шея побагровела.

— Э-э! Баба! А ну говори: где ты видела спину Аннадурды?

Спохватившись, что сболтнула лишнее, Хаджат смутилась, но только на миг. Муж даже не заметил. Зато увидел, как гневно раздулись ноздри её тонкого носа:

— Бесстыжий! Ты что подумал? Я это слышала от его жены! А ты смеешь меня подозревать?! — Она круто повернулась и вылетела из комнаты.

Оставшись один, Комек горько пожалел, что обидел единственную свою советчицу, да что там — единственную опору в жизни. Как он без Хаджат выпутается из этой дурацкой истории с племянником? Он поспешил за женой на кухню. Та, громко всхлипывая, домывала у раковины посуду.

— Хаджат, солнышко моё, ну будет тебе, не сердись. Лучше давай подумаем, как нам поступить…

Спика Хаджат выражала непреклонность. Женщина так рьяно драила кастрюлю, что брызги и хлопья мыльной пены летели во все стороны. Комеку в лицо тоже попадали.

— Хаджат-джан…

— Отстань! Отвяжись от меня со своим вшивым племянником! Оскорбить жену грязным подозрением — вот всё, что ты можешь. О-о, какая я несчастная! — Хаджат с грохотом водворила сверкающую кастрюлю на полку.

Нет, не удастся сейчас её умилостивить. Уныло поплёлся Комек в гостиную и сел в своё кресло. Картины, одна другой безотраднее, возникали перед его мысленным взором.

Самое позднее через неделю этот проходимец-племянничек узнает, что он, Комек Шазада, жив и здоров. А как узнает — тут же и заявится. И детей своих притащит со всеми горшками, пелёнками, распашонками… То-то визгу будет в доме!

Если погостит да уедет, — ещё куда ни шло. Только вряд ли! Что он — дурак жить в деревне, когда в городе у него есть дядя, с хорошей квартирой, в солидной должности… Не-ет, этот наглый тип не дурак. Додумался же через газету искать… Бот он и свалится на шею Комеку со своим выводком и скарбом: «Ах, дядечка, на всём белом свете ты мой единственный родственник и благодетель, прими же меня под крылышко с моими драгоценными чадами…»

Представив, во что тогда превратится его жизнь, такая доселе спокойная и благополучная, Комек только что на стену не полез. Злоба кипела в груди, душила его.

Да как этот, тип смеет!.. Комек заметался по комнате. Сколько он помнит, у него в доме вкушали хлеб-соль, ходили по коврам, сидели в мягких креслах только члены его собственной семьи да изредка — нужные люди! А тут…

Тут зазвонил телефон. Комек Шазада вздрогнул всем телом. Кто? Кто может звонить ему воскресным утром? Неужели уже?..

В панике шарахнулся он от телефона, зажал уши, но звон всё равно проникал в мозг, напоминая назойливое комариное зуденье. Настойчив, подлец! Конечно!

Вошла Абадан.

— Пап, ты здесь? Почему не берёшь трубку?

Комек притворно зевнул, словно только что проснулся.

— Задремал я, доченька. Если меня, скажи — сплю.

Абадан взяла трубку.

— Алло? Да. Здравствуйте. Папу? Он… спит. Что? Какие поздравления? Нет. Какой племянник? Где, в сегодняшнем «Яшкоме»? А мы и не знали! Спасибо. Обязательно передам! Всего хорошего.

Положив трубку, Абадан бросилась к столику, где в беспорядке лежали газеты.

— «Яшком».. «Яшком»… Ага, вот!

Комек Шазада неожиданно для себя самого рявкнул:

— А ну пошла вон отсюда!

Абадан была так изумлена, что даже не обиделась. До сих пор отец ни разу голоса на неё не повысил. Что с ним? Но, взглянув на него, ничего спрашивать не стала, взяла нужную газету и вышла из комнаты, притворив за собой дверь.

Неверной походкой Комек приблизился к зеркалу и стал разглядывать свою родинку. Потрогал её, потёр и… попробовал отщипнуть. Жгучая боль исторгла из глаз его слёзы. Что же будет, когда начнут её выковыривать?!

Телефон зазвонил снова. Одним прыжком очутился Комек у аппарата и рванул трубку.

— Да!

— Комек? С добрым утром.

В тот же миг Комек Шазада преобразился. Взгляд, поза, голос — всё излучало приветливость и почтение.

— С добрым утром, Артык Назарович!

— Я на всякий случай позвонил, вообще-то застать тебя не надеялся. Думал — ты уж на базаре, барашка выбираешь для тоя.

— Вечно вы шутите, Артык Назарович…

— Мы с Селимом к тебе собираемся. Поздравить хотим. Думаем, что по такому-то случаю ты устроишь нам пир, а?

— Артык Назарович, да я всегда…

— Нет, кроме шуток, мы за тебя очень рады, Комек. Я уж и с директором созвонился, выпросил для тебя недельный отпуск, чтоб ты съездил к племяннику.

Комек Шазада весь покрылся испариной. В глазах у него потемнело. И ноги подкосились. Но надо отвечать. Он забормотал:

— …Спасибо, Артык Назарович… Вы такой чуткий всегда и заботливый… Но здесь какое-то недоразумение…

— То есть?

— У меня нет племянников… И быть не может… Уверен в этом.

— Но ведь всё совпадает: имя, район, а главное — родинка на носу.

— Сам удивляюсь, Артык Назарович… И тем не менее…

— Ладно. Мне заранее следовало знать, что на угощение ты не раскошелиться!

— Ах, что вы, Артык Назарович! Да я вам всегда рад! Приходите, пожалуйста! Приходите, будем ждать!

— Спасибо, Комек Шазадаевич, но сегодня я обещал ребятишкам в цирк пойти, поэтому не могу принять твоё радушное приглашение. Просто обрадовался за тебя — думаю, вот хорошо-то, что и у Комека родные нашлись. И решил поздравить. А недельный отпуск можешь взять. Поезжай, разберись на месте. Вдруг всё же… Впрочем, смотри сам. Привет Хаджат и Абадан. Будь здоров.

— До свидания, Артык Назарович… — пролепетал еле живой Комек. Хорошо, что на том конце трубку положили, а то упал бы.

Чёртов племянник становился всё реальнее. Вот уже и начальство о нём знает… Надо действовать! Надо немедленно что-то предпринять! Комек ринулся было к жене, но вспомнил, что она на него дуется. Он уселся в своё кресло и стал звать: «Хаджат! Хаджат!» — как ни; в чём не бывало.

Жена не сразу, но появилась. Вошла и села поодаль, холодно глядя мимо него. Комек заговорил, словно утренней ссоры и не было.

— Знаешь, дорогая, дело-то, оказывается, далеко зашло! Только что звонил Артык Назарович и от души, слышишь, от души, поздравил нас с обретением близкого родственника. Завтра весь город будет знать, сообщат в редакцию, да и этому, с позволения сказать, племяннику, конечно, тоже. Артык Назарович даёт мне недельный отпуск, чтобы я поехал в колхоз знакомиться. Вот и прекрасно, правда? Я туда поеду и так с этим племянником поговорю, что он и думать о нас не посмеет! Не ждать же, пока он сам сюда явится…

—


 Не пойму, зачем ты меня позвал, — язвительно ответила Хаджат. — Принял решение — выполняй. Поезжай в колхоз, чтобы там тебя не только племянник, но другие твои родственники увидели и признали… Он так с ним поговорит! — передразнила она. — Ах, ах! Дипломат нашёлся! Умник!

Опасаясь, как бы в пылу гнева жена опять не сказала лишнего, Комек поспешил заверить её:

— Что ты, душенька! Какое решение? Я только хотел с тобой посоветоваться. Ты же знаешь — без тебя я и шага не сделаю. И успокойся, тебе вредно волноваться.

— Нет, вы только посмотрите на него! — Хаджат не желала успокаиваться. — Он нашёл выход из положения! Да я тебе сразу сказала, какой тут есть выход! Один-единственный! Надо вырезать эту несчастную бородавку!

— Бородавку… Родинку!

— Ай, да какая разница! Тоже мне сокровище — родинка!

— Я только ущипнул её — искры из глаз посыпались. Такая боль… — дрогнув от воспоминания, сказал Комек.

— И это называется мужчина. Трус ты, больше никто. Тошнит уже от твоей нерешительности, Шазадаев. Я бы, например, твёрдо стояла на своём: нет у меня никакого племянника, и всё тут! Подумаешь, начальство поздравило. Люди с жиру бесятся, не знают, куда себя деть со скуки, вот и поздравляют тебя, чтобы завтра над тобой же посмеяться. А ты уничтожь единственную зацепку, — Хаджат шлёпнула себя пальцем по носу в том месте, где у мужа была родинка, — и пусть тогда попробует этот проходимец в родню навязаться.

Не только взгляд, даже поза Крмека выражала страх, сомнение, нерешительность. Хаджат определила — надо усилить нажим.

— Запомни, Шазадаев: появится племянничек — исчезну я. Ноги моей не будет в этом доме! — И вдруг резко переменила тон: — Боже мой! Боже! Как хорошо, как спокойно и дружно мы жили! Куда всё делось? Дурные люди, что ли, сглазили?

Закрыв лицо руками, она с плачем удалилась в спальню. Комек — за ней, попытался успокоить, но жена лежала лицом к стене, рыдала безутешно, на его слова не реагировала, дотрагиваться до себя не позволяла…

Ни обеда, ни ужина в этот день не было, телевизор не включали, даже верхний свет в гостиной никто не решился зажечь. Дом словно в глубокий траур погрузился.

Надо ли говорить, что Комек провёл ужасную ночь? Какое там спать, даже не задремал ни на минуту. Вертелся с боку на бок, пытался придумать что-нибудь, но мысли разбегались. То проклинал он «подлого втирушу» Гельдымурада Гулманова, то жалел себя чуть не до слёз. Ведь вся жизнь пойдёт теперь кувырком, если не прахом. Вспомнилось со стыдом, как ни за что ни про что наорал на Абадан, а ока взглянула изумлённо и молча вышла. Родная дочь будет презирать… Но самое страшное — он может лишиться своей дорогой Хаджат. О нет, только не это!

Когда забрезжил рассвет, решение было принято. Комек прошёл в спальню к жене, откинул с её лица одеяло. Хаджат проснулась, увидела мужа, вспомнила всё, что было накануне, и спросила охрипшим от сна и долгих рыданий голосом:

— Ну что ты не спишь, неприкаянный?

Комек ответил, с собачьей преданностью заглядывая в её неумолимые глаза:

— Я решился, душенька. Пусть режу!. Даже если мне придётся умереть!

Хаджат поднялась, словно её подбросила пружина, и обняла мужа. Столько нежности было в этом объятии, что Комек на какое-то время почувствовал себя вознаграждённым за пережитые терзания.

В восемь часов утра они с женой были уже в поликлинике. Женщина-хирург выслушала их с удивлением и сказала, что за двадцать лет практики к ней впервые обращаются с такой просьбой.

— Аккуратная маленькая родинка, ничуть она не портит вашего лица, наоборот!

— Хорошо вам говорить, доктор! — воскликнул Комек. — А мне это чёрное пятно на носу не даёт покоя. Даже есть не могу — аппетита лишился.

— Ах, доктор, — подключилась Хаджат, — он сам извёлся из-за этой несчастной родинки и меня извёл совершенно. Представляете: ночью вдруг вскакивает с постели и кричит дурным голосом, держась за нос. Я боюсь, — она понизила голос до шёпота, — как бы он не свихнулся на этой почве…

В конце концов хирург уступила настояниям супругов.

Увидев скальпель в руках врача, Комек задрожал. С мольбою взглянул на жену:

— Дорогая, только ты будь возле меня, ладно?

— Ох, нет! Не могу видеть крови. Ещё в обморок упаду. Я подожду тебя там… — И Хаджат выскочила из кабинета. Шла по длинному коридору, а вслед ей нёсся панический крик:

— Хаджат-ат, вернись!


Итак, Комек Шазада избавился от родинки. Из ряда зловещих совпадений исчезло главное. Правда, ему пришлось через день ходить на перевязку, но ведь эта неприятность, в сущности, пустяк по сравнению с той, которой удалось избежать. Дочь и сослуживцы старались без крайней надобности к нему не обращаться, избегали даже смотреть на него, но и это он как-нибудь перетерпит. Только бы успели снять повязку до того, как нагрянет кошмарный Гельдымурад Гулманов. Вот где опасность номер один. Если он раньше заявится, пожалуй, и не отвертишься. А уж позору-то будет. Бр-р-р… Лучше не думать, а уповать…

Повязку сняли на седьмой день. Вернувшись из поликлиники, Комек поспешил к зеркалу и стал разглядывать свой нос. На месте родинки осталось слабокрасное пятнышко. Надо думать, и оно скоро исчезнет. А нет — пусть себе краснеет, великодушно разрешил Комек. Пятнышко — не родинка.

Племянник меж тем не появлялся. Дни шли за днями, вот уже и месяц миновал. В воскресенье Комек Шазада, как всегда, уселся после утреннего чая в своё любимое кресло у окна. Абадан, как всегда, принесла ему свежие газеты. Комеку показалось, будто дочь еле сдерживает смех. Но так как она сейчас же отвела не в меру весёлый взгляд и вообще поторопилась уйти, Комеку придраться было не к нему. Он занялся газетами. Ну, разумеется, опять ничего интересного. Поистине воскресенье — самый нелюбимый у газетчиков день. «Яшком» он оставил напоследок.

С того печальной памяти дня Комек относился к молодёжной газете настороженно. Вот и теперь с опаской взглянул на четвёртую полосу. Ах!

Расплылись, а потом снова обрели чёткость крупные буквы заголовка:

«ГЕЛЬДЫМУРАД НАШЁЛ СВОЕГО ДЯДЮ»

Руки не держали газетный лист, словно это была бог знает какая тяжесть, но глаза уже бегали по строчкам:

«Дорогая редакция! После долгах лет разлука я вновь обрёл своего дядю. Недавно он ко мне приехал. Работает он в одном из совхозов зоны Каракумского канала. Когда умерли мои родители, он служил в армии. Вернулся — следы мои затерялись, и ему не удалось меня найти. И вот теперь мы встретились Есть у меня человек, родной не только по духу, но и крови, и это большое счастье. В следующее воскресенье мы с дядей будем праздновать нашу встречу и приглашаем на той всех друзей, знакомых и незнакомых. Приезжайте, дорогие товарищи, мы будем очень рады.

Гельдымурад ГУЛМАНОВ».


Перевод Н.Желниной


Тиркиш Джумагельдыев

Свет горел до утра


Часть первая


Когда Сапар-ага проснулся, солнце давно уже встало. Справа на стене играли солнечные зайчики: то съёживались, то расплывались в полстены, то вовсе исчезали — это за окном покачивались от ветра ветви старого абрикосового дерева. Не веря глазам, Сапар-ага огляделся: он лежал посреди комнаты на кошме. Один. Дышать сразу стало так легко, словно перед ним было поле без конца и края. Красота! Ни кроватей, скрипящих от малейшего движения, ни больных, стонущих от недугов. Человек проснулся в своём собственном доме. Дай бог всегда теперь просыпаться в своём доме. Да, Сапар, ты дома. И как ты только выдержал — пять месяцев отлежать в больнице?!

Боли в пояснице не чувствовалось. Повернулся — нет, не больно. Ну вот и всё, одну ночь проспал по человечески, и никакой боли. Сколько раз упрашивал он этого парнишку, врача, чтоб разрешил ему лечь на пол, — ни в какую! А что может быть удобнее? Неужели кто-нибудь и вправду способен спокойно спать, когда тело его подвешено на железной сетке? Ведь вся тяжесть давит на поясницу — как же не ломить? Нет, спине нужна твёрдая опора!

Где-то рядом трижды прокукарекал петух. Все три раза он кукарекал так старательно, что казалось, сейчас надорвёт глотку. Проспал негодник рассвет, а теперь наверстать старается. Нет уж, стар, видно, ты, петух, в голосе ни чистоты, ни лихости прежней…

Сапар-ага стал вспоминать сегодняшний сон, но что-то не очень получалось, вроде бы вот только сейчас видел его, а половину забыл… Как будто Гер-оглы ему приснился, ну да, точно — Гер-оглы, а сейчас почему-то кажется, что вовсе не Гер-оглы, а покойный Ямат, да будет земля ему пухом.

Снилось ему такое: холмы, много холмов, а кругом пушки бьют, совсем как в кино. И на вершине одного из холмов сидит… Гер-оглы? Нет, Ямат! Точь-в-точь как живой — и лицо, и глаза, только одет необычно: на голове тельпек роскошный, на плечах шёлковый халат. В общем, Ямат это был, конечно, Ямат, а говорит: «Я — Гер-оглы!» И Сапар ему поверил — это во сне, конечно. Может, потому, что сабля у него на боку, блестящая такая. И рукоять камнями украшена… Рядом с Сапаром Агаджан стоит, сын Ямата, и тоже считает, что это не отец сидит на холме, а Гер-оглы.

А тот смотрит на них и говорит: «Я коня своего потерял, Гырата, давайте поищем». И вот они все втроём бродят по хлопковому полю, только ничего они не ищут, никто уже и не помнит, что конь пропал. Да и Гер-оглы вроде уже не Гер-оглы… Ни сабли ка нем, ни дорогого тельпека, фартук спереди, как у сборщиков хлопка… Всё-таки это Ямат.

Сапар-ага лежал в полузабытьи, дремал, пребывал меж сном и явью. С чего ему такое приснилось? Может, Пигам виноват? Скорей всего он — уж больно странные разговоры вёл. Он вообще какой-то чудной. Под шестьдесят человеку, а послушать, так он за свою жизнь ни единой книги не прочёл, кроме «Гер-оглы».

Да ещё когда читал-то — на старом алфавите. Он и в больницу с книжкой явился. Говорит, и на войну её брал. А чего ему книгу с собой таскать, когда он её назубок знает, от корки до корки? Книжка-то видно, что старая: листочки все пожелтели, пообтрепались, а переплёт новый — три раза, говорит, переплетать отдавал. " Велю, чтоб и в могилу её со мной положили. Она ведь никому не нужна, внуки читать её не станут, в школах теперь другие буквы учат. К тому ж они вместе со мной наизусть всю книгу выучили. Одного опасаюсь: вдруг мулла скажет, грех, мол, книгу в могилу класть? От них, от проходимцев, всего ждать можно. Недавно пристал один, почему, дескать, намаз не читаешь. А я, говорю, своё читаю — про Гер-оглы. Ты, говорю, знаешь Коран наизусть? Не знаешь. И вообще ни черта в нём не смыслишь. А я в своей книге каждое слово постиг! Когда, говорю, было такое, что бы вы, муллы, использовали Коран людям на пользу? Вот, говорю, с немцем мы войну вели, не на жизнь, а на смерть бились, какая народу польза была от Корана? А? Молчит. А что он может сказать, они ж, бессовестные, и понятия не имеют, какой такой фронт. Бывало, стану рассказывать, как нас Гер-оглы на фронте выручал, они только рты нараспашку. Помните, говорю, у Гер-оглы собачий бой? Помнят они, как же! Ничего не помнят, ничего не знают, им только молитвы бубнить!»

А ещё Пигам говорил, что если Гер-оглы на фронт попал, он не то что до генерала, до маршала бы дослужился. И между прочим, Пигам считает, что наши командиры наверняка изучали военное искусство Гер-оглы, доказательство у него есть. На Северном Кавказе дело было. Столкнулись наши с немцами возле ущелья. Узкое такое, глубокое, горы кругом — взглянешь на верхушку, шапка с головы падает… Людей у немцев побольше, да и пулемётов у нас маловато… Командир был русский, молоденький паренёк, беленький такой, стеснительный, словно девушка, чуть что — до ушей краснеет. Вот он и говорит: «Заманим, товарищи, немцев в ущелье, выждем, а дотом навалимся и перебьём!» Так и сделали. Покрошили тогда фашистов, мало кому уйти удалось, Пигам уверяет, что командир наш тактику Гер-оглы применил. «Помнишь, — говорит, — такое место есть, где Гер-оглы «собачью драку» устроил шахским войскам? Я за тот бой медаль получил… Хотел потом прочитать командиру это место, да ведь он, ни словечка по-туркменски. А я тогда по-русски не силён был, потом-то навострился, что хочешь мог объяснить, да только командир наш к тому времени погиб уже. Хороший парень был… Замечательный…

Да, Пигам, много хороших парней полегло от немецких пуль… Вот и Ямат среди них. Ты вчера сына его, Агаджана, видел — из Ашхабада приехал. Узнал, что Сапар-ага в больнице, пришёл навестить. На отца очень похож — прямо одно лицо. А отец на кого? Наверно, на Гер-оглы, иначе с чего бы ему являться в облике Гер-оглы?

Надо будет Пигаму сон рассказать… Через десять дней в больницу идти — провериться врачи велели, заодно и Пигама навестить молено будет. Если, конечно, ещё не выпишется. Дай бог, чтоб выписался! Натерпелся человек лиха… Мало того, что всю войну прошёл, теперь вот на старости лет сердечная болезнь прицепилась…

А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь, что про войну, что про Гер-оглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать и про Ямата, подробно, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором тот трудился, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лёг в больницу, так и начала тоска грызть…

Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, конца краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.


* * *


Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже через плотный чекмень, спине было хорошо, приятно. Какой денёк, а? Бывают же такие чудесные дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом тишина удивительная. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Почти целый год провёл он в постели. То сердце мучило, а потом поясница принялась. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало! Сгорбиться, скрючиться в три погибели — ничего хуже быть не может. Жить-то осталось всего ничего, да ещё и на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец. Хорошо, обошлось — прямой остался. А вот ровесница его Карагыз пятнадцать лет как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Чуть не землю пашет носом, а без дела не сидит. Встретишь её: «Куда это ты, Карагыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчонка занемог, проведать надо». — «Твоё ли это дело, Карагыз? Легко ли тащиться по такой жаре? Понимают, небось, не обидятся». — «Пускай я тащусь, да на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Права старая. Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…

Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идёт быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит. Попробовал идти ещё быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас бегом, как мальчишка!

Сапар-ага шагал быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом — всё равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку. А чего не петь — вокруг ни единой живой души.

Так он дошёл до обсаженного тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле.

— Ну вот я и пришёл! Вот и довелось нам свидеться!

Старик произнёс это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волненья, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине: он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.

Сапар-ага перешёл мост и с замиранием сердца вступил в хлопковый разлив. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… Друзья, не торопитесь… Сейчас, сейчас я всё расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…

Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул с себя пряный дух поля — аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испечённого чурека. Интересно бы знать, когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменём хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок. С тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.

Но как пахнет, а? Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи — хлеба, хлопка — они неизменны.

Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, белого, чистого, и молитвенным движением — сверху вниз — провёл им по лицу.

Семечко прилипло к губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко;

— Пора собирать. И быстрей, без задержки.

Он поднялся в полный рост, внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но Сапар-ага глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то ещё… И увидел: межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идёт уборка.

Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вновь вспомнился «Гер-оглы», то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землёй. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идёт и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры. Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы…

Сапар-ага тряхнул головой. Совсем ты очумел, старик. Нашёл с кем себя сравнивать — с Гер-оглы! Ямата — ещё куда ни шло, а себя? Вот уж точно в пословице сказано: кузнец коню подкову куёт, а лягушка тоже лапу суёт.

Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уж не так грустно. И на душе посветлело. И боли по-прежнему никакой: ни в сердце, ни в пояснице…

Это радость — встретиться с прошлым, с дорогими людьми, которых нет. Он придёт сюда и завтра, и послезавтра, он будет сюда приходить, пока не откажут ноги…

Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она, податливая, оседала под ногами, и он видел на ней следы бесчисленных ног, он даже, ощущал их ступнями…

Вон, видится ему, за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с культиватором он вполне может одной рукой и, чтоб вторая не болталась без дела, всё время помахивает кнутом. Пусть помахивает, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины. Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый. И устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнёт и пошёл. И можешь не сомневаться: всё будет сделано в лучшем виде.

«Бог в помощь, Овез! Как делишки?» — «Нормально, Сапар-ага». — «Ну и хорошо… А вот на той высокой карте хлопчатник сохнет. Надо бы воды побольше дать»… Овез молчит. — «Мороки нам с этой картой… — не глядя на него, вздыхает Сапар-ага. — С запруды хоть глаз не спускай… Кандыма к поливальщикам пришлось перебросить, у Акмурада, говорят, опять приступ. Сколько ему твердил: чего мучаешься, иди в больницу, пусть врачи живот тебе разрежут. Не соглашается. Ума не приложу, что делать о той картой?.. Слышишь, Овез?» — «Как не слышать — слышу. Я пойду». — «Куда? К запруде? Ты же весь день за культиватором ходил, холка в мыле!» Молчит» улыбается: чего, мол, ты крутишь, Сапар-ага? Брось хитрить! Всё равно тебя насквозь видно. «Хороший ты парень, Овез, — вздыхает Сапар-ага. — Ты вот что… Ты тогда ступай сейчас в село, передохни, поешь. Я пока тут за тебя управлюсь».

Побольше бы таких людей! Не пришлось бы тогда бригадиру то и дело к Овезу приставать то с одним, то с другим… Золото — человек. И отец его Сахет такой же был: дельный, немногословный. Настоящие крестьяне — они все молчуны, болтливых земля на терпит. За тридцать пять лет бригадирства Сапар-ага твёрдо убедился в этом.

Десять лет уже как Овез в городе. На стройку поступил. Замечательный, говорят, каменщик. Возможно вполне. Это ж не кто-нибудь, Овез: такой в любом деле — находка. А всё-таки неправильно это. Овеа для земли рождён, место его здесь, в поле. По зубам бы тех, кто обидел его, уйти заставил! Разве они Озеза? Они землю обидели! Убери их вовремя, не обеднял бы колхоз, не стали бы люди с насиженных мест сниматься. А то уходили один за другим, и что им скажешь? У каждого дома шесть-семь ртов, кормить, одевать надо. На что? На какие доходы? Целый год мозоли натираешь, а от кассы не солоно хлебавши идёшь. Хочешь, чтобы человек работал, хлеба ему сперва дай. А как же иначе? Иначе не выйдет.

Он тогда не раз с начальством толковать пробовал.

«Что ж это ты, председатель, таких людей отпускаешь? Да ещё со спокойной душой?» — «Каких таких людей?» — «Таких, как Овез». — «А кто такой Овез? О ком речь?» — «Эх, председатель!.. Три года людьми командуешь, а Овеза, сына Сахета, не знаешь!» — «Да их у нас полно, Овезов! Всех не упомнишь!» — «Зачем всех! Всех не обязательно, а Овеза, сына Сахета, знать должен. Иначе председатель из тебя, как из…» — «Слушай, яшули, ты брось этот тон! Со мной начальство и то не позволяет! А насчёт твоего Овеза имей в виду: держать не будем. Кто хочет уходить, скатертью дорожка! Только, когда поумнеют, обратно проситься будут, не выйдет номер! Хоть на коленях стой! Нам сейчас немножко потерпеть. Слух идёт, на целину скоро выходить будем. А тогда только не прозевать — засеять побольше! Воды-то будет — залейся! Тем более, приятель у меня при этом деле. Ключ от плотины, считай, в наших руках. Да ты не хмурься, Сапар-ага, я дело говорю. Всё так и будет! И хлопок станем убирать машинами. Увидите, какие доходы пойдут! По радио только о нас разговору будет!» — «Да… Сказки ты хорошо научился рассказывать». — «Это, Сапар-ага, не сказки. Плохой ты бригадир, если перспективы не понимаешь!» — «Перспектива перспективой, а вот сегодня как быть?» — «Сегодня день был и прошёл. Главное — впереди. Нам бы только на целину выйти! Начнём дела проворачивать!»

Не договорились они с председателем, не вышло у них взаимопонимания. А тут как раз сердце стало пошаливать, и ушёл Сапар-ага из бригадиров. А сына в город не отпустил. «Ты знай трактор води, сынок! Как-нибудь перебьёмся, с голоду не помрём. А помрём, так на родной земле!»

Сыну такое можно сказать, а чужому не скажешь…

Сейчас ничего, сейчас всё наладилось. Уж лет пять, как порядок в колхозе. Новый председатель — человек дельный, понимающий. У него главная забота — люди. Кто ушёл, всех вернуть старается. По домам ходил: посидит с людьми, потолкует за чайком… Многих воротил. Ораз в колхоз вернулся. И правильно сделал, не прогадал. В прошлом году трактористам на круг по пятьсот рублей в месяц вышло. Возвращаются люди… Уж на что Байджи Сытдыхов, говорили, совсем пропал, — на рынке торговал, — и тот вернулся, в тракторной бригаде работает, помощник бригадира. Только вот мотоцикл из города привёз, треску от него — житья нет!

Овез так и не вернулся в колхоз. Может, председатель не сумел с ним поговорить? В таком деле подход нужен. А может, вообще забыл про Овеза? Мудрёного ничего нет, вполне мог забыть, дел у председателя по горло. В селе, не сглазить бы, народу несколько тысяч, а он один. Надо помнить. А может, скажет: «Не забыл я про него, Сапар-ага, просто считаю — рано или поздно сам вернётся». Это, конечно, верно. Вернётся Овез, никуда не денется. Некуда ему деваться от земли. Дома научился строить? И слава аллаху, колхозу строители позарез нужны. Южный стан совсем обветшал, давно пора сносить. Вот пусть и займётся. Ты ж свой, вырос тут, на этом поле. Может, конечно, обижен ты сильно, ждёшь, чтоб позвали тебя? Тогда что ж? Тогда я пойду к председателю, с ним к тебе явлюсь — уговаривать, чтоб вернулся. А потом ты будешь новый стан строить, а я тебе помогать… Посидим, потолкуем, прошлое вспомним. Помнишь, возле того заросшего арыка шалаш стоял, мы с тобой там чаёк попивали? Ты, бывало, всё помалкивал. Ну да ничего, опять я буду говорить, ты послушаешь. Нам с тобой есть что вспомнить…

Над головой с рёвом пронёсся самолёт. Сапар-ага вздрогнул и, придерживая рукой тельпек, задрал голову, взглянул на небо. Самолёт уже ушёл далеко на запад, унося с собой свой рёв. Потом развернулся и, снизившись, стал опылять поля.

Забыв обо всём на свете, Сапар-ага загляделся на это зрелище. Самолёт летит низко, его сейчас даже и не видно, только густой пышный серый хвост, словно пыль за идущей по дороге машиной. И вдруг хвост оторвался, самолёт резко взмыл вверх — глаза старика едва различили вдали неясные его очертания.

Да, велики стали колхозные земли… Вот собери попробуй весь этот хлопок руками! Ни за что не собрать. Но человек догадлив. Сначала машину придумали, теперь вот — порошок с самолёта сыплют. Посыплют, и лист опадать начнёт. Конечно, красоты той уж не будет. Не увидишь, как в тёмно-зелёной листве сияют белоснежные комочки хлопка. Что же делать?.. Побитый заморозком хлопчатник тоже грустное зрелище, а ведь если заморозок вовремя листву снимет, для урожая только польза.

Да… Придёшь на рассвете, тронешь рукой листья — мокрые. А потом, как пригреет солнышко, ссохнутся, съёжатся, словно кожа на углях… Теперь заморозков не ждут, не хотят рисковать. Только вот не торопятся ли? Конечно, может, где и не угадают: поля-то вон они — ни конца им, ни края. Да, без техники, без науки теперь не обойтись. Техника, она облегчает крестьянский труд, очень облегчает, тут возражать не приходится, а только и о красоте думать надо — жалко раньше времени поля оголять, лишать их зелёного убора. Можно, наверное, такую машину изобрести, чтоб красота не страдала, чтоб убирать хлопок прямо с зелёных кустов. Сделают такую машину, придумают; учёные — они всё могут. Уж если ворохоочиститель придумали!..

О ворохоочистителе поговаривали давно, хотя пока что никто его в глаза не видел. Машину ждали, очень ждали, надеялись, что избавит она наконец людей от мучений с куреком, повторявшихся каждую осень.

Ноябрь. Побитый морозом хлопчатник. Из раскрывшихся коробочек давно уже выбрали волокно, остались лишь сухие створки с острыми, как шильца, концами. Теперь наступила пора курека — предстояло выбирать хлопок из нераскрывшихся или раскрывшихся наполовину коробочек.

Вечером сборщики клали на весы огромные мешки, доверху набитые этими коробочками, взвешивали их, и каждый нёс свои мешки домой. Утром на тех же весах, в тех же мешках взвешивали уже очищенный хлопок. Ночь лежала между вечерним и утренним взвешиванием, и какая ночь!

Человек намаялся за день, пришёл домой, выпил чаю, поужинал. Теперь бы лечь ему, распрямить натруженную спину. Не тут-то было — на дворе ждут полные мешки курека.

И снова дайханин принимается за работу. В работе участвует вся семья: и старики, и дети. Если у тебя быстрые пальцы и много помощников, тебе, может быть, удастся управиться к полуночи. Если нет, будешь сидеть до рассвета. Руки ничего, руки привыкли — сами собой действуют, а вот глаза подводят — то и дело слипаются. Ткнёшься подбородком в грудь, вздрогнешь, и опять рука привычно тянется к мешку, опять пальцы начинают дёргать волокно из коробочек. Но проходит минута, другая, и снова слипаются глаза и голова падает на грудь…

В такие ночи выручала только бабушка Мамаджан с её сказками.

В каждом туркменском селе была, наверное, в те годы своя старуха-сказочница. Честь и хвала этим добрым волшебницам.

Сапар-ага и сам любил захаживать по вечерам к бабушке Мамаджан. Придумает, будто сыну её задание нужно дать, для вида потолкует с ним, а потом пристроится где-нибудь у двери и сидит — слушает…

Выпил одну пиалу, вторую, третью… Надо приниматься за дело. Горсть за горстью берёт он из ближайшего мешка курек и чистит, чистит — уходить отсюда не хочется.

В комнате полно. Не только все соседские ребятишки — и взрослые явились со своими мешками. Сидят тихо, только руки снуют, — слушают бабушку Мамаджан. А та и рада: то говорит быстро, складно, то петь начинает, если где стихи, да так звонко, чисто… И откуда только силу берёт, такая маленькая, сухонькая, невидная? Личико, словно яблоко печёное, рот провалился, а как заведёт — до утра может сказки говорить, было б только кому слушать.

А где она этому научилась? И сказок она знала бессчётно, и дестаны всякие. Память какая: не то что людей, каждого дэва по имени назовёт — и случая не было, чтоб обмолвилась. Почему за сказки нельзя трудодни начислять? Великая колхозу помощь была от сказок бабушки Мамаджай.

Но вот наконец ворохоочиститель прибыл. Пудак привёл машину на прицепе «Универсала». Как добрались до бригадного хармана, ребятишки машину облепили, словно муравьи кусок сахара. Стоят, смотрят, будто свадьба какая. Да и взрослых собралось немало.

Ждали чего-то необыкновенного, а машина оказалась небольшая (молотилка раза в три больше), и вида особенного нет. Колёса, как у ишачьей арбы, только железные. А куда ж тут курек закладывать? Не видно что-то… Если она по одной коробочке разгрызать будет, не много наработает.

Председатель колхоза приказал с того дня ни одного грамма курека домой не давать — чистить будет машина. Ребятишки-то, конечно, запрыгали от такой новости, а взрослые молчат, переглядываются. Курека навалена целая гора, а машина пока что стоит, не шелохнётся…

Чем выше поднималась гора курека, сваленного на чистой глиняной площадке, тем тревожней становилось на душе у Сапара. Главное, Пудак уж больно ненадёжен — ходит-бродит с ключом в руках, то к трактору подойдёт, то в машине гайку покрутит… Надел, проверил ремень, потом опять снял… Чего он тянет? Если каждое колёсико крутить, до утра прокрутишь…

Болтает он много. У Овеза бы ему поучиться — тот слова лишнего никогда не скажет, а всё сделает в срок. А этот говорит, говорит… Разве можно всем людям объяснить? Любопытным конца не будет. Нет, если так дело пойдёт, работы от него не дождёшься. Ночь проболтает, а завтра, глядишь, изъян какой-нибудь сыщется, в город нужно за частями. А если дождь? Машина эта, говорят, не берёт хлопок, если хоть чуть влажный. Эх, не надо было председателю торопиться! Наладили бы машину, тогда уж и объявлять людям. Пусть бы уж промучались ещё ночку…

Машину наконец запустили. Широкая труба засасывала курек, сзади вываливался хлопок, а измятые, истерзанные створки коробочек отлетали далеко в сторону.

Сапар взял горсть хлопка. Хлопок был тёплый, как мука из-под жерновов, и совсем не похож на очищенный вручную. Мелкий какой-то. Словно пыль.

Сапар обошёл машину, остановился против того места, откуда вылетали пустые коробочки, и замер, потрясённый. Сколько ж тут невыбранного хлопка! Есть даже совсем нетронутые. Нет, так дело не пойдёт! Пускать на ветер добро, чтоб только сказать, что избавились от тяжёлого труда?!

— Выключай машину, Пудак!

— А что такое?

— Ты погляди, что она делает! Хлопок же пропадает!

— Мелочи!

— Ты знаешь что… Ты дома за скатертью щедрость свою проявляй. Останови машину!

— А ты что ж думал, как руками будет? Машина она и есть машина.

— Мне такая машина не нужна!

— Не нужна, иди к председателю, с ним толкуй.

И потом, не разбираешься в механизме, не суйся.

Спросил бы лучше, чем панику поднимать. Мы ж это всё ещё раз через машину прогоним. Шёл бы ты домой, Сапар-ага, чайку бы попил в своё удовольствие…

— Ладно. Я уйду. А ты всё-таки взгляни, Пудак, может, чего не так? Может, не отлажена она?

Пудак укоризненно покачал головой, но всё же остановил машину и, открыв вал, принялся очищать зубцы.

Сапар-ага пошёл домой. Только зря. Всё равно ни от чая, ни от ужина не было ему никакого удовольствия. Он забрался под одеяло, и пока не одолел его сон, перед глазами громоздились измятые, лишь наполовину очищенные коробочки. Потом неопорожненных коробочек стало столько, что Сапар окончательно убедился: один вред от этой машины! И он стал страстно молить аллаха, чтоб она сломалась. Но машина и не думала ломаться, давно уже наступила ночь, а она грохотала всё громче и громче…

Машина и во сне не давала покоя Сапару-ага. Он стоит на огромном хармане. Кругом пусто — в зубах ковырнуть нечем. И посреди этого пустого хармана сидит со своей прялкой бабушка Мамаджан, крошечная — с кулачок. Ни людей, ни трактора, только один этот ворохоочиститель. Старушка так увлечена работой, что даже не замечает Сапара. Подошёл, а она и головы не поднимает, сказала только: «Курека нет, не ищи. Дэвы его унесли.» — «А ты чего тут сидишь?» — «Да стара стала, сил нет подняться». И тут затарахтел мотор. Створки хлопковых коробочек летят прямо на старушку. Они засыпают бабушку Мамаджан, она уже скрылась под ними. Она сейчас погибнет, задохнётся под этим ворохом!.. Обливаясь потом, Сапар бросается на помощь. Он хочет ухватить старушку за руку, но в ворохе курека не может отыскать её руку. Он разгребает ворох — нет. Старушка исчезла. Только бесчисленные, нетронутые, полные хлопка коробочки погребены под отходами.

Сапар проснулся весь в поту, с трудом перевёл дыхание. Потряс головой — мусор, под которым исчезла бабушка Мамаджан, стоял у него перед глазами.

— Слушай, — позвал он жену, — в селе спокойно? Никто не умер?

— Да что ты! С чего ты взял?

— Сон плохой видел…

На харман он пришёл ещё до рассвета. Площадка была пуста, от вчерашних ворохов не осталось и следа. Машина по второму разу прогоняла не полностью очищенные коробочки.

Работа подходила к концу. Пудак и четверо его подручных, с головы до ног обсыпанные хлопковой пылью — даже брови, ресницы были у них в пыли, — молча поглядели на бригадира красными от бессонницы глазами. Сапар подошёл к вороху, покопался в нём — неочищенных коробочек не было. Он успокоился. Увидел набитые хлопком мешки, рядком стоявшие под навесом, и пробормотал невнятно:

— Молодцы, не сглазить бы. Большое дело сделали. Вон сколько наворотили… — Бормоча эти слова, Сапар, сам того не замечая, пересчитывал мешки.


* * *


И это воспоминание ушло. И снова всё вокруг изменило свой облик. Теперь перед мысленным взором Сапара появился большой, с заросшими берегами арык. Чуть поодаль дувал, обветшавший, кое-где обвалившийся. Сапар стоит на краю хлопковой карты, а на бугорке, в двух шагах от него, уронив голову на грудь, сидит Ямат.

Да, так оно и было. День был погожий, ясный, вроде сегодняшнего, и такая же тишина стояла кругом. Только не было в той тишине нынешнего покоя, то была совсем другая тишина.

— Значит, уходишь, Ямат? Дай бог воротиться живым, здоровым… Когда отправляетесь?

— Завтра утром.

— Много вас?

— Из нашего села человек двадцать.

— А из других тоже есть?

— Есть. Много…

— А вот меня не, берут. Говорят, не гожусь;

— Правильно, на фронте тебе делать нечего.

— Да пойми ты, Ямат, добро бы я был хромой или косорукий. А то силищи во мне, как в том дэве, а я с ребятишками оставаться должен! Веришь: каждый раз, как уходят люди на фронт, со стыда готов сгореть. Хоть бы уж вытек он у меня, что ли, глаз этот, когда я его проткнул в детстве-то. А так — и глаз при мне, а не гожусь! До войны меня не брали на службу, но я думал, сейчас время военное, особо разбирать не станут. Толкую военкому: возьмите, а он мне: там, мол, стрелять надо, а не ишаков пасти. Я говорю, не все же стреляют, и других дел на фронте много, а он говорит — других на твою долю и в тылу хватит. Я так думаю, не в глазе причина, просто года уже не те, сорок три — не двадцать…

— Да не мучай ты себя, Сапар! Все знают: ты человек честный, не по своей воле остаёшься.

— Тебе легко говорить. А как я вдовам в глаза буду смотреть? Как я буду смотреть на женщину, когда ей похоронную принесут? Почему муж её погиб, а я живой перед ней торчу? Мука это, казнь!.. Ладно… Возвращайтесь с победой. О семьях не беспокойтесь. Солтанджемал твоей поможем… Хлопок соберём без потерь, весь соберём, до последнего волоконца. Письмо тогда напишу, отчитаюсь. Подумать только: вон, оказывается, какой год потребовался полю, чтоб невиданный урожай выдать. Гляди, какие коробочки! А раскрылись как дружно!..

Они вместе прошли по междурядью, осматривая хлопчатник. Коробочки свисали тяжёлые, полные — каждая с кулак. Многие раскрылись, а остальные треснули, и трещинки были похожи чем-то на улыбающиеся рты. Щедрая эта земля, надо только понять её. Ямат из тех, кто понимает, знает, что ей нужно. Эти полтора гектара Ямат один выходил. Солтанджемал помогала, конечно, но как затяжелела, вся работа легла на его плечи. Ямат выдюжил. Четыре месяца подряд не выпускал из рук кетмень да лопату. Возил из села коровяк, со ржавым ведром в руках ходил по междурядьям — разбрасывал. Когда сын родился, он на радостях заново взрыхлил землю, хотя хлопчатник был уже рослый. Теперь вон он какой стоит — загляденье! Повязывай фартук да выходи в поле. Да мешков побольше запасай.

— Жаль, убрать не успею. Собрать бы да и со спокойной душой…

— Ничего, Ямат, ты молодой, ещё не один урожай уберёшь…

Ямат ушёл. Остались жена, только что родившийся сын и полтора гектара хлопчатника с начавшими раскрываться коробочками.

Через два дня Сапар снова обошёл участок Ямата. Спелые коробочки почти все раскрылись, медлить с уборкой нельзя, пойдут потери.

— Бог в помощь, Бебек!

— Здравствуй, бригадир!

— Как Нурлы, наезжает хоть когда?

— Без трёх дней пять месяцев глаз уже не кажет. Будто на фронте. Пускай ты чабан, в пустыне живёшь, имеешь ты право хоть раз в полгода домой заглянуть?

— Заглянет, Бебек, как будет возможность, так и заглянет. Думаешь, он по тебе не соскучился?

— Очень нужно ему по мне скучать! Ему бы только пески. Я другой раз девочкам своим говорю, как бы наш отец прямо из Каракумов на фронт не утопал…

— Он бы первым ушёл, если б не увечье.

— Увечье! Не увечному бы так с отарой управляться!

— Мужа похвалить решила? Ну давай, а то я человек сторонний, не знаю его… Вот что, Бебек, у Ямата на поле хлопок осыпаться начал. Что делать, а? Солтанджемал пока работать не может.

— Уж не знаю, Сапар, не знаю…

— Не годится так говорить, Бебек. Помочь надо. Дочку пошли. А то и сама сходи, собери немножко…

— Сходить-то можно, о чём разговор. Только ведь неловко как-то…

— Не пойму я тебя, Бебек. Туманно говоришь.

— Да я к тому, Сапар-ага, что как же без хозяина-то? Хоть бы на часок Солтанджемал вышла! Хоть бы самые первые коробочки… А то мало ли что сказать могут…

— Что могут сказать?

— Скажут: люди урожай растили, а Бебек собирает.

— Ну и удумала! Бестолочь ты, выходит! Я считал, ты умнее.

Сапар-ага сокрушённо покачал головой, пошёл дальше. Неподалёку работала жена Ходжи. Подошёл и остановился в растерянности — как с ней толковать, когда у неё яшмак на лице? Хорошо, деверь её, подросток, рядом был.

— Меред, скажи невестке, пусть с обеда переходит на карту Ямата.

— А мне как?

— Если скажет, чтоб с ней шёл, иди.

— Сапар-ага, она говорит, если Солтанджемал в поле выйдет… Что? Да говори ты погромче. Что?. А… Ладно, я ему скажу. Сапар-ага, она говорит, пусть Солтанджемал начинает, тогда и она придёт.

— Солтанджемал не может сейчас выйти, знаете ведь.

— Тогда, говорит, не пойду.

— Ну и не надо! Без вас обойдёмся!

После полудня Сапар повязался фартуком и сам пошёл на карту Ямата. Не разгибаясь, не подняв головы, дошёл до конца ряда. Злость его утихла. Если честно говорить, в чём-то они и правы. Может, и впрямь Ямату не очень приятно было бы видеть, как другие собирают выращенный им хлопок…

Когда второй фартук был наполнен, у Сапара заломило поясницу. Боль всё усиливалась. Он пытался собирать на коленях — легче от этого не стало. Сидя тоже ничего не получалось. Тогда Сапар решил плюнуть на эту боль. Люди от темна до темна не разгибаются, и ты не разломишься, не велик бай!

И боль отступила. Отступила перед его твёрдым решением собрать полный мешок. Вот набьёшь громадный канар, значит, выдержал испытание. Значит, имеешь право ругать тех, кто мало собирает. И никто уже не скажет про тебя: «Командовать да ворчать всякий может, попробовал бы сам с фартуком походить!..» Попробовал.

Первой, ведя с собой дочерей, пришла Бебек.

— Сообразила я, Сапар. Ты уж не сердись, что не сразу. Хлопок соберём и на Солтанджемал запишем. Ты так хотел?

С подростками-деверями пришли жена Ходжи и вдова Джумы, месяц назад получившая похоронку. Словом, вместе с Сапаром работало уже человек десять. Все молча делали своё дело — слышен был лишь шелест раздвигаемых кустов. Собрать бы хоть те, что раскрылись. А когда остальные коробочки пойдут, глядишь, и Солтанджемал окрепнет.

Ты, Ямат, главное — не беспокойся, тут всё будет порядке. И урожай соберём, и проживём как-нибудь. Как сообщишь адрес, бригадир Сапар сразу тебе напишет, отчитается за твой урожай до последнего килограмма. Будешь ты читать его письмо, а перед главами у тебя хлопок, хлопок… Вот этот самый! Разве его забудешь такой, — коробочки-то к земле кусты пригибают!

Три письма отправил Сапар Ямату, писал про дела, про семью его писал. Четвёртое написать не успел…

Выкорчевали сухие стебли, перепахали карту, а когда пришла весна и на пядь поднялась верблюжья колючка, поле снова засеяли. Распланировано оно было немножко иначе, но участок земли возле старого глинобитного забора по-прежнему называли «поле Ямата».

Потом забор срыли, засылали арычки, выкопали новые. На поле пришли новые люди, новое поколение хлопкоробов. Среди них был и сын Ямата — Агаджан.


* * *


Агаджаном Сапар-ага был очень доволен. Ну в самом деле, что, если бы Агаджан, не зайдя к нему в больницу, как ни в чём не бывало преспокойно уехал бы в Ашхабад? Что тогда думать? Уж покрутился бы Сапар с боку на бок длинными больничными ночами! Снова открылась бы старая рана, что осталась в душе с того недоброго лета. Чтоб оно пропало, то лето! Всё чаще вспоминается проклятое, спать не даёт по ночам. И хоть навестил его Агаджан, всё равно всю ночь прокрутился с боку на бок, кляня больничные койки. А койки-то ни при чём. Просто казалось ему, что парень глядит на него а сам думает: «Вот так-то, Сапар-ага, я человек великодушный, зла не помню, пришёл оказать вам внимание». Конечно, Агаджан никогда бы такого не сказал, да скорей всего, и не думал он ничего подобного, но уж такой у Сапара характер беспокойный…

Агаджан молодец, самую большую учёбу закончил. Теперь он учителем там, куда так трудно поступить. Из села, пожалуй, по учёности с ним никто не сравнится, разве только Тырры, сын Гока. Тоже учёный человек, только в последнее время с отравой этой, говорят, связался, потерял доброе имя. Да оно и так ясно было, что не получится из него большой человек, — об отце нисколечко не заботился. Так и умер старик без догляду…

Агаджан не из таких, то и дело мать навещает. Женился он, правда, в городе, по своему выбору, но и мать сумел уважить. Сватать Солтанджемал сама ездила, день свадьбы сама назначила. На всё село была свадьба. Молодые целый месяц здесь жили. А потом уехали и мать с собой увезли. Только она, бедняжка, месяца через два вернулась — говорит, нет ей жизни без родного села. Агаджан не препятствовал, а чтоб не тосковала в одиночестве, навещают её: то сам приедет, то жена. Нелегко это, конечно, люди они занятые, а что поделаешь — мать…

Прекрасный он парень, Агаджан. Может, потому и не попрекнул Сапара ни разу. А ведь как обижен был, не забывается такая обида. А может, и выпустил из памяти, он ведь тогда мальчонкой был. Возможное дело, только Сапару-то до смерти не забыть того случая. Ямат, уходя на фронт, как ему сказал: «Мы доверяем тебе заботу о наших семьях, детей своих малых на тебя оставляем…»

В то лето бригада Сапара засеяла двадцать гектаров целины. Основные земли бригады были поблизости от села, а новые далеко, в десяти километрах от дома. Воды её всегда не хватает, а то лето знойное выдалось — вспомнить страшно. Метался Сапар-ага меж двумя своими участками, с поливальщиками больше старался быть. Задует из пустыни ветер, поникнет, привянет хлопчатник, и Сапар голову опускает. Под вечер чуть прохладнее, расправятся листочки, глядишь, и Сапар ожил, посветлел…

В то время ввели новшество — трактор стали пускать перед поливом. Он бороздки нарезает для воды и одновременно вносятся удобрения. На три бригады один трактор, понятно, каждый бригадир подольше его задержать старался.

Назавтра с утра трактор должен был прийти в бригаду Сапара, на то поле, что возле села. Нужно было назначить двух мальчишек прицепщиками. Сапар-ага выбрал Агаджана и своего Сейитли. Истомившиеся на прополке мальчишки так и запрыгали от радости. Им лишь бы поинтересней, а жара — не беда, нырнул разок-другой в арык, и дело с концом.

Договорились, что до обеда на прицепе работает Агаджан, после обеда — Сейитли. Полдня работают, полдня отдыхают. Иначе нельзя, иначе не выдержать ребёнку. Они, глупые, за счастье считают: полдня свободы, хочешь — купайся, хочешь — гуляй. А каково это — полдня на прицепе высидеть, в жаре, в пыли, в грохоте — и понятия не имеют.

Мерван завёл свой трактор на рассвете. К трактору прицеплен был длинный ящик, наполненный азотом вперемешку с сухим навозом. Из ящика удобрения поступают в воронки, а оттуда по трубкам — в междурядья. Прицепщик должен следить, чтоб воронки не забивались. Если азот будет сыпаться через край и попадёт на листья, они могут сгореть.

Сапар-ага сам всё проверил. Ящик заправлен, Агаджан на положенном месте, в руках — палочка, помешивать в воронках. Всё в порядке, всё как положено, можно ехать на другой участок.

Сапар-ага сидел рядом с арбакешем, свесив ноги, и думал. Небо уже краснеет, скоро солнце взойдёт. Если сегодня оно будет палить так же, как вчера, плохо придётся хлопчатнику. Потому и чувствуется в предутренней тишине такое напряжённое ожидание. Конечно, не для всех так, посторонний, может, ничего и не почувствует, а он прямо кожей ощущает. Постороннему что? Поглядит на этот хлопчатник, порадуется: густой, плотный, словно туча тёмная осела на землю. Какой прекрасный хлопок! Сапар этого не скажет, не может он так сказать, потому что знает он всё доподлинно. Тот клочок и не заметишь, небольшой он, с несколько кибиток всего, а словно парша на голове — всё настроение портит. И как зимой при планировке он прозевал этот клочок? Теперь вот в низинке оказался, вода скапливается. Хлопчатник хоть и не пропал, а хилый стоит. Надо валками огородить — вода не так будет заливать — и подкормить. Догонит, наберёт рост, не будет вид портить.

В тот день Сапар хотел к вечеру вернуться в село, да не получилось, пришлось заночевать с поливальщиками. Вернулся лишь на следующий день под вечер. И сразу новость — Агаджан заболел. Горит весь. Не заходя домой, пошёл в дом Ямата. Мальчик лежал на постели посреди комнаты. У изголовья мать и Гарагыз. Вот, бедняга, она, оказывается, и сидеть по человечески не может, в три погибели скрючилась.

Солтанджемал закрыла лицо руками, всхлипнула. Гарагыз глянула исподлобья, отвернулась. Плохо дело. Сапар молча сел возле мальчика. Весь красный, в поту, Агаджан дышал тяжело, прерывисто. На шее под подбородком быстро-быстро билась тугая синеватая жилка… Сапар молчал, не отрывая глаза от этой жилки, и ему казалось, что она бьётся всё чаще…

— Что с ним?

Солтанджемал не ответила.

— Будто не знаешь… — не глядя на Сапара, пробурчала Гарагыз.

— Знал бы, не спрашивал. Я ж только что оттуда, с новых земель, даже домой не заходил. Тадждурды встретил и сказал — лежит парнишка, горячий, как там дыр…

— А остальное пусть тебе жена расскажет!

— Что это значит, Гарагыз?

Солтанджемал взяла пустой чайник и вышла.

— Совести не имеют люди… — по-прежнему не глядя на Сапара, бормотала старуха. — Над дитём измываются. Отца нет, заступиться некому…

— Да объясни ты, что случилось!

— Что случилось!.. Ребёнок голодный, непоенный весь день на солнце! Прокалило его от макушки до пяток, вот он и сомлел. Удар у него!

— Как — весь день? Я велел, чтоб Сейитли сменил его после полудня!

— Велел… Не явился твой Сейитли. Бибиш, говорят, к сватье его послала. Барана зарезала, надо ж твоей старшенькой мясца отведать. Корчит из себя баба. Муж бригадир, вот она и командует. И хоть бы проведать зашла…

Сапар уже всё понял, сидел, опустив голову. Говори, Гарагыз, говори… Сейчас тебе говорить, мне помалкивать…

Вошла Солтанджемал, поставила перед ним горячий чайник. Гарагыз продолжала честить Сапара и его жену. Хозяйка не остановила её, значит, согласна. Наверное, если бы не старуха, она сама высказала бы всё.

А мальчик не открывает глаза. Жилка прыгает часто-часто… Если он в сознании, то всё слышит. Может, поэтому и глаз не открывает? Хочет, чтоб бригадир скорей ушёл?

Мальчик застонал, заметался в бреду. Словно желая защитить его от опасности, Солтанджемал бросилась к сыну, загородила его своим телом, вытерла ему пот со лба. Не открывая глаз, Агаджан вскрикнул и опять задышал прерывисто…

— Доктора-то хоть вызывали?

— Приходил недавно, — нехотя бросила Гарагыз.

— Что сказал?

— Сказал — обойдётся. Вон, полную горсть лекарств оставил.

