Откровения. Книга первая. Время перемен
Алекс Блейд


Этногенез. Фан-версия






Для некоторых жизнь — эта нескончаемая суета тревог. А для других — развлечение. Одни ценят каждую секунду, другие живут не считаясь ни с кем. Одни пытаются выжить, в то время, как другие играют этим. Жертвуют пешками ради своих достижений. Мир оказывается на грани переломного момента человеческой истории. Конец одной эры и начало другой — что их разделяет?

Римская империя грезит о расширении своих владении, в то время как в Иудее становится всё неспокойнее. Смерть иудейского царя Ирода вводит страну в хаос, в котором не трудно затеряться обычным людям. Но кому-то это только на руку — некие могущественные силы пытаются дестабилизировать Рим, остановив объединение человечества любой ценой.

Слишком много случайных сил оказывается втянуто в этот мировой круговорот человеческих судеб. И когда тебе дают меч, бросая на арену, заставляя выживать любой ценой ради игры или чужих целей, то можно сделать для себя решающий выбор — против кого обратить свой меч? Игра сильных мира сего может обернуться непоправимыми последствиями. Видимо кто-то решил, что настало время для перемен.










Данное произведение является неофициальной, альтернативной, фан-версией книг литературного сериала «Этногенез» и никакого отношения к оригинальным произведениям не имеет.

Не предназначено для коммерческого использования.







Алекс Блейд

ОТКРОВЕНИЯ

Книга первая. Время перемен





ПРОЛОГ


«Ожидание — это безумие, а что такое безумие, если не частичка надежды».

    

Александр Дюма






Остров отчуждения и вечного дня

Неопределенное время




У здешнего утреннего солнца, окруженного маленькими тонкими лучами, человеческое лицо. Это лицо наполнено страданиями — оно плачущее и искаженное нестерпимой болью, с раскрытым в беззвучном крике ртом.

Это солнце озаряет своими лучами небольшой безмятежный островок с полуразрушенными маленькими каменными домиками, и другими различными постройками, с виду заброшенных уже не одну сотню лет, и готовых вот-вот обрушится.

Но это лишь кажущееся впечатление безмятежного предрассветного утреннего момента. Озарившее этот остров солнце выхватывает своим светом не только эти старые развалины домов, проникая в их темные недра, но и человеческие силуэты мирно спящих людей.

И когда этот легкий солнечный свет, пробираясь сквозь щели между плотными рваными занавесками окна одного из таких домов, оказывается на лице дремлющего человека, он резко пробуждается как от толчка, словно бы это кто-то пробудил его, резко встряхнув за плечо.

Скорей всего этот толчок был лишь частичкой мгновенно развеявшегося сна. Никого кроме него самого не было в этой комнате, и трясти его конечно же было некому.

Чего нельзя было сказать про остальные комнаты этого массивного каменного дома. Если эти полуразвалины только можно было назвать домом. Но бояться, что в один прекрасный день они рухнут ему, или другим обитателям, на голову не стоило — на острове ничего не менялось и не разрушалось, оставаясь неизменно прежним.

Кожа на лице этого человека была смугловатой и слегка морщинистой, хотя сам он выглядел не старше тридцати лет. Левую сторону лица покрывал жуткий паутинообразный ветвистый шрам, выжженный глубоко в коже. Эти извилистые отметины пересекались по всей левой скуле, от висков до верхней челюсти. Само же его едва пробужденное спокойное лицо не выдавало абсолютно никаких эмоций, кроме неизбежной обреченности. Начинался очередной день. Вот только он ничем не отличался от дней предыдущих — на этом острове они все были одинаковыми.

Широкая щель в двери набухала и просто таки уже сочилась дымчатым и холодным светом утреннего солнца. Эта щель была неизменной частью его жилища, вроде тех же стен, потолка или убитого пола. Мутные лучи солнца всё больше проникали в различные щели и отверстия этой потрескавшейся комнаты, заполняя ее своим светом.

Отбросив шершавую серую простынь, которой укрывался, он неспешно поднялся с кровати, направившись к разбитому окну. Круглый покосившийся стол, табурет с выгоревшим сиденьем, подсвечник валявшийся на полу, и стены выкрашенные в грязно-серые цвета, под стать постельному белью — вот и всё что наполняло эту комнату, ставшую последним жилищем для него.

Отдернув разодранные занавески на разбитом окне, пред его глазами развернулся поразительный вид на слегка поблескивающее море, побережье, и конечно же сам остров, наполненный мерцанием и трепетом горячего воздуха.

Он видел это уже тысячи, десятки тысяч раз, и этот вид уже не трогал его сердце так, как в первый. Он знал, что солнце простоит в своем великолепие недолго — вскоре оно скроется за легкими серыми тучками, а затем, ближе к вечеру, начнется буря. И к закату морские ветра полностью накроют остров так, что не видно будет того момента, как сядет солнце. Так было вчера, так будет и завтра — один и тот же день повторялся на этом острове снова и снова, опять и опять.

Снаружи то и дело мелькали и другие люди — там за стенами, на улице, остров начинал потихоньку пробуждаться, наполняясь привычными ему людским шумом и гулом.

И он смотрел на это пробуждение из окна своей комнаты каждый день, готовясь к очередному безнадежному ожиданию. Ему совершенно не хотелось покидать свою комнату, зная что будет происходить снаружи, что ждет его там. Даже с этого расстояния он ощущал исходящую от людей злобу и агрессию. Не от всех конечно, но многие здесь перестали быть людьми… нормальными людьми.

Были дни, когда он просто не покидал свою комнату, оставаясь в ней на несколько часов, или даже весь день. И это были одни из самых ужасных и томительных часов здесь, на острове. Не считая конечно смерти — он уже и не помнил сколько раз умирал на этом острове самой различной смертью. Здесь тебя могут разрубить на части, а завтра ты проснешься прежним. И тебя снова разрубят…

Время в этих застеньях тянулось слишком медленно, растягиваясь в мучительных пытках. Но несколько часов в одиночестве просто ерунда по сравнению с пожизненной изоляцией от остального мира, на которую осуждались жители этого острова.

Тогда-то он и осознал насколько зависим от любого человеческого общества — хотя бы видеть и лицезреть, что ты не один в этом мире, уже облегчение, а иначе действительно можно было лишиться рассудка. Как случилось с некоторыми из здешних обитателей.

Дни повторялись за днями, ничем не отличаясь друг от друга. На острове были те, кто предпочитал не томиться в ожидании конца очередного дня — а проснувшись утром, они просто убивали себя, чтобы пропустить этот цикличный однообразный день. И просыпались на следующий, совершенно живыми и здоровыми, по крайней мере физически, и так повторяется изо дня в день. Для них дни проходят быстрее — они победили время, но это не выход.

Если и есть вообще отсюда выход. Остров окружен водой до самого горизонта видимости. Никто не знает как далеко простирается зона этой аномалии, и где у нее конец. Некоторые пытались уплыть, но многие тонули, возвращаясь на следующий день такими же живыми, как и обычно.

Было и несколько человек, отличных пловцов, плывших весь день, но с наступлением ночи и бури, даже они сдавались. И в конце концов они поняли как мало могут сделать — у них не было ни оружия, ни инструментов и никаких плавательных средств.

Тысячи людей запертых на этом острове, вынужденных существовать в одном единственном вечно повторяющемся дне. Здесь никто не вел летопись, не считал дни проведенные на острове. Наверное люди уже сотни лет находились на нем. Никто точно не знал сколько сам провел времени здесь. Для них это была просто вечность. Вечность одного дня.

Взглянув в последний раз на безмятежное море, человек отошел от окна, направившись к двери из комнаты. Он также как и все остальные не знал ни про то, где находится этот остров, ни сколько времени провел на нем сам. Он даже не знал своего имени и как очутился здесь. Как впрочем и другие узники острова…

То прошлое, что было до этой вечности, до острова, постоянно ускользало в памяти, оставляя неясные смутные картинки, не объясняющие ничего. Он знал какие-то основы математики, письменности, истории, географии и прочих сведений об устройстве и положении мира. Но когда заходила речь о чем-то личном из его жизни, его прошлого, к примеру его собственное имя или детство, то всё покрывалось мглой. Как он выяснил позже, абсолютно никто из обитателей этого острова не знал ни своего имени, ни своего прошлого. Был только первый день…

И он тоже помнил довольно ярко только свой первый день на этом острове — все остальные дни были однообразно похожими на него. Он очнулся от падения на деревянной пристани, на восточной части острова, словно бы его выбросило откуда-то. Помнил людей, собравшихся на небольшой площади перед этой пристанью — какое-то время они наблюдали за ним, а потом разошлись, утратив всякий интерес, будто бы это было для них чем-то обыденным.

Он был не первым и не последним появившимся человеком на этом острове. Не раз он и сам становился очевидцем очередного появления людей — и все они возникали на той же самой пристани, что и он сам в свой первый день.

Сначала была яркая вспышка разрезающая небо, как от молнии, а затем на самом конце пристани появлялось небольшое сияние. Оно выглядело как овальная мерцающая завеса, висящая в воздухе невысоко от деревянной пристани. Возникало оно буквально на мгновение, выкидывая из себя нового обитателя острова, ничего не помнящего о себе. И у всех них был один и тот же паутинообразный шрам на левой стороне лица — абсолютно точная копия, словно бы клеймо, отмечающее прокаженных изгоев общества. И никого кроме очередных узников это мерцающее сияние не порождало.

Человеческое, как впрочем и любое другое, имя здесь ничего не значило. Сначала для него это было не привычным, но потом он освоился. Здесь нет нужды обращаться к кому бы то ни было по имени — если ты хочешь заговорить с другим обитателем острова, то просто подходишь и разговариваешь. Сейчас он уже прекрасно знал в лицо тех, с кем можно было говорить, и тех от кого лучше держаться подальше — безумцы, убийцы и прочие психи.

Он называл своим домом ту комнату, в которой жил, но на самом деле она была лишь частью массивного двухэтажного каменного строения, состоящего из нескольких таких комнат. И у каждой был свой владелец.

Когда-то у каждого был свой собственный дом, но новые люди, или точнее сказать узники, всё прибывали и прибывали, и на всех уже не хватало жилья. Поэтому дома стали делить на комнаты. Самым неуравновешенным предоставлялись дома в северной части острова, подальше от нормальных людей, которых впрочем становилось все меньше — у каждого был свой порог безумия, когда однообразность цикличных дней, постоянное бездействие и ожидание, окончательно сводили человека с ума, лишая его рассудка.

Выйдя из своей комнаты этот человек направился вниз по лестнице, спускаясь на первый этаж. С так называемыми соседями ему еще очень и очень повезло — в этом доме не было психов, убивающих себя, или других. Хотя смерть здесь ничего и не значила, всё же умирать каждый раз было довольно таки неприятно.

Остальные обитатели видимо уже покинули дом, и поэтому он был абсолютно пустым и безжизненным. Впрочем наличие людей не делало его живым.

Спустившись вниз, он прямиком нацелился на зияющий выход в который проникали утренние солнечные лучи, освещающие полумрак нижних этажей — двери у этого дома никогда не было.

Покинув жилище, он рефлекторно двинулся вдоль массивной, испещренной рытвинами, каменной стены, ограждавшей дом — такие мелочи выполнялись практически на автоматизме, не обращая внимания на то куда идти. В силу привычки он знал каждый участок острова, исходив его вдоль и поперек.

Он направлялся к небольшому, немногим больше человеческого роста, входному отверстию, в том месте где каменистая стена закруглялась. Преодолев пару метров, и пройдя через этот проход, он очутился в начале длинного проулка, по обе стороны которой находились маленькие полуразрушенные двухэтажные дома, а впереди блестело неподвижное море.

Первые этажи всех зданий были практически настоящими джунглями из ползучих растений, которые можно было увидеть на всех стенах.

С виду эти дома понемногу разрушались — оконные рамы и ставни под невероятными углами свешивались с оборвавшихся петель, подрагивая и скрипя. Но все это было лишь видимостью — здесь ничего и никогда не разрушалось, не старело и не умирало, оставаясь прежним. А точнее возвращаясь каждый день к своему первоначальному состоянию. Бессмертные узники вечного острова…

По-прежнему погруженный в нечто наподобие транса, ощущая себя сомнамбулом, он медленно брел вверх по улице. Так он прошел мимо дома, который когда-то мог бы быть чем-то вроде административного здания.

Этот остров со всеми его зданиями и постройками не всегда ведь был заключен в один цикличный день. Наверняка здесь вполне нормально жили люди, пока не случилось нечто, сделавшее остров таким, каким он представляется сегодня. Всё окружающее казалось чем-то ненастоящим, ирреальным, но всё это к сожалению не было сном. И не придет тот день, когда он проснется от этого кошмара.

Далее, за этой администрацией, высился уродливый трехэтажный дом с крепким балконом, обнесенным надежными перилами. Этот дом дерзко выделялся своим размером по сравнению с остальными. Громадные окна зияли провалами, а сверху нависали какие-то провода. На лицевой его части был выгравирован символ змеи пожирающей свой хвост — замкнутый круг — как символично для этого места. А внизу надпись — всё, имеющее начало, обретет и конец, и всё, что начинается, родится из окончившегося.

Какой-то безумец сейчас бился головой о стену этого дома, уперевшись в нее руками, оставляя кровавые следы на стене, и глубокие вмятины на голове. Хорошо хоть своей, а не чужой, что здесь тоже нередко случалось. Но никому не было дела до этих людей. Впрочем здесь, на острове, вообще не до кого не было дела — делай что хочешь, хоть убейся об стену…

Никакого порядка, никаких правил — в обществе, которое живет всего один день, они не нужны. Никакие действия, которые человек может успеть сделать за один день, ни к чему не приведут. Что бы ты ни сделал сегодня — завтра этого не будет существовать, и всё начнется сначала.

Так и он, проходя мимо этого дома и этого психа, убивающегося об стену, даже не задумался ни на миг, чтобы его остановить или помочь. Однако это зрелище подействовало на него отрезвляюще, и он словно бы пробудившись от каких-то своих раздумий, резко свернул с центральной улицы, направляясь за пределы поселения.

Наконец-то покинув эти центральные жилые массивы, он оказался на заросшей дороге, прекрасно ему знакомой, которая вела в место, лишенное любых признаков цивилизации. Это был обрывистый мыс высотой в несколько десятков метров.

Он не раз всматривался в изогнутый горизонт с этого мыса, приходя сюда почти каждый день. Здесь он чувствовал себя спокойным и умиротворенным, в какой-то мере даже свободным — это был его край света.

Именно здесь он безрезультатно пытался вспомнить свою прошлую жизнь. Он не был лишен памяти, нет. Просто она играла с ним, укрываясь в неких темных недрах сознания, изредка показывая ничего не означающие фрагменты прошлого.

Сквозь сонму воспоминаний пробивались какие-то неясные силуэты — несколько людей в плотной черно-матовой одежде по самую шею, с продольными яркими пурпурными полосами по краям. На левой груди у них выпячивался какой-то значок или символ — что-то похожее на миниатюрную серебристую фигурку животного.

Видимо это было чем-то наподобие их отличительного знака, но у всех изображения фигурок были разные — всевозможные виды каких-то зверей, а у кого-то птиц или рыб. Сами фигурки отдавали легким серебристым свечением — холодным и безразличным. Но особенно запомнился необычный цвет глаз этих людей — они были абсолютно разного цвета, зеленый и голубой.

Эти странные люди словно бы что-то говорили ему, но увы, его память показывала лишь беззвучные неясные картинки. Частенько, напрягая память и пытаясь пробиться в эти образы, он видел прямо перед собой лицо одного из этих людей. Пепельно-серые волосы спадали на покрытый глубокими морщинами лоб. Разноцветные глаза впивались в него своим холодным взглядом. А губы медленно шевелились, произнося какие-то слова. Он их не слышал, но внутреннее сознание почему-то подсказывало всегда одно и тоже слово — осужден.

Проскальзывали в памяти и огромные сияющие города с высокими домами, уходящими на десятки этажей вверх. И вполне обычные люди, с нормальными глазами, и без этих холодящих изображений зверей на левой груди. Возможно среди них были даже его знакомые, близкие или родные люди. Но непроизнесенные слова того человека не давали ему покоя. И он постоянно мысленно возвращался к ним.

Осужден. Эта мысль прочна застряла в его голове. Действительно ли он был когда-то осужден и отправлен в это изгнание? Были ли те люди с разноцветными глазами судьями, или кем-то еще, кто вправе решать… Но решать что? Заслуживает ли человек наказания, виновен ли он…

Трудно о чем-то судить из этих туманных воспоминаний, не помня практически ничего… Конечно, это место, этот остров, представляется ничем иным как местом ссылки и заключения для преступников, адом для грешников, обреченных страдать вечно. Особенно если взглянуть на некоторых из здешних обитателей.

Но был ли он сам виновен… Стоя на краю этого обрывистого мыса, и смотря в даль горизонта, он не раз пытался заглянуть в себя, пытался почувствовать свою вину хоть в чем-то. И ничего… Ни образов, ни ощущений. Так за что же он здесь находился?

Что он мог… Нет, что они все могли совершить такого ужасного или бесчеловечного, чем и заслужили этот адский вечный круг ожиданий и мучений? Никто здесь этого не знал. Никто и никогда не покидал острова — здесь только появлялись новоиспеченные узники (или грешники?). И никого более, кто бы мог ответить на вопросы.

Да, здесь действительно было полно извергов, психов и прочих мерзких личностей, но в основном-то люди здесь были вполне нормальными. По крайней мере они прибывали на остров нормальными, если не считать поврежденной памяти о прошлой жизни. Но этот остров и бесконечный день меняли людей. И, к сожалению, только в худшую сторону.

Солнце по-прежнему еще стояло высоко, а жара становилась всё более ощутимой. Но исходя из опыта предыдущих дней — это ненадолго, еще пара часов и солнце скроется за облаками.

С этого мыса можно было прекрасно наблюдать за людьми находящимися внизу, на побережье. Сейчас у самой воды было несколько таких людей, кучками лежавших на пыльной земле или песке. Один из них неуклюже попытался подняться, чем и привлек внимание, и пошатываясь побрел к краю воды. Затем это повторил еще один человек. И еще один… Для человека стоящего на мысе эта картина была далеко не нова — эти тронутые пытались каждый день утопить себя.

Говорят безумство парализует нервные окончания, и человек может предавать огню или резать себя, ничего при этом не чувствуя. Видимо поэтому безумцы и психи так предрасположены наносить себе непоправимый вред, у которого были просто жуткие и отвратительные последствия. Но только не на этом острове — здесь не было никаких последствий у твоих действий, по крайней мере физических.

Смотря с мыса на то, как один за другим десятки человек бросаются в море, ему вспоминаются и более ужасные вещи, которые происходили на этом острове. Он не раз видел как один из таких ненормальных ежедневно сдирал с себя кожу своими же собственными зубами, вгрызаясь кусок за куском в свою руку, и раздирая затем плоть. Не говоря уже о поедании вполне живого человека несколькими психами.

Здесь не было нужды ни в еде, ни в питье или других потребностях без которых в нормальном мире человеку не прожить. На острове можно испытывать жажду, но не умереть от нее. Так для чего они делают всё это? Не потому ли что здесь этим психам больше нечем заняться, кроме как истязать друг друга. Это что, такие развлечения у них, чтобы скоротать день и не умереть от скуки…

Нас тысячи и мы проходим мимо всего этого, не обращая внимания на других, делая вид, что наши проблемы важнее чужих. Здешние обитатели утратили всяческую человечность, но к счастью не все из них…

Постояв так еще какое-то время, стараясь не обращать внимания на творящееся внизу, он решил спуститься с мыса и вернуться обратно в поселение. И снова всё тот же знакомый путь, всё та же дорога вела его вниз. Вот только у подножия, где начинался этот подъем на мыс, час назад не валялось бездыханное тело — шея была свернута, а голова безжизненно свисала на плечо. А кто-то еще жаловался на однообразность происходящего…

В конце концов спустившись вниз, он решил пройтись немного по центральной площади — там по крайней мере собирались вполне здравые люди, насколько здесь это вообще возможно.

На площадке всё как и всегда — небольшие кучки людей разговаривающих всё на те же темы, что и вчера, и позавчера, за не имением новых. Услышав знакомый дребезжащий голос, что-то неспешно объясняющий кому-то, он устремился к его источнику.

— Наша так называемая судьба… — сделав небольшую паузу, довольно таки пожилой уже человек, продолжил изрекать свои «мудрости» сидящим перед ним. — В основном предопределяется предками, а не… звездами.

Хоть с виду он и приближался к годам этак восьмидесяти, и если бы он сейчас находился вне острова, то можно было сказать, что осталось ему не так уж и много времени, но здесь он был бессмертен. Да, бессмертен, но слаб и беспомощен — все попавшие на остров оставались в том первоначальном физическом состоянии, в котором они были на момент появления на острове. А он, увы, уже появился здесь таким древним стариком.

Этот старец также не помнил кто он, и кем был раньше, но судя по всему, из его речей можно было сделать вывод, что он из ученой братии. В его подсознательной памяти сохранилась куча многообразной информации во всевозможных областях, которыми он старательно делился со всеми, кто желал этого.

А таковых было не так уж много — никому не нужны были знания, от которых здесь нет совершенно никакого проку. Но с другой стороны надо же было себя хоть чем-то занять. Конечно, можно было биться об стенку, но некоторые решили отделаться таким вот более безопасным способом провести время.

— Когда речь идет о древней истории, мы всегда употребляем слово «рок» или «судьба», — он говорил медленно с расстановкой, словно бы с трудом выплевывая из себя слова. — Но на самом деле мы не имеем в виду силы, которыми не способны управлять. Само собой, иногда случаются события, которые изменяют ход нашей жизни…

Старик снова взял небольшую паузу для передышки. И за какие только грехи этот дряхлый старик мог угодить в этот ад…

Иногда слушать его было интересно, но порой это было хуже самой изощренной пытки — он мог терять в середине разговора нить повествования, углубляясь в какие-то дебри, непонятными никому, кроме него самого. Хотя порой казалось, что он и сам не особо-то соображал о чем говорит — выуживал какую-то информацию из глубин своей памяти.

И возможно только один человек на всём этом острове действительно понимал слова старика. Человек, которого многие здесь избегали, и даже самые отчаявшиеся полоумные психи терялись при его бездушном взгляде.

Вот и сейчас этот человек, сидя перед стариком, подтягивает ноги и смотрит на него между собственных колен, внимательно слушая всё, о чём он говорит, буквально проглатывая каждое слово. Кисти его рук свободно свисают с колен. На лице след легкой улыбки хищника, а взгляд очень спокойный и внимательный, но при этом полный сдержанной ярости. На левой стороне была точно такая же паутинообразная отметина, что и у всех остальных, ставя его тем самым в один ряд с другим узниками острова. Но когда этот человек так смотрит на тебя, то хочется просто повернуться и бежать.

Но он не убежал, а наоборот присоединился к слушающим, зайдя за спины всех сидящих, и стараясь не пресекаться взглядами с этим зверем. Старик наконец-то собрался со своими мыслями и продолжил.

— Да, порой действительно случаются такие события, которые кардинально меняют нашу жизнь, — он говорил всё так же медленно и неспешно. — Но в действительности то, что с нами происходит, определяют действия людей, окружающих нас, и тех, кто жил на этой земле до нас.

Сложно было понять, что он хотел этим сказать. И судя по тому, что голос его вновь замолк — сейчас он и сам судорожно пытался понять, что только что вырвалось из его рта, и о чем вообще идет речь.

Если бы он только мог объяснить происходящее с ними со всеми, или хоть что-то про этот остров… Но увы, это тоже оказалось ему не под силу. Единственное что он выдал, когда его пытались расспросить, было следующим — «Выход связан с концом. Да, с концом… и если бы не было этого… конца… То есть, если бы в нашем мире… на нашем острове, была дурная бесконечность жизни, то… не было бы смысла в жизни. А смысл лежит за… пределами этого замкнутого мира и обретение…. этого смысла, предполагает выход из замкнутого круга».

После такого к нему старались больше не обращаться с подобными вопросами, дабы не подвергаться этой изощренной пытке, и поберечь свои мозги. Психов здесь итак хватает.

Продолжить сегодня свою речь про «судьбу» старик не успел — по небу прошлась ветвистая вспышка молнии, которая означало только одно — прибыли свежеиспеченные узники острова. С этой площади не было видно той пристани, где обычно и появлялись новоприбывшие «отъявленные грешники». К сожалению она была скрыта за рядами нескольких обветшалых домов.

Особого всплеска интереса к этому событию среди сегодняшних поклонников старца поначалу замечено не было. Но он всё же вскоре проявился, когда спустя несколько минут после той вспышки, к пристани стал стекаться народ.

Появление очередных обитателей этого острова давно уже никого не интересовало, да и что там нового можно было увидеть? Но сейчас туда почему-то стекались практически все, кто был поблизости от пристани, и видимо они видели нечто, что было скрыто от взора тех, кто был на площади.

Так как это явно было более интересным, чем слушать непонятные медлительные речи местного старца, то и народ с площади тоже стал подтягиваться к пристани. Взглянув мельком на старика, продолжающего сидеть и что-то задумчиво вспоминать, он тоже не преминул возможностью узнать что же так всех привлекло. Сегодняшний день уже явно не походил на другие.

Оставив старика одного со своими мыслями, он направился напрямую к той самой загадочной пристани. Минуя основную толпу он прошел через грязную узкую улочку между двух старых домов и… остановился.

Он увидел то, что привлекло и всех остальных — по деревянной пристани острова, буквально по всей ее ширине, по направлению к ним шли четыре человека, и они не были похожи на очередных узников острова. Совсем не похожи.

Ему хватило одного взгляда, чтобы из памяти вновь всколыхнулись образы — та же черная матовая одежда с пурпурными полосками по краям, плотным слоем покрывавшая всё тело от ног до шеи, уверенная и решительная походка и… взгляд, от которого бросало в дрожь. На него смотрели четыре пары разноцветных глаз, приближающиеся с суровой неизбежностью к толпе, наблюдающей за этими загадочными пришельцами.

Всматриваясь в эти лица, он не находил в них знакомых черт. Он их не помнил… или же просто никогда не встречал. Ни один из этих четверых не был в его воспоминаниях. Да, их одежда и глаза — всё было один в один, как и у тех, но…

Но лица были однозначно иными и незнакомыми ему. Одежда была измятой и обтрепанной. Внешне они больше походили на местного старца, вот только за ним чувствовалась слабость и беспомощность, а от этих пришельцев прямо таки разила мощь и уверенность.

На левой груди, у всех четверых, ткань в одном месте была слегка серебристой и немного выпирала, словно бы там, под одеждой, было что-то еще. Но на самом деле, присмотревшись, можно было заметить, что эта ткань прозрачная и просто плотно облегала по контуру маленькую металлическую фигурку, от которой исходил этот серебристый блеск. Сама же фигурка, изображающая животное, видимо находилась непосредственно на самом теле, а сверху покрывалась этой прозрачной тканью, словно бы скрываясь под одеждой.

У самого старшего из них было изрешеченное морщинами бледное лицо, покрытое редкими выцветшими седыми волосами, и при всё при этом неестественно яркие живые глаза разного цвета. А на левой груди мерцала холодным серебристым сиянием фигурка птицы — голова была слегка втянута, раскрытый тонкий вытянутый клюв с заметно вздутыми восковицами, прямые сложенные крылья и клиновидный хвост. Стервятник.

Рядом с ним по левую сторону шел такой же древний старик. Его откровенно узкое азиатское лицо и внешность не позволяли точно определить, откуда он был родом. У него на груди была изображена серебристая фигурка какого-то насекомого с большой отвесно стоящей головой, прикрытой сверху и сзади отростком, по середине которого тянется небольшой продольный гребень. В глаза бросались длинные нитевидные усики, развитые челюсти и нижние крылья, складывающиеся веерообразно. Саранча.

Двое других выглядели немного моложе, но лица также были усеяны морщинами, отражающими всю их усталость и изнеможение. Но волосы еще не покрылись проседью старости. У одного из них были короткие тусклые светлые волосы, не скрывавшие ничего. Как и у остальных, у него на груди была серебристая фигурка — небольшой зверек со стройным вытянутым телом, короткими лапками и острой приплюснутой мордочкой. Мунго.

Последний из прибывших пришельцев по виду был самым молодым. Крепкое телосложение, яркие сочные темные волосы, густой прядью свисающей до плеч. Фигурка насекомого с тонким телом, длинными ножками, узкими небольшими крыльями и длинным хоботком. Комар.

Но самым интересным во всем этом было то, что находилось за спиной прибывшей четверки. Сосредоточившись сразу на них, он сперва и не заметил явной странности — парящая в воздухе, на конце пристани, мерцающая завеса не исчезала. Когда прибывали новые узники, она появлялась лишь на мгновение, чтобы изрыгнуть их из себя, и тут же пропадала. Но сейчас она спокойно переливалась различными оттенками, не собираясь никуда испаряться. Это был выход…

Толпа здешних обитателей острова собиралась у самой пристани, не продвигаясь вперед. Все ожидали дальнейшего развития событий. И они надвигались, не заставляя себя ждать.

— Я не знаю, помните ли вы кто мы такие, — добравшись наконец до лестницы, ведущей с пристани на набережную, где и собралась вся эта толпа, первым заговорил самый старший из четверых, у которого была фигурка стервятника. — Но сейчас главное только одно — мы хотим…

Ему не дали договорить. Из толпы вырвался один человек, и разом взлетев по лестнице бросился на говорящего. Странно было ожидать такой молниеносной реакции от старика, но он среагировал мгновенно — грубо схватил за горло безумца, когда тому оставалось буквально пара шагов, чтобы накинуться первым и повалить старика на землю.

Это было странным и удивительным зрелищем. Этот человек менялся прямо на глазах — его лицо покрылось мелкими, а затем и глубокими морщинками, волосы на голове теряли как в цвете, так и в своем количестве, седея и выпадая, а кожа дрябла и иссыхала. Всего миг и толпа могла лицезреть дряхлого старичка вместо некогда молодого и здорового парня. Он постарел буквально за секунду, а ведь на острове еще никто не умирал от старости.

— Если желающих больше нет… — человек со стервятником сделал многозначительную паузу. — То мы можем продолжить. Возможно вы не знаете кто мы, из-за вашей памяти, которую некогда подкорректировали. Возможно кто-то помнит нас как протекторов, и соответственно не испытывает сильной симпатии. Но на самом деле у нас намного больше общего с вами. Мы можем помочь вам, а вы нам.

Протекторы… Это было чем-то знакомым, неуловимым, но никаких воспоминаний не нахлынуло на него. Что бы это ни означало, он просто не помнил об этом.

— Это всё что нас связывает с ними, — старик обвел руками свою одежду, а затем похлопал по фигурке стервятника на левой груди. — Всё остальное в прошлом, а сейчас мы предлагаем вам будущее… новое, лучшее. Мир без протекторов и их тирании.

В руках азиата, с фигуркой саранчи на груди, был небольшой металлический футляр, или скорее шкатулка, которую он передал после этих слов старику со стервятником.

Полированная поверхность шкатулки мерцала загадочным блеском, словно жемчужина, и голубоватые тени пробегали по ней. Послышался легкий щелчок, и одна из сторон этой шкатулки выдвинулась, блестя лакированными боками. Она раскрылась, излучая свой холодный голубоватый свет.

— Мы даем вам свободу, силу и власть, но и требуем от вас сотрудничества и партнерства, — шкатулка была наполнена точно такими же серебристыми фигурками животных, что и у них на груди. Их было штук двадцать, не больше, а людей на пристани сотни. — Доверие это главное. Мы можем многое вам дать… и помочь. И перемены начнутся с дня сегодняшнего, который станет для вас последним на этом острове.

С этими словами он, перевернув шкатулку, бросил в толпу все эти фигурки. Это был серебристый дождь, который вскоре покрыл песок набережной кровью. Люди свирепо набрасывались на эти предметы, и конечно же друг на друга.

Стоило кому-то завладеть желанной фигуркой, как тут же возле него оказывалось три-четыре претендента на право ее отнять. Люди зубами вгрызались в пальцы, впивались своими ногтями в глаза, топтали упавших. Отчаянные крики утраты, и возгласы победителей вперемешку с хрустом сломанных костей, наполнили собой эту пристань.

Старик со стервятником отошел немного назад и о чем-то говорил с другим, у которого на груди блестел зверек мунго. В это же время один из новоиспеченных счастливых обладателей фигурки решил вновь попытать счастье, бросившись вверх по лестнице, как это неудачно проделал его предшественник. Но у того безумца ведь не было предмета, не так ли…

Сжимая в руке свою фигурку, он налетел на самого молодого из четверых, который был с изображением комара на груди. И явно пожалел об этом. Если он и ожидал, что будет метать гром и молнии, или получит неуязвимость, то явно ошибся. С ним ничего не произошло. Но только до того момента как к нему прикоснулся «комар».

Рука затряслась, выронив на песок серебристую фигурку, а его кожа зашелушилась и пожелтела, покрываясь язвами и струпьями, из которых тут же начал вытекать гной, заполняя воздух отвратительнейшим запахом гнили.

Это было похоже на ускоренное заболевание какой-то лихорадкой или чумой. В конце концов всё его тело покрыли отвратительные наросты, которые мгновенно лопались, а он сам дергался в каком-то нервном припадке. Пока его тело окончательно не прогнило. Больше никто не пытался напасть на четверых странников.

За всей этой резней, никто особо и не заметил человека, стоящего в стороне от убивающей друг друга толпы. Держась с самого начала подальше от остальных, он наблюдал за всем этим со стороны близлежащих домов, вглядываясь в лица пришельцев, и пытаясь хоть что-то вспомнить о них, или выудить из своей памяти. Когда же началось это безумие, он не пытался включиться в борьбу за таинственные фигурки, продолжая оставаться в стороне.

Но сама судьба неожиданно наградила его одной из них — во время очередной маленькой потасовки между пятью кандидатами за один «приз». Они видимо увлеклись тем, как бы причинить побольше вреда друг другу. И не обращали особого внимания на то, у кого на данный момент находиться сам предмет их спора. А он давно уже вылетел из рук последнего владельца, после очередного сокрушающего удара в челюсть. И фигурка упала практически к ногам человека, одиноко стоящего в стороне.

Серебристая фигурка изображала какое-то животное, похожее чем-то на пуму или кого-то другого представителя кошачьих. Она словно бы подкрадывалась, мягко ступая своим массивным плотным и довольно удлиненным телом. По сравнению с ним ее голова казалось маленькой, а шея длинной и немного вытянутой. Морда короткая с широким лбом. Ее задние лапы были выше передних.

Фигурка притягивала к себе, прямо таки манила и призывала взять. И он поддался, стараясь незаметно поднять ее с земли, чтобы рассмотреть поближе. На ощупь она была невероятно холодной и отчужденной. И в его памяти что-то всколыхнулось — Фосса. Что-то подсказывало ему, что на этой фигурке была изображена именно фосса. И теперь она принадлежит ему.

Подняв глаза с ладони, на которой лежала фигурка, он окинул бегло толпу на пристани, и его взгляд встретился с тем самым устрашающим человеком, которого все старались избегать на острове. Но на этот раз к его хищному лицу прибавились еще и разноцветные глаза, такие же как и у этих… протекторов. В руках он вертел серебристую фигурку птицы с длинным тонким изогнутым клювом — Ибис. И никто даже не пытался отнять ее у него. Казалось, что этот человек далеко не впервые держит в своих руках подобные фигурки зверей.

— Вы говорили о некоей поддержке, — он обратился к возвышающимся над всеми людьми, четырем чужакам, продолжая вертеть в своих руках фигурку ибиса. — Так для чего вы здесь? Что именно вам нужно?

— Мы хотим всё исправить, — посмотрев на него какое-то время, как будто пытаясь вспомнить его или узнать, старик со стервятником на груди продолжил. — В будущее человек смотрит своим прошлым. И мы…

— Вы хотите откорректировать его, не так ли? Переписать историю и создать новую цепочку событий?

— Именно, — старик, удивленный тем как быстро он ухватил самую суть, сделал приглашающий жест рукой. — И нам понадобится ваша помощь.




ГЛАВА ПЕРВАЯ

Явление


«Красивый пейзаж не обязательно должен быть великодушен к человеку».

    

Абэ Кобо






Иудейская пустыня, 2 год н. э.




В центральной части так называемой «Земли обетованной» лежит безжизненная пустыня, с незапамятных времен являющаяся препятствием для любой цивилизации. От северо-западной границы, в устье реки Иордан до самого Мертвого моря, обрамляющего пустыню с востока, простирается дикая страна безлюдья и полной тишины.

Но непредсказуемая матушка-природа даже в этом диком запустении решила показать свой причудливый нрав. Здесь можно обнаружить просто неимоверно огромные равнины, укрытые зимой белоснежным покровом, а с приходом лета покрывающиеся плотным слоем грязно-серой пыли. Также здесь есть присутствуют и относительно высокие горы, и километровые ущелья, где пробегают стремительные селевые потоки, сходящие с этих самых гор. И конечно же здесь наличествуют мрачные долины, таящие в себе неведомые тайны.

Но тем не менее, по всюду, насколько только хватает глаз, расстилается бескрайняя пустыня, укутанная дымчатой пылью. И лишь местами на ней темнеет небольшими участками различная растительность. А где-то на самом горизонте возвышается незначительная горная цепь с островерхими вершинами. И абсолютно на всем этом пространстве нет ни единых признаков цивилизации.

В этих пустынных землях даже на небе не промелькнет ни одна птица. И уж тем более на самой земле не пробежит ни одна живность. Всё обволакивает полнейшая тишина — сколько ни вслушиваться, здесь не услышишь ни малейшего звука живых существ. Совершенно везде царит нерушимое и гнетущее безмолвие.

Можно, конечно, сказать, что в этой стране безнадежности и вовсе не живут люди, но, пожалуй, это не совсем будет верно. С высоты птичьего полета, на окраине этого безмолвного царства едва видна протоптанная неровная дорога, тянущаяся через всю эту пустыню. Она изъезжена колесами и истоптана множеством ног многих искателей счастья и караванщиков.

И вдоль этой дороги, блестя на солнце, ярко белеют на пустынной серой земле какие-то объекты — это кости. Одни здоровенные и массивные — бычьи. А другие же помельче — человеческие. И по этим останкам тех, кому уже не суждено вернуться домой можно было проследить страшный караванный путь.

И всё это узрел перед своим взором одинокий путник. И осознал всю тяжесть своего текущего положения. Хотя он уже навряд ли мог, что-либо осознавать и понимать. Своим внешним видом он больше походил на какого-то демона этих гиблых мертвых мест.

Взглянув на него, нельзя было точно установить сколько ему лет — он мог быть и тридцатилетним и шестидесятилетним. Неприятная желтая выцветшая кожа туго облегала его кости на истощенном лице и теле. В длинных темных волосах и огромной бороде пробивалась недавняя седина, запавшие глаза тускнели неестественным блеском, а рука больше напоминала кисть скелета. У него оставалось всё меньше и меньше сил продолжать идти. Желание сдаться и остановиться, рухнув в горячий песок, подавляло только одно — выжить.

Ему с трудом удавалось держаться на ногах. Хотя, судя по высокому росту, он наверняка когда-то обладал крепким и выносливым здоровьем. Впрочем, его нынешнее исхудавшее тело ясно давало понять, почему этот человек выглядит как немощный старик. Он умирал — и умирал от жажды.

Перед ним уже не стоял выбор — вернуться назад или продолжать свой безуспешный путь вперед, в надежде найти спасение — нет, было уже слишком поздно. Пару дней назад, когда вода еще только заканчивалась, а блуждания ни к чему не приводили, он мог повернуть назад и возвратиться. Мог, но не сделал.

И в голове билась только одна мысль, всё сильнее и сильнее — сдаться. Проще сдаться, прямо здесь и сейчас. Ведь в любом случае, конец был для него предрешен — смерть. Неважно, от жажды или же от смертоносного солнца пустыни.

И он сдался. Сдался, рухнув в этот песок, теряя сознание, бросая всяческие попытки бороться за свою собственную жизнь. Значит, здесь он и умрет. На этом самом месте, в безликой мертвой пустыне, в полной тишине и одиночестве… Вот и конец.

Пробудила и вернула его в чувства нестерпимая жара, обжигающая кожу, от которой и так почти ничего не осталось. Он с трудом мог шевельнуть головой — что-то ее сдерживало, причиняя тихую, и в тоже время, жесткую боль. Он дернулся вверх, и тут же вскрикнул от огромнейшей вспышки боли, чувствуя как разрывается и трескается кожа на его виске. Если бы это только можно было посчитать за крик — лишь сдавленный хрип отчаяния и последней боли, никем не слышимый в этом пустынном мире.

Он медленно попытался раскрыть глаза — всё тоже слепящее солнце, и конечно же боль, усиливающаяся и пронзительно ноющая. Боль стала настолько сильной, что у него закружилась голова.

Камень, на котором лежала голова, был темно-красным от запекшейся крови. Он ощупал свой висок, и почувствовал под пальцами небольшую ранку, покрывшуюся затвердевшим струпом. Видимо от удара о камень, он получил эту рану, а пока лежал без сознания струп прилип к нему. А когда он дернулся, то оторвал запекшуюся корочку.

С трудом приподнявшись на локтях, он сел и попытался осмотреться. Но картина была такой же унылой, что и раньше — безлюдная пустынная равнина, иссеченная рытвинами и наполненная лишь камнями, торчащими из песка.

Да и что могло измениться? Пустыня ведь неизменна в своем первозданно-безжизненном виде. Высоко над равниной, в небе, всё так же парило гигантское раскаленное солнце, которое искажало всё окружающее своим ослепительным огнем и легким дрожанием воздуха.

Он вновь осторожно прикоснулся к своему распухшему виску. Было больно. А всё остальное тело чесалось — пыль и острые песчинки проникли всюду. Они были в волосах, ушах, и даже попали в глаза, которые теперь слезились. От падения горели и ссадили ладони и локти.

Неспешными и неторопливыми движениями он неловко привстал на колени. А затем, постанывая и шипя, приподнялся на четвереньки.

Наверное минула целая вечность, прежде чем он сумел подняться и встать во весь рост. Однако вернувшееся головокружение вновь подкосило ноги, и он тяжело повалился на камни. Боль стала настолько невыносимой, что он даже не мог толком связать свои мысли воедино.

Хотелось лишь спать. И никогда еще не было в его жизни такой дикой усталости и слабости во всём теле. Спать, — призывало его тело. — Спать… тебе надо поспать прямо сейчас, пока еще не стемнело… у тебя ничего не осталось… ты выдохся… Спать… И не просыпаться бы никогда.

— Не встать… — с трудом выдохнув из себя слова, он попытался вновь подняться, борясь с усталостью и болью, преодолевая, вновь появившееся, желание сдаться, но безуспешно. — Я не могу… Испекусь на солнце… или умру от жажды… Спать…

В голове билась вредная непрекращающаяся боль. Каждое лишнее движение только усиливало ее. Тело словно говорило, что единственный способ прекратить боль — сдаться. Он прижал руки к вискам, надеясь унять эти страдания, но всё было бесполезно — он снова начинал терять сознание… Спать….

Он не знал, как далеко ушел от караванной дороги, сбившись с пути, той злополучной ночью, когда решился… Неважно. Теперь уже всё было неважно. Он сделал тогда ложный выбор, и он оказался последней ошибкой в его жизни. Бессилие и одиночество — вот единственные его помощники здесь…

Он умолял не о чудесном спасении, но больше всего о скорой смерти, которая могла остановить все эти мучения. Он вновь терял сознание, и вновь приходил в себя, но ничего вокруг не менялось, словно это и была его смерть, его ад — медленная и мучительная вечность боли и страданий… Смерть…

Очнувшись в очередной раз, он даже не мог вспомнить момента, когда упал. Не помнил, как долго лежал. Разбудила его, на этот раз, дрожь, сотрясавшая всё тело. Ослепительный круг солнца растратил свою слепящую золотистость. Жара чуточку спала. Головная боль понемногу утихала, но само монотонное биение оставалось. Тело требовало воды. Но бурдюков и фляжки давно уже не было. Не было ничего, кроме раскаленных камней и этого пересохшего горла.

День подходил к своему логическому концу — небо окрасилось в темно-синий цвет, а солнечный диск покраснел, опустившись к рваному горизонту. Вместе с сумерками надвигался и пронизывающий холод. По началу это было приятно — эта вечерняя прохлада успокаивала обожженную кожу. Однако стремительно холодало, а солнце окончательно скрылось из вида. И на пустыню моментально опустилась тьма.

И в этой тьме он увидел нечто странное. То, что раньше, при свете дня, он не замечал. Явление. Небольшое сияние в дали, на самом краю горизонта. Но он не смог определить расстояние на этой безликой и пустынной местности, когда всё плывет перед глазами.

Это сияние переливалось различными оттенками серебра и ртути, и словно бы зазывало к себе. По крайней мере, так ему казалось. И именно это далекое серебристое сияние пробудило в нем последние крупицы сил, какие только могли остаться в человеке на грани изнеможения. Последняя надежда…

Его окружала непроглядная тьма и всепроникающий холод, от которого парализовывало всё тело и трещали суставы, вынуждая его сутулиться, сжимая и втягивая голову. Но лучше холод, чем жара, лишающая возможности двигаться. Встав с трудом на четвереньки, он смог проползти немного вперед. И еще немного… Еще… Если понадобится, он проползет всю ночь до заветной цели.

Был ли это мираж, или действительно впереди что-то было — неизвестно. Но ему дали шанс. Неважно кто, но шанс был дан. Он верил в это. И он не упустит его. Не может упустить. А что еще оставалось человеку на грани смерти? Только умереть… или биться до конца.

Он сумел даже подняться на ноги, трясясь всем телом. Прохрипел что-то нечленораздельное, видимо какую-то молитву, которую услышала лишь пустота, и резво поддался вперед, при этом пошатываясь и оставляя за собою петляющий след. Он шел и полз, не сводя глаз с этой странной сияющей штуки впереди. С этого необычайного явления в пустыне.

Нерешительными и переплетающимися шагами человека, находящегося в последней стадии бреда, он продолжал путь, возможно последний для него. Его ноги то и дело подкашивались и выпрямились обратно. А когда волосы ниспадали ему на глаза, то он дрожащей рукой откидывал их со лба. Необъяснимая штуковина даже и не становилась ближе. Что-то уж слишком долго. Она лишь мерцала, маня к себе.

Дважды он тяжело падал. И в очередной раз думал, что ему уже не подняться. Но продолжал движение, ползя на четвереньках. Медленно, но всё же полз. Это всё, что у него оставалось — таинственная цель впереди. Надежда… или Смерть.

Сияние становилось все ярче, выделяясь в некую окружность, словно маленькое серебристое солнце. Вот только оно не обжигало, а наоборот придавало сил продолжать идти. Но не унимало жажду.

Оно постоянно ему напоминало о себе и подстегивало. Всё тело изнывало от боли и жажды, требуя хоть глоток воды…

И вот он словно бы увидел перед собой воду, живую и леденящее успокаивающую. Сначала ему просто мерещилось, что там, за сиянием, его будут ожидать просто огромные реки чистой и свежей воды, которые по никому неизвестной причине не доходили сейчас до него.

Но вскоре он уже не просто мечтал — он реально видел за этой мерцающей окружностью воду, небольшим водопадом спадающую в маленькие рытвины в земле.

И чем больше он смотрел, завороженный этим зрелищем, тем больше становился сам водопад — и вот он уже просто ниспадал с самих небес. Вода прямо-таки лилась нескончаемым потоком с неба и уходила в недра земли.

Но внезапно она стала багрянисто красной, как густое красное вино. Нет, как кровь, ниспадающая вниз темной багрянистой массой. И ему пришла в голову странная и пугающая мысль о том, что кровь — это ведь всего лишь жидкость. Ее можно пить.

И у него есть кровь, много крови… И не нужно никуда ползти — он мог утолить свою жажду здесь, и сейчас, своей собственной кровью. Кровь — это ведь всего лишь жидкость.

Но водопад был миражем или очередным пригрезившемся сном. И он исчез, как исчезают все сны. Он чувствовал какую-то обиду и жуткое отчаяние, как будто этот мираж и правда существовал. Вот же оно, было рядом — и пропало, бросило его. Как оставили его и бросили все остальные надежды. Но вскоре он окончательно отогнал от себя эти миражи и кошмары. И вновь продолжил ползти к сияющему явлению во тьме безмолвной пустыни.

Время для него длилось ужасно медленно, ночь словно замерла. Он не знал, сколько минут или часов уже прошло с тех пор, как это сияющее маленькое солнце появилось на горизонте. Казалось, что ночь уже прошла, но солнце, настоящее солнце, почему-то всё не всходило, словно давая ему еще один шанс дойти… доползти.

Он полз, и сияние становилось всё ярче и… ближе. Но даже сейчас он не мог понять, что это такое. Он всё приближался и приближался к заветной цели, но когда оставалось совсем немного… Он снова рухнул на песок и окончательно осознал — ему уже не подняться.

У него не было сил встать, а всего лишь в нескольких десятках шагов маячило таинственное сияние, но он не мог даже дотянуться до него. Он продолжал лежать в полуобморочном состоянии, когда утреннее солнце вновь взошло, вернув пылающий жар. Сначала понемногу, но затем вдарило со всей силы.

Он умирал, и умирал совершенно бесповоротно. Было ясно — это действительно конец. Он воспринял это спокойно. Даже с облегчением. И никаких больше усилий, сопротивлений — только умиротворение и… смерть.

Загадочная серебристая мембрана стала сильнее мерцать и немного вибрировать, раздражая окружающий воздух своими колебаниями, а затем из нее проступил человек. А затем еще несколько, один за другим, твердыми и уверенными шагами ступавшими на эту пустынную землю, и осматриваясь вокруг.

Восемь человек, облаченных в необычайно странную для этих мест, плотно облегающую всё тело, черную ткань. Это черное одеяние начиналось от шеи, и вплоть до обуви на ногах и перчаток на руках, составляло единое целое, покрывая всё тело, как непроницаемая пелена, защищающая своего носителя. По краям располагались яркие пурпурные полосы — знак отличия сенаторского сословия. И у каждого на левой груди выпирал маленький серебристый предмет, изображавший зверя, и скрытый под прозрачной пленкой одеяния.

За спиной у них был закреплен небольшой продолговатый жезл, переливающейся цветом ртути. Оба его конца были идеально ровными и плоскими со множеством микро отверстий.

Сами же странники внешне выглядели совершенно по разному, кто-то был крупнее, а кто-то выше или старше. У кого-то темные, а у кого-то светлые волосы. Но всё же кое-что их всех объединяло — отсутствие бороды или усов, жёсткие выразительные лица с ярко выраженными скулами, и разноцветные глаза — один небесно-голубой, другой светло-зеленый.

Выйдя из сияющей завесы, они отошли немного в сторону, освобождая путь. И буквально тут же за ними прошло еще несколько человек. Эти люди были одеты в точно такую же, но белую ткань, с сенаторскими пурпурными полосками по краям, и без серебристых фигурок животных на левой груди. И глаза абсолютно одинакового цвета, в отличие от предыдущих.

Они тащили бесконечным потоком различные контейнеры, какие-то установочные приборы, оборудования и прочее снаряжение. Как будто здесь намечалась стройка века.

Лежащий неподалеку умирающий путник почувствовал как что-то к нему прикоснулось. Что-то легонько и осторожно, ткнулось ему в руку. Это был один из прибывших странников в черной одежде, с фигуркой птицы Анзуд на груди, хищно расправившей свои крылья, и при этом имеющей голову львицы. Умирающий попытался что-то прохрипеть.

— Воды… — едва различимым шелестом раздался его голос. — Воды…

Странник, с серебристой птицей анзуд на груди, обернулся боком ко всем остальным, но при этом вонзился своим взглядом только в одного из них.

— Кажется это по твоей части, Левиафан, — он ткнул легонько ногой в лежащего человека. — Он просит наполнить песок под ним водой. Не окажешь такую услугу?

Человек, чьё имя было Левиафан, осторожно подошел к умирающему страдальцу. На груди блестело изгибающееся, змееподобное утолщенное и вытянутое тело, с парой рудиментарных задних ног-плавников и хищно раскрытой пастью с двойным рядом острых зубов. Фигурка изображала огромного и древнего Базилозавра.

Склонившись над павшим, Левиафан слегка коснулся его рукой. Изображение базилозавра отдало холодом и небольшой вибрацией, словно отвечая на призыв. Лежавший на песке человек раскрыл рот, как будто безмолвно кричал от дикой боли — но ни единого звука не вырвалось из него.

Его тело еще больше иссушивалось, теряя последние остатки жидкости и влаги. Потрескавшаяся кожа становилась абсолютно сухой и безжизненной, спадая лохмотьями с тела и окончательно отмирая. Кости трещали, ломаясь, с глухим треском. Кровь медленно стекала с него ручейками, образовывая под ним небольшую лужицу, и моментально впитываясь в песок.

Словно по чьей-то зловещей воле вся жидкость из его организма стекалась прямо в песок, оставляя тело пустым и высушенным сосудом. И вот он уже напоминал какие-то жалкие останки мумии, растрескавшейся и брошенной посреди пустыни, пролежавшей здесь не одну сотню лет. Еще одни останки в этой безжизненной пустыне, которые ее уже никогда не покинут.

— Бог в отпуске, приятель, — особо ни к кому не обращаясь, Левиафан поднялся и отошел. — Всегда надейся только на себя.

— Вот вечно так, — человек с фигуркой птицы анзуд осматривал то, что осталось от тела. — Куда не придем, везде какой-нибудь мусор валяется.

— А без всего этого, конечно же, никак было не обойтись, да Крафт? — один из людей в белом одеянии, чью голову обрамляли шелковистые вьющиеся волосы, был явно недоволен этой ситуацией, но даже не попытался помешать. — Есть в вас хоть немного жалости? Нельзя же так обращаться с людьми, только от того что они оказались не в том месте.

— Столько же, сколько и в тебе, Деметрий, — слегка похлопал его по плечу, подошедший сзади человек с хамелеоном на груди. — Столько же, сколько и в тебе.

