Ноль-Ноль Алексей Евдокимов В сетевые и ролевые игры играют студенты и менеджеры, врачи и школьники, фотомодели и драгдилеры, писатели и читатели… притворяясь эльфами, инопланетянами, супергероями. Жестокими и бессмертными. В плену иллюзий жизнь становится космической одиссеей безумцев. Они тратят последние деньги, они бросают семьи и работу, они готовы практически на все, чтобы игра продолжалась. …Когда всемогущий Инвар Мос пошлет тебе sms, твое время начнет обратный отсчет. И останется только выбрать — охотник ты или жертва. Догонять или убегать. Или прекратить игру единственным возможным способом — самоубийством. Мы испытываем тревогу, забыв дома мобильник. Начинаем неуверенно ориентироваться в пространстве. На расстоянии нескольких метров ищем друг друга по Bluetooth! Игро- и гэджетмания принимают характер эпидемии во всем мире. Уже появились клиники по лечению игрорасстройств! Каждый должен отвечать за те «реальности», которые создал. Как и в обычной жизни, от выбора зависят судьбы близких! Яркий образный язык романа-предостережения Алексея Евдокимова точно отражает «клиповое» сознание современного человека. Алексей Евдокимов Ноль-Ноль Гаджет-роман Витька 1 «Рассказывают, что у скифов водится очень редкое животное, которое называется Тарандом. Говорят, что оно меняет цвет шерсти, смотря по месту, где находится, поэтому трудно ловить его, так как окраска Таранда уподобляется цвету деревьев, местности и вообще всего, что его окружает. С виду же это животное сходно с быком, а голова похожа на оленью…» Мобильник дважды брякнул в судовой колокол: эсэмэска. Витька отвернулся от монитора, взял телефон со стола, ткнул «Открыть». На дисплее были два ноля. И ничего больше. Он глубоко вдохнул, выдохнул, сунул мобилу в карман. Снова повернулся к компьютеру, который под конец рабочего дня нагло использовал в личных целях, полупраздно слоняясь по Сети; быстро закрыл Интернет, кликнул выключение. Выдвинул ящик стола, коротко там пошарил; ничего не взяв, резко, с грохотом вбил его на место. Монитор еще демонстрировал лазурную заставку «Виндоуса», а Витька уже поднялся, бросил в пространство общее «пока» и на слегка неверных от внезапного впрыска адреналинчика ногах вышел из офиса. «Как Шервуд Андерсон, — подумал он, отрывисто, тиком, ухмыльнувшись, — работал, работал, а потом просто встал, снял с гвоздя шляпу и хлопнул дверью…» В коридоре пара кувшинных рыл с бессмысленным выражением повернулась в его сторону. Весь офисный курятник валил с работы, лифт тормозил на каждом этаже — сначала Витька нервно переминался в его ожидании, потом — в ожидании, пока он спустится. Нижним этажом считался тут, понятно, первый (у нас не какая-нибудь Европа), но сейчас Витька, впервые увидев на панели лифта ноль, нажал кнопку рядом с ним — и все равно в итоге оказался в вестибюле. Сегодня это и был для него нулевой уровень. Он обнулял весь предыдущий счет. Минуя вахту, он снова поймал себя на том, что ускоряет шаг. Он понимал, что суетится, и понимал, что зря: ЭТИ еще никак не могли успеть его вычислить — временной люфт у него пока был… Должен был быть… Снаружи он остановился, пожалев, что не курит — в самый раз было неторопливо прищемить губами фильтр, клацнуть зажигалкой… Витька огляделся, почти физически, до головокружения, чувствуя абсолютное собственное выпадение из контекста, какое-то космическое отчуждение от окружающего: от набыченных, приглушенно коммуницирующих промеж собой на ступеньках крепышей в галстуках, от раздраженно выворачивающихся из стеклянной «вертушки» чем-то страшно озабоченных теток, от полированных табличек с фантасмагорическими надписями («МАС ГНБ. Международная ассоциация специалистов горизонтального направленного бурения»)… До метро было минут пять ходу На «зебре» его чуть не сшибла древняя, заполошно ревущая «бэмка» без глушака с маячащими над передними сиденьями бильярдными шарами бритых калганов. В окне явно пустого бетонного урода белел громадный оборванный лист: «Требуется уборщ.». Возле станции благостного вида бомжик поинтересовался, какой сегодня день недели. «Понедельник вроде, — хмыкнул Витька, высматривая в дурных веселых глазках, светленьких на закопченном волосатом лице, некий намек для себя… скорее — пример… — Двадцать первое августа. Две тысячи шестого года». Редкие бровки бомжа задрались словно в изумлении. «Жопозавр» — без пояснений вывел кто-то баллончиком на облупленной стене. Парочка жопозавров в ментовской форме угрюмо разглядывала входящих-выходящих, что отпихивали друг другу тугие стеклянные двери. Витька купил карточку и, отойдя от кассы, став спиной к соседней неработающей, некоторое время с деланой рассеянностью изучал гулкий людный вестибюль. Потом быстро направился к турникету, шлепнул карточкой о желтый глаз и посыпался по левой части эскалатора. Примерно на середине резко остановился и обернулся. Никто, конечно, за ним не бежал. Рано им пока… ПОКА… Да, но пока рано. «Ни-е!.. Ни-е!.. Просто прокрутить, по краю отшлифовать и можно под резьбу!..» — гундосил в мобилу лысоватый, плотный и округлый, как репа, дядек ступенькой выше него. Витька посмотрел вниз. Прямо перед ним, одной рукой, гиреподобной жменей, небрежно опершись о резиновый рельс, другой придерживая под мышкой девку, ехал раздутый бройлер с выбритыми блондинистыми висками и затылком; на покатых его плечищах натянулась черная майка с хвостатыми солярными символами и крупным багровым слоганом: «За нашу землю! За нашу расу!» Не в силах не кривиться, Витька отвернулся к соседней лестнице, по которой всплывали из-под земли собранные, сжатые, как кулаки, лица, стеклянные непрозрачные глазки, цепко облапившие друг друга парочки. Тогда он поднял взгляд к полусферическому своду. Там двумя параллельными шеренгами волоклись цветастые щиты, рекламные тёлки с неестественными гримасами, бредовые фразы, частоколы восклицательной пунктуации: все чаще, все гуще, все больше… «SMS-экстра! Больше возможностей для интернет-общения!»; «Oriflame: узнай больше о новой помаде!»; «Двигайся больше, живи дольше: уникальная финтес-программа…»; «Деньги могут больше! Эффективные финансы…». Витька крепко зажмурился, подождал несколько секунд, разглядывая размытые негативы на сетчатке… Когда открыл глаза — перед ним была та же реклама, только почему-то он все не мог выдрать взгляд из очередного щита, не понимая, что там изображено и что написано, но чувствуя некий непорядок. Наконец Витька сосредоточился и, вывернув голову (щит почти уполз вверх), все-таки прочитал подпись под ни с чем не сообразной картинкой: каким-то галлюцинаторным существом… зверем… «В Северных горах, на горе Красных испарений, живет эршу — мышь с заячьими ушами и туловищем лося. Крик эршу похож на собачий вой. Он летает, маша огромным хвостом. Съешь его — не заболеешь животом…» Витька так ничего и не понял, а мимо ехал уже новый щит: «Есть божество — лицо у него человечье, тело змеи. Тело его раздвоено подобно оглоблям, справа и слева — головы; оно носит фиолетовую одежду и красные шапки…» И следующий: «Бинфэн водится к востоку от горы Усянь, обликом подобен дикому кабану, спереди и сзади у него по голове…» Витька, конечно, не собирался больше появляться ни дома, ни в офисе, ни у друзей, по крайней мере, у всем известных. Он слабо представлял себе возможности и ресурсы ЭТИХ, но догадывался, что они не малы; тем более что поиск совершенно обычного, в жизни ни от кого не прятавшегося человека, имеющего постоянное место работы и жительства, мобильник, банковские счета и карточки, даже теоретически не требует особых усилий. К тому же Витька, как и все, наслышан был о свободной торговле электронными базами данных (хотя какую именно информацию о нем, в какие сроки и с каким трудом может получить абсолютно посторонний человек, представлял, как и все, довольно смутно). — Да ты че, Витек, — поразился по телефону его неосведомленности Колюня, — любую! Твои паспортные данные, налоговая отчетность, регистрация, недвижимость, работа, правонарушения, вплоть до распития в общественном месте десять лет назад или даже подпольного просмотра западного видеофильма году в восемьдесят втором — все это висит в базах разных госорганов. Все твои деньги: счета, кредиты, платежи — в банковских базах. А в нашей замечательной стране любые базы доступны любому интересующемуся. Вопрос только в цене. Причем если частные, скажем, конторы (те же банки) еще стараются не допускать утечек, то есть утечки оттуда стоят дороже, то инфа от государства продается почти как семечки. На всех радиорынках вместе с порниками и голливудскими экранными «тряпками»… Поехали дальше: электронное слежение. Следы оставляет каждый вход в Сеть, каждое снятие денег с кредитки, каждое соединение мобилы, даже проход через турникет метро с магнитной карточкой. Главное — знать, кого именно пасти. Естественно, к конфиденциальной информации имеют доступ менты, а поскольку менты у нас находятся в широкой продаже, то и любой желающий. Например, бандиты, вычисляющие «заказанного»… Витька отключился с ощущением легкой тошноты и машинально развернулся к дверям, за которыми как раз засветилась, замелькала очередная платформа. Так, где мы? Переход на станцию «Площадь Революции» Арбатско-Покровской линии… Уже добрый час он катался по Кольцевой в духоте и толкучке, временами почти ходынской, регулярно пересаживаясь и пересекая по другим линиям центр. Всякий раз, зайдя в вагон или присев на жесткую станционную скамеечку, прилежно осматривался на предмет чрезмерно прилипчивых попутчиков, но, как и следовало ожидать, ничего не замечал. Собственно, в метро он полез, главным образом, чтобы звонить. Витька слышал, что местонахождение владельца сотового можно определить в момент соединения, и хотя не знал ничего достоверно, решил, что, звоня из движущегося поезда да постоянно меняя направление, он в любом случае сильно уменьшит риск обнаружить себя. Не говоря о том, что в переполненной подземке его, даже вычислив, не так просто будет отловить… Он боком вписался меж сходящихся — бряк! — дверных створок и плюхнулся на неожиданное свободное сиденье. Прикинул, кого еще можно набрать. Каринку? Спросить, не заявлялись ли пока к ней?.. Хрен она станет разговаривать после всего. Хрен вообще ответит… Он все-таки ей позвонил, но действительно услышал лишь долгие гудки. По метрополитенной привычке он старался не пялиться на сидящих напротив, но в какой-то момент его рассеянный взгляд сфокусировался сам собой на бейджике, прицепленном к плоской груди седой очкастой тетки, гласящем: «Следуй за Христом!» Сектантка какая-нибудь, проповедница? Сухая, ледащая, с поджатыми губами и несгибаемой осанкой… Витька хмыкнул про себя, сошел на «Курской» и в очередной раз в плотном людском потоке перебрался на Кольцевую. Где на первой же станции, «Комсомольской», в вагон сел Христос собственной персоной. Длинный сутулый тип в неопределенного цвета хламиде а-ля смирительная рубашка, с грязноватыми темными волосами на плечах, с темной бородкой, с вытянутым худым, изможденным даже лицом, словно только с креста. С какой-то бесформенной сумкой через плечо. Увидев его, Витька уже особо и не анализировал дальнейших собственных действий. Не подавая виду, что заинтересовался диковатым персонажем, он висел себе на поручне, разглядывая и не видя очередную рекламу очередного дерьма («МАС ЛИ. Порционные продукты на заказ») — и лишь когда поезд стал сбрасывать скорость, осторожно покосился через плечо. «Христос», похоже, намыливался выходить уже тут, на «Проспекте Мира». Витька меланхолично повернулся к другой двери, бормоча: «Follow the white rabbit» и предчувствуя — что?.. Ощущение было будоражащим, пузырящимся, но предельно неконкретным. Хотя оно и не могло быть другим: ведь если б Витька знал, чего ожидать, все лишалось бы смысла… Безумненький тип двинул в переход на Калужско-Рижскую. Вышагивал широко, хорошо видимый благодаря росту. Витька шел сзади метрах в двадцати, готовый к чему угодно. Где и как откроется моя кроличья нора?.. Совершенно бесполезно гадать заранее… Ага. Направляемся вон из центра. Они спокойно загрузились в поезд и проехали три остановки. На «ВДНХ» вышли и встали на эскалатор. Наверху был уже вечер, небо тяжело светилось, отблески поскальзывались на вогнутом фасаде «Космоса». Ощупью полз монорельс. На выходе из метро Витька вдруг потерял своего «ведущего» (или все-таки ведомого?), причем как-то совершенно неожиданно, словно тот долго усыплял его бдительность и вот скрылся, проделав хитрый финт. Витька завертелся на месте, рванулся туда, сюда, кого-то задевая, обращая к себе безразлично-мобилизующиеся посторонние взгляды… Когда он снова нашел глазами «Христа», тот как раз садился в синюю «Вектру» на площади де Голля. Он подбежал к бровке, чтобы видеть, как тачка, газанув, уходит в сторону центра, быстро теряясь в разноцветной автомобильной лаве. Витька тут же вытянул руку, но, когда спустя полминуты возле него остановились, догонять было некого. Он назвал водиле адрес Троянской, повторяя про себя зачем-то номер «Вектры»: «484 МАС». Код какой-то не московский: 30, кажется. МАС… МАС… А это — что-нибудь значит? Бесполезно… Если это знак, то по определению бесполезно искать в нем смысл. Ведь задача-то — уйти от смысла. Выйти за пределы смысла и опыта. Туда, где нет ничего, кроме абсурда, и не на что полагаться, кроме голой интуиции… А престарелая мыльница чешет по проспекту Мира между сталинских сундучищ, потом крутит по развязкам у Рижского вокзала, и на каждом повороте, в каждой новой перспективе восьмичасовое небо, по-московски громадное, захватывающее и недоброе, выглядит иначе, щедро меняя цвета и формы: то горизонтальная облачная слоенка, просаженная Останкинской иглой, то драные экспрессионистские кляксы, и прямо в это небо ты разгоняешься, взлетая на Рижскую эстакаду: в оранжевое, золотое, палевое, бурое, сиреневое, лиловое… Кровоточат впереди кормовые фонари, вспыхивает последний блик в верхнем окне какого-то здания справа — там внизу, в индустриальной неразберихе, хлопотливо тасуются пути, пути, пути, толпятся разноцветные вагоны, ползают маневровые тепловозы и горят красным часто понатыканные среди рельсов светофорчики. А ты несешься по Третьему кольцу вместе с лакированными ящиками внедорожников и пыльными коробочками «девяток» вниз, в туннель, и снова вверх, под чудовищное табло «Соблюдайте скоростные режимы», под густую непрерывную капель зеленых электронных стрелок; и справа — над крестами и шпилями — все туманно-золотистое и голубое, а слева, над двускатными крышами и строящимися высотками — розовое и фиолетовое с серой окантовкой. «До Бакунинской, пожалуйста… И за перекрестком налево, где магазин „Алые паруса“. Ага, к нему…» Ленка, заинтригованная просьбой об убежище, в качестве подношения сразу практично затребовала провизию, объявив, что в холодильнике голяк. Витька чуть было не расплатился карточкой, в последний момент выдернув ее из рук кассирши, и торопливо принявшись считать налик (причем с неприятным чувством обнаружил, что того совсем немного). Разумно ли вообще было зависать у Троянской?.. Витька надеялся, что на нее так быстро не выйдут: просто о ней пока немногие знали. Если ЭТИ куда и нагрянут в первую очередь, то скорее уж к Каринке (он преодолел слабый, довольно формальный спазм раскаяния)… Но и у Елены долго торчать, конечно, нельзя. Витька снова чувствовал острое желание немедленно слинять из Москвы. При том, что с самого начала он решил этого не делать. Во-первых, непонятно, куда. Во-вторых, именно на такой, напрашивающийся, вариант ОНИ, скорее всего, рассчитывают сами. Ну а, в-третьих, и в единственно важных, он помнил, зачем ввязался во все это: смысл не в том, чтобы бежать по поверхности, а в том, чтобы вглубь… Держа на отлете цепляющийся за ноги увесистый пакет, он остановился на перекрестке Бакунинской и Третьего кольца, пропуская машины, ленясь спускаться в переход. Справа, между раздвинутых многоэтажек, в просторной перспективе многорядки отчеркнутая по линейке Останкинская вышка, условная, как ось ординат, лишь утрировала бесформенность и безразмерность закатного мира, калящегося, текущего, разлезающегося, в кои-то веки зримо податливого. Витьке мгновенно вспомнилось: «Сумерки — это час прорех, расползания швов, час, когда видны просветы в эзотерический мир, когда на некоторый миг утрачивается спокойствие и хрустальные своды небес слегка колеблются…» Покачивая пакетом, он шел в сторону Бауманской. Слева, за сетчатым забором, под вывеской «Гранитная мастерская» сгрудилась небольшая толпа кладбищенских памятников. На многих были надписи и портреты — иногда недописанные и недорисованные. Витька машинально полз взглядом по лицам, фамилиям, датам… Вдруг остановился. Медленно повернулся влево и сделал полшага к сетке. На прислоненной к стене мастерской плите — черной, небольшой, с неровной, «природной» верхней гранью — было его собственное лицо. Подпись под портретом отсутствовала, а из двух дат гравер успел высечь лишь две цифры. Два ноля. 2 По-прежнему оставался непроясненным момент чисто технический: насколько опасно пользоваться мобилой? Что может сказать о его местонахождении один-единственный звонок? В сотовых компаниях знакомых у Витьки не было, а те, кого он опросил еще днем по телефону из метро, конкретикой, как и следовало ожидать, не владели. Только вечером он вспомнил о Егоре. Нельзя сказать, что Витька вспоминал о нем так уж часто (хотя довольно регулярно), и повод обычно не имел к самому Егору никакого отношения. Как, допустим, нынешний: вряд ли парень особо разбирался в технологии мобильной связи. Оставалось надеяться, что когда-нибудь что-нибудь он про это слышал или читал. А главное, что сейчас он окажется хотя бы чуть менее не в духе, чем обычно. Витьке повезло, причем дважды. Ответ на его эсэмэску пришел всего через двадцать минут: Егор велел перезвонить, поскольку не имел кредита. А когда Витька перезвонил — с Троянской, естественно, мобилы — то на прямой свой вопрос (обиняки Егор ненавидел) немедленно получил короткую отрывистую лекцию. «Вся территория покрытия данного мобильного оператора поделена на так называемые соты, откуда и термин. В каждом — своя вышка с точно известными координатами. Техническая информация о любом соединении, помимо, понятно, номера, включает адрес вышки и сектор, то есть расположение телефона относительно этой вышки. Еще фиксируется сила сигнала, а по ней можно определить, звонишь ты с улицы, из здания или там из машины. Точность — метров триста-пятьсот… — он помолчал и пояснил: — „Итоги“, второй майский номер…» Вот тем Егор и был ценен — он не забывал ничего. Не только из прочитанного и услышанного, сколь угодно случайно, а вообще ничего. Он обладал абсолютной, зеркальной, фотографической, короче, стопроцентной, тотальной памятью. Не тренированной, как у какого-нибудь «mr’а Memory» Доминика О’Брайена, а врожденной. Это был вполне научный феномен, то есть научно зарегистрированный (в детстве Егора подвергали какому-то спецобследованию), но, кажется, никак научно не объясненный. Причем сам «Джорджи-Мнемоник» ни малейшей практической пользы из уникальной способности своей за всю жизнь, кажется, так и не извлек, а попытки других этой способностью воспользоваться вызывали (в силу многочисленности) у Егора изрядное раздражение. Правда, у Егора практически все явления окружающей действительности вызывали раздражение — Витька не знал никого, кто хотя бы теоретически мог бы соперничать с ним в неуживчивости: тут Егор тоже был, пожалуй, феноменален. Способ общения с человечеством парень установил односторонний: никогда не отвечал на звонки (то есть, может, на чьи-нибудь и отвечал, но кто входит в круг избранных, если такой существует, Витька не имел понятия) — только принимал эсэмэски и, кому хотел, отвечал. Большинство общих знакомых вероятность отклика полагали близкой к статистической погрешности, но Витьке руссиш вундер, кажется, почему-то благоволил… Впрочем, сейчас Витьке было не до того — он боролся с желанием ахнуть по телефону молотком для отбивных и спустить обломки в унитаз. Нельзя, нельзя… Даже отключить нельзя. Единственное, что он решил сделать завтра же утром, купить новую сим-карту, чтобы самому звонить по необходимости с нее. Хотя понимал, разумеется, что и ту, приобретенную на собственный паспорт, вычислить будет не проблема. (Наверное, стоило обзавестись левыми документами, но где таковые раздобыть, сугубо законопослушный Витька не представлял.) Параллельно он наблюдал за реакцией Ленки, сознавая, что в ее глазах его поведение должно выглядеть чем дальше, тем более дико. Но что он мог ей сказать?.. В первый же вечер он чуть не проговорился… и хотя ничего толком сказать не успел, выраженьице на лице у Троянской поймал такое, что зарекся откровенничать даже в малой степени. Дело было в распространенной, свойственной и Ленке тоже, привычке держать телик все время включенным. Там закончились какие-то новости и началось какое-то ток-шоу. Витька потянулся было за пультом — вырубить, но почувствовал вдруг специфическое любопытство. Шоу было «семейным», максимально ему омерзительным, но теперь, когда счет был вроде как обнулен, вся эта жуть уже не должна была иметь над ним власти, и чтобы проверить степень собственного пофигизма, он решил послушать… Ведущая, здоровая третьей свежести кобыла с голосом и манерами бандерши (бывшая поп-звезда), фальшиво-сочувственно подвывая, вытягивала из гостей сально-смрадные подробности их семейно-сексуальной житухи. Разнообразные гости, в большинстве провинциалы, в судорогах слезной жалости к себе сладострастно расковыривали болячки. Простой до внешних признаков вырождения народ в студии злорадно сопереживал и праведно негодовал. Поминались мужья-алкоголики с садистскими замашками, суки-свекрови, шлюхи-невестки, дети-уголовники и дети — жертвы растления. Букетистый духан перегара, подгорелой каши, пьяной рвоты, пубертатной поллюции, нестираных носков, использованных прокладок пер от плазменного экрана, как из прорванной канализации. Витьку, вопреки стремлению абстрагироваться, до костей продрало: стоило подумать о количестве людей, живых как-никак душ, вот в этой вот, в его стране, не знающих, не способных, да и не желающих представлять себе иной реальности. Подумать, что пьяное свинство, взаимное мучительство, тихое или напоказ, взаимное и всеобщее раздражение, повседневное изуверство, убогие эмоции по убогим поводам у них и называются жизнью, что они вот так вот, вот этим вот и живут — не все страшно, но все чудовищно скучно; однако же единственное средство от скуки, доступное им, — это подглядывание за соседом, которому херовее, чем тебе… — Ты чего там смотришь? — подозрительно прищурилась на пороге комнаты Троянская, держа на манер хирурга поднятыми кисти, жирные от готовки. — Смотрю на так называемую обычную жизнь, — медленно ответил Витька, вырубая звук. — На так называемых обычных людей… Ленка глянула странновато: — И что ты надеешься почерпнуть? — Пытаюсь понять, что заставляет человека законопачивать для себя все отверстия в мир, зацикливаясь на самом тухлом: на быте и физиологии… — Как будто жизнь не состоит из быта и физиологии, — она пожала плечами. — Из еды, денег, любви, нелюбви. Из мужей, частенько склонных поддать, жен, которые, случается, изменяют, детей, болеющих и попадающих в ментовку… — Если она состоит ТОЛЬКО из этого, — покачал головой Витька, — это не жизнь. Не-жизнь, жизнь мертвечины, как у упырей… — В таком случае девяносто процентов твоей страны — упыри, — фыркнула Троянская, возвращаясь на кухню. — Знаешь, какие у этих шоу рейтинги?.. Во-во. Он стоял в дверном проеме, глядя, как она, сдувая волосы с лица, расправляется с оранжевыми пластами лососины. — …С другой стороны: а чем ты им предлагаешь интересоваться? — Ленка бросила в мойку лязгнувший нож — Идеями? Какие идеи в нынешнем мире?.. — тронула нос тылом запястья. — Искусством? Оно вообще где-то сейчас производится? По-моему, то, что сейчас называется искусством, — это чистые муляжи и бирюльки… — Рейтинги… — повторил Витька. — Конечно, чем больше народу ты попытаешься удовлетворить разом, тем примитивнее выберешь способ… — Он механически провел ладонью по гладкому косяку. — Самая хана именно тогда и начинается, когда берется человек коллективный, когда действует среднее арифметическое. Сообща мы можем только загнать себя в такую вот глухую могилу стандартной, апробированной обыденнности. Соответственно, выйти — только в одиночку… Наверное, стоило говорить все же не так серьезно, подпустить в интонацию легкомыслия — это он сообразил по лицу обернувшейся Ленки. — Не бери в голову, — оскалился Витька как можно безмятежней, но понял, что внезапный этот выпад она уже добавила в коллекцию его сегодняшних странностей. Нет, пока Троянская особых вопросов не задавала, и отказ поехать в центр где-нибудь посидеть, загнавший ее на кухню, со ссылкой на усталость-задолбанность приняла, и даже известие о его неожиданном отпуске. Но он отдавал себе отчет: долго делать вид, что ничего особенного не происходит, по-любому не выйдет… Впрочем, ни черта выдумывать и не пришлось. На следующий день в начале третьего (Троянская была на работе) Витька валялся на диване с увесистой, теплой, пахнущей пылью плюшевой игрушкой, ее полутаксой, на ногах и писал по «мылу» (со вновь созданного сетевого ящика) тем, у кого теоретически мог бы залечь «на подольше». Он пытался вспомнить адрес Михи Ткачука, когда пробили судовые склянки. Витька вздрогнул, стряхнул вялую псину на пол, переложил «лаптоп» на сиденье, встал, цепляясь за интернет-кабель и чертыхаясь. Схватил с подоконника телефон. «Принято одно сообщение». «Открыть». «Пробили они твою Лену. Двигай, Мас». Даже не выключив комп, он прыгнул на балкон за сохнущими носками, потом в прихожую за кроссовками (полутакса на это мельтешение укоризненно затявкала), торопливо, путаясь в ключах, запер замки… Прислушался. Бегом слетел вниз, протолкнул связку в щель почтового ящика… Осторожно приоткрыл дверь подъезда, осторожно выглянул. Шагнул через порог, пару секунд потоптался у входа, вертя головой. Район тут, близ метро «Бауманская», был тот еще. Дрых на лавке алкаш. Слева у помойки совещались кружком бомжи: трое вполне себе грязных-опущенных плюс молодой, хорошо одетый парень в очках, явно принимаемый ими за своего. — …Ты что, не слышал? А? Я что, не тебе, блин, говорю? А?.. — завывала на одной ноте голенастая молодая маман с устрашающим, дергающимся под маечкой в такт голове выменем. — Что ты вообще мне тут, а?! — А-а-а-а!!! — столь же однотонно, занудно и удивительно фальшиво отвечал налитой брыкастый отпрыск лет двух с наглым личиком. — «Люди, одумайтесь, люди, одумайтесь! — шепотом процитировал Витька группу „Ноль“, вливаясь в прущий к метро негустой, но целенаправленный поток. — Вы все сошли с ума, вы все сошли с ума!..» Он шел мимо лотков с пиратскими ди-ви-ди и с фруктами, мимо «Пункта переработки вторсырья», облезлого киоска, сплошь в огрызках объявлений («Скатерть тефлоновая»), мимо жестяного короба вроде гаража, за приоткрытой дверью которого смуглый хач с грохотом всаживал топор в красно-белые подушки сырого мяса, мимо стихийного рыночка, где как-то вечером наблюдал торчащие вертикально из мешка ноги «ополовиненных» (снизу до пояса) манекенов для штанов… Завернув за угол станционного вестибюля, подойдя к самым входным дверям, он не стал соваться внутрь, а остановился спиной к стене. Чуть подождал, пропуская народ, следя, не затормозит ли кто. И вдруг поймал себя на том, что в неиссякаемой, грузно валящей мимо, строго в одном направлении толпе, пинающей его какими-то сумками, оплевывающей незатушенными окурками, не способен различить отдельных составляющих. Витька тряхнул головой и двинул назад, выгребая против их жуткого течения. Потолкался на рыночном пятачке в жирном запахе шаурмы и уже бегом направился направо, в проход между «стекляшками». Завернул в одну из них, торгующую, как оказалось, фильмами, где из-за неработающего кондиционера вдыхать приходилось теплый кисель, некоторое время наблюдал сквозь дверь за улицей. Он понимал, насколько смешны его маневры, но хоть что-то предпринимать стоило… наверное… У входа в магазинчик Витька видел здоровый, измалеванный всеми цветами спектра щит — рекламу подборки дисков с безразмерным реалити-шоу, столь популярным, что даже Витькину память его название успело испачкать: интрига там состояла вроде бы в том, что молодые смазливые имбецилы обоих полов спаривались в разных комбинациях и разбегались после обязательных визгливых скандалов, расцарапанных рож и битья посуды (плюс ведущая: вусмерть отпиаренная на гламурном поприще шаблынь с внешностью и мозгами резиновой бабы)… Черт, совершенно невозможно тут дышать… Он уже шагнул к двери, когда сообразил, что парень напротив, возле узбекской забегаловки, прохаживающийся туда-сюда с мобилой у уха, торчит там все то время, что Витька здесь… И, кажется, все время говорит по телефону… Регулярно бросая исподлобья взгляды по сторонам… Немаленький такой тип, спортивненький… Вдруг показалось, что где-то Витька его уже видел… Тут же пришло в голову: ведь отсюда мне некуда отходить. Интересно, решатся ОНИ, если что, крутить меня на глазах у кучи народа?.. Проверять это у Витьки желания не было. Он выскочил и втопил дальше почти с максимальной своей скоростью (насколько можно было ее поддерживать в довольно людном месте) до перекрестка и оттуда в первом попавшемся направлении… Следующие полчаса он петлял бегом и шагом, кое-как унимая непривычную к такому спорту дыхалку, незнакомыми переулками и дворами, беспрестанно оглядываясь, задерживаясь в подворотнях, окончательно запутываясь… и в конце концов оказался, взмокший, отдувающийся, очумелый на набережной Яузы напротив Лефортовского, кажется, парка. Неожиданно долго пришлось ловить мотор в сторону центра. Но только выбравшись из «Волги» у метро «Китай-город» на Варварке, Витька подумал о том, что пока так и не представляет себе дальнейшей «вписки»… А также — что врать бедной Троянской… Хотя… зачем теперь что-то вообще объяснять?.. 3 В итоге он залег у Михея. Во-первых, у них с Ткачуком было мало общих знакомых (а значит, имелась надежда, что на него сразу не выйдут), во-вторых, у Михи хватало безумия, чтобы ничему особо не удивляться. Длинный, жилистый, ушастый, с обаятельно-звероватой рожей, он слыл городской (и даже, возможно, национальной) достопримечательностью — дауншифтер, бродяга, мистик, гуру, «белый дикарь». Витька его обычно приветствовал с интонациями Генри Мортона Стэнли: «Doctor Tkachuk, I presume?» Выяснилось, что Михей как раз намылился в очередную экспедицию по Центральной Америке приобщаться тамошних колдовских практик. Неожиданного гостя он сплавил на дачу в деревеньку со стремноватым названием Омутище, что на Клязьме во Владимирской уже области, неподалеку от Веничкиных Петушков. В здешнем двухэтажном коттеджике в отсутствие хозяев Витька провел следующие три дня и четыре ночи в полнейшем безделье и безмятежности, постепенно и сам переставая верить, что что-то происходит. Листал найденную на полке «Естественную историю» Плиния Старшего. Временами ему представлялось, что он читает собственные Михеевы отчеты о путешествиях — не сразу поймешь куда: в реальную Африку или в псилоцибиновые дебри. Вот тебе еще один вариант путешествия внутрь… «Нигер берет начало между областями тареллийских и экалийских эфиопов. Недалеко от них живут атланты, полудикие эгипаты, блеммийцы, гамсафанты, сатиры и гимантоподы… Атлантам чужды человеческие обычаи, они не называют друг друга по именам. Троглодиты роют пещеры, это их дома, пища — мясо змей, а вместо голоса — шипение. Авгилы чтят только подземных богов. Гамфасанты ходят голые и, не имея никакого понятия о войне, не общаются ни с одним чужеземцем. Рассказывают, что у блеммийцев нет голов, рот и глаза находятся на груди. У сатиров, кроме внешнего сходства, нет ничего человеческого; эгипаты выглядят так, как их обыкновенно изображают. Гимантоподы косолапы, они не ходят, а ползают…» Собственно говоря, и дом, и участок были не Михеевы, а его новой жены (то есть формально даже не жены) Веры. Та хотя и принадлежала к жуликоватому племени интерьерных дизайнеров, занималась все же делом, а не разводкой богатеньких идиотов (Витька посетил один из оформленных Верой кабаков, где было по меньшей мере забавно). Такая маленькая, коренастенькая девка на пару лет старше Михея, на диво непосредственная и, по некоторым слухам, а также косвенным признакам, порядком шизанутая. Под стать Ткачуку. Впрочем, кажется, в хорошем смысле. Во всяком случае, она производила на Витьку куда более благоприятное впечатление, чем прошлая, законная Михина половина. Эта самая Оксана (или Олеся?) из HR-компании (вроде бы), о которой знакомые отзывались со странным пиететом. Хотя насколько мог судить Витька, видевший mme О пару раз, то была обыкновенная московская камбала с деловой стрижкой и истерическим голосом: она носила видимую ей одной титаническую свою сексапильность, как подступившую к горлу рвоту, держась неестественно прямо, ни на кого не глядя, с мучительно-отрешенным лицом, из-за густого лампового загара кажущимся чумазым. Вечером пятницы, когда в Омутище нагрянули хозяева с целым багажником жратвы-выпивки, когда они оживили имеющуюся на участке маленькую баньку и принялись шастать из парилки в предбанник, заправляясь не успевшим охладиться пивом, говорливая Вера расписывала свою клиентуру: — …Некий Славик Угрёмов. Делала я ему интерьер дачи. Домик не где-нибудь, а в поселке Успенское. Не знаешь такого поселка? Это на рублевке. Участок тридцать соток. Раньше он принадлежал оздоровительному комплексу «Сосны» Управделами президента. Так вот, Славику эти государственные тридцать соток в личную собственность достались бесплатно. Причем рыночная стоимость каждой — минимум сто штук долларов. То есть государство ему просто подарило свои, то есть как бы общенародные три лимона… — И кто же он такой, этот Славик? — спросил Витька, сдерживая пивную отрыжку. — Никто. Хозяин частной охранной фирмы, — хмыкнула. — Бандит под крышей ФСБ. — И чем он так отличился перед управделами? — Его папаня был главой эфэсбэшного Департамента по борьбе с терроризмом. Причем папаня помер еще за несколько лет до того, как Слава эту земельку с дачкой приватизировал… — Просто в свое время эфэсбэшным генералам (включая тех, кто на момент «раздачи слонов» уже уволился) и даже их родичам глава администрации Одинцовского района, такой Александр Глодышев, бесплатно раздал в собственность полсотни, что ли, государственных гектар… — вставил Михей, колдующий с полешками на корточках у топки. — Естественно, незаконно, но что такое закон в России?.. Понятно же, что это он не по собственной инициативе — без прямой санкции из администрации президента такого не сделаешь… — …Это «Горки-2», «Барвиха», — перебила Вера, вскрывая «Велкопоповицкого козела», пустившего ей на босые стопы пенную слюну, — самая дорогая земля в России. Бывшие ведомственные поселки, санатории. Причем многие приватизировавшие тут же выставили землю на продажу. Там не только эфэсбэшники прибарахлились — еще правительство Московской области, включая громовского пресс-секретаря, которому обломились семьдесят две, по-моему, сотки (то есть больше семи лимонов), прокурорские, судейские. Яков Вениаминов, бывший председатель этого самого… Высшего арбитражного суда, который активно помогал упечь Ходора, получил пятьдесят соток как раз за неделю до ареста последнего… — Ну как там? — осведомился у Михея Витька, которого от всех этих разговоров брала привычная, просто в последнее время совсем уж какая-то нестерпимая тоска. — Ладно, проканает, полагаю… — Михей грохнул заслонкой и распрямился. — Пойдем еще попотеем. Вер, сделаешь шланг?.. Они содрали с бедер полотенца, похватали дощатые «поджопники» и поспешно нырнули в парилку. Витька полез наверх, а Миха, подцепив ковшиком воды в тазу, быстрым, жуликоватым каким-то движением плеснул на камни, шикнувшие, фукнувшие, яростно дунувшие белым едким паром — Витька едва успел задержать дыхание. — Так куда ты, говоришь? В Мексику? — спросил он через некоторое время, глядя перед собой, размеренно и осторожно работая легкими, щупая нижней губой покрытую соленой влагой верхнюю. — Мексика, Гватемала, Сальвадор, Никарагуа, Коста-Рика, Панама… Ну и как получится… — Далеко… — Витька машинально смазал запутавшуюся в волосах на груди щекотную струйку. — Ну так в том и смысл… — Бежишь, — с ухмылкой повернул к нему голову Витька, — из Арканара?.. Михей пожал слизисто поблескивающими плечами: — А че тут делать? — Во-во… Нечего, думал он, словно лишний раз себя убеждая… Не-че-го. — …Ну как, готов пострадать? — многообещающе оскалился Ткачук после очередной паузы. Витька покорно распластался на животе. Михей, взяв из таза отмокающий там веник и отряхнув на плюющиеся камни, лениво перетянул его поперек спины… и еще — покрепче: уфф!.. И пошел охаживать со свистом, с оттяжкой, с хэканьем. Витька честно терпел, и потом, перевернувшись навзничь, прикрыв ладонями по-футбольному самое дорогое — и наконец сдался: «Хорош!» — Готовность десять секунд! — заорал Михей, напоследок прижаривая розгами. Витька сполз с полка, распахнул и тут же захлопнул за собой дверь парилки, в полтора прыжка пересек предбанник и, загодя, зажмурясь, заглотив воздуху для победного вопля, сиганул в ночные чернила. Немедленно ледяной брызжущий конус — Вера прижала пальцем выходное отверстие шланга — шваркнул по морде, прошелся сверху вниз, снизу вверх, по заднице, по затылку: Витька вертелся на месте, отфыркиваясь и ревя нечленораздельным матом в накрывшее всё, как дуршлаг с просвечивающими бесчисленными пробоинами, небо. Три четверти часа спустя темная, словно уже пригоревшая бабочка мягко обхлопывала лампочку под странной формы абажуром, разбрасывая по кухне быстрые киношные тени. Бормоча традиционное, из Альсан Васильича, про баню и портки, Михей выдернул из морозилки три запотевшие до полной непрозрачности стеклянные стопки. Витька вертел в руках черную керамическую емкость, произведение дизайнерского искусства, тщетно пытаясь уразуметь, какое отношение имеют семь самураев, давшие имя водке, к городу Черкесску, где, судя по этикетке, ее разлили. — Ты решил, что это для созерцания предназначено? — Вера брякнула о стол блюдом с закусью. Витька с хрустом свернул крышку и опрокинул бутылку: живительная влага, запнувшись было на «шарике», торопливо забулькала в стаканчики, матовая поволока на которых расползлась, как стаскиваемая полиэтиленовая обертка. — Ну, — посуровел Михей, — погнали. И Ткачук, и карачаево-черкесские самураи толк в беленькой знали. Витька глотал не морщась, крякая лишь для порядку, драл зубами бурые лоскутья бастурмы, а выпаренное тело все не могло поверить в собственную материальность; в какой-то момент он почти совсем расслабился… Но только почти — тревожная лампочка все-таки мигала где-то в солнечном сплетении, мобильник лежал рядом с баночкой оливок, как взрывное устройство, а снаружи этой безмятежно освещенной кухни стояла глухая темень русских джунглей, в которой взвизгивали, возились и реготали омутищенские бандерлоги. Нет, Витька понимал, что уходить придется, и скоро. Но вот сейчас, сейчас об этом думать не хотелось совсем, и чтобы не думать, он садил стопарь за стопарем, а когда водка кончилась, под неодобрительным взглядом Михея полез в холодильник за оставшимся пивом… Он не запомнил, как все закончилось. Всплыв в сизых вязких сумерках (мутная хмарь в комнате мало отличалась от такой же в голове), не сразу определился во времени и пространстве: гостиная внизу, диван, совсем раннее утро. Потом, закрыв опять глаза, попробовал хотя бы в общих чертах восстановить содержание вчерашних страстных (кажется) дебатов, но в памяти застряло лишь собственное: «…Вот эта вот реальность, наша, современная — она НЕДОСТАТОЧНАЯ!.. Не знаю, эксклюзив ли это именно нынешних времен, объясняется ли это историческими там, социальными причинами, но наш мир — он же действительно кастрированный какой-то! Что, нет разве? У него какая-то, я бы сказал, пониженная вариативность… В нем очень мало можно не то что сделать, а даже допустить…» Некоторое время он ворочался, сопел заложенной ноздрёй и начал уже было снова распадаться и утекать, когда в непонятно чьей голове болезненно отдался двойной отрывистый звяк. Витька сел, одновременно шаря вокруг себя — телефон нашелся в глубокой щели между спинкой и сиденьем. «Принято одно сообщение». «Открыть». «Едут к вам. Мас». «Назад». Время: 05:54. Витька соскочил с дивана, сцапал с его спинки разметавшие штанины джинсы, с пола майку, торопливо принялся совать во все это ноги, руки, едва соображающую башку. Едут… Едут… Давно? Откуда? М-мать… В совмещенной с гостиной кухне он отвернул кран мойки, нагнулся над шаткой башенкой грязной посуды, хватая протухшим ртом холодную струю. Щедро поплескал на рожу, на темя, кое-как пригладил пятерней встопорщенные вразнобой волосья. Подумал о хозяевах, дрыхнущих на втором этаже. Ладно, потом объяснимся… Если еще будет, кому объясняться… Заметив заварочный чайник, он подцепил его и выхлебал из гнутого носика горькие душистые остатки. Вернулся в комнату, подобрал с пола и натянул носки, пихнул в джинсы телефон. Часы, часы… где часы?! В кармане, черт… Сердце, как теннисный мячик от стены в пол, туго отскакивало от грудины в диафрагму. Мутило, но терпимо. Хуже, что ни черта не работали мозги. Он прошел в прихожую, затолкал стопы в кроссовки и, ежась, до слез зевая, вывалился на крыльцо. Было свежо, даже холодно. Небо светлело, но толком не прояснялось — за ночь наволокло молочную облачность. Пискнула пару раз какая-то птица. Наискось по мокрой траве Витька пересек двор и отпер калитку, все еще не в силах решить, стоит ли ломиться в открытую по улицам. Притворил за собой створку, осмотрелся. Ни души, естественно, не было кругом; свистнула, застучала поодаль электричка, знобкий ветерок ощупывал сероватую и неотчетливую листву яблонь. Впереди, метрах в тридцати, прямо посреди улицы, мордой к Витьке стоял коричневый «Чероки». С тонированными непроницаемыми стеклами. Фары не горят, движок заглушен, но как-то Витьке это авто не нравилось, тем более что торчало аккурат у него на дороге. Он нырнул обратно за калитку, вслушиваясь, не хлопнут ли дверцы. Нет, — по-прежнему висела зыбкая тишина, которую несколько секунд спустя разодрала хриплая, многосложная, словно взбирающаяся на несколько ступенек вверх, петушиная команда. Стараясь не топтать грядки, Витька пробрался в дальний конец участка, в перепутанные, лижущиеся росой смородиновые заросли. Кое-как, царапаясь и намокая, вырвался из них, пролез сквозь проволочную условную ограду на соседний надел. Следующие пару минут он прыгал через ботву, кусты и заборы, а один раз даже был атакован довольно злобной, всерьез намеренной его покусать поддельной овчаркой. Наконец, форсировав залитую туманом травянистую канаву, он выбрался в редкий, порядком замусоренный перелесок. Тут между стволами и прутьями тоже настаивался клочковатый туман — не слишком вроде бы густой, — подлую сущность которого Витька оценил, лишь начисто потеряв направление, перестав видеть что-либо, кроме этих самых прутьев, стволов и тумана. Он остановился и прислушался. Пощелкивали, позвякивали над головой птицы. Где-то монотонно бухала, словно ведя отсчет, собака. Потом прилетел с железной дороги гулкий долбеж товарняка, но с какой именно стороны, понять было невозможно. Только сейчас Витька сообразил, что даже не отлил еще спросонья — и долго орошал бледной струей рельефный в зеленых лишаях березовый комель, островки полосатой коры на котором смотрелись остатками плохо содранных обоев. Чувство потерянности охватило вдруг его. В этом тумане, втихаря сожравшем мир, в этом месте, где на глаза не попадалось даже мусора, можно было вообразить что угодно. Что он и в самом деле уже не вполне ЗДЕСЬ… Что если идти сейчас, положившись целиком на интуицию, и если интуиция не подкачает… Новое предчувствие, совсем смутное, само себя шугающееся, шевельнулось где-то в почти недоступной глубине. Витька закрыл глаза и попробовал прислушаться к себе, но не разобрал ничего, кроме частых пинков сердца. Он пошагал дальше — благо, какая-то тропка тут все-таки, кажется, имелась: хилая, почти заросшая, разветвляющаяся… Скоро он и сам не знал, тропа ли под ним или просто очередная проплешина в траве. Так что шел исключительно по наитию, тем более, что и туман, как показалось Витьке, становится гуще: в нем почти не различить уже было просветов в деревьях и кустарнике. Сыроватая зябкость заползала под майку. Витька, словно сам того не заметив в тумане, перебрался из подзагаженной поселковой рощицы в нормальный дикий лес. Стволы пошли какие-то могучие, в странной формы наростах… А — не: вон, бутылка валяется… Он пнул ее кроссовкой. Что-то с ней было не так. Бутылка как бутылка, стеклянная, темно-зеленая, вроде винной — но с дырой в боку. Неровной дыркой, будто прогрызенной… в стекле. Причем бутылка не разбилась… Прикол… Витька пер уже порядочное время, а лес (и впрямь лес!) и не думал кончаться. Он и не ведал, что в окрестностях Омутища имеются столь серьезные заросли… Не сразу он понял, чего еще не хватает. Звуков. Витька специально прислушался повторно. Ага… Так и есть. В смысле — нет. Ни единой птицы, ни далекого поезда. Тишина звукоизолированного бокса: плотная и неестественная. Витька почувствовал, что ему становится несколько не по себе. Скоро он опять остановился — перед ним в земле была дыра. Странной симметричной формы: формы широкой улыбки (метров пять между уголками «губ»), с осыпавшейся, оплывшей землей по краям. Но не яма, именно дыра. Колодец. Шахта. Дна Витька, осторожно приблизившись, не разглядел. И вообще ничего не разглядел. Темень. Чернота. Он вытянул руку — да… Из дыры слабо шел воздух. Чуть теплее окружающего. И запах… запашок… Чего-то вроде знакомого, но нелепо-неуместного… Чего-то кондитерского… Он осмотрелся. Туман стоял со всех сторон занавесом в бесконечное количество марлевых слоев. Если таращиться в него долго, можно было различить смутное колыхание: словно кто-то в этих слоях пошевеливался, тревожа марлю. И тишина такая, что сквозь нее проступает потусторонний шорох: то ли крови в ушах, то ли чего-то вовсе непредставимого… Будто полузамазанные грязно-белой краской (вернее — «запыленные» из баллончика) висели фрагменты веток: ни листик не шелохнется. Они, листья, в этом освещении обесцветились, казались такими же серыми, как ветви, стволы. Статика монохромной фотографии: эдакой художественно-размытой… Витька сделал пару шагов, дотянулся до низкой кроны. Что за дерево? Он не смог определить. Ощупал листья. Они были пластмассово-жесткие, с режущими краями. Жестко прикрепленные к черенкам, как те — к ветке. Тоже — пластмассовой… Шорох, шепот, шелест в черепе нарастал медленно, но верно. В нем различались уже какие-то интонации… Витька резко повернул голову на движение в тумане: в этот раз близкое, явное. Что-то большое и темное бесшумно прошло всего под парой полупрозрачных занавесок Он отступил на шаг, чувствуя ледяную щекотку мурашек на висках, хребте и пояснице. Нет, ничего… Нет, — снова, еще ближе!.. Сейчас даже на миг проявился контур: толстая горбатая туша, словно здоровенной свиньи, кабана, только с двумя тяжелыми опущенными головами… Наверное, от неожиданности он отступил на шаг, и в ту же секунду земля под ним мягко подалась, осыпаясь в дыру, в яму, в ухмыляющуюся пасть, спиной к которой он стоял. Витька загреб руками в инстинктивной попытке удержать равновесие и опрокинулся навзничь, в тепловатую черную пустоту… …Он открыл глаза, вдохнул-выдохнул, потряс головой. Просочившееся откуда-то солнце помаргивало в листве. Лопотали птицы. Туман оседал березам под ноги. Никого и ничего не было поблизости. Витька пошел практически наугад, пиная разлетающиеся белыми хлопьями поганки. Он то и дело сбивался с еле заметной тропы, натыкался на импровизированные свалки, но меньше, чем через пять минут, вышел к проселку. Поколебался, но все-таки двинул по дороге, очень внимательный, готовый при малейшем звуке мотора прыгнуть в кусты. Однако никто не встретился ему, ни на колесах, ни пешком, до тех пор, пока впереди не стал различим неровный, отрывистый шум шоссе. На него Витька, разумеется, лезть не стал, во всяком случае здесь. Но, ориентируясь на просвет, на дорожный шелест, рявканья и погромыхиванья, направился параллельно Владимирской трассе в сторону Петушков. Он пер через заросли и пустыри, задами каких-то полузаброшенных промплощадок больше получаса, прикидывая, что, если ЭТИ едут в Омутище на машине (машинах), дальше поворота соваться не будут, разве что по ошибке; а когда решил, что удалился на вполне безопасное расстояние, повернул под прямым углом, перелез кювет, встал на обочину и принялся голосовать. — …И гондон порвался, прикинь! — Он заржал, но как-то осторожно, с оттенком уважения к серьезности ситуации. — Ну, я так слегка на стреме, сам понимаешь, а она мне, прикинь: «Да это фигня. Я, типа, чистая, но даже если что, не обязательно заразишься. Я сама с мужем, типа, полгода е…сь, не знала, а потом оказалось, что у него сифон. А мне, типа, ничего!» Не, успокоила, прикинь!.. Витька растянул губы. Орел за рулем «Газели» был примерно его возраста, мускулистенький, с широкой располагающей ряшкой, с щедрой нагловатой улыбкой — такой первый парень на деревне в темных очках а-ля «Матрица». Всю недолгую дорогу до Петушков он развлекал пассажира историями съема им проституток, похоже, пребывая в уверенности, что того это живо интересует и искренне забавляет. Дезертировав наконец на перекрестке в центре Петушков, Витька нырнул в первый попавшийся двор и упал на недоломанную скамейку. Пересчитал содержимое лопатника и задумался в последний раз, разминая пальцами кожу на лбу. Инстинкт по-прежнему велел рвать подальше от Москвы, но теперь это было бы еще глупее. Налички оставалось всего пять с небольшим тысяч, а пользоваться карточкой означало рисковать: вероятность того, что ЭТИМ стучат из банка, конечно, имелась. Уж с ИХ-то стороны пасти данный канал, по крайней мере, всячески постараться, было бы логично… Тут Витька снова вспомнил о мобиле и снова победил в себе искушение бросить ее прямо сейчас прямо сюда, на бетонную плитку, и растолочь каблуком. Нельзя! Польза от эсэмэсок перевешивала (пока) риск быть вычисленным через оператора… Да, нала совсем чуть, самостоятельно в чужом городе долго не протянешь. А сваливаться на голову к родственникам: рязанским, скажем, или самарским… И что он станет объяснять? Тем более что пробить иногороднюю родню ЭТИМ труда не составит, ОНИ небось давно это сделали… Ну и самое-то главное: вглубь! Вглубь, а не по поверхности… Он поднял голову. Слева в неряшливых зарослях сирени примостился одноэтажный жилой дом деревенского вида. Всклокоченный, пошатывающийся венец творения в обвисших трениках принимал из окна полную прозрачного содержимого полуторалитровую пластиковую бутыль. Витька глянул на часы: 07:22. С добрым утром. Почти весь день он проваландался в Петушках, избегая людных мест. Никакого цветущего жасмина не обнаружил, поел и похмелился в крошечном шалмане, где по телевизору под потолком крутили комедийное шоу с развеселой музычкой и беспрерывным закадровым гоготом, сбросил с полдюжины разных звонков, а после шести вечера пошел на станцию. Только там (если засекут — нехай гадают, в каком направлении он рванул) сменил симку на недавно купленную и извинился перед Михеем. Витьку частенько укачивало в электричках, но сейчас он старался не спать — и все равно уснул, и во сне убедился, что есть животное, называемое анфолопс; это животное очень горячее, так что охотник не может приблизиться к нему; имеет на голове длинные рога в форме пилы, так что пилит большие и высокие деревья и валит их на землю; если же почувствует жажду, идет на Евфрат-реку и пьет. Есть же там вереск с тонкими стеблями; и вот начинает играть с вереском животное и запутывается в нем рогами, и будучи захвачено, заплетается в ветвях его и громко кричит, желая убежать, и не может. Итак, охотник, услыхав и поняв, что оно захвачено, идет и закалывает его… — Да накостылять, б…, ка-азлу! Ну че он, зае…, б… Витька, морщась, расклеил веки. Рот внутри был картонный. — …Если ты сосешь, сам, значит, лох! — упивалась собственным чириканьем яйцеклетка лет шестнадцати, ерзая на сиденье через проход от него, рядом с двумя неподвижно-перекошенными, не вполне вроде бы даже живыми сверстничками. Он посмотрел в окно: там густо, но нестройно наступали многоэтажки в закатной позолоте — они уже въехали в Москву. Поезд прибывал на Курский. Витьке вдруг пришло в голову, что перрон ЭТИ ведь тоже могут пасти: просто на всякий случай. Вскоре электричка, засипев, принялась тормозить, потянулась платформа, выползло название: «Новогиреево». Витька вскочил и пошел к выходу. Этот район был абсолютно ему незнаком: куда ведет Фрязевская улица? куда идет 662-й автобус?.. Пройдя пару кварталов в выбранную от балды сторону, Витька поймал мотор, причем сел не в первую остановившуюся возле него машину (сделал вид, что запрошенная цена не устраивает), а в следующую. Сказал ехать до Садового. До Таганской? Ага. Он не мог заставить себя не посматривать в зеркало заднего вида, а вскоре уже откровенно завертел головой (водила сопел непонимающе-недовольно). Черный «Аккорд»-универсал Витька заметил, еще когда они тащились по Перово. Повторяя все их маневры, держась все время на одной и той же средней дистанции, «Хонда» довела их «Ниву» до широченной магистрали (шоссе Энтузиастов, по словам водилы) и, чуть приотстав, продолжала переть следом, как на буксире. Машин хватало, но «Аккорд», сука, прилежно держался в зоне видимости. Собственно, что тут такого, вероятно, они просто ехали кратчайшей дорогой в центр, туда же, куда надо было и «Хонде»; но сейчас Витька не мог позволить себе верить в случайности. Они нырнули под железнодорожный путепровод, по обе стороны шоссе тянулись сплошные заводские корпуса и заборы. Если что, подумал Витька, и бежать некуда. Впрочем, вряд ли ЭТИ станут подрезать прямо на многорядке… — Скажите, тут рядом метро какое-нибудь будет? — спросил он. — За мостом будет. Как ее… «Авиамоторная». — Остановите у нее. Мужик — грузный, рыхлый, неприветливый хачик посмотрел выразительно. — Двести нормально будет? — Нормально… — Покажете, в какую сторону там вход… — А я помню? Там в переход, по-моему… Они снова, теперь уже поверху, перевалили железную дорогу; за съездом, миновав перекресток, хачик затормозил. Витька сунул ему заранее зажатые в кулаке две сотенные и стартовал из «Нивы». Чуть не сшиб зазевавшуюся бабку, едва не навернулся на ступенях подземного перехода, отшвырнул стеклянную, с красной «М», как на мужском сортире, створку. Хорошо, у него была карточка — не задерживаясь, проскочил турникет, вприпрыжку слетел на перрон… Поездов не было. Пытаясь отдышаться, с шилом в боку, Витька изучал списки станций на мраморных путевых стенах, соображая, что делать. Народу в зале, под шишковатым металлическим сводом, было немного, но он, как ни сканировал присутствующих, не мог с уверенностью сказать, не «висит» ли кто на нем. Некоторые косились, но он, встрепанный, красный, бесконечно оглядывающийся, и впрямь, видать, обращал на себя внимание; кто-то говорил по телефону — но кто-нибудь всегда и везде говорит по телефону… Минуты через полторы подошел поезд в центр. Витька, дождавшись, когда после предостерегающего карканья двери начнут съезжаться, метнулся в него. Следующей станцией была «Площадь Ильича», что тоже, кажется, на Энтузиастов (или тут оно уже иначе именуется?): если ЭТИ сообразили и газанули, у них имелся шанс перехватить его. Но оттуда, с «Ильича», переход на «Римскую», и если они все-таки не сообразят или не успеют… Не сообразили. Не успели. Витька вышел, перешел, проехал до «Чкаловской», там пересел на синюю линию и по ней направился через центр. Постепенно унимались и сердце, и дыхалка, и центрифуга в голове; он снова задумался о дальнейших собственных действиях. Ночь на носу. К кому набиваться теперь? Он весь день перебирал варианты — и все казались слишком опасными: если уж ЭТИ нашли его даже на Михеевой даче… И тут, как не раз в тупиковых ситуациях, ему по ассоциации, что ли (в качестве парадоксального выхода?), опять вспомнился Егор. Вот уж на кого никто не подумает!.. К сожалению, видимо, правильно не подумает: при Егоркиной-то нелюдимости кого-то к себе пускать… С другой стороны, у него же вроде слабость ко мне, нет?.. По-любому: что я теряю?.. Он сменил карточку, набил Егору подобострастную эсэмэску и, привалившись к дверце в торце вагона, стал ждать. Он чувствовал себя совершенно выпотрошенным: пустым и дряблым. У сидящего перед ним пацанчика от мобилы в уши шли провода, но громкость была такая, что даже Витька мог насладиться музоном. Звучал некий рок-н-роллец… отечественный, судя по доносящимся отдельным словам… причем, кажется, такого старомодного пошиба, восьмидесятнического… Витька напрягся, пытаясь определить, не знакомое ли что-то. Он отлично слышал ритм, а через некоторое время вроде бы даже стал разбирать и текст. Ага… ага… Умножь меня на ноль. Умножь меня на ноль, Чтоб мне легко пройти Таможенный контроль, Чтоб в униформе хам, Храня покой границ, Нашел бы только хлам Истерзанных страниц, Но чтоб не разгадал Таинственный пароль — Умножь меня на ноль…[1 - Стихи В. Кругликова.] 