Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I
Николай Прокофьевич Василенко

Валентин Николаевич Бочкарев

Михаил Васильевич Клочков

Алексей Карпович Дживелегов

Вячеслав Петрович Волгин

Вадим Аполлонович Бутенко

Николай Петрович Михневич

Владимир Иванович Пичета

Валериан Павлович Федоров

Дмитрий Алексеевич Жаринов

Иосиф Михайлович Кулишер

Константин Адамович Военский


Отечественная война и русское общество, 1812-1912 #1






Вниманию читающей публики предлагается замечательный 7-томник. Замечателен он тем, что будучи изданный товариществом Сытина к 100-летней годовщине войны 12-го года, обобщил знания отечественной исторической науки о самой драматичной из всех войн, которые Российская империя вела до сих пор. Замечателен тем, что над созданием его трудилась целая когорта известных и авторитетных историков: А. К. Дживелегов, Н. П. Михневич, В. И. Пичета, К. А. Военский и др.

Том первый.






Отечественная война и русское общество

1812–1912

Юбилейное издание

Том I

ИСТОРИЧЕСКАЯ КОМИССИЯ УЧЕБНОГО ОТДЕЛА О. Р. Т. З

Редакция А. К. Дживилегова, С. П. Мельгунова, В. И. Пичета












Издание Т-ва И. Д. Сытина

Типография Т-ва И. Д. Сытина. Пятницкая ул. с. д.

Москва — 1911




Переиздание Артели проекта «1812 год»

Редакция, оформление, верстка выполнены Поляковым О. В.

Москва — 1999




От редакции











течественная война — один из самых драматических и вместе самых значительных по последствиям моментов русской истории. В ней все захватывает и все заставляет работать научную мысль. В ней и в тех событиях, которые из нее развернулись, найдут неисчерпаемый кладезь и художник, и социолог, и политик, и дипломат. Ибо она заставляла разыгрываться страсти, высокие и низменные, она производила перемены в общественном строении общества, она положила начало определенному течению и во внутренней, и во внешней политике России.

Борьба с Наполеоном была, с одной стороны, борьбой с революцией, а с другой — борьбою с Францией. То, что Наполеон был «исчадием революции», поднимало против него все руководящие группы русского общества, ибо для них ночь 4 августа отнюдь не казалась чем-то немыслимым в России. Поэтому все попытки социальных и политических реформ дней Александровых прекрасного начала после того, как Наполеон привел в Россию старые легионы республики, сменились полосою реакции во внутренних делах. И полоса эта тянулась до другой войны, Крымской, показавшей всю призрачность русского международного могущества. То, что Наполеон был императором французов, толкнуло Россию в объятия заклятых врагов Франции. После того, как последние остатки великой армии, не попавшие в плен, перешли обратно границу, нам понадобилось зачем-то идти освобождать Европу, т. е. класть первые камни тому самому могуществу Пруссии и Австрии, в котором коренятся все наши политические беды. Не даром старик Кутузов своим трезвым умом понимал всю ненужность и всю опасность такого политического благотворительства и резко высказывался против похода в Европу. Он знал, что в международных делах выигрывает не тот, кто дает волю сентиментализму, а тот, кто, говоря формулой австрийских дипломатов, вовремя сумеет удивить мир неблагодарностью. А мы с легкой руки Александра I только и делали, что взращивали цветы чувствительности на каменистой почве дипломатии. Мы занимались этим в 1813–1814 годах, занимались в 1849 г., когда спасли Австрию от мадьяр и дали ей возможность устремить взоры за Дунай, занимались в 1878 г., когда, неизвестно по какой причине, остановились у ворот Константинополя, словно предлагая Биконсфильду крикнуть: довольно! Причина этого неискреннего сентиментализма ясна. Она заключается в том, что правительство не хотело считаться с интересами страны, а руководилось только личными видами. И то, что мы упорствовали на этом пути, находит свое объяснение опять-таки в том, что правительство в течение всего XIX века не хотело забыть личных видов и принять в руководство интересы наиболее многочисленных общественных групп.

В 1812 году решающим моментом, определившим надолго направление нашей политики, были интересы поместного дворянства, которому грозили противофеодальные стремления революции и которому наносила убыток континентальная система. Буржуазия, как политическая группа, была бессильна, а многочисленное крестьянство — слишком некультурно и малосознательно. В том, что крестьянство было слабо, коренилась одна из ошибок в расчетах Наполеона. Он почему-то надеялся, что если он пообещает волю крестьянам, немедленно произойдет нечто в роде того, что произошло в Бельгии или на левом берегу Рейна в 1792 году. А крестьяне были самым ожесточенным противником великой армии, в период отступления — противником опасным и беспощадным. Не даром этот последний период войны называют народной войной. Русский мужик был ее героем, крестьянин — мужественный, самоотверженный, забывший свои собственные крепостные цепи, когда дело шло о борьбе за родину, и вернувшийся под патриархальное помещичье иго, когда ни одного француза не осталось в России. Потому что, чувствуя могущество освободительных принципов, которые пробовал принести с собою в Россию Наполеон, представители русской общественной власти старались противопоставить им те же принципы. Они сулили, то глухо, то довольно явственно, волю мужику, если он поможет сокрушить супостата. Мужик верил и помогал. А когда пришло время награждать его, про волю, да не только про мужицкую волю — забыли очень основательно.

Составляя план нашей книги, мы руководились именно такими взглядами на Отечественную войну. Именно по этим соображениям мы не могли считать ее событием исключительно военным. Сквозь дым пожаров, сквозь кровавый туман, поднимающийся с бесчисленных полей битв, мы хотели сделать попытку разглядеть облик русского общества, определить долю участия в войне русских общественных групп, выяснить ту меру признательности, какой потомки обязаны каждой из них. В свою очередь, такая постановка задачи заставляла нас отказаться от взгляда на Отечественную войну, как на явление обособленное, тянувшееся каких-нибудь несколько месяцев. Мы считали невозможным начинать историю ее с перехода через Неман и даже с Тильзита. Мы думали, что только поставленная в рамки европейской истории, изучаемая в тесной связи со всей эпохой она может быть понята и оценена надлежащим образом. И мы начали с Екатерины II, с франко-русских и вообще международных отношений ее времени, с первых столкновений революции с реакционной Европою. А конечной гранью мы поставили не вступление русских войск в Париж и не Венский конгресс, а конец царствования Александра I.

Само собой разумеется, что такие задачи выполнимы только при чисто научном отношении к делу.

Мы знаем, что одновременно с тем, как мы готовили свою книгу, над работами, посвященными Отечественной войне, сидели и другие. Нам известно, что в числе этих работ будут такие, которые постараются разбудить в читателе низменные шовинистические чувства. Мы не станем на этот путь. Наша цель — дать книгу, объективную в полном смысле слова, — такую, которая, воздавая должное русскому и русским, не делала бы из quasi-патриотического ликования издевательства над французами и их невольными союзниками по «великой армии». И те и другие слишком дорогой ценою заплатили за безумство Наполеона. Их мужество, их благородные страдания, их трагическая судьба в 1812 году — плохой предлог для шовинистических излияний. Пусть другие заслуживают свои сомнительные лавры на этом пути. Мы будем удовлетворены, если русское общество признает, что книга добросовестно старалась нарисовать верную картину Отечественной войны, поставленной в правильные исторические рамки.

Научное изучение эпохи Отечественной войны представляет в настоящее время серьезные затруднения. Правда, нельзя пожаловаться на отсутствие работ в этой области, но едва ли существующие труды возможно признать вполне удовлетворяющими требованиям научного исследования. Да и относительно материала они в большинстве случаев оставляют желать многого, так вновь опубликовываемые, подчас очень случайные документы показывают, насколько односторонне старые материалы освещали тот или другой вопрос и какое неверное представление получалось при этом. К сожалению, и в настоящее время исследователь очень затруднен в выборе материала. Большинство архивов еще совершенно не разработано и мало доступно, а между тем стоило, например, проникнуть в архивы нижегородского или вологодского дворянства, чтобы получить ряд совершенно новых данных по истории дворянских ополчений и роли дворянства в эпоху 1812 года. Можно сказать с уверенностью, что когда начнется архивное изучение 1812 года, то господствовавшая до сих пор в исторической литературе точка зрения на многие вопросы должна будет существенно измениться; и недалеко, вероятно, то время, когда старая литература будет иметь только историографическое значение. Но в настоящее время в большинстве случаев приходится еще оперировать старым, опубликованным материалом, подвергая его тому критическому анализу, без которого нельзя обойтись при научном изучении вопроса. И стоило иногда только прикоснуться к нему научным скальпелем, чтобы обнаружить всю его малую историческую ценность и достоверность. В особенности это приходится сказать относительно литературы и мемуаров, написанных большею частью в пылу борьбы, и до сих пор почти не подвергавшихся критико-методологическому изучению; между тем большинство прежних исследователей слишком доверчиво относятся к мемуарным сведениям и на основании их строят довольно рискованные выводы. Отсюда и пожар Москвы, и дворянские ополчения, и народная война — все это большею частью описывалось на основании мемуаров — источника неполного и слишком субъективного. Подчас такого рода суждения, основанные на материале более, чем сомнительного достоинства, принимали характер какого-то догмата, критиковать который или сомневаться в котором считалось «национальной» ересью, отсутствием патриотизма. И эта так называемая «патриотическая» точка зрения, столь чуждая научной объективности, проходит красной нитью через многие существующие работы. Отсюда сознательное замалчивание ряда отрицательных явлений, бывших в 1812 году, и не вяжущихся с националистической точкой зрения, преобладавшей в этих трудах. Эта тенденция мешала спокойно относиться и к действиям противника. Ею же объясняется скрытое желание исследователей — преувеличить силы противника и уменьшить наши собственные. Вот почему существующая литература иногда очень снисходительна к ошибкам военачальников русской армии и строга к ошибкам Наполеона.

Поэтому вся история похода до 1812 года требует пересмотра. Опубликованные документы русского и французского генеральных штабов открывают перед исследователем новые перспективы, и очень возможно, что придется «совлечь одежду с старых идолов», если только свободное исследование не встретит каких-нибудь неожиданных препятствий.

При новой постановке вопроса, конечно, вся история 1812 года предстанет перед читателем в другом освещении — вот почему нельзя изучать 1812 год вне связи с европейскими событиями, с которыми она связана крепкими нитями. И дипломатические отношения России и Франции при такой постановке вопроса будут освещены несколько по иному[1 - Библиографическому обзору, в связи с вопросом о научном изучении Отечественной войны, будет посвящена у нас особая статья.].

При наличности имеющегося материала Историческая комиссия отнюдь не могла задаваться целью дать в юбилейные дни исчерпывающую работу, которая во всеоружии критического анализа дала бы окончательный ответ на все вопросы.

Наша задача, как было сказано выше, более скромная. Многие из авторов, участвующие своим литературным трудом в издании, имели возможность использовать новые архивные данные; большинству же, конечно, приходилось оперировать с опубликованным уже материалом. И наше издание дает как бы сводку того материала, который до последнего времени был известен в значительной степени только специалистам.

Редакция не считала себя, конечно, в праве затушевывать индивидуальность воззрений авторов. При недостаточной разработанности материала не всегда, пожалуй, и можно было бы установить какую-нибудь одну общую точку зрения. Читатель иногда может усмотреть некоторое разноречие в толковании различными авторами того или иного вопроса. Это — до некоторой степени неизбежное зло в каждом коллективном труде и преимущественно в такой еще не разработанной исторической области, как эпоха двенадцатого года. Но только такой коллективный труд могла предпринять и осуществить к юбилейным дням Историческая комиссия.

Мы должны сказать еще несколько слов по поводу иллюстрационного материала, вошедшего в издание. Подбирая эти иллюстрации, редакция руководилась теми же соображениями, что и при подборе рисунков к другому юбилейному изданию, вышедшему под редакцией Исторической комиссии, к «Великой Реформе». Мы считали нужным использовать прежде всего тот богатый исторический материал, который заключается в современных памятниках быта и культуры, взять наиболее типичное для обрисовки эпох, затронутых в издании, из произведений иностранных и русских художников конца XVIII и начала XIX века, наиболее яркие, доступные для использования образцы исторической живописи уже наших дней (например, воспроизвести целиком знаменитую наполеоновскую серию картин В. В. Верещагина) и, наконец, некоторые военные реликвии нашего достопамятного прошлого. В этих целях нами использованы драгоценные коллекции Исторического музея в Москве, Артиллерийского музея в Петербурге, музея П. И. Щукина, Румянцевского музея, Императорской Публичной библиотеки и некоторые частные собрания исторических памятников и художественных картин. Использованы равным образом и некоторые заграничные альбомы, малоизвестные гравюры и т. д. Если читатель встретится со многими иллюстрациями, ему уже известными, то он найдет немало и такого, что воспроизводится в печати в первый раз.

Несмотря на обширность иллюстрационного материала, находившегося в распоряжении редакции, мы тем не менее считали необходимым некоторые моменты осветить картинами, написанными художниками специально для нашего издания, преимущественно те моменты, которые по своей яркости могли дать материал для художественного воспроизведения и которые в существующих художественных произведениях или вовсе не нашли себе воплощения или нашли воплощение недостаточно отчетливое. А между тем именно эти моменты могли подчас служить ярким дополнением к тексту. Таких картин будет в издании дано около десяти. Так как к каждой из них дается специальное объяснение, то мы здесь их касаться не будем. К этой работе привлечены были художники, давшие свои этюды в «Великую Реформу»: Д. Г. Алексеев, М. М. Зайцев, П. В. Курдюмов, акад. Н. А. Касаткин, акад. К. В. Лебедев и А. В. Моравов. Картины эти писались под наблюдением с художественной стороны Н. А. Касаткина, а с научной (т. е. исторической) — членов Исторической комиссии: В. П. Алексеева, С. П. Мельгунова, Б. Е. и В. Е. Сыроечковских. При совместной работе с художниками обращалось преимущественное внимание на соответствие картин с исторической действительностью, поскольку таковая могла быть воспроизведена кистью художника.

Размещая обильный иллюстрационный материал, предположенный для помещения в издании, редакция по возможности старалась, чтобы иллюстрация шла как бы за текстом, дополняя и разъясняя его. Но, правда, это не всегда было возможно по техническим условиям печати и по соображениям, вытекавшим из внешней архитектоники книги. Нам приходилось лишь избегать грубого расхождения, столь частого в иллюстрированных изданиях. Такие же упреки слышали и мы по поводу «Великой Реформы», упреки в том, что рисунок носит случайный характер, не имея непосредственного отношения к тексту. Но редакция смотрит на рисунок, помещаемый в книге, не только, как на внешнюю иллюстрацию. Иногда его внутреннее содержание служит именно дополнением к тексту, характеризует всю эпоху, на фоне которой выдвинут данный момент. Поясним это одним примером. В первом томе «Отечественной войны» читатель найдет картину К. В. Лебедева «На аукционе в конце XVIII в». Имеет ли эта картина какое-нибудь отношение к тексту? На первый взгляд, пожалуй, и нет. Но какой в действительности глубокий смысл в этой картине, изображающей по Радищеву продажу крепостного семейства! Как разительно противоречит она тем просветительным идеям, которые внедряются в России из Франции! Как характерна поэтому она для обрисовки истинного русского вольтерьянства! Как гармонирует, наконец, со статьей, трактующей отношение русского общества к французской революции! Таковы были наши мотивы, вызвавшие помещение указанной картины…

В заключение редакция считает долгом принести глубочайшую благодарность всем лицам и учреждениям, содействовавшим ей в осуществлении сложной работы по подбору иллюстраций к юбилейному изданию. И в частности администрации Исторического музея в лице А. И. Станкевича и А. В. Орешникова, компетентными указаниями которых редакции приходилось пользоваться беспрестанно, К. С. Кузьминского. Мы должны высказать большую признательность и П. И. Щукину, всегда охотно предоставлявшему редакции право пользоваться его богатейшими и единственными в своем роде коллекциями старины: дирекции Румянцевского музея и в частности Ю. В. Готье и Н. И. Романову, Императорской Публичной библиотеке, Н. Д. Чечулину, полк. Д. П. Струкову, наконец В. М. Соболевскому, предоставившему редакции для воспроизведения много ценных гравюр, С. В. Петерсен, помогавшей по подбору иллюстраций, И. С. Рябинину, Н. С. Какурину, дирекции Литературно-художественного кружка, заведующим Педагогическим музеем при учебном отделе О. Р. Т. Зн. и др.

10 июля 1911 г.




А. Дживелегов. С. Мельгунов. В. Пичета.




От издателя новой редакции «Отечественной войны и русского общества»


«Чтение хороших книг — это разговор с самыми лучшими людьми прошедших времен, и притом такой разговор, когда они сообщают нам только лучшие свои мысли».

    

Рене Декарт












ля людей, серьезно увлекающихся изучением европейской истории конца XVIII начала XIX вв., выпущенный в свет в 10-х годах уходящего века товариществом Сытина юбилейный семитомник — заметное и авторитетное издание. Являясь плодом коллективного труда своих авторов, он обобщает опыт и знания исторической науки, проделавшей большой путь в осмыслении событий столетней давности. Блестяще скомпонованные тематические разделы, профессионально выполненные и содержательные статьи при богатом и во многом уникальном иллюстративном материале не могут не привлечь к себе даже того читателя, который далек в своих пристрастиях от научно-исторической литературы.

К сожалению, многотомник «Отечественная война и Русское общество», появившийся на прилавках книжных магазинов в 100-летнему юбилею войны 12-го года, ни разу не переиздавался. По сей день можно встретить на полках букинистических магазинов тома его, уже отмеченные временем, однако цена их столь высока, что далеко не каждый библиофил может позволить себе роскошь владения этим изданием.

Позволю себе с огорчением отметить невысокое качество переплета томов, которое, по-видимому, объясняется желанием издателя поступиться качеством во имя увеличения тиража. Особо замечу и оставляющее желать лучшего типографическое качество большинства иллюстраций, которое можно объяснить слабо развитой в то время технологией печати растровых изображений. Исключение составляют рисунки, помещенные на отдельных листах. Указанные изъяны в конечном итоге не могли не сказаться на качестве исполнения новой редакции.

Приступая к переизданию семитомника, автор четко сознавал, что наряду с трудами по приведению текста к нормам современного русского языка, придется особое внимание уделить «выправлению» иллюстративного материала. Репродукции некоторых широко известных художественных плотен пришлось заменить на более качественные снимки, взятые из современных печатных источников. Однако большинство иллюстраций вынуждены были пройти через «жернова компьютерного ретуширования» и предстанут перед читателем в максимально возможном, в смысле качества, виде.

Теперь несколько слов о порядке выпуска томов нового издания в свет.

Все семь томов будут выпускаться последовательно в течение года — полутора лет и выставляться для публичного доступа в глобальной компьютерной сети Интернет по адресу проекта «1812 год» (http://www.museum.ru/museum/1812/). Там же вы сможете подписаться на список рассылки новостей, что позволит вам быть в курсе последних поступлений.

Все издание выполнено в гипертекстовом формате (HTML 3.2) с использованием каскадных таблиц стилей (CSS2) и оптимизировано для использования через программы-браузеры Microsoft Internet Explorer v4.0+ и Netscape Communicator v4.0+ при разрешении экрана не ниже 800x600 и цветовой палитре не менее 256 цветов.

Дорогие читатели! Конечно же, вы имеете представление, что такое полновесный книжный том — приятно тяжелый и объемный. Поэтому не стоит удивляться, что первый том «электронного» издания «ОВиРО» «весит» не менее 12 Мб. И если у вас нет возможности читать «книги» в режиме постоянного подключения к сети Интернет, то возьмите «запакованную книгу» (zip-архив) на свой персональный компьютер и читайте на здоровье. В таком виде вы можете распространять «книгу». Прошу лишь об одном: не вносите изменений в текст этого издания без предварительного согласования с автором новой редакции.

И еще об одном. Уважаемые любители русской старины! Выпускаемая ныне в свет новая редакция многотомника «Отечественная война и Русское общество» — абсолютно бесплатное издание. Поэтому, большая просьба, в случае если вы узнаете, что кто-либо требует именно за это оригинальное издание денежной платы, сообщить об этом по адресу интернет-проекта «1812 год» или автору переиздания по адресу 1812oleg@mail.ru. Искренне надеюсь, что богомерзкая торговля знаниями обойдет стороной сие издание, ведь ради этого были все бессонные ночи трудов и сколько еще будет…




Книге хочется пожелать долгой и счастливой новой жизни, а Читателю — радости познания в блаженном удовольствии, которое даруется Человеку Читающему!

Поляков Олег Валентинович.

14 февраля 1999 г., Москва.




Россия перед столкновением с Францией








I. Отношения между Россией и Францией до французской революции

Н. П. Василенко





остоянные сношения России с Францией начались поздно, — гораздо позже, чем с другими западно-европейскими странами. Главной причиной этого являлась отдаленность России от Франции. Интересы политической жизни обеих стран долгое время сталкивались редко. Торговые отношения с Московским государством для Франции, не обладавшей достаточным торговым флотом, представляли большие трудности и обещали мало выгод.




Серьезное значение отношения начинают приобретать только с конца XVII столетия, накануне самостоятельного правления Петра I. До тех пор они носят случайный характер. Сначала Петр не интересовался Францией. В маршрут первого его путешествия она не вошла. Впоследствии же Северная война и желание Петра I найти себе союзников, с одной стороны, с другой — опасение Людовика XIV, как бы не было нарушено политическое равновесие в Европе, — побуждали русского царя и французского короля к более или менее частым сношениям. Завязались они в 1701 году во время свидания Петра I с польским королем Августом II в м. Биржах, Поневежского уезда, Ковенской губ. Туда приехал и чрезвычайный французский посланник в Варшаве дю-Герон. Речь шла о заключении торгового договора. Царь требовал, кроме того, чтобы французский король доставил ему возможность завладеть каким-нибудь портом на Балтийском море. Людовик XIV хотел заручиться помощью России в борьбе с Габсбургами. Переговоры ни к чему не повели. Они только послужили толчком к дальнейшим сношениям.

В сентябре 1702 года в Россию был назначен чрезвычайным французским посланником де-Балюз. Он прибыл в Москву из Варшавы и имел целью побудить Петра I к войне с Австрией, занять в России денег для французского короля и сообщать французскому правительству все, что касается Петра I, России, русских дел и отношений. Договора с Россией де-Балюзу не удалось заключить. В июне 1703 года он был отозван. С 1703 года в Париже поселился русский агент, без дипломатического, впрочем, характера, Постников. Ему посылались сведения о победах русских, а он доводил о них до сведения французского министра иностранных дел. Постникову давались поручения о покупке книг, инструментов, о приглашении ремесленников. Иногда он сообщал русскому правительству сведения и характера политического.

Полтавская победа способствовала перемене отношений французского правительства к России. Людовик XIV увидел, что ему нельзя пренебрегать союзом и добрыми отношениями с государем, могущество которого росло с каждым днем. В 1710 году был послан в Россию уже раньше раз бывший там де-Балюз. Ему поручено было поднять вопрос о посредничестве французского короля между Россией и Швецией. Но как раз во время пребывания де-Балюза в Петербурге Турция в 1711 году объявила войну России. Русский посол в Константинополе, Толстой, доносил об интригах французского посланника при турецком дворе против России. Отношения к де-Балюзу в Петербурге поэтому резко изменились, переговоры стали носить сдержанный характер, и он вскоре уехал из России, ничего не достигнув.

Со времени приезда в Россию де-Балюза в Париже также находились русские поверенные в делах, не игравшие, впрочем, серьезной дипломатической роли. Первым поверенным был Крок (Skroff, по французской терминологии), но он умер в том же 1711 году, в котором был и назначен, не успев даже вручить своих верительных грамот. Его заменил Григ. Ив. Волков. Новому русскому поверенному пришлось скоро убедиться в большем сочувствии французского правительства шведам и туркам, чем России. Донесения Волкова не мало также способствовали неудаче переговоров де-Балюза. Для торговых дел, в качестве коммерции советника, с 1712 года, жил в Париже Лефорт, племянник знаменитого адмирала Лефорта. В 1716 г. он получил официальное положение поверенного в делах.







Петр I (художник Луи Каравак)

1 сентября (нов. ст.) 1715 г. умер Людовик XIV, верный приверженец шведской дружбы. В управление государством вступил в качестве регента герцог Филипп Орлеанский. Эта перемена сообщила новый характер отношениям России с Францией. Регент поспешил дать разрешение многим ремесленникам отправиться в Россию. Двадцати русским дворянам позволили поступить в число французских гардемаринов.




В 1717 году Петр I предпринял свое второе путешествие за границу. Он хотел ознакомиться с европейской политикой и приобрести новых союзников. По желанию Петра, русские уполномоченные, Головкин, Шафиров и Борис Куракин, начали вести переговоры с французским посланником в Голландии Шатонедом о союзе. В Париже не придавали сначала значения этим переговорам. В виду этого Петр и решил отправиться туда лично. Конон Зотов извещал, кроме того, царя о возможности женить царевича Алексея Петровича на одной из дочерей регента.




Г. И. Головкин




П. П. Шафиров




Б. И. Куракин

В Париже Петр I проявил большую любознательность, но часто приводил в большое смущение чопорный версальский двор, нарушая на каждом шагу этикет. Переговоры, начатые в Голландии, продолжались и в Париже. Окончены они были несколько времени спустя после отъезда Петра, но не в Париже, а в Голландии. В Амстердаме 4 (15) августа 1717 года был заключен договор между Россией, Францией и Пруссией. Это был первый трактат между Россией и Францией. Амстердамским договором были гарантированы договоры утрехтский и баденский, закончившие войну за испанское наследство, равно как и те, которыми будет прекращена Северная война. Россия принимала посредничество Франции в Северной войне; Франция не должна была только употреблять понуждение и вступать в новые обязательства со Швецией. Подданные государства заключивших амстердамский договор, должны были пользоваться выгодами наиболее покровительствуемых наций. В течение восьми месяцев со времени заключения договора должны были собраться комиссары для выработки условий торгового и морского трактатов. Политические события, однако, помешали этому, и сам амстердамский договор не имел того значения, какого можно было ожидать от него. Ближайшим следствием его было, конечно, установление постоянных сношений между Россией и Францией.







Петр I у мадам де Ментенон (художник Константин Горский)

Немедленно после заключения амстердамского договора 20 августа (нов. ст.) 1717 г. русским полномочным министром был назначен барон Шлейниц, бывший до тех пор представителем России при ганноверском дворе. Но Петр, по-видимому, не особенно доверял иностранцу. В июле 1720 года в Париж был послан поручик гвардии гр. Платон Иван. Мусин-Пушкин, которому велено было действовать секретно от Шлейница. В августе 1720 года чрезвычайным посланником в Париж был назначен князь Вас. Лук. Долгорукий, который заменил Шлейница в начале 1721 года. Князь Долгорукий оставался в Париже до июля 1722 года. На его место, но без официального характера, назначили молодого кн. Александра Бор. Куракина, а в 1723 году также молодого гр. Александра Гавр. Головкина, сына канцлера. Но в 1724 году Петр нашел необходимым вверить дипломатический пост в Париже старому и опытному дипломату кн. Борису Ивановичу Куракину, бывшему до тех пор русским посланником в Голландии и принимавшему участие при заключении амстердамского договора. Кн. Б. И. Куракин оставался в Париже до октября 1727 года.




Кн. В. Л. Долгорукий

Что касается французских представителей в России, то еще при жизни Людовика XIV в 1714 году в Петербург был послан де Лави в качестве консула. Швеция протестовала. Появление французского консула в Петербурге, по ее мнению, было бы равносильно признанию со стороны Франции завоеваний царя. Звание консула де Лави официально получил поэтому только после Ништадтского мира. Он очень деятельно, хотя и безуспешно, старался в пользу заключения торгового договора между Россией и Францией и указывал своему правительству на выгоды от такого договора. Де Лави пробыл в Петербурге до 1724 года.

В 1718 году французское правительство наметило чрезвычайным посланником в Россию де Вертона, но посольство его не состоялось. Вместо него дипломатические интересы Франции при русском дворе были поручены французскому посланнику в Швеции де Кампредону. Главными вопросами дипломатических сношений между Россией и Францией в это время было посредничество Франции при заключении мира со Швецией, вопрос об императорском титуле русского царя и о браке дочери Петра, Елизаветы Петровны, с одним из членов французского королевского дома.

В целях переговоров о мире Кампредон ездил из Стокгольма в Россию. Франция отстаивала интересы Швеции, и выгоды для России Ништадтского мира, закончившего Северную войну, вовсе не были результатом французского вмешательства. Они были обусловлены исключительно успехами русского оружия.

После Ништадтского мира Кампредон в 1721 году сделался полномочным министром при русском дворе. До того времени он стоял на стороне Швеции; теперь же сделался ревностным сторонником франко-русского союза. Благодаря содействию Кампредона, 12 июня 1724 г. был заключен русско-турецкий договор, которым предотвращена война между Россией и Турцией и разграничены их владения на Кавказе; Кампредон старался также помирить русского императора с английским королем. В Париже, однако, не ценили такой политики и довольно равнодушно относились к дружбе с Россией.

Кроме дипломатических отношений, видную роль в сношениях между Россией и Францией в конце царствования Петра играли проекты о выдаче Елизаветы Петровны замуж. Проекты эти стали возникать со времени посещения Парижа Петром I. В 1721 г. кн. Долгорукому было поручено хлопотать о браке Елизаветы Петровны с королем Людовиком XV. Когда узнали, что король помолвлен с испанской принцессой, возник проект выдать замуж Елизавету Петровну за герцога Шартрского, старшего сына регента. Дело, по-видимому, налаживалось, но смерть регента в 1723 г. разрушила надежды, и Петру так и не удалось выдать свою дочь за французского принца. Не удалось ему заключить и торговый союз с Францией. С появлением во Франции у власти герцога Бурбонского, французское правительство стало более интересоваться сближением с Англией, чем союзом с Россией. Франция по-прежнему упорно отказывалась признать за русскими государями императорский титул и признала его только в 1745 году.







Первый реверанс (Пас)

Преемница Петра Екатерина I и Меньшиков были склонны к союзу с Францией. Когда брак Людовика XV с испанской инфантой расстроился, снова оживилась надежда выдать Елизавету Петровну за французского короля. Но герцог Бурбонский женил его на дочери Станислава Лещинского. После этого рука Елизаветы Петровны была предложена самому герцогу Бурбонскому. Он, однако, отклонил предложение.

Эта обида, с одной стороны, поддержка, оказанная Францией и Англией Дании против Голштинии, где царствовал зять русской императрицы, — с другой — вызвали заметное охлаждение в отношениях между Россией и Францией и повели к важному шагу в европейской политике. Австрийская партия с Ягужинским во главе взяла при русском дворе перевес. Кампредону после этого нечего было делать в Петербурге, и он 31 мая (нов. ст.) 1726 года покинул русскую столицу, оставив в качестве поверенного в делах своего секретаря Маньяна. Вскоре после этого 6 августа 1726 года русский посланник в Вене Ланчинский подписал оборонительный и наступательный союз с Австрией. Это было событие первостепенной важности, оставившее крупные следы в европейской политике не только XVIII, но и XIX столетия. Европа после этого разделилась на два противных лагеря. На одной стороне стояли Австрия и Испания, поддерживаемые Россией, на другой — Франция, Англия и Голландия.

Маньян не получил верительных грамот и ограничивался только донесением своему правительству обо всем, что происходило в России. Ни в какие отношения с русским правительством в царствование Екатерины I и Петра II он не вступал. В таком же положении находились и русские представители во Франции — до 1727 года кн. Борис Ив. Куракин, с 1727 г. но 1731 г. сын его Александр Бор. Куракин и, наконец, с июля 1731 года гр. Эрнест Миних.







А. И. Остерман

В царствование Анны Ивановны, когда во главе русского правительства стояли немцы, не могло быть и речи о франко-русском союзе. Против него был руководитель иностранной политики России Остерман. Кроме того, Россия с Францией столкнулись в польском вопросе. В 1733 году умер польский король Август II. Франция провела избрание на польский престол тестя французского короля Станислава Лещинского. Россия и Австрия оспаривали это избрание. Французское правительство отозвало из России Маньяна, который передал было свои бумаги консулу Вилардо; но вскоре, когда началась война России с Польшей, был отозван и Вилардо. Всякие сношения между Францией и Россией прекратились. Станислав Лещинстай был осажден русскими войсками в Данциге. Франция оказала ему помощь, но не спасла для него трон. Данциг был взят русскими войсками, Станислав Лещинский бежал, много французов попало в плен к русским. Под давлением России и Австрии польским королем был избран Август III.

Во время осады Данцига французское правительство решило путем дипломатических переговоров сохранить престол для Станислава Лещинского. В этих видах в Петербург был послан аббат Ланглуа, под именем итальянца Бернардони. Ему поручено было тайно разведать о настроении русского двора и заключить с Россией трактаты и конвенции, которые он найдет удобными. Бернардони прибыл, однако, в Петербург слишком поздно. Все было кончено. Королем был избран Август III. Бернардони ничего не оставалось делать, как уехать обратно.

В декабре 1734 года он покинул Петербург. Ведение дел он поручил после себя дипломатическому агенту Фонтону де Летан, приехавшему вскоре после Бернардони хлопотать об освобождении пленных французов. Летана в Петербурге приняли сначала любезно. Вскоре, однако, Остерман стал поступать с ним невежливо и советовал уехать. Летану пришлось последовать его совету. Он уехал в начале 1735 года, не достигнув своей цели.

Еще раньше, едва только началось столкновение из-за Польши, Миних был отозван из Парижа. Наступил полный разрыв отношений между Россией и Францией. Правительства обеих держав узнавали о делах друг друга только при посредстве посланников других держав.

Французский посол в Константинополе Вильнев вредил России, восстановлял против нее Турцию и не мало способствовал русско-турецкой войне. Война началась в 1737 году. Россия действовала в союзе с Австрией. Во время войны ирландский выходец граф Лалли-Толандаль, ненавидевший Англию, задумал отвлечь от нее Францию и сблизить с Россией. Лалли-Толандаль сам вызвался на поездку в Россию. Французское правительство согласилось, но не дало ему никаких инструкций. По приезде в Петербург, Лалли-Толандаль виделся и беседовал с Остерманом и Бироном, но дальше не знал, что делать, и вернулся в Париж. Поездка его все-таки не осталась без последствий для возобновления сношений между Россией и Францией.







Антиох Кантемир (портр. Вагнера)

Дела австрийцев в турецкую войну шли между тем плохо, и французские дипломаты стали советовать Австрии заключить отдельный мир с Турцией. В конце 1737 года австрийский император, действительно, обратился за посредничеством к Франции. В следующем 1738 г. хуже стали идти и дела русских. Россия также стала склоняться к миру и приняла посредничество французского посла в Константинополе Вильнева. В связи с этим были возобновлены и дипломатические отношения между Россией и Францией. Из Лондона в Париж в 1738 г. был переведен русским посланником известный писатель Антиох Дмитриевич Кантемир, пробывший после этого в Париже до самой своей смерти в 1744 году. Людовик XV, в свою очередь, согласился иметь своего представителя в Петербурге и назначил де-Волгренана. Когда же тот отказался, то в декабре 1739 года французским посланником в Петербург был назначен маркиз де-ла-Шетарди.

Война с Турцией в это время продолжалась. В 1739 году русские имели успех. Французские дипломаты сумели обойти Кантемира, и при их посредстве Австрия заключила отдельный мир с Турцией. После этого и русское правительство, несмотря на военные удачи, обратилось за посредничеством к Вильневу. При его содействии был заключен в 1739 году с Турцией Белградский мир, один из самых невыгодных, какие только приходилось заключать России. Россия ничего не приобрела, кроме куска степи между Бугом и Днепром. Азов был возвращен России, но турки должны были срыть его до основания. Французский посланник в Константинополе Вильнев, в качестве посредника, действовал, несомненно, вопреки интересам России. Тем не менее, он и его сожительница были щедро награждены русским правительством.







де-ла-Шетарди

Русский посланник в Швеции М. П. Бестужев-Рюмин постоянно доносил своему правительству об интригах французских посланников против России в Стокгольме. Интриги эти повели, в конце-концов, к полному разрыву между Россией и Швецией и к началу войны между ними. Война не разгорелась, благодаря только перемене на русском престоле.

Нельзя удивляться, что среди русских государственных деятелей было не мало лиц, в числе их и вице-канцлер гр. М. Г. Головкин, которые настаивали на полном разрыве с Францией. Осторожный Остерман, однако, решительно противился такому резкому шагу.

Положение маркиза де-ла-Шетарди при подобных обстоятельствах было очень трудным. Он решил поэтому добиться разрыва России с Австрией путем переворота. При его участии был задуман заговор в пользу Елизаветы Петровны. Посредником между де-ла-Шетарди и цесаревной был в этом случае лейб-медик Лесток. В виду общего недовольства господством немцев в русском правительстве и Брауншвейгской фамилией, заговор удался. 24 ноября 1741 г. Иоанн Антонович был свергнут.







Елизавета Петровна (С оригинала Амикони)

Императрицей сделалась Елизавета Петровна. Маркиз де-ла-Шетарди стал близким к ней человеком. Елизавета Петровна спрашивала его совета нередко даже по внутренним делам.







А. П. Бестужев-Рюмин

Близость эта продолжалась, впрочем, недолго. Франция по-прежнему вела интриги в Швеции против России; о недоброжелательстве французского правительства к России говорил в своих донесениях из Парижа Антиох Кантемир; политику Франции хорошо понимал вице-канцлер гр. Алексей Петр. Бестужев-Рюмин, один из выдающихся русских государственных людей XVIII в., руководивший иностранной политикой России большую часть царствования Елизаветы Петровны. Между вице-канцлером и де-ла-Шетарди началась дипломатическая борьба. А. П. Бестужеву-Рюмину удалось убедить императрицу в опасности руководствоваться советами представителя державы, не расположенной к России. Шетарди не был допущен к участию в конференции между русскими и шведскими уполномоченными. Увидев, что влияние его ослабело в Петербурге, он потребовал, чтобы его отозвали, и в 1742 г. уехал из России. До самого отъезда Шетарди Елизавета Петровна была с ним очень внимательна и щедро наградила.

На место маркиза де-ла-Шетарди в Петербург был назначен Далион, секретарь французского посольства сначала в Константинополе, затем в Петербурге. Ему было поручено добиться французского посредничества при заключении мира между Россией и Швецией. Бестужев, однако, не допустил этого. Мир в Або в 1743 г. был заключен без всякого посредничества. Россия получила часть Финляндии с городами Вильманстрандом, Фридрихсгамом и Нейшлотом.

Скоро, впрочем, обстоятельства сложились в России более благоприятно для французского влияния. В августе 1743 г. возникло в Петербурге дело Лопухиных по обвинению в сочувствии судьбе Брауншвейгской фамилии и в порицании правительства. В дело был запутан и австрийский посланник маркиз Ботта. Это могло подорвать дружбу России с Австрией. Не доверяя способностям Далиона, французское правительство решило отправить вторично в Петербург де-ла-Шетарди. Кантемир возражал против этой посылки, ссылаясь на враждебное отношение к Шетарди русских министров. Но из Петербурга было получено известие, что императрица относится к приезду де-ла-Шетарди очень благосклонно.

Посылая де-ла-Шетарди в Россию, французское правительство дало ему полную свободу действий. Де-ла-Шетарди было вручено два письма Людовика XV к Елизавете Петровне. В одном из них был употреблен императорский титул. Воспользоваться этим письмом предоставлено было усмотрению де-ла-Шетарди, смотря по обстоятельствам.

Шетарди явился в Петербург частным человеком. Несмотря на требование своего правительства, он во все время своего пребывания не вручил императрице ни верительных грамот, ни писем Людовика XV. Его, тем не менее, принимали очень любезно. С Далионом де-ла-Шетарди скоро рассорился, и тот уехал в Париж. Сам же Шетарди занялся борьбой с вице-канцлером Бестужевым, подкупал русских вельмож и усиленно распространял слух, что Бестужев подкуплен Англией и Австрией. Бестужев, в свою очередь, не дремал. Он организовал правильную перлюстрацию писем и депеш де-ла-Шетарди и, когда их набралось достаточно, представил на усмотрение Елизаветы Петровны те из них, в которых французский посланник непочтительно отзывался о русской императрице. Это произвело сильное впечатление. По совету Бестужева, де-ла-Шетарди было предложено в 24 часа оставить Россию. Французское правительство было очень недовольно поведением де-ла-Шетарди. Людовик XV приказал ему жить в своем имении и не показываться ко двору.

После отъезда де-ла-Шетарди французским посланником в Петербурге приехал снова Далион. Верительные грамоты, которые он вручил в 1745 г. русскому правительству, заключали в себе признание императорского титула за русскими государями. За это Далион был награжден андреевской лентой. Успеха в Петербурге он не имел, хотя много потратил денег на подкуп русских вельмож и их жен. Бестужев по-прежнему руководил иностранной политикой, теперь уже в звании канцлера, и по-прежнему оставался врагом Франции.

В 1744 году Пруссия, а за нею Франция и Испания объявили войну Австрии. Австрийская императрица Мария-Терезия прислала в Петербург чрезвычайного посла, чтобы загладить неблагоприятное впечатление, произведенное делом маркиза Ботты. Это ей удалось. В мае 1747 года между Россией и Австрией, благодаря А. П. Бестужеву, был заключен союзный трактат с обязательством, в случае нужды, оказывать друг другу помощь. Французское правительство убедилось, что Далион в Петербурге ничего не может сделать, и в 1748 г. отозвало его.

Дипломатические дела были поручены французскому консулу Сен-Соверу.

Надеялись на его близость к Бестужеву, а потому верили в его успех. По напрасно. Русское правительство вскоре отправило тридцатитысячный отряд на Рейн в помощь Англии и Голландии против Франции. Сен-Совер после этого был отозван, и дипломатические сношения у Франции с Россией прерваны. Несколько позже в конце 1748 года был отозван из Парижа и русский посланник Гросс. Он заменил собою Кантемира, умершего в 1744 г. в Париже. Положение Гросса в последнее время было очень тяжелое, так как ему приходилось выслушивать довольно резкие выходки со стороны французского министра иностранных дел. Гросс был переведен в Берлин. На его место никто не был назначен.

Франция продолжала интриговать против России в Швеции, Турции и Польше. Практических результатов интриги эти, однако, не имели.

Русские войска дошли до Рейна, но участия в войне не приняли. При их приближении, в Аахене в 1748 году был заключен мир между Францией и Испанией — с одной стороны, Австрией, Англией и Голландией — с другой.

Семь лет, начиная с июня 1748 г. по июнь 1755 года, продолжался разрыв между Францией и Россией, и не было между ними дипломатических сношений. Необходимые сведения о делах обе державы узнавали через иностранных дипломатов или собирали окольными путями через разных посредников. Одним из таких посредников являлся, между прочим, и французский негоциант Мишель из Руана. Он имел галантерейную торговлю в Петербурге и, благодаря этому, имел связи с петербургским высшим обществом и даже двором. В одну из своих поездок в Париж Мишель, вероятно, не без согласия императрицы, сообщил французскому министру иностранных дел о готовности России снова сблизиться с Францией. Около того же времени Людовик XV взял руководство иностранной политикой в свои руки. На ряду с обыкновенной дипломатией во Франции возникла дипломатия тайная, о которой министры часто и не знали. При помощи ее король вел свою политику независимо или даже в противовес политике министров. Такой тайной политике и обязано восстановление дипломатических сношений между Францией и Россией.

Когда известие, привезенное Мишелем, подтвердилось и из других источников, в Петербург тайно был послан шотландец Мекензи Дуглас.

Он привез в Париж сведения, благоприятные для сближения. О желании императрицы сблизиться с Францией было заявлено Дугласу официально вице-канцлером Воронцовым.

Престиж канцлера Бестужева, врага Франции, был в то время несколько поколеблен. Бестужев сделал ошибку, заключив союз с Англией против Пруссии, тогда как оказалось, что Пруссия также заключила с Англией союз. Франция была теперь озабочена, чтобы в предстоящей войне (это была война семилетняя) Россия сохранила нейтралитет. С целью добиться этого отправили в Петербург вторично Дугласа, но теперь уже открыто, официально. В ответ на его посольство в Париж, несмотря на протесты Бестужева, настаивавшего на разрыве с Францией, был назначен поверенным в делах Бехтеев, человек близкий к вице-канцлеру Воронцову, расположенному к сближению с Францией.

1 мая (нов. ст.) 1756 г. в иностранной политике Франции произошел решительный поворот. Старая вражда к Габсбургам была забыта, и между Австрией и Францией заключен оборонительный договор. К нему 31 декабря 1756 года присоединилась и Россия.

Таким образом, после продолжительного перерыва между Францией и Россией стали завязываться дружественные отношения. Дуглас и Бехтеев были только поверенными в делах. Их заменили теперь чрезвычайными посланниками. В Париж назначили брата русского канцлера гр. М. П. Бестужева-Рюмина, а в Петербург — маркиза де-Лопиталь.

Французское правительство снабдило Лопиталя обширными инструкциями. В них, между прочим, рекомендовалось обратить особое внимание на молодой двор, т. е. на наследника престола, будущего Петра III и его жену Екатерину Алексеевну. Английский посол Вильямс, устраивавший денежный кредит молодому двору, пользовался там большим влиянием. На стороне Англии стоял и молодой саксонский посланник при русском дворе граф Станислав Понятовский, находившийся в близких интимных отношениях к великой княгине Екатерине Алексеевне. Лопиталь вместе с вице-канцлером Воронцовым добились, путем интриг, отозвания Понятовского из России. Екатерина не могла, конечно, простить этого Франции.

8 сентября 1757 года с императрицей Елизаветой Петровной сделался первый угрожающий обморок. Францию это встревожило.

Людовик XV командировал в Петербург знаменитого хирурга и акушера Пуассонье, который и поставил императрицу на ноги. Это еще более расположило Елизавету Петровну к Франции и Людовику XV. Личную симпатию к французскому королю она питала давно, еще со времени первого сватовства, хотя никогда в глаза не видала Людовика XV.

Главный интерес дипломатических сношений в то время представляла семилетняя война, которая была в полном разгаре. Благодаря стараниям французского посланника в Швеции, между Швецией, Францией и Австрией была заключена конвенция. Россия присоединилась к ней. При русском войске находились французские агенты. Между ними и видный военный писатель Монталамбер. Французы внимательно следили за русскими победами, а Лопиталь в Петербурге — за переменами в настроении двора.

Отступление русского главнокомандующего гр. Апраксина после победы вызвало большое негодование среди французов и австрийцев. Оно повело за собою большие последствия. Апраксин был сменен. С ним был дружен гр. А. П. Бестужев. Враги канцлера воспользовались этим, чтобы запутать и канцлера. Он был смещен и сослан в Сибирь. Падение А. П. Бестужева, естественно, должно было укрепить влияние Франции. Канцлером был назначен гр. Мих. Илар. Воронцов, прежний вице-канцлер, всегда симпатизировавший Франции и сближению с нею.







М. И. Воронцов

Во Франции между тем относились по-прежнему недружелюбно к России, особенно когда в 1759 году министром иностранных дел сделался гр. Шуазель. Поклонник сближения с Австрией, он не хотел допустить, на случай заключения мира, никаких приобретений для России в Восточной Пруссии.

Болезнь Елизаветы Петровны заставляла французское правительство обращать больше внимания на молодой двор. Со времени отозвания Станислава Понятовского Лопиталь не пользовался расположением Екатерины. Он, кроме того, был стар и болен. Людовик XV также мало доверял ему и помимо него вел секретную переписку с секретарем посольства, кавалером д'Эоном и даже с русскою императрицей. Лопиталь не годился для деятельной политики. Его, тем не менее, не уволили, а в декабре 1760 года прикомандировали к нему молодого барона де-Бретейля в качестве тайного агента. Лопиталь понял ложность своего положения и поспешил уйти. В марте 1761 года де-Бретейль сделался полномочным министром Франции при русском дворе. Французское правительство подняло вопрос о возвращении Станислава Понятовского к русскому двору. Но против этого запротестовала императрица. После этого Шуазель намечал план интимного сближения с вел. княгиней Екатериной барона де-Бретейля, хотя у Бретейля была жена, которую он любил. Коварный план Шуазеля остался невыполненным.

В инструкциях, которые были даны им де-Бретейлю, явно обнаруживалось недоброжелательство французского правительства по отношению к России. Об этом недоброжелательстве доносил и гр. М. П. Бестужев-Рюмин. Он умер русским посланником в Париже в 1760 г. В последнее время при нем, для помощи, находился, в качестве поверенного в делах, князь Дм. Алексеевич Голицын. Кн. Голицын временно и заместил, после смерти, графа М. П. Бестужева, пока в 1766 г. полномочным посланником во Франции не был назначен гр. Петр Гр. Чернышев.

В Петербурге переговоры между русским правительством и де-Бретейлем вращались, главным образом, вокруг вопроса о заключении мира. Франция по-прежнему направляла все свои усилия на то, чтобы Россия не получила вознаграждения. Обращал на себя внимания и польский вопрос. Август III был стар. В вопросе о замещении польского престола интересы России и Франции сталкивались. Французскому послу в Петербурге было поэтому предписано из Парижа воздерживаться от заключения договора с русским правительством.

25 декабря 1761 года умерла императрица Елизавета Петровна.

Преемник ее Петр III был большим поклонником Фридриха II, его действия резко изменили прежние политические комбинации. Война с Фридрихом была прекращена. 8 июня 1762 г. между Россией и Пруссией был подписан союзный трактат. Россия обязывалась дать Пруссии вспомогательный отряд против Австрии и субсидию против Франции. Положение французского посла в Петербурге было очень тяжелым, и он уехал в Варшаву. Незадолго до отъезда к нему явился пьемонтец Адар, намекал на готовящийся в России переворот и на ту роль, которую, подобно Шетарди, де-Бретейль мог сыграть в этом перевороте. Де-Бретейль не обратил на это, однако, внимания. Переворот 28 июня 1762 года произошел в его отсутствие и без всякого участия Франции. В Париже были этим очень недовольны, но де-Бретейль не был уволен и вернулся в Петербург.

С воцарением Екатерины II Бретейлю даны были новые инструкции. Французское правительство не верило, что Екатерина утвердится на престоле. Оно поэтому рекомендовало Бретейлю держать Россию подальше от европейской политики и поддерживать в русских делах хаос, который выгоден для Франции. Бретейлю, однако, не удалось ничего сделать; даже путем подкупов не удалось создать себе более или менее значительную партию. В 1763 году он был переведен в Швецию, где всячески старался действовать против России. Екатерина II это предвидела и сказала об этом Бретейлю на прощанье.

Уезжая из России, Бретейль поручил все дела секретарю посольства Беранже. Полномочный министр маркиз де-Боссе приехал в Петербург только в 1765 году и оставался недолго. Он умер в Петербурге в 1767 году. Что касается русских представителей в Париже за это время, то гр. Чернышев был заменен в конце 1762 г. гр. Сер. Вас. Салтыковым, бывшим любимцем Екатерины II, а в следующем 1763 году кн. Дм. Алексеев. Голицыным, состоявшим во Франции еще при гр. М. П. Бестужеве-Рюмине.







Станислав Понятовский

В 1763 г. умер польский король Август III. Франция проводила на престол сына его Ксаверия. Был избран, однако, русский кандидат гр. Станислав Понятовский. Против этого избрания образовались враждебные в Польше конфедерации. Франция поддерживала их субсидиями. Много французских авантюристов приехало в Польшу. Был послан даже генерал Дюмурье, впоследствии прославившийся во время революционных войн.

Не успев в Польше, французское правительство обратило внимание на Турцию. Французский посланник в Константинополе Верженн старался возбуждать турецкое правительство против России. Его политика удалась. В 1768 году Турция объявила войну России. Русский посланник Обрезков был заключен в Семибашенный замок.

Враждебная политика Франции сказалась и в форме сношений. Французское правительство стало избегать императорского титула по отношению к Екатерине II. Императрица протестовала. Отношения на этой почве так обострились, что в августе 1767 г. из Парижа был отозван кн. Д. А. Голицын и заменен Ник. Конст. Хотинским, в качестве только поверенного в делах. Франция также не назначила полномочного министра в Петербург после смерти в 1767 года маркиза де-Боссе. Интересы ее были представлены поверенными в делах, сначала аббатом Гюйо Дюссиером, а затем Сабатье де-Карбом; тайным агентом Людовика XV в Петербурге был в это время консул Росиньоль.

Как раз во время этого нарушения правильных дипломатических сношений возник вопрос о первом разделе Польши. Франция спохватилась и решила спасти Польшу. В сентябре 1772 года в Петербург был послан опытный дипломат Дюран. Пришлось сделать уступку и относительно титула русской императрицы. Его стали писать во Франции по-латыни под предлогом, что он де не соответствует характеру французского языка. На назначение Дюрана Екатерина ответила назначением в январе 1773 года посланником в Париже князя Ив. Серг. Барятинского.







И. С. Барятинский

Дюран прибыл в Петербург поздно. Вопрос о разделе Польши был уже решен окончательно. Дюран ходатайствовал об освобождении из русского плена французов, помогавших Польше. О том же писал Екатерине и знаменитый Даламбер. Но императрица до поры до времени отказала в этой просьбе.

Дела в Турции складывались также не в пользу Франции. Турки терпели поражения. Дюран предлагал посредничество Франции для заключения мира. Екатерина и руководитель иностранной политики России гр. Никита Ив. Панин решительно это отклонили. Когда Дюран сделал попытку передать свою записку о посредничестве Екатерине через гостившего тогда в Петербурге Дидро, императрица бросила записку, не читая, в камин и резко прервала об этом разговор с Дидро. Кучук-кайнарджийский мир был заключен Россией самостоятельно и не мог быть приятен Франции. Россия приобрела право свободного плавания по Черному морю и важные владения на северном берегу этого моря.







Н. В. Репнин

В 1774 году умер Людовик XV. Секретная дипломатия после его смерти была уничтожена. Отношения Франции к России получили более миролюбивый характер. Новый французский посланник в Петербурге маркиз де-Жюинье, пользовавшийся расположением Екатерины и заменивший в 1775 году Дюрана, старался о сближении французского двора с русским. Но Жюинье оставался в Петербурге не долго. Климат был ему вреден. B ноябре Жюинье покинул русскую столицу. До 1780 года поверенным в делах оставался Буре де-Корберон, посвящая себя изучению русского двора, политики и администрации. В июле 1780 года французским посланником в Петербург приехал маркиз де-Верак. Русским представителем в Париже по-прежнему оставался кн. И. С. Барятинский.







Моды (Франция XVIII века)

Франция стремилась показывать знаки своего дружеского расположения к России. Она старалась удерживать Турцию от выступлений против России, способствовала заключению в 1779 году конвенции, подтвердившей Кучук-кайнарджийский мир. Французский посол в Константинополе де-При в последнее время действовал настолько в интересах России, что за это был даже отозван со своего поста.

Вопрос о баварском наследстве, открывшемся в 1777 году после смерти баварского курфюрста Максимилиана, способствовал новому сближению между Россией и Францией. Когда за это наследство началась война между Австрией и Пруссией, Россия и Франция решили совместными силами уладить конфликт. В 1779 году в Тешене по этому поводу был собран конгресс. Представителем России на нем был кн. Н. В. Репнин, а со стороны Франции — де-Бретейль. Благодаря, главным образом, Репнину, между Австрией и Пруссией был заключен трактат, восстановивший в силе вестфальский договор 1648 года. Екатерина II предлагала после этого свое посредничество в войне между Францией и Англией, но Франция отклонила предложение.







Г. А. Потемкин (художник Иоганн Батист Лампи старший)

Несмотря на сближение, тесной дружбы между Францией и Россией, однако, не было. В 1782 году Париж посетил наследник русского престола Павел Петрович с супругой под именем графа Северного. Это было первое посещение французской столицы членом русской императорской фамилии после Петра I. Графа и графиню Северных приняли в Париже очень любезно, но политических результатов поездка их не имела.

Около того времени произошло резкое изменение в русской политике. Гр. Н. И. Панин пал. Его северная система, имевшая в виду объединить северные европейские государства — Россию, Пруссию, Англию, Данию, Швецию и Польшу — против австро-французского союза и южных государств, потерпела крушение. Гр. Н. И. Панина заменил вице-канцлер гр. Ив. Андр. Остерман, но фактическим руководителем внешней политики России стал теперь кн. Гр. Ал. Потемкин, а затем гр. Александр Андр. Безбородко.







А. А. Безбородко (художник Иоганн Батист Лампи старший)

Внимание Потемкина было обращено, главным образом, на Турцию. Он стал с этой целью усиленно колонизовать Новороссию, строить порты и заводить флот на Черном море. Был создан греческий проект, имевший целью прогнать турок из Европы и восстановить греческую империю под властью внука Екатерины II, Константина Павловича. В 1783 году был присоединен к России Крым. Ко всему этому Франция, пользовавшаяся давним влиянием и значением в Турции и извлекавшая оттуда немало выгод, не могла, конечно, относиться равнодушно. Французское правительство поэтому старалось тайно помогать Турции и посылало туда своих инженеров.

В такой важный момент де-Верак оказался неудобным и был заменен графом Сегюром. Замена эта произошла, впрочем, не сразу. С ноября 1783 г. по март 1785 г. дипломатическими делами Франции в Петербурге заведывали поверенные в делах Кайлар, а затем Шаретт де-ла-Колиньер.







Народные картинки Ровинского

Ко времени прибытия в Петербург в марте 1785 года графа Сегюра в отношениях между Францией и Россией наступило заметное охлаждение. Сегюру удалось уменьшить его, благодаря сближению с Потемкиным. В 1786 году был заключен первый торговый договор между Францией и Россией.

Мысль о торговом договоре давно уже назрела. О нем не один раз поднимался вопрос в течение XVII в. Говорилось о нем и при Петре I. При Петре II торговому договору уделено было не мало места в донесениях Маньяна французскому правительству. Политические события, однако, тормозили заключение договора. Внешняя торговля России между тем заметно развивалась. В начале царствования Екатерины II русские торговые корабли появились в Средиземном море. В 1767 году было учреждено русское консульство в Бордо. На необходимость заключения торгового договора указывали русские посланники Д. А. Голицын и затем Ив. Матв. Симолин.







И. М. Симолин

Симолин был последним русским посланником в Париже до французской революции. Он заменил собою в 1784 г. гр. Арх. Ив. Моркова, пробывшего в Париже около года после князя Барятинского. Симолин, на которого французское правительство сумело оказать свое влияние, деятельно поддерживал мысль о торговом договоре. Подданные обоих государств, по этому договору, получили возможность пользоваться вольностью торговли сообразно с законами каждой из договорившихся стран.

Заключив торговый договор, гр. Сегюр усиленно стал подготовлять заключение союза между Россией и Францией. Екатерина II и Потемкин не были расположены к этому союзу, но некоторые русские министры стояли за него. Шансы союза увеличивались, благодаря порче отношений между Россией и Пруссией. Гр. Сегюр хлопотал пред своим правительством об отозвании французских инженеров из Турции, так как боялся, что посылка в Турцию инженеров может повредить союзу. В 1787 году Екатерина предприняла свое знаменитое путешествие на юг России. Гр. Сегюр получил приглашение принять в нем участие. Помимо личного расположения к французскому посланнику императрицы, в этом приглашении сказывалось и желание показать ему силу и экономическое развитие юга России накануне второй войны с Турцией. Франция продолжала втайне помогать Оттоманской Порте, несмотря на все представления гр. Сегюра. Это было известно Екатерине.

Разрыв между Россией и Пруссией выдвинул в Петербурге идею четверного союза между Россией, Австрией, Фрацией и Испанией. Гр. Сегюр сильно поддерживал идею этого союза. Но союз не состоялся. Испания отказалась в нем участвовать. После этого возникла снова мысль о союзе между Россией и Францией. Обсуждался уже проект договора, когда в 1789 году в Петербурге было получено известие о взятии Бастилии.







Екатерина II (Валькера)

Известие это произвело сильное впечатление на Екатерину. Переговоры были немедленно прерваны. Екатерина отказывалась вступать в сношение с революционной страной.

В октябре 1789 г. гр. Сегюр был отозван из Петербурга. Поверенным в делах остался секретарь посольства Жене. Положение его в Петербурге было очень трудным. Екатерина относилась к французской революции безусловно враждебно. На первых порах Жене еще принимали при русском дворе. Когда же король был взят в плен и во Франции была провозглашена республика, с Жене стали обращаться холодно, а в сентябре 1797 года и совсем отказались принимать его. Жене оставался все-таки в Петербурге, подвергаясь грубостям и оскорблениям со стороны русской администрации. В июле 1792 г. русское правительство предложило ему, наконец, выехать из России. Французским консулом в Петербурге остался после отъезда Жене Пато д'Орфлан. Но русское правительство не признавало его, и он должен был в 1793 г., после казни Людовика XVI, также уехать из России.

Симолина русское правительство отозвало из Парижа в 1792 году. На место него никто не был назначен туда. Действие торгового договора 1786 года было прервано впредь до восстановления во Франции законной власти. Русским и французским купцам запрещено было посещать взаимно торговые порты обеих стран. Русским подданным, находившимся во Франции, предписано было немедленно выехать оттуда.

Разрыв отношений между Францией и Россией наступил полный. Продолжался он до 1800 года, когда по инициативе Наполеона Бонапарта, сделавшегося первым консулом, начались переговоры о мире и союзе с Россией.




Ник. Василенко.







II. Рост французского влияния в России до французской революции

Н. П. Василенко


Французское влияние в России не могло установиться сколько-нибудь прочно ранее начала XVIII века. К концу царствования Петра I оно только еще начиналось.

При ближайших преемниках Петра внешние условия для роста французского влияния в России также не были благоприятны. Это приходится сказать особенно о царствовании Анны Ивановны и о правлении Анны Леопольдовны. Тогда господствовали в русском центральном правительстве немцы и, естественно, давалось предпочтение всему немецкому.




Лесток (Ровинск.)




Портрет Вольтера Barat, грав. в России 1777 г. (Из коллекции В. М. Соболевского)

С восшествием на престол Елизаветы Петровны картина меняется. Французское влияние широкой струей врывается в русскую жизнь. Пребывание в Петербурге французского посла де-ла-Шетарди, приехавшего с блестящей свитой, завязавшего большие связи в русском обществе, тратившего огромные суммы, чтобы вести открытую жизнь и этим путем оказывать влияние на русские дела, в значительной степени способствовало популярности французов и вызывало естественное подражание в русском высшем обществе всему французскому. Шетарди с лейб-медиком Лестоком, происходившим из французских протестантов, содействовали возведению Елизаветы Петровны на престол. Шетарди некоторое время пользовался у императрицы влиянием и на внутренние дела. Вице-канцлеру Бестужеву-Рюмину пришлось вести с ним продолжительную и упорную борьбу. Сама императрица, которую прочили когда-то в невесты французскому королю или кому-нибудь из французских принцев, воспитывалась во французском духе, хорошо знала французский язык и питала всегда симпатию к Франции и всему французскому. В 1746 году Вольтер в своей вступительной речи в Академии Наук восхвалял русскую императрицу за ее покровительство французской речи и вкусу. Любимцы и придворные Елизаветы Петровны — Воронцовы и Шуваловы — разделяли ее симпатии к Франции. Гр. А. Р. Воронцов воспитывался в Париже и на некоторое время поступил даже на службу в королевский полк. Гр. К. Г. Разумовский, будущий гетман Малороссии, воспитывался также в Париже. Русский посланник во Франции кн. А. Д. Кантемир, имел связи с Монтескье и другими французскими философами и покупал французские книги для вице-канцлера Воронцова. В библиотеке И. И. Шувалова был большой подбор французских книг, которыми пользовалась кн. Дашкова. Гр. А. Р. Воронцов переписывался с Вольтером, а И. И. Шувалов — с Вольтером и Гельвецием. Когда Вольтер задумал писать историю Петра Великого, ему посылались из России архивные сведения, которые предварительно переводились на французский язык.




Дача бар. Вольфа под Петербургом (грав. Махаева 1757 г.)

При таких обстоятельствах новая волна французов хлынула в Россию. Как всегда в таких случаях преобладали авантюристы. Много между ними было лакеев, кучеров, поваров, разных предпринимателей. Некоторые по несколько раз в год меняли свои профессии, выдавали себя за «кавалеров», желая скрыть свое происхождение. Им доверяли. Они имели даже успех, нередко становились гувернерами, воспитателями русских детей.

