Жопа
Алексей Костарев 


Алексей Костарев родился и вырос в большом таком городе Новосибирске, в Екатеринбург же перебрался в 1990 году осенью. Вообще-то, по непроверенным сведениям, он держал путь в Питер, но так случилось, что не доехал (бывает, знаете ли). И стал в нём жить, в Екатеринбурге то есть.

Уже живя в Москве, я вдруг узнал, что Алексей пишет не только песни но и прозу, и я был, мягко говоря, поражён — по моему, сугубо личному мнению, то что он делает сейчас просто великолепно. Такого в современной, по крайней мере издающейся сейчас, литературе нет. Это не удивительно — это скорее грустно. Ну и всё такое… как любил заканчивать свои, порой не очень вразумительные, мысли замечательный писатель Чарльз Буковски.

Впрочем, всё сказанное здесь об Алексее не важно. Ведь пишет-то «собака» замечательно!

С уважением,


Юрий В Ощепков.


Алексей Костарев

ЖОПА


Предупреждение: не рекомендуется к прочтению несовершеннолетним, беременным женщинам, водителям при управлении автотранспортом и лицам, страдающим реактивными расстройствами психики. Все имена, фамилии и прозвища изменены, любое портретное сходство является до некоторой степени случайным. Место действия сознательно не указано, поскольку описанные события вполне могли произойти в середине 90-х годов в любом из крупных городов России, разумеется, при наличии соответствующих предпосылок.


Пессимист — оптимисту:

— Всё, хуже уже некуда, хуже просто быть не может!

Оптимист:

— Да что ты! Будет, будет хуже!

    
Анекдот


Пролог


…Тоска, звериная, глухая тоска, от которой хочется выть и крушить кулаками оконные стёкла, накатила вдруг на Сталкера. И к этой тоске, вероятно, под влиянием спиртных паров, неожиданно примешалась жалость — острая, пронзительная жалость к своим так называемым «коллегам». Он пьяно жалел Гришу, играющего в большого начальника и крутого бизнесмена, пускающего пыль в глаза «пиджачным приятелям» и в то же время заискивающего перед Сан Санычем и таинственным Папой. Жалел Юрку, снявшего единственный в своей жизни непорнографический фильм-десятичастёвку под названием «Ярость», недомонтированная копия которого пылилась, наверное, и по сей день на полках киностудии. Жалел дуру Светку, которой природа дала прекрасное тело, сэкономив, при этом, на всём остальном. Жалел Мишку с его неудовлетворёнными и безуспешно скрываемыми гомосексуальными наклонностями — именно стремление скрыть эти наклонности и побудило его к исполнению ролей героев-любовников в порнофильмах. Жалел Дядю Васю, чья отрешённость в отношении всего, что не касалось движков, ламп, кабелей, ватт и сечений, граничила порой с идиотизмом. Жалел в очередной раз пропавшего Федю, несущего в себе невероятно мощную подсознательную программу самоуничтожения. Жалел молодую блядёшку, сидящую у него на коленях, кретина Витьку, себя — будущего, едрить его мать, претендента на «Оскар» в номинации «порно», — жалел весь кривой, скособоченный мир, населённый кривыми и перекорёженными людьми.

— Какие ж мы все уроды! — пробормотал он.

— А? — не поняла блядёшка.

— Уроды мы, — повторил он, продолжая почти машинально шарить у неё под лифчиком. — Уроды, копошащиеся в куче дерьма. Сейчас допьём эту бутылку, прихватим ещё одну и пойдем с тобой трахаться.

Впоследствии, впав в грех анализа, Сталкер не раз думал о том, какой из моментов можно принять за точку отсчёта, за начало тех жутких и драматических событий, превративших реальность в кошмар и, в итоге, положивших конец существованию студии? Вначале он был склонен считать этой точкой либо момент своего удолбанного озарения, когда его осенила идея сценария, либо момент, когда он впервые увидел Нику и после минутного колебания понял — она! Но в результате длительных размышлений Сталкер пришел к выводу, что точка отсчёта должна находиться по времени между этими двумя моментами — как раз там, где на него накатил странный приступ смешанной с жалостью тоски. Отсюда и пошел отсчёт. С этого мига колесо обыденности, вертевшееся медленно и лениво, двигая по кругу кажущуюся нескончаемой карусель съёмок, пьянок, похмельных депрессий, гениальных идей, чужих постелей, случайных женщин, уколов бициллина в зад и избавлений собачьим шампунем от лобковых вшей, — это колесо стало неудержимо набирать обороты, как набирал обороты пьяный угар в головах отмечающих, и завертелось, в конце концов, с бешеной скоростью, непостижимой центробежной силой, сбрасывая с себя тех, кто на нём продолжал привычно кружиться.

И тогда, когда Сталкер намеревался утащить девушку, имени которой он так никогда и не узнал, на продавленный Светкой и Мишкой и многократно увековеченный камерой «траходром», он и не догадывался, что он — и только он — способен если не остановить, то хотя бы замедлить сумасшедшее вращение колеса, но, тем не менее, осознанно и неосознанно делает всё возможное для того, чтобы оно вертелось всё быстрей, быстрей и быстрей.


1


Они втроём засели в монтажной. Ничего не делали, поскольку ждали Гришу, коротая время за разговорами. А Юрка ещё и успевал между делом потихоньку тиражировать их последний фильм. Если бы студия не была лишена окон, то за этими гипотетическими окнами имело бы место лето — вполне сносное время года, когда проводишь его где-нибудь на берегу, пусть даже не на Лазурном, лежишь, чешешь пятки, поплёвывая в сияющий небосвод, а рядом — стоит руку протянуть! — в прохладном прибрежном песке омывается легкой волной пара бутылок пива, и сбоку, тоже на расстоянии протянутой руки, и даже ближе, лежит стройная и загорелая деваха в очень открытом купальнике, и в её сторону руку протянуть тоже стоит. В городе же лето имеет не столько место, сколько привкус оксида свинца, запах пота и тяжесть похмелья, и кажется пыльным, как старый диван, душным, как осточертевший автобус, порошкообразным и едким, как дуст.

Впрочем, Гришу ждали только Юрка и Сталкер. Сан Саныч никого не ждал — он был заказчиком, причём, можно сказать, Заказчиком с большой буквы, так как ролики покупал партиями не меньшими, чем в тысячу видеокассет, и расплачивался строго наличными. Куда он потом эти кассеты сплавлял, оставалось загадкой, но дела у него, кажется, шли неплохо. Об этом можно было судить по его костюму — не то от Кардена, не то от кого-то ещё, стоившему баснословных денег, а также по тому, что курил он исключительно «Данхелл». В редчайших случаях, когда по каким-то причинам «Данхелла» не оказывалось, Сан Саныч, скрепя сердце, соглашался на «Парламент» — жлобские, по его мнению, сигареты.

Ценный мужик был Сан Саныч, ценный во всех отношениях. Правда, Гриша его, как будто, побаивался, а Юрка, несмотря на свой возраст, в присутствии «ценного мужика» робел, и единственными, кто мог общаться с Сан Санычем запросто, были Сталкер и Федя. Что, по сути, неудивительно. Как говаривал Гриша, и тот, и другой — люди творческие, не от мира сего, можно сказать, почти полудурки. За ними не уследишь, так они в пылу беседы и самого Сан Саныча на хрен пошлют.

— И, мне кажется, парни, здесь вы уже хватаете через край, путая божий дар с яичницей, — продолжил Сан Саныч. — Порнография, как бы профессионально она не была сработана, остаётся лишь порнографией, и нелепо пытаться превратить её в высокое искусство.

— А что — мы? — ответил Юрка, засовывая в пасть «Панасоника» очередную кассету. Второй рукой он засунул в свою пасть остатки хот-дога. — Это всё он — наш генератор идей! — дожевывая хот-дог, кивнул Юрка на Сталкера.

«Генератор идей» в это время бдил над чифиром, как Царь Кощей над златом. Несмотря на Юркины протесты, он приволок в монтажную плитку и теперь ежедневно готовил на ней своё ядовитое зелье. Длинные всклокоченные волосы, согбенная поза и поднимающийся от кружки пар делали его похожим на средневекового колдуна. Впечатление дополнялось недельной небритостью и полубезумным взглядом, который непосвящённые приняли бы за жар вдохновения. Люди же более искушённые увидели бы в этом взгляде симптомы увлечения всевозможными психотропными препаратами.

— Сан Саныч, ты рассуждаешь, как натуральный ханжа, — грубовато бросил Сталкер. — Что с того, что мы снимаем «порнуху»? Жанр и стиль не значат ровным счётом ничего. В любом жанре можно сделать дерьмо, дешевый кич, а можно — произведение искусства.

Сан Саныч не обиделся.

— Нет, почему же, от ханжества я далёк. Но давайте смотреть на вещи здраво. Вы производите продукт, я его продаю, и вместе мы выполняем соцзаказ, зарабатывая на этом деньги. А предложение должно соответствовать спросу, продукт — потребителю. Потребитель же нашей продукции — закомплексованный подросток, который дрочит по ночам под одеялом. И он с замиранием смотрит, как на экране парень трахает девку, потом, посмотрев, пойдет и подрочит. И, поверь мне, Володя, вся та экзистенция, которую ты наворачиваешь вокруг траха, ему совершенно до фени.

— Ну, давайте тогда уберем навороты, экзистенцию и вообще весь сюжет! Оставим один голый трах, и пускай ваш подросток визжит от восторга! — буркнул Володя-Сталкер, снимая с плитки чифир.

— Уж лучше б мы так и сделали! — не выдержал Юрка. — Твои навороты слишком дорого нам обходятся. И у нас тут не Голливуд. Сначала у тебя по сценарию голая девка гоняет по городу в кабриолете. Ладно, кабриолет мы соорудили из старой «Победы». Весь день я таскал его на буксире — чуть задний мост не угробил. Потом дура Светка едва не разбила мою машину. А когда снимали сцену в лифте, и ты устроил пальбу — хорошо хоть, холостыми! — помнишь, как тогда менты сбежались? Этому придурку, Сан Саныч, рукояткой «Макарова» морду разбили, а он — хоть бы что! Ходил героем, пострадавший за искусство!

Юрка разошелся не на шутку — видать, накипело. Вообще, из всех студийщиков он был единственным, кто мог претендовать на почётное звание сравнительно респектабельного человека, чему способствовало наличие жены Любки, двоих разнополых детей и шестого «жигулёнка». К тому же, из всех них он был самым старшим, за исключением, разве что, Дяди Васи, но Дядя Вася — не в счёт. Юрке недавно стукнуло сорок, за плечами у него остался ВГИК и работа на нормальной, не порнографической киностудии, поэтому эпизоды, подобные вышеописанным, попросту приводили его в шок.

— Но, как ни странно, продаются-то «Секс-террористы», с которыми у тебя связаны столь кошмарные воспоминания, а не тот сплошной трах, что вы состряпали до меня, — с издёвкой проронил Сталкер.

Имелся в виду один из первых фильмов студии, он же — первый, снятый по сценарию Сталкера. Сюжет был до одури прост и сильно попахивал «Прирождёнными убийцами» Оливера Стоуна, потому и рабочее название фильма звучало как «Прирождённые ебливцы». Парень знакомился с девушкой, дальше следовала череда постельных сцен, а когда их застали её родители, любовники родителей застрелили. На всем протяжении фильма парень и девушка продолжали непрерывно заниматься любовью, попутно убивая всех, кто им мешал. Финал же заметно отличался от стоуновского и, определённо, впечатлял. Парень умирал, пораженный пулей полицейского, девушка, оставшись одна, удовлетворяла себя стволом револьвера — по сюжету, боевого, на съемках же пришлось ограничиться газовым, — после чего пускала себе пулю в лоб.

— Я думаю, что вы оба впадаете в крайности, — сказал свое веское слово Сан Саныч. — Конечно, сюжет должен быть, но чрезмерно усложнять его нельзя.

— Сейчас я отвечу, — предупредил Сталкер. — Закончу с чифиром и отвечу. Ибо чифир не терпит суеты.

Он вытащил из кармана упаковку «феназепама» и выдавил на ладонь пять таблеток. Собрался было бросить таблетки в кружку, но передумал и, вместо этого, просто слизнул их с руки. Затем из другого кармана извлёк плоскую бутылочку с дешёвым бренди и щедро разбавил чифир алкоголем.

— М-м! — удовлетворенно сказал он, пробуя получившуюся смесь. — Иес! Вот теперь я готов отвечать. Ориентируясь исключительно на определенного потребителя, на того самого прыщавого подростка, мы загоняем себя в очень узкие рамки и одновременно сужаем круг наших зрителей. А я хочу эти рамки расширить и в качестве примера проиграю сейчас ситуацию. Сан Саныч, я обращаюсь преимущественно к вам, поскольку к Юрке апеллировать бесполезно — у него воображение не развито. Представьте себе, сидите вы, ну, например, с нашим Витькой, пьёте водку. Скажете, нереальная ситуация? А он, допустим, ваш бывший одноклассник. Или деловой партнёр — попадаются же, наверное; и такие партнёры. Так вот, пьёте вы с Витькой водку, и Витька, пьяно осклабившись, — щас, мол, такое покажу! — ставит кассету. Порно, разумеется. То есть, то, что вы просто так, для собственного удовольствия, смотреть не станете. Но у вас с Витькой сделка на хрен знает сколько «лимонов», и не будете ж вы кричать — Витька, выруби эту фигню! Продолжаете пить водку. И вдруг замечаете, что порно-то порно, а есть в фильме и сюжет, и идея, и актёрская работа, и режиссёр — не чайник. Приходите сюда и говорите: «Знаешь, Сталкер, мне тут попался занятный фильм, тебе может быть интересно». Потом кассетка попадается и мне, я вспоминаю — что-то про этот фильм Сан Саныч рассказывал. И покупаю. А потом сую кассету Юрке, а он покупает другой фильм той же студии. И получается — подросток купил ради траховых сцен, мы с вами — ради самого фильма, а Юрка — потому, что мы уже купили. А из этого логично вытекает что-то наподобие сетевого маркетинга.

— Вот где маркетинговый гений скрывался! — засмеялся Сан Саныч. — Что ж, не лишено остроумия. Хотелось бы ещё посмотреть на воплощение этой идеи.

— Воплощать Гриша будет — он у нас воплотитель. А у меня в голове сейчас засела идея сценария, — Сталкер возбуждённо забегал по монтажной.

— Вот его и попёрло, — заметил Юрка. Но тот не обратил на Юрку никакого внимания.

— Идея сама не нова, — принялся рассказывать Сталкер. — Новое здесь — реализация. Приезжает девочка в большой город. Никого у неё в этом городе нет — может быть, она сирота, а, может, в провинции жить надоело. Знакомится с неким парнишкой. Далее всё идет по плану — любовь-морковь, трах-тибидох. И было бы всё хорошо, да вот только парнишка связался не с теми, с кем надо, и узнал то, чего лучше не знать — в общем, грохнули парнишку. А девочка начинает мстить. То есть, она даже не знает, что мстит — просто крышу у неё сорвало, она соблазняет мужиков и после их «мочит». И по какому-то странному совпадению ей подряд, один за другим, попадаются те, кто виновен в его смерти.

— И что же дальше? — спросил Сан Саныч, прикуривая «Данхелл».

— А дальше — самое интересное. Девочка узнаёт, кого она поубивала, и ей начинает казаться, что она — слепое орудие высшего провидения. Но, как будто, задача выполнена, и нужно остановится. И тут-то она встречает еще одного парнишку. Этот парнишка женат, но жена — побоку. Развивается бурный роман, и тем временем жена умирает, вроде бы как случайно. Теперь они оба потеряли своих близких, и что же им остаётся, кроме как трахаться? Но после очередной страстной ночи она убивает и его.

— Его-то за что? — удивился Юрка.

— А просто так. Она больше не может не убивать. И начинает колбасить всех без разбору. А вот финал я вам не скажу — пусть он пока будет тайной.

— Что-то, Володя, мрачные у тебя сюжеты, — сказал Сан Саныч. — Хотя, если снять, как следует, то такой фильм вполне можно будет продать.

Юрка захохотал.

— Мистический порнотриллер! В роли роковой обольстительницы — непревзойдённая Светка!

— Нет! — в полупритворном ужасе закричал Сталкер. — Никакой Светки! Светка — мясо. Трахается она, конечно, виртуозно — и в кадре, и в жизни, — но актриса из неё — как из меня Ким Бессинджер. К тому же, и выглядит она, как стопроцентная блядь, а здесь нужно что-то свежее, чистое, даже почти невинное.

— Светка заорёт, что это ты из личной неприязни. И сразу побежит жаловаться Грише.

Сильно обижать Светку тоже было нельзя. Она снималась на студии уже год, то есть с самого начала, и при всех своих недостатках имела несколько ценных качеств. Во-первых, Светка обладала феноменальной работо-, то есть, трахоспособностью, и, во-вторых, если многие девушки, охотно подставлявшие камере зад, ни в какую не соглашались на съёмку лица крупным планом, то Светка готова была лезть в кадр всеми без исключения частями тела, а они у неё были весьма ничего. За это ей можно было простить даже полное отсутствие актёрского дарования, если б не Светкин склочный характер. «Я согласен переваривать бездарность и стервозность по отдельности», — говорил про неё Сталкер, — «но в сочетании эти свойства дают пурген».

— Да что ж она такая ненасытная! — вздохнул он. — Я и так писал «Солдатскую любовь» исключительно под неё. Ладно, сочиню я ей роль — подруги-лесбиянки, а ты, Юрка, как режиссёр, убедишь Светку, что эта роль — ключевая в фильме. С Гришей же я сам поговорю.

Гриша занимал должность директора студии и славился всеми необходимыми для бизнесмена качествами, иными словами, был в достаточной мере напорист, оборотист и прижимист. А ещё имелась в нём некая сумасшедшинка, о чем свидетельствовала избранная им форма деятельности. Когда нормальный человек решает открыть предприятие, он открывает ларёк, магазин, кафе, швейный кооператив, начинает, на худой конец, торговать наркотиками или сбывать «лохам» «паленые пушки». Но только законченный псих способен вложить средства в организацию студии по производству порнофильмов. А уж если эта студия умудряется просуществовать целый год и даже приносить какую-никакую прибыль, это значит, что степень сумасшествия вышеуказанного психа граничит с гениальностью.

А еще у Гриши был Папа. К родному Гришиному отцу, которого Гриша никогда не знал, Папа, разумеется, не имел никакого отношения и, вообще, являлся личностью загадочной. По отрывочным сведениям можно было судить, что у Папы водятся денежки, и, самое главное, есть то, что в просторечии называется «очень мохнатой лапой». Отрывочность же информации о Папе обуславливалась тем, что, кроме Гриши, никто из студийщиков Папу в глаза не видел, и одно время на студии даже стали сомневаться в самом факте папиного существования. Но Федя, как парень дотошный и, к тому же, журналист, провел небольшое расследование, после чего объявил, что Папа, похоже, всё-таки существует. В конце концов, Федя и Сталкер, обсудив эту тему, пришли к коллективному выводу, что у Папы есть общая черта с господом богом — и в того, и в другого можно верить, а можно не верить, и ни черта от этого не меняется.

— Ладно, ребята, — сказал Сан Саныч, вставая. — Желаю творческих успехов. Кстати, у вас ведь грядет юбилей? Как отмечать будете?

— А это уж как наш порнобосс расщедрится, — ответил Юрка. — А щедрость его просто неизмерима — выставит ящик пива на всех, вот и весь юбилей.

— Да уж, скуповат ваш босс! — засмеялся Сан Саныч. Под «боссом», естественно, подразумевался Гриша. — Я вам завтра с шофёром пришлю пару коробок шампанского — надеюсь, нам ещё долго вместе работать.