4 — Фо хум зэ бэлл толлс?.. — сонно проворчал Егор, под кряканье пружин переворачиваясь на своей койке (Витька знал, что цитирует он не Хемингуэя и тем более не Джона Донна, а «Металлику»). Не отвечая, он дотянулся до мобильника. Он догадывался — фо хум. «Принято одно сообщение». «Открыть». «Подъем. Они у подъезда. Мас». Ни хрена спросонок не соображая, он принялся лихорадочно одеваться в болезненном свете фонаря под крышей гастарбайтерской бытовки, соседней с домом. — Че там?.. — Егор вывернул морду из подушки: кажется, щурился. — Все, пора мне, давай, — на ходу заталкивая телефон в карман, Витька поскакал в прихожую. — Помнишь? — крикнул не оборачиваясь. — Я вечером ушел!.. Егор запыхтел матом, Витька не слушал. Подхватил кроссовки, но даже обувать не стал — прямо в носках вышел на темную (лампочка на этаже не горела) лестничную площадку, тихонько, стараясь не щелкать язычком замка, закрыл дверь и через две ступеньки запрыгал вверх. Миновав пару пролетов, остановился — в глубине раздался мягкий удар двери подъезда, торопливые множественные шаги. Он побежал дальше. До последней площадки (хорошо, освещенной) он добрался быстрее, чем ЭТИ до Егоровой квартиры. Он еще слышал негромкий целеустремленный топот, когда непослушными пальцами завязывал шнурки. Потом там, внизу, задавленно вжикнул звонок. Витька, осторожно, чтоб не гремела отвесная железная лесенка, вскарабкался к квадратному люку на чердак. Запирающий его замочек он еще вечером вскрыл Егоровой отверткой. Сейчас он нахваливал себя за предусмотрительность, тем более что, честно говоря, не ждал от ЭТИХ подобной прыти… Черт, в натуре, не ждал… Черт… Чердак был затхл, низок, кромешно темен. Почти на ощупь, натыкаясь на трубы, пачкаясь в пыли и каких-то сальных натеках, Витька нашел слуховое окно… ручку… Покатая жестяная крыша гулким аханьем отзывалась на неверные шаги. Маячил остов антенны. Холодный рассветный ветер налетал порывами. Зевота раздирала челюсти. Было довольно светло. Сзади небо уже вовсю бледнело. Дальние жилые башни, тройка высоких труб в точечных огоньках силуэтами проступили на фоне розоватой его каймы под легкими штриховыми облаками. Но город стоял мертвый: лишь редкие окна желтели, да улицы передавали по цепочке фонарный свет, да спаренные фары проскальзывали быстро и одиноко под слабый обрывистый шорох. Отчаянно заорала припозднившаяся гопота. Дом имел «Г»-образную форму. Витька доковылял до самого дальнего конца крыши, влез в окошко (присохшее, не сразу открывшееся) и долго, матерясь все более остервенело, искал люк в подъезд, тоже отпертый втихаря вчера вечером. Порядком изгвазданный, он бегом спустился на первый этаж и в нерешительности остановился перед наружной дверью. Прислушивался, но ничего не слышал. Тусклая лампочка освещала мятые железные почтовые ящики, выцветшую рекламу домашнего Интернета на стене, криво процарапанное там же по штукатурке «Сурок гарбунок лысый педарас», грязный потоптанный газетный разворот у Витьки под ногами опять с какой-то сплошной рекламой. «18 % женщин после сорока страдают раком шейки матки…» Покупайте препарат против этой самой шейки… раковой… а также генитальных бородавок… Нет, встряхнулся он, к черту. Рвать отсюда. Он поддел защелку и распахнул дверь. Ночной пустой двор. Внедорожник с включенными фарами у Егоркиного подъезда. Витька быстро пошел в другую сторону, к углу. Он почти уже свернул за него, когда сзади рявкнул автомобильный движок. Витька рванул. Не на улицу, а вбок, в темень, к детской площадке. Фары джипа широко махнули по двору. Витька вмазался плечом в стойку качелей, чудом не сверзился в песочницу, взлетел по трясущейся сетке забора и обрушился в крапиву по другую его сторону. Зассанная непроглядная щель между гаражами. Тылы какой-то котельной: в распахнутом окне, забранном толстой решеткой, — яркий люминесцентный свет, слышны гудение и рокот. «…Зря я во все это полез. Может, я правда — того?..» — пискнул вдруг внутренний голосок — впервые за все это время. То есть не совсем впервые — впервые столь определенно… Так, куда?.. Он подался в проход между котельной и соседней такой же одноэтажной постройкой с такими же зарешеченными, но темными окнами. Он был у самого его конца, когда впереди послышался мотор и полыхнули фары. Витька развернулся и рванул назад. Свернул наугад, направо, за постройку, споткнулся в темноте о валяющуюся покрышку — ффак!.. — ободрал левое предплечье об асфальт. Поднялся, побежал… остановился, задыхаясь. Тупик. Автомобильный остов. С одной стороны, за забором, строительный котлован, все голо, горят дежурные лампы. Напротив — глухие безоконные стены смыкаются углом. На одной из них, более высокой, метров пятнадцати (минимум) — пожарная лестница. Ни о чем не думая, просто не будучи в состоянии, Витька полез. Ладони и подошвы скользили по ржавому жирному крошеву; плохо закрепленная лестница ходила ходуном. Колени бились о перекладины. Один раз он чуть не сорвался. За шумом собственного заполошного дыхания он все-таки слышал голоса внизу. Он не смотрел туда… не смотрел… не смотрел… Ессссть… Толевая обширная плоская крыша. Светлеющее небо. Несколько секунд он стоял на коленях, хлюпая выкипевшими легкими. Железный привкус во рту, ноют десны, слюна, как густые сопли. Судя по гулкому судорожному полязгиванию, ЭТИ лезли следом. Витька огляделся, не в силах сдерживать панику, взбухающую над диафрагмой, как опара, как ноздреватая шапка убегающего молока. Поодаль из крыши торчала некая невысокая надстроечка, рубка. Он рванул к ней, завернул за угол. Дверь без ручки, покоробившаяся филенка. Кажется, открывается внутрь. Отскочив на пару шагов, он врезал в нее всем телом, не чувствуя боли. Еще раз… Ни хера не видать… Единственное, чем он мог подсветить себе — экранчиком мобилы. По узенькой крутой грязной лестнице, спотыкаясь, Витька спустился на несколько пролетов; увидев на площадке приоткрытую дверь, сунулся в проем. Коридор, что ли?.. Эхо, шатающееся между голых стен; сырой, прелый цементный запах, мусор на полу. Он свернул за какой-то угол, остановился. Ага, суки, идут… Стараясь, по возможности, бесшумно перекатываться на подошвах, погасив экранчик, чтобы не выдавать себя светом, и оттого совсем вслепую он куда-то брел, налетая на стены, въезжая ногами в нераспознанную дрянь. Саднило и мокло стесанное предплечье. Сердце частило паровозным кривошипом на полном ходу. ЭТИ тоже осторожничали: их шепчущие переговоры и вкрадчивые шаги вплетались в шорох крови в ушах; мутные сполохи фонариков в отдаленных проемах мешались с ползающими перед глазами цветными кляксами. В какой-то момент Витька застыл на месте: вдруг не найдут?.. — но тут же понял, что надеяться на это не стоит. Время и численность были на их стороне. Из брезжущих то за одним, то за другим поворотом окон тянуло белесой синевой, местами уже можно было разглядеть конфигурацию комнат, контуры геометрического хлама по углам. Вдруг ударило: телефон! Как они еще не доперли просто набрать его номер и найти по трезвону?.. Он пляшущими пальцами, не видя, отколупал крышку, выцарапал сим-карту, отшвырнул. Шаги и голоса зашаркали, забубнили вдруг совсем близко, на стену прыгнуло круглое, с дыркой посередке световое пятно, вынимая на миг из потемок распахнутый выпотрошенный электрощит. Витька, рефлекторно пригнувшись, посеменил в ту сторону, где угадывались утренние окна. Наверное, ЭТИ его услышали: голоса за спиной сделались громче, заметались фонарики. Витька наддал, уже не хоронясь. Позади гаркнули, посыпался топот. Он вылетел в длинный коридор, по правую сторону которого тянулись окна с частично выбитыми стеклами в двойных рамах, по левую — редкие двери. И дверь в конце. Он добежал, толкнулся — заперто. Открывалась она в его сторону — не выбьешь. Витька выглянул в окно — прямо из-под него уходила стеклянная крыша перпендикулярной пристройки. Он бешено задергал ржавый шпингалет, затряс тугую облупленную раму. Сбоку его ослепил электрический луч. Со всхлипом, с надсадным кряхтеньем, сыпя мусором и содрогаясь, оконная створка подалась, впуская ветер. Он сел на подоконник, перебросил наружу ноги. Позади вякнули, вроде предостерегающе. До стеклянной крыши было метра три. Двускатная, пологая, она состояла из продолговатых прямоугольников в сетке тонкой рамы — похоже на теплицу… Под нею было темно — что она закрывала, не разобрать. Но и отсюда было видно, какая она грязная и ветхая. Кажется, некоторые стеклянные пластины треснули. Витька понял, что ни за что туда не прыгнет. Ветер вталкивал обратно. ЭТИ что-то говорили ему, не спеша приближаясь. Он не слушал. Он понимал, что добился своего. Ты хотел себя спровоцировать, подстегнуть? Пожалуйста! Назад некуда. А вперед… Нет, слабо. Солнце уже просунулось между домов, брызнуло рыжим соком — и на одном боку крыши лежал зыбкий серебрящийся отсвет, превращая замызганное стекло в амальгаму, фольгу, воду… или что-то вовсе нематериальное… Дорога к выходу, если она вообще была, лежала для него по этому зыбкому сиянию. ОНИ все не подходили. Не решались, боясь, видимо, что Витька сиганет. В виде трупа он им был не нужен… Он облизнул губы. Ноги болтались над пустотой. Хорошо. Что я теряю?.. Просто жизнь, неминучую, как рак шейки матки, и привлекательную, как генитальная бородавка?.. Бесполезно. В трех метрах над этим треснутым стеклом все его мысли о нарушении границ, о творческом акте прорыва в иную реальность, об индивидуальном всемогуществе казались сугубо праздными и издевательски несерьезными. …Петр сказал ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И вышел из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу. И, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! Зачем ты усомнился?.. Кисти мертво вцепились в нижний занозистый край гнилой рамы. У них были свои резоны. Отклонясь вбок, прижавшись к раме правым плечом, не разжимая правой руки, Витька поднес левую ко рту и, дергая зубами окровавленный ремешок, снял часы. Перехватил ладонью, одной рукой включил таймер и поставил его на 00:10. А сзади талдычили, не унимались. Мол, все, не чуди, сам видишь, что просрал. Хрен вам. Жидкое сияние внизу мерцало: неверное, ненастоящее, нездешнее… ЭТИ все-таки решились: не оборачивающийся Витька услышал быстрые смазанные шаги. Он зажмурился, пытаясь представить внизу ровную, надежную, чуть упругую твердь. Он понял, что так оно и есть, за миг до того, как ощутил прикосновение сзади к плечу. И еще миг спустя запищали часы. 00:00. Он разжал руки. Фил 1 — Слушай, что такое «реактивный параноид»? Спросила это Каринка без тени улыбки, ей явно не представлялось ничего, вроде психа, удирающего от воображаемых преследователей с реактивной скоростью, и Фила привычно толкнуло неприятное предчувствие. — Вид реактивного психоза, — ответил он после короткой паузы, вытягивая из пачки «парламентину», — когда налицо параноидный синдром… В принципе, в чистом виде он встречается редко, — от сигареты во рту дикция сделалась постинсультной, — скорее, говорят о «галлюцинаторно-параноидном состоянии»… — Ну, это тяжелая штука? — Конечно. — Погасив зажигалку, он поднял на нее глаза. Каринка горбилась, положив острые углы локтей на край столика, смотрела исподлобья тревожно и требовательно: — Это вылечивается? — Обычно да… — Фил выдохнул дым, помедлил. — Существуют так называемые реактивные состояния: психозы и неврозы. В отличие от невроза, реактивный психоз по большей части быстро проходит, и после выздоровления, если, конечно, человек выздоравливает, личность полностью восстанавливается. — А из-за чего это бывает? И как выглядит? Да что там у нее могло случиться?.. С кем?.. — Как «измена», — сказал он. — Собственно, по науке она и называется «параноид». У сидящих на психостимуляторах это бывает, ты в курсе, на снотворных, алкогольный параноид диагностируют. Но это все — экзогенные, вызванные внешними причинами… А реактивный — он психогенный, то есть возникший в результате психической травмы. «А я засуну два сиденья в багажник после этой е… переварки?» — громко и страшно злобно осведомились у Фила за спиной. «Не зна-аю… — сонно и неразборчиво потянули в ответ. — Может, засунешь… Может, не засунешь…» — Но это может произойти с нормальным вообще человеком? — не отставала Каринка. — Здоровым? — Душевно, ты имеешь в виду? — Да. — Ну понятно, что чаще такие психозы развиваются у людей с неустойчивой психикой или, например, физически ослабленных, но это в данном случае не причина и не обязательное условие. Причина, еще раз, в психической травме. Что касается того же реактивного параноида, то, если не ошибаюсь, считается, что преморбидные — существовавшие до болезни — особенности характера тут вообще не имеют большого значения. Две тетки, полезшие было за соседний столик, критически принюхались к его углу, забрызганному водой с матерчатого навеса, и неуклюже ретировались, громко двинув пустой стул рядом с Каринкой. — А насколько круто сносит крышу? — даже не обернулась та. — Бывает, что круто. И внезапно. Психиатры говорят: «Бред возникает остро». Как правило, заболевший много галлюцинирует. Галлюцинации бывают и слуховые, и зрительные. Восприятие действительности становится бредовым. Каким-то событиям, поступкам окружающих придается особенное, неадекватное значение, появляются идеи преследования, отношения, воздействия — то, что называется «персекуторным» бредом… Довольно, кстати, опасным, — добавил он, глянув на нее, — как раз под его влиянием люди ведут себя агрессивно по отношению к окружащим… или пытаются покончить с собой… Они встретились взглядом, и Каринка тут же опустила глаза. Подошел официант. Каринка словно не сразу поняла, чего тот хочет; поняв, попросила стакан негазированной минералки. Фил взял красного сухача. — Ты что, не на колесах? — механически осведомилась Каринка. Фил отмахнулся. Они замолчали. Филу молчание это не нравилось. Девчонка откровенно, почти демонстративно не спешила ничего объяснять, при этом была явно не в своей тарелке. Собственно, для нее это не было редкостью… точнее, к Филу она нередко обращалась, вляпавшись в те или иные проблемы, но просить о чем-то ни прямо, ни намеками не любила. Так что изрядная часть их встреч сопровождалась обоюдной тревожной скованностью и оставляла у него ощущение, будто он чего-то существенного то ли не понял, то ли не сделал. — …Правда, по симптоматике реактивный психоз близок, допустим, к параноидной шизофрении, — Фил обстоятельно вкрутил в пепельницу окурок, — там болезнь совсем другая, хотя проявления похожие… Спасибо, — взял бокал. — В конкретном случае психиатр должен ставить диагноз, исходя из всей картины, в том числе, в большой степени, из анамнеза… Он все же пытался исподволь ее разговорить. Почему-то спрашивать напрямую было нельзя. Почему? Он представления не имел, но исполнительно придерживался этой неформулируемой, более того, вообще инстинктивно (хотя и ясно) ощущаемой условности, одной из многочисленных в странных их отношениях. — Вот ты говоришь: психическая травма… — как-то неуверенно сказала Каринка. — А если непонятно, что стало такой травмой? — То есть? — Ну, если врач говорит, что похоже на этот вот самый параноид, но с чего все началось, никто не знает? — Карин… Спрашивай конкретней… Но ни черта конкретизировать она не стала. — А проблемы с памятью в таких случаях бывают? — Бывают… Иногда возникает частичная амнезия, как раз на период максимальной выраженности расстройств сознания… — А при черепно-мозговых травмах? — Что — при травмах? — Ну, бывает амнезия? — Очень часто. — А насколько сильная? — Зависит от тяжести травмы, — Фил нахмурился, ему все меньше нравился разговор. — Ушиб… — бывает же ушиб мозга?.. — Он бывает легкой, средней и тяжелой степени. При тяжелых люди, если вообще выживают, часто получают серьезные психические расстройства… — Да нет, по-моему, не тяжелой… — пробормотала она больше самой себе, — средней, что ли… — У кого это? Каринка хмуро взглянула на Фила и молча смотрела так некоторое время, чуть дергая прядь на виске. — У Витьки, — произнесла наконец. — Что с ним? — Его нашли три дня назад… в воскресенье… Где-то недалеко от «Автозаводской», ну, где ЗИЛ и все прочее, сплошные промплощадки… В каком-то заброшенном цеху. Он упал из окна соседнего здания на стеклянную крышу. Пробил ее и свалился на пол. Слава богу, высота не такая уж большая была, насмерть не разбился. Но ноги переломал, руку, осколками еще порезало… Ушиб позвоночника, травма головы… О, черт… — Ну хоть для жизни опасности нет? — Да нет вроде, слава богу… — Где он сейчас? — В Склифе. — В сознании? — Да… Даже разговаривает… — И что? Не помнит, почему упал? — Вообще не помнит, что с ним всю последнюю неделю творилось. Ну и как на этом заводе оказался — тоже… Эта амнезия: как ее — ретроспективная?.. — Ретроградная. — Угу. — Неделю целую? — Он так говорит… Такое может быть? — Да все может быть… Ты навещала его? Сама с ним говорила? — Меня не хотят пускать… Сашка рассказывал. Фил залпом допил вино: — А при чем тут реактивный психоз? Ох, не хотелось ей откровенничать… Или, может быть, впутывать Фила во что-то? В дрянь какую-нибудь?.. И как ей объяснить, что для него лучше впутаться во что угодно, в любую уголовную мерзость, чем умыть руки, дав после работы бесплатную консультацию и предоставив ей расхлебывать собственные ее (не имеющие к нему и не могущие иметь отношения) заморочки?.. И как объяснить это себе самому?.. — Он странно себя вел вот в эту самую последнюю неделю… — Каринка теребила собственные кисти. — Неожиданно взял на работе отпуск за свой счет. Дома, видимо, вообще не появлялся, ночевал у знакомых, причем все больше у каких-то левых, никому не известных. Звонил разным людям со странными вопросами. А сам ни на чьи звонки не отвечал. Говорят, было похоже, он скрывается от кого-то… Эта его… тоже ничего не понимает… — А знакомые, у которых он ночевал, что-нибудь говорят? — Да ничего путного… — она помялась. — И он… мне он тоже пару раз звонил — еще в понедельник прошлый… — Чего хотел? Она посмотрела в стол: — Я трубку брать не стала… Я ж не знала… Да… Тогда тем более понятно… — Ну? — подстегнул Фил после паузы. — А Сашка… ну, он же иногда говорил, что считает Витьку… ну, специфическим человеком… А сейчас он пошел к знакомому психотерапевту и описал ему примерно, что произошло. И этот психотерапевт говорит: похоже на реактивный параноид… А ты что скажешь? — Ну, Карин, что я могу сказать?.. — Фил пожал плечами. — А Витька не мог на самом деле от кого-нибудь скрываться? — От кого?.. — Мало ли… Вдруг в какие-то неприятности попал? — О которых никому не говорил? Ни родителям, ни друзьям, ни брату… ни этой своей?.. Да от кого Витьке-то прятаться? От бандитов?.. Ментов?.. — Она скривилась недоуменно-отрицающе. — Ну ты же представляешь себе Витьку… Фил помедлил: — А это его падение не могло быть на самом деле попыткой самоубийства? Каринка не ответила. Он понимал, что с ней происходит, и не хотел ей потакать. Мало того, что она вообще девчонка впечатлительная, так тут еще и бурные отношения с этим Витькой, в которых они оба, похоже, запутались, и чувство вины. Звонил, помощи, может, хотел, а она не ответила; так даже и в больницу теперь прийти к нему не может… Ясно, что сейчас она ощущает себя обязанной, задолжавшей и пытается принимать участие, хоть каким-то образом… — Ну а менты что? Не знаешь? — спросил он. — Да, видимо, не будут они даже проверку проводить… Несчастный случай, и все. Хрена ли им париться… — Карин, понимаешь… — Фил пробарабанил пальцами по столу. — Гадать, вот как мы сейчас с тобой, — дело бесполезное. Что на самом деле с Витькой случилось, мы не знаем, а нафантазировать тут можно все, что угодно. Если у него действительно амнезировалась целая неделя — это, конечно, очень много, но известны случаи, когда у людей из памяти выпадали годы. А потом все восстанавливалось. Вполне вероятно, он и сам хотя бы отчасти вспомнит, что произошло… И не будем исключать возможность, что он просто не хочет рассказывать об этом и говорит, что все забыл… В любом случае стоит подождать, не суетиться и не пугать самих себя. Глядя в сторону, она как-то принужденно хмыкнула: — Да никто никого не пугает… Я чего тебя парю — просто наслушалась разных слов и хотела понять, что это означает, и все… — Словно вспомнив о почти не тронутой минералке, сделала несколько быстрых глотков и отставила стакан. — Всяко спасибо… — Да не за что… — В нем опять стремительно нарастало чувство, будто что-то упущено. — Ты по-любому звони. Держи в курсе насчет Витьки, и вообще… Она кивнула почти одними веками, чуть улыбаясь — растерянно и упрямо. Филу приходилось лечить от разных зависимостей, но вышло так, что больше всего он занимался наркоманами и за много лет работы в казенных и частных клиниках навидался этого контингента вдоволь, во всей пестроте его химического «генезиса» и во всем однообразии результатов. Дурцефалы-опиатчики, нанюханные герычем, или по-старинке гоняющие по трубам пром, пончик, марфу с Герасимом да вечную свою уксусную готовку. Высохшие, желтушные, гнилозубые, с «дорогами жизни» вдоль вздутых вен в «колодцах», «чичах» и «кукляках»… Нервные, остервенелые потенциальные суициденты из числа висящих на барбитуре: «бешенке»-нембутале, «бормотухе»-барбамиле, люминале и реладорме… Разящие яблочной кислятиной, с тромбофлебитом и концами на полшестого винтовары, мулечники и прочие «стимулянты», верные джефу, карбиду и марцефали до судорожных припадков и «марганцевого слабоумия»… Чем во всей этой мутноглазой, потливой, затравленной толпе так уж выделялась она — кроме того, что была дочерью не слишком близких, но давних знакомых? Примчавшихся к Филу в маловменяемом состоянии после того, как деточка Кариночка чудом не загнулась от передоза триметилфентанила (он же «тришка», он же «крокодил») — бронебойного синтетического опиата, известного быстрым привыканием, тяжелейшей зависимостью, разнообразными осложнениями и огромной летальностью (того самого, между прочим, которым в виде аэрозоля потравили полторы сотни человек на «Норд-Осте»)… Девочка из хорошей семьи, подсевшая на заразу в полубогемной тусовке, двадцатиоднолетняя «задвига», еле откачанная налоксоном, — маленькая, тощенькая, шмыгающая носом… Почему именно ей он сам стал названивать даже после ее выписки из реабилитационного отделения, и ей, и родителям, требуя регулярных собеседований, настойчиво зазывая в Центр в качестве консультанта («Вот смотрите: я глухо кололась полтора года, а теперь полностью завязала…»), с удивлявшей его самого готовностью откликаясь на любую ее просьбу о совете, общении, даже деньгах?.. Наверное, на фоне этой готовности она могла бы выдоить из Фила существенные суммы, но как раз деньги-то Каринка занимала редко, понемногу и всякий раз, очевидно, преодолевая себя. Просто просить у родителей на фоне вечных их мотивированных и немотивированных скандалов ей было еще неприятней, а с нормальной работой девчонке не везло так же, как и со всем остальным. Это была какая-то кармическая расплата, тягостная необъяснимая закономерность: умная, много умеющая (без всяких дипломов), коммуникабельная, с хорошим характером, она фатально не приживалась нигде, вечно искала работу, устраивалась на самые неожиданные должности, и либо вылетала через месяц-два, либо разорялась очередная контора. Далекая от любых стандартов красоты, Каринка тем не менее всегда была центром мужского внимания, причем обычно какого-то смутно беспокойного, драматически-конфликтного, постоянно мучилась с выбором и каждый раз выбирала самый проблемный вариант… Не сказать, что она часто жаловалась Филу (она вообще нечасто жаловалась), но уже без малого три года он был для нее человеком, который всегда готов слушать, который всегда рядом. Зрелый тридцатисемилетний мужик, давным-давно женатый («до отвращения моногамный», как хмыкал он сам), чей сын не так сильно отставал по возрасту от Каринки, как сама она от Фила, квалифицированный и востребованный врач, работающий зачастую на износ, у которого таких пациентов, как она, за годы практики было батальон… Наркоманы и наркологи хорошо знают поговорочку — жутковатую для тех, кто «в теме»: «Героин умеет ждать». «Мы как б…, — мрачно ухмылялся Никеша, один из нетривиальных Филовых подопечных, — бывшими не бываем». Над любым завязавшим это висит как отсроченное исполнение приговора, — всю жизнь. Можно пройти любые лечебные и психотерапевтические курсы, можно вытерпеть ад сухой ломки, можно возненавидеть эту дрянь всеми убитыми ею печенками, не колоться год, два, пять, десять, пятнадцать лет — и все равно сорваться. Не просто можно, а как правило, так и бывает. Рано или поздно. Но — с огромной вероятностью. Как любой нормальный профессионал, Фил просто старался делать свое дело хорошо, не слишком заморачиваясь на сопутствующие темы. Но временами его, конечно, не могла не прошибать мысль о малом КПД его работы, такой нужной и такой бесполезной. Невозможно всю жизнь проходить за плечом у каждого отломавшегося. Но в этой худенькой девице, оказавшейся и сильной, и целеустремленной, и терпеливой, в какой-то степени персонифицировался для Фила конечный смысл его пахоты: по крайней мере, данный конкретный человек, с неправдоподобно тонкими запястьями, точками в мочках от снятых сережек и всегда неуверенной улыбкой, ни за что, ни в коем случае не должен был последовать за теми, кого Фил «вел» и кого потом закопали на Домодедовском, Богородском или Спасо-Перепечинском. Потому что из-за передозировок и инфекционных осложнений средняя продолжительность жизни торчащих на обычном нашем разбодяженном героине или самодельной «чернике» (не говоря о какой-нибудь мерзости группы фентанила) — лет пять… 2 Каринка так и не объявилась до конца недели. В этом не было бы, конечно, ничего странного, не посвяти она Фила в историю с Витькой и не обещай сообщать что и как. В понедельник Фил позвонил Каринке сам, но она не взяла трубку. Во вторник мобильник у нее оказался отключен. Назавтра тоже. Ни на что особо не рассчитывая, Фил позвонил ее предкам и услышал привычное: что с Кариной они не общались уже недели две. Видимо, после очередной разборки. Он всегда поражался способности столь спокойного и покладистого существа, как Каринка, с одной стороны, и чрезвычайно, даже, может, чуть утрированно интеллигентных людей, далеко не молодых ее родителей — с другой, яростно искрить почти при каждом соприкосновении. Поводы для срывов в крик, в слезы, для обид на месяцы были обычно совершенно ничтожны или отсутствовали вовсе. То есть ничего, собственно, странного: на преувеличенную заботу о единственном ребенке, переходящую в нажим, ребенок отвечал декларациями и демонстрациями независимости. Как подозревал Фил, эксперименты ее с шировьём с того и начались. После же наркотической эпопеи несчастные папа с мамой порывались установить над несчастной Каринкой тотальный контроль, и немалых усилий стоило Филу убедить их в строго обратном эффекте подобных попыток. Ему пришлось пообещать им не спускать с нее глаз, хотя единственное, что он мог, это просто находиться в пределах ее досягаемости. Но лишь Фил был для Каринкиных стариков хоть каким-то гарантом спокойствия — так что, переполошив их звонком, он еще вынужден оказался подпускать уверенности в голос и заверять, что ничего особенного не происходит. Наверное, так оно и было: Каринке случалось и уезжать без предупреждения, и мобильник отключать, и забывать его зарядить… Вспомнив, что она упоминала Сашку, Витькиного двоюродного брата, Фил путем ряда манипуляций добыл его номер. Он не знал, как представляться — Фил ведь понятия не имел, рассказывает ли Каринка своим знакомым о нем, и если да, то в каком ключе… С этим Сашкой она приятельствовала довольно близко. История там, насколько Фил мог судить, была вполне в Каринкином духе. Она, по-видимому, нравилась серьезному, сугубо адекватному старшему брату, но сама, разумеется, зациклилась на младшем Витьке — типе, даже без учета последней истории, явно с теми еще тараканами… К удивлению Фила, Сашка сразу понял, кто ему звонит. И вопроса о Каринке он словно ждал. Нет, где она, он не знает. Сам он с ней последний раз виделся в прошлый вторник… (за день, получается, до встречи с Филом), а по телефону разговаривал… в четверг вроде… (шесть дней назад). Она не упоминала, что, может быть, собирается куда-нибудь уехать? Нет. Ничего странного Александр не заметил в ее словах? — Я хочу убедиться, что с Кариной все в порядке… — пояснил Фил в наступившем молчании. На подразумеваемый вопрос, почему, собственно, он о ней так беспокоится, он готов был сказать, что действует по просьбе Каринкиных родителей. — Странно… Не знаю… — Сашка откровенно мялся, явно не в силах решить, стоит ли откровенничать. — Она спрашивала… Не в курсе, говорила ли она вам, что Витька, ну вы знаете Витьку, разбился недавно… — Да, рассказывала в общих чертах… Как он, кстати? — Вроде более или менее. Насколько возможно… — Он не вспомнил, что с ним произошло? — Нет… М-м, вы знаете, что с ним что-то странное творилось всю последнюю неделю перед тем, как он упал?.. — Да… Карина, я так понял, пыталась разобраться, в чем там было дело… Я откуда знаю — она у меня консультировалась, не похоже ли это на реактивный психоз… — А в четверг, когда мы последний раз по телефону говорили, она все спрашивала про эти Витькины игры… — Игры? — Ну, Витька — он же участвовал во всяких, знаете, сити геймс… — Это что, простите, такое? — Есть такой прикол, модный сейчас… Типа квесты и стрелялки в офлайне. На натуре. Или там догонялки какие-нибудь. Носятся по городу, клады ищут, друг друга понарошку убивают… Офисная молодежь развлекается… — И Витя тоже этим занимался? — Ну да. Он любит всякие… дурки… Ну, у Каринки вдруг появилась идея: а может, у него просто игра была какая-то очередная?.. — И что вы ей ответили? — Я сказал, что нет, вряд ли. Он же никогда не делал секрета из своего участия в очередной игре… И главное, в них не падают из окон… — И все, больше она ничего не сказала? — Да, в общем, нет. — Саша, я хочу вас попросить. Если Карина объявится или что-нибудь вы про нее узнаете, позвоните, пожалуйста, мне по этому вот телефону. Поймите правильно: у нее же еще родители есть, они тоже не в курсе, нервничают, естественно… — Да, хорошо. Вы, кстати, тоже звоните, если вдруг что выясните… Сеня Родин был кочующим репортером (Фил не успевал следить за сменой редакций, где он работал) и знал все. Несколько лет назад он делал материал о наркологических клиниках. Так и познакомились. — Игры? — переспросил Родин понимающе. — Ну да, сейчас их немерено развелось. Когда-то япписы, знаешь, в пейнтбол рубились после недели у монитора. От скуки и неизжитого инфантилизма. А теперь всяких модернизированных «Зарниц» — так просто куча. Есть, конечно, старые добрые ролевые игрули как на природе, так и в городском антураже. Есть типа казаки-разбойники — такая, скажем, распиаренная забава, «Грохни» называется. Расшифровывается что-то типа «Городская реальная охота независимых интеллектуалов»… — Интеллектуалов? — хмыкнул Фил. — Ну так кто всем этим занимается? «Белые воротнички», естественно, главным образом. Студенты всякие… Они там добровольно делятся на «охотников» и «жертв». Первые ищут по всему городу вторых, чтобы полить из водяного пистолета. Замочить в прямом смысле… Есть «Сухие войны» — это что-то похожее, но там все одновременно и охотники, и добыча. Есть «Тим Рэйс» — командами ищут по подсказкам закопанный клад. «Дозор» — по ночам шукают спрятанные шифры-«ключи». «Схватка» — то же самое примерно. Как его? В Питере играют… «Бегущий город», что ли?.. участники бегут или едут на роликах, великах или общественном транспорте от одной заданной точки к другой. Наперегонки, понятно. «МДМ» — носятся у нас в Москве по метро. «ФотоКросс» — надо сделать энное количество тематических фоток за заданное время. «Ну, погоди!» и «Стритчеллендж» — автомобильные догонялки и ориентирование… На самом деле их немерено… — А судьи кто? — Ну, сидят какие-нибудь модераторы. Вывешивают задания на сайтах игр или шлют участникам эсэмэски… Следят, чтобы правила не нарушались, нарушителей дисквалифицируют… Объявляют победителя. Есть обычно призовой фонд, который участники тем или иным образом формируют. Выигравший получает какие-то бабки. Ставки делают… У них сайты у всех есть, у этих игрулек, можешь слазить, если интересно… — Популярная, значит, штука… — Ну так скучно всем, Фил! Офисный планктон — ладно, но житуха-то наша нынешняя, общая, и когда похуже, и когда получше — она же правда страшно скучная! Если придумывание развлечений для многих становится чуть не главным содержанием жизни… — Ну да… — мрачно согласился Фил. — Я тоже вон сколько лет работаю с «изобретателями развлечений»… …Скука. Теснота. Скованность. Клаустрофобия — как главное, самое непереносимое ощущение от объективной реальности. Этот мотив в общении Фила с подопечными торчикозниками присутствовал постоянно. Близость горизонта. Бедность выбора. Скудость содержания и перечня возможных вариантов. Кто про это красивей всех трепался: Никеша? — но такая отрицательная мотивация была характерна для очень многих, едва ли не большинства подсевших на балду. «Вы не обращали разве внимания? Мы живем в отвратительно понятном мире! В котором, с которым все, в общем, ясно, очень просто и совершенно неинтересно. С ним и с нами… Никто же, по сути, давно не интересуется, что мы такое? С одной стороны, наплевать, а с другой, все всем давно понятно. Причем вариант трактовки победил самый примитивный: ты — это штука биологии, мотивированная статусом, размножением и баблом. И никто не возражает. А если вдруг возражает, то, опять же, изнутри очерченного круга понятий… Мать вашу, ну что за тоска!..» Наркоманом, конечно, кто только не становится, социальная выбраковка идет по разным принципам, но ведь среди прочих подвержены ей и те, кто ЛУЧШЕ статистического большинства. Именно потому, что не самодостаточны — в них слишком много человеческого, чтобы удовлетвориться тупой природной программой (семья-зарплата-карьера) и «обычным» кругом интересов (с кем изменяет соседу жена). Но вот эти-то чисто человеческие мощности у них и оказываются не востребованы — и уходят в очередной дурбазол. Самое поганое, что ничего такому человеку посоветовать невозможно. Другой (и совершенно не важно, кто именно) со своим мнением тут по определению бесполезен — найти себя можно только в одиночку. Те немногие, у кого это получилось, счастливы в той же мере, в какой несчастны не сумевшие. Филу ведь скучно не было никогда — по такой простой причине: он занимался в жизни тем, чем хотел, к чему у него был талант, что приносило пользу людям и признание ему. Но не мог же он показать вчерашнему широкезу на себя и сказать: «Завидуй!»… 3 Фил припарковался наискось к бордюру, вылез, квакнул сигнализацией. Перешагнул провисшую меж гранитными пеньками чугунную цепь, посмотрел на часы и принялся, шевеля в кармане ключи от машины, шарить глазами по стоящим, сидящим, слоняющимся, ловить и отбрасывать настороженно-небрежные взгляды. Артема этого Фил никогда не видел; голос в трубке был молодой, самоуверенный, с ленцой, скорее неприятный. Бывший мент, ушедший в частное детективное агентство. Фил в очередной раз поразился широте круга Каринкиных знакомств. Вообще, это удивляло его всегда, сколько он ее знал, но в последние дни, занявшись уже целенаправленными розысками, собирая координаты ее друзей, приятелей разных степеней дальности, экс-коллег, экс-парней (всех, кто мог знать, где она), Фил вдруг понял, что на самом деле слабо представлял себе обширность и разнообразие Каринкиных «контактов». Иногда она рассказывала ему о всяких диковинных персонажах, с которыми ей доводилось встречаться по разным поводам: от человека с абсолютной памятью до недешевой проститутки мужского пола, но теперь Фил убеждался, сколь малая часть ее жизни и ее знакомств ему, оказывается, известна. Открытие оказалось для него странно неприятным, хотя главным ощущением этих дней было все-таки нарастающее беспокойство за Каринку. Никаких ее следов он обнаружить по-прежнему не мог. Те, кто общался с ней после него, да и то только по телефону (во всяком случае, видевшие ее ему пока не попадались), описывали эти разговоры как невнятные и обрывочные, темы их как странные, а Каринкины интонации — все больше как встревоженно-подавленные. Артем же, до которого Фил дошел в конце концов по извилистой цепочке, услышав от него, что Каринка пропала, сразу потерял охоту к телефонным беседам и предложил встретиться. Забились на Пушке. Фил бродил, куря, вокруг постамента. Нервный, холодный, осенний уже ветер совался под распахнутую куртку. Позади памятника то ли со-, то ли разбирали крытую сцену, аллея была перегорожена, кандехала оттуда пара сумрачных ментов. «Не-е, ну такой обалдево-о-он…» — счастливо ныла в мобилу противоестественная блондинка, странно покачиваясь на одном месте. — Филипп? Фил обернулся, выбрасывая сигарету: — Артем? Бритый наголо, слегка лопоухий от этого крепкий мужик пониже и помладше (лет эдак на пяток) Фила, с несколько одутловатым лицом и цепкими соображалистыми глазками. Пожали руки, постепенно усиливая пожатие, продлевая его столько, сколько заняло взаимное беглое, но внимательное изучение. До вчерашнего дня о существовании друг друга они не подозревали. Позвонив Артему, узнав, что тот с Каринкой хотя бы разговаривал уже после него, и пытаясь разведать какие-нибудь подробности, Фил, естественно, применил всю профессиональную убедительность, но надежды на откровенность собеседника не питал — не то у него было ремесло, закваска и манера речи. Однако сворачивать разговор собеседник не спешил; он подробно расспросил о Каринкиной пропаже и о причинах заинтересованности в ее поисках Фила (тот придерживался легенды о порученце родителей, что чем дальше, тем больше соответствовало действительности: Филу приходилось регулярно докладываться им, впадающим уже в откровенную панику), после чего сам предложил стрелку. Теперь Фил гадал, что Артем на его счет думает. Как ни странно, ему чудилась со стороны бритого экс-мента некая смутная приязнь. Обратился тот к Филу сразу на «ты». — Когда, значит, она тебе звонила? — уточнил Фил. — В пятницу… — Подумал. — И в воскресенье. Последний звонок Саше был в четверг. Последний из известных Филу телефонных контактов с ней, как раз невнятно-скомканный, тоже в воскресенье. — О чем вы, если не секрет, говорили? Артем искоса прищурился на Фила. Они медленно шли мимо охраняемых бабкой на стульчике пластмассовых биосортиров с ксерокопированным извинением за отсутствие льгот на каждой из полудесятка голубых дверец. — Она спрашивала, сложно ли достать «деталь» мобильного номера… Детализацию, — добавил сыщик, видя Филово непонимание. — Список абонентов… — Это когда? — В пятницу. — Зачем это нужно, не объяснила? — Не-а. Я сказал, что дело, в общем, непростое и недешевое, и она: ладно, говорит, забудь. — А номер она не называла? — Не-а. — То есть она хотела узнать чьи-то телефонные контакты? — Ну, этим, как ты догадываешься, нам, «частникам», много заниматься приходится… Тут только надо иметь своего человечка в сотовой фирме. Или в угро, — подхмыкнул чему-то своему. — Для ментов же биллинги — один из главных способов раскрывать дела… Так что если у тебя есть, скажем, знакомый опер, ты просишь добавить твой номер к списку, который он подает на пробивку мобильному оператору. Хотя так обычно долго выходит… По широкой лестнице полезли на широкую террасу кинотеатра. — Так, а сколько это стоит? Артем покосился, дернул углом рта: — Ну, на фирме купить… В среднем, «деталь» — баксов, скажем, пятьсот. Если тебе нужен анализ, ну, установление по именам контактов интересанта, его перемещения, то умножай на три минимум… По террасе пошли направо. Подразвинченный отрок, незаметно подскочив, с вкрадчивой наглостью потребовал закурить; ласковая улыбочка заверяла, что ночью от его компании без множественных переломов костей черепа ты бы не отделался. Фил нехотя полез в карман. — По-моему, у тебя есть идея, что за номер она хотела пробить… — Артем пригляделся к Филу. Тот в ответ продемонстрировал пачку. Сыщик, помедлив, протянул руку. — Идея не идея… — Фил нахмурился, суя в рот сигарету. Изложил историю в самых общих чертах, добавив, что номер был скорее всего Витькин. — Витька? Это кто? — Артем сцедил дым с губы. — Парень ее нынешний? Филова зажигалка сделала в его встрепенувшихся пальцах несколько почти неуловимых для глаза кувырков. — Скорее, бывший… Они сами, по-моему, разобраться никак с этим не могут… — Ты его знаешь? — Лично — нет. — У него точно с кем-нибудь из таких, — Артем растопырил на обеих руках «пальцовку», — дел быть не могло? — Да нет, не думаю, — помотал головой Фил. — Откуда?.. Он, как я понял, скорее, знаешь, не от мира сего… Они остановились на углу под пластиковым деревом-мутантом, выращенным казино «Шангри-ла». Положив руки на перила, Фил посмотрел влево, вниз по Страстному. Решительно разодранные тучи, яркая ледяная голубизна в широких прорехах, все под ней преувеличенно четкое: страховочная сетка проводов, зеленые рельефные крыши, золотая церковная луковка, граненая башенка высотки. — Ее ж тянет ко всяким… — пробормотал Фил, — анофлексным…. — ему вспомнился этот чертов Стасик. Артем задумался, затянувшись напоследок так, что запали щеки: — Не знаю, — выщелкнул окурок. — Не нравится мне все это. — Мне не нравится, что у нее третий день телефон отключен. И никто абсолютно из знакомых понятия не имеет, куда она могла деться. — А ты всех ее знакомых знаешь? — Ну не всех, конечно. У нее ж их полно. Очевидно, что-то в его тоне заставило Артема в очередной раз покоситься на Фила. Но того и впрямь теребило не вполне понятное ему самому ощущение… Конечно, существо неприкаянное, мотаясь между работами, между тусовками, Каринка с кем только вынужденно не пересекалась, но Фил не знал, кроме нее, пожалуй, никого, способного с большинством более или менее случайных и даже вовсе мимолетных знакомых обоих полов и разных возрастов мигом налаживать какой-то человеческий, личный контакт… Вроде бы хроническая неудачница, а с неудачниками никто не любит иметь дела… С другой стороны, она, кажется, умела подать себя и совсем иначе. Вот и припухший крепыш Артем… Что между нею и им, господи, может быть общего?.. А между нею и тобой?! Филу вдруг почудилось, он догадывается о причинах странного Артемова к нему расположения — тот нашел «товарища по несчастью», на примере Фила убедился, что не одинок в парадоксальной своей привязанности… В любом случае, приперся же он сюда. Очевидно встревожен, явно из-за Каринки, мрачно вон обдумывает что-то про себя… — Постой… — вспомнил вдруг Фил. — Про «деталь» эту она спрашивала в пятницу. А в воскресенье? Она что-нибудь о себе говорила? И вообще?.. И вот тут по взгляду Артема он понял, что достиг-таки границы его откровенности. Колкие светлые глазки не стесняясь меряли Фила, как давеча при рукопожатии, только уже без признаков симпатии. Где-то позади с гнусавым гнусным кряканьем транспортировали очередную VIP-тушку. — Ничего интересного… — медленно произнес наконец сыщик, отворачиваясь. — О себе — ничего… — …Саш, я хочу спросить. Когда Витю нашли, на заводе этом, его мобильный телефон при нем был? Возникла пауза. — Да… Он разбился. — А сим-карта? — А почему вы спрашиваете? Фил объяснил, что Каринка интересовалась возможностью пробить номер, и предположил, что это было связано с Витькиной историей. — Ну да, — как-то вроде бы нехотя подтвердил Саша. — Она у меня про мобилу его интересовалась… и про симку. — И? — Не было симки в телефоне. — То есть… вынул кто-то? До или после его падения?.. — Откуда ж я знаю? — Значит, контакты Вити узнать невозможно? — Ну, у сотового оператора можно попросить эту… детализацию. — Но там, насколько я понимаю, дают информацию только владельцу номера? — Вот именно. А Витьке, сами понимаете, сейчас не до того… — Саш… И еще, извините, такой вопрос… Вы сказали, что Карина звонила вам в последний раз в четверг. Вы правда больше с тех пор не разговаривали? — Вы что, не верите? — Саш, поймите… — Я все вам рассказал. — Резко. — Все, что может касаться кого-то, кроме нас двоих! — И он отключился. 4 Солнце било в высокие пыльные окна, заставляя щуриться, наполняя подъезд, отчего даже гулкие пролеты со стенами в казарменно-зеленой краске, с высокими консервными жестянками, пришпандоренными кое-где к перилам в качестве пепельниц, с попадающимися на площадках то мусорными пакетами, то упаковочными картонками выглядели как-то жизнеутверждающе. Номера были не на всех дверях — нужную ему Фил вычислил по порядку. Отклика на придушенно свиристевший раз за разом в запертых пустотах звонок не было так долго, что Фил уже собрался идти обратно, когда за дверью зашаркали: — Кто? — Филипп Коношенков… Знакомый Карины… Шлепнул замок. Марик хмуро разглядывал Фила, явно пытаясь вспомнить, виделись ли они когда-нибудь. Фил помнил, что однажды виделись, но когда и где — хоть убей… — Что-то случилось? — Вы не знаете, где сейчас Карина? — Я? Откуда? А что вообще с ней? Фил вкратце объяснил. Марик кивнул: проходи, мол. — Я вам звонил, — сказал Фил в его широкую спину, — но мне, видимо, дали старый или неправильный номер, отвечают, что нет такого абонента… Просеявшись через шевелящиеся снаружи тополиные кроны, солнечные зайчики гоняли по кухне. Тихо гундосило «Наше радио» (опознанное Филом благодаря музыкальным вкусам тринадцатилетнего сына), невнятно нудило о лесбийских страстях. На перепачканном столе «спал» ноутбук с седым от пыли экраном; обтрепанные по краям распечатки, распахнутые глянцевые журналы, томик Стивена Кинга держались неустойчивой грудой, готовой поползти во все стороны и накрыть тарелки с бурыми, спекшимися останками, несколько кухонных ножей с черными лезвиями хитрых форм, отдельно лежащую трубку домашнего телефона. — Когда, говорите, она мобилу отрубила? — Марик сгреб за горлышки с подоконника несколько цокнувших пустых бутылок, сгрузил их под мойку. — Во вторник я уже до нее дозвониться не мог. — Вторник… Она звонила мне в прошлые выходные. Не помню точно, в субботу или в воскресенье… — Ничего странного не говорила? — Она?.. М-м… Про Никешу спрашивала… — Марик принюхался к взятой с подоконника же большой керамической кружке. — Пацана одного знакомого… — Некоторое время помедитировал на содержимое и решительно выплеснул его в раковину. — Я его знаю, — удивленно сказал Фил. Почему-то он не ожидал, что Марик может быть знаком с Никешей. — А что она про него спрашивала? — Где он сейчас. — И где? — Без понятия. Я его тыщу лет не видел… — Он выудил из сушилки над мойкой видавшую виды турку, нагнувшись, добыл откуда-то шелестящий пакет молотого кофе. — И все? Ничего больше не говорила? — Да че-то говорила… непонятное. Шизовый разговор был. Мне, честно говоря, показалось, что она на дури… Они встретились с Филом взглядом. Тот снова механически подумал, какое у этого профессионального, так сказать, мужика на вполне брутальном, с черной разбойной щетиной, лице вялое выражение. Не похмельное — абстинентных признаков вроде не наблюдалось — а именно ленивое. Марик работал «мужчиной по вызову». Рекламу собственных услуг, как рассказывала Каринка, вешал в Сети. За час брал с клиенток порядка двухсот баксов. Фил вспомнил о нем случайно, когда размышлял о разнообразии Каринкиных знакомств. Еле нашел… — Почему на дури? — Фил стоял посреди кухни, сунув руки в карманы. Только сейчас он понял, что все свидетельства странного поведения Каринки в последнее время подверстывают его именно к этой слишком очевидной версии. — Пургу несла конкретную… — Марик снял с подставки электрочайник, подставил под яростную струю из крана. — МАЗ какой-то… АвтоВАЗ… — В смысле? — Или Марс… Не знаю ли я такого… Еще вопросы какие-то бредовые… Я так и не понял, чего ей надо было… — Какие вопросы? — Не помню… Ну, бред… Марик включил чайник, принялся трясти в турку кофе. За окном с распахнутой форточкой шепелявила листва, взвизгивали дети. — «Кто я для тебя?» — негромко произнес — то ли осведомился, то ли утвердил Фил. Марик медленно повернулся к нему: — Вам она что, тоже это говорила? Филу — нет. Но некоторые из ее знакомых, кто общался с ней как раз в те дни, вспомнили, что она задавала им этот никем не понятый толком вопрос. Один и тот же. И мужикам, и женщинам. «Кто я для тебя?» — Что она могла иметь в виду? — спросил Фил. — Да я откуда знаю?.. Они смотрели друг на друга. Чайник влажно захрипел, словно собираясь прочистить горло. Радио голосом Кинчева выло про величие славянского духа. — Заявление имеет смысл подавать? — спросил Фил. — Родители хотят, — добавил, слыша в трубке тишину. — Толку?.. — пробормотал наконец Артем неодобрительно. — Но с прошлых выходных о ней правда никто ничего… Не существует же срока, по истечении которого можно идти в ментовку с заявлением?.. — Да нет, срока не существует… но кто ее будет реально искать? Знаешь, сколько таких заявлений пишется каждый день? По скольку «бэвэпэ» получается на каждого мента из этих оперативно-разыскных отделений?.. Она ж совершеннолетняя… — И что? — Если несовершеннолетняя — прокуратура может завести уголовное дело сразу по сто пятой… Есть там перечень случаев: машина если пропала вместе с владельцем, если пропал собственник недвижимости, которая готовилась к продаже… — А если не уголовное? — Если не уголовное, то разыскное, — легкое раздражение в голосе. — По закону оно должно быть заведено через десять, что ли, дней после приема заявления. На самом деле хрен его заведут раньше, чем через месяц. Пока участковый данные соберет, пока прокуратура проведет проверку… Хорошо, если… черт, — он осекся, — ну, одно дело, если разыскиваемого найдут в больнице, в морге или там в изоляторе. Либо по БРНС получится его пробить… Бюро регистрации несчастных случаев… — А если нет? — Ну нет так нет. Будет висеть себе в базе данных… Что вообще ментура делает? Составляет опознавательную карточку со всеми данными на пропавшего, какие есть. Они направляются в справочно-информационный центр ГУВД. Если через три месяца не нашли, объявляют всероссийский розыск… — Артем замолчал, словно иссякнув. Фил ясно увидел курносое его лицо с набрякшими подглазьями (не синими, но отчеркнутыми резкими морщинами, как на бумаге, несколько раз сложенной по одной линии в разные стороны), и на лице этом маячило какое-то неприятное выражение. — Ты хоть подумай, — включился досадливо, — девке двадцать четыре года, с родителями не живет. Знакомые — хрен знает кто. Включая всякую шпану, бывших нарков. Или не бывших. Сама лечилась… Вот щас менты все бросят и ломанутся спидушники трясти… — А если в частное детективное бюро обратиться? — спросил Фил нарочито нейтрально. Пауза. — Под штуку баксов. — Артем у себя наверняка пожал плечами. — Может, больше… И тогда Фил, поддавшись странному искушению, рассказал ему об этом загадочном вопросе, задаваемом Каринкой самым разным собеседникам перед тем, как исчезнуть. «Кто я для тебя?» Между прочим, естественной реакции: «Что она имела в виду?» — от Артема не последовало. У Фила вдруг появилось ощущение, что тот догадывается, что же она имела в виду. — Она тебя об этом не спрашивала? — поинтересовался он как бы между прочим. — А твое какое дело? — совсем уже нелюбезно буркнул Артем после очередной паузы, и Фил понял, что прав. Он это за собой подмечал — всплески почти телепатии. — Она ведь с этим вопросом тебе звонила в прошлое воскресенье, так? — Я ж сказал, тебя это не касается. «Кто я для тебя?» Что за вопрос?.. И почему в разговорах с ее приятелями у меня возникает порой безумноватое ощущение, что мы говорим о разных и даже мало похожих друг на друга людях?.. — Кто она для тебя? — Ледовитая проникновенность собственного тона поразила Фила. — А для тебя? — агрессивно отбил Артем. — Для меня?.. А и впрямь? — Человек, который нуждается в помощи, — неожиданно сформулировал Фил. — Ты уверен? — хмыкнул Артем со странной интонацией. — Чем дальше, тем больше. 5 Как обычно по телефону, Илья был мрачно-отрывист. — …Я чего звоню, — сразу перешел к делу Фил. — Помнишь Никешу? У тебя не осталось его номера? — Он в Питере сейчас, ты в курсе? — Давно? — Довольно давно. Совсем туда уехал. Может, с год тому… А че ты о нем вспомнил? — Мне не он сам нужен. Я Липатову ищу, если знаешь такую… — Э-э… Кристину? — Карину. — Помню немного. А что с ней? — Пропала… Родители с ума сходят. Илья помолчал: — Я спрошу у моих, кто с Никешей дружил. Может, подскажут чего. Никеша… При чем тут он?.. Этот парень, Никита, в отделении у Фила лежал одновременно с Каринкой. Вроде наметилось у них тогда некое приятельство. Вроде какие-то контакты они и потом поддерживали. Поверхностные. Никешу потом Кармин рекрутировал к себе в «Братчину». Ненадолго… — Спасибо. — Всегда пожалуйста, — тяжело, в своей манере, хмыкнул Илья. Фил познакомился с ним некогда в ходе очередной из просветительских антинаркотических акций — возглавляемая Ильей Карминым «Братчина» занималась перевоспитанием бывших торчков и алкоголиков на базе православной веры. Помимо чисто духовной «накачки», «реабилитируемые», пострадавшие от лжепророков, составляли весомую часть их «клиентуры», подвергались тут довольно суровой трудотерапии, в основном богоугодного толка: в больницах, приютах, «стардомах», на строительстве-реставрации церквей… Действовали православные напористо, вдохновенно и результативно — это, конечно, произвело впечатление на Фила. Как и сама фигура Кармина, тридцатилетнего харизматика, ста-с-лишним-килограммового мужичищи, воспитывающего помимо двух своих двух детдомовских детей, лица хотя и светского, но с очевидными и немалыми лидерско-пастырскими задатками. Одно время они поддерживали довольно плотный профессиональный контакт, который Фил в итоге свел к минимуму. По односторонней инициативе и по соображениям, при случае честно изложенным Илье: «Мое дело вне идеологии. Любой». Не то чтобы Фил имел что-то против РПЦ, но его не могли не смущать покровительствовавшие «Братчине» компашки вроде «Союза Православных Хоругвеносцев» или «Свято-Сергиевского Союза Русского Народа» — боевитые чернорубашечники, борцы с преподаванием в школах теории Дарвина и основ сексуальной гигиены, с каналом «Дискавери» и правозащитниками из числа «не русских по крови и духу либералов-толерантщиков». И он не слишком понимал, что в их компании делает крайне умный, эрудированный и трезвый Илья. В несколько декоративном карминском консерватизме, игрушечном мракобесии и кукольном антисемитизме хватало наверняка недоизжитых комплексов, включая сугубо национальные (при росте метр девяносто, косой сажени в плечах, домостроевском «мамоне» и церковном басе отчетливо иудейские черты его лица объясняли многое), но, по большей части, Фил видел, чувствовал тут некую не слишком понятную ему концепцию, программу, чуть ли не вызов. В конце концов он даже спросил об этом у Ильи напрямую (благо личные отношения у них с Карминым остались вполне нормальными). — А потому, что я должен дать им смысл! — помедлив, произнес «братчик» мрачно-напористо. — Настоящий, понимаешь? Сверхзадачу. Объяснить, на фига все. На фига он переламывался, спрыгивал, на фига унижается, исповедуется нам с тобой, слушает наши проповеди… Что я такому скажу — молодец, отмучился, давай теперь делом займись: живи, работай, детишек расти? Расти по службе, требуй повышения оклада? Машинку купишь, потом поменяешь? От этого он и удрал в свое время в дрикс — от тоски и убогости «просто жизни». И я не могу ему сказать, что физическое существование — это самоцель. Он не животное, ему выживания и размножения мало. Человек на то и человек, что ему нужны ценности, не сводимые к его собственным, личным, жральным и сральным потребностям… — Это понятно, — поморщился Фил, — я не о том… Он подумал, что человек человеку рознь и большинству-то удовлетворения жрально-сральных потребностей, кажется, вполне хватает; в гробу они видали любые духовные сверхзадачи, а вот цель поменять тачку с подержанной и беспонтовой на нулевую и крутую для них всем целям цель… — …Вера — это достойный выбор, ладно, — Фил примирительно поднял руки. — Но выбор сугубо индивидуальный, вот в чем дело. Ответственность за него ты несешь только перед собой… ну, и высшей инстанцией… Я тебе скажу, что меня смущает: социальные выводы, которые, по-вашему, предполагает этот сугубо личный выбор. А ведь делая его, человек на самом деле всегда оказывается наедине только с богом. Но у вас получается, что он, выбор, тут же делит мир для совершившего его на наше и не наше, своих и чужих… Кто не с нами — и так далее… — Ты, Фил, философ, — бешено сощурился Илья. — Красиво излагаешь. Я-то оценю. Но ты уверен, что это прозвучит для какого-нибудь пацана, который только что на сухую слез? Человек вообще тварь слабая, а ширяться начинают самые слабые… — Он вдруг осекся и насупился. — Хотя судить — грех. Кто я в конце концов такой, чтоб с пренебрежением говорить о существе, которое, как и я, как все, всегда, по определению — одно в мире… среди ледяного и равнодушного хаоса… В этом плоском, сером, беспощадном, суконно-тоскливом аду… От карминского тона у Фила мурашки пошли по коже; он сообразил, что произносимое «братчиком», кажется, далековато от христианского канона. — …И вот он, перекумарившись, возвращается сюда обратно. В «реал». Здесь не стало ни теплей, ни гостеприимней, а он и так полностью выпотрошен и дезориентирован. И тут я не имею права начать перед ним распинаться об индивидуальном выборе. Я выделяю ему броник, каску, ставлю в строй с ему подобными и гаркаю, матерюсь и отдаю простую внятную команду. Но команду все-таки, не мною от балды придуманную, а проверенную тысячелетиями… …Глядя на него, Фил вдруг вспомнил, что всего лет семь-восемь назад Илюха ни о заблудших душах печься, ни в церковь забредать и не помышлял, а работал себе аккаунт-менеджером в пиар-агентстве (или что-то в этом роде) среди совершенно довольных собой и всем молодых профессионалов. «Я отирался в этой компании постоянно: в офисе, в спортзале, в клубе, нах, — делился в период почти дружеского их с Филом сближения Кармин. — Я был вроде сам такой, но я ни хера в них не понимал, никогда! Для них же ничего, что не конвертируется в бабло или в статус, не существует в принципе. Абстрактного мышления — ноль! Индивидуальных каких-то предпочтений — ноль! Сомнений — ноль! Все заранее известно, все одинаковое для всех: чего добиваться, чем вые…ся, как и где оттягиваться. Замкнутый, герметичный мир. Абсолютно цельное и абсолютно нечеловеческое существование… Я ведь до сих пор не уяснил, что это за создания такие? В них же ни добра, ни зла, ничего людского — это ж материализованные фантомы гламурных, нах, журналов! Какие-то вещи в себе: обтекаемые, неподатливые и идентичные, как яйца…» А ведь ты испугался их, понял Фил. Еще бы! Ты все-таки, по понятным причинам, ждешь от человека где-то неуверенности, комплексов, где-то вдруг бескорыстия, где-то тяги к неформулируемому… — а в этих псевдоразумных яйцах ты вообще ничего не видел, кроме глянцевой скорлупы. Вот и сбежал от них к тем, кто способен вести разговор о высших ценностях и общественных идеалах, спорить о ненасущном, горячиться по поводам, брюха и члена впрямую не касающимся… И стараешься теперь не обращать внимания, что коллективистские абсолюты сами по себе куда как благородные — вера, отечество — и тут тоже (как и всегда и везде) для большинства провозглашающих их оказываются отнюдь не поводом преодолеть в себе эгоистическое, животненькое, а поводом себе это животненькое простить… Вот именно, что человек — тварь слабая. И принимая надличностные ценности, он сплошь и рядом (если не как правило) все равно не готов принять ЛИЧНУЮ ответственность, от которой ценности эти тебя вовсе не избавляют, наоборот; он норовит разделить ее с соратниками, единомышленниками, единоверцами, однопартийцами, сомплеменниками, то есть попросту спихнуть… Нет, думал Фил, наверное, коллективный выход все-таки не выход, а его иллюзия, за все следует отвечать самому, в одиночку — вот это-то я и пытаюсь изо всех сил внушить моим ребятам… Но звучит это неуютно, неутешительно, как любая правда — ибо правда в том, что утешиться в этом мире особо нечем, можно только помогать: в конкретных ситуациях конкретный человек конкретному человеку. И если б я мог, ей-богу, я бы помогал каждому из вас в каждой из ваших заморочек, но меня не хватит на всех, меня ведь едва хватает даже на одного, на одну из вас… Илья перезвонил через пару дней и продиктовал Филу мобилу некоего Антона, Никешиного приятеля, знавшего, по его собственным словам, Каринку. Шепелявящий и глотающий слова (Филу пришлось изрядно напрячься) Антон подтвердил, что Липатову он хотя и изредка, но встречает. Последний раз? Очно — ну, еще весной где-то. А по телефону — да, она ему не так давно звонила. Недели каких-нибудь полторы назад. Не в прошлые выходные? Да, кажется. Она Никешу искала, новый его номер спрашивала — у него же теперь другая мобила. Он в Питер свалил, с год назад, к родителям. Фил хорошо его помнил, Никиту Рузова: он был из необычных пациентов. Невысокий, худой, ладный, выглядевший в свои тогдашние двадцать три-двадцать четыре на порядок старше: очки, большие залысины в светлых почти до альбинизма волосах. На жало кидать он начал из чистого любопытства и действовал неизменно с выдумкой: умудрялся таранить внутривенно и кислоту, и PCP («ПэЭсПэ», как по-нашенски зовут фенциклидин, «ангельскую пыль»), и даже грибной отвар, так что выжил лишь благодаря везению да решимости, с которой все-таки соскочил, сдавшись в «выручку». С Филом он беседовал охотно, явно радуясь возможности озвучивать действительно серьезные вопросы, на которые Фил не всегда и ответить-то мог. У него осталось ощущение, что убедительных для Никеши рациональных доводов в пользу «чистой» жизни он так и не представил, парня откровенно не удовлетворяла Филова осторожная приземленность — за высшими смыслами он, видимо, и подался к Кармину. Впрочем, у того тоже не задержался. — …И вы дали ей номер? — Конефно. — Вы не помните, она ничего странного не говорила? — Фтранного? Да нет… Про Никефку только фпрафивала, где он, как ему поввонить… А, да, ефё фпрофила, не внаю ли я никого по кличке э-э… Маф, фто ли… — Мас? Или МАЗ? — Черт его внает. Это якобы Никефкин внакомый какой-то. — Но вы не в курсе? — Первый раф от нее уфлыфал. — «Мас», и все? Ни имени, ни фамилии она не называла? — По-моему, нет… Ояма. — Что, простите? — Фофай Мафутафу. Маф Ояма. — Да… А мне вы не могли бы дать питерский телефон Никиты? …По данному Антоном номеру ответили, что абонент в сети не зарегистрирован. 