Всё к лучшему
Ступников Александр Юрьевич


Всё к лучшему


Александр Ступников закончил факультет журналистики Белорусского университета, армейскую службу проходил в Монголии. Работал в молодежных редакциях телевидения в Заполярье (Воркута) и на Украине (Донецк). Выехал из СССР в 1985 году. Редактировал в США журнал "Новый американец», главный редактор первой в Нью-Йорке ежедневной русской радиостанции "WMNB". Почти четыре года работал в штате Русской службы "Би-Би-Си" в Лондоне Эмигрировал в Израиль из Англии. В "первой команде" телеканала НТВ (Россия) был шеф-бюро в Беларуси и Польше, затем – на Ближнем Востоке. Лауреат премии ПЭН-клубов Швеции, России и Беларуси в номинации "за гражданское мужество и профессионализм". На зарубежном вещании НТВ с начала века вел популярные авторские программы "Сегодня в Израиле", "Сегодня и сейчас". Автор документально-публицистических фильмов из Японии, Швеции, Израиля, Латвии, Литвы, Чехии, Молдовы, Германии, Греции, Китая, Камбоджи, Вьетнама, Лаоса, Азербайджана, Албании, Косово, Болгарии. Автор первого после Второй мировой войны документального фильма о еврейских партизанских отрядах Европы (2008) и Беларуси (2009). Специальный приз международного кинофестиваля в Варшаве (2010). Сборники стихов "Пятый угол" (1986) и "Комплекс полноценности" (1999). Единожды женат. Пятеро детей.


ВСЁ К ЛУЧШЕМУ…


Глядя на окружающий мир,


разве можно относиться к себе серьезно?


БЕЗЫМЯННЫЕ (США, 1988)


Эти ребята говорили со мной по-польски. Я сам попросил, потому что не очень понимал их английский. Понять можно всех, даже немых. Язык, он же либо общий, либо чужой. Остальное – фонетика.

Еще вчера, возвращаясь из Манхеттена, в тухлой нью-йоркской подземке я уже чувствовал себя как бы не здесь. Такое бывает, когда неожиданно возникает новый поворот в жизни, связанный с другим местом, по ступенькам или в иной стране. Мне понадобилось ехать в центр, в Британское посольство за визой, и я решил не мучиться там с машиной. Тем более, что уже простился с ней. Просто дал другу ключ, какую-то бумажку и сказал:

– Забирай и делай с ней, что хочешь.

– Так продай, – попробовал защититься он.

– Сам и продай. Мне больше делать нечего?

Прошло десять дней, как я решил, что из двух полученных к Новому году, на Рождество, контрактов из Вашингтона и Лондона все-таки выберу «Би-Би-Си». Самое трудное было объявить об этом хозяину радиостанции c типично американским зашифрованным названием «WMNB». Хозяин вообще не вмешивался в работу. Только помогал. Мы вот-вот взлетели, вышли стремглав на окупаемость, но как главный редактор я уже полностью набрал штат, и мы вошли в какой-то ритм. После всего этого, поджатых, как ноги, ночей на диванчике в офисе, было страшно неудобно сказать ему, что ухожу. Пока сдавал дела, пока решали с ним, кто будет «вместо», прошло почти две недели.

– Надумаешь – возвращайся, – только и сказал он, прощаясь. – Тебе никогда не будет так свободно на работе, как здесь. Сам еще поймешь.

Но я мысленно уже летал в Лондоне. И не хотел ни одного лишнего дня оставаться в Нью-Йорке. Этот чудный, сумасшедший, кошмарный и прекрасный город вдруг стал вчерашним. Как хлеб, забытый с ужина, надкусанный.

После посольства, уже с визой, я сразу зашел в агентство и заказал авиабилет на послезавтра. В одну сторону.

В «Би-Би-Си» обещали на первое время место в своем хостеле, в самом центре Лондона, и даже какие-то подъемные. Что еще надо? Есть куда ехать из аэропорта и есть где работать поутру.

В вагоне метро, уже в Бруклине, пассажиры рассасывались на остановках, и рядом трое ребят, немного неуютных, видно, что приезжие и еще неустроенные, пшекали между собой о каких-то бытовых проблемах.

– Вы из Польши? – я подошел к ним спонтанно, прислушавшись к языку.

– Из Польши.

– Наверное, недавно?

– Да, два месяца.

– А чем занимаетесь?

– Строители, – насторожились они.

Я знал таких ребят и даже жил по соседству, через стенку. Как правило, это были нелегалы, приехавшие по туристической визе и оставшиеся попытать счастья в Америке. Там его много припрятано. Надо только разбить стену. Или лоб.

– Вы знаете, у меня к вам есть просьба. Я приехал в Нью-Йорк из Советского Союза чуть более двух лет назад. Абсолютно ни с чем. Один. Без родных и друзей. Так что знаю, как это – начинать с нуля. Но сейчас у меня приличная работа, а главное, я уезжаю в Англию, где буду тоже заниматься своим делом.

Они, все трое, смотрели на меня непонимающе. Чего он хочет?

– Так вот, за это время у меня накопилось много вещей, за два года. И рубашки, и свитера, и музыкальная техника, много чего. А в Англию я брать это не буду. Зачем тащить? Я куплю там все новое, а вам это может пригодиться. Вы только начинаете. Вот мой телефон и адрес, приезжайте завтра вечером и забирайте все. Вы поняли или еще раз повторить?

Надо было видеть их лица, этих рабочих парней, чуть моложе меня тогда. Я записал адрес на визитке и вышел на своей остановке, помахав им, растерянным, рукой.

Весь вечер мы с другом паковали большие черные мешки для мусора чем только можно. Боже, вроде ничего особо и не покупал, но сколько вещей и хлама накапливается даже на маленьком отрезке человеческой жизни.

– Мне не нужна твоя посуда, – вопил друг. – Мне хватит книг и кассет с музыкой. Берем, что влезет. Если их трое, им много чего надо.

Поляки все-таки позвонили и приехали с приятелем на его машине. Раздолбанной, как молодость на сквозняке. Они стеснялись. И еще больше смутились, когда увидели шесть или семь мешков с кассетным магнитофоном и автоответчиком сверху.

– Вы какие-то странные русские, – сказали они, прощаясь.

– Нет. Мы как раз нормальные. Это вы, наверное, не тех встречали.

За окном мерз январь. Мне было жарко, светло, вьюжно и ничего не страшно от знобивого будущего.

Назавтра друг провожал меня в аэропорту, и его подружка из наших, откуда-то с Урала, принесла в подарок коричневую фетровую, почти ковбойскую шляпу с черным кожаным ободком.

– Тебе пойдет. Только не потеряй…

Шляпа, почти неодеванная, как ни странно, долго оставалась. Несмотря на переезды, похожие на пожар. А вот с другом мы потерялись. Я закрутился в новой стране и на новой работе, неблагодарный. Знаю только, что ребята-поляки ему потом звонили, передавали привет. Но я даже их лиц толком не разглядел тогда, не то чтобы имя запомнить. Да и зачем? Прошли и остались дальше жить. Сами по себе. Как все. Как и я. Для них – тоже безымянный.

Вещи не возращаются. Люди тоже. Они проходят, осветив, как встречные машины на ночной трассе. Или смываются, как грязь с капота. Или остаются навсегда изначальным светом вполне земных фар.

И это единственное, что примиряет меня с будущим тоннелем на дороге…


ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ


(АНГЛИЯ, 1988)


Мне нравится любое время, в котором я живу. Даже если это безвременье.

Его лавка была в подъезде старого английского дома с небольшим, но просторным холлом на первом этаже, откуда наверх шла узкая и крутая лестница. Под этой лестницей он и торговал, разложив журналы и книги на небольшом прилавке. Скорее всего, он и жил в этом доме из нескольких квартир, а может быть, даже был хозяином, наследником старой еврейской семьи. В Англии я встречал немало молодых людей, которые и сами не знали, что такое аренда жилья, и нередко сдавали часть домов, доставшихся им от родителей, дедушек и прадедушек. В этой стране веками не было войн. А люди рождались и старели, работали, крали, строили, копили и передавали это своим потомкам.

Его звали Моше. И он был хозяином единственной в Лондоне подпольной лавочки продажи нацистской литературы. И еще он был еврей.

О Моше мне случайно обмолвились молодые наци, когда в баре, где они собирались, я завел разговор об антисемитизме. В России и рядом с ней он был какой-то другой по сравнению со взглядами западных сторонников Гитлера. В России антисемитизм почему-то гораздо ближе к зоологии и иррациональным отклонениям от человеческих понятий. В Англии наци говорили о сионистской экспансии, мировом еврейском заговоре капитала и монополий, в крайнем случае, отрицали Холокост, но никакой особой ненависти или неприязни к обычным евреям на улицах и в соседних домах не проявляли.

– Да вон, – сказал мне один из них, молодой рабочий из Ковентри, – единственный наш книжный магазин в стране держит еврей. И ничего…

Моше оказался, что называется, типичным. Разве что без кипы на голове. В небогатый ассортимент его бизнеса входили книги, мемуары, неонацистские журналы разных стран, «Протоколы сионских мудрецов», кассеты и диски с выступлениями соответствующих групп, в основном хард-рока, и хроника немецких киножурналов времен войны.

– Я еврей, – просто сказал Моше, тут же спросив меня по-одесски: – И что? Ребята ко мне относятся с уважением, и только обыватели гоняют с места на место. Нигде с товаром постоянно осесть невозможно. А то, что я торгую нацистской литературой, так это обычный бизнес. Зарабатываю на хлеб и на семью. Немного, но хватает. Слава Богу, не оружие и не наркотики…

Он был открытый и общительный, этот Моше. Без агрессии и грубости. И даже, похоже, без политики.

– Я не разделяю этих взглядов, – сказал он, махнув рукой на прилавок. – Но кто-то это покупает. Значит, кто-то и должен продавать. Почему не я? – снова спросил он, и мне стало понятно в который уж раз, что все в мире гораздо проще, чем кажется по незнанию. Или наоборот.

– А родители ваши догадываются, чем вы занимаетесь? Или друзья?

– Знают, что продаю книги. Они рады, что я у них мало прошу. А друзья – это для молодости, простая трата времени. В пятницу вечером всегда найдется, с кем поболтать в пабе…

Я купил у него почему-то запрещенный в Англии фильм «Заводной апельсин» с Макдауэлом в главной роли – якобы пропаганда насилия. Но отказался от карманного издания, из-под полы, «Моей борьбы» Гитлера, со скидкой.

– Для вас, – добавил Моше и наклонил голову, почти интимно. – Это надо знать. И куда идет мир?

Гитлера я купил позже, в Москве, недалеко от Красной площади и не из-под полы.

На улице моросил английский дождь, густой и по-летнему прозрачный. Туманные Альбионы – это все мифы. Пудра для мозгов. Как французские красавицы, гордые испанцы, еврейский ум или загадочная русская душа.

Вода выпадет. Солнце высушит. И снова намокнет. Все то же и те же. Только одежда, оружие и календари разные.

– Оно конечно, – сказал я себе, переступая через лужи. – Проще надо жить, проще.

Но некуда.


ЛУННАЯ ДОРОЖКА


(МАРОККО, 1988)


Сбиться с главной дороги очень просто. Едешь, вроде, правильно. Но где-то в темноте, зазевавшись, проскочишь дорожный знак. И вдруг видишь, что под колесами уже бежит разбитый асфальт, а справа и слева черные горы и кустарник. Но ты все равно идешь вперед и вперед.

По карте направление было верным, и я должен был где-то выскочить на Танжир – легендарный марокканский город, ворота для европейцев и французских легионеров, уходивших отсюда на юг, на Маракеш, на Сахару.

Поскольку мой самолет в Европу улетал днем уже наступивших суток, я решил не искушать судьбу, ночуя где-то по дороге, а дотянуть до Танжира. Надо было еще сдать машину, взятую напрокат две недели назад. Мало ли какие проблемы возникнут в восточной, коррумпированной, как власть, стране. Особенно, если знают, что рейс у тебя через несколько часов и спорить некогда. Вот и вляпался, предусмотрительный.

Может, и повернул бы назад, до того маленького, живого городка, где, собственно, и сбился с главной дороги на проселочную. Но позади, вдалеке, во мгле, из-за гор замаячили фары. Дорога вообще растворилась и перешла в узкую грунтовку, посыпанную мелким щебнем. Я не рискнул разворачиваться обратно, навстречу фарам, с которыми нам трудно будет разойтись. И прибавил скорость, насколько позволяла ночь, размытые ямы и горные закоулки.

Сразу за каким-то поворотом я почти влетел в трех военных в зеленой или серой форме, стоявших у своего джипа с погашенными огнями прямо на дороге. У двоих в руках были винтовки. У третьего, старшего, фонарик.

– Документы… Выходите из машины… Паспорт… Откройте багажник…

Старший дышал за спиной прямо в ухо. Двое других с карабинами наизготовку – справа и слева. Сзади. Они попросили открыть багажник, пощупали, как девку, рюкзак, посмотрели, подсвечивая, бумаги и расслабились.

– Ты что, сумасшедший? – спросил старший, угощаясь сигаретой. – Здесь только бандиты и контрабандисты ездят. Да еще ночью. Паспорт у тебя странный…

– Это не паспорт. Это британский документ для поездок. Он выдается, пока не получишь гражданство.

– Не понял, – насторожился старший. И парни в форме снова подняли свои винтовки. – Так ты не британец?

– Нет. Но я живу в Англии.

– А какое у тебя гражданство?

Вы начнете объяснять марокканскому полицейскому, фуражка которого не выше уровня местных контрабандистов, на проселочной дороге, в глубинке приморских гор, далеко за полночь, что из Советского Союза можно было уехать, только лишившись гражданства? Тогда «они» лишали всех прав уезжавших, а потом передумали и на раз лишили гражданства всю страну. Но это потом…

– Нет пока никакого гражданства. Надо пять-шесть лет прожить в той же Англии, чтобы его получить.

– Так не бывает, – степенно сказал полицейский и зашел с другой стороны. – Ты какому Богу молишься?

– Я атеист.

– Не понял, – снова напрягся марокканец таким тоном, что мне мало не показалось. – Ты в Христа веришь?

– Нет.

– Мусульманин?

– Нет.

– Иудаизм? Синагога?

«Грамотный», – подумал я. – Нет. Что вы от меня хотите?

– Какой твой Бог? Человек должен быть при Боге и при государстве. Иначе он не человек, а так… Офицер подцепил ногой камешек, и тот покатился в сторону, вдруг резко затихнув где-то в темноте.

– Я живу в Англии. До Англии – в США. До США – в Советском Союзе. А в Бога я не верю.

На минуту в ночной цикадной тишине зависла пауза. Старший думал и смотрел на меня, по-рыбьи открывая рот. Потом резко позвал солдат и прямо им в лицо стал что-то гортанно и громко говорить. Солдаты замерли, поглядывая на меня, прижатого к багажнику. И вдруг все стали смеяться. Они толкали друг друга, лихо закинув винтовки на плечо, и показывали пальцами. Им было очень весело.

Я только тогда заметил, что мы стоим недалеко от обрыва, за которым пролегла позолоченная лунная дорожка, ведущая куда-то в море. Далеко и ввысь.

– Повтори еще раз, чудо-юдо, – сказал старший. – Ты не христианин, не мусульманин, не иудей. То есть ты не ходишь ни в какой храм?

– Нет. Храм – в душе, – я показал на сердце. – Этого достаточно.

Похоже, они давно так не веселились.

– Езжай, иншаллах… – Старший вытирал слезы, откашливаясь от смеха. – Считай, что тебе повезло. Марокко – хорошая страна?

– Лучшая в мире, – теперь уже веселился я.

Мне показалось, что они отпустили меня с сожалением.

А машина, долго висящая «на хвосте» в ночи, так и не появилась.

Может, и вправду Бог есть?

Но уж точно – не на Земле…


ВСТРЕЧА В ГОРАХ АТЛАСА


(МАРОККО, 1988)


Не стоит теребить тех, кто спит с черной вдовой революции. Она ложится бескорыстно, но согревает до пепла, и, в отличие от других женщин, предает только победителей.

Если доживут.

В ту ночь я так и остался в странном доме где-то в глубине Марокко.

Конечно, с моей стороны это было неосторожно. Если не сказать – глупо. Но в 36 лет еще нет никакого страха ни перед чем. И до этого возраста, и позже бывает только боязнь – не суметь, подвести. Боязнь стыда. Но это не страх. А как раз наоборот – страхоутоляющее.

Сначала я шел на машине от Маракеша с его резными глиняными башнями в сторону Сахары до тех пор, пока не закончился асфальт и густо-красная холмистая земля вокруг выровнялась до горизонта сплошной плоскодонкой. Даже мне стало понятно, что дальше дороги нет и будет хуже, и надо поворачивать обратно, на горный Атлас и через перевалы на север, к Средиземному морю.

До захода солнца оставалось немного, когда я решил остановиться в небольшом марокканском городке.

Тем более, что он стоял вдоль дороги и в центре, у традиционной небольшой площади оказался указатель на маленькую придорожную гостиницу. Хозяева были очень рады, потому что иностранцев здесь не было, и только удивились.

– Вы один?

Я и был один во всей гостинице. Комната оказалась недорогой и чистой, а машину, чтоб ничего не случилось, попросили загнать с улицы вовнутрь двора.

Взяв деньги, никаких записей хозяева не делали. Даже документы не проверили. Ночуй и езжай дальше.

Отдышавшись, я вышел в холл и с удивлением увидел типичный западный бар. У стойки сидели местные мужики, половина в национальных полосатых робах с капюшоном, а половина – как везде по миру, в чем попало. Мне сразу уступили место и стали расспрашивать: кто и откуда. И какими судьбами я попал в их аллахом забытое место.

Этот бар оказался главной точкой встреч после работы, в основном неместных арабов и берберов. Тем, кому негде и незачем было сидеть по домам. Через пять минут они проставили пиво, а я вытащил из кармана фляжку с виски, залитым из бутылки, заначенной в дьюти-фри аэропорта. В баре крепкого спиртного не было.

250 граммов моментально разлетелись по стаканам, и около меня вновь возникла новая банка «Хайнеккена».

– Угощайся…

Двое молодых мужчин, бородатый в национальной робе и его товарищ в кожаной куртке, довольно прилично говорили по-английски. Они удивились, узнав, что уже почти две недели никто из моих родных не знает, где я, после того, как уехал в Марокко. Бородатый работал на местной телефонной станции и предложил позвонить домой, чтоб не волновались.

Я сбегал в номер, залил новую порцию виски, и мы пошли. Куда-то.

На станции у нас получился полный облом – номер не набирался. И мы распили новую фляжку уже на троих.

– Пойдем к нам, – сказали они, явно расстроившись, что не смогли угодить со звонком. – Бар уже закрывается, а мы сделаем для тебя настоящий марокканский кус-кус. Это близко…

Еще через пятнадцать минут, в сумерках, мы подошли к небольшому домику из нескольких комнат, спартанских и явно холостяцких. В полупустом салоне стоял стол, а не лежали вальяжные ковры с подушками, на которых, как правило, едят местные. Бородатый сразу пошел готовить, а его товарищ рассказал о себе.

Оказалось, что они палестинцы. Но это уже не удивило. На стенах комнаты висели плакаты с портретами Ясира Арафата и зелеными надписями о свободной Палестине. Чеканка с видом Аль Кудс да портрет Че Гевары.

Они были вынуждены уехать и поселились здесь, поскольку нашлась работа и можно было ждать.

Чего ждать, я так и не понял.

Понял, что уйти отсюда мне будет трудно. Такси в этих краях не было совсем, машины даже не проезжали мимо. Улица за окном вскоре оказалась темной до безобразия и пустой, как взгляд офицера безопасности, который позже, уже перед посадкой в самолет, пропускал всех пассажиров через будку со шторками и без лишних слов спрашивал, есть ли марокканские деньги. А затем, не дослушав, вытряхивал все из карманов в свою мохнатую, в прямом смысле слова, лапу.

Государственный человек: где работает – тех и имеет.

Под кус-кус парни рассказывали, как они скучают по дому, по родным, и спрашивали, что судачат в Европе и России о борьбе палестинского народа. Люди почему-то всегда думают, что о них думают. А не просто от скуки говорят.

– Боюсь, мы нескоро вернемся, – сказал один из хозяев. – Работы в Палестине нет. Государства своего тоже.

– А когда появится, – добавил второй, – вместо оккупантов придут муллы.

– Почему же вы уехали?

– Не могли оставаться в стороне от борьбы, – уклончиво ответил бородатый. – Вам этого не понять. Вы сытые. А сытые способны думать только о новой еде.

– Для себя… – вставил второй. – А мы думаем о Родине, которую вернет только борьба. До победы.

Он встал и принес мне цветную шерстяную накидку. В Марокко ночью становилось очень холодно, а отопления не было.

Было странно слышать все это где-то в предгорьях Атласа, на краю света.

В полночь, видя, что я уже валюсь с ног, они показали кровать в комнате, и я почти сразу выключился, не раздеваясь. Мне снились революционные сны: женщины в парандже, но без трусов.

Я подскакивал в темноте, оглядывался, ничего не понимая, и валился снова.

Уже рано утром мы пили сладкий мятный чай в стеклянных стаканчиках – местная традиция по любому поводу, и затем парни провели меня к гостинице.

– Тебе хорошо, – сказал один, прощаясь. – Тебе есть куда возвращаться.

– Нам тоже, – взбодрился второй.

«Не имет значения, куда, когда есть к кому», – хотел было ответить я, но передумал…


ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДА


(АНГЛИЯ, 1988)


Один человек мне сказал, что Советский Союз распадется через несколько лет, и он даже знает, как это сделать.

Почему кузнецы своего счастья после победы становятся молотобойцами? А самые голосистые певцы режима после его кончины – певчими? На дворе разогревалось английское лето 1988 года. За пару тысяч километров от него уже поднимается пыль советской «перестройки», откашливаясь первыми историческими откровениями и проблесками надежд на уважение к себе и к своей стране. Тогда еще к сверхдержаве, возможность распада которой даже и не мерцает.

По Лондону ходит шутка: «Чем отличается Горбачев от Дубчека? Ничем. Только Горбачев еще об этом не знает».

Немногие здешние русские смотрят на мир через колючую проволоку памяти или живут одной ногой в России. Те, кто получше устроен, просто живут.

Происходящее в СССР по мере поднятия занавеса выглядит со стороны как увлекательный спектакль, наивный, порывистый, но еще не злобный. Наоборот. Людям кажется, что их, наконец, не обманывают и поэтому они обманываются сами.

Один человек мне сказал, что Советский Союз распадется через несколько лет, и он даже знает, как это сделать…

– Ну да, – сказал я и подумал, что не хватает только куриного бульона.

Накануне вечером мы хорошо вдвоем посидели в уютном доме в Кембридже, куда я приехал лично увидеть и познакомиться с человеком-легендой Владимиром Буковским. Приехал на часок, да так и остался на сутки.

Буковский, как почти все незаурядные люди, оказался свободным, глубоким и, что неудивительно для большой личности, открытым человеком. Но то, что он «сидел», считывалось сразу. Это уже не вытравишь, как застарелую, сделанную еще тушью, наколку.

Часа три он вытряхивал из меня душу, пока, наконец, не вытащил закуску.

В шестидесятых годах того еще века Буковский вместе с очень немногими, кто не носил фигу в кармане, выступил против системы. Его арестовали, упрятали в психушку и, не сломив, под давлением и при посредничестве американцев обменяли на сидевшего в пиночетовской тюрьме генерального секретаря компартии Чили.

По стране тогда ходила задорная частушка: «Обменяли хулигана на Луиса Карвалана…». Одного из тюрьмы на самолете привезли в Москву, а другого – на Запад. Свобода, она тоже нередко понятие географическое.

Буковский осел в Англии и сделал карьеру профессора в университете, но главным своим делом считал борьбу против коммунизма. Как человеку практического дела и блестящему аналитику, ему это удалось.

Одним из проектов, которыми он занимался, стал «Интернационал сопротивления». Как, где и через кого пробивалась эта идея, каким образом и насколько она финансировалась, мне говорить неинтересно. Да и незачем. Те политики уже в своем прошлом, а фонды давно потрачены. И, похоже, не зря. Да и не имеет это значения.

Если борьба не приносит денег, значит, их прибирают проигравшие.

– Уже в конце семидесятых годов было очевидно, что Советский Союз оказался в стадии экономической стагнации, которую, как мы хотели, надо было перевести в ситуацию надрыва, – говорил мне один человек. – И пришлось немало поработать, чтобы объяснить очевидное американским президентам. Нам это удалось. Необходимо было оттянуть советские силы и средства, что называется, по периметру мира. Сделать так, чтобы СССР увяз в Афганистане и Никарагуа, в Эфиопии и Мозамбике… Чтобы колоссальные средства по возрастающей шли на поддержку десятков режимов и компартий. Как в прорву.

Кроме того, нам удалось убедить СССР в том, что США всерьез создают новую противоракетную систему, хотя это было не так, и вынудить его значительно увеличить расходы на оборону и новые разработки вооружений. Мы растягивали силы и средства Советского Союза по всему миру, всячески помогая вооруженному сопротивлению на местах. В Афганистане это еще и помощь солдатам-дезертирам из Советской Армии, и попытка создания радио «Свободный Кабул» на русском языке. В Анголе и Мозамбике – антиправительственные формирования. В Эфиопии – эритрейские сепаратисты.

Проблема была и в том, что многие европейские страны были слишком «левыми» для моральной и материальной поддержки правых антикоммунистических сил вне континента. Надо было еще работать и с ними.

Я вдруг вспомнил увиденное объявление в газете: «Ноттингемский университет ввел спецкурс по изгнанию духов. Изгоняющие злой дух получают сертификат».

Одна из таких тайных и неизвестных операций была проведена против сандинистов в Никарагуа.

Надо было оттолкнуть социалистическое правительство, в частности, Франции и обеспокоенной войной в Центральной Америке Испании от моральной и экономической поддержки тамошнего коммунистического режима. В этих странах сандинисты пользовались сочувствием влиятельного либерального общества.

И тогда Соединенные Штаты собрали большую группу журналистов и помогли им с поездкой в Никарагуа, где их сориентировали обратить внимание на положение индейцев племени мискито. Индейцы эти жили в джунглях и помогали антикоммунистическим повстанцам из «контрас».

Вернувшись из поездки, журналисты «отписались» в свои издания, но не о проблемах этой страны и даже не о войне с проамериканскими антикоммунистами, а совсем о другом. Попроще. О геноциде «красных» против малых народов. Более мелкие издания охотно это перепечатали и подхватили. И получилось, что сандинисты Никарагуа серьезно нарушают права человека и устраивают красный террор против беззащитных индейцев мискито.

Лобби «Интернационала» в Париже постаралось, чтобы эта информация легла прямо на стол французскому президенту, после чего Париж, и не только, пересмотрел свое отношение к режиму революционеров Никарагуа. Так изолируют не только людей, но и страны.

Но на дворе все-таки стояло лето 1988 года.

В СССР еще даже не объявляли о предстоящем освобождении всех политических заключенных. Только в конце этого года всплывут сообщения о первых призывах к многопартийности и много чего еще появится или вылезет. Но, сидя за целительным чаем в неухоженном холостяцком саду у дома, я не мог не спросить, что думает серьезный, хотя и неофициальный политик о советской перестройке.

– Да здесь все понятно, – ответил Буковский. – Реформа цен в Советском Союзе вскоре приведет к обнищанию и неизбежным социальным столкновениям. Их переведут на национальные. Тогда и начнется распад.

– В смысле? – я растерялся. – Распад и реформирование системы?

– В смысле распад Советского Союза, – в тон мне надавил Буковский.

– Это кто ж его развалит? Эстония пополам с Карабахом?

И тогда один человек сказал мне то, что тогда показалось фантастическим, даже смешным, поскольку оказалось гениальным. И о чем я вспомнил только через три с половиной года.

– Я знаю, как развалить Советский Союз, – Буковский всегда говорил о серьезном с прищуром. Так что было непонятно, собран он или шутит.

– Это на самом деле просто. Без войн. Империя слишком сильна, чтобы ее кто-то решился разрушить извне. Так можно только укрепить. И изнутри это вряд ли возможно. Раздавят танками. Выход один – начинать с фундамента. Надо, чтобы Россия, стержень страны, вышла из Советского Союза. Остальное само посыплется. Вот увидишь.

«Ну и фантаст», – только и подумал я тогда, прагматичный.

Один человек летом 1988 года мне сказал, что Советский Союз развалится через несколько лет.

Ленин умер.

Сталин умер.

Что-то и я себя плохо чувствую…


ЗАБАСТОВКА


(АНГЛИЯ, 1989)


Мы выходили и входили в здание через единственный вход, скользя, глядя под ноги и не оглядываясь. Быстро-быстро…

Узкую дорожку от двери с массивной надписью «Би-Би-Си» на позолоченной доске оставляли нам кричащие коллеги с плакатами, самым мягкими из которых были «позор» и «крыса». Они бастовали, требовали прекращения увольнений и привязки зарплаты к повышению цен. Для всех. А мы думали только о себе, нас эти сокращения не касались. И зачем злить начальство, пока оно тебя не трогает и занято, по счастью, другими?

Но нас называли штрейкбрехерами. Тогда это считалось нехорошим, постыдным словом.

Подчиненные, при этом, смотрели на руководителей без ненависти и не снизу вверх, а как на других работающих, которые тоже выполняют свое дело в соответствии с их профилем, опытом и профессией.

Все понимали, что те, кто проводил сокращения или платил меньше положенного, сидят не рядом, в кабинетах, а где-то в других местах. И под охраной. Как высокооплачиваемые зэки.

Власть – это, прежде всего, страх. И им, наверное, было кого бояться и что терять.

А работающие, в свою очередь, тоже боялись, но только увольнений, и знали, что их задача – не дать тем, кто сверху, окончательно сесть себе на голову.

Но это можно сделать только сообща. Так их научила русская революция, как я не раз слышал, и к ней англичане относились уважительно. И к русским тоже – хотя бы поэтому.

В те времена забастовщики из профсоюза нередко проводили акции под названием «дикая кошка». Это когда все выходят на работу, что-то делают, но в определенное время, по звонку организаторов, оставляют свои места и уходят. Забастовка могла длиться пару часов, смену или несколько суток. Получался резкий и неожиданный удар, как у дикой кошки. Штрейкбрехеров просто не успевали набрать или запустить на работу.

Начальство заранее проходило по кабинетам и вежливо спрашивало, кто из нас, если начнется, будет бастовать. Ничего личного. Оно просто хотело знать, какие дыры в рабочем процессе могут возникнуть, и не более. Никакими последствиями это не грозило.

Но все понимали, что контрактникам могут в один день просто не продлить договор. И со временем, уже потом, набирая новых сотрудников, начальники почти всех работников сделали контрактниками.

Зато имеющие «постоянство» и состоящие в профсоюзе увольнений особо не боялись. Те, кто работал до нас, уже добились, тоже не сразу, но вместе, что даже при сокращении предполагалась приличная денежная компенсация, и на нее можно было жить долго, не нервничая о скорейшем трудоустройстве.

Я еще был контрактник и потому забастовку игнорировал. Нахлебавшись мутной воды первых лет эмиграции, я держался за место всеми уцелевшими зубами. Как и большинство работающих рядом – в национальных службах разных стран и языков.

Но, пройдя через строй с плакатами в солидное здание Буш-хауса «Би-Би-Си», я так и не смог тогда заставить себя после смены снова выйти на улицу. И на сутки остался в офисе, переночевав на стуле у компьютера.

Мне было стыдно пройти тот десяток метров к тротуару среди незнакомых кричащих коллег с плакатами, самыми мягкими из которых были «позор» и «крыса». Ладно, там кто-то из отсталой труднопроизносимой и продажной страны.

«Русский» и «штрейкбрехер» казалось постыдным вдвойне. Но это было давно – во времена, когда крысы считались маргиналами, еще не расплодились и их было относительно мало.


ГЛОТОК ШАМПАНСКОГО


(АНГЛИЯ, 1989)


Для меня было большим сюрпризом, что на Западе много лет спустя после войны существовали реальные посольства республик стран Балтии. Нет, не советской Литвы, Эстонии или Латвии. А тех, что были до 1940 года.

То есть уже полвека как эти страны были стерты с карты мира, а в столице Англии, занимая приличный старинный особняк, работало посольство независимой и давно несуществующей той же Латвии.

Впервые я приехал туда, чтобы взять интервью для программы актуальных новостей с двумя лидерами от едва народившегося Народного Фронта, которые в этом доме, в посольстве, нашли кров на время своей поездки в Европу. Комнаты для гостей там не было, и мужчины спали в походных условиях, на раскладушках, а днем, приодевшись, встречались с земляками-эмигрантами и английскими политиками.

Главное, что я вынес из разговора, так это ощущение, что Советскому Союзу все-таки придется отцепить вагоны с его Прибалтикой.

Вообще, тогда, в конце восьмидесятых годов уже прошлого века, мне казалось, что советская держава, в конце концов, трансформируется в то, что представляет сегодня Европейский Союз. Территориально, экономически, политически. С единым координирующим, но не диктующим центром в Москве. И сделает подобное первой в мире.

Тем более, что в Европе о каком-либо объединении в то время всерьез и не говорили.

Вскоре меня пригласили в это виртуальное, но существующее посольство на прием в честь Дня независимости Латвии. 1918 года. В основном там были эмигранты послевоенной волны.

– Я боролся за свою страну до сорок восьмого, – объяснил один дедушка на почти родном английском, подхватив для нас два бокала шампанского.

– Партизанили в «лесных братьях»?

– В Латышском легионе. Мы воевали против Красной Армии и стояли насмерть под Псковом. Надеюсь, что скоро сможем вернуться на уже независимую Родину.

– В независимую – возможно. Но не думаю, извините, что легионеров Ваффен СС там примут с радостью. Есть ошибки, которые не прощают ни история, ни люди.

– Разве вы не из русского Народного Трудового Союза? – ощетинился дедушка, показав на знакомого мне представителя этой организации со значком бело-сине-красного российского триколора на лацкане. – Цели и враги у нас одни и те же.

– Я из русской службы «Би-Би-Си»…

– А… – Облегченно протянул он. – Тогда понятно. Либералы. Вас в Англии много. – И добавил, пригубив шампанское: – Слишком много…


«ПЕШМАРГА» – «ИДУЩИЕ НА СМЕРТЬ» (АНГЛИЯ, 1989)


Выходил я на него непросто и конспиративно. Время было такое. Для него и для его людей. Их душили газом, расстреливали, пытали в Ираке. Даже их язык, принадлежащий к индоевропейской группе языков, запрещали в Турции, наказывая от штрафов до тюремного заключения. Разгромленные когда-то, они затихли в Иране. Хотя Тегеран поддерживал их борьбу, давая оружие и возможность для тайных баз. Просто курды десятилетиями оттягивали на себя значительные силы иракской армии.

И все новые и новые волны молодежи шли в их боевые отряды. Их называли «пешмарга». Что значит «идущие на смерть».

Джалал Талабани, ныне президент Ирака, тогда даже и не помышлял о подобном повороте своей судьбы. Ему было трудно и вести, как сегодня бы сказали, сепаратистскую борьбу, и искать поддержку Запада. Ни поздний Советский Союз, ни потом Россия на курдов не ставили. Предпочитали тех, кто у власти.

Плевать, что кто-то диктатор. Зато при нефти и щедрых госзаказах под «откаты». Деньги для чиновников не пахнут. Ничем. Кроме крови. Но она для них пахнет иначе, чем для подданных.

Мне никто не давал редакционного задания на «Би-Би-Си» работать с курдами. В то время почти все темы и возможные интервью мы предлагали сами. Только те, у кого не было своих идей, получали задание. Или когда не было, что предложить.

Я сам сходил в арабскую редакцию и спросил, кто ведет дела курдов. Мне хотелось рассказать русским об этом народе и его борьбе. Там ничего об этом не знают.

Худощавый и эмоциональный Саид, специалист по Ираку, сам курд, пригласил сначала посидеть в баре и в конце знакомства предложил для интервью Джалала Талабани. Он руководил народно-патриотическим фронтом иракского Курдистана и объединял левые и центристские партии. Но, самое главное, именно Талабани тогда смог заставить Саддама Хуссейна пойти на переговоры по установлению автономии для своего народа и прекращению карательных операций против мирного населения курдского региона.

Он как раз тайно приехал в Лондон на переговоры с британским правительством о поддержке их борьбы в Ираке и Турции. После газовой атаки карателей Хуссейна на курдский город Халаджа, где погибли от пяти до восьми тысяч жителей, мир снова на время обратил на них внимание. Талабани, как оказалось, был прав, полагая, что военная конфронтация Запада с режимом Хуссейна может привести к решению курдской проблемы. Хотя бы в Ираке.

После первого моего контакта сначала была череда нескольких «третьих» телефонов. Наконец мне позвонили и сказали, что через несколько часов Талабани сам приедет на встречу. Иначе и быть не могло. Накануне в Вене, в гостинице, был убит один из лидеров иранских курдов, и обычная схема договоренностей об интервью здесь не работала. Только спонтанно, неожиданно, быстро и с инициативой их стороны.

Талабани выглядел разочарованным.

– Мы никому не нужны, – сказал он. – Никому в этом мире. Одна из самых распространенных пословиц нашего народа гласит: «У курдов не бывает друзей». Нас много, почти двадцать пять миллионов, но мы слишком раздроблены между Ираком, Ираном и Турцией. И обе последние крупные региональные державы никогда не допустят отторжения своей курдской территории под наше независимое государство. Поэтому реально мы выступаем только за автономию. И прежде всего в Ираке и Турции. Было время, когда мы создавали крупные воинские подразделения, но отказались от этого из соображений тактики партизанской войны. Оставили небольшие отряды. Удар – отход. Только так можно подтолкнуть Саддама к переговорам. Потому как рассчитывать нам не на кого.

Еще в 1919 году Лига Наций, предтеча ООН, пообещала курдам свое национальное государство. Обманули. Потом убеждали, что курды – не единый народ. Несмотря на их общий язык, культуру и традиции. Потом – просто забыли о них.

В 1946 году курды, однако, впервые создали свою республику. В Иране. Республика называлась Мухабад и была… советской. Когда армейские части СССР были выведены из Ирана, Москва поддержала курдское восстание Мустафы Барзани. Но затем деньги повстанцам давало уже американское ЦРУ и, как мне позже рассказывал уже в Тель-Авиве второй во времени руководитель Моссада Меир Амит, методам партизанской войны их обучали и израильтяне. Таковы перипетии борьбы за свободу.

Сам мулла Мустафа Барзани, кстати, действительно был легендарной личностью. Военную подготовку он проходил в СССР, воевал в иракском Курдистане, неоднократно бывал в Израиле, а умер в больнице в Вашингтоне. Три его сына пошли разными путями. Старший, Идрис, воевал. Младший предал отца и занимал высокий пост в правительстве Саддама Хуссейна взамен на осуждение вооруженной борьбы своего народа и информацию о связях повстанцев с еврейским государством. Курдский Квислинг, короче. Зато третий, Максуд Барзани, стал одим из лидеров Сопротивления. В отличие от Талабани, тогда сторонника левых взглядов, он опирался на помощь Ирана.

Сегодня иракский Курдистан – формально автономия, а фактически государство в государстве. И серьезное беспокойство для Турции, куда входят боевые отряды уже новых «пешмарга». Но об этом на Западе стараются не говорить. А в России – тем более. Иракский Курдистан-то опекают американцы, проморгали. А Турция – торговый партнер.

Тогда, в Лондоне, прощаясь, будущий первый президент нового Ирака Талабани, чтобы не быть голословным, пригласил меня пройти с его «пешмарга» через третью страну в горы иракского Курдистана, обещая безопасность и полную открытость информации.

– К нам не хотят идти журналисты, – посетовал он. – Потому что за нашей борьбой нет великих держав.

– И справедливости, – вдруг вставил охранник, поправляя пистолет, с которым он так и зашел в здание «Буш Хауса» «Би-Би-Си». Правда, вечером, когда уже мало кто был в редакции.

– Уж лучше в вашем открытом офисе, где-нибудь в Мосуле или Киркуке, – полушутя ответил я, понимая, что «третья страна» – Сирия. И в этом моя проблема, о которой я не могу ему сказать. Поскольку тоже живу в мире, где правят чиновники и предрассудки. Достаточно только выйти из редакции.

– Ничего, жизнь длинная, – Талабани грустно улыбнулся. – У курдов не бывает друзей.


ЛИТЕРАТУРОВЕД


(АНГЛИЯ, 1990)


Невежды никогда не говорят от своего имени, но зато охотно им подписываются.

– Я поэт, – сказал он. И замолчал.

Мне ничего не оставалось делать, как уважительно оценить это. Поэт так поэт. Человек имеет право.

– А чем занимались, зарабатывая на жизнь?

– Программистом, кочегаром, по обстоятельствам. А так – литературовед, – он повысил голос.

И я проникся еще больше.

– То есть анализировали творчество других?

– Слишком упрощенно, – обиделся он, и я решил исправиться:

– Где-то в университете?

– Да как сказать…

– Понятно. Какая разница, где писать, – я попытался ему помочь, почувствовав себя неловко. Действительно, какая разница? Но ведь надо платить за квартиру, свет там, газ. Куда-то ездить, звонить, не говоря уже о еде. Значит, как-то мог. И смог, если пробился к нам. Фирме как раз нужны были новые переводчики и «свежая кровь», на подхват, к ветеранам некоторых тематических программ.

– Молодец, – искренне порадовался я. – А где-то в редакциях работали?

– Некогда было, – сбрезгливил он и вдруг спросил: – А вы?

– Что я?

– Пишете стихи?

– Оставил. С тридцати трех лет…

Мне стало смешно над самим собой. Я действительно перестал. Как раз в том возрасте, когда другие возносятся к осмысленной духовной жизни. Предварительно распятые.

– А почему перестали? – не отставал он.

– Ушла потребность. Скорее, перешла в другое. В изначально любимое дело, которое, наконец, можно делать спокойно. Видимо, опустился на землю, – я попытался отшутиться. Для меня стихи всегда были личной психотерапией. Защитной реакцией на жизнь. Когда надо было противостоять, опереться на что-то принципиальное, по моим представлениям, а рядом никого не было. Вот стихи и выливались, помогая. Не более.

– Это не поэзия, – сказал он. У него была странная привычка, разговаривая, не смотреть в глаза. И рассудительная манера высказываться. На грани торможения. Это называется солидностью. – Поэзия – это музыка чувств, их глубина, а не рассуждения. Стихи.

«И вправду литературовед, – с тихим ужасом подумал я. – Пора заканчивать, иначе это надолго. Работать надо».

Через несколько минут монолога он, видимо, понял, что достаточно, и подарил сборник стихов, изданный за свои, кровные. Поэзия всенародна: греет душу автору и карман издателю. Все довольны. Абзац.

– Что касается журналистики, то она бездуховна, – продолжал он. – Аналитическая еще приемлема, если в ней пульсирует мысль. Но только настоящее творчество имеет цену.

Он все и обо всем знал. Я огляделся, чтобы это не услышали коллеги, порвут новичка ни за что. И отпросился в туалет.

Есть люди, после разговора с которыми нестерпимо хочется вымыть руки…


ПЯТАЯ КОЛОННА


(ИСПАНИЯ,1990)


Уже почти две недели мы колесили с ним по Испании, взяв в Мадриде машину напрокат. В Кордове он не выдержал.

– В соседнем доме у нас теплый ночной клуб. Пойдем?

– Это над которым желтая неоновая реклама в виде сердечка и тетенька на жердочке?

– Оно самое.

– А что я там не видел? Гастарбайтеров из Марокко? Девки – они повсюду девки…

Но он все-таки пошел.

– Береги себя, – сказал я ему по-английски и поднял большой палец вверх.

Вернувшись под утро, он долго ворочался и, наконец, не выдержал:

– Надо было ехать в Испанию, чтобы нарваться на учительницу из Молдовы!

– Начальных классов?

– Так и не узнал.

– «Береги себя. Береги себя», – передразнил он. – И зачем ты это сказал? Как пошел с ней – так и закрутилась пластинка в голове. И все упало. Да еще сто долларов выбросил. Поберегся…

Над всей Испанией болталось безоблачное небо.

Один человек мне сказал, что ему нравятся Барселона и Мадрид.

– А мне шатенки, – ответил я и подумал: «Каждый мужчина знает о своей пятой колонне. А все туда же…».


НАЦИ ЛОНДОНА


(АНГЛИЯ, 1991)


С каждой стены комнаты Стюарта смотрели Гитлер и Гесс, Муссолини и лидер британских фашистов 30-40-х годов Мосли. Безымянные для меня их соратники единогласно вытягивали вперед руку, шеи и подбородки. Они были едины. У них разные вожди, но одна ненависть.

Та же, что и у Стюарта, основателя и лидера молодежного неонацистского движения Великобритании «Кровь и честь».

Чай мы заварили в чашках прямо на полу. Стола в комнате не было. Места для него тоже. Холостяцкое жилье повсюду в мире напоминает номера дешевых гостиниц: казенного вида шкаф, кровать, умывальник, гитара и множество картинок из цветных журналов.

От входной двери можно было пройти всего три-четыре шага до кривоногой кушетки. В углу – тумбочка, накрытая до пола простой белой материей с пурпурной окантовкой и красным ромбовидным знаком посередине, и одинокий, будто голый, цветочный горшок. То ли алтарь, то ли партийная трибуна, то ли траурная ниша.

«Ну и клетуха, – подумал я, оглядываясь и привыкая к запахам чужого жилья. – В такой и приходят мысли о жизненном пространстве».

Чай был дешевый, но ароматный. Наверное, Стюарт не пожалел заварки. Он жил в этой комнате на третьем этаже дома неподалеку от станции метро Кинг Кросс в центральной части Лондона уже несколько лет. Двое соседей по площадке. Общий туалет и душ – этажом ниже. «Жил» – сильно сказано. Он здесь ночевал.

Стюарт считал, что мог бы жить намного лучше, если бы пластинки его группы «Отвертка» имели выход на покупателя и рекламу. Но не получалось – слишком много у Стюарта врагов и слишком мало в Англии единомышленников.

– Ничего, – говорил он мне, – Европа просыпается. И сейчас к ней присоединяются восточноевропейские страны и Россия.

Я огляделся. На единственном окне висел красный флаг с белым кругом и свастикой посередине. Еще один, такой же, но с крючкообразным знаком вместо свастики, кровавил на стене. Я видел такой когда-то на собрании белых расистов прежней ЮАР.

– Знак посередине полотнища, – поясняет Стюарт, – три семерки, сходящиеся изголовьями, – символ трех божьих ангелов, борющихся против мирового зла: коммунизма, еврейства и смешения рас.

Стюарт и его сторонники называли себя «бритоголовыми». Они вышли из движения панков, которое в семидесятых годах прошлого века расцвело ненадолго и почти угасло. Панков бритоголовые презирали за пассивность и безыдейность. Их вождь другой – Адольф Гитлер. Идеал – нацистская Германия. Совершенный, достойный подражания человек- солдат войск СС.

– Нам претит, – пояснял Стюарт, – американское общество потребления, тупая массовая культура, космополитическая по существу. Мы против еврейского засилия в СМИ и финансах. А коммунистическая утопия интернационализма только уводила массы от настоящей борьбы за свободу.

Стюарт основал движение «Кровь и честь» в конце восьмидесятых годов теперь уже прошлого века. Сегодня у них есть филиалы и сторонники почти по всей Европе. Их расизм и ненависть подкрепляются резкими нападками на капитализм и монополии. Некоторые из групп выступают за вывод американских войск из Европы и за возвращение к «подлинным ценностям» спартанцев, викингов и тевтонских рыцарей. А также войск СС.

– Конечно, нам нелегко, – объяснял Стюарт. Он был в черной майке, военных камуфляжных брюках и высоких зашнурованных ботинках – униформе бритоголовых.

– Это непросто. Поначалу мы были частью движения «Национальный фронт», выступавшего за изгнание цветных, евреев и иммигрантов из Великобритании. Мы создали что-то вроде штурмовых отрядов для охраны митингов. Но даже со своих концертов денег не получали. Нам надоело ходить «в мальчиках», и в 1985 году мы вышли из Фронта и основали новое движение вокруг своих рок-групп «Отвертка», «Бункер», «Адольф Гитлер», «Без сожаления».

Здесь Стюарт недоговаривал. «Национальный фронт» возник в Англии в середине семидесятых, выступал за депортацию цветных и иммигрантов и насчитывал официально до 18 тысяч членов. Не получив широкой поддержки в обществе, Фронт раскололся. Первыми отошли фракции нацистского толка – вроде британской нацистской партии, ушедшей в подполье со своими двумястами членами. В Великобритании откровенных нацистов ни общество, ни государство терпеть не стали. Пропаганду ненависти пресекли сразу и жестко. Интересно, что «Национальный фронт» тогда распался почти на две равные половины. Одна часть осталась верна прежнему курсу и стала злейшим врагом «бритоголовых».

Другая половина сначала нашла сторонников в лице ливийского правителя Кадаффи и начала разрабатывать концепцию «третьего пути» между капитализмом и коммунизмом. Против всех. Стюарт даже подарил мне «Зеленую книгу» ливийского полковника. Но вскоре и они разошлись.

Журнал Стюарта «Кровь и честь» тиражом до четырех тысяч экземпляров, со слов автора, расходился к подписчикам по всей Европе и даже доходил до Японии.

– Мы готовы сотрудничать со всеми здоровыми патриотическими силами в мире, – говорил Стюарт. – Наше возрождение началось и в бывших коммунистических странах.

Бритоголовые регулярно проводят свои тусовки, как правило, музыкальные, хотя и нечасто. Обычно для концерта через подставных лиц снимается несколько залов в разных местах. Когда хозяева в конце концов, узнают, кто будет выступать, обычно следует отказ. Репутация – понятие экономическое.

В этот раз бритоголовые меняли третье место сходки, точнее – слета. Только у лондонской станции Юстон нам стало известно, что концерт и сбор состоятся за городом. Это придало уверенность. Некоторые из собравшихся у станции немедленно надели на руки красные повязки со свастикой.

И вдруг неожиданно, как из-под земли, появились полицейские. С собаками. Прошел слух, что все должны идти в здание станции, неизвестно куда. Парни растерялись. Тем более, что, как оказалось, большинство из них приехали из других городов Англии, Германии и даже один залетный из Австрии. Сориентировали полицейские.

– Выходи, быстро! – закричали они. – Ваш вход в метро с другой стороны.

Небольшая, но толпа, заворчала, задвигалась и пошла, отстраняясь от собак и сбиваясь в стаю. Затем, остыв, сначала не в ногу, но все четче и четче замаршировала.

– Зиг Хайль, – вытянув руки, закричали слева и справа от меня. – Зиг Хайль.

Надо отдать должное британской полиции. Она больше ни разу не вмешалась и тем самым избежала потасовок и эксцессов. В метро констебли заранее успели освободить несколько вагонов и, плотно оцепив толпу бритоголовых, но не трогая никого, то ли сопровождали ее, то ли вели.

С собаками, как строй заключенных. Сначала в вагоны, потом оттуда к электричке. Билеты никто не спрашивал.

Кое-кто из пассажиров не успел выскочить на остановке или не прислушался к советам полиции. Глядя в окно, уже откровенно испуганно, в «моем вагоне», битком набитом агрессивными стрижеными парнями, сидел индиец, по виду обычный клерк. Вскоре к нему пристали. Упершись в поручни, один из бритоголовых попытался ударить его ботинком в лицо, но не смог. Было слишком тесно. Парня подхватили и закрутили тычками по вагону, к дверям. К его счастью, вскоре была остановка, двери автоматически открылись, и индиец, изрядно помятый, но целый, буквально пробкой, спиной к платформе, вылетел прямо в руки стоящего полицейского оцепления. Новых пассажиров не было.

Местом главного события, слета сторонников движения «Кровь и честь», оказалась пивная «Красный лев» в полутора часах езды от Лондона. За деревянным забором, во дворике и дальше, в зале, уже толпились с пивными банками в руках приехавшие раньше бритоголовые.

У входа, около эстрады и во дворе сдержанно командовали рослые парни из «службы порядка». А толпа, раздевшись по пояс, уже пьяная и потная, орала припев какой-то песни «Убей красного…».

На противоположной стене было развернуто полотнище нацистского флага. Волны бритых голов, шатаясь, вытянули вперед руку: «Зиг Хайль».

Я понял, что с меня хватит. Рванул на воздух, на улицу.

Вслед заиграли что-то неуловимо знакомое, маршеобразное.

А потом в спину понеслось: «Все выше, выше наше знамя. Сомкните ряды. Это идут штурмовики…».


НЕЛЮДИ


(ГЕРМАНИЯ, 1991)


Один человек мне сказал, что все евреи братья. И я сразу понял – антисемит.

На том они и стоят. Только антисемиты выделяют евреев среди других и считают их особенными – самыми талантливыми, самыми инициативными, самыми дружными, самыми плохими, но все равно «самыми».

Только эти люди полагают, что евреи кучкуются из большой любви друг к другу или устраивают мировые заговоры, поскольку живут в разных странах и, в отличие от неевреев, не знают, чем заняться, кроме как плести лапти для остальных народов.

– Они друг другу помогают, – сказал мне один человек. – Пристраивают, расставляют по теплым местам, деньги дают…

– Прямо, нелюди, – искренне удивился я.

Мы сидели в социальной государственной квартире на окраине Берлина, где мне пришлось ждать своего товарища по прошлой жизни. Товарищ задерживался, и его отец, которого я раньше лично не знал, от нечего делать расспрашивал меня о житье-бытье. Он перебрался в Германию несколько лет назад, смотрел эмигрантское телевидение, читал «русские газеты» и, поскольку получал полное государственное обеспечение, считал себя свободным человеком.

Человека звали Адольф, и он был немец, но считай, что русский, хотя и говорил по-немецки. Адольфа в восемнадцать лет призвали в СС, но он воевал недолго и попал в плен. Вместе с другими арийцами его направили в Россию, где они отстраивали разрушенные ими же города. Там он и познакомился с девушкой Марусей, нашел общий язык жестов и остался.

«Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…». Только вот кому-то «юбер», а кому-то «аллес».

Он всю жизнь проработал экскаваторщиком на стройке, от звонка до звонка, и ушел на пенсию с чистой совестью.

Но про СС никому не говорил. И про евреев тоже.

В гитлерюгенде его учили, что коммунисты – это агенты мирового еврейского заговора, которые свершили революцию в России. Однако встречая членов той еще партии, он пришел к выводу, что Гитлера обманули.

– Коммунисты тоже не любят евреев, потому что те заправляют в Америке и на Западе. Они поссорили Германию с русскими и спровоцировали войну, а надо было идти вместе.

Я уже понял, что стакан чая на кухне казенной квартиры – слишком высокая цена за поддержание его разговора. Но спорить не хотел. В спорах истину не рождают, а закапывают. Рождают ссоры.

– Вот ты, – продолжал Адольф. – Уехал из страны позже моего сына. Пособий и компенсаций, как он, не получал, а уже пристроился в Англии на хорошую работу. «Ваши» тебе наверняка помогли. Все евреи братья – не то, что мы.

Когда кто-то говорит, что он мне брат, пора срочно проверять карманы. Пока не поздно.

Но я не стал ему это объяснять.

Если люди полагают, что все евреи братья, зачем их отговаривать?

Пусть хоть кто-то считает тебя избранным, ежели Бог попутал.

И уважает, чтобы при случае унизить. Хотя бы до себя.

И опасается, даже если потому и ненавидит.

Стоит ли разочаровывать тех, кто и так никого не любит?

Все в этом мире можно понять. Кроме женщины и антисемита.

Один человек мне сказал, что все евреи – братья.

– Это в нашей традиции еще с библейских времен, – бойко ответил я и, глянув на тронутые артритом времени линялые руки Адольфа, подумал: «Еще от Авеля и Каина».


ХОРВАТСКИЙ ПЕРЕКУР


(ЮГОСЛАВИЯ, 1991)


Один человек мне сказал, что курить вредно.

– Жить тоже, – ответил я и подумал: «Надо же».

Живем, словно понарошку, а умираем по-настоящему.

Вокруг нас шепелявили сосны и гундосил бесполый кустарник. Шумный, как пустота многолюдья.

В небо, затянутое голубым пододеяльником черной бездны, колотился небольшой лес. Хвойный и по-летнему парной. Да и не лес это был, а скорее роща. Но и здесь чувствовалось достаточно места, чтобы закопать все на свете.

И даже меня.

Хорватия только на карте – горы да горы, а на самом деле лесов здесь хватит на всех.

Земля в конце июня в этих краях уже прогревается и воздух кажется душным – то ли от испарений зелени, то ли от озона.

Но для горожанина-мутанта и его много.

– Ненавижу, как они дышат, – сказала зависть и задохнулась от любви к себе.

А я всегда тепло завидовал деревьям. Они разные, но без претензий друг к другу. И земля у них одна, и небо тоже. И потолок, который не давит. И рады они не тому, кто выше или больше и где упало их зерно, а простому такому чуду, как само их появление. Когда далеко не из каждого застывшего зернышка вдруг прорастает жизнь.

И им, возникшим из ниоткуда, этого достаточно.

Повезло…

Вот и весь смысл.

Каждое утро я просыпаюсь. И этим отличается жизнь от смерти.

А в лесу мне действительно было трудно дышать. Воздух тромбовал легкие, простукивая затылок в такт сердцу. Словно их у меня стало два. Но голова была пуста и тяжеловесна. Как машина, в которой мы, четверо, приехали на отшиб этот мира.

Вернее, ехали трое сопровождающих. А меня везли, зажав коленями на заднем сиденье обычного, без опознавалок, авто.

– Здесь не курят, – сказал тот, что был за рулем, когда я попытался вытащить сигарету.

На нем была серая форма хорватского полицейского и лицо человека от земли, привыкшего ежедневно пить сливовицу и резать свиней на исходе субботы. Двое других, в штатском, не отвлекаясь, смотрели вперед.

Они ехали молча и сосредоточенно. Они куда-то меня везли. И им это не нравилось.

До войны оставались считанные часы.

Трудно понять, что порой движет поступками человека, когда они далеки от здравого смысла. Идут же люди в горы, на ледники. Втискиваются в карт или садятся в неиспытанный самолет. Сын Рокфеллера безвозвратно едет к каннибалам Новой Гвинеи…

Но для них это не означает перемену жизни. Это просто эпизоды, из которых она складывается. Как кольца на тех же деревьях.

Некоторые думают, что изменить жизнь – словно поменять географию или близких людей, из тех, кто рядом. Как жажда новизны и цветных перьев, ослепляющих очередного партнера во времена пряных желаний молодости.

Но времена выцветают, а перья осыпаются.

И гусиная кожа никчемности проступает под макияжем слов и дутой значимости названий.

И те, кто постарше, придумывают, оглянувшись, уже свое объяснение – кризис среднего возраста. Мол, переоценка ценностей.

А какая может быть переоценка, если ценностей- то и нет?

Только ценники…

Вместо «Слава КПСС» объявили «Слава Богу».

И слава Богу.

Меня ничего не связывало с Хорватией. Не было ни знакомых, ни друзей. Но страна, которая называлась Югославия, уже разваливалась на части. И вот-вот должна была загореться.

Мне почему-то это казалось генеральной репетицией предстоящего распада Советского Союза. И я хотел понюхать, как такой сценарий обкатывается на Балканах. Тогда, летом 1991-го.

– Ты бы лучше потом приехал, через несколько лет. Глядишь, все это закончится, – поднял рюмку сливовицы Жарко, студент и будущий врач, когда мы определились, где присесть за столик неподалеку от площади Республики, центровки Загреба.

Вокруг было тихо и по-провинциальному спокойно, но чувство опасности и готовность к взрыву буквально висели в воздухе. Вместе с верноподданническими, скорее трусливо, чем гордо, натыканными на каждом доме шахматными хорватскими флагами.

Многочисленные полицейские настороженными взглядами на улицах и даже из подворотен старинных чистеньких домов прочесывали всех подряд. Казалось, что они не смотрят за порядком, а контролируют город, словно переодетые в иную форму военные патрули нерегулярной армии. Так оно и было.

Загреб находился по сути на неофициальном военном положении. Многие правительства Европы уже предупредили своих граждан воздержаться от поездок в Югославию, и праздношатающиеся иностранные туристы на веревочках сладкоголосых гидов даже в центре города не мельтешили, как попало. Чтобы взбираться на камни, метить чужие памятники и резать мясо под красное вино в той же Европе были места и поспокойней.

Жизнь прекрасна.

До безобразия.

Но лучше этого не знать.

А здесь готовилась бойня.

Половина военных уже носила новую серого цвета форму с нашивками «полиция». Другая половина донашивала обмундирование югославской милиции с шевроном на рукаве.

Охранявший американское посольство молодой хорват с автоматом на плече показал мне перебитую, в шрамах, руку и пожаловался, что недавно, возвращаясь вечером с дежурства, он оказался в кольце молодых патриотов.

– Они избили меня, потому что я носил старую милицейскую форму. Решили, что и вправду милиционер и значит еще вчера защищал коммунистов. Так и кричали. А я даже слова не успел сказать.

На самом же деле он уже был наемным военнослужащим неофициальной хорватской армии. А точнее – национальным гвардейцем. Правительство стало создавать новое воинство под видом расширения полиции и за счет молодых рабочих, ставших безработными.

Так, сначала забрав все, людям дают и заработок, и надежду.

Но прежде всего – автомат.

Их привлекали в полувоенные формирования, селили в общежитии, в комнате на двоих, платили по пятьсот немецких марок в месяц и представляли как полицейские подразделения, не давая, таким образом, повода югославской армии вмешаться. В свою очередь, небольшие безоружные группы солдат ЮНА еще встречались и в Загребе. Но только у вокзала.

– К сумеркам никого из нас в городе не будет, – пояснил присевший на скамейку военный. – Опасно, могут избить. В подразделении уже нет хорватов, одни сербы. Еще немного – и, похоже, нас здесь скоро вообще не останется…

Прошел год, как к власти, на волне свободы, антикоммунизма и местечкового патриотизма, умноженных на миллионы эмигрантских долларов, вполне демократическим путем пришел бывший югославский генерал Франьо Туджман. В юности он был ярым сталинистом, затем ортодоксальным коммунистом, но ближе к своим пятидесяти годам перековался в крайнего националиста.

Ненавидеть всегда легче, чем любить. Поэтому верующих больше, чем людей. Но меньше, чем радетелей за веру.

Они величают себя «господами», а злобы все равно как у «товарищей».

На место чужих чиновников из Белграда пересели свои, для кого-то – хорватские. Сын нового президента немедленно открыл бизнес и получил государственный подряд на производство официальных флагов и гербов. Их обязали приобрести всем предприятиям и учреждениям.

Остальные пропатриотились на всякий случай, чтобы не обвинили в интернационализме. И тоже прикупили соответствующую власти атрибутику.

Мода на всеобщее братство прошла, наступали времена единства и сомкнутых, как зубы, рядов.

Все стали патриотами или, по меньшей мере, заткнулись. А сын президента, по-большому счету, в одночасье разбогател.

Так властьимущие обеспечивают будущее своих детей и одновременно учат бескорыстно любить отчизну.

Если государству нужна твоя жизнь или деньги, оно тут же называет себя Родиной.

Поэтому нечего лицемерить.

Власть – имущим!

А вся власть – Советам безопасности!

Остальное рвите друг у друга сами.

Это и называется демократией.

В киосках еще можно было купить некогда центральную газету «Политика», но югославское телевидение из Белграда уже не транслировалось.

Зато коробейники на площади Республики вовсю продавали портреты поглавника-фюрера фашистского государства Анте Павелича, чьи черные, как униформа, усташи в свое время создали благодаря Гитлеру независимое государство.

Они ввели единое католическое вероисповедание, объявили войну Советскому Союзу, направили на Восточный фронт своих солдат и повелели за каждого погибшего усташа казнить десять заложников. И еще, очищая независимое государство, усташи построили 24 концлагеря, вырезав во имя веры и свободы сотни тысяч сербов и практически все сорок тысяч здешних евреев.

– Мне повезло, – по-солдатски прямо сказал президент, однажды наградивший себя сразу девятью медалями уже своей новой Хорватии. – Мне повезло, что моя жена не сербка и не еврейка…

Так закалялась сталь независимости на неисповедимых путях в Европу.

В редакции либеральной местной газеты, куда я забрел за ответом, что, на взгляд журналистов, происходит в их стране, которая почему-то еще называлась Югославией, коллеги стушевались и не знали, как разговаривать.

Я встретил растерянность, страх и… Жарко.

Он оказался хорватским сербом и пришел в газету, чтобы сообщить никому не нужную новость. Опасную для тех, кто ее знал. И прежде всего – для журналистов, не желающих рисковать своей работой и положением.

В смысле, положением лежа – самым престижном и безопасном при стрельбе по команде сверху.

В университете молодые националисты-усташи тайно составили списки студентов-сербов и, как объяснила Жарко взволнованная подружка хорватка, в лучшем случае, не сегодня-завтра могут начаться этнические чистки, то есть бойкот и избиения. А там недалеко и до резни…

– Я боюсь, – понизил голос Жарко. – Я боюсь и все. Что-то вдруг случилось в нашем мире. Мы живем в небольшом городе в глубинке Хорватии, но вместе с братом учимся в столице. И каждый день звоним домой родителям, отмечаемся, чтобы они не волновались. Не закончится для нас это добром. Тем более, – добавил он, – что усташи уже не просто маршируют с флагами и факелами, но и создают свои батальоны смерти.

– Где? – насторожился я, памятуя, что люди любят запугивать и себя, и других, поскольку это дает им смелость жить дальше. Почем зря.

– Да рядом с Загребом, километров сорок… – Жарко пододвинул к себе вторую рюмку сливовицы, в деревне Кумровец, где Тито родился. Я слышал, что там формируют хорватский спецназ из эмигрантов. Они и начнут резать, когда дадут команду выступать…

Утром я сел в рейсовый автобус до местечка Кумровец…

Таксист забросил меня прямо под шлагбаум, за которым среди леса стояли бараки военного типа. Глянул исподлобья, затем молча, не пересчитывая, взял деньги и сразу умотался.

– Надо было дать меньше, – подумал я и огляделся.

Лето рыдало и свистело, как пьяный курильщик в духоте бронхиального похмелья. Проселочная дорога между деревьями блудила куда-то налево, в сторону. Но далеко и виртуально. А заканчивалась буквально под ногами. В реальности.

Первым и единственным желанием было рвануть назад. Не знаю, куда, но подальше.

– Эй, – плечистый качок в майке и зеленых камуфляжных брюках, заправленных в высокие армейские ботинки, одной рукой метко навел на меня полуавтоматическую винтовку. – Ком цу мир… Пошли, мол…

В предбаннике штаба, похожего на полицейский участок, старший по виду офицер, но без знаков различия и при полном камуфляже американского образца, начал проверять мои документы. И запутался, что не мудрено.

По-английски он почти не говорил или прикидывался, но понял, что я западный журналист, который как-то узнал о возрождающейся хорватской армии, о ее первом подразделении.

Вот и примчался, без сопровождения, аккредитаций и разрешений, чтобы познакомиться с бойцами демократической страны и рассказать о них всему миру, если можно.

А ежели нельзя, то значит нельзя, и пора возвращаться обратно в Загреб.

Он явно не знал, что со мной делать, и более часа болтался где-то в глубине здания, дозваниваясь начальству и пытаясь получить внятные инструкции. Охраняющий меня солдат решился со скуки поговорить по-немецки.

Я напрягся, отчаянно кивая, но кроме «хенде хох» и «Гитлер капут» в голову ничего не приходило. Видимо, работала генетическая память и дурная наследственность. Кто ж знал тогда, что мои деды и прадеды не за тех героически воевали…

Современное, из мира кино, «дас ист фантастиш» я проговорить постеснялся, решив, что это не к месту.

Пришлось молчать, с интересом оглядываясь по сторонам и глупо, по-американски, улыбаясь всем, каждому и главное – себе.

Вскоре стало понятно, что я арестован, и даже отлить в туалет повели в сопровождении двух бойцов, которые, не отрываясь, отслеживали там каждое мое движение.

– Поцы, – беззлобно подумал я, поймав из-за этого последнюю каплю в штаны.

Двое парней, лет под тридцать, подсели ко мне, сменившись из караула. На одном была просто зеленая футболка, заправленная под ремень с армейским ножом, перехваченным у рукоятки кожаной петелькой на кнопочке. На другом – рельефно обтягивалась черная майка с черепом и костями и готической надписью: «Смерть сербам».

Они оказались эмигрантами из Австралии и Аргентины. Оба – из организации усташей, чьи родители после войны ушли из страны вместе с немцами, а затем перебрались куда подальше.

– Мы приехали бить сербов, – поочередно отстрелялись они, обрадовавшись возможности поговорить по-английски. – И коммунистов. Но это одно и то же…

Больше парни не успели ничего сказать, поскольку снова возник старший, деловой, как вышибала при должности, и резко прогнал их восвояси. Насколько я понял, он упрекнул охранника в том, что тот разрешил разговаривать с задержанным, и от этого, не скрою, внутри поплохело.

– Грохнут к чертовой матери – и концов не найдут. Да и искать некому.

Я остановился даже не в гостинице, а в типовой девятиэтажке какого-то микрорайона, у частной хозяйки, встреченной на вокзале.

На стенах висели плакаты с видами единоборств. Ни инструкций, ни флажков, ни шевронов. Ничто не напоминало об армии или о государстве, и это было красноречиво и тем более тревожно.

Еще через час двое в штатском и полицейский с постным лицом хлебореза подогнали гражданскую машину и, зажав меня с двух сторон на заднем сиденье, куда-то повезли. Они были очень недовольны жизнью или мной. Возможно, обоими.

– У нас не курят, – только и сказал полицейский, когда я попытался размять тишину сигаретой.

Машина шла по узкой сельской дороге, весело и с ветерком, вроде как прямо. И вдруг свернула в сторону, в лес, похожий на густые хвойные посадки.

Мы запрыгали на колдобинах, и тени от ветвей побежали по лицам, немые и липкие. Как моя ладонь.

– Выходи, – показал полицейский, когда мы, наконец, выехали на какую-то полянку, окруженную деревьями и кустами. И добавил по-хорватски: – Покури. Может, больше и не придется…

– Курить вредно, – хмыкнул другой, штатский.

Твою мать…

Они вышли, разминаясь, и встали с трех сторон, не глядя. Они вообще за все время ни разу не тюкнулись в мою сторону. Словно меня и не было.

«Господи, – прикурил я, удивляясь отупелому спокойствию в руках и в душе. – Господи… Никогда и никуда больше не полезу. Никогда, Господи… Зачем она мне, их эта война? Господи, пронеси…».

Мы словно остались вдвоем во всем мире.

Он, которого почти нет.

И я, которого почти не было.

Слова всплывали из ниоткуда, как средневековье окружающих лиц. Безликих, но заполняющих пространство и даже небо. Глаза мои были пусты и расслаблены, почти беспечны, хотя я старался видеть всех сразу. И их, но особенно листву.

Ветер выл к непогоде. И солнце хорватской свободы скалилось в рябой траве, метающейся в тени безымянного, как я, лесного дерева.

Сигарета догорала.

– Хорошо у вас здесь, красиво… – я бросил окурок, растер его, как государство человека, и, подняв голову, вдруг наткнулся на то, что все трое смотрят на меня.

– Ну что, поехали, бандеры… – Они удивились, не ожидая услышать русскую речь. Но промолчали.

И мы поехали.

– Ты, парень, не понимаешь: война начинается… – дернулся, копаясь в бумагах, мужик в кабинете местного здания госбезопасности под названием министерства информации.

– Сталинка, – уважительно подумал я, – оглядывая высокие потолки и солидную казенную мебель. – Вот и посмотрел Хорватию. Нет, чтобы пробежаться по кафешкам и по блядям, как все приличные люди отмечаются. Был, мол, видел. Жизни захотелось…

– Может, посидим где-нибудь, кофе выпьем? У нас хороший кофе, – сказал следователь, записав на магнитофон, для отчета, всю мою биографию.

Его явно отпустило.

А уж меня как…

– Да нет, спасибо, в другой раз, при случае. Можно от вас заказать такси до вокзала?

Только под вечер, выйдя, наконец, на улицу и вздохнув, я позвонил Жарко, чтобы, прихватив вещи, оборваться на ближайший поезд – как можно скорее и подальше.

В тот же Белград. Где другие оторвы из организации «Белый орел» уже собирали добровольцев в сербскую Краину хорватского округа Книн на отчаянное и бессмысленное противостояние, преданные всеми и повсюду. И раздавленные потом, через четыре года, двухсоттысячной хорватской армией. Наверное, тоже имени освобождения.

И полмиллиона тамошних сербов, потеряв более тридцати тысяч человек в боях и без вести, станут беженцами, которых не покажут по всем телеканалам мира.

У этого мира другие каналы войны.

– Ты знаешь, Жарко, – сказал я, уже стоя на подножке белградского поезда. – Не закончишь ты здесь институт, не успеешь. Уезжай и как можно скорее. Может, в провинции потише, и соседи не тронут, но уезжай. Даже если некуда.

Что бы ни говорили, но выигрывают только живые…

– Ладно, – он пытался улыбнуться и в который уж раз протягивал руку. Словно не хотел прощаться.

Так я его и запомнил – с этой неестественной маской «улыбайтесь». Точь-в-точь, как у меня, еще утром, в лесочке.

Того же дня и все той же, но уже прошлой, жизни.

Поезд дернулся, как прикорнувший провинциал на скамейке лепного загребского вокзала. И перрон, и Жарко поплыли. И цыганка с сиськами наружу, отдаляясь, уже хватала его, стоящего, сзади за пиджак.

И неопрятного вида заросший проводник с густой перхотью на черной куртке налил мне в пластиковый стакан дерьмовый разбавленный кофе из горлышка большого, серого и жирного чайника, словно украденного во времени и пространстве из солдатской столовой моей юности.

– Длинный день, – вяло подумал я и вдруг испугался, увидев бегущую по траве тень вагона. – И хорошо, что длинный…

Один человек мне сказал, что курить вредно.

– Жить тоже, – ответил я и подумал: «И умереть несложно».

Надо только, как и все остальное, это пережить.


СОБАКИ


(БЕЛАРУСЬ, 1970)


Она всегда боялась собак и переходила на другую сторону улицы, если впереди появлялась даже зачуханная дворняга. Для нее не имело значения, большое это животное, бойцовское или маленькая болонка. Даже щенок.

Само понятие «собака» было чем-то враждебным и опасным. И ничего хорошего она от них не ожидала. Как, впрочем, и от людей.

Но людей еще можно было предсказать и обезопасить себя. А с собакой она чувствовала беззащитность, как ребенок перед неуправляемым животным, у которого черт его знает что варится в голове. Но уж точно не любовь к ближнему. Так ей казалось.

Она не застала еще моду на домашних собак. В ее времена люди жили небогато, но тянулись друг к другу. После работы сидели во дворах, играли в домино или шахматы, пили вместе, сообща гуляли на свадьбах и на похоронах.

Тогда жили плохо, поэтому много встречались, ходили в кружки в какие-то Дома культуры, пели хором или шили группами, принимали гостей и сами охотно ходили к соседям.

И им не нужны были собаки.

У них и так было с кем поговорить.

Поэтому она нечасто встречалась с собаками, только на улице, но там, как я уже сказал, можно было их обойти или отогнать, закричав как можно громче.

В июне 1941 года, когда началась та страшная война, ей было семь лет и она жила в Бобруйске, маленьком белорусском городке. Чистеньком и тенистом, словно их дом, который соседи разграбили сразу же, как только он опустел.

Немцы взяли Бобруйск спустя несколько дней после начала войны. Но она с девятилетней сестрой и беременной, почти на сносях, мамой, бежали на восток. Все равно какой дорогой, но на восток, куда уже отступали потрепанные советские части и тысячные рваные колонны таких же, как они, горемык-беженцев.

Ее отец, парикмахер, никогда не державший в руках оружие, сразу после объявления войны взял чемоданчик со сменой белья и пошел добровольно в военкомат за винтовкой, чтобы защищать ее, сестру, жену и Родину.

Больше они о нем не слышали. Но, собираясь, почти не глядя, словно стесняясь, он сказал, чтобы они уходили, бросив дом, все нажитое, и бежали.

Отец говорил, что немцев, если не он, то другие остановят, но только непонятно, когда. Понятно, что где-то на востоке. И они снова встретятся дома.

И ушел на фронт. И они пошли. И немецкие самолеты летали над дорогой, забитой беженцами и военными, и стреляли по ним сверху, как в кино. Но в жизни люди прятались по кюветам и затем, торопливо закопав убитых, если это были близкие, шли дальше.

Солдаты, угрюмые и уставшие, подвозили временами ее и беременную мать на телегах вместе с ранеными. Они не разговаривали даже друг с другом, но всегда давали сухари и что-нибудь поесть. Солдат она запомнила с благодарностью – на всю жизнь.

А ее сестра, на два года постарше, просто бежала, держась, за телегу, и почти никогда не ехала. Но и не плакала. Вокруг происходило что-то страшное, и надо было просто идти, чтобы выжить. И ни о чем не думать, кроме дороги и еды.

Так они шли и шли несколько дней подряд. У ее матери совсем опухли ноги, и большой живот уже не давал возможности двигаться.

А тот июнь был сухой и жаркий. И однажды мать почти свалилась без сил, и они с сестрой положили ее, пузатую, у дерева и пошли в какой-то хутор или в деревню неподалеку. То ли белорусскую, то ли уже русскую, кто там разберет. Да никто и не разбирался.

Они хотели принести матери воды, а может, если повезет, немного еды. Но главным в жару и в пути все-таки была вода.

Они зашли в крайнюю хату и постучались. На крыльцо почти сразу вышла босая, крупная, как им тогда показалось снизу, довольно молодая женщина с большими и красными ногами.

– Что? – закричала женщина на них, усталых, замученных дорогой и, наверное, грязных детей, семи и девяти лет от роду. – Что, воды захотели? Идите отсюда, жидовки, вам Гитлер подаст.

И спустила дворовых собак. И те сразу бросились, лая.

Собаки как люди, им только дай команду.

И дети бежали, шалея от страха и беззащитности, обратно к дороге, где умирала их мать и пыльные, в обмотках, уставшие красноармейцы плелись куда глаза глядят. На восток.

И с тех пор она всегда боялась собак.

И я – тоже.

Потому что матери передают нам не только свою любовь, но и свои страхи.


СТАРЫЕ ГАЗЕТЫ


(БЕЛАРУСЬ, 1970)


Сталин смотрел прямо в меня. Его портрет висел на фотографии в книге за спиной какого-то деятеля, сидящего в кабинете, где тот корпел в трудовых буднях, пресыщенных ответственной работой. Деятели всегда первыми вешают главных своих вождей. Чтобы было видно, кто за ними стоит, нависнув. И надо же, я этот портрет заметил. Аккуратно вырезал, вставил в купленный значок, состоящий из металлической основы, дурацкой картинки с веселой рожицей и стеклянной внешней планки под зажимами. Рожицу выбросил, чтобы жить было лучше и веселей. По заветам. Так получился значок Сталина. Их не продавали, и вообще его имя было не то чтобы запрещено, но и не особо упоминалось. Великий строитель государства? Да. Лидер Победы в страшной войне? Да. Какие-то «перегибы», неоправданные репрессии? Да, были. «Но попробуй, – неохотно говорили нам, – уследи за всеми». Особенно, за теми, кто старался быть святее Папы Римского – в том же тридцать седьмом году. Дата нарицательная, но эпизодическая. Вот, пожалуй, и все в целом, что мы знали.

Знание всегда преступно, потому как «отягощает ответственность». Перед собой.

Я зацепил Сталина на рубашку, взял портфель и пошел на лекции.

И сейчас, издалека, мне непонятно, чего не хватало в жизни. Ко дню рождения, к своему семнадцатилетию, поступил в столичный университет, на престижный факультет. Из далекой белорусской глубинки, где, закрывшись, жил своей жизнью военный городок авиации дальнего действия. И откуда даже Могилев или Бобруйск казались большими нескучными городами. Что еще надо? На гитаре играешь, на аккордеоне, отмучившись, тоже. Девчонки никогда не отказывают встретиться. Разряд по волейболу. Стихи…

Это вообще песня. Самый молодой, еще школьник – на слете молодых поэтов и прозаиков республики. Из своей-то глуши. Попал я туда случайно. Поскольку в местной газете уже печатались мои какие-то опусы, аж на весь район, соседи по военному городку привели свою дочку. Тоже школьницу и тоже со стихами. Она прошла местный поэтический конкурс, собиралась на областной и хотела посоветоваться, как творческий человек с творческим. Надо отдать должное: в Советском Союзе для детей и молодежи были действительно все условия и ступени для талантливых ребят. И в спорте, и в литературе, и в живописи. Во всяком случае, до того, как они с этой самой жизнью потом, со временем, сталкивались. И что важно, это были не разовые события. Похлопали – и ушли в никуда. Система помогала выстраивать первые пошаговые ступеньки, дающие нащупать свою дорогу и идти в любимом деле дальше.

Соседи тогда, на свою голову, предложили мне поехать с ними: для моральной поддержки дочки. Тем более на их машине. Это был шанс мотануться в областной центр – как на праздник, в большой город. При регистрации участников события строгая женщина спросила меня, стоящего рядом с конкурсанткой:

– Вы вместе?

– Вместе.

– Вы тоже пишете стихи?

– Тоже.

И записала на выступление. Меня вызвали перед аудиторией, и было страшно. Но интересно. В шестнадцать лет все страшно интересно. Я читал.

Да, сном и только сном

должны ее назвать.

И в этом мне пришлось

сегодня убедиться.

Жизнь – только сон.

А я-то думал явь.

Я думал – это жизнь.

А это – снится…

Смех смехом, но неожиданно меня назвали лучшим молодым поэтом области. Но зато я впервые почувствовал, что такое молчаливая «вата» вокруг тебя. Когда в той же машине, с теми же соседями возвращался в родной городок. Боже, как они меня тогда молча ненавидели.

Потом это повторялось не раз, но уже привычней. Некогда было обращать внимания и тем более реагировать – если оглядываешься по сторонам, потеряешь цель впереди.

Так, той же осенью, едва начались занятия в школе, я оказался в местечке Каролищевичи, под Минском, в Доме творчества Союза писателей Беларуси, куда съехались и состоявшиеся молодые литераторы, и маститые.

Из уже признанных и известных, поскольку поэты, я запомнил тогда Ольгу Ипатову и Алеся Рязанова. Имена прозаиков, да еще в основном пишущих на белорусском языке, мне ничего не говорили. Это была замечательная и очень окрыляющая поездка. Первая самостоятельная – из дома. И сразу – среди интересных людей постарше. Вскоре из республиканской редакции программ для юношества ко мне приехал журналист, перевернувший всю мою небогатую тогда на события, но потому и благополучную жизнь. Он сделал, поскольку я на семинаре был самым молодым, передачу. И настолько удачную, что ее поставили в «День Белоруссии» на Всесоюзном радио. Тогда ежегодно проводились такие переклички: каждая республика получала один «радиодень» для лучшего своего вещания, но уже на весь Советский Союз.

Меня завалили письмами. Со всей страны. В основном девочки. Неудивительно, что полгода спустя, сдавая экзамены за среднюю школу, я уже нацелился на журналистику. Военную – это было близко. Или гражданскую. Мне понравились игры в интервью и главное – возможность встречаться и рассказывать об интересных людях.

В четырнадцатиметровой квартире из одной комнаты, где мы жили втроем и которую, наконец, получили после, казалось, вечной мельтешни с соседями, родители разрешили мне повесить над столом портрет Че Гевары, вырезанный из журнала. Накануне я с придыханием читал там отрывки из его предсмертного «боливийского дневника», каким-то чудом напечатанные.

Странно, но именно эта фраза – «каким-то чудом» – мне и сейчас кажется очень типичной для всего советского периода. Все лучшее и светлое происходило там почему-то «каким-то чудом». И книги, и музыка, и любые прорывы – все. Словно все талантливые и энергичные люди Советского Союза, независимо от национальности, были немножечко евреями. И им приходилось не просто пробиваться в жизни, как всем, но еще и через немотивированные зависть и злобу. Талантливый или неординарный – уже не такой, как большинство из тех, кто рядом, уже мишень. Какая разница – в строю, как тогда. Или в толпе, как сегодня. Все равно режет глаз. Потому, наверное, среди талантливых и увлеченных крайне редко встречаются патологические антисемиты. Любящим свое дело некогда ненавидеть. Они сами многими ненавидимы.

Эта тема впервые прозвучала в нашем доме, когда перед окончанием школы я, было, нацелился на институт международных отношений в Москве.

И отец сказал:

– Из нашего военного городка? Из провинции? Даже не суйся. Впустую. Там берут «своих».

А мать сказала:

– Не стоит, сын. Я же еврейка.

Мне это было не очень понятно – ну и что? Среди первых коммунаров вон сколько евреев… А нацизм давно уже победили. Выстоявшие. И оба моих погибших на фронте деда тоже. Коммунист и антисемит так же противоестественно, как христианин и черносотенец. Это же очевидно.