— Ну, раз сказал — обойдётся, незачем в панику впадать. Ты не тревожься очень, Солтанджемал…

Выговорить он это выговорил, а вот в глаза взглянуть нету сил. Ещё муторней, ещё тошней стало на душе. Чуть не сгубил ребёнка, а теперь — «не тревожься»! Всё равно что ударить человека ножом, а потом: «Извините за беспокойство!» А что делать-то? И молчать нельзя, и сказать нечего…


— Мать где?

— Корову доит.

— Она вчера посылала тебя к Бостан?

— Да. Я на ишаке ездил.

— В какое время?

— В полдень.

Сейитли посмотрел на отца и стал пятиться от него. Никогда отец его не бил, но сейчас показалось — ударит.

— Вы втоптали меня в грязь, — со сдержанной яростью негромко проговорил Сапар. — Ты и твоя мать. Я не смогу теперь глядеть людям в глаза!

— А я говорил! Я сказал маме, что ты будешь ругаться. А она говорит — не твоё дело, делай, как мать велит.

— Не врёшь?

— Солью клянусь! Я бы, может, успел вернуться, да у меня ишак сбежал, никак поймать не мог. Приехал — уже темнеет…

— Знаешь, что Агаджан заболел?

— Знаю. Я за доктором бегал. А когда он Агаджану таблетку в рот клал, я воду подавал запивать!

С ведром в руках в комнату вошла Бибиш. Сапар кивнул сыну:

— Ступай на улицу.

Сейитли быстро шмыгнул в дверь. Бибиш как ни в чём не бывало начала переливать молоко в стоявший возле двери чёрный казан.

— Ты знаешь, в каком состоянии ребёнок?

— Ещё бы не знать! Сын твой уже все уши прожужжал! Теперь ты начал? Тоже парень называется: сразу у него и удар, и горячка…

— Не стыдно тебе?

— С чего это мне стыдно будет?

— Я разрешал посылать мальчика к Бостаи?

— А когда я у тебя на такое разрешения спрашивала?

— Назавтра не могла послать? Мир рухнул бы?

— Мир-то не рухнул, а вот мясо протухло бы. По-твоему, что ж — единственной дочери тухое мясо посылать?

— Да пойми ты! Он должен был сменить Агаджана. Никто не имел права без разрешения бригадира снимать парня с работы.

— Мальчонка — от горшка два вершка, а без него, видишь, всё дело у них стало! Пускай ты бригадир, а я ему мать. Куда хочу, туда и пошлю.

— Замолчи!

Словно не веря, что её Сапар может так страшно кричать, Бибиш взглянула ему в лицо. Взглянула и испугалась, как давеча Сейитли. Сапар был сам не свой, его колотило от ярости. И чего он так? Подумаешь, преступление — послала сынишку к сватье…

— С завтрашнего… дня… — с трудом выговаривая слова, начал Сапар, — ты… будешь работать… за Солтанджемал, а он — за Агаджана. Не пропустите ни одного дня, слышишь?! Ни одного дня, пока оба не выйдут на работу. Вот так! А сейчас отправляйся к Солтанджемал!

Ни возразить, ни тем более ослушаться Бибиш не посмела. Молча вышла из комнаты. На террасе противно загрохотала какая-то посудина, кажется, она швырнула ведро.

Как же она могла? Ведь она мать, не может она не жалеть ребёнка. Не может не сочувствовать матери. Когда в прошлом году Сейитли простудил лёгкие, она ни днём, ни ночью не отходила от него. Или, может, только своё горе — горе, а чужое — как ветер в поле? Нет, Бибиш не такая, жестокости в ней нет. Просто упряма очень, вину признать не желает. Ничего, придёт сейчас к Солтанджемал, увидит, что мальчик без памяти, — это проймёт её…

Сапар вроде бы сам с собой говорил, но перед глазами у него стоял Ямат, ему пытался он объяснить, как всё получилось, перед ним старался оправдать жену и сынишку. Да сын-то при чём? Раз за врачом послали, значит, на него Солтанджемал зла не держит. Ничего, Ямат, они разберутся. Помирятся. Поймут друг друга и в беде, и в радости…


— Мерван!

— А, бригадир, здравствуй! Заходи, садись.

— Как поживаешь? Детишки как?

— Всё хорошо. Да ты садись, Сапар-ага! — Мерван подвинулся, давая гостю место на деревянном помосте. — Чай будем пить.

— Я не чай пить пришёл, Мерван. Яматов сынишка заболел. Горит весь…

— Слышал.

— Как же так получилось?

— Как получилось? Не пришёл твой парень, вот и получилось.

— Что не пришёл, мне известно. С него свой спрос. Но как ты, взрослый человек, мог допустить, чтоб ребёнка целый день солнцем калило?!

— Ты вот что, бригадир, ты на меня не кричи. Думаешь, я ему не говорил? «Иди, говорю, другого какого-нибудь мальчика приведи, а то устанешь». Он будто и не слышит. Нырнёт в арык прямо в штанах и в рубахе. Мне, говорит, не жарко, дядя Мерван… А ведь сам внаешь, куда это годится, если одежда на теле сохнет?..

— Раз ты знаещь, что не годится, так чего ж ты смотрел? Прогнал бы его, и весь разговор!

— А как прогнать, если замены нет?

Сапар промолчал — крыть нечем. Хотя всё равно до по-человечески это. Если б на месте Агаджана его, Мервана, сынишка был, небось, не рассуждал бы так.

— Жена! Эй, кто там есть. Пиалу принесите!

— Не буду чай я пить. Мотоцикл у тебя на ходу?

— Да, в исправности.

— Давай в город съездим.

— Сейчас? На ночь глядя?

— Сейчас. Плох мальчишка. Говорят, в городе доктор есть, сын мираба Мети. По детским болезням… Нужно его привезти.

— А если не поедет?

— Как это не поедет?

Часа через три сын мираба Мети приехал из города и на собственной машине увёз мальчика в больницу.

Через двадцать дней Агаджана выписали. Всё, вроде бы, обошлось, стало на свои места. Но рубец на душе остался, разгладить не смогли ни месяцы, ни годы. Особенно он давал себя чувствовать, когда Сапар проходил мимо «поля Ямата».

Виноваты мы перед тобой, Ямат, крепко виноваты… Я знаю, ты гневаешься — мёртвые переворачиваются в могилах, когда мы, живые, творим недостойные дела. Но ты уж поверь — Бибиш каялась, кляла себя… Не признавалась, конечно, — упряма очень была, но казнила себя, я видел…


Это место он узнавал сразу, хотя главной приметы — полуразвалившегося глиняного забора — давно уже не было. Люди не раз замечали, что, проходя мимо «поля Ямата», Сапар-ага разговаривает сам с собой. Считали — стариковская причуда. Не понимали люди, что для Сапара Ямат жил, жил в а ом, что сделано было им на земле. И он, как с живым, здоровался с ним, рассказывал ему новости, советовался…

Нарастающий гул моторов оторвал старика от размышлений. Четыре огромные машины, слегка, покачиваясь, не спеша двигались по большаку. Они шли на юг — убирать хлопок.

Вот, Ямат, видишь, какие теперь машины? Нам о тобой и в голову прийти не могло, что такое будет… В прошлом году думаю: ни за что Нурягды не справился с планом. Триста гектаров засеял — представляешь? До войны нам бы всем колхозом не одолеть столько, а то одна бригада… Сказал ему про свои спасения, а он — я, мол, на сборщиков с фартуками не рассчитываю, машинами убирать будем. И что ты думаешь? За пятнадцать дней план дал! Без единого сборщика. Ты только не прими, что это для красного словца, я всерьёз…

Шум моторов постепенно затих. Сапар-ага остановился, прислушался к своему телу. Боли не было. Да и усталости особой — тоже. Хотелось ещё походить, посмотреть. Своими глазами увидеть, изменилось ли что тут за год, что нового на полях. Поглядеть, узнать, а на обратном пути обо всём рассказать Ямату.


* * *


— Здравствуй, Сапар-ага! — ещё издалека приветствовал старика председатель. — Вот ты и на ногах, не сглазить бы! Почаще ходи по полям, никакая болезнь не подступится.

Он наклонился к старику и обеими руками пожал ему руку. Они не виделись давно. Председатель заметно пополнел, появился второй подбородок, и шея стала короткая. До чего ж нынче люди легко полнеют! Другому и сорока нет, а уж отрастил живот. Раньше мучились — как бы пополнеть, а теперь не знают, как от жира избавиться. Вот говорят, толстеют, у кого забот нет, кого чужие беды не трогают. Уж о ком другом, а о председателе этого не скажешь. Может, кто и скажет, если непонимающий, а Сапару достаточна в глаза человеку посмотреть. Вот он улыбается, и слова весёлые говорит, а глаза выдают. Не до веселья председателю, забот да хлопот у него хватит…

— Как посевы находишь, Сапар-ага?

— Надо бы лучше, да некуда. Собрату бы только без потерь.

— Да… С тонковолокнистым трудно придётся. Машиной его не возьмёшь. Попробовали — фабрики не принимают. Говорят, волокно портится.

— Руками придётся. Поаккуратней…

— Руки-то негде брать.

— Ну, уж сейчас грех жаловаться. Если сейчас не управляться…

— Сапар-ага! Это только так кажется, что народу много. Сами посудите: в каждом доме полно детишек. Мне лично совесть не позволяет приставать к многодетным матерям — выходи, мол, на хлопок. У них и так забот по горло. Школьники, конечно, выручают, да больно цена дорогая — учиться им как следует не даём. Мужчинам — сами знаете — и без фартуков дел хватает — на машинах работают, отары пасут. Грузы какие — опять мужчины нужны. Так и получается: нет людей на ручную уборку… Мало людей, очень мало!

— Вот ты, председатель; говоришь, людей мало. А нет разве таких, что живут тут, а работают в городе? Почему бы их не вернуть?

— Да кто же против?! Кто возвращается, мы знаешь, как встречаем — чуть не с музыкой! Однако насильно не имеем права. Я ведь с ними толковал.

— Со всеми говорил?

— Со всеми. Каждого по отдельности приглашал.

— Ну что тебе, к примеру, сказал Овез, сын Сахета?

— Который каменщиком? Сказал, что останется строителем.

— И пусть! Что, в колхозе дома нельзя строить? Ты ему про это говорил?

— Сказал… А он: ничего, мол, колхоз и без меня обойдётся.

— Неужели так и ответил?

— Прямо так! Почему вы удивляетесь?

— Удивляюсь потому, что знаю его. А ты, верно, не очень хорошо знаешь.

— Возможно, Сапар-ага. Пойдёмте на стан, чайку выпьем!

— С удовольствием.

Солнце приближалось к зениту, спина прогрелась, губы запеклись — самое время чай пить.

А всё-таки с Овезом что-то не то. Неспроста он председателю так ответил. Конечно, Овеза Сапар давно не видал — болел, но всё равно: не мог Овез другим человеком стать, скорее председатель подхода к нему не нашёл.

Расспрашивать дальше председателя Сапар-ага счёл неприличным. Решил сходить вечером к Овезу, поглядеть, как он, и поинтересоваться… Едва ли Овез повторит ему те слова.

За чаем Сапар-ага помалкивал, но председатель, видно, догадался, о чём он думает.

— Я, Сапар-ага, не меньше твоего жалею, когда люди из колхоза уходят. А только задерживать их права у нас нет. Строят кругом: тут стройка, там стройка… На юге, говорят, газ нашли, город большой будет. И везде люди нужны. Если каждый только о своём думает, это тоже не дело. Так что, я считаю, нужно по желанию: хочешь в город иди, хочешь в селе оставайся.

Сапар-ага огорчился. И не потому, что неверный это довод, а потому, что на Овеза такие слова вполне могли произвести впечатление: если и намеревался вернуться, не вернётся.


Часть вторая


Домой Сапар-ага воротился уже за полдень. Сейитли тоже пришёл чай пить. Внуков не было видно ни в доме, ни во дворе — убежали куда-нибудь играть…

Едва Сапар-ага присел на кошму, сразу усталость разлилась по всему телу. Он вышел во двор, засучил рукава, умылся холодной водой. Видно, увлёкся он, походил больше, чем можно. А поясница ничего, помалкивает. Да и сердце вроде не щемит. Обойдётся. Сейчас перекусить, полежать немножко, и всё будет в порядке.

— Чай настоялся. Будешь пить, папа?

— Обязательно, сынок, во рту совсем пересохло.

— Я смотрю, устал ты. Ходил много?

— Пустяки… Разве может человек устать от полей? Вот больница — это да, вконец она меня вымотала!

Невестка поставила перед Сапаром-ага большой чайник.

— Джемал говорит, без тебя старики наведывались, Узнали, что ты из больницы вышел, навестить хотели.

Джемал кивнула, подтверждая слова мужа.

— Сказали, вечером ещё придут.

— Хорошо, если придут.

От зелёного чая прошибло потом, внутри всё смягчилось, отошло. Сапар-ага с удовольствием поел плова с курицей. Умеет невестка плов готовить, и рис у неё всегда мягкий, с морковкой ровно перемешан. Да, видно, старость своё берёт, теперь только мягкая пища по душе. Покойница Бибиш тоже мастерица была на плов, а вот такой мягкий он у неё не получался. Скоро пять лет, как умерла, бедняжка. Плохо без неё. Недаром умные люди говорят: «Не на радость жена мужу, а на старость». Сильно он тосковал, когда умерла Бибиш. Потом ничего, притерпелся. Счастье ещё, что семья у него ладная: хороший сын, невестка уважительная. У Джемал свёкор всегда на первом месте. Может, это Сейитли её научил, а только думается, сама всё понимает. Потому что, если нет у человека понятия, если сердце ему не подсказывает, тут уж учи — не учи… С невесткой повезло, ничего не скажешь — безупречная женщина. Не он один так думает, люди говорят, а это вдвойне приятно…

Пообедал, и потянуло поспать: положи сейчас голову на подушку, мигом сон сморит.

— Ты бы вздремнул, отец, — сказал Сейитли, видя, что старик совсем отяжелел. — А я схожу к Агаджану. Он ведь сегодня уезжает. Он потом зайдёт к тебе проститься.

— Что это он так торопится?

— Так ведь он только за матерью приезжал.

— Опять хочет в город свозить?

— Нет, отец, на этот раз он её совсем увозит.

Сапара-ага словно кто за плечи тряхнул.

— Быть не может! Не согласится она насовсем!

— Уговорил. Вечерним поездом уезжают. Мы с ним ещё с утра вещи в багаж сдали.

Сапар-ага резко выпрямился. Усталости он больше не чувствовал, и спать ему уже не хотелось. Резануло в спине, под лопаткой, сердце забилось неровно и часто. Однако старик не стал прислушиваться к тревожным сигналам — новость, которую он только что услышал, оглушила его. Сон, приснившийся ему сегодня, его нынешняя встреча с полями, эта новость… Между всем этим есть какая-то связь, невидимая, но ощутимая. Только вот не разберёшь сразу, в голове всё как-то перепуталось, смешалось… На мгновение перед Саларом возникло лицо Ямата. Показалось и тотчас исчезло.

— Сынок! — окликнул Сапар-ага стоявшего в дверях Сейитли. — Ты иди. Я тоже приду. Я сейчас…

Сейитли возражать не стал, только встревоженно взглянул на отца и вышел, не сказав ни слова. Невестка собрала посуду, унесла во двор. Старик остался один в пустой просторной комнате.

Вот видишь, Ямат, что получается? Солтанджемал уезжает. Каково ей покидать родное гнездо? А с другой стороны посмотреть, ведь и одной не сладко на старости-то лет. Единственный сын, и врозь жить? Лучше, конечно, если б Агаджан в село вернулся. Не получается, городская у него работа…

И останется брошенный дом. Не старый ещё, жить бы да жить в нём. И на двери будет висеть замок. На двери твоего дома, Ямат! Как же я теперь буду говорить с тобой, а?

Какая-то пустота возникла в душе Сапара-ага. Целый кусок его жизни, огромный, главный кусок, оказался вдруг как бы зря прожитым. И он ничего не в силах изменить. Сапар-ага тяжело вздохнул и поднялся, взял посох и направился к дому Ямата. Сегодня дом опустеет. Двухкомнатный дом с большим коридором, с верандой. Чуть не каждый кирпич, положенный в его стены, Сапар-ага подержал в руках.

Вроде недавно было, а двадцать лет уже прошло… Дом строили в пятьдесят третьем, в июне. В те времена Сапар не знал, что такое усталость, понятия не имел, что бывает такая вот противная дрожь в коленях. Днём он работал в поле, а вечером запрягал в арбу ишака и до полуночи возил кирпич. И сейчас ещё стоит в ушах назойливый, бесконечный скрип колёс…

Он не один возил, и другие приходили. Никто их не просил, не призывал на помощь. Просто строили дом семье Ямата. Кирпич возили с другого конца села. Каждый сгружал, складывал кирпич к кирпичу, чтоб каменщику сподручней было брать, и снова ехал. По три-четыре ездки успевали сделать. На усталость не жаловались, хотя не просто это — возить и разгружать кирпич после целого дня работы.

Ни тогда, ни теперь не понимал Сапар-ага людей, на всё готовых ради денег. Если кто-то говорил ему, что постриг соседу овцу и взял за это два рубля, он молча отворачивался от этого человека и уходил, страдая при этом, как от боли. И где у него совесть?! Нету совести, жадность вместо неё. Обеднел бы без этих двух рублей? Жадных людей Сапар-ага боялся, остерегался их.

Как хотелось теперь снова услышать скрип ишачьей арбы в лунную, молочно-белую ночь! Скрип арбы неприятен для уха, это не музыка, но Сапар-ага слышал в нём биение сердец, совестливых, бескорыстных…

В августе Солтанджемал наконец застелила полы кошмами. Народу на новоселье явилось много, и в комнатах, и на веранде — везде было полно.

В большом закопчённом казане, установленном на очаге против дома, жарилось праздничное пишме. Румяные кусочки теста с ещё шипящим на них маслом вытаскивали из котла и тут же разносили гостям.

— Кушайте! — угощала Солтанджемал. — Ешьте на здоровье! Акгозель, закладывай в котёл побольше. — Хозяйка вся так и сияла радостью: наконец-то она могла выразить людям свою благодарность, своё расположение. Первый раз с тех пор, как Ямат ушёл на фронт, принимала и угощала она гостей. — Нельзя, сосед, обидишь. Не отпущу, пока не отведаешь моего угощения! Агаджан, сынок… возьми-ка ребят, тащите сюда дыни с арбузами. Не стесняйтесь, прошу вас, ешьте на здоровье!..

И тут, как по заказу, на краю села появились канатоходцы. Услышав пронзительные звуки дудок, ребятишки, радостно вопя, бросились встречать артистов.

— Ведите сюда! Сюда их приведите! — вслед мальчишкам кричала Солтанджемал. — Пусть здесь, у нас представляют!

Бродячие артисты появились во дворе. Один из них, в лезгинской шапке, не переставая, играл на медной дудке, да так громко и радостно, что пришёл даже Сетдар Нелюдимый.

Второй артист, в чёрном, подпоясанном блестящим ремешком халате, был невысокого роста, плечистый. Немолодой уже, волосом зарос так, что на лице ни кусочка голого нет, и в бороде седина сквозит, а быстрый, как огонь. Нос сплющенный, словно по нему кувалдой били, и затылок какой-то приплюснутый Все особенно дивились его затылку.

— Чего ж удивляться? — сказал сын толстухи Бебек, вечно ворчавший на свою мать за то, что голова у него слишком длинная. — Не затягивали повязкой, вот у человека и голова как голова!

— Голова как голова! — тотчас отозвалась его мать (Разве она когда промолчит?). — Пускай она у тебя продолговатая, зато дай бог всякому такую голову! Какой это туркмен с плоской головой! Я таких сроду не видела!

— Конечно! Лучше утягивать ребёнку голову, будто это вязанка дров! — Парень махнул рукой и отвернулся.

Человек в чёрном халате плясал, высоко подпрыгивая, словно был на пружинах. Наплясавшись, он нарядился рогатым джейраном. Ребятишки с визгом разбегались от него, а взрослые клали джейрану в рот монетки.

Потом тоже было интересно. Артист попросил дать ему шапки и разложил их в ряд — целых десять штук. Разбежался, перекувыркнулся над ними, и шапки одна за другой полетели в небо. Каждый раз шапка взлетала так высоко, что её было еле видно, и все старались угадать, чья она. Шапки разлетелись далеко в стороны, но все сразу нашлись, только Сапар не мог отыскать свой тельпек.

— Я видел! — крикнул один из мальчишек. — Он к бабушке Гарагыз залетел в огород.

— Не ври, негодник! — замахнулась на мальчишку старуха. — Нечего ему в моём огороде делать!

Ишь придумали! Дыни вам нужны, а не шапка! Суньтесь только — я вам покажу!

— Да не тревожься, Гарагыз. Подумаешь невидаль — тельпек! Найдётся…

Немного погодя шапка действительно нашлась. Не куда-нибудь угодила — в стойло к соседскому ишаку.

Сапар-ага всегда улыбался, вспоминая этот случай, А вот сейчас не улыбнулся, сейчас вспоминать всё это было грустно.

Агаджан встретил его во дворе у веранды. В дом Сапар-ага зайти отказался. Сел на старой кошме, возле лестницы.

— Я здесь, сынок, здесь приятней.

— Сапар-ага, я решил увезти маму.

— Я слышал. Что ж, тебе виднее…

— Нужно, чтоб вся семья вместе.

— Это не объясняй, это я понимаю.

— Конечно, она скучать будет. Потом привыкнет, наверное.

— Наверное. Если будет очень тосковать, присылай сюда. Погостит немножко.

— Я думаю, она привыкнет.

— Да… Позови-ка сюда мать, Агаджан.

Вышла хозяйка, поздоровалась.

— Садись, Солтанджемал. И ты присядь, Агаджан.

Голос у старика дрожал, лицо было бледное, с синеватым отливом, веко чуть подёргивалось. Стараясь не показать волнения, Сапар-ага немножко посидел молча. Потом поднял на Солтанджемал грустные глаза. Но у женщины на ресницах висели слёзы, и старик принялся успокаивать её.

— Не горюй, соседка. У тебя, не сглазить бы, и сын прекрасный, и невестка на зависть. Что ж теперь делать? Недаром говорится: состарится верблюд, пойдёт за верблюжонком. Ашхабад тоже не за семью реками, соскучишься — погостить приедешь.

Сапар-ага с трудом говорил эти слова, в груди начало давить, не хватало дыхания. Он переждал немножко, думал, пройдёт. Не прошло.

— А я вот, видишь, совсем сдал. То сердце, то поясница мучает, нету здоровья… Так что, если не доведётся больше увидеться, простите меня за то, в чём виноват…

Горло сдавило, на глаза навернулись слёзы. Сапар-ага прикрыл глаза ладонью.

— Что вы, Сапар-ага, — прошептала Солтанджемал, с трудом удерживая рыдания. — Превеликая вам за всё благодарность…

«Вот старый дурак! — мысленно обругал себя Сапар-ага. — Человеку и без того не сладко, а ты уселся да нюни распустил! Ямата провожал, не ревел, а теперь вот… Значит, и правда, никуда ты не годишься, Старик. Иди-ка ты подобру-поздорову!»

Он поднялся, тяжело опираясь на посох. Всё тело было налито тяжестью, ноги не слушались. Словно не выдержав этой тяжести, внезапно заныла поясница. Потом рвануло в груди, раз, другой…

— Куда же вы, Сапар-ага?

— Ничего, сынок, ничего, я так, устал немного… Как будете отправляться, я тогда приду.

Уезжали они на заходе солнца. Народу собралось множество, в толпе не видать было «Волги». Агаджан о матерью подошли к Сапару-ага.

— Вот ключ, Сапар-ага. Оставляем дом вам. Распоряжайтесь, как знаете.

— А что распоряжаться? Ничего не будем с ним делать. Как стоит, так и будет стоять.

Он взял протянутый ему ключ на пёстрой верёвочке. Как хотелось старику рассказать Агаджану свой сон. Вещий сон оказался. Потому и привиделся ему Ямат в обличии Гер-оглы. И Пигам Ямата в мыслях держал, когда вчера про Гер-оглы им рассказывал. Агаджан тоже ведь слушал, а невдомёк ему, про кого речь… Да, Агаджан, отец твой герой, настоящий Гер-оглы, а ты об этом и понятия не имеешь…

Рассказать или не рассказать? Не время сейчас. Да и нужды нет, всё равно собравшиеся думают сейчас о Ямате. Знают, какой он был человек. Иначе не собралось бы столько народу.

— Ну что, Сапар-ага… Мы, значит, поедем…

— Счастливо, сынок! Прощай, Солтанджемал!

— Встретимся живыми-здоровыми, Сапар-ага.

— Дай бог!

Ребятишки бежали следом и кричали:

— До свидания! До свидания!

Потом люди стали молча расходиться по домам.

Сапар-ага долго смотрел на дорогу. Ему казалось, что эта голубая машина увезла часть его самого, кусок его сердца… «Не сердись, Ямат, не ругай их. Солтанджемал так долго тебя ждала, всё не верила чёрной вести. Я тебе объясню, ты поймёшь, как оно получилось… Только потерпи до завтра, сейчас я не могу, сил нет. Походил много — с непривычки оно тяжеловато. Видишь, ноги дрожат. Совсем никуда стали. А мне ещё Овеза повидать надо. Вернуть его нужно, нельзя в селе без таких людей».

— Отец! Ты что ж, до утра будешь здесь стоять?

И правда, разошлись люди. Кроме них с Сейитли, никого уже нет. Ни единого человека. Пусто. До чего ж от неё тоскливо, от этой пустоты…

Чем ближе Сапар-ага подходил к дому Овеза, тем больше слабел его запал. А не зря ли он идёт? Председателя человек не послушал, почему его должен слушать? Вот только одно: может, председатель не так с ним говорил, может, приказывать начал? А он что ж? Он только совет дать хочет. Выслушать Овез его должен, как старика не выслушать? На то и старость — советы давать. Нужен ли Овезу твой совет — это другое дело. Вполне может статься, что не нужен. Ты ведь не знаешь его, нынешнего-то… Может, он жадный стал, может, удавиться готов за копейку? Заработки? него в городе хорошие, из-за того, говорят, и возвращаться не хочет. Он ведь, мало что по должности, он ещё и вечерами подрабатывает, частные дома строит. Раз сила есть, почему не подработать? Наверно не так-то просто мастера настоящего найти, чтобы и честный был, и умелый, вот его и зовут. А раз зовут, просят, разве Овез откажет? Да и зачем отказывать, когда это людям на пользу? Если так, тогда Овез его поймёт. А если другая у него теперь душа? Если он хапугой стал?

Про заработки он Овеза спрашивать не станет и разговора такого не заведёт. А если Овез начнёт хвастать? Ну что ж, тогда поднимется и уйдёт — жадному его советы ни к чему, у жадного один советчик — жадность. А вдруг даст ему Овез от ворот поворот! «Иди-ка ты, Сапар-ага, домой, займись своими делами!» Что ж, может и такое случится.

Сапар-ага вдруг почувствовал противную слабость в ногах, будто Овез уже произнёс эти слова. Никуда не годишься, дед! Ещё никто тебе слова плохого не сказал, а у тебя уж ноги подкашиваются. А что как и вправду скажет он тебе эти слова, — ложись и помирай?

Но что-то подсказывало Сапару-ага: не должно, не Может так получиться. Овез — это Овез. Да потом, не поворачивать же обратно…

Из открытого окна слышен был громкий голос Овеза. Он спорил с кем-то, что-то раздражённо доказывал. Сапар-ага не задержался под окном, не стал слушать, о чём разговор, сразу отворил дверь.

Овез полулежал на ковре, подсунув под локоть подушку. Возле него стоял сын. Видимо, парню не по душе было то, что говорил отец — он всё отворачивал в сторону своё узкое, припорошенное пылью лицо. Похож на Овеза: нос такой же, прямой, ровный, и глаза. А вот статью в мать удался. Добрый паренёк выровнялся, не сглазить бы, пора и о женитьбе подумать…

Сапар-ага поздоровался. Стараясь проявить радушие, Овез даже улыбнулся через силу, но глаза всё равно остались злыми.

— Ступай, скажи матери, чтоб чай принесла! — голос тоже был недобрый. — Вот, Сапар-ага… — Овез покачал головой. — С маленькими детьми горе, а с большими вдвое. Справедливая пословица.

— Что, провинился?

— А, не говори! Так я на него зол! Счастье, что верзила вымахал, а то бы я его…

— Да ты же всегда добрый был, Овез.

— Вот потому, видно, он и вольничать вздумал. Кончил учёбу, механизатор. Хочешь — на трактор садись, хочешь — на машину, хочешь — механиком… А он что придумал? Явился сейчас, мне, говорит, отец, пятьсот рублей нужно. Зачем это, спрашиваю, пятьсот рублей? На такси устроиться хочу. Уплатить дружку придётся за устройство. И ведь толковали мне люди, что он с беспутным с этим, с Мергеном, знается, а я ноль внимания, хотя, конечно, путного от такой дружбы ждать нечего… Заработки, говорит, на такси хорошие. Разве, говорю, у них зарплата выше? При чём тут, говорит, зарплата? Можешь себе представить?

Так прямо и ляпнул! Да если он с этих лет людей обманывать начнёт, что же с ним дальше-то будет? Не разрешил, конечно. Ты, говорю, молодой, специальность имеешь, води трактор. Что заработаешь, то и твоё.

— Ты верно поступил, Овез.

— Ещё б не верно! На тракторе и заработать можно, и деньги честные. В общем, так я ему и сказал: будешь работать в селе! И что ты думаешь, он мне на это? А ты, говорит, почему из села ушёл? Да что ж ты, говорю, щенок, равняешь? Я не с жиру бесился. Мне семерых детей прокормить надо было. Я их честным трудом выкормил, и тебе не позволю грязной копейки в дом принести.

Глубоко вздохнув, Овез поставил перед гостем пиалу с чаем. Он всё никак не мог успокоиться. Глаза сверкали, ноздри раздувались. Складка меж бровей углубилась, на лбу тоже собрались морщины.

— Ты знаешь, Сапар-ага, есть некоторые… Считают, что я хапуга, что копейка для меня — всё!

Он сказал это, глядя Сапару-ага прямо в глаза, и тот понял его взгляд как упрёк. Хотел уже объяснить, извинения просить за давешние свои сомнения, но Овез опередил его:

— Председатель ведь тоже такого мнения. Я ему говорю, ошибаешься, председатель, не знаешь ты меня. Ты, говорю, сначала узнай человека, а уж потом в колхоз приглашай.

— Ну мне-то тебя узнавать незачем. Не вчера познакомились.

— Эх, Сапар-ага, если б все вот так…

— Ничего, Овез, люди поймут.

— Ты чай-то пей, Сапар-ага, остывает. Я тоже думаю, разберутся люди. Вот коровник будем строить. Несколько полевых станов…

Сапар-ага поднял на него глаза.

— Ты что ж?.. Ты стало быть, в конторе, которая на селе строит?

— Да, скоро год. По сёлам работаем.

— Это хорошо! Станы, говоришь, строить будете? А как насчёт нашего южного?

— Сносить надо. Сносить и ставить новый.

— Тогда уж ты сам давай. Чтоб память осталась, чтоб говорили — Овезов стан.

Овез улыбнулся. А старик, как бы забыв о собеседнике, сказал задумчиво:

— Хорошо, когда имя доброе остаётся…

Сапар-ага был доволен. Ему виделось огромное поле. Чуть в стороне — стройка» Каждый день он будет приходить сюда, кипятить Овезу чай, вести с ним неспешные беседы…

С новым чайником вошёл сын Овеза. Поставил его перед гостем и пошёл к двери.

— Подожди! — строгим голосом остановил сына Овез. — Возьми документы и ступай к председателю. Он должен быть сейчас в конторе. Проси, чтобы дал трактор.

— А если скажет — нет?

— Не скажет, сынок, не беспокойся, — Сапар-ага приветливо кивнул парню. — Я с ним только сегодня толковал. Жалуется: трактористов мало. Он тебе рад будет. Иди.


* * *


Хоть Сапар-ага и ругал себя за излишнюю подозрительность, но душа его ликовала. И ноги шли легко, а ведь какой день позади! Нет, в Овезе он не ошибся. Этот не ради денег живёт. Он крестьянин, родного села не бросит. И сына не отпустит. Женит Овез его, построит новый дом, в селе появится ещё одно хозяйство… Только вот не почувствовал ли Овез его сомнения? Не дай бог! Вперёд тебе, старому, наука: не сомневайся в людях, которых полвека знаешь!

Сапар-ага шёл легко, ходко, наслаждаясь прелестью прохладной осенней ночи, а поравнялся с домом Ямата — и сразу как в воду опустили.

Тёмные окна, пустая веранда. Душной стеной навалилась на него эта темнота, не давая вздохнуть всей грудью. Сапар-ага торопливо взошёл по ступенькам, часто и неровно дыша, нашарил на стене выключатель, зажёг свет. На веранде и на дворе стало светло, тьма отступила. Стало легче дышать. Сапар-ага жадно глотнул воздух, успокоил дыхание, потом достал из кармана ключ, отпер дверь и зажёг лампочку.

Пусть горит. Людям легче, когда в окнах свет, на душе веселее. Уже не скажут: брошенный дом. А ведь это не просто дом, это — дом Ямата! И пока в сердцах живёт его имя, пусть живёт его дом. И пусть горит свет в его доме. Солтанджемал знает — дом есть. Ждёт её. А раз она это знает, она вернётся.

Ночевать Сапар-ага решил здесь: в маленькой комнате даже не были убраны кошмы. А одеяло с подушками ему принесли из дома.

В комнате он лампочку погасил, а на веранде гасить не стал. Так свет и горел до утра…


Перевод Т.Калякиной


Валентин Рыбин

В запасном стрелковом


Сам-то я казанджикский, а дед мой и отец пасли овец по Узбою, чабанами были. В город наведывались редко: за мукой да за спичками, и опять уезжали на вольные берега и сочные травы. Скажу тебе по совести, братишка, — жилось нам неплохо. Но, как говорится, и у хорошего бывает конец. Когда началась война с фашистом, отца вызвали в военкомат и послали на фронт. Месяца через три пришла «похоронка» — погиб. Остался я в семье за старшего. Тринадцать лет, как ни говори, а годами назвать можно. Правда, мало соображал, что к чему: тельпек к голове или голова к тельпеку, но силёнку уже имел. Занял место отца, стал чабанить. Мать с двумя моими младшими братишками тоже переселилась в пески…

Места наши дикие. Кругом барханы да саксаул, а по Узбою то здесь, то — зелёные пастбища. Гонишь, бывало, отару, день-другой — ни жилья на пути, ни человека. «Салам» ни от кого не услышишь, — чтобы узнать, как наши воюют с фашистом, — и думать нечего. Признаться, братишка, думал я тогда по глупости так: если даже весь мир от войны сгорит, то всё равно Узбой останется, поэтому особенно не волновался. Только по отцу горевал. Всё время думал: «Эх, попался бы мне этот сучий выкормыш, который пулю в отца пустил!»

Не помню точно… Кажется, в сорок третьем появился в нашем глухом селенье фронтовик безрукий, Сары. В сельпо устроился. Приехал он к чабанам, товары кое-какие привёз. Лошадь под ним — так себе: ишаком не назовёшь, но и конём тоже. А сам, хоть и без руки, парень видный. Гимнастёрка на нём, галифе, сапоги, но главное — два ордена на груди. Этот самый Сары и рассказал мне о войне.

Спросил я у него:

— Больно было, когда рука отлетела?

— Нет, — говорит, — не больно. Всё равно как ножницами, когда ногти подстригаешь, вот так примерно.

— А за какую храбрость ордена дали?

Скромничает, словно никакого геройства не проявил.

— Туркменам, — говорит, — храбрости занимать не надо. Туркмены от природы люди храбрые. Разве мы можем посрамить отвагу нашего предка Гер-оглы?

Вынул он из потрёпанной полевой сумки газету — на, мол, читай, если в чём сомневаешься. Читал я — и дух у меня от гордости захватывало: сколько, оказывается, туркмен на фронте героями стали, бай-бо!

Согласись, братишка, в стране нашей не один и не два десятка разных национальностей — тут и затеряться можно, как овечке в большой отаре. Но не затерялись наши джигиты, показали, на что способны! Помню, захотелось и мне поскорее в битву, покоя не было от этого желания. Да что поделаешь: в ту пору у меня только пушок под мышками начал пробиваться, не вышел годами…

В армию я попал за три месяца до конца войны. Получил повестку, приехал в город на пересыльный пункт. Халат на мне чабанский да отцовский тельпек. За плечами хурджун с коурмой. Провожал меня Сары. Не расставался со мной до самого отхода поезда. Когда паровоз дал гудок, хлопнул Сары меня по плечу своей единственной:

— Ну, ладно, Гичгельды… Поезжай, мой дорогой земляк. Может, и тебе достанется два-три фашиста. Не щади их, проклятых. Не посрами славу народа. А за мать свою и братишек не беспокойся.

— Спасибо тебе, Сары-джан, — сказал я ему. — Буду как лев. Главное для меня, чтобы бомбой не убило, а в атаке — как-нибудь справлюсь с врагом…

Влез я в теплушку уже на ходу. В вагоне нас было человек тридцать. Разные все: и по годам, и по вере. Один — с завода, другой — из колхоза, третий — прямо из шкоды. Туркмены расселись в углу: у каждого хурджун под боком. Я тоже присоединился к ним. «Салем», — говорю. «Садись поближе», — приглашают. Один, лет так сорока, в чёрном тельпеке, стонет:

— О, аллах, что творится на белом свете… Ни уважения, ни почтения к старшим… Позорят у всех на глазах…

Все молчат, только головами кивают — сочувствуют. Не выдержал я, спрашиваю:

— Яшули, зачем печалитесь? Какой же это позор — пойти в бой за свою родную землю, за своих жён и детей?

Посмотрел он на меня сердито, брови косматые сдвинул..

— Дурак ты, — говорит, — как сынок у той слепой ишачки, если вздумал меня разуму учить! Речь о другом. Где это было видано, чтобы пожилому человеку бороду брили?! А тут, как черти из преисподней, схватили меня под руки, потащили к цирюльнику… И вот, на тебе! — Яшули ощупал пальцами голый мясистый подбородок…

Городские — в основном татары и русские — в другом конце вагона сидели. Все засмеялись. Один из них, длинный, худой, в телогрейке и ватных брюках, говорит:

— Не жалей, яшули. Борода на фронте — самое страшное. Если фашист вцепится в бороду — ничем его не оторвёшь.

Туркмены тоже засмеялись, а длинный рыжий парень подсел к нам и начал шутить:

— Тебе, папаша, бороду подбрили, мне — голову. Будет голова цела — волосы вырастут. Военный закон для всех один: не хочешь — заставят, не умеешь — научат. Так что смирись со своей участью.

Яшули усмехнулся, спросил парня, как зовут. Тот ответил: Володей.

— Хорошее у тебя имя, верблюжонок, — сказал бритобородый. — А ну-ка приоткрой дверь да посмотри, с какой стороны солнце.

Володя заглянул в щёлку:

— Солнце садится сбоку за барханы.

Яшули удовлетворённо кивнул, встал на колени.

— Время вечернее, правоверные. Воздадим хвалу всевышнему, всемилостивому…

Начали мы молиться, а в вагоне свист и смех. Ну ты знаешь, братишка, когда мусульманин совершает намаз — ему всё нипочём. Если даже бомба над головой засвистит, всё равно молиться не перестанет. Прошептал и я своё моление аллаху, вздохнул, повернулся, смотрю — хурджуна моего нет. Растерялся я:

— Вах-хов, как же так, а? Кто взял мой хурджун?!

— Какой такой хурджун? — смеются городские.

Начал искать. К одному подскочил, к другому — никто ничего не знает, только удивляются и сожалеют. Смотрю, поднимаются два туркмена. Длинный Володя тоже встал, лицо бледное, глаза злые.

— А ну-ка, вы, крохоборы, отдайте мешок парнишке!

Смотрю, выкатывается мой хурджун.

— Да никто его не брал, — говорят. — Сам сюда закатился!

И опять хохочут. Я, конечно, сразу успокоился: пошутили парни. Но на всякий случай ночью хурджун под голову положил и уснул на нём. Утром на какой-то станции ребята принесли кипятку, достали хлеб, начали жевать. Я тоже развязал хурджун. Взял в рот кусочек мяса — проглотить не могу — совесть не даёт. Позвал длинного Володю и всех, кто желает, угоститься. Парни подошли. С этого и началась наша дружба.

На другую ночь, перед самым рассветом, проснулся от криков и суматохи. Продрал глаза, вижу: мечутся все по вагону, тащат свои мешки, чемоданы. Кто-то, как на грех, коптилку погасил — ничего не разберёшь. «В крушение, что ли, попали?» Схватился я тоже за хурджун, кинулся к двери. А там снаружи — сам шайтан не поймёт, что творится. Слышу только голоса: команда номер один, команда номер пять! По разговорам ребят догадался: приехали. Выбрался из вагона — холодно, дождь идёт, по небу ползут чёрные тучи. Станция — небольшой серенький домишко с одним фонарём да пять-шесть голых деревьев. Пока я осматривался, начальник эшелона уже разобрался, что к чему, и приказал строиться по четыре. Не прошло и десяти минут, как мы уже шагали от станции в степь. Перед нами лежало ровное место — словно огромный сачак расстелен.

— Вах-хов, на край света, что ли, ведут? — говорит бритобородый. — Ну-ка, посмотри, Володя, ты повыше других, может быть, увидишь хоть одну-две кибитки.

Яшули к тому времени немножко освоился. Узнали мы, что по фамилии он Хакыев, зовут Хезрет и что не такой уж он и грозный, как показался сначала.

Володя вытягивает шею, глядит на замутнённый горизонт, говорит удивлённо:

— Яшули, у вас ужасно развита интуиция. Я не увидел ни одной кибитки, но я вижу отряды солдат. Не пора ли приготовиться к сражению?

— Ишачий помёт тебе на язык, — сердито отзывается Хезрет-ага.

Идущие рядом посмеиваются. Но вскоре мы действительно встречаем роту солдат, одетых с иголочки.

— Привет, салаги! — кричат они.

— Откуда вы? — спрашивают из нашего строя.

— Из преисподней! — слышится в ответ. — Шагайте побыстрее, вас давно там ждут.

Оказывается, это маршевая рота. Спешит на станцию, чтобы погрузиться в эшелон и — на фронт…

Ты-то, наверное, знаешь, братишка, сколько таких рот в ту пору отправлялось на Запад. Одни уходили, другие занимали их место, чтобы подучиться и тоже выехать на передовую. Вот мы и шли на смену этой маршевой роте.

Отшагали километров пятнадцать, не меньше. Устали, вспотели — впору бы и отдохнуть. И тут увидели большой курган, обнесённый глинобитной стеной. Возле ворот стояли повозки и прохаживались военные. Курган с его стеной и воротами напоминал средневековую крепость. Видимо, когда-то и была тут крепость, но теперь располагался запасной стрелковый полк. По стене метров на сто крупными буквами надпись: «Да здравствует Советская Армия — оплот всех народов мира!»

— Ох-хо, здесь, значит, будем жить, — уныло выговорил Хезрет-ага и посмотрел на меня. — Главное, не терять друг друга из виду — уж очень много в этой крепости людей.

— Хорошо бы остаться вместе, — согласился я, смутно предчувствуя, что под одной крышей с яшули мне жить не придётся.

Когда впустили нас во двор, я увидел через каждые пять — десять шагов глиняные домишки и бугры а жестяными трубами. В домишках — штабы, а под буграми — землянки. Наша пятая команда спустилась по ступенькам, и я вместе с Володей, Хезрет-ага и другими оказался в тёмной комнате. По обеим сторонам лежали матрацы, набитые соломой, а у выхода в пирамиде стояли учебные винтовки. Не успели сложить свои вещи, как появился сержант и назвал себя помощником командира взвода. Мороз, говорит, я, запомните.

И пошла наша жизнь, братишка, по заведённому графику. Подъём, физзарядка, тренаж «лёжа заряжай», политподготовка, строевая, огневая — словом, всё так, как и бывает на военной службе. Всего, что было, конечно, не перескажешь, да и скучновато слушать о том, как ползали по-пластунски, как кололи штыком чучела и маршировали по плацу. Скажу только тебе, дни были так заполнены, что Хезрет-ага даже не мог выбрать минуту для намаза. Первые три дня он, правда, приспосабливался… Выведет сержант на физзарядку: мы шестнадцать тактов руками-ногами делаем, а яшули опускается на колени и начинает Молиться. Два раза сделал Мороз ему замечание, а на третий день заставил в землянке смазать пол. Поворчал немножко Хезрет-ага, но пришлось всё-таки ему развести глину и заняться делом. Тут он поклонился всевышнему неоднократно: сгибался и разгибался побольше часа. Взвод уже вернулся с завтрака, а яшули только заканчивал смазку. Стали мы спускаться в землянку, Володя тарелку с кашей ему подаёт:

— Возьми, Хезрет-ага, завтрак, заправься, как следует. Каша на свиной тушёнке. Ешь… Баранины в ближайшие два года не предвидится.

Я-то, признаться, проглотил в столовой свинину и даже не узнал что. И с того самого дня понял: не такая уж гадость свиное мясо, есть можно, даже с аппетитом. Но нашему яшули это пришлось не по вкусу.

— Свинина, говоришь? — задумчиво и с прискорбием спросил Хезрет-ага. Вымыл руки, взял тарелку, повертел её и вывалил кашу в помойное ведро.

— Бороду, конечно, можно отдать во имя правого дела, — проговорил он, — но есть свинину никто меня её заставит.

Ты спросишь, что было дальше, братишка? Так вот слушай. К нашему Хезрету присоединились ещё пятеро. Суп или борщ они хлебали с горем пополам, но к каше с тушёнкой не прикасались. Зато после отбоя разбойничали ртами. Мы спим, а они соберутся в кружок, развяжут хурджуны и объедаются коурмой. Только ведь у хурджуна есть дно. Съели они свои домашние припасы. Проходит день, другой, слышу — загалдели: с такой еды, дескать, и ноги можно протянуть. Хезрет-ага в те дни был, как соломинка на ветру, но пост соблюдал строго, а меня при каждом удобном случае обзывал свиноедом. Я не обижался на этого святошу. Наоборот — смеялся, когда он начинал плеваться и таращить впалые глаза. Так продолжалось недели две, а может, и дольше. Во всяком случае взвод наш уже успел принять присягу и приступил к планомерным занятиям. И вот однажды смотрю — засуетился яшули со своими приятелями. Собрались, о чём-то договариваются, впечатление такое, будто на что-то решиться не могут. Наконец осмелели: вышли из землянки, направились к штабу соседнего батальона. До этого прослышали они, а потом своими глазами увидели, что начальник штаба в том батальоне — туркмен, майор Розыев. Я тоже не раз его видел. Ходил он с палочкой, прихрамывал на правую ногу. Грудь в орденских колодках. Говорили, что два года он провёл на передовой, славился отвагой и командирским талантом, но в одном из боёв был тяжело ранен. С полгода Розыев пролежал в госпитале, хотели его демобилизовать, но он наотрез отказался и вот приехал в запасной стрелковый полк готовить молодых бойцов.

Команда Хезрет-ага пришла в штаб как раз в то время, когда майор вернулся с обеда и занимался своими штабными делами. Туркмены по-свойски поздоровались с ним, хотели присесть у порога, но Розыев так сурово двинул бровями, что все шестеро, как по команде, вытянулись в струнку.

— Я вас слушаю, — строго сказал майор.

— Дорогой земляк, — начал было Хезрет-ага. — Пришли мы…

— Вижу, что пришли, — перебил Розыев. — Докладывайте по какому делу. Из какого подразделения?

— Из соседнего… Насчёт свинины… Не подобает истинным мусульманам есть эту грязную скотину.

— Та-ак, — сердито проговорил майор. — Значит, подай вам жареного барашка или молодую телятину! Кто надоумил вас прийти ко мне?

— С божьей милостью, сами, — отозвался Хезрет-ага. — Кораном ведь запрещено, уважаемый…

— Прекратить разговоры! — не вытерпев, крикнул майор. — Не в коран надо заглядывать, а в уставы. Можете идти! Разберёмся с вашей жалобой.

Яшули со своей ватагой ушёл, а через день всех их рассредоточили по разным подразделениям. Вскоре я узнал, что Хезрет-ага попал в хозяйственную роту. Увидел я его там совершенно случайно. Перед мытьём в бане меняли нательное бельё, я пришёл в прачечную и столкнулся с яшули. Он стоял с засученными рукавами над корытом и стирал.

— Бай-бо, кого я вижу! Вы ли это, яшули? Значит, здравствует обоз, да?

Он глянул злобно и вдруг швырнул в меня мокрыми кальсонами. Я еле успел за дверь выскочить.

Теперь, значит, подходим к главному, братишка.

С начала апреля нас всё чаще стали посылать в караул. Приходилось стоять на посту то у склада ОВС, то — у арсенала, иногда назначали дежурным по кухне. И вот досталось нашему взводу охранять штраф-ников. Территория штрафной роты с одной стороны Примыкала к стене полкового двора, а с трёх сторон соседствовала с бесконечным степным простором. Всю территорию окружали глубокий сухой ров и насыпь, по которой ходили часовые. Ты спросишь, кого мы караулили? Скажу тебе, братишка, в ту пору, по закону военного времени, с нарушителями армейского порядка обходились очень строго. Попадались среди штрафников разные люди. Один, допустим, на сутки опоздал из увольнения, другой промотал казённое имущество, третий дезертировал; к сожалению, были и такие.

Назначили меня подчаском. Ночью подчаски ходили по насыпи вместе с часовыми, а днём находились в расположении штрафной роты: присматривали за арестованными, водили их в столовую, за водой, сопровождали на работу. Ночью я вышагивал вдоль рва. Ночь была тёмная, а тишина жуткая. Прислушивался к каждому шороху, но всё вокруг было спокойно. Только один раз далеко в степи прогремел поезд. Днём отправился во двор штрафников.

День только начинался. Арестованные выходили из землянок, курили и нехотя приступали к работе. Накануне завезли брёвна, и штрафникам приказали распиливать их на доски. Я стоял в стороне, глядя на занятых людей, и думал, что в общем-то они ничем не отличаются от обыкновенных солдат: такие же на них шапки и шинели, только нет поясных ремней и обмоток, Неожиданно возле брёвен я увидел Хезрет-ага. Сначала не мог сообразить: как он сюда попал? Чуть было не окликнул его, но вовремя опомнился: на посту разговаривать нельзя. Как же быть? Вот сейчас яшули заметит меня, подойдёт и заговорит. А что же буду делать я? Молчать? Да, придётся молчать. Другого выхода нет. Яшули тем временем словно почувствовал мой взгляд. Стоял он ко мне спиной, но вдруг повернулся, вздрогнул и жалко заулыбался:

— Гич, земляк ты мой! Вот так довелось нам встретиться. Дожили мы до тех чёрных дней, когда туркмен туркмена с ружьём охраняет…

Я отвернулся, сделал вид, что не замечаю его, но этим только придал ему смелости. Голос его стал поучающим, даже нагловатым.

— Вижу, и тебе нелегко живётся. Слово боишься сказать, как бы не пришлось расплачиваться. Поверни голову, послушай, что скажу. Уходить нам надо. В песках наш дом родной. Пески наша опора и спасение…

Не выдержал я, оторвал от земли приклад винтовки:

— А ну-ка отойди от часового!

Яшули попятился, на лице у него появилась злая улыбка.

— Богом ушибленный… Не всосал ты с молоком матери ни уважения, ни порядочности.

Он отошёл и стал со всеми вместе таскать брёвна. Иногда оглядывался на меня, но больше не заговаривал.

В тот день я так и не узнал, за какую провинность попал он в штрафную роту. Достаточно было, что этот Хезрет так или иначе опозорил и меня, и всех остальных, приехавших сюда с ним. Стыд за своего земляка заставлял меня опускать глаза; и я решил никому не говорить о яшули. Но разве шило в мешке утаишь? Дня через два, когда мы легли спать, Володя вдруг говорит:

— Между прочим, Хезрет в штрафную попал. Слышал?

— Хезрет? А не знаешь — за что?

— Дезертировать пытался. Поймали у Казанджика в песках. Будет судить военный трибунал.

Я думал, яшули обругал кого-нибудь из командиров или отказался выполнить приказ, но чтобы он дезертировал — я не допускал такой мысли. Тошно мне стало от услышанного. Стыд мой удвоился. И ещё я почувствовал, что и на меня теперь будут смотреть с подозрением.

— Сволочь он, — выругался я. — Из-за него и на меня позор ложится.

— Ты-то причём? — удивился Володя.

— Но он же с нами ел, пил! С виду он такой же, как и я. Разве теперь нельзя подумать и обо мне: «Как бы и этот не дезертировал?»

— «Слушай, Гич, прекрати говорить глупости, — сказал Володя. — Давай-ка лучше спать. Завтра, между прочим, опять идём охранять штрафную. Может, даже увидишь этого негодяя…

Спал я плохо. О дезертире-яшули старался не думать, но мысли о нём одолевали меня. Днём тревога усилилась, совсем отпала охота идти в караул. Я даже додумывал: а не сказать ли помкомвзвода Морозу, что ж болен? Так, в хандре и раздумьях дотянул до вечера, а потом построились на инструктаж, и отказаться я не решился.

Заступил на пост в восемь вечера. Сумерки только-только начали опускаться над степью. Было видно — во дворе штрафники сидели возле землянок, курили и беседовали. Признаюсь тебе, братишка, я со страхом смотрел во двор и молил судьбу, чтобы дезертир Хезрет опять не приметил меня, И вдруг смотрю — идёт. Прямо ко рву идёт. Вскинул я винтовку — он остановился, кричит:

— Салам алейкум, сынок! Опять охранять нас пришёл? Опять винтовкой трясёшь. Только я не верю, верблюжонок, чтобы туркмен мог стрелять в туркмена… Не так ли? Хе-хе!

Я злился, нервничал, но ничего не мог поделать: стоял он на положенном расстоянии, даже нельзя было окликнуть: «Стой, кто идёт!» Яшули, конечно понимал, что ему разговаривать с часовым запрещено. Бросив ещё два-три слова, он ушёл и скрылся в землянке. Мне стало немножко легче, хотя и тревожила мысль: не вздумал бы он ещё раз бежать!

Сумерки между тем сгустились, наступила ночь. За стеной, в полку, стали затихать голоса. Потом донеслись крики дежурных: «Отбой!». Навалилась тишина, только шуршал на ветру сухой кустарник. В полночь должна была прийти смена, и я с нетерпением ждал той минуты, когда появится разводящий. Я ходил по насыпи и всё время глядел в сухой ров. Но как ни напрягал слух и зрение, чуть было не проглядел. Заметил человека, когда он уже вылез из рва и припал к земле — ждал, когда я повернусь к нему спиной. Тогда он скатится с насыпи и уйдёт в степь. Я увидел его как раз в то мгновение, когда он лёг на живот.

— Стой, кто идёт! — закричал я.

Человек покатился кубарем вниз, подминая кусты.

— Стой, стрелять буду!

Но он уже вскочил на ноги и побежал прочь.

Я выстрелил вверх — беглец не остановился. Я кинулся за ним, на ходу перезарядил винтовку и послал ему пулю вслед… Потом всё происходило, словно в бреду. Крики разводящего, гулкий топот сапог. Сержант Мороз подбежал ко мне. Внизу, в траве, отыскали убитого. Меня сняли с поста. О том, что пуля попала Хезрету прямо в голову, мне сказал Володя — он тоже в ту ночь был в карауле…

Утром вызвали в штаб батальона, сопровождал меня Мороз. Когда я вошёл, в штабе уже сидели начальник караула, командир роты, комбат и майор из особого отдела. Я подробно рассказал, как всё произошло.

— Значит, впервые вы встретились в вагоне, а до этого не видели Хезрета и не знали?

— Так точно, товарищ майор.

— А где находится его село. Далеко от вашего?

— Не могу знать, товарищ майор.

— Может быть, он вам говорил — почему до сорока лет не был призван в ряды Советской Армии?

— Нет, товарищ майор, такого разговора у нас не было.

Майор вопросительно посмотрел на комбата, тот сказал:

— По документам Хезрет Хакыев всё время болел и имел отсрочку. Но по заключению последней медкомиссии, он был совершенно здоров. Да и действия его, товарищ майор… Спуститься незаметно в ров, вылезти из него на насыпь может только человек сильный и здоровый.

— Что же скажете вы, товарищ лейтенант? — обратился майор к начальнику караула.