В то же время поездки русских во Францию учащаются, особенно после заключения в 1756 году франко-русского союза. «В Петербурге видно только, — пишет француз Пикор, — едущих и возвращающихся. Одни едут учиться, другие, как Фонвизин, советоваться, между прочим, с докторами, третьи — в качестве туристов и т. д.».

Влияние французской культуры на русскую в царствование Елизаветы Петровны делается очень сильным. На ряду с итальянскими появляются и французские архитекторы; в России начинает преобладать французская мебель, статуи, картины, французские костюмы, французские танцы, французская кухня. Начинает входит в моду французский театр.

Воспитание молодого поколения ведется во французском духе. Первые учителя и учительницы — иностранцы, по отзыву историка Татищева, были очень неудовлетворительны. Французы, в этом отношении, не составляли исключения. Количество французов, гувернеров и гувернанток, особенно увеличилось при Елизавете Петровне, когда обучение французскому языку сделалось необходимым. Моральный и умственный уровень учителей был так не велик, и так часто люди без всякой подготовки, кучера, лакеи, выдавали себя за гувернеров, что в 1750 году правительство обязало иностранцев-преподавателей держать особый экзамен при Академии Наук. Существенно это не могло улучшить дела. Потребность в учителях была велика, дипломированные учителя были дороже. Поэтому, дипломов при найме учителей обыкновенно не спрашивали. Нанимали по-прежнему кого попало.

Что касается учебных заведений, то они мало служили в это время проводниками французской культуры. При Петре было приглашено несколько французских профессоров: анатом Дювернуа, астроном Делиль, математик Бернульи. Они учеников не имели просто потому, что русские не знали тогда французского языка. При Анне Ивановне Миних реорганизовал кадетский корпус, ввел в нем преподавание французского языка на ряду с немецким. Из 282 учеников 91 выбрали изучение французского языка. Московский университет при Елизавете Петровне был организован по немецкому типу. Французская культура при его посредстве проникала слабо.




Дача гр. Бестужевой на Кам. Остр. (грав. Махаева)

С расширением среди русских знания французского языка французские книги находили себе все больший и больший доступ в русскую среду. В более ранних русских библиотеках А. А. Матвеева и Остермана французских книг еще мало, но уже в библиотеках Воронцова и И. И. Шувалова, в царствование Елизаветы Петровны, они преобладают. При Елизавете Петровне пьесы Мольера разыгрывались во французском театре в Петербурге; сочинения Расина, Мольера, Вольтера и других французских писателей получают более широкое распространение среди русской публики.

Увлечение французским имело и свои дурные стороны. Наиболее вдумчивые русские люди начали их замечать и вести борьбу против французомании еще с конца царствования Елизаветы. Сумароков, например, зарекомендовавший уже себя, как драматический писатель, поднял в 1759 г. в журнале «Трудолюбивая Пчела» вопрос «о истреблении чужих слов из русского языка». «Сказывали мне, — пишет Сумароков, — что некогда немка Немецкой слободы говорила: „Mein муж kam домой, stieg через забор и fiel ins грязь“. Это смешно. Да и это смешно: „я в дистракции и дезеспере; аманта моя сделала мне инфиделите, а я ку сюр против риваля своего буду реванжироваться“». О порче русского языка того времени говорит в своих «Записках» и воспитатель Павла Петровича Порошин. «Иные русские, — пишет он, — в разговорах своих мешают столько французских слов, что кажется, будто говорят французы и между французских слов употребляют русские. Иные столь малосильны в своем языке, что все с чужестранного от слова до слова переводят в речах и письме». Борьба против иностранного влияния продолжалась потом в сатирических журналах екатерининского времени и в других литературных произведениях. Увлечение иностранным и уродование русского воспитания зло высмеяны в комедиях Фонвизина. Резкую оценку иноземного влияния на русскую жизнь сделал впоследствии известный историк кн. М. М. Щербатов в своем памфлете «О повреждении нравов в России».

Екатерина II воспиталась на французской энциклопедической литературе. Она находилась в переписке с Вольтером, приглашала в воспитатели к Павлу Петровичу Д'Аламбера, ее посетил и пробыл в гостях около 5 месяцев Дидро. Библиотеку его Екатерина приобрела с условием, чтобы книги были перевезены в Петербург только после смерти Дидро. Деятельную переписку поддерживала Екатерина II с Гриммом. Она избрала также впоследствии в воспитатели своим внукам женевца Лагарпа, всецело проникнутого идеями той же энциклопедической французской философии.




Н. И. Новиков (грав. Осипова)

С энциклопедистами имела сношение не одна императрица. Просвещенный русский посланник во Франции кн. Д. А. Голицын был другом Дидро и Гельвеция. В 1770 г. кн. Дашкова посетила Париж и много времени провела с Дидро. С ним переписывался И. И. Бецкий, игравший при Екатерине роль в роде министра народного просвещения. И. И. Шувалов и кн. Юсупов посещали Вольтера. С ним переписывался гр. Л. Р. Воронцов. Ему сделал визит гр. К. Г. Разумовский в бытность свою в Страсбурге. На поклон к Вольтеру барон Гримм возил сыновей фельдмаршала П. А. Румянцева — Николая и Сергея. Гр. Г. Г. Орлов приглашал Руссо в свое поместье.

Такое внимание к энциклопедистам, естественно, способствовало распространению их идей и сочинений. Сама Екатерина признается, что она в своем «Наказе» Большой Комиссии 1767 г. «обобрала» Монтескье. Благодаря «Наказу» в русское общество было пущено много новых идей государственного и общественного характера. Воспитатель вел. кн. Павла Петровича Порошин обращал внимание своего воспитанника на сочинения Монтескье и Гельвеция и читал с ним похвальную речь Монтескье Д'Аламбера. Сочинения Вольтера быстро расходились в русской публике, в подлиннике и в переводах. Некоторые переводы не были напечатаны, а просто переписывались и, таким образом, получали распространение. Особенной популярностью пользовались Кандид и Pucelle. За десятилетие с 1780 по 1790 год насчитывалось до 140 их переводов. Вольтер был некогда идолом русской публики. Другие писатели были менее популярны. Но вообще все французские книги имели широкий доступ в русскую публику. Они охотнее всего переводились на русский язык. За этот промежуток вышло 6 переводов с английского, 7 — с итальянского, 107 — с немецкого, с французского же было переведено 350.




Чтение у Дидро (Мейссонье)

Французское влияние сказывалось теперь очень серьезно на многих сторонах государственной и общественной жизни. Н. И. Костомаров думает даже, что идея освобождения крепостных пришла к нам из Франции. Когда Вольно-экономическое общество поставило в 1766 году на разрешение вопрос о собственности крестьян, в числе приславших ответ были французы Беарде де-Лабей, Вольтер, Мармонтель и Граслен. Последний прислал сочинение, самое замечательное по идеям, в котором отрицал за помещиками не только право на владение крестьянами, но даже землею. Под влиянием французской литературы высказывали свои взгляды на крестьянский вопрос кн. Д. А. Голицын и кн. Дашкова, не всегда, правда, благоприятные для крестьянства. На французской литературе воспитался и А. Н. Радищев.




Гр. С. В. Воронцов (портр. Ромней)

В деле воспитания при Екатерине II французские теории, особенно теории Руссо и физиократов, оказали большое влияние. Проводником этого влияния явился И. И. Бецкий. Для воспитания матерей был основан Екатериной Смольный институт, по образцу подобного же учреждения в Сен-Сире во Франции. На иностранные языки, в особенности на французский, было обращено особое внимание. Многие из русских предпочитали употреблять французский язык в разговоре, частной и даже деловой переписке.

Во вторую половину царствования Екатерины II влияние Монтескье и Вольтера в русском обществе сменилось более радикальным влиянием Руссо, Мабли, Рэйналя. Русская молодежь посещает заграничные университеты и там усваивает их идеи.

Таким образом, к концу царствования Екатерины II французское влияние в России настолько окрепло, что великие события во Франции, начиная с 1789 года, находили естественный отзвук и в России, живо чувствовались здесь и не могли, конечно, пройти без следа для дальнейшего развития русского общества.




Ник. Василенко.




Руссо. Монтексье.




III. Екатерина и Франция

В. Н. Бочкарева


Через все царствование Екатерины красною нитью проходит резко выраженная двойственность отношений между Россией и Францией.

В то время как между русским правительством и официальной Францией имели место натянутые или даже вполне враждебные отношения, французское общественное мнение широкой волной проникало в русское общество и создавало в нем не мало сторонников тех передовых идей, которыми была полна просветительная литература и публицистика второй половины XVIII века. Когда же рост либеральных идей привел к крушению старого порядка, официальная Россия выступила на защиту французского абсолютизма и королевского правительства, а русское общественное мнение в лице образованной части тогдашнего дворянства, испугавшись грозного призрака социальной революции, протянуло дружескую руку эмигрантам и реакции.




Императрица Екатерина II. (Из собрания кн. Васильчикова в Историческом музее. Тип Эриксена-Рот.) «On dit, que cela ressemble» — сообщается по поводу этого портрета в письме к матери Екатерины 1773 г.

Центральное место в истории этих франко-русских отношений второй половины XVIII в. бесспорно занимает сама императрица Екатерина. Ее положение при этом отличалось большим своеобразием. До 1789 г. она постоянно в переписке с корифеями французской литературы, из которых многие считались ее личными друзьями. В разгар же революционных событий Екатерине говорили, что страшный кризис во Франции был подготовлен именно этой просветительной литературой, и русская императрица на склоне своих дней открыто выступает на защиту Людовика XVI и партии роялистов. До революции «Наказ» Екатерины не был допущен в пределах Франции королевской цензурой, а после 1789 года французская литература признавалась крайне опасной русским правительством и цензурой императрицы Екатерины.




Монтескье (портрет С. Обена)

Среди шума и развлечений придворной жизни Екатерина, еще в бытность великой княгиней, чувствуя себя вполне одинокой, любила проводить все свое свободное время за чтением. Не даром граф Гилленборг, видевший Екатерину в 1745 году, назвал ее «философом в 15 лет». Она питала свой ум серьезным чтением, выбирая книги из присылаемых ей академических каталогов. С 1751 года начинает выходить «Энциклопедия» Дидро и Д'Аламбера, с которой Екатерина не расстается уже до самого конца своих дней. Когда французское правительство начало ставить ряд преград для продолжения издания «Энциклопедии» в Париже, Екатерина 6 июля 1762 г., через 9 дней после своего вступления на престол, предлагает Дидро для ее окончания переехать в Петербург. На практический ум Екатерины «Энциклопедия» произвела большое впечатление. Она читала ее, держала постоянно под рукой и никогда не расставалась с нею, то заимствуя из нее общие начала для своих преобразовательных планов, то выбирая сюжеты для театральных пьес, то отыскивая смысл слов, то проверяя отдельные выражения.

Если тяжелые семейные условия закаляли характер Екатерины, то серьезное чтение расширяло ее кругозор, образовывало и дисциплинировало ее пытливый ум. Близкое знакомство с философскими произведениями XVIII в. обогатило Екатерину такой политической зрелостью, которую она никогда бы не могла приобрести одним только опытом. В одном из писем к доктору Циммерману от 29 января 1788 года она так определяет свой философский и политический образ мыслей: «Я любила философию, любя сердечно добродетели республиканские, которые кажутся несогласными с моею неограниченною властью». До своего вступления на престол Екатерина, по словам ее биографа, читала философские и политические сочинения единственно для собственного развлечения, для просвещения своего ума; позже, став императрицей, она вошла в непосредственные сношения с философами, имея в виду их влияние на европейское общественное мнение, желая привлечь их на служение своим целям. В ее переписке с выдающимися представителями просветительной литературы виден свободный мыслитель и гуманист и в то же время человек вполне практический, у которого личный интерес возведен как бы в философский принцип. Русская императрица так умно и ловко поставила себя по отношению к французским философам и публицистам, что они являлись добровольными и горячими защитниками почти всех ее предприятий. Даже в польском вопросе корифеи европейской философской мысли были на стороне Екатерины. Польских конфедератов они называли «сволочью», а в русской императрице видели чуть ли не «апостола веротерпимости» и «пионера цивилизации» по отношению к Польше.

Из всех философов и публицистов XVIII в. особенно высоко ставила Екатерина Монтескье, знаменитую книгу которого она называла «своим молитвенником». Его сочинения она изучала особенно старательно, и в ее устах не было лучшей похвалы, как признать данное произведение достойным пера Монтескье.

Наряду с «президентом» Монтескье Екатерина ставила только одного Вольтера. Когда в Петербурге было получено известие о кончине Фернейского философа, Екатерина, пораженная этой утратой, писала барону Гримму: «Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, чтобы я могла их разместить повсюду. Хочу, чтобы они служили образцом, хочу, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов, которые без того потеряются во мраке невежества».

С нескрываемой антипатией Екатерина относилась только к одному Руссо. Быть может, ей не нравился его идеализм, его отвлеченная риторика; или, быть может, своим прорицательным умом она понимала, куда ведет та идея равенства, которая лежит в основании философской доктрины Руссо, и предугадывала возможность постановлений знаменитой ночи 4 августа 1789 г. Насколько опасным в глазах Екатерины было все то, что выходило из-под пера Руссо, видно из ее Высочайшего повеления, изданного вскоре по вступлении на престол. «Слышно, что в Академии Наук, — читаем мы в этом интересном документе, помеченным 6 сент. 1763 г., — продают такие книги, которые против закона, доброго права и которые во всем свете запрещены, как, например, „Эмиль“ Руссо. Надлежит приказать наикрепчайшим образом Академии Наук иметь смотрение, дабы в ее книжной лавке такие непорядки не происходили».

И как только стало обнаруживаться резко революционное настроение французского общества, в отношениях Екатерины с Францией наступает глубокая и, даже на первый взгляд, неожиданная перемена. Развиваясь на тех самых либеральных идеях, которая как бы предначертали всю программу великой революции, Екатерина была далека от мысли, что между литературой XVIII в. и принципами 1789 г. была тесная логическая связь. Лучшие французские писатели, как, например, Вольтер, говорила Екатерина, были роялистами; все они отстаивали тишину и порядок. Даже в разгар великой революции Екатерина продолжала верить в лояльность передовых писателей XVIII в. и открыто заявляла, что Национальное собрание должно будет сжечь сочинения французских философов, так как в них заключается протест против всего того, что ныне происходит во Франции. Ее сильно оскорбило сделанное кем-то замечание, что еще до революции Вольтер проповедовал начало анархии. Императрица готова была еще допустить, что французские философы и писатели XVIII в. ошибались, считая народ расположенным к добродетели и способным к правильному мышлению, между тем как теперь, по словам Екатерины, оказалось, что эти «адвокаты и прокуроры и все изверги» пользуются философией, как средством оправдания самых ужасных преступлений.




Гельвеций (портрет Vanloo)

Еще до наступления революционных событий у Екатерины, так же, как и у других представителей просвещенного абсолютизма, можно подметить некоторое противоречие между либеральными принципами и проводимыми в жизнь практическими мероприятиями. Но эти противоречия особенно ярко бросаются в глаза в исходе ее царствования, когда французская революция, по словам П. Н. Милюкова, заставляет ее выступить на борьбу с мечтами своей юности. В эти годы русская императрица, которую прежде называли «философом на престоле», становится во главе европейской реакции.

Екатерина, еще задолго до революции, интересовалась положением дел во Франции; но, ослепленная внешним блеском Версальского двора и громкими успехами французской дипломатии, она, подобно многим современникам, не подозревала существования того глубокого внутреннего кризиса, который, в конце-концов, привел к грозным событиям 1789 года. В конце 70-ых годов она писала своему послу при французском дворе графу Чернышеву, что ей не нравится легкомыслие королевы Марии-Антуанеты, смеявшейся при каждом случае, между тем как ей следовало бы вспоминать о поговорке: «rira bien, qui rira le dernier». В беседах же с французским посланником графом Сегюром она нередко касалась вопроса о расстройстве французских финансов и осуждала расточительность Версальского двора.

Единственный выход для французского правительства из создавшегося к концу 80-ых годов затруднительного положения Екатерина видела в активной внешней политике. «Надо спустить, — говорила она, — натянутые струны во вне страны; тогда они перестанут точить и подтачивать ее, как черви корабельное дно». Но, тем не менее, она вовсе не допускала мысли, что революционные события наступят так скоро. «Я не придерживаюсь мнения тех, — писала она Гримму еще в апреле 1788 г., — которые полагают, что мы находимся накануне великой революции». Несколько позднее, в августе 1789 г., она говорила своему статс-секретарю Храповицкому: «Со вступления на престол я всегда думала, что ферментации там быть должно; ныне не умели пользоваться расположением умов». Таким образом Екатерина, можно сказать, была застигнута врасплох событиями 1789 года, и этим, быть может, следует объяснить то, что от нее ускользнул весь смысл великого французского переворота.

Как видно из переписки Екатерины с Гриммом за 80 годы, она много внимания уделяла тем государственным деятелям, которыми окружал себя Людовик XVI. В ее письмах встречается целый ряд отзывов о Неккере, Калонне, Мирабо и др.; она касается в них и собрания нотаблей и тех обещаний, которыми связал себя Людовик XVI по отношению к французскому общественному мнению. Особенно сильное впечатление на русскую императрицу производили два человека: это Неккер и Мирабо.

Известная работа Неккера «О хлебной торговле» была прочтена Екатериной в 1777 г., и императрица, по ее собственному признанию, была поражена глубиной суждений автора; она причисляла его книгу к классическим сочинениям и выразила надежду, что, авось, удастся этому талантливому государственному деятелю вывести Францию из создавшегося опасного положения.

Отставка Неккера в 1781 году была для императрицы весьма неожиданным и неприятным событием. Она открыто заявляла, что Людовик XVI сделал, по ее мнению, глупость, «наступив ногою на славу великого человека». Называя отставку Неккера «большой победой для его врагов», она писала Гримму, что «этот редкий человек пронесся над Францией, как приятное сновидение». «Какой безумец этот французский король! — читаем в другом ее письме: — он по своей наивности лишает себя услуг столь одаренного человека». По поручению императрицы Гримм даже заказал для нее портрет знаменитого министра. Но несколько лет спустя Екатерина круто меняет свое отношение к Неккеру; она уже не верит в его достоинства, осуждая вслед за Людовиком XVI его новаторский образ мыслей. Его проекты в 1787–89 гг. она называет «филантропическими утопиями». Как только вспыхнула революция, Екатерина прямо возненавидела Неккера, считая его виновником наступившего кризиса, обвиняя его «в чрезмерном тщеславии и в изменчивости убеждений». Она радовалась в 1795 г., что Гримм прервал все сношения с бывшим министром, который в ее глазах был «достоин ненависти» и о котором она выражалась не иначе как: «ce tres vilain et bete Necker».




Екатерининская комиссия 1767 года






Грановитая палата… Третье заседание комиссии. Читается Наказ. С одной стороны расположились депутаты, с другой «президиум» комиссии. Депутаты сидят на скамьях, расставленых рядами. В первых рядах — депутаты правительственных учреждений, среди них новгородский митрополит Дмитрий (Сеченов) — депутат Сената. Далее идут депутаты гг. Москвы и Петербурга и Московской и Петербургской губернии, в том числе гр. Петр Ив. Панин, гр. Алексей Гр. Орлов и др. Наконец депутаты остальных губерний — дворяне, горожане, крестьяне, казаки; инородцы — калмыки, чуваши, немцы. На депутатах нагрудные депутатские знаки — золотые медали на золотых цепочках с вензелем императрицы (Е) на одной стороне и словами «блаженство каждого и всех 1766 г. декабря 14 дня» на другой.

«Президиум» комиссии составляют — маршал Александр Ильич Бибиков (стоит), генерал-прокурор кн. Александр Алексеевич Вяземский (сидит по левую руку Бибикова) и директор — с правой стороны.

Около депутатских скамей — налои, за которыми стоят чиновники, ведущие протоколы заседаний и передающие «президиуму» заявления депутатов.

7 августа 1767 года, около 11 часов дня. А. И. Бибиков читает Наказ. Депутаты с глубоким сосредоточенным вниманием слушают чтение. На лицах иных умиление.

В дневной записке (протокол) этого заседания сделана следующая любопытная заметка: «Надлежит отдать справедливость всему почетному господ депутатов собранию, что оное оказало себя достойным получить, данный Наказ: прилежание, восхищение и, если смею сказать, жадность, с которой было слушано сие сочинение, довольно сие доказывает. Сердечное движение, чувствие, до высшей степени доведенное, на лицах всех начертаны. Многие плакали, но сии слезы умножились, когда прочли статью, в которой сказано: „Боже сохрани, чтоб после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ. Намерение законов наших было бы не исполнено: несчастие, до которого я дожить не желаю“».





К деятельности Калонна Екатерина сперва отнеслась довольно доброжелательно, но затем, узнав его ближе по его приезде в Петербург, она резко изменила о нем свое мнение. «Никогда я не видала более скверной и пустой головы, чем у этого Калонна, — писала она Гримму 11 мая 1797 г.: — он был здесь очень долго и возбудил к себе всеобщее презрение, нагнав на всех скуку своими многословными проектами, в которых нет ни начала ни конца».




Д'Аламбер (портрет Cochin)

В письмах к Гримму от 1787 года Екатерина несколько раз касается собрания нотаблей, указывая при этом на опасность подобного рода предприятий. «Что касается вашего собрания нотаблей, — писала она ему 4 апреля 1787 г., — то хотя оно и делает честь благим намерениям короля, однако у нас о нем не особенно высокого мнения». Свою законодательную комиссию 1767 года Екатерина ставит гораздо выше собрания нотаблей, говоря, что ее депутаты занимались делом, законодательствовали, а те, кто называют себя «всепокорнейшими слугами короля», будут обращать внимание только на то, что относится до так называемого общего блага. А в письме от 30 июня 1787 г. Екатерина решительно заявляет Гримму: «Ступайте вы прочь с вашими нотаблями», о которых она ничего не желает слышать.

Восстание американских колоний возбудило сильное негодование Екатерины. Она нисколько не разделяла восхищения французского общества по поводу этого события. При всем том, однако, Екатерина пригласила знаменитого генерала Лафайета, героя войны за освобождение американских колоний, сопутствовать ей в путешествии в Крым в 1787 г. и крайне сожалела, что собрание нотаблей во Франции воспрепятствовало поездке Лафайета в Россию. Лафайет произвел на Екатерину довольно выгодное впечатление, и она, называя его честолюбцем, говорила, что если он когда-либо попадет в немилость у короля, то может рассчитывать на подходящее положение в России. По словам Храповицкого, она не прочь была бы взять его к себе и сделать его своим защитником. Не лишенными интереса являются отношения Екатерины к Бальи, первому мэру Парижа. До революции она, ставя высоко заслуги Бальи, как известного астронома, хотела, в знак своей признательности, прислать ему свой портрет. Но когда Бальи, по ее словам, сделался «demonarchiseur'ом», она отказалась от своего намерения, признавая его недостойным иметь портрет «самой аристократической императрицы в Европе».

Довольно большой интерес представляют суждения Екатерины о Мирабо. Антипатичный ей, как писатель-демократ, Мирабо, в качестве защитника королевской прерогативы, располагает Екатерину на некоторое время к себе. Через посредство своего посланника в Париже императрица даже делает попытку склонить великого трибуна, а с его помощью и Национальное собрание, к тому, чтобы оказать воздействие на правительство в деле заключения проектируемого франко-русского союза. Но вместе с тем с уст Екатерины нередко срывались самые резкие отзывы о Мирабо. По ее мнению, он существовал только для того, чтобы «воодушевлять других к порокам и злодеяниям». Она говорила, что считает его «достойным тюрьмы, виселицы и колесования».




Денис Дидро

Вообще о деятелях великой революции Екатерина была самого низкого мнения. Особенно ярко ее отношение к участникам событий 1789–96 г. сказалось в одном из писем к доктору Циммерману: «Всего хуже, — писала она ему, — политические ветреные мельницы и их рыцари: они раздувают повсюду вражду, и когда посмотреть поближе, то нельзя не согласиться, что все сии мечты происходят от голов двух-трех, кои их выдумывают единственно для того, чтобы тем приподнять свою особу, которая без того совсем не приметна».

По мере того, как перед умственным взором императрицы развертывалась грозная картина французского переворота, она усваивает себе с каждым днем все более отрицательную точку зрения на то, что происходило во Франции. В ее глазах не было иной власти, кроме власти монархической, и никто, по ее мнению, не должен был дерзать заносить святотатственную руку на прерогативы французского короля. Когда она узнала, что Людовик XVI согласился на созыв генеральных штатов, то заметила в беседе со своим секретарем Храповицким, что Франции «должно войти в войну, чтобы избегнуть данного королем обещания». После того, как были созваны генеральные штаты, Екатерина, по словам Сегюра, порицала чрезмерные притязания собрания, замечая, что «жертва, приносимая королем, не положит конца брожению умов во Франции». По поводу созыва генеральных штатов она высказывала в письмах к Гримму ряд опасений за грядущие судьбы Франции, говоря, что «в интересах Европы нельзя не желать, чтобы она сохранила свою силу и значение». По ее мнению, правительство Людовика XVI поступало крайне неблагоразумно, вверяя столь многочисленному собранию, каким было Etats Generaux, обширный авторитет и поручая ему составление и редактирование законов.




Руссо (портрет Kamsay)

Относясь по самой своей природе «с большим презрением ко всякого рода народным движениям», Екатерина, по вполне справедливому замечание Ларивьера, «не подозревала существования французской нации»; депутаты Национального собрания для нее ничего не значили; они были в ее глазах ничем иным, как «гидрой о 1.200 головах». Екатерина никак не могла предположить «у сапожников и башмачников великих талантов к делам управления и законодательства». «И как можно сапожникам править делами? — спрашивает она у графа Сегюра. — Сапожники могут делать только башмаки». Говоря о депутатах, она употребляла обыкновенно самые резкие эпитеты: называла их «интриганами, недостойными звания законодателей», «канальями», которых можно сравнить разве только с «маркизом Пугачевым». В одном из писем к Гримму она с сожалением говорить о той громадной разнице, которая ярко бросается в глаза при сравнении находящегося в состоянии опьянения Национального собрания с великолепным двором Людовика XIV. После событий 1789 года «слава Франции, по ее мнению, погибла навсегда»; и она гордо заявляла, что, пока она жива, «в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры». Негодование императрицы на избранников французского народа доходило до того, что она стала даже говорить о необходимости повесить некоторых членов Национального собрания, чтобы тем самым образумить остальных.

С каждым новым событием революции, гнев императрицы все возрастал. Так, она была крайне раздражена, узнав из газет, что «чернь в Париже метала грязью в карету королевы, когда она ехала в оперу, и что вследствие этого Мария-Антуанета была принуждена воротиться». Как видно из дневника Храповицкого, Екатерина в «парижских замешательствах» видела «английскую инфлюэнцию, ибо, говорят, что их деньги тут действуют». Она с ненавистью отзывалась и о Сиэсе, называя его не иначе, как «этот скверный аббат Сиэс», и о Филиппе Egalite, которого она в гневе именовала «ужасным чудовищем». Орлеанисты в ее глазах были хуже Робеспьера и Марата. У нее являлось опасение, как бы Филипп Орлеанский не сделался правителем и корона Франции не потеряла свой наследственный характер. Франция при этом, по ее мнению, подобно Польше, лишится всякого политического значения.

Когда Сегюр собирался уезжать во Францию, императрица в прощальной беседе сказала ему, что он, вероятно, застанет свою родину охваченною «опасною болезнью и в страшной лихорадке»; к этому она прибавила, что Сегюр, вероятно, сделается «сторонником народного дела», между тем как она «уже по своему ремеслу останется верною аристократическому началу». Поэтому вполне естественно, что Екатерина была страшно возмущена знаменитым постановлением 4 августа 1789 г., когда Национальное собрание в ночном заседании вотировало отмену дворянских титулов и привилегий. В самых резких выражениях она порицала образ действий либеральных депутатов от дворянства и духовенства, подавших свои голоса в пользу такой радикальной меры. Эгильон, Ноайль и другие инициаторы августовских декретив, по ее мнению, поступали так не по-дворянски, умаляя заслуги и деяния своих предков, только потому, что были весьма дурно воспитаны; а это дурное воспитание происходило оттого, что французское правительство закрыло повсеместно Иезуитские школы. Отмена дворянского достоинства являлась в глазах русской императрицы «сумасбродной мерой». Лишая дворян тех привилегий, которые они заслужили своими доблестными трудами, Национальное собрание, по мнению Екатерины, совершало акт величайшей несправедливости.

Что касается Людовика XVI, то Екатерина уделяла ему много внимания; она то выражала сожаление по поводу его злоключений, то возмущалась его уступчивостью, то негодовала на французский народ за его черную неблагодарность по отношению к своему королю. После того, как король из Версаля был перевезен в Тюльери в октябре 1789 г., ей начинает казаться, что его ожидает судьба Карла I. Екатерину глубоко поразил тот факт, что Людовик XVI согласился принять черезчур либеральную конституцию. «Можно ли, — говорила она, — помогать королю, который сам не знает своих выгод».

Она обвиняла Людовика XVI в том, что подобным образом действий он сделался, так сказать, «главой революционеров». Екатерина была вне себя, топала ногами, читая известие о принятии христианнейшим королем противо-христианской конституции. По ее мнению, король этим актом как бы отлучил сам себя от лона католической церкви. Она считала этот поступок низким, дискредитирующим самого короля; он сделался тем самым, по ее словам, презренным и смешным. Она возмущалась уступчивостью Людовика XVI. Когда он согласился на изменение своего титула и стал называться «королем французов», Екатерина открыто признала этот поступок короля нелепым и преступным нарушением векового обычая, достойного благоговения.

Ужасным преступлением Екатерина также считала закон об ответственности министров; по ее мнению, после этого все министры должны будут очутиться на галерах.

Принимая близко к сердцу судьбу французского короля, Екатерина еще в сентябре 1789 года признавалась Храповицкому, что она предпочла бы увидеть Людовика XVI изгнанным из Версаля и запертым в Меце: «тут бы дворянство к нему пристало». Сегюру же она говорила, развивая ту же мысль, что Генрих IV называл себя первым дворянином и что Людовик XIV, по его собственным словам, в затруднительных обстоятельствах «стал бы во главе дворянства». Поэтому в Петербурге с неподдельной радостью было принято известие о бегстве короля из Парижа, а когда выяснилось, что попытка к бегству не удалась, то в Екатерине недавняя радость сменилась горьким разочарованием.




Людовик XVI (портрет Dumelin)

За последние 7–8 лет своей жизни Екатерина в связи с французскими событиями пережила сложный внутренний кризис. При наступлении революции она была далека от мысли, что новые политические принципы грозят существованию других европейских государств. Так, 4 декабря 1791 года она писала в одной полуофициальной записке: «Нет никакого основания бояться Франции, которая вскоре должна будет возвратиться к монархическому началу». Однако уже в это время у нее начинают появляться тревожные мысли, и она спешит поделиться ими со своими корреспондентами. Так, в письме к Гримму она с некоторой долей сожаления говорит: «Несчастные французы стремились к свободе, а теперь терпят иго тиранства». Тот же тревожный тон ярко проявляется и в другой записке, вышедшей из-под ее пера. «Летописи прошедших времен, — пишет императрица, — доказывают, что государства, опустошаемые безначалием и лютостями, от оного проистекающими, весьма опасны соседственным сторонам бывают. Кровавые междоусобия, разоряя области и города, ввергают народы в нищету и отчаяние и, отъемля личную и имущественную безопасность, тем самым соделывают их мятежными и к браням склонными». Довольно подробно суждения Екатерины по поводу французской революции переданы в записках ее статс-секретаря Грибовского. «Мы не должны, — говорила она в разговоре с ним, — предать добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. Древние за одно утесненное правление воевали против сильных; почему же европейские государи не устремятся на помощь государю и его семейству, в заточении находящемуся. Безначалие есть злейший бич, особливо когда действует под личиною свободы, сего обманчивого призрака народов. Европа скоро погрузится в варварство, если не поспешать ее от оного предохранить. С моей стороны, я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устрашения сих беснующихся. Благочестие к сему возбуждает, религия повелевает, человечество призывает, а с ними драгоценные и священные права Европы сего требуют».

Однако, хотя Екатерине и много приходилось писать по поводу кровавых событий, переживаемых Францией, но от нее, как это ни странно, ускользал самый смысл революции. И деятели и учреждения революционной Франции проходили перед нею в каком-то калейдоскопе, и она не была в состоянии подметить в них сколько-нибудь существенной разницы. Огульно осуждая всех решительно деятелей 1789–96 гг., она зачисляла в лагерь революционеров и умеренных конституционалистов и ярых приверженцев террора. По вполне верному замечанию Ларивьера, «законодательное собрание, конвент, комитет общественного блага, жирондисты, „равнина“ и монтаньяры», — все это были слова, которые оставались для нее вполне чуждыми, значение и оттенок которых от нее ускользали.

Особенно подробно и всесторонне касается Екатерина положения дел во Франции в своей записке от 1792 года, в которой как бы подведен итог ее взглядам и суждениям на события великой революции. «Дело французского короля, — пишет она, — касается всех государей, так как вся Европа заинтересована в том, чтобы Франция снова заняла то место, которое принадлежало ей, как великой державе (a un grand royaume)». В своей наивности русская императрица предполагает, что небольшой армии в 10.000 человек будет достаточно, чтобы пройти из конца в конец всю Францию. Чтобы набрать подобного рода армию, достаточно иметь полмиллиона ливров, которые затем в виде контрибуции могут быть взяты с жителей Франции. С этим войском освободят Францию от «разбойников», восстановят монархию и монарха, изгонят обманщиков, накажут злодеев, избавят королевство от всякого рода притеснений, поспешат объявить во всеобщее сведение о забвении и прощении всем тем, кто подчинится вновь законному государю. Духовенству будет возвращено то из его имуществ, что еще не продано; дворянству — его исконные привилегии, а провинциальным собраниям — то, относительно чего они высказали свои требования. При этом Екатерина добавляет, «что силу надо употреблять только против тех, кто сопротивляется». Она ставит на вид, что «присяга, принесенная под давлением силы, не должна иметь никакого значения, тем более, что такая присяга противоречит присяге на верность, раньше принесенной королю». Переносясь мысленно в лагерь тех, кто сплачивал свои силы на защиту старого порядка, Екатерина восклицает: «Никогда дело не было более правым, никогда мотивы его не были более значительными и более способными воодушевить к усердию и храбрости». «Мудрым управлением можно, — по словам императрицы, — смягчить тяжелые последствия всего пережитого Францией и возместить понесенные потери». Тем, которые прилагают старания к восстановлению королевского авторитета, Екатерина напоминает, что «уступать и приобретать надо не более того, чем то диктуется благоразумием». Она твердо верит, что успех предприятия, хорошо скомбинированного, должен быть неизбежен.




Продажа крепостных с аукциона






Сюжетом для картины послужило известное описание продажи крепостных с аукциона в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (с. Медное), где изображена им участь крестьянской семьи, распродаваемой с молотка за долги промотавшегося господина. Картина имеет в виду время имп. Екатерины II, к которому и относится описание Радищева. Два указа имп. Екатерины II стремились урегулировать продажу крестьян с аукциона. В 1771 г. было запрещено при конфискации имений и продаже их с аукциона продавать людей без земли с молотка. В 1792 г. было разъяснено, что если кто-либо владел безземельными крестьянами, то таких людей можно было продавать за долги, но только не употребляя молотка. Картина, согласно тексту Радищева, имеет в виду семью безземельных дворовых людей.





Этот новый переворот не может состоять ни в чем ином как только в восстановлении монархического образа правления, который существовал еще до прихода франков. Русская императрица глубоко уверена в том, что дворянство, духовенство, магистратура, принцы и войско соединятся для освобождения короля и его семьи из рук парижской черни. «Нетрудно предвидеть, — говорит Екатерина, — что тот, кто внесет во Францию порядок и дисциплину, возьмет верх над анархией».




Мария-Антуанета (портрет Виже-Лебрен)

В заключение своей обширной записки Екатерина указывает, что лица, которые скрепят своею подписью акт соединения, должны будут прежде всего прийти к соглашению относительно следующих пунктов: 1. Охранять католическую религию во всей ее неприкосновенности. 2. Соблюдать верность королю. 3. Стремиться к его освобождению. 4. Повиноваться лицу, состоящему во главе союзных войск. 5. Обязаться поддерживать порядок и дисциплину в войске. 6. Обещать оказать денежную поддержку делу восстановления общего мира и спокойствия. Но наибольший интерес представляет тот пункт соглашения, который гласит следующее: Восстановление правления согласно единодушному желанию нации, выраженному в провинциальных наказах депутатам, посредством неуклонного поддержания всех трех сословий во всем том, что касается их существования, безопасности и собственности.

Таким образом, Екатерина указывала эмигрантам и их сторонникам, что безусловного возврата к старому порядку быть не может; что необходимо принять во внимание законные требования французских сословий и что, только при соблюдении этого условия, монархия во Франции может быть восстановлена на прочном основании.




Екатерина II (грав. Стародумова)

Давая политические советы французским роялистам, Екатерина как бы становилась во главе европейской реакции и тем самым окончательно порывала с тем, во что верила и чему поклонялась в лучшие годы своего царствования. Бывшая ученица Вольтера, далекая от строгих начал ортодоксального благочестия, она однажды в самый разгар революционных событий открыто заявляет, что «все протестантские правительства хорошо бы сделали, решившись принять православие, потому что это исповедание должно считаться оплотом против безнравственной, анархической, преступной, воровской, богохульной, опрокидывающей все престолы и неприязненной всякой религии заразы». Она сравнивала при этом греческую церковь «с дубом, имеющим глубокие корни». Разочаровавшись в принципах просветительной философии, Екатерина резко порывает с теми, к мнению которых она в былое время любила прислушиваться. Один за другим исчезают по ее распоряжению бюсты философов и писателей XVIII века из галереи Эрмитажа, где они красовались среди мудрецов и ораторов древнего мира. Только бюст Вольтера долго оставался на своем прежнем месте; наконец, и он был вынесен в исходе 1792 года. Огорченная всем тем, что происходило на ее глазах, Екатерина под тяжелым впечатлением торжества французского оружия и заключения Базельского мира углубляется в изучение седой старины и ищет себе успокоения в чтении Несторовой летописи и в исследовании частностей первоначального развития государственной жизни России.

Особенно сильно потрясена была Екатерина известием «о злодейском умерщвлении короля французского». Под тяжелым впечатлением этого события она слегла в постель и, по словам Храповицкого, «была больна и печальна». Она возмущалась «варварством французов» и явной несправедливостью в утайке голосов при осуждении короля. «Это вопиющее беззаконие даже в отношении частного лица», говорила она своему статс-секретарю, соглашаясь с ним, что «каждый член законодательного собрания мнит себя королем, а каждый французский гражданин есть не что иное, как настоящая скотина». Франция погибла, погрязнув в пороках и бражничестве, и императрица вполне определенно заявляла, что французская республика представляет для Европы значительно большую опасность, чем даже гегемония Людовика XIV.




Серг. Вас. Салтыков

Новый порядок вещей грозил опасностью лично самой Екатерине; «якобинцы везде печатают, что они меня убьют, — пишет она Гримму в 1791 году, — и с этою целью послано трое или четверо лиц, относительно которых меня предупреждают со всех сторон». Свою тревогу по этому поводу Екатерина хочет замаскировать рядом шуток и острот, то называя себя «пугалом для якобинцев» (la bete noire des jacobins), то признаваясь Гримму, что ей очень хотелось бы «наказать якобинцев розгами и палками». Но слухи все растут и крепнут, и императрица принимает меры предосторожности. 8 апреля 1792 года дан был секретный указ петербургскому губернатору с приказанием искать француза, проехавшего 22 марта через Кенигсберг с злым умыслом на здравие ее величества. А в дневнике Храповицкого читаем: «Взяты предосторожности на границе и в городе; даны указы строго смотреть за приезжающими в Царское Село и Софию, а паче за иностранцами». В ноябре 1792 года у императрицы возникают опасения по поводу приехавшего в Петербург иностранца Мильоти, «не заводит ли он якобинского клуба». Тревожное настроение у Екатерины продолжает обнаруживаться во все последнее время ее царствования. Она готова во всех видеть или подосланных к ней убийц или извергов, способных на всевозможные злодеяния. В такой тревожной обстановке заканчивалось царствование той самой Екатерины, которая в лучшие свои годы находилась в дружеских сношениях с самыми видными представителями французского общественного мнения, а на склоне своих дней также приветливо протягивала руку непримиримым роялистам и европейской реакции.




И. И. Шувалов (портрет Виже-Лебрен)

По мере того, как дела Людовика XVI приобретали во Франции все более печальный оборот, роялисты, как известно, все свои надежды на восстановление старого абсолютного строя начинали возлагать на активное вмешательство европейских держав. Как только обнаружилось стремление Национального собрания к широким социальным преобразованиям, французское дворянство, во главе с принцами королевской крови, широкой волной отливает за пределы Франции. «В лице эмиграции, — но словам Сореля, — старый порядок переживал, так сказать, свое падение и произносил над собой беспощадный приговор». Эмиграционные волны достигали, как известно, и владений императрицы Екатерины, которая охотно давала при своем дворе приют французским роялистам, называя себя по отношению к ним «Madame la Ressource». В Петербурге под защитой русского правительства собрался довольно значительный кружок эмигрантов, получивший название «le petit Coblence». В 1791 г. при дворе Екатерины даже появляется особый посланник братьев короля и французских роялистов гр. Эстергази, хотя в Петербурге в это время было еще два французских дипломатических агента: Жене, являвшийся представителем конституционного правительства, и маркиз Бомбаль, представлявший интересы Людовика XVI и придворной партии.

В связи с эмиграционным движением французского дворянства Екатерина писала 4 октября 1790 г. адмиралу Мордвинову: «Без сомнения, бедственно для Франции, что настоящее состояние лишает ее достойных людей. До сего времени блистала она славою, которой озарилась в царствование Людовика XIV. Без сомнения, другие правила приведут за собой другой порядок вещей, до сих пор непредвиденный; но ежели безначалие нынешней Франции сообщится другим государствам Европы, то не мудрено предсказать, что одни турки тем воспользуются, и что тогда им всякое завоевание будет не трудно». По ее мнению, могли еще образумить французов только чума и голод. В кругу близких людей Екатерина иногда изъявляла свое намерение написать большую книгу о происходящих во Франции «нелепостях». Она приходила в восторг от памфлета Берка, который рассматривал все то, что происходило во Франции, как раз с точки зрения эмигрантов и роялистов. Однако Екатерине далеко не все нравилось в образе действия тех лиц, которые, собравшись в Кобленце, мечтали о возвращении к старому дореволюционному режиму. Императрица нередко в беседах со своими приближенными говорила о том, что она предприняла бы на месте Артуа, Конде, Булье и других.

В одном из писем к доктору Циммерману императрица выясняет причины, побудившие ее к вмешательству во французские события. «И делаю предположение, — пишет она, — в чужих делах, между тем как надобно думать только о своих собственных. Но материя обширна и трудно не заняться оною. Дела короля французского касаются до всех государей, и его оскорбленное достоинство требует торжественного восстановления».




И. И. Бецкий (портрет Родена)

Но оказывая покровительство эмигрантам и принимая даже при своем дворе графа Артуа, получившего от нее шпагу с девизом «с Богом, за короля», Екатерина вовсе не хотела принимать непосредственное участие в борьбе с революцией, так как участие России в европейской коалиции не вызывалось ее географическим положением. Екатерина вообще в делах внешней политики чужда была всякой сентиментальности. Европейским дипломатам, желавшим побудить Россию на открытую борьбу с революцией, Екатерина отвечала: «как хотите, но ведь своя рубашка ближе к телу». В одном же из писем к Гримму от 1793 г. она говорит: «Если я и должна вступить в ряды какой-нибудь партии, то уже, конечно, не пойду по пути тех глупостей, в которые меня хотят впутать». Как видно из дневника Храповицкого, она советовала французским принцам действовать единодушно, полагаясь более на собственные силы, нежели на союзные. В конце 1791 г. она оказала им материальную поддержку в размере 500.000 рублей и обещала дать еще столько же «для употребления на восстановление французской монархии и возвращения королевской власти».

Эмигранты давали довольно своеобразное объяснение недостаточно активному вмешательству России во французские дела. Коренную причину этого факта они усматривали в том влиянии, которое имел якобы на русскую императрицу воспитатель великих князей, Лагарп. В глазах французских эмигрантов он, как открытый сторонник разрушительных идей, представлял для их дела величайшую опасность. Все без исключения роялисты не скрывали свою ненависть по отношению к Лагарпу. В Кобленце, в этом главном стане их, многие из эмигрантов прямо выражали русскому послу графу Румянцеву свое удивление по поводу того, что Екатерина не удаляет от своего двора столь опасного приверженца революционных начал. В свите графа Артуа, во время его поездки в Петербург, находился даже некто барон Солль из Золотурна, имевший поручение из Берна, во что бы то ни стало, содействовать удаленно и гибели Лагарпа.




Кн. Е. Р. Дашкова (гравюра Осипова, изд. Мюнстера)

Но дело было, конечно, не в Лагарпе и не в чьем-либо стороннем влиянии, а в практическом и трезвом взгляде русской императрицы на дела внешней политики. Государственный эгоизм, обнаруженный Екатериной с самого вступления ее на престол, никогда не дозволил бы ей бороться за дело, не касающееся ее собственного интереса: это противоречило бы духу и направленно всего ее царствования. Политические интересы России были не на западе, не на Рейне, а на востоке, на Висле и Дунае. Французская революция отвлекала внимание императрицы от Польши, в которой она систематически поддерживала анархию, дававшую ей возможность играть решающую роль в внутренних делах Речи Посполитой.

Поддерживая коалицию только советами и денежными средствами, Екатерина не дала союзным войскам ни единого русского солдата. Всю свою ненависть к революции она выражала в том, что хотела возбудить решительно всех на борьбу с Францией.

А в то время, как европейские державы отправились крестовым походом на безбожных французов, Екатерина в тылу коалиционной армии разрешала в интересах России польский и турецкий вопросы. Знаток европейских отношений в эпоху революции, Альберт Сорель имел поэтому основание сказать: «никто больше Екатерины не способствовал образованию коалиции, но никто также не прилагал больше стараний к ее уничтожению. И, так сказать, помимо своей воли, вовсе того не сознавая, она оказала громадную услугу революции, которую проклинала и падения которой она добивалась». Таким образом, по словам французского историка, Польша поплатилась за Францию.

Наивно полагая, что 20.000 казаков будет вполне достаточно, чтобы очистить путь от Страсбурга до Парижа, Екатерина в этом отношении разделяла ту точку зрения, которая преобладала при венском и берлинском дворах и которая, в конце-концов, привела к неудачному походу коалиционных войск в 1792 году. Императрица была возмущена до глубины души заключением Базельского мира, которым, как известно, завершилась первая борьба европейской коалиции с революционной Францией. Ей казалось непостижимым, каким образом Пруссия могла помириться с «режисидами» и с «извергами человечества». После того, как Голландия подпала под влияние Франции, Екатерина гордо заявила, что она прерывает с ней всякие дипломатические сношения.




Акт в Академии Художеств. (Картина Якоби)

Но поддерживая сношения с теми французами, которых Рамбо называет дерзкими наушниками (audacieux flagorneurs), Екатерина, как мы видели, безжалостно разбивала все их надежды на непосредственное участие русского оружия в борьбе с заразой французской. Тем не менее, есть некоторое основание предполагать, что императрица, накануне своей кончины, мечтала о решительных мерах против «французской пугачевщины».




Гр. Ник. И. Панин (пис. Рослен)

Еще в 1791 году, в письме к Циммерману, она, может быть, имея в виду самое себя, говорила: «Разрушить французское безначалие значит приобрести себе бессмертную славу»… Тот человек, который подавит анархию во Франции, «окажет весьма важную услугу человечеству, которое будет ему за то обязано, потому что он утвердит снова повиновение и благоденствие народов». Русская императрица постоянно предсказывала появление во Франции диктатора; так, еще в феврале 1794 г. она пишет к Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, быть может, свой век». «Родился ли он или не родился? Придет ли он? — все зависит от того». Если найдется такой человек, «он стопою своей остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции, или в ином месте».

Таким образом, перед умственным взором Екатерины на фоне революционных событий уже выступала фигура Наполеона, того самого диктатора, могучая воля которого должна была восстановить порядок во Франции, расшатанной великим внутренним кризисом. Однако надежды императрицы на реакционное движение против анархических начал французской революции не исполнились при ее жизни.

В момент ее кончины старый порядок в Европе хотя и вел упорную борьбу с принципами 1789 г., но всюду терпел неудачи.

В. Н. Бочкарев









IV. Русское общество Екатерининской эпохи и французская революция

В. Н. Бочкарева





ще задолго до грозных событий 1789 г. современники отмечали брожение умов во Франции и констатировали наличность революционного настроения во французском обществе. Так постоянный корреспондент императрицы Екатерины барон Гримм уже в 1768 г. характеризует это настроение, как «беспокойное брожение, напоминающее эпоху реформации и предвещающее неизбежное наступление революции». А несколько лет спустя тот же Гримм в одном из своих писем к Екатерине от 1775 г. полуиронически замечает: «Теперь нет такого школьника, который бы не проектировал, едва сойдя со школьной скамьи, новой системы государственного устройства; нет писателя, который бы не считал себя обязанным внушить земным властям, как им лучше всего управлять своим государством». Гримм не представлял из себя какого-либо исключения. О страшном волнении во французском обществе писал императрице в 1778 г. и граф И. Чернышев, русский посол при Версальском дворе. «Никто не может предвидеть, — читаем мы в этом письме, — куда поведет это брожение умов».




Бастилия (гравюра Volkaert)

С этими отзывами графа Чернышева и других лиц, долго живших во Франции, интересно сопоставить наблюдения русских путешественников конца 70-х гг. Так, в письмах Д. И. Фонвизина к сестре и графу Панину от 1777–78 гг. мы встречам довольно много замечаний о современном общественном и политическом строе Франции. «Первое право каждого француза, — по его словам, — есть вольность, но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен будет умереть с голоду. Словом, вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов». Возвращаясь к тому же предмету в другом своем письме Фонвнзин приходит к заключению, что следует различать вольность по праву от действительной вольности. «Наш народ, — говорит он, — не имеет первой, но последнею во многом наслаждается». От наблюдательного русского путешественника не ускользнули темные стороны старой французской монархии. «Король хотя и ограничен законами, — читаем в одном из писем Фонвизина, — но имеет в руках всю силу попирать законы». Однако, несмотря на это, народная масса обнаруживала вполне искренний патриотизм и неподдельную лояльность. «Все они с восхищением, — замечает Фонвизин о французах, — так привязаны к своему отечеству, что лучше согласятся умереть, нежели его оставить. Последний трубочист вне себя от радости, коли увидит короля своего; он кряхтит от подати, ропщет, однако последнюю копейку платит во мнении, что тем пособляет своему отечеству». В заключение он прибавляет: «Коли что здесь действительно почтить и коли всем перенимать здесь надобно, то, конечно, любовь к отечеству и государю своему». Почти к одинаковому выводу приходить и княгиня Е. Р. Дашкова, которая во время своего пребывания в Париже в конце 70-х гг. вращалась в самом избранном обществе. «Патриотический энтузиазм, — пишет она в своих мемуарах, — еще был национальной гордостью; идея о монархе и гильотине еще так была темна, что Людовик, хотя исподтишка и называли его „королем по ошибке“, был предметом народного обоготворения».




Мирабо (колл. В. М. Соболевского)

Однако к 80-м гг. революционное настроение все сильнее и глубже проникало во французское общество, и уже многим казалось, что данное положение вещей не может привести ни к чему иному, как к страшному перевороту. Вполне понятно, что движение умов, совершавшееся во Франции, должно было неизбежно отразиться на общественном настроении других европейских государств, так как, по справедливому замечанию А. Н. Пынина, «в иных формах старый политический порядок и здесь отживал свое время». Почти повсеместно замечалась реакция против французского рационализма и материализма, и вполне понятно, говорит тот же историк, что «все философское вольномыслие, все поиски за естественным и справедливым устройством человеческого общества не были делом только немногих светлых или необузданных умов, но были также отражением стремлений целых масс, утомленных устаревшими формами быта и искавших избавления в новом разумном устройстве общества и государства».

Но то, что происходило в Западной Европе накануне великой революции, лишь с трудом могло найти себе отклик в России. Несмотря на космополитический характер французских освободительных идей, не было, можно сказать, другой европейской страны, которая была бы так застрахована от революционной пропаганды, как владения императрицы Екатерины — этого философа на престоле. В последние десятилетия перед французской революцией в России достигли своего кульминационного развития те самые рабовладельческие отношения и сословные привилегии, которым «принципы 1789 года» наносили во Франции смертельный удар. «Революционная пропаганда, — говорит Сорель, — не могла подвергнуть Россию серьезной опасности», «не одно расстояние спасало ее, но самый характер цивилизации этой империи». Россия поражала своей культурной отсталостью, «народ в ней, — по словам Рамбо, — не читал ничего, провинциальное дворянство и горожане читали мало, а придворная и чиновная знать читала преимущественно французские книги». Просветительная философия XVIII в. могла быть понята в России крайне поверхностно, как пресловутое «вольтерьянство». Для русских вольнодумцев середины XVIII в. «вольтерьянство» было ни чем иным, как победой здравого смысла над суеверием, как «легкой чисткой человеческих мозгов, а не упорной борьбой за реформу человеческих учреждений и верований». О французских мыслителях самой крупной величины даже наиболее образованные представители русского общества отзывались довольно пренебрежительно. «Д'Аламберты и Дидероты, — читаем в одном из писем Д. И. Фонвизина, — такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они обманывают народ за деньги и разница между шарлатаном и философом только та, что последние к сребролюбию присовокупляют беспримерное тщеславие».




Клятва в Jeu Paume (с ред. грав. из соб. В. М. Соболевского)

От людей старшего поколения Екатерининского общества ускользал смысл происшедшего крупного перелома в характере философской мысли второй половины XVIII в. В 80-х гг. вольтерьянство сделалось уже боевым кличем, означавшим борьбу и торжество свободной мысли над государственной церковью, над догмой, защищаемой силами инквизиции и иезуитизма. Высшая русская знать, поверхностно усвоившая себе французскую цивилизацию, не любила обсуждать вопросы, выдвигаемые передовой европейской общественной мыслью. Граф Сегюр, живший несколько лет в России, замечает в своих мемуарах, что «в петербургских салонах никогда не говорили о политике даже для того, чтобы хвалить правительство».

Сорель, изучивший европейское общество в период великой революции, приходит относительно России к вполне верному заключению. «В ней, — говорит он, — не было почвы ни для политической, ни для гражданской свободы, так как в ней отсутствовали все три наиболее существенные элемента французской революции: привилегированное и бессильное дворянство, честолюбивая и влиятельная буржуазия и крестьяне-собственники». От русского крестьянина, окончательно закрепощенного в царствование Екатерины II, ускользал самый смысл революции, как борьбы за коренной политический и социальный переворот. Дворянство, демократизированное табелью о рангах, не представляло из себя замкнутого сословия с прочной политической традицией. В городах жили купцы, ремесленники и чиновники, но они не являлись тем третьим сословием, которым так сильна была европейская общественность. «То были люди, — говорит тот же Сорель, — вполне подчиненные государству, весьма мало доступные западным идеям и скорее склонные давать им отпор».




Взятие Бастилии (совр. гр.)

Русский дворянин Екатерининской эпохи слишком походил на француза XVIII в.; в нем ярко сказывались симпатии к старому порядку предреволюционной Франции. Жозеф де-Местр дает такую меткую характеристику русского дворянства в исходе XVIII ст.: «Оно было постоянно только в своем непостоянстве». «В дореволюционной Франции нравилось ему преимущественно все старо-французское с его вольномыслием, утонченной цивилизацией, рыцарством чувств и стремлений. Сперва увлекались философами, потом эмигрантами. Как только философия сделалась революционной, демократической, а Франция стала означать французский народ, русские аристократы с одинаковой ненавистью и высокомерием осудили философов, революцию и Францию».




Месть народа после взятия Бастилии (совр. картина)

Такими яркими представителями настроения русской знати в эпоху крушения старого порядка во Франции являются братья Воронцовы, в переписке которых часто затрагиваются французские события. Еще в 1789 г. граф С. Р. Воронцов предчувствует конец французской монархии, но он вместе с тем не верит в прочность республиканского строя. 28 августа 1789 г. он писал брату, что «французские беспорядки не так скоро прекратятся и французы, вместо конституции, создадут себе абсолютную анархию; они будут банкротами, будут вовлечены в гражданскую войну и подпадут под управление еще более произвольное, чем то, которое было ими ниспровергнуто». «Французы, — по его мнению, — созрели для свободы не более американских негров». Взятие Бастилии наводит его на самые грустные размышления: «Это прямо ужасно, что творится в этой несчастной стране, и следует ждать событий еще худших». Членов Национального собрания он считает «сумасшедшими, которых следует перевязать». В Мирабо он видит «злодея, целью которого было ниспровержение всего во Франции». В письме от 25 августа 1792 г. он возмущается теми «ужасами, которые совершаются этой отвратительной французской нацией».




Декларация прав (современ. изд.)

Якобинцев он называет «чудовищами, достойными самых тяжких наказаний». Под впечатлением сентябрьских убийств он пишет брату, что «Франция как будто укушена бешеной собакой». После того, как Людовик XVI был подвергнут заключению, и в Париже все шире расправлял свои крылья якобинский террор, С. Р. Воронцов начинает яснее представлять себе истинный смысл французских событий. Он даже предвидит победоносное шествие революционных идей и проникновение их в самые отдаленные европейские страны. «Я вам говорил, — пишет он брату 2 декабря 1792 г.: — это борьба не на живот, а на смерть между имущими классами и теми, кто ничего не имеет. И так как первых гораздо меньше, то, в конце концов, они должны быть побеждены. Зараза будет повсеместной. Наша отдаленность нас предохранит на некоторое время: мы будем последние, — но и мы будем жертвами этой эпидемии. Вы и я, мы ее не увидим; но мой сын увидит. Я решил научить его какому-нибудь ремеслу слесарному, что ли, или столярному: когда его вассалы ему скажут, что он им больше не нужен и что они хотят поделить между собой его земли, — пусть он, по крайней мере, будет в состоянии зарабатывать хлеб собственным трудом и иметь честь сделаться членом будущего муниципалитета в Пензе или в Дмитрове. Эти ремесла ему больше пригодятся, чем греческий, латинский и математика».




Французский деспотизм (совр. картина)

Почти те же мысли приходят в голову и графу А. Р. Воронцову. Он также полон тревоги и его неспокойное настроение ярко сказывается в составленной им летом 1790 г. записке для графа Безбородко. В ней он называет французскую революцию «безрассудной, а притом и опасной». Французские события, по его мнению, имеют международный характер. «Я давно изъяснялся, — пишет А. Р. Воронцов, — что сей перелом французской конституции и все то, что им опрокинуто, заслуживает особое внимание государей, дворянства и, можно сказать, всех начальств и властей, веками установленных и в сохранении которых не только всякое лицо и состояние находили собственную свою пользу, но которое и для самой черни существенно нужно». Подобно брату, автор записки усматривает во французской революции элементы космополитического брожения. «Как бы то ни было, — говорит он, — если сей образ правления и мнимого равенства хоть тень окоренелости во Франции примет, он будет иметь пагубные следствия и для прочих государств и с тою только разностью, что в одном ранее, а в другом позже». Почти так же, как братья Воронцовы, относилась к революционной Франции и графиня В. Н. Головина, родная племянница известного И. И. Шувалова, принадлежавшая к самым верхним слоям русского общества. Она с гордостью заявляла французам, что она русская и что «мы не проливали крови своих государей». А в разговоре с графом Сегюром она отзывалась о Робеспьере, как о «преступном деспоте, главе разбойников».




Королева поджигает Национальное собрание (совр. сатир. грав.)

С этими взглядами на французские события представителей русской аристократии нельзя не сопоставить те впечатления, которые вынес Н. М. Карамзин во время своего пребывания в Париже в 1790 г. Он не сразу усваивает все историческое значение тех грандиозных явлений, очевидцем которых ему приходилось быть. «Можно ли было ожидать, — недоумевает он, — таких сцен от зефирных французов, которые славились своею любезностью и пели с восторгом: „Для любезного народа счастье добрый государь“». На его глазах происходило во Франции крушение старого порядка, и, тем не менее, из-под его пера вырастает пышный панегирик этому смытому революционными волнами политическому строю. «Французская монархия, — пишет он, — производила великих государей, великих министров, великих людей в разных родах; жизнь общественная украшалась цветами приятностей, бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком… Но дерзкие подняли секиры на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем».




10 августа 1792 г. (рис. Monnet)

Карамзин не сознавал еще, как широко разлилось революционное настроение во французском обществе. В одном из своих писем он успокаивает московских друзей тем, что «в трагедии, которая ныне играется во Франции, действует едва сотая часть всей нации. Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь». Он с осуждением относится к событиям и деятелям великой революции, говоря: «Всякие насильственные потрясения гибельны и каждый бунтовщик готовит себе эшафот». Полный самых лояльных и благонамеренных идей, двадцатитрехлетний «русский путешественник» напоминает «новым республиканцам с порочными сердцами» афоризм Катона: «безначалие хуже всякой власти».

Московские друзья, к которым Карамзин отправлял свои письма, принадлежали к розенкрейцерам или мартинистам, группировавшимся вокруг Новикова — этого идейного центра русского масонства. Масоны, как известно, ставили основной целью своей деятельности нравственное перерождение человеческой личности на основе внутреннего самоусовершенствования. Поэтому вполне естественно, что они крайне отрицательно относились и к рационализму, и к материализму, и ко всем другим доктринам просветительной философии. И к французской революции, как к порождению той же философии, у них не могло быть иного отношения. Тайные политические организации, по мнению московских мартинистов, имели своим предметом «заговор буйства, побуждаемого глупым стремлением к необузданности и неестественному равенству». Однако, при всем своем отрицательном отношении к французским событиям, некоторые из членов Новиковского кружка, например, И. В. Лопухин, довольно ясно представляли себе их основную причину. «Злоупотребление власти, ненасытность страстей в управляющих, презрение к человечеству, угнетение народа, безверие и развратность нравов: вот, по его словам, прямой и один источник революции». До нас дошел ряд писем московских масонов от 1790 г., в которых они довольно часто останавливаются на политических событиях, происходивших в то время во Франции. Революционные сочинения они называют в этой переписке произведениями «мнимой вольности или, лучше сказать, бешенства». Эти письма превосходно вскрывают политическую лояльность Новиковского кружка. Так, А. М. Кутузов в ноябре 1790 г. писал кн. Трубецкому: «Известно Вам, что я великий враг всякого возмущения и что я не перестану твердить, что критика настоящего правления есть непозволенное дело». В письме к И. В. Лопухину он, развивая ту же мысль, говорит: «Я ненавижу возмутительных граждан — они суть враги отечества… Истинная вольность состоит в повиновении законам, а не в нарушении их». В другом письме к тому же Лопухину Кутузов смело ручается за то, что «из среды нас не выйдут никогда Мирабо и ему подобные чудовища». Почти в тех же словах, как и представители петербургских общественных сфер, московские масоны выражают свое опасение относительно надвигающихся с Запада радикальных политических теорий. «Я охотно соглашусь не иметь ни одного крепостного, — пишет Лопухин Кутузову 7 ноября 1790 г., — но притом молю и желаю, чтобы никогда в отечество не проник тот дух ложного свободолюбия, который сокрушает многие в Европе страны и который, по мнению моему, везде губителен».
