Мать со мной не спорила. У нее был свой опыт. Сермяжный, как светофор. Мать с восьми лет осталась одна – сиротой военных лет. Беспризорничала в Казахстане, ночуя в подвалах и разнося воду на базаре, чтобы накормили. Но потом попала в детский дом, после того как по совету кого-то написала письмо самому Сталину. Как ни странно, письмо не просто прочитали. Мать нашли и направили на Родину, в Беларусь. Только в некогда родном доме уже жили другие. Те, кто пересидел войну. Живьем. Им и досталась Победа. Никаких бумаг у нее, девочки войны, не было. Родные погибли, но национальность осталась. Это и был ее паспорт. Ей и в голову не пришло потом, при получении своих документов, отказываться от родителей, чтобы записаться русской или белоруской. После детского дома было не до учебы, и она пошла на завод, к станку. И однажды, на танцульках в парке, встретила моего будущего отца – молодого русского лейтенантика с летными петлицами. Так получилась любовь, а потом и сын.

Пару раз я слышал ребенком, что ее где-то назвали «жидовкой». Мать сразу же, не вступая в спор, по-детдомовски, давала в шнобель. Ее там не учили манерам – ее учили выживать. И она обидчиков называла недобитками и считала, что так говорят и думают только те, кто сотрудничал с фашистами в войну.

– Шаройки, – говорила она. – Жмых, отбросы от муки. Полицаи и их подросшие дети. Они-то выжили.

Отцу, правда, тогда тоже досталось. В 1953 году, незадолго до смерти Сталина, началась раскрутка антисемитского «дела кремлевских врачей», которое ударило по всем евреям Советского Союза. И отца, только недавно вышедшего из военного училища, вызвали в «особый отдел». Там ему предложили развестись с молодой женой, потому что она еврейка.

– Так надо, – сказали. – Иначе можешь проститься с армией.

Отец отказался. Русские ведь тоже разные. Как все – есть и настоящие, и ряженые. Он, по-моему, так до конца жизни и не научился делить людей по национальностям. Ему это было не нужно, с самолетами.

Но Сталин умер, и все затихло. Команда не поступила, а в армии все по ней и делается. Это вам не гражданская жизнь, где рвать могут без прямого указания сверху. А по поветрию, на опережение.

Так они и жили, по военным городкам и квартирам с соседями. И я с ними. Как все, праздновал полеты в космос или радовался первому телевизору в доме, на который к нам сходились все соседи посмотреть фильм или спортивный матч. Как все, болел за хоккейную сборную страны. Как все, каждое лето ездил в почти бесплатные летние лагеря и переписывал записи «Битлз», а потом – Высоцкого. Танцевал шейк и носил бесстыдные по размерам брюки-клеш. Как все, мечтал стать летчиком, врачом, геологом или журналистом. Главное, что-то делать настоящее, независимо от заработка. Я не помню ни одного ровесника, который бы хотел стать кабинетным начальником или торговать. Мы хотели быть, а не казаться.

Университет меня удивил сразу. С одной стороны, все было интересно, и само понятие «студент» звучало престижно. Но в первые же недели я был шокирован, услышав от многих однокурсников, что они поступали при помощи своих родителей или их должностей. Еще через несколько месяцев с новыми друзьями мы сошлись во мнении, что надо бы что-то делать, кроме конспектирования лекций. Например, выпускать юмористическую настенную газету на факультете. Официальная была и так, но ее делали сухие, приближенные к деканату старшекурсники. У меня уже был в школе свой давний опыт самостоятельного «издания». В четвертом классе мне стукнуло в голову делать свою газету. Нарисовал ее на ватмане, тиснул, как положено тогда, передовую статью, свои стихи и какую-то заметку. Назвал все это чудо «Авророй» и, придя перед уроками, повесил в классе, убежав подальше. Газету тогда сняли. Родителей вызвали в школу. А со мной провели беседу о том, что без разрешения самому делать такое нельзя. В школе надо только учиться. Вот потом…

Потом, в университете, я и предложил сделать настенную газету, чтобы жить было веселей. Мы, четверо, каждый во что-то горазд, сидели несколько ночей и сварганили первый выпуск ко Дню армии, в феврале. Я написал юморной текстик, кто-то наваял о нашей учебе, а Ирка, умница, умеющая рисовать, оформила все это под общим названием «Эй, ухнем!» Без политики. На политику нам было наплевать. Это оказалось как раз чревато последствиями. В коридоре факультета журналистики газета провисела три часа.

– Что-то будет, – сказала Ирка.

И – как чувствовала. Геморрой с Гоморрой. Прицепились к тому, что над моим текстом была нарисована смешливая обезьянка под пальмой. Но в военной форме и отдающая честь. Нас обвинили в очернении армии – защитницы людей. Больше всего досталось мне и художнику. Пригрозили отчислением из университета. Рановато после первой же сессии. Мы пытались объяснить, что нас неправильно поняли, и каялись. Мы хотели учиться. Даже заткнувшись.

Между тем дело шло к весне, вокруг щебетали лозунги, а из литературного журнала прислали рецензию с готовностью напечатать подборку моих стихов, но после их доработки. Главным образом, чтобы вместо «я» везде было проставлено «мы».

Одно стихотворение отвергли сразу и посоветовали никому не показывать. Рецензент искренне хотел помочь. Вот оно, короткое.

То от бессилия волком завою.

То вдруг заплачу, как нищий калека.

Гляньте, опять убивают живое:

и человека, и в человеке.

Слышите, вновь расползаются сплетни.

И у мальчишек глаза запотелы.

Как совращение малолетних -

несоответствие слова и дела.

Пишутся буквы: черным по белому.

Дело за словом. Слово – за делом…

И смех, не без греха. В отличие от официозной политики – без свального.

Лекции продолжались, а я наощупь открывал для себя другой мир. Отличный от школы и далекий от Че Гевары, интербригад или западных студентов, бунтующих в своих университетах против вещизма отцов.

– Наверное, после войны произошло перерождение, – думал тогда я, мальчишка. – К управлению пролезли карьеристы, подтягивая наверх своих отпрысков, а мы, из рабочей среды, выходит, должны носить их портреты и бесконечно догонять тех, кто продвигается по праву рождения. При Сталине такого не было. Он бы не допустил…

– Ну парень, ты молодец, – говорили, увидев значок, ветераны, сидевшие в скверике за шахматными досками.

– Сними, – посоветовал кто-то из напуганных однокурсников.

– А что, он враг народа? – отбился я тогда.

Донести на меня в тот же день в деканат, видно, не успели. Или не отреагировали сразу. Думаю, меня исключили бы раньше, чем это произошло. Но мне повезло дважды. Буквально на второй день в кафе, куда я зашел перекусить, ко мне за столик подсел мужчина. Молодой, едва за тридцать. Свободных мест вокруг действительно не было. Я заходил сюда по двум причинам. Во-первых, готовили вкусно и недорого. А во-вторых, обслуживали официанты, и можно было спокойно заказать и неторопливо поесть. Как дома. Но дом был далеко. В столовых обычно ждали очередь, подносы, раздача и – бегом дальше. Это утомляло. Иногда, хотя бы раз в несколько дней, хотелось присесть и поесть спокойно.

– Интересный у вас значок… – сказал мужчина.

– Наверное.

– Вы действительно уважаете Сталина?

– Уважаю.

– Странно, – удивился он. – После всего, что при нем было? После миллионов погибших?

– А кто вам сказал про миллионы? Неотесанный Хрущев? У революции было немало врагов.

– А репрессии против крестьян или тех же первых коммунистов? Сталин как раз уничтожил и тех, кто делал революцию, и кто ее защищал. О противниках не говорю.

Он был совсем не агрессивный, это парень. Я, пожалуй, ершился больше.

– Всегда найдутся те, кто хочет выслужиться за счет других. Но вывих, говорят медики, лучше лечить сразу и резко. Дернул – и все. Это больно, но иначе можно вообще потерять ту же руку. Так и в обществе.

– Не знаю, – сказал он. – Я слаб в медицине. Почитайте побольше об этом времени. «Годы, люди, жизнь» того же Эренбурга. Поищите. Мне кажется, вы поймете, что ошиблись с этим значком. Нормальный человек не может выбрать диктатора.

– Диктатора? Он бы не допустил нынешнего вырождения.

– Сталин его и начал. Почитайте…

Когда он ушел, грустный, я допил чай, посидел еще немного и все-таки снял значок. Прислушался.

Глупость – это когда все знаешь.

А наутро пошел в центральную библиотеку республики. В этой теме она не очень помогла, но зато открылся целый мир других книг, историй и судеб. Утонув в каталоге, я случайно открыл небольшой читальный зал периодики с подшивками старых изданий. Оказалось, что главную газету страны, «Правду», издают, начиная с тридцатых годов теперь уже прошлого века. Свободно. И поехало…

Это был шок. Одно дело – читать отрывочные статьи или тем более ссылки на них в каких-то книгах. Или даже отдельный номер старой газеты. Другое – когда все идет подряд, вместе, мозаикой, валом. Гибель Кирова, отклики с демонстраций «смерть предателям», страшные по своей простоте и жестокости «письма трудящихся», требующих казни тех, на кого вчера молились. Политические процессы над коммунистами, затем над теми, кто их уничтожал, война в Испании, борющиеся в одном окопе против Франко, но враги анархисты или троцкисты, преступники-врачи, делающие аборты, тюрьма за опоздание на работу – ту, что с одним выходным в неделю. Лживое лето 1941-го, фанфарный ужас сороковых годов с неизвестной гражданской войной в Греции, осуждениями Шостаковича, Ахматовой, снижение цен и тут же обязательные государственные займы из зарплат, злобный Запад и дело «кремлевских врачей». Кампания за кампанией.

Через два месяца чтения советской прессы и журналов тех лет я стал убежденным антисталинистом. Ничто так не прочищает мозги, как обух подшивок старых газет иного времени.

Надо очень ненавидеть людей, чтобы возлюбить государство.

Мне, семнадцатилетнему, хотелось с кем-то поделиться всем этим, разобраться, посоветоваться. Ну не с девчонками же, которых я тогда тоже осваивал, разгружаясь. А поговорить?

Один человек мне сказал, что этот мир пропах дерьмом.

– Посади цветы, – ответил я и подумал: «Тут и думать нечего».


ОБРЕЗАНИЕ


(БЕЛАРУСЬ, 1971)


Иногда оглядываешься по сторонам, но вспоминаешь о позитивном мышлении и говоришь себе: «Какие красивые и просветленные морды»…

У меня есть только одна хроническая проблема в жизни – не хочу быть несчастным. А это не прощают.

Песню Владимира Высоцкого «Антисемиты» я записал в свои восемнадцать лет. Записал прилюдно – и ответил за нее публично.

Отвечать за других – это стародавняя еврейская привычка, еще со времен раннего средневековья.

В более поздний период, в сентябре, студентов в Белоруссии направляли «на картошку» – помочь селу убрать урожай и приобщиться к настоящему труду. Труд тогда делал из обезьяны человека. И звучал гордо, потому что платили мало или почти ничего.

Гордость – это оболочка пустоты.

Второй курс университета, как впрочем и последующие, начинался именно с такого спецкурса принудительной трудотерапии. В какой-то деревне нас расселили по хатам, где я очутился вместе со своим другом-однокурсником и тезкой, уже отслужившим армию и казавшимся тогда почти «дядей».

– Жизни не видели, – говорил он нам. – Армия учит самому важному – подчиняться, а это значит руководить. Не знаешь – научим. Не хочешь – заставим…

Не сомневаюсь, что он выбился в люди.

Это трудно, но легче, чем оставаться человеком.

Наши хозяева, державшие свою корову, по утрам после завтрака выставляли на стол парное молоко с черным хлебом. Они были добрыми, потому что многое пережили, назывались поляками и говорили на «трасянке» – на русском языке, вперемешку с белорусскими словами и акцентом.

– У войну вось, полдеревни были в партизанах, а половина – в полицаях. Те придут – мобилизация. А потом – эти. Партизан тады много погибло. А полицаи апасля вернулись. Отсядзели сваё и жывуць…

С утра мы выходили в поле, копали и собирали картошку, а вечером, прикупив дешевого вина, «чернил», как его тогда называли, разговаривали, заигрывали с девчонками и играли на гитаре.

Гитара была популярным инструментом у молодежи в силу своих сексуальных форм и всеядности трех аккордов, в которых укладывалось все, о чем не говорили вслух. Но можно было спеть. Или выразительно молчать.

Я, в принципе, «дрынкать» умел и на шести, и на семиструнке. Но не пою, поскольку еще в школе, на уроке пения в младших классах, учитель как-то вызвал меня к доске солировать. Когда я закончил – класс молчал.

Молчал и учитель.

Потом он похлопал меня по плечу и сказал, обращаясь к моим одноклассникам.

– Дети, – сказал он. – Никогда не обижайте этого мальчика.

С тех пор я пел только дома. Да и то, потому что открыл для себя Высоцкого и тех, кого тогда называли бардами.

Кто-то из ребят взял гитару, и вскоре она перешла ко мне, разогретому. По молодости я тогда думал, что песни Высоцкого знают все. Не учел только одного, но важного обстоятельства: мои однокурсники, будущие журналисты, в массе своей были из белорусской глубинки или после армии.

А Высоцкий тогда еще не особо гастролировал, а его песни знали, записывали и переписывали далеко не все. Люди-то живут в своих параллельных мирах, которые часто не пересекаются. Хотя в институте или на работе могут заниматься одним делом. Но мне это и в голову не пришло.

Как это, не знать Высоцкого?

Короче, пропустив по-русски свою порцию дружественного, но жестокого азербайджанского «Агдама» за рубль двенадцать бутылка, я выдал сначала «Штрафные батальоны», которые идут на прорыв. Затем о высотке, за которую полегла рота, но начальник получил новую звезду на погоны. И, наконец, «Антисемиты». 

Зачем мне считаться шпаной и бандитом?

Не лучше ль податься мне в антисемиты?

На их стороне хоть и нету закона -

Поддержка и энтузиазм миллионов.

Решил я, ведь надо ж кому-то быть битым.

Но надо узнать, кто такие семиты?

А вдруг это очень приличные люди.

А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет…

Это был не концерт и не выступление перед публикой. Номера и авторов на деревенской завалинке я не называл, сначала читал свои стихи, как просили, а потом просто «дрынкал» и пел. И видел, что ребята вокруг меня впервые слышат эти песни.

И девчонки смотрят, и выдыхают красиво так: «Еще… Еще…».

В конце сентября уже быстро темнеет, а осень в том году выдалась холодной и пронзительной. Заморосил дождь – и мы разошлись по хатам. Довольные и подвыпившие.

– Послушай, – обратился ко мне тезка. – Это такая сильная вещь, про евреев. А не мог бы ты записать мне слова?

– Конечно, могу. Но сегодня уже устал. Пока работали, пока посидели. Давай завтра?

– Нет, – вдруг решительно и с нажимом сказал тезка. – Ты напишешь это сегодня.

Мы поругались. Он настаивал, а я, не понимая, зачем так срочно, уперся. Дело явно шло к драке. И тут мой друг, молчавший до сих пор, вызвался стать третейским судьей.

– Мы же однокурсники. И будущие журналисты. Что о нас подумают хозяева за стенкой? Для них, колхозников, мы – сливки общества, – сказал он, допив остатки вина в бутылке. – Пойдем на улицу, поговорим, разберемся, и все станет на свои места.

Дом был почти на окраине деревни и, разговаривая, вдоль разбитой скользкой колеи, обходя и переступая лужи, мы незаметно вышли за околицу. Дождь перестал, было темно, и прозрачная луна маячила над полем, нависшей на горизонте далекой рощей и над нами – в телогрейках и резиновых сапогах.

Я так и не понял, что происходит, опускаясь на землю, когда тезка вывернул мне руку и крикнул: «Да держи ты его…». И мой друг перехватил вторую. Сзади. Не сильно, но все равно не вырваться.

Руки пошли вверх, и я встал на колени. Лицом в землю. Зато задницей – к небу. И куда-то ушли все силы, и дурнота, густая, как запах мокрого поля, поползла в зажатый лопатками затылок.

– Пиши…

Один держал фонарик, другой сбоку контролировал плечо, а я, на коленях, потому что встать – нельзя, таки выводил в подсунутой тетрадке с пружинками:

Зачем мне считаться шпаной и бандитом,

не лучше ль податься мне в антисемиты?…

– Поставь число и свою подпись, – почему-то дрожащим голосом продышал на ухо тезка. – Вот так. И рядом фамилию. Еще раз, разборчиво…

Они убежали, спрятав листок с моими каракулями и подписью у сердца, чтобы не помять, и ночевали где-то в другом доме. И правильно сделали.

Умывшись в луже и отдышавшись на мокрой картофельной ботве, отдохнув до мозга костей на природе, я бы точно прибил их тогда ночью табуреткой. И замазал бы родной факультет своим преступным деянием.

А через полгода, в некиношном сериале поэтапных организованных собраний по отчислению из комсомола и университета этот эпизод всплыл для меня как «написание и исполнение на студенческих сельскохозяйственных работах сионистских песен».

Выходит, я сам на себя написал песню Высоцкого – за свою.

И еще, оказалось, что я – еврей.

С тех пор я вообще не пою. Ни с людьми, ни, тем более, в хоре.

Даже в душе.

Один на один.

Отмываясь от сослуживцев и начальников…


ЮДИФЬ


(БЕЛАРУСЬ, 1972)


Священник шел по улице и смотрел прямо перед собой, даже немного вверх. И не отвлекался по сторонам. Его несло.

А когда-то мы учились вместе. Каждый – своему.

В начале семидесятых годов прошлого века в Советском Союзе проводили внеочередную кампанию государственного антисемитизма. Сначала немного приоткрыли ворота из страны, и тысячи евреев выехали на Запад и в Израиль. Затем калитку прихлопнули. И начали кого-то «чистить», выполняя заказ. Кого-то осуждать, выбирая неприметных «мальчиков для битья», чтобы отчитаться. А в довесок – разоблачать во всю ивановскую.

К нам на факультет будущих журналистов приходил с лекцией о международном еврействе некий Бегун, из местных авторов, подсевших на хлебную для официальных публицистов тему.

Он вывешивал для начала репродукцию картины Джорджоне «Юдифь» по известной библейской книге и объяснял. Нет, не героизм благочестивой вдовы, чей обреченный на сожжение город осадили вавилонские полчища во главе с их полководцем Олоферном. Вдова, напомню, приоделась, пришла в лагерь врага, соблазнила главу войска и, когда он уснул, отрубила ему голову. Тем самым спасла свой город.

– Вы думаете, как обычно думают, что Юдифь – героиня? – спрашивал нас Бегун.

И объяснял, что совсем даже не героиня. А наоборот. Типичный пример лицемерия еврейской женщины, которая ради своих целей готова на все, чтобы потом отрезать голову доверчивому инородцу. И еще писатель рассказывал нам о кровавом навете и его современных последователях, алчных и хищных.

– Скажите, – вдруг спросил тогда один из студентов, тот самый, будущий священник. – А как они забирают кровь у наших христианских младенцев?

И полкурса посмотрели в мою сторону. А я понял, глядя на лектора, что с крысами надо бороться до последней капли крови. Сколько бы они ее ни выпили…


ФРОНТОВИЧКА


(БЕЛАРУСЬ, 1972)


Один человек сказал, что мне повезло жить в свое время.

– Жить – уже повезло,- ответил я и подумал уважительно: – Фронтовичка…

Она была врачом университетской поликлиники. Кто-то из друзей в последний момент посоветовал мне обратиться именно к ней. «Последний момент» наступил после обоймы персональных комсомольских собраний, от группы до бюро университета по отчислению «за взгляды, несовместимые», видимо, с жизнью. В восемнадцать лет о плохом не думаешь. В этом возрасте, да и потом, впрочем, жизнь не пугает, а смерть слишком абстрактна. Не до них…

Но тогда, в университете, было не весело. Сначала всей группе приказали остаться на какое-то собрание. Потом пришел дядька из деканата, и оказалось, что разговор идет обо мне. Дядька рассказал ошалевшим от любопытства и неожиданности студентам о том, что я написал инородную песню против антисемитов и еще кто-то видел у меня антигосударственную листовку.

– Пусть ответит, откуда?

– А я знаю?

В то время из страны выслали Александра Солженицына, и в газетах публиковали письма трудящихся, возмущенных его нечитанными книгами. Так достигается всеобщая грамотность населения.

– И вот он, – дядька показал на меня, уже стоящего перед всеми почти у стенки, – говорил при свидетелях, ваших же однокурсниках, что книг Солженицына, как и все, не видел, а какая-то доярка в «Литературной газете», выходит, читала и поливает писателя, словно на его книгах выросла.

А потом я вроде бы подбивал саботировать студенческие сельхозработы: мол, наше дело – учиться, а картошку выращивать и собирать должны колхозники. И говорил, что у власти карьеристы и перерожденцы. А чешский «социализм с человеческим лицом», раздавленный танками в 68-м году, – это то, что надо. И еще, и еще… Я много интересного узнал о себе тогда.

Те, кто оказывался под арестом, служил в армии или попадал в больницу, знают, как хрупко построена жизнь человека. Один шаг – и ты уже в другом пространстве, измерении, координатах, ценностях. Тогда это было впервые. Я вышел из аудитории, и вокруг меня уже слоилась вата пустоты, душная и глухая. Кто-то шарахался, обходил стороной как прокаженного, кто-то показывал пальцем и качал головой, кто-то подходил в курилке и без свидетелей пожимал руку: «Держись». В Советском Союзе было много приличных людей, хотя с тобой уже никто не шел после лекций и многие старались не стоять рядом в перерыве. И все равно человек не оставался один. Было к кому и пойти, и поговорить, и посоветоваться, и просто рассказать. И всегда, и везде кто-то, нередко незнакомый, готов был помочь. Просто так, безвозмездно. Это была парадоксальная эпоха, когда бояться надо было систему в целом, но не людей в частности.

Через несколько дней, уже на собрании курса, у безымянных организаторов персональных разборок произошла поначалу осечка. Выслушав все, большинство студентов проголосовало за выговор. Но это не устраивало, потому что решение сверху уже было принято. И ребят обрабатывали еще целый час, а я стоял перед всеми и думал: «О ком они говорят? И когда все это, наконец, закончится?».

Курс дожали, провели повторное голосование и – на пару поднятых рук больше – меня отчислили.

– Комсомольский билет свой не отдам,- сказал я тогда, наивный. – Не вы его выдавали.

И мне это потом припомнили, уже на факультетском сборище. Сказали, что это пример лицемерной вражеской маскировки.

– Ну что скажешь?- спросили меня, выставив перед факультетом после обличительной речи какого-то партийного обмылка.

– Что скажу?! Пришло время собирать камни.

– А ты что, еще и «Библию» читал? Пусть выложит, где ее взял.

Народу развлечение. А мне повезло. В эти времена уже не били руками.

Перед последним, университетским бюро, весь вечер и почти до утра я сидел на явке в двухкомнатной квартире у друзей, будущих математиков. Мы сочиняли мое выступление. Чтобы было коротким и доходчивым. Алик, уже пятикурсник, казавшийся совсем взрослым, за полночь завел меня в ванну, и там я репетировал свою пятиминутную речь. А он поправлял и корректировал.

– Бюро комсомола, – говорил он, – это максимум десять человек. Не толпа. Есть, кому слышать. А сегодня не тридцать седьмой год…

Он был прав – в тридцать седьмом они не разговаривали.

На бюро совещались. Меня сначала продержали за закрытыми дверями, затем выслушали, глядя по сторонам или в стол, и окончательно единогласно вычистили из своих рядов. На факультете журналистики это означало автоматическое отчисление из университета. Но через несколько дней, пока бумажки с решениями коллективов не докатятся до подписи ректора.

А причем здесь «фронтовичка?»

На улице, у главного корпуса университета, на прозрачном, как весенние платья девчонок, апрельском солнышке меня ждали друзья. Те самые. Разлетевшиеся сегодня по всему миру.

– Исключили?

Я кивнул головой. Мне хотелось стрелять от бедра, по рожам, в упор. И один из ребят сказал:

– Попробуй взять академический отпуск на год. Дают его обычно по болезни. А тебя и так качает. Шестнадцать лет максимум – старше не выглядишь. В нашей поликлинике есть врач, которая прошла всю войну, даже на передовой была. Иди к ней, расскажи, может, поможет. У фронтовиков закалка другая: не лагерно-охранная, как у «этих».

И я пошел.

Врач оказалась действительно очень колоритной: седая, в больших, с линзами очках, которые делали глаза распахнутыми на пол-лица, и с пачкой папирос «Беломорканал» прямо на столе, у аппарата для измерения давления.

– На что жалуетесь? – спросила она.

– На себя…

Через три минуты она закурила «Беломор». Через пять показала рукой – хватит, все понятно. Затем молча заполнила листки и сказала:

– Это направление к врачам и на анализы. Иди сейчас же. Завтра ты должен быть у меня. И добавила: – Это надо пережить, сынок…

Так я получил академический отпуск на год с диагнозом «истощение нервной системы». И исключить меня тогда не успели. Догнали, правда, через три года. Но уже по-другому.

– Ты единственный не комсомолец на нашем партийном факультете, – вдруг опять объявился дядька из деканата. – Мы не можем таких выпускать в жизнь. Пойди, послужи в армии…

Вместо офицерских погон и диплома впереди маячили брезентовые рукавицы разнорабочего и солдатская ссылка в монгольских степях.

Один человек мне сказал, что времена изменились.

«Может, они и меняются,- подумал я. – Если так, то почему те же козлы ведут тех же баранов?».


ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ


(БЕЛАРУСЬ, 1973)


Они встретились и полюбили друг друга. По-быстрому. Он пускал слюни у нее на плече. А она стонала, потому что мужчинам это нравится.

– Ты хороша, – солгал он и подумал: «Какой я молодец».

– Ты молодец,- соврала она и подумала: «Опять блядь в штанах попалась…».

Но ничего не сказала. Мужчины обижаются на комплименты. И он промолчал, поскольку уже думал, как бы скорее уйти. Они обменялись телефонами, просто так, для приличия. И разошлись.

Так они встретились и полюбили друг друга.

Но все закончилось хорошо.

Я снимал квартирку и не мог отказать, когда Николай попросил ключ на несколько часов.

– Всего с шести до полуночи, – колотился он. – Я отпраздную с ней Восьмое марта. Такой повод посидеть вместе одним, лучше и не придумаешь. Ты все равно пойдешь в гости. А эта такая девушка. Растакая. Бомба. Учительница младших классов, но знает все…

Мы когда-то учились с ним в школе, и там звали его просто – Палкин. Как государя императора Николая. Только царя так называли за то, что в его время били бунтовщиков. А этого Николая – за неуемную подростковую сексуальность. Мы, мальчишки, дружили классом, время было такое. Играли в футбол, слушали музыку, вместе ходили в кинотеатр, где белый полотняный экран, на который проецировали фильм, просто висел посреди сцены. И однажды показывали какой-то западный шедевр, где молодая героиня вставала во весь рост, обнаженная, лицом к герою, но спиной к зрителю, да еще с распущенными длинными волосами. И мы дружно обсуждали это видение. И Николай больше всех переживал, что ничего, самого главного, у нее не было видно.

И тогда я сказал, от балды, просто так, что, мол, если зайти с другой стороны экрана, то все интересное можно разглядеть, и в деталях. И мы снова собрались на этот фильм, заграничный и красочный. Да еще с голой женщиной, пусть даже и со спины. И когда подошло время той самой сцены вдруг возникла большая крадущаяся тень. Согнувшись, она пробежала к середине полотна и замерла – как раз напротив обнаженной фигуры. Они словно всматривались друг в друга. Зал ничего не понял, сначала затих, потом засвистел и закричал. А тень, испугавшись, скрылась.

– Ничего там не видно, – сказал после фильма Николай. – Но как узнаешь правду, если не рискнешь? Ты же сам говорил…

Это было первое разочарование в его жизни.

Потом, уже поступив в какой-то институт, для диплома, он ударился во все тяжкие и полностью оправдал свое школьное прозвище, отдаваясь скоротечной любви в подъездах, скверах и даже на кладбище, прислонив подругу к устойчивой могильной плите.

– Изучаю женскую психологию, – объяснял он, пересказывая мне очередную нечаянную встречу.

И разве можно было ему отказать в квартире на время? Да еще в женский праздник, когда им и подливать не надо.

Я дал ему запасной ключ, а сам поехал в гости. Мы пили за женщин, свободных, но занятых не мной в тот вечер, читали стихи и говорили о замечательном мире в каморке у папы Карло за нарисованным очагом, где играют «Битлз» и «Роллинг стоунс», все ходят в джинсах, любят и радуются жизни. В двадцать лет и мы радовались друг другу. Тогда за любовь еще не платили.

Далеко за полночь я добрался домой. Свет в окнах не горел. Дверь открылась легко и без скрипа. Было темно и страшно хотелось спать. Я прошел в спальню, на ходу разделся, бросив вещи на пол, и завалился на кровать.

Рядом, под рукой, вдруг материализовалось что-то мягкое, жаркое и распаренное.

– Большая… – только и подумал я.

– Ну давай, – застонала она, раскрываясь.

И я дал. А что мне оставалось делать? Это много позже сексуальная жизнь становится изощренней, чем в юности. А все потому, что с каждым годом остается больше возможностей подумать и меньше – повторить.

– А собственно, кто это? – навеялось тогда, но потом, вместе с растущим чувством голода. Я осторожно сполз с кровати, набросил рубашку и протиснулся в коридор. На кухне, как ни странно, почему-то уже горел свет. А за столом, заставленным закусками, за полупустыми бутылками вина и водки на деревянном табурете восседал…Николай. Голый и удивленный. Как белый вопросительный знак на фоне черного оконного квадрата, выходящего в мир.

Оказалось, что они вдвоем хорошо отметили праздник, и он, подтаяв, рассказал ей о своей жизни. И одиночестве. И она прониклась. Он показал ей свои мужские достоинства. Оказалось, что это недостатки.

И было все. И ничего не было, потому что он заснул и, проснувшись, пошел в туалет. А когда вышел оттуда, то услышал в спальне вздохи и стоны. И не понял, кто там и откуда. Но на всякий случай сел на кухне.

А что ему оставалось?

Я молча разлил вино, мы чокнулись и рассмеялись. Потом вышла она, уже одетая и умытая, хоть бы хны. И тихо присела между нами на уголок стола, не мешая. И мы пили оставшееся, травили анекдоты и пели под гитару «о том, кто раньше с нею был» и о штрафных батальонах.

И мартовские коты подпевали нам с улицы восходящего смуглого двадцатилетнего солнца. Чистого, как инстинкты, еще не замутненные помыслами и рассуждениями мозгов, засоренных годами жизни среди людей.


НАСИЛЬНИК


(БЕЛАРУСЬ, 1974)


– Это он? Вроде, похож.

Их было двое.

Я едва успел войти и даже не присел, когда один из них схватил со стола листок и, глянув на него, впялился мне между глаз. Прямо, но насквозь.

На листке был карандашный портрет какого-то парня. С короткой стрижкой на пробор.

– Разберемся, – второй небрежно отложил листок в сторону. – Сам расскажешь, зачем ты ее насиловал и выбросил из окна?

– Кого ее?

В отличие от кино и прочих глупостей для девочек, они оба оказались злые. Оба представились следователями и даже показали удостоверение. Но я их не разглядел – все поплыло…

За полчаса до этого меня вызвали в деканат прямо с лекций.

– Вам срочно надо в здание студенческого общежития на улице Октябрьской. Знаете, где? Это новая высотка около стадиона «Динамо», – заместитель декана был строг и собран. – Вас ожидают в комнате коменданта. Вещи можете не брать, это ненадолго. Там все объяснят.

Я подумал, что, может быть, мне все-таки решили дать общежитие. После гибели отца было стыдно получать переводы из дома и, чтобы сэкономить, я подселился к более счастливым однокурсникам «зайцем», нелегально.

Приходил как можно позже, стелил на полу, между четырьмя кроватями, матрац и спал, чтобы уйти утром. В библиотеку. Все равно до лекций податься было некуда.

Библиотека мою учебу в университете и погубила. Я читал, открывая для себя мир неизвестных авторов сначала в тематическом каталоге, потом уже с книгами и старыми подшивками газет. Не зря в старые добрые времена их сжигали публично. Много книг – много вопросов. А власть не любит отвечать. Для этого есть подданные.

Через пару месяцев у ребят, приютивших меня, возникли проблемы: мол, нелегала держат, и я переселился на второй этаж того же общежития родного факультета.

Мне повезло. Мне почему-то всегда везло: там затеяли длительный ремонт, и в одной комнате были свалены батареи парового отопления. За ними я прятал матрац и казенное одеяло. На них и спал. Кроме батарей в комнате ничего не было, даже света. Осень тогда выдалась холодная, и, сжавшись каждый раз проскакивая мимо дежурного, поскольку пропуска не было, я даже не раздевался. А просто заворачивался в одеяло, положив под голову портфель.

Одежду держал этажом выше, у однокурсников.

С утра приходить в гости к студентам не запрещалось, и мне можно было аккуратно у них появляться, переодеться и принять душ. По юности мне еще было непонятно, почему и за что тебя выталкивают в изгои. И все, вроде, должны быть равны, но одни имеют права, другие их получают, а третьи, не имея, о них задумываются. Так взрастают революции.

Из «чужих» никто не знал, что на самом деле я ночую здесь же, внизу, этажом ниже. Да никто и не интересовался. Самое главное – конспекты, библиотечные выписки, тетрадь со стихами, зубную щетку и пасту – я всегда носил с собой. А где оставишь?

Это была идеальная студенческая жизнь. Батареи в темной комнате, где можно было свалиться и спать. Ранние морозные рассветы, пригодившиеся потом в армии. Теплая республиканская библиотека, девчонки с подъездами и друзья по всему городу, у которых я иногда, задержавшись, охотно оставался ночевать. И поесть.

Но я все-таки надеялся, что, как иногороднему и малообеспеченному, мне однажды дадут свое место в общежитии. Как положено. Право-то было. Только где его взять?

– Давай, рассказывай. Срок тебе, парень, светит немалый…

Следователи поначалу недоверчиво слушали о том, что я вообще никогда не был в этом здании и понятия не имею ни о девушке из какой-то комнаты, ни о насилии, ни о том, кто ее выбросил. Если такое действительно было.

Через полчаса они все-таки согласились, что портрет подозреваемого на меня не очень похож, особенно пробор, но потребовали подробного отчета за какой-то там день: где был, когда и с кем. В деталях. Еще час я все это описывал уже как показания.

– Ладно, – в конце концов сказали насильники от власти. А кто они еще? – Похоже, это был не ты. Свободен…

Через несколько лет, уже вернувшись из армии, я встретил однокурсника. Случайно, как почти все в этой жизни. Не считая следователей.

– Ты помнишь? – сказал он. – Однажды тебя вызвали прямо с занятий к декану, надолго? Так вот, в перерыве мне сказали забрать твой портфель и отнести его в деканат. Там сидел какой-то штатский. Он и прибрал вещи на обследование. Через лекцию, на другом перерыве, меня вызвали снова, и я отнес портфель обратно в аудиторию. Так что ты, вернувшись, ничего и не заметил. А что у тебя там было?

– Не знаю, – растерялся я, вспомнив карандашный портрет, на один ровный пробор, с головы до самого сзади, донизу. – Знаю только: то, что было, не было…


ПО-СОСЕДСКИ


(ЛИТВА, 1974)


Ривка жила в Вильнюсе и была единственной, кто выжил в своем местечке в июне 1941 года. Мать заслонила ее при расстреле, и ночью она выбралась из едва присыпанного и еще дышащего рва. И потом, прячась в лесу, тоже выжила. Их там, бежавших из разных мест, было несколько – нашли друг друга. Но все, кроме нее, умерли от голода или замерзли.

Ее местечко до войны жило как бы автономно – своя школа, свой спортивный клуб, свои богачи и бедняки. Большинство были ремесленниками и обменивали или продавали соседям то, что шили, паяли, ковали, делали и ремонтировали. Они не верили слухам о возможной войне и в то, что нацисты ненавидят евреев.

– Немцы – цивилизованная нация, – говорили одни. – Ну не любят они евреев. А кто нас любит? Только Б-г. Потому и наказывает, что не слушаемся…

А другие ничего не говорили. Не интересовались, считали ерундой, которую читают и обсуждают бездельники. Они просто жили своей реальной жизнью – между работой, заработком и семьей.

О том, что началась война, местечко узнало, когда пришли соседи. С винтовками и заводилами из города. Соседи и расстреливали.

Не все, конечно.

Но – всех.

Единственный вопрос, на который не могла ответить Ривка: «За что?». За то, что кто-то пошел в политику, кто-то готовился уехать в Палестину, кто-то усердно молился, а кто-то поддерживал независимость от русских? Так у соседей было то же самое. Только вместо Палестины – Америка.

Я тогда не знал, что ей сказать. И сейчас не знаю.

Немцев давно выгнали, но соседи-то остались.

Не все, конечно.

Но – всякие.


НЕБО


(БЕЛАРУСЬ, 1974)


В грязном кузове грузовика нас было двое. И еще удивительной чистоты звездное небо.

Накануне врач «скорой помощи» сунул какую-то бумажку и уехал, не оглядываясь. Мы остались вдвоем в замызганной бытовке над узкой железной лестницей второго этажа гудящего цеха, где я и нашел его, озябшего.

На полночном пустом перекрестке, называемом в народе пятью углами, долго не давалась попутка. Тем более грузовая. Без водителя одному мне было не справиться. Уронил бы…

Наконец я залез в кузов, прижавшись голой спиной к кабине. Рубашку расстелил на полу. Какая никакая, а подстилка. Что-то стучало в тишине, неритмично, но громко. Я не сразу сообразил, что это на колдобинах разбитой дороги стучит его голова. Подтянулся вперед и положил ее на колени.

Как же так? Мужчина умирает, потому что не способен примириться с жизнью. Женщина – со старостью.

Все остальные за себя не решают.


ПАЦИФИСТ


(БЕЛАРУСЬ, 1975)


Он вызывал ее к себе в кабинет и требовал то одну бумажку, то другую. И угрожал, что выселит, если не посадит. Но до этого выдерживал часами в коридоре, выходя и неодобрительно хмыкая. Мол, подожди еще.

Он был властью. А это значит – быдлом. Но сам так не считал. У них другие весы полушарий. Ему было приятно топтать ее и презирать за это. Ее муж уже несколько лет был похоронен навечно, а сын служил в армии, отдавая какие-то долги от лица бесправных, глупых или ничтожных законопослушных подданных. И все это длилось с ней довольно долго.

И тогда она узнала его домашний адрес и ночью, глубокой ночью, пришла к дому, где он жил в качестве примерного семьянина. Она очень боялась: и прохожих, и фонарного света, и случайных очевидцев.

Но, наконец, взяла булыжник и нашла в себе силы запустить его в ненавистное окно. Там, где была спальня, обставленная итальянским гарнитуром белого цвета с позолоченными лилиями, под Людовика XIV. Быдло всегда любит сравнивать себя с королями. В крайнем случае, с их приближенными. Это понятно. Холуй – самая почетная должность в иерархии власти.

Тишина от удара лопнула и посыпалась на землю осколками битого, как человек, стекла.

А она уже бежала, а потом шла, легко и радостно, через ночной город домой и ничего не боялась. Во всяком случае, до утра.

Много лет спустя я услышал от матери эту историю и устыдился, что никогда не мог бы так сделать. Посчитал бы мелким. Мне казалось по молодости, что у власти должны быть люди. Не сейчас, так когда-нибудь. Но потом я понял, что «сейчас – это и есть всегда». И если случается чудо, то ненадолго. И куда тогда денется быдло? Без власти же нельзя.

Когда они лезут ко мне временами – такие, как тот, в спальне, – то сдерживаюсь, и у меня не появляется желания искать на ночном тротуаре камень. Мне бы хотелось видеть их в лицо. Даже нет – в лоб.

Но именно поэтому я против свободной продажи оружия…


ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ


(УКРАИНА, 1975)


– Хорошие у вас девушки, – старший лейтенант в редкой для Киева морской форме поймал меня в коридоре ресторана, куда мы с товарищем зашли поужинать на досуге студенческих каникул. Вернее, каникулы были у него. А я уже ждал повестку в армию, отказавшись от предложения матери отмазаться.

– Я что, больной?

И поехал посмотреть Киев. На пару дней, к другу.

– Ты что, больной? – только и сказал он, узнав, что я собираюсь в армию. И больше ничего. Но вечером, по-хозяйски, повел меня в местный центровой ресторан.

К столику, недалеко от музыкантов, к нам подсадили двух девушек. Как оказалось, возвращающихся из командировки транзитных подружек. Друг жил с мамой, вести нам их было некуда, поэтому, познакомившись и переговорив немного, мы занялись кухней и своими разговорами, вяло подключая новых знакомых. Из приличия.

Когда заиграла музыка, через час или полтора, девушек галантно пригласили военные. Разрешения на танец они, понятно, спрашивали и у нас.

– Хорошая у вас компания, – старший лейтенант оказался неожиданным и в то же время настолько с иголочки застегнутым, что я машинально проверил брюки. Все ли пуговицы на месте.

– Плохих не держим…

– Учитесь, наверное, вместе, – серьезно сказал он. – Мы же видим, что вы пригласили девушек поужинать. По-дружески. А нам они понравились. В них есть какая-то загадка. Даже тайна…

– Это так, – растерялся я, не понимая, к чему он клонит.

– Так уступите?

– Не знаю. В принципе, хорошим ребятам не жалко…

– Понимаю, – неожиданно сказал военный. – Расходы есть расходы. Столько хватит?

И вытащил из кармана три червонца. В пересчете по тем временам – три наших здешних ужина. Он почти насильно сунул мне деньги в руки и радостно пошел к своему столику, где за нами прозрачно и где-то даже с надеждой наблюдал другой старлей.

– Расплачиваемся и сваливаем, – сказал я, вернувшись.

– Да ладно, – удивился друг. – Еще минут сорок до конца музыки. Можем и посидеть.

Но я уже звал официанта.

А в это время к девушкам уверенно шли на всех своих сивушных парах бравые морские офицеры. Абордаж им был обеспечен.

Один человек мне сказал, что ценит в женщине загадочность и тайну.

– Оно, конечно, – ответил я и подумал: «Женщина всегда тайна. И чем старше, тем их больше».


ЗА ЖИЗНЬ!


(БЕЛАРУСЬ, 1975)


– Есть повод выпить, журналист? Но сначала по девочкам…

Водитель Коля, открытый, русоволосый, голубоглазый, очень похожий на Есенина, был у меня старшим. И за рулем, и разнорабочим. А я просто грузчиком.

После отчисления из университета три-четыре месяца, до армии, надо было где-то работать. Не мог же я сесть на шею матери? В Минске ничего не держало. Скорее, наоборот. В могилевском городском управлении быта как раз и сгодился. Погрузи, отнеси. Руки заняты, зато голова свободна. Неизвестно, что лучше.

Повод выпить у нас был смешной. Я снова вступил в комсомол. Как грузчик. Без вопросов. Скрыл, что исключили. Объясняться, точнее пугать, не хотел. Евреи же хитрые. И, суки, живучие.

Два раза в неделю мы ездили по всем парикмахерским города и забирали стоящие там цинковые баки с остриженными волосами и разными склянками. Волосы просто сваливали в кузов нашего грузовика, стараясь стоять там поаккуратнее, чтобы не подцепить вшей. А потом отвозили эту гору человеческого мусора за город, на свалку, где лопатой и сбрасывали.

– Ничего, – говорила мама. И плакала.

Свалка произвела на меня страшное впечатление другого, параллельного, но реального мира. Я не про запах. От иных, с парфюмом, тошнит больше.

Когда любая машина прикатывала туда, то в небо, резко и напуганно, поднимались стаи черного воронья, плавно перелетая на новое место под солнцем, а со всех сторон медленно, почти лениво, появлялись люди с опущенными плечами и металлическими крючьями в руках. У нас они выгребали стеклянные бутылочки. Но просматривали все. Не разговаривали и даже не смотрели в нашу сторону. Они были заняты делом.

– Это тебе не на лекциях сидеть и девок вумных щупать, – посмеивался Коля.

– Да ладно, – лениво отбивался я. – Какая разница? Вумные – глупые. Они не ценят свое счастье и торгуются…

В парикмахерских симпатичные девчонки делали нам бесплатную модную стрижку, поили чаем, совали флакончики одеколона в подарок, а одна, разговорившись о жизни, привезла из дома старую, военных лет, ухоженную печатную машинку.

– Пиши, мол. У нас все равно валяется от бабушки.

Машинку потом, когда я ушел в армию, из нашего дома при обыске забрали. Вместе с моими детскими стихами и набросками. Что-то там сличали и выискивали. Тоже работа.

– И меня вызывали, – как-то рассказала мама. – Я пошла в церковь, русскую, и поставила за тебя свечку…

– Ну что, комсомолец, – сказал тогда Коля, повеселев, как обычно, к вечеру. – Надо отметить.

И вытащил бутылек где-то прихваченного или подаренного спирта-денатурата. Синего, как наши глаза тех лет.

– Привыкай к настоящей жизни. Не бойся, не отравишься. Травят люди, а не денатурат.

– Люди травят… – повторил я. – Давай, лехаим!

– Это что?

– Это главный еврейский тост: «За жизнь!»

– Красиво. Все-таки вы умные, – восхитился Коля. – За жизнь! Это тебе не за Родину, за Сталина. Или там – за царя.

И вдруг затосковал…

Много позже я случайно узнал, что Коля, не дожив до пятидесяти, сгорел от водки. Есенины на Руси долго не живут.


ВКУС ЖИЗНИ


(МОНГОЛИЯ, 1975)


Самое главное – не дать ему расползтись и растаять. Лучше всего прижать языком к нёбу и медленно-медленно, что на самом деле трудно, размазывать его, вкушая. И потом быстро, чтоб никто не видел, не потому что отберут, а просто это нарушение порядка, отламывать в кармане новый кусочек. И сожалеть, что ломтик маленький. И еще важно не заснуть. Поскольку все это лучше делать во время киносеанса.

Через несколько минут после того, как гасили свет, мы скопом валились в пропасть тепла и полуторачасового счастья свободы. Хлеб, а точнее даже оставшийся ломтик, нельзя было брать со стола, но мы брали, кто успевал. Кого ловили, ночью засовывали в рот портянку. Из сапога. Глубоко и надолго. И потому я решился на это только однажды.

Коричневый пористый кусочек просто чудом остался с краю и оказался сильнее страха быть наказанным. На сорокаградусном морозе, даже в кармане, он был, как живой, но быстро замерзал и крошился. И я никогда больше не ел такого вкусного хлеба – как тот, монгольский. В столице этой страны Улан-Баторе, которой я так и не видел, увезенный затем в глубинку бесконечной промерзлой и безлюдной степи. Вместе с другими, такими же, чьих девчонок оставшиеся на гражданке, словно в издевку нам, за десять тысяч километров отсюда провожали, и уговаривали, и зажигали свечи, и накидывали плед, и подливали им, дурам, вино. И мы это чувствовали, подставляя свои замерзшие задницы под солярные костры с ломами, лопатами и кирками в руках. Вместо цветов и подарков. В полном и окоченелом безлюдье на триста километров в округе мы жались друг к другу, сбиваясь воедино. Но знали, что мы вернемся. Уже к другим и сами другие. Отдавшие долги непонятно кому, но понятно – за что.

За то, что мы есть.

И те, кто посылал нас туда, научили только одному – посылать их обратно. Всю жизнь. По крошкам. Как горько-сладкий, с неповторимым вкусом, согретый ломтик того монгольского хлеба, медленно-медленно вкушая…


ЧТО-ТО ТАМ ЕСТЬ?


(МОНГОЛИЯ, 1976)


Все-таки, может, что-то есть Там, свыше, не знаю, где. Я впервые подумал об этом, когда уже по дороге нам объявили, что второй год армейской службы будет в Саратове. Единственное место в России, где жили мои близкие. Хоть кто-то. Я не знаю, случайно или нет многое происходит в этой жизни. Раньше мне казалось, что все зависит от того, какие люди окажутся рядом. И все равно, похоже, есть какая-то сила, которая делает их появление или просто присутствие неслучайным.

Самое главное – это искать выход из ситуации. Не дергаться во все стороны, хотя иногда и можно, чтобы сбросить адреналин. Иначе порвет. Но искать. Пусть не сразу, а отдышавшись. Неприятность в любом случае должна быть повернута в лучшее. И к лучшему.

Или надо выключить эмоции и мысли, блокируя их, отпустить в себе, медитативно, все живое. И жить на самотек. Словно стоять в очереди к чиновнику. Час за часом, день за днем. Тупо, потому что иначе нельзя. Иначе не получишь того, что требует другой чиновник. А зачем еще они существуют?

Но я так не умел.

В Монголии, в том армейском декабре, сначала одурев от ужаса реальности, физических нагрузок, сбитых в кровь ног, полуголода и недосыпа, но оглядевшись, я узнал, что в этом же гарнизоне находится редакция военной многотиражки. И, выгадав время, пошел туда.

Как был и в чем есть. Хромой, тощий, но собранный, как тетива, настроенная на цель. А иначе жри, что дают, и живи, как говорят. И молчи, не вякая. Пока так и не сдохнешь. Под своим именем. Но сам – не свой.

Я почему-то хотел жить. А не просто отбывать двухгодичный срок. Никто же не толкал и не подучивал выбирать: идти против себя или на стенку. Против себя было труднее. Молодость для того и дана, чтобы познать, что такое свободный выбор. Платить-то еще нечем, кроме себя самого. А это много не стоит. Зато не стыдно, оглянувшись, и без обид к кому-то.

В редакции было тепло и знакомо, по запахам. Никто не «строил» и не кричал.

В свое время, после десятилетки, до экзаменов в университет, я подал документы и прошел предварительный конкурс на факультет журналистики Львовского военного училища. Накануне из-за этого сам пошел в больницу и уговорил удалить гланды и аденоиды, чтоб не мешали потом работать ангинами да соплями. Помню, заскочил домой и оставил записку: «Я в больнице. Вернусь через три-четыре дня». Прибежавшие туда напуганные родители успокоились.

– Ну ты даешь, – только и сказал отец.

Во Львове, красивом и казавшемся западным, абитуриентов разместили в общей казарме с двухъярусными кроватями. Даже романтично. Затем туда пришел какой-то дядька в форме. Он громко объяснял про распорядок и вдруг увидел меня, длинноволосого.

– В таком обезьяннем виде, – забабуинил он,- мы к экзаменам не допустим. Шагом марш постригаться. Потом покажешься.

Я молча повернулся, собрал еще толком не разобранные вещи и пошел на вокзал, обратно. Оно мне надо? До тогдашних шестнадцати лет от роду на меня никогда и никто не орал. И я понял, что военщина – это почетно, но для кого-то другого.

Здесь, в монгольской многотиражке, оказались, уже непривычно, обычные люди. Или, точнее, обычные, пока видишь их со стороны. Это как везде. Я объяснил, что закончил четыре курса факультета журналистики в Белоруссии. И могу, поскольку определили начальники, работать на железнодорожной трассе, шпалы таскать и рельсы. Раз Родине надо. Но ведь это все могут…

Коллеги напоили чаем с печеньем и впервые за последнее время заговорили по-человечески.

– Просто великолепно, – сказал тогда старший офицер, главный редактор. – С факультета журналистики солдаты к нам еще не попадали. Как это вас угораздило? Мы сделаем так. Вот лист с расположением букв. Это литеры. Нам нужен наборщик. Вытаскиваешь буквы и укладываешь их в слова, предложения, строчки. И так всю газетную полосу – для печати. А там и сам писать станешь.

Это был прорыв, и все остальное, вокруг и со мной, сразу показалось временным. Появилась цель. Я возвращался в казарму, оглядываясь по сторонам, чтобы не нарваться на старослужащего и подзатыльник, уже другим. Снова человеком.

На втором месяце службы сержанты успокоились, и стало гораздо легче. После строевых и прочих радостей армейской жизни я уже разворачивал лист и учил расположение букв. Мне и не мешали.

Во-первых, старослужащие тех лет уважали грамотных и старались обходить. А во-вторых, свою порцию «горячих» я получил только однажды и буквально в первый же армейский день. На всю оставшуюся службу.

Нас тогда, привезенных, в хрустящих новых гимнастерках, построили для первого знакомства. И сержанты, мордатые, как на подбор, представившись, пошли вдоль строя. Они тычком поправляли шероховатости и все время орали, убеждая нас, что теперь мы никто. И звать нас- никак. И людьми мы станем только через год, когда уйдут домой два старших призыва. А пока, на полгода, мы, чтобы понять взрослую жизнь, должны подчиняться, мыть, убирать, работать и ублажать все прихоти старослужащих. Знать свое место и даже не заходить в умывальник, если там есть старшие по призыву.

Рядом со мной тогда, по росту, оказался худощавый узбек, мальчишка, да еще плохо понимающий по-русски. Он почти дрожал, вытягиваясь и стараясь. Сержант дернул его за бляху со звездой: мол, плохо подтянут.

– Рано тебе еще так носить. А надо вот как.

Он померил ремень по голове узбека, от затылка под подбородок, затянул его в узкую петлю и приказал надеть. Тот, бедный, втянулся, как мог, и еле-еле застегнул пряжку, едва дыша.

– Шевелись, – гаркнул сержант.

И дал парню под дых. Он согнулся.

– Что ты делаешь? – вдруг вырвалось у меня. – Оставь его…

Дурачок, что взять.

Сержант сначала онемел, покраснев до синевы, но вздохнул и с криком заставил перестегнуть пуговицы ближе к горлу. А уже ночью, после полуночи, началось. С меня резко сорвали одеяло, рывком за отворот рубашки вытащили, босого, сонного и напуганного, в полутемный умывальник, а там сунули тазик, мыло и зубную щетку.

– Будешь мыть полы в казарме зубной щеткой до утра. Раз умный очень. Считай, что легко отделался.

Так, на коленях, дощечка к дощечке, метр за метром, под присмотром дневального, прошла моя первая армейская ночь.

– Вот видишь, – говорил я себе, натирая половицы зубной щеткой, смоченной водой, – как надо Родину любить, мать твою…

Уже под утро меня вытащили на разговор в тот же умывальник: мол, кто ты да что. И почему заступился за узбека. Жить не хочешь?

С тех пор меня пальцем никто не тронул.

Повезло. А потом еще больше.

В декабре, зимой, что бывает редко, у нас разразилась эпидемия дизентерии. Сначала по-одному, а затем пачками молодые солдаты оккупировали все туалеты. Армия давала нам прочиститься от души. На второй неделе дошла очередь и до меня.

В госпитале, забитом кроватями вплоть до коридора, я наконец оказался в тепле и отоспался. Промучился пару дней, принял несколько раз какие-то таблетки и начал возвращаться к жизни. Иногда всех гоняли на процедуру, которую называли «телевизор». Это как в гражданской жизни. Только откровенно, без лицемерия. Нас ставили, согнувшись, словно в храме, коленями на стол и засовывали сзади какую-то трубку, вглядываясь в нее. Как воин с плаката о бдительности.

Это и был «телевизор». Прямо как настоящий, сегодняшний. Только тогда заглядывали в нас, а сегодня мы. Но все туда же.

Мы поначалу почти не ели, курили вдоволь, поскольку получали по 18 пачек шестикопеечных сигарет в месяц на рыло, играли в карты, травили анекдоты и спали. Через несколько дней утром я неожиданно ощутил крепкий стояк и сообразил, что вообще как-то забыл об этом. Если мысль шевельнулась в штанах, значит возвращаешься к жизни. Стало легче дышать.

Свой первый армейский Новый год я там, в медсанчасти, и встретил. С первой увиденной желтой вошью у внутреннего шва подштанников и с какой-то жидкостью в руках, сваренной из зубной пасты. Типа слабого самогона.

– С новым счастьем! – чокались мы, не морщась.

Но счастье не ходит строем.

В газету, на которую я рассчитывал, в последний момент так и не взяли.

Как объяснил, пряча глаза офицер-коллега, брать меня запретили особисты.

– Мы тебя потом вызовем… – соврал он на прощание, с облегчением открывая дверь на выход. Так мы с ним и вышли в разные стороны.

И вскоре автобус повез меня с ребятами в монгольскую пургу, куда-то далеко-далеко в ночь. Даже уже не на край, а за край света.

Где-то там, без географических опознавалок, в глухой, как власть, степи ровным прямоугольником стояли бараки. Чуть в стороне – домики для офицеров. Ни проволоки, ни забора, ни вышек, ни даже часовых. Кому мы здесь нужны?

Меня определили в путейскую роту. Рабочую. Это для тех, кого везли час-два куда-то дальше в степь, где тянулась ветка строящейся железной дороги. Мы ее и строили. На века светлого будущего тех, кто остался дома, чтобы любить девушек и Родину. А долги за все их хорошее достались нам, лишенцам.

Встав по несколько человек в ряд и засунув лом под рельсу, мы дружно и морозно рихтовали ее, родимую, под команду сержанта.

– Чайник… – кричал он.

– Медный, – орали мы, дергая лом.

– Чай… Горячий… Девки… Любят… Х… Стоячий…

Так мы занимались «сексом» до вечера. Перекур – и по новой.

Темнело рано, знобила поземка и солярные костры грели наши задницы, а мысль о возвращении в теплую казарму – душу.

Сжавшись от мороза в кузове грузовика, я думал: «Неужели где-то есть жизнь и можно ходить по городу, укладывать конспекты, читать, смотреть телевизор, радио, встречаться и провожать кого-то. Она была нереальной, та жизнь. Или то, что я сейчас здесь, и нет выхода – нереально?».

На новом месте после отбоя каждую ночь нас поднимали с кроватей, строили раздетых, и кто-то, встав на табуретку, кукарекал и кричал, что до дембеля «дедушкам» осталось столько-то дней. А потом весь строй выборочно лупили в живот или давали «чилим» в лоб, оттопырив большой палец, как катапульту. С оттяжкой, до звезд из глаз. Временами просто укладывали в постель, а потом, пробегая вдоль коек, давали разочек ремнем, через одеяло. Старались по ногам. На теле могли остаться синяки или сильный ушиб с последствиями. А это никому не нужно. Явных следов от ударов, как и от унижений, оставаться не должно. Непорядок это.

Но меня почему-то опять не трогали. Обходили. Это тебе не университет. В армии инквизиций нет.

Мы вставали в шесть утра, умывались, строем шли на завтрак, поспешно брали хлеб и накладывали порцию из общего котла, из остатков, только после того, как себе наберут старослужащие, потом садились на машины и ехали на трассу. В темноте.

В темноте, к вечеру, и возвращались.

Через месяц, как и в учебке, я снова понял, что надо бороться. Или пустить по течению, вкалывая и тупо считая дни. Все два года. Мол, ничего поделать нельзя.

Но я же сказал, что этого не умел.

Пару раз в неделю мы выезжали на работу позже, потому как проводились политические занятия и молодой, к слову, толковый лейтенант, читал нам басни о международном положении и агрессивной сущности капитализма. Замполит роты был незлобивый веселый парень и немногим старше нас. А со мной вообще почти ровесник. Однажды он спросил, могу ли я написать реферат: ему надо было вступать в Коммунистическую партию.

– Почему нет? – обрадовался я.

И на несколько дней остался в роте, обложившись журналами под названием «Коммунист Вооруженных Сил» с дубовыми текстами теоретических выкладок о воспитании советского воина-патриота. После трассы здесь мне было спокойно. Но все хорошее быстро заканчивается, если его не попытаться продолжить. И тогда я решил рискнуть. В конце концов рельсы меня ждут всегда, никуда не денутся. На то и исключали. Но это было бы слишком просто и радостно для тех, оставшихся. Но не для оставленных. А значит, и не для меня.

И я пошел прямиком к заместителю по политической части батальона, то есть к главному по идеологии.

– Товарищ подполковник, – сказал я ему, подтянув ремень выше пупка. Как положено, по-идиотски, вновь присягавшему. – Все-таки у меня позади четыре курса университета, и, возможно, какие-то знания и умения можно использовать не только на трассе.

– А что вы можете? – заинтересовался он сочувственно.

Офицеры в части, как это и оказалось потом, были совершенно нормальными людьми. Только в форме. Я так и не понял до сих пор, почему именно такие оказались столь далеко, в монгольской глуши. А может быть, эта отдаленность и объединяла нас всех. Не знаю.

– Могу подготовить лекцию или доклад на любую тему о международном положении. И даже о почти любой стране мира, от географии до политики.

– Вы хотите сказать, что знаете о любом государстве?

– В большей или меньшей степени, о любом. От истории до его главного города.

– Интересно, – сказал подполковник и, повернувшись к большой политической карте мира у него за спиной, вдруг спросил:

– Столица Руанды?

– Кигали, – выпалил я.

– Бурунди?

– Бужумбура…

– Покажите, где?

Я подошел и ткнул пальцем.

Чудак, почти все столицы мира я знал еще в 12 лет. А любимым занятием было листать и изучать подробный отцовский атлас. Разрисованный вдоль дорог карандашом: от города – к городу и от страны – к стране. На велосипеде. Такая вот была детская мечта. Она, к слову, сбылась. Словно рисовал будущие маршруты заранее.

– Да у вас энциклопедические знания, – уже с интересом взглянул тогда подполковник. – Идите, мы подумаем.

Через день началась моя новая армейская жизнь. К штабу меня, конечно, не подпустили. Понятно, почему. Там нужны благонадежные. Здесь я не проходил. На кухню – тоже. На кухне заправляли ребята из Армении. В армии, как на гражданке, лучшая солдатская работа – писарь и хлеборез.

В Монголии, где не было ничего, самым главным человеком после командира батальона признавался только… библиотекарь.

Офицеры с тоски выписывали, наверное, все основные журналы и газеты Советского Союза. Они читали все. И все знали. Лейтенанты и капитаны строительных железнодорожных войск здесь, в Монголии, были на порядок грамотней и образованней более благополучных и удачливых «материковых» коллег. Я это потом сравнил.

Но главным было не это. Во всей степи и однообразной, как солдатские мысли, безинформационной жизни библиотекарь дважды в неделю брал карабин с патронами, садился в грузовик с водителем и ехал полтора-два часа к определенному месту, куда подъезжала другая машина и передавала два мешка с прессой. И еще с письмами. Из дома. От родных, друзей и любимых. Это было важнее, чем пайка.

Два раза в неделю вся часть ожидала письма. Единственное, что нас связывало с волей и будущей свободой. Что давало силы и иллюзию смысла жить.

Поездка библиотекаря занимала четыре-пять часов, но обед ему оставляли или приносили прямо в комнату, заставленную книгами. И там же, перед входом, уже стояли посланные отовсюду нетерпеливые посыльные. По распорядку почту и письма, рассортированные без посторонних, надо было выдавать к семи часам вечера. Но если ты дружишь с библиотекарем, то можешь узнать свою судьбу на ближайшие три дня, до следующей партии, уже через час после его возвращения.

– Три месяца, пока не уйдет домой нынешний библиотекарь, будешь при клубе помогать организовывать концерты музыкального взвода. Фильм один раз в неделю да их песни – все, что у нас есть, кроме работы. Надо и развлекаться. Нечего тебе делать на трассе.

Эти «монгольские» стройбатовские, по сути, офицеры, как я потом убедился, были гораздо тоньше и человечнее, чем раздувающая щеки чиновничья шушера, которая царила тогда в том же белорусском университете. И вокруг, по периметру их блядской жизни.

Этот мир перевернут с ног на голову, и хорошие люди, как правило, не всплывают. Всплывает остальное.

Так я стал «литавристом». На утреннем построении, после завтрака, перед работой, вся часть проходила парадным строем перед комбатом под духовой оркестр, который потом, как положено, замыкал шествие. Я шел в этом оркестре, путаясь в непривычной шинели, и бил в литавры: вытянув руки и думая: «Господи, а ведь мои однокурсники уже начали ходить в свои редакции. С выпивкой, бабами и любимой работой. А я…».

Утреннее построение почему-то было для меня минутой такого малодушия. Но затем разгорался день.

Литавры били в ритм шага, ребята грузились на машины, а мы, музыканты, бежали в клуб сочинять свои песни и играть их – к концерту. Самой библиотекой, как оказалось, никто не управлял – все ждали только писем, и я занялся инвентаризацией, с удовольствием записывая все книги и раскладывая их по темам и алфавиту.

Из двух безопасных лезвий для бритья, привязанных к дощечке обычной ниткой, ребята сделали мне кипятильник. В местном магазинчике, поскольку это Монголия, можно было купить дефицитный в СССР растворимый кофе, и под настольную лампу и гитару мы, разжевав, сплевывали день за днем. Живущие, на самом деле, каждый в своем родном городе и мире.

Что еще надо человеку, чтобы отдать долг? Но не концы…


ЗАЕЗЖЕННАЯ ПЛАСТИНКА


(МОНГОЛИЯ, 1976)


«Архи», монгольская водка, годилась только для наших молодых солдатских желудков. Но ее было на редкость достаточно. Цирики, в своей зеленой форме с четкими, как офицерские, погонами, стриженые и очень похожие друг на друга, принимали нас после концерта у себя в коптерке.

– «Самбайну, кампан»… – «Здравствуй, товарищ…».

Вечер советско-монгольской военной дружбы где-то в глуши бескрайней степи плавно перетекал в братание.

– Ребята, – просил я, – чаю дайте, сушит…

– Подожди, – говорили цирики, – наш фирменный подгоним.- А вы откуда?

Они цокали языком и с уважением повторяли за нами:

– Из Минска? Из Ташкента? Из Баку? Из Львова? Большая у вас страна.

Чай оказался белым. Из топленого бараньего жира. От чистого сердца.

– Спасибо, здорово.

Я выскочил на мороз и согнулся за углом деревянного домика. Никогда не забуду этот привкус братской кухни.

На крыльцо вышел их старший:

– Эй, земеля, – закричал он по-русски. – Иди, мы тебе сюрприз приготовили.

– Уже сыт, – окончательно напугался я.

Но вернулся. Идти-то все равно некуда.

А цирики уже ставили на проигрыватель пластинку. Они бережно дули на нее, хихикали и говорили, что это их самая любимая музыка. Ребята плеснули в алюминиевые кружки еще «архи», и вдруг громко, поскольку проигрыватель подключили к колонкам, прямо на нас рванули «Песняры» – «Касiў Ясь канюшыну…».

– Видишь, это твои, – толкали в бок монголы. – Твои лучшие.

И метель, мартовская, тридцатиградусная, крутила свою волынку на промерзлой дороге в двух часах езды до наших бараков. И ребята, захмелевшие от водки, вместе с монгольскими солдатами подпевали по-белорусски. Завывая от тоски по своему Ташкенту, Баку, Львову.

Нам было за что пить. Хотя мы и знали, что настоящие патриоты остались дома, в тепле, рядом с нашими девчонками и брошенными за тысячи километров матерями.

Так они нас учили Родину любить – издалека. И дружбе народов – на выживание.

– Берите, – цирики подкладывали в наши миски лучшие куски мяса и показывали свои фотографии из дома.- Баранину надо есть горячей. Баранина – как песня.

«А дзяўчына жыта жала…».


КОСЯЧОК


(МОНГОЛИЯ, 1976)


– Зря ты это, – повторил замполит и затянулся. То же самое мне сказал комбат, когда я отнес накануне рапорт.- Тебе что, у меня плохо? Половину отслужил. Пережди еще год спокойно и вернешься домой…

Но я настаивал. Ребята в штабе шепнули, что группу наших солдат, человек пятнадцать, должны отправлять куда-то обратно в Союз. Вот я и попросил включить меня в эту партию.

– Да мы отбираем самых ненужных, – сказал комбат. – Их в тюрьму надо, куда тебе с ними… Пойдете общим списком в Забайкалье или Сибирь. Стоит ли начинать службу заново? Подумай.

И сам комбат, и офицеры были у нас приличные. Не кричали, не унижали ребят, с палкой по утрам по казарме не бегали, как это потом было в России. Общая оторванность от большого мира заставляет людей быть и внимательнее, и осторожнее друг к другу.

– Я хочу ближе к дому.

В тот же вечер ко мне прибежали трое ребят.

– Это правда, что ты в списке? Слава Богу, а мы думали, вроде дисциплинарного батальона. В Монголии такого нет.

Мы запустили второй косячок по кругу, травили анекдоты, трепались о девчонках, которых не видели уже год, вообще никаких. Только в кино два раза в неделю. Телевизоров и радио у нас не было. Не было ничего. Кроме богатой, правда, прессы и желания пережить все это, чтобы вернуться.

– Красиво все-таки здесь, – сказал замполит, показав на громадное красное солнце, словно списанное с картин Рериха. Кто-то засмеялся, отрывисто и заразительно. Поймал «хи-хи».

– Хватит, не пережмите…- спохватился замполит.

Я прикрыл глаза и видел заходящее солнце, разложенное на ресницах по всем цветам насыщенной дрожащей радуги. И ножки, точеные женские ножки, все выше – и к небу, до округлого бедра облака. Ночью, прорываясь, кто-то рядом будет дрочить под одеялом, а «деды», старослужащие, по настроению, начнут поднимать роту и бить всех подряд, воя от тоски и бессилия. Меня, правда, обходили. Грамотных тогда уважали. Время невежд, на самом деле, придет намного позже.

А завтра нас посадят в грузовик, и начнется очередная иная жизнь. Хуже, чем эта. Но на тысячу или две километров ближе к дому. И с забором вокруг. А значит, будет куда стремиться. Свободы без ограды не чувствуешь. Так, степь да степь. В никуда. Как и люди.

О, если я забуду тебя, Монголия…


ФОТОГРАФИЯ


(МОНГОЛИЯ, 1976)


Два зеленых плацкартных железнодорожных вагона вместе с нами завезли в ноябре куда-то в глушь куцей беспородной тайги и оставили на рельсах. Я и сейчас не знаю, где мы были – в Забайкалье или в Якутии. Но мы были.

Мороз стоял адовый. Даже в ватных штанах поверх формы и в бушлатах работать получалось не более пятнадцати минут. Посменно. Родине нужен был наш бесплатный и бесполезный труд.

И мы долбили ломами мерзлую землю, отбивая при ударе только маленькие кусочки, отрезанные от целого, словно ломтики, глинозема. Похожие на нас.

Дело, понятно, не шло. Но никто нам и не мешал. Скорее всего, начальство просто пережидало, решая, куда отправить дальше. В одном вагоне все ребята были после Монголии. В соседнем – забайкальские.

Старший офицер приезжал откуда-то утром, торчал в вагончике и к вечеру убывал восвояси. Продукты и горячее привозили в бачках, а завтрак и ужин мы готовили сами. Свою ложку, главное личное имущество, каждый держал в голенище сапога. Казенных ложек в этом мире всегда меньше, чем ртов.

Но никто извне к нам и не лез. Некому. Где-то гнила, распускаясь, своя жизнь. А нам здесь было все равно. Мы считали дни до далекого дембеля. Какая разница, где отсчитывать время из одной клетки в другую, попросторней?

Все равно и в Монголии не было ни девчонок, ни домов, ни штатских, ни телевизора, ни радио. Там степь, работа и тоска за окном. Здесь тоска, работа и просторы с пролесками. Солдатчина…

По соседней действующей ветке проходили товарные поезда. Иногда они останавливались рядом. В них болтались цистерны с дешевым вином. Дежурный обязан был следить за этим. И порой ночью мы подскакивали от истошного крика:

– Рота, подъем!

Молодые, в хрустящих от холода гимнастерках, схватив рукавицы, чтоб не приклеиться на морозе, забирались на цистерны, ломиком вскрывали их и черпали вонючую кровавую жидкость ведром. Потом еще одним. Третьего, свободного, не было. И тогда из грязного выбрасывались лопаты, инструмент, и в ход шли слегка ополоснутые тем же народным пойлом рабочие ведра. Надо было успеть, пока поезд неожиданно не тронется дальше.

Потом алюминиевыми кружками мы пили прямо из ведра азербайджанский «Агдам» или иную гадость под разговоры ни о чем. Чаще – о том, что было и будет, когда мы вернемся.

Наутро те, кто из последнего призыва, помоложе, отмывали вагон, а приехавший офицер несильно орал, выгоняя нас на мороз, на работу, проветриться.

А что делать? Армия – это распорядок.

Однажды после такой ночи я не смог найти в кармане фотографию своей девушки, будущей жены. Выронил или вытащили. Она была снята крупным планом, а позади, с древком флага в руках, размыто маячил и я.

На последней перед отчислением из университета первомайской демонстрации к нам подошел какой-то активист, белесый и бесцветный, как лозунг, и грубо ткнул мне в руки знамя.

– Неси, таким положено.

В принципе, я тогда и сам бы взял. Но только вместе с наганом.

А фотография, самое ценное, что у меня оставалось, пропала. Мы с ребятами обыскали оба вагончика и ничего не нашли. Понятно, что исчезнуть здесь она не могла, некуда деваться.

И тогда «монголы» построили всех в проходе и приказали вывернуть карманы.

Фотография нашлась в… военном билете одного из «забайкальцев». Парню дали пару раз по морде в целях воспитания, чтоб не «крысятничал». Но я никак не мог понять, зачем ему красть и носить фотографию совсем чужой девушки. Что она ему?

– Чудак, – удивился размеренный Арно из Таллина, который шутил, что идет по следам своего деда, погибшего после войны в Сибири. – А еще в институте учился. Спроси у Гочи, он знает.

– Как тебе сказать?- начал Гоча из Грузии, посмеиваясь и приглашая поближе других ребят. – Нужна ему твоя девушка.

– Но зачем? Какой смысл?

– Простой, – пояснил Гоча, и парни вокруг хихикнули. – Неужели не понимаешь? Дрочить ему надо. На здоровье.

– А моя девушка здесь при чем?

– Глядя на фотку, приятней. Смотрит на нее и «качает». Тебя в институте этому не учили?

– Учили чему надо и сейчас учат, – буркнул я, вспыхнув.

И тоже засмеялся. В конце концов, только у меня через год службы оставались письма издалека, начинавшиеся со слова «любимый».

Смех покатился по вагону, тыкаясь светом в черные, как беспросветная власть, окна. Но мы тогда думали, что так и надо.

Фотка пошла по рукам. Как девчонки, которые нас не дождались.

Гоча, по случаю праздника обретения, вытащил заначенную резиновую грелку с домашней чачей, а Орест, из глубинки Карпат, сам вызвался организовать жареную картошку. Он уже немного говорил по-русски. Но в самом начале, еще в Монголии, ему доставалось из-за этого больше всех. Поначалу он стоял тогда, отмахиваясь, как загнанный бычок под тычками, со всех сторон и почти выл от бессилия, низко и протяжно:

– Мос-ка-ли…

Те «деды» ушли на дембель, а для нас он был свой.

И нам было весело – от молодости, скуки, повышенного давления стреляющей до подбородка спермы и похмельной тошноты в глотках одновременно.

До дембеля оставался еще целый год.

Один человек мне сказал, что армия – это священный долг.

– Аминь, – ответил я и подумал: «Родиться, раздать долги и умереть. А жить когда?».


БУЖУМБУРА


(РОССИЯ, 1977)


Интересно, есть все-таки у человека ангел-хранитель? Или это просто так, Бужумбура? Столица Бурунди.

За три месяца до демобилизации я хорошо устроился в жизни. Мне носили обеды в постель, книги, меняли чистое белье, ласковая медсестричка баловала регулярными ночными дежурствами. Ко мне вернулась устойчивая, как утреннее солдатское пробуждение, вера в лучшее. Словно кто-то оберегал, давая отдохнуть и выспаться. Никто от меня ничего не хотел, а я тем более, считая оставшиеся до свободы дни.

В тот августовский вечер мы закончили работы на трассе, закинули в машину лопаты и ломы, а затем, не оглядываясь на уже ровные отрихтованные рельсы, залезли в кузов. Ничего нового, еще один сгоревший в бессмысленности день, украденный из нашей жизни. Подчинение, переходящее в пофигизм, как форма защиты и инстинкт самосохранения, устремленный в завтра.

Мы, озверевшие к ужину, сняли гимнастерки и вскоре уже подставляли кто спину, кто лицо, кто плечо несущемуся навстречу ветру. Теплому, как тела нарисованных воображением девчонок. Недосягаемых и потому еще более близких. Говорить было невозможно, да и не хотелось. Каждый, независимо от призыва, глядя на пролетающие мимо строения и деревни, думал о доме или ни о чем – пусто. Свою школу йоги мы уже прошли, на то она и армия, а о Родине за нас думали другие.

Дорога, в отличие от солдата, была свободна, и наш грузовик, как наполненное лукошко, гнал на пределе своих возможностей, опаздывая к ужину. Позже оказалось, что кузов обязан закрываться от посторонних глаз брезентом. Так положено по технике безопасности и правилам их уставов, написанных специально для таких идиотов, как мы. Но машина была открыта, и это нас спасло.

В какой-то момент, секунду, но я ее хорошо помню, горизонт почему-то вильнул в сторону, потом – в другую. Один борт приподнялся, наклонился, заставив нас ухватиться покрепче. Но в следующее мгновение мы уже летели куда-то, каждый своей дорогой, быстро и легко, как брызги под тяжелой ладонью. «Вспышка слева, вспышка справа…».

Нас выбросило, проволокло метров на двести, рассыпав вдоль кювета; благо, там не было ни столбов, ни деревьев. Сама машина, перевернувшись два раза, лежала колесами вверх. Водитель и сопровождающий лейтенантик отделались легкими царапинами. Двое из нас были в тяжелом состоянии, повредив, как оказалось, позвоночник и шею, остальные – кто как.

Когда я вернулся на землю – оттого, что кто-то начал меня поднимать, задев руку, – вокруг уже было много машин и людей. Интересно же. Одни из ребят еще лежали, другие сидели, раскачиваясь и ничего не видя.

– Можешь встать? – спросил, испуганно глядя на меня, какой-то дядька.

– Попробую…

Голова кружилась и подташнивало. Тело и лицо горели, ободранные. Но живой и даже целый.

– Ангел-хранитель у тебя есть, – сказал веселый доктор в военном госпитале после осмотра и рентгенов. – Через месяц встанешь.

– А Он? – спросил я, еще обалдевший.

– Кто Он? – прикинулся шлангом доктор.

– Мой генерал, – я опустил глаза. – Стоять будет? Мне на дембель через пару месяцев…

– В палату для тяжелобольных, – хмыкнул доктор.- И успокоительное…

Двое суток я не мог сомкнуть глаз и повернуться. Но еду приносили прямо в постель, между капельницами, и мне это понравилось. Через неделю ребята написали за меня, сам не мог, письмо родственникам, единственным, бывает же такое, живущим в этом замечательном городе Саратове, куда меня приперли из Монголии и забайкальской тайги. Тетка, охая, обходила вокруг и боялась притронуться. Она была очень добрая и всю жизнь проработала в одном месте – нянечкой в детском саду. Потому и жила небогато, в частном доме из одной комнаты. Сестра-кузина привезла «Бравого солдата Швейка», заказанного в записке. На одной руке у нее не было трех пальцев. В пятнадцать лет, на школьных каникулах, она пошла на хлебобулочный завод подработать, чтобы помочь матери. Рука попала в механизм. Потом она вышла замуж за азербайджанского парня из Нахичевани, родила. Жили вроде неплохо.

Тетя уже умерла, а сестра в начале века покончила с собой. Не выдержала блядства новой российской жизни, или просто блядства, не знаю. Это на Руси святое, вне времени. А ангелы-хранители бывают не у всех и не навсегда. Наверное, они тоже от себя не зависят.

Но тогда, окрыленный, еще через неделю я пошел ночью на охоту – к дежурной медсестре, и под утро уговорил ее, сердобольную, уединиться в служебной комнате, у стенки, на десять минут. Мне хватило трех, скороспелых. Так ничего и не поняв, я затем свинтил на дрожащих коленках в палату и свалился, заснув. Позже все утряслось и даже уложилось в график – через две ночи – на третью. Мой ангел хранил нас от посторонних языкатых глаз.

У меня прорвался аппетит, и вдруг очень захотелось яичницы. Впервые за два года появилось уже забытое «хочу». Я явно поправлялся к жизни. Медсестра, почти родная, вынесла откуда-то мою же форменку, украшенную аппликацией подсохших кровавых брызг, и сапоги. Палату для тяжелобольных почти не осматривали, вещи можно было спрятать под одеялом, и наутро я вышел во двор госпиталя. В самоволку. А что, ждать милостей от природы? Она и осеняла.

У каменного, но невысокого забора переоделся и попросил каких-то больных на прогулке, тихих до умопомрачения, помочь залезть на стену. Рука была еще перевязана и плохо двигалась. Ребята подсадили меня, оглядываясь по сторонам, чтобы нас не застукали, а я оказался наверху, полулежа, потому что слезть сам тоже не мог. И стал окликать, возвышенный:

– Люди!

Двое прохожих, глянув на повязки и густо поцарапанное лицо, шарахнулись в сторону, бегом. Третий, с крепкими нервами, все понял и снял меня с забора. Затем трамвай – и тетушка уже жарила яичницу из четырех яиц и наливала в стакан настоящие деревенские сливки. Я ел, соскучившись, и чувствовал повсюду высшую силу: внизу, у себя, и наверху, над собой. Так становятся верующими. Но они вряд ли служили в армии.

Обратно на забор меня подсаживали всем домом. Вместе с ангелом-хранителем, который потом много лет не оставлял меня затерянным.

Все в госпитале было здорово, хотя и не на свежем воздухе при рельсах и с лопатой в руках. Сентябрь уже навевал скорую песню дембеля – апофеоз исполненного солдатского долга в самом прямом, то есть извращенном виде.

Но однажды я вышел в коридор покурить после завтрака, обновленный солнцем и еще одним уходящим днем. Спокойный и расслабленный. Неожиданно мимо пробежали несколько врачей, галопом, вслед за каким-то дядькой, тоже в белом халате, без знаков различия. Врачи нередко еще более больны, чем те, кого они лечат. Только прячут это, камуфлируя. Дядька в белом резко остановился, почти проскочив, и спросил меня строго:

– Воин, вы почему здесь курите? Здесь нельзя.

– Да вот, – показываю ему, тормозу, – урна стоит. Как вы думаете, для чего?

– Сказано, нельзя здесь курить, – он почему-то даже покраснел от своей наглости. Не живется же некоторым спокойно…

– А вы что, – я опустил сигатету, послушный, – пожарник?

Он зачем-то выпучил глаза и орал минут пять, буйный. И вдобавок оказался начальником госпиталя, чуть ли не генералом. Странные люди иногда встречаются. Больные, но за здорово живешь. Они думают, что их бирюльки на лбу написаны.

Наутро меня срочно собрали, выписали и направили обратно в часть. Думали, что наказали, избавив от себя. Какая разница, где отбывать последние армейские месяцы? В части даже интересней. Особенно отоспавшись вволю и уже поверив в своего ангела-хранителя, который – и за отца, и сына, и святого духа. А не просто так, Бужумбура. Столица Бурунди…


ЗАСЛОНКА


(БЕЛАРУСЬ, 1978)


Проснулся ночью. Заворочался.

Жена спрашивает:

– Что случилось?

– Не знаю. Почему-то захотелось назвать тебя Каролиной…

К нашей свадьбе я готовился серьезно. Нарубил кое-как, с непривычки, дров. Съездил и купил маленький красный газовый баллон – надо было на чем-то кипятить чай и готовить прочую еду. В съемном частном доме зияла пустотой только одна комната и русская печь.

После армии на работу нигде не брали, даже внештатным журналистом. Армия – это же мой долг. Личный. Перед теми, кто оставался дома. А для них главное – это служение. Нам, в бушлатах, не понять.

– Знаешь, – сказал мне бывший однокурсник, попавший на республиканское радио, пока я в Монголии защищал его Родину. – Ты в «черном списке». Так что не советую и пытаться, бесполезно пробовать. Нигде не возьмут.

Мы говорили на лестнице, куда он меня вывел, и все время оглядывался, чтобы нас не увидели вместе.

Врал наверное.

В тот день утром мы взяли билет на двухсерийный фильм, но перед сеансом пошли в загс. Я поймал на улице пару свидетелей, и они с любопытством и симпатией отработали свое.

Когда в паспорте поставили большой штамп о браке, мне страшно захотелось выйти по-маленькому, но было уже поздно.

Мы купили бутылку красного вина и в однокомнатной квартире у друзей устроили праздничные посиделки. Ребята, разбросанные сегодня по всему миру, по договоренности, несли еду, а не подарки. А потом мы приехали в тот самый дом с одной лампочкой, старым диваном-кроватью, одинокой табуреткой и печкой.

Я заварил чаю и забросил дрова. Огонь заиграл, как в камине, но тут сказка прервалась, и пошел дым. Мы решили, что это пожар, но быстро догадались – надо было просто открыть наверху заслонку.

Дым развеялся. Так оно и происходило потом: надо всегда вовремя открывать заслонку. В голове.