— Мне нечего добавить, товарищ майор, за исключением того, что тщательной проверкой обстоятельств, сложившихся на посту, установлено — часовой Гич-гельды Куртов действовал точно и чётко, согласно уставу гарнизонной службы…

Мне разрешили идти в расположение нашей роты. Потом вызывали в штаб Володю и всех других моих товарищей по взводу. Все как один поручились за меня. Больше меня не тревожили — оставили меня на один со своей совестью. Конечно, иначе поступить с беглецом я не мог, но мрачное чувство свершившегося не покидало меня. Особенно мне было не по себе, когда приехали родственники убитого. Неодолимая сила влекла меня к ним, рассказать всё, как было, и услышать хоть одно слово прощения. Мне не разрешили выйти за ворота. Мороз строго приказал:

— О каком прощении вы говорите, рядовой Курсов! Нет прощения тем, кто посягает на незыблемые основы наших вооружённых сил и не считается с армейскими законами! Вы же исполнили свой долг!

— Он был моим земляком, — попробовал я оправдать свою слабость.

Мороз обозлился ещё больше:

— А если бы этот земляк перешёл к фашистам?.. Ты бы тоже?..

Конечно, сержант был прав, но настроение у меня не улучшилось. Володя долго ещё меня успокаивал.

— Не тужи, Гич… Говорят, так бывает с каждым после меткого выстрела по живому. Человек мучится совестью, но мучение ложнр. Если б даже он был тебе другом, то всё равно ты не мог поступить по-иному. Дружба — дружбой, служба — службой…

Чувство подавленности постепенно прошло, завла-дела мной досада. Надо же было такому случиться как раз перед самой победой! Наши войска уже вели сражения в Берлине, сводки Информбюро каждое утро приносили радостные вести. В полку царило оживление!

В те дни, братишка, о передовой уже речи не было. Бывалые солдаты говорили о демобилизации, а молодёжь смотрела вниз с кургана и ждала «покупателей». Так мы в шутку называли представителей разных родов войск, которые приезжали к нам в полк, устраивали мандатные комиссии и группами увозили молодых солдат — в училище, в школы авиаспециалистов, в танковые части, роты связи. Володю взяли в военнопехотное училище. Простились мы с ним у ворот, обменялись адресами.

— Напишешь моей матери, она тебе скажет, где я нахожусь! — крикнул он, уходя.

На другой день мы праздновали победу: дотемна играл полковой оркестр, в столовой появился белый хлеб, прибавили мяса, старшины выдавали желающим папиросы. В общем, был настоящий большой праздник. А потом на построении полка зачитывали приказы, и мне, в числе других, за отличную боевую и политическую подготовку дали десятидневный отпуск домой. Помню, я направился в штаб оформлять документы и по пути встретился с майором Розыевым. Он был в парадном мундире, грудь его украшали ордена и медали. Майор задержал на мне взгляд, остановился.

— Ну вот и отвоевались, — сказал он не по-военному, просто и вдруг спросил: — Откуда сам?

— Казанджикский я, товарищ майор.

— А я из Ашхабада. Так что, глядишь, когда-нибудь и встретимся…

Чувствовал я себя очень неловко, потому что никогда не приходилось разговаривать с офицерами так запросто.

— Мне можно идти? — спросил я.

— Можно идти… Но почему у тебя скучное лицо? Дома всё в порядке?

— Дома-то всё хорошо, — осмелел я. — Здесь неспокойно, на сердце. Я застрелил на посту своего… туркмена…

Розыев сразу подобрался, сделался серьёзным.

— Значит, ты — тот самый… Ну-ка, давай присядем вон на той скамейке, — предложил он и повёл к штабной мазанке.

— Вот что я тебе скажу, — строго заговорил майор. — Армия наша не делится на русских, туркмен, казаков. В ней все — солдаты. И все народы в ней — братья. И государство наше живёт по этому закону. Нельзя, дорогой товарищ, оценивать свои поступки в узко национальном понимании. Ты комсомолец?

— Так точно, товарищ майор.

— У комсомольцев, как и у коммунистов, как и у всех честных людей, есть одна главная линия, по которой мы выверяем свои действия и поступки, — линия ленинской партии. Запомни это раз и навсегда, солдат. Пусть сердце твоё не болит. Ты поступил на посту так, как требует долг и совесть советского человека…

— Понял, товарищ майор.

— Ну вот и хорошо. А теперь иди.

Домой, братишка, ехал я весело. В нашем вагоне были демобилизованные фронтовики. У одного аккордеон, у другого — тоже; музыки и песен — хоть отбавляй, а всевозможных фронтовых историй ещё больше. Я не заметил, как промелькнула ночь и поезд подошёл к станции.

Перед выездом я отправил телеграмму Сары, и он встретил меня на перроне. На нём была брезентовая накидка, я не узнал его. Он меня окликнул, когда я со своим вещмешком проходил мимо.

— Хей, Гичгельды, пострелёнок ты мой. Куда бежишь, подожди, тут я!

Мы обнялись, и Сары повёл меня через линию, в степь. Здесь к развесистому дереву саксаула были привязаны две лошади. Одну из них Сары привёл специально для меня.

— Как здоровье мамы? Как мои братья? — спрашивал я, отвязывая поводья и садясь в седло.

— Слава богу, все живы-здоровы. Да и прошло-то всего три месяца, как ты уехал, что может случиться? Новостей тоже особых нет, — отвечал Сары, выезжая на тропу, которая терялась в саксауловых зарослях. — Парень один, однополчанин твой, раза три заводил к вам в кибитку, интересовался: не собираешься ли приехать домой? Письма твои последние читал, — продолжал Сары. — Вчера тоже был. Мать твоя доказала телеграмму. Тот однополчанин обрадовался: наконец-то, говорит, его увижу, ведь Гичгельды мой лучший друг.

— Кто такой? — удивился я. — Имя своё назвал?

— Нет, не спросили, — отвечал Сары. — Но узнать его не трудно: у него большая красная родинка на щеке.

— Не помню такого, — отозвался я и стал перебирать всех в памяти, с кем встречался в полку. С родинкой никого не вспомнил.

— Ай, ладно, увидишь — узнаешь, — сказал Сары, в мы заговорили о чабанских делах, о том, как идёт житье-бытье в нашем селе.

За разговором мы не заметили, как миновали барханы и выехали на такыр. Он был не очень велик, и за ним опять начинались пески. На такыре Сары заметил свежий конский след.

— Видно, кто-то из наших проехал со станции — следы свежие.

Барханы за такыром были крутые, мы пустили лошадей по ложбине. Места у нас в любое время года сказочные, а в ту пору разгуливала в песках весна — всё цвело. Я не мог глаз оторвать от сиреневых зарослей тамариска и облаков в синем утреннем небе. Тишину диких раздолий нарушал лишь храп коней да свист тушканчиков. Зверьки, как жёлтые куколки, выскакивали из нор и вновь прятались в свои убежища.

— Какой у нас здесь воздух, Сары. Дышу и не могу надышаться…

— Постой-ка! Кто это там на лошади? — прервал мои восторги Сары.

Тотчас я увидел впереди, прямо посреди ложбины, всадника в чёрном тельпеке. Конь его мотал головой, а сам он держал в руках ружьё и поджидал нас. В первый миг пожалел, что у нас нет никакого оружия, но тут же отбросил жалкую мысль: кто может встать поперёк дороги в родных местах? Придерживая коней, мы приблизились к всаднику.

— Вах, Гичгельды, да это и есть твой однополчанин! — воскликнул Сары и так же радостно оповестил встречного: — Салам алейкум, друг! Ты хотел поскорее встретиться со своим приятелем.

— Я его встречал у поезда, — хмуро отозвался всадник. — Думал — поедет домой один, а он, оказывается, с провожатым.

— Откуда ты меня знаешь, приятель? — полюбопытствовал я, вглядываясь в его худое лицо с родинкой.

— Я обязан тебя знать, — опять сердито сказал он. — Ты мой кровник. Ты убил моего двоюродного брата. Так что знай, с кем имеешь дело.

— Вот оно что, — сдавленно проговорил Сары. Прищуренными глазами он ощупал парня. — И что же ты хочешь, приятель?

— Был бы он один, я сказал бы своё слово! — с угрозой ответил парень в тельпеке. — А сейчас хочу получше запомнить его лицо. Не я, так другой из нашего рода укоротит его жизнь.

— Неужели весь твой род состоит из подлых людей, таких, как ты?! — разозлился Сары. — Этот человек убил твоего брата, как самого последнего труса. При свидетелях. Весь полк об этом знает. А ты решил расправиться с ним из-за угла, как трусливый шакал. Если тебе нужна кровь, то веди нас к своему роду и пусть твой род возьмёт его жизнь. Только я не верю, что найдётся человек, который открыто станет мстить за дезертира!

— Ладно, поезжайте своей дорогой, там видно будет, — бросил всадник и стал разворачивать коня.

Сары преградил ему путь.

— Нет, приятель, давай поедем в твоё село — там разберёмся. — Меня же Сары успокоил: — Не бойся. За себя постоим…

— Не из трусливых, — как можно спокойнее отозвался я, но по телу пробежал озноб. Не от того, что могут убить. Страшнее смерти показалась встреча с отцом и матерью убитого. А парень в тельпеке, видя, что Сары настаивает, блеснул недобро глазами и решительно заявил:

— Ладно, едем, раз на то пошло!

Он держался рядом с нами и упорно молчал, на скулах его играли желваки. Дорогу указывал кивком подбородка. Так мы ехали не меньше часа. Наконец впереди открылась равнина и на ней с десяток войлочные кибиток.

— Эй, люди! — громко прокричал Сары, когда остановились возле юрт. — Кто есть дома — выходите, поговорить надо!

Сначала сбежались дети. Лотом собрались женщины и старики. Сары, остановив взгляд на аксакалах, спросил:

— Яшули, говорят в вашем селении и живёт отец дезертира Хезрета. Так ли?

— Так-то оно так, — отозвался один из стариков. — Да только не стоит его тревожить по этому делу. Старый Хакы от позора и нам глаз не показывает. Как поймали его сына в песках, с тех пор молчит. А беглеца проклял на веки вечные.

— Позвольте, уважаемые, — возразил Сары. — Если он проклял своего сына, то почему же часовой, который застрелил его, стал кровником Хакы? Вот этот солдат — тот самый часовой, — указал Сары на меня. — А этот джигит, жаждущий мести, — племянник Хакы. Рассудите нас, уважаемые… Если солдат виноват — он в ваших руках. Если солдат прав, то не навлекайте на свой род нового позора, не давайте оружие в руки вот таким сосункам!

Яшули, косясь на джигита с ружьём, зароптали.

В это время из кибитки вышел сгорбленный белобородый старик. Опершись на палку, он оглядел потухшими глазами толпу. Воцарилось молчание.

— Я всё слышал, — твёрдо сказал старик. — Но я не понял, о каком кровнике говорит наш гость. Нет у меня кровника. И нет у меня сына. Подлый трус и дезертир не мог быть моим сыном…

Аксакал повернулся и, горбясь, направился к своей кибитке.


Атаджан Таган

Когда кончается война


Старая Мамур сидела на корточках, прислонившись к стене кибитки.

Напротив, в доме Ангала-ага, справляли свадьбу. Время от времени старушка поглядывала туда, вздыхала, и по лицу её катились слёзы.

Мы с Колли хотели было пойти на свадьбу — праздники были сейчас так редки, но бабушка Мамур не пустила нас.

— На такую свадьбу и глядеть-то грех. Умса замуж выходит! Пусть, на ней свет клином не сошёлся. Вернётся Нурджан, я ему такую красивую высватаю — на Умсу никто и смотреть не станет. Свадьбу закатим! Пишме, сладостей напечём!.. Джидой осыпать будем. Вы за невестой поскачете! Тогда уж и попируем!

И бабушка Мамур так увлекательно стала рассказывать о будущей свадьбе сына, что мы и думать забыли про ту, в соседнем доме. Мы представляли себе Нурджана, высокого, стройного, грудь в орденах!.. Всем женихам жених!

Нурджан, единственный сын Мамур, ушёл на фронт вскоре после того, как за него высватали Умсу. Обо всём уже договорились, день свадьбы осталось назначить, а тут война. Пришлось отложить свадьбу — вернётся с фронта, тогда уж…

Сначала бабушка Мамур довольно часто получала письма от сына, потом они стали приходить реже, а вскоре и вовсе прекратились. Больше года ни единой весточки. Пришло лишь одно письмо, но старый наш письмоносец не решился отдать его Мамур, отнёс председателю. В письме этом, написанном на машинке, сообщалось, что Нурджан Атаев, проявив геройство и мужество, погиб под городом Курском семнадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года…

Председатель поспешно, чтоб никто не увидел, сунул похоронку на полку за книги, строго-настрого наказав письмоносцу молчать. Бумажка давно уж покрылась слоем пыли, а он всё тянул, всё откладывал — никак не мог собраться с духом и сообщить старухе о смерти единственного сына.

Бабушка Мамур была по-настоящему оскорблена тем, что, нарушив обещание, Ангал-ага выдаёт дочку за какого-то выскочку из Векиль-бавара. «Старый чёрт! На кого Нурджана променял! Да где ж твои глаза были, глупый? Ничего, будешь ещё локти кусать! Придёт Нурджан, весь в медалях — про одну-то он ужо отписал — попляшешь тогда! А Умса дурища! Куда торопится, глупая курица? Не перестарок, могла бы и погодить! Вышла бы за Нурджана, я б с тебя пылинки сдувала… Вот попадётся в свекрови ведьма злая, попомнишь тогда тётю Мамур! А тебе точно ведьма попадётся — бог карает неверных…»

Рядом, за низким дувалом, жалобно тянул свою песню туйдук, глухо, словно проглатывая удары, ухал барабан, пищал гиджак — не праздничная была музыка, и, если б односельчане не оповещены были о тое, думали бы, что поминки.

Первая красавица в селе, сватались к ней со всей округи, а той вышел — одно название. Несколько повозок, пяток верховых — разве это свадебный поезд?

Война шла уже четвёртый год, и кровь, пролитая солдатами за тысячи километров от родного села, отзывалась здесь слезами и скорбью. Девятнадцать похоронок — девятнадцать «чёрных писем» пришло в село. Какая уж тут радость, какой праздник!..

Сноха Умсы надела не будничное платье, в котором ходила в поле, а другое, немножко поновей — осудили. «Дрянь баба! Муж на войне, смерти в глаза глядит, а у этой наряды на уме!» Когда разъезжались, старый Улук-ага и колокольцы со сбруи велел снять: «Ишь раззвонились — в Мары слышно! Не пристало бубенцами слух тешить, когда горе кругом».

Не было на свадьбе Умсы ни звона бубенцов, ни песен, ни смеха. Жениховы родичи посидели за дастарханом, выпили по пиале чаю — и всё. С тем и увезли невесту. Камней вслед и то не кидали[13 - Один из свадебных обычаев. Камень, кидаемый вслед невесте, знаменует пожелание счастливой замужней жизни, невозможность возврата в отчий дом.]. Одна из подружек хотела бросить, да парень из жениховой родни отговорил:

— Чего лезешь? Себя показать надо? Подсаживайся тогда в седло — увезу, а камнями швыряться нечего!

— Бессовестный! — возмущалась бабушка Мамур. — В чужом селе девушку позорить! Обычая знать не хочешь! Наука тебе, Ангал, — будешь знать, старый дурень, с кем родниться!

Умсу увезли, и больше мы её не видели.


Утром мы, как всегда, прибежали проведать бабушку Мамур. Она словно и с места не сходила, сидела, привалившись к стене кибитки, и беззвучно бормотала что-то себе под нос. У ног её, положив голову на лапы, дремал Аждар, старый и верный пёс. Отец Нурджана принёс его в дом щенком, когда мальчику было шесть лет. Какой Аждар породы, но знал никто, но умный он был на редкость. Если кто-нибудь приходил к бабушке Мамур, стоило только взглянуть на Аждара, чтобы сразу определить, с добром ли явился человек. Если гость заслуживал хорошего приёма, пёс радостно вилял хвостом и заливался весёлым, звонким лаем. Если Аждар чуял недоброе, загораживал собой бабушку Мамур и, злобно рыча, скалил большие жёлтые клыки.

Старушка любила своего пса, любила даже больше, чем корову. И не только за ум и преданность: главное, ведь и Нурджан в нём души не чаял. Куда бы ни шла бабушка Мамур, пёс всегда шагал рядом, и старушка не прогоняла его; она привыкла к своему неразлучному спутнику, к тому же с Аждаром всегда можно было потолковать, поделиться и горем, и радостью.

В последнее время стали всё чаще поговаривать о близком конце войны, и бабушка Мамур начала всерьёз готовиться к свадьбе. Она считала, что уж осенью то Нурджан непременно вернётся.

«Ну и свадьбу закатим! — повторяла старушка, щуря маленькие, прячущиеся в морщинках глаза.

Не то что у этого дурня Ангала! Всё село пировать будет! Корову не пожалею — зарежу!»

Мы с Колли нисколько не сомневались, что так всё и будет. Мы даже мысли не допускали, что Нурджан может не вернуться. «Наш Нурджан не погибнет, — не раз повторяла Мамур, — сам аллах охраняет его — единственный сын у матери».

Уже несколько дней мы с Колли собирали джиду: бабушка Мамур попросила нас помочь ей — побольше собрать джиды, насушить для свадьбы Нурджана. Колли был немножко старше меня и намного ловчее. Он взбирался на дерево и длинной палкой сбивал ягоды. Больше, конечно, летело листьев, но ягоды тоже падали. За день мы набирали по мешку.

В тот день мы тоже с утра занялись джидой. Я сидел под деревом, а Колли, ничего не замечая вокруг, лупил палкой по ветвям, отяжелевшим от золотистых ягод. Удар — и листья серебристыми парашютиками, кружась, летели вниз, по голове мне ударяли спелые ягоды.

— ЭЙ, парень! Кто так джиду собирает?!

Голос был строгий, я испуганно оглянулся и увидел председателя верхом на коне. Он сердито дёргал узду, и конь перебирал ногами, вздымая пыль.

— Если так лупить, на будущий год не ягоды — редьку горькую придётся есть!

Я замер с мешком в руке, а Колли испуганно таращился на председателя, болтая ногами в воздухе, — прыгать или не прыгать…

— Их никак не собьёшь, Сапар-ага, — несмело сказал я.

Председатель метнул на меня гневный взгляд и, ничего не ответив, обернулся к торчавшему на дереве Колли:

— Слезай сейчас же!

Бабушка Мамур, неподалёку перебиравшая ягоды, высыпала их из подола в мешок и решительно направилась к нам.

— Чего это ты раскричался, Сапар? — строго спросила она. — Это я велела. Помогают мне джиду собрать — к свадьбе Нурджана.

Председателя как подменили. Он вдруг опустил голову и умолк, словно провинившийся мальчишка. Потом молча дёрнул уздечку и ускакал.


Вечером мы снова зашли к бабушке Мамур. Она, как всегда, сидела в одиночестве; у неё ведь никого не было, одна на всём белом свете. Может, поэтому она и привязалась так к нам, ребятам. На что уж голодно было, а старушка всегда найдёт, чем угостить. Стоило нам молча усесться у стены под маленьким подслеповатым оконцем, бабушка Мамур тотчас принималась рыться в большом старом сундуке. «Пожуйте пока, ребятки, — она протягивала нам кусок сухой лепёшки. — Вернётся Нурджан, я вам таких сладостей напеку! Халвы наготовлю!..» Халва!.. Мы ели чёрствый хлеб и сладко жмурились, предвкушая грядущее блаженство. Потом старушка принималась рассказывать нам сказки. Какие это были сказки! Про царей и волшебников, про хитрого и весёлого Ходжу Насреддина, про злых баев и про волшебные страны, где живут диковинные звери. Интересная особенность была у этих сказок — как ни страшны были злые дэвы и огнедышащие драконы, сколько бы раз ни прерывалась сказка возгласом «Спаси нас аллах!», конец всё равно был хороший. Старушка твёрдо верила: всё, о чём говорится в сказке, правда. И если в сказке говорилось о том, что шахская дочь-красавица влюбилась в бедного парня, бабушка Мамур мечтательно улыбалась: «Пошли, всевышний, и Нурджану такую же!..»

Когда мы с Колли вошли, бабушка Мамур рылась в своём огромном сундуке.

— А, сыночки! — старушка ласково поглядела на нас. — Входите, мои хорошие, гостям всегда рада! Вот почитайте-ка! — она протянула нам старую пожелтевшую газету. — Тут про войну писано, может, и про Нурджана что есть?

Я читать не умел, знал только несколько букв. Колли по сравнению со мной был грамотеем — мог по слогам разбирать букварь, а потому решительно взял у старушки газету, уселся поближе к окну, откашлялся и стал читать.

— Колли, милый, ты вот тут… Вот отсюда давай! — Бабушка Мамур указала на большую, выделенную жирным шрифтом букву, похожую на узор вышивки.

— От… Со-вет-ско-го… Информбюро… Войска Юго-Западного фронта…

— Постой, сынок, не спеши! Что это такое Инфор… Информбюро?

Колли, недовольный, что его перебили, раздражённо почесал макушку.

— Не знаю.

— Не знаешь? Ну ладно, давай дальше!

— А там дальше не про войну! — Разбирать газету по слогам не доставляло Колли никакого удовольствия, и он решил схитрить. — Незачем читать-то! Нурджан придёт, сам всё расскажет. — И он протянул старушке газету.

Бабушка Мамур бережно приняла её, сложила, убрала в сундук. Достала узелок с сахаром и дала нам по кусочку.

— Принеси-ка дров, сынок! — сказала она Колли.

Мы удивлённо переглянулись: в доме тепло, зачем ей дрова? Бабушка Мамур заметила наше удивление.

— Пишме сейчас буду печь, — с улыбкой сказала она. — Знаете, куда завтра с вами поедем? В соседнее село, Нурджану невесту сватать. Прослышала я про одну — Акча, дочка Аннатач. Такая, говорят, красавица подросла, не хуже шахской дочки, о которой я вам вчера рассказывала. Спешить надо, как бы не перехватили. Засватаем, а вернётся Нурджан, сразу свадьба.


День выдался на удивление погожий. Мы оседлали белого ослика и в сопровождении Аждара втроём отправились сватать Нурджану невесту. Хозяйка, тётя Аннатач приняла нас ласково, как долгожданных гостей, напоила чаем, дала поесть. Наевшись, мы с Колли заскучали, пошли во двор. У порога дремал Аждар. Играть с нами он не хотел. От нечего делать мы стали швырять камешки в арык, наблюдая, как по воде расходятся ровные, гладкие круги. Вдруг у мостика, на той стороне арыка, показалась девушка.

— Акча! — послышалось из-за высокой кукурузы. — Где верёвка?

— Откуда я знаю? — устало отозвалась та. — Сторожу её, что ли? — Она остановилась посреди мостика, приподняла платье так, что видны стали загорелые ноги, присела и начала мыть руки. Бабушка Мамур была права — Умса, первая красавица в нашем селе, не шла с Акчой ни в какое сравнение. Над арыком, тоненько звеня крыльями, взметнулась зелёная стрекоза, девушка проводила её долгим взглядом; улыбка медленно гасла на её губах.

— Акча! — крикнул я. — А мы тебя сватать приехали!

Колли больно ткнул меня в бок, но было уже поздно.

— Что-о-о? — протянула девушка, удивлённо оглядывая нас. — Что ты сказал, глупыш?

— Я не глупыш, я сын Оразгельди-ага!

— Ишь ты какой! — она чуть заметно улыбнулась и покачала головой. — А как же тебя зовут? Щепочка?

Колли сердито поглядел на неё, а я обиделся: я и правда был тощий, как щепка.

— Хочешь, я тебе его собаку покажу? — спросил я.

— Чью собаку?

— Нурджана.

— А кто это, Нурджан?

— Нурджана не знаете! — удивлённо воскликнул я. — Да это же сын бабушки Мамур! Мы тебя за него сватаем.

— А-а, — протянула девушка. — Вот в чём дело. И где же его собака?

— Вон она лежит!

— Что ж, хозяин у неё такой же старый?

— Ты что! Нурджан молодой! Высокий, стройный!

— Красавец, значит? — девушка притворно вздохнула. — Взглянуть бы на него хоть одним глазком!..

— Нельзя! Он на войне. С немцами дерётся. Уже медаль получил! Приедет — сразу на тебе женится.

Акча нахмурилась, подошла поближе.

— Убирайтесь-ка отсюда, пока я брата не позвала! — Она сердито повернулась и ушла. Высокая кукуруза сомкнулась за её спиной.


— Вот какая у Нурджана жена будет! — радовалась Мамур, когда мы возвращались домой. — Личико светлое, кругленькое, сама складненькая, высокая. Разве сравнишь с Умсой? Та Акче и в подмётки не годится! А как вышивает! А умница какая!

С утра мы опять заявились к бабушке Мамур собирать джиду. Старушка ликовала. Сватовство прошло удачно, и она была поглощена предстоящей свадьбой.

Вдруг со двора послышался хриплый лай Аждара. Давно я не слышал от старого добродушного пса такого злобного лая.

Бабушка Мамур встревожилась.

— Взгляните, чего это пёс беснуется? Может, кошку увидел?

Я выскочил во двор первым. К дому, не обращая внимания на свирепый лай Аждара, ковылял на костылях незнакомый человек в военной форме. У него была только одна нога. Увидев меня, инвалид остановился и спросил, показывая на кибитку:

— Тётя Мамур здесь живёт?

Я молчал, не в силах оторвать глаз от Аждара. Пёс заходился в злобном, яростном лае, он даже рычал, словно этот одноногий человек хотел ударить его.

Незнакомец подошёл ближе.

— Ты что, оглох? Тебя спрашивают: тётя Мамур здесь живёт?

Я молча кивнул и пошёл в кибитку. Незнакомец последовал за мной.

— Здравствуйте, тётя Мамур!

— Здравствуйте! Проходите, пожалуйста! Проходите! — повторяла старушка, указывая на почётное место.

Незнакомец сел на кошму, устало привалившись к мешкам с джидой, положив рядом новенькие костыли.

— Как поживаете, Мамур-эне? — вежливо осведомился он, вытирая от пота лицо. — Как ваше самочувствие?

— Спасибо, сынок, дай бог тебе здоровья! — ответила бабушка Мамур, напряжённо всматриваясь в усталое лицо гостя. — Что-то я тебя не припомню… Ты из наших ли мест?

— Нет, я нездешний. Сейчас из госпиталя, а вообще с фронта я…

— Так ты, сынок, небось и Нурджана моего видел? Как он там? Здоров ли? Когда вернётся? Всё сердце по нему изболелось!

Гость не ответил, посмотрел исподлобья на старуху и перевёл взгляд на нас, разглядывавших его в восторженном нетерпении.

— Что, и у Нурджана такая рубашка? — бабушка Мамур погладила рукав гимнастёрки, покачала головой. — С золотыми пуговицами? Всем такие дают? А бельё тёплое? Там ведь, говорят, холодно, на фронте-то?..

Гость не ответил.

— Писем от сына давно не имеете? — помолчав, спросил он. Видимо, только сейчас он начал понимать, в чём дело.

— Полтора года скоро… Да я что ж?.. Я не в обиде — где ему письма писать? Сам бы скорей приезжал!.. Здоров он?

Странный гость молчал, опустив голову. Потом заговорил медленно, с натугой, выдавливая из себя слова:

— Здоров… Видел я его… Месяца три назад… Меня демобилизовали по ранению, а он… Он ничего… Вот я и решил: раз приехал, надо сходить, мать его проведать… Ну тогда всего вам хорошего, пойду!.. — Он взялся за костыли.

Бабушка Мамур стала уговаривать его посидеть, попить чайку — такого гостя да без чая отпустить? — но инвалид помотал головой. Сказал, что очень спешит, что дома ждут, и поспешно уковылял со двора.

— Ну вот и дождалась я доброй вести! — бабушка Мамур в радостном изнеможении откинулась на мешки джиды. — Жив мой мальчик, жив мой единственный! Слава богу, войне скоро конец, придёт Нурджан, той устроим! Настоящий — с подарками. Ой! — старушка всплеснула руками: — Подарок-то я ему забыла за добрую весть!

Она бросилась за солдатом. «Постой, сынок! Союнчи возьми! Союнчи!» Инвалид обернулся, махнул рукой и пошёл дальше.

Опростав мешок, мы снова пошли к шелковицам. Колли уже влез на дерево, когда вдруг во двор с воплем ворвался Ипбат-ага.

— Горе тебе, Мамур! — выкрикнул он тонким голосом. — Закатилось твоё солнышко, погас ясный свет!!! — Не переставая кричать, старик бросился на землю[14 - По обычаю, мужчина, извещающий о смерти близкого, с воплем бросается на землю.].— Сказал сейчас тот калека, что погиб наш Нурджан!. Погиб ещё год назад. Попала ему вражья пуля прямо в голову, и скончался он у него на руках!..

Ничего не понимая, бабушка Мамур глядела на катавшегося по земле старика, потом вдруг обхватила голову руками, закачалась и рухнула как подкошенная. Мы никогда не видели такого. Перепуганные, мы с криком выбежали на улицу…


Целую неделю не были мы у бабушки Мамур. У неё и без нас хватало гостей — в доме всё время толпились люди. Мы боялись заходить туда, сидели в зарослях джиды и слушали монотонный голос моллы — он шесть дней читал по покойнику.

Наконец мы решились проведать старушку. Раздобыли где-то большой мешок, набили его джидой и понесли бабушке Мамур.

Она лежала в постели, жёлтая, высохшая, и глядела в потолок. Тёмные жилистые руки её сложены были на груди. Услышав, что кто-то вошёл, Мамур приподнялась, взглянула на нас, и мы увидели, какими пустыми, тусклыми стали её глаза, всегда такие живые и блестящие.

Колли прислонил мешок с джидой к стене. Мы ждали, что сейчас бабушка Мамур, как всегда, скажет: «Спасибо, мои хорошие! Дай вам бог в жёны белолицых красавиц!»

Но она ничего не сказала, взглянула на нас и зарыдала. Мы тоже громко заплакали. Старушка с трудом вылезла из постели, подошла к нам.

— Не плачьте, ребятки, — сквозь слёзы проговорила она. — Думаете, Нурджан умер? Нет, он не мог умереть! Он приедет! Обязательно приедет! С медалью! — Она судорожно вздохнула. — А вы у меня молодцы — сколько джиды набрали! И правильно: на такую свадьбу много надо!

Мы стали пересыпать ягоду в другой мешок. Я заметил, что у бабушки Мамур мелко дрожат пальцы.

— Ну вот, целых три мешка. Теперь всё в порядке. Скорей бы война кончилась! Пойду завтра к Сапару — пусть скажет, когда она кончится…

Наутро мы все, включая Аждара, отправились к председателю на другой конец села.

— Сапар всё знает! — то и дело, повторяла Мамур. — Он скажет, когда война кончится, когда нам Нурджана ждать.

Сапар-ага лежал на кошме и глядел в потолок, видимо, обдумывал какие-то важные председательские дела. Даже не заметил нашего появления.

— Вставай! — сказала ему жена. — Тётя Мамур пришла!

Бабушка Мамур поздоровалась с ним и заплакала. Сапар-ага виновато опустил голову, как тогда, у джиды. Жена его начала всхлипывать — у них тоже два сына были на фронте.

— Сапар, милый! Ну скажи, ведь это неправда? Не может быть, чтобы правда! Ведь, если что, ты бы первый знал, ты всегда первый узнаешь! Живой он, сынок мой единственный. Чует сердце — живой! Кончится война, и вернётся! Когда она, проклятая, кончится?

Сапар-ага исподлобья взглянул на старушку. Хотел что-то сказать, но не сказал, только кашлянул.

— Всё бывает, тётя Мамур, — ответила за председателя жена. — Бывает, ранят человека, упадёт, а подобрать сразу нельзя, вот и считают погибшим. В соседнем селе женщине похоронка на сына пришла, а месяц спустя сам является — в отпуск пришёл из госпиталя! Может, и Нурджан так. Кончится война, и вернётся.

Бабушка Мамур вздохнула. Подняла глаза на председателя.

— А ты как считаешь, Сапар-джан?

— По-всякому бывает, тётя Мамур… Глядишь, и объявится. Войне скоро конец. Гонят наши немца в три шеи!

— Ну вот! Слышали, ребятки? — бабушка Мамур так весело поглядела на нас, словно после слов председателя война должна немедленно кончиться. — Дай бог, чтоб скорей сбылись твои слова, Сапар-джан! Чтоб скорей быть тебе почётным гостем на свадьбе Нурджана!

Сапар-ага ничего не ответил, надел шапку и вышел вслед за нами.

После разговора с председателем бабушка Мамур ожила. С утра до ночи всё хлопотала, хлопотала — готовилась к свадьбе сына.

Поздно осенью белуджи привезли к нам в село дыни. «Таких дынь вы в жизни не пробовали! — расхваливал свой товар караван-баши. — Сахарная, во рту тает. Их самому индийскому царю целыми караванами отправляли! Сладкие, нежные, а лежать могут хоть два года!»

Дыни и впрямь были хороши, но особенно понравились бабушке Мамур, что могут долго лежать. Она купила две огромные дыни. С одной мы тотчас расправились, а вторую она убрала. «Вот приедет Нурджан, столько лет дыньки не пробовал!»


* * *


Прошла осень, за ней наступила весна, нежным, бело-розовым цветом зацвёл урюк. Второй год уже не было писем от Нурджана. А в самом конце весны, когда начинал поспевать урюк, в село прискакал незнакомый всадник на белом коне. Простирая ладони к небу, он громко кричал:

— Победа! Люди, победа! Радуйтесь — мы победили!..

Мы с Колли сразу же помчались к бабушке Мамур сообщить радостную весть. Она уже слышала, она выбежала на улицу с миской джиды, чтоб оделить доброго вестника, но тот проскакал мимо, свернул на соседнюю улицу.

Бабушка Мамур высыпала джиду нам на головы. Ягоды тяжело шлёпались в пыль, а мы с Колли, толкая друг, друга, собирали их — совсем как бывает на свадьбе. Бабушка Мамур глядела и смеялась. Аждар весело прыгал вокруг нас.

Война кончилась. Через несколько недель после этой радостной вести стали возвращаться фронтовики. Пришли Ходжасеит, Карягды и ещё несколько человек.


* * *


Минуло лето, снова настала осень. Мы каждый день ждали Нурджана, а он всё не возвращался. Бабушка Мамур начала тревожиться. Она ходила по домам, где были вернувшиеся с фронта солдаты, спрашивала, не видали ли они её сына. Но никто из фронтовиков ничего не говорил ей о судьбе Нурджана.

И тогда бабушка Мамур решила, что война ещё не кончилась. Что где-то ещё идут бои, в которых сражаются самые храбрые, самые сильные, такие, как её Нурджан. Те, без которых война кончиться не может. Если Сапар-ага начинал уверять её, что война уже кончилась, старушка хитро улыбалась и качала головой. Значит, это секрет, значит, нельзя говорить.

Бежали дни, недели, Нурджана не было. Но Мамур не очень беспокоилась, она знала: надо ждать конца войны. Кончится война, и Нурджан вернётся.

Раз, подходя к её дому, мы услышали, что бабушка Мамур негромко говорит с кем-то. Заглянули во двор и видим: старушка сидит посреди двора, ласково поглаживая Аждара.

— Ничего, пёсик, надо ждать, что ж делать остаётся? Видно, дела у него важные… Кончится война, и вернётся твой хозяин, будем встречать его. Как ты я нему бросишься!.. Небось всё лицо оближешь? А?

Старый пёс, словно понимая о чём речь, заглядывал старушке в глаза и вилял коротким обрубленным хвостом…


* * *


Приближалась зима. Всё меньше грело солнце. По утрам бабушка Мамур каждый день топила очаг в кибитке.

Как-то днём, когда, вернувшись из школы, мы пили чай возле очага, раздался хриплый, заливистый, злобный лай Аждара. «Эй, возьмите собаку!» — услышали мы чей-то голос.

Мы выскочили на улицу. В воротах, не смел двинуться вперёд, стоял молодой красивый парень.

— Это дом тёти Мамур? — спросил он, косясь ка Аждара.

— Да, — ответил Колли, с трудом удерживая рычащую собаку. — Заходите!

Парень направился к кибитке.

— Радуйся, мать! — сказал он. — Счастье тебе привалило!

Старушка так и обмерла. Пиала с чаем выпала у неё из рук, ударилась о чайник, раскололась, в очаге зашипела вода.

— Счастье тебе! — повторил гость. — Нурджан скоро придёт!

Бабушка Мамур побледнела.

— Как ты сказал, сынок? — не смея поверить, переспросила она.

— Дядя мой из госпиталя пришёл. Целый год с твоим сыном вместе лежали, Нурджан ранен был тяжело. Теперь всё: живой, здоровый! Не сегодня-завтра жди сына! Ну я побежал, ещё одного поздравить надо. Вот только бы подарок с вас за добрую весть! А?

— Господи! Да бери что хочешь! За такую весть всего моего дома мало! Что ж дать-то тебе, сынок?

Она метнулась к сундуку, достала серебряную брошь, которую бережно хранила для будущей невестки, мельком глянула на неё и протянула парню. Тот взял брошь, поблагодарил и пошёл к двери.

— Сынок! Постой, милый! Где дядю-то твоего найти?

Парень обернулся.

— Гочака спросите, его в Хештекли любая собака знает! Он бы и сам пришёл, да гостей полно!

Бабушка Мамур немедленно начала собираться к Гочаку.

Село Хештекли находилось на другом берегу реки, моста поблизости не было, а в обход идти часа полтора.

Бабушка Мамур устремилась к реке. Мы следовали за ней. Мы бежали и радостно вопили: «Нурджан жив! Нурджан скоро приедет!» Люди выбегали нам навстречу, поздравляли, протягивали угощения, но мы ничего не брали, мы были счастливы тем, что все делят с нами нашу радость. Аждар тоже разыгрался, как щенок. Он то обгонял нас, забегая вперёд, то отставал, чтобы потом догнать, заливаясь молодым, звонким лаем.

Бабушка Мамур устала бежать, ноги у неё заплетались, но всё равно она не переходила на шаг, бежала из последних сил. И, задыхаясь, всё повторяла на ходу:

— Я говорила вам… Говорила, кончится война, и приедет… Вот… кончилась…

Мургаб в наших местах неширок, но кое-где глубоко, надо плыть. Бабушка Мамур, не раздумывая, бросилась в холодную осеннюю воду. Аждар несколько раз удивлённо гавкнул, встревоженно взглянул на нас и бросился вслед за хозяйкой.

Мы с Колли испуганно метались по берегу, не зная, на что решиться, боялись, что старушка утонет. Мы звали её, просили вернуться, она нас не слышала. И благополучно добралась до берега; там, где надо было перебираться вплавь, Аждар плыл рядом, подталкивая её, помогая выгребать против течения.

Бабушка Мамур вышла из воды в одной хокге, другую потеряла. На берегу она сбросила и вторую туфлю и бегом пустилась в Хештекли.

Когда мы вернулись к дому Мамур, возле него уже толпился народ. Все громко говорили, перебивая друг друга:

— Чего не бывает в жизни…

— Это как аллах судил: жить или умереть…

— Счастливая! Пять лет ждала и дождалась! Материнское сердце чует!

— Ешьте, милые, ешьте! — Соседка тётя Хесель пригоршнями раздавала всем джиду. — К празднику берегли, вот и дождались праздника!

Ипбат-ага уже рыл яму для большого очага.

— Придётся нашей Мамур коровушку резать! — весело приговаривал он. — Ведь как явится, сразу свадьба! Не зря я очаг готовлю!

Да, старик не зря готовил очаг.

…Поздно вечером в скрипучей двухколёсной повозке привезли полуживую Мамур. За повозкой, понурив голову, плёлся Аждар. В зубах он всё ещё держал туфлю хозяйки.

Не оказалось в Хештекли никакого Гочака, и никто из госпиталя не приезжал. Парень обманул старуху — хотел получить союнчи.

Бабушка Мамур очнулась поздно, уже горела коптилка. Она с трудом открыла глаза, окинула сидящих возле неё холодным, отчуждённым взглядом.

— А Нурджан всё ещё не приехал? — негромко спросила она. — Когда ж она кончится, эта война?

Я не выдержал:

— Война кончилась, бабушка Мамур! Война давно кончилась!

Колли больно ткнул меня локтем в бок.

Но бабушка Мамур ничего не слышала, пустыми глазами глядела она куда-то сквозь меня, и губы её чуть заметно шевелились: «Когда же кончится война?..»

Потом мелкая дрожь прошла по её телу. Она раскинула руки и замерла, уставившись в потолок.

— О, Мамур! О, Мамур! — раздался с улицы крик Сапар-ага, по обычаю оповещавший односельчан о смерти.

Но мы услышали в его крике не плач по умершему человеку. Для нас это было известие о том, что война, принёсшая старой Мамур столько горя, кончилась теперь и для неё.


Перевод Т.Калякиной


Атаджан Таган

Где же Баба-Гамбар, где покровитель песен?


Хештек был сыном Тёке-бахши, знаменитого дутариста, без участия которого не обходился ни один сколько-нибудь стоящий той.

Сын, которому по традиции предстояло унаследовать отцовское искусство и отцовский дутар, на праздниках всегда был возле отца, чтоб было кому сменить его, если устанет. Хештек преуспел немало и, случалось, послушав его игру, кто-нибудь в восторге хлопал себя по коленям и просил: «Сыграй ещё, Хештек-джан! Будь добр, сыграй эту вещь ещё раз!» Пряча довольную улыбку, молодой музыкант низко опускал голову, брал отцовский дутар, и снова лилась мелодия, покоряя сердца слушателей. День ото дня росло искусство Хештека, и день ото дня росла в народе слава юного дутариста.

И вот однажды старый бахши пригласил к себе гостей — знатоков и ценителей музыки. Зарезал барана, угостил их честь по чести, а когда гости насытились и выпито было несколько огромных чайников чая, он велел постелить рядом два коврика и с дутаром в руках уселся напротив сына; молодой и старый бахши сидели лицом к лицу и играли: согласно, в едином ритме поднимались и ударяли по струнам их руки, и, сливаясь в единой мелодии, дутары пели о радости и горе, о любви и разлуке, о кровавых битвах и о весёлых пирах. И, замерев от восторга, слушали их счастливцы, коим даровано было судьбой присутствовать на этом удивительном состязании.

И когда последний аккорд растворился в ночной тишине, старый бахши обратился к почтенным слушателям с такими словами:

— Да пошлёт вам аллах бесчисленное множество дней, и пусть каждый из них проходит в радости и веселье! Я стар. Пусть с этого дня сын мой Хештек-бахши займёт моё место, пусть он веселит игрой ваши сердца. Прими, сынок! — Старик протянул сыну старинный, украшенный перламутром дутар. — Много лет назад этот дутар вручил мне мой отец. Я спокоен — искусство не оскудеет — дутар Тёке-бахши в надёжных руках!

И с того дня Хештек заменил отца, и ни один той в наших краях не обходился без участия молодого бахши.

Когда стало известно, что Хештек женится, на свадьбу явились гости из самых отдалённых селений. И едва закончился обряд бракосочетания, молодого усадили на ковёр. Всю ночь Хештек услаждал музыкой своих гостей, а рядом, за свадебным пологом, ожидая его, томилась невеста…

Но недолго играл Хештек-бахши на отцовском дутаре. Началась война, и он ушёл на фронт. Тёке-бахши умер, не дождавшись сына. И, умирая, горевал об одном: не услышит он перед смертью игру своего Хештека!


Хештек вернулся домой задолго до окончания войны. И непохоже было, что он с фронта: не раненый, руки-ноги целы… Но привёз его какой-то военный человек и, говорят, наказал Огулсанды хорошенько присматривать за мужем.

А Хештек-бахши и правда вёл себя как-то странно. Когда приехали родственники со всей округи, те, что год назад провожали его на фронт, Хештек не проявил к родичам ни малейшего интереса — словно только вчера их видел. Когда же гости начали, расспрашивать про войну, он помолчал застенчиво и, опустив голову, сказал:

— Да я ничего и не помню… Только вот танк… с крестом на боку… — Он закусил нижнюю губу, покачал головой. — Какой парень был, а!.. Алёшей звали… Молоденький, неженатый даже… Такой был парень!..

Это было всё, что Хештек рассказал про войну. Гостям не терпелось послушать музыку, но Хештек ни разу даже и не глянул на дутар: сидел и широко раскрытыми глазами смотрел прямо перед собой.

Прошёл месяц. И вот как-то вечером к Хештеку явились несколько человек, истосковавшихся по хорошей музыке. На этот раз бахши встретил гостей приветливо. Напоил чаем, а потом, словно угадав их желание, протянул руку к дутару. «Какой парень был…» — пробормотал он и вынул из пропылённого бархатного чехла украшенный перламутром дутар.

Гости придвинулись ближе. Не настраивая инструмент, даже не подтянув струны, бахши начал бренчать на дутаре. Слушатели решили, что он только пробует, но Хештек, закрыв глаза, всё бренчал и бренчал… Сообразив наконец, что музыки им сегодня не услышать, гости, не выказывая неудовольствия, встали и, поблагодарив хозяина, стали прощаться. Хештек подозвал двоюродного брата.

— Селим! Не зашёл бы ты ко мне завтра?

— Что за разговор — приду! Играть будешь?

— Нет, — ответил Хештек. — Не играть. К отцу надумал сходить. На могилу.

…Когда на другое утро они встретились возле моста, в руках у Хештека был дутар.

— Я ведь не просто на кладбище, — объяснил он, заметив удивлённый взгляд брата. — Я иду навестить Тёке-бахши. Потому и дутар со мной.

Селим молча пошёл вперёд. Худой, длинноногий бахши, ссутулившись, шагал следом.

Когда Селим привёл Хештека к могиле, тот вынул дутар из чехла и, подобрав под себя ноги, уселся в изголовье могилы.

— Покойный отец больше всего любил две мелодии — «Капдери» и «Дурды-бахши», — сказал он, ударил по деке дутара и начал играть. Мелодии не получалось. Побренчав тягуче и однообразно, он уже сказал было «Хватит!» и потянулся к чехлу, но вдруг вспомнил, что отец любил ещё одну мелодию.

— А может, не надо? — сказал Селим, беря его за плечо. — Нехорошо, всё-таки кладбище…

Хештек покачал головой, он упивался, он играл одну из лучших своих мелодий, а Селим слушал тягучие, выматывающие душу звуки и не понимал, что происходит.

Когда они возвращались с кладбища, Хештек несколько раз принимался рассказывать о том, сколько труда положил покойный отец на его обучение, и радовался, что труды Тёке-бахши, слава богу, не пропали даром.

У самой околицы их догнала пожилая женщина, ехавшая верхом на осле. Женщина была нездешняя. Она бросила взгляд на дутар в руках Хештека, поздоровалась и спросила:

— Сынок, а ведь не иначе как ты Хештек-бахши?

— Точно, тётушка! — отозвался Хештек. — Я.

— Ты? — старуха обрадованно улыбнулась. — С благополучным возвращением тебя, дай тебе бог здоровья! Мой тоже в понедельник дома будет — сам в письме отписал! Все глаза проглядела, жду, жду, да теперь уж скоро: две ночки переспим, а там и понедельник! Я к тебе с просьбой, Хештек-джан. Сынок наказал, съезди, мол, к Хештеку-бахши, упроси, чтоб на той приехал. Уж так он у меня музыку любит!..

Селим начал было говорить, что бахши не может, занят в понедельник, но Хештек взглядом остановил его.

— Какой может быть разговор! — удивлённо сказал он. — Покойный Тёке-бахши, — да будет земля ему пухом, — никогда бы не отказался от такого приглашения. Скажи только, как село называется? И кого спросить?

— Село Самыкяб. А спросишь Хораза. Любой скажет — сына моего все знают. Только, может, я на арбе за тобой приеду?

— Не надо, тётушка, не хлопочи. Фронтовик вернулся домой, наш долг — приветствовать его!


В ту ночь Хештек долго не мог заснуть. Жена уже давно посапывала, а он всё лежал да смотрел в окно — на круглую светлую луну. Среди ночи он вдруг разбудил Огулсанды.

— Проснись-ка! Проснись, Огулсанды! К кому мне завтра ехать, а? Запамятовал!

Жена промычала что-то неопределённое, но Хештек не отставал.

— Забыл я! Понимаешь, забыл, куда ехать! И кто меня звал, забыл. Проснись, ради бога!

— Да откуда мне знать? — хрипловатым спросонья голосом сказала Огулсанды, приподнимая голову с подушки. — Тебя звали, не меня. Не то Петух, не то Курица, что-то вроде этого…

— А, правильно — Хораз![15 - Хораз — петух.] Ну всё! Спи, Огулсанды, спи!

Хештек лёг на спину и принялся осторожно разминать и массировать пальцы. Потом тихонько вылез из-под одеяла и снял со стены дутар.

— Поупражняться надо, — сказал он сам себе, — руки-то отвыкли. Отец перед тоем всегда заранее пальцы разминал.

Сквозь треньканье и бренчанье дутара Огулсанды слышала голос мужа, громко произносившего название очередной мелодии. Но, какое бы ни было название, дутар бренчал одинаково бессмысленно. Слишком хорошо знала Огулсанды язык дутара, чтобы не понять: это заунывное, назойливое треньканье — не музыка. И Селим сказал, что не стоило бы Хештеку ехать на этот той. Странно как-то сказал…

Огулсанды села.

— Пальцы-то не болят? Я смотрю, всё играешь да играешь…

— А ты разве не спишь? — обрадовался Хештек. — Не бойся, Огулсанды, силы у меня в руках хватит. А пальцы не размять — игры не будет. Отец покойный, да будет земля ему пухом, никогда, бывало, не поедет без этого.

— А может, не ездить тебе? Ещё и не отдохнул как следует.

— Не ездить? Ты что? Как можно не ехать?

Огулсанды отвернулась к стене, укутала халатом голову. Но резкие, отрывистые звуки проникали под толстый халат: женщине казалось, что её больно дёргают за волосы; боль эта, начинаясь в висках, разливалась по всей голове…

До самого его отъезда Огулсанды так ничего и не придумала. Когда муж уже обулся и снял со стены дутар, она подошла к нему:

— Хештек-джан! Не ездил бы ты… Такая дорога дальняя…

— Что ты, Огулсанды? — Хештек так удивился, что даже перестал завязывать чехол. — Разве мыслимо — меня люди ждут!

— Да ведь кошму надо валять… Для того ль я тебя ждала, чтоб самой за мужика ворочать?!

— Кошму? — растерянно моргая, Хештек молча глядел на жену. Вздохнул, бросил взгляд на дорогу… И вдруг крикнул: — Куле! Иди-ка сюда, Куле!

Подошёл молодой, дюжий парень.

— Такое дело, браток… — виновато улыбаясь, Хештек тронул парня за рукав. — Меня на той пригласили, а жена, как на грех, кошму валять затеяла. Может, подсобил бы?..

— А где кошма-то? — удивился парень, глядя на сложенную в углу шерсть. — Ещё и шерсть не разобрана, и узоры не выложены. Тут хозяйке на три дня работы!

Хештек посмотрел на сваленную в углу шерсть и вопросительно взглянул на жену.

— Кому, может, и на три дня, — сердито бросила Огулсанды, — а у меня через час готово будет!

— Ну, если будет… — Куле недоумённо пожал плечами. — Мне что, я могу…

— Ну и слава богу! — Хештек просветлел. — Теперь с лёгким сердцем поеду. Сама подумай, Огулсанды: люди собрались, ждут. Столько лет музыки настоящей не слышали!..

И так Хештек это сказал, так верил, что игрой своей доставит людям счастье, что Огулсанды вдруг успокоилась. Всё наладится, всё будет хорошо. Такое искусство, такое великое мастерство — не может оно сгинуть бесследно!


…Весть о том, что к Хоразам приедет сам Хештек-бахши, распространилась по соседним сёлам: гости валили валом. Пожав хозяину левую руку — правый пустой рукав засунут был в карман, — люди сразу обращали взоры к Хештеку: «Наслышаны-то мы о нём немало, а вот игру послушать не доводилось!»

Рядом с Хештеком пристроился худощавый мужчина, он был уже в годах и, похоже, злоупотреблял терьяком — кожа у него была тёмная и сухая.

— Ты, браток, не садись на переднее место, — сказал он хозяину, — располагайся ближе к дверям. Станут подходить, так чтобы и с тобой могли поздороваться и чтоб бахши не мешали.

Хораз пересел ближе к двери, а Хештек, оглядев собравшихся, вынул из чехла свой дутар. Наступила такая тишина, словно, кроме бахши с его дутаром, в кибитке никого больше нет. Хештек засучил рукава, откашлялся…

— Люди! — сказал он. — Тысячу тысяч тоев видел этот дутар, Тёке-бахши получил его от своего отца и играл на нём с юных лет до глубокой старости. Теперь дутар моего отца Тёке-бахши в моих руках. Если ученик не превосходит учителя, искусство идёт на убыль, скудеет. Слава богу, этого не случилось.

Речь бахши гостям не очень понравилась. Впрочем, некоторые сочли, что ничего тут особенного нет: просто цену человек себе знает.

Хештек несколько раз стукнул ладонью по дутару, тряхнул головой и начал. Слушали его молча. Переглядывались.

— А чего это он играет? — не выдержал наконец один из гостей, немного понимающий в музыке. — Вроде и нет такой мелодии…

— Сам не пойму! — озадаченно прошептал его сосед. — Ни складу, ни ладу… Спросить бы…

Но тут Хештек громко выкрикнул: «Шадилли!» — и быстро-быстро замолотил по корпусу — дутар дрожал под его ударами. В ритме ударов, пожалуй, и было что-то похожее на «Шадилли», но мелодии уловить никто не мог…

А Хештек ничего не замечал, не видел. Он видел танк. Огромный танк с чёрным крестом на боку. Танк разворачивался, оглушительно лязгая гусеницами. И вдруг что-то грохнуло, ухнуло, словно выстрелили из пушки. Хештек последний раз стукнул рукой по дутару и очнулся.

…До войны, уезжая на той, Хештек каждый раз обещал назавтра быть дома, но возвращался лишь дня через четыре. На этот раз вышло наоборот. Когда он, держа под мышкой свой дутар, отворил дверь кибитки, ещё не начало темнеть. Огулсанды сразу поняла, что случилось, и тайком вытерла слёзы.

— Порадовал сегодня людей дутар Тёке бахши, — сказал Хештек, бережно вешая на стену своё сокровище. — Но знаешь, Огулсанды, думается мне, разучились люди слушать дутар… Видно, те, кто по-настоящему понимал музыку, на войне полегли, бедняги…

— Твоя правда, Хештек-джан. — Огулсанды вздохнула. — Перевелись знатоки. Многие на войне, а которые и не были там, им тоже не до музыки было. Отвыкли люди…

— Вот я и гляжу — нет ценителей. «Дурды-бахши» играю, а у них ни единой слезинки, даже переговариваются…

Хештек поудобнее положил подушку, облокотился на неё и задумался. Глаза его, не мигая, смотрели куда-то вдаль…


Чтоб человек не болтался без дела и чтоб семье была от него хоть какая-то помощь, Хештека поставили сторожем при колхозной конюшне. Вскоре после этого назначения приехал военный, тот самый, что полгода назад привёз Хештека, и вручил ему медаль «За отвагу».

Как-то вечером Хештек стоял возле конюшни, задумчиво глядя на закат. Пришли мальчишки, окружили его.

— Хештек-бахши, покажи свою медаль! Покажи!

Бахши посмотрел на них, подумал, расстегнул карман выгоревшей гимнастёрки и достал завязанный узелком платок. Выпростал из узелка другой, поменьше, тоже развязал. Блеснула медаль. Хештек поглядел на неё, шёпотом прочёл: «За отвагу» — и хотел было снова завернуть медаль в платок, но мальчишки не дали. Только обойдя круг, медаль возвратилась к хозяину.

— А чего ты её не носишь, Хештек-бахши?

Хештек ответил не сразу. Он думал так долго, словно решал важный вопрос с серьёзными и уважаемыми людьми. Потом вздохнул и сказал:

— Стесняюсь.

Мальчишки зафыркали, подталкивая друг друга.

— Живым эти медали ни к чему, — задумчиво сказал Хештек. — Награду заслужили те, кто там, на войне, остался… Какой парень был, а!.. Какой был парень!..

— Горит! — завопил вдруг один из мальчишек.

Из-за конюшни, где стояла большая скирда, валил дым. Скирда занялась сразу. Колхозное сено, запасённое на целый год, чёрным дымом уходило в небо. А Хештек, окружённый мальчишками, стоял, заложив руки за спину, и невозмутимо смотрел на огонь.

Когда прискакал председатель, скирда уже полыхала. Он спрыгнул с коня, раза два хлестнул себя нагайкой по голенищу, молча обошёл скирду и только тогда подошёл к Хештеку. Он не кричал, он спросил совсем тихо:

— Как же это ты, Хештек-бахши?

Бахши даже не обернулся, он стоял и спокойно глядел в огонь, словно не годовой запас сена, а охапка верблюжьей колючки догорала сейчас перед ним.