Отзываясь в самых нелестных выражениях и о событиях и о деятелях французской революции, русские дворяне принимали искреннее участие в жертвах «французской пугачевщины». «Гостеприимство являлось их исконной национальной чертою, — говорит французский историк Оман, — единственной традицией, которую они уважали». Еще летом 1790 г. гр. А. Р. Воронцов советует «королевской партии дать покровительство». «Сие дело, — говорит он, — есть дело всех государей, когда по всей вселенной разослали эмиссаров для взбунтования». Гонимые бурями и ужасами французской революции, «эмигранты, — по словам Сореля, — упорствуя в отвлечениях не менее революционеров, обнаруживали не менее их свой космополитизм». «Они смотрели на себя скорее, как на соотечественников дворян всего мира, чем как на сограждан французов». «Эмигранты, являвшиеся, — по меткому выражению г-жи Сталь, — горстью французов, затерявшихся среди европейских штыков», увозили, однако, за границу все причины своего собственного упадка и обнаруживали такую же неспособность управлять собою, какую они раньше проявляли в заведывании государственными делами Франции. Эти отрицательные стороны в характере представителей французской знати не могли укрыться от тех из русских, которым приходилось сталкиваться с эмигрантами. Так, гр. С. Р. Воронцов в одном из писем к брату дает о них следующий отзыв: «Эмигранты так же развращены и трусливы, как и остальная часть этой безбожной нации, жертвой которой они теперь являются. Они только и заняты роскошью и тщеславием». А гр. Ф. В. Ростопчин, познакомившийся со многими из приехавших в Петербург эмигрантами, недоумевал, «каким образом эти люди могут внушать настоящее сочувствие». «Во мне, — пишет он гр. С. Р. Воронцову, — они никогда не вызывают иного участья, как возбуждаемого трогательной пьесой, потому что эта нация существует только комедией и для комедии… Убийцы и глупцы остались у себя на родине, а сумасшедшие бросили ее, чтобы увеличить собой число шарлатанов на свете». Даже Карамзин, при всей его благонамеренности, сознавался, что французское дворянство и духовенство кажутся ему «худыми защитниками трона». Только немногие, подобно гр. В. И. Головиной, не замечая темных сторон французской эмиграции, с нескрываемым восторгом отзывались о представителях и представительницах Сен-Жерменского предместья, сделавшихся «жертвою французской революции». «То была, — по ее словам, — квинтэссенция старинного дворянства, неприкосновенная в своих принципах».




Убийства на Марсовом поле (17 июня 1791 г.)

В эмиграционном движении была и другая сторона, внушавшая беспокойство отдельным лицам из среды русской знати. «За приезжающими французами, мне кажется, должно гораздо поприсматривать, — пишет гр. А. Р. Воронцов гр. Безбородко. — Мы видим, что в тех местностях и землях, куда, можно сказать, толпы недовольных революцией французской убежище имели, сколь от свиты и людей их, напоенных французским ядом, беспокойство причинялось». Эта боязнь постепенно передавалась и русскому двору. Хотя Екатерина и писала английскому королю, что «ее империя, отделенная громадным пространством от Франции, не может быть охвачена заразою», а ее дипломат гр. Марков заявлял прусскому посланнику: «Одни мы из всех держав можем не бояться французской революции и не бороться с ней по отношению к нашим подданным», однако правительство довольно определенно принимало свои меры предосторожности. В августе 1790 г. Екатерина дала повеление Симолину, русскому послу во Франции, чтобы «в Париже всем русским объявил приказание о скорейшем возвращении в отечество». Вскоре последовал окончательный разрыв с Францией и применены были на практике советы, даваемые гр. А. Р. Воронцовым: «от них не принимать министров, а своим приказать выехать, корабли их не пускать в гавани и всех, присягнувших собранию французов, не терпеть нигде». В русские порты воспрещен был вход судам под французским трехцветным флагом. Русские путешественники не должны были переступать границу Франции; русским подданным было запрещено получать французские газеты и брошюры и поддерживать сношения с французами; наконец, был наложен запрет на ввоз всех предметов французского происхождения. Воспитателю П. А. Строганова, якобинцу Ромму, воспрещено было в 1790 г. возвращение в Россию, а живописца Дойена, явившегося в Россию в 1791 г., с довольно определенным революционным прошлым, подвергли «политическому карантину», как видно из письма Екатерины к Гримму. После крушения монархии во Франции и провозглашения республики Екатерина обязала всех французов, живших в России, принести, специально на этот случай составленную, присягу в том, что они ничего общего не имеют с «правилами безбожными и возмутительными и что они признают злодеяние, учиненное сими извергами над королевскою особою, во всем том омерзении, каковое оно возбуждает во всяком добром гражданине». Кроме того, французы, находившиеся в России, должны были дать обещание прервать «всякие сношения с одноземцами своими, повинующимися нынешнему незаконному и неистовому правлению». Те, которые отказались принести присягу, — их насчитывалось 43 человека, — указом 8 февраля 1793 году были высланы из России.




Суд над Людовиком XVI (Рис. Пеллегрини; грав. Вендрамини)

С 1793–1796 гг. русские и французы, жившие в России, для того, чтобы знать что-нибудь о французских событиях, должны были довольствоваться сообщениями «С.-Петербургских Ведомостей», новостями, привозимыми редкими путешественниками, и частными письмами, проходившими через пресловутый «черный кабинет». Тогдашняя русская пресса, отражая, с одной стороны, настроение двора, а с другой — находясь под влиянием эмигрантов, статьями которых заполнялись ее столбцы, относилась с нескрываемой антипатией к французским событиям. Впервые русский официоз «С.-Петербургские Ведомости» соблаговолил, по словам Ларивьера, обратить внимание на французские события по поводу взятия Бастилии. «Рука содрогается от ужаса, описывая происшествия… Совершенное безумие во всем господствовало!» так начиналась статья, посвященная событиям 14 июля 1789 г. С негодованием сообщалось, что депутаты государственных чинов «говорили дерзкие речи». Ораторов Национального собрания газета сравнивает «с комедиантами, самое собрание — с театром фарсов». Почти буквально повторяя слова императрицы, «Петербургские Ведомости» восклицают: «дерзость писателей рассевает в народе возмутительные сочинения», «народная вольность есть не что иное, как гибельное безначалие». Характеризуя деятельность Законодательного собрания, русская газета замечает: «Не осталось, кажется, ожидать более ничего, кроме совершенного безначалия, разбоев, грабежей и, наконец, всеобщего государственного смятения». «Начиная от народного собрания до самых последних людей, проведены одни и те же самые струны, на которых всяк бренчит по своему вкусу и разумению». «Вольность, кроме грабителей, никого не кормит». Некоторые более радикальные члены Национального собрания названы «бешеными». Говорится об «ослах вольности, о корыстолюбии, о бражничестве законодателей». О Мирабо было сказано в «Петербургских Ведомостях», что его «голова набита сенной трухой», что «он достоин возвышения на фонарном столбе», что «он простирал наглость свою и к самому убийству короля Людовика XVI». «Дела наши, — писали якобы из Франции, — все еще сновидениям и детским забавам подобны, чего не выдумают винные спирты, в головах философов господствующие». Вакх называется истинным божеством новой свободы. Перо эмигранта-роялиста сказывается, например, в следующих строках газетного сообщения: «Все честные люди воздыхают, что верховная власть и законы у нас умолкли и что бедственное безначалие со дня на день более усиливается». Патетические тирады в роде следующей: «О Картуш, Картуш! несравненный в своем роде создатель, подымись, явись в национальное собрание и пусть оно реабилитирует тебя. Ты можешь быть уверен, что оно оправдает тебя» — могли принадлежать бесспорно только эмигрантам. Король назван «жертвою вероломства народного», Робеспьер — «злодеем государя и народа». День 10 августа 1792 г. газета сравнивала с падением Иерусалима. О казни Людовика XVI в «С.-Петербургских Ведомостях» не было сказано ни слова. С 1792 г. газетные заметки о французских делах начинают отличаться крайней лаконичностью. Даже петербургские модные журналы обнаруживали свое реакционное направление в годы революции, превознося платья а la reine и прически a la contre-revolution.




С. П. Свечина

Хотя, по словам французского историка Рамбо, в царствование Екатерины II «была Россия вольтерьянская, но не было России революционной», однако в русском обществе нашлись лица, обнаружившие сочувствие к событиям и деятелям эпохи революции. С 80-х гг. в Россию начинают проникать радикальные течения французской общественной мысли и властителями дум молодого поколения являются Руссо, Рейналь.

Особенно среди русской молодежи, побывавшей в западно-европейских университетах, радикальные теории передовой французской публицистики пользовались громадным авторитетом. Мабли с его теорией демократического представительства и подчинения власти исполнительной органам законодательства, как нельзя лучше удовлетворял политическим запросам молодого поколения. Кружок Радищева и его друзей всецело был захвачен французским радикализмом. Так, в примечаниях к переводу книги Мабли «Размышления о греческой истории» Радищев писал: «Если мы уделяем закону часть наших прав и нашей природной власти, то дабы оная употребляема была в нашу пользу: о сем мы делаем с обществом безмолвный договор. Если он нарушен, то и мы освобождаемся от нашей обязанности. Не правосудие государя дает народу, его судии тоже, и более, над ним право, какое ему дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества». К радикальной интеллигенции по своим политическим взглядам принадлежал и Д. И. Фонвизин, доказывавший, в составленном им рассуждении, опасность неограниченной верховной власти и необходимость установления «непременных государственных законов», без которых «непрочно ни состояние государства, ни состояние государя». Являясь так же, как и Радищев, сторонником договорного начала происхождения государства, он полагает, что подданные имеют право низвергнуть власть, дурно исполняющую свое назначение. Вернувшись из своего второго путешествия в 1788 г., Фонвизин в одной журнальной статье, которая, впрочем, тогда не была напечатана, выражает желание, чтобы и у нас было «народное собрание», в котором обсуждались бы законы и установлялись налоги, и которое судило бы о поведении министров.




А. Н. Радищев. (С портрета в Саратовском музее)

В последние годы перед революцией в русском обществе повышается спрос на переводную литературу, не исключая и довольно серьезных произведений политической мысли. Однако французское влияние в России не ограничивалось одними книгами. На многих представителей молодого поколения оказали сильное воздействие иностранцы-гувернеры, с вполне сложившимся радикально-философским мировозрением. К таким лицам следует отнести воспитателя молодого гр. Строганова Ж. Ромма, будущего ярого монтаньяра. Сеже, гувернера в доме гр. Толстого, бывшего позднее секретарем женевского революционного комитета, и пруссака Брюкнера, «истого вольтерьянца» — наставника молодых князей Куракиных. От своих наставников молодые русские аристократы усваивали демократическую тенденцию, а из чтения книг они получали такие детальные сведения о Париже, что могли, подобно гр. Бутурлину, никогда в нем не бывавшему, описывать его в самых мельчайших подробностях.

События французской революции еще более способствовали распространению радикальных идей среди русского общества последних лет царствования Екатерины. В начале 1790 г. наставник вел. кн. Александра Павловича, священник Самборский, писал гр. Н. И. Салтыкову: «Вольноглаголание о власти самодержавной почти всеобщее и чувство, устремляющееся к необузданной вольности, воспламенившееся примером Франции, предвещает нашему любезнейшему отечеству наиужаснейшее кровопролитие». Опасения Самборского, как известно, не оправдались и никакого кровопролития в России в конце XVIII в. не было. Однако мы имеем целый ряд указаний, что революционная идеология довольно быстро усваивалась молодыми элементами петербургского общества. Так, гр. В. И. Кочубей писал гр. С. Р. Воронцову, что и в России, подобно другим странам, насчитывалось много сторонников новых идей. «Вы не можете себе представить, сколько зла причинила эта французская революция». Другой корреспондент гр. Воронцова, Ростопчин, сетовал на несносную петербургскую молодежь: «Вы остолбенеете, — писал он, — увидав здесь сотни молодых людей, которые достойны быть приемными сыновьями Робеспьера и Дантона». С этими отзывами представителей высшего петербургского общества интересно сопоставить слова французского посла при Петербургском дворе барона Бретейля. «Русская нация, — писал он в 1793 г., — не относится в общем с предубеждением к Франции. Она даже мирится с мыслью об ее превосходстве, которое ей импонирует, не слишком ее возмущая. Наши моды, наш внешний вид, наши смешные стороны и даже наши недостатки очень по вкусу большинству и окончательно склоняют в нашу пользу большую часть молодежи». Так, кн. Борис Голицын ввел новую моду на галстуки выше подбородка и шляпы конической формы. Это был «якобинский» покрой, и императрица его запретила. Однако новая мода продолжала привлекать к себе петербургских молодых людей, а когда их пытались призвать к благоразумию, они громко начинали кричать о свободе, приводя тем в ужас своих пожилых родственников. Эти данные, сохранившиеся в переписке Ростопчина, превосходно обнаруживают, как своеобразно и односторонне понимала петербургская великосветская молодежь освободительные начала, провозглашенные великой революцией. Она увлекалась якобинскими модами, не смущаясь теми порядками; которые царили в России в атмосфере крепостного бесправия. Для характеристики отношения петербургского общества к французским событиям 1789 г. дают довольно ценный материал мемуары гр. Сегюра. «Известие о взятии Бастилии, — по его словам, — вызвало при дворе довольно сильное волнение и общее неудовольствие. В городе впечатление было совершенно обратное, и хотя Бастилия не грозила никому из жителей Петербурга, — я не могу передать энтузиазма, вызванного среди негоциантов, купцов, мещан и нескольких молодых людей из более высокого класса падением этой государственной тюрьмы, этим первым триумфом бурной свободы. Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы, все посреди улицы поздравляли друг друга, обнимались, точно их избавили от тяжелой цепи, сковывавшей их самих». Однако «это увлечение продолжалось очень недолго. Страх скоро погасил первую вспышку», так как, по вполне основательному замечанию Сегюра, «Петербург не был ареной, на которой можно было бы безопасно обнаруживать подобные чувства». Эта сочувственная манифестация, хотя и проявленная преимущественно жившими в Петербурге иностранцами, принадлежавшими к торгово-промышленной буржуазии, могла найти отклик и среди чисто русских элементов городского населения. Даже семилетняя дочь Соймонова, известная впоследствии г-жа Свечина, осенью 1789 г. иллюминовала в Петербурге галерею в доме отца, чтобы отпраздновать взятие Бастилии и освобождение ее узников.




Гр. А. Р. Воронцов. (Пис. Шмидт)

Некоторые русские, отличавшиеся наибольшим радикализмом, принимают даже непосредственное участие в бурных событиях французской революции. Так, два князя Голицына, с ружьями в руках, идут на приступ Бастилии. А молодой гр. П. А. Строганов, вместе с своим воспитателем Роммом, с первых же дней своего приезда в Париж, чуть не ежедневно ездил в Версаль на заседания Национального собрания. Эти посещения Ромм считал «превосходной школой публичного права» для своего воспитанника. Строганов вступил даже в число членов двух радикальных политических клубов — якобинского и «Друзей Закона». Парижские события приводили его в восторг, который ярко отразился в следующих его словах: «Самый лучший день в моей жизни будет день, когда я увижу Россию, возрожденную подобной революцией». Парижские события 1790 г. захватили и благонамеренного Карамзина, душа которого была полна энтузиазма и который носил даже трехцветную кокарду во время своего пребывания во Франции. Быстро развертывающаяся картина крушения старого порядка во Франции повышала интерес к революционным событиям в Петербургском обществе. Некоторые русские, по свидетельству французского поверенного в делах Жене, плакали от радости, узнав, что Людовик XVI в 1791 г. принял конституцию, и многие при этом сделали Жене визит для выражения горячей симпатии его возродившейся родине. Интерес к заграничным газетам и журналам был настолько повышен, что даже в кадетском корпусе директором его, гр. Ангальтом, был заведен для воспитанников особый стол с иностранными повременными изданиями. Но с назначением другого директора в 1794 г. иностранные газеты уже не выписывались, однако кадеты узнавали самые последние новости о французских делах от одного из учителей, родом швейцарца, получившего как раз в это время место в корпусе. Он познакомил своих учеников и с марсельезой, которую перевел один из кадетов С. Н. Глинка. В военной среде проявляется довольно сильный интерес к освободительному движению, и в зимний сезон 1791–92 гг. петербургские гвардейские офицеры аплодировали в театре тому месту в «Свадьбе Фигаро» Бомарше, где есть намек на глупость солдат, дозволяющих себя убивать, неизвестно за что.




В. Н. Головина. (автопортрет)

Несмотря на таможенных чиновников и цензоров, французские книги в большом количестве проникали и распространялись в России, и книжные торговцы обеих столиц находили себе в годы революции много покупателей на все запрещенные заграничные издания. Даже при дворе не стеснялись высказывать свои симпатии французским событиям. В. П. Кочубей, по его собственному признанию, в начале революции был ее ревностным сторонником. М. А. Салтыков превозносил жирондистов, а сын французского эмигранта Эстергази певал в Эрмитаже революционные песни, например «Ca ira». Вел. кн. Константина Жене называет в 1791 г. ярым демократом. В 1790 г. 13-летний вел. кн. Александр Павлович дает обет Лагарпу «утвердить благи России на основаниях непоколебимых». Оба великие князя, по словам, Жене, нередко рассуждали о злоупотреблениях во Франции при феодальном режиме, напевали во дворце революционные песни и в присутствии испуганных или озадаченных придворных вытаскивали из кармана трехцветные кокарды. Сама Екатерина заставила старшего внука прочесть французскую конституцию, объяснила ему все ее статьи и причины революции 1789 г. Несколько лет спустя, в откровенной беседе с кн. Адамом Чарторыйским, вел. кн. Александр признавался, что «он с живым участием следил за французской революцией и что, осуждая ее ужасные крайности, он желает успехов республике и радуется им».

Ходом французской революции интересовались и в провинции. Известный агроном А. И. Болотов, живший в Богородицке, получил в 1791 г. от тульского наместника Кашкина для прочтения «Революционный Альманах». Он перевел из иностранных газет статьи, относящиеся к казни Людовика XVI, составив из них рукописную книжку, которую брали у него многие. По свидетельству В. Н. Каразина, влияние французской революции на молодые умы обнаружилось не только в отдаленных от столиц губерниях Европейской России, но даже и в глубине Сибири.

Одним из откликов парижских событий является та гроза, которая разразилась над головой Радищева, когда не успели еще изгладиться первые впечатления от взятия Бастилии и других успехов народного дела во Франции. Знаменитая книга Радищева является памятником могущественного влияния французской просветительной литературы XVIII в., отражением политических и философских идей предреволюционной эпохи. «Путешествие из Петербурга в Москву» было смелым, великим бунтом против современности во имя естественных прав человека. В оде «Вольность», приложенной автором к его «Путешествию», довольно ярко сказалось непосредственное влияние на Радищева событий великой революции. Он обращается в ней к знаменитой стране Франции, где согбенная вольность лежала, попранная гнетом —
		«Ликуешь ты! а мы здесь страждем!



		Того ж, того ж и мы все жаждем».








В начале июня 1790 г. «Путешествие» поступило в продажу, и Екатерина одна из первых внимательно прочитала его. Она пришла к убеждению, что книга Радищева преследовала вполне определенную цель: «рассевание заразы французской и отвращение от начальства». «Сочинитель оной, — пишет она, — исполнен и заражен французским заблуждением». Усвоенные Радищевым теории, по ее мнению, «совершенно те, от которых Франция вверх дном поставлена». Просматривая более ранние произведения Радищева, императрица приходит к заключению, что «давно мысль его готовилась ко взятому пути, а французская революция его решила себе определить в России первым подвизателем». Из сопоставления «Путешествия» «с нынешним французским развратным примером» Екатерина делает вывод, что автор стремится «исторгнуть скипетры из рук царей, но как сие исполнить один не мог, и оказываются уже следы, что несколько сообщников имел». Радищеву пришлось оправдываться, что хотя его книга и кажется имеющей целью произвести французскую революцию, однако, по чистой совести своей, он может уверить, что «сего злого намерения не имел». «Общников», по его словам, он также «не имел».




С. И. Шешковский

Однако, не имея «общников», Радищев встретил большое сочувствие среди читателей. Как только вышло «Путешествие», книгопродавец Зотов тотчас заметил «великое любопытство публики» к этой книге. О ней стали говорить «по всему городу». По словам Безбородко «Путешествие» «сразу начало входить в моду у многой шали». Купцы готовы были платить по 25 р. за то только, чтобы получить книгу на самый короткий срок. Внимание публики было приковано к опальной книге, каждая страница которой дышала таким независимым тоном и полна была таких радикальных идей. Только несколько десятков экземпляров успели проникнуть в публику, однако по рукам ходили рукописные копии, одну из которых видел сам Радищев на обратном пути из Сибири. Один из младших современников Радищева, С. Н. Глинка, вступая в жизнь по окончании кадетского корпуса в 1795 г., считал единственным своим сокровищем три книги, в числе которых было и «Путешествие из Петербурга в Москву».

В 1793 г. опала постигла трагедию Княжнина «Вадим», напечатанную на счет Академии Наук. По словам кн. Е. Р. Дашковой, «в ней не было ничего предосудительного ни по мыслям, ни по языку, развязкой пьесы служило торжество монарха над покоренным Новгородом и бунтом». Екатерина же признала трагедию Княжина «за очень опасное сочинение» и княгине Дашковой, как президенту Академии, был сделан выговор за ее напечатание. Генерал-прокурору Самойлову поручено было произвести строжайшее следствие. Он допрашивал последовательно обоих малолетних сыновей Княжнина, его друзей Эмина и Ханыкова, которым покойный Княжнин читал свою «богоотступную» пьесу, затем книгопродавца Глазунова и опекуна Чихачева, но следов заговора найдено не было. Публика по-своему реагировала на мероприятия правительства. Опальную трагедию сразу расхватали в сотнях экземпляров как только прошел слух, что она пропадет.

Стараясь найти всюду нити заговора, Екатерина естественно должна была обратить внимание и на Москву, эту «столицу недовольных», по выражению Сегюра. Там вокруг Новикова и его друзей группировалось не мало представителей тогдашней интеллигенции, принадлежавших к масонским организациям. Московский генерал-губернатор кн. Прозоровский и известный «сыскных дел мастер» Шешковский, перепуганные французскими событиями, в каждом обществе видели якобинский клуб, а московских мартинистов с Новиковым во главе Прозоровский считал иллюминатами. Сама Екатерина подозревала московских мартинистов в том, что они находились в переписке с якобинцами. В Петербурге ходили упорные слухи, что мартинисты хотят покуситься на жизнь императрицы, что они даже бросали между собой жребий, который будто бы пал на Лопухина. О стипендиатах московского кружка Невзорове и Колокольникове, отправленных за границу для изучения медицины, говорили, что они воспитываются «в духе анархическом». О них, по словам Лопухина, «некоторые злоязычники расславляли, что будто бы они в Париже были из русских в числе депутатов во французское Национальное собрание с поздравлением французов с революционными их предприятиями». Хотя Екатерина довольно скоро убедилась, что в деле московских мартинистов не было ничего похожего на политический заговор, однако Новикова без суда в августе 1792 г. заключили в Шлиссельбург на 15 лет; его друзей разослали по деревням, а Невзорова и Колокольникова, арестовав на границе, привезли для допроса в Невский монастырь под именем якобинцев. Расправляясь так сурово с малейшим проявлением независимого общественного мнения, Екатерина уничтожала ту небольшую группу русской интеллигенции, которая, вполне сознательно относясь к французским событиям, могла в той или иной степени выражать свое сочувствие революционному перевороту.

Императрице всюду чудились якобинцы и мартинисты. В августе 1793 г., назначая Алексеева петербургским вице-губернатором, она осведомляется, не мартинист ли он, и, по словам Храповицкого, «предписывает Самойлову сделать справку» по списку. Под влиянием французских событий не одна Екатерина впадала в реакцию; и в русском обществе середины 90-х гг. довольно ясно можно констатировать значительный поворот вправо. Характерным в этом отношении является письмо В. П. Кочубея гр. С. Р. Воронцову от 10 июля 1794 г.: «Я ненавижу французов более, чем когда бы то ни было, и если Вы меня видали несколько сочувствующим революции, то теперь я весьма сочувствую контрреволюции». В общем русское общество Екатерининской эпохи, заняв в отношении французских событий довольно враждебную позицию еще в конце 80-х годов, продолжало питать глубокую антипатию ко всему, что было связано с крушением старого порядка. Даже тогда, когда русское правительство при Павле и Александре находилось в союзе с Францией, русское дворянство устами старого Екатерининского дипломата Маркова заявляло: «Государь имеет свою волю, но и нация имеет также свою».

В. Н. Бочкарев




Казнь Людовика XVI. «Mort du meilleur Roi des Francais». (Из В. М. Соболевского)




Гатчино (грав. Галактионова). Вид Коннетабля в Гатчине (Телегина).




V. Павел и Франция

Пр. — доц. М. В. Клочкова





сь мировой политики конца XVIII века вращалась вокруг соперничества и борьбы двух великих европейских держав: Франции и Англии. Задача активной внешней политики других государств сводилась по существу к союзу и помощи одной против другой.

При этой гигантской борьбе Россия, как крупная держава, не могла в царствование Павла I остаться равнодушной зрительницей: она деятельно участвовала в событиях того времени, внося существенное влияние на ход международных событий. Участие России было вызвано как общим положением дел, так в значительной мере взглядами русского государя, царствовавшего в последних годах XVII века.

Павел I, хотя и находился в юношеских годах в значительной мере под французским влиянием, знал до тонкости французский язык, был начитан в французской литературе, тем не менее, в своих основных взглядах на существо своей власти, систему управления и международные отношения находился, помимо чисто русской идеологии, под сильным воздействием идей просвещенного абсолютизма, взятых из Пруссии не только в духе, но и в форме взглядов Фридриха II, которому Павел I невольно подражал.




Павел I (портрет Ротари)

Кроме прусских симпатий, нужно иметь в виду и то, что казнь Людовика XVI и ужасы французской революции возбудили в Павле чувство как бы личной обиды и крайнего раздражения против деятелей революции. Он считал своим священным долгом бороться с разрушительным действием идей революции и готов был применять самые крайние меры к подавлению революции. К тому же он верил в спасительность прежде всего репрессивных мер, мер чисто внешнего полицейского характера. Рассказывают, что, еще будучи цесаревичем, Павел, читая газеты в кабинете императрицы, воскликнул: «Что они все там толкуют! Я тотчас все прекратил бы пушками». На что будто бы последовал ответ Екатерины: «Пушки не могут воевать с идеями». Объясняя революцию слабостью короля, Павел, не стесняясь, стал говорить о необходимости править «железною лозою».




Павел I (Каравакка)

Вступив на престол 7 ноября 1796 года, Павел, хотя и относился отрицательно к политике предшествовавшего ему царствования, тем не менее, в первые годы держался по отношению к Франции той же политики невмешательства, которой руководились и дипломаты екатерининского времени. В циркулярной ноте канцлера графа Остермана во всеуслышание объявлялось, что «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть поэтому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение»; а потому «человеколюбивое сердце императора Павла не могло отказать любезным его подданным в пренужном и желаемом ими отдохновении, после столь долго продолжавшихся изнурений».

Отсюда новый государь высказывал намерение поддерживать мир и доброе согласие со всеми державами, отказываясь в дальнейшем от каких бы то ни было военных предприятий. Строгий нейтралитет — вот естественное последствие миролюбия, высказанного Павлом I. В полном соответствии с этим положением находились два главных распоряжения Павла I, относящиеся к концу 1796 года: прекращение войны России с Персией и отмена рекрутского набора, предпринятого по указу Екатерины II, изданному в сентябре 1796 года.

Но политика невмешательства, объявленная Павлом, имела одну весьма существенную оговорку. «Хотя российское войско, — сообщалось в приведенной выше циркулярной ноте, — не будет действовать против Франции», государь, «как и покойная его родительница, остается в твердой связи со своими союзниками и чувствует нужду всевозможными мерами противиться неистовой французской республике, угрожающей всей Европе совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия».

Эта оговорка была чревата своими последствиями. Она заставила Павла, с одной стороны, поднять борьбу против занесения «революционной заразы» внутрь России, а затем дала легкую возможность иностранным державам втянуть Россию в коалицию против Франции и, выражаясь словами одного историка, «выманить русскую армию за границу».

Стараясь оградить Россию от «революционной заразы» и духа «якобинства», Павел издает строжайшие указы против всего французского и даже напоминавшего Францию: было запрещено носить фраки, круглые шляпы, трости; за всеми иностранцами, проживавшими в столицах, был установлен строгий надзор, и велено было из иностранцев «людей подозрительных, поведения нескромного или непристойного», «выгонять вон за границу с запрещением паки показываться в столице под страхом наказания»; все вольные типографии приказано было закрыть, а для книг и журналов, привозимых из-за границы, установить цензуру, дабы ни одна книга, «противная закону Божию, правилам государственным, верховной власти и благонравию», не могла появиться в России; российским подданным запрещено было, без доклада самому государю, выезжать за границу, хотя бы для изучения науки, в виду опасности поддаться тлетворному влиянию; над всеми обывателями установлен был строгий полицейский надзор, который, по мысли правителя, должен охранить народ от опасных, разрушительных идей Запада.

Всеми этими мерами Павел старался бороться с французским влиянием внутри своей страны, не вмешиваясь активно в дела европейские. Но на этой позиции он не удержался. Усилиями Англии и Австрии удалось склонить Павла к активным действиям против Франции. В подобной перемене важную роль сыграли два фактора: эмигранты и Мальтийский орден.

Французские эмигранты находили радушный прием при русском дворе: им покровительствовала императрица Мария Федоровна и фрейлина Нелидова, владевшая в то время сердцем и волей императора. На эмигрантов сыпались милости в виде денежных подарков, пенсий и поместий. Эмигранты поддерживали в Павле идеи легитимизма, побуждали его оказывать содействие Бурбонам, которые скитались в то время по Европе, и восстать всею мощью против «мятежной» Франции.

Мальтийский орден в то время клонился к упадку. Ему нужен был высокий и могущественный покровитель. Граф Литта, зная романтический характер Павла, убедил его принять орден под свое покровительство. Была заключена 4 января 1797 года конвенция, в силу которой Польское великое приорство было превращено в великое приорство Российское, а во главе его встал Павел, который задался целью восстановить во всем блеске рыцарский дух и средневековые традиции этого ордена.

Побуждаемый эмигрантами и иностранными послами при русском дворе, Павел стал враждебнее относиться к Франции, чему не мало содействовали также внешние успехи французской республики и установление ею в завоеванных странах республиканской формы правления.

Австрия была разгромлена Бонапартом, Пруссия передалась на сторону Франции и разными происками пыталась, при поддержке Франции, усилить себя в Германии и ослабить свою соперницу Австрию. В завоеванной Ломбардии французы учредили Цизальпийскую республику, в Генуе — Лигурийскую; в начале 1798 года в Голландии была образована Батавская республика, в апреле того же года в Швейцарии — Гельветическая, а в феврале в Папской области была провозглашена республика Римская.




Король шведский Густав IV с супругой Фридерикой (карт. Форслунд)

Не только средняя Европа была частью в руках, частью под прямым воздействием Франции, но и на востоке готов был вспыхнуть пожар: волновалась Польша, мечтая о помощи со стороны Франции и о содействии к восстановлению Речи Посполитой. Эти надежды поддерживались в Польше не только воззваниями и тайными агентами Франции, но и открытой формировкой польских легионов среди республиканской армии. В Польше составлялись планы о том, чтобы поднять знамя восстания, соединиться всем польским областям, разобщенным благодаря польским разделам, призвать из Италии польские легионы, опереться на Францию и даже, если удастся, привлечь на свою сторону Турцию против Австрии и России. Эти планы были хорошо известны Павлу и естественно внушали ему тревогу за польские области. Хотя он не сочувствовал польским разделам при их возникновении, но не считал себя в праве нарушать сложившиеся договоры после того, как разделы были совершены.

Успехи французского оружия и распространение революционного духа по Европе в сильной степени подействовали на политику Павла. На требование Франции не пускать в Россию эмигрантов, Павел ответил решительным отказом, говоря, что он «не желает лишать себя права давать убежище несчастным, которые только ищут одной для себя безопасности». Он принимает радушно принца Конде (в конце 1797 г.), с его значительным отрядом эмигрантов (числом до 7.000 человек), которые были до того на австрийской службе и от услуг которых потом Австрия, завязавшая переговоры о мире с Францией, отказалась. Этот отряд был расквартирован в Волынской и Подольской губерниях и стал получать содержание из казны. Вскоре затем был любезно приглашен в Россию гонимый отовсюду претендент на французский престол Людовик XVIII; ему был отведен Митавский замок и дано ежегодное содержание в сумме 200.000 рублей.




Гильотина

Затем Павел писал 21 апреля 1798 г. о французах следующее: «Французы, примиряясь с державами и областями, которых вдруг вовсе истребить или отвергнуть не были в состоянии, разрывают с ними дружбу, как скоро предвидят удобство успевать в своем плане, чтобы достигать всемирного владычества посредством заразы и утверждения правил безбожных и порядку гражданскому противных». «Оставшиеся еще вне заразы государства ничем столь сильно не могут обуздать буйство сея нации, как тесною между собою связью и готовностью один другого охранять честь, целость и независимость». Таким образом, почва для участия России в коалиции держав, искусно подготовляемой Питтом и английскими послами, была создана и в России, и недоставало лишь повода, чтобы подвинуть последнюю к решительному выступлению.

Такой повод и нашелся в том же 1798 г. На пути в Египет генерал Бонапарт захватил мимоходом остров Мальту, владение ордена, магистр которого Гемпеш сдал без сопротивления французам остров со всеми укреплениями и богатыми запасами; русский посланник был выслан оттуда, при чем французы объявили, что всякий русский корабль, появившийся близ Мальты и Ионических островов, будет ими потоплен. Эти события глубоко оскорбили Павла, и как императора русского и как покровителя Мальтийского ордена. Начались усиленные дипломатические переговоры, русские войска сосредоточивались близ литовской границы, а флот балтийский был двинут на соединение с английским, черноморская же эскадра должна была крейсировать близ берегов Турции и быть готовой к соединению с флотом турецким для совместных действий против Франции.

Тем временем произошло еще одно важное событие, окончательно определившее направление русской политики. По просьбе кавалеров Мальтийского ордена Павел 29 ноября 1798 г. принял на себя звание великого магистра Мальтийского ордена и дал торжественное обещание сохранять орден «при его прежних установлениях и преимуществах», дабы он «в почтительном своем состоянии на будущие времена споспешествовал той доброй цели, на которую основан оный был для пользы общей». Естественно, что магистр ордена прежде всего должен был вернуть от французов Мальту и Ионические острова.




Первые беглецы революции

В конце 1798 года усилиями Англии, при деятельной поддержке Павла I, создалась могущественная коалиция, составившаяся из России, Англии, Австрии, Турции и Неаполитанского королевства. Началась война коалиции с Францией. Черноморский флот под начальством адмирала Ушакова вместе с турецкой эскадрой отнял у французов Ионические острова и направился к берегам Италии для действий против французов. Русский вспомогательный корпус соединился с английской армией и действовал в Голландии. Но главной ареной войны была северная Италия и Швейцария. Сюда были посланы Суворов и Римский-Корсаков. «Итальянский поход» в 1799 г. Суворова, его блестящие победы над французами, а в особенности знаменитый переход через Альпы вызвали всеобщее изумление Европы и высоко подняли знамя русского оружия. Но участие в коалиции вместе с тем принесло горькое разочарование Павлу и русскому обществу.

Павел увидел, что русские войска сражаются из-за чужих интересов, союзники в высшей степени своекорыстны, к тому же недостаточно внимательны к его войскам и полководцам. Так венский придворный военный совет («гофкригсрат») ставил разные препятствия планам Суворова, отозвал от него австрийские войска, русскую армию оставлял без провианта, фуража и даже проводников. В значительной мере благодаря австрийцам русский корпус под начальством Римского-Корсакова, находившийся в Швейцарии, был разбит французами и отброшен к северу, что воспрепятствовало ему соединиться с армией Суворова. Затем скоро же обнаружилось все своекорыстие Австрии. Италия, освобожденная от французов, была захвачена австрийцами, которые, утвердившись в ней, отказывались восстановить сардинского короля в его владениях и разными мерами подавляли всякое стремление среди итальянских народов к объединению и самостоятельности.

Англичане тоже оказались не лучше австрийцев. Русский корпус Германа частью по их вине потерпел в Голландии поражение, остатки же войска были отвезены англичанами на зимние квартиры на остров Джерсей, где русские солдаты терпели крайнюю нужду в продовольствии и одежде. Узнав о лишениях своих солдат, Павел был страшно обижен и разгневан на Англию. К тому еще присоединилось одно обстоятельство, которое было последней каплей горечи для Павла. Англичане заняли Мальту, и когда Павел, как магистр ордена, потребовал возвращения ее ордену, они ему в этом отказали. Павел был вне себя от негодования, отозвал своего посла из Лондона графа Воронцова и распорядился в мае 1800 г. о том, чтобы английский посол лорд Уитворт выехал из России.




Арьергард папы

При таких обстоятельствах произошел разрыв России с союзниками. Правда, австрийские и английские дипломаты пытались смягчить неудовольствие Павла, были пущены в ход золото, тайные закулисные влияния и даже родственные связи. Сама императрица Мария Федоровна ходатайствовала за Австрию, но не могла даже неоднократными просьбами поколебать императора. Вокруг него в то время группировался другой кружок лиц, из которых докладчиком по иностранным делам был граф Ростопчин, бывший противником коалиции. Естественным последствием разрыва России с союзными державами было сближение ее с Францией, что вызывалось также событиями, происшедшими в самой Франции.

Переворот 18 брюмера превратил генерала Бонапарта в первого консула, а битва при Маренго (весной 1800 г.), в которой Бонапарт одержал решительную победу над австрийцами, вернула Франции Италию и вознесла еще на большую высоту гениального полководца. Эту перемену превосходно понял Павел. В сентябре 1800 года он, по сообщению датского посланника Розенкранца, объясняя перемену русской политики, говорил последнему: «Политика его (Павла) вот уже три года остается неизменной и связана с справедливостью там, где его величество полагает ее найти. Долгое время он был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам. Теперь же в этой стране в скором времени водворится король, если не по имени, то, но крайней мере, по существу, что изменяет положение дел. Он бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне. То же самое он испытал относительно англичан. Он склоняется единственно в сторону справедливости, а не к тому или другому правительству, к той или другой нации, и те, которые иначе судят о его политике, положительно ошибаются».




Приготовление к вахтпараду при Павле I






Император Павел Петрович принес на престол унаследованную им от отца и пышно развившуюся в гатчинском бездействии страсть к фронтовому учению на прусский манер. Свой деловой день в Петербурге он, по примеру Фридриха II, начинал вахтпарадом на плацу перед дворцом для отдельных частей столичного гарнизона по наряду. Раздражительность императора Павла проявлялась на этих парадах в самых несдержанных и резких формах, часто по ничтожным поводам. Малейшая неисправность в амуниции, едва заметная неточность в фронтовых движениях или ружейных приемах вызывали у него бурные припадки гнева, во время которых, по свидетельству современников, лицо его покрывалось пятнами, глаза расширялись и вспыхивали недобрыми огоньками, с уст срывались сиповатым перехваченным голосом грубые и жестокие слова, а иногда государь доходил до того, что собственноручно бил тростью виноватых офицеров. Из-за пустяков офицеры разжаловались в рядовые или прямо с парада ехали в ссылку, служить в глухой провинции; целые полки иногда подвергались опале и штрафам.

Вот почему обычно приказ о назначении той или иной части на утро в вахтпарад подвергал в трепетный ужас и офицеров ее и нижних чинов. Ночь перед вахтпарадом в казармах проходила без сна, в лихорадочной, спешной подготовке к страшному смотру: подучивались солдаты, не усвоившие в совершенстве уставную шагистику, чистилась и подгонялась амуниция, каждый ремешок, каждая пуговка на свое точно установленное место. Много хлопот доставляла сложная форменная прическа: голову каждого солдата искусные полковые парикмахеры натирали сначала сухим мылом; потом смачивали квасом; по сырому обильно пудрили мукой; прочесывали затем волосы гребнем; давали этой «клестер-кор» засохнуть; между тем сзади к волосам прикрепляли железный прут, в 8 вершков длиною, для образования косы, а вокруг головы надевали обруч из проволоки, к которому прикреплялись с обеих сторон на высоте половины уха громадные войлочные букли. На эту прическу сверху надевалась неуклюжая широкополая треуголка, или высокая гренадерская шапка… Надо было офицерам перед смотром также поднять должным образом «дух» солдат; тут прибегали, по личным привычкам каждый, к разным средствам: кто к ободряющему шутливому слову, кто к палке, которой предусмотрительно снабжены были по форме офицеры павловского времени…








Рыцари Мальтийского ордена

Если во Франции, по мысли Павла, верно оценившего положение вещей после переворота 18 брюмера, в скором времени водворится король, хотя бы не по имени, а по существу, то при таком положении отпадало предубеждение Павла против Франции, как республики. К тому же Бонапарт, разгадав рыцарские порывы Павла, нашел способы расположить к себе русского государя. Узнавши о том, что Австрия, вопреки просьбе Павла, отказалась обменять французских пленников, доставшихся ей благодаря победам Суворова, на русских, бывших в плену у Франции в числе 5.000 человек, Бонапарт приказал обмундировать их и с знаменами и оружием, без всякого выкупа, отпустить в Россию. В письме по этому поводу первый консул сообщал Павлу, что это он делает «единственно из уважения к доблестям русской армии, которую французы умели оценить по достоинству на поле битвы». Вместе с тем Бонапарт наперед соглашался на то, чтобы Мальта была возвращена Павлу, как магистру ордена.




Полицейский в конце XVII в.

Император был обрадован таким предложением, послал своего уполномоченного в Париж для приема пленников, а затем (18 декабря 1800 г.) собственноручно писал первому консулу: «Я не говорю и не хочу спорить ни о правах человека, ни об основных началах, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которой он так нуждается». В другом письме (15 января 1801 г.) Павел предупреждал консула о враждебных действиях Англии и предлагал соединиться с ним, будучи уверен, что Англия, оставшись изолированной, приведена будет к раскаянию «в своем деспотизме и высокомерии».

Бонапарт с величайшей готовностью шел навстречу Павлу; завязались оживленные дипломатические сношения, намечалось заключение более тесного союза. В конце 1800 года Павел поручил графу Ростопчину составить доклад о политическом положении Европы и о необходимом курсе русской дипломатии. В составленной по этому случаю записке говорилось: «Англия вооружала попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы против Франции». Павел к этому прибавил: «и нас грешных». «Она своею завистью, пронырством и богатством была, есть и пребудет не соперница, но злодей Франции». На эту мысль Павел так откликнулся: «мастерски писано!» в заключении Ростопчин предлагал войти в тесный союз с Францией против Англии и устроить раздел Турции при участии Австрии и Пруссии.




Михайловский замок в 1807 г. (Петерсона)

План этот пришелся по душе императору, и он был высочайше конфирмован (2 октября 1800 г.) в таких словах: «Опробую план ваш во всем, желаю, чтобы вы приступили к исполнению оного. Дай Бог, чтобы по сему было».

С принятием новой системы внешней политики существенно изменились отношения Павла к эмигрантам. В первых числах января 1801 г. Людовику XVII государь советует ему выехать из России, при чем совет сопровождался полным прекращением выдачи субсидии. 22 января Людовик выехал из Митавы в Пруссию. Отряд принца Конде тоже принужден был удалиться за границу и поступил на жалованье Англии.

Подготовляя союз с Францией, Павел заключил в декабре 1800 г. союз против Англии же с Швецией; к нему примкнули Дания и Пруссия, так что против английского флота в Балтийском море создалась внушительная эскадра 3 северо-восточных держав. Тем временем спешно укреплялся Кронштадт, принимались меры для обороны Соловок на случай появления здесь английских судов, флот балтийский приводился в боевую готовность.

Наконец в союзе и при деятельной поддержке Франции Павел предполагал вести войну с Англией. Бонапарт должен был, по плану Павла, сделать диверсию нападением на берега Англии, сам же Павел приказом 12 января 1801 г. объявил поход в Индию: казакам войска донского велено было переправиться через Волгу, идти к Оренбургу, а оттуда через Хиву в Индию.

Бонапарт был в восторге от решительности русского государя, сам разрабатывал план похода в Индию и был готов всеми мерами содействовать Павлу в борьбе с общим врагом — Англией. Легко понять то раздражение и боязнь, которая охватила Англию при перемене русской политики, когда Павел из союзника превратился в врага. Усилились тайные дипломатические переговоры, интрига внешняя сплелась с интригами внутренними, которыми опутан был Павел, английское золото полилось в Россию рекой. Среди современников твердо держался взгляд, что трагедия, которая разыгралась в Михайловском замке в ночь на 12 марта и окончилась убийством Павла, была в значительной мере инсценирована и окуплена английскими деньгами. Со смертью Павла и с удалением от дел его ближайших сподвижников изменилась и русская политика.

Итак, в короткое царствование Павла I Россия от нейтралитета перешла к участию в коалиции против Франции, за которым последовал разрыв с союзниками, сближение с Францией и война с Англией. По существу же во внешней политике произошел лишь один крутой поворот: сначала Россия была вместе с Англией против Франции, а затем с Францией против Англии.

М. Клочков.




Франция XVIII века




Франция перед столкновением с Россией






Бонапарт вручает ветвь мира государям Европы[2 - 1. Бонапарт. 2. Король Англии. 3. Папа. 4. Король и королева Португалии. 5. Турецкий султан. 6. Король Испании. 7. Император Германии. 8. Король Пруссии. 9. Неаполитанский король. 10. Император России.].




I. Революция и Европа

А. К. Дживелегова





самого начала революции было ясно, что она не может остаться чисто французским явлением. Те изменения в социальном и политическом строе, которые она несла с собою, задевали слишком много могущественных интересов во Франции и еще больше возбуждали могущественных надежд вне ее. Революция была угрозой династиям и тесно связанным с династиями владеющим классам, дворянству и духовенству. Революция была яркою зарею для классов бесправных и угнетенных и прежде всего для буржуазии, которая почти всюду играла большую социальную роль и сознавала свое значение, но была абсолютно лишена всякого политического влияния. Те, кому революция угрожала, естественно должны были попытаться вырвать у нее ее жало. Те, которым она возвещала зарю новой, более счастливой жизни, также естественно должны были дарить ей свое сочувствие, более или менее активное.

Так образовалось то сплетение, которое роковым образом двинуло к французским границам силы европейского старого порядка, которое подняло всю Францию на защиту свободы и равенства, которое в тылу у европейской реакции вложило остро отточенный кинжал в руки обездоленных.




Маркиз Лафайэт

Несомненно, к концу XVIII в. в Европе имелась налицо почва, которая делала необходимым вовлечение других европейских стран во внутренний французский катаклизм. В XVII в. две революции подряд, разразившиеся в Англии, не вызвали никакого сколько-нибудь серьезного отзвука на континенте. Это понятно: во-первых, английская революция не имела того ярко выраженного социального характера, какой с самого начала получила французская. Следовательно, зараза, если и была, должна была носить чисто политический характер. Во-вторых, в XVII в. Англия так далеко опередила континент на пути политического развития, что суждения об английских революциях в европейском обществе не должны были очень отличаться от того, которое ходило на Руси и считало революцию «великим злым делом». Политические интересы европейского третьего сословия, отражающие его социальный рост, не просачивались еще очень заметным образом в его идеологию: эта идеология, благодаря усилиям церкви и школы, отражала интересы династий и союзных с династиями общественных групп. Политические и общественные учения противоположного характера оставались явлением по преимуществу литературным.

Совсем иную картину представляла Европа в конце XVIII века. Общественное развитие привело к тому, что третье сословие уже повсюду сознавало необходимость пробиться к власти. Во Франции оно оказалось в силах достигнуть этого. В других странах события во Франции комментировались таким образом, что правящим классам и династиям приходилось крепко задумываться. Наиболее передовая часть третьего сословия рассуждала, что стоит произвести некоторые усилия, и то, что достигнуто во Франции, будет достигнуто и в другой стране. Поэтому ореол революции сразу сделался так велик. Поэтому ее приветствовали Шиллер и Кант, Гердер и Клопшток, Шеридан и Мэкинтош, Алфиери и Фокс, — словом, люди, выражающие классовую точку зрения различных групп третьего сословия.

Это повсеместное почти сочувствие революции в среде влиятельных общественных групп делало задачу правительств, восставших на защиту идеи легитимизма и абсолютизма, очень нелегкой. Правительственная власть в тех странах, которые в первую очередь пошли против омоложенной революцией Франции, — в Пруссии и Австрии, — была достаточно сильна, чтобы двинуть армии вопреки общественному мнению. Но мысль о том, что за спиной у этих армий остаются люди, сочувствующие принципам 1789 года и считающие поход за Рейн и в Бельгию в угоду хныкающим французским эмигрантам нелепой авантюрой, не давала возможности проявлять большую настойчивость. И пока Франция вела войну оборонительную, пока она защищала свои политические идеалы, дорогие буржуазии всей Европы, иначе быть не могло. Потом все переменяется, когда революция перейдет в наступление и станет на путь завоеваний.

Общность политических интересов у французского третьего сословия с третьим сословием других европейских стран придавала принципам 1789 года огромную силу пропаганды. Революционный энтузиазм французского третьего сословия сообщал им необычайную силу сопротивления. Две главных группы третьего сословия — буржуазия и крестьянство — были кровно заинтересованы в том, чтобы власть, вырванная у династии и союзных с нею землевладельческих феодальных групп, не вернулась к ним вновь. Буржуазии это было важно потому, что абсолютизм стеснял ей свободу в делах торговых и промышленных и делал очень ненадежным помещение денег в государственные фонды. Для крестьянства реставрация абсолютизма означала возвращение земель прежним владельцам. С военной точки зрения особенно важно было настроение крестьянства, ибо крестьяне не только давали превосходных солдат в армию, но при первом вторжении пруссаков во Францию составляли партизанские отряды, добровольно истреблявшие, особенно во время отступления, эмигрантские батальоны, примкнувшие к армии герцога Брауншвейгского. В эмигрантах крестьяне видели уже личных врагов и были к ним беспощадны. Они рассуждали, что каждый убитый эмигрант сокращает количество возможных кандидатов на земли, приобретенные ими из фонда национальных имуществ.




Марсельеза (Пильса)

Поэтому нет ничего удивительного, что впервые теория вооруженной пропаганды была выставлена той группой, которая представляла радикальную часть буржуазии — жирондистами. Эта теория не могла появиться при Учредительном собрании, потому что оно слишком занято борьбою с врагами внутри и не имело времени думать о внешних осложнениях. Правда, Мирабо в своих размышлениях о том, как укрепить новый порядок, думал и о внешних делах; система внешней политики занимала очень видное место в его планах организации конституционной монархии. Для великого трибуна упрочение нового порядка зависело прежде всего от того, сумеет ли королевская власть проникнуться идеями революции, сумеет ли король стать королем революции. Он предвидел многие затруднения на этом пути и считал их преодолимыми все, не исключая и гражданской войны. Но одно затруднение он считал губительным: войну с иностранцами. Трудно сказать, из каких интересов исходил Мирабо, предостерегая короля от апеллирования к иностранцам против революции: королевской власти или французского народа. Но он посылал самым настойчивым образом свои предупреждения. Гражданская война, в которой король во главе части французов сражается с другой частью, не казалась ему противоестественной. Но нашествие иностранцев, в обозе у которых едет король Франции, представлялось ему чудовищным по существу и крайне опасным практически. Поэтому венцом его взглядов на вопрос внешней политики был мир, мир во что бы то ни стало, как условие прочности революции. Все двадцать пять лет истории революции показали, сколько гениального предвидения и политической прозорливости было в этих простых, как элементарный силлогизм, заключениях.




Бриссо (портрет Бонневаля)

Вообще же говоря, деятели Учредительного собрания не глядели так далеко. Война казалась большинству из них опасной не потому, что она могла принести гибель революции, а потому, что у них были серьезные опасения на счет армии: она представлялась им ненадежной с точки зрения революции. Эти опасения первое время были не чужды и Законодательному собранию, но когда ребром поставился вопрос об опасности со стороны правительств Европы, страх перед армией стал проходить. Тем более, что наиболее реакционная часть офицерства к этому времени успела эмигрировать. Вопросы внешней политики мало помалу стали в порядок дня. Вот тут-то и была выдвинута впервые теория жирондистов, провозглашенная впервые Бриссо, Икаром и Кондорсе. Они были убеждены, что система вооруженной пропаганды явится спасением в той опасности, которая грозила Франции от Европы. Они ни на минуту не сомневались, что стоит только революционным войскам перейти границу, неся впереди знамя с начертанными на нем принципами 1789 года, и народы внезапно, не задумываясь ни над чем, восстанут против своих правительств. Восстание расстроит планы коалиции и таким образом спасет Францию. В этой теории было много наивного идеализма, и ее стратегическое значение было, конечно, очень невелико. Робеспьер чувствовал это, когда во время прений о внешней политике в якобинском клубе в начале 1792 года горячо восставал против жирондистских идей. Он доказывал, что «люди не любят вооруженных миссионеров», что вооруженная пропаганда может привести к результатам весьма плачевным, особенно при жалком положении французских вооруженных сил. Эта точка зрения одержала верх. Победа над жирондистами в этом вопросе была облегчена для Робеспьера еще и тем, что многие считали неблагоразумным втягивать страну во внешние осложнения, не сокрушив окончательно королевскую власть.

Так, соображения внешней опасности тесно переплетались с мотивами внутренних тревог и не выпускали революционную политику из круга жутких колебаний. И были все основания для тревог, ибо Европа не дремала.




Верньо (Bonneville, колл. В. М. Соболевского)

В начале революции единственным поводом для недовольства против Франции у Австрии и Пруссии была судьба имперских клиньев во французской территории, подпавших под действие декретов 4 августа. Но поводы эти были незначительны. Крупных интересов они не затрагивали, и потому к большим осложнениям не приводили. Из-за того, что в каком-нибудь Мемпельгарде у князя были отняты феодальные права, трудно было ожидать объявления войны. Варенские события, в которых старая Европа не могла не видеть тяжкого оскорбления королевской власти, как таковой, сделали положение более серьезным. Настроения и приготовления в Германии приняли вследствие этого настолько вызывающий характер, что партия мира во Франции потеряла почву. В марте 1792 года образовалось так называемое жирондистское министерство, руководимое г-жой Ролан и насквозь пропитанное иллюзиями Бриссо; уже 20 апреля оно заставило Людовика объявить войну «королю Венгрии и Богемии». Такой титул был выбран из осторожности, чтобы не вовлечь в войну имперских князей и особенно Пруссии. Но осторожность не привела ни к чему. Попытки министра иностранных дел Дюмурье предупредить войну с Пруссией оказались безуспешны. В силу заключенного ранее Пильницкого соглашения (27 авг. 1791) Пруссия примкнула к Австрии. Первые неудачи на полях сражения опрокинули жирондистское министерство. Законодательное собрание 11 июля объявило отечество в опасности. Декрет всколыхнул всю страну сверху донизу. В одном порыве слились все классы третьего сословия и все, что осталось от первых двух. Общая опасность сплотила всех и положила начало тому национальному чувству, которое должно было делать чудеса в течение почти двадцати пяти лет. На эту почву упал наглый эмигрантский манифест, неосторожно подписанный герцогом Брауншвейгским (25 июля). Его результатом было прежде всего 10 августа. Рубикон был перейден. Интригам двора положен конец. Королевская власть не существовала более. Ответом на 10 августа было вступление во Францию прусских войск, а ответом на нашествие — сентябрьский погром в тюрьмах Парижа: революция защищала, как умела, свой тыл, прежде чем встретить врага лицом к лицу. А когда закаленные в боях солдаты Фридриха Великого 20 сентября столкнулись под Вальми с «неорганизованным сбродом», произошло чудо. «Сброд» блистательно устоял под адским огнем прусских пушек. Сброда больше не было под французскими знаменами. Была армия, одушевленная любовью к родине и верой в победу, готовая защищать приобретения революции против всего света. Майор Массенбах сказал, глотая горечь поражения и предвидя впереди худшее: «Мы не только проиграли сражение; 20 сентября изменило ход истории. Эта самый важный день столетия». А вечером у бивуака великий Гете, мнения которого спрашивали офицеры, произнес знаменитую фразу: «Сегодня в этом месте начинается новая эпоха в истории и вы можете говорить: я был при этом». Несколько дней спустя герцог Брауншвейгский вынужден был начать отступление.




Г-жа Ролан (портрет Heinsius)

Когда известие о Вальми пришло в Париж, Законодательное собрание уже окончило свое существование. Конвент собрался 20 сентября и взял в свои руки управление судьбами Франции. Ему суждено было потрясать мир.

После 10 августа руководители французской внешней политики всеми силами старались показать Европе, что ничего особенного, собственно говоря, не произошло, что низложение короля не должно менять отношений между Францией и державами, которые еще не воевали с ней. Конвент очень недолго стоял на этой точке зрения. Его политика была смелее и последовательнее. Громы канонады под Вальми вдохнули в него уверенность. 23 октября пруссаки очистили французскую территорию, а двумя днями раньше Кюстин занял Майнц. События, сопровождавшие оккупацию левого берега Рейна, были такого свойства, что Конвент мог с верою смотреть в лицо грядущему. Казалось, оправдывались все самые безбрежные надежды жирондистов на то, что вооруженная пропаганда будет для Франции сплошным триумфом. Девиз «guerre aux chateaux, paix aux chaumieres» принимался левобережной буржуазией с криками восторга. Ликования вызывал приказ Кюстина: «француз, сражающийся за свободу одной рукой, протягивает вам символ мира, a другой погружает свое оружие в грудь ваших притеснителей. Солдаты, защищающие рабство, одни падут под нашими ударами»… Пропаганда Форстера еще больше, чем французское оружие, открывала путь революционным войскам. Две группы третьего сословия, французская и немецкая, находившиеся в одинаковых экономических условиях, страдающие от одних и тех же условий, протягивали друг другу руки. Немцы смотрели на французов не как на завоевателей, а как на освободителей. То же было в Савойе, где французское по крови население, порабощенное Пьемонтом, устраивало овации генералу Монтескью. «Поход моей армии был сплошным триумфом», доносил генерал. «Нам казалось, — писали комиссары Конвента, — что, перейдя границу, мы не покидали родины».




Барпав (из колл. В. М. Соболевского)

Конвент был опьянен этими первыми успехами. Даже Дантон, гениальнейший из политиков Конвента, дал увлечь себя идее вооруженной пропаганды, хотя он уже тогда предчувствовал, что реальные интересы государства станут в противоречие с революционным идеализмом. Большинство же Конвента целиком было насыщено этим идеализмом. Так, идея вооруженной пропаганды постепенно раскрылась в представление о необходимости завоевательной политики. Победа при Жемаппе, одержанная в ноябре, еще больше укрепила Конвент в его воинственных планах. Тем более, что действительная власть в собрании постепенно переходила к крайней левой, к Горе. Политики Горы отлично понимали, что для сохранения и усиления своего влияния они должны были показать Франции и Парижу, что республика укреплена бесповоротно только благодаря им. Для этого им было необходимо добиться казни короля. А казнь короля делала надолго невозможным мир с Европой. Чтобы добиться мира после казни короля, Европу нужно было вынудить к этому силою оружия. Это, в свою очередь, приводило к необходимости продолжать войну. Но внутренняя логика завоевательной политики требовала, чтобы завоеваниям был поставлен какой-нибудь реально достижимый предел. Ибо генералы рвались вперед. Монтескью говорил о занятии Пьемонта, Келлерман требовал похода в Рим. Конвент должен был решить, в какой мере можно благословить генералов на дальнейшую вооруженную пропаганду. И принцип был найден. В сочинениях Руссо, главным образом в Traite de la paix perpetuelle, отыскали учение о естественных границах. Его положил в основу своего доклада, читанного 27 ноября, бывший епископ Грегуар. «Франция, — говорилось там, — есть самодовлеющее целое, ибо природа отовсюду поставила ей границы, позволяющие не думать об увеличении». С этой точки зрения и обсуждался вопрос о присоединении Савойи. Область находилась по сю сторону Альпийского барьера, и Конвент решил внять голосу местного населения, просившего принять его в число французских граждан. И уже после того, как голова Людовика XVI скатилась с эшафота, после того, как начали оправдываться все мрачные предвидения противников казни, совсем накануне разрыва с Англией, идею естественных границ взялся защищать Дантон. Это было 31 янв. 1793 г. С обычным своим мастерством он дал ей такие формулы, что она сразу завоевала аудиторию и сделалась знаменем всей внешней политики республики на много лет. Правда, она очень быстро стала показывать всю свою пагубную сущность, и гений Дантона помог ему тогда разглядеть сделанную им тяжкую ошибку. Но было уже поздно.




Текст и музыка того времени




Кондорсе (Рис. Rocqueville)

Идеалистические порывы и гордые национальные лозунги должны были исказиться, и первое искажающее прикосновение было делом Камбона. Этот практик, бывший купец, еще 15 декабря 1792 г. представил Конвенту доклад. Указав на то, что у республики не хватить средств, чтобы вести филантропическую вооруженную пропаганду, он требовал, чтобы завоеванные земли были присоединены к Франции, чтобы имущество привилегированных было конфисковано в пользу республики. Это был естественный вывод, только логичный; это была дань голосу реальной политики, о котором Конвент до той поры склонен был забывать. И он сейчас же понял, что Камбон подает ему яблоко с древа познания. И когда Дантон произнес в Конвенте свою речь о естественных границах, участь Бельгии и левого берега Рейна была решена. Это означало войну с Англией, Голландией и Испанией. Конвент был готов на нее заранее. После речи Дантона война была объявлена двум первым, 7 марта — последней.

Но события пошли так, что, но крайней мере, наиболее дальновидные должны были освободиться от идеалистического тумана, окутывавшего их взоры. Экспедиция в Голландию кончилась плачевно. Бельгия восстала и ее пришлось очистить. Дюмурье изменил. Кюстин отступил из Майнца. В Вандее началось контрреволюционное движение. Ведение внешней политики оказывалось очень мало похожим на тот ряд триумфов, который рисовался жирондистам и вождям первых завоевательных походов: Кюстину, Монтескье. Чтобы справиться с выросшими вдруг затруднениями, требовалось не только мужество, но и самая напряженная работа. Тогда-то Конвент прибег к чрезвычайным мерам. 6 апреля создан был первый Комитет Общественного Блага, и душою его стал Дантон. Его государственный гений отчетливо различал главные задачи момента: победа над врагами во внешних делах, а внутри восстановление прочного порядка, обеспеченного конституцией. Но он уже понимал, наученный событиями в Бельгии и эпизодом с Дюмурье, что естественные границы — цель, поставленная неправильно. Завоевательная политика поведет к диктатуре армии, т. е. счастливого генерала. Дюмурье не удался поход на Париж; он легко может удасться другому. Война погубит республику. С другой стороны, народы, которых раньше республика только освобождала от ига тирании по рецепту Инара и Кондорсе, которых теперь она хочет порабощать и эксплуатировать по рецепту Камбона, восстанут против этой странной освободительной механики. Гений свободы, гений национальной независимости, осенявшие своими крыльями республиканские легионы под Вальми и Жемаппом, грозили отлететь в вражеский стан.




Шарлотта Кордэ (из колл. Соболевского)

Но реальная задача все-таки, была налицо: обеспечение безопасности и независимости Франции. Нужно было найти средства для ее разрешения. Война, — война завоевательная, с перспективою естественных границ, — казалось, грозила крушением и безопасности и независимости. Следовательно, нужно было искать мира. И искать не только на поле сражения, а и путем дипломатических переговоров. Таковы были выводы Дантона. Война при этом, конечно, не отрицалась. Но цель ей ставилась уже вполне реалистическая. Не идеалистическая революционная война, а просто война в интересах государственных, как в былые времена.