6 Затушив сигарету о собственную подошву, Фил встал с капота и двинулся ему наперерез. Видя Сашу первый раз в жизни, он почему-то не сомневался, что опознал его правильно. Высокий полноватый парень в очках заметил Фила шагов за пять, запнулся, встретившись с ним взглядом, остановился. — Саша? — медленно приблизился Фил. Располагающей наружности, исполненный чуть комичного достоинства, чем-то этот аналитик рейтингового агентства напоминал плюшевого медведя. (И в очередной раз у Фила в упор не совмещался очередной Каринкин приятель с нею самой, во всяком случае, с той, что знал Фил…) — Филипп… — Аналитик, видимо, старался держаться независимо, с оттенком неудовольствия, но вышло все равно растерянно. Они молча смотрели друг на друга в обоюдной нерешительности. — Тут и будем беседовать?.. Пошли через стоянку. Саша вынул ключи. Откликнулась нового вида «БМВ» «пятерка». Хозяин плюхнулся за руль, Фил поместился рядом. Саша на него не смотрел. Взгляд аналитика то улетал через лобовое на кусты, заборчик, шлагбаум, то обращался внутрь, а руки быстро, пляшуще, словно по раскаленному, постукивали по баранке; потом, тут же, сняли очки и принялись щипать переносицу. — Давайте сразу, — сказал Фил. — Ваши отношения меня не касаются. Сейчас речь только о том, что с Кариной что-то произошло, и я практически уверен, что ничего хорошего. Поэтому я не могу не задавать вопросы… На мраморное крылечко поодаль выползли два охранника в черной униформе с ряхами одновременно довольными и угрожающими. — Ну?.. — после паузы повернулся к Филу Саша. — Когда вы с ней разговаривали в последний раз? Аналитик уставился перед собой и довольно долго молчал. Даже сбоку при не очень хорошем освещении Фил видел, как бледное пухловатое его лицо идет красными пятнами. — В прошлое воскресенье, — произнес наконец Саша, не глядя на него. — По телефону или очно? — Очно. — Вы же понимаете, что я должен спросить о чем? — О наших отношениях. — Он нервно хмыкнул. — Она ничего не говорила о себе? Что делает, что собирается делать? — Я же сказал. Нет! Я понятия не имею, что с ней случилось! Что, вы правда думаете, я бы скрывал, если б знал? — Не думаю. Но вы последний из всех, мне известных, видели ее. — Хорошо. И что? — Она говорила что-нибудь про Витю? — Спрашивала, как он. — Не обмолвилась, что что-то узнала насчет этой его истории? — Я же сказал… — Он раздраженно хлопнул обеими руками по рулю. — Как она вам показалась? Взгляд на Фила. Взгляд в пространство. Молчание. — На нервах. — Из-за чего? Кривая-кривая ухмылка. — Из-за ваших отношений? Молчание. Застывшее лицо. — Не было признаков, что она опять начала долбиться? Саша повернулся в очевидном изумлении, потом скривился, как бы понимающе-пренебрежительно, но на самом деле жалко: — А, вот вы к чему… Да ни черта вы не понимаете… Бред. Этим бы она никогда не стала больше заниматься… — Она спрашивала, кто она для вас? Саша дернулся. Глаза за очками беспомощно бегали: — Откуда вы знаете? Пока Фил говорил, ему казалось, что он сцеживает воду из пластиковой мягкой емкости, какие носят в рюкзаке: Саша словно сдувался, проседал в себя, лицо его теряло выражение. Только теперь Фил понял, до какой степени не представлял, даже после телефонных с ним бесед, реальных эмоций этого периферийного персонажа пунктирных Каринкиных рассказов — положительного, но сугубо второстепенного. Ему не хотелось думать, что́ должен был испытывать Саша, если ту же роль она ему отводила и «по жизни»… Лобовое покрылось испариной, прохожая тетка раскрыла зонт. Снова содрав очки, повертев их в руках, с отвращением бросив на торпедо, заговорил и персонаж — почти лишенным интонаций, но временами как бы поскальзывающимся голосом. …В прошлое воскресенье они наконец выговорились. Вообще Саша, видевший, что Каринка целиком занята его братом, всю дорогу добросовестно держал свое при себе, хотя и не избежал унизительной роли приятеля-конфидента. От каковой роли у Каринки (наверняка все понимавшей) тоже, видимо, не хватало духу его избавить. А в тот последний раз, в воскресенье, она вдруг, настояв на встрече, взяла быка за рога. Она и правда была сама не своя, словно кто-то ее здорово «накрутил». Слушать ничего не хотела, только твердила, что Саша ошибается, что происходит вовсе не то, что ему кажется… — А что, как она считала, происходит? — осторожно-настойчиво, беря невольно профессиональный тон, уточнил Фил. — Да не знаю я, что она считала… Какая разница, что она там говорила?.. — Может быть, есть разница… Аналитик громко, будто через силу выдохнул, опять вдруг потеряв дар речи. Помолчали. Фил покосился направо: в жабоподобный «Кайенн» лезли — нахраписто, словно угоняя его, два заплывших красномордых гоминида с неравномерно опушенными мятыми черепами, в лопающихся на гигантских задах спортивных штаниках. …Она говорила, что она — это вовсе не то, что Саша в ней видит. Что ее на самом деле вообще нет — ее как отдельного человека, самой по себе. Есть — зеркало, отражающее подсознание глядящего в него… Да не знаю, я только повторяю ее слова!.. Оказывается, каждый более-менее близкий ее знакомый (мужик, женщина, старый, молодой, неважно) видит в ней что-то свое — а именно то, что хочет видеть, даже, наверное, подспудно хочет, не отдавая себе отчета… И не просто видит — а она и на самом деле всякий раз как бы становится тем, чем требуется быть в данном конкретном случае, почему-то ясно чувствуя, как должна себя вот сейчас повести, что сказать… Что это: талант какой-то уникальный? Болезнь?.. Но ведь это все не она настоящая. А что такое она настоящая, она не знает, да, наверное, и нету никакой ее настоящей… Потому, типа, и не везет ей так ни с делами, ни с мужиками, ни с родителями — все же хотят видеть в ней разное… Саша пытался Каринку успокоить, апеллировать к здравому смыслу — без толку, тем более что и со спокойствием, и со здравым смыслом у него самого в тот момент было никак… И поскольку ни она его, ни он ее ни в чем убедить не смогли, ушла Каринка в еще худшем состоянии, чем была вначале… Фил довольно долго молчал, уставясь в намазанное снаружи скользкой бесцветной икрой стекло… Нет, что-то такое она иногда говорила и Филу в нечастые моменты откровенности, когда находили на нее приступы самоедства. Будучи человеком гипертрофированной, почти болезненной отзывчивости, Каринка иногда и впрямь мучилась недостатком обыкновенного пофигизма, неумением ненавязчиво послать очередного визави с его жалобами и исповедями. Потому, видать, и липли к ней вечно всякие странненькие… Вроде Стаса… Но что могло заставить ее, совершенно здравую, спокойную, не склонную к депрессиям девчонку, построить на базе этого комплекса целую параноидальную теорию, саму в нее поверить, несколько дней подряд обзванивать и обходить близких и дальних знакомых, ища ей подтверждения («А для тебя я кто?») — этого Фил не представлял. — Ну вот вы психолог, — словно прочитав его мысли, покосился на Фила Саша, — можете это как-то объяснить? — Пока я могу только гадать, — дернул плечом Фил. — Навязчивое состояние… Депрессия, скорее все-таки психогенная… И тут его прошибло. «Что такое реактивный психоз?» — спросила тогда Каринка. — «Психогенный, вызванный травматическим событием…»; «Это же может случиться со здоровым в целом человеком?..»; «Витька в последнюю неделю непонятно себя вел… Взял на работе отгул, никому не объяснив, зачем… Звонил знакомым со странными вопросами, а сам на звонки не отвечал. Дома не появлялся… Как будто скрывался от кого-то…»; «А Карина, я так понял, решила разобраться, что же все-таки с ним произошло…» «Кто я для тебя?..» Простоватая полудетская внешность. Легкие, готовые растрепаться волосы. Охотно появляющаяся, но словно стесняющаяся саму себя улыбка, в глазах держащаяся дольше, чем на губах. Манера при ходьбе обхватывать себя руками, будто озябнув… …А для меня — кто? — снова и снова думал Фил. «Человек, нуждающийся в помощи» — как определил он для себя. Ведь в этом, наверное, и было все дело — он видел, что нужен ей. …Но ей одной разве? Это он, который столько лет вытаскивает людей, без малого, с того света? Он, для которого уверенность не просто в пользе, но в жизненной (в прямом смысле) необходимости его дела всегда была стержнем мироощущения?.. В конце концов, он, отвечающий за свою семью, за этих нескольких людей, которым уж точно нужен больше всего… …Да, да… Только… Если уж додумывать до конца… И быть вполне честным с собой… Ты что, правда полагаешь, что спасаешь всех этих самоубийц: нариков, алкашей, игроманов? Спасти нельзя никого! Можно еще вытянуть наверх за шкирку пытающегося выкарабкаться из вырытой для себя самого могилы. Но нельзя обещать ни ему, ни себе, что он не прыгнет туда опять. Более того, скорее всего прыгнет. Неспроста же он ее вырыл. Потому что на самом деле ни черта он не хочет спасаться! Даже если сам верит (сейчас) в собственное желание. Но тебе ли не знать, насколько редко люди осознают собственную натуру и, тем более, сколь мало над нею властны. И уж точно не властен над нею, ЧУЖОЮ, ты со всеми своими умениями и со всем своим альтруизмом. Что им ни говори, ни объясняй, ни втолковывай, как на них ни дави, эту границу тебе не перейти по определению. Просто они — не ты. Все всегда сами по себе, сами в себе, и когда сами себе враги — тоже; и так редко кому-то действительно бывает нужен ЧУЖОЙ с его помощью… Вот поэтому она стала столько значить для Фила — ей он необходим был. И тогда, после УБОД, когда, голубовато-бледная, с выпирающими косточками, она смотрела на него с абсолютно детским сочетанием недоверия и надежды, и все три последующих года в самых разных ситуациях… Ей, как никому, может быть, другому. Ведь самые его близкие — жена, сын — были слишком благополучны и удачливы, обладали, как и Фил, в этом мире нормальной «остойчивостью», и, любя, конечно, их, он никогда не чувствовал себя единственным гарантом их выживания. Как чувствовал это иногда в отношении вполне вроде бы посторонней девицы, обязательствам перед которой у него взяться вроде было совершенно неоткуда… Вот поэтому Фил уже две недели сидел на телефоне и носился как полоумный по городу в ущерб работе и семье — чем дальше, тем острее чувствуя что-то вроде самого настоящего отчаяния… 7 Долго, больше получаса, Фил бродил здешними лабиринтами, путаясь в закоулках, проходах, внезапных захламленных тупиках, дурея от толчеи и звуков: надрывный мяв очередной поп-шалашовки через несколько метров сменялся загибами очередного юмориста вперемежку с краткими обвалами коллективного гогота, те — сиплыми жалобами на судьбу воровскую, те — насекомой звенящей вибрацией восточных липких мотивчиков… Что-то уильям-гибсоновское чудилось ему в наэлектризованной сдержанно-агрессивной мультиэтнической каше с мощным присутствием Юго-Восточной Азии, в завалах поддельных тряпок, дисков с пиратскими фильмами, играми, ворованными базами данных, тысячерублевыми подборочками снятого на мобилу размытого «реалвидео» с юной гопничьей толпой, калечащей прохожих или насилующей одноклассницу, — очень, говорят, популярно в нынешнем сезоне… Пудовые хари ментов… Киберпанк русского базара с забористым нашенским звериным душком… Несколько раз Фил совался к настороженным продавцам. Некоторые, непроницаемые хачи, вообще отказывались понимать то ли Филов вопрос, то ли в принципе русскую речь, другие отфутболивали по невнятным адресам. И никакого Стасика, конечно, не наблюдалось, а телефон его все время был вне зоны (или Фил добыл устаревший номер)… Снова вспомнить об этой гротескной фигуре его заставило известие, что перед исчезновением своим Каринка обзванивала и обходила знакомых в состоянии, слишком похожем на навязчивое. Он знал, надеялся, что со Стасиком она порвала окончательно (не без Филова настояния) больше года назад; ему не хотелось признаваться себе, что для подтверждения обсессивной ее «теории» по логике стоило бы обращаться как раз к такому вот Стасу, для которого Каринка якобы столько значила… Да и на самом ведь деле… Что-то же он нашел в ней, раз так намертво присосался… Он, сука такая хитрая, чувствовал ее болезненную жалостливость (прирожденные паразиты слабину в другом распознают великолепно, тут у них интуиция бывает совершенно фантастическая) и давил, давил на нее нагло, прицельно, непрерывно… Он был из категории слабаков, чужие слабости эксплуатирующих беспощадно: маленький, тихий, цепкий клещ, невыковыриваемый и заразный… Фил как-то видел его: узкоплечий блондинчик, весьма смазливый, со странно задерживающимся на визави взглядом, двусмысленной полуулыбочкой, характерным сочетанием пугливости и самодовольства. Его вроде сложно было воспринимать всерьез: пацан и пацан, зеленый, лошок — все у него всегда складывалось как-то по-дурацки. Но Фил был слишком опытен и талантлив по части раскусывать людей: этого он классифицировал сразу еще по Каринкиным рассказам, и быстро понял его для нее опасность, и с самого начала, как мог, девчонку предостерегал… И, разумеется, абсолютно безрезультатно, по крайней мере, поначалу. Ей было его жалко… Ну разумеется. Не ей одной. Жалкость была Стасовым основным капиталом, часто и продуманно используемым. Считалось, что ему всегда страшно не везло. В первый раз он загремел на зону еще по малолетке и по какой-то феерической глупости: украл с пацанами телефонную будку (sic!), чтобы продать на цветметы. Мог бы отделаться условным, но не повезло: сел. На смешной срок, но что-то там с ним на киче якобы произошло (не повезло, опять же). Произошло ли в действительности и что именно, никто никогда толком не узнал — тему, дабы не травмировать Стасика, поднимать зареклись. Особенно после того, как однажды в бухой компании кто-то из полузнакомых, повздорив с ним по пьяни и из-за девки, прошелся на тему зоновских петухов. Наехавший был гораздо здоровее, Стасик в ответ промолчал, но когда оппонент отлучился на балкон подымить, Стас, незаметно для всех оказавшись у того за спиной, четырежды пырнул его ножом. Ранение оказалось опасным, пострадавший получил инвалидность. Учитывая «задок», прежнюю судимость, тут Стасику светило причалиться уже надолго. Однако получил он всего пару лет: сознался, раскаялся, извинился, пообещал оплатить потерпевшему лечение (платили нищие родители, влезшие в долги). Все бросились за Стасика наперебой ходатайствовать, включая, как ни поразительно, потерпевшего. Одним словом, пожалели… Так за него, жалея, вечно кто-нибудь и хлопотал по любому поводу. Нигде он толком никогда не работал, но шло это ему только в плюс: «не везет парню!» Он уходил в запой, всех кидая, спуская чужие деньги — с тем же эффектом. Даже его происхождение из какого-то подмосковного заповедника гоблинов, вроде Балашихи или Долгопрудного, оборачивалось ему на пользу, словно бы давая фору сочувствия перед мажорами-москвичами (жил он давным-давно в Москве, вечно кому-нибудь навязавшись). Что в нем таком могло притягивать девиц?.. Но что-то ведь тянуло, и неслабо — насколько Фил знал, перед ними Стас замечательно умел и красоваться, и стелиться, там похныкать, а тут подсюсюкнуть; с женщинами он вообще чувствовал себя уверенней… И всегда их эксплуатировал исключительно успешно и замечательно откровенно, бросая без колебаний, но не стесняясь, если что, и после этого клянчить сочувствие и бабки. Как правило, он получал и то и другое (деньги, естественно, не отдавал никому никогда, и даже не из жадности, а из глубинного, не требующего ни артикуляции, ни осмысления собственнического чувства ко всему, однажды попавшему в руки). Его искренне считали добрым и нелепым, почему-то в упор не замечая ни хваткости, ни цинизма, ни равнодушия (не потому ли, что сам он свято — и убедительно! — полагал себя невезучим, используемым и безответным?). Надо было быть Филом, чтобы понимать, какого дерьма можно дождаться от такого вот умильного бедолаги. Как он в свое время тщился втолковать это Каринке! Она смотрела на Фила виновато, но неуступчиво. Это, видимо, был тот абсолютно безнадежный случай, когда неизъяснимое ХОЧЕТСЯ, умножается на осознание высшей, внелогической правильности собственных действий: есть ли что правильней жалости?.. Разубеждать ее было не легче, чем запрещать наркоману думать о дури — когда ты видишь, что здравый смысл просто игнорируется, а твоей (Фила) харизме молча и успешно противостоит «магнит попритягательней». Он мог только ждать, когда и ее душка Стасик попользует и вышвырнет. Не тут-то было! Ее он отпускать не собирался, — видимо, никогда. На Каринке его «заклинило», «зарубило». Сама мысль, что она способна обойтись без него, заставляла Стасика мгновенно и полностью терять адекватность. От приторной ласковости, заискивания и самоуничижения он вдруг переходил к агрессии — отобрав телефон, пытался запирать ее у себя в квартире, угрожал (в подробности Каринка Фила не посвящала — там явно было что замять). Когда после пары подобных историй она все-таки наладила Стаса подальше, сучонок принялся шантажировать ее самоубийством, порезал себе вены, угодил в реанимацию… И она снова и снова возвращалась к нему, несмотря на дружные уговоры знакомых, несмотря на собственное неоднократно озвученное намерение больше с ним не связываться. Фил не знал, что побудило Стаса в конце концов от нее отстать (подозревал, что без постороннего вмешательства тут не обошлось), но сам он совершенно искренне сказал ей тогда: «Вы опасны друг для друга. Вы друг для друга род болезни. Лучшее, что ты можешь сделать, — для вас обоих лучшее! — никогда не иметь с ним дела. Никакого. Не видеться. Не разговаривать. Вообще. Ты меня понимаешь?» Фил настоял, чтобы она внесла Стасов номер в «черный список» своего телефона. Он никогда за прошедший с тех пор год с лишним не упоминал при ней о нем, но всегда внимательно следил, не обмолвится ли сама Каринка. Он всерьез боялся, что этот урод снова ее достанет, и патологическая карусель завертится по новой. Фил не брался предсказывать, к чему это может привести, учитывая недвусмысленно психопатические черты долбаного Стасика. Он было почти успокоился и даже после ее пропажи подумал о Стасе не сразу (или подсознательно отталкивался от этой мысли?): только после Сашиных слов, получив представление о творившемся с Каринкой, Фил заподозрил, что в таком состоянии с нее вполне могло статься нарушить зарок… Фил обнаружил, что уже некоторое время смотрит глаза в глаза на развалившегося за прилавком выгородки, торгующей разнообразными дисками, огромного мясистого долдона с лицом пупса. Он подошел: — Здрасьте, я Стаса ищу. — Не ты один, — ответил пупс взрослым свирепым голосом, не изменив безмятежно-бессмысленного выражения розового лица. — А чего с ним? — А я знаю, чего с ним? — Он здесь работает? — Здесь, б…, он точно больше не работает. — Что он, пропал, что ли? — Да этот м…к вечно, б…, пропадал, не предупреждал никого. Хоть бы позвонил, козел… — Давно вы его не видели? Пупс помолчал, то ли вспоминая, когда он видел козла Стаса, то ли размышляя, стоит ли отвечать. То ли просто осмысляя вопрос. — Две недели, — произнес нехотя. — …Бишкет? — переспросил конопатый непослушным языком. Глядя на него, Фил вспомнил выражение «налимьи глаза». Пацан кивнул самому себе: хотел, видно, ответить, но, не найдя, видно, сил, только головой указующе мотнул и качнулся в ту же сторону всем телом. Фил свернул за ним налево, в сырой полутемный проход, где под потолком, в каком-то десятке сантиметров от головы тянулись толстые грязные трубы, потом еще раз налево. Оказался в ярко освещенной электрическим светом каморке, в которой поместились диван, стол, табуретки, несколько эмалированных пятидесятилитровых баллонов с надписью «пропан»; под столом прятался бочкообразный однофазный электродвижок. Напротив дивана светился экраном большой пыльный телевизор. Прилагающийся дивидишник стоял, кажется, на паузе; вибрирующего статичного изображения Фил опознать не смог, пока секунду спустя не сообразил, что перед ним разверстая вывернутая вульва размером с весь экран: красная, глянцевитая, какая-то искусственная, обвисшая дряблыми складками. — Э!.. — конопатый мотнул головой назад и снова чуть не упал. — Тут тебе… Тот, к кому он обращался, довольно молодой кратчайше стриженный парень (с неприятно мятым лицом, серовато-бледным, неравномерно заляпанным контрастно-бордовыми пятнами) сидел к столу боком, навалившись на упертый в столешницу локоть: «глиптел», влипнув неподвижным взглядом в трехлитровую банку маринованных огурцов, воздвигнутую меж пустых бутылок и стаканов. Фил заметил на пальцах — кажется, сразу на четырех, — сизые «перстни судимости»: то ли этот Бишкет в свои года уже был матерым рецидивистом, то ли метал гнилые понты. — Здорово, — сказал Фил. Предполагаемый рецидивист вздернул на него равнодушный пьяный взгляд. — Не знаешь, как мне Стаса Машинского найти? Бишкет снова уставился на банку, потом решительно стянул ее, гулко булькнувшую, со стола, водрузил на колени и чуть не по локоть запустил руку в рассол. Во взвившейся зеленоватой мути видно было хватательное движение татуированных пальцев. Словно «рецидивист» ловил рыбку в маленьком аквариуме. — Стаса? — Он снова глянул на Фила исподлобья. — Стас сдох, — сообщил довольно внятно, даже деловито, даже с некоторым удовлетворением, сосредоточенный на поимке огурца. — В смысле? — В смысле — крякнул, — промямлил неразборчиво, жуя добычу. — Накрылся. — Умер? Парень кивнул. — Из-за чего? Бишкет шумно проглотил: — Разбился. На «десятке» своей. По-бухому, — не глядя сунул банку на стол, звякнув ею о конус из-под «Эталона». — Когда? — Да на прошлой неделе похоронили, — парень ковырял ногтем в зубах, засунув мокрый палец глубоко в рот. — Говорят, кривой был в говнище. Там еще баба с ним какая-то ехала… — Что за баба? — Я знаю? — А с ней что? — Хер знает. По-моему, тоже п…ц. — Машинский Станислав, — продиктовал Фил. — Разбился примерно десять дней назад. «Жигули» «десятка»… — Понял, — буркнул Артем. — Попробую пробить… Фил отключился, вслушиваясь в себя. К собственному удивлению, он по-прежнему ничего не чувствовал. Совсем. В среду 6 сентября в 03:15 на Ярославском шоссе в месте пересечения с Московской кольцевой автодорогой а/м «ВАЗ-2110», двигаясь в сторону области, на большой скорости врезалась в опору моста МКАД. Водитель, владелец машины Станислав Машинский, от полученных травм скончался на месте, пассажирка, неустановленная девушка примерно 25 лет — по дороге в больницу. Экспертиза показала в крови водителя значительное содержание алкоголя. По совету Фила Каринкины родители написали заявление о пропаже. Через несколько дней их позвали на опознание. Погибшая в ДТП 6 сентября была идентифицирована как Карина Липатова. 8 — Пьяный в кашу, че тут непонятного?.. — Гаишник был жирен, сиплоголос и страшно раздражен. С Филом он сначала вообще не хотел разговаривать. — Вы думаете, просто не справился с управлением? — А вы что думаете? — Я? Что я могу думать… А это не могло быть самоубийством? — С чего вы взяли? — Просто предполагаю. Он был человек психопатического склада, уже предпринимал суицидальные попытки… — Он же не один ехал, с этой девицей… — Вот именно. — Что — вот именно? К чему вы вообще клоните? — Да нет, это я так… — Фил вдруг ощутил полное отсутствие желания не просто продолжать разговор, а вообще пользоваться голосовыми связками. …В одежде Каринки ее телефона не нашли. Отключен он был как минимум с утра того вторника, а в понедельник уже не отвечал. …«Лучшее, что ты можешь сделать, — для вас обоих лучшее! — никогда не иметь с ним дела. Никакого. Не видеться. Не разговаривать. Вообще. Ты меня понимаешь?.. Ты со мной согласна?.. Ты обещаешь?..» Прямо в ментовском коридоре он вытащил сигарету из пачки и по пути к выходу механически растер в кулаке. Никому невозможно помочь. Не обманывай себя. Никому. Никому это не нужно. Не нужен ТЫ (как любой другой, посторонний) со своим знанием последствий, со своими предостережениями, со своим бескорыстием… Эмоций не было. Словно он в принципе не способен был на них. Как андроид. На улице молотил ледяной бешеный ливень, ноги с шумом въезжали в лужи. Фил торопливо нырнул в машину. Встряхнулся по-собачьи, обтер мокрыми руками мокрое лицо, кое-как зачесал волосы. К ладоням прилипла пара извилистых волосков — он отряхнул их с внезапной нестерпимой брезгливостью. Струи глухо, настырно барабанили в крышу, в утратившие прозрачность стекла, за которыми проползали расквашенные огни. Фил не знал, сколько сидит без движения и мыслей, с сигаретной пачкой, забытой на коленях. Заголосил сотовый — дежурным звонком, каким он сигналил о вызовах с незнакомых ему номеров. Голосил долго. Фил даже не стал его доставать. Так и не смог пошевелиться. Артем молча выложил на столик перед Филом две пачечки распечаток со столбиками мелких цифр. Ксерокопии. — Это что? — Вот, — сыщик ткнул пальцем, — детализация ее номера. Вот, — тронул другую стопочку, — «деталь» этого ее Вити. Фил механически пробежал глазами колонки номеров, поднял глаза на Артема. Ему показалось, что тот как-то отяжелел и потемнел, словно от сильной физической усталости. «Кто она для тебя?..» — Посмотри, какие номера ты знаешь… Фил кивнул. У него не было ни желания, ни намерения копаться в этих листках, да и вообще предпринимать что-либо (зачем теперь?..), но согласиться было проще, чем возражать. Запарковав машину, Фил заскочил в магазин. Было около одиннадцати вечера. Он возвращался с пакетом к дому, когда на противоположной стороне пустой темной улицы заметил нестройную шеренгу, почти толпу, в три-четыре десятка человек обоего пола. Все без исключения характерно-чернявые, несомненно-«понаехавшие», они шли — брели — в направлении центра абсолютно молча (только шарканье ног слышалось), не глядя ни друг на друга, ни кругом: но не как зэки, которым запрещено поворачивать голову, а как люди, абсолютно не интересующиеся окружающим. Руки почти у всех были пусты, лишь пара мужчин тащила «челночные» сумки. Точно так же безмолвно и мрачно по обе стороны растянувшейся толпы шагали двумя редкими цепочками человек восемь ментов — здоровенных (почти все на голову выше конвоируемых), бесформенных, угрюмых. Не столько даже шагали, сколько бессильно брякали в асфальт высокими тяжелыми «гадами»… Фил наблюдал подобное впервые и не представлял, что именно происходит. Впрочем, живя всю жизнь в этом городе, удивляться он разучился. Некоторое время они с этапом двигались параллельно, потом Фил свернул во двор, последний раз оглянувшись на удаляющихся прежним курсом хачей. Что-то жуткое, парализующее было в их мерном шаркающем топоте, ощущалось за ним не по-человечески равнодушное приятие мира, в котором бессмысленно и бесполезно все: действие и бездействие, послушание и несогласие, выживание вопреки всему или отказ от него… Фил невнимательно слушал Артема, совавшего ему свои листики, и не вникал, чего именно тот хочет. Он слишком хорошо понимал, что сыщик действует не ради какой-то осмысленной цели, а глуша чувство вины и боли — и что на самого Фила такой самогипноз не подействует. И все-таки он усадил себя за эти распечатки. Не из желания чего-то добиться, а просто из принципа, которого придерживался с незапамятных времен: если все равно, стоять или идти — лучше идти. Принуждая себя, он добросовестно обводил ручкой номера, сверялся с памятью собственного телефона, корябал цифры и имена на отдельной бумажке. Отыскал карманный календарик, исчеркал его. Картина прояснялась, но Фил упорно не видел в ней ни смысла, ни пользы. В списках были знакомые номера, были неизвестные (в Витькиной «детали» последние, понятно, преобладали), совпадающие (мало) и нет… Один разве что, встречающийся в обеих распечатках, привлек Филово внимание, может, тем, что, судя по первым цифрам, включал код какой-то другой страны. Плюс три-семь-один — Филу это ничего не говорило. Он посмотрел на календарь. С этого номера на Витькин несколько раз звонили в конце десятых и эсэмэсили в двадцатых числах августа… Аккурат, выходит, перед тем как — и непосредственно когда — с Витькой творилось странное… Так. Каринка звонила по нему сама, начиная с вечера пятницы, первого сентября… несколько раз в течение нескольких дней… Тех самых дней (суббота, воскресенье), когда, явно будучи на взводе, она допытывалась у всех: «А для тебя я кто?»… Когда, под конец (в понедельник), она набрала-таки Стаса… Фил уставился в одиннадцать цифр. Потом, пожав плечами, натыкал их на собственном телефоне. Он не знал, на что рассчитывал (что не возьмут трубку?), но когда там ответили по-русски молодым мужским незнакомым голосом, Фил сообразил, что понятия не имеет, что сказать. — Добрый вечер, — пробормотал он, — меня зовут Филипп. Я знакомый Карины Липатовой. — Здравствуйте, — вежливо и несколько удивленно, — это она дала вам номер? — Карина умерла, — сказал Фил. Пауза. — Черт… — Если собеседник и притворялся, что растерян, то весьма талантливо. — От чего? — Разбилась. На машине. — Когда? — Две недели назад. — Да… — Парень, кажется, не знал, что сказать. — Простите… Я могу узнать, с кем говорю? Пауза. — Вы не знаете, кому звоните? — Ваш номер попал ко мне… отчасти случайно. Но я хотел бы задать вам пару вопросов. Насчет Карины. — Н-ну? — Удивленное недовольство сменялось, кажется, осторожной иронией. — Во-первых, как к вам обращаться? Пауза. — Ну, зовите меня Мас. 9 «Правильный мужик… Всегда полный порядок в мыслях и поступках… Позитив как цель и логика как средство… Железно контролирует себя и думает, что окружающее тоже можно и нужно упорядочивать…» Кто Она была для тебя?.. А кто ты для нее?.. Волей-неволей Фил возвращался к этому разговору, получившемуся долгим и странным. До абсурда, если вдуматься. Но Фил не вдумывался, вернее, вдумывался в другое. Садил на лестничной площадке сигарету за сигаретой под звуки пьяной остервенелой свары у соседей, под нытье лифта и громыхание его дверей. Кем бы он ни был, этот Мас, о Филе он, оказывается, слышал. Все-таки Каринка рассказывала о нем, и довольно подробно… Свою версию… Вот так вдруг узнаешь что-то о себе от совершенно неожиданных людей… …А что, собственно, нового ты о себе узнал? «Правильный мужик»… Ну да, Фил всегда полагал, что жить следует по правилам. Ведь только такое существование бывает осмысленным, позволяющим себя уважать… «…И думает, что окружающее тоже можно и нужно упорядочивать…» Он всякий раз бросал эти размышления. Просто было наплевать. Оцепенение не проходило — умственное, эмоциональное, даже физическое. …На выходе из подъезда ему чуть не въехали в морду какими-то длиннющими рейками. Рейки втаскивал внутрь жирноватый дядек (с пятого, кажется, этажа) с капризным выражением на щекастом лице; они у него все застревали, втыкаясь то в притолоку, то в щель между внутренней дверью и косяком. Дядек недовольно сопел и косился на Фила, словно тот ему мешал, а не наоборот, помогал, придерживая самозакрывающуюся створку. С полминуты Фил простоял спиной к стене, пропуская. Наконец вышел (не дождавшись, конечно, ни «пардон», ни «спасибо»). Распахнутая наружная дверь была подперта кирпичом. Его машина стояла у самого подъезда. Фил уже взялся было за ручку, когда увидел, как только что впершийся буквально поперек узкой дорожки чудовищный джип «Кадиллак» наглухо заблокировал ему выезд. Задом он встал на проезжую часть, мордой на тротуар, перекрыв заодно и подход к дому. Из «Кадиллака» вылезла засушенная тетка без возраста (что-то, может, около пятидесяти) с яркими крашеными волосьями и на высоченных каблуках. — Я прошу прощения… — окликнул ее Фил. Тетка захлопнула дверцу, пискнула сигнализацией и заклацала прочь. — Извините!.. — крикнул Фил ей в спину. Она не реагировала. — Уважаемая!.. Остановилась. Обернулась. Филу бросились в глаза гроздья золотых фенек и странный стеклянный взгляд. — Я извиняюсь, вы выезд загородили… — кивнул он на осклабившийся широченной радиаторной решеткой Escalade. Сушеная джиповладелица некоторое время в упор рассматривала Фила все с тем же непонятным ему выражением. — Я выехать не могу, — терпеливо объяснил он. — Те че? — бросила (выплюнула) тетка. Даже не как бомжу, а как приставшему малолетке-беспризорнику. Опешивший Фил, не зная, как себя вести, в третий раз раздельно повторил: — Я. Выехать. Не могу. — Ты че, ох…л? — напористо осведомилась сушеная. — Че ты п…шь? — Вы выражения выбирайте… — пролепетал он. — Че, б…дь? — Интонация взвилась, полоснув дисковой пилой по доске. — Ты мне, гребень, будешь тут пасть свою е…ую разевать?! Тебе, б…дь, знаешь че в нее щас задуют?! Ты че, парашник, х… не сосал давно?! — Диск вертелся, прыскали опилки. — Я, б…дь, скажу — тебе дупло порвут, ты понял?! Тебя на хор, б…дь, поставят! На колхоз, б…дь, пустят!.. Фил стоял столбом, чувствуя полную утрату сцепления с реальностью. Мумия из джипа равномерно, с циклическим повышением децибел, визжала, харкаясь пещерным матом и аногенитальными блатными загибами. Это продолжалось довольно долго, на них таращились прохожие, кто-то уже замаячил в окнах. Фил развернулся и пошел к подъезду. Нагнулся, поднял кирпич, подпирающий дверь. Выключившаяся было и шагнувшая в прежнем направлении мумия обернулась и замерла, заметив, что Фил движется к ее мордатому черному катафалку. Перехватив обеими руками кирпич за «боковины», он опустил его на просторную лобовуху джипа. Стекло промялось и побелело. Взвыла сигнализация, замигали поворотники. Фил зашел справа и сунул кирпич в боковое водительское окно, лопнувшее с тугим звуком и опавшее на сиденье и Филу под ноги мелкой блестящей крошкой. Фил вышиб левое заднее и покосился на тетку. Та судорожно давила кнопки телефона. Он быстро сделал несколько шагов к ней. Тетка прижала мобилу к уху, подняла глаза на приближающегося с кирпичом Фила, шарахнулась назад. Глаза у нее были маленькие, округлившиеся и абсолютно бессмысленные. Фил уронил кирпич, протянул руку, вырвал у твари телефон (что-то невиданно-крутое), неотрывно глядя в ее остановившиеся невменяемые бульки, медленно размахнулся и изо всей силы ахнул мобилу об асфальт. Тетка дернулась бежать, но зацепилась каблуком о поребрик и едва не грохнулась. Фил сгреб ее сзади за крашеные патлы, так что задрался острый подбородок, рывком притянул к себе и задохнувшись в боевом отравляющем парфюме, прошипел в оттянутое ювелирной блямбой ухо: — А теперь, чума, села за руль — и освободила! б…дь!! дорогу!!! Квартира была импозантная, но сильно запущенная, с далекими лупящимися потолками, с вытертым кряхтящим паркетом. — Курить можно? — обернулся Фил к девице. Та поколебалась: — Только в окно. А то совсем задохнемся… Он крутанул полуантикварную металлическую ручку и со скрежетом вытянул на себя высокую створку. Втек прохладный воздух, припахивающий бензином. Фил закурил и облокотился на обширный истрескавшийся подоконник. …Когда Фил объяснил этому Масу, зачем Каринка сделала то, что сделала, что она вдруг вообразила (впрочем, так ли уж беспочвенно?) на свой счет, тот сказал вполне легкомысленно: «Значит, иногда небезопасно следовать своему таланту…» Филу тогда это показалось наставительной бессмыслицей, а сейчас он вдруг сообразил, что второй день примеряет Масову фразу к себе. Талант… Что это за штука вообще такая?.. Знать свой талант и найти ему применение — уже достаточное условие, чтобы чувствовать себя в жизни адекватно. Так я всегда считал — и считал, что уж мне-то с этим повезло (особенно на фоне тех, с кем я работаю. Кому как раз НЕ подфартило)…. Защелкал замок, бухнула входная дверь, послышались голоса целой компании. Фил медленно обернулся. На пороге встала эта татуированная девица — Марина… кивнула головой в сторону прихожей: — Руст пришел… Фил затянулся напоследок. А может, я всегда обманывал себя. Ну, отчасти? Скажем, недоговаривал самому себе?.. Как раз по поводу моих способностей… Что я о них знаю? Точнее, что я всегда боялся о них узнать?.. Рустам молча внимательно рассматривал своего бывшего «хронолога», чуть качая головой, явно под впечатлением их телефонного разговора и Филовой просьбы. — Что там на мне выросло? — раздраженно осведомился Фил. — Ну, последний раз спрашиваю, — делано насупился Руст. — Ты уверен? Чувствовалось, что его тянет сбиться на привычное «вы». Фил в ответ только рот скривил. …Все говорили мне про мой талант. «Проницатель душ»… Да я никогда не сомневался в том, что это именно талант, дар — не сводящаяся к сумме знаний и навыков, сплошь и рядом необъяснимая, инстинктивная способность распознавать человеческие побуждения. Необъяснимая иногда настолько, что сам я — да! — пугался ее и игнорировал. Потому что «правильный мужик», позитивный рационалист не привык доверять подсознательным озарениям. А еще?.. Не потому ли, что понимал, вернее, догадывался, не стоит идти по этой дорожке до конца?.. Опасно. Вот именно. Особенно для такого, как я. Опасно ПОЛНОСТЬЮ видеть взаимосвязь человеческих позывов и поступков. Потому что придется отдать себе отчет, насколько тут все алогично и непоследовательно, сколь в малой степени поддается воздействию. Или не поддается вообще. Проминается, расползается, протекает между пальцами. Это как строить дом, прекрасный и удобный, по всем архитектурным законам, ясным и логичным, — но… из манной каши. Все мои многолетние попытки подвигнуть людей поступать во благо себе самим (всего-то!) — это же бесконечная возня в каше, борьба с жидким тестом… И я еще удивляюсь собственным малым успехам… Кухня была как кухня, если не замечать застарелой химической вони, разноцветных пятен на столах, распотрошенных на «метелки» тампонов на полу. Руст открыл холодильник и достал оттуда стеклянную банку, в которой было немного желтоватой жидкости. Фил обратил внимание на внезапно появившуюся в его движениях бережную мягкость. …Но разве я мог иначе? Разве вообще можно иначе, если хочешь уважать себя?.. Что скажешь, Мас?.. А вот я не видел и не вижу другого пути… Поэтому я привык подчинять собственные поступки, собственную жизнь жесткой логике, действовать в категориях смысла и цели… Но по этой же причине мне — да! — всегда приходилось давить в себе те самые способности: я чувствовал, что могу понять о вас слишком много, и запрещал себе это понимать… Но только ли о вас? Не боялся ли я собственного таланта больше всего потому, что мог слишком много понять о СЕБЕ?.. — Ну сколько? — Руст шарил в выдвинутом ящике стола. — Двадцать? Фил рассеянно кивнул: — Зарядишь машину? — Не вопрос. — Можно тут где-нибудь у тебя? Руст хмыкнул… «Правильный мужик»… Уж в собственной-то стопроцентной последовательности ты никогда не сомневался. Не мог усомниться. Не имел права. Потому что всегда требовал позитива и логики от других и обязан был быть для них тут примером, эталоном… Но так ли уж ты отличаешься от прочих? В тебе, там, внизу, куда ты никогда не позволял себе заглядывать, не та ли самая трясина?.. Как он сказал, этот Мас: в шутку, в подкол — или?.. «А вам не приходило в голову, что вы связались с ними, нариками, пыжиками, чтобы „торчать по мнению“?..» Не приходило?.. Что глядеть на них, слушать их — это твой способ долбиться без дури?.. Потому что за самым жестким подчинением себя правилам почти всегда стоит скрытое, но мощное — тем мощней, чем жестче правила — желание похерить все и всяческие ограничения… — Шмыгнуть тебя? — спросил Руст. — Ты че, забыл, кто я? — криво ощерился Фил. Тот снова покачал головой: — Ну на, доктор, — протянул ему шприц, — пихни колючего… — Нулевый хоть?.. — Обижаешь… Фил содрал куртку, упал в кресло. Пошлепал себя ладонью по левому локтевому сгибу, немного «поработал» кистью. Нахмурился: — Перетягу не дашь? Рустам заозирался, выглянул в коридор: — Марин, удавки нет?.. В соседней комнате громко общалась давешняя компания. Машинально прислушавшись, Фил с мимолетным удивлением понял, что обсуждаются книжные новинки. Рустам, извиняясь, пожал плечами, выдернул из собственных штанов кожаный ремень, бросил Филу. Тот туго затянул его на левом плече, еще некоторое время «покачал», сжимая-разжимая кулак — пока сизая подкожная вена, «центряк», окончательно не всплыла на белесую, заштрихованную мелкими волосками поверхность. (—…Как называется? — спрашивали в соседней комнате. — «Чучхе». — Это новое что-то? — На ММКЯ была презентация… Ну, на ярмарке, на ВВЦ…) Фил вынул из зубов насос. Прикусив губу, прицелился, вкололся. — О молодец… — пробормотал внимательно наблюдающий Руст, когда в шприце ворохнулся багровый султанчик. (—…Гаррос и Евдокимов. — Я че-то слышала… Но не читала. — Есть такие… Бивис и Баттхед русской литературы…) Руст не соврал, рекламируя свою стряпню — почти сразу Фил почувствовал, что кресло под ним мягко опрокидывается назад, но это было не столько падение, сколько захватывающее неуправляемое скольжение. Соскальзывание… Что-то испуганно и весело поднялось в груди, заторопилось сердце. Руст подал реплику, Фил не услышал. Прикрыв глаза, он поскользил спиной вперед — туда, где не существовало правил и порядков, где ни черта он не был должен ни другим, ни себе. Леха 1 Не люблю возвращаться. Вопрос не в том, откуда — вопрос в том, куда. Никогда не любил го́рода, в котором живу всю жизнь и куда всю жизнь возвращаюсь. Рига — город северный, скучный, сырой. Осенний. Тем меньше радости ехать сюда во второй половине сентября, косясь в окно, через которое по диагонали пробираются капли, на мокрые перелески, еще зеленые, с ржавыми потеками на березовых вислых кронах, на мокрые дачи, мокрые перроны проскальзывающих станций… на мокрые свалки (маячит решетчатая стрела то ли автокрана, то ли грейфера, мелькает полуобвалившийся ржавый навес с огромной, но еле различимой надписью: «Gaisma» — «Свет»)… на бесконечно повторяющуюся улыбку провода между столбами… Погромыхивает что-то под вагонным брюхом, поскрипывают полки, дребезжит на столике пустой перевернутый стакан о фарфоровую вазочку с салфетками. Локомотив регулярно разражается тоскливым гудком. Проводница возвращает спрессованный в гармошку, нехотя расправляющийся билет. Последний час перед прибытием — пустая, межеумочная, едва терпимая пауза. Я даже выволок из рундука оба цепляющихся, тяжеленных, забитых почти сплошь авторскими экземплярами двух последних книжек и подарочной водкой рюкзака, свалил на противоположную полку со скомканным бельем. Когда меня разбудили чуть свет погранцы, я уже был в купе один: оба попутчика, массивные литые парни с громоздкими конечностями, сошли не то в Великих Луках, не то тут же на границе, в Себеже (вчера, едва загрузившись, они сразу принялись вскрывать пиво и фисташки, энергично хлебать и жевать, давить, вяловато и отрывисто, как из зада, недореплики про бабки и про знакомых, с брезгливым хмыканьем в конце каждой третьей…). Все утро я сидел, подобрав ноги, на линялом покрывале, зевал, косился то на часы, то в забрызганное окно и бегло, по-дорожному, думал, что вот три недели прошли отменно бездарно, что денег потрачена туча, а ни хрена толком не сделано, сценарий не дописан, и вообще непонятно ничего, то есть прекрасно все понятно, знаем мы эти «проблемы с финансированием», проходили… И что Москва со своими ценами и жлобами всего за три недели не просто укатала — расплющила, как-то совсем перестал я ее выносить. Да, боюсь, не только ее, а историческую родину в целом, короче, правильно я получил (выклянчил) евросоюзовское гражданство… Правда, при подобном умонастроении лучше завязывать с писанием книжек по-русски… Правда, если уж так, с этим, по-любому, лучше завязывать… Поезд прибывал только в полпервого, снаружи топтались разные Огре да Икшкиле, делать было решительно нечего. В какой-то момент я даже вытянул из кармана джинсов лопатник и с оглядкой на дверь стал подбивать совсем смешавшуюся в голове за три недели пьянства бухгалтерию, выкладывая на столик становящиеся «домиком» гнутые пополам плотные доллары и разноцветные рублевые фантики, а потом безуспешно пытаясь соотнести «итого» с суммой сценарного аванса, выплаченной части за киноправа, баснословного (по рижским меркам) гонорара за единственную шальную баечку в московской газете и кусочка древнего долга, выдранного из смывшегося в Москву знакомца. Расползшаяся бумажная кучка создавала видимость некоего успеха. Не хотелось думать, что состоит она на самом деле из месячной зарплаты сценариста какого-нибудь имбецильнейшего сериального «мыла» от какой-нибудь «Амедии» и что это — единственный мой доход за последние полгода. Ведь и купе мне, разумеется, проставил продюсер — за свой-то счет я, если что, трясусь на автобусе, вылезая глухой ночью со всеми вещами на обеих границах и маясь в очереди на таможенный рентген… Ладно. Тщеславие вон тешь… Живо вспомнились позавчерашние «Пироги»: в предпоследний свой московский день пришлось мне отбывать пиар-повинность — «Вагриус» устроил презентацию «Чучхи» в подвале на Никольской. Вообще из всех такого рода мероприятий больше я люблю только сидение в книжных магазинах. А если, как позавчера, еще и отрывки вслух заставят читать, чувствуешь себя окончательным клоуном… Отдельная прелесть презентаций — контингент. В клубы по такому поводу приходит обычно народ трех категорий: твои знакомые, которых ты сам же и пригласил, иногда братья-журналисты и сумасшедшие. Трехнутые. Те, кто полагает себя причастным искусств, в данном случае изящной словесности, вообще тянутся ко всякой окололитературной варке. А презентация — это же зачастую еще и халявная выпивка… И добро б они ограничивались бухлом-закусью — нет ведь, обязательно затеют общаться. Так что рано или поздно ты непременно оказываешься с опустошенным стопарем в руке и кривой улыбочкой на роже лицом к лицу с очередным исповедующимся (или проповедующим) графоманом… В этих «Пирогах», когда казенная водка уже кончалась и спонтанное общение шло вовсю, меня зажал в углу такой вот «коллега» — Антон, что ли: волосы на лоб, глазки азартные, с лица не сползает заговорщицкая улыбочка. Речь его была столь же темпераментна, сколь невнятна артикуляция: он дико шепелявил, торопился, захлебывался, так что понимал я его с пятого на десятое, как говорящего, допустим, по-украински… Разобрал, что мне задвигают про связь литературы с жизнью — мол, чего выдумывать сюжеты, когда они буквально под ногами валяются, да такие, что любая фантазия спасует. И что-то там про своих знакомых, какие с ними странные вещи творятся, какие они сами по себе странные и как все это в книжку просится. Ну вот и напиши, говорю, позовешь тогда меня на презентацию… За окном наконец пошли чередоваться грязно-белые панельные девятиэтажки. Я затолкал лопатник в карман, обулся, стряхнул с вешалки и натянул на себя куртку. В зеркале подглазные мешки почти светились синим, как два фингала. Я откатил дверь, оглянулся: все забыл, ничего не взял?.. Справа, на путях, прямо из развилки рельсов торчал раскрытый зонтик. Над чем-то вроде сварочного генератора сгрудилась четверка неподвижно нахохлившихся мужиков в тускло-оранжевых жилетах. Один держал на плече опять же клетчатый старушечий зонт. Подхватив оба рюкзака, я выдавился в коридор и встал за колесным буксируемым чемоданом в очередь на выход. Слева под насыпью прополз сугубо казарменного вида серый корпус филфака, бессмысленного заведения, куда меня зачем-то изредка заносило в течение четырех лет… Поезд замер. Очередь тронулась. На перроне против вагонной двери полукругом стоял — пока тихо — маленький духовой оркестр: полдюжины рыхлых дядек с неубедительно золотящимися раструбами. Рядом растерянно скалилась девка, держащая над головой шест с табличкой «Орфей». Приветствуют вернувшегося из ада коллегу?.. Логично, учитывая, откуда поезд. Я забросил большой рюкзак на правое плечо и, неловко проталкиваясь сквозь напористых встречающих, попер к спуску в город. Дождя не было, но в воздухе дрожала густая душная влажность, сочащаяся мелкими отрывистыми каплями. Позади наконец заухало, забухало, задудело — до странности глухо, сыро и неторжественно. 2 — Че у них тут? — остановился Бандот, дергая натянутую между деревьями на уровне груди полосатую ленту вроде той, какой менты обматывают место преступления. — Опять, — говорю, — бегают. Лабусы. Молодежь. На прошлой неделе тоже, мудье, весь лес перегородили… — Я приподнял ленту рукой и прошел, пригнув голову. Андрула, оглядевшись, последовал. — Ну так как, — спросил, — написал свой сценарий? — Хрен там, — говорю. — Чего? — У продюсера проблемы с финансированием. — И чего теперь? — Все. — Все накрылось, что ли? — Как всегда, — я сплюнул. — Ну так бабки хоть заплатили? — Аванс. Из-за поворота тропинки прямо на нас вылетела девка лет четырнадцати в топике и спортивных штанишках, шарахнулась от неожиданности, сбилась с шага, мимолетом поморщилась и почесала дальше. Андрула, обернувшись, внимательно проследил ритмичное ерзанье туго обтянутых ягодиц. — Так какой это уже у тебя, ты говоришь, сценарий? — Четвертый. — И что — со всеми… — …То же самое. — Ну так разные же, наверное, продюсеры? — Естественно. — И что — все кинули? — Россия… — Я стер с рожи летучую паутину. Чего тут, действительно, еще пояснять. Навстречу протопотало, пыхтя, небольшое стадо молодняка обоих полов. — Ну что-то же они там снимают все-таки… — Бандот закинул на плечо стеклянно клацнувший пакет. — Ты видел, ЧТО они снимают?.. — Ну так и ты бы, — фыркнул Андрула, — не пальцы гнул, а накатал сценарий боевика про крутых фээсбэшников, которые террористов моторят, родину любят и Путина… — У них такие сценарии, если ты не в курсе, пишутся по десятку в день… Впереди, на широкой прогалине стояли автобусы и колыхались народные массы: кто-то там бежал поодиночке и группами, кто-то прыгал и плюхался задницей в песок, кто-то болел, вопя и взвизгивая, отрывисто и резко свистели свистки. Все видимое пространство было прихотливо расчленено той же красно-белой лентой, натянутой между деревьями и воткнутыми в землю рейками. Бодро квакал по-латышски мегафонный голос. Орало из динамиков какое-то бритниспирс. — В школе, — говорю, — всегда ненавидел все эти, б…дь, соревнования. Я их прогуливал все на хрен… Мужик-тренер что-то яростно тявкал, тараща на нас глаза. Андрюха пихнул меня, я обернулся: сзади неслись. Я выпятил губу и отступать с дороги не стал — рефлексы панковской юности у меня с бодуна обостряются. — Давай выбираться отсюда. Затопчут… — Бандот, бренча бутылками, нырнул под ленту. Андрулу я не видел уже года полтора-два, а сегодня с утра (по моему личному времени — в полвторого то есть) встретил случайно в «Римях», куда после вчерашнего безобразия забрел за опохмелом. В итоге мы нагребли пива и пошли в малый имантский лес, подальше от ментовских глаз. Было совсем тепло, тем более для октября, я снял флис. Параллельные сосны стояли в невесомом золотистом тумане, сквозь который наискосок поодиночке планировали мелкие листья. Мы взобрались на пригорок, где недавно поставили скамейки, и обнаружили, что все они, за исключением одной, уже выдраны с корнем и сброшены под откос. Вокруг оставшейся разлеглось пестрое мусорное кольцо, но она была свободна. Мы взгромоздились поперек сиденья друг напротив друга. На деревяшке между нами выведено было черным маркером: «Я буду жить вечно (вообще)». — Мне нравится это «вообще», — ухмыльнулся Бандот. Я нетерпеливо взял у него пакет, по очереди извлек и распряг две бутылки брелком от ключей с полустертым логотипом «Опеля». — Угу… — Андрюха принял пиво, приложился к горлышку. — Ну а работаешь-то где сейчас? Я замялся. Лет восемь-девять назад, когда я познакомился с Бандотом, я бы не без удовольствия хмыкнул: «А нигде!» — и не преминул бы похвастать, что даже статус безработного мне оформили без права на пособие, более того, и статуса уже успели лишить за неявку в положенный срок на биржу… Но все означенные годы прошли, никто из нас больше не жрал «ФОВ», не отливал из окна пятого этажа, не просыпался в «обезьянниках», а Андрюха, приличный человек, вообще был давно женат и, как я слышал, даже завел вторую дочку. Говорить «книжки пописываю» мне тоже не хотелось. С некоторых пор я убедился, что как ответ на вопрос о работе это зачастую собеседниками просто не воспринимается; визави же попродвинутей тут, естественным образом, представляли себе пару-тройку местных писателей: более или менее милых, более или менее нелепых дядек-тетек, за скверные гонорары публикующих в российских издательско-штамповочных концернах унылые космооперы и юмористические фэнтези. — Да вот, — неожиданно для самого себя выдал я, — в Новую Зеландию намыливаюсь. — В смысле? Типа в тур? — Типа насовсем. — А почему в Новую Зеландию? — хмыкнул Бандот. Он решил, что я стебусь. Хотя сам я не был в этом уверен. — Во-первых, у них там народу мало: они эмигрантов не просто принимают, они их к себе зовут. Во-вторых, дальше места от всей этой помойки на Земле просто нет… — И чего ты будешь там делать? — По барабану. Хоть на заправке работать… Птиц киви разводить… — Это же какая-то ненастоящая птица… — А какая? — Ну это… млекопитающее или чего там… — Да не. Это утконос — млекопитающее. А киви — птица. Только без крыльев. По-моему… — И че, разве она яйца несет? — Ну так не видел, что ли, в магазине? Такие волосатые, зеленые внутри… — Молодые люди… — послышалось сзади. Я обернулся. К нам вразвалку приближались две оплывшие тетки сорока с лишним, похожие на базарных продавщиц. — …Разрешите задать вам вопрос… — как-то не по-доброму скалилась одна из них с объемистой сумкой. Я догадался, что это сектантки, какие-нибудь свидетельницы (соучастницы) Иеговы. Их психология (всех таких и им подобных) всегда была для меня кромешной тайной, так что о причинах, побудивших теток увидеть потенциальных рекрутов в двух молодых, малоинтеллигентного вида обалдуях, глотающих корье на скамейке в лесу, я даже задумываться не стал. — Не-не, — говорю. — Пивом не угостим. Впрочем, так просто их было не пронять. — Как вы думаете — вот ваше личное мнение — почему в мире столько зла? …Через минуту Андрюха, очумело оглядываясь на удаляющихся свидетельниц, листал красочную глянцевую брошюрку и время от времени демонстрировал мне оттуда отдельные перлы наглядной агитации. Например, плакатного дизайна картинку со страшно агрессивным крестоносцем в шлеме, воздевшим непропорционально огромный меч, и подписью: «Опасен! Точно! И служу!» (я пригляделся: кажется, все-таки не «Опасен!», а «Спасен!» …что, впрочем, не сильно меняет дело). Другая страница напоминала трэшовые комиксы: изображение в двух красках, черной и багровой — обвисшего на кресте, каким-то особо изуверским образом обезображенного тела, испускающего бурные потоки кровяхи. Подпись: «И все это я сделал ДЛЯ ТЕБЯ!» Впечатление от сумасшедших бабищ как-то наложилось в похмельном моем мозгу на недавние унылые мысли о собственных беллетристических штудиях, и я подумал, что человек, занимающийся сейчас литературой на русском языке, напоминает сектанта. Точнее, какого-нибудь уфолога. Ведь существует же ничтожное в процентном отношении, но немалое в абсолютных цифрах количество людей, причем совершенно не обязательно клинических психотиков, вполне всерьез воспринимающих свидетельства инопланетных посещений, если не настаивающих, что являются свидетелями сами… Причем даже я не возьмусь утверждать, что абсолютно все такие устные или документальные отчеты — бред или фальшивки. Но я никогда не стану о них всерьез говорить: просто потому, что данная область за пределами, так сказать, общественно утвержденной объективной реальности. В прошлом месяце на Московской книжной ярмарке в одном из павильонищ ВВЦ я после часа идиотического торчания на стенде издательства пил в тамошнем кабачишке за счет Быкова (презентовавшего на том же стенде «ЖД») в типичной быковской, большой и случайной компании. Сам он, поддав, помнится, советовал мне переезжать в Москву, упирая на то, что писателю, мол, «необходима среда». Поскольку внутри- и окололитературная возня меня, слава богу, не влекла никогда, подобную аргументацию я тогда не воспринял. Ваша среда для меня враждебная, у меня своя суббота… Но теперь, вернувшись в родное болото и постеснявшись признаться аборигену в собственных занятиях, я понял, что толстый «ЖД» имел в виду. В большой Москве, в отличие от маленькой заштатной Риги, литературных уфологов со своими шоблами, фракциями, «ОГАми» и премийками достаточно для создания друг у друга видимости того, что их профессиональная реальность объективна. Чтобы хотя бы в их компании представляться не без апломба: я-де не хрен собачий — писатель (одна моя знакомая это слово произносит с ударением исключительно на первый слог). Чтобы статусные периодические издания держали на предпоследней полосе маленькую уфологическую резервацию… Да, в этом есть логика. Но логика сектантская, от которой меня воротит. Порочная уже хотя бы в силу априорной узости любого круга «посвященных» и, соответственно, искаженности критериев (какой только мусор, е-мое, не держат в России за литературу)… Я размахнулся, граната темного стекла, вращаясь, перелетела тропинку и шоркнула в кустах. — Раму посадили, знаешь? — спросил Бандот. — Ну? Нет, не знаю. За что? — Порезал одного чудилу. — Насмерть? — Нет, но почти. Розочкой по шее ширнул, тот еле жив остался. — Розочкой? — Я только головой покачал, вскрывая новое «Терветес». — Приколи! Он в кабаке каком-то гулял, в центре. Поцапался по пьяни. Бутылку об стол и вперед… Е-мое, думаю. Все с катушек послетали. — И сколько ему намотали? — Трешник, что ли. Еще по-божески. Решили, что не в себе был. — А че с ним случилось действительно? Строго говоря, удивляться тут было вроде нечему. Я помню, как у Рамы с корешами повелось заруливать (уже, как правило, на рогах) в «Зеленую ворону», приличное латышское заведение, и первым делом совать бармену диск «Блатной рай» со словами: «Вот это все — три раза подряд!» «Умные лабусы, — любил рассказывать Рамин, — уходили сами… Глупые…» — и он широко ухмылялся. Когда однажды, повязав его, еле ворочающего языком, менты потребовали объяснений, за что Рама напал на потерпевшего, тот надолго задумался, потом произнес неубедительно: «Он украл у меня мобильный телефон…» Подумал еще и добавил гораздо уверенней: «И слишком громко пел караоке!» Когда в Ригу стали летать европейские дискаунтеры и центровые пабы наполнились молодыми пьяными бриттами, за смешные, особенно по их меркам, деньги приезжающими сюда на выходные сосать дешевое местное пиво и шворить нетребовательных местных девок, туда же, в «Диккенс» и «Пэдди Виланс» повадился и Рама. В прошлом году 17 марта, в День святого Патрика, я собственными глазами наблюдал охоту Рамина на шляющихся в изобилии по Старушке ирландцев. По пьяни его заклинило на идее добыть в качестве трофея идиотскую зеленую шляпу, что напялил по случаю национального праздника каждый третий из них; на наше с пацанами предложение снять с кого-нибудь килт Рама задумался, по-моему, вполне всерьез… Он был странным типом. Для человека, лично его не знающего, в рассказах он должен был представать агрессивным быдлом — не просто гопником, а уголовником. Например, когда Латвия вступила в Евросоюз, Рама занялся бизнесом по следующей схеме: создается фирмочка с пристойным уставным капиталом, на ее счет покупается дорогая хорошая машина — в лизинг, страхуется, выплачивается первый взнос, после чего машина угоняется собственными силами. Когда она, миновав относительно открытые границы, оказывается уже в Западной Европе, подается заявление об угоне. Ты получаешь страховку — раз. Ты продаешь машину — два… Самое интересное, что на деле это был обаятельнейший и совершенно безобидный (в трезвом виде!) пацан. Добродушный и деликатный. При том что разнообразные его занятия то и дело вступали в напряженные отношения с УК, он ни разу не попался ни на чем серьезней кабацкой драки. Раму отличало парадоксальное — при его-то повадках — здравомыслие, безупречное умение не влезать в действительно опасные затеи и немедленно уходить из самого успешного дела, если оно начинало отдавать добротным, нешутейным криминалом. Даже в диких своих загулах, даже в абсолютно, казалось бы, невменяемом состоянии он как-то ухитрялся избегать настоящего членовредительства. Работал в нем некий предохранитель… Поэтому, узнав, что его угораздило-таки закататься по тяжкой статье, я здорово и неприятно удивился. — Никогда, — говорю, — не слышал, чтоб у него ширмак падал… Бухал он, конечно, будь здоров, но как-то с башней у него, по-моему, все было в порядке. За психа его не держали… — Вроде этот чудила, которого он покоцал, развел его неслабо. На бабки. И подставил еще кругом. Какая-то фирма у них была… — Погоди-погоди… Точно… — Я попытался вспомнить, что до меня долетало рикошетом про эту историю. Не смог. — А что за чудила-то? — Борман такой. — Это который Бормин, или как там его? — Ну, старый знакомый Рамина. — Такой длинный? Потрындеть любитель? — Ну да… Володя, что ли… — А… — Мне показалось, что я начинаю-таки припоминать. — Какой-то они кредит брали, да? — Что-то такое… Насчет подробностей я сам не в курсе. В общем, нагрел он, говорят, Раму по полной программе. Да так, что тот потом никому ничего доказать не мог. Ну и встретились они как-то случайно в кабаке, а Рама уже залитый был. Слово за слово… Вообще, по ходу, правда здорово киданул его этот Борман, раз он его чуть не приткнул. — Тем более, они друзья вроде были, — что-то потихоньку всплывало. — Давно, по-моему, вместе мутили… Как это Рамин, интересно, купился — он же хорошо всегда в деловом плане соображал?.. Бандот пожал плечами: — Ты с Толяном видишься? — Бывает… — Он, кажется, Бормана неплохо знает… Они ж учились вместе в школе или в техасе… Зазвонил Андрюхин телефон. Отставив бутылку, Бандот поспешно слез со скамейки и пошел куда-то к кустам, тихо бубня оправдывающимся голосом. Я медленно сделал несколько хороших глотков. Солнце цедило через пегую шевелящуюся листву бесконечную свою морзянку, выкладывало между деревьями световые полосы, грело мою шею и висок. Длинные подвижные нити паутины проступали в воздухе и исчезали. По серой коре, по мучительно вывернутым корням торопилась в преданабиозной запарке членистоногая нечисть. Андрула перестал хмуро отчитываться и заржал — явно с кем-то другим уже разговаривал. Я повернул голову и увидел, что он возвращается с мобилой у уха. «Лешич вон тоже в Москве недавно был, — расслышал я. — Тоже плюется…» — Гарик, — пояснил он, отключившись и подбирая пиво. — Говорит, что скоро там у них все медным тазом накроется… Экие, думаю, все русофобы пошли… — С Россией, — возразил я, вспомнив Карпуню, — все будет зае…сь! Лучшая из слышанных мною формулировок на этот счет принадлежала Валере Карпушкину, завотделом спорта в газете «Час» и экс-депутату латвийского сейма. В редакционной курилке зашел как-то спор о судьбе исторической родины. — С Россией, — авторитетным депутатским басом оборвал спорящих огромный пузатый Карпуня, — все будет зае…сь! После паузы у него подобострастно поинтересовались: — Но когда, Валерий Васильич, когда же наконец?! Карпуня подумал и еще более авторитетно заверил: — Никогда! 