— На войне тоже… так вот горело… — задумчиво сказал он.


И снова наследник Тёке-бахши ни днём, ни ночью не расставался со своим дутаром. Он играл потому, что должен был играть, потому, что Тёке-бахши завещал ему свой дутар и своё искусство. И хотя звуки, которые он извлекал из инструмента, мало были похожи на музыку, Огулсанды не теряла надежды. Всё ещё наладится, люди будут смеяться и плакать, слушая дутар Тёке-бахши. Нужно только терпение, надо ждать. Никто, даже сам Хештек, не должен знать, что сын Тёке-бахши, его ученик и наследник, разучился играть на дутаре.

…Когда Огулсанды вбежала в кибитку, где сидели одни мужчины, все обомлели. Женщина запыхалась, яшмак съехал ей на шею, видны были бледные дрожащие губы.

Перестав настраивать дутар, Хештек-бахши отложил его в сторону и изумлённо уставился на жену.

— Отец мой умирает… Змея ужалила… Проститься хочет…

Слова эти Огулсанды произнесла шёпотом, но в кибитке было так тихо, что их услышали все. Сыновья хозяина, дерзкие парни, что бесцеремонно ввалились утром в кибитку и увезли Хештека, многозначительно переглянулись, а сам хозяин в досаде хлопнул себя руками по коленям — ведь бахши даже не успел настроить дутар.


— Чего-то я не понимаю, жена… — Хештек удивлённо взглянул на спокойное, даже довольное лицо жены. — Зачем мы домой пришли? К твоим надо… Отец твой…

— Отец мой здоров как бык!

— Здоров? Не понимаю я…

— Да чего ж не понимать, милый ты мой?! Обманула тебя жена! Обманула, чтоб домой привести! Скажи лучше, любишь меня?

— Ясно, люблю. Чего б тогда с тобой жил?

— А раз любишь, играй для меня — нечего тебе только чужих тешить! Ты у меня в долгу. Помнишь, первую ночь до утра гостей забавлял, а я ждала… Теперь для меня играй. Для меня одной! Всю ночь буду слушать!

— Так что ж ты?.. Что ж ты никогда не скажешь? — широкое лицо Хештека ещё шире расплылось в улыбке. Он уже забыл, что жена обманула его, что он вроде бы обижен. Сразу поверил ей, радостный и немножко смущённый, он уселся, поджал ноги. Если б он знал, что жена так стосковалась по его музыке!.. Сейчас он будет играть ей. Сколько захочет, столько и будет играть.

— «Шадилли»!

— Замечательно, Хештек-джан! Играй ещё!

— «Бабаджиклар»!

— Как ты играешь, Хештек! Нет больше на свете такого музыканта!

— «Айна»!

— Замечательно! Дай бог тебе силы, Хештек!

Огулсанды не давала ему передохнуть, выпить чаю, отереть пот. Дутар скрежетал и визжал, мурашки бегали у неё по спине, ломило виски, но она твердила: «Ещё, Хештек-джан! Ещё!» Теперь она точно знала: Хештек обречён, он никогда больше не будет играть, никто, кроме неё, не сможет его слушать!

— Всё переиграл, Огулсанды!

— Снова играй! Всё сначала! Играй!

— Не могу, — Хештек виновато улыбнулся. — Пальцы замлели…

— Пальцы! — воскликнула она. — Пальцы!

Она схватила его руки, зарыдала, обливая пальцы слезами.


На этот раз той устраивал председатель колхоза. Вечером он сам явился к ним.

— Что это за новости, Огулсанды? — голос председателя звучал сердито. — У соседа свадьба, а вы и носа не кажете?

— Так ведь… Свадьба… Свадьба не на один день, — пробормотала Огулсанды, привычно закрывая собой вход в кибитку. — Успеем ещё…

— Ну ты как знаешь, — председатель смерил её суровым взглядом и отворил дверь. — Хештека я забираю!

Со слезами на глазах смотрела Огулсанды, как Хештек одевается. Безжалостные люди! Пускай бы дальний какой, а то ведь свой, знает, что не может Хештек играть! Позабавиться, видно, решили!

— Не бери дутар, Хештек, — спокойно, как бы между прочим заметил председатель, у видов, что Хештек потянулся за инструментом, — есть там два дутариста — пусть стараются. А ты присмотри за ними, поучи…

— Что вы, Мамет-ага! — Хештек даже смутился. — Я ещё не гожусь в наставники.

— Брось, Хештек, не скромничай! Если знаменитый Хештек-бахши, сын великого Тёке-бахши, не годится в наставники музыкантам, кто же тогда годится? — И председатель, словно не находя больше слов, укоризненно покачал головой.

Они ушли, а Огулсанды сидела возле очага, закрыв глаза, обхватив руками голову, и тихонько стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Всё. Он больше не музыкант. И люди знают это, знают. Хештека-бахши, сына знаменитого Тёке-бахши, приглашают на той без дутара!..

Проснулась Огусанды оттого, что рухнуло что-то тяжёлое. Она вскочила и дрожащими руками зажгла керосиновую лампу. Хештек сидел на полу и, морщась от боли, потирал ушибленную ногу.

— Упал я, — виновато сказал он. — Струны куда-то подевались. Хотел другие достать — в торбочке, положил подушки одну на другую, а они… Упал.

— Господи! Да зачем тебе ночью струны?!

— Как зачем? Сыграть хотел… Слышала бы ты, как они «Дурды-бахши» исполнили!.. Разве это игра! Нет, жена, зря я не захватил с собой дутар. В музыке на словах не объяснишь — сыграть надо…

Струны она ему отдала, но, когда Хештек переиграл всё, когда сон наконец сморил его, Огулсанды сняла дутар со стены, не скрипнув, отворила дверь и побежала к реке; большая и полноводная, она текла рядом, за бахчой. Ярко светила луна, всё вокруг залито было её холодным неверным светом…

Огулсанды уже размахнулась, чтобы подальше закинуть дутар, но что-то заставило её обернуться: прямо по бахче, цепляясь за плети дынь длинными босыми ногами, во весь дух мчался Хештек. И она поняла: если швырнуть дутар в воду, за ним, ни минуты не раздумывая, бросится с обрыва Хештек…

Огулсанды лежала, укрывшись с головой, слушала жалобное дребезжанье струн и вспоминала, как под зелёным халатом сидела она за свадебным пологом и в дырочку поглядывала на жениха, одну за другой игравшего гостям лучшие свои мелодии. Он так и не пришёл к ней в ту ночь…

Огулсанды открыла глаза, приподнялась, Хештек играл. Играл упоённо, страстно, совсем, как в свадебную ночь, только музыка теперь была не та. И вдруг он запел. Хештек ударял по струнам и монотонно, на одной ноте, повторял начальные слова песни:
		Святой Баба-Гамбар,


		Святой Гамбар-Баба,


		Святой Баба-Гамбар,


		Святой Гамбар-Баба…


Это было уже слишком. Этого она не могла вынести.

— Хватит! — закричала Огулсанды. — Хватит, Хештек! Оставь ради бога свою музыку!

С дутаром в руках Хештек подсел к ней, заглянул в глаза.

— Тебе не нравится? — удивлённо спросил он. — Не нравится, как звучит дутар Тёке-бахши?

— Не очень, Хештек… Какой-то он стал не такой…

— Не такой?.. Хештек озадаченно поглядел на жену. — Почему же? Я ведь играю, как прежде, и руки вроде бы прежние… Значит, Гамбар-Баба виноват, забыл нас святой покровитель песен!

— Нет, Хештек! Нет! — Огулсанды с криком бросилась к мужу. — Не вини его! Ни в чём он не виноват. Его убили! Убили покровителя песен!

Дутар выскользнул из рук бахши. Струны звякнули, и короткий звук их замер…


Перевод Т.Калякиной


Вячеслав Курдицкий

И была ночь, и было утро


В заледенелое окно пробивалось солнце. По-утреннему стелющиеся лучи его кололи глаза, дробясь в кристаллах морозного узора. Савка щурился, глядя на окно, зевал спросонья, поджимал под табуретку ноги. В избе было зябко, а фрицевские вязаные носки — они только по видимости носки, тепла от них никакого.

Дед ещё не слез с печи. Он шебуршился так, как таракан в старых газетах, вздыхал, перхал, бормотал что-то невнятное.

— Слазь, — сказал Савка, — глаза вконец попортишь с библией своей. Очков нынче не купишь.

— Не библия это, а откровение от святых апостолов, — отозвался с печи дед. — Тут точно сказано: и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом нашим.

— Овладели! — фыркнул Савка. — Дулю с маком! Слазь, православный, завтракать надо.

— «Надо»… Жрать-то чего будешь?

— Не знаю. Достань сало из загашника.

— Ты его клал в загашник? Руки у тя, родимца, дошли, когда говорено было: Савка, неси гвозди, Савка, давай соль, Савка…

— Дед, а дед, — сказал Савка без желания спорить, — ну че ты бухтишь? Ну, не принёс. Обеднел ты, что ли? Все одно не стал бы торчать на базаре с гвоздями, я ж тебя знаю как облупленного.

— Много ты знаешь! — огрызнулся дед и зашуршал с печи. — Ишь ты, знахарь, матрёнин вор! Корогодишься всё. С Шуркой своим колченогим. Другие, которые от супостата, землю боронят, а Шурка этот только на бандуре своей горазд девок совращать. Трень-брень, трень-брень… Нашли время для посиделок, прости господи…

— Какие там посиделки, — отмахнулся Савка, — буровишь сам чего не знаешь. Мы свои, советские песни поём: нас не трогай — мы не тронем.

Дед перхнул смешком.

— Вот уж истинно: вам по одной скуле — вы другую подставляете.

— По библии твоей живём, — сказал Савка, — по писанию.

— Понимал бы ты в писании! Иди-ка лучше за водой сходи.

— Ладно, — согласился Савка, — схожу.

Он сунул ноги в валенки, вышел в сени, погремел вёдрами, прилаживаясь. Идти на мороз не хотелось, но и дома сидеть — мало радости.

Дымы из труб тянули прямо вверх. Очень синим и чистым было небо — ни тучки, ни облачка. Смотреть противно. Тишь да благодать, будто ни войны кругом, ни фрицев, ни Федьки Козла, будь он трижды проклят. Живи, мол, себе и живи, на граммофоне играй, с девчатами перешучивайся, за водой ходи. А куда за ней идти? Сруб вон у колодца так обледенел — того и гляди нырнёшь башкой за ведром.

Возле колодца Савка остановился, размотал верёвку, защёлкнул карабин на дужке ведра, посмотрел во круг. Дымы всё так же тянулись в небо драными собачьими хвостами. На сквозной улице посёлка — шаром покати, только Фроська шла к колодцу да Ганс кульгал за ней, поёживаясь и потирая уши под своими зелёными наушными нашлёпками. И чего он вяжется к девке, вахлак белобрысый? Хотя фриц он в общем-то ничего, смурной какой-то, тихий, вроде как малограмотный. Иной раз такое сказанёт на своём гусином языке — только оглядывайся: то ли сдуру, как с дубу, то ли сам дураков ищет. А нас на провокацию не возьмёшь, не лаптем щи хлебаем!

— Фроська! — закричал Савка. — Когда блины печь будешь? Маслена на носу. Пригласишь?

— Приглашу, — серьёзно, без улыбки сказала Фроська. — Ты мне только дрожжей добудь. А блины я сделаю — пальчики оближешь.

— Ха, — усмехнулся Савка, — дрожжи… А самогон дед с чего затворит?

Он булькнул ведром в жерле колодца, налил Фроськины вёдра, потом — свои.

— Ганс понесёт?

— Сама ещё не обезножела. — Она оглянулась на немца. — Ты проводи меня, Слав, ладно?

— Ещё чего! — буркнул Савка. — Свои вёдра куда дену? Дед воду ждёт. А бабы че скажут?

— Мой грех. Не привыкать, отмолю.

— Ну гляди. Это дедуля мой молельщик — всё читает апостолов да по ночам заступницу-троеручицу тревожит.

— Не кощунствуй! — серьёзно сказала Фроська.

— Да я без задней мысли, — поскучнел Савка. — Пошли, что ли?

Фроська снова тронула косым взглядом немца. Тот мялся поодаль, бил каблук о каблук, помаргивал нервически. Подхватила вёдра на коромысло, пошла, плавно покачивая широкими бёдрами под короткой кацавейкой. Савка двинулся следом. Звонко хрустел под ногами снег. Вкусно хрустел. У Савки засосало в желудке.

— Фрось, — окликнул он, оскользаясь на хрустком насте, — я это… в смысле лопать… дед ждёт…

— Иди, иди, — не оглядываясь, ответила Фроська, — накормлю. Никакого у тебя соображения кет.

— Зачем, — буркнул Савка, — есть соображение.

Мы больше брюхом соображаем… С чего к тебе этот хмырик вяжется?

Фроська дёрнула плечом, плеснув водой, приостановилась, чтобы вёдра перестали раскачиваться.

— Тоже живой человек. Ходит и ходит. Картошкой варёной его кормлю. Жрёт себе и сидит потихоньку. Тебе же сподручней.

— Бабы худое болтают.

— Много они знают, бабы твои, — сказала Фроська с дедовской интонацией. — Язык что помело.

Савка промолчал: Фроська верно говорила. Ни шиша они не знают — ни бабы, ни дед. Тоже, Шуркой шпыняет. А Шурка ли виноват, что мамаша его модничала, корсетами баловалась и ногу ему ещё до рождения попортила? Интеллигенция вшивая! Шурка так ярился на призывном пункте, что военком чуть не арестовал его. Сколько его Савка знал, первый раз видел, чтобы Шурка плакал и так матерился. Савку-то понятно отшили — годами не вышел для армии. Но и ему обидно было. А Щурке каково? Нет, дедушка Прохор Лукич, не по нас твой укор, не подставляем мы скулы под чужой кулак, накось выкуси! А что песни под гитару Шуркину поём, так это ничего, это даже хорошо, что песни, не голосить же по-бабьему как над покойником. И поём, и пьём иной раз — что из того? «То не ветер, по полю гуляя, по дорогам пыль метёт — это наша удалая, удалая конница идёт». Идёт, а не бежит, ты это понимаешь, дедушка Прохор Лукич?!

Фроська аккуратненько топала впереди своими расхлябанными валенками. Подшить бы ей, подумал Савка, кожей подшить, чтоб и весной, в распутицу можно было топать. Скрасть, что ли, у деда подмётки? Тоню повидать бы надо, без всякой связи с предыдущей мыслью подумал он. Но это только показалось, что — без связи. Впереди аккуратненько топала маленькими разбитыми валенками Фроська, сзади неровно скрипел шикарными гвоздями своих сапог-раструбов Ганс — и всё это было взаимосвязано, стянуто в маленький крепкий узелок, в маленькое сосредоточие взрыва. И Шурка умещался здесь, и Леха Скрипкин, и Яська Бас, а также изредка наведывающийся темнолицый и кудлатый Яшка Цыган. Звали его в общем-то не Яшкой, у него было восточное имя Яхья, да и по званию в лейтенантах он ходил. Но для них был своим парнем. Яшка и Яшка — и всё тут. Кому какое дело до остального. Приходит человек на базар, торгует пшеном, стаканчиками его отмеряет, а откуда приходит, куда уходит — о том не всякому надо знать. Федька Козёл, например, прознаёт — ещё неизвестно, что из этого получится. Хотя Федька больше на самогонку да на баб мастак, не поймёшь, что у него под кубанкой — может, с чёрной тоски душевной колобродит, а может, и себе на уме. Сволочь, в общем, полицай задрипанный, у бабки Авдотьи последнего курёнка забрал и не поморщился…

— Пришли, — сказала Фроська у своей хаты, — проходи, Ганс, — и добавила что-то непонятное для Савки, по-немецки.

Немец помялся малость, старательно обстучал ногу об ногу и бочком — мимо Савки и Фроськи — заскрипел писклявыми половицами в сенях.

— На кой ты его? — сощурился Савка.

— Пусть сидит, не помешает, — сказала Фроська. — Ноги обей, не тащи снег в горницу.

Савка примостил свои вёдра возле крылечка, обмахнул веником валенки.

Ганс уже сидел у стола, потирал руки, улыбался, помаргивал.

— Гутен таг, — буркнул Савка, входя.

— Таг… таг… — заторопился немец и понёс что-то длинное и непонятное, хотя мог, змей, при нужде шпрехать по-русски.

— Будет кагагакать-то, — сказал Савка. — Чего лупетки таращишь? Маркса, небось, не читал?

Немец снова залопотал — горячо говорил, даже руками что-то показывал, но Савка не слушал, у него память была на отдельные немецкие слова, особенно — на цифры, остальное его не интересовало.

Он прошёлся по комнате, потрогал на этажерке фарфоровую пастушку и стойкого оловянного солдатика, выдернул книжку. Это оказался учебник геометрии. Он машинально перевернул несколько страниц, на какой-то неуловимый миг окунувшись памятью в школьную благодать.

— Тонь!.. — начал было он и осёкся.

— Чего ты? — высунулась из кухни Фроська. Она была пахучая, румяная, как свеженькая сдобная булка. И руки были гладкие, розовые, припорошенные мукой. Прядь рыжих волос выбилась из-под косынки, она сдувала её уголком рта. Савка смотрел на эти руки, потом увидел, что немец тоже смотрит, и насупился:

— Пойду я, Фрось.

— А то посиди.

Савка потряс головой:

— Дед меня небось вовсю костерит. Да и дело есть.

— К Тоне спешишь? — ревниво спросила она.

— Будет тебе в дурочку играть, — беззлобно ска-вал Савка. — Провожай, что ли?

Как была, в лёгоньком застиранном платьице, она вышла за ним на крыльцо.

— На, погляди, что там Ганс мой наплёл, — и сунула Савке в карман сложенный тетрадный листок.

— Поглядим, — пообещал Савка.

Вёдра уже подёрнулись зеленоватой корочкой льда, удобнее нести будет.

— Ты вот что, — помолчав, попросил Савка, — ты бы всё-таки подальше от своего фрица.

— Славочка, так ведь он же полезный для нас человек! — воскликнула Фроська.

— Пользы с него, что с козла молока, — сказал Савка. — А тебя не шутейно бабы могут в «немецкие овчарки» вписать. С какой радости?

— Радости, конечно, мало, — согласилась Фроська. — Ладно, придумаем что-нибудь. Ради тебя придумаем.

— При чём я-то?

— А при том, дружочек, что неосторожный ты. Ляпаешь, что в голову взбредёт. Он какой ни есть фриц, а всё же начальником поселковой комендатуры считается. Прищучит тебя когда-нибудь за твой язык зловредный.

— Ну да! Вашему б теляти да волка поймати. Из него комендант, как из твоего бобика ворошиловский стрелок. Его даже полицаи в грош не ставят.

— Не скажи. Сама видела, как он Федьку по роже стукнул за какую-то его «реквизицию». У того аж кубанка с головы слетела.

— Жалко, что не голова, — подосадовал Савка, — А я думал — кто-то из дружков ему поднёс по пьяному делу. Да и врёшь ты, поди, выгораживаешь своего Ганса.

Фроська, обняв себя руками за плечи, поёживалась в своём сквозном платьице.

— С какой стати мне его выгораживать. Я ж не в него влюблённая, а в тебя.

Савка хмыкнул и взялся за дужки вёдер.


II


В избе уже стоял жилой дух. Протоплено и жареным пахнет. Дед опять сидел на печи, отогревался.

— Ты, что ли, Савелий? — спросил он.

— Понтий Пилатов, — сказал Савка, цепляя пальто на кособокую вешалку возле хрипло, по-стариковски, тикающих ходиков. Всё никак руки не доходили поправить вешалку.

— Тебя только за смертью посылать, — заворчал дед. — На загнетке тама стоит — ешь!

— Ковырнул-таки свой загашник, — довольно усмехнулся Савка и сел за стол. Есть хотелось так, что скулы сводило.

— Для тебя, что ли, охламон, — сказал дед. — Тоня приходила.

Савка укололся губой о вилку. Тоне сюда приходить никак не следовало.

— Тоня?! Чего ж ты молчал?

— Я не молчу. Пришла и ушла. А ты шастаешь. С Фроськой своей шуры-муры…

— Дед! — взмолился Савка. — Ну как ты можешь сейчас такие слова говорить, дед? Ты же старый умный человек! Что сказала Тоня?

— А ничего не сказала. Пришла и ушла. «Не давайте святыни псам и не мечите бисер перед свиньями, да не попрут его ногами своими и, обратившись, не растерзают вас…»

— Доведёшь ты меня до греха! — повысил голос Савка. — Спалю к чёрту в печке твою библию!

— Я те спалю, — сказал дед. — Я тя, родимца, в упор не вижу. Вались к Фроське и разевай тама пасть. Тебя зрить хотела Тоня. Надо думать, по сёлам они пойдут, меняться…

— Как — меняться? Она же должна…

Он умолк, вспомнив, что ещё не успел поглядеть Фроськину тайнопись, а дед пояснил:

— Все хрещенные нынче странниками стали — по сёлам с котомками барахло на провиянт меняют. Не у каждого такой запасливый дед, как у тебя — в первую мировую каптенармусом служил.

— Каптенардоусы-скотернамусы… — пробормотал Савка, ковыряя вилкой в сковородке. — Ничего передать не велела?

— Невесёлая была, как бы с испугу, — не сразу отозвался дед. — Шурка, сказала, знает. А чего знает — леший вас разберёт, моё дело маленькое; привёз шкурлатам воды — да на печку. «И ты, Капернаум, до неба вознёсшийся, до ада низринешься», — пробубнил он евангельскую цитату и вдруг тоненько закричал: — Гляди мне, Савелий! Я энтих делов не знаю, а только не моги меня, старого, одного кинуть!

— Куда ж я без тебя! — Савка засмеялся. — Ты у меня пуп земли.

— Вот и поженились бы, — неожиданно резюмировал дед, — жили бы со мной рядышком. Чего над девкой мудруешь?

Савка снова засмеялся — настолько нелепым показалось ему дедово предложение.

— Так она молодая. И я ещё совсем молодой.

— Самогонку хлестать не молодой.

— Плохо ты, дедушка, с печки своей разглядываешь. Погоди, придёт время, я тебе очки настоящие куплю. Тогда ты всё увидишь, как надо.

— Очков тебе на причинное место! — сказал дед. — Лучше вашего разглядаю. На мосту был?

— Не видал я того моста!

— А ты сходи. Может, и увидишь чего. Шкурлаты там музюкались. Важный какой-то был, пузатый, прах его забери. И христопродавцев энтих, с треугольниками на рукавах, нагнали видимо-невидимо. Должно, облаживают мост.

Савка усомнился.

— Путаешь ты, дед. Зачем им взорванный мост чинить, если у них свой, понтонный, исправно действует.

— Потонный, он потому и называется так, что потонуть враз может. В разлив вот крыги пойдут — и конец ему, потонному. А им, небось, припекает уже драпать собираются.

Дед закашлялся. Ядовитым духом самосада потянуло по комнате. Савка подождал немного и сказал:

— Глазастый ты, однако, Прохор Лукич… Пойду, пройдусь немного.

— К Фроське опять?

— В город сбегаю. А ты бы мне, слышь, Лукич, — подмётки удружил бы?

— Каки таки подмётки! — всполошился дед. — Игде ты их видал?

— Там, где ты узелок хоронишь.

— Савка! — испугался дед. — Они спиртовые! Разве такие подмётки нынче найдёшь! С какой надобности они тебе истребовалиеь?

— Фроська босыми пятками по снегу топает — подшил бы ей валенки.

Дед даже задохнулся от негодования и долго перхал на печке. Потом сполз, отплевался в лохань, погрозил костлявым коричневым пальцем.

— И думать не моги! Ах ты, шалава! Да она… — и снова закашлялся, бурча невнятное.

— Отплюйся, дедушка, — посоветовал Савка, — а то ж всё одно не разберу, о чём ты речь держишь. Гляди, аж зашёлся весь. Жалко подмёток — ну и не надо, не изводи ты себя.

Дед не склонен был на мировую и махал рукой: погоди, мол, сейчас скажу. Но тут в сенях забрякали дверной щеколдой, и дед сразу перестал кашлять. Савка сунулся к обмёрзлому оконцу, но не видать было ничего, одна муть ледяная. Тогда он посмотрел на деда, а тот затравленно — на него. Ни слова не было произнесено, но какая-то невидимая ниточка возникла, соединяя деда и внука в единое целое тем глубоким внутренним пониманием, которого им до этого мгновения как будто недоставало.

Шаркнув о косяк стволом винтовки, вошёл Федька Козёл — деловитый и злой с перепоя. Глаза у него были красные, как у кроля, набрякшие, осатанелые. Однако он живо обмахнул ими всю избу, задержался на сковородочке с недоеденным Савкой салом, трудно двинул кадыком, сглотнув.

— Бог помочь, — просипел он и, оставляя на полу талые следы снега, плюхнулся на лавку, грохнув по ней прикладом.

— Шапку сымай в хате, бусурман! — сказал дед.

— Не доросли до панов, чтобы перед вами шапку ломать! — вяло огрызнулся Федька, но стащил кубанку с грязных, нечесанных лохм. Снял с плеча винтовку, зажал её промеж колен. Поводил по столу глазами, икнул, сморщился.

— Похмели, Прохор.

— Вались отсель, к едрёне Матрёне! — буркнул дед, не отходя от лохани. — Тоже начальство: «Прохор!»

— Похмели! — повторил Козёл. — Не с руки мне с тобой лаяться. Горит всё в грудях, спасу нет.

— Иди у панов шнапсу попроси.

— Дай, не доводи до греха!

— А чапельником по роже не хочешь? Доложу вот пану коменданту про твои художества. Одну гулю тебе уже подставили — могу с другой пособить.

Савка посмотрел на багровый синяк под Федькиным глазом. «Крепко подвесил Козлу фашист», — подумал он. Однако мысли тут же приняли иное направление, потому что полицай угрожающе наливался бурачной синевой. Савка быстро прикинул глазом расстояние до его винтовки. Постарше был Козёл лет на пять, покряжистее Савки, но если… И тут подумалось о Тоне, о Фроськиной записке в кармане, о мосте и многом другом. Нехорошо стало Савке — тошнота прокатилась в желудке. Он провёл тыльной стороной ладони по лбу, смахивая обильно высыпавший пот. Ах ты, мать честная!

Федька поднялся. Лохматый, в добротном овчинном полушубке, он напоминал вывернувшегося из берлоги медведя.

— Сам возьму — хуже будет, — пообещал он и направился к припечку.

— Сиди! — Дед растопырился крестом, худое морщинистое лицо его позеленело. — Сиди, деймон! Подам ужо! Подам сейчас, залейся ею!..

«Чего он испугался? — подивился Савка. — У него и самогонки с полчетверти, не больше… Эх, Козёл! Ну погоди, Козёл, обломают тебе рога!»

— То-то! — сказал Федька и сел, прислонив винтовку к наличнику окна. — Скачете прытко, да ноги у вас короткие.

Он налил в щербатую чашку. Самогон был голубоватый, мутный. «Откуда дед такую гадость взял? — подумал Савка. — У него же первач!» Федька выпил, сунул в рот кусочек сала. Словно впервые заметив Савку, спросил, жуя:

— Живёшь, гитарист? Песенки распеваете?

— Не плакать же, — ответил Савка. — Поём, никому жить не мешаем.

— Ну-ну, пойте до поры, — разрешил Федька. Он выпил ещё чашку, дожевал со сковороды, примерился и ещё выпил.

— Дрянь у тебя самогон, Прохор. А сало доброе. Где разжился? Не мешало бы пошарить у тебя кое где.

— Ишь чего — пошарить! — взъерепенился дед. — Ублаготворил утробу и ступай себе! Нечего прохлаждаться.

— Ладно, ладно! — Федька харкнул на ходу в лохань. — Во где вы оба у меня сидите! — Он показал крепко сжатый кулак и, дурачась, ляпнул дверью так, что в сенях задребезжало и загремело.

— Аспид! — сказал дед вслед непрошеному гостю. — Такой счавкает — и не оближется. А в пацанах вроде ничего был, на мопру агитировал, с флагами ходил на праздники наши советские. Ишь, вылакал сколь одним духом!

— Где ты такую бурду нашёл, Лукич? — полюбопытствовал Савка, глядя, как дед прилаживает к четверти тряпочную затычку. — У тебя ж как слеза был.

— Помалкивай знай, — ответил дед. — Кажному супостату первач подавать? Хай и на том спасибо говорит.

— Лукич, а Лукич, — спросил Савка, — ты чего испугался, когда Козёл к печке подался?

Дед посопел, потоптался с четвертью в обнимку, но Савка ждал, и он признался виновато:

— У меня тама цинка схована. И бомба ещё.

Савка опешил.

— Какая бомба?

— А вот… — дед, кряхтя, выволок запаянную цинковую коробку с винтовочными патронами, потом завёрнутую в портянку противотанковую гранату.

— Ох, дед! — ужаснулся Савка. — Это надо же — запал в гранате торчит! А ну как рванёт она у тебя под пузом? Потрохов не соберёшь.

— Не, — успокоил дед, — не рванёт. Я ейную ручку тряпочкой прикрутил. Тряпочку сдёрнешь — тогда и кидай, тогда — рванёт.

— Куда ты её кидать вздумал?

— А никуда. Добро всегда пригодится. Сменяю на что-нибудь.

— Плюшкин ты, дед, натуральный, — обобщил Савка, — чего ни увидишь, всё под себя гребёшь. У тебя пушка, случаем, нигде не спрятана?

— Нету пушки, — сказал дед, убирая со стола. — А «максимку» ихнюю, дырявую, приметил. Под снежком лежит. Цельный чихауз у меня.

— Вот именно, цейхауз! — фыркнул. Савка. — Убери всё это куда подальше.

— Не сомневайся, — заверил дед, — уберу, не маленький. Не успел сховать до путя: вчера только принёс, Вот мерина пойду проведать и пристрою в ладное место.

— У тебя либо отгул сегодня? — вдруг вспомнил Савка. — Кто на водовозке-то?

— Вахрамеев, полицай. Проштрафился, его и посадили возить. А мне за усердие моё комендант отдыхать цельный день велел.

— Ну отдыхай, — сказал Савка, — а я пойду.

— К Фроське небось?

— Далась тебе Фроська. Как болячка в ноздре! Сказано: в город пойду. Шурку повидать надо.

Дед жалобно попросил:

— Савк, ты бы поаккуратней как, а? Не лез бы наперёд. Может, лучше у шалавы этой посидишь, у Фроськи? Дам я тебе подмётки, бог с ними, неси.

Это была жертва, которую переоценить трудно. Савка обнял деда, прижал к себе ставшее сразу щуплым и невесомым тело. Дед ты мой, дед, с нежностью подумал он, какой ты у меня замечательный. И сказал дрогнувшим голосом:

— Всё ладно будет, дедушка, успокойся. Тебя не поймёшь — то за одно ты ругаешься, то за другое.

— Чего понимать-то, Савк, — выдохнул дед в Савкину грудь, — живая смерть, она ведь страшна. Как матке докладать буду, если с тобой сотворится что, не в худой час будь сказано?

Савка заверил его, что ничего дурного не случится, и ушёл. А дед, оборотясь к киоту, долго осенял себя крёстным знамением. Потом, вздыхая, прошёлся по избе. Взгляд его упал на лохань. Он пожевал губами, вспоминая, нахмурился.

— Всякая гада плеваться тут будет!

Накинул шубейку и поволок лохань за порог — выплеснуть Федькин плевок.


III


До города было рукой подать — посёлок по существу примыкал к городской окраине. Савка шёл по хрусткому безлюдью поселковой улицы, с удовольствием дышал морозным воздухом и даже проехался, разогнавшись, по накатанному месту. Когда тебе всего шестнадцать лет, можно и побаловаться, плохое настроение долго не держится.

Думалось о разном, больше — о матери: видать, дед своими словами разбередил память. Мать поехала к старшей, к Нюрке, которая рожала своего первенца где-то у черта на куличках, на краю света, в Туркмении. По географии Савка в школе имел одни пятёрки. Однако край, где жила сестра, представлялся ему каким-то неправдоподобным и экзотическим, вроде прерии или пампасов, где бродят бизоны и ягуары, а за каждым деревом прячется последний из могикан.

Он тогда невыносимо завидовал матери. Но денег было только-только ей на билет да на подарки Нюркиной семье. Мать утешала: съездишь, мол, ещё успеется. Проводили её воскресным днём, пятнадцатого, а через неделю началась война, и неизвестно было, успела ли она вообще добраться до Ашхабада. Не ближен свет, как говорит дед.

Остались они вдвоём с Савкой кукарекать, переживать оккупацию. Может, и к лучшему, что матери нет. Мать женщина властная, на слова несдержанная, да вдобавок ещё в поселковый Совет избрали. А председателя Совета вон, Жмакина, который эвакуироваться не успел, немцы увезли да и повесили, говорят, в городской тюрьме. И двух самых известных врачей городских постреляли — за саботаж, говорят, за отказ сотрудничать с новым порядком. Гори он ясным огнём, порядок этот! Всех кур да поросят в посёлке повымели, коров с телятами реквизировали. Если б не дед, пропадай с голодухи.

Сперва оккупация казалась какой-то дурной суматошной игрой. Однако с каждым прожитым днём Савка терял частицу детской непосредственности и мальчишечьей дурашливости, помаленьку закостеневал сердцем. На первых порах действительно собирались на лавочке возле Лехиного дома, пели под гитару и про Ермака, и «Среди лесов дремучих». А когда проходили мимо солдаты, нахально горланили: «Били немца, били пана, и других, коль надо, разобьём». Но вскоре Лёхин батя наладил их с лавочки взашей, а Шурке, как старшему, пригрозил, что доложит куда следует. В ответ на это Шурка помянул проклятых подкулачников, которым крепко накостыляют по шее, когда наши вернутся. И едва не выгнал из компании Леху. Только то и спасло, что у Лехи наган был, а Шурка давно ладился прибрать его к рукам. Да и сами они поняли скоро, что не стоит гитарой забавляться — не те времена, чтобы песнями воевать. Собирались, где придётся, строили разные планы до тех пор, пока Тоня не привела незнакомого парня, Мамченко. Парень по-кавалерийски косолапил и окал, вроде писателя Максима Горького. Ушли они втроём — он, Тоня я Шурка. Потом объявился чёрный, как коваль, кудлатый Яшка-Яхья, и дела пошли поинтереснее, построже. Когда Шурка стал молчком располовинивать немалый запас тола и гранат, Савка, с острой радостью сопричастности к чему-то важному, не шуточному, прямо бухнул: «Партизаны?» Шурка ответил неопределённое: понимай, мол, как знаешь. «Тоня — связная у них?» — не отставал Савка, обиженный недоверием. Вредный Шурка только своим носом горбатым повёл: «Ты лучше с Фроськой осторожненько побалакай, может, разживётся чем полезным возле своего Ганса. Он болтун, она шпрехает по-ихнему». Но всё же, заставив Савку семь раз побожиться, что тот будет ходить с оглядкой и не сболтнёт лишнего, даже попав в лапы к фрицам, сказал, что и взрывчатка, и сведения разные нужны для диверсий на железной дороге, слухи о которых бабьим суматошным шёпотом уже не раз гуляли по посёлку. Поскольку железнодорожная линия, вытянутым полукольцом огибавшая город, нигде не подходила к нему ближе семи километров и было на дороге этой своё ответственное начальство, диверсии не вызывали пока особых репрессий ни в городе, ни в посёлке. Разве что фельджандармов прибавилось. Однако Савка поначалу, пока не обвык, в самом деле глаза на спине носил, вроде зайца — всё чудилось, что догоняют и хватают. И лишь потом, когда острота новизны стёрлась, осмелел и даже стал дерзить по-прежнему. Хотя Фроська, в общем-то, права, не стоит зря на рожон лезть. И от Шурки можно схлопотать по загривку, даром что друзья. Интересно, точно дед смикитил насчёт моста или просто померещилось ему? Надо бы Шурке об этом сказать…

Савка шёл и думал, а городская окраина давно кончилась, потянулись вдоль улиц городские строения. Людей, почти как и в посёлке, не видать было, мало их попадалось навстречу. Только немцы с румынами шастали, на автомобилях да мотоциклетах разъезжали. Да ещё власовцы брякали облупленными ножнами шашек. На кой им это, думал Савка, всё время пеши ходят, без коней, а сабли понацепляли.

Жалел их Савка, сам не зная почему, странной, брезгливой жалостью.

А вот Шурка, тот власовцев и полицаев ненавидел аж до бешенства. «Не полицаи они, а подлецаи, шантрапа задрипанная, предатели. Хуже всякого фашиста, хуже клопа вонючего, — цедил он сквозь зубы. — Фриц, тот хоть чужой, а эта погань — своими считались. Вон у Павла-Михаила Нонку опоганили. Их бы за такую гнусь…»

Армянин Павел-Михаил, а правильнее Павел Михайлович, был довоенной гордостью города, модельным сапожником. Шил на заказ туфли и сапоги — не шил, создавал произведения искусства. Нонка же была его дочерью — очень красивой, но больной, параличной от полиомиелита. У какого гада рука не дрогнула? Савка представил на её месте Тоню — и, может быть, впервые за всё время понял и разделил Шуркину ненависть.

Шурку он встретил возле центрального городского сквера. Случайно встретил, потому что намеревался топать к нему на Луговую, под гору. Скособочившись на свою увечную ногу и опираясь на трость, которую ев приспособил под ножны для половинки найденной где-то старинной шпаги, Шурка курил и цыкал слюной за штакетник.

— Здорово! — сказал Савка и кивнул на цепочку медов по снежной пороше аллеек. — Гулял кто-то.

— Угум, — ответил Шурка. — Я гулял. Пошли отсюда.

— Куда?

— До моста пройдёмся.

— Погоди, — придержал его Савка и рассказал про дедовы домыслы. Заодно записку вынул Фроськину.

Шурка пробежал глазами ровненькие, как для урона чистописания, строчки бессмысленного набора букв, вздохнул.

— Чего там она пишет? — полюбопытствовал Савка.

— Не читал, что ли?

— Некогда было, торопился, — сказал Савка, понимая, что оправдание звучит не слишком убедительно, но другого быстро придумать не сумел.

— Хреново дело, Слав. Оттуда, — Шурка неопределённо повёл подбородком, — давно никого нет. Ни Мамченко, ни Яшки. Затаились они что-то.

— Может, Тоня в курсе? — спросил Савка.

— Ушла Тоня, — помедлив, ответил Шурка.

— Вернётся. Она же барахло менять пошла по сёлам.

— Совсем ушла.

— Как «совсем»?

— Надо так. Думаешь, то, что мы с тобой делаем, — это главное?

— А что?

— А то! Нельзя здесь Тоне оставаться было, понимаешь? Следили за ней. Может, и Мамченко поэтому не объявляется.

— За мной тоже следят, — с вызовом сказал Савка. — Козёл то и дело шнырит, а я не прячусь, не из таких.

— Серьёзно, что ли? — посуровел голосом Шурка.

— Точно. Сегодня грозился: «Во где вы у меня в дедом!» С похмелья это он… А может, унюхал что?

Шурка не ответил. И лишь продолжительное время спустя сказал, будто подумал вслух:

— Нам бы рассориться временно. Понарошке. Не чтоб всем видно было. А встречаться — чтоб никто же видал…

Они вышли на пригорбок базарной площади. Отсюда хорошо просматривалась река и оба моста — временный, вмёрзший в лёд, понтонный, и главный, уныло провисший выпотрошенным брюхом между двумя средними быками. Возле него стоял давешний «бюсингман», два трёхтонных «оппель-блитца». И копошились фрицы на мосту и на льду. Севка попробовал сосчитать, сколько их там копошится, но сбился раз, сбился другой — и бросил бесполезную затею. Шурка смотрел молча, только посапывал своим горбатым носом абрека.

Потом они прошлись по жидким базарным рядам. Здесь продавали и за оккупационные марки — иначе нельзя, приказ на столбе вывешен. А больше шла меновая торговля, в которой главной валютной единицей был стакан соли — на соль всё мерили. Торговали — кто чем горазд. И пшеном тоже. И румыны прохаживались — предлагали зажигалки, сигареты, чулки-паутинку, вонючий, как бензин, шнапс. Яшки в торговых рядах не было.

Они двинулись обратно. Не прежней дорогой, а напрямик к Шуркиному дому, мимо церкви, в которой при немцах исправно шла служба. Сейчас церковь была заперта, но на паперти и возле стояли женщины — и в овчинных тулупах, и в городских пальто, преимущественно пожилые.

— Передохнём, — сказал Шурка, — нога замлела.

— Шур, — спросил Савка, — неужто и в самом деле драпать собираются?

— Не век им тут вековать. Подрапают как миленькие. Вон родичи твои туркменские — девяносто миллионов отвалили на самолёты для Красной Армии. Шуточки?

Савка недоверчиво покривился.

— Откуда тебе известно? Листовку кинули или по прямому проводу сообщили?

— Тоня сказала. Тебе велела передать, да я забыл сразу.

— А-а-а… — протянул Савка, — Тоня… Постой, а откуда она… Ага, всё ясно! Слушай, Шур, может она к Мамченке подалась?

— Не докладывала… Вот что, Славец, давай о деле. Видал, чего фрицы затеяли? Фроська из своего Ганса тоже кое-что полезное вытянула, да не знаю, сумеем ли передать. Ни Яшки, ни Мамченко, и Бао провалился куда-то, носа не кажет. Угнали его вроде за город большак от снега расчищать, так он же не лопух, смотаться должен. А нам с тобой надо осторожненько о мосте думать. Тола у тебя много осталось?

— Целый ящик, — сказал Савка. — И мина ещё, противотанковая. У деда гранату могу взять.

— Граната ни к чему, — мотнул головой Шурка. — Впрочем, возьми, — сразу же поправился он. — Запал для тола один остался, вдруг не сработает. С гранатой вернее будет, от неё детонация хорошая.

Он говорил так просто и деловито, что у Савки по спине вдруг мурашки поползли, когда уразумел, о чём именно толкует Шурка. Не от страха — от азарта нервного. Даже закурить захотелось, хотя и не курил, а так, баловался ради компании.

— Дай ка, — потянулся он к Шуркиной пачке.

— Лучше бы у деда самосада отсыпал, — сказал Шурка. — Это — солома, душит только. А у деда твоего самосад с буркуном, душистый.

Ловко, с одного касания кресалом по кремню Шурка поджёг фитиль. Прикурили. Савка оглянулся и спросил, понизив голос:

— Когда взрывать будем? Сразу как наладят?

— Тогда поздно будет, — пыхнул дымком Шурка, — тогда мы с тобой сквозь охрану не проникнем, не те вояки. Надо перед самым концом строительства, пока ещё там эти казаки недоношенные да цивильные наши шебуршиться будут. Может, в строители подладимся, либо ещё как. Тол надо спрятать у меня, а то из посёлка когда его перетаскаешь, целый ящик…

Он замолчал, глядя мимо Савки. К ним подходил рябоватый «казак " с лихо выпущенным из-под кубанки светлым чубом, парабеллумом на животе и неизменной шашкой. На рукаве шинели — треугольный знак «РОА» — русская, значит, освободительная армия.

— Дайте прикурить, хлопцы, — попросил он, держа у губ сигарету.

Савка сунулся за своим «бычком». Шурка, опередив, спокойно вынул у него из пальцев окурок, бросят вместе со своим на снег, придавил каблуком сапога — щегольские у него были сапоги, модельные, довоенные, Павла-Михаила работа.

Власовец дрогнул губами в кривой улыбке.

— Жалеешь, что ли, кореш? Я не заразный.

— Я тебе не кореш, — ответил Шурка и тоже улыбнулся, как умел он улыбаться, когда хотел пригнуть человека стыдом до самой земли.

Если бы он выругался матерно, грубо оборвал просителя, всё, возможно, и обошлось бы — власовец как будто не расположен был к ссоре. Но именно этот мягкий тон, эта издевательски-ласковая улыбка задела «казака» за живое.

— Кацап краснопузый! Пойдём драться!

Красивое Шуркино лицо пошло девичьим румянцем, словно комплимент ему сказали или подарок поднесли.

— Пойдём, — не гася улыбки, согласился он.

Савка тоже пошёл было, но Шурка, не оборачиваясь, махнул рукой. Жест был понятен и достаточно категоричен. Савка приотстал, следя, как те спускаются в ложбинку, по которой талые воды ежегодно несли в реку городской мусор и хлам. Тревожиться особенно не стоило: драться Шурка умеет, даром что хромой.

Не слышно было, о чём они там говорят. Власовец, кинув саблю и пояс с пистолетом, снимал шинель. Расстёгивал полупальто и Шурка. И тут неизвестно откуда появился немецкий офицер. Звания не разобрать было, лишь погончик взблескивал на солнце. После короткой неподвижности «казак» спешно стал приводить себя в порядок. Шурка полез в карман и протянул что-то немцу. «Аусвайс потребовался!» — догадался Савка, Офицер документ не взял, а нагнувшись, поднял что-то. По движению рук можно было понять, что разворачивает бумажку, и Савка обомлел, сообразив: записка! Записку Фроськину обронил Шурка! Чуть отлегло от сердца, когда подумал, что записка-то шифро-ванная, не разобраться в ней фрицу. И опять тоска накатила: не такой фриц дурак, чтобы поверить в пустопорожнюю бумажку, допытываться начнёт.

Так оно и получилось. Немец поманил перчаткой ещё одного власовца, коротко что-то приказал и зашагал прочь. А власовцы, вытащив парабеллумы, повели Шурку. Встречные — кто глядел, кто торопливо отводил глава. Савка шёл поодаль следом, и мысли метались, как снегири под сетью, — не сообразить было, чем помочь другу, как выручить его не лихой беды.

Ничего не придумал до самой школы, где разместились военная комендатура и городская управа.

Ясно играло солнце, кругами жёлтыми расходилось по небу, суля хороший урожай полям, которые некому засевать. Пощипывал морозец, и снег битым бутылочным стеклом блестел на крыше бывшей школы.


IV


Одетый, в ватнике и шапке, он стоял, прижавшись лбом к холодной оконной раме. От дыхания лёд на стекле таял, высвобождая чёрный кружок, похожий на обмёрзшее жерло колодца. Подрагивал за спиной огонёк коптилки, шевелились неясные тени на стекле — казалось, подсматривает кто-то с улицы. Темно было на дворе и на сердце.

— Савушка, — жалел его дед, — скинь лапсердак-то, приляг. Чего ты зубом скрегочешь, изводишься в пустой след? От судьбы своей, сказано, не уйдёшь и конём её не объедешь…

— Иди ты!..

Дед испугался, покаянно шептал:

— Господи Суси Христе, царица небесная… Что ж это деется на земли и в человецех?.. Помяни царя Давида… раба божия и воина Александра…

— Де-ед, — застонал Савка, как от зубной боли. — Не отпевай ты его раньше времени!

— Я о здравии, — торопился дед, — о здравии я, Савушка… — и переходил на совсем тихий шёпот.

За эти дурные дни Савка не то что повзрослел — замертвел как-то, в себя ушёл. Ложился ли, ходил ли где, не давала покоя мысль, что из-за его оплошности пропал Шурка. Шурка, за которого он готов был и в огонь, и в воду. Прочитать сразу надо было записку и порвать, а не тащиться с нею в город, как малохольный какой!

Позабыв Шуркины наставления, он обегал всех знакомых и незнакомых в присутственных местах, извёл Фроську. Мало что шифровка да шпага в тросточке, этот шалавый Шурка мог свободно и наган Лёхин в кармане держать! Тут уже расстрелом пахло.

О себе Савка не думал вовсе, все страхи съела тревога за Шурку. Фроська, когда он ей с ходу про записку выложил, ойкнула и за малым не села мимо табуретки. Однако надо отдать справедливость девке — быстро взяла себя в руки; Лишь тёмные круги с чего-то у глаз обозначались, да пальцы дрожали, как у Нонки Павел-Михайловой. «Ты на Ганса, на Ганса своего нажимай! — требовал Савка. — Начальство всё же». А каким он был начальством, тощенький немецкий фельдфебель? Цокал сочувственно, кагагакал, а Савке с того ещё муторней становилось, злость разбирала га белобрысика.

Он уходил, сам не зная куда и зачем, лез напрямик к окопам за посёлком. Окопы так и не исполнила своего прямого и главного назначения, хотя копали их всем миром, но Савка упрямо искал следы несуществовавшего боя, представлял, как сам сидел бы в стрелковой ячейке, сжимая винтовку, или ещё лучше, ручки пулемёта. Нас не трогай — и мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим. «Куда вы все провалились, черти полосатые?» — с тоской подумал он о Тоне, Мамченко, Яшке, словно их присутствие могло что-то изменить. А может, изменило бы, как знать. И в городе, и в посёлке было пока тихо, немцы никого не трогали. Значит, молчит Шурка геройски, не признаётся ни в чём.

Фроська успокаивала: остынь, мол, не петушись попусту, а то, не ровен час, новую беду накличешь. Зачем на самое плохое рассчитывать, придумаем что-либо, вызволим. А дед, глядя на Савку, тоже суматошился, нёс околесицу, лез в сундучок заветный за своими георгиевскими крестами — не только каптенармусом служил в первую мировую рядовой гвардии его императорского величества. «Зачем они тебе сдались?» — раздражался Савка. «Шурку отбивать пойду, — пояснял дед. — Нет такого закону, чтоб герою отказали». И смех и грех с этим дедом.

— Лукич, — сказал Савка, оторвавшись от окна, — прикинь, когда Сейм вскрываться должен.

Дед возвёл очи кверху, пошевелил губами.

— Так, стало быть… летошний разлив на Антипо-половода случился… так… На Егория вешнего, должно, ждать надо крыги в этом годе.

— Не разбираюсь я в твоих егориях, по-человечески скажи.

— Чего разбираться-то через седьмицу и пять ден Егорий будет. Весна-матушка грядёт, отогреет мои косточки… Ложимсы, что ль, Савелий?

— Ложись, — сказал Савка, думая о своём.

Дед послушался, полез на печь.

— Каганец вадуй, когда управишься.

— Задую, — ответил Савка. — Ты мне гранату свою удружи.

— Каку гранату?

— Ну, бомбу. Не прикидывайся.

— Не дам! — отрезал дед сердито. — Ты чего, деймон, задумал? Зачем бомба истребовалась?

— Для дела.

— Нету бомбы! Сменял я её.

— На нет и суда нет, — не стал настаивать Савка и направился к выходу.

— Савка! — закричал дед, проворно сползая вниз. — Куда тя понесло на ночь глядя?

— Надо мне.

— Вертайся назад, а то враз вожжами вытяну! Ишь ты, моду взял — надо ему! Комендантский час на дворе, жандармы сграбастают, как курёнка, не пикнешь.

— Не цепляйся, пусти, — с досадой, отмахнулся Савка, — надую тебе в валенок, тогда будешь знать.

— Гляди, — пригрозил дед, — не обмани.

— Тебя обманешь, как же. На три сажени под землю видишь.

— А и вижу, — сказал дед.

…Утром позавтракали промороженной толчёной картошкой с постным маслом. Выпили по стакану отвара сахарной свёклы — вместо чая.

— Жмотничаешь? — спросил Савка, одеваясь. Он не любил постное масло, а тут вообще невесть что намешано — то ли конопляное с подсолнечным, то ли вовсе лампадное, — от деда всего ожидать можно. — Приберегаешь сальце на пасху?

— Пост великий нынче, — отозвался дед, — грех скоромное вкушать… Ты надолго, Савелий?

Он тоже собирался на свою водовозку, опоясывался по тулупу верёвкой, притоптывал, проверяя, ладно ли обулся.

— Сидор какой-никакой найди, — попросил Савка.

— Чего делать с ним станешь?

Савка усмехнулся.

— Торговать пойду на базар. Меняться, не тебе одному.

Дед повздыхал, искательно и тревожно посматривая Савке в глаза, достал старенький мешок.

— Лучше кошёлку возьми.

— Несподручно мне с ней.

— Портянки на носки подмотал? Прихватывает на дворе.

— Подмотал, подмотал.

— А нынче на третьих петухах небо на восходе озарялось. Красно так… И гукало там — бум, бум, бум…

— Пушки это гукали, наши наступают, — сказал Савка. — Да иди ты, пожалуйста, иди, не толкись на пороге, как неприкаянный. Не трону я твою бомбу.

— Нету её, сказано, Фома маловерный! И гляди мне, Савелий, не сотвори чего! К обеду чтоб дома был!

— Ступай, ступай, а то тебе Федька Козёл плюху за опоздание поднесёт.

— В носу у него ещё не кругло, у Федьки, плюхи мне подносить…

Выпроводив наконец деда, Савка полез на полати, надёргал разного старья, вроде и в самом деле меняться шёл. Пусть люди думают. В тряпье тол не так заметен будет.

Гранату лукавый дед затолкал в перевязанный рукав старенького армяка, который подкладывал под голову вместо подушки. Савка покачал её в руке, ощутив тёплую, ласковую тяжесть, и положил на место. Не стоило обижать деда. Да и мина заряжена как следует, не подведёт.

— Тик-так… Тик-так… тик-так., — стучали ходики, похрипывая от напряжения. Рядом кособочилась вешалка. Вернусь, подумал Савка, непременно поправлю.


V


Савка не вернулся к обеду, не вернулся и к ночи. Напрасно дед ругался и молился, прислушивался к каждому шороху, выходил во двор, накинув на исподнее тулуп. Он боялся догадок, гнал их прочь, но дурная мысль цеплялась как сухой репей. Не хотел, ох, не хотел старый верить, что решился Савка на задуманное, поедом ел себя! глупыми разговорами толкал мальца на это.

Ночь напролёт жёг дед в коптилке бензин с солью.

Савки не было.

Не пришёл он и на следующий день.

А на третий, утром, ни свет ни заря, прислонилась к дверному косяку Фроська — белая, как стена, простоволосая, в одной лёгонькой шали, накинутой на плечи, да галошах на босу ногу.

Медленно, очень медленно поднимался дед со скамьи, держа гостью взглядом — словно опирался на неё, как на клюку. Молчи! — взывало всё его существо. Молчи! И Фроська послушно молчала, только грудь ходуном ходила под кофточкой да слёзы проворными горошинами бежали по выбеленному горем лицу.

После она плакала, сидя на лавке, притулившись к деду. А он, глядя в неведомое сизыми, как снятое молоко, глазами, машинально гладил её по голове широкой заскорузлой ладонью.

— На мосту? — всего и спросил он.

Фроська кивнула.

— Иди, дочка. Иди домой, — махнул он рукой.

Оставшись один, опять сидел — пусто глядел, без мыслей и желаний. Что-то вытекало из него, сочилось тонкой струйкой, оставляя внутри гулкую пустоту порожней бочки, и что-то новое заполняло эту пустоту — тяжёлое, гнетущее, ищущее выхода. Совершалось это не вдруг, постепенно. Но он не спешил, ему некуда было спешить.

Накинув на пробой массивный, кованный кузнецом крюк и заложив дверь запорным брусом, он постоял перед киотом, смотря на тёмные лики икон, опустился на колени.

— Во имя отца, и сына, и святого духа… — шелестели его спёкшиеся губы. — Да падёт на вас вся кровь праведная, от крови Авеля до крови Захарии… утверди шаги мои, господи, на путях твоих… на аспида и василиска наступиши и попереши льва и амия…

Возле избы ходил Федька Козёл, бил ногой в дверь, дребезжал шибками окна, сквернословил. Дед не обращал внимания. Когда снаружи затихло, он вытащил из-под божницы огарок заветной свечи, затеплил его и стал воском промазывать все швы и сочленения гранаты. Мазал с умом, тонюсеньким слоем, лишь бы, лишь бы. Ближе к ночи вышел во двор и, держа гранату в решете над цибаркой, поливал её водой, пока она не превратилась в ледышку. Он опустил её в воду — тонет или нет. Она потонула. Время от времени пробуя в цибарке рукой, дед стал ждать, когда лёд стаёт. Ждал — и не спеша, в строгом порядке по псалтырю читал молитвы. На одиннадцатом псалме, на словах «повсюду ходят нечестивые» лёд стаял, и тряпочка о ручки гранаты снялась легко.

Дед повторил это ещё дважды. Выходило по-разному, но разница была невелика, и он, выдернув чеку и придерживая планку взрывателя закоченевшим, уже не чувствующим холода пальцем, заморозил гранату последний раз. За весь день у него во рту маковой росинки не было, но пил он часто, из ведра, в котором производил свои таинственные манипуляции.

Наутро он надел новую, ждавшую своего часа нательную рубаху и пошёл к водовозке пораньше. Однако, пока поил мерина и запрягал, пока то да сё, притащился Федька Козёл, как обычно с похмелья, и сразу же заругался:

— Трясун чёртов! Где вчера весь день шлялся? Дурачки за тебя воду таскать? А ну как шею накостыляю, дармоед!