Деметрий дернул плечом, сбрасывая руку, и резко обернувшись посмотрел прямо в разноцветные глаза этого человека, но не увидел в них ничего, кроме холодного блеска.

— Думаешь, я вечно будут прикрывать вас, Иллюзион? — Деметрий попытался изобразить что-то наподобие разъяренного зверя, но выглядело это нелепо и смешно. — И эти ваши безумные идеи, игры и неизвестно что там еще…

— Я не заглядываю так далеко в будущее. А смотрю на настоящее. И вижу тебя перед собой. Ты здесь, а значит…

— А может с меня уже хватит, а? — Деметрий озирался, смотря то на Иллюзиона, то на Крафта, или других людей. — Рано или поздно ведь в Сенате всё равно узнают об этом. Или Верховные протекторы…

— Оставь это нам, Деметрий, — Крафт подошел к нему, развернув лицом к себе. — Это наша забота, а не твоя. И не стоит об этом беспокоиться. Поверь мне.

— Когда-то же нужно остановиться. Вас ждет зона отчуждения, мой друг, и долгая вечность одного зацикленного дня. И я не хотел бы оказаться с вами в этот момент. Нет уж, спасибо.

— Пустые слова и не более, — вклинился Левиафан. — Ты говоришь об этом каждый раз, снова и снова. В тебе говорит страх. Но бояться абсолютно нечего.

— Мое дело прикрывать вас и… контролировать.

— Ну так, начни с этого мусора, — Крафт указал ногой на останки. — Проконтролируй это. Или может быть ты собираешься за каждым из нас бегать и нянчиться?

— Мы не живем в страхе, — вставил своё слово человек с фигуркой дикобраза. — Ни от Сената, ни от Верховных протекторов, ни от возможного наказания. Делай что должен и будь что будет.

— Делай что должен, да Гидра? — Деметрий явно всё больше распылялся. — Я не знал что мы должны это делать.

— Может уже начнем, в конце-то концов. Или так и будем топтаться на месте, посреди этой пустыни? — самый крупный и здоровый из них, двухметровый гигант терял терпение. На его груди подрагивало изображение трицератопса с костяным воротом на шее и тремя рогами на голове. — Сколько можно тратить время на очередную пустую болтовню?

— Вот из-за таких, как ты, Титан, протекторы и контролируют все червоточины, не вмешиваясь при этом в прошлое, — Деметрий махнул в сторону сияющей занавесы. Вид грозного Титана немного умерил его пыл. — Это слишком опасно…

— МЫ протекторы и МЫ их контролируем. И прекрасно знаем, что делаем. Как знаем и то, когда нужно остановиться. Для того и существуют правила, — Крафт обвел руками всех присутствующих, обращаясь тем не менее только к одному Деметрию. — Следуй этим правилам, и будешь защищен. Мир будет в безопасности, пока мы следим за ним. И вполне с этим справляемся, разве нет?

— Вы должны соблюдать основные правила, а вместо этого создаете новые, свои собственные. Играете. Вторгаясь в прошлое через червоточины, которые должны только охранять, вы подвергаете огромному риску всю нашу историю, всё сущее. Я просто не понимаю как таких, как вы избирают в протекторы. Ради чего вы рискуете всем? Ради каких-то игр и забав?

— Ты просто жалкий перестраховщик, Деметрий, вечно трясущийся от страха. Тебе не хватает жёсткой решительности и силы воли. У тебя нет внутреннего стержня. А для протекторов это основа основ. Предметы не подчинятся слабакам, — Крафт пощелкал пальцем по металлической фигурке анзуда на груди. — Никогда не колебаться в принятии решения, каким бы жёстким и трудным оно не казалось, и к каким бы последствиям не вело. Мы охраняем этот мир, наш мир. И защищаем его. Поэтому считаем, что вправе немного… поиграть.

— Последствия этих ваших влияний и ваших решении могут быть просто катастрофичными. Трещины времени могут запросто уничтожить всю нашу историю, а вы так легко распоряжаетесь…

— Люди, которых мы используем, ничтожны. И не оказывают никакого существенного воздействия на человеческую историю. Одним человеком больше, одним меньше. Никто и не заметит.

— Мы ни разу еще не затронули основную нить времени, — вновь присоединился к разговору Иллюзион. — Мы можем контролировать себя и свои действия.

— Иллюзион прав, — с усталым взглядом Левиафан обратился к Деметрию. — А твоя задача лишь проследить за зоной наших действий. И всё. Не стоит беспокоиться о влиянии на историю, Сенате, Верховных протекторах или Вечности одного дня, и прочей ерунде.

— Правила устанавливает тот, у кого власть, — пытаясь закрыть тему, Крафт снова обратился ко всем присутствующим. — Но на нем же лежит и ответственность за последствия. Мы, как протекторы, отвечаем за свои действия и безопасность нашего мира. Но не перед тобой, Деметрий. И давай уже прекратим этот ненужный спор. Проверь лучше, что там с остальными фигурками.

Постояв так еще какое-то время, словно решаясь на что-то, Деметрий всё же направился в сторону контейнеров, которые в данный момент разбирали остальные люди в белом одеянии.

Судя по всему, все странники в черном одеянии, были теми самыми протекторами, как они себя называли, а люди в белом — что-то наподобие техников и обслуживающего персонала.

— Еще до того как мы отправились сюда, я заранее проверил исторические архивы. И ни один из принесенных нами предметов не был активен в этом времени. Так что они должны быть на месте.

В конкретный момент времени любой предмет может существовать только в единственном экземпляре. И никогда нельзя предугадать, останется ли он у тебя или попросту исчезнет при переходе через червоточину. Из небольшой груды сложенных вместе ящиков и коробок, Деметрий вытащил кейс внушительных размеров.

— Раскрывай, — Крафт подошел ко всем остальным протекторам, даже не взглянув на кейс и Деметрия. — Правила игры всем известны. Каждый делает свой выбор…

— Да всем всё понятно, Крафт, — прервал его Титан. — Давай уже начинать.

Раскрыв кейс так, чтобы его содержимое не было видно остальным, Деметрий заглянул в него. На шелковистом бархате лежали в два ряда — по четыре в каждом — маленькие серебристые металлические фигурки, которые должны были быть переданы так называемым игрокам — гладиаторам. Каждый из протекторов выбирал своего собственного игрока из местного населения.

— Титан выбирает первым, — Крафт взял на себя бразды распределения, став таким образом последним в очереди. — Называй любой номер.

Услышав громогласный голос, возвещающий цифру шесть, Деметрий взял серебристую фигурку Окапи, напоминающую небольшую лошадь, но с довольно таки долговязой шеей, как у жирафа, и вытянутым длинным языком. Передав ее Титану, он ожидал следующего.

— Твой черед, Блиц, — Крафт кивнул в сторону человека с изображением страуса на груди, призывая его сделать свой выбор.

Ему достался Такин под номер восемь — неповоротливое тяжелое животное, покрытое толстой шкурой, а рога у основания близко поставлены, расширены и отходят сначала в стороны, закрывая лоб, а затем изгибаются вверх и назад.

Далее был Иллюзион, выбравший четвертый номер. И Деметрий достал фигурку Спрута, передав ее ему.

— Кому-то сегодня не повезло, — с небольшой ухмылкой заметил Левиафан. — И почему здесь вообще присутствуют бесполезные и не боевые предметы? Какой толк от них на Арене?

— Ты думаешь, что можно брать из Сферы, что угодно и когда угодно? — Деметрий и не собирался оправдываться. — Здесь то, что удалось взять по моему запросу, под предлогом изучения их свойств.

— А мы и изучаем их… на практике, так сказать, — вмешался Крафт. — Прямое применение силы в реальных условиях. Да и спрут не такой уж и бесполезный предмет.

— Если только Иллюзион сможет найти подходящего человека, — Левиафан продолжал усмехаться. — Предмет бесполезен для игрока, если не разобраться как его использовать.

— Главное не предмет, а владелец. Иллюзион всегда умел выбирать себе людей, — решил поддержать его Блиц. — Правда его игроки еще ни разу не выигрывали. Странное явление.

— Это говорит только о том, что людей надо использовать прямолинейно. Дай им то, что они хотят, и направь в нужном направлении. И всё. Не играй с ними. Для этого есть Арена.

— Время покажет, — ответил Иллюзион. — Время расставит всё по своим местам, и покажет кто прав, а кто нет.

— Всё правильно, — вновь встрял Блиц, вертя фигурку доставшегося ему такина. — У меня тоже не сильно-то эффективный для Арены предмет.

— Его владелец, по крайней мере, никогда не почувствует боль, — вклинился Левиафан. — Убитые нервные окончания и низкий болевой порог — вполне неплохо. Выдержит любые пытки. Человеку отрубят руку, а он даже и не почувствует.

— Если бы она еще и заново отрастала… — с горечью проговорил Блиц. — А так это бессмысленно.

Лежавшие в кейсе остальные пять фигурок дожидались своей участи. Следующим был Левиафан, которому досталась Барракуда под вторым номером. Было видно, что он остался вполне доволен своим жребием.

Затем был протектор с изображением Ламантина на груди, которого все называли Сирена. Его цифра пять обернулась фигуркой Мурены, смахивающей на зубастого угря.

Под единицей скрывался дикий Вепрь, доставшийся протектору Гидре, который явно был озадачен, пытаясь вспомнить о его свойствах.

— Фаулгейт, выбирай из оставшихся, — Крафт обратился к последнему протектору, на груди которого серебрился металлический трутень, небольшая пчелка без жала. — А я заберу ту, что останется.

Фаулгейту пришлось довольствоваться фигуркой Бинтуронга — неуклюжим коротконогим животным, похожим строением тела на помесь кошки с медведем.

А Крафту соответственно оставался последний предмет. Это была коротконогая цапля — птица Бенну. Взяв фигурку, он повертел ее в руках некоторое время.

— Как же египтяне называли ее… Свет Ра? Нет, вроде бы солнце Ра.

— Только ты ошибся на пару тысяч лет, Крафт.

— Тем не менее, я всё же думаю направиться в Египет. Им это понравиться.

— Главное, чтобы ты успел вовремя вернуться со своим игроком обратно, — Левиафан повернулся к Деметрию. — Сколько времени у тебя займет подготовка Арены?

— Месяца два, не больше. К тому же, к этому времени истекает мой запрос на исследование данной червоточины. И нам в любом случае придется вернуться. Я свяжусь с вами, когда всё будет готово.

— Ну что ж, думаю мы здесь закончили, и можем расходится. Ближайшие поселения находятся в провинции Иудея.

— Не сотвори себе кумира, да?. Иудеям запрещено создавать и использовать изображения живых существ, не так ли? Наверное непросто им будет всучить наших милых зверушек.

— Искушению власти никто не устоит.

— Я только прошу вас не вмешиваться ни во что, — еще раз напомнил им всем Деметрий. — И само собой разумеющееся — все предметы должны быть возвращены в Сферу после игры. Надеюсь вы не потеряете их.

— Займись лучше Ареной. И для начала оцепи периметр и установи маскировочные экраны. А то кто знает, кого еще сюда занесет. Чем быстрее сделаете, тем меньше вероятность, что кто-то из людей наткнется на вас в этой пустыне.

Крафт оттянул рукав своей одежды и, коснувшись определенного места чуть повыше локтя, активировал изображения сенсорных экранов. Касаясь этого сенсорного изображения, он задавал какие-то параметры в систему. И вскоре его черный костюм стал менять свой цвет, окрашиваясь в серо-белые тона, и трансформируясь в некое подобие хитона или рубахи, которые были более уместны в этом времени.

После этого он достал небольшие контактные линзы, чтобы скрыть свои разноцветные глаза. Все остальные протекторы проделали тоже самое. И только небольшой жезл ртутного серебрящегося цвета, за их спинами, оставался без изменений.

И восемь странников, называющих себя протекторами, выдвинулись в путь по Иудейской пустыне, под этими лучами обжигающего солнца.




ГЛАВА ВТОРАЯ

Ergastulum


«Не железные ворота, не глухие стены, а маленький глазок в двери камеры — вот что больше всего напоминает человеку о неволе».

    

Абэ Кобо






Кирпичный завод для каторжников, 2 год н. э. (За месяц до Явления в пустыне)




Эфраим направлялся навестить своего отца, больше надеясь застать того еще живым, чем в здравом уме. Каторжные работы любого сломают. А отец не был силен здоровьем, но его дух и вера были крепки и непоколебимы. А вот Эфраиму понадобилось немало времени собраться с собственным духом, и отпустить чувство вины перед отцом, чтобы сделать этот сегодняшний шаг.

Всё завязалось узлом и пошло крахом еще в прошлом году. Болезнь царя Ирода все более и более ухудшалась. Лихорадка была не такой уж и сильной, но на всей коже он испытывал нестерпимый зуд. Иногда у него наступали приступы одышки, приводившие к тому, что он не мог лежать. И всё это ухудшалось тем, что он уже приближался к своему семидесятилетнему рубежу, а семейные несчастия доставляли лишь скорбь.

Это был человек, одинаково жестокий ко всем, необузданный в своём гневе, попиравший справедливость, но при этом пользовавшийся большей удачей, чем кто-либо иной. Ирод был жив благодаря лишь одной ярости, и вопреки всему еще волочил свои ноги и своё существование.

Много ходило слухов об этой тяжелой и неизлечимой болезни царя, находившегося практически при смерти. И некоторые решили, что настало удобное время спасти славу Господню и уничтожить все начинания царя Ирода, противоречившие основным древним законам. В основном это были юноши, представители молодого поколения, недовольные тем что происходило в их родной стране.

Они распускали молву, что болезнь Ирода есть ни что иное, как небесная кара за богохульство и преступления против Предвечного. И действительно, Ирод кое в чем нарушал древний закон предков — воздвиг над главным фронтоном храма очень дорогой жертвенный дар римского императора в форме огромного золотого орла. А закон запрещает внесение в храм статуй, бюстов и иных изображений, носящих имя живого существа. Вот этого орла и предлагали сорвать и уничтожить.

Когда же прошла весть, что царь Ирод якобы окончательно скончался, то они смело двинулись к этому храму. Среди белого дня, когда множество случайного народа толпилось вокруг храма, юноши опустились на канатах с храмовой кровли и разрубили золотого орла топорами.

Вскоре явился царский военачальник во главе приличного отряда солдат. Вполне достаточного для того, чтобы дать отпор черни. И он совершенно неожиданно для всех напал на толпу у храма. Паника обрушилась, пробежав волной по собравшейся толпе людей. Началась резня, и довольно многие пострадали в тех жутких беспорядках. Обычные люди и случайные прохожие бежали врассыпную от храма, но их настигали преследователи из царской стражи. И около ста человек в тот день были схвачены как зачинщики беспорядков внутри страны.

Озлобленные солдаты тащили на суд и правых и виноватых. Отец Эфраима был обвинен в нелепом преступлении и подстрекательстве против власти Рима. Конечно же, он невиновен, и лишь по ошибке был задержан во время тех волнении у храма вместе с остальными такими же несчастными. Но доказать что-либо было невозможно. Особенно тем, кто и не собирался оправдывать задержанных.

Царь Ирод, который как оказалось еще не отправился к праотцам, был в здравии, несмотря на все слухи и молву о его преждевременной кончине. И узнав о случившемся в храме, он впал в непомерный гнев. И приказал сжечь живьем всех тех, кто спустился с храмовой крыши и сорвал злополучного орла. А остальных задержанных отправить на каторжные работы для нужд Рима.

Их отправили сначала в копи, но многие там не выдержали. В том числе и бедный Мелех, отец Эфраима. Осужденные на принудительные работы обычно используются для постройки дорог, очистки клоак и на водокачках. Но в связи с недавним резким ростом строительства в Иудее, римляне всё больше требовали людей на кирпичные заводы.

Каторжная работа на кирпичном заводе считалось одной из самых легких и простых. Но управляющие очень неохотно брали на нее евреев. Они были вечно чем-то недовольны, отказываясь работать — и пища не по ним, да и в субботу не желают работать. А тут ведь каждый должен приналечь, и даже еврей. План должен быть выполнен, а необходимое количество кирпича выработано, независимо ни от чего.

Аппетиты римских архитекторов не отличались умеренностью, и никак не собирались уменьшатся. Пятнадцать рабочих часов — отныне официальный минимум. И за неделю из тысячи заключенных издыхают в среднем пятьдесят-сто человек в месяц. Что является официально допустимым максимумом. Правда, частенько он нарушался перевыполнением, но это скрывалось от официальной статистики.

Каждый день, в течении всего того несчастного года, что отец провел в заключении, Эфраим чувствовал ужасное чувство вины, и винил он в первую очередь себя. Винил за то, что оставил отца одного и не защитил его. Винил себя за то… что отрекся тогда от него. Пытаясь достучаться до царя Ирода с просьбами о помиловании невиновных, многие просто-напросто оказывались вместе с ним. И Эфраим не хотел повторить их судьбу.

От сотворения мира так уж заведено, что один появляется на свет, а другой его покидает. И вот сейчас настал черед царю Ироду — не родиться, само собой, а умереть. И когда пару месяцев назад Ирод действительно скончался в одном из своих дворцов в Иерихоне, процарствовав тридцать семь лет после своего провозглашения царем со стороны римлян, Эфраим решил добиться прощения.

Пропуск с трудом удалось достать у управляющего кирпичным заводом для каторжников. А уж сколько сил потребовалось, чтобы заставить себя самого отправится к отцу…

У ворот его встречают любопытствующие и подозрительные взгляды караульных. Грязно-серый пустырь — и повсюду какие-то столбы и частоколы. Его ведут к управляющему унылой и тоскливой дорогой. Везде стоит глухое и однообразно монотонное пение: за каторжной работой и трудом полагается петь — таков приказ. И чтобы помогать узникам в его выполнение, у надсмотрщиков есть кнуты и дубинки.

С трудом и неохотой разобравшись кто, к кому, и зачем, его передают уже другому сопровождающему. И они идут обратно всё под тем же монотонным пением, мимо всех этих надсмотрщиков, среди глины и жары, среди рабочих, согнувшихся в три погибели, и стоящих на коленях. И мимо смертников, приговор для которых еще не исполнен, и они вынуждены отрабатывать в этом пекле.

В забытой памяти Эфраима проскальзывают строки из Священного писания, которым отец учил его еще в детстве — о фараоне, угнетавшем сынов Израиля в земле Египетской: «Египтяне с непоколебимой жестокостью и ненавистью принуждали сынов Израилевых к работам. И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами. И поставили над ними начальников работ, чтобы те изнуряли их тяжкими работами, и построили они фараону города Пифом и Раамсес».

Так для чего же сегодня празднуют пасху, которая была установлена в честь избавления иудеев от рабства египетского, с таким ликованием и блеском, если здесь, в своем доме, сыны Израиля всё еще таскают кирпичи, из которых их враги строят города?

Наконец показались камеры для заключенных. Надпись на дверях гласила: «Они рабы? Но они и люди. Следует ежедневно проверять количество заключенных. Также следует ежедневно проверять целостность кандалов, и крепость стен камер».

Наконец, его ведут к камере отца. Эта камера — просто глубокая и закрытая яма в земле. Ее узкие окна расположены так высоко, что до них невозможно достать рукой. В притык друг с другом стоят пятнадцать жалких коек, покрытых сгнившей соломой и лохмотьями.

Но даже сейчас, когда в этой камере только пять человек, здесь невыносимо тесно. Двое заключенных лежало на этих провонявших насквозь койках, свернувшись в какое-то жалкое подобие человека. А три изнеможденных старика сидят скрючившись рядом.

Они полунагие, одежда провисает на них лохмотьями, а кожа имеет грязный свинцовый цвет. Борода покрывало всё лицо целиком, свисая поседевшими волосами. Головы были наголо обриты, и поэтому очень нелепо смотрелись их лохматые седые бороды.

На щиколотках были крепкие кольца для оков, а на лбах — выжженное клеймо рабов, приговоренных к каторжным работам. Клеймо, оставленное на всю жизнь, даже если эта жизнь будет столь коротка, и остатки ее будут проведены в этой жалкой коморке, и на этих каторжных работах под жёстким присмотром надзирателей. Выжженное клеймо имело форму латинской буквы «Е». От Ergastulum — каторжная тюрьма.

Отец Эфраима — Мелех — был когда-то священником, уважаемым человеком в городе Хеврон. Пока его не признали виновным в тех подстрекательствах против власти, царя Ирода и Рима.

Когда-то к его мнению прислушивались, просили совета и указа. Тогда он был довольно полным человеком обычного роста, а сейчас Эфраим смотрел на сжавшихся в комок сидящих перед ним скелетов — два среднего роста и один большого. И одним из них был его отец, учитель и наставник, которого он бросил год назад на произвол судьбы и правосудия Рима.

Ему больно сейчас смотреть в лицо своему отцу. Он вспоминает, как боялся этих неистовых глаз под плотными черными бровями, и как когда-то сердился на них. Когда он, будучи еще девятилетним мальчишкой, не мог уследить за мудреными толкованиями, отец-учитель язвительно и колко оскорблял его самолюбие. И тот мальчишка желал ему всяческих бед.

Но теперь же, когда на Эфраиме останавливается этот мертвый взгляд потухших глаз, то на его сердце давит нечто тяжелое, и глубокая сострадательная жалость сжимает ему горло. Он боялся этого дня и этого взгляда. Взгляда, который понимал и… прощал.

В этой тесной полутемной яме воздух сперт, сыр и холоден, а через узкие оконные отверстия в нее постоянно попадает дождь. Здесь царила непереносимая густая вонь, а издалека доносилось глухое пение. Словно мертвое царство отверженных людей, призванных ответить за все грехи человечества.

Смотря на этих трех скелетов, которые когда-то были вполне себе здоровыми людьми, ему становится стыдно. Стыдно, что у него здоровое тело и крепкая одежда. Стыдно, что он молод и может в любое время уйти прочь из этого мертвого царства глины, мрака и ужаса. А эти трое несчастных не могут и подумать ни о чем, выходящем за пределы их тесного круга жуткой повседневности. Они рабы? Но они и люди…

Переборов вновь нахлынувшее чувство вины и стыда, Эфраим присел рядом с ними. Прижался вплотную к их смердящим лохмотьям так, что их вонючее дыхание смерти обдавало ему лицо, а их грязные бороды щекотали ему кожу.

Эфраим пытается поговорить с отцом, чтобы попросить прощения за всё. Но молчит, не находя подходящих слов. А тот продолжает смотреть мимо своего родного сына, в какую-то пустоту перед собой.

Немного покашливая, слегка взволнованный, он наконец фокусирует свой взгляд, находя глазами Эфраима. Глотая слезы, стекающие по бледному лицу, и уходящие в глубины бороды, он пытается что-то сказать. И Эфраим с трудом улавливает на слух хриплое прерывистое бормотанье отца.

— Ты здесь… Я уже и не помню, как… долго, — он постоянно прерывается хрипя и откашливаясь. — Я здесь… И ты… здесь. Словно… всю жизнь. Я знал… Верил…

— Тише, отец, тише. Прошу, тебя, успокойся. Да, я здесь. Я буду здесь, с тобой. Прости, что оставил тебя. Прости меня, отец.

— Я верил… Знал… Ты здесь… Эфраим. Ты ведь не оставишь меня…

— Я поддержу тебя до конца. Я… добьюсь твоего освобождения. Ты будешь дома. Ты помнишь наш дом? Помнишь Сару? Свою дочь Сару?

— Я должен… не помню… Здесь всё крутится… — он откинулся назад, закрывая глаза. — Работать… Да, я должен работать… Простите меня… Я буду работать… Я… Не надо… Прошу вас… больше не надо…

Он то уходил в себя, теряясь где он, и кто его окружает. То вновь возвращался, узнавая сына, и говорил с ним прерывистым хриплым голосом умирающего старца. Он рассказывает о надсмотрщиках — в основном это римляне. Жестокие римляне.

У них было много различных надсмотрщиков и сторожей. Одни жёстче — те лишь отнимали у них молитвенные ремешки. Якобы для того, чтобы заключенные на них не повесились. А другие же мягче — ничего не отнимали, но всё равно они все необрезанные богохульники, проклятые Богом.

Заключенным евреям здесь было всё равно — лучше их кормят или нет, ведь они отказывались есть мясо животных, убитых не по закону. И поэтому им не оставалось ничего другого, как питаться только отбросами фруктов и гнилых овощей.

Грязь, боль, объедки и вонь тесной каморки — вот и всё, что было в их ничтожной жизни. И работа, конечно же, в первую очередь, работа. Каждый ведь должен приналечь для блага Рима.

Заключенным и приговоренным было безразлично будут ли их сегодня избивать дубинками, пока они не упадут на землю, или же завтра пригвоздят к кресту, согласно нечестивому способу римлян казнить людей. Господь дал, господь и взял

Эфраим смотрел, как трое обреченных сидят, сгорбившись в этом тусклом утреннем свете темницы. Их вид и облик потряс его до глубины души. И разжёг в нем пламя гнева. Но пытаясь успокоить и обнадежить отца, Эфраим понимал, что на самом деле всё это безнадежно.

Даже после смерти Ирода, в стране творился беспредел. Но если раньше он был контролируемым, то теперь всякий тянул на себя в борьбе за власть. В различных провинциях Иудеи появлялись вспышки восстания и недовольства. Царь мертв, а его сыновья в Риме — каждый из них пытается заполучить расположение римского императора и получить право на трон.

Вера в справедливое правосудие окончательно покидала Эфраима. Он не может уже ничем помочь своему отцу. Как не может и облегчить его участь. Получил ли он сегодня прощение — нет. Убил ли он своего родного отца, бросив его — да.

Считалось что в центре мира находилась страна сынов Израиля. Святой город Иерусалим находился посередине этой страны. А храм Господа в центре Иерусалима. И святая святых по среди того храма, за пурпурным занавесом. Там было темно и пусто, и только из пустого пола вздымался необтесанный камень — обломок скалы Шетия. Камень, на котором в храме Соломона стоял ковчег Завета. Здесь, как утверждали иудеи, и обитает их Господь, которого они именовали Ягве — Предвечный незримый бог.

Веками иудеи противостояли захватчикам и угнетателям — Вавилон, Египет, царство Селевкидов. Разве не были они когда-то такими же мощными государствами, как и Рим? И всё-таки Иудея против них устояла. Что может сильнейшая армия мира перед дуновением уст божьих? Оно развеет их солдат, их легионы и сбросит в воды все их орудия и тараны..

Но теперь в мире правил Рим, со своими законами и правилами. И не стоило играть с ними. Они сильны, их легионы неисчислимы, и нет никого, кто мог бросить им вызов. А Иудея, страна освященная самим Господом, ныне осквернена этими римлянами, как проказой и пожираема червями.

Разве не чудовищно, что тех, с кем сам Господь бог заключил союз, в их родной стране, в родном доме только терпят, а римские свиноеды в ней хозяева? Бог уже не в стране Израиля — теперь Бог в Италии.

Но в последнее время в Иудее появилось огромное количество так называемых «пророков», заявляющих о скором приходе мессии и его освободительном и очистительном царстве.

— Да, у Рима есть мощь, — заявляли они. — Но она уже проходит, ибо Рим поднял свою дерзкую руку на самого Бога и его избранника, его наследника — Израиля. Иудеи могут вынести нужду и угнетение, но не выносят несправедливость. Они прославляют каждого, даже своего угнетателя, когда он восстанавливает их право. Но когда, они идут против законов и обычаев, терпение сынов Израиля не бесконечно.

— Время Рима проходит, а царство мессии впереди — оно восходит. Мессия придет сегодня, может быть завтра. А может быть, он уже пришел.

— Их нужно растоптать, уничтожить и вытравить. У них есть войска, их жалкая «техника». Их можно совершенно точно исчислить — их легионы: в каждом десять тысяч человек, десять когорт, шестьдесят рот, и к ним шестьдесят пять орудий. И пусть они везут свои легионы на кораблях через море и ведут их через пустыню. У Израиля есть незримый Бог и его неисчислимое воинство. Он безлик, его нельзя измерить. Но от его дыхания рассыпаются в прах осадные машины, и легионы истаивают в ветре.

Такие речи нынче можно было услышать повсеместно. Но Эфраим пытался держаться подальше от всего этого, не вмешиваясь ни во что. Он собирался переждать эту бурю.

Возвращаясь обратно уже под слякотным серым дождем, Эфраим не чувствовал ни этого дождя, ни мягкой глины, налипшей на обувь. Слезы вновь набежали ему на глаза, но он не вытирал их. И они заструились по его слегка отекшим щекам. «Прости, отец. Наше время еще не пришло. Бог теперь в Италии».




ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Идущий в тени


«Всегда есть что сказать в оправдание обеих сторон».

    

Джозеф Аддисон






Город Сепфорис, Галилея, 2 год н. э. (За месяц до Явления в пустыне)




Если посмотреть на карты Израиля, то можно увидеть, что самой южной его частью является Идумея. Чуть выше нее центральная часть всего Израиля — Иудея со святым городом Иерусалимом. Западнее нее располагается Самария. А на самом севере — Галилея. За Иудейской пустыней и рекой Иордан — Перея. Все эти области и составляют страну сынов Израиля.

Стояла ясная расцветающая весна. С верхних гор дул легкий свежий ветер. И вот уже день подходил к своему логическому концу, уступая место прохладному вечеру, готовясь отойти в сторону перед непроглядной тьмой ночи.

И в этой легкой тьме по улицам города Сепфорис брел Иуда, сын того самого Езекии, который некогда во главе разбойничьей шайки разорял всю страну. Ироду с большим трудом удавалось удерживать его в повиновении. Но теперь уже нет в живых ни того, ни другого.

Как ни странно, но Иуда совсем не волновался, и даже не испытывал дрожи в коленях, идя на сегодняшнюю встречу. А стоило бы. Одно слово и его отправят на каторжные работы, где он сгниет, или же сразу распятие на крест.

После смерти царя Ирода страна осталась без своего правителя. Его сын Архелай, который по последнему завещанию Ирода должен был занять трон, отбыл после праздника пасхи в Рим, для утверждения своего права на него. Вслед за ним отправился и Антипа, еще один из сыновей Ирода.

А в саму Иудею, для опечатывания казны Ирода и занятия стратегически важных иудейских крепостей, был отправлен Сабин — сирийский уполномоченный императора, заведующий в качестве квестора всей финансовой частью в Сирии. И для этого ему был выделен один легион из трех имеющихся у Публия Квинтилия Вара — римского наместника в Сирии.

Прибыв в Иерусалим, Сабин первым делом занял царский дворец и отправил всем начальникам гарнизонов и всем чиновникам требование отчета о состоянии дел, и предоставил им по личному усмотрению распоряжаться судьбой укреплений. Область Галилея была отдана в распоряжение Клавдия Фракийца, который и пригласил сегодня на встречу Иуду. И явно не для того, чтобы тот растер ему ноги.

Это было связано с последними событиями, происходящими в Галилее после отъезда Архелая и Антипы в Рим. В прошлую субботу, придя в главную синагогу, евреи увидели у входа начальника греческого отряда со своими солдатами, приносившего в жертву птиц.

Такие жертвы приносились обычно прокаженными, а излюбленное издевательство над евреями состояло в том, что им приписывали происхождение от египетских прокаженных. Служители синагоги предложили грекам поискать для своего жертвоприношения другое место, пытаясь решить всё миром.

Греки же нагло отказались, заявив, что миновали те времена, что были при царе Ироде, когда евреи могли орать на них, и указывать, что делать. Несмотря на все притеснения на евреев со стороны римлян и греков, но всё же при царе Ироде был порядок, а теперь никто ничего не боялся.

Наиболее вспыльчивые из евреев, не пожелавшие оставаться больше зрителями дерзкой издевательской проделки греков, попытались силой отнять у них жертвенный сосуд. Блеснули кинжалы, ножи. И возглавлял их Иуда, призывавший к освобождению и восстанию евреев.

— Одно присутствие необрезанных уже оскверняет нашу страну, — возвещал он с пылкостью фанатика, обвиняя во всем правящую греко-римскую систему. — Вы избраны служить Богу, и не можете поклоняться этому римскому свиноеду.

— Их войска дерзко попирают плиты наших храмов. Неужели вы дадите чужеземцам отнять благословение, предназначенное вам самим Богом, чтобы они устраивали бои гладиаторов и травили нас дикими зверями?

Он яро призывал собравшихся у храма к бунту, вдохновляя их своими речами. Его захлестнула сладостная эйфория собственной значимости. И толпа евреев ринулась на небольшой отряд греков, забрасывая их камнями.

— Не склоняйтесь перед ними в раболепии. Смерть грязным свиноедам. Смерть!

— Смерть! Смерть! Смерть!

— Не заражайтесь их трусостью. Смерть! — он чувствовал, что его уносило куда-то, но не мог остановиться. — Требуйте свободы. Не сдавайтесь, и боритесь за освобождение. Убивайте трусов! Убивайте римлян!

Произошла очередная резня, которые в это время творились по всей стране — Галилея, Иудея, Идумея, Самария — по всему Израилю зарождались маленькие очаги недовольства. И сирийский уполномоченный императора в Иудее — Сабин — явно не мог этого остановить.

И всё больше становилось недовольных, которых римский кулак усмирял. Терпение не было вечным, даже у Бога. Что уж говорить о евреях, которым дали свободу действий. Сначала с опаской, а затем не видя сопротивления, они всё больше выступали в открытую против Рима, требуя автономии.

Оставалось только объединить всех под единое знамя Освобождения Израиля. И Иуда выступил в тот день вперед, взяв на себя инициативу, не боясь последствий. Сегодня Галилея, а завтра Иерусалим. И вот им заинтересовались сильные мира сего.

Клавдий Фракиец, конечно мог лишь с натяжкой относится к таковым, но всё же в Галилее по воле Сабина он был главным распорядителем. И соответственно отвечал за происходящее в области. Тот «маленький» шум устроенный в прошлую субботу грозил перерасти в нечто большее. И Фракиец немедленно среагировал на это.

Фактически бросив вызов римским властям, Иуда попадал под молот, нависший над ним, готовый нанести удар, стоило лишь шевельнутся не в ту сторону. Но с другой стороны, если не он, так кто-нибудь другой поднимет народ. Срубить одну голову ничего не стоит, но на ее месте вырастит еще с десяток. И прежде чем рубить головы лернейской гидре, стоило попробовать договориться с ее главной головой. А в Галилее таковой отныне считался Иуда Галилеянин.

И сегодняшнее приглашение говорило только об одном — они хотят договориться. Рим, в лице Сабина и Фракийца, не желает открытой войны. Значит у них есть определенная заинтересованность в нем, или может быть… страх?

Иуда конечно льстил себе, но всё же допускал различные варианты. Особенно после знакомства со своими новыми покровителями.

После той злополучной субботы и столкновений у синагоги с солдатами гарнизона, он встретил поддержку со стороны неких влиятельных людей. Он не знал кем они были, но по заверениям, их также не устраивал сложившийся порядок. И самое главное — они предлагали помощь, причем весьма необычную. И во многом благодаря этому, сегодня он бесстрашно шел на эту встречу.

Они наглядно продемонстрировали ему свою силу — то, что он увидел и пугало его невообразимым образом, и в тоже время вдохновляло надеждой. У них была сила самого Предвечного. И Рим должен бояться.

Он окинул взглядом улицы города, становившиеся всё менее оживленными. Наступали вечерние часы с их интенсивным движением, разбредающихся, кто куда, людей. Крик, суета, и небольшая толкотня, возвращающихся домой.

Иуда шел вдоль полого, среди поднимавшихся улиц, города, направляясь на небольшой холм, расположенный немного на окраине, через различные базары торговцев, через рынок кузнецов и улицу горшечников.

Вдоль города тянутся нарядные и пестрящие виллы, и магазины, создающие обманчивое мнение, о том, что здесь живут одни богачи. Но в Галилее есть и много бедняков. К сожалению, в основном бедняков — это еврейские крестьяне и рыбаки. Богачи же в Галилее — это греки и римляне. Иуда смотрит на своих соплеменников, понимая, что процветание им в ближайшее время не грозит — пока в этой стране властвуют свиноеды.

Жалобы галилейских крестьян, рыбаков, ремесленников и рабочих не пустое нытье. Они живут в стране обетованной и благодатной, но ее виноградники зреют не для них. Ее тук и винам идут в Сирию римлянам, а масло — знатным господам в Иерусалим.

Вот налоги с земли: третья часть урожая зерна, половина вина и масла, четвертая часть плодов. Затем еще десятина в пользу храма, ежегодный подушный храмовый налог, паломнический налог. Затем аукционный сбор, соляной налог, дорожный и мостовой сбор. Тут налог, там налог, везде налог.

А они должны смириться с этим. Во славу Рима и его господ. Галилеей править нелегко, ведь примерно треть ее жителей — это римляне и греки, избалованные ныне покойным царем Иродом, а остальные — вечно недовольные евреи. Работать требуется много, налоги непосильно высоки, и в городе еще острее, чем в какой-нибудь деревне, бедняк ощущает, чего он лишен. Для граждан провинциальных городов переход в рабы к сколько-нибудь видному человеку был улучшением их состояния.

Иуда не кажется себе маленьким и ничтожным. Ни страха, ни трепета. Уже не ощущает такого уважения перед этими жирными и замкнутыми лицами римлян, проходящих сегодня мимо него по улицам города, который они считают своим. Он видит, что римляне ниже его ростом, ничтожны и спесивы — они обычные люди. А он прохаживается среди них — статный и высокий, чувствуя свое превосходство над каждым из этих жалких подобии людей, над этими свиноедами.

С бесстрастным, слегка высокомерным видом Иуда наконец поднимается на холм, где находится резиденция Клавдия Фракийца. После того как Сабин передал право распоряжаться укреплениями в провинции по своему усмотрению, Фракиец обжил самое красивое здание во всей области Галилее. Оно служило гостевым домом для приезжих влиятельных римских гостей. Но он давно уже пустовал, пока Фракиец не облюбовал его для себя.

Перед входом высится белая великолепная статуя императора, возвышающаяся над прочими мелкими творениями. Дабы никто не мог затмить его, императора Рима и императора половины известного мира.

Перед входом тоже полно различных статуй. Великолепных, но запрещенных. Иуду это не сильно раздражает. Он не сторонник старых и древних обычаев — «дикарских» как считает Рим, но всё же немного возмущен, видя их в своей стране.

Создание образов остается исключительным правом Бога-творца. Людям он разрешил давать этим образам имена, но стремление творить их самому — гордыня и кощунство. Все эти кумиры вокруг гостевого дворца Клавдия Фракийца позорят Предвечного.

Здесь повсюду встречались эти отвратительные изображения — такое ощущение, что они срослись с этим зданием, являясь единым целым, издевающимся и насмехающимся над евреями города. Словно еще один плевок в их стороны.

— Смирись, еврей, — будто бы говорили эти нахальные статуи. — Смирись.

Поднявшись наконец по витиеватой лестнице, ведущей к центральному входу резиденции Фракийца, Иуда направляется прямиком к парадным массивным двойным дверям, покрытых различными изображениями. У дверей его уже ожидают.

Скорее всего, это были ликторы — личная охрана, таких людей, как Клавдий Фракиец. Лучшие и надежнейшие стражи, избранные из тысяч воинов, путем выживания сильнейшего.

Фракиец старается лишить это «свидание» его служебной официальности — встреча посреди ночи, скрытая от глаз посторонних.

Иуду тщательно осмотрев и проверив, неспешно провели через многочисленные залы, галереи, сады и наконец во двор, где у небольшого чистейшего пруда его уже ожидали. Не оказывая никакого интереса к подходящим людям, на небольшой кушетке посреди множества подушек расположился сам Фракиец.

Иуда был один на один с Фракийцем. Не считая ликторов, конечно же. Но был здесь и еще один посетитель, которого никто не замечал и не видел. В небольшом мерцании дребезжащих факелов, скользя по дубовым полам вслед за ликторами, отражалась еще одна тень.

Тень, обычно отбрасываемая человеком, но его самого не было видно. Только тень, отраженная слабым светом. И она следовала за Иудой весь вечер, не привлекая к себе никакого интереса. Да и кто обращал внимание на какую-то жалкую небольшую тень на земле, казавшуюся игрой света?

Тень проследовала за Иудой и ликторами вплоть до места сегодняшней ночной встречи в саду этого дворца. Не вмешиваясь, и совершенно не давая о себе знать до определенного момента.

Ликторы остановились на небольшом расстоянии от кушетки с подушками, на которой располагался Фракиец, словно они дошли до определенной незримой черты, переступив через которую нанесли бы непоправимое оскорбление хозяину. Но при этом, расстояние было не таким уж большим для возможного вмешательства. Если сегодняшний посетитель решится на покушение. Небольшое для них, ликторов и Иуды, но не для тени, расположившейся в свете огней прямо напротив Фракийца.

Иуда направился к Фракийцу, ожидая, что тот заговорит первым, по праву хозяина дома. Но он даже не обернулся к нему, словно не замечая и наслаждаясь этой ночью. Сохранялась тишина и полное молчание.

Этот маленький, с виду, старичок с длинноватым носом, просто лежит на мягкой кушетке, обложенный многочисленными подушками и одеялами. А Иуда неловко стоит в ожидании и это безмолвие сбивает его с той уверенной ноты, на которую он уже настроился, идя на эту встречу.

Ни презрения, ни какого-либо превосходства, он уже не ощущал. Только вновь появившееся ничтожное чувство уже забытой трепетной неуверенности. Что делать? Чего ожидать? И Фракиец, словно удовлетворенный получившимся эффектом, заговорил. Причем без какого-либо приветствия, но при этом довольно таки беззлобно.

— Рим великодушен, мой друг. Рим обращается с Иудеей очень мягко. Гораздо мягче, чем с другими своими провинциями. Если разобраться, то и пошлины с налогами, которые взимает Рим, не такие уж и высокие. Но по всей стране растет недовольство и подстрекательство. Говорят что даже в Иерусалиме дело дошло до буйных, но к счастью не кровавых, демонстраций. Наш дорогой Сабин очень недоволен этим. А на дорогах римляне, появлявшиеся без какой-либо охраны, подвергаются нападениям. Их забирают в плен в качестве заложников. Мы не понимаем, чего вы добиваетесь?

— Наш народ вправе защищать себя от угнетателей и поработителей, захвативших силой страну наших предков. Захвативших наш дом, и требующих смирения и благодарности за это. Нам нелегко радоваться и праздновать свое освобождение из египетского плена, если сегодня при каждом своем слове и действии, мы чувствуем на своем затылке римский кулак.

— А вы знаете, что всего лишь двух легионов хватило на то, чтобы утвердить римский порядок в богатом Египте, с его многовековой древней культурой. А в отношении свирепых и диких германцев с галлами, Рим обошелся четырьмя легионами, и отныне любой гражданин империи может путешествовать по эту сторону Рейна и Дуная так же спокойно, как и по Италии.

Этот маленький старичок, с хищным взглядом, вздергивал плечи и вновь опускал их. Выражая всем телом бессмысленность сопротивления Риму, и насколько вообще безнадежна всякая попытка восстать против римского протектората. Он решил сделать ставку на силу и мощь Рима, и страх перед ним.

— Греки, пожелавшие некогда самоутвердиться вопреки целой Азии. Македоняне и их Александр, посеяли первые великие семена мировой империи. Разве теперь не достаточно было бы всего-навсего двух тысяч обычных римских солдат, чтобы оккупировать обе страны?

— Нас не интересуют былые победы Рима. В Иудеи на сегодняшний день живет до двухсот различных племен. Имеются превосходные естественные крепости. У нас есть всё нужное нам сырье. И…

— И с помощью всего тысячи двухсот человек, столько же, сколько в этой жалкой стране городов, разве не сможет Рим подавить в ней даже малейшую мысль о восстании? А Квинтилий Вар имеет целых три легиона в Сирии. Один из которых он передал Сабину для поддержания порядка.

— Сегодня у него может и три легиона. А кто знает что останется от них завтра, когда они узрят гнев Предвечного?

— Зачем вы пытаетесь увидеть в нас демонов, которых непременно нужно истребить и против которых вы желаете восстать? Вам просто нужно смириться со своей участью, с неизбежным, и покориться, как покорились другие. Ирод понимал это.

— И поплатился за это своей жизнью.

— Он уже был семидесятилетним стариком. Болезни естественны. Ваш Бог не имеет к этому никакого отношения.

— Вы так уверенно говорите о Предвечном, как будто знаете о его возможностях?

— Наши силы будут расти, народ за народ падет перед нами. Римская империя раскинется от самых западных границ земли до ее восточных пределов. Своими жалкими бреднями, и пустыми действиями, вы лишь откладываете наш неминуемый триумф. Подумайте, юноша, ведь только с одной лишь Александрии, Рим получает за один месяц больше прибыли, чем со всей вашей Иудеи за целый год. И он же предоставляет вам взамен очень многое. Разве Рим не проложил превосходные дороги, и не построил вам водопроводы? Будьте же благоразумны. Ваша вера лишь нелепая иллюзия для евреев. А мы предлагаем вам нечто реальное.

— Как например каторжные работы и налоги? Все должны помогать Риму строить новый мир и порядок. Препятствие — это грех. Вы успокаиваете народные массы и толпы своими жалкими обещаниями о светлом будущем — терпите, и все будет? А если эти разговоры и обещания не действуют, то вступает в силу римское правосудие, «равное и справедливое для всех». Правда, для евреев делается негласное исключение — любой был однозначно виновен, если он недостаточно богат, чтобы откупиться, или влиятелен, чтобы его не трогали. Для остальных были каторжные работы — римская стройка требовала рабочих рук и сил. Ну как, здесь не помочь, в строительстве-то для своей собственной страны? И жизни не жалко. Рим строил — еврей умирал.

— Вы преувеличиваете, мой юный друг. Но это не главное. Я пытаюсь донести до вас суть. Легионы Вара в любом случае подавят ваши жалкие попытки восстания. Волнения улягутся А Рим признает право на трон одного из наследников Ирода. За нами будущее. Всё что вы делаете не имеет никакого смысла.

И весь разговор словно бы уходил в никуда, являясь по сути ненужной дискуссией, за которой день за днем проводят старики в трактирах. Покорится и сдаться — вот и всё, что требует Рим, не уступая ни чем взамен.

Евреи говорят о некоем мессии, чье время пришло. Стоило лишь отпустить железную хватку царя Ирода, как все утратили страх и раболепие перед римскими чиновниками. И все ударились в веру, надеясь на своего Предвечного Бога.

Евреи заявляли, что их Предвечный бог Ягве невидим и незрим, поэтому не имеется и его изображения. Но остальной мир не собирался верить, что в этой их святая святых пусто и ничего нет. Ведь если Богу в Храме приносятся жертвоприношения, то там должен быть и какой-то образ, лик или изображение.

Враги евреев уверяли всех, что на самом деле в святая святых поклоняются ослиной голове. Но тем не менее и прогрессивные римляне, и невежественные варвары — все они умолкали, когда заходила речь об этом иудейском Боге. И что бы то ни было в этой в святая святых, оно продолжало оставаться незримым и устрашающим.

Но Клавдий Фракиец считал всё это сказками и нелепицами, не относясь всерьез, когда ему говорили о загадочном Предвечном Боге иудеев. Он оценивающее рассматривает этого странного молодого юношу с худым холеным лицом. Этого провинциала, который утверждает и разглагольствует о какой-то нелепой вере и Боге, а ведь сам не гнушается убивать ради него. Его речи могут вдохновляет разве, что ярых фанатиков этого незримого бога, и отчаявшихся бедняков, которым и так уже нечего терять. Разве может он быть угрозой, которой стоит бояться? Нет, он слаб, и наивен.

— Неужели вы не способны осознать свое собственное бессилие и оценить реальные силы нашего Рима, юноша? Скажите же мне, где ваш флот, армия, не говоря уже о технике и орудиях? Где, позвольте узнать, источники ваших финансов? Мир стал римским. Поймите же это наконец. Где же вы раздобудете себе союзников и помощь? Может быть, в вашей необитаемой пустыне? Где ваш незримый Бог?

— Вы хотите рассуждать об Иудее? Да, мы еще не готовы противостоять вам. Против грубой силой необходимы не только слова, но и такая же сила. И наш Предвечный Бог предоставить ее нам. Мир может быть сейчас и римский, но придет время, и мы заявим о себе. А вы сами разве хоть когда-нибудь боролись за то, что вам дорого? Хоть раз участвовали в сражениях? У вас ведь в жилах не кровь, а слизь и грязь. И если Иудея разрушит ваш проклятый дворец с этими запрещенными идолами, то она будет права. И я буду одним из тех, кто разрушит его.

Иуда распалялся, как тогда у синагоги, теряясь где находится и кто перед ним. И уж тем более не замечал тени напротив Фракийца, отбрасываемой явно не им. Впрочем как и сам Фракиец не замечал ее. Его раздражал этот наивный юноша раззадоривавшийся перед ним со своей верой. Которую приплетал больше для слова, чем действительно верил в нее.

— Разрешите мне еще раз объяснить вам, юноша, кто мы, а кто вы, — едва сдерживаясь Фракиец попытался в последний раз донести до него свою так называемую «истину». — В какой бы точке Рима вы ни находились, вы всегда в центре, ибо у нас нет границы. Мы поглощаем всё новые и новые пригороды и земли. Вы услышите в Риме сотни наречий. Вы можете здесь изучать особенности всех народов. В Риме больше греков, чем в Афинах, больше африканцев, чем в Карфагене.

И словно зараженный пылкостью оппонента Клавдий Фракиец с ярой убежденностью принялся доказывать какие прелести и блага дает Рим.

— Не совершая путешествия, можно найти у нас продукты всего мира. Товары из Индии и Аравии в таком обилии, что сочтете их нынешние земли навсегда опустошенными. Испанская шерсть и китайский шелк, арабские духи и целебные снадобья — у нас есть всё. Ни один ученый не сможет работать без наших библиотек. У нас столько же статуй, сколько жителей. Мы платим самую высокую цену и за порок, и за добродетель. Всё, что только может изобрести ваша фантазия, вы найдете у нас, и даже сверх того, что только можно представить.

— Всё что вы, римляне и ваш «великий» Рим можете дать, всему этому можно обучиться. Но вот чему уж поистине невозможно научиться, так это нашей вере и святости. Народ и Бог, человек и Бог — здесь, на востоке, они едины. Но это незримый Бог и его не увидеть. Человек либо имеет его и ощущает в себе, либо не имеет. А вы пытается это отнять, вторгаясь в наши земли, в наши дома.

— Вижу разум вас окончательно оставил, юноша. Мне жаль вас. Очень жаль. Вы можете идти. Но долго ли вы проживете, мне неведомо. Это скорее по части вашего «Незримого Бога».

Жалкое предупреждение. Вот и всё, чего Клавдий Фракиец добился в эту ночь. Иуда развернулся и пройдя мимо ликторов, направился к выходу. Двое из них двинулись сопровождать его. Пришло время решительных действий.

Небольшая черная тень, скользящая в течении всего разговора напротив Фракийца выдвинулась вперед, после того как все ликторы оставили его одного. Тень, которую ни отбрасывал ни один из присутствующих на этой встрече. И ночи еще долго идти до рассвета.

Проскользнув под кушеткой Клавдия Фракийца, тень тихо и безмолвно приподнялась с земли черным месивом, накрывая собой лежащего. И если бы он не закрыл глаза, наслаждаюсь ночной тишиной, то заметил бы эту надвигающуюся на него тень.

Но ничто не нарушало его покой в этот момент, и тень продолжала обволакивать собой Фракийца, скрывая от его взора окружающий сад. Раскрыв глаза от внезапного приступа удушения, Фракиец увидел лишь зыбко подрагивающие огоньки ускользающего света, который был не в силах справиться с мраком, окружающим его со всех сторон.

Дыхание сбивалось, дышать было всё сложнее, сердце учащенно билось, чуть ли не выскакивая из грудины. Всё вокруг было покрыто таким непроницаемо густым и плотным мраком, что хоть ножом его режь. Воздух словно пропадал в этой теневой пустоте.

Клавдий Фракиец не смог ни позвать охраны, ни уж тем более сопротивляться — всё произошло мгновенно. Он погрузился в безмятежную мрачную пустоту тени, поглощающую всё внутри себя. И умер от смертоносного удушья в полной тьме одиночества. Всё произошло почти безболезненно и в абсолютном безмолвии, при слабом лунном свете, в котором отражалась небольшая черная тень.

Покинув мертвого Фракийца, тень легкими и скользящими движениями нагнала Иуду, неспешно направляющегося в уснувший город. Продолжая незаметно скользить по земле вслед за ним, она стала медленно подниматься. Но не накрывая Иуду, а обретая человеческие формы и контуры, преображаясь в человека. Идущий в тени.

Это оказался обычный с виду человек, в каких-то старых рваных лохмотьях, свисающих с него длинными лоскутами. Не иудей, что было видно по отсутствующей бороде и небольшой короткой стрижке, подчеркивающей его высокий выпирающий лоб.

Глаза его в ночи светились разноцветными цветами — небесно-голубым и светло-зеленым. На левой стороне находился ужасный глубокий шрам, покрывающий половину лица. Старый незаживший рубец петлял, расходясь паутиной от левого виска и вплоть до нижней части лица. Чем-то он напоминал выжженное клеймо — отметину оставленную неизвестно кем и за что. Неизгладимая память на всю жизнь.

Не заметно от Иуды этот человек сжимал в правой руке небольшую серебристую фигурку, изображавшую зверя, которого он называл фосса. Нагнав и поравнявшись с Иудой он заговорил первым.

— Очень скверная ночь. Черная ночь для всех, кто считал Иудею ничтожной. Как например наш общий знакомый Клавдий Фракиец. Возмездие вашего незримого Бога настигло сегодня его. Мы показали на что способен истинный дух Израиля. Ты получил, что хотел, мой друг.

Несмотря на то, что его собеседник, появился так внезапно и неожиданно, Иуда не выглядел удивленным этим необычным появлением. Было видно, что он его знал.

— Он мертв? И никто ничего не видел?

— Этой ночью видели только одного. И конечно же подумают в первую очередь на единственного посетителя, который последним видел Фракийца живым. В Галилее ты станешь однозначным лидером для многих евреев после этой ночи.