3 Еще метров с десяти слыша, как он огрызается в мобилу, я понял, что сегодня Толян уже успел плеснуть под жабры. Кажется, говорил он со своей девицей. Кажется, обещал — «ладно, ладно…» — приехать провожать ее на вокзал. Девица, как я знал, работала проводником в поезде «Латвия» и отбывала, как следовало из диалога, в четыре двадцать. Я посмотрел на часы: начало четвертого. Когда Толян отключился, я его об этом проинформировал. — Да пошла она… — Толяныч, с преувеличенным пренебрежением скривившись, протянул мне баночку слабоалкогольного «коктейля», которым догонялся. Я отказался. Было холодно, поплевывало моросью. «Куда мы?» — спрашиваю без энтузиазма. — «Встретимся сейчас с одним челом. Хороший чел. Женька из „Югры“ — знаешь „Югру“? Нет? Че, серьезно?..» Я, давно уже ни российской, ни тем паче местной музыкой совершенно не интересующийся, помотал башкой. Оказалось, это почти звездная по рижским меркам команда, неоднократно разогревала титанов русского рока, участвовала в «Нашествии»… «Знаешь „Нашествие“?» — «Че-то слышал…» Женька, бледный, одновременно заторможенный и взвинченный тип в кожаных штанах, топтался у школы, где в свое время учились, как выяснилось, мы с ним оба (мало что в жизни я ненавидел так, как эту школу). Он, понятно, тоже уже был «втесамши» (вчера они с Толяном и еще целой толпой газолинили весь день и сегодня тормозить, кажется, не собирались). «Из „Югры“ своей, где он мочил на сольнике, — продолжал Толян нелинейную Женькину презентацию, — он недавно ушел. Женька, чего ты ушел?» — «Да зае…ли они меня все». — «Но играет он офигенно. На всем. Женька, на чем ты играешь?» — «На всем». — «А-афигенно играет. Женька, ты сыграешь, да?» Женька был не против, но и не за: он пребывал в неопределенности, которая смотрелась знакомо и тревожно, сопровождаемая отрывистыми декларациями тотальной мизантропии, повторением фразы: «Да я вообще шизофреник!» и демонстрацией ладони с глубокими жутковатыми следами вчерашнего депрессивного членовредительства при помощи кухонного ножа. Пошли к Женьке, взяв по дороге пива. Придя, обнаружили, что у него нет ключей. Сначала искали ключи, потом гитару, потом комбик, рассеянные по знакомым, хорошо хоть в пределах одной Иманты. Кого-то из них я знал, кого-то нет. Новым людям пьяный Толян, несмотря на мои предупреждения, упорно представлял меня писателем. Я чувствовал себя Лимоновым из его рассказов восьмидесятых — там тоже бухающего черт-те с кем нищего протагониста представляют всем как писателя. Правда, в Париже и Нью-Йорке позапрошлого десятилетия это, вероятно, звучало иначе… Кто-то нам не открывал, кто-то к нам присоединялся. …Одинаковые теснющие лифты одинаковых девятиэтажек, лестничные площадки с исцарапанными стенами, дымящие немногословные хмыри, толстенькие цинично хмыкающие девки… — в какой-то момент, привалясь бедром к гнутым перилам, не в силах в третий раз выслушивать, как нажратый Серега БэДэЭс дал вчера Толяну в голову, я оглянулся на узкую горизонтальную бойницу высокого этажа, за которой настаивались в мутных водянистых сумерках плоские крыши и фасады, загорались нехотя густой, тяжелой желтизной окна — и вдруг понял, что двадцать лет, ДВАДЦАТЬ ЛЕТ куда-то ухнули, сгинули; что как я в одиннадцать отирался здесь с видом на все это, без смысла, цели и дела, так же маюсь херней и в тридцать один; что не меняюсь ни я, ни мой тошнотный позднесоветский Neverland… С каждым новым нашим топографическим зигзагом, точнее, с каждым новым пивом Женькина нерешительность прогрессировала. Он постоянно хватался пальцами за виски и принимался раскачиваться, бубня: «Я в непонятках… Я вообще ничего уже не понимаю…» Выглядело это как прикол, но я догадывался, что смешного тут на самом деле, кажется, негусто. Толянова мобила то и дело разражалась какими-то его «Кукрами», одними и теми же аккордами, он, невнятно ругаясь, торопливо выкапывал ее из куртки, торопливо неряшливо врал (причем все время по-разному) и торопливо отрубался: это ему мать названивала, что-то он там ей якобы обещал. Разосравшись недавно с проводницей, у которой жил, Толян вынужден был вернуться в Иманту к матери и, перекочевав из сферы влияния другой женщины обратно к ней «под колпак», снова стал объектом безостановочных упреков, требований, жалоб и контрольных звонков. Есть загадочная для меня категория мужиков, не устающих часами оправдываться-отбрехиваться в трубку; и есть загадочная для меня категория баб, способных, независимо от возраста и статуса, часами в трубку нудить. Каким-то несет от этого, по-моему, обоюдным инфантилизмом… — Слышь, Толян, — вспомнил я. — Ты, говорят, такого Бормана хорошо знаешь? — Ну как хорошо… Мы в школе в одном классе учились. А так я с ним особо не тусуюсь. — Точно, что ли, Рамин его чуть не припорол? — Ну. Он же щас сидит. — Борман его кинул, говорят… — Он его конкретно развел! — встрял Серега. — Рама на такое бабло, блин, влетел… — Он даже за голову схватился. — Странно, что он его сразу не уморщил. — Как это он так лоханулся? — спрашиваю. — Да Вовка… — криво ухмыльнулся Толян, имея в виду Бормана. — Ты ж его не знаешь, наверное. Он же кого угодно обмудить может. Так прогнать умеет, что все верят. — Прям-таки все… — Я тебе говорю! Никого такого больше не видел. Профи. Монстр. Я помню, он еще в школе всех подкалывал. Все покупались. Даже учителя ему верили, прикинь. Родаки, все… Он им такую шнягу задвигал, такой фуфел — все равно верили. — Даже на спор, я помню, — подтвердил Серега. — Типа надо разыграть какого-то человека. Причем такого, который в курсе насчет Вовкиных умений. И всегда он выигрывал… — Ну ладно, — говорю. — Но с Рамой они ж вроде друзья были… — Все друзья, — хмыкнул БэДэЭс, — пока бабло делить не начнут. — Че ж Рамин ему верил, если тот по жизни всех разводит? — Ну так его он раньше не кидал, — скривился Толян. — Да не, — поморщился Серега, — никого он по жизни не разводил! Я ж Вовку знал. На самом деле сволочью он никогда не был. Ну да, типа врать он мастер, но раньше он если толкал залепуху, то только для прикола. В шутку. Разыгрывал. Так чтобы всерьез кидать, на бабки, такого чего-то я не помню. Тем более своих… — Чего ж тогда? Или насрал ему Рама где-то? Серый только руками развел. Я заметил, что Женька совсем втянул голову в воротник и словно перестал воспринимать окружающее. — Куда за водкой пойдем? — спрашиваю. — В «Mero»?.. В конце концов, промокшие и бухие, мы ввалились, галдя и следя неснятыми ботинками, в Женькину квартиру. Крошечная непроветренная двушка все той же шестьсот второй серии, комнатка, напоминающая мебельный склад, свалку, подсобку со списанной экспозицией «Быт советского очень среднего класса семидесятых годов XX в.». Возле компьютера на столе — тетрадный лист с размашисто выведенным розовым фломастером: «Комп сдох!!!» (Кому это напоминание необходимо? Учитывая, что корпус процессора полуразобран и микросхемы валяются рядом?..) По стенам в выцветших обоях, за пыльным стеклом ностальгической «секции» пестрела Женькина живопись. Он был еще и живописец, и даже архитектор (месяц до диплома не доучился). Впрочем, посмотрев на его картинки (что-то трудноописуемое, завораживающе-странненькое, с налетом детской мультяшности и четким душком неподдельной безуминки), я отказался от иронии: нарисовано было здорово. Мы с размаху навалили на столпившиеся потертые и без того полупогребенные под подушками-одеялами кресла-диваны свои мокрые куртки и неуклюжие тела. Открыли затаренный на подходе «Исток» (мною затаренный — я, как ни поразительно, оказался самым богатым и по праву платящего настоял на чем-то съедобном, а так невзыскательное общество склонялось к дихлофосному местному «брендийсу»), расплескали по разнокалиберным стопарям и стаканам. Грохнули на стол комбик, Женька подрубил свою «Ямаху»… Оказалось, он действительно отлично играет!.. Не просто профессионально, а почти виртуозно. Уж точно не в пример всем раздолбаям-самоучкам, с которыми мы в свое время превесело изображали «имантский панк». Собственно, Женька-то никаким самородком не был, учился на разных инструментах чуть не с детсада, закончил музыкальную школу (вообще по классу аккордеона). Сейчас, уйдя из этой «Югры», он не играл ни с кем ни на чем. И не работал нигде; постоянно без копья, звонил с мобил друзей и квасил за их же счет. …Квасил — да, квасил парень вообще умело. Уже после второго стопаря он стал сбиваться, после третьего уронил медиатор, после четвертого вознамерился разбить гитару. «Да кому это все на х… надо?!» — без малого рыдал он в ответ на напористое Толяново: «Да ты-то на хера пьешь? У тя же талант, блин, — ты не пей, а играй! Правда же талант — подтверди, Лешич…» Я заподозрил, что Толян заставил Женьку лабать, а нас слушать главным образом как раз для того, чтобы притормозить штопор, в который тот явственно входил. Антиалкогольные слоганы в устах патентованного бухаря звучали парадоксально, но я знал, что Толяныч искренен. Сам в прошлом человек не без творческих амбиций, хотя, к сожалению, и без настоящих способностей, кондитер из несостоявшихся рок-звезд, он всегда тянулся к одаренным персонажам (к числу каковых, безусловно, относился и нынешний «клиент»), бескорыстно работая при них благодарной аудиторией. Естественно, таланты (тот же Женька) моментально принимались капризничать пуще прежнего. Глядя на все это, я чувствовал нарастающее раздражение: е-мое, двадцать шесть лет мужику… — Не, ну а что «все херово»? — наседал на хозяина красный агрессивный Толян. — Что тебе херово? Все нормально! — Нормально? — Белый, сероватый даже какой-то хозяин судорожно жестикулировал. — Когда твоя любимая девушка у тебя за спиной е…ся — это нормально?! Я чуть не фыркнул вслух. Что за детский сад… На себя посмотри, мгновенно откликнулись изнутри. Тебе вообще за тридцать! Ну — а ты чем занимаешься?.. Дождь терся снаружи о невидимое за шторами окно, постукивал по карнизам. Ядовитый лимонад я брезгливо игнорировал и без запивки (о закуси и речи не было) косел довольно бодро. Толян вытащил свой телефон, прочел эсэмэску, заржал и стал цитировать вслух. Мессидж был от Ларисы, проводницы. «Значит, водка тебе дороже меня!» — писала отвалившая на восток Лариса. Молодец, порадовался я за нее, догадалась, овца. За два с лишним года, что она знакома с Толяном (в течение каковых он, разумеется, ни в чем себе не отказывал), понять это, значит, было трудно… Тоже, между прочим, не девочка, под тридцатник. Что это — дурость непрошибаемая? Чувство, достойное большой литературы?.. Зайдя в сортир и принюхавшись, я опустил глаза — в очке плавало дерьмо. Даже спустить за собой воду и то кто-то поленился. …Помнится, была у одного знакомого девка — страшней, чем моя жизнь с похмелья, и тупей, чем целая роща пробковых дубов. К тому же бывшая б…дь, профессиональная, долго работавшая по специальности в Турции, родившая и бросившая там дочку. То есть существо, предельный цинизм которому положен и по социальной принадлежности и по личному опыту. При этом я сам был свидетелем того, как неотвязно она за этим пацаном повсюду таскалась (корысть ни при чем — он, распиздяище и алкаш, был еще бедней ее), какими коровьими глазами поедала. А только он ей без интереса впер — вымазала его в соплях, вывалила, как он, пьяный, потом рассказывал, центнер признаний в стилистике латиноамериканских сериалов, закончившихся предложением… родить ему ребенка. Вот и не знаешь: то ли умиляться универсальности большого чувства, актуального и в мире животных, то ли плеваться в адрес повсеместного, неизбывного, безнадежного, тухлого инфантилизма… В комнате Толян вместо стакана с водой, приспособленного под пепельницу, тряс сигарету в собственную водку. Женька лежал на диване навзничь и часто оглушительно икал. — …Я те говорю: он был приколист! Он не был сукой!.. — Серый под воздействием каких-то химреакций в заправленном алкоголем организме, видимо, вспомнил историю с Борманом и решил отстаивать Вовкино реноме. — Он знал: да, типа, я могу кого угодно заарапить. Но он, я думаю, так для себя решил: не пользоваться своими умениями, типа, во зло… Толяныч только головой решительно мотал — выражал, вероятно, несогласие. — Так чего ж, — говорю я Сереге, — он нарушил клятву Гиппократа? — Че ты меня спрашиваешь? Может, это Ивара вообще идея была… — Какого Ивара? — Ну, знаешь Ивара? Они же втроем фирму регистрировали… — И что? — Да ничего… — Серега вдруг сник. — Все равно у него не спросишь — он опять срыгнул куда-то… В очередной раз загремели «Кукрыниксы». — Ну что тебе? — неразборчиво рявкнул в трубку Толян. — Что, блин, опять? Че — пьяный? Кто — пьяный?!. Я выкопал из свалки свою куртку, стал, покачиваясь, разбирать, где у нее верх, где низ. — Пацаны… — жалобно позвал Женька, — ни у кого пары латов не будет? Лучше пяти… Я порылся в кармане и кинул ему двухлатовую «корову» (раз уж у нас сегодня благотворительный вечер). Больше никто не пошевелился. — …Да ты подонок, понял?! Алкаш сраный! — Толянова матушка орала так, что слышно было чуть не на всю комнату. — Да пошел ты вообще на х…!!! В принципе, она была, когда-то во всяком случае, вполне интеллигентной дамой, из советских инженеров. — Ты офигел, Толян, — в машине? — возмутился Диня, заметив в зеркале, что Толяныч достал пачку «LM». Тот молча покривился, но сигареты убрал. — Так что, — спрашиваю его, — точно там еще Ивар был, в этой истории с Рамой и Борманом? — Ну, я так слышал… — Это же у Ивара в свое время баба в дурку попала? — Какая баба? — Ну как ее… Помнишь — Надя? Ее на Твайку еще положили… — Угу, она Ивара баба была, — кивнул, не оборачиваясь, Диня. — А… Ну да… — хмурился Толян. — Какой-то там был дикий срыв у нее, несколько месяцев лежала, транки хавала… — Стремный тип, — говорю. — Кто с ним связывается, у всех крыша едет… — …В физике есть такой закон Гука, — на переднем сиденье похмельный БэДэЭс грузил Диню. — Вот если какую-нибудь херню гнуть, она до определенного момента гнется, гнется, гнется, а потом — бах! — ломается. С пьянкой то же самое: некоторое время ты косеешь потихоньку, косеешь, а в какой-то момент — раз! — и все, рогами в стену… — Во-во, — поддержал Толян, — я вчера два раза в лужу упал. — Ну, это классика, — хмыкнул Денисыч, — это Ньютон. Я пытался понять, с чем у меня вызвал странную ассоциацию случайный этот Ивар. Что там была за телега?.. Чья?.. А! Ну да. Блаженненький в Москве. На презентации в «Пирогах». Шепелявый. Антон… Надо же, засело в памяти… — Слышь, — говорю Дине, — выплюнь нас сейчас у Стрелков. Он тормознул в нарушение всех правил. Мы с Толяном поспешно попрощались и вылезли из раздолбанного «Мондео». — Это Серый, что ли, тебе про Ивара сказал? — зевнул Толян, передергиваясь на ветру. — Ну так вчера — не помнишь? Или ты тогда уже с инопланетянами общался? — Да какой на фиг Ивар… — досадливо махнул рукой. — Он там при чем?.. Сказать тебе, как все было? Очень просто. Ну, была старая эта фишка, что Вован, типа, такой уникальный суперврун. Liar, liar… Может, он сам в нее постепенно поверил — любому ж хочется считать, что ты не как все… Почему он это не пытался юзать всерьез? А кто с тобой дело иметь захочет, если ты вечно всех объе…шь? Еще и по рогам допросишься… Вот, а потом он и Рама связались с реальным баблом. Немаленьким. Деньги — штука такая, крышу сносит. Вовке тоже снесло. Вдруг тогда у него это и вылезло? Мол, раз я такой уникальный, то хрена ли б этим не пользоваться? Даже, допустим, чисто подсознательно сыграло. Ну ты понимаешь… Хотя настоящая причина, как всегда, — бабло, бабло, бабло… В общем, взял и кинул через хер собственного кореша. А Рама купился не потому, естественно, что так уж хитро его накололи, а потому что ничего подобного от друга не ожидал. Вот и все. — Да понятно, — говорю. — Так оно и бывает, как правило. Просто меня в Москве один чеканутый грузил… — Про Вовку? — удивился Толян. — Да нет… Не суть. Это я чисто по ассоциации… — Чего ты вообще про них вспомнил? — А я недавно только узнал. От Бандота. Андрулы. — Андрулу видел? — Толян воткнул в рот «элэмину». — Пару недель назад. Встретил случайно. — И че Андрула? — Ну че Андрула… Андрула в порядке. У него дочка вторая родилась, ты в курсе? — Что-то слышал… Где он работает? — В «Фольксвагенс-Центрсе» на Краста. С Бандотом Толян перестал общаться тогда же примерно, когда и я. Сколько пузырей всех форм и объемов было в свое время раздавлено нами на троих, а сейчас я вообще слабо представлял, о чем мы будем говорить, соберись вдруг прежним составом. — Погоди… Толян раз за разом скрипел зажигалкой. В конце концов, невнятно матернувшись, шваркнул ее об асфальт, затолкал обслюнявленную сигарету обратно в пачку. Задевая встречных, мы сбежали в подземный переход. …Вот интересно, думаю, все время, что я провожу с Толянычем и всей этой его шпаной, я ощущаю вполне отчетливое внутреннее отталкивание. Тогда как тот же Андрюха со своим характером и позицией в жизни вызывает, в общем, искреннюю симпатию и уважение. При этом вообразить, допустим, себя на Андрюхином месте я абсолютно не в силах. …Надо сказать, Бандотово погоняло ничуть не подходило ему ни в переносном смысле, ни тем более в прямом — ни раньше, ни тем более теперь. Сколько я его помнил, Андрюха всегда производил впечатление удивительно адекватного типа. На редкость легкого и спокойного. Даже в безумные панковские наши времена он безумствовал без истерики и надрыва. И я совершенно не сомневался, что сейчас он ведет стопроцентно нормальное, здоровое, вряд ли такое уж богатое и, понятно, небеспроблемное, но вполне в итоге гармоничное существование. Ведет и будет вести. Существование, которому можно и, наверное, стоит позавидовать. И которому я не смогу завидовать никогда. Собственно, я даже знаю, почему, слово готово — все то же, прежнее. Разве это с моей стороны — не инфантилизм?.. Я ведь до сих пор так и не научился воспринимать жизнь как рутину. Как-то не освоился в ней. Не втянулся. Не выделил для себя главного и не перестал обращать на прочее внимание. Не набрал стабильной инерции повторяющихся действий и подразумеваемых эмоций. Не сориентировался среди утвержденных приоритетов и очевидных возможностей… А главное — не хочу я ничего такого. Не смогу я так. Жутко мне от всего этого, душно, тошно… Жизнь… Жизнь — странна! Невозможно к ней привыкнуть. Мне, во всяком случае… Ну да, это далеко не оптимальная (с точки зрения удобства и спокойствия) позиция по отношению к реальности. Зато единственная, позволяющая испытывать ИНТЕРЕС. Я лично могу существовать только так. Без уверенности в чем-либо. И с допущением чего угодно. Я не хочу рассуждать в категориях правоты-неправоты. Достаточно того, что есть нечто, делающее меня мной… Мы дошли до остановки. Толян спросил огонька у мрачного мужика и отвернувшись от ветра, по-птичьи пряча голову под мышкой, высасывал дым из сигареты. Я оглянулся на реку. Все вокруг было как в комиксовом кино. Разбегающиеся гипотенузы Вантового моста разлинеили закат. Чистые участки неба еще матово светились еле желтым и еле красным, контрастируя с матовыми же, плавно-замысловатыми облачными разводами, причем глубокий сиреневато-серый оттенок последних был точно тот же, что и у четких прямоугольников левобережных высоток, и у неподвижного, почти горизонтального хвоста дыма из трубы имантской котельной. И на этом фоне — сверкающее крошево окон по фасадам высоток, разноцветное меню неоновых шрифтов вдоль крыш, поток фар, дробящихся в автомобильном глянце на Каменном мосту, спектральные проблесковые маячки: оранжевые — эвакуатора, синие — реанимобиля… Этот скучный, нелюбимый, миллион раз мною виденный, и особенно в данном ракурсе, привычный вроде бы до полной уже незаметности город был опять неожиданен, незнаком, роскошен… — О, б…, как всегда… — едва закуривший Толяныч враждебно смотрел на приближающуюся «четверку». …Жизнь — странна. Несмотря ни на что… И опять почему-то вспомнился этот Антон со своей невозможной дикцией, со своими азартными глазками, со своими сюжетами. «…Представь себе человека, который во всех, с кем он общается, может быть, мимоходом, может быть, даже заочно, по телефону там или через Нет, провоцирует какие-то подавленные комплексы, мании, фобии… чуть ли не скрытые психические расстройства… Он не делает ничего специально! Он, вероятно, и не хочет этого, но все его „контактеры“ сплошь и рядом совершенно приличные, здравомыслящие, успешно социализированные люди вдруг начинают сходить с нарезки. Из них прет все, что они благополучно побороли, приструнили, забыли. Они ведут себя дико, устраивают проблемы себе и окружающим… В общем, такой ходячий катализатор…» — «…В присутствии старого дурня, — процитировал я ему, — все планы начинали ломаться, все оборудование — портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо…» — «Почему старого? — не распознал, естественно, Антон цитаты. — Наоборот, молодого… Короче, я о чем?… И вот какова она, жизнь такого человека, если представить? Как он сам себя чувствует в этой роли? Осознает ли вообще свои способности? Понимает ли, что именно в нем провоцирует всех? Пытается с этим бороться или, наоборот, сознательно прагматично использовать?.. А? Не сюжет разве?..» Толян несколько раз торопливо поглубже затянулся — «врагу не оставлять», пропуская к трамвайным дверям прочий засуетившийся пипл. «…Задолба-ало все, — громко блеяла мордатая девка в зверски обтягивающих жирный зад джинсиках, обращаясь к другой такой же, — в Еги-ипет хочу…». Толяныч, скривившись, оттопырил у нее за спиной средний палец. Марат 1 Здесь действительно все по-другому, совсем. Стоит опуститься на метр, и наступает полная дезориентация: даже видя собственную руку, он не сразу понял, кому эта конечность принадлежит. Впрочем, поначалу он вообще мало что воспринимал, целиком занятый тем чтобы выровнять дыхание, «продуться», отплеваться в загубник попавшей-таки в рот, даже, кажется, проглоченной водой… Паника первых секунд: пока не приноровился правильно держать эту штуку в зубах (вытянув губы), правильно дышать (только ртом, только ртом)… Впрочем, адаптировался Марат довольно быстро и, уже успокоившись, несколько минут размеренно вдыхал-выдыхал, вдыхал-выдыхал (свист-бульканье), глядя вниз, на хорошо различимый, несмотря на восьмиметровую глубину, волнистый светлый песок дна. Анар тем временем справился с его «напарником» — пацаном лет четырнадцати, таким же, естественно, «чайником», как и Марат, подсдул им жилеты, и они втроем потихоньку пошли вниз по веревке… Это перемещение по вертикали не ощущалось никак, только опять что-то болезненно надавило на уши, и опять Марат, зажав нос пальцами через мягкий пластик, энергично туда выдохнул. …Здесь действительно все другое, совсем, включая тебя самого. Меняются зрение, слух, вес, координация движений. Тут ты — горизонтальное, недооформленное существо, почти безрукое, почти неподвижное, только вяло месящее воду гипертрофированными задними конечностями. Тут нет звуков, точнее, их два, попеременных и постоянных: резкий шипящий свист втягиваемого воздуха и раздраженный клекот спешащих наверх пузырей; но звуки эти не имеют отношения к окружающей реальности, несопоставимы со зрительным рядом. Как пиликанье, скажем, мобилы соседа по кинотеатру — с происходящим на экране. Хотя нет, не кино… Скорее уж сон. Та же очевидность невероятного, та же странноватая, потусторонняя динамика происходящего… Неполная ощутимость и подконтрольность собственного тела — одновременно блаженная и тревожащая… Анар отцепил Марата с пацаном от веревки, свел их руки, а сам, держась сверху и держа их обоих за баллоны, повел к песчаному откосу, обильно проросшему узорными разноцветными кустами. Рыбы, которых, в полном соответствии с обещанным, тут было до черта — плоские, неожиданно здоровые, пародийно, на цирковой какой-то манер расписанные и ни на что не похожие, — тыкались в эти заросли, не обращая на людей ни малейшего внимания. Как Анар и предупреждал, вода слегка просачивалась снизу под маску, и как он же учил, Марат нажал свободной ладонью на переносицу и «сморкнулся», задрав голову. Над собой, внезапно далеко, он увидел темное раздутое веретено — днище их катера (с обманчиво понятным именем «Каштан-4»). Ненормальная прозрачность воды сбивала с толку — они были, оказывается, на порядочной глубине: при мысли, что в случае чего (выпустишь вдруг загубник, не знаю, и нахлебаешься воды… или не сможешь в очередной раз «продуться»… мало ли) просто так на поверхность уже не выберешься (кессонная болезнь!..), Марату стало не по себе. Все-таки никогда в жизни он не находился целиком и глубоко в чуждой физической среде… По пути сюда, к рифу, их всех заставили заполнять анкету с вопросом, помимо прочего, не страдают ли потенциальные дайверы клаустрофобией или психозами — и сейчас Марат понял, зачем. Ему показалось, что он невольно стиснул руку пацана. Сиплый вдох — бормочущий выдох… (…Интересно, уломай он поехать Катьку, решилась бы она нырять, прочитав эту анкетку из двух десятков пунктов? Катюха, так любящая пожаловаться на фобии, неврозы и недомогания… Марата всегда интересовало, сколько в этом правды, а сколько позы, но ему никак не удавалось ее проверить. Вот и сейчас она наотрез отказалась ехать… Ну и зря. Вот уж действительно зря…) …Здесь действительно все по-другому, совсем: разом оказывается отменен весь твой прежний визуальный опыт, неактуальны любые привычные представления о форме и цвете. О подвижности и статике. О живом и неживом. Пальцы. Рожки. Венчики. Гребешки. Пучки. Короны. Протуберанцы. Побеги. Щупальца. Отростки. Кружева. Сущий галлюциноз. Вдох… Выдох… Ис-с-с-с… Бр-р-р-р-р… Пятна. Крапины. Разводы. Полосы. Точки. Россыпи. Созвездия… Вспышки… У Марата голова шла кругом от дикости и разнообразия сочетаний мультяшно-ярких цветов… Багрового… Багрового — с багровым… Ломтики. Дольки. Листики. Лепестки. (Вдох… Выдох…) Рыльца-губы-глазки-плавники-хвостики. Ис-с-с-с… Бр-р-р-р-р… И странный подспудный звон. Мерцание, колыхание, скольжение… Подмигивание (багровые вспышки). Одним глазом. Другим. Одним-другим. Вдох-выдох Одним-другим. Свист-бульканье. И непрекращающийся, наоборот, нарастающий звон, зуд, звяканье, дребеззззззззг. Марат понял, что это такое, от неожиданности выплюнул загубник и моментально подавился ядовито-соленой водой. Как его поднимали на поверхность, в памяти почти не осталось. Но запомнилось: вот он все пытается влезть на борт (на корму) по металлической лесенке — и все без толку. Сначала арабам пришлось снять с него жилет (с притороченным тяжелым баллоном). Потом он сам кое-как содрал с ног цепляющиеся за перекладины ласты… Весь катер таращился на него — это было унизительно. И, естественно, он не мог ни черта объяснить. Марат сидел на верхней палубе, на ветерке, а Анар, прекрасно говорящий по-русски, и эта самая, как ее — Юля? — русская девица, которая ныряла со странной своей камерой, снимая их всех под водой (пятьдесят баксов сверху за диск), пытались дознаться, что же с ним произошло. Марат отвечал, что почти ничего не помнит. Похоже, они решили, что у него действительно фобия, психоз, припадок… Они явно перепугались, но, убедившись, что клиент очухался и претензий не предъявляет, оставили его в покое. На обратном пути, когда большинство рвануло внутрь (в каюту? как это тут называется? в помещение, короче) обедать, а Марат остался наверху практически один, он поднялся со скамейки и облокотился, навалился на перила, щурясь (хотя солнце ему не мешало) на желтоватые скальные откосы по правому борту, на одинаковые бухты с одинаковыми белыми кубиками отелей, на голые горы в отдалении. Еще чуть кружилась голова, ломило — «поламывало» — виски, сухо было во рту, но в целом физически он был более или менее в порядке. Вот только в мозгу колыхалась густая взвесь, в которой кто-то все перемигивался сам с собой багровыми глазами… Марат с силой потер друг о дружку шершавые ладони — на них заметен был белесый соляной налет. И еще было заметно, что ладони дрожат. Этого пацана, «напарника», после подъема на борт он больше не видел. Вероятно, тот все время находился внизу. Рослый такой пацанчик, со светлыми патлами по плечи, на Курта Кобейна несколько смахивает. Как звать — без понятия. Кажется, с батей своим он тут… Мысли путались, как спьяну. Вторую остановку сделали уже недалеко от порта, в бухте, отделенной от него длинным скалистым мысом. Желающих погружаться по новой было примерно вдвое меньше — Марат не знал, виноват ли тут его негативный пример. Большинство попрыгало в воду просто с маской и трубкой. Наблюдавший за ними сверху Марат на этот раз увидел, как бултыхнулся с грохотом америкос, которого он приметил с самого начала. То есть это Марат идентифицировал его как америкоса: молодой, белобрысый, блекло-розоватый и отвратительно, тестоообразно, студенисто жирный guy изъяснялся по-английски и варюхой имел при себе приземистую, крепкую, коротконогую негритянку (янки, кстати, в Шарм-эль-Шейхе птицы редкие: большинство приезжих здесь — русские да итальянцы, немчики еще попадаются). Выяснилось, что при всем своем антиэстетизме и антиспортивности плавает пиндос довольно лихо… Анар с Мухаммедом, коричневые, жилистые, хищно-веселые, принимали «повторных» по двое и медленно пропадали с ними в ультрамариновой глубине, где темными пятнами угадывались коралловые колонии. «Ой, а я этого видела, — счастливо повизгивала, всплыв, какая-то девица, — как его, кальмара? А, ну да, ската!» Марат нашел взглядом «своего» пацана — тот не погружался, плавал на поверхности с трубкой. Некоторое время он следил за ним. Было уже без малого четыре, солнце заметно снижалось к горам, выглядывающим из-за мыса. Ближний берег бухточки морщинился складками высокого обрыва, раскроенного сверху донизу несколькими мощными трещинами, под которыми каменные завалы погребли исчезающе узенький пляжик. Вдруг Марат увидел, как пацан вскарабкался по лесенке, стянул ласты. Народу на нижней палубе сейчас почти не было, Анар с Мухаммедом — под водой. Самое время. «Ты псих?! Да что ты собираешься делать?..» — беспомощно дернулось на периферии сознания. Марат стиснул зубы, сжал перила до белизны костяшек. Перевел дух, тряхнул головой… огляделся и через силу пошел к трапу. 2 В свою «Розетту» его доставили уже затемно (темнело по-ноябрьски рано и по-южному быстро). Марат успел не то чтобы успокоиться, но впасть в пришибленное равнодушие. Он ничего не ощущал, кроме пустоты внутри — и это было неплохо, потому что сейчас его ничего не касалось. Словно ничего не произошло… Он сунулся на ресепшн и получил ключ. Значит, Катьки нет. Этого следовало ожидать. Марат почувствовал одновременно и злость, и облегчение. По крайней мере откладывается необходимость бодриться и врать. Он набрал ее номер, она не ответила. Минут сорок Марат проторчал под душем, потом почти час валялся перед теликом. Из всех русских каналов тут был только «Первый»: сначала его попытались накормить развлекательной передачей с участием поп-звезд, а когда он погодя вернулся на эту кнопку, принялись убеждать в глубокой государственной мудрости некоего холеного бурундучка, потенциального президентского преемника — так что большую часть времени Марат смотрел, отрубив звук, клипы с немецкой «Вивы», итальянские ток-шоу и новости Би-би-си. Катька не возвращалась, трубу не брала (это было в ее духе) — и он, плюнув, пошел ужинать. В столовке Катьки тоже не оказалось. Злость нарастала. Повинуясь этой злости (или чему-то другому?..), Марат взял на обратном пути в баре за дикую цену целую бутылку «Ред лейбла» и поднялся с нею в номер. Вытряхнул зубную щетку с бритвой из стеклянного стакана, сполоснул его… поглядел на желтоватый оттенок струи из крана и насухо вытер. Залив до половины вискарем и выйдя на терраску перед дверьми, присел на перила. Незнакомые листья и соцветия висели на расстоянии руки. Внизу во всю ширину панорамы рассыпалась иллюминация района Наама-Бей. Сверху, сдержанно гудя малошумными движками, вытягивая перед собой туманные конусы прожекторного света и елочно жонглируя цветными огоньками, один за другим заходили на посадку «Боинги» с «аэробусами». Выделяясь среди них не свистящим, а урчащим звуком и неэлегантным силуэтом, проползло нечто турбовинтовое — видать, военно-транспортное. Марат стал думать о Катьке. Не то чтобы ее отсутствие так уж сильно его нервировало, знал он цену этим демонстративным отсутствиям, но он чувствовал (даже, возможно, не отдавая себе толком отчета): надо сейчас же, сейчас же занять чем-то голову… — и Марат занял голову ею. Чем еще… Наверняка она в этом долбаном «Блэк Хаусе». Зная его «любовь» к дискотекам, туда, конечно, и ломанулась. Не пойду, решил он, нечего потакать. Пора отучать, в самом деле, не собираюсь же я всю жизнь… Но стоило дать волю этим мыслям, как они принялись сами на себя накручиваться, да и по мере усвоения вискаря воображение расходилось. И хотя Марат знал, что с Катькиной стороны это не более чем демарш, асимметричный ответ на проведенный без нее день, после второго стакана он не выдержал, запер номер и двинул вниз. Спуститься ему пришлось всего на два пролета — ярусом ниже, под самыми их окнами, у пустого подсвеченного бассейна на длинном диване-качелях любезная Катерина Матвевна оживленно трепалась с каким-то типом. Будучи уже явственно поддат, Марат почувствовал, что готов чудить. Катька обернулась, отбросив с лица волосы, улыбнулась обрадованно, ручкой сделала — сама непосредственность. «Чего на звонки не отвечаешь?» — сдерживаясь, осведомился Марат. «Ой, а я не слышала, — она достала телефон. — Точно, три непринятых… Мы на дискотеке были, там музыка…» Она продолжала безмятежно улыбаться. «Мы»… Тип тоже скалился — приветливо-нейтрально. Гладкий такой козлик, помладше Марата, Катькиных лет. С быстрыми нагловатыми глазами и дурацким именем Ваня. Но Марат и сам растянул широкую лыбу, готовно подсаживаясь к ним на диван. Как хочешь, подумал он мстительно, как хочешь… Началась — возобновилась — светская болтовня. Марат, в случайных компаниях обычно отмалчивающийся, чесал языком, не скрывая поддатости, может, даже утрируя. Вообще Матвевна не любила, когда он накатывал без ее пригляда и контроля, но сейчас она недовольства никак не проявляла, наоборот, поочередно поощрительно улыбалась им с Ваней. А тот не парился: похмыкивал, посасывал пивко и сам щедро травил истории, главным образом из собственного географического опыта. Травить он, надо сказать, умел — да и опыт, как выяснилось, был ничего себе: Ваня, по его собственным словам, нигде постоянно не работая, живя то у приятелей в Корке, то у девицы в Праге, в остальное время болтался по миру. Осенью-зимой предпочитая, естественно, теплые края. Благо, знакомые у него имелись чуть ли не по всему миру — вот и тут, в Египте, он не миддл-классовую отпускную повинность отрабатывал, а тусовался с интернациональной компанией дайверов. Были у него кореша и в соседнем Израиле — туда он намыливался в ближайшее время: «Паспорт у меня Евросоюза, визы не надо… Что у евреев делать? А здесь я что делаю?» Пацанчик, понятно, выделывался, но без пережима, без самоупоения; он вообще оказался существом довольно обаятельным, что даже Марат вынужден был про себя признать. Глядя на этого Ваню, он неожиданно ощутил что-то полузабытое уже, хотя и, казалось бы, совсем недавнее. Что-то из прошлой жизни. Вдруг вспомнился, например, Новый 98-й… 99-й? не суть, год, когда в одиннадцать вечера тридцать первого числа Марат с Коксом напоролись непосредственно на Пляс де ля Конкорд на четырех молодых восточноевропейских раздолбаев, — те, хиляя мимо, среагировали на русскую речь. Все четверо были из разных стран: Украины, Литвы, Польши, еще откуда-то, все жили в Париже нелегально и даже гастарбайтерского более или менее постоянного приработка не имели. Что не помешало ребятам тут же выкатить фигурный фундырь страшно элитного «Хенесси» — разумеется, только что украденный из магазина, — который резво пошел по кругу из единственной термокружки, случившейся у Кокса в рюкзаке. Украинец — украинский еврей с анекдотическим акцентом и внешностью юного Бендера — с почти профессиональным артистизмом задвигал, как его поймали в Бельгии на угнанном «Гольфе» и решили депортировать; непонятно только было куда — документов-то при нем не имелось. Парень (как то бишь его по имени?..) называл им разные государства бывшего совка. Его сажали на соответствующий авиарейс, а по прибытии он решительно отмежевывался от очередной страны и бывал с матом возвращаем в Брюссель. Где в конце концов и остался. Причем излагал он все это так, что совершенно неважно было, врет или нет… (Кончилась, правда, та «карнавальная ночь» для Марата куда как празднично: набухавшись и потерявшись, он подрался, так сказать, с целой толпой местных негров, хорошо хоть не изувечили…) Вот и Ваня словно заявился из этого развеселого и навсегда канувшего Маратова прошлого: он вроде бы столь же мало вязался с четырехзвездочной «Тропиканой-Розеттой», дискотекой «Блэк Хаус» и прочим окружающим, как Марат тогдашний с Маратом нынешним. Не без помощи скотча (вероятно) Марат успел даже ощутить легкий спазм ностальгии… но в просветлевшей на миг перспективе, в глубине, сразу шевельнулось то, о чем думать было нельзя, нельзя, нельзя… Каким-то кишечным усилием воли он выдавил из себя все мысли, сосредоточившись на очередном Ванином рассказе. Об Александрии, где тот в прошлом году прожил, драпая бесперечь здешний гаш, два месяца с приятелем, англичанином-растаманом; благо в «летней столице» Египта, заполняемой в купальный сезон курортниками со всего Ближнего Востока, зимой стоят пустыми целые кварталы съемных квартир, цены на которые (и летом-то невеликие: триста баксов в неделю) падают вдвое, при том что вода в Средиземном тут редко бывает холодней двадцати градусов… О городе семидесяти километров в длину и трех в ширину: о том, как бесконечная цепь бежевых высоток, логично, хотя и странно для европейского глаза включающая минареты, приобнимает аквамариновые бухты, как толпятся в Восточном порту катера — но не прогулочные, как по другую сторону моря, а рыболовецкие, как после шторма на камнях у набережной лежат на боку небольшие сейнеры. …Марат слушал его, смотрел на него, смотрел на Катьку, старательно держа на лице все более натужную улыбочку… До тех пор, пока не понял, что больше не может, что либо они сейчас же пошлют этого молодца и пойдут к себе, и запрутся, и Марат, притянув ее, обхватив, прижавшись, уткнувшись лицом ей в волосы… — что? Что он будет делать?.. В чем признаваться?.. Он не знал, он об этом не думал, он только чувствовал, что должен остаться с ней вдвоем, немедленно — иначе он точно что-нибудь вытворит… Катька, однако, ни малейшего намерения сворачивать посиделки не выказывала, более того, слушала молодца с видимым увлечением — очень может быть, что и вполне искренним, не наигранным. Причем Марату было ясно: на просьбу пойти с ним «домой» в ответ он получит, в сопровождении беспечной улыбки, предложение идти одному, «а мы еще посидим…». И тогда он таки вытворил — перебил Ваню и позвал в номер всех, посулив выпивку. Катька глянула на него с любопытством; Ваня охотно согласился. Он и от вискаря не подумал отказываться. Марат помыл для него Катюхин стакан из ванной (сама Матвевна, вообще не очень жалующая крепкое, Джонни Ходока решительно отвергла), расплескал по хорошей дозе, потом, не теряя времени, по следующей… Чего я добиваюсь? — мельком подумал он, замечая уже за реальностью приятно-опасную, податливую увертливость водяного матраса — и мгновенно, с пугающей легкостью сам себе ответил: безответственности. В какой-то мере он ее уже, несомненно, ощущал, поэтому бесцеремонно, ни на кого не глянув, налил себе последнее остававшееся в бутылке. 3 …Мокрый серый бетон летного поля с валками грязного снега, рыхлые шматы, шумно обваливающиеся с крыши терминала, отрывистая ледяная капель… «Тушка» туго, но целеустремленно ползет, выруливает на ВПП и замирает вместе с тобой… Этот момент Марат обожал с детства, с ежелетних полетов к одесским родичам: несколько секунд неустойчивого равновесия между здесь и не здесь, настоящим и будущим… Все! Резкая смена тона движков, дрожь всего самолетного существа, словно от предельного напряжения, и ты словно напрягаешься сам, и словно тебя самого подхватывает под брюхо упругая волна… И бурые деревья голого перелеска почти мгновенно становятся короткой щетиной на грязно-снежной плоскости, быстро удаляющейся, кренящейся на бок, пропадающей в сероватом дыму, которого все больше, больше, кроме которого нет уже ничего… И вдруг ты выныриваешь в какое-то совершенно иное пространство: тут оказывается, что солнце есть, что его полно, что небо на самом деле — сочно-голубое, темнеющее в высоту до насыщенно-синего, и на этом фоне распластаны отдельные плоские облака с пропитанной светом каймой… И сколь бы обманчивым (ты это прекрасно понимаешь) ни было внезапное чувство освобождения, ты на какие-то мгновения поддаешься ему и какие-то мгновения вроде даже веришь, что выход существует… Марат очнулся спозаранку, свет уже продавливался из-под штор, слишком, впрочем, плотных, чтобы определить время даже приблизительно. Включившись со щелчком, громко зарычал холодильник. Катька дрыхла бесшумно и неподвижно, свернувшись и отвернувшись, натянув простыню на острое плечо. Лежа навзничь, Марат прислушивался к гулким толчкам сердца, морщился от характерного сохлого, заскорузлого ощущения во рту, в горле, в мозгах. …Выход, — нехотя, с отвращением, переходящим в отчаянье, подумал он, пропуская между пальцев расползающийся полусон-полувоспоминание, — какой тут может быть выход?.. От себя не сбежишь… (Мигание багровых глаз, настырный звон…) Он осторожно крутанулся в кровати и медленно спустил ступни на шершавый коврик. Можно, конечно, притворяться. Изображать из себя нормального человека… Даже почти эталон нормальности. Воплощение, блин, надежности и здравомыслия… Марат ступил на холодную плитку, присел перед маленьким холодильником, вытащил квадратного сечения ребристую литруху минералки. Можно, да… Но только до определенных пор. Причем до каких именно, ты ведь сам не будешь знать… Ненадолго он словно бы выпал из себя, а когда вернулся, обнаружил, что сидит на краю кровати и не отрываясь смотрит на Катькин затылок. На рассыпанные по наволочке темные волосы, на выпирающую маленькую лопатку. Вот, — мягко ударило в живот. Вот что хуже всего. Страшнее всего… Он почувствовал, что почти не может дышать. Тихое полуикание-полувсхлип вырвалось у него; и то ли на звук этот отзываясь, то ли на Маратовы мысли, Катька вдруг зашевелилась, как-то вся закопошилась внутри себя, вздохнула, перевернулась на другой бок, к нему лицом. Не открывая глаз, только веками чуть дрогнув, пробормотала невнятно — он не разобрал, а угадал: «Ты че, встал?.. Сколько там?..» Он подался было к ней, но тут же отпрянул. Шлепнулась на пол пластиковая бутыль. Катька, не дождавшись ответа, зарылась щекой в подушку, такая вся сонная, такая мягкая, а Марат продолжал отклоняться, откидываться корпусом, как от гниющего заживо прокаженного, как от смердящего липкого трупа… Тихо пискнула мобила, поставленная на будильник. Потом еще настойчивей, тоном выше. И еще. Марат автоматически протянул руку, автоматически ткнул кнопку. И только тут в нем наконец что-то лопнуло — он словно очнулся, облитый ледяной водой: «Господи, да что со мной?.. Точно, что ли, крыша едет?.. Катя… Котенок…» Ощущая внутри себя какую-то беспомощную вибрацию, готовую прорваться наружу телесной дрожью, он нырнул к ней, заелозил в простынях, придвинулся, просунулся… Она распахнула бессмысленные еще глаза, протестующе замычала, завозилась недовольно: «Ну… Ну ты чего… Не хочу… Кончай… Ну чего ты…» — но Марат прижимался, наваливался, гладил, слюнявил, торопливо, неловко, настойчиво, шепча что-то на грани слышимости и вменяемости… Наконец она, хмыкнув, сдалась, и Марат, обильно потея, с заполошным сердцем, задыхаясь от приливов похмельной дурноты и еще чего-то, никогда почти не испытанного (по крайней мере с такой силой), приторно-горького, едкого, жгущего переносицу, разогнался и погнал на полной, через все виражи, обмирая, умирая, но не притормаживая, пока не вылетел, сшибив ограждение, с высоченного обрыва — в пустоту, в ничто, в ложную невесомость, и, зажмурясь, пошел, пошел вниз и рухнул, разом раздробясь на молекулы, полностью перестав существовать — и в этот момент, звонко щелкнув, заткнулся холодильник. Марат ожидал выволочки за вчерашнее свое пьянство, но сегодня Катюха пребывала в благостном настроении, и он понял, что его вечернее шоу даже доставило ей удовольствие: она, естественно, решила, что надрался он из-за нее. Все-таки Матвевна была простодушным существом: за полтора года их знакомства она, похоже, так ничего и не заподозрила… Впрочем, и я ведь осторожничал… Он оборвал собственные мысли. — Хорош я вчера был? — на всякий случай спросил Марат из ванной, выдавливая зубную пасту на щетку. Он слышал, как она фыркнула. — Забавный парень этот Ваня, — великодушно констатировал Марат, чувствуя что-то вроде злорадного сочувствия к продинамленному. — Забавней некуда, — пробормотала она. — А кого это ты убил? Щетка клацнула о зубы. Некоторое время Марат невидяще таращился на себя в зеркало. Потом торопливо сплюнул потекшую из угла рта белую пену: — Что? Она засмеялась: — Ты вчера, ну, когда совсем уже хороший стал и пургу какую-то понес, сказал вообще, что убил кого-то. Какого-то пацана, что ли, я так и не поняла… — Ага… — произнес он после паузы севшим голосом. — А еще что? — Еще? Да много чего — думаешь, я слушала? Ты б сам на себя вчера полюбовался… Марат уронил зубную щетку, набрал полные горсти воды, с силой бросил в лицо и старательно растер. 