Впереди была целая жизнь. Оно всегда так, пока мы живы…


ЧИЖИК-ПЫЖИК


(ЗАПОЛЯРЬЕ, 1978)


Рано утром «борт» забрал нас к Ледовитому океану. С оператором мы должны были снять, как живут оленеводы. В смысле, хорошо и радостно. Но трудно. Короче, как все в России. И во веки веков.

– Аминь, – сказал оператор и протянул ноги, когда летчики спросили, есть ли у нас с собой лишняя бутылка водки.

Два чума, одиноких, как сожители, оказались где-то в нескольких часах полета от города.

– Заберем к вечеру, если погода продержится, – обнадежил в спину летчик, и мы выскочили на поземистый снег вместе с сопровождающим, старшим по оленям в округе.

– Повезло с погодой, – сказал он, прижимая сумку со своим пойлом. – Не замерзнем.

Голубоглазые лайки побрехали для приличия и успокоились.

Из чума вышла грязная малорослая женщина, вся в соплях, но в бусах и в малице, балахоне из оленьих шкур. На руках у нее болтался трехлетний малыш, так и не писнувший потом ни слова.

– Как партизан, – сказал я. – Но она не поняла, о чем.

За хозяйкой из-под шкур выступил такой же, но почище… милиционер. Без погон. Зато в галифе и в сапогах. Судя по запаху изо рта, мороз его уже не брал.

– Коля, – сказал он и взял меня за душу.

– А нормальная национальная одежда у вас есть? – я чувствовал себя разочарованным, поскольку оператор уже приладился снимать «вживую». Типа, встреча старых друзей в снежной пустыне, далеких от цивилизации ойкумен.

– Это же специальное парадное, для гостей, – почти обиделся Коля. – Костюм нашел на рынке, когда однажды был в Воркуте.Торговался долго. Разве плохо?

Он одернул свой серый китель, и пуговицы звякнули на морозе, словно медали за заслуги в голове похоронной процессии наконец-то сбывшихся надежд на светлое будущее идущих вослед поколений.

– Очень здорово, но ведь в этой красоте вы на оленях не прокатитесь. А нам надо…

Слово «надо» в те времена было магическим и бескомпромиссным.

– Но сначала попьем чаю, – примирительно пригласил Коля и вздохнул: мол, что говорить с городскими?

За стенкой неспешно подвывала поземка. На душе было тесно.

«Клаустрофобия», – подумал я, глянув через выход на белесый до горизонта простор.

Два чума посреди бесконечной и безликой тундры стояли около стада оленей, как когда-то охранники при заключенных, которые недалеко отсюда строили железную дорогу вдоль Северного Ледовитого океана.

Дорога из никуда – в никуда.

Она так и осталась – разрушенная, заметенная, построенная по приказу Сталина. Буквально на костях тысяч и тысяч людей. Безымянных, словно ржавые рельсы. Никому не нужных, как брошенные здесь же, на куцый ягель, шпалы. И забытых подчистую теми, кто остался где-то далеко, дома, и кому «жить-то надо» там – в России, Украине, Беларуси, Балтии…

Нет их – и нет. Как и не было.

– Водки возьми, – сказали соседи. – В тундру запрещено возить, но это лучший подарок. А вас осматривать не будут…

Мои соседи по общежитию, шахтеры, в большинстве своем были после лагерей, из болотистых лесоповалов республики Коми, что где-то на юге. На «материке». Так называлась вся территория страны ниже Заполярья.

Здесь же к нам, молодой паре из Минска, относились с заботой и почти трепетно.

– Ты что, собираешься лететь в ботинках? Другого нет? Так возьми у нас валенки, иначе отморозишь причиндалы.

Шахтеры были хорошие. Только лупили друг друга в аванс, получку и по выходным. Пускали кровянку долго и шумно. В паузу я стучался к ним в комнаты.

– Ребята, побойтесь Бога…

– Напугал шлюху членом.

Но затихали. И если начинали снова, то потише. На Севере не любят шума. И без него в голове неспокойно.

Мы тихонечко сели у маленького столика-табуретки прямо на оленьи шкуры, уложенные на картон. Снизу круто тянуло морозом. Но в те времена рекламы не было, и наше поколение не знало о простатите. Мы просто увлекались работой и тем, что позже назвали сексом. А в промежутках думали о Родине, и потому холода и трудностей не боялись.

Боялись быть никем, то есть как все. Как все и были.

Короче, яйца холода не боятся. В воздухе пахло разреженным воздухом и прелой сыростью. Небольшая печка-буржуйка черной трубой тянулась в небо. Хозяйка быстро принесла солдатский чайник с засыпанной в кипяток заваркой, вытащила из-под шкур, из натурального холодильника, замерзший жирный хариус и поставила чашки.

Она хихикала, глядя на меня и вытирая сопли. А я с тихим ужасом думал: «Понравился… А если предложат? Пора проставляться хозяевам».

Две бутылки водки сохли в сумке, переливаясь и радуясь жизни. Но не вышло.

Коля перехватил у жены, которая присела в стороне, у печки, серьезную емкость со спиртом и плюхнул его в чашки.

– За гостей!

Я думал, переведя дух, что сейчас мы поговорим немного, распечатаем мое «алаверды» и начнем работать.

Но думать везде можно. А толку?

Почти вслед за первой плошкой Коля налил по новой. Ледяной спирт шел, как песня, которую мы потом все-таки запели. Чай, мороженый хариус и вяленая пресная оленина оказались слабой закуской.

– Давайте мое, – я попробовал было снова достать свою водку, но старший по оленям уверенно положил руку на плечо и внимательно посмотрел в глаза. Мол, ты-то должен понимать.

– Подожди. Тундра спешки не любит…

И я понял.

Прошло не более получаса, а хозяин разливал еще и еще. Его чуть раскосые ненецкие глаза, которые слегка косили к носу, разошлись в разные стороны. Всем было тепло и хорошо.

– Только вот детей у нас забирают, – вдруг решил испортить праздник Коля и прослезился.

– То есть как?

– В интернаты. Чуть подрастут – и их забирают. Учиться, жить. А потом они не возвращаются…

– Есть такая проблема, – сказал старший по оленям. – А что с детьми делать? Государство их опекает, выращивает. Но, если не для прессы, малые народы вымирают. Их выдавливают. Да и в тундру оленей пасти уже желающих немного…

Они рассказывали о том, что оленями в государстве никто не занимается. Что тундра с каждым годом становится все непригоднее для жизни. Потому что вездеходы, проезжая один раз, в основном летом, оставляют на земле следы, которые, как шрамы, разъедают мерзлую землю и в местах традиционного кочевья расползаются разломы. И надо искать новые пастбища.

«Потом опять меня обвинят в злопыхательстве. Так вот, с первой командировки», – с тоской подумал я, вспомнив о съемке.

Мы выпили за детей, спели пару песен про солнце, которое будет всегда, про заснеженную тундру и Воркуту, откуда мы бежали, спасаясь от погони и криков солдат.

Оператор профессионально молчал и закусывал. Его я не боялся. Он был старожил. Из семьи отсидевшего в этих краях после войны литовца. Он хорошо работал, говорил с легким красивым акцентом и отдавал спокойствием и надежностью.

– На Севере люди лучше, чем на «материке». Теплее. И какая разница, где заниматься своим делом?

В Литву ему ехать было некуда. Те же – только снизу.

Вскоре я с ужасом понял, что работать уже никто не хочет. На счастье, подскакал еще один оленевод, и я вытащил Колю на воздух. И вовремя.

– Где, куда это делось? – кричал он, панически нашаривая рукой под малицей и пытаясь расстегнуть брюки.- Украли?

Приехавший, назвавшись Сашей, предложил было выпить за нас, за тезок, но я уговорил его попозировать. И этим взял их всех голенькими.

Люди – они что? Их хлебом не корми – дай повыпендриваться друг перед другом.

Коля, сев в упряжку с большой палкой в руках, должен был с ветерком проехаться на своих оленях, но стал валиться набок. И я, понимая, что моя первая работа грохается с треском, бежал по куцему снегу, держа Колю сзади в вертикальном положении и увертываясь от торчащей из-под локтя палки.

Затем, разогнавшись, оставлял в свободном полете на некоторое время, пока оператор выхватывал общие и средние планы счастливого такого, разухабистого, русского, можно сказать, пролета.

Вперед – и по кругу. Прямо, как вся страна.

Сняли мы меньше, чем планировали. Но выпили больше, чем предполагали.

И снова в чуме я вытащил наконец свою водку – не везти же обратно две бутылки.

– Возьми рога, – вдруг пристал Коля, – говорят, эти как раз для потенции хорошо. С чаем. Жене понравишься…

Я представил себя стоящим с напильником над рогами и трудолюбиво рубящим стружку для чифиря с шахтерами.

– Да нет, – вмешался опытный старший по оленям. – Дай корреспонденту шкурку пыжика. Пусть себе шапку нормальную сошьет вместо своей, кроличьей.

– Я не люблю пыжик. Это для заведующих магазинами и функционеров.

– Ну и пусть. Они носят, что заслуживают, – раскололся старший по оленям. – Настоящий пыжик – это почти, но еще не родившийся олененок. Из утробы.

«Зверство какое», – подумал я в пьяном угаре гуманизма, но шкурку взял. Удивился короткому ее ворсу. Еще бы – даже не младенца.

Наобещав, Коля вдруг затих. Оказалось, что в чуме все деловые вопросы решает женщина.

Хозяйка подарила мне еще и оленью шкуру. Видать, и вправду понравился. Водку спрятала, оглядываясь, чтобы не видел муж.

– Хорошая будет шапка, – сказала, вернувшись. – Шапка – это голова.

Чумовая баба…

Потом, уже на «материке», я с затаенной радостью смотрел на понтовое убожество пыжиковых номенклатурных пошивов из ондатр и прочих водяных крыс. Свое к своему и тянется.

– Ну вы еще ничего, ребята, держитесь, – одобрительно хмыкнули вертолетчики, забирая на борт нас и оленьи шкуры, для кого-то там, кто сверху – над ними.

Отснятое кино я поставил к разговору о проблемах заполярной тундры в свете вечнорусской заботы очередного правительства о развитии народного животноводства.

Но, вылетая потом в тундру, к оленеводам, опыт учел и на первое приглашение в чум сразу же упирался рогами.

– Сначала работа. Остальное нагоним.

Куда гнать? Все одно тундра вокруг.

А «борт» когда-нибудь, да заберет в небо. Там всегда есть – куда.


ПЕРВЫЙ ЭФИР, БЛИН


(ЗАПОЛЯРЬЕ, 1978)


В свое время в Заполярье на телевидении Воркуты – шахтерского города, построенного сталинскими заключенными посреди вечной мерзлоты, на месте угольной тундры, – я и начал работать в редакции молодежных программ. И первый прямой эфир остался навсегда незабываемым.

Не потому, что он был первым, а из-за девушки Клавы, бригадира молодежной бригады животноводов.

Там, в тундре, были не только шахтеры, но и редкие фермы, где содержали коров и героически повышали надои. За здорово живешь – значит, за награды и звания.

Система прямого эфира тогда была трехфазная. Сначала журналист должен был встретиться со своим героем, провести с ним разговор – на магнитофон или в блокнот. Потом из этого разговора написать настоящую пьесу – по голосам. Причем выстроенно, правильно и без ошибок.

Эта «пьеса» проходила через несколько инстанций, и на каждой, по восходящей, ее правили, черкали, меняли местами, вписывали пожелания, а порой и вообще заставляли полностью переделывать. Текст перепечатывался – и все повторялось снова.

Самое веселое, что этот принцип, включая скрупулезную стилистическую правку, распространялся и на прямой эфир. Участники передачи получали тексты заранее и должны были говорить своими словами, но «по сценарию».

Работа журналиста, кроме написания всего этого, состояла в том, что он должен был следить за ходом написанного и сказанного.

Доярка Клава оказалась моим первым заданием на студийный разговор.

Понятно, что я нервничал. Сценарий получасовой беседы о насущных проблемах заполярного животноводства, включая вставку кинорепортажа с фермы, был расписан, как и положено, по голосам пьесы, но без фамилий. Просто, корреспондент – доярка. Два человека, чего тут мудрить…

Вторая фаза прямого эфира называлась на сленге «тракт», или репетиция. Сначала прогонялась вся программа. Как в театре перед премьерой. После чего следовал короткий «разбор полетов» с обязательно присутствующим начальством и только потом – живой выход.

Все было хорошо. На репетиции, то есть на «тракте», никаких сюрпризов не произошло. Клава мне даже понравилась, особенно в профиль бюста.

И вот мы вышли в эфир. Я бодро поздоровался, прогнали кино, под которое зачитали написанный текст, и мы снова вернулись в студию.

– А сейчас,- заинтересованно продолжил я. – Клава Н. поделится с нами тем, как она добилась, что ее коровы дают молока больше, чем другие. И на тех же кормах.

Возникла пауза. Клава молчала.

Покраснев, как завоеванное ею переходящее знамя, она напряженно смотрела в одну из камер. Туда, куда ее попросили смотреть.

Мне казалось, что секунды стали превращаться в минуты, и как ни в чем не бывало я снова повторил вопрос, вывернувшись по-другому.

Но Клава молчала.

Я понял, что в третий раз следовать написанному сценарию мне не удастся.

Вся студийка растерянно молчала вместе с ней. Старшие коллеги относились ко мне хорошо, и я видел, как оператор и помреж стали крутить руками, мысленно обращаясь к ней: мол, давай…

Но Клава молчала.

И вдруг, когда я подумал, что «это все», она неожиданно, но спокойно полезла к себе сзади куда-то под юбку, закопошилась там немного и вытащила из-под складок спрятанные листки сценария. Затем, так же домовито расправила их рукой, сверху вниз, глянула и внятно прочитала, почти по слогам:

– Доярка в кадре.

В студии было слышно, как моргают мои ресницы.

Клава сначала победно посмотрела в камеру, потом на меня, на онемевшее, словно под ледяным воркутинским ветром, лицо, и встрепенулась. И начала говорить, как по писаному. Дальше все пошло – лучше некуда.

По ту сторону экрана никто ничего так и не понял.

А я понял, выпив по случаю первого эфира и затем на радостях прижав Клаву в темном уголке, что у коров не случайно выпучены глаза. Даже если их доят не в первый раз.


ГОРЬКО


(ЗАПОЛЯРЬЕ, 1979)


– Ты меня не узнаешь? Совсем не узнаешь?

Отец жениха наклонился всем телом, почти нависнув над молодыми, к отцу невесты. Он говорил почему-то на украинском, но не это, а что-то иное, опасное, пузырилось за стеклом потного бокала в его руке.

И напряженная тишина поползла вдоль длинного заставленного гостями стола, а у его изголовья, с подсвечниками шампанского, застыли жених – весь в черном, и невеста – в белом кружевном.

Свадьбу справляли в рабочей столовой шахты, где работал молодожен и его отец. Оба проходчики. Это те, кто в глубине рубят породу и закрепляют подходы к пластам мерзлого угля. Здесь, в заполярной Воркуте, они были старожилами.

Я знал их как коренных, но не расспрашивал. В этом городе, построенном из бараков сталинских лагерей, было не принято интересоваться родословной. Собственно, жених и пригласил меня на свою свадьбу. А его невеста, приехавшая сюда после института, работала с ним же, но не под землей, а в управлении. И ее родные, откуда-то с «материка», а именно так называли в Воркуте всю остальную территорию страны, прилетели буквально к свадьбе, день в день.

И все было как обычно. И роспись, и поздравления, и живые цветы, купленные у азербайджанцев на рынке. И когда гости настроились было выпить и поесть по поводу молодоженов, традиционное для разминки слово дали родителям жениха и невесты.

– Ты меня не узнаешь? Совсем не узнаешь? – тесть в упор, словно в прицел, разглядывал растерявшегося свекра. – А ведь это ты, сержант НКВД, брал меня в схроне в пятьдесят втором под Драгобычем, на Украине. Ты вязал мне руки, бил автоматом и шипел: «Бандеровская сволочь, не дойдешь до села…». Но я дошел, и получил свои лагеря, и остался здесь в ссылке, потому как не к кому и незачем было возвращаться домой. И я так долго мечтал, что где-нибудь тебя встречу…

Он выдохнул и вдруг обмяк. И родители невесты, оба нарядные, сидели молча, словно замороженные, и глядели прямо перед собой на гостей, как в полярную ночь, и ничего не видели.

И все молчали вместе с ними. И только какая-то активистка из воркутинской приезжей лимиты моргала и крутила головой: мол, что это такое происходит?

– Тату, – как на молитве, шепотом сказал его сын. – Я знаю… – И положил руку под столом на колено своей молодой жены, и она там накрыла ее своей.

– Ну ладно, – сказал тесть. – Главное, что наши дети нашли друг друга, и они счастливы. И эта горечь останется и умрет с нами…

– Горько, – облегченно закричали гости. Время зашевелилось и зачокалось, согреваясь.

И только полярная ночь за окнами дышала, выплевывая бездонную тишину и подвывая о своем, безымянном, с запахом вечной мерзлоты и окоченелых костров, еще более коротких, чем жизнь, тлеющая на одном честном слове.

Немом, как лунные искры на вселенском снегу.


ВРАГ НАРОДА


(ПОЛЬША, 1979)


Польша летом 1979-го уже набухла кризисом, который вскоре развернут профсоюзы с красивым названием «Солидарность». Мы, группа туристов из Заполярья, катались по просторам этой непривычной, по нашим понятиям, почти западной страны.

– В Польше народ гордый, – подкалывал нас гид в автобусе. – Недавно резко подняли цены на сахар, так рабочие вышли на улицы, попереворачивали пару-другую машин, и цены вернули.

Старший нашей группы, Толик, из функционеров, недовольно морщился и смотрел, как мы на это реагируем. Но молчал. А вечером делал пометки в блокнот. Как одиночка, я нередко попадал с ним в один номер на двоих.

Так было и в Кракове, уже под конец поездки. Вечером в ресторане при гостинице половина группы засела надолго. Поляки пьют, как русские, и часам к десяти, в самый разгар праздника жизни, у нас за большим столиком оказались двое аспирантов Ягелонского университета. Как-то так получилось, что ребята затронули тему Катыни. Наши в группе не знали, о чем речь. Но мне уже попадалась пара книг, где авторы писали о Катыни. Короче, возник спор. Поляки обвиняли НКВД. Я соглашался с их оценкой сталинизма, но то, что произошло с пленными польскими офицерами под Смоленском, с жаром валил на провокацию нацистов. Мы завелись, но не агрессивно. Поляки умеют спорить.

– Панове, – неожиданно из-за соседнего столика поднялись два польских морских офицера зрелого возраста, – позвольте выпить лично за вас. Приятно видеть молодого человека, который так горячо защищает и любит свою Родину.

Они обратились ко мне, еще недавно вылетевшему из Белорусского университета «за взгляды, несовместимые…». Все немного растерялись, но выпили. Потом еще и еще. Поляки-аспиранты под ревнивым взглядом старшего группы, несмотря на нерешенный спор о Катыни, потащили меня на ночную дискотеку.

Наутро Толик встал с больной головой.

– Кажется, я перебрал,- самокритично сказал он, стесняясь смотреть в зеркало. – Но знаешь, твои вчерашние политические споры и контакты с польскими военными – это неправильно. Мы сюда приехали смотреть страну, а не разговаривать. Тебе рано еще ездить за границу.

И я понял, что «телега» на меня опять будет глупа, но действенна.

– А ты знаешь, родной, что вчера порол тем же военным?- Мне терять уже было нечего. – Ты заявил им, что Брежнев – чучело для витрины, а престарелое Политбюро только мешает нам жить так, как живут поляки. И стал предлагать им купить часы, потому что Советы копейки разрешают менять на поездку. Только триста рублей, на которые мало что купишь… Меня несло пару минут. Толик сначала опешил, потом осел, согнулся и опустился на кровать, обхватив голову руками. Ему было плохо, а теперь и тошно. А я лил ему все, что думал, будто бы он по пьяни вчера это говорил иностранцам.

– Пожалуйста, очень-очень прошу, – сказал он, когда я, выплеснувшись, возмущенно запустил полотенцем в кровать. – Не говори никому.

Интересно, сколько длится мхатовская пауза?

– Ну, если ты придумывать на меня не будешь разную ерунду, то и я молчать обещаю, – мне стало его почти жалко. – Только ты не пей больше так много. И не болтай лишнего. Стыдно.

Вернувшись, я Толика больше никогда не видел. Да и не узнал бы уже через пару лет. Не люблю пьяниц: из собутыльников получаются самые отъявленные патриоты. Это те, кто в похмелье путает ненависть с любовью. Так и подыхают, закусив.

Но настрочить могут. Как пишут – так и живут. Как живут – так и проживают. Как проживают – с тем и остаются. Но почему обязательно на злобу дня, а не на радость?


МЕТОД ПАЛЫЧА


(ЗАПОЛЯРЬЕ, 198О)


Все хотят лета, а не зиму. Словно оно не укорачивает жизнь на три месяца…

– Ничего, немного отработаю здесь, потом опять вернусь в большую авиацию. Если б не искусственный член, летал бы и сейчас, – Палыч аккуратно разлил спирт из трехлитровой банки на троих и подставил воду. – Настоящая, чистая, из девственного снега. Идеально тонизирует…

На зимовке нас двоих, меня и оператора, подселили к нему в балок – деревянный домик на санях. Не хоромы – одна большая комната, перегороженная на отсеки для сна и работы. Палыч был радистом. Считай, что один из старших на зимовке и, главное, сам по себе. Другие ребята, и рабочие, и инженеры, жили в балках рядом, по несколько человек. Отдельно, уже в вагончике, кухня, с однообразной, но горячей, из печки, курицей и картошкой. Если не утром, так вечером. А вокруг – белое щемящее поле, без конца и края. И еще буровая вышка в километре, если не меньше, и досягаемая только на гусеничном вездеходе, похожем на бронетранспортер с толстыми треснутыми стеклами. Геофизики что-то там бурили, в мерзлоте. Вечной, как никчемность наших черных фигур перед хлестко хватающим за лицо мощным белым океаном, во все стороны, в никуда.

Накануне вертолет или, по-нашему, «борт», пролетев несколько часов от Воркуты над розоватой от солнца густо припудренной тундрой, дальше, на север, к Ледовитому океану, присел, выбросил нас на снег и повинтил дальше, по Ямалу.

– Жить здесь можно, платят хорошо, в тепле. Это вот работягам надо выезжать, не позавидуешь, – чихнул Палыч. – Завтра сами увидите.

Затем и прилетели. А как же вы из большой авиации – и сюда?

– Сам виноват, – Палыч налил спирт по новой порции в алюминиевые кружки. – Летал я на международных рейсах. И в Европу, и в Америку. Удобно. И заработок приличный, и престижно, и мир смотришь. Не всегда случалась только заправка, когда несколько часов на земле – и обратно. Бывало, и больше времени оставалось. Мы, правда, скорее покупали, чем смотрели по сторонам. Так бы и продолжалось по сей день, но однажды дома приятель попросил привезти ему, для интереса, искусственный член. Вычитал где-то и загорелся. У нас, сами знаете, только настоящие. Потому и захотелось ему попробовать необычного. А может, и понадобилось, не спорю. С двумя, признайтесь, в этом же что-то есть? Сарынь на кичку…

Палыч глотнул спирт, выдохнув, и прикурил от своего бычка. Пролетарского – по цене, и мужицкого – по дегтю. Два винта уже вертелись в его глазах, тюленистых и рваных.

– Вылетели мы тогда в Европу, и получилось, что было время пробежаться за покупками. Нашел я нужный магазинчик, в первый раз, признаться, глаза разлетелись. Это ж сколько разной красивой ерунды вокруг мужского достоинства понаделали! Мама моя… И то, что он просил меня купить, оказалось непростым делом. Все как у людей: от кармана зависит. И с моторчиком есть, и материал разный, и круть-верть, и просто дура качающаяся. Этакая полицейская дубинка. С оттяжкой. Долго выбирал с непривычки и решил взять себе тоже. Не то чтобы мне очень надо. И так все в порядке, не жалуюсь. Но уж больно необычная и смешная штука, а почему не попробовать? Больше для юмора, чем для дела. Девок развлекать. Визг, восторг, покажи, дай потрогать… Купил другу, что заказывал, и еще две дылды себе, разные по размеру. Но не маленькие. Маленькие у нас и свои есть, бесплатно. Упаковка у них вакуумная, коробок массивных нет. Места не занимает. Уложил и вернулся на самолет. Все нормально. Западники нас даже не смотрели, прошли, где положено. Ребята в экипаже тоже не знали. Постеснялся сказать. Смеяться будут. Прилетаем в Москву. А дело было осенью, и мы ходили в плащах таких, синих, форменных. Нас тоже таможня родная не дергала. Тем более, что летный состав большие чемоданы и тяжелые сумки с собой не тягал. Представительность – лицо компании, да и предупреждали нас – пакет, мол, больше нежелательно. Я и засунул эти члены под брюки. К своему поближе. Чувствую, перебор – мешают. Запихнул под плащ. Вроде держатся. Но когда проходил контроль, дернулся за документом вовнутрь, неловко как-то полез, потянул и… все мое это хозяйство вывалилось на пол. Бежевое, ребристое, синее. Ровно как мое лицо через секунду. Все так и сыпанулось. Сначала члены – потом карьера. Служивые вокруг просто обомлели. Потом был разбор полетов, и меня списали. Не то что насовсем. Но, сказали, на время, пока забудется. Так я через эти члены и попал в Заполярье, переждать. Тоже радистом. Короткие связи – они везде нужны.

Сначала поселили в общежитие. Полгода отработал, огляделся, с кем-то подружился. Сами знаете, народ на Севере теплый. Да и по морозу, по кольцевой воркутинской особо не побегаешь. Люди встречаются дома, спокойно, за чаем и за столом. Подружился я с одной семьей, из старожилов, где муж попал в шахте в аварию и лежал после больнички дома, не вставая. Собственно, я сначала с его женой познакомился, геофизиком. Когда заговорил с ней – и не подумал, что замужем. Знаете, у несчастливых женщин какая-то печать на лице есть и даже в походке. Вроде и говорит, и улыбается, и фанаберится, а словно подраненная изнутри. И не только в глазах, по осанке видно. Я сначала просто познакомиться хотел, почувствовал, что вроде одна. Так и я – один. Образование есть, сам питерский, мир посмотрел, полетал – есть о чем поговорить. А бедных работающих на Севере нет, сами знаете. За себя расплатиться и угостить каждый может.

Подкатил к ней – и ничего не получилось. Разговариваем еще раз, в столовой за столик подсаживаюсь, жизнью ее интересуюсь: что, мол, грустная. А она и говорит, что у мужа после аварии ноги парализовало, и он уже не хочет ничего от жизни. Руки опустил. Сиделку ему наняли, жена крутится между работой и домом, ребенка к бабушке отправили на «материк». Это значит из Заполярья в Россию. Врачи говорят, что так теперь, скорее всего, и останется. Ни массажи, ни терапия не помогли. Костыли притащили. Обещают коляску специальную достать. А ему все не в радость. Либо телевизор смотрит, либо лицом к стенке лежит. Воля у него к жизни ушла. Ничего не надо, даже жену не хочет. Хотя, говорит, знаю, что любит. Хорошо с ним годы прожили до аварии.

Вижу, что болит у нее, чуть не плачет, и открылась, по-человечески, беззащитно. Даже неудобно стало, что я поначалу просто закадрить ее хотел, в подружки. Чтоб неодиноко было полярными ночами. Подумал об этом, и вдруг стукнула мне в голову одна идея. Просто бац – и стукнула. Давай, говорю, попробуем с ним метод Палыча. От балды сказал – нет такого метода на самом деле. Но надо же было в какую-то форму обернуть, иначе не поверит. Меня-то зовут Сергей, а по отчеству Палыч. Но до отчества еще, слава Богу, не дорос в свои тридцать восемь. Оно просто первое, что пришло на ум. Для убедительности. Объяснил ей, что читал в каком-то журнале о сверхвозможностях человека, когда он чего-нибудь очень хочет. Сконцентрируется весь – и металл рукой может пробить. На Востоке это дело привычное. А у нас разработали метод Палыча, по имени целителя из Сихоте-Алиня. Это я «Дерсу Узала» Арсеньева в детстве читал, запомнилось красивое название гор на Дальнем Востоке. Она поначалу засомневалась: надо чтоб человек сам себя в руки взял. А здесь муж даже в ее сторону не поворачивается. Но уговорил попробовать, нельзя же просто дожидаться, пока он совсем сдаст. Еще что-нибудь сотворит с собой от отчаяния. Да и ей в такой обстановке не жизнь.

После работы встретил ее, обговорили. А потом, чего тянуть, пошли к ним домой. Вместе. Я только в магазин заскочил, взял бутылку коньяка и коробку конфет. Не с пустыми же руками… Заходим, а она сразу в коридоре радостно почти кричит, как договаривались, чтоб я раздевался, кожушок снял и чувствал себя как дома. Захожу, волосы причесываю по ходу. Оглядываюсь с интересом. Смотрю, квартира как квартира. Чистенько, запах только такой, желтый. Больной запах. А в комнате, напротив телевизора, лежит здоровый мужик в тельняшке и спортивном трико. Руки – как две моих.

– Сергей, – говорю.

Он назвал себя и, как клешней, обхватил. Я там у него и утонул. Подумал даже, что зря связался. Но он поворачиваться может, а встать – нет. Ноги не держат. Два костыля, что твои «не могу», притиснулсь в углу, заброшенные. И тут жена ему и говорит:

– Знаешь, милый. Мне так тяжело дальше жить. Ты меня ни за жену, ни за женщину не держишь. А я еще молодая. И люблю тебя – потому и не брошу. Но жизнь требует свое. Я, говорит, женские болезни от застоя в организме не хочу. И Сергей мне заменит в постели тебя, ты уж не обижайся. Он живет в общежитии, встречаться там неудобно, четверо в комнате. Уводить меня пока не собирается. Все по-людски. Что нам, бегать и прятаться, тебя обманывать? Будем встречаться у нас.

Смотрю, а муж ее обомлел весь и замер. Ручищами в покрывало вцепился, прямо порвет. Я отошел подальше, к журнальному столику, достал из портфеля коньяк и конфеты. Смотрю по сторонам, типа, где рюмки-фужеры.

– Давайте, – подхватываю, – выпьем за знакомство. Вы человек умный и цивилизованный, мне о вас столько хорошего понарассказывали. В конце концов, даже Маяковский, вы помните, жил с парой Брик. С Лилей. И ничего. Все втроем ладили. Но я жить у вас не буду, конечно. Только навещать. Мы подружимся.

Говорю, а сам себе фужер наливаю. Выпил залпом, конфеткой закусил и ей предлагаю.

– Давай, за здоровье твоего замечательного мужа, – и руку ей ласково на филе положил, по-дружески.

Муж уже красный весь стал, приподнялся.

– Вы чего, обнаглели совсем? Да ты, – рвется к ней, – такая-сякая…

А я ей кофточку уже расстегиваю.

– Не хочешь по-человечески? Ты же мужик, а кричишь, как баба трехкопеечная. Собака на сене – и то догоняет: нельзя только о себе думать. Пойдем в другую комнату, нечего нам с ним здесь делать, раз не понимает…

Помог ей снять верхнее и потянул за пояс на брюках, поворачивая спинкой: идем, давай, не терпится уже.

Она рюмку опрокинула, конфетку зацепила, кофту – на стул и бюстик по ходу распоясывает. Как кобуру без пистолета.

И тут рев такой, словно медведь раненый. С кровати.

– Суки вы… Твари… – рванул он, сбросил вниз вялые ноги, дернулся и вдруг встал. На обе. Шатаясь, правда. Рукой за стойку держится.

– Убью, – кричит, и шаг сделал. Но стоя.

Я девушку раз так отодвинул и уже бочком, на всякий случай, снова к коньяку.

– Вот теперь уже есть повод выпить по-настоящему. За метод Палыча.

Короче, встал он постепенно после этого на ноги. А она меня на работе стала только Палычем называть. По отчеству. Так и прилипло. Никому мы не рассказывали об этом. И дома я у них только один раз потом был, посидел немного, объяснился. А то муж к ней стал недоверчивым. Хотя и ласковым. Все у него, оказалось, где надо, в порядке. Но звонить ей на работу стал часто, особенно к вечеру. Не без его стараний, думаю, мне предложили работу на зимовке, причем вахтовым методом. Здесь немного, а потом – где хочешь. А мне так даже свободней. Съездил пару раз в Питер, северян там уважают, договорился через сауну, что скоро опять в большую авиацию вернусь. Подумаешь, члены хотел на Родину привезти. Поддержать производителя. Не подрывная же литература. С кем не бывает… А о своем методе, Палыча то есть, я бы вам и сейчас не рассказал. Но узнал недавно, что поднялся мужик на ноги, и они съехали куда-то в Россию. Денег, «северные», накопили, пенсия у него неплохая – купят квартиру, жить можно и на «материке». Жить вообще везде можно. Особенно, где людей поменьше.

– И членов?

– И членов, – согласился он, поднимая за глотку трехлитровую банку. Терпкую, как прозрачный полярный спирт, прошибающий до слез, летящий на морозе пронзительной жесткой шелухой, похожей то ли на стылую воду, то ли на живые бриллианты…

– Смотрите, – махнул рукой на окно Палыч. – Какое удивительное сегодня небо. Звезды как драгоценные камни, прямо над снегом. Вам повезло с погодой.

– Не скажи, – хмыкнул оператор, недоверчивый ко всему, с литовской фамилией, отца которого сослали в Воркуту после войны. – Нам как раз метель немного для картинки нужна. Пойдем на улицу, чтоб на завтра не оставлять. Вы, ребята, в четыре руки снег бросайте вдоль окна. Вроде, как полярная пурга, тревожная. А на свету красиво будет крутить.

– И так под минус сорок на дворе… – мне стало себя жалко, запотевшего.

– Ничего, – легко потянулся за камерой литовец. Жмудь, это у них в генах, – спирт прогреет. А Палыч, по своему методу, покажет нам, как пургу по жизни гнать.


КНИГОЧЕЙ


(УКРАИНА)


Соседка посетовала, что ей трудно выбрать подарок к празднику для знакомого.

– У него вроде все есть. Бытовую мелочь не хочется, а дорогое, но бессмысленное жалко.

– Подберите достойную книгу, прекрасно изданную, по его вкусу, – пожал я плечами.

– Вы что? – обиженно глянула она. – Мы все-таки живем в двадцать первом веке. Подарки бывают либо дорогие, либо хорошие. Все остальное – книги.

Уже много лет назад, еще во времена Советского Союза, задолго до перемен, в скверике моего города каждое воскресенье собирались люди. Они приходили с утра, разворачивали на траве какие-то подстилки, раскладывали книги и ждали покупателей. В основном, там были приключения, детективы и исторические романы. Потрепанные и совсем новые. Их издавали громадными тиражами, в несколько сот тысяч, не меньше, но до прилавков, как правило, они не доходили. Большинство людей хотели иметь дома что-нибудь интересное. Чешский хрусталь или почитать. Считалось, что «книга – лучший подарок», и ее частенько давали в знак благодарности за какую-нибудь услугу. Как набор шоколадных конфет секретарше. Или в знак уважения. Или просто на радость.

Такие импровизированнные книжные рынки были по всей стране, и там можно было найти то, чего не было в магазинах. По цене, правда, во много раз более высокой, чем ее стоимость на обложке. Я иногда ходил в тот сквер, когда появлялись относительно свободные деньги и настроение порадовать и себя, и близких. В тот день мне повезло. Мужчина средних лет, едва за сорок, энергичный и грамотный, по разговору, продавал трехтомник Монтеня, одного из самых любимых моих авторов. Да еще из приличной серии «литературных памятников». Он запросил за них половину моей месячной зарплаты и не уступал, почуяв клиента. Когда я наконец сдался и выложил деньги, продавец сказал, что дома у него много подобной литературы и вообще богатый выбор.

– Вы точно найдете для себя немало интересного. А я развожусь с женой и распродаю библиотеку, которую собирали еще родители. И которая теперь не нужна. Нужны деньги.

И мы поехали…

– Все зло в этом мире от книг. Посмотрите, сколько глупости и мерзости собрано в одном месте, – он махнул рукой на стоящие вдоль стен стеллажи, от пола до потолка. – Эти книги не просто пожиратели жизни. Они ее гробокопатели.

Он не соврал насчет домашней библиотеки. Две комнаты из четырех были заставлены стеллажами, полными книг. Здесь были и собрания сочинений, и серии, и биографии, и старые фолианты, как на подбор, в темных тонах насыщенных плотных корешков. Когда-то книги не оборачивали в яркие фантики обложек, чтобы привлечь папуасов или обезьян, падких на цветастое. Их любили: и читать, и делать.

– Ваше дело, – продолжал хозяин. – Все это не дешево. Но что-то себе найдете и по карману.

– А что, так прижало с деньгами?

Я чувствовал себя, как квартирный вор, попавший в богатый дом. Глаза разбегались, цепляясь за названия и перескакивая дальше, насыщаясь.

– Жена решила уйти. Надо разменивать квартиру, а я хочу купить не хуже, чем эта, доставшаяся от родных. Да и книги уже не нужны.

– Но вы что-то себе оставите? – Я не верил своим ушам. – Есть же любимые книги. Просто для отдыха, наконец.

– Вы меня не слушаете, – обиделся он. – Это все зло. Вместо того, чтобы жить, танцевать, любить женщин, радоваться, мы проводим дни, вечера, часы впустую, поглощая эту иллюзорную писанину. Мы не живем своей жизнью, уходя от нее в чужую, да еще и надуманную. Какое мне дело до Карениной или ее любовника? Что я получаю реально от воспоминаний какого-то революционера или деятеля, жившего пятьдесят или сто пятьдесят лет назад? Это все бегство от действительности. Самообман. Трата жизни и денег.

– А на что их правильно тратить? – Я уже отложил себе несколько книг, нестерпимо желанных, и выжидал, чтобы спросить о цене.

– Деньги надо тратить на себя. Новая машина, красивая удобная одежда, поездка к морю, отдых в приличной гостинице, настоящий коньяк, музыкальная аппаратура. На что-то реальное.

– А разве хорошая книга – не удовольствие?

– Может временами и удовольствие, но пустое. И даже вредное. Все эти морали, идеалы, самокопания… Кому они нужны? Что дают? Иллюзии? Вы уже взрослый парень. Не видите, что мир ни в чем не изменился за сотни лет? А жить надо сегодня. Половина этих книг воспитывает инфантильных болтунов, не способных и не желающих зарабатывать. И к тому же лицемерных. Деньги, мол, зло. Смысл жизни- необходимость. И прочий бред. Смысл, как я понял, должен быть один – заработать и потратить на себя. А не отвлекаться на ерунду, которую писали и пишут те, кто ни на что не годен и хочет заявить о себе. Я еще понимаю приключения или детективы. Там хоть какая-то история заложена, интрига. Можно развлечься и этим. Но вот вы взяли Монтеня. Ваше, конечно, дело. Но чем он вам поможет, развлечет или чему научит? Только уведет в сторону, замылит мозги: правильно – не правильно. Вот увидите, придет время, и многие это поймут.

– Что поймут?

– Что надо жить и зарабатывать. И быть нацеленным на это, не отвлекаясь и не стремясь к слепоте. Куриной…

– Выходит, что хорошие книги, по-вашему, это бельмо на душе?

– Что значит «хорошие»? Что значит «душа»? Бросьте вы это, начитались. Хорошая книга – это инструкция по плаванию. Чтобы выплыть. Или инструкция по применению. Чтобы использовать себе на благо. А лучшая книга – это сберегательная. В ней, в нескольких строчках денежного счета, – все о тебе: и кто ты, и на что способен, и зачем. И никакой депрессивности. Американцы к этому уже пришли – живут, дай Бог каждому. Голову бессмысленным не засоряют. И у нас когда-нибудь поймут, что такое правильно жить.

Мы выпили чаю. Скомканно, потому что он успокоился. Видимо, давно ни с кем не разговаривал. С женой-то не говорят. С ней выговариваются. А она от него ушла. И я уже стал мешать, выслушав. Словно книга, которую пролистали, глянули на пять минут и поставили обратно на полку, чтоб не отвлекала от насущного, реального, занимая, к тому же, жизненное пространство в комнате.

Душное, как макулатура прожитых дней.


НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ЗНАКОМСТВО


(РОССИЯ, 1982)


– Значит, так, – он замялся. – Ты знаешь, конечно, что Андрей Сахаров находится в ссылке, в Горьком (Нижний Новгород). В полной изоляции. В последнее время оттуда почти нет достоверной информации, как он и в каком состоянии. Кроме того, что переболел. А надо бы узнать. Рискованно, но, может, съездишь?

Этот парень был умницей и занимался созданием культурной сети еврейского подпольного движения по всей стране. В нормальных условиях в подобном не было бы необходимости. Но тогда сотни и тысячи людей по всему Советскому Союзу получали отказы в выезде на Запад. Их называли «отказниками». Потеряв, как правило, работу и оказавшись в изоляции, они тянулись друг к другу. В Москве, Питере или той же Риге, где было много иностранных туристов, они еще могли получать нелегальную литературу, устанавливать или укреплять контакты с внешним миром, но в «остальной» стране им было особенно трудно. Возникла потребность в координации и поддержке именно таких «отказников». В основном, на базе начального изучения иврита и знакомства с обычной периодикой, издаваемой на Западе по-русски, книгами по истории, религии, с песнями на иврите. Все это привозили туристы по просьбе своих общин где-нибудь в США, Англии или Франции. Или те, кто под прикрытием туризма въезжал в СССР с целевой задачей развития контактов и доставки закрытой, только потому, что она не одобрена цензурой, информации.

Мне тогда уже довелось побывать и с запрещенной литературой в рюкзаке, и без нее в подпольных инспекционных поездках в Риге, Ташкенте, Алма-Ате, Бишкеке, Ленинабаде (Ходженте), в Минске и Вильнюсе. Разбросанные повсюду разрозненные семьи и кружки постепенно формировались в движение.

Одновременно такую же сеть пытались создавать и верующие. Вокруг изучения Торы, традиций и своих талантливых харизматичных лидеров в Москве и Питере. В отличие от светских, они не вступали в контакты с русскими правозащитниками или с другими подпольными национальными движениями.

– А какое отношение имеет Сахаров к евреям? – удивился я.

– Никакого. Кроме одного, но важного обстоятельства. Сахаров выступает в защиту всех. Права человека не соотносятся к какой-то группе людей. Они для каждого. И Сахаров отстаивает именно общечеловеческие принципы. Это личность масштаба всей страны и даже мира.

Почти единственный, с кем свободно общался в своей горьковской ссылке Сахаров, был его старый товарищ и коллега по физике, тоже ученый, «отказник» Ковнер. Его не выпускали из-за каких-то государственных секретов, которые он якобы знал по прежней работе.

Я должен был прийти к Ковнеру, передать пароль и договориться, чтобы буквально на следующий день Сахаров пришел к нему в гости, где бы мы и встретились. Если от него будут какие-то материалы, заявления или письма, а скорее всего они будут, то взять это с собой и немедленно уезжать в Москву. Но это на усмотрение, по ситуации. Любой лишний час пребывания в Горьком становился опасен.

Я взял деньги на поездку, забросил на плечо сумку и пошел на вокзал. Для конспирации мне дали адрес одного из «отказников» этого города, который тоже не знал ни меня, ни о моем приезде. Поэтому я вез от его знакомых какие-то нелегальные книги и несколько израильских журналов. Обычно это были «Алеф» и «Сабра» для подростков. Контактировать с другими не стоило, но выяснить заодно, какую практическую помощь хотят евреи этого миллионного города, было нужным. Поскольку Горький находился недалеко от Москвы, то посылать туда эмиссаров не стоило, но подготовить, что надо, к приезду человека оттуда уже имело смысл.

Я и сейчас не помню ни имен, ни лиц, ни семьи, у которой тогда остановился. Они думали, что я приехал только к ним, и были рады, поскольку не одиноки и о них, в той же Москве, знают и помнят. О Сахарове не говорил. Мы пообедали, долго разговаривали, обмениваясь новостями, а потом хозяева предложили показать набережную Волги, местный кремль и навестить кого-то из их друзей-единомышленников. Отказываться от гостей было невежливо и глупо. А зачем тогда приехал? Люди были нормальные и не считали себя центром родного города или общинной жизни. Но дело уже шло к вечеру, и все встречи отложили на завтра.

С утра, договорившись с хозяевами, что вернусь, погуляв по городу и посмотрев по сторонам – вроде «чисто», – я поехал по нужному адресу в типовом, но уютном доме с зеленым двориком и свежеокрашенными скамеечками перед подъездами. Ковнер оказался разносторонним и очень интересным человеком, в демократичном свитере, с большой бородой и здоровым чуством юмора. Настоящий такой литовский еврей. Потому и Ковнер. Значит, где-то из Каунаса (Ковно). К Андрею Сахарову его пропускали. Мы определились, что он сегодня же навестит друга и завтра утром тот, в свою очередь, зайдет к нему. В крайнем случае, передаст при встрече готовые к переправке письма или бумаги. Утром же либо на встречу, либо за записями на «чашку чая» заскочу и я. В случае личного знакомства брать с собой какие-то документы или письма было рискованно. Сахарова в Горьком опекали плотно.Так и договорились.

Уже слегка темнело, когда я вышел из подъезда и почему-то моментально почувствовал опасность. В доли секунды, не останавливаясь, во двор не пошел, а свернул на асфальтовую дорожку, ведущую, как оказалось, почти вдоль окон дома за угол. Поплутав невольно среди высоких кустов и цветников, выбрался наконец на малолюдную улицу, где уже были старые, купеческого вида, жилые строения и автобусная остановка. Главное – подальше. Любой транспорт будет везти в сторону центра, к людям.

Недалеко от остановки стояли автоматы с газированной водой. Работающие. Те самые, что утоляли жажду всей страны, по три копейки за лимонад. Стаканы, не на проволоке от краж, оказались на месте.

Я оглянулся на пустую улицу и под летнюю сладкую тишину бросил монетку. Техника ухнула, заурчала, но мою уже протянутую руку неожиданно взял кто-то сбоку. Не резко, не грубо. Но взял. Как овчарка, не сжимая зубы.

Непонятно, откуда они появились. Никого же и близко не было. Дядька с легким пузеньчиком, домашний, в спортивном костюме, словно из подъезда пошел мусор выносить, доброжелательно, но прямо в глаза, буднично сказал:

– Пройдемте.

Я оглянулся. Напротив нас, у тротуара, стояла машина с открытой задней дверью и двумя молодыми людьми. Холодными, как глаза гончей псины.

– Хорошо. Но сначала дайте допью…

Он подождал. Парни зажали меня с двух сторон на заднем сиденье и куда-то повезли. Как оказалось, в милицейский участок на вокзале. Сумку обыскали, но в ней ничего уже не было. В блокноте тоже никаких лишних записей, только много адресов и телефонов, без сортировки. К тому же два нужных мне местных адреса я запомнил еще в Москве.

– Ого, – восхищенно сказал старший, когда, вывернув карманы, на стол легли четыреста рублей. – Хорошо у вас направляют в командировку.

– Какую? Заехал в древний город, Волгу посмотреть.

– И что, посмотрели?

– Вы же не дали.

– А кто здесь из знакомых есть?

– Вот, к профессору Ковнеру сходил в гости.

Бессмысленно было ломать дурочку, когда взяли сразу после визита.

– А откуда знаете друг друга?

– Так и он, и я – «отказники».

– И у кого еще были?

– Больше никого в городе не знаю. Приехал утром на денек проветриться. Кремль посмотреть.

– А где билет, если утром?

Формально это был не допрос. Никаких протоколов не вели и не грубили.

– А зачем мне его хранить? Была бы командировка, как вы сказали, был бы и документ, чтоб отчитаться. А так не перед кем.

– Пошли, – устало закончил старший. – Мы сейчас возьмем вам обратный билет в Москву.

Он посмотрел на крепкую пачку рублей на столе.

– Из ваших денег. И проводим, как родного.

– Могли бы купить из своих, – обнаглел я. – Город-то я так и не увидел.

– Поговори еще…

До ближайшего поезда было часов пять. Все это время мы с ним сидели в зале ожидания. Одного из его парней я видел неподалеку. Иногда мы выходили на улицу, но со стороны перрона, уже в глубокую ночь, покурить. Спать все равно не хотелось.

– Дернетесь, только хуже будет, – предупредил он. – По месту жительства сообщим, что в вашем городе слишком шустрые ребята живут. Займутся.

– И правильно, сообщите. Наоборот, напишите им, что дергался. Зачем я им такой нужен? И мне, и им не надо. Пусть отпустят скорее.

В вагон они со мной не заходили.

– Смотри, – неожиданно сменил тон старший. – Если посчитаешь себя самым умным, пересядешь в другой поезд и вернешься назад, то…

– То что?

– Ноги переломаем.

Я притормозил.

– Зубы важнее.

– Это почему?

– А как улыбаться?

Один человек мне сказал, что любит жизнь.

– А кто не любит? – ответил я и подумал: «Но не всем нравится жить в этой жизни…».


СВОБОДА


(УКРАИНА, 1983)


Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.

– А где есть? – спросил я и застыдился.

В нашей камере было тепло и мерзко. Маленькое окошко почти под потолком выходило в никуда. В будущее. Шконка, или общие нары, похожие на деревянную эстраду в сельском клубе, располагали к воздержанию. А скупой модернистский интерьер оживлял только ржавый унитаз за бетонной перегородкой да вечный огонь придушенной «лампочки Ильича» над железной дверью с амбразурой запечатанной «кормушки».

Это был мой первый опыт пребывания в местах не столь отдаленных от тех, кто так думает. Точнее, почти второй.

В своей стране – кто кому считает?

В армии, незадолго до дембеля, я бегал в самоволки на саратовское радио и делал там сюжеты для молодежного вещания. Это было заскорузлое время и удивительные люди, которые пришедшему с улицы солдату в засаленной стройбатовской гимнастерке, бывшему студенту, в тот же день выдали магнитофон «репортер» и отправили на задание.

Я переодевался у штатских знакомых, делал запись и, возвращаясь через давно не девственный забор в казарму, прямо с магнитофона ночью расшифровывал и писал тексты. А утром, по дороге на работу, кто-то из ребят автороты, даже личный водитель комбата, забрасывал «репортер» на проходную телерадиокомитета.

В конце концов, со временем обнаглев, я поучаствовал в телевизионной передаче, на чем и попался какому-то бдительному зрителю из штаба части. И загремел на гарнизонную гауптвахту.

– Мы не потерпим «дедовщину», – возмутился застарелый старший лейтенант Лукинский, замполит по прозвищу Триппер. Тот самый, что сказал мне, просмотрев личное дело:

– Мы, в серых шинелях, вас, интеллигентов, всегда задавим.

– А нам на вас всегда будет наплевать, – буркнул я и немедленно отправился чистить батальонный сортир.

– Кто-то должен это делать, – напутствовал нас перед строем замполит, вдохновляя на трассу строить им железную дорогу. – Кто-то должен это делать. Почему, если не вы?

У Триппера не ладилась ни личная жизнь, ни продвижение по службе.

Женщины и солдаты его боялись, а он ненавидел империализм.

И получал за это деньги. По должности. И еще – за звание.

Так платят тем, кто не работает, но есть.

На гауптвахте меня, как родного, приняли караульные курсанты военного училища, и я сразу попросился в одиночную камеру.

– Хочу побыть один, а то почти два года все люди вокруг да люди. Надоело…

Такого у них не было. Но и у меня тоже.

Чревато путать камеру с персональным бунгало.

Одиночка оказалась мрачным узким бетонным мешком без нар с единственным грибовидным стулом, железным и холодным.

Как генерал без трусов.

– Сам напросился, – кричала проводница поезда Воркута-Москва моему попутчику-шахтеру, когда он, в романтическом подпитии, ночью сходил к ней как бы за чаем и потом, утолив себя сполна, не захотел расплачиваться, как договаривались.

Обещал полтинник, а в темноте подсунул двадцатку. Думал, и так хватит. Оскорбленная такой безнравственностью проводница отлупила его полотенцем.

– За всех обманутых женщин, – кричала она, но деньги выбила.

В камере выхода тоже не было. Кроме меня самого. А это бесплатно.

Я лег на бетон и стал согреваться видениями скорого возвращения домой, просыпаясь от холода и придумывая все новые и сложные по конструкции горячие мурзилки. Мне хотелось исполнить свой солдатский долг со всеми женщинами одновременно, но взаимностью отвечала только одна Родина.

И то не туда.

Это была самая сексуальная ночь в моей жизни.

На «губе» я пробыл тогда всего семь суток, поскольку попал под всеобщую амнистию, приуроченную к очередной годовщине Великой Октябрьской интернационал-социалистической революции.

Но пять лет спустя, на гражданке, суток было уже пятнадцать. Достаточное время, чтобы подумать о своем месте на шконке этого мира.

Помогли немцы.

Трое их патриотов из города Камышин, где-то в Поволжье, никак не могли воссоединиться со своим историческим «фатерляндом». А очень хотели. Они колотились, где могли, составляли петиции, знакомились с другими такими же неуемными и даже писали, отморозки, историю немцев Поволжья.

Оно мне надо?

Где я? А где немцы?

Но я знал в Москве корреспондента газеты «Зюдойче цайтунг» и подвизался его с ними познакомить. А вдруг интервью поможет, когда о ребятах узнают там, в бундесе?

Это было душное время пожухлой травы и верующих атеистов, которые принимали, не спрашивая о ночлеге.

И приезжали, не договариваясь, за три недели. И легко сходились, слушая друг друга.

И вместе блуждали в тумане невысказанности и значимости полуночного словоблудия.

А потом приходило утро или человек в форме.

На пустынном перроне малорослого провинциального вокзала, тихого, как просветленные глаза умалишенного, за пять минут до прибытия московского поезда из ниоткуда возникли милиционеры и попросили показать документы.

Если к вам подходит орган правопорядка, значит вы его чем-то возбудили.

– Это не к добру, – вздохнула как-то уборщица тетя Маша, услышав по телевизору о падении индекса Доу Джонса на Нью-Йоркской бирже:

– Он у них падает и падает.

Старший наряда, почему-то майор и рыжий, положил мой паспорт к себе в карман и сказал заветное «пройдемте».

Ребята уехали от греха подальше, а я вскоре нашел себя в общей камере местного изолятора. Наутро, покатавшись в милицейском «бобике», мне показали казенную комнату с тревожными зелеными стенами, где тетка, назвавшаяся судьей, объявила приговор в пятнадцать суток за хулиганство.

Два неизвестных мужика-свидетеля что-то невнятно подтвердили, и я сел.

– Все свободны, – сказала судья.

– Может, ты и не виноват, – надзиратель вежливо открыл передо мной железную дверь. – Но у каждого своя работа.

С непривычки в камере мутно и даже страшновато, только поначалу – первые полчаса, пока тебя расспрашивают.

И непонятно, кто и зачем. Затем обнюхают и отойдут.

Каждому – свое.

Но свое – не каждому.

Меня подселили к двоим квартирантам. Один был тот еще гусь, а может и «утка». Но я не забивал себе голову ерундой.

Зачем размышлять о том, что непостижимо.

– Что ты думаешь о перевороте в Таиланде? – позвонил мне как-то приятель и почти обиделся, узнав, что я о нем ничего не думаю.

Первый мой попутчик был квартирным вором и охотно делился опытом, как и где надо обыскивать дома временно отсутствующих граждан. Попался он на женском алкоголизме.

Вместе с подругой они развесили объявления в многоэтажках о том, что, в связи с дезинфекцией подъездов, жильцов просят оставаться у себя с одиннадцати до часу. А у кого такой возможности нет, работа там и прочая суета, то достаточно выставить у двери трехлитровую банку. Спасибо.

Уже за первый день жатвы стеклотары набралось на целый склад. Дела пошли. И все было бы хорошо, но его гражданская жена на радостях загуляла. И в ходе их семейного междусобойчика соседи вызвали милицию. А те, поразившись обилию трехлитровых банок, нашли и кое-что из краденого.

Как писали в инструкции к импортным электрическим розеткам, «пальцы не совать». А если сунул, то не плачь. Доктор не поверит.

Подруга осталась один на один с личной жизнью, а его на время следствия прибрали, чтоб не сделал ноги.

А куда бежать?

Везде плохо, где люди есть…

В этих стенах, однако, временами бывало почти комфортно.

Подкатили и папиросы, и чифирь, и даже косяк травки.

– Жить можно, – как говорила тетя Циля из похоронного бюро города Бобруйска. – Работа есть – работа будет.

Она очень гордилась, что именно ей однажды довелось познакомить нового министра с образцами современных западных гробов для нужд нашего человека.

– У этого направления, безусловно, есть будущее, – согласился министр.

Второй мой квартирант, высокий и по-крестьянски костистый, делился с нами своими ходками за грабеж.

Красть и руководить он не умел, работать тоже, но когда кончались деньги, в основном на девок, выходил в ночное.

Его обвиняли в грабежах, хотя прохожие все отдавали сами.

Кто-то подсказал, что лучше жениться, чтобы было где жить.

Жить не получалось.

И тогда, в расстройстве, он как-то ударил тещу табуреткой по голове.

Все бы хорошо, но она приказала долго жить.

Предварительное следствие, которое он парился с нами, светило ему чуть ли не «вышкой». Поэтому парня иногда клинило. Он вдруг срывался с нар, где мы сутками сидели или лежали на досках, и с криком и пеной бросался туда, где в поднебесье маячило маленькое окошко. Но потом быстро затихал.

Видимо, бетонные стены – лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.

Время от времени мы поодиночке или по двое «в ногу», чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери.

Шесть шагов туда и шесть обратно.

Не заблудишься.

Соседей по шконке то забывали, то по два раза в день таскали на допросы. Но остальное время мы дремали или разговаривали.

Из всей информации у нас и было-то две устарелые местные газеты. Их однажды, по моей просьбе, на утреннем обходе закинули к нам, как диверсантов в тундру.

– Да, плохи дела, – сказал тогда домушник, внимательно прочитав прогноз погоды.

И мы пустили прессу по назначению.

– Что это у вас там? – насторожился много позже офицер на белорусской таможне, открыв мою сумку, полную книг.

– Книги, – сказал я.

– А зачем?

Зато ни одна женщина, а тем более девушка, не слушала меня так внимательно, как сокамерники.

Я пересказывал им фильмы и книги, придумывая по ходу новые повороты сюжетов. Вспоминал Шейнина и Сабатини, Тамерлана и Наполеона, Патриса Лумумбу и Калигулу.

– Расскажи еще что-нибудь, – скучал квартирный вор. – Об этом, о маркизе-садисте. Как он ее в корзину сажал голой жопой…

– На себе не показывай…

И еще я читал им стихи. И свои – тоже. Даже сочиненные уже там – от беспокойства и ничегонеделания.

А когда же еще пишут стихи?

Звук шагов ушедших замер.

Оглушительная глушь.

И в простенках общих камер

Одиночки наших душ

Дней рассыпанные зерна -

На потраву всем ветрам.

И с ключами коридорный -

За апостола Петра.

Дух свободный – неугодный.

Потому что он везде

Под ярмом ходить негодный

И кусается в узде…

Их это особенно тронуло.

– Непонятно, но сильно, – сказал домушник. – Мой дед тоже был кавалерист.

Тещеубивец молчал, видимо, о своем.

По ночам он подскакивал и кричал что-то, захлебываясь, на непонятном зверином языке. А наутро его вновь забирали на допрос.

Человек, видимо, так устроен, что ушедшего ждут. Все-таки движение и информация, даже если ее и нет вовсе.

Чье-то возвращение – это всегда, пусть даже очень короткая, но перемена в жизни. И за решеткой, как на воле.

Однажды его долго не было, и наконец в двери залямзили засовы. Прокашлялись и взвыли, нехотя открываясь. Вдруг в коридоре раздались голоса, непонятная суета и выяснения. Дверь хлопнула и затихла. А за ней, удаляясь, ухнули шаги, быстро погасшие в глухом коридоре.

И все улеглось, и липкая недвижимость тишины снова завернула нас в духоту одиночества и рвань односложных диалогов.

Что-то случилось…

Через полчаса снова захлюпала дверь и появился Он. Наш. Третий.

Взмокший, на грани очередного припадка.

– Волки, – сказал он, подергивая от злости плечом. – Волки они и есть. Сначала поговорили, как обычно. Потом нарисовалась очная ставка с моей пудреницей. Но дело не в этом. В оконцовке следователь оставил пачку папирос на краю стола и отвернулся. Бери, мол. Я вижу, рядом ручка его лежит. Было бы что особенное – обычная писалка. Ну и прихватил с собой. А он не сразу заметил. Но зато, когда понял, бегом и с криком. Вот и дернули обратно, обыскали и все повытаскивали.

– А зачем тебе эта ручка? – удивился я. – Ты ее и не раскуришь, и не съешь.

– Как зачем? – не понял убивец и почти обиделся: – А чем ты стихи писать будешь? Васей?

Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.

– А где есть? – спросил я.

И застыдился.

Одному молчать легче, чем вдвоем. А вдвоем – труднее, чем всем вместе. Но зато молчать всем вместе легче, чем одному.

Это и есть свобода слова.


ПСИХ


(УКРАИНА,1984)


Один человек сказал мне, что я жид.

– Нет, – ответил я. – Жиды – это те, кто с вами остается.

На мне была легкая рубашка, а на шее цепочка с шестиконечной звездой Давида.

Я был тут – и уже не здесь.

Мы в глухие советские времена стояли у палатки с пивом в городе, где друзья посоветовали переждать после обыска дома. Обыск проводили симпатичные ребята, молодые, но неулыбчивые и чем-то озабоченные.

– Улыбаясь, вы делаете ваши зубы беззащитными, – говорил тренер по боксу в местном Дворце пионеров, наставляя молодежь, как держаться на ринге, а затем выживать, уже за канатами.

Гости молча собрали еврейские книги, фотокопии учебника иврита, какие-то иностранные журналы, личные записи, отпечатанный почти на папиросной бумаге самиздат и пачку книг из «Библиотеки Алия» – от Теодора Герцля до хасидских притч.

– Поехали, – сказал старший через пять часов обыска.

«Приехал», – подумал я.

– Подпишите, это предостережение. Посадим, если не прекратите, – кивнул головой прокурор и налил себе воды из казенного графина. Мутного, как взгляд полицая.

– И чего вам не хватает, куда уезжать из страны колотитесь, не понимаю. Вон другие евреи, в большинстве своем довольны, а вы только бесстыдно воду мутите…

Прокурор был с похмелья или на работе, но предвзято.

Он посмотрел на свое отражение в графине, и его передернуло:

– Жиды…

– Еврей – это национальность, и не обессудьте, – сказал я и подумал: «А каково русским?».

Уже третий год какая-то горячо любимая тетя Хася не могла со мной воссоединиться.

Но она жила в Израиле, а я не жил на Украине.

– Переждешь пару месяцев на квартирах, – сказал Саша, человек, который создал сеть подпольного еврейского образования от Москвы до самых до окраин. – Вот адреса в Питере и Ереване…

Когда я вернулся, жить уже было негде. В одной комнатке – три кровати для маленьких детей, не считая нас с женой. Туда можно было только войти.

Выхода не было.

Не было даже работы на местном телевидении, оставленной перед обращением на выезд из страны. «Перед» – чтобы не ставить коллег-журналистов в неприличное положение на обязательных в таких случаях интернациональных собраниях осуждения.

«Вставай, проклятьем заклейменный…»

Но журналисты и помогли.

Сначала появилась разоблачительная статья в местной городской газете. Под названием «Паутина». Пауком, понятно, был я. А за мной – академик Сахаров, ЦРУ и Моссад.

И началось…

Знакомые стали переходить на другую сторону улицы. Сосредоточенно, словно бродячие собаки. Телефон замолчал, как алиментщик в бегах.

И только один сосед-украинец предложил свою солидарную помощь. Даже по поводу лица автора статьи, скрывшегося под псевдонимом.

– Можете на меня рассчитывать, – сказал сосед. – Дорого не возьму. Лучше долларами. Но их у вас, должно быть, много…

Мало – это когда больше, чем ничего.

И тогда я положил перед женой чистые листы бумаги.

Вот. Два заявления. Одно – на развод. Другое – к городским властям.

– А к властям-то зачем? – спросила жена.

И я не понял.

– А зачем иначе на развод?

– И я не знаю, – растерялась жена. – Наверное, для городских властей?

И мы написали. Точнее, писала она.

Так ведут себя хитроумные евреи с простодушными гоями.

Все было очевидно – незамысловатая русская женщина, мать троих детей, не может заснуть в одной комнатке с человеком, который спит и видит какой-то мифический Израиль. Ничего еще не понимающие малыши растут в атмосфере религиозного мракобесия и недостатка жизненного пространства, а нити масонской паутины, блестяще описанной в местной прессе, взывают к бдительности, как вопли еще не родившегося козла искупления на алтаре жертвенной любви к власти и ко всем ее блядским народам вместе взятыми.

– Разве можно жить с таким подонком? – спросил я, проверив ошибки.

– Нельзя, – сказала жена и посмотрела на меня влюбленными глазами.

– Вы три тысячи лет издевались над моим несчастным народом, теперь тебе придется расплачиваться за это всю твою оставшуюся жизнь.

Дети спали, раскинувшись, как бессмертие молодости и жидомасонского заговора любви.

Квартиру, правда не новую, но отдельную, она получила через четыре месяца.

Три дня заняло, чтобы перевезти туда детей и все им необходимое.

Два санитара везли меня в густую украинскую ночь за город в местную психиатрическую больницу.

– Не делай нам вырванные годы, – мягко предупредил один из них, подсаживая в карету с крестом, да еще красным.

Я и не вырывался.

Они забрали меня из милицейского участка, куда, в свою очередь, привезли из конторы, где я в сто двадцатый раз услышал, что мотивов для воссоединения с тетей Хасей в Израиле они не видят.

– Конечно, хотелось бы вас здесь обоссать от души, – сказал я подполковнику с рожей рецидивиста-медвежатника, – но это чревато. Однако из кабинета я не уйду. Или только с милицией.

Они и приехали. Через час. Сначала.

А за полночь появились другие.

Два санитара с докторшей на поводке, как три апостола, все в белом – на контрасте с серой милицейской крысобойней.

– Сынок, угораздило же тебя… – сердобольная пожилая няня провела меня в большой бокс с душевыми и желтой от подтеков воды противной плиткой. В глухой пришибленной тишине ее голос отражался от зябких мутно-кафельных стен.

Чисто, как в раю по понедельникам.

Ни души.

Пахло здоровой хлоркой.

– Раздевайся и мойся, – вздохнула она. – Вода холодная, но так положено.

– Вы понимаете, кто я? – спросил сразу в лоб доктор-психиатр.

– Нет, – мне хотелось быть проще. – А кто я?

Он замер. Как стул, привинченный к полу.

Справа потели окна с решетками.

Слева – портреты членов правительства.

Клиника.

– Вы верующий? – обеспокоился доктор.

– Верующий, – трудно было понять, к чему он клонит в три часа ночи.

– И у вас в доме иконы есть? – спросил он.

– Да какие там иконы? У евреев икон нет – нельзя изображать Всевышнего.

– Да? – переспросил психиатр. – А кому же вы молитесь?

– Невидимому Богу.

– Невидимому? – он, похоже, искренне удивился и почему-то обрадовался.

– Но это же чистой воды шизофрения…

Один человек сказал мне, что я жид.

– Нет, – ответил я.- Жиды – это те, кто с вами остается…

Мир, в котором я живу, не похож на мир, в котором я живу…


ВОДКА С ЧАЕМ


(УКРАИНА, 1985)


Один человек мне сказал, что просит прощения.

– Ничего, – на всякий случай ответил я и подумал: «Пожилым нельзя грешить, не останется времени каяться».

Старик был чех. А может, и словак. В те времена была такая страна – Чехословакия, и людей, живших в ней, нередко называли чехословаками, не особо их разделяя. Со стороны всегда трудно понять, где есть трещины и между народами, и между многими людьми, и даже в одной семье – между.

Ничто так не объединяет, как трещины.

В этом смысле все едино.

Но для меня он был чехословак, а там какая разница.

Мы стояли в тамбуре международного вагона «Москва-Вена». Поезд уже разогнался и отбивал свои ритмы где-то за границей, оставив позади незабвенную украинскую станцию Чоп, прямо на стыке Советского Союза и двух сопредельных с ним стран.

Не говори «Чоп», пока не переедешь.

Ровно за сутки до этого я уже ехал в таком же вагоне и отчаянно спускал в ресторане все рубли, поскольку их нельзя было вывозить из СССР.

В Чопе, почти в полночь, немногих пассажиров с вещами выгнали из вагона и стали пропускать через таможню и пограничный контроль. Была небольшая давка, и подмазанные деньгами носильщики с навьюченными до подбородка чемоданами и сумками уверенным табором вели за собой отъезжающих евреев, приехавших то ли в других вагонах, то ли сразу к поезду.

Их было мало, но вещей много.

Вещи – это то, что остается от жизни.

Билет и указанное в нем место успокаивали, и поэтому я даже не рвался вперед. Тем более, что ни багажа, ни рублей в карманах не было. Когда, уже перед таможенником, я сбросил, наконец, свой единственный рюкзак, люди в форме даже не стали его смотреть.

– Идите отсюда, – сказали мне. – Идите в зал. Поедете завтра…

– То есть как? Вот мой билет на этот поезд, я на нем приехал…

– Повторяю, поедете завтра, а сейчас давайте, не мешайте работать.

Какое-то лицо в погонах под локоток, но решительно, почти по воздуху, вынесло меня обратно в зал.

– Не ищите неприятностей, – только и сказало оно.

И я… остался.

Поезд, мой поезд, загудел и тронулся. Ему можно – он железный. А мне – нет.

Через пару часов, нагулявшись перед ночным вокзалом, я вытащил из рюкзака заначенную по поводу эмиграции бутылку водки с патриотическим названием «Золотое кольцо». Интуиция подсказывала, что две или три сотни долларов, которые тогда обменивали при выезде из СССР, на его же территории погоды не делают. Разве что новые проблемы.

Но уехать, не уехав, – это было слишком.

– Мужики, – сказал я стоящим на улице у дверей двум офицерам со значками стройбатовских войск. – Есть хорошая водка, продам по себестоимости, даже дешевле.

Они быстро нашли стакан, залог единства, и, прощаясь, отдали мне честь.

– Сам Бог тебя послал.

– И вас туда же.

Полученные пять советских рублей грели душу и не более. Закинув рюкзак в камеру хранения, я боялся потратить оставшееся даже на бутыль воды. И не ошибся. Через сутки, одурев от жажды и хождений, я услышал, наконец, объявление о прибытии моего, но уже следующего поезда. Недоверие к власти почему-то всегда оказывается оправданным. Билет нужно было переоформить и, пробившись локтями к кассе, мне пришлось снова выложить почти все нетронутые деньги. Сдачу мелочью позже вытряхнули из карманов щепетильные таможенники.

Уже не верилось, что я снова сел в знакомый вагон – тот, что «Москва-Вена». В полутемном купе на двоих, почти под абажуром настольной лампы, сидел старик. Как оказалось, турист, съездивший куда-то на Байкал. Мы перекинулись в подкидного ознакомительных фраз.

Поезд дернулся. Затих и снова дернулся, со скрипом, как от боли. И я вдруг почувствовал, что сутки не ел и, главное, не пил.

Промелькнули ряды колючей проволоки, пробежали чехословацкие пограничники, и проводник, весь в белом, похожий на рубщика мяса, но причесанный и сладко пахнущий одеколоном, возник и скоро проверил билеты.

– Все в порядке. Вы до Братиславы. Вы до Вены…

Похоже, мы были в вагоне одни. Или почти одни.

– Принесите два, нет, три стакана чая…

Мне казалось, что вот оно, все закончилось. И полночь – это даже не завтра, а уже наступившая совсем другая новая жизнь.

– Давайте столько-то копеек, – проводнику было тоскливо разговаривать. Ему явно все надоело. И даже отвечать. – Вагон, конечно, международный, и чай входит в стоимость, но билет вы переоформили заново.

– Какие копейки? Мы же уже проехали Советский Союз. Все рубли и даже мелочь забрали на границе. Вы же знаете порядки. Возьмите хотя бы долларами…

– Доллары не имею права. Да и сдачи у меня нет.

– Ну так принесите хотя бы стакан кипятка без чая. Или два. Я сутки на вокзале просидел, когда сняли с предыдущего поезда. Вы же сами видите, что билет куплен еще в Москве, а не здесь…

Проводник тоскливо посмотрел в темное окно, затем резко повернулся и почти бегом рванул в свое купе.

Через десять минут стало понятно, что он там закрылся, как в дзоте, намертво.

Я вышел в тамбур и закурил. Ноги подкашивались, но и спать, несмотря на все предыдущее, почему-то не хотелось. Пересохшая глотка размазывала по небу дым, и густая ночная тяга кружила голову, словно духмян свежего хлеба.

– Прошу прощения, – старик протиснулся в полуоткрытый проем и встал напротив. – Хочу, чтобы вы меня правильно поняли и не обижались.

Он всем телом уперся в металлическую ручку двери, плотно прижав ее под кадык двоезубой защелки.

– Я слышал ваш разговор с проводником, и у меня сын… Да, сын. В 1968-м году, когда советские танки вошли в Прагу, он бежал к Германию. Перешел границу. Я не хотел, чтобы он ушел, боялся, но так получилось. Ему было столько же лет, как и вам. Не обижайтесь, но у меня после поездки на Байкал осталось всего три рубля. Вот они. Больше нет. Здесь хватит и на чай, и на печенье. Только поймите меня правильно, мне бы не хотелось вас чем-нибудь оскорбить…

Выпив залпом пять стаканов чая, я выключился до утра. А когда проснулся, вагон уже стоял, ожидая перецепки, на братиславском вокзале. В купе никого. Место, где спал старик, было аккуратно застелено, и даже полотенце висело на своем месте, как бы нетронутое.

А на столе, рядом с казенной лампой, светло и прозрачно стояла бутылка русской водки с патриотическим названием «Золотое кольцо».

Когда улыбчивые австрийские пограничники, проверив визу, хлопнули дверью тамбура, меня сорвало. Как стоп-кран. Почти до Вены я колотил руками, ногами и огнетушителем в бронированную, похоже, дверь проводника:

– Убью, гадина, – но он так и не отозвался, забившись в купе, словно крыса, весь в белом.

Наверное, пересчитывал стаканы или выручку.

Ему еще надо было возвращаться.


СЛОВОНОСЕЦ


(ИТАЛИЯ, 1985)


Этот итальянский священник, то ли капуцин, то ли францисканец, оказался не просто учтивым, а даже слишком. И все ему было обо мне интересно – и как я, и почему, и зачем приехал в Рим, и насколько там, в России, плохо. В те времена Советский Союз все равно называли Россией. А я только-только оттуда выехал, без денег и без вещей – иначе не выпускали. И под Римом ожидал американскую визу. Эмиграция начиналась с нищеты и одиночества, но молодость это не чувствует.

И мне хотелось, чтобы священнику было хорошо, поэтому я подробно рассказывал все, что его грело. Священник был доволен. Я вписывался в его представления о жизни.

И он, в той еще позе миссионера, объяснял мне, что Россия-де при коммунистах отвергла Бога, и поэтому Господь от нее отвернулся. А теперь все изменится.

Он читал мне настоящую проповедь, словно политрук в сутане, прямо на улице. Мы случайно разговорились у витрины большого магазина книг, где все, что надо, уже было сказано. Только купи. Но его несло словом Божьим, и я представлялся ему одним из тех богокопателей, которые, нагрешив вдоволь за неделю, приходят в храм по воскресеньям, чтобы покаяться и получить прощение. Что, конечно, на порядок дешевле, чем платить психотерапевту. Но тоже – не подарок.

Лучше бы священники списывали налоги, а не грехи.

Он явно нацелился направить меня на путь истинный, прямо здесь, стоя, и полагал, что это можно сделать бесплатно. А я хотел пить и даже есть, и размышлял о своем, бездуховном.

Денег было мало, но достаточно, чтобы как раз задуматься о жизни. И отнюдь не вечной.

Господи, научи меня беречь то, что у меня есть, и делиться с теми, без кого это не имеет значения.

Мы сообщались духовной пищей уже почти час, прогуливаясь по Вечному городу, когда он вдруг вспомнил, что к ним вскоре должна прибыть какая-то высокопоставленная делегация служителей культа личности Христа из России. То есть конкурентов. И они будут здесь, в Риме, обмениваться опытом и искать свои неисповедимые пути на Голгофу.

– Я бы хотел, – пояснил священник, – ваших русских братьев и моих, которые во Христе, порадовать парочкой знакомых им фраз. Людям всегда приятно, когда иностранец говорит на их языке.

«Конечно, приятно, – постыдно подумал я. – Но наличными все-таки теплее, душевнее».

– А что вы хотите им сказать? – безнадежность сорвать со святого отца хотя бы чашечку кофе, не говоря уже о пицце, стала очевидной даже мне.

– Поздравить как-то, поприветствовать. Мы устроим в честь дорогих русских гостей прием, где будут представители посольства, слависты и политологи, говорящие по-русски. Что мне произнести, подняв заздравный бокал солнечного итальянского вина? Как говорят в таких случаях русские?

Мы, наконец, присели, но на скамейку, и я, по его просьбе, вырвал из своего единственного блокнота с адресами целую страницу. Святые люди ходят по миру ни с чем. Им все дает Бог. Грешными молитвами и руками.

– Так как говорят русские на вино или, гы-гы, водку?

– За баб! – сказал я, потому что как раз о них думал. Это выдавливало чувство голода.

– Забаб? – с интересом повторил священник. – Совсем просто. И я почувствовал себя Учителем.

– А как сказать «приятного аппетита?»

Это был уже перебор. Мало того, что час кормил проповедями, но еще и дай.

Если поднять глаза к небу, то думается легко, прозрачно. Словно записываешь за кем-то, оттуда.

– Вы должны сказать «жри, собака…».

– Как? – священник аккуратно записывал латиницей: – Zjri, so-ba-ka… Не сомневаюсь, что они обрадуются, услышав родную речь.

Я вывалил ему весомый набор армейского народного сленга, непоскупившись на еще один листок из блокнота. Впереди у священника, словно светлая будущность, маячили две недели, чтобы вызубрить все нужные ему слова и фразы. Было очевидно, что он справится.

– Сын мой, – растрогался священник, прощаясь. – Я подарю тебе самое ценное. То, что тебе особенно пригодится в новой жизни и необходимо уже сейчас.

«Неужели лир подкинет?» – чувствуя, что порю чушь, подумал я. Иногда так хочется верить в чудо или во что-то хорошее. Светлое. Правда, при этом почему-то ощущаешь себя глупцом, а затем – и становишься.

– Вот вам, – он радостно, как высшую награду, протянул мне, вытащив из складок сутаны, издание Библии, почти карманного формата, на итальянском. – И да поможет вам Бог!

– Спасибо, падре, – проникновенно, ни в одном глазу, ответил я, ощущая, как под ложечкой, примитивно причмокивая, уже вовсю сосет голодуха. – До свидания. Арриведерче…

Священник долго смотрел мне вслед, видимо, медитируя на добро. Затем встрепенулся, заглянул в листок с записями и, сияя, прокричал на всю его и Отца, и Сына, и Святого Духа римскую улицу:

– Сдохни, паскуда.

Что в моем переводе означало «счастливого пути, дорогой друг».


ЛИБЕРТИ


(США, 1985)


– Я что, дурак, книжки читать? – натянутое на череп лицо Володи приобрело едва заметный розовый оттенок.

На самом деле оно переливалось землисто-серым, как пожухлое сено. Но не от возраста – ему не было и сорока. Такое лицо бывает у мужчин либо переживающих длительный сильный стресс, либо у хронических алкоголиков. И еще у новых эмигрантов, чья энергичность, обуянная радостью непривычных картинок, детского узнавания незнакомого мира и, как им кажется, новой жизни, перерастает в длительную истерию самоутверждения. До гроба.

Но в начале эмиграции, в среднем через полгода, один, быстро сдав, вскоре надолго ложиться на диван, лицом к стене. Другой начинает дергаться во все стороны по принципу «не знаю что, а вдруг получится». Третий отчаянно вступает в партнерства, затевает бизнесы и держит фасон, переучиваясь и набивая шишки.

Движение – все, конечная цель – ничто.

В любом случае самое главное при любом раскладе убеждать себя, что там, откуда ты уехал, очень плохо и будет хуже. Цунами, фашизм, революция. Несусветная бюрократия, бесправие, мафиозное государство с узаконенным открытым рэкетом налоговых служб и удавками полицейского видимого и невидимого контроля. Все, что угодно, но там, откуда ты уехал, должно быть плохо. Иначе какого черта ты терпишь здесь?

– Я что, дурак, книжки читать? – Володя считал себя обязанным полностью обеспечивать семью, не жалея ни себя, ни сил, ни времени.

Когда есть цель, жизнь кажется вечной.

Его жена Софа, которую он материально прикрывал почти шесть лет пребывания в Америке, уже устроилась на работу в офисе, а сын-подросток давно зажил свой жизнью, откровенно мечтая после школы вырваться из дома подальше.

Полдня Володя проводил в кинотеатре, где имел почасовую ставку и запускал зрителей в зал. Помимо этого он подсвечивал фонариком опоздавшим и непрерывно заправлял в сползающие брюки белую сорочку с предположительно элегантной бабочкой на шее. Администрация кинотеатра считала, что при бабочке низкооплачиваемые сотрудники выглядят солидно, и это дает им чувство самоуважения. На рубашке четко читался прямоугольный значок с внушительной надписью «менеджер».

А по ночам на заводе Володя мотал проволоку на какие-то бобины. Он возвращался домой под утро и через три-четыре часа рваного сна вновь поднимался на работу.

Тогда я еще этого не знал. Я вообще ничего не знал в свои фактически первые полчаса в Америке, замотанный долгим перелетом через океан из Рима в Нью-Йорк и далее – в Филадельфию.

В аэропорту «Кеннеди» сразу после пограничного контроля меня и еще какого-то беженца из Ирана, ни слова не говорящего по-английски, буквально вытащила из толпы прилетевших пассажиров деловитая девочка вьетнамка. Наши фамилии были написаны у нее на картонке. Она почему-то нас боялась и орала так, что окружающие, стерильные на вид американцы, удивленно переглядывались и почему-то стыдливо прятали глаза. В Америке не принято орать, там все делается тихо. Это и есть демократия. Только русские связывают ее с громким высказыванием своего мнения, мол, говорю, что хочу, и погромче. Будто в этом мире кто-то слушает друг друга. На самом деле демократия – это умение делать вид, что слушают. Один – другого, государство – своих подданных, полицейский – всех остальных.

Вьетнамка почти бегом повела нас в другой зал, и, сунув на руки билеты до Филадельфии, облегченно прокричала «гуд лак», что на русском, как я вскоре понял, означает непечатное направление по очень далекому адресу. Самолет был полупустой, но мы сели рядом. Жались друг к другу. Иранец таращил глаза, нервничал и периодически что-то тараторил на своем фарси, все время упоминая Афганистан.

– Душман-шурави, – наконец не выдержал я и показал на него и на себя. – Бандит советский.

Более до конца рейса попутчик не проронил ни слова. В коротком полете, как назло, разыгрался страшный шторм. Самолет то резко падал, то взлетал, болтало, как в непогоду на море, свет выключили, и в полумраке на всполохах молний высвечивались откровенно испуганные пассажиры.

– Еще не хватало…- глупо подумал я и внаглую заказал водку. Самое удивительное, что ее принесли. Несколько пассажиров, осторожно поглядывая, пересели поближе на свободные места. Наверное, им было что терять. Мне же было легко и хотелось петь что-нибудь революционное. Но тут самолет вопреки всему все-таки пошел на посадку.

Полная Софа молча встретила меня в полупустом аэропорту, провела через проливной дождь в машину и, повторяя через каждое слово английское «шит», повезла в какой-то пригород Филадельфии.

– Осторожно, не испачкай половик.

По дороге она рассказала, сколько стоит их новая корейская машина и почему надо ненавидеть негров, сплошь уголовников, но при этом называть их следует не иначе, как «черными». Иначе накажут.

– Здесь вам не Советский Союз, «шит», – говорила Софа, почему-то обращаясь ко мне во множественном числе. – Здесь страна наивных болванов, но именно поэтому во всем полный порядок. Если знаешь правила, можно делать, что хочешь, и всего добиться. Всего – в смысле денег. Мы приехали сюда в расчете на родственников, но они пальцем не пошевельнули, чтобы нам помочь. И никто не шевельнул. Здесь каждый отвечает за себя. Хочешь – живешь. Хочешь – сидишь на пособии. Это и есть свобода.