— И что дальше? Вы говорили, что по всей стране вскоре поднимется наш народ. Но что может кучка крестьян против обученных солдат? Я не уверен, что маленькая Иудея должна вступать в борьбу с теми, кто обладает мировым могуществом.

— Стань тем, кто освободит свою страну. Рим не так уж и могущественен и непобедим, как ты думаешь, и как все думают. Если восстанут приграничные провинции: в Германии, Египте и Иудее, то Рим развалится. Он держится лишь на вас, покорных массах. Но битвы не выигрываются чистыми руками и пустыми словами. На твоих руках будет кровь.

— Я говорил не о крови на моих руках. Я этого не боюсь. Вы прекрасно знаете, что все мои религиозные речи лишь для необразованной толпы. Я говорил о «силе», которую вы нам обещали.

— Мы поддержим вас. Мы показали тебе свою силу. Бросьте вызов Риму и мы встанем рядом с вами.

— Я даже не знаю, кто вы… Ни имени… Ничего…

— Разве имеет значение какое-то жалкое имя. Просто поверь нам и не сомневайся. У нас есть сила и возможности…

— Так поделитесь ей с нами.

— Со всеми? Или только с тобой? Я знаю чего ты действительно хочешь. Но всему своё время, мой дорогой друг. Сейчас тебе стоит беспокоиться только о том, как захватить в ближайшее время власть в Галилее и двинутся в Иерусалим на праздник. Как вы это называете… Тот, что наступает через семь недель после вашей пасхи… Неважно. Главное, что многие люди стекутся в город на этот праздник. Вполне достаточно, чтобы выступить против одного римского легиона и Сабина.

— Вы сеете ветер, и боюсь что пожнете бурю. Но я лучше буду с вами, чем против вас.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Жемчужина


«Бог желает предотвратить зло, но не может?

Значит он не всесилен.

Может, но не желает?

Значит он жесток.

Может и желает?

Тогда откуда возникает зло?

Не может и не желает?

Тогда за что называть его Богом?»

    

Эпикур






Город Хеврон, Иудея, 2 год н. э. (За две недели до Явления в пустыне)




Белый, сияющий и роскошный, город Хеврон, располагавшийся на холмах — это самое восточное из крупных поселений на границе Иудейской пустыни. Население его являло собой разнородную смесь из сирийцев, армян, евреев, вавилонян и арабов, а от греко-римского в ней лишь архитектура. От города к югу тянулась сплошная степь. Но сам Хеврон, лежал близ реки, и ветра с гор придавали воздуху свежести и чистоту.

Здесь когда-то властвовали и царили хетты, ассирийцы, а за ними вавилоняне, и македононяне. Теперь же Хеврон входил в провинцию Иудея. Он лежал на перекрестке многих дорог. Через него проходила аравийская торговля пряностями и благовониями, равно как и большая часть торговли жемчугом и ценными шелковыми тканями.

Город славился своими прекрасными постройками, возведенными еще столетиями, и даже тысячелетиями, назад. Но самой знаменитой достопримечательностью являлась пещера Махпела́ — склеп трех патриархов в древней части Хеврона, в котором были похоронены Авраам, Исаак и Иаков. Согласно легендам, здесь также покоятся тела Адама и Евы.

Почти всегда через город тянулись караваны бедуинов. А сам город был наполнен тысячами людей, белых и коричневых: греческие и сирийские купцы, еврейские ремесленники и землевладельцы, а также римские солдаты из местного гарнизона.

Все эти люди, белые, черные, коричневые, с их скотом, верблюдами, овцами, козами и собаками, жили, дышали, двигались в тесной близости друг с другом, говорили на многих языках, совершали сделки, на разные лады почитали множество богов. И среди всех этих народов и племен кишела огромная смесь многочисленных рабов.

Но Эфраим здесь всегда чувствовал себя чужим. Родной город претил и угнетал своим постоянным движением и суетой. А с арестом отца, всё это лишь усугубилось. Он хотел покинуть его, и чем быстрее, тем лучше.

Еще в детстве он грезил о Риме и его величии. Он много читал о нем, но сейчас пришло время разочаровании. Он взрослел и настроение его кардинально менялось. Для него Рим из великой империи превратился в ужасную тиранию для его народа. Запад и Восток — два разных мира, которым не суждено стать единым целым. Но, к сожалению, Рим с этим был не согласен, и жаждал поглотить как можно больше.

Но нужно отдать им должное: организационный талант у них есть — есть своя техника, свой уникальный последовательный ум. Они многое могли дать. И они действительно давали одним, отнимаю при этом у других. Такая вот система распределения.

Эфраим мог пойти куда угодно, изучать любые науки. Ему двадцать лет, он имеет все наклонности для блистательной карьеры — разностороннее образование, бешеное честолюбие, быстрый и гибкий ум. Он мог бы посвятить себя религии.

Но у него был свой путь — литература. Сила слова вдохновляла его. История не должна оставаться в тени забытых легенд. Он может дать большее, показав каков этот странный непреклонный народ Иудеи на самом деле. Мир созрел для того, чтобы принять в себя мудрость Востока.

Читая древние книги, Эфраим отождествлялся с мучениями своего народа и людей, принявших их, чтобы не осквернять святые заповеди незримого Бога. Его задача, как он видел ее в своих мечтах — поведать миру историю своего народа так, чтобы все узнали, что эта земля действительно была избрана, и что именно в ней обитает истинный Бог.

Но планы так и оставались всего лишь планами и жалкой идеей, которую он так и не решился воплотить в жизнь. А время беспощадно уходило. Тем более, что в нынешние времена можно было забыть о литературе. То, что сейчас, после смерти царя Ирода, происходило в родной стране, пугало его.

Множество волнений охватило всю Иудею. Многие решались на открытую борьбу, либо в надежде на личную выгоду, либо из ненависти к иудеям. Две тысячи бывших солдат Ирода — в основном наемники из Галлии и Германии — для чего-то собирались в пределах самой Иудеи. А в Перее один из царских рабов напялил на себя корону. Он сжег и ограбил царский дворец в Иерихоне. И собрав вокруг себя таких же разбойников, рыскал по открытым дорогам. Но здесь, в Хевроне, пока что всё было спокойно.

Мир рухнул и перевернулся, предвещая перемены. И Эфраим должен сделать все, чтобы не скатиться в эту развернувшуюся пропасть. Он просто не может сдаться. Хотя бы ради своей младшей сестры Сары. Отныне он для нее единственный близкий человек. Ее защита и опора.

Ей уже было шестнадцать лет и отец собирался выдать ее замуж. По его желанию это был молодой доктор Аарон. Но после тех нелепых обвинений и задержании отца в прошлом году, Аарон даже не навещал их, предпочитая забыть и не связываться с ними, боясь замарать свою репутацию. Многие тогда отвернулись от них

Эфраим в глубине души и не желал этого брака. Боялся ли оставить ее без своего надзора или же его пугало остаться одному, брошенным всеми.

Вернувшись сегодня в свой родной город Хеврон, после долгого пути с того кирпичного завода для каторжников, он прямиком направился к своему дому.

Улицы всё так же оживленны и заполнены. Впрочем в Хевроне они всегда полны разнообразным народом, беспечно слоняющимся. Даже в эти тревожные для всей Иудеи времена.

Кто-то неспешно шел по своим, наверняка ненужным и бесполезным, делам. Другие куда-то торопились — видимо что-то важное подгоняло их, или же они такие по своей натуре. Кто-то лежал на небольших лежаках, под крытыми крышами, отдыхая и прохлаждаясь.

Эфраим был одним маленьким человечком в этом большом, живущим своей жизнью, городе. Он был частью толпы, сливаясь с ней, становясь незаметным. Таким же как и все. И в толпе каждый был лишь частичкой одного целого. Это позволяло забыться и просто идти, наслаждаясь увиденным, не обращая ни на кого внимания.

С любопытством и волнением вдыхает он воздух этих чужих домов и людей. Легкий ветерок развевает его волосы, они чуть длинны. В Иерусалиме, в этом месяце наверняка очень жарко. Но здесь, в Хевроне дышится свежо и приятно, во всяком случае, сегодня.

Всё имущество отца было арестовано сразу же после того, как его признали виновным и отправили на каторгу. Эфраиму с сестрой пришлось ютиться в старом заброшенном доме, который им предоставила власть города.

Этот старенький домик располагался не в самом богатом районе, а скорее наоборот. Немногим лучше квартала для бедняков. Но люди здесь тихие и смиренные — гораздо меньше снующихся туда-сюда бездельников.

Но как ни странно именно у дома Эфраима сегодня можно было наблюдать какое-то небольшое столпотворение людей. В этих узких улочках толпа чем-то привлеченных людей собиралась в небольшую кучку.

Поспешив к своему дому, он начал протискиваться через недовольную толпу. Не похоже было, что они собрались здесь для того, чтобы встретить именно его. Но Эфраима волновало только одно — дабы ничего не случилось с Сарой. Но когда он увидел что привлекло этих людей к его дому, то решил что это конец. Всё рухнуло окончательно.

Дом, в котором они с Сарой жили последний год оказался «заражен» проказой. В Иудее это частенько случается в таких бедных кварталах. На стенах появляются маленькие красноватые или зеленоватые углубления, расползающиеся со временем по всему зданию. Обычно всё обходилось только заменой камней, но бывали случаи и похуже.

Порой дело доходило до того, что такой «зараженный» дом приходилось полностью ломать. И в этом «излечении» от проказы помогает священник

Эти углубления появились еще месяц назад, но тогда Эфраим не обратил на них особого внимания. Дом и так был ужасно старым и поношенным. Теперь же он был полностью покрыт этими углублениями и «пятнами» проказы. И прямо сейчас этот дом разбирали на куски.

Священник приказывал людям выломать «заболевшие» камни, которые находились в основании здания. После этого он возьмет двух птиц, кусок кедрового дерева, червленую шерсть. Кровью одной из птиц окропит дом семь раз, а другую птицу выпустит на свободу в открытое поле за городом и тем самым умилостивит Бога.

Тогда будет считаться, что дом очищен, и не способен заразить другие, соседние с ним. Ну конечно же, ведь он будет полностью разобран и разрушен.

И всё это мгновенно промелькнуло в мыслях Эфраима, нарисовав ужасную картину. Что делать дальше и куда пойти он не знал. И тут в голове ясно встал образ Сары. Среди этой толпы ее не было видно.

Люди могли начать «излечение» дома и не спросив его хозяев. И Сара могла еще и не знать о происходящем. Дом ведь только недавно начали разбирать. Эфраим решил, что она утром отправилась на Восточный базар, и пока еще не вернулась. Надо было ее немедленно отыскать, а затем думать, что делать дальше.

Покинув район для бедняков, он вновь вернулся в оживленный поток людей. По улице дребезжали телеги и повозки, медленно волочились лошади и волы. Кругом стоял нереально раздражающий шум и суета. Всё это сейчас ужасно мешало и тормозило его.

Надо было найти другой, более малолюдный путь. И он отправился по улице через рынок рыбаков, который мог вывести его в небольшие узкие проулки и улочки, ведущие прямиком на Восточный базар.

Немного пройдя вперед по этой улице, Эфраим свернул с нее, выйдя на тесную площадь. Она была напрочь забита различными прилавками и бочками, из которых разносился запах рыбы. Оживленная и шумная торговля была в самом разгаре и все продавцы старались перекричать друг друга.

Шумная оживленная улица, через которую он недавно проходил, по сравнению с этим рынком показалась бы тихим храмом. Эфраиму давно не доводилось видеть такой толчеи, суеты и гомона, какие встретили его здесь. Продавцы орали и вопили, заманивая к себе покупателей. А какие-то потерявшиеся в этой толкотне дети слезливо рыдали.

Пробившись с трудом через всю эту неугомонную толпу в одну узкую улочку, он свернул из нее в проулок. Народ здесь практически отсутствовал, и можно было спокойно напрямую отправляться на Восточный базар, не отвлекаясь ни на что.

Эти узкие улочки немного петляли, и теснились вплотную друг к другу, запутывая незнакомого с ними человека. Здесь запросто можно было заблудиться, и зайти в какой-нибудь тупик. Но для знающего ничего не стоило пересечь весь город кратчайшим путем именно через такие вот проулки.

Но Эфраиму сегодня было не суждено проделать этот путь до конца. Довольно странные события неожиданно вторглись в его планы, перевернув впоследствии всю жизнь. Ему пришлось столкнуться с невозможным после того, как он выбрался из толпы на рыночной площади, и оказался в этих проулках посреди наставленных впритык друг с другом старых обветшалых, и частично заброшенных, домов.

Направляясь на Восточный базар по этим улочкам и проходя между домов, он случайно заметил какое-то мимолетное движение на одной из плоских крыш позади него. Словно что-то появилось и тут же пропало. А мгновение спустя вновь возникло, но уже на крыше другого дома. Сверху посыпалась пыль и послышались чьи-то шаги. Но когда Эфраим обернулся, чтобы осмотреться, то ничего не увидел. Всё та же тишина и спокойствие, не нарушаемая никем.

А затем откуда-то с площади до него донеслись крики и ор, приближающиеся к нему. День становился всё более странным и удивительным. Голоса становились всё громче и отчетливее. Сквозь общий шум ему удалось расслышать что-то о краже.

Это его не интересовало, и стараясь как можно быстрее покинуть эти проулки, он направился к ближайшему своротку, дабы избежать надвигающейся толпы. Но натолкнулся на человека, буквально появившегося перед ним прямо из воздуха. Эфраим повалил его на землю, теряя равновесие от этого столкновения.

Снизу на него уставилось заостренное крысиное лицо с разноцветными глазами. Этот человечек затрепыхался под ним, не ожидая такого поворота событий, и попытался сбросить с себя Эфраима, ударив его ногой в грудь.

Мигом поднявшись с земли, он огрызнулся своими странными глазами, и уставившись куда-то впереди себя, сжал в руке нечто похожее на змейку кусающую себя за хвост. И через мгновение растворился в воздухе, также внезапно, как и свалился Эфраиму на голову.

Но буквально тут же появился на одной из крыш впереди. И уставившись вдаль исчез. Так он мелькал, то на одной крыши, то на другой, удаляясь небольшими прыжками-перемещениями, исчезая и появляясь, пока окончательно не скрылся из виду

Эфраим оставался лежать на пыльной дороге посреди этих домов в полном недоумении, и пытаясь унять боль от удара в грудь. Усиливающиеся крики наконец достигли этого проулка, преобразившись в разъяренную толпу людей, жаждущих крови. Они стремительно направлялись к лежащему Эфраиму, продолжая выкрикивать свои угрозы того, что они сделают с похитителем и вором.

В этой пыли улицы Эфраим увидел прямо перед собой небольшую вещичку, видимо оставленную тем удивительным человеком, исчезающим в воздухе. Это была прекрасная жемчужина — просто таки огромный нежно-розовый редкий экземпляр, без единого изъяна и порока. И вот она лежала посреди этой грязи, блестя и приковывая внимание.

Тот человек с крысиным лицом и разноцветными глазами видимо выронил эту жемчужину, когда на него так внезапно налетел Эфраим. И это похоже было, что из-за нее был весь шум. Тот человек был вором, и судя по этой редчайшей жемчужине, ограбил он не просто какого-нибудь очередного богача.

Подбежавшая толпа людей, увидев жемчужину, мгновенно оценила ситуацию и вынесла свой однозначный приговор, накинувшись на единственного человека, кого по их мнению стоило винить.

Кто-то из толпы швырнул в него камень, попавший в живот. А один из самых расторопных кинулся пинать лежащего, нанося болезненные удары и попутно наступив ему на левую ладонь. К нему присоединились и остальные, даже забыв на какой-то момент о причине всего этого — жемчужине, которая оставалась лежать в пыли.

Они бездумно наносили удар за ударом, продолжая его избивать, пока он окончательно не потерял сознание. Хоть на ком-то можно было выместить всю свою накопившуюся злость и ярость. Просто возник подходящий случай.

Прибывшие наконец смотрители порядка, забрали с собой полуживого Эфраима. Жемчужина была возвращена, а «похититель» наказан.




ГЛАВА ПЯТАЯ

Падение в бездну


«Вид пропасти должен рождать мысли не о бездне, а о мосте».

    

Михаил Веллер






Город Хеврон, Иудея, 2 год н. э. (За неделю до Явления в пустыне)




Темнота здесь была абсолютной. Он чувствовал себя так, будто ослеп. Или умер, похороненный в мрачной могиле. Эту сумрачную тишину не нарушали практически никакие звуки, и лишь холодный воздух пронизывал пустоту, не давая заснуть. Никаких окон не было, постели тоже, и даже ведра. Солома на полу провоняла мочой.

Эфраим не мог сказать сколько минуло времени с тех пор, как очутился здесь. Открывал он глаза или нет, разницы не было. Ни луна, ни солнце сюда не заглядывали, чтобы можно было отметить на стене дни. И часы превращались в долгие ночи, так по крайней мере ему казалось.

Здесь просто невозможно было понять, когда наступает день, а когда опускается ночь. В этом мрачном безмолвии всегда царил мрак и безнадежность ночи. Ни тепла, ни света, и никакой надежды.

В этом месте время словно замерло, остановившись в той точке безнадеги, когда человек погружен в самое глубокое отчаяние. И нет никакого желания бороться, зная что ты просто не можешь ничего сделать. Не можешь покинуть эту тьму, а возможно погряз в ней навечно.

Боль постоянно ему напоминала о себе, то утихая, то вновь возвращаясь. Тупая ноющая боль, в тех местах где его так беспощадно били. Да и во всем теле.

Его лихорадило, а губы высохли и растрескались. Эфраим старался не шевелиться, и поэтому в основном лежал неподвижно. Он спал, просыпался и засыпал вновь.

Трудно сказать, что было мучительнее — спать или всё же бодрствовать. Когда Эфраим засыпал, то ему приходили тяжелые сны — мрачные и тревожные, полные крови и вероломства. А когда он бодрствовал, то, не имея другого дела, покорялся думам, которые были еще хуже кошмаров — воспоминания.

Они выползали из пугающей тьмы — такие яркие, словно сон. А ведь совсем недавно ему казалось, что жизнь выравнивается и налаживается. Он строил планы и надеялся на что-то.

Еще недавно он находился посреди толпы людей и буйно живущего города, их суеты и толкотни, которые окружают нас своими нитями и законами, правилами и отсутствием таковых, справедливостью и бесчестием. И вот теперь всё это ушло в никуда, оставив только пустоту, как внутри него, так и снаружи.

Всё сложилось в какую-то нелепую ситуацию, утянувшую его на дно. Такая дикая случайность, когда человек просто подвернулся, только из-за того, что оказался не вовремя в том месте, где даже не должен быть.

Такие люди, как Эфраим для них ничто — пример для наказания и поучения. Неважно кто он и виновен ли вообще — главное побольше жертв для успокоения масс, и поучения.

И тут же в памяти всплывает образ тощего замученного старика, сидящего рядом с такими же как и он узниками в маленькой тесной комнатушке — Мелех, отец Эфраима, которого он еще недавно навещал. Теперь Эфраим как никогда действительно понимал его. Теперь, когда он оказался в подобной ситуации.

После задержания отца, когда Ирод вынес свой приговор, Эфраим не стал добиваться защиты для него. Никто не стал добиваться справедливости. Из страха перед царем, который в последние дни своей жизни был беспощаден даже к своим собственным сыновьям. Все тогда волновались только за себя и своих родных.

И он бросил своего родного отца против «Римской справедливости и меча правосудия», словно разменную монету, взамен безопасности. Не для себя, а для своей младшей сестры, Сары. Эфраим боялся больше всего за нее, боялся привлечь ненужное внимание. И конечно же он чувствовал себя ужасно, словно бы сам вынес тот каторжный приговор для своего собственного отца.

И всё то время, что отец был вынужден терпеть эти ужасные каторжные муки, Эфраим не навещал его, боясь взглянуть в глаза. Боялся… Боялся того, поймет ли его отец. И его трудные решения?

Отец прощал всех, и не испытывал ненависти ни к одному человеку. Таким он его знал, и сохранил в своей памяти. Эфраим понимал, что отец простил бы его, но сам никогда не смог бы этого сделать для себя. И поэтому он не хотел приходить к нему.

А ведь отцу тогда как никогда в жизни нужна была поддержка от близких, и особенно от него. Именно это — его отсутствие — убивало отца всё это время. Он понимал и прощал, но ждал своего сына, которого не было, день за днем, месяц за месяцем.

Сейчас Эфраим думает, что именно тогда он и ступил на этот край бездны, в одном шаге от падения в пустоту, удерживаемый лишь одной младшей сестрой, его маленьким солнцем, единственным ради чего стоило умереть, и пожертвовать чем угодно.

Он лишился последней надежды и веры. Оттолкнул от себя всё, во что верил с детства. Всё чему отец его учил. Он отрекся от своего Бога.

От Бога, который не защищал своих верных слуг, сыновей Израиля, от несправедливых мучений. Не защищал свой родной дом. Эфраим проклинал его, и всех его пророков, и мессию, которого все ждали, возлагая надежды на Великое спасение и очищение.

Нет, это не Эфраим отрекся от своего Бога — он просто осознал, что это Бог отрекся от своего народа. Бросил их решать свои проблемы самостоятельно, не надеясь ни на кого, и ни на чью защиту. Каждый отвечал за себя, и только за себя, и свою жизнь, которую он выбирал.

Покинув отца в смешанных чувствах вины и отчаяния, Эфраим собирался начать новую жизнь, возможно даже перебравшись в Иерусалим. Но только после того как улягутся все эти беспорядки, происходящие в стране.

Новые планы, новые мечты — всё оказалось лишь иллюзией. Иллюзией, что можно всё отпустить и попробовать идти дальше. И где он теперь? Нет, его больше волновало, где сейчас его младшая сестра Сара. Наверняка одна в этом ужасном мире, без дома и семьи. Эфраим просто должен вырваться отсюда, любой ценой.

В настоящее время он не мог сказать как давно всё это было. Когда он вернулся в свой родной город, вчера или неделю назад? День, когда он сделал этот последний шаг к бездне, у которой стоял. Хотя, это больше было похоже на грубый и жестокий толчок. И он упал в эту бездонную пропасть. И до сих пор летит вниз, бесконечно долго, и не ожидая увидеть дна, спасительного и в то же время смертельного.

Он вспоминает как с трудом пробивался сквозь толкотню и суету рыночной толпы, не подозревая, что пробивается к краю бездны. Эти люди словно бы сдерживали его от падения вниз. Это был знак, предупреждение.

А он шел, пробиваясь через них, вперед и вперед. И очутился в том судьбоносном переулке, где и повстречал исчезающего человека, благодаря которому его обвинили в воровстве самой драгоценной жемчужины четырех морей из коллекции одного из влиятельнейших и богатейших людей Хеврона.

Анилей из рода Финееса. На сегодняшний день в городе именно от его решения зависело многое. Именно благодаря ему Хеврон оставался тихой гаванью в надвигающейся на Иудею буре. У него была даже собственная небольшая армия. В основном состоящая из наемников и рабов. Но на нее надеялись больше, чем на римский гарнизон в городе.

Но что это такое… Где-то снаружи камеры, немного издалека, послышались какие-то звуки, а затем легкое приятное дуновение. В этой промозглой тьме, Эфраим сразу почувствовал тепло, исходящее откуда-то сверху. К нему кто-то спускался.

Вскоре он заметил не только приближающееся тепло, но и слабый дрожащий свет факелов, и услышал тяжелые глухие шаги в его направлении. Спустя какое-то время они наконец приблизились к той камере, где размещался Эфраим, ослепляя его светом своих факелов и заставляя прищуриваться.

Теплое дребезжание света надвинулось ближе, вплотную к решетками камеры. Эфраим поднялся, закрывая глаза левой рукой, и подошел сам, чтобы понять кто это, и чего от него хотят.

— Воды? — сквозь прутья решетки какая-то мягкая изящная рука протянула ему глиняный кувшин. — Берите, берите. Вам необходимы силы.

Запотевшая глина приятно холодила руку. Он взял сосуд своими трясущимися руками и жадно припал к нему. Струйки воды медленно стекали по его бороде.

Эфраим остановился только когда понял, что больше вместить уже не может. Иначе его вывернет наизнанку. Но кувшин не отдал, оставив на будущее.

Всё то время, пока Эфраим жадно пил воду, человек снаружи сохранял молчание. Этот голос был явно мужским, но не жёстким, а скорее ободряющим.

Самого обладателя этого голоса он по-прежнему не мог разглядеть из-за слепящего света, но глаза постепенно привыкали к нему. И вот голос вновь заговорил, всё так же мягко и немного подбадривая.

— Прекрасно, прекрасно. Вот мы и можем, наконец, поговорить. Эфраим, не так ли?

— Да. И я благодарен вам за эту воду. Но хотелось бы узнать имя своего спасителя.

— Ну, про спасителя, это вы еще рановато говорите. Всё будет зависеть только от вас, мой дорогой Эфраим.

— Всё что угодно. Я… невиновен. Это просто нелепая ошибка, которая…

— Прошу вас, не надо. Здесь абсолютно нет никакой ошибки. Мы прекрасно знаем, кто вы. Жалкий глупец, осмелившийся посягнуть на мою жемчужину.

Анилей! Перед Эфраимом находился сам Анилей. И похоже он не сомневался в его причастности и вине. Но для чего тогда он здесь? Жемчужина была ему возвращена, а вор, по его мнению, наказан.

Теперь, когда Анилей отодвинул свой факел немного в сторону, а глаза Эфраима окончательно свыклись со светом, он смог внимательно его разглядеть.

Это был слегка полноватый, чуть выше среднего роста, богато одетый господин. Гладкая ровная борода, немного неестественного цвета. Но возможно всему виной была тьма подземелья и слишком яркий свет. Руку, в которой он держал свой факел, украшали различные драгоценные кольца и персты. А позади него стояло еще несколько человек, державших точно такие же горящие факелы.

— Вы беспросветно глупы, мой юный друг, что решились на эту кражу. Как вы только могли надеяться на то, что вам действительно удастся избежать наказания и скрыться от нас?

— Возможно, если бы вы дали мне шанс объясниться, то я смог бы вас убедить в моей невиновности, господин Анилей?

— Объяснится в чем, мой юный друг? В том, что вам нужны деньги и вы решились на этот крайний шаг? Но надо быть полным безумцем, чтобы попытаться ограбить меня. Посмотрите только на себя. Во что вы превратились. На вас же нет живого места. Но тот, кто грешит, должен и страдать, не так ли?

— Я понимаю, господин Анилей, что всё указывает на меня. Но поверьте, я не делал этого. В тот день я только вернулся в город. И у меня просто не было времени. Я…

— Довольно, — его голос резко изменился с доброжелательно-укоряющей ноты до нетерпящего никаких пререканий. — Если вы продолжите убеждать меня в своей «невиновности», то я покину вас прямо сейчас. А уже завтра вас выведут на публичную казнь.

— Но я просто не могу признаться в том, чего не совершал, — и Эфраим действительно не мог вот так запросто сдаться и принять на себя вину другого человека, который исчез, растворившись в воздухе. Но пререкаться сейчас с Анилеем было не в его интересах. — Однако, я готов смириться с вашим мнением, и выслушать вас, господин Анилей. Я понимаю, что моя судьба сейчас зависит только от вас.

— Оказывается это вы делаете мне одолжение, соглашаясь со мной, мой юный друг? Но пропустим это. Как вы верно подметили, ваша судьба действительно в моих руках. И несмотря на эту жалкую попытку ограбления, кое-что меня заинтересовало, — Анилей приблизился к решетке настолько, насколько это было возможно. — Как ты это сделал? Скажи мне, и возможно сможешь выйти отсюда живым.

— Как? — Эфраим сначала растерялся, не понимая чего от него хотят.

— Да, меня интересует то, как ты сумел украсть мою жемчужину. Ну же?

— Но я не понимаю…

— Не понимаешь? Трое моих стражей утверждают, что ты якобы появился прямо из воздуха. Представляешь? Человек, появляющийся из ниоткуда. Но разве это возможно? — Анилей слегка рассмеялся показным смехом. — Разве может обычный человек исчезать, появляться и снова исчезать?

— Нет, мой господин. — теперь Эфраим понимал причину интереса к себе. Анилея интересовал тот человечек с разноцветными глазами, который мгновенно перемещался на расстояние. — Ни одному смертному такое не под силу. Это подвластно только Предвечному и его пророкам.

— Но как я вижу, сейчас передо мной далеко не пророк, и уж тем более не Бог. И я решил, что мои стражи лгут мне, дабы скрыть свою вину и оплошность. Поэтому отрезал правую руку одному из них. В назидание за глупую ложь и сказки. Однако, я был немало поражен, когда никто из них не изменил свое мнение после этого. Эти глупцы продолжали рассказывать свои сказки и утверждать, будто некий человек, возникнул из воздуха и украв мою жемчужину, также внезапно скрылся.

— И тогда вы им поверили?

— Если кратко, то все трое лишились своих рук, но по-прежнему уверяли меня, что они говорят правду. Забавно, не так ли?

— Увы, я не могу с этим согласиться, господин Анилей. Я считаю это жестоким.

— Жизнь жестока, и ты на своей шкуре испытал это. А их непреклонность вызвала во мне сомнения. Можешь себе представить, что я на какой-то момент даже поверил им? Может и вправду существует такой человек? Сегодня здесь, а завтра там. Это очень интересно.

— Если бы я только мог помочь вам, господин Анилей, но увы… — Эфраим решился всё ему рассказать. До этого он боялся, что никто ему не поверит. Но возможно сейчас тот самый момент. — Я видел этого человека. Он действительно перемещался, исчезая в воздухе и появляясь уже в другом месте. Я совершенно случайно наткнулся на него, в том самом переулке, где меня избили и задержали. Видимо он просто выронил жемчужину, а все подумали на меня. Прежде я молчал из страха, что мне не поверят.

— И я действительно тебе не верю, Эфраим. Ты пытаешься свалить всё на некоего загадочного человека, чтобы тебя освободили. А ты по-прежнему оставался бы с этой загадочной силой, которой обладаешь.

— Но у меня нет никакой силы…

— Возможно, ты просто не хочешь с ней делится. Рискну предположить, что даже ценой своей жизни. А ведь я мог бы освободить тебя, взамен на твое содействие. По-крайней мере, если ты не можешь дать эту силу мне, то мог бы работать на меня. Присоединяйся ко мне, Эфраим.

— Я хотел бы помочь вам, господин Анилей, но…

— Хорошо. Твоя жизнь для тебя не так ценна, как я надеялся. А как насчет твоей младшей сестры? — Анилей обернулся к стоящим позади него людям. — Подойди сюда, Сара, не бойся. Поговори со своим братом.

Сердце Эфраима оцепенело. Она здесь, в этом жутком подземелье, его маленькая бедная сестренка. Это какой-то нескончаемый кошмар. И как только из него выбраться? Он падал в бездну, и утягивал за собой и сестру.

Сара подошла, вся дрожащая и испуганная. Лицо ее было в недавних слезах. Эфраиму было больно смотреть на нее. А ей тяжело всё это переживать.

— Я не понимаю, что происходит… Почему они так с тобой? Когда я вернулась с рынка, наш дом очищался от проказы. Я не знала куда пойти… и что делать… Не знала когда ты вернешься… Люди сказали обратиться за помощью к властям, — ее речь постоянно прерывалась всхлипываниями. — Они сказали, что мне… помогут, пока ты не вернешься. Дадут кров на ночь… А потом налетели эти стражи. Говорили что-то о краже… Я не понимаю, Эфраим, почему всё это… Ты же не мог этого сделать… Я знаю тебя…

— Прости меня, Сара. Я… не брошу тебя. Всё образумится. Это нелепая ошибка… Мы еще всё наладим. Верь, мне.

— Эти люди говорят, что ты ограбил их, но… это невозможно. Если бы они тебя знали… — она обратилась к Анилею. — Прошу вас, помогите моему брату. Он невиновен. Наш отец…

— Ваш отец был таким же преступником. И скоро его не станет, уж поверьте мне. Я отправил ему от себя весточку, как предупреждение для тебя, Эфраим, — Анилей мягко отстранил Сару от камеры, всхлипывания которой превратились в мольбы. — Через неделю или чуть больше, вам стоит попрощаться со своим отцом. Если конечно, мой юный друг, ты сам доживешь до этого дня. Но сестру твою еще можно спасти. Разве не жалко ее?

— Прошу вас, господин Анилей, я… Я сделаю всё, но не трогайте мою сестру, — Эфраим должен был любой ценой выбраться отсюда. — Поверьте мне, если бы я обладал той силой, о которой вы говорите, разве бы находился здесь?

— Может тебя довольно сильно приложили в том переулке и нужно лишь время для восстановления? Заживут твои раны и поскачешь из своей камеры.

— Я не могу вам доказать, господин Анилей, но… — он не знал как еще убедить Анилея в том, что его принимают за другого. Оставалось только одно. — Хорошо. Я могу быть полезен вам.

— Так вы согласны, мой юный друг, работать на меня? Использовать свою силу, как я скажу?

— Если вы не тронете мою сестру Сару, господин Анилей, я… буду вашим. Мне только нужно время. Заживить свои раны, как вы верно подметили.

— Твоя сестра будет под моим постоянным надзором. Ты сможешь ее изредка навещать, но даже не думай вновь использовать свою силу против меня. Расплачиваться придется ей. Помни об этом.

Его отец итак был одной ногой в могиле, и если Анилей сказал правду, то… он лишь ускорил неизбежное. Нет, это сам Эфраим убил своего отца. Он и есть истинная причина всех их бед. Но Сара…

У нее остался только он, старший брат, утягивающий ее за собой в бездну. Эфраиму не оставалось ничего другого, как принять это предложение. Это был единственный способ выбраться из камеры и защитить Сару. Анилей просто не оставил ему выбора, приведя сюда сестру.

Проблема заключалась в том, что Анилею нужна была сила другого человека. И Эфраим не знал, что будет после того как его раны заживут, и Анилей потребует демонстрации этой силы. Оттягивать насколько возможно, а там может всё и образумится. И если Анилею нужна была эта сила, то Эфраим достанет ее. Ради жизни и безопасности своей сестры.

— Я весь ваш… мой господин.




ГЛАВА ШЕСТАЯ

Кровавый праздник


«Если хотите одержать победу, бейте в самое сердце противника».

    

Карл фон Клаузевиц






Иерусалим, 2 год н. э. (Через три дня после Явления в пустыне)




Приближался праздник Семидесятницы — или, по-еврейски Шевуот, который справлялся по истечении семи недель после пасхи. Но не только обычное богослужение привлекало народ в Иерусалим. Несметные массы людей устремились в столицу из Галилеи, Идумеи, Иерихона и Переи Заиорданской.

В их числе был и Иуда Галилеянин. С неистовым рвением взялся он за подготовку этой освободительной войны, после той самой ночи, когда Клавдий Фракиец был убит. Он собрал вокруг себя многочисленную толпу и ворвавшись в царские арсеналы в Сепфорисе, вооружил своих людей. А затем разграбил царский дворец.

Его военные силы и собственная уверенность росли. Всё больше городов в области Галилея бунтовало, показывая свое недовольство. И к наступлению праздника он выдвинулся со всеми своими людьми в Иерусалим. Иуда не останавливался даже перед тем, чтобы вооружать многочисленных паломников, направлявшихся в Иерусалим.

— Иерусалим, Иерусалим! — кричат набожные путники и паломники, когда на другом краю долины, на склоне небольшого холма, предстает перед ними этот святой город.

Дорога плавно поднимается на холм, и ведет дальше — к городским воротам. И по мере их приближения, перед паломниками всё выше и выше поднимается Храм Господа.

Как известно, до времен царя Давида, Бог странствовал, не имея своего прибежища. Но именно царь Давид решил построить ему дом. но он лишь заложил фундамент на горе Сион. И только его сын, Соломон, завершил начатое отцом дело.

Внутри Храма стены были обшиты кедром, а пол выложен кипарисовыми досками. У каждой из стен стояло по пять золотых подсвечников. А в самом центре, в святая святых, находился ковчег Предвечного и незримого Бога, сопровождавший евреев через великую пустыню. Этот Храм Господа простоял четыреста лет, пока вавилонский царь Навуходоносор не разрушил его.

Вернувшиеся из вавилонского плена, евреи отстроили новый Храм для своего Бога. Но в сравнении с первоначальным Храмом, отстроенным Давидом и Соломоном, он был убогим. Пока не появился царь Ирод, прозванный Великим, и не начал перестройку святого Храма Господа. Он вложил в это дело так много искусства и труда, что этот новый Храм Господа стал считаться самым прекрасным зданием во всей Азии. Но для евреев — во всем мире.

Но сейчас полная разнузданность охватила иудейский народ, так как у него не было своего царя, который мог бы доблестным правлением сдерживать эту народную массу. А прибывший в Иудею для успокоения и поддержания порядка сирийский уполномоченный императора — квестор Сабин — лишь подливал масла в огонь своим наглым отношением и корыстолюбием.

— Ультиматум! Долой Римскую власть!

— Смерть римлянам! Смерть свиноедам!

Вся страна сынов Израиля должна была вот-вот взорваться. Где только ни собиралась толпа недовольных — тотчас же выбирала себе «царя». Например, в Амафе, царский дворец был сожжен какой-то толпой бродяг. А некий Афронг — всего-навсего простой пастух — собрал небольшой отряд своих приверженцев, и называясь «царем», делал всё что ему угодно. Он отличался жестокой ненавистью к римлянам и бывшим царским войскам — последних ненавидел за надменность при жизни Ирода, а римлян за те обиды, которые они, по его мнению, наносили иудеям.

Хотя по правде сказать такие «цари» наносили римлянам незначительный вред, свирепствуя больше среди своих собственных соплеменников. Основной угрозой являлись огромные организованные и вооруженные массы людей. Которые стекались нынче в святой город Иерусалим и явно не с целью помолится. Этих людей объединяла ненависть к римлянам, в лице Сабина, которому они жаждали отомстить, и предпочитали лучше умереть в бою, чем подчиниться.

И город Иерусалим был переполнен добровольческими отрядами за освобождение. Заранее опасаясь бунта со стороны многочисленной толпы, собиравшейся в городе, Сабин отправил послов с письмом к Квинтилию Вару в Антиохию. Он настоятельно просил поддержать его, боясь оказаться захваченным в плен.

Люди толпились, собираясь в большое скопление. И как всегда рядом было несколько римских солдат, поддерживающих порядок. Но при этом стоящих немного в стороне, смотря с опаской на всё это. Они явно не хотели вмешиваться — число не на их стороне.

Иуда Галилеянин проходил среди этих людей — сегодня он был лишь одним из многих. Но скоро взойдет его звезда, как он считал. И он получит обещанную ему «силу Богов». Но пока приходилось обходиться своими собственными силами.

Он оказывается рядом с неистово спорящей и препирающейся группы людей. Они спорили о том, что делать с запрещенными изображениями, украшавшими римские гарнизоны в городе. В данном случае речь шла о символе императора и самого Рима.

— Уничтожить всё. Снести эти грязные статуи и разрушить дома этих свиней, осмелившихся украсить их своими образами и изображениями.

— Но посягая на римского орла, мы посягаем на самого императора. Как воспримут это в Риме?

— Долой этого императора, такого же грязного свиноеда, как и все римляне. Изрубить орла на куски!

— Время придет, и вся гниль Рима будет смыта с лица земли Израиля.

Иуда поддержал тех, кто призывал к уничтожению орла. Хотя сам он вполне терпимо относился к различным изображениям. Но люди больше следуют за тем, кто следует древним традициям. Их сердцу ближе верующий и религиозный человек, даже если он призывает к убийству.

— Мы станем сильны, и сам Рим, убоявшийся нашей силы не осмелится более вступать на землю нашу, — так Иуда отвечал им, призывая не боятся римского возмездия.

Народу скапливалось всё больше. Даже слишком много — они спорили, толкались, что-то яростно обсуждали, а некоторые недобро посматривали в сторону стоящих отдельно от других римских солдат. Контролировать такую толпу было сложно. Люди знали чего от них ждут, знали для чего их собирали и для чего вооружали.

Собравшуюся в городе вооруженную толпу людей разделили на три отряда, расположивших отдельно в разных концах. Один из отрядов занял ипподром в северной части города. Другой расположился вдоль восточной, южной и северной сторон ристалища. И последний третий отряд занял оборону, окружив царский дворец. Таким образом они оцепили римлян со всех сторон и держали их в осадном положении.

Сабин укрылся в высочайшей из башен дворца — в башне Фасаила, названной в честь погибшего в парфянской войне брата Ирода. Римские солдаты призванные поддерживать порядок в городе, также поспешили скрыться во дворце, где располагались основные части единственного легиона, который был у Сабина.

У него был выбор, оставаться окруженным в осаде и ждать помощи от Квинтилия Вара, или же попытаться разогнать эту толпу, имеющимися у него силами. И Сабин рискнул, дав легиону сигнал к наступлению против иудеев.

Увидев выступивших к храму римских солдат, толпа ринулась им навстречу, пуская в ход всё что было под рукой — летели камни, палки, дубинки, которые отскакивали от щитов и доспехов, не причиняя никакого вреда.

У кого были ножи и кинжалы, те пускали их в ход, не задумываясь. Кровь была пролита. Евреи массой наступали на солдат, пытаясь охватить тех числом. Когда человеку уже нечего терять, он бросает все свои силы в бой. А римляне беспощадно рубили всех, кто попадался. Начиналась бойня.

Белоснежные улицы заполнили реки крови. Повсюду валялись отрубленные пальцы, части тел и разрубленные трупы. Хоть римлян и было меньше числом, они всё же были лучше вооружены и благодаря своей военной выучке имели перевес над неопытной толпой.

Иудеев стали теснить, а они бежали, рассыпаясь, сталкиваясь, крича, и пытаясь увернуться от острых лезвий, рубящих всех, независимо ни от чего. Какой-то замешкавшийся старик, не удержавшийся в хлынувшем потоке людей, рухнул на землю, и тут же был затоптан своими же — кровь хлынула, кости трещали. Люди не замечая того, бежали по павшим товарищам, с кем еще недавно разговаривали и обсуждали предстоящее.

И вот уже прямо на Иуду неслось несколько римских солдат. Это почему-то ввело его в какое-то оцепенение — он смотрел как они медленно и неуклонно катились к нему. Это надвигалась на него сама война, к которой он так стремился.

Люди, стоявшие преградой перед этими солдатами, падали от разящих и рубящих ударов. И вот они уже приближаются к нему, а он по прежнему стоит и просто смотрит на это.

Иуда дернулся к своему мечу, но он как будто застрял в ножнах и не вынимался. Страх стал подступать, охватывая его разум. Он продолжал дергать, но клинок упрямо не шел. Страх окончательно его захлестнул и он ринулся бежать, отступая от надвигающейся смерти. Сегодня он не умрет.

Солдаты римского легиона продолжали прорубать себе путь, окруженные смешанной толпой — тех, кто хотел вступить с ними в бой, и тех кто просто пытался сбежать от этого ужаса.

Вот один испуганный человек, совершенный еще мальчишка, пытаясь прошмыгнуть позади одного из солдат, получил размашистый удар в голову, и рухнул к остальным, кому не посчастливилось выжить.

Множество людей набросилось подбирать камни, стремясь заполучить хоть какое-то оружие. И одному из римских солдат досталось по голове огромным булыжником, нанесенным с такой силой, что и шлем не помог — черепок треснул с глухим звуком, продавленный немалой вмятиной.

Римляне тоже погибали, не справляясь с этой безумной толпой, а их мечи, тут же подхватывались и пускались против еще живых солдат.

Маленькая девочка, отбившаяся в общей суматохе от своих, блуждала посреди всего этого кровавого месива, зовя свою мать. Но ее крик был лишь одним из многих в нескончаемом гуле страданий. Никто не обращал на нее внимания, заботясь только о своей собственной жизни. А для нее всё вокруг представлялось чем-то ужасным, враждебным и кровавым.

Споткнувшись о чью-то ногу, она полетела вниз, припав к какому-то телу, еще теплому, но уже неживому. Отчаяние и страх, исходившие из глубин души этой маленькой девочки, погрузили ее в сумасшедший вихрь, и закрутили с немыслимой силой.

Слезы катились по щекам, смешиваясь с чьей-то кровью, налипшей на лицо. Посреди кучи мертвых и безжизненных тел, она была до невозможности несчастной, потерянной, а ее слезы казались кровавыми. Свобода требовала жертв. Но навряд ли кто-то хотел свободы, достигнутой такой ценой. Ценой кровавых слез невинных детей, погруженных в хаос бойни.

Улицы святого города Иерусалима заполнялись трупами павших, и еще живых, но смертельно раненных иудеев и римлян. Стоны и крики наполнили в тот день весь город. Это были крики мужчин и женщин, стариков и детей.

Смерть не смотрела, кто был перед ней — под ее смертоносное лезвие попадали все без разбору. И сейчас они валялись на земле — мертвые или лишенные конечностей, павшие и затоптанные, с размозженными головами.

Отступившие евреи сделали обход и забрались на крыши галерей, окружающих снаружи храм. Они принялись бросать сверху на римлян камни и булыжники. Затем к ним присоединились стрелки, занявшие более возвышенную позицию.

Находясь в недосягаемости от римских дротиков, евреи получили значительное преимущество. Защищаться против сражающихся сверху было не так-то легко, а наступать совсем невозможно. И среди римского легиона пошли значительные потери.

Но кто-то из римских солдат незаметно, от взобравшихся на крышу иудеев, поджег снизу колоннады. Остальные подхватили идею и принялись кидать в огонь различные горючие материалы. Покрытые смолой, воском и лаком позолоты, деревянные части крыши вскоре были сплошь объяты пламенем.

Многие из тех, что находились наверху были охвачены огнем и сгорали живьем. Те кто пытался спуститься вниз, тут же был заколот несколькими мечами римских солдат. Некоторые предпочитали покончить с собой при помощи своих же мечей, чем медленно гореть в огне или пасть от рук римлян. Полностью объятая пламенем крыша рухнула, хороня под собой оставшихся в живых.

После того как половина иудеев, находящихся у храма и на крыше, погибла в этом огне, а другая половина рассеялась от страха, римские солдаты ринулись к неохраняемой казне обвалившегося храма, расхищая всё что только можно.

Но пока римляне были заняты грабежом храма, подоспели два оставшихся отряда иудеев, которые были на другой стороне города, и до этого момента не принимали участия в резне. Они оцепили римских солдат со всех сторон и улиц, тесня их обратно в царский дворец. Боясь потерять весь легион, Сабин приказал им отступить в укрепленные крепости дворца.

Большинство царских солдат тут же перешло на сторону восставших иудеев. Сабин же с оставшимися своими приверженцами и солдатами оказался заперт и окружен. Ему оставалось только ожидать нескорого прибытия Квинтилия Вара.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Темный пророк


«То, что мы меньше всего знаем, лучше всего годится для обожествления».

    

Мишель де Монтень






Город Шхем, Самария, 2 год н. э. (Через неделю после Явления в пустыне)




Небольшой городок Шхем располагался в горах Самарии — между двумя горами Эйвал и Гризим, на которых когда-то по указу Моисея, вскоре после перехода евреев через Иордан, был заключен завет между Богом и еврейским народом.

Во всей остальной Иудее местных жителей Самарии считали за иезуитских и погрязших в ереси потомков ассирийцев, явившихся в эти места в древние времена Салманасара, царя Ниневии, после изгнания и расселения двенадцати племен Израилевых.

Хоть они и были иудеями и поклонялись единому Богу, но признавали священным только Пятикнижие Моисея и утверждали, что Предвечный избрал для своего Храма не Иерусалим, а лежащую в Самарии гору Гризим.

Шхем был бедным местечком и не слишком-то людным. Дома мало отличались от соседних и являлись практически копией друг друга. Убогие и кривые лачуги без архитектурных изысков. Все они были сложены из кирпича и обмазаны глиной.

Впрочем и люди здесь были под стать своим домам — убогими, измученными и нищими. И такого же землистого цвета.

Захлестнувшие всю страну волнения не прошли и мимо Самарии. Здесь то и дело совершались мелкие разбойничьи набеги на местные города и деревни, а по улицам бродили так называемые «пророки», которые нарекали себя посланниками божьими.

Здешние люди давно уже перестали обращать внимания на них — одни «пророки» уходили, а их место тут же занимали другие, ни чуть не лучше своих предшественников. Так и сегодня один из них забрел в этот маленький городок со своими проповедями и «пророческими» речами.

— На свете есть только один закон, — возвещал этот худощавый человек. — Божий закон! И вся природа, вся земля и то, что произрастает на ней подчинена только ему.

Он был довольно худ и бледен. Его сухощавое и вяленое лицо обрамляла рослая темная борода с проседью легкой седины. Серый выцветший балахон висел на нем, как на посохе.

По его потрепанному и измученному облику было видно, что он давно уже бродит по многим городам, через горы и долины, по берегам рек, среди спокойных и не очень, людей. Людей, которые и в глотке воды откажут умирающему от жажды человеку, даже если он чистейший иудей по крови.

— Прошу вас, люди добрые и благочестивые, — продолжал он. — Не верьте грязным нечестивцам, поклоняющихся неизвестным ложным богам, что соблазняют вас своими сладкими речами. Не верьте тем, кто искушает вас своим роскошным видом и дорогими одеяниями. Они заботятся лишь о своих плотских желаниях, а не о душах. Ими движет страх перед гневом человеческим, но отчего-то не заботит гнев Божий. Снаружи они может и прекрасны, но изнутри же у них гниль и мерзость.

Он шел, опираясь на старую трость-палку, возвещая и призывая к изгнанию с земли Божьей всех неверующих, и не признающих иудейского Предвечного Бога. Евреи всегда гордились своим незримым Богом. И ходили с надменным видом, уверенные в своей избранности и безгрешности. А всех прочих они почитали за нечестивцев.

А римляне, прежде, еще до всех этих волнений, издевались над их вонючими суевериями, над смешными варварскими обычаями, и каждый из них старался причинить еврею как можно больше зла.

Но этот «пророк» обвинял всех, и не только римлян, но и евреев, прикрывающихся под благочестивыми предлогами, а на самом деле таких же гнилых, как и все свиноеды. Он обвинял их в лжепоклонении. Но в первую очередь он винил женщин. Всех женщин как источник всех бед и несчастий.

— С самого зарождения мира и по сей день, женщина была и есть сосуд для греха. Орудие для сотворения зла против рода человеческого. Ей управляет только телесное сладострастие. Все женщины есть дьявольские слуги. И подлежат очищению.

Его никто не слушал, но и не трогал, сторонясь и обходя мимо. Самаритяне были настроены отчего-то миролюбиво. И встречаясь на дороге с этим «пророком», ограничивались лишь недобрыми взглядами.

Все они, эти лжепророки, горазды были обвинять других, призывать к оружию против неверных и наказанию тех, кто был по их мнению дьявольским отродьем и заразой. Все они кричат о своей избранности. Но при этом не видят тех же самых грешков в самих себе.

— В нашей стране языческий Телец, и наш Предвечный незримый Бог отвергает его. Всё было давно предсказано и напророчено. Придет мессия и очистить мир святым огнем. Я возвещаю вам об этом. Близок уже тот день гнева, когда небесный огонь поразит по его воле города неверных. Рухнут и обратятся в пепел их стены и крепости. Их армии падут перед ликом Предвечного. Не скроется никто и нигде. Те кто далеко — умрут от тяжелейших болезней и проказ. Те кто рядом — падут от мечей и стрел. Голод и лютый мороз покроет страны тех, кто насмехался над нашей верой.

В Иудее развелось достаточно этих «пророков» и все их речи были одинаково темны и туманны. Но все предвещали скорый конец, гибель всему сущему, новый всемирный потоп, и конечно же пришествие некоего мессии.

Об этом мессии слышали повсюду и весь Восток был полон этими слухами. Мессия был тем загадочным полубогом, о котором грезила абсолютно вся Иудея. Он был тем, кто восстанет, чтобы отомстить Риму за порабощение Востока. И не только Риму.

Это было некое таинственное сверхземное существо, как и все порождения восточного суеверия. Влекущее и пугающе грозное. Все эти «пророки» пугали им, предвещая скорый приход, а некоторые умудрялись провозглашать самих себя этими мессиями.

— Времена исполнились. Близится царствие Божие. И в нем бедняк стоит столько же, сколько и богач, — огненные и уверенные слова вырывались из него словно пламя и камни из жерла вулкана. — Мессия родился, и он только ждет, чтобы вы зашевелились, и тогда он объявится, освобождая свой народ и карая врагов наших.

Проходя по улицам города, он иногда останавливался ненадолго и обращался ко всем проходящим мимо него. Но они отворачивались и старались быстрее покинуть его общество. Его речи уходили в пустоту и не воспринимались всерьез.

Понимая, что здесь ему не стоит рассчитывать на кров и ночлег, он направился прочь из города. Но на окраине остановился передохнуть и присел у небольшого колодца.

По направлению к городу двигалась небольшая группа людей. И шли они форсированным маршем, с тревогой озираясь по окрестностям, словно опасаясь проявлений враждебности.

Завидев прилегшего у колодца человека, они двинулись прямиком к нему. Уставший после длительной ходьбы «пророк» видимо задремал и не видел приближающихся людей.

Понимая, что он спит и не обращает на них никакого внимания, один из этих людей подобрал с земли маленький увесистый камень и кинул в дремавшего «пророка». Камень прошелся по касательной, но всё же задел левое ухо.

Получив этот удар, «пророк» тут же встрепенулся, очнувшись от дремоты. И стал озираться по сторонам, не понимал что происходит. Решив наконец, что это местные озлобленные жители города прогоняют его камнями из города, он поднялся с земли.

— Прошу вас, добрые люди, не надо. Я уже ухожу, — для него было не впервой, когда люди были так агрессивны. И дело могло зайти дальше камней. — Я лишь хотел предупредить вас о грядущем. Время прощения и искупления уходит. Царство Божие близко. И всем воздастся по деяниям своим.