Федька, видимо, не знал пока ничего, и струхнувший было дед зачмокал, задёргал вожжами, погоняя лошадь.

Он собирался бросить свой «гостинец» в один из бидонов с крышками, которыми таскал йоду на кухню. Но на обратном пути, подъезжая к поселковой ко-мендатуре, углядел во дворе Федьку и немцев. Один был комендант, что к Фроське шляется, остальные — неизвестно кто, но, как сообразил дед, — начальство. Федька что-то объяснял им, размахивая руками, как «умная кура крыльями. Дед мысленно осенил себя крёстным знамением, вынул из меховой рукавицы обледеневшую гранату, сунул в бочку её и четыре мыльных брусочка украденного у Савки тола и зашептал псалмы, придерживая мерина.

Его увидели.

— Давай, давай, ехать бистро, шнэль! — крикнул Ганс.

— Погоня, старый хрыч! — вслед за ним заорал Федька Козёл.

Во дворе деду велели слезть с водовозки. Он слез, но не пошёл к ним, а стал возиться с упряжью, и они приблизились сами. Он подхлестнул выпряженного мерина, иди, дурень, уноси свою шкуру, поживи ещё на свете.

— Кто есть Саффка? — деревянно спросил один из приезжих.

— Где ходить твой энкель?.. фнук? — уточнил Ганс.

Федька Козёл получил предупреждение и поэтому лишь бычился, ждал, когда свистнут: «Куси!»

— Какой такой фнук? — тянул время дед, лихорадочно пытаясь угадать, сколько же осталось дотаивать там, в бочке. — Нету Савки… на менку он пошёл… барахло по деревням менять.

Немцы заговорили разом, угрожая и что-то требуя. Дед не вникал в смысл. Он торопливо дочитывал в уме одиннадцатый псалом и на пророческих словах о нечестивых оборотился к говорящим истово просветлённым лицом.

— Во имя отца, и сына, и… Советской власти… Казню я вас, погубители!.. Прими с миром, господи, дух мой!

Он успел услышать глухой удар взрывателя и прошептать:

— Во имя…

Хотя противотанковая граната взрывается практически одновременно с запалом.


Реджеп Алланазаров

Айнагозель


Год, когда пришла к нам весть о победе Великой Отечественной войны, выдался дождливым, однако всё же возместил убытки, понесённые от засухи в 1944-м. Добром отплатил за уход и старание земледельцев и советский тонковолокнистый хлопок, что высевают в колхозе села Сардабалык. На многих, протянувшихся в длину картах хлопковых полей коробочки на кустах завязались даже раньше положенного срока. Вроде бы теперь посевы и не требовали особо тщательного ухода. Но всё равно на полях — движение, шум, говор с рассвета до темна. Кто ведёт полив, кто удобрения развозит да рассыпает. А тракторы с культиваторами — эти снуют из конца в конец безостановочно, с рокотом и лязгом, будто в атаку устремляются один за другим. Звуки песен смешиваются с гулом моторов; разноголосый шум словно перекатывается волнами над простором полей, где кипит работа.

Одна лишь Айнагозель, в головном платке, повязанном над самыми бровями, поверх которого ещё и халат наброшен, опершись на лопату, глядит отрешённо на текущую вдоль борозды воду. Все её мысли сейчас только о Ходжалы, муже, погибшем на фронте. «Где он, мой Ходжалы?» — без слов вопрошает она у быстро текущей воды, то и дело завивающей игривые воронки. Уже справлены поминки по мужу, но не верится женщине, что его больше нет. А вода бежит себе и бежит, с глухим, однотонным журчаньем, в котором, если вслушаться, вроде бы можно различить «Оставь надежду! Оставь!..»

Однако Айнагозель ждёт другого ответа.

Не дождавшись его, горестно вздыхает.

— Не проводи б мы стольких джигитов во цвете сил — не сгинуть бы лютому врагу! — неожиданно слух произносит она и поднимает голову. Взгляд её теперь притягивают две ивы на восточной окраине села, что вошли в рост ещё перед войной и в те времена гордились своим одиночеством посреди солонцеватой равнины, где раскинулся Сардабалык; теперь-то эти ивы трудно даже разглядеть среди многих деревьев разросшегося колхозного посёлка.

— Давно ли казались такими высокими, — продолжает Айнагозель беседу с собой, — а нынче даже смотреть-то на них жалко…

В это время к ней неслышно приблизился Нокер — круглолицый парень среднего роста. Спешил он сюда, радуясь тому, что Айнагозель наконец-то одна, никого не видно поблизости. По его облику даже издали нетрудно было заметить: сегодня он решился напрямик сказать ей о своей любви. Торопился, не разбирая дороги, спотыкаясь о комья земли. Только Айнагозель вроде бы не замечала его, по-прежнему отрешённо глядела на старые ивы. С Нокером ей уже приходилось встречаться не раз и не два. И парень как бы невзначай, между разговорами, советовал ей: выходи, дескать, замуж… «Да разве можно? — отмахивалась она. — Что люди-то скажут?» Ведь она так и осталась жить в том доме, где впервые перед мужем открыла лицо. Покинуть этот дом — такого ей даже в голову не приходило, в сознании не умещалось.

И едва завидев Нокера, Айнагозель, вскинув лопату на плечо, направилась было прочь. Но парень приблизился, поздоровался, как принято:

— Не уставай, Айнагозель!

— Спасибо… — с безразличием отозвалась она.

По тону её ответа, по тому, как одета она, видно было — она всё ещё держит траур по мужу. Однако, хотя весь облик её выглядел поблёкшим, словно бы затуманенным, похоже было, что потихоньку отступает, уходит её безмерная тоска. Глаза, живо и молодо поблёскивающие, усиливали такое впечатление. Пояс, украшенный чёрными цветами, туго перетянутый, как бы надвое делил стройную фигуру женщины.

И влюблённому Нокеру она в этот миг показалась похожей на самку фазана — символ красоты. В этот день была она для него во сто крат милее, желанней, чем прежде.

— Айнагозель, — позвал он, огибая копну сорняков, собранную после прополки, — подойди-ка сюда.

Женщина вздрогнула. С беспокойством огляделась по сторонам. А Нокер ждал, нетерпеливо, с надеждой вглядываясь в её старенькое платье, слегка вздымаемое ветерком, на то, как сменяются оттенки на её щеках цвета спелой пшеницы.

— Так, значит, и уйдёшь? — не в силах сдержаться, спросил он срывающимся голосом.

Но и Айнагозель смешалась — не знала, что ей отвечать, как обойти груду травы, вдруг ставшую неодолимым препятствием. Или, может, остановиться, сесть?

— Ну и сяду, тогда что?

— Всё-таки решила на огне сжечь свою молодую жизнь.

Айнагозель присела на копну. Тяжело вздохнув, низко опустила голову. Нокеру захотелось её обнять. Но то, что она сидела вот так, понурившись, остановило его. Он подошёл к ней поближе.

— Айнагозель-джан… — сам не заметил, как вырвалось у него. Тепло его дыхания коснулось лица женщины. «Говорят, по отважному джигиту семь лет траур. А я… Но нет! Годы мои цветущие прахом не пущу!» Казалось, она уже приняла твёрдое решение. Подняла голову, во взгляде — нежность. Однако лишь проговорила невнятно:

— В твоём селе родительском… — и запнулась, умолкла. Ей внезапно показалось неприличным, что он, Нокер, стоит так близко возле неё. «Ведь пока ещё холостой парень! — укорила себя. — Как знать, не роняю ли себя? Уважать не станут…»

— Айнагозель-джан! — снова позвал Нокер, он, казалось, по её молчанию угадал, что происходит у неё в душе, а может, понял по выражению лица. Осторожно взял её за руки. Но тотчас же руки её, задрожав, выскользнули из его ладоней. Когда же он снова потянулся к ней, она сама склонила голову к нему на плечо.

— Знаю, — проговорила тихо, — следом за умершим в могилу не пойдёшь…

— Не подобало и мне ходить за тобой следом, пока время траура не миновало. А сейчас… — он несмело поцеловал её в щеку. У Айнагозель будто иголками закололо по всему телу.

— Ну, теперь — как посоветуешь, — она подняла голову, негромко звякнули простенькие украшения у неё на шее.

— Пойдём! — Нокер встал, за руки поднял её.

Оба зашагали в сторону села.

Солнце, уже склонившееся к полудню, окуталось дымкой. Ласковый ветерок шевелил стебли травы в стогу, который только что укрывал двух влюблённых. Люди же всюду на хлопковых картах были заняты каждый своим делом. Никто даже не догадывался о том, что произошло. Только жаворонки с шумом вспархивали в небо от треска сухих стеблей под их ногами. Взлетали и парили, не шевеля крыльями, а в их однообразном пении — джюйпюль, джюйпюль — как будто звучало: «Пусть вытекут глаза у тех, кто не может видеть нас, влюблённых, в этот миг!»

Айнагозель смотрела на всё окружающее так, будто вторично родилась в этом мире. Но она замедлила шаги, когда вышли на широкую дорогу, пролегающую по окраине села. Затем даже остановилась, в нерешительности потирая ладони. Нокер понял её тревогу.

— Айнагозель-джан, — он рукой указал в сторону своего дома. — Не раздумывай, пошли! Прямо к нам!

Не тронувшись с места, молодая женщина тыльною стороной ладони прикрыла себе рот. Перед глазами у неё в тот же миг словно живые встали свекровь Гюллер-эдже, свёкор Неник-ага. «Нет!..» — прошептала она. Помолчав, коротко пояснила: она не может уйти от стариков, вот так, не сказавши, не зная, согласны ли они. Нокер понял: если те не дадут согласия, она не уйдёт; обида вскипела в сердце у парня. Выступить против этого он, конечно, не мог — сам хорошо видел, как старики любят свою невестку. Всё же парень через силу повторял: «Идём!» — надеясь, что она пойдёт следом за ним. Погода, начавшая портиться уже с утра, теперь окончательно разненастилась.


А в то время Неник-ага отдыхал, полёживая у себя в кибитке, подушку сбив под локоть. Гюллер-эдже, примостившись у порога, сматывала в клубок шерстяную пряжу. Три готовых мотка были сложены в углу, она их уже давно приготовила. «Вернётся Ходжалы-джан, дитя моё, — не раз думалось старушке, — внучата пойдут, сотку коврик для колыбели…» Но пришла чёрная весть о гибели сына, там поминки — и матушку Гюллер словно бы отпугнуло от этих клубков. Тогда она их упрятала на самое дно тёмно-красного коврового чувала.

Но вот сегодня Гюллер-эдже снова извлекла эти мотки на свет божий, да ещё и за четвёртый принялась. Слабая надежда затеплилась у неё в сердце. Как говорят, одному только шайтану — злому духу не на что надеяться… Сын, будто живой, встал у неё перед глазами, и она, как в далёкие времена, принялась тихонько напевать колыбельную песенку, которая дрожью и сладкой болью отзывалась во всём теле. Неник-ага лежал неподвижно, всё так же облокотившись на подушку; он не прерывал тихого пенья жены, в котором угадывалась и скрытая гордость, и материнская извечная озабоченность. Он видел хлопоты старухи, догадывался о её намерении всё же соткать коврик. Лишь с горечью думал про себя: «Пусть её! Да только Ходжалы не суждено полюбоваться тем, что руки матери для него сотворят…» Он даже представил себе сына в пору его далёкого детства.

Должно быть старик утомился, лёжа в одном положении. Потянувшись, встал на ноги. Подумал — что бы такое сказать теперь, чтобы прервать нагоняющее тоску пение старухи. Но сдержался: сердце у неё болит, ещё сильнее огорчишь невзначай. Прислушался — что там делается на дворе? Ветер завывает с каждой минутой всё сильнее. «О аллах, видно, солнце-то на Стожары повернуло!» — подумалось старику. Высчитал сроки — нет, не выходит, рано ещё.

— Оставь-ка работу, возьмись за обед, — обернулся Неник-ага к жене. — Погода разыгралась, невестка, поди» теперь долго не задержится.

Гюллер-эдже отложила пряжу. Встала, раздула огонь в железной печурке, дров подбросила, поставила котелок. Опустила в него комок белого бараньего сала, Затем отрезала от бараньего желудка кусок величиной с ладонь. Поскребла ножом со всех сторон и кинула в котёл. Мясо почти сразу же зашипело на растопившемся сале. Как раз в этот момент Айнагозель тихонько приоткрыла дверь.

— Пришла, доченька? — обернулся к ней Неник-ага.

Гюллер-эдже посторонилась, давая невестке пройти, спросила с участием:

— Не уйдёшь снова-то, если распогодится?

Айнагозель внезапно, неведомо отчего, покраснела, ей сделалось жарко. Растерянная, не знала, что ей делать — пройти в красный угол или возле двери остаться. Так и не решив, опустилась на корточки, где стояла. Руку протянула к ведру с водой, зачерпнула полную кружку.

— Хей, зачем же пить холодную? — встревожился свёкор, когда она поднесла кружку к губам. — Чай вскипятим!

— Вах-вах-эй! — сокрушённо воскликнула Гюллер-эдже, когда невестка всё же стала крупными глотками пить сырую воду.

Айнагозель чувствовала себя в безвыходном положении. «Нужно было мне уйти! — повторяла про себя. — Напрасно я домой заявилась…» Но такими приветливыми, милыми выглядели простые, привычные для неё лица обоих стариков! Это помешало ей высказать то, что следовало, она снова потянулась к ведру. Понимала, сердцем чувствовала: вот допьёт воду и всё скажет… Но нет, решимости опять не хватило. Она молчала, совсем растерянная.

«Истомилась, видать, бедняжка! — про себя продолжала печалиться Гюллер-эдже, видя, с какой жадностью невестка пьёт и пьёт холодную воду. — Невтерпёж, значит, ей… Всегда так: огнём войдёт, пеплом наружу выходит…»

— Эх, непутёвая, чтоб мне высохнуть! — вслух укорила себя старая. — Мне бы загодя чайник-то вскипятить да заварить, а вот не додумалась!..

Айнагозель знала: Нокер ждёт возле калитки. Но никак не находила повода начать разговор. Прошла в красный угол. Сняла и в клубок смотала пояс, положила в шкаф. Взгляд её упал на фотокарточку Ходжалы под стеклом, вставленную в стенку одного из задних ящиков шкафа. Некоторое время разглядывала изображение покойного мужа — давнее, от времени поблекшее и утратившее привлекательность. «Прощай, Ходжалы! — проговорила без слов. — Я долго хранила память о тебе. Не верила чёрной вести. Ждала, только о тебе одном думала…» Она уже обернулась, чтобы почти такие же слова сказать старикам. Но нет! До чего милые, ласковые их простые открытые лица! И она ощутила на душе безмерную тяжесть, поспешила принять вид, подобающий послушной и верной невестке-вдове.

Между тем Гюллер-эдже вскипятила чай, заварила, поставила пиалу и чайник перед Айнагозель, пытливо глянув ей в лицо. «Проклятый враг! — захотелось Крикнуть старушке в адрес фашиста. — Где мой сын, дитя моё?!» Как нередко бывало, почти такие же мысли в эти минуты проносились и в сознании Неника-ага. «Вот этой головы моей поседевшей не пожалел бы, — с тоской думал он, видя, как скромно, с внутренним достоинством держится невестка, и вновь вспоминая, что сын уже никогда не вернётся, — чтобы дотла разрушить дом того врага окаянного, который вас разлучил!» И Айнагозель чудом угадывала мысли обоих стариков, читала по их лицам, а сама с горечью осуждала то, что надвигалось неминуемо. Словно не в силах оставаться на самом берегу потока жизни, с неудержимою силой стремящегося вперёд, она уже намеревалась отбросить, предать забвению своё чувство к Нокеру. «Вместе с ними проведу жизнь в скорби, там же, где они!..»

Раздумья о войне отягощали чувства всех троих, сдружившихся сердцами, — точно так же, как повергали в тоску и горе всех честных людей.

…Обо всём этом думал, всё представлял себе и Нокер, когда давал согласие на то, чтобы Айнагозель по-хорошему простилась со стариками. Но вот сейчас тут, стоя возле калитки в напряжённом ожидании, Нокер впервые горько посетовал на свою судьбу и даже рассердился на Айнагозель.

— Не думал я, — презрительно скривив губы, проговорил он вполголоса, точно обращаясь к возлюбленной, — что ты такая… вероломная!

Обвинив её в таком грехе, — сразу же сам устыдился своих мыслей и слов. Вспомнил, живо представил, как она была верна Ходжалы.

Не позволяя себе предаваться недобрым мыслям, Нокер с беспокойством огляделся. Гулко откашлялся, заметив, что погода вконец испортилась, порывами ветра переворачивает даже листья на дынных стеблях, что устилают грядки бахчи. Айнагозель в доме услышала его — и сразу встрепенулась. «Всё ещё не ушёл! — промелькнуло в сознании. — Сейчас выйду, скажу: уходи!..» Она рывком встала на ноги. В тот же миг скрипнула дверь, на пороге безмолвно встал Нокер.

Айнагозель низко опустила голову, носком ноги заскребла по ковру.

— Входи, Нокер! — ничего как будто не замечая, громко подбодрил гостя Неник-ага.

— Вай, отец! — на секунду прикрыв глаза и снова раскрыв, воскликнула удивлённая Гюллер-эдже. — Ты что это чудишь? Нокер, говоришь? А и верно, Нокер-джан, да неужто в самом деле ты?

Несмело ступив, парень взял из рук хозяина протянутую пиалу с чаем.

— Да чего ты стоишь-то? — тотчас упрекнула его старуха. — Проходи, милый, на почётное место садись!

— Вот… проходил мимо, случайно завернул… — Нокер виновато переминался с ноги на ногу.

— Ну и хорошо сделал! Усаживайся поудобнее.

Парень нерешительно опустился на корточки. Сразу же Неник-ага повёл разговор о работе в поле, об урожае хлопка. Нокер, как умел, пытался удовлетворить любознательность старика, однако не забывал о главном, то и дело украдкой поглядывая в сторону Айнагозель. Но она сидела скромно и неподвижно, мелкими глотками отхлёбывая чай. Увидев это, Нокер с недовольным видом пробормотал:

— Ладно, я пойду…

— Да сиди ты, пожалуйста! — отозвался Неник-ага.

Айнагозель сколько ни терзалась про себя — должно быть, поняла: уйти всё равно придётся. Глянула в лицо сперва свёкру, потом свекрови, тихо вымолвила:

— Мама!..

Надо было видеть и слышать, каким тоном, с каким волнением на лице произнесла она это единственное слово. Но, кажется, никто из присутствующих этого не заметил, и разговора не получилось — опять повисло молчание. Только чуть приметно вздрогнул Неник-ага. Секунду спустя и матушка Гюллер, смекнув что-то, насторожилась, ожидая дальнейших слов невестки. А та, будто сбросив с плеч тяжёлую ношу, внезапно осмелела:

— Мама… Если б мои слёзы могли вернуть Ходжалы-джана, я бы их не пожалела, поверьте! Но… о своей доле пора мне подумать. И вы не обижайтесь на меня!

Никто не вымолвил ни слова, только Нокер пробормотал что-то невнятное, никем не расслышанное. Снова — мёртвая тишина.

Первым пришёл в себя старый Неник. Закусив губу, пробормотал: «Э, проклятый враг!..» — и покачал головой. Постепенно округлое лицо его стало клониться всё ниже. «Да… как говорится, сперва к своему телу приложи. Если не жжётся — тогда и к чужому. А чего я ещё мог ждать от невестки? — рассуждал он про себя. — Муж погиб, жена свободна…» Тут он сообразил: во всём этом, видно, и Нокер замешан.

— Айнагозель, дитя моё, — медленно проговорил старик, — мы вынуждены с этим смириться.

— Доченька, Айнагозель-джан, — всхлипнула Гюллер-эдже, ей почудилось, что та уходит к своей матери, — конечно, тебе нелегко…

А она молчала — стыдилась прямо сказать, что уходит к Нокеру. Но, как бы то ни было, разговор следует завершить.

— Мама, — Айнагозель подняла голову, несмело глянула на свекровь, — вы не беспокойтесь, я сама управлюсь.

«Значит, верно, — сразу отметил про себя Неник-ага. — Без Нокера тут не обошлось. Что ж… Всё по-честному».

— Невестушка, — проговорил он вслух, — нашего несогласия или обиды здесь нет. Воля твоя. Как говорится, огнём вошло, пеплом наружу вышло…

Айнагозель наконец встала. С глубокой тоской, с благодарностью взглянула на свёкра и свекровь. Несмело подалась к двери. Нокер вышел первым, огляделся, вздохнул с облегчением.

— Вы оба для меня, — проговорила в эту минуту Айнагозель, — дороже, чем родные отец и мать!

И пошла к двери, ступила на порог. Гюллер-эдже всё ещё не могла взять в толк, что же тут в действительности происходит.

— Айнагозель, невестушка, — в последний момент поняв, что она покидает их насовсем, окликнул Неник-ага, — разве ты ничего не возьмёшь своего, своей доли имущества?

Она обернулась, качнула головой. Нет. Ещё задержалась на пороге:

— Отец… я вас никогда не забуду!

Оба старика остались недвижными в своём доме, в комнате, которую они ещё перед войной отделали для сына с невесткой. А она уже шла через двор следом на Нокером.

Гюллер-эдже наконец всё поняла. Теченья жизни не остановишь, тут ничего не поделаешь… Но как смирить сердце?

— Проклятый враг! — вслух проговорила старушка, — у неё от волнения дёргались губы. — Своими бы руками тебя за горло!..

Неник-ага до этой минуты крепился, но тут и его покинули силы. Слово сказать — язык не слушается…

— Ну… — с укором проговорил он жене, всё же беря себя в руки, — чтоб с этого дня не видел я твоих слёз!

— Да я и не плачу, — Гюллер-эдже то ли устыдилась мужа, то ли поняла: сейчас необходимо быть стойкой во что бы то ни стало. — Не плачу!..

Ей удалось превозмочь себя — из уважения к мужу. Покрасневшие глаза сделались сухими. Но сердце… оно плакало горько, безутешно.


Перевод А.Зырина


Юрий Белов

На переломе


Зима в тот год была студёная, вьюжная. Углы старой ветряной мельницы покрылись изморозью и странно посвечивали вечерами, когда друзья зажигали огонь в камельке. Эти таинственно светящиеся углы почему-то беспокоили Ботева, он то и дело оглядывался, словно на живых существ, от которых можно ждать всякого.

И сейчас, прежде чем лечь, он глянул в промёрзший угол — отблеск жёлтого пламени, колеблемого сквозняками, тревожно трепетал там, жил своей нереальной жизнью.

«Нет, больше так продолжаться не может, — подумал Христо и уткнулся лицом в холодное, пахнущее плесенью тряпьё. — Всему приходит конец».

Это слово неотступно преследовало его весь день.

Измученный, он забылся ненадолго, а когда очнулся, в висках по-прежнему стучало: конец, конец, конец…

Он понимал, что ослаб, что охватившее его отчаяние вызвано голодом и усталостью, что нельзя поддаваться, иначе… И не мог отделаться от этого проклятого слова.

Чтобы отвлечься, Христо стал вспоминать, как учительствовал в Задунаевке и подражал Рахметову. Но ведь тогда у него была кавказская бурка; завернувшись в неё, не так уж плохо чувствовал он себя на голых досках. И хлеб был каждый день, и сыр. И на книги не жалел денег. А теперь…

Христо даже застонал, вспомнив, что произошло сегодня. Он тяжело перевернулся на спину и увидел над собой в полумраке гнилые стропила, засиженные птицами. И вдруг словно наяву — представил того несчастного парня в петле и вздрогнул. «Всё пропало, нам не увидеть милую Болгарию свободной», — написал тот несчастный в предсмертной записке.

Отгоняя страшное видение, Христо тряхнул головой и сел. Нет, только не это. Смерть за родину — счастье, а вот так, на собственном поясе… Но ведь родина далеко, а он бессилен помочь ей.

Христо снова лёг. Мысли текли бестолково, путались. Он то видел какой-то сон, тревожный и зыбкий, то мрачные стропила над головой. Прислушивался к завыванию ветра и к тому, что делалось под полом. Тишина внизу тоже беспокоила его. Куда подевались мыши? То скреблись, возились, попискивали — и вдруг не стало их слышно.

— Ого, ты уже возлежишь на своих перинах! — услышал он и встрепенулся: Левский!

— Ты пришёл, Васил, — Христо улыбался другу. — Хорошо, что пришёл, а то я всё один.

Васил Левский стряхивал снег со своей ветхой одежды.

— Так ещё корчмы не закрыты, — весело сказал он, — там хоть задаром и не кормят, а посидеть с друзьями кто же запретит!

Он подкинул несколько кусков угля в камелёк, присел на корточки и стал греть руки над огнём. Отблески пламени метались по его лицу, и оно менялось беспрестанно.

— Я всё ждал, ждал тебя, — продолжал Левский, — а потом думаю: не пошёл ли ты сюда? И угадал. Что, нездоровится?

— Ах, Васил, всё-то ты замечаешь! Но только у меня совсем не тот недуг. И даже тебе не откроюсь до конца… Опять это проклятое слово! Вот привязалось. Васил, ты на одиннадцать лет старше, а не сдаёшься, весел как всегда, хоть тоже наверняка не обедал сегодня…

— Чего ж ты молчишь, друже? — Левский выпрямился, свет падал теперь на него снизу, а огромная тень взметнулась и растворилась во мраке за стропилами. — Худо тебе?

Голос его полон тревоги. Нет, не утаить от него свою слабость.

— Худо, Васил. Не могу больше терпеть эту бессмысленную жизнь. Я теряю веру, Васил.

Левский шагнул к нему, стал вглядываться в лицо друга. Оно всегда было красивым, мужественным. Васил любит следить за каждым его движением, когда Христо говорит. Но теперь что-то произошло в нём. Чёрная курчавая бородка юноши придавала лицу совсем иное, чем прежде, выражение, — старила, скрывала волевые черты. И глаза уже не сверкали былым огнём.

— Ну говори, — Левский присел возле друга. — Во что ты теряешь веру? В наше дело?

— В людей.

Васил молча ждал продолжения, и Христо не выдержал паузы.

— Я ходил к Христо Георгиеву, — сказал он.

— Из Добродетельной дружины? — заинтересованно спросил Левский, даже придвинулся к нему.

— Да, он ходит там в руководителях. Богатый человек и мой родственник. Я сказал ему, что бедствую, что из-за плохой одежды мне стыдно днём выходить на улицу, что я заложил свои книги, что я голодаю, наконец. Просил помочь… — у Христо запершило в горле, и он судорожно глотнул. — Знаешь, что ответил мне мой богатый тёзка? Что не имеет возможности…

Левский вскочил и пошёл к двери. У Христо зашлось сердце: он на миг подумал, что друг, презирая его, уходит навсегда. Но Левский уже шёл обратно и лицо его лучилось улыбкой.

— А ведь он правду сказал, этот твой родственник. Он действительно не имеет возможности помочь тебе. По сравнению с тобой он жалкий нищий. У него нет ничего — ни родины, ни чести, ни совести — и нет надежды когда-нибудь обрести их. Ему-то самому даже жабы не помогут.

Ботев смотрел на друга с недоумением.

— Какие жабы? О чём ты говоришь?

Левский расхохотался. Он стоял, скрестив ка груди руки, и было в его крепкой плечистой фигуре столько уверенности и силы, что Ботев залюбовался им.

— А вот послушай. Заболел я. Тяжело заболел. Друзья, разумеется, обеспокоились, стали лечить. А как — не знают. Нашли знахаря, посоветовались. Надо, говорит знахарь, к животу жаб прикладывать — как рукой, говорит, болезнь снимет. А дело было зимой, как сейчас. Кинулись друзья к Дунаю, стали в замёрзшем болоте на берегу жаб выкапывать да к животу моему прикладывать.

— И помогло? — тоже смеясь, спросил Ботер.

— Если того знахаря спросить, он с пеной у рта будет доказывать, что именно жабы меня и спасли. А на деле иначе было. Видят друзья, что плохо мне по-прежнему, разыскали двух врачей, пригрозили! мол, умрёт Васил, тогда и вам смерть. Вот те и постарались.

Угли в камельке разгорелись. Васил снова стал греть над огнём руки. И вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:

— Надо же, заболтался и о главном забыл!

Он достал из кармана небольшой свёрток, развернул и протянул Ботеву.

— На, угощайся. Меня сегодня накормили, а это я для тебя прихватил.

На газете лежал кусок хлеба с сыром.

Христо не поверил, что Васил сыт, но отказаться не было сил. Сыр был такой пахучий…

А Левский снова грелся у камелька и напевал:
		На Балканах ветер, воя,


		И метёт, и кружит,


		А юнак зовёт трубою:


		«Братья, все к оружью!..


— Любили мы эту песню, когда с четой воеводы Хитова гуляли по Старой Планине, — проговорил он, и Христо понял, что друг сейчас мысленно переживает события двухлетней давности. Эх, мать родная Стара Планида, когда ещё свидимся мы? Да и свидимся ли?

— Доведётся ли нам снова побывать на Балканах? — вздохнул Ботев. — После того, что произошло на вершине Бузлуджи, никто не решится повести новые четы.

— Да, в среде болгарской эмиграции многие так считают, — живо отозвался Левский. — Чета Хаджи Димитра, на которую возлагали такие надежды, погибла, башибузуки на пиках привезли с Бузлуджи гайдуцкие головы. Всё это так. Но разве в народе исчезла вера в то, что удастся сбросить турецкое ярмо? Надо только народ подготовить к восстанию — и тогда победа обеспечена. Народ — вот главная сила. А четы… Что ж, они сделали своё дело. Я сам ходил с четами, знаю, что это такое. Мы приходили на родную землю тайно, действовали самостоятельно, а народ был в стороне. Я считаю, что надо ехать в Болгарию и на местах создавать революционные комитеты, которые готовили бы народ к восстанию. И я готов заняться этим. К счастью, мне удалось убедить в своей правоте ещё кое-кого… В конце концов, если я чего добьюсь, то добьюсь для всего народа, а если потеряю, то только самого себя.

Ботев сидел, обхватив колени руками, смотрел на друга большими, как прежде, блестящими глазами.

— Ты собрался в Болгарию? Но ведь отсюда, из Бухареста, пешком не дойдёшь. А на что ты поедешь? Да ещё в таком виде…

Левский лукаво прищурился.

— А что, если продать эту старую мельницу? Как ты думаешь, хозяин не будет против?

— Скажи, Васил, откуда в тебе столько жизненной силы? — любуясь другом, спросил Христо.

— От твоих стихов, — без улыбки ответил Левский. — Когда мне плохо, я вспоминаю твои стихи — «и грусти как не бывало, той грусти, что сердце томит»!

Христо опустил голову, ткнулся лицом в колени. Его стихи помогают другим… А ему самому?.. Пусть Левский сказал это, только чтоб ободрить, но ведь запомнил строчки, значит — задели…

Ему было всего двадцать. Да и какой поэт останется глух к похвале? И уже не замечает ни промёрзших, странно мерцающих углов и потрескавшихся стропил, и непонятной тишины под полом. Как хорошо, когда рядом такой друг! Ему ведь тоже тяжело, и это он, Христо Ботев, должен был передать другу уверенность и надежду, отвлечь от тяжёлых дум.

— Я не рассказывал тебе, как в Одессе, когда выгнали меня из гимназии за опасное направление мыслей, стал я ходить в народ?

Левский обрадованно повернулся к нему.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — сказал он, потирая мёрзнущие руки. — Только встань, ходи, так теплее.

Христо поднялся, взял Басила под руку и ощутил ладонью твёрдость его мускулов.

— Так вот. Поселился я у польских друзей, из сосланных после восстания. А по ночам тайком вылезал в окно и ходил в ночлежки, чтобы узнать жизнь самого дна. Само собой, появились у меня новые друзья, из босяков. Как-то показал я им окно, через которое, так сказать, хожу в народ. Похвастался: вот, мол, каков я! А утром проснулся — ни штанов, ни ботинок.

Они посмеялись и стали укладываться на ночь.

Левский подгрёб трухлявой сырой соломы под голову, положил щеку на ладонь, затих. И вдруг попросил:

— Прочитай мне то место из Чернышевского — про будущее.

«Что делать?» Ботев знал чуть ли не наизусть. И он стал читать по памяти сон Веры Павловны.

Ветер порывами налетал на промёрзшие бревенчатые стены старой мельницы, и она вздрагивала, поскрипывала, стонала. Но язычки пламени весело прыгали в камельке.

— «Для всех вечная весна и лето, вечная радость», — повторил Левский и сказал убеждённо: — Так будет, Христо.

Проснулся Ботев с рассветом. В ближних дворах на окраине Бухареста кричали петухи. Там, в домах, у людей было тепло и пахло не сырой соломой и прелым Деревом, не мышами, а дымком от разожжённой печи, кислым тестом, поднявшимся за ночь в квашне, — пахло жильём. Но он не завидовал этим людям.

Суставы занемели, и Ботев с трудом поднялся. И тут только увидел, что рядом нет Левского. На стареньком одеяле лежало что-то светлое. Ботев поднял самодельный пакет, вынул две бумажки — в одной на ощупь сразу узнал деньги. Значит, второй листок — записка. Ничего не разберёшь в темноте. Спичек мало, их надо беречь для вечера. Но Ботев забыл, что можно выйти наружу и прочитать записку. Спичка с треском загорелась, он прочёл: «Я всё-таки раздобыл денег на дорогу. Немного оставляю тебе. Еду я, как тебе известно, не подкупать турецких министров, так что обойдусь. Верю, что мы ещё встретимся и вместе повоюем за освобождение нашей милой Родины. Васил».

Спичка, догорев, обожгла пальцы, но Ботев не почувствовал боли.

«Мы ещё встретимся»…

Не знал он, что встретиться им больше не суждено. Пройдёт время, Левский осуществит свой план — создаст в Болгарии революционные комитеты. Турецкий министр внутренних дел назовёт его главой бунтовщиков. Голову Левского оценят в пятьдесят тысячу а он вудет ходить из села в село, занимаясь делами своей организации. Накануне нового, 1873 года его всё-таки схватят. А потом будет суд. И казнь. Но начатое им дело не заглохнет. И Христо Ботев встанет в ряды тех, кто продолжит его. Придёт день восстания, и он вступит на родную землю с оружием в руках. И падёт, сражённый турецкой пулей. Страна будет залита кровью патриотов. И тогда на помощь придут русские братья…

Ничего этого не знал и не мог знать Христо Ботев в то морозное хмурое утро. Но одно он знал твёрдо: революция продолжается, и он будет не только её певцом, но и солдатом.

Он стоял в темноте возле остывшего камелька и улыбался.

И вдруг сказал громко:

— Для всех вечная весна и лето, вечная радость!


Какаджан Дурдыев

Новеллы


Слово вечности


Когда-то люди любовались тутовым деревом, но прошли дни, месяцы, годы — дерево состарилось ж засохло. Его выкорчевали, и оно долго пролежало, жалкое и безжизненное.

Однажды к дереву подошёл человек, распилил ствол на части, выдолбил углубление, отполировал поверхность. Получилось что то напоминающее ковш. Человек прикрепил крышку, гриф, приделал пару колков, натянул струны, и дутар был готов. Человек стал перебирать струны, и старое тутовое дерево заговорило языком живым и звонким. Прекрасные звуки слились в торжественную мелодию победы вечной жизни над небытием.


Слёзы газели


Бу-ух! Пуля быстрее луча света нагнала газель. Раненое животное, оставляя за собой кровавый след, на трёх ногах уходило от охотника. Газель умирала от боли и жажды. Но вот рядом с жильём человека она увидела колодец. Однако широкое кожаное ведро было пустым.

Газель заглянула в глубь колодца и проглотила сухой ком в горле. Из её красивых глаз выкатились слёзы. Касаясь раненой ногой земли, она в бессилии легла тут же.

Охотник, идя по горячему следу, добрался до колодца. Но и он изнывал от жажды. Опустив ведро в колодец, он набрал воды и жадно потянулся к ней губами. Сделав один-два глотка, поморщился. Вода была горькой.

Кто знает, может, эта горечь была от слёз умирающей газели?..


Ещё один день


Непроницаемо-чёрной ночью в саду случилось прекрасное. Набежала большая грозовая туча, дождь промыл весь сад, и листья, уже пожухшие от долгой жары, вдруг распрямились и заблестели, как лакированные. Когда туча унеслась и взошла предрассветная звезда, в сад прилетел влюблённый соловей. Он сел на куст розы и запел. Розовые бутоны улыбнулись его песне. Огромные, как пиалы, они своей красотой сейчас соперничали с предрассветной зарёй. Лёгкий ветерок разнёс по всему миру их благоухание и прекрасную песнь соловья.

Так начался новый день на земле…


Мать и дитя


И в палящий зной, и в осеннюю слякоть, и ночью, и днём горная речка мчится так стремительно, будто ей выпал жребий — вечный бег. Она бурлит и пенится, выходит из берегов. Делая поворот за поворотом, она выходит на равнину и украшает свои берега садами и полями; она даёт не влагу, а жизнь, потому что в воде есть животворная сила материнского молока. Шум воды похож на колыбельную песню матери, посевы же, вспоённые водой, при порывах ветерка напоминают только что очнувшегося от сна ребёнка. Их шёпот будто слова благодарного дитяти: «Я оправдаю молоко матери». Он звучит обещанием обильного урожая.


Капли пота


В сад он пришёл утром рано. Вскопал землю у корней деревьев, взрыхлил её, срезал сухие сучья, подвязал ветки. Когда взошло солнце, он разогнул спину и с наслаждением вытер со лба крупные капли пота. Ушёл он поздно, и даже усталость показалась ему сладкой.

Назавтра он снова пришёл сюда. И снова внимательно оглядывал сад, будто видел его впервые. На лепестках распустившихся к утру бутонов он увидел мелкие бисеринки росы. Эта выпавшая за ночь роса отсвечивала каплями пота садовника…


Перевод Силиной (инициалов не было — прим. ANSI)


Ходжанепес Меляев

Когда умирают отцы


Какая буря поднялась сегодня в сердце Гуйчгельды Джумаевича! Казалось, самые глубокие тайники самого сокровенного затопила всё разъедающая горько-солёная влага.

Сейчас Гуйчгельды Джумаевич с опущенной головой стоял в толпе пришедших на кладбище людей. Его переживания не были связаны с человеком, которого предстояло предать земле. Нет, нет, тысячу рае нет. Он не только не был родственником покойного, но даже никогда не слышал его имени и не знал в лицо. Покойный доводился дядей уважаемому министру, и Гуйчгельды Джумаевич посчитал, что в этот печальный ему день нельзя быть в стороне, надо побывать на кладбище. Иначе разве он оказался бы здесь в такой морозный день. Ведь каждая выбоинка на дороге застыла, закаменела, и оставалось только сожалеть, что отправился сюда на собственной машине. Такая дорога стирает колёсную резину, словно луковицу. Каждый раз, когда «Волгу» подбрасывало, он ворчал про себя: «Надо же, выходной день… И шофёру не сказал, чтобы заглянул… Кто же мог подумать… Ведь как было бы хорошо на казённой машине… Шофёр тоже — пока скажешь, сам ни за что не додумается».

Земля, не поддаваясь, звенела под лопатами, копать предстояло ещё много. От холода многие люди начали разбредаться — останавливались подолгу возле могил, читали надписи надгробных камней.

Сделал несколько шагов и Гуйчгельды Джумаевич. И вдруг что-то резко и горячо сдавило его сердце. Перед ним стоял чёрный, в пояс человеку, камень.

Где-то должна быть могила и Джума-ага, бедного его отца… Тогда он цепко запомнил чёрный камень… где-то здесь, совсем рядом… Что ж, раз уж оказался тут, надо найти.

…Джума-ага скончался на восьмом десятке, хотя почти до самого последнего был крепким стариком. Лишь за двадцать дней до смерти перестал ходить в свою кузницу.

«В семидесятом или в семьдесят первом?..» — Гуйчгельды Джумаевич зашевелил губами, стараясь вспомнить скорбную дату. — «В семидесятом, да, в семидесятом…»

Все любят своих детей, но любовь Джума-ага к Гуйчгельды была ни с чем не сравнимой. Он сам нарёк его Гуйчгельды, что означает — сила пришла. Объяснив при этом: «Знания принесли силу, а к тому же отца моего так звали».

В трудные годы, когда они с женой перебивались жмыхом, для мальчика в специальном сундучке всегда находился хлеб: этого Гуйчгельды никогда не забывал. Однажды отец пошутил за чаем: «Сынок, дай-ка и мне кусочек хлебца». Мальчик замотал головой и спрятал руки за спину. Тогда мать — она и сейчас живёт у Гуйчгельды — сказала: «Эх, отец, разве не знаешь пословицы, что, мол, родители пускай будут, только рты им не нужны?.. И у него к тому же идёт. Ешь, сынок, сам ешь. Вырастай побыстрее. Примешь из отцовских рук работу, ношу его облегчишь. А там и у самого дети появятся. Тогда поймёшь».

Мать Дурдыгуль как в зеркало смотрела. Всё так и произошло. Недавно Гуйчгельды Джумаевич ездил в аэропорт провожать приятеля. Как раз в это время из Алма-Аты прилетел другой знакомый. Он нёс сетку, полную красных яблок, каждое из которых было размером с чайник. Знакомый дал два яблока Гуйчгельды Джумаевичу, и он, вернувшись домой, отдал их выбежавшему навстречу Сердару. Дурдыгуль-эдже видела это. «Когда ты был маленьким, сынок, я тебе говорила, мол, пусть у самого появятся дети. Вот, видишь, тебе и в горло не полезло. Так же и с отцом твоим, беднягой. Сам недоедал-недопивал, а тебе с каждого базара гостинцы привозил», — печально сказала Дурдыгуль-эдже и, постукивая палочкой, ушла в свою комнату.


Все дни между базарами Джума-ага работал в своей кузнице до первых петухов. А потом складывал в мешок лопаты, серпы, ножницы для стрижки овец, ножи, щипчики, для подправки бород, грузил мешок на ишака и ещё затемно отправлялся на толкучку. Там он раскладывал перед собой свой товар и, расстелив мешок, удобно на нём усаживался. Люди, знавшие Джума-ага, даже и не смотрели на лопаты других мастеров, а покупали сразу у него. Незнакомые иногда замечали: «Уж больно дороги ваши лопаты, яшули. Там вон за десять рублей отдают». На это Джума-ага непременно отвечал: «У каждой вещи, братишка, есть своя цена. Эти лопаты имеют вот эту цену. Лопата лопате — рознь, — он брал в руки одну из них и внимательно оглядывал. — Возьми её и долби мёрзлую землю. Если зазубрится, в следующий базар я буду на этом же месте, вернёшь. У того, кто будет работать этой лопатой, ни руки не устанут, ни поясница».

Получалось так, что пока Джума-ага не распродаст свой товар, остальным кузнецам оставалось только дремать.

Глядя на черноусого парня, выбрасывающего из могилы по горстке земли, Гуйчгельды Джумаевич невольно подумал: «Сейчас бы сюда отцовские лопаты».

У него замёрзли уши, и он поглубже нахлобучил ондатровую шапку. Затем расправил на груди шерстяной шарф, достал из кармана подбитого шерстью пальто перчатки и надел их.

На большинстве могил есть надписи. Мраморные плиты с выбитыми буквами. Каменные изваяния. Металлические оградки. Ничего этого Гуйчгельды Джумаевич не сделал на могиле отца. «Эх, уж это бездушие, — посетовал Гуйчгельды Джумаевич. — А ведь собирался же какой ни на есть памятничек поставить… Да, но мать-то нашла, когда в пятницу ходила. Пришла домой со слезами. Дескать, могилка бедняги отца осела. Вообще-то должно быть где-то здесь…»

В политехнический институт Гуйчгельды поступил в год окончания школы. Своими ли силами поступил, отец ли помог — неизвестно. Только накануне вступительных экзаменов отец пару вечеров куда-то молчаливо отлучался. А в год, когда сын заканчивал институт, отец пошёл в министерство: «Мы с женой два старика, не отправляйте никуда моего парнишку». То ли слова старика возымели действие, то ли действительно специалисты требовались в Ашхабаде — словом, его оставили здесь работать.

Везло Гуйчгельды Джумаевичу. Каждый год он одолевал очередную ступеньку служебной лестницы и вот уже полтора года работает начальником большого строительного управления. Делу предан, как говорится, душой и телом. Он не признаёт девяти утра и шести вечера, отдаёт работе столько времени, сколько она требует. Потому-то его и уважают в управлении, ценят в министерстве.

Но сегодня отцовская могила расстроила его. Что Же это получается? Выходит, не окажись теперь он случайно на кладбище, то и про отца бы не вспомнил?.. Кто виноват в этом? Работа? Семейные заботы? Ведь было же такое. Как-то утром, когда он собирался на работу, жена его Шекер сказала:

— Гуйч, знаешь какой сегодня день?

Гуйчгельды задумался. «Чтобы это могло быть? День рождения детей или Шекер? День свадьбы?» Не вспомнил.

— Не знаю. А что за день?

— День смерти отца. Ты сегодня не задерживайся, Приходи, помянем.

— Ладно, — сказал, уходя, Гуйчгельды Джумаевич и почти до полудня помнил об этом. А потом…

Потом работа заставила его забыть обо всём. Домой он вернулся, когда уже изрядно стемнело. Погладил по головке старшую дочку, встретившую его у порога. Та тоненьким голоском сказала:

— Тебя бабушка ждёт. Почему ты опоздал? Сегодня ведь дедушкины поминки.

Только тут он вспомнил. Шекер обиженно глянула на Гуйчгельды и ушла на кухню. Дурдыгуль-эдже ничего не сказала сыну, даже не посмотрела на него, только вытерла уголком головного платка глаза и глубоко вздохнула…

Когда оно началось, это остывание, и почему началось? Ведь не отчим же. Нет, здесь что-то другое. Такое, что не увидишь глазом, непреднамеренное, неизвестное, пускающее свои корни. Вот что надо найти и вытравить.

Гуйчгельды Джумаевич посмотрел в сторону города. С этого холма Ашхабад просматривался как на ладони. Верхушки зелёных можжевельников и обнажённых лиственных деревьев подёрнуты дымкой. По Фирюзинскому шоссе одна за другой несутся машины, напоминающие спешащих муравьёв. Вероятно, седоки куда-то торопятся. Потому и садятся в машины. Те, у кого дело ещё срочнее, ездят на поездах. Ну, а уж коли приспичит, есть на то самолёты…

На площадке перед дорогой стоят другие машины. Среди них резко выделяется сияющая белая «Волга» Гуйчгельды Джумаевича. Она — словно откормленная возле домашних дверей овца, оказавшаяся среди своих сородичей из сельского стада. Узоры туркменского ковра, расстеленного на сидении, радуют глаз, они красны, как петушиный гребень.

Тогда отец бедняга был ещё жив. Однажды за чаем Гуйчгельды назвал имя одного из соседей и с нескрываемой завистью сказал: «Силён, машину купил». Джума-ага в тот момент не произнёс ни слова. Неторопливо опустошил до последней капли цветастый чайник. Потом достал из-за кушака платок с белой наёмной, снял и положил рядом с собою франтоватую папаху, надел на согнутое колено тюбетейку и тщательно вытер корни коротких седых волос, морщинистую шею. Несколько поостынув, он надел тюбетейку, а за ней папаху, предварительно подправив ладонью шерстяные висюльки. Посмотрев в лицо Гуйчгельды, он сказал:

— Ступай за мной.

Отец остановился перед тяжёлой, из тутовника, изукрашенной резьбой дверью кузницы… Повернул ключ в огромном замке. Едва распахнулась солидная дверь, в нос Гуйчгельды ударили запахи железа, меди, угля и золы. Джума-ага подошёл к старому сундуку, стоявшему в глубине помещения. Можно было не сомневаться, что это добротное сооружение, оплетённое металлическими лентами, даже не дрогнет, хоть руби его топором. Открыв еле умещавшийся на ладони замок, Джума-ага обеими руками поднял крышку. Потом вытащил откуда-то со дна узелок и протянул сыну.

— Возьми, до сих пор я старался, чтобы ты ни в чём не уступал другим. И теперь не будь в обиде. Поезжай, куда хочешь, и привези машину. Только не нужно никаких жигули-мигули. Купи «Волгу». Эти деньги чище материнского молока, они родились здесь, от горького пота, который капал ка чёрные железки.

Джума-ага подтолкнул толстыми пальцами узелок к Гуйчгельды, а сам, усевшись на покрытом овчиной возвышении перед горном, принялся нарезать зубья на новенький серп. Не успел ещё Гуйчгельды с узелком в руке выйти из кузницы, как там уже привычно зазвенел молоток.

И сейчас, кажется, слышался этот звон. Гуйчгельды резко обернулся к участникам похорон. Звук повторился. Но это звенели лопаты, на пути которых попадались камни…

Через две недели во дворе кузнеца Джумы появилась «Волга» молочного цвета. Обмывать её собрались друзья и сослуживцы Гуйчгельды. Старик не выказывал свою радость по поводу этой прекрасной машины сына, он лишь вскользь обронил перед женой:

— Как, старуха, тебе конь сына?

— Вах, слов нет, хорошая вещь, пусть пойдёт ему на пользу.

— Сказала — слов нет, и достаточно. Наравне де сяти «жигулей» стоит. Да, ей-богу, когда государство решает что-нибудь сделать, то делает на удивление. Слов нет, не сглазить, отменный коняга…

Звон молотка кузнеца Джумы беспрерывно стоял в мозгу Гуйчгельды, а вот найти могилу так и не удалось.

Он остановился возле одной могилы. Крашеная её оградка так сверкала, что глазам стало больно. В изголовье стоял полированный, в человеческий рост, мрамор, на котором были выбиты имя и даты рождения и смерти.

Вспомнился приятель, похвалявшийся надгробием, которое он сделал на могиле отца. Камень, мол, привёз оттуда-то, мастера выписал из такого-то города. Но однажды, зайдя за чем-то к нему, Гуйчгельды Джумаевич неожиданно повстречал его отца. Старик, млея на солнышке, прислонился сгорбленной спиной к стене ветхой мазанки, задвинутой в самый дальний угол двора. Гуйчгельды Джумаевич поздоровался с ним. О том, что это отец приятеля, никого спрашивать не требовалось: старик и молодой были похожи друг на друга, как две половинки яблока. Жиденькая дверь мазанки была распахнута, и Гуйчгельды Джумаевич успел схватить взглядом голую кровать, неопределённого цвета кошму, закопчённые керогаз и чайник. Пока они шли к дому из жжёного кирпича, где приятель жил с женой и детишками, хозяин похвалялся виноградником, фруктовыми деревьями, псом на цепи, горделиво разгуливающим петухом.

Красивое надгробие напомнило Гуйчгельды Джумаевичу о том приятеле.

«Почему это так? Некоторые сыновья при жизни и в грош не ставят родителей, но стоит тем умереть — и начинается, сыновья из кожи лезут, чтобы показать людям свою горячую любовь к родителям. Если дело сводится только к этому, если только в этом и заключается сыновний долг, то разве я не в состоянии поставить у изголовья отца небольшую горку из бетона? Пока ведь это в моих силах…»

Размышляя таким образом, Гуйчгельды Джумаевич вздрогнул и вытер носовым платком захолодевшие от слёз ресницы. Возможно, кто-то и подумал: слёзы его пролиты по дяде министра. Кому было дано знать, что в этот момент происходило в его душе? Да никому. Это знали только его собственное сердце, его честь и совесть.

Голова освободилась от всех мыслей, статуей застыло тело. Оно застыло не от холода, а от запоздалого пронзительного чувства к человеку, который лежал где-то рядом.

И снова в мозгу Гуйчгельды зазвенел молот кузнеца Джумы. Почему же так получается? Все в конце концов должны оказаться здесь. Но неужели сын Сердар, которого Гуйчгельды Джумаевич любит больше всего на свете, когда-нибудь не сможет отыскать могилу своего отца и будет беспомощно озираться по сторонам?

Ужасно! От этой мысли у него потемнело в глазах, закружилась голова.

Когда маленький Сердар плакал по ночам, не давая ему спать, голосок ребёнка казался Гуйчгельды Джумаевичу куда приятнее соловьиных трелей. Смешно, однако ему нравится даже запах пелёнок. И неужели когда-то всё сведётся вот к такому? Теперь молот кузнеца Джумы звучал не только в мозгу, но и в груди, заставляя содрогаться всё тело… И вдруг знакомый шёпот, ровный, мелодичный, словно ветерок, прошёлся по обледенелым кустикам: «Да я ведь здесь, сынок… здесь…» Гуйчгельды Джумаевич вздрогнул: голос отца доносился не из заброшенного холмика, а из другой могилки, на которой не было ни надгробья, ни насыпи: лишь сверкающий холодными бриллиантами кустик верблюжьей колючки. Казалось, что старый Джума заглядывает в дырочку старой могилы и говорит: «Да я ведь здесь, сынок… здесь…»

«Может быть, на самом деле эта могила кузнеца Джумы», — подумал Гуйчгельды Джумаевич, и в его памяти отчётливо выплыли сказанные как-то отцом слова: «Над хорошим человеком могильный холмик осядет, и его могила не будет возвышаться над землёй. Не смерть должна напоминать живым о человеке, а дела его, и дети его, которым он дал жизнь. Отцы не умирают, если о них помнят сыновья».


Перевод С.Шевелева


Гошджан Сейтмедов

Ночной разговор


Каждому известно: жизнь хлопчатнику дают солнце и вода. Но пусти на поля воду в знойный полдень — растения погибнут. Поэтому и поливают их рано утром или поздно вечером — кто как привык.

В нашем колхозе привыкли поливать, когда солнце сядет. А что может быть лучше ночного полива? Поработать после заката, когда спадёт дневной жар и на поля опустится прохлада, — одно удовольствие.

Как и все поливальщики, Ягмур отдыхал днём, а когда темнело, вооружался фонарём и отправлялся в поле. Парень был хоть куда. На его загорелое лицо, оттенённое пробивающейся щетиной усов, на мышцы, которые даже просторная одежда не могла скрыть, заглядывалась не одна девушка. Был он, пожалуй, на первый взгляд, несколько простоват, но на редкость трудолюбив, и потому работу ему доверяли самую ответственную.

В тот вечер Ягмуру предстояло полить карту, отделённую от полей соседнего колхоза большим магистральным арыком, который, щедро напоив оба хозяйства, нёс свои воды дальше, в низовье. Ягмур о лопатой на плече шёл вдоль арыка, что-то тихонько напевая и в такт размахивая фонарём. Погода хмурилась, на небе не было ни одной звёздочки, но настроение у парня было отличное. Вышел он из дома чуть пораньше и до захода солнца успел высмотреть, где на карте высокие, а где низкие места, сделал их самостоятельными делянками, подправил временные арычки… И только закончил все дела, стало совсем темно. Поставив на землю фонарь, Ягмур налёг на лопату, открывая воде путь. Едва он подкопал запруду, как вода, словно коричневая змея, с шипением поползла по арычку. Ягмур последовал за пенящимся потоком, подсвечивая под ноги фонарём. Когда вода пошла на большие делянки, парень выпрямился и вытер рукавом вспотевший лоб. Самая трудная часть работы была позади.

Он отдыхал, стоя на поросшем травой берегу арыка, и с удовольствием вслушивался в успокаивающее журчание воды. Внезапно привычную тишину нарушили резкие хлопки лопаты. «Уж не решили ли соседя перекрыть нам воду?» — встревожился Ягмур. Забыв фонарь, он бросился к запруде.

Опасения не оправдались — вода спокойно текла по прежнему пути. Опершись на лопату, парень постоял немного, прислушался и по шороху травы понял: по другому берегу арыка кто-то идёт в его сторону. Ягмур покашлял, давая о себе знать. Шаги всё приближались.

— Эй, кто там? — окликнул парень, когда незнакомец оказался прямо против него.

— Поливальщик, — донеслось из темноты. — И ты поливаешь, сынок?

В кромешной тьме Ягмур, как ни старался, не мог рассмотреть подошедшего, но по голосу понял, что тот уже не молод. Поэтому ответил почтительно!

— Да, яшули, а вы не заблудились? Почему идёте вдоль берега?

— Вай, устал я, сынок, — закряхтел невидимый со-беседник, присаживаясь на корточки. — Я дальнее поле поливал. Вода идёт хорошо. Вот я увидел твой фонарь и подумал, что если ты не очень занят, то можно бы и поболтать немного. Одному скучновато.

— Вот и хорошо, — обрадовался Ягмур. — Я тоже любитель поговорить, да и с водой у меня порядок.

Яшули сразу смекнул, что перед ним парень добродушный и незлобливый. Но хоть и вглядывался изо всех сил, разглядеть своего собеседника ему тоже не удавалось. И вот спросил просто, чтобы начать разговор:

— Ты чей же, сынок, из какого рода?

— Мой отец Гаип из рода багалар.