Сами они мечтали открыть в подвале какого-нибудь большого дома прачечную, поставить там несколько стиральных машин, сушилку и собирать деньги. Что касается Филадельфии, то выбор этого города оказался для них не случайным. Среди русских эмигрантов царило твердое и, к слову, обоснованное убеждение, что в американской провинции им помогают больше, чем в столице или в Нью-Йорке. Правда, никто при этом не говорил, что работу, не говоря уже о приличной работе, проще найти как раз в больших мегаполисах, где меньше улыбаются и дают, но зато больше возможностей выплыть. Филадельфия оказалась большим и провинциальным городом. Скорее, вторым, чем первым.

В итоге Володя сначала мыл посуду в ресторане, а затем долго и очень долго продавал пиццу. Ему надо было кормить жену и растущего сына, который в школе старался скрывать, что он «русский», и грезил стать стопроцентным американцем, поступив в армию.

Софа между тем выбила грант для беженца на учебу в колледже, выбрав перспективную профессию программиста. Вскоре она вызвала из Харькова мать, заплатив за фальшивое израильское приглашение американским посредникам 800 долларов. Бабушкины пособие и льготы оказались для семьи очень кстати. Но не надолго. Промаявшись три года вместе, они, наконец, смогли устроить мать на попечение в государственный дом престарелых – общежитие для пенсионеров с крохотными, но отдельными комнатками. А им много уже не надо. Все были довольны. Единственной, по их словам, проблемой для бабушки было полное отсутствие в ее доме говорящих по-русски. Но в Америке и так друг друга особо не слушают, так что семья к моему приезду в целом чувствовала себя если не обеспеченной, то устроенной.

Наконец, мы подъехали к уютному на вид домику с тремя, как оказалось, маленькими комнатками. Как в советских пятиэтажных хрущевках, только со встроенной в салон кухонькой. Уже в квартире, пока Софа запихивала в микроволновку полуфабрикаты из аппетитных упаковок, Володя почти с порога деловито спросил, сколько я привез с собой денег. Он неожиданно вдруг завелся из-за того, что в рюкзаке, с которым я приехал в Америку, кроме портативной печатной машинки и смены белья лежал томик «Опытов» Монтеня. Не считая еще шестнадцати долларов в кармане.

– Это там, в Советском Союзе, мы все с книжками бегали, – объяснял Володя. – А все от собственной дури и безделья. Читали, обсуждали, спорили. Нечем было заняться, кроме как жизнь свою транжирить. Здесь, родной мой, мир цветной, но вся эта красота имеет свою цену. Это ты думаешь, что день прошел, что ты его прожил. На самом-то деле ты его растратил. В минус. А все потому, что ничего не заработал. Мог, а не заработал. Здесь нет потерянного времени и убитого времени нет. Есть потерянные деньги, которые ты мог заработать и не сделал этого. Жизнь – это деньги, которые ты потерял или приобрел, не более…

В той, другой жизни Софа учила детей шахтеров игре на фортепиано. Володя преподавал историю и был заместителем директора школы в городе Воркуте, на крайнем Севере, что за Полярным кругом.

Когда-то там, в вечной мерзлоте, нашли уголь, и в конце тридцатых годов прямо в тундре заключенные сталинского ГУЛАГа построили шахты и город. Это была рабочая лагерная зона, созданная в прямом смысле слова на костях тысяч и тысяч безымянных людей.

После смерти Сталина лагеря ликвидировали, хотя многие освободившиеся заключенные и их дети остались в этих краях. Им некуда было ехать. Сюда, на северные заработки, стала приезжать и молодежь со всей страны. Володя и Софа были из таких вот новеньких северян. Они быстро получили небольшую квартиру, обжились, но вскоре заскучали по настоящей жизни. В замкнутом пространстве затерянного в тундре городка, имея работу и жилье, далее всю свою жизнь можно было просчитать уже до пенсии. Работа – дом, работа- дом. Летом – месяц отпуска на юге у моря. Они стали задыхаться. Обостренно захотелось что-то видеть в этом мире и чего-то добиваться.

И тут повезло евреям. Только им, даже смешанным парам, небольшими волнами и ручейками время от времени разрешали уехать. Еврейство Софы оказалась «паровозиком», и в итоге они покинули Воркуту очень быстро: в отдаленном шахтерском городе не хотели накапливать недовольных, а в конце 1979-го власти вдруг приоткрыли выездное окошко, и десятки тысяч евреев успели в него протиснуться.

Они уехали, как и все тогда: по израильскому приглашению от мифической «тети Хаси» из Иерусалима. И почти как все выезжающие в той волне рванули в США. Вскоре окошко выезда захлопнулось: когда советские войска вошли в Афганистан. Но полгода спустя я получил письмо из Филадельфии, где описывались первые счастливые впечатления от американских супермаркетов, и оставался некий адрес.

Через пять лет, оказавшись в Риме, где в отстойнике курортного пригорода Ладисполь держали евреев-эмигрантов, которые направлялись в Америку, я сделал ошибку, надолго и серьезно усложнив себе жизнь.

Большинство из тех, кто тогда ожидал в Ладисполе американской визы, имели в США родственников, но все они говорили, что надо при собеседовании в посольстве этого по возможности не упоминать. Первые четыре месяца после приезда в США, если у эмигранта в стране никого из близких не было, его содержала и помогала еврейская община. Давали деньги на первый съем квартиры, на приобретение имущества, постельного белья, одежды и на жизнь. Помогали устроиться на какие-либо курсы или на работу.

Если же были родственники или близкие друзья, то они могли стать так называемыми гарантами. То есть людьми, которые добровольно опекают вновь прибывших, прикрывают первые расходы, дают кров и занимаются их обустройством. Вместо общины. Но таких почти не было.

Эмигранты старались скрыть родственников или близких, резонно не желая терять четырехмесячную помощь и опеку, плавно переходящую в государственную поддержку. Но на собеседовании в посольстве я добропорядочно указал Володю и Софу и их адрес в графе знакомых по Советскому Союзу. Не больше.

Собеседование в посольстве оставило у меня неизгладимое впечатление своей вежливостью и откровенностью. Ребята, которые там были до меня, рассказывали, что один из них работал в каком-то московском научно-исследовательском институте. И ему пришлось вспомнить не только имена сотрудников и структуру конторы, но даже нарисовать планы знакомых этажей и расположение отделов, вплоть до противопожарных щитков. Мне в этом смысле было проще.

Американец, сидящий в пышном, заставленном мебелью кабинете, один на один со мной, сначала вытащил какую-то папку, вроде бы мою, и стал задавать вопросы по анкете, одновременно перелистывая страницы и словно сверяя с написанным. Неожиданно ему позвонили и, бросив бумаги, он вышел из кабинета.

«Ну да, сейчас прямо бегом рвану смотреть свое «личное дело», – почему-то подумал я, проводив его взглядом и скользнув мимо большого, похожего на комод зеркала, придвинутого к стене за стулом. – А я только собрался попросить разрешения закурить. Теперь вообще не шевельнешься…».

Потом, много позже, уже прожив в Америке, я понял, почему меня, не спросив, вдруг направили в Филадельфию, а указанные там знакомые по бывшей жизни сами захотели столь благородно и недальновидно, как мне казалось, стать гарантами.

Все оказалось до обидного просто. Гарант, принимающий к себе эмигранта на четыре месяца, списывает значительную долю годовых налогов, которые он должен был платить государству. Причем списывает с солидной прибылью для себя. И за предоставленный кров, и за еду, и за постель, и за остальные нарисованные сколько угодно расходы. Содержать, кормить, одевать, возить почти полгода взрослого человека по житейским расценкам стоит недешево. Американская система гуманная, но прямолинейная, позволяет заработать живые ощутимые деньги даже на нищем.

То, что я сразу ухитрился вляпаться, стало очевидным буквально на следующий день после прилета.

Выяснилось, что никакой помощи от еврейской общины на первое время и на оплату съемного жилья мне, как имеющему добровольных опекунов, не положено. Разве что 20 долларов в неделю на так называемые транспортные расходы. Все мое содержание, от еды, крова и бытовых нужд, должны были взять на себя гаранты. И только через четыре месяца, если не найдется работа, как минимум появлялась возможность обратиться за поддержкой к государству.

Бутылка русской водки «Золотое кольцо», которую я мужественно провез для первого американского вечера через все таможни и страны, так и осталась на столе не открытой. Торжественного приема не было. Я был не гость, не товарищ, с которым давно не виделись, и даже не турист. Для этого надо приезжать из своей страны, чтобы потом туда же вернуться. «Бедный родственник» – это явление не для слабонервных и уже совсем другая история.

Утром в какой-то конторе после двухчасового ожидания в очереди я заполнил анкеты на получение социального номера, что давало право на работу и легализацию. Вернувшись в новый свой дом, я огляделся и ахнул с непривычки.

Это был уютный по-американски одноэтажный пригородный район для среднего класса. Белые домики с верандами, повсюду постриженная зеленая трава, сосенки, привыкшие к человеку белки и на всю округу почти полное безлюдье. Тишина и благодать.

Мои хозяева только недавно переехали в этот район, принципиально подальше от кварталов, где поселились эмигранты из Советского Союза. В то время в Филадельфии жили почти шесть тысяч «бывших». Но Софа с Володей не оставили среди них ни друзей, ни даже хороших знакомых. Они их презирали за суетливость и провинциальность и были нацелены на то, чтобы как можно скорее стать настоящими американцами. Американцев, правда, они тоже презирали, за наивность и доверчивость, но хотя бы уважали.

Софа уже закончила колледж. Пока она училась, Володя обеспечивал семью. Переучиваться ему никак не получалось – не было времени и денег, поэтому они решили вырваться из русского района и переселиться туда, где живут настоящие янки. А это требовало и соответствующей платы за дом, и приемлемой району новой машины, и еще много чего, за что надо платить.

В кармане у меня терлась чертова дюжина долларов. Два из привезенных в Америку шестнадцати я отдал утром Володе в обмен на пару пачек сигарет и еще один – за потерянную в дороге расческу. В углу стояла сумка с подаренными еврейской общиной подержанными рубашками, майками и даже посудой. Только куда это все и на кого, по размеру?

Мне выделили ложку, чашку и полотенце. Вместо мочалки Софа отрезала от старого автомобильного сидения кусок губки, которая оказалась с какой-то пропиткой. Первое американское утро после душа обернулось чем-то липким и долго несмываемым.

Осень после дождливой бури стояла ясная, прозрачная, и в воздухе пахло прелыми листьями и свободой. Было немного грустно, что некуда идти. Ключей от дома у меня не было. Не дали.

– Здесь не выбирают работу, – сказала первым же вечером Софа, – здесь благодарят за любую работу. И мы тебе поможем. На металлургическом заводе, это часа полтора езды от нас с пересадками, нужны подсобные рабочие. 4,5 доллара в час грязными. Это мало, но начинать-то надо.

– Надо,- согласился я.

Через день Володя повез меня на завод устраиваться. У проходной стояла толпа здоровых парней с плакатами, транспарантами и бейсбольными битами. Оказалось, что рабочие бастуют, протестуя против увольнений, администрация срочно набирает им на замену штрейкбрехеров.

Вокруг было дождливо, холодно и мерзко. Я повернул назад.

– Поехали. Если эти мужики перебьют мне ноги, они будут правы.

– Смотри, – ответил Володя. – Мы сделали для тебя, что смогли. Других работ мы не знаем. В этом мире человек должен помогать себе сам. И чем быстрее ты это поймешь, тем скорее выплывешь.

Я почему-то решил, что понял.

Наутро автобус повез меня по первому адресу, выловленному в небольшой русскоязычной местной газете. К ее редактору. «Журналист, как минимум, знает, что и где происходит», – думал я. К тому же, надо было просто куда-то ехать. Тем более что накануне Софа вдруг зашмыгала носом, обнюхала меня чуть ли не с ног до головы и объяснила, что в Америке два дня в одной и той же рубашке не ходят.

– Не имеет значения, сколько раз ты принял душ. Так ходят только в грязной вонючей России. А здесь положено каждый день появляться в новой рубашке. Кроме того, три яйца на завтрак – это опять же русская нездоровая привычка жрать, и тебе пора переходить по утрам на те же бутерброды с чаем, что едят американцы. А днем на сандвичи. Здесь все так обедают.

Уже в эти первые дни в Штатах я поймал себя на мысли, что мне начали сниться дом, близкие и горячий обед. По утрам, проснувшись, было страшно открыть глаза и заставить себя встать. Я никак не мог понять, что собственно происходит и откуда возникла вся эта практически безвыходная ситуация.

Окружающий неизвестный мир превратился в глухую клетку. Надо было что-то делать. Только деньги могли вырвать из этой западни. Не знаю, что там они еще означают для кого-то, но деньги – это свобода.

Потому ее и ценят те, кто знает, что такое рабство.

Точнее, столько денег, насколько их достаточно по потребностям жизни или, в частности, – рывка. Редактор, автор и наборщик, все в одном лице, обитал в типовой кирпичной двухэтажке, которую заселяли главным образом живущие на пособие репатрианты и «черные». Ему было хорошо за пятьдесят, и газету он выпускал на центы, выделенные местной еврейской общиной. Пару долларов от этого застревали в кармане, но главным образом все это делалось для души или, еще точнее, из привычки жить бурной общественной жизнью. «Быть нужным другим», – как говорят такие люди. Тогда эмигрантов из Советского Союза почти не было, а в Филадельфии тем более. Приехавшие ранее либо устроились, либо сели на пособие по бедности. Как и сам редактор. И русскоязычная газета была скорее информационным листком для пенсионеров: что, где и когда проходит в клубе общины. И все-таки это была хоть какая-то информация из реального для меня мира, а не того, недосягаемого, о котором я читал в больших газетах или видел по телевидению.

– Молодой человек, – сказал мне редактор, работавший в прошлой жизни в какой-то областной газете Украины. – Вы мне не конкурент, потому что в моем положении у меня их просто не может быть. И поэтому я скажу вам правду. Нормальные русскоязычные газеты, где можно пробиться на работу, есть только в Нью-Йорке и в Лос-Анджелесе. Но я там никого не знаю. Скажу вам главное – Америка, молодой человек, для американцев. Учите язык и меняйте профессию. Идите, как все наши, в такси или в программисты, раз уж приехали…

Сам редактор приехал в Штаты из Израиля, называя тамошнюю жизнь грандиозным обманом. Он, как Володя и Софа, мог часами рассуждать о советской власти, но почти ничего не знал о мире, окружающем его в Америке. Только где просить, что купить и как это сделать со скидкой. Редактор посоветовал мне обратиться за советом к некоей даме, которая, будучи дочерью бежавшего после войны в Америку борца с коммунизмом, знала всю русскую общину Филадельфии. Она работала в библиотеке и даже время от времени издавала литературный альманах. Может, подскажет что-то. Попросив у Софы разрешения, я позвонил ей на работу с домашнего телефона.

– Хорошо, – сказала дама после того, как я ей представился и попросил о встрече. – Давайте созвонимся еще раз через две-три недели, и я назначу вам время, когда вы сможете приехать ко мне на работу.

– Лучше бы сразу послала по-русски, – подумал я, услышав очередной «гуд лак». Но этот мир на самом деле маленький. Даже меньше, чем мы его обычно представляем. Почти через год, когда я уже работал заместителем декана факультета славистики колледжа в Вермонте, к нам для чтения одной-двух лекций перед студентами приезжали приглашаемые на время специалисты. На два дня вдруг появилась и эта самая дама из Филадельфии. Я ее знал хотя бы по имени и фамилии, а она меня – нет. Мы же так и не поговорили. Увидев, как я общаюсь с руководством факультета, она догнала меня на дорожке между корпусами студенческого кампуса и прямо в лоб попросила поговорить с ними о возможности продления ее контракта на предмет будущих регулярных лекций.

– Вы же знаете, как непросто заработать в этом мире, – сказала она. – А два дня лекций в этом колледже – хорошая прибавка, не говоря уже о приятном общении.

Реально ее просьба была вполне оправданной. Оценка прочитанных приглашенными специалистами лекций входила в круг моих обязанностей. Но, Боже, с какой затаенной радостью я пожелал ей «гуд лак», так и не рассказав, что в сущности мы уже были знакомы.

Участие в правозащитном движении в Союзе и весьма специфические по этому поводу знания и опыт давали, как мне казалось, шанс зацепиться при какой-нибудь соответствующей американской организации. Эмигрантов тогда было гораздо меньше, чем после перестройки. Точнее, почти не было. Двуязычие, связанное с великой сверхдержавой, где только-только назревали серьезные перемены, давало надежду. В двухмиллионной, но провинциальной Филадельфии шанса не было. Первую неделю меня, как обезьяну в цирке, опекуны показывали сослуживцам и местным евреям. Все поздравляли с обретением свободы и обязательно спрашивали, как, мол, Америка. Видел ли я когда-нибудь такие дома, холодильники и стиральные машины. Мне все это должно было казаться чудом. Большинство из тех, кого я встречал тогда, вполне серьезно полагали, что в Советском Союзе сплошь колючая проволока, лагеря, нищета и автоматчики. На нескольких организованных специальных под меня приемах я чувствовал себя свадебным генералом с голой задницей. Окружающие относились ко мне очень корректно, тепло, как к человеку, который пережил тяжелую болезнь и наконец выписался, как минимум, из психушки.

– Теперь вы свободны и можете ехать куда хотите, это же здорово, – радостно убеждал меня один из солидных бизнесменов в еврейском центре на очередных смотринах, пока я интеллигентно, но глубоко запихивал в рот бутерброт с красной рыбой. – Кстати, – добавил он, обращаясь к окружающим нас деловым людям. – Появились туристические поездки в Тибет.

– Конечно, это интересно, – я напряг свой тогдашний английский уровень средней школы со словарем. – Это и особый район Китая, и буддизм. И далай-лама, и дворец в Лхасе… – На большее меня не хватило.

Зависла странная пауза. Все смотрели так, будто я сморозил что-то несусветное.

– Вы что, специалист по Китаю? – наконец спросил один из окружающих с настоящим «Роллексом» на запястье.

– Да нет. Политика – не мое корыто. Я был журналистом…

– Странно. А откуда же вы так много знаете о Тибете?

И тут я понял, что не пропаду в этой стране.


АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА


(США, 1985)


В американских библиотеках не требуют ни записей, ни формуляров. Вход и доступ свободный. Я не без труда нашел одну из них. Методом тыка в поиске и жестов в общении вскоре нащупал нужные адреса. Получился некий список организаций и институтов, работающих по Советскому Союзу. Одна из таких организаций со звучным названием «Комитет защиты прав человека» оказалась неподалеку от Филадельфии, в небольшом городке той же Пенсильвании.

– Дорогу мы вам оплатим и небольшую работу тоже. Приезжайте, – сказал мне по-русски неизвестный господин по телефону.

Весь мой бюджет укладывался в автобусный билет, сигареты и даже гамбургер с кофе. Но зато не надо было ни у кого просить. Впрочем, и просить было не у кого. Три недели я ездил в небольшой русский магазин, где раскладывал и паковал булочки, между большой морозильной камерой и комнатой, куда к обеду приезжали заказавшие по телефону к обеду разную сдобу посыльные из офисов. Магазинчик держали симпатичные муж и жена, бывшие ученые-океанографы. Меня, как я понял, взяли, в основном, чтобы кто-то постоянно нырял в морозильник. Что я и делал, наконец простудившись, но заработав первые пару сотен долларов. Жить можно.

Права человека в СССР защищали в типично американском двухэтажном деревянном доме милого и чистенького поселка, словно выписанного с пасторальной картинки. Весь комитет на самом деле состоял из двух человек: очень отутюженного, с франтоватым цветным платком на шее, пахнущего, наверное, дорогим лосьоном американца, не говорящего по-русски, но с красивой итальянской фамилией Распонти, и архитектора из послевоенной русской эмиграции. Одинокого.

Если вас волнуют вопросы прав человека, значит вы еще не женаты.

– Мы существуем всего три года, – объяснил архитектор после того, как мы пообедали в «Макдональдсе» и заодно поговорили. – Головная организация работает во Франкфурте-на-Майне, в Германии. Можно сказать, на второй Родине. Я там пережил войну, потом учился и жил до Америки. А здесь мы уже создали солидный попечительский совет, связались с аналогичными организациями, обратились за финансированием к правительству и скоро получим деньги. Месяца через три-четыре, возможно, предоставим Вам работу. Но уже сейчас можем предложить должность заведующего отделом Восточной Европы и СССР. Правда, пока на добровольных началах. Мне нужно разложить и разобрать по темам вырезки из газет, но это завтра. А сегодня надо привыкать к тому, что в Америке не чураются любой работы. У меня перед домом на лужайке много опавших листьев. Вот пластиковые мешки, грабли – и вперед.

Так я заработал восемь долларов за два с половиной часа.

На втором этаже дома был маленький флигель и груда газетных вырезок на столе. Под вечер архитектор дал мне одеяло и спальный мешок, который я расстелил на полу. Если бы не холод под утро, было бы вполне прилично. Почти свежий воздух, пахнущий пряной травой, прямо как в пионерском лагере летом много лет назад.

Я мог бы рассортировать ему весь архив и перевести несколько писем на русский за один день, но понял, что платить будут по американскому минимуму не за работу в целом, а как здесь принято, что называется, в час. Обреченно не хотелось возвращаться в Филадельфию, и надо было оставить что-то для следующей поездки.

Архитектор оплатил мне затраты на дорогу и восьмичасовой рабочий день.

– Хорошая работа, – сказал он одобряюще.

– Еще бы… – чихнул я, наконец отмыв руки от травы, и подумал: «Политика – не мое корыто».

На обратном пути в кармане у меня было еще почти сорок долларов, и я впервые за несколько последних дней почувствовал себя увереннее. Чтобы не расслаблялся на радостях, Господь к полуночи забросил меня, запутав в автобусных пересадках чужого города, в полутемный и почти безлюдный трущобный район. Кирпичные стены, мусорные баки, чахоточный на фоне ночного дождя свет окон, ни деревца – одно и то же на все четыре стороны.

Мужик в темноте возник как из-под земли на расстоянии вытянутой руки. Он был совсем «черный» на фоне черной стены черной улицы черного города.

– Эй, – сказал он беззлобно. – Ты гей?

Я тогда не знал, что это такое, но на всякий случай, не останавливаясь, сказал:

– Нет.

– А доллар есть?

– Нет.

– А ты подумай?

Он пошел за мной, пристраиваясь сбоку.

– Сказал же тебе – нет.

Мужик поднял с улицы увесистый камень.

– На, – я сунул ему пятерку, отложенную в расходы на завтрашний день.

Он словно растворился в темноте. Мне повезло – это был одиночка-наркоман. Позже, уже в Нью-Йорке, мне объяснили, что если уж нет машины, в кармане всегда надо носить с собой не менее пятнадцати долларов. На случай грабителей или наркоманов. Меньше не рекомендуется, могут обидеться и ударить ножом.

И все-таки первые заработки окрыляли. Чтобы начать жизнь в Штатах с нуля, как минимум, надо было где-то заработать первые двести-триста долларов. Точнее, удержать.

Наутро я попытался устроиться на любую работу в одну из местных газет: курьером, посыльным, уборщиком. Мне повезло. Заведующий международным отделом солидной «Филадельфии энкваэрер» оказался совсем нетипичным американцем. Он не мотал поощрительно головой, не скалил зубы, не излучал активную доброжелательность.

– Послушай, парень, – сказал он просто. – Тебе надо идти обычным путем эмигранта и переучиваться или, а это, как мне кажется, у тебя получится, переезжать в Нью-Йорк. В озере легче выжить обычным рыбам, там мало хищников. В океане гораздо опаснее и труднее, но и воды больше. И возможностей тоже, если есть желание жить.

Он не послал меня в «гуд лак», этот коллега американец, но обосновал то, о чем я уже думал: вырваться.

На самом деле это одно из ключевых понятий в жизни. Вырваться из школы, из дома, из одиночества, из рутины, перемалывающей год за годом выделенное нам Богом время. Вырваться из обстоятельств, в которые человека ставит государство или он загоняет сам себя. Вырваться из бедности, ставшей наказанием. И из благополучия, означающего нередко не более, чем плату за поражение в жизни.

Но главное, нужно было вырваться. Даже в никуда.

А это всегда означает – подальше.


ИСПЫТАНИЕ


(США, 1985)


Я закинул рюкзак и вышел из чужого дома в чарующую золотую пенсильванскую осень, свежую и жизнерадостную. Тогда мне было почти легко. И немного страшно от полной неизвестности впереди. До вокзала надо было добираться с пересадкой, потом дальше на Нью-Йорк. А там – как будет.

Среди сосен мыкались коттеджи и пересвистывались белочки. Район американского среднего класса.

У автобусной остановки на стволе одиноко висело объявление: «Скорая телефонная помощь. Если вы в беде и вокруг вас никого нет, а вам некуда идти – звоните, мы поможем».

– Прямо, знак свыше, – подумал я, сбросив все свои пожитки на влажную от прошедшего дождя парную землю. – Бывает же такое. Может, Бог есть. А то я…

Последняя строчка с телефоном вернула в реальность: «Общественная организация геев и лесбиянок Филадельфии. Звони. Мы немедленно придем тебе на помощь!».

– Бога нет,- сказал я и подумал: «А чем черт не шутит?».

Подошедший автобус уже открывал мне дверь в Америку.


ДЗЕНЬКУЮ БАРДЗО


(США, 1985)


Жизнь не такая длинная, как кажется вначале, по недоразумению от рождения. Но и не столь короткая, как оказывается потом.

Я никогда не думал, что именно белорусский язык может стать для меня шансом выживания в Америке. Представить себе не мог. Даже в кошмарных снах первых месяцев свободы. Свободы подохнуть или прорваться.

Один человек мне сказал, что языки надо знать.

– Надо, – ответил я и подумал, что сначала учишься говорить, а потом всю жизнь – молчать. Но к заработку это не относится.

В декабре в Нью-Йорке промозгло, как в овощехранилище. Но все равно каждому найдется и место, чтобы спрятаться или высунуться, и морковка, чтобы съесть или приманить. Высокая влажность здесь даже несильный мороз превращает в холод, тягучий, как чувство голода, и переползающий изнутри – вовнутрь. Словно безысходность. Особенно если у тебя легкая осенняя куртка, полушерстяной свитерок, а также текущие нос, ботинки и счета.

Я уже полтора месяца был в этом городе. И немного его знал: недостаточно для туриста, но приемлемо для эмигранта. Мне не были чужими южный Бронкс, похожий на полуразрушенный город, где даже днем опасно ходить по улицам, а «белые», залетевшие сюда по незнанию, сразу же панически проскакивали его на машинах, закрыв двери на все замки, и улыбчивые ребята из Шри-Ланки, бывшие боевики из «Тигров Тамила Элама», с которыми мы вместе мыли посуду в небольшом итальянском ресторанчике в Квинсе, и еврейская забегаловка на несколько столиков в самом центре Манхеттена, где я подработал «басбоем», или, короче, уборщиком.

И даже магазин подержанной мебели в «черном» районе Бруклина, где жили в основном афроамериканцы. После работы, пятнадцать минут возвращаясь к метро, я уже не обращал внимания ни на холод, ни на темень, а просто стремился раствориться в полупустых промерзших улицах, сквозя мимо наркоманов и групп черных бездельников-переростков, в третьем поколении сидящих на государственном пособии и не знающих, где и как себя занять. Это была их страна и мой выбор.

Я скользил мимо них, не оглядываясь и не поднимая глаз, с одной только мыслью: скорее в вагон подземки. До Брайтона. Который Бич. Что с английского на слух можно перевести и как «пляж», и как «сука», и еще, на уже русском сленге, как «бомж».

Я и был бомж.

Комнатка брайтоновского кирпичного курятника с маленьким окном, кроватью, зеркалом и табуреткой напоминала камеру или кладовку. Метров пять в длину и почти три в ширину. Вдвоем не разойтись. Но больше за полторы сотни долларов в месяц там ничего и не помещалось, хотя и помещать было нечего. Да и не на что.

В Америке мне сразу крупно повезло – и на жилье, и на людей. Но больше всего – с еврейской организацией «Наяна», которая сделала меня по-настоящему свободным на все четыре стороны американской мечты. Без нее, «Наяны», я бы, может, и не понял, что храмы строят для мазохизма попрошаек, офисы – для обеспечения занятости мудаков, дома – для пожизненного рабства выплат, а свою жизнь – всему этому вопреки.

«Наяна» сосала деньги из богатых американских евреев. Контора эта снимала несколько этажей в высотке центра Манхеттена и декларировала своей задачей первоначальную разнообразную помощь легальным собратьям эмигрантам. Только в Америке на бедных умеют делать большие деньги. Законы США позволяют такую помощь списывать с налогов, поэтому средств у лавочки было немерено. Главная задача таких организаций – собрать деньги на якобы святое дело, а уж как их распилить, учить никого не надо.

Еще по дороге в их офис, за пару кварталов, в свой первый нью-йоркский день, я увидел забегаловку, на витрине которой было написано заветное «help wanted» (требуется), и нарвался на земляков. Мне явно везло в мелочах.

– Ты русский? – сразу спросила хозяйка. – И мы из Союза. Только сначала по дурости попали в Израиль и еле-еле перебрались сюда. Три доллара в час, убирать столы и помещение – устроит?

Я был счастлив.

– Так вы хотите только работу? – уточнил в конце того же дня европейского вида религиозный еврей в кипе, уже в «Наяне».

– Только. Я просто никого в этой стране не знаю и как искать работу – тоже. И готов на любую – где возьмут. Понимаю, что сначала, после пересылки в Италии, меня направили в Филадельфию. И спустя месяц из другого города самостоятельно в Нью-Йорк обычно не перебираются. Поэтому пособия от общины и льготы, считай, потеряны. Но жить-то надо. А жить – значит работать…

– Позвоните через несколько дней. Приедет моя начальница. Она сейчас на Багамах. Сам я ничего решить не могу, – сказал чиновник.

– Так и решать ничего не надо. Подскажите просто, где нужны подсобные рабочие или грузчики…

Он пожал плечами.

– Без ее согласия не имею права. Я тоже держусь за свою работу.

Через пару дней, улучив момент, когда в забегаловке не было клиентов и душевно (чтоб, сука, ты до копчика понял, что такое свобода и сколько стоят три доллара в час), протерев снежные подтеки за очередным посетителем, я получил разрешение хозяйки позвонить по телефону.

– Можете не приходить, – сказала сразу невидимая начальница из «Наяны». – Вас уже направили в Филадельфию, значит вы и должны жить в Филадельфии. И мы ничем помочь не можем. Вот если бы вы сразу приехали в Нью-Йорк, тогда другое дело…

– Так я ведь ничего и не прошу. Только направление на любую работу. Я просто действительно не знаю, где и как ее, эту работу, искать…

– Возвращайтесь в Филадельфию, – сказала моя еврейская, но сытая сестра.

– Да мне некуда и не к кому возвращаться. Ни там, ни здесь – никого. Вы что, не понимаете? Я месяц, как из Советского Союза. Легализовался со статусом беженца, социальный номер свой получил, третий день в Нью-Йорке. И не прошу у вас ничего – только направление. Я не привык и не хочу спать на улице или под мостом…

И вот тут меня в одночасье сделали по-настоящему свободным.

– Встречаться лично нам нечего, – сказала «Наяна». – Не хотите возвращаться в Филадельфию – ваше дело. А если не нравится, то забирайте свои вещи и убирайтесь обратно в Россию…

– Ты уже десять минут на телефоне, – засвербила откуда-то сбоку хозяйка. – Еще немного, и я вычту разговор из зарплаты.

Но это уже было где-то не ко мне. На автопилоте, взяв расчет, не глядя и не оглядываясь, я уже хлебал открытыми ртами своих хваленых чешских туфель стреловидную мостовую Манхеттена – прямо и прямо. Я шел и шел, потому что останавливаться было нельзя. Останавливаться – значит «в никуда». Весь этот огромный мир, говорящий на ста языках, с магазинами, зазывалами, спешащими клерками, «торчками» у перекрестков и бомжами на вентиляционных теплых решетках подземки был не передо мной, как казалось чуть раньше, а словно навалился сверху. Прямо на голову.

По промерзшим улицам Нью-Йорка уже сквозило мое первое настоящее Рождество, и ряженые в красном Санта Клаусы кивали из витрин, как на киношном карнавале какого-то отстраненно-потустороннего мира. Но это и была реальность.

Говорят, что люди, пережившие клиническую смерть, видят себя как бы со стороны. Странно, но я физически ощущал почти то же самое. Словно все это происходило не со мной. И я видел себя, идущего, то сбоку – рядом, то сверху – издалека.

– Ну ладно, – вдруг вырвалось вслух через час, или два, или три у бесконечных ангаров полутемной улочки почти на берегу Гудзона. – Ну ладно… Значит, так и будет. Но если какая-нибудь блядь еще раз скажет мне про еврейское братство, я размажу ее антисемитскую морду в крошку.

И стало легко.

И смертельно захотелось жить.

Для начала я нашел комнату на Брайтоне. Денег как раз хватило заплатить за первый месяц авансом, вместо положенных двух. Хозяева и не настаивали. Пластиковая баночка из-под йогурта стала на первые недели чашкой для чая. Советский кипятильник, друг командировочного, – чайником. Несложный подсчет – жесткой нормой. Два доллара – на метро. Два доллара – сигареты и газеты. И еще полтора – на слайс пиццы и стакан кофе в обед… Итого, 6-8 долларов в день – уже не так голодно. Обращаться за велфером, социальным пособием, мне даже и в голову не пришло. Нужно было срочно заработать на хлеб и угол, а не тратить время на прошения и ожидания подачек.

«Они» – себе, я – себе… И пошло-поехало. Мыть, убирать, таскать, укладывать…

Первые статьи в «Новое русское слово» взяли сразу, но рабочие места там были заняты. Вечера за полночь заполнили газеты с выписанными оттуда в тетрадку новыми словами. На выходные – подработка на свадьбах и торжествах. Это была песня без слов.

Случайно встреченный почти земляк, бывший еще до меня в Воркуте оператор тамошнего телевидения, здесь вместе с сыном снимал радости чьей-то торговой жизни. За тридцатку ребята пригласили меня держать им свет. Самым трудным оказалось делать это в первый раз.

Крупные женщины с лакированными головами в нарядных блестящих платьях украинской глубинки, пузатые мужчинки с золотыми тяжелыми цепями и шестиконечными звездами, тринадцатилетний виновник торжества, справляющий по нужде местных приличий свою бар-мицву (совершеннолетие) – все в одном коктейле понтового хоровода оживших бабелевских лиц.

Ребята дотошно снимали степенно входивших гостей и подсказывали, с какой стороны заходить со светом. Мальчик, в специально сшитом белом костюме, размеренно принимал поздравления, и вдруг, единоутробно прокричав «лехаим», гости решительно и резко, как в последний бой, рванулись к еде. На эстраду вышла певица и запела какую-то популярную песню Пугачевой. Из тех, что тогда повсюду гремели в Союзе.

– Саш, свети на зал, ты чего?

И действительно, а чего я здесь делаю? И как я вообще сюда попал?…

Человек – не скотина. Он ко всему привыкает. Особенно когда на приставных стульях, в углу, дают десять минут поесть мяса.

Первую приличную работу, найденную по объявлению в «Нью-Йорк Таймс», я провалил по незнанию. В головной офис высотного здания Всемирной сионистской организации нужен был специальный человек для работы на копировальной машине.

– Главное – зацепиться хотя бы уборщиком, но в приличной фирме, а там разберемся…

В отделе кадров меня с интересом встретили и, расспросив, даже угостили кофе.

– Думаю, вы подходите, – сказали мне, но главное слово – у непосредственного начальника отдела.

– Так вы говорите, что были рабочим в России? – шустрый дядька, явно ашкеназ с недавними европейскими корнями, выразительно посмотрел на мои, уже огрубевшие, но генетически далеко не крупные руки.

– Конечно. Слесарем-сборщиком.

Я уже знал из личного опыта, что понятия журналист или университет – это гарантия немедленного отказа. «Богу-Богово, а слесарю – слесарево».

– У нас небольшая зарплата, – надавил он. – А работы много. Надо делать копии и разносить их по отделам.

– Главное – работа…

Попался я на нескольких дополнительных вопросах. Он спросил, как называется столица Китая, что такое Варшава и сколько будет, что-то там из таблицы умножения, типа пятью пять.

Я, дурак, и ответил.

– Вы слишком квалифицированы для такой работы, – вздохнул дядька.- Ну поймите сами, мне нужен работник на долгое время. Я возьму чернокожего парня, и он будет работать здесь годами. А вы, согласитесь, через пять-шесть месяцев, оглядевшись, перейдете в какой-нибудь отдел или еще куда…

– Но мне нужна работа и деньги на жизнь сегодня.

– Ничего, это вопрос времени. Америка для таких, как вы, я же вижу.

Вторую из приличных работ я завалил в большом книжном магазине Манхеттена. Там нужен был грузчик, и я пришел уже по рекомендации знакомого американца, с которым мы как-то разговорились на улице. Американец, видимо, слишком хорошо обо мне отозвался, потому что менеджер даже не стал прикидываться и тратить свое время. Он просто поднял со стола кипу заполненных анкет и тряхнул ими в воздухе.

– Вот здесь более пятидесяти заявлений на эту работу…

Шесть дней в неделю по утрам я долбил лед на тротуаре напротив магазина подержанной мебели, чтобы прохожие, поскользнувшись, не подали в суд. А затем сушил сопли у обогревателя в промерзшем насквозь помещении, отбиваясь не столько от редких в этом афроамериканском районе Бруклина покупателей, сколько от вьетнамского вида рэкетиров, которые время от времени заходили и грозно требовали хозяина.

В ответ я предлагал им матрацы «кинг-сайз», видимо, украденные с фабрики, поскольку они были в упаковке. И вьетнамцы, ругаясь и грозя, уходили в темень улицы, обещая вернуться.

Как-то вдруг, неожиданно, как все хорошее, реально засветилось настоящее дело. В нью-йоркском офисе радио «Свобода» на русском языке не было даже внештатных вакансий. Но в небольшой белорусской редакции, которая располагалась здесь же, заказали несколько материалов, без политики – о жизни эмигрантов, сумевших поднять свой первый бизнес.

Вновь прибывшие в то время сплошь говорили по- русски, а уже небольшие вводные тексты, взяв словари, я составлял на белорусском. Проблема была даже не в отсутствии языковой практики – знакомую на слух с детства «мову» можно было восстановить, а в произношении. К тому же «основная» работа в магазине, английский и усталость выдавливали все на свете.

И тут произошел случай, после которого любой язык, который жизнь сама дает людям, живущим в той же Беларуси, Украине, Эстонии или Израиле, стал для меня столь же значимым, как и языки мировые. Никогда не знаешь, если ты в движении, что может поставить непростые шаткие обстоятельства на нормальные устойчивые рельсы.

Очень скоро, даже слишком, мне сказали, что в белорусскую редакцию «Свободы» в Мюнхене при очень хороших условиях нужен молодой человек. И я вроде подхожу. Это уже был прорыв. С Америкой за три месяца тамошней жизни меня еще ничего не связывало.

Накануне интервью не спалось, и, отпросившись, разумеется, за свой счет, с работы, я до утра листал белорусско-русский словарь. Но произошло то, что и должно было случиться.

Язык, как женщина, прощает все или почти все, кроме высокомерного игнорирования.

Руководитель службы, интеллигентный профессор-филолог, разговаривал со мной, понятно, на чистом белорусском. Когда на нем говорят правильно, это звучит красиво и даже, как мне казалось здесь, в Нью-Йорке, тепло. Проблема, однако, была в том, что мне тоже надо было свободно отвечать.

Я старался отбиваться однозначными и отдельными фразами. Но они складывались, а не пелись. И грянул незабвенный финал.

– Ну что ж, мы подумаем и поставим вас в известность, – сказал профессор по-белорусски. – Я не один решаю этот вопрос. Конечно, вам надо серьезно работать над произношением, а в Мюнхене нужны, с точки зрения языка, уже готовые люди. Но желаю вам удачи.

Он протянул руку. Я подскочил и, глядя ему прямо в глаза, вдруг выпалил:

– Дзенькую бардзо.

В смысле, «большое спасибо». На польском!

Мало мне не показалось. Ни тогда, ни потом…

Еще через полгода, будучи заместителем декана летней школы одного из престижных американских колледжей, мне пришлось постоянно отвечать на одни и те же вопросы студентов: «А как вы получили эту работу? И как вы к этому шли?».

– Почему вы постоянно спрашиваете? – однажды не выдержал я.

– Что значит «почему»? – удивились студенты. – Мы учимся, как правильно относиться к жизни и добиваться своего.

Если бы я знал…


ЛЮБОВЬ ВТРОЕМ


(США,1986)


Какие проблемы могут быть у человека, когда он живет один? Где взять деньги на завтрак и кого разогреть на ужин? Всего ничего.

Сэм умел радоваться жизни. Так и делал. Он и в офис ходил не потому, чтобы заработать, а в нетерпении поскорее вывести очередную даму из дома.

– Так и норовят остаться, – посмеивался он, когда заходил ко мне в гости, по-соседски.

У него всегда было хорошее настроение и море проектов. Например, купить домик в Доминиканской республике и снимать девчонок у шезлонга, на песочном пляже.

– Прикинь, за двести долларов можно хорошо жить месяц, – объяснял он. – А на американцев местные бабы бросаются, не глядя, штабелями.

– А чем там заниматься?

– Как чем? Купаться, пить пиво и заниматься любовью…

– В Нью-Йорке это делать нельзя?

Сэм фыркал и крутил пальцем у виска.

– Здесь же платить надо за все. А там любо и недорого.

Собственно, его звали не Сэм. Но в Америке все Семены – Сэмы. Для удобства. Он работал в какой-то конторе здесь же, в Бруклине, что-то вроде брокера. Но не надрывался и главные деньги на удовольствия имел от перепродаж всего на свете. По зернышку.

Книг он не покупал, политикой не интересовался, истории не знал, но что-то в газетах попадалось, по телевизору выхватывалось, по радио, между музыкой, говорилось. Вполне достаточно для доброжелательного взгляда на жизнь, приправленную травкой, пивом, американским футболом и женщинами, истекающими медом и молоком.

– Мне всего тридцать пять. Детский возраст. Работа есть, родной бар рядом, за комнату плачу сам, пока хватает, поэтому жениться, чтоб обеспечивать жилье в складчину, нет необходимости. И проблемы мне не нужны, – взламывал он очередную банку «Хайнекена», заскочив на огонек всегда со своей вязанкой пива. В этом он был принципиален.

Я пожимал плечами. От него веяло непосредственностью и позитивом. Если не вступать в деловые отношения. Иначе наверняка обманет.

Американок, коренных, Сэм не жаловал. Американки частенько не притязательны. Можно, познакомившись, особо не напрягаться. Она – себе, ты – себе. Двое в одной комнате, но каждый о своем. Только телевизор, музыка, травка там или пиво – общие. В перерывах диван, кровать или даже стул. Можно на кухне или в машине – для разнообразия. И никто друг другу не мешает. Но потом они любят куда-нибудь ходить. Сначала по улице, а потом в бар или ресторанчик. Там и поесть, и поговорить. О той же еде, восклицая.

Сэма это не устраивало. Он не любил шастать. И зачем, когда рядом, в квартале, все есть? Но больше всего и, пожалуй, единственное, что его все-таки раздражало, так это необходимость с ними разговаривать.

– Понимаю, еще «до», – недоумевал он. – Но «после»?

Однажды он пропал на месяц или два. Затем позвонил и настойчиво пригласил зайти к нему в гости.

– Я нашел свое… – таинственно сбаритонил в трубку Сэм.- Приходи, увидишь.

– Зацепил деньги на Доминикану? – порадовался я.

– Еще лучше. Женщина…

Его квартирка был обставлена вполне добротно и уютно. Вещами, которые американцы по четвергам выносили на улицу, к дороге, чтобы выбросить. Фургоны, в том числе и русские, их собирали и выставляли у себя в магазинчиках подержанной мебели и вещей. Не антиквариат, но порой вполне прилично. И недорого. Что надо, можно было и самому подобрать. Многие эмигранты и подбирали. Бесплатно – это для большинства и есть свобода.

– Пиво будешь? – с порога заехал Сэм. – Может, травки покурить для настроения?

Его колотило.

– У меня свои, как обычно, – отшутился я. – Так в чем дело?

– Не в чем, а в ком.

– Неужели встретил ее? Самую-самую?

– Не встретил, а купил.

Сэм сделал паузу. Он любил учить меня западной жизни и, надо признать, действительно много знал, где и как что-нибудь приобрести или получить.

– Понимаешь, купил по интернету. Раньше и не задумывался, но потом сообразил. Приснилось. Вот и не верь в пророчества. А верить надо. Короче, прислали сначала Марину, а потом Кэтти.

Он повернул кресло от телевизора к дивану, стоящему вдоль стены, и включил большой свет. Я ахнул: с двух сторон, откинувшись и широко расставив ноги, сидели две большие резиновые куклы. Одна – в розовом платье и в шапочке с цветочками, в стиле ретро, другая – в красном нижнем белье и таких же капроновых носочках. Обе, надо признать, стройненькие и с разинутыми, от удивления на всю эту жизнь, губастыми ртами.

– «Золотые рыбки». Так и продавались? – спросил я, чтобы что-то сказать.

– Дождешься… – по-мужски, заботливо, поправил одну из них Сэм. – Одежду покупал специально. Лично замерял. Люблю красное. Оно меня возбуждает.

– Ну бычара…

– А то… Ты не представляешь, какие я теперь здесь корриды устраиваю. Сэм раскурил косяк и затянулся. – А главное, все молча. И никто не грузит, не шастает перед глазами и никуда не тянет идти. Пообщались, помылись – и баиньки. Ни расходов, ни нервных затрат. Ты знаешь, какое это, оказывается, удовольствие – подбирать подарки для женщины?

Мне нечего было ответить. Я постоянно собирал, откладывая, посылки и оказии, чтобы отправлять их, далеко-далеко, за тысячи километров от Нью-Йорка. Но не мог видеть радости любимых, только представлял. Может, она, придуманная, и есть настоящая? Такая не разочарует. Я зависим от тех, кого люблю. И в этом моя свобода.

Стало тоскливо. Зря позволил оторвать себя от работы.

– Ты что, завидуешь? – унюхал по-своему перепад настроения Сэм. – Брось. Давай я тебе адресок подкину, с доставкой на дом. Какие проблемы?

И подсел к Марине, потрогав ее, надутую, через платье. Ему было хорошо на своей, хотя и съемной, территории. Чувство дома – оно ведь очень личное. Для каждого. Словно женщина, которая и внутри, и вокруг, и повсюду. Даже если до нее не дотянуться, не разглядеть и не почувствовать под рукой.

Как Бога. Потому он и наказывает любовью. Чтобы люди не боялись жить, привыкая к одиночеству счастья. Неминуемого, как потеря.

А Сэм уже весь светился, дрожа и взрастая. А чего? Умному достаточно. И отблеск настольной лампы подрагивал в его смачных зрачках и грелся, набухая, на щеке у Кэтти. Холеной, пустоглазой и потому, наверное, дорогой.


Дешевле не бывает.


КАК СТАТЬ ВЕЛИКИМ ПОЭТОМ ВЕКА (США, 1986)


Один человек мне сказал, что поэзия – это мое.

– Талант не зароешь,- скромно ответил я и подумал: «А деньги?».

Началось все с того, что по почте я получил конверт с напечатанным на очень красивом бланке письмом. Как обычному мистеру, мне каждый день присылали кучу разного хлама в виде бесплатных рекламных журналов, ныне модных гламурных буклетов и предложений о покупках или подписках. Везде, понятно, мне обещали скидки на то, что и так даром не нужно. Но это письмо сообщало мне о мировом конкурсе поэзии.

Условия его были просты. Мне, как творческому человеку, о котором устроителям конкурса как-то стало известно, что уже льстило, к определенному сроку предлагалось выслать по некоему адресу всего-навсего стихотворение из двенадцати, не более, строк. Причем независимо от языка написания, хоть на зулусском.

Еще через какое-то время, сообщалось мне, будут подведены итоги конкурса, и отобранные придирчивой комиссией стихи войдут в «Антологию избранной поэзии ХХ века». Кроме того для финалистов будет собран специальный конгресс. Туда прибудут уже давшие свое согласие профессора престижных университетов США, а лучшие среди лучших поэтов получат специальные премии от 15 тысяч долларов и ниже.

Я сделал то, что на моем месте сделал бы каждый дурак, которому нечего терять, кроме почтовой марки и собственной слюны. Пять минут у меня заняло отпечатать на старенькой машинке с кириллицей свое стихотворение из восьми строк, включая дату. По-русски.

Поскольку у него не было названия, а я все-таки отвлекся от срочных переводов халтуры для местной русской газеты, то обозлился и шлепнул вместо заголовка простое человеческое «Х-Й» из трех букв. Вот этот шедевр:

Кто может знать, что в мыслях

У глупца?

И у кого мы сами на примете?

«Как все-таки прекрасно жить на свете», -

Подумал окунь,

Глядя

На живца.

И отправил, и забыл. Через месяц почта принесла новое письмо от устроителей конкурса. Оно было напечатано на прекрасной бумаге с золотыми буквами, а моя фамилия набрана готическим шрифтом.

В письме сообщалось, что мое стихотворение под названием «Х-Й» произвело оглушительное впечатление на англоязычную публику и было признано одним из лучших в числе присланных. А посему я попадаю в число финалистов конкурса и мой почти гениальный «Х-Й» отобран в «Антологию лучшей мировой поэзии ХХ века» И меня вскоре ожидают еще более приятные новости.

Не прошло и недели, как я получил третье письмо, состоящее из двух листочков. Один – самая настоящая грамота. Что-то вроде «Победителю конкурса «Великий поэт нашего столетия».

На другом мне предлагалось приобрести «Антологию…» с моим напечатанным шедевром «Х-Й».

Фолиант на прекрасной бумаге и в шикарной суперобложке, как и подобает для великих, стоил тридцать долларов. Если же я, разумеется, захочу приобрести два, три и более экземпляров для родственников, друзей, начальников, сослуживцев, друзей и подруг, то предоставляется скидка. Выкупай хоть тысячу экземпляров – все твое.

Я не сомневался в том, что книгу напечатают и пришлют – это была гениальная честная идея хорошего заработка и одновременно радости для тысяч честолюбивых авторов и их многочисленных родственников.

Но ничего не ответил и оставил фирму – устроителей конкурса – со своим «Х-Й»-ем. Не до них – надо было платить по текущим счетам…

Но не тут-то было. Ребята оказались хваткими и действительно с размахом. После повторного напоминания о возможности выкупить фолиант с моим восьмистрочным шедевром я получил приглашение принять участие… во Всемирном конгрессе лучших поэтов нашего века.

Живущих, естественно.

Конкурс предполагался не где-нибудь, а в Лас-Вегасе. На неделю пребывания поэтам предлагались со значительной скидкой туристические пакеты, включающие перелет, устройство в многозвездочной гостинице и что-то там льготное при первом походе в казино.

Не исключено, напоминали мне, что ваше замечательное стихотворение «Х-Й» может получить на конгрессе призовое место, а это значит от пятнадцати тысяч долларов и меньше. Но все равно много.

– Еще бы, – скромно подумал я. – Там ведь никто, кроме меня, не понимает по-русски.

И не отозвался. И не получил премию, и не приобрел антологию. Тридцать долларов показались мне слишком мелкой ценой за славу такого великого поэта нашей эпохи, как я.

И мне удалось их скромно пропить за полученный (и, к сожалению, утерянный в переездах по странам) золотой сертификат с приятелями из бара поэтов-авангардистов в Гринвич-Виллидже, что в даун-тауне Манхеттена.

Через какое-то время, уже забыв о поэзии и благополучно избавившись от советского комплекса полноценности на двух работах, не считая случайных заработков, я увидел в «Новом русском слове» платное объявление. Большое такое и в рамочке.

«Вся дружная и многочисленная семья Хавкиных, – было написано там, – поздравляет Мишеньку с победой в финале на звание лучших поэтов нашего века…». И дальше: мол, гордимся и так держать.

Трудно представить, сколько экземпляров «Антологии…» скупили родственники безымянного для поэзии Миши Хавкина, радость за которого переполняет и мое сердце. Всегда приятно сознавать, что в мире великих, пусть даже и поэтов, есть еще кто-то глупее тебя…

P.S. Предлагаю заинтересованному лицу любой национальности, но при деньгах, войти со мной в долю по подготовке уникального в мировой практике издания «Поэзия ведущих бизнесменов современности» с указанием адресов их фирм, реквизитов и факсов. В особых случаях анонимно предоставляется поэт с оплатой по договоренности. Тайна авторства гарантируется. Тираж неограничен. Акция будет проходить под девизом «Пора кончать. Дадим элите интеллектуальное обеспечение». Сегодня каждый бизнесмен может быть поэтом, если у него есть достаточно средств им стать. Предложения и конверты присылать на домашний адрес Александру Ступникову, сертифицированному лучшему поэту ХХ века.

С «Х…»-ем.


НОВЫЙ АМЕРИКАНЕЦ


(США, 1986)


Мы столкнулись с Довлатовым на Бродвее, у входа в офис.

– Как? – спросил он.

И я был благодарен ему за это.

– Да никак…

– Пойди к Гендлеру (шеф бюро радио «Свобода в Нью-Йорке»).

– Был уже.

Он отчаянно махнул рукой и проскользнул, как бы боком. Хотя был большой и высокий.

Ему уже было куда идти. И даже – к кому возвращаться.

Семь лет в стране – ты уже не новый американец. Формально.

А на самом деле… Музей современного русского искусства в изгнании умещался в одной, но большой комнате на третьем этаже здания, где располагалась организация под ужасающим названием «Комитет абсорбции советских эмигрантов».

В городе Джерси-Сити, что как раз напротив даун-тауна Манхеттена, прямо через Гудзон.

Как помощнику директора, мне вменялось курировать и музей со всеми его выставками, технические вопросы издательства «Третья волна» и готовить журнал под названием «Новый американец». Еще точнее, вторую половину журнала – на русском языке.

Англоязычную делал Боб, хотя его звали совсем не Роберт. Он появился неизвестно откуда. Как и я. И пропал неизвестно куда. Что тоже обычно, если человек живет своей жизнью. И кормится ею же. Без подпитки извне.

Название «Новый американец» и сам журнал вышли из еженедельного издания, которое здесь же раньше, в начале восьмидесятых годов, делал Сергей Довлатов.

Так положено считать. Глотать легенды. И пересказывать. И даже чавкать.

В рамках вечно русского мифа об успешности, где у счастливчиков судьбы или таланта все всегда хорошо, а обстоятельства складываются в удобный для их жизни механизм, как детали часов или автомата Калашникова.

Но, если по правде, то все было гораздо сложнее, грустнее и жизненней.

«Новый американец» создали в 1980 году несколько журналистов. Они хотели иметь свое детище, как «Панорама» Александра Половца в Лос-Анджелесе. С авторской колонкой, публицистикой и литературой. И все – настоящее, оригинальное. От информации до аналитики или авторских статей.

Солидное издание не занимается перепечатками. Все они рвались работать, но при этом еще уважать себя и свое дело.

Для них это был выход – работать на себя. Другого пути просто не было.

На факультеты славистики Америки брали немногих. Да и то, как правило, «визитинг профессор». На какой-то спецкурс. По краткосрочному контракту.

Для русских журналистов, публицистов и писателей на всем Западном побережье США реальны были только бюро радио «Свобода», «Голос Америки» и старейшая эмигрантская газета в Нью-Йорке.

Тесная – как свобода выбирать. И это на всех и про всех…

Тогда, на гребне «Третьей волны» 1978-1979 годов, до ввода советских войск в Афганистан, в США приехало довольно много эмигрантов. А выходила фактически одна газета – «Новое русское слово», ежедневная, но серьезная, до сухости по рту.

Народу уже требовалось что-то попроще. И еще – для разнообразия.

Но, если честно, не в народе дело. Ему выживать надо. Язык хватать, переучиваться, зарабатывать, учиться экономить, изучать свои счета и вырезать из бесплатных приложений рекламки со скидками на продукты в супермаркетах. На досуге можно и о политике поговорить. Или о родне.

Другое дело, что тогда приехало относительно много интеллигенции. Творческой. Любопытной. Грамотной. Все-таки из Советского Союза. Со своими представлениями, самоуважением, мессианствами, амбициями.

Им здесь никто не мешал. Но никто и не слышал. Давали работать – на то она и свобода. Но не работу.

Иными словами, для журналистов, даже преуспевших еще вчера, не говоря уже о писателях, мест не было. А новые без денег не создашь. В Америке-то, оказывается, все, главным образом, на английском. И местных авторов достаточно.

Вот и вышло, что напечататься можно. И даже издать книгу можно. Но без или почти без оплаты.

Короче, пиши – не хочу.

Работа, конечно же, была, но на прокорм. Поэтому один из основателей «Нового американца» стал поначалу, по новой профессии, лифтером. Другие – кто где, на подхвате. Или просто на социальном пособии, но с подработкой за наличные. Ничего страшного, если ты здесь живешь или не рассказываешь об этом русским. Что тогда – что сегодня.

Перипетии судьбы в западном мире не страшны. Они не отталкивают окружающих. Потому что жизнь здесь – это процесс для тех, кто плывет. Как правило, в несильный, но перманентный шторм. Вверх-вниз.

Благополучный штиль временами приходит позже. Иногда тоже на время. Иногда не успевает прийти. Как у того же Довлатова.

Сами американцы не то что не пугались рассказывать о том, как трудно начинали то или иное дело, как их бросало по жизни, но даже гордились этим. И человека воспринимали так, как он себя сам идентифицировал, не додумывая его жизнь. Здесь это не принято – напрягаться по поводу других.

– Журналист? Журналист. Писатель? Писатель. Программист? Программист. Продавец? Продавец. Сегодня нет постоянной работы? Не страшно – будет. Я сам в другой сфере, но у меня есть знакомый или родственник. Спрошу. Не сдавайся…

«Опускал» человека только велфер – пособие по бедности. Это отбивало всякий серьезный интерес. Я это видел по другим и поэтому никогда за помощью не обращался. И встречал от американцев, понятно, что не от всех, но – желание помочь. С работой. Там рыбу динамитом глушить не принято. Разве что в кино. Получи свою удочку и вылавливай – насколько умения хватит.

Но «межсезонье», неполная или непостоянная работа… У кого этого не было?

И вот тогда в Нью-Йорке нашелся человек, о котором совсем не говорят. Даже не упоминают. Но имя которого, между прочим, стояло в «Новом американце» как председателя компании. Звали его Артур Гольдберг.

Он и придумал неправительственную организацию, которая включала бы в себя ряд проектов, которые делали, как и свое рабочее место, творческие русские. Те самые, кто не желал на всю оставшуюся жизнь переучиваться в программиста, становиться таксистом, огранщиком алмазов или домоуправом под названием «супер».

Музей русского современного искусства, издательство, а потом и журнал «Стрелец» создал Александр Глезер. Сам по себе человек-история нонконформистской живописи в СССР, один из организаторов «бульдозерной выставки» 1974 года, когда одуревшие от глупости власти пустили на самодеятельный вернисаж нонконформистов настоящий бульдозер и самосвалы с озеленением территории.

Саженцы срочно посадили. Художников разогнали. И открыли миру русский андеграунд.

Глезера заставили уехать. Но он смог организовать переправку на Запад картин, враз ставших популярными на Западе, Рабина, Свешникова, Целкова… И просто нонконформистов.

Несмотря на фамилию, Глезер был православным и даже монархистом. Он поначалу осел в Париже и создал там из вывезенных картин первый Музей современного русского исскуства в изгнании. Русский андеграунд.

Это было романтично, но французы оказались прижимистыми, и, более того, у беженца возникли проблемы с их службой безопасности. Той самой «сюрте».

Откуда картины да почему? Каналы доставки и неподконтрольные связные. Им это надо?

И с Москвой из-за жестких антикоммунистов, они ссориться не хотели. Европа…

Тогда Глезер поехал в США, где на самом деле были все деньги и фонды, и уже здесь, помыкавшись, встретил Гольдберга. Так появился американский вариант парижского музея. И его главный донор.

В Комитет входило несколько проектов. Гуманитарных. Но были и чисто политические. Мониторинг нарушения в Советском Союзе международных почтовых правил вел выходец из теперь уже Нижнего Новгорода. Он ухитрился собрать небольшую выставку и даже ездил с ней по стране.

Сам же Гольдберг занимался чем-то, связанным с недвижимостью и обустройством в ней эмигрантов.

Одно свое здание он отдал под бесприбыльную, это важно, организацию. Бесплатно. Но не совсем. Через Комитет. Можно было обращаться за грантами, за помощью, за благотворительностью и, возможно, самое главное, списывать налоги. С приличных доходов от предоставления аренды той же недвижимости.

С другой стороны, покровительство таким проектам давало серьезный вес в обществе и в деловом мире. Дающий да обрящет.

Артур внешне было одет довольно небрежно, ездил на обычной машине, его жена и дети выглядели как не очень обеспеченная многодетная еврейская семья из Бруклина. Но он ценил каждый цент. Потому и был богат.

Однажды на встрече с читателями издательства «Третья волна» не оказалось помощника. Артур сам встал у лотка с книгами и с воодушевлением похвалился потом, что заработал несколько долларов. Он был счастлив. Не играя. От души.

Я не знаю, был ли сразу создан при Комитете и небольшой частный банк, разместившийся на первом этаже, но в середине восьмидесятых именно он был финансовой основой всех пректов.

До тех пор, пока на на моих глазах его не прикрыло ФБР. Осенью 1987 года.

Пришел на работу, а там парни в зеленых форменках бегают, ящики вытаскивают. И на спине у них «FBI». Тогда все и закончилось.

А поскольку для меня все еще только начиналось, то что стало с банком и Комитетом абсорбции, я уже не знаю. Не отслеживал.

Короче, «Новый американец» в 1980 году не без проблем, но запустили.

Все обрадовались, делали работу за копейки, все-таки свое, близкое по душе и на будущее, дело.

Но вскоре пошли совсем не творческие будни. Журналисты разругались, главный хлопнул дверью, и редактором стал Довлатов.

А прибыли не было. Да и не могли эти люди, творческие по сути, мыслить категориями рекламы и торгашества.

Долги росли, полученные стартовые деньги проелись, и уже через год газета оказалась в трудной ситуации. Дальше – хуже.

Насколько я помню по рассказам, ребятам пришлось съехать из Джерси-Сити. Освободить место. Проект оказался слишком шумным и требовал еще денег.

А деньги нужны тем, у кого они есть. И кто хочет еще заработать.

Команда нашла место на Манхеттене, где все вскоре окончательно переругались, разошлись, опять сошлись, снова разбежались и оставшиеся еще какое-то время тянули газету буквально на себе. Но уже без Довлатова.

Его выручила «Свобода», где все-таки дали подработку и где даже внештатному автору платили неплохо. Можно было хоть немного прикрыть быт.

В начале 1986 года, на той же «Свободе», нас познакомил мой новый приятель из белорусской редакции.

Кроме службы, у этого коллеги был частный бизнес по перевозке мебели, и он искренне приглашал меня «к себе» подработать грузчиком. Но я почему-то не хотел.

Русские и белорусы сидели тогда на «Свободе» в одном помещении. Довлатова нельзя было не заметить. А его «Иностранку», подаренную, чтоб отцепился, в каком-то эмигрантском полуподвальном издательстве во время поиска любой работы, я уже прочитал с восторгом.

– Вот,- представил меня коллега. – «Новый американец» делает…

– Где? – не понял Довлатов и навис было всем своим громадным ростом.

– Держись подальше, – успокоился он, услышав, и добавил: -А у вас есть другой глобус?

В Комитете, который абсорбции советских эмигрантов, название газеты оставили для одноименного журнала. Этот «Новый американец» уже не шел в киоски на продажу, а поступал по рассылке – подписчикам, в организации и в библиотеки тех же университетов.

Иногда я получал занимательные письма от… нацистов. Дело в том, что, как оказывается, у их полулегального американского общества Джона Берча, смеси наци и ку-клукс-клана, журнал назывался тоже… «Новый американец». Присылали по почте, видел. Но читатели почему-то писали порой и на наш адрес.

Небольшая стопка газет «довлатовского» периода лежала в кладовке, мятая и беззащитная, как брошенная женщина. Вместе с изданиями в мягкой обожке книг некоторых авторов, которых я называть не буду.

Их никто не раскупал и не принимал на реализацию. Но после падения Советского Союза народ наконец нашел свое чтиво.

Что касается настоящего «Нового американца», о котором уже слагают очередные легенды, то в Джерси-Сити о нем и не вспоминали. Был проект и весь вышел. Газета прогорела. Бывает. И даже часто.

В цокольном полуподвале от нее оставалась тогда большая наборная машина, где двое симпатичных ребят, Виктор и Тамара, без претензий на творчество, все-таки муж и жена, делали свой бизнес – еженедельный черно-белый дайджест сплетен и светской хроники.

– Для придурков, – посмеивались они. – Но нам хватает.

Она набирала текст. Он наклеивал ленты, размечал на листах и забрасывал в типографию, откуда издание развозили по киоскам.

Я с благодарностью подрабатывал у них, переводя в свои выходные из «желтых» американских газет байки о пришельцах, НЛО, колдунах, маньяках и прочих проститутках от «золотой» жизни, богатых и известных. За четыре доллара печатная страница на машинке.

Эти газеты как раз и подкармливали. Вместе с разными случайными подработками.

Свой отдельный кабинет, телефон и небольшой, но стабильный заработок давали дышать с надеждой.

– Если это свобода, то что тогда рабство? – думал я, наплевав на дантистов и стирая друг о друга свои бесценные, потому как еще настоящие, зубы – Anyway, I'll make it!

И новый американец мне уже не надо было брать в кавычки…


ЛУЗЕРЫ


(США,1986)


«ЦРУ США приглашает на интересную работу. Собеседования с желающими будут проводиться в четверг и пятницу в аудитории № 4».

Объявление, напечатанное на обыкновенном листке бумаги, повесили на информационную доску «русского» факультета колледжа. И еще закрепили цветными кнопочками.

Наверное, это сделала женщина, или гей, или так рекомендовалось в какой-нибудь секретной разработке по массовой психологической обработке населения. И правильно. Курс завершался, и студенты начинали нервничать. Они не боялись будущего. Они просто искали, где начать самый трудный этап – первую работу, желательно связанную с тем, во что они или их родители уже вложили и свое время, и немалые деньги.

– Что вы так волнуетесь, – я искренно не понимал беспокойства ребят, которые уже почти традиционно пришли вечером ко мне в кабинет поговорить за чаем или за баночкой пива обо всем на свете. Помощнику декана это не запрещалось. Студентов привлекала живая языковая практика и неизвестная информация «от первоисточника», а для меня открывалась уже настоящая Америка. Все студенты здесь были из типично среднего класса, и не из Нью-Йорка, а из больших и малых городов глубинки.

Самое трудное – это давать общие советы. Они ничего не стоят, но дорого обходятся.

На информационной доске уже есть несколько предложений от работодателей и кафедр славистики. Двадцать пар глаз ожидали от меня чего-нибудь конкретного.

– В конце концов, можно пойти в ЦРУ, вы же видели объявление.

Они среагировали сразу. Как в боксе.

– И не подумаю, – Ричард из Иллинойса, самый боевой, сказал как отрезал.

– И я не пойду, и я…

Мне показалось, что их нежелание упускать этот шанс связано с каким-то особым отношением либерального среднего американца к «конторе». Что-то из серии «не хотим играть в рыцарей плаща и кинжала». Но я ошибался. И урок, который на этот раз не я им, а они мне дали, потом очень и очень помогал понять и страну, и ситуации, и многих американцев, ставших мне друзьями.

Наперебой, но едино, студенты почти возмутились.

– Это же государственная служба.

– И хорошо. Там наверняка и зарплата приличная, и стабильная работа, и «бенифиты» – будь здоров, то есть медицинская страховка, пенсионка и прочие «радости», которые оплачивает не сам работник, а дядя Сэм.

– Вы что, не представляете себе, кто идет работать на государство?

Ребята, похоже, искренне удивились то ли моей наивности, то ли невежеству.

– Только те, кто не способен ни на что. Самые бездарные. Кто не может заниматься делом или построить свой бизнес. Столько лет учиться, брать кредиты, чтобы потом их выплачивать – и все для того, чтобы сдаться и стать приложением к государственному креслу и каким-то идиотским инструкциям? Да вы что…

На государственную службу у нас идут неудачники, «лузеры». Чиновник, когда общается с человеком, успешно работающим «на себя», это чувствует и нередко пытается исправить несколько предвзятое впечатление. Он никому не интересен, даже себе. Понимает, что гордиться нечем. А мы – молодые. Мы хотим себя попробовать и построить свою жизнь, что-то делать, а не отслеживать спущенные кем-то циркуляры. Вот если уже не получится или возраст прижмет, тогда можно и сдаться. А ЦРУ или какая другая контора – значения не имеет.

Они еще долго говорили, удивляясь, почему человек, которого они уважают, не понимает таких простых и обыденных истин.

И тогда, уже за год непростой и противоречивой своей новой жизни, я, наверное, впервые осознал, что нахожусь в Америке. В стране неограниченных возможностей – для неограниченных людей.


РАЙ И АД


(США, 1986)


Мне не дано быть верующим. Для меня это слишком высокая и неподъемная ответственность перед собой. А я к ней не готов. Одеть на голову кипу, нацепить крест, кричать «Аллах акбар» или нирванить в пустоте? Богу не нужны мои слова о преданности или любви. Он не царь и не женщина. Что ему придуманные для слуг титулы, звания и, тем более, подарки? Ему вообще слова не нужны. Поскольку вера – это таинство. А таинство всегда молчание. Даже если оно гремит в песнопениях, стихах, музыке или в шепоте. О величии человека, творящего. Себя. По образу и подобию.

Потому мне так комфортно в любых храмах. И с книгами. И с музыкой. И с природой. И при любой погоде. И с многими людьми, независимо от языка, на котором они привыкли говорить в миру.

Странно, почему у единого Бога такой разный для людей рай. Может быть, потому что рай и жизнь – одно и то же? Потому она такая короткая и немного грустная, погодя. В спешке.

Жизнь, что бы ни говорили, добром не кончается. Для меня. Это верующий должен радоваться. Он знает, куда идет. И предстанет перед тем, в кого верит, и сможет лично сказать о своей любви и преданности, приблизившись. У него впереди другая, вечная жизнь. Да и здесь есть кому жаловаться, кого благодарить и у кого просить в трудный час. Позавидовать можно.

А мне нравится эта жизнь. Какая бы она временами ни была. И роса женщины, и потоп работы, и эгоизм детей, и понимание друзей, и голоса многих людей, живших задолго до меня, в разных местах земли, но почему-то родных и понятных.

Я словно разбрызган во времени. Но земном и человеческом. Мне от этого не смешно, а светло и радостно. И спокойно, как в раю.

Что касается ада, то «мой» опять же далек от познаний верующего. Потому как близок. Порой даже слишком близок, удушающе. Достаточно поглубже заглянуть в себя или, заболев, прислушаться. Мало не покажется…

Если бы я был верующим, то воспринял бы ту новость как благословение. А последующее – как наказание за неблагодарность. Если бы я был здравомыслящим, то воспринял бы ту новость, как удачу, а последующее – как расплату за глупость. Со мной было ни то, ни другое. Не верящим в себя – не понять.

Накануне Дэвид, декан факультета славистики, пригласил меня, своего по должности ассистента, в небольшой офис административного здания студенческого кампуса. Мы уже работали вместе три месяца и немного знали друг друга. «Немного», потому что декан особо и не дергал. У него – свой, у меня – свой круг обязанностей работы со студентами. Не говоря уже об отдельном кабинете и двухкомнатном персональном номере.

И вот, уже под конец летней студенческой программы, Дэвид, не разбавляя разговор формальностями, предложил сначала магистратуру, оформив грант на учебу, а затем остаться аспирантом в университете, где он возглавлял кафедру. Разговор шел о сфере и лекциях, связанных со средствами массовой информации в СССР.

Признаюсь, в ту ночь я плохо спал. Надо было решать, хотя, казалось, и решать было нечего. Свалилось самое нужное время и нужное место. Редкая удача. Возвращаться, в сущности, мне было некуда. В Нью-Йорке, на Брайтоне, меня ждала комнатка, похожая на кладовку с окном. И малооплачиваемая работа в Нью-Джерси, куда я на машине добирался более часа и числился там всего пару месяцев. Но, уезжая в колледж на лето, я отпросился у шефа, пообещав, что вернусь. Хотя это не имело значения. Главным для меня было то, что зацепился я в правозащитной организации с издаваемым мною журналом и шаткой, но конкретной площадкой, в поиске работы по специальности. Глупо, конечно, поскольку эмигранты стараются, наоборот, вырваться, как правило, из бедного «русского гетто» и войти в настоящую американскую среду. Вот я и стремился оставаться настоящим. И наутро сказал декану, что хотел бы стать журналистом, а не преподавателем на факультете славистики, пусть даже и в университете. Не затем, мол, уезжал.

На Западе редко уговаривают. Особенно, давая приличный шанс. Каждый решает за себя: воспользоваться им, оценив, или нет. Никто никому в мозги не лезет и не додумывает за другого. Не хочешь – значит, у тебя свои прицелы и доводы. Так мы и расстались, по-доброму. Хотя он не смог скрыть своего недоумения. Не каждому предлагают американскую мечту через год после приезда в страну.

Но я об этом даже не переживал. У меня была своя цель, еще далекая, но желанная. Разве можно отказываться от цели? Это как себя предать, единственного.

– Не лезь в волки, если хвост собачий, – говорил когда-то отец.

И он меня никогда ни в чем не упрекал, веря.

Но тогда жизнь снова решила проучить меня за строптивость. Жестоко и злорадно.

Когда я вернулся в Нью-Йорк, уже на следующий день выяснилось, что на «старом» месте меня никто не ждет, а шеф, уехав надолго в Европу, никаких указаний по моему поводу не оставил. Здесь я оказался не у дел. А это значит, без работы. Так, поднявшись было на гребень несущей волны, я сам нырнул на самый низ все того же Брайтона. Снова на улицу.

Надо было все начинать сначала. Хотя уже и не совсем. Когда почти год назад я приехал в Америку абсолютно без денег, родных и без какой-либо помощи, то, работая, почему-то никогда не ощущал себя бедным. Даже не думал об этом, некогда. У меня всегда находилось, подсчитав немногое, на что купить кусок пиццы, пачку сигарет и пару стаканов кофе в день. Только зимой, признаюсь, было немного холодно. Так это ж не смертельно. И, странно, еще тогда у меня внутри создалось некое чувство, непонятно откуда, что именно три тысячи долларов на счету дали бы мне ощущение социальной безопасности. Какой-то основы для движения. Почему именно эта цифра улеглась в голове, не знаю. И, опять же непонятно, но за работу в колледже, при полном обеспечении в кампусе, я получил… те самые, заветные, три тысячи. Вот и не верь после этого в лучшее.

Шеф, уехавший в Европу, должен был появиться через месяц-два, и мне надо было искать, где заработать на комнату и прокорм. Проедать первые реальные деньги, дожидаясь его, и в голову не пришло. Как и то, что можно заболеть или попасть в передрягу. Я уже точно ничему не верил, отучили, и рассчитывал только на себя. Само собой, здорового и не знающего, что такое «хочу», «не хочу» или «устал». Если бы я приехал в Америку хотя бы с какой-то суммой, то адаптация и обустройство в этой стране были бы совсем иными. Без голода, холода, минут отчаяния и готовности работать, теряя время и силы, почти бесплатно. Только бы обеспечить крышу над головой и кусок хлеба, в прямом смысле этого слова. Но сослагательное наклонение бессмысленно и опасно – можно и не разогнуться. Мне оно так и осталось непонятным.

Признаюсь, я даже ни разу не пожалел, что отказался от учебы и работы в университете. Просто было не до этого. Уже потом, по сытости, оглядываясь и раскладывая, понимаешь, почему у человека нет никакого страха перед жизнью. Когда есть цель – ничто не страшно, кроме пустоты очередной неудачи на пути к ней. Но и это не страх, а стресс, с которым надо переспать, и не одну ночь. Вместо женщины. Моя была слишком далеко, но самую большую боль и одновременно волю к жизни давало именно осознание того, что она – там, а я – здесь, и у меня ничего толком не получается. День за днем. Значит, надо подниматься, звонить и идти. Через «не могу». И снова искать любую работу. Все заново.

Правда, за год уже было с кем посоветоваться и кого спросить. Русские тогда, чем могли, помогали друг другу. Антисоветские в разговорах, они еще жили по советским представлениям о взаимопомощи и общения. И в русском Бруклине всегда было к кому зайти согреться и поговорить.

Один товарищ посоветовал сдать экзамены на «Голос Америки» и «Би-Би-Си». А чего тянуть? Теперь, с «жировым» долларовым запасом, я уже мог подумать и об этом. Другой навел на переводы для еженедельного русского журнала «желтой» прессы – о вампирах, НЛО, экстрасенсах, светских сплетнях и прочей чепухе для недоумков или расслабленного чтения в туалете. Но постраничная оплата прикрывала аренду комнаты. А еще один, подумав, предложил пойти работать в русский ресторан, где, как он слышал, нужны официанты.

В Америке нет непрестижных работ. Любая работа уважаема. Сегодня у тебя есть все, а завтра ты тоже можешь оказаться не у дел или банкротом. И здесь все когда-нибудь начинали, в поиске. И даже не раз. Стыдятся только пособия по бедности, велфера, который, особенно во времени, загоняет в отстойную нишу пустопорожней жизни и особого круга общения. Такого же. Без будущего. А этого в Америке не понимают, независимо от возраста. Хотя и не осуждают. У каждого своя жизнь, и никто не имеет права в нее вмешиваться, обговаривая.

Короче, передо мной снова возникли миражи любой работы, на сегодня. А как же еще?

Так, через неделю после студенческого кампуса и должности в деканате, я оказался у входа в Рай. Именно так, «Paradise», назывался ресторан, чуть в стороне от Брайтон-Бич, в глубинке.

Работа оказалась веселой. Заработной платы мне не полагалось, только десять процентов американских чаевых от заказа. Смена – с часу дня до шести утра. Через сутки.

– Посмотрим, – сказал менеджер, бывший фарцовщик из Днепропетровска. – Надеюсь, ты не из интеллигенции?

– Нет, что вы, – искренне испугался я и сунул руки в карманы.

С кухни призывно тянуло чем-то недосягаемо вкусным. Это парни из Шри-Ланки, нелегалы из бывших боевиков «Тигров Тамила Илама», удобряли приправами жареное мясо…


ПРОНИКНОВЕНИЕ


(США, 1986)


Я шел на машине по скоростной дороге из Нью-Йорка в Вашингтон. Останавливался, пил кофе и ехал дальше. И вдруг «прижало». Перепил воды. Как назло, пропали придорожные забегаловки и парковки. Я с тихим ужасом, уже суча ногами и ерзая на сидении, понял, что въехал в респектабельный пригород столицы. Дома, все особняки, с открытыми американскими лужайками перед входом. Вдоль трассы не остановишься, встав за машиной. Здесь это не принято. Машина шла ровно, а я – в тартарары.

И тут, недалеко от дороги, возникло помпезное здание, явно общественное. У солидного входа стояли военнослужащие в красивой форме, и они же ходили вокруг. Я понял, что это последний шанс, хотя бы добежать. В общественном здании должно быть то, что нужно человеку в тревожные минуты его жизни. За массивной дверью оказалась проходная с будкой, охраной и крутящимся турникетом. Я проскочил их, почти не заметив, почему-то залетел на второй этаж и очутился среди кабинетов, из которых выходили озабоченные чем-то офицеры с папками. Пришлось одного остановить. Туалет оказался прямо по коридору. Затем, счастливый, поплутав по этажу, воздушно пропорхнул через железки обратно на улицу, на ступеньки. Хотелось жить.

Я неспешно прикурил и спросил у стоявших рядом военных:

– А что это, собственно, за здание?

– Главный Штаб Национальной гвардии США, – ответили они.


СУГГЕСТИЯ


(США, 1987)


Один человек мне сказал, что деньги не главное. Главное – душа.

– Оно, конечно, – согласился я и подумал: «Ничто так не отягощает душу, как пустой карман».

Он приехал в США откуда-то из Германии, где, видимо, что-то не сложилось. Немцы, в отличие от русских, не очень любят, когда их безнаказанно обманывают. Просто у них нет привычки начинать жизнь заново. Это слишком накладно.

Вот он и пришел в небольшой офис издательства на Манхеттене, где я подрабатывал переводами и даже просто набором текста. Вечером и ночью, когда освобождались компьютеры. Днем было другое занятие. Платили по минимуму, но если ты выбираешь работу, значит тебе еще есть, что терять.

Зато ему явно было, что приобретать. И для этого понадобился офис с нормальным адресом и секретаршей. Чьей – для него не имело значения. Главное, чтобы клиенты видели, что офис в центре Нью-Йорка и здесь кто-то работает. Значит, не дураки сидят. Дураки должны были приходить. И пачками. С деньгами. Поэтому он предложил хозяину издательства выделить место и телефон, а потом, вечерами после работы, и пространство.

И не под что-нибудь, а под саму Суггестию.

– Значит, так, – сказал он, – люди едут в Америку без английского или без практики. Учить язык на курсах большинству некогда. Не у каждого есть вторая половина или привезенные запасы валюты, которые это позволят. Суггестия – выход для всех. Революционная языковая практика. Вы учите язык, отдыхая и набираясь сил, а не напрягаясь и уставая. Три раза в неделю, если надо – и чаще, в этом офисе мы будем проводить занятия. Люди приходят, расслабляются в кресле, закрывают глаза, а через наушники им льются уроки английского. Под мягкую расслабляющую музыку. Вы дремлете и учитесь одновременно. Месяц – и подсознание впитывает язык. Саша, – он указал на меня, – пишет рекламную заметку в русские газеты и садится на телефон принимать звонки. Его голосу люди поверят. Светлана будет вести учет и оформлять заказы. Я – проводить занятия. Кассеты с разными уровнями языка под продуманную музыку у меня есть. Оплата…

Заметку про революционный метод суггестии в изучении языка через открытые настежь чакры я написал. За символические, во всех смыслах, тридцать долларов. Но принимать заказы отказался. Что-то мне подсказывало, что люди принесут деньги, наберутся группы, пройдет максимум месяц занятий, и земляк из Германии сорвется еще куда-нибудь. А я, голосистый, останусь.

И почти через десять лет, в уже распавшемся Советском Союзе, мне не раз встретилась суггестия. И даже целые комплекты кассет какой-то Илоны, где за приличные живые деньги десятки тысяч людей, засыпая, увлеченно изучали языки. Отдаваясь и отдавая. Наверное, этой Илоной был Он. Но денег на русских они накосили немеренно.

Зато я остался с неотягощенной душой. И пустым карманом. Чистым, как суггестия. И вечным, как поток сознания в информационном поле Вселенной века Водолея, полного знаков и предзнаменований, обещающих то ли кошелек под ногами, то ли кирпич на голову. Главное, чтобы упало само собой. Сверху. И сейчас.

Как курсы позитивного мышления, креативного наполнения, карьерного роста, брендосмесительства или обретения счастья в личной жизни и бизнесе. Но – потом.

– Один человек мне сказал, что деньги не главное. Главное- чтобы душа летала.

– Оно, конечно, – согласился я и подумал: «Вот она и отлетает…».


БУМАЖНЫЙ СОЛДАТИК


(США,1987)


Я за рулем уже много лет и попал только в одно дорожное происшествие. Да и то по своей вине. В Америке.

Когда «прижимало» и накапливалось одиночество, а сходиться, даже на время, я ни с кем не хотел, то садился ночью в машину и выскакивал на хайвей. Затем одевал наушник от плеера, где стояли по очереди две кассеты, вывезенные в рюкзаке: песни Булата Окуджавы и Юрия Антонова. И шел по трассе на максимальной скорости минут сорок в никуда, затем разворачивался и обратно. Помогало.

Однажды в сильный ливень, заполночь, я так же возвращался через окраину Нью-Йорка домой, высчитывая, сколько часов мне оставалось до подъема на работу. И в голос подпевал Окуджаве: «Был тот солдат бумажный. Бу…».

На темной, мокрой, как девочка-подросток, улице в последний момент вдруг увидел, что начинаю въезжать в стоящую на светофоре машину. Тормоза не помогли. По скользкой дороге я так и впарил ее в задний бампер. Машина рванула и «въехала» в еще одну, у перекрестка. Ее капот подскочил и вздыбился полукругом.

Первая машина от толчка сорвалсь с места и, не останавливаясь, удрала. Подальше от нас и от разборок.

Из второй выскочила испуганная девушка, у которой, как оказалось, не было документов. Забыла.

А у меня, в свою очередь, тоже не было автомобильных прав, потому что мои забрали при выезде из СССР. Вместе с дипломом университета. И правильно сделали. Ко всему прочему, мне это многого потом стоило. А здесь, по новой, с первого раза сдать на права не получилось. Плати да плати. Так и ездил по Америке несколько месяцев без прав. А что делать?

Жить захочешь – плюнешь на все права.

К счастью для нас обоих, вокруг не было ни полицейских, ни даже прохожих. И мы зачем-то обменялись личными телефонами.