— Еще один безумец, верующий в Божий суд, — выступил вперед один из прибывших. Он явно насмехался над ним. — Ну вот он я — убивец, разбойник, нечестивец. И где ваш Бог? Где мое наказание за грехи?

— Отчего верить в Бога смешно, а верить в человечество нет? — понимая, что лучше не стоит вступать в споры с теми, кто может запросто убить, «пророк» направился в сторону от города. — Отчего верить в царство небесное глупо, а в…

Еще один камень полетел в его сторону, но к счастью не задев, пролетел мимо него. Всего их было шесть человек и сейчас они обступали несчастного «пророка», явно не имея намерений его отпускать.

— Прошу вас…

Он попытался закрыться руками и продолжал медленно отступать назад. И внезапно между двумя разбойниками проскользнул некий человек в старых лохмотьях. В руках у него был серебрящийся тонкий жезл, которым он аккуратно наносил удары по обступившим «пророка» разбойникам.

Ударив на лету одного из них плоским концом жезла в шейную артерию, он мгновенно переключился на другого. На шее остались мельчайшие отверстия, словно бы сотня микро лезвий пронзила этого несчастного. Кровь полилась небольшими струйками из этих отверстий, а пострадавший упал на землю в безнадежном неведении того, что с ним произошло.

Появившийся странник продолжал наступление на оставшихся пятерых. Он был невероятно быстр, а жезл так и крутился в его руках. Иногда можно было заметить как он слегка продавливает небольшое углубление на стержне. И тогда-то и появлялись аккуратные маленькие лезвия с обоих концов жезла.

Один из разбойников, оказавшийся позади него, вцепился в его лохмотья и с криком отдернул руки — они покрылись ожогами и волдырями. Незнакомец резко развернулся и ударил его своим жезлом, который держал в этот момент обеими руками, увеличив силу удара своим быстрым разворотом. Удар отшвырнул человека продолжающего вопить от ожогов.

Еще один разбойник бросился на незнакомца, целясь своим небольшим ножом в горло. Но тот мгновенно вывернулся, и коротко резанул нападающего по лицу, оставляя на нем борозду сотнями лезвий от подбородка до глаз.

Оставшиеся трое постарались напасть одновременно со всех сторон. Но один получил четыре молниеносных удара — в висок, шею, под мышку и пах. Второму достался мощный удар в живот, пронзивший его насквозь.

Последний попытался убежать, но незнакомец, присев и сгорбившись, прыгнул на него. Отлетев в сторону, они оба упали на землю. Незнакомец вскочил быстрее и схватив продолжающего лежать за лицо, нанес несколько ударов в висок своим жезлом, буквально размозжив его голову.

Странно, но на его одежде не было ни следа крови. Он предстал в своих чистых лохмотьях перед дрожащим «пророком», помогая ему подняться.

— Всё уже в порядке, — незнакомец улыбался, опираясь на свой серебрящийся жезл. Он говорил на арамейском, но был заметен акцент. Он явно не был евреем. Да и отсутствие бороды на лице говорило о том же. — Они больше никого не побеспокоят.

— Кто ты? — «пророк» до сих пор не мог придти в себя. Его голос неуверенно дрожал.

— Всё что тебя интересует, это имя? Оно может показаться тебе странным. Но не стоит бояться того, кто только что спас тебе жизнь. При рождении меня нарекли именем Левиафан.

Когда он произносил «при рождении», то явно выделил и подчеркнул это. Как будто речь шла не о том рождении, как принято у всех людей — когда младенец покидает чрево матери. Нет, он имел нечто другое. Но что именно, было неясно.

— Левиафан? И откуда вы?

— Мир огромен. И тебе неведомы те места, откуда я прибыл. Но раз уж я назвался, то неплохо бы узнать и твое имя.

— Изекиль. Мое имя Изекиль. И я родом из Назарета, что находится в Галилеи.

— Я слышал твои речи там, в городе.

— Я говорю с Богом и от его имени возвещаю о приходе того дня, когда Он будет судить всех людей на земле.

— Ну, видимо этот день не так уж скоро и настанет. Точно не в ближайшие две тысячи лет. Как говорится, если вы говорите с Богом это молитва. А вот если Бог говорит с вами, это уже шизофрения.

— Шизофрения? Я не понимаю о чем вы говорите.

— Не стоит об этом. Суть в том, что я вижу в тебе. Потенциал.

— Я благодарен вам за спасение от этих ужасных людей. Но возможно мне лучше покинуть этот город.

— Постой, Изекиль. Я может не совсем понятно говорю для тебя. И это тебя пугает. Но я хотел бы тебе кое-что предложить.

Он обхватил его руками, повернув к себе лицом. Серебристый жезл оказался за спиной, удерживаемый неведомо чем. По крайней мере, не было видно никаких креплений или застежек.

— Ты говорил уверенно, убежденно. Ты истинно верил в то, о чем говорил. Ты призываешь подняться против нечестивцев. В твоих словах чувствовалась невероятная мощь. Хоть ты и не силен физически, но ты можешь стать лидером.

— Но что я могу? Я всего лишь человек. И…

— Я могу дать тебе силу. Ты станешь во главе…эээ… воинства божьего. Да, ты станешь тем, кто поведет за собой людей на последнюю битву. Ты избран Богом.

— Я не понимаю вас. Не понимаю о чем вы тут говорите. Кто вы?

Левиафан немного оттянул левый рукав своих лохмотьев, и слегка надавил на несколько мест в районе запястья и чуть ниже локтя. Его ветхое тряпье преобразилось в белоснежные одеяния, светящиеся золотистым светом. Слепящий свет окутал его озаряя словно бы изнутри. Это произвело неизгладимое впечатление на Изекиля.

— Я ангел, посланный Богом возвестить тебя о грядущем. Ты был избран за свою веру, за свою внутреннюю силу и уверенность. Ты станешь величайшим пророком, рукой Бога, призванной очистить мир от грязи и греха.

Изекиль упал перед ним на колени, склонив свою голову. Он искренне поверил, что перед ним ангел божий. И вот настал его час. Его судьба предрешена. Он всегда верил в это и знал, что наступит такой день, как этот. За все те страдания, что пришлось ему вытерпеть за всю свою жизнь, пришли наконец благодатные воздаяния.

Левиафан протянул ему небольшой серебристый предмет, отдающий холодом, и изображавший неизвестную Изекилю рыбу. Это была барракуда.

— Но ведь это… — Изекиль словно потерял дар речи. Ему предлагали взять амулет запретного идола.

— Совсем забыл… — Левиафан немного растерялся, но тут же собрался с мыслями, решив давить до конца на веру этого человека. — Не стоит предаваться сомнениям, Изекиль. Сам Бог дарует тебе этот предмет, как своему избраннику. Не бойся принять этот дар. Он наделит тебя божественной силой, чтобы ты мог вести за собой армии.

Поколебавшись какое-то время, Изекиль всё же взял протянутую ему серебристую фигурку барракуды. Она неприятно холодила в его руке. А сжав ее в своей ладони, он почувствовал как этот холод растекается по всему его телу.

Люди глупы, и если всё правдоподобно им объяснить, то поверят во что угодно. Люди глупы и могут поверить лжи, оттого что хотят верить, будто это правда, или оттого что боятся знать настоящую правду. Головы людей полны всяческими знаниями и верованиями, большинство из которых ложны. Но всё же люди в это верят. Верят потому что они редко могут отличить истину от лжи, но не сомневаются в том, что способны на это. Тем легче их одурачить.

— Отлично, — Левиафан смотрел в глаза Изекиля, которые меняли свой цвет. — Теперь посмотри на вон тот нож. И сосредоточься на нем.

Левиафан указал рукой на маленький нож, валявшийся возле одного из тел. И Изекиль, не поднимаясь с колен, уставился на этот нож, выпучивая свои глаза. Он не понимал, что должно произойти, но следовал абсолютно всему, что говорил ему этот Левиафан, которого он считал за ангела.

— Хорошо, хорошо. А теперь представь как он поднимается. Представь как нож взлетает с земли в воздух. Почувствуй его. Почувствуй каждую частичку.

— Но разве это возможно?

— Запомни. Ты теперь избранник Бога. И в тебе его сила. А для него ведь нет ничего невозможного. Ты можешь поднять этот жалкий нож. Сосредоточься.

Изекиль упорно смотрел, но ничего не происходило. Нож как лежал, так и оставался валяться на земле. Вложив всю свою веру, он с какой-то легкой злостью бросил взгляд на этот нож. И тот резко взлетев в воздух, устремился своим острием прямиком в голову Левиафана.

Левиафан едва успел одернуть свою голову в сторону, а струя воды, мгновенно поднявшаяся из колодца по его воле, сбила нож на землю, окатив брызгами обоих.

— Аккуратнее, Изекиль. Прогресс конечно на лицо, но тебе стоит поучиться лучше управлять своими силами.

— Что на лицо? Иногда мне не понятны твои речи, Ангел.

— Мое имя Левиафан. И можешь подниматься с колен. Нам многое еще предстоит, прежде чем ты отправишься… — он хотел сказать на Арену, но вовремя опомнился. Еще не время посвящать его во все подробности. — Ты можешь больше, чем просто поднять какой-то мелкий нож в воздух. Сила, которую тебе даровал Бог, позволяет управлять любым холодным оружием — ножи, клинки, мечи, копья. Нам нужно выяснить сколько одновременно ты можешь поднять клинков в воздух и управлять ими.

— Пришло время очищения от нечистых. Время мессии. Мы освободим…

— Да-да. Возлюби Бога своего и поступай как хочешь. Твори, что ты желаешь, и да будет это законом. Запомни это. Нам многому еще предстоит тебя обучить. Времени у нас для этого достаточно. И я уверен, когда ты научишься управлять несколькими десятками клинков на расстоянии — ты один станешь целой армией. Легион.




ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Право на убийство


«Воля — это то, что заставляет тебя побеждать, когда твой рассудок говорит тебе, что ты повержен».

    

Карлос Кастанеда






Город Хеврон, Иудея, 2 год н. э. (Через две недели после Явления в пустыне)




Солнце замысловатыми бликами пробивалось сквозь плотную крону деревьев, бросая свой яркий свет траву. Склизкие и мокрые струи пота стекались со лба Эфраима. А в его уставших мышцах просто таки стонала каждая клеточка, превращая меч в руке в бесполезную тяжелую железку, непригодную для защиты.

— Попробуем еще раз? — больше утверждая, чем спрашивая, обратился к нему его смугловатый оппонент, занося лезвие своего клинка над головой.

Понимая, что так и не сможет оторвать отяжелевший меч от земли, Эфраим рухнул на колени, уворачиваясь от занесенного клинка. Холодный металл осторожно коснулся его затылка, срезав прядь мокрых от пота волос. Эфраим замер на месте не шевелясь, а затем в нерешительности повернул свою голову, посмотрев на соперника. Его оппонент, не убирая клинка с шеи Эфраима, улыбался.

— Поразительная неловкость и неуклюжесть ребенка.

— Ты хочешь меня убить, Симеон?

— Я стараюсь сделать из тебя хоть какое-то подобие воина. Глупо иметь такую мощь, как у тебя и не использовать ее. Ты должен уметь сражаться в любых условиях.

— А острого меча будет недостаточно?

— Для победы тебе не поможет и самый острый меч в мире, если не уметь им пользоваться. Отдохни немного, а потом продолжим.

Эфраим попытался подняться, но обессилено растянулся на земле. Согласившись служить Анилею, он вскоре был выпущен из заключения. Но его падение в бездну так и не прекратилось. Время неумолимо бежало, а он так и не решил, что делать, и как ему выбираться из всего этого.

Около недели понадобились, чтобы хоть немного оклематься и встать на ноги. Сару он видел лишь изредка — она приходила несколько раз навещать его. Анилей взял ее к себе прислугой в дом. Держа таким образом под своим присмотром, словно заложницу, взятую в плен. Хотя и обращались с ней, по ее словам, хорошо, но Эфраим понимал, как резко всё могло повернуться в худшую сторону.

Прежде до всего этого, Эфраим никогда не держал оружия в руках. Его отец был миролюбивым человеком и не сторонником насилия. Но при этом утверждал, что познать необходимо всё, что человек только может познать, дабы он мог различить добродетель от зла.

После того, как Эфраим смог более менее крепко стоять на своих ногах, и уверенно держал меч в руках, его поместили в местные казармы так называемой «армии» Анилея. Сам Анилей жутко гордился ей, хотя чем там можно было гордиться оставалось загадкой. Они были отбросами общества, отребьем. Удивительным сборищем, порожденным войной, несчастьем и презрением.

«Армия» состояла из нескольких десятков различных людей, как правило убийц по своей натуре и просто отчаянных. Они готовы были выполнить абсолютно всё, что Анилей им прикажет, без каких либо сомнений. Он дал им шанс, надежду и новую жизнь, а они стали его верными псами.

Что выйдет, если взять несколько начисто лишенных морали подонков, обучить и натренировать их на убийство и смерть? На выходе получается армия подконтрольных лишь одному своему господину, и убирающая всех и вся со своего пути, пока их жизнь не прервется.

Здесь приветствовалась жесткая дисциплина и несомненная верность, и никаких дружелюбных привязанностей к кому бы то ни было, кроме Анилея — благодетеля и господина для всех отверженных.

Управляющим звеном между всеми ними и Анилеем был Симеон. Он же был наставником и тренером для всех наемников в этой армии. Огромный высокорослый и загорелый иудей, крепкого с самого рождения телосложения.

Симеон был рожден рабом, и всю свою жизнь провел в услужении другим, но в основном Анилею. Он был неимоверно предан ему, и действительно готов отдать за него свою жизнь.

Ему немало пришлось пережить и вынести, пока он не обосновался здесь, в Хевроне. Он был искренне благодарен Анилею, который фактически вытащил его с того света и спас, поддержав в трудные моменты его жизни. Анилей вытащил его из глубокой ямы, и приютил у себя.

Анилей внешне казался вполне доброжелательным и дружелюбным ко всем. И многие действительно считали его своим благодетелем и спасителем. Но под этим покровом скрывался жёсткий и беспощадно расчетливый человек. Он мог абсолютно без какой-либо жалости лишить человека жизни, лишь по своей прихоти. Но конечно же не своими руками — для этого у него был верный Симеон, выполняющий всю грязную работу, и целая армия наемников и убийц.

Испытывал ли сам Анилей к Симеону какую-либо привязанность? Нет, не больше чем к остальным псам — он также без сожаления мог бы приказать его убить, как и остальных. И поэтому было странно наблюдать эту нелепую преданность Симеона к своему хозяину.

Симеон по своей природе не был жестоким человеком. В нем не было ненависти к людям. Но с рождения он был лишен свободы, и его жизнь не была в собственном распоряжении — другие распоряжались ей. И во многом именно это и сделало его тем кем он стал.

Как и всех до него, Эфраима принял и обучал именно Симеон. Все эти дни, когда Эфраим перебрался в казармы, они ежедневно занимались по несколько часов. Он обучал его всему — от силовых упражнение до сражении на мечах.

Находясь большую часть своего времени на тренировках или в казармах, расположенных недалеко от дома Анилея, в сам дом Эфраим не имел права заходить, без разрешения своего господина. Хотя язык с трудом поворачивался назвать этот дворец просто домом.

Дворец Анилея, находился недалеко от Восточного рынка, буквально в центре Хеврона, выделяясь своими размерами и обстановкой. Можно было сказать, что весь дом с его садами, казармами, участками и прочими прилагающимися постройками, занимал по своим чудовищным размерам, чуть ли не весь квартал бедняков, в котором некогда жили Эфраим с Сарой.

Сама Сара проводила всё свое время в главном доме, практически не выходя наружу. Этого не хотел Анилей, видимо боясь того, что может произойти. Он по-прежнему верил в загадочную «силу» перемещений Эфраима. Единственным способом удержать его, была сестра, как думал Анилей. И поэтому всячески старался держать их подальше друг от друга.

Но никакой «силы» у Эфраима конечно не было и появиться ей было не откуда. Найти того человека, настоящего вора, было невозможно — Эфраим постоянно находился на территории дворца Анилея. И покинуть ее не мог, по крайней мере без риска, что его схватят и отквитаются на сестре. Да и тот человек мог давно уже покинуть город. С его-то возможностями.

— Ну как ты, Эфраим? — Симеон склонился над ним, хлопнув слегка клинком по плечу. — Продолжим?

Дыхание еще не восстановилось, но всё равно пришлось подниматься. Симеон протянул ему меч. Взяв клинок, Эфраим стиснул зубы, встав в стойку. Свалившийся на него шквал стремительных ударов вынудил его обороняться.

С трудом отразив эту серию выпадов, он сделал неуверенный бросок вперед. Но услышал лишь звон металла о металл и почувствовал что теряет свой клинок.

— Никогда не пытайся наносить резкий удар во всю длину лезвия меча, — спокойно сказал ему Симеон. — Действуй спокойнее.

Удержав в руке меч, Эфраим вновь попытался с размаху ударить клинком снизу вверх, вложив него всю свою ярость и силу. Но лезвие Симеона обогнув клинок Эфраима, уперлось ему в тяжело прыгающий кадык. Холодное лезвие неприятно близко касалось кожи, слегка оцарапав ее. Эфраим разжал руки, выронив свой меч на землю.

— Ты проиграл, потому что разозлился.

— Я должен любить человека, нападающего на меня и желающего убить? Разве воин не должен чувствовать ненависть. Мне казалось, что она помогает преодолеть страх.

— Тебе нужно уметь сражаться спокойно, без какого-либо страха, ненависти и злобы. Отпусти всё это от себя.

— По моему этому нельзя научиться. Сомневаюсь, что я смогу когда-либо сравниться с тобой.

— Ежедневные тренировки и внутреннее осознание того, что ты действительно можешь сделать это. Не просто сражаться и биться. А убить человека. У каждого человека есть право на убийство. Ты поймешь это, когда к твоему горлу приставят кинжал. Но будет уже поздно, и ты будешь проклинать себя, что не убил этого человека, когда была такая возможность. Запомни — если можешь убить, убивай без сомнения. Иначе убьют тебя.

— Я… попробую, — речь шла не о каких-то мнимых моральных сомнениях. Он просто не мог, не имел права подвести свою младшую сестру. Ради нее, он готов лишить жизни любого человека. Эфраим убедил себя в этом. Он может убить. Имеет право.

— Это, конечно же, хорошо. В тебе есть сила воли, потенциал. Очень хорошо, что ты не сдаешься и пытаешься, но всё же… — Симеон немного замялся, пытаясь найти слова. — Дело не в том, как ты обращаешься с мечом, кинжалом и прочим. Я ведь, в отличии от других, знаю зачем господин Анилей взял тебя.

— И ты веришь, что я действительно могу перемещаться на расстояние?

— Я не знаю, можешь ли ты делать это или нет. Но я верю словам троих людей, что охраняли в тот день дом нашего господина. Зачем им нелепо лгать и выдумывать об этом, зная, что это убьет их?

— Да, господин Анилей говорил мне, что им отрубили руки, но они при этом продолжали уверять, что видели меня исчезающим в воздухе. Но здесь я их ни разу не видел. Если они действительно видели меня в тот день, то могли бы узнать и подтвердить, что это именно я. Ты не можешь отвести меня к ним?

— Господин Анилей не остановился на их руках. Они не так уж долго прожили после всего, что он с ними сделал. Пропавшая жемчужина была найдена у тебя, так что сомнении ни у кого больше нет. Но ты по-прежнему хочешь убедить всех в обратном?

— Если бы мне только дали возможность, я бы нашел настоящего вора, и привел бы его к вам, чего бы это мне не стоило. Но ведь я заперт здесь, в этом дворце. У меня нет ничего, кроме моих слов.

— Не мне решать твою судьбу, как и не мне мою собственную. Господин Анилей верит, что ты именно тот, кто украл его жемчужину, и убедить его в обратном никто не в силах.

— Но что делать мне? Я… просто не знаю, как его переубедить.

— Всё в руках нашего господина Анилея. Продолжим?

Они непрерывно занимались тренировками еще полчаса. Эфраиму так ни разу и не удалось нанести более менее стоящий удар и поразить Симеона. Они уже собирались направиться обратно к казармам, как заметили небольшое оживление у центральных ворот на территорию дворца Анилея.

Несколько людей из личной охраны Анилея сопровождали какого-то человека в главный дом. Высокий, стройный, с хорошо выверенным, практически идеальным гладким лицом истинного римлянина.

Это был человек лет тридцати с небольшим, с темными, слегка спадающими длинными волосами, и блекло-розовой кожей, серыми глазами. Богатые мягкие белые ткани украшали его одеяния, ниспадая до самых ног. Металлический нагрудник блестел на солнце.

Впечатление он производил — это было бесспорно. В общем это был типичный представительный римлянин, коих в Хеврон обычно не заносило. Но он явно направлялся прямиком к Анилею.

Он лишь мельком взглянул в сторону двух тренирующихся людей, оценивая их. Но тут же отвернулся, словно бы сочтя их недостойными своего внимания. От зоны для тренировок до дворца была гораздо большее расстояние, чем от центральных садов, по которым сейчас шел этот римлянин. Казармы и тренировочные площадки, как бы скрывались за великолепием дворца от посторонних глаз, находясь в отдалении от него. И вскоре римлянин скрылся в недрах дворца.

Прошло не так уж много времени и из дворца вышел один из стражей, направившись сразу к Симеону и Эфраиму, закончивших тренировку, и находящихся на полпути к казармам.

Он подозвал к себе сначала Симеона, а Эфраим оставался ждать в стороне. Коротко о чем-то переговорив со стражем, Симеон вернулся к Эфраиму, объяснив, что господин Анилей хочет его видеть у себя, и этот человек проведет его внутрь. Симеон остался снаружи.

Дворец был просторным, изящным, с большими комнатами и залами, и благодаря огромным окнам, казался невероятно светлым. Находящимся внутри дворца всегда казалось, что они не в помещении, а на дневном свету.

Эфраима проводили в небольшую богато обставленную комнату на верхних этажах, где немного приосанившись, римлянин непринужденно беседовал о чем-то с Анилеем. Его лицо принимало порой выражение высокомерия и недовольства, приводившее в смущение Анилея. Он явно был кем-то очень значительным и влиятельным.

Римлянин еще раз оценивающе взглянул на вошедшего в комнату Эфраима, обдав неприятным ледяным взглядом. Он словно пытался разглядеть нечто, скрытое где-то в глубинах. Этот жесткий буравящий тяжелый взгляд словно пригвоздил Эфраима к тому месту, где он встал, лишив всяческих мыслей.

— Так это он и есть? — римлянин, отвернувшись от растерявшегося Эфраима, обратился к Анилею, который тоже довольно неуютно себя чувствовал под этим ледяным взглядом. — Не впечатляет, совсем не впечатляет.

— Я тоже так решил, увидев его впервые, в той камере. Конечно он и сейчас не сильно-то изменился, — Анилей словно оправдывался перед ним. — Но всё указывает на него. Никаких сомнений.

— У вас может и нет сомнений, а я всё же скептически отношусь к тому, на что он способен. Он жалок и ничтожен. Вы только взгляните на него.

— Уверяю вас, у него есть внутренний стержень, сила воли, — Анилей мельком бросил злобный взгляд на Эфраима, словно виноват во всем был именно он. — Ему лишь нужна мотивация, небольшой стимул.

— Его сестра? — римлянин сказал это с таким пренебрежением, будто отмахнулся от чего-то неприятного и отвратительного. — И что она…

— ХВАТИТ! — эти пренебрежительные слова римлянина о сестре всколыхнули ярость, и сняли оцепенение, сковывающее прежде Эфраима. Он выплеснул в это слово всю свою злость, обращаясь одновременно и к Анилею, и к неизвестному римлянину. — Вы можете делать со мной, что угодно. Но Сара…

— Какая дерзость. Какое-то ничтожество смеет указывать мне, что делать, — римлянин слегка передернул плечами, не обращая внимания на Эфраима, но при этом у него промелькнула легкая улыбка. — И как вы позволяете только этим… вмешиваться в разговор господ?

— Но вы же сами хотели, Люций, чтобы он присутствовал здесь, — Анилей вновь гневно посмотрел в сторону Эфраима, но при этом голос его дрожал. — Я же говорил, что он не так уж прост, как могло показаться с виду. Нужно лишь надавить…

— Да-да, стимул.

— Вот именно. У меня тоже были сомнения, что он действительно способен на то, что те трое несчастных говорили о нем. Но уверяю вас, Люций, я заставлю его…

— Постойте, не торопитесь с выводами, дорогой Анилей. А может он и вправду ничем не примечателен? Обычный вшивый ничтожный человечек. Просто он стоит горой за свою младшую сестру и всего-то.

— Я заставлю его либо доказать, либо опровергнуть это. Он у меня…

Эфраим, продолжая яростно дышать, сжал свои кулаки и сделал уверенный шаг вперед, намереваясь решить всё здесь и сейчас. «Я не позволю им причинить вред моей бедной Саре. Нет, никогда. Им нужен стержень, сила воли… Так я покажу им, на что способен».

Злоба и ярость мгновенно захлестывали его, овладевая рассудком. Кто они такие, чтобы решать человеческие жизни? Только то, что у них есть какая-то мнимая власть не дает им ничего, абсолютно никакого права решать за других.

Тот римлянин, которого Анилей называл Люций, обратил внимание на приближающегося к нему Эфраима, взглянув всё тем же своим холодным взглядом. Эфраим практически рванулся вперед, намереваясь в два прыжка достигнуть этого высокомерного римлянина, но внезапно налетел на что-то.

Он мог поклясться, что по ощущениям это была человеческая рука, оттолкнувшая его в грудь. Но в комнате не было никого, кроме них троих. А Люций и Анилей были достаточно далеко от него, чтобы нанести этот удар. Эфраим упал на пол, а Люций продолжал буравить его своим взглядом, смотря сверху вниз на распластавшегося на полу Эфраима.

— Какой нервный, однако, юноша. И неловкий к тому же, — бросив последний презрительный взгляд в его сторону, Люций обернулся к Анилею, направляясь при этом к выходу. — Убедите меня, что он действительно тот, за кого вы его выдаете. Тогда и поговорим, дорогой Анилей.

— Либо я докажу, что он действительно обладает силой, либо он будет долго и мучительно страдать за оскорбления, которые нанес всем нам. — Анилей, еще раз извинившись перед Люцием, проводил его до дверей из комнаты, передав сопровождающим стражам, а потом резко обернулся к лежащему Эфраиму. — Поднимайся уже!

Всё еще не понимая, что с ним произошло, он медленно, опираясь на стену, поднялся с пола. Вся злость и ярость куда-то ушли, и оставалось только чувство вины и неизбежного наказания. Он стоял перед ним, в полной растерянности, ожидая своего приговора.

— Я смотрю, ты уже поправился, мой мальчик. Прыгаешь тут на приличных людей. Благодари Бога, что ты упал, не дотронувшись до этого… — Анилей презрительно сморщился, ища подходящее название для Люция. — Как я их ненавижу. Приходят словно в свой дом. Распоряжаются тут, а ты чувствуешь будто не ты хозяин, а он.

— Я…

— Да молчи ты уже. Хватит с тебя, — Анилей махнул в его сторону рукой, показывая, что говорить будет он. — Эти римляне, паршивые свиноеды, мнящие о себе слишком многое. Будь моя воля, всех бы прибил к их же собственным крестам. Вечно они везде лезут. Вот и этот как-то разузнал про тебя. Пришел тут, приказывает, расспрашивает. Сам-то непонятно кто, а ведет себя будто римский император.

Анилей продолжал высказывать свое мнение об этих римлянах и свиноедах, которые ему противны и омерзительны. Но он вынужден подчиняться им, понимая что несмотря на все эти волнения, власть оставалась у Рима. А этот Люций явно вывел его из себя. Он указал ему на его место в этом римском мире, что дико раздражало Анилея — когда кто-то пытается ему указывать.

Всё что было понятно из его слов, так это то, что сам Анилей видел впервые в жизни этого самого Люция, но тот видимо знатно его припугнул, что он весь дрожал перед ним. И еще этот Люций активно интересовался возможностями и силой, которой якобы обладал Эфраим.

— Значит так, мой мальчик. С тобой надо что-то решать. Времени прошло уже достаточно, по моему мнению. И я хочу знать кто ты на самом деле. Ты ведь знаешь, что у нас в городе располагается небольшой римский гарнизон для охраны восточных границ. Так вот, ты либо проникнешь в него своим загадочным способом, и убьешь несколько человек, этих римских ублюдков. Либо будешь смотреть, как твою сестру режут на куски. Тебе ведь ничего не стоит появиться, убить и исчезнуть, растворившись в воздухе, как ты умеешь? Этой ночью всё решится. Время пошло.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Искушение


«Искушение — это соблазн уступить доводам Разума когда спит Дух».

    

Антуан де Сент Экзюпери






Город Хеврон, Иудея, 2 год н. э. (Через две недели после Явления в пустыне)




День подходил к своему логическому завершению. Пришло время собираться, но черви сомнений так и не покинули Эфраима. Они прогрызались в его внутренности, заставляя сжиматься, только от одной мысли, что он может не справится.

Эфраим представлял себе жуткие вещи, и никак не мог избавиться от этих видений. Поскорее бы уже ночь. Ночью всё кажется значительно проще. Ожидание неизбежного действовало на нервы, не давая успокоиться.

Он рискнул и поставил на чашу весов, всё что у него было. И повернуть назад уже не мог. Он должен это сделать. Один шанс — одна попытка.

У него не было сомнений в том, что предстояло убить кого-то. Лишить человека жизни? Он готов. Нет, просто обязан это сделать. Но вот только как? Проникнуть в охраняемый римский гарнизон, и вот так, запросто, перерезать человеку горло, да еще и уйти незамеченным. В опасные игры мы играем.

С приходом сумерек, Симеон подошел к Эфраиму, чтобы в последний раз перед уходом напутствовать его. Верил ли он ему, и было ли ему хоть немного его жаль… Где-то в глубине души Симеон конечно же сочувствовал, но не показывал этого.

Он почему-то не сомневался в том, что Эфраим запросто проникнет в римский гарнизон. И больше переживает о том, сможет ли он убить живого человека. С одной стороны все эти разговоры немного отвлекали Эфраима от его мрачных сомнений в успешности сегодняшней ночи, но в тоже время и тяготили его.

Стоило понять одно — Симеон не мог ему никак помочь этой ночью, а значит Эфраим должен был рассчитывать только на одного себя. Симеон всего лишь верный пес своего хозяина, хотя и не лишенный человечности. Но он и пальцем не пошевелит, когда люди Анилея будут убивать Сару. А после подойдет сказать, что он сожалеет об этом…

— Оставь все свои сомнения и страхи здесь и сейчас. Выйди с чистым и свободным разумом. Всё только кажется сложным, пока не начнешь, а дальше всё пойдет легче и проще. Человек должен быть тверд в своем решении, не сбиваясь искушением сдаться и отступить. Мы можем стоять здесь вечность и рассуждать, что будет, если сделать так, а что если… Не стоит этого делать. Прими то, что должен.

Остальным наемникам из армии Анилея было глубоко наплевать на всё происходящее. Их не касались чужие проблемы. Да они и не знали толком, что должно было сегодня произойти. Об этом было известно только трем людям.

Как же сложно чувствовать себя одиноким в этом огромном мире. Столько людей, и нет никого к кому можно было обратиться за поддержкой. Верующие просили молитвами помощи у своего Бога. Незримый иудейский Бог Ягве — Предвечный.

Но не Эфраим. Он отказался от своей веры. Отрекся от своего Бога. И возможно теперь он несет за это наказание и небесную кару? Он конечно может и ничтожество по сравнению с Ним, и абсолютно ничего не смыслит в Его планах, мотивах… Но и смириться с Его несправедливостью Эфраим не мог.

Он не мог понять Его. Понять для чего всё это, происходящее с ним? Бог играет людьми, но Эфраим не желает участвовать в этом. Играть по Его правилам. Эфраим бросает Ему вызов. Отныне он свободен от… всего. Его собственная жизнь в его же руках, но при этом… висит на волоске. Сможет ли он сам выбраться из этой бездны, в которую упал? Найти путь, выход…

Но с другой стороны, создавалось ощущение, что ему всё это время словно бы давали шанс, оттягивая неизбежное. Им двигали как какой-то пешкой в игре. «Вот, держи меч, и иди, убей вон того человека, а мы посмотрим».

Ночь наступает, не спрашивая твоего разрешения, и выталкивает вперед. Надо остановиться и прекратить эти мысли. Как сказал Симеон: «Оставь все сомнения здесь и сейчас, выйдя свободным от них».

Эфраим захватил с собой небольшой острый клинок с двойным лезвием, одевшись в более темную, незаметную одежду, которая бы не мешала ему и не свисала просторными тканями, сковывая в движениях. И выдвинулся навстречу своей судьбе.

Сама ночь сегодня был такой плотной и темной, помогая ему слиться в ее просторах. Город уже заснул и опустел, а народ прекратил свое бессмысленное хождение по нему.

Но всё же, Эфраим выбирает более дальний и скрытный путь к римскому гарнизону, в дали от каких-либо глаз. Никто не должен был попасться ему на глаза, как и он сам должен был остаться незамеченным. А ведь этой ночью Эфраим впервые покинул дворец Анилея. Без надзора, в полном своем распоряжении, но при этом на привязи — Сара.

В этих темных пустынных улочках, его шаги раздаются очень четко и громко, пугая тем, что от этого шума может пробудится весь город. Но помимо его собственных шагов в этой темноте ему мерещатся и другие звуки — какие-то легкие шорохи, постоянно следующие за ним. Словно кто-то крадется за ним.

Но от страха в этой тьме города и не такое может привидится. Эфраим вновь чувствует себя одиноким и забытым в этом огромном городе, где живут тысячи и тысячи людей. И лишь его шаги отдают глухим стуком, говоря всем — вот идет он, убийца. Один… во тьме. Почему же это так угнетает? Надо ускорить шаг, и побыстрее добраться до гарнизона, а там будь, что будет. Оставить сомнения… страх…

Собравшись и отрешившись от всего, Эфраим пересек наконец город, выйдя на его окраину, где и располагался небольшой гарнизон римлян. Так было не больше сотни солдат. В Хевроне и на его границах всё было спокойно, и не требовалось большого количества солдат для сдерживания и поддержания порядка. На востоке была Иудейская пустыня, откуда не следовало ждать нападения. Поэтому основные силы были сосредоточены в других областях.

Лагерь римлян был расположен на небольших холмах, недалеко от старых полуразрушенных и заброшенных построек Хеврона. Эфраим выбрал такое возвышенное место на холмах, чтобы можно было окинуть сверху своим взором сразу весь лагерь, Он внимательно рассматривал расположившийся внизу лагерь, ища возможности проникнуть внутрь.

В лагере повсюду теснились солдаты, палатки, палатки, и снова солдаты. Где-то там был лагерный алтарь с изображенным орлом — неуклюжим, золотым и враждебным. А за ним опять эти многочисленные палатки. Кругом посты и стража. Всё выглядело как единое целое, без слабых и уязвимых мест.

В ночной темноте было трудно разглядеть, что там происходило. Факелы и костры римлян освещают лишь немногое. И этого слишком мало.

Где-то позади Эфраима снова раздались какие-то звуки и шорохи. В испуге он быстро соскочил с земли, и оглядываясь по сторонам, достал свой клинок, боясь быть обнаруженным. Но в этом мраке совершенно ничего не было видно. Всё оставалось по-прежнему тихим и спокойным, не считая доносившихся из лагеря римских голосов.

И внезапно снова этот хорошо различимый звук чьих-то шагов. Здесь явно кто-то был. Прятался в темноте ночи, и осторожно крался, стараясь не шуметь, но где…

Аккуратно ступая, Эфраим осматривал заброшенные постройки, ища притаившегося незнакомца. И неожиданно прямо перед ним возник из ниоткуда тот самый человек с крысиным лицом и едкой бороденкой, уставившись на Эфраима своими разноцветными глазами.

— ТЫ?! — Эфраим яростно набросился на виновника всего происходящего, пытаясь вцепиться ему в горло, забыв о клинке в своей руке. — Снова ты. Что тебе нужно?!

Ухватившись крепко за его правую руку, Эфраим попытался повалить этого человека на землю. Нет, на этот раз он его не отпустит. Тот сначала немного замешкался и растерялся, не ожидая такой прыти, а затем…

Эфраим успел увидеть только как он закрыл свои странные разноцветные глаза, словно сосредотачиваясь на чем-то, а потом была пропасть. Земля под ним словно бы куда-то исчезла и растворилась, а он взлетел, вцепившись еще крепче в руку этого человека.

Тот со своей стороны тоже крепко держал Эфраима, не отпуская от себя. Всё произошло мгновенно, и когда этот круговорот прекратился, Эфраим увидел, что они переместились на плоскую крышу одного из ближайших заброшенных домов рядом с лагерем. Этот человек уверенно стоял на самой крыше, а Эфраим болтался, свисая с нее, и держась только за его руку.

— Тише, тише, я не хочу тебе навредить, — он хищно смотрел своим крысиным лицом, не отпуская руку Эфраима. — Я верну нас на землю, но если ты вновь попытаешься накинуться на меня, то снова окажешься в этом положении. Понимаешь?

— Хорошо… — скрипя зубами, Эфраим был вынужден согласиться. Рука уже онемела и не чувствовалась. — Я согласен… на твои условия.

И снова это странное чувство полета. Этот человек посмотрел куда-то перед собой, и вновь закрыл глаза, сосредотачиваясь. Похоже было, что он перемещается туда, куда смотрит, стоило ему лишь представить это место. В этот момент он уязвим, но как с таким человеком можно бороться?

Очутившись на твердой земле, Эфраим рухнул, откатившись в сторону от него. Было видно, что этот человек немного изменился после последней их встречи — по крайней мере одежда уже не выглядела такой поношенной. Да и сам он не выглядел таким потрепанным как раньше. В руке он что-то сжимал — какой-то небольшой серебристый предмет.

Эфраим пытался обдумать ситуацию — как лучше с ним разобраться. Разобраться одним разом со всеми своими проблемами. Но обычной грубой силой его не возьмешь.

— Послушай, как там тебя зовут? — он держался на небольшом расстоянии, видимо опасаясь, что на него снова набросятся. — Я не знаю… Может ты на меня зол из-за той… жемчужины? Но, поверь, я и сам не горел желанием расставаться с ней, подставляя при этом тебя. Это была случайность.

— Ты хоть знаешь, что мне пришлось пережить?! В каком положении я оказался, из-за тебя?!

— Тебе стоит немного успокоиться. Послушай, я особо не в курсе того, что происходило в городе после того случая. Я, понимаешь ли, предпочитаю держаться на расстоянии от больших городов, и в принципе от больших скоплений людей. Но, чтобы там ни было, я уверен, что смогу это поправить. Тебе ведь нужна помощь?

— Я не знаю кто ты. Я не знаю что тебе нужно от меня. Но если ты действительно хочешь помочь мне и всё исправить, то идем со мной. Сдайся Анилею, покажи ему свою силу, и объясни, что я невиновен.

— Ну ты и завернул, друг мой. Нет-нет, я сдаваться не собираюсь. Это точно не входит в мои планы. Я предлагаю помощь иного рода.

Эфраим поднялся с земли, направившись к нему, а он немного отстранился, пряча за спину ту руку, в которой что-то сжимал. Эфраим понимал, что ударить его не сможет, не успеет, если только… Кинуть в него чем-нибудь и оглушить? Он осмотрел землю в поисках камня.

— Подожди. Послушай меня, мой друг. Я мог бы помочь тебе уйти от этого… Анилея. Помочь деньгами, или не знаю что там тебе еще нужно, но не своей жизнью. — он вновь пропал, оказавшись в следующий миг позади Эфраима, но опять таки на небольшом расстоянии. — Меня, кстати, зовут Нахум.

— Мне плевать на то как тебя зовут, и что тебе нужно. Мне не нужны твои деньги, и сбежать я не могу. У Анилея моя сестра. А без нее я никуда. А вот обменять тебя на нее…

— Да-да, твоя младшая сестра… Он что-то говорил о ней. Сара, кажется, да?

— Что?! — Эфраим был немного шокирован, что этот человек знает о ней. Потом ему пришла в голову мысль о том, что он не должен был знать и о том, что Эфраим будет этой ночью здесь. Об этом ведь знали только три человека. Кто он? — Откуда ты знаешь мою сестру?

— Что, наконец-то заинтересовал тебя? Да я и твое имя, на самом-то деле, знаю. Эфраим, не так ли? Просто я хотел сначала немного познакомиться, сдружиться. Но раз уж нет смысла притворяться… Я всё о тебе знаю, Эфраим. Послушай, мне действительно жаль, что всё так с тобой вышло. Но то, что ты просишь невозможно. Я предлагаю тебе иной путь.

— Без сестры я никуда. А если сегодня я…

— Да-да, убить несколько римлян в этом гарнизоне. И об этом мне тоже известно.

— Да я смотрю ты всевидящий, Нахум. Всё-то тебе ведомо, — Эфраима захлестнули сомнения в том стоило ли ему пытаться его захватить. Он действительно что-то уж слишком много о нем знал. Возможно и стоило его выслушать? — Ну, хорошо… Так что ты предлагаешь? И почему хочешь помочь мне?

— Это сложно объяснить. На самом-то деле я и сам не особо-то горю желанием тебе помогать. Будь моя воля, мы бы никогда больше не встретились. Но, один мой недавно появившийся знакомый, заинтересован в тебе. Не знаю что именно ему от тебя нужно, Эфраим, но я должен тебе помочь. Я тебе, а он мне.

— Ну кто он такой? Это от него ты узнал обо мне?

— Верно. Это он рассказал мне, где тебя искать, и всё прочее о тебе. А насчет того кто он… В чём-то он похож на меня… Я имею ввиду… Как бы тебе лучше сказать? Ну ты ведь видел мою силу? Так вот, он тоже ей обладает. Не перемещения, а немного другое… Неважно. В общем, он какой-то видный римлянин. И глаза у него такие же как и у меня.

— И что ему нужно от меня? — Эфраиму пришел на ум единственный влиятельный римлянин, которого он знал. Люций. И тот момент, когда он упал, получив удар в грудь из ниоткуда. Но про сегодняшнее убийство он ведь не мог знать. Да и глаза у него были обычными. — Почему именно я, если он знает, что у меня нет никакой силы, как у вас?

— Мы с ним заключили определенную сделку. Пока я не могу тебе сказать, в чем состоит суть этой сделки. Это между ним и мной. Но ты являешься частью этой сделки. Он попросил меня помочь тебе, не объяснив толком для чего это ему.

— Помоги моей сестре. Вытащи ее. Ты ведь можешь это сделать?

— Всему свое время. Нужно подготовиться. Я вернусь через несколько дней за вами. Но чтобы ты сам мог сегодня вернуться обратно во дворец к Анилею, ты должен убить римлянина в этом гарнизоне, не так ли? Я сделаю это за тебя. Ну, так ты согласен?

— Не знаю в какие игры вы играете и для чего я нужен твоему римлянину, но если ты поможешь моей сестре, я сделаю всё что угодно.

— Хорошо, очень хорошо, что мы пришли к общему пониманию. Я помогаю тебе, а ты в свою очередь мне, — он развернулся и направился по направлению к лагерю. — Когда придет время, я найду тебя, Эфраим.

Заключив эту странную сделку, он не знал, что ждет его впереди. Но по крайней мере была хоть какая-то надежда, что наконец всё образумится. Шанс… еще один шанс, возможность. Он не мог им не воспользоваться. Не мог лишиться попытки выбраться из этой бездны. Он всё еще падал, но уже медленнее, цепляясь за жалкие выступы. Выдержать… Не сдаваться.

Нахум, сжав свой странный серебристый предмет в руке, начал перемещаться своими небольшими прыжками. А Эфраим заворожено смотрел на него, наблюдая как он, то исчезает, то вновь появляется, скрываясь во мраке ночи. Вскоре он оказался где-то в темной, неосвещаемой части лагеря, и скрылся окончательно, продолжая свои странные прыжки в пространстве.

Эфраим представлял себе, как Нахум проскальзывает легкими движениями от одной палатки к другой. Римские солдаты, не замечающие его, оказываются убитыми — один за другим. Вот Нахум появляется в палатке римского центуриона. Подкрадывается к спящему крепким сном и перерезает ему горло тем самым клинком Эфраима с двойным лезвием. Одним резким движением, лишая того жизни.

Несколько жизней были положены в эту ночь на чашу весов. А сколько еще людей должны были отдать свои жизни за… За что? Он убил этих людей помогая Эфраиму, помогая его сестре, его Саре.

Этой ночью Эфраим заключил сделку с Дьяволом. По-крайней мере, так он себе это представлял. С Дьяволом, у которого были эти странные разноцветные глаза, светящиеся диким неестественным цветом во тьме — один небесно-голубой, другой светло-зеленый.




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Предвестники


«Ждут своего времени только те, для кого оно никогда не наступит».

    

Григорий Ландау






Город Яффа, 2 год н. э. (Через две недели после Явления в пустыне)




Было необычайно жарко для этого времени года. Солнце беспощадно палило, вынуждая людей скрываться в тени, ища убежища от его испепеляющих лучей. Из-за этого весь город казался немного покинутым и пустым.

Этот город, его палящее солнце и спокойное море накатили воспоминания былых времён на человека, стоящего у окна в одном из небольших двухэтажных прибрежных домов. Смотря в эту безмятежную даль, он ждал. Ждал каких-то перемен. Но всё оставалось прежним.

Он провел ладонью левой руки по своему лицу — по чудовищному паутинообразному шраму, расходящемуся от висков до нижних скул на левой стороне лица. Протекторы называли это меткой отверженного. Они и есть отверженные обществом изгои.

Для него этот шрам был не просто напоминанием, а неотъемлемой частью его самого, словно бы он родился с ним. Да он и не помнил тех времен, что были до этого шрама и острова. Никто из них не помнил этого. И не вспомнил даже после того, как они покинули остров.

На миг ему почудилось, что он вновь там, на этом острове. В своем доме, в своей родной комнате. И сейчас он выйдет наружу, поднимется на обрывистый мыс и… Всё как и прежде. Дни там были бесконечно однообразны и похожи друг на друга. Они были вечными. Ужасные воспоминания, ужасные времена… Но теперь всё иначе. Они стали свободными. Почти…

В тот день, когда на остров прибыли четыре странника, всё изменилось. Но не для всех. Из тысячи людей, собравшихся на пристани, остров покинули лишь несколько десятков. Несколько десятков людей, двадцати из которым посчастливилось заполучить загадочную серебристую фигурку. Те, кто выжил в кровавой междоусобной резне и те, кого эти четыре странника решили взять с собой, даже без предметов. Почему не всех? Они боялись большой неконтролируемой толпы. Боялись потерять контроль над теми, кого освободили. И поэтому остров покинула лишь малая часть его обитателей.

Если верить их словам, эти четыре странника, вторгшихся в тот день в однообразную вечную жизнь острова и его обитателей, были протекторами. Собственно говоря, не так уж и много они о себе рассказывали. Самый старший из них, тот что был с фигуркой стервятника, называл себя Mortem — Смерть. Тот азиат, у которого была фигурка саранчи, Fames — Голод. Седовласый старик с фигуркой мунго, Prolio — Война. И последний, самый молодой из них, с фигуркой комара, Morbus — Болезнь.

Как они объяснили, эти странные имена были даны им не при рождении — их нарекли ими в тот день, когда они стали протекторами и выбрали себе металлическую фигурку из Сферы — хотя точнее будет сказать, что это сама фигурка выбрала своего владельца. А когда человек становился протектором, ему давали новую жизнь и новое имя, олицетворяющее животное изображенное на серебристой фигурке или те свойства, которые она давала.

Они толком не объясняли мотивов почему предали своих же протекторов, похитив из хранилища Сферы несколько этих серебристых фигурок зверей, и отправились в это далекое прошлое, освободив при этом несколько десятков отверженных узников острова вечности. Они хотели изменить историю, что-то исправить в ней, но не желали говорить причин.

Сами же пленники острова практически ничего не знали и не помнили из того, что происходило за его пределами. Протекторы были защитниками и стражами порядка, обвинителями и судьями — они решали всё и за всех, они управляли всем. Миром правили протекторы, в руках которых была сосредоточена огромная мощь загадочных серебристых фигурок.

Эти четыре, теперь уже бывших протектора, говорили о какой-то тирании, рабстве и неравенстве, которые воцарились в мире из-за того, что такая колоссальная власть и сила оказались у небольшой кучки людей, которые использовали ее в своих интересах, подчиняя себе мир. А они хотели предотвратить это.

И раз уж эта четверка предателей не хотела более считаться протекторами, то больше в шутку, чем в серьез, те отверженные, что покинули вместе с ними остров, стали называть их Всадниками Апокалипсиса — их имена очень этому соответствовали.

И эти Всадники переместили их всех через червоточину на две тысячи лет в прошлое — в эпоху римской власти и зарождения империи протекторов. Они должны были изменить историю, но время шло, а они так и не сдвинулись с первоначальной точки. Вот уже десять лет всё было на том же паршивом месте. А ведь здесь у них нет вечности. Всё надо было решать быстро и немедленно.

Бросив прощальный взгляд на спокойную морскую гладь, человек оторвался наконец от своих размышлений и воспоминаний. Отвернувшись от окна, он направился к другому человеку, сидящему на единственном стуле во всей комнате. Впрочем кроме этого стула в комнате ничего больше и не было.

— Он задерживается. Я боюсь, что мы можем и не дождаться его сегодня, — он обратился к сидящему человеку, поигрывая при этом в своей правой руке фигуркой с изображением фоссы. Он подбрасывал ее вверх и ловил. Сама фигурка была закручена короткой цепочкой, которая в свою очередь была крепко завязана на запястье руки.

— А когда он вообще приходил вовремя? — не поднимаясь со стула этот человек повернул свою голову, посмотрев на стоящего перед ним. У них обоих был один и тот же шрам на лице, и такие же разноцветные глаза. Правда у сидящего не было видно серебристой фигурки. Он не особо любил открыто демонстрировать ее. — Ты его знаешь не хуже меня. Он придет, а нам остается только ждать.

— Ожидание заставляет меня нервничать. Всё слишком не ясно. Не знаешь к чему готовиться. Мы словно застряли в каком-то штиле неизвестности. И когда уже будет хоть какой-то ветер перемен?

— Честно говоря, я не знаю застанем ли мы его вообще. В Германии всё по-прежнему спокойно, Парфянское царство не желает конфликтов с Римом, а здесь, в Иудее ничего не получится из этого восстания, если мы не вмешаемся. Но как ты знаешь, Всадники не хотят, чтобы мы вмешивались. Всё так сложно…

— Мир никогда не был простым. Но что мы можем сделать? Ничего. И именно это и нагоняет жуткую тоску и скуку. Когда ты не знаешь куда податься и что делать. И самое страшное, что наши ведущие, наши «капитаны» тоже не знают…

— Всадники просто не могут решиться на какие-либо серьезные действия. Если бы они только позволили нам, мы бы уже давно развернулись на полную.

— Ты прав, они только тянут время и ничего более. Чего они ждут? — вновь подбросив фигурку фоссы, он еще раз мельком бросил взгляд на входную дверь, но никаких шагов не было слышно. — Рим? Да мы могли бы раздавить их и даже не заметить. А на руинах заложить новый… свой собственный Рим. Но нет, Всадники не желают открытого и грубого вмешательства в историю. Так для чего мы тогда здесь? Чтобы десятилетиями наносить мелкие удары исподтишка, которые ни на что не влияют?

— Мы все вместе это уже обсуждали. Так для чего ты вновь поднимаешь эту тему? Ты прекрасно знаешь, что Всадники никогда так и не решаться переписать историю. Они бояться последствий наших изменений. Бояться, что это приведет только к худшему. Мы сделаем это сами, без них. ОН это сделает. Я в этом уверен.

Сидящий на стуле человек произнес слово «он» с каким-то нажимом, давая понять стоящему перед ним, о ком именно идет речь. Это был один из них, отверженных узников, что покинули остров, их негласный Лидер. Этот человек их объединил и сплотил, предложив реальный план, который должен был создать новую цепочку событий и привести к созданию новой временной линии, новой истории человечества. И в тайне от Всадников, которые продолжали бездействовать в своих сомнениях, они приняли предложение своего нового Лидера.

Сами отверженные не использовали никаких имен. Они привыкли обходиться без них. Имя для них не значило абсолютно ничего. Власть — вот что имело реальную силу, и у них она была, благодаря Всадникам. Они дали им предметы, эту силу, мощь и… власть. И они-то знали, что с ней делать.

— И где Он сейчас? — фигурка взлетала вверх и опускалась вниз. Это его немного успокаивало. — Я давно уже ничего не слышал о нем. Считай с позапрошлого года, когда он всё это начал.

— Я знаю только то, что он присматривает за ребенком. За нашим маленьким Богом. Но где именно Он находится мне неизвестно. И чем меньше народу знает, тем лучше. Главное ведь, чтобы о нем не узнали Всадники.

— Бог среди людей… Думаешь получится? И сколько вообще это займет времени? Еще десять лет или может двадцать?

— Это лучше, чем ничего. Я Ему верю и не сомневаюсь. Вопрос лишь в том, где взять предметы для нашего Бога. Ему ведь нужны десятки. Сомневаюсь, что кто-то из наших братьев добровольно расстанется со своими. Вот ты, например, готов?

— Время покажет. — он посмотрел на свою фигурку фоссы, желания расставаться с которой не возникало. — Может Он отдаст своего ибиса этому Богу. Ну и… еще Всадники поделятся с ним.

— Ты серьезно думаешь избавиться от них и пойти своим путем?

— Почему бы и нет. Они жалкие старики, которые бояться довести до конца то, что сами и начали. Всё что они могли сделать, они уже сделали, — он показал на свою серебристую фигурку фоссы. — Теперь наш черед.

— Опасно…

Но не успел он договорить, как послышались приближающиеся шаги. Видимо тот человек, которого они так долго ждали, наконец соизволил явиться. Звуки усиливались, и вскоре раздались буквально за дверью. В эту раскрывшуюся дверь вошел небольшой человек с точно таким же паутинообразным шрамом на лице, как и у них. Его разноцветные глаза блестели в свете солнце. Но больше всего запоминалась его левая рука, которая была вся исцарапана и изрезана, а где-то были видны даже следы его собственных зубов.