— Не знаю его, сынок. В этих местах мы недавно, — помолчав, добавил он.

— Ясно, — протянул парень, про себя подумав, что расспрашивать приезжего человека о его родственниках вовсе ни к чему. Видимо, поняв это, но не желая прерывать нить беседы, ночной собеседник поспешил опять задать вопрос:

— А ты женат или холост?

Если бы только яшули мог увидеть лицо Ягмура в этот момент! Случайный вопрос мигом оживил в душе парня образ Байрамсолтан, девятнадцатилетней красавицы из соседнего колхоза. Ведь только вчера, прощаясь, Байрамсолтан сказала ему сама: «Ягмур-джан, подумаем о том, чтобы не расставаться никогда, а то кто знает, что ждёт нас завтра…» И едва прозвучали эти наполненные непонятной тревогой слова, как девушка легко, точно паутинка, выскользнула из его объятий. Припомнив всё это, Ягмур глубоко вздохнул и ответил:

— Пока не женат, но, видимо, к этому идёт.

— А девушка та из ваших?

— Дочь Тагана-тыррака.

Если бы Ягмур мог сейчас увидеть хоть на мгновение своего собеседника! Он наверняка испугался бы: яшули бил озноб, а на лбу его выступили крупные капли пота. Но овладев с собой, старик сказал, как ни в чём не бывало:

— Счастье тебе, мой хан. Когда же вы хотите той устраивать?

— Недели через две-три.

— А калым уже уплатил?

— Какой калым, яшули? Мы комсомольцы, свадьбу будем справлять по-новому.

Яшули вытер пот со лба и, помолчав, спросил:

— А её родители разве согласятся так… по-новому?

— При чём здесь родители? Дочь-то согласна.

— Значит, скоро свадьба, — настойчиво переспросил невидимый собеседник.

— Скоро, скоро, — подтвердил парень.

Яшули поднялся (Ягмур понял это по шелесту одежды), тяжело взвалил на плечо лопату и молча, не попрощавшись, сгинул во тьме. Удивлённый таким окончанием разговора, парень, пожав плечами, направился на участок, который ещё предстояло полить.

…А яшули чувствовал себя совсем скверно. Стучало в висках, пот заливал глаза. В душе он проклинал своего сына, сетовал на его бестолковость. Две с половиной тысячи заплатил он Тагану-тырраку за будущую невестку, а она, оказывается, уплыла из рук!..


Перевод Л.Половинкиной


Огультач Оразбердыева

Соседка


Весной сорок восьмого года мы переехали в новый посёлок. Больших домов, правда, никто не строил, не собрались ещё о силами — так, одну-две комнаты, иногда из кирпича, чаще глинобитные. У нас с мамой была мазанка, как и в старом селе, но попросторней благодаря прихожей.

Весь наш порядок и тут поместился на одной улице. Специально просили об этом председателя: привыкли друг к другу, не хотели разлучаться. Но затесалось, конечно, и новые жильцы, не без того. Нашей соседкой, к великой моей досаде, стала глухонемая Кекилик. И откуда только она взялась, эта Кекилик!

От мамы я узнала, что привёз из Чарджоу один бесчестный человек. В жёны взял, а потом бросил. Сошёлся с другой и уехал в город, а Кекилик осталась.

— Не могла получше место выбрать для нашего дома? — стала я брюзжать. — Обязательно, что ли, рядом с какой-то немой. Только и может: э-э, ме-э… Противная.

Эх как мама возмутилась!

— Еле научилась сопли вытирать, а уж цену людям назначаешь? Подожди, жизнь большая, встретишь ещё языкастых, которые мизинца этой немой не стоят. А будешь над её бедой смеяться — смотри!

Больше я не смела вслух выражать недовольство соседством Кекилик, но неприязнь к ней долго во мне держалась.

И не только во мне. Детвора наша почитала за удовольствие дразнить эту женщину. Проходу ей не давала. А Кекилик сердилась, нелепо жестикулировала, издавала противные резкие звуки… Мучителям того ж надо, вопят, рожи строят. Я не принимала участия в подобных забавах. Не только потому, что боялась маминого гнева, — самой неприятно было. Даже стыдно за сверстников. Но и того стыдилась, что живу рядом — стена к стене — с глухонемой. Будто тень какая-то на меня ложилась…

Впрочем, иные взрослые вели себя не лучше нас, дурных детей. Я слышала не раз, как мамаша какая-нибудь, стараясь успокоить ревущего малыша, говорит: «Замолчи, а то отдам тебя Кекилик!»

Между тем в колхозе наша соседка была на лучшем счету. Не случалось собрания, чтобы о ней не упомянули с похвалой, и праздника, чтоб её не премировали. Прополка ли, чеканка, уборка ли хлопка — Кекилик успевала за двоих. А в лунные ночи обрабатывала свой приусадебный участок. Всходы у неё на меллеке были ранние, дружные, и урожай — соответственно. «Бог справедлив, — говорили старики. — Языка лишил, зато руки дал ей золотые».

Мы жили с мамой вдвоём, отец без вести пропал на войне, поэтому Кекилик приходила к нам запросто, почти каждый вечер. Принесёт какое-нибудь рукоделье и сидит допоздна.

Вышивала она отменно. Даже в наших краях, богатых искусницами, говорили: «Таких поискать!» Мама без конца ею восхищалась, но я была упорна в нелюбви. Кекилик подарила мне тюбетейку своей работы. Стоило появиться где-нибудь в этой тюбетейке — все взоры обращались к ней. Стащат с головы, передают из рук в руки, ах, ох! В чужое село приедешь — то же самое. Я и не заметила, как нос задрала. Но если спрашивали, кто вышивал, отвечала: мама. Или: тётя. Услышала мама и выругала меня: «Хэй, бессовестная!» Потом всегда торопилась сказать, что вышивала Кекилик, и при малейшей возможности расхваливала её.

А возможностей было, что камней в горах. Если какая-нибудь женщина с нашей улицы ждёт ребёнка, Кекилик без всяких просьб шьёт приданое будущему младенцу — пелёнки, рубашонки, вьёт прочную шерстяную верёвку для колыбели и тесьму, чтоб колыбель качать. Если кто-нибудь затеет той, Кекилик с рассвета на ногах — варит, печёт, подаёт, убирает, и так до тех пор, пока последние гости не разойдутся по домам.

Если же кто-нибудь, не приведи аллах, захворает, Кекилик тревожится чуть ли не больше родных. Травы всякие таскает больному — лекарства, вкусненькое что-нибудь стряпает каждый день и всё подбодрить старается, улыбается, машет рукой, тянет: «Э-ээ!» И всем понятно, что она хочет сказать — не горюй, мол, скоро будешь здоровей здорового. Ну как тут не похвалить её.

Впрочем, мои односельчане, кажется, склонны были рассматривать бескорыстное усердие Кекилик как некий дар природы. Кому в голову придёт благодарить колодец с прозрачной водой. Он есть, и все черпают из него сколько хотят.

Незаметно у нас с Кекилик сделался общий стол. Пока съешь целую выпечку хлеба — неделя пройдёт, хлеб под конец разгрызть невозможно — такой он становится сухой и жёсткий. Печь ежедневно или хотя бы через день — топлива много уходит да и времени, а мама от зари до зари в поле. То же и с обедом. Словом, готовить сразу на два дома выгоднее. К тому же чурек у Кекилик получался вкуснее, чем у мамы, — даже мне пришлось это признать, а маминым восторгам конца не было: «Какое пышное лёгкое тесто — во рту тает. И на вид приятное, жёлтое, как абрикос, посмотришь — слюнки текут». Что верно, то верно. Но всё равно. Не хочу я, чтобы эта мычащая, кряхтящая Кекилик, посмешище всеобщее, стала лучшей подругой моей мамы! А дело явно к тому идёт.

И вдруг Кекилик надумала съездить в Чарджоу. Если брат согласится, она переберётся к нему жить. Нехорошо всё-таки одной, без родни, на чужбине…

Услышав об этом, я чуть не запрыгала — так была довольна. Но прошло несколько дней после отъезда Кекилик, и мне стало казаться, что в доме у нас не хватает чего-то, пусто как-то стало. «Кекилик нет, вот и пусто», — незамедлительно откликнулась мама, откровенно скучавшая без соседки. И я с удивлением обнаружила, что мама права: именно Кекилик не хватает. Это мне-то!

Кекилик вернулась. Сидим мы с мамой и чай пьём в обеденный перерыв. Вдруг открывается дверь и появляется Кекилик. Видно, что прямо с дороги, даже к себе не заходила. Мама вскочила, давай её обнимать, по плечам хлопать. И та сияет. Потом долго руками размахивала и мычала: «М-м-м-м», — что-то рассказывала. Мама как всегда её прекрасно поняла. «Я бы всё равно тебя не отпустила», — говорит. Позже объяснила мне: Кекилик не переедет в Чарджоу. Брат её — под башмаком у жены, а та не хочет, чтобы Кекилик жила с ними. «Ну и хорошо», — обрадовалась я. И наверное, это у меня на лице было написано, потому что мама вдруг лукаво усмехнулась. Конечно, она видела мою неприязнь к немой соседке, но поскольку я боялась её выказать, ничего не говорила мне. И вот вышло как она хотела — сама того не замечая, я привязалась к Кекилик.

В те времена появился шёлк-кетени фабричной выработки. Нам он казался гораздо красивее домотканого. После того как две-три мои одноклассницы стали щеголять в платьях из «русского кетени» — так мы называли фабричный шёлк, — я потеряла покой. День и ночь канючила у мамы: «Купи мне русский кетени!» — «Потерпи, — увещевала она, — куплю, как только получу на трудодни». Но я не хотела, не могла ждать. Блеск этой ткани затмевал в моих глазах солнечный свет, обладательниц платьев из «русского кетени» я считала самыми счастливыми людьми на земле. И едва усталая мама переступала порог, как я заводила свою бесконечную песню. В конце концов терпенье у мамы лопнуло.

— Если ты ещё хоть раз откроешь рот из-за этого кетени, — сказала она, — я не куплю его тебе никогда. Все деньги, какие получу, истрачу на новую постель. Недаром ещё предки наши говорили: сначала дом приведи в порядок, а потом уже себя.

Со злости я заревела. Кекилик по обыкновению сидела у нас, она знаками спросила у мамы, отчего я плачу. Мама отмахнулась, но Кекилик настаивала.

— Да из-за этого «русского кетенибудь он неладен! — сердито блеснув на меня глазами, сказала мама. — Голову уже мне продырявила своим нытьём.

Соседка поднялась и вышла. И тут же возвратилась со свёртком. Это был отрез «русского кетени», предмет моих вожделений. Шёлк пламенел, как раскалённые угли в очаге, шуршание его звучало сладчайшей музыкой для моих ушей, две золотисто-жёлтые полосы по краям полотнища сверкали как рельсы железной дороги, и, ей-богу, рельсы эти пролегли через моё Сердце, потому что я чуть не лишилась сознания. Кекилик подвинула отрез к маме: мол, крои. Растерянная мама оттолкнула его назад к соседке: что ты, как можно?! Кекилик опять бросила шёлк маме, и он раскрутился волнами. «Я ей куплю, — знаками говорит мама, — а из этого ты сшей себе». Но Кекилик ответила: «Если ты не хочешь, то я сама раскрою и сошью ей». И стала снимать с меня мерку. Моё лицо пылало от безумной радости, мамино — от смущения, а Кекилик проворно скроила платье и, не теряя времени, принялась вышивать ворот.

В тот вечер она засиделась у нас допоздна, я не могла оторвать взгляда от её быстрых умелых рук. Наконец она смотала нитки, сложила их в мешочек и, попрощавшись, пошла к себе спать. Мы тоже стали укладываться, но послышался её голос, громкий, тревожный.

— Что там случилось? — Мама поспешила к двери. — Животина какая-нибудь к ней в дом забралась?

Я выскочила из-под одеяла и тоже на улицу. Кекилик, выкрикивая что-то ещё более невнятное, чем всегда, палкой гнала какого-то мужика. Пригляделись — это Худайкули-пьяница с соседней улицы. Мама попыталась остановить Кекилик, но та вырвалась, догнала Худайкули, ковылявшего прочь, и снова принялась лупить его изо всех сил, А мужик был до того пьян — не мог ни удрать, ни оказать ей сопротивление. На шум собрались ещё люди, увели Худайкули, а мы о трудом утихомирили свою соседку, Дрожа от гнева и волнения, она поведала маме о том, что произошло. Вышла от нас, видит — возле её двери кто-то стоит. Подошла поближе — Худайкули. «Что тебе нужно?» — спрашивает у него на своём языке, а он хватает её за руки и тянет к себе. Кекилик оттолкнула Худайкули — тот упал. Рядом валялась увесистая палка. Этой палкой Кекилик и отходила пьяного нахала.

Надо сказать, что все свидетели ночного происшествия были довольны его исходом: поделом досталось Худайкули, дрянной человечишка. Ни к какому делу не приладится, скачет с места на место как блоха — к проку от него не больше. К тому же пьян вечно и имеет гадкую привычку приставать к девушкам и молодым женщинам.

Кекилик долго не могла успокоиться, плакала, что-то говорила, стучала себе кулаком в лоб. Возможно, она в тот раз жаловалась на свою судьбу. Мама старалась утешить её — поглаживала по плечу, холодной водой поила и со всей скоростью, на какую был способен её язык, проклинала Худайкули. Кончилось тем, что Кекилик рассмеялась сквозь слёзы и стала показывать, как она лупила мерзавца. Мама тоже смеялась и всячески выражала одобрение её действиям, «Переночуй сегодня у нас», — предложила она потом соседке.

Я в ту ночь долго не могла уснуть, вертелась с боку на бок, вздыхала.

— Ты чего это не спишь? — спросила мама. — Скандал тебя напугал? Или от радости, что получила новое платье?

Платье из «русского кетени» — это замечательно. Но я о нём как-то забыла, вспомнила только после маминых слов. А скандала чего пугаться, это уже скорее смешно, чем страшно. Задала Кекилик трёпку пьянице Худайкули! Вот почему я уснуть не могла — о Кекилик думала. Какая она хорошая! Лежу и твержу себе! Кекилик сильный человек! Кекилик смелый человек!

Кекилик добрый человек! (Подумать только — отдала мне «русский кетени»!) Надо быть такой, как Кекилик, решила я и с этим наконец заснула. На другой день я стремглав бросалась выполнять всякое мамино поручение, шагать старалась шире, ногу ставить твёрже. Мама конечно заметила небывалое моё усердие и вообще перемену во мне и поглядывала на меня с улыбкой.

Худайкули несколько дней провалялся в постели, не только ходить — сидеть, говорят, не мог. Заметили, что с той поры он перестал задевать чужих жён и девушек. А в селе появилось новое присловье. Если кто-то грозил кому, хоть в шутку, хоть всерьёз, то обещал: «Изобью, как Кекилик Худайкули избила».


Зимою мама расхворалась. Она и прежде нет-нет да покряхтит: «Ох, косточки мои!» Ревматизм у неё был. А в ту зиму совсем ей плохо стало. «Того и гляди раскрошатся», — говорила она о своих костях. Сельский врач велел в город ехать. Не сразу, но всё-таки решилась мама лечь в городскую больницу. А меня — я тогда училась в четвёртом классе — оставила на попечение Кекилик.

Целый месяц продержали маму в больнице. Бедняжка Кекилик за этот месяц не знала ни минуты отдыха. Кроме обычных дел, она должна была смотреть за нашим домом и нашей скотиной, да ещё, приготовив что-нибудь особенное, по её мнению, питательное, через день, а то и каждый день ездила в город навестить маму. А я до того обленилась и обнаглела, что и половины своих обязанностей по дому не выполняла — всё играла с подружками. Но Кекилик и не думала меня бранить или хотя бы выражать недовольство. Она всё успевала сама, и всё у неё было, лучше, чем у других. Помню, как восхищал меня запах свежести, исходящий от её чистой постели.

Однажды, возвращаясь из школы, я повздорила со своим одноклассником. Стараясь задеть меня побольнее, он спросил с издёвкой:

— Ты, кажется, дочь Кекилик?

В прежние времена я бы взбесилась от такого вопроса, а теперь ответила:

— Чего мне ещё и желать, если я дочь Кекилик!

— Смотри, как бы немая не задушила тебя ночью, — не унимался мальчишка. — Они такие. Злюки. Из-за того, что языка нету.

— У тебя язык без привязи болтается, но ты и ногтя той немой не стоишь! — отбрила я, вспомнив мамины слова.

Ввязались в нашу перепалку ещё балбесы.

— Ве, в доме у немой живёт!

— Не подходите к ней, она кусается, как та немая!

— Скоро сама немая станет. Вызовут её к доске, а она будет мычать вместо слов: ме-е-е!

— Ишаки вонючие! — негодовала я.

В ответ прокричали:

— Кекилик — тюйкулик[16 - Тюйкулик — плевок.]!

Лишь один голосок меня поддержал. Малышка Хурма сказала:

— А у Кекилик ордена есть. Попробуйте-ка получите.

Но её тихий голос потонул в их ослиных воплях. Вне себя от злости я стукнула кого-то по башке сумкой с книгами и помчалась домой. Но и там места не находила от обиды за Кекилик. Даже играть не пошла, как меня ни звали. Кекилик недоумевала: в чём дело? Решила, что у меня голова болит, всё прикладывала ладонь ко лбу — нет ли жара.

На следующий день я пожаловалась учителю, мне хотелось, чтобы он пристыдил, отругал мальчишек. Но он не стал вникать в происшедшее.

— Что вы пристаёте ко мне со всякой чепухой! Готовьте лучше классное задание.

На перемене мой вчерашний противник поддел меня:

— Думала, учитель заступится за тебя и твою немую, да? Ну, как, заступился?

— Кекилик хороший человек! Очень хороший человек! — Я опять мгновенно взъярилась. — Но такому ишаку, как ты, никогда этого не понять!

Наконец-то вернулась из больницы мама. Радости моей не было предела, потому что, сколько бы я ни восхищалась Кекилик, маму заменить она мне не могла, даже и сравнивать нечего.

Мы опять зажили втроём дружно и весело. Но однажды, забежав за чем-то в дом Кекилик, я увидела там гостью — белолицую пригожую молодую гелин.

— У Кекелик какая-то женщина сидит, не наша, — немедленно доложила я маме.

Мама, сунув ноги в туфли, поспешила к соседке. Поприветствовала незнакомку, как положено, спросила у неё:

— Вы родственница Кекилик?

— Нет. Просто я несчастный человек, обиженный судьбой. — Незнакомка вздохнула и горестно сдвинула тонкие, как нарисованные, брови. — Мой муж погиб на войне, и я вернулась к отцу. Недавно снова вышла замуж… Ах, знать бы, какой он негодяй! Поссорились мы, а он взял да выгнал меня. Стыдно было мне опять к отцу возвращаться, вот я и ушла из села…

Джейраньи глаза незнакомки заволокло слезами. Кекилик прижала руки к груди и застонала словно от боли. Мама покивала, повздыхала сочувственно, потом исподволь выспросила у пришелицы, чья она родом. «А-а знаю, знаю!» И Огульшекер осталась жить у Кекилик.

Чего-чего, а услужить Кекилик умела как никто, но тут, кажется, она сама себя превзошла. Так и крутится возле Огульшекер. Чуть ли не с ложечки её кормит. А приданое будущему ребёнку справила прямо ханское. Со счёту собьёшься, сколько всего понашила. Мама посмеивалась: «Ну, она нашла себе заботу по душе».

Месяца через два Огульшекер разрешилась мальчиком. Что тут сделалось с Кекилик! И рассмеётся, и прослезится, и вся сияет от радости. Тех, кто пришёл навестить новорождённого, не знала куда посадить, чем угостить. Пока Огульшекер не окрепла, ни на шаг не отходила, даже в колхозе не работала в те дни. И всё нянчилась о Батыром — так назвали мальчонку — купала его, стирала пелёнки.

— Почему она любит чужого ребёнка? — спрашивала я.

— Потому что сердце у неё из одной доброты сделано, — отвечала мама.

Когда Огульшекер оправилась от родов, Кекилик снова стала ходить на работу. Но в обеденный перерыв спешила домой, к Батыру. Умоется, вынет малыша из люльки и глядит, глядит на него, и целует, и бормочет что-то нежное.

Однажды, придя вот так в полдень, она не застала Огульшекер дома, один Батыр плакал в люльке. Кекилик взяла мальчика, перепеленала, стала укачивать на руках, но он продолжал кричать, просто уже захлёбывался от плача. А мать всё не возвращалась. Долго ждала её Кекилик, потом пошла к соседке, у которой недавно родился ребёнок, и та покормила Батыра. Он сразу успокоился и заснул, видно, плакал от голода.

Не пришла Огульшекер ни к вечеру, ни к ночи, ни наутро. И стала Кекилик бегать по селу, искать, кто покормит брошенного мальчонку. Благо наши женщины рожают часто.

Мама смотрела, смотрела на хлопоты Кекилик и говорит:

— Попробуй дать ему свою грудь. Может быть, оттого, что он станет сосать, молоко придёт.

Кекилик так и сделала, и — о чудо! — дня через два у неё появилось молоко! Плача от радости, она долго обнимала маму, благодаря за хороший совет.

С великой нежностью и заботой растила Кекилик нечаянно обретённого сына. Так холила его и баловала, так радовалась его лепету, первым шагам, шалостям, что у меня где-то в груди начинало щемить, когда я смотрела на Кекилик, занятую ребёнком. Тогда я не могла объяснить ни маме, ни себе, в чём дело. Теперь понимают счастье материнского самозабвения может восхищать до боли.


Батыру исполнилось два года, когда в село неожиданно заявилась Огульшекер, сопровождаемая каким-то мужчиной. Ох, как не понравился этот визит Кекилик. Прибежала к нам с мальчонкой на руках и сразу в слёзы: «Она отнимет у меня Батыра!»

Мама и сама так думала. Нечем ей было утешить бедняжку.

Покинув два года тому назад новорождённого ребёнка, Огульшекер отправилась в город, без труда устроилась там на работу, а вскоре подвернулся ей подходящий человек, и она в третий раз вышла замуж.

Когда призналась, что у неё есть сын, муж сказал: «Твой ребёнок не будет мне в тягость». И вот они приехали, чтобы забрать мальчика.

Ни за что не хотела Кекилик отдавать Батыра. Все доступные средства убеждения пустила она в ход. Полсела собралось у наших домов, все уговаривали, умоляли Огульшекер оставить ребёнка несчастной немой. «Вы же молодые оба, у вас ещё будут дети, общие дети, много детей, оставьте ей мальчика!» — твердили женщины, но Огульшекер была непреклонна. «Я заберу своего ребёнка через суд!» — сказала она в конце концов, и пришлось Кекилик уступить. Отдав мальчика, бедная лишилась чувства и упала бы, если б соседки не подхватили. А Батыр, когда его уносили, отчаянно ревел и тянул к ней руки: «Мама! Мама!» Хорошо, что Кекилик уже не видела этого.

Больше недели пролежала она пластом. Потом поднялась, пошла на работу. Но никто не узнавал Кекилик. Такая энергичная прежде, она сделалась вялой, странно замедлились все её движения. Непреодолимое безразличие ко всему на свете овладело ею. Ни во что она больше не вмешивалась, ни на что не реагировала. И часто прикладывала руку к левой стороне груди.

— Сердце у неё надорвалось, вот что, — говорила мама и настойчиво советовала Кекилик: — Поезжай в город, подружка, к доктору надо тебе!

Кекилик отмахивалась. Но однажды мама к ней пристала с уговорами и не отступилась до тех пор, пока не вырвала согласия назавтра с утра ехать к врачу. Сама она вызвалась сопровождать её. Встала чуть свет и начала собираться: надела что поновее, завязала в платок деньги, мне дала сто наказов. А Кекилик всё не шла. Мы отправились за ней. Дверь оказалась приотворённой. Вошли и видим — посреди комнаты на разобранной постели сидит Кекилик. Левая рука на колене, ладонью кверху, правая — локтем в ладонь — подпирает подбородок.

— О чём задумалась, подружка? — спросила мама и вдруг дико вскрикнула: — Хай!

Вот так, сидя в печальной задумчивости, Кекилик скончалась. Позже мама сказала, что пришлось и хоронить сидящей, закоченела она.

Года два домик Кекилик стоял целый и невредимый. Время от времени мама убирала в нём, встряхивала кошмы и одеяла. Но потом меллек Кекилик отдали другому, и новый хозяин участка сломал мазанку.

С обидой и горечью думала я, что теперь все скоро забудут Кекилик, потому что исчезло последнее вещественное напоминание о ней. Однако этого не произошло. Наоборот, имя Кекилик было у всех на устах. Родины, свадьба иль поминки — всё село дружно соглашается, что Кекилик недостаёт, что она лучше умела принять гостей и проводить, и всё устроить. Если кто-то отличался в поле или на ферме — говорили с почтеньем: «Как Кекилик работает!» Но часто поправлялись: «Почти». И каялись те, кто был с ней груб и несправедлив.

Недавно, после двадцати лет отсутствия, мне довелось снова побывать в нашем селе: получила приглашение на свадьбу к дальней родственнице. Каковы же были мои изумление и радость, когда от первой женщины, с которой я заговорила у свадебного дастархана (кстати, совсем молодой женщины), я услышала: «Вот если бы жива была бедняжка Кекилик…»


Перевод Н.Желниной


Шадурды Чарыев

Кто же мой друг?


Ну и дела… Вот уже минут десять прошло, а Мерген не может сообразить, с чего начать. И тема-то вроде пустячная — «Мой друг».

В классе тишина. Только слышен деловитый скрип перьев. Сидящая перед Мергеном Джерен шепчет что-то. Рядом с ней — Атали. Он строчит что-то, не поднимая головы. Не забывает лишь наматывать на указательный палец левой руки локон своего вьющегося чуба. Это у него закоренелая привычка. Из-за неё он и прозвище получил: «Прилиза». Рядом с Мергеном — Хатыджа. Сколько её помнит Мерген, она поминутно шмыгает носом. Но это не беда, плохо, что Хатыджа тупица, Еле еле переползает из класса в класс. Поэтому её и посадили с Мергеном — он ученик сильный. А Хатыджа сильна в другом — как бы ни следил учитель, она умудряется списать у соседа. А сейчас Ха-тыджа корпит над тетрадкой самостоятельно, время от времени косится на тетрадь Мергена. А там — пусто.

— Хайдаров, ты почему не пишешь? Что, у тебя нет друзей?..

Это голое учительницы Акгуль Искандеровны. Но и полный иронии вопрос не произвёл должного впечатления.

А в самом деле, почему не приходит в голову ничего? Что, разве мало в классе, да и на улице ребят, которых он может назвать друзьями? И они его назовут…

И вдруг Мергеиу вспомнился Акбилек. Это кличка его пса. Мерген даже хмыкнул: не станет же он писать о собаке, хотя Акбилек псина добрая и умная.

Потом вспомнился сторож магазина Базар-ага. Он инвалид, живёт в низенькой хибаре, что рядом с магазином. С тех пор, как Мерген начал ходить в школу, он видит его ежедневно — дорога в школу лежит мимо магазина. У Базара-ага нет ни жены, ни детей. А может быть, и не было? Мертен про это не знает. Он этим не интересовался.

А вот вчера неожиданно вдруг многое узнал о старику Познакомился, так сказать, поближе…

Мерген пришёл в магазин за покупками. Базар-ага длинной метлой из полыни подметал вокруг магазина. Чуть поодаль, за горкой пустых ящиков, «двоили» известные выпивохи Бегмет и Реджеп. Базар-ага изредка бросал на них сердитые взгляды и молча занимался своим делом. «Смести бы вас как вот эти бумажки», — говорил весь его вид.

Когда Мерген вышел из магазина, Бегмет и Реджеп, опорожнив бутылку, стояли у ящиков, поддерживая друг друга.

— Реджеп, ты мой настоящий друг. Не будь тебя, я бы пропал.

— Нет, Бегмет, ты мой друг. Без тебя весь мир — тьфу! — ломаного гроша не стоит, — и Реджеп громко сплюнул.

Собутыльники обнялись, поцеловались и нетвёрдой походкой пошли прочь. Смешно было смотреть на них. Вдруг у Бегмета подвернулась нога, и он, пропахав носом, растянулся на асфальте. Дружок попытался поднять его, но тоже не удержался на ногах. С минуту побарахтавшись, Реджеп кое-как всё же встал, а Бегмет продолжал лежать. Лицо его было залито кровью. Мергену стало жаль его, он подбежал и поднял Бегмета.

— Ах, спасибо, братишка. Ты истинный друг.

Наблюдавший за всем этим Базар-ага, когда пьяницы удалились, сказал Мергену:

— Молодец, сынок, ты хороший парень, только не верь Бегмету, никакой ты ему не друг. Да и друг другу они не друзья. Это не они, а водка болтает.

Помолчав, Базар-ага заговорил. Заговорил так, будто стремился выговориться, излить душу.

— А ты молодчина, что помог подняться Бегмету. Обрадовал меня. Подать руку упавшему — дело мужчины. Был у меня, сынок, хороший друг. Керим. Жил он в соседнем селе Йылгынлы. Хороший, верный товарищ был. Он за меня и в огонь, и в воду мог. А я… Эх-эх, странно устроен мир. Все цепляются за жизнь. Видишь вокруг себя светлый мир, и не хочется уходить из него. В народе говорят: «Друг познаётся в беде». Познаётся-то он в беде, но человеку хороший друг нужен всегда. Говорю это потому, что на себе познал. Не будь Керима, я давным-давно лежал бы в земле. Ох, Керим, Керим…

Война была очень тяжёлой, сынок. Для меня особенно: за восемнадцать дней до её начала я женился. Женился, не женился, надо было защищать Родину. Это хорошо понимал и я, и жена моя Садап, и мама. Отца у меня не было, он умер за год до того от тифа. Короче говоря, пошёл я на фронт. Много нас из нашего села пошло… То, что мы увидели там… Мы вольно росли в селе и даже представить не могли, что это такое — война. Товарищи, с которыми вчера делили солдатский паёк, сегодня падали мёртвыми. Все понимали, что такое же завтра может случиться и с тобою. Но человек всегда полон надежд. Особенно, если рядом с ним — близкий, верный товарищ. Со мною рядом был Керим.

Вспоминаю, сынок, один день. Ровная, как стол, местность. Травы до пояса. А от трав такой пьянящий аромат, что голова кругом идёт. И птицы поют. Лежу я в траве и смотрю в небо. Небо синее-синее. Редкие белёсые облака будто приклеены к нему, не двигаются.

И вспомнилось мне родное село. Весной у нас в Туркмении небо такое же синее и бездонное. И вот в такой тихий, чудесный день…

Враг пошёл в атаку, а мы стали отражать её. Никто не жалел зелёную траву, никто не щадил птиц, а синее небо вскоре заволокло гарью.

В том бою ранило меня. Упал я на траву, потеряв сознание, а когда очнулся, вижу: у моего изголовья сидят Керим и незнакомый человек в белом халате, видимо, врач.

— Я очень боялся за тебя, — заговорил Керим и облегчённо вздохнул. — Теперь всё страшное позади.

Он был очень бледен и через силу улыбался. Поговорив ещё минуты две-три, Керим попрощался со мной. После этого мы долго не виделись.

Лечащий меня врач рассказывал:

— Если бы не твой друг, ты бы погиб. Он тебе три раза давал свою кровь. Три раза, ты понимаешь. Это — не шутка. Вот это настоящий друг…

Базар-ага не торопясь потирает ладонью лицо и о минуту молчит. Молчит и Мерген, надеясь, что старик продолжит рассказ. И он продолжает.

— После поправки я попал в рабочий батальон. Мы прокладывали железную дорогу. Изредка получал письма от Керима. Он писал, как били врага под Курском, в Понырях. Есть там такой городишко. Потом письма перестали приходить. Я переживал, волновался. По ночам меня мучали тяжёлые сны. И тут пришло письмо от Садап. «Вчера пришёл к нам твой фронтовой товарищ, — писала она. — Керим. Бедняге отрезали правую руку выше локтя. И глаз повреждён. Утешал нас. Говорит: «Не беспокойтесь, война теперь скоро кончится, глазом не успеете моргнуть, как вернётся Базар». Ах, если бы она кончилась, эта ненавистная война. Я очень жду тебя.»

Прочитав письмо, я почувствовал вдруг, как по моей щеке скатилась слеза. Мужчине стыдно плакать, я понимаю, но в тот раз… Страдания Керима стали моими. Да и о Садап я думал. Чего таить, в то время в тылу тоже хорошего было мало. Всё было отдано фронту. Ради победы люди соглашались на всё. Ели хлеб из джугары с лебедой, одевались кто во что может, в старьё, лохмотья. Помню, Садап писала как-то: «Днём занимаемся прополкой, а ночью (сейчас ночи стоят лунные) жатвой». Вот так, сынок, жили в тылу.

Старая мать моя тоже не сидела сложа руки. Она была одной из лучших рукодельниц в селе. Так вот она вязала для фронта варежки и носки.

А наш батальон строил железную дорогу. Война не только убивала людей. Она разрушала города, мосты, портила дороги, истребляла сады и огороды, сжигала посевы. Повсюду, где она ни прошла, оставались руины. Наш командир говорил: «Мы в первую очередь должны восстановить железную дорогу. И строительный материал, и хлеб, и оружие, и боеприпасы доставляются по железной дороге. На ней держится всё». И мы трудились не покладая рук.

На войне каждая весточка от родных. — большой праздник. Узнаёшь новости о доме, как будто сам побываешь в селе. Письмо перечитываешь по многу раз. И усталости не чувствуешь, кажется, такой, как всегда.

Но вот следующее письмо Садап меня огорчило. Украли нашего серого ослика. Увели ночью из загона. Жена писала, что слышали шум, но выйти побоялись. Я тогда подумал: выколоть бы глаза тому, кто украл у беспомощных их единственную опору.

Мы купили его когда-то у погонщика верблюдов. Ослик наш был очень выносливым. На нём возили дрога, тяжёлые кувшины с водой из Чонгур-яба, нужен он был и для молотьбы. А в то время в хозяйстве без осла никак нельзя было обойтись. Что же теперь делать? И я написал в письме, чтобы продали корову и купили осла. Однако корову продавать не пришлось. Керим, услышав о несчастье, привёл своего. Сколько его ни убеждали: «Керим, ведь у тебя большая семья, он тебе самому пригодится», не слушал. «Я перебьюсь, а если вернёте, обижусь, — отвечал он. Когда говорят «обижусь», назад подарок возвращать нельзя ведь. Этот обычай существует у нас испокон веков. Так мои домашние вновь приобрели осла. И опять, как видишь, в самую трудную минуту помог Керим.

Письма Садап… Я их берёг в старом потёртом чемодане, как самое большое сокровище. Эти письма я не мог рвать. В них были Садап, мать, Керим, родное седо… В очередном послании из дому я узнал вот о чём.

…Садап с группой женщин в Кяле планировали землю под посевы хлопчатника. Стоял зимний день и сыпал мелкий снег. Вдруг со стороны песков показались две девушки. Одна шла чуть впереди и держала за руку спутницу. Все изумились и слегка растерялись: кто они и откуда идут? Там ведь пустыня!.. Одна из девушек оказалась слепой. Подойдя к колхозницам, незнакомки присели на корточки и стали петь «Ляле», девичьи куплеты. Пели они о трёх журавлях, улетевших в далёкие края, о трёх храбрых джигитах, ускакавших на горячих ахалтекинцах на смертный бой с ненавистным врагом.

Как потом выяснилось, у девушек было три брата. Все они ушли на фронт и погибли. Старшая от горьких слёз и неизбывной печали ослепла. И сёстры пошли по свету, изливая всю свою сердечную боль в песнях. Несмотря на стужу, одеты они были совсем легко. Моя Садат сняла с себя халат и накинула на слепую девушку.

Всё на свете, сынок, и хорошее, и плохое, рано или поздно кончается. Кончилась и война. Мы победили. И я живой-здоровый вернулся домой. Это — праздник, конечно, но праздновать его было некогда. И я трудился. Трудился, как говорится, на совесть. А время было такое, что концы с концами еле-еле сводили. Но одно радовало людей — не было войны.

У нашей старой лачуги обвалилась вся штукатурка, прохудилась крыша. Дров в доме — ни полена. Деревянный загон для домашнего скота за войну сожгли, а овец съели. Теперь надо было заводить скот и строить загон. Да что там перечислять, куда посмотришь — всё требовало труда и рук.

И я принялся за дело. Привёз из песков воз дерезы. Заштукатурил лачугу, сделал новый загон. Мать и Садап только радовались. Но, занятый всем этим, я упустил самое главное: не сходил к Кериму и не поблагодарил его за помощь. Схожу, мол, завтра, схожу через недельку. Всё откладывал да откладывал.

И вот Керим пришёл сам. У него не было правой руки, не видел один глаз. Но Керим улыбался как и прежде:

— Всё прошло, друг. Тяжёлые дни остались позади. Вернулся целый и невредимый. Поздравляю. Изви-ни, что не смог приехать сразу же как ты вернулся. Только вчера из песков от отары.

А я сидел и молчал. Меня бросило в жар. Я чувствовал, как по спине у меня потекли ручейки пота. Керим был солнцем, а я тающим снегом. Оказывается, страшное это дело чувствовать себя виновным перед другом.

— Благодарю, Керим… Спасибо за всё… — пролепетал я через некоторое время.

— Скажешь тоже мне! — с улыбкой махнул он рукой. — Что я такое сделал, чтобы об этом говорить? Жаль, конечно, но я сейчас не полноценный человек, а то бы и лачугу заштукатурил, и дрова привёз бы…

И у меня опять защемило сердце. Даже эту работу, оказывается, он не хотел оставлять мне. Ах, Керим, каким ты был другом! Каким добрым, щедрым человеком!

После визита Керима мне жить как будто легче стало. Да и у домашних моих лица тоже просветлели. Наведя в доме кое-какой порядок, я устроился рабочим на железнодорожную станцию, что была по соседству с нами. Мы убирали старые шпалы и клали новые. Дело это мне было хорошо знакомо.

Жизнь мало-помалу стала налаживаться. Года через полтора у нас родился сын. Оказывается, ребёнок — это украшение дома. Однако беда уже стояла за порогом…

Работал с нами человек по имени Каджар. Кряжистый, розовощёкий здоровяк. Его недолюбливали у нас. Поговаривали, будто он во время войны не пошёл на фронт и скрывался в пустыне. Затем вот устроился на железную дорогу. Работал он хорошо, добросовестно.

Мне он, несмотря на всевозможные слухи, понравился. На станции у Каджара была комнатка. По утрам, когда я шёл на работу, он ждал меня у одинокого тутовника. Остальной путь мы преодолевали вместе.

Как-то он пригласил меня к себе. Кровать, тумбочка и самодельной работы стул… Вот и вся обстановка. Он открыл бутылку водки. Наполнив стаканы, посмотрел на меня, глубоко вздохнул и сказал:

— Базар, я тебя люблю. Жизнь коротка. А у меня нет ни семьи, ни родных. Хоть ты мне будь другом.

Мне стало жаль Каджара. За водкой мы клялись друг другу в вечной дружбе, целовались, обнимались, даже прослезились… Когда я усидел Реджепа и Бегмета, я вспомнил об этом, сынок…

С этого дня мы частенько стали выпивать. Напиваться особенно не напивались, но…

Дома я стал каким-то придирчивым. Чуть остывший чай я называл холодным и приказывал Садап заварить новый; если сын Ениш капризничал и плакал, мне казалось, домочадцы специально, чтобы потрепать мои нервы, расстраивают ребёнка. Чай Каджара казался мне вкуснее, его еду, хоть там и недоставало соли, я ел с большим аппетитом.

Однажды мы с Каджаром вылили две бутылки. В тот вечер дома я устроил целый тарарам. Еду, которую принесла Садап, я опрокинул на кошму, сказав, что она безвкусна, ложку я швырнул к порогу. В конце концов я запустил в жену полный чайник. Она увернулась, и чайник, попав в дверь, разбился вдребезги. Я сопел, как разъярённый бык. Вот тогда впервые я увидел в глазах моей Садап слёзы. Нет, она не плакала, но слёзы застыли в её глазах, и сквозь их пелену она пыталась разглядеть меня, смотрела пристально, будто не узнавая, и губы её дрожали. Мать, сжавшись в комочек, сидела в углу, опустив лицо, и молчала. Маленький Ениш заходился в плаче…

Утром, открыв глаза, я увидел стоявшую у моего изголовья мать.

— Сынок, умоляю, не терзай больше нас так. Разве можно пинать соль, разве можно обижать такую жену, как Садап? Лишь только-только достигли мы мирной, спокойной жизни, сынок. Одумайся. Брось пить эту погань… Брось, молю тебя…

Мать заплакала, а я молча оделся и пошёл на работу. Там ждали меня Каджар и заветная выпивка. Больше для меня уже ничего не существовало.

Вечером, вернувшись, вижу: у нас сидит Керим. Видимо, ему уже рассказали о моих проделках, — после ужина, за чаем, меня взяли в оборот. Керим усердствовал больше всех.

— Дорогой Базар, берегись водки. А таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся ещё пуще. Ты плохо знаешь, что он из себя представляет…

Меня обуял гнев.

— Керим, я пью сам. Тебе не предлагаю. А Каджара не трогай!

Керим хотел что-то возразить, гнев, о которым я выкрикнул последнюю фразу, вконец ошарашил его. На какое-то время воцарилась тишина.

— Нет, я отниму тебя у Каджара, — тихо, но твёрдо сказал после долгого молчания Керим.

— Попробуй только!

— Увидим.

— Пока я жив, Каджар — мой товарищ…

Я не посчитался ни с мнением Керима, ни с доводами матери, не послушался и Садап. Ведь они хотели лишить меня самой большой радости в моей жизни…

На следующий день я возненавидел Керима ещё больше. С нами работала пожилая русская женщина тётя Даша. Родом она была из Брянска. Потеряв на войне сына и двух дочерей, переехала на жительство к нам. И вот во время перерыва она подошла ко мне, и, вперив в меня свои огромные голубые глаза, строго проговорила:

— Ой, Базар, Базар, не дружи ты с Каджаром. Плохо будет…

Я ни звука не проронил в ответ. Я решил, что это Керим научил тётю Дашу сказать такое. Тогда я считался только со своим собственным мнением и больше ничего для меня не существовало. Теперь же вижу — ошибался я, виной всему водка…

Керим не оставил меня в покое, продолжал уговаривать:

— Ты уходи с железной дороги, иди ко мне в напарники. Будем вместе подвозить чабанам всё необходимое.

А я ему в ответ:

— Сам вози. Я о железной дороги не уйду.

Керим побагровел:

— Неужели ты не понимаешь, что я тебе добра хочу. Мне неприятно, что твоё доброе имя сейчас у всех на устах. Ты многое пережил, тяготы жизни коснулись тебя и твоей семьи, а когда всё наладилось было, тут…

— Не учи меня! — прервал я его. — У меня есть своя голова на плечах. Жизнь коротка, и я хочу прожить так, как захочется мне, а не кому-то.

На другой день Каджар не ждал меня у одинокого тутовника. Не оказалось его и на работе. «Видно, что-то случилось», — подумал я с тревогой. Часа через два ко мне подошёл бригадир.

— Идём в контору, — угрюмо сказал он.

Я молча последовал за ним.

В конторе сидел какой-то лысый человек в очках я рядом — милиционер. Всё тело моё покрылось вдруг холодным потом, в голове мелькнуло: «Видимо, случилось с Каджаром».

Начались разговоры. Это был настоящий допрос. Лысый задавал вопросы, я отвечал, милиционер записывал.

— Ты знаешь Каджара?

— Знаю.

— Вы дружите?

— Да, он мой друг.

— В каком смысле?

— В каком может быть? Друг и есть друг. Рабочем вместе.

— Пьёте вместе?

— Пьём.

— Почему продали брёвна, сложенные возле старого тутовника?

Я опешил:

— Что-о-о?

— Не притворяйся.

У меня подкосились ноги. Смотри, как обернулось. Оказывается, Каджар продавал сложенные штабелями возле старого тутовника брёвна, каждый день по штуке, а на вырученные деньги покупал водку. Ах, дьявол!.. И на допросе сказал, что мы продавали их вместе и деньги пропивали тоже вместе. Доказать же обратное я не мог.

…В Сибири мы вместе валили деревья… С Каджаром я полгода не разговаривал, но потом стал размышлять: какая разница — самому продавать брёвна или на эти деньги пить. Одно и то же ведь. И мы с Каджаром опять стали друзьями. Снова у нас стало всё общее, никаких тайн друг от друга. Снова он весь сплошное усердие, чтобы угодить мне, вновь я ему «браток», вновь откровенные исповеди о буйно проведённой жизни.

— Ради того, чтобы наскрести на пузырёк, — рассказывал как-то в минуту откровения Каджар, — чего только не сделаешь. Ты знаешь, однажды я забрался в хлев. А было это, Базар, в вашем селе. Забрался… Прислушался, вроде тихо, спокойно, видимо, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, я оседлал серого ишака и был таков…

Дальше слушать его я не смог и, размахнувшись, изо всех сил врезал ему в челюсть. Он тотчас выплюнул изо рта два своих зуба.

— Ты что, ты что, браток?

— Пошёл вон, негодяй!

— Разве это твой был ишак?

— Пошёл вон, я тебе сказал!

После, этого случая передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днём и ночью. В ушах моих раздавался его голос: «Беги, Базар, от таких негодяев, как Каджар! Я вырву тебя и» его лап». «Ах, Керим, до чего ты был прав, и как был глуп я…»

Я был ещё в заключении, когда умерла мать. Затем от тяжёлой формы кори завял мой нераскрывшийся бутон, маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребёнок! Так и не увидели вы от меня добра!..

Когда я, отбыв наказание, вернулся в село, то на двери нашего дома обнаружил тронутый ржавчиной чёрный замок. У меня закружилась голова. Где Садап? Я стоял оглушённый. Не похоже, что эта дверь недавно открывалась. В хлеву пусто, никаких признаков пребывания скотины… Всё покрыто толстым слоем пыли. Неужели Садап бросила меня и?.. О-о-о! Покрывшись холодным потом, я опустился на корточки.

Таким меня и увидела соседка тётушка Арзыгуль.

— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Ениш-джан так и не увидели тебя… — и она зарыдала. В эту минуту она была очень похожа на мою покойную мать. Даже морщинки на её лице и круги под глазами были такими, как у мамы. И на голове была такая же старенькая выцветшая накидка. У меня к горлу подкатил комок и глаза заволокло слезами.

Тётушка Арзыгуль увела меня к себе. Раскрыла передо мной сачак. И таким родным запахом повеяло от простой домотканой скатерти с пахучим, домашней выпечки хлебом.

— Съешь хлеба, помяни свою мать и Ениш-джана, — прервала мои мысли тётушка. И, сложив молитвенно руки, она стала ждать, что же я произнесу в их память. Но я молчал. Молчал в каком-то жутком оцепенении.

Тётушка Арзыгуль поняла моё состояние и посетовала:

— Если не знаешь, что надо говорить в таких случаях, то отведай хлеба и соли, а я сама скажу.

Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много о тебе мечтали! Но я в тот миг не почувствовал его вкуса, он становился мне поперёк горла. Тётушка Арзыгуль, опустив лицо, что-то пробормотала, затем, обращаясь ко мне, сказала:

— Пусть память их будет светлой!

Я повторил её слова. Но стены её хибарки давили и жгли меня. Я молча выпил чай. Затем глубоко вздохнул. За мной и тётушка горестно заохала:

— Садап-то, несчастная, горюшка хлебнула… Ей даже дом собственный стал тесным. Иной раз выскочит во двор, бедняжка, и давай голосить. А что ей оставалось делать, если всё здесь напоминало о сыне да о свекрови? — тётушка Арзыгуль всхлипнула и замолила. Ничего больше не добавила.

А моё сердце разрывалось на части. Неужели Садап забыла меня? Чем дольше тянулось молчание, тем больше я чувствовал тяжесть на своих плечах. И спрашивать о жене боялся.

— Садап бы одной так и пропасть, — прервала молчание Арзыгуль, — если бы не друг твой из Йылганлы, Керим, который увёз её к себе домой. Ну и человек, какая душа. Прямо золотой.

Эти слова меня обожгли огнём. Тётушка Арзыгуль, я понимал, говорила обо мне. Мол, Керим золотой человек, а ты… А что, разве не права она? Права, конечно, Абсолютно права.


…Керим принял меня приветливо. Он был простужен и лежал в постели. В честь моего приезда закололи единственного барашка. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Моя Садап! Благородная душа, бесценное моё сокровище! «Ты много терпел, не стану я своими упрёками терзать тебя», — прочёл я в ев глазах.

Жить в чужом доме, пусть это даже дом самого близкого твоего друга, не совсем удобно. В конце концов у нас с Садап был свой дом. Мы решили возвратиться в родное село.

Однажды, это было уже зимой, поехал я в районный центр получить паспорт, по пути зашёл в столовую. Хотел перекусить, но не удержался и хватил стопку для сугрева. Потом ещё одну и ещё.

Домой я шёл уже в приподнятом настроении. Стоял январь, довольно снежный и морозный, но для меня была весна; во всяком случае холода я не ощущал. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я прошёл по мосту, перекинутому через овраг, по дну которого протекал не глубокий, но очень бурный ручей. Внутри у меня горело, и очень хотелось пить чего-нибудь холодненького. Я спустился к воде, склонился, опираясь на руки и… От ледяной воды у меня перехватило дыхание. Я попытался встать, но стремительный поток не дал мне сделать этого. Меня обуял ужас.

— К-к-Кери-им! К-К-кери-им-м! Спаси! — закричал во всю мощь своих лёгких. На моё счастье, Керим услышал крик. Прибежав, в чём был, он бросился в воду. С его помощью я ухватился за прибрежные камыши, скользя и спотыкаясь, выкарабкался на берег.

Керим же после этого случая слёг. От высокой температуры у него начался бред: «Нет, я не дам тебя Каджару… Ты ещё не знаешь его… Ты же мой друг, Базар. Я не отдам тебя и воде… Ты должен жить, друг!» Иногда он открывал глаза, но, кажется, ничего не соображал. Затем веки его снова смыкались и опять начинался бред. Ни днём, ни ночью мы с Садап не отходили от него. Не помогли никакие лекарства и средства. Этот страшный беспрерывный жар на протяжении двух суток так и унёс его. Осталось шестеро осиротевших ребятишек…

О-ох! Беда моя, не удивляйся, сынок, моим слезам. Это плач моего сердца. Так я потерял своего лучшего, истинного друга. Крылья мои обломились. А может ли птица с обломленными крыльями летать? Нет, не может. И что мне оставалось делать?

Отметив семь дней, я словно полоумный, пошёл к одинокому тутовнику. Что-то меня туда потянуло. Стоит тутовник, как старый, могучий богатырь. Листья его давно осыпались. «Тутовник, зачем ты обманул меня? — мысленно обратился я к дереву. — Нет, конечно, не ты меня обманул, но ты мог открыть мне глаза? Ведь видел же, как возле тебя Каджар обманывал меня каждодневно. Ведь он мне не был другом, о одинокий тутовник. Знай, что теперь я убедился в этом на собственной шкуре. О, могучее дерево, ты свидетель самых разных моих дней, и печальных, и разудалых, я любил тебя и буду любить!» Так я говорил в тот раз о тутовником, словно с человеком. Он же молчал мне в ответ, только в ветвях его свистел холодный ветер. А может, он осуждал меня? Ну и пусть, значит, так и надо. Он имеет на это право. А мне после такой исповеди стало чуть-чуть легче…

Я не мог пойти дальше старого тутовника, А ведь станция была совсем рядом, вон рабочие кладут новые шпалы. Возможно, это мои товарищи, возможно, среди них и добрая тётя Даша. Вон та женщина в белом платке на неё похожа. Кажется, она даже смотрит сюда. Нет, я не могу подойти к ним. Когда-то я не посчитался о ними, они меня не простят…

На душе у меня было муторно и противно. Неужели я заболел? Или это боль разлуки с Керимом? Только одно меня может сейчас отвлечь от грустных мыслей. Водка. И я опять выпил.

Нельзя сказать, что я был слишком пьян, но идти в тот день в дом Керима, мне, конечно, не следовало. А я пошёл и тем самым оскорбил, осквернил память друга. Разумеется, все собравшиеся на поминки догадались, что я выпил. Я услышал, как снова зашлась в горьких рыданиях жена Керима Оразгуль. Старшие их девочки Бахар и Вегуль хлопотали вокруг неё, как птенцы. «Не плачь, перестань, мама! Перестань, мама. Вдруг дядя Базар обидится. Не надо, мама! Не плачь!»

Вечером я сидел окружённый стеной молчания. Но вот ко мне подошла Садап, в глазах её были гнев и презрение.

— Я вижу, ты не прекратишь позорить нас. Бедняга Керим сгорел, спасая тебя, — тихо сказала она. — Ты явился причиной его смерти…

Я молчал.

Садап распалилась пуще прежнего:

— Ты прекратишь пить или нет?

Я не удержался и вновь заорал как сумасшедший:

— Не прекращу, не прекращу! Когда мы пойдём к себе домой?

— Если не бросишь, я для тебя больше не существую. Я не уйду отсюда. А ты забудь обо мне. Если ты мужчина, то должен встать на место Керима, поднять его детей. Но где такому ничтожеству сделать это. Вон отсюда! Глаза бы мои тебя не видели! Я сама выращу детишек Керима!

Я ушёл. У меня не хватило сил отречься от водки. А ведь Садап совершенно права. Я должен был заменить отца детишкам Керима. Это был мой священный долг. Но, поверишь ли, сынок, мне в тот момент такое и в голову не приходило.

И я запил. Ударившись в дикий разгул, я слышал всякое: и «дорогой Базар-джан», и «облезлый Базар-пьяница». На улице, случалось, ночевал. На чужих пирах опохмелялся незваным гостем. Пока водились деньги, изображал широкую натуру, поил других, потом, оставшись без копейки, клянчил на выпивку. Водка заменяла мне и мать, и ребёнка, и жену. В пьяном бреду вспоминал и Керима…

Я был уже никому не нужен, нигде меня не ждали. Завидев меня, старые товарищи переходили на противоположную сторону улицы. И вот, наконец, мне всё это надоело.

Однажды вечером я побрёл к одинокому тутовнику. Осушив там бутылку водки, я стал плакать пьяными слезами: «Ты свидетель, одинокий тутовник, на этом свете я никому не был верен… Я никому не нужен и не имею права жить. Прощай, одинокий тутовник!» С этими словами я растянулся поперёк железнодорожного полотна. Мне был не мил весь белый свет… Я заснул на рельсах. Вдруг чувствую, меня кто-то трясёт. Нет, думаю, это сотрясается земля от тяжести приближающегося поезда. Подняв голову, я увидел яркий свет фар. Ну вот и всё, думаю, прощай, одинокий тутовник. Прощай, Садап! Вдруг кто-то мощным рывком швырнул меня под откос. Поезд с грохотом пронёсся мимо.

— Ах, ты, негодник. Жить, значит, надоело? И не стыдно такое выкидывать, — раздался голос моего спасителя. — Ну, хватит валяться. Вставай, пойдём.

Я послушно пошёл вслед за пожилым бородатым человеком. Он привёл меня к себе, обмыл и одел, между делом расспрашивал о моей жизни. Несколько дней я жил у него. Бородатый и устроил меня сторожем в магазин, причём накрепко приказал: «Услышу, что пьёшь, добра от меня не жди».

После этого я обрёл какое-то равновесие. Бросил пить. Но стеснялся показываться на людях. Да и сейчас без особой надобности никуда не выхожу. Меня же из-под поезда вытащил твой дед Хадар-ага, сынок. Вот это был настоящий человек, жаль только, умер он рано.

Да, вот что было дальше. Хотя я и перестал пить, Садап не простила меня и не приняла. Домой не вернулась. Усыновила маленького сына Керима и осталась у них жить. Говорят, они там очень ладно живут. Ну, и дай бог. А я вот как старый филин на развалинах, живу один в своей хибаре. А на стене вон фотография Садап и Ениш-джана. Как затоскую, беседую с ними…

…Сынок, у тебя ещё всё впереди. Не досадуй на меня, что разболтался, время отнимаю. Если подлый друг — Каджар, то образец неверного друга — я. Отнявший жизнь у своего верного друга — негодяй. И это — тоже я.

Я не удержался, чтобы не расказать всё это тебе, сынок. Мне даже как-то полегчало. Да и ты теперь поближе узнал истинное лицо Базара-ага!


Но, как ни поносил себя старик, Мерген внутренне не мог с ним согласиться. Отчего? Оттого ли, что тот убелён сединой? Или из жалости, зная, как одинок и покинут Базар-ага? Мерген и сам не может этого объяснить, но в сердце его зародилась жалость и сочувствие.