Он направился к выходу и едва не столкнулся в дверях с заходящим Гришей. Народная мудрость гласит, что на помине легки черти и дураки, порнобоссы, наверное, тоже.

— Ой, Сан Саныч, здрасьте! — смущенно пробормотал Гриша. И постарался сгладить неловкость шуткой.

— После беседы с Федорчуком так и подмывает вместо нормальных слов рявкнуть: «Здравия желаю!». Юрка, Сталкер, хватайте Федю, Светку, Мишку — поехали снимать «Солдатскую любовь». С Федорчуком я договорился, и Дядя Вася уже ждет.

— А танк будет? — спросил Сталкер. — Мне танк нужен!

— Да все тебе будет! И ангар, и танк, и массовка — я Федорчуку ящик водки поставил!

— А у нас оператора опять нет, — пробурчал Юрка.

— Как — нет?! — завопил Гриша.

— Как обычно — жестокая классика.

«Жестокая классика» заключалась в том, что оператором был Федя, а Федя обладал потрясающей способностью отсутствовать именно тогда, когда в нём была необходимость. А ещё он непременно попадал во всевозможные истории. Очкастый, патлатый и щуплый Федя отличался редкой страстью к приключениям и абсолютной атрофией инстинкта самосохранения. В самый разгар работы он мог неожиданно схватить камеру и умчаться снимать какой-нибудь разгон митинга, пикет возле следственного изолятора или что-нибудь ещё из числа событий такого рода. Нередко это заканчивалось тем, что Феде разбивали камеру, морду и голову, или он сам разбивал машину, садясь за руль в состоянии, близком к полному нестоянию. Через несколько дней Федины следы обнаруживались то в вытрезвителе, то в травматологии, то в психушке, а то и в далёком сибирском городе — в тысяче с лишним километров от места происшествия. Как его туда занесло, Федя, конечно же, не помнил.

Сначала Федя был всем — сценаристом, оператором, режиссёром, актёром и так далее. И цены б ему не было, если б не его патологическая ненадёжность. Тогда Гриша нашёл Юрку. Юрка оказался полной Фединой противоположностью — он был на редкость надёжен и безотказен, зато страдал отсутствием творческих идей. Когда же Федя исчез в очередной раз, а Юрка заявил, что снимать может только по готовому сценарию, Гриша был готов впасть в отчаяние. Но тут появился Сталкер.

Появился он со своей чифирной плиткой и горой грандиозных замыслов. И поселился в студии, поскольку с квартиры его выгнали за неуплату и буйное поведение в пьяном виде. К этому времени вернулся блудный Федя. «О, господи!» — застонал Гриша. — «Был один шизик — стало два шизика!». Сперва шизики чуть не подрались, потом напились и помирились, и Гриша, зайдя как-то вечером на студию, застал такую картину — психопатическая парочка сидит в обнимку на полу, в окружении толпы пустых бутылок, и в две пьяные глотки орёт: «Ком он, бэби, лайт май фай-е-эр!». Тогда Гриша и понял, что с такой командой спокойной жизни ему не видать.

— Сталкер, придётся тебе снимать второй камерой, — распорядился «порнобосс». — Первым оператором будет Дядя Вася. Единственный нормальный человек среди вас всех!

— Ты, Гриша, халявщик, — сказал Сталкер. — Хочешь, чтобы я ещё и за оператора бесплатно вкалывал?

— Выпишу я тебе премиальные. Да хватит уже сидеть! Отклеивайте жопы от кресел, и поехали! «Звёзды»-то наши хоть здесь?.

— Здесь — куда они денутся! — Юрка неохотно поднялся.

— Только им другое название больше подходит — которое со «звёздами» созвучно, — пробурчал Сталкер. — Особенно Светке. Да и Мишке — тоже.

— А ты вообще наркоман! — входя в монтажную, ответил Мишка. Их отношения окончательно испортились в тот день, когда во время совместного водкопития Мишка решил было поухаживать за Сталкером и очень обиделся на то, что Сталкер его ухаживаний не оценил.

И тут не выдержал Гриша:

— Заткнитесь оба! Достали лаяться! Между прочим, машина ждет.


2


Не прекращая препираться, они загрузились в «ГАЗель». Дядя Вася сел за руль, Гриша — рядом с ним, остальные, то есть Юрка, Сталкер, Мишка и Светка, расположились сзади. Но не успели проехать и квартала, как заканючил Юрка, требуя остановиться на углу.

— Черт бы тебя драл с твоими хот-догами! — выругался Гриша. — Работнички! Один непрерывно «колёса» жрёт, другой — хот-доги трескает!

— Когда я нервничаю, пища меня успокаивает, — заявил Юрка.

— Дядя Вася, притормози. Тогда уж, обжора, бери на всех.

— Что я — Рокфеллер? Деньги давай!

Гриша полез в карман.

— На этого гения можешь не брать — он всё равно одними транквилизаторами питается. И чифиром запивает.

Сталкер завопил, что это дискриминация. Светка хихикнула, Мишка заржал, а Дядя Вася заметил: «Во, какая хреновина!». Юрка выскочил из машины и потрусил к ларькам. Отсутствовал он довольно долго, и Гриша высказал предположение, что Юрка в данный момент стоит у ларька и лопает пищу богов в одно рыло, то бишь, в своё. Предположение не оправдалось. Пару хот-догов Юрка, возможно, и сожрал по пути, но остальные донёс. Наконец, под Гришину ругань, Юркино чавканье и Мишкино ржание они тронулись с места и покатили в сторону танковой части номер какой-то там, где на правах самодержца царил полковник Коля Федорчук.

Полковник Коля Федорчук был, что называется, «настоящий полковник». Дородный и обстоятельный, он обладал низким раскатистым голосом и всем своим видом излучал добродушие, которое, впрочем, было поддельным. Личный состав части не раз имел удовольствие наблюдать, как полковник Коля собственноручно лупит по мордасам не только солдат, но и офицеров. А однажды, по слухам, в бытность свою майором он загнул раком и поимел в зад какого-то лейтенанта.

На этот раз добродушие просто пёрло из него через все дыры — как видно, сделал свое дело Гришин ящик водки. Федорчук лично провёл съемочную группу в ангар, где обнаружились и танк, и несколько комплектов обмундирования, и трое солдатиков в роли подсобных рабочих.

— Вот что, Гриша, — пока твои пашут, мы с тобой водочки попьём.

Сталкер матюгнулся. Во-первых, Федорчук вызывал в нем неодолимое раздражение, во-вторых, этот фильм Сталкер попросту ненавидел. Сценарий он написал, пойдя на поводу у Юрки и Гриши, требовавших, чтобы он, наконец, состряпал что-нибудь смешное. Сталкер засел за машинку и в итоге родил столь совершенный шедевр идиотизма, на какой только был способен — предприимчивая проститутка пробиралась в расположение воинской части, поочерёдно имела весь личный состав, и часть превращалась в бордель. После чего, ободрённые успехом соратницы, туда переселялись все проститутки города.

Втайне Сталкер надеялся, что такую ахинею даже Гриша с Юркой снимать не согласятся, но те, к его ужасу, пришли от сценария в дикий восторг. Юрка стал размышлять, где же они достанут такую пропасть блядей, а Гриша помчался к Федорчуку, с которым его связывала какая-то тёмная деятельность.

Тем временем солдатики приволокли в ангар столик, расставили на нем выпивку и закуску, и Сталкер понял, что придется, вдобавок, терпеть присутствие на съёмках Федорчука. Оставалось одно — поскорее отснять все, что можно, а прочие сцены «добить» уже в студии. Дядя Вася врубил свет и взял камеру. Сталкер приготовился снимать средние планы. Светка разделась и вскарабкалась на танк. Мишка, облачённый в форму с сержантскими лычками, полез вслед за ней и свалился. Федорчук загоготал.

— Гриша, — позвал Сталкер, — уйми офицера. А то я в него чем-нибудь кину.

Худо-бедно, но эту сцену отсняли. Дальше по плану следовал эпизод, почему-то считавшийся самым смешным. Механик, заснувший в танке, пытается выбраться наружу и не может открыть люк, прижатый Светкиным задом. Когда же это ему удаётся, он видит прямо перед своим носом влагалище и с криком: «Ой, мама!» проваливается обратно.

Но тут возникла неожиданная проблема. Несмотря на водку, полковник Коля наотрез отказался выделить на роль механика кого-нибудь из своих.

— А вдруг его опознают? — загремел он. — Вы что, хотите мою часть опозорить?!

Юрка и Сталкер переглянулись.

— Сталкер! — умоляюще сказал Юрка. — Снимем одной камерой.

— Подожди, приму допинг, — ответил тот, выколупывая из упаковки остатки таблеток. После чего с отвращением стал натягивать промасленную «хэбэшку».

И всё б ничего, не окажись «хэбэшка» размеров на пять больше, чем надо. Каковое зрелище привело Федорчука в состояние, близкое к истерике.

— Вот это чмырь! — снова загоготал он, тыча в Сталкера пальцем. Этого Сталкер уже не вынес.

— Не заткнешься — врежу, — негромко сказал он, приближаясь к Федорчуку.

Федорчук побагровел и вскочил, опрокинув столик. Гриша вцепился в полковника Колю, Юрка — в Сталкера.

— Чмо штатское! — орал Федорчук.

— Хамло армейское! — орал Сталкер.

— Хреновина! — прокомментировал Дядя Вася.

Инцидент кое-как замяли, точнее, залили водкой.

После чего пьяный Сталкер вполне натурально рухнул в люк и вылезть без посторонней помощи оказался не в силах. Зато когда его вынули-таки из танка, начал кричать, что, мол, сценарии он сляпал, а от дальнейшего участия в съемках этого грёбаного фильма устраняется. Федорчук бубнил в ухо Грише, что будь — он директором студии — моментально навёл бы порядок.

Собрали аппаратуру, погрузились, поехали.

— Кого куда? — спросил Дядя Вася.

— Завезите меня домой, — жалобно попросил Юрка.

— Ну и денёк сегодня выдался!

И достал из кармана припрятанный хот-дог.

— Юрка, скажи Любке, чтобы достала мне ещё упаковочку, — неожиданно протрезвел Сталкер. — Только лучше не «транков», а циклодола. С него пишется лучше.


3


У нормальных людей похмелье выглядит по-разному — кто-то пьёт воду из-под крана, кто-то — пиво, кто-то лезет под душ или просто лежит и стонет. Володю-Сталкера едва ли можно было причислить к лику нормальных людей, поэтому и похмелье у него проявлялось ненормально. Проснувшись в четыре часа утра и ещё не успев толком протрезветь, Сталкер, охваченный идеей своего гениального сценария, схватился за пишущую машинку.

Машинка была электрической, называлась «Ятрань» (в Сталкеровском варианте — «Едрень») и, судя по звукам, производимым ею, являла собой гибрид трактора и пулемёта. Стой она в квартире, все соседи давно повскакивали бы с постелей и застучали, чем придется, в стены и по батареям. Но подвал, где помещалась студия, был хорошо звукоизолирован, и «едреневый» грохот мог разбудить разве что спавшего в «офисе» Витьку-охранника. Но Витьку вряд ли бы разбудило даже прямое попадание фугасного снаряда.

Вышеозначенный подвал Гриша выбил явно не без Папиной помощи и с его же помощью зарегистрировал коммерческое предприятие, официально именуемое студией по производству рекламных роликов. Излишне упоминать, что ни единого рекламного ролика студия за год не произвела и в дальнейшем производить не собиралась. Что же касается подвала, то он имел давнюю историю, богатую неожиданными перевоплощениями и всевозможным трахом. Спроектирован он был под бомбоубежище, но после стал обиталищем сантехников, которые держали там свои запасные вентили, шланги и разводные ключи, а также трахали время от времени знаменитую Марго, торговавшую у «Гастронома» гнилой картошкой и пережжёнными семечками. Затем сантехники куда-то девались, и их место заняли бомжи. Кого трахали эти, неизвестно. Бомжей выгнала милиция, и какое-то время подвал оставался необитаемым. Но вскоре в нем обосновались подростки — они нюхали клей «Момент», пили портвейн и трахали своих ровесниц. После того, как одну из них оттрахали без её на то согласия, а кто-то из трахателей задохнулся в мешке, прикрыли и эту «малину». Спустя пару месяцев некий предприимчивый деятель устроил в подвале шейпинг-зал, быстро мутировавший в бордель, где трахали друг друга все, кому не лень. Слухи про массовый шейпинг-трах просочились к властям, и власти положили конец спортивно-сексуальному раздолью. Но тут возник Гриша, осенённый Папиной волосатой дланью, и подвальный трах двинулся по пути превращения из аморального времяпрепровождения в высокое искусство.

Собственно, студия занимала не весь подвал. Так называемый «офис», в котором круглосуточно спал бронелобый и пуленепробиваемый Витька, аппаратная, монтажная, склад и съёмочные павильоны составляли обитаемую часть подвала. А за ней простирались обширные подвальные области, лишённые света и вентиляции, где годами не ступала нога человека. Ступив же, эта самая нога оказывалась по колено в застоявшейся ржавой воде, окруженная мраком, хламом и крысами, после чего, разумеется, стремилась поскорее оттуда убраться. Сталкер, оправдывая свое прозвище, напялил как-то болотные сапоги, вооружился фонариком и отправился в путешествие. Бродил он часа три и, вернувшись, сообщил, что подвал, судя по всему, располагается чуть ли не подо всем кварталом, и он едва в нём не заблудился. В качестве трофеев Сталкер принёс заплесневевший противогаз, жестяной чайник и нож с наборной ручкой и явными следами крови. Еще он рассказал, что наткнулся на человеческий скелет, чему Юрка и Гриша не поверили. Светка ойкнула, а Федя предложил переключиться с «порнухи» на фильмы ужасов.

Но всё это было с полгода назад, а сейчас Сталкер с такой же методичностью исследовал загадочную душу придуманной им маньячки. Периодически грохот машинки сменялся шагами взад-вперед, лязгом чифирной кружки и бормотанием — Володя имел привычку перечитывать написанное вслух. Впрочем, часам к восьми Сталкер в полной мере ощутил всю тяжесть и пагубность колёсно-водочных коктейлей. Грохот и бормотание смолкли — он повалился на свой матрас, поняв, что не в силах больше не то что писать, а даже доползти до «офиса», разбудить Витьку и попросить того сбегать за опохмелкой.

Спасение пришло в лице Феди, решившего в кои-то веки нарисоваться. Он вошел, волоча в одной руке кожаный «дипломат», а в другой — боевое оружие тележурналиста, побывавший во множестве переделок обшарпанный «Панасоник девять пятьсот».

— Творишь? — спросил Федя, ставя камеру рядом с «Едренью». — Опять на колёсах?

— Последние вчера доел, — простонал с матраса Сталкер. Закатал с водкой, и теперь мне херово. Тебя-то вчера где носило?

— Снимал движение за регистрацию браков между «голубыми». Значит, выходит, я — посланец богов. Гермес-опохмелитель. Сейчас будем пить джин.

Сталкеру, впрочем, было сейчас все равно — что джин, что стеклоочиститель. Он только вяло поинтересовался:

— Где взял?

— Педики подарили. За освещение их общественной деятельности. В этом доме стаканы есть?

— В этом доме есть всё, кроме любви и счастья. Наливай. За педиков!

Полстакана джина Сталкер проглотил, как микстуру.

— Ну, как? — спросил Федя.

— Не знаю пока. Вроде, легчает.

— Да я не про тебя! Я про джин!

— Да ничего — пить можно.

Впрочем, минут через пять Сталкер понял, что джин и впрямь — штука классная, великолепно исполняющая роль живой воды. Прикуривая одну от одной и бегая из угла в угол, он вдохновенно пересказывал Феде свой недописанный сценарий.

— И главный прикол — она всех убивает по-разному: одного — из пистолета, другому перерезает горло, третьего вообще душит телефонным шнуром. Поэтому её и не могут поймать. И после каждого убийства у неё наступает шок, можно сказать, ступор — она сидит возле мертвого тела и не может взять в толк, как и зачем умудрилась она это сделать.

Федя внимательно слушал, потирая переносицу под очками, там, где оправа оставила вспухший багровый след. Очки постоянно натирали ему переносицу и за ушами, но, тем не менее, Федя никак не удосуживался сменить оправу.

— Володька, здесь нужен ещё один персонаж, — наконец изрек он. — Единственный, кого ей не удается убить, поскольку он и есть генератор зла.

— То есть? — за время совместной работы Сталкер уже привык к столь любимой Федей впечатляющей терминологии.

— То есть, у тебя эта девка появляется из ниоткуда, как с Луны свалившись — этакий взбесившийся терминатор. Но каждого терминатора кто-то должен запустить, и если есть орудие Сатаны, то должно профигурировать и его олицетворение — тот, кто ведет её от жертвы к жертве, указывает на жертву пальцем и говорит: «Убей!».

— Федька, а это — мысль! — в творческом экстазе Сталкер налетел на стул и едва не набил себе шишку. — В твоей дурной голове иногда рождаются шикарнейшие идеи! Только дьявол с рогами, окутанный серным облаком, — это банально. Нужно что-то поинтересней.

— Что же? — Федя не выдержал и снял очки.

— Обычный, казалось бы, человек, который сам до поры — до времени не знает, в чём его роль. Он просто вертится в тех же кругах и знакомит её с будущими жертвами. А потом заметает следы. Зачем? А, может, он в неё, к примеру, влюбился! И когда он понимает, что становится барабаном, на который наматывается цепь убийств, отступать уже поздно. Да и некуда.

— И тут до неё доходит, что единственный путь освобождения — это убить его, — поддержал Федя. — Кстати, как у тебя с названием?

— С названием — никак, — ответил Сталкер. — У меня с этим делом всегда туговато.

— Тогда я предлагаю название «Жопа», — пьяно хохотнул Федя.

— Почему — «Жопа»? — удивился Сталкер.

— По двум причинам. Во-первых, какое б название мы не придумали, Гриша, один чёрт, навяжет свое — идиотское. А, во-вторых, для твоих героев всё складывается, как полная жопа — сплошной беспросвет. И даже хуже — из жопы хоть высраться можно, а тут вообще — некуда бежать.

— «Жопа» — так «Жопа». Тем более, что жоп в кадре должно быть до хрена.

— Но главное, Володька, чтобы до этого дела не добрался Юрка — у него талант любые идеи гробить на корню. Если б не он, «Ебливцев» можно было бы снять на порядок лучше.

— А если не он — то кто? — спросил Сталкер, запуская не слишком чистую пятерню в не слишком чистую шевелюру. Федя выдержал театральную паузу и заявил:

— Я.

— Ты? Тогда нашу, с позволения сказать, «Жопу» мы будем снимать десять лет. И голые актёры все эти годы будут бегать, как стукнутые, по площадке с воплями: «Где режиссёр?». А режиссёр в это время будет общаться с педиками, ментами и санитарами в дурдоме. И, до кучи, с ангелами, чертями и прочими персонажами белой горячки.

Федя помотал головой.

— He-а, когда меня «впирает», я работаю. А эта твоя заморочка меня что-то «впёрла». Да, и о птичках — ты когда собираешься дописать?

— Да что тут уже писать? За пару ночей проработаю диалоги, потом скомпоную, и через недельку выдам готовый сценарий. Проблема — в другом. Чего снимать — уже почти есть, а вот кого снимать — абсолютно не представляю.

— Это не проблема. Мишка в разном гриме может сыграть, как минимум, троих. «Генератором зла» будешь ты — и гримироваться не надо, у тебя с похмелья вид вполне демонический. Что же насчёт остальных — съездим завтра с тобой в «театральный», потолкаемся среди студентов.

— Ты думаешь, мы там найдем героиню? — усомнился Сталкер. — Здесь нужен типаж совершенно особенный. И даже не типаж — хрен знает, как объяснить. Понимаешь, это нельзя сыграть, это должно быть в ней, в актрисе, то бишь, — в каком-то из уголков подсознания. Иначе получится ложь, фальшивка.