— Наконец-то явился. Ну что там известно?

— Я получил подтверждения, что недалеко от городка Беэр-Шева, в Идумее, действительно был замечен протектор. И он направлялся на запад, в сторону Египта.

— Ты в этом уверен? Это ведь мог быть любой обычный человек из местных, который где-то раздобыл фигурку. Всадники говорили, что таких предметов больше тысячи.

— Он конечно был одет как местные, но… жезл. Его выдал металлический жезл. И это не просто какая-то палка из металла. У местных дикарей просто не откуда взяться таким вещам. То, что мне описали выжившие свидетели об этом жезле, полностью соответствует тому, что Всадники говорили о протекторах. Поэтому я с уверенностью заявляю, что здесь, в этом времени, находится действующий протектор, но это еще не…

— Ты сказал он направлялся в Египет? Но ведь там нет никого из наших. А если бы он знал о нас, то… Даже и не знаю, что теперь делать.

— Это еще не всё, что я узнал. Он не единственный протектор здесь. Кроме него недавно был обнаружен еще один, в районе Иерихона. Довольно крупный такой здоровяк. И с точно таким же металлическим жезлом, судя по описаниям о нем.

— Два протектора?! — человек, с фигуркой фоссы в руках, повернулся к сидящему на стуле человеку. — Это уже слишком. Думаешь стоит сообщить об этом Всадникам? Если они ищут нас, и если они знают о нас, то всё кончено. Нас вернут обратно на остров. А это хуже смерти.

— Не стоит торопиться с выводами. Может это всего лишь совпадение.

— Два протектора это совпадение? — он перевел взгляд на стоящего у двери. — А может ты хочешь сообщить о еще нескольких?

— Мне известно только об этих двоих.

— Послушай, если бы они действительно знали о нас, то отправили бы сюда больше, чем просто двоих протекторов, — человек, сидящий на стуле, не высказывал никаких признаков беспокойства. — Мало ли зачем они могли оказаться здесь. Надо сначала убедиться в…

— В чем? Пусть Всадники сами с ними разбираются. Это ведь они говорили, что протекторы не используют червоточины, а только охраняют их от вмешательства людей в историю. А раз протекторы здесь, значит для этого должна быть причина.

— Вот именно, должна быть причина, — сидящий человек обратился к недавно пришедшему, который по прежнему оставался стоять у дверей. — Что они делали?

— На того протектора, который направлялся в Египет, напала одна из разбойничьих шаек в Идумее. По рассказам выживших, этот протектор выпускал нечто наподобие молнии, но не жезлом.

— Предмет?

— Да, похоже, что его предмет позволяет ему создавать концентрированные заряды энергии. Но никто из тех, кто выжил не заметил у этого протектора никаких серебристых или металлических фигурок.

— А тот, второй протектор? Что он делал в Иерихоне?

— Рыскал по окрестностям, словно бы искал кого-то. Но привлек внимание людей не только своим странным жезлом, а… — он немного замялся, подбирая подходящие слова. — Люди говорили, что он превращался в серебряного человека.

— Не понял. Что это значит?

— Всё его тело покрывалось чем-то похожим на серебро или… — стоявший у двери вновь запнулся, но немного помедлив, достал свою фигурку с изображением виверны. Она была похожа на дракона, но имела только две лапы. На спине находились нетопыриные крылья, а длинный хвост заканчивался жалом в виде сердцеобразного наконечника стрелы. — Когда те люди, что рассказывали мне об этом протекторе в Иерихоне, увидели мою фигурку виверны, то тут же заявили, что тот человек был сделан из точного такого же материала. А на левой груди у него был изображен какой-то зверь с тремя рогами на голове.

— Значит эти протекторы ищут каких-то людей. Но не нас, судя по всему. Это уже хорошо, но ничего не проясняет. Нам остается только ждать, как и когда они себя проявят.

— Опять ждать? Мы вечно чего-то ждем и ждем… — фигурка фоссы в его руке взлетала вверх.

— Не стоит привлекать к себе излишнего внимания.

Снаружи послышались еще чьи-то шаги. И они явно приближались к ним. Еще одного гостя или может даже гостей никто не ожидал. Если только…

— Ты привел кого-то с собой? — сидящий на стуле вонзился своим взглядом в человека стоящего у двери.

— Это Всадник…

— Ты рассказал всё Всадникам, прежде чем пришел к нам? — он резко соскочил со стула. — О чем ты думал?

— Я решил, что они должны знать об этих протекторах и поэтому…

Дверь раскрылась и в комнату вошел седовласый старик — тот, кого они называли Prolio, всадник войны. Он оценивающе осмотрел комнату и находящихся в ней троих отверженных. И он тут же без каких-либо приветствий обратился сразу ко всем.

— Сколько вы сможете собрать своих братьев за два дня?

— Человек шесть наших в этом районе есть. И они смогут…

— Включая вас?

— Да. Шесть человек, это вместе с нами. Речь идет о двух протекторах появившихся в этом времени? Вы собираетесь взять их?

— Я собираюсь выяснить, что они здесь делают, и о чем знают.

— Мы отправляемся в Египет? Один из них ушел в том направлении и…

— Крафт. Из того, что мне рассказал наш друг, — Всадник показал рукой на человека с фигуркой виверны. — Похоже, что это Крафт. Я его знал когда-то. Он может поглощать и аккумулировать огромное количество любой энергии, в том числе оргонной энергии. И конечно же выбрасывать ее обратно в виде энергетических сгустков, что и произошло в Идумее. Но им мы займемся позже. Иерихон и Титан ближе. И там мы выясним всё.

Всадник прошелся по комнате и подошел к окну, у которого совсем недавно стоял человек с фигуркой фоссы. Его кое-что беспокоило и не только внезапно появившиеся протекторы. Отверженные явно что-то замышляли за их спиной. Они выбивались из под контроля.

— А где Он? И вы прекрасно знаете о ком я говорю. Мы давно уже ничего не слышали о нашем общем друге. Он еще жив или как?

Трое находящихся в комнате нервно переглянулись. Они понимали, что Всадник имел в виду их Лидера.

— Мы и сами давно уже его не видели, — первым из них заговорил отверженный, сидящий на единственном стуле в комнате. — Он пропал два года назад.

— А его устройства? Они остались или тоже пропали? — Всадник не верил им. Эти трое явно что-то недоговаривали. Но в первую очередь необходимо было разобраться с протекторами. А для нейтрализации Титана, который был замечен в Иерихоне, нужна была акустическая установка инфразвуковых волн. Удивительно что только может собрать знающий и понимающий человек с фигуркой ибиса в руках, даже в этих допотопных временах.

— Всё осталось на месте. Все его разработки и установки.

— Всё кроме него самого и фигурки ибиса. Но об этом мы еще поговорим. Собирайте остальных и выдвигайтесь в Иерихон. Нас ждет встреча.




ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Правила диктует тот, у кого власть


«Власть всегда одно и то же: одного её грамма достаточно, чтобы сделать человека жестоким».

    

Эрих Мария Ремарк






Город Хеврон, Иудея, 2 год н. э. (Через три недели после Явления в пустыне)




Дом Анилея, являющийся настоящим местным дворцом в Хевроне, наполнялся благодушной атмосферой праздника. Праздник субботы, на который были приглашены многие известные и уважаемые люди города.

Весь дом, и прежде всего гостевая столовая, выглядели преображенными, до неузнаваемой изысканной меры. Обычно эта комната была всегда открыта со стороны наружных садов, но сегодня она была отделена от них тяжелым занавесом. Что являлось данью старому древнему обычаю Иудеи: пока занавес был опущен — каждый являлся желанным гостем. Но как только занавес поднимут, и в эту комнату вольется свежий воздух, начнется праздничная трапеза. Кто придет после этого — придет уже слишком поздно. Но этот занавес не поднимался до тех пор пока не пришли все значимые гости.

Да и сама столовая сегодня была освещена по обычаю Иудеи: с потолка спускались изящные серебряные лампы, обвитые различными гирляндами фиалок. На буфете, на столовой посуде, на кубках и солонках, на флаконах с маслом, уксусом и пряностями сверкала эмблема Израиля — виноградная кисть.

А среди столовой утвари находились обернутые мягкой соломой множественные ящики-утеплители. Так как в праздник субботы запрещалось стряпать, то поэтому все кушанья были приготовлены заранее. И сейчас их запах наполнял собой комнату, дразня своими ароматами пришедших гостей.

Для Анилея всё в последнее время складывалось вполне удачно, впрочем как и всегда. Для него не существовало никаких преград или сложностей. Всё возможное он разрешал в свою пользу.

Надо уметь использовать любую возможность, любой малейший шанс, который тебе предоставляется. Надеется на кого-то и ждать удачи — удел жалких людей неспособных решать проблемы, и ждущих у моря погоды, в то время как можно взять бразды управления своей жизни в свои же собственные руки, и начать творить свою судьбу.

Единственный на кого стоит положиться в любом положении — это ты сам. Не какая-то мнимая удача или призрачный Бог. Нет, ты сам принимаешь решения, и несешь как положительные, так и отрицательные последствия этих решений.

И Анилей решал возникающие трудности, жёстко и решительно, не обращая внимания на побочные эффекты, которые могли сказаться на других. Он не Бог, чтобы заботиться о других. Всего лишь человек, но с огромной властью и влиянием.

Так он разрешил и проблему с похищением жемчужины, возникшую пять недель назад. Вопрос был не в том, что он потерял какую-то вещь, а в том, что показал свою слабость и уязвимость. Если любой ничтожный человек может посягнуть на то, что принадлежит Анилею, то он должен ответить за это своими страданиями в пример другим. Но до того самого дня никому даже и в голову не приходила такая мысль, как посягнуть на власть Анилея. Никто не смел его унижать.

Однако, один юный наглец посмел. Все кто унизил в тот день его, Анилея из рода Финееса, понесли свои наказания. Все кроме этого Эфраима. Он слишком легко отделался, и еще получит свое. Но пока полезен — будет жить.

Анилей не раз думал над этим, всё возвращаясь и возвращаясь к одной и той же мысли — таинственная сила и мощь, которыми обладал этот Эфраим. Как? Почему именно он? За что? И главное — как заполучить эту силу ему, Анилею?

Этот Эфраим долго отнекивался, пытаясь убедить всех в своей «ничтожности». Якобы он никто, и не способен ни на что подобное. И Анилей собрался было уже наконец всё выяснить неделю назад, как появился этот странный римлянин — Люций Сатурнин.

Увы, он был не из тех, кого можно было запугать. Правила диктует тот, у кого власть. И в случае с Анилеем и Люцием — власть была явно не на стороне Анилея. Но что самое ужасное — этот Люций знал про мальчишку и его силу.

К счастью для Анилея разрешилось всё удачно, и этот мальчишка не произвел, судя по всему, никакого впечатления на Люция, и тот покинул город. Кто он такой на самом деле? Откуда узнал про Эфраима? Это были вопросы, ответы на которые Анилей не ожидал когда-либо получить. Это было не в его власти.

Избавившись от этого Люция, он поручил мальчишке задание, которое должно было расставить всё по своим местам. И он справился — о резне среди римских солдат говорили всю неделю. Но никто так и не узнал, что именно там произошло. Никто кроме трех человек — Анилея, его верного Симеона и этого мальчишки, Эфраима. И раз он доказал, что действительно способен на удивительные и сверхъестественные вещи, то теперь мальчишка полностью в его власти.

Однако, все гости уже собрались, и подходило время начинать сегодняшний праздник. Оставалось только рассадить гостей по привилегированным местам, кто какое заслуживал. Наглого мальчишки на этом празднике не было, и не должно было быть. Он слишком импульсивный, дерзкий и ненадежный. Такого лучше держать в узде и подальше от приличного общества. А вот его сестра была здесь, среди прочих слуг.

Занавес поднимается — а значит праздник официально начался. Анилей, произносит над кубком, полным иудейского вина, осветительную молитву кануна субботы. Он благословляет вино, и большой кубок переходит от уст к устам. Он благословляет хлеб, разламывает его и раздает всем.

Что же касалось юной Сары, этой хрупкой шестнадцатилетней девушки, прислуживавшей в этот вечер, то при всем желании в ней не удалось обнаружить ничего особенного. Она была незаметна в этой толпе людей, собравшихся на праздник. Всё это было для нее ново и непривычно.

Она толком и не понимала, что происходило в последнее время. Задержание отца, старший брат, отправившийся его навестить, но по возвращению попадает в темницы за воровство. Эфраим ничего ей не объяснял, да и виделись они в последнее время очень редко. Господин Анилей, которому они теперь по какой-то неясной для нее причине прислуживали, воспрещал им встречаться.

А потом еще и эти известия о смерти отца на каторжных работах. Эфраим как-то слишком спокойно к этому отнесся. А вот она не могла успокоиться весь день. Его даже не взволновало, что им не вернут тело их отца для погребения, из-за всех этих беспорядков, которые творились по всей стране.

Эфраим становился холодным и безразличным ко всему. Когда она видела его в последний раз, пару дней назад, он показался ей каким-то потерянным и измученным. Он даже немного поседел в висках. А этот его взгляд, когда она уходила…

Сара не верила, что эта ее брат. Внешне это был он, но внутренне совершенно другой человек. Его словно бы подменили — он стал более жёстким и суровым, потерял всю свою заботу и сочувствие к другим людям. Ко всем кроме нее, конечно же.

Она не славится набожностью и благочестием, хотя дело тут не в каких-то ее моральных изъянах, а в этом сложном языке, придуманном и приспособленном для мужчин. Сара понимала, что так как Эфраим ее старший брат и теперь он единственный мужчина в семье, то поэтому ему виднее, что лучше для них обоих. Он позаботится обо всём. Она верила ему, и поэтому смирилась со всем происходящим.

Впрочем, Сара при всей своей слабости работает, как и все женщины. Прядет и шьет наравне со всеми. Каждый Божий день печет в очаге хлеб и спускается к источнику за водой. Убогие ее одежды рвутся от каждодневных трудов и пачкаются. И приходится их снова и снова штопать и стирать. Сара как и все здешние женщины, довольствуется малой малостью.

Вот и сейчас, на этом празднике, ей не оставалось ничего другого, как прислуживать гостям вместе с остальными женщинами. Наливать вина и подкладывать на тарелку яства с постной ягнятиной, лепешками, фруктами и прочими традиционными кушаньями. Комната освещена приятным легким светом, занавес наконец был поднят. А там, на застольных ложах, началась непринужденная беседа.

Разговор идет о том, что по слухам в Иерусалиме на день Семидесятницы, римляне сожгли по указу Сабина синагогу, что и привело к восстанию огромной толпы евреев, прибывших на праздник. И теперь они держат в осаде царский дворец, в котором укрылся Сабин со своими римскими солдатами, оставшимися от его легиона.

Кто-то категорично заявляет, что это всего лишь слухи. И не было никакого восстания и ничего в Иерусалиме не сгорело, а тем более священные синагоги. Но он не находит поддержки — большинство твердо убежденны, что мятеж был, хотя ни одного очевидца здесь не присутствовало.

Какой-то беззубый старец бранился, обвиняя надменных глупцов в том, что сгоревшая синагога была не верно возведена и именно это послужило причиной пожара, а вовсе не римляне. По старинным правилам и обычаям синагоги следует строить на самом возвышенном месте, как построен Иерусалимский храм — на горе над городом.

А то, что дом божий сгорел — это кара господня. За то, что евреи покупают соль у римлян. По словам этого беззубого старика, вся римская соль смазана свиным салом. Старик поносил в своем бессвязном злобном бормотании всех и вся.

Один насмешливый молодой еврей горячится — он рассказывает о каторжных и прочих невзгодах, посланных Римом, и призывает поддержать мятеж в Иерусалиме. Но разговор о мятеже плавно перетекает в обсуждение нынешних и будущих отношении Рима и Иудеи.

— Почему мы никак не можем ужиться с римской структурой? Ведь с римлянином можно договориться, как и со всяким человеком. Они люди терпимые.

— Это римляне-то терпимые, уважаемый? Вы видимо не общались ни с одним, если заявляете подобное.

— Конечно не все из них. Тут я согласен с вами. Но всё же с ними можно найти общий язык.

— Верно-верно, говорите, — к ним присоединяется еще один человек. — Я бывал как-то в Риме, и там довольно много евреев, и все спокойно уживаются среди тех, кого вы так любите называть свиноедами. И вполне прилично процветает их торговля и ремесло. Никаких нападок со стороны римлян нет. Евреи пользуются влиянием во всех областях жизни, и оно всё росло бы, если бы у них хватало ума не слишком его подчеркивать.

— Вот именно. Не римские чиновники виноваты, что Иудея никак не может успокоиться. А все эти мятежники, ничтожные агитаторы и подстрекатели. Они подстрекают население к обреченному на провал вооруженному восстанию.

— Наверное у нас у всех это в крови. Нежелание подчиняться.

— Подчиняться этим римским язычникам? Они считают будто всегда правы. Но они не первые захватчики на нашей священной земле. Многие пытались изгнать нас, но сыновья Израилевы всё еще здесь, а где все эти захватчики и поработители? Что важнее: иметь власть или показывать, что имеешь ее?

Еще несколько человек присоединились к спору. Приземистые мешковатые люди начинают обстоятельно обсуждать главную заботу — жестокое бремя налоговых обязательств, которыми Рим обложил евреев.

Так некоему Дофраиму пришлось продать свой виноградник. И всё из-за чего? Он раздобыл коз по ту сторону Иордана — и римляне наложили на них высокие пошлины. А когда он хотел перетащить этих коз контрабандой, его поймали и обложили десятикратными налогами. И ему пришлось продать свой виноградник, чтобы расплатится. Все эти люди, живущие в богатой стране, работают не ради себя, а чтобы набить чужое пузо Рима.

Вино оказалось недурственным и его было вдоволь. Очень немногие из присутствующих видели в восстании благо, исполнение древних пророчеств о спасителе. И тут речь зашла о популярной нынче теме — пришествие мессии. Люди беседовали медлительно, пылко и убежденно об этом мессии, который якобы непременно должен прийти в этом году. Когда как не теперь настала пора исполниться этому, как сказано в книге пророка Исайи.

— Разве не говориться о великом нашествии с севера на земли Израиля, чтобы грабить и опустошать их десятилетиями. И разве не о римском опустошении идет речь? И потрясёт мир приход освободителя и спасителя, что покарает рукой Бога всех неверных. Он совьет небеса как свиток, но сначала будет наказание и великое избиение, и пожар в преступном граде?

Конечно, этот мессия может быть и не иудеем. Ведь зачем Предвечному посылать иудея, чтобы он поразил своих же иудеев, оступившихся в своей вере? Почему бы мессии и не быть необрезанным?

Несколько человек стали возражать. Они спорили друг с другом, горячо обсуждая загадочные и противоречивые пророчества. Они были тверды в своей вере в спасителя, но каждый представлял его по-своему и спешил найти подтверждение в священном Писании.

Уже совсем стемнело, и яркий свет звезд на ясном безлунном небе давал об этом знать. Мужчины и юноши по-прежнему спорили и обсуждали, а женщины сновали взад и вперед, разнося последние кушанья. Но было заметно, что все насытились и хотя оживляемая вином беседа звучала всё так же громко, веселье явно шло на спад.

К концу этого ужина и бедная Сара отошла ото всех в сторонку, присев от усталости и в крупной испарине от постоянного хождения с подносами. Никто и не обратил на это внимания. Плохо различая смех и все эти безумные разговоры, она чувствовала, что с каждой минутой становилось всё ближе к тому, чтобы уйти в мир грез и снов. И не заметила как задремала. Вскоре же все сегодняшние гости разошлись, оставив комнату практически пустой.

Очнулась она как будто от легкого толчка в плечо. Пробуждаясь и с трудом выходя из мрака полузабытья и сновидений, она увидела перед собой чье-то расплывчатое лицо. Сфокусировав свой взгляд, Сара наконец узнала стоявшего над ней человека. Это был Анилей, смотревший на нее несколько отстраненно, рассеяно и чуть вопросительно, с едва уловимым оттенком любопытства.

Может ничего этого и не было, и это всего лишь странное продолжение сна, но ее сердце почему-то затрепыхалось от непонятного страха. Анилей навис над ней всем своим огромным телом, от которого несло вином. Не произнеся ни слова он грубо схватил ее, слегка приподняв над полом, и потащил за собой.

В хмельной голове Анилея крутилось только одно — никто не смел унижать его, не понеся за это наказания. А этот наглый мальчишка Эфраим слишком легко отделался, слишком легко… Думает, что он слишком ценен, что его господин Анилей не тронет, он нужен ему целым и невредимым, да? Но уж нет, он должен знать своё место, знать кто здесь хозяин, кто устанавливает правила и закон в доме. Мальчишку может Анилей и не тронет, а вот его жалкая сестра, эта маленькая перепуганная девчонка, ответит за всё.

Анилей волочил её вверх по лестнице, в свою комнату, практически не ощущая никакого сопротивления. Не осознавая, что происходило, Сара трепыхалась как испуганная птичка в лапах коршуна. Щёки её пылали, а широко раскрытые глаза искрились от слез. В них не осталось и намёка на сон. Позвать на помощь? Но в этом доме ей никто не поможет, а Эфраим был в казармах на другой стороне.

Она практически не запомнила как он протащил ее по этой лестнице и через весь к коридор в свою комнату — от дверного проема и вдоль всей стены своих покоев. Помнила лишь то, как он бросил ее кровать. Его лицо было бешеным и излучало какую-то ярость и злость. Перед ней было некое существо без четко выраженного лица. У этого безликого существа было одно имя — власть.

Не понимая за что Анилей злиться на нее, Сара забилась в угол кровати, как маленький загнанный кролик, закрыв руками лицо. Страх захлестнул и овладел ей полностью. Анилей медленно надвигался на нее.

— Если будешь добра ко мне, то и я буду добр к тебе, — его голос был спокойным, и даже можно было разобрать сожаление. Но на лице оскалилась ледяная улыбка льва, загнавшего свою добычу в угол.

Он хотел увидеть вновь, тот её взгляд — полный страха и ужаса. Хотел почувствовать свою силу и власть. Но она закрылась от него и рыдала. Тогда он, пойдя к ней вплотную, ударил ее.

Его тяжёлая рука нанесла пощечину достаточно сильно, чтобы голова Сары откинулась назад. Её глаза, влажные от слез, расширились от удивления и боли. Рука потянулась к дрожащей щеке. Она посмотрела в немыслимом испуге на нависшего над ней Анилея, и закричала.

— Тебя никто не услышит. Сегодня есть только я. Я твой Бог и господин. Запомни это.

Он замахнулся, для того, чтобы нанести еще одну хлёсткую пощечину, но не успел. Ей двигал страх и именно страх побудил ее на немыслимое — сопротивление и отпор. Схватив на ощупь правой рукой глиняный кувшин со столика у кровати, Сара ударил им со всей силы, что только могла быть у хрупкой девчушки. Удар пришелся о голову и кувшин разбился вдребезги на несколько частей.

Анилей издал пронзительный тонкий крик бессилия и рухнул на колени, будто в молитве. Его руки безжизненно свисали, а голова немного откинулась назад. По шее струились маленькие ручейки крови, вытекавшие из нескольких ран на голове. На лице была жуткая гримаса страшной боли. Он медленно рухнул на ковер, потеряв сознание, но еще оставаясь живым. А испуганная Сара тут же в ужасе выбежала из комнаты.




ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Лик неизбежного


«Познание мира — первый шаг на пути к его преобразованию».

    

Карл Маркс






Рим, 2 год н. э. (Через три недели после Явления в пустыне)




До злополучной смерти Ирода римская политика на Востоке, у парфянской границы, развивалась очень удачно. Император, ужаленный честолюбием, мечтал увеличить сферу римского влияния вплоть до Инда.

Восточный мир был древнее, а его цивилизация — старше. Востока боялись — он манил к себе и внушал непонятный страх неизвестного. Его использовали, благоволили и презирали.

Грандиозные завоевательные походы на этот чуждый Восток, о которых Рим грезил уже целое столетие, стали наконец-то предметом серьезных обсуждений. И многие военные полководцы уже разрабатывали свои масштабные планы. И даже в кабинете по финансовой политике, после тщательного анализа, заявило что необходимые денежные средства могут быть предоставлены для финансирования и подготовки этого завоевательного похода. Вот только сегодня всё это останавливала маленькая Иудея.

Ситуация требовало незамедлительного вмешательства. Сенаторы, министры, представители финансовой бюрократии были крайне озадачены всем происходящим. Нынешние легаты и уже отслужившие военачальники оживились — они учуяли в римском воздухе запах военной добычи. На Форуме и площади гулко разносился взбудораженный смех в предвкушении чего-то стоящего, а в местных банях царило оживленное обсуждение.

По мнению многих видных римлян, храм Януса должен быть вскоре открыт, в знак того, что в стране начинается война — новый Александров поход на Восток. И в тоже время опасались того момента, когда тяжелые врата храма с треском распахнутся, открывая изображение бога Януса — двуликого и двусмысленного: начало известно, но никто не знает конца этого еще не начавшегося похода.

Мир сегодня был римским — это признавали все. В этом мире правило равновесие единой греческо-римской системе. И только жалкие непокорные евреи мутили воду, не желая принимать блага этой империи, объединяющей многие народы.

Много странного и необычного творилось в этой иудейской земле. В Генисаретском озере жила рыба, которая кричала. Всё, что ни сажали на содомских полях, чернело и рассыпалось прахом. Мертвое море держало на своей поверхности абсолютно любого человека — умел он плавать или не умел. Всё здесь было необычайнее, чем где-либо.

Но со смертью иудейского царя Ирода, державшего евреев в крепкой руке жёсткого правителя, в смелом проекте этого похода на Восток появилось одно слабое место: Иудея.

Она лежала как раз на пути продвижения войск. И вместо надежной опорной базы для начала этого похода, Иудея превратилась в нестабильный вулкан, готовый взорваться в любую минуту. Нельзя было браться за великое дело расширения империи, пока столь нестабильная земля не будет прибрана к надежным рукам и укреплена.

И конечно же в этом провале планируемого похода на Восток обвинили всё тех же вездесущих евреев. При живом Ироде им несказанно благоволили в Риме — из императорского дворца дул доброжелательный ветер, благоприятный для всех евреев. И они воспользовавшись этим, проникали во все сферы жизни Римской империи, пытаясь всем навязать свои законы.

Вечно они чем-то были недовольны, их что-то не устраивало, не нравилось, унижало или оскорбляло их религию. Но при это, везде ухитрялись втереться — уже все торговые рынки и ремесленные кварталы полны ими. Они проникли даже в финансовое управлении при кабинете императора. Только за последние пять лет в списки привилегированных всадников было занесено двадцать евреев.

Еще недавно римляне не обращали никакого внимания на этих евреев, и они процветали и обогащались, проникая всюду. Но всё кардинально изменилось пару месяцев назад, и никто даже не знал причин этой внезапно проснувшейся ненависти.

Возможно это сказался приезд сынов Ирода в Рим для предъявления своих прав на иудейский трон. А возможно это отыгрывались на евреях те, кто грезил о провалившемся походе на Восток. Или иные причины неприязни, пробудившиеся так неожиданно.

И отныне римляне радовались возможности выразить свою ненависть под видом патриотизма к евреям и их конкуренции. Римляне рассказывали друг другу уже полузабытые истории о том, будто эти мерзкие евреи приносят в жертву детей на пасху этому незримому Богу. В харчевне на одной из улиц нескольких иудеев стали призывать к тому, чтобы они съели запретную для них свинину. А тем, кто сопротивлялся, запихивали насильно эту отвратительную запрещенную пищу.

Но хоть проект нового Александрова похода и был невозможен на данный момент, но вовсе не забыт. Это лишь небольшая заминка и не более того. Необходимо было как можно скорее решить проблему с этой Иудеей — назначить своего римского наместника. Но император не торопился с принятием решения. И проблема всё усложнялась — надеется на то, что она разрешится в ближайшее время сама собой, не приходилось.

И сегодня вновь собралось вместе двадцать три человека, занимавших ответственейшие и видные посты в Сенате и при дворе императора. Последняя весть от Сабина о том, что в Иудее может вспыхнуть полноценный вооруженный мятеж, затронула их за самое больное и уязвимое место, так как она грозила окончательно поставить крест на планируемом расширении империи на ближайшие десятки лет.

А ведь именно эти двадцать три человека и подвели твердую базу под, только бродивший лишь в умах некоторых людей, Александров поход. Именно они организовали в кратчайшие сроки, и сделали возможным создание в ближайшее время в Южной Аравии важнейших опорных пунктов для морского пути в Индию. И именно они нашли и выделили необходимые денежные средства для этого военного похода на восток.

Согласно изначальному военному плану, все легионы, без которых можно было обойтись в Германии, Галлии и Саксонии могли бы уже через год-два быть переброшены на Восток. А шестнадцатый легион уже был направлен в Египет.

И сейчас они просто кипели от ярости, все эти советники и будущие полководцы, оттого что их превосходно спланированный завоевательный поход будет отложен на неопределенный срок, или возможно даже навсегда будет забыт из-за этих евреев.

По мнению большинства, к Иудее прежде относились слишком легко и мягко, многое позволяли, и тем труднее будет сегодня справиться с обнаглевшими евреями.

— Вечно эти евреи становятся поперек дороги со своей наивной верой в пустоту. Пока не истребишь весь их народ, всех до единого, и пока не разрушишь Храм этого их незримого Бога, они не успокоятся, — выразил общее настроение Тит Лукреций. — Это фанатичный и безумно суеверный народ. Наш поход на Восток и расширение империи будут невозможными, пока Иерусалим не сровняют с землей.

— Но что вы хотите этим добиться? Бросить все силы в одну жалкую провинцию? — один из министров, Марциний, попробовал немного сгладить тон разговора. — Почему бы не потребовать от этих иудеев самим уладить свой конфликт? Назначьте уже кого-нибудь новым царем Иудеи, того же Антипу например, и пусть сам решает проблемы в своей стране.

— Возникшая проблема требует нашего незамедлительного вмешательства. Мы не можем, как прежде откладывать и ждать, что всё решится само собой, — выступил вперед Гай Регалий, отвечающий за восточную политику Римской империи. Он властен и честолюбив до невозможности. — И кроме, как военным путем, решить ее не удастся. Я надеюсь все присутствующие здесь согласны с этим?

— Я придерживаюсь того мнения, — отозвался Тит Лукреций — что клинок, забитый в ножны, менее симпатичен, чем вынутый из них. Нам необходимо показать свою силу.

— Нам всем известна ваша глубокая ненависть ко всем евреям, дорогой Лукреций. И ваше неуемное желание истребить их полностью, — Марциний по-прежнему пытался отстаивать мирный способ решения проблемы. — Но это вызовет лишь еще большие проблемы.

— Чем же, позвольте узнать?

— Вы собираетесь отправить войска на Восток, через иудейские границы, оставляя за собой выжженную землю и разрушенные тылы, дорогой Лукреций? На восстановление уйдет еще больше сил и затрат. Нам необходима эта тыловая база у парфянских границ.

Тит Лукреций предупреждал всех с самого начала, что Иудея может стать камнем преткновения в их планах. Но другие члены кабинета императора тогда улыбались, считая это иудейской манией и старческой ненавистью к евреям. Теперь же стало ясно, что око ненависти оказалось зорче, чем терпимый скептицизм остальных.

— Если только эта иудейская земля будет соблюдать спокойствие при новом царе, — заявил Гай Регалий, — то у нас не возникнет необходимости вводить на их территорию войска. Но стоит быть готовым ко всему, не так ли?

— Истребить их всех, я вам говорю, — всё не мог успокоиться Тит Лукреций. — И не будет никаких проблем в дальнейшем.

— Тем не менее мы должны прийти к общему мнению, уважаемый Лукреций, и принять решение, которое будет наиболее выгодным для всего Рима, — не поддержал его Гай. — А истребление целого народа не является таковым.

— Я тоже воздержался бы от подобных разрушений нашей же по сути территории, — высказался еще один из советников Курион. — Нам стоит больше заботится не о том, что мы уже завоевали, а о новых землях. Проблему необходимо решать малыми ресурсами.

— Вы просто признаетесь в неспособности поддерживать интересы Рима. Если земли, которые вы называете «уже завоеванными» начнут восставать против нас, то не может идти никакой речи о расширении империи.

— Вы уходите от решения нашей главной проблемы, — выступил Марк Ароний. — Насколько я знаю, Сабин отправил сообщения о возможном мятеже и бунте не только в Рим, но и Квинтилию Вару в Антиохию. Так пусть он и займется наведением порядка в Иудее.

— Но этого недостаточно. — Тит Лукреций отстаивал свою позицию. — Они не справятся.

— Не справятся с чем? С каким-то жалким деревенским отребьем, которое вознамерилось поиграть в войну?

— Вы даже не знаете, что именно там сейчас происходит и…

— Вот именно, мы ничего не знаем, — вновь вступил в разговор Марциний. — Может и нет никакого восстания и это всего лишь мнимые опасения Сабина.

— Иерусалим должен быть разрушен. — не отступал Тит Лукреций. Он уже грезил о том, как римские легионы нападут на этот мерзкий Иерусалим, и как они будут выволакивать его отвратительных грязных обитателей за длинные бороды и прибитвать к крестам. Как снесут стены их Храма незримого Бога, сожгут все дома и сровняют с землей весь их святой город.

— На вашу жизнь ещё хватит разрушении городов, Лукреций. — ответил ему Гай Регалий. — А Иерусалим мы пока оставим. Возможно нам действительно стоит подождать известий и подтверждений от Квинтилия Вара.

Обсуждение продолжалось еще какое-то время. И практически в течении всего этого разговора, в углу стола мирно дремал один пожилой человек — изнеможденный и вымотанный жизнью, с холеным лицом в глубоких и резких морщинах, с редкими седыми волосами на голове. Многие присутствующие терпеть не могли этого тощего крючконосого человека, но даже у них он вызывал уважение. Его не беспокоили и не трогали.

Когда же он очнулся, то заметил, что все остальные уже покинули собрание, видимо придя к какому-то общему решению. Его это не особо интересовало — главным было то, что поход на Восток и расширение Римской империи были отложены. Хотя всё это и складывалось не совсем так, как они планировали изначально. На деле оказалось, что изменить мир сложнее, гораздо сложнее, чем они предполагали когда-то. А их время беспощадно уходило.

Он неспешно поднялся, превозмогая легкую покалывающую боль, и направился к выходу. Так как он слегка хромает, то ходит с небольшой деревянной тростью, но обычно держит ее в одной руке за спиной.

Его измученный усталый вид говорил — нет просто кричал — о том, что он находится в тяжелейшем положении. Его бледное осунувшееся лицо было испещрено старческими морщинами, а глаза, блекло выделяясь своими разноцветными зрачками, смотрели на окружающее измученным видом. Руки слегка дрожали, а кожа была изрядно потрескавшейся и сухой. Время… его так мало оставалось у него.

Спускаясь вниз по лестнице, мимо мраморных колоннад и статуй, к своему паланкину, он ощущал легкое покалывание и жжение в левой груди. Дрожащей рукой он слегка прикоснулся к этому месту, и ощутил небольшое облегчение. Его рука касалась небольшой металлической фигурки — его сила, и в тоже время слабость. Постоянное напоминание о прошлом. Он всё помнит.

Дойдя до своего паланкина с носильщиками, он с трудом погрузился в него, вновь окунаясь в легкую дремоту. Рука по прежнему касалась серебристой фигурки на груди, изображавшей стервятника, и скрытой под одеждой от посторонних глаз. Он помнил абсолютно всё и так же ясно как будто это происходило вчера.

Воспоминания, которые хотелось отбросить и забыть — не знать ничего. Но из памяти как назло выскальзывали образы прошлого. Вся его жизнь — и конечно же в первую очередь тот самый день, когда он был избран протектором, тот день когда он получил свою фигурку и своё новое имя — день его смерти как человека и рождения как протектора.

И если бы не было того дня, то не было и дня сегодняшнего. Кто знает как всё могло бы тогда повернуться. Он бы по прежнему оставался в неведении, а кто-то другой делал бы то, что сегодня вынужден делать он — менять историю человечества.

Он помнил, как вступал в тот день в просторный сияющий зал, находящийся в центральном хранилище протекторов, ощущая трепет и причастность к чему-то важному и значимому в этом мире. Помнил как подходил к огромной серебристой Сфере, усыпанной различными металлическими фигурками зверей. Она излучала немыслимую силу, внушающую страх.

Это хранилище и Сфера, с ее сотнями серебристых фигурок, находились в самом защищенном и надежном месте империи — в столице объединенного человечества, в Риме. Протекторы веками оберегали все свои тайны о таинственных предметах, собирая их по всему миру и помещая в эту Сферу.

Всё началось с расширения Римской империи на Восток. Дойдя до Индии и Китая, подчинив себе сильнейшие страны и государства, Рим стал крупнейшей империей в мире, объединив под своим крылом различные народы. Это стало начальной точкой опоры, послужившей для дальнейшего объединения человечества.

Подчинив себе в дальнейшем всех в Европе, Африке и Азии, Рим более не видел для себя никакой угрозы из вне. Основной проблемой было удержание в повиновении всех захваченных земель. Тогда же Сенату, а не только отдельным его членам, и стало широко известно о необычных металлических фигурках зверей. Они были угрозой для империи, если находились не в тех руках, и оружием для подавления восставших в своих же собственных руках.

Для нахождения и сбора этих таинственных фигурок был организован особый орден. Впоследствии они стали называться протекторами и занимались не только сбором и хранением предметов, но и выступали защитниками и стражами Римской империи, используя силу предметов для подавления восстаний и мятежей.

А вскоре Сенат постановил отказ от каких-либо религий и верований, запретив поклонение любым богам и идолам на территории Римской империи. Они отдали предпочтение науке и прогрессу. Все храмы, святилища и места поклонения были уничтожены и сожжены. Череда религиозных бунтов прокатилась по всем восточным континентам, но утихла как только в это вмешались протекторы.

Через пятьсот лет после знаменитого похода Рима на Восток, люди окончательно подчинились власти Римской империи и ее протекторов, смирившись с неизбежным, понимая всю бессмысленность своих бунтов и сопротивлений. Фактически в мире прекратились все войны. Армия солдат стала ненужной и лишней, отдав свои обязанности протекторам, которые обеспечивали внутренний порядок по всей империи.

Объединенное человечество и таинственные металлические фигурки придали новый толчок развития для науки. В распоряжении Сената были тысячи научных центров и умнейших людей империи, которые работали в едином общем направлении, а не конкурируя друг с другом, и не разрабатывая одно и тоже в разных уголках планеты. И никакая слепая вера в мнимых Богов не мешала прогрессу.

Были открыты западные континенты и тут же включены в состав Римской империи усилиями всего лишь нескольких протекторов. Объединенное человечество процветало и стремительно развивалось, выйдя через несколько сотен лет за пределы своей планеты в космос.

Протекторы обеспечивали полный контроль над предметами и конечно же над червоточинами. Ведь какой толк было охранять предметы в пространстве, если не защищать их во времени. И все стабильные червоточины на планете охранялись от вмешательства в прошлое.

Все предметы, благодаря которым человечество объединилось, были сосредоточены в Сфере и руках одной сотни протекторов, которые формально подчинялись Сенату.

Но они всё больше отдалялись, предпочитая самостоятельно решать проблемы безопасности и развития империи. Фактически они стали отдельной независимой структурой империи, решающей самостоятельно, что необходимо и полезно для человечества в целом, исходя из собственных интересов. Использование предметов являлось прерогативой исключительно протекторов и немногих посвященных.

«Не передавать предметы непосвященным» — гласил кодекс протекторов. И все кто не являлся частью хранилища и Сферы — то есть не был протектором или ученым, исследователем, занимавшимся изучением этих предметов — был непосвященным. Это давало протекторам некую власть, выделяя их над другими.

Но кодекс также гласил: «Не использовать силу предметов против людей без угрозы с их стороны и против других протекторов». Предметы должны были служить только защите империи и ее развитии, а не становиться причиной угроз.

При посвящении в протекторы, человек получал одну фигурку в свое постоянное использование, как знак отличия и власти. Но запрещалось применять ее силу без какой-либо необходимости. Как запрещалось и использование более одного предмета одним протектором. Конечно для исследовании и изучении из Сферы можно было брать и другие фигурки, но лишь по специальному запросу к Верховным протекторам на определенный ограниченный срок.

После того как протектор не мог более управлять своим предметом, в силу старости или смерти, или еще каких-либо причин, фигурка возвращалась обратно в Сферу. Таким образом на руках постоянно находилось не более ста фигурок — по числу действующих протекторов. Все остальные предметы находились в Сфере и строго охранялись.

И когда один из них покидал этот мир, оставляя свой предмет, то на его место выбирался новый протектор, из числа многих желающих людей. Человек, избиравшийся протектором, должен был обладать огромной силой воли, чтобы справиться с мощью предмета. Ибо фигурки могли запросто убить тех кто слаб в своей воле, или же подчинить себе. Протектор должен управлять своим предметом, а не предмет протектором.

И этот пожилой измученный человек, предававшийся своим былым воспоминаниям в паланкине, также был когда-то избран одним из протекторов. И предстал он в тот день перед Сферой с фигурками зверей, преисполненный уверенностью и решимостью в дальнейшей своей судьбе.

Он ощущал незримые нити, связывающие его со всеми предметами одновременно, и чувствовал вибрации, исходившие от них всех. Это было поразительное зрелище, и в тоже время ужасно пугающее. Эта огромная пульсирующая сила — Сфера — представала в размытых мерцающих тонах красного, желтого и оранжевого трепещущего яркого света, отражающегося от нее.

Он стоял перед ней, пропуская незримые нити фигурок через себя, и становясь единым целым с ними со всеми, но ища отклика только от одного. Только одна фигурка должна была ответить ему. Его истинный предмет. Тот, который будет служить ему всю жизнь протектора.

И он почувствовал как одна из фигурок действительно откликнулась на его призыв, установив с ним прочную неразрывную связь. Это была фигурка стервятника, созданная безызвестными творцами, как и все остальные предметы, из неизвестного металлического сплава. И этот стервятник выбрал его своим защитником, хранителем и протектором.

Его прежнее человеческое имя, которое было дано ему при рождении, осталось в прошлом, а он получил новое — Mortem — что означало смерть. Имя присваивалось Верховными протекторами, исходя из того предмета, что был выбран и его свойств.

Некоторые предметы влияют на человека, меняя его самого или придавая определенные свойства, другие же предметы воздействуют на окружающее, созидая или разрушая. Фигурка с изображением стервятника была из последних — несла смерть и разрушения.

Владелец стервятника мог состарить прикосновением любое живое существо и любую вещь, независимо от того была она органикой или искусственной синтетикой или же металлом. Человек старел, дряхлел, разлагаясь в прах, металл ржавел, покрываясь коррозией, а мельчайшие связующие частицы разрушались, переставая функционировать.

Но прежде, чем новый протектор получал свой предмет, на его левой груди выжигалась кожа — ровно по контурам и формам доставшейся ему фигурки. Это было довольно болезненно, но терпимо. И тут же в эту рану на груди помещалась сама фигурка, отдававшая невыносимым холодом. Таким образом, предмет становился неотъемлемой частью тела протектора, сливаясь со своим владельцем в единое монолитное целое, устанавливая неразрывную связь.

И с того дня он навсегда был связан со своей фигуркой стервятника. Он помнит всё. Он чувствовал постоянное присутствие стервятника в себе, словно бы тот был живым организмом, мыслящим и разумным.

Хотя многие ученые и исследователи, занимавшиеся десятками и сотнями лет изучением этих предметов, их свойств и происхождением, утверждали что это искусные механизмы. Неизвестные им биомеханические устройства, с полным контролем окружающего их пространства, и некоей заложенной в них программой, покрытых сверхпрочным неразрушимым сплавом из металлических нанитов. Правда доказать этого так никто и не смог. Также как и разобрать эти «устройствах».

На сегодняшний-то день этот старик, бывший некогда протектором, понимал почему никто из людей так и не смог разобраться в истинной природе этих фигурок. Все они были зажаты в узкие рамки своего мышления, и не пытались посмотреть на картину в целом.

Они переоценивали собственную значимость. Не понимали того, что этот мир не крутится вокруг человечества. Здесь было нечто большее. Рано или поздно для каждого приходит время этого осознания. Но для большинства, к сожалению, не в этой жизни. Он бы и сам, наверное, оставался бы до сих пор в мрачном неведении, если бы ему не раскрыли глаза на истину.

Это произошло через пару лет после того как он стал протектором. Ему приснился сон — реалистичный сон. Он стоял посреди поляны, погруженной в густой молочный туман, а на небе царили сумерки. Ему казалось, что он был один, но внезапно откуда-то раздался чей-то голос.

— Я тебе не помешаю?

Он оборачивался, пытаясь разглядеть в этом тумане незнакомца. Но на поляне никого не было и только туман собирался небольшими клубящимися волнами.

— Кто здесь? — в отчаянии выкрикнул Mortem.

— Не бойся меня, — этот голос словно бы раздавался повсюду и в то же время только в его голове. — Если тебе важно смотреть на своего собеседника, то обрати свой взор на этот туман. Порой он обретает тот облик, который бы тебе самому хотелось бы увидеть. И не стоит так кричать в пустоту. Попробуй мысленно проговорить про себя то, о чем хочешь мне сказать.

Клубящийся туман приобретал человеческие очертания, но словно бы не до конца. Перед ним предстал прозрачный человек, по которому нельзя было точно сказать мужчина это был или женщина, стар он(она) или молод(а).

— Кто ты и для чего здесь? — Mortem проговорил это про себя, и его странный собеседник услышал это.

— Нас по разному называют — Фантомы, Арки, Стражи, Высшие Неизвестные, Прозрачные. Важно не имя, а суть. И твой вопрос заключается в том, для чего здесь ты. Просто представь, что мы с тобой два странника, встретившихся случайно на дороге. Мы незнакомы, но можем помочь друг другу.

— С чего ты решил, что мне нужна помощь?

— Что ты сейчас видишь перед собой?

— Не понимаю к чему ты клонишь…

— Просто посмотри вокруг и скажи мне.

Mortem мельком окинул взором ничем не примечательную поляну. Туман словно бы расступился, обнажая сокрытое ранее, но не суть.

— Ночное небо, трава, деревья, листья…

— Вот видишь, ты слеп. Ты останавливаешь свой взгляд по очереди на незначительных объектах, в то время как должен видеть весь мир сразу. И тебе нужна в этом помощь. Я покажу тебе.

Стоило ему лишь подумать о том, что сказал этот прозрачный человек, как всё вокруг него пропало. Была абсолютная темень и мгла, и не было ничего и нигде. Даже он сам как будто парил в невесомости пустоты. Никакого движения — лишь пустая вселенная.

— Да будет свет, — раздался в этой пустоте равнодушный голос прозрачного.

И кругом озарился ослепительный яркий свет, непонятно откуда исходивший — он был повсюду. Свет рассеивал тьму.

— Да усеется тьма звездами и светилами.

И сквозь ослепительный свет Mortem увидел как перед ним разворачиваются тысячи и тысячи небесных планет и солнечных звезд. Вот под ним появилась небесная твердь одной какой-то планеты, а рядом с ним клубился туман, принимавший человеческие формы.

— Это зарождение вселенной, ее младенчество и начало начал. И именно тогда появились мы. Но не здесь. Мы познали себя и окружающий нас мир. И окончательно постигнув истину вселенной, отправились на зов бесконечного Пути.

Mortem почувствовал как летит вниз, на эту планету, входя в ее пределы. А под ним растиралось бескрайнее море, в котором отражались ночные звезды.

Содрогаясь мощными толчками, поднималась из вод земля — пустынная, бесплодная и безжизненная, покрытая трещинами и расколами, неспособная с виду зародить какую-либо разумную жизнь. И только мрачные вулканы бурлили, извергая нескончаемые потоки обжигающей магмы.

— Земная твердь и вода, — раздался из тумана голос прозрачного человека.

Mortem видел как земля менялась. Проходили миллионы лет в одно мгновение, и вот уже всё было покрыто зеленью, горами, пустынными землями и равнинами на едином континенте планеты. Он видел как морские твари выползали на землю. Видел как они менялись.

И вот уже по расцветающей земле бродят динозавры и гигантские ящеры, рыча и пожирая того кто меньше и слабее. Гигантские деревья тянули свои дикие листья к самому небу. Эти первобытные тропические джунгли распространились по всему континенту. Животный мир царствовал и процветал. Однако Mortem чувствовал, что далеко не все возможности исчерпаны.

— А теперь человек, — тихо и даже немного грустно вымолвил прозрачный.

Сгорбившиеся двуногие гуманоидные существа, с виду не очень-то и разумные, но дико агрессивные — будущий господствующий вид на этой планете. Они превыше всего ценили свой хилый разум, хотя примитивные животные инстинкты были развиты в них гораздо больше. Разумеется изначально они и были примитивными низшими существами, живя небольшими племенами, а их орудия труда находились на очень слабом уровне.

— Они получили искру, — в его голосе промелькнула сожаление, и легкое чувство вины в этом.

На протяжении многих тысячелетий они быстро менялись и совершенствовались, далеко уйдя от своего первобытного состояния. Их технологии стали развиваться стремительно быстро, а наука и техника становились всё сложнее и опаснее, а амбициозное самолюбие возрастало в геометрической прогрессии.

Огромный единственный континент планеты, затянутый перистыми облаками, стремительно обретал свои окончательные очертания и облик перед его взором. Mortem видел как землю покрывали незнакомые ему гигантские сияющие города.

— И из этой маленькой искры разгорелось огромное пламя. Человек укротил огонь и возомнил себя Богом. Мы ошиблись в них…

А затем была яркая ослепительная вспышка, и атмосфера наполнилась огнем. Вся земля сотрясалась от небывалых толчков, а горы обращались в песок. Вода поднималась, скрывая под собой все эти огромные города.

Mortem отдалился от планеты в космическое пространство. и увидел как вокруг этой планеты бешено вращались две луны. Последнее что он успел увидеть — как массивный первоматерик раскололся на несколько частей, которые пришли в движение.

Он всё дальше отдалялся от этой планеты, и вот перед ним уже проплыла темно-красная твердь, испещренная рытвинами и каналами. Затем был завихрённый пояс астероидов, а еще дальше гигантская сфера, бурлящая своими газовыми испарениями. А где-то на самом краю этой системы — мрачный и холодный шар из камня и льда.

Но его уносило и за пределы этой системы в далекие чуждые миры, где перед ним мелькали различные звезды и планеты, превращаясь в расплывающиеся пятна, и унося в самые глубины космоса. И там царил только отвратительный мрак и невыносимый холод. И Mortem, сжимаемый от страха этой пустоты, достиг предела тьмы, пройдя через ярчайшее сияние света.

И буквально растворившись в этом сиянии, Mortem успел разглядеть в нем нечто важное, преисполненное вселенского смысла — истину. Он ухватился за нее, но видимо еще не пришло для него время этого познания.

Он проснулся в полном бессилии и слабости, и не смог более заснуть в ту ночь. Но эта была лишь первая их встреча с прозрачным человеком. Он являлся еще ни раз, и всегда это происходило во сне. Прозрачный объяснял, что во сне сознание человека более открыто для восприятия. Во второй раз прозрачный предстал перед ним спустя месяц и всё на той же поляне.

— Что это тогда было? — обратился к нему Mortem.

— Вселенная, — небрежно бросил прозрачный.

— Вселенная… — медленно повторил Mortem, переваривая это в себе. — А в самом конце?

— А что ты увидел? — всё так же небрежно обратился к нему прозрачный.

— Это был истинный свет… А где-то в нем нечто крохотное — незначительная частица. Но в этой частице я увидел еще один мир — вселенную, которая казалось бы заполняла собой абсолютно всё. И в ней отражалась ярким светом точно такая же частичка, с еще одной вселенной. Их было бесконечное множество.

— Ты смог увидеть не отдельный листок дерева, а всё дерево целиком. То о чем я тебе говорил в самом начале нашей встречи. Вселенная преподносит нам парадоксы, недоступные пониманию ограниченного разума. Но ты смог увидеть всю картину в целом. Увидеть, но еще не понять.

После небольшой паузы, словно бы он обдумывал, о чем можно поведать этому человеку, прозрачный вновь заговорил.

— Человеческий разум ограничен в пределах своего понимания, и не может постичь бесконечность вселенной как таковой. Но беспощадно стремится к этому.

— Разве это плохо, стремится к чему-то большему, к познанию нового и неизвестного?

— Незнание не делает зла. К нему ведет заблуждение. А заблуждаются люди не потому что чего-то не знают в этом мире, а потому что считают себя знающими. И стремление к познанию ведет только к гибели.

— Человек должен был остаться примитивным дикарем?

— Он и остался им. Вот только воображает себя разумным и всеведущим. Было время, еще за миллионы человеческих поколений до сегодняшнего дня, когда человечество достигло таких технологических высот и научных свершений, что сумело отколоть несколько крошечных камешков от великого столпа реальности.

— Те люди, что населяли гигантские города, ушедшие затем под воду?

Клубящийся туман окутывал его, уплотняясь и вновь рассеивался по всей поляне, принимая времена человеческие очертания. Голос был пустым, безжизненным и равнодушным, раздаваясь прямо в голове.

— Да. Это был Золотой век человечества. Однако вопреки немереному количеству имевшихся в их распоряжении научных данных и информации об устройстве вселенной, поражала их неспособность проникать в саму сущность вещей. Лишь немногие из них действительно сумели постичь первоосновы реальности. Но новые знания и открытия всегда ведут к еще более глубоким и опасным тайнам. Стремление познать неизведанное погубило их. Они были еще не готовы принять истину. Как и ты сейчас, а возможно и никогда в своей короткой жизни.

— Но всё же ты рассказываешь мне всё это. Зачем?