Он ушёл от старика с тяжёлыми думами. Перед мысленным взором его прошли Керим и Садап, маленький Ениш… Ухмыляющийся Каджар… Разных людей встречал на своём пути Базар-ага.

Интересно, почему он рассказал всё это именно мне? — подумал Мерген и оглянулся.

Базар-ага так и стоял на пороге своей хибары, глядя ему вслед. Мергена снова охватило чувство жалости: «Видимо, не даёт ему покоя мысль о гибели друга, и с годами острей сознаёт он свою вину. Эх, Базар-ага… Если бы ты тогда не напился, не упал в воду… А у меня есть такой близкий и верный друг, как Керим? А Аталы? Когда Мерген заболел и лежал в больнице, тот ни разу не навестил его. Да что там говорить, — попросишь ручку или тетрадь, не даст, даже если есть… А когда Мерген напишет контрольную работу, тот сразу становится «другом». Может ли в таком случае Мерген считать его своим другом, таким же верным, как Керим? И Мерген покачал отрицательно головой. Нет.

А Назар? Назар неплохой парень. Мелким бесом он перед Мергеном не рассыпается, не называет его «другом». Но он по-своему привязан к Мергену. На лице Назара есть шрам. Он остался от следов пожара, вспыхнувшего на пшеничном поле. Назар вместе со взрослыми боролся с огнём. О проявленной в тот раз храбрости он никогда не вспоминает. Но, с другой стороны, он слишком вспыльчив и гневен, по любому поводу, не разобравшись, готов полезть в драку. Мерген однажды почувствовал к нему даже неприязнь. Это когда он дразнил и довёл до слёз соседку по парте Шемшат. Можно ли считать его другом?

А каков Берды? Нет, у Мергена вовсе не лежит к нему сердце. Чтобы дружить с ним, надо вмеоте курить и целыми днями пропадать на реке, ловить рыбу. А зачем всё это Мергену?

Вот одноклассница Гытджа очень симпатична Мергену. Она серьёзная, добродушная девочка. Когда Берды на уборке хлопка положил в свой мешок арбуз, чтобы приписать несколько лишних килограммов хлопка, Гытджа вывела его на чистую воду. Тогда бригадир Гельды-ага сказал ей: «Молодец, дочка. Ты такая же честная и прямодушная, как твой уважаемый всеми отец. А у честных людей всегда много друзей». Да, именно так и сказал. Берды же не знал, куда деваться от стыда. Молодец, Гытджа. И когда Мерген лежал в больнице, она пришла к нему. «Прости, Мерген. Целый день занималась с Хатыджой. Когда тебя нет, ока отстаёт ещё больше», — оправдывалась она. — Не могла не помочь ей».

Вот какая Гытджа. Конечно, с виду она далеко не красавица. Смуглая, большеротая. Она скорее похожа на мальчишку. Но смелая и принципиальная, и потому Мергену она очень нравится.

Акбилек… Акбилек… это собака Мергена. Когда он вспомнил о нём, то невольно улыбнулся. Вспомнился снегопад, когда он учился в четвёртом классе.

…Снег валил всю ночь и целый день. Мерген не мог идти в школу по такому снегу. Отец сам повёл его, А снег всё продолжал идти, а тут ещё ветер кружил и завихрял его.

Возвращался Мерген домой один по едва заметному следу, что проложили они утром с отцом. Он уже видел свой дом. И по привычке не пошёл вдоль улицы, а решил пересечь пустырь по косой, пройти мимо старенького деревца джиды. Мысль о тепле подгоняла его. «Сейчас мама даст мне чаю, приготовит яичницу…»

Погружённый в свои мысли, он совершенно забыл в заброшенном колодце вод джидовым деревцем. Отец как-то собрался было засыпать его, вышел с лопатой я принялся за дело, но помешал Мерген: «Не засыпай совсем, в нём так хорошо прятаться, когда играем».

И вот теперь Мерген угодил в этот колодец. Как не старался он выкарабкаться, ничего не получалось. Напротив, снег оседал, и Мерген опускался всё глубже и глубже.

— Ма-а-ма!..

Почему он тогда позвал мать? Видимо, от того, что человек во всякий трудный час привык ждать помощи и участия именно от матери.

И тут Мерген увидел Акбилека. Пёс, шумно дыша, разрывал лапами снег…

Вспомнился и другой случай. Однажды Акбилек подбежал к Мергену и принялся скулить, то и дело посматривая в сторону сарая. Видимо, он зачем-то звал мальчика туда. Когда Мерген зашёл в сарай, то увидел среди соломы крохотных слепых котят, которые жалобно пищали, а рядом с ними лежала со вздувшим-ся животом мёртвая кошка, их мать. Её, оказывается, ужалила змея. Обычно собаки и кошки не уживаются, Но Акбилек очень привязался к котятам, играл с ними и опекал их. Они тоже к нему привыкли. Акбилек — умный пёс.

…Атали, Назар, Берды, Гытджа, Акбилек… Но мысли Мергена вновь вернулись к Базару-ага, и сердце опять заныло от жалости: чем же утешить старика? Он нуждается в помощи. Раньше Мерген об этом не догадывался. Нельзя оставлять Базар-ага одиноким.

Мерген представил себе его теперешнюю жизнь. Она текла довольно однообразно. Ночью со своей собакой он сторожит магазин.

У Базар-ага такая работа, что помочь ему мудрено. Если бы он вскапывал огород, строил дом, сажал деревья… тогда другое дело. Да и хлопот по хозяйству у старика не так много. И здесь он в помощи не нуждается.

И тут лицо мальчика посветлело.

Рано утром Мерген тихонько постучался к старику:

— Здравствуйте, Базар-ага!

— Здравствуй, сынок! Проходи, рад тебя видеть.

— Я не зайду, в школу тороплюсь. Но вам я принёс вот это. Примите от меня на память.

— Что это?

— А вы сами посмотрите.

Базар-ага развернул свёрток и извлёк оттуда украшенный строгим орнаментом томик стихов великого поэта Махтумкули.

Старик долго стоял в проёме двери, глядя мальчику вслед…


Весь класс пишет сочинение. Только Мерген погружён в свои мысли. От них тесно в голове. На бумаге пока чисто… «Мой друг» называется сегодняшнее сочинение. Друг — слово маленькое, состоит всего лишь из четырёх букв. И выговаривается легко. И пишется красиво на белой бумаге. Однако с ним связаны глубочайшие человеческие чувства, люди ради него идут на смерть. Видишь, как Керим поступил во имя истинной дружбы?

Мергену хотелось сейчас писать это сочинение не только ради отметки — ему не терпелось выразить своё отношение к дружбе.

И мысли свободно потекли, ложась ровными строчками на бумагу:

«Я хочу рассказать о двух друзьях. Один из них был верным, а другой — нет. Один умер за своего любимого друга, а другой продолжает жить… А если бы не было предательства»… Мерген же называл имён. Почему? Потому что это не самое главное. Главное — высказать своё собственное мнение. Удалось ли это ему? Наверное да.

Мерген в своём сочинении не упомянул ни о себе, ни о своём друге. Не писал он ни о Гытдже, ни о Назаре, ни об Акбилеке. А сочинение ведь было о своём друге. Ничего, Акгуль Искандеровна поймёт его. Сочинение поведает ей, как Мерген относится к дружбе, кого можно считать настоящим товарищем и другом. Только тот достоин этого слова, кто до конца стоит за высокие человеческие принципы. В сочинении проскользнёт мысль о любви к истинному другу и сожаление о потерянной дружбе. Этого достаточно…

Да, это было так. Мерген ясно, от чистого сердца выразил своё отношение к дружбе. Это поняла и Акгуль Искандеровна, потому что прочла потом сочинение Мергена перед всем классом. Ребята серьёзно и внимательно слушали. Всех затронула эта история и то, как просто, ясно и горячо передал её в своём сочинении их одноклассник.

На следующий день мальчика ожидало потрясение: по всему селу разнеслась скорбная весть о скоропостижной кончине Базара-аги.

Мерген пошёл проститься. Около дома старика собралось много народа. Здесь же была и его жена Садап, высокая седая женщина. Мерген сразу узнал её. Эта мужественная женщина вынесла на своих плечах все тяготы войны, трудилась за троих, пережила смерть маленького сына и предательство мужа…

Садап наклонилась над телом Базара-ага и произнесла:

— Ты, умер, о, Базар!.. Прощай. Пусть земля тебе будет пухом…

Она горько плакала, содрогаясь всем телом от сдерживаемых рыданий.

А собравшиеся, кто вздыхал тяжко, кто стоял, пощурившись, кто покачивал головой. Все скорбели. У Мергена на глазах появились слёзы. Только теперь он понял, что беззвучный плач может быть горше и страшней всего.

Садап сняла со стены фотографию, на которой была изображена с маленьким сыном. Потом взгляд её, блуждавший по комнате, остановился на раскрытой книге. Женщина полистала её дрожащей рукой. Это было последнее издание стихов Махтумкули.

Садап с тяжёлым вздохом вытерла набежавшие на глаза слёзы. И Мерген вновь не удержался, его слёзы были горячими, как угли..

Садап взяла себе томик Махтумкули в память о муже. Что ж, пусть так и будет. Мергена радовало это.

По желанию Садап похоронили Базара-ага рядом с Керимом. Молчаливая толпа сельчан пошла проводить в последний путь одинокого сторожа, Мерген безотчётно влился в эту толпу.


Перевод Н.Золотарева и С.Чарыяровой


Тура Курбанова

Белые пески


Всхолмлённая поверхность песков бела. Бела, как высохший после тяжёлого трудового дня пот на рубашке. Как волосы человека, прожившего большую ж сложную жизнь. Как снег, который редко, очень редко трогает своими прохладными ладонями горячее лицо песков.

Весной здесь цветут тюльпаны. В красное, жёлтое и зелёное одевает землю весна. Сарыгуль цветёт по весне, Жёлтый Цветок. И тогда приходят сюда школьники. Они дышат цветочной медовой пыльцой, собирают гербарии. И звонкими чистыми их голосами дробится тишина.

Но это — временное. Отцветают цветы, блекнут краски земли, и снова над песчаными грядами воцаряется безмолвие, лишь изредка нарушаемое трелью кохлатого жаворонка да потерянным ночным стоном печальной авдотки. Опять возникает ощущение, что пески стареют, как люди, никнут, покрываются морщинами тропок. И незримо пересыпающиеся кочующие барханы — они как годы жизни, неумолимо и непрестанно сползающие к закатному порогу горизонта.

— Ползите, ползите… — шепчет Сарыгуль-эдже, всматриваясь в даль выцветшими за семьдесят лет, но ещё зоркими глазами. — Ползите, милые… На наш век дней ещё хватит. Верно? Что скажешь, Гонгур?

Старый пёс рад бы сказать что-нибудь, да неподвластна ему человеческая речь. И он смотрит на хозяйку так, словно извиняется за свою немоту, словно недоумевает: «Ну что ты в самом деле, маленькая, что ли? Сама знаешь, что никогда тебе не перечу…»

— А ты, Пейкам?

Но Пейкаму некогда отвлекаться от серьёзных дел. Трава вкусно хрустит у него на зубах, и он только встряхивает спутанной гривой — то ли тоже соглашается с хозяйкой, то ли просто докучливого слепня отгоняет.

— Спутники вы мои неизменные! — вздыхает Сарыгуль-эдже и вдруг улыбается неожиданно возникшему сравнению. — У земли нашей во-он сколько спутников! По радио объявляли, что пятьсот семнадцатый запустили. А у меня вас — всего двое…

Она умолкает, перебирая в пальцах сорванные стебельки илака. Не травинки перебирает — дни жизни своей прошлой трогает пальцами. И грусть наплывает на её сердце, давняя, ставшая привычной, грусть. Она похожа на ветхое застиранное платье, просвечивающее как кисея и ни на что не годное, но тем не менее заветное, неизменное платье.

Спутники, думает Сарыгуль-эдже, а в памяти её — иное время, когда она совсем ещё молодая была, едва-едва к четвёртому десятку приближалась. Это именно с тех пор появилась у неё привычка в лунную ночь или ранним утром уносить свою печаль в пески, потому что не хотела ни ушибить её ненароком о стену чужого равнодушия, ни отягчать ею людей, у которых по военному времени своих забот было в избытке. Кто её только придумал, войну эту злосчастную? Пришла, разинула пасть, как чёрный дракон, — мужа проглоти-ла, сына проглотила. А сыну самая пора была жениться, детишек своих растить.

Так-то вот оно неладна получилось. Да разве у неё одной горе было? Совсем, кажется, невелико село, не чета соседнему, где и магазин есть, и кино в доме культуры крутят. Мало домов в селе, а почти каждый второй похоронка обошла, на всех лиха хватило.

И работы хватало на всех. Тяжёлой, мужской работы — увесистым кетменём махали от зари до зари. Потому что мужчины воевали в далёком краю, защищали от врага родные очаги. А Сарыгуль-эдже и не чуралась трудностей, не искала еду помягче. Кетмень так кетмень, серп так серп. За работой, на людях меньше думалось о своём, не так остро саднила в душе потеря.

— Возьми ребёночка из детдома, — советовали ей женщины. — Силы у тебя — на троих. Его воспитаешь в достатке да ласке, и самой легче будет.

Детей брали тогда многие.

Но она боялась. Боялась, что, отдав ласку чужому ребёнку, оскорбит память о погибшем сыне. И не решилась последовать доброму совету. Потом, правда, жалела втихомолку, корила себя за нерешительность. Однако время было упущено — так и осталась в одиночестве век вековать. Днём работала, как все остальные колхозницы, себя не жалеючи, ночью — спала без сновидений, как в бездонный колодец проваливалась, А если начинали шевелиться по углам непрошеные тени — неизбывная тоска её, она отправлялась подальше в пески, садилась где-нибудь на пригорке и долго сидела, не замечая струящихся по лицу слёз. Выплакав тоску, возвращалась домой, досыпала, если оставалось время досыпать, и шла в бригаду.

С людьми она ладила, присутствовала и на свадьбах, и на поминках, всегда готова была помочь нуждающемуся. Но близко не сходилась ни с кем.

— Ты бы попроще, ровесница, — укорила её как-то соседка. — Сними с души-то замок амбарный, впусти туда кого-нибудь.

— Она уже впустила милого дружка! — неловко пошутила вторая. — На свидание зорькой в пески бегает!

Женщины засмеялись, стали перешучиваться, не стесняясь солёного словца. А она молчала. Лишь побелели костяшки пальцев, сжавших ручку кетменя: не было в душе её места для посторонних, камень там лежал, глыба гранитная, памятник на безвестной могиле самых близких её людей.

Её считали суховатой и даже злой, способной на многое, особенно после того, как она одной лопатой отбила ягнёнка от своры собак. Правда, ягнёнок околел к вечеру — не выдержало пережитого страха слабое сердчишко. А уважительная слава Сарыгуль-эдже осталась. И когда встал вопрос, кому доверять охрану хармана и зернохранилища, долго искать не пришлось.

— Тебе поручаем! — заявил Сарыгуль-эдже башлык.

— А если я не согласна в сторожа идти? — усмехнулась она.

— Как это не согласна, если весь народ за тебя голосует? — возмутился башлык.

Она кивнула:

— Хорошо. Пойду, если винтовку дашь.

Башлык подумал и сказал:

— Дам! Свою собственную отдам!

И выдал ей обшарпанную одностволку двадцатого калибра с тремя патронами.

— Смотри, — предупредил, — картечь волчья в патронах! Не шарахни в кого-нибудь попусту!

— Не шарахну, — успокоила она, — стрелять надо только в волков и в фашистов.

Заодно ей определили и старого, видавшего виды конягу Пейкама. Многоопытный пёс Гонгур сразу же разгадал покладистый добрый характер коня и моментально подружился с ним. И стали они втроём нести охрану «объекта номер один» — так обобщённо и торжественно именовал башлык хлопковый харман и зернохранилище.

Кое-кто посмеивался. Однако сама Сарыгуль-эдже её видела ничего смешного в этой нарочитой торжественности, никакого преувеличения не видела. Очень даже правильно, что объект номер один! Случайно, что ли, государство уделяет хлопку такое большое внимание? А что до хлеба, то хлеб он и есть хлеб — святое слово, основа жизни самой. И выходит, что прав-то башлык, а не досужие зубоскалы.

Объезжая лунными ночами поля, она часто спеши-валась и, ведя Пейкама в поводу, ласкала рукой колосья пшеницы, как ласкают спящего ребёнка, задушевно беседовала с ними, уговаривала вызревать дружнее, набирать для людей побольше силы на глубин земных. Она не стеснялась разговаривать вслух. Пейкам и Гонгур ей не перечили, помалкивали себе, а больше рядом не было никого, кто мог бы усомниться в её здравом уме. Это ещё поспорить можно, у кого ума больше: у того, кто недоеденный кусок хлеба под ноги бросает, или у того, кто с колосящейся пшеницей совет держит!

У Сарыгуль-эдже был в селе добротный двухкомнатный дом. И мебель была самая модная — чешская, белая, из карельской берёзы (показывала старая кое-кому, как надо культурно свой быт обставлять!). Однако, приняв на себя новую должность, она попросила поставить возле хармана войлочную чабанскую кибитку, и в село наведывалась лишь изредка.

Сломанной однозубой вилкой она выковыряла пыжи из патронов и — от греха подальше — высыпал картечь, оставив после короткого раздумья лишь пороховые заряды. Они в общем-то пригодились однажды, когда глухой ночью вода прорвала перемычку и с орлиным клёкотом стала валивать поля. Двумя выстрелами Сарыгуль-эдже подняла на ноги спящее село и первой бросилась заделывать брешь. «Спасибо, мать! — всенародно поклонился ей башлык. — Большую беду, большие убытки отвела ты от колхоза».

После этого случая мальчишки перестали хихикать при виде старухи с ружьём за спиной. И даже прозвище ей почётное дали: «Эркек-мама». Что ж, мужества ей в самом деле было не занимать. Но с ружьём таскаться всё же надоело. И она, закутав его в отслужившую своё цветастую шаль, поставила в самый дальний закуток кибитки.

— Я уже, слава богу, не молоденькая, чтобы бесполезную тяжесть таскать, правда? — апеллирует она к Гонгуру, глядя, как первые розовые блики высвечивают восточную кромку небосвода.

Пёс сочувственно сопит, подслеповато моргает, подползает поближе, суёт исполосованную старыми шрамами морду в ласковую хозяйскую ладонь и блаженно замирает. Сарыгуль-эдже машинально поглаживает крутые рубцы от волчьих и собачьих клыков, от злых палочных ударов. И жалуется.

— Совсем бестолковая вещь ружьё это. Поставили себя в сторонку — ты и стой себе спокойно. Так нет же, оно падает! И обязательно ему надо на транзистор свалиться! Как будто другого места не было! Целую премию восьмимартовскую не пожалела, когда покупала приёмник, из лучших лучший выбрала. Как теперь разбитым транзистором последние известия слушать буду, а? Ну чего молчишь, пёсий сын? Газеты, говоришь? Это совсем не то, что радио! Радио и слушать приятно за пиалкой чая, и глаза не устают от мелких буковок, и понимаешь всё лучше, чем в газете. Ах, ты, дурная пукалка, придумали тебя на нашу голову скверные люди!.. Нет, Гонгур, не могу я терпеть такое! Вот сейчас вернёмся домой, возьму я эту дырявую кочергу да отнесу её председателю. На, скажу, башлык, твоё именитое ружьё, мне от него никакого проку, только вред и смущение. Ни Люди, ни птицы не нападают на наше хранилище, некого мне стрелять оставшимся патроном. А транзистор мой испортился. Давай, скажу, компенсацию за убытки. Внук твой, Байрам, выучился в Ашхабаде на химика или нет? Вот пусть приходит и ремонтирует мне приёмник…

Она ворчит и ворчит беззлобно, поглаживая морду млеющего от блаженства Гонгура. Конь Пейкам перестал хрустеть травой и тоже слушает, ставя торчком то одно, то другое ухо — оба сразу ему по старости лет не поднять.

Пробуждается утро. Лёгкие облака плывут по небу, и на дальней дороге тоже клубится тарахтящее хвостатое облако. Это кто-то ранний уже поехал на мотоцикле. Наверное, из комбайнёров кто.

Она сидит и смотрит, как наливается красками новый день. Сарыгуль назвали её при рождении, Жёлтый Цветок. Много ли осталось в ней от цветов? Лицо и руки обгорели до густой черноты. А волосы стали белыми. Седыми стали, как облака, плывущие навстречу солнцу. Плывите, весёлые, плывите. А мы сейчас сдадим это бестолковое ружьё, чаю попьём — и опять за дела, сборщицам помогать. А что? Это только барханы по воле ветра перемещаются. А у человека всякий шаг смысла исполнен. Иначе — разве это человек?


Перевод В.Курдицкого


Оразгулы Аннаев

Вдвоём


Молодая женщина взглянула на календарь: 18-е августа.

…Сегодня день твоего рождения, а тебя со мной нет. Ты вернёшься только на следующей неделе.

Я сварю тебе плов. Что бы ещё приготовить, чем порадовать тебя? Шампанское я уже купила. Приедешь, отметим день твоего рождения. Выпьешь сам всю бутылку: мне нельзя.

Да, тебе уже двадцать шесть стукнуло…

Помнишь, в доме, где помещалось наше студенческое общежитие, было восемнадцать ступенек? Я ещё шутила, что никогда не забуду дату твоего рождения. Каждый раз, когда приходилось спускаться с верхнего этажа, я считала: раз… два… три… восемнадцать! А когда ты, поднимаясь, досчитывал до восемнадцати, то попадал прямо ко мне.

Как хочется, чтобы всё это повторилось! Я имею в виду не возраст, мы с тобой и так ещё молоды. Я имею в виду наши отношения, то состояние влюблённости, взаимного влечения, которое сблизило нас, дало нам столько счастья.


В тебе мне нравилось всё. Как ни странно, даже твоя вечная занятость, твой усталый вид, твоя вспыльчивость и обидчивость.

Я думаю, это была просто любовь.

И одежда твоя мне нравилась. Особенно свитер, такой плотный, полосатый, как шкура тигра.

Он был на тебе в тот вечер… Я очень хорошо помню, мы возвращались после кино пешком. Шли молча. Наверное были ещё под впечатлением картины.

Вплотную к нашему общежитию примыкал большой парк. Мы остановились в его тени. Мимо по ярко освещённой улице спешили люди. Никто не обращал на нас внимания. Ты кажется осмелел тогда и подступил ко мне вплотную. Мне показалось, что ты вот-вот обнимешь меня и поцелуешь!

Я испугалась, но где-то в глубине души мне хотелось, чтобы ты до конца был смелым.

От охватившего меня волнения я задрожала. Не знаю, заметил ли ты моё состояние, но ты отступил. А жаль!..

Через несколько минут мы оба пришли в себя, и ты затеял какой-то разговор. Вспоминается вопрос, с которым ты почему-то приставал ка мне: «А помнишь?..» Я не понимала, о чём ты спрашиваешь, но согласно кивала головой. Не берусь даже сейчас объяснить моё состояние тогда. То ли была обида, то ли злость. На кого? На себя? На тебя?

Конечно, когда ты, спустя какое-то время, попытался обнять меня, я пресекла твою попытку. Кажется, я сказала что-то обидное, потому что ты неделю ходил надувшись.

Я не понимала себя. Чего же мне хочется в конце концов?

Если быть честной, то каждой девушке нравятся парни смелые, решительные. И в то же время их решительность пугает. Видимо, крепко ещё сидит в нас то» что нашёптывали нам наши матери: «Не верь, обманет!» Их тоже можно понять, они мечтают о счастье дочери.

Но если не верить, как тогда жить?.. Ведь оттолкни я тебя слишком грубо, оскорби недоверием, ты уйдёшь навсегда! Этого я не перенесла бы.

Твоя нерешительность и злила меня» и в то же время привлекала. Но я, оказывается, плохо знала тебя.

К тому времени, когда наступил мой день рождения, мы уже помирились.

В комнате было душно. Оставив гостей одних, мы незаметно ускользнули, чтобы подышать свежим воздухом.

Как только мы остались одни, ты крепко обнял меня и поцеловал. Я даже и не подозревала, какие у тебя сильные руки. Мне показалось, что сердце выскочило у меня из груди. Задохнувшись, я попыталась высвободиться из твоих объятий. Но как ни билась, ничего не могла поделать. А ты всё целовал мои губы, глаза, опять губы…

А может мне только казалось, что я сопротивляюсь? Ведь в душе моей всё тогда пело, я была так счастлива!..

И вдруг я почувствовала, что по моим щекам бегут слёзы. Чтобы скрыть их, я уткнулась лицом в твою грудь. Но ты всё понял, ещё крепче прижал меня и, как ребёнка, стал успокаивающе гладить по голове. А потом я услышала твой горячий шёпот: «Отчего же ты плачешь?»

Ах, если бы я сама знала: отчего? Это были слёзы печали и отчаянья. Я сама не понимала себя. Но с того вечера ты стал мне ещё ближе и роднёй. Отношения наши теперь редко нарушались ссорами.

Каждый раз, при каждой нашей встрече, ты говорил мне: «Я люблю тебя!»

Спасибо тебе, родной, за это.

Молодые люди не понимают, как нужны девушке такие признания. Любят повторять известную фразу: «Чем меньше женщину мы любим…» Всё неправда. По-моему, любовь вызывает любовь, а признание — ответные слова любви.

Свою любовь ты мне доказывал не только словами. Я видела её в каждом твоём взгляде, в каждом движении, обращённом ко мне. Как я любила тебя за это!

Ты знаешь, желание докапать тебе своё чувство породило во мне фантазию о твоей мнимой болезни. Да, да, не смейся, я страстно хотела, чтобы ты заболел. Не очень сильно, а так, чуть-чуть. Чтобы тебя отправили в больницу, а я бы там навещала тебя. Я фантазировала, как буду бегать по рынку, по гастрономам, чтобы выбрать для тебя что-нибудь вкусненькое. Ты ведь и не подозревал тогда, как я умею готовить! А я выдумывала уже всяческие блюда, и по четыре раза на день «приходила в больницу», чтобы покормить тебя.

Сейчас не понимаю, к чему были все эти девичьи фантазии. Видимо, мне хотелось доказать, что я нужна тебе. Глупо, правда?

Кончилось это тем, что я заболела сама. Помнишь?

Я была уже одета и должна была спуститься к тебе. Но пришёл Баллы. Ты его недолюбливал и не слишком верил, что он приходится мне роднёй. Но это было так, хотя значения большого не имеет.

В последнее время Баллы зачастил ко мне. Зачем — это мы понимали оба, и ты и я. Хотя ни оловом не обмолвились. Ты ревновал меня к Баллы, и это мне нравилось. Не знаю, что я сделала бы, оставайся ты равнодушным. Наверное, стала бы ревновать я.

Твои подозрения насчёт Баллы приятно льстили мне, доказывали, что ты любишь меня.

Говорят, ревновать — низменное чувство, и она унижает человека. Я бы поспорила. Всё-таки маленькая ревность нужна влюблённым так же, как костру лёгкий ветерок, чтобы раздуть притухшие уголья.

Баллы никак не уходил, и я начала сердиться. Даже намекнула ему об этом. Но он сидел, как ни в чём не бывало.

Тут послышались шаги, открылась дверь, и на пороге застыл ты. Я сделала шаг к тебе, но ты, сказав: «Простите!», хлопнул дверью.

Наконец до Валлы кажется что-то дошло, и он стал прощаться.

Что я перечувствовала после его ухода, ты и представить не можешь! Хотела тут же бежать к тебе, но ноги будто свинцом налились. Кое-как просчитала я восемнадцать ступенек вниз и постучала в вашу дверь. Подождав и не услышав ответа, вошла.

Ты стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Я тронула тебя за руку, но ты даже не шелохнулся. О чём думал ты в ту минуту?

Я не чувствовала себя виновной, поэтому мне непонятно было твоё состояние. Подождав ещё минутку и видя, что ты не реагируешь на моё присутствие, я скова взяла твою руку и сказала: «Ну пойдём же!..» Результат был тот же. Очевидно, в тот миг я для тебя не существовала. Это больно ранило меня, горький комок подступил к горлу.

Спускаясь к тебе, я рисовала такую картину! открывается дверь, ты стремительно поворачиваешься и видишь, что пришла я. Радостно подбегаешь, обнимаешь меня, а я, счастливая, что ты по-прежнему веришь мне и любишь, плачу у тебя на груди.

Всё получилось не Так. Меня встретили молчание и укор. Я чувствовала себя осуждённой. И судил меня ты! Это было горше всего.

Я опрометью бросилась из комнаты. Не помню, как пробежала все ступеньки наверх, как бросилась, не раздеваясь, на кровать.

Не помню, сколько я так пролежала, очнулась оттого, что всё моё лицо было мокрым от слёз. Уж не ты ли пришёл и плачешь надо мной? — заработала моя фантазия. Но нет, открыв глаза, я увидела, что никого нет.

Всю ночь я не сомкнула глаз, удалось забыться только к утру. Девочки не стали будить меня, и я не пошла на занятия.

Как мне хотелось, чтобы ты, услышав о моём «нездоровье», тут же прибежал и попросил прощения! Начав мысленно рисовать картину нашего примирения, я снова незаметно уснула. Спала неспокойно, потому что снова ко мне пришёл Баллы. Он был возбуждён, что-то волнуясь говорил и шаг за шагом приближался: ко мне. Вдруг его лицо оказалось прямо перед моим. Я испугалась и с криком проснулась.

Передо мной стоял ты. Со сна я не совсем понимала, явь это или продолжение моего сна. Но ты подошёл, сел рядом, погладил меня по голове. Это было настоящее. Ты не сердился больше. И слёзы счастья наполнили мои глаза.

Писателей называют инженерами человеческих душ. Не смею спорить. Но вот если бы кто-то из них взялся описать мою жизнь, как он определил бы её? Очастливой или наоборот? Ведь я то и дело плачу, сердце моё куда-то рвётся, чего-то хочет…

Трудно об этом судить со стороны. Но вполне возможно, что для меня эти самые слёзы не что иное, как счастье, И вообще — что такое счастье? Это, по-моему, что-то неопределимое. Вот несчастье — это уже нечто конкретное, явление ощутимое. Верно я рассуждаю, мой родной?

Взять хотя бы наши с тобой отношения. Те, кто тебя плохо знает, могут посчитать, что ты человек скучный, с тяжёлым характером. Твою гордость, прямоту взглядов легко спутать с надменностью. Углублённость в работе, молчаливость можно принять за ограниченность, нелюдимость.

Но я тебя близко знаю, знаю очень хорошо. И всё это в тебе люблю. И те из твоих друзей, кто узнал тебя по-настоящему, тоже любят и уважают тебя.


Молодая женщина взяла в руки фотографию. В её больших чёрных глазах блеснула влага. Губы тронула счастливая улыбка.


…Вот так каждый раз, как ты уезжаешь, я пускаюсь в воспоминания. По нескольку раз переживаю то, что с нами когда-либо случалось.

Помнишь, ты на целый год уехал в Ленинград на курсы усовершенствования?

Накануне твоего отъезда вечером пришли твои друзья. Я была рада им, но то и дело поглядывала на часы: ты уезжал на рассвете, а нам дорога была каждая минута, проведённая вместе. Друзья, видимо, всё хорошо понимали, потому что, когда они распрощались и я взглянула на часы, то ещё не было и двенадцати. И всё равно, те часы до твоего отъезда пролетели как один миг. Зато ожидание представляется вечностью.

Как хорошо, если бы ты был сейчас рядом! Ведь сегодня твой день рождения. Он всегда был для нас радостным.

Но всё равно, как бы ты ни был далеко, я всегда ощущаю твоё присутствие. В чём оно выражается? Наверное, прежде всего, в воспоминаниях. Мне слышится твой голос, я вижу, как ты ходишь по комнате, берёшь в руки газету…

Говорят, с годами любовь тускнеет, затихает. И тогда остаются лишь воспоминания. Не знаю, может, со стороны и наша любовь тоже представляет такую же картину? Я думаю, что нет.

Конечно, с годами любовь становится не такой бурной, как вначале. Она приобретает иные формы, по иному выражается. Но я бы не сказала, что она становится менее сильной, наоборот, она приобретает устойчивость, глубину. И это мне больше нравится.

Так и у нас. Хотя мы не успели ещё обновить одежду своих студенческих лет, разговоры у нас стали уже иными. А как же? Хлопот в хозяйстве хватает.

Как хочется отложить все заботы в сторону и махнуть вдвоём на курорт, к морю. Болтают, что мужья не любят брать к морю своих жён. Я бы тебя отпустила одного, хотя не верю, что у тебя может возникнуть желание отправиться туда одному. Но, если захочешь, поезжай. Я спокойна. Полюбить тебя так, как я, никто не сможет. И ты это знаешь.

А лучше всего давай съездим в наше село. Вспомни, как там хорошо. Отдохнём не хуже, чем на любом курорте. Но туда мы поедем уже втроём…


Молодая женщина всё ещё смотрит на фотографию, потом закрывает глаза.


…Ты слышишь? Слышишь, как бьётся его сердце? Только ты уехал — и он потерял покой: стучится во мне своими ножками, на свет белый взглянуть торопится.

Ты говорил, что будет дочка, а я пророчила сына. Я понимаю, ты не хотел своими словами обидеть меня. Хотя большинство твоих покупок предназначено девочке. Значит, ты уже её любишь?.. Девочку можно так красиво одевать. И всё же в глубине души, ты, вероятно, мечтаешь о мальчике.

А если вдруг и впрямь родится девочка?

Я люблю тебя, слышишь? Я тебя люблю!


Перевод Т.Павловой


Агагельды Алланазаров

Старик


I


Из села Курбан-мерген[17 - Мерген — охотник.] выехал затемно, но на востоке у горизонта уже чуть-чуть розовело. Постоянно понукая и без того скорого на ногу, суетливого ослика, он вскоре въехал в знакомую долину. Здесь дул лёгкий, но свежий ветерок — остатки сна он мгновенно унёс, — и старику даже пришлось получше запахнуть полы домотканого из верблюжьей шерсти халата и подпоясаться кушаком.

Звуки села — заполошное предрассветное пение петухов, лай собак, голоса проснувшихся уже хозяек, — сюда, в долину, можно сказать, не долетали. Это уж если прислушиваться, а так здесь совсем тихо.

— Кхе, кхе! — поторапливал животное Курбан.

Ему хотелось холодочком уехать как можно дальше.

Было ещё совсем темно, но старик, кажется, по запаху трав и ещё каким-то ему одному известным приметам определил, что вот-вот будет Езгенли. А это уже настоящая пустыня. И теперь вдруг Курбан-мерген особенно остро почувствовал, что он соскучился по ней, что жить дальше, не побывав в песках, не сможет.

Он вернулся в пустыню ещё года два назад. Он и собрался уж было совсем, но… В тот раз ему помешал мальчуган в чёрных, суженных книзу туркменских штанах и нарядной тюбетейке. Он увязался за стариком и много дней ходил по пятам, как ягнёнок за матерью. В конце концов Курбан-мерген так привык к нему, что в те редкие дни, когда мальчуган почему-то не приходил, ему уже чего-то не хватало… Не доставало его общества.

Мальчишка этот, всегда опрятно одетый, чистенький, кажется, происходил из семейства кумли[18 - Кумли — люди песков.]. Глядя на него, Курбан-ага вспоминал себя вот таким же малышом. О чём он думал, о чём мечтал в та время? Да о том же, о чём думает и мечтает сейчас вот этот пострелёнок. Почему в пустыне часто можно видеть огромные озёра, но подойти к ним нельзя: ты к ним, а они — от тебя? Кто так тревожно ухает и стонет по ночам в песках? Почему шакалы кричат человеческими голосами? Может быть, они действительно когда-то были людьми, но сотворили много бед и подлостей и аллах покарал их?..

Курбан-мерген посмотрел, вправо — там раздался лёгкий прерывистый посвист, — ничего не увидел в голубатовато-серых сумерках, но понял: начинает свой трудовой день жаворонок. Сейчас он взмоет ввысь и первым из обитателей долины увидит солнце.

— Хорошо ему! — вслух позавидовал жаворонку Курбан-ага. — Однако уже совсем утро.

Нужно было торопиться — он был опытным охотником и отлично знал, где, как и когда лучше всего охотиться. Он терпеть не мог вылазок на авось. Нет, охотиться, так уж охотиться! Наверняка. Только наверняка! А бить ноги впустую — мало радости.

Многое, конечно, зависело и от предстоящей погоды. Надо ёкать повадки и привычки той дичи, на которую ты собрался охотиться, точно предвидеть, где именно она будет сегодня. Если ты этого не знаешь, какой ты к дьяволу охотник? Огородом займись, ремеслом каким-нибудь. Может быть, в этом чего-то и достигнешь, а в охоте… Себя будешь мучать и пустыню.

Курбан-ага вспомнил, какими были эти места в пору его юности. На первый взгляд вроде бы ничего не изменилось — те же холмы, с трёх сторон окаймляющие долину, синеющие вдали отроги Гиндукуша, редкие там и здесь саксауловые рощи… Но изменилось многое.

Вот здесь, например, в то время можно было встретить стадо джейранов. Причём какое стадо! Перевели этих животных вконец. Бьют самцов, самок, молодняк без разбору. Бьют весной, летом, осенью… Из одностволок, двустволок, многозарядок…

А вот было время, Курбан-ага помнит его, когда охота считалась праздником. Когда отец, известный в здешних местах охотник, брал первый раз с собою в пески Курбана, он приказал домашним одеть мальчишку во всё новое. Мать достала ему белую рубашку-косоворотку, точь-в-точь такую, как у отца, новые штаны, тюбетейку… Так не одевали его даже, когда шли в гости к дяде Клычмураду.

В ту, первую в его жизни охоту Курбан-мерген увидел поразившую детское воображение картину: они с отцом наткнулись на охотничий привал. На поляне меж двух холмов валялись в беспорядке разбросанные джейраньи головы. Много голов! Может быть, двадцать, двадцать пять, а возможно и больше.

Запомнилось выражение отцовского лица: боль и ненависть одновременно.

— Негодяи, — тихо сказал старый охотник. — Всё им мало… Всё мало…

Но прошли годы, и в жизни случилось так, как говорят в народе: «Кобра не терпит запаха мяты, а мята растёт у её норы», — Курбану самому пришлось заниматься отстрелом джейранов. Не охотой, когда больше одного-двух он никогда не трогал, а отстрелом — брать на мушку любого повстречавшегося джейрана. Это было в тяжёлые годы войны, когда в их селе начался голод. Правление колхоза поручило ему отстрел. Он не хотел, отказывался, но потом подумал, подумал и согласился. Больше ведь некому. В селе остались малыши и женщины, да с десяток стариков. Одним словом, кроме него некому. И он согласился. Чтобы уберечь убитого джейрана от мух, Курбан-ага наскоро присыпал добычу песком. Присыпал, ставил вешку, чтобы, чего доброго, помощники его не прошли мимо, и отправлялся дальше. И так много дней подряд. Несмотря на возраст (Курбан-мерген и тогда уже был в годах), он стрелял без промаха. Иногда, если удача улыбалась ему, он одним выстрелом убивал двух джейранов. В такие минуты на душе у него становилось чуть-чуть светлее — сэкономил лишний заряд. С порохом и дробью в то время было очень трудно — шла война…

Давно это было… Так давно, что… На днях он стал рассказывать обо всём этом мальчугану в нарядной тюбетейке и видит, что тот не верит ему. По глазам видит. А что? Старик сам порою уже не верит тому, что когда-то видел собственными глазами. Сомневается — наяву ли это было. Или во сне?

Пока старик выбрался из густых зарослей рогоза в конце долины, совсем уже наступило утро. Воздух был так чист и свеж, что даже ему, старику, которого уже не первый год мучает одышка, сейчас дышалось легко, полной грудью. Поблёскивающие под первыми лучами солнца росные травы радовали глаз. Весна нынче была хорошая, отметил про себя Курбан-ага. Очень добрая…

Он попридержал осла, и, приложив козырьком ко лбу ладонь, несколько минут любовался долиной, похожей на гигантский пендинский ковёр.

— Хорошо! — воскликнул он.

Два суслика, следившие за стариком с пригорка в каких-то десяти шагах, потешно свистнули и бросились бежать, да в торопях перепутали норы, потому что тотчас же выскочили обратно. На задние лапки они встать не решились, — не хотели выявлять себя, — но следить за человеком продолжали.

Курбан-мерген улыбнулся и поехал дальше. Он прекрасно знал сусличьи повадки: трудовой день грызунишка начинает с того, что долго-долго, пока солнце не припечёт по-настоящему, греется, сидя на песочке у своей норы. Солнечные ванны для него важнее самого сытного завтрака. И лишь согревшись как следует, он начинает примышлять.

Отогревшись, и подкрепившись, суслик наконец становится настоящим сусликом. А настоящий суслик линь отшельником, как, скажем, крот-слепыш, не будет. Он любит шумное веселье и общество и поэтому немедленно отправляется в гости. Потому-то эти грызуны и живут колониями, целыми посёлками.

Курбан-мерген решил напиться чаю. Он спешился, вбил в землю металлический колышек, привязал к нему осла, собрал охапку сухих веток тамариска и развёл костёр. Через несколько минут, полулёжа на своём видавшем виды халате, он попивал приятно пахнущий чай и с улыбкой наблюдал за сусликами. А те уже привыкли к человеку и, кажется, не обращали на него внимания, носились как угорелые от норки к норке, пищали, устраивали друг другу потасовки.

Покидая привал, старик мысленно пожелал этим весёлым потешным зверькам всяких благ. А каких именно, он и сам не знал. Ну, к примеру, чтобы не заползла к кому-нибудь из них в нору змея.

Вспомнив о змеях, Курбан-мерген внутренне содрогнулся. Нельзя сказать, что он боялся их, но… Он был ещё совсем мальчишкой, когда на улице ему однажды повстречался страшно одетый, с выпученными глазами полусумасшедший старик.

— Сынок, — поймал он за руку бегущего Курбана, — ты сын мергена?

— Да, дедушка.

— А ты смелый?

— Да…

— Тогда погладь-ка её по головке, — и он извлёк из-за пазухи огромную змею. — Погладь…

Курбан вскрикнул и во весь дух бросился прочь:

А старик стоял посреди улицы, тряс змеёю и смеялся жутким, безумным смехом:

— Ха-ха-ха! А ещё сын мергена! Ха-ха-ха!..

И ещё была у Курбана встреча со змеёю. Но это было много лет спустя. В Бадхызе, когда он уже работал егерем в заповеднике. Летом, в зной, Курбан-мерген любил чаёвничать в зарослях саксаула. Напившись чаю, он развешивал свой халат на одном из кустов в ложился в его тени отдыхать.

…В тот день Курбан-ага как всегда, закончив чаепитие, спрятал посуду в хурджун[19 - Хурджун — перемётная сума.], обмотал голову влажным полотенцем, лёг и уснул.

Проснувшись, он почувствовал на груди какую-то тяжесть. Он глянул… и всё тело его покрылось холодным липким потом — на груди у него, у самого сердца, свернувшись аккуратным кольцом, лежала змея. Раньше он много раз слышал, что змеи любят слушать биение человеческих сердец, но, по совести говоря, считал всё это враньём. Но похоже, что люди говорили правду! Курбан-мерген смотрел на змею и не знал, что предпринять. Шевелиться нельзя ни в коем случае — это он понимал.

От ужаса сердце его то билось по-сумасшедшему, то вот-вот готово было остановиться. Кажется, змее не понравились эти перебои, она шевельнулась и легко скользнула вниз. Курбан-мерген вскочил, схватил ветку саксаула, но змеи уже и след простыл… «Скорее всего в песок зарылась», — решил он и поспешил покинуть это место…

Когда Курбан-мерген добрался до того места, где, по его предположениям, могли быть джейраны, наступила жара. Старик извлёк из хуржуна старое, дедовское ружьё, посмотрел на свет вовнутрь ствола, зарядил и клацнул затвором. Потом он совсем по-молодому спрыгнул на землю и, зачерпнув горстью пыль, подбросил её вверх, — нужно было точно знать, откуда тянет ветер. Определив направление ветра, он достал бинокль. Вот что делает с человеком старость! Раньше он счёл бы за великий позор пользоваться биноклем, да и нужды-то в этом не было, у него был соколиный глаз, но пришло время, и зрение ослабло. Нет, очков он не носил и видел получше многих молодых, но биноклем пользовался.

Сейчас Курбан-ага внимательно осматривал безжизненные склоны гор, Он знал, что джейраны должны прийти оттуда. Весною, когда в долинах Бадхыза буйно зеленеют травы, джейраны охотно идут сада. Потом летом в низинах трава выгорает, и джейраны уходят в горы, где кормятся до глубокой осени. А осенью и здесь, внизу, зелено.

Сегодня жарко, и джейраны непременно пойдут на водопой. А водопой где? Во-он там, внизу. Значит, идти им придётся только вот этой тропой. Какой же ещё? Вчера, во всяком случае, они проходили здесь. Они сами придут — стреляй, мол, Курбан-ага, на выбор. Только для этого нужно выбрать правильную позицию. Джейран — животное чуткое, осторожное. Нюх у него отменный — человека за километр может учуять.

Стреножив осла и пустив его в низину пастись, Курбан ага взял ружьё на изготовку и двинулся к небольшому валуну, поблёскивающему под солнцем шагах в тридцати в стороне. Валун этот лежал здесь уже много-много лет, и старик знал, что из-за него очень удобно стрелять, если джейраны пойдут этой тропинкой.

Он уже подходил к валуну, когда заметил за ближайшим холмиком джейранов. Вернее, рога нескольких самцов, которые обычно ведут их стадо. Сердце старого охотника бешено заколотилось, и он, вскинув ружьё, замер. Но джейраны, кажется, заметили его на мгновение раньше — они тоже встали. Видны были лишь их рога. Старик подождал минуту-вторую и понял, что если он не выстрелит сейчас, то стрелять ему сегодня, во всяком случае по джейранам, уже не придётся. Стоит ему сейчас сделать шаг, как животные умчатся в горы, и в ближайшие дни этой тропой идти не рискнут. А это — его последняя охота. Так он решил ещё вчера. Последняя! Сына своего, сколько ни бился, охотником он не сделал, и придётся подарить ружьё… Он вспомнил мальчугана в тюбетейке и в тёмных штанишках туркменского покроя.

— Я подарю тебе, внучек, — проговорил старик, целясь чуть-чуть пониже, под рога. — Я подарю тебе ружьё и вот эти рога…

Он спустил курок, и выстрел многократным эхом прогромыхал в горах. По звуку Курбан-мерген определил, что не промахнулся.

— Идём, внучек, — сказал он, — посмотри, как может ещё стрелять твой дедушка…

Перевалив холмик, старый охотник понял, что жестоко обманулся. Он принял за джейраньи рога ветки старого саксаула. И как это он забыл о нём. Ведь он под этим саксаулом много раз делал привалы. И всё-таки он продолжал верить, что джейраны были здесь, и стал внимательно осматривать местность. Ему казалось, что он вот-вот увидит на песке капли свежей крови. Но ни крови, ни джейраньих следов там, конечно, не было.

У него вдруг сделалось муторно на душе. Неужели он уже настолько стар и плох глазами, что саксаул он джейрана не может отличить? Неужели?! Он отбросил в сторону ружьё, как ненужную палку, и сел, цепко обхватив колени руками. Со стороны он был похож на обиженного ребёнка.

— Что же ты делаешь, Курбан? — спросил он строго. — Разве после всего этого захочет твой внук стать охотником? Ни за что в жизни! Это уж ясно. Надо было накормить его свежим мясом джейрана, показать, как следует стрелять… А ты… Мазила!..

В жизни Курбан-мерген был необщительным, угрюмым человеком, и близких друзей у него в сущности никогда не было. В добрых, приятельских отношениях постоянно бывал со многими, но друзей не имел. В молодости он чувствовал себя чем-то обделённым, переживал, что нет у него человека, которому он мог бы открыть всю душу. Родственники? Жена? Все они близки ему, конечно, но, как известно, для друга в человеческом сердце всегда есть особое место.

Уже в зрелом возрасте Курбан-мерген понял вдруг, что он всегда имел верного, близкого друга. Это — пустыня, Каракумы. А что? С пустыней можно поговорить, рассказать обо всём, что у тебя на душе, и она, как верный, хороший товарищ, не прервёт твоего откровения, выслушает до конца. Погрустит с тобою и повеселится. И о себе поведает всё без утайки. И в этом рассказе не будет и тени лжи и намёка на корысть. Всё от чистого сердца, как на духу!..

К человеку подползла черепаха. Вытянув морщинистую, чуть-чуть изогнутую шею, она долго и очень внимательно рассматривала его. Не исключено, что человека она видала впервые, хотя прожила уже…

— Сколько же тебе лет, красавица? — спросил с улыбкой Курбан-мерген. — Не моложе меня, наверняка. По вашим, черепашьим понятиям, ты ещё совсем молода, а я уже старик. Тебе ещё жить да жить, а я…

Когда черепаха уползла своей дорогой, Курбан-мерген встал и поднял ружьё. Потом пошёл в низину, снял привязанный к седлу осла хурджун с провизией и направился к источнику. Источник этот, его в Бадхызе называют Инжирли, выбивается из-под нескольких огромных валунов и, беззаботно прыгая проказливым козлёнком с камешка на камешек, с уступа на уступ, бежит вниз, в долину. Вокруг источника — густые заросли дикого инжира (отсюда и название — Инжирли). Сейчас он ещё зелёный, а вот осенью, в конце октября, в первой половине ноября!..

Старик хорошенько ополоснул тунче, наполнил водой, развёл небольшой костёрчик и поставил чай. Из хурджуна он достал лепёшку, чайник, пиалу. Разложив всё это на небольшом клочке клеёнки, он снова сунул руку в хурджун, но тотчас же отдёрнул её — он коснулся чего-то гладкого и холодного. Заглянув в хурджун, старик улыбнулся и вытащил стеклянную банку с коурмой.

— «Да, — подумал он, — старуха-то знает, какой я теперь охотник. Специально положила коурму».

И Курбан-мерген вспомнил, как когда-то в молодости… Он давно собирался показать Сапаргуль пустыню, да всё никак не подворачивалось удобного случая, родителей стеснялся. Но однажды нужно было отвезти её в соседнее село погостить к родичам. На недельку. Ну что ж, на недельку так на недельку.

— Отвезу её, а сам поохочусь несколько дней, — сказал он отцу и прихватил с собою ружьё, боеприпасы, да и всё остальное, что может понадобиться в пустыне.

По селу Курбан проехал верхом на лошади, как того требует обычай, впереди жены, под которой семенил трусцой серенький ослик, а сразу же за селом он вдруг повернул резко вправо, к холмам.

— Что подумают люди, — говорила растерявшаяся Сагаргуль. — У тебя варит котелок или нет?

А он, счастливо улыбаясь, спешился, стреножил ослика, пересадил жену к себе в седло, и поскакал в Инжирли. Дни, когда видел он Сапаргуль среди цветов и буйных трав Бадхыза, когда приносила она из Инжирли свежую, прозрачную, как слеза воду, и кипятила чай из неё, ему запомнились как самые счастливые, какие-то блаженно-сказочные в его жизни. Эх, вернуть хотя бы один из этих деньков!..

Отдохнув как следует после еды и ещё раз попив чаю, Курбан-мерген стал собираться в обратный путь. Солнце уже покатилось вниз, а старик решил вернуться домой засветло.

По старой привычке бывалого охотника он первым делом стал чистить ружьё. Охоты не получилось, но стрелять-то он стрелял! А раз стрелял, значит, в стволе — копоть, а её надо обязательно убрать. Это только неряхи, горе-охотники, чистят ружьё дома, а кое-кто даже на следующий день. У настоящего охотника ружьё всегда в чистоте, пусть старенькое, ветхое, но в идеальной чистоте.

Спустившись в долину, старик вытащил ружьё из хурджуна и пристроил его перед собой, поперёк седла, Это — на всякий случай. Он знал, что раньше в этих местах было видимо-невидимо фазанов.

Всерьёз Курбан-мерген на фазанов никогда не охотился. Так, между делом, — возвращаясь с основной охоты или пристреливая ружьё, либо за компанию с кем-нибудь. Фазан он и есть фазан. Глуп как пробка. На него детям охотиться, да и только…

Сегодня Курбан-мерген решил всё-таки подстрелить одного-двух фазанов, Надо же доказать мальчонке, что люди не зря зовут его мергеном. Но как назло — ни одной птицы!

— Может быть, я вышел в несчастливый день? — подумал он и стал вспоминать: — понедельник, вторник, среда… Сегодня четверг. Лучшего дня и желать нечего. Так в чём же дело?

Он сунул ружьё в хурджун и пришпорил осла:

— Кхе, кхе!..

Два или три фазана выпорхнули почти из-под копыт осла, но старик на них даже не взглянул. Он понял, что сегодняшняя его охота закончилась, и ещё понял он, что она и в самом деле была последней.

Перед закатом с гор подул ветерок. Он принёс опьяняющие запахи трав. Старик пытался угадать, каких именно, но так и не смог.

— Трав-то много! — я конце концов воскликнул он. — Разве можно узнать!..

Он решил сделать ещё один привал — ему вдруг захотелось попить чаю. Костёр он разводил уже в сумерках. Где-то неподалёку ухал филин, низко-низко над самой землёй проносились со свистом какие-то птицы, на свет костра слетались и сползались всевозможные бабочки, жучки и паучки. Курбан-ага знал, что есть среди них и опасные для человека. Фаланги, например. Поэтому, вскипятив чай, он засыпал огонь песком и пил уже в темноте. Напившись, он почувствовал во всём теле усталость и решил чуть-чуть отдохнуть.

Покончив с чаем, Мерген прилёг с твёрдым намерением заснуть, но спал недолго: ветер улёгся, и в саксаульнике стало душно.

Совсем рядом, почти над головой, пристроилась сова и, принявшись надрывно ухать, окончательно прогнала сон. Некоторое время Мерген ещё полежал, глядя в звёздное небо, затем сел и стал растирать ноющие ноги. Потом надумал приискать более открытое место. Уже глубокой ночью нашёл обширное, белеющее в темноте пространство. Со спины ишака он буквально сполз от усталости, задремал. Что-то потревожило его во сне, подняв голову, ненароком взглянул на отставленное в сторонку ружьё. И только теперь понял, что его занесло на Солёную топь, и сидит он сейчас на какой-то кочке.

«До чего же я дошёл — на соли спать лёг!..» Соль уже поглотила большую часть ружья и подбиралась к остальной. «В соль попавши, солонеют», — вспомнилось ему.

— Я же должен передать своё ружьё внуку! — старик потянулся было, чтобы достать хырлы.

И тут рука его опустилась — он как-то вдруг ясно осознал, что никакого внука в белой рубашечке у него нет, что невестка и в последний раз родила девочку… Старый охотник встал пошатываясь, сунул руку в карман халата. И самые последние его патроны рассыпались на солёной поверхности…


Перевод Н. Золотарева


Николай Золотарев

Месть рогаля

Степная быль


Владимиру Ащеулову посвящаю


I


Загадочно и дико взирает на неоглядную ширь степи чуть-чуть ущербный диск луны. Накалённая за день земля пышет жаром. Душно. Редкие вздохи ветра ни прохлады, ни свежести не приносят. Напротив, они обжигают, мешают дышать.

Наполняя степь тревожным блеянием и гамом, стадо сайгаков направляется к озеру. Там — водопой, оттуда тянет ветерок. А во встречном ветре, пусть самом слабом, Рогаль всегда испытывал успокоение.

Стадо, покорное воле вожака, оставляет за собой серовато-розовый в лунном озарении шлейф пыли и терпкий запах, густо сдобренный горечью полыни.

Минувшей зимой, очень лютой и долгой, Рогаль во всём теле ощущал небывалую слабость и пустоту, неделями не мог справиться с мелкой, противной дрожью в суставах. Он продолжал оставаться вожаком, хотя понимал — стадо покоряется уже не ему, а его былой силе и мудрости. Рогаль знал, что это — начало конца. Скоро, очень скоро он должен будет покинуть стадо, как покидали другие вожаки до него, как будут покидать после него. Познавший жизнь сполна обязан уступить место другому.

Рогаль понимал: смерть близка, но ничуть её не боялся, напротив, давно и спокойно готовился к ней, а в последнюю зиму уже со дня на день ждал её, звал…

Но однажды, гулким весенним утром, он увидел приблудную сайгу. Молодая, лёгкая, как юная мечта, она купалась в щедрых лучах восходящего солнца. Ноздри её нервно вздрагивали — в чужом стаде для неё было слишком много незнакомых запахов, она боязливо озиралась.

Красивее, нежнее самок Рогалю встречать не доводилось. И всё в нём задрожало вдруг, только уже не той отвратительной дрожью слабеющего тела, что мучила его всю зиму, нет, его пронзила дрожь, которая знакома лишь молодым, здоровым самцам, готовым в стремительной схватке скрестить рога с каждым, кто рискнёт встать поперёк их любви. Поперёк безудержной любви Рогаля никто не встал — он был вожаком в стаде.