4 Подносов у этих арабов почему-то предусмотрено не было: взяв обе тарелки, Марат пошел забивать место. Раскладывая ножи-вилки, машинально огляделся и через пару столиков увидел показавшийся знакомым затылок. Откуда он тут? — удивился. Шагнув в сторону, осторожно пригляделся: точно — он. — Тут этот твой… — сказал Катьке, наливающей себе кофе. — Ваня. — Чего он здесь делает? — Трескает, — Марат встал вслед за ней к крану. — Разве он тут живет? — Он говорил — нет… Катька подлила себе молока, Марат не стал. Они пошли к столику. — Вон, видишь, — вполголоса сказал Марат. Она посмотрела без интереса: — Ну его. Двигая стул, Марат еще раз оглянулся. Сидя в одиночестве за четырехместным столом, Ваня энергично наворачивал — это даже по спине было заметно. Спустя некоторое время оттуда послышалось: «Бон аппетит!» — и еще что-то по-французски. Марат снова повернул голову. К Ване обращались две стоявшие над ним с полными тарелками дородные тетки за сорок — видимо, просили разрешения присоединиться. — Мерси, — бодро откликнулся Ваня. — Уи, бьян сюр. Прононс его, насколько Марат мог судить, был безупречен. Тетки расселись, взялись за вилки и принялись громко общаться по-русски с коммунальными интонациями. Катька фыркнула. Ваня молча и невозмутимо продолжал есть. — Он что, — тихо спросил Марат, раздирая бумажную трубочку с сахаром, — так на француза похож? — Не знаю, — она пожала плечами. — Я французов мало видела. Парень был темноволос и носат, но, как казалось Марату, не по-южноевропейски и скажем, не по-семитски, а, скорее, по-хохляцки. — Да и тут я их чего-то не замечала. Итальянцы есть… — Тебя за итальянку ни разу не принимали? — автоматически переключился Марат в льстивую тональность. — А что, похожа? Он, болтая ложечкой в чашке, посмотрел как бы оценивающе: — Похожа. — У них лица грубые… — С чего ты взяла? Краем глаза он заметил, как Ваня идет к выходу. На правом запястье у него голубел пластиковый неснимаемый браслетик с названием отеля, какой цепляли постояльцам сразу по приезде и без которых не пускали в столовую. Хрена ли было врать?.. Марат хорошо помнил, как вчера Ваня рассказывал им, что живет у приятелей в Старом городе. Ладно, ну его, в самом деле… Он вдруг понял, что не может думать ни о каком Ване. Вообще ни о чем, кроме… Марат быстро глянул на Катьку и тут же опустил глаза. Взялся за чашку, увидел, как она ходит ходуном, и поспешно, с лязгом поставил на блюдце. — В мусорнике? — переспросила Катька, ловко скручивая волосы в узел на затылке. — Ну, выписался кто-то, оборвал, выкинул… — А как же?.. — Марат выглянул из-за Катькиного плеча, на которое попрыскал противоожоговым спреем. — А вот так вот, — Ваня зацепил оборванный край за белую пластмассовую кнопку, на которую браслетик некогда застегивался. — Сам, значит, себя поставил на довольствие… — Марат принялся втирать липкую, припахивающую спиртом влагу ей в кожу. — Все включено, — хмыкнул Ваня. — И все запущено, — кивнула Катька. Марат покосился на Иру. Та в разговоре не участвовала: то ли спала, то ли делала вид. Ушлый Вано поставил себя в их «Розетте» не только на прод., но и на сексуальное довольствие, ухитрившись зацепить эту фуфлетку в тот же вечер, когда надрался Марат. Видимо, отправившись позавчера в «Блэк Хаус» по половой нужде, отступаться он не собирался. Впрочем, задача была никак не из головоломных, благо предложение тут едва ли не превышало спрос. Марат обратил внимание на порядочное количество в этом Шарм-эль-Шейхе молодых безмозглых русскоязычных телок, прилетевших в синайские пески явно главным образом за приключениями на свою лоханку. Контингентец был тот еще, и Марат покровительственно дивился всеядности аборигенов: помнится, еще развозивший их рейс по отелям молодой русскоязычный гид Бесам, масляноглазый и страшно говорливый, многословно, с придыханиями восхищался таскающимися в «Блэк Хаус» хохлушками… С другой стороны, Марат допускал, что на фоне исламской морали особо не попривередничаешь: местные женского полу на глаза ему за проведенную тут неделю вообще практически не попадались. Эта Ира, московская блондинка лет хорошо если двадцати, являла собой экземпляр, близкий к эталону. Самовлюбленная протоплазма, эволюционный шлак. Особенно Марату понравилось ее понимающе-пренебрежительное «а…» в ответ на сообщение, что они с Катькой из Нижнего. Он сразу вспомнил и при первом же удобном случае пересказал всем впечатления от столицы своего старинного приятеля Пашки Шульца, фотографа, ныне живущего в Бундесе. Пашка недавно снимал для одного журналиста-немчика, делавшего большой репортаж о быте московских богатых. Московские богатые, узнавая о национальности репортера, преисполнялись обычно снисходительности: «Ну что у вас в Европе — скука… — пожал плечами такой пацанчик с перемазанными гелем волосами, студент МГИМО, выползя из „Линкольна Навигатора“. — По-настоящему оттянуться сейчас можно только в Москве. Это сейчас реально самый оттяжный город в мире, — подумал, покривился: — Только бы этих черных еще убрать…» Дело происходило на стоянке яхт-клуба. «Или приходим в фитнес-зал, — делился долго до того в родной столице не бывавший и порядком охреневший Шульц, — крутенький такой: годовой абонемент много штук баксов. Наверху очередного недоскреба, в пентхаусе. Тамошние тренеры — два мясных брикета (все в мышечных буграх, включая морды), рядом с которыми Эллочка-людоедка выглядела бы кандидатом на Нобелевку. У той, по крайней мере, был лексикон в тридцать слов, а эти, как я поначалу всерьез заподозрил, членораздельной речью вообще не владеют. Минут пять (я не шучу!) они общались с окружающими и друг с другом только междометиями. Потом смотрю: фотиком моим заинтересовались. Мычат, гукают, пальцами тычут. Мне как-то даже не по себе стало. Это че, наконец выдавливает один, цифровой? Е-мое! — думаю, чисто, как в анекдоте, — говорящая! Цифровой, говорю, цифровой. „Кэнон Марк два“, кстати. Они промеж собой переглянулись, помычали. Не, говорят, у тя большой, а цифровые — они маленькие. Не поверили!..» (Зато поверили фээсбэшники-фэсэошники, мигом набежавшие со всех сторон, едва Пашка с оным «Кэноном» шагнул на Красную площадь: «Профессиональная аппаратура! Запрещено!» Причем Шульц не помышлял снимать, фотик просто висел у него на плече, но их с корешем вытолкали со священного места едва не пинками, а один придурок в штатском еще дотопал аж до Большого Москворецкого моста ровно в двух метрах позади них.) «…Тут является менеджер, — продолжал Пауль про фитнес-клуб, — такая шабалда, в платье в блестках, с блестящими волосами, с блестящими ногтями длинней пальцев и первым делом рассказывает (чтоб мы, блин, понимали, кто ваще перед нами), что лучшая ее подруга — солистка группы „Блестящие“!.. Не помню, что пошел за разговор, но между прочим она поинтересовалась, на чем мы приехали. На метро, говорим. И вдруг я вижу, как она теряется, бледнеет даже под загаром искусственным. Плохо ей, думаю, что ли? Как, переспрашивает, на… метро?.. — Ну так пробки, все стоит, подземкой быстрей и удобней. — Да?.. — мямлит, явно потрясенная. И признается, смущаясь, что ей тоже один раз (один раз!) довелось спуститься в метро. Куда-то там страшно опаздывала, пробки, опять же, — ну и решилась. Так для нее, бедной, это было впечатление на всю оставшуюся жизнь…» Ира смотрела на излагавшего все это Марата с выражением тупым и неприязненным, чуя, видимо, в истории какой-то подвох, но не понимая его сути. Вано же скалился откровенно глумливо, да и его собственная утрированная предупредительность по отношению к этой курице постоянно балансировала на грани прямого издевательства. Марат с Катькой наткнулись на них на пляже. Место вообще скучное, тем более когда валяешься там неделю. Да и Иваныч, похоже, не прочь был пообщаться с кем-то осмысленно (от девочки Иры в этом плане проку было немного). Так что следующие несколько дней они коптились на лежаках и просаливались в воде вчетвером, перед ужином засиживаясь у Марата с Катькой на терраске. Пиво в руке, в голове и теле ленивая пустота. Слегка дымчатый закат бросает розовый отсвет на бледное небо, на легкие перистые облака, делает словно бы полупрозрачными остроугольные горы справа, зато пологая длинная гора ближе к морю, за которую, как в карман, убирают солнце, непроницаемо темна. Шелковая поверхность за рядом высоких тонких пальм маслится густо-синим, некоторое время еще держась, но скоро все равно сливаясь с небом. Пропадающий в спешных сумерках город (даже не город, а скопище отелей) затопляют огни: разноцветные, разнокалиберные, неподвижные и бегущие… Обычно солировал, конечно, Вано — совершенно, похоже, неиссякаемый источник баек из практики своей и своих корешей из десятка стран: от латвийского парламентария, чуть не угодившего под суд за то, что прямо на трибуне вытер потную с бодуна рожу государственным знаменем, до московского отшельника-мизантропа с абсолютной памятью. Часами, но так, что впрямь заслушаешься, он мог рассказывать про все это, про сами страны, про тот же хотя бы Египет, которого больше никто из присутствующих, по сути, не видел и который Иваныч, разумеется, объездил весь. Про каирские «фавелы»: многокилометровые пространства двух-трехэтажных трущоб, одинаковых буро-кирпичных кубиков с железобетонными каркасами, топырящими вверх, как кривоватые антенны, арматурные прутья — для следующего поколения семьи надстраивается очередной этаж, и дома растут, как коралловые рифы… Про овечьи отарки, конвоируемые иссохшими бородачами в чалмах и галабиях, ночью на замусоренном асфальте среди небоскребов… Про страну, где основной легковой автомобиль — «Жигули» старых моделей, причем больше всего вообще «копеек»: ничего подобного ни в какой российской дыре десять лет как не увидишь… Про закаты на Ниле: черные венчики пальм на их плавильном фоне, румяные отблески в мелкой сглаженной волне, до которой дотягиваешься, перегнувшись через бортик длинной остроносой моторки, косые треугольники яхтенных парусов, стоящие и лежащие на берегу верблюды и дети, белые цапли по колено в воде и хищники, ходящие кругами… И пока он все это толкал, Марат осторожно, но постоянно поглядывал на Катерину, потому что перед кем персонально заливается смазливый Вано, перед кем невзначай перекатывает напоминающий вибрамовскую подошву пресс, парень даже не особо скрывал. Это была некая странная игра: ведь все всё видели (кроме разве что одноклеточной Ирочки — да и та, кажется, догадывалась). Странная и не вполне здоровая. Во всяком случае, со стороны Марата. Он прекрасно понимал, сколь невыигрышно смотрится на Ванином фоне — вяловатый тридцатидвухлетний полнеющий байбачок, не богатый и не бедный провинциальный менеджер, сотрудник фирмы, торгующей стройматериалами, заурядный, как ДСП… Далеко не сразу до Марата стало доходить, что, позволяя этому типу чуть ли не клеить у себя на глазах собственную женщину, он не столько Катьку провоцирует, сколько себя. …Ты же хотел быть обыкновенным? Как все. Нормальным. Никаким… Ты даже подозреваешь, что именно это в тебе Катюхе всегда и нравилось: надежность, уравновешенность, практицизм, приземленность… Ведь и сам Марат только сейчас, только под Ваниным неуважительным (как ему казалось) взглядом, почувствовал себя наконец полноценным КУРОРТНИКОМ. Человеком «мыдла», в которое он так целеустремленно вливался последние годы и непричастность к которому так остро ощущал всякий раз, видя его в массе. (Довольно долго он гадал — что же такое неприятненькое, общее на всех ощущается в наблюдаемых им тут, в Шарме, бесчисленных соотечественниках: будь то предпенсионные дядьки-тетки, семейства с разновозрастными чадами или сексуально озабоченные дрючки? Нет, попадались, конечно, и откровенные свинопотамы, и монструозные базарные бабищи: «Если он моему чемодану колесики сломает, я ему голову откручу!!!» — но быдляк все же не составлял большинства, а те многие, с кем он и Катька успели мимолетно пообщаться, не давали никаких оснований для обвинений в жлобстве… Только через некоторое время Марат догадался, в чем засада: НИ ОДНОГО интеллигентного лица. Более или менее выносимый, перед ним был тот самый, средний во всех смыслах класс: в чистом виде, в ассортименте и со всеми онерами. И насколько однородным оказалось здешнее общество, настолько очевидной была чужеродность в нем Марата.) Теперь же, пытаясь представить себя со стороны, без конца думая о собственной видимой заурядности, откровенно смешивая адекватность с убожеством, Марат занимался недвусмысленной самонакруткой. С помощью Вано, с помощью Катьки, придавая преувеличенное значение его превосходственной вальяжности и ее благосклонным улыбкам, дразня и выводя себя из себя, словно в поисках дополнительных поводов поскорее покончить с осточертевшей ролью. Или, точнее, бессознательно стремясь перевалить на кого-то ответственность за свой отказ от этой роли, которую, на самом деле, он просто не потянул… Ведь он действительно время от времени испуганно ловил себя на желании, пинком перевернув какую-нибудь мебель, заорать: «Думаете, вы знаете меня? Ни черта вы меня не знаете! Вы даже не представляете, как бы вы охренели, если б узнали!..» Поймав ее странно-выжидательный взгляд, Марат бегло улыбнулся и повернулся было в сторону ванной (совершенно ему не нужной), но Катька, не вставая, быстро и крепко взяла его за руку. Словно головоногое чернильный фантом, Марат выбросил еще одну, как бы игриво-извиняющуюся ухмылку и попробовал кисть свою осторожно отнять. Однако Катюха, не улыбнувшись в ответ, императивно потянула его вниз, так что он вынужден был, деревенея, осесть рядом с ней на кровать и обхватить ее узкие плечи запинающимися неуклюжими руками. Он хотел уложить ее лбом в угол между собственными шеей и плечом, с тем чтобы, чмокнув в мягкие, слабо пахнущие волосы, вскорости отстраниться, но Катька упрямо развернула, взяв за виски, его лицо к своему и плотно, до герметичности, притиснула требовательные губы к безвольному и сухому, словно из старой крошащейся резины, Маратову рту. Некоторое время он давал сандалить свой язык с терпением пациента. Потом, собравшись, изобразил некоторый энтузиазм — правда, при попытке найти подтверждение в его шортах ничего твердого ее энергичные когтистые пальцы не нашарили. Надо было срочно мобилизоваться, любыми средствами. Деликатно уклониться он не мог, потому что последовательно уклонялся уже два дня. Даже от того, чтобы мазать ей спину «Фактором-12». Преодолевая себя, словно вынужденный вытирать чужую блевотину, даже вроде разозленный собственной решимостью, Марат толкнул Катьку, опрокинув спиной на кровать, нагнулся и принялся за работу… Собравшись в ком, стиснув веки до цветных пятен (багровых, мигающих), пытаясь игнорировать ее едкий потайной запах и собственное парализующее предчувствие, ежесекундное жуткое ожидание — словно бежишь, зажмурясь, поперек автобана… Язык и руки шевелятся за километры отсюда (заставляй, заставляй их шевелиться!), в ушах зудяще позванивает, пустота кружится, всасывая в себя, таща куда-то, где не знаешь, что произойдет через секунду, где за каждым поворотом ждет подмигивающий багровыми глазами трезвонящий переезд, где бьют ногами с размаху в живот и по почкам насмерть, всмятку, вот сейчас, сейчас… Он шарахнулся, съехал с покрывала. Поднялся, не в силах оглянуться. Шатаясь, ловя большими пальцами ног разбегающиеся шлепанцы, горбясь от отвращения к себе, вышел в коридорчик, рванул дверь и шагнул на терраску, глотая относительную вечернюю свежесть. Через дорогу светились тылы соседнего отеля. Полдесятка арабов, кто в форменной одежде, кто так, неубедительно суетились по хозяйству: сваливали грудой грязные полотенца, окатывали водой бетонный пол, хватались за швабры, толклись, махали руками. Рядом крохотная граненая мечеть уютно горела красно-зелеными витражными окошками, тех же цветов ковры виднелись в проеме двери. Молящиеся надолго застывали на корточках в поклоне, давая Марату возможность подробно рассмотреть ряды задниц. Ты урод, твердил он про себя, вцепившись в деревянные перильца, шумно, с усилием вдыхая и выдыхая. Ты выродок, монстр… Я не виноват, — сам же беспомощно, по-детски запротестовал привычно: в который, господи, раз?.. — я ж не виноват, что таким родился… Я не отвечаю за генетические выверты… Не в том дело, каким ты родился… А в том, как ты собой таким распорядился… Я пытался это игнорировать… Не давать ему воли… Честно пытался… Еще две недели назад мне казалось, что это возможно… Повинуясь мгновенному истерическому позыву, он глянул оценивающе вниз. Метров шесть. В лучшем случае ноги переломать… Вдруг почти над самым ухом, хотя и непонятно, где именно, словно самозародившись в бархатистом стоячем воздухе, задрожало, запереливалось, потянулось, долгое-долгое, нерасчлененное и непрерывающееся: «Алла-а-а-а-акбаралла-а-а-а-а…» Что-то еще, замечательно непонятное, будто куплет. И припевом снова: «Алла-а-а-а-а…» 5 Как-то, когда Вано в очередной раз расписывал свои шляния по миру, Марат поинтересовался у него: «А в России, как — часто бываешь?» Иваныча вопрос, видимо, удивил. Скроив озадаченно-пренебрежительную мину, он только плечиком дернул: «А что там ловить?» И Марат про себя договорил не сказанное им, надо думать, из чистой вежливости, но слышанное в свое время Маратом от другого «зарубежного соотечественника»: «Помойка и помойка…» Такого рода снобизм, особенно в устах «своих» (хотя бы по происхождению и языку), Марата раньше страшно раздражал. Отсутствие уважения и интереса к «стране происхождения» казалось ему демонстративным и говорило (в Маратовой трактовке) о типично лакейском стремлении изобразить рафинэ, самоутвердиться за счет других, причем не вполне тебе чужих. Собственно, и москвичей он не любил за то же. Никогда, естественно, об этом публично не распространяясь, Марат полагал себя патриотом как своей страны, так и города. (Он не думал стесняться провинциальной прописки и настоящий провинциализм видел именно что в уверенности, будто местожительство само по себе как-то характеризует человека. Да и не считал он свой Нижний местом второсортным…) Смущало его только одно: гордость эта жила в нем все время как бы в виде энергичного контраргумента в противопоставлении некой другой точке зрения, в ситуации вечной необходимости кому-то что-то доказывать; тем более что при внимательном рассмотрении не стоило труда сообразить, кому именно. Себе. Как ни крути, то была гордость парии, и ощущение собственной ущербности сидело, оказывается, слишком глубоко — на уровне бессознательном. Наверняка означенное ощущение объединяло Марата с теми, кого он не терпел за снобизм — ведь как раз им, ощущением, снобизм и питался. Как человек достаточно трезвый, Марат вынужден был признать: принадлежность к его нации и его стране чувству собственного достоинства не помогает ничуть. Последнее приходится строить только на индивидуальном самоуважении, но именно самоуважение не позволяло ему отмежевываться от нации, страны, города. Поэтому в ответ на Ванино пренебрежительное хмыканье он вдруг разразился неожиданно для всех, да, в общем, и для себя, многословной и эмоциональной не то от-, не то проповедью, где помянул все: и порочность следования негативным стереотипам, и существующую-таки, вопреки оным, «жизнь на Марсе», причем не столь уж убогую, и прочие страны, от Бразилии до Китая, куда как далекие от зажора, но не списываемые ведь в силу того с ходу «в игнор», и саму возлюбленную Ванину Европу, где тоже, между прочим, проблем хватает, ему ли не знать… Присутствующие неловко замолчали, Катька внимательно посмотрела на Марата. Ваня еще раз пожал плечами и довольно равнодушно согласился. Озвученное Маратом, наверное, представлялось ему самоочевидным и недостойным подобных эмоций. А следовательно, предназначенным не столько ему, сколько самому оратору. Оратор же, торопливо, ни на кого не глядя, отхлебывающий «Сакару», вдруг понял, что Иваныч, пожалуй, в своем праве. Что ни пресловутому снобизму, ни порождающим его комплексам в Ване, если подумать, просто неоткуда взяться. Что тот, родившийся в Советском Союзе, но никогда не живший ни в РСФСР, ни в РФ и ничем данному пространству не обязанный, глядит на историческую родину вполне непредвзято. И, похоже, не находит в ней ничего не только привлекательного, но и особо интересного. До Марата дошло, что перед ним — носитель хотя и того же языка, но другой, может быть, даже совсем другой психологии. Что новейшая история уже успела слепить из рожденных в одном давно не существующем государстве совершенно разные типажи. Среди которых есть и такие, например, кто живет по большей части в Ирландии и Чехии, а в той стране, что замкнула на себя (безбожно сместив пропорции и исказив перспективы) Маратово мировоззрение почти целиком, видит лишь бедное, отталкивающе-угрюмое и безобразно неряшливое захолустье, медвежий угол, где не происходит ничего значимого для кого-либо, кроме погруженных в собственные мрачные заморочки аборигенов. Да и почему он должен видеть в ней что-то большее? Что ему за дело, полная у нас в провинции жопа или только относительная? Ему, ассоциирующему себя, по праву не только гражданства, но и менталитета, вообще не с Россией, а с теми краями, где он закономерно ищет, по-бабелевски говоря, «жизнь, полную мысли и веселья»… С чем у нас, будем честны, по-любому швах… Если, конечно, трактовать веселье иначе, чем его трактуют счастливо свободные от мыслей яхтсмены из числа студентов МГИМО… В общем, тут Вано тоже выходил полной противоположностью Марату. Думая об этом, думая, сколько же он на самом деле об этом думает, Марат постепенно осознавал, что завидует ему. И как! Люто. Гораздо больше, чем тот заслуживает при всем своем мачизме, легкости, общительности и космополитизме. Этот парень объективно не давал поводов для такого внимания к себе. Поводы и причины были, конечно, не в нем, а в самом Марате, который все круче сходил с нарезки с каждым днем — сначала к недоумению, потом раздражению, а потом и откровенному испугу Катюхи. Было видно, что она совершенно не в состоянии взять в толк, что происходит. Она явно пропустила начало, а когда стала чувствовать неладное, Марат сказать не мог. Но после того, как он полностью перестал к ней прикасаться, делать вид, что все в хотя бы относительном порядке, было уже невозможно. Вечером показательного Маратова фиаско она, естественно, высказалась от души и весь следующий день держалась «ниже нуля». Традиционной реакции со стороны Марата на этот раз, однако, не последовало. Наоборот, он с готовностью, словно того и ждал (сам дивясь этой готовности), окончательно замкнулся в себе. Для нее это было, видимо, не просто непривычно, а даже страшновато. Так что уже вечером Катька сама попыталась завести нормальный разговор и добиться хоть сколь-нибудь внятного ответа: да в чем, собственно, дело?.. Но Марат ни черта не мог объяснить. Действительно, а что он должен был сказать? «Самая главная моя проблема — в тебе»?.. Некоторое время он греб вдоль нанизанных на веревку поплавков, отделяющих акваторию их пляжа от соседнего. Прочие купальщики, редеющие ввиду быстро подкатывающего вечера, остались позади, на мелководье, и по курсу на поверхности подпрыгивала лишь пара голов с пластиковыми прямоугольными лицами. Узкий носатый катер, по-блендерному взвыв, заложил вираж и устремился было прямо на Марата, но тут же ушел в сторону; на нем орала гопота. Справа по-детски раскрашенная посудина нелепой формы (что-нибудь с прозрачным дном) ковыляла к берегу. С какого-то из болтающихся в той стороне корабликов, что Марат постепенно оставил за спиной, зудела на одной ноте приторная азиатская попса. Внезапно снизу его щедро обдало торопливой пузырчатой щекоткой, как в джакузи. Марат опустил лицо: точно под ним, хотя и неблизко, в неожиданно уже объемной полупрозрачной синеве двигался перпендикулярно ему черный, с длинными суставчатыми конечностями дайвер, похожий на гигантское вялое членистоногое. Достигнув увертливого оранжевого буйка размером в три человеческие головы, кое-как облапив его неприятно-склизкую, не дающую за себя ухватиться поверхность, Марат оглянулся назад. Сбавившее накал солнце сползло низко, по береговой диораме с желтыми горками, равномерно расставленными пальмами и толчеей пляжных грибков, растекалась тень. Он уже ощутил, что стало прохладно. Бросив буй и больше не оборачиваясь, Марат поплыл. Он еще никогда сюда не забирался — не столько из боязни угодить под чей-нибудь винт, сколько потому, что спортсменом был невеликим: до буйков и обратно ему вполне хватало. Довольно скоро он почувствовал усталость, тем более что из-за холода приходилось грести активнее; он тяжело дышал, ныла выгнутая из-за необходимости держать голову над водой спина. Мелкая, но вредная волна издевательски плескала в морду, обжигая солью глаза, попадая в разинутый рот. Марат беспрерывно плевался. Сверху, разглаживая море гулким звуком, демонстрируя бесцветные брюха и бочки движков, словно несомые под мышками, с равными интервалами прокатывались справа налево «триста двадцатые» и «семьсот тридцать седьмые». Марат подумал о спасателях. Что, если его догонят? Должен же кто-то следить, чтобы пляжники не заплывали куда не положено?.. Или как?.. Если бы на берегу была Катька или хоть кто-то знакомый, как скоро они бы забеспокоились?.. Но сейчас Марат никому не сказал, куда пошел. Кожу стягивали мурашки. Нижняя челюсть тряслась. В пасти было солоно. Проглоченная вода, казалось, гулко булькает в желудке. Руки и ноги двигались уже совершенно вразнобой. Он не знал, сколько плывет — чувство времени тут отшибало напрочь, а визуальных ориентиров, чтобы определить, как он далеко, не было. Только ограждающие бухту скальные мысы, но они почему-то никак не укорачивались: то ли слишком велико было расстояние до них, то ли Марат плыл слишком медленно. Все время хотелось оглянуться на берег, но он запрещал себе. Это было не волевое усилие, а тупая механическая установка: он просто греб и греб, кое-как, задыхаясь, дергаясь, но вперед, вперед. Почти ничего уже не соображая. Холод, грубый и рубчатый, как челюсти пассатижей, сдавливал мышцы и внутренности. Спина раскалывалась, конечности едва повиновались. На то, чтобы отплевываться, Марата больше не хватало и с каждым третьим сиплым вдохом в нос и рот вливалась соленая ледяная жижа. Этот ледяной хлюпающий мертвый студень был внутри и снаружи, со всех сторон. Его было полно. Его чудовищный объем был настолько несопоставим с помещенным в него жалким телесным объемом Марата, что последний и вовсе переставал существовать, авансом: что-то и исчезающее (во всех смыслах) — малое, теплокровное, подергивающееся, такое конечное, так быстро и просто приходящее, не имело ни малейшего значения рядом с готовой без эмоции и следа сглотнуть его гигантской массой соленой воды… Ничего подобного Марат, конечно, не думал — он вообще не думал. Но ему было жутко, невыносимо жутко и противно. Он не хотел так. Он не мог… Полностью выбившись из сил, он лег на спину. С прерывистым свистом, с пыхтением дыша, кашляя, захлебываясь: волны то и дело накрывали лицо. Внутри тела все мелко тряслось и скручивалось, руки-ноги почти не ощущались. Голову циклически стискивала боль, спазмы паники, вполне животной. Не было никакого Марата, был человеческий организм — и он желал жить. И он повернул назад. Ему было все равно, сколько у него шансов дотянуть обратно, не получить добротную судорогу, не выдохнуться окончательно: он был просто комплектом требухи, устройством из мышц, легких, сосудов, мог окислять и гнать кровь, и отключиться в какой-то момент, когда выйдет ресурс… Но он не отключился. Он держался на плаву до тех пор, пока висящие под большим углом, как две волосатые сардельки, еле шевелящиеся ноги не скребанули донный песок. 6 Марат сидел боком на просторной, сделанной под мрамор плите с вмурованной в нее овальной раковиной, откинувшись на стенку и уперев босую подошву в эрегированный обрубок крана. Громко стрекотал вентилятор, это раздражало, к тому же могло разбудить Катюху — но включался и выключался он вместе со светом в ванной. Как и избыточная, словно в гримерке, подсветка широченного зеркала, в котором Марат, вытираясь после душа, отражался во всех невысокой ценности подробностях. Но сейчас, будь это, скажем, кино, Марат бы в зеркале отсутствовал, — при том, что сидел вплотную. Сидел не шевелясь, без мыслей и ощущений, неопределенное, не замеренное им самим время. Затем, без какой бы то ни было внешней причины или внутреннего импульса, осторожно спрыгнул на плитку. Вышел в коридорчик, повернул в комнату, встал на пороге. Свет во всем номере был только тот, что вываливался из открытой двери ванной — Марат лишь смутно видел кровать; он совсем не различал Катьку и не слышал ее дыхания. Внезапно ему представилось так явственно, что она не спит и из темноты смотрит на него — представилось так, что у него перехватило горло. Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь. — Ты где? — Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы. — У змеи. — А… Ну минут через пять мы будем… Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли… Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало — пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза. Зудящее нетерпение пошевеливалось внутри, норовя иногда сорваться в нервическую лихорадку, но он держал себя в руках: «Успеешь… Сбежишь… Успеешь… Сколько тут ехать… А вот, кажется, и они…» Жестковато подпрыгнув на «лежачем полицейском», крутовато вильнув к бордюру, перед Маратом резковато тормознул белый обтерханный «мерс»-«мини-вэн». Марат откатил дверь: внутри, привольно развалясь каждый на нескольких сиденьях, дремали здоровые, мосластые, страшно загорелые и вообще похожие друг на друга головорезы — Марату они ухмыльнулись приветливо и рассеянно. Рома… Мауро… Махди сидел за рулем. Марат, еле перешагнув гигантскую сумку, из которой торчали ласты, плюхнулся поблизости от Вано: — Спасибо… — Нет проблем, — равнодушно зевнул Иваныч, прикладываясь к бутылочке минералки. Он так ни о чем и не спросил, и за это Марат тоже был ему благодарен — он, кстати, понятия не имел бы, что ответить. Махди, посвистывая под нос, газовал, осаживал, переваливал через «полицейских», положенных тут перед каждой «зеброй» (иначе, видимо, араба притормозить не заставишь), и, вырвавшись наконец на оперативный простор, наддал. Солнце брызгало в глаза из-за оконного среза. Мелькали грязного цвета песчаные пустоши, неправдоподобно ухоженные альпинарии, перепендикулярные асфальтированные дороги, помпезные вывески «Савоев» и «Хаяттов», длинные проволочные заборы, городки буро-брезентовых дряблых палаток, набитых теми, кто за сотню-полторы баксов в месяц строит все новые и новые пятизвездочные курятники для расслабляющихся колонизаторов. На выезде из города остановились на блокпосту. Этот Шарм, глухо заблокированная зона на отшибе страны, уставленная рядами однообразных кондиционированных бараков с бассейнами, всегда напоминал Марату концлагерь… Смахивающий на какого-то грызуна хомячьего пошиба мент придирчиво листал паспорта, долго общался с водилой, — хотя фискальности в его тоне Марат не уловил, говорили словно о погоде. — Можно посмотреть? — кивнул Марат на синюю, со львами, грифонами и нерусскими надписями Ванину ксиву. Тот дал ему паспорт. «Latvijas Republika… Ivars Masarins…» — Масарин? — Можно — Мас… — А почему «ИваРс»? — Имя такое… — Латышское? — У меня батя с Луганщины, а маминя — латышка. — А чего тогда Ваня? — Да это ирландцы мои всегда путали, Иваном называли, а потом уже и русские знакомые пошли: Ваня да Ваня… Да и самого, знаешь, задалбывает отвечать, че за имя и не «литовец» ли я… Подняли шлагбаум. Президент Мубарак напутственно улыбнулся с придорожного щита жабьей улыбкой. Хлынула навстречу, потянулась бесконечная серо-бежевая пустыня: пустая до совершенного отсутствия, до полной непредставимости здесь какой-либо органики — лишь в форме дальних терракотовых утесов, напоминающих то контрфорсы, то оплывшие гигантские статуи, в совершенном контуре идентичных светлых дюн, восходящих к ровному темному скальному гребню и кажущихся негативами мостовых арок, в прихотливых, как письмена, узорах на выветренных отвесных обрывах чудились, будто сквозь сон, следы нечеловеческой цивилизации, без вести и возврата сгинувшей миллион лет назад. До израильской границы было часа два. Никеша 1 А еще классная работа — брить пальмы бензопилой, У них же по мере роста нижние листья отсыхают и превращаются в такую серо-бурую бороду. А ты, значит, стоя в корзине автоподъемника, размахиваешься воспетым Тобом Хупером механизмом — и шар-рах! Рев, хруст, треск, мусор фонтанирует во все стороны, а внизу разбегаются кто куда прохожие… Раз арабы этим занимаются, то я чем хуже, прикидывал Никеша, припрет, подпишусь и на что-нибудь такое… За время пребывания в Натании он уже освоил несколько странных профессий. Месяц без малого просидел за стойкой ресепшна в отеле с неоправданно пышным наименованием «Метрополь Гранд» (не только, правда, просидел, но и прошнырял шнырем со шваброй по лобби и сопредельным помещениям). Говорящий по-русски и худо-бедно по-аглицки, он в этом заведении с преимущественно русскоязычной клиентурой пригодился по причине крайней финансовой нетребовательности. Потом две недели проторчал с биноклем в деревянной избушке на курьих ножках (сваях) на пляже, высматривая потенциальных утопленников: эта работа была и вовсе непыльная, поскольку единственным за все время его наблюдений желающим поплавать в холодном, ухающем высокими волнами осеннем море оказался сам Никеша — в неслужебное время. Приехал он вообще-то к Яшке. Вытянул из него приглашение, у него же и поселился, ничего толком не объясняя. Хорошо еще, Яшка жил сейчас один — Донна Анна, жена его, уже год как работала в Москве. Черт его знает, что думал хозяин на его счет — зачем Никеша заявился в Израиль и что тут делает столько времени… Но он и сам этого до конца понять не мог. Куда уж там — другим рассказывать… Ну а разъезды его, он полагал, должны были выглядеть обыкновенным туризмом. Вряд ли та же Маша, пристраивая его в тургруппу, направляющуюся в Вифлеем (так-то за Стену безопасности не очень проберешься, если и израильских граждан пускают на «территории» только по спецразрешению), задавалась вопросом, почему Никеше туда приспичило… В конце концов, пусть считают его верующим… В базилике Рождества Христова свечи, свесившие кудрявые бороды, стояли в расплавленном воске, словно тонкий лес на болоте — теплая жидкость, почти переполнившая широкую плошку (как она называется по-церковному?..), присыпанная янтарными чешуйками, отражала бесчисленные вибрирующие огоньки. Смутно-новогоднее ощущение, охватывавшее Никешу обычно в православных храмах, дополняли свисающие отовсюду большие разноцветные отблескивающие шары. Но туристы толпились и галдели, внизу, в пещере, попы раздраженно торопили на разных языках: «Проходи, не задерживай!», немолодые тетки поспешно и неловко валились на колени целовать пол — серебряную звезду в месте, где якобы родился Христос… Поднявшись из толчеи, отойдя в боковой неф, он стоял, прислонившись к бурой холодной колонне, еще византийской, наверху которой до сих пор смутно различалась фигура святого, перебирал в кармане мелочь и недоумевал в собственный адрес: а на что ты рассчитывал?.. То же, почти буквально, повторилось в Табхе. В здешнем храме Умножения Хлебов к торчащему из пола валуну, непосредственно на котором (согласно традиции, опять же) Спаситель делил хлеба и рыб, вытянулась суетливая очередь: все лапали камень, ибо лапнувший его, говорят, никогда в жизни не будет нуждаться. При этом многие, вероятно, искренне полагали себя людьми верующими, христианами, то есть как бы бессребрениками и противниками суеверий… Самое интересное, что в их сознании действительно же был какой-то свой баланс возможного и невозможного, обыденности и чуда — но Никеша видел, конечно, что с ними ему говорить не о чем. Они просто не поймут друг друга… А кто поймет?.. Яшку ведь Никита тоже одно время пытался невзначай навести на нужную ему тему — тот как-никак был компьютерщиком, заканчивал Бауманский, факультет информатики, и уж закон-то больших чисел знать был должен… Но пользы из его знания извлечь никакой не вышло: во-первых, слишком слабо Никеша разбирался в математике, во-вторых, быстро сообразил, что стохастический анализ менее всего уместен там, где начинается и заканчивается всё ощущениями… Так что говорили они с Яшкой все больше о ерунде. Вспоминали, например, общих московских знакомых. Волосатые пальмы, связанные у корней резиновыми шлангами, потрескивали на ветру листьями, как еда на сковороде, море под обрывом издавало ровный отдаленный индустриальный гул; фонари стояли редко — немировскую з пэрцем (из очередного русского магазина) Яков разливал практически на слух. Разговор по Никешиному недосмотру срулил со знакомых на мертвых знакомых. Вспомнили, естественно, и Богдана. Выпили не чокаясь. — Кстати, ты про Липатову не слышал? — спросил Никеша. — Липатову? — Каринку. Ты вообще знал ее? — Э-э… Имя только смутно помню… — Тоже погибла, оказывается, недавно совсем. На машине разбилась. Жалко. Хорошая девка была… — Ну, тогда опять не чокаемся… Никита медленно влил в себя забористую перцовку, не в силах разобраться в эмоциях, что оставил у него последний телефонный разговор с Москвой… — …Антон говорит, она меня зачем-то искала буквально за пару дней до смерти. Не могла найти — никто не знал моих здешних координат. Чего хотела — непонятно, мы с ней сто лет не общались… И про Маса спрашивала. Хотя мне че-то казалось, она с Масом незнакома… Странная история, думал он, суя Яшке пустой пластиковый стаканчик. И, главное, теперь уже ничего не узнаешь… — Он на днях приехал, слышал? — осторожно вручил ему наполненную, упруго проминающуюся под пальцами емкость Яшка. — Кто, Мас? — Ага. — Сюда, в Натанию? — Сейчас он вроде в Эйлате, но к нам тоже завернет, я думаю. — Откуда он на этот раз? — Из Египта. Ну, знаешь, он все с дайверами своими… Мас добрался до них спустя неделю, как всегда витальный, болтливый, хитрющий и наглый (ну и тип! — традиционно восхитился Никеша, давно Ивара не видевший). Без пацанов, зато с новым своим клевретом, неким Маратом. Эдаким антиМасариным — молодым плотным мужичком, круглолицым, с носом уточкой, чрезвычайно какой-то уютной, бюргерской наружности. Подобрали его, как выяснилось, Мас с пацанами в Шарм-эль-Шейхе — и это казалось логичным: самый из всех мелкобуржуазный гадюшник. Непонятно только было, что он такое ловит в компании Ивара. — А он мачу свою грохнул, — охотно пояснил Ивар (в отсутствие, разумеется, клеврета). — Мачу? — привычно опешил Никита. — Он же в Шарм из России с мачей прилетел. — Чпокнул кольцом пивной банки. — На пару недель, позагорать, как все. Но какие-то у них, мне показалось, напряги были… Ну а я ему сказал между делом, что в Израиль скоро собираюсь. Так он, по-моему, дождался, пока мы будем отваливать, в последний день, или даже, наверное, ночь Катю эту свою придушил — ну или что он там с ней сделал, загрыз… — и рванул с нами вместе через границу, чтобы не повязали. Как всегда, по тону Масарина невозможно было понять, стебется он или не совсем. — Это по-твоему — или?.. — переспросил на всякий случай Никеша, механически подбрасывая монетку в десять агорот. — Не, ну сам подумай! На кой ему иначе за границу в одиночку подрывать? В пожарном порядке? Ладно, допустим… Значит, еще один экспонат Масовой коллекции. У Ивара были десятки, если не сотни знакомых на четырех континентах минимум, причем создавалось впечатление, что набирал их Мас главным образом по принципу странности. Правда, похоже было, что в рассказах Ивара странность этих ребят многократно увеличивалась. Сложно сказать, в какой степени (и не исчерпывалась ли она по большей части Иваровой интерпретацией?..), но что-что, а плодить вокруг себя мифы и легенды у Масарина выходило замечательно. Антон вон (тоже, кстати, экземпляр хоть куда) по его поводу аж целую фэнтезийную гипотезу, помнится, сочинил… Еще через пару дней выяснилось, что Никеше с оным Маратом предстоит делить халявную жилплощадь. Ту самую, Машину, в Иерусалиме. Донна Анна собралась наконец в отпуск домой, да и вариантов подхалтурить в Натании больше не наклевывалось — зато у Марьи в столице обнаружилась пустая хата. Точнее, у ее приятеля, который на месяц улетел в Канаду, что ли… Так вот, Марату, оказывается, тоже некуда было приткнуться (Мас в своей манере уже слинял, оборвав «хвост» в его лице), и с Машей он, оказывается, тоже успел познакомиться (благо в этой компактной стране все знали всех). В итоге обоим российским бомжам была предложена одна квартира. Никеша быстро просек выгоду создавшегося положения, когда Марат выразил готовность кормить их обоих на снимаемые со своей карточки бабки. Сам Никеша, естественно, привычно и крепко сидел на мели. 2 «В компании убийцы… — прикидывал он. — Почему бы и нет, вполне классический расклад… Скажем, триллер с претензией на артхаусность…» Заинтригованный масаринскими словами, Никеша внимательно, хотя и тайком, понятно, наблюдал за Маратом — и по дороге в Иерусалим, и по прибытии. Что-то с его бюргерством и впрямь было не так: никакого довольства жизнью мужик не проявлял, ходил мрачно-рассеянный, говорил мало, а о себе и собственных планах рассказывать откровенно избегал. Глазки же Маратовы, когда Никеша к ним присмотрелся, живо напомнили ему зенки отдельных братцев во блюстрёме, светлая им всем память… Нет, не затянувшей их мыльной пленкой или зрачками во всю радужку, а странной неподвижностью взгляда, отрешенно-невнятным выраженьицем, словно разглядывали они что-то в параллельной реальности. В общем, Масова версия по результатам Никешиного наблюдения только добавила убедительности… (Он старательно стебался про себя, но понизу уже вкрадчиво ползло: «А почему бы и нет? Это ж было бы в твоем духе! Какова, объективно, вероятность в чужой и далекой стране угодить в компанию к соплеменнику-маньяку?..» И Никеша снова панически вздрючивал самоиронию…) Автобус процентов на семьдесят заполонен был молодежью в болотном здешнем камуфляже, как водится, обильно вооруженной. — …И на хрена ж тебе, дура, этот агрегат, — пробурчал Марат, изредка и всегда неожиданно нарушавший депрессивное свое молчание. Он неодобрительно косился на бойкую, жопастую и впрямь придурковатого вида очкастую девицу лет семнадцати, неловко придерживающую здоровенный мэшинган на круглых коленках. — Я ж тебе сделаю «бу», чтоб ты опи́салась, отберу его у тебя и такого тут наворочу, если приспичит… — Ты тише, — посоветовал пообтершийся уже в этой парадоксальной стране Никеша, — они ж тоже через одного русскоязычные… Дорога, даже с заездами в Тель-Авив и аэропорт Бен-Гурион и стоянием в пробках, заняла часа два с небольшим; прямо скажем, не российский масштаб. Приехав, они целый день шлялись по Иерусалиму, заблудились, разумеется, в Старом городе, были завернуты дружелюбным полицейским патрулем от лаза в мусульманский квартал, а выход к Яффским воротам нашли благодаря могучему лопатобородому ортодоксу (самого что ни на есть ортодоксального вида с женой в платке и целым выводком детей), к которому Никеша обратился с малограмотным вопросом по-английски, а подробные разъяснения в ответ получил на прекрасном литературном русском; впрочем, к подобному он тут давно привык. После обеда, видя неурочно закрывающиеся одну за другой лавки, он вдруг сообразил: сегодня ж пятница, начинается Шаббат, во время которого в упертом этом государстве даже автобусы не ходят (и даже многие лифты функционируют в особом режиме — автоматическом, останавливаясь на каждом этаже: правоверному иудею в Шаббат кнопки и то жать запрещено). Пофигистическая туристическая «русская» Натания особых проблем по выходным не создавала, но в полном хасидов всех разновидностей священном городе (озаботился Никеша) не остаться бы нам, атеистам, ненароком без жрачки и выпивки… «Фигня», — успокоила по телефону Маша. И точно: в центре обнаружились и кабаки открытые, и магазины, не то чтобы в изобилии, но и не в столь малом количестве. Уже затемно, когда вдруг резко похолодало и поднялся ветер (все-таки они были в смешных, но горах, а на дворе был все-таки не май месяц), Никеша с Маратом приземлились в пабе на одной из улочек, перпендикулярных променаду Бен-Иегуды. Скоро туда же, направляемая Никитой по мобиле, подошла и Маша. (Это была толстая еврейская девка лет тридцати, с избытком энергии и самомнения, но без всякого жлобства. К тому же умная и злая. Репатриировавшаяся, не в пример неофиту Яшке, еще в первой половине девяностых вместе с родителями не то из Е-бурга, не то из Челябинска. Горячая патриотка (как без этого) Израиля, часто и подолгу, впрочем, бывающая на родине и неизменно интересующаяся происходящим там. В столицу она сама завернула только на пару дней — жила в Тель-Авиве и работала в турфирме, обслуживающей визитеров из экс-СССР.) — И как тебе Иерусалим? — поинтересовалась она из вежливости у Марата. — Хорошо… — рассеянно признал Марат, заказавший себе из познавательного интереса невыдающегося местного пива. — И мне хорошо, и вообще… Хотя знаете, — прищурился с деланым скепсисом, — как-то не гламурно… — Не то, что у тебя на Маскве, — понимающе кивнула Маша. — …Тем более, что он из Нижнего Новгорода, — вставил Никеша. — Я — из России, — многозначительно объявил Марат. — А у нас там, включая города Медвежьегорск и Лесосибирск, гламур сейчас — главное слово… — Я в курсе, — утомленно скривилась Маша. — Символ веры. Все молятся, а отдельные нонконформисты ниспровергают… — …На деле играя в ту же игру… — Никеша подбросил монетку, поймал и, перевернув ладонь, припечатал к столу. У наших, подумал, тема везде одна. Что болит, о том и… «Россия для нас — родовая травма». Кем сказано?.. — Вообще это уже не просто маразм, — Марат вдруг грохнул стаканом о столешницу, — а маразм какой-то многослойный. Мы сами довели собственную страну, собственную жизнь до такого состояния, что всматриваться и вдумываться в происходящее — себе дороже. Тогда мы дружно позасовывали головы даже не в песок, а в компостную кучу — и теперь, значит, со знанием дела, с утомленным похмыкиваньем пресыщенных аристократов вальяжно констатируем, что, мол, три карата в пупке это отстой, колхоз и мода позапрошлого сезона, а вот двенадцать в заднем проходе! О! самый что ни на есть писк… А потом сами же спохватываемся и начинаем охать: гламур, блин, заел!.. Мужик оживал на глазах: разговор, что ли, его расшевелил?.. Тот еще бюргер, подумал Никеша, косясь на Марата. — Не понимаю, чего вы удивляетесь, — повозил он по столу пинту «Килкенни». — Естественно, страна, где по семьдесят-восемьдесят тысяч человек загибается в год от передоза всякой самопальной ангидридки или героина, бодяженного известью и крысиным ядом… Где только в одной какой-нибудь Иркутской области бухающие разведенный растворитель подыхают от отравления по десятку-полтора особей еженедельно, а в Москве в гламурной, на хрен, Москве! — по сотне в месяц… — Никеша и сам чувствовал, что расходится. — Ну и чего — вы полагаете, это удивительно, если именно такая страна дружно бросается дрочить на блондинку в мармеладе, лимонаде, ламинаде?.. (Вот интересно: после пары месяцев на Земле обетованной, непохожей, противоположной, ПОЛЯРНОЙ отечеству во всем абсолютно, — причем количество тут знакомых и повсеместная родная речь ощущение ирреальности России парадоксальным образом только усиливали — он уже вроде и не мог воспринимать дом как объективную действительность… Но стоило появиться человеку ОТТУДА, как моментально принялось таять окружающее, словно он возвращался от чудного, цветного, безмятежного сна к единственно возможной тошнотворной яви…) — Мне нравится альтернатива… — пробормотала Маша и хлебнула своего красного вина. Они замолчали. (Только тут стал слышен не по-здешнему деликатный галдеж компании молодняка через столик: то ли в честь Шаббата те скромничали, то ли вообще были туристы. Хотя говорили вроде на иврите…) — Тем более, что она ложная, — произнес поле паузы Никеша таким вдруг напористым тоном, что остальные одновременно на него посмотрели. — Какого черта! Мне всю дорогу впаривают выбор между надутым, как гондон, посетителем понтового ресторана и заживо разложившимся глотателем стеклоочистителя. Хотя, имея головной мозг вместо пары ганглиев, нетрудно ведь допереть, что по сути между этими вариантами разницы-то нет! И что настоящий, осмысленный выбор, то есть вообще человеческое существование как таковое, начинается только за границами описанной, блин, парадигмы!.. — В этих границах находится подавляющее большинство твоих соотечественников, — заметила Маша. — Во всяком случае, их сознание… — Тем хуже для моего отечества, — раздраженно дернул плечами Никеша. — Но что это меняет для меня лично? Почему я должен иметь ко всему этому какое-то отношение? Да наплевать мне, ребята, на ваши онанистические мантры: статусы, бабки, бренды, понты, пальцы… Типа вопрос действительно стоит так: хорошо это все или плохо?.. — Никеша помотал головой, словно вытряхивая из нее только что озвученное. — Да для нормального человека этого вообще не существует! — он пристукнул обеими руками по столу, едва удержавшись, чтоб не врезать от души. — Блин… Человек, если он человек, просто никогда не станет уделять этому бреду сколь-нибудь серьезного внимания! Не-ин-те-рес-но мне это! Никогда я не буду жить этим, как этим можно жить? Это же все какой-то малярийный галлюциноз, не сопрягающийся с объективной реальностью… — Ну почему не сопрягающийся… — качнул бровями Марат. — Просто это проекция ряда человеческих качеств: жадности, тщеславия… — Не столько человеческих, сколько скотских, — уточнил Никеша. — Да тоже, Никит, человеческих… Скажем, тех, что в человеке от скота… Но отвратность торжествующих нынче установок в том, что принято считать: этой своей частью наша натура исчерпывается. Хотя на самом деле… — …На самом деле, — перебил Никеша, — человека, в целом, как вид, до набора рефлексов утоптать все равно невозможно. Природа его этому противится. Он — все равно объемней, сложней, многомерней. Я не к тому, что он там сильно гордо звучит, а просто к тому, что не упихивается ни в одну из до сих пор предложенных трактовок, как идеалистических, так и наоборот. И уж точно — в такую убогую. Все равно ему сплошь и рядом нужно большего, хочется странного, ненасущного… того, что он сам часто затрудняется понять и сформулировать… И сколько ни корми его телевидением, все равно в каждой популяции будет рождаться определенный процент, к такому корму невосприимчивый. И сам факт нашего здесь трепа — факт и содержание — исчерпывающее тому доказательство… — Страшно узок их круг, — тихо нараспев произнесла Маша, — страшно далеки они от народа… — А что народ? — процедил Никеша, ни на кого не глядя (вспомнив древнюю похабную Антонову присказку). — Народу — х… в рот. А он улыбается: «Два, — говорит, — полагается!» — Слышу голос настоящего демократа, — фыркнул Марат. — Да нет никакого народа! — досадливо отодвинул опустошенный стакан Никеша. — Я вообще не уверен, что стоит говорить о людях в среднем, в массе. В массе человек выходит как раз таки быдлом. Подгонка под общий знаменатель, как правило, и упрощает его до естественной, то есть скотской основы. Общее у людей — их биологический базис. А собственно человек, то есть индивидуальность, начинается с того, что у каждого — свое. Человек — тварь штучная. По определению. Я, лично, — сам по себе, я не репрезентирую никакую массу. Но ведь и каждый, вообще каждый, — сам по себе… Че-то я, однако, разошелся, подумал он. Оглядел пустую посуду, подкинул монетку и осведомился: — Ну что, сидим тут или пойдем?.. 3 Апартаменты Машкиного приятеля имели место на втором и последнем этаже довольно обшарпанного дома на Эйлатской, крошечной улочке, запутывающейся в полутрущобный лабиринт справа от Nissim Bachar (если идти наверх, к Яффской), на горке. И состояли из единственной комнаты с кухонной выгородкой и балконом, откуда открывался вид на плоские крыши, теснящиеся беленые стены, ящики кондиционеров и бочки бойлеров. Балкон напротив — деревянный, крытый, резной — частенько экспонировал живописный быт огромного ортодоксального семейства. Квартира находилась в состоянии недоделанного ремонта: полиэтилен, обтягивающий двери, тревожно шелестел на сквозняке, по углам стояли торчком полупустые бумажные мешки с замазкой, исторгавшие при неосторожном касании выхлопы белой мажущей пыли. Мебель почти отсутствовала. Никеша с Маратом грели электрочайник на свежеуложенной напольной плитке и пили черный чай из пакетиков, сидя на балконе на связанных стопками разноязыких (но все — с латиницей) книжках, заедая йогуртами из супермаркета. — Я так понял, ты в Иерусалиме не первый раз? — спросил, облизывая ложку, Марат. — И даже не второй… …В первый свой визит сюда он пошел в храм Гроба Господня. Туристов, выстроившихся в очередь вокруг Кувуклии, здоровенный бородатый греческий монах пускал в часовню маленькими порциями, бесцеремонно отсекая лишних. Монах-католик — сапожно-черный негр, перепоясанный веревкой, — гонял их же от входа, расчищая дорогу своим, служащим какой-то обряд. Агрессивно протирались вперед многочисленные одинаковые монголоиды в одинаковых красных кепках… Отстояв минут двадцать, пригнувшись, как все, Никеша влез в Кувуклию, потрогал гладкую плиту Святого Гроба, пытаясь представить, как в Великую субботу, когда здесь стоят в темноте в одних подрясниках греческий и армянский патриархи, по стенам вдруг начинают метаться блики, отсветы, высверки навроде фотовспышек — и лампада на плите самопроизвольно загорается необжигающим огнем… Но вызванная усилием воображения картинка не откликалась даже малейшими эмоциями. Перед Маратом ни о чем таком он, понятно, не заикался. А скоро обратил внимание: тот задает совсем мало вопросов. То ли блюдет паритет, не поощряя интереса к себе и не выказывая собственного, то ли чувствует, что Никеша и сам далеко не склонен к откровенности. Ему вдруг пришло в голову, что они с Маратом, пожалуй, стоят друг друга. Тут же вспомнился давешний треп в пабе — как спелись-то… — Ты чего ржешь? — заметил Марат его ухмылку. — Вспомнил, как мы тогда в кабаке с Машкой Россию крыли. Сценка спецам для патриота в духе какого-нибудь ДПНИ: сидят, значит, трое в израильской столице, одна вообще пархатая, и поливают православную родину… — Да е-мое, в каждом из нас больше патриотизма, чем во всех этих нациках, а заодно во всех партиях, на хрен власти, вместе взятых! — рассердился Марат. — Точнее, в нас он все-таки есть, а в этом дерьме нет ни на миллиграмм. Вообще ничего в нем нет, кроме гнойных комплексов у одних и масштабного такого, знаешь, жирного, сального па-ах…зма у других… — Он раздраженно наплескал в свой стаканчик почти доверху. — Мать вашу, патриотизм — это не умение врать себе и всем, как у нас все зашибись при таком-то замечательном руководстве, а ощущение ответственности за происходящее в твоей стране!.. Мы же потому и крыли ее, что нам не наплевать на нее! Нам же больно и стыдно за то, что там происходит… Даже какой-нибудь Маше, хотя уж ей-то, казалось бы, чего?.. «Как ненавижу я, так люблю свою ро-одину…» — пропел Никеша гнусным голосом, а Марат, сделав большой глоток, сморщился страдальчески, помотал башкой, подцепил кончиками пальцев мясной лепесток из пластиковой коробочки. Никеша на всякий случай убрал бутылку в рюкзачок — и так прохожие на них косились. Они дринчали посредь бела дня в парке Ган Хаацмаут — здесь во второй свой раз в Ерушалайме Никеша ухитрился огрести от местной гопоты, чем несказанно поразил Яшку. («Арабы, что ли?» — «Говорили на иврите. Пьяные были». — «Пьяные еврейские гопники?!» — «Вроде того». — «Первый раз о таком слышу…» — покачал Яшка головой, невольно лыбясь, и припомнил, что Никешу издревле отличало умение нарываться на самые диковинные неприятности. Тот еще вовремя прикусил язык…) Марат тяжело уставился в стаканчик, потом повернул голову к Никите: — …Хотя это же так, наверное, славно — уметь нагадить с высокой колокольни на все, кроме собственных бабок, а? У меня, типа, гроши корячатся, мне хорошо, а значит, всё хорошо. А кому не хорошо, тот быдло или враг. А? Чем не позиция?.. Его внезапный запал явно не объяснялся еще количеством выпитого. Нич-че, деловито подумал Никеша, мы тебя раскачаем… — Вообще-то, если подумать… — заметил он нарочито-отстраненным тоном, — об уродах я не говорю… но «разумный эгоизм» — это же нормально. В том смысле, что свойственно большинству, задающему норму. Тому большинству, что во все времена озабочено чем-то своим и конкретным, а не общественным и абстрактным… Я не говорю сейчас о России! — поспешно добавил он, видя, что Марат собирается его перебить. — У нас-то дома эгоизм большинства от разумного как раз безнадежно далек — почему мы, возможно, и живем так, как живем… У нас-то большинству свойственен не рациональный прагматизм, а иррациональная ненависть ко всем, кто не ты… Но я сейчас не об этом, а об обыкновенном, здоровом, позитивно настроенном обывателе… — Он споткнулся о неожиданно внимательный Маратов взгляд. — Каком-нибудь менеджере среднего звена… — Ну, я менеджер среднего звена, — сказал, глядя на него, Марат. Ага! — мысленно поставил галочку Никеша, а вслух удивился (впрочем, довольно искренне): — Серьезно?.. И чем занимаешься? — Продаю стройматериалы, — странным тоном произнес Марат, не отводя взгляда. — По крайней мере до отпуска продавал… — уточнил мрачно. И видя, что Никеша не находит, что сказать, и только подкидывает свою монетку, продолжил: — Я, кстати, прекрасно понимаю, о чем ты… Обычному человеку свойственно думать в первую, да и во вторую, и в третью очередь о себе: семье там, комфорте и пропитании. О простом и собственном, а обо всем остальном и обо всех остальных беспокоиться лишь постольку, поскольку оно, они касаются его… Это естественно… — Он говорил совершенно серьезным тоном, но угол рта его подергивался. А смотрел Марат теперь куда-то вниз и вбок, болтая по кругу остатки водки в стаканчике. — Более того, это правильно… Нет разве? — Он снова вскинул взгляд на Никешу, и тот сообразил, что Марат надеется на возражения. Он хмыкнул про себя. — Э-э… В принципе, я не сторонник обобщений, — сказал осторожно. — Вот ты говоришь: «обычный человек»… — но ведь если брать человеков этих по отдельности, то тут может обнаружиться сколько угодно необычного… В конце концов, и среди менеджеров ТАКИЕ попадаются… — Он быстро посмотрел на Марата. Тот в ответ прищурился, а Никеша вынул у него из руки стакан и принялся наливать: — Я лично знал человека, который осуществлял кавердж ивентов в пиар-агентстве за нехилые деньги, а потом спохватился, все в ужасе бросил, крестился и организовал реабилитационный центр для наркоманов и синяков. Никакого особого дохода не имеет, но уверен, что сейчас живет, а раньше — вегетировал… — Так он подвижник! — заявил Марат с азартной (очень странной) интонацией. — Это — удел упертых! А настоящая упертость — штука по определению редкоземельная… причем, я не уверен, что это так уж плохо. Тем паче, что расстояние от благой упертости до латентного или явного сумасшествия не столь велико… — Последние слова он вяло пробормотал, обращаясь явно к себе. Никеше даже неуютно сделалось. «До латентного или явного сумасшествия?..» Ну-ну… Он перехватил Маратов взгляд, направленный на его, Никешины, ладони (правая, как обычно, поймав полшекеля, хлопнула о тыл левой), и спрятал монету в карман. — Ты Ваню давно знаешь? — спросил ни с того ни с сего Марат. Никеша не сразу сообразил, что Ваней он именует Ивара, как и некоторые Масовы приятели. — Порядком… — Что он вообще за человечек? Вопрос на сто баксов… Никеша пожал плечами. — Человечек не без странностей… — и не удержавшись, добавил: — Как и все мы… — Но вы, я понял, не самые близкие кореша? — Марат отщипнул от круглой лепешки. — Я вообще не уверен, что у Ивара есть близкие кореша. Он такой… самодостаточный… — Мне он сказал, что живет то в Ирландии, то в Праге… — В Ирландию он пару лет назад уехал из Риги своей за длинным евро. После того, как ихняя Латвия в ЕС вступила, полстраны тут же рвануло в Британию и Ирландию гастарбайтерами. Ну, не половина, но типа четверти всего мужского населения — сам Ивар же и говорил… Но оттуда он тоже давно свалил. А в Праге он какое-то время у девицы одной жил, «нашей», эмигрантки. Да и ее, я слышал, послал… Марат смотрел с явным интересом: — Еще он сказал, что в России не бывает… — Ну да, не бывает! Бывает время от времени, в Москве, во всяком случае, — Никеша понюхал зачем-то остатнюю водку, опрокинул в себя. — Правда, недолго всегда. Как и в Риге. Да везде на самом деле… Насколько я в курсе… Я, как ни смешно, сам о нем знаю в основном из вторых рук. Из Маса же никогда ни черта вытянуть невозможно… — Он что, от Интерпола скрывается? — Почему скрывается? — Нигде не задерживается, никому ничего толком не рассказывает, а если рассказывает, то привирает… Имен — и то несколько штук… Никеша только опять плечами пожал: — Ну да, такой он… Неуловимый… Загадочный… — ухмыльнулся. — В общем-то, если окажется, что в натуре Интерпол какой-нибудь его ищет, я не дико удивлюсь… Он вдруг вспомнил, что хотел у Маса спросить про покойную Каринку Липатову (она о нем, говорят, упоминала перед тем, как разбилась) — и забыл. Интересно, он в Израиле еще?.. Телефона его не знаю. У кого можно узнать?.. Обзвонив местных знакомых, Никеша выяснил, что Масарин еще в стране, в Хайфе. Но добытый им мобильный номер упорно не отвечал. 4 — Сссссу-у-ука… — Боль была такая, словно он пытался отлить или кончить серной кислотой. — Не могу… у-у, б…дь — Шипя и жалобно матерясь, Никеша кое-как натянул штаны, толкнул дверь и поковылял на кухню. — Кабан! Не могу, Кабан… Ширни меня в спину… Кабан, рачительно отжимавший петухи (производство должно быть безотходным), оглянулся. На лице его оформилось выражение усталой досады. — Я везде пытался! — Никеша крупно вздрагивал, как от холода. — В ноги, в живот, в хер! Не могу! Я десятую дырку делаю, не получается, б…, хана трубам… В болт щас засадил, чуть не подох, так больно… Кабан неохотно взял Никешу за запястье и задрал ему рукав. Оставил без комментариев: — Копыта покажи… Никеша хотел возражать, что он не на медосмотре, но понял, что спорить нет сил. Трясущейся рукой закатал правую штанину. Подошла Светка, уставилась на открывшееся зрелище и громко цокнула языком. — Жмыхни в спину, Кабан, — униженно взмолился Никеша. — Там везде бесполезняк… — Куда в спину? Ты понимаешь вообще, чего просишь? — хозяин не скрывал раздражения. — Найди… — почти прохныкал Никеша. — Найди… — скривился, отбирая полный крови баян. — Снимай… Никеша поспешно, путаясь в рукавах, стянул свитер, за ним майку, повернулся к Кабану спиной. Некоторое время ничего не происходило — видимо, мастер разглядывал оперативное пространство, потом Никеша почувствовал жесткие пальцы рядом с хребтом. Кожа его шла мурашками. — У тебя сколько там? — подозрительно спросила Светка. — Сколько надо… — только и мог ответить Никеша. — Сколько — сколько надо? — сварливо настаивала Светка. — Ты ж только что уже ляпался… Черт ее принес, перепугался Никеша, сейчас все обломит… — Он отморозок, — сообщила она Кабану. — Он же хвостовик тебе тут откинет. Тебе нужен дубарь в квартире? Догадалась, что ли?.. — Твое какое дело? — обернулся он злобно. — Такое!.. — завелась было Светка, но Кабан прикрикнул: — Тихо!.. Не шевелись! — приказал Никеше. Он не успел понять, куда именно цапнул рыболовный крючок, а Кабан уже шипяще выматерился. Мимо. — Смирно стой! Никеша и не дергался. Только попади, думал лихорадочно, только не промажь, а то сколько же можно, пора же наконец с этим завязывать, со всем этим, совсем… Где-то в отдалении мелькнуло, что правда ведь нехорошо кидать хозяину такую подляну, оставлять ему свежий трупак… — но тут Никешу прошило, как прикалываемую к стенду бабочку, а Светка одобрительно констатировала: — Есть… Дома… Есть! Он невольно задержал дыхание. Казалось, Кабан вжимает поршень не шприца, а насоса — накачивает тебя как велосипедную камеру… или даже как аэростат, давая ощущение одновременно наполненности, теплоты и невесомости: огромный и легкий, Никеша плавно взмыл и выплыл из кухни, из дома, вверх и вбок, в безразмерное, ледяное и свежее, в пронизывающее и прохватывающее — воздушные потоки сгребли и понесли: неконтролируемо, неуправляемо. Вот она, значит, какая, «золотая вмазка» (выше, выше, выше!), жалко, никому уже не расскажешь… выше, выше — в черт-те что, в ионосферу, в астрономически объективный ад птиц, где отсутствует кислород, отсутствует, в ваку-у-у-уууум, в жуть, где ни верха, ни низа, вообще ничего, совсем, где нечем дышать, нечем! И не пошевелиться, и не понять, что это, что это, черт, такое?! — мягкая тяжесть со всех сторон, ничего не видно, но и темноты настоящей нет, и не чувствуешь собственного тела, и не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, и не можешь, не можешь! не можешь!!! вдохнуть… Он лежал на спине, весь мокрый, громко, прерывисто хватая воздух ртом, дергал руками, не в силах сообразить, что их сковывает, и впадая в еще большую панику, пока до него не дошло, что это просто спальник — и тогда он судорожно раздернул молнию и полез из мешка, работая вразнобой всеми конечностями, словно из гроба, который готовятся заколачивать… — Ты чего? — Марат, оказывается, от его буйства проснулся в своем углу. — А?.. Ничего… — выдохнул Никеша. — Все в порядке? — В голосе Марата звучала отчетливая неготовность принять утвердительный ответ. Черт… — Приснилось… — Он провел ладонью по мокрому лбу и зажмурился: Марат врубил свет. Подшлепал босиком, присел перед ним на корточки, глядя подозрительно. Никеша подумал, что лучше объясниться: — Понимаешь… Ну, я в горы ходил, я рассказывал… Короче, один раз на Кавказе мы под «доску» попали… под лавину… про это я не говорил, не люблю вспоминать… Меня откопали в последний, в общем, момент: еще немного, и коньки бы двинул… А Богдана, пацана, с которым мы в связке шли… ну, тоже откопали, но он уже задохнулся… Стреманулся я тогда, скажу тебе, порядком… Короче, бывает иногда приснится… Все нормально, не парься… Марат медленно покачал головой, встал, хрупнув коленями, и принялся осматриваться явно в поисках чего-нибудь, недопитого вечером. — Бухло ищешь? — осведомился Никеша, нашаривая очки. — Ничего не осталось, по-моему… Да и всяко не стоит, печенка побаливает… — Ты печенку посадил до того, как в горы ходить, или наоборот? — обернулся Марат. — До… — признался Никеша. — Здоровый образ жизни пытался вести? — Типа того… Он явно хотел что-то еще спросить, но промолчал. Вторично осведомился, все ли в порядке, вырубил свет и отправился спать дальше. А Никеша еще долго сидел на балконе, застегнув до горла полар, но при этом без штанов — следил, как размывает справа небесную черноту, мерз… промерзал… вспоминал рассвет на Синае. Там-то температура была минусовая и высота две триста над уровнем моря, и сквозной проникающий горный ветер. Забежав сюда первым, Никеша еще смог найти относительное заветрие, причем с обзором на восток, но по этой же причине, потому что, далеко опередив (альпинист!) малахольных девок, болтливых хиппарей и кряхтящих пенсионеров, дотопал до вершины аж за три часа до рассвета, он вынужден был околевать на одном месте, все меньше понимая зачем… Встретившему рассвет на Горе Моисея отпускаются грехи — и вот он, привычно пофыркивая в собственный адрес, с помощью все той же Маши перебравшись с подвернувшейся русской группой в Египет, полез-таки туда… Он даже пытался настроить себя на какой-то несуетный лад, чему помогали фантасмагорические россыпи в небе, мусульманский опрокинувшийся месяц над едва различимыми крестами монастыря Святой Екатерины, стены фигурной тьмы по обе стороны виляющей тропы, где взлетали вверх неразличимые сейчас голые откосы — но сильно мешало нестройное нытье соотечественников и скрипучие вопли обступивших дорогу бедуинов: «Верблуд! Верблуд хочу!» (в смысле: «Не желаете ли проехаться?»)