И если бы не неудачи, преследовавшие Францию с апреля по сентябрь 1793 г. на полях сражения у границ и в Вандее, — политика Дантона, единственно правильная, единственно обещавшая быстрое успокоение, быть может, и могла бы восторжествовать. Но поражения и анархия погубили Дантона. Все, что было обусловлено полной дезорганизацией, все, в чем действительность отплачивала за утопические увлечения, — все было поставлено в вину Дантону. Удар пришел слева. Наносил его вождь крайнего левого якобинства, Робеспьер, человек, которому был чужд благородный патриотизм Дантона, которому анархия была выгодна, ибо она помогала устраивать ему его партийные дела, которому война была нужна, чтобы на ней строить диктатуру, который был даже не фанатиком, а вульгарным честолюбцем, который готов был всю Францию принести в жертву своему трезвенному тщеславию. Исключение Дантона из Комитета и вступление в него Робеспьера (27 июня 1793 г.) было поворотным моментом. Новый Комитет Общественного Блага, весь составленный из друзей Робеспьера, поддерживал войну, чтобы оправдать свою диктатуру, организовал террор, чтобы под видом искоренения врагов республики разделаться со своими противниками. У Робеспьера не было никаких ясных идей относительно способов ведения внешней политики. Он знал только одно: что нужно продолжать войну, что война пьедестал для его диктатуры. Дантон помог ему отделаться от жирондистов, мешавших ему; теперь ему легче было избавиться и от него самого, последнего крупного противника. Поэтому все сношения с иностранными державами, начатые Дантоном, были круто оборваны. Войну решено было продолжать a outrance. И судьбе было угодно, чтобы плоды усилий Дантона, результаты организаторского гения Карно пошли на пользу той политики террора, которую проводил Робеспьер. В октябре счастье повернулось, наконец, снова лицом к французам: Журдан, Пишегрю, Гош очистили границу, Клебер и Марсо нанесли первый решительный удар вандейцам. Бонанарт взял Тулон. Все это было делом организации и боевого таланта этой блестящей плеяды генералов, подобной которой не видел свет. Террор не играл никакой роли в победах. Это всего лучше будет видно несколько позднее, когда Гош справедливостью и гуманностью достигнет в Вандее того, что оказалось не под силу «адским колоннам» Тюро, и Карье с его отвратительными ноаядами. В конце 1793 года победил внешнего и внутреннего врага гений молодой Франции, окрыленной патриотизмом, а не террор, который был гниющей болячкой на теле республики. Ибо в то время, как победу давало геройство, бескорыстие, благородство, в терроре торжествовали мелочная мстительность, зависть, бесстыдный карьеризм. Но в глазах общества террор оправдывался внешними и внутренними неудачами. Ведь казалось, что австрийские и прусские войска уже совсем готовы вновь наводнить Францию, что вандейцы, поддерживаемые неистощимой казной Англии и притоком людей из кадров эмиграции, вот-вот двинутся на Париж. И вставал трагический вопрос, — вопрос, который представлялся грозным не только с точки зрения политиканствующих якобинцев, а с точки зрения любого буржуа, любого крестьянина: что станется с социальным строем, созданным революцией. Его нужно было спасать какой угодно ценой. Этот мотив был понятен всем, ибо он касался интересов. Для всех священно было то оружие, которое поднималось на защиту новых экономических отношений. Якобинцы сумели сделать так, что этим оружием представлялась теперь гильотина. И люди благословляли гильотину. А когда дела пошли лучше на границах и в Вандее, якобинцам ничего не стоило создать между террором и благоприятным поворотом причинную связь. Поэтому Робеспьер никогда не пользовался таким сокрушающим, могуществом, как в последние месяцы 1793 и в первые 1794 года, когда опасность нового вторжения во Францию была устранена и миновал критический момент в Вандее. Дантон погиб 5 апреля.




Арест Робеспьера (27 июля 1797 г.)




Вооруженная республика

Но те же внешние дела, которые вознесли Робеспьера, готовили ему и кровавый конец. 18 мая Сугам и Макдональд побили австрийцев под Туркуаном, 26 июня Журдан разбил главные имперские силы при Флерюсе в решительном бою. Бельгия была завоевана вновь: Пишегрю прогнал англичан и 23 июля занял Антверпен. Пруссаки, подвинувшиеся к Триру, 10 августа вынуждены были отступить под Майнц. Прусский король, Испания, Голландия начали склоняться к миру.

Франция была спасена и с нею новый социальный порядок. Ничто не угрожало больше буржуазии и крестьянам, купившим земли из фонда национальных имуществ. И гильотина сразу стала не нужна. «Победы, как фурии, набросились на Робеспьера». Только теперь, благодаря победам, люди отрезвели от кровавого хмеля, и то, что казалось им раньше операцией, спасающей отечество, предстало в настоящем виде. Они увидели человека с отуманенным взглядом, одержимого паническим, уже не совсем нормальным, страхом, который, чтобы оградить себя от опасности, посылает на эшафот лучших людей Франции, лучших рыцарей революции. Одна за другой валились головы жирондистов, Дантона, Домулена, Вестермана, Кюстина. Очередь ждала Гоша, Ахилла революции, который спасся только чудом.

«Кровь Дантона душит его!» крикнули Робеспьеру, когда он вздумал защищаться в роковой день 9 термидора (27 июля). И это была правда. Ненужность вакханалии судебных убийств сделалась ясна сама собою после Флерюса. Робеспьер пошел на эшафот. Террор кончился. Но кошмар этого бесконечного периода казней не прошел даром для Франции. Он был причиной, что после Робеспьера правление попало в руки людей, ненавидевших революцию. Он дал наследие якобинцев в руки оппортунистов и карьеристов, которые даже не пытаются драпироваться в тогу фанатизма, которые цинично ищут средств самим удержаться у власти. В их среде не долго сумеют сохранить свое влияние даже такие люди, как Робер Ленде и Карно, «организатор победы» Мерлен (из Дуэ), Камбасерес, Сиэс, решившийся, наконец, вновь показать миру и человечеству свою драгоценную персону, и выдвигающийся понемногу из-за них Баррас, забывший свое якобинство, — вот их вожди.




Дюмурье

Дела внешние в их планах и расчетах должны были играть огромную роль. С падением Робеспьера дух республиканства в обществе не ослабел ни на йоту. То же чувство опасения за новый социальный строй, которое было главным моментом, сообщавшим революции ее устойчивость, говорило, что королевская власть — это реставрация старого, наплыв эмигрантов и отобрание национальных имуществ в пользу прежних владельцев. До другого способа ликвидации республики — с помощью удачливого генерала — додумались не сразу. Поэтому нация цепко держится за идею республики. Но она в то же время хочет мира, мира во что бы то ни стало, мира хотя бы в старых границах, чтобы отдохнуть от тревог и отдаться спокойной созидательной работе. Она хочет, наконец, такой конституции, под сенью которой Франция могла бы успокоиться от пережитых тревог и потрясений. В Конвенте вся Равнина стоит на этой точке зрения. Однако для термидорианцев, захвативших власть, мир в старых границах вовсе не является сколько-нибудь удобным выходом. Они, товарищи Дантона, покинувшие его, когда он вел борьбу на жизнь и смерть с Робеспьером, теперь вспоминают, что их вождь когда-то выдвинул лозунг естественных границ, и слышать не хотят о мире иначе, как в этих условиях. Ибо война требует энергичных людей во главе правительства, а они думают, что, кроме них, у Франции уже нет энергичных людей. И они продолжают войну, чтобы привести Францию к естественным границам. Тщетно трезвые и дальновидные люди предостерегают их против этой опасной игры, тщетно пробуют они уговаривать их ограничиться одной Бельгией по Маас, тщетно просят не трогать Голландию, чтобы не закрывать для Англии пути к искреннему миру, не трогать прусских владений на левом берегу, чтобы не давать Пруссии компенсаций на правом и не усиливать ее роли в Германии, тщетно умоляют не насиловать патриотизма присоединяемых, чтобы не национализировать войну и не делать ее бесконечной. Тщетно. Комитет стоял на своем. Мало того, его приверженцы клеймили монархистом всякого, кто решался высказываться за мир в старых границах или хотя бы с присоединением одной Бельгии. А в это время еще было не очень безопасно стать жертвою такого обвинения.

Комитету повезло. Пруссия, которую тяготила бесплодная и бесславная война на Рейне, не дававшая ей свободы действий на Висле, очень хотела заключить мир. В Базеле открылись переговоры с ее уполномоченными и 5 декабря после того, как в знаменательном заседании, решившем надолго судьбу Франции, Конвент высказался за естественные границы, Мерлен послал французскому уполномоченному инструкцию об условиях. Переговоры тянулись четыре месяца. Пруссия согласилась за известные компенсации уступить левый берег. 5 апреля 1795 г. Базельский мир был заключен. Комитет был вполне согласен с мнением одного из своих членов Дюбуа-Крансе, что настоящих врагов у Франции только два: Австрия и Англия, что с остальными державами нужно жить в мире. А так как ни Австрия, ни Англия естественных границ признавать не желали, то войну с ними оказывалось необходимо продолжать. Сиэс, когда он вступил в управление иностранными делами, попробовал несколько изменить отношение Франции к германским делам и высказался против радикального унижения Австрии. Но он не сумел сделать ничего для того, чтобы Конвент изменил свой взгляд на лозунг естественных границ. Этот лозунг, наоборот, укреплялся все больше и сделался таким же ярлыком неподдельного якобы республиканизма, как и вотум за смерть Людовика. От этого шансы на его признание Англией и Австрией, конечно, не сделались больше. Комитету удалось заключить мир с Голландией и Испанией и добиться нейтралитета северных немецких государств, но это мало помогало делу.

Чтобы заставить Австрию и особенно Англию согласиться на признание границами Франции Рейна, Альп и Пиренеев, особенно Рейна, нужно было принудить их силою оружия. Конвент, который завоевал левый берег, не мог соответствующими трактатами обеспечить Франции владение им. Он завещал эту задачу Директории, и Директория, а за нею Консульство и Империя напрягали все силы страны, чтобы добиться окончательного признания за Францией левого берега. Они шли к этой цели по всякому. Они окружали Францию цепью республик-дочерей (Батавская, Лигурийская, Цизальпийская, Гельветическая, Римская, Партенопейская). Они проникали в Египет и Сирию. Они устраивали Рейнский Союз. Но так как Англия ни разу не была побеждена, — ни один из мирных договоров не дал желанной прочной гарантии. Слишком нарушалось европейское равновесие осуществлением чаяний Конвента.




Жирондисты (Делароша)

Что же делало невозможным увеличение французской территории до Рейна? Сторонники мира в 1794 году верно указывали главную причину. Национализация войны на стороне противников. Несоразмерное увеличение французской территории представляло настолько существенную угрозу со стороны Франции другим державам, что только полный разгром мог заставить их прекратить протесты. Нужно было, чтобы революция наступила пятою на горло побежденным, как это случилось с Пруссией после Иены и Тильзита, с Австрией — после Ваграма. Только этим путем можно было вырвать признание. А в такие моменты национального унижения задача охранения национальной независимости всегда как-то само собою переходит от правительства к народу.




Гош

Революция, в лице Наполеона, разными способами пробуждала на свою погибель это национальное чувство, и результатом было то, что против народного энтузиазма, побеждавшего королей, вырос встречный народный энтузиазм в Испании, Австрии, Пруссии, России, победивший Францию. Повторяем, непосредственные причины, пробуждавшие его, были разные, но основной, первоначальной была формула естественных границ и невозможность вынудить Австрию и Англию признать ее.

Но раз эта цель была поставлена, она преследовалась добросовестно, при полном напряжении французского военного и политического гения. То, что сначала было плодом идеалистических мечтаний энтузиастов вроде Грегуара и горячей веры Дантона, то, что потом стало откровенной целью политиканствующих посредственностей, обделывавших под ее прикрытием собственные делишки, мало-помалу сделалось в силу естественного хода вещей, в силу логики действия и противодействия, тоже своего рода национальной задачей. Эта задача определила всю историю консульства и империи. Когда генерал Бонапарт в июле 1795 г. явился в Париж и после долгих мытарств устроился в топографической секции военного отдела Комитета, он выработал обширный стратегический план сокрушения Австрии и Англии, обусловленный необходимостью упрочивать обладание естественными границами; этот план ему же самому пришлось выполнить впоследствии, и первую часть его, касающуюся Австрии, он осуществил блистательно. Когда в 1814 году, затравленный коалицией император Наполеон получил предложение заключить мир с союзниками при границах 1792 года, он отверг его, потому что согласие на такой мир было уже невозможно по внутренним политическим причинам: империя рухнула бы от новой революции.

Десятилетие, заключенное между этими двумя датами, Наполеон исчерпал все свое военное искусство на решение стратегической задачи, вытекавшей из той постановки вопроса о внешней политике, которую дал ей Конвент.




Клебер (Миниатюра Guerin)

Так, идея естественных границ, соблазнительный, блестящий — и трагический — призрак Цезаревой Галлии, доминировал над всей внешней политикою революции. Но здесь возникает вопрос. Поскольку такая именно постановка вопроса о внешней политике была делом самой революции? Не коренилась ли она в фактах и отношениях, более общих, чем идеалистический пыл жирондистов, чем гениальные провидения Дантона, чем эгоистическое тщеславие Робеспьера или мелкий карьеризм термидорианцев? Не было ли, словом, в основе ее причины более крупной, более общей, более национальной? Несомненно была. Это с полной очевидностью установил Альберт Сорель, историк, которому мы обязаны вообще решением всех главных вопросов, касающихся отношений между Европой и революционной Францией. Он привел в связь политику революции с политикою старого порядка и доказал, что между той и другой есть несомненное преемство задач и методов. То, что Токвиль, прокладывая пути, сделал для внутренней истории революции, а Гардинер — для внешней политики Кромуэля, Сорель с блеском выполнил для истории внешних отношений революции.

Le mort saisit le vif. Погибший старый режим завещал новому, революционному, не только свои задачи, но и свои методы[3 - Военные историки утверждают даже, что планы наиболее блестящих походов Бонапарта, в том числе итальянского, были в общих чертах выработаны стратегами старого порядка, и что Бонапарт, работая в топографическом отделе, имел под рукою все эти планы.], — лишнее доказательство той мысли, что абсолютизм Ришелье и Людовика XIV в XVII в. был столь же национален, как революция в XVIII в. Как там национальная сущность выступала сквозь династическую внешность, так тут ее не могли затемнить и заглушить все революционные бури. И если внешняя политика революции потерпела крушение, то потому, что из нее попытались сделать такие выводы, которые национальными интересами не вызывались, и, наоборот, безысходно сталкивались с могущественными национальными интересами других стран. На этом пути революция сокрушила сама себя. Но, совершая его, она наделила Европу всеми теми благами государственными и социальными, которыми она живет с тех пор. Эти блага — окончательное пробуждение политического сознания буржуазии, освобождение крестьянства от крепостных уз, сокрушение аристократий всякого рода, укрепление демократии, конституция, гражданская свобода.

А. Дживелегов.




Благодарная Франция провозглашает Наполеона императором Франции (картина Вернэ)




II. Революция и Бонапарт

А. К. Дживелегова





Робеспьер (с бронзовой медали)

Что республика будет сокрушена силою оружия, что революция выродится в военный деспотизм, — это задолго до 18 брюмера приходило в голову вдумчивым людям, изучавшим историю и читавшим Монтескье. Ибо Франция воспроизводила ту схему политического развития, которую в свое время проделал Рим и которая лежала в основе всех социологических построений того времени. Многие предсказывали брюмерский переворот, — в том числе наша Екатерина. Но для современников, даже после того, как все предсказания осуществились, и после того, как на плечах Бонапарта побывали по очереди консульская тога и императорская мантия, — не было вполне ясно, как все это случилось в действительности. Современная наука установила процесс, приведший к перевороту.




Марат (из кол. В. М. Соболевского)




Дантон (Sand)

Две группы причин вели к брюмерским событиям: эволюция внутренних отношений и роль армии. Внутренняя смута сделала желанным повелителя. Влияние, которое силою вещей приобрела армия, проложило ему дорогу. Что повелителем стал Бонапарт, а не Гош, не Жубер, не Моро, — зависело, в свою очередь, от сцепления целого ряда других фактов, более мелких.

Армия не могла не сыграть в жизни республики той роли, которую она сыграла. Она спасла революцию в 1793 и 1794 годах. И, быть может, она не потеряла бы связь с обществом, не превратилась бы в профессиональную касту, если бы Конвент не принял своего решения о естественных границах, ставшего роковым не только для республики, но и для революции[4 - См. статью «Революция и Европа».]. Раз поставив себе цель завоевать естественные границы: Альпы, Пиренеи и Рейн, нужно было эту цель преследовать путем колоссальнейшего напряжения всех национальных сил, и что самое важное — путем устремления всех национальных сил в военное русло. Армия при этих условиях не могла не оторваться от общества, из которого вышла, не могла не почувствовать, что у нее есть особая миссия, которая обусловливает ее совершенно исключительную роль в государстве. Куда девались традиции 1793–1794 годов, когда солдаты и офицеры шли на войну ради гражданского долга, из чистого патриотизма? Куда девались те времена, когда они мечтали, прогнав врага, вернуться на родину простыми гражданами? Теперь армия не была уже вооруженным народом. Она представляла своеобразную организацию в государстве, с особыми интересами, не всегда и не вполне совпадающими с интересами нации. Легендарная котомка «рейнских спартанцев» 1793 г. перестала служить идеалом. Солдаты узнали цену золота. Награбленное добро коснулось чистых прежде рук. Задача человека, стремящегося к диктатуре, при этих условиях заключалась в том, чтобы заставить армию, ставшую нервом национальной жизни, служить своему личному честолюбию, своим личным интересам. Задача была не легкая, ибо и у солдат и у подавляющего большинства офицеров господствующим настроением было республиканское. Среди генералов было много якобинцев. Простого ореола счастливого полководца было поэтому недостаточно. Поставленная перед выбором: республика или любимый вождь, — армия едва ли решила бы так просто в пользу вождя. Особенно трудно было бы заставить генералов признать своим господином одного из товарищей.




Марат.

Кандидату в диктаторы, которой не хотел повторить Дюмурье и идти на верную неудачу, нужно было принять во внимание все эти обстоятельства. Бонапарт так и сделал.




С.-Жюст.

Когда итальянский поход вознес его сразу на такую высоту, где он видел около себя только одного конкурента, Гоша, когда затем смерть, словно угождая ему, освободила его и от этого последнего соперника, Бонапарт понял, что будущее принадлежит ему. Слава Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, Тальяменто была достаточна для того, чтобы импонировать Франции и Парижу. Больше того: несколько столкновений с Директорией, когда Бонапарт резко отказался подчиниться ее категорическим приказаниям, послужили для него пробными шарами. Они показали ему, что и со стороны правительства он не встретит большого сопротивления, такого, которого не сумел бы одолеть. Ему теперь нужно было только два условия: быть уверенным в том, что армия будет ему повиноваться, и выбрать надлежащий момент.




Баррас (Лит. Удара).

Относительно армии Бонапарт рассуждал правильно. Он знал, что, пока он будет генералом и только генералом, армия не подчинится ему. Но если он сумеет захватить гражданскую власть, т. е. сделаться высшим начальством в стране, армия будет ему послушна даже вопреки тому, что он будет продолжать оставаться генералом. Она будет повиноваться, как повиновалась Комитету Общественного Блага и даже презираемой внутри страны Директории. А гражданскую власть он завоюет своей военной славой, блеском Лоди и Риволи. И он «решил сделаться гражданской властью, вознесенной армией, всемогущим через ту же армию, но поставленным выше армии самой волею народа и национальным характером своей власти» (Сорель). Но в эпоху итальянской кампании он не считал момент наступившим. В Момбелло, где он отдыхал между двумя победами и где держал себя совершенным царьком, он говорил одному верному человеку:

«Я хотел бы расстаться с Италией только затем, чтобы во Франции играть приблизительно такую же роль, какую я играю здесь. Но момент еще не настал: груша не созрела. К тому же не все зависит от одного меня. В Париже еще не достигнуто соглашение. Одна партия поднимает голову в пользу Бурбонов. Я не хочу содействовать ее торжеству. Мне необходимо когда-нибудь ослабить республиканскую партию, но только для себя самого. Пока же приходится идти об руку с республиканцами. Поэтому, чтобы ублаготворить парижских ротозеев (badauds), нужен мир, а раз он нужен, то заключу его я. Ибо если мир принесет Франции кто-нибудь другой, то это одно поставит его в общественном мнении гораздо выше, чем меня все мои победы».

И Бонапарт принес мир. Но так как ни Леобен, ни Кампо-Формио не подвинули отношений внутри страны настолько, чтобы «груша» казалась ему созревшей, то он ухватился за мысль об экспедиции в Египет. Там в сказочной обстановке Востока каждый новый подвиг будет принимать гигантские размеры, как в фата-моргане Сахары, а во Францию будет доходить в богатом фантастическом уборе саг. Там, вдали от Европы, он попробует нанести решительный удар Англии, чтобы сделать мир с Австрией более прочным и естественные границы более незыблемыми. Там он сблизится с цветом французских генералов и сумеет образовать нечто в роде главного штаба на случай переворота. И что самое главное он проведет там то время, которое необходимо с точки зрения роста внутренних отношений. Когда он вернется, «груша» готова будет сама упасть ему в руки. Он чувствовал в Париже дух переворота. Он наблюдал ожесточенную борьбу партий и видел, что пока ни у одной из них нет шансов на успех. Он рассчитывал, что при его возвращении весы будут более определенно склоняться в сторону партизанов переворота. Тогда он бросит на эти колеблющиеся весы свою шпагу, обвитую лаврами новых побед.

Действительность не обманула Бонапарта. Республиканская идея, которая в руках термидорианцев сделалась знаменем личных выгод и партийного карьеризма, уже не вызывала всеобщего энтузиазма. Преданность ей ослабевала, потому что порывались нити, привязывающие ее к интересам разных групп общества. Чтобы представить себе вполне ясно как этот процесс, так и сопровождающий его процесс роста контрреспубликанских вожделений, подготовлявших переворот в силу внутренних отношений, нужно оглянуться на последний момент в жизни Конвента.

После того, как термидорианцы укрепились во власти[5 - См. выше «Революция и Европа».], сокрушив якобинцев; после того, как они почувствовали все выгоды своего положения, им естественно пришла в голову мысль — сохранить эти выгоды и при новом порядке, который должна была ввести конституция III года. Так как в Конвенте у них было большинство, то они без труда провели постановление (авг. 1795 г.), что две трети будущих законодательных собраний: совета пятисот и совета старейшин, будет избрано среди членов Конвента. Когда умеренная часть парижских избирателей восстала с оружием против этого решения, уничтожавшего свободу выборов, Конвент раздавил восстание 13 вандемьера (5 окт. 1795 г.)[6 - Официозной версией была та, что восстание поднято роялистами. Она имела основание, ибо к парижским секциям действительно примыкала группа роялистов.], отдав начальство над войсками Бонапарту. После этого Конвент спокойно разошелся. Состоялись выборы. Вместо Комитета Общественного Блага явилась Директория, а значительная часть членов Конвента снова расселась в обоих советах, лишь переменив прежний скромный костюм на новый, яркий и театральный.




Сиэс (Порт. Бонневиля).

Постановление о двух третях на два года отдало Францию в руки термидорианцев. У них было большинство в собраниях, было большинство и в Директории[7 - Из пяти директоров Баррас и Рейбель были лидерами термидорианцев, Ларевельер-Лепо, жирондист, примыкал к ним; Карно и Летурнер продолжали оставаться по-старому якобинцами и патриотами.]. Выборы 1797 г. изменили все. Термидорианцы потеряли большинство в собраниях. В Директории Летуриера сменил Бартелеми. Теперь, несмотря на перевес голосов, Карно и Бартелеми, организатор победы и главный деятель Базельского мира, без труда побивали своим нравственным авторитетом проходимцев, забравших в руки власть. Поэтому собрания резко пошли против Директории. Закон за законом принимался вопреки Директории, и «триумвиры» начали чувствовать, что почва уходит у них из-под ног. Тогда, по соглашении с Бонапартом, который был в ореоле своих итальянских побед, Баррас, Рейбель и Ларевельер замыслили новый удар против конституции.

Бонапарт прислал им на этот предмет самого недалекого и самого отважного из своих генералов, Ожеро, и, с его помощью, Баррас с Рейбелем устроились наилучшим способом. Здание парламента было занято войсками, члены оппозиции в количестве пятидесяти трех, председатель пятисот, ген. Пишегрю, директор Бартелеми были арестованы, судимы и сосланы в Гвиану. Карно бежал. Около сотни депутатов были просто выброшены из состава обеих палат. Одновременно были арестованы и приговорены к ссылке много роялистов, чтобы придать всему делу вид борьбы с эмигрантским заговором. Директорами сделались завзятые термидорианцы: Мерлен из Дуэ и Француа, которого вскоре сменил Трельяр. Это случилось 18 фрюктидора (4 сент. 1797 г.), а восемь месяцев спустя 22 флореаля (11 мая 1798 года) была произведена новая чистка собраний, уже не с помощью штыков, а с помощью проверки полномочий. Так как умеренных уже не было, то на этот раз под «разъяснение» попали левые, якобинцы. Почва укрепилась вновь под ногами Барраса и его товарищей. Теперь они могли последовательно проводить ту политику, которой они держались у власти: политику войн, с целью довести Францию до ее естественных границ, до границ Цезаревой Галлии, т. е. ту политику, которая подкапывала республику внутри и делала ее непрочной вовне.




18 брюмера (10 ноября 1799 г.) Карт. Bonchot.

Совершенно ясно, почему лозунг «естественные границы» подкапывал республику. Директория, занятая войнами, не могла заняться ни умиротворением страны, ни работою над подъемом ее производительных сил. Начиная с самого вступления во власть Директории, беспорядки и анархия в стране все растут и растут. Еще не угомонились окончательно якобинцы в провинции, с упоением вспоминающие золотые времена Кутона и Карье. С каждым днем увеличиваются организованные разбои, чинимые роялистами. Они держат в осаде большие дороги, гнездятся в неприступных скалах, презирают опереточную жандармерию республики и планомерно, последовательно несут дезорганизацию во все области жизни. Роялисты отлично понимают, что правительство не в силах дать обществу защиту, и предвидят, что это бессилие правительства будет отнесено обывателем на счет республики, как таковой. Культура разрушена. Школ нет. В религиозной области продолжает господствовать худший вид фанатизма: фанатизм людей, презирающих религию. Преследования продолжают сыпаться на священников. Хозяйство в полном расстройстве. Настоящая производительная деятельность едва-едва держится. Низы нищают, хотя хорошо уже то, что их положение не становится хуже. Богатство льется только в руки паразитов: поставщиков армии, подрядчиков, крупных рантье. Оттого в верхних слоях буржуазии свирепствует такая зверская, ни на что не похожая, бессмысленная роскошь. Оттого там царит такая дикая, безудержная, не признающая никаких пределов распущенность. Даже полиция, которая, как известно, ни перед чем не теряется, пришла в большое смущение от того, что ей приходится наблюдать, и в полном недоумении, что ей делать[8 - В ее донесениях нетрудно видеть эту растерянность. «Непорченность нравов дошла до последних границ, — читаем мы в одном из этих донесений, — и беспорядочная жизнь нового поколения грозит неисчислимыми бедствиями поколению будущему. Содомский грех и лесбийская любовь стали так же наглы, как и проституция, и делают прискорбные успехи».]. Общество утратило представление о моральных идеалах и живет ощущениями, как последние дикари дикой Патагонии.




Жирондисты перед казнью (Карт. Flameng)

Все-таки, пока Гош и Бонапарт били неприятеля, это презираемое всеми правительство держалось очень крепко. Но Гош умер, Бонапарт, оставив в Раштате уполномоченных, приехал ненадолго в Париж и потом повез в Египет цвет французских войск навстречу славе, и бедствиям. Из рук республики выпали сразу две ее лучших шпаги. Враги ее снова набрались храбрости. В Раштате австрийские гусары убили французских уполномоченных. Австрия выслала в поле новые войска. На юге и на севере появились англичане, а из русских снегов выросла армия чудо-богатырей Суворова, окруженная в глазах французов какой-то зловещей легендарной славой. Началась полоса поражений, а с ней пришел финансовый крах. Директория в довершение всего очутилась в когтях у поставщиков и капиталистов и явно вела страну к полному банкротству. Тогда в самой среде фрюктидорского большинства возникла оппозиция, поставившая себе целью оздоровить правительство и вырвать власть из рук завладевшей ею шайки проходимцев. Эта оппозиция называла себя ново-умеренной партией и уже не боялась, что это имя может вызвать опасные вандемьерские призраки. Она знала, что законным путем нельзя быстро изменить конституцию и прогнать Директорию, но она и не думала серьезно о законных путях. Вандемьер, фрюктидор и флореаль успели научить французов той истине, что самое верное средство реформ — не закон, а хорошая генеральская шпага. Все дело заключалось в том, чтобы эту шпагу найти. И партия принялась за поиски. Во главе ее стал Сиэс, который после комитета III года успел уже побывать в берлинском посольстве и теперь вновь возвращался к активной деятельности. Эгоистической интриге Барраса он противопоставил интригу, опирающуюся на принципы, и так как Директория была уже совершенно дискредитирована, то победа далась бывшему аббату без большого труда. Первым его шагом было вступление в Директорию. Когда из нее по жребию вышел Рейбель, более других ненавистный обществу за свою жадность, Баррас попробовал было провести на его место своего человечка. Но новое большинство выбрало Сиэса (17 мая 1799). Баррас сейчас же понял, что новый директор будет взрывать Директорию изнутри и что ему грозит катастрофа, если он не примет мер. Ничтоже сумняшеся, он перешел на сторону Сиэса и предал своих товарищей. Тогда дело пошло совсем гладко. Выборы Трельяра задним числом были кассированы, а Ларевельер и Мерлен, видя, что на них одних валят все грехи Директории, вынуждены были подать в отставку. На место ушедших вошли люди, не скомпрометированные, но ничтожные: Рожер Дюко, Гойе и ген. Мулен. Теперь скипетр Директории был в руках Сиэса.




На Аркольском мосту 1796 г. (Скульптура)




Битва при Риволи (1797 г.)

Однако борьба партий вследствие этого бутафорского coup d'Etat не сделалась спокойнее. Якобинцы в последний раз попробовали захватить власть в свои руки. Они явочным порядком заняли Манеж и оттуда пытались протянуть на Париж нити своего влияния. Роялисты осмелели и устроили свой штаб в самом Пале-Рояле, где еще витали славные тени Демулена и его друзей. На правительство и на его большинство опять шел натиск с двух сторон, а так как оно по-прежнему не умело ни организовать победу, ни успокоить страну, то общество не оказывало Директории никакой поддержки. Тогда Сиэс окончательно решил пустить в ход генеральскую шпагу. Генералов было много, но выбор был не легок. Нужно было, чтобы генерал не был якобинцем. Поэтому не годились ни Журдан, ни Бернадот. Нужно было, чтобы в нем сидел дух интриги. Поэтому мало подходил Моро. После долгих колебаний Сиэс остановился на молодом Жубере, который уже давно подавал блестящие надежды и который еще недавно выдвинулся в Италии. Но Жубер был неудобен тем, что за ним числилось мало подвигов. Тогда, чтобы открыть ему арену для подвигов, Сиэс решил поставить его во главе итальянской армии и послать на Суворова, в помощь изнемогавшему Макдональду. В случае победы Жубер должен был вернуться в Париж, разогнать оба совета и Директорию и помочь провести новую конституцию, проект которой у Сиэса был заготовлен давно.




Битва при Риволи (Карт. Филиппото)

Осторожно спрошенный насчет всей этой комбинации, Жубер не отказался. Дело было слажено. Но пока Жубер собирался, формировал армию, справлял свою свадьбу, выступал в поход, — в стране разбушевалась настоящая революция. Она вспыхнула сразу с четырех концов: на западе, на юге, на юго-западе, в центре. Первое время размеры ее были невелики, но все говорило, что в близком будущем она разыграется в нечто очень серьезное. Фуше, вновь появившийся на сцене и поставленный во главе полиции, напрягал все силы, но провинция была строптива и упорна. С Парижем только, да и то с трудом, справлялся Фуше. Все зависело от того, как пойдут дела у Жубера. Сиэс с тревогой переносился мыслью за Альпы, где его избранник должен был встретиться со страшным Суворовым. И вот пришла весть, что 15 августа 1799 г. Жубер разбит на голову у Нови и пал на поле сражения. У республики не оставалось больше войска в Италии, и путь через Савойю был открыт для неприятеля. Да и в Швейцарии армия Массены представляла, как думали, лишь слабый заслон против вторжения через Франш-Конте. Положение Директории стало невыносимым. Роялисты напрягали все усилия. Еще немного, и крики «да здравствует король!», которые раздавались понемногу отовсюду, понеслись бы по всей Франции из конца в конец. Узел осложнений затянулся до такой степени, что только мечом диктатора можно было надеяться разрубить его. Сиэс это понимал. Но положение было таково, что даже он терял голову. Господа момента ищут повелителя. К Бонапарту, отрезанному от Франции морями и пустынями, посылают вестника, вестника отчаяния. В Париже стараются отделаться от вождей якобинства и выталкивают в отставку Бернадота, бывшего военным министром. Но зато с еще большей силою напирают роялисты, и Сиэс один момент как будто склоняется в пользу кандидатуры герцога Орлеанского.




Битва при пирамидах (барельеф Mertraieuni)

Казалось, богиня счастья навсегда отвернула свое лицо от Франции, когда в сентябре начали приходить одни за другим, как во времена Гоша, как во времена итальянских подвигов Бонапарта, известия о победах. Брюн разбил англо-русскую армию в Голландии, под Бергеном, Массена разгромил русскую армию Корсакова под Цюрихом. Суворов, покинутый и обманутый австрийцами, затравленный в альпийских ущельях Лекурбом, Массеной и Молитором, делал геройские попытки, чтобы пробиться к Хуру, и во всяком случае уже не представлял опасности. Из Египта пришел запоздалый бюллетень Бонапарта о победе над турками под Абукиром. Потом Брюн прислал весть о новой, решительной победе при Гастрикуме, потом Ней сообщал, о том, что на Рейне он оттеснил австрийцев. Все переменилось сразу. Якобинцы присмирели. Роялисты пришли в уныние. Никто не кричал больше «да здравствует король!» Все снова верили в республику. Сиэс решил, что пора действовать. Когда Моро приехал из Италии за новыми инструкциями, Сиэс немедленно вызвал его к себе, чтобы уговорить стать во главе переворота. Но пока он ждал Моро, ему принесли депешу о том, что Бонапарт высадился во Фрежюсе. И сам Моро, когда пришел и узнал о том, что Бонапарт во Франции, сказал Сиэсу: «Вот тот, кто вам нужен. Он устроит вам переворот получше, чем я». Сиэсу не нужно было, чтобы ему подсказывали такую простую мысль. Он сейчас же оставил Моро в покое. Теперь переворот был у него в руках: нужная ему шпага уже сверкала в руках героя, популярность которого с каждым днем казалась все более и более сокрушительной.




Последние жертвы террора (Карт. Мюллера)

В обществе сразу поднялось упавшее революционное настроение. Победы отовсюду и приезд Бонапарта воскресили веру в старые революционные лозунги, в революцию. Все как будто успокоились и с упованием стали ждать, что предпримет Бонапарт. По-видимому, диктатура не входила сколько-нибудь существенным элементом в эти упования. Общество совсем не было одушевлено идеей цезаризма. Оно хотело только одного — мира. Оно боялось только одного — вражьего нашествия. Оно теперь твердо верило, что раз Бонапарт во Франции, врагам не видеть французской границы. Вспышки роялизма не имели корней ни в одной из двух крупных групп третьего сословия, ни в буржуазии, ни в крестьянстве, потому что первая боялась реставрации режима политической и административной безответственности, а второе — реставрации феодальной и отобрания купленных из фонда национальных имуществ участков. Сиэс был слишком умен, чтобы серьезно замышлять восстановление королевства. Но он знал, что идею диктатуры можно провести в сознание общества путем простой логической операции. Диктатура — это прежде всего власть счастливого полководца, победоносного — и только победоносного — генерала. Общество хочет мира. Счастливый полководец приведет его к миру через триумфальные ворота победы. Общество будет пользоваться миром, и не просто миром, а таким, при котором за ним будут закреплены все политические и социальные приобретения революции. Выбор, казалось, был не очень труден. Старый режим конституции III года с растерянным и презираемым правительством, не умевшим никогда обеспечить спокойную жизнь и уверенную в завтрашнем дне хозяйственную деятельность, бессильным дать, наконец, долго желанный мир — или новый режим с диктатором во главе, который, получив возможность властно распоряжаться всеми ресурсами государства, железной рукою сокрушит врагов и прольет на страну все блага, связанные с миром.




Битва при пирамидах (Лубок)

Таковы были действительные и возможные настроения, на которые спекулировал Сиэс и на которых стал строить свои расчеты Бонапарт. Успех плана зависел от того, сумеют ли столковаться между собою фактический глава Директории и генерал. Вся вторая половина октября ушла на совещания, в которых очень помогали обоим Талейран и Редерер. И когда они столковались, явилась другая задача: устроить так, чтобы у переворота не было сильных противников. Несмотря на все благоприятные обстоятельства, задача была вовсе не так проста. Нужно было прежде всего обеспечить себя в Директории. Рожер Дюко примкнул к перевороту с самого начала. От Гойе и Мулена, известных своим прямолинейным республиканизмом, решено просто отделаться. Но Баррас представлял собою орешек, довольно крепкий, — с ним нельзя было ничего делать просто. Нужна была интрига и притом искусная. И Барраса начали морочить посулами, ничего толком не обещая, но давая понять, что он получит много, если будет держать себя, как следует. И старая лисица попалась на эту удочку. Затем нужно было обрабатывать министров. Камбасерес, как самый влиятельный, Фуше, как самый нужный, были завоеваны прежде всего и без большого труда. Первый потянул за собою Робера Ленде. Но самым существенным вопросом был вопрос о генералах. Те, которые приехали с Бонапартом из Египта, были преданы ему душою и телом: Бертье, Мюрат, Ланн, Мормон, Андреосси; к ним присоединились родственники: юный Евгений Богарне, сын Жозефины, и Леклерк, муж Полины. Из старых друзей Бонапарта нашел в Париже Серрюрье, Себастьяни и Макдональда. Но все они не стоили одного Моро. Если бы Моро бросил свой авторитет в сторону противников переворота, дело должно было очень осложниться. И Бонапарт, который раньше не встречался с Моро, не пожалел ни усилий, ни лести, ни ласк, чтобы привлечь его к себе. Когда ухаживания оказались удачны, он успокоился.




Переход через С.-Бернар (1800 г.)




Умеренные и террористы (Картина Якоби)

Прямых якобинцев: Журдана, Бернадота, Ожеро, не пытались притягивать с самого начала. Надеялись, и, как оказалось, не без оснований, что мешать они не будут и присоединятся потом сами. Оставалось, чтобы обеспечить финансовую сторону переворота, заручиться содействием некоторых банкиров, что уже было сущей безделицей. Финансовые тузы только и мечтали о таком режиме, который сделает невозможным и социальную революцию со стороны голодных якобницев и реставрацию — со стороны ограбленных роялистов.




Битва при Маренго (1800 г.)

Так настало 18 брюмера. Бонапарту понадобился месяц, чтобы произвести coup d'Etat, ибо он высадился 17 вандемьера. То, что было сделано 18 и 19 брюмера (9 и 10 ноября 1799 г.), было самым важным этапом на пути его к господству. Нужно было, впрочем, чтобы оглушительным военным подвигом он доказал, что не тщетны возлагаемые на него патриотические надежды: Маренго будет таким подвигом.




Наполеон на С.-Бернар (Делароша)

Головокружительный переход через Сен-Бернар и разгром австрийцев на арене недавних побед Суворова укрепят плоды брюмерского дерзания. Все остальное не потребует уже серьезных усилий. Конституция VIII года, пожизненное консульство, самое провозглашение империи — все это уже логически вытекало из завоевания 18 брюмера. Выбросить за борт Сиэса, как выжатый лимон, сделать боевых товарищей и друзей подчиненными, прельстить обещаниями страну Бонапарту ничего не стоило. Ибо скипетр его господства был таков, что им удовлетворялись или обещали удовлетвориться все интересы. «Бонапарт, — говорит Сорель, выясняя его положение в 1797 году, — завоюет крестьян и буржуазию, дав им обеспечение труда, гарантии порядка, ненарушимое пользование национальными имуществами, дав им гражданский кодекс, бдительную администрацию, равный для всех суд. Он будет держать в руках прежних якобинцев призраком контрреволюции, он привлечет их к себе, приобщив к тому, что они любят больше всего, к власти. Он примирит с собою прежних дворян, дав им счастье, которого они давно не знают — счастье жить в своем доме, найти свою семью, восстановить свое благосостояние. Армию он возьмет перспективою громкой славы, богатств, победного хмеля, наслаждений мира; всех вообще — иллюзией торжествующего мира и Франции, благоденствующей в границах цезаревой Галлии».




Наполеон в Каире

В 1799 году Франция и французы были уверены в том, что Бонапарт сумеет обеспечить все эти блага, и признали его своим повелителем. Когда оказалось, что он не сумел, рушился трон императора Наполеона, погребая под своими обломками самые славные иллюзии французского народа.

А. Дживелегов









III. Социально-экономический строй Франции при Наполеоне I

В. П. Волгина





 озникновение на развалинах старой монархии Бурбонов новой деспотии Наполеона не может быть правильно понято без изучения тех изменений, которые произвела революция в экономическом и социальном строе Франции. Только это изучение может объяснить нам, почему французское общество, столь свободолюбивое и миролюбивое, по-видимому, в 1789 г., через 10 лет беспрекословно подчиняется выскочке — генералу и мирится с его непрерывными военными предприятиями. Мало того: как ни далеко отстоит, на первый взгляд, военная деятельность Наполеона, в частности его войны с Россией, от мирной сферы промышленного и сельскохозяйственного труда, в числе мотивов его внешних предприятий мотивы экономического свойства занимают отнюдь не последнее место. Вполне ясна связь военных и таможенных мер, направленных против Англии, с насущными интересами французской буржуазии, мечтавшей о вытеснении с континентального рынка своего единственного в то время опасного конкурента; не менее очевидна связь войны 12 года с тем недовольством, которое было вызвано во Франции недостаточно строгим применением в России континентальной системы и русскими таможенными тарифами. Словом, все крупные факты военной и политической истории наполеоновского времени соединены более или менее заметными нитями с фактами истории экономической. Для всестороннего понимания эпохи 12 года знакомство с последними необходимо.

Крупнейшим явлением эпохи французской революции в области социально-экономической, несомненно, приходится признать то грандиозное перераспределение земельной собственности, которое явилось результатом продажи так называемых национальных имуществ, т. е. земель духовенства и эмигрировавшего дворянства. Это перераспределение не следует, впрочем, считать чем-то неожиданным и экономически не мотивированным. Наоборот, оно было лишь последним звеном в длинной цепи экономических явлений, общий смысл которых может быть охарактеризован, как ликвидация привилегированного землевладения.

Исходный пункт этого процесса трудно отметить точно. Вероятно, с теми или иными колебаниями и остановками он происходил уже несколько столетий. Как бы то ни было, ко времени французской революции наряду с землевладением дворянским, значительно за XVIII век сократившимся, и землями церкви, недоступными для лиц других сословий в виду их неотчуждаемости, мы видим уже массу свободных земельных владений, принадлежащих непривилегированным. Точных данных по этому вопросу не существует, но есть полное основание предполагать, что к началу революции в руках привилегированных сословий оставалось лишь от 1/3 до ½ территории Франции. Разумеется, и это не малая доля, не малая экономическая сила; но, с другой стороны, сосредоточение ½ или даже большинства земель в руках третьего сословия свидетельствует о том, что эта сила все больше таяла в процессе разложения феодальных форм жизни. Что становилось на ее место? Иными словами, к кому переходила земля? В большинстве случаев, вероятно, к крестьянству, в меньшинстве — к горожанам. Тяга к земле была сильна как у крестьян, так и у крупных капиталистов. Первые всегда видели в земле источник своего существования и всегда стремились к тому, чтобы закрепить ее за собой по возможности прочнее, а сельскохозяйственный подъем второй половины XVIII в. дал многим из них возможность осуществить это исконное желание. Вторые, в поисках за выгодным помещением капитала, должны были неизбежно обращаться к земле всякий раз, как повышалась доходность сельскохозяйственного производства или предвиделась возможность ее повысить. Предложение земли со стороны беднеющего, бессильного в хозяйственном отношении, но в то же время привыкшего роскошно жить и бездельничать, дворянства было велико, но очевидно, спрос очень превышал предложение. Это доказывается тем успехом, какой имела продажа национальных имуществ. Не ясно ли, что операция не могла бы идти так блестяще, если бы приобретение земли третьим сословием не было искусственно задерживаемо общими условиями старого порядка.

Непосредственным мотивом к продаже была нужда правительства, т. е. победившей революции, в деньгах. Но этот акт был во всех отношениях неизбежен. Победа третьего сословия была бы не полна и не прочна, если бы ее не закрепило перемещение собственности из рук привилегированных в руки буржуазии и крестьянства, а существование собственности мертвой руки (как назывались неотчуждаемые имущества духовенства и других корпораций) стояло в слишком резком противоречии как со всей церковной политикой революции, так и с основными принципами буржуазного общественного строя. А ведь провозглашение этих принципов и проведение их в жизнь было главным мотивом наиболее сознательной и дееспособной части французского общества, восставшего против старого порядка. К этому необходимо еще добавить, что покупка национальных имуществ в известной мере давала выход крестьянской тяге к земле, умиротворяла крестьянина и связывала с буржуазией этого ее не совсем спокойного и удобного союзника.

Таким образом, утверждение старых писателей, будто бы революция создала во Франции мелкую крестьянскую собственность, должно быть признано неточным. Во-первых, эта собственность существовала и до революции. Во-вторых, и в эпоху революции, как и до нее, значительная часть земель, уходящих из рук привилегированных сословий, переходила не в руки крестьянства, а в руки новых крупных же владельцев, главным образом, из буржуазной среды. Но революция безусловно очень упрочила мелкую земельную собственность, увеличила число мелких собственников и раздробила массу старинных крупных владений. И она сделала это не только продажей национальных имуществ, но и отменой феодальных прав и повинностей, которая превратила крестьянина из зависимого держателя земли в ее собственника, которая дала ему впервые возможность распоряжаться своим участком свободно, в зависимости от собственных экономических соображений.




Нападение на Тюйльери (20 июля 1792 г.)

Как перемещение земли из рук старых владельческих классов в руки крестьян и буржуазии, так и освобождение земли от феодальных уз не могли не отразиться на способе сельскохозяйственного производства. Известно, в какой ужас приводило английского путешественника второй половины XVIII века — Юнга сельское хозяйство Франции, насколько варварским казалось оно ему по сравнению с английскими порядками. Правда, мы знаем теперь, что и в этом отношении некоторый прогресс был заметен и до революции. Мы знаем о существовании сельскохозяйственных обществ, о горячем интересе к техническим вопросам сельского хозяйства, о культурных новшествах, вводимых на землях как буржуазии так и дворян, знаем, что они отражались косвенным образом и на крестьянских хозяйствах. Но все это движение в пользу сельскохозяйственного прогресса захватывало лишь незначительный слой сельских хозяев, при условиях старого порядка оно неизбежно должно было оставаться поверхностным. Конечно, революция и эпоха Наполеона создали новые препятствия этому прогрессу: чтобы не входить в детали, достаточно указать на факт, наиболее бросающийся в глаза — почти непрерывные войны 1792–1814 гг. и вызываемый ими отлив в армию наиболее энергичных элементов сельского населения. Тем не менее, успехи сельскохозяйственной культуры во Франции за этот период очень значительны. Правда, мы имеем по этому вопросу почти исключительно официальные данные, но в виду отсутствия указаний противоположного характера и в виду их общей правдоподобности приходится признать их заслуживающими доверия.

Вот, например, заявление министра внутренних дел графа Монталивэ (1810 г.). «Никто не сможет отрицать прогресса агрикультуры во Франции за последние 30 лет; довольство распространилось в деревнях более широко, чем в прежние годы; деревенский житель почти повсюду превратился в собственника; ему трудно было раньше добывать себе хлеб насущный, теперь он знает роскошь; травосеяние, мелиорации, увеличение удобрения, изменение севооборота, культура многих масличных растений, распространение мериносов — все это вместе обогатило Францию». Несколько позже Шапталь почти буквально его повторяет: «Культура травосеяния сделала громадные успехи и обогатила сельское хозяйство; травосеяние доставляет обильный корм скоту, позволяя увеличивать стада и тем самым усиливать унаваживание… Громадное количество перемещений собственности и создание большого числа собственников содействовали прогрессу сельского хозяйства: новый собственник с жаром занимается обработкой земли. В тех местах, где владения огромных размеров едва могли прокормить одну семью, события заставили произвести раздел, вся земля пошла в обработку, и доходы удесятерились».




Ночь 4 августа (Рис. Monnet)

Оба автора, как мы видим, вполне согласны и в своей характеристике сельскохозяйственного прогресса и в том объяснении, которое они этому прогрессу дают: оба видят его причину в перемещении собственности — в ее дроблении. Получается даже такое впечатление, как будто они приписывают всю заслугу в деле культурных новшеств исключительно мелкой собственности, т. е. крестьянину. Но это, конечно, не верно. Новые буржуазные владельцы земли не отставали в этом отношении от крестьян, а иногда даже служили им образцом. Так было, вероятно, при переходе к более интенсивному севообороту.

Например, в Дордони, стране мелкой культуры, господствует еще двухполье. И первым переходит к плодосменной системе крупный владелец, некто Jumilhac: «Вместо обычного севооборота, который состоит в том, что рожь следует за паром и пар — за рожью, он вводит новый, основанный на принципах здравой теории, подтвержденной на практике: пар совершенно изгоняется. Севооборот Jumilhac'a состоит из десяти полей, которые следуют в таком порядке: 1) рожь, 2) репа, 3) овес с клевером, 4) 5) 6) клевер, 7) один из хлебных злаков, 8) картофель, 9) пшеница или рожь, 10) овощи. Таким образом, хлебные злаки культивируются ежегодно на 4/10 земли; но прочие 6/10, пять из которых были до сих пор непроизводительны, дают корнеплоды, овощи и клевер. Среди преимуществ этого севооборота должно отметить, что поля, которые всегда производили только рожь, приносят теперь Jurmlhac'y прекрасные сборы пшеницы».

Травосеяние, интенсивный севооборот, улучшение породы и увеличение количества скота, лучшее удобрение — таковы признаки сельскохозяйственного прогресса, указанные в приведенных нами цитатах. Для полноты картины мы должны еще обратить внимание на судьбу культур некоторых растений, пользовавшихся особым покровительством империи. Эти привилегированные растения — свекла, шелковица, хлопчатник. Причина их особого положения заключается в стремлении правительства, войной с Англией изолировавшего Францию, отрезавшего ее от подвоза сырых материалов из вне-европейских стран, создать эти необходимые для страны материалы в пределах ее территории.

Свекла до эпохи Наполеона не пользовалась совершенно своей теперешней известностью. Общераспространенным сахаром был сахар из сахарного тростника. Но прекращение его подвоза заставило умы усиленно работать над разрешением проблемы добывания сахара из других растений. Понятно, с каким интересом было встречено изобретение сахароварения из свеклы; понятно также, что новая отрасль промышленности попала сразу в фавор к правительству. Так как свекла — растение не особенно прихотливое, а спрос на сахар далеко превышал предложение, то и свеклосахарное производство и культура свеклы распространились во Франции очень быстро.

Далеко нельзя сказать того же о культуре хлопчатника. Несмотря на правительственные премии, на организацию в южной Франции двух специальных школ, дело не пошло, так как климат оказался недостаточно жарким и постоянным. Зато шелководство преуспевало: в 1812 г. в двенадцати департаментах было собрано количество коконов, из которого можно получить 5½ миллионов килограммов шелка на сумму 15½ милл. франков. Эти цифры показывают, что культура шелковицы вышла уже из стадии эксперимента и превратилась в доходную отрасль хозяйства.




1793 г. Картина Сведанского (Рум. Музей)

Итак, новые хозяева земли по всем видимостям преуспевали. С другой стороны, старые владельцы еще отнюдь не забыли о своих священных правах, отнюдь не были склонны от них отказаться. Их объединяющими центрами были эмигрантские кружки за границей, главным их средством действия — иноземное вмешательство во французские дела. Это своеобразное положение должно считать одним из немаловажных оснований наполеоновского деспотизма. Как мелкие, так и крупные приобретатели национальных имуществ (вместе составлявшие и по своей численности и по представляемому ими капиталу огромный процент населения Франции) склонны были считать революцию законченной в тот самый момент, как земля попала в их руки. В самом деле, для настоящего использования своей новой собственности они нуждались всего более во внутреннем спокойствии страны, в «порядке»; якобинское правление, правда, как будто давало порядок, но это был порядок рискованный: известно, как относились якобинцы к богатству, какой страх нагнали они на все имущие классы своей политикой принудительных займов, реквизиций, законом о maximum'e заработной платы, законом против барышничества и т. п. Конечно, на словах якобинцы всячески открещивались от «аграрного закона», но все знали, что их дела далеко не всегда согласуются со словами. Если до эпохи Робеспьера и миссионеров Конвента новые собственники чувствовали себя удовлетворенными революцией, то после этого периода они были уже ею напуганы. И напуганные, они неизбежно должны были мечтать о такой твердой власти, которая, опираясь на какую-либо солидную силу, санкционировала их приобретения и в то же время оградила их от эксцессов революции, от дальнейших эгалитаристских покушений. Такой властью не могла быть старая монархия, ибо она слишком связала свои интересы с интересами старых владельческих слоев; ее возвращение было бы, без сомнения, возвращением эмигрантов, т. е. претендентов на землю, за которую и буржуазные и большинство крестьянских покупателей уже заплатили сполна. Итак, нужно было создание новой власти. А так как власть должна была располагать и силой, то единственным претендентом на нее являлся, конечно, человек, располагавший единственной дисциплинированной силой того времени — победоносной армией.




Слишком поздно. Из войны в Вандее (Карт. Дюваля)

Вполне естественно, что новые собственники земли приветствовали новый режим консульства и империи. К концу империи, впрочем, сельское население начинает уже освобождаться от этого гипноза, и, главным образом, под влиянием непосильной тяжести, которую возлагали на него непрерывные войны. Наборы, следующие один за другим ежегодно, громадные жертвы людьми (в одной Испании погибло до 300.000) начали возбуждать всеобщее недовольство, которое проявлялось пока лишь пассивно — в уклонении от воинской службы.

Революция не успела закончить этой операции распродажи национальных имуществ. Значительная часть земель осталась еще не проданной к моменту вступления во власть Наполеона. Отношение Наполеона к этой сложной проблеме весьма характерно и представляет значительный интерес.

Само собой разумеется, что новое правительство не могло, по самим условиям своего возникновения, нарушать созданного революцией права новых владельцев земли. Ведь оно само выросло на почве, подготовленной революцией, основным мотивом его существования было закрепление и упорядочение ее социальных результатов. Не удивительно, что одним из первых его актов было признание неприкосновенности всех законным путем совершенных покупок национальных имуществ. Даже за попытку запугивать приобретателя национального имущества оно грозит строгой карой.

Но, с другой стороны, зарождающаяся монархия вполне основательно не доверяла долговечности той поддержки, которую пока оказывали ей демократические элементы населения. Ее прочной опорой были средние классы — торгово-промышленная и землевладельческая буржуазия. Такое положение было чревато опасностями. В более или менее отдаленном будущем можно было предвидеть борьбу на два фронта — с реакцией и демократией. Стремление к примирению с силами реакции — духовенством и дворянством — было в этих условиях естественно, тем более, что оно чувствовалось и в среде самой буржуазии, очень напуганной демократией. Этим стремлением и объясняется целый ряд мероприятий эпохи консульства и империи. Так, примирение с католицизмом ведет за собою возвращение клиру еще не проданных земель, предназначавшихся на содержание церквей; амнистия эмигрантам, объявленная 6 флореаля X года, обещает вернуть им их земли (за исключением лесов, объявленных государственной собственностью), поскольку, разумеется, эти земли не перешли в другие руки.

В связи с этими попытками примирить с новой властью верхние слои старого общества, необходимо упомянуть еще об одном акте империи — о создании нового дворянства. Ряды старых дворянских родов за время революции очень поредели. Да и из оставшихся далеко не все, и не самые видные дворяне, вняли призыву Наполеона, Чтобы, с одной стороны, пополнить кадры дворянской знати, с другой — тесно связать с собой, со своими личными интересами тщеславие и корыстолюбие новых людей, выдвинутых революцией и войнами, Наполеону пришлось вернуться к принципам старого порядка, казалось, всецело отвергнутым Францией в эпоху революции. Мы не можем входить в детали этого вопроса. Для нашей задачи важно отметить лишь одну его сторону — социально-экономическую.

Все дворянские привилегии, титулы и т. п. имеют реальное значение лишь тогда, когда они опираются на действительную силу. Сила дворянства всегда была связана с его землевладением. Так как Наполеон это прекрасно понимал, то он мог действовать двояко: или давать дворянство людям, уже обладавшим крупными земельными владениями, т. е. представителям буржуазного землевладения, или дарить своим приближенным, возводимым в дворянское достоинство, земли, составлявшие национальную собственность.

Но своему происхождению эти земли составляли часть еще не распроданных национальных имуществ. Таким образом, земли, отобранные революцией у старой аристократии, начали служить при Наполеоне фондом для образования аристократии новой. Понятно, что при аристократической тенденции правительства дальнейшее дробление земель были ему совершенно нежелательно. Поэтому почти все постановления, облегчавшие мелкому люду покупку земли, были при Наполеоне отменены, а оставшиеся в силе не применялись; поэтому же было объявлено, что все, не уплатившие в срок следуемой доли покупной суммы (т. е. бедные покупатели), лишаются навсегда прав на уже приобретенную ими землю. В крестьянском вопросе Наполеон всецело отказывается от традиций Национального собрания, как ни были они сами по себе умеренны. «Крестьянофильство» для него лишь революционная «идеология», заслуживающая такого же презрения, как и все прочие «идеологии».




Патриотический пресс (совр. карик.)

Несмотря на многочисленные препятствия, стоявшие на пути промышленного прогресса, дореволюционная Франция была уже в значительной степени страной капиталистической. Очевидно, ни цеховая регламентация, ни многочисленные разделявшие страну таможенные перегородки, ни общие политические условия старого порядка не могли задержать естественного хода вещей. Не только отдельные предприниматели находили возможность обходить суровые средневековые регламенты, их вынуждено было во многих случаях нарушать и само правительство. Первые при этом могли широко пользоваться тем обстоятельством, что сеть цеховой организации не распространялась на всю Францию (некоторые провинции были совсем свободны от цехов); второе действовало двояко: или выдавало особые привилегии, разрешающие основание мануфактур и освобождающие их от корпоративной опеки, или просто игнорировало возникновение новых отраслей индустрии, не торопилось подчинить их не удобной для них регламентации. Так или иначе, но накануне революции существовали уже крупные капиталистические мануфактуры. В Лангедоке, в Севеннах были суконные мануфактуры, в Нормандии — фабрики шерстяных и хлопчатобумажных материй, в долине Луары, в Type, Руане, Лионе — фабрики шелковых изделий, в Арденнах — металлургические заводы, в Артуа — каменноугольные копи, в Бордо — сахарные заводы и кораблестроительные верфи и т. д. и т. д.

Разумеется, крупное предприятие не было еще господствующим типом. На ряду с ним и часто в зависимости от него существовала масса цеховых и нецеховых мелких производителей, работавших у себя на дому. Но они в большинстве случаев уже потеряли свою самостоятельность и были всецело в руках скупщика-торговца или владельца соседней мануфактуры. От него они получали сырой материал и ему же сбывали продукты своего труда, получая за него довольно скудную заработную плату.

Параллельно с развитием индустрии шло и развитие торговли. По расчетам конца XVIII века за период 1715–1792 гг. внешняя торговля Франции увеличилась в четыре раза. Франция поддерживала правильные торговые сношения со всеми странами Европы. В один Гамбург, напр., она отпускала ежегодно на 40 миллионов сахарного песку. Сырые материалы для французской промышленности — сырой сахар, хлопчатая бумага, кожи и т. п. — ввозились из колоний. При этом большая часть ввезенного после, переработки снова уходила из страны. Так, в 1789 г. из колоний было ввезено товаров на 218 миллионов, причем во Франции было потреблено лишь на 71 миллион.

Центром колониальной торговли был Бордо. Центром восточного вывоза, т. е. средиземноморской торговли, после Утрехтского мира становится Марсель. Крупную торговлю вел также Лион: он ввозил из Леванта, Италии и Дальнего Востока 8–9.000 тюков шелка-сырца и не менее четверти своего продукта сбывал на иностранные рынки.




Il faut avoir le coeur a l'ouvrage (соврем. гравюра)

Так обстояло дело перед революцией, так преуспевал капитализм при неблагоприятных для него условиях старого порядка. Естественно, что деятели Учредительного собрания, представители поднявшейся к власти буржуазии, отнюдь не склонны были сохранять в неприкосновенности эти условия. Уничтожив сословие цеховых присяжных и звание мастера, они провозгласили абсолютную свободу труда, т. е., говоря точнее, абсолютную свободу капиталистического предприятия. После всего сказанного выше, мы, конечно, не можем придавать этому акту всеобщего значения. Это была мера исторически-неизбежная и для промышленного развития страны очень важная, особенно, если ее рассматривать в связи с общей ликвидацией остатков средневекового строя, но все же она для многих, и притом наиболее прогрессивных, отраслей промышленности лишь санкционировала уже совершившийся факт.

Как бы то ни было, до сих пор промышленная свобода была исключением, теперь она стала законом. Само собой разумеется, этот закон должен был отразиться губительно на благосостоянии старой привилегированной цеховой аристократии. Зато его горячо приветствовали все живые и жизнеспособные элементы французской буржуазии.

Период демократической диктатуры якобинцев, при всей их враждебности к богатым, не внес существенных перемен в судьбы французской буржуазии. Правда, многие ее представители серьезно пострадали от отдельных актов нарушения собственности, от принудительных займов, реквизиций и т. п. Правда, военное положение, застой в делах, закон о maximum'e вызвали массу банкротств. Но зато в тот же период многим удалось составить себе целые состояния, путем покупки и перепродажи национальных имуществ, путем всевозможных темных финансовых операций, поставок на армию и т. п. На ряду со старыми капиталистами появились новые, так называемые nouveaux riches, по размерам капиталов часто далеко оставлявшие за собой старых.

Если, таким образом, накопление капиталов продолжалось, и притом усиленно, даже в эпоху Конвента, то тем более должно это сказать про период реакции. Существенное различие лишь в том, что капиталисты, при Робеспьере всячески скрывавшие свои деньги от зоркого правительственного ока, при Директории смело выступили на авансцену, как настоящие хозяева Франции.

Ко времени вступления во власть Наполеона буржуазия, освобожденная Учредительным собранием, оттеснившая на задний план старое дворянство, пережившая более или менее благополучно страшное для нее время Конвента, щедро вознаградившая себя за пережитое унижение материальными благами, представляла собою господствующий класс в полном смысле этого слова. Как же отразилась эта перемена в ее положении на ее экономической деятельности? Как воспользовалась она своими новыми капиталами при новых условиях промышленной свободы?




Три сословия: Cette fois je crois, que nous sommes d'accord (соврем. гравюра)

Официальные данные эпохи консульства и империи свидетельствуют о непрерывном прогрессе индустрии. В этих данных есть некоторые преувеличения: в действительности «непрерывный прогресс» довольно часто, напр., в 1806 и 1811 гг., прерывался серьезными кризисами; в очень многочисленных отраслях индустрии вообще прогресс мало заметен. Но в общем за время правления Наполеона, главным образом, за его первые годы, французская промышленность, несомненно, сделала крупный шаг вперед. Период 1800–1806 гг. представляет одну из ярких страниц ее истории.

Особенно преуспевало хлопчатобумажное производство. В начале столетия во Франции совсем не существовало производство муслина, в 1806 г. в одном округе С.-Кентэна было уже 8.000 станков, изготовлявших канифас, муслин, перкаль и коленкор; этот округ производил 300.000 кусков в год. Французский коленкор шел уже наравне с английским. Быстро развивалось ситценабивное дело: один из ситцевых королей эпохи консульства Оберкампф, основавший свою мастерскую с 600 франков в кармане, в короткий промежуток времени завоевал рынок для своих indiennes и довел производство ситца до громадных размеров. Наконец повсюду возникали фабрики нанки и бумажного бархата.

Тот же Оберкампф основал первую бумагопрядильню. До 1789 г. механическое бумагопрядение было вовсе неизвестно во Франции. Теперь же самопрялка исчезает, заменяясь новейшими машинами английского образца, и уже через несколько лет прекращается совершенно спрос на английскую бумажную пряжу, за исключением самых тонких сортов.

Эта победа французского бумагопрядения свидетельствует о большой энергии капиталистов.