Но она так и не позвонила. Вот дура…


МАЛЬЧИКИ-ДЕВОЧКИ


(США, 1987)


Он представился бывшим агентом ФБР. Уже на пенсии, но выполняющим для «агентства» разовые поручения. Спокойный, домашний дядька. Оказалось, что я как-то незаметно для себя уже прошел все тесты на работу в «Голосе Америке» и осталась только далеко не формальная проверка на безопасность. В Штатах это делается легально, и я даже совсем забыл, что подписал в присылаемых бумагах разрешение на это самое дело по отношению к себе. Вскоре мне позвонили несколько знакомых еще по Союзу и бывший хозяин съемной квартиры из Бруклина – к ним приходили «от ФБР» и спрашивали, как, что, где… Нормальная плата за амбиции.

Домоуправом, «супером», как тогда сокращенно говорили в Америке, в доме, где я снимал квартиру в Нью-Джерси, была крупная немолодая рыжая румынка. Она не выговаривала букву «ш» в моем имени, заменяя ее на «ч», а на чужеродного «Алекса» я упорно не отзывался. Имя долго выбирают и с любовью дают родители. Разве можно от них отказываться?

В тот день я едва припарковался, как из дома пулей выскочила румынка.

– Сача, Сача, – кричала она издалека.

– Что случилось?

– Ты знаешь, подожди, отдышусь… Сегодня тут приходил агент из ФБР, просил ничего тебе не говорить. Спрашивал, как ты себя ведешь, как с соседями, с гостями. Остаются ли у тебя на ночь женщины. И знаешь, как я его отрезала?

– Как?

– Я сказала, что женщин у тебя ни разу не видела. А к тебе ходят только… мальчики.

Она почти победно смотрела на меня.

Все поплыло перед глазами. Так глупо, ни за что, стать геем и провалить последний тест. Она, понятно, имела в виду товарищей, русских и американцев, которые не раз заезжали в гости или за мной. Но кому в этом мире ты что-нибудь объяснишь?

Ко мне он пришел – к последнему. Скорее посмотреть, чем говорить. Пару уточняющих вопросов, не больше. И о моей ориентации тоже.

– Повышенная, – ответил я, и мы оба хмыкнули, понимающе.

– Мне кажется, что в России власть никогда не умела ценить людей, – сказал он напоследок.

– А кто спорит? – ответил я и подумал: «Смотря с какой стороны подходить…».


СЕКС ПО ТЕЛЕФОНУ


(США, 1987)


Наконец мы запустили первую в Нью-Йорке радиостанцию на русском языке, «WMNB». С 7 утра до 11 вечера. Я был главный редактор (на оскорбительное «директор» не отзывался) и полностью отвечал за эфир и подбор первой команды сотрудников.

Мне как начальнику приходилось поначалу и затыкать «дыры». То есть вести в эфире и «свое» утро, и вечером – несколько раз за синхронного переводчика, пока я не принял на работу действительно знающих людей.

И вот после, в сущности, целого дня в эфире и отчаянного, но уверенного моего синхронного перевода в пустой студии сразу раздался звонок. На вопрос «кто это?» некто шумно и отчетливо дышал мне в ухо. Пока я соображал и бархатным голосом спрашивал: «Извините, что вам надо?», на другой стороне провода она (а это была Она) начала стонать, по-восходящей, и довольно быстро кончила. С испуга, я повесил трубку.

На следующий день после эфира повторилась такая же ситуация: шумная реакция на голос, стаккато, всхлипы и в конце счастливый такой крик по-английски:

– О, мой Боже, Боже!

Так продолжалось несколько вечеров. То ли безответная страсть, то ли изощренное издевательство. Я так и не вычислил, кто это был. Да и не вникал, благодарный.

Только у ущербных мужчин «все женщины одинаковы». Мои всегда были самыми лучшими. Даже среди худших.


РАЗНОСТОРОННЕЕ ДВИЖЕНИЕ


(АНГЛИЯ, 1987)


Не важно, сколько у тебя друзей. Важно, сколько их окажется, если проиграешь. И сколько останется, если выиграешь.

Омнибус, двухэтажный лондонский автобус, красный, скорее, от растерянности, чем от злости, протяжно загудел и почти уткнулся мне в спину. Глупо попадать под колеса по собственной неосторожности. Особенно после всего, что уже было, и тем более -будет. Но я действительно шагнул с тротуара на узкую дорогу, забыв о непривычном левостороннем движении и посмотрев назад, влево. Мне было не до дороги. И не до уютного английского лета на Оксфорд-стрит, которая вскоре станет почти родной улицей. Но потом, через несколько месяцев. А тогда я шел, обалдевший, сначала от интервью на «Би-Би-Си», а потом – оглушенный окончательно от синенького томика «Нового мира», купленного в книжном магазине по пути, вдруг ставшем в никуда.

На интервью меня позвали из Нью-Йорка, где я когда-то сдал экзамены на предмет работы и почти забыл об этом, безответный. Письмо на официальном бланке из Лондона, гарантирующее билет и гостиницу на несколько дней, застало врасплох. В нем ничего не сообщалось, а просто было приглашение приехать. Никто меня ни до, ни после не учил, как жить на Западе, посоветоваться было не с кем, и я почему-то решил, что это уже обсуждение конкретных условий работы, раз приглашают прилететь издалека.

Американский, белого цвета, документ для зарубежных поездок для не имеющих еще гражданства я уже получил и был несказанно удивлен, когда при заказе билета в Лондон у меня отказались его даже смотреть.

– А зачем мне ваш паспорт? – хмыкнула служащая агентства. – Вы деньги давайте…

– Совсем документ не нужен?А фамилия, а виза? – помню, переспросил я.

– Фамилию вы сказали. А виза – это ваши личные вопросы, – девушка выдала мне билет и пригляделась, мол, что это за «Вася» с русским акцентом из пустынь Буркина-Фасо.

Уже в Лондоне директор русской службы «Би-Би-Си», переговорив со мной почти ни о чем, о жизни, в завершение пожелал счастливого пути обратно в США и посоветовал ждать окончательный ответ. Трехдневная оплаченная поездка в Лондон мне показалась полным крахом. И я пошел гулять по улицам, успокаиваясь, пока вскоре не наскочил на большой книжный магазин. Я поплутал по этажам, и стеллажи вывели меня на «русский» отдел, где среди книг оказалась крутящаяся стойка с периодикой, газетами и журналами. И там, открыв свежий томик «Нового мира», самого солидного, особенно со времен Твардовского, «толстого» литературного журнала страны я увидел большую подборку стихов его, Михаила. Увидел и вдруг сдулся, как воздух из резинового мяча-глобуса.

Когда-то мы учились на одном курсе в Белорусском университете и уже тогда сдружились, потому что оба писали стихи. Только Миша относился к этому серьезно, как к литературе, а я нет. Когда меня крутили на персональных собраниях, он был из тех, кто голосовал против и понимающе поддерживал. Уже после армии, из Заполярья, я приезжал на защиту диплома, и тогда, отчаянно молодые, мы сидели вдвоем за бутылкой вина всю ночь, и он до утра читал свои стихи. Миша писал много и нацеливался не на журналистику, а на серьезную литературу, учиться в Москву.

– Вообще, – говорил он, – я хотел бы избавиться от всех лишних желаний, которые отвлекают писать. Иногда взял бы и оторвал то, что там, под брюками, болтается и мешает думать. Суетность и животные инстинкты – вот зло нашего мира.

И его прозрачно-голубые славянские глаза становились похожи на очи инока, готового к одиночеству, монастырю и келье со свечами на столе.

Я соглашался и даже завидовал ему, по-дружески, поскольку иной зависти так и не познал, и был по уши занят суетным телевидением, трескучей политикой, проходящими женщинами и очередным выживанием в новой заполярной среде, подальше. А потом были очень насыщенные, интересные и трудные годы. Почти десять лет. И вдруг здесь, в Лондоне, так и не получив на руки новую работу и вынужденный ни с чем возвращаться в Америку, обрушивается подборка его стихов, да еще в «Новом мире», в настоящей литературе.

Значит, выбрав тогда направление, Миша столбит свою дорогу, упорно и верно. И горбачевская перестройка пошла, разрастаясь, в гласность, и возможность реализации молодым творческим ребятам. Потом, глядишь, развернутся такие же толковые и энергичные «технари» в экономике, куда же без нее. А я…

Что, мать вашу, два года я делаю в этом Нью-Йорке или сейчас, болтаясь по Лондону? Работаю, ем, собираюсь поменять машину на лучшую, подбираю вещи в посылки к своим, оставшимся, бегаю от американок, которые не прочь переспать и захомутать, несмотря ни на что. Короче, занимаюсь разной ерундой, имитацией жизни. И даже приличную работу по специальности здесь, в Лондоне, провалил.

Мне тогда до жути захотелось, укладывая в сумку журнал с его стихами, давнего друга из уже другого мира, с гордостью за него, не возвращаться в Нью- Йорк, в свой офис, с его крысиной возней и интригами, а бросить все, взять билет и рвануть туда, навстречу, где стотысячным тиражом наконец издают стихи нашего поколения, «восьмидесятников», зачуханного бюрократами и бездарными демагогами на должностях. Уходящими на помойку истории, как тогда казалось, по молодости.

И, глянув назад вдоль дороги, я шагнул с тротуара… почти под омнибус, идущий навстречу.

Много позже мне рассказывали, что Миша писал сценарии и стихи, но сошелся с православно-озабоченными кругами вокруг «Нашего современника» и иже с ними славянофилами, защищающими матушку-Россию и славянское братство от либералов, демократов, засилья лиц сионистской национальности и прочих мировых врагов. Говорили, что его книга о первом белорусском президенте получила награды в Минске, и он не в Москве, а как-то здесь, при каком-то журнале, но где – почему-то никто не знал. И телефона его ни у кого не находилось.

А я по-прежнему помню тот Лондон, куда вскоре переехал на работу, и «Новый мир» со стихами, красиво подписанными – Михаил такой-то, и нашу молодость, и ночи со стихами. И не верю в то, что о нем говорили потом другие.

Для меня, как и раньше, так и теперь, применительно к людям есть что-то выше разных политических взглядов или воззрений. Они слишком мелочны и преходящи для действительно творческого человека. Разные до противоположности, они могут и даже должны быть, но совсем для другого уровня общения и восприятия. С другими людьми и по другим поводам, не относящимся к сути человека, его смыслу, поискам, чувствам, принципиальным противостояниям. А они у всех, у таких, общие. Как настоящая литература. И тем более поэзия.

И все-таки я до сих пор побаиваюсь разыскать его телефон в городе, где мы снова живем, каждый по себе. Найти, чтобы позвонить и встретиться. Как когда-то, верующие в себя. Может, уже в чем-то и разуверившиеся. Странно было бы вернуться в другое время, другой мир и другую страну с теми же мозгами. Всему свое воздаяние. Я никак не решусь сделать это, откладывая.

Жизнь – это годы приобретений, но, видимо, поэтому я уже устал от потерь…


КРИТИЧЕСКИЕ ДНИ


(ИЗРАИЛЬ, 1991)


Он работал диктором на государственном радио. Каждое утро приходил в офис, садился к микрофону, но уставал уже при первом слове: «Здравствуйте».

Иногда, вместе с другими, он переводил тексты новостей и читал их в эфир. И однажды, особо не вникая, заявил на весь мир о том, что танки его страны перешли границу соседнего государства и идут на чужую столицу под названием Дамаск. Чуть ошибся с переводом- люди и на одном языке друг друга не понимают. Судя по исходному тексту, танки только подтянули к границе.

Но у его жены с утра было плохое настроение и месячные…

Для всего региона грянули критические дни.

– Это же катастрофа, – закричал начальник и надолго скрылся в казенном туалете.

Ему оставалось всего ничего до пенсии, а тут вдруг война на его голову, и надо было срочно спасать остальное.

Соседняя страна, между тем, подняла свои самолеты в воздух, в тревоге завыли сирены, затаились аналитики и всполошились армии всех заинтересованных в этом мире военных.

«Танки идут на Дамаск, – докладывал радиоперехват – а никто ничего не знает».

И только он, еще читая текст, проникновенным своим задним умом понял, что на самом деле зря они это…

Встречаясь иногда, мы непременно поднимаем рюмочку за войну, которой не было. В мире, которого нет. Но где войн уже и не объявляют.

А так, по-тихому, чтобы не отвлекать людей от рекламы.

И он, пожалуй, единственный, кто может похвастаться, что в большом эфире и реальном времени лично развязал войну с соседним государством. А не со своей женой, сослуживцем или прохожим, как это обычно происходит у других на самом деле.


В КАИРЕ ВСЕ СПОКОЙНО


(ЕГИПЕТ, 1991)


У памятника Неизвестному солдату в виде белокрылой пирамиды никого не было, кроме почетного караула. За ним, на высоком постаменте с позолоченным шаром, размещалась могила президента Анвара Садата, который заключил мир с Израилем. За что его и убили исламские фундаменталисты буквально в ста метрах отсюда, по другую сторону проспекта, где раскинулись пустые, похожие на районный стадион, правительственные трибуны.

Именно здесь по национальным праздникам собирается местное начальство, себя показать и друг на друга посмотреть. Как и повсюду в мире.

Когда я подошел к памятнику, скучающие солдаты вдруг притопнули, прихлопнули и взяли винтовки на караул. Персонально. Я понял, что уже не зря посетил Каир, и дал им по доллару. Солдаты мне очень понравились.

В Египте уважают армию. Но это уважение покоится на страхе перед формой и властью. В стране принудительная воинская обязанность. На три года берут тех, кто почти не имеет образования. На два – чему-то учившихся. На 15 месяцев – тех, кто закончил колледж или университет. Если, конечно, нет денег, чтобы откупиться.

– Ты не представляешь, какой это ад, – рассказывал мне знакомый по имени Мухаммед, выпускник каирского университета, историк. – Сначала у нас был курс молодого бойца – шагистика. А затем бросили в пустыню. Солнце, пески и палатки. Воду мы добывали сами. Еды недостаточно. Мы ловили разную живность, но главное – это вода. Хорошо, что у отца есть какие-то деньги, что у меня три брата, и они привозили воду. Офицеров мы почти не видели. До кухни – километр по песку. До туалета – полкилометра. Нам говорили, что учат выживанию в пустыне на случай войны. Потому что мы первыми будем брошены в бой.

– Пограничники, что ли? – осторожно спросил я.

– Если бы… У пограничников, особенно на границе с Израилем, самые блатные места. А мы танкисты. Отпусков не положено, но за деньги можно получить все. Даже на три дня. Как я сейчас. Но если на четвертый день не вернешься в часть, объявят дезертиром. Хотя не знаю, что лучше. В тюрьме хоть вода есть и кормят…

До армии Мухаммед хотел навестить подружку в Германии, но не смог. Не пустили. Египтянину для выезда за границу, даже туристом, необходимо разрешение властей, что-то вроде выездной визы. Но и посольства свободных стран требуют кроме билета доказательства крупной суммы денег на десятки тысяч фунтов. Таким образом, среднему египтянину туристическая поездка куда-либо почти заказана. Выходит, что и восточная, и западные демократии – не для Мухаммеда.

Да и жениться на своей, достойной, – проблема едва ли не меньше. В Египте старший сын, как правило, не должен оставлять дом родителей, пока не женится. Приличная девушка одна на улицу не выйдет. В противном случае она называется иначе. Невесту подыскивают родители и на каждое свидание к ней домой надо приходить с подарком. А если молодые выходят вместе на люди, то дело почти решенное. Причем родители невесты прежде всего изучают финансовое положение жениха. Плата за жену и сегодня норма в египетских семьях, причем сумма может достигать десятков тысяч фунтов.

А повседневная жизнь в перенаселенной стране душна. Многие имеют по две или три работы – без выходных. На небольшой ткацкой фабрике под Каиром, куда возят отупелых туристов за шмотками, продают прекрасные ковры ручной работы. А ткут их, усевшись на лавках по несколько человек, дети в возрасте до десяти лет. По словам менеджера, за семичасовой рабочий день они зарабатывают деньги, но если пересчитаешь, гроши. Те, кто учится в школе, приходят на фабрику после уроков – на четыре часа. Менеджер пояснила, что ручное ткачество требует особо острого глаза. Она в свои двадцать семь уже не может работать, как дети, у которых пока еще цепкое зрение.

В семидесяти километрах к северу от Каира я видел семью из семи человек, живущих в одном доме. Четыре сына работали. Две коровы давали молоко на продажу. Но дома оставляли в день только чашку – для младенца. Хозяйка благодарила Аллаха, что у них нет газовой плиты, потому что баллон газа вновь подорожал на доллар.

– Это бы вконец нас разорило, – сказала она, прощаясь.

А между тем, отец Мухаммеда, седой и степенный, затянул кальян и с уважением, двумя руками, передал мне трубку. И без того душная ночь шарахнула по голове, и звезды над Гизой поплыли прямо на потолок дома, вполне уютного, но не настолько, чтобы здесь задерживаться. Я понял, что надо обрываться. Пока голова на месте.

Таксист – копт по имени Феда, что значит «Спаситель», с маленьким крестиком-наколкой на запястье левой руки, по ночной дороге в Каир рассказал всю свою жизнь, которая уместилась бы в одно слово – «работа», а в переводе на нормальный язык я бы еще добавил «безысходная». Прощаясь, пригласил в гости. Они гостеприимны, если в них уважаешь хозяина и человека.

А как же знаменитые пирамиды, Каирский музей, храмы Луксора и танец живота?

Скажу только – я это тоже видел.


БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ


(УКРАИНА, 1991)


Нет, мне, конечно, попадались люди, которые хотели продать Родину. И не продешевить. Но у них на самом деле ее и не было. Одно название. А у этого имелось и звание, и должность, и присяга серьезная, не то, что у меня.

В свое время, на втором армейском месяце, еще в учебке, я загремел, вместе с десятками других ребят под эпидемию дизентерии и, оклемавшись, болтался в больничке, в карантине. Там мне и дали военный билет с указанием даты принятой присяги. Видимо, на солдатском «очке», но с автоматом в руках.

Я и не возражал. Для меня все это формальности. Как штамп в паспорте о браке или дипломы для заполнения пустот стен об окончании каких-то институтов. Кто умеет – делает. Кто любит – живет. Кто верит – верует.

А иначе получается, как с одним нынешним высшим российским начальником: учился – куда не каждого брали. Распределился – куда не каждого посылали. Клялся – в чем не каждому доверяли. И куда все делось? Выходит, и не было.

Я только вернулся из Англии, когда кто-то привел ко мне в гости бойкого подполковника. За компанию. С удостоверением, но без формы. А чего звездить по подъездам? Привел и привел. Чая у меня на всех хватит. Но они принесли «свое»: мол, по-русски. Тоже неплохо.

– Знаешь, – сказал вдруг подполковник, наливая по второй.- Мне вот рассказали, что ты в Англии в солидной фирме работал.

– Работал.

– И в Америке?

– Тоже работал, – отодвинулся я.

– И в Израиле кого-то знаешь?

– Важно не то, кого я знаю, а кто хочет знать меня, – мне уже надоело держать рюмку двумя пальцами, и рефлекторно знобило сходить по-маленькому.

– У меня серьезное предложение, – выдохнул подполковник и вдохнул свою стекляшку, троеперстием, до последней капли. Согласно присяге. – Очень серьезное.

Он сделал озабоченное лицо, и я проникся.

– Ты в курсе, что наш регион солидный в масштабах даже всей страны, – продолжал военный. – И весь он пронизан сетями связи. Не сегодня-завтра начнется приватизация, и только тот, кто вложит приличные деньги, сможет получить контрольный пакет.

– Понимаю, но не понимаю, при чем здесь я. У меня другая профессия, далекая от бизнеса.

– И что? – удивился подполковник. – Приведешь инвестора с фунтами или долларами, можно поставить третьего, местного человека, чтоб не бросалось в глаза, а тебе – приличные комиссионные. Журналистика – вещь хорошая, но хлеб с маслом не заменит.

– Пайку с маслом, – поправил я. – И зачем кому-то на Западе нужна здешняя связь, на рублевом рынке, как бы он ни назывался? Инвестор в жизни не отобьет вложенные деньги.

– Ты не понял,- загадочно сказал подполковник, понизив голос до утробного, для интима. – В пакет войдет и обычная, и специальная связь. Подключайся и слушай. Можно иметь всю информацию, идущую и внутри, и извне региона. И личную, и государственную. Надо всего столько-то миллионов, это пока. Потом цена, безусловно, возрастет.

– Безусловно, – повторил я, подавившись третьей рюмкой.- Но это уже не совсем бизнес.

– Какая разница? – прикинулся дурочкой подполковник. Военные это умеют. – Зато есть смысл заплатить. Информация дорого стоит. Надо только слышать и видеть.

– Посмотрим, – многозначительно сказал я, соображая, что лучше: потерять лицо, выпроводив его сразу, или потенциально свободу, промолчав.

А ведь это такие, как он, когда-то учили меня Родину любить, с оттяжкой. На-лево! На-право! Ша-гом м-м-марш! И все-таки я даже не знаю, кого из моих знакомых заинтересовал бы такой проект. Меня лично на бизнес не тянет. Ферамоны не те. Особенно если он попахивает большими деньгами.

– Подумай, – настаивал он, заряженный.

– Уже,- я мысленно послал его подальше. А потом и вообще забыл. Мало ли кто проходит, беззвездный, по ушам. Не упомнишь.

Интересно, а для таких, как тот подполковник или нынешний большой российский начальник, уже при другой должности, бывает срок давности? Или власть все списывает, влезая на дерево, повыше, шарясь в кронах и мимикрируя там под челядь, ниже некуда. Им проще: невозможно поступиться принципами, которых нет…


ДВАДЦАТЬ МИНУТ


(УКРАИНА, 1991)


Человека отличает от животного только то, что он живет по своим понятиям о жизни, а не по ее законам выживания.

Но это лишь до тех пор, пока не касается смерти.

Я стоял перед проходной шахты в конце рабочей смены и даже не вглядывался в лица. Мне было наплевать на лица. Мне нужны были три человека, которые согласятся срочно сдать кровь.

В больнице сказали, что мать теряет сознание и помочь ей может только новое вливание плазмы. А ее нет. Вернее, есть, но только в обмен на три порции новой крови, оставленной на станции переливания. До ее закрытия оставалось чуть более часа, а где найдешь доноров в миллионном городе, да еще несколько?

И я поехал к шахте. Оттуда группами, по двое и более, выходили раскрасневшиеся после недавнего душа рабочие. Им было хорошо на воздухе и от этого нравилось жить. А в багажнике моей машины лежали только что купленные шесть бутылок водки. По две на брата…

Когда мы с шахтерами приехали на станцию переливания, оставалось еще двадцать минут до окончания рабочего дня.

– Мы не будем принимать кровь, – сказала молодая тетка в регистратуре. – Я не успею вымыть боксы до конца смены. Завтра приходите…

И никакие уговоры на нее не действовали. Я видел мнущихся шахтеров, которым уже надо бы домой, и еще – простыню, натянутую до подбородка, и острое, вытянувшееся лицо матери с закрытыми глазами.

– Иди отсюда, русского языка не понимаешь? – кричала тетка в белом халате. – Сказано же, что никого принимать сегодня не буду…

А дальше я не помню. Эта «затемненка» в глазах и в сознании накатила на несколько секунд такой жгучей ненавистью, которой я еще не знал, и пришел в себя уже почти висящим на решетке, разделяющей холл и регистратуру с бесформенным бесполым белым пятном, дергающимся от злобы и страха где-то в углу.

– Милиция, милиция, – орала она. – Покушение, помогите. Он меня, женщину, сукой обозвал. Вы будете свидетелями…

Шахтеры угрюмо смотрели в сторону. Откуда-то сверху спустилась врач и, выслушав, не вникая, все-таки забрала их с собой. Молча выписала нужную справку, и я рванул в больницу – только бы скорее…

С тех пор я стал присматриваться и понял, что женщин в этом мире гораздо меньше, чем сук.

Но вслух об этом лучше не говорить.

Точнее – и об этом тоже.


БЕГСТВО


(УКРАИНА, 1992)


Это была небольшая комната. Одно окно, справа и слева – по две кровати. Железные, с панцирной сеткой, накрытой казенным матрацем, белой простыней и синими одеялами. Больница. Общая палата на четверых. Я уже был здесь вчера. Пожаловался, что мы теперь как-то вдруг оказались уже в независимой Украине и я нигде не смог снять со счетов деньги – не выдают. Говорят – нельзя. А когда можно – неизвестно. Валютные операции, как и раньше, запрещены и подсудны. Троих малых, несмотря ни на что, кормить надо, и четвертый через пару месяцев на подходе, а я бегаю по знакомым с просьбой купить по любому курсу привезенные с Запада доллары и британские фунты.

Зря я ей это рассказывал.

– Тут еще и мои болячки на твою голову, – только и сказала она. И попросила вареной домашней картошки.

Я и приехал утром, с еще теплой, завернутой в полотенце кастрюлькой, огурчиками и фруктами. Но понял уже в коридоре: что-то не так.

– Деньги надо платить. Все, евреи, жметесь, – зло пырнула меня на ходу какая-то нянечка. – Ночью говно за вами убирать…

После шести лет жизни в Нью-Йорке и в Лондоне я и не знал, что нянечкам надо доплачивать в руку за уход, а врачам давать деньги отдельно. И когда мне в больнице говорили, что ей может помочь только новое вливание крови и его введут, если я принесу справку о том, что на станции переливания кто-то сдал свою, мне и в голову не приходило, бегая по городу в поисках доноров, что на самом деле с этими людьми и в этой стране все решалось иначе. Мне просто намекали – дай денег. Так они здесь разговаривают друг с другом и так живут. Одно говорят, а другое думают. И за себя. И за тебя. Додумывают. Но только важно понять – что. И все сделают. И можно не бегать.

А я, выходит, не давал. Более того, по их представлениям, жалел, подонок.

За шесть лет перестройки их уже довели до скотского состояния, чтобы вскоре выпустить на свободу ненавидеть друг друга и рвать свои и соседские глотки, пока пастухи в кабинетах будут прятать свои партийные билеты и делить их пастбища, шкуры и кошары. И сбрасывать в никуда их общее прошлое – во имя очередного, уже личного, светлого завтра.

Для меня завтра и наступило, но сегодня.

Когда я вошел в палату, женщина с одной из кроватей встала и вышла. Больше я ее не видел. Зато другая, помоложе, пристроилась на боку и читала книгу. Я заметил это машинально, не приглядываясь.

А на кровати, той, что ближе к выходу, тяжело дыша и всхлипывая, лежала она.

– Уходит, – сказала медсестра, сделав укол. – Вы вовремя приехали…

Час или два, пока длилась агония, я сидел с ней, держа за руку и бессильно втыкая воздушную подушку в стенной штекер, когда она просила воздуха. Что-то нереальное совершалось вокруг. Что-то само по себе происходящее.

Вдруг ее глаза прояснились, она внимательно посмотрела на меня, приподнялась и назвала по имени. Потом откинулась и затихла, как выдохнула. И маленькая круглая слезинка побежала по щеке, высыхая, из уголка уже закрытой левой глазницы.

– Вы повезете ее в Израиль или мы отправим в морг на вскрытие? – спросила подошедшая сестра.

– Какой Израиль?

Молодуха на соседней койке шуршала листками своей, наверное, интересной книги. Она так и лежала все это время, переворачиваясь поудобнее – к свету. На тумбочке рядом с ней стояла иконка какого-то нарисованного святого…


Я В ДОЛГУ НЕ ОСТАНУСЬ


– Справку о смерти мы вам выдали, – сказали наутро в больнице. – А тело надо забрать завтра к полудню. Холодильник забит. Мест нет…

Надо было куда-то идти и что-то делать.

Похоронное бюро размещалось в двухкомнатной квартире облупленного желтого двухэтажного дома, которые строили после войны военнопленные немцы. В комнате с обшарпанными грязными полами, в шелухе семечек, у обогревателя за канцелярским столом сидела, откинувшись, одетая по-зимнему обвислая тетка неопределенного возраста. В углу стояли набросанные пластмассовые венки с матерчатыми цветами-розочками и еще что-то несусветное.

– Хороните где хотите и как хотите, – сказала тетка. – Договаривайтесь сами, где сможете. Гробов у нас нет, материи нет. Машин – тоже. Ничего нет. Вон венки и в соседней комнате – руководитель духового оркестра.

– Отыграем по полной, – жизнерадостно пахнул перегаром свежего портвейна уже с утра свободный музыкант. – У нас клиенты никогда не жаловались…

Бензина в городе не было. Вернее, он был, как и все остальное, но по двойному тарифу и из-под полы. Я рванул к товарищу, местному, и потому знающему, что, где и как.

– Значит, так, – сказал он, вытаскивая из сарая две булькающие канистры, – пока тебе хватит. Езжай на кладбище, договаривайся о месте на могилу. Гроб до утра сделает сосед – он столяр, сколотит, доски у него есть. А нет – так найдет. Только это за срочность будет стоить…

– Да о чем ты…

Товарищ научил, как договариваться с людьми по-человечески. Это оказалось просто. Надо говорить: «Я в долгу не останусь» и, если нет свидетелей, вытаскивать деньги.

Директор кладбища со странным названием «Красный пахарь» (близко, на окраине города) сначала сказал, что мест у него нет, но, увидев доллары, передумал.

– С рабочими, которые будут копать могилу, договаривайся сам, – сказал он, довольный. – Учти, что земля промерзшая – работы много. Дашь рублей, сколько скажут, и по две бутылки водки на брата. Можно по три, – крикнул он мне уже вслед.

В большом универмаге, где был специализированный отдел для похорон, у меня случился поначалу полный облом.

– Ничего не получится, – отрезала продавец, вся в белом, с кружевами на форменной синей шапочке. – Мы продаем материю и тюль на гроб только по талонам. Талоны можно получить по месту работы. Если не работаете – это ваши проблемы. Или принесите справку от профсоюзного комитета умершего. А так, частникам, мы не отпускаем…

Она была румяная и белокожая. Хоть в гроб ложись. И очень принципиальная: то ли дура, то ли вымогатель. Их трудно отличить.

– Никакие деньги брать не буду. Ну и что с того, что завтра хоронить… Не суйте мне свои доллары. Думаете, все можно купить?

От срыва и милиции меня спасла заместитель директора. К долларам она относилась более терпимо, чем ее непродажный продавец.

– В долгу не останусь…

Если ты в беде – это праздник на соседней улице. А на нашей – тем более.

В январе темнеет рано, и я еле нашел в районе подслеповатых частных домов адрес столяра, куда наконец отвез рулоны материала и тюли.

– Обобьем, – сказал мужичок, на мое счастье уже нашедший доски, а главное – сам в добром здравии и настрое. – Что подметать и подшить, так это сватья сделает. У нее и швейная машинка есть. «Зингер» немецкий, не абы что. Завтра к полудню и заберешь.

– В долгу не останусь…

Уже вечером я завез доллары и ключи от нашей квартиры товарищу. Он с женой были единственными в этом мире, кто оказался рядом, и главное – мог ли реально помочь.

– Обменяйте деньги, купите, что надо для поминок, и будьте дома. Я с детьми приеду после похорон.

Единственное, что оставалось и, похоже, не имело простого решения – грузовая машина. Да еще завтра до полудня.

– Я не знаю, где взять, – развел руками товарищ. – Поспрашивал, нет ни у кого. Мини-фургон еще можно поискать в службах быта. Но они все по разнарядкам с утра разъезжаются. Можешь не успеть договориться. Поехали, пока не замело, бензин зальем. А то встанешь посреди дороги, запасов у меня уже нет…

Около двух ночи я добрался домой. Дети спали. На кухне еще не совсем остыла картошка. Жена слушала. Я пил и рассказывал. Рассказывал и пил.

А с утра, по морозцу, поехал к… главному мебельному магазину города. Там всегда стояли грузовые машины. Мебель и гробы здесь в маленьких не возят.

Поймать свободную машину оказалось непросто, даже за деньги.

– Ну, это ж часа на два-три, – неспешно прикидывал водитель, принюхиваясь, как бы не продешевить, по максимуму.

– В долгу не останусь…

У больницы на морозе уже ждал Семен Иванович, замечательный русский дядька, бывший шахтер на пенсии, с которым мать встречалась свои последние годы. Он всегда молчал и только смотрел на нее. И в это утро тоже ничего не говорил, но так же молчал и плакал.

Он и повез ее. В кузове грузовика с надписью «Мебель».

Я с остальными – в машине, на хвосте.

За городом к тому времени разгулялась сильная метель. Январский ветер бесплатно выл, как сто нанятых плакальщиц, и поземка крутилась в воздухе, закрывая все на свете белым пронзительным крошевом.

Работяги опустили гроб, получили свои бутылки и стали забрасывать могилу каменистой мерзлой землей.

– Я пойду, – сказал Семен Иванович, – подожду у машины.

Он стеснялся, что слезы сосульками свисали у него на носу. И еще хотел остаться один. Он один и остался.

Мы встали кругом: пузатая, на седьмом месяце, жена, я и еще трое детей, на ветру и вьюге. Мы охватили друг друга руками, как могли, где доставали. Посреди кладбища, одинокие, но единые. Посреди всего этого гребаного мира живых скотов и мертвых людей.

– Ничего, мы-то есть, – сказала старшая одиннадцатилетняя дочь.

Младшие промерзли, но молчали. Нас было уже много, живых, а будет еще больше. И жить мы должны дольше и лучше.

– Конечно, мы – есть. Я в долгу не останусь…


ЭТА СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ


Соседка остановила меня у дома.

– Это, конечно, не мое дело, – комкала она. – Но ваша мать была хорошей женщиной, а я слышала в домоуправлении разговор, что квартиру у вас отберут. Жидовка, мол, умерла, и пусть ее сынок убирается в свою Англию или там Израиль…

Наутро, отправив детей в детсад и школу, я сел на машину и поехал за две тысячи километров – в Минск. Покупать квартиру. То, что из Донецка надо уезжать, для нас было очевидно.

И в лучшие времена люди здесь разительно отличались и от белорусов, и от воркутинских северян. Они и украинцами не были – ни языка, ни национального достоинства, ни человеческого самоуважения. Шпана со всего Союза с провинциальными понтами – друг перед другом. Половина честно вкалывала под землей на шахтах, а другая половина откровенно паразитировала и на них, и на соседе. Зато пили они всегда вместе. Видимо, это и объединяло.

Осенью я не успел найти жилье в Минске. Объявлений было много, цены устраивали, но почему-то, встретившись, когда ты говорил: «Я согласен», начинались проблемы. То еще квартира не приватизирована, то каких-то разрешений нет. Я совершенно не понимал, как живут все эти люди, они чего-то хотят, так и не приняв решения, и стараются получить, но отдавать при этом не готовы.

Иногда казалось, что они словно играются – себя потешить. Всю жизнь от аванса до получки, а тут раз – и хорошие живые деньги, вот они ходят…

Телеграмма о том, что мать снова попала в больницу, сорвала тогда новые поиски. Но на этот раз я уже не медлил. И мне как-то сразу повезло. Мужичок, уезжавший в США, срочно искал покупателя на свой кооператив в самом центре города. Я, правда, хотел купить квартиру в большом каменном доме, «сталинке», но выбирать не приходилось – роды были на носу. А кто останется с детьми дома? Зато в Минске все бумаги у продавца были готовы. Мы быстро заключили сделку. Я расписался за копеечную сумму, а передал ему другую, намного больше. Такие у них здесь правила. И один Господь может знать, обманули тебя, взяв деньги, или нет. На этот раз не обманули…

Но в Донецке меня уже ждал новый сюрприз. Дверь квартиры была заклеена по всем правилам – бумажка, подпись, печать.

– Вы не наш гражданин, – сказал мне подполковник местной милиции в паспортном столе, предварительно приказав оставить сумку в соседнем кабинете, а вдруг, говорит, там микрофон спрятан. – Вид на жительство вы получили полгода назад, еще в СССР, на основании ходатайства матери. Теперь ни Советского Союза – радуйтесь, ни вашей матери нет. Так что квартиру мы заберем…

Позади него вместо большого красного флага с бахромой уже стоял новый, желто-блакитный стяг. А на месте портрета Ленина висела какая-то картинка, но не с выставки.

Власть новая, а рожи те же, только уже наглее, – подумал я, но ничего не сказал. Некому.

Было тошно…

Еще через неделю мне вырубили проплаченную на полгода вперед сигнализацию и отключили телефон.

– Нам так приказали, – объяснили мне в трубку какие-то неназвавшиеся тетеньки. Я подал заявление-жалобу в районный Совет – все еще местная власть. Между тем, дома дело уже шло к рождению очередного малыша. Жизнь, забрав одного самого близкого, через два месяца словно возвращала мне другого.

На заседание их, уже непонятной, власти пришли какие-то квадратные дядьки, похожие на обрубки, с высоко стриженными затылками и недовольными партийными рожами.

– Господи, – подумал я. – Словно и не уезжал…

Через пару часов, насовещавшись, ко мне вышел… тот же подполковник. Он был доволен собой и жизнью. Она у него удалась. И тогда, и теперь.

– Уезжайте по-доброму, – сказал он, наслаждаясь. – Иначе будет плохо. «Ваши» уже почти все уехали. Но и продать квартиру мы вам разрешения не дадим, не надейтесь…

И тут жену прихватило рожать. А я понял, это – война. Самая настоящая. Только необъявленная. Кому-то – добыча, а кому-то – головешки. Война, похожая на ту, что была в детстве у моих родителей, когда та же мама, еще ребенком, бросив дом, бежала в эвакуацию. И где-то в Казахстане с сестрой бродяжничала, продавая на базаре воду, пока их не подобрали и не определили в детский дом. Какая-то добрая казахская семья хотела мать удочерить, и была бы она не еврейкой, а казашкой, но старшая сестра не позволила. Зная об этом по их рассказам о военном сиротском детстве, звучание «Казахстан» всегда вызывает у меня по-человечески теплые ассоциации.

Здесь же, с четырьмя малышами на руках, бороться с новой, оборзевшей от запаха передела собственности властью, может, и можно было, но долго, нудно, выматывающе и из положения «снизу».

– Это война, – сказал я себе, – надо брать детей и просто спасаться, увозить. Квартиру другую я уже в Минске купил, не зря в Лондоне работал со сверхурочными. И незачем на ублюдков тратить силы и время. Ни мне, ни детям эта борьба ничего не даст. «Их» власть. Как, впрочем, и была.

А тут – родилась девочка. Опять. У детей праздник жизни – сестричка.

У меня – торжество везунчиков.

Надо было видеть лица и глаза соседей, когда два дня они прибегали ко мне, скупая все, что осталось от близких и от нашей, теперь уже прошлой жизни. Я не очень понимал в ценах с галлопирующей инфляцией, да и торговаться не умел, но что такое настоящая алчность в глазах никогда ни до, ни после этого не видел. Это была такая вопиющая влажная и липкая слизь, особенно когда они переглядывались, называя цену и рассказывая, как сегодня трудно жить. А потом, видя, что не спорю, снова опускали цену еще ниже. И колотились до самых прожилок. А вдруг? Через два дня в доме не осталось ничего. Пусто.

В сарае напротив, тоже пустом, разве что с инструментами и лопатой, я поставил добытые четыре канистры бензина на дорогу, и в последние пару ночей не стал его закрывать, оставив приоткрытую щель. Даже и не помню, почему.

В тот день я взял купе на поезд Донецк-Минск для двух младших, жены и грудничка, нескольких дней от рождения. Затем забрал их прямо из родильного дома и отвез на вокзал. Завтра к обеду они будут в Беларуси, а я вместе со старшей на машине покрою почти две тысячи километров и встречу их в Минске. Канистры с бензином пошли в багажник, заднее сиденье сполна загрузилось радио- и видеоаппаратурой, я попрощался с домом – и мы рванули в ночь, через всю Украину, к Киеву – и на север.

Когда мы въехали в гомельские леса, было уже вовсю утро, и я, похоже, укладывался в график. Мы начинали полностью новую жизнь – одни, опять с ничего, с нуля. Война…

Но тут произошло то, с чем мне очень многие непростые жизненные обстоятельства и сегодня сравнить трудно. Бензин снова пошел к половине бака. И я, остановившись в лесу, вытащил из багажника последнюю полную канистру. Дочка, уставшая за дорогу, радовалась, что скоро она увидит всех своих вместе, в другом городе и даже в другой стране. Для детей все это было приключением. И хорошо.

Мы тронулись, но неожиданно машина зачихала и встала. Не хватало только на пустой трассе с дорогими вещами и всеми семейными деньгами в кармане встать с поломкой. Но мне снова повезло. Первый же грузовой трейлер остановился. Водитель, посмотрев на меня и на ребенка, деловито полез в мотор. Повозившись, он выглядел не менее растерянно, чем я.

– Послушай, парень, садись в машину, возьмем трос, и я дотащу тебя до Минска, сам туда еду. Но у тебя хлопот не оберешься. Надо будет промывать всю систему заново. Сахар тебе сыпанули в бензин, вот такие дела…

Как же так… С соседями не ссорились, не подсиживали – наоборот. Забрали дом, сбережения, мать, забрали подчистую, что было нажито родными. Забрали новый, только что отстроенный кирпичный гараж во дворе. Все- кроме детей. И надо же, залезть втихаря в сарай и сыпануть сахар в канистру? А если бы она попалась мне раньше, глубокой ночью, в украинской степи…

Что-то хрустнуло внутри.

Я сел на сидение и, наверное, впервые за все эти месяцы заплакал.

А как среди них можно было выжить во время настоящей войны?

Надо же было умыться с утра, чтобы жить дальше.

Ключевое слово – «жить»…


НЕ СУДЬБА


(УКРАИНА, 1992)


Полицейские машины с мигалкой подсекли их, когда они почти выехали из Голландии. Юра сидел в своей ново-старой, только что купленной «Мазде». Он был счастлив, как когда-то, перед свадьбой. Потом все быстро закончилось. Вот так и сейчас.

Его товарищ, большой и молчаливый, в своей машине позади проматывал кассету с блатными песнями, которые уже проникновенно назывались шансоном.

Минуту назад им было хорошо. И вдруг все стало плохо. Прямо как на Родине.

– А может, я в Украине? – даже подумал Юра, когда его рывком, но аккуратно, выдернули из-за руля.

Больше всего его напугало, что полицейские не просто их остановили или проверили документы, а сразу, с налета, повернули лицом к салону, уперли в него руками и затем надели наручники…

Раньше Юра был преуспевающим украинским журналистом, в спорте, без политики. Затем грянула перестройка, и все пошло кувырком. Работа полетела, выбора почти не было, и он, как многие тогда, занялся мелким бизнесом: купи- перепродай. Дело пошло, и он на время оставил профессию. Даже и не хотел.

Но хотел красивую иностранную машину. Подержанную, как женщина, знающая толк в мужчинах. И надежную – как она же. После очередного разочарования и внеочередного дня рождения, ближе к полтиннику. Это их успокаивает.

Юра поехал за своей мечтой в Европу, чтобы выбрать, пощупать и платить за товар самому. За компанию взял с собой знакомого спортсмена, борца, из «бригады» бывших милиционеров, которые «крышевали» его бизнес. А в багажник на всякий случай, поскольку время на дорогах было смутное, положил муляж автомата Калашникова. Все как у людей.

Визу они оформили в Германию и вполне благополучно добрались туда. Остановились у знакомых евреев со статусом беженцев от возможных погромов и политических преследований. Это заявление ничего не стоило, но хорошо оплачивалось. Можно существовать, не работая. А работая, еще и жить.

И вдруг кто-то из знакомых посоветовал Юре сорваться рядом – в Голландию. Тем более, что границ как таковых в Европе почти не было – формальные блокпосты для случайной проверки. Да и то далеко не везде. А выбор старых машин не хуже, а покупателей поменьше.

В Голландии он наконец увидел то, что хотел и о чем мечтал: не совсем новую, но красивую и, главное, богатую на вид «Мазду». С кожаным салоном и наворотами. Юра выдохнул и заплатил.

Почти у Германии на обратном пути их и перехватили.

– Русская мафия? – спросил полицейский, когда их привезли в участок, и Юре это польстило. Но только на минуту. Он понял, что ему грозит неизвестный срок: и за нарушение границы, и за незаконную потому покупку, и за наличную оплату, и…

Переводчика не было, и Юра словом и жестами пытался объяснить, что это совсем не так.

– Я журналист, а не бандит, – наглядно бил он себя в грудь.

– Бандит, бандит, – повторял за ним полицейский и понимающе кивал головой. Нерусский – что взять.

Поздно вечером его запихнули в камеру. Отдельную, как номер в небогатой гостинице.

– Сэкономил на ночевке, – влез я в его рассказ. И осекся на взгляд. Оказалось, к своим тогда пятидесяти годам для Юры это был первый опыт в камере. Словно мы с ним одновременно жили на разных планетах.

Сначала у него был шок от того, что вдоль стены тянулись двухъярусные бетонные нары с ямой для постели.

– Как на кладбище, – вздохнул Юра с обидой. – В гробу я видел эту Европу.

В углу, у окошка, тоже была какая-то короткая стенка.

– Для дизайна, – подумал он.

Вскоре полицейский принес ему самый настоящий матрац, одеяло, подушку и одноразовые бумажные простыню и наволочку. И еще – чаю.

Он успокоился и почти сразу заснул, уставший от неожиданных впечатлений заграничной жизни.

Но вскоре подскочил. Живот крутило. Сильно хотелось «по-большому» и еще жить.

Такое бывает у каждого. Только «по-большому» каждый божий день. А жить – когда приспичит.

Юра посмотрел и не увидел в камере ничего подходящего.

«Наверное, выводят в коридор», – подумал он с обидой. Мучаясь и чертыхаясь, лихорадочно разорвал простыню и с облегчением подумал, что «у нас» таких изощренных издевательств, при всем при том, нет. Сгодилась и наволочка. Освободился быстро.

Завернув затем все свое, уже ненужное, в простыню, он потащил узел в угол камеры. И тут увидел, что за короткой стенкой издевательски стоит чистенький никелированный унитаз. И даже рулон с мягкой, словно в насмешку, розовой бумаги.

Утром ему принесли завтрак – яйцо, овощи и чай. А затем снова вывели на допрос. Но разговор опять не складывался.

«Зря наши танки в сорок пятом до Гааги не дошли, – подумал Юра. – Знали бы русский, как миленькие…».

В конце концов полицейские вывели его во двор, где стояла красавица «Мазда» и уже мялся спортсмен-напарник. Большой и по-прежнему невозмутимый. С них сняли наручники и показали жестами, что они могу ехать. Видимо, еще не знали, какую большую завернутую благодарность Юра оставил им за унитазом.

В сопровождении мигалок, впереди и сзади, как какого-нибудь президента, «Мазду» сопроводили на трассу, а затем вывели на Германию. Заправили нормальным бензином, не разрешив выходить из машины, и они поехали дальше. Перед самой немецкой границей полицейские вдруг резко развернулись и уехали.

Голландцы, видимо, решили, что им проще будет отправить их обратно, чем возиться, раздувать незаконное проникновение в страну и еще кормить.

Немцы тоже не выпендривались. Взятки у них не берут, поэтому тормозить эти две машины и искать себе развлечений они не стали.

Европу Юра проскочил на одном дыхании. «Мазда» радовала с каждым километром, и он задницей реально чувствовал, что такое настоящее кожаное кресло и клейкий шелест исполнения мечты.

В Беларуси, перед поворотом в Украину, они заехали в ресторан где-то по дороге и оттянулись родным, как густой лес, борщом и рюмкой золотого по цене армянского коньяка.

– Имеем право, – сказал Юра и расслабился в уже ставшей родной «Мазде».

Напарник молчал и третий раз подряд задумчиво запускал ламбаду.

И тут снова жизнь попыталась напомнить о себе. После обеда им сели на хвост две машины с какими-то парнями. Они ехали вслед, соблюдая дистанцию, притормаживая, когда тормозили украинцы с лизинговыми номерами, и запуская скорость, когда те пытались оторваться. Юра не выдержал первым. На повороте они остановились.

Неизвестные парни, не выходя из машин, тоже встали где-то в сорока метрах поодаль.

Тогда спортсмен, хлопнув дверью так, что Юра с болью подумал: «Лучше бы мне по яйцам», вытащил из своего багажника муляж автомата Калашникова и небрежно направил его в сторону чужаков. Те не стали долго ждать или выпендриваться, солидно развернулись и уехали. Зачем им связываться с какими-то отморозками?

Казалось бы, есть в жизни счастье. Но недолго.

Уже в Киеве, буквально через пару недель после возвращения, в дверь Юры позвонили. Двое тактичных парней, вежливых и спокойных, попросили его продать такую замечательную «Мазду», стоявшую у дома. Они платили по-честному. Ровно столько же, сколько он заплатил за свою вновьобретенную любовь в Голландии. А иначе, сказали они, всякое в жизни случается. Особенно, в подъезде.

– Сколько у меня времени подумать? – поинтересовался Юра.

– Недели хватит? – интеллигентно переспросили гости.

Мечта не сбылась.

– Прямо какая-то древнегреческая трагедия с предначертанной судьбой, – подумал Юра и стал искать выход. Но понял, что с машиной своей мечты придется расстаться. Время любить взаимно, похоже, осталось в бедной студенческой юности. Он обзвонил знакомых, которые уже видели его красавицу, и объявил, что ищет покупателя. Мол, дела бизнеса заставляют срочно найти деньги и отдать какие-то долги.

Наутро к нему пришел немолодой степенный кавказский человек.

– Мы из Баку, – сказал он, и Юра заглянул ему за спину. Там никого не было.

Было ясно, что человек солидный. Юра зарядил ему двукратную с половиной цену, в местной неконвертируемой валюте, присчитав к ней свои страдания в Голландии. Покупатель, посидев в салоне и посмотрев мотор, заторопился за деньгами. Он тоже не хотел упускать своего счастья.

– Но я еще хочу и сам прокатиться. Проверить. На аэропорт Борисполь, по чистой трассе, – сказал на прощание. И умчался.

Через пару часов Юра увидел его, неторопливо идущего к «Мазде». А чуть позади семенила женщина, его жена, с обычной белой наволочкой в руках. Как оказалось, набитой деньгами и какими-то тогдашними ценными бумагами, которые можно было обменять на деньги.

В дороге покупатель из Баку тоже окончательно влюбился в Юрину «Мазду» и, повернувшись к жене, сидевшей с уже полупустой наволочкой на заднем сиденье, что-то ей приказал.

– Какая машина, мечта, – сказал он, качая головой, и благородно прибавил к цене, от себя лично, еще две упаковки гривен. Юра подумал, что продешевил, но было поздно.

– Любимая, – сказал он мысленно, поглаживая в последний раз капот. – Прости. Но не судьба…

Спрятав деньги от чужих и от жены, чтоб не измывалась в просьбах, Юра поехал в пункт сдачи металлолома и старых машин. Там сидели простые, но тертые, как настоящее кожаное сиденье, люди. И за 20 долларов Юра получил справку о том, что похоронил останки своей «Мазды» с почестями.

Через неделю, как и положено, в его дверь позвонили вежливые молодые парни. Простые и открытые. Они спросили, где их машина. Но денег даже не показали. Деньги же не главное в жизни. Главное – жизнь.

Юра объяснил, что человеческая зависть в этом мире не знает границ подлости, и его машину подожгли. Он потушил, но ничего не оставалось делать, как сдать ее на металлолом.

– Мир животных, – сказал Юра, честно глядя им в глаза. Парни согласились, но потребовали показать справку. И тут он был, если уже не в свой «Мазде», то на коне.

Наконец все закончилось хорошо? Ничего подобного. Жизнь-то продолжалась.

Посмотрев справку и квитанцию, гости пригласили Юру сесть в их машину и прокатиться в пункт металлолома.

– Это ненадолго, – успокоили они.- И не больно.

На счастье, там вообще дежурил другой приемщик, который быстро нашел в учетной книге запись об останках принятой на захоронение «Мазды».

– Мы проверим, – снова убедительно сказали парни и ушли в железные дебри сваленного на большой площади металла.

Их не было минут двадцать, и Юра снова, как в Голландии, почувствовал приступ невыносимой тяжести бытия в желудке. Но терпел, чтоб не подумали, будто он сбежал.

– А если я наложу в штаны, то будет еще хуже, – смалодушничал он.

И тут из-за железа появились его знакомые. Хмурые и местами грязные.

Он, поджимаясь, принял их почти как родных. Но парни, даже не глянув в его сторону, прошли к своей машине, задрипанной, по сравнению с той «Маздой», хлопнули дверьми и уехали.

Им тоже не повезло в жизни на этот раз.

– Так пропала моя мечта. Но появились деньги. А машину я купил обычную, полуржавую, «Мерседес», чтоб не хуже других. Лучше иметь меньше – да жить лучше, – сказал Юра, разливая нам по стопочке армянского коньяка, золотого по цене и фальшивого по разливу.

Но об этом я промолчал, чтобы не показаться неблагодарным.


КАК СТАТЬ ЖУРНАЛИСТОМ


(РОССИЯ, 1993)


Если называть вещи своими именами, то журналистика теряет всякий смысл.

Для того, чтобы стать журналистом, много ума не надо. Скорее наоборот. Чем ума меньше, тем больше шансов сделать крутую профессиональную карьеру. Достаточно почитать газеты или посмотреть телевизор, чтобы в этом убедиться.

Не говоря уже о радио. Которое говорит само за себя и непонятно для кого.

Журналиста обычно видно невооруженным глазом, поскольку его глупость прямо пропорциональна самомнению. Это и отражается на черно-белых страницах газет и на голубых, извините, экранах. Как каждое отражение, вся эта глупость находит и своего читателя-зрителя.

Иначе и быть не может. Какой же дурак станет тратить деньги на умные вещи?

Настоящий журналист немного похож на сутенера. Хотя все знают, что настоящий сутенер – это издатель. А журналист всего лишь объект потребления. Тот, кто этого не знает, называется читателем или зрителем.

Журналисты делятся на два вида. Те, у кого авторучки прикреплены сверху кармана, чтобы было видно. И те, у кого они за пазухой. Но в любом случае получается писанина. Удачные материалы немедленно подвергаются скрупулезному досмотру и корректировке направленности. Поэтому их мало, а журналистов – много.

Профессионал-журналист от любителя не отличается ничем, кроме названия фирмы, которое звучит гордо. А также степенью самоуверенности и наглой способностью блефовать. Это и роднит зубра пера с заматеревшим политиком. Неслучайно они часто работают вместе и друг для друга.

Хороший политик всегда дружит с прессой, а журналисты слетаются к нему на свет или на запах. Хотя перепадают им, как правило, объедки.

Но если эти объедки с барского стола – журналист считается солидным. Он даже может получить собственную колонку или рубрику, где без дураков отрабатывает почетное право облекать начальственные мысли в свои собственные. Правда, умнее от этого ни те, ни другие не становятся. Зато лучше оплачиваются.

Поэтому придворных журналистов меньше, чем кажется. Но больше, чем нужно.

Типичный журналист похож на футболиста, играющего в одни ворота с собеседником. Если ему нечего спросить, но надо, он сначала интересуется текущими делами, затем – проблемами и, наконец, планами на будущее. Последнее – самое благодарное. Можно говорить много и ни о чем. А значит, много написать, что при постраничной или построчной оплате весьма выгодно.

Дилетанты думают, что главное в работе журналиста – это наглость и волосатая рука. Они правы.

Чтобы стать журналистом, совсем не обязательно уметь писать. Важно уметь записывать. Знать что-либо тоже необязательно, даже вредно. Другое дело – кого знать.

Этим и определяется ценность журналиста. Его проба.

Чем больше проб, тем журналист солиднее, до тех пор, когда их уже некуда ставить.

По мере развития рыночных отношений профессиональный успех журналиста уже давно определяется не количеством удачных материалов, а числом приглашений на презентации и банкеты, куда деловые люди вызывают пишущих поесть и выпить на халяву. Это самый дешевый способ одновременно отмывать и вкладывать деньги.

Стоит ли удивляться, что в эфире и печати так много материалов, рассказывающих об успехах скромных тружеников бизнеса.

Порядочные журналисты, как и порядочные женщины, понятно, ценят себя высоко и поэтому обходятся дороже, чем непорядочные. На презентациях они могут не только хорошо поесть и выпить, но и поискать спонсоров. В определенной, близкой к журналистике, среде это называется снять клиента.

Спонсор – это бизнесмен, не пойманный, но имеющий достаточно денег, чтобы выделить какую-либо их часть на то, чтобы его хоть кто-нибудь в этом мире уважал.

Поскольку наиболее «жирные коты», как правило, водятся у помоек, журналист может выступить в роли дезодоранта.

Не каждый бизнесмен в законе становится спонсором. Следует еще убедить, что ему это надо. Поэтому на фуршетах необходимо себя сдерживать и помнить, что одну глупость вы уже сделали, став журналистом. Не спешите сразу нажираться водки и выяснять отношения с коллегами. Они тоже имеют право поесть, подцепить спонсора или на худой конец клиента под скрытую рекламу.

Это и есть демократия свободной прессы, когда все едят с одного барского стола, но у каждого своя тарелка.

Если вас пригласили, значит, кому-нибудь нужно ваше издание. Поэтому не стоит обольщаться на свой счет и переедать за счет хозяина. Лучше заняться работой с клиентом.

Когда не о чем писать и самому лень добывать информацию, всегда удобно воспользоваться написанным кем-то и завязать полемику. Ее все равно никто не читает, но выглядит солидно, хотя и глуповато. Что, впрочем, одно и то же.

Молодые журналисты, которые думают, что органы массовой информации созданы для их собственной самореализации, делают серьезную ошибку. Они путают себя с власть имущими. Не каждый орган способен быть объектом самоутверждения или самоизъявления. Орган, который это может, называется иначе, что, скорее, кратко характеризует самого журналиста, чем сферу его деятельности.

Сама же эта сфера определяется полной бесхарактерностью и принципиальной беспринципностью. Поскольку все об этом знают, то пишут и говорят обычно о другом. Если называть вещи своими именами, то журналистика теряет всякий смысл.

Чтобы истинное мнение о том, «кто есть ху», выражаясь языком классика, не прозвучало слишком громко, существует институт цензуры. Опытный журналист отличается от неопытного тем, что ему цензура не нужна. Он сам знает, что надо тем, кто выдает ему зарплату.

В противном случае ему придется зарабатывать на жизнь честным трудом, что никакого отношения к журналистике не имеет.

Для осуществления цензуры в демократическом обществе существует институт редакторов. Сюда обычно назначают самых отъявленных журналистов. Их главное качество – хорошая проводимость сверху вниз, а также контроль и учет. Для контроля самого коллектива главный или генеральный редактор продвигает в руководство среднего звена пару самых бездарных соподчиненных.

С одной стороны, они обязаны продвижению, поскольку больше ни на что не способны. С другой – служат буферной зоной между начальником и коллективом. Умных в среднее звено начальник старается не продвигать. Такие со временем могут его подсидеть. Чем, собственно, они и начинают заниматься почти сразу.

Для того чтобы направляющее мнение соответствовало всеобщему, организовываются пожелания снизу или слова благодарности оттуда же. Это тоже называется демократией.

Если ее мало, то пожеланий общественности или трудящихся делается больше.

Органы, которые много и часто говорят о демократии, называются демократическими.

Те, которые смеют критиковать правительство, поскольку сами от него не кормятся, – оппозиционными.

Те, кто еще не нашел спонсора или покупателя, называются независимыми.

Журналист, в отличие от органов, может быть свободным. Но вместе с тем свободным и от своего читателя-зрителя. Таким образом, настоящим журналистом может быть только любитель, у которого есть независимый от профессии источник существования. Поэтому на практике в профессионалах числятся любители, а в любителях – профессионалы.

Что и видно на черно-белых страницах газет и на голубых, извините, экранах.

Некоторые из журналистов промышляют литературой. Самые талантливые, оставив журналистику, действительно начинают хорошо писать. Именно вопреки ей Хемингуэй, Гашек, Ильф и Петров, Оруэлл и Флеминг стали тем, кем стали. В цивилизованных странах журналиста если не всегда уважают, то опасаются.

В иных государствах такого безобразия не происходит. Здесь журналист выступает, скорее, как рекламный агент или сотрясатель воздуха, чем общества. Он знает свое место. А если не знает, то рискует остаться без него. И тогда, глядишь, придется работать руками.

Есть люди, у которых до конца жизни головка не держится. Лучшие их представители и выживают в журналистике.

Те, кто пошустрее, подрабатывают мелким вымогательством. Это называется работой с рекламодателем.

Она ничего не стоит и поэтому лучше оплачивается.

Единственно белой и незапятнанной остается только «желтая пресса».

Именно «желтая пресса» – самая нравственная в журналистике, за что ее почитают в народе и терпеть не могут власть имущие. Она слишком откровенна, что считается неприличным для респектабельности.

Если после всего этого вы еще хотите стать журналистом, то не сомневайтесь – вы им обязательно станете. И пусть вас не мучает совесть. Ее у вас уже нет.


СКОЛЬКО СТОИТ РЕВОЛЮЦИЯ


(КУБА,1993)


«Гранма», та самая лодка, на которой горстка революционеров мятежно приплыла на Кубу, стояла под стеклом во дворе Музея революции в самом центре Гаваны.

Людей не было. Только туристы. Но им все равно нечем заняться, кроме как шататься по городу, торговаться с лоточниками, делать удивленные глаза и еще фотографии. Чтобы потом, дома, всучивать их, навязчиво и безотказно, родственникам и знакомым: мол, я и Гавана, я и памятник, вид из окна моего отеля, я на улице или с торговцем. И еще, я в музее. Крокодилов, сигар, Хемингуэя или революции. Какая разница?

Короче, как сказала бы Моника Левински, делавшая минет президенту США прямо в его Овальном кабинете: «Я там была и видела Клинтона без трусов. А вы – нет…».

Рауль, мой кубинский товарищ, сказал, что здесь, в этом музее, до сих пор работает капитан «Гранмы». А ему есть чем поделиться. Именно он когда-то вел яхту с повстанцами из Мексики к легендарным горам Сьера-Маэстра, где и началось вооруженное восстание победившей затем революции.

Я загорелся. Еще бы, самый настоящий герой, из первых, отчаянных. Куба – «си», янки – «но». Венсеремос. Свобода или смерть. «Куба, отдай наш хлеб и забирай свой сахар…».

Мне ничего не надо было придумывать. Я шел на встречу с открытым, как пустой кошелек, но наполненным сердцем: и к Кубе, и к ее людям. Не говоря уже о революции.

В новой России вовсю шла реставрация старых порядков якобы благородной и процветающей столетней давности. Это называется будущим. Пока еще без царя в голове.

А здесь, на острове Свободы, народ, голодный и счастливый, держался за свои завоевания до последней капли крови. По-прежнему красной, а не голубой.

У народа кровь всегда красная.

Показав аккредитацию журналиста, оформленную в пресс-службе за шестьдесят вражеских долларов на две недели, мы попросили служащую вызвать капитана. Он не заставил себя ждать и оказался чернокожим немолодым человеком в полевой форме. Со звездами на погонах.

Я вытащил камеру из рюкзака с портретом Че Гевары и попросил его ответить буквально на пару общих вопросов. Капитан больше интересовал меня не как источник обстоятельной информации о том походе, а, скорее, как свидетель, подтверждающий экспозицию. Все равно такие очевидцы больше, чем положено по тексту, ничего не говорят.

Герой Кубы, в прямом смысле Герой, выслушав просьбу, что-то прошептал на ушко сопровождающей его служащей. А Рауль тоже на ушко сказал мне:

– Он не против рассказать и о плавании, и даже, если надо, о Фиделе.

– Еще бы,- подумал я, проникаясь. – Ведь он выскажется о своей революции, о том, как они ее начинали. Есть чем гордиться.

– Но понимаешь, – продолжил Рауль, шепча, – капитан просит за это 200 американских долларов. И сбрасывать не хочет.

– Но я же не американец. Я русский журналист, типа свой. Пять минут баек и пафоса – это же для Кубы.

Не помогло. Как я ни старался.

Видимо, «свой» – это когда постоянно платишь. Прямо как с женой.

Такого подлого контрреволюционного удара я не ожидал. Отказаться от халявной поездки на курорт Варадеро, чтобы снимать там красоты и красоток, и заодно отдохнуть. С ними. Купить недешевый билет за свой счет, найти кубинского товарища, который учился в Советском Союзе, остановиться у него дома в рабочем районе Ла Лиса – живом, настоящем, а не на сутенерском пятачке отелей для иностранцев, который обычно показывают, зазывая в Гавану. Достать на черном рынке два велосипеда, чтобы мы могли гонять по раскаленному городу и разговаривать с людьми. Ни о чем – об их жизни.

Я хотел увидеть последнюю надежду молодости, не сломленную и не купленную. Так казалось и там, далеко внутри, надеялось. На маленькое и гордое чудо. Реальное, как стены древней Капакабаны. Увидел.

Приличного человека нельзя купить. Но можно продать.

Капитана увели обратно, куда-то наверх. Он выглядел разочарованным. Всегда неприятно осознавать, что опускался зря.

Че Гевара все-таки рано ушел, но, возможно, именно поэтому его помнят и многие уважают, даже не разделяя его взгляды.

Революция как любовь: либо надо рано умереть, либо смириться с предательством.

Третьего не дано.

Третьими приходят воры…


ЭКСТРАНХЕРО


(КУБА, 1993)


Один человек мне сказал, что свобода – это осознанная необходимость.

– Си, – ответил я по-испански и подумал о том, что свобода – это осознанная необходимость одиночества. Особенно среди трудящихся и их масс.

Тенистая вилла оказалась одной из тайных резиденций Фиделя Кастро. В народе говорят, что всего их около пятидесяти и вождь частенько ночует на новом месте.

Но я-то не знал.

Машины с мигалками вынырнули из щели ворот какой-то тенистой виллы на одной из улиц Гаваны, а рука сама выхватила из рюкзака за спиной маленькую видеокамеру. Велосипед, закачавшись, упал навзничь на асфальт, и я вдруг нутром понял, что произошла какая-то неприятность. И потому даже не повернулся вслед промчавшейся кавалькаде. Но было поздно. Какие-то ребята в штатском, бормоча свои мантры, уже брали Рауля под локоток и одновременно поджимали меня к своей машине.

У Рауля было удостоверение кубинского офицера. Он пять лет пытался демобилизоваться из армии и вырваться в Россию, куда, не выдержав, вернулась его жена. Но его не пускали. Жене удалось, чудом подсобрав денег на валютный билет, уехать. А он остался. И все-таки у кубинцев, видимо, сравнительно либеральные в чем-то порядки. Рауля не увольняли, но и быть все время в части никто не заставлял.

Он занимался мелкой спекуляцией, почти как все в этой стране. Доставал где-то лезвия для бритв, еще кое-что по мелочам и менял на черном рынке. Точнее – по соседям и знакомым. Магазины были пугающе пусты, даже попить чего-нибудь в жару, если ты не в туристическом центре столицы, было негде или нечего. Скудный ассортимент еды и товаров выдавался по талонам. Бобы, рис, одна дешевая сигара в месяц…

На купленных за сорок долларов двух велосипедах мы крутились по Гаване, навещая то знакомых Рауля, то адвентистов, то синагогу, то черный рынок, то китайский квартал… Кубинцы доброжелательны и любопытны, но говорить «за жизнь» с иностранцем опасались, разве что наедине.

Велосипеды были спасением в их громадном раскаленном городе. Редкие автобусы, слепленные, как правило, из нескольких венгерских «Икарусов» советских времен, безбожно чадили соляркой, и сесть в них было просто невозможно.

Но в остальном посадить могли запросто.

– Ребята, за вами следят, – сказал нам прохожий, когда я остановился на улочке, чтобы снять написанные черной краской надписи «Вива, Фидель» поверх замазанных «Долой Фиделя»…

Штатские, между тем, уложили велосипеды в багажник и отвезли нас в какой-то полицейский участок. Света там не было, задержанных тоже.

Пара свободных, как жизнь, камер.

Да и куда бежать? Остров…

Несколько полицейских сели с нами на ступеньках здания, угостили холодной водой, и мы стали ждать, что же будет дальше. Сотрудник, приехавший вскоре, провел допрос, посмотрел пленку и попросил стереть десять секунд кавалькады с мигалками.

– Все, – сказал он, закончив. – Вы свободны. Можете ехать домой, отдыхайте, а ваш товарищ-офицер останется здесь для дополнительных выяснений.

Наступал конец света, и тропические сумерки быстро переползали в густую тягучую ночь. Они что, всерьез решили, что я его, одного, здесь оставлю?

– Я никуда без него не поеду…

Сотрудник поначалу удивился, но через пятнадцать минут беспредметного разговора махнул рукой и умчался.

Время от времени кто-то звонил в участок, и я тогда выучил свое первое испанское слово «трахерос», что значит «иностранец». Полицейский у керосиновой лампы, рядом с которой стоял телефон, вновь и вновь отсылал меня домой.

Рауль переводил, но мы друг друга не понимали.

Было уже почти четыре часа утра, когда, наконец, они сдались. Сопровождающий на велосипеде полицейский с фонариком провел за собой по темным, хотя и безопасным, гаванским улицам до освещенного района.

– Здесь сами найдете…

И мы надавили на педали.

У Рауля, на рабочей окраине города, я добрался до кровати и, проклиная духоту, заснул, едва положив голову на подушку.

Утро на Кубе, как везде в южных странах, живое и умиротворенное. Но дома почему-то никого не было. Сварив кофе, купленный в валютном магазине для иностранцев, я сел на качалку у дверей, под навесом, самой настоящей что ни на есть фазенды.

Рауль появился почти в полдень. В дверях соскочил с велосипеда, бросил его и вдруг, подбежав ко мне, сидящему, встал на колени и обхватил руками.

– Ты даже не представляешь, что для нас сделал…

Я испугался, что он заплачет.

Оказалось, что рано утром за ним пришли решительные парни из военной полиции и забрали в часть. Ничего хорошего не предвиделось.

– Ну вот что, – сказал без предисловий командир. – Ты тут с иностранцем, да еще с журналистом, да еще с израильтянином попал в какую-то темную историю. Короче, чтобы духа твоего больше в армии не было.

И добавил:

– Поздравляю…

Так я приобрел дом в Гаване, где мне всегда будут рады. Номенклатурная ползучая революция и черный передел красных баронов там еще впереди. Проходили – знаем.

Но пока на острове Свободы стало одним свободным человеком больше. В конце концов, к русской жене оттуда выпускают. И все у них должно быть хорошо – век воли не видать.


РУССКОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО


(РОССИЯ, 1994)


Один человек мне сказал, что рад гостям в своем городе.

И я вдруг почувствовал, насколько трудно жить без пистолета.

Мы оба стояли в дверях моего номера центральной гостиницы провинциального российского города. На втором этаже вдоль длинного и довольно сумрачного коридора носился неистребимый запах казенной мебели и какой-то невысказанной прохладной тоски. Я едва открыл дверь и переступил порог, как в проеме, выставив ногу вперед, возник Он. Невысокий, крепкий, почти насмешливый.

– Мы рады приличным гостям в нашем городе. Вы у нас по делам?

– По делам. Извините…

Дверь уперлась в носок его ноги.

– Вы, наверное, у нас впервые, – доброжелательно сказал он. – И не знаете, что за пребывание по делам в нашем городе надо платить налог. Совсем небольшой, всего десять процентов. Независимо от времени проживания. Но вы ведь ненадолго?

– Вы смеетесь, – я уже понял, что влип, и, похоже, зря обрадовался недорогим ценам за отдельный суточный номер.

– Ну что вы, – почти обиженно сказал он и подвинулся. Через проход за ним, упершись в стену плечом, небрежно стоял второй человек и безразлично ковырял в ногтях убедительным таким ножом с зубчиками в верхней части лезвия. – Налог – это святое. Не думаю, что вы хотите неприятностей. Тут один начал грозить, типа «милиция», так нос сломал от крика и еще порезался о казенный стакан. Пришлось платить… Можно ваш кошелек?

Я достал лопатник и с ужасом осознал, что там лежат две тысячи долларов. Привычка брать денег про запас – мало ли что. Вышло, что мало не будет…

– Оставь на дорогу, инспектор. Да и выпить придется по такому случаю…

Мне стало смешно. Мы говорили, словно старые знакомые, обсуждающие общие бытовые дела.

Он хмыкнул на кредитную карточку, вытащил деньги и быстро пересчитал, словно почесав пальцы.

Я подхватил сумку, прошел в номер и бросил ее на деревянную кровать. Все было прилично, застелено, чистенько и даже уютно. Злости не было. Страха тоже. Только усталость.

– Возьмите, – вдруг сказал Он, укладывая доллары обратно в кошелек и протягивая его мне. – Ваши деньги за вычетом десяти процентов, двести долларов. Нам чужого не надо…

Они оба словно растворились в полумраке коридора, бесшумно до кошмара.

Привязанный крученым шнуром пульт к телевизору не работал. Зато за окном красовалась аккуратненькая луковица недавно отреставрированной церкви.

Почему-то хотелось жить.

– Хороший город. Нашел почти две тысячи баксов, – подумал я. – Повезло…


АВСТРАЛИЙСКОЕ СЧАСТЬЕ


(АВСТРАЛИЯ, 1994)


Подруги завидовали. Ей повезло в жизни – она удачно развелась.

А иначе зачем надо было выходить замуж?

Домик на окраине Сиднея достался от бывшего мужа. Пособия от государства и мелких подработок было достаточно, чтобы содержать в порядке и хозяйство, и себя. Без излишеств.

Мужа в Австралии она нашла через брачное агентство. Мужики в этой стране, как и повсюду в мире, о русских женщинах знали по книгам и западным фильмам. Их считали светлыми, открытыми и преданными. Как дореволюционные дворянки или медсестрички времен Первой мировой войны. Мужчины – те же дети, до самых седин им хочется самоутверждаться в чем-то.

Или на ком-то. Если первое не получается.

Так нередко становятся неудачниками. Их затем называют людьми с жизненным опытом.

Ее бывшему мужу было за шестьдесят, и он хотел рядом с собой чистое и относительно молодое существо. Считал, что жизнь со временем человека засоряет. А местные женщины изначально меркантильны и эгоистичны. Как бизнес: не вложишь – не получишь. Вот и перевез ее на свою голову. Если честно, и на кое-что еще.

Но она предпочла сесть только на голову. Не сразу, а уже потом…

Сначала он водил ее по друзьям, соседям и родственникам. Русская – это так экзотично. Она, между тем, натурализовалась. Потом он оплатил ей курсы языка и учебу в колледже. Это заняло четыре года.

– За все в жизни надо платить, правда, Слава? – уверенно сказала она, обращаясь к еще одному земляку, и я подумал: «Пиво здесь хорошее…».

Славу я знал еще по студенческой жизни. Он всегда где-то зарабатывал. На то и учился. Со временем перебрался в Австралию. А я, объезжая вокруг света с рюкзаком, тогда залетел случайно в Сидней. И мы пересеклись.

Вот он и водил меня по гостям. Как повод для разнообразия.

– Австралия – замечательная для жизни страна, но для русских смертельно скучная.

Не о чем говорить, кроме себя. А о себе – не с кем.

Итак, мы сидели в садике у дома, жарили куриные крылышки и пили пиво. И они оба хотели, чтобы я рассказывал, как плохо жить в той же Беларуси.

А я не мог их порадовать – было трудно. Иногда до тошноты. Но не плохо.

Плохо было ей. И, наверное, ее бывшему мужу. Душа, видать, требовала позитива.

Это когда весело потому, что тоскливо.

А мне было хорошо: и там, и здесь. Я ведь везде, как рюкзак, носил сам себя. Но разве это объяснишь?

– Итак, за все в жизни надо платить, – сказала она.

– Красивым платить нигде не надо, – подстелил Слава, поскольку давно нацеливался с ней переспать. Но боялся, что потом не отцепится.

А она смотрела на него как на подружку. Чувствовала, что ничего не даст. Женщины – они чувственные.

И оба хотели, чтобы я восхищался.

И я восхищался. Страна мне понравилась, комфортная для туриста, что и говорить.

– В Беларуси, – продолжила она, – у меня никогда не было бы такого дома, и машины, и таких закатов, и голубого океана. И мне не надо вкалывать, и жить среди хамства, и думать о хлебе насущном. Все есть.

– Это Австралия, – весомо поддержал Слава, который имел работу, правда, не по специальности. И еще двадцатилетний кредит на свое жилье. И жену, ушедшую даже не к другому, а хуже. В никуда. – Здесь не жизнь, а сплошной отдых.

– Интересно, когда «не жизнь», – честно сказал я и остро, как чили на скрюченных огнем чьих-то крылышках, захотел лететь дальше. И еще дальше. По кругосветке. Домой.

Не понимаю мужчин, которые разводятся.

Я бы никогда не женился повторно.

Зачем делать оставленную женщину счастливой, а новую – несчастной?


ПРАВА ЧЕЛОВЕКА


(НОВАЯ ЗЕЛАНДИЯ, 1994)


Объявление о том, что в лучшем зале миллионного Окленда хор гомосексуалистов и лесбиянок исполняет на гала-концерте седьмую симфонию Бетховена, вызвало у меня подзабытый здоровый холостяцкий интерес. Но так случилось, что в этот вечер мы договорились встретиться с мужиками из новозеландского «Фронта освобождения мужчин». Да еще на острове Вайоки, в получасе езды на катере от гавани Окленда.

На этом острове, одном из многих в округе, проживает несколько тысяч жителей. А первые поселенцы, согласно легенде маори, спустились сюда с неба в XIII веке. На одном из мысов они построили бастион, где поначалу жили только изгнанные из общины. Много позже невысокий каменный полукруг стал местом обороны от врагов. Куда бы человек ни ступил на этой земле, выйдя из своего дома, он сразу же наживает новых врагов. Маори, как пришельцы, тоже кому-то мешали. Как им, много веков спустя, белые…

В 1820 году сюда, на эту землю, ступил и первый европеец, английский священник-миссионер. Что с ним стало, неизвестно. Съели, наверное. Но за ним появились другие, которые тоже хотели есть…

Местные сегодня здесь живут туризмом и ремеслами. Каждый третий занимается на дому каким-либо делом. Я видел домик преподавателя университета, чья жена большую комнату оборудовала под мастерскую керамиста. И лепит себе в удовольствие. Что-то для местных туристических лавочек, что-то – в дом. Один – рисует, другой – вяжет, третий – плетет, а государство вкладывает деньги в стимулирование туризма. И ему хорошо, и людям, и все при деле.

Но по-настоящему я зауважал Новую Зеландию, когда в просторном центре, среди бесплатных буклетов и информации о стране, увидел специальную карту миллионного города со множеством указателей и подписью «Где пописать?»

«Фронт освобождения мужчин» объединял около двухсот несчастных, которые хлебнули лиха либо от нынешних, либо от прошлых жен. В конфликтах сторон закон, как правило, на стороне женщин, и многие из них, особенно при разводе, обдирают своих бывших, как хозяйка репчатый лук.

Мужчины собираются в небольшом доме основателя «Фронта», учителя по профессии, жарят шашлыки, пьют пиво и отводят душу в поздних разговорах. Говорят и о политике, но почему-то о далекой.

– А что вы думаете о своем премьер-министре? – спросил я, обозлившись на вопросы о властьимущих то в России, то в Израиле.

– А чего нам о нем думать? – удивились новозеландские мужики. И даже как бы обиделись.

– Вот и я не думаю. Зачем забивать себе голову бездарной ерундой?


ТАМ, ГДЕ ДАЮТ ПО МОРДИДАС


(МЕКСИКА, 1994)


«Бедная Мексика,- когда-то говорили об этой стране. – Ты слишком далеко от Бога и слишком близко к Соединенным Штатам».

Ныне так не говорят. Во всяком случае, в Мехико.Хотя американцев здесь многие недолюбливают. Но это естественно – соседи. Любовь чем подальше – тем сильнее.

Этот город называют самым большим по населению в мире. На самом деле Мехико – это один громадный мегаполис, сложившийся из разных городков и поселков. А в его центре расположена вторая в мире по величине, как здесь говорят, громадная площадь.

Она, раскинувшись, раздвинула улицы между величественным Кафедральным собором, президентским дворцом и Министерством юстиции. В тот день, когда я попал сюда, группа граждан пыталась протащить прямо к министру лошадь, на которой висели таблички типа «наша юстиция». Устроителей акции протеста никто не трогал, но лошадь на прием не пустили.

Почти половину площади занимал городок из нищих крестьян-демонстрантов. Многие живут здесь месяцами. Это бедняки, большинство из которых потеряли работу из-за нефтяных монополий или произвола помещиков. Их тоже никто не трогает, хотя подобное зрелище перед дворцом президента наверняка не улучшает ему настроение.

Но демократия – есть демократия. Одним – качать нефть, другим – качать права.

Впрочем, даже демонстрации здесь похожи на праздник, как и должно быть, наверное. Люди выходят развлечься, выразить свое недовольство, но без ожесточения и злобы. Полицейские ведь тоже люди, хотя и скрывают это за щитами. Зато работа…

Когда-то, пятьсот лет назад, на этом месте, на центральной площади, находился центр великого города ацтеков – Теночтитлана. Здесь существовало право собственности и были свои деньги. А значит, и бюрократы, которых ацтеки называли жрецами.

В отличие от нынешних, они жаждали не только денег, но и крови. Поэтому заставляли приносить кровавые жертвы множеству богов. Ежегодно ацтеки приносили в жертву до двух тысяч человек. А однажды, совсем недавно, в 1486 году во время освящения нового храма здесь было казнено только за один день до семи тысяч военнопленных. Кремниевым ножом им вскрывали грудь и вырывали сердца. На месте Кафедрального собора тогда находился дворец легендарного царя ацтеков Монтесумы, а сам Теночтитлан был самым большим по населению из городов тогдашней Америки.

Когда пришли испанцы, только племянник нерешительного монарха пытался организовать сопротивление, но его схватили и изжарили живьем на железной решетке, требуя выдать, где хранятся сокровища ацтеков. По преданию, когда его товарищ не выдержал пытку и стал просить выдать тайну, юноша ответил: «А ты думаешь, я лежу на ложе из роз?». Других таких вождей у ацтеков не оказалось.

Кортес разрушил этот город и поселился в доме, который сохранился до сих пор и стал историческим музеем.

Уже первые испанцы, пришедшие на эту землю, принесли с собой оспу. Зато они же вместе с награбленным золотом увезли с собой в Европу сифилис. Так что первый обмен был далеко не культурным.

Оставшиеся в живых ацтеки, чьи предки сегодня торгуют в городах и выращивают маис на селе, оказались совсем не воинственными и через двадцать лет уже все крестились. Кортес, между прочим, после бурных приключений в Америке еще бросился завоевывать Алжир и в конце концов умер под Севильей, больной и всеми забытый.

Но его сердце было перевезено в Мехико и похоронено в здешнем храме. Прямо через дорогу напротив дома, где он когда-то насладился короткими днями победителя империи ацтеков.

Историю страны потрясающе изобразил на многочисленных фресках президентского дворца гениальный Диэго Ривера. Самая большая и знаменитая фреска вмещает в себя картины истории и портреты деятелей Мексики. Вход сюда свободный и бесплатный. Мало того, туристы могут наблюдать развод караула охраны дворца, который, между прочим, был заложен еще во времена Кортеса и, строенный-перестроенный, но не разрушенный, сохранил величие колониальной архитектуры. Монументальная работа художника считается национальным достоянием, и его имя уважаемо любой властью, хотя Ривера был ультралевым товарищем и отдавал на революцию почти все заработанные деньги.

Фрески Риверы и поныне свежи и душисты, как «тортес»-лепешки с кусочками мяса. Это типичная еда мексиканцев. Нетипичную подают в ресторанах и скармливают белым туристам от нечего делать.

С начала ХХ века Мексика стала одной из революционных стран и здесь скрывалось немало патриотов, которых на их Родине считали предателями. Такова судьба всех революционеров, если они не могут взять власть.

Традиции левого движения видны и сегодня в самом центре города. Здесь леваки в центральном сквере разбили свой «городок нищеты», откуда с утра до вечера через мегафон на главный проспект Мехико льются антиимпериалистические лозунги и нестройные революционные песни типа «Варшавянка» или «Смело, товарищи, в ногу». Симпатичная девушка в шапке китайского солдата со звездой доступно объяснила, что идеи Маркса, Ленина и Мао живут и не умирают. Прямо как бедность.

Полиция лагерь не трогает. У нее другие заботы. И прежде всего связанные с наркобизнесом, поскольку марихуана, или на американском сленге «Мери Джейн», в этих краях произрастает повсеместно. В вечерних теленовостях власти как раз объявили о награде в миллион мексиканских долларов за информацию, ведущую к поимке одного из наркобаронов страны.

Но ни баронов от наркотиков, ни «жирных котов» от бизнеса, ни крупных чиновников я здесь не знал и общался в основном с приличными людьми, которых почему-то называют простыми. Можно подумать, те, у кого много денег, очень сложные.