— В прошлый раз я сказал что мы два путника на дороге, которые могут помочь друг друга. И мне действительно нужна твоя помощь. Но чтобы ты понимал о чем я прошу тебя, ты должен уметь видеть мир, таким каким видим его мы. Ты спросил меня, что было в том сиянии. Это одна из истинных вселенских истин — значимость.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь признался, что видел мельчайшую частицу, в которой была заключена огромная вселенная. Размером и значимостью определяется вся жизнь. Для какой-нибудь несчастной рыбы размер вселенной ограничивается ее озером, в котором она живет. Какие мысли проносятся в голове этой рыбы, когда ее выдергивают из своей вселенной, подцепив за рот, и тянут сквозь границу существования в иную вселенную, где воздух ее убивает, и где обитают какие-то двуногие существа без жабр? Также и человек…

— Человек? — кажется Mortem постепенно понимал его.

— Размер окружающего мира одолевает человека. Он смотрит в небо и интересуется что там, за его пределам. Когда выходит за рубежи своей планеты и достигает космоса, его интересует что там дальше. Галактика? А за ней? Вселенная. А что же дальше, за вселенной? Человек смотрит на камень, и интересуется что это, из чего состоит. Вот он научился увеличивать мельчайшие частицы и разбирать твердейшие породы. И что же он видит? То, что выглядело цельным, на самом деле оказалось огромной сеткой из миллиона частиц.

— И человек идет дальше, глубже?

— Верно. И видит вселенную атомов, которые состоят из ядер, протонов и электронов. Он проникает еще глубже, на субатомное деление. И понимает, что чем дальше погружается, тем более бесконечным оказывается этот мир. Конец — это когда ничего уже нет, но всё во вселенной отрицает ничем не заполненную пустоту, а значит вселенная бесконечна.

— Но если удастся выйти к самой границе вселенной? Должен же быть у нее какой-то предел?

— Ты дошел до него и пройдя сквозь мощный сияющий свет, увидел с другой стороны свою вселенную, из который вышел. Это всего лишь небольшая частичка атома в другой вселенной.

— Ты говоришь, что наш мир ничтожен в сравнении… Я даже не знаю с чем можно сравнить…

— Представь себе весь песок огромной пустыни. И каждая песчинка эта отдельная вселенная.

— Возможно сейчас я и не смогу всё сразу переварить и понять. Но ты говорил о помощи, которую я могу тебе оказать.

— Не только мне. И даже в первую очередь себе и человечеству. Речь идет о древнем устройстве, которое вы недавно достали из глубоководной впадины Большого океана. Я рассказал тебе о людях Золотого века не без причины. Они погубили себя, пытаясь изменить реальность всей вселенной. Это те вещи, которые были не доступны их пониманию, но они считали себя богами. И последствия их экспериментов сказались не только на них.

— Им удалось оказать влияние на вселенную? Изменить ее, модифицировать или что?

— Сейчас это уже неважно. Это уже в том прошлом, которое не изменить. Первостепенное значение сегодня имеет то, что вы нашли обе половины устройства.

— Та что была на луне и та, которую достали из впадины океана?

— Две части одного целого, расколовшегося при первом запуске и погубившего целый мир. Рано или поздно ваши люди сумеют собрать их воедино. И это будет всё равно, что дать детонатор от ядерной бомбы обезьяне. Когда она разберется с кнопкой, последствия ощутят на себе не только те, кто будет в этот момент рядом с ней. Технологии людей Золотого века значительно превосходили ваш сегодняшний уровень, но даже они не могли контролировать это устройство.

— Эти металлические фигурки зверей тоже они создали?

— Нет. Они случайно получили их. Получили улитку, из которой разгорелось пламя неизбежного конца, — коротко и без дальнейших объяснений отрезал прозрачный.

— И что могу сделать я? Почему вы сами не разберетесь с этим устройством?

— Наше текущее состояние не позволяет нам сделать это. Мы бы предпочли, чтобы люди навсегда покинули эту планету, не трогая то, что им не принадлежит. То что здесь кроется, никогда не должно оказаться в их руках, для всеобщей безопасности. Вы же не будете оставлять обезьян одних в арсенале, полном оружия массового поражения? Их нужно оттуда убрать.

— И почему вы обратились ко мне? Думаете я могу это остановить?

— На этой планете миллиарды людей, но они ничем не могут нам помочь. Они не имеют никакого влияния на принимаемые решения. У них нет никакой силы, чтобы противостоять тем, кто жаждет запустить устройство. И только сто человек на всей планете имеют возможности для этого. У них в руках собраны почти все предметы.

— Протекторы?

— Мы пробовали достучаться до многих из них. Но это было бесполезно. Возможно ты последняя наша надежда. Я показал тебе мир и его неизбежный конец, если ваши протекторы соберут устройство воедино.

— И всё же, что может один человек?

— Ничего. Но ты не будешь один.

Прозрачный человек еще не раз являлся ему во сне, рассказывая всё больше о мире и вселенной. Время шло, а устройство так и оставалось лишь двумя бесполезными половинками с архивами древних знаний. Но чем дальше Mortem погружался в тайны вселенной, тем больше осознавал опасность нынешнего объединенного человечества, и в особенности протекторов.

Прозрачный был прав в том, что они еще не готовы принять эту силу. Они шли со своей наукой и прогрессом к неумолимому концу, не осознавая этого. Власть затмила им разум, и они не видели вокруг себя ничего, кроме получения еще большей мощи. Mortem видел к чему всё это ведет, видел лик неизбежного.

Но выступить против остальных протекторов он не мог. На их стороне была огромная сила Сферы с ее сотнями фигурок. И единственный способ остановить неизбежное — это время.

Изменить историю с того момента, когда Римская империя только начинала своё расширение, захватывая и объединяя всё новые земли. Фактически он намеревался стереть из текущей временной линии сегодняшнюю Объединенную Римскую империю, не дав ей стать таковой. Мир науки и убийственных знаний объединенного человечества должен был погрузиться в темные века междоусобиц, распрей и религиозных войн. Без протекторов и без того, чтобы сотни предметов оказались в одних руках.

Mortem — что означало смерть. И он действительно должен был стать смертью для всего своего мира, каким он его знал. Но он был не один — к нему присоединились еще трое протекторов. Они решились на то, чтобы вытащить из зоны отчуждения и вечности нескольких заключенных. Вернувшись в прошлое на две тысячи лет, всадники Апокалипсиса, как отверженные их прозвали, пытались подстраивать обстоятельства под распад Римской империи.

Отверженные должны были стать контролируемым инструментом разрушения, как надеялись всадники. Но разве можно было контролировать безумие? А эти отверженные явно были безумны — стали такими в этом вечном заключении. Они жаждали свободы и власти, и им ее предоставили, спустив с цепи.

Многие из них действительно были преступниками, правда это было сотни лет назад. Но были и те, кто лишь выступал против протекторов и их власти — там были даже сенаторы и министры. Были и протекторы, преступившие кодекс и выступившие проиив своих же — их лишили всех привилегий и конечно же серебристой фигурки, отправив в Вечность.

Но никто из них не помнил своей прошлой жизни — протекторы наносили им метку отверженного на лицо и корректировали память. Они и сами не знали для чего это делали — ведь никто из отверженных не должен был никогда вернуться обратно. Это был билет в один конец.

И вот уже десять лет они здесь, в этом времени. И всё чего им удалось добиться — отложить завоевательный поход на Восток. Они старели, теряя хватку. Полагаться на отверженных в этом вопросе не было смысла. Они лишь хороший инструмент для одного дела, после которого от него избавляются. Им не место среди нормальных людей после той вечности, в которой они пребывали веками.

Mortem видел лик неизбежного, но был уже не в силах его изменить. Его время беспощадно уходило. Смерть нависала над тем, кого некогда именовали смертью.




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На дне пропасти


«Чтобы человек понял, что ему есть для чего жить, у него должно быть то, за что стоит умереть».

    

Карлос Кастанеда






Город Хеврон, Иудея, 2 год н. э. (Через три недели после Явления в пустыне)




Судьба безжалостна, жизнь капризна и жестока, природа равнодушна ко всему, добро и разум ей неведомы. Человек лишь маленький винтик в этом круговороте. и сейчас он бешено вращался, не зная как вернуться в норму.

Для Эфраима всё это случилось слишком неожиданно и ужасно быстро, погрузив его в состояние опустошенности и растерянности. Несчастная Сара по среди ночи вбежала в его комнату, испачканная в крови и вся в слезах. Эфраим никогда не видел ее в таком жутком состоянии отчаяния и страха. Всё происходило словно в тумане — он не знал в тот момент, что ему делать и как ее защитить, успокоить.

Он винил в первую очередь во всем себя. Он не нашел вовремя выхода из той ситуации в которую сам себя загнал, и подвел ее. А теперь пришла расплата… Но удар обрушился не на него, а на беззащитную младшую сестру.

Ее нервное дыхание перешло в громкие рыдания на его плече. Он не знал, что именно произошло, но догадывался кто был виновником ее страданий. Люди рожденные свободными не привыкли к такому обращению, в отличии от рабов, которые вынуждены смириться с этим с рождения. Но дороги жизни порой приводят к ужасающим вещам и поступкам. И не все могут противостоять им.

Эфраим слегка обнимает её, чтобы она почувствовала присутствие близких ей людей рядом. Он пытается избегать разговоров о произошедшем, предоставляя ей возможность выплакаться. Увы, но его молчаливое присутствие и поддержка не могут успокоить её. Ей нужно большее — уверенность в своей безопасности. но мог ли Эфраим дать ей это?

Эти минуты опустошенности длятся целую вечность, медленно и жестоко растягиваясь. Он пытается перенять и почувствовать ту душевную боль, что она испытывает. Заполнить хоть чем-то свою пустоту, которая образовалась внутри него.

Она пытается что-то говорить, объяснить ему, но все её слова уходят в эту пустоту. Эфраим полностью отрешился от окружающего мира, погрузившись в себя. Она была здесь, рядом с ним, но в тоже время недосягаема для него. Он был погружен в свои мысли.

Эфраим должен был защитить свою бедную Сару, свою младшую сестренку. Обязан был сделать это любой ценой. но подвел её, как когда-то отца, оставив его одного умирать. И для чего? Жизнь рушилась окончательно — тоска и скорбь, желание вернуть прошлое, всё исправить и изменить. Он был уверен, что причиняет только одно зло всем окружающим его людям.

И пока она, уткнувшись в его плечо пыталась справиться, со всем навалившимся на нее в эту ночь, Эфраим всё больше поддавался внутренним ощущениям горя, которые переходили в гнев и злость на несправедливость этой жизни, и на самого себя. Ощущение собственной вины в произошедшем было невыносимо, но избавиться от него он не мог, или не хотел. Его заполняла ненависть ко всему, и она готова была выплеснуться — оставалось лишь найти на кого.

Но мог ли он действительно предотвратить всё это? Он не защитил свою сестру не потому что не хотел этого, а по причине неспособности справиться с текущими обстоятельствами, в которых находился. Это было не в его силах и власти.

Он пытается что-то сделать, как-то всё исправить, а получается всё хуже и хуже. Словно бы раз за разом дают шанс выбраться из пропасти, и тут же отнимают его, заставляя опускаться всё ниже — на самое дно. Он всего лишь пешка в этом мире.

И внезапно все его мысли сошлись на загадочном человеке, исчезающим в воздухе. А ведь этот Нахум обещал свою помощь, в ту ночь неделю назад. Эфраим понадеялся на него, доверил свою жизнь в его руки и… жизнь Сары.

Эфраим поверил ему, но с той ночи Нахум больше не появлялся. Безнадежно пропал, предоставив им самим решать свои проблемы. Да и на что можно было надеяться? Что какому-то неизвестному римлянину, о котором говорил Нахум, могла понадобиться бесполезная пешка?

Эфраим доверился ему и его словам, поставив на карту всё, что у него было, и вот во что это сегодня вылилось. Осталось рассчитывать только на себя. Человек всегда должен заботиться о себе сам, не полагаясь на мнимые надежды и чудо.

Но это не Нахум был виновником случившегося. Нет, он лишь даровал ложную надежду. Во всей боли и страданиях, причиненных его хрупкой несчастной сестренке был только один виновник — Анилей. А кто ещё кроме него мог сделать это.

И вся скопившаяся ненависть Эфраима была направлена только на него — Анилей должен был ответить за все свои деяния. Он не Бог, чтобы решать чужие жизни, ломая их по своему усмотрению.

Эфраим почувствовал в себе четкое желание лишить человека жизни, и не по принуждению или вынужденным обстоятельствам. Нет, он действительно хотел этого сам. Что будет, то будет. Это неизбежно.

Сара немного уже успокоившись лежала на его жалком подобии кровати, пытаясь забыться и уйти в мир снов. Ей нужно время и покой. Может эта ночь для нее и не забудется, но всё же отойдет в глубокие уголки памяти. Эфраим не станет ее беспокоить.

Он осматривал свою убогую комнату и его взгляд остановился на небольшом тренировочном клинке с обоюдоострыми краями. Всё решилось мгновенно и само собой. Сегодня правила будет диктовать Эфраим — и он уже вынес свой смертный приговор.

Неожиданно сквозь тишину ночи послышался какой-то легкий странный шорох. До боли знакомый, и напоминающий о чем-то. Он раздавался то с одной стороны, и через какое-то время с другой. Он явно приближался, и вскоре Эфраим уже ощутил его где-то близко, за стеной своей комнаты.

Блеклый лунный свет едва просачивался в его каморку, и Эфраим осторожно осматривался, силясь хоть что-то разглядеть в этой полутьме. И спустя какое-то мгновение он увидел появившегося из ниоткуда человека. На такое был способен только один его знакомый — Нахум.

— Я немного опоздал, мой друг. Понимаю, понимаю, как ты сейчас огорчен, но поверь, обстоятельства складываются независимо от меня. И всё же я здесь.

Это внезапное появление Нахума не разбудило Сару. Видимо от этих сильных переживаний она уснула крепким сном. Для нее сегодняшняя ночь уже закончилась. Но не для Эфраима.

— Ты всегда появляешься не вовремя, принося одни беды. Я не могу тебе больше верить, Нахум.

— Не всё вертится только вокруг тебя, Эфраим. Я не могу быть везде одновременно. Я ведь не Бог, в конце концов, а всего лишь человек.

— Ты преступник, заслуживающий наказания, но почему-то за тебя отвечаю я. Словно ты складываешь всё своё зло в меня, а я несу эту ношу.

— Не стоит винить других за свои действия…

— За мои?! Так это я виноват, что ты появился в моей жизни, рухнув мне на голову?

— Я лишь хотел сказать, что не следует перекладывать всю вину на других. У каждого своя судьба. Возможно когда-нибудь и мне вернется всё то, что я натворил. Но надеюсь, что это произойдет не скоро.

— Я почему-то желаю иного для тебя.

— Всему своё время. Но как бы то ни было, в прошлый раз мы с тобой пришли к обоюдному согласию, не так ли?

— Я помню. Тебе на нас наплевать, но якобы я нужен какому-то человеку. И он попросил тебя помочь мне? Всё это слишком странно, Нахум.

— Честно признаться, я и сам толком не знаю для чего ты мог понадобится кому бы то ни было. Но я получу новую жизнь, если помогу тебе. Ну а ты же хочешь выбраться отсюда? Мы можем уйти прямо сейчас, никогда более не возвращаясь в Хеврон.

В чем-то он был прав. Эфраим с Сарой могли покинуть этот дворец, этот город и начать новую жизнь. Раз уж тебе предлагают помощь, то почему бы и не согласиться. Но всё было слишком туманным и сомнительным. Хотя это и лучше, чем оставаться здесь.

И вновь его мысли вернулись к Анилею. Ненависть и желание убить не пропало. Нет, Эфраим не мог вот так уйти, оставив его безнаказанным. Он до сих пор сжимал в руке свой клинок и жаждал вонзить его в ненавистного Анилея.

— У меня осталось одно незаконченное дело здесь. И ты мог бы помочь мне с ним.

— Что бы это ни было, не думаю, что оно стоит твоей свободы. Оставь всё в прошлом.

— Есть вещи, за которые я готов умереть. Либо ты поможешь мне, либо я сделаю это сам. Анилей заслуживает смерти. И я должен рискнуть.

— Ради чего? Возмездия?

— Ради справедливости. Ради моей сестры, — Эфраим указал рукой на спящую Сару.

— Забудь об этом. Я могу вывести вас обоих прямо сейчас. И ничто уже не будет иметь никакого значения.

Раскрыв ладонь, Нахум показал какой-то предмет, который до этого сжимал в руке. Маленькая серебристая фигурка змеи, кусающей себя за хвост. Эфраим лишь ощутил какие-то легкие вибрации в воздухе и холод, исходивший от этой фигурки. Видимо это то, что давало Нахуму силу перемещаться в пространстве. В голове Эфраима промелькнуло мысль, что этой фигуркой мог бы владеть любой человек. Возможно и он сам. Но Нахум тут же скрыл фигурку в руке.

— Я вытащу тебя с помощью этой фигурки. Просто возьму за руку и мы переместимся за периметр. Тебе ведь это уже знакомо? Затем я вернусь за твоей сестрой. Решайся, Эфраим.

— Я уже всё решил. С тобой или без тебя, я сделаю это.

Выйдя из комнаты, которая находилась в разделенных казармах, Эфраим направился прямиком к дворцу Анилея, не оборачиваясь назад. Была уже глубокая ночь, черная и отвратительно мерзкая, под стать всему что сегодня происходило, и еще только должно было произойти.

Сердце бешено билось, кровь пульсировала с утроенной силой. Гнев и ярость вновь захлестнули его, наполняя силой и решимостью. Симеон говорил, что воин не должен злиться, но сегодня это не имеет никакого значения. Этой ночью он не воин, а палач.

Эфраим шел напролом, твердым и бесповоротным шагом, крепко сжимая клинок в своей руке, оставаясь незамеченным под покровом темной ночи. Не существенно было всё, что могло ему сейчас помешать, встав на пути. Он был готов ко всему.

У входа в дом стояло трое охранников из числа наемников Анилея. Они не могли не обратить внимания на приближающегося человека с оружием. Подойдя к нему, они обступили Эфраима со всех сторон. Пытаются о чем-то говорить, расспрашивать но все их слова проходят мимо его ушей — они преграда, которую необходимо преодолеть.

Стиснув рукоятку клинка, Эфраим молниеносно развернулся и попытался нанести смертельный удар стоящему позади него человеку. Тот не ожидая подобного, даже не уклонился, приняв весь удар на себя. Острое лезвие клинка полоснуло его по верхней грудине и прошлось по горлу, расчленяя вздрагивающий кадык надвое. Струя крови брызнул из перерезанного горла, заливая багряным потоком клинок и руку Эфраима.

И тут же Эфраим переключился на стоящего справа, ударив его самым концом клинка рассекающим ударом по животу. Тот отступил, согнувшись пополам и хватаясь обеими руками за брюхо. А из под его ладоней хлестала кровь, покрывая землю кровавыми узорами. Он рухнул на землю, поскользнувшись в собственных лужах крови, и сжавшись в комочек принялся протяжно стонать.

На этот шум и крики из дома выбежало еще двое охранников. Эфраим кипел от ярости и ненависти, глядя на них. Он дрожал не от страха, а от жажды убийства. Он стремился достать их всех, почувствовать как клинок вонзается в их плоть. Хотел увидеть их кровь, хлещущую из рассеченных ран.

Эфраим ринулся на ближайшего наемника, ударив того ногой по мечу в руке и безжалостно вонзил свой клинок в грудь по самую рукоятку. И отпустив свой клинок, смотрел как этот наемник медленно сползает на землю, лишая Эфраима оружия.

Подхватив меч, который он выбил ногой у павшего, Эфраим двинулся навстречу приближающимся к нему двум охранникам. Пригнувшись, он уклонился от слепого удара одного из них, и нанес резкий рубящий удар снизу по руке нападавшего. Острие меча с мягким шуршащим звуком отсекло кисть руки, продолжавшую сжимать уже бесполезное оружие.

Увернувшись от второго наемника, Эфраим откатился в сторону, мельком оценив нанесенный ущерб. Кровь из отрубленной конечности била какой-то немыслимой струей, покрывая грудь бьющегося в предсмертной агонии.

Эфраим водил бешеными глазами по последнему оставшемуся наемнику, ожидая удара. Тот обманул его ложным поворотом тела и попытался нанести хлесткий удар по ребрам. Но лезвие соскользнуло, лишь оцарапав Эфраима чуть выше бедра. И тут же мощный удар кулаком слева отбросил его на землю.

Боль была ужасной, но проходила довольно быстро. Видимо в последнее время на тренировках Эфраим настолько часто ее получал, что тело уже свыклось с этим. Но время было упущено — над ним склонился наемник, поднеся меч к горлу. Но вместо того, чтобы убить Эфраима, этот наемник рухнул на него сверху, заливая всё кровью, бившей из его левой груди, в которой торчал клинок.

— Как видишь, я всё таки с тобой, Эфраим. Хотя по прежнему предлагаю тебе немедленно убраться отсюда.

— Я собираюсь дойти до конца.

— И бессмысленно умереть?

— Я уже тебе говорил, что готов умереть…

— И оставить свою сестру одну?

Весь в крови и ошметках, Эфраим молча поднялся с земли, не собираясь отвечать. Это было безумие и он это понимал. Но для себя уже всё решил и не собирался отступать. Подняв клинок одного из мертвых наемников, он направился к коридору, ведущему из наружных садов во внутренние залы дома.

Внутри было необычайно тихо и спокойно. Видимо все охранники которые были в доме теперь валялись снаружи. Пройдя через все залы и столовую, Эфраим направился к лестнице на второй этаж, где находились личные покои Анилея.

Нахум обреченно шел немного позади него, шурша своим легким шагом. Наконец поднявшись наверх, они прошли через центральный коридор и повернули в восточное крыло. Там в конце длинного прохода, прямо перед массивными двойными дверями, стоял на страже Симеон — он смотрел в их сторону, словно бы давно уже поджидал этого.

— Ты всё же пришел, Эфраим, и смотрю не один. Господину Анилею сегодня уже досталось от твоей сестры. Не стоит продолжать, ведь конец будет только один и ты его знаешь.

— Для Анилея, но не для тебя, Симеон. Ты ведь прекрасно знаешь, что это за человек. Так почему защищаешь его?

— Не тебе судить меня и мои поступки. Я предан ему до конца своей жизни.

— Ты умрешь за него? — вмешался в разговор Нахум по-прежнему стоящий позади Эфраима. — Но зачем?

— Я не знаю кто ты, и для чего здесь находишься. Но если сделаешь еще несколько шагов по направлению к комнате моего господина, ты так же умрешь.

— Ты многому меня научил, Симеон, и я не хочу с тобой сражаться. Анилей не стоит твоей жизни. И ни чьей другой тоже. Просто отойди и не мешай.

— Господин Анилей даровал мне жизнь. И в ответ я поклялся служить ему до конца своей жизни, или жизни моего господина. Но не думаю, что именно сегодня настал этот момент. Ты еще не готов.

— Возможно ты и сильнее меня, гораздо лучше подготовлен, ведь ты всю свою жизнь провел настоящим воином. Но я не отступлю. Я не хочу жить в страхе перед таким человеком как Анилей. Всё решится сегодня.

— Я сказал своё слово, Эфраим. Сделай шаг и обратного пути уже не будет.

Пришло решающее время для жизни и смерти. И Эфраим сделал этот шаг вперед, обнажив лезвие своего клинка. Что-то хрустнуло под его ногой, но он не обратил на это внимания. Симеон молча достал из-за спины длинный узкий клинок с мощной гардой.

Он двигался неимоверно быстро, преодолев в считанные секунды разделяющее их расстояние. Короткий стремительный выпад — и тонкая сталь, просвистев рядом с головой Эфраима, с визгом наткнулась на лезвие клинка, подставленного под удар, скорее на рефлексе, чем обдуманно.

Бой был изматывающим. Симеон наносил град молниеносных ударов, не щадя своего бывшего ученика. Эфраим с трудом сдерживал его атаки, стараясь отбросить хоть на несколько шагов назад, чтобы получить возможность для контрудара.

Лезвия, будто ласкаясь, в очередной раз прошлись друг по другу. Узкий клинок Симеона соскользнул со слегка изогнутого лезвия Эфраима и с легким свистом пробежался по стене, оставляя на ней неглубокую борозду.

Вывернувшись из под этого удара, Эфраим отступил назад, вскочив на подножие одной из колонн в коридоре. Разом развернувшись всем телом, Симеон накинулся на него, не давая времени для нападения.

Укрываясь от этого удара, Эфраим поднырнул за колонну, по которой тут же прошелся клинок, выбивший из нее несколько кусков. Улучшив момент, Эфраим наконец-то попытался нанести удар самым острием своего клинка, целясь в шейную артерию Симеона, но тот мгновенно среагировал, откатившись в сторону от колонны.

Решив, что сможет достать Симеона в одном прыжке, нанеся смертельный удар сверху, Эфраим выскользнул из-за колонны. Но его лезвие лишь просвистело над головой Симеона, а тот вывернувшись и из под этого удара, разом вскочил на ноги. Не успевшего опомниться Эфраима, он послал ударом ноги на обломки раздробленной колонны.

Тот покачнулся и ударился спиной о колонну, но сохранил равновесие, заняв оборонительную позицию. Симеон продолжал наступление, нанося удар за ударом, отодвигая Эфраима назад, пока тот в конце концов не уперся в стену.

Замахнувшись клинком над головой, Симеон попытался нанести рубящий удар, но Эфраим соскользнул на пол, и лезвие прошлось по масляной плошке, закрепленной на стене, и освещавшей коридор. Искры и небольшое пламя обрушилось на голову Симеона.

Он лишь слегка зашипел от обжигающей боли, и в очередном замахе обрушил сверху свой меч. Находящийся внизу Эфраим взметнул клинок вверх, парируя обрушившийся на него тяжелый удар, крепко сжав рукоять. Но простой изящный поворот узкого клинка Симеона буквально вырвал меч из рук Эфраима, который сверкнув в блеклом свете перевернулся в воздухе и отлетел в сторону.

Каким-то чудом увернувшись от очередного удара, Эфраим бросился в прыжке на противоположную сторону. Но отступать было уже некуда. Плотно сжатые губы Симеона слегка дрогнули, и он с сожалением посмотрел на валявшегося на полу Эфраима.

— Я давал шанс…

Но он не успел договорить — искаженное лицо Нахума внезапно вынырнуло откуда-то из пустоты, прямо позади Симеона. Сверкнуло лезвие клинка и рассекая воздух прошлось сбоку по шее Симеона, вгрызаясь глубоко в плоть.

Скуластое лицо Симеона приобрело мутновато-бледный цвет. Тело еще долю секунды стояло в прежней позе, после чего грузно повалилось набок, фонтанируя кровью из перерубленных артерий. Резким рывком Нахум освободил свой клинок из безжизненного тела.

— И снова мне приходится тебя спасать, мой друг. Поднимайся уже. Чем быстрее покончим со всем этим, тем лучше.

— Он не заслуживал этого, — грустно заметил Эфраим, медленно поднимаясь с пола.

— Ты же не хотел здесь расстаться со своей жизнью, а Эфраим?

— Нет. Но он не тот человек, который должен был сегодня умереть.

— Не смотри в прошлое с тоской. Оно уже не вернется. Всё кончено.

— Ты прав. Но всё же мне жаль, что всё случилось именно так.

Подобрав свой клинок, Эфраим побрел в сторону массивных двойных дверей, за которыми скрывались покои Анилея. Он лежал на своей кровати с перевязанной головой, уткнувшись в многочисленные подушки. Грудь медленно вздымалась, показывая что он еще жив, но то ли находился в глубоком сне, то ли был без сознания.

Эфраим занес над ним свой клинок, и резко вонзил его прямо в глаз, провернув с медленным хрустом. И в эту ночь Анилей из рода Финееса ушел из этой жизни. Здесь ему явно было не место.




ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Сопротивление


«Со времен доисторического человека ни одна битва еще не проходила так, как была запланирована».

    

Асприн Роберт Линн






Галилея, 2 год н. э. (В течении трех недель после Явления в пустыне)




После тех жестоких столкновений в Иерусалиме в преддверии праздника Семидясетницы, Иудея ожила ярым ненавистным желанием истреблять. Они жаждали не защиты, а возмездия за порабощение и угнетение.

В столкновениях было перебито несколько тысяч евреев, но еще больше избито и ранено. Однако они посчитали это победой, так как им удалось загнать римлян во главе с Сабином в бывший дворец Ирода, окружив плотной осадой.

Сначала потрясенные, не веря своим глазам, а потом с облегчением наблюдали евреи за отступлением римских войск. Они укрепились в одном из отдаленных опорных пунктов крепости Ирода, ожидая вестей от Квинтилия Вара.

Тех римлян, которых удалось схватить, казнили на площади перед царским дворцом излюбленным способом самих же римлян — распятие на кресте. Власть в святом городе перешла народу, который не знал, что с ней делать.

Вооружаясь люди собирались в основном в северных областях Иудеи и по всей Галилеи. И все они были полны надежд на свою окончательную победу над Римом и освобождение.

В смешанных городах, где большинство населения составляли евреи, предавались разрушению греческие кварталы, основанные еще при Александре Македонском. Они поджигали финансовые управления и под ликующие крики толпы громили и грабили. И вся страна стала наполняться не погребенными телами евреев, греков и римлян вперемешку.

И никто не ощущал, какой ложной и мнимой может быть победа, одержанная необученными партизанами над римскими войсками. Но едва хмель бунта прошел, как бунтовщиками овладела глубокая подавленность.

Пришли известия о том, что в прибрежный город Акко в самой северо-западной части Галилеи из Сирии движутся на форсированном марше два легиона Квинтилия Вара с четырьмя конными эскадронами. Там же собирались и вспомогательные отряды местных князей, царей и тетрархов. Так из Берита им в помощь выдвинулось дополнительно полторы тысячи тяжеловооруженных солдат.

После той резни на площади Иерусалима и своего позорного бегства, Иуда Галилеянин решил вернуться со всеми своими ополченцами, коих составляло около десяти тысяч, обратно в свой родной город Сепфорис на юге Галилеи. Там-то его и застали эти печальные вести.

Он стал особенно ожесточенным, понимая, что они не смогут противостоять хорошо вооруженной армии. А таинственные покровители покинули его, оставив без загадочной силы. Иуда оставался наедине со своей проблемой.

Он прекрасно осознавал, что после того как Квинтилий Вар соберет все свои войска в Акко, он двинется в ближайшую область, а это была сама Галилея. А так как в открытом поле преимущество явно было на стороне римлян, то Иуда решительно выдвинулся из Сепфориса на юг со всеми своими отрядами верных ему людей в самую укрепленную и неприступную, как он считал, крепость в Галилеи.

И когда в Акко действительно собрались все союзные войска, Квинтилий Вар разделил их на две части. Одну он отдал под начальство и командование своего ближайшего друга Гая и отправил их в Галилею. Сам же Вар с оставшейся армией вторгся в Самарию, не трогая ее главные города, так как ее жители не принимали участия в волнениях и смуте.

До Иуды, укрывшегося в крепости на юге, доходили сведения о наступлении римлян с севера Галилеи, со стороны прибрежных городов. Сначала появились отряды разведчиков и саперов, которые должны были устранять препятствия с дорог на пути движения войск.

А за ними хлынули нескончаемым потоком основные римские силы. Легковооруженные центурии стрелков, за которыми шли первые отряды тяжеловооруженных солдат, а также преторианская когорта отборных воинов. Вслед за ними медленно продвигались мощные осадные машины — тараны, камнеметы и катапульты. И в самом конце основная масса войск — принципов и молодых гастатов, шагавших рядами по шесть человек.

Всё это завершалось бесконечным обозом с продовольственными колоннами и целым корпусом штатских — дипломаты, курьеры, бесчисленные коммерсанты по скупке рабов и оценщики для продажи военной добычи.

Бурным натиском ворвались они в мятежную Галилею. Расположившись станом у деревушки Ар, ее разграбили и сожгли арабы, присоединившиеся к римским войскам еще в Акко, побуждаемые ненавистью к ныне покойному Ироду и всем евреям. Отсюда они двинулись к деревне Самфон, представлявшую собой хорошо укрепленный пункт обороны. Но ее постигла та же судьба, что и Ар.

Занимая многочисленные северные города и деревни Галилеи, путь продвижения римских войск был отмечен разграбленными и сожженными городами, тысячами убитых и взятых в плен людей.

Неуклонно римское войско продвигалось вперед, планомерно очищая Галилею от ненавистников Рима. Галилеяне держались довольно храбро. Но что значила храбрость отдельных людей перед обдуманной организацией римлян? Многие добровольцы сразу же дезертировали, только завидев приближающиеся войска. И в Галилее поистине стало очень тихо.

Хорошо укрепленный город Магдала на западном берегу Генисаретского озера в районе горы Арбель сделал попытку защищаться. Но его жители не смогли долго удерживать свой город против римской артиллерии. Когда же беспощадные римляне вошли в Магдалу, то многие повстанцы отступили к водам огромного озера.

Они заняли практически весь маленький рыбачий флот города, пытаясь уплыть. Но римляне топили их легкие челноки — это была трагическая пародия на морской бой, во время которого со стороны римских солдат было много смеха, а со стороны евреев много убитых.

Солдаты с любопытством следили как всюду барахтаются в воде потерпевшие крушение. они держали пари — предпочтет тот или иной еврей утонуть или быть уничтоженным римлянами. Чудесное озеро было окрашено в красный цвет, а его берега в течение многих недель воняли трупами.

В то время как Гай очищал Галилею, войска Вара вторглись из Самарии на территорию Иудеи, продвигаясь к Иерусалиму. Всех евреев, которые оказывали ему сопротивление, он брал в плен. При этом отделяя больных и тех, кто был старше пятидесяти лет. Так как они ни на что не годились, Вар велел их зарубить. Здоровых и молодых он велел продать с аукциона в рабство в пользу армии. Но так как за время вторжения в рабство уже было продано с аукциона около десяти тысяч евреев, то цена на рабов стала падать.

Не смотря на жестокую и беспощадную войну, особенно отличались своенравные арабские союзнические войска, чьи стремления были направлены отнюдь не на освобождение страны, а на ее ненавистное разорение и уничтожение. И поэтому впоследствии Вару пришлось распустить их, обходясь лишь своими собственными легионами.

В Галилеи римские войска наконец достигли центрального и крупнейшего города области — Сепфориса. Он был незамедлительно предан огню в назидание всей остальной Галилеи, и практически стерт с лица земли. А все его жители без исключения проданы в рабство.

Так большинство городов после этого предпочитало сдаваться, не оказывая никакого сопротивления. И оставались непокорными только южные города и деревни Иудеи, и конечно же сам Иерусалим. А в самой Галилеи оставался последний хорошо укрепленный опорный пункт сопротивления, в котором нашли свое убежище остатки повстанцев, и в их числе Иуда Галилеянин.

И вот спустя три недели после еврейского триумфа над римлянами в Иерусалиме, Иуда стоял сейчас на небольшой башне маленькой неприступной крепости, и смотрел как римляне медленно надвигаются широким полукругом. Сначала они заняли окрестные горы, затем осторожно спустились в ущелья и долины. И наконец сомкнули круг.

Он прекрасно знал, как быстро римские солдаты научились разбивать лагеря там, где они делали стоянку, упражняясь в этом течение столетий. Знал, что через каких-нибудь два часа после начала работ всё будет уже готово. Тысяча двести палаток на легион, между ними небольшие улочки, а вокруг валы и небольшой ров. Настоящий хорошо укрепленный военный городок.

У этой последней обители сопротивления были довольно крепкие каменные стены и башни, а сама она была расположена в горном массиве. У них были небольшие запасы продовольствия, но вот воды в цистернах явно было недостаточно для долгой осады.

Трусы, предатели и дезертиры покинули крепость через многочисленные подземные ходы, которых было прорыто целое множество, образуя систему извилистых и запутанных туннелей. Но все они вели наружу к римлянам, либо оканчивались тупиками в горах.

Всех кто попадал в руки римлян, казнили распятием на кресте, без каких-либо разбирательств, в назидание и запугивание для остальных. Казнями распоряжался некий центурион Вуцианий. Он приказывал всех казнимых привязывать к кресту, что влекло за собой более медленную и мучительную смерть.

Иногда же он позволял прибивать распятым руки, и быстро начинавшееся воспаление ран вызывало скоропалительную смерть. Кресты были расположены недалеко от лагеря на высоком холме, чтобы было видно тем, кто в крепости, и чтобы мухи и прочие насекомые, облеплявшие трупы, не досаждали римлянам.

Тем временем, через два дня после того как военный лагерь был разбит, осадные машины римлян окружили стены крепости с трех сторон. Тараны — это были громадные бревна, на переднем конце которых находился огромный слиток железа в форме бараньей головы. К этому бревну были подвешены канаты, за которые небольшой отряд римлян тянул, оттягивая бревно назад и отпуская. Никакая, даже самая толстая стена, не могла долго противостоять ударам этой махины.

Римляне срубили за эти два дня все окрестные леса для этих сооружений. Они работали над ними под защитой каких-то хитроумных конструкций из прочных шкур животных и сырой кожи, которые обезвреживали огненные стрелы, пускаемые осажденными.

Штурм крепости начался рано утром. Небо потемнело от запущенных снарядов и стрел — из всех метательных орудий и катапульт вылетали практически одновременно огромные каменные ядра и большие деревянные копья.

К подножию крепости по насыпи были подведены сооруженные римлянами три башни вышиной примерно с десять-двенадцать метров. На их вершине под защитой металлических пластин и огнеупорных шкур, находились стрелки, пращники и метатели копий, а также несколько орудий — скорпионов — выпускающих дротики длиной в полтора метра.

Где-то позади них зловеще ревели трубы и горн, которые мигом подхватывались горным эхом, а на вершинах холмов и в лагере римлян развевались огромные знамена.

Под прикрытием прочных навесов из больших кусков дерева, обтянутых кожей, и поднятых над головой щитов, вперед выдвинулись основные римские войска, продвигаясь перпендикулярно к осаждаемой стене. Это было какое-то подобие отточенного синхронного движения десятков гигантских черепах, каждая из которых состояла из ста солдат, плотно сдвинувших свои щиты друг к другу.

Под защитой своих башен и этих навесов римляне достигли стен крепости в пяти местах, начав вырывать нижние камни фундамента железными рычагами, пытаясь проделать брешь в стене.

И в это же время массивные железные наконечники нескольких таранов выбивали камни из этих стен крепости, пробиваясь внутрь. Четкие и согласованные действия множества людей вели к неминуемому разрушению.

Снаряды копий и стрел из трех римских башен отгоняли защитников крепости с верхних уровней каменной стены, буквально вынося их оттуда. Ядра, пущенные из катапульт, ломали зубцы стен и крушили опоры, откидывая людей вниз. А тех кому не посчастливилось укрыться, разрывало в клочья, лишая конечностей или даже головы. Повсюду стоял крик и стоны раненых, и всё это под глухой скрежет ударов тарана. Может быть затем и наступит тишина, но это будет безмолвие смерти.

Когда же большую часть стены снаружи облепили римляне, стрелки из башен больше не могли уже выпускать свои снаряды, не рискуя попасть в своих же людей. Это дало возможность защитникам вернуться на свои места на стене, обрушивая сверху град камней, скользкого масла и прочей утвари, что была под рукой.

Камни гулко стучали по щитам, мешая римлянам, но не причиняя существенного вреда, а склизкое масло проникало под железо доспехов, принося гораздо большие неудобства.

Нескольким евреям удалось поднять огромную отколовшуюся от стены глыбу и сбросить ее вниз прямиком на таран. От этого тяжелого удара бревно растрескалось, а железный наконечник отлетел, придавив несколько солдат.

Несмотря на всё это героическое сопротивление, стена крепости сдавалась под неустанным напором римлян, обваливаясь и рассыпаясь, вопреки надеждам ее защитников.

Разрушив окончательно стену в двух местах, римские войска ринулись в образовавшиеся бреши. Евреи покидали свои пункты обороны, разбегаясь врассыпную от нахлынувшей орды.

В спину им неслись дротики и копья, пронзавшие их насквозь и пригвождавшие к месту. Один из евреев спрыгнул со стены прямо в эту гущу римлян, и раненный в пяти местах, скорчился на земле. Тех же кто пытался сдаваться, солдаты перерубали на месте, несясь дальше, вглубь этой небольшой крепости.

Римляне вытаскивали всех укрывшихся и спрятавшихся евреев, не щадя никого из них. Они поджигали и крушили всё вокруг, пробивая к центральному убежищу, в которое отступали остатки сопротивления.

Иуда Галилеянин бежал в подземные пещеры с несколькими своими соратниками, пытаясь укрыться в них от наступавших солдат. Подземные ходы разветвлялись, запутывая своими лабиринтами, из которых не было выхода иного, чем тот где оставались римляне. Кругом были одни тупики и обвалы, не позволявшие продвинуться вперед.

Отступать им дальше было уже некуда, и лишь два варианта ясно выделялись перед их взором. Ускорить свою смерть, покончив с этим быстро и от рук своих товарищей. Или же надеется на какую-то мнимую милость со стороны римлян.

Иуда развязал это восстание, понадеявшись на таинственных покровителей с их силой. Но где они были сейчас, когда римляне подступали к нему так близко? Он никогда не был религиозным человеком, и скрываясь под маской праведника, оправдывал все свои преступления и террор.

Но возможно сейчас был тот момент, когда стоило обратиться к Богу. Ведь он нужен только тогда, когда человек находится на грани отчаянья. В такие моменты он перестает надеется на себя, и сдается на милость судьбе.

И судьба сама разрешила за Иуду его проблему — из туннелей послышались множественные приближающиеся шаги. Ворвавшиеся римляне примитивно хватали всех без разбору, вытаскивая их из этих пещер наружу к остальным захваченным.

Всех плененных отправляли в римский лагерь для подсчета, и последующей продажи на аукционе рабов. Кругом и всюду горделиво теснились римские солдаты, ухмылявшиеся глядя на всю эту процессию медленно плетущихся жалких людей, возомнивших себя воинами.

Многие просто беззлобно зубоскалились на пленных, а иные же озлобленные римляне посылали угрозы, издеваясь и насмехаясь над ними. Изредка они подгоняли этих пленных евреев грубыми пинками.

— Ну и хилые же еврейчики. Вы только посмотрите на них. Когда они будут висеть на крестах, то даже мухам поживиться-то будет нечем.

Изможденный Иуда Галилеянин медленно брел вместе со всеми остальными сквозь этот шум, стараясь ничем не выделятся и не вызывать агрессии со стороны победителей. И когда кто-то из них смрадно на него плюнул, он не высказал ничего в ответ.

Пустые надежды, искушения и попытки обрести свободу вылились в смерть и жестокое подавление, только усугубив нынешнее положение для евреев.

Квинтилий Вар еще не дошел до Иерусалима, но его молниеносный марш уже показал всем всю безнадежность сопротивления Риму. И сам Бог оставил свою страну, своих сыновей, и свою святую обитель — отныне Бог был в Италии.

Но в тот момент, когда всех пленных евреев сгоняли в римский лагерь, ночное небо внезапно осветилось ярчайшим ослепительным светом, сопровождающимся невыносимым шумом и грохотом. Будто сами небеса взрывались от каких-то невидимых снарядов, полыхая огнем.

Многие евреи тут же пали ниц перед этим неслыханным явлением, охваченные первобытным ужасом и страхом. Менее религиозные римляне неуверенно озирались, пытаясь хоть как-то сконтролировать пленных, но и сами уже поддавались своему страху.

Началась какая-то дикая суматоха — все куда-то бежали, пытаясь укрыться и ожидали что вот-вот и с небес на них обрушится нечто ужасное. Так как пленных евреев не связали друг с другом, то они получили возможность разбежаться в разные стороны, но многие по-прежнему оставались на земле, молясь своему незримому Богу.

Иуда, ослепленный вспышками этого яркого света, почувствовал как в его голову сзади врезалось что-то металлическое, слегка оглушая его. Теряя сознание от этого удара, он лишь ощутил как кто-то подхватил его, приподняв с земли.

И эта непонятная сила куда-то его стремительно уносила. Кругом были только расплывающиеся множественные лица людей, наполненных страхом, а затем он окончательно погрузился во мрак, ничего более не осознавая.




ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Заброшенный город


«В твоей жизни, все люди появляются, и все события происходят только потому, что ты их сам туда притянул. И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты выбираешь сам».

    

Ричард Бах






В окрестностях Хеврона, Иудея, 2 год н. э. (Через три с половиной недели после Явления в пустыне)




Багровое солнце медленно опускалось за голые скальные пики, возвышающиеся над погружающимся в сон величием Иудейской пустыни. Закат неспешно догорал над горизонтом, плавно переходя из алого в темно-бордовый, и уходя на запад фиолетово-черным покрывалом с первыми дырочками ранних звезд. Солнце еще окончательно не упало за горизонт, но заброшенная деревушка уже погружалась в тревожный и глубокий ночной сон.

Дома грязно серыми кубиками выстроились на большом пустыре, появившемся вследствие вырубки векового леса в незапамятные времена. Старые и древние дома, покинутые неведомо сколько лет назад, разрушались самим временем, беспощадно рассыпаясь и превращаясь в руины развалин. Невооруженным глазом было видно, что здесь давно уже не обитает ни одно разумное живое существо. Таким вот нелюдимым местом и предстала эта деревушка перед тремя путниками, появившимся на ее горизонте.

Покинув резиденцию Анилея, Эфраим со своей младшей сестрой Сарой, и вынужденным другом Нахумом, направились на северо-восток от Хеврона, в сторону ущелий Иудейской пустыни.

По-крайней мере, это всё что на первых порах согласился рассказать им Нахум. И Эфраим был вынужден довериться ему, выполняя свою часть сделки в обмен на помощь Нахума в их освобождении.

Выдвинувшись из Хеврона еще на рассвете, они прошли пешком практически весь день, останавливаясь лишь на небольшие передышки и обеденный отдых. Воды с едой они захватили не так уж и много. Это из-за того, что Нахум уверил их, что к ночи они доберутся до его прибежища.

Сам же Нахум был на чем-то невозмутимо сосредоточен, обдумывая нечто у себя в голове. По началу он был очень молчалив и угрюм, не особо идя на контакт, отделываясь мелкими ответами без объяснений.

Свою фигурку змеи Нахум больше не использовал с того момента, как забрал Сару из бывшей комнаты Эфраима в казармах, переместив за пределы периметра и территории теперь уже покойного Анилея. Он коротко бросил в ответ на вопрос Эфраима почему он не может переместить их сразу в свое убежище, что использование фигурки требует значительных затрат сил от него. И поэтому он не собирается применять фигурку там, где можно обойтись и без этого.

Когда в комнате Эфраима той ночью Нахум показал ему фигурку, то в ночной темноте он и не успел толком разглядеть ее. Но в последствии при свете этого дня, Нахум еще раз продемонстрировал Эфраиму свой предмет. Это оказалась небольшая серебристая фигурка с изображением змеи, кусающей себя за хвост.

Эфраим в последнее время довольно сдержанно относился к своей теперь уже бывшей религии. И поэтому он не стал особо заострять внимание на том, что изображения живых существ были под запретом у большинства верующих иудеев. Нынешний Эфраим больше не относил себя к их числу.

На влажном и мокром от слез лице Сары застыла маска отчаяния и безнадеги, еще с ночи, когда им пришлось так внезапно покинуть дом. Ее большие глаза с надеждой и мольбой смотрели на Эфраима, сообщая больше, чем какие бы то ни было невысказанные и непроизнесенные слова.

Она была в полной зависимости от него, молчаливо и безропотно следуя за ним, куда бы он не направлялся. Ей наверное сложно было все это принять прямо сейчас — уж слишком стремительно развивалось события для нее.

Так и приходилось Эфраиму брести по этой пустынной земле в полном молчании, как со стороны своей сестры, так и со стороны Нахума, идущего немного впереди них обоих.

Ближе к наступлению сумерек они дико устали, а их бренные тела требовали настоящего отдыха и сна. Вступив наконец в пределы этой заброшенной деревушки, Нахум повел их куда-то вглубь путями, известными лишь ему одному.

В эту ночь, как впрочем и в другие подобные ей, на этих узких улочках брошенной деревушки было ужасно тихо и пустынно. И лишь печальные звуки их шагов, да слабый ночной ветер тревожили эту мертвую тишину.

Добравшись в конце концов до одного более менее еще не разрушенного домика с пригодной крышей, Нахум остановился, обратившись к своим спутникам.

— Этот дом на протяжении последнего года, или даже чуть больше, являлся моим прибежищем. Это довольно безопасное место, скрытое от посторонних глаз. И кроме меня в этом пустынном районе давно уже никто не проходил. Здесь мы укроемся и переночуем эту ночь.

— И всё же, ты не хочешь рассказать куда именно мы направляемся? Что дальше?

— Всему своё время, Эфраим. Немного передохнем и я расскажу тебе всё, что знаю сам.

— Я только хочу знать насколько это будет опасно. И для чего тебе вообще понадобился я.

— Я понимаю, что ты беспокоишься за свою бедную сестру. Но она могла бы и остаться здесь, в этом доме, до тех пор пока мы не вернемся обратно.

— Откуда вернемся, Нахум? И как долго это продлится? Ты ничего не можешь мне сказать. Тем более, что я просто не могу оставить ее одну здесь. Она уже достаточно пережила, и мне самому будет надежнее, когда она рядом и под моей защитой. Нет, я не оставлю ее.

— Хорошо, делай как хочешь. Но если она пойдет с нами, то отвечать за нее будешь только ты сам. А сейчас располагайтесь внутри, а я пока принесу свои припасы.

Нахум оставил их одних и отправился куда-то дальше — видимо в этой заброшенной деревушке у него был не один тайник. Возможно Нахум просто не хотел с ними делиться тем, что там могло находиться.

А пока же, в его отсутствие, Эфраим и Сара принялись обустраиваться в доме. Внутри была одна большая комната, набитая различными тряпками, лохмотьями, одной толстой простыней с протертым одеялом и прочим рваньем, припасенными видимо для лежанки. Ночи в пустыне были довольно холодными, и этих тряпок было недостаточно для того чтобы согреться. И необходимо было развести хоть какой-то костер, чтобы не замерзнуть ночью.

Нахум отсутствовал недолго, вернувшись с полными бурдюками питьевой воды, и различными припасами засушенной еды. По его словам этого должно было хватить на два дня пути до их цели, и конечно же обратно.

Насытившись и согревшись от разгоравшегося костра, в котором поблескивали обугленные хворостинки, собранные еще по дороге, они немного успокоились. Усталость, накопившаяся за весь долгий день и прошлую бессонную ночь, всё больше давала о себе знать, клоня в сон.

Сара не особо-то и сопротивлялась дремоте, укутавшись в какие-то лохмотья и единственное одеяло, свернувшись в клубок и мигом уснув. Эфраим и Нахум оставались снаружи этого дома, у прогоравшего костра. Теперь он уже был более разговорчив нежели утром.

Как и ожидалось, Нахум родился в нищей многочисленной семье, постоянно скитавшейся по деревням, не имея ни постоянного ночлега, ни какого-либо заработка, и конечно же еда доставалась им далеко не каждый божий день — приходилось довольствоваться объедками. Не все дети выжили, умерев либо от долгого голодания, либо от различных болезней и хворей.

Нахум и сам вскоре оставил свою семью, в возрасте где-то десяти лет, отправившись самостоятельно искать свое место в этой жизни. Но что он мог сделать, кроме как примкнуть к какой-нибудь шайке разбойников и грабителей. Он стал тем, кем является и по сей день — таким же вором, преступником и грешником, как и те, с кем он проводил большую часть своего осмысленного детства.

Не раз приходилось ему быть проданным рабом, но он всегда находил возможность сбежать. Так и проходила его жизнь в бегах, то в здесь, то там, не имея никакой опоры и полагаясь только на себя. Люди всегда были озлоблены к нему, и он отвечал им тем же.

Возможно он не долго бы и протянул такой жизнью, если бы не кража драгоценной шкатулки у одного зажиточного грека, пару лет назад в городке Акко. В ней-то он и обнаружил серебристую фигурку змеи, не сразу разобравшись в том, что она собой представляет.

Было ли известно тому греку о способностях, которыми наделяла змейка своего владельца, так и осталось тайной. Но Нахум склонен думать, что знай тот об этой силе, то не стал бы так беспечно хранить ее. Видимо для того грека эта металлическая фигурка была очередной безделушкой, к которой он может и не прикасался никогда в своей жизни.

Сам же Нахум, разобравшись в предмете, постоянно носил его с собой, не доверяя никому, и не оставляя ни в каком «надежном» тайнике. С тех пор его жизнь пошла значительно лучше — с помощью змейки он мог проникать в самые недоступные места. Правда для этого, он должен был непосредственно видеть место, куда перемещается.

— А ты мог бы переместиться вот так сразу из одного города в другой, в котором уже когда-то побывал?

— Я пытался несколько раз проделать подобное, но ни разу ничего из этого не выходило. Я вижу прямо перед собой какое-то определенное место, и перемещаюсь туда, но не более чем в пределах моей видимости. И если я не вижу своими глазами того места, куда хочу переместиться, то ни чего не получится. Даже по памяти.

— А насчет людей тоже есть предел? Ты переместил нас с Сарой по отдельности, но не двоих сразу.

— Один человек за раз, не считая меня самого. К этому выводу я пришел ценой своей жизни. Пытаясь как-то переместиться год назад вместе с небольшой бандой из шести человек, я чуть не умер. Я ведь тебе уже говорил, что эта фигурка отнимает слишком много сил, когда я ее использую. А если бы те люди знали, что вся моя сила заключается в этом предмете, то лишили бы меня жизни на месте.

— А что насчет того римлянина? Ты упоминал, что он такой же, как и ты…

— Посмотри на мои глаза. Я не родился с такими, а получил как метку, используя эту фигурку змеи. Это стало моим проклятьем. Когда люди в городах видели эти ужасные разноцветные глаза, они поднимали панику. И поэтому я всё больше предпочитал держаться подальше от всех этих людишек. Но как ты понимаешь, я был вынужден иногда наведываться в небольшие городки за той же едой, а иногда и чем-то более ценным. Предпочитаю в таких случаях обходиться малолюдными местами, или же с помощью змейки перемещаться по крышам домов.