— И как ты узнаешь, что там у неё в подсознании?

— Федя снова потёр переносицу.

— Я-то узнаю. Когда это есть, пусть даже оно глубоко запрятано, всё равно хоть немного, а наружу-то пробивается. Я тебе про любую кандидатуру сразу скажу — она это, или не она.

— Итак, подводим итог — требуется девка симпатичная, с хорошей фигурой, достаточно талантливая, и в душе — потенциальная маньячка.

— Вот именно. Утрированно, но, по сути, верно, — Сталкер рванулся к бутылке и жадно хлебнул из горла. — И пока мы такой не найдем, нефиг и жопу морщить.

— Постой, постой, — задумчиво пробормотал Федя — похоже, его осенило. — Есть у меня одна на примете — очень странная девочка. Впрочем, сам увидишь. Сейчас поеду и привезу.

Федя вскочил и принялся шарить по карманам в поисках ключей от машины.

— Куда же я их засунул? — растерянно спросил он.

— Ты что, собрался садиться за руль в таком виде? — поинтересовался Сталкер, заметив, что Федя не слишком уверенно держится на ногах. Его вообще развозило быстро.

— Привыкать мне, что ли!

— Ну, смотри сам. Вон твои ключи — на столе валяются.

Феде и вправду было не привыкать. К тому же, в нём в полной мере отражалось одно из свойств русского человека, как то любовь к быстрой езде, причём степень проявления национального характера была прямо пропорциональна количеству выпитого спиртного. Вероятно, национальным характером объяснялась и странная особенность Фединой нетрезвой езды — если на скорости около ста двадцати Федя справлялся с управлением вполне прилично, то выехать со стоянки, не вписавшись в какой-нибудь столб, бордюр или железобетонный блок, ему удавалось далеко не всегда. По этой причине левое заднее крыло он выправлял уже трижды, а «габаритники» менял бессчётное число раз. А так как ездил Федя на иномарке, пьяные стояночные маневры влетали ему в копеечку.

История же появления у такого человека, как Федя, престижной машины выглядела следующим образом. Однажды, получив за что-то сверхъестественно большой гонорар, он долго ходил в раздумьях — купить ему однокомнатную квартиру или подержанную «Вольво». И то, и другое стоило примерно одинаково и как раз укладывалось в рамки гонорара. В конце концов, в противоборстве жилья и транспорта победил транспорт. И теперь, когда Федю выпирала очередная подруга, или комендантша студенческого общежития, где он нелегально проживал, вооружалась совковой лопатой и изгоняла его из сей благословенной обители, нашему герою приходилось ночевать в автомобиле. А поскольку обликом своим Федя никак не походил на владельца «крутой тачки», каждую ночь его будили менты, задавая один и тот же, казавшийся им логичным вопрос: «Парень, какого хрена ты дрыхнешь в чужой машине?».

Глядя на то, как Федя, опрокидывая стаканы, тянется за ключами, Сталкер подумал, что злосчастный столб, на который тот неоднократно покушался кормой своей «Вольво», сегодня будет повержен окончательно. Но пока он представлял грядущее крушение столба, со стороны «офиса» донеслись топот и Гришин голос, возопивший:

— Витька, кретин сраный! Таскай по две коробки — расколотишь всё к едрени матери!

Удивляло то, что слово «кретин» было произнесено не злобно, а как-то радостно и даже почти ласково. Удивление вызывало и слово «расколотишь».

— Неужели наш жмот раскошелился на «галогенки»? — предположил Сталкер.

Следует пояснить — «галогенками» в обиходе именуются галогенные осветительные лампы. Ежу понятно — в потемках много не наснимаешь, но не всякий ёж знает, что обычные лампочки, которых можно сколько угодно навыворачивать по подъездам, для видеосъёмки не годятся, а посему нужны специальные, галогенные, довольно-таки, кстати, дорогие. Проклятые «галогенки» «летели» чуть ли не на каждой съёмке, производя при этом звук, подобный взрыву петарды. Запас ламп таял, и Дядя Вася уже неоднократно повторял Грише, что ежели Гриша не разорится на эти «хреновины», то пусть освещает съёмочную площадку собственным начальственным кукишем.

Движимый любопытством, Сталкер направился в «офис» и, зайдя туда, убедился, что реальность порой превосходит самый смелый полет мечты. Ибо увидел Витьку, пыхтевшего под тяжестью сразу пяти коробок, в которых, впрочем, никаких «галогенок» не было. Надписи на коробках недвусмысленно возвещали, что находятся в них бутылки со спиртным импортного производства.

Сначала Сталкер решил, будто выпивка предназначается для какого-нибудь очередного Федорчука, но, увидев, как Витька ставит бесценный груз рядом с присланным Сан Санычем шампанским, он понял — Гриша, демонстрируя широту души, собрался отметить студийный «юбилей» по полной программе.

Тем временем за сталкеровской спиной возник Федя и оторопело уставился на коробки мутноватым взглядом.

— Это что? — спросил он, икнув.

— Бухло, — ответил Сталкер. — Буржуйское.

Из подсобки показался Дядя Вася, волоча толстый кабель. Бросил его рядом со спиртным и проворчал себе под нос что-то про хреновину, которая шестнадцати ампер — и тех не держит. Гриша и Юрка вошли почти одновременно. Юрка — с надкушенным хот-догом, а Гриша — ещё с двумя коробками.

— Отрадно видеть сотрудников в сборе, — прокомментировал он. — Это называется, халявным пойлом запахло. Чтобы к пяти часам на студии вместо обычного бардака царила праздничная обстановка!

— Володька, через час я тебе её привезу, — сказал Федя и двинулся к выходу. Вскоре на лестнице раздался грохот, сопровождаемый возгласом «Блядь!..» — как нетрудно догадаться, Федя споткнулся.

«Всё — столбу конец!» — подумал Сталкер.


4


Через час Федя не объявился. Как, впрочем, и через два, и через три часа. Когда дело близилось к пяти, и в студии стало многолюдно и шумно, Сталкер понял, что его опасения насчёт Феди были не напрасны. «Ну, и холера с ним!» — подумал он. — «Тоже мне, великий режиссёр, Феллини недоделанный!». И принялся методично напиваться.

Тем временем подъехал Сан Саныч, поднял бокал за процветание студии, пожелал, как обычно, творческих успехов и укатил. Прибыли какие-то Гришины приятели из породы легализованных жуликов — опиджаченные и пригалстученные, видом своим стремящиеся сообщить всем окружающим, что уж у них-то, по любому, всё схвачено и, вообще, всё «о’кэй». Вскоре у кого-то из них заверещал «сотовый», и они, один за другим, слиняли. Зато откуда-то взялись несколько девиц в юбочках чуть длиннее трусиков — эти оставались, что называется, до конца сеанса.

После отбытия Сан Саныча и «пиджаков» торжество всё уверенней принимало черты традиционной российской пьянки. Обороты, указанные на этикетках бутылок, плавно перекочёвывали в головы присутствующих, производя в этих головах всё больший и больший шум. Гриша, колыхаясь с бокалом во главе стола, произносил очередную речь, которую уже никто не слушал, Дядя Вася совал Светке под нос кусок кабеля, втолковывая ей про шестнадцать ампер и какое-то там сечение. Из всех сечений Светка слышала только про кесарево, но, тем не менее, старательно хлопала ресницами, делая вид, будто что-то понимает. Мишка слонялся с бутылкой пива, пребывая в тоске и пессимизме по причине отсутствия на вечеринке симпатичных мальчиков. Сталкер же, твёрдо уверенный, что жизнь коротка, и нужно успеть поиметь в ней как можно больше, взгромоздил себе на колени одну из девиц и, травя анекдот про поручика Ржевского, полез рукой к ней под лифчик. Девица, похоже, не имела ничего против, но тут к Сталкеру подобрался Юрка и забубнил в ухо:

— Володя, я просто поражаюсь твоему кобелизму! Я после этих проклятых съёмок прихожу домой, ложусь с Любкой и — представляешь? — при одной мысли о сексе с души воротит!

Сталкер в сердцах прямым текстом послал его в зад. Глубоко возмущённый столь полным отсутствием сопереживания ближнему, Юрка затолкал в рот целую пиццу и долго, обиженно жевал. Володе даже стало его жаль — как мог нормальный, в общем-то, и не столь уж тупой и бездарный мужик превратиться в постоянно жующего и заплывающего жиром никчемного нытика. Тоска, звериная, глухая тоска накатила на Сталкера…

…На лестнице загрохотало.

— Витька, разберись! — икнув, скомандовал Гриша. Но пока Витька мучительно и пьяно ощупывал себя в поисках кобуры, что весьма напоминало эротический аутомассаж онаниста, необходимость в разбирательствах отпала, ибо с лестницы почти скатился «недоделанный Феллини».

Сталкер выглянул из-за бюста своей одноразовой «дамы сердца», успевшей чувствительно отдавить ему кое-что ниже пояса, и узрел, что вслед за «Феллини» скатывается некое существо женского пола в белобрысово-джинсовых тонах. Более детальному рассмотрению мешало как не слишком хорошее зрение, так и количество «принятого на грудь».

— Федя, а я уже и не ждал тебя раньше, чем через две недели, — ядовито заметил Сталкер, перебазируя «даму сердца» на колени совершенно оторопевшего Дяди Васи.

— Менты, козлы! — ответил Федя. — Гаишники — особенно. Насилу отвертелся — ободрали, тсак липку. А потом часа три колесил по городу, разыскивая эту красавицу.

— За проявленное мужество и героизм Птицын Федор Батькович приговаривается к двумстам граммам «Смирнова»! — с этими словами Гриша попытался налить Феде полный стакан, вылив чуть ли не полбутылки на стол. Между тем Сталкер старался сквозь табачный дым и пьяный угар рассмотреть Федину спутницу. Блондинка, притом, похоже, натуральная, стрижка — сильно отросшее каре. Одета не «супер» — джинсики с китайского рынка, джинсовая же курточка аналогичного происхождения. Притом, джинсы — коротки, а куртка знавала и лучшие дни. Пацанка — пацанкой.

Закончив с беглой экспертизой одежды, Сталкер переключился на лицо. Славная, в общем-то, мордашка, даже более того — с оттенком этакой грубоватой красоты и налётом чего-то скандинавского. И все б ничего, вполне в Володином вкусе, если бы не взгляд этих пронзительно-голубых глаз. Нет, его нельзя было назвать пустым, но была в нем некая отрешённость — в стиле «я знаю, что будет, и пусть будет, что будет». А ещё — были в этом взгляде и чистота, и бесстыдство, и порок, и невинность, и имя этому взгляду было — Бездна. И какая-то странная двойственность — её взгляд и притягивал, и пугал.

«О, господи!» — простонал про себя Сталкер. — «Да ведь она, похоже, ещё и малолетка! Влетим мы с ней под статью, как пить дать, влетим!»

И всё ещё он боялся признаться себе в том, что понял практически сразу, на мгновение встретившись с ней глазами — она!

— Дамы и господа! — обратился Сталкер к присутствующим. — Просьба нас извинить — мы удаляемся на небольшое производственное совещание.

— Так и скажи, что у тебя на эту деваху член встал, — зло проронил Мишка.

— Иди к чёрту, — ответил Сталкер, сгребая со стола бутылку водки и три стакана. — Федя, пойдем в павильон — там всё и обсудим.

— Как вы её на двоих-то делить будете? — загоготал всё тот же Мишка.

— Заткнись, педик! — Сталкер направился к двери. Мимо его головы пролетела пустая бутылка и разбилась, ударившись о косяк.

Павильон представлял собой помещение площадью квадратов в тридцать, где находились: знаменитый «траходром», круглый стол, два стула, несколько прожекторов на ржавых, облезлых штативах и гора декораций, списанных за ветхостью или ненадобностью из драмтеатра. Сталкер повесил на дверь табличку «Не входить — идет съёмка!», после чего ещё и задвинул шпингалет.

— Ну вот, теперь нам, надеюсь, мешать не будут. Тебя хоть зовут-то как? — обратился он к девушке.

— Ника, — ответила девушка. — Мне раздеваться? — и скинула курточку.

Сталкер даже слегка опешил.

— Ну… раздевайся, если хочешь, — пробормотал он. Ника стащила с себя футболку с полинявшей и полуосыпавшейся картинкой, на которой некогда красовались не то патлы рок-звезды, не то мурло очередного кандидата в депутаты — сейчас это было уже неустановимо. Лифчика под футболкой не оказалось. Так же решительно стянула и джинсы, швырнув их на «траходром».

— Трусики тоже снимать? — спросила она.

— Да подожди ты со своими трусиками! — воскликнул Сталкер. — Садись. Водку пьёшь?

— Немного, — ответила Ника. Володя с хрустом отвинтил крышку, разлил «Смирновскую» по стаканам и, никого не дожидаясь, осушил свой стакан. Требовалось успокоиться. Не так часто случалось ему совершенно не понимать, что с ним творится. Один голос внутри него ликовал: «Есть! Есть! То, что нужно! Если эту роль не сыграет она, её не сыграет никто!» Но кто-то другой, из тьмы подсознания, умолял: «Откажись! Откажись, пока не поздно! Посади её на мотор, скажи — девушка, мы рассмотрим вашу кандидатуру и позвоним, — и забудь записать номер телефона».

«Наверное, я слишком много пью, и это — предвестники белой горячки», — подумал Сталкер и по причине, как видно, вечной человеческой непоследовательности, налил себе ещё.

— Что это ты так целенаправленно надираешься? — поинтересовался Федя. — В зобу дыханье спёрло?

— Да нет. Слушай, девочка, тебе этот тип хоть что-нибудь объяснил?

Она кивнула.

— А ты что-нибудь поняла из его объяснений? Это ж не просто фильм — это порно!

Ника кивнула снова.

— Да, я знаю. На съёмках я должна буду делать вид, что трахаюсь с тем злобным педиком, а после съёмок — трахаться с кем-то из вас.

«Это бред», — решил Сталкер. «Алкогольное размягчение мозга. Откуда она может знать, что именно Мишка будет её партнёром?» Голос из подсознания вопил: «Отговори её! Или скажи, что она не подходит — например, по возрасту». Но первый голос не соглашался: «Кретин! Ты пропустишь свой единственный шанс! Да по всему она более чем подходит! Она рождена для этой роли!».

«Рождена?» — удивился Сталкер. И вспомнил вдруг собственные слова: «Это нельзя сыграть — это должно быть в ней!»

«Рождена? Должно? Быть? Бред, это просто какой-то бред!»

Внезапно тот внутри Сталкера, который был против, громко и отчётливо спросил Володиным голосом:

— Ника, а годков тебе сколько? Семнадцать-то хоть будет?

— Восемнадцать. Через три месяца, — сказала она равнодушно.

— Родители есть? — не унимался Тот, Который Против. — А вдруг они увидят тебя в этом фильме?

— Ну, отцу я сама отошлю кассету — пусть подрочит.

— Володька, ты с этой пьянкой совсем долбанулся! — зашипел ему в ухо Федя. — Ты её что — отговариваешь?

У Того, Кто Был «За», появился союзник.

— Не знаю, — Сталкер потер лоб. — Не знаю. Наверное, я отупел.

— Вот уж точно — тупее некуда! Я её искал по всему городу, последние деньги спустил на взятки гаишникам, а этот мудила нажрался и давай морали читать!

— Да, Федя, ты прав. Это просто припадок прекраснодушия вперемешку с идиотизмом.

Тот, Который Был Против, уходил обратно в чёрную глубь, на ходу заметая следы.

— Федя, сходи, пожалуйста, за закуской, — попросил Сталкер. — А мы пока побеседуем.

И, едва за Федей закрылась дверь, скомандовал чужим, странным голосом:

— Снимай трусы.

А после швырнул её на «траходром» и взял с исступлённой, животной яростью изголодавшегося самца. И, кончая, увидел бездонную пропасть в её голубых, словно небо, глазах. И понял, что в этот момент колесо получило огромнейшей силы толчок, и его уже не остановить.


5


Прошла неделя, длинная, скучная и скупая на решающие события. «Солдатскую любовь» заклинило — после того, как Сталкер самоустранился, заявив, что лучше будет терпеть материальный, чем моральный ущерб, фильм стал превращаться в этакий «порнодолгострой», обещая по своему завершению в далёком будущем явить миру редкостную скучищу. Юрке удалось-таки со скрипом организовать съёмку двух с половиной сцен, но Мишка со Светкой опротивели друг другу настолько, что это было заметно как невооруженному взгляду, так и бесстрастному оку камеры. Гриша сначала бесился, потом впал в депрессию, а после — в своего рода моральный коллапс и в этом состоянии встретил рождённый под пером Сталкера сценарий без воодушевления, но и без негатива. И даже достал столь нужный для съёмок настоящий «макаров». Основным аргументом послужила фраза, которую ему хором проорали Федя и Сталкер — один в правое ухо, другой в левое — «мы что, дырки от пуль в двери дрелью сверлить будем?» Аргумент оказался неотразимым, ибо дрель пришлось бы покупать в магазине, а «Макаров» можно было за флакон арендовать у Федорчука.

Ника поселилась в студии, поскольку, как выяснилось, никакого намека на жильё у неё в городе не было, и она уже год жила, где придётся. Благодаря чему количество постоянных подвальных жителей выросло ещё на одну человеко-единицу. Остальными человеко-единицами были Сталкер и Витька, Сталкер — по необходимости, а Витька — из лени и экономии. Он жил в получасе езды, но тяжкая и зеленая жаба давила его тратиться на транспорт. Равно как и на жратву — в этом плане он регулярно «падал на хвост» то Сталкеру, то Грише, то Юрке.

Всю неделю подвальная троица, поименованная Федей «детьми подземелья», а Гришей — «заместителями крыс», проводила время, углубившись каждый в свои занятия. Сталкер творил, Витька просиживал штаны и кресло в «офисе», а Ника бродила по студии или часами сидела, уткнувшись взором в одну точку — не то медитировала, не то наблюдала за ходом неких, ею одной видимых событий. Впрочем, иногда её неожиданно «прибивало» заняться какой-нибудь деятельностью — прибираться или помогать Дяде Васе распутывать кабели. Но любое дело Ника быстро бросала, возвращаясь в свою привычную отрешенность.

— Федя, ты где её откопал? — спросил как-то Сталкер.

— В ментовке, где ещё, — ответил тот, — когда снимал репортаж про блядей.

— Она что — проститутка?

— Да, вроде бы, нет — её за беспаспортность загребли.

О «юбилейном» вечере ни Сталкер, ни Ника не вспоминали. Сталкер, вероятно, потому, что ушел с головой в писанину и, кроме того, активно потреблял препарат под названием «циклодол», повышающий, как известно, умственную активность и снижающий половое влечение. Так или иначе, всё шло своим чередом, и, казалось, этой тягомотине дней не будет конца.

Но, рано или поздно, всему приходит конец — и тягомотине, и циклодолу, и даже Фединым странствиям в поисках сенсаций.

— Хорош дурака валять! — решительно сказал он, грохая об стол свой «Панасоник». — Завтра снимаем первое убийство. Павильон я забираю на весь день и, чего бы там не вопил Юрка, реквизирую Мишку.

Как не удивительно, назавтра вся съёмочная группа оказалась на месте, и — совсем уж редкий случай! — никто не опоздал, что было сочтено хорошим предзнаменованием. Припёрся даже Юрка, хотя ему-то на съёмках делать было совершенно нечего.

— Пускай с декорациями помогает, — распорядился Федя. — Зеваки мне на хрен не нужны!

Дядя Вася размотал свои кабели и, кряхтя, приволок тяжеленную дверь, ту самую, которой суждено было быть расстрелянной в упор.