Наиболее трудно было бороться с английской конкуренцией в области шерстяного и суконного производства. Главное преимущество Англии состояло в высшем типе употребляемых в деле машин. Чтобы поддержать французских промышленников, из Англии был выписан известный машиностроитель Дуглас, снабдивший французские мануфактуры большим числом новых машин. На выставке 1806 г. были уже выставлены девять новых типов машин, а общее их число достигло 340.

Металлургия была еще в зачаточном состоянии. Правда, во Франции было до 150 железоделательных заводов, рассеянных по всей территории, и число сталелитейных все возрастало. Но лишь на одном заводе в Крёзо пользовались каменным углем.

Зато стеклянные заводы, гончарное дело, производство фарфора непрерывно развивались. В этом отношении Франция не имела конкурентов.

Паровых машин еще почти не было. В 1810 г. существовала лишь одна машина высокого давления и одна — низкого, употреблявшиеся в водокачках. В бумагопрядении паровой мотор был применен впервые в 1812 г. Тем не менее, французская промышленность вступила уже вполне определенно в стадию машинного производства. И мы можем даже констатировать в изучаемый период социальные последствия этого факта: замену мастерской — фабрикой, соединение некогда изолированных работников в казармах крупного капиталиста, образование резервной рабочей армии. Министр империи Шапталь со скорбью отмечает, что вследствие применения машин заработная плата понижается, масса рабочих лишается труда, все большая часть населения группируется вокруг фабричных зданий. Его скорбь объясняется, впрочем, не сочувствием к рабочим, но боязнью беспорядков с их стороны.

Вместе с машинным производством Франция узнала и промышленные кризисы. Впрочем, при объяснении кризисов наполеоновской эпохи, помимо обычных факторов, следует принимать во внимание еще и специфические условия, о которых будет сказано ниже. Как бы то ни было, вторая половина правления Наполеона в экономическом отношении далеко не так благополучна, как первая. Начиная с 1806 г., мы уже слышим жалобы промышленников то в той, то в другой отрасли индустрии, а к 1811 г. кризис принимает всеобщий характер.

Он охватил самые разнообразные местности и самые разнообразные отрасли производства. И нужно еще добавить, что он отнюдь не был скоропреходящим: о застое в делах и безработице говорят официальные доклады и 1812 и 1813 гг.

Должны ли мы признать, на основании этих данных, что французская промышленность в период 1806–1813 гг. регрессировала? — Разумеется, нет. Кризисы — неизбежная принадлежность капиталистического строя. Благодаря особым условиям кризис 1811 г. был чрезвычайно тяжел. Но все же и в техническом отношении, и по количеству вложенных в индустрию капиталов, и по числу занятых рабочих рук Франция 1812 г. ушла далеко от Франции 1800 г.




Бонапарт на Аркольском мосту (картина Gros)

Хлопчатобумажная промышленность продолжала быстро расти вплоть до кризиса: в 1812 г. число веретен превосходит миллион, и общее количество продукта достигает 10½ милл. килограммов. Насчитывают более 100 механических бумагопрядилен, 70.000 ткацких станков, валовой доход производства равен приблизительно 190 милл. франков. Производство шерстяных материй занимает громадное число рабочих: в Седане 18.000 при 1.550 станках, в Каркассоне 9.000 при 290, в Реймсе 20.000 при 6.265. Фабрикация льняных тканей, наоборот, падает, уступая место тонким бумажным тканям. В С.-Кептэне в этой отрасли промышленности занято 40.000, в Дофинэ — 17.000 рабочих. Производство шелка пережило за изучаемый период технический переворот, благодаря изобретению Вокансоном сучильной и тростильной машин, а также некоторым более мелким усовершенствованиям; цена шелка значительно понизилась. В Лионе в 1812 г. было 15.500 ткачей при 10.700 станках против 5.800 ткачей и 3.500 станков в 1800 г., в Ниме 13.700 при 5.000 против 3.450 и 1.200, в департаменте Луары в производстве шелковых лент занято 15.400 рабочих. В производстве шелковых тканей в Лилле занято 52.000 рабочих в 1812 г. против 26.000 в 1800 г. Металлургия развивалась гораздо медленнее: в 1812 г. считалось 230 доменных печей, производивших 99.000 тонн чугуна против 61.500 тонн в 1787 г. Потребление каменного угля возросло с 25.000 до 92.900 тонн.

Приведенные данные принадлежат уже упоминавшемуся нами Шапталю. Можно предположить, что цифры несколько преувеличены, особенно, если относить их к 1812 г. — году, непосредственно следующему за кризисом 1811 г. Наиболее вероятно, что они соответствуют положению промышленности перед кризисом, в момент ее наивысшего подъема. Как бы то ни было, у нас нет оснований признать их чистой выдумкой Шапталя.

Мы уже отмечали тот факт, что зарождение наполеоновской монархии приветствовалось и сельской буржуазией и сельской демократией, поскольку последняя была удовлетворена в своем стремлении к земле. То же можно сказать и о городском населении: индустриальная буржуазия, напуганная революцией, видела в Наполеоне олицетворение идеи «порядка», а демократические элементы городов, утомленные политикой и разочарованные в ней, рады были наступлению внутреннего мира, который должен был усилить спрос на их труд и дать более прочное обеспечение их экономической деятельности. Конечно экономическая политика правительства не была в состоянии отвечать одновременно интересам столь различных групп. К тому же удельный вес буржуазии после разгрома дворянства и поражения демократии был так велик, что в выборе Наполеона не могло быть и сомнения. Чтобы упрочить свое положение, он должен был искать поддержки в самом сильном в данный момент классе общества, должен был служить его интересам. И действительно, экономическая политика консульства и империи носят определенно буржуазный характер.

Революция освободила промышленность, но она не дала ей соответствующей новым нуждам организации. Между тем буржуазия несомненно, испытывала потребность в некоторых объединяющих органах, которые давали бы ей возможность обсуждать коллективно вопросы экономической политики и оказывать коллективное же давление на правительство. Такие органы и были созданы Наполеоном в XI г. в виде промышленных и торговых палат. Они состояли из представителей, избранных наиболее видными лицами торгово-промышленного класса, под председательством должностного лица. Их решения передавались в министерство внутренних дел, при котором был учрежден особый генеральный совет торговли, концентрировавший и обсуждавший все предложения и требования буржуазного мира. Все это здание представительства буржуазных интересов было завершено в XII году организацией особой торговой секции в одном из высших государственных учреждений — в государственном совете.

Описанная система организовала буржуазию; в том же XI г. Наполеон дал известную организацию и пролетариату, разумеется, в несколько ином духе. Введением обязательной рабочей книжки и целым рядом относящихся к ее применению постановлений пролетариат был отдан под двойной и при том очень суровый надзор — полиции и нанимателей. Одновременно быль исправлен революционный закон о коалициях. Как известно, он карал за коалицию одинаково как капиталистов, так и рабочих; правительство консульства нашло это несправедливым, и установило высшую норму наказания для первых в месяц тюрьмы, для вторых в 3 месяца. К тому же коалиция первых по новому закону считается преступной лишь в случае их стремления к несправедливому понижению рабочей платы, стремление вторых к повышению платы признается всегда преступным. Законодательством Наполеона буржуазия и пролетариат были впервые ясно и определенно противопоставлены друг другу, как две неравноценные и неравноправные категории граждан.

Не менее ярко сказываются буржуазные тенденции в таможенной политике Наполеона. Ее характер вполне определяется двумя тесно связанными между собой идеалами. Эти идеалы — завоевание внешнего рынка для продуктов французской промышленности и вытеснение английской конкуренции; средства, к их достижению — доведенный до крайности протекционизм (система континентальной блокады[9 - О континентальной блокаде см. статью К. А. Военского.]) и военное принуждение. Что касается целей, то они, бесспорно, были намечены правильно, т. е. в полном согласии с реальными интересами французской буржуазии. Но события показали, что принятые к их достижению меры не только не привели к желаемому результату, но, наоборот, в конечном итоге оказали чрезвычайно вредное влияние на развитие индустрии и торговли. Еще до объявления континентальной блокады, во время обсуждения вопроса о таможенных тарифах в государственном совете, обнаружилось, что среди французской буржуазии не существует на этот счет единогласия. Та часть промышленников, которая нуждалась во ввозе сырых материалов, горячо протестовала как против запрещения их ввоза, так и против обложения их высокой пошлиной. Так, напр., уже известный нам владелец ситценабивной фабрики Оберкампф не согласен на запрещение английских бумажных тканей: обладатель шести бумагопрядилен Ришар-Ленуар выступает в этом пункте против Оберкампфа, но зато сам возражает против запрещения ввоза хлопка, и т. д. и т. д. Тем не менее, циркуляр императора по поводу континентальной блокады, разосланный торговым камерам, был в большинстве их встречен с энтузиазмом.

Этот энтузиазм должен был скоро испариться. Дело в том, что разрыв торговых сношений с Англией повел к прекращению не только ввоза английских продуктов, но и вообще морской торговли Франции. Английский флот изолировал Францию от колоний, которые были фактически ею потеряны. Сношения с Востоком были тоже затруднены. С другой стороны, принуждение континентальных государств к блокаде имело для их экономического благосостояния пагубные последствия: медленно завязывающиеся торговые сношения нельзя перестроить повелением деспота, как бы силен он ни был. В результате общей депрессии спрос на продукты французской промышленности не только не возрос, но, наоборот, упал. В 1806 г. французский вывоз был равен 456 милл., в 1812 г. — 383 милл.

В 1811 г. ближайшие итоги наполеоновской политики, в виде общего кризиса, были уже вполне ясны для французской буржуазии. В отчетах о положении промышленности за 1811 г., составленных безусловно на основании заявлений промышленников, причины кризиса указаны определенно: недостаток сырых материалов вследствие прекращения морских сношений и сокращение рынка, особенно заграничного.

Эти печальные итоги сразу значительно охладили отношение буржуазии к императорскому режиму. И ни субсидии, ни премии, ни казенные заказы не могли уже восстановить прежнего энтузиазма. Буржуазии был нужен мир во что бы то ни стало и восстановление торговых сношений. Если Наполеон мешал этому, то они ничего не имели против того, чтобы дать ему расчет, как дают расчет неумелому приказчику.

Вяч. Волгин









IV. Реформа французской армии при революции и Наполеоне

Прив. — доц. В. А. Бутенко





 ореволюционная французская армия была организована точно так же, как и все европейские армии этого времени. Это была армия постоянная и регулярная, но отнюдь не народная. Главную ее силу составляли регулярные полки, набиравшиеся путем вербовки. В принципе они состояли из волонтеров. На самом деле набором этих волонтеров занимались специалисты — вербовщики (racoleurs). Центрами их операций в городах служили обыкновенно кабачки, в которые они старались заманивать лиц, не имеющих определенных занятий, безработных, прислугу, потерявшую место, бродяг, даже преступников, спаивали их, навязывали им деньги и заставляли часто в пьяном виде подписывать обязательство служить в армии. Такие же сцены разыгрывались и в деревнях. Но большинство волонтеров комплектовалось из низших элементов городского населения. Набранные таким образом волонтеры распределялись по полкам, подвергались соответственной выучке и при посредстве суровых наказаний и строгой дисциплины мало-помалу превращались в настоящих солдат. Конечно, большая часть таких волонтеров была французами, хотя национальному принципу в армии не придавалось никакого значения. Вербовали и французов и иностранцев, и в самой Франции, и за ее пределами, напр., в Франкфурте-на-Майне. Мало того, кроме французских полков, в армию входило еще несколько полков иностранных. Особенно много было на французской службе швейцарцев, служивших целыми корпусами и в армии и в королевской гвардии (maison du roi). Кроме регулярной армии, со времени Людовика XIV существовала еще милиция (milices), комплектовавшаяся из крестьян путем рекрутского набора, по жребию. Милиционеры содержались на счет своих приходов и составляли резерв, который, однако, часто призывался к участию в военных действиях, чтобы пополнять убыль в регулярных полках. Служба в милиции была не менее тяжела, чем в действующей армии. Что касается офицерского корпуса, то он состоял почти исключительно из дворянства. Должности полковников и капитанов продавались и составляли обыкновенно достояние знатных фамилий. Хотя принципиально доступ к другим офицерскими, чинам не был закрыт для лиц не дворянского происхождения, фактически подобного рода исключения бывали чрезвычайно редки, и правительство, ревниво отстранявшее дворянство от участия в делах управления, охотно оставляло для его честолюбия военную карьеру. Такой порядок устройства армии, при котором главный контингент солдат набирался из подонков городского населения, а офицерство состояло из одного дворянства, приводил к массе затруднений. Армия могла отличаться храбростью, могла быть прекрасно обучена в техническом отношении, но ей нельзя было придать той моральной силы, того духа патриотизма, которым должны отличаться настоящие народные армии, и войны, которые велись в XVII и XVIII вв., по своей жестокости, насилиям, грабежам ничем не отличались от войн кондотьеров XV в. Лучшие военные министры прекрасно понимали крупные недостатки такой системы. Лувуа при Людовике XIV, Сен-Жермен при Людовике XVI старались бороться с этим порядком и внесли в него частичные улучшения, но уничтожить главное зло устройства армии — вербовку и сословное неравенство — и превратить ее в настоящую национальную армию они не решались, и порядки, установившиеся в XVII веке, дожили без серьезных изменений до самой революции.




Французская армия при старом порядке (Racinet)




Артиллерия при Людовике XVI (Racinet)

Когда старый порядок пал под ударами революции, и Учредительное собрание занялось переделкой всего государственного и общественного устройства Франции, то его преобразования коснулись и армии.

12 декабря 1789 года один из депутатов Учредительного собрания Дюбуа-Крансэ указал в своей речи основной принцип, на котором должна покоиться военная служба у свободного народа: «Я считаю аксиомой, — сказал он, — что во Франции всякий гражданин должен быть солдатом и всякий солдат — гражданином, иначе у нас никогда не будет конституции». Он бичевал возмутительные приемы, к которым прибегали вербовщики для того, чтобы заманивать волонтеров, возмущался принципами заместительства, так как в таком случае воинская повинность падает исключительно на низшие классы, и предлагал Учредительному собранию создать армию в полном смысли, слова национальную, которая бы представляла собой не что иное, как, вооруженный народ. Но идеи Дюбуа-Крансэ не встретили сочувственного отклика в рядах собрания. Всеобщая обязательная служба показалась ему нарушением индивидуальной свободы, и оно сохранило старый способ комплектования армии. А чтобы устранить главные недостатки этой вопиющей системы, оно приняло ряд законодательных мер, каравших суровыми наказаниями злоупотребления вербовщиков.

Наиболее национальным элементом старой армии была милиция. Но крестьяне в своих наказах, данных депутатам, так громко жаловались на тяжесть службы в ней, что Учредительное собрание и не задумалось декретировать ее отмену и единственным способом комплектования армии признать набор волонтеров.




Французская армия в XVIII в.

Зато в вопросе об офицерском составе оно произвело радикальное преобразование. Верное принципу демократического равенства, оно уничтожило дворянские привилегии и открыло доступ к офицерским должностям для всех. Порядок повышения по службе был установлен крайне сложный. Не доверяя королю, которого, однако, невозможно было лишить верховного командования армией, Учредительное собрание почти повсюду ввело принципы замещения высших чинов низшими по старшинству, предоставив королевскому усмотрению очень небольшой простор. Общий контингент действующей армии был определен всего в 110.000 человек, и только, когда, в средине 1791 г. стали грозить серьезные осложнения в отношениях к Австрии и Пруссии, был издан декрет о призыве еще 100.000. Кроме того, Учредительное собрание декретом того же 1791 г. регулировало устройство национальной гвардии, которая возникла по всей Франции совершенно самопроизвольно, по собственному почину населения, для охраны порядка, еще летом 1789 г. К участию в ней были призваны все граждане, пользовавшиеся избирательными правами. Все офицерские должности в национальной гвардии замещались по избранию самих гвардейцев.




Французская армия при Наполеоне

И Учредительное собрание и последовавшее за ним Законодательное в общем обратили очень мало внимания на улучшение армии, и когда в апреле 1792 года началась война революционной Франции с европейской коалицией, — война, которой суждено было почти без перерыва тянуться до 1815 года, французская армия оказалась в самом жалком положении. В действительности под ружьем было всего 82.000 человек, которые вдобавок были сильно дезорганизованы. На 9.000 офицеров около 6.000 эмигрировало. Оставшиеся не пользовались, как дворяне, уважением среди солдат, которые были сильно затронуты революционным движением и охотно посещали политические клубы. Немудрено поэтому, что начало военных действий было очень неудачно для Франции, и союзная австро-прусская армия перешла почти без препятствий французскую границу, взяла ряд крепостей и стала подвигаться прямо по направлению к Парижу (август 1792 г.).




Французская армия при Наполеоне

В виду грозной опасности со стороны неприятеля, Законодательное собрание торжественно объявило отечество в опасности (11 июля 1792 г.) и обратилось к населению с призывом поступать волонтерами в армию для спасения отечества. Призыв был встречен с горячим сочувствием, городская и деревенская молодежь в порыве революционного энтузиазма охотно записывалась в ряды войска, и в самый короткий промежуток времени было организовано до 200 батальонов волонтеров, проникнутых пылким патриотизмом и готовых до последней капли крови сражаться за родину и завоевания революции. Новый главнокомандующий Дюмурье укомплектовал волонтерами старую армию, и конец 1792 г. ознаменовался рядом побед, благодаря которым неприятель был отбит, армия перешла в наступление и завоевала ряд областей, сделав границами Франции заветные «естественные» границы — Рейн и Альпы.




Шампионнэ (Рис. Point)

Но пополнение армии волонтерами, соответствовавшее идее свободного выбора службы, скоро привело к серьезным затруднениям. Далеко не всегда так легко набирались волонтеры, как это было в первые минуты патриотического экстаза. Многие области отнеслись к задаче, возложенной на них правительством, с недостаточной энергией и выставили незначительные контингенты. Кроме того, надо иметь в виду, что волонтерам было предоставлено право выбирать своих офицеров. Вследствие этого в офицеры часто попадали клубные ораторы, не обладавшие никакими военными способностями и дезорганизовавшие и без того плохо организованное дело. Наконец волонтеры были призваны только до 1 декабря, и их военный пыл в значительной степени обусловливался уверенностью, что они немедленно вернутся домой, как только отразят неприятеля. Поэтому в конце 1792 года, когда неприятельское нашествие было отражено, армия стала таять со дня на день. Все дороги, ведущие во Францию из Бельгии и от берегов Рейна, буквально полны были возвращавшимися домой волонтерами, и под ружьем оставалось не более 200.000 человек.

Между тем наступил грозный 1793 год. Провозглашение республики и казнь Людовика XVI вооружили против Франции всю Европу, и к коалиции Австрии и Пруссии примкнули Англия, Испания, все немецкие и итальянские государства. Дюмурье был разбит при Неервиндене и бежал за границу, завоевания были потеряны, и Франции снова грозило вторжение на всех ее границах. Одновременно вспыхнуло восстание в Вандее, а несколько времени спустя, после победы якобинцев над жирондистами разразилась настоящая междоусобная война почти во всей стране. Франции, по-видимому, грозила неизбежная гибель и нужна была совершенно исключительная энергия для того, чтобы спасти страну от внутренних раздоров и внешней опасности. Национальный Конвент, собравшийся в сентябре 1792 года, и посвятил свои силы осуществлению этой задачи. Организовав целую систему террора и расправляясь с беспощадной жестокостью со всякой попыткой неповиновения или сопротивления внутри государства, он в то же время обратил усиленное внимание на устройство вооруженных сил. Главную роль в этом деле играли знаменитый Карно, прозванный «организатором победы», Приэр и уже известный нам Дюбуа-Крансэ.




Марсо

Конвент прежде всего должен был оставить мечту о «свободной» армии из добровольцев и заняться осуществлением идей Дюбуа-Крансэ о всеобщей воинской повинности. Декретом 24 февраля 1793 года он постановил произвести немедленный набор 300.000 рекрутов из рядов национальной гвардии и разослал во все департаменты особых комиссаров из числа своих членов с верховными полномочиями для исполнения своего декрета. Но так как декрет в то же время разрешал заместительство, то набор не дал обещанной цифры, а нужда в солдатах становилась все сильнее. Тогда декретом 16–23 августа 1793 г. Конвент осуществил «всеобщий призыв» (levee en masse) и объявил, что всякий француз в возрасте от 18 до 40 лет считается находящимся в постоянном призыве (en requisition permanente). В первую очередь были призваны все холостые или вдовые и бездетные молодые люди в возрасте от 18 до 25 лет. В виду страшной опасности, грозившей родине, этот закон был встречен самым горячим сочувствием, и призванные молодые люди стали под ружье с неменьшим патриотическим пылом, чем волонтеры предыдущего года. Первый набор дал 450.000 новобранцев. По мере того, как вновь формируемые армии двигались к границам, к оружию призывались новые группы населения. Через год на границах Франции сражались уже 14 армий с численностью в 1.200.000 человек.




Карно. (Медальон Давида Агера)

Но одного патриотического пыла и революционного энтузиазма было недостаточно для того, чтобы создать настоящую армию. Надо было дисциплинировать и обучить призванных новобранцев, приучить их к тягостям военной службы, преобразовать их в настоящих солдат. Для этого необходимы были кадры опытных офицеров и унтер-офицеров. По счастью, старая регулярная армия, несмотря на эмиграцию, сохранила еще достаточный запас таких элементов, и по настоянию Карно и Дюбуа-Крансе Конвент декретировал так называемую «амальгаму», т. е. слияние старой армии с батальонами нового призыва. К каждому батальону старой армии присоединялись два батальона новобранцев и образовывали таким образом тактическую единицу — полубригаду (новый термин вместо полка).

«Амальгама» прошла не без осложнений и не без столкновений между старыми солдатами и новыми рекрутами, но правительство настойчиво преследовало свою цель, и к средине 1794 года всякие следы «амальгамы» уже исчезли, и французская армия представляла собой единое целое. Представить выбор офицеров самим солдатам, как это практиковалось относительно волонтеров, было слишком рискованно, и Конвент позволил замещать по выбору только одну треть офицерских должностей. Другая треть замещалась по старшинству, третья — по назначению. Назначение генералов Конвент сохранил за собой, щедро производя в генералы офицеров и даже унтер-офицеров, если они проявляли соответственные военные таланты, и беспощадно отсылая их на эшафот за военные неудачи. Для того, чтобы снабдить такую многочисленную армию всем необходимым, принимались самые решительные меры, организована была система продовольствия при помощи реквизиций, при содействии группы выдающихся ученых основана масса заводов для выделки оружия и пороха, созданы специальные военные училища и т. д. Чтобы поддержать повсюду строжайшую дисциплину, осуществить с возможной быстротой все необходимые меры и вдохнуть в армию дух неукротимой энергии, Конвент посылал в департаменты и к отдельным корпусам своих представителей (representants en mission) с неограниченными полномочиями. И дело организации в значительной степени было обязано своим успехом исключительной энергии большинства этих комиссаров.




Наполеон на Аркольском мосту 15 ноября 1798 г. (Картина Вернэ)

Результат всех этих мероприятий Конвента был самый блестящий. Поражения опять сменились победами. На смену старым полководцам, не пользовавшимся доверием солдат за свое аристократическое происхождение, большей частью погибшим на эшафоте, выдвинулась целая плеяда новых, быстро выслужившихся из солдат или низших офицерских чинов и олицетворявших собой тип настоящих республиканских генералов (Журдан, Моро, Пишегрю, Гош, Марсо, Шампионнэ, Дезэ, позднее Лекурб, Наполеон Бонапарт, Массена и др.). Неприятельские войска были скоро отброшены с французской территории, снова завоеваны Бельгия и левый берег Рейна, а вслед за тем победоносная республика перешла в наступление против монархической Европы.




Солдаты революции (Raffet)

В то время, как внутренняя жизнь французской республики представляла собой самую ужасную картину, когда повсюду свирепствовал террор и боровшиеся за власть партии отправляли своих побежденных противников на эшафот, когда гибли одни за другим выдающиеся деятели эпохи, французская армия представляла собой единственное отрадное явление в жизни Франции. Туда шло теперь все, что оставалось выдающегося во Франции, шло, влекомое самыми разнообразными мотивами — и чистым патриотизмом, и страхом перед террором, и надеждой на блестящую карьеру. Эта новая армия представляла собой удивительный феномен. Плохо одетая, полуголодная, она оказывалась непобедимой, и регулярные армии европейской коалиции терпели поражение за поражением. Угроза союзников восстановить старый порядок в случае победы придавала офицерам и солдатам особый пыл. Каждый из них сражался не только за свободу родины, но и за собственную свободу и равенство. И никогда ни раньше ни позже французская армия не была в такой степени проникнута гражданскими чувствами, как именно в этом периоде 1792–1795 гг. Вот как, например, описывает свои впечатления от кампании 1794–95 гг. будущий маршал Сульт:

«Офицеры подавали пример преданности. С мешком на спине, не получая жалованья, они принимали участие в раздаче хлеба вместе с солдатами. Им раздавали квитанции на получение нового платья или пары сапог. И однако никто не жаловался на нищету и не бросал службы, которая была единственным занятием и предметом соревнования. Повсюду проявлялась одна и та же ревность, одно и то же стремление сделать даже больше, чем требовал долг. Это был период моей службы, когда я работал больше всего, и когда начальство было наиболее требовательно. Среди солдат можно было видеть ту же преданность, ту же самоотверженность. Завоеватели Голландии переходили замерзшие реки и заливы при 17° мороза, почти голыми. Они находились в самой богатой стране Европы, перед их глазами были всевозможные соблазны. Но дисциплина не терпела ни малейшего нарушения. Никогда армия не была ни более послушной, ни более воодушевленной; это был период войны, когда войско отличалось наибольшими добродетелями».

Но война с европейской коалицией беспрерывно продолжалась и правительство Директории не только должно было сохранять под ружьем старых солдат, но и делать новые призывы. Эта бесконечная война не замедлила оказать свое действие на армию, и мало-помалу дух этой армии стал заметно меняться. Волонтеры и рекруты первых лет республики после целого ряда походов превращаются в постоянных солдат, которые уже не мечтают о возвращении домой и привыкают к войне, как к постоянному ремеслу. Тот республиканский энтузиазм, которым сопровождались первые встречи с неприятелем, остывает или, вернее сказать, уступает место другому виду энтузиазма, чисто военному. Война из священной оборонительной войны давно уже превратилась в обыкновенную завоевательную, сопровождающуюся всеми чертами, характеризующими такие войны — суровой расправой с побежденными, реквизициями и контрибуциями. Правда, еще сохранились кое-какие следы республиканского «крестового похода» первых лет, и французские армии по-прежнему уничтожают старый порядок в завоеванных областях и учреждают там республики. Но эти республики находятся под французским протекторатом и существуют только поддержкой французских штыков. Самые идеалы войска изменились. Место «свободы, равенства и братства» заняли теперь «честь, слава и богатство». Прежняя самоотверженность уступает место честолюбию, желанию сделать карьеру, стремление нажить богатство. Известно первое воззвание к солдатам Наполеона Бонапарта, когда он был назначен главнокомандующим итальянской армией, где он прямо говорил солдатам: «Я вас поведу в самые плодородные на свете равнины. В вашей власти будут богатые провинции, большие города. Вы там найдете честь, славу и богатство». Эту прокламацию обыкновенно рассматривают, как начало новой эры во французской армии, но в сущности в данном случае Наполеон только определенно формулировал то, что уже делалось повсюду, и грабеж побежденных давно уже являлся нормальным результатом французских побед.




Пишегрю (грав. де-Тош)

Уже в последние годы Директории армия перестала быть тем «вооруженным народом», которым она была в эпоху «всеобщего призыва». Раз война из оборонительной сделалась наступательной, то нельзя было уже требовать от народа поголовного участия в армии и надо было регулировать более точно военную повинность. Этой потребности удовлетворил закон 1798 года, изданный по инициативе генерала Журдана. Воинская повинность в принципе продолжала быть всеобщей, и каждый француз должен был ее отбывать в возрасте от 20 до 25 лет. Призываемые делились на классы по возрасту, и государство сохраняло за собой право призывать к оружию один или несколько классов сразу. Наполеон внес в этот порядок дальнейшие изменения. Не придавая особого значения тому, чтобы служба была непременно всеобщей, и ценя гораздо больше испытанных ветеранов, чем рекрутов-новичков, он ввел систему заместительства (1800 г.), а затем жребий (1804). Благодаря этому, на службу призывался теперь не весь класс данного года, а только те, на кого подал жребий. Кроме того, всякий призываемый мог выставить вместо себя заместителя. Найти заместителей среди отслуживших свой срок солдат было не трудно, и люди обеспеченных классов широко пользовались этим правом, благодаря чему армия опять стала превращаться в армию солдат-профессионалов. Революция уничтожила в армии какие бы то ни было привилегии. Наполеон, сделавшись императором, стал их восстанавливать. Уже в эпоху консульства была учреждена особая консульская гвардия. С установлением империи она превратилась в императорскую гвардию и стала быстро расти в своем числе, к концу царствования она достигала уже 92.000 человек. Гвардия представляла собой отборный корпус, попасть в который считалось особенною честью. Она получала повышенное жалованье и лучшую пищу, чем остальная армия. В дело она вступала обыкновенно только в решительную минуту в качестве резерва и пользовалась привилегией сражаться на глазах самого императора. Состояла она большею частью из старых испытанных солдат — «ворчунов» (grognards), как их звали, которые обожали своего «маленького капрала», и которым Наполеон позволял даже говорить себе «ты». Мы видели уже, что прежний республиканский патриотизм армии давно уже уступил место патриотизму чисто военному. Наполеон старался всеми силами разжигать это чувство в своей армии, прививать ей понятие чисто военной чести, пропитывать ее духом завоевательного шовинизма и приучать к презрению всего нефранцузского. Сам не веря в высокие идеалы, Наполеон старается действовать на слабости человеческие. Он возбуждает соревнование каждой группы, каждого полка, каждого солдата. Он придумывает в качестве награды сначала почетное оружие, а затем создает орден Почетного Легиона, удостоиться которого становится заветной мечтой каждого француза. На первый план теперь повсюду в армии выдвигается стремление выдвинуться, отличиться, поразить своих соперников. Карьера открывается перед каждым воином блестящая. Наполеон привлекает усиленно в свою армию возвращающихся из эмиграции дворян, но эгалитарный принцип остается в силе, и каждый солдат может рассчитывать добраться до верхних ступеней военной иерархии, каждый солдат «носит в своем ранце маршальский жезл». Разве не из низших слоев населения выдвинулись ближайшие соратники императора, блестящая плеяда маршалов и генералов, щедро вознаграждаемых герцогскими титулами и всевозможными почестями. Двое из них попадают даже на престолы (Мюрат и Бернадот) или, как выражались солдаты, «производятся в короли» (passent rois). На ряду с почестями военная слава сулит и богатства. С невероятной щедростью Наполеон раздает своим генералам деньги, земли, пенсии и т. д. Маршал Ней, напр., получает 600.000 фр. годового дохода, Даву — 900.000. Массена и Бертье — свыше миллиона. В вечер битвы при Эйлау каждый из маршалов, приглашенных к ужину с Наполеоном, находит под своей салфеткой билет в 1000 франков. Последний след «республиканского» устройства армии — замещение части офицерских должностей путем выбора — скоро исчез. Все должности замещаются по старшинству или по назначению. Но зато по-прежнему каждому открыта блестящая будущность, стоит только отличиться. И невероятная сказочная карьера самого императора и его ближайших товарищей заставляет кружиться головы и наполняет сердца каким-то ненормальным честолюбием. Армия особенно горда этим чувством равенства, которое всем сулит одинаковою будущность, и в чувстве равенства один из главных движущих ею мотивов. Она исключительно предана своему императору, но она не перестала быть армией демократической. Она не потеряла еще воспоминаний о героическом периоде революционных войн и чувствует себя по-прежнему представительницей идей свободы и равенства. Она не только завоевывает Европу, она разрушает на своем победоносном пути аристократические порядки, устанавливает повсюду бессословный строй и продолжает быть для старой Европы живым воплощением принципов революции. В этом своеобразном завоевательно-демократическом духе кроется одна из главных причин ее непрерывных успехов. Вот несколько любопытных строк из письма, найденного на груди немецкого офицера, убитого в сражении при Йене: «Если бы вопрос заключался только в физической силе, мы скоро оказались бы победителями. Французы малы ростом, тщедушны: один немец сможет одолеть четырех из них. Но в огне они становятся сверхъестественными существами. Ими овладевает неподдающаяся описанию ярость, которой и следа не найти в наших солдатах. Да и что можно сделать с крестьянами, которые находятся под командой дворян и которые делят со своими офицерами опасности, но отнюдь не награды?»




Отечество в опасности. Волонтеры 1792 г. (карт. Couder)

Со времени революции, с возникновением демократической армии установились и новые тактические приемы. Полководцы стали действовать крупными массами, не жалея людей и двигая все свои силы, чтобы нанести один решительный удар. Беспрерывная война и новая тактика приводят к невероятно быстрой убыли в армии, и Наполеон призывает под оружие новые и новые классы рекрутов. С 1806 года обычной нормы призыва ему уже не хватает. Он начинает вопреки принципу жребия призывать тех молодых людей предшествовавших классов, которые не попали в очередь. Кроме того, он призывает под оружие рекрутов следующих годов, т. е. 19 и 18-летних юношей, и удерживает в армии солдат предшествовавших классов, уже выслуживших свой срок. Когда и этих солдат оказывается недостаточно, он добивается от сената разрешения призвать в армию всех лиц, зачисленных в национальную гвардию или потому, что они были единственными сыновьями, или потому, что они были слишком слабы по сложению. Благодаря таким беспрерывным наборам, уклониться от военной службы часто было почти невозможно, и дело доходило до того, что в некоторых деревнях Франции можно было встретить только или стариков, или детей, а кое-где (в окрестностях Лиона, напр.) все сельские работы производились уже женщинами. Но для политики Наполеона после того, как он сделался господином всей Европы, даже и этих контингентов, которые ему беспрерывно поставляла Франция, становится мало. От каждой из стран, присоединенных к Франции или попавших от нее в вассальную зависимость, он требует вспомогательных отрядов. Таким образом в рядах французской армии сражаются значительные отряды швейцарцев, итальянцев, испанцев, ганноверцев, баварцев, саксонцев, поляков, кроатов и иллирийцев и т. д. С 1809 г. французская армия как бы теряет свой национальный облик.

В ней говорят на всевозможных языках, и половину ее, а иногда и больше составляют иностранцы. Высчитано, что за время с 1800 по 1815 г. Наполеон призвал во Франции на военную службу 3.153.000 рекрутов. По меньшей мере такое же число призвал он под оружие в подчиненных его власти иностранных государствах.

При беспрерывных войнах и наборах дух армии невольно подвергается перемене. Солдаты уже не надеются на скорый мир и на возвращение домой. Они знают, что им суждена скорая смерть на поле сражения или в больнице, и они утешаются грабежами и пьянством. Дисциплина начинает быстро падать. Население старается всеми силами избежать военной службы. Наполеон придумывает строгие наказания, которым подвергает не только рекрутов, но даже лиц, помогающих им укрыться, посылает за укрывающимися целые отряды на розыски, но ничто не помогает, и в 1813 г., например, во Франции считают до 80.000 скрывающихся от службы. Не лучше картина и в самой армии. Солдаты предаются грабежу в странах, по которым они проходят, и Наполеон бессилен что бы то ни было сделать, так как первый пример подают его маршалы. В поисках за съестными припасами или за наживой солдаты постоянно покидают свои ряды и занимаются мародерством. В 1807 г. после сражения при Эйлау, например, в армии всего 80.000 чел., годных к бою. Сверх того — 15.000 раненых, 30.000 больных и 30.000 отсталых и мародеров. В 1811 г. в Испании образовываются даже целые отряды мародеров, живущих грабежами населения. Дисциплина настолько расшатывается, что иногда приходится командировать целые отряды для преследования беглецов. В армии начинает чувствоваться вдобавок усталость; особенно среди генералов и офицеров, которые вполне удовлетворены полученными почестями, мечтают о мире и в глубине души проклинают ненасытное властолюбие императора, увлекающее его в новые и новые авантюры. Правда, и в 1811–12 гг. французская армия представляет из себя грозную силу, гордую своими бесчисленными победами и полную преклонения пред гением своего вождя, но это уже не та блестящая армия ветеранов, которая одерживала победы при Аустерлице и Йене. Новая армия состоит на половину из новобранцев, на половину из иностранных отрядов, и не в силах будет вынести тех испытаний, на которые была способна прежняя армия[10 - Портреты маршалов Наполеона будут даны во II т.].

В. Бутенко




Франко-русские войны до 1812 года








I. Первое столкновение России с революцией

Поход Суворова в 1799 году

Заслуж. проф. Воен. Акад. ген. Н. П. Михневича


Политическая обстановка. — Русская армия. — Суворов.


Россия не участвовала в первой коалиции европейских держав против Французской республики. Императрица Екатерина находила, что новый порядок, создавшийся во Франции, не затрагивал интересов России, но после мира при Кампо-Формио самовластие победоносной республики вынудило императрицу отказаться от занятого ею положения и вступить в назревшую тогда в Западной Европе вторую коалицию против Франции. Смерть помешала императрице Екатерине II привести в исполнение это ее намерение.

Император Павел, по вступлении на престол, отказался от участия в коалиции и даже начал искать сближения с Францией, но вскоре должен был изменить свое намерение, так как Франция начала угрожать интересам России в Польше и Турции и стремилась к расширению своих владений, угрожая европейскому равновесию. Кроме того, захватом острова Мальты было нанесено личное оскорбление императору Павлу, как официальному покровителю рыцарского ордена Иоанна Иерусалимского.

У императора Павла постепенно складывалось убеждение, что только силою можно заставить Францию отказаться от способа ее действий, и вследствие этого начались приготовления к войне: в июне 1798 года отправлены две эскадры для содействия Англии, а в июле того же года 20-тысячный корпус Розенберга и обсервационная армия сосредоточены на границе Пруссии.

После захвата французами острова Мальты корпус Розенберга, по соглашению с римским императором, был направлен в Австрию по пути на Краков, Брюн и Кремс. В декабре 1798 года Россия заключила союз с Англией, Турцией и Неаполем, чтобы совместными силами покарать державу, в которой, как выразился император Павел, «развратные правила и буйственное воспаление рассудка» попрали закон Божий и повиновение установленным властям.

Австрия еще колебалась вступить в коалицию, но быстрая расправа Французской республики с Неаполем разрушила мечты Австрии о расширении ее владений в Италии, а ультиматум о выводе в двухнедельный срок из ее пределов корпуса Розенберга, находившегося уже в Кремсе, положили конец ее колебаниям. Франция открыла военные действия, и тогда Австрия примкнула ко второй коалиции.

Все члены коалиции преследовали в предстоявшей войне с Францией определенные материальные цели, и только Россия стремилась «принудить Францию войти в прежние границы и тем восстановить в Европе прочный мир и политическое равновесие».

Предстоящая война имела огромное значение для русской армии, после семилетней войны не появлявшейся на полях сражений средней Европы. В славную Екатерининскую эпоху была произведена в ней большая преобразовательная деятельность на почве истинно русских основ, благодаря работе многих, но особенно Румянцева, Потемкина и Суворова. Русская армия была одета, обучена и воспитана совершенно своеобразно. Выработанные в ней тактические формы и способы ведения боя значительно были выше европейских, где все еще держались, отживших свое время, идей и форм Фридриховской эпохи. Высокий дух, воспитанный на постоянных победах, сознательная дисциплина и смелый почин начальников всех степеней делали из нее страшного противника. Вдобавок, во главе ее появились многие талантливые начальники и в особенности Суворов — высший выразитель русского воинского духа и военного таланта.

Суворов — фанатик военного дела, глубоко его понимавший, мысли которого и до сих пор служат основными при решении важнейших вопросов войны, пользовавшийся нескончаемым обаянием среди войск, был в то же время одним из образованнейших военных людей своего времени. Успех никогда не покидал его на войне, при самых трудных условиях.




А. В. Суворов (портр. Шмидта, лит. Прохорова)

Современный нам австрийский военный писатель Биндер фон-Криглштейн в сочинении «Дух и материя на войне», на основании войны 1799 года, и особенно швейцарского похода, преклоняется перед образованностью Суворова, перед его знанием военного дела, а главное — восторгается его изумительной энергией, преодолевшей все препятствия со стороны противника, со стороны союзников (австрийцев) и со стороны природы; боевую энергию Суворова автор ставит выше энергии Наполеона, проявленной им в его лучших бессмертных образцах военного искусства. Он высказывает: «Мы вполне понимаем то фанатическое почитание, каким до сих пор пользуется память Суворова в рядах русской армии, и мы смело и с полным убеждением признаем в этом величественном отпрыске славянского племени величайшего полководца на ряду с Фридрихом и Наполеоном».

Австрийцы в турецкой войне, действуя рядом с русскими, в сражении при Рымнике увидели, каковы русские войска и каков предводивший ими Суворов. И вот, после многих лет тяжелых испытаний и поражений со стороны высоко воодушевленных войск республиканской Франции, не находя в себе ни энергии ни тех духовных сил, которыми только и можно было сломить вновь появившуюся на европейских полях сражения новую силу, решились обратиться за содействием русских войск и их гениального вождя Суворова. Император Павел согласился на просьбу римского императора, и русские войска, с 70-летним фельдмаршалом Суворовым во главе, совместно с австрийцами должны были вступить в борьбу с французскими войсками в Италии.

Но это была уже не вполне Екатерининская армия. Император Павел — страстный поклонник Фридриховского военного искусства, стремился с корнем вырвать все то, что выработалось в нашей армии в славную эпоху его матери. О воспитании войск, о значении нравственного элемента в войсках было забыто; русскую армию начали истязать по правилам немецкой муштры. Грубость и унижение личности стали обычным явлением. Требовалось только механическое исполнение; всякий личный почин был убит. В деле обучения водворился педантизм, внутреннее содержание угасло; все ушло на внешнюю сторону. «Военные почти все время проводят исключительно на параде», писал наследник Александр Павлович Лагарпу.

Суворов попробовал было протестовать против новых порядков, но был исключен из службы и сослан на житье в с. Кончанское, где продолжал следить за тем, что делается в Европе. Он уже оценил новые боевые формы, которыми республиканские войска побеждали европейские армии, и уже в своем гениальном поучении солдатам говорил: «Есть безбожные, ветреные, сумасбродные французишки, они воюют на немцев и иных колоннами! Если бы нам случилось против них, то надобно нам их бить колоннами же!»

Не пришлось великому полководцу осуществить это на деле: в Италии он вел русские и австрийские войска, обученные по принципам уже отжившей тактики Фридриха Великого, основанной на вытягивании войск в тонкие линии и огне залпами из сомкнутого строя.

И с этими-то деревянными формами старику фельдмаршалу пришлось бороться против войск превосходных по духу, на пересеченной местности северной Италии, где рассыпной строй и колонны французских войск имели громаднейшее превосходство.

Суворов сумел возбудить в своих войсках удивительную энергию и с невероятною смелостью направлял их для атаки противника.

Тот же Биндер фон-Криглштейн, о котором мы упоминали выше, пишет по этому поводу следующее: «Невероятно смело! Да! И в этом заключается величие Суворова. Он чувствовал, или, если угодно, знал, что энергия составляет все на войне, и он довел ее до крайних пределов. В 1799 г. Суворову удалось уравновесить неслыханной энергией невыгоды старой линейной тактики в борьбе с преимуществами элементарного боя французских войск, и что достигается при помощи очень чувствительных жертв. Суворову удалось превосходству французской пехоты с успехом противопоставить старые тактические формы при помощи своей высокой энергии в ведении боя — пример причудливой многосторонности войны. Успехи Суворова способствовали более, чем то обыкновенно думают, сохранению старой линейной тактики даже в то время, когда Суворов почил уже вечным сном».

Отпуская Суворова к армии, император Павел, вопреки своим взглядам и принципам, сказал ему: «Веди войну по-своему, как умеешь». Чтобы не ставить австрийские войска в подчинение русскому генералу, Суворов был зачислен на службу в австрийские войска фельдмаршалом.

Быстро поскакал Суворов в Вену, поторопил русские войска и сам отправился на театр войны, в Верону.

Верона. — Переправа через Адду. — Милан. — Турин.


До прибытия Суворова в Италии произошло следующее: французы выставили на театр войны две армии — в северной Италии, между реками Киезой и Минчио, 50–60.000 Шерера и в Неаполитанских владениях 30–40.000 Макдональда, около 30–40.000 составляли гарнизоны крепостей. Кроме того, в Швейцарии действовала Гельветическая армия Массены в 30–40.000 человек.

Австрийцы, временно под начальством Края, имели 55.000 на реке Эче; вскоре к ним должен был присоединиться Суворов с 30.000 русских войск; гарнизонами в Каринтии и Крайне было 23.000 чел.




Суворов ведет русские войска для борьбы против Франции (карик. 1799 г.)

Корпус Римского-Корсакова 30.000 русских войск направлялся в Швейцарию. Край не намеревался открывать военные действия ранее прибытия русских войск и Суворова, но французы сами перешли в наступление. Они сделали ошибку: вместо того, чтобы сначала соединить обе армии — Шерера и Макдональда, республиканское правительство предписало Шереру немедленно наступать. Шерер двинулся к Эчу несколькими колоннами, но был неожиданно атакован, перешедшим тоже в наступление, генералом Краем. 5 апреля разыгралось сражение при Маньяно, в котором Шерер потерял 8.000 чел. и 18 орудий, а австрийцы — около 6.000 человек.

6 и 7 апреля Шерер отступил за Минчио, а потом и за Олио, усилив гарнизоны Пескиеры и Мантуи. У него оставалось налицо всего 28.000 чел.; за Олио он думал выждать присоединения неаполитанской армии Макдональда.

Австрийцы не преследовали. 15 апреля в Валеджио прибыл Суворов и вступил в командование австро-русскою армией. Отдавши превосходный приказ по армии, в котором объявлялись основные начала тактики Суворова, вместе с тем он приказал русским инструкторам обучать австрийские войска штыковому бою. Это вызвало с их стороны некоторое неудовольствие, но на выражение его не было и времени, так как через 4 дня Суворов начал наступление. На предложение генерал-квартирмейстра Шателера произвести рекогносцировку, Суворов отвечал решительным отказом, говоря, что рекогносцировки служат только для открытия наших собственных намерений: «колонны, штыки, натиск: вот мои рекогносцировки!»

Между тем, угрожаемый обходом с флангов, Шерер отступил за реку Адду и разбросал свои войска 28.000 чел. на 100 верст, от озера Комо до реки По, занявши все переправы.




(Карик. 1799 г.)

19 (8) апреля Суворов двинулся к реке Олио, овладел Брешией, оставил 20.000 с генералом Краем для осады Пескиеры и Мантуи и решил немедленно атаковать противника за рекой Аддой. Вследствие непогоды и испортившихся дорог движение было крайне затруднительно; австрийский генерал Мелас самопроизвольно дал своим войскам на реке Мелле дневку, за что получил выговор Суворова.

Поразила австрийцев и быстрота марша Суворова и его требование «неприятеля везде атаковать». Что это за стратегия? — говорили они, пожимая плечами[11 - Лакош: «den Feind uberall angrciffen». Was ist das tur eine Sirategie?]. Вскоре дело разъяснилось: по-прежнему на реке Адде была бы возня в течение нескольких недель, Суворов решил дело в два дня.

Он сосредоточил 40.000 между Тревилио и Каприно, на прямой дороге к Милану, а к флангам двинул небольшие силы: Багратиона вправо, на Лекко, и Гогенцоллерна влево, на Кремону. 26 (15) Багратион ведет демонстративный бой у Лекко, притягивает туда внимание противника, и хотя в этот день Шерер был замещен новым главнокомандующим генералом Моро, который сделал распоряжение, чтобы сосредоточить войска к Ваприо и Кассано, но не успел в этом, так как за ночь Суворову удалось переправить у с. Джервазио и Бривио три дивизии пехоты и утром атаковать с 24.500 чел. всего 10.500, которых подтянул Моро к месту боя. Французы с большими потерями отступили частью к Милану, частью — к Меленьяно. 28 (17) апреля союзники двинулись к Милану, причем у Вердерио взяли в плен 3.000 отряд Серрюрье.

Урон французов в боях 26, 27 и 28 апреля: убитыми и ранеными 2.500 чел., пленными 5.000 и 27 орудий. Союзники потеряли около 2.000 человек.

Союзники заняли Милан и объявили Цизальпийскую республику упраздненной.

Моро сначала отвел свои войска за реку Тичино, а потом — к Александрии, где на высотах С.-Сальвадоре занял сильную позицию, прикрытую слева рекой По, а с фронта — Танаро и Бормидою. Отсюда он имел сообщение на Асти, к Турину, в Генуезскую Риверу и к Ницце.

Для дальнейшего наступления Суворов должен был оставить в тылу 23.000 войска так как ему не разрешили употребить для этой цели войска генерала Края. 1 мая, после трехдневного отдыха в Милане, Суворов двинулся двумя колоннами на Мецано-Корти и Пиаченцу, в долину реки По. К армии прибыл со вторым эшелоном корпуса Розенберга великий князь Константин Павлович.

Суворов некоторое время продержался у Александрии; его беспокоило отсутствие точных сведений об армии Макдональда; но когда узнал, что Макдональд надолго задержан в средней Италии, он решил движением в глубь Пьемонта и угрозою Турину выманить Моро из сильной позиции под Александрией.




Суворов тащит на веревке пятерых членов Директории (карик. 1799 г.)

16(5)мая Суворов приступил к выполнению этого плана, арьергард его помешал Моро овладеть дорогой на Геную, почему последний и отступил в Ривьеру, где и расположился между Лоано и Сарцано.

Оставив 11.000 для наблюдения за Моро и блокады Тортонской цитадели, Суворов быстро двинулся к Турину и занял его 26 (15) мая; жители открыли ворота города, а французский гарнизон Фиорелли отступил в цитадель. В крепости взято около 400 орудий, 20.000 ружей и множество разных запасов.

В пять недель Суворов завоевал почти всю Ломбардию, прошел более 400 верст, занял столицу Пьемонта и стоял в каких-нибудь 100 верстах от французской границы!

Действия против армии Макдональда. — Сражение на pp. Тидоне и Треббии.


Заняв Турин, Суворов готовил план наступления итальянской армии в Швейцарию, дабы соединенными силами с австрийскими войсками, действовавшими в Швейцарии и на Рейне (Готце, Бельгарде и эрц-герцог Карл), предпринять дальнейшее наступление во Францию. К великому горю Суворова, император Франц отклонил этот план, приказав обеспечить владение Италией занятием всех крепостей. Пришлось стоять в Турине в ожидании исхода бесконечных осад. Это было не в характере Суворова. Даже такой значительной крепости, как Мантуя, он не придавал теперь большого значения; его больше занимали остатки армии Моро и неаполитанская армия Макдональда. В письме к графу Толстому Суворов говорит: «Мантуя — сначала главная моя цель, но драгоценность ее не стоила лучшего потеряния времени кампании, субсистенция ее уменьшилась. Теперь от Нордовой черты приступили тверже к иной, наполнив героями край, пора помышлять о Зюйдовой черте: недорубленный лес опять вырастает». Однако, по настоянию гофкригсрата, пришлось возиться с осадами крепостей.

Выполняя нелепые предписания гофкригсрата, Суворов горько жаловался на его председателя старого систематика барона Тугута, про которого он писал Разумовскому: «Эта старая сова не с ума ли сошла? или вовсе его не имела?» Император Павел был тоже недоволен австрийцами за Суворова, но просил старика фельдмаршала исполнять желания императора Франца.

Пришлось стоять на месте и давать противникам время исправить свое положение, а между тем они окружали его с трех сторон: со стороны Швейцарии, южной Франции и из Ривьеры, да еще из средней Италии ожидалась армия Макдональда, которая могла окончательно перерезать все его сообщения.

Имея всего 114.000 человек, Суворов должен был осаждать крепости, охранять тыл длиною в 400 верст и наблюдать за противником во все стороны. И все это он выполнил в высшей степени искусно и сгруппировал свои войска так, что имел возможность временно задержать противника, откуда бы он ни появился, а затем к любому пункту через несколько дней мог сосредоточить почти две трети своих сил. Это — высочайший образец стратегического искусства, до сих пор не превзойденный никем из полководцев.




Суворов, пожирающий французов (англ. карик. по поводу победы на Треббии)

Между тем французские армии действительно решили соединиться и совокупными силами атаковать Суворова. Макдональд прибыл с армией в Тосканские владения и уговорился с Моро соединиться у Тортоны. Это решение было рискованно, так как Тортона была в руках Суворова. Для выполнения условленного плана Моро отступил в Ривьеру; Суворов хотел немедленно броситься за ним, но одновременно получил донесение о наступлении противника со стороны Швейцарии и южной Франции, что к Моро подвезены морем значительные подкрепления и что войска Макдональда тоже морем перевозятся в Геную. Следовало ожидать наступления Моро или на Турин, или к Александрии, поэтому Суворов занял выжидательное положение у Турина. Только 29 мая (9 июня) выяснилось, что Моро движется к Александрии; тогда Суворов, оставив 8.000 Кайма и 3.000 пьемонтских ополчений для осады Туринской цитадели, на следующий день быстро двигается к Александрии, куда и прибывает 1 (12) июня, сделавши по дурным дорогам в два с половиной дня 100 верст! Здесь он сосредоточил 34.000 человек, но предполагал довести свои силы до 50.000 чел., присоединивши Края, осаждавшего Мантую, которому и послал соответствующее приказание. Но Край приказания не исполнил, так как имел особую, тайную от Суворова, инструкцию от гофкригсрата, исключительно заниматься осадою Мантуи и никуда от нее не удаляться. Это — лучшая характеристика того, насколько связан был в своих распоряжениях Суворов.




А. В. Суворов (с оригинала Крейцингера 1799 г.)

Прибыв к Александрии, Суворов вскоре выяснил, что со стороны Генуи противник, по-видимому, ничего не предпринимает, но что у Модены и Пармы появились сильные колонны неприятеля и 12 (1) июня разбили отряд Кленау. Становилось ясным, что Макдональд перешел Апенины и что в этот момент главная опасность угрожала не со стороны Генуи, а с востока, от Модены.

Суворов решает броситься навстречу Макдональду с 24.000 чел., оставил 14.500 Бельгарда у Александрии, приказав ему выслать сильные авангарды в горы; у Валенцы и Бассиньяно построить предмостные укрепления; крепости Павию и Пиччигетоне вооружить орудиями из Турина. Постройка мостов через Танаро и Бормиду задержала Суворова под Александрией на 2 дня.

15 (4) июня, в 10 ч. вечера быстро двинулись войска навстречу Макдональду, при чем главные силы сделали в сутки 45 верст, а авангард — 60. Утром 17 (6) июня главные силы должны были дойти до Сен-Джиованни, а авангард — до реки Треббии.

Макдональд уже теснил перед собой 6.000 ген. Отта, который накануне (16 — 5 июня) отступил за реку Тидоне. Обе стороны были сильно растянуты в глубину: войска Суворова на 30 верст, а Макдональда почти на 100.

На берегу pp. Тидоне и Треббии 17, 18 и 19 (6, 7 и 8) июня разыгралось сражение, в котором армия Макдональда была разбита.

На этом месте, прославленном за 2.000 лет перед тем победою Ганнибала над завоевателями древнего мира, на этом самом месте суждено было и Суворову победить войска народа, домогавшегося владычества над всей Европой. Здесь столкнулись победоносные воины Рымника, победители Очакова, Измаила, Праги, увенчанные свежими лаврами Италии, с победителями при Лоди, Арколе, Риволи; силы обеих сторон были одинаковы, даже некоторое численное превосходство было на стороне французов; они же превосходили союзников в тактике, более отвечающей характеру местности на поле сражения. Победа на сторону союзников могла склониться только при огромном нравственном превосходстве, которое сумел создать гениальный Суворов.

17 (6) июня Макдональд успел оттеснить Отта до Сен-Джиованни; Суворов, получив об этом донесение, быстро двинулся вперед и около 4 часов дня с передовыми войсками энергично атаковал победоносных французов: сперва кавалерией, а потом и подоспевшей пехотой.

Когда на приказание Суворова атаковать, Багратион доложил фельдмаршалу на ухо, что войска истомлены, много отсталых, в ротах не более 20 рядов, то он сказал, указывая на французские войска:

— Голубчик, атакуй: у него и того меньше!

Неудержимая атака «чудо-богатырей» Суворова дала ему победу. Французы отступили, имея 19.000 чел. против 14.000 союзников.

18 (7) июня в 10 ч. утра войска Суворова тремя колоннами двинулись в долину реки Треббии; правая колонна, в которую входили все русские войска, была сильнее других, здесь возможно было ожидать прибытия подкреплений от армии Моро. Войскам объявлен отзыв «Коллин», в воспоминание одержанной в этот день австрийцами победы. Несмотря на то, что к Макдональду подтянулись еще две его дивизии — Оливье и Монришара, день был нерешительный. Река Треббия разделяла обе армии на ночлеге.

19 (8) июня Суворов успел подтянуть к месту боя 3 батальона и 6 эскадронов; Макдональд подтянул дивизию Ватреня и ожидал прибытия отряда Лапоипа и подкреплений Моро. Опять бой начался с 10 ч. утра, при чем на стороне Макдональда было уже превосходство в силах, и он охватил оба фланга Суворова. Был даже критический момент, когда часть войск Розенберга была окружена.

Прискакал адъютант к Суворову с донесением, что придется отступать. Фельдмаршал в одной рубашке лежал около большого камня и, обратившись к посланному, спросил:

— Можешь свернуть этот камень?

— Не могу, — было ответом. — Ну, и Суворов не может отступать.

Прискакал обожаемый полководец к войскам, и неприятель был опрокинут.




Суворов в Альпах (Картина Сурикова)

В тот же день австрийцы присылали спросить — куда отступать. «В Пиаченцу», т. е. на 5 верст вперед, был ответ Суворова. С большим трудом все атаки французов были отбиты, и войска заночевали на поле сражения. Снова день нерешительный.

Семидесятилетний полководец еле держался на ногах. Несмотря на это, он весело поздравлял собравшихся вечером генералов «с третьей победой» и сказал:

— Завтра дадим четвертый урок Макдональду!

В 5 ч. утра было приказано быть готовым для новой атаки.

Потери сторон за три дня боя были: французов более 14.000 убитых, раненых и пленных, а союзников 6.000 (3.600 русских и 2.400 австрийцев).




А. М. Римский-Корсаков (Пис. Варнек)

Макдональд собрал военный совет, на котором было принято решение отступать, так как запасов нет, потери огромны, многие генералы ранены (Макдональд, Виктор, Руска, Сальм и Оливье); о Лапоипе и Моро сведений нет, в тылу же снова появились отряды союзников — Гогенцоллерна и Кленау.

Ночью началось отступление армии Макдональда, которое было обнаружено союзниками только к утру. Вечером Суворов получил тоже неприятную весть о появлении отрядов Моро у Вогеры и Кастеджио, т. е. у него в тылу.

С утра 20 (9) июня Суворов двинул свои войска двумя колоннами для преследования французов и в два дня проходит 38 верст до реки Арды, уничтожив арьергард Виктора и захватив массу пленных (12.000 с 4 генералами, в числе которых были Оливье и Руска). Затем Суворов бросается назад, против Моро.

Моро, шедший на соединение с Макдональдом, действовал медленно: 20 (9) июня он опрокинул Бельгарда у Кассина-Гросса и, выставив против него заслон, двинулся было к Пиаченце с тем, чтобы выйти в тыл Суворову, но, узнав о разгроме армии Макдональда, поспешил отступить в Ривьеру.

Вся операция против Макдональда продолжалась 11 дней, в течение которых союзная армия сделала 220 верст, вела трехдневный бой против в полтора раза сильнейшего противника и разгромила его, заставив потерять более половины своего состава, 8 знамен, 7 пушек, массу пленных и обозов, и заставила другую неприятельскую армию отказаться от своих боевых задач, едва только приступив к их выполнению. Такие результаты достигнуты гением Суворова и русским штыком!

За победу при Треббии император Павел пожаловал Суворову свой портрет, оправленный в бриллианты, при рескрипте, в котором было сказано: «Портрет мой на груди вашей да проявит всем и каждому признательность государя к великим делам своего подданного — им же прославляется царствование наше».

Действия Суворова против Моро и Жубера. — Победа при Нови.


Остатки армии Макдональда из Тосканы двинулись в Генуезскую Ривьеру, где и примкнули к войскам Моро, составив его правое крыло, под начальством генерала С.-Сира; Макдональд же уехал в Париж.

Суворов хотел наступать против Моро до соединения его с Макдональдом, но венский кабинет слышать не хотел о каком-либо наступлении ранее овладения крепостями. Суворов должен был подчиниться. Более 55.000 чел. были заняты осадами, а остальные, доведенные до 50.000 подкреплениями, прибывшими из Швейцарии и России, должны были прикрывать эти осады от покушений Макдональда, Моро или со стороны Альп.

После побед Суворова крепости быстро сдавались союзникам: 21 (10) июля сдалась Александрия, а 28 (17) — Мантуя.

Французы составили новый план действий: из Швейцарии и южной Франции произвести сильную диверсию, а для спасения Мантуи 50.000 итальянской армии Жубера наступать к Александрии и дать генеральное сражение. Моро получил назначение командовать армией на Рейне, но, по просьбе Жубера, согласился временно оставаться при итальянской армии.

Не зная, что Мантуя уже сдалась, Жубер 9 августа двинулся из Ривьеры и 14 (3) сосредоточил свои войска на высотах у г. Нови, командовавших лагерем Суворова, у которого было 54.000 пехоты и 9.000 кавалерии.

В армии Жубера было около 35.000 чел. Она занимала очень сильную позицию на высотах, покрытых садами и виноградниками, длиною около 6 верст; в центре ее был город Нови. Пути отступления отходили от флангов: от левого на Гави, а от правого, более удобный, по долине реки Скривии.

Достигнув Нови, Жубер узнал о падении Мантуи и присоединении войск генерала Края к Суворову. Следовало отступить, что и высказали генералы на военном совете, но Жубер не мог на это решиться после обещаний, данных в Париже[12 - См. статью «Революция и Бонапарт».]. Отпустив генералов к войскам, он до утра не присылал диспозиции и войска ночевали, совершенно не подготовившись к бою.




Битва при Цюрихе 26 сент. 1799 г. (карт. Bouchot)

Между тем Суворов уже решил утром 15 (4) августа атаковать Жубера. План состоял в том, чтобы, поведя демонстрацию против левого фланга позиции французов, с целью притянуть туда их резервы, с фронта вести задерживающий бой, а окончательный удар в конце произвести на правом фланге позиции противника.

Так сражение и разыгралось. С рассветом Край и Бельгард с 27.000 чел. ведут атаку на левое крыло армии Жубера почти неожиданно; на этот бой прискакивает Жубер и убит; его замещает генерал Моро. Подтянув резервы, французам удается отбить атаку и принудить Края отступить на равнину. Тогда Край просит Багратиона поддержать его, но он необычно медлит. Суворов сообщил своему другу, князю Петру, сущность задуманного им плана сражения: для боя на фронте, который должен был составить второй последующий акт, Суворов предназначал войска Багратиона, Милорадовича и Дерфельдена, которые должны были подобно молоту давать последовательные удары по труднодоступной позиции противника.

Лишь в 9 часу утра Суворов выехал к войскам русского авангарда, велел Багратиону атаковать Нови, Милорадовичу — поддержать Багратиона, Дерфельдену — идти от Ривальты к Нови, а Краю — возобновить атаку на левый фланг противника.

В тылу, в виде общего резерва оставались войска Меласа и Розенберга.

Закипел горячий бой по всей позиции французов. Багратион был отбит, но при поддержке атаки Милорадовича снова повел атаку на Нови и имел уже успех, когда был атакован, прибывшей с правого фланга, свежей дивизией Ватреня и вторично должен был отступать: с прибытием же Дерфельдена был произведен третий удар; французы отступили с равнины, но держались еще на высотах.

Уже 8 часов продолжался бой, а между тем ни один из противников не достиг еще решительного успеха. В ожидании прибытия Меласа, которому Суворов послал приказание спешить к полю сражения, атаки русских прекратились и бой затих по всей линии.