— Ты так и не ответил про римлянина.

— Я начал говорить про глаза, потому что у него они были точно такими же разноцветными.

И Нахум рассказал как пять недель назад вернулся, после неудачной кражи той жемчужины, в свое убежище, о котором никто не знал. Но две недели спустя после этого, как-то одной ночью он проснулся от странных давящих ощущений, чем-то угнетающих его. И резко пробудившись ото сна он обнаружил, что вокруг него внезапно образовались сплошные стены. Абсолютно прочные и ровные стены из неизвестного черного материала, не пропускающие ничего — один сплошной монолит.

Из этой непонятно откуда образовавшейся темницы не было никакого выхода. Но и появиться рукотворно, усилиями обычного человека, в этих заброшенных развалинах эти стены не могли.

Это был какой-то кошмарный сон, но при этом ты никак не мог проснуться от творящегося ужаса. Ему тогда было невыносимо страшно, и Нахум не скрывает этого. И особенно стало страшно, когда откуда-то из-за этих монолитных стен раздался жёсткий твердый голос, говорящий вроде бы на арамейском языке, но с явным акцентом.

Он не угрожал, а предлагал сделку, но для начала Нахум должен был положить свою фигурку в один из углов его новоявленной темницы. Как ни жалко было расставаться с предметом, но приходилось идти на эти уступки.

И сразу же после того как Нахум, оставив змейку, отступил от нее на противоположную сторону, монолитные стены развеялись, словно бы их и не было никогда. А в том углу, где оставалась лежать серебристая фигурка змейки, появился некий человек. Довольно высокий и статный, с жёстким прямым лицом, выдававшим в нем римлянина. На груди блестел золотистый нагрудник. Но особенно выделялись его разноцветные глаза.

И этот римлянин, не представившись, молча поднял фигурку, лежавшую у его ног, после чего направился в сторону Нахума. Он говорил медленно и спокойно, будто объяснялся с дикарем, втолковывая ему свои слова.

Он пытался выведать как можно больше о нем, Нахуме. Спрашивал, как тот получил эту фигурку змеи, кто он такой, и чего бы хотел в этой жизни. И словно бы придя к каким-то своим выводам, он вынес заключительный приговор для него, предложив получить огромные возможности, которые бы изменили его жизнь. При этом он вернул ему обратно змейку, объяснив что он только хотел поговорить, не опасаясь, что его собеседник исчезнет, используя предмет.

Этот римлянин сказал, что сможет найти Нахума, где бы он ни был, когда тот ему понадобится, но попросил не покидать пределы Иудеи. О чем именно шла речь и какие именно возможности он предлагал, римлянин сразу не уточнил.

Но почему-то Нахума это тогда всё очень воодушевило. По крайней мере римлянин не хотел его убить, хотя явно мог, обладая силой гораздо более мощной, чем просто перемещения змейки. Да и саму змейку вернул ему обратно.

У Нахума не было причин не верить словам того римлянина. Если он действительно хочет дать ему нечто стоящее, и нуждается в его помощи, то почему бы и нет. Нахум ничего не терял, соглашаясь на эту непонятную сделку. Последнее что сказал в ту ночь этот римлянин, это свое имя — Люций Сатурнин.

Примерно через полторы недели после той ночи в одной из небольших деревушек в округе, где Нахум пополнял свои припасы еды, этот Люций вновь объявился. Нахум сразу же почувствовал эти странные знакомые ощущения подавленности и какого-то нагнетания.

Люций так и не сказав ничего о их договоре, всё больше расспрашивал про инцидент с жемчужиной, о неудаче с которой Нахум поведал ему еще в первый их разговор. Но тогда Люция это мало волновало, а сейчас он с интересом выспрашивал всё про человека, с которым Нахум случайно столкнулся.

Собственно Нахуму ничего и не было известно — так какой-то случайный прохожий и не более того. И поэтому он не понимал всего этого интереса. Не получив того, что он хотел услышать, Люций попросил Нахума вернуться в ближайшие дни в Хеврон. А сам при этом исчез, растворившись в воздухе, как те монолитные стены, оставив Нахума в больших сомнениях насчет тех обещанных ему колоссальных возможностях, о которых шла речь в предыдущую встречу.

Но он всё же последовал его просьбе и вернулся в Хеврон, в котором ему пришлось проторчать наверное дня два, пока Люций вновь не объявился. Нахум совершенно не понимал как тот всякий раз его находил. Но подозревал, что это связано с металлической фигуркой змейки.

Как выяснилось, Люций зачем-то наведался в этот же день к влиятельнейшему человеку в Хевроне — Анилею. И там он узнал всё про этого случайного «прохожего» с которым столкнулся Нахум со своей жемчужиной. Люций рассказал Нахуму всё что узнал про этого Эфраима. И убедительно настаивал на том, чтобы Нахум помог ему этой ночью. Таковы новые условия сделки. А в чем она заключалась?

Речь шла о тайнике арабов, которые разграбляли окрестности Иудеи два десятка лет назад, еще при царе Ироде, и который так и не нашли. Сокровища оставались там до сих пор, поскольку всех тех арабов-налетчиков истребили во время карательной экспедиции Ирода. И всё что было ими награблено со всей страны на протяжении нескольких лет теперь хранилось в одном из ущелий Иудейской пустыни.

И Люций предлагал Нахуму сообщить местонахождение этой сокровищницы, которая обогатила бы его до конца жизни, в обмен на то, чтобы он привел туда еще и этого Эфраима. Кто такой этот Эфраим, чем заинтересовал, и для чего собственно нужен, Нахум и сам толком не знал. Лишь мелкие сведения об имени, младшей сестре, и их текущем положении.

Ну а всё что происходило дальше, Эфраиму было уже известно. И римский гарнизон, и всё остальное. Люций кстати совсем не возражал против той резни своих же соплеменников. Может он вовсе и не римлянин был?

Нахум лишь собирал припасы в свое убежище всю последнюю неделю, и ждал дальнейших указаний. Ну а, когда они наконец последовали, то отправился за Эфраимом и Сарой во дворец Анилея. И теперь Эфраим знал всё, что и сам Нахум.

— Значит всё это из-за каких-то сокровищ? Так просто?

— Я и сам-то не так уж много знаю об этом тайнике в пустыне. Но не думаю, что это какая-то пустышка. Иначе для чего ему всё это? Нет, я уверен, что мы нужны этому Люцию. И по какой-то причине он один не может добраться, до чего бы там ни было, несмотря на свою силу.

— И ты этому веришь? Веришь, что ему действительно нужны какие-то деньги, награбленные арабами? А даже если и так, то он просто отдаст это всё тебе, когда мы доберемся до конца? И для чего ему нужен я?

— Я не люблю рисковать, но почему бы и не пойти на эту сделку, Эфраим? Я не могу вечно бегать, воровать по мелочам и прочее. Что бы там ни было, сокровища или нечто большее, я надеюсь начать с помощью этого новую жизнь. Да ты и сам, я думаю не прочь бы начать всё с начала. У тебя будет достаточно денег, чтобы всё изменить в своей жизни.

— Я уже и сам не знаю, чего именно хочу. Всё так быстро меняется, а ты чувствуешь себя какой-то букашкой, которую колышет от малейших колебаний ветра. И не можешь ничего с этим поделать. Слишком много неясного в этой истории и слишком многое не сходится. Я не верю ему, кто бы он ни был.

— Дойдем до конца и посмотрим, что там нас ждет.

Костер догорал и Эфраим поднялся, чтобы собрать еще хворосту в окрестностях, оставив Нахума одного. Но едва его шаги стихли вдалеке, как прямо перед Нахумом из темноты проявился Люций. И снова эти странные ощущения страха, наползающие неизвестно откуда.

— Ты был всё это время здесь? Рядом с нами?

— Я всегда рядом. Помни об этом. И да, я слышал о чем вы говорили.

— Я выполнил свою часть сделки. Он здесь.

— Выполнил, но еще не до конца. Вы должны вместе добраться до ущелья Дарга в Иудейской пустыне. Это недалеко. Когда доберетесь до него, то спуститесь вниз. И там найдете одну искусственную пещеру. Ее невозможно спутать ни с чем.

— Я думал, что ты отправишься вместе с нами. Разве нет?

— Я уже говорил, что всегда буду рядом, — Люций, вдохнув немного прохладного ночного воздуха, выдохнул его обратно полной грудью, осмотревшись вокруг. — Незримо я следую за вами.




ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Противостояние


«Или ты ешь мир, или мир ест тебя, третьего не дано».

    

Стивен Кинг






Иерихон, 2 год н. э. (Через три с половиной недели после Явления в пустыне)




— Вы только посмотрите на это! — уже в который раз один из отверженных, с безумной усмешкой на лице, прикоснулся к сидящему перед ним без сознания человеку, покрытому какой-то броней. — Никогда не видел ничего подобного. На нем не остается ни одного следа от моей виверны. Совершенно ничего…

— Оставь его уже в покое. Твоя фигурка виверны не причинит ему никакого вреда, сколько не пытайся.

На металлическом специальном устройстве, напоминающим какое-то подобие кресла или стула, был крепко зафиксирован в руках и ногах какой-то человек. Его лицо частично покрывалось неизвестным легким металлическим сплавом, лежащим на нем словно бы невесомая ткань, облегая при этом достаточно плотно, являясь частью самой кожи. Его глаза были слегка прикрыты, едва скрывая свои разноцветные зрачки — он словно бы временами приходил в себя, но при этом еще оставался где-то в пустынном забвении.

Его тело было сокрыто под эластичной плотной матовой одеждой, местами изодранной, с выцветшими пурпурными сенаторскими полосками по краям. Те оголенные места кожи, которые просвечивали в местах разорванной одежды, также были покрыты этим серебристо-металлическим сплавом, что позволяло предположить, что и абсолютно всё его тело было окутано им, словно броня.

Грудь медленно поднималась, и также неспешно опускалась, выпуская воздух. На левой груди, сквозь очертания одежды и брони, явно выступало некое изображение животного или зверя с мощным костяным воротником на шее и тремя рогами на голове.

Было похоже, что оно словно живое, пытается реагировать на окружающее, стараясь защититься. И эта серебристо-металлическая ткань, то наползала, полностью скрывая собой человека под броней, то отступала, раскрывая его лицо, будто бы ей не хватало сил на постоянное состояние. Некое импульсивно-неконтролируемое защитное движение. Именно это слегка и забавляло одного из отверженных, стоящего над этим закованным в кресле человеком.

Левую часть лица отверженного практически полностью покрывала ужасного вида отметина, паутиной шрамов расходящаяся от виска и вплоть до нижней челюсти, вздуваясь пунцовыми жилками.

Он надавливал с силой на покрытое броней плечо, сидящего перед ним человека, сжимая свою ладонь и удерживая ее так какое-то время. При этом в другой руке, уже немного обгоревшей и почерневшей от ожогов, он стискивал фигурку виверны, отлитой из того же неизвестного сплава, что и броня, укрывавшая этого человека в кресле. От руки, сдавливающей плечо, исходил угнетающий белесый пар, нагревающий окружающий воздух, наполняя его тяжелым ароматом «плавящего» металла и горящей кожи.

На броне не оставалось никаких следов, и она по-прежнему оставалось неестественно холодной. А вот рука, в которой находилась фигурка виверны, покрывалась ожогами, струпьями, и невообразимо быстро чернела и тлела прямо на глазах. А он словно бы и не замечал этой ужасной боли, свыкнувшись с ней за своё долгое пребывание на острове отчуждения и вечного дня. И продолжал надавливать на плечо, покрытое броней.

— Это всё бесполезно. Успокойся уже и отойди от него, — к нему подошел еще один отверженный, пытаясь донести истину понятную всем, кроме этого безумца. — Его фигурка… трицератопс. Всадник сказал, что он покрывает своего владельца броней, сделанной из того же сплава, что и все предметы. Физически он неуязвим, как и эти фигурки. Понимаешь меня? Просто успокойся и отойди. Ты скорее себя руки лишишь от этих ожогов, чем сумеешь хоть чем-то ему навредить своей виверной.

— Я… хочу узнать… Попробовать… — лицо отверженного исказилось в какой-то неестественной гримасе, то ли ухмылки, то ли боли. — Я хочу…

— Да уберите же его, наконец, — тяжелый и властный голос раздался из соседней комнаты. — Я же просил собрать нормальных людей. Или среди вас таких уже и не осталось?

Плавящий жар, исходивший от фигурки виверны, словно бы отталкиваясь от брони, возвращался своему владельцу, причиняя тому обжигающую боль. Но этот светловолосый безумец по прежнему стоял над пленником, сжимая серебристую фигурку виверны и сдавливая его плечо.

Двое отверженных подступили к нему сзади, резко схватив за руки и шею, пытаясь отвести в сторону. И в то же мгновение отдернулись от него, как если бы им пришлось брать в руки само пламя.

Да и с ним самим происходило что-то странное. Он дергался, сотрясаемый мелкой дрожью, пронизывающей всё тело. До него уже просто невозможно было дотронуться. Создавалось ощущение, будто его тело стремительно накаляется, готовясь вспыхнуть в любой момент.

Нестерпимый жар от его тела наполнял комнату тошнотворным запахом истлевающего мяса. Он практически уже горел изнутри, нагреваясь до такой степени, что кожа на его теле расплавилась, сползая обгоревшими лоскутами.

Жуткий вопль, полный немыслимой и нечеловеческой боли, вырвался наружу, когда скрюченные тлеющие пальцы разжались, отбросив фигурку виверны прочь. Но это было уже не остановить.

Его лицо трескалось и плавилось, стекая к подбородку. И отрываясь кровавыми ломтями падало на уже багровый от стекающейся крови пол. На лбу проглянула огромная белесая кость черепа, а плоть всё сползла и сползала вниз, оголяя его. Клочья волос, держащиеся на дряблых обгоревших лоскутках кожи, слезали с головы, как страшный кровавый парик.

И через несколько секунд на месте лица остался лишь полностью обнаженный череп с белыми глазницами и ворочающим языком, за двумя рядами грязных зубов. Глазные яблоки уставились куда-то в пустоту, а нижняя челюсть отвисла.

Оставшийся кровавый скелет рефлекторно протянул руку, сделав шаг вперед, и пошатнулся, вываливая из своих отверстий нечто напоминающее мясной фарш — густая, дымящаяся и кровавая жижа. Глаза окончательно вывалились из орбит — один упал на пол, а второй повис на серых нитях нервов. Язык застрял между передними зубами, рассыпающимися из челюсти. И через несколько мгновений оставшийся костяной скелет рухнул вниз, в свои же перемолотые внутренности.

Человек, закрепленный в кресле, за спиной теперь уже бывшего отверженного, пошевелился, приходя в себя. Остальные находящиеся в этой комнате замерли в каком-то неловком молчании. В Вечности острова они многое повидали, но сейчас просто не ожидали увидеть ничего подобного здесь.

Безумие многих сгубил там, на острове, но и в реальном мире оно не давало покоя тем, кто провел сотни лет в заточении Вечности. Один из отверженных, у которого на запястье была закреплена фигурка фоссы, первым отошел от этого зрелища.

— Его мозг давно уже увядал под гнетом этого извечного состояния нервозности, поддаваясь безрассудству. Пару лет он еще держался на плаву здравого смысла, наверное благодаря каким-то скрытым резервам человеческого мозга. Но рано или поздно должен был случиться срыв.

— Рано или поздно, это случиться со всеми вами, — всё тот же уверенный и властный голос, раздался уже в этой комнате. Исходил он от довольно таки пожилого человека, чьё лицо было испещрено многолетними морщинами, а голову покрывали седые волосы. Это был Всадник войны, Prolio. — Для психов и безумцев окружающий мир не теряет свою форму, а напротив, становится еще более реальным. Вот только телом уже движет не здравый разум, а его ужасный заменитель — суррогат психопатии, звериных инстинктов и исковерканной логики.

— Вы так уверены, что мы все безумцы и неконтролируемые психи? — отвернувшись от тлеющих останков, отверженный с фигуркой фоссы посмотрел на него своими разноцветными глазами. — Или же вы просто надеетесь на это?

— Мне по настоящему искренне вас жаль, — уже более мягким голосом, ответил ему Всадник. — Мне жаль, что протекторы так с вами поступили. Ваша память, и то, что вы пережили на острове — это уже необратимо. Но поверь, я действительно надеюсь, что хоть кто-то из вас сохранил свой разум не разбитым.

Тихий, слегка прерывистый вздох, исходящий от пленника, прервал их разговор. Медленно поднимая голову, тот пытался осмотреться, привыкая глазами к окружающему. В его ушах звенело. Он был еще довольно слаб от оглушения инфразвуковыми волнами. И поэтому с трудом сейчас мог шевелить и двигать полноценно своим телом, которое по-прежнему покрывалось броней, то накрывая его полностью, то вновь отступая. Он еще не контролировал свою силу полностью.

— У нас не так много времени, пока он не пришел в себя окончательно, — Всадник обратился сразу ко всем оставшимся отверженным. — Фиксаторы и крепежи его не сдержат, когда он вернется в норму. На всякий случай подготовьте акустическую звуковую установку — если понадобится снова его оглушим.

Сфокусировав наконец свой взгляд на окружающем пространстве, пленник явно пытался осознать, что здесь происходит. Силился вспомнить, что с ним случилось и как он сюда попал. Взгляд его остановился на одном из ближайших к нему людей, и особенно на левой части лица этого человека.

— ВЫ?! — он хрипя выплюнул эти слова, едва ворочающим языком, уставившись на хорошо знакомую ему паутину шрамов. — Невозможно… Вы… Вас не должно быть…

— Похоже он изумлен, увидев нас здесь, а не в зоне вечного отчуждения. Думал, что мы вечно будем переживать один и тот же проклятый день, не в силах даже убить себя?

— Вы получили только то, что заслуживали, — не понимая происходящего вокруг, пленник попытался рывком встать, но закрепленные на нем фиксаторы не позволили этого сделать. — Вы были отвергнуты и изгнаны обществом, которое приговорило вас всех к Вечности. И должны находиться сейчас там, где вам и место.

— Протекторы это не всё общество, а лишь небольшая и даже незначительная его часть, но обладающая силой, и поэтому решающая за всех, что есть для них благо, — тем же спокойным и уверенным голосом обратился к нему Всадник войны, подойдя практически вплотную, и не обращая внимания на кровавую жижу под ногами. — Ты меня узнаешь, Титан?

Сидящий в кресле пленник, к которому обратился Всадник, резко откинулся назад, вонзившись своим холодным взглядом в подошедшего к нему человека. Что-то знакомое мелькало в этом лице, но никак не могло состыковаться в единое целое. Он не был одним из отверженных — все без исключения приговоренные к Вечности, получали свою метку на лицо. Но на этом старике ее не было. И тут нечто всколыхнулось в памяти…

— Ты один из предателей, сбежавших из Сферы. Вас ведь было четверо, верно? — всё в его голосе говорило о жуткой ненависти к стоящему перед ним. — Я не удивлен, что ты в обществе этих…тварей. Ты такой же изгой, как и они. Даже хуже.

— Честно говоря я и не думал, что ты узнаешь меня, после этих изменений, — Всадник слегка провел рукой по лицу. — Непредвиденная старость и немощь исказили нас до невозможности. Да мы уже старики, хотя были старше вас лишь на два десятка лет. А на твой вопрос про наших новых друзей, я отвечу так: мы их освободили из Вечности, потому что они уже достаточно там настрадались.

— А где трое других предателей? Тоже здесь, в этом времени?

— Так вы здесь не из-за нас? Я вижу, что ты действительно был удивлен, увидев меня и моих друзей здесь, в этом времени. Ну конечно, вы ведь не ожидали, что мы сумеем скрыться во времени. И при этом вытащить из заточения отверженных.

— Потому что это просто невозможно. Абсолютно все стабильные червоточины контролируются протекторами и стражами Сферы. И ни одного перехода через них не было зафиксировано после вашей измены и бегства из хранилища Сферы.

— И не могло быть. Мы ушли не через ваши контролируемые червоточины. А создали свою собственную временную линзу, для перехода на остров отверженных. А оттуда в это время.

— Что-то я не слышал, чтобы мы научились создавать червоточины в пространственно-временной ткани. Самое большее что вы могли сделать, так это стабилизировать одну из спонтанных червоточин и переместится через нее.

— А протекторы пока что и не умеют создавать переходы в пространственно-временной ткани. Просто нам оказали в этом помощь.

— Кто? — Титан даже слегка рассмеялся от этой мысли, что в мире, который контролируется только протекторами, кто-то за их спиной может создавать подобные технологии. — Никто не мог вам помочь в этом. Ты заразился безумием от своих же отверженных дружков.

— Протекторы так уверены в своем превосходстве и контроле надо всем. Но при этом абсолютно ничего не знают об окружающем их мире. Вы слишком наивны в своем убеждении о собственном всесилии. Но вы ничто по сравнению со Вселенной.

— Ты так говоришь, будто считаешь себя выше нас…

— А мы действительно лучше. Мы остались людьми. И вы когда-то ими были. Но став протекторами, и обретя какую-то мнимую силу и власть, вы возомнили себя Богами для всего человечества. Но кто вы такие, чтобы решать это?

— Мы лучшие представители человечества, избранные защищать этот мир от таких… как они, и как вы. Люди сами выбрали нас вести их за собой. Разве нет?

— Нет, это не дает вам право решать за всех. Протекторы всегда говорят, что всё решает общество и Сенат, а они лишь служат ему. Но при этом сами протекторы олицетворяют власть тирании. И я не хотел бы, чтобы такие люди решали судьбы всего человечества.

— Но кто-то же должен решать за них, что лучше. И тысячу лет назад протекторы стали этим решающим звеном, основываясь на справедливом кодексе, и неся на себе это бремя тяжелых решений, которые кому-то могут показаться несправедливыми, но они необходимы. Ты ведь и сам знаешь, чего мы достигли за это время, и добьемся еще больше. Потому что мы единая сила объединенного человечества, которой невозможно противостоять. Нет врагов, войн, сопротивления. Мы контроль и защита.

Броня уже практически полностью покрывала его серебристым покровом неизвестного сплава. Легкое оглушение еще оставалось, но силы уже постепенно возвращались. Еще немного этой болтовни, и он будет готов сорвать с себя эти цепи.

Титан знал кто перед ним стоит — он его прекрасно помнил, хотя тот и значительно постарел за такой короткий срок. Это было лет десять назад, когда один из восьми Высших протекторов — Mortem — неожиданно для всех разграбил Сферу предметов, унеся с собой двадцать различных фигурок зверей, в том числе ибиса, который являлся основным источником прогресса Объединенной Римской империи.

Mortem сбежал с еще тремя протекторами — Fames, Morbus и Prolio, который сейчас стоял перед закованным Титаном. Никто тогда не знал для чего всё это было организованно, но им удалось скрыться ото всех, покинув хранилище Сферы.

Конечно же в первую очередь всё внимание было брошено на червоточины, но ни одной из них, эти четверо ренегатов не воспользовались. Сенат и оставшиеся семь Верховных протекторов пришли к выводу, что беглецы скрылись где-то в космической системе, на отдаленных колониях или астероидах. Но за десять лет никаких следов обнаружить не удалось. И вот теперь они здесь, в Иудее, за две тысячи лет до своего бегства. Сейчас Титана не волновало, что именно они здесь делают — главное было их остановить.

— Вы считаете людей за ничтожества, которые не стоят вашего внимания, забывая что сами точно такие же люди. Вы говорите о прогрессе, кодексе, защите… Но сами же и плюете на всё это.

— Люди сами выбирают свой Сенат, и сами же контролируют свое общество. Мы всего лишь защита…

— Ложь. Протекторы создавались как защита. Но то, во что вы превратились сегодня… Неважен ни Сенат, ни народ, а только мнение нескольких людей с фигурками животных. Самый простой пример — остров отверженных в Вечности.

— Ты будешь их защищать? Только посмотри на них… Они угроза для общества и всех нормальных людей. И поэтому они были отвержены, и послужили только для стабилизации общества и ликвидации преступности. Мы принимаем жёсткие решения, но они идут только на благо и развитие всего человечества.

— Ты думаешь, что они преступники, которые заслуживают те страдания, на которые вы их обрекли? Вы сами сделали их такими, какие они сейчас перед тобой. Но они были обычными нормальными людьми, которых вы отправили в ад в устрашение и назидание для остальных.

— По твоему, это мы грешники? Вы еще назовите себя и этих тварей, спасителями человечества от нас, протекторов.

— Я прекрасно понимаю, что вас делают такими свои же. Я видел, как обычный человек, становясь протектором, начинает считать себя обладателем богоподобного превосходства над другими, и презирает тех, кем сам еще недавно был. И этому же он будет учить своих последователей, как учили его. Это замкнутый порочный круг, из которого не выбраться. Власть — это плащ, который мы находим слишком широким на чужих плечах и слишком тесным на своих собственных.

— Что бы ты не говорил, это ничего не изменит.

— Если бы ты был более внимателен, находясь в Иудее, то заметил бы, что события уже меняются. Мы создаем новую цепочку событий.

— Пару недель назад я пришел из того же мира, что и ты. И там не слышали ни о каких ваших изменениях, — Титан кивнул в сторону останков отверженного, делая нюхательные движения носом. — Воздух что ли у вас тут изменился? Так это ничего не меняет. Ты остаешься предателем, которого отправят в Вечность. А мир, который мы храним будет неизменным. Мы сила, против которой никому не выстоять. И я сейчас тебе это докажу.

— Я смотрю ты уже пришел в себя окончательно, Титан. Думаю наша беседа немного затянулась. Пора уже начинать.

— Что начинать? Чего ты хочешь?

— Узнать для чего вы здесь, если не из-за нас. И где наша «ходячая электростанция» Крафт? Кто еще помимо вас двоих здесь, в этом времени? Я всё узнаю.

— Только не от меня.

— Пусть всё разрешит честное противостояние наших разумов. Ты ведь помнишь мой предмет… или нет? — с этими словами Всадник войны раскрыл свое одеяние, обнажая дряхлое измученное тело, на левой груди которого поблескивала серебристая фигурка, изображавшая зверька мунго. — Посмотрим чья воля и решимость будет сильнее. Покажи мне ради чего ты отстаиваешь свое мнение, ради каких принципов защищаешь этот мир и человечество. Ради чего готов умереть…

Всадник отвернулся от закованного в кресле Титана, и направился к стоящему в соседней комнате деревянному стулу. Титан пытался вырваться из сковывающих его фиксаторов и крепежей, но пока что был безуспешен в своих попытках. Однако он чувствовал, что они всё же поддаются напору его брони. Всадник разместившись на стуле, откинулся на его спинку, расслабив тело, и обратился к оставшимся пяти отверженным.

— Не мешайте нам. Это будет только между мной и этим… протектором. Главное следите за тем, чтобы он не приблизился к моему телу, а остальное не важно. Что будет, то и будет.

Закрыв глаза, Всадник сконцентрировался на чем-то в глубине себя, а затем его тело обмякло, словно бы сознание оставило его. И лишь едва подымалась грудь, выказывая слабые признаки жизни.

Титан, продолжающий находиться в закрепленном кресле, резко дернулся, откинувшись назад. И в этот момент его разноцветные глаза слегка помутнели, обретая какой-то белесый оттенок. Его тело начало дрожать и вибрировать, как будто он чему-то сопротивлялся внутри себя.

Серебристая броня из неизвестного сплава полностью покрыла всё его тело, став единым целым с кожей. Он весь напрягся и разом дернулся всем телом, обрывая крепежи, сдерживающие его. Но при этом создавалось ощущение, что он не до конца контролирует свой тело. Это походило на борьбу двух разных человеческих сознаний в одном теле. Раскрыв рот, он с трудом прохрипел, словно бы выдавливая слова через силу.

— Ты слаб… Титан, — некто другой, находящийся в теле Титана обращался к нему его же голосом. — Твой … разум хлипок и …

Окончательно освободившись от сдерживающих его креплений, Титан, или Всадник, захвативший его тело, резко содрогнулся сделав нелепый шаг вперед, теряя равновесие. Он едва не упал при этом в кровавое месиво, оставшееся от отверженного.

Два разума в одном теле противостояли друг другу где-то в глубинах сознания, пытаясь взять вверх над телом. И при этом само тело, полностью покрытое неуязвимой броней, неестественно дергалось и неуклюже двигалось.

— Я… хочу… знать… — вновь с легким вздрагиванием раздался голос, исходивший из тела Титана. — Зачем вы… здесь… Кто и… сколько вас…

Совершенно молочно-белесые глаза Титана немного рассеялись, и в них промелькнули разноцветные зрачки. Тело в который раз дернулось, и стремительно направилось к ближайшему отверженному.

Набирая скорость, всё увереннее контролируя свое тело, Титан буквально подбежал к нему, и нанес мощнейший удар сразу двумя руками по голове этого отверженного. Руки, скованные серебристой броней нанесли перекрестный удар, словно сжимающий пресс, и с хрустом раздавили голову. Из глаз брызнула сочная кровь, и обмякшее тело рухнуло на пол.

Тело Всадника, находящееся на стуле в другой комнате слегка вздрогнуло, будто разум вновь вернулся в него. Но видимо это была лишь мимолетная слабость, и тело по-прежнему оставалось безмятежным.

Титан замер у тело павшего отверженного, пытаясь сориентироваться. Но было видно, что Всадник вновь вернулся в него. Другие отверженные отошли к стене, освобождая пространство, предоставив им разобраться наедине.

— Я лично… доставлю тебя… в Вечность, — сжимая кулаки, Титан пытался совладать с собой, обращаясь к Всаднику внутри себя. — Ты будешь страдать…

— Ты ничтожен… Титан. И… твоя воля … также ничтожна, как и ты сам, — помутневшие глаза Титана говорили о том, что Всадник вновь взял вверх над его телом. — Раскрой свой… разум… Я должен узнать… всё узнать…

С трудом делая медленные шаги по направлению к соседней комнате, в которой находилось физическое тело Всадника, Титан как мог оказывал сопротивление, находящемуся внутри него чужеродному разуму. Всё тело вибрировало и вздрагивало, а руки нелепо размахивали перед собой, борясь с невидимым противником.

— Подчинись… мне. Раскрой разум… и подчинись… — голос Титана дребезжал и хрипел, а язык заплетался. — Ты слаб… ничтожен… и жалок.

Внезапно правая рука Титана устремилась к его левой груди, на которой находился предмет. Вздрагивая и останавливаясь в неуверенности, рука всё тянулась к фигурке трицератопса, и пыталась его достать. Броня в этом месте слегка расступилась, раскрывая металлический предмет наружу.

Наконец вцепившись в фигурку, рука твердо обхватила её, и резко дернулась вперед, извлекая предмет из груди. И затем отбросила фигурку трицератопса в сторону. Серебристая броня, покрывавшая до этого момента всё тело Титана, мгновенно разошлась по нему, обнажая кожу. Из открывшейся раны в левой груди хлынула густая багровая кровь, а само ослабевшее тело, окончательно теряя равновесие, свалилось на пол.

Оставив физическое тело Титана, Всадник вернул свое сознание в собственное тело. И неспешно вставая со стула в соседней комнате, он направился к лежащему окровавленному протектору. Всадник ногой отбросил валявшуюся на полу фигурку трицератопса в сторону. Она откатился к одному из отверженных, который не преминул возможностью тут же ее подобрать.

— Я был прав на ваш счет, Титан. Теперь я знаю, для чего вы здесь. И мне просто противно от вас. Но еще больше мне жаль тех людей, которые вынуждены жить под вашей тиранией. Вы не протекторы, которые были когда-то призваны защищать человечество, а ничтожные твари, развлекающиеся своими жестокими играми с людьми. Проект «Ехидна» был закрыт по определенным причинам, и вы не вправе использовать его для своих забав, притащив сюда этих тварей. Ты и тебе подобные ведут мир к разрушению, и не только наш человеческий мир.

— Не тебе меня осуждать, — отхаркиваясь кровью, ответил ему Титан. — И не важно, что мы здесь делаем. Я…

— Ты мне больше не интересен. Я знаю, где будут остальные протекторы. Но я буду милостив к тебе, несмотря на все твои прегрешения. Даже такие как ты не заслуживают вечных страданий. Тебя ждет быстрая смерть.

— Ты не можешь меня судить.

— Это неважно. Я твой палач на сегодня.

Достав небольшой клинок, Всадник зашел сзади ослабевшего Титана. Он обхватил его за волосы, опрокинув голову назад, и резким движением перерезал горло.




ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Укрощение огня


«Делай, что можешь с тем, что имеешь, там, где ты есть».

    

Теодор Рузвельт






Ущелье Дарга, 2 год н. э. (Через три с половиной недели после Явления в пустыне)




За несколько десятков лет до своей болезни и преждевременной кончины, Ирод развязал войну с арабами. Причиной этих столкновений послужило то, что жители Трахонеиской области, по воле римского императора перешли во владения Иудеи. И не имея более возможности заниматься привычными им разбоями, они были вынуждены приняться за земледелие. Чем были не очень-то довольны, тем более что и сама земля не щедро вознаграждала их за труд.

Вначале они конечно же воздерживались от насилий и грабежей над соседями как раньше, привыкая к новой спокойной жизни, и боясь в первую очередь гнева Ирода, который не допускал подобного в своей стране. А Трахонея отныне была частью его страны.

Но когда Ирод в очередной раз отплыл на аудиенцию в Рим, жители Трахонеи стали распускать слухи, будто царь погиб. И отколовшись от Иудейского царства, они вновь вернулись к своим прежним разбоям и набегам относительно иудейских соседей.

Впрочем, тогда их быстро усмирили военачальники, отсутствующего в стране Ирода, прилюдно наказав несколько сотен трахонеицев, в поучение другим.

Около сорока главарей покинули Иудею в страхе, что их постигнет та же участь. Они отправились в Аравию, где были приняты местным царем, получив поддержку и защиту. И находясь под его покровительством, они получили хорошо укрепленное место на границе двух царств, где и поселились, продолжая при этом совершать свои разбойничьи набеги на Иудею. Что было выгодно и Аравии.

Вернувшись из Рима, Ирод узнал о происходящем в своей стране. И решительно выдвинулся прямиком в Трахонеискую область, не в силах совладать с самими грабителями, из-за покровительствующих им арабов.

В Трахонеи он принялся умерщвлять оставшихся там родственников тех, кто укрылся в Аравии. Но это не остановили набеги, а только еще более озлобило арабов вследствие кровной мести. И они продолжали разорять всю южную страну Ирода, разрушая деревни и казня пленных иудеев, скрываясь в Аравии.

Таким образом, небольшие грабительские беззакония переросли в самую настоящую войну, вынуждая Ирода обратиться к императорским наместникам в Сирии, требуя справедливого наказания для арабов.

Эти набеги приводили в полное смятение все области Иродова царства, а число самих разбойников неуклонно росло, и составляло уже свыше тысячи, вместо прежних сорока.

Ирод ультимативно требовал от царей Аравии выдачи всех укрывавшихся на их территории преступников, и полного возмещении нанесенного ущерба. Являющийся в то время римским наместником в Сирии, Сентий Сатурнин постановил Аравии возместить Ироду в тридцатидневный срок указанную им сумму. Также должна была состояться взаимная выдача пленных.

Но по истечении этого срока, Аравия так и не предоставила ни одного укрывавшегося разбойника, не говоря уже о возвращении долга. Ирод, решив, что это является прямым нарушением указаний римского наместника, говорящего от лица самого императора, и выдвинулся в военный поход на арабов. И во главе своего войска Ирод сделал в течении трех дней семь обычных переходов, достигнув границ Аравии.

Добравшись до той крепости на границе двух царств, где засели разбойники, Ирод приступом взял их всех разом. При том сравнял с землей саму крепость, носившую название Раипты.

Из Аравии, на подмогу укрывавшимся у них разбойникам, выдвинулись царские войска, под предводительством некоего Накеба. Произошло кровопролитное побоище, в котором пало немалое количество людей Ирода, но при этом был убит сам Накеб. А все его арабское войско было разбито, или же обращено в бегство.

Наказав таким образом арабов и всех разбойников, терроризировавших Иудею, Ирод переселил в Трахонеискую область около трех тысяч иудеев, которые должны были держать местных в повиновении от повторения подобных инцидентов.

Но самое главное — то, что всё награбленное разбойниками за время всех этих набегов на Иудею, так и не было найдено, ни в крепости Раипты, ни в прочих укреплениях. Лишь небольшая его часть была возвращена, но где находились основные сокровища не знал никто из ныне живущих, или же скрывал это. И вся добыча до сих пор оставалась надежно спрятанной в неизвестных тайниках.

Эту историю Люций рассказал Нахуму, а тот в свою очередь Эфраиму и Саре, на следующий день, после того как они выдвинулись в путь из заброшенной деревушки. По словам всё того же Люция, тайники с сокровищами арабов и трахонеицев были запрятаны в пещерах, расположенных в ущелье Дарга в Иудейской пустыне, в паре дней пути от заброшенной деревни.

— Так для чего ему нужны мы? — Эфраим задал вполне уместный вопрос Нахуму, возникший у него после всей этой истории. — Если он итак знает, где и что находиться, то зачем делиться этими сведениями с нами?

— Это еще не всё, что он мне рассказал о тех пещерах, — Нахум шел впереди, разговаривая, не оборачиваясь на идущих позади него. — Речь идет о том, что они защищены, по его словам, неким арабским проклятьем.

— Так он просто не хочет рисковать, отправляя вперед нас?

— Видимо так. По его словам, он и сам не знает, что именно за проклятье может нас поджидать в этих пещерах. А может там и нет ничего… опасного, я имею в виду.

— Так почему ты сразу не сказал мне об этом? — Эфраим разом вскипел. — Я не стану рисковать Сарой…

— Ты ведь сам согласился на сделку, Эфраим. Да и какой у тебя выбор? Тем более, что ты мой должник — я не раз спасал тебе жизнь. Ты просто должен сейчас помочь мне. Люций хочет, чтобы мы вместе зашли в эти пещеры. Так сделаем это. И ты получишь свою награду. И я ведь предлагал оставить Сару в той деревне.

— Ты прав, я согласился на эту сделку, не зная ничего. Но и не могу отпустить ее от себя, — крепко обнимая сестру, Эфраим продолжал идти. — По крайней мере зная, что она со мной, я сделаю всё, чтобы ее защитить. А оставив там, в той деревне, кто знает, что могло бы произойти.

— Я конечно не знаю, что именно нас ждет в этих пещерах, но уверен в том, что мы справимся со всем, что бы там ни охраняло эти сокровища. У меня есть змейка. Да и вообще, это всё сказки и ничего больше.

— Такие же как твоя фигурка?

Нахум молча продолжил идти вперед. Они держались подальше от населенных городов и деревень, что было немудрено в этих пустынных землях. И чем дальше они заходили, тем пустыннее становилась местность, поражая свое тишиной и безмолвием. В конце концов, на следующий день они достигли ущелья Дарга, спустившись в него, и продолжая свой путь, идя вдоль узкого каньона.

— Знаешь Нахум, я всё думаю об этом проклятье, которое может охранять пещеру и сокровища. Мне припомнился один из рассказов отца про гробницу Давида, когда царь Ирод попытался проникнуть в нее.

— Я мало, что знаю об истории и прочем. Меня этому никогда не учили. То, что я тебе рассказал про Ирода, трахонеицев и арабов — это всё со слов Люция.

— Отец говорил мне о том, что Ирод всегда был ж1стким человеком, но он при этом не жалел денег на свои внешние и внутренние дела, щедро одаривая как своих друзей, так и помогая различным нуждающимся странам. Тут можно вспомнить и о перестройке Великого Храма Господа, и прочем. Но ведь всё это требовало огромных затрат.

— Так он проник в гробницу царя Давида, желая покрыть свои неуёмные расходы разграблением святого места?

— Ирод не особо отличился религиозностью, а вот своей жестокостью… И да, по рассказам отца, Ирод действительно попытался проникнуть в гробницу Давида в сопровождении преданных ему друзей. С особой предосторожностью вскрыл ее, чтобы никто из иудеев не узнал об этом.

— А откуда твой отец мог об этом знать?

— Я лишь передаю тебе его рассказ, а было ли всё это на самом деле… Но ходило много людских перетолков и слухов об этом, уже после произошедшего в гробнице.

— Так, что там произошло-то?

— Проникнув в гробницы Давида, Ирод со своими людьми нашел там множество украшений и драгоценностей. Но желая основательно ознакомиться со всем содержимым склепов, он спустился еще глубже, к тому самому месту, где покоились тела Давида и Соломона. Двое его людей мгновенно погибли от пламени, которое вылетело на них, когда они лишь сделали попытку проникнуть внутрь склепа Соломона. И в полном ужасе, как потом говорили, царь Ирод выбежал из склепа. А позже распорядился воздвигнуть памятник из белого камня при входе в эту гробницу, в знак умилостивления.

— Думаешь, что в сокровищнице арабов, нас ждет нечто подобное?

— Лучше бы там ничего не было, и мы бы разошлись дальше, каждый своим путем.

— Но не с пустыми руками, Эфраим. Мы должны начать новую жизнь. И что бы там ни было, это изменит нас.

Продолжая двигаться вдоль ущелья, Нахум припоминал всё, что ему говорил Люций о той пещере, и входе в нее. Но пока что им не попадалось ничего подобного из описанного римлянином.

Им встречались несколько различных пещерных проемов, некоторые из которых в разной степени были завалены каменными обломками. Из одного даже доносился какой-то острый неприятный запах.

И вскоре они достигли изрезанного неровного подъема, ведущего вверх из ущелья. А там как раз находился небольшой, имеющий неровную квадратную форму, углубленный проем в пещеру, ведущий в таинственный подземный мир. Сам проем был виден только снизу. И не было бы ничего удивительного, если бы они его не заметили, идя сверху, по склону ущелья.

Поднявшись наверх, к проему, они вступили в эту черную арку, чувствуя легкое чувство предостережения. Хотя проход был достаточно широким, но они неспешно двигались последовательно друг за другом — впереди шел Нахум, а в конце, позади всех, Сара. Проникавшие снаружи переломленные лучи света немного освещали их продвижение, позволяя идти вперед без опаски. Но в дальнейшем стоило зажечь масляные плошки и факелы.

В этой безмолвной тишине они шли друг за другом, осматриваясь вокруг. Темная мрачная пещера, ничем не выделяющаяся среди прочих. Вот только откуда снизу, из ее глубин, доносились таинственные слабые звуки, которые впрочем могли сойти за эхо, гулко разносившееся по этим туннелям, изрешетившим ущелье и горные вершины. Следуя на эти тихие звуки, они вошли в еще одну небольшую арку, оставив солнечный свет позади.

Пещерный проход, по которому они шли, углубляясь всё дальше в эту пещеру, стал заметно ниже, резко пойдя под уклон. Туннель зазывно чернел, приглашая спуститься еще и еще ниже.

Звуки всё больше усиливались, напоминая поскрёбывание, а вскоре воздух наполнился теплыми воздушными порывами. Из таинственного зияющего отверстия где-то в глубине этого прохода, казалось тянуло теплом, и даже чудились струйки пара в каком-то слабом блеклом свете. И с каждым шагом, по направлению к этим туннелям, становилось всё жарче, словно бы внутри этих пещер сияло крошечное солнце.

Иногда спуск становился слишком крутым, уводящим еще глубже вниз. Несколько раз попадались небольшие боковые проходы, но они были зияющее пустыми, холодными, и отталкивающими, по сравнению с тем жаром, исходящим из дальнего туннеля, ведущего в самые глубины.

— Нам обязательно спускаться туда? — с легкой тревогой волновалась Сара, прижимаясь к своему брату, идущему впереди нее. Таинственный жар и тепло больше пугали ее, чем давали надежду. — Я не хочу спускаться вниз.

— Тебе не стоит ничего бояться, пока я рядом. Никто и ничто не причинит тебе вред. Верь мне, Сара.

— Я просто знаю, что мы уже близко. Я чувствую это… — Нахум как будто был зачарован светом, исходящим из глубин. — Не сомневайтесь. Идите за мной, и я приведу вас к новой жизни, друзья.

Туннель, по которому они спускались, вдруг резко расширился, сменившись просторной сферической пещерой овальной формы, с ровным каменным полом, и несколькими низкими ветвистыми проемами, по-видимому неестественного происхождения — перегородки между отдельными отверстиями были кем-то сознательно разрушены. Стены этой сферической пещеры были покрыты влагой, стекающей по неровным выщербленным краям, а с куполообразного потолка свисали сталактиты.

Воздух был наполнен горячими струйками пара, и всё больше ощущался этот пугающий, и в тоже время притягательно манящий, невыносимый жар, исходящий от одного из проемов. Проход в который был довольно ровно разломан и отшлифован, словно бы арочная дверь.

И именно из него исходил этот яркий обжигающий свет, сквозь который просвечивал некий бледный громоздкий силуэт. Существо, ослепительно озарявшее всё каким-то неестественным светом, от которого и распространялось это обжигающее тепло, неуклюже переваливаясь, свернуло из своего туннеля в соседний ветвистый проем, пропав из виду.

Оставался лишь блеклый след света, по-прежнему освещавший туннели пещеры, и конечно же этот нестерпимый жар. Нахум, не ощущая никакого страха, зачарованно двинулся вперед, за ускользающим силуэтом.

Но не успев толком вступить в тот туннель, за которым скрылся силуэт таинственного существа, Нахум едва пригнулся, как в стену чуть выше его головы, ударила обжигающая струя пламени.

И сразу же за ней из проема вынырнула бурлящая огненная масса, перекрыв собой весь проход, и направляясь к пригнувшемуся Нахуму. Слегка ошеломленный всем происходящим, он всё же сумел увернуться от надвигающегося пламени, воспользовавшись своей фигуркой.

Переваливаясь и бурля, эта огненная масса полностью заполонила собой весь туннель, вытеснив из него трех непрошенных гостей в сферическую пещеру.

Эфраим мгновенно оценив ситуацию, схватил Сару за левую руку, и потащил за собой к тем пещерным проходам, из которых они изначально пришли в эту пещеру.

Нахум, воспользовавшись змейкой буквально за мгновение до того, как пламя накрыло его, перенесся в самый центр пещеры, укрывшись за одним из полуразрушенных уступов, также пытаясь отступить к тем туннелям, вслед за Эфраимом.

Это невообразимое существо — бесформенная огненная масса пузырящейся протоплазмы — слабо иллюминировало, образуя тысячи огней, вспыхивавших огненно-желтым светом. Оно неслось прямо на них, скользя по ровному сверкающему каменному полу сферической пещеры. Из этой огненной массы вырывались многочисленные струи пламени, нанося слепые удары, от которых Нахум едва уклонялся, переносясь с места на место. Свисавшие с потолка сталактиты обрушивались вниз от обжигающих ударов пламени, покрывая пол россыпью осколков камней.

Отступившие в спасительный проем, Эфраим и Сара укрывались за каменными выступами, поджидая бегущего к ним Нахума. Будто бы в беспамятстве, ощущая лишь страх и стремление выжить, он уклонялся от падающих осколков, одновременно пытаясь держаться подальше от огненной массы и ее огненных струй.

Нахум словно бы отгородился от всего происходящего, не осознавая течения времени, каких-либо ориентиров, причинности своих действий и окружающего пространства. Бежать, бежать, прыгать, уворачиваться, переноситься, используя фигурку змейки, и снова бежать, с единственной целью — выжить.

Достигнув некоего условного центра пещеры, огненная масса пламени остановилась, уперевшись в невидимый барьер. И вот вся эта масса начала сжиматься в себя, уплотняясь и принимая некие очертания человеческой формы.

— Ифрит… — с трудом выдохнул из себя Нахум, достигнув наконец туннеля с каменными выступами, за которыми укрывались Эфраим и его сестра. Его одежда слегка дымилась — Это… ифрит… огненный дух…

— Это и есть твой страж арабских сокровищ? — обратился к нему Эфраим, с опаской поглядывая на ифрита, который в это время обрел плотную человеческую форму, покрытую обжигающим пламенем магмы. — Может ты поделишься своими идеями, как нам пройти мимо него, или же мы поворачиваем назад? Я предпочитаю последнее.

Ифрит замер у некоей незримой черты, видимо не в силах преодолеть ее. Она словно бы сдерживала его в этой сферической пещере, не пропуская вперед. Растекаясь своим магматическим пламенем по незримому барьеру, он не мог достать до укрывшихся в туннелях людей, но и не пускал их дальше.

— Ты же понимаешь, что мы не можем просто так отступить, Эфраим? — обдумывая возможные варианты, Нахум пытался найти способ преодолеть возникшую преграду, отделявшую их от сокровищ.

— Это же сплошной огонь, и наше оружие здесь бесполезно… — ифрит по-прежнему оставался неподвижным, смотря на них огненными глазами.

— Хочешь сдаться, когда мы уже у цели?

— Если у тебя есть способ решить эту… неприятность… — Эфраим собирался уже возвращаться назад вместе с Сарой. — А если нет, то у нас просто нет выбора. Нам здесь не пройти.

— Фигурка… — Нахум после некоторого раздумья посмотрел на свою змейку, по-прежнему сжимая ее в ладони. — Она конечно не убьет его, но…

— Смирись с этим. Мы не сможем ничего ему сделать.

— Но вот пройти мимо него… — Нахум посмотрел прямо в глаза Эфраима, решаясь на что-то. — Ты мне должен, помнишь. Пришло время отдавать долг.

— Я должен был дойти до конца. И вот он, этот конец. — Эфраим понимал к чему Нахум клонит. — Всё кончено.

— Еще не всё. Держи. — Нахум протянул ему вытянутую руку, на ладони которой блестела серебристая фигурка змеи. — Ты сможешь… должен. Да, ты должен пройти дальше.

— Да он же сожжет меня… — Эфраим с одной стороны не хотел рисковать, но с другой… Металлическая фигурка притягивала к себе. Он давно уже представлял как бы распорядился ей, если бы получил. И вот он шанс. — Даже если я и доберусь до этой «сокровищницы» с помощью змейки, то ифрит ведь всё равно никуда не денется.

— Ты должен попробовать пройти дальше. — упрямо повторил Нахум. — Посмотри, что там.

— Сара…

— Здесь она будет в безопасности со мной. Ифрит не сможет достать нас. — Нахум махнул в сторону пламени, растекавшегося по каким-то незримым для людей стенам. — Бери фигурку. И помни, что я тебе говорил о ней. Посмотри на то место, куда хочешь попасть.

Наконец решившись на это, Эфраим протянул свою руку, забирая фигурку змеи с ладони Нахума, не зная толком, что будет делать, когда окажется по ту сторону.

Он сделал несколько шагов вперед, пытаясь не думать о сестре, и не объясняя ей ничего. И почему-то тут же на него нахлынули воспоминания об отце, о том последнем моменте, когда он видел его в камере для каторжников на кирпичном заводе. Перед его глазами предстала такая четкая и яркая картинка той самой темницы, что он даже не пытался от нее избавиться, переживая те мгновения возможно в последний раз.

Закрыв глаза, он ощутил то же чувство падения, как и в те моменты, когда Нахум перемещал его. И когда он вновь раскрыл глаза, то с изумлением обнаружил, что находится далеко не в пещере. Это была та самая закрытой яма-темница, которая стала последним пристанищем для его отца.

Всё те же плотно придвинутые одна к другой пятнадцать вшивых и затхлых коек, покрытых сгнившей соломой. И воздух такой же спертый, как и в прошлый раз. И в то же время здесь веяло какой-то необыкновенной прохладой, особенно заметной после невыносимого жара ифрита. Вот только сама эта камера была безжизненно пустой. И даже снаружи не доносилось ни единого звука — всё было заброшено и покинуто.

А ведь, по словам Нахума, фигурка могла перемещать только на небольшие расстояния, которые человек способен лицезреть перед собой, и не более. Так как же у него получилось преодолеть такое огромное расстояние, только представив в голове это место? Да и не почувствовал он, что это потребовало от него больших затрат сил. Всё оставалось по прежнему и он был абсолютно в норме — никакой усталости или слабости. Только небольшая резь в глазах.

Что вообще Нахум знает об этих фигурках и той силе, которую они дают? Видимо ничего, раз не сумел за столько лет научиться перемещаться на бОльшие расстояния, чем просто туда, что видел перед собой.

Но сейчас это было не так важно, как решение их основной проблемы с ифритом. Он был заперт в той пещере, но удерживал ли его этот барьер в самих недрах этих глубин, или же только не давал пройти через определенную зону сферической пещеры…

Мысли мелькали, пытаясь найти хоть что-то, любую возможность, слабость — но что могло быть сильнее огня? Как им пройти ифрита, не подвергая себя риску? Можно ли было вытащить ифрита из пещеры… И если да, то куда? Ценой этого вопроса была жизнь, и не только его собственная.

«Огонь… огонь, что же может подчинить его… Что же?». И решение появилось в его голове — рискованное и сомнительное, но… это было хоть что-то. Ну что ж, жребий брошен, выбор сделан. Пора было возвращаться обратно, в ту проклятую пещеру.

И сосредоточившись на ускользающем образе огненного существа, и неровной сферической пещере, которая немного обрушилась после всех огненных ударов ифрита, Эфраим четко представил себя там, в этой пещере, рядом с существом.

Шаг в пустоту, и вот ты уже на другой стороне. Он вновь ощутил жар, исходивший от ифрита, и особенно ярко это ощущалось после мрачной прохлады темницы. Время пошло — надо было действовать без оглядки и сомнений.

Эфраим резко двинулся к огненной оболочке ифрита, который всё так же находился в человеческом облике у незримого барьера. Дышать становилось труднее и невыносимее, словно бы ты вступал в нескончаемое пламя, сжигающее всё вокруг. Эфраим вдыхал пары этого кипящего огня магмы, продолжая направляться к источнику.

Всё его тело накалилось, одежда начинала истлевать, а кожа на открытых участках покрывалась волдырями от ожогов, и… боль. Эта ужасная боль, будто бы тебя медленно прожаривают живьем на костре.