Богатым здесь, правда, не надо думать о работе.Она у них как раз и есть. А вот бедным приходится крутиться с самого утра. Многие рабочие приходят в определенные места, порой со своим инструментом. Они стоят в ряд или два, словно девки вечером у центральных гостиниц. Работодатель нанимает их на день, а то и на несколько, но это происходит не всегда. На всех работы не хватает, зато хватает туристов.

В эту страну иностранцы приезжают обычно, чтобы отдохнуть на побережье. В основном в Акапулько, куда из Штатов фантастически дешевые туристические «пакеты».То есть перелет, гостиница и завтрак. Можно приехать самостоятельно, что называется, с рюкзаком. Но это небезопасно. На месте, если умеешь, можно везде найти относительно недорогой вариант, хотя порой далеко не комфортабельный. В Мехико я решил расслабиться и, особо не выбирая, снял комнату с душем и телевизором в самом центре города за 20 долларов. Знакомые ребята-американцы, встреченные в городе, ужаснулись такой расточительности и посоветовали перебраться в их гостиницу, где отдельный номер без излишеств стоил в два раза дешевле. Деньги и свои, и чужие здесь уважают, хотя обсчитывают на каждом шагу не стесняясь.

А в Мексике есть что посмотреть. Правда, одному ездить по стране опасно. Даже рейсовые автобусы порой останавливают бандиты, но это в провинции. А в центре столицы полицейских натыкано как нерезаных собак. Каждый более-менее крупный магазин, включая книжные, имеет вооруженную охрану. С израильскими автоматами «Узи» или, на худой конец, просто с пистолетами на ремне, полицейские встречаются на каждом шагу.

Грабят здесь круто и быстро. Иностранцу в некоторые районы столицы даже днем лучше не соваться.Тем более что по-английски здесь почти не говорят.Впрочем, при грабеже и так все понятно.

При въезде в страну через аэропорт, между прочим, контроль занимает несколько минут, но в общий зал бойцы из службы безопасности просят выходить по-одному. У некоей черты срабатывает фотоэлемент, и вы навечно попадаете в архив мексиканской полиции. Связано это с наркотиками, которые из Мексики и через Мексику потоком идут в богатые Соединенные Штаты. Там наркота в цене – от хорошей жизни.

Мексиканская юриспруденция основана еще на кодексе Наполеона. Это значит, что при неприятностях вы считаетесь виноватым, пока не сможете доказать обратное. Полиция может задерживать подозреваемого на 72 часа до предъявления обвинения, но лучше обойтись.

У полицейских здесь низкие зарплаты, и вымогательство считается чуть ли не частью работы. Отступные от полицейского здесь называются созвучным для русского уха словом «мордидас» и их, как в России таможеннику, лучше платить беспрекословно. А зачем власть, если она не способна взять у того, кто зарабатывает?

На улицах здесь можно купить все, как впрочем, и везде. Я так и не раскололся на советский значок «почетный чекист», который мне, впервые видя живого русского, пытался всучить один из торговцев. Много чести бесплатно не бывает.

Но я заметил здесь другое. В Мексике никто не торопится жить или что-то делать.

– Работа – не главное в жизни,-объяснили мне мексиканцы.

Мелкие проблемы неисчерпаемы, но они потому и мелкие, что между ними всегда есть чем заняться.

Похоже, люди здесь умеют просто жить и благодарить Бога прежде всего за это. Как торговцы аудиокассетами, которые уже с восьми утра разложили свой товар в центре Мехико и, не выдержав, стали танцевать под свою же музыку. Есть какой-то заработок, есть здоровье… Что еще надо мексиканцу для того, чтобы чувствовать себя счастливым, хотя бы на время жизни?

«Бедная Мексика. Она слишком далеко от Бога и слишком близка к Соединенным Штатам…».


ДЕНЬГИ ЛУЧШЕ ГОРЯТ НА ЗАКАТЕ


(ТАЙВАНЬ, 1994)


О Тайвани сегодня знает каждый дурак. Даже американцы, если их не спрашивать, где он находится. Лучше всего о нем даже не упоминать и с китайцами, живущими на материке. Два Китая – это реальность, хотя и не столь противопоставляемая, как лет еще пятнадцать назад.

В Тайбее, на Тайване, мне как-то сразу повезло. В автобусе, который вез нас из международного аэропота «Чайн Кай Ши» в город, кто-то из пассажиров, увидя, как я разглядываю карту, предложил свою помощь и подсказал, где можно найти недорогие отели. А водитель, словно в такси, тормознул на перекрестке. У него под ветровым стеклом висел плакат в духе Кукрыниксов, где суровый дядя-китаец бьет по руке с зажатой пачкой долларов. А надпись призывала не менять и не позволять обмен валюты с рук.

В Тайвань я прилетел внепланово. Из третьей страны. Просто на улице увидел ценник на полеты и… быстро «сломался». Срочную визу мне сделали за день, разумеется, за дополнительную оплату, но уже утром я летел на Формозу. Именно так в 1514 году португальские моряки назвали эту землю, удивившись ее красоте и покою.

«Формоза» по-португальски значит «прекрасный». А сами китайцы, более прагматичные и не доверяющие первому впечатлению, называют остров Тайвань, или уступчатый залив из-за извилистого, местами резко обрывистого побережья, расположенного в ста шестидесяти километрах от материка. То есть – от Китая.

Так случилось, что в первом же подземном переходе я услышал «Лет ит би» «Битлз». А пел эту песню моложавый мужчина, по виду европеец. Это было настолько необычно среди полностью китайского города, что я остановился. Оказалось, что он англичанин. Приехал на Тайвань из Лондона изучать китайский язык, но так влюбился в эту страну, культуру и ее настоящее, что остался. Так и живет, преподавая английский частными уроками и в свободное время распевая здесь, в переходе, любимые им песни. Отельчик, который он мне и подсказал, назывался «Амиго». Рядом с баснословно дорогим отелем «Риц» – с овчарками штатской охраны. А в «Амиго» у меня даже не спросили паспорт и денег вперед. Мало того, позже, за день до отъезда, распорядитель отеля канадец Марк упорно отказывался их брать: мол, отдашь завтра, перед самым уходом. А вдруг еще передумаешь ехать…

На Тайване люди практически повсюду даже стесняются чем-то показать, что они тебе не доверяют и этим могут обидеть. И соседи по отельчику – тоже. Особенно очаровательной была немолодая американская пара. Она – по происхождению из Литвы, а он – из немецких евреев, бежавших еще из гитлеровской Германии. Профессор университета. Выйдя на пенсию, они взяли рюкзаки, годовой кругосветный открытый билет и неспешно поехали, останавливаясь в дешевых отелях-общежитиях, где можно допоздна и вдоволь общаться с молодыми постояльцами.

С ними я и попал на ночной рынок с удивительной «Аллеей змей». На Тайване этой живности хватает. Есть даже змея, которую называют «сто шагов». Если она укусит, то человек, как говорят, может пройти именно это расстояние, прежде чем упадет замертво. Но «Аллея змей» – не аттракцион. Здесь и вправду полно продавцов гадин, но только для того, чтобы на ваших глазах вытащить из клубка и подать полакомиться потом – вареную, жареную или даже маринованную тварь. Китайцы и поныне считают, что органы диких животных помогают потенции мужчины. Особенно, если эти животные длинные и смелые. Поэтому змеи или части тела оленей идут нарасхват. Здесь же и по тем же причинам можно попробовать жидкость, состоящую из некрепкого вина с утонувшими в нем пчелами.

Что касается еды, то китайцы на Тайване считают, будто пища способствует старению. Согласно одной древней пословице, кто питается овощами – сильный, мясом – храбрый, рисом – мудрый, а воздухом – святой. Выходит, что сытыми святые не бывают. Но и голодных праведников я что-то вокруг не вижу.

Любопытно, что палочку для еды ни в коем случае нельзя оставлять в тарелке. Их надо класть сверху и желательно параллельно. Наклоненные, полустоящие палочки в тарелке, как правило, глубокой, напоминают о палочках благовонных, которые сжигают в храмах и перед могилами предков. И оставив их так, стоя, ты как бы желаешь зла накормившему тебя. А параллельность опять же связана с верой в духов.

Очень плохим тоном, связанным со злыми духами и мыслями, здесь считают написание письма красными чернилами. Зато в целом красный цвет – признак спокойствия, радости и благополучия.

В прежние времена, если китайское судно шло параллельно иностранному, то моряки на нем делали все возможное, чтобы их пути пересеклись. Даже с риском для жизни и катастрофы. Но они шли на это, чтобы злые духи, преследующие их корабль, отвлеклись и набросились на другое судно.

От них же, от злых духов, многие тайваньцы и сегодня держат своего бога домашнего очага. И издревле строили дома с загнутыми вверх краями. Не только от обильных тропических дождей, а прежде всего для того, чтобы зло сверху не скатилось в дом, поскольку прямые линии – его излюбленный путь.

И вообще, частные дома, особенно в деревнях, старались строить одинаковой высоты, чтоб не высовываться и не накликать беду. Не от соседей, заметьте. А на соседей.

В книжных магазинах обильно продаются сборники древних предсказаний, где можно узнать, например, что тот, у кого блестящие глаза – достоин уважения. А если у женщины большие белки, она может убить мужа. Зато ее широкий рот – принесет богатство, а тот, кто не склоняет головы при ходьбе, будет бедным.

Но на улицах ни бездомных, ни нищих не видно. И с преступностью здесь борются круто. Раньше нарушителей водили по улицам под гонг, а на груди писали состав преступления. Колодки за легкие нарушения уже не надевают, но говорят, что приговоренных к смерти держат в кандалах. А где не держат?

Кстати, казнят на Тайване по-своему: дают приговоренному яд.

Здесь только в 1987 году отменили военное положение, которое продолжалось целых 38 лет, два поколения. И ничего, поднялись быстро.

Я все пытался понять, как это у них так получилось, как же выжил и расцвел тайваньский бизнес?

Один из ответов оказался очень прост. Поскольку государственные чиновники во всем мире в своей тупости одинаковы, тайваньские деловые люди предпочли с ними не связываться, а просто их игнорировать. А вместе с ними – и ограничительные инструкции. В итоге значительная часть бизнеса работает в условиях черного рынка и нелегально. Работают и работают. После нескольких попыток прижать это дело у правительства хватило ума закрыть глаза на происходящее. Если бы бизнес начал работать по существующим правилам и законам, промышленность бы просто рухнула. Так мне объяснил один тайваньский экономист.

Здесь пошли по другому пути – административной реформы, направленной против чиновников и коррупции. Те, кто сообщают о взяточниках в госаппарате, получают довольно большие суммы.

Ближе к вечеру лоточники с полевыми кухнями на перекрестках, как по команде, вдруг начинают разрезать ножом небольшие мягкие орешки и накладывать в них черную массу. Оказывается, это слабое наркотическое средство, из народных, – для тонуса мужчин. Пожевал горьковатую массу – и к жене или куда-нибудь еще.

И от жажды здесь охотно пьют пиво. Выпив, не буянят и даже не поют. Охотно предлагают гостям. А вот чужие сигареты брать стесняются. У меня, показывают, есть свои.

Грандиозный мемориал Чан Кай Ши в центре Тайбея, недалеко от президентского дворца, напоминает, по-моему, мемориал Линкольна в Вашингтоне. Под громадным куполом посередине расположена статуя генералиссимуса, который, разбитый коммунистами Мао, в 1949 году бежал на этот остров. Его государство до 1971 года представляло в ООН Китай. Но потом США поняли, что с сильным надо дружить, и на место Тайбея сел Пекин. И все же даже валюта здесь и поныне тайваньский, но доллар.

Вокруг усыпальницы Чан Кай Ши, справа и слева, как игрушечные, солдатики в белой форме, похожей на американских морских пехотинцев. На ногах – высокие американские ботинки. Приставленные карабины. Солдатики меняются каждые 15 минут, но стоят абсолютно недвижимо. Не шелохнутся. Но время от времени к ним подходят двое пареньков в штатском, похожие на туристов. Они заботливо, едва касаясь, платочками вытирают у солдат пот со лба. И снова отходят в сторону, как бы растворяются.

Словно деньги, которые здесь сжигают, взывая к духам предков. Деньги, понятно, не настоящие. Но предки, как оказывается, их тоже любят. Каждый вечер из магазинчиков и лавочек служащие выносят жаровни, на которых и сжигаются золотистые пачки бумаги, символизирующие валюту. Их продают за настоящие доллары. Китайцы, по определенному временному циклу, сжигают бумажки, чтобы предки помогли им заработать подлинные доллары.

И при этом, делая деньги, они доброжелательны и открыты. Как незнакомый клерк, который, видя, что я опаздываю на самолет, оставил свое место и не просто показал, а провел до нужной остановки, помог купить билет и, оставляя свою визитную карточку, пригласил «в следующий раз» отобедать у него дома. В Тайбее, на острове Тайвань – Формоза, что означает «прекрасный».


ДЗЕРЖИНСКИЙ И ЛЮБОВЬ


(БЕЛАРУСЬ, 1995)


Так оно складывалось по жизни: то «там», то «то». Я оказывался настолько далеко и надолго, даже на других континентах, что никак не мог заехать к нему, помолчать. Да и тогда, когда он вдруг «ушел», был слишком молодой и отчаянный. Так и не поговорили толком. Даже и не задумывался потом особо, появляясь издалека, почему вокруг него, памятника, все оказывалось аккуратным, и даже цветы, подсохшие, как чувства во времени, были явно высажены заново. Подумал, что соседний с ним офицер, из одной воинской части, чьи близкие остались в этих же краях, подсказывает им присмотреть за товарищем из уважения. Мне и в голову не пришло, что может быть как-то иначе. Иначе и было. До нынешнего возвращения последний раз я приходил к нему арестованным. Без наручников, правда, но в сопровождении. Тогда, накануне, кто-то рассказал, что военный авиационный городок, довольно далеко от столицы республики, где я работал на телевидении уже другой страны, разрушается. Самолеты вывели спешно. Самолеты – это деньги, причем большие. Но деньги – не люди, ими не разбрасываются. На взлетные полосы, сложенные из больших бетонных квадратов, все же иногда садились, говорили мне, грузовые транспорты, с товаром, шмотьем, чуть ли не из Китая. Начальству жить-то надо. Но это проверить было трудно и даже смертельно опасно. А отец всегда говорил мне, подростку, посмеиваясь:

– Не суй голову туда, где не пролезет остальное.

Иногда я его все-таки слушал. А вот то, что многие бывшие наши летчики, брошенные Россией, остались не у дел и ехать им некуда, было похоже на правду, которую можно проверить. Я знал, что оказавшаяся ничейной военная база морской авиации дальнего действия на окраине провинциального белорусского города уже не отделена от окружающего мира проходной со шлагбаумом, где нужно было показывать документы, но она все еще считается «объектом»: со своим штабом и непонятно чем занимающимися офицерами. Они зависли на годы между увольнением в никуда и переездом куда-то. Из базы все уже вынесли, отвоевав друг у друга, и она мешала, изнасилованная и распотрошенная. Ни «туда», ни в Красную Армию. А для меня этот городок оставался родным воспоминанием детства, и военные летчики тоже. Тем более, брошенные, хотя вроде и все вместе. Безотцовщина…

К тому времени, уже далеко не первый год, я в основном сам решал, где, с кем и как делать работу. Потому она и получалась. На всякий случай, перед съемками решил тогда перестраховаться, поскольку имел западное гражданство и работал в родных местах с видом на жительство. Родина ведь для чиновника и для человека часто понятия разные. Я уже понял, приехав, что мозги у начальства от бывшего Советского Союза по-прежнему больны шпиономанией, словно они вышли не из недр бюрократии, а из бытовок, где сидели, работая, охранники уголовных лагерей. Видимо, у них менталитет схожий. Объявят, что агент под «крышей» журналиста пытался проникнуть на секретный военный объект, тем более авиационный, и костей не соберешь. А какой-нибудь шулер при должности, но еще не заслуженный, ухватившись, станет на тебе патриотом и получит награду за бдительность. У таких это обычное дело, отработанное веками. И я, сообразив, позвонил в областное управление КГБ, в территориальном ведении которого должен был находиться и военный городок, уже ничейный. Предупредил, что приеду снимать сюжет для российского телевидения о том, как живут там люди, формально россияне, а не местные уже граждане. Успокоил, что больше ничего меня не интересует. Попросил дать сопровождающего, сообщил заранее день и время, когда заеду за ним. Все-таки, мол, бывший военный объект. С сопровождающим спокойней. И прежде всего вам.

– Заодно, – подумал я, – схожу на кладбище к отцу, поздороваться, для чего припас все, что надо, включая стаканы – для себя и оператора. Не русские мы, что ли? Но в договоренный день в Могилеве из здания КГБ так никто и не вышел. Все были заняты трудной и потому невидимой работой. Зато я уже знал, что «вести» будут плотно, но, по идее, без сюрпризов и глупостей, вызванных неожиданностью. Зачем пугать, а это означает злить людей понапрасну. У меня другая работа. Уже перед городком прохожий охотно рассказал, что в проволоке, ограждающей летное поле, давно есть проходы и даже проезд для машин.

– Можете, если надо, – улыбнулся дядька, – ехать через дырку прямо на аэродром.

– Подождем пока, – определился я, и надежный оператор молча кивнул головой.

В городке действительно уже не было охраны, но перед ним почему-то стояла милицейская машина и вскоре, пока мы делали круг почета по местам моего школьного детства, за каким-то поворотом нас остановил человек в летной куртке, но без погон.

– Ребята, – сказал он, – будьте осторожны, за вами следят. Везде сзади следует машина, наряд с оружием, с карабинами. Сам видел. Вон, впереди, ничего нет, – он показал на земляные холмы, которые я знал как открытые ангары для самолетов, введенные после арабско-израильской войны 1967 года, когда израильтяне раздолбали стоящие в ряд, не прикрытые самолеты советского производства. – Но там уже считается не жилой городок, а все еще военный аэродром. Если подъедете туда, то заберут.

– А вы летчик? – спросил я, пока оператор, умница, уже вскидывал камеру.

– Летчик, только бывший. Мы здесь все – бывшие, на произвол судьбы. Езжайте, а то увидят, что вы меня снимаете, вам же хуже будет.

Я записал еще какое-то короткое интервью с проходившим военным, который сказал, что они просто живут впустую и ждут, пока где-нибудь в России им не дадут квартиры, но люди боялись говорить, и сюжет выписывался куцым и неживым.

Без летного поля городок выглядел затхлым, заброшенным, а хотелось простора. Провинциальное детство воспитало это желание на всю жизнь. Мы выехали восвояси и, протянув пару километров вдоль проволоки, наскочили на дыру в ограде, через которую проходила уже накатанная дорога, прямо на поле взлетных полос.

– Конспираторы, – буркнул оператор.

– Это для своих, кто в доле, – отозвался я, и вскоре мы уже снимали просторную авиатрассу, видя, как навстречу радостно, гончими, уже мчится военный «газик».

Нас ждали, трепетные. И началось: кто, что, где разрешение на съемку? Военные пучили глаза, хмурили брови, озабоченные, и играли в бдительность. Смешно, конечно, но так начинаются неприятности.

– Какое разрешение? Ни самолетов, ни базы уже нет, – отбивался я. – Но если надо, то поехали в штаб разбираться, раз он еще существует.

В штабе, где поумнее, чем исполнители, военные просто не знали, что с нами делать. Их подставили, и это было очевидно. Особенно когда один из офицеров ляпнул, что иностранным корреспондентам здесь снимать нельзя. Ребята стушевались, когда увидели удостоверение российского телеканала и мой вид на жительство. Шпионаж не проходил. Они отсмотрели кассету и попросили подтереть виды аэродрома. Надо же было что-то сделать, раз попали. Примирившись, мы вспомнили былое время, без дураков попили чаю, и один офицер, выждав, наедине сказал:

– Подходите к гаражам через полчасика, я вам расскажу все. Но не на камеру.

Мы проехали еще немного по округе, и щемящая тоска сжимала меня, обнимая. Дома, где были живые казармы, куда по субботам бегал мальчишкой смотреть кино, стояли сегодня обветшалые, с забитыми фанерой бельмами окон. Осыпавшиеся бюсты летчиков-героев на площади, частные вывески «шиномонтаж», доживающие свой век строения и заброшенный стадион с открытым бассейном – некогда гордость базы. Офицер у гаражей рассказал то, что я уже знал: они еще как бы россияне, но вот уже семь лет ждут. Ехать-то некуда. А оставшееся от городка, между тем, растаскивается… Без разговора на камеру все это было бессмысленно. Но я не стал ему ничего говорить. Им, военным, и так разочарований хватает. Тем более что надежда – это почти всегда ложь. А как еще и жить, если ложь безнадежна? Казалось, что это все. И можно ехать к отцу, а затем – домой. Но из штаба, видимо, сообщили куда надо, что арестовывать нас не стали: не за что, не впутывайте. Такой расклад кого-то наверху, обойденного, но при должности, похоже, не устраивал. На выезде из городка, буквально в нескольких метрах от бывшего шлагбаума, нас наготове ждала другая, милицейская, машина. Что было уже полной глупостью. Впрочем, разве власть когда-нибудь была умной?

– Что вы здесь делали? – на голубом глазу, для разговора, прикинулся шлангом милиционер дорожно-постовой службы, проверив водительские права и страховку.

– Катались. А что, нельзя?

– Но вы же журналисты, да?

– Вроде да.

– А документы?

– А зачем надо? Мы что, нарушили движение по городу?

– Мне-то не надо.

– А кому надо?

– Сами знаете.

– Не знаю.

– Поехали… – сдался наконец милиционер. – Мне проблемы не нужны.

– А кто проблема?

– Тот, кто и был.

– Тогда понятно. Куда ехать?

– К нам. Разбираться будем,-и вздохнул.

Ему тоже идиотские приказы выполнять было тошно. Но там, наверху, виднее. По дороге мы на всякий случай спрятали в машине кассету, хотя в участке уже никто не осматривал. Оказалось, что им тоже приказали задержать опасных иностранных журналистов, проникших на военный объект. Правда, объект считался еще российской территорией, а я – российским журналистом, и белорусская милиция никак в эти рамки не вписывалась. Видимо, звонивший им начальник жил еще в Советском Союзе. У шизофреников такое бывает. Более того, я сразу запросил местного парня из КГБ, чтобы влепить ему выговор за разгильдяйство. Поскольку мы, как кристально честные, сделали крюк с утра и проторчали у здания его начальников в области добрых полчаса, впустую.

– Да вот, телефон их офиса и имя, с кем я договаривался, пусть приедет, отчитается.

«Шестая» моя точка на этот раз оказалась на высоте. Не зря предвиделось. Подполковник районной милиции, психически нормальный и потому бодрый, от растерянности обреченно звонил куда-то, попросив выйти с сопровождающим, чтоб не сбежали, в комнату с портретами передовиков милицейского производства и картинами советских времен. Но никто почему-то не ехал. Фронт-то был невидимый. А шпионаж, инсценированный сверху, не проходил. Отдувалась милиция. Ей все равно больше всех достается. Не считая оставшееся население.

– Вот, суки, – неизвестно кому сказал наконец подполковник, распаренный, когда я пообещал ему кучу запросов и всероссийскую славу за незаконное задержание.

– Хватаете людей на улице, как гестапо.

Время поднималось к вечеру, а нам три часа еще надо было пилить до Минска. И обязательно, тем более после двух арестов за один день, заскочить к отцу. Но прощаться просто так я уже не хотел.

– Давайте разойдемся по-человечески.

– То есть как? – удивился подполковник.

– Я не буду поднимать шум из-за того, что вы нас задержали без всяких оснований и проморочили голову. В конце концов, вы такие же крайние, как и мы. Но я видел, когда нас выводили, в вашей служебной комнате бюст Дзержинского. Давно хотел себе такой же в офис. Давайте мне бюст – и разъедемся по-доброму.

– Но он у нас один, – растерялся офицер.

– И я у жены один. Вы не хотите нормальных отношений? И потом, зачем вам Дзержинский, он же по другому ведомству. Тогда отдайте Ленина.

– Ленина не могу, – задумался подполковник.- Если отдам Ленина – не поймут.

– Может, его портрет, с протянутой рукой? – мне не хотелось уходить без компенсации, обиженным. Это потом мешает жить.

– Трудно, – поджал ноги подполковник.

Ему было жалко: то ли вождя – в чужие руки, то ли себя, родимого.

– Я сейчас выясню, где еще есть Дзержинский, подождите. В крайнем случае, можем быстро нарисовать…

Через полчаса мы выходили из милицейского участка, прижимая к груди тяжелый посеребренный бюст председателя ВЧК. На память.

К отцу я добрался, когда уже резко стемнело, – пять часов проговорить в милицейском участке, это все-таки время. Сопровождающий нас подальше, как бы из вежливости, но, понятно, что для спокойствия власти, сержант включил фонарик, и я быстро нашел памятник. На кладбище в темноте мы были одни, и всем, кроме меня, наверное, здесь было жутковато. Я открыл водку, плеснул в стаканы, себе и оператору, и, выпив, сказал, обращаясь к отцу:

– Хорошо-то как…

Напряжение еще одного прожитого дня слетало куда-то вниз, а оттуда уже поднималась волна затаенной тоски, тяжелой и бездарной.

– Сейчас допьем и пойдем, – успокоил я сержанта, которому явно было неуютно, во мраке. И здесь, и с нами, и одному. Вдруг что-то хрустнуло, и початая, но почти полная, как будущность, бутылка упала и разбилась. Может, сержант подтолкнул ее в темноте, торопя, не знаю, не видел. Значит, так было надо. Может, и отец не захотел, чтобы я стоял близ него в кромешной темноте еще с кем-то. Ему там виднее без милицейского фонарика.

Так мы, скомканно, тогда и повидались. Но потом, спустя опять много лет, когда я приехал к нему, то вновь увидел и относительно убранный участок, и завявшие, но явно в этом году высаженные цветы. Все оказалось проще, неожиданней и совсем не по-земному. Тоже, как в жизни – беспросветной то ли от света, то ли от мрака. Уже более двадцати лет одноклассница, точнее, из параллельного класса, с которой мы когда-то дружили, пятнадцатилетние, каждый год приходит сюда, разговаривает и прибирает, высаживая новые цветы. Поминая чужого отца и вспоминая мальчишку, уехавшего в большой город учиться, безвозвратно. И далее – жить. Где-то и с кем-то.

Один человек мне сказал, что любовь придумали коммунисты, чтобы не платить.

– Не знаю, – заскучав сразу, ответил я и подумал: – За любовь не платят. За нее расплачиваются. Но это единственное, кроме детей, что остается от жизни…


ГОРЯЧАЯ НОЧЬ


(БЕЛАРУСЬ, 1996)


– Зачем ты бандеровцам помогаешь? – спросил меня коллега. – Забыл, что они с евреями делали во время войны?

– Кто это «они»? Выблядки были и там, и там – по обе стороны фронта. А журналист как врач: помогать надо всем, кто в беде. И особенно кого давят сапогом.

День уже подходил к концу, а накануне, почти в полночь, мне позвонили незнакомые, с явным украинским акцентом. Они просили о помощи.

– Пожалуйста, – волновалась женщина, – приезжайте, если сможете, прямо сейчас. Мы те украинцы, которых на днях забрали после демонстрации. Нас только что выпустили из тюрьмы и разместили в какой-то служебной гостинице. До утра. Вроде как освободили, но мы боимся, что с нами что-нибудь случится. Вот адрес…

На тех демонстрациях оппозиции в Минске, весной 96-го года, были, пожалуй, самые жесткие столкновения с полицией.

И в первых рядах демонстрантов, в этих коротких и яростных стычках, выделялось с десяток молодых парней. Перед щитами и дубинками они становились боком, прижавшись друг к другу и выставив одну ногу вперед. Рука сжата. Движение пошагово-ритмичное. По единой команде нога, с оттяжкой, шла вверх. Такой вот революционный кардебалет волчат. Видно, что ребята прошли подготовку и ударов не боятся.

Это были парни из украинской УНА-УНСО, приехавшие добровольно, чтобы поддержать белорусов от оппозиции.

В тот день столкновения были в двух местах. Первый раз украинцы, конечно, показали, что такое навык. Но затем, на повторной демонстрации, власти уже сориентировались. Парней отсекли от толпы, рассеяли и большинство задержали. Старший группы, куратор, а также его коллега, журналистка из Киева, во время схваток были в стороне. Но когда они вернулись к своей машине, то оказалось, что два колеса порезали какие-то хулиганы. Когда они начали вытаскивать запаску, их и забрали…

В начале первого ночи я уже не хотел дергать оператора, чтоб не подставлять его. Мало ли что? Но и сам вдруг тормознул.

– Боюсь, – сказал я жене. – Обстановка жесткая, и еще на ночь глядя. А ведь если не поеду, всю жизнь буду пилить себя за это.

– Делай, как знаешь…

Я вызвал своего водителя, взял личную маленькую камеру, и мы поехали.

Гостиница действительно была какая-то странная, служебная. Без вывесок и на окраине Минска. И сейчас не упомню, где. Въезд на площадку перед ней был только один, среди густых деревьев.

– Ловушка, – сказал водитель. – Если перекроют выезд, то никуда не денешься.

– Развернись и не выключай мотор. Я скоро вернусь. Если через двадцать минут меня не будет, обрывайся сам и звони моим коллегам.

Было два часа ночи. Покой и благодатная весенняя тишина.

Ребята действительно были встревожены. Мужчина оказался региональным руководителем УНА-УНСО во Львове, а журналистка коротко рассказала на камеру, что с ними произошло и как коротали время на нарах. Формально они в стычках не участвовали и даже задерживать их, кроме проверки документов, было не за что. Для маленькой камеры их общая комната оказалась темноватой, но я много и не писал.

– Мы действительно опасаемся, – объяснил львовянин. – Мало ли что может случиться с нами по дороге обратно. Время-то «у них» есть подготовиться… Поехали бы сейчас, чтобы до светла проехать границу, а не можем.

– Почему?

– Надо ждать, пока откроются магазины, чтобы купить второе колесо. А это уже, считай, день.

– Берите мое, новое. Чего ждать приключений?

Они меня еще и повеселили, вытащив стольник долларов.

– Вы что, серьезно думаете, что я у вас возьму деньги? Езжайте скорее, мало ли где, пока дома будете, еще платить понадобится…

Самое веселое было потом. Я опасался выходить к машине с записанной кассетой. Вроде и ничего, но кто его знает, на лестнице или при выходе.

В коридоре была длинная красная дорожка. Я нырнул из номера и, походя, наклонился поправить ботинок. Одновременно засунул кассету у внешней двери, с краю. Еще через пару минут, когда они в окно увидели, как договорились, что я сел в машину и никого вокруг нет, львовянин выскочил за моей «запаской» и передал подобранную кассету обратно.

– Приезжайте во Львов, – сказал он, мешая украинские и русские слова. – Вы спрашивали о наших летних тренировочных лагерях УНА-УНСО? Где-то в июне-июле. Встретим и покажем. Не пожалеете.

– Жалеть можно только о том, что не сделал, – ответил я и подумал: «О сделанном раскаиваются…».


УЛИЦА, ФОНАРЬ, АПТЕКА


(БЕЛАРУСЬ, 1996)


Один человек мне сказал, что работал при немцах, в полиции, не за страх, а за совесть.

– А жил? – переспросил я и подумал: «Совесть – это и есть настоящий страх. Все иное – животноводство».

Мало ли что происходило в жизни, походя. Забыл бы уже об этом напрочь, если бы не одно мелкое обстоятельство, которое тогда лишило меня выбора – нос-то зачем ломать? Это, в конце концов, моя частная собственность, а не государственное хухры-мухры.

Не то чтобы он, красивый, не унюхал возможные проблемы. Еще как унюхал… Иначе, зачем пыхтеть, только сопли собирать? Но работа есть работа. Как часть тебя самого, а не какого-то отстраненного механизма. Невозможно называть себя журналистом, если не рассказывать о том, что происходит на самом деле вокруг тебя. А ты – там, где по-человечески интересное или жизненно конфликтное. По-другому нельзя. По-другому можно только наполнять, до края, суетную тоску отработки у кормушки зарплаты. На прокорм.

Конечно, в те дни я мог на время оторваться в командировку, достойную и безопасную. Никто бы не упрекнул. Может, и съехал бы, тем более что собирался в ту же Польшу, где бузили рабочие, подпадающие под увольнения. Весело бузили, с огоньком. Накануне в Варшаве я снял на камеру, сверху, с дома напротив, как они, осадив какое-то государственное здание, забросали оцепивших его полицейских из специальных сил «бутылками Молотова» с горючей смесью. Бутылки разбивались о пластиковые щиты и вспыхивали резким, словно обида, пламенем. Профсоюз «Солидарность», который когда-то и начал, заставив себя уважать, перемены в этой стране, после смены власти оказался ненужным. Не все могли или хотели открыть свое дело, что поощрялось, но рабочие места сокращались, а профсоюз дергался, по инерции, пытаясь защитить и их, и себя, уходящего. Революции всегда в итоге подминают под себя бюрократы. Пресса в Польше, однако, работала свободно, как и в тогдашней России. Журналистам не мешали и даже в жестких стычках полиции с демонстрантами и те, и другие не обращали внимания на телекамеры или фотовспышки. У одних было право требовать, у государства – защищаться. Что в этом особенного? Короче, в Польше тоже было не скучно, а для меня даже еще интересней. Потому как новая страна.

Но после того, что случилось в тот день в Минске, уехать я уже не мог. Это было бы на радость сапогу в погонах, который приказал сломать мне нос. По его расчету, как предупреждение. Нагляднее некуда. По моему разумению – безвыходность. Одно дело – поехать в командировку самому или хотя бы по направлению НТВ, чего, кстати, никогда не было. Почти все темы сюжетов, как правило, инициировались корреспондентом, а Москва принимала их или отказывалась. Другое дело – отскочить, как сбежать. Подтирая кровянку с носа и давая возможность кому-то получить благодарность за инициативность. В твоем мордобитии.

Ну как тут уехать?

Весна в том году выдалась на редкость ранней, щедрой на солнце и горячие протестные акции. День, который белорусская оппозиция выбрала для очередной массовой демонстрации, выплыл из мартовского утра ясным и теплым. Протестующие должны были собраться на главной площади республики, но идти далее, по проспекту, им не разрешили. Хотя было понятно, что пойдут. Молодежь никогда не останется в пространстве статистов: послушали кого-то и разошлись. Не на официальном митинге, куда сгоняют служащих, идейных, сообразно зарплате, и еще нацеленных на карьеру активистов. С носом по ветру, как с флагами. Молодежи, тем более протестной, нужен простор и движение. Ну не любят они пиво под футбол. Власти же надо, чтобы этого нигде не увидели. Каждый по-своему прав. Но особенно те, кого бьют.

В тот день какое-то никто в кабинете решило, что для этого лучше всего не допустить к съемкам неудобного журналиста. Дать телекомпании приказ через Кремль отвернуться от события они тогда не могли. Позавчера – не сегодня. Разговаривать тоже не умели: язык один, но вопросы языкознания разные. Вот и подловили…

За час до начала демонстрации мы с оператором выставились на, пожалуй, самом центральном перекрестке ведущего через город проспекта – у главного универмага города, Центрального банка и единственного тогда «Макдональдса». Я попросил снять общие виды Минска с прохожими, на все четыре стороны. У нас это называлось «нейтралка», живые кадры, подходящие почти под любой сюжет о сегодняшней жизни страны. Рядом с оператором пристроился милиционер, что успокоило, и я отошел от них, стоящих спиной, метров на десять, размять ноги и не мешать. Воскресный проспект был спокоен, малолюден и красив, как мужчина спозаранку, за завтраком. Неожиданно из-за угла выскочили двое молодых, расхристанного вида парней, неровных и как бы пьяных. Один, шатаясь, хлопнулся о мое плечо, развернув. Они только на мгновение остановились:

– Ты че?

И тут высокий с размаха ткнул мне тупым своим лбом в лицо. Типичный удар, направленный на то, чтобы сломать нос, вплоть до потери сознания и больницы. Не знаю, это было инстинктивно, но я машинально сдвинулся в сторону, и удар пришелся в глаз, до фейерверка. Так зажигают неповиновение.

Парни немедленно побежали обратно, к подворотне, а я, видя их еще неподалеку, уже дергал милиционера за рукав:

– Посмотри.

– Где? Кто? Что? – лупил мимо них глазами блюститель. – Все в порядке.

Когда они скрылись, он для очистки кожуры от совести прошелся во двор и даже дернул крайнюю закрытую дверь подъезда.

– Никого, – развел руками.

Мне стало его жалко. Глаз уже набух тяжелым и красным, как «ё… вашу мать», и мне ничего не оставалось делать, кроме рывка на демонстрацию, хоть ползком, хоть катаньем, чтобы отработать благодарность. Какому-то ничто. За весеннее, вдвойне солнечное утро. Благодарность- это самое эффективное болеутоляющее в жизни.

Глаз горел, окрашиваясь, как цветная революция. Но это было еще далеко не все. Повыступав недолго, демонстранты стали расходиться. Спецподразделения милиции перекрыли проспект. А часть заскучавшей было молодежи рванула в сторону по улице, до ближайшего сквера. Сколько можно идти в никуда? На травке, распалившись, какие-то парни вытащили портрет президента и сожгли его, беззащитного. Это было, конечно, слишком – президент-то не американский, но мы снимали все подряд, как есть, вживую. Поскольку милиции с дубинками на пути не оказалось, натешившись, демонстранты быстро успокоились и стали расходиться. Мы тоже пошли, делясь впечатлениями, обратно к Дому правительства, за которым, как договорились с водителем, должна стоять наша машина.

А потом было красиво. Я не шучу. Здесь явно работали профессионалы, что у меня всегда вызывает уважение. Прямо на улице, у главного почтамта страны, земля вдруг пошла из-под ног засеменивших, чтоб не упасть. Но я и не упал бы. Двое мужчин, слетевшись одновременно с двух сторон, слегка приподняв за локти, почти внесли меня с улицы во двор, где уже стоял растерявшийся оператор. Они встали между нами, не дотрагиваясь, но и не подпуская к нему, пока двое других вытаскивали из нашей видеокамеры отснятую недавно, а затем из-под его свитера, и другие отработанные сегодня кассеты. Глаз бы мой этого не видел. Бросаться, толкаясь, я не стал. Если бы ударили или даже прищемили, тогда стычка, пусть и неравная, была бы наверняка. А так… Чего истерики устраивать? У нас своя работа, у тех ребят – своя. Они такие же добросовестные, как и мы.

Какие-то прохожие женщины, заметив, как нас буквально занесли с улицы, заскочили во двор и громко возмущались:

– Что вы делаете? Это же журналисты?

Мужики, не обращая на них внимания и забрав кассеты, так же быстро и тихо, почти деликатно, растворились в воздухе. Отписываться.

А мне тоже надо было скорее ехать в офис, срочно доставать отснятую коллегами и независимыми операторами картинку и, приложив нож к уже плывущему синяку, оттеняющему, между прочим, голубизну глаз, быстро делать сюжет. Тем более – делать.

Давно уже это было. Многое изменилось, изменяя. Но то ничто, натравившее на меня своих сявок, вряд ли осталось в обойме. Таких долго не держат. Недалекие опасны для окружающих. Умный опасен для самого себя. По глупости.

Когда впотьмах ни охнуть, ни вздохнуть

И не нащупать верную дорогу,

Подвешенный, воистину, от Бога

Фонарь под глазом осветит твой путь.

Нет опыта и ярче, и мудрей,

Чем отсвет персональных фонарей.


ВЕЗУНЧИК


(ИЗРАИЛЬ, 1997)


Жизнь бывает только личной. Остальное – биография.

Дети, все пятеро, болтались по квартире, и я не знал, куда деваться. Мы все не знали. Ситуация ловушки, необъяснимой и липкой, как взгляд проходимца, возникла практически сразу после приезда. На пустом месте. Но, как я потом убедился не раз, это и есть одно из отличий Израиля от остального мира. Тебя душат, а ты не поймешь, почему. В других странах, где приходилось жить и работать, в США и Англии, такого не было вообще. В Беларуси, при становлении ее первого президента, хотя бы было понятно – за что. А здесь…

Самым младшим моим тогда было три и пять лет. За ними еще приходилось постоянно смотреть. Старшие мотались по городу и радовались разноцветью, теплу, пальмам и морю. А мне вовсю уже надо было строить бюро НТВ на Ближнем Востоке и работать фактически с первого дня на новом месте. Все-таки действительно интересная страна.

– Везунчик, – кто-то передал мне мнение новых коллег.

Но я не придал ему значения. Это о ком-то другом, но явно не обо мне. Когда не о тебе – разве среагируешь? Также не обратил внимания и на первый вопрос интервью, которое я давал впервые в Израиле на телевидении. Пропустил его суть мимо ушей. Просто не понял, о чем это.

А вопрос был: «Вы, должно быть, благодарны президенту Беларуси за ту рекламу, которую он вам сделал?».

После всего, что там было, это звучало как плевок. Хотя и с восхищением.

Проскочила всего неделя после того, как мы прилетели в Израиль, нагруженные детьми и рюкзаками. Багажа не было. Его просто невозможно было взять. Накануне, за несколько месяцев, на другой земле, для меня тоже святой, по телевидению вдруг объявили, что мне, как шефу бюро НТВ в Беларуси и Польше, надо покинуть страну в течение двух суток по причине чуть ли не подрывной деятельности против власти и дружбы славянских народов.

Надо же им было что-то объявить. Официальные заявления для того и существуют, когда нечего сказать.

И были проводы на минском вокзале, где сотни людей, знакомых и незнакомых, пришли на перрон, но я, закрученный близкими, их не видел. Агентство «Рейтер» тогда передало, что проводить меня, по устному телеграфу, собрались до двух тысяч белорусов. Не знаю. Я видел только заплаканную жену и детей, оставляемых дома.

И был поезд, и короткий сон, и Москва, и новые встречи, и совершенно неожиданный резкий поворот. Еще один.

– Не волнуйся за домашних, не дергайся, – сказал при встрече Владимир Гусинский, создавший на то время лучшую телекомпанию бывшего Советского Союза. – Через пару недель перевезешь семью в Москву, мы поможем, отдохнешь немного и будешь работать здесь.

– Не хочу, – неожиданно даже для себя сказал я. – Надоела вся эта политическая возня. Что «там», что в России. Византия. Хотя я в Израиле не задержался, эмигрировав из Англии, но у нас до сих пор нет бюро в таком интересном регионе. Туда бы я поехал…

– А что? – Гусинский был из тех немногих людей, которые умеют моментально схватывать мысль, не отрицая. И развивать ее в новый проект. Он из «строителей» в этом мире. Режиссер – и по образованию, и по полету.

– Езжай… Тоже хорошо. Оформи командировку, посмотри там варианты для обустройства семьи и создавай бюро. Флаг тебе в руки…

Через несколько дней, определившись с поездкой в Израиль, я сначала нелегально рванул обратно в Беларусь. Никому не говорил, даже дома не знали, потому как боялся. Депортированного и вернувшегося могли уже не просто арестовать за нарушение закона, но и судить. О том и предупредили.

Но мало ли чего в жизни боишься… Так что, не жить?

Приехал поездом ночью и, не смотря по сторонам, проскочил по рельсам, окольно, на привокзальную площадь. Схватил первого же таксиста. Нырнул в салон:

– Гони…

– Так вы… Это же… – глянув по дороге на меня, узнал он. – Как же?

Таксист не просто довез меня до дома. Он поднялся по лестнице до самой квартиры. Чтоб ничего не случилось. Пока мне не открыли дверь. А там…

Так устраиваются настоящие домашние праздники.

Уже наутро на машине товарища, поскольку в Минске меня тогда все хорошо знали по многолетнему эфиру, я буквально пробрался в офис еврейского «Сохнута». Организации, которая занимается по всему миру приемом и отправкой людей в Израиль. И еще, как пишут в книгах, помогающая евреям и их близким, попавшим в экстремальную ситуацию, переправиться на историческую Родину.

Надо было видеть глаза сотрудников белорусского «Сохнута», когда я появился на пороге их небольшого офиса.Словно привидение увидели.

Что я хотел? Ничего особенного, как мне казалось. Срочно отправить семью из Минска в Израиль. Во-первых, официально, репатриантами. Во-вторых, какой-то багаж. Не отдельный, большой. А в тот же самолет, где репатриантам разрешалось брать с собой относительно внушительные килограммы бесплатно. Хотя бы детское. И еще – билет. На пятерых (без старшей дочки и меня) это была приличная сумма.

Обычно такое оформление занимает несколько месяцев. Но у меня была как раз та самая исключительная ситуация. Семью надо было вывозить. Это же очевидно. К тому же мой израильский паспорт, в отличие от «местных», давал еще и право на ускоренный процесс. Семья-то ехала к мужу и отцу.

Но в реальной жизни все происходит не так, как в книжках или пропагандистских статьях. Вопреки. Особенно, если твоя жизнь не вписывается в их шаблоны и солдатские уставы, называемые инструкциями.

В «Сохнуте», выслушав меня, неожиданно, но откровенно затосковали. Пятеро новых репатриантов их не обрадовали. Оно им надо?

– Быстро отправить не сможем. Придется идти обычным путем… Месяцами. Кому мы там, в Иерусалиме, объясним что-то о департации израильтянина, о его семье с белорусским гражданством? Там же ленивые чиновницы в основном. Из местных. Они ничего вне положенных циркуляров не понимают. И не знают ничего. Таких и берут.

Мне было трудно поверить. Правда, из Англии я репатриировался полностью за свой счет, и это было очень быстро. Зашел, заполнил анкету, указал примерную дату выезда, заплатил за билет, дал деньги за первоначальное местожительство на три месяца – и вперед…

Но то Англия.

Сотрудники офиса смотрели на меня тоскливыми глазами обреченных на реальность людей.

– Как нам было хорошо без тебя, парень.

В конце концов, мы составили официальное письмо и отправили его по факсу в Иерусалим, в головной офис этой конторы, которая собирает деньги по всему миру на содержание своих чиновников и на помощь в репатриации из бедных, еврейским Богом обиженных стран.

Но мне уже надо было возвращаться в Москву, лететь в Израиль, искать там жилье и строить бюро.

Пока суть да безнадежное дело, в израильском посольстве понимающий консул без проблем, на месте, проставил визы в паспорта членов моей семьи.

– Удачи.

К вечеру из «Сохнута» мы наконец получили отписку: мол, подавайте на выезд на общих основаниях. Какая еще срочная репатриация? Войны-то у вас нет.

Война, недоноски, это у вас. Со всеми нами. Независимо от крови.

Чтоб не засветиться и не сесть в камеру надолго вместо работы вечером, я так же призрачно проскользнул к московскому поезду, без провожатых и стояний на перроне, и вскоре, улетев, уже занимался делами в Израиле.

Семью пришлось перевозить через Москву. Это было страшно неудобно с маленькими детьми. Я снова нарушил закон, опять проникнув нелегально в страну. Снова пробрался домой, собрал всех и, буквально налегке, мы отправились сначала в Россию, а потом уже и на юга. На новую жизнь. Бросив наш дом и все в доме. Во второй раз после распада Советского Союза.

Израиль сэкономил на нас как минимум пять билетов на самолет.

Но НТВ выручило – прикрыло расходы. Это была не только профессиональная, но и человеческая компания. Так оно всегда: где-то рыба гниет с головы. А где-то плывет головой вперед. Потому ее и глушат.

Сопровождающий, присланный от компании с мини-автобусом, встретил всех и разместил в гостинице, накормил и проводил. Не без проблем, поскольку евреи в Израиле как раз надумали бастовать. Мы просидели день в аэропорту. Нам снова срочно сделали номер и привезли-отвезли. Больше всего мне запомнилось, что трехлетняя младшая ни разу не заплакала и даже не капризничала. Мне было обидно, что дети намучились сполна. Мне-то что? Я в этой жизни всех насмотрелся, иначе не знал бы, что такое люди. Но возможно потому семья – это и была моя Святая земля. А святое – не тронь.

Так мои и приехали в страну по туристической визе. Без согласия «Сохнута» другую получить было нельзя.

– Ничего, -думал я тогда, – на месте легализуемся. Я – израильтянин, а старшая дочь к тому времени уже два года жила и училась по программе для молодежи, для тех, кто еще только собирается репатриироваться. Мы снова все собрались вместе.

Но на месте жену и детей неожиданно отказались принимать. «Марокканская» чиновница, из восточных сестер и братьев, этакая еврейская энкавэдэшница без формы, строго отложила в сторону документы на легализацию.

– Почему вы не приехали по линии «Сохнута», как все обычно едут? – спросила она для начала.

Что такое депортация мужа из страны проживания, его гражданство и, тем более, воссоединение с семьей, ей было непонятно.

Ну а когда поняла, то спросила:

– Докажите, что он действительно ваш муж. И все эти дети – ваши общие.

Раз, и два, и три визита. При этом никакие свидетельства о браке и рождении, никакие общие фамилии и мои подтверждения на нее не действовали. Жена-то оказалась русской. И не из Англии.

Как можно доказать тому, кто этого не хочет, что ты – это ты. А твоя жена и дети – твои. В их конторе даже не скрывали своего презрения.

Это был тупик. Мои не получали документов, не могли идти в школу, учеба в которой уже началась, нельзя было заболеть или где-то работать. Они могли здесь просто жить. И то недолго. Еще несколько месяцев – и их туристическая виза истечет, и дети с женой станут в Израиле нелегалами.

Одновременно меня повсюду поздравляли с удачным поворотом профессиональной карьеры. Мол, выскочил из какой-то Беларуси и сразу в бюро на престижную горячую точку. Словно позади не было ни СССР, ни США, ни Англии, ни Беларуси…

У них и не было.

А у вас есть другой глобус? Без животных в тесных кабинетах? Глобус для людей, без названий на карте?

Я отчаянно метался между своим рабочим офисом, поисками оператора, техники, съемками и срочным оформлением машины. С ней тоже все было удивительно.

Репатрианты, приехавшие в Израиль, имеют право в течение пяти лет купить новую машину без налога. Для этой страны, где налог на транспорт составляет 104 процента сверху, такая льгота имела значение. Реально израильтянин платит за две машины. Одну – себе. Другую – родному государству. Но репатриант может приобрети только себе. Без налога. И к тому же с льготным кредитом. Представляю, как лезли глаза от восторга у оставшихся в той же России евреев, когда родные или друзья, только уехавшие, писали, что уже купили себе новенькую «Рено» или «Мазду». Попробуй, не купи вовремя. Будешь платить, как за две.

Моя пятилетняя льгота еще не истекла. В соответствующем офисе, на английском, посмотрев документы, бойко дали заполнить анкету и попросили прийти через пару дней за разрешением на покупку машины без налога. Положено. Но когда я пришел, то по очереди попал не к тем, местным, а к «русской» из старожилов. Помню, еще обрадовался – все легче…

– Покажите ваши автомобильные права, – почему-то сказала «русская».

Я вытащил российские, белорусские и, уже истекшие, американские.

– Вот, я за рулем без аварий уже пятнадцать лет.

– Не годится, – сказала она, почти подташнивая. – Вы ничего не получите.

– То есть как? Вот право репатрианта. А вот – автоправа, на выбор.

– Вы репатриировались когда-то из Великобритании, – сказали мне.- А права у вас американские и русские.

– Да. Я жил и работал в Лондоне, но в этом городе у меня не было необходимости покупать машину. Потом жил в Беларуси. Там уже ездил. Я могу водить…

– Не в этом дело. Без английских прав, как репатриант из Англии, вы не можете получить льготу на приобретение личного транспорта.

Но и это было еще не все.

По этой же причине мне пришлось… заново пересдавать в Израиле на автоправа. Не подтверждать имеющиеся российские и белорусские. Или истекшие американские. А все – снова. С обязательным минимумом платных уроков вождения. У меня же не было английских прав, значит, надо научиться водить снова.

После того как учитель проехал со мной пять-десять минут, он попросил остановить машину и прямо спросил:

– Ты что, сумасшедший или издеваешься надо мной?

– А что же мне остается делать, если я попал к идиотам? Им и приходится платить, как откупаться от бандитов.

Он не удивился. Хихикнул. В итоге я выложил внушительную сумму, чтобы мне написали о якобы пройденных уроках, затем сдал экзамен по вождению и наконец, получил местные права. В то время, к смеху, в отличие от российских или белорусских, не международные.

А дома с легализацией жены и непонятно чьих, но моих детей, почти в отчаянии, ничего не двигалось. И тут кто-то случайно упомянул имя Якова Кедми, человека-легенды. Того самого, который занимался вопросами помощи желающим выехать еще из СССР и в сущности на свой страх и риск, работая в Москве в разгар перестройки, провел операцию по направлению основного потока эмигрантов от растущего цунами «США- Европа» только на Израиль. Великий поворот.

Мы были знакомы еще по старым советским временам. Кедми уже занимал солидную должность руководителя израильского «Бюро по связям…» спецслужбы «Натив», чьи сотрудники ведали вопросами контактов с еврями диаспоры и проверяли право кандидата на репатриацию в Израиль.

Яков не относился к числу карьеристов, вылизавших, где надо, дорогу наверх, и когда я, позвонив, сказал секретарше свое имя, сразу взял телефон:

– Надо встретиться? Какие-то вопросы? Приезжай в офис…

– Мда… – только и сказал он, схватив суть проблемы, даже не дослушав детали. – А ты что, не мог сразу ко мне обратиться? Ждал, пока оттянутся и ноги вытрут?

– Так у меня же все по-честному. Если бы надо было что-то там решить, как случается с бюрократами повсюду, – другое дело. А здесь у меня и в мыслях не было, что возникнут проблемы и даже тупик.

– Страну еще не знаешь… – хмыкнул он, набирая какой-то телефон. Поговорил на иврите минуту, не больше.

– Порядок. Пусть жена через полчаса идет за документами на себя и на детей. Идиотов везде на государственной службе хватает, но не все же. Удачи тебе в работе.

– Везунчик. Вот она, известность и слава, – завистливо шептали в толпе, глядя на едва волокущего ноги осужденного, идущего к плахе…


РОЖДЕСТВО В ВИФЛЕЕМЕ


(ПАЛЕСТИНА, 1998)


И зачем был нужен этот всемирный еврейский заговор с Христом?

Оператор с тяжелой камерой на плече и я со штативом растерянно стояли посреди безлюдной ночной улицы Вифлеема. Через четыре часа, уже под утро, в Иерусалиме был заказан спутниковый канал на Москву.

А нашей машины на месте не было. Так в жизни часто случается: чужого вокруг много, а своего – нет. Но как только появляется – нередко становится чужим. Кому-то на счастье.

Вифлеем Палестинской автономии праздновал Рождество Христово. Храм, освещенный перекрестным огнем сине-красных прожекторов, казался нереальным на фоне звездного сказочного неба. Накануне мы бросили машину с единственными в округе израильскими номерами внизу, перед подъемом к площади, где уже собрались сотни людей, в основном христиане-палестинцы и отмороженного вида западные паломники.

– Пусть тачка стоит на людях, – я показал тогда на стоявших повсюду полицейских с «калашниковыми» на руках, словно с младенцами. – Все лучше, чем прятать во дворах.

И мы пошли в народ.

Народу было мало. Шататься ночью по промерзлому и темному Вифлеему, надеясь на Господа, особо желающих не было. Это они в прикиде: блаженные, а так – не дураки.

Когда-то Вифлеем считался в основном христианским городом, но из-за постоянных военных столкновений католики и православные палестинцы в массе своей съехали. Кто в Европу, но большинство в Латинскую Америку, где можно было зацепиться. Только в чилийском Сантьяго их община насчитывает почти 25 тысяч человек.

А что делать, если в этой жизни на родине нет ни нормального бизнеса, ни покоя, ни безопасности? Разве что искать другие палестины.

Репортерам-телевизионщикам запрещали снимать непосредственно в гроте, где родился Христос. Именно над ним построили потом Храм, разделенный на две части: католическую и православную. С площади вовнутрь, в православную половину, и дальше в грот ведет главный вход, узкий и низкий, словно прорубленный в камнях. Невозможно зайти, не наклонив голову или не согнувшись.

Как в жизни. Иначе не возвысишься.

Палестинские полицейские, оцепив проем, перед штатскими стояли насмерть. Обеспечивали безопасность. В католической части к полуночи собралась вся дипломатическая шелупонь, приехавшая отметиться и засвидетельствовать. Пропускали и некоторых паломников, но не журналистов. А кому нужны свидетели?

Придется только на площади работать, раньше двух ночи в храм не пробьемся, было обидно, что бюрократы опять путаются под ногами, прикрывшись, как обычно, вояками и ментами. И проплачивая их службу нашими же деньгами. Так устроен этот мир.

– Приедем еще раз днем и снимем, какие дела? – философски среагировал оператор. В своем оптимизме он был красив до безобразия.- Опять же, православное Рождество еще будет.

– Добавь еще третье, армянское…

– Вы что, русские? – вдруг как из-под земли радостно подошел к нам палестинский офицер.

Оказалось, что он учился где-то на Урале, на юридическом. И сегодня отвечает за безопасность туристов на площади перед Храмом рождения Христова.

– Так давайте заведу…

Так мы оказались в Храме. Высокий купол, заупокойный запах ладана, заставленная свечами икона Божьей Матери, представительные монахи-эллины. Они шли мимо, прямо в руки, поскольку места там немного, не разойтись.

И сладкий воздух праздника, густо приправленный благовониями, уже дурманил голову красивыми песнопениями, нисходящими сверху прямо в бездну притихших и потому умиротворенных до утра человеческих душ.

Ищущий – да обрящет.

– У меня еще никогда не брали интервью русские журналисты, – польщенно промолвил патриарх греческой православной церкви, по-мужски, щелчком, стряхнув над коленом расшитое золотом одеяние.

– Было бы здорово показать рядом с вами тот святой грот, где родился Спаситель, – проникновенно сказал я и почувствовал себя фарисеем. – Но туда не пускают.

– Ну если не мешать паломникам…

Это была первая «русская» репортерская съемка в одном из самых святых для христиан месте. Прямо у вифлеемской звезды на месте купели, в гроте, густо обклеенном паломниками, медитирущими о духовной любви и плотском искуплении.

Но за стенами Храма все оставалось по-человечески, грешным.

Когда за полночь мы спустились по узкой улочке от площади вниз, то машины на месте не оказалось. И людей вокруг – тоже. Тишина.

Почти темный город вокруг навеивал зябкую тоску реальности и суровой правды вполне земной, совсем не благословенной, жизни.

– Спокойно, все-таки рождественская ночь. Значит так, первая стадия – растерянность. Значит, присядем, – я прикурил от своего окурка, огляделся по сторонам и, бессильно посмотрев в лицо оператора, высказал в него все, что думаю о его матери и о ее местных сукиных детях. Это помогло, но не надолго.

Вдалеке замаячили двое военных с «калашами». У ребят были красные береты с вытянутыми орлиными крыльями на околышках – палестинский спецназ.

Парни растерянно смотрели по сторонам: мол, вляпались, но поняли, что машину украли и надо бы что-то делать. Но не знали – что. И благоразумно попытались скрыться. Куда там…

Ошалев, я заходил перед ними, оскорбленный за весь христианский мир. В трехстах метрах от Храма рождения Христова, в рождественскую ночь – слямзить машину? Нехристи…

Военные на всякий случай вызвали полицейских, и вскоре из-за угла вынырнул закрытый джип, куда нас жестами попросили сесть. Машина взвыла от возмущения и пошла петлять по немыслимым вифлеемским закоулкам, все дальше и дальше от Храма, куда-то в сторону от главной дороги, в гору.

Город заканчивался, и от близлежащих холмов уже веяло совсем не библейским спокойствием и сыростью. Ладан из головы выветрился моментально.

Наконец, мы нырнули между окраинных домов и въехали через узкий проезд на какую-то земляную площадку, похожую на небольшое полевое стрельбище. Навстречу вышел тучный заспанный сторож, и полицейские энергично что-то стали ему объяснять, жестикулируя, как итальянцы в кино или израильтяне на улице, и показывая на меня, в натуре.

– Выходи, – махнул сторож и посветил фонариком. На влажной земле я увидел, что мы находимся на какой-то полевой парковке, полной машин. Но у них у всех были палестинские номера.

Чуть дальше, в ночи, с двух сторон от одноэтажных халуп, образующих ограду, тянулись земляные холмы. Сторож повел меня к ним – в темноту. Полицейские потянулись сзади.

– Зря связался, – просветленно подумалось тогда, но, как всегда, запоздало. – Да черт с ней, с машиной. Домой бы…

Мы уже входили в земляную горловину, за которой неожиданно оказалась еще одна небольшая площадка, укрытая со всех сторон холмами и прикрытая звездным, но почему-то нерадостным небом. В два ряда, прижавшись друг к другу, там стояли с полтора десятка машин с… желтыми израильскими номерами.

В палестинском Вифлееме? На окраинном, да еще двойном отстойнике? Понятно, что краденые.

Но одна из них была – моей.

Кому-то сегодня не посчастливилось.

– Есть Бог на свете.

Я как-то сразу и искренне поверил.

Полицейские облегченно порадовались рядом. Затем неожиданно, буквально вытолкнув оператора из своего джипа, развернулись и уехали.

– Та еще работка… – наивно подумал я с благодарностью.

Однако это была еще не вся рождественская ночь.

Мне только потом стало понятно, почему они так быстро смотались. Обычно палестинцы очень вежливы с журналистами и в подобной ситуации, как правило, сопроводили бы из города – для своего собственного спокойствия. Сплавил журналистов – и дыши благодатью.

Машина завелась с полуоборота, радостно урча, как соскучившаяся по знакомым рукам женщина. Но на выезде узкие ворота «парковки» были перекрыты.

– Сто долларов, – спокойно сказал сторож, блеснув крестиком из-под рубашки. – Иначе не выпущу…

– Хорошо. Но дай квитанцию, Иуда, – смесь иврита и русского в рождественскую ночь звучала почти молитвой.

Сторож уперся, ему нужны были живые деньги. И он хотел себе праздника. Даром, что ли, христианин? Или езжайте в полицию, привезите оттуда бумагу с разрешением на выезд. А вдруг это не ваша машина? В документах он бесплатно не разбирался. Сто долларов наличными оказывались лучшим пропуском в рай.

«Причем безвозвратно», – подумал я и полез в карман. Он мог бы выписать и фитюльку для отчета: кто там, в бухгалтерии, будет смотреть? Но полиции тоже надо жить, чтобы охранять чужое. И не упустить свое. А праздники, соглашусь, бывают не каждый божий день.

И мы тоже хотели быть живыми. Где она сейчас, их полиция, на окраине Вифлеема почти в три часа ночи?

Я заплатил из личного кармана, скрипя, но ликуя, что все на месте. И можно ехать в объятиях своей машины. И чувствовать себя, как у Христа за пазухой.

А в утреннем первом выпуске новостей канала выйдет праздничный сюжет о Рождестве в святом для всех христиан Вифлееме. Да еще впервые – с живой картинкой того самого грота, купели и вифлеемской звезды…

И кто-то в Израиле скажет:

– Опять палестинцев показывал, словно людей.

И кто-то в России скажет:

– Опять выпендривался у нашей святыни. Нельзя, что ли, православного корреспондента там поставить?

И оператор с красноречивой фамилией Броутман, но с прочерком в графе «национальность» израильского удостоверения личности, потому что у него папа еврей, а не мама, вытащит из загашника фляжку:

– Ну что, по рюмочке, по-русски? За Рождество?

А дома скажут:

– Иди спать, уже утро давно, гулена.


НАСЛЕДСТВО


(ИЗРАИЛЬ, 1998)


Один человек мне сказал, что ему звонят только, когда от него что-нибудь надо.

– Радуйся, ты нужен людям, – ответил я и подумал: «Хуже, если наоборот».

– Почему вокруг говорят только о ком-то? – удивлялся Илья. – О каком-то политике, о вечном росте цен, о брэндах, о том, что певица вышла замуж и муж сделал себе имя, а потом развелась и сделала на этом деньги…

Илье было под тридцать. Он работал, трахался и спал. На большее времени не оставалось. И ничего в его жизни не происходило. А хотелось бы…

– Когда нет своей жизни, то ничего не остается, как пережевывать чужую. Надо же о чем-то разговаривать. Все еще хочешь, чтобы и о тебе говорили?

– Конечно, хочу…

– Скажи, что получил наследство. 200 тысяч евро, – я почувствовал себя Мефистофелем. – От какого-то дядюшки из какой-то там Швеции…

– Может, миллион? – спросил Илья.

– Нет, миллион – это много. Не переживут.

Иногда так просто сделать человека счастливым. А его ближнего – несчастным.

Илюша пропал на две недели. Ему звонили друзья и знакомые. Одни поздравляли, плохо скрывая раздражение, и просили записать их телефон. Вдруг понадобятся. Мало ли что… Другие настойчиво приглашали на шашлыки и просто пообедать вместе. За их счет. А чего мелочиться? И все спрашивали, как он намерен распорядиться деньгами.

– Я устал, – сказал он при встрече. – Они мне надоели… Говорят о своих планах по бизнесу, приглашают в инвесторы. Рассказывают о мечтах, о домах в Майами и несбывшихся путешествиях. Сватают и сватаются. И все – о себе и о моих деньгах.

Мне показалось, что он сам в это поверил.

– А ты скажи, что отдал все на борьбу с тем же СПИДом… Тебе, мол, и так хватает.

И они враз оставили его в покое. Как отрезало. И он ожил. И, забив косячок на всех и вся, рисует тушью свои дзен-картинки за столиком в мастерской моего друга-художника, где почти вчера мы вечерами пили дешевый молдавский коньяк и вспоминали разное из своей жизни. А он сидел рядом, слушал и смотрел, радостно за нас и отстраненно – за себя. Еще бы.

– Дурачок, – сказал один из его знакомых. – Полмиллиона евро взял и выбросил. Уж я бы их потратил с умом. Купил бы…

Один человек мне сказал, что можно хорошо заработать, если найти деньги.

– А зачем тогда зарабатывать? -ответил я и подумал: «Было бы, что терять».


ПРАВЕДНИЦА


(ИЗРАИЛЬ, 1999)


Фима оставлял машину за городом на бензоколонке, а я подбирал его в условленное время и отвозил домой. Он ложился на заднем сиденье и, оглядевшись, бегом пробегал десять метров до подъезда, чтобы нырнуть туда и проскользнуть в квартиру. Дети знали, что двери нельзя открывать никому и говорить нельзя никому, что папа дома. Русская жена Фимы прятала его от соседей и полиции.

Словно жили они в оккупированном европейском городе времен Второй мировой войны, а не в Израиле.

Тех, кто прятал евреев от нацистов, называли «Праведниками мира».

– Праведница, – говорил Фима о жене, когда мы молча наливали по рюмке «паленой» русской водки, купленной в близлежащем кошерном магазине.

Настоящего в этом мире мало, даже водки. Точнее, настоящее стоит либо дорого, либо ничего. Фима был настоящий.

Он умел дружить, но не умел делать деньги. Он их зарабатывал, а это значит, был оберечен иметь то немногое, что имел. Не больше…

Достаточно для умного, но недостаточно для примирения с жизнью.

В свое время Фима хотел зарабатывать хорошо, подался к нефтяникам и летал на две недели в месяц на буровую в Сибирь. Это называлось вахтовым методом. Деньги он получал неплохие, но через год такой жизни его жена, вдруг почувствовав, как уходит молодость, тоже перешла на вахтовый метод.

В маленьком городке, где они жили, скрыть что-нибудь было трудно, но Фима узнал об этом последним, поневоле застукав ее с другим.

Счастье – это когда меньше знаешь, только у каждого – своя мера познания.

Фима тогда не ушел – некуда. И не выгнал ее – тоже некуда. Скандал ничем не закончился. У них уже было двое детей: от нечего делать, как у многих мужчин, или для круговой поруки, как у многих женщин. А может, и для самозащиты, как и у тех, и у других.

Но когда они переехали в Израиль, он время от времени вспоминал о непоправимом, про себя и с друзьями, наливаясь сам и наливая сначала нам, по полной.

И однажды сорвался…

– Я скажу тебе прямо: у меня своя жизнь, а у тебя – своя,- залепила как-то в него жена, приобщившаяся было к новым эмансипированным женским журналам, где описывалось, как надо думать и держать себя в очередном поиске осмысленного женского счастья. И Фима, не подумав, так же прямо дал ей под глаз. Не специально – так попало…

Кто-то из детей, уже прошедших правильную израильскую школу, вызвал полицию, и его повязали по статье «за насилие в семье». Жена, правда, полагала, что в полиции его припугнут и отпустят. Но она смотрела на жизнь через русские каналы телевидения, а за окном были в основном выходцы из Северной Африки. Как бы евреи, но арабские. И в полиции – тоже. А они думали иначе. Особенно о русских.

Короче, евреям везде тяжело.

– Жена в молодости – это цветной треугольник, затем – серый овал и, наконец,- черный квадрат, – загадочно бросил мне Фима, когда его в наручниках и кандалах на ногах, словно опасного преступника, привезли в суд.

А я и не возражал.

Выручили его спасенные от жены деньги. Валюта, что бы ни говорили бедные – лучший друг, особенно в беде. Несколько заседаний и столько же тысяч долларов на адвоката закончились для Фимы на редкость благополучно. Он получил пять лет условно, полгода общественных работ и три месяца не имел права приближаться не то что к своему дому, но даже к родному городу. Так государство защищало его жену. Нарушение этого постановления грозило ему немедленным полуторагодовым сроком в израильской тюрьме.

Поскольку текущие счета к государству отношения не имели, а в семье он единственный ходил на постоянную работу, то ему приходилось тайно выезжать и возвращаться. Мы же, соблюдая правила конспирации, рано-рано утром и попозже вечером забирали и привозили его домой от бензоколонки или с окраины города, где Фима бросал на ночь свою тачку. Он хотел жить в еврейском государстве, но не в тюрьме.

А что такое государство без тюрьмы? Даже не прилагательное…

На ночь и в выходные его прятали от чужих глаз домашние. Они уже прочухались, но дети вдруг заговорили о новой эмиграции в ту же Канаду, Австралию или еще куда-нибудь, где можно зацепиться. И Фима тоже. Он вновь созрел для свежих пейзажей и лиц.

Чтобы стать по-настоящему смелым, надо сначала почувствовать себя беззащитным.

И только русская его жена не очень разделяла эти разговоры. Все равно съемная квартирка, все равно кухня и те же магазины. Все равно постылая работа – на выживание. Все равно тот же Фима, наконец. Какая разница, где распылять оставшиеся годы?

Она уже перестала читать глянцевые женские журналы и купила строгий калькулятор – главный символ состоявшейся семейной жизни.

Но зато у них появилась новая цель. А разве можно вставать на работу без цели? Просто жить, бесконечно вылавливая блохастые скидки в пархатом семейном бюджете, казалось скучным и бессмысленным. Оно так и было, но…

Вечерами они строили планы, пересказывали чьи-то успешные истории и замирали от любого звонка в дверь, переходя почти на шепот. А вдруг соседи услышат, что Фима дома, и проявят присущую соседям всех стран гражданскую сознательность?

Так Израиль снова объединил их семью, но они это не оценили.

Дети через несколько лет совсем подросли и, не дожидаясь повестки в армию, уехали. Фима к тому времени серьезно заболел и застрял в очереди на пересадку почки. Наконец, он нашел какой-то хитрый вариант со страховками, и почку ему пересадили в Питере, в России. Операция прошла удачно, и Фима вновь почувствовал солоноватый вкус жизни.

Выйдя из больницы, он, одурев от счастья и свежего воздуха, купил себе водки, консервов и жирной колбасы, как в молодые годы на буровой. Водка была настоящая, консервы хорошие, а колбаса вкусная. И почка не подвела. Но Фима умер. От прободения язвы.

Мало того, что еврей, он еще оказался и язвенником.

И ушел один, в чужой съемной квартире.

Но все лучше, чем среди людей, как в общей камере.

Ему нечего было оставить после себя и тем самым радовать или ссорить близких. Смерть обеспеченного человека – всегда лучшая новость для родни. Подарок с неба.

У Фимы же было все, поскольку ничего не было. И жизнь его завершилась так же просто, как и началось.

Мы хоронили его в Израиле. Дети не приехали, потому что их немедленно забрали бы под суд и в армию. Они учились и работали где-то далеко, выстраивая свою жизнь. Фиму, как оказалось, некошерного, уже равнодушного ко всему на этом свете, обрезали за умеренную плату, завернули в саван и закопали.

– Самое лучшее в его жизни уже случилось, – не выдержал я.

– Зато он дома, на Святой земле, – подхватила русская жена и заплакала.

Ей еще надо было возвращаться в их съемную квартиру и неизвестно сколько времени ждать возможного приглашения от детей. Но об этом почти никто не знал. Пока мы живы, всегда есть, что прятать от окружающих.

– Он меня и не бил, – вдруг сказала его жена. – Так, разок… А ведь бьет – значит любит…

Я почему-то подумал об антисемитах.

И потому промолчал.

Ничто так не оттеняет тщетность жизни, как пышные похороны, и не стимулирует ее жажду, как поминки.

Пока гости для приличия пропустили по рюмочке, поболтали немного, выдали свои речевки и, отметившись, разбежались по неотложным делам, я напился и хотел было набить какую-нибудь полицейскую морду. Но передумал, потому что мало выпил. Да и полицейские на дороге не валялись. А вызывать их по этому поводу на дом было глупо.

Но и не умнее, чем жить по их правилам. А жизнь в любом случае добром не кончается.

Правда, Фима?


ПОХОРОНЫ КОРОЛЯ


(ИОРДАНИЯ, 1999)


Было уже часа четыре утра, когда о стекло машины кто-то резко ударил.

– Попробуй головой, громче будет, – я даже не сразу и сообразил, что и где происходит. Но сон слетел моментально, когда стук настойчиво повторился, нарастая.

Приподнявшись на откинутом сидении, в темноте, слегка освещенной тусклым фонарем, я увидел вокруг машины пять или шесть арабских солдат с автоматами, направленными прямо на нас. Офицер с пистолетом наизготовку наклонился почти к моему лицу.

– Попали, – сказал оператор, протирая глаза.

Поспать нам удалось всего ничего. Накануне, далеко за полночь, мы вдвоем, дотянув до севера Иордании, сморились окончательно и решили остановиться в какой-нибудь арабской деревне, уже недалеко от израильской границы, которая открывалась только в шесть или в семь утра. Нашли небольшую площадь, значит, в центре. Припарковались в углу, в сторонке, и выключились…

За сутки до этого пузатый офицер, на сносях, в синей форме с бровастыми погонами, голосовал прямо у поворота от иорданского пропуского пункта на границе с Израилем. Дорога выводила на основную трассу, идущую от севера королевства, затем вдоль Мертвого моря с поворотом на столицу Амман. Я знал ее наизусть, изучив накануне поездки подробную карту Иордании. Так всегда прорабатывался любой маршрут. Но одно дело – на бумаге, а другое – наяву.

– Проезжаем, – почему-то испуганно выкрикнул оператор.

И он, и я с обегчением выскочили из последнего многоступенчатого пункта пропуска, где мы открутили израильские номера, заплатили, сколько надо, и поставили другие, иорданские. Так положено из соображений безопасности. Хотя у нас по рожам за километр было видно, что мы – не местные.

– Берем, – так же рявкнул я, соображая на ходу, что иорданский попутчик-офицер в нашу машину скорее всего садится не случайно: и отследить, будем ли мы сворачивать где-нибудь до Аммана, и станем ли с кем-нибудь общаться по дороге.

Все это не страшно и даже правильно. А главное – он же за нами и присмотрит, если вдруг возникнут какие-то проблемы. Страна-то арабская. И незнакомая.

Он так и сопроводил нас почти до столицы, через пять минут разговора утонув в английском, смущенный. Но зато вдоль трассы попадалось несколько контрольно-пропускных пунктов. И видя у нас иорданского офицера с большими звездами на плечах, солдаты не останавливали и не морочили голову. И еще, рдея под малиновыми своими беретами, как девушки, безропотно отдавали честь, что уже радовало и даже льстило.

В Аммане мы сразу заблудились, не доехав до центра, где должна быть нужная гостиница. Проспекты утыкались в большие круги, от которых расходились радиусом другие дороги. И мы, поняв, что теряем время, решили остановиться у какого-то торгового центра, закрытого по случаю траура. Потому как рванул я в Амман спонтанно, едва услышав о смерти короля. Сразу щелкнуло, что это повод дыхнуть новой страной, принюхавшись. Второй раз всегда можно приехать спокойно и без спешки.

У торгового центра я вышел на улицу, чтобы спросить у прохожих направление на гостиницу, а оператора попросил подготовить камеру, лежавшую в багажнике. Он, по неопытности, вытащил ее наружу, вставил кассету и начал что-то там подстраивать, прикидывая вдоль проспекта. А я уже видел, как с другой стороны площади к нам почти бегом двигаются двое в штатском и трое в военной форме с оружием. Надо было что-то делать…

– Какого черта ты возишься? -в голос заорал я. – Укладывай технику, потом разберемся.

Подбежавшие резко притормозили, и один из них, штатский, но по поведению старший, растерянно спросил на понятном с детства языке.

– Вы что, русские?

– Русские.

– Здорово, – обрадовался он. – Давно земляков не встречал. Мы тут подумали, что это за парни: то ли с видеокамерой, то ли с оружием…

– Да нет, телевизионщики. Могу удостоверение журналиста показать.

– Не надо. Я ребят сразу вижу. Учился на юридическом в Иркутске…

Полицейкие объяснили дорогу и сказали, что похороны уже, в сущности, начались.

– Вы лучше сразу идите в том направлении,- показал «земляк», довольный, что вспомнил свою сибирскую молодость.

Тело короля, между тем, возили по всему городу, и повсюду стояли толпы людей – мужчин и женщин. Некоторые плакали. Скорбь была искренней. В Иордании король, правивший десятки лет, был уважаемым отцом нации, символом стабильности и независимости. На тусовке срочно прилетевших глав государств отдавали долг памяти ушедшему и дань уважения новому королю. Работать никто не мешал: ни служба безопасности, ни люди на улицах. Иорданцы гостеприимны и в меру открыты.

В гостинице, где была возможность отсылать материалы по всему миру, коллеги обменивались, если надо, картинкой и помогали друг другу. Никому не приходило в голову запросить за это деньги. Или отказать. Ребята, работающие на солидных каналах, тем и отличаются. Мы были друг другу не конкуренты, а коллеги. Чей-то монтажер бойко слепил мне сюжет на начитанный в туалете звук, и вскоре я послал его в Москву.

– Ну, что будем делать? Все остаются на ночь, погулять, посидеть в ресторане. А мы?

– Как скажешь,- ответил оператор.- Нам, татарам, один черт. Можем остаться, можем рвануть обратно. Чего здесь делать?

– Давай лучше по дороге посидим где-нибудь в настоящем арабском ресторанчике, с настоящими местными людьми…

И мы потихоньку, уже вечером, отправились обратно, не зная, что граница до утра будет закрыта. Нам сказали об этом в каком-то придорожном кафе, уже в глубине Иордании, где мы, вытянув ноги, оттягивались и местной едой, и кофе, и лицезрением по телевизору программ о короле. Глубокой ночью, застоявшись, решили подтянуться ближе к границе. Но не доехали. Сморило…

– Выходите из машины. Документы. Вы кто? – офицер явно нервничал. – Откройте багажник.

Они держали нас под прицелом все время, пока старший читал «корочки», а двое солдат, не отпуская автоматы, одной рукой под свет фонариков перебирали багажник. Было по-утреннему зябко, хотя и темно.

– Так вы русские? Никогда не видел, – наконец, сказал старший. – Всполошили вы нас. Сообщили, что какая-то иностранная машина «залегла» на площади, совсем рядом.

Оказалось, что их полицейский участок был от нас буквально в пятидесяти метрах.

– Пошли к нам, угостим настоящим иорданским кофе, – сказал офицер с облегчением. – Все равно у вас есть время до открытия границы.

Потом мы сидели, согреваясь, в участке, где, оказывается, у полицейских почти нет работы. Некого задерживать – все тихо. Оператор дремал. А я трепался с двумя дежурными офицерами об их стране и о России, отбиваясь от вопросов о вечном ближневосточном кризисе и о палестинцах с их борьбой.

– Очень хорошо, что мы тебя разбудили, – сказали они, когда розовое солнце быстро, по-восточному, стало наполнять светом все вокруг. – Приезжай. Наш участок ключевой, мимо не проскочишь. Посидим за столом, попробуешь нашей баранины, покажем, что хочешь, будем рады. А сейчас мы сообщим на пропускные пункты, чтобы вас не задерживали с проверками.

– Отлично посидели с местными. Как заказывали, – хмыкнул оператор, когда уже другие солдаты на КПП отдавали нам честь, проплывая.

В этом мире трудно найти общий язык только тому, кто не хочет разговаривать или не слышит другого. Поэтому я брезгую, избегая религиозных фанатиков, нацистов и государственных чиновников. Но их гораздо меньше, чем людей.


ГОНКА НА ВЫЖИВАНИЕ


(ПАЛЕСТИНА, 2000)


Один человек крикнул мне, что Аллах акбар.

– Воистину Акбар, – ответил я и подумал: «А кто ж против?».

Прыгнувшая из-за поворота под колеса дорога была перекрыта горящими шинами. Они чадили, и густой рваный дым возносился вверх, как фимиам.Что только не воздают тебе, Господи. Пахло опасностью и непонятным идиотским азартом.

Палестинские подростки с камнями в руках и завязанными куфией лицами всплывали из-под черного дыма, и дрожащий плавленный воздух лепил дома и минарет неподалеку в красивую, почти сказочную фантазию. Где-то за ними обязательно крутились и взрослые.

Это был арабский День гнева, или иначе День земли, а на нашей машине маячили желтые израильские номера.

– Поворачиваем, – закричал оператор, – порвут ни за что.

У него была астма и молодая подруга, которая по пять раз в день звонила, беспокоясь, как дела и когда он приедет. У меня была только жена и дети, которые не звонили никогда, чтобы не беспокоить. Работа как секс, лучше не отвлекать.

– Тормози, – главное, чтобы они не успели бросить в нас первый камень, иначе посыплятся другие, кто-нибудь пальнет с дуру, и хана. Было видно, что до нас здесь уже кто-то резко разворачивался. На дороге валялись разбитые стекла и множество булыжников.

Я выскочил из машины и начал громко, по-русски, ругаться на оператора, который вжался в руль и еще не понимал, что собственно происходит. Пацаны удивленно прислушивались. А мне надо было не дать им очухаться и напасть – иностранцев они не трогали. Нас разделяли десять-пятнадцать метров.

Матерясь и на машину, и на них, замерших с камнями в руках, я пошел прямо на костры. Подростки поняли, что это не израильтяне или, по меньшей мере, сумасшедшие.

Накануне с утра мы поехали на грандиозный митинг в память изгнания палестинцев с территории нынешнего Израиля. Арабы помнят это и называют своей «катастрофой». Коллега-палестинец, стрингер агентства «Рейтер» из Хеврона, с которым мы однажды оба попали под обстрел резиновыми пулями израильских снайперов, стукнул мне по телефону, что будет массовое действо с участием полувоенных формирований.

– Приезжай, – прокричал он. – Я там русских ни разу не видел, боятся…

Блокпосты обеих сторон мы проскочили легко. В палестинском городе с израильскими номерами на обыкновенной машине (западники и залетные россияне катают там на джипах) – это как в баню с галстуком. Главное, чтобы ребята из их службы безопасности сели тебе на хвост. Пока нет наружки, чувствуешь себя неуютно. Присматривают, значит, и охраняют.

Те из нашей братии, кто ездит в эти места на прицепе у начальников или всегда договариваются заранее с «принимающей» стороной, такого не знают. Им и не надо. Надо отработать «паркет», снять крутые кадры, «страшилку» безболезненно можно вставить из ленты западных информагентств, идущих по подписке, но обязательно засветить себя на каком-либо местном фоне: мол, был в горячей точке. Мы же работали «с налета», вживую. И этот риск давал ни с чем не сравнимое удовольствие экспромта и полета.

Площадь уже была заполнена людьми, но со всех сторон к ней еще стекались группы школьников и молодежи. Громкая и, видимо, патриотическая музыка через динамики заводила толпу, и все было похоже на уже забытые праздничные демонстрации советских времен. На крышах домов маячили снайперы в черной форме, и дети пели, размахивая палестинскими флагами и лозунгами на арабском.

Никто не мешал работать и даже не проверял документы. Здесь, это было заметно, всегда тактично относились к прессе и даже на этот раз воздвигли специальную площадку для удобства работы операторов. Пропускной системы «пуллов», подступа к «телам» не было, и только совсем не строгое, солидно игнорирующее камеру зеленое военное оцепление отделяло место для начальства от остальных.

Вскоре руководство автономии степенно вышло на дощатую эстраду, и начались речи, недлинные, прерываемые криками, переходящими в скандирование. Площадь заводили в разных местах специальные люди, и вдруг вокруг нас запели единую песню и затем начали отчетливо чеканить

– Бе-ля-ди-на. Бе-ля-ди-на.

– Блядина, – резонируя многоголосием, неслось в голубое до прозрачности небо, и оператор, вытаращив на меня глаза, опустил камеру.