— В неё ты и будешь целиться, — втолковывал Федя Нике. — Только, ради бога, осторожнее! Промахнуться здесь, конечно, невозможно, но стрелять тебе придётся, лёжа на спине под Мишкой. Да, кстати, ты когда-нибудь стреляла из пистолета?

— Один раз, — ответила Ника. — Мусор знакомый пострелять давал.

— Тогда пойдём в подвал, потренируешься.

Вскоре в глубине подвала загрохотали выстрелы, усиленные эхом и Федиными воплями: «Держи крепче! Так, чуть выше! Молодец!» Если бы не звукоизоляция, минут через десять на студию ворвался бы ОМОН.

— Не девка, а потенциальный снайпер! — восхищённо сказал Федя, когда они вернулись на съёмочную площадку. — По местам! Актёры, раздевайтесь! Гриша, проконтролируй, пожалуйста, чтобы возле двери не оказалось никакого идиота. Ну что, Дядь Вася, Сталкер — готовы? Камера, мотор!

Никто не понял, как это случилось. Только все увидели, что Мишка, выгнувшийся в позе величайшего наслаждения, внезапно рухнул на Нику, и сталкеровский объектив забрызгало чем-то красным.

Дядя Вася выронил камеру, даже не успев сказать своё коронное: «Хреновина!», Юрка подавился хотдогом, а Гриша пробормотал:

— Ну, ребята, вы переигрываете!

Его рассудок отказывался принять страшную мысль, что это произошло, что это — уже не игра. Лишь ничем не интересующийся Витька продолжал спокойно дрыхнуть в своём кресле.

Сталкер же окончательно пришёл в себя только тогда, когда Мишкин труп уже стащили с Ники, а та сидела на «траходроме», уставившись в неведомую даль. В руке у неё всё ещё оставался пистолет.

— Суки! — вопил в истерике Гриша. — Что вы наделали, суки!

Первым в создавшейся ситуации смог сориентироваться Федя.

— Гришенька, звони Папе. Кроме него, нас никто не отмажет.

До Гриши, наконец-то, дошло, что орать бесполезно — нужно выкручиваться. Запинаясь о кабели, он побежал звонить. Сталкер почувствовал необходимость хоть что-то сделать. Он присел рядом с Никой, обнял её, не заметив, как перемазался в крови.

— Девочка, девочка моя! Это — несчастный случай, ты не виновата, это просто несчастный случай! — твердил он, как заведенный, убеждая то ли её, то ли себя.

Не прошло и получаса, как на потрепанном «жигуленке» с забрызганными грязью номерами подъехали трое совершенно одинаковых, коротко стриженых ребят. Быстро, по-деловому, засунули Мишку в пластиковый мешок, загрузили в багажник и уехали, сказав напоследок безо всяких эмоций:

— Уничтожьте плёнки.

К Сталкеру, всё ещё обнимавшему заляпанную мозгами и кровью Нику, подсел Федя и шепнул:

— Я посмотрел плёнку — там нет ничего!

— Уже — нет?

— Вообще — нет! И не было!

Но не это было самым странным. Самым странным было то, что никто не заметил, как злосчастный «макаров» перекочевал из Никиной руки в обширный сталкеровский карман.


6


Федя и Сталкер пили два дня. Точнее, двое суток, окончательно перепутав день с ночью. Время от времени кто-нибудь из них отключался в той позе, в какой его настигала очередная капля алкоголя, ставшая последней, переполнившей чашу. Отключался, но только для того, чтобы через два-три часа, полуочухавшись, продолжать накачиваться водкой. Вскоре они начали вырубаться попеременно, явив собой некий алкогольный маятник, поэтому никакого общения не получалось. Да оно и не требовалось — это был всего лишь сеанс противошоковой спиртотерапии.

Ника бродила по студии, созерцая невидимое, и натыкалась на предметы. На любые вопросы отвечала односложно, и самым пространным ответом, какого от неё удалось добиться, было слово «нормально». Витька по-прежнему дрых — его психика отличалась таким здоровьем, что заставляла усомниться в самом её существовании. Все остальные подевались кто куда — Юрка заедал стресс, Дядя Вася перематывал на дому трансформатор, а Светка, по слухам, завела роман. Мишка же, скорее всего, нашел последнее пристанище на дне какого-нибудь затопленного котлована или в ванне с серной кислотой. В студии повисла тяжелая, удушливая атмосфера, смешанная с запахом хронического перегара. Однажды забрёл Гриша, взглянул на удручающую мерзость запустения, поморщился, плюнул на пол, проворчал: «Коматозники, блядь!» и ушёл.

Но на исходе вторых суток алкомарафона двое «коматозников» включились почти одновременно.

— Хватит, — с трудом шевеля губами, сказал Сталкер. — Рефлексировать хватит! Если эта история помешает нам закончить фильм, то значит, что мы с тобой попросту говна не стоим.

— Типун тебе на язык, — ответил Федя. — Завтра похмеляемся и рвём в «театральный» — искать актеров.

— Решено. А что, у нас кончилось пойло? Подожди, сейчас пороюсь в карманах — не могли ведь мы пробухать всё до копейки! — и Сталкер полез в карман. И сразу понял, какой предмет двое суток так неприятно врезался ему в пах, потому как первым, что ему удалось нащупать, оказалась рукоятка «Макарова».

«Как я ещё себе яйца по пьяни не отстрелил!» — подумал он, вспомнив, что не поставил пистолет на предохранитель.

Сталкер и сам не знал, для чего упрятал его в карман. Возможно, виной тому было так называемое «жопное чувство» или распространенная ментальная установка — «в хозяйстве кулака пулемет не помеха». Во всяком случае, извлекая на свет несколько измятых бумажек, он заботился в первую очередь о том, как бы ненароком не задеть спусковой крючок.

— Ого, а мы почти миллионеры! На сейчас и на утро хватит. Ну что, Витьку сгоняем или сами пойдем?

— Сгоняешь его! — отозвался Федя. — Это туловище будить — больше времени займет. Только погоди, сначала поссать схожу.

Федя исчез в глубине подвала, и это позволило Сталкеру вытащить, наконец, «пушку» и облегчённо щёлкнуть предохранителем. Тут ему вспомнилась чеховская концепция, гласящая, что если в первом акте на сцене висит ружьё, то в пятом оно непременно должно выстрелить.

«А если в первом акте стреляет „макаров“, то в финале придется вытаскивать на сцену миномёт?» — усмехнулся он, засовывая пистолет за пояс. В кармане он, всё-таки, ужасно мешал.


В «театральном» они проторчали целых три часа, не добившись, при этом, почти ничего. Из предполагаемых кандидатов двое отказались сразу и наотрез, другие сослались на занятость, и лишь один, вроде бы, заинтересовался и обещал позвонить, как только покончит с предыдущей халтурой.

— Тугой нынче пошел студент, — прокомментировал Сталкер, покидая стены института. — Ох, как мне хреново!

— Ну что, — сказал Федя. — Поехали, что ли, на студию. Там сядем и — будем думать.

— На что думать-то? — воскликнул Сталкер. Последние копейки ушли на утреннюю опохмелку.

— Не грейся — у меня ещё стольник остался. Я его, правда, Лёвке вернуть обещал, но что уж тут, раз такие дела. А Лёвка перебьется. Ему этот стольник, как нам «беломорина».

В целях экономии завернули к известной Сталкеру бабке, которая торговала спиртом. Хитрая бабка продавала спирт только знакомым, во всех остальных случаях прикидываясь напрочь глухой. На этот раз она решила прикинуться ещё и подслеповатой. Сталкер заметил бабке, что она охренела, поскольку сталкеровскую рожу могла наблюдать, как минимум, в неделю раз. Но прозрела бабка только тогда, когда Федя помахал у неё перед носом купюрой.

— Как же я сразу-то тебя не признала? — удивилась бабка и пошуршала в кладовку.


— А я говорю — всё должно быть настоящим! — едва не кричал Сталкер на подходе к студии. — Любая бутафория — ложь, а искусство не приемлет лжи!

Конечно же, они не удержались и полфлакона приговорили в подъезде. Произошло это после почти парламентских прений — разбавлять спирт или нет? Сталкер утверждал, что осквернение спирта водой равно переводу добра на говно, Федя же с ним не соглашался, доказывая, что неразбавленный с похмелья — вредно. В конечном итоге был достигнут консенсус, выраженный следующей формулировкой — «разбавлять мы не будем, но запить чем-то надо». По достижении консенсуса Федя морально изнасиловал местных жителей, и после множества неудачных попыток выпросил-таки в чёрт знает, какой по счёту квартире, кружку воды. Возможно, во всех предыдущих квартирах обитали одни кержаки, которые, как все знают, чужим воды ни за что не дадут.

Эффект превзошел все возможные ожидания, ибо путь от подъезда до студии (а они проделали его пешком, поскольку даже Федя — и тот не рискнул садиться за руль в таком состоянии, оставив машину под присмотром всё той же бабки — за умеренную плату, разумеется), так вот, путь прошел в спорах на эстетико-философские темы. Если в этих спорах и рождалась истина, то рождалась она под аккомпанемент сочнейшей нецензурщины.

— Так что, едрить твою мать, мы, по-твоему, и актеров должны «мочить» по-настоящему?! — возопил Федя, размахивая, словно поп кадилом, спиртоносной тарой.

— Ну, это уже дань библейским заповедям, обуславливающая относительный процент допустимой лжи, — наукообразно ответил Сталкер, споткнувшись на этих словах о поребрик. Удержаться от падения ему не удалось, но, тем не менее, вторую, непочатую бутылку он спас.

— Что ж, да здравствует минимум бутафории! — воскликнул Федя. — За это мы обязаны выпить!

— Причём, немедленно! — сказал Сталкер, вставая.

— Похоже, я повредил колено. Больно-то как, ё-моё!

За минимум бутафории они выпили прямо на улице, обойдясь без стакана и без закуски, после чего Федю обуяли поистине наполеоновские планы.

— Это должен быть суперфильм! — провозгласил он.

— И если он «пойдёт» — а он, по любому, «пойдёт», — мы снимем и «Жопу-2»! «Жопа» нам принесёт сотни тысяч, а «Жопа-2» — миллионы!

— Иди в жопу! — заорал Сталкер. — Тебя просто несёт, а я идти почти не могу! — судя по всему, он при падении то ли порвал, то ли растянул какую-то связку.

Так они и ввалились на студию: один — отдавшись во власть широкомасштабных прожектов, другой — хромая и матерясь. А так как оба были поглощены своими сильными и пьяными чувствами, они не сразу заметили, что на студии что-то не так. Вроде бы, в «офисе» всё было, как обычно — лампочка в стеклянном колпаке, вечно пустой, но всегда тщательно запертый Гришей сейф, стол, телефон на столе, продавленное кресло. Но в кресле не было Витьки.

Двуединство Витки и кресла всегда служило поводом для студийных шуток — «Витька и кресло — близнецы-братья; говорим — кресло, подразумеваем — Витька, говорим — Витька, подразумеваем — кресло», и так далее, и тому подобное. Но на этот раз кресло оказалось лишённым своей непременной составляющей.

— Куда ж его чёрт унёс? — недоуменно произнёс Федя, грохнув бутылкой об стол. Он и трезвый не мог плавно поставить предмет на поверхность, а уж спьяну делал это так, как будто и предмет, и поверхность — его злейшие враги.

Сталкер начинал постепенно трезветь. Сознание ещё пребывало под влиянием алкоголя, но что-то, находящееся то ли глубже, то ли выше сознания, предупреждало: «Будь готов к худшему».

— Федя, без паники, — бросил он и двинулся в сторону павильона. Что его потащило именно туда — а не в аппаратную или, к примеру, не на склад, — он не знал. Вообще, как Сталкер установил позднее, тогда он действовал почти инстинктивно, не контролируя своих действий.

Ника сидела на «траходроме» в чём мать родила, уставившись в пространство. Перпендикулярно «траходрому», головой к Никиным ногам, лежал на спине Витька со спущенными штанами, и его горло было перерезано от уха до уха. Орудие убийства валялось рядом — нож, принесённый некогда Сталкером из странствий по недрам подвала.

— Что будем делать? — спросил протрезвевший Федя. — Опять обращаться к Папе? Но это уже не похоже на несчастный случай!

— Подонок, — ответил Сталкер. — Полез — получил. Мне его не жалко.

— Мне тоже. Только куда мы его теперь денем?

Тут Сталкер опять посмотрел на нож и вспомнил свою прогулку по подвалам — в частности, как он обнаружил в подвале скелет, что все остальные сочли плодом его неуёмной фантазии.

— Туда, — сказал Сталкер. — Там его сотню лет не найдут.

— А как мы объясним его исчезновение?

— Ушёл. Мы разругались по пьяни, и он ушёл. Витьке ж давно предлагали пойти охранять какого-то не то депутата, не то бандита. Ника, приди, наконец, в себя! — крикнул Сталкер, хватая её за плечи. — Ты меня слышишь?

Она кивнула.

— Вот и хорошо! Одевайся, ведро и тряпка — в углу. Расхлёбывать кашу будем вместе. Федя, болотные сапоги — на складе.

Витька был тяжеленным, а сапоги — дырявыми. Они моментально наполнились водой и стали неподъёмными. Сталкер, схвативший Витьку под мышки, споткнулся и упал, взвыв от боли в колене.

— Давай бросим его здесь, — предложил Федя.

— Нет — слишком близко. Надо дальше — туда, где я скелет находил.

— Мёртвых — к мёртвым? Так какого хрена ты всё ещё задницей в луже сидишь? Вставай, потащили!

— Подожди, нога пройдёт. Эх, перебинтовать нечем! Дай руку — я встать не могу! Чёрт, где фонарик?!

Наконец, чертыхаясь и проклиная друг друга, мёртвого Витьку, Нику и всех, кого только удалось вспомнить, они дотащили тело до того места, откуда запах разложения, по мнению Сталкера, не мог достигнуть студии.

— Ну что, пошли? Володька, у тебя с ногой что — совсем плохо? Так обопрись на меня, слышишь, ты, сукин сын!

Когда они выбрались из катакомб, полуодетая Ника домывала павильон. К этому времени всё уже выглядело вполне невинно и буднично — генеральная уборка, и ничего больше.

— Где нож? — спохватился Сталкер.

— Выкинула, — сказала она.

— Врёшь! Отдай его мне. Слушай, я всё понимаю, и Федя — тоже. Витька сам виноват, козёл безрогий. Но нож ты должна мне отдать — я всё улажу.

— За тем кирпичом, который торчит из стены. Я туда его спрятала.

— Ворона! Самый тупой мент догадался бы! Федя, у нас ведь остался спирт?

— Я не буду, — отказалась Ника.

— Надо, девочка, надо. Я тебе разбавлю.

Вскоре она уже спала на сталкеровском матрасе.

— Ну ладно, Володька, — сказал Федя. — Я двинул, а то что-то за «тачку» боязно. «Легенду» мы утрясли, девка отрубилась. Кстати, где пистолет?

— В реке, — соврал Сталкер.

— Ну, и о’кэй. Федорчук выкрутится. Только, Володька, случайно ли это всё?

— Пофиг. Мы делаем фильм.

— Да, конечно. Когда студент позвонит, возобновляем съёмки. Ну, всё — утром буду. Запри за мной дверь.

Лишь сейчас Сталкер почувствовал, что устал, как собака, и пьян до изумления. А ещё он понял, что никакая сила не заставит его пойти спать в павильон. Потому он и рухнул рядом со спящей Никой, чуть не завопив от боли, пронзившей колено. Но, едва боль утихла, Сталкер ощутил, что не в силах бороться с желанием. Это не была похоть в чистом виде — скорее, потребность совершить что-то наподобие ритуала. Соучастие в убийстве, точнее, в двух убийствах, следовало скрепить соитием.

«Если она меня убьёт, то, значит, так мне и надо», — подумал Сталкер, стаскивая с Ники рубашку.


7


Студент позвонил на следующий же день, проявив похвальную оперативность. Как выяснилось, предыдущую халтуру он просто «задвинул» — то ли польстившись на обещанную Федей высокую оплату, то ли желая прославиться в качестве порнозвезды. Впрочем, его побудительные мотивы никого не интересовали. Имени его тоже никто не запомнил — Студент, и ладно. Если бы у кого-нибудь нашлось время и желание заняться анализом студийного «коллективного бессознательного», то этот кто-нибудь сразу бы уловил создавшуюся тенденцию, при которой имена перестали иметь значение.

И карусель завертелась. «Жопу» снимали в лихорадочном темпе, сутками не выходя из студии — словно все участники процесса инстинктивно пытались успеть сделать как можно больше, пока их не шарахнуло следующей смертью. Всеобщий взрыв работоспособности распространился даже на «Солдатскую любовь», которую тяп-ляп, на скорую руку, но, всё-таки, досняли, притом, в уникально короткие сроки. Вместо Мишки снимался всё тот же Студент. Светку за пять минут до начала съёмок привозил на «Волге» некий парнишка, на котором клеймо «телохранитель» просто некуда было ставить. Он же и забирал её после работы. В любое другое время загадочные подробности Светкиной личной жизни стали бы предметом широчайшего обсуждения, но сейчас подробности, как и имена, перестали существовать.

Гриша воспрял духом и совершил немыслимое — увеличил бюджет «Жопы», сэкономив на «Солдатской любви». Юрка круглосуточно торчал на студии, пожирая глазами Нику, что было заметно всем, кроме неё. Юрка тщательно пытался скрыть своё влечение, делая вид, будто активно участвует в установке света и декораций, но и свет, и декорации, как и всю прочую реальность, затмили для него Никины ляжки.

Вообще, всё шло чересчур хорошо. А когда всё идет очень хорошо, это значит, что рано или поздно станет очень плохо. «Очень плохо» началось в тот день, когда Гриша заявил, что, пускай хоть трава не расти, но сегодня будет выходной. Ника и Студент валились с ног от усталости, у Дяди Васи от переутомления случился лёгкий сердечный приступ, а Федя и Сталкер напоминали двух персонажей из «Ночи живых мертвецов». Но если Федю в кои-то веки посетил инстинкт самосохранения, и он решил поехать в общагу — отоспаться, то Сталкер оказался не в силах бороться с припадком трудоголизма. Ему приспичило переделать кое-какие диалоги, и он, вместо того, чтобы последовать Фединому примеру и где-нибудь упасть, воссел за «Едрень».

И в тот момент, когда Сталкер самозабвенно грохотал машинкой, а Ника спала, свернувшись клубком на матрасе, — в этот момент пришёл Юрка. Его изрядно пошатывало, на побагровевшем лбу вздулись вены. В руке Юрка держал здоровенный газовый ключ, и разило от него, как от самогонного аппарата. Ботинки и брюки были уляпаны грязью.

— У тебя что, канализацию дома прорвало? — спросил Сталкер, выключая «Едрень».

— Любки больше нет, — глухо ответил Юрка. — Грузовик. На полной скорости.

Сталкер вскочил из-за стола.

— Юрка, ты присядь, что ли! Ты же вот-вот рухнешь! У меня тут чекушка была початая, — засуетился он. — А, хочешь, я за хот-догом сбегаю?

— Нет, — сказал Юрка. — Где эта ведьма? Я её убью!

Он внезапно разрыдался:

— Я ведь её даже пальцем не тронул!

— Да что ж ты себя-то винишь? Кого не тронул — Любку? Так ведь не ты же за рулём грузовика сидел!

— Не Любку — суку твою! Я помню бред, который ты накропал! Так вот, твой бред стал реальностью! Где эта сука?

Таким Сталкер Юрку ещё не видел, и ему стало страшно. Мягкотелый, жующий, безобидный, вечный объект насмешек, — Юрка превратился в зверя. Не сводя взгляда с газового ключа, Сталкер понял — Юрка сейчас способен на всё, и, учитывая Юркину массу, Сталкеру его не остановить.

— Ты свихнулся! — закричал он. — Она-то здесь при чём?!