Ифрит обернулся, ощущая присутствие человека, и Эфраим увидел наконец, что он собой представлял — постоянно меняющиеся огненными отсветами черты «лица». По крайней мере то, что можно было принять за человеческое лицо. А на месте глаз и рта были черные впадины, из глубин которых исходило адское пламя. Огненная струя пламени взметнулась из правой руки ифрита в сторону Эфраима, от которой он едва успел увернуться, но при этом она всё же опалил часть его лица.

В глазах всё плыло, а сердце учащенно билось в грудной клетке словно бы из последних сил пытаясь вырваться и сбежать от огня. С трудом выдерживая эту обжигающую боль, Эфраим вплотную приблизился к ифриту, и попытался обхватить своими дрожащими, и обгоревшими от ожогов, руками то, что можно было посчитать за тело. И закрыв глаза провалился в пропасть, унося с собой это адское пламя.

Это были ужасные ощущения, когда руки погружаются в кипяток, раскаляются, разбивая тебя на частицы, абсолютно каждая из которых испускает острую жгучую боль во всем теле, и так миллионы частиц одновременно. А затем пропасть оборвалась, погрузив в прохладную пучину воды — Эфраим переместился в одну из небольших речушек, неподалеку от родного Хеврона. Вода была сильнее огня, и единственное, что Эфраим смог сделать — переместить огненного ифрита в водную стихию реки.

Но сейчас его нигде не было видно — кругом тишь да гладь, и никого и ничего, кроме самого Эфраима, посреди реки. Удалось ли ему перекинуть этот огонь… или же он остался в пещере… Неизвестность пугала — необходимо было возвращаться, чтобы развеять сомнения и всё узнать.

Но его остановила боль… а точнее ее отсутствие. Всё происходящее в последнее время с ним, было нереально противоестественным и невероятным. Но самым странным сейчас было то, что абсолютно никакой боли больше не было.

Ее вообще нигде в теле не было. И одежда, которая сгорела практически полностью при его приближении к ифриту, на данный момент была на нем целой, и совсем не обгоревшей.

И никаких ожогов ни на руках, ни на теле или лице. Будто бы этого адского пламени и не было вовсе. Кошмарный сон… и только одно напоминало о реальности происходящего — серебристая фигурка змеи — она по-прежнему находилась в его левой руке, испуская приятный холодок металла.




ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Во власти иллюзии


«Что такое этот мир?

И всё в нем? Иллюзии!

И каждая его частица — это иллюзии».

    

Ричард Бах






Ущелье Дарга, Иудейская пустыня, 2 год н. э. (Через три с половиной недели после Явления в пустыне)




— Думаешь я знал о нем? — Нахума до сих пор немного подергивало от произошедшего. — Я думал это всего лишь сказки, и не воспринимал всерьез все эти бредни насчет стража, проклятье и прочем…

— Сделка есть сделка. Я вернул тебе долг. И больше не намерен подвергать опасности Сару.

Когда Эфраим вернулся обратно в сферическую пещеру, то первое что он почувствовал, так это отсутствие обжигающего тепла и яркого света, к которым он уже привык. И без которых эта пещера выглядела мрачно холодной и темной, отталкивая своей безжизненностью.

Ифрита здесь больше не было. По словам Нахума, он видел лишь, как эта огненная масса окутала собой Эфраима, поглотив его, а затем они вместе исчезли. И вот спустя какое-то Эфраим возвращается обратно, ничуть не обожженный и совершенно невредимый.

— Кто знает, что будет дальше, и закончится ли на этом твои «проклятья» этих сокровищ. Я возвращаюсь назад с Сарой.

— А если бы не твоя сестра, то ты пошел бы до конца? Только она тебя удерживает от этого.

— Ты прекрасно знаешь, Нахум, для чего я это всё делаю, и почему… — Эфраим бросил небольшой взгляд в сторону Сары, по-прежнему укрывающейся за выступами камней. Он боялся, что она лишилась рассудка, но может это и был просто шок.

И действительно, для чего он всё это делает? Всё становилось слишком запутанным… Нереальный сон или… кошмар. Вновь появляется такое ощущение, что ты всего лишь какая-то букашка, с которой играют. Ложные надежды и вера… но во что? Нет, не в те игры мы играем, и не для нас эти правила.

— Не хочешь тогда мне вернуть обратно змейку? — с легким вызовом обратился Нахум к Эфраиму, который уже сделал несколько шагов по направлению к выходу и сестре.

Остановившись, Эфраим посмотрел на серебристую фигурку, которая так уютно устроилась у него в ладони. Расставаться с ней совершенно не хотелось. И сама змейка вибрировал так, будто живая, давая ему понять, что и она не имеет ни малейшего желание покидать его.

Она помогла ему, раскрывшись в полную силу. Может быть и в дальнейшем поможет… Небольшой шанс… Он ведь не крал её… нет…

Эфраим еще раз посмотрел на свою сестру — сомнения в правильном выборе захлестывали его. Чувство самосохранения кричало, чтобы он забирал змейку и уходил отсюда с Сарой. Но в то же время чувство долга и вины говорило о том, что Нахум спас его дважды, а Эфраим вернул только один долг. Да и змейка всё же принадлежала Нахуму, а он крадет её у него, уподобляясь вору.

Отступить, когда до конца оставалось немного, или… дойти до конца? Змейка придавала уверенности и надежды — эта сила успокаивала. С фигуркой он сможет защитить сестру.

— А почему бы мне не оставить ее у себя до конца нашего пути? — Эфраима не покидало ощущение, что он не должен расставаться с фигуркой. — Для надежности, конечно же.

— Ты что, уже поменял свое мнение? Только что намеревался уходить? Или я не правильно тебя понял — Нахум потянулся одной рукой к клинку, находящемуся за его спиной. — Как бы то ни было, я давал тебе змейку только на время. А теперь прошу вернуть мне ее назад. И не играй со мной, Эфраим.

— Я решился на то, чтобы выполнить свою часть сделки до конца, Нахум. И отдать тебе последний долг и всё. Мы дойдем вместе. Я всего лишь хочу обезопасить нас, — в голове пронеслась мысль, что Нахум не может отнять у него предмет. И не просто мысль, а четкое осознание и уверенность в этом. — А ты боишься, что я не верну тебе эту змейку?

— Обезопасить? Думаешь я не смогу этого сделать сам?

— Помнится мне, ты говорил, будто невозможно переместиться дальше того места, которое ты видишь перед собой. Из одного города в другой, например?

— Но это действительно невозможно. Я несколько раз пробовал…

— Но я смог это сделать. Я был в реке у Хеврона. И я переместился с ифритом прямо из этой пещеры. И почему-то я думаю, что смог бы переместиться и в сам Рим, если бы только знал, как он выглядит, чтобы представить его себе.

— Ты не мог… — Нахум запнулся, взглянув в жёсткие уверенные глаза Эфраима. Нет, он не лгал. — Но как?!

— Сначала я решил, что ты не всё мне рассказал о возможностях этой змейки, — Эфраим вытянул вперед руку, на раскрытой ладони которой во тьме поблескивала серебристым светом фигурка змеи кусающей себя за хвост. — Но вижу, что ты действительно уверен в неспособности преодолеть расстояние большее чем просто окружающее тебя пространство. Но почему, Нахум? Ведь это не сложнее…

— Я пытался… — словно бы оправдываясь, не уверенным голосом пролепетал Нахум.

Он остановился на полуслове, когда Эфраим, сжав ладонь переместился на один из выступов под потолком позади себя, и тут же за спину Нахума, затем исчез из самой пещеры. И всё это за небольшое мгновение. Ему не надо было видеть куда он перемещается — он будто бы интуитивно знал, где окажется в следующий миг.

— Я верну тебе змейку, когда мы закончим, — Эфраим вновь вынырнул из пустоты за спиной Нахума. — А пока пусть она побудет у того, кто может обезопасить наш путь.

Ошеломленному Нахуму не оставалось ничего более, как согласиться и последовать за ним. Еще недавно, это он вел их, и держал все нити в своих руках. А вот теперь такие резкие перемены, но это ненадолго — ведь конец уже близок.

Они направились в тот же туннель, из которого первоначально и появился ифрит, шагая в легкой полутьме, и чуть ли не на ощупь. Теперь, когда этот ифрит исчез, пещера лишилась своего освещения, и не только его. Когда пропал жар, каменные стены проходов неожиданно быстро покрылись легкой изморозью.

Неспешно продвигаясь по этому длинному коридору, заледеневший пол которого, казалось, уходил еще глубже под землю, а потолок вновь становился всё ниже, они спускались в самые недра темных глубин пещеры. Странно было бы предположить, что там внизу просто награбленная добыча — нет, то что таят в себе недра этих глубин, должно быть нечто иным.

Впереди виднелась низкая арка, за которой находилась еще одна просторная площадка вроде некоей арены. Чем-то она походила на предыдущую сферическую пещеру ифрита, но более громадную в своем масштабе. Потолок этой пещеры уходил своими сводами вверх на нереальную высоту, словно бы они оказались на дне глубинной пропасти. И оттуда сверху пробивался легкий дневной свет.

Перед ними раскинулся огромный сводчатый пещерный круг, заваленный обвалившимся мусором. От него расходилось множество арочных коридоров, вроде того, по которому они пришли. Но большинство из них было основательно засыпано, и поэтому пройти по ним было невозможно. По стенам на высоте человеческого роста тянулись широкие полосы неизвестных древних барельефов.

Но главной достопримечательностью этого места был огромная каменная башня, которая, не заслоняя собой коридоры-арки, плавной спиралью взмывала вверх. И она явно был рукотворного происхождения.

Они опасливо ступили, на частично затененное башней, дно этой странной пещерной пропасти. На древних барельефах можно было увидеть первоначальный облик этой башни. Это была самая древняя постройка из всех, что им доводилось увидеть за всю свою скромную жизнь.

Не успев толком поразиться этим невероятным шедевром, они почувствовали легкие толчки, исходившие откуда-то снизу пещеры. Толчки всё больше усиливались, заставляя пещеру и каменный пандус башни дрожать и вибрировать, угрожая обвалом. Щебень, пыль и небольшие камни с осколками посыпались на них сверху, обволакивая всё пыльчатой мглой.

— В сторону! Быстрее… — слегка оттолкнув Нахума к стене, Эфраим переместился с помощью змейки к сестре, уволакивая ее к арочному проему.

Воздух заполонила дымчатая пыль, затруднив дыхание. А глаза остро заслезились, из-за чего ориентироваться стало затруднительно. Несколько небольших обломков камней упало на Нахума, задев его голову и пустив кровь. Он попытался отползти в сторону, укрывшись за одним из выступов, пока его окончательно не раздавило бы чем-нибудь побольше.

Стены обсыпались, гулко вибрируя, но башня тем не менее по-прежнему оставалась стоять на своем пандусе, в то время как всё вокруг разрушалось. Несколько проходов совершенно полностью завалило.

По холодному каменному полу прошлось несколько глубоких трещин в различных местах по всей пещере, за исключением зоны пандуса башни. Помимо дрожания, вибрации и звуков обвала камней появились и еще одно звучание — глухое и монотонное. Оно исходило из этих самых трещин, и было похоже на нечто живое, пробивающееся сквозь глубокие каменные недра.

Эфраим, укрыв испуганную Сару в одном из еще не осыпавшихся коридоров, смотрел на это обрушение, осознавая, что их поход окончательно дошел до своего логического конца. Дальше не было смысла продолжать идти, иначе они рисковали оказаться погребенными заживо под этими обвалами. Да и некуда собственно говоря уже идти.

Приобняв сестру, он уже собирался переместиться вместе с ней на поверхность, как на глаза ему попался лежащий на другой стороне Нахум. И вновь те же сомнения вернулись к нему — бросить вот так человека… Даже того, кто этого возможно и заслуживает.

Сара смотрела на него испуганными глазами, не понимая что здесь вообще творится. Да и поймет ли когда-нибудь он сам? Мир вокруг рушился, а он продолжал стоять над ней, не решаясь что-либо выбрать.

Без змейки им было не выбраться из этих пещер. И соответственно Нахум был бы обречен, если ему не помочь. Но почему Эфраим так внезапно воспылал жалостью к тому, кого считал виновником его бед… Мог ли он вытащить их обоих? Хватит ли сил… Эфраим еще раз посмотрел на свою змейку, уютно устроившуюся на его ладони, словно бы ожидал от нее ответа, подсказки. Но решать приходилось самому.

Толчки, исходящие снизу, становились всё сильнее, а трещины расширялись, соединяясь в нескольких местах, образуя тем самым небольшие расщелины, из которых пробивались языки дымчатой мглы — белые и прозрачные. Они расползались по всему полу пещеры вместе с холодным воздухом. Да и сам окружающий воздух стремительно менялся, лаская ледяным дыханием. И особенно сильно это ощущалось по сравнению с прежней удушающей жарой.

Обвал щебня, камней и прочего мусора продолжался, осыпая всё вокруг. Нахум валялся на полу, прислонившись к стене, не рискуя продвинутся к выходу.

По его левому виску стекали струйки крови, а само лицо было покрыто едкой серой пылью. Не его могилой должна была стать эта пещера… Но он сам отдал фигурку, а теперь лежит здесь брошенный и оставленный всеми… Каждый сам за себя в этом мире, не так ли? И не стоит ждать помощи от людей. Да ведь и сам Нахум не помог бы никогда другим… Каждый получает то, что заслуживает.

Его ноги уже полностью скрылись в этом белесом тумане, а гулкие звуки из образовавшихся расщелин всё больше нарастали, скребясь и пробиваясь к нему, когда перед ним внезапно появился человек.

Даже лучше было бы сказать, что из этого тумана проступил некий силуэт человеческой формы. Всё происходило словно бы во сне — как будто они находились в иллюзорном и призрачном мире, в некоем неизвестном измерении, где время останавливалось, замедляя свое движение. Сил подняться уже не было — сдайся или умри… И тут же прямо перед собой Нахум увидел протянутую руку, обхватив ее.

Эфраим пытался разглядеть Нахума в этом сплошном тумане из пыли, так как точно не знал, где он находился в последний раз. Сару оставил в безопасности — по-крайней мере тот коридор не обваливался и не рушился. Но там было довольно темно и мрачно, и это ужасно пугало ее. Она не хотела его отпускать от себя, и ему стоило не малых усилий, чтобы решиться оставить ее там одну.

Им надо было уходить, бежать и немедленно, а он оставался… и ради чего? Ибо он больше ничего не должен был этому человеку, а уж тем более рисковать жизнью, но что-то внутри него говорило об обратном. Жалость и сочувствие.

Это напоминало прежнего Эфраима, тот который был еще до всех этих волнений и передряг, возникших в последнее время. Тот старый Эфраим был готов помогать всем и жалел всех. Но жизнь показала ему свою суровость и жестокость, так почему же сейчас он рискует собой ради этого человека? Он не знал…

И в этом сплошном тумане ему всё же удалось разглядеть некий человеческий силуэт прямостоящий на противоположной стороне, за каменным пандусом. Сосредоточившись на этом силуэте, Эфраим переместился прямиком туда, едва не попав под очередной град пыли, но никакого стоящего человека не обнаружил. А был только валявшийся полусидя-полулежа Нахум, протягивающий свои руки, словно бы сжимая что-то в воздухе.

Списав всё на искажения тумана и обман зрения, Эфраим схватил Нахума за плечо, и обернувшись к тому коридору, где оставил Сару, собрался было уже переместиться туда, чтобы забрать и ее. Но тут его внимание привлекло то, что появилось из образовавшихся от подземных толчков расщелин в каменном полу.

Сквозь белесый туман из этих трещин прозмеилось нечто похожее на щупальце. Оно было довольно плотным с явным утолщением у основания. Грязно-серое с наружной стороны и почти телесного цвета на своей внутренней стороне — там где мелкими рядами располагались присоски.

Появилось оно из ближайшей к Эфраиму и Нахуму расщелины. И только поэтому они заметили это щупальце первым. Но были и другие — из остальных трещин появлялись точно такие же щупальца и отростки, скрытые прежде от их взора туманом. Они мягко проскальзывали по каменному полу, продвигаясь к своей добыче на ощупь.

Многочисленные щупальца были гибкими и сильными. Сверху они были покрыты незаметными с виду призматическими ресничками, видимо благодаря которым и ориентировались в пространстве.

Одно из щупалец чуть надулось, как мускулы на руке, когда ее сгибают, и вызывающе вытянувшись, резко бросилось к левой ноге Эфраима. И обвившись вокруг голени, схватило его, подбросив в воздух.

Оно было теплое, пульсирующее и гладкое, и всеми своими присосками на внутренней стороне впивалось в ногу Эфраима. Но затем внезапно потеряв к нему интерес, отбросило в сторону пандуса.

Ему крепко досталось от удара об эту каменную стену, на секунду лишив его ориентации — всё произошло стремительно быстро. На ноге остались кровавые следы от присосок, которые впились в него — мягкие кругловатые отметины по всей ноге. А где-то даже отсутствовали кусочки кожи, и мясо кровоточило из открытых ран.

Из этой пыльчатой мглы и тумана вынырнули еще четыре щупальца, и потянулись к тому коридору, в котором пряталась Сара. Одно из них по пути ухватило небольшой отколовшийся камень, обвившись вокруг него, пробуя на вкус.

Другие три щупальца слепо скользили, издавая тот самый глухой скребущийся звук, который раньше пробивался из расщелин. А затем к ним присоединились новые щупальца и отростки. Сначала около десяти, а потом и целый россыпь. Большинство из них были маленькими, но было и несколько довольно плотных и длинных, с огромными розовыми присосками, величиной чуть ли не с человеческую голову.

Пришедший наконец в себя Эфраим наблюдал за этими скользящими к арочному коридору щупальцами, не осознавая толком, чем это угрожает его сестре. Одно из мелких отростков зависло в воздухе прямо перед ним, слегка подрагивая и едва ли не касаясь лица. Но решив, что еще не пришло время сдаваться, и опускать руки в страхе перед этим чудовищем, Эфраим ринулся сражаться.

Отпустив Нахума, Эфраим упал на четвереньки — и щупальце едва скользнуло слева от него, как бы перешагивая на своих присосках. И тут же оно, замерев на секунду, обратило свой взор к рухнувшему Нахуму, обвивая кольцом его руку.

Лицо Нахума было бледным, а в глазах, приковано смотрящих на туман, застыл ужас. Щупальце практически полностью опутало его собой, покрывая присосками. Эфраим неуклюже отпрыгнул от него в сторону, схватившись за свой клинок. Четкое, уверенное и сильное движение в одном взмахе разрубило это щупальце на две части.

С лезвия клинка на каменистый пол падали капли крови, скрываясь в туманной пленке. Нахум нервно дышал, откашливаясь, а его голова качалась из стороны в сторону. Щупальце, прежде обвивавшее его руку, ныне безмолвно валялось рядом с ним, не проявляя никакой реакции и признаков жизни.

Новые и всё более крупные щупальца ринулись к своему раненому обрубку. Видимо это был источник адской боли для них. И Эфраиму не оставалось ничего другого как вступить в эту схватку.

Сжав в одной руке фигурку змейки, а в другой острый клинок, он бросился вперед, нанося короткие режущие удары. И тут же перемещался на другой конец пещеры, избегая ответных ударов щупалец.

Обрубков, из которых хлестала красно-зеленистая густая жижа, становилось всё больше. Все змеевидные отростки и щупальца, оставив всё прочее, сосредоточились только на Эфраиме, устроив на него настоящую охоту.

Они бросались не только на источник новой боли — обрубок — но и инстинктивно ощущали где находилась сама угроза. Одно из самых крупных отростков-щупалец едва не задев Эфраима, проехалось по стене, ударившись в нее со всей силы. Скорость и реакция были главным залогом победы в этой битве.

Еще один приглушенный грохот пронесся по сводам пещеры, а затем произошло небольшое сотрясение. Расщелины и разломы в полу расширились еще больше, образовывая единое целое — бездну огромной черной пустоты этой глубинной пропасти, из которой тянулись всё новые отростки, и не только они…

Нечто более крупное приближалось из этой бездны, с ужасным скрежещущим звуком и отвратительной вонью. Но ему некогда было смотреть за этим — Эфраим едва уворачивался от набросившихся на него сразу двух щупалец.

Едва переместившись прямиком на какой-нибудь из крупных отростков, он тут же перерезал его верхушку, перемещаясь дальше. Слизь, грязь и туман окутали его в одно сплошное месиво. Никакого страха, и никаких сомнении — только твердое знание того, где ты будешь в следующий миг.

В какой-то момент своих перемещений Эфраим налетел на нечто плотное в пустоте, где никого и ничего не должно было быть. Как будто там был незримый человек. Но это было мимолетное ощущение — всего лишь жалкий миг, но всё же…

Вот только в этот самый миг, в эти сотые доли секунды, обваливающаяся пещера пропала, обнажив яркое солнце пустыни, словно какое-то наваждение. И тут же всё вернулось обратно — взявшее невесть откуда, одно из щупалец ринулось к Эфраиму, заставив его мгновенно переместится на другую сторону.

Каменная башня, вокруг которой обвился уже целый клубок щупалец, продолжала осыпаться, угрожая окончательно обвалиться. Но ни щупальца были основной угрозой, а то что подходило из глубин бездны — их сердцевина. И именно по ней и нужно было наносить удар.

Из зияющей пропасти вынырнуло отвратительное скопление слизи и плоти. И именно из него исходили все остальные отростки. Оно нервно колыхалось, обнажая свою уязвимую плоть. Решение пришло однозначное и верное — Эфраим сосредоточился на этом клубке слизи, и переместился на него, вонзив свой клинок по рукоять. Он наносил множественные колющие удары, вытаскивая и вновь вонзая клинок. Пока все отростки не сникли, опав на каменный пол, а само отвратительное тело этого чудовища провалилось обратно в ту бездну, из которой вынырнуло, утягивая и огромную башню.

— Всё кончено. Я больше никому ничего не должен. Мы с Сарой уходим. И я надеюсь, что наши пути никогда не пересекутся, Нахум.

По прежнему валявшийся на полу у стены Нахум, слегка присел, соображая, что происходит. И тут он вспомнил — змейка…

— Ничего не хочешь мне вернуть, прежде чем покинешь это место?

Эфраим посмотрев на манящую серебристую фигурку змейки, не без сожаления, разжал ладонь, бросая ее на пол. Может это и к лучшему…

— Можешь забирать ее себе. И покончим со всем этим навсегда.

Странные и удивительные вещи произошли — стоило лишь фигурке коснуться земли, как она и Нахум пропали из этой пещеры. Изумленный Эфраим видел, что Нахум даже не прикоснулся к змейке, так что же произошло? Но не успев толком осмыслить всё это, как услышал окрик Сары, которую из коридора в пещеру выводил Нахум, крепко держа за руки, и приставив нож к ее горлу.

И не менее изумленный настоящий Нахум смотрел на всё это со стороны — это было похоже на то, как ты смотришь в воду, и сквозь ее рябь видишь, что происходит на той стороне. Только в этом случае изображение было более чистым и реальным.

Вот только, что он валялся на каменном полу в обваливающейся пещере, как внезапно оказался на песках пустыни. А сейчас перед ним была прозрачная стена, за которой искажающей рябью происходили непонятные для него события — Нахум видел как точная его копия держала сестру Эфраима, а тот пытался о чем-то с ним говорить.

— Было так забавно смотреть как вы бегали здесь кругами по пустынной земле, воображая что спускаетесь в пещеры, — рядом с Нахумом раздался хорошо ему знакомый голос Люция. — Ты один из немногих, кто увидел как происходит это волшебство иллюзии. То что происходит сейчас за этой прозрачной завесой — это то как воспринимают окружающее пространство те, кому я внушаю свои иллюзии. Они видят только то, что я захочу. А я вижу всю картину в целом, как и ты сейчас.

— Что здесь происходит? Я ничего не понимаю. Я только, что был там, в пещере, а сейчас… — Нахум осмотрелся. На небе сияло пустынное солнце, а он сам валялся на твердом песке, недалеко от ущелья Дарга.

— Жизнь есть процесс утраты иллюзий. И сейчас перед тобой наглядный пример реалистичной иллюзии, которую я вам внушил.

— Так это всего не было? Вообще ничего?

— Вы спустились, а затем поднялись из ущелья Дарга, и оставались здесь в пустыне всё это время, а остальное, начиная с вашего «вхождения» в пещеру, я внушил вам своими иллюзиями.

— А как же ифрит? — Нахум никак не мог поверить в происходящее.

— Вы сами подсказали мне эту идею с огнем, когда рассказывали историю про Ирода и гробницу Давида. Я только воплотил это в жизнь. А имя этого огненному существу вы дали сами.

— Ты был всё это время вместе с нами? Всегда?

— С того момента, как вы покинули дворец Анилея.

— А все эти твои исчезновения…

— Я никуда не исчезал и не пропадал. Просто внушал тебе, что ты меня не видишь, создавая иллюзию исчезновения. Но если бы ты провел рукой по тому месту, из которого я «якобы» исчез, то нащупал бы меня.

— Но подожди… Если мы оставались снаружи, в этой пустыне, то куда могло деться солнце? В этих пещерах ведь было темно…

На этих словах Нахум остановился, почувствовав как небо заполняется ночными звездами, а солнце спускается к закату. И тут же всё возвращается обратно.

— Ты видишь только то, что я внушаю твоему мозгу.

— Но для чего всё это было затевать? Это же бессмыслица.

— Как бы тебе проще объяснить, мой дорогой Нахум. У вас это вроде бы называют гладиаторами. Так вот, мне нужен был гладиатор для Арены. Проблема в том, что мне достался очень сложный предмет для моего гладиатора. Это спрут. Слабовольные люди не смогут его контролировать и у них уйдут на это годы.

— И что этот… спрут делает?

— Ты ведь помнишь, как я всегда тебя находил? Спрут показывать активные предметы — фигурки, как твоя змейка. Но это лишь его побочные свойства. Я решил, что проще будет найти для спрута того, кто уже был знаком с этими фигурками зверей и имел опыт контроля над ними. Ты был ближайшим из них. Так я тебя и нашел, устроив маленькое шоу иллюзий со стенами.

— Но ведь их не было, и я мог бы запросто уйти, разве нет?

— Твой мозг был уверен, что стены есть. И ты мог бы биться об эту стену вечность, но не сделал бы и шага вперед. В общем, ты меня тогда не впечатлил. Ты даже не мог полностью контролировать свою собственную змейку. А спрут это гораздо сложнее. Но я оставил тебя запасным вариантом.

— Запасной вариант? А он? — Нахум кивнул в сторону Эфраима, который продолжал что-то увещевать лжеНахуму за прозрачной завесой.

— Про него я узнал случайно. В Хевроне, в одном из трактиров, я услышал интересную историю от одного из «очевидцев» ограбления некоего Анилея. Он рассказывал про исчезающего человека и жемчужину. И вот же совпадение — ты рассказывал мне об этом же, в ту ночь, когда мы познакомились. Вот только этого человека схватили, и на тот момент он находился в рабстве этого самого Анилея. Но ведь я знал, что ты на свободе. А значит речь идет о ком-то другом.

— Так почему ты заинтересовался им?

— На тот момент, я даже и сам не знал. Но решил разузнать о нем побольше. Вновь встретился с тобой и попросил на всякий случай вернуться в Хеврон. С начало незримо я наблюдал за ним, за тренировками, а потом в качестве Люция навестил Анилея. В этом Эфраиме был некий стержень, внутренняя сила воли. Но были проблемы с его мотивацией. И я решил затеять эту небольшую игру и при этом дать тебе еще один шанс.

— Какую игру? Кто ты?

— В мою игру. Как говорится, пока человек не посмотрит в глаза смерти, невозможно угадать, что он сделает ради жизни. Всё что было в этой пещере — это ваша проверка. И Эфраим меня больше вдохновил, чем ты. У него нет страха и он пойдет до конца там, где ты убежишь, поджав хвост. Он доказал это со змейкой. Даже заставил меня немного поволноваться, когда пропал из пустыни. Но иллюзия оставалась и он вернулся прямо в нее, не заметив подмены.

— Щупальца? — Нахум хватался за что попало, но уже понимал, что его всё это время дурачили.

— Это было олицетворение спрута в живую. Конечно же он не мог висеть на том, чего нет. Эфраим оставался на земле, воображая себе все эти перемещения. Он был быстр и я едва поспевал за его мыслью. Главное ведь вовремя внушить то, что нужно, и человек поверит в это. А тебе я внушил, что на тебя упал камень, и ты всё это время валялся, думая, что истекаешь кровью. Мне это не нужно. Я сделал свой выбор — моим гладиатором будет Эфраим.

— И что дальше? Что будет со мной?

— А теперь финал.

Люций направился к прозрачной завесе, и пройдя через нее оказался по ту сторону иллюзии. Но ни Эфраим, ни Сара не увидели его появления — он оставался для них незримым.

Люций медленно заходил за спины Сары, и державшего ее лжеНахума. Зайдя вплотную, он стал сливаться с этим лжеНахумом, заменяя его собой. И вот через какое-то мгновение Сару крепко держал уже сам Люций. Но для Эфраима всё оставалось по прежнему — он видел только Нахума и Сару. Но не так уж и долго.

Они пропали из поля его зрения, буквально растворившись в воздухе. Эфраим конечно же решил, что это Нахум переместился, и ринулся к тому месту, где они только что находились. Но никуда не исчезавший Люций уже отволок Сару от того места, и перешел через грань своих иллюзий.

Подтащив Сару туда, где находился настоящий Нахум, Люций бросил ее тело рядом с ним. Нахум увидел торчащий из ее шеи нож, а затем и кровь, наполнявшую песок под ней — она была мертва.

— Мы избавились от лишнего груза, — объяснял Люций, встав над Нахумом. — А Эфраим получил мощнейшую мотивацию. Теперь он сделает, что угодно, чтобы найти тебя и соответственно свою сестру. А я помогу ему в этом, отведя туда, куда нужно мне и без всяких лишних людей.

Понимая, что он теперь абсолютно ему не нужен, Нахум резво подскочил к Саре, вытащив из нее нож, и набросился на Люция. Лезвие гладко вошло в его грудь — он даже не сопротивлялся. Люций лишь слегка дернулся, замерев на какой-то момент, и рассыпался прямо в руках Нахума. И в этот же миг Нахум почувствовал, как чья-то рука обхватывает его сзади за шею, слегка придушив.

— Совсем забыл тебе сказать, что Люций — это тоже иллюзии. Меня зовут Иллюзион.

— Но как… — прохрипел Нахум. — Я же говорил с ним…

— Говорил вслух ты, но не Люций. Мои ответы я тебе внушал. И ты просто слышал их в своей голове. Прощай, Нахум. Я не могу сказать, что мне приятно было иметь с тобой дело.

Последнее, что увидел в своей жизни Нахум — это как из плоского конца серебрящегося металлического жезла появились сотни небольших лезвий. Они стремительно приближались к его лицу, пока не вошли в глаз, проникая еще глубже — в мозг.

Отбросив бездыханное тело Нахума к мертвой Саре, Иллюзион посмотрел на Эфраима, продолжающего причитать то ли угрозы, то ли еще что-то в этом роде, в этой иллюзионной «пещере». Люций должен вернуться в игру.

И рядом с Иллюзионом появился облик Люция, который вновь направился к прозрачной завесе. и в этот раз Эфраим увидел его, когда он перешел через грань иллюзии.

— ТЫ?! ЭТО ТВОЯ ВИНА?! — Эфраим накинулся на него, едва тот появился.

— Постой, постой. Я не меньше тебя удивлен произошедшим. Кто мог знать, что Нахум выкинет нечто подобное. Но я готов помочь тебе его найти…

— КАК?! Он уже черт знает где может быть. Я не смог ее уберечь. Я…

— Послушай, Эфраим. Я чувствую и свою вину в этом. И сделаю всё возможное, чтобы это исправить.

— Слишком поздно… Ее уже нет.

— Ты так говоришь, будто он убил ее. Но Нахум просто куда-то переместился вместе с Сарой. И мы найдем их. Он ведь рассказывал тебе, что я всегда находил его, где бы он ни был?

Люций протянул руку, в которой находился спрут. Это была лишь иллюзия фигурки — настоящий спрут был у Иллюзиона. И сейчас он сам незаметно подходил к Эфраиму, чтобы вложить эту настоящую фигурку в его руку.

— И чем он поможет? — фигурка холодила также как и змейка, но больше ничего не происходило.

— Этот спрут может показать тебе местонахождения всех активных предметов. Например, змейку Нахума. Спрутом сложно управлять, но я уверен, что ты справишься…

— Тогда почему ты сам не найдешь его? Ты ведь уже знаешь как им пользоваться?

— Я… — Иллюзион-Люций даже слегка растерялся, но быстро нашел, что ответить. — Я буду вынужден покинуть тебя на некоторое время. И этот спрут — это всё чем я могу помочь тебе в поисках Нахума и твоей сестры.

— Даже если я и найду его, что дальше… Он же переместится куда угодно. Как я его поймаю?

— А вот в этом-то и заключается основная особенность спрута. Он посылает сигналы по всей планете, соединяясь с активными фигурками, получая от них ответные сигналы, и определяя точное местонахождение. Но спрут может установить и постоянную связь при непосредственной близости к другому активному предмету, разъединяя связь между владельцем и его фигуркой, делая ее неактивной.

— Как?!

— Ты справишься. Просто сосредоточься на своей цели. Помни о сестре. Это единственная твоя возможность ее спасти. Вложи всю свою силу, всю волю в это стремление. И ты сможешь увидеть все активные фигурки. Но тебе нужна будет только одна — змейка. Прочувствуй ее, соединись мысленно щупальцами спрута с ней. И подчини. Если тебе удастся полностью овладеть фигуркой спрута, тогда ты сможешь это сделать.

— И что с ним произойдет?

— Со змейкой? Или с Нахумом? Если ты соединишься спрутом с фигуркой, то она станет неактивной, а ее владелец почувствует резкое истощение и упадок сил. Он будет весь твой. Это очень сложно, и для большинства людей требуется много времени на обучение. Но ты не из их числа. Ты сильнее. У тебя есть цель, и помни о ней. Сосредоточья на змейке, и когда увидишь ее своим разумом, то направляйся прямиком туда, где бы это ни находилось. Нахум будет там. И в непосредственной близости от него, ты сможешь подчинить его фигурку себе.

Люций провел рукой по воздуху, и для Эфраима окружающая его пещера пропала, обнажив пустынные земли и дневное солнце. Уже ни чему не удивляясь, он молча повернул в сторону той заброшенной деревни, откуда они все вместе пришли, решив начать поиски оттуда, пока не научится управлять этим спрутом. Сейчас его волновало только Сара. И он сделает всё, чтобы ее найти. И спрут подчиниться его воле.

Смотря вслед удаляющемуся Эфраиму, Иллюзион подумал, что те кому есть на что надеяться и нечего терять — это самые опасные люди на свете. И теперь у него был такой человек.

— Игра только началась.




ЭПИЛОГ


«Весь смысл жизни заключается в бесконечном завоевании неизвестного, в вечном усилии познать больше».

    

Эмиль Золя






Объединенная Римская империя




В Риме, столице объединенного человечества, было тепло и пасмурно. Дождь прекратился еще пару часов назад, но над городом до сих пор медленно ползли тяжелые облака, наполняя городской воздух сыростью.

На балконе самого высокого небоскреба в Риме, оперевшись на стеклянные перила стоял молодой человек, всего лишь недавно ставший протектором. В его левой груди до сих пор ноюще жгла еще незажившая рана — от внедрения в кожу серебристой фигурки хамелеона. Особенно в такую пасмурную погоду, она сильнее давала о себе знать. Но это было даже хорошо — это напоминало кем он теперь стал.

Крепко задумавшись о грядущих изменениях в его жизни, он настолько погрузился в себя, что даже и не заметил подошедшего к нему человека. Это был довольно пожилой человек в точно такой же черно-матовой плотной одежде с пурпурными полосками по краям, и с фигуркой стервятника на груди.

— Осваиваешься здесь потихоньку?

— Прости, я даже и не заметил как вы подошли.

— В этом нет ничего страшного. Я просто хотел поближе познакомиться с нашим новым протектором. Как кстати твоё имя?

— Верховные протекторы дали мне имя Иллюзион. Это из-за моей фигурки хамелеона. Вы ведь знаете?

— Да, я прекрасно знаю, на что способен хамелеон. Многие его владельцы начинали со временем терять грань между реальностью и своими иллюзиями. Но раз уж хамелеон сам тебя выбрал, то я уверен, что ты справишься с его силой. Но я спрашивал о твоем настоящем имени.

Иллюзион растерялся — за время подготовки его не раз предупреждали, чтобы он постарался забыть всё, что касалось его прошлой жизни — семья, личные интересы и увлечения, и конечно же имя. И тут его лицо расплылось в легкой улыбке — кажется он понял в чем дело.

— Это проверка, да? Вы проверяете новичков, как они усвоили кодекс?

— Нет. Но я понимаю твои опасения, — старик со стервятником тоже слегка улыбнулся дружелюбным взглядом. — Тебя пугали тем, что отправят в заточение Вечности, если ты нарушишь кодекс. Но это лишь элемент запугивания. Сегодня к этому относятся лояльно. Но чтобы тебя убедить, представлюсь сам. Энрике Барлоу, более известный как Mortem — Смерть.

— Верховный протектор?! — Иллюзион знал по имени всех восьмерых Верховных протекторов, но не в лицо.

— Да, как видишь мы не отличаемся внешне от остальных протекторов. Через месяц, я думаю, ты будешь знать всех протекторов в лицо. Нас всего одна сотня. Так ты скажешь мне свой имя?

— Йенс Изенберг, — поколебавшись какое-то время, он всё же назвал себя.

— Из Германских провинций?

— Да.

— Пойдем пройдемся немного, Йенс Изенберг.

Покинув балкон, они направились в гостевую комнату. Сейчас там находилось еще два протектора. У них была такая же одинаковая черная одежда с пурпурными полосками по краям. Один из них был более высоким и с явно более крепким телосложением. На левой груди у него серебрилась фигурка слона. А у другого был шакал.

— Тот, что со слоном — это Голиаф. Эта фигурка позволяет своему владельцу увеличиваться в размерах. Вот Голиаф например, может достигнуть около ста метров в высоту. Но это не лучшее зрелище. Чувствуешь себя каким-то муравьем рядом с ним.

— А второй кто?

— Голем. Его шакал копирует всё то, с чем он соприкасается. И меняет в зависимости от этого его кожный покров.

— То есть, прикоснувшись к дереву, он покроется им?

— Любой неорганический твердый элемент. Металлы — железо, свинец, медь, золото, хром. Или сплавы металлов — сталь, чугун. Всё с чем он соприкасается — самовоспроизводится на его коже. Он может состоять абсолютно из любого твердого объекта. Кроме сплава, из которого сделаны все эти фигурки. Шакал не копирует его. Но раз уж мы заговорили об этом, то есть такая фигурка — трицератопс. Она покрывает кожу этим самым неизвестным сплавом фигурок, делая своего владельца неуязвимым. Ведь как известно, этот сплав неразрушим.

— Фигурки сами выбрали их?

— Как и всех нас. Но я думаю нам лучше спуститься вниз.

Пройдя в сторону лестнице, они решили спуститься вниз пешком, вместо того, чтобы воспользоваться скоростным лифтом. Mortem о чем-то думал про себя, а Иллюзион не хотел его прерывать, ожидая когда тот сам заговорит с ним.

— Ты знаешь сколько этот мир таит в себе неизвестного, неразгаданного, а Йенс? Мы знаем лишь малую его часть. Небольшую частичку Вселенной. Но мы даже не знаем своей истории. Того, что было до нас…

— Вы имеете в виду все эти находки древних городов и…

— Да. Мы нашли 42 различных объекта древних людей по всей планете — несколько затерянных городов в джунглях на западных континентах, черные башни, город зеркал, острова с древними устройствами и много еще всего. Но в основном всё что осталось от людей Золотого века погребено под водой, и уже превратилось в руины и прах.

— А как же эти фигурки? Разве это не наследие древних? Этих самых людей Золотого века, Атлантов?

— Навряд ли кто-то из людей сможет дать тебе ответ на этот вопрос. Но лично я думаю, что нет. Они не создавали их, а так же использовали, как и мы сегодня.

— А вам вообще известно сколько всего их существует? В Сфере ведь не все фигурки, да?

— Верно, не все. Но большая их часть. Всё что мы смогли найти. Остальные видимо таятся где-то глубоко в океанах. Или в земле. Вот это здание например — может под ним, в земле, находится какая-нибудь фигурка. Но мы же не будет разбирать это здание, чтобы проверить. А никакого излучения нам не удалось обнаружить или зафиксировать от этих фигурок.

— А как же спрут? Разве он не находит все предметы?

— Только активные или которые недавно использовались. Но ненайденные нами фигурки могли тысячелетиями лежать в бездействии. Спрут просто не получает от них ответных сигналов.

— Так значит нам неизвестно их общее количество…

— Ну почему же… Где-то лет тридцать назад нам удалось поднять из глубин Большого океана Ковчег. Так мы его прозвали. В нем были огромные архивы и сведения. Но до сих пор никто не смог разобраться в них. Однако, в этом Ковчеге мы нашли настенную бархатную карту с изображением всех фигурок — там были ниши-выемки повторяющие по контурам и формам фигурки. Представь себе лучи солнца расходящиеся несколькими рядами. Так вот, на этой карте в идеально ровном круге были изображены 32 противопоставленных друг против друга ряда, по 66 выемок для фигурок в каждом.

— Две тысячи сто двенадцать, — мгновенно посчитал Иллюзион.

— Да. 32 ряда по 66 фигурок в каждом — это 2112 предметов. Зеркальные отражения. Расположенные рядом друг с другом предметы взаимодействуют между собой и дополняют свои свойства. А вот расположенные на противоположных рядах конфликтуют. Предмет находящийся в точно том же месте, что и предмет в противоположном ряду — его антипод.

— Если я правильно понял вас, то… Ну к примеру, возьмем просто два противоположных ряда. В каждом по 66 фигурок. Находящиеся предметы в одном ряду работают друг с другом, но не работают с противоположным рядом. И если взять в одном ряду фигурку, скажем под номером 30. И под таким же номером в противоположном ряду. Они будут блокировать действия друг друга, так?

— Да. Как например, змейка и мангуст, который блокирует ее перемещения. Или же лиса и паук. Есть летучая мышь, дающая возможность своему владельцу обходиться без сна, и усыпляющий сурок. Работоспособная пчела и трутень, позволяющий погрузить любого человека в апатию и лень. Сокол, позволяющий находить любые вещи и харза, владелец которой может заставить другого человека забыть о какой-то вещи или потерять ее. Внушающий страх волк и бесстрашный лев. Добродушный скорпион и хитрый сверчок. Или же мой стервятник и бессмертная саламандра.

— Такое ощущение, что вы знаете все предметы и их свойства, на память.

— Ну, может и не все. Но навскидку могу привести еще несколько примеров. Эскорпион, воздействующий на нервные окончания и причиняющий боль, и его противоположность такин, который наоборот притупляет боль, позволяя человек ничего не чувствовать. Замораживающий морж и невосприимчивый к холоду мамонт. Усиливающий слух фенек, и создающий поле звукоизоляции, бинтуронг. Фосса, дающая своему владельцу возможность погрузиться в тень, и птица бенну, которая порождает яркий ослепительный свет. Жираф, ускоряющий рост растений, и саранча, убивающая различную растительность. Или вот например, ибис. Ты что-нибудь о нем знаешь?

— О нем знает каждый человек в империи. Это наш прогресс.

— Да, ибис позволяет создавать новые технологии, устройства и механизмы. Но всё зависит от владельца. То есть обычный человек навряд ли соберет что-то более сложное чем какой-нибудь рычаг, молоток. В общем, примитивные орудия и механизмы. А вот инженер, физик или конструктор с помощью ибиса может в своем уме собрать чертеж любого устройства, и проверить его работоспособность, выработать пропорции и прочее. А потом передать эти данные на заводские конвейеры. Ему лишь нужно понимать, какие функции это устройство должно выполнять. Ибиса очень активно применяли шумеры и в древнем Египте. А нашей Объединенной Римской империи он помог совершить технологический скачок. Это один из немногих предметов, которые протекторы передают людям в использование.

Они уже практически спустились в самый низ здания, по этой лестнице, пока разговаривали. Выйдя на промозглую улицу, они направились в национальный парк, продолжая говорить. Точнее это говорил Mortem, а Иллюзион слушал, вникая во все тонкости и тайны, которые он теперь имел право знать, как протектор. Погода оставалось такой же отвратительно пасмурной.

— У ибиса тоже есть противоположность. Это фигурка симурга. Она позволяет понять как устроен любой механизм, прикоснувшись к нему. Из чего он состоит, как был собран — абсолютно всё. Кроме самих фигурок. На них он почему-то не реагирует. Также как и на Ковчег. Всё что мы на сегодня знаем об этих фигурках — это то, что они используют оргонную энергию. То есть энергию от живого существа, от человека. Каждый человек ее вырабатывает. Те же эмоции, например. И фигурки заряжаются ими, вытягивая из человека.

— А как насчет кита? Он ведь усиливает способности всех предметов?

— Кроме феникса. Он его антипод. Феникс не сможет нейтрализовать фигурку, усиленную китом. Как в свою очередь, кит не может усилить феникса. Присядем здесь.

Mortem указал на небольшую древнюю скамью — избыток прошлого — с мягким покрытием, под кронами двух дубов. Когда они присели, он продолжил разговор.

— Тебе ведь говорили, что все найденные фигурки находятся либо в Сфере, либо на руках у протекторов. Но это не совсем верно. Из Сферы новые протекторы получают свои предметы. Но не все предметы контролируемы. Свойства некоторых фигурок опасны. Они кардинально меняют человека. Поэтому они находятся не в Сфере, а в тайном хранилище.

— И что это за предметы? Что они делают?

— Из Сферы была изъята фигурка орикса. Он меняет человеческую личность. Сегодня засыпает один человек, а завтра просыпается другой, а еще через день третий. И это никак не контролируется и не зависит от желания самого владельца предмета. Или есть еще, к примеру, горгозавр. Он делает то же самое, что и орикс, но только с внешностью. Человек претерпевает метаморфозы, которые случайным образом меняют его клеточную структуру. Этот предмет еще известен как оборотень. Туда же был отправлен и десмод.

— И что в нем опасного? Тоже меняет своего владельца?

— Нет, фигурка десмода имеет свойства иного рода. Все его владельцы покончили жизнь самоубийством. Сначала думали, что они просто не смогли справиться с его мощью и сошли с ума. Но оказалось, что это и есть его сила — он вызывает суицидальные наклонности у своего владельца, побуждая того покончить с собой. Недавно это общество орикса, горгозавра и десмода пополнил еще один экземпляр. Мне с трудом удалось убедить остальных Верховных протекторов закрыть проект «Ехидна», и поместить соответствующий предмет в это отдельное хранилище.

— Я слышал о нем, об этом проекте. Он создавался для излечения врожденных болезней, увеличения продолжительности жизни и улучшения человеческого генофонда.

— Он действительно создавался для этих целей. В первую очередь для увеличения продолжительности жизни для протекторов, а не для людей. Но потом они изменили свое направление на человеческие мутации. Ты знаешь, что в древней Греции фигурку ехидны называли матерью всех чудовищ и тварей? Там даже создали с ее помощью небольшой народец — кентавров. Они не были способны к размножению и вымерли через несколько десятков лет.

— А что именно делает эта ехидна?

— Меняет молекулярную структуру человеческого днк, позволяет скрещивать различные виды между собой. Именно этим в последнее время и занимались на проекте «Ехидна». Они там создавали гибриды, и различных химер из людей и животных. Это были ужасные эксперименты и мутации. То, что там творилось с людьми, было отвратительно и бесчеловечно. Я настоял на том, чтобы они всё это прикрыли. Но сами образцы никто не стал уничтожать. Они их для чего-то оставили. С ускоренным ростом из этих зачаточных эмбрионов можно за пару недель вырастить взрослую особь. А там тысячи этих тварей.

— Протекторы знали, чем там занимались эти люди?

— Это и были протекторы. Запомни, в этом мире ничего не делается без их ведома. Просто люди не обо всём знают, что здесь творится на самом деле.

— А как же Сенат? Разве он не контролирует протекторов?

— А разве он может контролировать тех, в чьих руках находятся орел, носорог, волк и прочие фигурки. Правила диктует тот, у кого власть. А она, увы, у протекторов. Кстати, ты наверное не слышал о старом правосудии протектора. Я имею ввиду то правосудие, которое было еще до заточения в Вечность.

— Вы наверное имеете в виду фигурку сумчатого дьявола?

— Люди до сих пор помнят о нем? Они называли это ад. До того как были обнаружены хроноспазмы — временные аномалии — куда теперь ссылают всех «врагов общества», для борьбы с преступностью и восстаниями в дальних провинциях, использовалось правосудие протектора.

— Эта фигурка сумчатого дьявола погружала подсудимых в ад? Я много слышал различных версий об этом. Но хотелось бы узнать и правду.

— Правда в том, что всё что ты слышал об этом — ложь. Владелец сумчатого дьявола погружает человека в некое состояние гипнотического транса. Протекторы заявляли, что в этом состоянии фигурка узнавала есть ли за человеком какая-либо вина или прегрешения, и если есть, то наказывала его. Но это не совсем верно. Сама фигурка не может определить, что является преступлением и грехом. Это для себя определяет сам человек. Один может чувствовать вину за украденную конфету в детстве, и ожидать за это смертельное наказание. А сумчатый дьявол лишь ощущает наличие этой вины у человека и реализует в его голове ожидаемое им самим наказание.

Тучи вновь заволокли небо, угрожая еще одним проливным дождем. В левой груди Иллюзиона снова заныла тупая боль. Пройдет еще несколько дней и рана окончательно срастется с фигуркой. Но сейчас эта боль оставалась с ним.

— Например, какой-нибудь убийца может не чувствовать за собой вообще никакой вины за совершенное им убийство, — продолжал Mortem. — И соответственно фигурка сумчатого дьявола его не накажет. Потому что не чувствует вины у этого человека.

— А что насчет самого наказания?

— Аналогичная ситуация. Сам сумчатый дьявол не порождает никаких наказаний. Он лишь воплощает то наказание, какое сам человек ожидает за свое преступление, и представляет у себя в голове. Так, если этот же убийца будет ощущать за собой вину и ждать, что его накажут, к примеру, райским островом, то именно это и произойдет. Мысленно, конечно же. Всё это происходило лишь в голове человека, погруженного в транс.

— Но я слышал про адский кипяток, четвертование и тому подобное…

— Протекторам было выгодно, чтобы люди думали, будто сумчатый дьявол сам находит грех и вину за подсудимым человеком, и наказывает адскими муками. Соответственно все ожидания людей, которые попадали на это правосудие, сводились к мыслям про ад. Они ожидали кипяток — и вот, пожалуйста, получите. Очень действенная пропаганда.

— А кто судил всех людей? Это ведь был кто-то из протекторов?

— Судьей избирался один из восьми Верховных протекторов. И ему передавалась эта фигурка. Судья мог одновременно судить сразу нескольких человек. Всё это так называемое правосудие происходило в течении пары минут. Но после кипятка, никто не горел желанием вернуться обратно. Восстания в провинциях прекратились, а преступления сошли на нет.

— И сколько Судья мог держать людей одновременно в таком состоянии?

— Верховный протектор Виккан смог разом осудить три тысячи человек. Правда, после этого он скончался. Но пять столетий назад это было призвано неэффективным средством. И на смену этому правосудию, пришло осуждение любым действующим протектором любого человека на ссылку в Вечность. Это аномальные временные зоны хроноспазма. Их всего было обнаружено четыре на планете.

— Никто не вернулся оттуда?

— Проблема в том, что оттуда сложно выбраться. И протекторы не особо-то и желают это делать для тех, кого сами туда и отправили. Так и остаются все эти люди там уже где-то пять веков. Они даже убить себя не могут. Там господствует один вечный зацикленный день. Всё постоянно повторяется и возвращается к первоначальному состоянию. Теперь ты представляешь себе кто такие протекторы, и кем ты стал. Мы все грешники и тираны.

— Но ведь протекторы создали идеальное общество без войн и преступности…

— Общество построенное на страхе и лжи. Ничего больше. Хотя нет, еще алчная жажда власти. Но страх — это главное. Это основной источник жестокости человеческой души.

— Я не понимаю вас. То что вы сейчас говорите мне, просто не укладывается в голове.

— Понимаешь ли, наша сегодняшняя жизнь — это не борьба между плохим или хорошим, добром или злом. Зло становится добром, стоит лишь посмотреть на него с другого берега жизни. И сегодня человеческий выбор лежит между чем-то плохим и чем-то поистине ужасным. Став протектором, ты вступил в царство настоящего Зла. И я только прошу тебя оставаться в нем человеком, а не становиться самому носителем этого Зла. Помни об этом, Йенс Изенбрег.

Встав со скамьи, Mortem — он же Энрике Барлоу — направился к себе домой, оставив этого молодого протектора одного. Он ко многим, вновь пришедшим протекторам, пытался достучаться, донести свою правду.

Сначала они довольно живо интересовались, задавали вопросы. Но все они сравнительно холодно относились к тому, что он говорил о настоящей сути протекторов. Эти молодые люди чувствовали, что добились чего-то важного в своей жизни, стали королями. И никто не хотел лишиться этой силы и власти. И поэтому они предпочитали молчать и смириться с тем, что творилось на самом деле. А через пару лет становились такими же надменными тиранами.

Mortem пытался хоть как-то донести эти проблемы и до остальных Верховных протекторов. Но никто из них не воспринимал его всерьез. Они не видели лик неизбежного конца. Но они бы поняли, если бы увидели то, что видел он.

Древнее устройство людей Золотого века для искажения реальности вселенной, так и не было соединено протекторами воедино. Но проблема состояла в том, что его в любом случае когда-нибудь соберут. Пусть даже и через сотни лет.

Прозрачные воспринимали течение времени не так как люди. Они не могли ждать того, когда Mortem соизволит хоть что-то сделать. Он уже стар и отступать дальше было некуда. Надо было решаться. Настало время перемен.