… Оторвавшись от толпы, Никеша почувствовал себя гораздо лучше, а когда добрался до скальных нагромождений вершины, до развалин не то случайного сарая, не то раннехристианской часовни, когда оказался совершенно один среди камней и неба, то даже подумал, что, пожалуй, почти готов допустить здесь и сейчас некое непостижимое присутствие… — и в этот момент из самой глубокой тени под самым высоким утесом донеслось сонное склочное бормотание, явно в его адрес: «Матрас!.. блэнкет!..» Практичные бедуины, оказывается, устраивались тут, хорошенько закутавшись, с вечера, дабы при появлении первых же туристов, задубевших и запыхавшихся, втюхать им за сходную цену грязные протертые матрас и одеяло. По мере накопления на окрестных валунах болобочущих «восходителей», арабы просыпались, выползали из каменных щелей, и скоро эту мантру твердил уже целый хор простуженных, настырно-клянчущих голосов. Никеша и матрас, и блэнкет презрел то ли из гигиенических соображений, то ли из какого-то протеста, то ли впрямь из свойственного кающимся мазохизма, и честно дрожал и сморкался все три часа, пока вытаивали из дымки режущие кромки горных гребней, расширялась розовато-белесая полоса на горизонте, пока солнце не проклюнулось там сначала бликом, точкой, а потом буквально за пару минут не выползло целиком, четко очерченное, холодновато-алое, но все более слепящее, а к моменту появления нижнего края диска уже совсем непригодное для прямого разглядывания… Уже тогда он отдавал, в общем, себе отчет, что все бесполезно, что эта затея — со Святой землей провалилась с таким же треском, как и предыдущие… А значит, ничего он не добьется ни подобным методом, ни каким другим, ничего не поймет и ни о чем не догадается… и ничего даже не почувствует… Сейчас, на балконе, он прикидывал, зевая, что виза позволяет ему торчать в стране еще три недели, что за это время он может, конечно, облазить десяток неосвоенных пока храмов-монастырей, но результат гарантированно будет тем же. Тем более что денег нет, а на Маратовой шее сидеть, «на халтон бусать» и дальше не очень-то прилично; да и что я знаю о его планах?.. Кент он, конечно, непредсказуемый, но простым же глазом видно, что делать ему в Израиле абсолютно нечего, и что коли даже (мало ли?) он тут скрывается, то толку от подобных пряток негусто: найдут его на раз, если понадобится, не может же он не понимать этого… а стало быть, и при таком раскладе Никешин спонсор в стране не задержится… Кстати, праздное, но неотвязное любопытство по-прежнему одолевало Никешу — обидно было «отпускать» Марата, так ничего про него, гипотетического убивца, и не поняв… Хоть в этом разобраться, раз уж в главном не выходит… Так что при каждой пьянке, а бухали они от нечего делать фактически ежедневно, он прилежно подливал собутыльнику, объясняя собственный малый энтузиазм по этой части запоротой печенью (что было святой правдой — разве что в обстоятельства запарыванья он не очень вдавался). Пил, надо сказать, Марат весьма охотно и косел быстро, но был при этом совершенно непрогнозируем: впадал то в ступор, двигательный и речевой, то в черную мизантропию, то в демонстративный пофигизм; в откровенность только пускаться упорно не желал. Пьяный, он делался столь странен, что в какой-то момент у Никеши даже мелькнуло: а не симулирует ли мужичок, усыпляя его, Никешину бдительность?.. Не пытается ли сам исподволь его расколоть? (Тем более что Никеша хотя и не налегал, но вполне трезвым не остался ни разу.) Что и сам Марат присматривается к нему не без интереса (или даже подозрительности) — это он заметил. Однажды тот не выдержал, глядя, как Никеша подбрасывает и ловит мелочь — ловит монету правой, потом хлопает ею о тыльную поверхность левой ладони: — Слушай, — сказал Марат, — ты же никогда не смотришь, какой стороной она упала… — А что я там увижу? — пожал плечами Никеша. — Только одно из двух. Вот если б что-то новое… — Был такой фильм — «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», с Гэри Олдманом, кажется, и Тимом Ротом. Начинается он с того… — Знаю, знаю, — прервал его Никеша, менее всего расположенный развивать тему, и при Марате теперь старался с дурацкой привычкой бороться. 5 В этот раз надрались они оба. Уже под вечер, дома: невидимый дождь переминался в сумерках, а шагни на балкон — отдувался в лицо зябкой свежестью, слышался звуком далекого массового рукоплескания. Кошерная водовка и случайная закусь, быстро обращающаяся в россыпь косточек и клочьев кожуры, примостились на крышке картонного ящика. Поначалу Никеша исподволь провоцировал Марата, ненавязчиво наводя на тему людской обыкновенности и заурядности: он помнил, как собутыльник вдруг возбудился при подобном повороте разговора тогда, в парке. — На самом деле надо быть обычным человеком, — объявил порядком уже захорошевший менеджер. — Надо быть как все. Я знаю, что ты скажешь… — махнул он в Никешину сторону рукой. — Я помню твои телеги. Скажешь, что нет никаких «всех», что эти «все» — все разные. Не знаю. Не уверен. Но допустим… Но когда большинство разных старается быть как все (а оно старается!), то вот и получаются эти «все», одинаковые. Они сами себя делают такими… Наливай, не тормози… Так вот, они правы. Надо поступать так же, понимаешь?.. — Хм… а зачем? — осведомился Никеша в манере Руматы. В нем вдруг снова всплыло сомнение: а кто кого на самом деле подкалывает-то? Качает, так сказать, на косвенных?.. — А потому что только так можно жить! Выжить… Потому что нет других вариантов! Почему люди всегда старались «поступать как все»? А это единственный способ существовать всем вместе! Кто так не делает, автоматически отправляется в маргиналы — и ему же хуже. И это правильно. Потому что иначе хуже будет всем. — А какое мне дело до этих всех? — Понятно, что никакого. Но я говорю: если кто-то сильно ценит свое особенное — плохо становится только ему. Будешь спорить? — Что значит — плохо? Меньше бабок? — Да при чем тут!.. То есть бабок, конечно, меньше или совсем не остается, но это ладно, это в конце концов дело десятое. Главное: ты в какой-то момент сам перестаешь понимать что бы то ни было. Как существовать… на фига… Ты не просто оказываешься один, ты еще и полностью теряешь всякую ориентацию… Никеша ощутил морозец по хребту. Черт его знает, что имел в виду пьяный Марат, но у Никеши почему-то не выходило не принимать произносимого на собственный счет. Он разом хватил оставшееся в кружке. — Что ты об этом знаешь? — прочавкал, заталкивая в пасть пол-апельсина. — Я? — повернулся к нему Марат, глядя, как блаженненький. — Я — знаю, ты поверь… — Ну так чего ж ты не живешь как все? — Вытер горстью с подбородка сок. — Чего ж ты тут со мной квасишь, а не продаешь свои материалы? Марат продолжал таращиться на Никешу с выражением какой-то остервенелой веселости. Губы его подрагивали, словно сдерживая ухмылку или оскал. — А не вышло у меня, — передернулся лицом. — Я пытался. Я честно пытался. Я был простой, обыкновенный, нормальный, адекватный. Я такой, между прочим, всем нравился — и себе тоже. Я не ставил себе никаких сверхзадач. Не парился по поводу того, что меня напрямую не касается. Я вообще старался не париться. Не бепсо… беспокоиться. Ни о чем. И ни о ком. Че я — отвечаю за всех, что ли? — Он ухнул залпом. — Наливай… — велел перехваченным голосом. — Невозможно отвечать за всех, — произнес Никеша неожиданно непослушным ртом, наливая с громким бульканьем. — Но нужно отвечать за себя. — Во-во! — отобрал Марат кружку, плеща на пальцы. — Я тоже так думал. Тоже молодой был… Тебе сколько? — Двадцать семь. — Ну вот до твоих примерно лет я тоже, блин, был моралист… Да! Надо, мол, спрашивать с себя самого… строже всего… — саркастически оскалился. На визави он больше не смотрел. — Не надо, Никит, не-на-до!.. Проще будь. Расслабься и получай удовольствие. Не получается — заставляй себя. Только не лезь к другим, пытаясь сделать им хорошо. На хрен ты им не нужен, понимаешь?.. — Понимаю. Я никогда никому и не навязывался… — Вот и молодец. А если лежит человек на улице, помирает… Юхой истекает, не знаю, — тоже не станешь ему навязываться? Кровь остановить, «Скорую» вызвать? — Ты к чему это? Марат осушил кружку, решительно придвинул бутылку и обслужил себя сам. Не обделил — до краев нацедил. — А если ты знаешь, что человеку скоро будет сильно плохо? — глянул исподлобья. — Вот точно знаешь, что с ним случится. Кинут его на бабки или искалечат, или вообще убьют… Ты перду… ре-ду… предупредишь его? — Ну, наверное… — Ага… А ты пробовал? — Чего — пробовал? — Ага… А я вот пробовал… Много раз… — Пробовал — чего? — О-бе-ре-гать, — произнес по слогам Марат, словно с отвращением, и замолчал, уставясь перед собой. Это было что-то новенькое в их питейной практике. Кажется, «убивец» начинал-таки выбалтывать сокровенное… Но Никеша, к собственному удивлению, чувствовал сейчас не азартное любопытство, а тоску. Ему вдруг подумалось, что, может, и не хочет он ничего про него знать… Но русло пьянки было уже не повернуть, оставалось только держаться в струе, и Никеша потянулся за бутылкой. — Был у меня знакомый… — сказал Марат после паузы нарочито-равнодушным голосом. — Друг… Кокс… неважно… — Обеими ладонями помял красную рожу. — С детского сада еще мы дружили, прикинь. Всю молодость вместе гуляли. Сколько выпили — измерению не поддается… Всю Европу вдвоем объездили, я ведь когда-то видный был ездун… Вообще был веселый пацан… Вроде Вани, — хмыкнул. Глотнул, причмокнул. — Ну и, короче, завелась у Кокса девка. Было б еще что-то особенное — крыса ведь крысой… неважно… Его на ней переклинило. Глухо. Он вообще бабам нравился, но выбирал всегда пассивную роль: ему надо было, чтоб его закадрили и построили. Строго по-хозяйски. И вот уж эта его строила по полной! К их взаимному удовольствию… А я знал, я совершенно точно знал, что у него из-за нее будут очень крутые проблемы. Очень! Я не понимал, что именно произойдет — вот в чем дело! Я только видел причину — эту самую Олю, чтоб она сдохла. Абсолютно ясно видел. Ну да, я понимал, что бесполезно ему что-то говорить. Но как я мог не сказать?.. — А он? — спросил Никеша после четвертьминутного молчания. — Он?.. — Медленно и жутко растянул губы. — Ну как ты думаешь, кого он послал: меня или ее? Ага… А я ведь все не отставал. — Хрюкнул издевательски. — Все предостеречь, на хрен, пытался… В общем, был лучший друг, стал главный враг… — И чего? — Чего? А все у них было замечательно! Поначалу. Нашел, значит, Кокс свое счастье… Только счастью все время деньги были нужны. Ей самой, ее родным, ее друзьям сраным. Ну и кто эти бабки давал? Исес-с-сно. Сказать ей «нет» — это было немыслимо, что ты… Короче, наделал он диких долгов. Сначала у знакомых занимал, потом в банк пошел. Хату заложил… И тут он этой прошмандовке надоедает. Она находит себе другого мужика и посылает Кокса. Тот — в депру, в запой… Ходил еще к ней, говорят, вернуться просил, унижался. Что это вообще за кайф такой без конца унижаться?.. Неважно… У него тем временем квартиру отобрали. Он как с цепи сорвался, пить вообще по-черному стал, черт-те где, черт-те с кем, по пьяни на рожон лез. В общем, один раз так его отволохали, что половину брюшной полости вырезать пришлось… Он посидел неподвижно, потом присосался к кружке. Никеша подумал и последовал его примеру. — А вот родители его, — обратился Марат к опустошенной посуде, — до сих пор меня ненавидят. Считают, что я все знал заранее (прослышали тоже, что я Кокса в свое время отговаривал) — все знал и ничего не сделал! А?.. — Бешено поглядел на Никешу, потом взгляд его потускнел и словно перевернулся внутрь черепа. — Ну хорошо, им просто виновные нужны… Но разве, блин, они не правы? Ведь знал же, действительно знал!.. И не сделал… Ни хера не сделал… — цапнул кружку, заглянул, отставил разочарованно. — Слушай… — осторожно сказал Никеша. — А откуда ты знал? — Знал, — отрезал Марат. — Знал… — Не понимаю… — А я — понимаю?! — взорвался. — Если б я мог им хоть что-то объяснить! Конечно, они не верят! Как в такое поверишь?.. — Он вдруг осекся. — Хотя самая-то суть в том, что не это — главная причина!.. — резко подался к Никеше, глядя проникновенно, тряся сложенной щепотью. — Не то, что не верят мне — не верят, что я могу это знать. Нет. А в том, что не хотят верить. Взять того же Кокса… Ну да, он считал, что это бред, что можно вот так вот ниоткуда знать. Еще бы не бред!.. Но ведь если б он думал головой, блин, тогда, головным мозгом, а не половым членом — не так уж трудно было заметить, что Оленька его клизма та еще. Жадная, наглая, самовлюбленная… Тут ведь и без меня не так уж сложно допереть было: с такой тварью лучше не связываться… Но е-мое — ему ж именно такая и нужна была!.. — Но ты говоришь, что знал это точно? Ну, что нельзя связываться? — Да. Я — знал. Точно. В наступившем молчании Никеша автоматическим движением свинтил пробку. Хорошо — пузырь литровый… — Ясновидящий?.. — пробормотал машинально. Глядя на собственноручно наполненные кружки, констатировал про себя, что они с Маратом уже идут вровень. Мир вокруг быстро терял устойчивость и определенность. — А что — не веришь во всякое такое?.. — помахал Марат ладонью. — Какое? — подозрительно спросил Никеша, опять вдруг чуя подвох. — Сверхъес… тественное… — с запинкой выговорил Марат — но что-то было, было в покрасневших его дурных зенках. — А ты? Марат молча смотрел на него, помаргивая, потом поднял кружку, приложился, поперхнулся. Никеша с мрачной решимостью взял свою. …В общем, он в итоге все рассказал. Выдал. Заплетающимся языком, перескакивая с пятого на десятое, путаясь. Да и сам Никеша уже был таков, что не все услышанное доходило до его сознания и не все дошедшее оставалось в памяти… Короче, потом он мог лишь догадываться, где там было искреннее, пусть даже сугубо шизовое, а где — пьяный Маратов бред и его собственные домыслы. Черт его знает, когда Марат начал отдавать себе отчет в собственных способностях. Но он помнит возникавшее иногда еще в детстве ощущение ОЖИДАННОСТИ разных неприятностей. Это всегда были неприятности и всегда чужие, хотя и самого разного свойства. Как правило, это касалось родителей, сестры или близких друганов. Когда сестру клали в больницу с желтухой, или дворового кореша ставили на учет в ментовке, или у матери начинались серьезные проблемы на работе, Марат ловил себя иногда на некоем дежавю. Чувство было смутное, ничего подобного изначальному знанию, что, где и как должно случиться… Только какие-то эмоции или вдруг детали ситуации, произносимые слова казались ему знакомыми. Он совершенно не запомнил, скажем, случая, когда впервые четко связал собственные предчувствия или мимолетные галлюцинации с последующими событиями. И не помнит, как научился соотносить свои «прозрения» с конкретными людьми, их действиями и намерениями. Все происходило очень постепенно, интуитивно, к тому же вопреки сугубому рационализму Маратовой натуры и воспитания. Тем более что не просчитывалось никаких закономерностей в отношении того, как именно, за какой срок, чью и какого рода неприятность «прозрит» он в следующий раз… Не существовало тут и ни малейшей периодичности. И речи не могло идти о каком бы то ни было управлении «глюками». Он вывел только, что большинство «предсказаний» касалось людей, с которыми Марат много времени проводит вместе, имеет частый и регулярный тактильный контакт, любой: рукопожатия, секс, даже спарринг-партнерство на тренировке по карате. Впрочем, это совершенно не означало, что, скажем, новая его девушка обязательно становилась объектом ясновидения, или даже что частота занятий любовью проявляла это ясновидение, — никаких, я говорю, определенных закономерностей… Как бы то ни было, годам к шестнадцати-восемнадцати он твердо знал, что уникален. И так же твердо знал, что посвятить кого-либо в это обстоятельство невозможно — его попросту сочтут психом. Тем более, и проверить способности его на практике было сложновато: «прозрения» часто оказывались слишком смутны, чтобы сформулировать ясное предсказание, а любые заявления постфактум звучали бы неубедительно. Но сам-то он в таланте своем не сомневался и намерен был вовсю им пользоваться. Бескорыстно, конечно, окружающим во благо (в силу возраста самомнение в нем сочеталось с идеализмом вполне щенячьего пошиба). Он никому, естественно, ничего не говорил, но сознание собственной исключительности на поведении не сказываться не могло: наплевать в те времена Марату было на «социальный лифт», учебу-карьеру-бабло и прочие бирюльки заурядностей; он мотался по Европе, творчески бухал и размышлял о глобальном. В конце концов, этический аспект собственной миссии был ему очевиден… На то, чтобы окончательно вымыть это дерьмо из его головы, ушло добрых десять лет. Десять лет, за которые он дистанцировался ото всех своих старых знакомых: с одними насмерть перессорился, у других стяжал репутацию сумасшедшего, третьим совестился смотреть в глаза. Десять лет, сделавших его мизантропом с могучим комплексом вины. НИ ОДНА его попытка кому-то помочь, предупредить, уберечь ни к чему не привела. НИКТО его не хотел слушать. Одни крутили пальцем у виска. Другие считали, что Марат дурит им голову корысти ради. Третьи вообще не шли на разговор, поскольку дело касалось любимого-выстраданного-долгожданного-вожделенного, и сама мысль об опасности этого ими не воспринималась… Будь у него психика послабей, он, наверное, спился бы, сторчался, а то и вообще чего-нибудь над собой учинил. Но Марат не собирался загибаться или опускаться. Он отдавал себе отчет, что альтруизм, если Марат будет в нем упорствовать, приведет его в дурку. Что попытки кому бы то ни было помогать надо прекратить немедленно и от чувства вины избавляться беспощадно, что о собственной уникальности надо забыть и стать самым обыкновенным человеком с самыми тривиальными потребностями и амбициями. И он стал им. В его модус вивенди последних лет не было совершенно ничего двусмысленного или предосудительного. Он не превратился в сволочь, в идиота, в жлоба. Он добросовестно работал, ладил с близкими, у него была женщина, которую он любил, на которой почти собрался жениться. Ему, строго говоря, абсолютно не в чем было себя упрекнуть. Тем более что и «способности» его злосчастные после того, как он стал их начисто игнорировать, вроде даже и не проявлялись. То ли впрямь перестали поступать «сигналы», то ли подсознание научилось надежно их блокировать. Так что же ему было не так?.. Чего-то было. Он не сумел заставить себя сформулировать. Боялся. Он всеми силами отпихивался от все более откровенной тоски, использовал самые выморочные интерпретации. Катьке хронически хреновое настроение объяснил тем, что давно не был в отпуске, уговорил выбраться куда-нибудь подальше. Где потеплей… А выбравшись, едва самолет от земли оторвался, даже испытал нелогичный совершенно внутренний подъем: словно что-то меняется в его жизни… Но ничего измениться не могло. Приземлились они на самом заурядном курорте, оказавшись среди самых заурядных курортников — себе под стать. И до Марата дошло, что ничего уже не изменится никогда. И вот тут-то оно и произошло. Он записался на дайвинг. Попсовый вариант для новичков. От нечего делать, из любопытства. Ныряли попарно, то есть по трое, считая инструктора. Марату в пару достался какой-то пацан лет четырнадцати-пятнадцати. Чтобы под водой не разбредаться, инструктор велел им взяться за руки… Марата прошибло так остро, как и в прежние времена редко бывало. Прямо под водой. В первый момент он вообще ничего не понял — красные поочередные вспышки перед глазами и звон в ушах. И сильнейшее, неконтролируемое чувство опасности… А потом, вдруг, сообразил: железнодорожный переезд. Регулируемый переезд, закрытый шлагбаум, звон и мигание. И опасность, судя по силе паники, парню на том переезде грозила смертельная. А дальше все было как всегда, он подошел к нему (тот был со своим отцом) и попытался объяснить. Конечно, его не стали слушать. Он настаивал, едва не нарвался на скандал… Плюнуть?.. А ты думаешь, легко плюнуть, когда знаешь, что благодаря тебе, твоему неумению внушить, доказать умрет человек? Что ты фактически убиваешь его?.. Но дело даже не в этом. Просто Марату пришлось вспомнить, что он такое. Что он за чудо. Чудище. Что рановато он счел себя человеком. А самое жуткое — ему пришлось додумать до конца простенькую мысль, которая, оказывается, все эти годы барахталась в подкорке, хотя последнее время совсем уже почти незаметно. Мысль о том, что с Катькой ведь когда-нибудь может произойти то же самое. С Катькой, с которой он намерен жить всю жизнь. А значит, всю жизнь он будет ждать этого: какой-нибудь вспышки, звона, паники, страшного, ненужного знания, данного ему без спроса и от которого уже не отмахнешься… Ждать при каждом прикосновении к ней. А если (когда) это произойдет — что он сможет сделать? Выставить себя сумасшедшим? Настаивать до тех пор, пока она в испуге его не бросит? Промолчать и жить с осознанием того, что ничем не помог самому дорогому для тебя человеку?.. Ему было давно положить на альтруизм; в конечном счете и на всех посторонних. Но теперь все уперлось не в абстрактное чужое, а в его собственное: в то, без чего он не хотел, не мог, не мыслил себя… Он не хотел жить без нее, но он больше не мог жить с ней. Он, если честно, даже чуть не утопился там, в Красном море. Не потянул. Испугался. Он знал, что ему придется с ней порвать. Прямо сейчас. Но он так и не нашел в себе решимости сделать это в открытую. Он просто сбежал. В первом попавшемся направлении — туда, где нет знакомых и где его не сразу отыщут с требованием объяснений. Тем более Ваня, случайный знакомец, как раз… Ночью, пока Катька спала, Марат собрал втихаря манатки, оставил записку, выкинул мобильник и сел в машину к Ване и его бойцам, направляющимся к границе. 6 И не пытайтесь меня убедить, что ничего людям не надо, кроме бабла, думал Никеша. И отвалите со своими гламурными журналами и коммунальными ток-шоу, ценниками и циниками, и не чешите мне лохматого: мол, человек тварюшка простая, жадная и самодовольная — в чем мы все едины… Не все, ребята, не все! Попадаются среди нас и такие, кто желает самоутверждаться не за счет убогих понтов, а через сознание собственной нравственной миссии. Ни много ни мало. Кто даже свихивается слегка на этой почве… Даже не слегка… Ныла печенка, мозги с бодуна кряхтели и заедали, но он все равно думал (с какой-то завороженной оторопью) о Марате. Тот спросонья оказался вообще нетранспортабелен: мычал, щурился болезненно и бессмысленно, вставать отказывался и только угрюмо бормотал традиционное (явно в качестве реакции на еврейское государство) из древнего Летова: «Общество „Память“, русский террор…» Собственных вчерашних излияний он, похоже, не помнил. Никеша слинял из провонявшей перегаром квартиры, взял в первой подвернувшейся лавке пару банок «Голдстара» и, упав на скамейку на склоне над Сдерот Хаим Хазаз с видом на Кнессет и Монастырь Креста, принялся разбираться, что же он такое вчера услышал и как к этому относиться. Даже не будучи ни психологом, ни психиатром и не умея поставить диагноз, он понимал, что картина Маратова безумия складывалась из всего, что только можно: тут тебе и мания собственной исключительности, и болезненное чувство ответственности за неудачи и несчастья близких… и то, о чем Никеше остается лишь догадываться, — вроде ссоры со старым приятелем из-за его новой девки… или собственных заморочек с потенциальной женой… откуда я знаю, может, подсознательно он давно хотел от нее удрать, только повода не было… А говорят еще, кстати, что психозы нынче — чуть ли не профессиональная болезнь мелких клерков. Может, заморочилея человек в офисе так, что даже отпуск не помог (то-то он все про скуку миддл-класса)… Специалисту здесь, конечно, раздолье. Никешу поразило, как ловко и внешне логично встраивал Марат во внутренне совершенно алогичную систему сугубо разнородные факты текущей реальности: от когдатошних увечий этого его Кекса… Кокса… (в которых, понятно, девка виновата — как же иначе) до собственной истерики во время первого в жизни погружения… Наверняка Мас и его приятели-дайверы знакомы с подобным… Клаустрофобия там какая, или инструктор недоглядел, или с оборудованием что-нибудь не в порядке… Уж шум-то в ушах и паника в их деле точно не редкость… Железнодорожный переезд — это ж надо ж… Мас, повторил Никеша про себя, еще не понимая, за что в голове цепляется случайное имя. Словно Ивар каким-то парадоксальным образом вписывался во всю эту не имеющую вроде к нему отношения историю… Ну, тусовались они вместе в своем Шарм-эль-Шейхе, ну, увез Марата Мас оттуда… Антоха с его теорией! Ну конечно… Еще один ненормальный с еще одной ненормальной теорией… Но как все стройно выходит, хмыкнул Никеша и даже сам себе головой покачал. Шепелявый Антон то ли в шутку, то ли почти в шутку заявлял, что у Маса талант сдвигать людям крышу. Мол, если у человека, снаружи вполне адекватного, есть в мозгах какая-нибудь невидная окружающим (а то и ему самому) червоточина, то стоит этому человеку познакомиться с Иваром, как все черти тут же лезут из омута… И ведь не сказать, что «гипотеза» совсем беспочвенная — посмотреть хоть на Иваровых приятелей, один другого странней… А между прочим, в Риге, по слухам, была у Масарина девица, которая и вовсе в тамошнюю Кащенко угодила… — …Ну а чего он, по-твоему, такой летучий голландец? — осведомлялся Антоха, вроде всерьез и горячо отстаивая свою версию. — То он здесь, то он там, то в Риге, то в Праге, то в Малаге… то где-то, никто не знает, где. Причем планами своими никогда не делится, заметь, — боюсь, что он их и не строит. Баб постоянно бросает. Или, ты слышал, чтобы у него были настоящие, старые, проверенные друзья? Во-во… — Ну, и почему же? — А потому что нельзя ему с людьми задерживаться. Он это понимает — ну, или чувствует. Для их психики это вредно. Вот он и не связывается ни с кем надолго… И все равно — воспринимать Антонову «гипотезу» сколь-нибудь всерьез было невозможно: не только для грубого материалиста, но и просто для любого человека, знающего Маса лично. При всей нетривиальности своего модус вивенди, при всей нелюбви к прямым ответам, при вечной хитрющей улыбочке тот напрочь лишен был (как бы ни хмыкал Никеша перед Маратом) всякой загадочности. Ни малейшей не ощущалось в нем бесовщинки. Или там двойного дна. Если честно, в нем и объема особенного не чувствовалось. Никеше как-то пришло в голову: вот позволь Мас кому-нибудь сойтись с ним поближе, не стало бы это для удостоенного в итоге изрядным разочарованием?.. За Масом крайне забавно наблюдать, но вот интересно ли с ним общаться?.. Конечно, рассказывать, выпендриваться прямо или косвенно он умеет — но от серьезных разговоров с кем бы то ни было последовательно уклоняется. Что-то скрывает? Или просто нечего ему особенно сказать?.. С другой стороны… если поиграть за Антоху… Зюскиндов Гренуй, помнится, вообще был «человек без свойств», а все, кто с ним имел дело, кончали хреново… Хм… Не спросил: этот дайвинг с глюком у Марата был до или после знакомства с Масом? Не удивлюсь, если вскоре после… Никеша достал телефон и в очередной раз набрал Ивара. Ему что-то объяснили на иврите, — видимо, что абонент вне зоны. Он уговорил первую банку, поставил на землю и резко припечатал подошвой, превратив в аккуратную лепешку. Полюбовался делом ног своих, а потом, рискуя добить кредит, позвонил в Москву Антохе. Как всегда, некоторое время ушло на то, чтоб адаптироваться к уникальной Антоновой дикции. Приблизительно уяснив из шипения и бубнежа, что в столице нашей родины за отчетный период ничего интересного не произошло, Никеша поделился, что в Ерушалайме славно, но делать не фиг и что, наверное, скоро он вернется в Питер. — Мас, кстати, сейчас тоже тут. Из Египта приехал. — Вместе бухаете? — Да нет, он в Хайфе. Бухаю с одним его приятелем… Мужик, я тебе скажу, долбанутый на всю голову. Помнишь свою теорию? Про Маса? Отлично, между прочим, в нее пилится… Никита вкратце изложил Маратову историю и его же бред. Отреагировал Антон в своем стиле — неожиданно: — А с чего ты уверен, что это бред? — То есть? — хмыкнул Никеша. — Ты к тому, что он правда ясновидец? — Все на свете бывает… Он явно стебался. По обыкновению. А, может, не совсем. А, может, совсем не… Насчет Антохи Никита не взялся бы ничего утверждать. Даже занятия его — одно из по крайней мере, находилось на границе фантастики и жульничества: Антон, профессиональный программер, подрабатывал виртуальным дилерством — скупкой внутренней валюты многопользовательских игр и продажей ее за реальные баксы. Вообще многое в нем если не ставило в тупик, то настораживало — начиная с манеры общения. Его жуткая речь, словно нарочито невнятная, всегдашний дурашливый азарт в глазках невольно создавали впечатление, что парень валяет ваньку, потешается над тобой, не особо это скрывая. Плюс содержание его «телег»… По всей видимости, впечатление было-таки небезосновательное, хотя напускная сумасшедшинка никоим образом не исключала наличия в Антоновой башке реальных (и немаленьких) тараканов. В любом случае возражать ему было глупо. Оставалось только подыгрывать. — Ты ж сам говорил, — утрированно серьезно заметил Никеша, — что народ от встречи с Масом шизеет… — А может, Мас в них не безумие скрытое будит… — …А скрытые способности? — Почему нет? — Как это он, интересно, делает? — Ну а как этот твой Марат опасность чует? — А! — У самого Маса это такая же волшебная способность?.. Че-то слишком много волшебников выходит, нет? — А что мы вообще о людях знаем? Может, в каждом из нас что-нибудь сидит. Просто мы отчета себе отдавать не хотим. Да, подумал Никеша, за ним не угонишься… Ладно, не важно. — Помнишь, — сказал он, — ты мне в прошлый раз про Липатову говорил? Что она там про Маса спрашивала? На том конце помолчали. — Честно говоря, плохо уже помню… — Ты говорил, она меня незадолго до смерти искала? — Телефон твой хотела. Я ей твой питерский номер дал — не знал, что ты в Израиле… Ну, и спрашивала, кажется, кто такой Мас, знаком ли и я с ним… — То есть она сама его знала? — Я так и не понял. — И чего ты ей сказал? — Слушай, Никеш, не помню… Что я ей мог сказать? — Ты? — фыркнул. — Ты многое мог. Гипотезу эту свою, например… Антон опять помолчал. — Между прочим, ты в курсе, что она какая-то странная была в последние дни? — спросил тоном, который (сквозь шумы и радиопомехи его прононса) показался Никеше непривычно осторожным. — В каком смысле странная? — В депресняке в каком-то. Мне самому голос ее не понравился, когда она мне звонила. Я потом у общих знакомых спрашивал. Каринка, оказывается, многим тогда названивала, и почти все говорят, у них впечатление возникло, что малость не в себе она… — Тоже, что ли, крыша поехала? — осведомился Никеша со смутным, но неприятным предчувствием… — Что-то вроде… Или талант свой скрытый осознала… — Ты о чем? — Ну, я с чужих слов… Кто-то, у кого я потом узнавал, сказал, что она ему про себя толкала… Э-э, что, типа, у нее такая… особенность… Я пытаюсь сформулировать… Она полностью воплощается в то, что подсознательно хочет видеть в ней каждый, с кем она общается… Поэтому всяк видит в ней свое, а самой собой ей быть не дают — только тащат каждый себе… В таком духе… Видимо, чего-то подобного Никеша и ждал, но все равно растерялся: — Это же паранойя… — Я пересказываю то, что пересказали мне… За что купил. Хотя, согласись, девчонка она правда была популярная, причем не совсем понятно, с чего бы… — Теперь я понимаю, почему ты пересмотрел «трактовку Маса»… — мрачно сказал Никита. — Мас тут все-таки, боюсь, ни при чем. Когда у Каринки это началось и когда она разбилась, его точно в Москве не было. — Может, они по телефону общались… По мылу, по «скайпу», мало ли… — Ну, тут я тебе ничего не скажу… Кстати, если Мас в Израиле, лучше сам у него спроси. — У него телефон отрублен… Слушай, — не выдержал, — ты это чисто прикалываешься или как? Насчет всей этой лабуды, мистических талантов?.. — Помнишь, как у Борхеса… — словно бы задумчиво, но с легко уловимой даже за шипением и запинками издевочкой произнес Антон: — «Мир дивен, в нем все возможно…» Если не ошибаюсь, это же твоя собственная телега была на тему того, что человек не вписывается ни в какие концепции… — Ну да, ну да… И все мы скрытые чародеи. Только не хотим себе признаваться… — Некоторые, по твоим словам, таки признаются. — Хохотнул. — Зачмызгавши кошерного чемергеса… — Знаешь, я как минимум одного человека могу назвать, у которого нет никаких мистических талантов. Ни потенциальных, ни действующих. Ни скрытых, ни явных. — И кого же? — Себя. Никеша, морщась, задрал голову (с пасмурного неба срывалась какая-то дрянь, ставя точки на очки), от души глотнул пива и полез в карман. Без энтузиазма пересчитал оставшиеся шекели — сумма вышла жалкая, но автобусы здесь недорогие, до Хайфы и обратно должно было хватить. Он тяжело поднялся, подхватил банку и двинул на автовокзал. По дороге снова набрал Маса — с прежним результатом. Тогда он сообразил, что не знает его адреса, и сделал еще пару звонков, чем прикончил кредит. Автобус вынырнул из громоздкого ящика тахана мерказит, покрутил по иерусалимским улицам, попер, разгоняясь, в гору. Окрестные холмы и ущелья едва различались за исцарапавшим стекло быстрым частым дождем. Никеша задремал прерывистой, но вязкой похмельной дремой, из которой окончательно выдрался только на финишной прямой: слева холодно искрило на солнце зеленовато-серое море, справа поодаль тянулся параллельно шоссе скальный обрыв. Во рту была помойка, в башке — вата. В Хайфе он еще не бывал и удивился, обнаружив, что автовокзал тут построен не в центре, как во всех нормальных городах, а на самой окраине и что предстоит пересаживаться на городской маршрут. Он быстро нашел большую и подробную схему автобусного сообщения… все надписи на которой были исключительно ивритскими закорючками. Он тихо выматерился, но, будучи в этой стране не первый день и не первый месяц, не растерялся, конечно, а стал прислушиваться к разговорам вокруг. Минуты не прошло, как мимо протопотало с полдюжины девиц в неопознанной бежевой униформе, громко хихикающих и переговаривающихся по-русски. У них Никеша и выяснил в подробностях, на какой гейт соваться, на какой номер садиться и куда ехать. …Он еще раз сверился с адресом и вдавил кнопку домофона. Довольно долго ничего не происходило, потом наконец из щели прокаркал на иврите женский голос. Никеша по-русски осведомился насчет Ивара Масарина. Внутри замешкались и перешли на английский. Никеша повторил вопрос на лингва франка. Ему сообщили, что Ивар уехал. Давно? Недавно. Куда? «Я не могу сказать». Никеша так и не понял — она не знает или не имеет права разглашать. «Но он в Израиле?» — «Нет». Он свернул за угол и медленно пошел вниз по пустой улочке, в дальней перспективе которой торчало над беспорядочными низкими крышами масштабное индустриальное безобразие — порт. Поймал себя на том, что опять подбрасывает «пятиогородную» монетку. Никеша не запомнил, когда попытка простейшего эксперимента превратилась у него в трусоватую игру с самим собой, а та — в раздражающую некоторых привычку. Давно. И ведь за все это время он действительно так ни разу и не решился глянуть, какой стороной она там упала. Не стоит провоцировать бога. Даже если в него не веришь. Одного — Богданова — трупа Никеше, кажется, хватило, чтобы это понять… Он остановился и опустил взгляд на свои кисти рук. Правая прикрыла левую. Он медленно убрал верхнюю и увидел пятерку в полосатом квадратике. Решка. Подбросил снова. Хлопнул. Решка. Тогда он взял монету и зашвырнул за ближайший забор. Подумал, запустил обе руки глубоко в карманы, выгреб из них всю мелочь и отправил следом. Антон 1 Вардан Кушнир, владелец «Центра американского английского», самого известного спам-бренда Рунета золотых спамерских времен, умер в июле 2005-го. Он привел к себе домой на Садово-Каретную трех шалав из «Голодной утки», те сыпанули ему в бухло клофелина (хрестоматийная «работа на мопса»), но поскупились, и когда девки впустили в квартиру бандюков, хозяин проснулся. Его забили до смерти, после чего вынесли из дома технику, кредитки и деньги. Обстоятельства этой смерти несколько разочаровали бесчисленных отечественных получателей спама, сразу после убийства заполнивших Сеть злорадными торжествующими воплями. Широким юзерским массам, конечно, хотелось бы, чтобы коллективный враг 25 миллионов пользователей (столько писем, говорят, рассылал в свое время Центр ежедневно) пал жертвой именно своей богопротивной деятельности. Антон все-таки старался об этом помнить. О том, что виртуальное злодейство, как и любое прочее, штука, если и не всегда (мягко говоря) наказуемая, то всегда неблагодарная. При том, что среди сетевых грехов самого Антона спам был еще одним из самых невинных. Начав в конце девяностых, в пору мужания Рунета, он честно прошел вместе с ним большинство сомнительных этапов их общей биографии. (Хотя что до спама, то, строго говоря, сам Антон никогда ничего не рекламировал. Как матерый вирусописатель он делал программы, позволяющие использовать инфицированные машины для фоновой рассылки.) И все-таки прямого «действенного» криминала Антон чурался. Он продавал программный (о’кей, вирусный) продукт, но сам не украл ни цента. Как, впрочем, и многие коллеги-соотечественники, включая легендарного Corps’а, чей (по слухам) модифицированный Haxdoor недавно облегчил шведский интернет-банк Nordea на лимон баксов. Точно так же Антон подвизался на порнушном поприще. AWM с многолетним стажем, он по большей части просто делал в Сети бесплатные страницы с приглашениями на платные ресурсы, действуя в одиночку и заколачивая штуки три в месяц. (Было, правда, время, он таки работал в одной из полусотни российских AWM-компаний, управляющей десятком сайтов. Компания скупала фотки у студий — от ста до двухсот пятидесяти долларов за 20–40 кадров одного «сеанса», и выкладывала на своих ресурсах. Башляли в основном иностранцы, в месяц набегало в общей сложности порядка ста пятидесяти зеленых тыщ. Но когда картинки были потеснены видеороликами, у студий и следом веб-мастеров неожиданно возникли языковые проблемы: забугорный клиент желал связных сюжетов, озвученных по-английски, а поди найди среди наших бл…н достаточное количество англоговорящих, пусть даже на таком уровне…) Добрых десять лет пробавляясь вещами разной степени нелегальности (не только, конечно, ими, но ими в большой степени), Антон, как любой нормальный раздолбай «девяностнической» закваски, мало заботился об этической стороне своих занятий, — хотя уголовный кодекс если не чтил, то проявлял к нему известную вежливость. Они с Антоном старались друг другу не мешать, благо формулировки УК были туманны (та же статья 242, об осужденных по которой он слыхом не слыхивал), а менты — толерантны: не сказать ведь чтоб они не находили «в офлайне» сетевых порноторговцев, но всякий раз являли отрадную понятливость в финансовых вопросах, причем даже не особо жадничали… И все равно, чем бы Антон ни зарабатывал раухбир свой насущный: писанием ли вирусов, созданием сайтов, или спекуляцией «голдой» от какого-нибудь World of Warcraft, он интуитивно придерживался сугубо индивидуального, никогда не то что не осмысленного, но даже не сформулированного свода «понятий». Многое там смешалось (и некая не вполне приличная на пороге тридцатилетия романтика, и не всегда объяснимое упрямство), копаться в чем желания не было, но, похоже, во многом именно благодаря этим своим «заплетам» Антон в свое время ни разу не влез в однозначную, пусть виртуальную, уголовщину… А нынче все не желал прочно осесть в солидном легальном бизнесе, хотя бы онлайновом, где давно обосновались многие (даже, пожалуй, большинство) из тех, с кем он начинал. Черт знает, что здесь было главной причиной… Завести какой-нибудь собственный сугубо цивильный интернет-магазинчик попросту никогда не хватало денег. Не то чтобы он не умел зарабатывать, скорее, не умел копить (бабки к Антону не питали большой взаимной тяги, спеша друг от друга избавиться). А пристроиться на постоянной основе под начало кого-нибудь из забуревших коллег-программеров не давала застарелая фобия в отношении всякой субординации и любого начальства. А может, дело было в лютой скуке и чисто эстетическом отвращении — навидавшись сверстников из числа столичных манагеров, Антон менее всего хотел уподобляться данной публике. (Среди ярких впечатлений была очная кабацкая встреча фанатов WoW и некоторых из тех, на ком паразит Антон как раз и наживался. Сидит эдакий геймер двадцати семи лет, совладелец рекламного агентства, кидающий игровым «неграм» за «развитие» своего персонажа по паре сотен баксов ежемесячно: лениво-брюзгливый пухлый ротик, мертвенькие глазки, вальяжные жесты — и вяло цедит, что, мол, запары ему и на работе хватает, в игре он, мол, отдыхает, делать, что ли, ему нечего, еще и тут напрягаться; а расходы эти для него тьфу…) Так или иначе, когдатошняя девяностническая кибершпана, просыпавшая прямо на клаву амфетаминный порошок («Это мой турбодрайв после шести!»), теперь рулила сетевыми финансовыми системами и интернет-торговлей, а все более странный себе и окружающим Антон по-прежнему не брезговал индивидуальными заказами гниловатого свойства. Каковым выглядел и этот последний, из-за которого его занесло в счастливую Барселону. Знакомый свел его с неким русским, постоянно проживающим в каталонской столице. Тот хотел сайт — ага, известного рода. Дело для Антона было куда как знакомое, а бабки предлагались нормальные… Хотя он с самого начала уловил, что чего-то пан заказчик недоговаривает, но ломаться не стал, благо пребывал на мели. Да и перспектива посреди зимы погреться в солнечной Барсе, вообще Антоном трепетно любимой, гляделась больно заманчиво. В двадцатых числах декабря он прилетел в Испанию, где и прояснился тот самый замятый нюанс: сайтик предполагался для взрослых, но с детками. С изображениями деток. Русских, как догадался Антон. Это для него, в принципе, не было такой уж новостью — пару лет назад, допустим, к Антону настырно подкатывался с подобной работой один сибирячок, то ли из Читы, то ли из Омска, чей знакомец снимал на цифровое видео у себя на квартире обоего пола воспитанников местного детдома. «Модели»-малолетки получали за съемочный день по полторы штуки рублей, а доступ к сайту, где снятое выкладывалось (пока у «режиссера» не испортились отношения с ментовской крышей на почве жадности последней), стоил любому желающему сорок, что ли, баксов в месяц… Антонов релятивизм был широкого профиля, но на выродков не распространялся: сибиряка он, разумеется, послал по тому же адресу, что теперь и новоявленного каталонца (ко всему прочему, его нимало не тянуло в здешнюю тюрягу). Однако работа тем самым накрылась, деньги, весьма нелишние, окончательно дематериализовались, а поездка на другой конец континента оказалась зряшной. Антон механически прихлебывал «сервесу» на припеке открытой веранды огромного торгового центра Diagonal Mar (в трех шагах от тускло-зеленоватого моря, от нудистского пляжа, где неподвижно торчали на манер пингвинов, обратив к променаду набережной пуза и гениталии, редкие дряблокожие старики), мрачно прикидывая стоимость обратного авиабилета, и вдруг понял, что мысль о зимней Москве, промерзшей, темной и угрюмой, вызывает почти физиологическое отторжение. Это было очень похоже на клаустрофобию. Антон даже отвлеченно удивился: ощущение тесноты, спертости, скученности и затхлости столь же не вязалось (вроде бы!) с вызываемой им Москвой (размазанной по здоровенному куску суши Москвой, где ты пропадаешь среди необозримых выстуженных пустырей и полукилометровой ширины проспектов), сколь с этим зажатым меж горами и пляжем невеликим городом — ошарашивающее чувство простора и свободы: взгляда, дыхания, существования… Но здесь море раздвигало перспективу до бесконечности, от вида созревших на деревьях апельсинов (рыжее в темно-зеленом на густо-голубом фоне) ехала северная крыша — а где-то хрен знает где, дома, где черная каша летела сейчас из-под колес на обледенелые тротуары, дымили и буксовали мертвые, непролазные пробки, небо заслоняли громадные каменные плоскости, насморочные толпы в толстой тяжкой одежде продавливались слитной взопревшей массой сквозь переходы метро, вминались в вагоны, отстригающие дверьми лишние конечности… В общем, восвояси не хотелось отчаянно, тем более что память готовно подбросила шестилетней давности картинку, на которой он, Антон, в центре Барсы, в новогоднюю ночь, влудив с пацанами сухого хересу, раздевшись догола, с разбегу с матерным ревом вламывался в жгуче-соленые, валящие с ног прибойные волны, видимые в темноте лишь белыми чубами. Он подумал, что раз до нового 2007-го осталось девять дней, хрена ли б все их не провести тут?.. Подсобила, совершенно неожиданно, Алька — дальняя, случайная и полузабытая знакомая, чьи координаты сохранились у Антона фактически чудом. В Барсе она жила давным-давно, еще в каких-нибудь двадцать лет (по какому-нибудь студенческому обмену?) сюда просочившись и, подобно бесчисленным «нашим», не подумав возвращаться. Впрочем, связь с родиной Алина до сих пор не утратила: работала на некоей секретарской должности в российском консульстве. В связи с чем была посвящена в ряд деталей деловой жизни здешнего русского комьюнити, довольно тесно связанной с данным дипучреждением. Например, Алька поведала Антону про одного вхожего туда соотечественника, наладившего торговлю видами на жительство в Испании по умеренной цене — 25 тысяч евро за штуку. Он же организовал фирмочку, помогающую обустроиться здесь эмигрантам из России, с которых брал по сотне евро за час консультации. А вообще, господа дипломаты и их протеже преактивно варились в самых разных сферах, вплоть до клубно-ресторанной — один бар «Москва» в самой пещерной стилистике чего стоил… Было заметно, что к коллегам и землячкам Аля относится без особой корпоративной и национальной солидарности, и, похоже, имеет на то основания. Кстати, Антонову рассказу о русском интернет-торговце юным мясом она ничуть не удивилась. Девушка снимала крошечную двухкомнатку в районе Грасиа, на улочке Каррер де ла Гранха, на пару с хохлушкой из Николаева (украинская община тут тоже не малочисленна, мягко говоря). В личной жизни ее, видимо, образовался простой, — очень кстати для Антона, который в конце концов постановил, что все, как всегда, складывается к лучшему. Среди многих достоинств девушки Алины было и доскональное знание барселонских кабаков, по которым она вдоволь поводила гостя, до невменяемой поволоки в глазах объевшегося пупьедес, канелонес и почего фидеуа и опившегося вино де каса. Но этот барчик он обнаружил сам по пути к Санта-Мария дель Мар со стороны метро «Барселонета», буквально в полуквартале от церкви, с правой стороны узкой улочки. Взгляд его тормознули сгрудившиеся за единственной витриной бутылки виски с непростыми этикетками. Приглядевшись, Антон с уважительным недоумением убедился, что толпятся тут только и исключительно молты: причем в каком-то несусветном количестве, причем сплошь и рядом коллекционные. Из чистого любопытства уговорив Алинку заглянуть, он без удивления обнаружил внутри пустые — все до единого — столики (дело было в первой половине дня) да двух человек по обе стороны стойки: осанистый белобородый дед, олицетворение мудрости и достоинства, царил за нею, а перед дедом, завороженно уставившись на полки с пузырями, торчал молодой лысый хмырь смутно-знакомого вида. Кажется, торчал он так давно, зрелище вогнало его в транс — и столь же неподвижен и безмолвен все время оставался бармен… Что-то аллегорическое почудилось Антону в этой картине. Когда же хмырь запинающимся то ли от счастья, то ли от скверного знания английского голосом попросил наконец спейсайда 1973-го года, Антон по манерам и акценту мигом определил очередного русака, а еще пару секунд спустя узнал его. Это был тот самый писатель — Никодимов? Евдокимов?.. («Леха», отмахнулся писатель, больше похожий, если честно, на мелкого наркодилера), на котором несколько месяцев назад в Москве Антон пробовал по случаю обкатывать безумные гипотезы: предположив, что литераторы с их профессионально тренированной фантазией должны быть восприимчивей ко всякому бреду. Тогда толку из Антоновой попытки не вышло никакого, а теперь этот тип моргал на Антона, явно пытаясь в свою очередь вспомнить, откуда его знает… Антон любил неожиданные повороты и произвольные совпадения. Они пристроились за первый попавшийся столик, и Леха поведал, что прилетел в Барсу из Риги (где живет и куда на его удачу дотянулись маршруты дешевых авиакомпаний-дискаунтеров) как раз на Новый год со своими рижскими приятелями к своим каталонским приятелям. Пока спортивные приятели лазали по многочисленным в окрестностях Барселоны скалам, Леха бегом устремился сюда, к Санти, осуществлять давнюю мечту — попробовать виски, который был бы старше него (волхвоподобного бармена-хозяина, по Лехиным словам, звали Сантьяго, и имелось у того в заведении аж четыре сотни сортов шотландского односолодового). За тем, как Леха нюхал содержимое толстодонного стакана, как делал маленькие глотки, надолго застывая после этого лицом, чувствовался давний, выстраданный, внушающий уважение идефикс — и, подмигнув Альке, Антон взял у невозмутимого Санти Braes of Glenlivet, разлитый в бочки в 75-м, за два года до Антонова рождения. После подобной смазки общение не могло не пойти. Для начала, понятно, повосторгались на два голоса Барсой (Алинка смолчала — для нее, постоянной жительницы, как водится, заметней и актуальней были отрицательные стороны здешнего существования… впрочем, на родину она что-то не рвалась). Обматерили каждый свою страну. — Я вообще думаю тут остаться, — сумрачно объявил Леха. — Есть где жить? — Снимать можно… — В Каса Мила, — кивнула Алька, — всего каких-то триста штук в месяц. Леха хрюкнул: — Во-во… Не, ну знакомые есть, посоветуют варианты… — А на что жить? — спросил Антон. — А я уже присмотрел. Есть у нас — ну, где я тусуюсь, на Поблено такой Пабло. Аргентинец. Иммигрант. У него магазин собственный, зеленная лавка. Так ему, говорят, продавец нужен. — И много платит твой Пабло? — Девятьсот, что ли. В месяц. С голоду, по крайней мере, не сдохнешь. — Мандарины будешь продавать испанским бабулькам? — хмыкнул Антон. — Лучше здесь мандарины продавать, чем в такой жопе, как Рига, вообще непонятно чем заниматься… — Ну, а книжки? Он только рукой махнул. Но разговор все-таки свернул на литературу и даже, в точности как в прошлый раз, пошел о сюжетах для оной. (К этому моменту они успели переместиться от Санти в заведение подемократичней: паковаться молтами денег ни у кого не было.) Теперь, однако, ораторствовал Леха, пребывающий, видимо, под действием очередной идеи: — Узнал недавно одну совершенно реальную историю — простенькую, но характерную. Страшно хотел бы написать такую вещь — жалко, не потяну, фактуры не хватит. Да и слишком она какая-то плакатная, даром что из жизни… Короче. Райцентр Калужской области. От силы тыщ десять народу. Середина девяностых. Представляешь себе, как это выглядело? Самый развал. Все безработные, бухают разведенный технический спирт до потери человеческого облика. Улицы разбиты, везде помойка. Обдолбанная гопота. Детсады позакрывались, в школах детей не кормят, учителям не платят зарплату. Из дома престарелых разбегается персонал, которому ее тоже не платят, и инвалиды лежат в собственной моче. Но что-то все-таки в городе теплится, работает, например, деревообрабатывающая фабрика и даже закупает швейцарское оборудование. Чтобы его отладить, из Швейцарии присылают инженера лет эдак двадцати-, допустим, восьми. Нормального такого немецкоязычного очкастого швейцарца по имени, допустим, Юрген. Никогда, разумеется, в России не бывавшего и по-русски не говорящего. В этот самый райцентр… Представил? Антон, уже слегка размякший, представил и даже неожиданно живо; а очнувшись от кратковременного бэд-трипа, глянув на заставленный столиками дворик в Баррио Готико, на расслабленную послерождественскую публику, на шныряющих с кайпериньями и опорто чернявых официантов, аж головой затряс… — …Ему обещают переводчика, но не дают, — продолжал Леха. — Никто ему ни хрена не объясняет. Его селят в общежитии ПТУ — ага, в нормальной такой общаге провинциального пэ-тэ-у. С пэтэушниками. Вижу злорадство на твоей роже и даже отчасти разделяю, хотя если подумать, прикольного тут ноль: страшненько это, если подумать… Суть как раз в том, чтобы прописать расклад именно от его лица, Юргена, с его точки зрения. С точки зрения человека из блаженной Гельвеции (где за тем, чтобы утилизируемый мусор был правильно расфасован по правильным пакетикам, следит специальная полиция), неожиданно окунувшегося с макушкой в реалии расейской периферии. В условия, к которым не применимы все его прежние оценочно-поведенческие реакции. Вот что он, такой человек, начинает делать в подобной ситуации?.. — И что же? — послушно спросил Антон. — А это забавно! Ведь реальный швейцарец принялся действовать так, как привык, как действовал бы дома. Единственно, видимо, возможным для себя образом. То есть стал драить собственную каморку, мыть лестницу, которую отродясь никто не мыл, а только все загаживали, даже собирать хлам на улице! Ходил, говорят, по этому Мухосранску с пакетом и подбирал, как бомж… Местные просто не въехали! То есть у них в принципе не сошлось. Городские начальники, которым про него рассказали, даже забеспокоились: может, он ищет чего, иностранец этот непонятный? Может, шпион? Я не шучу!.. И вот тут, если писать про него, надо уже давать ситуацию с точки зрения наших, аборигенов. Ведь получается, что максимально рациональное (согласно Юргеновой западной логике) поведение здесь… в смысле там, у нас, выглядит как мелкое помешательство. Как поведение блаженненького. Нет, что ли?.. Увидел в магазине, что бабульке какой-то на еду не хватает, пошел за ней, дождался, когда они одни на улице окажутся — и давай ей деньги совать. Он-то не хотел, чтоб кто-то это видел: думал, бабке не так стыдно будет, а она чуть концы не отдала, решила, что грабят… Более того, чем последовательней он, Юрген, европеец, поступает, тем бессмысленней, по большому счету, его действия оказываются. Он что пытался делать?.. — Леха таращился пытливо и отрывисто жестикулировал: был уже заметно поддат. — Исправлять конкретные недостатки, неправильности, помогать конкретным людям с конкретными проблемами! А превратился, наверняка помимо своей воли, в борца с ветряными мельницами… — Так, а что он сделал-то? — Он вернулся в родную альпийскую деревню и расписал в красках увиденное односельчанам. Обалдевшие швейцарцы помогли организовать благотворительный фонд для нужд обездоленных Мухосранского района Калужской губернии. Все бабки фонда — частные пожертвования жителей деревеньки из семисот жителей. Фактически то, что швейцарские стариканы скидывают из собственных пенсий. В штате фонда два с половиной человека, включая главу, нашего условного Юргена. Который лично на «Ниве» по раздолбанным проселкам возит игрушки детдомовцам и лекарства в фельдшерские пункты. Таскает, гном, гудрон для прохудившихся крыш… — Ну так че: хеппи-энд… — Хрен там! В России хеппи-эндов не бывает. И вот тут мы опять меняем ракурс и видим эту картинку глазами его жены. Русской жены, оттуда же, из Мухосранска. Тоже реальный совершенно персонаж. Эта наша практичная девка, когда за него выходила, была свято уверена, что у парня — острый кратковременный приступ донкихотства. Что скоро забьет он на такую «работу», приносящую копейки, на страну, в которой все благодеяния тонут как в болоте — не то что без результата, а вообще без следа, — вернется в Швейцарию и начнет франки зашибать. И ждет этого, бедняга, уже десять лет. Десять лет живет с ним и не верит в его дело, и не понимает его. Не потому что она циничная сука (была бы сука, давно бы бросила), а потому что русская: она отсюда, она знает, как здесь все бывает. К тому же еще и работает при районной администрации и в курсе, как там воруют: лимонами… в том числе у тех самых детей-стариков, к которым таскается по колдобинам со своими несчастными благотворительными макаронами ее муж… Он-то еще не видел этих деток, которых он кормит и компьютерами одаривает, выросшими. А она прекрасно знает, что станут они, взрослые, такими же алкашами, как их родители, и к собственным детям будут относиться так же… И она ведь права, вот в чем фишка! Русский человек вообще прав в том, что изначально не верит в возможность хоть что-то изменить в