— Сам знаешь, при чём! Уйди с дороги, иначе башку прошибу!

Это не выглядело пустой угрозой. И, как назло, в дверном проёме появилась проснувшаяся Ника.

— А-а! — взревел Юрка, замахиваясь ключом.

«У меня не было выбора», — твердил себе Сталкер впоследствии, и был совершенно прав. Выбора действительно не было, и времени на раздумья — тоже.

Он всегда гордился своим умением стрелять — из любого оружия и в любом состоянии, вне зависимости от количества употреблённых веществ. Сталкер выстрелил трижды, почти не целясь, и не одна пуля не прошла мимо. На мгновение Юрка застыл, глотая воздух, с занесённым для удара ключом, и в следующую секунду тяжело опрокинулся навзничь, не выпуская ключа.

«Пора рисовать звёздочки на фюзеляже. Юркина будет третьей. Или четвёртой?» — подумал Сталкер и, не сумев сдержаться, грохнул о стенку стулом.


Юрку пришлось тащить волоком — он был ещё тяжелее Витьки, поэтому Сталкеру и Нике не удалось его поднять. Выбиваясь из сил и скрипя зубами от боли в колене, Сталкер думал: «Всё когда-то бывает в первый раз — и первый настоящий фильм, и первое собственноручное убийство».

По воде волочить тело оказалось немного легче. Если б ещё не удушающий запах тухлятины, который становился всё сильнее по мере приближения к месту вечного Витькиного успокоения. Витька и живой-то пах отнюдь не розами, а мёртвый он смердел невыносимо.

— Не смотри туда, — сказал Сталкер. Зрелище и вправду было не из приятных — Витькино лицо успели основательно объесть крысы.

Сталкер опоздал — Нику вырвало прямо на Юркин труп.


Они уже возвращались, когда Сталкера вдруг осенило.

— Раздевайся, — приказал он. — Шмотьё лучше бросить здесь. Штаны и рубашку я тебе дам.

С охапкой одежды Сталкер прошлёпал к трупам и старательно прикрыл их. Споткнулся, едва не упав на Витьку, и почувствовал, как содержимое желудка карабкается вверх по пищеводу. Но — сдержался и даже смог оценить результаты своих трудов. Получилось вполне прилично — в тусклом свете дешёвенького фонарика Витька и Юрка теперь ничем не напоминали два человеческих тела. Две кучи тряпья — и только. Если бы, конечно, не запах…

— Всё, пошли отсюда, — сказал Сталкер, подталкивая Нику в направлении выхода. — Простынем сейчас, к чёртовой матери!

Тут-то нелёгкая и принесла Федю. Будучи вечной Фединой носительницей, она на этот раз оказалась ещё и резонёршей, подтвердив азбучную истину, что, заметая следы преступления, дверь нараспашку держать не стоит.

— Вы что, ребята? — удивился он, глядя, как Ника и Сталкер выбираются из катакомб. — Решили позаниматься любовью рядом с… Или?..

— Или, — ответил Сталкер. — Ты один?

— Один. Кто?

— Юрка.

Федя снял очки, бросил на видеомагнитофон и растерянно потёр переносицу.

— Его-то как угораздило? Тоже полез?

— Полез, — буркнул Сталкер. Меньше всего ему сейчас хотелось что-либо объяснять. — С разводным ключом.

— И она его?..

— Не она. Я.

Федя опустился на стул.

— Ты серьёзно? — ошарашено спросил он. Весь его вид был сплошным доказательством инертности человеческой психики — даже тогда, когда всё ясно без слов, человек продолжает машинально задавать идиотские вопросы.

Сталкер промолчал, выволакивая на свет пыльный и обшарпанный чемодан.

— И что теперь? — не унимался Федя.

— Что, что! Не знаю! Витька смердит. Скоро и досюда, наверное, довоняет.

— Слушай, Володька, — Федя поднялся со стула. — Может, ну его, а?

— Чего — «ну»?

— Да фильм этот. Снимем какую-нибудь мелодраму… Или про лесбиянок, но только чтоб без убийств. А то не смешно — полфильма, и три трупа.

Сталкер почувствовал, что свирепеет.

— А четыре — не хочешь!? Между прочим, Юрка-покойничек считал, что грузовик, который Любку переехал, — тоже наша работа! И, если уж на то пошло, то не полфильма, а уже две трети. Сцену на крыше — к чёрту, и, получается, две трети отсняли. Остальное — задачка для второго класса: делим две трети на четыре трупа, или как его там? В общем, ещё пара покойников — и вся бухгалтерия!

— Володька, не расходись. Давай, правда, бросим?

— Бросай! Бросай и проваливай! А я, выходит, не за хрен собачий четверых укокошил! По приколу, выходит!

Сталкеровскую тираду прервал донёсшийся со стороны склада звук, который не мог быть ничем иным, кроме как звуком падения тела.

— Молодец, — пробурчал Федя. — Довёл девку до обморока.

Это могло бы показаться обмороком, если бы Никину шею не обвивал неумелой петлёй один из дядь-васиных кабелей. К счастью, гвоздь в потолке оказался хлипким, да и вбит был едва-едва.

— Давай воды! — крикнул Федя, расслабляя петлю.

— А я начну делать искусственное дыхание.

Но искусственное дыхание не потребовалось — Ника отделалась шишкой на затылке и двумя синяками, доказав, что вешаться тоже уметь надо.

— Отпустите меня, — жалобно попросила она, потирая синяк.

— Куда — на тот свет? — взъярился Сталкер. — А по морде не дать?

— Да тихо вы! Сдурели оба! Один несёт чёрт-те что, другая вешаться вздумала — филиал психушки!

— Да уж, похоже на то — какой-то психоз коллективный, — Сталкер уселся на пол. — Надо всем крыши чинить, иначе мы либо друг друга поубиваем, либо по-перевешаемся.

— Вы бы оделись хоть, для начала, — предложил Федя. — На вас смотреть холодно.

Сталкера и вправду трясло, но едва ли от холода.

— Ладно, пошли шмонать мой гардероб, — сказал он, помогая Нике подняться.

Вскоре из пыльного чемодана были извлечены две пары вполне хипповских джинсов, помимо них Нике достались маечка с лозунгом «Рок без наркотиков» и стройотрядовская куртка, а Сталкеру — когда-то считавшийся белым свитер и пиджак с большой заплатой на спине.

— Классно выглядите, — заметил Федя. — Герои эпизода на вокзале — студентка и алкаш. Ого, а к нам, похоже, гости!

С торчащей из кармана бутылкой и вяленым лещом в руке в монтажную впёрся совершенно пьяный мужик. Икая и покачиваясь, он тупо осмотрелся, после чего безо всякого «здрасьте-пожалуйста» вопросил:

— Эй, а где здесь общественный туалет?

Почему-то эти слова вызвали у всех, включая Нику, припадок истерического смеха.

— Туалет с другой стороны, — давясь смехом, ответил Сталкер, — а здесь — похоронная контора.

— Я ссать хочу, — объявил мужик.

— Тебе же сказали — вали отсюда, иначе охрану позовём. И ширинку застегни.

Мужик ушёл.

— И чего мы радуемся, идиоты? — спросил Федя, когда смех, наконец, иссяк. — Ладно, его хоть чуть раньше не принесло!

— Скажи ещё спасибо, что он кривой, как сабля. И, вообще, двери-то запирать надо!

— Когда я пришёл, она уже открытой была!

— Так сходи и закрой, чем языком трепать! И давайте, что ли, сядем, покурим.

… — Володька, а ведь у Юрки с Любкой — дети, — забеспокоился Федя, тщетно разыскивая брошенные очки. — Они-то теперь как?

— Там ещё какая-то тётка есть. А, если что, так у нас государство доброе. Накормит-оденет, выучит на слесарей, на дворников или на воров. Пропасть не даст. Меня вот тревожит, что Юрку искать начнут.

— Здесь его искать не будут. Он ведь никому не говорил, что «порнухой» занимается — стеснялся. Любка вообще думала, будто он до сих пор на киностудии ишачит — снимает «документалки» про ветеранов. Да куда ж я очки-то девал?

— Вон там они, на видике, — сказала Ника и безо всякого перехода произнесла:

— Отпустите меня. Это я во всём виновата.

— Ну, конечно! — Сталкер по привычке забегал из угла в угол. — Исступлённое чувство вины на фоне маниакально-депрессивного психоза! Ни в чём ты не виновата, а насчёт «отпустите» — так тебя с твоей поехавшей крышей на полметра отпускать нельзя. Вот фильм закончим — крышу я тебе починю. Утащу автостопом на юг, или, лучше, в наши леса. Я такие места знаю — обалдеешь! Крыша сразу на другую сторону съедет.

— А я вернусь в журналистку, — сказал Федя, напяливая очки. — Достало меня высокое порноискусство. Побаловался — и хватит.

— Ты прав. Доснимем — и уйдем со студии. Я, к тому же, план романа набрасывать начал. Денег, конечно, литераторством много не заработаешь, зато реализация полнее. И спокойнее. Ника, а ты чем займёшься?

Та пожала плечами.

— Слушай, у меня есть идея. Поехали со мной в деревню — я тут объявление видел, в Гниловке домик почти даром отдают. Ты будешь хозяйство вести, а я — колоть дрова и стучать на машинке. Ты как?

Ника снова ограничилась пожатием плеч.

— Это что, предложение руки и сердца? — засмеялся Федя.

— Ну, не то, чтобы, но… А, если наскучит, — продолжал Сталкер, — придумаем очередную безумную авантюру. Займёмся шоу-бизнесом или раскачаемся на маленькое рекламное агентство — будем рекламировать лифчики и шампуни от перхоти. Тихо, мирно и без нелегалки.

— Ну, ты и размечтался, Манилов, — хмыкнул Федя. — В этой стране — и без нелегалки? Разоришься!

— Вот уж и помечтать не дадут, — усмехнулся Сталкер. — В нашем возрасте начинает порой хотеться тишины и комфорта.

— Пенсионер нашелся!

— А что, с такой жизнью год за два идет. А то и за три.

— Володька, давай, правда, «Жопу» подсократим? Она и так здоровенная получается!

— Давай. Я как раз кое-что переделывать стал, когда Юрка вломился. Сегодня, конечно, какие, к чертям, съёмки, но к завтрашнему дню, я думаю, мы все придём в норму. Так что, можешь вызывать на завтра Студента.


8


Привести себя в норму оказалось совсем не просто. В голову вместо сценария лезла всякая чушь. Сталкер выключил «Едрень» и спросил:

— Ника, за что ты так ненавидишь отца?

К его удивлению, Ника ответила, но её ответ ничего не прояснил, напротив — ещё больше запутал:

— Из-за этого ублюдка повесилась мать.

И она снова ушла в себя. Вообще, как заметил Сталкер, Ника избегала разговоров о своей достудийной жизни, предпочитая оставаться вещью в себе и человеком без прошлого. В этом она не была исключением — никто из студийщиков, кроме покойного Юрки, не любил рассказывать о себе. По сути, они почти ничего не знали друг о друге, да и не стремились узнать.

«Все мы — люди без прошлого», — подумал Сталкер, — «и единственный персонаж среди нас, имеющий прошлое — это Подвал».

— Среди нас он, похоже, самый живой, — неожиданно для себя вслух сказал он, и его мозг немедленно оккупировали причудливые и неприятные ассоциации. Сталкер вспомнил, что замысел «Жопы» пришёл к нему почти сразу после подвальной «исследовательской экспедиции», и сейчас у него возникло странное чувство, будто бы он тогда, помимо ножа, противогаза и чайника, прихватил ещё один трофей, менее материальный, который ему лучше было б не брать. И вслед за этим странным чувством Сталкера посетила совершенно шизофреническая мысль. Она подкрадывалась, извивалась, клубилась, никак не могла оформиться в слова, а когда оформилась, то стала выглядеть так — может быть, «Жопу» придумал отнюдь не он, а придумал её Подвал, и всё ради того, чтобы он, Сталкер, кормил Подвал трупами? Сталкер поймал себя на том, что начинает отождествлять Подвал с каким-то огромным, зловещим и коварным существом, обладающим колоссальной властью над людьми. А это означало, что его крыша, отдав якоря, стремительно уносится в голубую даль.

«Так и шизануться недолго», — подумал Сталкер и попытался возобновить разговор с Никой, в результате чего узнал две приятных новости — во-первых, что он — зануда, и, во-вторых, что ему не вредно совершить экскурсию в некую часть тела, давшую название фильму. Разговор определённо не клеился, и Сталкер, вздохнув, отправился сотворять чифир.

В дверь постучали. Сталкер, который никого сегодня больше не ждал, решил было, что это вернулся Федя — забрать оставленную им камеру. Но это оказался Гриша.

— Привет коматозникам! — весело сказал Гриша, входя. — С чего такие пришибленные?

По его тону было ясно, что он пребывает в наилучшем расположении духа, иллюстрируя тем самым аксиому «меньше знаешь — лучше спишь».

«Но не всегда лучше живёшь», — добавил про себя Сталкер, а вслух ответил:

— Да так, обычный отходняк после напряжённых трудовых будней.

С ним и вправду такое случалось — выбившись хоть на день из суматошного, безумного ритма жизни, он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Ничего, сейчас я вас развеселю, — Гриша плюхнулся в кресло. — Сан Саныч свихнулся.

— Забавно, — сказал Сталкер. — И как это проявляется?

— Он женится.

— А при чём тут свихнутость? Я знаю многих людей, которые женились, не прослыв при этом сумасшедшими. Сан Санычу же сам бог велел — деньги есть, квартира, машина, бизнес процветает, да и годков — порядочно. Кто же его избранница — дочка президента нефтегазовой компании?

Гриша залился смехом.

— Вот уж не думал, что у сценаристов такое бедное воображение! Гораздо круче!

— Неужто дочка президента России?

— Да какая там дочка! Нет, Володька, ты лучше сядь. И покрепче держись за стул. На Светке он женится!

— На какой ещё Светке? — удивился Сталкер.

— На нашей Светке! На порнозвезде!

Сталкер оторопело уставился на Гришу. Он мог поверить во что угодно — в материализацию мысли, в одушевленность Подвала, в НЛО, в Апокалипсис и в лысого чёрта, но только не в это. В его представлении Сан Саныч и Светка не стыковались никоим боком — ну, в крайнем случае, тёмной ночкой и по великой пьянке, да и то — с известной долей литературного вымысла.

— Подожди, — сказал он. — Это как это — женится? Официально, что ли?

— Абсолютно официально! В ЗАГСе с кольцами и шариками на капоте. Причём, послезавтра.

— Гриша, сегодня не первое апреля. И, вообще, такой юмор не для моей ослабленной психики.

— Сан Саныч мне сам сказал. Между прочим, вся студия приглашена.

— Так вот кто Светку на «Волге» возил!

— Ясное дело — Сансанычев «телок». Ну, как тебе информация?

— Потрясающе. Всё равно, как если бы наш фильм купила бы «Коламбия Пикчерз». Или Госфильмофонд.

— Меня радует в сотрудниках наличие чувства юмора, — хмыкнул Гриша. — Да, и передай всей кодле, чтобы оделись поприличнее. Тебя это тоже касается. На вас с Федей как глянешь — гибриды хиппи с бомжами!

Сталкер посмотрел на свои застиранные джинсы и вспомнил, что его лучшее шмотьё в настоящий момент работает саваном.

— А я, как назло, сегодня костюм в химчистку отдал, — сочинил он. — У них там заказов — пропасть, к концу недели — и то не успеют.

— Возьми в костюмерной смокинг. И, кстати, ты, помнится, говорил, что раньше фотографом на свадьбах халтурил.

— Ну, было дело.

— Вот, заодно и поснимаешь. Аппарат-то ещё не пропил?

Старенький «Зенит» вместе со вспышкой и сменными объективами покоился на дне всё того же пыльного чемодана, будучи, пожалуй, единственной вещью в сталкеровском кочевом хозяйстве, абсолютно не подлежащей пропитию, поскольку, пережив со своим владельцем все возможные и невозможные коллизии бытия, стал для того не просто предметом, а неизменным спутником, даже, в какой-то степени, символом сталкеровского неприкаянного и безалаберного существования.

— Ладно, поснимаю. Но плёнка — с тебя, у меня с финансами — хило.

— Куплю я тебе плёнку, — ответил Гриша и, неожиданно наклонившись к Сталкеру, сальным ухмыляющимся шепотком спросил:

— У вас-то когда?

— Что — когда? — не понял Сталкер.

— Как — что? Бракосочетание, разумеется! Да брось ты из себя целку строить — ни в жизнь не поверю, что ты с ней ни разу не переспал!

У Сталкера отлегло от сердца. Гришин вопрос, произнесённый с загадочной ухмылкой и столь многозначительным тоном, заставил его вздрогнуть. Эх, Сталкер, нервы, нервы!

— Пошляк ты, Гриша, — пробурчал он. — Пошляком родился — пошляком и помрёшь!

— Пошляком я намерен долго и счастливо жить! — с гордостью заявил Гриша.

«Ну, живи», — разрешил про себя Сталкер.


9


В неприметной кафешке, затерявшейся в пыльных дворах меж двух оживлённых улиц, играл полупьяный ансамбль. «А белый лебедь на пруду-у!..» — завывал вокалист, темноволосый парнишка лет девятнадцати, пытаясь придать своему голосу прожжённую сиплость уголовного барда. Почему-то среди кабацких музыкантов бытует мнение, что все без исключения сороко-с-лишним-летние бракосочетающиеся бизнесмены и их невесты должны быть без ума от приблатнённой лирики. И от «Машины времени».

«Вот поблажит он ещё пару часов в такой атмосфере», — усмехнулся Сталкер, — «и имитировать сип уже не придётся». Действительно, воздух в кафе был тяжёлым, спёртым и даже, казалось, каким-то липким.

Сталкер вышел на улицу. Там, впрочем, было не свежее — душный выдался август в этом году. Смеркалось. На западе импрессионистскими мазками темнели тучи — наверное, к ночи надует дождь.

Он полез в карман за сигаретами, чувствуя себя круглым идиотом в этом дурацком смокинге и с фотоаппаратом на шее. Добраться до пачки мешал торчащий из кармана сетевой кабель от вспышки. Сталкер выругался, выволок спутанный кабель, нащупал сигареты. Слабым утешением служило лишь то, что Федя, в тёмном костюме и при галстуке, ощущает себя сейчас, наверное, не меньшим дураком. Тем более что «держать фасон» и «блюсти лицо студии» было не перед кем — никаких «крутых и навороченных новых русских» на сансанычевой свадьбе не оказалось. Кроме студийной братии, присутствовали только необъятная Светкина мамаша и Светкина же какая-то одноклассница в роли свидетельницы. Новоиспеченная тёща, вне себя от радости, что наконец-то спихнула замуж единственную дуру-дочь, изрядно «накушалась» и теперь пыталась заключить в свои могучие объятия каждого из находящихся в пределах досягаемости мужиков. Федя, разгадав плотоядные намерения сей матроны, незамедлительно спрятался в тень, Сталкеру удалось тактично вывернуться, не избежав, впрочем, пылесосоподобного поцелуя, а вот Дядя Вася, утративший в результате активного потребления коньяка маневренность, похоже, «попал».

Сталкер, однако, считал, что круче всех «попал» Сан Саныч, и Гриша был недалёк от истины, утверждая, будто тот повредился в рассудке. Древняя мудрость гласит — собравшись жениться, взгляни сперва на будущую тёщу и увидишь, во что превратится твоя ненаглядная лет через двадцать. Но — что поделаешь! — любовь не только зла, она же — тяжелейшая из всех форм эпилепсии, никакими противосудорожными не лечится.

Сзади послышались шаги. Ника.

— Дай сигарету, — попросила она. Пришлось ему повторить операцию по извлечению пачки из-под кабеля.