– Снимай, там-тарарам, «блядина» – это по-арабски «отчизна».

Рядом раздались одиночные автоматные выстрелы. Двое парней в черных масках залезли на плечи товарищей и, выставив вверх стволы «калашниковых», палили по Господу Богу, от всей души. Еще немного, и люди вокруг были готовы идти, куда позовут.

Для единства этого достаточно.

А на обратном пути мы нарвались на горящие шины…

Пацаны позвали старшего и охотно отвечали на любые вопросы. Мы уже почти закончили, как вдруг из-за домов подскочил открытый военный джип, и парни в беретах и голубом камуфляже серьезно наставили на нас автоматы. Камера оператора на них не производила никакого впечатления. Разговаривать они тоже не стали, а только ткнули дулами в сторону моей машины.

Двое сели впереди и сзади, и мы, сопровождаемые джипом, поехали в город, который Рамалла – неофициальная столица Палестинской автономии.

Было уже около часа дня, а на пять у меня был заказан спутник в Иерусалиме для отправки заявленного сюжета к шестичасовому, по местному времени, выпуску новостей из Москвы…

– Что они хотят? – наконец занервничал оператор, когда офицер жестом показал мне, что звонить по мобильнику нельзя. Но и не забрал.

Мобильники иногда изымали только у входа в резиденцию Арафата в Рамалле. Временнно. Возможно, после того, как такой аппарат несколько раз взрывался в руках у какого-нибудь очередного «инженера» из террористической группы или наводил ракету с израильского вертолета.

«Мухабарат», служба безопасности, принимала должные, по их правилам, превентивные меры. У каждого своя работа, и ее надо уважать. Иначе сдохнешь.

Сопровождающие настороженно смотрели в окна. Местный народ, восточный до темени в глазах, кто вдоль дороги, кто у заставленной хламьем лавочки, в свою очередь, вовсю глазел на нас.

Люди смотрят друг на друга и думают, что видят.

– Давай так, ты будешь молчать и знаешь только по-русски, – весело, словно бросаясь шуткой, я протянул оператору сигарету.

Всего две минуты назад он, растерявшись, на какой-то вопрос палестинского офицера простодушно ответил на иврите «кэн» («да»). Это было плохо, даже очень. Но обычно допрашивают не те, кто забирает. Может, и не зацепили. В конце концов, «да» и я по-арабски знаю, если что.

Нас привезли в полицейский участок, который вскоре стал печально знаменитым на весь мир. В то самое здание, совсем не большое, где потом линчевали двоих израильских резервистов. Уехав на сборы из дома, они сбились с дороги и по ошибке заехали в Рамаллу. Кадры толпы, затем мельтешня на втором этаже и бросок из окна растерзанного тела, чудом снятые итальянской журналисткой, обошли весь мир. Один из погибших был русский, Вадим Нуржиц. Когда я видел эти кадры, то хорошо представлял себе, где их рвали на втором этаже.

Там была дежурка.

Двое крупных офицеров с кобурой на подбрюшье улыбаться поначалу не хотели. Но я чувствовал себя, как Кузькина мать в неглиже, и на английском «мочил» с порога об оскорбленном чувстве российского журналиста, которому какие-то олухи в форме мешают рассказать о праздновании Дня гнева, или о том же Дне земли.

Судя по всему, они поняли одну фразу, про «оккупированные территории». Этого оказалось достаточно, чтобы у нас только проверили удостоверения.

Но не отпустили.

Где-то мы не понравились или, скорее всего, была наводка на других ребят из смежной, по сути, отрасли.Вот и шерстили тех, кто не на джипах.

Они продержали нас больше часа, ничего не объясняя, но и не обыскивая, пока, наконец, не приехал начальник участка, который, к счастью, прилично говорил по-английски. Позже я читал, что он единственный, кто серьезно пытался образумить и остановить толпу, рвущуюся на второй этаж для линча. Его кабинет тоже был на втором этаже, в самом углу тесного коридора старого кирпичного здания «английских» или даже, скорее, «турецких» времен.

Начальник быстро понял, что его бойцы поторопились проявлять бдительность, и уже думал, как от нас избавиться, не потеряв лицо.

Я ему помог, и вскоре во дворе быстро, как по тревоге, построился взвод полицейских с оружием. Мы сымитировали развод караула, включая строевой шаг, по моей просьбе, с оттяжкой.

Они маршировали тяжело, но как могли, целых четыре дубля. Хотелось порадовать себя и больше, но поджимало время.

И знакомый джип, набитый охраной, облегченно сопроводил нас от кованых колониальных ворот до заплечной свободы отставшего города.

Было почти четыре часа, когда мы, наконец, вышли на дорогу в сторону Иерусалима. Я пересел на заднее сиденье, чтобы по ходу отобрать на камере нужные для отправки фрагменты, перевести кусочки интервью и написать на коленях текст. Все, как обычно.

Но день еще не закончился.

Мы оба почти вздохнули, увидев впереди израильский блокпост. Выдыхать пришлось уже на настоящем сермяжном русском языке.

Иногда медленно проходящую машину вообще не останавливают – просто смотрят на лицо. Или тормозят и проверяют удостоверение.

– Документы, – солдатик казался таким родным, почти домашним.

Он зыркнул на камеру, по салону, забрал журналистские удостоверения и отнес их куда-то в будку за бетонными блоками,

– Эй, иди сюда, – вскоре лениво и по-хамски махнул рукой второй солдат, ровесник моей дочери.

Парень сидел, глубоко откинувшись на стуле, словно выставляя яйца, чтобы померятся с проезжавшими здесь арабами, и на его широко расставленных ногах так же вальяжно лежал «М-16».

– В чем дело?

– Я сказал, иди сюда… Вы снимали блокпост, – он даже не приподнялся. – У вас будут неприятности. Дайте-ка ваши израильские удостоверения и покажите, что вы снимали…

Это была неправда. Но до спутника оставалось менее часа.

Они заставили включить камеру и не спеша просмотрели последние пару минут Рамаллы, потом еще раз, развлекаясь незнакомой игрушкой и властью выданной им формы.

– Ждите…

И отвернулись, словно забыв о нас напрочь.

– Стоим, как два поца, – я занервничал по-настоящему. Пятнадцатиминутный канал по спутнику стоил компании более шестисот долларов. И работа срывалась. Бездарно, как глаза недоумка, который на наше несчастье не захотел откосить от армии.

– Да? – пропел оператор.

– Кэн,- передразил я, и мы засмеялись.

И оба знали, почему.

– Ваши журналистские удостоверения, – наконец через губу тот же солдат отдал нам «корочки».

– А удостоверения личности?

– Какие?

– Как какие? Наши внутренние паспорта. Ты же их брал…

– Я вам их отдал, смотрите у себя, – он почти смеялся нам в лицо.

Еще пара ребят, смуглых, из восточных евреев, откровенно ржали рядом.

Нас явно и унизительно воспитывали, чтоб неповадно было ездить и снимать палестинцев.

К телецентру машина подскочила за четыре минуты до спутника. Подключив к камере выносной микрофон, я начитал текст в салоне, и мы рванули в аппаратную…

– У тебя получился двухминутный сюжет, – сказали из Москвы. – Мы можем дать в эфир только минуту сорок.

– Что сегодня делал папа? – спросила жена, когда я, уже вечером, ввалился домой и с ходу прильнул к холодильнику.

– Снимал праздник города. Массовки там, девки гламурные, марокканская экзотика с танцами. Все, как у людей.

– Везет же некоторым, – хмыкнула жена. – Оттянулся…

Иногда мне кажется, что происходящее случается не со мной.

Наверное, человек, умирая, думает: «Неужели это все? А ведь ничего еще и не было…».

При случае обязательно проверю.


РУССКИЙ ФАКТОР


(ИЗРАИЛЬ, 2001)


Позвонили из канцелярии премьер-министра Израиля.

– Саша, Шарон хочет дать тебе интервью о «Дельфинариуме». Он считает, что обязан донести свое мнение до русских репатриантов.

Этот день, 1 июня, но 2001 года, я запомнил навсегда.

И потому что это была трагедия. И поскольку сделал больше, чем можно было сделать. И, наконец, почти полный провал этой, во всех отношениях, успешной работы.

Так бывает только с русскими и «русскими».

Накануне, с пятницы на субботу, после полуночи, в ночь на первое июня, звонок от старшей дочери из Тель-Авива застал меня на берегу моря, где мы доедали шашлыки по случаю предстоящего выходного. Обычная в Израиле история.

– Ты только не волнуйся, – сказала дочь. – Со мной все в порядке.

– А я и не волнуюсь…

Но взрыв в «Дельфинариуме» на русской дискотеке у моря между Тель-Авивом и Яффо уже прогремел.

В Израиле, как во всем нормальном мире, буквально через десять-пятнадцать минут после трагических событий начинают идти прямые трансляции по всем каналам, а люди срочно звонят друг другу: «Где ты? Как ты?».

На многих дискотеках страны, куда приходят подростки и молодежь, было правило: после полуночи, когда, собственно, и начинались «скачки», девочек пускали бесплатно. В тот вечер в очереди на вход «Дельфинариума» они в основном и стояли.

Террорист-смертник, встав вместе с ними, взорвал себя.

Погиб 21 подросток, из них 19 – русские. Несколько десятков были ранены, в том числе и тяжело. Самому младшему погибшему было 14 лет.

Впервые арабские террористы откровенно организовали убийство именно детей репатриантов.

Оператора за полночь на связи не оказалось. Спал. Я поехал на место теракта, но без камеры полиция никого близко не подпускала. Работали саперы и специалисты.

Телефон в ту ночь я смог отложить только на несколько часов, до утра…

К началу десятого того же дня мы с оператором уже были у здания Министерства обороны, где группа спонтанных демонстрантов с плакатами требовала решительных мер против палестинцев. Записали.

Потом, по наводке, рванули в школу, русскую школу, откуда, как оказалось, было большинство погибших подростков. Записали «с колес» учеников и учителей.

После полудня мне сообщили, что толпа осадила центральную мечеть, расположенную почти напротив «Дельфинариума». Бросили машину «под штраф» и ахнули.

В основном марокканские мужики, из восточных евреев, обложили мечеть и забрасывали ее камнями. Полиция предотвратила штурм и самосуд, предупредила о последствиях и стояла несколько в стороне и у входа.

Арабы забаррикодировались в мечети, и оттуда во все стороны тоже летели булыжники.

Мы сунулись поближе снять, как бросают камни – и те, и эти. Я всегда в таких случаях держусь позади оператора. Чтобы прикрыть его спину и защитить. У него же весь мир в эти секунды – в видоискателе. В горячих ситуациях оператор – главное лицо. То самое, которое не показывают потом, но который делает несколько секунд самой главной работы.

Непонятно, как, но мы оказались в кольце отмороженных парней. В голову не пришло, что в центре страны опасность может исходить от израильтян.

– Ты зачем снимаешь? Наши лица тебе нужны? – начал распаляться один из них.

– На полицию работаешь? – тут же базарно, по-восточному, заорали другие.

Опасность в воздухе даже не зависла – она упала. Резко, как обморок. И как мой оператор. Уже опустивший камеру и стоящий отрешенно, ничего и никого не видя вокруг.

Еще через секунду я увидел, как кто-то издевательски начал лить ему воду из бутылки на голову. В такие минуты уже не думаешь. Просто понимаешь, что в следующеее мгновение начнут топтать, если не хуже…

Я резко схватил его за руку. Ту, что с камерой. И, отрывысто закричав матом по-русски, начал выдавливать из толпы. Напором. Только что орущие парни, прислушиваясь, расступились.

Всего пять-семь метров и все. Другой мир. На нас косились в спину. Но то – в спину.

С другой стороны мечети толпы не было, но летели камни. Недолет, перелет, слева, справа. Прямо как при столкновениях израильской полиции с палестинцами.

– Записывай, – я встал спиной к мечети, стараясь не думать о затылке. – Мы находимся…

– Не получилось. Камера дрогнула, боюсь…- в конце сказал оператор.

– И я боюсь. Ну и что? Давай по новой…

Мы вернулись в офис, чтобы сбросить кассеты и охладиться. Тут-то и застал меня звонок от премьера. Договорились об интервью в Иерусалиме, в его резиденции, назавтра днем.

– Из русских только вам, – сказали от Шарона. – Премьер хорошо к вам относится…

В Москве пояснили, что на понедельник в зарубежном вещании дадут для этого десять минут.

К вечеру на месте трагедии у «Дельфинариума» начали собираться люди с цветами, свечами и фотографиями погибших. Снова рванули туда. Такой страшной трагедии репатрианты еще не знали. Да и число погибших и узувеченных детей было зашкаливающим. Большинству 16-18 лет…

Я позвонил в Москву Евгению Кисилеву. В его программу «Итоги».

Моя еженедельная передача будет только в следующую субботу, и потому вся оперативная работа летела насмарку. Сказали, что возьмут до четырех минут эфира.

Было не очень понятно, как отреагирует на террор Израиль. Ожидалось специальное заседание Комитета безопасности. Помощник одного из министров правительства доверительно слил мнение, что Израиль может в ответ пойти на широкомасштабные военные действия против Палестинской автономии. Ночью или утром.

Позвонил ведущей новостей в Москве Тане Митковой, предупредил, что могут быть серьезные события.

– Я отслежу.

Поздно вечером все той же субботы наконец начал разбирать материал. Пока отсмотрел, выбрал, написал, начитал, наложил и начал монтировать, было уже около трех ночи.

Лег на пол, на ковер, ругая себя в который раз, что никак не соберусь купить в офис раскладушку.

Утром поехали перегонять в Тель-Авиве готовый материал для «Итогов» в Москву. Война не началась – обошлись «зачистками» и арестами.

Администрация Шарона пару раз меняла время интервью, но запись в Иерусалиме все-таки состоялась.

Затем, на обратном пути, рванули на кладбище под Тель-Авивом. Там хоронили первых десятерых погибших.

Пока, уже в офисе, все отсмотрел, перевел на русский, отмонтировал – снова поздний вечер. Уже воскресенье. А позади – словно неделя интенсивных съемок и недосыпа…

В «Итогах» расширенный сюжет о «Дельфинариуме – «взрыве, трагедии, столкновениях, школе, протестах» – не дали. В России, как всегда, были более важные для нее внутренние политические темы.

На следующий день эксклюзивное интервью с премьер-министром о происшедшем, о терроре, о борьбе с ним, об отношении с палестинцами, о нейтрализации «интифады» прошло в зарубежном вещании без анонса. Как пукнули.

Воткнули десять минут между пятью и шестью вечера. Никто и не заметил.

Хорошо еще, что я догадался позвонить в «Немецкую волну» и подготовил для них аудиоверсию перевода.

Но «Дойче веле» в Израиле не слушают.

Затем, уже в конце недели, накануне очередной субботы, вышли русские газеты с возмущением, почему в день трагедии шла моя программа об… израильских арабах и межнациональном непонимании.

– В то время, как… – писала какая-то озабоченная правдой жизни тетенька.

– Сань, – позвонил потом один коллега. – Чего ты через неделю только выдал о «Дельфинариуме»? Решил ничего оперативно не делать? Напрасно. Мог бы и пошевелиться. Ты же с русскими имеешь дело.

– Это ты точно заметил, – только и сказал я тогда. – С русскими…


ВСЕГО ОДИН ДЕНЬ


(ЯПОНИЯ, 2001)


Один человек мне сказал, что на японском он, видимо, уже говорить научился.

– Что такое «ебано», ему понятно.

– Закрой рот, – ответил я и подумал: «Без языка сегодня, ну, никуда, япона мать…».

Мы вдвоем толпились у телефона маленькой гостиницы Киото с поэтическим чеховским названием «Три сестры».

Мы – это оператор Сеня Кацив, согласившийся сорваться со мной в Страну восходящего солнца, чтобы посмотреть на местных иудеев, которых я ему пообещал найти.

Даже если их там и нет.

А я звонил в город Ебано незнакомой женщине, дочери великого каллиграфа по имени Харада, который любил всех.

И особенно евреев. Потому что мало с ними встречался.

Вот мы и приехали.

Идея с Японией, как и все хорошее, возникла случайно. К тому времени уже два года я делал еженедельную программу, которая стала популярной в Израиле, и, как это обычно бывает, захотелось чего-то новенького.

Когда все хорошо – это плохо.

И я подумал о цикле фильмов о еврейских общинах мира, а через них, разумеется, и о странах, в которых эти общины живут.

Москва сказала:

– Эфир дадим, а денег под проект не будет.

Хочешь копай- хочешь не копай. Вольному воля…

И я почувствовал себя, как в раю.

Всего ничего, надо было только придумать, на какие деньги снимать и где найти время для этих съемок в режиме моего еженедельного журнала с обязующим названием «Сегодня в Израиле». Понятно, что более, чем на несколько дней, выехать из страны, чтобы снять фильм, было невозможно. Наперед для постоянной программы актуальные материалы не сделаешь. Один будущий выпуск, снятый заранее, еще потерпит, но не больше.

Вот и получалось, что, поработав вдвойне на то, за что тебе платят, для поездки выкраивалась только неделя, включая перелеты.

– Немного, но лучше, чем ничего, – сказал я, подсмотрев как-то за собой в душе.

И вздохнул.

Вопрос с перелетом решился быстро. Первая же авиакомпания, к которой я обратился, в обмен на «большое спасибо» в конце программы без разговоров выделила два билета туда и обратно.

А куда? И я сказал:

– В Японию.

Но был еще и вопрос денег – расходы и оплата работы. Себя я не считал – мне было интересно. Ночевки, что поехал бы сам, что вдвоем, все равно оплачивать. Бензин, прокат машины – не обеднею. Но еще выкладывать из своей зарплаты оператору за семь дней по израильским расценкам? Это было уже «много».

И я почувствовал, что могу перегореть и отложить проект до лучших времен.

Так обычно говорят про «черный день» светлой будущности.

– Лучше поздно, чем никогда, – сказал мне украинец Петр, он же Шем Тов, принявший в Израиле иудаизм, новое имя и еврейство, чтобы «стать таким же жидом, как и другие». Он уговаривал меня сделать обрезание под предлогом, что больно не будет.

– Чик, и ты уже настоящий еврей, как я, – говорил он с идиотским энтузиазмом неофита, выставив наконец главный аргумент.

Но не свой, а посерьезней.

– Это единственное, что в Израиле делают бесплатно.

– Бесплатно? – я взглянул на испуганные глаза жены и решил, что для меня это слишком дорого…

– Я верю в нечто большее, – сказал Артур Рубинштейн, когда его спросили, верит ли он в Бога.

– Это святое, – подумалось мне в одном религиозном издательстве в Нью-Йорке, где за трехсотстраничный перевод с английского на русский книги «Обрезание» я получил по расценкам втрое меньше, чем было общепринято даже в эмигрантской среде.

– Это святое – дать людям заработать на себе, когда ты нуждаешься…

– Ребята, – обратился я к двум парням, которых нанимал для съемок сюжетов программы, уже в Израиле. – Вы более десяти лет крутитесь в стране. Снимаете свадьбы по четвергам или по субботам вечером, если есть заказы. Работаете у меня и еще где подвернется. Никуда из страны не выезжали – вам некогда, да и накладно. А я прокачу с ветерком на полном обеспечении на неделю в Японию, а по ходу и поснимаем, чтобы веселее было.

Оба оператора вразнобой ответили, как подельники.

– А что мне Япония… У меня свадьба на будущей неделе. Заплати за свадьбу – тогда поеду.

И они были правы.

Мы – это то, что мы едим.

Между текущими съемками я срочно засел в интернете и накопал информацию, имена, места, связанные с евреями и Японией. Работа, особенно внеурочная, как секс. Если очень хочешь, всегда найдешь, где, что и кого снимать.

Крест и Шалом на иврите – это Макуя.

В центре религиозной общины движения ХАБАД, чьи подвижники -посланцы-шалиахи, работают почти во всем мире, подсказали их человека в Токио.

С украинской фамилией, но не антисемита.

Нашел я и в Израиле поселок на окраине страны, близ иорданской границы, где учились десантники японских сектантов «макуя», что означает «шатер Бога» – тамошнего христианского движения в поддержку евреев.

Еще в 1948 году профессору философии Тошима, японскому христианину, приснился сон, в котором к нему явился Господь и повелел помогать вновь созданному еврейскому государству.

Почему? Потому что евреи – народ Книги, народ Библии.

Профессор стал проповедовать свои идеи, и сегодня в Японии их придерживаются более семидесяти тысяч его последователей.

Будучи, видимо, человеком небедным, Тошима собрал деньги и купил в Изриале у горы Гильбоа участок земли, куда ежегодно на время приезжают молодые макуевцы. Они учат иврит, соблюдают субботу и принимают еврейские имена. Их вера – синтез христианства и иудаизма.

Мало того, в Японии есть и еще одна такая же секта – «Бейт Шалом» («Дом мира»). Но у нее около десяти тысяч последователей, штаб-квартира в Киото, и найти их можно только там.

Я связался с раввином-хабадником, объяснил, что к чему, а главное, сослался на их центр, и попросил хотя бы встретить нас в Токио. Из опыта кругосветки с рюкзаком я знал, что самое трудное, и психологически, и физически, – это первые часы в новой стране. Когда ты выходишь из аэропорта – и на все четыре стороны.

Но с оператором была просто катастрофа. Я уже смирился, что первый фильм, о еврейской общине Японии, встанет мне приличным минусом. Но уж очень не хотелось обламываться из-за каких-то там внешних обстоятельств.

И тут в дверях появился Сеня.

Смуглый и шустрый «молдаванин», оператор от Бога, но с еврейским счастьем. Засел с семьей в отдаленном кибуце, далеко-далеко на севере страны, и тринадцать лет, как один день, урывками снимал, где понадобится, про тот же север.

– Заплачу, насколько получится и если…- честно сказал я ему. – Но Японию на неделю обещаю.

– А мне главное – поработать с тобой, – ответил он.

И мы поехали.

С моей стороны это была полная авантюра, поскольку как снимает этот парень, я не знал, и как он будет реагировать на мои требования, да еще «в поле», – тоже. Привыкший считать каждый грамм веса при поездках, чтобы не стеснять передвижение, я чуть не упал в обморок, когда увидел его в аэропорту перед отлетом под грузом двух чемоданов и еще с маленькой тележкой.

Над всем этим похабством возлежал штатив.

В одном чемодане-футляре покоилась камера. В другом – запасные причиндалы на всякий случай. И еще сумка с вещами, среди которых меня больше всего умилил большой (и тяжелый) флакон туалетной воды после бритья и махровое банное полотенце.

– Я готов, – сказал Сеня, и сердце мое забилось, как многоголосие невысказанного отчаяния в воротах Расемон.

При пересадке в Москве на российской таможне в тот раз попались удивительной доброты люди – обыска и вымогательств не было, и я подумал, что это хорошее предзнаменование.

И уже в Токио мы начали снимать встречу с раввином сразу, на выходе к встречающим, вживую. Как, впрочем, и все остальное.

Раввина узнали. Других таких не было. Было жарко.

– Шалом, – сказал я и наклонился.

И ему ничего не оставалось, как меня обнять, защищаясь.

Первый еврей, ступивший на эту землю, был купцом по фамилии Маркс. Но японцы в этом не разбирались. Да и звали его Александр. Он был для них просто европейцем.

Вскоре здесь осели пятьдесят еврейских семей купцов из Польши и США, а в Нагасаки – и первые русские.

Но сегодня в Японии живут около пяти тысяч евреев, и все они – приезжие бизнесмены или работники западных фирм. Коренных не было и нет. Это не Китай и не Индия. Это Хонсю.

Рабби жил в Японии уже несколько лет. И был для местных необъяснимой загадкой. Японцы вообще не представляют, кто такие евреи. Израильтянин – это понятно. Русский – значит из России – тоже. Но уже русский израильтянин становился для них чем-то логически запредельным.

Так все-таки русский или израильтянин?

А тем более еврей. Такой, как рабби, – в своей черно-белой униформе, широкой шляпе и с какими-то постоянными «нельзя».

А нас уже несло в сторону Токио по скоростной дороге, переходящей в бетонные пейсы трехъярусных развязок и лежбище домов, домов, домов.

И раввин, до пупа окольцованный микрофоном, вселял в нас оптимизм библейской героики прошлого и тоску будущей вечной жизни.

Хотелось есть. И даже выпить. Какой же еврей не любит российской водки?

– Кормить не будут, – предупредил Сеня, сняв камеру. – Раввин-то нерусский…

– Японский городовой, – сказал я, показав на полицейского, и подумал: «Во глубине сибирских руд давайте соблюдать кашрут…».

И оранжевое солнце, похожее на желток еще не испитого яйца, зыбкого, как радость матери-одиночки, зависло вечной еврейской грустью в ветвях индустриальной икебаны двадцатипятимиллионного большого Токио.

– Сегодня еще снимем еврейский центр, кладбище в Йокогаме, посмотрим шабат и утром возьмем машину напрокат, – сказал я. – И поедем в Киото, древнюю столицу.

– Нам, татарам… – ответил Сеня.

Один человек мне сказал, что Христос приземлился в Японии, и есть даже почитаемое место, а традиционные синтоистские храмы – копия храма Иерусалимского.

И еще японцы, возможно, одно из утерянных колен Израиля.

– А они знают? – спросил я и, представив себе еврейского самурая, подумал: «Только этого им не хватало…».

А нам явно не хватало времени.

Несмотря на бессонную ночь на стульях московского аэропорта и многочасовой перелет, Япония прочухивала свободой и вызовом.

Что, на самом деле, одно и то же. О японских евреях рабби почти ничего не знал, да ему и не надо. Он жил в своем мире долгосрочной командировки, привычного регламента жизни и отчетов о проделанной работе.

Отчеты – это и есть работа. А иначе как ее разглядеть?

Проблема для меня, однако, была в том, что в Японии не оказалось антисемитов. Потому эта культура и неподвластна пониманию европейца.

Страна есть, японцы тоже. А вот цементирующих их еврейских обстоятельств и интересантов в этом почему-то не было.

Азиа-с…

Если хочешь узнать новое о евреях – спроси антисемита. Он расскажет о них все и даже больше, чем они сами. Антисемит – еврейское альтерэго, постоянное напоминание об исключительности и несостоятельности.

Если об этом слышать постоянно, то даже самый глупый еврей почувствует себя особенным человеком. Точнее, проникнется в первую очередь.

Еврей без антисемита – такая же крыса, бегающая в поисках траха, пропитания и наслаждений, как в массе своей, и другая, только с иным окрасом.

Все равно выделят и пометят. Избранностью.

Поэтому именно еврею, в отличие от другого, надо постоянно подпитывать и оправдывать навязанное ему звание и стремиться к совершенствованию через творчество, дело или деньги.

Поэтому именно евреи преуспевают в бизнесе – они привыкли выживать и связывать несовместимое.

Поэтому именно евреи охотно идут в творческие профессии – они не умеют подчиняться обстоятельствам.

Поэтому именно еврейка родила Христа, а его еврейские апостолы – все, что с ним связано.

Зато остальные и поныне могут ежедневно стоять перед обрезанным сыном Марии на коленях или создавать ее культ Божьей Матери и затем идти на погромы, вытряхивая из еврейских перин и голов невесомый пух извечно безответного «за что?».

– А за все…

В Китае когда-то тоже были свои евреи – процветающая большая община в городе Кайфень. И где она?

Растворилась. Погромы, геноцид, притеснения? Да ничего такого не было вообще. Жили сначала, как жили, по своим законам. Но отсутствие какого-либо давления эти законы смягчило. Зачем себя самоограничивать постоянно, если это никому вокруг не интересно? А другие собратья-единоверцы слишком далеко, почти абстрактны. Вот и ассимилировались китайские евреи полностью, подчистую. Возникли – и растворились.

Примерно то же, намного позднее, произошло и с евреями Японии. Но наш японский раввин так далеко не заглядывал. Он видел только то, что рядом, перед собой – и в далеком прошлом.

Это русские веками живут завтрашним днем и грядущим счастьем, как расплатой за трагедию их очередной современности.

Это Восток дышит сегодня и сейчас.

Это Запад мыслит нынешним и будущим.

И только евреи живут сегодня и вчера одновременно.

У еврея нет будущего. Оно еще просто не случилось. А что случится – не изменить. Но зато у него есть реальное прошлое.

От Ветхого завета до истории всего человечества в виде выживания, освоения и воссоздания жизни его предков на новых землях или на пепелищах старых очагов.

В Японии евреи появились вместе с внешней торговлей, разрешенной только в конце XIX века. До этого исторически недавнего времени иностранцев, прибывавших в страну без разрешения, казнили. Рубили головы. Система сегуната и самураев была самодостаточной. Японцы веками не нападали и не завоевывали соседей, не высовывались, но и к себе никого не подпускали.

Однако после «революции Мэйдзи» полтора века назад, наконец, клюнули на западные технологии и приоткрыли двери. Местная элита поняла, что можно жить и лучше, и интересней.

Приняли законы, которые обеспечивают и самих принимающих, и их детей. Прикормили и перевооружили военных, чтоб ценили и берегли. Обожествили императора – должно же быть что-то наглядно святое.

С первыми европейскими купцами сюда въехали и торговые евреи. Новая волна последовала после русской революции вместе с ошметками белого движения. Жить в регламентированной кастовой, уже милитаристской Японии первой половины XX века, было не подарок.

И русские евреи, а именно они были сутью местной общины тех лет, уехали при оказии в США, Европу и Австралию. Те, кто не смог, оставались на еврейских кладбищах Йокогамы и Кобе.

– Торопитесь на кладбище, так сразу? – переспросил раввин, программируя заново спутниковый навигатор.

– Тороплюсь жить…

Впереди, разбросав мохнатые ноги заливов, лежала еще нетронутая нами Япония. Тихий океан с высоты скоростной дороги качал на плаву мощные соски корабельных башен. За холмом открывалась американская военно-морская база Йокогамы, пригорода Токио.

– А ведь там есть походная синагога для морячков, – я вспомнил о том, что сегодня – пятница. – Интересно, а как они на флоте целые сутки соблюдают шабат, когда даже ручку в руки брать нельзя? Тоже считается работа…

– А вот и ваше кладбище, – радостно объявил раввин.

«Точно нерусский, – подумал я. – Смотрим, кто здесь и как, а рабби рассказывает о своем, о непомерном».

Кладбище было протяжным и грустным, как последний супружеский долг. Но открытым – ни туда, ни оттуда никто не рвался.

Один человек мне как-то сказал, что у него уже все есть – и вилла, и положение, и деньги, и «Бентли» и даже любовница с ногами…

– Потрясающе, – восхитился я, чтоб его не разочаровывать и подумал: «А все-таки жизнь – это постоянное обретение потерь. И неизвестно, что ты подсчитываешь, прибавляя».

На кладбище лежали те, кто уже все приобрел.

Надписи на идише, английском, русском. Даты. Прочерк вместо жизни. Как у всех. Здесь их было около пятидесяти. Потомки этих людей, чьи уже, нередко столетние, надгробия чуть обветшали, даже и не знают о своих предках. Приходят только смотритель – по работе да раввин – по долгу службы.

Зато еврейский общинный центр Токио навещают сотни живых – бизнесмены, программисты, банковские клерки, дипломаты. Постоянное членство – у ста пятидесяти семей. Его построили за свои деньги осевшие здесь бизнесмены еще в 1953 году. Как клуб и синагогу. С тех пор появилась возможность и молиться, и брать книги, и учить иврит по японскому учебнику, и даже купаться в бассейне.

– В этом смысле, – как объяснил распорядитель в кипе, но с греческим именем Гомер, – мы ничем не отличаемся от таких же центров в любом большом европейском или американском городе. Соседи доброжелательны и во всем готовы помогать.

– Неужели антисемитизма совсем нет? Может, бытовой, незаметный.

– Как это? – удивился Гомер. – Я же не слепой.

Неподалеку, в центре Токио, на площади станции метро «Шибуя» ежедневно проходят более четырех миллионов человек.

Туда- сюда.

Но все они – японцы. Эта страна мононациональна. Зато европейцы для них – на одно лицо, трудноотличимы.

Но поскольку нас было двое, проблем не возникало.

– Вы братья? – зубастые девчонки из какого-то клуба-ресторана, почти схватив нас за рукав, косили голливудскими оскалами и листочками с пугающими цифрами скидок в йенах.

Я испуганно глянул на смуглого цыганистого Сеню. Он гордо молчал.

Солнце уже катилось к закату, и сумерки яркими витринами рукоблудно шарили по мостовым.

Нам же предстояла еврейская радость японского шабата. Раввин проводил его дома с заходом солнца.

Он жил в небольшой двухэтажной пятикомнатной квартирке вместе с женой и ребенком. Свой зеленый дворик с громадным холодильником для присланных из Израиля кошерных продуктов, кухня, спальня, пара просторных комнат, закуток для гостей.

– Здесь, -сказал раввин, вытаскивая из стенного шкафа матрасы-татами, – у нас останавливаются евреи, приехавшие в Токио. Это для своих.

«Что-то будет просить», – подумал я встревоженно.

Сеня радостно смотрел на меня: мы оба как-то парили на адреналине, но, не говоря друг другу, понимали, что самое опасное – это расслабиться и присесть. Встать будет трудно. Впереди был затяжной вечер и опять работа с людьми «с колес», но сам факт, что потом, наконец, можно просто свалиться и отдышаться, придавал событию еврейского шабата в Японии и вообще первому дню сразу из аэропорта подлинный шарм.

Любой, знающий, что такое азарт успешной работы, когда все идет, как задумано и даже больше, помнит это мазохистское ощущение одновременного полета и валящей усталости.

– Я бы хотел попросить только об одном, – надо было прикрыть наше свободное завтра, – с утра мы бы хотели арендовать машину. Подбросите нас до какой-нибудь фирмы, где сдают напрокат. А то с этой аппаратурой…

Рабби кивнул и пошел открывать дверь гостям.

– Шалом, шалом,- в комнату протиснулась миниатюрная японка с большим рыжим евреем за спиной. Ее грудь едва умещалась на фоне серебряного «Маген Давида».

Чудны дела твои, Господи…

На шабат пришли две смешанные пары с детьми – настоящими японскими евреями и тоскливо одетый под банковского клерка чудак-программист из Голландии, который приехал в Токио на несколько месяцев в командировку от фирмы.

– Я тут как неприкаянный, – он неожиданно втянул живот, сунул руку в штаны, под ремень, и начал активно шарить. Покрутив там нечто и зажав, он наконец рывком выдернул кулак из брюк.

Я зажмурился, хотя было интересно.

Голландец вытащил наружу сразу две кисти цицита, как оказалось, в наглядное доказательство приверженности веры. Знающие люди говорят, что Тора предписывает привязывать к углам одежды, имеющей форму четырехугольника, особые кисти из шерстяных ниток, чтобы изо дня в день напоминать еврею о его обязанности исполнять все 613 заповедей.

– Соблюдаю все традиции, даже здесь. Хотя с женщинами, конечно, проблема.

– Это как? – Он мне уже нравился, несмотря на запах дорогого лосьона, притягивающего провинциальных дурочек и отталкивающего здоровых на нюх женщин.

– Никак, – вздохнул голландец. – Женщин нет. Одни японки.

Все-таки разбаловались они там, в своих амстердамах.

А в Токио японец-иудей с библейским именем Ишай делал кошерные суши. На самом деле они называются «суси», но русские говорят, как им скажут по телевизору, а не так, как есть.

В основном суси бывают четырех видов – варианты риса и кусочка сырой рыбы. Ишай шлепал их, как пельмени, но мы поняли, что сегодня останемся голодными. Эли, его жена-израильтянка, между тем переодевала трехлетнего длинноволосого японского красавца в кипе по имени Ионатан.

Это была очаровательная пара – любящая и потому невезучая.

Ни в Израиле, ни в Японии для них места не находилось. Ишай, чье изначальное имя, конечно, звучит совсем иначе, сначала поехал в Израиль посмотреть страну и встретил там Эли. Оказалось, что они нашли друг друга. Чтобы жениться на еврейке, он стал изучать традиции, сделал обрезание и принял иудаизм.

Не формально, а всем сердцем. Они встречались пять лет, прежде чем решились пожениться. Но ее семья Ишая не приняла – он для них остался японцем, а это значит – чужаком. Им пришлось перебраться в Токио, где уже его родители не одобрили выбор и веру сына.

– У нас принято жениться на своих – так же, как и в Израиле. А наш случай особый, тем более в Японии. К тому же мы соблюдаем кашрут и традиции. И когда приходим в гости к моим родителям, то отказываемся от еды, чем сильно обижаем маму. И им не понять, почему мы питаемся отдельно и не принимаем даже сладости для сына. Такой вот непримиримый конфликт…

Шабат в Токио ничем не отличается от такого же шабата в любой точке земного шара: те же молитвы, красное вино, та же последовательность церемонии, те же песни.

Сеня снимал как двужильный, отказываясь есть и даже выпить из моей фляги заначку виски.

– Потом, потом…

Потом, почти в полночь, когда гости разошлись, раввин вдруг предложил нам помощь… в поиске гостиницы.

Он был готов даже нарушить шабат и отвезти нас на своей машине.

Чего только не сделаешь для братьев-евреев! Особенно после того, как мы уже взяли у него интервью, поснимали, где только можно, и главное – засветили его работу с населением. Нас уже можно было сбрасывать.

– Я же сказал, раввин не наш, – чертыхнулся Сеня.

– А кто «наши»? – подъяпнул я. – Он уже с нами отработал. Но раз так, пусть покажет ночной Токио. Где мы потом сами будем центровку искать? Выдержишь?

– А то…

Центр полночного города был полон неспешных людей – в основном, молодежи. Многие из парней красят волосы в рыжий или даже в светлый цвет. Это привилегия молодых. Ни одного агрессивного лица. Ни криков, ни толкотни. Ни шумных подростков.

Многочисленные камеры наблюдения поддерживают безопасность на улицах, но в целом, несмотря на жестокие фильмы, уровень преступности здесь крайне низок, а раскрываемость преступлений – одна из самых высоких в мире. Короче, по японским городам можно шататься и ночью.

Молодежь в центре гуляет и знакомится. Но в гости друг к другу не ходит. Тусуется в барах и клубах, а для близкого общения в стране существуют целые районы «отелей любви».

Выглядят они совсем не по-японски и внешне пошло – неоновые рекламы в виде сердечек и рюшечек, каменные вазы и фигуры полуголых дев в стиле барокко.

Но система необычная.

Здесь внешне вообще никого нет. Даже административной стойки или охраны. Нет и входа с улицы. Пара приезжает на машине в подземный гараж и на табло видит горящие свободные номера. Затем поднимается на лифте и вместо ключа просовывают купюры в щель автомонитора.

Дверь открывается и в зависимости от оплаты – номер в вашем распоряжении. Ни регистраций, ни персонала. Зашли – и вышли.

Снять же обычный номер в гостинице оказалось не просто. Я не мог понять, почему в трех местах, явно не перегруженных гостями, мне отказывали практически сразу. И когда я говорил «номер на двоих», и когда «номер на двоих с товарищем». Они явно принимали меня за иностранца, который хочет переночевать с профессиональной девицей или таким же приятелем.

Пока я это понял…

Номер удалось снять только когда, испробовав все варианты, мы пошли вдвоем и с видеокамерой в руках. Позже подтвердилось, что в Японии очень неохотно дадут место в гостинице или ту же машину напрокат без предварительного звонка – брони. Здесь обо всем надо договариваться заранее.

Было полвторого ночи, когда счастливый раввин помахал нам ручкой. Так мы его и запомнили.

А я выложил полторы сотни долларов за несколько часов нормального сна – до утра.

Вместо ванной в номере стояла большая деревянная бочка с краниками для воды, а также чайник и пакетики чая.

Кровать была узкая, как одиночество японца.

– Втяни живот, – последнее, что я услышал, проваливаясь в ночь.

– Это не живот…


РАССТРЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ


(ИЗРАИЛЬ, 2001)


Миша уже давно дедушка. Хотя по виду не скажешь. И не подумаешь. Как и то, что в свои когда-то двенадцать лет его осудили по смертельной статье за шпионаж в пользу немецких оккупантов.

Собственно, поэтому я и попал к нему в первый раз.

С тех пор, бывая в пустыне Негев, непременно заскакиваю в хлебосольные гости: и отдышаться, и поесть домашнего, и поговорить.

Миша и сегодня чечетку в свои под семьдесят отбивает легко и жестко. Как стихи, которые он пишет. О России. А кто сегодня о ней не пишет?

С женой они живут в самом сердце пустыни. Пальмы да жара. В симпатичном таком и уютном городке. Для пенсионеров. Типичном израильском. С красными черепичными крышами и типовыми бетонными пятиэтажками, почти копией советских «хрущевок».

Они и обитают в такой в самом центре тихого города. Благодарные за свою спокойную старость на двоих и обиженные на то, что предыдущий опыт так и остался совершенно невостребованным.

Миша всю жизнь был известным балетмейстером, постановщиком в красочных танцевально-хоровых коллективах Советского Союза, от Сибири до Кубани. А кто лучше поставит казацкие пляски, как не еврей? Но вся эта его жизнь была уже «после».

Во время той войны их небольшой украинский городок при оккупации «очистили» сразу. Мордастые полицаи с белыми повязками прошли по еврейским домам и выгнали всех на улицу, в одну колонну. Пинками и криками.

Люди даже не сообразили, ошарашенные,что происходит. Соседи затаились в своих домах, благодарные, что они молятся иному Богу. Люди всегда благодарны, когда трогают не их, а кого-то другого, рядом. Значит, Бог есть. И Он – с ними.

А этих погнали за околицу, подальше от глаз. Немцы там тоже были, но мало – они, скорее, наблюдали за порядком. «Орднунг» – это же сначала контроль. Потом, увидев, как надо делать правильно, люди сами будут его соблюдать. Они быстро учатся. На то и люди.

Миша был в той толпе, которую гнали, как оказалось, в яму, на расстрел. Это и считалось «очищением». Но по дороге, когда изгнанные еще не выстроились, как положено, в неразберихе, мать сказала ему:

– Беги.

И он нырнул в сторону, в придорожные кусты. Так и остался. Один из всех. Ему было тогда десять лет. И еще он был блондин с голубыми глазами. Это разрешалось.

Всю оккупацию Миша бродяжничал. От села к селу. Страшную зиму сорок первого – в стогах. А потом, где придется. В городе выжить было труднее. Жизнь научила его прятаться, красть и обходить опасность. Люди давали поесть, временный кров и даже работу подпаском. В стороне от всех. Но в основном, он брал сам – и еду, и одежду, и все, что подвернется, по силам. И еще научился бить чечетку. За это подкармливали охотнее.

Беспризорники, военные сироты, тогда сбивались в группы и выживали вместе. Потом опять расходились. У них, у украинцев, все равно где-то недалеко были родственники или хотя бы бывшие соседи. А у него – никого. Только яма близ городка. Да и то уже далеко. Так он и шел по Украине.

Когда вернулись советские войска, в районе Чернобыля Миша прибился к фронтовой кухне. Он был голодный, дистрофичный и выглядел моложе своих немногих лет. Его не гнали, давали поесть. У солдат тоже были где-то свои дети. Но это продлилось недолго.

Однажды немецкая артиллерия накрыла смертельным огнем батарею советских «катюш». Все уничтожили. И стало понятно, что немцев навели. Кто-то из ближнего тыла. Корректировщика стали искать. В числе вариантов вспомнили, что при кухне крутится беспризорный пацаненок.

Так Мишу и арестовали. «СМЕРШ», который «смерть шпионам». Но не киношный, а настоящий. От своих он же не прятался, как от немцев.

В тюрьме, на допросах следователь и словом, и тумаками пытался доказать, что он засланный диверсант, подготовленный врагом. И ему было особенно трудно, потому что, возвращаясь в камеру, он видел в основном старост и полицаев. Из тех самых… И здесь он снова скрывал, кто и откуда.

А следователь хотел отчитаться за успешно раскрытое дело и ничего не слушал. Не помог даже последний аргумент, когда Миша выложил ему на стол свой еще маленький и, к тому же, обрезанный довод.

– Это тебя специально обрезали, перед заданием, – сказал следователь. – Знаем мы, на что способны враги. На любую подлость.

Следователь был честен и принципиален.

Мишу судили. Как положено по закону. За шпионаж в военное время. По знаменитой тогда статье «58-а». И приговорили к расстрелу. Но учли, что пацану всего двенадцать, и смерть заменили десятью годами каторги.

– Ничего, – успокоил следователь. – Вернешься, будет тебе всего двадцать два года.

До суда он не спал ночами – метался. Пацан, а жить все равно хочется. Полицаи его успокаивали. Им было легче. Их редко приговаривали к смерти.

Однако время шло, а его никуда не вызвали и не отправили. Может, таких и некуда было отправлять в лагеря – он не знает. А может, кто-то выше по должности засомневался. Но Миша сидел в той же самой Черниговской тюрьме в общей сложности полтора года. Как враг и шпион. Потом дело его как-то попало к другому следователю, поумнее. Но Миша уже освоился и в тюрьме. Там тоже люди. И тоже – разные. Как везде.

Новый следователь оказался въедливым и настоящим. Он собрал все данные о мальчишке и лично поехал проверять. Наконец, его вызвали «с вещами на выход» и, улыбаясь, сказали честно:

– Во-первых, ты не шпион, извини, что так вышло. И во-вторых, что ты скажешь, если тебя спросят, где ты был эти полтора года?

– Как что? – удивился Миша. – Скажу, что в тюрьме было очень хорошо, прилично кормили и жить очень даже можно.

– Нет, – поправил его следователь. – Ты ничего не скажешь. Ты в тюрьме вообще не был, понял? Не было этого.

Не было – так не было. И его отправили в специальный детский дом, похожий на тюрьму для малолеток. Но только до окончания средней школы. И он пошел строить свою жизнь. И на шахте, и на заводе, а потом, выучившись в профессиональном танцевальном коллективе, балетмейстером-постановщиком народных танцев. Знаменитых в стране хоров. Это было ему ближе, чем балет. У него же была другая школа.

А когда СССР распался, Миша вспомнил, что он все-таки еврей, и они с женой, русской, решили уехать в Израиль. Тогда еще не старый, он думал, что его многолетний и успешный опыт пригодится. Но мало ли что человек думает о том, чего не знает?… Знаменитые коллективы в СССР, что они для Израиля? Не из Америки же. За деньги его постановщиком не брали, а бесплатно он не хотел.

Мне это было понятно. Однажды я попал в командировку от «Би-Би-Си» в Донецк, на Украине. И там, по ходу, какие-то люди обратились за помощью. Я пошел выяснять.

– Вы откуда? – для начала спросил начальник, который мордовал, кого хотел и, услышав, объяснил: – Что нам «Би-Би-Си»? Это другая планета. Нереальная для нас. Как кино или вранье. Где-то там. Вот если бы вы работали в местной районной газете, тогда другое дело…

Иногда Миша перебирает привезенные афиши из прошлой жизни и накатывает домашней наливки. Понемногу. А жена, освоившаяся на новом месте, окропляет комнатные цветы и высшую власть, которая миндальничает с палестинцами.

– Они же нормального языка не понимают. Очистить надо территории до Иордана, выслать всех – пусть живут у своих братьев-арабов и не мешают нам.

Мы с ним понимающе переглядываемся и наливаем по новой рюмке. За окном звенит пустыня. И глушь, приправленная жарой, прячется от кондиционера. Далеко-далеко. Словно ее и не было, и нет.


БЛАГОРОДСТВО


(ИЗРАИЛЬ, 2001)


Все эти три человека разные во всем.

Владимир Гусинский, банкир и основатель НТВ, первой солидной независимой телекомпании России.

Многолетний депутат израильского кнессета Юлий Эдельштейн.

Влиятельный лидер партии «Наш дом Израиль» Авигдор Либерман.

Когда мне попадаются высказывания или критика этих людей как личностей, а не политиков, что понятно, я отхожу в сторону. Мне становятся сразу неинтересны те, кто их обсуждает. Если не сказать больше, чтобы не быть грубым.

Та неделя в моей жизни свела их всех, непохожих до противоположностей, в единое непреходящее чувство.

На Востоке есть странное обстоятельство. Там время словно останавливается, пролетая.

Потому как постоянное лето.

И трудно отделить один сезон от другого. Не говоря уже о годах.

В этом смысле «средняя климатическая полоса» намного лучше: что-то, подсказывает память, было зимой, что-то – в конце весны… Есть какие-то зримые точки отсчета.

В Израиле время слепливается в один комок. Оглянешься, а когда это было, два или десять лет назад, трудноразличимо. Эпизоды помнишь, а когда они произошли – нет. Остается сплошное солнце. В человеческой ночи. Восток…

Тот август я сегодня вычисляю для себя только потому, что в сентябре были съемки в Латвии. Вылившиеся потом в фильм об этой стране. Одновременно с еженедельной получасовой авторской программой. Мы делали ее втроем. Команду я подбирал сам и учил «под себя».

По наивности думал, что самодостаточность малыми силами при качестве работы и приличном рейтинге, идут в плюс и с точки зрения затрат компании, и в глазах других коллег. Только потом понял, точнее объяснили, что такой расклад – самый болезненный удар для большинства из них.

Когда трое делают хорошо то, что обычно стряпает большая команда и несколько задействованных отделов, этого не прощают. И запоминают надолго, никогда об этом, впрочем, вслух не говоря.

Как учили в армии перед взбучкой тех, кто проявлял инициативу или какое-то умение: «Самый умный?».

К тому времени я почти закрыл переговоры о поездке в Латвию, выкручивая, как свести к минимуму затраты, вытекающие, по сути, из своего кармана. Их можно было оставить себе. Но тогда и оставаться в формате жизни текущей еженедельной передачи.

А хотелось большего.

Это большее получалось только за свой счет и в свое, выкроенное время. Под проект «Еврейские общины мира» с поездками в другие страны денег не дали. Но и не мешали делать. Вопреки всему, позади уже были Япония, Молдова и Греция.

Сначала я определился с очередной страной. Решил – Латвия. После работы просидел в интернете, находя и отбирая нужную информацию: когда, что, где, кто…

Потом созвонился и встретился с послом этой страны в Израиле.

Оказалось, в который уж раз, что этот мир маленький. Мне стало неудобно, когда выяснилось при встрече, что мы уже знакомы.

Раньше он был послом в Беларуси. И когда, в разгар очередного политического кризиса, власти этой страны перекрыли мне возможность как корреспонденту НТВ посылать материалы в Москву, пришлось искать разные пути.

И однажды срочный репортаж о происходящем в республике противостоянии кто-то предложил мне переслать с оказией через латышей, которые как раз ехали на машине из Минска в Ригу.

Я только помню, с учетом жесткого прессинга, почти конспиративную встречу где-то на дороге за городом, где передал отснятые для Москвы кассеты.

Оказалось, что это был тот же дипломат, которого я, думая о материале, даже не запомнил в лицо. Хорошие лица почему-то запоминаются хуже, чем злобные.

И теперь, снова встретившись, мы уже обговорили с ним и с МИДом Латвии какие-то точки съемок, где они оказывали помощь в организации и доступе к информации. Вплоть до интервью с президентом республики.

Обращаться за помощью в практических вопросах к МИДу или к властям какой-либо страны даже в голову не приходило. Ехать куда-то за счет принимающей стороны в лице государства – не просто позор, если узнают, но и верх профессионального неприличия. Журналисты из действительно солидных телекомпаний или изданий на такое не пойдут. Да и само государство – тоже.

Подставлять нужную информацию или лепить имидж – дело тонкое. Чтобы открыто оплачивать поездку журналистам и скармливать под разносолы нужную информацию, надо иметь завидную долю наглости и неуважения к тем же приглашенным.

На то, впрочем, есть другие пути – те же общественные организации или частный бизнес.

А мы уже вовсю делали программу на неделю вперед, оставаясь вечерами. Завтра с утра у меня была встреча в посольстве по поводу конкретных сроков съемок в Латвии.

Контроль и начальство под ногами не путались, потому все получалось. И там, и тут…

И вдруг в три часа ночи меня поднял звонок.

– Срочно приезжайте в больницу в Тель-Авиве. Ваша дочка наглоталась таблеток и в тяжелом состоянии находится в реанимации. «Несчастная любовь…».

И мир перевернулся.

До утра мы с женой сидели в каких-то похожих на бомбоубежище узких бетонных коридорах, пока, наконец, нас не пропустили вовнутрь. В большом зале повсюду стояли кровати с системами подключений на стене. Огражденные, как правило, друг от друга занавесками, они словно напоминали о суете внешней жизни и об одиночестве – вечной.

Дочь, изрядно напуганная, уже хотела жить.

Иногда, чтобы прочистить голову, достаточно засорить желудок.

Врачи сказали только одно:

– Дело плохо. Все решит молодой организм. Или прорвется, или полетят почки. Тогда нужна срочная операция, трансплантация и затем инвалидность. Химия уже всосалась в кровь.Так что пятьдесят на пятьдесят.

Мы вышли на улицу только в начале одиннадцатого. Встреча в посольстве Латвии уже должна была начаться. Я позвонил послу и соврал, что застрял в пробке под Тель-Авивом. На ветровом стекле машины, в спешке брошенной ночью у больницы, висел приличный штраф. Израиль в этом смысле шустрая страна. В посольстве, где тактично замяли опоздание на час, поскольку утренние пробки – понятие непредсказуемое, мы быстро оговорили помощь МИДа в контактах, но дату поездки я назвать не решился. Мне нужно было несколько дней, чтобы понять, на каком свете оказалась моя семья.

Договоренные ранее дневные съемки прошли, как в дурном сне. Но успешно. До познего вечера делалась будущая программа. Надо было освободить время для себя. О том, что случилось, и тогда, и потом знали единицы.

И снова больница. Врачи говорили то же самое, что и вчера.

Наутро они сказали, что надо готовить вариант возможной срочной трансплантации почки. В Израиле, как оказалось, довольно большая очередь, и внеплановая операция почти невозможна. Доноры есть в Европе, и лучшая клиника, у которой соответствующий исходный для этого материал, расположена в Бельгии, в Брюсселе. Лучше всего отправить больную туда.

И тогда я стал звонить за советом и за помощью. Почти сразу вернул звонок Эдельштейн. Я заочно знал его по еврейскому подполью в СССР.

Знал, что Юлика арестовывали, он сидел, а затем был освобожден и вскоре уехал в Израиль.

В 1997 году была создана первая политическая партия русских репатриантов «Алия» («Восхождение»), и Эдельштейн был одним из ее основателей. Вскоре он разошелся во взглядах с лидером партии и отошел от нее. Юлик принципиально поселился не в городе, а в поселении. На территориях, рядом с палестинскими деревнями.

Он соблюдал традиции и принадлежал к так называемому «национальному лагерю». Но при этом был далек от эмоционального остервенения в оценках и подкупал спокойствием, рассудительностью и одновременно – принципиальной позицией. Журналистам с ним было легко работать.

Интересно, что при всем при том его отец оставался в России и был евреем по национальности, но православным. И даже священником в одном из провинциальных приходов. Причем, это не мешало ему находить общий язык с сыном. Тоже сюжет.

Человек от Эдельштейна оказался главным координатором в этой моей ситуации. Я его ни разу и не видел. Но именно он нашел в Бельгии рава Фирера, который занимался помощью попавшим в беду со всего мира и содействовал в получении необходимой медицинской помощи.

Врачи, между тем, в больнице стояли на своем: пятьдесят на пятьдесят.

Третий день только усугубил ситуацию до почти панической, поскольку вел к какой-то развязке.

– Ну что у тебя слышно? – спросил позвонивший из Испании Гусинский.

Я объяснил.

– Так чего ты тянешь, отправляй в Бельгию, – закричал он в трубку.

– Не могу… Авиаторы сказали, что в рейсовый самолет больную не возьмут. Надо выкупать и освобождать два ряда кресел. И никто не может гарантировать, что кризис не ударит во время полета. Они боятся. А частный медицинский самолет стоит очень дорого.

– Это не твои проблемы, – сразу же сказал Гусинский. – Бери самолет.

Пошел третий день, и даже врачи заметно занервничали. В случае срыва они могли гарантировать только немедленное подключение к искусственной почке.

– Скажите, – отвел меня в сторону старший смены реанимационного отделения, коренной израильтянин-ашкеназ. – Вы кто?

– Просто журналист. А в чем дело?

– Понятно, – как-то облегченно вздохнул он. – Нам звонят крупные политики, солидные люди в государстве и беспокоятся о состоянии вашей дочери. Вот я и растерялся…

Вечером мы забрали девочку, переложили в тележку-кровать и поехали в аэропорт. В сопровождении были и врач, и ассистент. Почти перед взлетным полем позвонил Либерман.

– Какая помощь тебе нужна? Не стесняйся…

Медицинский самолет оказался маленьким двухмоторым чешским «Сесной». Тесным, как моя жизнь в решетке навязанных параллелей и меридиан.

Через несколько часов мы сели на дозаправку где-то в Греции и летели всю ночь. Долго.

В Брюсселе под утро нас встретил представитель невидимого рава Фирера. Говорящий по-русски высокий ортодоксальный еврей в традиционной черной униформе.

– Если вам что-то надо, скажите…

В больнице немедленно начали качать права с требованием страховки. Мне даже в голову не пришло взять с собой какие-либо бумаги, кроме истории болезни дочери с кардиограммами и ее паспортом. Растерявшись, я позвонил в Израиль человеку Эдельштейна. Он попросил передать телефон врачам, и они долго о чем-то переговаривались.

– Этого нам только не хватало, – обреченно подумал я тогда. – Сейчас завернут…

Но все обошлось. Дочь сразу же укатили на новые анализы, сопровождающие израильские врачи где-то потерялись, а я взял номер в гостинице при больнице.

– Не волнуйтесь, – сказал, отправляя меня, врач-бельгиец. – Донорские почки у нас есть…

Наутро выяснилось, что дочку положили в отдельный номер. На двери была указана цена за пребывание на сутки. Без лечения она составляла сумму, сопоставимую с минимальной месячной зарплатой.

Поэтому на Западе все делают оперативно. Привезли, прооперировали, отследили, подняли и через несколько дней – домой.

Шататься по Брюсселю, где я несколько раз уже бывал как турист, не хотелось. Молодой раввин пригласил с собой, но я, как только представил, что надо будет с кем-то общаться, а то, не дай Бог, и молиться, сослался на усталость.

– Господи, – думал я, возвращаясь в номер. – Оставь мне девочку. Тебе что, больше не кем заняться?

Наутро врачи, наконец, сказали, что перелом произошел. Все эти дни державшиеся на близком пограничном уровне данные организма резко пошли на улучшение.

– Вы можете спокойно возвращаться, – сказал врач. Через несколько дней окончательно поднимется и дочь.

Молодой раввин, тот, что от рава Фирера, поздравив, заказал мне билет на рейс в Тель-Авив и сказал, что отвезет в аэропорт. А потом, когда надо, отправит и дочь.

– Вот деньги на нее, – я вытащил доллары.

– Это не ваши проблемы… – сказал раввин.

И я пожалел, что позачера так и не расслышал его имени, а переспрашивать не стал.

У стойки регистрации, еще в Брюсселе, меня поймал звонок от латышского посла.

– Извините, что-то не смог вас вчера застать. Понимаю, крутитесь по Израилю. Однако мне надо знать точную дату, когда вы отправитесь в Ригу. Кроме всего прочего, ориентировочная дата интервью у нашего президента, читаю: «11 сентября 2001 года».

Спокойный вроде день…

Юлика Эдельштейна, вернувшись, я не застал, потом закрутился и смог поблагодарить только через полгода, встретившись случайно на каком-то событии. Все, как у людей. Вернее, почти как у людей: я все-таки поблагодарил.

Гусинский сначала долго не брал трубку.

– Алло, – услышал я, как показалось, незнакомый уставший голос.

– Это кто, Володя?

– Да, я…

– Не узнал – богатым будешь.

Через месяц НТВ у него отобрали.

Других таких личностей среди крупного российского бизнеса и не упомнить.

Либерман позвонил сам:

– Как дела? А ты боялся. Хорошо, что хорошо кончается.

Оно, конечно, так. Чего не скажешь о жизни…


«ХАМАС»


(ПАЛЕСТИНА, 2001)


В углу комнаты были свалены плакаты и транспаранты, на одном из которых в стиле детского примитивизма болтался на виселице человек с шестиконечной звездой.

Интервью с региональным координатором «Хамаса» было недолгим, и мы стали собираться. Накануне, по моей просьбе о встрече, какие-то ребята попросили оставить машину в приграничной деревне, уже в Палестинской автономии, и пересадили нас с оператором к себе. Глаза не завязывали, никаких киношных игр не было.

Покрутили полчаса по проселкам, привезли к окраинному дому, предложили кофе, разрешили его «под сигаретку», и координатор еще раз подтвердил, что они будут бороться до тех пор, пока Израиля не станет на карте мира. Там будут жить арабы вместе с коренными евреями. А приехавшие, те же «русские», должны вернуться обратно домой в свою Россию. Приезжие и есть оккупанты. И ни на какие компромиссы «Хамас» в этом не пойдет.

– Сразу видно, что вы – русский, – сказал координатор на прощание. – А ваш товарищ – еврей.

– Почему?

– Евреи начинают спорить, а вы только спрашиваете.

– А оператор? Он вообще молчал…

– Он напряжен и нервничает.

– Быстро мы… – облегченно сказал оператор, когда мы пересели в свою машину и поехали в сторону израильского блокпоста.

– Нет, – ответил я. – Это надолго.

И подумал, вдруг занервничав.

И спорить тут не о чем…


СЧАСТЬЕ ВСМЯТКУ


(ИЗРАИЛЬ, 2001)


Один человек мне сказал, что счастлив.

– Не говори никому. Даже себе, – ответил я. И хотел сплюнуть, суеверный, но было некуда.

Мы летели из Праги, где провели неделю, полную экспромтных съемок, встреч, вкусных обедов и светлых впечатлений. Это была его первая поездка за границу. До нее и жизнь, и работа в дальневосточном болотистом Биробиджане вроде складывались нормально.

– Счастливо, – коротко вспомнил он.

Но затем жена настояла на выезде в Израиль. Она хотела увидеть мир.

И они поехали. Он взял все возможные для иммигранта льготные ссуды, пошел на стройку и искал, где можно найти дело по специальности, оператором. Жена на тяжелую работу идти не хотела, а других, свободных, не было. Через год она заскучала и встретила обвешенного дутым золотом, немолодого, но щедрого по мелочам арабского еврея.

Она звала его «мурзик» и почему-то считала иностранцем. В отличие от мужа, он не валился дома отсыпаться, усталый, а приглашал вечером поужинать в ресторанчик и покупал безделушки, но все равно подарки.

Жизнь не пролетала мимо просто так, в никуда. К тому же, он не маячил ежедневно перед глазами со своими проблемами, а приезжал за ней на машине пару раз в неделю.

В конце концов, она выставила мужа за дверь, назвав неудачником, и осталась на своей территории, которую по-прежнему оплачивал он. Поскольку именно он брал на свое имя ипотечную ссуду на жилье. Как и кредиты на купленные ею драгоценности, чтобы иметь товарный вид. Как в Биробиджане.

Он поселился еще с тремя одиночками средних лет, в двухкомнатной квартире серой пятиэтажки и таскал ящики, грузчиком, на салатной фабрике под Тель-Авивом. Однажды, вызванный на срочное интервью с министром иностранных дел в студию компаниии, он так и приехал – в синей форменке с шевроном салатной фабрики.

– Клево, – боднулся я в ответ на удивленный вопрос помощника министра. – Полный андеграунд.

– Ну да, – смышленно кивнул помощник. – Богема…

Когда встал вопрос о постоянной работе, он поблагодарил и сказал, что обрывается обратно, в Россию.

– Нашел липовых гарантов под свои потраченные кредиты и теперь могу выехать из страны. Скоро у меня снова будет все: и дом, и работа, и…

Один человек мне сказал, что счастлив.

– Не говори никому. Даже себе, – ответил я и подумал: «Прибедняйся. И да прибудет».


ШАБАК


(ИЗРАИЛЬ, 2002)


Один человек мне сказал, что за ним следят. Но сначала он предложил выключить мобильник и снять телефонную трубку на аппарате.

– Брюки оставить? – спросил я и подумал: «Неужели маньяк?».

Мысли путались, с кем попало.

– К вам полиция, – секретарь выглядела скорее встревоженно, чем испуганно. Но дверь в кабинет она за собой оставила приоткрытой. Работа такая.

Секретарь была не моя, а начальника по коридору налево. Но он с ней не спал. Он делал это на стороне.

В офисе, где все прослушивалось его «жучками», ему это делать было нельзя.

А мне можно.

Но я тоже с ней не спал. Потому как платил ей он, и она ему же отчитывалась.

Я же сказал – работа такая…

– К вам полиция, – звучало многообещающе. Особенно с утра.

И свежее солнце, прищученное кондиционером и полосатыми ребристыми шторами, взошло у меня за спиной, как понятые, словно шаферы на свадьбе у молодоженов.

Встало и замерло.

Все опустилось.

В Израиле к полицейским относятся по-разному. Если не сталкивались, то хорошо. Отсутствие личного опыта всегда облегчает жизнь категоричностью слабительных суждений. Но если такой опыт уже был, то израильский полицейский вполне сопоставим с российским.

Не место красит человека, а человек красит место.

– Хотя в жизни всякое случается. И очень часто, – сказал как-то начальник снабжения Дома быта города Могилева по фамилии Черняк, когда на неделю направил меня на задание следить за газетным киоском, где работала его жена. Он подозревал ее во внеурочных связях и женской хитрости.

Порочной, как дуршлаг…

И я благополучно отгулял это время на днепровском пляже и отчитался, что никаких подозрительных контактов у нее не было. Но, может быть, пять рабочих дней – это мало для вскрытия?

И отгулял еще неделю. Дома.

И сохранил им семью. А ведь мог и разрушить…

«В каком все-таки хрупком мире мы живем», – подумал кирпич, падая на голову прораба Семенчука, который принял меня на работу на завод железобетонных изделий в бригаду алкоголиков из лечебно-трудового профилактория города Донецка. Кирпич был самоубийца, иначе знал бы, на кого падать.

Падший ангел, что сказать.

Один человек вошел ко мне уверенно и резко.

Как политик, до бровей накачанный формалином имиджмейкера.

Он был в голубой форменной рубашке, спрятанной под коричневый ремень с дырочками – на вырост по службе. В темных туфлях – под белые, словно ручки христианского младенца, носочки.

В прическе с залысинами бедолаги, пережившего всех, кроме себя.

Черные-пречерные погоны бесстыдно болтались вразлет, как бурка Чапая на плечах супермодели. А на мятой груди вместо сердца отвисал нехилый бэйдж с именем, чин по чину.

И еще брюки – главный компонент настоящего мужчины.

Если он не женщина. Не шотландец и не индиец.

А мы были в Израиле, где встречается все.

И даже то, что больше нигде не нужно.

– У вас можно говорить? – он огляделся и внимательно прицелился взглядом прямо в меня.

– Вроде да, – я показал на плакат с перечеркнутым красным словом из трех вечных букв и подписью «Здесь не ругаются».

– За мной следят, – сказал один человек, и я понял, что это не полицейский.

Полицейские носят фуражку.

– Воин, почему вы без головы? – спросил меня однажды старший лейтенант Лукинский, подловив на плацу части без пилотки, и я сразу же осознал, что армия – это все.

Но не для всех.

– У меня к вам дело. Секретное. Снимите трубку на телефоне и, если можно, выключите мобильник, чтобы нас не прослушивали. Шабак (служба безопасности Израиля) везде.

– Успокойтесь, – я достал из-под ножки стола початую бутылку водки и подумал о начальнике: «В гробу я его видел».

– Смелый вы… – зауважал он, думая о своем.

Мы оскопили по рюмочке.

Полгода назад он устроился работать охранником в крупный супермаркет, получил форму и стабильный заработок, и вдруг почувствовал, что его хотят убить. И не просто так, а электронным облучением – медленно и подло. Сначала установили антенны в доме напротив его квартиры и запустили свои дозы, чтобы зомбировать. Когда он поменял жилье, все снова повторилось.

– Я резко полысел, – шептал один человек мне на ухо.- Интимные проблемы, извините, появились. А все потому, если вы спрашиваете, что я бывший офицер Советской Армии. Нас здесь уже много, вот ОНИ и испугались. И начали втихаря изводить. Но я-то свой…

«Патриот, – мне полегчало. – Это диагноз. У них повсюду враги».

Было щекотно, но значимо. Как в президиуме.

Он вдруг вытащил из целлофанового пакета с надписью «Спасибо, что вы с нами» пачку серебристой фольги, расправил ее в шапку и одел на голову.

– Это отражатель. Я с ним все время хожу по дому и даже на ночь не снимаю, потому что меня облучают уже из соседней квартиры.

В дверь, как бы проходя мимо, заглянула секретарь, и по ее побледневшему лицу я понял, что в мою папку ляжет еще одна рапортичка и с меня спросят, что это за князь Серебряный?

– Может, вам уехать? – я спрятал бутылку под стол. Пить расхотелось.

– Куда там… В Узбекистан? Нет. Это моя страна. Помогите. Вы здесь многих знаете. Наверняка есть знакомые и в Шабаке.

Я промолчал, но выпрямился в кресле.

Глаза вдруг стали оловянными, словно в уголовном розыске.

Запахло паленым солнцем

– Так вот, – продолжал он. – Скажите им там, кому надо, что я никакой не враг. Вас послушают.

И надежда тлела в его глазах, как головешки костра, в котором человек сжигает себя сам, злорадствуя и жалея одновременно.

«А что делать, – подумал пиздец, – кроме как назвать себя будущей вечной жизнью? Иначе не поверят».

– Отвернитесь, это секретно, – я защелкал по костяшкам телефона. – И он натянул себе шапку на голову – до самого Адамова яблочка, которое Ева успела надкусить, не познав.

Фольга хрустнула и затихла.

– Але, Меир, извини, буду говорить на русском, чтобы твои коллеги не поняли, – меня понесло. – Дело важное. Тут у меня один репатриант из бывших военных, хороший мужик.

Я вытащил его удостоверение личности

– По фамилии Белаконь. Да. «Бела», как Белла, твоя тетя из Хайфы, и «конь», как конь с мягким кончиком, ну ты помнишь…

– Сионист, – подсказал один человек.

– Сионист еще тот, с самого детства. Так вот, ваши ребята его там, вроде, облучают почем зря, а он наш. В смысле, свой. Я за него ручаюсь. Меир, сними с него наблюдение. Сделай для меня. Пусть парень живет спокойно.

И тут я увидел, что один человек качнулся на стуле – то ли от нервного напряжения, то ли от духоты.

Фольга – это еще тот отражатель виртуальной реальности.

Мне стало страшно, как на собрании пацифистов.

Еще не хватало вызывать в офис врачей – эту белую смерть в простынных халатах.

– Все. Снимайте свою «буденовку». Идите работайте. Больше вас никто не побеспокоит.

Он смотрел на меня, как маленький пупс в подвальной купели вифлеемского храма рождения Христова Палестинской еще автономии, – светло и непостижимо.

Все дети рождаются Иисусами, но потом живут с кем ни попадя, и умирают как попало.

Один человек светился, словно только что вышел из дверей туалетной комнаты. Прочищенный, как после исповеди в публичном доме.

Что нужно в этом мире, чтобы порой сделать другого человека счастливым? Кусочек лживой правды под стельку отвисшего языка жадности. Да щепотка тепла на неистощимый клитор самолюбия.

Один человек сказал мне, что долг он при случае отдаст.

– Только не последний, – ответил я и подумал: «А где он купил фольгу, прости Господи?»


ДЫШАТЬ


(США, 2003)


Американский художник по имени Стивен построил на окраине городка, где-то в Вермонте, христианский храм. Купил за свои деньги немного земли и построил. Но храм этот он сделал для собак. Чтобы их хозяева могли приводить любимых своих по воскресеньям. Напротив церкви вместо традиционного креста Стивен поставил статую лабрадора. Мол, благородная и богоугодная порода. Несправедливо к другим, конечно. Но не страшно. Собаки не обидятся.

Понятно, разразился скандал. Людей хлебом не корми, дай иногда полаяться. Кого-то из соседей эта затея возмутила. Они написали письмо с протестом в местную газету. Не в суд же строчить или там президенту.

– Церковь для собак – все-таки слишком, – заявили они. – И даже кощунственно.

В Америке каждый имеет право на свое мнение, если оно не связано с призывами к насилию. И своих собак любят все, но надо же иметь совесть.

Другие с протестом не согласились. И тоже написали, что каждый человек может верить в любого Бога, а двери храма отрыты для всех его тварей. Собаки тоже способны приобщаться к добру и возвышенному свету. А в своей церкви они никому не мешают. К тому же, у совести есть еще и свобода.

У этих, других, тоже было свое мнение. И они имеют на него такое же право, как и те, кто против.

Когда у людей есть права, то они их нередко даже не замечают. Это как воздух. Человек дышит и не задумывается, можно ему так делать или нельзя. Вот когда кислорода мало, то тогда поневоле вспомнишь о своем праве дышать. Иначе можно, со временем, вообще задохнуться. Или жить в спертом воздухе и думать, что так и надо. Пока не станет совсем плохо.

Тем более, что людей становится больше, и они, в духоте, начинают толкаться, кричать и ненавидеть друг друга. И даже брать на себя одно-единственное право. Сильного. Кому дышать, но единоутробно, а кому – нет. Если насобачиться, то можно это право и узаконить. Бывало уже.

Но в Америке такого сегодня нет. Народ в городке просто поспорил на досуге. Все веселее. Газета подняла тираж, а мэр, наверное, сказал им, что собаки имеют право не только на еду и уход, но и на свой духовный мир. Они ведь тоже животные. И частенько умнее, добрее и преданнее иных двуногих. Если кто с этим не согласен, пусть бросит в него кость.

И потом, в эту церковь будут водить не только собак, но и туристов со всей страны. А это хорошо для городка, рабочих мест и бюджета. Кушать-то хочется.

И каждый остался при своем мнении. Но никто не сказал, что мэр – собака. Хотя ему, возможно, это бы польстило в душе.

Там, где заботятся о своих питомцах и близких, независимо от породы, никто не станет унижать или драться с себе подобным. И люди не берут на себя право думать за Бога. Тем более оскорбляться на того, кто смотрит на все это, наверняка, радуясь. И за хозяев, и за их собак, которых теперь есть куда выводить по воскресеньям. Себя показать и на людей посмотреть.

Это, в конце концов, и есть любовь. Та самая, о которой не только говорят по выходным, но с которой еще и живут. Каждый Божий день.


МАМА ЗНАЕТ…


(ИЗРАИЛЬ, 2002)


– Вы состояли в Коммунистической партии?

И все у него упало. Зависло, обмякнув, линялой картинкой прошлогоднего календаря, припертого скотчем к стене. Вместе с мухой. Они сидели в бетонном мешке маленькой комнатки наедине, друг напротив друга. Рабинович и еврейский особист.

– Ну вот, – сказал он накануне, получив повестку в армию, израильскую. – Как Рабинович, так сразу схватились. Ладно, в России, где он родился и жил до своих двадцати шести лет. Там то в школе, то на работе окружающие почему-то охотно называли его по фамилии, выделяя. Только интонации менялись.

– Не знаю, что во мне особенного? – возмущался он.

Но… мама знала.

– Ничего и нет, – говорила она. – Но они не верят. И тебе придется к этому привыкать.

Правда, в армию его не взяли, сославшись на плоскостопие. Даже в военкомате настаивать не стали. Только хмыкнули, просмотрев справки.

– А, Рабинович…

Когда в России коснулось, что можно говорить, о чем хочешь, все вокруг стали орать. А евреи вдруг вспомнили, что есть куда ехать. Им это долго не простят те, кому оказалось некуда. Лавина задышала и тронулась, как человек от своего кромешного будущего. И вконец съехала. Вскоре оставаться стало неприличным. Перед соседями, которые шептались:

– Что-то они там крутят, неизвестно, что.

Но… мама знала.

– Если дураку нечем заняться, – говорила она, – он становится антисемитом.

В Израиль Рабиновичи эмигрировали втроем: он, его старший брат и жена брата. Тоже Рабинович, хотя в девичестве была блондинкой и Беловой. Она больше всех и агитировала за отъезд. «Не могу, – говорит, – больше в этой стране жить. Устала от лицемерия и бюрократии». Думала, что в другом месте все по-честному устроено и вокруг одни Рабиновичи. Такие же, как эти. И их друзья. И они так же думали, ничего об окружающем мире не зная. Но мама… знала.

– Люди везде одинаковы, – сказала она. – Только национальности разные, чтоб не скучно было кучковаться. Если удобрение разбросано по всей земле, то оно ценно и плодотворно. Но когда оно собрано в одном месте, то это уже просто куча… Так и евреи.

Она уже все повидала. Даже то, где не жила.

По повестке Рабинович должен был опять пройти проверку на пригодность в уже другую армию. И там начали с горячего.

– Так вы состояли в Коммунистической партии? – выпытывал особист.

У него уже имелись дом, жена и дети. Но хотелось чего-нибудь настоящего.

– Подожди, – сказал Рабинович. – Сначала я был звеньевым октябрьской «звездочки». Каждое утро становился у двери и проверял у одноклассников внешний вид и руки, чтобы они были незапятнанными, как совесть безработного. Это считалось ответственным заданием, и я им очень гордился. Чистые руки, горячее сердце, холодная голова. Ну, ты знаешь. Должен знать. И еще я следил, чтобы в моем звене никто не забывал носить звезду с барельефом Ленина.

– Звезду? – напрягся особист. – Это что, какой-то особый значок коммуниста?

– Подожди, – сказал Рабинович. – Затем я был старшим пионерской группы. Это как взвод, где каждый должен выполнять общественную работу, выписывать газеты, отдавать салют и носить шеврон на рукаве с веселым другом барабаном. И еще красный галстук на шее.

– Какой галстук, партийный?

– Подожди, – сказал Рабинович. – Потом я стал комсомольцем. Как все. Коммунистический союз молодежи, знаешь? Отвечал в своей ячейке за членские взносы. Тоже ответственно, но мне доверяли. Еврей, говорили, посчитает правильно. А если нет, то всегда есть, с кого спросить. И я собирал деньги каждый месяц, а потом сдавал их на нужды организации и ее активность.

– Коммунистическую? – уточнил особист.

– Подожди, – сказал Рабинович. – Потом я хотел вступить в партию, поскольку стал зубным техником и не хотел оставаться один, если вдруг придет полиция с дурацкими вопросами по социалистической экономике. Все-таки золото в руках. Что-то и на руки перепадало. А в партии «крыша» посолидней, чем в зубном деле.

– Золото партии, – понимающе кивнул особист.

– Подожди, – сказал Рабинович. – Партия считалась золотым фондом общества. Это как мафия, понимаешь? Лучшие из лучших, но по идее. Чуть что, было куда и к кому обратиться. Мне дали выучить устав в красной обложке. А когда учить? Зубы вставлять – не заговаривать. Вот и не приняли. Погодите, сказали, Рабинович, ваше время еще не настало. А когда пришло, они сами все поделили, без меня.

– Значит, вы в партии не были, – успокоился особист и что-то отметил у себя в тетрадке.

«Прямо как писатель», – подумал Рабинович, но промолчал. Ночью у него был плохой сон и стул. В животе крутила рваная музыка, праздник жизни. Но сегодня явно не его.

– Знаете ли вы военные секреты? – снова прицепился особист.

– Секреты? – Рабинович прислушался к себе, замирая от перепевов. Он любил современную музыку.

– Я не знаю. Но… мама знает. Она до пенсии работала на заводе детских колясок, а на самом деле кроме них там делалось оружие.

Возникла пауза. Рабинович почувствовал, что в чем-то не прав. И потому продолжил, доверительно наклонившись вперед.

– Какое оружие, мне не известно. Но… мама знает. Она осталась в России, не захотела на старости лет менять хорошую квартиру на свободу. Если надо, могу позвонить и спросить.

– Не надо, – испугался особист и стал растирать большой палец на левой руке, возбуждаясь. – Последний вопрос: вы вспомните кого-нибудь из приехавших в страну, кто имел до эмиграции контакты со спецслужбами?

– Какими? Нашими?

– Русскими, – смешался особист.

Лично не знаю. Но… мама знает.

– Если на человека нет «дела», – говорила она, – значит, он бездельник. Мама еще Сталина в гробу видела.

Так они и поговорили. Правда, еще немного пришлось задержаться на медицинской комиссии. Армии всегда нужны люди для свободных ружей.

– Вы наркоман? – спросил его в новом кабинете озабоченный, но нерусский, доктор.

– Нет, хотя и пробивает. Иногда такое вдруг кажется. Живешь день или два. И вдруг кругом враги, и все лезут, лезут… А внутренний голос говорит:

– Надо держаться, стоять до последнего патрона.

– Патриотично. Это хорошо для солдата, – примирился доктор. – Патронов у нас хватит на всех. А пьете?

– Немного, но по-русски. Могу литра два.

– В месяц?

– Я что, больной? За вечер. А в праздники – подряд.

– Ну, это как кто рассчитывает, – доктор задумался, пошевелил губами и вписал к себе в таблицу – пьет 150 граммов. В неделю.

– Загребут, как пацана, – смалодушничал Рабинович и пожалел, что открестился от Компартии. Может, с ней, как с судимостью, в армию не берут? Иначе зачем спрашивать? И зашевелил дальше по кабинетам.

До плоскостопия он так и не дошел, поскольку самым внятным оказался психиатр. Пожилой и грустный, как еврей. Или русский после праздника.

– Вы «там» уже служили? – спросил он, безнадежный.

– Меня не взяли…

– Тогда идите, – оживился доктор. – Следующий…

И Рабиновичу дали 31-й израильский профиль. «Белый билет». Освобождение. Живи, но кое-куда на работу не возьмут. А на государственную службу он и так не собирался. Сам не знал – почему. Но… мама знала.

– Береги честь смолоду, – говорила она, начитанная.

Жизнь пошла своим чередом, в полосочку. И он уже совсем забыл обо всем этом, пока однажды жизнь не напомнила, что будущее нередко так и остается на поруках у прошлого.

Жена его брата решила, что хватит учиться на разных курсах и пора искать серьезную работу. Точнее, решила не она, а обстоятельства хронической нехватки денег. Будучи биологом по образованию и прежней работе, ей повезло наткнуться на объявление, что в какую-то лабораторию нужен сотрудник. Правда, в Димону. Израильтяне и арабы знают – это такой маленький городок пенсионеров в центре пустыни Негев, но рядом с ним… Здоровее вслух не вспоминать. Один бывший тамошний лаборант, Мордехай Вануну, уже сказал об этом на весь мир, четверть века назад. И с тех пор сидит не то что невыездной, а безвылазно. Короче, это как с женой. Есть вещи, которые лучше не знать.

Но… мама знает.

– Чем короче память, – говорила она, – тем длиннее жизнь.

Однако Рабинович, она же Белова, решилась. Зная, что теряет многое, особенно покой. Но он-то ей и снился в виде стабильной работы и уверенности в завтрашнем дне. А это недешево. Для начала у нее потребовали полный курс анализов. Оказалось, что лаборант должен быть здоровым, как никто. После общения с чиновниками и десятком ненадежных рабочих мест оставалось много наболевшего. И здесь пригодились родственники, больше десятка, что еще раз свидетельствовало о необходимости не только плодиться и размножаться, но и поддерживать человеческие контакты. А вдруг приспичит?

По всему Израилю, благо, что недалеко, Рабиновичи с подарками и бутылками спиртного делали визиты вежливости к родне и возвращались оттуда, бережно уложив пробирки и склянки с полученными анализами. Прозрачными, как моча младенца. Все близкие ходили в туалет для Рабиновичей, особенно их дети. Чего только не сделаешь для своих. В целом получалось идеально. И медицинский этап она прошла легко, на удивление и зависть врачей.

– Не знаю, – сказали ей, – как взрослый человек может сохранить здоровье ребенка.

Но… мама знала.

– Родня, – говорила она. – Как и друзья, всегда готовы помочь, если им это ничего не будет стоить. С остальными так не получается.

Но затем жену Рабиновича-старшего пригласили на беседу куда надо. Причем, не одну, а вместе с мужем. И деваться уже было некуда. Сами полезли в клетку. К дрессировщику.

В учреждении с невнятным названием их вежливо встретили и вскоре развели по разным комнатам. Одновременно, чтоб не сговаривались. Рабинович страховал на улице в машине. У него уже был местный опыт после повестки в армию и легкая растерянность, переходящая в беспокойство.

– Говорите правду, – сказал он напоследок. – Все равно не поверят. Правду никто не знает.

Но… мама знает. Это то, что нельзя рассказывать.

С Рабиновичами беседовали индивидуально. Так доходчивей. Ее особенно дотошно расспрашивали, с кем она встречалась, кроме мужа.

– Ни с кем, – честно моргала она.- Иначе у меня уже была бы приличная работа.

– А ходили ли вы в ресторан с мужчинами?

– Если вы имеете в виду Рому из Ашдода, то он не мужчина, а подруга.