этой, посюсторонней жизни (жЫзни, через жирное неподатливое «ы-ы»… кто-то же из наших литераторов ее даже и пишет так: из принципа). Я не знаю, это наше преимущество или ущербность, но мы лишены иллюзий… — Вот и не делаем ни хрена… — …В том числе и для себя. Зачастую. И ни для кого. И когда этот Юрген сунулся к владельцу хозяйственного магазина за какими-то тремя голимыми пластмассовыми ведрами для детсада… того, к слову, детсада, в который ходил сын этого владельца и ел там Юргеновы обеды… так хозяин его обматерил и вытолкал чуть не пинками! Приперся, типа, тут за халявой, лох!.. Тоже реальность! — А он, значит, все равно гнет свое… — Потому что он — оттуда! В смысле — отсюда, — еще один жест в пространство. — И это суть ЕГО натуры: «Делай, что должен, и будь, что будет». В Европе ведь сформулировано. А у нас: «Не верь, не бойся, не проси»… Антон вдруг понял, что́ ему напоминает Лехина история — разговор с Никешей в прошлом месяце, когда тот звонил ему, еще из Израиля. Очкастый Никеша рассказывал про нового своего знакомого, тоже двинувшегося на принесении людям пользы, страшно в этом разочаровавшегося, удравшего в сердцах в Израиль и ушедшего там в запой в его компании… — Ну так, а что, по-твоему, лучше? — осведомился он. — Что значит — лучше? — Правильней? — А где критерий? Есть ли он вообще единый? Я думаю, нет. Это, собственно, и был бы главный вывод, если б я все-таки написал, что хотел… Вот и пиши, а не трепись, подумал Антон, косясь на непьющую Альку, давно сидевшую с демонстративно скучающим видом. — Два типа отношения к жизни… — покивал он. — Два типа фатализма… — Только, по-моему, — пожал Антон плечами, — европейское или русское воспитание тут ни при чем. Все равно это история шизы — о’кей, благородной. Но обычные, нормальные люди — они, знаешь, во всем мире действуют одинаково. А у ненормальных, в любом смысле, все равно у каждого чисто индивидуальная мотивация, если уж ты об этом. Свое абсолютно кино, из которого никаких универсальных выводов ты не сделаешь… Он заметил, как Алька молча завела глаза. Да, подумал, пора завязывать… — Обычные люди… — повторил с пьяноватой гримасой Леха, — ты уверен, что они такие вообще бывают?.. Нет, я не в том морализаторском смысле, что всякая индивидуальность априори уникальна и бла-бла-бла… Тут Антону снова живо вспомнился Никеша. — Я понимаю, — сказал он. — Ты о выморочности самого понятия нормы… Просто у одного моего знакомого это, типа, постоянная телега. Насчет того, что нет никаких «обычных» людей, «нормальных» — изначально. Что норму мы сами себе придумали и подгоняем себя под искусственный стандарт… — Еще бы понять, зачем… Алька пихнула Антона под столом. Но он уже чувствовал знакомый зуд — направление, которое принял вдруг дурацкий этот разговор, к чему-то словно обязывало. И хотя в прошлый раз толку от Лехи не вышло, сейчас Антон снова привычно оскалился, потупясь (как бы извиняясь за заведомую бредовость озвучиваемого), и сказал: — Он, знакомый этот мой, вообще утверждает (может, даже всерьез), что в любом человеке есть уникальные таланты. Что мы просто не хотим отдавать себе в этом отчета. — Так-таки в любом? — Ну, помнишь фильм про Икс-мэнов? Там была каста мутантов с фантастическими способностями — то ли элита, то ли маргиналы. А что, если все мэны, люди, — на самом деле «иксы»? Если это не мутация, а, так сказать, видовая норма? Леха задрал брови: эк, дескать, загнул… — Чего ж мы их не используем — способности свои? — Кто-то, может, и использует… Только большинство не верит в реальность этого. Или, чаще, не хочет осмыслять. Не решается. И о своих собственных способностях не задумывается… — Слушай, мне пора, — не выдержала Алька. Поджала губы, ни на кого не глядя заерзала, как бы собираясь. Антон извинительно развел перед Лехой руками и оглянулся в поисках официанта: попросить «куэнту». В метре от балкона и метром ниже начиналась крыша одноэтажного хозстроения из тех, что, сбившись вплотную, заняли почти весь обширный прямоугольный двор: черепичное пестрое пространство тянулось из-под босых, с поджатыми пальцами, Антоновых ног; по нему в разных направлениях слонялись, но больше лежали, кто кренделем, кто на боку, десятка полтора разноцветных котов. Высунувшись из окна перпендикулярного дома, испанская тетка протягивала им закрепленный на длинной палке совок с кормом. Утренний свет заливал двор, узкие щели между домами набиты были густой тенью. Подставляя рожу горячему солнцу, Антон курил Алькино ментоловое дрянцо, пока сама Алька, пользуясь рождественскими каникулами, валялась поперек просторного, но хрупкого, сложно и осторожно собираемого дивана, а в лилипутьих габаритов душе с окошком в колодец-шахту (куда выходила масса других окошек, благодаря чему моющийся находился под постоянным перекрестным обзором) отправляла свои часовые ритуалы хохлушка по имени Наташа. Это было до умиления стереотипное существо: здоровая смешливая дивчина с мыколаивским акцентом, глуповато-упрямая и прижимистая. Место последней из часто меняемых работ она почему-то скрывала, отделываясь неопределенно-интригующим «на фирме». С Алькой они скооперировались около года назад, а до того Наташа жила под крылом украинского землячества, в одной съемной квартире с четырьмя соплеменными мужиками, да не какими-нибудь обрусевшими одесситами-запорожцами, а настоящими матерыми бандеровцами из западных областей. Аля рассказала, что, когда знакомый парень (тоже экс-советский) при переезде помогал Наташе таскать вещи, мужики эти по-русски разговаривать с ним поначалу отказались, но разом смягчились (и даже перешли на вражескую мову!), едва выяснилось, что парень — из натовской Латвии и имеет гражданство Евросоюза. — Опять из Латвии, — покачал головой Антон. — Какая у вас тут тесная компания… У меня, кстати, тоже есть знакомый оттуда — по имени Ивар… хотя на латыша похож меньше всего… Пару раз, когда приходилось к слову, Антон поминал Маса (уж больно занятный тип), и в Алькиных рассказах изредка мелькал этот Ваня, Наташин приятель, — но лишь совершенно случайно они в какой-то момент сообразили, что говорят об одном и том же человеке. — Погоди… Но он же тут не живет, так? — уточнил пораженный Антон. — Нет. Приезжает иногда. Ему просто — визы не надо… — Только почему Ваня? — не понял Антон и тут же вспомнил, что кто-то когда-то действительно называл так Маса. …А он и знать не знал, что в Барселоне у Ивара тоже имеется «явка»… Впрочем, что он знает про Ивара?.. Кто вообще что-нибудь знает про этого Ивара?.. — И часто — приезжает? — Да не то чтобы часто… Я, честно говоря, не очень в курсе — это Наташка с ним тусуется… Кстати, по-моему, сейчас он тут — что-то она говорила. Можем уточнить, если хочешь… Пожалуй, это было слишком даже для Антона, привечавшего совпадения и пересечения. Много месяцев хотеть, но не иметь возможности поговорить с человеком, совсем уже было потерять надежду и даже вовсе его след… Чтобы напороться на него вот так вот, «на дуру», на противоположном конце континента! Впрочем, насчет «напороться» он все-таки забегал пока вперед: нахождение в одном двухмиллионном городе с этим неуловимым персонажем, по меньшей мере, не гарантировало очной встречи. — Давай… — осадив себя, медленно, как бы задумчиво произнес Антон. — Давай уточним… …Сразу выяснилось, что не в одном даже городе: по Наташиным словам, Ваня и правда жил последнюю неделю тут, но не в самой Барсе, а в Платжа д’Аро, курортном местечке на Коста-Браве. У какого-то его барселонского друга, точнее, у родителей друга, была там летняя квартира, пустая по холодному времени, потому как не отапливаемая, да и что зимой делать на курорте… вот он, друг, и разрешил Ване в ней временно поселиться, коли тот не мерзляв. Антон даже узнал, что у Ивара вроде есть в Испании телефонное подключение, но, подумав, звонить не стал… Имелось у Антона подозрение, что в Масовой для него недоступности в последние месяцы виноват не только абстрактный рок… Он сел в крошечный полуживой «Пежо» Алькиной подруги-каталонки, не обращая внимания, что дело к вечеру, вдавил педаль и рванул на север. Окрестности Барсы Антон в свое время изучил неплохо, и даже в этот Платжа Д’Аро, помнится, заглядывал — его кореш лазал болдеринг по скалам, торчащим тут прямо на пляже. Тогда тоже была зима, городишко (на полторы улицы) стоял пустой и о «наших», набивающихся сюда в сезон, напоминали лишь непременные объявления на дверях каждого агентства недвижимости: «Говорим по-русски!» Сейчас, добравшись до места уже затемно, Антон не увидел и вовсе почти ни души. Половина кабаков даже на главной улице была закрыта, только молча светилась праздничная иллюминация: свитые из гирлянд звезды и надписи «Bon Nadal!», да торчал посреди безлюдного променада на специальном помосте гигантский Кага-Тьё, «Какающий дядя» (каталонский рождественский тотем в виде деревяшки на подпорочках, что ставят под елку вместе с подарками — его следует бить палкой, а подарки считать результатом производимой им с перепугу дефекации): здесь это был комель в человеческий рост. Антону пришлось пересечь городок из конца в конец в обоих направлениях, прежде чем он нашел нужный дом. Тот стоял на отшибе, на краю пустыря, за которым пунктирные огоньки приблизительно оконтуривали недалекую гору. Антон отстегнулся, вылез, запахнулся (к ночи ощутимо холодало), осмотрелся со странным чувством. Кроме его карликового «Пежо», машин на стоянке не было. Дом — параллелепипед в семь-восемь этажей — смутно белел в темноте, не светясь ни единым окном. Похоже, в холодные месяцы квартировладельцы, постоянно живущие в Барсе, наведывались сюда нечасто. Он не стал обходить здание и проверять окна со всех сторон. Маса, разумеется, могло и не оказаться дома, и Антон готов был ждать его в машине в виду входной двери. Он не сразу нашел, где включается свет в подъезде. Почему-то забив на лифт, одиноко гулко шаркал по бетонной лестнице, не отделенной от улицы даже стеной — только фигурными балками, отчего на ней вольно гулял ветер. Ощущение было как внутри брошенного долгостроя. Так… Вроде здесь. Антон нажал кнопку звонка — и в ту же секунду, синхронно с приглушенным зудом за дверью, закурлыкал его (точнее Алькин, один из двух, одолженный ему) мобильник. — На месте уже? — ядовито осведомилась Алинка (срочный, без внятных объяснений спешки Антонов отъезд ее несколько покоробил). — Мог не торопиться. — Что такое? — Наташка только что сказала: Ваня твой улетел сегодня. Она сама буквально час назад узнала, причем случайно — он никого не предупредил. Если чему Антон и удивился, то отсутствию у себя удивления: сейчас он отдавал себе отчет, что чего-то подобного подсознательно и ожидал по дороге сюда. — И куда улетел? — спросил он без всякой надежды. — В Питер, что ли… В Питер, Наташ, Ваня свалил?.. (Крикнула в сторону.) В Питер, говорят… Выйдя из подъезда, он механически окинул взглядом почти пустую стоянку. С краю ее притулились мусорные контейнеры, возле одного на асфальте светлело что-то едва заметное. Не задумываясь зачем, Антон подошел. Белая авторучка с какой-то красной надписью — рекламная, видать. Он шевельнул ее носком кроссовки. «Глянцеватель». По-русски. Ха! Так это Масово… Логично, учитывая, что тот был сейчас небось единственным жильцом в доме. (Антон представил: Ивар издалека небрежно мечет пакет с мусором, ручка выскальзывает и щелкает на асфальт.) Он пинком отправил ее в щель между контейнерами и вытащил ключи от «Пежо». Через некоторое время она снова заглянула в комнату — Антон по-прежнему сидел за компьютером. — Что ты там ищешь? — спросила Алька, подходя сзади и видя, что он все еще в Сети. — Уже нашел… — пробормотал Антон, не оборачиваясь. — Что? — Рейс. — Какой рейс? — Авиа. — Куда? В Москву? Ты решил, когда уезжаешь? Закряхтел, готовясь испражниться, принтер. — В Питер. — Ты в Питер полетишь? — Угу. Вылез лист с перевернутым текстом. — Когда? Он помедлил: — Завтра. Теперь помедлила Алька: — Не поняла… Антон наконец обернулся и увидел на ее лице ожидаемое: растерянность, переходящую в злость. Вздохнул: — Извини… Кстати, у тебя сотни евро в долг не будет? 2 Мятый ящик трамвая надвинулся, дребезжа. Лязгнули двери. Раскатился вопль: «Па-ашел! Наездился вчера!» — вагоновожатая яростно спихивала со ступенек сунувшегося было внутрь бомжа с палочкой. Бомж отступил, но палка застряла между схлопнувшихся створок. Тетка с ненавистью еще дважды громыхнула дверьми, тронулась. Бомж остался ждать следующего трамвая. Возвращаясь в потемках домой (в смысле, к Тане), Антон ежился и ускорял шаги, словно на быстрой перемотке просматривая кадры любимого им, но только не зимой, города. Могильный мрак подворотен, смерзшиеся снежные гряды вдоль тротуаров. Стремительно и густо сеющийся в свете фар и фонарей мелкий снег. Перемигивающиеся желтым светофоры. Улица Некрасова, недалеко от угла с Восстания. Живя тут, Таня обычно водила брата, приезжавшего из столицы пару-тройку раз в год, в окрестные кабаки. В «Платформу», ныне покойную, заходили из подворотни — жутковатой питерской подворотни, выныривающей в не менее жутком, заваленном стройматериалами дворе-колодце; в прихожей клуба твоя одежда безнадежно погребалась под чужой, сугробом нарастающей на вешалке; в переполненном дымном зале, чтобы пройти к своему столику, приходилось поднимать сидящих за соседними. Если ты оказывался тут перед началом концерта, разговор периодически прерывался торопливой пробежкой барабана или взмыкиванием очередной трубы: ребята на сцене настраивали инструменты, а звуки шли через усилок. В «Самогонщиках» пили местные отчаянной остроты настоечки: красный смерчик табаско закручивался во взбалтываемой стопке «Дьяволова огня», еще более забористая хреновуха, мутно-белая, со свежим хреном, едва не вышибала слезу. Нельзя сказать, что свалившийся сейчас за два дня до Нового года Тане на голову Антон оказался так уж кстати, тем более что болела Женя, ее младшая, — но бесцеремонный брательник обещал долго собой не обременять. Правда, где искать тут Маса, он пока понятия не имел: в Барсе никто ничего ему сказать не смог, а общие питерские знакомые про то, что Ивар в городе, услышали впервые от Антона. Никеша внезапному Антонову визиту и вопросу о Масарине даже вроде не очень удивился, словно тот их телефонный ноябрьский разговор, московско-иерусалимский, подразумевал продолжение. Нет, они и после Никешиного возвращения созванивались — от него, например, Антон узнал, что Мас уехал из Израиля (куда — не узнал), но общались бегло, хотя Антону почему-то казалось, что тогдашние, ноябрьские его слова собеседник принял к сведению и не прочь при случае напомнить. Поэтому Антон ждал, что Никеша захочет пересечься очно (раз уж они в кои-то веки в одном городе), и более-менее деликатно уклонялся вплоть до праздников. А там очкастый и сам пропал, — несмотря на запоротую в наркоманские годы печень и прочие потроха, загудеть, да еще по поводу, да еще по такому, он был вполне способен. Разговелся, ясное дело, и Антон, а окончательно отойдя от похмелья, обнаружил, что не на шутку болен: то ли зараза, косящая Танино семейство, то ли чертова питерская влажность. На Рождество он валялся с температурой, а поиски Масарина ограничил насморочными телефонными расспросами. Толку от которых было, в общем, ноль, пока еще через пару дней знакомый знакомого с чужих слов сказал неуверенно, что Ваня намедни был несколько раз замечен в одной видеостудии на Синопской набережной. Можно, мол, поспрошать тамошних ребят. По названному адресу, не без труда преодолев сопротивление вахтера, стряхивающий снег с отсыревшей шапки Антон угодил в какое-то не вполне эвклидово пространство узких коридоров с высокими потолками, заводящих то на черную лестницу, то в неосвещенные тупики, заставленные громоздким вычурно-непонятным хламом. В полном соответствии с ожиданиями (мертвый сезон до старого Нового года) царило тут безлюдие и запустение. На человеческое присутствие намекали лишь порыкивающий откуда-то тяжелый металлец, да вопль «Это без НДС!..», слетевший сверху в гуле ревербераций, когда Антон сунулся по ошибке на черную лестницу. Большинство дверей было заперто. За одной подавшейся обнаружилась, правда, комната с компами и микшерными пультами, а в ней на кожаном диванчике — маленькая девица с разноцветными волосами, но та лежала неподвижно, свернувшись спиной к миру, светя бледной поясницей под задравшимся свитерком, и Антон, решив, что девка спит, будить ее постеснялся. Ограничился обзором прилепленных над диваном плакатиков в духе Аремия Лебедева (двое усачей в сомбреро под кактусом с бутылкой текилы и поднятыми чарками, третий тут же — горизонтальный, прикрытый шляпой, и надпись: «Октавио пас»). В другой комнате с полуоткрытой дверью сидел на офисном стуле и курил бритоголовый мужик в верхней одежде, обернувшийся на стук в филенку. — Прошу прощения. — Антон закашлялся. — Извините… вы случайно не знаете такого Ивара Масарина? — Подумал: — Или Ваню?.. — Заходите. — Бритый крутанулся на стуле к Антону лицом и приглашающе махнул рукой с сигаретой. Антон шагнул в просторное гулковатое помещение, осмотрелся, но не обнаружил в нем больше никого — и почти ничего, кроме целых зарослей осветительных приборов полуантикварного вида, торчащих на штативах и свисающих с потолка. Ширкнула под ногой бумага, огромными грязноватыми листами которой была выстлана часть пола. — А Ивар?.. — повернулся Антон к бритому. Тот смотрел внимательно. Лопоухий, с малоприятным одутловатым лицом. Вряд ли намного старше Антона. — У вас что к нему? — ответил бритый вопросом, тряся пепел на пол. — Я его знакомый… — А чего вы думаете, что он тут? — Мне сказали, он здесь бывает… — нахмурился Антон, нашаривая в кармане «сморкательную» салфетку. — Давно его ловите? Антон высморкался, медленно смял салфетку, продолжая глядеть на этого типа: — А что?.. Бритый затянулся, поискал глазами, куда бросить бычок, лениво встал и шагнул в угол, где под могучим студийным монитором с водруженным на него генератором дыма Magnum пряталось в компании бутылок из-под «Балтики» мусорное ведро. — Вот я, — обернулся к Антону, — давно его ловлю. Уже несколько месяцев. Говорили, его все это время в России не было. А недавно узнал, что он в Питере. Приезжаю сюда… из Москвы… — Он замолчал, держа пальцы в карманах джинсов и оттопырив локти. — Он что, уже и отсюда уехал? — А где он еще от вас удрал? — коротко ухмыльнулся бритый. — В Испании… А куда он теперь, знаете?.. — Говорят, в Москву, — ухмылка. — А вам он зачем? Антону показалось, что лицо бритого и так малоподвижное, совсем застыло. — У меня к нему пара вопросов… — выговорил тот вяло. Потом его взгляд опять сфокусировался на Антоне. — Ты питерский? — осведомился уже по-свойски. — Московский… — Вдруг ты слышал… В Москве в сентябре разбилась на машине одна девушка… — Карина Липатова, — помимо собственной воли произнес Антон. Бритый чуть поднял подбородок, глядя пристально: — Прогуляемся до ближайшего кабака? — Куришь? Антон, садясь, отрицательно промычал. — Не против, если я? Антон повторил мычание. Бритый (Артем) поставил на столик стопарь, бросил рядом сигареты и зажигалку, накинул дубленку на спинку стула и утвердился на соседнем. — Извини, — Антон тронул чашку, — ты этим по работе занимаешься? Или… в частном порядке? Сыщик глянул на него мрачно. Ну и хмырь. Насчет детективного агентства не уверен, но в ментовке ставящим подследственных на растяжку я его живо представляю… — В частном, — сказал, словно нехотя, хмырь, выщелкивая «явину» из пустеющей мягкой пачки. — Я знал ее… И этот ее тоже знал. Ну надо же. Надрывая кирпичик «Софтиса», Антон попытался совместить в сознании Каринку с Артемом. Совершенно безуспешно… — Там же был несчастный случай, — осторожно сказал он, звякая чашкой о блюдце. — Авария. — Кофе был мало того, что поганый, еще и холодный. — Ага. Пьяный урод с управлением не справился… Знал этого Машинского? Антон помотал головой. — Она же давно забила на него… — Сыщик резким толчком сбил пепел. — Чего она опять к нему пошла? — посмотрел на Антона. Тот только плечами пожал. — У нее кризис был… — Артем затянулся. — Напридумывала ерунды разной… Или кто-то ей мозги запудрил… — Ну а Мас при чем? Разве они вообще были знакомы? Бритый сыщик рассматривал Антона изучающе: — Ты его хорошо знаешь? Тот снова пожал плечами: — Так… — Чем он вообще занимается? Я что-то не очень понял… — Всем… — хмыкнул Антон, — понемногу. Когда-то компьютерным железом занимался, ремонтом, «левой» сборкой… Когда-то, совсем давно, говорят, даже фотомоделью подрабатывал. У себя в Риге мутил с друзьями бизнеса́: то автостоянку открывали, то торговать вроде чем-то собирались, не помню. Прогорели, по-моему. Мотался куда-то в Ирландию, что ли гастарбайтером… — откашлялся. — Непоседливый такой, короче… Артем втер окурок в пепельницу: — Я вот слышал, у многих, кто с ним общается, крыша едет… О, блин… — От кого это ты слышал? — Не важно. От его знакомых. Антон выдержал взгляд бритого, в третий раз дернул плечами, оскалился: — Не знаю, что тебе сказать… Артем вынул из дубленки сотовый, помял кнопки, молча положил перед ним на стол. — Это что? — Антон поднял простенькую «Нокию 6020». — Ее телефон. — Каринкин? Откуда он у тебя? — Достал, — отрезал Артем. Помедлив, добавил: — Его нашли дома у этого козла… Стаса… — Ну? — Ну посмотри. Антон глянул на экран. «Принятые SMS-сообщения». Курсор стоял на одном из них. Антон нажал «Открыть». «Насчет Витьки. Попробуй позвонить +37126101371». Без подписи. Он поднял глаза на Артема — тот смотрел на него. Антон снова нахмурился на экранчик. Потянулся за салфеткой. Шумно высморкался. Потом взял собственный телефон, зашел в список контактов. — Ей кто-то прислал номер Маса? — поморгал он на Артема слезящимися глазами. — Кто? — Из Интернета. — И кто же? — Откуда я знаю? Он же потому и послал из Сети, и не подписался… — Почему? — Чтоб не светиться! — Не понимаю… А что тут такого? — Что-то есть, значит. — Допустим… И что? — Что… — Бритый разом хватил полстопки, не дрогнув ни лицом, ни голосом. — И она позвонила. — И сразу сошла с катушек?.. Но это же чушь… Мнение Артема по его роже прочесть было невозможно. — Она говорила с ним трижды, — произнес бритый. — После первого разговора позвонила тебе. Помнишь, о чем вы говорили? Стоп! Вот тут надо было не слажать… — М-м… А! Она спрашивала новый номер Никеши. Общего знакомого. — Что за знакомый? — Рузов Никита. В Питере живет. Каринка уже ничего не скажет, но Антон помнил, что тогда, в сентябре, еще, кажется, до того, как стало известно о ее смерти, выходил на Антона (через Кармина) некий Филипп. И этому Филиппу Антон сболтнул про Каринкин вопрос относительно Маса. То есть, собственно, сболтнул сознательно, из желания проверить, знает ли Маса Филипп. Когда выяснилось, что нет, Антон перед ним, как и перед Каринкой до этого, сделал вид, что сам ни с каким Масом не знаком (он ведь не знал, что Липатова уже покойница; в случае чего, потом легко было бы изобразить, что он просто не понял, о ком речь: я, мол, его Иваром всегда звал…). Но нынешний-то Антонов визави знал, что о Масе Антон осведомлен прекрасно, поэтому ни о Каринкином вопросе на его счет, ни о своем вранье он Артему говорить, понятно, не стал. — Почему после разговора с Масариным она стала искать номер этого Рузова? — спросил визави. — Потому что Мас его тоже знает. Я думаю, дело было так: она позвонила, ну, спросила, куда попала, объяснила, что вот, ей прислал кто-то номер, только подписаться забыл. Ну, они, наверное, стали выяснять, нет ли у них общих знакомых, и вышли на Никешу… — А почему Масарин вообще стал с ней разговаривать? — Это как раз, по-моему, не странно. Мас — он любитель потрепаться. Его вообще прикалывают новые люди, новые знакомства… Он такой… коммуникабельный… авантюрного склада… — Не знаешь, дозвонилась она до Рузова? — Знаю. Не дозвонилась. Он в Израиль уехал, и у него роуминга не было. — А тебя они не вспомнили, выходит? Карина с Масариным? — Ну, я-то с Масом едва знаком… — сказал Антон и тут же понял, что — зря. — Как это — едва знаком? …С другой стороны, найдет этот Артем Маса — и что тот ему скажет? Дай бог, чтоб вообще меня вспомнил… — Лично, — сказал Антон, — мы с ним толком и не общались никогда. Несколько раз пересекались в каких-то компаниях… Бритый вперился подозрительно: — Но ты, я смотрю, о нем много знаешь… Антон, держа салфетку у носа, независимо шевельнул бровями: — От общих знакомых… — Что, выходит: ты о нем знакомых расспрашиваешь, но лично стараешься не общаться? Они некоторое время смотрели друг на друга. — Стесняюсь, — сказал Антон. — Или по фазе двинуться боишься? — чуть дернул Артем кривоватым ртом. Но глазки у него были — ух, неприятненькие… — А ты значит, веришь в это? — Антон постарался быть максимально саркастичным. — В чудесные способности Маса? — А ты? — Я? — Хмыкнул. — Нет, — ответил с терпеливостью преподавателя в школе для умственно отсталых. — Я не верю. — Ты вот не спросил, кто такой Витька… — неожиданно сказал Артем, доставая очередную сигарету. — Какой Витька? — Ну почитай еще раз эсэмэс. Антон снова взял «Нокию». «Насчет Витьки. Попробуй позвонить…» — Я знаю, кто такой Витька, — произнес он после паузы. — Парень вроде ее последний?.. — А знаешь, что с ним произошло незадолго до ее смерти? Недели за полторы? — В Склифосовского он, по-моему, попал. Навернулся с высоты или что-то такое… — А знаешь, что с ним перед этим творилось? — Что? — Что-то вроде реактивного психоза. Внезапного временного помешательства. И не исключено, что его полет из окна был вызванной психозом попыткой самоубийства. Как это часто бывает. — Только не говори, что Витька тоже с Масом общался… — Антон на всякий случай продолжал косить под дебила. Они в очередной раз переглянулись. — Они неплохо знакомы, — бритый затянулся. — Но в прошлом августе, когда этого Аверьянова, Витьку, сглючило, Масарина в России не было. Давно уже не было. И с Аверьяновым они практически не общались — ну, пока в разных концах Европы сидели. А в августе, как раз буквально накануне Витькиного психоза, вдруг стали созваниваться вовсю, судя по сотовой детализации. И в ту неделю, что Аверьянов по всей Москве от бесов бегал, Масарин ему регулярно эсэмэски слал. — Ну а сам Аверьянов что по этому поводу говорит? — Говорит, что ничего не помнит. — Как это? — Падая из окна, он получил черепно-мозговую. Типа ретроградная амнезия. Я у врача спрашивал — тот говорит: возможно, хотя и довольно маловероятно. Во всяком случае, чтоб выпала аж целая неделя и до сих пор не восстановилась. — То есть он врет, что все забыл? — Не исключено. — Зачем? Артем пожал плечами. — При реактивных психозах, — добавил, — тоже, между прочим, амнезия бывает. Они помолчали. — И начался этот психоз со звонков Ивара? — переспросил наконец Антон, не скрывая скептической гримасы. — По крайней мере, совпадает по времени. Антон откинулся на стуле. Зачем-то заглянул в пустую чашку… покосился в очередной раз на бычка через столик (Тот, несмотря на сугробы за окном, был в черной футболке без рукавов, заботливо открывающей надутые бицепсы; сидел, демонстративно игнорируя окружающее, с тем выражением лица, с каким любуются собой в зеркале, даже глазки чуть прищуря, и в течение всего времени, что Антон на него поглядывал, поочередно базарил по двум мобилам брезгливым голосом. На столе перед ним стояла одна-единственная банка «Пепси-колы».) Антон перевел взгляд на Артема. — Ну ладно… — произнес с нескрываемой уже издевкой, возя салфеткой по носу. — Но что ты собираешься у Маса спрашивать? «Правда ли, что ты по телефону людей с ума сводишь? Признавайся, сука, как ты это делаешь?» Бритый смотрел по-прежнему без выражения: — Просто хочу знать, — произнес спокойно, — что он ей говорил. Второй раз за все время Артем взял свой стопарь — и добил до дна. 3 В московском поезде сосед, пузатый пятидесятилетний дундук, с пьяной настырностью все допытывался о роде Антоновых занятий; потом под его реликтовый храп молочные заоконные огни обмахивали купе, как луч маяка; потом Антон оказался в Крыму. Во сне тот был сплошным голым пространством навроде тундры, покрытым мхом да каменными россыпями, и шел там метеоритный дождь из ананасов: колючие бомбы с тяжелым шорохом неслись под углом к земле, туго бахали в нее, расшвыривая клочья мха. Падали они не очень густо и при внимательном отношении к происходящему особой угрозы не представляли, а местные, давно освоившись, и вовсе почти не смотрели на небо, ориентируясь по звуку и ловко отскакивая с места скорого шмяка. Один Антон с непривычки то задирал голову, то вжимал ее в плечи, порываясь шарахнуться куда-нибудь под крышу, не в силах сосредоточиться на том, что втолковывает ему хорошо знакомый, но сновидчески-неопределенный собеседник — а слушать надо было, потому что произносились вещи важные и два раза никто повторять не собирался… В Москве было ветрено и пасмурно, мороз давил. Надгробие «Ленинградской» словно стало на треть ниже. Бомбила, везший Антона с вокзала, оказался натуральным черным негром — впрочем, говорящим по-русски без всякого акцента. Под лобовым стеклом «семерки» моталась православная иконка. «Радио шансон» прокуренным женским голосом кляло воронье и конвоиров. Антон велел остановить возле «Азбуки вкуса» — жратвы в доме, естественно, не было. Набивая проволочную каталку, он машинально мазнул глазами по стенду с прессой. Провез было тележку дальше, но почему-то затормозил и, создав небольшой затор в проходе, вернулся назад. Хмурясь, рассматривал обложки в попытке сообразить, на чем же запнулось только что его внимание. В какой-то момент он обнаружил, что пялится на некий вполне себе цветастый журналец, который если и замечал раньше, то, понятно, игнорировал. На обложке значилось: «Глянцеватель». Антон снял номер со стенда, перекинул пару страниц, по-прежнему не понимая, о чем ему это название напоминает. И наконец всплыло: авторучка, выброшенная кем-то, наверняка Масом, в Платжа д’Аро на Коста Браве. Рекламная мелочь. То же слово тем же красным условно стильным шрифтом, а-ля армянские хазы. Видимо, Мас когда-то как-то соприкасался с редакцией сего издания?.. Ну допустим… Он сунул журнал на место и поволок тележку к кассе. Нынешний Масов визит в Москву большого шума не наделал, судя по реакции тех его здешних приятелей, кого Антон обзвонил в первую очередь. Нет, кто-то что-то слышал (смутно), кто-то переадресовывал к очередным знакомым (наводка не подтверждалась), но достоверной информации надыбать все не удавалось. Наконец Антону порекомендовали наведаться на намечающийся на днях неформальный театральный сабантуйчик — обмывку годовщины (первой или второй) какой-то молодежной студии. Ваня там якобы обещал непременно присутствовать. Мероприятие и впрямь оказалось куда как неформальным. В полуподвале на Пятницкой, обширном, но престранно разгороженном, толклось под сотню, а то и больше человек, среди которых попадались изредка и знакомые. В самом большом и людном помещении дым стоял коромыслом, гремела набившая, несмотря на приторность, оскомину Goodnight Moon из второго «Килл-Билла», какие-то девки извивались, кажется, порываясь раздеться. Не найдя взглядом Маса, Антон поспешил оттуда ретироваться. В сопредельной комнате (гримерной? хранилище реквизита?) он раскурил косяк с печальным, почти не говорящим по-русски вьетнамцем, отказался от остатков виски «Скоттиш лидер» и некоторое время, покачиваясь на медленном марихуанном батуте, внимал ностальгическим излияниям пьяной фотографини. Девица, некогда работавшая в славной своими социальными репортами ежедневке, а ныне снимающая рублевские интерьеры для журнала Dolce Vita, вспоминала доцифровую фотожурналистику, алкогольный быт редакционных фотолабораторий и водку из сорокаграммовых пластмассовых коробочек для пленки. В какой-то момент он обернулся, не сообразив, на что среагировал — на знакомый голос или на фамилию «Масарин». В дверях стоял Никеша в расстегнутой куртке, тщетно расспрашивая присутствующих. Пару секунд спустя они встретились с Антоном взглядами. «Оба-на! Ну надо же…» — Ивара ищешь? — ухмыльнулся Антон, увлекая очкастого в коридор. — Не видел его? Рядом с Рузовым топтался (тоже в верхней одежде) неизвестный Антону тип с довольно угрюмым выражением на довольно добродушном лице. — Марат, — представил Никеша. Пожимая руку, Антон попытался понять, что ему говорит это имя, — но лишь чуть погодя до него дошло, что перед ним тот самый «ясновидящий», с которым очкастый познакомился в Израиле. Ну надо же… Антон искоса еще раз оглядел шизоида, но никаких внешних признаков шизы не обнаружил. — Я слышал, вроде Мас сюда собирался… — очкастый вертел по сторонам головой. Где-то рядом яростно, с выражением декламировали: «…Сталин! Вы слышите: Сталин! Он царь Византии, он бог на земле! Он бил и ковал, и вознес наше знамя! И пали жиды…» — Не будет Маса, пацаны, — заверил Антон. — Ты уверен?.. — Никеша хмурился озабоченно. — Пойдемте, что ли, отсюда, — предложил Антон. — Посидим где-нибудь, где поспокойней… Он не без труда выкопал свой бушлат из-под рыхлых одежных напластований на кожаном диванчике, первым взбежал по лестнице, совладал с заедающей дверью и вынырнул в глубокую вечернюю синеву, полную оранжевого электричества, матово отсвечивающего на снегу. Было не очень холодно, но сыровато, промозгло. Вырулив из двора на Пятницкую против посольства какого-то экзотического, судя по флагу, государства (оказавшегося при приближении Танзанией), они втроем двинулись налево, в сторону метро «Новокузнецкая». Пробки уже почти рассосались. Машины шли с приглушенным влажным шипением, их нечищеные крыши мутно светлели, искря под фонарями. — There’s a nail in the door and there’s glass on the lawn, — тянулось за Антоном намертво прилипшее. — Tacks on the floor and the TV is on. And always sleep with my guns when you’re gone… — Где упадем? — Никеша косился на вывески кабаков, многие из которых, работавшие до одиннадцати, успели закрыться. — Ну вон «Бульбу» вижу, — кивнул прямо по курсу Антон. — Хохлы, по-моему, кругосветные… — Чем поят? — поинтересовался Марат. — Хреновухой эксклюзивной, — сказал Антон. Впрочем, когда они зашли, уселись и дождались ряженую дивчину, он попросил себе только морсу. — Трезвый образ жизни? — удивился Никеша. Антон пожал плечами. Рузов скептически валял туда-сюда забранные в пластик страницы толстенного меню. Со своими очочками, бледным сосредоточенным лицом и высокими взлизинами над ним Никеша выглядел расчленителем-интеллектуалом из дурацкого триллера. Он и на самом деле был страннейший корень. Про Марата говорить нечего — Антон помнил его исповедь в Никешином телефонном пересказе… А ведь я в этой компании самый нормальный, весело подумал он. Знаете, пацаны, в чем ваша проблема? Вы слишком серьезно относитесь к себе самим… Он шаркнул спичкой, затянулся с тихим треском. Никеша задержался на его сигарете взглядом: видимо, в последний раз, когда они виделись, Антон не курил. — Ко мне один чудила приходил, — задумчиво сказал очкастый, — в Питере еще. Типа из частного детективного агентства. Каринки покойной знакомый… Антон вспомнил, что называл Артему Никешины имя-фамилию, и сообразил, что к очкастому сыщик отправился после посиделок с ним. — Так я с ним разговаривал, — сказал он. — Как его — Артем, да? Тоже Маса ищет. На хрена Мас еще и ему, я, правда, не очень понял… — Он ищет того, кто дал Каринке номер Ивара. — Ей кто-то дал номер Ивара? — Антон включил дурачка, невзначай посматривая на Марата. Но тот сидел с неопределенным выражением лица, спокойно переводя взгляд с Антона на Никешу, с того — на отчаливающую официантку. — Как раз перед тем, как она стала странно себя вести, — очкастый бережно разлил из графинчика по стопарям Марату и себе. — Ну ты сам рассказывал… Она ему трижды, оказывается, тогда звонила. — Так что, этот Артем считает… — …Что кто-то специально ее на Маса навел. Прислал из Интернета эсэмэску без подписи. — Зачем? Никеша повел бровями, чуть ухмыльнулся, как-то болезненно: — Это ж твоя собственная опять-таки была телега… Антон нахмурился, вроде непонимающе. — Что у Маса что-то типа таланта… — Никеша пригубил хреновухи, — провоцировать в других их собственные скрытые таланты… Антон краем глаза заметил, что Марат внимательно на него смотрит. Он неторопливо сбил пепел: — То есть кто-то провоцировал в ней скрытый талант?.. — переспросил утрированно-рассудительно, наклонив голову. — А это зачем? — Учитывая, чем все кончилось… — Очкастый изучал свою стопку. — А-а, так это ее так хитро убили!.. — Антон понимающе закивал. — Ты это серьезно? — Посмотрел на Никешу в упор, выразительно. — А, Артем?.. Все помолчали, обмениваясь внутри треугольника быстрыми взглядами. — Но с ней же действительно что-то творилось… — сказал наконец Никеша. — После этого, — вкрадчиво заметил Антон, — не значит вследствие этого, правда?.. Не мне тебе рассказывать, что покойница и так была девчонка… с заплетами… — затянулся. — Что, редко люди в депрессняк впадают? Что, мало народу в авариях гибнет? Тем более что даже не она, насколько я знаю, за рулем была, а какой-то нажратый м…к… Где ты… или Артем… тут вообще видите, что-то непонятное? Необъяснимое? Мистику? О чем вы, ребята, ау?.. — Он покачал головой. — Не пугайте меня! Не злоупотребляйте, опять же, крепким алкоголем… Поменьше би-мувиз смотрите… Он вдруг пересекся взглядом с Маратом. Тот пялился все так же пристально, но выражения Антон расшифровать не смог. — Да не… — Никеша осклабился кривовато-виновато. — Это, конечно, бред… Просто Артем… — он махнул неопределенно рукой, одновременно морщась, словно самоустраняясь, — у него, по-моему, по отношению к Каринке какой-то комплекс… Я знаю, что у них там за отношения были?.. Может, знаешь, сам себя винит подсознательно, что не уберег. А чтоб от угрызений совести избавиться, ищет виноватого на стороне… Слушает чушь разную… Антон прихлебывал морсик, все время чувствуя взгляд Марата. Это уже начинало раздражать. Что он тут делает, псих? — подумал Антон снова. Очкастый говорил, он где-то в провинции живет, — значит, приехал вот в Москву. Давайте угадаю, зачем. Никак тоже по Масову душу. Господи, бедный Мас! Вот это популярность… А ведь это все я, понял вдруг Антон (от этой мысли ему сделалось и смешно, и даже чуть жутковато). Это ведь моей трепотни по поводу Ивара наслушавшись, они его ищут. Сами, поди, себе не признаются, что воспринимают эдакое всерьез, но чего-то же им от него надо… Бритый Артем — ладно: ему подавай виновного в смерти Каринки. А ведь у Никеши и Марата тут что-то сугубо личное. Свое, интимное, наболевшее… Насчет Марата, видимо, более или менее понятно. Он, видимо, во что угодно поверить способен (интересно, как ему Никеша мою «гипотезу» преподнес?.. Никеша же, наверное? Кому еще?..). Но ведь и самого очкастого, похоже, на этом подзаклинило. Я ведь еще тогда по телефону почувствовал, что слушатель попался благодарный. Как он завопил, что сам за собой никаких фантастических талантов не числит! Хотя о нем, болезном, и речи-то не было… У тебя-то что там, в спецхране, а, пацан? Зуб даю, немаленькая какая-нибудь шиза зашкерена… С очкастым Антон некогда познакомился через Яшку, нынешнего израильтянина, своего сокурсника по Бауманке. Никешу отличала чрезмерная, слегка пугающая последовательность в реализации каких-то собственных идей, о которых мало кто (если вообще кто-нибудь) знал. Эта упертость, похоже, и заводила его постоянно суицидальные крайности: то на игле чуть до передозняка не досидится, то в горы полезет и под лавину угодит… Антон прикинул, что если кто и в курсе причин таких зигзагов, то разве что толстый Кармин, в православной коммуне которого Никеша в свое время отирался. С ним, харизматиком-исповедником, очкастый, может, и говорил тогда по душам… …Да что ты на меня вылупился как влюбленный пидор? — подумал он в адрес Марата, что по-прежнему разглядывал его: не то изучающе, не то настороженно… Тоже мне, Икс-мэн… — А по поводу всяких уникально-чудесных человеческих способностей, — ядовито произнес Антон, — послушайте одну историю. Довольно поучительную, а главное, абсолютно реальную. Жил, не очень давно, по-моему, в Москве, хотя не буду врать, один мужик, искренне уверенный в наличии у себя чудесного дара. А именно, способности пить стаканами тосол без всякого вреда для здоровья. Обычный антифриз — чистый, неразбавленный. Эту способность он охотно демонстрировал желающим, включая журналистов, которым наблюдать и описывать процесс, естественно, очень нравилось. И даже фиксировать на «бетакам». И вот однажды мужик устроил для телерепортеров очередную показательную дегустацию. Собрались операторы, он нацедил полный стакан тосола, перекрестился, выдохнул — и залпом приговорил. И как всегда — хоть бы хны. Ему поаплодировали, собрали аппаратуру — и тут прибегает еще одна съемочная группа, опоздавшая к основному действу и страшно от этого расстроенная. И начинают они уговаривать героя дня, раз уж он такой уникум, повторить все на бис. Ну, поскольку тот и впрямь в себе не сомневался, налил следующий стакан, встал перед камерой, мужественно выпил… и благополучно, прямо в кадре, врезал дубаря. Вот. Антон стукнул о стол опустошенной посудой, окликнул хлопца в шароварах на предмет счета и принялся рассовывать по карманам сигареты, спички и мобилу. Никеша с Маратом, не шевелясь, молча поглядывали на него с остатками задумчивых ухмылок. Антон выложил деньги, поднялся, накинул бушлат. — Все, народ, давайте… — Сунул им по очереди ладонь. — Антон… — негромко окликнул Марат, когда он отвернулся уже было от столика. — Слышь, маленький совет… — Рассеянное выражение, но внимательный взглядец. — На всякий случай… Держись подальше от мамонта в желтом калибре. О’кей?.. Не спрашивай меня, что это значит, — добавил с намеком на улыбку, когда Антон ожидаемо захлопал глазами. — Просто если встретишь когда-нибудь, держись как можно дальше. Чем бы это ни оказалось. Не забудь, ладно?.. Антон щурился на него, усваивая. Потом оскалился, с громким щелчком пальцев молча ткнул в Марата указательным — купил, дескать, мотнул головой и, не оборачиваясь, пошел к выходу. Значит, понял, гад, что все мне про него известно, думал он весело. Ну ничего, это он даже не без остроумия прикололся. «Мамонт желтого калибра»! По принципу: «Не думай о зеленой обезьяне!» То есть мне теперь повсюду полагается панически выискивать желтого калиброванного мамонта. Или хотя бы время от времени беспокойно гадать, где такого можно встретить…. Он снова, ухмыляясь, чуть помотал головой. На улице свежо пахло морозом и мельтешила в воздухе колкая ка́пельная взвесь. 4 С Карминым Антон познакомился лет пять назад, когда делал сайт его «Братчине». Параллельно он как раз активно работал с порнухой, но об этом Илья, кажется, не знал. А может, и знал. Уж потом-то точно не мог не узнать, — что не помешало ему все эти годы с Антоном если не приятельствовать, то быть во вполне нормальных отношениях. Толстый и раньше производил на Антона впечатление мужика мрачноватого, а в этот раз показался совсем уж угрюмым. Он подумал, что по тому же закону, по какому профессиональные юмористы в жизни одни из самых невеселых людей, профессиональный, так сказать, оптимист, проповедник позитивных ценностей, оказывается на поверку едва ли не мизантропом. — Никеша? — переспросил Илья, насупясь. Помолчал. На небритом лице его проступила было и, не успев оформиться, стала тут же выцветать кислая полуулыбка. — Никеша знает за собой один вполне мистический талант… — Подумал. — Талант нарушать закон вероятности… — Это как? — поинтересовался Антон, не дождавшись продолжения. — Это интересно… — Кармин словно вслушивался в себя, забыв стереть контур ухмылки. …Существует ли объективно фатальное персональное невезение?.. Принято считать, и, видимо, справедливо, что главным образом это вопрос характера. Большинство проблем человек так или иначе создает себе сам. И переживать неприятности тоже можно по-разному. Разумеется, остается фактор чистой непрогнозируемой случайности, но его-то действию подвержены все в равной степени, а баланс случайностей счастливых и несчастных поддерживается самыми общими законами, имеющими математическое описание… Никеша твердил это себе всю жизнь. Всю жизнь на собственном примере, на собственной шкуре наблюдая последовательное, демонстративное, измывательское попрание и теории вероятностей, и «принципа маятника»… Что правда, то правда: никто из знающих Никиту не замечал за ним ни тупого упрямства в деле хождения по граблям, ни патологического раздолбайства, ни склонности к нытью. При этом всё, всегда, в любой области и в любой ситуации происходило максимально неблагоприятным лично для него образом. Если какая-нибудь сука-училка в школе испытывала патологическую нелюбовь, допустим, к очкарикам, то именно она становилась классной руководительницей очкарика Рузова. На экзамене он (как правило, старательно готовившийся) непременно вытягивал невыученный билет, даже если такой был один из полусотни. Как бы добросовестно ни пахал он на очередном рабочем месте, вылетал первым при малейшем сокращении. В итоге не будучи ни дураком, ни бездарью, ни патологическим асоциалом, он никогда ни черта не мог добиться. Нигде. Ни в чем. Мирного и законопослушного, его беспрестанно таскали в ментовку по каким-то идиотским поводам или вовсе без оных, его трижды избивали в обезьяннике, причем один раз особенно изобретательно и травматично, с пьяным, потным, глумливым пристрастием, ему подкидывали при обыске вещдоки, а как-то даже всерьез попробовали закатать на зону на приличный срок вместо отмазываемого бандита. Никто другой не имел больше оснований заявить, что справедливости не существует. Никеша точно не был самым плохим ни в одной из оценочных систем, он старался не переходить никому дорогу и не нарушать никаких правил. При этом удача улыбалась любым ничтожествам; халява катила какой угодно дряни и погани — злобной, бездарной и пакостной, абсолютная тля срывала банк; он же ВСЕГДА оставался ни с чем. И еще получал на орехи за чужие проступки. Если же он нарушал даже мелкое правило, то мгновенно огребал по полной, в назидание прочим, уходившим от наказания за стократ худшее. Закономерности для него не работали, — кроме одной: как бы он ни действовал, он всегда оказывался в проигрыше. Поэтому он был еще и живым опровержением тезиса о том, что к пристойному поведению человека вынуждает внешняя (какая угодно) система поощрений и наказаний: поощрений Никеше не выпадало сроду ни от одной инстанции, зато наказывали постоянно и беспричинно, а сволочью он так и не стал… — Это он сам тебе все рассказал? — уточнил у Ильи Антон. — Естественно… — И ты его словам вот так вот на все сто доверяешь?.. Кармин прищурил красноватые, словно от бессонной ночи, глаза: — В данном случае я — не детектор лжи… Антон покивал — продолжай, мол. …Но понятно, что никто не смог бы так жить, оставаясь в здравом уме и полноценной социальной единицей. Так что Никеша, исчерпав все запасы терпения (оказавшиеся еще на диво немалыми), в конце концов сел на иглу. Сдался. Сила солому ломит. Он фаршировался как человек действительно отчаявшийся: сажал что ни попадя максимальными дозами. «…Представляешь, как выглядят заширянные „некротики“, спалившие все вены? Как колют под язык, в шею, в пах, в член?.. Он через все это прошел. Он прекрасно знал, что при подобном модус операнди шансов протянуть сколь-нибудь долго у него ноль, и нарывался вполне сознательно. Он просто не мог не допроситься СПИДа или овердозы…» Но так и не допросился. Он швыркался до тех пор, пока на всем теле не осталось места для вмазки. Даже в самоубийстве он дошел до предела — воткнуться больше не мог, в результате ширяльных «марафонов» чуть не забыл, как его зовут, — и снова не добился ничего. Если наркоман сам идет лечиться — для него это всегда акт надежды. Для Никеши это был снова акт отчаяния. Но теперь ему ничего не оставалось, кроме как признать наличие за происходящим некой индивидуальной воли. Столь последовательное нарушение объективных законов можно было объяснить лишь субъективным произволом. В поисках этого субъекта Никеша и пришел к Кармину, вроде бы имевшему готовый ответ. Илья искренне пытался ему помочь, хотя с самого начала догадывался, что дело тухлое — Никеша искал в вере логику, что бессмысленно по определению. Он явился не с той стороны: не по внутренней потребности, а по внешней необходимости. Неудивительно, что ушел он ни с чем. И тогда он попытался выявить наличие высшей силы экспериментальным путем. Связался с разнообразными безбашенными экстремалами. Полез на скалы, отправился в горы… Во время ПЕРВОЙ ЖЕ попытки пройти более или менее серьезный маршрут на Кавказе, он с компанией попал под лавину. Причем группа состояла далеко не из чайников, а место выглядело достаточно безопасным. Из шестерых накрыло двоих. Из этих двоих одного, Никешу, откопали живым, второго, некоего Богдана, задохнувшимся. Больше он таких экспериментов не ставил. Хотя так он ни черта и не понял — ни чего от него хочет разумная инстанция, если таковая стоит за всем, ни как существовать, если нет и не было никакой инстанции, а просто мир хаотичен и неподвластен настолько, что ждать от него можно абсолютно всего (а не зависит это ни от чего)… Однако существовать приходилось, и он, по-прежнему, все тыкался и тыкался вслепую в попытках нащупать контуры вероятного, допустимого, границу между ним и чудом. Никеша не говорил Кармину, зачем ездил на Святую землю, но тот почти не сомневался: это было что-то вроде экспедиции за чудом — туда, где оно официально прописано. По сути — еще один жест отчаяния. Потому что не мог Никеша не понимать или по меньшей мере не догадываться: не будет ему ответа. Нигде. Никогда. Что так он и останется до конца один на один с миром, в котором ничего не понять, с которым ничего не поделать и от которого совершенно бессмысленно требовать разумной или эмоциональной реакции… Антон помолчал под впечатлением от сказанного или даже, главным образом, от мерно-мрачной тональности оратора, его гулкого похоронного баса. Не сразу до него дошло, что подобная концовка странновато звучит в устах истового христианина… — Почему он никогда никому об этом не говорит? — спросил наконец Антон. — О чем? — поднял на него глаза Кармин. — Ну, об этом своем даре… точнее, антидаре… — Антирадаре… Н-ну хотя бы потому, что сам понятия не имеет, это действительно дар?.. То есть все-таки чудо — или что?.. — А ты как думаешь? — Я?.. — Кармин с задержкой увесисто хмыкнул, помрачнел, помолчал, не глядя на него. — Я… — произнес словно с трудом, — я, пожалуй, не признаю чудес… — Как это? — Антон понял, что не зря удивился карминскому православию. Илья рассматривал его без выражения: — Я знаю, что ты думаешь… Но, по-моему, чудо обессмысливает веру. Явленное чудо. Безусловное… — Почему? — Потому что не оставляет места собственно вере. То есть выбору. Когда все понятно, исповедание веры обращается в простую лояльность высшему, самому высшему начальству. А единственная настоящая вера (по-моему), это вера в принципиально недоказуемое… — Верую, ибо нелепо… — пробормотал Антон. — Вряд ли ты своим этим… пастве… такое говоришь… — Нет… Нет, им не говорю… — Лицемеришь? Кармин опять долго смотрел на него, редко помаргивая набрякшими веками. Кажется, он жалел, что пустился в откровенность. Но Антон догадывался, почему Илья вдруг проболтался ему, — уж точно не самому близкому знакомцу. Просто толстому, вынужденному все время быть в роли, похоже, в принципе не с кем поговорить о том, что, вероятно, давным-давно преет, бродит в нем… может быть, даже грозя рвануть… — Им же нужен смысл… — устало сказал Кармин. — А тебе? — А я знаю, что не бывает никаких смыслов. Ничего себе, подумал Антон. Он чувствовал, что этот треп пора сворачивать. — Так про собственную веру ты им тоже врешь? — не удержался он, меряясь с Ильей взглядами. — Нет. — Как же тогда? «Ибо нелепо»? — Ибо нелепо. 