В вечернем платье с глубоким декольте, отрытом в той же гардеробной, что и сталкеровский смокинг, Ника выглядела просто отпадно. Не зря Светка бесится — у неё-то самой в этом свадебном наряде со всякими рюшечками-фигнюшечками, кружевами и поддельной розой вид совершенно комический. Глядя же на Нику, Сталкер подумал, что, может быть, не всё так в жизни погано? В сознании заблистали радужные перспективы — домучить «Жопу», получить бабки, взять Нику за шкварник, умотать с ней куда подальше и месяцок с комфортом пинать говно, греть задницы где-нибудь в Крыму и вообще — наслаждаться жизнью. Но тут же вернулся мыслями к новобрачным.

— Странно, — пробормотал он, — почему, всё-таки, Сан Саныч никого, кроме студийщиков, на свадьбу не позвал? Стесняется афишировать свою женитьбу на «порнозвезде»? И забегаловку-то выбрал на отшибе, хотя ему и в «Атриуме» по карману было бы справить.

Сначала Сталкер думал, будто Сан Саныч просто не хочет смешивать разнородные компании и растянет торжества на несколько дней. Например, сегодня — в ЗАГСе, потом — в забегаловке с богемой, а завтра, как это нынче модно, — венчание в церкви, и после венчания — банкет с «крутыми», в том же, допустим, «Атриуме». Но выяснилось, что никакого венчания не планируется, и Сан Саныч со Светкой этой же ночью улетают в свадебное путешествие — то ли в Турцию, то ли на Кипр.

— А ему просто некого больше позвать, — внезапно сказала Ника.

— Ты-то откуда знаешь? — удивился Сталкер.

— Так — чувствую. Он очень одинокий человек.

И сразу же из некой тёмной глубины, словно из замшелой подводной пещеры, барракудой выплыла такая же замшелая, застарелая тоска и хищно осклабилась.

«Единственное, что всех нас объединяет — это общее одиночество. И Сан Саныч, хоть и крутой, того же поля ягода. Вот и на Светке он женится, от одиночества ополоумев».

Сталкер помотал головой, отгоняя наваждение. Тоска-барракуда скрылась под водой, но в глубину не ушла — притаилась у поверхности, в любой миг готовая броситься. Он выкинул чинарик.

— Докуривай, да пойдем, потанцуем. И выпить уже пора.

«Белый лебедь» кончился. Сдох, наверное. Или в суп попал. Взмокший и багровый тамада заплетающимся языком принялся блатовать гостей на участие в каком-то кретиническом конкурсе — не то шарики лопать, не то торт без рук и с завязанными глазами жрать. Из приоткрытой служебной двери выглядывал мутноглазый хмырь — похоже, босс тамады. У всех этих «развлекушников» подход одинаковый: если публика упьётся до поросячьего визга и начнёт по залу паровозиком бегать, сшибая столы — это хорошо. А если визжать и бегать не хотят, сидят и о чём-то друг с другом треплются, значит, тамада, дармоед, их плохо развлекает. Сталкер посочувствовал тамаде — ему уж, бедному, поди, вся эта канитель на двести десять раз остохренела, и думает он лишь о том, как бы поскорее отстреляться и урыться с бутылкой куда-нибудь в подсобку.

— Смываемся, — шепнул Сталкер Нике, — пока нас не заставили плясать вприсядку или кричать петухом.

— Куда смываться-то?

— В андеграунд. То есть, к музыкантам.

И он привычным жестом сцапал со стола бутылку водки.

Реакция музыкантов на гостей с выпивкой была вполне адекватной.

— Вот это вовремя! — потирая руки, обрадовался барабанщик, жизнерадостный бородач с весёлым и нагловатым взглядом. Из опыта прежних кабачно-свадебных халтур Сталкер знал, что в подобных «бандах» барабанщик, как правило — наиболее алкоголизированная личность. Или уже «закодированная». Но в этом «бэнде» «закодированным» оказался клавишник.

— И что, ребята, нормально заколачиваете? — поинтересовался Сталкер.

— На пиво хватает, — ответил вокалист. — А ты — со своей «лейкой»? — он кивнул на фотоаппарат.

— Да тоже — на пиво.

Возник мутноглазый хмырь.

— Парни, не расслабляемся. Тамада заканчивает.

Как Сталкер и предполагал, сдохшего лебедя сменил подержанный Макаревич — «лица стёрты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы…» «Именно!» — согласился с Макаревичем Сталкер, наблюдая, как Дядя Вася отплясывает с матроной, а Студент обихаживает Светкину одноклассницу. Во тьме зашевелилась барракуда. Пока что она не бросалась вырывать клочья мяса, лишь покусывала — так ненавязчиво, почти сладострастно, но Сталкер был уверен — всё ещё впереди. Надейся и жди.

«Ещё бы узнать, какая сволочь нас за нитки дёргает», — подумал он и заглянул в чёрную глубь. Помимо барракуды, там копошилось целое полчище членистоногих монстров. Слышался лязг клешней, перестук роговых панцирей, голодным красноватым светом горели глаза. Глаза, множество жадных, беспощадных глаз, обладатели которых деловито обгладывали чьё-то тело. Сталкер присмотрелся — это был труп Того, Который Против.

«У неё-то, наверное, кунсткамера внутри ещё похлеще», — он покосился на сидевшую рядом Нику. «Интересно, что она видит, когда смотрит в никуда?»

Кто-то сзади хлопнул Сталкера по плечу. Сталкер обернулся — над ним нависал пьяный Федя.

— Тоскуешь, что ли? — спросил он. — Брось! Прорвёмся, на фиг!

Сталкер встал, намереваясь что-то ответить, но не смог — внезапно закружилась голова. Так — перепой. Перепой, переиграй, пересдай, перепиши. Перетасуй, перелети, перепрыгни через себя и трахни сам себя в зад. И поторопись — скоро монстры доедят Того, Кто Был Против, и примутся за тебя.

«Наваждение. Морок. Паранойя. Перепой», — подумал Сталкер и крепко прижал к себе Нику.

— Я с тобой, — сказал он. — Что бы ни случилось — я с тобой…

— Владимирский централ, ветер северный! Этапом из Твери, зла не меряно! — завёл вокалист.

— Ну, не здесь же, — вяло отмахнулась Ника, и Сталкер понял, что она тоже изрядно пьяна.

— Да нет, конечно. Сейчас музыканты доиграют — пойдём к ним. На наших мне уже смотреть тошно.

Народ стал постепенно расходиться. Уехали молодожёны, ушёл под конвоем матроны Дядя Вася, уполз напившийся в дрянь Федя. Студент отправился провожать Светкину одноклассницу. Гриша впал в административный раж и начал распоряжаться расстановкой столов. Толку от его распоряжений было менее чем мало, и мутноглазый вызвал ему такси.

Остаток вечера, точнее, половину ночи они убивали вчетвером — Сталкер, Ника, вокалист Костик и барабанщик Слава. Закодированный клавишник получил деньги, поймал «мотор» и уехал, а басист удалился в подсобку с молоденькой официанткой.

Разговор шёл о том — о сём: о музыке, халтурах, жизни и прочей ерунде. Сталкер добрался до гитары и спел несколько похабных песенок. Больше всех песенки понравились Костику, который потребовал, чтобы Сталкер немедленно записал ему слова.

— Правда, если я здесь такое спою, — засмеялся он, — мне яйца оторвут. Сталкер, а ты ещё что-нибудь подобное знаешь?

Сталкер порылся в памяти и исполнил один из суперматерных хитов Саши Лаэртского, вызвав тем самым бурю восторгов и пароксизм безудержного веселья. Хохочущий Слава упал вместе со стулом, после чего залез под стол, откуда на всём протяжении песни доносилось его сдавленное хрюканье.

— Ну, ты ваще! — похвалил Костик. — А так-то, по жизни, чем занимаешься?

— Кино снимаю, — ответил Сталкер.

— Во как! И про чё кино?

— Про одиночество.

— Не по Маркесу, часом?

— Не по Маркесу. По себе.

— Здорово! А давай мы к твоему фильму музыку сделаем?

Через полчаса они договорились до полного глобализма — совместно снять сериал, поставить мюзикл, заработать кучу денег, купить обалденную студию, создать собственный телеканал, и всё прочее в том же духе. Параллельно разработке грандиозных планов они, естественно, не забывали и выпивать. Слава вылез из-под стола и пихнул идею, что будущий телеканал должен быть на восемьдесят процентов музыкальным, но — никакой попсы!

Тут Ника и сломалась.

— Я сейчас, — сказала она и, шатаясь, побрела в сторону туалета. — Я пьяная, как жопа!

— Слушай, Сталкер, а она у тебя всегда такая? — на удивление трезвым голосом спросил Слава.

— Какая — такая?

— Аутичная какая-то. Смотрит всё время в пустоту и, как будто, что-то там видит.

— Нет, не всегда. Бывает и хуже.

В каморку за сценой, где они заседали, ворвался краснорожий тамада.

— Там, у входа, мужика пристукнули. Если у кого документы не в порядке, линяйте через служебный выход.

И он, почему-то, внимательно посмотрел на Сталкера.

«Неужели опять?» — вздрогнул Сталкер и нарочито безразличным тоном спросил:

— Какого ещё мужика?

— Здесь, на свадьбе был. Плотный такой, в возрасте.

Сталкер ринулся по коридору. «Черт возьми, только не это!»

Он дёрнул дверь, шпингалет вылетел — к чёрту шпингалет! — и облегчённо вздохнул. Ника спала, сидя на унитазе.

— Прочухивайся, быстро! Уходим!

— Что?.. Где… Спать хочу, — сквозь сон пробормотала Ника. Не тратя времени на разговоры, Сталкер взвалил её на плечо и ломанулся к выходу. Ладно, хоть, она лёгкая. Особенно по сравнению с Юркой. А, может, ещё оттого, что она просто пьяная, а не мёртвая? Говорят, мёртвое тело тяжелее…

Выбравшись из кафе, он прислонил Нику к стене и шепнул:

— Стой здесь — я быстро, — и побежал к центральному входу. «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, от матроны я ушёл», — вертелось в голове.

Близко подходить не пришлось. Высунувшись из-за угла здания, Сталкер понял — так и есть. В луже крови, с пробитым черепом лежал Дядя Вася.

«И от матроны ушёл, а от смерти — не получилось…»


10


В студии Сталкер уложил беспробудным сном спящую Нику на матрас, стянул с неё мокрое платье. Импрессионистские тучи, конечно же, разродились и, как всегда, вовремя. Нике ещё повезло — отрубившись, она не обращала никакого внимания на льющиеся сверху потоки. Сталкеру повезло меньше.

Укутав её одеялом, он прохромал в «офис», упал в осиротевшее кресло, закинул ноги на стол. Ныло больное колено — прогулка в ливень, с пьяной девкой на горбу, явно не пошла ему впрок. Сталкер усмехнулся, вспомнив, как на полпути Ника проснулась и заявила, что протрезвела, а потому может идти сама. В силу оставшихся не установленными причин «идти сама» она желала только на четвереньках, и Сталкеру пришлось, обругав её дурой, опять взгромоздить на плечи. «Сам дурак», — сказала Ника и тут же заснула.

К ноющему колену и тоске-барракуде подключилась пиявка-бессоница — теперь они «соображали на троих». В пику им Сталкер вытащил из кармана бутылку «Белого аиста» — он не был бы Сталкером, если б не прихватил никакого трофея. Но после первого же глотка на него напала другая троица — три неотвязных, вызывающих неприятный холодок в области живота, и паскудных по сути своей вопроса: «кто?», «как?» и «зачем?».

Самым безобидным из этих трёх единокровных братьев был средний — «как?», и ответ на него казался простым, как чекушка — «чем-то тяжёлым сзади по голове». И ясно, что тяжёлым, и ещё яснее, что по голове, и что сзади — тоже ясно. Если бы спереди, то случился бы шум, который кто-нибудь да услышал бы — Дядя Вася, хоть и пенсионер, был мужик крепкий, просто так, за здорово живёшь, убивать бы себя не позволил. Оставались вопросы «кто?» и «зачем?», и последний, к тому же, дробился на два — «зачем кто-то убил Дядю Васю?» и «зачем Дядя Вася вернулся обратно в кафе?». Сталкер помнил, что тот уходил с матроной, и даже если допустить, что чего-то у них не склеилось, логичней для Дяди Васи было б пойти домой, тем более что и жил-то он в десяти минутах ходьбы. Запутавшись окончательно, Сталкер отключился прежде, чем успел прикончить бутылку.

Вначале ему приснилось, что на студию впёрлась целая банда ментов. Но, против всякого ожидания, менты не стали никого ставить раком к стенке, учинять обыски и допросы, а, вместо этого, притащив с собой море дешёвой водки, принялись употреблять её по назначению. Потом они пели песни и ломали студийную мебель, и тут Сталкер заметил, что среди ментов каким-то образом затесался Витька. У Витьки не было ни ушей, ни носа («И крысы хвост у ей отъели», — пришло на ум Сталкеру), а на месте шеи чернотой зияла прореха. «Как же он водку пить будет?» — подумал Сталкер. — «Она же вся выльется!» Но Витька, ничтоже сумняшеся, достал из-за пазухи здоровенный шприц, наполнил его водкой и с хрустом всадил себе в задницу. Ползадницы отвалилось, а пока Витька пристраивал отпавшее на место, отвалилась и вторая половина. Следом отвалились руки, потом ноги, потом отломилась ухмыляющаяся голова и, разбрызгивая зловонную жидкость, укатилась вверх по лестнице. Тело, издав неприличный в светском обществе звук, осело и стекло на пол коричневой лужей. Витька исчез. Вслед за Витькой исчезли менты, и Сталкер провалился в тяжёлое забытье.

И тогда ему явился дьявол. Дьявола звали Асмодей Карлович, был он губастым, носатым, плешивым, каким-то поношенным и пыльным, но, без всякого сомнения, настоящим. Таким же пыльным, словно летняя обочина проезжей части, взглядом он грустно смотрел на Сталкера и приговаривал с укоризной:

— Ну что ж ты наделал, дурья башка? Какого ты чёрта влез? Это ведь моя работа, а ты мало того, что напортачил, толком ничего сделать не сумел, так ещё и меня без премии оставил!

— Значит, Дядю Васю ты убил? — тихо спросил Сталкер. — Чтобы премию заслужить, да, Карлыч?

— Не убивал я твоего Дядю Васю! — возмутился дьявол. — Нужен он мне, как птеродактилю презерватив!

— Так кто же тогда убил?..

Тут дьявол как-то странно посмотрел на Сталкера, совсем как тамада в кафешке, и неожиданно сказал голосом Достоевского Порфирия Петровича:

— Как, кто убил-с? Вы же, голубчик, и убили-с!

И добавил, роняя слезу:

— А ведь это — моя работа! Пойми ты, дурья башка, — моя работа!

С этими словами дьявол извлёк откуда-то жестяной таз и бейсбольную биту и, лупя битой по тазу, стал выкрикивать нараспев:

— Мо-я ра-бо-та! Мо-я ра-бо-та!

…Сталкер открыл глаза. Стучали не в таз, а в железную дверь, громко и настойчиво.

— Да кто там ещё, вашу мать! — раздражённо воскликнул он. Спохватившись — мало ли кто это может быть? — нащупал в сумке «макаров». С того злополучного дня Сталкер так и носился с ним, как с писаной торбой, — и при себе таскать опасно, и оставить где-либо страшно, и выкинуть рука не поднимается, и вообще — вдруг пригодится? Он засунул пистолет сзади за пояс и, крадучись, пробрался по лестнице. Каковые действия, ввиду перспективы визита милиции, следовало квалифицировать как безмозглые, с тем единственным смягчающим обстоятельством, что Сталкер не успел окончательно проснуться.

По счастью, милиции за дверью не оказалось — на пороге стоял непричёсанный, похмельный и запыхавшийся Федя, без очков, зато со ссадиной на лбу.

— Сталкер… это… Дядь Васю… кто? — совершенно не справляясь с дыханием, выпалил он.

— Дьявол, — сказал Сталкер. В ушах до сих пор стоял жестяной грохот.

— Чего-о?

— Дьявол его шандарахнул. Вот только не сознаётся, старый хрен. Пытается на меня повесить.

— Чего ты мелешь?!

До Сталкера, наконец, дошло, что он перепутал сон и реальность.

— Ахинею, наверное. Да заходи уже, что ли! Дверь запереть не забудь.

Федя запер дверь и прошел мимо него внутрь. Сталкер спустился следом, на ходу потирая виски. Самочувствие оставляло желать лучшего — как психическое, так и физическое.

— Володька… — покусывая губы и задумчиво глядя на Сталкера, едва слышно сказал Федя, и Сталкеру это не понравилось — слишком уж часто стали на него так вот по-странному смотреть.

— Чего — «Володька»? Я уже тридцать лет, как Володька! Думаешь, Дядю Васю я грохнул? Вижу, что думаешь! А, раз думаешь, так и скажи, не хрен кругами ходить!

— Ну… — неуверенно начал Федя, — я ведь не обвиняю. Но мы-то все раньше тебя ушли!

— Ты параноик! Сам посуди, на кой мне его убивать?

Федя поправил отсутствующие очки:

— А если он вдруг случайно про нас узнал? И сказал, что молчать не будет?

— Детектив недорезанный! Я бы тебе ответил!.. А если это ты вдруг узнал, что он вдруг узнал… Тьфу, запутался!.. Короче, прикинулся пьяным, подождал за углом, дождался и съездил ему топором по чану. Тоже логично!

— Почему именно топором?

— Откуда я знаю! Стамеской, дубиной, томагавком, баллистической ракетой! Хоть телебашней!

Федя задумался.

— Значит, правда — не ты?

— Похоже, дубина, это тобой Дяде Васе по кумполу врезали! Мы же на пару в одном дерьме по самые гланды сидим. Про Юрку, как помнишь, я врать не стал. А мог наплести до небес — сценарист я, или где?

Федя вознамерился было снова поправить очки, с удивлением обнаружив, что их у него нет. И шёпотом спросил:

— Сталкер, а Ника с тобой была?

— Вот только её сюда не приплетай! На толчке он дрыхла! К тому же, Дядь Васю явно не девичьей ручкой стукнули.

— Девичьей ручкой она Витьке башку почти отпилила, — напомнил Федя.

Сталкер поморщился. После сегодняшнего сна вспоминать про Витьку ему совсем не хотелось.

— Это — другая история. А здесь она — не-при-чём!

— Дела-а, — сказал Федя. — Но если, не я, не ты и не она — тогда кто? Совпадений-то не бывает!

«Ты, я, он, она — вместе целая страна!» — съёрничал Сталкер. — Не знаю. Полночи над этим думал.

— Володька, а мы ведь, похоже, вляпались.

— Пока — нет. У меня и у Ники — стопроцентное алиби, да ребята про нас и трепать не станут — они почему-то решили, что у нас ксивы не шибко чистые. Тебя, пьяного, тоже, наверняка, куча народу видела. А вот убийцу, конечно, вычислить бы надо. Для собственной безопасности.

— Мамашу Светкину нужно найти, — предложил Федя. — Может, она что-нибудь прояснит?

— И засветиться? Нет уж, в эту сторону нам пока лучше не рыпаться. Разве что, кого-нибудь постороннего к ней заслать.

— Ладно, подумаем. У тебя, часом, опохмелиться ничего нет?

— Сейчас посмотрю — если всё ночью не выпил, тогда найдется.

Сталкер нагнулся к стоящей под столом бутылке и тут же услышал Федин голос, уловив в нём почти милицейские интонации:

— Так! Кое в чём ты мне, однако, наврал. Только не нервничай, а то, ненароком, пулю в зад себе всадишь. В реке, говоришь, шпалер?

Сталкер выпрямился. Надо ж было умудриться забыть про «дуру» за поясом!