…И бушевала весна. Весна с гигантскими подковами радуг, весёлой перебранкой летучих гроз, с дурманящим запахом степного разнотравья. Солнце мудро улыбалось поздней любви Рогаля, а тот чувствовал, что смерть, так близко бродившая недавно, теперь отпрянула, ушла далеко и надолго.

Но жизнь грубо и безжалостно обманула его. Смерть, оказывается, и не собиралась отступать, а продолжала ходить рядом и однажды вынырнула из дрожащего степного марева ревущим чудовищем.

От порыва шквального ветра стадо шарахнулось прочь и понеслось к горизонту, туда, где плескались волны несуществующего озера. Чудовище, грозное и безобразное, громыхая ружейными выстрелами, стало преследовать животных. Объятые смертельным страхом, сайгаки в эти жуткие минуты целиком и полностью полагались на интуицию и мудрость вожака. Ро галю верили, на него надеялись, только он и никто другой мог спасти их от неминуемой гибели.

Рогаль, упрямо пригнув к земле увенчанную острыми, ребристыми рогами голову, повёл за собой стадо. Ах, как легки и стремительны сайгаки на бегу! Нет в степи ни птицы, ни зверя, способного настичь их в такую минуту.

Но опыт, суровая реальность подсказали вожаку, когда преследует вот такое гнусное чудовище с остекленевшими от безумия глазами, полагаться на лёгкость сайгачьих ног не следует.

Неужели всё? Неужели конец?..

И тут Рогаль вспомнил: где-то неподалёку есть расщелина (ерик), по которой весной журчат талые воды. Дальше, к озеру, она становится шире и глубже, превращается в овраг, а здесь она совсем узкая, её легко перемахнёт любой из сайгаков. Даже малыши, даже больные и слабые.

Рогаль резко повернул вправо, и теперь чудовище мчалось наперерез стаду. До спасительного овражка оставалось несколько прыжков, когда грохнул роковой выстрел. О том, что стреляли в него, вожак понял потом, уже по ту сторону. Стреляли в него, но он остался цел и невредим, потому что его прикрыла собой подруга. Рогаль видел, как подломились тонкие и лёгкие, словно палочки бамбука, ноги сайги. Перекувыркнувшись, она упала, навалившись всем своим окровавленным телом на безжизненно запрокинутую голову. Выстрел разворотил ей грудь…


II


— Кажись, прибыли, Тимофеич, — Леха повернул ключ зажигания, и газик мягко зашуршал по песчаному косогору. Свет фар упёрся в плотную стену камыша.

— Куда? Куда прёшься? — буркнул Тимофеевич. — Тормози!..

Леха нажал на педаль. Тимофеевич, грузный, неповоротливый, вывалился из кабины и, небрежно хлопнув дверцей, заковылял прочь.

«Чувал. Чувал с головой, — с улыбкой подумал Леха, взглянув на него. — Это ж надо, такое брюхо отрастить! Можно подумать, что не из тюряги он, а из санатория прибыл. С Черноморского побережья Кавказа… А психовой какой! «Тормози!» — орёт. Чего орать? Что я, глухой?»

— Костёр! Разводи костёр! — заорал вдруг тот. — Съедят, падлы…

Леха и сам уже почувствовал — комарья тьма-тьмущая. И чему удивляться? Теплынь, вода рядом и ни ветерка…

Ругаясь не столько от злобы, сколько так, для порядка, беспрестанно хлопая себя по щекам, Леха и Тимофеевич принялись за дело: извлекли из багажника походный таганок, несколько чурок дров, небольшой, литра на три-четыре, казан, канистру с водой и завёрнутую в белую мешковину сайгачью тушу.

— Супешник будет — закачаешься, — Тимофеевич стал неторопясь разворачивать мешковину. — Молодая, справная…

— Матка есть матка, — проговорил Леха. — А между прочим, Тимофеевич, надо было в рогаля. Видел, какой красавец!..

— Да я и хотел, но она, дура, откуда-то из-за него выскочила. И закрыла собой.

«Заливай, заливай… Собою закрыла… Такой стрелок».

— Ну, зато мясо, что надо. Матка молоденькая, видать.

— Губа не дура, — хохотнул Тимофеевич. — Молоденьких любишь?..

Через некоторое время в казанке забулькало, аппетитно запахло молодым свежим мясом. С озера дохнул лёгкий ветерок, и комарья сразу заметно поубавилось. Леха с Тимофеевичем, раскинув кошму, легли и задумчиво стали смотреть на ленивый огонь костра.

О том, кто они такие, стоит рассказать подробнее.

Младший, Леха, — шофёр. Газик, который он водит, закреплён за главным агрономом местного совхоза. Но главные эти меняются чуть ли не каждый год, и все они приезжают отрабатывать, а не работать, и чувствуют себя людьми временными, случайными. Почти все они были городскими и разъехались по своим городам.

Нынешний главный агроном не из горожан. Родился и вырос Виктор Николаевич на хуторе Заречном, это в двадцати километрах от центральной усадьбы совхоза, на полпути к райцентру. Но у этого другой уклон — этот рвётся к себе на хутор. Хоть простым полеводом, но к себе домой. В совхозе его не понимают, осуждают: мол, в наш век двадцать километров — не расстояние. Какая, мол, разница, где жить, на Заречном или здесь?

А вот Леха его понимает. У Виктора Николаевича на хуторе мать-старушка, ей давно уже за восемьдесят, и ни о каком переезде, даже за двадцать километров, она и слышать не хочет. Мать — это одно, а другое, и как бы не главное, — живёт там молодая девушка Марина Потапова… Муж её Володька был шофёром и в позапрошлом году на кучерлинском мосту разбился: годовалые двойнята, мальчик и девочка, остались. С Володькой Леха был чуть-чуть знаком. Раза два или три даже выпивать в одной компании приходилось. Хороший был парень. Правда, один недостаток имел: как подопьёт, бывало, так начинает хвалить сбою собственную жену.

Марину Леха увидел уже после смерти Володьки, минувшей зимой они с Виктором Николаевичем заскочила к ней как-то по пути в райцентр. Увидел и понял покойника. «Такой бабой не грех хвастаться, — решил Лоха. — Это ж ни дать ни взять Василиса Прекрасная!» С тех пор он и шефа своего стал понимать и внутренне поддерживать. Но у Виктора Николаевича с Мариной всё что-то не клеилось. Как и почему, Леха не знал, его это в общем-то не касалось, но на днях зашёл разговор, даже не о Потаповой совсем, а так, о жизни, и когда Леха намекнул, что, мол, Виктору Николаевичу и жениться пора бы, тот вздохнул: «С такой работой…»

Работа у главного агронома и в самом деле проклятущая, особенно в страду. А страда эта, если разобраться, — круглый год: то пахота, то сев, то сенокос, то уборка, то подъём зяби… К себе на Заречный он попадёт раз в неделю, не чаще, — вот тебе и двадцать километров.

В общем, Виктор Николаевич тоже не собирается задерживаться. Это уже седьмой или восьмой главный за последние десять лет. И теперь газик называют не иначе, как «лёхинским».

Леха — единственный в совхозе водитель первого класса.

Года два назад прямо в совхозе работала выездная комиссия районной ГАИ, желающие, пожалуйста, могли сдавать экзамены на классность.

Мурыжила комиссия Леху основательно, но на все вопросы он ответил без запинки. Что же касается вождения, устройства мотора, ходовой части, да и всего автомобиля, то тут он вообще проявил себя академиком. Одним словом, получил первый класс.

Вначале Леха этому обрадовался — утёр, мол, нос всей местной шоферне, но потом был момент, когда пожалел он о своих стараньях на экзамене, и надбавки за классность не рад был вовсе. А дело вот в чём — бывший в то время директор совхоза грек Фафуриди воспылал желанием иметь Леху своим личным шофёром — первый класс всё-таки, а он директор. Леха же ни в какую не хотел идти к нему. Характер был у Фафуриди не мёд, это — раз, а потом директор есть директор. Туда хоть ангела назначь — ни выходных тебе путём, ни праздников и постоянно на виду. Только слова — самого, мол, возит. А зачем это Лехе? Ему свобода нужна, воля.

Вскоре, правда, Фафуриди сняли с поста, а нового директора он уже не интересовал.

Знаменит же Леха даже и не столько шофёрскими познаниями, сколько тем, что у него — золотые руки. В каком смысле? Из сайгачьих рогов, к примеру, он мастерит всякую всячину: вешалки, дверные ручки, шахматные фигуры… У Лехи эти поделки раскупают в момент, хотя никто из покупателей не скажет точно, зачем они ему. «Купил и купил. Понравилась вещичка красивая — вот и купил».

Прошлым летом, например, один профессор-археолог купил у Лехи пару рогов за… полторы сотни. Леха сперва не поверил своим глазам, но потом пересчитали — точно шесть четвертаков.

А было это так: Леха по пути подбросил профессора до райцентра, и тот увидел на заднем сиденьи рога.

— Простите, молодой человек, где такую прелесть приобрели? — обратился археолог к Лехе и стал внимательно, напрягая зрение, рассматривать рога. Даже очки снял.

— Их што ли? — ухмыльнулся Леха. — В степи, где ж ещё? Их тут много прыгает.

— А обработка чья? — не унимался археолог. — Мастеровитая рука…

Леха недоверчиво покосился на пассажира.

— Нравятся?

— Конечно. И сколько с меня?

— Сами цену называйте.

Профессор без лишних слов достал бумажник и отсчитал полторы сотни хрустящими двадцатипятирублёвками.

«Какие скользкие», — подумал Леха, принимая деньги. А профессор, обрадованный покупкой, объяснил Лехе, что сайгачьи рога с голубоватыми прожилками особенно ценятся. Те как раз были с такими прожилками. После Леха стал присматриваться, оказывается, — это очень большая редкость. За целый год ему они больше ни разу не попались.

«Вот тебе и очкарик, жук навозный, а в рогах толк знает. Откуда? Он же сайгака живого не видел никогда, а знаток, ценитель…»

Тимофеевич — человек в совхозе новенький, в прошлом году под ноябрьские праздники появился. Говорят, срок отбыл. Работает он на пекарне кочегаром. Сутки отдежурит — трое свободный. Поскольку он холостой и, судя по всему, семьёй обзаводиться не намерен, — комнатушкой три на три, которую отвели ему там же при пекарне, доволен. Заработки у него не ахти какие, с его башкой, как считает Леха, с его здоровьем, можно горы ворочать, а он…

Главное же занятие Тимофеевича — сайгачьи шкуры. Это — его страсть. Со шкурами, конечно, возни побольше, чем с рогами: солить их надо, квасить, мять… А потом ещё дубить. Сейчас ведь дублёнки в моде. И тут Тимофеевичу нет конкурентов.

Сайгачья шкура, если её умело обработать, — вещь ценная. Шубы, куртки всякие, шапки, чехлы для автомобильных сидений, а в последнее время модным стало шить из них ковры.

— Э-э, Леха, милок, через мои руки этих шкур видимо-невидимо прошло. Я и на Севере ими промышлял. А там они в цене. Морозы, снега, сам понимаешь… А вообще-то откуда тебе, сосунку, понять это! Ты же не знаешь, что такое мороз. Нестоящий, когда трескается земля. Ухает как из пушки. В такие морозы даже охрана смотрит сквозь пальцы: ушёл из лагере, ну и чёрт с тобою. К утру, а нет — следующей ночью дубаря врежешь. Сколько ребят вот так полегло: Сева, Хрыч. Васька Чубук. А Костя Цезарь… Руки и ноги отморозил, и уши, и нос. С месяц протянул в лазарете. За счёт сердца. А какой богатырь был: Илья Муромец.

— А правда, что там воробьи на лету мёрзнут? — спросил Леха.

— Говорят, но сам не видел. А вот людей — доводилось. Как чурбаки. И когда замёрз, не поймёшь — может вчера, может месяц назад.

— Как импортные цыплята? — захохотал Леха.

— Почти, — Тимофеевич прищурил свои бесцветные поросячьи глаза и помолчал. — Поэтому мех и спирт там, как говорится, не роскошь, а первая необходимость.

— Спирт, его хорошо, — сглотнув слюну, Леха покосился на бутылку, что поблёскивала в отсветах костра. — Вмажем?

— Мех, он греет снаружи, а вот спирт — изнутри. — Тимофеевич сделал вид, что не услышал Лехиного предложения. Перед едою он не пьёт, голодный желудок водкой сжечь можно. Леха это прекрасно знает, но от нечего делать, просто так подзадоривает старика. — Без шубы там не обойдёшься, но если и спирта нет — пиши пропал. Никакая шуба не спасёт. Довелось мне в одном переходе…

Гришка, Хрыч и Васька Чубук ещё живы были. У каждого не них по два-три побега за плечами. Все на юг собирались. Хотели до «железки» добраться. Какой там! Ловят как котят. Я знал это и не рисковал. А тут Хрыч поёт: «На Аляску уйдём. По льду. Только бы к бухте Проведения или Приведения — как её там, не знаю — выйти, а там до ихнего острова — рукой подать».

А Чубук, говорят, раньше там бывал. Он, чертяка, где только не побывал. Я больше на него полагался.

Хрыч что? Хрыч известный трепач был. Мужик сильный, смелый, но трепач. Чубук — это дело другое.

В общем, стали мы готовиться. С полгода собирались. Спиртом разжились. Оружие раздобыли. У местных охотников. Они частенько к нам на прииски забредали. В то время у них хорошее оружие можно было купить. Американские винчестеры, к примеру. Ножами, одеждой запаслись. Золотишко у нас кое-какое было.

И вот ушли. В самую лютую стужу. Восемнадцать суток шли. Ни золотишко, ни винчестеры не пригодились. Спирт. Только спирт спасал. А когда спирт кончился, сами вышли к рыбачьему посёлку и сдались пограничникам.

Хрыч тогда говорил, что нас морозы подвели. Слишком затянулись. Зима, и правда, была в тот год суровая. Только, как я понял потом, она и спасла меня от смерти. Что три пальца вот отморозил и довесок за побег получил, это ничего. Главное, жив остался. Мне только потом, когда Хрыч и Чубук в очередном побеге околели, ребята сказали, что они меня в тот раз прихватили на мясо. Падлы! Если вдруг продукты выйдут…

Тимофеевич молчит. Догорает, на глазах угасает костёр. Дровишки остались, но мясо уже сварилось, так что зачем огонь? На него мошка разная летит, фаланги и прочая мерзкая тварь.

— Тебя кусают, Тимофеевич? — спросил Леха, хлопнув себя ладонью по лбу.

— Да нет вроде. Угомонились.

— А меня вот цапнул.

— Эт последний видать. Ветер, вишь, подымается.

— Нам, Тимофеич, отсюда мотать надо.

— Конечно. Сейчас вот перекусим, — Тимофеевич, зачерпнув в казанке ложкой, попробовал суп на соль.

— Нюх, блин, у сайгаков, как у борзых, — сказал Леха.

— Суп готов, — сообщил Тимофеевич. — Давай в темпе…

Леха, глотнув слюну, загремел посудой.


III


Луна, будто кто-то нерадивый уронил её на небо, катилась над степью, слегка подрагивая. Лунный свет, стойкие запахи пыли и трав, тревожный хохот какой-то птицы, побеспокоенной топотом сайгачьих копыт, делали ночь такою привычной и родной, что Рогалю совсем не думалось, не хотелось думать об опасностях. А зря. Ночь всегда до предела начинена ими. Он ведь знал это. Прекрасно знал.

Только что, например, резанул тошнотворный запах бензина. Вожак замедлил было шаг, хотел остановиться, остановить стадо, но запахи вдруг исчезли, растаяли. И он тотчас же позабыл о них, жадно глотая воздух, упиваясь красотой степной ночи.

Здешние места Рогалю знакомы до последней кочки, до последнего полынного кустика. Вот тот косогор, например. За ним — уже озеро. Правда, водопой там ни ахти какой — мешает густой камыш, но подходить к озеру удобнее всё-таки с этого косогора. С него далеко видно и, если у воды враг, засада, можно легко уйти, может быть даже незамеченным.

Молодым сайгачонком, хилым и тщедушным, шёл он однажды на закате ветреного дня по лысому склону косогора. Огромный диск солнца, кроваво-красный и жуткий, краешком касался грязного от пыли горизонта. Накануне волки напали на сайгаков, и они с матерью, отбившись от стада, блуждали по степи, тщетно стараясь выйти на след своих. Последней надеждой их тогда было озеро. Рано или поздно сайгаки придут на водопой.

Но, оказывается, понимали это не только они с матерью. Поднявшись на гребень косогора, сайга попятилась назад, пропустив сына-несмышлёныша чуть-чуть вперёд, чтобы он увидел своими глазами то, что испугало её. Вдалеке, там, где камыши, расступаясь, открывали вид на озеро, где обычно сайгаки выходили к воде, были волки. Три или четыре, может быть даже из тех, что минувшей ночью терзали их стадо.

Волки лежали, прижавшись к земле, в ожидании добычи — рано или поздно сайгаки придут сюда. Сайгаченку крепко запомнились, врезались в память добродушно-безобидные морды хищников, залитые багровым светом заходящего солнца. Не верилось, что волки, такие мирные и спокойные сейчас, могут одним ударом мощных клыков сразить самого крупного и сильного сайгака.

Он смотрел на них всего несколько мгновений, мать хотела, чтобы он их хорошенько рассмотрел и запомнил. Потом она увела его обратно в степь. Волки их не заметили.

Много раз потом, уже став взрослым, Рогаль видел волков, слышал их жуткий, леденящий душу вой в ночи; доводилось ему и одному уходить от свирепой, клыкастой стан, когда он уже слышал, ощущал кожей алчное клацанье и злобное рычание. Немало волков повидал он на своём веку, но тех, что, добродушно щурясь на солнце, лежали тогда у озера, он позабыть никак не мог. И ещё не мог понять, почему волки, завидев сайгаков, так преображаются и звереют вдруг. Посмотреть бы хоть раз, как ведут они себя при встрече с человеком. Тоже лютуют или нет? А то ведь человек, он тоже силён…

У косогора, уже поднявшись на его гребень, Рогаль учуял вдруг горьковатый запах дыма и какого-то варева. Где-то здесь люди!..

Лишь одно мгновение, замерев каменным изваянием, стоял на гребне косогора Рогаль. Там, где когда-то в детстве он видел волков, сейчас догорал костёр, рядом сидели двое и, кажется, ужинали, чуть в сторонке стояло то самое чудовище, которое накануне выскочило на стадо из-за горизонта и, громыхая ружейными выстрелами, долго ещё мчалось по степи, преследуя сайгаков. Сейчас чудовище это, спокойное и неуклюжее, блестело в неверном свете луны своими огромными, не моргающими и поэтому особенно неприятными и страшными глазами. Но никаких признаков жизни оно не подавало, и Рогаль не боялся его. Людей, — другое дело.

Всего одно мгновение понадобилось ему для того, чтобы оценить обстановку и принять верное решение. Ошибаться он не имел права, так как за ним — сотни сайгаков. Взрослых, опытных и совсем ещё молодых, крепких, здоровых и не очень…

Первый выстрел бабахнул в тот самый миг, когда Рогаль стремительным рывком покинул гребень косогоре и, гортанно проблеяв условный сигнал близкой беды, пустился наутёк. Развернуть в считанные секунды огромное стадо вспять для каждого вожака-сайгака дело нелёгкое, хотя и привычное. Тут, главное, не дать панике овладеть животными, подчинить их своей воле, сохранить порядок в стаде.

Второй и третий выстрелы прогремели почти залпом, но Рогаль в этот момент уже опять был впереди стада и мощными прыжками вновь уходил от смерти в белёсый мрак, полный тревог и опасностей лунной ночи. Уходил сам и уводил стадо.


IV


— Э-а-э, блин… Этой хлопушкой ворон на баштане пугать, а мы на сайгака… — Леха зло и грязно выругался.

— Насчёт баштана это ты точно, — согласился Тимофеевич. — Эту тварь надо бить не из ружья, а на автомате. Вишь, скорость какая. Да где его взять-то, автомат?

— Я вот в армии был… Там каждому — по автомату. С двумя рожками. Новенькие, в масле…

— Так то ж армия, — с улыбкой покачал головой Тимофеевич, — сравнил…

— И вот на такого оружия смалит солдатня по мишеням. По фанерным. Ни уму, ни сердцу от их стрельбы.

— Армия есть армия, — сказал Тимофеевич, — я вдруг война.

— Ну, война — другое дело. Но войны-то нет. И главное, что на стрельбище палим как угорелые. Раза два в неделю. Как минимум. А где надо бы пальнуть, там не смей. Я на границе служил. На южной. Там, в горах, охота отличная. Архары водятся, кеклики. По ущельям, у речушек, даже кабаны есть.

— Ну, ё-моё, Леха, даёшь! — расхохотался Тимофеевич, — кто ж тебе стрелять разрешит, когда граница рядом. Во, чудак!

— Эх, Тимофеич, — вздохнул Леха, — нам бы такой автоматик. Один на двоих. Хватило бы. Мм бы сейчас полстада уложили. Та-та-та-та! И готово.

— А ты же собрался купить себе?

— А толку-то? — махнул Леха рукой и сплюнул.

Прошлой зимой Леха ездил в Одессу. На знаменитый одесский «толчок». Зачем ездил? Ну, жене и соседям сказал, что решил подзаработать. Он повёз туда два чемодана всяких безделушек из сайгачьих рогов. Сам мастерил. А так как Леха по этой части мастак, то каждая безделушка — произведение искусства. Вешалки, например, по полсотни штука. В момент расхватали.

Но в такую даль Леха подался, конечно, не только ради того, чтобы сбыть товар. Он его без особого труда загнал бы в любом другом месте. Пусть не по той цене, чуть-чуть ниже. Только совсем не в этом дело.

Товар этот он прихватил с собой так, для видимости, ну и чтобы дорогу оправдать, конечно. Ехать на отпускные в такую даль — дураков нет. Главная цель его поездки была совсем другая: в Одессе он надеялся купить автомат.

Бывалые люди говорили Лехе, что на одесском «толчке» можно купить всё: «хоть паровоз, хоть маленькую атомную бомбу». Они даже дали адрес, куда обратиться.

И Леха поехал. Товар свой он толкнул в два счёта, а вот с автоматом вышла осечка. Адрес, какой указали, он нашёл и нужного человека встретил, но просьба Лёхина его удивила:

— Юноша, или вы не видите, куда катится наша жизнь? Скоро кухонные кожи будут нумеровать и регистрировать. Или вы с Луны?

— С какой ещё, блин, Луны, — возмутился Леха.

— Или вы газет не читаете? — продолжал одессит. — Так, может, вы неграмотный? Тогда слушайте радио, смотрите телевизор.

— Мне нужен автомат, понимаешь или нет. При чём тут телевизор?

— Понимаю, всё понимаю. Но если я продам автомат, а вы завтра угоните за кордон самолёт, кто предстанет перед правосудием? Вы или я? Конечно, я, А вам дадут убежище. Нет, юноша, таким товаром не торгуем. Вот если музыка интересует современная. Бразильский джаз, австрийский… Записи — исключительные. Есть журнальчики, — хе-хе-хе-хе, дамочки в… и кавалеры при них обнажённые… Шведские, итальянские…

Ни музыка, ни дамочки Леху, разумеется, не интересовали, За автомат, за хороший исправный автомат, такой, что был у него в армии, он не пожалел бы ничего. Автомат — это вещь! Он себя за полгода окупит.

…Леха, вспомнив своё путешествие в Одессу, молчит, недовольно шмыгает носом.

— Те времена, — нарушает молчание Тимофеевич, — когда хорошим оружием торговали, Леха, давно уже прошли.

— Эт эти сволочи всё…

— Кто? — не понял Тимофеевич.

— Да эти, как их… террористы. Падлы. Нашли как угонять самолёты. Украсть, блин, по-человечески не умеют и давай автоматами да бомбами пугать лётчиков.

— Это точно, — согласился Тимофеевич и нашарил в темноте кружки и бутылку. — Как эти самодельные фокусы пошли, так нашего брата поприжали. И крепенько поприжали. Давай-ка, Леха, вмажем, да проскочим к острогу-кургану. Сдаётся мне, что сайгаки туда двинули.


V


Он бежит, почти не напрягаясь, совсем не чувствуя усталости. Сердце, однако, стучит гулко и часто, и Рогалю кажется, что оно заполняет уже полгруди, продолжая расти, вот-вот разорвёт грудь и выскочит наружу.

Он всё ниже и ниже опускает голову, вдыхая солоновато-горький запах полустепи, полупустыни, и прыжками, размеренными и мощными, мчится в сероватую муть ночи.

Почему же нет усталости?..

Степь есть степь! Ни конца у неё, ни края. Больше часа уже мчится газик, но ни души не повстречалось.

Леха выжимает на своего старикашки всё, на что он только способен. А старикашка-газик ещё силён.

Вон как болтает на кочках. Сколько он, интересно, выжимает сейчас? Спидометр не работает. Его, Леха, чтоб лишних разговоров не было, когда выезжает на охоту, отключает. Определить без спидометра скорость с точностью до километра, скажем, нельзя, но и на глаз видно, что сейчас — за восемьдесят. А может и все сто.

— Тише, тише, — время от времени буркает Тимофеевич. — Куда спешишь? На тот свет, что ли?

— Трус не играет в хоккей, — смеётся заметно охмелевший Леха. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать, Тимофеич!

— Живём-то в первый и последний раз, учти. Тише, обормот! А как яма какая или овраг?

Леха сбрасывает газ, откидывается на спинку сиденья, но почти тотчас же, встрепенувшись, жмёт на тормоз. Газик окутывают клубы поднятой им же пыли. Леха, распахнув дверцу, спрыгивает на землю и, присев, что-то внимательно рассматривает в полуметре от радиатора.

— Что там? — Тимофеевич, навалившись всею тушей на руль, да так, что того и гляди не выдержит, хряснет колодка, пытается узнать, что там такое интересное обнаружил Леха.

— След.

— Сайгаки?

— Какой сайгаки? Мотоцикл. Не иначе Петро Забродин на своём ИЖе проскочил. Только что проехал. И тоже, блин, к Острому правится.

— Петро? Эт егерь здешний?

— Да.

— Хрен его носит.

— Не говори, Тимофеич. Сидел бы себе дома. Чего мыкаться? Бабки всё равно идут. Так нет же…

— Домыкается, — зло буркнул Тимофеевич, но так, что Леха, кажется, и не расслышал.

…Руки марать не хочется. Это ж опять какая-нибудь шмакодявка вроде вот этого. Только, видать, ещё и правдолюб. И принципиальный.

Их таких в школе клепают. Десятилетку закончит, книжек начитается, и давай выкобеливать. Такие и нарываются частенько на своё. За таких и сроки дают нашему брату.

— Есть же такие люди, — продолжал своё Леха, садясь за руль и разворачивая резко вправо, — в крови у них што ли? Их, блин, мёдом не корми, дай над людьми верх держать.

— Сколько он, интересно, получает? Не знаешь?

— Да сотни полторы. Не больше. Но у него ж и работёнка — не бей лежачего.

«За полторы сотни люди вкалывают. И прилично, блин, вкалывают. Возьми механизаторов, животноводов… Конечно, у многих сейчас заработки приличные, по две-три сотни, но разве сравнишь их работу с Петровой? Там план, конкретный показатель нужен: такой-то привес, столько-то гектаров, столько-то сеялок отремонтировано. А у него что? Охрана живой природы! «Красная книга»!..

Выдумали, блин, ещё эту «Красную книгу». А што это за книга? Кто её читал? Да покажи мне хоть одного человека в нашем совхозе, кто не то что читал, хоть в глаза её видел. Ты сам-то, Петро, видел? То-то…

Так чего ж ты, блин, людям покоя не даёшь? Сам, как угорелый, носишься и другим малину портишь? Человек на природу выезжает отдохнуть, развеяться. Без этого нельзя. А охота — это ж самое древнее его занятие. Землю начал пахать, паровоз состроил и в космос полетел — это он потом, а изначально охотился и рыбку ловил.

И я хочу поохотиться. Чем я хуже того, древнего?..»

— Е-моё!.. Приди, я тебе ещё полторы сотни дам, только…

— Вот именно. И я бы дал. Любой из нас дал бы.

— А толковать с ним не пробовали?

— Да-да, с ним только толковать, — с усмешкой сказал Леха. — Он меня на прошлой неделе в райцентре встретил: «Ты, — говорит, — Леха, с огнём играешь». Намекает, что я, мол, на сайгаков езжу. «Доиграешься», — говорит. — «Пошёл ты», — отвечаю. — «Вот заловлю, — говорит, — как-нибудь — другое запоёшь». «Ты чо привязался, — говорю, — как репей, к собачьему хвосту». — «Перестань браконьерничать, никто к тебе приставать не будет». «Кто, — говорю, — браконьерничает? Я?..» — «А кто же? Ты не прикидывайся… Я всё знаю. Знаю, куда и с нем по выходным ныряешь». Это уже ка тебя, Тимофеич, намекает.

— А мне он ни гу-гу.

— Тебе-то ни гу-гу, — хмыкнул Леха. — Что он, дурак, что ли? Тебя, по-моему, райотдел милиция боится.

— Не боится, дурень, а уважает, — с напускной серьёзностью сказал Тимофеевич.

— Ну, уважает, — согласился Леха. — Тебя попробуй не уважь…

Несколько минут они молчат. Газик покачивает на кочках и бугорках. От долгой езды, монотонного урчания мотора, да и от выпитого обоих клонит в сон. Даже курево не помогает. Тимофеевич, тот давно уже клюёт носом, а Леха, чтобы не уснуть, продолжает разговор:

— Я вот всё о Петре думаю. Что ему нужно? Мы с ним пацанами росли вместе. Вроде парень как парень был.

— Плохо смотрел, — пробубнил Тимофеевич. — Таких, их сразу видать, с пелёнок.

— А вот жинка у него — Калька Первухина, это её девичья фамилия, девка была мировая. Как, блин, она с ним уживается?..

— А что бабе-то, — смачно зевнул Тимофеевич, — много надо?..

— Оно конечно, — согласился Леха. — Но Петро нудный такой стал, до невозможности.

«Не стану же я тебе, блин, рассказывать, как случилось, что Катька Петру досталась, а не мне. Хотя должна быть моей. И была. Со мной, а не с Петром ведь… А ему досталось яблочко надкушенное. Спеленькое, ароматное, но того… надкушенное. И ты думаешь, он не знает, чьих зубов там след? Прекрасно знает. Катьке он, конечно, заливает, что ему, мол, до лампочки, был кто у неё до него или не был, а на меня зубок имеет. Да и как не иметь? Я бы, доведись на его месте быть, не зубок, а целый клык имел бы.

Ну и характер всё-таки у Петра. Хоть бы сказал когда что-нибудь. Нет, молчит…»

— Баба, Леха, — она, как собака: к любому хозяину привыкает и очень даже довольна им бывает.

— Да не скажи, Тимофеевич.

— Дело говорю.

— А как мою, для примера, взять? Ей, блин, хоть миллион дай, — а всё мало.

— Да-а, — согласился Тимофеевич, — твоя — куркулиха приличная.

— И, главное дело, недовольна вечно. А у Петра Катька всегда довольная. Ей и полторы сотни Петровых — во-от так, — Леха черкнул себя ногтем большого пальца по лбу. Посмотришь, блин, на неё и не поймёшь, отчего у неё на портрете такая радость постоянно. Можно подумать, что муж у неё не Петро Забродин, а какой-нибудь академик, шишка. А ты же, блин, как белка в колесе вертишься, зашибаешь и там, и здесь, и всё мало…

— Эт, как бабу приучишь. С самого начала. Потачку дашь, разбалуешь — пиши-пропало. Слушай, Леха, давай часок-другой покемарим. Уже сил нет.

— Давай…


VI


Мощный луч света вспорол темноту и стал медленно ощупывать степь: вправо, влево…

— Не иначе Петро, — в голосе у Лехи тревога. — Свет прямо как на границе.

— Он на ИЖе, говоришь?

— ИЖ-юпитер.

— Слишком яркий свет для ИЖа.

— А у него в люльке двенадцативольтный аккумулятор и прожектор. Специально нашего брата шарить.

— Во-о, гад, — Тимофеевич дотянулся до бутылки, плеснул в кружку и выпил. — Он досветится когда-нибудь. Ему присветят.

Луч между тем воткнулся в их нехитрый лагерь и замер.

— Засёк, блин, — Леха привстал.

— Садись, не паникуй, — пророкотал хмельным басом Тимофеевич, — до него километра три, не меньше. Сиди, не мельтеши. А будешь бегать, да ещё свет вруби…

— Едет, — Леха стал вслушиваться в звонкую от пения цикад тишину ночи. — И прямо сюда.

Луч и в самом деле стал подрагивать, как подрагивает свет фар, когда едут без дороги.

— На, выпей лучше, — предложил Тимофеевич.

— Ай, — отмахнулся Леха, — будет сейчас «выпей».

— Пей, шмакодявка чёртова. Суслик несчастный, Забродина какого-то забоялся, воздух портишь.

— Тебе-то что, — огрызнулся Леха, — а за машину я отвечаю. Он же завтра директору доложит…

— А может, это и не егерь совсем, а такие же, как мы, охотники. Уставшие, голодные… Пей, а то подъедут. Хорошо, если со своими запасами, а как нет?

Леха выпил. Поперхнулся, долго кашлял.

Вновь прислушались. Уже отчётливо слышен был гул мотора.

— Кажись, и в самом деле ИЖ, — согласился Тимофеевич.

— Я сразу сказал. Надо было нам без света в сторонку отъехать…

— Не воняй.

— Тебе-то что, — чувствовалось, что Леха старается, но никак не может справиться с дрожью в голосе. — Случай чего, ты удочки смотаешь, а расхлёбывать мне.

— Заткнись…

— Как не хотел, блин, ехать в этот раз. Как душа чуяла. Так нет же, пристал: «Поедем да поедем». Но вот и доездились.

— Ты замолчишь, сука?..

И неизвестно, чем бы окончилась эта «беседа», но тут вдруг тот, на мотоцикле, почему-то свернул чуть-чуть левее, потом ещё, и через несколько минут ИЖ протарахтел мимо, примерно в километре от того места, где расположились на ночлег Леха и Тимофеевич.

— Петро, — сказал Леха, облегчённо вздохнув. — Точно, он.

— Ну, успокоился? С твоими нервами, Леха, нужно постоянно иметь при себе запасные штаны, — засмеялся Тимофеевич.

Леха промолчал.

— Давай ложиться. Зорьку бы не проспать.


VII


Серое небо низко висит над серым ковыльным простором. Земля, горячая и пыльная, задумчиво млеет под знойным солнцем. Пусто и дико вокруг. Лишь одинокий степной курган, что нет-нет да и вынырнет из-за горизонта, как-то меняет однообразие картины.

— И откуда они берутся? — нарушает молчание Леха.

— Кто? — Тимофеевич косит глазом влево.

— Да вот эти курганы.

— Что, не знаешь?

— Эти сказки, что, моя, эт могилки скифские, знаю. Только не верю я им. Они что, были того, — Леха вертит указательным пальцем у виска, — эти скифы? Такие кучи насыпали. Или, может, они великаны какие были?

— Какие великаны? В курганах этих схоронены князья там всякие, полководцы.

— Начальство? Да? — хохочет Леха.

— Ну, можно и так сказать.

— Я бы Петра в таком кургане схоронил с удовольствием.

Теперь смеётся и Тимофеевич.

— А вообще, Тимофеич, наши вот эти археологи брехать, я вижу, мастера.

— А кто знает, может и не брешут…

— Ну, подумай сам, откуда они знают, что курганы насыпали именно скифы?

— Скифы что. Тыща, ну полторы тыщи лет как жили. А вот на севере мамонтов находят в мерзлоте. Так тем по миллиону лет. Во, е-моё, фокусы. Миллион лет назад, говорят, и человека-то на земле на было.

— А где же он был?

— Кто?

— Ну, человек, если на земле его не было?

— У них пойди спроси, я откуда знаю. Смотри!.. — Тимофеевич цепко ухватил культяпой левой руки Леху за плечо. — Стой!..

Леха резко нажал на тормоз. Ничего, кроме ковыля, голубоватых лужаек полыни там и сям, да одинокого кургана вдалеке, он не видел и поэтому вопросительно покосился на спутника: «Куда, мол, смотреть-то?»

— Видишь? — Тимофеевич указывал в сторону кургана. — Сайгак…

— Где?

— На кургане, — подсказал Тимофеевич и сунул Лехе бинокль. — На, посмотри.

С минуту Леха возился с окулярами — настраивал под своё зрение, потом повёл головой влево, вправо — искал курган, а когда нашёл, впился взглядом в него.

— Смотри, смотри, что, блин, выкобеливает, — заговорил он, наконец, и блаженно счастливая улыбка озарила его лицо. — Не иначе часовой, Тимофеич, держи хвост пистолетом! Где-то рядом всё стадо. Вишь как стрибает, стервец. Это, когда сайгаки спят, часовой, чтобы подальше видеть, прыгает. А этот ещё и на курган забрался. Во, смотри! Пошёл вниз. Точно, там стадо. Если теперь этого без шума снять, — тех, сонных, можно руками брать. Спят они, как убитые. У них свои сигналы. Пока часовой не сообщит, что тревога, — будут храпака давать. Надо ближе подъехать.

Через несколько минут Тимофеевич убедился, что Леха знает повадки сайгаков: в сотне метров от кургана, в лощинке, лежали желтовато-серые комочки спящих сайгаков, а вожак нёс караул. Он, как заправский часовой, беспрестанно курсировал между стадом и курганом. Поднявшись на курган, Рогаль прыгал два-три раза вверх, красиво вскидывал голову и, не торопясь, с достоинством шёл вниз.

Засекли время — на кургане сайгак появляется ровно через семь с половиной минут. Подъезжать решили под прикрытием кургана.

— Маловато, блин, времени, — почесал в затылке Леха. — Уйдут, сволочи.

— Давай попробуем…

Выждав момент, когда сайгак двинулся вниз. Леха включил передачу, и газик рванул вперёд. Решили так: за семь минут как можно ближе подъехать к кургану, а когда Рогаль снова поднимется, снять его из малокалиберной винтовки. Стрелять взялся Тимофеевич.

— Ты только вовремя тормози.

— Я-то тормозну. Вот ты не промажь.

Случилось всё, как и рассчитывали. Семь минут быстрой, на что только газик способен, езды и — стоп! На кургане появился сайгак. Тимофеевич, встав на колено, выстрелил. Хлёсткий, как хлопок бича, выстрел взорвал воздух, Рогаль вздрогнул, завалился было на правую заднюю ногу, но тотчас же вскочил и помчался вниз.

— Жми! — крикнул Тимофеевич и вскочил уже на ходу в машину. — А попал же…

— Задел только…

Газик обогнул курган в тот самый момент, когда желтовато-серые комочки один за другим оживали, вскакивали и стремглав уносились прочь.

— Бей, блин! — орал Леха. — Подряд бей!

Тимофеевич стрелял, торопливо перезаряжая винтовку. Выстрелов десять он успел сделать, четыре или пять прицельных.


VIII


Горячий ветер нежно лижет метёлки ковыля. Так лижет кормящая сайга сайгачонка.

Сухой, знойный ветер дует уже много дней, но скоро, может быть даже завтра, погода резко переменится — будет дождь. Тёплый, проливной, когда земля и небо приобретают единый, голубовато-сизый цвет. Хлёсткие, трескучие струи раскалывают небо на причудливой формы куски. В такие минуты Рогалю кажется, что небо покрыто тонким, хрупким ледком, а кто-то огромный и сильный безжалостно бьёт и рушит его копытами. О предстоящей перемене погоды ему напоминают лёгкие покалывания в корня рогов. Это, видимо, от того давнего ушиба, когда он ещё совсем молодой вступил в поединок с пришлым сайгаком. Пришлый намеревался отбить от стада и увести куда-то с собой несколько молоденьких маток. Никто из старых самцов не решался осечь наглеца, и тогда пришлось действовать ему. А что же оставалось делать, если пришелец пытался увести молоденькую сайгу, безраздельно владевшую юным, горячим сердцем Рогаля?

Дрался Рогаль отчаянно, на смерть. И чужак не выдержал, ушёл. Побитый, посрамлённый. А Рогаль обрёл в своём стаде уважение и почёт — храбрость и мужество всегда ценятся высоко, — но не совсем окрепшие ещё рога свои он в тот раз, видимо, повредил-таки. Вначале он постоянно ощущал нестихающую боль, потом эта боль постепенно затихла, а с годами стала напоминать о себе лишь перед резкой переменой погоды.

…Сегодня Рогаль в последний раз ведёт стадо к озеру. Завтра, обнаружив его исчезновение, сайгаки изберут себе нового вожака. Силой и красотой он не будет уступать Рогалю. У него, правда, будет поменьше опыта и мудрости, но ведь и то и другое к сайгаку приходило с годами.


IX


— Лех! Е-моё, глянь-ка!..

— Что там?

— Е-моё!..

Тимофеевич с великим трудом втискивается в приоткрытые ворота кошары.

— Ну, ты даёшь, Тимофеич. «Е-моё», да «е-моё»… Заладил одно и то ж. Что там?

— Рогаль.

— Рогаль?..

Кошара эта возникла полчаса назад так неожиданно, будто вынырнула из-под земли. В струящемся мареве она, как сказочный остров Буян, манила к себе случайных путников. Леха и Тимофеевич решили передохнуть малость — завернули.

— А ну-ка, — и Леха заглянул в баз. У стены, сунув в узенькую полоску полуденной тени рогатую голову, стоял сайгак. Судя по рогам с голубоватыми прожилками, был он очень стар, о потому, как часто, прерывисто дышал, видно, что не совсем здоров. Болезненным был и взгляд животного — глаза, подёрнутые матовой плёнкой, полны безысходной, предсмертной, тоски. На людей он, кажется, поначалу не обратил внимания, продолжал думать свою нелёгкую думу.

— А если заразный какой! — сказал Леха.

— Ну и пусть, — ответил Тимофеевич. — Шкуру и рога возьмём.

— Да-да, рожки действительно мощнецкие, Мелкашку принесу…

— Зачем? Я его руками.

— Щёлкнуть-то легче, не слишком настаивая, проговорил Леха.

— Е-моё! Вот гляди…

И началось. Леха остался у ворот, а Тимофеевич, покачиваясь и кряхтя, двинулся. Сайгак ожил вдруг и метнулся прочь. Тимофеевич — за ним.

Сделав круг по широкому базу, обнесённому двухметровой стеной, сайгак понял — западня. У ворот — человек, а стену ему уже не перемахнуть. Круг. Ещё круг, ещё…


X


Потом, уже в райбольнице, до смерти перепуганный Леха рассказывал:

— Он его, блин, уже вот-вот схватить должен был. Ну, думаю, всё… А он, вишь, что замочил. Развернулся и… Я аж глаза закрыл. Открываю, сайгак в углу стоит, дрожит весь, как лихорадочный, а Тимофеич… посреди база. Я толстяком его считал, а тут смотрю — он, как проткнутая футбольная камера. Но тяжеленный, блин, еле втащил его в машину.


Худайберды Халлыев

Чудесное лекарство


Нам пришлось долго ждать вызова. Строгий голос из репродуктора вызывал желающих разговаривать с Москвой, Мары, Мургабом… А мою Гозель всё не вызывали. Терпение наше иссякло, и мы с ней подошли к начальнику междугородной телефонией станции, По к из этого ничего не вышло — он стел пространно объяснять нам, что вызов не от него зависит…

Гозель была расстроена: так и не удалось поговорить с матерью. Девушка загрустила и смолкла.

— Ну что ты так расстроилась, Гозель? Так сильно скучаешь по матери?

— Ну конечно. А потом, именно в этот день я обычно звоню домой. Теперь мама будет волноваться, будет думать бог знает что.

Губы Гозель мелко задрожали — так было всегда, если её что-то сильно огорчало или возмущало.

Я попытался утешить девушку.

— А я и вовсе с зимних каникул не был дома. И писем домой не пишу, и мне не пишут. Когда я уезжаю, всегда говорю маме, чтобы не ждала писем.

Объясняю ей: если начну писать или звонить — это значит, у меня кончились деньги или ещё в чём-то нуждаюсь. А если не пишу и не звоню, значит, у меня всё в порядке. И в самом деле, когда хорошее настроение и ни в чём не испытываешь недостатка, то зачем беспокоить домашних.

— У тебя совсем другое дело, ты ведь парень. Если бы ты знал, как всегда волнуется обо мне мама. Если пять дней не звоню, она уже места себе не находит. Слушай, может, мне послезавтра на самолёте домой слетать?!

— Ах, Гозель, какая же ты, право! Мы ведь собирались послезавтра отправиться на прогулку на холмы…

— Ну ладно, я попытаюсь завтра поговорить. Только ты приди пораньше и закажи наш номер.

— Обязательно.

Но назавтра мне не довелось заказать переговоры для Гозель. Вместо её матери мне пришлось заботиться о своей матери. Я получил телеграмму от земляка: «Постарайся по возможности поскорее приехать. Твоя мать лежит в больнице». После лекций я отправился в аэропорт. Не прошло и часа, как из окна самолёта увидел своё родное село.


Я вошёл в больницу и пошёл по палатам в поисках матери. Не найдя её там, вышел в больничный двор. На скамейках, в тени раскидистых деревьев, сидели больные и те, кто пришёл навестить их. Несколько односельчанок заботливо окружили какую-то женщину в больничной одежде. Чуть поодаль я заметил ещё одну женщину небольшого роста. Что-то знакомое было в её фигуре. Я остановился, не поверив своим глазам: да это же моя мама! Стираная-перестираная, длинная, не по росту больничная одежда делала маму совсем маленькой. Она стояла в сторонке так одиноко и грустно. И когда женщины смеялись чему-то, она тоже улыбалась, но подойти к незнакомым женщинам, видно, не решалась.

Оказывается, мама может выходить на улицу, значит, ничего страшного нет. У меня сразу отлегло от сердца. Тут мама увидела меня. Негромко вскрикнув: «Дурды!» — кинулась ко мне, забыв обо всём на свете. Она приникла ко мне, я обнял её за худенькие плечи, которые не доставали мне даже до груди. Я совсем близко увидел её седые волосы — они стали белыми. Вдруг пальцы её, обвившие мою шею, ослабли, Руки бессильно опустились, она обмякла.

— Мама, мамочка, что с тобой?!

Я взял маму на руки и поднял её лёгкое обессилевшее тело. На лбу у неё выступил пот.

— Мама, что же с тобой такое?..

Женщины, прервав беседу, поспешили к нам.

— Ой, у бедняжки снова приступ! Скорее зовите врача!.. — объявила одна из них, взглянув на мать. Две другие побежали за врачом.

Тем временем мы отвели маму в палату. Там ей сделали укол, дали лекарство. Круглолицый молодой врач проверил пульс и стал успокаивать меня:

— Сейчас станет лучше, не тревожьтесь. Видно, ваш приезд так на неё подействовал — очень разволновалась.

Врач улыбнулся, и это успокоило меня больше, чем его слова. После ухода врача мы остались с мамой вдвоём.

Мама недвижно лежала на больничной койке с прогнутыми пружинами, и было видно, что дышит она тяжело. Прядки белоснежных волос спустились на лоб. А ведь совсем ещё недавно мамины волосы не были такими белыми… А ещё раньше, давно, когда я был маленьким…


В тот год полевые работы начались рано, и все выехали в поле. Помню, меня с каким-то поручением послали в село, и обратно я возвращался уже поздно вечером. Мама говорила мне: если я задержусь, чтобы поздно не возвращался, а заночевал в селе. Но я всё равно отправился в путь. На моё счастье, мне повстречался Мухамед-ага, который недавно перешёл работать в нашу бригаду.

— А ну погоняй своего ишачка побыстрее, сынок. Одиночество только богу хорошо, говорят. Когда едешь вдвоём, дорога короче. А ты, видно, смелый мальчик, так поздно ехать решил, не побоялся. Молодец! Говоришь, Дурды тебя звать?! Чей же сын-то будешь?

— Сын Огулкейик.

— Сынок, когда тебя спрашивают, всегда называй имя отца, а не матери. А то люди будут называть тебя маменькиным сынком.

— У меня нет отца.

— Ого, это как же? Кто же такая Огулкейик? Что-то я не припомню. А-а, не она ли, такая худенькая, маленького роста?!

— Да.

— Так значит, эта самая седая женщина и есть твоя мать?

— Да.

Я согласился с ним, но сам до сих пор как-то не замечал, что у моей мамы седые волосы. Неужели она так поседела? Почему же я никогда не видел этого?

Вспоминая теперь этот разговор в пути, понимаю, что дорога была не такой уж и длинной, но в те времена мне, мальчишке, она казалась нескончаемой.

Приехав домой, я при свете керосиновой лампы разглядывал волосы матери, ко так и не смог увидеть, какого они цвета. И только утром я разглядел: и в самом деле, волосы у мамы оказались сильно поседевшими. Помню, как я недоумевал тогда…

Год от года мамины волосы всё больше и больше белели. Обычно седина появляется в преклонные годы. По у мамы волосы побелели очень рано. И было для этого много причин. Да нет, пожалуй, одна причина: полон дом детишек сирот оказался на её плечах. Надо было накормить их, одеть и обуть…

Мама никогда не жаловалась и не просила помощи. Она говорила нам: «Ничего, скоро подрастёте, надо только быть дружными, и тогда никакие трудности нипочём».

Помню, у мамы был старенький, вылинявший дон, наш национальный халат. Я всегда видел маму в ном. Казалось, не было ни зимы, ни лета, потому что мамина одежда не менялась… Но время всё-таки шло, и мы, подрастая, стали помогать матери. Теперь самое трудное было позади — и голод, и холод… Дети выросли — сыновей можно женить, дочерей замуж выдавать. Худенькие мальчишки стали крепкими парнями. Да, время пролетело очень быстро, и так же быстро поседели волосы матери…

Мама открыла глаза и посмотрела на меня. Не знаю, то ли ей стало неудобно лежать, то ли её что-то взволновало, только на лице её снова выступил пот», Она прикусила губы и ничего не сказала.

…Мама была маленького роста, я даже не заметил, как сравнялся с ней. Однажды я встал рядом с мамой, чтобы помериться ростом. Оказывается, я был ужо выше её. И на цыпочки не вставал, а всё равно выше, хоть и ненамного.

— Мама, посмотри, как я вырос! Выше тебя!

Мама очень обрадовалась. На глаза навернулись слёзы, она дунула три раза мне в лицо, чтобы не сглазили. Молча погладила мои волосы и прижала меня к своей груди.

А теперь я стал рослым, сильным мужчиной. Мама говорит, что я очень похож на своего отца…

Я взял мамины руки в свои. Кожа на её ладонях была жёсткой. Да, пришлось этим рукам поработать, отдыха они не знали. Образования у мамы не было, и она старалась заработать лишнюю копейку, не гнушаясь самой тяжёлой и грубой работой. Я почему-то подумал: на заработанные этими руками деньги сколько книг я купил… Сколько раз эти руки расписывались на почтовых переводах, когда мать посылала деньги сыновьям-студентам.

Эти руки и сейчас рады потрудиться, готовясь к свадьбам сыновей. Надо освободить их от тяжёлой работы, чтобы стали мягкими, чтобы нянчили внуков… Пусть у тебя будут хорошие невестки, мама, пусть они украсят твой дом, облегчат твои заботы…


— Не приезжал, не писал, никто из вас не справился ни разу… — мягко укоряла мама. Видно, она уж очень сильно обиделась, потому что ни в жизнь не сказала бы таких слов.

…Изредка к нам наведывался дядя, кроме него, у нас гостей почти и не бывало. К соседям часто приезжали гости, и нередко на машинах. Это были соседские родственники, которые перебрались в город и время от времени наведывались в родное село. И они, и их дети были теперь вполне городские и одеты были по-городскому. Я тогда удивлялся, видя мальчишек в белоснежных рубашках с вышитым воротом и в новых штанах с заутюженными складками. И не мог понять, почему они не носят бязевых рубах с завязками, у которых никогда не отрываются пуговицы. Для игр такие рубахи куда удобнее. Играть с городскими ребятами мы стеснялись — непривычно как-то.

Мы с братишкой очень любили ходить в кино. Особенно нам нравились фильмы про войну. Даже если там не было войны, мы всё равно смотрели, надеясь, что, может быть, хоть в конце начнутся сражения. Однажды после фильма я поздно вернулся домой. И увидел маму, которая сидела возле дома. Я испугался, подумал, что будет ругать меня. Но мама ничего не сказала. Я быстро лёг в свою постель, и только тогда она тоже пошла спать. И так было не один раз. Стоило мне чуть задержаться, мама выходила на улицу встречать меня.

Как-то раз мы с братишкой задержались, и мама, как всегда, ждала нас. Я спросил:

— Что ты в такое время сидишь на улице?

— Да не знаю, что-то не спится. Вот и вышла посидеть, здесь прохладно, ветерок…

Но я-то знал: мама, конечно же, хотела спать. Когда мы все были дома, она в эти часы не выходила на улицу, а спокойно слала. Такова уж материнская душа — если дети где-то далеко, мать не сможет уснуть…


Круглолицый врач оказался прав — маме постепенно полегчало.

Она принялась расспрашивать:

— Письма от братишек получаешь, сынок? Как они живут? Хватает ли им денег? А твои как дела?..

Я терпеливо отвечал на все её вопросы. А потом сказал:

— Ты всё про нас да про нас. О себе бы хоть словечко сказала. Может, что надо? Может, хочешь чего-то поесть? Мы достанем, привезём, только поправляйся скорее.

— Да нет, мне ничего не надо. Здесь всё дают, да и соседи мои из села приходят, навещают…

И правда, в тумбочке возле маминой кровати были и фрукты, и какие-то свёртки с едой.

Маме становилось лучше. Немного погодя она уже смогла выйти на улицу. Здесь, на воздухе, она почувствовала себя совсем хорошо.

— Сынок, дорогой, видишь — можно бы тебе и не приезжать. Мог бы письменно написать, я ведь не такая уж тяжелобольная. Вот только, если можешь, возьми в аптеке лекарство по этому рецепту, а потом возвращайся в город, сынок, не пропускай занятий.

Я сходил в аптеку и принёс маме лекарство, которое она просила. И в самом деле, можно бы и возвращаться. Если сейчас сесть в самолёт, до наступления темноты я мог бы попасть в Ашхабад. Тогда и Гозель не будет сердиться на меня. Я был в раздумье… Вдруг опять вспомнилось детство, я чувствовал, что не могу так вот сразу покинуть больную маму. До позднего вечера я пробыл с ней, а потом отправился в село.

Наутро я снова поехал в больницу. Мама встретила меня у ворот больничного двора.

— Приехал, сынок? Ну как там, в селе?.. Знаешь, вчерашнее твоё лекарство просто чудо сотворило: сердце совсем успокоилось. Раньше каждый день у меня были приступы, даже и по два раза… А со вчерашнего дня, как ты приехал, у меня не болит ни сердце, ни печень. И аппетит появился. Когда откроется аптека, принеси мне ещё немного этого лекарства и поезжай назад, сынок. Не беспокойся обо мне, учёбу не запускай… Кажется, сегодня будет очень хорошая погода…

Эх, мама, мама! Почти целый месяц пролежала в больнице и даже не подумала сообщить. Если б сам не приехал, так и не знал бы ничего.

Я попрощался с мамой и пошёл к воротам. Там в остановился и оглянулся — мама смотрела мне вслед. Сердце моё сжалось. О господи! Я только сейчас разглядел — на ней был всё тот же старенький вылинявший дон…


Перевод В. Никитиной


notes


Примечания


1


Аркач — местность в южной части Туркмении, предгорье Копет-Дага.


2


Чал — род кумыса из верблюжьего молока.


3


Кара-Чомак — персонаж поэмы о Зохре и Тахире, мешавший счастью влюблённых.


4


Бахар — весна.


5


Ёлбарс — тигр.


6


Тунче — медный сосуд для кипячения воды.


7


Коурма — жареное мясо.


8


Орта-чоль — средняя часть Каракумов.


9


Ховуз — небольшой пруд, бассейн.


10


Хум — кувшин, наполненный драгоценностями.


11


Инер — наиболее выносливая порода верблюда.


12


Ини — младший брат.


13


Один из свадебных обычаев. Камень, кидаемый вслед невесте, знаменует пожелание счастливой замужней жизни, невозможность возврата в отчий дом.


14


По обычаю, мужчина, извещающий о смерти близкого, с воплем бросается на землю.


15


Хораз — петух.


16


Тюйкулик — плевок.


17


Мерген — охотник.


18


Кумли — люди песков.


19


Хурджун — перемётная сума.