5 Прикидывая, кто может что-нибудь знать про Маса, Антон, конечно, вспомнил Витьку Аверьянова. Лично он с ним знаком практически не был (пару раз виделись мельком), а заинтересовался чудилой лишь после того, как в конце прошлого августа услышал (случайно, от общих знакомых, в порядке сплетни), что Витька, неделю побегав по Москве непонятно от кого, престранно при этом «тележа», сиганул из окошка заброшенного завода. То есть, как заинтересовался… Ну, в общем… Не суть. Короче, выяснилось, что и этот предполагаемый psycho тоже, естественно, якшался с Масариным… …Кого можно побольше поспрошать про Аверьянова?.. Михей, интересно, в Москве сейчас? Я ж с ним в свое время так и не поговорил — успел, собака, слинять в очередную Гваделупу… Михей был в Москве, но (озабоченное пыхтение в трубку) в изрядной запаре. Разумеется, опять предотъездной. Впрочем, сегодня вечером у него интервью на «Сити ФМ», и если Антон хочет, может подскочить туда, на радио, на Трифоновскую, знаешь?.. Минут двадцать перед эфиром можно посидеть. В свое время Миха Ткачук сделал очень нехилые деньги на страховом, кажется, поприще. А лет пять назад, подхватив ту же бациллу, что и ряд «тридцатилетних» москвичей из числа держателей приличных капиталов и бизнесов, бросил — абсолютно, говорят, неожиданно для коллег, родных и близких, — тут все (включая жену) и удрал в Гоа: северное, разумеется. Некоторое время он ганджубасил в тамошнем дауншифтерском коммьюнити, потом принялся колесить на велосипеде по Юго-Восточной Азии, откуда вернулся лишь спустя пару лет все так же на двух колесах (через Китай и Сибирь) с бородищей до пупа, безднадежно потерянный для корпоративной жизни. Часть бабок вложил в открытый с новыми приятелями ориентальный клуб, сделавшийся культовым (благо бацилла распространялась не то чтобы в эпидемических масштабах, но довольно широко), а на оставшиеся стал организовывать безумные экспедиции, что-нибудь типа «через Австралию на воздушном шаре». Думая о Михее в моторе, шпарящем к Рижскому вокзалу по Третьему кольцу (туннель под Кутузовским, короткий мост через реку, справа — гладкие зеркальные башни Москва-сити, краны, железобетонный подлесок стройки века), Антон вынужден был отдать себе отчет в странности собственного круга общения. Почему-то, несмотря на полную победу в историческом масштабе «цивилизации статуса», составляли этот круг (процентов на девяносто) «социально дезадаптированные» отщепенцы вроде Ткачука (Никеши, Маса и так далее, далее, далее), разгуливающие сами по себе и классификации не поддающиеся. Антон вспомнил Динару. Эта двадцатишестилетняя сейлз-менеджерша инвестиционной компашки, которую в прошлом году он терпел аж несколько месяцев, в койке отличавшаяся злобной энергией, а «по жизни» чудовищным апломбом (при этом не вполне дура), любила пройтись как раз по поводу Антоновых знакомств. Ее (обожавшую с нарочитой бесстрастностью, но очевидным самодовольством констатировать: «я — профессионал») здорово раздражало в его приятелях (то есть на самом деле в Антоне) именно это упрямое нежелание «встраиваться». Нечто принципиально неправильное, может быть, даже пугающее (что-то вроде уродства, изврата?) чудилось ей в людях, никому, кроме себя, не принадлежащих… «Ну где твой кабак?» — осведомился Антон у Михея по телефону, вылезая из тачки за «Холидей-инном». — «А вон, через улицу, видишь? „Шашлычок“ называется. Я через пять минут…» Забегаловка была крошечная и почти пустая. Ткачук ввалился, когда барменша сосредоточенно доцеживала дряблую струйку «Карлсберга» в пухнущий пеной Антонов стакан. — Не помню: ты куришь? — шумно втиснулся в угол Михей. — Нет, но ты кури… Было в нем, Ткачуке, лопоухом, длинноруком, с неряшливой рыжеватой растительностью на губастом лице, что-то одновременно от орангутанга и шимпанзе. — Так что там про Витуса? — приложился человекообразный к собственному пиву. — Эта история в прошлом августе… Ну, когда его где-то у ЗИЛа нашли выпавшим из окна… — Ну? — Михей вытащил сигарету. — Он правда странно себя перед этим вел? Ткачук хмыкнул: — Да когда Витус себя не странно вел?.. — помолчал, затягиваясь. — Что вообще значит «странно», «странный»?.. — пожал плечами. — Естественно, чем менее шаблонно твое мышление, тем «страннее» ты будешь казаться… Кто из нас не «странный»? — Я вот слышал, что это у него мог психоз быть… как его — реактивный… Михей задрал брови: — От кого это ты слышал? — Да не суть… — Почему психоз? — С работы отпросился, ото всех бегал, звонил с какими-то бредоватыми вопросами, сам на звонки не отвечал. А потом на заброшенный завод зачем-то полез… Это че — нормальное поведение? Михей внимательно смотрел на него, чуть щурясь сквозь дымные загогулины: — Так ты не знаешь… — констатировал. — О чем? Дауншифтер, забыв тлеющую сигарету в пепельнице, повращал зажатый между мощными ладонями высокий стакан, сужающийся посередине, словно от долгого такого вращания: — Только давай так, — поднял глаза от стакана на Антона, — никому, о’кей? — О’кей… Михей помедлил. — Витус, ты, может, слышал, подсажен на городские игры… — Эти казаки-разбойники для офисного планктона? — Ага. Он в кучу таких переиграл и часто говорил, что все равно не ловит настоящего прикола, что суррогатная сущность всех этих догонялок слишком очевидна самим игрокам… — Догадываюсь… — Ну так Витус не одинок был в своем мнении. Короче, собралась команда таких же, как он, пресыщенных геймеров и решила слегка добавить перцу. Нет, ничего такого. Никакого, естественно, членовредительства — это ж все народ мирный, сублимирующий… Но по условиям игры («Ноль-ноль» они ее назвали) участники имели право прибегать… ну, к не совсем законным методам поиска друг друга… Там суть была очень простая: команда «хантеров», «охотников», должна за определенный срок найти в городе «жертву». Они про нее ничего не знают, кроме имени, возраста и того, что на момент начала охоты она находится в Москве. Дальше жертва вольна прятаться где и как угодно, а хантеры могут искать ее любыми способами, хоть с помощью ФСБ, если у тебя есть бабки купить фээсбэшников. Задача — не полить «интересанта» из водяного пистолета, а реально поймать, скрутить и доставить живьем пред светлы очи модератора… — Это тебе Витька рассказал? — Он у меня на даче несколько дней прятался. — То есть он был жертвой? — Ага. — Потому он и сочинил амнезию, что затея была не дико законная? — Естественно. — Так, а чего он на этом заводе оказался и чего сверзился? — Оказался, убегая. Он в последнюю ночь у Егора шкерился, а Егор же там рядом как раз живет… Знаешь Егора? — Это который феномен-м…звон? — У которого абсолютная память. — Знаю. Только понятия не имел, где он живет… А из окна как Витька упал? — Ну случайно, понятно. Перелезть, видимо, куда-то пытался… Понимаешь, ему ни в коем случае нельзя было попадаться. Приходилось рисковать. — Почему? — Из-за бабок. Поскольку нелегальщина естественным образом привлекает интерес, у игры сформировался очень нехилый призовой фонд. Не то, что у легальных… А Витус поставил на себя несколько штук баксов, которых на деле у него не было. Если б он проиграл и ему пришлось бы платить, получилось бы некрасиво. Он чего вообще в убегающие-то записался без знаний профессиональных, ментовских хотя бы, без умений? Ведь жертве сложнее — она действует в одиночку… Деньги нужны были! Все же знали, что жертва — лох, и ставили на хантеров. А Витька пошел ва-банк. — Так он тебе и сказал? Михей хмыкнул: — Не совсем… Витус — он же любитель «говорить красиво». Он мне такую телегу толкнул, ты чего… — Какую? Ткачук только махнул рукой с сигаретой: — Я, боюсь, сейчас уже даже не воспроизведу… Что это он все специально затеял: и на участие в такой невыгодной роли подписался, и ставку сделал несуществующими бабками. Но не ради приза, а именно чтобы поставить себя в безвыходную ситуацию и лишить возможности к отступлению. — Зачем? — Не спрашивай… Витус умеет убедительно бредить, а у меня выйдет просто чушь свинячья. — Ну хоть примерно… — Зачем?.. Чтобы, будучи в тупике, выйти за рамки привычной реальности. Буквально. — Ладно, — фыркнул Антон. — Проехали… — Успокойся, — Михей мотнул ушастой башкой почти смущенно, — это ж телега. К сожалению, на самом деле все в этом мире делается ради денег… — Я в курсе, — криво ухмыльнулся Антон. — А почему «Ноль-ноль»? — Просто СМС о начале охоты обеим сторонам модератор слал такой: «00». Ноль минут. В смысле — отсчет времени пошел. Сумма выигрыша зависела от того, как быстро хантеры повяжут жертву. — Мать твою… — взялся Антон за лоб, — чем взрослые люди занимаются… — Ты об игрулях этих? — Ну… — Не, что Витус на них подсел — это как раз логично. Он еще когда в школе учился (сам рассказывал) — с мечом деревянным бегал, ролевик был задвинутый. Он же фэнтези всякие с глубокого детства килограммами глотал, фантастику вообще, ну, понимаешь… А в последние годы естественным образом переключился на сити-геймс. — Это какая-то модная фишка?.. — А то! Я даже бандитов бывших знаю, которые теперь с игрушечными пистолетиками регулярно носятся. Сейчас же все играют. Сплошные хомо люденсы. Кто в «бегущих человеков», кто в толкиеновских хоббитов, кто в World of Warcraft. Такое коллективное впадение в детство… Антон понимающе покивал. — С чего бы это, кстати? — скребанул задумчиво собственную щетину. — А тесно народу в нынешней реальности! Она же одномерная, согласись, глухая, совершенно не пластичная. Без вариантов. Всё понятно, всё для всех одинаковое, добровольно-принудительное: сфера интересов, поведенческие модели, удовольствия — всё… — И все расписано в гламурной периодике… — Во-во. Но отсутствие вариантов, альтернатив — это ведь касается чего угодно. Например, представлений об объективной действительности. Мы же очень немногое можем в ней сейчас всерьез допустить. Когда-то совершенно естественной штукой были являемые пророками чудеса, вера в существование единорогов или стран, населенных людьми с собачьими головами… Вот именно, что касается веры, мы, нынешние, страшно недоверчивы. Причем в плохом смысле. Нелюбопытные, самодостаточно-самодовольные. Нетребовательные к себе и миру… Я тебе, между прочим, сейчас как раз Витуса пересказываю. Это ж его телега насчет того, что мы сами создали для себя ущербную, куцую версию реальности. Чтобы оправдать узость своего кругозора и примитивизм собственного поведения. Именно так, а не наоборот, понимаешь?.. Это не я так думаю, это Витус, — добавил с ухмылкой Михей, видя выражение Антонова лица. — То есть и он сам вряд ли на полном серьезе думает: просто, говорю, потележить любитель… Антон откинулся на стуле, машинально бросив взгляд на телик под потолком, где беззвучно и монотонно вышагивали по подиуму долговязые дурищи с кукольными рожицами. — Слушай, ты же наверняка знаешь Ивара Масарина… — Кто ж его не знает, — оскалился Михей. — Между прочим, он в той самой игре, неудачно для Витуса кончившейся, тоже отчасти поучаствовал. — Он разве в Москве был? — Нет, не в Москве. Но все равно сыграл, причем за Витуса. Ну, они ж старые приятели, ты знаешь, наверное… И поскольку в игре незаконные методы разрешены были обеим сторонам (чтоб все честно), Витус с Иваром, не будь дураки, схитрили. Один из «хантеров», тоже какой-то Иваров знакомец, стучал ему. Сливал по телефону — или через Сеть, не знаю, — оперативные данные. О том, как они близко к Витусу подобрались. А Мас эсэмэсками Витьку предупреждал. Естественно, стукач тайком поставил на жертву… Так вот оно что… Всего-то навсего!.. Антон и сам не понимал, что ощущает: удовлетворение или разочарование. — Ты случайно не в курсе, где Ивар сейчас? — Он сделал маленький глоток, оставляя пива еще на пару таких же. — Вроде он в Москву как раз приехал… — Я слыхал… Что-то, я смотрю, в последнее время все его ищут… Только я-то с Масом давно не коннектился. — А кто еще его искал? — Один азербайджанец. Эльдар. Такой кабанчик… — Азербайджанец? — Из Латвии! Он меня на своем «Паджеро» в центр подкинул, так нас по пути менты тормознули. Потребовали у него документы, долго визу разглядывали… — И давно это было? — Пару дней назад. — А он не признался, на фига ему Мас? — Мне нет, но пацану одному знакомому, у которого он тоже про Ивара расспрашивал, сказал, что его брата в Риге посадили. Эльдара брата, в смысле… — А при чем тут Ивар? — Там якобы такая история была: Ивар с Рамином, этим самым Эльдаровым братом, и еще одним их приятелем зарегистрировали фирму. В Латвии своей несколько лет назад… и взяли кредит. И кредит этот куда-то испарился, быстро и бесследно. Рамин, значит, думал на этого третьего их кореша, потому что кореш вообще был известен умением любого развести, наколоть и облапошить. Дошло до того, что, встретив в кабаке, Рамин его в сердцах порезал, едва не насмерть — ну и сел. А Эльдар вроде выяснил, что порезанный ни при чем. Ивар же к тому времени давно свалил из ихней Риги. Вот Эльдар его и ищет… — Подозревает, что это Мас деньги увел? — И партнеров подставил… Не иначе… — То-то Мас все бегает… из страны в страну… — Ну, Мас — он по жизни такой… попрыгун… И что там у них в Риге произошло на самом деле, я понятия не имею. Эльдар этот сам, между прочим, на вид еб…ко первостатейное. И уж насколько обоснованны его подозрения… точно не ко мне вопрос… — Он поставил пустой, с белыми мазками пены стакан и обмахнул большим пальцем усы. — С другой стороны, ведь и Мас фрукт тот еще. Вот ты рискнешь сказать, что хорошо его знаешь? Вот… И никто, по крайней мере из моих знакомых, не рискнет… Интересно, все-таки знает Мас о том, что столько народу его ищет? — думал Антон, толкая дверь кабака, поднимая воротник, поворачивая направо, к проспекту Мира. То есть все-таки целенаправленно скрывается? И если да, то от кого именно? По-любому, вряд ли от меня… (Когда осенью Антон пытался дозвониться до Ивара по телефону, у него создалось косвенное впечатление, что говорить с ним тот не желает. Никаких особых причин тому быть не могло: Мас едва знал Антона и специально избегать не имел ни малейших резонов. Теперь, поняв, что еще и Артем принялся после Каринкиной смерти искать Масарина, Антон предполагал просто нежелание Ивара объясняться с полу- или вовсе незнакомыми москвичами, возбудившимися вдруг к активности из-за ДТП с участием Липатовой. Знать о нем и не связать его с означенной активностью Мас не мог…) Он дошел до проспекта, встал у бровки и вытянул руку… Или впрямь нахимичил Ивар где-то в своей богатой биографии и бегает теперь от какой-нибудь азербайджанской венедетты?.. Михей прав: допустить относительно этого человека легко все, что угодно… Заскреблась о бедро, засигналила придушенно мобила. Антон, подув на замерзшие пальцы, полез в карман. Норка. Несколько секунд он хмурился на экранчик, потом ответил. Норка говорила чрезвычайно спокойным тоном, осведомлялась о планах на вечер. Антон не смог с ходу решить, стоит ли врать, а потому соврать не успел, а потому признался, что планов нет. Но и нет, честно говоря, особого пороху куда-то ломиться. Сейчас? Сейчас я в районе Рижского вокзала. А… Ну тогда давай, конечно. Естественно, подожду минут двадцать… Где? М-м… Он механически оглядел оба берега проспекта. О, «Стратосферу» помнишь? Это на проспекте Мира, если идешь от «Рижской» в центр, по левой стороне… Ладно, давай, жду. — Хватит! — оборвала она. — Хватит… — и уставилась в упор. — Можешь не кривляться, ответить серьезно? Антон опустил глаза. Собрал лоб в гармошку, затем попробовал насупиться, скроить покаянную гримасу — и понял, что ни черта не выйдет. — Ты способен хоть иногда быть серьезным? В состоянии разговаривать по-человечески? Он украдкой поднял глаза. При виде ее бледного от злости лица, ее поджатых губ на Антоновы, помимо его воли, выползла (выдавилась) улыбка, которую ему оставалось лишь прикусить верхними резцами. С такой вот рожей он честно помотал головой. — Хорошо, — Норка опустила голову, как-то вся подобралась, дернув плечами. — На фига ты тогда вообще со мной встречаешься? А вот это действительно вопрос. Она что-то еще говорила раздраженно, кое-как удерживая себя от срыва в крикливую тональность откровенной склоки, а Антон сидел напротив, почти не слушал, а только гадал со вновь вернувшимся унылым, оцепенелым каким-то удивлением: что в этой именно девице заставляет его постоянно поступать вопреки собственным привычкам и обыкновениям. Обычно он избегал затяжных отношений с обязательствами. Обычно, начиная чувствовать, что данная конкретная тема себя исчерпывает, он старался форсировать ее закрытие. И ни сам не возвращался к ней постфактум, ни «другой стороне» не давал. Однако, познакомившись с Норкой четыре и довольно эмоционально расплевавшись три года тому, Антон с тех пор не только частенько жал кнопку соединения, видя на телефонном экране ее номер, но даже и сам его набирал (ни с того ни с сего, к собственному изрядному удивлению). Как, скажем, неделю назад, вернувшись из Питера… Результат разнился от однократных неловких, со сплошными недоговоренностями посиделок в каком-нибудь «Жан-Жаке» до несколько натужной трехмесячной идиллии, заканчивающейся предсказуемым, практически ритуальным скандальчиком. Причем Антон, отвечая на Норкин звонок или звоня сам, никогда никаких иллюзий не питал — тем менее понятны были ему собственные действия: как в момент их совершения, так и (в особенности) «после всего». Как, скажем, сейчас… Ко всему прочему Норка была откровенно полновата, а Антону никогда не нравились широкие кости и складки на пояснице. У Норки (которую в не столь уж редкие минуты раздражения про себя он именовал Выдрой) был тяжеловатый, угловатый характер, она требовала внимания к себе, с ней случались приступы необъясняемой мрачности, — что плоховато гармонировало с Антоновой обтекаемостью и раздолбайством… А вот поди ж ты. Кстати, зачем эта многолетняя бодяга самой Норке, он тоже не понимал. Точнее, если честно, не очень интересовался. Как, впрочем, и собственной мотивацией. Избегать самокопания было еще одной его старой привычкой. — …Четыре года! Четыре года я тебя знаю, а так до сих пор и не поняла, с кем имею дело! От тебя же никогда ни черта невозможно добиться. Насчет тебя никогда ни в чем нельзя быть уверенной. Что ты думаешь на самом деле, что выкинешь завтра… Что это за кривляние вечное? Тебе нравится выглядеть клоуном? Или ты просто показываешь, что держишь меня за идиотку?.. Так, да? Он громко вздохнул. — Нет, скажи, я права? — Винни-Пух был прав, — сказал Антон, которого она достала. — Что? — Что дыра — это нора. А дырка — это Норка… Она заткнулась. Антон приготовился уворачиваться от остатков «Виллы Марии», но Нора Евгеньевна сдержалась, рывком положила на колени сумку, выдернула оттуда кошелек, неловко открыла неверными пальцами, шырнула зеленую тысячную бумажку прямо в грязную тарелку. Встала, шумно двинув стул. Антон задумчиво переводил взгляд с купюры на Норку, не попадающую в рукава шубы. Официантка в дальнем углу, разумеется, пялилась на них. Он, ласково осклабившись, сделал ей ручкой. Девка, включив профессиональную бесстрастность, неторопливо приблизилась. — Счет, пожалуйста, — проникновенно попросил Антон. Уже когда он, расплатившись, встал, взгляд его упал на какой-то журнальчик на соседнем с Норкиным стуле, явно ею забытый. Антон механически подцепил его, механически посмотрел на обложку. «Глянцеватель». Он хмыкнул. На улице огляделся в поисках урны, но потом подумал, свернул прощальный подарок в трубку и воткнул в карман. 6 Витькин телефон (сообщенный Михеем) оказался отключен. Немногочисленные общие знакомые ничего не знали, разве что дали Антону координаты двоюродного Витькиного брата. Правда, с предупреждением, что на звонок с незнакомого номера этот Саша может и не ответить. Не сумев действительно до него дозвониться, Антон вспомнил про братца, лишь когда несколько дней спустя случайно оказался у Савеловского вокзала, напротив которого располагался офис Сашиной конторы: рейтингового, ути-пути, агентства. Недолго думая, Антон зашел в вестибюль, вызвонил брательника по внутреннему и даже сумел вытащить в здешний кабак на десять минут. — Уехал Витька, — хмуро сказал Саша (он вообще был какой-то прибитый). — Недели две назад. — Как он? Выздоровел? — Да он на ноги не так давно встал… Ему еще по врачам ходить и ходить… — А он уехал? — И куда, не сказал. Даже родителям… — А чего? Саша вяло пожал плечами: — Ну… Он в последнее время вообще непонятно себя ведет… — поморщился. — Черт его знает: боюсь, правда с головой проблемы… — помедлил, глядя в сторону и вбок. — Я только не хочу думать самое худшее… — вздохнул. — Не дай бог он над собой чего-нибудь учинил… Антон, конечно, догадался, о чем вспомнил Саша. — Вы случайно не знаете, среди знакомых Вити есть такой Мас, Ивар Масарин?.. «Ваня» его еще иногда называют… Саша нахмурился, помотал головой: — Н-не знаю… Наткнувшись в собственной прихожей на мятый номер «Глянцевателя» (благополучно позабытый), Антон подхватил его и, рухнув с размаху на диван, стал листать в поисках знакомых подписей под текстами или в списке сотрудников редакции. Затем он журнал в свое время и взял: чем черт не шутит, вдруг кого-нибудь найду, кто про Маса знает. Какие-то же кореша в данном могучем издании у него, видимо, есть… Вместо этого он увидел самого Ивара. В гидрокостюме и черных очках тот стоял, ухмыляясь, в компании из пяти человек, явных дайверов, на палубе какого-то катера. Фотка прилагалась к большому, обильно иллюстрированному репортажу о подводном плавании на Красном море. Антон поковырял глазами жидкий бездарный текст со смутным рекламным душком. «…В Эйлате мы встретили большую интернациональную компанию ныряльщиков, среди которых оказался один русскоязычный — гражданин мира с паспортом Латвии и именем Иван…» Видать, этой встречей (еще, очевидно, ноябрьской) происхождение коста-бравской авторучки и объяснялось. Прежде чем разочарованно кинуть журнал на противоположный конец дивана, Антон повторно всмотрелся в снимок. Безглазый, в черной неопреновой шкуре, Мас выглядел героем комикса. Оскал без выражения, правильные черты без особых примет — Антон даже удивился, как опознал его. Он не воспринимался реальным человеком, как не воспринимается таковым модель на рекламном плакате, в принципе ведь не отличающемся от карточки из семейного альбома (Антон вспомнил, что некогда Мас и сам мельком отметился на этом, модельном, поприще)… Дело тут, видимо, в тираже — размноженный в тысячах копий, ты перестаешь быть собой, пропадаешь, становишься по-своему неуязвим. Вот и в количестве Масовых поверхностных знакомств, в его охоте к перемене мест, в легкости, с которой он налаживал лишенные обязательств контакты с людьми, в нем не нуждающимися (но попробуй, знакомый старый, отлови его, когда он нужен!), заключалась гарантия Масовой недоступности, в том числе для анализа и трактовки — он словно всю жизнь проводил в прочном, гладком и непроницаемом неопрене. «Фак ю», — с выражением сказал Антон фотографии и отшвырнул фыркнувший, распахнувшийся в полете журнал. Ему почему-то пришло в голову, что ни хрена он до Масарина не доберется. Никогда. В основном из чувства протеста Антон стал (не поднимаясь, впрочем, с дивана) прикидывать методы его поиска. По ассоциации он подумал сначала про Витьку Аверьянова, потом про Егора, у которого, оказывается, Витька тогда тоже зависал. Антон об этом раньше не знал — что неудивительно, учитывая Егорову некоммуникабельность. Прославившийся еще чуть ли не в детстве абсолютной памятью и будучи, как многие уникумы, человеком одновременно нетерпимым и невыносимым, Егор Боревич сделал практически для всех общение с собой, во-первых, трудноосуществимым (одна эта система с эсэмэсками в пустоту чего стоила), во-вторых, непривлекательным: просто в силу угрюмой Егоровой нелюбезности. Грубость его, кстати, объяснялась не хамством (при всей несносности жлобом Егора не назвал бы никто), а нежеланием скрывать ни свое настроение, ни мнение о собеседнике (независимо от личности последнего и ситуации). А поскольку был Боревич ипохондрик и мизантроп, откровенность его импонировала мало кому. Причем на начальников и баб это тотальное неприятие лицемерия (в чем-то почти героическое) распространялось вполне, лишая Егора шансов на успехи в корпоративной и личной жизни. Что, в свою очередь, не добавляло его характеру солнечной легкости. …С другой стороны, СМС заслать — дело недолгое. Антон нашел в измочаленной бумажной записной книжке Егоров номер, отправил сообщение с просьбой перезвонить и некоторое время стоял без мыслей у цедящего зябкость окна, глядя сквозь собственное и комнаты блеклые отражения в дворовую темноту. Синяя лампочка сигнализации мигала там часто и одиноко в салоне какой-то тачки. Ощутив зов природы, он машинально подобрал распластанный в углу дивана «Глянцеватель» и направился в сортир. Сидя на толчке, открыл его на интервью с еще одним знакомцем, Лехой. Сподобился, значит, клоун, гламурного контекста… Интересно, остался он, как обещал, торговать мандаринами у своего Педро?.. Пабло?.. Без большого любопытства Антон пробежал по диагонали пару абзацев. Однако потом стал читать внимательней. Это была вполне себе отвлеченная претенциозная болтовня (на глянцевых страницах смотревшаяся диковато), но среди несомого Лехой Антону вдруг почудились отголоски их давешнего полупьяного разговора в барселонском кабаке, его собственных провокативных «заяв». Нешто ж и в этом случае брошенное наугад Антоном бредовое зерно разрослось в целую безумную гипотезу (пусть полусерьезную, но с аргументацией)?.. Он отлистал назад. «…Давайте успокоимся: наш аналитический аппарат неадекватен объекту анализа, так называемой реальности. Соответственно, вопрос о „возможности“ или „невозможности“ чего-либо — это вопрос о широте индивидуальной и общепринятой картины мира. Разумеется, есть признаваемая большинством вменяемых современных людей условно позитивистская его (мира) концепция, которой мы худо-бедно пользуемся. Но ведь существует и масса явлений, наблюдаемых нами и не объясняемых ею. Что такое, допустим, экстрасенсорные способности? Они реальны? Как тут отделить объективно существующее, но не имеющее научного объяснения, от самовнушения или сумасшествия? Заметь, в Средние века, когда общепринята была совсем другая картина, и вопроса такого бы не возникло. Решили бы: налицо козни дьявола, каковыми считались тогда и необычайные умения (насылать порчу, скажем, или летать по воздуху), так и психические расстройства (что относится и к святым, творящим чудеса, и к блаженным, ведущим себя странно — разница чисто идеологическая…). Одно дело мир как совокупность раздражителей, поступающих на наши органы чувств, другое — система интерпретаций всего этого, возникающая в результате некоего общественного договора. Вот эта система, она меняется в истории. Причем легко заметить, что в сторону сужения. Религиозно-мифологическая, условно говоря, картина мира органично включала гораздо больше явлений, чем условно научная, вынужденно игнорирующая паранормальные явления, чудесные способности, неопознанное летающее фуфло, и т. д., и т. п. То есть сейчас для сектантского меньшинства адептов всего перечисленного оно тоже может быть объективной данностью — для большинства же все равно, что не существует. Собственно, процесс идет на наших глазах и на периферию оттесняется все больше и больше. Ну, например, так называемые изящные искусства. Нет, по инерции большинство современных людей при упоминании такой штуки еще понимающе кивнет, однако к восприятию их оно, большинство, уже не способно. Чисто развлекательный суррогат — да, но то, о чем говорят „магия искусства“, как и магия просто, уже, в общем, удел замкнутого minority, говорящего на птичьем языке. Даже для меня, честно говоря, современная российская, скажем, поэтическая тусовка не многим понятнее, чем „церковь“ Гэ Грабового… — Секунду: магия все-таки ушла из искусства или мы сделались к ней невосприимчивы? Вообще, почитав перлы тех же современных пиитов, я бы сказал, что — первое… — Да процесс-то обоюдный. Маргинализация всегда неплодотворна. Когда та самая общепринятая схема мира беднеет на еще одно явление, оно начинает восприниматься как вид шарлатанства. Талант, магия, шарлатанство — понятия взаимообусловленные и зыбкие. В конце концов, что такое талант ОБЪЕКТИВНО? Ученые вон утверждают, что человеческий мозг работает всего на пять процентов своей мощности. Соответственно вопрос: наши возможности ограничены физическими, интеллектуальными, магическими, какими угодно потенциями — или общественным спросом на разнообразие? — Ты к тому, что бездарных людей не бывает? Довольно спорное, по-моему, предположение… — Понятия не имею. Более того, мы это никогда не сможем проверить. Потому что у большинства (независимо от наличия гипотетических внутренних потенций) адаптивные инстинкты изначально блокируют все, что не соответствует утвержденному стандарту. — Ага, сейчас ты будешь хаять адаптивность и конформизм. Как будто не добровольно-вынужденный общий конформизм позволяет нам уживаться друг с другом… — Да не буду я хаять конформизм — это столь же продуктивно, сколь хаять закон всемирного тяготения. Человек — животное социальное, и социальные инстинкты обеспечивают его существование. А лошади кушают овес. А дважды два… — И тем не менее я слышу здесь „но“… — Просто вышесказанное относится к человеку как виду. А человек как личность, конкретный, отдельно взятый человек — это все-таки не только животное и не только молекула социума. — А что? — Хороший, блин, вопрос. Главное, свежий. — Но какие-то обязательства это обстоятельство на него накладывает? — Понимаешь, становясь собственно человеком, каждый остается ОДИН. И на все вопросы к себе в этом качестве вынужден отвечать индивидуально. И его ответы на них осмысленны только для него одного. — Стало быть, в общие смыслы ты не веришь? — В смысл, располагающийся вне каждого конкретного человека и актуальный для кого-нибудь, кроме него одного — нет. — Но ты же у нас вроде как литератор. Разве профессиональный рефлекс не велит тебе в конце прочитать всем мораль? — Исходя из сказанного, если я кому и имею право (абсолютно независимо от профессии) читать мораль, то разве что себе самому. — Но не можешь же ты писать книжки для себя одного? — Понятно. Хотя чтобы не лицемерить волей или неволей, если уж высказываешься в книжке, даже в художественной, лучше делать это от своего собственного имени… — Хорошо: не предлагая своих ответов никому другому, ты можешь их хотя бы озвучить? Мой собеседник, замолкает с недовольным видом, некоторое время шевелит бровями, после чего неохотно произносит: — Ну скажем так: лично для меня имеет некоторое значение и ценность того, что делает меня — мной…» За дверью заголосил мобильник. Антон бросил журнал и принялся мотать бумагу. Вытирая руки, вернулся в комнату, подобрал телефон и посмотрел на определитель. Надо же — Егор!.. Он нажал кнопку вызова: — Извини, в сортире сидел… — Про Витьку хочешь спросить? — хмуро осведомился, игнорируя политес, Боревич (на самом деле он был сейчас в хорошем настроении — иначе б не позвонил). — Я тебе вряд ли что-то скажу. Я его последний раз видел еще в августе. Вечером в субботу, двадцать шестого числа, когда он у меня прятался, если ты в курсе этой истории… Когда мы о нулях говорили… — О нулях?.. — Я как старый преферансист, ему правила объяснял… — Ты преферансист? — ухмыльнулся Антон. — А то… Тут Антон вспомнил, что́ слышал о Егоре: он и впрямь понемногу зарабатывал, во всяком случае раньше, «интеллектуальными» карточными играми (злоупотребляя, понятно, своими способностями при поддержке матстатистики). Правда, те, кто об этих способностях знал, играть с ним не стремились, а неосведомленных становилось все меньше… — …А там же в чем суть? Круто выиграть может только тот, кто готов рисковать. Не жадный. Если тебе жалко денег — ты осторожничаешь и уходишь «в ноль». Не выигрываешь и не проигрываешь. Ну, мы с Витькой сошлись на том, что в жизни, собственно, все точно так же. Только тут-то у большинства «игроков» с азартом никак. Им на фиг не нужны ни большие взятки, ни потенциальный супервыигрыш, слишком легко могущий обернуться полным оголением. Им лучше «по нулям», — что обессмысливает игру, но уменьшает риск… По нулям… Антону мимолетно вспомнилась чья-то (Никешина вроде) телега: «Наверное, каждый человек действительно — определенная неизвестная величина. Только подавляющее большинство предпочитает для простоты и удобства побыстрее свести ее к нулю…» Да, так, пожалуй, можно бредить долго… — Значит, где Витька сейчас, — перебил он Егора, — ты не знаешь? — Без понятия. — Нет идей, кто может знать? Егор подумал: — Ну, позвони его девице. — Это которой? — Некоей Лене Траяновой. — У тебя есть ее координаты? Егор хмыкнул: — Я как-то память телефона чистил, нашел в «принятых звонках» неизвестный номер. Чей бы? — думаю. Прикинул, сообразил: Витька, когда в тот раз у меня сидел, послал ей с моей мобилы СМС, она на нее же перезвонила. Ну, конспирация типа… — Не стер ее номер? — Стер, конечно. — Жалко… — Так нужен он тебе? — А как же?.. Сорри, тупой вопрос… Скинешь мне его эсэмэской?.. — Он ушел, — сказала Лена со странной интонацией. — Две недели назад. — А куда? — Ушел, — повторила девица. — Уехал, вы имеете в виду? — уточнил Антон, поняв, что продолжения не будет. — И не сказал, куда? — Ушел, — в третий раз произнесла она (в голосе девки Антону почудилось какое-то ядовитое мазохистское удовольствие). — Так и сказал: ухожу. Не ищите. А больше — ничего. — И что? — тупо спросил Антон. — И все, — отрезала она, уже не скрывая мрачного, с неясной адресацией злорадства. — Что-нибудь кто-нибудь о Вите слышал вообще за эти недели? — Я не слышала. — Он вам одной сказал, что «уходит»? — Нет. Кое-кому из знакомых тоже… — помедлила. — Одному даже ключи от квартиры дал… — вздохнула. — Я зашла недавно к нему домой, в Гусятников. Вещи кое-какие забрать… Ну и проверить, может, Витька вернулся… А там какой-то парень, первый раз его вижу. Я стреманулась: кто такой? Он объясняет: Витька, типа, сказал, что уходит (тоже не уточняя, куда и надолго ли), а ему, парню, как раз в Москве негде приткнуться было, так Витька якобы ему ключи отдал… Я потом переспросила общих друзей: да, говорят, этот Ивар — действительно его приятель… — Ивар? — По-моему. Из Латвии он или из Эстонии… «…Две недели, — лихорадочно соображал Антон. — Когда Мас свалил в Москву из Питера? Как раз недели две назад…» — Подождите: Витя встретился с Иваром до того, как сказал всем, что уходит? Или после? — Да я откуда знаю? — Но сейчас Ивар живет в Витиной квартире? — Пять… нет, шесть дней назад жил… — Простите, а где эта квартира находится? — Гусятников, девять. 7 Дом девять по Гусятникову переулку, плебейский совдеповский короб неопределенно-почтенного возраста, неуверенно приткнулся к роскошному отремонтированному югендстильному домине, начиненному, судя по табличке, «Кадастровым центром „Земля“». Напротив приосанился особняк Торгово-промышленной палаты; лоснились тугими черными боками сваленные в переулке бурдюки представительского класса. Свернув во двор, Антон ожидаемо остановился перед дверью с обрывками объявлений и двумя рядами кнопок. Ждать пришлось минут пятнадцать, пока дверь, клацнув, не открылась изнутри, медленно и не до конца. Оттуда выдавилась боком толстая девица, таща на буксире спотыкающуюся о порог коляску. Антон придержал увесистую створку, выпустив мамашу с личиком грызуна, и шагнул в гулкий сумрачный подъезд: измазанная оттепельной жижей плитка, широкая лестница, дважды сворачивающая по пути с этажа на этаж, лифт в квадратном колодце из густой металлической сетки, заросшей толстой пылью. Следя за номерами квартир, он дошел до пятого этажа. Нужная ему дверь не была закрыта: высокая створка, чуть отклонившись наружу, оставила темную щель сантиметров в пять. Антон поколебался, потом позвонил. Трель прозвучала слишком близко и громко. Никакого шевеления внутри, однако, так и не возникло. Антон подождал, позвонил еще. И еще… Нерешительно потянул ручку на себя. Узкая, непроглядная почти прихожая, какой-то обшарпанный комод, одна дверца распахнута. Дальше в коридоре — из проема комнаты, видимо, — торчит что-то вроде опрокинутого стула. «Эй!» — позвал Антон, невольно понизив голос. Плотная тишина не подалась. Налево — кухня. Окно на угрюмый брандмауэр с кривоватым членистым вентиляционным коробом. Никого. В коридоре под ногой хрустнуло — Антон нагнулся: мелкое стеклянное непонятное крошево… Деньги… Баксы… Бумажка в двадцать долларов на полу. Еще одна… И еще… Смутное, но неприятное ощущение скребло все настойчивей. Снаружи темнело, а тут и вовсе ни черта было толком не видать. Но включать свет Антон не решался. Там действительно стул валялся, на пороге комнаты, причем не просто поваленный, а полуразломанный: спинка и задние ножки почти оторваны. Сделав еще шаг, Антон увидел, что это лишь часть дикого комнатного разгрома: другой стул, офисный, перед компьютерным столом, тоже был повален, монитор хлопнулся экраном в паркет и что-то еще щедро по паркету рассыпалось… Но все это даже не дошло толком до сознания — ничего из увиденного, кроме ног. Ног лежащего ничком человека, почти параллельных: в черных, сбрызнутых понизу уличной грязью джинсах, в темных носках с вытертыми ступнями… Антон замер. Без единой мысли. Некоторое, не зафиксированное им самим (вряд ли, впрочем, долгое) время он пребывал в этом оцепенении, а вышел из него не полностью и не без потерь в весе, координации и способности связно думать. Мелко и невпопад переступая, он вдвинулся в комнату. Он почти не сомневался, что перед ним Мас, но не мог удостовериться: человек лежал головой в угол между диваном и подставкой под свороченным телевизором, лица видно не было. Свитер и майка задрались, высоко открыв длинную спину с ложбинкой посередине. Выше ворота из шеи что-то вертикально росло — черное, цилиндрическое, с красным. Антон заставил себя приблизиться. Брякнула задетая коробка сидюка (стойка для них была сшиблена, и диски разлетелись на полкомнаты). Мас… Ну да… «Пульс пощупать: вдруг жив еще…» — заикнулись где-то на периферии сознания; но когда Антон разглядел, куда и как вогнали Ивару то, что из него торчало — под самое основание черепа, в затылочную ямку, почти по рукоять (пластиковую, черную с красным) — понял, что не будет никакого пульса. Он резко обернулся, забыв дышать. Тихий, едва слышный звук почудился сзади… где-то в прихожей… Стук?.. нарочито мягко прикрытой входной двери?.. Две, три, пять секунд… — и шаги: вкрадчивые, но все равно внятные из-за твердой зимней обуви и старого паркета. Антон стоял, слушая уханье собственного сердца. Шаги чуть отдалились — видимо, вошедший, как до него Антон, заглянул на кухню. Снова приблизились. Стихли: ЭТОТ разглядывал рассыпанные по коридору баксы… Антон вдруг вспомнил, что, когда он поднимался по лестнице, за ним внизу кто-то шаркал, тоже негромко так, а потом, когда он стоял перед открытой квартирой, замолк (хотя двери, кажется, никакие не хлопали)… Шаги возобновились, и в проеме объявился, осторожно заглядывая в комнату, бритый частный сыщик. Каринкин приятель. Артем. Они встретились с Антоном взглядом — но тут же сыщик уставился на мертвеца. Губы его поджались, лицо застыло. Он снова глянул на Антона (пнул глазами) и споро, но аккуратно обойдя Маса с другой стороны, присел у того над головой. — Масарин? — осведомился полушепотом, показавшимся Антону деловитым. Тот кивнул. Хотелось сглотнуть, но не выходило. — Крестовая отвертка, по-моему… — пробормотал бритый, и далеко не сразу до Антона дошло, о чем это он. — Остыл уже… — констатировал Артем, коснувшись горла лежащего. Встал, присмотрелся к Антону. Потом ткнул большим пальцем за спину, в коридор, и еще башкой мотнул для наглядности. Антон тупо двинулся из комнаты, почти не соображая, что делает. — Че-нибудь трогал? — спросил Артем все так же негромко. Антон помотал головой. — Стой, — велел бритый, когда он направился к выходу. — Тихо… Он обогнал Антона, встал у самой двери, прислушиваясь. Потом поджал правую руку, втянув кисть в рукав дубленки, рукавом этим взялся за ручку и чуть толкнул створку. Выглянул. Обернулся к Антону, дернул шеей: давай, мол. Тот протиснулся мимо сыщика на лестничную площадку, и Артем аккуратно прикрыл за ним дверь. Слегка неверными ногами Антон ступил на лестницу. — Так, теперь спокойно и без шума… — пробормотал словно бы отстраненно сыщик, нагоняя, мягко беря чуть повыше правого локтя и придавая Антону некоторое ускорение. — Не обращая на себя внимания… — Они быстро, но без торопливости спускались практически плечо к плечу. — Ты же не хочешь, наверное, с ментами разбираться… Когда они были на промежуточной между первым и вторым этажами площадке, под ними звонко щелкнул кодовый замок, заквакала пружиной открывающаяся дверь подъезда, застучали шаги. Артем, все не выпускавший Антоновой руки, притормозил его. Они молча стояли, слушая, как гудит над головой разбуженный лифт, как внизу шуршат и переминаются. «Давление перегретого сухого пара, — сказал мужской голос, — шиисят килограмм на квадратный сантиметр. Высота дымовой трубы — сто двадцать метров. Люфт трубы по документации при ветре — полметра в любую сторону…» Лифтовый ящик, протекая светом из щелей, проехал мимо, замер, загремели двери. Сыщик подтолкнул Антона. «В трубном цеху все переговоры персонала только по переносным рациям, — глухо донеслось из поползшего вверх ящика, — Ответственность ох…нная! Котельная отдыхает!» Антон с Артемом, по-прежнему не разлипаясь, вышли на улицу и сразу (с подачи бритого, понятно) свернули направо, к помойке и гаражам, по рифленой жестяной стене одного из которых распластался синий, баллончиком выполненный призыв: «Бабидского — на кол!» — Ты ж наверняка слышал: менты народ простой, — приговаривал сыщик вполголоса с нарастающей любезностью. — Если что, особо заморачиваться не станут. Думаешь, стать подследственным — долгое дело?.. Бывает, выскочишь на угол за куревом, а тебя остановят насчет документиков… Нету? — едешь в отделение, и через часика три-четыре как родной подписываешь чистосердечное по сто пятой. Или там придешь к ним сам написать заяву об утере паспорта или газовой пушки, а у ребят висяк… или реальный подозреваемый панаму им хорошую скинул… И все: «ласточка», «слоник», пластиковой бутылкой по почкам… Судьям тоже, между прочим, семьи кормить надо, дети плачут голодные… Вот и готов тебе чирик… пиши потом апелляции… — Они быстро, не в ногу, топали наискось через размываемый сумерками двор, в дальний его конец, мимо спортплощадки с неподвижно нахохленной пацанвой. — Я ж не придумываю, были такие истории… А у тебя тут вообще красиво: прямо у трупа застукали… — Ладно… — Антон сделал движение освободить руку, но бритый не дал. Сконцентрироваться все не выходило: в башке был торопливый беспомощный сумбур. — Чего ты хочешь от меня? — Тише, тише. Поговорить хочу. Они миновали овощной ларек и вышли в Большой Харитоньевский. — Куда это мы? — От свидетелей подальше… Только ты смотри: лучше тебе от меня не пытаться бегать. Лучше тебе со мной общаться, чем с операми… Согласен? — Согласен… А че я такого, собственно, сделал?.. — осведомился он сам у себя и тут же подумал, что правда, меньше всего ему сейчас охота перед ментами отчитываться. — Руку-то пусти, — сказал Антон, вяло удивляясь собственной покладистости. — Щас пущу, — пообещал Артем, но разжал хватку, только когда они, дважды свернув направо и снова очутившись перед Торгово-промышленной палатой, подошли к синей изгвазданной «Ауди», криво, поперек тротуара втиснутой меж «Лексусов» и «меринов», когда бритый отключил сигнализацию и открыл правую дверцу. Антон, рефлекторно сохраняя недовольный вид, уселся и захлопнулся. Артем почти бегом обогнул капот, прыгнул на водительское место и резво сдал назад. «Аудюха», сильно дергаясь, в несколько приемов вылезла из щели и развернулась мордой в недальнюю слякотную перспективу Гусятникова. — Будем надеяться, — пробормотал Артем, — никто нас не запомнил… Ты точно там ничего не трогал?.. Антон не ответил. В голове по-прежнему чавкала каша. Сыщик газанул, расшвыривая лужу, но почти сразу притормозил; у швейцарского посольства они свернули направо, бибикнули на шатнувшегося наперерез алкаша и вскоре уперлись в особняк с постом охраны и могучими звездами в чугунной ограде. Слева висел «кирпич», пришлось снова рулить направо, где торопящийся Артем чуть не раздавил какую-то копошащуюся свадьбу. Потом налево. Потом они выехали к Садовому кольцу. — Ты че, следил за мной? — сформулировал наконец вопрос Антон. — Что-то вроде… — И давно? — Помнишь, ты к этому Саше на работу три дня назад заходил? К Витькиному брату? Я ж тоже думал через Витьку Масарина найти. Но Витька свалил. Я туда, сюда, к брательнику его. Тот на звонки не отвечает, я к нему в офис — и бах: вы как раз из кабака выруливаете… Нетрудно было допереть, что́ тебе от него понадобилось… — Кстати, ты не узнал, куда свалил Витька? — Нет… Антону пришло в голову, что Артем ведь не знает, что на самом деле предшествовало таинственному (с точки зрения несведущего большинства) Витькиному падению из окошка в минувшем августе. Он подумал, не сказать ли бритому, но вовремя пресек свой порыв. — …Он же правда, по ходу, долбанутый, — пробормотал сыщик. — Может, суициднулся — теперь уже успешно?.. — Или просто сбежал из нашей убогой реальности?.. — Чего? — честно не понял Артем. Антон не ответил. — Погоди… — сообразил вдруг. — А как ты сейчас в подъезд попал? Там же код… Артем хмыкнул бегло: — По стертым кнопкам догадался. Они гнали по Садовому в сторону Курского вокзала. Пересекли Покровку. Вскоре Артем крутанул под арку, осененную масштабной вывеской «Стоматология», выведшую в обширный двор с пустой детской площадкой и мокрыми деревянными скульптурами при входе на нее. «Ауди» скромно примостилась за какой-то «мыльницей». Сыщик заглушил движок, снял руки с баранки, но никуда вылезать не стал, а посмотрел на Антона: — Так зачем ты его искал? Тот перевел дух, собираясь с мыслями: — Помнишь, тогда в Питере ты говорил, что слышал сплетни про Маса… мол, у него талант сдвигать людям крышу?.. — Ну? — Ну так… — дернул себя за нос, — на самом деле все еще интересней… Ты в курсе, что его, Маса, по этому поводу еще люди ищут? Тут, в Москве? — Какие люди? Антон рассказал вкратце про Никешу и Марата. С упоминанием индивидуальной шизы каждого. Бритый хмурился, но не перебивал. В соответствии с хронологической последовательностью, Антон изложил ход своих поисков. — Ну так, а зачем ты все это делал? — чуть наклонил голову Артем. — Чтобы проверить свою теорию… — Какую? — Что у Маса и правда талант… был… Только другой. Он будил в людях их собственные таланты. Артем смерил его деловитым, без выражения, взглядом — так гопота оглядывает тебя на улице, прикидывая, стоит ли докапываться. — Какие таланты? — О которых мы сами не знаем. Или не хотим знать. Или догадываемся, но боимся отдавать себе отчет. И Мас… он даже не то чтобы будил их, я думаю… У него выходило ставить человека, скорее всего, совершенно того не желая, перед фактом наличия такого дара… И человеку было уже от этого не отмахнуться… Марат, про которого я говорил, — он же долго пытался закрыть на свою способность глаза… А потом встретил Маса в ноябре, в Египте… и все началось по новой… — Да он просто двинутый… — Не знаю, не психиатр. Но с человеком, у которого, например, абсолютная память, я знаком лично. — И что? — Артем достал мятую сигаретную пачку, заглянул в нее. — А то, что это один из самых мрачных и нелюдимых типов, которых я видел в жизни… — Антон сделал просительный жест. Вытянул предпоследнюю «явину». — Почему? — Бритый резко дунул в пачку, отчего единственная сигарета выстрелила ему в рот. — А ты представляешь, что это такое: не уметь забывать? Ничего? Ни про кого? — Антон нагнулся к зажигалке, глядя исподлобья. — Ты же в курсе: плохое забывается быстрее, чем хорошее. Это естественный психологический механизм, облегчающий нам жизнь. Да вообще делающий ее возможной… И если ты не совсем уже злопамятный вредный му…к, то мелкие гадости, что сделали тебе другие, ты тоже обычно забываешь. Собственные мелкие обиды на других. Просто что-то плохое про них. Да и про себя… Ведь только так можно жить с людьми, с собой самим. А если помнить ВСЁ — волей-неволей? Любую мерзость про любого человека? Про любого, с кем имеешь дело, про любого близкого тебе… Про себя, опять-таки… — Он вслед за Артемом приспустил окно со своей стороны. — Естественно, ты превращаешься в человеконенавистника, не выносящего ни собственного общества, ни чужого! — Ну и че ты мне все это рассказываешь? — А как ты думаешь… если бы Егор, тот парень, о котором я говорю, мог выбирать: иметь вот эту свою особенность… дар… или быть обычным человеком, как все, — что бы он выбрал?.. Вот именно. Конечно, он предпочел бы быть, как все… Тот же Марат, — думаешь, он рад своим способностям: не важно, настоящим или придуманным? В конце концов, Каринка… Ты же знал ее, ты должен был слышать, что она иногда говорила о себе, о своей странной «особенности». Помнишь? Она была ей рада?.. Артем выдохнул шумно (досадливо): — Но это же все… — и сморщился выразительно: дурь, мол. Тут Антону вспомнился Леха: — Это же — что? Фантазии? Так не бывает, ты хочешь сказать? А откуда ты, вот лично ты, знаешь, что бывает, а что нет? Так считается, да? То есть так принято считать. Мы договорились, что будем так считать. А может быть, мы недаром договорились полагать несуществующим то, что нам не нравится, что для нас опасно? Именно для того договорились, чтобы выживать, уживаться?.. Артем снова хмурился, глаза у него были слегка дурные: — Постой… Помнится, в Питере тогда ты передо мной делал вид, что ни во что такое не веришь… Антон криво осклабился, потупясь: — Я сделал вид, что не верю еще в куда меньшую шизу… Если б я тебе тогда сказал, во что верю на самом деле… — Так во что? Антон вздохнул — сам, дескать, спросил: — В то, что, возможно, все мы потенциально способны на гораздо большее, чем думаем… На чудо, если угодно… Но мы сами лишили себя этой способности. — Все мы? — хмыкнул Артем. — Способны? — Все. — Че-то я не знаю за собой никаких таких способностей… — С дохлой перекошенной улыбкой он вскрыл и сунул собеседнику новую пачку. — Как и подавляющее большинство, — затянулся Антон. — Которое слишком прочно усвоило принятые взгляды на реальность. Благодаря чему она, собственно, и признана таковой… — А ты? — покосился Артем после паузы все с той же ухмылочкой. — Что я? — У тебя какой талант? Антон посидел, глядя перед собой, лишь отдуваясь дымом в окно: — Ты думаешь, если даже я чувствую его в себе, я стану об этом говорить? — Боишься, что за больного примут? — Между прочим, и Мас никогда даже в шутку не соглашался с тем, что он… ну, скажем, странно влияет на людей… Возможно, он и самому себе в этом не признавался. Хотя, кстати, любил рассказывать, какие чудики его приятели. Даже преувеличивал их странности… — Зачем? — А вот затем, чтобы убедить… причем, не думаю, что только других… в том, что это все именно дурь, чудачества, прибабахи не очень адекватных людей… — На хрена ему было в этом убеждать кого-то? — Не кого-то, а себя главным образом… я так думаю, еще раз… А иначе как? Быть мрачным анахоретом, как Егор?.. Но при этом, заметь, более или менее длительных отношений Мас ни с кем таки не поддерживал, постоянно менял занятия, приятелей, место жительства… — А это зачем? — Затем, что знал или не знал, но уж догадывался наверняка — то, что́ он помимо своей воли делает с людьми, людям на пользу не идет. Ведь ты понял: почти каждый раз, когда человек вынужден осознать, что́ он есть на самом деле, кончается все плохо… Не надо это им. Нам. Никому. Он был опасен людям, Мас… — Слушай, — медленно сказал Артем, — это только твоя собственная… теория… или еще кто-то так считает?.. Антон осторожно посмотрел влево — и столкнулся с ним взглядом: — Ну, ты, кажется, догадался, к чему я веду… Маса знали слишком многие. Я даже представления не имею, насколько многие, учитывая его общительность. И естественно, не я один допер, что он такое… — Ты знаешь кого-нибудь еще? — Кого-нибудь с отверткой?.. Они снова поглядели друг на друга. — Тебе что, весело? — недобро осведомился Артем. — Не веселей, чем тебе… Я просто хочу сказать тебе одну вещь… обратить внимание… Если пытаться вычислить, кто грохнул Ивара, по принципу «кому выгодно», то можно сразу успокоиться. — Чего это? — Потому что тогда подозревать придется всех. Вообще всех людей, понимаешь?.. Артем сидел секунд семь-восемь с отрешенным лицом — видимо, пытался понять. Потом крякнул, дернул подбородком, словно шею вдруг потянуло. Рот его дрогнул, светлые брови поднялись и опустились, но он так ничего и не ответил. Некоторое время оба молчали. Антон пару раз покосился на сыщика — тот, кажется, думал о своем, перестав обращать на него внимание. В густеющих потемках размножались теплые окна. — Ладно, пойду я… — сказал наконец Антон, кладя пальцы на ручку. Артем повернул голову — вид его показался Антону несколько замученным. Может, просто из-за полутьмы в машине. — Я надеюсь, не надо напоминать, что нигде ты сейчас не был, ничего не видел и не знаешь?.. Антон ответил гримасой в том смысле, что не дурак. Открыл дверцу, спустил ногу в грязь, неловко вылез. Бросил быстрый последний взгляд в салон и мягко захлопнул створку. Перепрыгивая лужи, все ускоряя шаг, направился назад, под арку. Дойдя до ярко освещенного Садового, он так и не услышал сзади заводящегося мотора. Ф-фух! — Антон сам себе помотал головой, обалдело вытаращив глаза, отчего встречная разодетая шмара брезгливо отвернулась. Не то чтобы он так уж боялся этого бритого хмыря, но лучше было не иметь с ним дела. Лучше всего было сразу заставить его потерять интерес к себе — что, кажется, у Антона вполне получилось. Судя по выражению рожи Артема, которое она приняла в ходе Антонова выступления, «закосил на вольтанутого», «прогнал беса» он довольно качественно. Все сказанное им было слишком связной чушью, чтобы выглядеть заведомой отмазой, но чушью при этом слишком очевидной, чтобы сыщик, пусть даже такой «тараканистый», воспринял ее хоть сколь-нибудь всерьез. А ведь Антону пришлось буквально импровизировать на ходу! Слава богу, в последнее время он наобщался с достаточным количеством шизиков — так что в ход пошла и Маратова история болезни, и Никешины задвиги, и Лехина трепотня… Антон шагал по Кольцу к Покровке, навстречу фарам, отсутствующим взглядам и поджатым губам. На перекрестке у Центрального дома предпринимателя, на стоянке перед которым терли, не иначе, предприниматели (из тех самых, что «дважды на одном месте не предпринимают»), сбежал в подземный переход, светлый и пустой, где из общепитовского закуточка с надписью «Ням-ням» вывалился ему навстречу некий ням-ням, судя по форме, охранник, — с такой широченной, мятой и замурзанной ряхой, словно на ней не только долго топтались в сапогах, а еще и прыгали; взбежал наверх, к «Азбуке вкуса», и двинул по Старой Басманной прочь от центра. Он шел и чувствовал, что облегчение, приятно щекочущее сосуды эндорфинами, слишком обширно, чтобы относиться только к удачному избавлению от Артема. Но он не сразу понял, от чего избавился на самом деле. …Антон думал, как вдруг впрямую пригодилось ему столь долго (и не всегда вроде понятно, с какой целью) оттачиваемое умение морочить голову собеседнику, говорить ему то, что думаешь, но во что не веришь. Это ведь была Антонова старая, укоренившаяся, доведенная до автоматизма привычка — неожиданные, диковатые мысли, пришедшие в голову или подслушанные, никогда не додумывать самому, а подкидывать другим: спихивать, «сплавлять», позволять им дозревать в чужих мозгах, тем самым снимая с себя ответственность за итоговые выводы. Ответственность, в первую очередь, перед собой самим. Ведь слыша какие-нибудь безумные соображения из чужих уст, он всегда с чистой совестью мог отмести их именно как шизу, списать на счет чужих личных странностей… …Он шел по мостику над оврагом Басманного тупика, над железнодорожными путями: слева, за острым силуэтом «Ленинградской», рваное коричневое облако клубом дыма, медленно, но зримо волоклось по стылой синеве, справа, в глухой уже темени, влажно сиял гроздьями огней Курский вокзал. По рельсам разбегался свет прожектора наползающего локомотива; встречный состав, вытянув из-под моста последний вагон, отсалютовал красными фонарями на его изнанке, контрастирующими с синими светофорчиками между шпал… Антон шел, и как-то естественно и спокойно всплывало в нем долго, слишком долго бывшее словно бы притопленным: ощутимым, но безотчетным… Он ведь всегда чувствовал подкоркой, что не стоит быть таким уж последовательным, иметь что-то СВОЕ, упорствовать в этом. Зацикливаться. Не стоит, опасно. Чем опасно? Над этим он тоже размышлять не хотел… Недаром Норка кричала, что никогда не знает, что он думает на самом деле, не знает, что вообще за человек перед ней — Антон ведь тоже этого не знал! Давным-давно его способом жить, выживать стало бегство от себя самого, от любого постоянства: во мнениях, в привязанностях к людям, даже в бытовых привычках. Видимо, в том-то опасность и заключалась: отнестись к себе слишком серьезно. Видимо, она грозила всем, не умеющим или не хотящим отформатироваться просто в машинку для счета денег. Видимо, как раз о ней Антон предоставлял разглагольствовать, ну да, в каком-то смысле с его подачи, Никешам, Лехам, Маратам и прочим шизанутеньким. Видимо, как раз эта упертость и превратила Никешу в маргинала с суицидальными позывами, посадила на иглу того психолога, Фила, про которого рассказывал Кармин, не исключено, что стоила жизни бедной Каринке… Глупо было бы сказать, что Антона пугала возможность обнаружить в себе какой-нибудь непрошеный чудесный дар… Но некий страх все-таки был — страх ответственности перед самим собой, потихоньку оформившийся в полушутку-полусказочку: «притчу о талантах» (теперь Антон отдавал себе нехотя в этом отчет; правда, только теперь). То-то он заинтересовался так в свое время странным человеком Масариным и странными людьми вокруг него! Тут был болезненный интерес именно к тому, чего боишься. Странненькая метафора родилась, конечно, под влиянием Маса, — но недаром же он Антона так в свое время заинтересовал. Недаром Антон охотно выслушивал любую чушь об Иваре, но сам вовсе не спешил с ним сходиться. У него не получалось от своего непонятного (и неосознанного, конечно) страха попросту отмахнуться — ему надо было очиститься от него. Поэтому он по привычке принялся пересказывать байки про Масарина всем, кому ни попадя, — чтобы потом услышать их в виде законченного бреда и именно как очевидный бред перед собой и другими высмеять. И все бы именно так и вышло, если б не эта чертова история с Витькой (масаринским знакомцем!), слишком странная и слишком плохо кончившаяся, чтобы уложиться в жанр парадоксального стеба. Как-то она зацепила Антона, заставила, пусть и в порядке прикола — но уже не для других, а для себя сформулировать возможность наличия у человека, причем конкретного и ему известного… ну да, ха-ха, фантастической способности. И тогда он, разумеется, посмеиваясь над собой и, конечно, искренне не веря в результат, но пошел-таки на прямую провокацию: узнав, что Каринка принялась зачем-то копаться в предыстории Витькиного падения, взял и послал ей эсэмэской из Интернета Масов номер. Просто посмотреть, что получится. Получилось… Да нет, он не притворялся, он ПРАВДА не верил в то, что шутка может обернуться совсем не шуткой. Но, с другой стороны, стоило Каринке самой позвонить Антону с вопросом о Масе, он сразу, по одной ее интонации, догадался, что дело неладно: а потому даже не признался ей, что знает Ивара… Когда же он услышал об аварии… Антон и сам не понял, что почувствовал тогда. Ведь если это был и ответ, то абсолютно ни черта не объясняющий. Добро б Каринкина смерть действительно подтверждала сколь угодно безумную и фантастическую версию — так ведь ничего подобного. Что и впрямь тут было удивительного: нелепая смерть в результате нелепого несчастного случая как финал вполне нелепой и несчастной жизни… Невозможно было даже сказать, есть ли вообще прямая причинно-следственная связь между ДТП на Ярославке и странным поведением Каринки в последнюю ее неделю. Но странно вести себя она действительно начала после общения с Иваром, и сколько бы Антон ни повторял (совершенно справедливо!): «После этого не значит вследствие этого», он догадывался, что не успокоится до тех пор, пока не найдет Ивара и не спросит его напрямую: «Что ты ей тогда сказал?» Знание о том, что́ в действительности занесло Витьку на тот завод, и о сугубо прагматическом участии Маса во всем этом в некоторой степени вправило Антону мозги. Спустило на землю… Спасибо Михею… Но лишь сейчас, развернув перед бритым Артемом свою (то есть коллективного сочинения) «гипотезу» во всей ее абсурдной красе, Антон понял, что вот теперь-то он и избавился от навязчивой идеи, от подспудного страха. А поняв, решился назвать его своим именем — как нечто, больше не имеющее над ним власти (Фрейд, пожалуй, порадовался бы)… В темном скверике за Елоховской площадью орала и ржала молодь. Зеленая церковь была освещена снизу по плечи — золотой купол казался черным. Кварталом дальше над торцом брежневского ящика висела странная и жутенькая, еле различимая в небе, когда-то неоновая, а теперь ржаво-металлическая «наглядная агитация»: громадный советский флаг. …Стоило проговорить все вслух, послушать себя самого и посмотреть на Артемову рожу, чтоб наконец прочувствовать полную меру вздорности того, что так долго исподволь не давало покоя. Что за бред вообще! Нет никаких чудес даже в теории, и ни на что мы такое не способны даже в потенции. ВСЕ С НАМИ ПРОСТО. Со всеми. Маса пришили по какой-нибудь вполне прозаической причине, денежной, скорее всего… Хоть тот же азербайджанец, Эльдар, или как его… Никеша — рефлексирующий неудачник. Случай Марата — по ведомству психиатров, а Каринке нечего было якшаться с уродами… Антон проходил знакомые и даже отчасти родные места: светлой памяти МГТУ был совсем рядом. После перекрестка с Бауманской он заметил на другой стороне улицы, на троллейбусной остановке киоск и, ощутив вдруг желание курить, перебежал Бакунинскую. Не успел сунуть в карман пачку «Мальборо», как его атаковал громогласный, порядком подразъеденный алкаш с требованием пяти рублей. Антон ссыпал было ему всю сдачу (двадцать), но явственно оскорбившийся мужик педантично вернул лишнее. В нем, потрясучем, отплевывающемся судорожным матерком, многословно объясняющем, что вот, посрался сегодня на почве бухалова с женой (которая, сука, теперь домой не пускает), тоже имелись, оказывается, и самоуважение, и обидчивость, и гонор. Антон насилу от него отвязался. У дверей магазина под грозные взревыванья и размашистую жестикуляцию то ли затухала, то ли начиналась драка. …Все просто. Реальность одна, неизменная, ее невозможно игнорировать и бессмысленно пытаться играть в ней, с ней по собственным правилам. Но раз уж тебя, не спросив, вытащили на поле и запустили часы, — лучше просто уходи от игры, оставаясь по возможности в «сухой» ничьей. Со счетом ноль-ноль… Антон вскрыл пачку, но сообразил, что нет ни зажигалки, ни спичек. Народ мимо хилял все малоприятный, через одного поддатый, не вызывающий желания обращаться даже за огоньком. Уже совсем на подходе к Третьему кольцу он увидел справа за сетчатым забором под мутным фонарем какой-то мастерской тесно составленные надгробия — многие с надписями и портретами. От заурядности лиц и имен веяло не то чтобы острой, но всеобъемлющей безнадегой. На широченном перекрестке с Кольцом он стал голосовать. Прямо перед ним в небе, просторном, исчерна-синем, мертвенно-ледяном, с еще различимыми тяжелыми облаками стояла Останкинская башня — скудным вертикальным пунктиром огней. Была в этой картине, несмотря на ее пустоту и призрачность, несомненность элементарной, голой истины, не допускающей трактовок и вариантов. Чумазый желтый «Опель» лихо подрулил к нему, брызжа жидкой грязью. Антон открыл дверцу, нагнулся: — На Мичуринский проспект за триста?.. — Мичуринский? — Водила был молодой, с бачками и серьгой в ухе. — Примерно район «Мосфильма». Парень нахмурился и постановил: — Четыреста. Дерешь, гад, подумал Антон, не собираясь, впрочем, торговаться… — но замешкался на секунду, пытаясь понять, что в облике гада его зацепило. Еще секунду спустя он осознал, что смотрит на плечо водилы. Тот был в черно-голубой куртке «экстремального» типажа с лейблом фирмы на плече: мамонтом в красном кружке. Так фирма, судя по надписи на груди, и называлась: Mammut. «Держись подальше от мамонта в желтом калибре, — очень ясно выговорил у Антона в голове голос Марата. — Что бы это ни значило. Как можно дальше. Не забудь, о’кей?..» — Calibra? — спросил он у парня, имея в виду его «Опель». — Calibra, — несколько удивленно согласился парень. — Девяносто четвертого года… — ухмыльнулся. — Но бегает нормально, не ссы. Но Антон уже подался назад. У него было странное, чуть лихорадочное ощущение — от которого, как от погружения в воду, теряешь немного веса. А заодно изрядную часть мыслей. Но одна мысль все же не потерялась: «Я ведь не верю в это! Я ведь только что окончательно понял, что этого не бывает…» — «То есть как не бывает?..» — «Да е-мое, ну чистое же совпадение!..» — «Ну так поезжай!..» Он все стоял в грязи у бордюра, держась за желтую дверь. «Боишься?.. Значит, допускаешь возможность?.. А допускал ты ее, когда слал Каринке номер Маса? Или ты экспериментируешь только на других?.. Но на чужом примере, как ты убедился, все равно ни черта не поймешь…» — Ну? — не выдержал мамонт в калибре. — Ладно, поехали. Он пригнул голову, влез на сиденье и с размаху захлопнул дверцу. 2007 notes Примечания 1 Стихи В. Кругликова.