Суворов под ударами Массены изрыгает проглоченных французов, а вместе с ними ордена и медали

В 4 часу пополудни подошел Мелас и Суворов приказал всем войскам одновременно атаковать французов. Снова загорелся упорный бой, на этот раз с полным успехом для союзников; Нови было взято; войска Груши, Периньона и Колли на левом фланге французов были окружены и взяты в плен; остальные войска отступали в страшном беспорядке, прикрываясь частью войск С.-Сира, кое-как удерживавшего натиск союзников на правое крыло. В 8 ч. вечера сражение окончилось.

В сражении при Нови французы потеряли 6.500 убитыми и ранеными, 4.600 пленными и несколько тысяч разбежавшимися. Таким образом была уничтожена половина армии Моро. Союзники потеряли 8.000 чел. убитыми и ранеными. Взято трофеев: 4 знамени, 39 орудий, т. е. вся французская артиллерия, и множество обоза.

Преследование на следующий день производил Розенберг до Гави, а потом оно было приостановлено, так как австрийское комиссариатское управление заявило, что при войсках всего только на 2 дня продовольствия; а мулов и запасов для похода в горы не заготовлено, в Ривьере же найти запасов невозможно. Снова Суворов не может двинуться вперед!

За победу при Нови, император Павел повелел войскам, даже в присутствии государя, отдавать Суворову воинские почести, следуемые по уставу только особе императора.




Переход через С.-Бернард 20 мая 1800 г. (В. Адам)

Сражение при Нови есть необыкновенное творчество гения Суворова: при линейных формах и линейной тактике того времени, он ведет его в духе современной нам глубокой тактики. Заменив глубокую форму построения расположением нескольких частей одна за другою, хотя и построенных в линейных формах, приучив войска к стремительной атаке, он заменяет этим колонны глубокой тактики.

Самое руководство сражением есть высочайший образец искусства, но и оно не в духе линейной тактики. Это было нечто неожиданное, небывалое, почему Суворов был прав, воскликнув в день сражения при Нови: «Уж и будут меня за сегодняшний день бранить тактики!»

Швейцарский поход Суворова.





Жубер

Получив известие, что от М. Женевра и Малого С.-Бернара появились войска армии Шампионнэ, Суворов перешел к Асти. Здесь 27 (16) августа он узнал о новом плане союзников, по которому Суворов должен был увести русские войска из Италии в Швейцарию, соединиться там с корпусом Римского-Корсакова и оттуда, через Франш-Конте, вторгнуться во Францию, имея на флангах австрийские армии: эрцгерцога Карла и итальянскую Меласа.

8 сентября (28 августа) Суворов двинулся к Валенце и Хераско, но получив сведения, что Моро выступил из Ривьеры для деблокады Тортоны, вернулся назад. Моро отступил.

Через три дня цитадель сдалась, и Суворов, в одной колонне, двинулся к Белинцоне.

Римский-Корсаков прибыл в Швейцарию с 27.000 войск в начале августа. Из Вены было дано приказание немедленно вывести оттуда австрийские войска, возложив на русских невыполнимую и опасную задачу: 27.000 войск охранять в горной стране пространство в 200 верст, имея перед собой 80.000-ю армию с талантливым Массеной во главе.

Чтобы облегчить положение русских офицеров, эрц. Карл временно оставил в Швейцарии войска Готце 21.500 ч., да еще против швейцарских проходов в северной Италии стояли отряды Штрауха и Гадвика 12.000 чел. Всего, против 80.000 Массены, у союзников, было 60.500 челов.

Сведений о расположении французов не имелось; Суворов, впрочем, предполагал, что они расположены «в виде запятой, жирная часть которой находится против Римского-Корсакова, а хвост поставлен под удары из Италии через С.-Готард, по сведениям, проходимый для войск». Суворов решил двинуться прямо на С.-Готард и атаковать правый фланг французов, а австрийцев просил занимать их с фронта; потом он намеревался двинуться на соединение с австрийцами к Гларису, и оттуда, по соединении с корпусом Римского-Корсакова, атаковать главные силы французов.

Суворов, не зная местных условий, не рискнул привести свой план в исполнение, не посоветовавшись с австрийскими генералами, Штраухом, Линкеном и Готце, которые уже долгое время находились в Швейцарии и должны были хорошо знать местные условия. Они изменили пункт соединения, избрав, вместо Глариса, Швиц, но не предупредили Суворова, что путь, идущий через С.-Готард, у Альторфа упирается в Фирвальдштедское озеро, и чтобы отсюда попасть в Швиц, нужно идти по западную сторону озера, следуя на Люцерн.




Сражение при Нови, 4 августа 1799 г. (карт. Коцебу)

Суворов одобрил этот план и предполагал 17 сентября (6) подойти к С.-Готарду, а 19 (8) уже атаковать его. Сделав в 6 дней 150 верст, наши войска прибыли 15 (4) сентября в Таверну и принуждены были стоять четыре дня в ожидании мулов для вьючного обоза, которых австрийцы по обыкновению не выставили. Суворов спешил 1.500 казаков и их лошадей обратил под вьюки.




Переход через Панникс (карт. Коцебу)

19 (8) сентября Розенберг двинут в Белинцону, где и оставался до получения приказаний, а через два дня выступил из Таверны к С.-Готарду с главными силами и Суворов. Римскому-Корсакову и Готце послано предложение содействовать ему в его операциях, как сами признают лучшим.

Под проливным дождем и при холодном ветре войска сделали в 3 дня 58 верст до Дацио: Розенберг в это время двинулся через гору Лукманиер к Диссентису и Тавечу в долину верхнего Рейна. Розенберг ночевал на перевале в 8.000 ф., не имея даже хвороста для бивачных огней.

24 (13) сентября Суворов назначил атаку С.-Готарда: с фронта главными силами, а в тыл французам должен был выйти, переваливши еще раз через горы, из долины верхнего Рейна к Урзерну, Розенберг.

Атаковать приходилось по узкой вьючной тропинке, несколько раз пересеченной глубокими обрывистыми оврагами. На вершине перевала был монастырь-приют, а по сторонам тропинки высились крутые, острые скалы, движение по которым считалось невозможным.

Для обороны перевала из дивизии Лекурба была выделена бригада Гюденя в 4.300 ч. Но позиции были таковы, что горсть храбрецов на каждом шагу могла задержать целую армию. Шедший в авангарде Багратион на Айроло сбил противника с двух позиций; он отошел на перевал. Суворов решил атаковать с фронта главными силами, а Багратиона послал в обход левого фланга позиции противника, куда он должен был карабкаться по скале. Два раза суворовские «чудо-богатыри» атаковали французов и оба раза неудачно.

О Розенберге известий не было. К вечеру Суворов повел атаку снова, но в это время показался на вершинах скал Багратион, и противник был сбит. Розенберг тоже выполнил задачу, занял в тылу противника Урзерн, так что французы отступили без дороги в горы.

На утро 25 (14) сентября предстояла не менее трудная задача: в версте от д. Урзерн, дорога, ведущая долиною Рейссы, входит в тоннель длиною около 80 шагов (Урзернская щель), а за ним на 400 шагов тянется по карнизу у подошвы отвесных скал и потом круто поворачивает на мост, в виде арки перекинутый через бушующую водопадом реку (Чортов мост).

Здесь французы заняли позицию, но снова наши смельчаки забрались на скалы, другие бросились в водопад р. Рейссы и с страшными усилиями и потерями сбили противника; разрушенная арка моста была покрыта стволами деревьев, связанными офицерскими шарфами, и переправа была восстановлена.

Во время боя у Чортова моста австрийский отряд Ауфенберга, спустившись с гор, появился в тылу французов у Амштега. Лекурб с главными силами отбросил австрийцев и проложил себе дорогу к Альторфу.

На следующий день 26 (15) сентября с постоянным боем, тесня перед собою противника, Суворов дошел до д. Альторф и здесь увидел то ужасное положение, в которое его поставили австрийские советчики; дороги на Швиц по правому берегу Фирвальдштетского озера не было, а по левому была кружная, но преграждалась Лекурбом. Идти назад или в долину верхнего Рейна — значило отступать и отказаться от принятого плана соединения у Швица. К Швицу вела через гору Росшток тропинка, по которой иногда ходили самые отважные альпийские охотники. По этой-то дороге решился Суворов вести свои войска! Багратион шел в авангарде, Розенберг должен был подбирать вьюки и отбиваться от Лекурба.




Сражение у Чортова моста 14 сентября 1799 г. (карт. Коцебу)

В 5 ч. утра 27 (16) сентября потянулись войска через Росшток в Муттенскую долину. Чем выше они поднимались, тем движение становилось труднее; местами тропинка исчезала на голых скалах и в снегу, покрывавшем вершину хребта. Двое суток длился этот ужасный переход 16 верст. Великий князь Константин Павлович сделал его пешком, наравне с солдатами. Старый фельдмаршал, полубольной, изнуренный, своими остротами и шутками поддерживал упавшие силы солдат. Видя, что они приуныли, он затянул песню: «Что девушке сделалось, что красной приключилося?»

Громкий смех раздался в рядах солдат, все приободрились, и усталости как не бывало.

Прибыв в Муттенскую долину, опоздав всего на два дня против условленного времени, 17 сент., вместо 15, Суворов с ужасом узнал, что 14 и 15 сентября Римский-Корсаков разбит Массеной и отступил к Шафгаузену, что Готце 15-го разбит на р. Линте и отступил за Рейн, разрушив мосты, что Елачич и Линкен тоже отступили. Разведка казаков выяснила, что Клентальская долина и Гларис заняты французами. Жители сообщали, что главные силы Массены сосредоточиваются к Швицу[13 - Ко времени прибытия Суворова в долину Муотты, Римский-Корсаков был на голову разбит Массеной под Цюрихом, в упорном сражении, длившемся два дня, 14 и 15 сентября, а австрийцы одновременно разбиты Сультом на р. Линте. Это блестящее комбинированное нападение Массены, собственно говоря, решило судьбу швейцарской кампании. Она была проиграна союзниками бесповоротно. Стратегический план, вторжения во Францию через Франш-Конте, должен был уже считаться неудавшимся. Республика еще раз избавилась от нашествия, которое, казалось, угрожало ей неминуемо. Титанический подвиг Суворова поэтому не имел уже никакого стратегического значения.Ред.].

Суворов один и окружен! Войска его утомлены и истощены: одежда превратилась в рубище, продовольствия никакого; заряды и патроны на исходе, лошади обезножены и истощены бескормицей.

Суворов решил пробиться, но перед этим утром 29 (18) сентября собрал военный совет, перед которым очертил всю трудность положения, в котором они очутились… «Помощи нам ждать не от кого… Мы на краю гибели… Теперь одна остается надежда на всемогущего Бога да на храбрость и самоотвержение моих войск: Мы русские. С нами Бог!.. Спасите честь России и Государя. Спасите сына нашего Императора!..»

С этими словами фельдмаршал, обливаясь слезами, бросился к ногам великого князя.

Великий князь со слезами поднял Суворова, обнимал и покрывал поцелуями, а Дерфельден, как старший, от лица всех начальников ручался за войска, готовые идти всюду, куда их поведет великий полководец. Суворов оживился и с уверенностью сказал: «Да, мы русские, с помощью Божией мы все одолеем».

Тут же Суворов продиктовал диспозицию, по которой войска должны были выступить в тот же вечер 18 сентября: в авангард Ауфенберг, за ним Багратион и Швейковский, а Розенберг и Ферстер оставались в Муттенской долине, пока главные силы и вьюки перейдут гору Брагель.

Розенбергу, как начальнику арьергарда, приказано было держаться упорно, не подаваться ни шагу назад; гнать же неприятеля не далее Швица.

19 и 20 сентября суворовские «чудо-богатыри» вели бой и в Клентальской и в Муттенской долине; ничто не могло устоять против отчаянной храбрости штыков русских. Победоносные войска Массены два раза бежали под штыками Розенберга до Швица. На 20-е вечером он получил разрешение следовать за армией Суворова в Гларис, где сосредоточились все войска Суворова 23 сентября.

На военном совете в Гларисе решено через Шванден, Эльм и снежный хребет Паникс отойти в долину Рейна, к Планцу. В ночь с 23-го на 24-е вся армия тихо снялась с позиции и двинулась к Эльму. Багратион прикрывал движение и отбил все атаки втрое сильнейшего противника. Посреди страшных лишений особенно тяжел был переход через хребет Паникс. Много людей и до 300 вьюков погибло, сорвавшись в бездну; бывшие при армии орудия пришлось бросить, по невозможности везти их.

Ночь пришлось провести на голом снегу, камнях или прислонившись к скале. От сильной стужи многие солдаты замерзли на вершине горы. К полудню 26 сентября все войска собрались к дер. Паниксу и в тот же день дошли до г. Планца. Здесь только они вышли из опасности и могли спокойно отдохнуть и подкрепиться.

1 октября русские войска достигли Фельдкирха, потом перешли к Аугсбургу, где и простояли всю зиму на квартирах: весной, по приказанию императора Павла, они двинулись обратно в Россию.

За месяц Швейцарского похода армия Суворова потеряла 100 офицеров и 3.700 нижних чинов, т. е. шестую часть армии.




Памятник Суворову в Швейцарии

Швейцарский поход Суворова произвел на современников сильное впечатление. Даже Массена, талантливый его противник, сказал: «Я отдал бы все свои двадцать походов за один Швейцарский поход Суворова!»

Император Павел пожаловал Суворову звание генералиссимуса и в рескрипте от 29 октября писал Суворову: «Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, недоставало вам одного рода славы — преодолеть и самую природу. Но вы и над ней одержали ныне верх».

Швейцарский поход Суворова, хотя и не приведший к желанному концу, представляет высочайший классический образец действий в горной стране. В нем русская армия, под предводительством великого полководца, проявила высочайшую доблесть и способность вести войну при самых тяжелых условиях. Вот почему имя Суворова до сих пор еще живет в преданиях швейцарцев, обратившись в легенду, и на картах Швейцарии путь, по которому шел с армией Суворов в 1799 г., до сих пор обозначается краткой, но много говорящей надписью: «Путь Суворова».

Н. П. Михневич









II. Международная политика России в начале царствования Александра I (до 1807 г.)

Прив. — доц. В. И. Пичета





момент смерти Павла Россия находилась в дружеских отношениях с Францией и в войне с Англией[14 - См. «Павел и Франция».]. Все изменилось с вступлением на престол его сына.

Новое правительство прекрасно понимало, какой вред экономическим интересам страны наносился разрывом с Англией. Поэтому немедленно, по вступлении на престол, Александр I поспешил ликвидировать враждебные отношения с Англией. Спустя два дня после трагического конца Павла, граф Пален писал русскому посланнику в Англии, С. М. Воронцову, что «правительство желает восстановления доброго согласия между обоими государствами и готово содействовать тому всеми средствами, при условии присоединения Англии к морской конвенции, которая не нарушает интересов Англии». Военные действия английского флота, прорвавшегося через Зунд, осада Копенгагена и намерение захватить ревельский порт, задержали ведение переговоров.




12 марта 1801 г. в Петербурге






В записках современников отмечена шумная, неудержимая радость, с которой дворянское общество встретило весть о вступлении на престол Александра I, радость по поводу того, что суровый павловский режим отошел в область прошлого. «Знакомые и незнакомые, встречаясь между собой, поздравляли друг друга, как в праздник Светлого Христова Воскресенья. Казалось, миллионы людей возродились к новой жизни…» «Словно сговорились, все жители столицы утром 12 марта появились в таких костюмах, в таких прическах и с такой упряжью, какие были строжайше запрещены Павлом. Можно было видеть прически „a la Titus“; коса исчезла; длинные панталоны, круглые шляпы, сапоги с ботфортами могли безнаказанно показываться на улицах. Появилась упряжка гуськом. В столице закипели жизнь и движение в противоположность гробовой тишине, господствовавшей так долго». «Появились вновь всякого рода костюмы, кареты мчались во весь опор. Я сама видела, — пишет гр. Головина, — гусарского офицера, скакавшего верхом по тратуару набережной с криком: „Теперь можно делать все, что угодно“».





Русское правительство заявило с. — джемскому кабинету, что переговоры могут возобновиться при условии немедленного ухода флота из территориальных вод. Когда флот удалился, 6 мая последовал указ об отмене распоряжения Павла I о наложении секвестра на английское имущество и эмбарго на суда. Начавшиеся вслед за этим переговоры привели к соглашению, и 5 (17) июня 1801 года между Россией и Англией была заключена конвенция о взаимной дружбе.

Конвенция отвергла основные принципы второго вооруженного нейтралитета. Правда, Англии пришлось отказаться от притязания объявлять гавани состоящими в блокаде для прекращения к ним доступа нейтральных судов, но зато она добилась согласия России на следующие выдвинутые ею статьи: а) нейтральный флаг не прикрывает товара и б) право осмотра торговых судов сохраняется и в том случае, когда они плывут под прикрытием военных кораблей.




Гр. А. И. Морков (Пис. Изабэ)

Конвенция с Англией не могла не вызвать неудовольствия в шведском и датском правительствах, но им в сущности ничего не оставалось, как присоединиться к ней.

Одновременно с переговорами с Англией русское правительство вступило в такого же рода сношения и с Францией. Наполеоновское правительство принципиально желало в данное время мира с Россией и даже заключения с ней союза для совместной борьбы с Англией, но последняя не входила в планы русского правительства, и Наполеону пришлось считаться с этим нежеланием. Когда в Петербург прибыл генерал Дюрок приветствовать Александра I с вступлением на престол, он встретил при дворе весьма сердечный прием. Беседы с государем выяснили точку зрения, которой русское правительство было намерено держаться во внешних сношениях. Россия не стремится к завоеваниям и не намерена вмешиваться во внутренние дела государств: всякий имеет право избрать себе такое правительство, которое ему нравится. В этих словах было кое-что недоговоренное, и уже в инструкции, данной 5 (17) июля 1801 года представителям России в Лондоне, Вене и Берлине, в которой были повторены только что приведенные мысли, между прочим, было сказано: «Мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы, пусть только и в отношении к моей империи руководствуются тем же духом терпимости, каким руководствуюсь я, и мы останемся в самых дружественных отношениях». Эти слова уже составляли в некотором отношении угрозу, и с ней, конечно, приходилось считаться. Международная политика России обсуждалась неоднократно и в заседаниях неофициального комитета: так об этом шла речь в заседании 10 (22) июля 1801 года.

Общий тон был таков, что не следует пока заключать никаких договоров, связанных с выполнением тех или других обязательств, но следует быть искренними в иностранной политике. Впрочем, политика миролюбия исключалась по отношению к Франции — в данном случае приходилось «искать возможности наложить узду на ее властолюбие, не компрометируя, однако, себя». Это уже были слова определенного содержания, идущие немного в разрез с политикой невмешательства и миролюбия. В августовском заседании негласного комитета по существу говорили тоже о принципах международной политики России; правда, у России есть естественные враги — Швеция и Турция, но за слабостью они не могут быть опасны. Зато у нее есть и естественные союзники, которых можно использовать с наибольшей для себя выгодой — это Австрия и Пруссия. По словам Кочубея, «оба государства, постоянно враждебные между собою, будут искать союза с нами для достижения своих видов, и нам остается, соблюдая нейтралитет, отклониться от него в пользу одной из сих держав только лишь тогда, когда того потребуют собственные выгоды».

Вот каких принципиальных взглядов держалось правительство Александра I на задачи внешней политики, когда Россия и Франция вели между собою переговоры об условиях мира.

Переговоры велись долго и в общем малоуспешно. Слишком были различны точки зрения, которых держались оба правительства во время переговоров. Россия не желала вмешиваться во внутренние дела Франции, но поведение французского правительства она считала угрожающим европейскому миру. Поэтому установление мирных отношений России и Франции могло состояться лишь в том случае, если Наполеоном будут приняты статьи, могущие служить к водворению общего мира, а благодаря Люневильскому миру (9 февраля 1801 года) отношения Франции вообще к европейским державам и, в частности, к Германии были очень натянутыми.

Замирение Европы фактически было бы невозможно, пока не были решены вопросы о вознаграждении германских владельцев, вследствие присоединения левого берега Рейна к Франции, и о возвращении Пъемонта сардинскому королю. Точка зрения французского правительства совершенно иная. Правительство Франции настаивало только на заключении мира с Россией, «не задерживая его столь второстепенными соображениями, каковыми должны быть для императора Александра участие, принимаемое им в сардинском царьке». В конце концов русскому представителю Моркову удалось сговориться с Талейраном, и 8 октября н. с. 1801 года был подписан мирный договор с Францией. На основании заключенного договора оба государства обязывались с обоюдного согласия распределить земли, коими будут вознаграждены по Люневильскому трактату князья, потерявшие владения на левом берегу Рейна, устроить дела в Италии, примирить Францию с Турцией, вознаградить короля сардинского, курфюрста баварского, герцога вюртембергского и маркграфа баденского. К этому трактату была присоединена еще и секретная конвенция от 11 октября 1801 года, по которой обе державы обещались употребить все усилия к тому, чтобы водворить общий мир на условиях трактата от 8 октября 1801 года, обещая при этом действовать согласно, убеждениями и силою для блага человечества, спокойствия общего и независимости держав.




А. Б. Куракин

Теоретические условия мирного трактата и секретной конвенции вполне соответствовали планам русского правительства, имевшего полное основание гордиться достигнутым дипломатическим соглашением, благодаря которому водворялось в Европе некоторое политическое равновесие. На самом деле правительство Наполеона и не думало о каких бы то ни было уступках, считая условия мира только соглашением, которое можно и не приводить в исполнение. Это и почувствовал во время хода переговоров представитель России — Морков. Да и некоторая неопределенность условий трактата и конвенции только могла дать повод к нарушению его, а, следовательно, и спокойствия в Европе.

Мирным договором с Францией были недовольны и в России, и в Европе. Английская партия в России находила условия мира несоответствующими достоинству России, считая мир с Францией преждевременным; не были довольны мирным трактатом и в Англии, где рассчитывали на сближение России и Англии против Франции. Английское правительство знало о характере переговоров между Россией и Францией и со своей стороны, не желая остаться изолированным, приступило к переговорам о мире. Нельзя сказать, чтобы министерство Аддингтона, сменившее воинственного Питта, вело переговоры осмотрительно и с должным мужеством отстаивало национальные интересы. Заключенный 15 (27) марта 1802 года Амьенский договор был невыгоден для Англии: ей пришлось сделать значительные уступки Франции, но зато, выговаривая возвращение Египта Турции, Англия выступила посредницей между Францией и Турцией, не допуская возможности заключения между двумя названными державами особого сепаратного соглашения. Это положение английского правительства шло в разрез с планами русского правительства — быть посредником между двумя заинтересованными правительствами. Оно и не скрывало своего раздражения, и отношения его к Англии стали довольно холодными. К тому же Амьенский договор был заключен без участия в нем России, и в его статьях даже не было речи о России. Она упоминается только в той статье мирного трактата, в которой говорится о гарантии со стороны шести держав возвращения Мальты Малтийскому ордену. Поэтому, когда английское правительство, с согласия Наполеона, обратилось к Александру I с просьбою принять под свое покровительство, государь справедливо отказался, а между тем мальтийский вопрос мог стать поводом для нового вооруженного столкновения между Францией и Англией.

Общественное мнение Англии было недовольно условиями Амьенского трактата. По мнению крайних националистов, «Амьенский договор представляет собою прелиминарии смертного приговора Англии». Уступая общественному мнению, правительство не торопилось выполнением статей трактата, удерживая Мальту и не очищая мыса Доброй Надежды и Александрии. Для Англии было крайне важно, чтобы Мальта и другие острова остались в ее руках. Владение островами на Средиземном давало ей возможность удержать за собой господство на море. Франция стремилась к тому же. Вполне понятно поэтому возникшее недоразумение между Францией и Англией из-за Мальты.

Английское правительство, чувствуя близость разрыва с Францией, предложило России союз с Англией в целях «гарантировать обоюдные свои владения против Франции». Русское правительство отнеслось к союзу отрицательно, находя, «что интересы России и Англии столько имеют между собою общего, что и без постановления на бумаге они друг другу союзниками считаться могут».

Поведение Англии естественно раздражало Наполеона. Резкое обращение Наполеона с английским послом Витвортом, неоднократно сделанные резкие заявления — «Мальта или война» — фактически предрешали разрыв дипломатических сношений с Англией.




Бар. А. Я. Будберг

Международное положение осложнялось еще тем, что Наполеон, как и следовало предполагать, не имел никакого желания следовать условиям трактата 8 октября 1801 года. Наполеон нарушил первую статью секретной конвенции, по которой удовлетворение владетелей, потерявших земли, должно производиться с обоюдного согласия России и Франции. Наполеон в распределении вознаграждения обошелся без России, да и сами германские владетельные князья предпочитали подобный образ действий, вступая с Наполеоном в сепаратные соглашения. Правда, пока правительство Александра I не имело прямых причин уклониться в сторону от ранее заявленных принципов международной политики, но поведение Наполеона считалось серьезной угрозой европейскому миру и вызвало вполне законные нарекания России. К тому же между русским и французским правительством возникли недоразумения из-за восточного вопроса. Александр I считал сохранение единства и нераздельности Турции одним из оснований своей политической системы — «стремление поддерживать всеми силами государство, слабость и дурная администрация которого служат драгоценным ручательством безопасности». Между тем Морков сообщал, что Наполеон постоянно заводит разговор о близком распадении Турции, и русскому правительству была поставлена серьезная дилемма — пристать ли к державам, собирающимся совершить международный грабеж, или как-нибудь предотвратить раздел Оттоманской империи. В неофициальном комитете преобладало последнее мнение. Граф Строганов полагал, что пора положить преграду властолюбивым планам Франции, по отношению же к Турции стремиться к тому, чтобы она всегда оставалась в теперешнем положении, и не допускать ей ни усилиться, ни подвергнуться окончательному распадению. Кочубей указывал, что Франция угнетает государства Европы, и это может повести к войне, и тогда России придется стать во главе европейских держав. Так впервые раздались в комитете голоса о близости и своевременности коалиционного выступления держав против Наполеона, а пока русское правительство решительным тоном заявило Наполеону, что император Александр никак не намерен принять участие ни в каком проекте, враждебном Турции. Решительное заявление русского правительства прекратило дальнейшие разговоры о целесообразности раздела Турции, но отношения России и Франции не стали лучше. Нетактичное, резкое, а подчас и совершенно грубое обращение с русским послом, угрозы по адресу русского правительства — все это показало призрачность миролюбивой политики Наполеона и близость разрыва с Россией.

Международное положение дел сильно осложнилось благодаря возникшей войне Англии с Францией. Соотношение сил стало неопределенным. Россия и Австрия не находили своевременным вмешаться в эту борьбу, хотя и относилась к ней сочувственно, считая господство Англии на море менее тягостным, чем преобладание Франции на суше. Сам Александр резко изменил свое отношение к Наполеону, не перестававшему всеми средствами оказывать ему свое внимание. Впрочем, и с Англией отношения несколько обострились. Русское правительство не было довольно действиями английских каперов, захвативших и русские суда, а также блокадой устья Эльбы. Правда, англичане оправдывались необходимостью, но это было грубое нарушение конвенции России с Англией. И политика Англии в Турции считалась подозрительной. Русские дипломаты сообщали, что английский представитель идет во всем в разрез с желаниями русского правительства; англичане предлагали Турции занять Александрию и Египет для защиты страны от Наполеона. Защита Англией поведения турецкого правительства по отношению к христианским народностям тоже была источником охлаждения России и Англии. Однако оно было непродолжительным. Поведение Наполеона становилось слишком вызывающим, и убийство герцога Энгиенского, переполнило чашу терпения и определило необходимость сближения России с Англией и образования новой коалиции против Наполеона. Русское правительство наложило траур при дворе. Высшее общество откровенно заявило о своем нерасположении к Франции, игнорируя на вечерах жену французского посла. Русский поверенный в делах Убри передал Талейрану ноту, в которой выражалась скорбь о судьбе, постигшей герцога Энгиенского, и высказывалась надежда, что первый консул «почувствует необходимость употребить самые действительные средства, чтобы успокоить все правительства относительно только что внушенных им опасений и содействовать прекращению порядка вещей в Европе, слишком тревожного для их безопасности и независимости, на которые они имеют неоспоримое право».

А в ноте, переданной в Регенсбурге германскому сейму, Россия приглашала все немецкие державы протестовать по поводу нарушения неприкосновенности Германии и требовать от французского правительства мер, диктуемых оскорбленным достоинством империи. Одна нота дополняла другую. Правительство Наполеона ответило нотой, определившей дальнейшую линию поведения русского правительства. В ноте указывалось, что русское правительство действует по внушениям неприятелей Франции, указывалось на желание русского правительства образовать коалицию, и что предыдущая политика России — ее стремление об успокоении германских держав на счет их безопасности и независимости — только предлог для образования коалиции. По словам ноты, нарушительницей безопасности держав является собственно Россия тем, что в Дрездене и Риме покровительствует и содержит заговорщиков, употребляющих во зло присвоенные им права и волнующих соседние страны; тем, что русские резиденты хотят распространить покровительство народного права на уроженцев государств, при дворах коих они аккредитованы. Далее указывалось, что Германия и Франция взаимно обязались не давать убежища никому из тех, кои могли бы нарушить спокойствие соседней державы… Мы требуем, чтобы эмигранты, состоящие в русской службе в то время, когда велась война между Россией и Францией, были удалены из тех мест, где они известны своими происками против нашего правительства, а Россия упорно содержит их там. Затем в ноте наносилось личное оскорбление Александру вместе с намеками на некорректные поступки английского правительства (la plainte qu'elle (la Russie) eleve aujourd'hui conduit a demander si lorsque l'Angieterre medita l'assassinat de Paul I-er, on eut en connaissance que les auteurs du complot se trouvaient a une lieue des frontieres on n'eut pas ete empresse de les faire saisir). Нота заканчивалась изъявлением надежды, что русское правительство со временем заметит коварство людей, стремящихся к войне, выгодной только для Англии, а также и угрозой по адресу России: первый консул не искал войны, но всегда готов скорее вести ее, нежели позволить кому-либо оскорбить достоинство Франции. И как он не присваивает себе никакого преобладания и не вмешивается в действия Российского кабинета, то и требует, чтобы в отношении к нему поступали так же. После подобного ответа французского правительства, естественно последовал разрыв дипломатических сношений. Ответная нота Наполеона и провозглашение его императором заставили русское правительство предпринять быстрые решительные шаги к заключению коалиции. Естественными ее членами, кроме России, являлись Австрия, Пруссия и Англия, но достигнуть соглашения было очень трудно. Австрия не желала немедленного разрыва с Наполеоном, находя себя малоподготовленной к войне и боясь захвата со стороны Пруссии ее владений, если она откажется по тем или другим соображениям присоединиться к коалиции. Что касается Пруссии, то, несмотря на Мемельское свидание прусского и русского государей с взаимными уверениями в дружбе и преданности, Пруссия тоже боялась разрыва и не могла предпринять шаг, враждебный Наполеону. Легче было сговориться с Англией. Общие экономические и политические интересы убедительно говорили в пользу забвения всякого рода недоразумений и скорейшего координирования совместных действий. Участие Англии в коалиции было необходимо; она владела флотом и господствовала на море, и, как наиболее богатая страна, она могла субсидировать континентальные державы. Следовало также привлечь к коалиции и Швецию, чтобы обезопасить столицу с этой стороны.




Король и королева прусские, Александр и Константин

Радикальная перемена, происшедшая в направлении русской внешней политики, вызвала отставку государственного канцлера А. Р. Воронцова и передачу Министерства Иностранных дел кн. Адаму Чарторижскому. Он был за скорейшее образование коалиции для борьбы с Наполеоном, считая данный момент наиболее удобным для восстановления польского королевства и в возвращении ему тех областей, которые во время польских разделов отошли к Австрии и Пруссии. По мнению Чарторижского, восстановление польского королевства — одно из главных средств для борьбы с Наполеоном. Противопоставление политике силы и насилия принципа справедливости и законности — вот то знамя, с которым возможно победить Наполеона.

Чарторижский не скрывал трудностей выполнения своего плана. Больше всего он опасался противодействия со стороны Пруссии, война с которой была необходима для удачи его планов. Но Александр как раз по отношению к Пруссии намерен был держаться другой тактики — сближения и постепенного втягивания Фридриха-Вильгельма III в коалицию.

Патриотические замыслы руководителя иностранной политики окончились полной неудачей. Момент, переживаемый Европой, был слишком напряжен, чтобы можно было думать о каких-то отдаленных и неопределенных мечтаниях. Приходилось скорее думать о заключении союзных договоров. Скорее всего удалось это выполнить по отношению к Швеции. 2 января (14) 1806 года договор между Россией и Швецией подписан.




Республиканские шампиньоны

1. Король Пруссии: «Diue comme ca pousse: c'est effrayant».

2. Император русский: «Ca serait bien agreable a manger».

3. Император Австрии: «N'y touchez pas, confrere, c'est veneneux».

Вместе с тем русскому послу в Берлине Алопеусу была сообщена инструкция и проект письма, заключавшего в себе условия секретного оборонительного союза против общего врага. Русское правительство обещало выставить 100-тысячную армию. В проекте подробно перечислялись те обстоятельства, при которых Россия и Пруссия должны были вооружиться и координировать свои действия. Пруссия оставалась глухой к предложениям русского правительства — содействовать благой цели водворению прочного мира и политического равновесия в Европе, отказываясь от заключения оборонительного союза с Россией.

Одновременно велись также переговоры и с Англией, участие которой в коалиции признавалось необходимым. Правда, русские дипломаты довольно оптимистически смотрели на морское могущество Англии и преувеличивали значение моря в борьбе с Наполеоном, но зато Англия могла оказать коалиции серьезную материальную поддержку.




Наполеон и Луиза в Тильзите (R. Eichstaedt)

Для ведения переговоров в Англию специально был послан Новосильцев, снабженный и особыми полномочиями, и инструкцией, отражающей в себе взгляды русского правительства на международное положение Европы в целях ее скорейшего и полного умиротворения. Достижение последнего возможно при условии союза с Англией. Вот почему Новосильцеву, человеку, пользующемуся неограниченной доверенностью государя и знающему все его мысли, «поручалось устроить такой союз между Россией и Англией, который был бы на самом деле полезен и благодетелен». Заключение такого союза вполне возможно, так как Россия и Англия — единственные державы в Европе, интересам которых негде было сталкиваться. Союзные действия России и Англии, в конечном счете, должны привести к крушению политики Наполеона и реставрации прежних государств. При этом, принимая во внимание, что, по общему мнению, политика французов есть дело свободы и благосостояния государств, оба правительства соглашаются в странах, освобожденных от ига Наполеона, «не восстанавливать прежних злоупотреблений и такого положения дел, к которому народы, испытавшие формы независимости, примениться не могут; напротив, надобно постараться упрочить им свободу, установленную на своих настоящих основаниях». Поэтому, Россия и Англия приняли на себя следующие обязательства, выполнение которых было существенно необходимо при восстановлении политического равновесия Европы: а) восстановление и расширение владений сардинского короля, который в то же время должен был даровать либеральную и мудрую конституцию; b) предоставить Швейцарии устроить правительственный порядок, основанный на особенностях страны и на воле народонаселения; с) Голландии организовать правительство, сходное с желаниями и характером народа; d) Франции следовало бы объявить, что война ведется не против нее, а против ее правительства, столько же демократического, сколько и опасного для всей Европы. Ей дается свободный выбор образа правления. Подобная политика должна была повлечь за собою полное умиротворение Европы и утверждение мира на прочных основаниях, для чего необходимо заключить, подобно Вестфальскому, общий договор. Затем, между Россией и Англией необходимо заключить соглашение относительно судьбы Оттоманской империи, так как ее беспорядочное внутреннее состояние постоянно угрожало спокойствию Европы.




Фридрих Вильгельм III

Английское правительство отнеслось в высшей степени сочувственно к теоретическим планам русского правительства. Реализация их должна была укрепить экономическую связь между Россией и Англией и раз навсегда установить господство Англии на море. Но были и пункты разногласия — в особенности в восточном вопросе: тут интересы договаривавшихся держав расходились. Министерство Питта видело в предложениях России относительно Оттоманской империи скрытое желание расширить свою территорию на счет Турции. Это предположение сильно тормозило ход переговоров. В ответ на вопросы Питта относительно Турции, Новосильцев старался отделаться дружеским замечанием, что в Англии слишком подозрительно относятся к русским намерениям относительно Порты. Английское же правительство находило, что в такой критический момент, какой переживала Европа, несколько несвоевременно заниматься планами насчет Турции. Предложение Питта сводилось к следующему: Россия должна устроить коалицию против Наполеона, Англия будет платить деньги. Переговоры с Англией были приведены к желательному концу, и 30 марта (11 апреля) 1805 года был подписан договор России с Англией.

Обе державы постановили принять «самые скорые и действительные меры для образования общего союза европейских держав и для соединения с помянутой целью вооруженных сил, в числе 500 т. человек налицо, независимо от тех, которые будут выставлены Англией, и действовать ими энергически, чтобы побудить французское правительство к согласию на восстановление мира и политического равновесия в Европе». Установление последнего невозможно без очищения Ганновера от французских войск, признания независимости голландской и швейцарской республик, восстановления сардинского короля в Пьемонте, обеспечения неаполитанского королевства и полного очищения Италии со включением острова Эльбы. Английское правительство обязывалось выдавать союзным державам субсидии на каждые 100.000 человек по 1.250.000 ф. стерл. в год. Наконец в договоре обусловливалась возможность заключения мира с Францией не иначе, как с общего согласия всех союзных держав.

Этот союзный трактат в общем соответствовал планам и задачам русского правительства, решившегося на агрессивный путь действий в области внешней политики. При заключении договора, русскому представителю пришлось отказаться только от следующего предложения: русское правительство предлагало занятие Мальты русским гарнизоном, против чего усиленно протестовал Питт. Удержание Мальты необходимо для экономических интересов Англии, в противном случае она потеряет господство на Средиземном море и расстроит свою восточную торговлю.

Русское правительство давно побуждало Австрию к более решительным действиям по отношению к Франции. Австрия под разными предлогами все отказывалась, ссылаясь то на свою неподготовленность для немедленного начала военных действий, то на свое затруднительное материальное положение. В известном смысле, оба довода были справедливы. Опасалась также Австрия и активных действий со стороны Пруссии: без сохранения нейтралитета со стороны последней, Австрия никоим образом не могла присоединиться к коалиции.

Однако положение дел складывалось не в пользу Австрии. Последняя могла опасаться новых решительных действий Наполеона в Италии. В случае успешных его действий исчезала всякая надежда на возможность расширения австрийского владычества в Италии. Непреклонное заявление Англии об удержании за собой острова Мальты и согласие на это русского правительства затрагивали экономические и политические интересы Австрии на востоке. Этим самым австрийскому правительству стала очевидной необходимость скорейшего присоединения к коалиции. Это уже отчасти предрешалось конвенцией от 25 октября (6 ноября) 1804 года, заключенной между Россией и Австрией, по которой Австрия и Россия обязывались в случае каких бы то ни было покушений Франции на независимость Италии выставить 365.000 солдат, причем на долю Австрии приходилось 250.000 чел. Кроме того, русское правительство обязывалось поставить на границах Австрии и Пруссии особый наблюдательный корпус.

Переговоры с французским правительством наглядно показывали, что оно не имело намерения оставить Италию в покое и предоставить ее самой себе. Принятие же французским императором титула короля Италии раскрывало планы его насчет Италии.




Наполеон и Александр на Немане (соврем. гравюра)

Действительно, 4 июня н. с. 1805 г. Генуя присоединилась к французской империи, а Лукка была отдана во владение сестре Наполеона. Медлить дальше с присоединением к коалиции было нельзя, да и опасно было оставить Австрию изолированной от прочих государств. Особой декларацией от 28 июля (9 августа) 1805 года Австрия приступила к союзному договору России с Англией.

Союзные державы стремились втянуть в коалицию и Пруссию для ее полноты, но выполнение этого плана по отношению к ней было очень трудным. Пруссия боялась возобновления борьбы с Наполеоном, предпочитая путем уступок и уклончивых ответов оставаться в мире с Францией. В этом отношении на Фридриха — Вильгельма III не влияли даже письма Александра I, убеждавшего принять короля «самое деятельное участие в славе восстановления политического равновесия Европы». Вмешательство Александра I в шведско-прусский конфликт, конечно, явилось серьезным тормозом к присоединению Пруссии к коалиции в данный момент, тем более, что Наполеон, по вполне понятным политическим соображениям, не стеснялся в разного рода заманчивых обещаниях Пруссии, настаивая на заключении союза с Францией, как более соответствующего прусским интересам, и в качестве компенсации предлагая Пруссии Ганновер. Наполеон указывал, что в случае союза Пруссии с Францией союзники никогда не решатся начать военных действий, и мир таким образом будет обеспечен. При заключении же мира, английских представителей не составит большого труда убедить возвратить Ганновер Пруссии. Со своей стороны, Пруссия должна санкционировать существующий порядок в Италии. Конечно, такого рода заманчивые предложения могли заставить поколебаться правительство, и более твердо державшееся своих принципов в политике. Таким образом, неприсоединение Пруссии к коалиции было обеспечено; но и союз с Францией против коалиции тоже был рискованным шагом со стороны Пруссии, так как ее территория могла бы немедленно стать ареною военных действий со стороны русских войск. Поэтому руководители прусской внешней политики рекомендовали сохранение полного нейтралитета на обе стороны. С другой стороны, в Пруссии была сильна патриотическая партия, во главе с королевой Луизой, считавшая унижением для Пруссии молчаливое примирение с захватами Наполеона. Временно она оставалась в тени, и ее выступлению содействовал сам Наполеон, нарушив нейтралитет Пруссии проведением войск через ее владения. Патриоты подняли голову, указывая на оскорбление, нанесенное Пруссии, и даже извинительное письмо Наполеона не уменьшило негодования, охватившего часть населения. Сторонники союза с Россией считали себя победителями.




Большая охота в честь Александра и Наполеона 6 окт. 1808 г. в Эттерсберге у герц. Саксен-Веймарского (грав. Швердгебурта)

Настроение, охватившее прусское общество, обеспечило Александру I восторженный прием в Берлине, и таким образом дружба двух монархов, заключенная в 1802 году у гроба Фридриха II, была снова возобновлена. Затем в Потсдаме был подписан договор Пруссии с Россией, к которому немедленно присоединилась и Австрия.

Правда, Пруссия не входила в состав коалиции. Она лишь предлагала свое посредничество союзным державам для заключения мира с Францией, при условии оставления за Францией всего того, что ей следовало по Люневильскому миру, за исключением Пьемонта и Нидерландов. В случае же, если предложения, сделанные со стороны Пруссии, будут отвергнуты, Пруссия обещала свое активное участие в коалиции с обязательством выставить 180 т. солдат. Но планы этой коалиции потерпели вскоре полное крушение. Ульм и Аустерлиц показали союзникам, что сладить с Наполеоном не так просто.




Луиза (Richter)

Разбитая Австрия поспешила заключить унизительный для себя Пресбургский мир (26 декабря 1806 года). Отчасти виноват в этом Александр I, не пожелавший последовать совету кн. Чарторижского заключить мир с Францией совместно, с Австрией, чтобы последней были предложены менее стеснительные и унизительные условия. По Пресбургскому миру Австрия уступала Франции Венецию со включением Истрии и Далмации, но без Триеста. Кроме того, Австрия признавала Наполеона королем Италии. Французский император отказывался от всяких феодальных прав в Баварии, Вюртемберге и Бадене. Австрия в пользу Баварии отказывалась от Тироля и Форарльберга. Вюртемберг и Баден получили также значительное приращение своей территории. Бавария присоединяла вольный город Аугсбург, но зато Зальцбург переходил к Австрии. Кюрфюрсты баварский и вюртембергский получили титул королей и принимали на себя обязанность содействовать Франции во всех ее войнах. С своей стороны, Наполеон обязывался оружием поддерживать неприкосновенность их владений. В общем, Австрия потеряла до 3 милл. подданных в Италии и Германии и заплатила до 85 милл. франков.

Пресбургский мир свел Австрию на положение второстепенной державы. Он окончательно лишил Австрию первенствующего положения в Германии. Австрийскому императору пришлось отказаться от титула императора Священно-Римской империи и удовольствоваться только одним титулом императора австрийского, так как вскоре в западной части Германии был образован Рейнский союз, направленный против Австрии и Пруссии. Россия же, хотя и потерпела решительное поражение при Аустерлице, расстроившее ее военную организацию, однако о мире пока и не думала. Новое изменение политической карты Европы и на этот раз произошло без участия Александра.

Наполеон одержал не только дипломатическую победу в Пресбурге. Одновременно с переговорами, происходившими с Австрией, Наполеон поставил ультиматум Гаугвицу, представителю Пруссии, предлагая или немедленный союз с Францией или занятие войсками Силезии. Гаугвиц уступил и 3 (16) декабря в Шенбруне от имени Пруссии заключил оборонительный и союзный договор с Францией. Кроме того, Пруссия уступала Франции герцогство Клевское, маркграфство Аншпахское и княжество Невшательское, но в вознаграждение получила Ганновер. Пруссия должна была санкционировать все перемены, связанные с переменой карты Европы, и гарантировать неприкосновенность Турции[15 - Последнее условие было направлено против России в надежде через Турцию перессорить Пруссию с ее соседкой.].

Прусский король не соглашался на ратификацию договора в том виде, в каком он был заключен в Шенбруне. Король был против оборонительного союза с Францией, да и отдача родовых владений Пруссии взамен Ганновера, принадлежащего Англии, казалась сделкой мало выгодной. Гаугвицу пришлось снова поехать в Париж, где он убедился в полной готовности Франции к войне. По приезде в Берлин, ему пришлось долго убеждать короля дать согласие на ратификацию договора, столь невыгодного для Пруссии. Смерть давнишнего врага Франции — Питта и переход власти к мирно-настроенному Фоксу говорили за необходимость ратификации договора. Последний был ратифицирован, и Пруссии пришлось занять своими войсками Ганновер и удалить в отставку постоянного антагониста Наполеона — Гарденберга, заменив его Гаугвицом.

Союз Пруссии с Францией, конечно, был нарушением Потсдамского трактата и поражением партии патриотов во главе с воинственно-настроенной королевой Луизой. Прусский король первоначально предполагал, что союз с Францией никоим образом не может отразиться на ее отношениях к России, но, конечно, Наполеон был иного мнения и стремился к изоляции России. Вскоре после ратификации договора, по требованию короля, был отозван Алопеус — виновник Потсдамского договора.

Занятие Ганновера прусскими войсками вызвало объявление войны Пруссии со стороны Англии: около 100 прусских кораблей были в блокаде: «Пруссия становится соучастницей бонапартовских притеснений. Нельзя смотреть на такие обмены иначе, как на воровство. Другое дело завоевать, и другое дело овладеть без сопротивления».




Встреча на Немане Наполеона и Александра 23 июня 1807 г. (гравюра Ламо и Мюльбаха)

Аустерлицкое поражение произвело ошеломляющее впечатление на общественное мнение России, в особенности в высшем кругу общества, где без всякого стеснения, открыто порицали поведение государя во время Аустерлицкого сражения, тем более, что создавшиеся политические отношения грозили серьезными последствиями для государства и угрожали его экономическим и политическим интересам. Разгром Австрии и наладившиеся отношения Пруссии и Франции совершенно нарушили систему политического равновесия, которое русское правительство пыталось установить в Европе. Выдвигалась нежелательная возможность для России восстановления Польши и всякого рода осложнений на Ближнем Востоке, так как Наполеон не скрывал своего намерения овладеть восточными берегами Адриатики, стать соседом Турции, чтобы перехватить у англичан их восточные торговые пути.




Луиза, королева прусская

И польский, и восточный вопросы, выдвинутые Наполеоном, конечно, должны были озабочивать в той или другой степени русское правительство. Восстановление Польши — при удачном стечении обстоятельств — могло повлечь за собой потерю Россией всех земель, присоединенных к ней после трех польских разделов. Сближение с Турцией и усиление французского влияния на Балканском полуострове подорвало бы авторитет правительства и его влияние среди славянства. Положение дел было слишком серьезно и щекотливо, и требовало осторожного, но внимательного анализа сложившейся политической конъюнктуры.

В конце января 1806 года Александр предложил Государственному Совету «обсудить положение дел в Европе». По существу — это обсуждение на внешнюю политику России не имело никакого влияния, так как продолжение войны с Наполеоном в принципе было предрешено Александром. Обмен мнений в Государственном Совете по вопросу о ближайшем направлении внешней политики России министр иностранных дел Чарторижский резюмировал следующим образом: 1) Россия не должна опасаться последствий от возмущения Польши, особенно по уходе французов из австрийских владений; 2) Франция приобретением Далмации получила полную возможность изменить отношения между Россией и Турцией и привести в исполнение свои виды на Турцию; 3) для противодействия этому надо быть в союзе с Англией, сохранять доверенность Турции и войти в сношение с славянскими народностями и греками, подвластными Турции; 4) воспрепятствовать Пруссии вступить в тесную связь с Францией и, в случае надобности, предложить ей помощь; 5) принять меры к разузнанию намерений Наполеона относительно России; 6) держать наготове сухопутные и морские силы, чтобы их можно было бы немедленно употребить, особенно в Молдавии и Валахии, в случае движения туда Австрии и в случае войны Франции с Портой. Теоретически Александр согласился с мнением Государственного Совета, и от 12 февраля 1806 года в рескрипте Разумовскому, послу при венском дворе, говорил: «Моя система будет состоять преимущественно в защите моих владений и государств, которые потребуют моей помощи или которых существование будет необходимо для моей безопасности». Последние слова допускали, конечно, самое широкое толкование, и, конечно, имелась здесь в виду соседняя Пруссия, хотя заключение ею союза с Францией стало в это время фактом.




Победитель. Resultat de la journee dite Trois Emprereurs, gagnee par Sa Majeste Napoleon le jour du premier anniversaire de sou couraunement.

Новый руководитель иностранной политики в Пруссии — Гаугвиц, занявший место Гарденберга, противника франко-прусского союза, дал совет своему монарху, Фридриху-Вильгельму, выступить с предложением русскому правительству заключить секретный мир с Францией, так как при этом условии Пруссия развязывала себе руки по отношению к России и ликвидировала установившиеся ненормальные политические отношения между Россией и Пруссией. Прусский король согласился с предложением своего министра и послал в Петербург герцога Брауншвейгского, приехавшего тогда, когда в столице уже знали о ратификации Парижского договора. Герцога встретили очень любезно, но холодно. Ему не давали никаких определенных обещаний, но для русского правительства стала очевидной необходимость заключения мира с Францией, тем более, что и Наполеон тоже был не прочь заключить мир с Россией и Англией. К тому же в том же направлении раздался и авторитетный голос Государственного Совета.




П. Я. Убри (Пис. Крюгер)

Новый руководитель русской иностранной политики, барон А. Л. Будберг, сменивший Чарторижского, был также сторонником возобновления переговоров с Францией, куда еще при его предшественнике был послан Убри с полномочиями, под предлогом облегчения участи русских военнопленных. Одновременно также при помощи Алопеуса и Гарденберга заключили с Пруссией секретный договор, который должен был успокоить Россию и укрепить трактат 1800 года. Гаугвицу не было сообщено об этом секретном договоре. Прусский король в силу нового трактата обязался: 1) что союз Пруссии с Францией не вредит прусско-русскому трактату 1800 года; 2) Пруссия ни в каком случае не соединится с Францией против России; 3) Пруссия совместно с Россией гарантирует независимость и целость Турции, владений Австрийского дома, как они определены Пресбургским договором, северной Германии и Дании. В других статьях Пруссия гарантировала неприкосновенность владений шведского короля и обязывалась употребить все усилия, чтобы французские войска как можно скорее вышли из Пруссии. Обязательства со стороны России были далеко не платонического свойства: 1) правительство обязывалось употреблять постоянно большую часть своих сил на защиту Европы и все свои силы на поддержание независимости и целости государства прусского; 2) продолжать систему бескорыстия относительно всех государств Европы; 3) сохранять в глубокой тайне обязательства, принятые прусским королем. Обязательство русского правительства совпадало с словами рескрипта Разумовскому. Уже в них была предрешена возможность новой войны, так как никто не сомневался, что Франция не замедлит нарушить в той или другой степени парижскую конвенцию.

Французское правительство встретило Убри дружелюбно и довольно скоро вступило с ним в переговоры. Переговоры шли медленным темпом, так как инструкция, которой был снабжен Убри, в некоторых статьях существенно задевала интересы Франции. При ее составлении все внимание России было обращено на отношения Франции к Турции, в целях помешать их сближению. Отсюда идут требования России о восстановлении неаполитанского короля, очищении Далмации и образовании независимых владений между Портой и Италией. Чтобы парализовать парижскую конвенцию Франции с Пруссией, Убри запрещалось подписывать условия, которые бы признавали обмен владений между Францией и Пруссией в ущерб Ганноверскому курфюрству. Договор мог быть заключен только совместно с Англией, а отдельно только в том случае, если он представлял для России какие-нибудь существенные выгоды.

Переговоры велись не особенно успешно. Убри не желал отступать от данной инструкции. Французский уполномоченный считал требования русского правительства оскорбительными для победоносной Франции. В конце концов, Убри пошел на уступки и 8 (20) июля подписал мирный договор. Новый трактат — полная дипломатическая победа Франции. Русский уполномоченный отступил от принципов инструкции и добился только одного — гарантии независимости и целости владений Турции.

Впрочем, договор нуждался в согласии Александра. К моменту возвращения Убри уже была заключена секретная конвенция с Пруссией, и это значительно изменяло политическую конъюнктуру и дало возможность русскому правительству не утвердить договор, подписанный Убри, под предлогом, что условия трактата противоречили данной ему инструкции. И Государственный Совет, «вдохновляемый сознанием народной славы и всем известной высокой честности монарха», приветствовал решение государя.

По поводу несостоявшегося мира с Францией Александром был выпущен манифест, в котором, с одной стороны, выражалась уверенность, что верные его подданные соединят усилия свои с ним, как скоро безопасность России, глас славы и веления наши призовут их действовать в пользу общую, а с другой стороны, объявлялось, что принцип бескорыстия, как основного начала политики Александра, остается по-старому основным стимулом русской внешней политики. «Во всех наших предприятиях, — говорилось в манифесте, — не расширение наших пределов и не тщетной славы преходящих побед мы ищем, но желаем и действуем в утверждение общей безопасности, в охранение наших союзов и в ограждение достоинства империи нашей».

Одновременно Францию постигла неудача и в переговорах с Англией, так как условия, предложенные лорду Ярмуту французскими уполномоченными, были слишком унизительными для национального достоинства Англии, как морской и торговой державы.

Ко времени окончания неудачных переговоров России и Англии с Францией и отношения к последней Пруссии радикально изменились. Политика Наполеона в Германии открыла глаза Фридриху-Вильгельму на действительное отношение Наполеона к Пруссии. Так, во время переговоров с Англией французские уполномоченные предложили вернуть Ганновер английскому королю, не сговорясь предварительно с Гаугвицем и не уведомив даже об этом прусского посла в Париже — Луккезини. Затем Наполеон, пользуясь разгромом Австрии и некоторой нерешительностью России и Англии, приступил к образованию Рейнского союза, в состав которого вошли западные немецкие владения, за исключением Австрии и Пруссии[16 - С образованием Рейнского союза перестала существовать прежняя Германская империя.]. Союз явно был направлен против двух этих государств. Делами союза заведывал сейм в Франкфурте. Помимо этого, при образовании Вестфальского королевства у Пруссии была отнята часть владений. Эта политика Наполеона и заставила Пруссию немедленно готовиться к войне, скрывая по возможности военные приготовления от императора французов. Кроме того, как бы в противовес Рейнскому союзу, Пруссия придумала организовать Северный союз, но в Германии его встретили несочувственно. Второстепенные княжества боялись гегемонии Пруссии и обратились к защите Александра, а вольные города обратились даже к Франции с просьбой о заступничестве. Тогда Наполеон объявил Пруссии, что не допустит насильственного включения в союз того или другого государства.

В связи со всем этим, прусский король, получив от Александра уверение в помощи, послал Наполеону ультиматум, в котором требовал немедленного удаления всех войск из Германии и обязательства не препятствовать образованию Северного союза из всех государств, не вошедших в Рейнский союз.




Ш. Уитворт

Ответом Наполеона на ультиматум был разгром прусской армии при Йене и Ауэрштете и занятие Берлина. Прусский король удалился в Кенигсберг, лишившись почти всех своих владений, так как крепости по Эльбе, Одеру почти без боя сдавались на милость победителя. Разгром Пруссии был полный. Разгром Пруссии обязывал Александра помочь ей не только в силу одних союзнических отношений.

Ослабление Пруссии и чрезмерная близость Наполеона к России были нежелательны для правительства, с точки зрения его взглядов на задачи и цели внешней политики, неоднократно провозглашаемые Александром I. Это и определило возобновление военных действий с Наполеоном, тем более, что и Англия, не желая усиления Франции на севере Европы и закрытия портов для английских кораблей, была готова вступить в коалицию против Наполеона.

Возобновились военные действия. После сражения при Прейсиш-Эйлау, союзники заключили 26 апреля в Бартенштейне новую конвенцию. Пруссия получает свои старые владения или соответствующую компенсацию. Австрии и Англии в случае присоединения к союзу обещано территориальное расширение. Россия не получала ничего, а одной статьей конвенции провозглашалась независимость и целость Порты. Бартенштейнская конвенция не встретила сочувствия в других державах, и таким образом не имела никакого практического значения, хотя Англия и обещала вступить в союз с платой Пруссии определенной военной субсидии.

Поражение русской армии при Фридланде и отсутствие союзников говорило о бесполезности дальнейших военных действий и целесообразности мирных переговоров. К тому же и Наполеон желал того же. Сначала было заключено предварительное перемирие между воюющими сторонами, а затем приступили и к переговорам. С Пруссией перемирие было заключено отдельно.

Мирные переговоры велись, конечно, не при равных условиях. Побежденный Александр не мог быть так настойчив в своих предложениях, как Наполеон.

Во время хода мирных переговоров и Наполеон, и Талейран были очень внимательны к русским уполномоченным, князю Л. Б. Куракину и князю Лобанову-Ростовскому, и довольно скоро соглашались на второстепенные предложения русских уполномоченных. Заключая мир с Александром, Наполеон хотел в его лице приобрести верного союзника, с помощью которого ему, быть может, удастся нанести решительный удар Англии и ее торговому могуществу. Мирный трактат был подписан 7 июля (н. с.) и ратифицирован (9 июля н. с.) 1807 г. Сущность его заключалась в следующем. Наполеон, из уважения к императору всероссийскому и в изъявление своего искреннего желания соединить обе нации узами доверенности и непоколебимой дружбы, возвращал «прусскому королю, союзнику Его Величества, Императора Всероссийского, все завоеванные страны, города и земли». Согласно трактату, прусский король получал только часть прежней территории.

Из польских областей, принадлежащих Пруссии, было составлено Варшавское герцогство и отдано саксонскому королю. Город Данциг объявлялся вольным городом. К России присоединялась Белостокская область. Александр признавал все изменения, произведенные Наполеоном в политической карте Европы. Россия обязывалась заключить перемирие с Портой и очистить Молдавию и Валахию от войск, но турки не могут занимать этих областей до заключения мира между Россией и Турцией. Наконец Александр должен был выступить в качестве посредника между Англией и Францией. Оба императора взаимно ручались за целость своих владений и владений держав, упомянутых в договоре. Кроме того, еще был заключен дополнительный секретный договор. На его основании между Россией и Францией заключался оборонительный и наступательный союз. Оба императора обязывались действовать заодно, на суше и на море, во всякой войне, которую Россия или Франция будут вести против какой-либо державы. Военные действия ведутся по взаимному соглашению и сообща заключается мир. В случае, если Англия откажется от посредничества России, не признает независимости всех морских держав и не возвратит Франции ее колонии, завоеванные Англией с 1805 года, то дипломатические сношения между Россией и Англией должны быть прерваны. К тем же действиям будут приглашены копенгагенский, стокгольмский и лиссабонский дворы. И Россия, и указанные государства запирают гавани для английских кораблей. Таковы основные статьи секретного договора.

Тильзитский мир был большой дипломатической победой Наполеона. Впрочем, при данных обстоятельствах другого нельзя было ожидать. Помимо того, что Россия обязывалась приступить к континентальной системе, столь тяжело отразившейся на наших финансах, разрывался старинный союз с Англией, начиналось восстановление Польши.

Правда, образование великого герцогства Варшавского было сделано с согласия Александра, постоянно мечтавшего о восстановлении Польши, и должно было отчасти удовлетворить Александра, но, по существу, и эта политическая комбинация была вредна для интересов России. Давая согласие на образование Варшавского герцогства, Наполеон имел в виду создать на Висле удобную базу против Александра I, если он отклонится в сторону от тильзитских соглашений и станет на сторону врагов Франции. Наконец измененная Наполеоном карта Европы закреплялась на будущие времена согласием Александра. Всей горечи договора не могло искупить и присоединение к России Белостокской области.

Зато Тильзитский мир развязывал руки правительства по отношению к Швеции. Правительство еще в XVIII веке было намерено присоединить остатки шведской Финляндии к России, но шведская война при Екатерине кончилась ничем: каждая из воюющих сторон сохраняла status quo ante bellum. Сам Наполеон предложил Александру обратить внимание на Швецию и лишением ее Финляндии наказать ее за враждебное отношение к нему. Завоевание Финляндии, по словам Наполеона, должно было служить «вознаграждением за ведение войны… Шведский государь… неприятель географический. Петербург слишком близок к финляндской границе…» Война России с Швецией была тем более в интересах Наполеона, так как, по ее объявлении, последовал бы немедленно разрыв России и Англии. Александр вскоре воспользовался предложением Наполеона.




Наполеон встречает прусскую королеву в Тильзите (рис. Гроссе)

Тильзитский мир поставил Россию с глазу на глаз с Францией. Он ослабил Россию, лишив ее прежнего престижа среди европейских держав и оторвав ее от ее союзников. Никто не сомневался в кратковременности союза с Францией, встреченного в России с большой нелюбовью и принесшего стране немало экономического и финансового расстройства. Его условия определяли дальнейшее направление внешней политики Александра I. В них заключались причины будущей войны, единоборства России и Франции, которое должно было возвратить России прежнее политическое значение.

Вл. Пичета.









III. Походы 1805–07 года

Подполк. В. П. Федорова


1805 год





 риступая к описанию действий[17 - Дипломатические отношения, обусловливавшие военные действия, изображенные в статье, составляют предмет предшествующей статьи В. И. Пичета.] союзников против Наполеона, я считаю необходимым оговориться, что цель статьи: показать первоначальные столкновения русских с французами и их действия против французов, а потому действия австрийцев и французов будут показаны возможно короче, в пределах крайней необходимости.

Численное соотношение армий враждующих сторон было таково: Австрийская армия — 373.435 человек, разделенная на три части под начальством эрцгерцогов Карла, Иоанна и Фердинанда, — номинально, а фактически под начальством генерал — квартирмейстеров Мейера, Цаха и Макка; первая армия была расположена на границе с Италийским королевством, вторая — в Тироле и третья, в Ульме (Бавария); к этой последней армии должна была присоединиться русская армия Кутузова — 50.000 человек и совместно принять на себя удары Наполеона, который вел армию свыше 500 тысяч человек. Сосредоточение армии Кутузова совершено было у Радзивиллова с Высочайшим указанием подчиняться непосредственно императору Францу. Выступление Кутузова в поход состоялось 13 августа 1805 года, при чем ему повелено было идти через Тешен, Брюнн, Крелас и Браунау к Ульму. Начат поход был отлично: войска шли спокойно, по маршруту, радушно встречаемые населением.




Быстрый марш русской армии на помощь Пруссии (Совр. карик.)