— А это я, Федя, для себя приберёг, на самый хреновый случай. Тебя в долю не приглашаю — ты, если что, можешь на тачке с моста сигануть.


После распития остатков коньяка и похода за самым дешёвым портвейном, напоминавшим по вкусу денатурат, обильно разбавленный протухшим лет десять назад столовским компотом, Федя собрался с мыслями и на едином духу высказал Сталкеру все свои претензии. По его словам выходило, что Сталкер являет собой наипервейшую сволочь, пожалевшую пули для друга. Эту характеристику он обосновал рассуждениями о том, что смерть от пули легка, безболезненна и элегантна, в то время как разбиваться на машине — больно, мучительно и пошло. В завершении речи Федя заявил, что он, лично, не только не пожалел бы для Сталкера пули, но, кроме того, перед самоубийством завещал бы ему машину.

— На фига мне твоя машина, если я уже раньше тебя застрелился? — возражал Сталкер и обзывал Федю бессовестным вымогателем.

Дальше дискуссия перешла в область сравнительного анализа смертей — по степени их лёгкости и приятности. Здесь мнения также разошлись — Федя считал самым лучшим способом вскрытие вен в горячей ванне, а Сталкер — морфиновую передозировку.

— Барбитураты тоже годятся, — заметил он. — Засыпаешь — и не просыпаешься.

— Ты сам, что ли, пробовал? — усомнился Федя.

— Почти. Однажды передознулся — и чуть не отъехал. Но это — другое. Когда не нарочно, тогда страшно становится, и дураком себя чувствуешь — мол, вот ведь, кретин, хотел кайфануть, а вместо того — каюкнешься. А если сознательно хочешь отъехать, то ни страха, ни досады, ни рвотного рефлекса быть не должно — растворяешься в мире, а мир растворяется в тебе.

— Тоже мне, теоретик суицида! — фыркнул Федя. — А как ты считаешь, Дядя Вася легко умер?

— Спроси у него при встрече, — пробурчал Сталкер и вдруг перешёл на шёпот. — Тише! Ника проснулась! Про Дядю Васю при ней — ни слова!

Предупреждение запоздало. Может быть, Ника услышала их разговор, а, может, совпадения, всё-таки, иногда случаются, но, так или иначе, фраза, произнесённая ею, как нельзя более прямо касалась затронутой темы:

— Это я убила Дядю Васю.


11


— Сталкер, ты страшный человек, — сказал Федя, когда «Вольво» в очередной раз увязла в грязи. — Ты — маньяк! Тебя как зациклило на этом проклятом фильме, так всё! Хоть потоп, хоть цунами, хоть моровая язва — хоть бы хны! Главное — фильм! Вылазьте, толкать будете!

— Лучше бы ты «Уазик» взял, — поворчал Сталкер. — Твоё порождение скандинавского социализма — не для наших дорог. Ника, вытряхивайся тоже — с тобой это шведское чудо на целых полсотни кэгэ тяжелее.

Назвать дорогой ухабистый путь, ведущий на станцию с плохо запоминающимся названием — не то чего-то там «бай», не то кого-то там «туй» — просто не поворачивался язык. К тому же, прошедший ливень местами превратил этот путь в болото, а Сталкера и Студента — в помесь белорусских партизан с волжскими бурлаками. Короче, куда не плюнь — везде сплошной Интернационал.

Поездке в означенный «туй-бай» предшествовали продолжительные дебаты, на протяжении которых Сталкер сначала настаивал, затем требовал, потом угрожал и, под конец, уже упрашивал:

— Ну, Федя, ну осталось-то всего ничего! Из «натуры» одна только сцена на вокзале. Пара сцен в студии, монтаж, озвучка — и шабаш! Давай напряжёмся, а?

— Ты в своём уме — на вокзал сейчас лезть? — кричал Федя. — Там ментов — выше крыши! Прикопаются — чего, мол, снимаете, где разрешение? — ещё загребут, а там, не дай бог, узнается, что мы с Дядей Васей знакомы были. И — понеслась душа в рай!

— Ну, можно не на вокзале, а на каком-нибудь полустанке. Нам ведь что нужно — рельсы, вагоны, зал ожидания. Даже и лучше — она же у нас из провинции едет, без денег, на перекладных. Начальнику станции сунем письмо, с печатью и Гришиной подписью, что снимаем какую-то лабуду по заказу железной дороги. Через день про нас только и вспомнят — были киношники, увековечили полустанок, а кто и откуда — чёрт разберёт.

Федя долго пыхтел и сопел, отпаиваясь от шока, вызванного Никиным заявлением. С заявлением, впрочем, всё оказалось довольно просто — с немалым трудом вернув на место отвисшие челюсти и вылезшие на лоб глаза, они вдвоём насели на Нику и выяснили, что она мнит себя долбаной носительницей неких долбаных злотворных эманаций, создающих вокруг неё «мёртвую зону», где все либо мрут, либо сходят с ума… И эти вот самые эманации затянули Дядю Васю в эту самую «зону», в которой таинственный некто или, скорее, нечто (тоже эманационного происхождения) дал (или дало) ему по башке. В заключении Ника добавила, что за ней тянется, как она выразилась, «чёрный след», и потому ей лучше повеситься. В ответ Сталкер пообещал так ей врезать, чтобы она навсегда забыла, как вешаются, однако задумался. «Чёрный след» напомнил ему что-то до боли знакомое, но алкоголь путал мысли и не давал сосредоточиться. Он догадался, что за разъяснениями стоило бы нырнуть в тёмную глубь, даже не в Никину — можно в свою, но делать этого не стал, опасаясь, что ему там слишком подробно всё разъяснят.

— Фу, — выдохнул Федя, — и где же ты, красна девица, начиталась-насмотрелась всей этой хуйни?

Бледно-зелёная, с безумными голубыми глазами Ника, которую явно мутило после вчерашнего, весьма мало напоминала «красну девицу». Разве что, пять минут назад согрешившую с тенью папаши Гамлета.

— Я не начиталась, — глядя сквозь Федю, ответила она. — Мне мать перед смертью сказала. Она такая же была, оттого и повесилась.

«Сука твоя мать», — подумал Сталкер. — «Я б её сам за это повесил», — и возразил:

— Ты говорила, будто она повесилась из-за отца?

— Он ещё хуже.

— Абстинентный синдром, — поставил диагноз Федя. — Выпить ей надо. Пошли за портвейном.

— Нет уж, иди один. Я здесь посижу.

— А я, вернувшись, не обнаружу твой хладный труп? — сострил Федя, как сам тут же понял, не слишком удачно, поскольку шутка привела Сталкера в бешенство — тот выругался длинно, грубо и для самого себя неожиданно зло.

…По левому борту форсирующей очередную действующую модель славного озера Байкал «вольвушки» громоздились покосившиеся коровники. По правому — мокли под начавшимся мелким дождём картофельные поля. А прямо по курсу торчали из-за заборов какие-то унылые сараи, и за сараями, метрах в двухстах, бухтел товарняк.

— А доедет это колесо до Москвы? — прочувствованно вопросил Студент.

— А уж, почитай, и доехало, мать-перемать! — ответил Сталкер.

Все засмеялись. Четверть часа назад им повстречался хмельной мужик, синусоидально, но целеустремлённо шлёпавший по грязи в рыбацких сапогах. На вопрос — далеко ли до станции? — мужик разразился пространной лекцией, через каждое слово поминая чью-то мать и всех прочих женщин лёгкого поведения. Суть лекции сводилась к следующему — «до станции-то недалёко, только вы один хрен не проедете. Вот если б на танке, то (мать-перемать!) проехали бы, и на тракторе (мать-перемать) тоже бы проехали, и на „Урале“, и на „Камазе“, а если на джипе, то (мать-перемать!) это уж смотря на каком. Вот если на „Гранд-чероки“, то, мать-перемать…»

Феде надоело. Он остервенело захлопнул дверцу и, не дожидаясь, когда нетрезвый пророк завершит свой диалог гоголевских мужиков в исполнении театра одного актёра, дал газу. Тут же «Вольво» въехала в чёрт знает какой по счёту руко-, ног и колёсотворный Байкал. Если бы грязь имела уши, то они немедленно бы усохли под гнётом отборной матерщины, выданной на-гора Сталкером и Студентом.

Но, несмотря на хмельного пророка, действующие модели байкалов и мат, все четыре колеса «шведского чуда» доехали-таки до станции под названием то ли «Байтуй», то ли «Туй-бай».

Зал ожидания станции «Туй-бай» был примечателен лишь своей абсолютной непримечательностью — три-четыре ряда корытообразных фанерных сидений, усаживаясь в которые, обнаруживаешь перед собственным носом собственные же коленки; близоруко моргающая на потолке лампа дневного света и засиженное мухами, заплёванное осатаневшими пассажирами окошко кассы, за коим, отгородясь от мира, бесформенная кассирша злобно вязала носок. Когда Федя попытался узнать у неё, где найти начальника станции, кассирша, не отрываясь от вязания, мотнула головой на все четыре стороны, обозначив тем самым свою полнейшую непричастность к происходящему за заплёванным окошком. Так как из живых существ в зале ожидания имели место только две бабульки с корзинками, дедок с гармошкой, спящий в сиденьеобразном корыте бомж и бесцельно блуждающая по залу беременная кошка, то пришлось положиться на уникальную Федину интуицию. Толкнувшись в четыре запертых двери, одна из которых оказалась дверью в сортир, Федя и Сталкер обнаружили, наконец, за пятой дверью кабинет начальника станции.

Начальник станции носков не вязал — он разгадывал кроссворд.

— Река на Кавказе, четыре буквы, — произнёс он, подняв глаза на вошедших.

— Кура, — ответил Федя, — мы с киностудии.

— Подходит, — сказал начальник станции. — Так, по вертикали. Путь в восточных религиях?

— Дао, — брякнул Сталкер. Федя зыркнул на него взглядом, красноречиво говорящим: «Идиот!».

— «По путям не ходить», — заявил он, приближаясь к начальническому столу. — Такой плакат у вас висит?

— Ну, висит, — согласился начальник. — А вам какое дело?

— Висит, но ведь всё равно ходят? — продолжал Федя.

— Ну, ходют, — сказал начальник станции. — А что тут поделаешь?

— Просвещать надо! — рявкнул опомнившийся Сталкер. — Средствами кинематографа!

И зачем-то добавил ставшую анекдотической цитату:

— Из всех искусств для нас важнейшим является кино!

Зыркать на Сталкера Феде было некогда — он размахивал перед носом начальника бумагой.

— Плакат висит — а всё равно по путям ходят! Отсюда — несчастные случаи. С человеческими жертвами! Люди гибнут!

— Да какое там гибнут! — запротестовал начальник.

— Вот прошлой зимой наш обходчик ходил, ходил — пьяный…

— И — что? — загремел Федя.

— Что, что! Заснул в сугробе, ноги отморозил.

— Вот видите! Нарушение техники безопасности, пьянство на рабочем месте! Безобразие!

— А я что сделаю? — начальник втянул голову в плечи. — Пьют, сволочи, пьют! Вы-то кто? Откуда?

— Кино мы снимать приехали! Про технику безопасности, по заказу железной дороги!

Начальник облегченно вздохнул.

— Вот и снимайте. Только скажите, что за «путь в восточных религиях»?

— Дао! — крикнул Сталкер, вываливаясь из кабинета. — «Дэ», «а», «о»!

— Город в Норвегии! Тоже четыре буквы! — закричал вслед начальник.

— Осёл! — ответил Федя. — Уходим!


Эпизод встречи героини с «генератором зла» отсняли с первого же дубля, с «полтычка», без сучка, без задоринки. Бомж, бабульки и беременная кошка сыграли свои роли как нельзя лучше. Вот только дедок-гармонист, которого Феде зачем-то приспичило снять крупным планом, осклабился улыбочкой побывавшего в лапах стоматологов вампира и — явно насмотревшись импортных боевиков! — показал камере «фак». Затем он растянул свою гармошку, издавшую дребезжащий вой, вызывающий совсем уж стоматологические ассоциации.

— Федя, ты звук писал? — спросил Сталкер.

— Ага, — сказал Федя. — Эта его гармошка — просто класс! Для триллера — самое то! Поснимай ещё планчиков, да пойдём ратовать за технику безопасности.

Ратовать за технику безопасности решили не на перроне, а чуть подальше — там, где паутина железнодорожных путей напоминала стаю обезумевших прямых Лобачевского, наконец-то сошедшихся и вконец перепутавшихся в пресловутой точке на окраине бесконечности.

— Три дубля, не больше, — объявил Федя, прутиком проводя по грязи черту. — Обязаны уложиться. Ника, бежишь вон от той платформы и падаешь перед чертой. Да ничего — заедем в общагу, в душевой отмоешься. Сталкер, как только она падает — крупный план на лицо.

— А я-то когда? — спросил Студент.

— Даю отмашку — и пошёл! Добегаешь до Ники, валишься на неё и начинаешь стягивать с неё штаны.

— Что, прямо здесь? В грязи? — Студент скривился.

— Здесь, в грязи! Ты же маньяк, ты хочешь её изнасиловать, тебе плевать где — хоть в грязи, хоть на перине. Володька, готов? Ника, давай!

Ника прошла великолепно — совершенно натурально, как подкошенная, без малейшей тени брезгливости шлёпнулась в грязь, приподнялась на локтях, упала снова.

«Вот молодец! Не зря я в неё поверил!»

— Федя, есть! — крикнул Сталкер. — С одного дубля сняли! Запускай Студента!

От видоискателя камеры его оторвал сдвоенный вопль — неразборчивый Федин мат и пронзительное «а-а!».

«Дурак», — решил сперва Сталкер. — «Где этот недоучка видел орущих маньяков?» Но уж слишком сумбурным, похеривающим все правила грамматики, был поток Фединых ругательств, и слишком много дикого, животного ужаса слышалось в студентовском крике. Дурные предчувствия охватили Сталкера.

Но реальность оказалась кошмарней любых предчувствий. Прыгая через пути, Студент угодил ногой прямо в железнодорожную стрелку, и ногу зажало. Теперь, рискуя напрочь вывихнуть сустав, он дёргался, словно попавшаяся в капкан крыса, тщетно пытаясь высвободиться. И отчаянно вопил. До Сталкера не сразу дошло, что вопит он не только (и не столько) от боли в прижатой ступне, а когда дошло — было уже поздно. Прямо на Студента, со скоростью, показавшейся Сталкеру близкой к первой космической, летел маневровый тепловоз.

Дальнейшее много раз припоминалось потом Сталкеру с воистину кинематографической чёткостью и в каком-то замедленном варианте, также достойном «важнейшего из искусств». Похожий на состряпанный буйнопомешанным беспорядочный клип — калейдоскоп средних и крупных планов, вырванных наобум из общей картины. Застрявший в стрелке Студент, вцепившийся в него Федя, и угрожающе, катастрофически близко от них — краснополосая морда локомотива. Собственный крик: «Федя, дурак, сдохнете оба!» Распластавшаяся в грязи Ника. Всё ещё включенная камера в руках. Чьё-то перекошенное страхом лицо. Бронепоезд на запасном пути. Горящая степь. Прямые Лобачевского, скрестившиеся в бесконечности со звоном клинков и перерубившие друг друга. Телеграфный столб, совокупляющийся с молнией и в любовном экстазе падающий к чьим-то ногам. Сами ноги, по колено в грязи.

Затем снова средний план — Федя, отброшенный ударом тепловозного щитка. Выскакивающий из кабины испуганный машинист… Жухлая трава в красных брызгах…

И последнее… Последнее — голова Студента, страшно и неестественно скатившаяся с низкой насыпи, перескочившая через рельс и остановившаяся между шпалами, мутными глазами уставившись в клочковатое мутное небо…


12


— Всё, доснимались! Доигрались! Тарковские! Копполы с Тарантинами! Хватит! — визгливо орал Гриша, — носясь, словно гонимый ветром, по монтажной. От Сталкера он, что ли, из-угла-в-угол-беганием заразился?

Сам Сталкер сидел, растёкшись по креслу и закинув ногу на ногу. Сидел, курил и почти безразлично смотрел, как одинаково-неприметные ребята вытаскивают из студии оборудование и мебель. Ещё вчера его шок перешёл в какое-то ненормальное, патологическое спокойствие, сопоставимое с Никиным аутизмом. Видимо, это тоже заразно.

«Что же он так верещит? Верещагин! Уходи с баркаса, взорвёшься! Да, всё правильно — уходи с баркаса. Крысы и порнобоссы бегут с корабля. А, крысы!.. Хвост и нос отъели, а теперь бегут. Пусть бегут неуклюже…»

В тёмной глубине было тихо, как в мавзолее — членистоногие съели всех, включая барракуду и остальных обитателей сталкеровского нутра, и ушли на поиски холодильника. Ника устроилась во втором кресле, приняв свою излюбленную позу — свернувшись по-кошачьи. Казалось, что ни Гришины вопли, ни снование взад-вперёд безликих ребят просто не доходят до её сознания. Что же касается Феди, то ему не довелось стать свидетелем исторического момента — конца студии. Нет, ничего страшного с ним не случилось — по крайней мере, ничего страшнее «-надцатого» по счёту сотрясения мозга. Он валялся в общаге, окружённый заботами сердобольных студенток, прикрывал ладонью глаза от света и временами поблёвывал в тазик.

Впрочем, то обстоятельство, что Ника и Сталкер сейчас рассиживались в креслах, а Федя отлёживался на общажной койке, можно было объяснить лишь двумя причинами — либо уникальным везением, либо вмешательством каких-то благорасположенных сверхъестественных сил. Ибо после столкновения с локомотивом Федя физически не мог вести машину, Ника водить не умела, а Сталкер, если и умел, то исключительно теоретически. Несмотря на это, он, как подобает мужчине, взял риск и ответственность на себя и воссел за руль. Дважды они чудом не перевернулись, один раз удачно избежали французского поцелуя с «МАЗом», а уж эпизод, где у Сталкера получилось-таки затормозить в пяти сантиметрах от задницы «Мерседеса», следовало расценивать не иначе, как рождественский подарок судьбы. Так что, сталкеровское спокойствие вполне можно было понять — полюбуйтесь сперва на свежеотрезанную голову, упихайте в машину ничего не соображающих двоих, затем прокатитесь, не умея ездить, по мокрой дороге километров тридцать-сорок, со скоростью больше ста — и если вы после этого не свихнётесь, то достигнете невозмутимости Будды.

— Всех под монастырь подвести решили! — опять взвизгнул Гриша, на секунду остановившись перед Сталкером. — А я, между прочим, из-за вас сидеть не намерен! Как хотите, так и расхлёбывайте, но без меня!

Окончательно ощутив себя Буддой, Сталкер переместил своё тело в соответствующее положение, то есть залез на кресло с ногами.

— Какого дьявола ты психуешь? — выпуская дым, спросил он. — У тебя ж Папа!

— Па-апа?! — тоном водопроводной трубы протянул Гриша. — Папа! Три загадочных смерти, два непонятных исчезновения — знаешь, чем пахнет? Папа, представь себе, прокуроров не назначает! Да и не до того ему — в Анталии со своей ненаглядной целуется!

— С какой ненаглядной?

— С новобрачной своей, дурой грёбаной!

— Постой, — сказал Сталкер. — У них что, у «крутых» — эпидемия? Сначала Сан Саныч, а теперь, до кучи, и Папа?

Гриша ошалело воззрился на Сталкера. Потом присел перед креслом на корточки и неожиданно тихо спросил:

— Ты прикидываешься, или вправду тупой? Нет, ты скажи! Ты что, до сих пор не въехал?

— Тупой. Скажу. Не въехал, — ответил Сталкер.

— Ну, ты даёшь! Сан Саныч и есть Папа! Так ты, правда, не догадался?

Благоприобретённое сталкеровское спокойствие не прошибалось ничем. Он только пожал плечами.

— Не догадался. А надо мне это было — догадываться? У меня специальность другая. Значит, Гриша, ты серьёзно — шарашку прикрыть решил?

— Ты всё ещё сомневаешься? — взвился Гриша. — Думаешь, я тут понты гну? Жить я хочу, Сталкер, жить! И не за решёткой!

— Жить, говоришь? — Сталкер знал, что делает. Он был спокоен. — Тогда ты должен с нами расплатиться.

— За что?! За то, что вы меня разорили?

Сталкер осмотрелся. Безликих ребят в поле зрения не было — они, вероятно, заталкивали барахло в грузовик. Он поднялся и запер дверь.

— А теперь посчитаем, сколько ты задолжал, — сказал Сталкер и вытащил пистолет. Щёлкнул предохранителем.

— Ты чего? — расширил глаза Гриша.

— Ничего. Ты ведь собирался нас «кинуть»? Так вот, не получится.

— Володя, ты псих! Это плохая шутка!

— Да, я псих, но это не шутка. А потому лучше сядь. Ника, ты тоже! — прикрикнул Сталкер, заметив, что та начала отражать действительность. — Итак, по моим подсчётам, Нике ты должен двести, Феде — четыреста, ну и мне — пятьсот. Это по минимуму.

— Как — пятьсот? Чего — пятьсот? — Гриша попытался сыграть под дурачка.

— Ну, не рублей же, — усмехнулся Сталкер.

— Володя, у меня сейчас нет денег. Я понимаю, нервы у всех на пределе, но ты не волнуйся. Я рассчитаюсь с вами — через неделю-две…

— Гриша! — нехорошим голосом сказал Сталкер. — Деньги у тебя при себе — сам протрепался, что только что снял всё со счёта. А у меня нервы действительно не в порядке.

— Снаружи ещё трое, — напомнил Гриша.

— Как раз — четыре патрона. Помнишь, как мы развлекались, паля по пивным банкам?

Гриша, похоже, вспомнил.

— У меня столько нет, — пробормотал он.

— Давай, сколько есть, — и разойдёмся. Ты хочешь жить, а я хочу денег. По-моему, хорошая сделка.

— Четыреста пятьдесят, — пошуршав купюрами, объявил Гриша.

— Торгуешься?

— Нет, в самом деле! Тебе что, бумаги показать?

— Ладно, чёрт с тобой. Это тогда будут наши с Никой, только не забудь заплатить Феде. Ника, возьми у него деньги. И мой чемодан. Гриша, будь другом, проводи нас до остановки.

Сталкер прикрыл пистолет полой пиджака и подошёл к Грише.

— Пошли? — очень спокойно спросил он. — А этот фильм я всё равно закончу!

— Псих, — одними губами прошептал Гриша.


13


Август клонился к осени. В городе это было не слишком заметно, зато далеко за городом её приближение ощущалось совершенно отчётливо. Над землёй, над затуманенными сырыми покосами, над лесом, местами уже заляпанным желтоватым цветом, — везде был разлит тот особенный, сюрреалистический запах, который именуется осенним.

Солнце, в свою очередь, клонилось к закату. Подобно потерпевшему аварию метеозонду, оно падало за кособокий холм, и становилось прохладно. Впрочем, до деревни с весьма романтическим названием «Гниловка» оставалось рукой подать.

По заросшему жёсткой и низкорослой травой просёлку, ведущем от своротки на тракте до Гниловки, шли двое — молодой человек неопределённого возраста, в латаном пиджаке и с доисторическим чемоданом, и светловолосая девушка в стройотрядовской «целинке». Шли уже долго. Последний из подвозивших их водителей сообщил, что до деревни, наверное, километров пятнадцать, хотя точно не знает, сам там ни разу не был, да и вообще — туда уже лет двести никто не ездит. Вот и отлично. Если ещё столько же ездить не будут, они с Никой не очень расстроятся.

«Кто лишён инстинкта самолюбования, пусть первым бросит в меня камень», — размышлял по пути Сталкер. — «Любим мы себе нравиться! И, всё-таки, ловко я Гришу „сделал“! Я бы в гангстеры пошёл, пусть меня научат!.. А он — просто трус. „Пушку“ увидел и чуть не обкакался. Я бы на его месте… да что уж греха таить — наверное, тоже бы».

Перед отъездом забалдевший от собственной крутизны Сталкер успел, помимо Гриши, сделать ещё два дела. Во-первых, заехал к Лёвке, вручил тому от Фединого имени стольник (поступок, подиктованный вовсе не благородством, а практичностью и послуживший началом переговоров), после чего за смешную сумму сторговал у Лёвки подержанную «Соньку» формата «видео-восемь». Конечно, не «Бэтакам», не «Супер-Вэ-Ха-Эс», но раз снимает — значит, камера. На безрыбье и сам раком станешь. За неимением горничной будем иметь дворника. Лучше синица в руке, чем утка под кроватью… Да уж, много у нашего народа поговорок на эту тему!

Вторым делом он позвонил одной из прежних Фединых подруг.

— Алло, Наташка? Это Сталкер. Какой, какой! Который волосатый. Ну да, Федин собутыльник. Слушай, Федя сейчас в общаге, мозги стряс…

— Эка невидаль! — сказал женский голос в трубке. — Было б чего стрясать! Думаешь, я полечу с ним нянчиться?

— Да нет. Ты просто съезди к нему и скажи, что ему стоит пока исчезнуть.

— А он чем всё время занимается? — фыркнули на том конце провода.

— Подожди. Слушай дальше. Студия накрылась. Гриша ему денег должен, но вряд ли отдаст. Я своё выбил. Если Федя решит выбивать, то так, чтобы не светился. Нас пусть не ищет, я его сам найду. Запомнила?

— Это всё?

— И, Наташка, ещё. Секретность номер один. О моём звонке — никому ни слова. Лады?

— Это что у вас за игры в Джеймса Бонда? — хмуро спросила она.

— Некогда объяснять. Может, Федя расскажет. Так сделаешь?

— Сделаю. Чёрт бы вас драл, придурков! — и повесила трубку.

Сталкер знал, что она всё сделает. Возможно, и надаёт при этом Феде по морде, снова стряся ему то, что ещё может стрясаться, но то — их личные проблемы. Его задача — предупредить.

Тем временем впереди нарисовались гниловские крыши. Ника и Сталкер прибавили шагу и через четверть часа стояли посреди канавы, исполнявшей, надо полагать, роль главной улицы.

Если станция Туй-бай производила впечатление богом забытого места, то о существовании деревни Гниловка Создатель, похоже, вообще ни сном, ни духом не ведал. И население, обиженное такой божественной неосведомлённостью и отчаявшееся докричаться до господа посредством покосившейся церквушки, собрало манатки и подалось в места, более господу богу знакомые.

Дома по обеим сторонам улицы-канавы напоминали две шеренги вышедших на прогулку увечных и калечных слепоглухонемых. Заколоченные окна, прохудившиеся крыши, упавшие заборы… За одним из рухнувших заборов стояла бывшая когда-то домашним животным пегая коза и деловито объедала куст, считавшийся некогда культурным растением. Из подворотни вылез шелудивый кабысдох, на котором репьёв было больше, чем медалей на ветеране в День Победы, по-собачьи чего-то вякнул и залез обратно. Через канаву сосредоточенно перебралась рябая курица, скрывшись в разросшемся малиннике. Сталкер проводил её плотоядным взглядом.

— Ника, тебе кур щипать приходилось? — поинтересовался он.

— Нет.

— Ничего, научишься.

Однако, надвигающиеся сумерки и, как следствие, необходимость найти какой-то ночлег отсрочили наступление куриного смертного часа. На этот раз курице повезло.

— И что мы здесь будем делать? — спросила Ника, и Сталкер с удивлением обнаружил, что впервые слышит от неё что-либо, произнесённое в будущем времени и множественном числе.

— Здесь мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день, — усмехнувшись, ответил он.

Жить в Гниловке до глубокой старости Сталкер не собирался, о чём свидетельствовало содержимое его чемодана, забитого множеством интересных вещей. Там лежали и кассеты с рабочими материалами будущего фильма, и компакт-диски с шумами, музыкой и всем прочим, что Сталкер насобирал для аудиотрека, и, конечно, папка со сценарием. Оставшееся место заполняли «галогенки», складной штатив, фотоаппарат, камера, кое-что из одежды, бутылка водки и — обрезок мягкого кабеля из дядивасиного хозяйства, которым Сталкер решил заменить упомянутый в сценарии телефонный шнур, сочтя последний слишком тонким. Если бы Ника перестаралась, тогда тонкий шнур был бы гарантированной смертью. Притом, болезненной.

«Значит, так», — планировал Сталкер. — «Отснимем последние эпизоды, заодно дождёмся, когда утихнет шум. Потом я смонтирую всё на Лёвкином компьютере. Озвучим вдвоём с Никой. Хорошо бы ещё найти гнусавого хмыря — вроде того, что переводил импортные „видики“. Ну, да это уж роскошь».

Что им двигало — простое упрямство? Комплекс «сверхчеловека», готового шествовать к цели по трупам? Или сумасшедшее желание прогуляться по самому краю Бездны, встретиться взглядом с липким взглядом Кошмара, заглянуть в глаза Страху? Поиграть, как с огнём, с Безумием? А, может, всё вместе?

Сталкер не знал. Но «Жопа» должна была быть закончена. Карфаген должен был быть разрушен. Аве, Цезарь, идущие в дурдом приветствуют тебя! И их сопровождает С мерть…

Несколько часов назад он увидел себя в зеркале заднего вида… — и не узнал. Нет, не так сильно он изменился — разве что, немного устал и осунулся. Не в этом дело. Переменился взгляд. Изменились глаза. Сталкер внезапно понял, что они стали такими же, как у Ники — устремлёнными то ли внутрь, то ли куда-то вдаль, за грань восприятия, за грань всех оценочных категорий, за пределы реального, за микронной толщины демаркационную линию, отделяющую Разум от Сумасшествия. На ту сторону Добра и Зла.

Наверное, это действительно заразно…

…Дорогу преградила колоссальная лужа, не вызывавшая, впрочем, ассоциаций с Байкалом, ибо плававший в луже одинокий сапог делал её более похожей на озеро Лох-Несс. На двух берегах сего водоёма имелись домики, имевшие палисадники и калитки. Возле каждой калитки имелась лавка, а на лавке имелась бабка. Бабка с правого берега лузгала семечки, а бабка с левого — читала пожелтевшую газету. Сталкер почувствовал себя Куком, увидевшим аборигенов.

— Хиппи, — тоном коллегии присяжных вынесла вердикт правобережная бабка, выпустив в сторону Ники и Сталкера предупредительную очередь семечной шелухи. — Видать, им в городе тесно стало.

— Хиппи — тоже люди, — вступилась за путников бабка с газетой. — Они, правда, коноплю курят и сношаются друг с другом без кондомов, зато не безобразят, как поселковые.

Сталкер тотчас сообразил, какая из аборигенок может оказаться представительницей мирного племени, и двинулся по узкой кромке левого берега.

— Добрый вечер, бабуля! — приветствовал он. — Не подскажете, где здесь дом продаётся?

— Ты что, парнишка, — американец, что ли? — удивилась бабуля. — Ничё у нас не продаётся, давно уж!

— Как же так? — обалдело спросил Сталкер. — Я сам в газете объявление видел!

— В газетах ещё и не такое пишут, — ответила бабка, ткнув в лежащее на её коленях печатное издание. Сталкер присмотрелся — издание оказалось номером «СПИД-инфо» от какого-то там мая прошлого года.

— Вот оно как! Выходит, зря мы в такую даль ехали?

— Почему — зря? Вы, ребятки, поселиться у нас хотели?

— Хотели…

— Ну и селитесь себе на здоровье. В любую пустую хибару, какая приглянется.

— А как же хозяева? — усомнился Сталкер.

— Нету хозяев. Кто поумирал, кто уехал — одни мы, старики, остались. Так что, селитесь. Ежели руки есть, что надо — почините. Курей заведёте, а то и коровёнку.

— Пожгут, — проскрипела со своего берега вторая бабка. — Накурятся — и пожгут.

— А, может, Семёновна, и не пожгут, — снова вступилась первая. — Ты-то почём знаешь? Привыкла всех под один горшок стричь! Ты, парнишка, её не слушай, — обратилась она к Сталкеру. — Она уже семьдесят лет ворчит. Как родилась — с тех пор и ворчит. А ежели кто чего спросит, говори — Баба Клава разрешила.

И тут на Сталкера накатило предчувствие катастрофы. Деревня-то выморочная, практически брошенная… А что, если?..

— Баба Клава, — тихо позвал он. — А электричество у вас здесь есть?

— Точно — американец, — хмыкнула Баба Клава. — Электричество ему подавай!

Сталкеровское сердце оборвалось и полетело прямо в желудок. Жить без электричества можно, а снимать — нет. Второе для Сталкера было важнее.

— Что — отключили?!

— Да его и не включали никогда. Генератор-то стоит, вот только бензину нету.

Сердце вернулось на нормальное место и заработало — правда, с перебоями. «Так ведь инфаркт получить можно», — подумал Сталкер.

— А если я достану бензин? — с надеждой спросил он, вспомнив, что километров за пять до своротки видел заправку.

— Это ты к Митричу сходи, генератор — его епархия. Но сейчас не ходи — он уже пьяный. С утра сходишь.


Приступить к съёмкам удалось только через два месяца — именно столько времени заняло решение самых насущных проблем. Могло бы занять и больше, не окажись у Митрича грузового мотороллера, в баке которого даже что-то плескалось. Правда, плескавшегося до заправки не хватило, поэтому добрую треть пути мотороллер пришлось толкать. Толкал, в основном, Сталкер, а Митрич бегал вокруг и распоряжался. Сталкер же пришёл к выводу, что за последнее время неплохо освоил профессию ломовой лошади.

Следующим этапом стал продолжительный половой акт с генератором. Пациент оказался скорее мёртв, чем жив, и процесс его восстановления походил на обряд оживления трупа, с каким не справился бы ни тибетский колдун, ни служитель культа Вуду. В результате многодневных усилий Митрича и Сталкера на свет появился генератороподобный зомби. Естественно, как зомби он и работал.

Убедившись, что в Гниловке они застряли надолго, Сталкер занялся починкой крыши и заготовкой дров, на что ушло ещё три недели. Тем временем бензин опять закончился, и пришлось снова ехать на заправку. На сей раз топливо иссякло на полдороги. Ещё одну поездку Сталкер совершил в ближайший пункт, могущий считаться населённым, — посёлок Быково, где основательно опустошил местный магазин и, соответственно, свой карман, наполнив кузов мотороллера съестными припасами и куревом. Среди припасов занял почётное место мешок сахара — подарок для Бабы Клавы. Баба Клава потихоньку гнала самогон, к большому удовольствию своему и односельчан. Правобережная бабка Семёновна самогона не гнала, и это наводило на мысль, что занятие самогоноварением способствует повышению эмоционального тонуса и улучшает характер.

На дворе похолодало. Всё чаще над Гниловкой кружились снежные хлопья. «Скоро нас заметёт по самую крышу», — думал Сталкер, опуская колун на очередной берёзовый чурбан.


…Он лежал на спине, и его шею обматывал кабель. Концы кабеля сжимала в руках сидевшая на его груди Ника. С шаткого штатива подмигивала красной лампочкой камера, и слепили прибитые к потолку самодельные софиты.

С этим эпизодом они бились уже неделю. Во-первых, отсутствие оператора заставляло снимать кусками, и, во-вторых, генератор-зомби регулярно противился своему возвращению к жизни.

«Только б он снова сейчас не сдох!» — кусал губы Сталкер. Игра в весёлую чехарду с Безумием дошла до кульминации. До точки закипания мозгов.

— Ника, по моему сигналу начинаешь тянуть. Когда я хлопну по койке ладонью — отпускаешь.

«Всё должно быть настоящим. „Должно“ — это, кажется, от слова „долг“. А слово „долг“ похоже на колокол. Долг-г! Долг-г! И на удары бейсбольной битой в большой жестяной таз».

— Ну что, ты готова? Поехали!

Перед его глазами поплыли разноцветные круги. Лёгкие превратились в напряжённые бицепсы. Сидевшая на нём Ника весила килограммов двести. Может быть, и больше. Сколько весит маневровый тепловоз? Да, конечно — ровно столько, сколько и Ника.

«Меня ни разу ещё не душили», — вспомнил Сталкер и захрипел. «Тебе и голову не отрезали», — сказала студентовская голова. Её сменил Витька, хохочущий прорехой в горле. «Пошли вы все!» — крикнул Сталкер. Или ему показалось, будто он крикнул.

Внезапно цветные круги исчезли. Близко, непостижимо близко он увидел Никины глаза, голубеющие Пустотой, и почувствовал, что проваливается в них.

«Может ли Пустота провалиться в Пустоту? Может ли она поглотить самоё себя? Может. И тогда мир сжимается, сжимается, сжимается… А после — взрыв, вспышка сверхновой, и мы — облачками пыли, скоплениями молекул — летим в безвоздушном пространстве. Да, в безвоздушном! Воздуху, дайте же мне хоть немного воздуху!»

И чем дольше он смотрел ей в глаза, тем сильнее увязал в них, проваливаясь в их голубую Бездну.

Его рука уже давно судорожно колотила по краю кровати…


Эпилог


Весной затопило Подвал. Талые воды, смешавшись с потоками, извергнутыми прохудившейся трубой, поднимались всё выше, и скоро в квартирах первого этажа появилась плесень. Кое-где стал проседать и коробиться разбухший от сырости пол.

Когда ремонтники, ни от кого не добившись ключа, автогеном вспороли железную дверь, один из них заметил возле самого порога странный предмет — круглый, белёсый, склизкий, размером с футбольный мяч. Едва ремонтник сообразил, чем этот предмет может быть, — его чуть не вырвало.

В детстве родители учили его, что от таких вещей нужно держаться подальше, и уж, конечно, никому нельзя про них рассказывать, иначе неприятностей не оберёшься. Поэтому он взял обломок доски и, еле сдерживая тошноту, спихнул голову вниз. Она проскакала по ступенькам, сказав в конце пути глухое: «Плюх!».

По обвинению в убийстве Дяди Васи арестовали было трёх нагероиненных подростков, но вскоре выпустили за недостатком доказательств, и на местном райотделе повис очередной «глухарь». Гриша излечился от сумасшествия и занялся вполне благопристойной торговлей непонятно чем. Сан Саныч и Светка переселились в Москву. Сан Саныч, по слухам, стал сильно пить.

Федя погиб через пару недель после крушения студии. Теперь невозможно выяснить, решил он последовать сталкеровскому совету или просто не справился с управлением. Доподлинно известно лишь то, что его машина сшибла ограждение моста над железнодорожными путями, пролетела по воздуху метров тридцать и врезалась носом в рельсы. Раздался взрыв.

Что же касается Ники и Сталкера, то с момента исчезновения никто их не видел. По сути дела, никто, кроме Феди, Нику и Сталкера и не искал, а его поиски закончились быстро и печально.

Впрочем, ещё один милицейский «глухарь» мог бы пролить тоненький лучик света на их дальнейшую судьбу. По весне в одну из больниц города Б-ска был доставлен нетрезвый мужчина с тяжелейшим ранением — пуля вошла в верхнюю часть живота, задела печень, вызвала внутреннее кровотечение и засела в позвоночнике.

— Психи, — сказал следователю раненый. — Я думал, просто парочка, а оказалось — психи.

Описать убийц он не смог. Вторая и последняя из произнесённых им фраз звучала примерно так:

— Я запомнил только глаза. У обоих… такие… будто четыре дыры в пустоту…

Что, конечно, вряд ли могло послужить приметой. После этой фразы он потерял сознание и через несколько минут скончался.

1 октября 2001 г.