Но это продолжалось только до 10 сентября, когда венский двор узнал о быстром наступлении Наполеона к среднему Рейну. Около Тешена Кутузов получил просьбу ускорить марш, воспользовавшись для облегчения движения массою предоставленных подвод. Марш был распоряжен таким образом: половину переходов пехота шла пешком без ранцев и шинелей, сложенных на подводах, а другую половину ехали на подводах; делали в день 45–60 верст; офицеры ехали в почтовых колясках. Кавалерия получала усиленный фураж. Артиллерию везли на подставных лошадях, а наши лошади получали двойную порцию фуража. Однако весь этот форсированный марш оказался бесполезным: Наполеон разбил австрийскую армию и взял Ульм ранее, чем подоспела русская армия, а затем всеми силами обрушился на нее. Дойдя до Браунау, Кутузов остановил армию, заняв Браунау авангардом под начальством Багратиона, и приказал, расставив передовые посты по р. Инну, собрать сведения о неприятеле, в виду полученных им смутных известий о происходивших неблагоприятных операциях под Ульмом. Положительные сведения принесли ему австрийские генералы Кинмейер и граф Ностиц, отрезанные Наполеоном от Ульма; они сообщили ему, что Наполеон взял Ульм 8 октября, Макк сдался на капитуляцию и Наполеон пошел к Мюнхену. Печально оказалось положение русской армии: сосредоточение ее у Браунау еще не закончилось; подходили усиленными маршами последние колонны; солдаты были изнуренные, частью босые; наступившее осеннее ненастное время давало себя знать, — до 6.000 человек больных оставлено было в пути, а между тем надо было предпринимать решительные действия в том или другом направлении против надвигающегося сильнейшего противника. В это время ум и осторожность Кутузова выказаны были во всей силе. Он послал письмо императору Францу с просьбой разрешить передвижение армии к Ламбаху, а оттуда к Линцу или Энсу, смотря по вновь образующимся моментам стратегического расположения противника, и при этом доносил, что так как между Браунау и Веной нет других войск, кроме его армии, то он «без воли Его Величества не обнажит от войск дороги в Вену и не предаст ее во власть французам», а в ожидании ответа и развития предприятий Наполеона он неторопливо приказал вывозить из Браунау больных, австрийские парки и артиллерию, ломать мосты по Инну, оставив на левом берегу наблюдательные отряды. При общем унынии он один был хладнокровен и старался поднять общий дух даже с помощью устраиваемых увеселений. Наполеон также имел сведения о положении союзников; знал, что армия графа Буксгевдена была на марше от Троппау к Ольмюцу, армия Беннигсена у Варшавы, гвардия русская только что выступает из Бреста и Кутузов у Браунау стоит среди разрозненных армий без надежды на скорую помощь, так как против австрийских корпусов в Италии и Тироле Наполеон послал с превосходными силами Ожеро и Нея, и они на выручку к Кутузову не придут, а потому решил разгромить Кутузова, выступив из Мюнхена по направлению к Инну 15 октября, но… Кутузов не дремал! 17 октября он приказал отступить: русским — от Браунау к Ламбаху, Кинмейеру от Зальцбурга, держась на высоте нашего левого фланга, Ностицу — из Пассау к Линцу.

Арьергард был поручен Багратиону, конница в нем — Витгенштейну, артиллерия — Ермолову, между армией и арьергардом резервный отряд — Милорадовичу…




Битва при Маренго 14 июня 1800 г. (В. Адам)

Первая встреча русских войск с французами произошла у Вельса. Противники, не знавшие до того времени поражений, сошлись при следующих обстоятельствах: Мюрат насел на четыре австрийских батальона, шедших между Кутузовым и Кинмейером; запросили помощи; Багратион, стоявший в Ламбахе, послал эскадрон Павлоградских гусар, 6 и 8 егерские полки и роту артиллерии. Пять часов ничего не мог поделать с этим отрядом Мюрат. Егеря наши ходили два раза в штыки. Часть 8 егерского полка, лишившись шефа своего графа Головкина, смертельно раненого, была приведена в беспорядок лишь на несколько минут и вновь устроена графом Тизенгаузеном. Русские потеряли только 152 человека и одно орудие подбитым. С честью выйдя из первого боя с сильнейшим противником, Кутузов велел истребить мосты на Трауне и пошел к Энсу, направив корпус Кинмейера к Штейеру. На марше присоединил к себе отряд графа Ностица, отступавший из Пассау, приказал ему уничтожить мост у Линца (на Дунае) и 23 октября перешел через быструю реку Энс с главными силами у гор. Энса. Арьергард Багратиона сделал весь путь под безуспешным напором кавалерии Мюрата; в последнем усилии Мюрат хотел отрезать Багратиона у моста на Энсе, но спешившийся отряд Павлоградских гусар под командою полковника графа Орурка зажег мост под картечью неприятеля. Перейдя реку, Кутузов с русскими войсками расположился при впадении Энса в Дунай, а австрийцам под главным начальством графа Мерфельда приказал занять оборонительную линию вдоль берега реки и даже построить укрепления, рассчитывая удержаться здесь согласно воле императора Франца, но эта надежда оказалась несбыточной: Наполеон отбросил австрийцев и перешел Энс, — Кутузову пришлось отступать. Он пошел к Амштетену и прибыл туда 24 октября. Неотступно преследовавший Мюрат снова насел на русских у Амштетена. Первый удар был на Багратиона. Дело завязалось жаркое, горячность французов долго разбивалась о стойкость русских, но превосходство сил взяло свое: Багратиону пришлось отступить; тогда Кутузов выдвинул новую силу: отряд Милорадовича — гренадер, которым Милорадович напомнил, как Суворов учил их действовать штыком, и запретил заряжать ружья. Они сошлись грудь с грудью с гренадерами Удино; схватка произошла ожесточеннейшая, бились до истощения сил, раненые спешили в строй после перевязки и, в конце-концов, смяли французов, которые отступили в беспорядке, преследуемые охотниками. Сознавая невозможность держаться против всей силы Наполеона, сколько бы частных боев не было выиграно, Кутузов повел отступление далее: через Мельк к Санкт-Пельтену. У Мелька Мюрат снова ударил на арьергард, шедший уже под начальством Милорадовича. Снова жарко было обоим противникам, но результатом остались довольны обе стороны: русские — тем, что, давши отпор, отступили в порядке, а французы — тем, что подвинулись вперед.




Проводник (Мейссонье)

Наполеон обдумал в это время план: пройдя Мельк, окружит Кутузова и припереть его к Дунаю. Для этого был переправлен немедленно на левый берег Дуная корпус Мортье, чтобы отрезать пути отступления Кутузову. И этот план постигла неудача; не дался Кутузов в руки Наполеону: как только получил сведение о появлении Мортье на левом берегу, тотчас разгадал план Наполеона, повел армию к Кремсу, перешел там Дунай и велел Милорадовичу истребить мост, что и было исполнено под выстрелами французов. Неприятно был поражен Наполеон, лишившись цели своих соображений и увидя в опасности отделенный рекою корпус Мортье. Тотчас остановил он общее наступление, послал Мортье приказание быть осторожнее и подкрепление, которое опоздало: Мортье с трудом удалось пробиться к Дирнштейну.

Действия русских получили справедливую, хотя своеобразную оценку одного из лучших французских генералов — Дюпона: «твердость русских равнялась мужеству французов», пишет он. В течение двух дней после этого боя французы совершенно очистили левый берег Дуная. Кремское сражение дало полную свободу действий Кутузову: ждать Буксгевдена в Кремсе, или спокойно идти ему навстречу, или идти к Вене; кроме того, оно имело огромное нравственное влияние в Европе. Все бывшие от Браунау до Кремса арьергардные дела доказывали, что прошла, наконец, Наполеону пора дешевых побед и он встретил соперников, оставляющих поля битв не по принуждению неприятеля, а по воле своих начальников. Гневу Наполеона от этой первой неудачи его оружия среди блистательного похода не было границ. Спокойно отдыхал Кутузов с своими войсками у Кремса после тяжкой страды непрерывных маршей и битв в течение двух недель и надеялся также спокойно дождаться у Кремса Буксгевдена, принимая во внимание, что для перехода Наполеоновской армии на левый берег Дуная имеется лишь мост против Вены, который австрийцы должны суметь отстоять, но и на этот раз союзники разочаровали Кутузова: мост, подготовленный к взрыву, был взят французами без боя с помощью обмана; к мосту подскакали Мюрат и Ланн, махая белыми платками; начальник отряда князь Ауэрсперг встретил их на мосту; они начали переговоры якобы о перемирии, а в это время приблизились французские колонны и перебежали мост. Дело было испорчено, и Кутузов решил отходить на Брюнн для соединения с Буксгевденом, Наполеон же стремился не допустить этого соединения. Чтобы достичь цели, Кутузову надлежало пройти по Цнаймской дороге до Погорлиц, откуда отступление до Брюнна было уже обеспечено. Это понимал и Наполеон, который направил против Кутузова лучших своих генералов. Кутузов же противопоставил им отряд одного Багратиона, передвинутый из Кремса в Эберсбрунн форсированным маршем ночью по непролазной грязи и к тому же не успевший даже поужинать. Позиция у Эберсбрунна не была признана Багратионом удобной для обороны, почему он перешел к местечку Шенграбен и боем под ним с французами заслужил отряду наименование «дружины героев», ухитрившись в заключение уйти от французов обманом под прикрытием ночи, но в порядке и с трофеями: пленным полковником, 2 офицерами, 50 рядовыми и знаменем французским. Придя к Погорлицу, он соединился с Кутузовым, не надеявшимся уже увидеть его в живых, и вместе пошли к Брюнну, куда прибыли 6 ноября. Здесь присоединились к нему войска бывшего венского гарнизона под командою графа Лихтенштейна, а 8 ноября под Вишау, куда отодвинулся Кутузов, присоединился и корпус Буксгевдена. Наполеон, который занял Брюнн, расположил армию свою на кантонир-квартиры и стал обдумывать дальнейшие действия.




Взятие Вены. Наполеон принимает ключи от Вены (Girodet)

Армии союзников собрались в это время в Ольмюце (70 верст от Брюнна). Здесь были оба союзные императора, которые решили остаться в Ольмюце, чтобы дать заслуженный и необходимый отдых войскам. Кутузов был назначен главнокомандующим над соединенными в Моравии русскими и австрийскими войсками. Во время стоянки подошла гвардия и другие подкрепления, так что образовалась внушительная сила в 82 с половиной тысячи человек, расположенная на крепкой позиции.

Что же думал Наполеон? Несмотря на успехи и занятие Вены, положение его было опасное; увлеченный далеко от Франции в глубину Моравии, он стоял в виду русской армии, показавшей ему на 400-верстном отступлении, каких упорных битв должен он ожидать впереди. Он начал переговоры о мире, но в это время судьба помогла ему: в Ольмюце почувствовался недостаток продовольствия, и военный совет решил подвинуться на два — три перехода вперед. Решение это было противно мнению Кутузова, который говорил, что в этом случае Наполеон перейдет в наступление, а столкновение с ним несвоевременно. Его не послушались и дождались… разгрома под Аустерлицем, где были погребены труды всех предшествовавших действий Кутузова. Передвинувшись вперед до Вишау, союзники не стали ждать нападения Наполеона, а сами ударили на него 17 ноября авангардом Багратиона и принудили французов оставить город. Это авангардное незначительное дело интересно для русской истории лишь тем, что в нем впервые император Александр I находился в огне и в виду Наполеона. 18 ноября союзники подвинулись еще на 12 верст. Между Брюнном и Аустерлицем, роковым пунктом, избрал Наполеон место для сражения. 80.000 человек союзной армии (из них лишь 14.000 австрийцев) стояли против 90.000 человек Наполеона. Размеры статьи не дают возможности поместить подробное, специальное обследование этого замечательного сражения; приходится говорить о нем кратко: союзники были разбиты, но честь русского оружия посрамлена не была. Виновниками поражения указывает история: неумело составленную диспозицию (распоряжения о расположении войск на поле сражения), растянутость позиции, трудность общего руководительства по этому случаю, несвоевременное (слишком раннее) начатие боя. Гений Наполеона использовал все эти недостатки, использовал своевременно полученные сведения об окончательном расположении противника и, начав сражение в 8 часов утра 20 ноября, блистательно завершил его к ночи победою. Действия русских войск кратко и, надо полагать, наиболее справедливо оценены были спустя несколько лет следующими словами Наполеона: «Под Аустерлицем русские оказали более мужества, нежели в других битвах со мною».




Первая раздача ордена Почетного Легиона (Дебре)

21 ноября войска собрались к Чейчу, а оттуда двинулись на Гединг, перешли через Марху и стали у Голича. Начались переговоры о перемирии. Сделано было распоряжение о возвращении русской армии на родину. Пруссия заключила договор с Наполеоном, и Австрия, оставшись беспомощной, заключила Пресбургский мир. Этим было завершено первое столкновение России с Наполеоном на полях брани.

1806 год


Получив прусский ультиматум, Наполеон прибыл в Бамберг, главную квартиру французских войск в Германии, взяв в свои руки руководство кампанией. К сожалению, дух прусского короля был сильнее, чем его армия, давно не работавшая на полях битв, имевшая во главе старых генералов, не подготовленных к борьбе с таким противником и не имевших в руках даже достаточного числа карт театра предстоящих военных действий. Пока стали судить да рядить, Наполеон с обычным его быстрым натиском выдвинулся вперед, отрезал пруссаков от Эльбы и Берлина, разбил у Зальцбурга и Зальцфельда и погнал к Йене. Под Йеной (Наполеоном) и Ауэрштедтом (Даву) были разгромлены в один и тот же день две прусские армии, и французы двинулись победоносно далее. Крепости прусские (Эрфурт и семь других) с гарнизоном в общей сложности до 59.000 человек позорно сдавались без боя. Без боя же был отдан и Берлин.

Уничтожив с такою легкостью Пруссию, Наполеон отправился 13 ноября в Познань. Здесь быстро определил главное складочное место для провианта, снарядов и амуниции, а затем прибыл к армии, сосредоточившейся на Висле, и объявил приказом по армии о начале войны с Россией. — Таким образом, во второй раз стать лицом к лицу с французами и их гениальным вождем пришлось России не при наступательном, а при оборонительном положении, и вместо того, чтобы прогнать Наполеона за Рейн, пришлось помышлять о защите своих границ.




Встреча Наполеона и Франца после Аустерлица (Гро)

В силу Высочайшего повеления Беннигсен перешел 22 октября 1806 года границу у Гродно, к 1 ноября расположился у Остроленки и ожидал указаний короля прусского. Король подчинил ему находящийся на правом берету Вислы единственный уцелевший после разгрома корпус Лестока (14.000 человек) и предложил идти на защиту старой Пруссии. На это Беннигсен вынужден был ответить, что, двинувшись туда, он даст возможность неприятельской колонне, идущей к Варшаве, угрожать границам России, которые он не в праве обнажать от войск, и что он просит разрешения стать при Пултуске, имея на Висле авангарды, и ожидать развития действий Наполеона, а также прибытия свежих войск из России. Разрешено было действовать по усмотрению.

Наполеон двинул вперед свою армию по трем направлениям: на Торк, Плоцк и Варшаву. 14 ноября положено было действительное начало войны атакой французского авангарда на русский при Блонье. Русские уклонились от неравного боя и перешли на правый берег Вислы — в Прагу. За ними последовал прусский гарнизон Варшавы и сжег за собою мост. Два дня только оставался русский авангард в Праге и отошел к Пултуску, куда 20 ноября отступила и вся армия Беннигсена, но, видя, что французы не преследуют, Беннигсен через четыре дня снова выдвинулся к Пултуску, и в это время совершилось важное обстоятельство, много повредившее ходу дел до конца 1806 г.: был назначен главнокомандующим «заграничною» армией фельдмаршал граф Каменский, человек неподготовленный для борьбы с таким противником и притом с полуразрушенным организмом.

Расположение армий, которого Каменский не нарушил, было в это время таково: Беннигсен у Пултуска, граф Буксгевден у Остроленки, Эссен 1-й у Бреста и Лесток у Страсбурга; авангарды: графа Остермана у Чарнова, Барклая-де-Толли у Сохочина и Колозомба и Багговута у Зегрже.

Первое жаркое дело было у Сохочина и Колозомба, где Наполеон решил перейти реку Вкру. Жестоко оборонялись несколько батальонов Барклая, удерживавших нападение нескольких корпусов французских. В то же время граф Остерман у Чарнова неустанно и бесстрашно отбивал пять непрерывных атак сильнейшего противника, добившись, что русские удержались на месте, а Наполеон прекратил бой. Великой чести заслужили русские военачальники обоих этих авангардных боев, так как важные последствия дали геройские их подвиги: удержав французов на переправе более десяти часов, они лишили Наполеона возможности предупредить Беннигсена у Пултуска и отрезать его от переправы через Нарев. Это было 11 декабря 1806 года, а 12 декабря застало русскую армию при таком положении: корпус Беннигсена у Стрегочина, дивизия Дохтурова в Голимине, Тучкова в Макове, Анреп и Эссен у Попова между Наревом и Бугом. Французы, перейдя Вкру и Нарев, спешили занять Пултуск, но он был уже занят отрядом Багговута, который выдержал жаркий бой с авангардом Ланна, но Пултуска не отдал. В это время фельдмаршал Каменский начал маневрирование частями всей армии, чтобы сосредоточить ее у Пултуска. Маневрирование это было так беспорядочно, что донесения о них поставили даже прозорливого Наполеона в недоумение, и он 13 декабря простоял под Насельском с своею гвардией и резервной конницей, ожидая выяснения положения. В ночь с 13 на 14 декабря Каменский вовсе расхворался и, отдав Беннигсену повеление подчиниться графу Буксгевдену, оставил армию. Однако Беннигсен удержал командование в своих руках и 14 декабря принял бой у Пултуска. Этот бой замечателен единодушным действием и взаимоподдержкой всех начальников. Багговут, Барклай, Остерман, Сакен и Беннигсен так горячо и дружно вели дело, что значительно превышавшие числом французы не только не взяли ни пяди у русских, но еще вынуждены были и отступить во мраке морозного декабрьского вечера. Беннигсен воздержался от преследования отходившего Ланна лишь благодаря темноте и вьюге, а на заре 15 числа стал отходить через Рожан к Остроленке. 14 же декабря отряды князя Голицына и Дохтурова, шедшие к Пултуску через Маков и Голимин, выдержали упорнейший бой с маршалами Ожеро и Даву у Голимина; численно малосильные отряды отбивались целый день артиллерийским огнем, а ночью завершили дело рукопашным боем. Благодаря неудачам в этих двух пунктах, разрушились предположения Наполеона, с которыми он двигался на Пултуск: отрезать нашей армии пути отступления в Россию. Мало этого: первые четыре встречи Наполеона с русскими в 1806 году, окончившиеся неудачами для него, оказали сильное нравственное влияние на воевавшие армии.




Колонна в честь Великой Армии в память Аустерлица (в Париже)

После операции Пултуск-Голимин погода совершенно испортилась; все дороги и окрестности утопали в грязи, «пятой стихии» — по определению Наполеона. Никакие боевые действия не были возможны, и русские армии Беннигсена и графа Буксгевдена стали с великим трудом, но тихо и покойно, отходить сначала на Новгрод, а потом на Тыкочин, где и соединились. Наполеон до 18 декабря двигался за ними, а в этот день приостановил все движения и, дав указания по расположению на кантонир-квартиры, сам уехал в Варшаву. Последние дни русской армии были проведены на марше к Йоганнисбургу, «чтобы не пускать неприятеля к нашим границам через северную Пруссию, лишить его в этой области продовольствия и остановить наступательные действия Наполеона».

1807 год


1 января 1807 г. русская армия стояла уже в Бияле, и здесь Беннигсен вступил согласно Высочайшего рескрипта в должность главнокомандующего. Вступление свое он не замедлил ознаменовать объявлением наступательного плана, выработанного им с целью не допустить Наполеона занять Кёнигсберг и Пиллау, обладание которыми давало ему возможность пресечь наше сухопутное сообщение с Данцигом и господствовать над берегом Балтийского моря между этими крепостями: отдельному корпусу Эссена I выступить из Бреста в Брянск и защищать границы России от Бреста до Гродно; армии двинуться в два перехода вперед, — до Ариса, а затем до Рейна, прикрываясь двумя авангардами — Маркова, Барклая-де-Толли и Багговута. Выступление из Биялы совершилось 4 января среди снегов и метелей. Пять дней похода до Бишофштейна прошли незаметно, без стычек с неприятелем, но уже 10 января Беннигсен приблизился к линии расположения французской армии (Гутштат-Алленштейн), и с подходом 11 января к Гейльсбергу, а затем Вормидту, близость эта сказалась. Авангардный отряд под начальством Маркова, пройдя Либистат и следуя к Морунгену, получил сведение, что Морунген занят французами корпуса Бернадота. Не успел Марков подвинуться немного вперед до селения Георгенталь, как Бернадот, желая остановить его, завязал с ним бой. С переменным счастьем шел бой; были шансы, что французы возьмут многолюдством, но в это время Бернадот получил известие, что русские обрушились на Морунген и взяли его. Бернадот помчался туда, но оказалось, что отряд князя Голицына быстро со всем управился: разгромил и разогнал защитников, увез с собою весь обоз, так что у самого Бернадота осталось лишь то платье, которое было на нем. Впрочем, Беннигсен на другой день любезно вернул Бернадоту его личное имущество. 14 января, после Морунгенского дела, Беннигсен, придя в Либистат, сделал новое расписание армии и выступил к Морунгену, желая атаковать Бернадота, но тот уже отступил к Торну. Узнав о наступлении Беннигсена, Наполеон заключил, что он идет к Висле, и решил, не закрывая ему пути, обойти его с флангов, но благоприятствующая судьба отдала в руки русских разъездов курьеров с рассылаемым планом Наполеона.




Раздача орлов Наполеоном (Давида)

Беннигсен приостановил наступательное движение, и Наполеон, полагавший русскую армию на марше к Висле, нашел ее, к удивлению и досаде своей, на позиции у Янкова, готовой отражать его нападение. Наполеон не задумался атаковать русских 22 января, но — увы! — безуспешно: до поздней ночи бросались французы на русские штыки, но ничего не добились, а темной ночью Беннигсен увел армию через Вольсдорф на кёнигсбергскую дорогу, и поднявшийся утром Наполеон снова увидел свои соображения расстроенными. Тяжело досталось русским отступление от Янкова. Идти пришлось по глубокому снегу, узкими дорогами и лесами, прорубая просеки, стоя по пояс в снегу, протаскивая артиллерию и обозы. Наполеон в это время тоже не дремал: на протяжении трехдневного марша наши арьергарды, предводимые Марковым, Багговутом и Барклаем, непрерывно почти отбивались от наседавших французов; только при Гофе, 25 января, удалось Наполеону сломить страшным усилием русские арьергарды, но в это время Беннигсен успел уже устроить армию для боя под Прейсиш-Эйлау.




1806 год (Мейссонье)

Плохо спалось полководцам русскому и французскому в ночь с 26 на 27 января 1807 года: Беннигсен думал, удастся ли ему соединиться с Лестоком и защитить Кёнигсберг? Наполеон волновался от мысли, примут ли русские бой и удастся ли ему разгромить их. Оба не были уверены, «что день грядущий им готовит»…




Въезд Наполеона в Берлин (Дебре)

Тревога Наполеона была не напрасна: сражение в первую половину дня закончилось невиданной в истории рукопашной схваткой; более 20.000 человек с обеих сторон бились беспощадно грудь с грудью, и, в конце концов, русские штыки опрокинули корпус Ожеро и погнали его; несколько знамен было отбито у французов; русские рвались вперед неудержимо: увлекшись погоней, один русский батальон очутился в 100 шагах от Наполеона, спасенного от плена полком старой гвардии и конницы, конвоировавших его; не худшие результаты дал русским и бой второй половины дня, когда все французские отряды, бросаемые на русских Наполеоном, были отбрасываемы и, наконец, совершенно разгромлены артиллерийским огнем. К ночи подоспели к русским и свежие силы — корпус Лестока. С его помощью следовало бы Беннигсену продолжить бой, который, по свидетельству французов, имел бы для Наполеона пагубные последствия, но из-за ночной тьмы он приостановил действия, а на ночном военном совете решили отойти к Кенигсбергу. Эйлаускою битвою Наполеон не приобрел ни малейшей существенной выгоды, потерял знамена, не отбив ни одного, и вынужден был стоять несколько дней на одном месте. Эйлауское сражение было самое упорное и кровопролитное из битв того времени и надолго оставило глубокое впечатление во французах. Девять дней прошло в затишьи. Русская армия в Кенигсберге вполне отдохнула и оправилась, воспользовавшись охотно предлагаемыми услугами плотников, слесарей, портных, а главное — врачей; заменила обувь; пополнила продовольствие. Наполеон же остался под Эйлау в тяжелом раздумьи: твердость русских войск поколебала его; из всех бывших с начала похода дел и сражений он удостоверился в трудности сломить русских, в безнадежности на дешевые победы и начал уже желать прекращения войны. Находясь под Эйлау после сражения, Наполеон предложил Беннигсену заключить перемирие. Беннигсен не согласился и посоветовал королю прусскому не соглашаться на мирные предложения Наполеона. Донес об этом мнении своем и государю. Боевые действия должны были продолжаться. 5 февраля Наполеон отступил через Ландсберг, Мельзан и Вормидт, на левый берег Пассарги и отступил торопливо, что свидетельствовали брошенные обозы, умирающие страдальцы-солдаты без покрова и одежды и издыхавшие лошади. Большая часть французской армии расположена была за Пассаргой с главной квартирой в Остероде, а на правом берегу был оставлен у Гутштата корпус Нея. 17 февраля, когда подморозило и стало легче идти, Беннигсен предпринял наступательный марш Ландсберг-Лаунау и 20 поставил армию свою у Гейльсберга с главной квартирой в Бартенштейне. 2 апреля прибыл сюда и император Александр, а к 14 апреля и король прусский. Здесь они заключили договор, имевший целью «упрочить Европе твердый и общий мир, обеспеченный ручательством всех держав». С наступлением весны и началом военных действий судьба-насмешница перевернула все вверх дном одним ударом, и не только проект союзников предложить Наполеону условия мира остался не продиктованным, но им самим пришлось подчиниться условиям, которые диктовал Наполеон, овладевший всей Пруссией. Это было при следующих обстоятельствах. Во время вынужденного бездействия на одном театре войны Наполеон оперировал, однако, своими войсками на другом: маршал Лефевр взял крепость Данциг, защищаемую смешанным гарнизоном — прусским и русским, при чем последний был в меньшинстве. По отношению к русским и здесь французы не достигли цели: Лефевр хотел, чтобы акт о капитуляции подписал и русский генерал князь Щербатов, но он отказался.




Битва при Эйлау (Гро)




Битва при Фридланде (карт. Вернэ)

Весенние действия на театре войны близ Тильзита между Беннигсеном и Наполеоном едва не начались 1 мая: предположено было атаковать в присутствии государя корпус Нея, слишком выдвинувшегося вперед, но по полученному сведению, которое потом оказалось ложным, что Наполеон со всею армией идет на помощь, атака была отменена, и государь уехал в Тильзит. Затем Беннигсен предполагал дать бой Наполеону у Гутштата, но снова переменил намерение и избрал позиции у Гейльсберга. Во время маневрирования для приведения в исполнение первого плана не обошлось без жестоких стычек: 1) у Альткирха — Багратион и Сакен понудили Нея отступить так поспешно, что брошены были две пушки и его собственный экипаж; 2) у Олшевоборки Витгенштейн опрокинул отряд Клапареда, взял в плен двух офицеров, 28 рядовых и неприятельский лагерь и 3) у Клейненфельда Раевский разбил бригаду Гюо, при чем генерал этот был убит. С 10 часов утра до 11 часов ночи 29 мая снова шел большой, по составу армий, и кровавый бой под Гейльсбергом. Счастье окончательно изменило Наполеону: в большинстве столкновений мелких отрядов армии взяли перевес русские, и общим результатом сражения было то, что Наполеон приказал ударить отбой и отвел свою армию назад за речку Спибах, под ударами преследующих русских. Наполеон приписывал удачу русских хорошему укреплению позиций, а потому на другой день, хотя к нему прибыли свежие силы, он решил не переходить в наступление, а выманить русскую армию с Гейльсбергской позиции. Предпринятые с этою целью передвижения не привели ни к чему, но и под Гейльсбергом Беннигсен не остался: посоветовавшись с цесаревичем Константином Павловичем, Беннигсен решил передвижение в Фридланд, а цесаревич поехал в Тильзит объяснить государю положение дел. Шли форсированным маршем, с одним отдыхом у Шиппенбейля, чтобы предупредить занятие Наполеоном позиций под Фридландом, где предполагалось дать сражение, долженствовавшее по воле судьбы решить исход войны. Если бы переход был совершен не так быстро, то французы опередили бы; и то их небольшой авангардный отряд кавалерии успел занять Фридланд, но был выбит из города после упорной схватки нашим эскадроном. Сражение началось на заре 2 июня. Беннигсен не ожидал, что Наполеон успеет сосредоточить против него всю армию, но это случилось, и сильный перевес в людях и орудиях сыграл свою роль: несмотря на то, что русские дрались, как львы, сражение было проиграно. Беспристрастный очевидец сражения лорд Гутчинсон, бывший при главной квартире Беннигсена, донес английскому правительству: «мне не достает слов описать храбрость русских войск; они победили бы, если бы только одно мужество могло доставить победу». Такая оценка — гордость армии. Беннигсен стал отходить через Велау на Тильзит, оставив Кенигсберг на жертву Наполеону. 6 июня русская армия перешла Неман, и все прусское королевство было во власти Наполеона. Отметить что-либо замечательное на отступательном марше нельзя. Была одна интересная сшибка, где против французской кавалерии, шедшей по пятам, выступили только что прибывшие к армии две башкирские пятисотенные команды и Ставропольский калмыцкий полк, пустившие несколько сот стрел в неприятеля, изумленного невиданным оружием. Перейдя за Прегель, Беннигсен остановился и донес государю о необходимости заключения перемирия. 12 июня ратифицировано было перемирие, а 25 июня был подписан Тильзитский договор о мире.

В. Федоров.




Наполеон, раненый при Регенсбурге в 1809 г. (Готеро)









IV. Великое герцогство Варшавское

И. С. Рябинина


Vous etes Varsoviens…

Этими словами, согласно рассказу министра юстиции в великом герцогстве Варшавском Феликса Лубенского, встретил Наполеон депутацию от всех воеводств прусской Польши, явившуюся к нему с приветствием после решительной его победы над прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III. Депутаты, полагавшие, что Наполеон ошибочно считает их представителями одного только города Варшавы, возразили, что они являются от всей прусской Польши, но император еще раз с ударением повторил: Vous etes Varsoviens[18 - См. Falkowski. Ksiestwo Warszawskie. Т. I. Warszawa. 1906, pag. 5.]. Значение этих слов выяснилось в июле 1807 г., когда из отвоеванных у Пруссии польских земель, доставшихся ей по второму и третьему разделам Речи Посполитой, было образовано новое польское государство со странным названием великого герцогства Варшавского.

Варшавское герцогство — результат сложной дипломатической работы. Оно должно было и удовлетворять видам Наполеона и вознаградить поляков за кровь, пролитую ими под французскими знаменами, и не возбуждать в участницах польским разделов, Австрии и России, тревоги за целость их польских владений.

По Тильзитскому договору от 25 июня (7 июля) 1807 г. на престол вновь образованного великого герцогства Варшавского был возведен саксонский король Фридрих-Август. Новый варшавский герцог был до некоторой степени связан с поляками узами политического родства; еще конституция 3 мая 1791 г. провозглашала его наследником короля Станислава Понятовского, поэтому передача герцогской короны давнишнему польскому избраннику являлась как бы доказательством внимания к пожеланиям польского народа. С другой стороны, Фридрих-Август, в качестве саксонского короля, был членом Рейнского союза государств, образованного Наполеоном под своим протекторатом. Верный союзник французского императора, «малёванный» король, как называют его поляки, не решавшийся считать себя даже императорским наместником, Фридрих-Август вполне удовлетворял требованиям, которые Наполеон предъявлял к главе вновь образованного польского государства. Воля Наполеона была для него священна, и в точном исполнении этой воли он видел исполнение своих обязанностей в отношении польского народа. При его молчаливом согласии новое польское государство постепенно превратилось во французскую префектуру, поставлявшую Франции провиант и «пушечное мясо». Цель, которую поставил себе Наполеон, теперь была им достигнута: созданием Варшавского герцогства он ослабил Пруссию и лишил ее значительной территории, приобрел удобный базис для действий своей армии в случае войны с Россией и Австрией и получил в свое распоряжение военную дорогу, ведшую к самым границам названных держав.




Аллегорическое изображение раздела Польши

Государству, созданному из коренных польских областей, Наполеон дал, чуждо звучавшее в ушах поляков, название Варшавского герцогства. Он тщательно избегал во всех официальных актах слов «поляк» и «польский», дабы рассеять опасения России и Австрии за целость присвоенных ими польских земель и убедить эти державы в том, что образование герцогства отнюдь не служит началом восстановления Польши в ее исторических границах. Давая 22 июля 1807 г. конституцию «населению Варшавы и Великой Польши», Наполеон обязался «согласовать ее со спокойствием соседних государств», т. е. не включать в нее ничего такого, что могло бы служить признанием прав поляков на польские земли, конфискованные этими государствами. До какой степени новое государство утратило свой польский характер, можно судить по следующему факту: в конце 1807 года министр юстиции герцогства, опираясь на акт конституции, в котором Наполеон употребил термин «Великая Польша» (Grande Pologne), внес на рассмотрение самого государственного совета вопрос о законности выражения: «поляк из Варшавского герцогства»…




Фридрих-Август

Конституция, которую получило герцогство, была так же призрачна, как все конституции, данные Наполеоном созданным им государствам; по справедливому замечанию историка великого герцогства Варшавского гр. Фридриха Скарбка, она вводила абсолютизм, прикрытый конституционными формами.

Королю, сосредоточивавшему в своих руках исполнительную власть, принадлежала и законодательная инициатива. Под его председательством состоял государственный совет, вырабатывавший проекты законов, вносимых в сейм; этот совет, составленный из шести министров и четырех референдариев, назначаемых королем, имел лишь совещательное значение; все его постановления требовали утверждения короля. Король назначал не только министров, но и всех светских и духовных сановников. Ему же, как председателю государственного совета, принадлежал высший надзор за судебными местами. Он мог самовольно изменять и дополнять конституцию. Во избежание противоправительственных движений ему было предоставлено право выводить из герцогства в Саксонию часть 30.000 польской армии и заменять ее таким же числом саксонского войска.

Сейм состоял из двух палат: сенаторской и посольской. В первой заседало 6 епископов, 6 воевод и 6 каштелянов, назначаемых королем, но в состав сената, в случае непринятия им предложенного правительством закона, могли быть введены и новые лица; принятый посольской избой закон король мог санкционировать, несмотря на противодействие сената. В посольской избе преобладал шляхетский элемент; из ста членов, ее составлявших, 60 избиралось от шляхты, а 40 от городов и гмин[19 - По конституции 1807 г. все Варшавское герцогство было разделено на 60 поветов и 40 гминных округов. Поветовые собрания, или сеймики, избирали 60 послов от шляхты, а гминные собрания — 40 депутатов от остального населения. Однако в «Список послов и депутатов» на сеймы 1809 и 1811 гг. нередко встречаются среди депутатов шляхетские фамилии, иногда с титулами «ясновельможных».]. Посольская изба, лишенная законодательной инициативы — эта инициатива, как сказано выше, принадлежала королю — не могла в полном своем составе и обсуждать законы. Она лишь избирала на каждую сессию особые комиссии для рассмотрения проектов, составленных государственным советом, и только члены этих комиссий и государственного совета могли произносить в пленарных заседаниях речи в пользу или против данного законопроекта, палата же ограничивалась его принятием и отвержением. В каждый момент она могла быть распущена королем. Этот «немой» сейм собирался каждые два года лишь на 15 дней.




Гр. Фр. Скарбек

Уже отмеченными сторонами — сосредоточением правительственной власти в руках короля и подчинением ему власти законодательной — конституция герцогства живо напоминает свой прототип — французскую конституцию VIII года, вводившую единовластие под республиканскими формами.

Рассматривая административную организацию Варшавского герцогства, мы и в ней замечаем наполеоновский принцип централизации при полном подавлении начал самоуправления. По конституции 1807 г. вновь образованное польское государство было разделено на департаменты (6) и поветы (60), управляемые префектами, назначаемыми королем; король же назначал бургомистров, стоявших во главе городов; в департаментах, поветах и городах находились соответственные советы, члены которых избирались жителями и пользовались совещательным голосом при решении административных вопросов.

В великом герцогстве Варшавском, подчиненном почти неограниченной власти саксонского короля, исполнявшего, в свою очередь, веления французского императора, не могло быть места и для гражданских свобод; действительно, в конституционной хартии 22 июля 1807 г. нет никакого намека ни на предоставление «населению Варшавы и Великой Польши» свободы слова, печати, собраний и союзов, ни на обеспечение за ними личной и имущественной неприкосновенности.




Наполеон Бонапарт (Давида)

В противоположность шляхетской конституции 3 мая 1791 года, конституция 1807 года отличалась всесословным характером. Она признавала всех граждан равными перед законом, допускала мещан к участию в сейме и вводила личную свободу крестьян. Но предоставление крестьянам личной свободы могло бы принести положительные результаты единственно при одновременном улучшении их экономического быта, между тем конституция Варшавского герцогства совершенно не поднимала вопроса о том, кому должны принадлежать земельные участки, обрабатываемые крестьянами. По удачному выражению одного польского писателя, крестьянам Варшавского герцогства была дарована свобода птицы, которую можно согнать с дерева на дерево, с крыши на крышу. Изданные, в дополнение к конституции королевские декреты провели пагубный принцип: «крестьянам — личная свобода, а шляхте — земля»; они предоставили помещику право по истечении годичного срока аренды устранять землепашца с занимаемого им участка, при чем крестьянин, покидавший землю, должен был оставить в пользу помещика инвентарь и посевы. Если помещику было выгодно заменить крестьянскую бедноту предприимчивыми и зажиточными немецкими колонистами, платившими более высокий чинш, то для крестьянина — землепашца, выбитого из своей обычной колеи и не имевшего средств на покупку земли в другом месте, дарованная ему свобода переселения превратилась в свободу стать бесприютным бродягой, а нередко и преступником. Таким образом, землевладельческая шляхта, пользуясь своим преобладанием в сейме, решила крестьянский вопрос в свою собственную пользу, с полным пренебрежением интересам землепашцев — крестьян.




Дарование Наполеоном конституции Великому Герцогству Варшавскому в Дрездене (карт. Бачиарелли 1811 г.) Справа от Наполеона — Талейран и гр. Марэ. Во главе польской депутации Станислав Малохович и др. члены временного правительства.

Провозглашенное конституцией равенство граждан перед законом осталось лишь теорией и по отношению к евреям Варшавского герцогства. Королевские декреты от 17 октября и 19 ноября 1808 года ограничили евреев в пользовании политическими правами и запретили им приобретать сельские недвижимые имущества, а декрет 1809 года лишил их права селиться на некоторых улицах Варшавы.

1 мая 1808 года состоялось торжественное объявление кодекса Наполеона гражданским уложением герцогства. В этот день по улицам Варшавы двигалась окруженная войсками процессия с министром юстиции во главе, несшая на пышной подушке, словно святыню, богато переплетенный экземпляр нового кодекса. По свидетельству гр. Скарбка, поляки видели в этом торжестве лишь «обряд погребения своих родных установлений». Наполеоновский кодекс, несмотря на его многочисленные положительные стороны, был чужд духу польского народа. Его демократические начала противоречили аристократическим преданиям поляков, а правила, провозглашавшие брак простым гражданским договором, допускавшие развод и устранявшие церковные обрядности при рождении и погребении, оскорбляли религиозные чувства населения.

Но если Наполеон питал мало доверия к общественным силам польского народа, если он не допускал его к самостоятельности и самодеятельности и отмерял ему свободу лишь в тех границах, какие согласовались с видами Франции, то, с другой стороны, он далек был от намерения продолжать в землях, входивших в состав Варшавского герцогства, политику прусского правительства. Эта политика тогда, как и поныне, была направлена к истреблению польской национальности и насаждению в польских провинциях германизма. Для Наполеона же было ясно, что новое польское государство может принести ему действительную пользу лишь в том случае, если его население будет искренно предано Франции, если создатель герцогства будет окружен ореолом воскресителя польского народа. Поэтому ни в одном постановлении конституции 1807 г. нельзя заметить стремления денационализировать польское племя. Стране, стонавшей под игом прусской бюрократии, лишенной родной речи в правительственных учреждениях, в судах и в преподавании и обреченной на полное онемечение, Наполеон возвратил ее администрацию, школы и суды. Статьи 83 и 84 конституции гласили: «Никто не имеет права занимать духовные, гражданские и судебные должности, если он не гражданин Варшавского герцогства. Все правительственные, законодательные и судебные акты будут издаваться на национальном языке». Образованная в 1807 г. под председательством Станислава Потоцкого эдукационная палата (izba edukacyjna) в течение короткого времени покрыла страну сетью средних и низших школ, воспитывавших юношество согласно традициям польского народа; она ввела преподавание на польском языке и, сохранив некоторые благие нововведения пруссаков, реформировала те училища, которые в эпоху прусского господства были открыты исключительно с политическими целями онемечения страны.




Гугон Коллонтай (портр. Pfeifra)

Как отнеслись поляки к учреждению Варшавского герцогства и к дарованной ему конституции? Их заветной мечтой со времени последнего раздела Речи Посполитой было восстановление польского государства в его исторических границах, возвращение Польше утраченной ею независимости. Бессильные сами по себе, они обращали свои взоры на победоносную Францию, объявившую войну «за освобождение всех народов», и на ее гениального вождя, открыто признававшего разделы Польши актом величайшей несправедливости. Они стремились оказать Франции поддержку в ее борьбе с европейскими державами, рассчитывая впоследствии при ее помощи завоевать свободу для собственной родины. Эта надежда поддерживала и польских легионеров, сражавшихся под знаменами Наполеона Бонапарта в 1797–1801 гг., и организованную по его призыву в 1806 г. польскую армию, мужественно боровшуюся рядом с французами при Пултуске, Прейсиш-Эйлау и Фридланде. И хотя услуги, оказанные поляками Франции, не были особенно существенны, но образование незначительного герцогства, насчитывавшего лишь 2.400.000 жителей, являлось вознаграждением, не соответствовавшим даже этим небольшим услугам. Это признавал сам Наполеон. Представившейся ему польской депутации он указывал на подозрительность соседей, стеснявших его при решении польского вопроса. Но сложная дипломатическая работа, произведенная в 1807 г. в Тильзите, недоступна была пониманию широких слоев польского общества: оно не отдавало себе отчета в планах французского императора, искавшего в то время сближения с Александром I и не желавшего раздражать последнего восстановлением польского государства; оно не проводило границы между возможным и невозможным, но оно видело, что Наполеон, разгромивший на голову исконного врага Польши — Пруссию, нанесший чувствительное поражение России и имевший, казалось, возможность диктовать в Тильзите свои условия, согласился на сохранение за прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III польских земель, доставшихся ему по первому разделу; что он распространил свою континентальную систему на «великую житницу Польши» — Гданск, торговавший почти исключительно с Англией, и этим вызвал обесценивание всех польских продуктов и вздорожание заграничных фабричных изделий; что из отвоеванных у Пруссии польских областей он сделал подарок Александру I в виде Белостокской области, желая этим наглядно убедить своего нового союзника в отсутствии намерения восстановить прежнее польское государство.




Ю. Немцевич (с медал. Давида)

Эта частица некогда могущественной Польши, получившая обидное для поляков название Варшавского герцогства и превращенная в самодержавную монархию, напоминавшую прежний строй Речи Посполитой лишь приятно звучавшими польскими терминами: посол, сейм, сеймики, не могла не вызвать горького разочарования в поляках, которые еще в 1796 г. просили Бонапарта позволить им разделить с ним опасности, «дабы увенчать его новыми лаврами и к титулам, которые он приобрел, добавить название отца угнетенных»[20 - Из письма Мих. Огинского к Наполеону Бонапарту от 10 авг. 1796 г. из Константинополя. Приведено у Корзона: «Kosciuszko» Wyd. 2-ie, Krakow — Warsz., pag. 497–498.]. Иронически относясь к своему новому государству, поляки говорили, что у них «герцогство Варшавское, монета прусская, войско польское, король саксонский, а кодекс французский». Но, сознавая свою полную зависимость от Наполеона, они заглушали в себе это естественное чувство недовольства. «Как высшие классы польского общества, так и низшие, как те, которые всегда руководствуются рассудком, так и те, которые в политике поддаются одному только чувству, были прикованы к Наполеону, — говорит польский писатель Юлиуш Фальковский, — тем, что все одинаково понимали, что судьбы той частицы Польши, которая составляла Варшавское герцогство, и в которой билось сердце всего народа, роковым образом связаны с судьбой великого завоевателя, связаны более сильно, чем судьба самой Франции, так как Франция могла существовать без него, а Варшавское герцогство им только жило и в случае его падения было обречено на возвращение в могилу разделов»[21 - Falkowski, op. cit., 1. I, pag. 68.].

Наиболее заслуженные политические и общественные польские деятели старались укрепить в гражданах нового государства веру в Наполеона и возбудить надежду на лучшее будущее. По мере приближения первого сейма стало появляться большое количество трактатов и статей, содержавших всевозможные советы гражданам, предостережения, практические наблюдения и т. п.; всякий, находивший свою мысль полезной для страны, спешил сделать ее общественным достоянием, дабы внести посильную лепту в великое дело устроения вновь возвращенной частицы своей родины. Знаменитый публицист Гугон Коллонтай уже больным стариком издал брошюру под заглавием «Наблюдения над теперешним положением той части польской земли, которую со времени Тильзитского мира стали называть Варшавским герцогством» со знаменательным эпиграфом: «Nil desperandum»; в этой брошюре Коллонтай доказывал, что Варшавское герцогство не может долго оставаться в союзе с Саксонией, но что оно или будет присоединено к какому-нибудь другому государству или послужит началом восстановления прежней Польши; не решаясь категорически высказываться в пользу последнего мнения, он находил все-таки, что Франция, проявлявшая много заботы по отношению к герцогству, делала это не за тем, чтобы впоследствии вновь отдать эту страну под ярмо прусского короля; как бы то ни было, — говорил Коллонтай, — «у нас не было земли, которую нам позволено было бы называть своею, ныне же мы получаем ее из рук великого Наполеона…; докажем сначала на этой частице земли, что мы достойны быть великим народом, и тогда у нас будет право доискиваться намерений этого великого человека и судить обо всем его творении». Юлиан Немцевич, общественный деятель, поэт и историк, призванный после установления герцогства на родину из Сев. — Ам. Соединенных Штатов и занявший пост секретаря сената и члена эдукационной палаты, написал «Предостережение для земляков на 1809 год»; он дает здесь полякам практические советы и старается примирить их с конституцией герцогства; доказывая ее благотворное значение для Польши, Немцевич заходит так далеко, что признает спасительными даже те постановления, которые лишали послов права произносить в палате речи, так как «эти бурные прения были полезны только велеречивым интриганам и лицам, состоявшим на жаловании у иностранных дворов и местных можновладцев». Отметим еще небольшой труд по статистике Польши Станислава Сташица, в котором этот патриарх польской демократии признает, что с образованием герцогства поляки «получили почву для вооружения и сплочения сил»; «весь народ, — говорит Сташиц, — должен действовать легальными и нелегальными, явными и скрытыми способами, чтобы в худшем случае сохранить если не все свое существо в целом, то, по крайней мере, народность, законы и учреждения».




Станислав Сташиц

Под влиянием этих увещаний стала воскресать поколебавшаяся посла Тильзитского мира вера поляков в Наполеона. Популярный король Фридрих-Август и призванные им к кормилу правления министры, преимущественно участники четырехлетнего сейма и восстания Костюшки, с большим рвением занялись устройством нового герцогства. Им предстояла трудная и сложная задача. На маленькую страну, разоренную недавними переходами французских войск и лишившуюся лучших национальных имений, которые Наполеон пожаловал своим маршалам и генералам, была возложена обязанность содержать на свой счет 30.000-ную армию и уплатить французскому императору в течение трех лет 20 миллионов франков. И польский народ, забывший обо всех испытанных им разочарованиях и считавший Варшавское герцогство предвестником возрождающейся Польши, с редкою готовностью приносил тяжелые жертвы своему «спасителю и благодетелю». Соединяя свою судьбу с ярко горевшей звездой Наполеона и посылая своих храбрейших сынов умирать под стенами Сарагоссы и на полях Бородина, поляки верили, что этим путем они приближаются к осуществлению своей мечты о восстановлении польского государства.

И. Рябинин




Франция в XIX в. (Racinet)




V. Первые войны с Наполеоном и русское общество

Д. А. Жаринова





ервые войны с Наполеоном — эпоха, когда интерес к внешней политике успел уже приобрести некоторое право гражданства в России. Достаточно окрепли и умножились культурные и экономические связи России с Зап. Европой; самые западноевропейские события, выдвинутые только что пронесшейся революцией, выпукло и ярко сгруппировались теперь около одной личности — Наполеона. «С самого восшествия на престол императора Александра Павловича, — говорит современник — политический горизонт был покрыть тучами… Тогда во всех петербургских обществах толковали о политике, и даже мы, мелкие корнеты, рассуждали о делах! Это было в духе времени». Толки о политике волей-неволей заставляли оглядываться и внутрь России: каковы ее силы? что может обусловить успех ее или неуспех в случае активного вмешательства в ход событий? Обнаруживаются два направления: правительственное, официально патриотическое — людей довольных существующим строем, солидарных с правительством, и оппозиционное — несогласных с правительством.




Карнавал при первой империи (рис. Дебикура)

Указ Сенату от 1 сентября 1805 г., объявлявший рекрутский набор и изъяснявший причины первой войны с Наполеоном, не был неожиданностью для русского общества. Уже в 1803 г. в лучшем из русских журналов, «Вестнике Европы», слышатся нотки, предостерегающие от чрезмерного увлечения Наполеоном. Этот великий человек имеет некоторое право назваться в истории «единственным»: но не случаю ли он обязан своим счастьем? «Описание обстоятельств и прагматическая история таких великих происшествий будет делом потомства». Недоверие к Наполеону сменяется враждой к нему после принятия им императорского титула и казни герцога Энгиенского. Известно, что после события в Эттенгейме все высшее петербургское общество облеклось в траур, а супруга французского посла на вечере у князя Белосельского должна была уехать за час до ужина, так как с ней разговаривала только ее кузина. Журналы и частные письма пестрят уже суровыми отзывами о Бонапарте: это «опасный деспот», «хищник, не уважающий народных прав», «мещанин на троне», недостойный титула, который себе присваивает. Объявление первой войны было встречено большинством сочувственно. «Весь город толкует о войне, — пишет про Москву в сентябре 1805 г. Жихарев. — Ненависть к Бонапарту возрастает, между тем как любовь к государю доходит до обожания и доверенности к нему беспредельной». В октябре только и разговоров, что о войне: ожидают чего-то чрезвычайного. Помещик Перхуров так расходился в Английском клубе, что кричал на всю залу: «Подавай мне этого мошенника Бонапарта, я его на веревке в клуб приведу!» Настроение господ передается крестьянам: на пути за границу войска встречают в деревнях радушный прием; современники, по словам Михайловского-Данилевского, должны помнить возгласы: «забросаем Бонапарта шапками». Самоуверенная политика Наполеона могла возмутить русское общество. Но у патриотизма, несомненно, были и другие менее видные, но более веские источники. Один из источников — опасность, которая угрожала со стороны Наполеона экономическим связям России с Англией. Дело не обходилось и без непосредственной английской агитации в пользу войны. «Англичане, — говорит Булгарин, — распложали различные оскорбительные выдумки насчет Наполеона, и притом почти на всех языках, чтобы посеять во всех народах ненависть и презрение к главе французского правительства. Множество этих пасквилей переведено на русский язык, и в свое время все это с жадностью было прочитано». При дворе была влиятельная партия сторонников Англии с А. Воронцовым во главе. Уже в 1804 г. французский посол Эдувиль доносит, что англичане распускают слух о военных приготовлениях Наполеона против России: «нет нелепостей, которых они не распространяли бы каждый день — и все они клонятся к тому, чтобы поссорить нас с Россией». В 1806 г. с. — петербургскому главнокомандующему подкинули анонимное письмо о необходимости продолжения войны — с эпиграфом «Nov (now?) or never» — по стилю, переведенное с иностранного: судя по эпиграфу, автор, если не англичанин, то во всяком случае лицо, не чуждое английских симпатий. Письмо было передано государю и заслужило его одобрение. Не мешает отметить и другой источник: Наполеон — исчадие революции — и, в конце концов, его успехи не могут ли еще более усилить и без того неспокойное настроение русских крепостных крестьян? Желая уронить в глазах русского правительства гр. Моркова и в то же время несколько напугать Россию, Наполеон не нашел лучшего способа, как сообщить в августе 1803 г. о слишком будто бы неосторожных толках Моркова по поводу освобождения крестьян. Вопрос о крестьянах становился больным местом, незаметно связывавшимся с внешней политикой. «О Чарторижском, — пишет в апреле 1805 г. Ростопчин своему другу Тицианову, — все заражены мыслью, что он скрытый враг России и первый пророк вольности, коей стращают дворянство».




Мания танцев (Дебикура)

Громадное большинство за войну и солидарно с правительством. Оппозиция еще очень слаба и вращается пока в сфере, главным образом, вопросов внешней политики — около несогласий с правительством во взглядах на создавшееся международное положение, на личность и значение Наполеона. Против войны министр юстиции, граф Н. П. Румянцев, будущий канцлер: войну в защиту Австрии он считает несовместимой с интересами России. Самоуверенный тон русской дипломатии находит себе осуждение и у Вигеля, по словам которого гр. Морков в Париже держал себя так, как будто Россия имеет дело не с Францией, а с Польшей. Более резко проявляется оппозиционное настроение у гр. Ростопчина — вельможи павловского царствования, которое, как известно, закончилось сближением России с Францией против Англии. Ростопчин не поклонник Наполеона, но «знает его беспокойную голову»: «в бешенстве» он «столь много может вредного для нас вздумать; мы сможем всегда спасти Англию, а она нас никогда». Россия, по словам Ростопчина, игрушка в руках Англии: Питт, несомненно, затащит в войну сухие державы, «чтобы из них сделать мокрых кур». Сторонники нейтралитета и мира с Францией были, по словам Булгарина, и среди молодежи. Но если одними руководили при этом соображения о политическом равновесии, то другие были против войны с Наполеоном, видя в последнем провозвестника и поборника революционных идей, успевших себе приобрести сторонников и в России. Молодежь, даже во время войны, «явно пьет здоровье Бонапартево». «Времена были необыкновенные, — жалуется Вигель, — грубое свободомыслие, которое при Екатерине допустили разойтись по России, притеснениями Павла получило некоторую сущность и благостью Александра думало утвердиться». (Свободомыслие было подмечено Вигелем даже не в столицах, а в его родной Пензе). Против свободомыслия правительство нашло уместным возродить «Тайную экспедицию», упраздненную было 25 сентября 1802 г.: 5 сентября 1805 г. состоялось Высочайшее повеление об учреждении тайного комитета для совещания по делам высшей полиции — из трех министров: военно-сухопутных сил, внутренних дел и юстиции. В руководство комитету дана была секретная инструкция; он должен был сноситься с дирекцией почт, дабы получать немедленные и скорые сведения о подозрительных переписках. По слабости ли оппозиции, по неудовлетворительности ли организации комитета — он не получил особого значения и вскоре был закрыт.

Война началась — общество с нетерпением ждет известий с театра войны. Доходящие оттуда слухи или скудны, или тревожны. «Вести военные нас не веселят, — пишет преосвященный Евгений. — С часа на час ожидаем известий о сшибке наших войск с Бонапартием. Газеты иностранные о нас что-то скромничают. Новостей из Питера никаких нет потому, что три недели уже от Государя ни одной бумаги ни в Сенат, ни в Синод не приходило. В Москве матери начинают тревожиться за судьбу детей. Более солидные и влиятельные люди обращаются за справками к главнокомандующему, у которого ежедневно большой съезд». В Английском клубе, по словам Жихарева, постоянный «воскресный базар». Князь Одоевский нарочно нанял себе квартиру против почтамта, чтобы немедленно получать все новости и разносить их по знакомым. К государю, со стороны дворянства и других классов, — самое трогательное внимание, которое вызвало даже благодарственный Высочайший рескрипт на имя главнокомандующего Петербурга, С. К. Вязмитинова, от 24 ноября 1805 г. Но, в конце концов, в отсутствии или тревожном характере известий с театра войны не могло не находить себе новой нити оппозиционное настроение. От осуждения русский дипломатии Ростопчин переходит к нападкам на русских командиров. «Артиллерию Аракчеев так отделал, что в большой армии она уже теперь неподвижна, а часть сожжена в Пулаве, — пишет он. — Войну затеяли — дай Бог хороший конец! На командиров, правду сказать, надеяться трудно: Кутузов, коего немецкие принцы загоняют; Буксгевден — дурак бесчестный, а Беннигсен и Михельсон на все готовы, а своего дела не знают»…

30 ноября 1805 г. Москва была поражена известием об Аустерлице. Впечатление было ошеломляющее. Русские, по словам современников, привыкли к победам: тем тяжелее была для их национального самолюбия весть о поражении. «Москва не в плену, однако ж, Москва уныла, как мрачная осенняя ночь, — пишет Жихарев: — ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева». Подробностей о сражении долго не сообщали. Московскому губернатору Беклешову отдано распоряжение, чтобы рассказчиков унимать; одного из рассказчиков, адъютанта Желтухина, отправили из Москвы в Петербург. «Вестник Европы» еще в январе 1806 г. выражает сомнение насчет исхода Аустерлицкой битвы, приписывая все слухи о поражении французским газетным статьям, не стоящим опровержения. Неизвестность, однако ж, не могла не смениться уверенностью в действительности совершившегося факта. Патриотическому настроению наносится тяжелый удар, который, впрочем, оно все-таки выдерживает. «В течение века оглашаемая победами, Россия, — пишет Вигель, — содрогнулась, но не поколебалась в убеждении о храбрости сынов своих»…




Моды 1803 г. (Московский Меркурий).

К 3 декабря Москва уже действительно повеселела. Купцы снова заговорили, что народу хватит у нас не на одного Бонапарте — «и не нынче, так завтра подавится окаянный». В Английском клубе утешились мыслью, что ведь нельзя же России всегда иметь удачи; находились люди, допускавшие, что поражение даже, может быть, нужно для России по соображениям высшей политики: государь, конечно, знает сам лучше всех, что и для чего делается. Более вдумчивые ищут причин для поражения и находят их частью в действиях немцев, частью в чрезмерной уступчивости государю Кутузова; Наполеону притом помог целый ряд благоприятных обстоятельств — удачный переход французских войск через нейтральные земли Гессен и Аншпах, лукавство Баварии, корыстолюбие вюртембергских министров, задержка русских в Пруссии. «Основанные на всем этом успехи французов должны ли, — спрашивает „Вестник Европы“, — приводить кого-либо в отчаянье? Никак». Отличившемуся во время войны Багратиону устроили торжественный обед в Английском клубе, с пением специально написанной патриотической кантаты. Некоторые молодые люди позволили себе по поводу неудачи осуждать правительство. Главнокомандующий распек их отечески у себя на дому.

Пресбургский мир, по своим условиям, явно предсказывал возможность второй войны. Это сознает и правительство и общество. Вопрос о второй войне, в свою очередь, вызывает к себе различное отношение со стороны лиц, солидарных с правительством, и лиц, настроенных критически. Но и правительственное и оппозиционное настроение получают на этот раз новые оттенки. Как ни легко примирилось русское общество с Аустерлицем, все-таки первая война послужила до некоторой степени уроком. Положение оказалось гораздо более трудным и сложным, чем это представлялось на первый взгляд, требовало к себе более сознательного и обдуманного отношения. В гораздо большей степени, чем раньше, политическая мысль не довольствуется одной оценкой внешних событий и обращается внутрь России, откуда и черпает аргументы в защиту своих мнений. Обнаруживается и еще перемена. Первая война затронула русское национальное чувство; даже оппозиционно настроенные люди нередко теперь стоят за войну; но поднимается вопрос: может ли пойти успешно война при внутренних неурядицах, которые правительство частью допускает, частью прямо вызывает своими мерами? Не следует ли для успеха войны обратиться к внутренним реформам? Критика становится настойчивее и резче — и правительству приходится обратить на нее более серьезное внимание.

«Вестник Европы» — защитник правительственных взглядов. На страницах его мы находим в 1806 г. обстоятельную статью «О состоянии политических дел Европы в продолжение 1805 г. и первых трех месяцев нынешнего» (т. е. 1806 г.). Статья представляет изложение французской брошюры графа де-С., вышедшей в это время и в русском переводе. Цель статьи — доказать необходимость новой войны с точки зрения русских интересов и полную возможность ее успеха. Напрасно утверждают, что коалиции созданы только Англией, в английских интересах. Наполеон сам вызывает войну своей агрессивной политикой, которая необходима ему, как основателю новой династии: «ибо хищник не может иначе утвердиться, как на развалинах». От завоеваний Наполеона в северной Германии и Италии страдают интересы русской торговли. Но дело и не в одних материальных интересах: Франция ставит препятствия русской политике в Зап. Европе, оскорбляет лиц, состоящих под русским покровительством, заключает в тюрьму русских подданных, покушается оспаривать у России политическую важность, приобретенную в знаменитое царствование бессмертной Екатерины. «Существенные силы государств не только в обширности владений, во многолюдстве, в богатстве, но еще в причинах моральных, даже метафизических, которые так же необходимы для его благосостояния, как и предметы, чувствам подлежащие… Честь нации, слава ее оружия, правота ее политики, твердость в намерениях, благодушие Монарха суть также основание могущества, как произведения земли, торговля, жители»… Война с Францией может пойти весьма успешно. Конечно, был Аустерлиц, но нет никакого основания считать Наполеона непобедимым. Русских подвела их союзница — Австрия. Наполеон деятельно готовился к войне, а в Вене «гнездились крамолы, несогласия, беспорядки, нерадения, робость и моральное расстройство». В войсках распространяются ложные умствования, а правительство рассчитывает действовать «на поле, как на вахт-параде, вычисляя препятствия, тогда как надобно было побеждать оные». И не веди себя так дурно Австрия, русские не были бы разбиты при Аустерлице. Самое положение Наполеона — так ли оно прочно? Не зависит ли оно всецело от военной удачи? Но воинственная политика скоро будет не под силу Франции, она совершенно расстроит ее финансы. Из общего обзора создавшегося в Европе положения автор категорически выводит, что Россия не только должна вступить в войну с Францией, но и отнюдь не отчаиваться в ее успехе. Такова, несомненно, правительственная точка зрения, которая, в значительной степени, разделяется и обществом.




Александр I. Из собрания Ровинского (типа Кюхельгена)

Иначе подходят к вопросу о войне представители оппозиции. Война — неизбежное следствие создавшегося положения, ее требует честь России. Но к войне надо готовиться серьезно, и она может пойти благополучно лишь при условии внутреннего благополучия России. А что замечается в этом направлении? «Нет нужды писать тебе об унынии, так сказать, всей России, — читаем мы в письме Ростопчина Тицианову еще в январе 1806 г. — Неудача, измена немцев, неизвестность о прошедшем, сомнение о будущем, а еще больше рекруты другой год и пагубная зима — все преисполнило и дворянство и народ явною печалью. Все молчит, одни лишь министры бранятся в совете и пьют по домам. Господи помилуй! Как я ни люблю свое отечество и как ни разрываюся, смотря на многое, но теперь очень холодно смотрю на то, что бесило; ибо вижу, что, кроме Бога, никто помочь не может. Все рушится, все падает и задавит лишь Россию. Флота нет. В мирное время, год назад, 4 миллионов дохода не достало; в армии генералов и офицеров нет, и в солдатах духу много нерусского. Соли в трех губерниях нет, губернаторов мужики бьют, все крадет. До того дошло, что прокуроров определяют немцев, кои русского языка не знают, а Государь печется об общем благе, и мухе, верно, зла не сделал!» В нападках Ростопчина чувствуется националистическая нота: в доброй половине русских беспорядков виноваты «прокуроры-немцы». Эта националистическая нота еще резче звучит у Ростопчина в его памфлетах и повестях «Мысли вслух с Красного крыльца», «Письме к издателю „Русского Вестника“» и «Ох, французы!» Но интересно, что в ответ на эти националистические выступления появилось у нас оригинальное произведение неизвестного автора «Нужды и горе России в 1807 г.».




Моды 1803 г. (Московский Меркурий)

Памфлет обращен непосредственно к Силе Андреевичу Богатыреву, герою «Мыслей вслух». Автор хвалит Ростопчина за его заботы о России; но заботливость эта направлена несколько не туда, куда нужно; вредны «некрещенные басурманы», но ведь есть и «крещенные». Россия полна беспорядков, и надо бы открыть государю глаза на все это. «Я лет пять держал мельницу и знаю, что коль скоро валовые колеса испортятся, шестерня и жернова разладятся и все пойдет плохо; так-то и тут, на больших глядя и все хоть брось, а Батюшке Государю где за всем приглядеть, ему худого-то не покажут, все шито да крыто, прогневали Господа Бога». «Большие головы» в России или «близорукие неженки, или бездушные мздоимщики». В судах нет никакой правды. За помещичьих крестьян заступаются господа, а казенным ни от кого нет защиты. Исправники и заседатели, вместо помощи народу, «в мутной воде рыбу ловят да наживаются и больше худа делают, чем басурмане». А кто виноват в таком дурном составе должностных лиц? «Кто ж, как не сами баря: богатым служить не хочется, впору зайцев да волков гонять, да в карты играть, да заводы заводить» — так они «на место себя выбирают беспоместных бездушников, записывают за них душ до 5 да земли сколько-нибудь, что будто тутошние дворяне: дела такие судьи не знают, а только набивают карманы». «Кабы я, батюшка Сила Андреевич, — заключает автор, — был на твоем месте, я бы пред надеждою Государем все вывел на свежую воду: написал бы ему такую грамотку, чтоб он погодил на время управляться с некрещенными басурманами, а поуправился бы с крещенными: они внутри больше делают зла, чем французы, от тех хоть оборониться можно, а на этих и разинуть рта не смей; вить и мы люди, терпя терпя и камень треснет»…




М. Ф. Каменский (грав. Осипова)

Вторая война вызвала в обществе мысль о необходимости созыва ополчения, которое и было организовано применительно к проекту Н. Витовтова, представленному государю за два дня до объявления войны. Подразделяя русские вооруженные силы на «войско походное» и внутреннее, т. е. именно ополчение, Витовтов предлагал заменить последним полицию, «под игом которой народ стонет во всем государстве». 30 ноября вышел указ об ополчении, но без передачи последнему полицейских функций. Самая весть об ополчении была встречена — особенно в столицах — сочувственно. «В исходе 1806 г. в недрах России, — пишет С. Н. Глинка, — ходило воззвание о составлении милиции или земских войск к отвращению бури, угрожавшей России. Сильна была скорбь моя, когда на заре жизни я прощался с родным пепелищем, но неизъяснимое чувство взволновало мою душу. В то время отечество для меня было новою мечтой, и воображение мое горело, как чувство юноши, согретое первым пламенем любви». О подобных же возвышенных чувствах при вступлении дворян в ополчение свидетельствует и Вигель. Старые екатерининские генералы, потерявшие значение при Павле, теперь снова находили себе деятельность, как начальники 7 округов, на которые по ополчению была распределена Россия; молодежь увлекалась мундиром, возможностью приобщиться к пользовавшемуся популярностью военному кругу; в московское ополчение охотно поступали в том расчете, что сюда не доберется неприятель. Щедро посыпались пожертвования, при чем патриотическое чувство поддерживалось и приказом государя — публиковать имена жертвователей в «С.-Петербургском Журнале» и «Московских Ведомостях», с занесением этих имен и в дворянские книги. Пожертвования очень разнообразны и по размерам, и по содержанию. Известный в то время благотворитель, ротмистр Володимиров жертвует 105.000 р. и 10 пушек (за что и получил Высочайший рескрипт и орден Владимира 4-й степени); с другой стороны, титулярный советник Федоров уделяет ежемесячно из своего жалованья по 5 р. Знатные дамы жертвуют бриллиантовые украшения; жертвуют городские общества, иерархи, монастыри; пожертвования ниже рубля встречаются редко, хотя жертвовало немало и бедноты, среди которой были и сами ратники. В речах предводителей дворянства по поводу ополчения слышатся самые патриотические ноты, полное довольство существующим строем. «В ограде благодетельного правления, — говорит орловский предводитель, — мудростью Предержащей власти устроенного, мы безмятежно наслаждаемся жизнью и имуществом; но когда завистливый враг дерзает посягать на потрясение священной ограды сей, тогда жизнь и имущество наше не должны ли принесены быть в жертву для низложения святотатственного его покушения?» Мысль о том, что нападение Наполеона грозит внутреннему спокойствию России, настоятельно подчеркивается и правительством — в разъясняющих манифесте 30 ноября, Высочайшей инструкции и секретном циркуляре графа Кочубея на имя петербургского губернатора от 4 и от 17 декабря 1806 г. «Цель сего вооружения есть, — читаем мы в инструкции, — иметь в готовности сильный отпор против такого неприятеля, который прибег, пользуясь своим счастием, действовать не одною силою оружия, но и всеми способами обольщения черни, который, врываясь в пределы воюющих с ним держав, всегда старается прежде всего испровергать всякое повиновение внутренней власти, возбуждать поселян против законных их владельцев, уничтожать всякое помещичье право, истреблять дворянство и, подрывая коренные основания государства, похищать законное достояние и собственность прежних владельцев». Сочувственно встреченная и надлежащим образом разъясненная, мысль об ополчении далеко не оказалась, однако же, практичной при проведении ее в жизнь. От 31 губернии должно было поступить 612.000 ратников; масса эта могла до известной степени произвести впечатление на врагов России, но на вооружение ее не хватало оружия. Согласно инструкции, крестьян, записанных в ополчение, нельзя было употреблять на посылки, удаляющие их на несколько дней от места жительства, но это было неудобно для помещичьего хозяйства. В порыве патриотического великодушия дворянство некоторых губерний сделало постановление о сборах на вспомоществование тем дворянам-ополченцам, которые не могли служить из собственных средств; но мелкопоместных дворян было очень много, и постановление о вспомоществовании сильно тяготило более зажиточных. Положение ополченцев-крестьян оказывалось тяжелым в том отношении, что, кроме помещиков в селах владельческих и обычных властей в селах казенных, над ними становилась еще новая власть в лице сотенных командиров и других начальников к ополчению; этой последней власти, по инструкции, крестьяне должны были быть послушны, «никак не разрывая между тем тех отношений, в коих они, как крестьяне, по селениям их состоят». Прибегая к помощи народной массы, правительство в то же время не могло вполне доверять ей, в виду постоянных крестьянских волнений. Оружия крестьяне отнюдь не должны были иметь в домах, но единственно в «сборных местах», где оно и выдавалось на время учения; самое обучение должно было состоять «в одних первоначальных и необходимых правилах воинского дела». Крестьяне не понимали цели ополчения и неохотно шли в него. С. Н. Глинка, по дороге из Петербурга в Москву, заметил близ Твери какое-то волнение: крестьяне останавливают проезжих и спрашивают, что такое милиция?

В одном селении за Тверью «крестьяне как будто в английской матросской схватке ловили друг друга, и рука сильного связывала и закручивала руки слабого, для отдачи, как они говорили, в „милиц“». Глинка обратился к крестьянам с речью и, насколько мог, успокоил их… Но ополчение, несмотря на все меры предосторожности, все-таки вызвало по местам волнения. В Новороссии, в связи с организацией милиции, разнесся слух о возобновлении на Дунае Запорожской Сечи: крестьяне взволновались, начались усиленные побеги в Молдавию; целые селения оставляли места жительства и, вооруженною рукою противясь действию земской полиции, прорывались за границу. Впоследствии, в 1808 г. произошел бунт в 3-ей бригаде Киевской милиции, и по расследованию оказалось, что сами помещики, для привлечения крестьян в милицию, наобещали им от правительства наград, которые народ, по собственному усмотрению, понял, как освобождение от военной службы и крепостного права. Вмешательство чиновников в помещичью жизнь по поводу ополчения служило источником злоупотреблений. Принимая в расчет эти злоупотребления, сам граф Кочубей в письме к герцогу Ришелье от 2 февраля 1807 г. должен был признать, что для дворянства, несомненно, был бы предпочтительнее дополнительный рекрутский набор, даже при обязанности вооружить и снарядить рекрут на счет владельцев. «Государь! — доносил в январе 1807 г. И. В. Лопухин: — Я жил в Москве, и общий образ мнений известен мне. Весьма коротко знакомы мне люди всех состояний. Нет никого, кроме водимых видами личных выгод или легкомыслием, кто бы не находил учреждение милиции тягостным и могущим расстроить общее хозяйство и мирность поселянской жизни». В циркуляре 9 марта 1807 г. правительство нашло необходимым ограничиться вооружением и движением только третьей части ополчения. Но ропот не прекратился. Внутренние дела настолько запутались, что даже из-за одного этого приходилось подумывать о возможно скором окончании войны…

К воздействию на народ в желательном направлении еще с самого начала войны была призвана церковь.




Граф С. К. Вязмитинов

В 1806 г., при проезде из Москвы в Петербург, Глинка застал в канцелярии товарища министра юстиции Н. Н. Новосильцева некоего В — ко с Апокалипсисом в руках. В ответ на выраженное Глинкой недоумение чиновник объяснил, что для возбуждения в народе патриотизма очень удобно переделать одно место из Апокалипсиса, поставив вместо упоминаемого там царя бездны Аввадона и Аполлиона — Наполеона. Глинка отговорил чиновника от задуманной им меры. Но в обращенном к народу воззвании Святейшего Синода все-таки указывалось, что Наполеон грозит «потрясением православной греко-российской церкви, тщится наваждением дьявольским вовлещи православных в искушение и погибель», что он во время революции поклонялся истуканам, человеческим тварям и блудницам, в Египте «проповедовал Алькоран магометов», наконец, «к вящшему посрамлению церкви Христовой, задумал восстановить синедрион, объявить себя Мессией, собрать евреев и вести их на окончательное искоренение всякой христианской веры». Усиление оппозиционного настроения во всех классах общества вызвало к жизни новый тайный «комитет общей безопасности» — 13 января 1807 г. Комитет первоначально состоял из трех лиц — министра юстиции князя Лопухина, тайных советников Новосильцева и сенатора Макарова; по мере надобности, в него могли быть приглашаемы министр внутренних дел граф Кочубей и министр военный Вязмитинов, а временами в нем присутствовали и другие лица. Комитет должен был прежде всего руководить полицией по раскрытию преступлений, в коих «подозревается шпионство и измена»; затем он должен был ведать и «вообще все дела, касающиеся до измены государству и тайных заговоров против общей безопасности, которые должны быть сохраняемы в величайшей тайне», как «возбуждение народа слухами о вольности крестьян», «о распространяющих в народе ложные и вредные слухи по поводу военных событий», «составление и распространение возмутительных воззваний, вредных сочинений» и пр. Сначала комитет сам судил и назначал наказание; указом 31 января ведено было, по расследованию, передавать дела в обыкновенные суды. Уже 19 февраля, в виду обилия присылаемых в комитет «из всех мест» дел, при нем пришлось открыть канцелярию — из правителя, секретаря, двух переводчиков и трех писцов. Журнал канцелярии представлялся на Высочайшее благоусмотрение. Из дел комитета некоторые заслуживают внимания.

Крестьянин Алексей Корнилов, кучер надворного советника Тузова, распространил слух, что Бонапарт писал государю об освобождении всех крепостных людей — «иначе он и войны не прекратит». Когда приедет Бонапарт, тогда, утверждал Корнилов, он будет служить Тузову за плату. В половине декабря 1806 г. крепостной человек Петра Григорьевича Демидова Иван Спиров, отец которого был сослан в Сибирь, писал отцу: «Честь имею уведомить, что я в скором времени располагаю видеться с вами через посредство войны. Кажется, у нас, в России, будет вся несправедливость опровергнута. В Лифляндской губернии латыши поговаривали об избиении немцев». Деятельность комитета проявлялась в ряде секретных арестов, «без объяснения причин»: так подвергалась аресту с 22 по 26 сентября крестьянская вдова Анна Герасимова и ее свекровь, доставленные из Ораниенбаумского уезда в Петербург. Волновалось крестьянство, но и интеллигенция доставляла работу комитету. Из Москвы в Петербург коллежский асессор Апарин привез в 1806 г. листок с такой картиной внутреннего состояния России:
		…Любовь больна простудою,



		Честность вышла в отставку,



		Верность осталась на весах у аптекаря,



		Кротость взята в драке на съезжую,



		Закон на пуговицах Сената.



		Терпенье скоро лопнет.



		. . .








Некая Васса Баскакова обратилась к московскому архиепископу Августину с письмом, в котором доказывала, «что если за необходимость почиталось, как в древние времена, равно и в нынешние», каждому народу быть в зависимости от самодержавнейшей власти единого монарха, то и монарх, в свою очередь, должен быть кротким, попечительным, правосудным и милостивым; не для собственного своего славолюбия должен всходить он «на таковую вышнюю степень», но для благополучия народа. Вот что должно быть в характере государя, а не завоевание областей, не постройка великолепных зданий. Государь должен быть примером для подданных, а вместе с тем лично следить за всем происходящим в его государстве: «каждый бы судья, ведавши, что сам государь имеет смотрение в судопроизводстве и никогда ухо не отвратит от жалоб невинного, а наказует неправосудие — всякий бы устрашился не довольно через пребыточество перевесить правду, но даже и по неосторожности не вникнувши в дело, сделать какое неправосудие».

Внезапный отъезд Каменского из армии сильно смутил общество, но битвы при Пултуске и при Прейсиш-Эйлау вызвали ликование патриотов. «Темные силы на этот раз не помогли Наполеону, — читаем мы в „Вестнике Европы“, — остатки полчищ вражеских понесут стыд в отечество мятежей и разврата!» Повышенное настроение высказалось в новых пожертвованиях. Титулярный советник Каблуков в г. Туле, несмотря на недостаточность своего состояния, представил в Приказ общественного призрения сто рублей для выдачи процентов с них одному рядовому лейб-гвардии кирасирского полка, участвовавшему в молодецкой атаке трехтысячной неприятельской колонны. Новоладожский помещик Сапожников уничтожил все акты и долговые обязательства на его имя, на сумму 1.000 р., подписанные офицерами Тенгинского полка во время его пребывания в Новой Ладоге. Патриотизм соединяется, однако ж, с более осторожным, чем раньше, отношением к событиям. Уже на другой день после получения в Москве известия о Прейсиш-Эйлау Жихарев заносит в свои записки: «Кажется, над нами сбылась народная поговорка: наша взяла, а рыло в крови». Знакомые Жихарева Родофиникин и Дивов уверяют, что, по соображениям знающих людей, это сражение вовсе не оканчивает дела и есть только начало других битв, что «оно важно лишь в отношении нравственного влияния на дух наших войск»…




Гр. Ник. Петр. Румянцев (пис. Г. Доу)

За Пултуском, Прейсиш-Эйлау и последовал Фридланд. В армии пробудился ропот. «Полковники и офицеры, — пишет А. Б. Куракин императрице Марии Федоровне, — жаловались, что им не выдано за две трети их скромное жалованье и что у них нет ни гроша в кармане, чтобы купить кусок хлеба. Не хватает хирургов и медикаментов. Беннигсен, вследствие своих дурных распоряжений, несообразных с основными правилами военного искусства, погубил наши лучшие войска»… После Фридланда не было сил на продолжение войны. Волей-неволей надо было заключать мир.

«Русский Бог бодрствует над нами и посылает свое благословение на нас!» писал Куракин по поводу Тильзита. Но так отозвалась на мир официальная Россия. Наиболее сознательная часть общества встретила мир холодно или даже враждебно. С замечательной непоследовательностью правительство изменило тем самым утверждениям, с которыми так самоуверенно выступало в начале войны, объявляя Наполеона врагом церкви. Мир и неожиданный союз с Францией, принятие континентальной системы — все это возвращало Россию ко временам Павла, ко временам столь неприятного для русского дворянства разрыва с Англией. «Война с Англией, — говорит Булгарин, — не могла возбудить энтузиазма, не представляя никаких польз и видов и лишая нас выгод торговли. Вот что породило общий ропот». По словам Вигеля на Петербург, даже на Москву и на все те места в России, коих просвещение более коснулось, Тильзитский мир произвел самое грустное впечатление: «там знали, что союз с Наполеоном не что иное может быть, как порабощение ему»… «Эпоха, в которую нежнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему государю, превратилась вдруг в нечто хуже вражды, в чувство какого-то омерзения… От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата все, повинуясь, роптало с негодованием»… Иностранные послы свидетельствуют о тревожном настроении в столицах, даже о готовящейся революции, о возможном изгнании царской фамилии за исключением великой княгини Екатерины Павловны, которую будто бы думают возвести на престол…

Неудачные войны с невыгодным миром обостряют оппозицию; но, с другой стороны, немедленно после мира начинает расти и крепнуть убеждение, что борьба с Наполеоном не кончена, что ее самый важный последний акт впереди.

Д. Жаринов.




Сад любви в Мальмезоне




После Тильзита








I. Торговая политика и финансы Англии в начале XIX в.

Прив. — доц. И. М. Кулишера





 последние десятилетия XVIII века в английской промышленности наступила эра фабричного производства. Новая фабричная промышленность нуждалась в рынке; необходимо было найти сбыт для огромной массы продуктов, изготовляемых новыми, усовершенствованными способами производства. Между тем незадолго до того, в 70 годах XVIII века, Англия потеряла важный рынок — свои американские колонии, куда она прежде сбывала в большом количестве изделия промышленности. Когда же в 1793 году началась война с Францией, оказался стесненным вывоз английских товаров и в европейские государства. Уже в предшествующем году начался тяжелый промышленный кризис; он выразился в резком падении цен, в виду переполнения рынка промышленными изделиями, не находившими себе сбыта, и в многочисленных банкротствах. В феврале 1793 года была объявлена война и под влиянием этого кризис обострился: число банкротств достигло в этом году почти двух тысяч, среди них насчитывалось 26 банков, прекративших свое существование.

Таким образом производство, благодаря новым изобретениям, быстро возрастало, напротив, внешний рынок сокращался; обнаруживалось перепроизводство, переполнение внутреннего рынка. Этими обстоятельствами обусловливается торговая политика Англии в период 1793–1812 годов. Она выражается в поисках новых рынков, в стремлении расширить свой сбыт во что бы то ни стало путем приобретения новых колоний. Во всех частях света Англия старается увеличить свои колониальные владения, делая это не только на счет Франции и ее союзников, но и за счет нейтральных держав.

Центром английских колоний была Индия; Бонапарт правильно понял, что, взявши Индию, он нанесет Англии смертельный удар. И сила англичан в Индии во время войн с Францией выросла еще более. То, что сделано было в предшествующие десятилетия Клайвом, Уоррен-Гастингсом и Корнуэльсом, продолжал в 1798–1805 гг. маркиз Уэльсли. Он поставил себе целью сделать Англию первой державой в Индии, и достиг этой цели; вместе с Клайвом он является создателем Британской империи в Ост-Индии. Весь южный и восточный Декан был им завоеван и таким образом была установлена связь между английскими владениями на Малабарском и на Коромандельском берегу и связь между Деканом и Бенгалией. Завоевана была и область по Гангу и к северо-западу от него, в том числе Дели — владения великого могола; власть последнего кончалась у стен его дворца. Еще в начале 90-х годов велико было влияние французов в среднем и южном Декане; один из султанов, Типу, прямо называл себя в эпоху революции «гражданином Типу». Это влияние было уничтожено англичанами; в начале XIX века Франция в Ост-Индии была совершенно убита в политическом отношении.

Но еще большие убытки нанесла ей Англия в Вест-Индии, где находились главные колониальные владения Франции. Тринадад и часть Гвианы англичане захватили уже в конце 90-х годов и получили их по Амиенскому миру 1802 г. Затем они отняли у французов Тобаго и С. Луциа, которые закреплены были за англичанами первым парижским миром 1815 года. Таким образом и в Вест-Индии Англия стала наиболее могущественной державой.

Уже в 1795 и 1796 году Англия захватила ряд нидерландских колоний — Капланд, Малакку, Цейлон, Молукские острова; после уничтожения французского флота в 1798 году в битве при Абукире она оказалась владычицей Средиземного моря; в следующем году султан Типу в Декане, столь преданный французам, лишился и трона, и жизни. Эти действия Англии производили огромное впечатление на Европу: свой торговый флот, писал Шиллер, Англия, подобно полипу, распространяет во все стороны, страну свободной Амфитриты она намерена запереть как свой собственный дом. При заключении Амиенского мира в 1802 г. Англия довольствовалась немногим — Тринидадом и Цейлоном, вернув Франции и Нидерландам все остальные завоеванные ей колонии. Затем последовал захват Мальты и новая война с Францией, завоевание ряда Антильских островов, значительной части Индии, нидерландской Гвианы и в 1805 году уничтожение французско-испанского флота при Трафальгаре, после чего власть Англии на море была крепко и прочно установлена.




Георг IV (Муз. Щукина)

Таким образом Англии удалось во всех частях света приобрести новые владения и тем самым новые рынки для своих товаров. За двенадцатилетний период войн 1793–1805 гг. привоз Англии увеличился с 17 до 27 милл. фунт. ст., т. е. на 60 проц., и еще более повысился вывоз за это время: с 18 до 30½ милл. фунт. ст. Возрастание торговых оборотов приходилось, главным образом, на долю торговли с заокеанскими странами, было вызвано торговлей с вновь завоеванными колониями. Но все же во внешней торговле Англии важную роль играла торговля с европейскими странами: последняя составляла в 1805 году около 45 проц. всей английской торговли. Этой торговле был нанесен сильный удар декретами Наполеона, устанавливавшими континентальную систему[22 - См. статью К. А. Военского.]. Не следует, конечно, предполагать, что эти постановления выполнялись в точности, и что английские товары совершенно не проникали на континент Европы. Еще раньше, в 1793, 1796 и 1798 гг., во Франции были изданы однородные запрещения относительно английских товаров и судов, а также судов нейтральных государств, посетивших английские порты. И все же в 90-х годах французские магазины в большом количестве пополнялись английскими товарами; последние привозились во Францию под именем товаров, происходящих из других стран. Точно так же и после объявления континентальной системы контрабандный ввоз английских и колониальных товаров на континенты был весьма значителен. В особенности эти товары «свозились в русские порты, северные (преимущественно Архангельск) и южные, чтоб чрез русские сухопутные границы проникать в Пруссию, Австрию, Германию и далее, вплоть до Франции» (И. И. Кауфман. «Серебряный рубль в России», стр. 191).

Но в то же время нельзя отрицать, что континентальная система была для Англии и ее колоний гораздо опаснее прежних мероприятий, так как она относилась не к одной лишь Франции, но и к ряду других европейских государств, следовательно, стесняла торговлю Англии со всеми этими странами. Она вызвала в Англии новый тяжелый торгово-промышленный кризис 1810 года и заставила ее продолжать свою политику расширения колониальных владений, чтобы наверстать в торговле с заокеанскими странами то, что она теряла на стеснениях торговли с Европой. И когда в 1815 году был заключен парижский мир, Англия оказалась владычицей всех морей и чуть ли не единственной крупной колониальной державой: значение в этой области не только Франции, но и Нидерландов было уничтожено. Цейлон, Капланд и часть Гвианы были отняты у Нидерландов. Присоединив к Гибралтару Мальту, Англия могла захватить в свои руки торговлю на Средиземном море, а остров Маврикия и Капланд явились для нее удобными этапами на пути в завоеванную ей Индию.

Торговая и колониальная политика Англии 1794–1812 гг. обусловливалась, однако, не одной лишь необходимостью в приискании новых рынков для продуктов вновь возникшей фабричной промышленности, но и соображениями финансового характера. Расходы правительства в эту эпоху, вследствие ведения войн и выдачи денежных сумм союзникам для того, чтобы они могли продолжать борьбу с Францией, достигли огромных, совершенно неслыханных размеров. Добыть необходимые для этого средства можно было лишь в стране богатой, лишь при условии вырастания народного капитала и народного дохода, при успешном развитии торговли, промышленности и мореплавания. Таким образом торговая политика Англии в эпоху войн с Францией находится в теснейшей связи с ее финансами.

Насколько велики были военные расходы Англии в этот период, каких необычайных размеров они достигали, можно усмотреть из того факта, что расходы по всем войнам, которые Англия вела до 1793 года и после 1815 года (считая с 1688 по 1890 г.) вместе составляли лишь 461 миллион ф. ст., тогда как военные расходы 1793–1815 гг. равнялись 695 миллионам ф. ст. (около 4½ миллиардов рублей), т. е. последние были больше на 234 миллиона, или на 50 проц. Следовательно, военные расходы Англии за небольшой период войн с Францией во время революции и Наполеона были в полтора раза более расходов ее, произведенных на все остальные войны, которые Англия вела в течение XVIII и XIX столетий. Если же возьмем случаи особенно крупных военных расходов в других странах и сопоставим их с расходами Англии в 1793–1815 годах, то и тогда последние окажутся чрезвычайно крупными. Так, чрезвычайные расходы Соединенных Штатов Северной Америки во время войны за отмену рабства в 1860-х годах простирались до 3 миллиардов рублей, а чрезвычайные расходы Франции во время войны с Германией в 1870-х годах, включая уплаченную Германии контрибуцию, составляли 2 миллиарда рублей, так что каждая из этих стран израсходовала значительно меньше, чем Англия на войны 1793–1815 гг. (около 4½ миллиардов руб.).

Как же покрывались эти огромные расходы? Двумя способами — заключением государственных займов и введением новых налогов. До половины XVIII ст. Англия весьма умеренно пользовалась кредитом; к заключению займов прибегала мало и старалась при всякой возможности погашать произведенные ранее займы. Напротив, во второй половине этого столетия государственный долг Англии быстро растет и в 1786 г. он достигает огромной, неслыханной для того времени цифры в 240 милл. ф. ст. Такое увеличение задолженности государства возбуждало опасения с разных сторон. В Амстердаме во время войны Англии с американскими колониями возникал вопрос о том, долго ли еще Англия в состоянии будет платить проценты по своим долгам; а в восьмидесятых годах XVIII века один английский писатель утверждал, что либо нация должна уничтожить свои долги, либо долги уничтожат ее. Между тем, государственный долг в 240 милл. ф. ст., существовавший в 1786 году, вызывавший такие опасения современников, является совершенно ничтожным по сравнению с теми займами, которые были заключены Англией во время революционных и наполеоновских войн.

Последствием этих займов было то, что долг Англии составлял в 1816 году 800 милл. ф. ст., т. е. в течение 30 лет он увеличился в 3–3½ раза. Однако, современники этого колоссального роста долгов уже гораздо менее отрицательно относились к этому явлению, чем их предшественники к несравненно более медленному увеличению долга в предшествующий период. Джон Синклэр находил займы необходимыми для государства, заключение их считал показателем богатства и доверия населения к правительственной власти. Нельзя отрицать, говорит он, благотворное значение государственного кредита во время ведения справедливой и необходимой войны; кредит является главным преимуществом Англии по сравнению с Францией и другими странами Европы; он составляет золотую жилу для Англии.




Питт (Из колл. В. М. Соболевского)

В самом деле, этот огромный долг свидетельствовал и о богатстве английского населения и о доверии его к государству. Никакое другое государство ни в те времена, ни еще долго впоследствии не могло бы добыть кредита в столь широких размерах; оно не получило бы его ни у своих подданных, ни за границей. Только Англия уже в конце XVIII века располагала столь крупными свободными капиталами, только ее население настолько верило в прочность и солидность финансов государства, что готово было отдавать в его распоряжение все свои сбережения. И в то же время без этих займов Англия не в состоянии была бы продолжать войны с Францией и осуществлять свою колониальную политику.

Но для покрытия военных расходов необходимы были и другие источники; одними займами нельзя было ограничиться. Критики Вилльяма Питта, стоявшего тогда во главе финансового управления Англии, поступали весьма несправедливо, осуждая его за увлечение займами. Они упрекали его за недостаточное пользованье налогами, как способом покрытия чрезвычайных военных расходов. На самом деле Питт вполне сознавал, что нельзя все чрезвычайные расходы перемещать на другие поколения, нельзя покрывать их исключительно путем займов, которые придется уплачивать и по которым необходимо будет платить проценты впоследствии, детям и внукам населения, заключившего заем. Часть чрезвычайных расходов, говорил Питт, должна быть немедленно покрыта налогами, собранными в том же году, когда расходы производятся.

Однако, проектируя новые налоги, Питт находился в весьма затруднительном положении. Низшие классы населения, классы, жившие трудом, были сильно обременены всякого рода налогами: таможенными пошлинами, уплачиваемыми при ввозе иностранных товаров в Англию, и еще более внутренними акцизами — налогами на всевозможные предметы; облагалось пиво и вино, соль, табак, крахмал, мыло, кожи, материи, стекло, свечи и многое другое. В виду этого, Питт сделал попытку распространить обложение на имущие классы — на денежную и поземельную аристократию путем установления налогов на роскошь. Так, в 1784 году он ввел налог на лошадей, беговых, верховых и упряжных, в 1785 г. налог на перчатки, в 1795 на лиц, употребляющих пудру для волос. В следующем году к этому присоединен был налог на собак и налог на шляпы и часы, а в 1798 г. налог на право выставлять свой герб на экипажах и в иных местах. Однако все эти нововведения вызывали среди высших классов населения большое неудовольствие; последние считали себя неподлежащими обложению, находили, что налоги на них не могут распространяться и поэтому протестовали против новых законов. С введением, напр., налога на пудру, герцог Норфолькский, один из богатейших аристократов Англии, перестал, вопреки обычаю, пудриться и запретил это делать своим слугам, желая этим выразить протест против нового налога; герцог Бедфордский, наоборот, приказал пудрить хвосты своим лошадям для его осмеяния. А инициатора налога на собак, члена парламента Дента, противники этого налога прозвали Dog — Dent.

Однако главным недостатком этих налогов являлась их незначительная доходность; многие налоги давали всего по нескольку десятков тысяч или даже по нескольку тысяч ф. ст. в год. Нужно было искать других, более выгодных источников, привести обложение в связь с платежеспособностью отдельных лиц. Это могло быть достигнуто путем установления подоходного обложения, т. е. налога, взимаемого с каждого в зависимости от размеров получаемого им годового дохода. Но в те времена подоходное обложение еще было неизвестно, и Питт не решался на введение такого совершенно нового налога, который вызвал бы, несомненно, самые решительные протесты. Он пытался соразмерить налог с платежеспособностью населения иным способом: не устанавливая нового налога, он повысил лишь оклады налогов на роскошь, соразмерно доходам каждого плательщика. Именно, согласно закону 1798 г., лица, уплачивающие налоги на мужскую прислугу, на кареты, на лошадей, должны платить добавочный налог. Если общая сумма этих уплачиваемых ими налогов ниже 25 ф. ст., то добавочный налог равняется их тройному размеру, если эта сумма 25–30 ф. ст., то добавочный налог взимается в 3½ размере ее, если сумма обложения составляет 30–40 ф. ст., добавочный налог устанавливается в 4 — кратном ее размере и, наконец, при 50 ф. ст. и выше — в 5 — кратном размере. Подобным же образом уплачиваются дополнительные налоги теми, кто платил налог на дома, окна, собак, часы. К этому присоединялись, однако, весьма важные дополнительные правила, исходящие уже из размеров дохода каждого плательщика. Добавочные налоги не должны падать на классы несостоятельные; поэтому они не должны вовсе взиматься с лиц, имеющих менее 60 ф. ст. годового дохода. Далее для лиц с доходом свыше 60 ф. ст. они не должны превышать известной части дохода. При доходе в 60–65 ф. ст. добавочные налоги не должны превосходить 1/120 дохода, при доходе в 65–70 ф. ст. они не должны быть более 1/95 дохода, при доходе в 95–100 ф. ст. они не должны превышать 1/45 дохода и т. д., наконец при доходе в 200 и более ф. ст. они не могут превосходить 1/10 дохода данного лица. Очевидно, для того, чтобы определить, превышает ли добавочный налог известную часть дохода или нет, необходимо установить размер этого дохода. Поэтому каждый плательщик, находящий, что он чрезмерно обложен, т. е. что добавочные налоги превышают установленную законом пропорцию, имеет право заявить об этом, указывая размер своего дохода, за своей подписью и за подписью двух свидетелей, а по требованию податных органов, он обязан подтвердить свое заявление присягой.




Смерть Питта (совр. карик.)

Таким образом, исходя из добавочных налогов на предметы роскоши, Питт все же имел в виду обложить личный доход плательщика, установить подоходное обложение. В 1803 году была произведена реформа этого налога, при чем добавочные налоги на роскошь были отменены и остались лишь предельные нормы обложения. В то время, как прежде при доходе в 60–65 ф. ст. добавочные налоги не должны были превышать 1/120 дохода, при доходе в 65–70 ф. 1/95 дохода и т. д., теперь было прямо установлено, что налог составляет в первом случае 1/120, а во втором — 1/95 дохода и т. д., а при доходе в 200 ф. ст. и более налог равняется 1/10 всего дохода плательщика. Таким образом получился уже подоходный налог в чистой форме.

Конечно, и в своей первоначальной форме, в виде надбавок к налогам на роскошь, а тем более в измененном виде он встретил сильную вражду и при обсуждении закона в парламенте и при введении его в действие. Возражавшие Питту депутаты заявляли, что этот налог «разрушит частную филантропию и лишит родителей возможности воспитывать детей». «Едва ли Питт осмелится, — говорили они, — после проведения своего билля гулять по улицам и считать те разрушения, которые причинит его билль, так как многие дома останутся тогда пустыми». Ораторы возражали против этого «нового, необыкновенного, инквизиторского налога», ссылаясь на то, что в Англии прежде никогда не встречался такой налог. Особенно же они подчеркивали то обстоятельство, что он «уничтожит и смешает классы общества: никакой акт французской Директории не сделал так много, чтобы стереть все общественные различия, как сделает эта мера».

И среди населения новый налог вызвал сильные протесты. В петициях, поданных в парламент, его называли противоречащим свободному духу конституции, унизительным для английских подданных; говорили, что он вмешивается в частную жизнь, заставляет граждан скрывать свои доходы. Это недоброжелательное отношение к налогу со стороны населения заставило правительство изменить его немедленно по окончании войн с Наполеоном, в 1816 году. Даже документы и книги, в которых находились записи обложения, были, по постановлению парламента, сожжены, чтобы ничего не осталось от этого ненавистного налога.

На костре погибли документы подоходного налога; но самая идея не погибла, ее нельзя было уничтожить. Когда в 40-х годах XIX века снова оказалось недостаточно поступлений от налогов, когда вновь финансы потребовали этого, англичане опять обратились к подоходному налогу. Учрежденный в 40-х годах подоходный налог, существующий в своих главных основаниях и до сих пор, был построен по типу того первого налога, который был создан Питтом. И теперь еще в английском подоходном обложении мы можем ясно различить элементы первого налога, появившегося в эпоху войн с революцией и Наполеоном. Таким образом нужда в средствах, вызванная войнами 1794–1812 гг. произвела на свет новую, наиболее справедливую форму обложения — подоходный налог, создала ее не для одной только Англии, но и для всего прочего цивилизованного мира.

И. Кулишер




Политическое кафе (совр. грав.)









II. Континентальная система

К. А. Военского





 овременная историческая наука отрицает совершенно случайности в последовательном ходе событий. И даже деятельность отдельных исторических личностей объясняет не столько волей их, сколько необходимостью, вытекающей из обстоятельств данного времени и более глубоких причин, руководящих и даже ведущих целые народы и их правительства.

Во главе этих доминирующих причин стоят экономические отношения, от которых зависят благосостояние страны, торговли и промышленности, а следовательно, и государственной казны.

Исторические события, окруженные ореолом величия, подвиги личной храбрости, высокий подъем национального чувства при холодном и беспристрастном анализе оказываются лишь неизбежными следствиями экономического положения страны и то, что бросается нам прежде всего в глаза и волнует нас красотой и мощью человеческих поступков, в действительности является лишь ярко-пестрым узором, вышитым на прозаической канве материальных требований.

С этой точки зрения мы и рассмотрим те причины, которые, в силу исторической неизбежности, привели к столкновению народов в 1812 г., явившемуся результатом великой экономической борьбы Наполеона с Англией.

* * *


Французская революция и в первых своих проявлениях и в дальнейшем развитии тесно связана с финансовым банкротством Франции, спасти от которого не смогли ее ни Тюрго, ни Неккер. Третье сословие, наиболее жизнеспособное, не безосновательно видело причину всех бед в феодальном строе, с которым и вступило в ожесточенную борьбу, опираясь на голодные массы народа и всеобщее недовольство. Победа демократической буржуазии была, однако, соединена с такими глубокими потрясениями экономической жизни страны, что Франция очутилась на краю гибели. Государственная касса была пуста, правительственные ассигнаты пали до 1/40 номинальной стоимости и продолжали падать еще ниже, торговля и промышленность пришли в полный упадок, обнищавшие трудовые массы сделались уже опасными в своем голодном озлоблении и всегда готовы были восстать во имя социалистической утопии, родившейся на перевале двух веков, на почве голода и классовых противоположностей.




Различные проекты высадки французов в Англию

Помощи извне ждать было неоткуда. Реакционная Европа с ужасом и негодованием смотрела на пылающий очаг революции и думала лишь о том, чтобы загасить его кровью.

Необходим был для спасения человек, в котором успех и популярность соединялись бы с ясным, трезвым пониманием положения вещей, который не увлекался бы шумихой фраз и обладал практическим умом и неизменно твердой волей. Таким человеком явился Наполеон.

Трудно решить, что в нем было больше: смелый полководец или гениальный государственный человек. С именем Наполеона связывают обыкновенно представление о бесконечных сражениях и победах, о военном авантюризме, но часто упускают из виду его поистине гениальные государственные реформы, из которых многие сохранились до сих пор. Более того, Наполеон никогда не был полководцем по призванию, который всю цель, весь смысл своей жизни видит в походах и завоеваниях.

Войны, которые велись Наполеоном до консульства, были единственным путем для спасения государства. Знаменитый итальянский поход надолго устранил возможность нападения со стороны старых европейских монархий и доказал воочию военное могущество Франции. Но это была и война — приобретательница: благодаря ей наполнилась государственная касса, войска оделись, обулись и получили жалованье. Наконец этим славным походом в значительной степени разрешался вопрос о санкюлотах, о голодном пролетариате, который угрожал бесконечными внутренними смутами, но в рядах армии обратился в преданных солдат, совершавших чудеса храбрости.

Когда Наполеон стал у власти и получил возможность преобразовать государственный строй Франции, он убедился, что для мирного процветания страны, для развития торговли и промышленности необходим могучий флот, торговый и военный. Как человек грандиозных замыслов, он видел мысленно Францию, владычествующую над океанами и морями, обладающую повсюду богатыми колониями и держащую в своих руках мировую торговлю. В Европе, строго говоря, ему нечего было делать. Он не только не хотел разрушать старых монархий, но имел в виду сблизиться с их правительствами, готовый даже на уступки, требуя лишь признания новой Франции, как европейской державы, а Наполеона Бонапарта, как ее владыки.




Наполеон у моря

Но в попытках осуществить колониальную политику французы столкнулись с могущественной соперницей, настойчиво, не брезгуя никакими средствами, добивавшейся мирового владычества над морями — с Англией. Еще ранее, в египетском походе французский флот потерпел страшное поражение от англичан при Абукире.

Если на суше Наполеон не знал достойного себе противника, то на море он явился в лице Нельсона. Нападая повсюду на французский флот, захватывая французские торговые суда, англичане в то же время возбуждали европейские державы продолжать войну с Наполеоном и снабжали их огромными денежными субсидиями. Император Александр I вступил также в союз с Англией и принял участие в европейской коалиции. Внутренний смысл всех последовавших затем событий заключался не в войне Франции с той или другой державой, а в борьбе Наполеона с Англией из-за мирового владычества на море.

Со своей стороны, Наполеон нуждался в союзнике для войны против Англии, но такового по весьма понятным причинам найти не мог. Старые монархии могли подчиняться силе оружия, подписывать унизительные договоры, вроде Кампо-Формийского, но ни доверия, ни уважения, ни искренности Наполеону, выскочке, исчадию революции, ждать было нечего.

Отсюда создалось совершенно особое положение для политики Бонапарта: Европа не хочет союза с Францией, надо ее к этому принудить.

Единственным, совершенно добровольным союзником против Англии неожиданно оказался император Павел I, сразу изменивший свой взгляд на Наполеона-консула благодаря его рыцарскому поступку[23 - Наполеон вернул Павлу I пленных русских солдат и офицеров, одев их в новые мундиры и отправив в Россию за собственный счет. Павел I, сверх того, негодовал на англичан за оккупацию ими о. Мальты. См. К. Военский: Бонапарт и Русские пленные. Воен. Собрн. 1906 г. № XII.].

Павел I объявил даже войну Англии, хотя Россия совершенно не была готова, и согласился на фантастический поход в Индию, отправив в первую голову Донских казаков, которые едва не погибли в снежных степях и были немедленно возвращены при вступлении на престол Александра I.

Эпизод этот только лишний раз доказывает, что единоличная воля, не опирающаяся на истинные интересы страны и на государственную необходимость, не может создать исторических событий по прихоти личной фантазии.

К войне с Англией Россия в то время не имела никаких оснований, и выходка Павла вызвала еще большее озлобление и раздражение русского общества и гвардии.

Роковым поворотным пунктом в политике Наполеона явилось знаменитое морское сражение при Трафальгаре (21 октября 1805 г.). Принудив Испанию к союзу с Францией, Наполеон составил могущественную эскадру, которая дожидалась его приказа в Кадиксе. Адмирал Вилльнёв держался выжидательного образа действий, но это было не по душе Бонапарту, привыкшему к нападению и натиску. Вилльнёву был послан в резкой форме упрек за бездеятельность, и франко-испанский флот вышел в бурную погоду искать англичан в Средиземном море. Около Трафальгара произошло столкновение с английской эскадрой. Этот ужасный в своих подробностях бой кончился полной победой Нельсона, который сам, впрочем, получил смертельную рану. Перед смертью великий адмирал произнес: «Наконец им это удалось».

Но гибель Нельсона не принесла никакой пользы для Франции: флот ее был частью истреблен, частью взят в плен.

С этого исторического момента Наполеон потерял возможность бороться с Англией на море, где она стала почти единственной владычицей, бесконтрольно и беспрепятственно распоряжавшейся судьбами мировой торговли.

Тогда всеми помыслами Бонапарта овладела одна идея: подорвать торговлю Англии путем закрытия для нее всех европейских портов. Это применение бойкота в самом широком виде и получило название континентальной системы.

Но для осуществления ее на деле было необходимо принудить к тому всю Европу, другими словами, завоевать ее, так как невозможно было рассчитывать на добровольное согласие держав. Все они находились в значительной экономической зависимости от Англии, державшей в своих руках ввозную и вывозную торговлю.

Благоприятным поводом к континентальной системе послужил королевский декрет 16 мая 1806 г., которым Англия объявляла в блокаде все порты Европы, берега и реки на всем пространстве от Эльбы до Бреста.

Наполеон ответил Берлинским декретом от 21 ноября 1806 г., в котором излагаются основы континентальной системы, ставшей обязательной для союзных с Францией европейских держав, а после Тильзитского договора 9 (27) июля 1807 г. и для России.

Первая часть текста Берлинского декрета носит характер полемический. Англия выставляется, как держава, не исполняющая договоров и не признающая международного права[24 - § 1. N'admet point le droit des gens suivi universellement par tous les peuples polices (см. проф. Адександренко, «Наполеон I и Англия».]; она считает неприятелем всякого подданного враждебной страны и признает военнопленными не только экипажи военных судов, но и торговых; распространяет право завладения на частную собственность (каперство); объявляет блокаду портов, гаваней и устьев рек, не запущенных и не укрепленных; объявляет местности в блокаде, в действительности не осуществляемой.




Чтение известия о взятии Мадрида первым министром Англии королевскому совету (совр. карик.)

Далее декрет переходит к оправданию континентальной системы. Англия преследует лишь одну цель: на развалинах торговли и промышленности континента возвысить британскую торговлю и промышленность. С таким врагом по духу «естественного права» (§ 8, droit naturel) разрешается борьба тем же оружием, которым пользуется Англия, отвергая всякие идеи справедливости и возвышенные чувства, этот результат цивилизации между людьми.

Поэтому император Наполеон решил применить к Англии обычаи, которые она санкционировала в своем морском законодательстве.

Главнейшие постановления Берлинского декрета следующие:

1) Британские острова объявляются в состоянии блокады.

2) Воспрещается всякая торговля и всякая корреспонденция, вследствие чего не будут пересылаемы, а будут подлежать аресту письма, бумаги, адресованные в Англию англичанину или писанные на английском языке.

3) Всякий англичанин, каково бы ни было его звание и положение, застигнутый на территории, занятой французскими или союзными войсками, будет считаться военнопленным.

4) Всякое имущество, всякая собственность, какого бы рода она ни была, принадлежащая английскому подданному, будут считаться законным призом.

5) Ни один корабль, приходящий прямо из Англии или ее колоний, не будет допущен ни в один порт.

6) Всякий корабль, который посредством ложной декларации нарушить предшествующее постановление, вместе с грузом будет подлежать конфискации, как если бы они были английскою собственностью.

Таким образом, Берлинский декрет в сущности объявляет Англию стоящей вне закона, а английский флот — пиратским. Надо признать, что англичане действительно не стеснялись в своих действиях и на море считали для себя все дозволенным, признавая лишь одну силу.

Континентальная система вызвала со стороны Англии новый королевский указ 7 января 1807 года, которым объявляются в блокаде уже все порты Франции и ее колоний, а также порты, берега и гавани стран, откуда английский флаг был изгнан.

Наполеон ответил на это Миланским декретом 17 декабря 1807 г. По смыслу его вне закона ставятся суда всех стран, допустившие осмотр со стороны английских судов или уплатившие налог в пользу английского правительства или хотя бы вынужденно посетившие английские порты. Все такие суда задерживаются и считаются законным призом.




Нельсон

Миланский декрет ставил условие, почти невозможное к исполнению, так как им воспрещалось, под угрозой захвата, судам всех национальностей заходить в порты британских островов и английских колоний.

Точное выполнение этого тяжелого обязательства было равносильно почти полному прекращению ввозной и вывозной торговли континента.

В 1807 году к континентальной системе примкнули Россия, Пруссия и Дания; в 1809 году после разгрома империи Габсбургов и занятия французами Вены, согласно Шенбрунскому мирному договору — примкнула Австрия, в 1810 г. — Швеция.

Осуществление континентальной системы было сопряжено с огромными затруднениями при отсутствии военного флота. Это сознавал и Наполеон, и в 1807 году он еще не терял надежды напасть непосредственно на морскую силу Англии. Для этой цели Португалия и Дания были предупреждены, что они должны выбирать между войною с Францией и войною с Великобританией[25 - Мэхэн, «Влияние морской силы на французскую революцию и империю (1793–1812)», т. II, стр. 303 и т. д.]. В Португалию был послан корпус под командою Жюно, в Данию — корпус Бернадота.

Но Англия, получившая сведения о тайных статьях Тильзитского договора, касающихся совместных действий против нее Франции и России, предупредила Наполеона.

Когда после крайне трудного перехода, сопровождавшегося гибелью многих солдат вследствие лишений и болезней, Жюно вступил 30 ноября 1807 г. с остатками своего отряда в Лиссабон, там не оказалось португальского флота, удалившегося добровольно по дружескому предложению Англии. Когда же в лиссабонский порт вошла русская средиземная эскадра, под начальством адмирала Сенявина, английский флот блокировал Лиссабон и одновременно высадил значительный десант на сушу. Жюно вынужден был покинуть столицу Португалии, а Сенявин, эскадра которого была по Высочайшему повелению предоставлена в распоряжение императора французов, не вступил в бой с англичанами и сдался им на почетных условиях. Русские суда были приведены в Портсмут и сданы на хранение до окончания войны, а экипажу их было предоставлено право возвратиться в Россию[26 - Военский, «Акты и документы для политической и бытовой истории 1812 года», том II. С.-Петербург, 1911 г.].

Если в Португалии, издавна дружившей с Англией, было легко удалить флот, то в Дании англичане, напротив, встретили сильное сопротивление. В августе 1807 г. остров, на котором расположен Копенгаген, был окружен 25 линейными английскими кораблями, конвоировавшими транспорты с двадцатью семью тысячами войска, которое немедленно высадилось и окружило город. Датское правительство получило предложение сдать свой флот на хранение Великобритании до заключения всеобщего мира. Предложение это датчане отвергли, и с 2 до 5 сентября Копенгаген подвергался бомбардировке, после чего требуемые условия были приняты.




Н. М. Сенявин

Англичане получили во владение 18 линейных судов и множество фрегатов, очистили адмиралтейство от запасов и возвратились в Англию.

Таким образом, попытка Наполеона захватить флоты континентальных государств закончилась полной неудачей, и Англия беспрепятственно могла хозяйничать на морях. Это обстоятельство окончательно утвердило императора французов в необходимости провести континентальную систему в самой строгой форме, и все его внимание сосредоточилось на европейских портах и на контроле за выполнением бойкота английских товаров.

«Как ни велика была власть Наполеона, она прекращалась подобно силе некоторых волшебников, когда приходила в соприкосновение с водою»[27 - Мэхэн, т. II, стр. 306.].

На море царили Великобритания и нейтральная держава — Америка, в руках которых был флот и вся внешняя торговля континента. Никакие усилия гения полководца и дипломата не могли сломить или даже умалить морскую силу Англии и воспрепятствовать мировой торговле Соединенных Штатов.

Вот почему в последовавших затем европейских войнах и во всей политике Наполеона замечается нервность и нетерпимость, переходящая иногда в крайнюю заносчивость.

Он ясно сознавал свое бессилие перед натиском английских товаров, ищущих лазеек вдоль огромной, извилистой береговой линии Европы и проникающих тайно даже и в самую Францию. Поэтому всякое отступление от Берлинского и Миланского декретов приводило его в крайнее раздражение и вызывало немедленно решительные действия. Так обрушился он на папские области и занял Ливорно, где англичане торговали свободно. Он искренно и глубоко ненавидел ганзейские города Бремен и Гамбург, которые долго «насмехались» над его усилиями прекратить ввоз британских товаров. Быть может, именно эта крайняя степень раздражения против всех, несочувствующих континентальной системе, и дала Наполеону нравственную силу довести до успешного конца труднейшую войну с Австрией в 1809 г., и сражение при Ваграме является одной из величайших побед этого гения войны.

В 1809 г. Наполеон, казалось, достиг желаемого: вся Европа принудительно или добровольно, как Россия, подчинились континентальной системе. Но именно с этого же года во всей очевидности проявляется вся ее несостоятельность. Английские товары продолжают поступать на континент. Организуется контрабандная торговля, поддерживаемая целой английской нацией при пособничестве купцов континента. Складом английских товаров в Балтийском море является о. Гельголанд, в Средиземном — о. Мальта. Таможенные правила частью обходятся хитростью, частью — подкупом. В то же время в порты входят суда, нейтральные по флагу, но в действительности везущие английские товары.




Надежино, им. Куракина, Саратовской губ. (грав. нач. XIX в.)

Именно это обстоятельство и положило начало недовольству между Александром и Наполеоном, требовавшим, чтобы Россия не допускала в свои гавани нейтральные суда. Александр не соглашался с таким толкованием взятых на себя обязательств и в 1810 году издал «Положение о нейтральной торговле на 1811 г.», которое было принято Наполеоном, как вызов. 28 февраля 1811 г. Наполеон уже пишет русскому императору: «Если Ваше Величество оставляете союз и сжигаете Тильзитские соглашения, то должно быть очевидно, что война неизбежно последует несколькими месяцами раньше или позже»[28 - Мэхэн, стр. 376.].




Надежино, им. Куракина, Саратовской губ. (грав. Ческого)

Обыкновенно принято считать, что союз России с Францией по Тильзитскому договору если и давал первой некоторые политические преимущества, то являлся крайне разорительным вследствие континентальной системы, которая не только уменьшила государственный доход (таможенные сборы), но, вследствие повышения цен на предметы потребления и падения курса рубля, губительно отразилась на благосостоянии всех сословий.

Общий оборот внешней торговли России, действительно, понизился. Так, в 1806 г. он равнялся 120 милл., в 1807 — 100 милл., а в 1808 г. упал до 83 милл. Падение торговли в дальнейшие годы не выражается точно официальными цифрами, так как возникло сильное контрабандное движение, которое преследовалось, по-видимому, не особенно строго. Результатом уменьшения ввоза заграничных товаров явилось, конечно, сильное вздорожание их цен, на что в то время жаловались современники, крайне преувеличивая значение факта и изображая его в своих воспоминаниях, как народное бедствие, разоряющее все классы населения. Достаточно, однако, взглянуть на список заграничных товаров, ввозимых в Россию, чтобы убедиться, что все это предметы роскоши, предметы потребления лишь высшего класса, чиновников, вообще горожан и преимущественно столичных. Самому большому вздорожанию подверглись кофе и сахар[29 - Цены на кофе и сахар, колебавшиеся в 1802 году от 18 до 20 руб. за пуд, в 1811 году — в самый разгар континентальной системы — достигли невероятной цифры 100 и 115 р. за пуд. См. Ю. Карцов и К. Военский: «Причины войны 1812 года». С.-Петербург. 1911 г., стр. 50–55.]. Но в то время оба эти продукта потреблялись лишь обеспеченным городским классом и даже в среднем помещичьем сословии считались лакомством, не говоря уже о купечестве и крестьянстве, которые совсем не пользовались этими заграничными товарами. Страшному вздорожанию подверглись заграничные вина, но они и потреблялись лишь богатыми людьми.

Единственным продуктом общего потребления, который ввозился Англией, является соль, и именно на нее особенно усердно указывают современники, и даже императрица Мария Федоровна в письме к императору Александру, указывала, что «чувствуется недостаток соли» и «нет сословия, которое не страдало бы, не было бы отягощено».

Но Россия сама изобиловала солью и не только не нуждалась в ввозе этого продукта, но могла бы снабжать им другие страны. Добыча соли была весьма значительна в начале XIX в. Так, в 1803 г. добыто было 26.324.500 пуд. ценою 12.509.800 р. Из-за границы в том же году морем ввезено соли всего на 1.210.322 р.

Внутренние губернии, восток и юг России совершенно не нуждались в привозной соли, а в западные губернии она ввозилась из Пруссии и Австрии. Следовательно, соль из Англии была необходима лишь для Петербурга и Прибалтийского края, и прекращение ее ввоза отнюдь не могло считаться общенародным бедствием.

Другим последствием континентальной системы было падение курса рубля. В 1808 г. ассигнационный рубль упал до 50 коп., а в 1811 г. серебряный рубль ходил в четыре рубля ассигнациями[30 - Записки Ф. Ф. Вигеля, ч. III, стр. 2.].

Для помещиков, домовладельцев и купечества такое падение рубля отнюдь не было разорительно. Все налоги и подати уплачивались не серебряным, а тем же ассигнационным рублем. Повышение же цен на продукты сельского хозяйства (рожь, пшеницу, лен и т. д.) было только выгодно, и многие в это время поправили свои дела и даже обогатились. «Людям, недавно купившим имения в долг на ассигнации, понижение курса послужило обогащением и спасением вообще всем задолжавшимся»[31 - Ibid.]. Русское сельское хозяйство находилось в первобытном состоянии. Помещики, имея для обработки земли даровой труд крепостных крестьян, не нуждались в заграничных машинах, а в помещичьих усадьбах, где не гнались за модой и жили стародедовским обычаем, дом представлял полную чашу и не нуждался почти ни в чем покупном.

Благосостояния крестьян крепостных и государственных континентальная система ни в какой мере не касалась. Напротив, для крестьян оброчных, вследствие повышения цен на продукты сельского хозяйства, она была лишь прибыльна, так как оброк платился ассигнациями — денежными знаками внутреннего обращения.

Промышленность фабрично-заводская в России находилась в зачаточном состоянии и не нуждалась в привозных орудиях производства.




Купец Образцов (Венецианов) (Цветковск. галлер. в Москве)

При огромных естественных богатствах и низком уровне потребностей большинства населения, Россия, более чем любое из европейских государств, могла выдержать континентальную систему без всякого ущерба для экономической жизни страны.

Но континентальная система разоряла людей, живущих на чистые деньги: высшие классы, чиновничество и тех владельцев имений, которые жили в столицах и проживали доходы с вотчин за границей. Для последних падение рубля равнялось уменьшению доходов более чем на половину.

Масса жалоб, записок, прошений, поданных в то время на Высочайшее имя и к правительству исходила не от поместного дворянства, не из коренной земледельческой Руси, а подавалась от имени высшего сословия, жившего роскошной, барской жизнью, от чиновничества, существовавшего на жалованье и «безгрешные доходы», от жителей столиц, оторванных от истинных интересов земли.

Союз с Наполеоном вызывал в дворянстве недовольство и по другой причине. Высшие классы опасались «тлетворного» влияния его на императора.

Реформы начала царствования Александра давно вызывали опасения, что близится отмена привилегий высшего сословия и освобождение крестьян. Имя Сперанского, которого считали вдохновителем всех новшеств, произносилось с ненавистью и проклятиями. Дворянство заметно охладело к Александру, и в гвардии опять по примеру прежних лет встрепенулся преторианский дух: еще не были забыты дворцовые перевороты.

Если среди помещичьей Руси не чувствовалось никакого экономического ущерба от союза с Наполеоном и от континентальной системы, то шедшие из столиц в провинцию слухи о возможности освобождения крестьян глубоко волновали поместное дворянство, и оно готово было идти вслед за столичной аристократией и ополчиться на «антихриста» — Наполеона.

В начале XIX в. единственным сословием, имевшим политическое значение, было дворянство, желанию которого и вынужден был уступить Александр, порвавший перед лицом дворянской фронды союз с Наполеоном, во всех отношениях выгодный для России.

Цель Наполеона отнюдь не ограничивалась интересами одной Франции. Он хотел освободить континент от экономической зависимости Англии и тем положить основание самобытному развитию промышленности Европы. Он называл Англию «великим ростовщиком мира» (le grand usurier du monde) и считал себя апостолом великой борьбы за экономическое освобождение Европы.

Насколько верны были его расчеты, свидетельствуют цифры, касающаяся числа фабрик и заводов в России. В 1804 г. число фабрик было 2.423, через десять лет — 3.731, т. е. возросло на целую треть. Количество рабочих в 1804 г. — 95.202, в 1814 г. — 169.530. Более всего развилась промышленность бумаго-ткацкая, затем железо-чугунная.

Совершенно без изменения остались отрасли, изготовляющие предметы роскоши.

Главную причину неудачи континентальной системы следует искать в экономической отсталости Европы, которая еще не вышла из земледельческого периода, тогда как Англия давно уже перешла к капиталистическому производству. Европа сбывала сырье Англии, а от нее получала всевозможные изделия.

Через 10–15 лет Европа приспособилась бы и развила внутри себя обрабатывающую промышленность, но Англия ценою огромных пожертвований, рискуя полным банкротством, напрягла все силы страны для борьбы с могущественным и гениальным врагом своим — Наполеоном, и он пал, сломленный невозможностью добиться в Европе единства политики, требовавшей жертв в настоящем, но сулившей неисчислимые выгоды в будущем.

Англия победила. За нею осталось мировое владычество над морями и в цепких руках ее снова сосредоточилась вся внешняя торговля Европы, которая терпела денежную зависимость от островной державы, а нередко должна была считаться с ее желаниями и в международной политике на континенте. Выгоды этой политической конъюнктуры впоследствии испытала на себе тогдашняя союзница Англии — Россия: в эпоху Севастополя, в кампанию 1877–1878 гг. и в последнюю русско-японскую войну.

К. Военский.




notes



Примечания





1


Библиографическому обзору, в связи с вопросом о научном изучении Отечественной войны, будет посвящена у нас особая статья.




2


1. Бонапарт. 2. Король Англии. 3. Папа. 4. Король и королева Португалии. 5. Турецкий султан. 6. Король Испании. 7. Император Германии. 8. Король Пруссии. 9. Неаполитанский король. 10. Император России.




3


Военные историки утверждают даже, что планы наиболее блестящих походов Бонапарта, в том числе итальянского, были в общих чертах выработаны стратегами старого порядка, и что Бонапарт, работая в топографическом отделе, имел под рукою все эти планы.




4


См. статью «Революция и Европа».




5


См. выше «Революция и Европа».




6


Официозной версией была та, что восстание поднято роялистами. Она имела основание, ибо к парижским секциям действительно примыкала группа роялистов.




7


Из пяти директоров Баррас и Рейбель были лидерами термидорианцев, Ларевельер-Лепо, жирондист, примыкал к ним; Карно и Летурнер продолжали оставаться по-старому якобинцами и патриотами.




8


В ее донесениях нетрудно видеть эту растерянность. «Непорченность нравов дошла до последних границ, — читаем мы в одном из этих донесений, — и беспорядочная жизнь нового поколения грозит неисчислимыми бедствиями поколению будущему. Содомский грех и лесбийская любовь стали так же наглы, как и проституция, и делают прискорбные успехи».




9


О континентальной блокаде см. статью К. А. Военского.




10


Портреты маршалов Наполеона будут даны во II т.




11


Лакош: «den Feind uberall angrciffen». Was ist das tur eine Sirategie?




12


См. статью «Революция и Бонапарт».




13


Ко времени прибытия Суворова в долину Муотты, Римский-Корсаков был на голову разбит Массеной под Цюрихом, в упорном сражении, длившемся два дня, 14 и 15 сентября, а австрийцы одновременно разбиты Сультом на р. Линте. Это блестящее комбинированное нападение Массены, собственно говоря, решило судьбу швейцарской кампании. Она была проиграна союзниками бесповоротно. Стратегический план, вторжения во Францию через Франш-Конте, должен был уже считаться неудавшимся. Республика еще раз избавилась от нашествия, которое, казалось, угрожало ей неминуемо. Титанический подвиг Суворова поэтому не имел уже никакого стратегического значения.

Ред.




14


См. «Павел и Франция».




15


Последнее условие было направлено против России в надежде через Турцию перессорить Пруссию с ее соседкой.




16


С образованием Рейнского союза перестала существовать прежняя Германская империя.




17


Дипломатические отношения, обусловливавшие военные действия, изображенные в статье, составляют предмет предшествующей статьи В. И. Пичета.




18


См. Falkowski. Ksiestwo Warszawskie. Т. I. Warszawa. 1906, pag. 5.




19


По конституции 1807 г. все Варшавское герцогство было разделено на 60 поветов и 40 гминных округов. Поветовые собрания, или сеймики, избирали 60 послов от шляхты, а гминные собрания — 40 депутатов от остального населения. Однако в «Список послов и депутатов» на сеймы 1809 и 1811 гг. нередко встречаются среди депутатов шляхетские фамилии, иногда с титулами «ясновельможных».




20


Из письма Мих. Огинского к Наполеону Бонапарту от 10 авг. 1796 г. из Константинополя. Приведено у Корзона: «Kosciuszko» Wyd. 2-ie, Krakow — Warsz., pag. 497–498.




21


Falkowski, op. cit., 1. I, pag. 68.




22


См. статью К. А. Военского.




23


Наполеон вернул Павлу I пленных русских солдат и офицеров, одев их в новые мундиры и отправив в Россию за собственный счет. Павел I, сверх того, негодовал на англичан за оккупацию ими о. Мальты. См. К. Военский: Бонапарт и Русские пленные. Воен. Собрн. 1906 г. № XII.




24


§ 1. N'admet point le droit des gens suivi universellement par tous les peuples polices (см. проф. Адександренко, «Наполеон I и Англия».




25


Мэхэн, «Влияние морской силы на французскую революцию и империю (1793–1812)», т. II, стр. 303 и т. д.




26


Военский, «Акты и документы для политической и бытовой истории 1812 года», том II. С.-Петербург, 1911 г.




27


Мэхэн, т. II, стр. 306.




28


Мэхэн, стр. 376.




29


Цены на кофе и сахар, колебавшиеся в 1802 году от 18 до 20 руб. за пуд, в 1811 году — в самый разгар континентальной системы — достигли невероятной цифры 100 и 115 р. за пуд. См. Ю. Карцов и К. Военский: «Причины войны 1812 года». С.-Петербург. 1911 г., стр. 50–55.




30


Записки Ф. Ф. Вигеля, ч. III, стр. 2.




31


Ibid.