– Учитывая, что вы привлекательная женщина, кто-нибудь пытался вас завербовать?

– Конечно, пытались. Но – не туда…

Через час, почти одновременно, Рабиновичи снова встретились в коридоре.

– Не возьмут тебя на работу, – только и сказал он, погрустневший.

– Это почему? Со мной очень мило побеседовали.

Она не хотела легко сдаваться. Даже не потому, что очень стремилась на эту работу, а так, по-женски, из принципа.

– Дело не в тебе, а во мне, – устыдился он. – Целый час они мне задавали какие-то идиотские вопросы.

– У них идиотов не бывает. Это тебе не «Сохнут». А что за вопросы?

– Да все одно и то же, вокруг какой-то октябрятской «звездочки». Объясните систему, структуру, знаки…

– Какой еще «звездочки»?

– Октябрятской.

И они оба замолчали, скомканные. Не зная, что и думать.

Но… мама знала.

– Думайте о хорошем, – говорила она. – Все равно этого не случится, но ощущение останется.

Вскоре к ним вышел сотрудник, вроде нормальный, в рубашке и джинсах, без галстука, и объяснил, что они могут идти, о решении, станет ли она лаборантом, ее поставят в известность позже.

– И еще, – засеменил он, обращаясь к Рабиновичу. – Мы извиняемся за беспокойство, но так получилось, что на беседу с вами коллега по ошибке взял папку допроса вашего брата. Думал, что это вы. Перепутал. Фамилия-то одна…

– Выходит, я за брата-октябренка ответчиком был? – вздохнул Рабинович-старший.

И повел жену домой, подальше. Они не знали, что и думать.

Но… мама знала.

– Если вас не приняли на работу, – говорила она, – значит, вам там нечего делать.

– Как вы считаете? – спросил их уже в машине Рабинович-младший. – Стоило ли обрываться из большого, почти европейского города, чтобы потом до конца жизни сидеть в пустыне Негев в бункере?

– Не знаю, – ответила она.

Но… мама знает.

Помните?

– У каждого в этом мире свой угол, но жить надо дома.

И мужчины кивнули, освобожденные. Они уже точно знали, чего не хотят, во всяком случае, сегодня.

А на работу в Димону ее так и не взяли. Запутались, наверное, в братьях. Да и Белова, как ни крути, здесь уже не совсем Рабинович.

А как думают те, кто решает за нас, что, где и зачем жить.

– Кто их маму знает?


ОБИДА


(ИЗРАИЛЬ, 2003)


Один человек мне сказал, что с людьми надо быть умнее.

– Но это же глупо, – подумал я.

Фуршет, устроенный в одном из иерусалимских ресторанов, подходил к концу, когда он, изрядно выпив, вдруг хлопнул меня по плечу.

– Ты должен быть мне благодарен.

– Это за что?

– Твои друзья, рядышком, принесли такой вкусный компромат на тебя, но я не взял. Написал, правда, по другому поводу.

– Заплатили?

– Кое-что. И чем ты лучше? – завелся он с обидой. – Меня, вон, никто не «заказывает»…

Один человек мне сказал, что с людьми надо быть умнее.

– Но это же глупо, – ответил я и подумал: «Хуже антисемитов могут быть только жиды».


ВЕЛИКАЯ СИЛА ТВ


(ИЗРАИЛЬ, 2002)


В тот день пришло по почте письмо-реклама. Сегодня все пишут, озабоченные: «Как увеличить член до 16-ти см».

Типа, покупай технологии. Чудаки…

Дергай – не дергай, все равно длиннее не станет. Проверено.

А по телевизору каналы второй день нагнетали поиски какого-то педофила. Было весело – все лучше, чем обсуждать свою жизнь. Без телевидения людям вообще не о чем было бы говорить.

Я подошел к стоянкам маршрутного такси автостанции Тель-Авива, где уже плотно мялись, словно купюры в кармане брюк, но каждый о своем, несколько работяг и две женщины, по виду «русские».

– Здесь остановка маршрутки на Ашдод? – на всякий случай спросил на иврите.

– Здесь, – отозвалась одна из женщин.

– Давно ожидаете?

– Давно.

– Осторожно, – тихо, но внятно, по-русски осекла подругу та, что постарше, лет под тридцать. – А может, он педофил?

Мужчина любит в женщине прежде всего себя в детстве. Но не настолько же…


РУССКИЕ ИУДЕИ АЗЕРБАЙДЖАНА


(2003)


«Шли два героя с турецкого боя.

С турецкого боя домой…»

Бабушки, расцветая многоголосием, были красивы и светлы. Каким-то внутренним светом, свободным, словно громадные поля за околицей, переходящие в горную гряду. Уже Ирана. Все они были исконно русскими: и по виду, и по разговору, и по крестьянским платкам. Разным по узору, но обязательно с преобладанием белого цвета. Мне кажется, надо еще поискать такие просветленные славянские лица в российской глубинке. Но все они были иудеями. А себя с гордостью называли «геры». Последние – из последней общины в приграничном азербайджанском захолустье, под нависшим с юга персидским соседом.

Я узнал о русских герах, как это часто происходит, случайно. Хотя и не совсем. Люди случайными не бывают. В ту поездку, с камерой в сумке и штативом за плечами, я уже пять дней снимал в Баку и в Кубе, моей главной цели и давней мечте: посмотреть и снять единственный город в мире, кроме Цфата, но то – в Израиле, где почти триста лет живут одни евреи. Таких городов больше не осталось. В самом конце поездки, организованной, как всегда, без командировки, почти за сутки до обратного самолета мы с друзьями сидели в восточном ресторанчике, где между мясом и овощами я «рубил» азербайджанского певца с его удивительно мелодичными, под национальный инструмент, песнями. Где я потом дома буду искать народные напевы этой страны?

– Значит, так, – говорили друзья, – завтра у тебя последний день, ночью – самолет. Будем гулять, есть вкусное и париться в нашей бане. С мастером-банщиком, чтоб запомнил.

– А далеко отсюда, – спросил я, – деревни молокан, русских духовных христиан, отвергающих иконы? Вроде есть несколько. Интересно, как они живут сегодня, в независимой мусульманской стране.

– Далеко, – объяснили мне. – Но главное, мы никого там не знаем и не сможем помочь организовать встречу. А так, с улицы, они разговаривать не будут.

И тут один из гостей в компании сказал:

– Есть другое, совсем неизвестное. О герах слышал? Русские по национальности, но иудеи по вере, которые живут на границе с Ираном. Я знаю руководителя общины. Только туда дорога плохая, часа четыре ехать, но, если хочешь, могу позвонить хоть сейчас и завтра рано утром пришлю джип с сопровождающим.

Ну какой тут разгрузочный день отдыха? И я пошел на юг, к Ирану…

Одноэтажное село геров оказалось на удивление большим и не бедным. Правда, уже в основном азербайджанским. В советские времена здесь было богатое хозяйство, выращивающее овощи, табак и даже свой сорт винограда. Было да сплыло. Вместе с коренными жителями. Во дворе обычного вроде дома, который оказался и центром общины, и синагогой, меня уже ожидали геры. Русские бабушки, сдержанные, деликатные, но, как оказалось, скорые на язык, и на удивление свободные мужчины. Никакой позы и стеснений. Словно всю жизнь их снимали журналисты, а не в первый раз.

Все они – остатки некогда большой и процветающей группы русских иудеев из Поволжья. Еще в XVII веке их предки, свободные крестьяне, приняли иудаизм, посчитав, что Ветхий Завет, то есть Тора – данная через евреев миру Книга Книг. А Евангелие уже писали люди. Потому они и приняли иудаизм как первоисточник веры от Всевышнего, вопреки всем своим, таким же русским, но православным соседям. В конце XVIII века гонения на них приняли серьезный характер. Всех русских, соблюдающих Закон Моисея, из их деревень подчистую, многих в кандалах, чтоб не сбежали, погнали на юг, на границу с Персией. От православных подальше, чтоб не смущали и как заслон. Если и вырежут, то не жалко. Их оставили у большого дубового леса, из которого потом и поднялись дома русского села Привольное иудейской веры. Название дали такое, потому что власти оставили ссыльных в покое, не вмешиваясь и даже не забривая в рекруты. Еще бы, геры соблюдали все 613 иудейских заповедей еще более тщательно, чем ортодоксальные евреи. Вскоре сюда же выслали и других русских иудеев, субботников. Несмотря на незначительное различие в вере, они старались не смешиваться.

Земля здесь оказалась плодородной, и община процветала. Накануне русской революции это село нередко называли «маленьким Иерусалимом». Здесь действовали две синагоги, и говорят, что Привольное было самым большим поселением русских иудеев в царской России. Сами по себе среди мусульманского окружения. Геры женились только на своих и на еврейках, с этим было строго, браки организовывали родители. Учили иврит, соблюдали традиции, на косяке дверей обязательно прибивали мезузу, старательно возделывали землю. Хотя песнопения были еврейские, а песни – русские. Женщины, выйдя замуж, занимались подготовкой к субботе, пекли хлеб, следили за кашрутом и покрывали голову.

– А как же, – объяснила мне одна из них. – Чтобы свекр мои волосы не увидел. Грех это…

Революцию они поддержали. И даже воевали в этих же краях с мусульманскими националистами. Уже на посиделках бабушки вдруг предложили мне показать «их» песню, о своем и соседнем селе, где поселились, кстати, тоже сосланные русские духовные христиане-молокане. После бодрого запева они неожиданно хором затянули:

– Грянем, ура, чекисты боевые, за новую республику, за новые права…

Советская власть, оклемавшись, отблагодарила по-своему. Кого-то вскоре раскулачили и сослали. Закрыли синагоги, пристроив здания под складские нужды. Как везде и со всеми в стране. Свитки Торы и выброшенные на улицу книги геры попрятали по домам, сохранив. Им также запретили учить иврит. И даже молиться.

Во время войны многие геры были призваны на фронт, и общий памятник погибшим землякам до сих пор стоит в селе. С русскими фамилиями и инициалами. Имена-то у всех еврейские. После смерти Сталина жить стало легче. Они по-прежнему старались не пускать чужаков в село, а их коллективное хозяйство под названием «Красный партизан», в память о временах Гражданской войны, было одним из передовых в Азербайджане. Власти, правда, ходили по домам и брали расписки, что эти странные русские не будут молиться своему еврейскому Богу. Они давали. А что делать? Но молились тайно и свято соблюдали субботу. Правда, иврит забылся, и они уже давно произносят молитвы в переводе на русский язык или читают русскую транскрипцию еврейских молитв.

Все рухнуло, как они рассказывают, после распада Советского Союза. Сначала армянский погром в Сумгаите, затем – в Баку. Из республики в массовом порядке стали уезжать русские – туда, где можно было зацепиться. И евреи, которым разрешили выезд куда угодно. Многие геры уехали тогда в Израиль, Германию, США. Их, как евреев, признавали везде. В начале девяностых в Азербайджане произошел экономический коллапс, усугубленный войной с армянами за Нагорный Карабах. Колхоз распался, поля стали зарастать, работы не было, и практически все молодые и трудоспособные геры разъехались окончательно. Последняя свадьба в их селе была в 1994 году. Немного смешно, но еврейское брачное свидетельство, ктубу, они называют «ксивой». А «хупу», балдахин, под которым женят молодых, – «венчанием». Почти бросаемые дома стали массово скупать азербайджанцы. Новая власть дала людям местную «золотую» землю, колхозное прихватили по дешевке приехавшие из города с деньгами. А из геров в родном селе остались только пенсионеры. Те, кого бросили, забыв, выросшие и устроившиеся где-то дети, и те, кто принципиально отказывается уезжать.

– Здесь, – говорят, – в этом селе наша Родина, наши предки и родители. И мы останемся с ними.

Живут они за счет приусадебных участков и при помощи еврейской благотворительной организации «Хесед» в Баку, которая привозит в общинный дом-синагогу – продуктовые посылки, медикаменты, одеяла – короче то, что жизненно нужно. Их-то за двадцать последних лет осталось менее тридцати человек из примерно пяти тысяч, в основном новых жителей села – азербайджанцев.

– С мусульманами мы раньше не очень сталкивались, – объяснили мне. – Держались сами по себе. Азербайджанцы толерантны к евреям и, значит, к нам. Никаких национальных трений не было и нет. Но в России многим уехавшим повзрослевшим детям пришлось трудно. По паспорту они русские. Русские и есть. А веру иудейскую как там соблюдать? Не поймут.

– Но ведь все ваши мужчины обрезаны?

– Конечно. Как положено по Закону. И не в больнице, – объяснил один из геров. – Старики наши все делали сами. Пацану грудному губы водкой помазали, он закричал. Обрезание сделали, сиську дали. Он замолчал. На другой день уже словно ничего и не было.

Последние геры держатся за свои традиции. Может, поэтому и стесняются признаться, что их не забрали к себе дети. Тогда, на новом месте, соседи сразу увидят и узнают, что эти русские – совсем как бы не русские. А непонятно, как, но евреи.

Дело шло к сумеркам. Надо было возвращаться в Баку – к самолету. Они толпой вышли провожать к машине и долго смотрели, я видел, вслед. Мне было тепло с этими людьми. И легко. И грустно. Но я не почувствовал, что они одиноки. Ни разу, ни с кем. У них, пока живы, есть свои могилки, своя история и жизнь. И таящая на глазах, но еще живая община. Главное, есть своя вера, почти двести пятьдесят лет. Которой три тысячелетия. А с верой не бывает одиноких. Какому бы Богу человек не молился.


РАСПИСКА


(ИЗРАИЛЬ, 2003)


Эту уникальную расписку он сделал и отпечатал за свои деньги. Даже с авторским правом, копирайтом. И выкладывает ее каждый раз, когда встречается с женщиной.

Там вкратце написано, что его знакомая, данные вписываются от руки, не имеет к нему никаких претензий и пошла на близость сознательно. Число, подпись…

Эдуард живет в небольшом городке в трехкомнатной квартире, которую снимает по привычке от прошлой жизни. Такую же он снимал, когда жил с женой и дочкой. Они приехали с Кавказа, где семейные традиции довольно крепки. И прожили вместе почти пятнадцать лет. Немало.

В Израиле он, энергичный, нашел работу на заводе, и его зарплаты, в принципе, хватало. Не Кавказ, не разгуляешься, но жить можно. Жена когда-то работала парикмахером. Но в маленьком городке ей нечем было заняться, разве что идти на неквалифицированную работу за копейки, что он, как мужчина, допустить не мог. К тому же она подрабатывала немного на дому, делая стрижки и прически знакомым. Но времени у нее было много. И чтобы не скучала, Эдуард купил ей как-то компьютер. Все-таки общение и информация.

Прошло некоторое время, и он заметил, даже почувствовал, что что-то «не так». У них была машина, подержаная, но надежная, чтоб съездить и к морю, и в магазин, и в гости вечером или в выходные. Как люди с Кавказа, у них было много земляков и поводов для встреч. Однажды он заправил полный бак, но через пару дней заметил, что бензина почти нет. Жена сказала, что ездила далеко, в Хайфу, к сестре. Но почему не предупредила? Он засомневался и залез в компьютер. А там нашел фотки жены и какого-то Игоря. Помоложе и повеселее. Потому как свободного. А жена продолжала охотно ездить в Хайфу, иногда с ночевкой. Какой же смысл мотаться к сестре и через пару часов выезжать обратно? И вообще, это он с утра до вечера торчит на работе, а жизнь проходит. И оказалось, что она у сестры не оставалась. В доме стало жарко. Поругавшись, как-то она расцарапала себе руку, от запястья до вены, затем побежала в полицию и заявила, что он ее избил.

Его забрали, одели наручники. Слушать не стали. По «марокканским» понятиям «русские» – они же звери и пьют водку. Денег на адвоката у него не было, и ему дали полтора года тюрьмы. Стандартный срок за насилие в семье. Особенно для русских. Половина заключенных, как он мне сказал, и были такими же. А дальше сложилось еще хуже. Его престарелая мать не вынесла переживаний и позора, умерла. На похороны его привезли и, не снимая наручников, разрешили коротко проститься. Жена с ним развелась, пока он сидел, и увезла в Хайфу дочь и все остальное. Никто уже не мешал ее любви до гроба.

Он вернулся, пришел на ту же работу, встречается с дочкой, которая выросла и хочет скорее пойти в армию – в самостоятельную жизнь. С отцом ей уже не интересно, а с матерью и ее Игорем не хочет. Так он и живет. Умный, приличный, судимый.

Не судимые они для меня и есть самые подозрительные: с чего это вдруг? Вроде приличным выглядит… Живет он с портретом матери в доме и расписками. Без расписок к женщинам не притрагивается. Себе дороже.

Может, еще и встретит какую-никакую. Или привезет с Кавказа. Все может быть, пока мы живы…


МОИСЕЙ


(ИОРДАНИЯ, 2004)


И взошел Моисей на гору. И именно здесь, в Иордании, увидел он Землю обетованную. Под ним, прямо и чуть правее, возлежала млеющая под солнцем долина. Моисей знал, что не течет там молоко и мед, как обещал он страждущим красивой жизни соплеменникам.

Но иначе не пошли бы они из Египта в пустыню, куда глаза глядят. Какие-никакие, но были свои дома. Какая-никакая, но упорядоченная жизнь. Какой-никакой, но паек с законами. Рабство – это тяжело для тех, кто знает, что такое быть свободным. А его соплеменники давно это забыли.

Они бы и не ушли, если бы Моисей не пообещал им свой уголок плодородной земли, благодатный и райский. Правда, где-то там, за пустыней.

Ему бы, человеку, не поверили. Может, кто-то, но не все. И тогда он сослался на Бога, которого никто не видел, а значит, внушающего и доверие, и надежду, и страх, и любовь.

Разве могут они все это, и надолго, отдать одному современнику?

Сорок лет прошло с тех пор, как Моисей вывел свой народ из Египта. И медленно шли они, и никого из племен не было вокруг. Только одичалые кланы безбрежного Синая. И выходили они к оазисам, и оставались там подолгу, а благодатная земля – та, что за горизонтом была уже занята другими.

И понял Моисей, что свобода может быть только за счет рабства или уничтожения других. И нет выхода. Но и остаться, даже в ничейной пустыне, он уже не может.

– Зачем мы ушли из Египта? – не раз роптали те, кто пошел за ним. – И где эта обещанная земля обетованная?

И чувствуя, что стареет, похоронив брата и надежных людей, Моисей наконец решился.

Там, внизу, на новых просторах, как сообщали разведчики, есть и вода, и плодородная земля, и разобщенные города филистимлян, еще не знающих, что они обречены. Моисей не стал торопиться – их бы вырезали или вновь обратили в рабство. За ним была не армия, а народ. Свободный, но пастушеский и еще не знающий, как бороться за выживание.

С природой – оно понятно, уже научились, а вот с другими людьми… У природы есть свои признаки, цикличность и законы, а люди беспринципны. Моисей был при власти в Египте и знал это не понаслышке.

Он приказал разбить лагерь, чтобы готовить мужчин к войне и ждать, пока умрут последние из тех, кто родился в рабстве.

И еще он знал, что именно поэтому, приведя народ свой к благодатной земле, ему самому предстоит умереть.

Никто из живших в рабстве не должен был, завоевывать и строить новую жизнь. Раб всегда создаст то, что у него уже было. По-своему, но то же. И вести за собой людей на завоевание он уже не мог. А если это кончится крахом и новым рабством? После всего пережитого? Тогда зачем он позвал людей за собой из одной кабалы, уже притертой и понятной, в другую, смертельно опасную?

Моисей, первый революционер, идеалист-практик, умрет здесь, неподалеку. Арабы-мусульмане назовут здешнюю долину его именем – Долиной Мусы. Для них он тоже станет уважаемым пророком. Но потомки собственного народа место его последнего покоя не признают. Лучше нигде, посчитают они, чем на чужой земле. Пусть даже это и последняя ее пядь перед той, что стала своей. Если хотите, заповедной.

Но именно христиане поставили здесь храм – на священном месте, где Моисей впервые увидел землю, которую назвал обетованной. С облегчением, поскольку у него уже не было ни времени, ни сил вести людей дальше, за новые горизонты. Потому что в этом и была его свобода.

И, остановившись, признал он свое поражение, но никому не сказал об этом. Его бы не простили. Подросшая в пустыне, на свободе, молодежь и уже вполне зрелые сорокалетние мужи получили, наконец, осязаемую надежду – вон она, внизу. Сколько можно идти?

Прямо и справа – уютная долина и привычные пустынные горы. Слева – ковш Мертвого моря, соленого от слез, которые уже пролили люди и которые они, шедшие за своим вождем, тоже прольют, когда будут побеждать других и радоваться этому. И строить свое, разрушая чужое. И бороться друг с другом, безжалостно и кроваво, за власть и деньги. А с соседями – за себя.

И однажды, много столетий спустя, они снова все станут рабами, угнанные в Вавилон через другую пустыню. И еще много раз их будут уничтожать и изгонять.

Но Моисей научил их, вышедших на свободу и единственных в мире празднующих эту свободу каждый год с тех самых времен, на свой «песах» – пасху, главному: никто не застрахован от рабства. Внутреннего или пришлого. Но пока ты жив, вне его, навязанного, всегда есть где-то обетованная земля. Даже если путь к ней начинается с безжизненной пустыни. В неизвестность.

Но это лучше, чем сдохнуть с гарантированной хозяйской пайкой во рту, строя внеочередной город для очередного фараона или его, не всуе помянутых, слуг.

Так впервые сложилось четыре тысячи лет назад, так повторялось вчера и происходит сегодня.

У тех, кто доволен рабством, будет свое завтра.

Но зато у тех, кто не хочет с ним примириться, остается еще и вчера…


ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК


(ИЗРАИЛЬ, 2004)


Когда жена однажды сказала: «Хочу в Европу», я не переспрашивал и не спорил. Я внутренне уже был к этому готов, хотя и не знал – к чему. Женщины часто подсказывают направление, которое назрело, но ты еще не можешь его объяснить. Понятно, что в жизни, время от времени, назревает ощущение: надо что-то делать. Но день за днем в делах трудно определиться, почему надо. И уже потом, как поступать, женщины подсказывают. Молчат, молчат, слушают нас – и вдруг. А решение и действия уже остаются за тобой.

Мне тогда сразу вдруг стало почему-то легче. Уже давно, только приехав в Израиль, на рабочее место, в хлопотах узнавания я как-то попал к землякам в Хайфу. Они оба, с двумя детьми, были вполне благополучными. Оба, что нечасто, работали по полученной когда-то специальности, вместе зарабатывали достаточно и для дома, и для жизни. Что еще надо в городе у синего моря? Но за столом оказалось, что ребята ждут разрешения на эмиграцию в Канаду.

– Надоел Восток, – сказала она. – Мы же не живем в замкнутом пространстве, а арабский менталитет восточных евреев на всю жизнь – не для нас.

– Не хотим жить среди «марокканцев». Это другой мир и отношения. И нас они, в массе своей, не жалуют. И завидуют. Сам узнаешь. Для них мы – чужие во всем. Живем, словно в Ходженте или в Самарканде, только с западными окнами, – добавил муж.

– Но ведь здесь много «русских», есть свои рестораны, культурная жизнь, целый мир, если уж так. Миллион человек, даже больше. Что мешает выбирать? – помню, удивился я и даже начал спорить.

Но они не спорили. Они были умнее и опытнее, по местной жизни.

Позже я не раз делал материалы об энергичных и, главное, порядочных ребятах средних лет, в расцвете, из бизнеса, которые объясняли, почему они подали документы или ждут переезда в Канаду, Штаты или в Европу. Никто из них не был неудачником, прыгающим от бессилия перед жизнью из одной страны в другую. За призрачным счастьем. Они просто хотели работать в нормальных условиях.

– Здесь мы нужны как рабочие или исполнительное среднее звено, не выше. Выше гнут, – говорили мне.

К тому времени я и сам не раз слышал «песню», что русские женщины – шлюхи, предприниматели – уголовники и русская мафия. Семьи – один ребенок и собака. Свинину едят, традиций не соблюдают и вообще, какие они евреи?

Я встречал и молодых ребят, получивших образование и даже нашедших приличную работу технарей – компьютерщиков, которые валом старались свалить туда же, в разные америки-австралии, и уже в XXI веке в ту же Россию.

– Мы чувствуем стеклянный потолок над собой, – говорили они. – Дальше нельзя. Либо некуда, нет пространства, либо не пускают. Надо ехать в Штаты или даже в Москву.

В тот октябрьский день, по-ближневосточному солнечный и с утра прозрачный, я проснулся с рассветом, в пять утра, от крика посреди жизнерадостной мертвой улицы на русском и иврите:

– Помогите! Хоть кто-нибудь, помогите!…

Спросонку даже не сразу встал.

– Совсем одурели, – помню, подумал, чертыхаясь и выходя в лоджию, – с рассветом, да еще в выходной, в субботу. Перепили что ли русские с утрянки?

Я даже и не подозревал, что страшное касается напрямую и моих близких, и моей семьи, и, таким образом, меня. А это совсем иное, чем слушать чужие тяжелые истории и сочувствовать искренне, но по касательной. Боль – это всегда одиночество.

– Что случилось? – вышла вслед заспанная жена.

Прямо под соседним домом, почти впритык к нашему, на огражденной от улицы общей автомобильной парковке, чуть наискосок, лежал кто-то в черной рубашке. А над ним, спиной к нам, у его головы, сидела на коленях девушка. Длинноволосая, светлая. Она, раскачиваясь, приподнималась и поднимала руки к солнечному, ясному, как вера в лучшее, небу:

– Помогите…

Из домов никто не выходил. Народ просыпался. Но уже наверняка вызвал полицию. С полицией высыпят все…

– Не знаю, что там, – ответил я. – Может, русские ребята подпили ночью и под утро подрались… Сейчас оденусь, спущусь…

Почти в дверях я столкнулся с мужчиной. Он выглядел растерянно и смутно.

– Мы из соседнего дома. Возьмите мобильный телефон, – сказал он, протягивая аппарат. – Это вашего Саши. Кажется, его убили…

Первая любовь – и такая удачная. Редкий случай. Или я ничего не понимаю в жизни. Они встретились полтора года назад. Моя третья дочь, домашняя и беззащитная. И Саша, недавний репатриант из Ташкента, из русско-еврейской смешанной семьи. Ему едва стукнул тогда 21 год, на три года старше ее. Эта была удивительная пара. Они даже внешне были очень похожи: оба голубоглазые, с одинаковым разрезом век и даже прической.

Саша носил длинные русые волосы, заправленные на затылке под резиночку. Их со стороны нередко и принимали за брата и сестру. Он, подучив иврит, начал работать. Рабочим, конечно. Но не пил и не курил. В смысле, побочных расходов не было. Звезд с неба для себя не требовал. Подкопил и взял подержанную машину, достаточно, чтобы ездить на работу и к нам, в соседний город. Он редко сидел в доме, хотя встречались они каждый день. Приезжал после работы и забирал дочь куда-нибудь на набережную, или к друзьям, или, как они там гуляют, молодые влюбленные. Для нее это был сразу и первый поцелуй, и первый мужчина. Через полгода мы застукали, что поздно ночью он остался ночевать. А рано утром тихонько ушел. Многие работы в Израиле начинаются уже с семи утра. И так повелось. Но торчать в доме, смотреть телевизор или подолгу разговаривать с нами он стеснялся. Мы делали вид, что ничего не видим. Это была на редкость счастливая пара, и, даже во времени, они никогда не ссорились.

Однажды, выйдя раненько, я застукал его у холодильника. Он доставал сливки к кофе. И сильно смутился, словно делал что-то непотребное.

– Послушай, – мне было легко говорить, – у меня за спиной шестеро. Себя я не считаю. Седьмой мне погоду не сделает. Ты меня не объешь. Пожалуйста, не стесняйся и бери сам, что надо и когда захочешь. Ладно?

– Ладно, – согласился он, но, быстро сглотнув чашку кофе, убежал. Он был очень воспитанный и ответственный парень. Весной мы решили, что поможем ребятам со свадьбой. Дочка все-таки хотела эти девичьи мечтания – с белыми платьями и куклами на машине. Праздника. Жизнь для нее праздником и была.

В тот обычный октябрьский вечер Саша заехал за ней после работы, и они направились с еще одной русской молодой парой из соседнего дома отмечать день рождения подруги. Отмечать – громко сказано. Просто повод вместе тусануться в ночном клубе Тель-Авива. Мы были спокойны: ребята непьющие, страна в целом безопасная. Впереди выходной день. Шабат. Дороги полупустые. Верующие и соблюдающие традиции, а их немало в Израиле, в этот день ходят пешком. Клубы и дискотеки в южных странах начинают работать с полуночи, поэтому не удивительно, что ребята вернулись в наш город уже под утро, к пяти. Дело молодое…

Они остановились у соседнего дома, в ста метрах от входа к себе, то есть к нам, и весело болтали, прощаясь. В это время туда же подъехала и машина с четырьмя «марокканцами», подвыпившими или, скорее, подкуренными. Один из них, двадцатилетний, только полгода назад вышел из тюрьмы. Он ударил ножом русского парня, потребовав его девчонку. Парень, между прочим, был солдатом в увольнении – Родину защищал. Нож прошел в двух сантиметрах от сердца, и все обошлось операцией. Выжил.

Мне это рассказала, позвонив, его мать. Но я ее так и не увидел. Сразу предложил записать этот эпизод на камеру. А она побоялась встретиться. Объяснила, что когда был суд, молодые дружки преступника, из местных, из Северной Африки, но зато настоящие евреи, чистокровные, предупредили ее, чтобы не настаивала на суровом наказании. И когда она не послушала, после первого заседания у нее подожгли машину, прямо у дома, на парковке.

– Кому ты докажешь, что это не самовозгорание? – сказала она тогда. – Мы чуть не потеряли сына, а потом еще и автомобиль. Поди, купи другой… Извини, я боюсь. Рассказываю тебе, потому что это тот же парень. Он получил всего несколько лет, поскольку не убил. Но вскоре за хорошее поведение вышел. Его отец владеет ювелирным магазинчиком, где продают дутое восточное золото, соблюдает традиции. Не то что мы, полугои. На суд тогда пришла целая команда крикливых и агрессивных «марокканских» теток. И вот…

Но это все я узнал потом. В то утро мои ребята стояли около дома и прощались. По-русски. Им было хорошо и радостно жить. «Марокканцы» выскочили из машины, тоже, оказалось, что вернулись домой, и вдруг тот самый, отсидевший, остановился.

– Вы почему смеетесь, русские? На своем языке. Это над нами?

Через секунду он вытащил нож и два раз просто ударил Сашу в грудь. Ткнул.Тот упал и задергался, синея на глазах. «Марокканцы» разбежались. Вскоре «скорая» забрала его в больницу. Я немедленно позвонил родителям мальчика. Была половина шестого утра.

– Да кто это там? Совсем одурели, – услышал сонный голос его отца.

– Срочно собирайтесь. В больницу. С Сашей несчастье, подробностей не знаю, – сказал я и повесил трубку.

К больнице, что под Реховотом, наши машины прибыли одновременно. Нос к носу. Мы поднялись к реанимации, и врачи почти час отказывались говорить. Мать Саши плакала, чувствовала, а мы с его отцом курили на лестнице, где я уговаривал его не бросаться на дверь. Не ломать. Подожди… Где наша дочь, мы не знали – она пропала.

Наконец, вышел русский врач и соврал, что им привезли какого-то неизвестного парня, может, и не вашего, и предложил пойти на опознание. Мать заметалась, и тогда пошла моя жена. Через две минуты она вышла, как будто без воздуха внутри, шатаясь, тихо и страшно. И кивнула головой:

– Это он.

Нож сразу попал в сердце…

Дочь, на чьих глазах все это произошло, и в одну секунду мир перевернулся, мы нашли только после обеда. Забившуюся куда-то, с невидящими глазами. Ее колотило мелкой дрожью – на всю оставшуюся жизнь.

Сашу хоронили через два дня – поздно для Израиля. Но ведь он, по матери, русский. Уже мертвому ему сделали обрезание, иначе надо было искать христианское кладбище где-то далеко, в кибуце. А так… Мы вывалили его с носилок в яму, в мешке, как положено, куда-то в угол и закопали.

Дочь полностью ушла в себя. Раз-два в неделю она ездила на ту могилу с его матерью, ни с кем не разговаривала, спала, одевалась и уходила. Сидела в каком-нибудь баре с банкой пива до утра. И так – по-новой. Мы ничего не могли сделать. Закрыть дверь? Драться, не выпуская? Мы теряли ребенка на глазах. Это длилось почти год.

У родителей Саши осталась еще дочка. Они бы и вернулись, но некуда. В узбекский Узбекистан? Да и квартиру продали. Так она, эта жизнь, и поползла для них дальше.

Я, работая и встречаясь с друзьями на тех же шашлыках, выпив, моментально тогда переходил на «марокканскую» тему. Прорывало. Оно же дома все продолжалось, мучительно и бессильно. А русских баб средних лет я не взлюбил. Если мужчины, как правило, сочувственно молчали, то их жены, трезвые в своей рассудительности до тошноты, говорили, что на хулигана с ножом можно нарваться где угодно, и в автомобильных авариях гибнут повсюду. А что под ненависть и нож подвернулся русский – так подонки есть среди всех. Вон, в России… Словно его и не убили именно за то, что русский, от ненависти через край.

– А судьба, – талдычили бабы, – есть судьба.

Плевал я на вашу судьбу. Не знающие, что такое потеря. Не довелось, видать, дорасти. Сытость премудрости – это глупость, приправленная ханжеством и самодовольством. Я, чувствуя, что выгляжу эмоционально, не солидно, еще больше ненавидел тогда этих женщин и старался встречаться за столом только с друзьями. Благо, было с кем.

Убийцу судили. И, поскольку он только недавно вышел из тюрьмы, дали на редкость много. При хорошем поведении, лет через шесть, то есть к своим двадцати семи годам он вернется домой. Жрать, дышать, трахаться и еще больше ненавидеть приезжих «русских». Только уже, как в его многочисленной семье, не публично, а дома. Или на работе. Но – тихо.

Я обманул дочь. Она не хотела уезжать ни от могилы, ни из уже привычной страны. Куда-то на север. В «холодную» Беларусь. Я сказал, что маме в Минске будет одной трудно с двумя младшими сестрами, и она полгодика поможет, а потом, если захочет, вернется. Но мы ведь должны помогать друг другу? Посмотри вокруг, больше некому.

И на новом месте, в новой стране, первые полгода она дергалась. Только куда уж.

Сегодня у нас растет замечательная внучка Машенька. Земля, она же большая и одновременно маленькая. Как жизнь. Но не люди.

У людей одновременно не получается…


ВЕРА


(ИЗРАИЛЬ, 2004)


Когда человек говорит с самим собой, это называется болезнью.

А когда с никем – духовностью.

Я отложил листок и сказал самое заветное:

– Хочу только одного: чтобы отец и мать были живы…

И посмотрел на их фотографию в рамочке под стеклом. Но в нем увидел себя, отраженного светом на их лицах.

И понял, что они уже никогда не будут жить своей жизнью.

А единственно – моей.

Но с ними я никогда не буду одинок. Одинокими бывают только с живыми. И потому мне незачем жалеть ни их, ни себя. Жалеть можно только Бога.

Он тоже одинок.

Но бесконечно.

И за это я готов простить ему все.

Даже неверие.


ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ


(ИЗРАИЛЬ, 2005)


Мой друг Гриша, профсоюзный активист, потому так и не ставший бригадиром на своем заводе в Израиле, подкопил как-то немного денег и клюнул на навязчивую рекламу финансовой компании его тезки Лернера.

Миллионер из России, только недавно отсидевший за мошенничество шесть лет, вновь создавал то же самое, за что его посадили, и предлагал еще непуганным «МММ», «Властелинами» и «Хоперами» израильтянам «у себя» 29 процентов годовых от вклада.

На звонок по рекламируемому телефону Грише неожиданно ответил сам тезка.

– А какие у меня гарантии, что деньги не пропадут? – спросил честный, потому и рабочий, Гриша.

– Гарантии? Это мое слово – слово Лернера.

И тут Гриша задумался…

А еще через пару месяцев Лернер сделал фальшивый паспорт, почему-то на роковую фамилию Бронштейн, как у Троцкого, и сумел сбежать из страны незаметно.

Вместе с чемоданом наличных денег – миллион и 280 тысяч евро и 340 тысяч долларов. Плюс-минус.

Не все знают, но Лернер направился в Латинскую Америку и поглубже в Парагвай. Наверное, думал, что там коррупция меньше, чем в Москве или в Израиле. Или хотел отдохнуть от евреев и русских, подальше. Забыл, наверное, что если у тебя нет денег, то ты никому не нужен. А вот если они есть, то воронья в этом мире больше, чем купюр.

Израильская полиция уже кружила над ним, но еще не трогала – набирала доказательства. И никакой плотной слежки, как нередко думают параноидальные выходцы из России, за ним не было.

Лернеру в Парагвае, в номере гостиницы, с чемоданом наличных, было одиноко и тревожно. Он позвонил в Москву и срочно вызвал к себе товарища по делу. «Бабки» надо было для начала распределить и решить, куда и как ехать дальше. А куда дальше Парагвая?

Чтобы снять стресс, Лернер душевно напился, по-русски, почти до отключки. Душа просила простора, и он вышел на улицу погулять. Полицейским пришлось забрать иностранца в участок, и увидев неприлично приличную сумму на карманные расходы, сопроводить в номер. А там…

Столько денег здесь не дают взятками даже самые честные торговцы наркотиками.

Сам Лернер потом израильской полиции называл одну цифру, а полицейские, изымавшие деньги, другую, намного меньше. Им, видимо, повезло больше всех.

Теперь в Парагвае, как и в России, считают, что все евреи- богатые.

Израильская полиция, где Лернер числился в особо опасных, была несказанно удивлена, когда к ним пришел факс от коллег из далекой страны с просьбой уточнить, кто этот мистер с сакраментальной фамилией Бронштейн.

С приложенной фотографии на них пялился сам Лернер…

Его не будет с нами еще шесть лет.

Но свято место пусто не бывает.

– Я никого никогда не обманывал, – сказал мне Лернер как-то под руку, но не в руку. – За что всегда и сидел.

Так я ему и поверил.

Но свои деньги не отнес.

А около 10 тысяч русских израильтян, в основном пенсионеров, до сих пор надеются и ждут, когда Лернер снова выйдет на свободу и вернет им вклады.

Если бы украденные деньги возвращали, в мире не было бы богатых…


НЕМЦЫ В ГОРОДЕ?


(БЕЛАРУСЬ, 2005)


Один человек мне сказал, что приглашает на свой юбилей пятидесятилетия от рождения.

– Это дата отчетного периода в жизни, – серьезно отметил он, – и мне хочется сделать праздник для других. Благо бизнес идет хорошо и деньги тоже.

Жизнь удалась…

Для начала он арендовал единственную в стране машину типа «Чайка», на которой в советские времена лично ездил первый секретарь ЦК партии. Мог бы заказать и пятиметровый западный лимузин – символ преуспевания.

Но юбиляр хотел проявить патриотизм и духовность. Все равно по цене выходило почти одинаково.

Один человек вдвоем со своей женой сел в «Чайку», украшенную бантиками и заветной цифрой пятьдесят, и проехали по всему центру города, временами останавливаясь и выходя, чтобы дать полюбоваться на себя неудачникам – зевакам.

К ресторану, где проходило торжество и куда уже приехали почти две сотни гостей, приглашенные по такому поводу почти со всего света, их машина, как и положено, слегка запоздала. От нее до двери была выстелена настоящая красная дорожка, а по сторонам стояли актеры местных театров в виде замерших живых статуй, все в золоте. Точнее, в позолоте. Потом статуи перешли в зал, и гости парочками проходили вдоль них, фотографируясь, наслаждаясь, охая и чувствуя себя, как в Лувре или в Британском музее, не мельче.

– Ах, – восклицали одни на французском.

– Фантастиш, – качали головой по-немецки другие.

– Супер, – восхищались по-американски третьи.

Остальные смотрели чопорно и молча. Было понятно, что на английском.

Пахло фальшивыми деньгами и кислым вином.

Каждый приходящий должен был оставить свою запись в специально изданной книге поздравлений и по настоянию хозяина торжества делать вид, что с интересом читает предыдущее. Стол был хороший, хотя сам виновник много не ел, поскольку сел на очередную диету. После положенных длительных здравиц он с неподдельным восторгом полчаса смаковал технику очищения желудка.

И я понял, что клизма для него – самое полезное в этом мире.

После еды.

Вдруг на улице ухнуло и затрещало.

– Немцы в городе? – спросил я соседа по столу, бизнесмена то ли по яйцам, то ли по пиву.

– Если бы… – почему-то грустно вздохнул он. Но оглянулся по сторонам.

А неподалеку, над Дворцом спорта, почти в самом центре столицы некогда партизанской республики, над засыпающим городом и уже сонной рекой, с грохотом летели в небо петарды и клочья цветных огней. Прохожие ошарашенно останавливались на улице и спрашивали друг друга, что это за праздник на дворе.

А это был финал пятидесятилетия от рождения, заключительный такой клизматический аккорд. Чтобы помнили.

– Салют Победы, настоящий салют Победы, – во всеуслышание шептали вокруг сопровождающие жены и любовницы, а самые глупые вытаскивали из карманов и сумочек навороченные стразы крутых своих мобильников и как бы делали снимки на вечную, понятно, память. Детям детей расскажите о них.

Из дверей бисером разбегались уже переодетые и сытые, но довольные актеры.

Один человек спросил:

– Ну как?

– Еще бы, – ответил я и подумал: «Пропал вечер…».


ПОГОВОРИЛИ


(БЕЛАРУСЬ, 2005)


Мужчина- самая большая удача в жизни женщины. Проблема в том, что с ним у нее и жизни-то нет. Женщина – самая большая глупость в жизни мужчины. Проблема в том, что без нее у него и жизни-то нет.

Недопитая бутылка на двоих стояла на столе, и это уже становилось пугающей привычкой. В смысле, «недопитая». Как и выброшенные повзрослевшими женами на улицу мужчины зрелых лет. Хоровод какой-то.

Все, что он выплескивал, закусывая сводилось к одному:

– Раньше женщины говорили «возьми», а сейчас- «дай».

– Посмотри в паспорт, – посоветовал я. – И потом, прежде ты имел дело с молодыми, сегодня – с моложавыми. Они разборчивей.

И подумал: «А что им остается делать, когда вокруг ни дать ни взять?».

– Фаберже сделал на яйцах состояние. Казанова – имя. А ты?

Он хмыкнул, но колбасу проглотил.

– Это ты о ком? Да я…

Потом взял пальто и поехал домой. Опять к маме.

Мы не виделись с ним много лет. Дружили в юности. И снова встретились случайно. Он заходил в гости несколько раз, но всегда с предложениями. То заняться нефтяным бизнесом. То торговать. То занять денег.

В этих краях уже почему-то редко стали встречаться люди, которые видятся просто так. Посидеть ни о чем, о себе, «за жизнь», обменяться – и разойтись уже не могут. Обязательно или праздники и юбилеи, или по делам. Люди нужны друг другу, пока они могут что-то дать. Прямо как молодые женщины, котором пока еще есть что.

Здесь они почему-то все время думают, куда тебя вставить в свою очередную схему. А так, «Friday night», без претензий – это слишком сложно и бессмысленно.

Однажды он подбрасывал меня на машине к дому.

– Все равно, – говорит,- по дороге. Так что, – переспросил, – ты завтра улетаешь? А как до аэропорта? И когда?

– Рано утром. Заплачу таксисту, сколько надо. Какие проблемы?

– А зачем тебе платить? – оживился он.- Я могу тебя отвезти, время позволяет.

– Спасибо, – замялся я благодарно. – Ну, если не трудно…

– Конечно, нет. Зачем тебе отдавать таксисту тридцать баксов. Лучше заплатить мне, своему. Я ведь прав?

А потом они говорят, что не повезло с женщиной…


ЕСТЬ ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ…


(БЕЛАРУСЬ, 2005)


Один человек мне сказал, что встретил недавно на какой-то дипломатической презентации бывшего министра, который попал было в немилость и отработал затем дипломатом. По своей информации, я знал, что ему не продлили каденцию и отозвали обратно. Но он заартачился и даже якобы попытался стать невозвращенцем.

Затем его то ли уговорили не делать резких движений, то ли чем-то припугнули, то ли предложили что-то взамен.

Что бы там ни говорили, а рот легче всего заткнуть пряником.

И он вернулся. В Москву, где и занялся бизнесом.

А чем еще заниматься дипломатам?

И вот на какой-то посольской тусовке он встретил моего приятеля и, обрадовавшись, спросил, читал ли тот его политологическую книгу. И не поленился куда-то сбегать, и принес ее, и даже комплиментарно подписал. А затем спросил, не собирается ли мой приятель в командировку.

Услышав, что в Польшу, бывший министр попросил о любезности передать в Варшаву нужным ему уважаемым людям пару экземпляров этой самой книги. Спросил и получил согласие. Да и отказывать после подарка и лестной записи было просто неудобно.

– Отлично, – сказал бывший министр, – здесь за углом расположен книжный магазин, где продается моя книга, причем, недорого, двадцать долларов за экземпляр. Ты завтра сможешь там купить эти замечательные работы и подарить их моим достопочтенным коллегам в Варшаве.

Один человек мне сказал, что он, выслушав, затем подошел к зеркалу и посмотрел на себя, не написано ли на лбу у него «дурак» или где?

А я подумал, что нечего ходить по злачным местам, особенно среди тех, кто даже и не заметил, как потерял свое лицо, а скорее всего, и вовсе его не имел.

А иначе как становятся министрами?


ДУЧЕ


(ИТАЛИЯ, 2005)


Флоренция. Золотой мост. Лавка сувениров. Значки. Медали…

– Мне, пожалуйста, вот этот бюстик Муссолини, – показываю.

– Хотите побольше? – подсовывает продавец.

– Этого достаточно, – отвечаю и, понизив голос, спрашиваю. -Может, у вас есть Сталин или Гитлер?

– Вы что? – возмущается продавец. – Они же фашисты…


КУЛИНАРНОЕ ТВ


(РОССИЯ, 2005)


Женщины возились на кухне и готовили праздничный стол. По телевизору показывали кулинарную программу и рассказывали, как готовить яичницу по- французски.

– Берем яйца… – с восторгом кричал кто-то в разноцветном.

Они там почему-то сегодня все кричат.

– Пришел под утро, полчаса сидел в душе и потом приполз, как ни в чем не бывало, – помреж Таня была замужем без году неделя, но уже задумалась о смысле семейной жизни.

– А что ему… – добавила соли в оливье редактор Алла Степановна. У нее осталась квартира после первого мужа, и поэтому она была свободной выбирать. – Мужчина как стакан. Помыл – и чистый…

– Все о себе и о себе, – помреж Таня взяла курицу и остервенело стала ее разделывать. – А я, как домашние тапочки. Одел -поносил – снял. Ему удобно.

Она оскопила тушку и успокоилась.

– Что ни делай, все равно, сразу на бок и спит…

– Это у них святое, – Алла Степановна провернула ложкой салат. – А где у нас лимон? Кислый, если пережать, а так ничего. И полезный. Ну и пусть себе спит – главное, чтоб не мешал.

– Да уж…

Жена глянула на меня, но говорить передумала.

– Вот и помощь пришла. Отнеси фужеры.

– А сейчас мы будем готовить стейк по-корсикански. Берем мясо… Берем яйца… – радостно вопил по телевизору кто-то в бикини.

Это ж каким надо быть садистом, чтобы изобрести яйцерезку?


Я – НЕ МЫ


(ГЕРМАНИЯ, 2006)


Указатель на частную гостиницу мелькнул на дороге незадолго до поворота куда-то в сторону, к близлежащей немецкой деревне. Уже несколько часов я гнал по Баварии, солнце катилось к закату, и надо было искать место для ночевки. Иначе в любом городе она была бы, как минимум, на треть дороже. Для того и машина, чтобы ехать без проблем, куда хочешь, и останавливаться там, где понравилось или, если это касается ночи, выгоднее. Руль почти сам повернул к деревне. Тихой и, похоже, вымершей, хотя и большой.

Гостиница оказалась одним из крестьянских домов, каменных и двухэтажных. В этих краях, вокруг Мюнхена, хозяйства крепкие и «мерседес» во дворе не редкость. Сдаваемое жилье занимало полдома, из двух отдельных комнат, оборудованных под стандартные номера – кровать, телевизор, душ. Во второй половине жили хозяева, пожилая пара пенсионеров или, учитывая поздний срок немецкой пенсии, около того. Чистенько. Уютно. Умеренно. Сорок два евро, включая завтрак.

Я загнал машину во двор, в лоб добротному кирпичному сараю, и предложил деньги сразу.

– Зачем? – удивилась хозяйка. – Утром после завтрака и отдадите.

Немцы в западной части страны никогда не требовали оплаты вперед, но там, где когда-то была социалистическая Германия, такое случалось.

Люди с уголовным мышлением, вроде польской таможни или восточноевропейские чиновники, смесь бракованных овчарок и дворняг, пытливые, неизменно провоцировали внутреннее раздражение, и я старался их обходить. Но чем западнее по карте, тем меньше подозрительных взглядов и больных вопросов.

– Если хотите, – вышел из дома хозяин, – можете посмотреть сарай. Там лошади, моя слабость и гордость…

Я извинился и пошел в номер. После долгой дороги хотелось только принять душ и выспаться.

Утром хозяйка предложила на выбор континентальный завтрак с кукурузными хлопьями и молоком или яичницу. Пока она копошилась на кухне, я огляделся.

В маленькой крестьянской гостиной, с двумя деревянными столами вдоль стен, висело несколько больших стендов, на которых, так же аккуратно, как и все вокруг, размещались десятки любительских черно-белых фотографий. Словно домашние альбомы, развернутые для гостей.

Но сразу бросалось в глаза одно – все снимки были старые и относились ко времени той, давно прошедшей, войны. Ни одного послевоенного фото. На стендах была живая биография деревни и, видимо, большой семьи только одного периода сороковых годов прошлого века. С разных сторон на меня смотрели задумчивые мужчины в форме вермахта, их близкие, отмечающие праздники на улице, где тоже половина людей носила военную форму гитлеровских времен. Иногда они стояли, позируя на улице. Иногда – веселые, в шинке, за столом.

– Ваши родные? – у меня рябило в глазах от молний на шевронах и улыбок таких добрых и трогательных военных.

– Это наша семья, не только из деревни.

Хозяйка поставила яичницу на стол и добротный черный хлеб с маслом. Почти как у меня дома, далеко отсюда.

– А почему вы выбрали именно этот период? – я подбирал слова, чтобы не показаться в чем-то нетактичным. – Наверное, есть и другие снимки, более поздние?

Она заулыбалась виновато, ничего не понимая, и позвала хозяина, который бегло говорил по-английски.

– Это не случайно. В то время мы все были едины, – пояснил дед. – Мы праздновали вместе и вместе хоронили. Мужчины ушли в армию, воюя по всей Европе, и мы жили этим. Надеясь на победу, – добавил он, запнувшись.

– А вы сами?

– Я был подростком. Но тоже мечтал пойти в армию, чтобы служить Германии.

– Наверное, не все из этих мужчин вернулись домой? – я показал на снимки людей в военной форме.

– О, конечно, нет. Вот мой брат, он погиб в Белоруссии. Этот – в Югославии. Отец попал в плен и не вернулся. Но я гордился ими. Немцы были едины.

– Едины, чтобы умереть?

– Мы не думали об этом. Мы о многом не думали. Но это было по-своему великое для нас время. Не то, что сейчас, когда везде правит индивидуализм, каждый за себя и думает только о себе. В нас жила Германия, да и мы были другими.

– Но не все же оказалось тогда правильным и хорошим?

– Не все. Мы не знали, что происходит где-то. У нас была своя радость и свои песни. Дружно жили. А то, что было далеко, – повторил он, – так на то она и война. В деревню потом многие не вернулись.

– А где здесь ваши дети? – спросил я, показав на фотостенды, когда хозяин принес кофейник и даже налил чашку, уважительно.

– Здесь нет. Один сын в Гамбурге, инженер. Другой – в Трире. Дочь в Швейцарии. У них все хорошо.

– У вас – тоже.

– Это да, – подхватил дед. – Правнуки уже есть. Но они все-таки иные немцы. Со мной не соглашаются. Живут по-своему. Германией не гордятся.

– А зачем? И так видят, как уважают Германию другие. Действительно великая страна. Это и есть настоящая гордость.

– Не знаю, мы… – пробурчал он и вытер тряпкой фотографиию кого-то, в черной военной форме. Наверное, СС.- Ешьте, остынет…

Он вышел, а я насел на яичницу из домашних яиц. Мне нравится немецкая кухня. Добротная, сытная и гостеприимная. Но почему так много людей, говоря о чем-то, прошлом или нынешнем, все время повторяют «мы»? «Наше время», «мы не знали» или «мы были…». Кто, поименно? Удобное это слово – «мы». Многоголовое, как дракон. Особенно для освященных сверху преступлений. Перед человеком. И еще одним. И еще. И еще…

«Мы» легко поднимает над собой никчемного в чем-то конкретном и создает ему иллюзию силы и единства. Как строй солдат, марширующих в ногу. Так надо. Так положено. Но ведь у каждого из этих же солдат где-то в глубине потом, после начинается свое «я». И желания, и амбиции, и болячки, и проблемы, и любовь. Разве этого не достаточно? Ладно, солдату нужен противник, который объединит, чтобы выжить и жить. Значит, победить. А не солдату? «Мы – это сила». «С нами Бог»… Хорошо, но почему Он тогда уже не с тобой. В твоем доме, рассвете, вещах, увлечениях, в твоей работе, в твоем сердце, наконец. Строить, любить, радоваться, защищать. «Мы» – это бегство от себя, ущербного. Неужели это не видно? Или инструмент, дудочка крысолова для обожания теми же, бездарными, но приобщенными как бы к… Вождю. Фюреру. Начальнику. Им тоже надо. У них «я» без «мы», как головка у младенца, не держится.

Конечно, «мы» – сила. Особенно затоптать и поорать вместе, ощущая общность чего-то мистического, восторженного и одновременно болюче-сладкого, освобождающего. «Мы» – это безответственность за себя во имя ответственности за все. Люди боятся отвечать за себя. Еще бы, «я» обязывает. Не вообще, а лично. «Я» – это ответственность. И за свои поступки, и за свою жизнь, и за пустой холодильник, и за женщину, и за детей, и за то, что происходит вокруг. Любое сопротивление злобе и освященному «мы» злу начинается с «я». Потому его так не любят вожди и подручные. Которые не подмастерья, мечтающие стать мастером. Или просто хорошо делающие то, что умеют. Подручные не способны строить. Они хотят быть или чувствовать себя хозяевами. И не в чем-то, а над кем-то. Иными себя не видят. Только охранниками, карателями, инквизиторами, офицерами, дворянами. А все остальные, те, кто жил или не хотел жить, обслуживая хозяев, где они? Куда ни плюнь сегодня – сплошь элита и потомки великих чего-то. Потому как сами – ничто. Подручные всегда сбиваются в «мы». Иначе себя не чувствуют. Иначе обидно. Как и кильке. Но у нее в стае немножно другое – только не меня. Но все равно – «мы».

Те же немцы, пройдя через страшные испытания тогда, при Гитлере, смогли за какие-то пятнадцать лет после войны не просто восстановить страну, но и сделать ее самой богатой и сильной в Европе. Без маршей. Без химер в больных головах. И смогли очиститься от противостояния многочисленным врагам, которых делали сами же, унижая, убивая и ненавидя кого-то, другого. Сначала их придумали, сбросив с себя ответственность, потом с ними, врагами, и боролись, погибая и уничтожая. Другие тоже хотели жить. В конце концов, пелену сорвали, кроваво и больно. И что? Огляделись, отряхнулись и занялись своей жизнью. И своей страной. И никто их на колени не ставил, чтобы поднимать. Потому как они и не становились. Поняли, что однажды Гитлер уже поднял. Ниже некуда. И тогда «мы», гнилое, ушло. Осталось «я»: построил, заработал, написал, сказал, вымыл, убрал. Из миллионов этих «я» и получилось «наше». Великая Германия. Они и так это знают. Без Гитлера. И еще то, что из миллионов нулей, безличностных, как «мы», выстраиваются только цепи. Для самих же себя, в первую очередь. Им, немцам, не надо себя накручивать в оре «мы самые-самые» или шлепать на солдатских пряжках «с нами Бог». Он и так с теми, с кем надо. Без напоминаний. На душу штампованную пряжку не наденешь. Как и на «я». Если оно, конечно, не мыкает в стаде, благодарное за кнут пастуха, утреннюю дойку и нарисованную для быка-осеменителя картонную задницу коровы. «Мы…». «Мы были едины». «Мы видели, кто враги…». «Мы всего не знали…». «Мы – это гордость…». «Как один вздох»…

Я выдохнул, допил кофе, расплатился за себя и выехал опять на трассу. Черно-белую. Как старое фото. Хотелось скорее добраться до Ганновера, к Мишке, уехавшему туда жить лет пятнадцать назад. Дети его и живут. Посидим, тяпнем по рюмочке, вспомним, посплетничаем о жизни. Ее для встречи и своей хватит – хоть залейся шнапсом.

Вскоре мимо мелькнул еще один указатель, почему-то резанувший даже не глаз, глаз не успел, а что-то иное, глубокое. Я дал задний ход, благо недалеко проскочил. Так вот бывает, не среагируешь сразу, в потом вспоминаешь и жалеешь, что проехал мимо, пропустив, как выбросил. А зачем разбрасываться? Это в детстве не жалко, кажется, что всего интересного много в куче цветного мусора. Потом, со временем, учишься отбирать. И в людях, и в надписях, и в подписях.

Машина рванула назад, пока нет никого, и встала перед предупреждающим знаком, закачавшись.

На синем указателе было выбито белым для четкости – «Дахау»…


ПРАЗДНИК


(РОССИЯ, 2006)


На свадьбе народ трижды заказывал медленный танец «Владимирский централ, ветер северный».

Наверное, поэтому молодые смотрели друг на друга, словно прощались на этапе.

Родных больше всего волновало, окупится ли мероприятие.

Но все держали фасон и друг друга за руки.

Кто-то одухотворенно блевал в туалете.

А я, напуганный откровенными намеками подпитой молодой женщины, посмотрел на себя в зеркало, втянулся, плюнул в сердцах и ушел.

Все равно было скучно – драки не было.

А женщине кто-то другой обязательно объяснит, что мужчина – это всегда потерянная надежда…


ПОТЕМКИ


(РОССИЯ, 2006)


Зима за окном согревала душу холодной водкой и нежно-розовыми набухшими апельсиновыми дольками, раскинувшимися попарно на белой, в цветах, каемочке. Приглушенный свет рябил на наших лицах. Уже пахло жареным и моим табаком. Все это было приправлено музыкой, тихим теплом и вкусной радостью. Простой, как кусок хорошо прожаренного мяса. Грудинка или филейная часть.

Я чувствовал себя китайским мандарином, предвкушающим цыпленка. Война – в работе, с начальниками, политикой, бытом, со всем тем, с чем сталкивается мужчина в этом мире, казалась нереальной, навязанной и надуманной.

Вот куда надо возвращаться, чтобы зализывать удары и набираться сил.

– Жениться, что ли? – с тихим ужасом подумал я, оглядывая заставленный столик.- А ведь еще и сладкое на подходе.

– Ты грубое животное, – вдруг мечтательно сказала она.

И мне уже ничего не оставалось, как доказать себе это…


БЫВАЕТ…


(БЕЛАРУСЬ, 2006)


Один человек мне сказал, что разводится со своей женой.

– Бывает, – поддакнул я и подумал: «Большего подарка для женщины, чем развод, мужчина в своей жизни вряд ли сможет сделать. Разве что детей».

Жена его обладала двумя главными достоинствами женской молодости – она была красива и глупа. А что еще нужно женщине, чтобы чувствовать себя уверенно?

Красота делала ее постоянной мишенью для мужчин. Зато глупость как раз и спасала, поскольку мало кто станет связываться с той, от кого можно ожидать личностных драм и непредсказуемости. Короче, она была неумна и потому в свое время легко вышла замуж. За того, кто позвал.

В свою очередь один человек был одинок и женился в надежде, что кто-то его будет слушать и ему это не аукнется. И еще он рассчитывал на стабильный разогретый ужин, чтобы не искать его на стороне.

В общем, началось у них почти как у всех.

Почти как у всех и закончилось.

Мы сидели в баре и пили пиво среди компаний подростков, молодых парочек и любовных пар. Социум сближал их всех и одновременно защищал от настоящей близости, прелюдии расставания.

Нам это не грозило. Мы знали друг друга тысячу лет и могли поделиться наболевшим, просто потому что довольно редко виделись.

Об успехах старались не говорить, чтобы не раздражать.

О неудачах тоже – это лучший способ распугать окружающих. А мы нашей дружбой дорожили.

Вот и сидели в баре и пили пиво.

– Развожусь, – сказал мне один человек, – на работе поговорить не с кем, да и опасно. А дома и не с кем, и незачем. И там – дай, и здесь – дай. А как я живу, как зарабатываю, с кем сталкиваюсь и в каком дерьме варюсь, никого не интересует.

– Это точно, – сказал я. – Никому не интересно выслушивать чужие вариации на свою собственную жизнь. Разве что в кино, да и то если оно иностранное.

Наверное, так же думала и его жена.

Это только поначалу, в молодости, работа представляется средством самоутверждения, а затем инструментом заработка. Со временем работа – не более чем повод уйти из дома.

– Но возвращаться же все равно куда-нибудь надо?

– Надо, – жестоко согласился я. – И куда?

Вопрос «к кому?» мужчине после сорока выглядел бы, по меньшей мере, наивно. Его задают только жены, от которых потому и уходят.

– Именно из-за этого не мог раньше решиться, но уже сил нет терпеть. Продадим квартиру, или разменяем, или куплю, мне много не надо. Хочу и пожить для себя, и тратиться на себя. – Он поискал глазами по залу и как бы назло выдохнул: – А женщину буду приводить в гости, но максимум до утра. Ля-ля, лю-лю и бай-бай…

– Вариант, – сказал я. – Женщина – это лучшее средство от бессонницы.

И подумал, что молодость потому и дается для поисков, что терять еще нечего. А зрелость – чтобы отдавать и не раскаиваться в этом. Если есть что давать. Ежели нет, то вся надежда как раз на жену. Умная давно бы сама ушла, а эта раз живет, значит, ему повезло, что хоть кто-то терпит.

– Развожусь, – сказал мне один человек.- Прикинь, шагу не сделать в сторону. Все звонит, проверяет: где, как, с кем. Боится, чтоб не увели.

– Всегда жалко терять кошелек. Если хочет самого верного, пусть выходит замуж за евнуха.

Я сыграл в подкидного и подумал, что мужчина – это как собака без поводка. Побегает и вернется, когда замерзнет или есть захочет.

Поводок ему все равно нацепят другие: начальники, чиновники, государство.

Но когда и в миру на поводке, и дома сбруя, взвоешь похлеще волка. Или сдохнешь от невысказанного инсульта или инфаркта. Может, от них, неминуемых, не трусцой бегать надо, а вот так, рывком за флажки?

Другое дело – стоит ли лезть в волки, если хвост собачий.

Мы снова выпили и помолчали.

Он напрягся. Видимо, парня действительно достало. А я уже расслабился и мельтешил пиво, смакуя, что кому-то на этом свете хуже, чем мне. Настроение было прекрасным. Не то что с утра.

Мы оба сглотнули. Молча. Всухую.

Не понимаю мужчин, которые разводятся.

Я бы никогда не женился повторно.

Зачем делать оставленную женщину счастливой, а новую – несчастной?

– Развожусь, – сказал мне один человек.- Пора начинать иную жизнь, пока не поздно.

– Начинать никогда не поздно, – многозначительно сморозил я и подумал, что как ни окучивай, но из блядей дороже всех обходится жена. И еще неизвестно, что лучше: платить каждой или расплачиваться с одной.

Мы рассчитались. В баре еще гудела молодежь, тосковали несколько одиноких охотников и скучала парочка гламурных девиц лет средней паршивости.

Я хотел бы стать птицей.

Летать высоко-высоко.

И класть на всех…


ДРУГИЕ


(БЕЛАРУСЬ, 2006)


Один человек мне сказал на рассвете:

– Ты кто?

– Не знаю, – ответил я.

И понял, что залетел.

Однажды мне были знакомы два человека, как оказалось, связанные друг с другом. Один и еще один. Глядя со стороны – в плюсе. При всех минусах.

Я знал их. Каждого в отдельности. Но они от меня об этом так и не узнали…

– А собственно, что я теряю? Да ничего. Если выгонит, то вернусь и успокоюсь тем, что попытался. Все равно он о чем-нибудь да скажет. Иногда любая фраза – тоже ответ. Может, еще и в дом не пустит…

Это уже было сложнее. Он не представлял себе, как построит разговор и спросит о том, из-за чего собственно пришел. Глупо как-то все выглядит. По-детски, несерьезно, бессмысленно.

Но и выхода у него не было. Вернее, был. Выход то есть всегда. Правда, он на него не решился. Несколько раз, разогнав машину, ловил себя не нестерпимом желании резко повернуть руль на мосту или вдоль глубокого кювета. Или просто – в лоб бетонного забора какой-то стройки. В конце концов, это меньше секунды. Главное, не думать. Мысли, если они бесцельны, порождают страх. Словно камень на шее плывущего. Это называется здравым смыслом.

Он ни разу не смог дернуть руль в сторону. Не из-за боязни неизвестного. Боязнь для других. Так может уйти каждый. И даже когда-нибудь уйдет. Сам по себе. Не велика заслуга. Мужество жить ему тоже не помогало. Оно необходимо, чтобы преодолеть и пережить давление внешнего мира, других людей и нелюдей. А здесь…

Смерть столь же безобразна и неизбежна, как разочарование в женщине, с которой мужчина жил. Но которой у него никогда и не было.

Он недолго стоял у двери. Квартира оказалась не там, где он ожидал, приблизительно зная прежний адрес. С ее слов. Наверное, хозяин переехал на новое место. Надо же хоть чуточку менять жизнь.

Но все равно Он хотел посмотреть и на того, Другого, и на его дом. Совсем, почему-то, ему не чужой. Квартира – это другое лицо, гораздо более откровенное, чем натянутое. Квартира многое говорит о хозяине. И о хозяйке, если она есть. Особенно кухня и ванная. Сразу все видно. Как личное, не для чужих глаз, исподнее. Особенно если оно сушится здесь же.

Но Он уже знал, что у Другого никого, кроме матери, нет. Они жили вместе в ее доме всю жизнь. Свой не построил, как ни собирался. Все его годы сложились в сплошные сборы, но без похода. Так и чертыхался, словно на чемоданах. Ничего не поделать. Свободных билетов в кассе не было. А в кассиры не протолкнуться.

И женщина его ушла. Не вынесла разговоров о светлом будущем и очередных потугах. Семья же не церковь. Не заиконишься. Двоим ужиться вместе гораздо труднее, чем каждому по отдельности, с тем же Богом. Это ему, вечно живому, уже ничего не надо. Все стерпит.

И жена ушла в никуда, посчитав, что так ей будет легче, чем с кем-то, которого еще нет. Но что-то будет. Забрала ребенка, скомканные, как простыни, их совместные годы, и съехала. Другому было особенно обидно, что она ушла не к другому. Но пережил.

В мире достаточно тех, кому его проекты еще не надоели. Можно распаривать, как веником в бане, подливая. И водка при свечах всегда будет стоить недорого. Это то немногое, что государство имеет от оборота. Не считая своих граждан-сожителей.

Он выяснил о том, Другом, что мог, поскольку навел кое-какие справки, пока искал нужный телефон и адрес. Надо же было понять, к кому идешь. Если уж решился.

Сначала Он ничего не знал, кроме имени. Его выкрикнула однажды Она, напившись с утра. А точнее, с ночи не просохнув. Выкрикнула отчаянно и зло, как может кричать лишь женщина, забывшая о себе все, кроме темных просветов прошлого. Когда еще не было ни семьи, ни дома, ни детей, ни тягучих, словно бессонная тьма, разочарований. Этих отходящих вод вылезающей наружу ненависти. Тогда оставались только встречи. Короткие, как ночи, в которые ее засасывали проходящие мимо мужчины. Свободные, веселые и ничего не обещающие с утра, проспавшись.

Но Ему было наплевать. Какая разница, кто у нее случался до него. Или не случался. Любимая не имеет прошлого. Сама не хочет и не помнит. Для нее то, что было вчера, но не с Ним, – не было. Причем искренне. Она начинается только со дня встречи, даже если мысль о постоянной совместной жизни приходит к Нему намного позже. Их знакомство и, главное, ощущение близости, отбивает исходную точку отсчета. Ту самую. Настоящую. Добиблейскую. «Вначале было…». А затем уже – слово.

Все, что происходит потом, вместе с ней, и становится Его реальностью. Что бы ни свершалось вокруг. Но никого другого в этой реальности Он выдержать не способен. Одновременно. Параллельно. И, тем более, неведомо. Такое мало кто забудет или простит. Даже если и сделает вид, что забылось.

Короче, Она кричала ему в лицо, что пока они встречались и Он, утонувший по уши в любви, бегал к ней, провожал и все такое прочее, в свободное ее время были еще и другие. Те, кто крутились в округе и рыскали неподалеку. Женщины же ближе к земле, витая. И, как змеи, реагируют на то, что теплое и рядом. По-человечески.

– Ты все время был занят и никогда не умел проводить рукой по груди так, как это делал… И Она, аккордеонно скользнув по себе кончиками пальцев, назвала имя. Того, Другого. У дверей которого Он и стоял сейчас. Опущенный.

Это самое точное слово, которое Он нашел для себя. Все рухнуло в одну секунду: и их совместные годы, и дом, и дети, и карьера. Опустилось вместе с диафрагмой там, внутри, и стало ненужным, ненастоящим. Таким же искусственным, как раскрашенные цветы на похоронных венках успешности. Никчемным, по сравнению с тишиной двоих. Прикорнувших.

Мир вокруг него стал напрасным. Но Он еще ехал по инерции. Агонизируя в работе. Эта, всеядная, примет любого. Только давай. Его заставляло жить дальше, замешкавшись, иное. Уйти просто так и оставить Ее, трубящую во все фаллопиевы трубы? Пока одну, а потом с кем-то другим, живым, еще дергающимся? Ну и пусть. Но выпрыгнуть из жизни проигравшим, после того, как победил? Такое пережить невозможно. И что, сбежать?

Он продолжал ехать. По движению. В свое никуда. Думал, что в создаваемый рай, а на самом деле – совсем в противоположную сторону. А может, вся жизнь это и есть одностороннее движение? Единое для всех. Только скорости и маршруты между бетонными оградами разные. И спешить незачем. Дорога, покрутив, все равно приведет к обрыву. Даже и без Нее, уже давно пересевшей в свое авто. Сам же ей купил…

Мужчина что-то делает в жизни, если делает, но только для женщины. Для той, которую считает своей. Завоеванной у других или выбравшей именно его. Дворцы Версаля и Санкт-Петербурга строили для женщин. Не жен, но какая разница? Веру целой страны, той же Англии, меняли из-за женщины. Сжигали Трою и скитались по морям. Собирали походы и грабили. Убивали, сочиняли, открывали, придумывали, изобретали – тоже ради нее. Или вместо. Чтобы заглушить одиночество. Раздвинув его до Вселенной. Особенно, если где-то за спиной Она. Правда, уже отодвинутая в сторону. А как же еще? Иначе не получается, если хочешь быть лучшим. Так надо. Удерживать, задаривая, одну и завоевывать, восхищая, многих. Такое, сидя на месте и не рискуя ничем, не сделаешь.

Но чем выше строился замок, тем меньше и грустнее становилась в нем Она. И старше. Для нее уже хотелось не покупать что-то новое, доказывая себя, а откупаться. Или смириться в привычке. Как у других. А чего дергаться? В природе все изначально одинаково. Только у человека придумок больше и игры разнообразней.

А вокруг уже подрастает новая трава. Еще зеленая, не пожухлая от ожиданий, а посочнее…

Он вздохнул и надавил на звонок. В портфеле одиноко булькнула бутылка купленной для знакомства водки.

Другой не очень понял, что это был за странный разговор по телефону. Мужской голос, приятный и уверенный, но незнакомый, попросил о встрече и почему-то именно в спокойной обстановке. Так и сказал:

– Мне кажется, нам есть о чем поговорить в спокойной обстановке. – И добавил утвердительно: – Может, дома?

И это его несколько встревожило. И заинтересовало. Дела шли ровно, лекции, которые он читал в институте, катились по накатанной дороге, романов со студентками он уже не заводил.

Хватило однажды. Выпускница, с которой он втихаря встречался полгода, вдруг заявила, что беременна. Хотя и сказала в первую их ночь, что сама проследит за этим. Обманула. Или перепила.

Он и сам был не дурак выпить и столько же наливал подругам, тоже вроде не дурам. Но кто знает, что у них на уме, протрезвевших? Хуже пьяной женщины может быть только трезвая. Тогда Другой испугался. У него и так были выплаты за своего ребенка, растущего уже в параллельном мире. Даже и не выплаты, но все равно расходы. И он только-только вошел с спокойную стабильную жизнь, тоскливую, правда, и временами нудную, как вдруг свалилась эта прошмандовка.

– Я беременна. Что будем делать?

В тот момент у нее было растопыренное, словно ноги, лицо. Тоже о покое задумалась. И о квартире при муже и его должности. Это у них называется защищенностью. Все дамы хотят в дамки. На раз. Но каждый день, и особенно утро, встречать с ней – это было слишком. Да и мать выступила бы против. Им и вдвоем неплохо. Без сюрпризов.

Молодость – это готовность к переменам. А сюрпризы – ее состояние. По незнанию. На то и молодость.

Другой давно уже понял, что хочет на трезвую, к обеду, голову. Ни-че-го. Весь пар уходил в свистки застольных разговоров. Пошипели – и домой. Без перемен ему было хорошо. Спокойно.

Иногда он вытаскивал шашки и играл сам с собой. На деньги. Для интереса. Ему было приятно выигрывать, но и проиграть – не обидно. В любом случае, остаешься при своих.

Вечерами Другой частенько задерживался в институте, где студенты занимались дополнительными практическими занятиями. И ему это нравилось. Можно показать свою состоятельность, не напрягаясь, как раньше. Должность, пусть и не высокая, но все-таки, стала главным завоеванием, на которое студенты смотрели, внимая. Поэтому жена уже была не нужна.

Но о чем все-таки этот голос, вроде не агрессивный, хочет поговорить? Скорее всего, какие-то идеи или проекты. Сегодня все стали идейными, особенно, когда нет денег. А надо.

Он ожидал увидеть если не красавца, то хотя бы привлекательного дядьку. Дверь открыл доброжелательный, но совершенно неприглядный мужичок, слишком худощавый для своего возраста и довольно потрепанный.

«Как и квартира», – подумал Он машинально, оглядывая прихожую, заставленную старой мебелью и наваленными вещами, темными и экономными, как коридорная лампочка.

– Проходите сразу ко мне, – пригласил Другой. – У нас две комнаты. В одной мама, а в этой обитаю я.

Книжный стеллаж от пола до потолка – наследие прежнего режима, когда все читали, потому что нельзя было говорить. Допотопный, но надежный, как смирившаяся жена, сервант. Рабочий стол с компьютером и вопросительной настольной лампой. Типа, «ну и что?». Пара скупых, по возможностям, стульев. Половину комнаты занимала мощная кровать тридцатилетней давности под абажурным торшером.

«Для интимной обстановки, – отметил Он, прокашливаясь. – А кровать, видать, та самая».

– Могу предложить только чай, – Другой сел на табуретку и подставил стул гостю, прямо у волнистой спинки своего былого танкодрома, аккуратно застеленного покрывалом с линялыми, как член ветеринара, видами Востока. – Кофе я уже не пью.

– Может, лучше водочки? – Он распахнул портфель, вытащил бутылку и посмотрел через нее на Другого. Все поплыло.

– Нельзя. Уже нельзя. «Зашился». Врачи сказали: одна рюмка, и может быть смертельный приступ.

Другой полез в сервант:

– Но если вы хотите, то можете и без меня. Считайте, что за компанию.

«Вот сюда ее привозили, на эту самую площадку, – Он задохнулся. – Вытаскивали водку, включали торшер и мягко укладывали: мол, поздно уже домой возвращаться. Пора и отдохнуть».

– Так о чем вы хотели поговорить? – подставил рюмку Другой. Его смутил громадный глаз, мигающий через бутылочное стекло. Безволосый и похожий на масонский. Еще лет десять назад повеселился бы. Но с возрастом он ударился в мистику. Головой. И постоянно выискивал какие-то знаки. Они оказались полезными: снимали ответственность и одновременно обкуривали мысли иллюзией полета. Словно просматриваешь со стороны свой день и поступки. И живешь уже не сам, а за кого-то. Зато избранного. В собачьей стойке на самого себя. Осознанно на каждый звук.

Так ведут себя первое время пришедшие из армии или тюрьмы. Считывая все окружающее: и движение, и людей, и шорохи. Там привыкают – иначе, расслабленный, не выживешь. Другой этого не знал. Но игра в осознанность давала разнообразие и значимость. Весь мир крутится вокруг тебя, а судьба подбрасывается намеками. Только цепляй их, играя с собой, и все становится понятно. И предрешено. И многопланово. До нового знака.

Думать просто о жизни, своей или соседской, было уже невыносимо. Иногда, когда еще разрешалось пить, отдыхая от очередной гостьи, но не зная, чем себя занять, он запрокидывал голову и молча выл в потолок. Протяжно и хрипло. Тоже молитва. До новой рюмки. Но это не помогало и, наконец, закончилось серьезной язвой. С ней, на вечно свежую голову, жить стало совсем невозможно. Ни куража, ни женщин. Пустота. А тут еще непонятный гость, со своим глазом вместо лица, что-то мямлит.

– Да, собственно… Просто жена мне много рассказывала о вас, о том, как вы дружили когда-то. Вы помните такую? – Он назвал ее и почувствовал себя мячом, из которого выпустили воздух. Перед ударом. – Вот я и решил при случае сам познакомиться. Со временем, понимаете, старые друзья, даже не твои, а близких, становятся не чужими. Начинаешь ценить и тех, кто рядом, и тех, с кем жизнь когда-то сводила.

Другой сначала растерялся. Все-таки сюрприз, и не очень приятный. Мало ли кого мы таскали в молодости со случайных вечеринок? Алкоголь и запахи юности – смесь безбашенная. Что бы там ни придумывали, а почти до темени в глазах каждый здоровый парень идет только за своим членом. Как слепой за поводырем. Все остальное – дымовая завеса. Для перебежек и переодеваний в отстиранное. А если идет не всегда, то мечется или тоскует, работая с утра до ночи и самоутверждаясь хоть в этом. Трется о политику и прочие бизнес-игры для неудовлетворенных, чтобы в один день все равно плохо кончить. Безвозвратно. В кабинете, авто или на девочке по вызову. Протянув ноги. Душой кверху. Он, вообще, что, разбираться сюда пришел?

– Была такая замечательная девушка. Дружили по работе. Прислали практиканткой, а я взял шефство.

Другой не мог усидеть на месте и, вскочив, полез в сервант.

– Вот здесь какая-то фотография ее сохранилась. Он начал рыть в стопке старых снимков, словно выигрывая время, но говорил не переставая. И о том, какая тогда была работа, и как интересно они сидели вечерами, задержавшись. И о ней, совсем девчонке, смотрящей на него, лет на семь постарше, как на начальника, снизу вверх. Но фигура у нее была точеная. И ножки тоже. Это он вспомнил сразу. Но не сказал.

Другой, высунув язык, смочил губы. Во рту было сухо. Как и в трусах.

«Старею… Чего ему надо?».

– Она до сих пор помнит ваши руки. Говорит, волшебное подарили время.

Он никак не мог понять, зачем ему это? В чем убедиться? В том, что мотался неделями по командировкам, стараясь. А руководство оценило бы и заметило. Хотел показать ей, что он не просто специалист, но и перспективный. У него все получится. И с ним ей будет надежно. А может, крутился, чтобы зарабатывать на их встречи и не чувствовать себя ущербным или не выглядеть бедным? Ключевое слово – выглядеть.

Он и стал, довольно быстро, серьезным бизнесменом, подняв дело почти с нуля. Точнее, отмыв деньги, свалившиеся на тех, кто был при кормушке, когда вдруг, с испуга, распустили целую державу на все четыре стороны. Поделив ее, лежащую, между ханами и их вновь обретенной челядью.

Но Он рассчитывался аккуратно, лишнего не рвал. Его не трогали, не убили и не принудили к бегству. Чтобы по-настоящему подняться, надо знать, под кого ложиться. Молча. Иначе назовут шлюхой и выбросят, помяв. Раз не заценил. Где такие сейчас? А Он всегда старался выглядеть солидным и преуспевающим. В соответствии с нужным статусом. Иначе бы не поняли и не приняли там, куда ему хотелось попасть. Встречают-то по одежке, а провожают – по банковским счетам. Главное – переходить улицу в положенном, по ранжиру, месте. Не перебегать.

Он давно понял, что жить надо красиво, даже если временами это страшно или противно. Пока не привыкнешь.

Успешный бизнесмен – как ассенизатор. Если брезгуешь или задумываешься над запахами, неизбежно окружающими кабинеты, то меняй дело, компаньонов и помощников. А где тогда сделать деньги? Наследство – надо правильно родиться. Развод – менять ориентацию. Забрать или «кинуть» – без силы за спиной не обойдешься. Она всегда, подталкивая и защищая, оказывается сзади. Даже у тех, кто пробивается на самый-самый верх. Уж они цену знают. Голова на то и дана, чтобы чувствовать, когда беречь задницу. Потому и выгоду, и опасность прощелкивают, как никто другой. Который так не умеет, вот и остается снизу.

Хочешь – не хочешь, а зарабатывать – доля неудачника, откладывающего от зарплаты до зарплаты, после выплат, чтобы раз-два в году съездить в короткий отпуск. Поджарый, как кошелек. И счастливый, что выпрыгнул, порезвился вне оградки и потом взахлеб рассказывающий, где и на чем там можно сэкономить. А Ему нравилось считать себя успешным. И чтобы остальные это видели и ценили.

Так было везде, кроме дома. Здесь ничего не спрячешь, а дорогие игрушки, заполняющие пустоты метража, уже не производили впечатления. И даже начинали раздражать. Ей же хочется Его, настоящего. Без лосьона, политуры или бронзы. Не для зевак. Восторженных от собственной никчемности. А для себя. Хоть когда-нибудь, которое не наступает.

Вот Она и подсела на «стакашок». Сначала вина, потом – все подряд. Пока, наконец, не сорвалась.

И что Ему теперь, выбросить Ее из своей жизни? Вроде всего достаточно, чтобы построить заново, с кем-то помоложе. Как это и происходит у тех же других. Но Он не мог. И знал почему. Вся Его прошлая жизнь рядом с Ней была для Нее. Самой лучшей. Избранной и избравшей. Неужели еще тогда, в самом начале, Его так обманули и многие годы дурили, подыгрывая? К тому, что Он узнал, Она, нынешняя, уже отношения не имела. Разбегайся или расходись, ничего не изменишь. Дело не в Ней. Есть Она или нет рядом, не беда.

Он сам уже не мог перечеркнуть все, что прожил, во имя чего или, точнее, кого рисковал, проигрывал, терпел и снова поднимался. Легко сказать, зачеркни свое прошлое. Без Нее что останется? Регалии да вещи стоимостью… Это значило бы признать себя таким же, как и те, другие. От кого Он оторвался, вырвавшись, и чем гордился. От идущих по кругу вокруг одного и того же колодца. Жерновов. Или даже ипподрома. Выдыхаясь. Год за годом. До куцей, как тюремная пайка, пенсии. Спасибо, что дают.

И какая разница, на сколько больше или меньше, если все, независимо от ступеньки, на которой их выстраивают, одинаково хлопают в ладоши, где положено. Словно сами себя – по щекам. Заливаясь слезами умиления.

Ковровая дорожка, конечно, щекочет яйца. Тем более прилюдно. Но молчаливые пальцы твоей женщины – лучше. И теплее. Интересно, а не душно ему в этой комнате, одному?

– Вы говорите, руки? Не помню, – соврал Другой. – У нас ничего не было. Я ведь, если честно, скорее гладильщик, чем молотобоец. Обнять, согреть, погладить. А ей было трудно и одиноко тогда. Она говорила, что встречается с парнем, но у него много работы и разных поездок по делам. Вот я ее и водил по знакомым компаниям. Иногда засиживались допоздна. Всякое бывало, но ничего серьезного.

«Всякое или всякие? – не расслышал Он, но переспрашивать постеснялся. – Значит, Она не соврала. Держалась столько лет и, наконец, выплеснула. Надоело носить в себе. Захлебнулась. И я надоел. Уже и потерять не страшно. Если некого. А ведь понимала, что не женился, если бы знал тогда. Таких, из компаний, и так хватало. Конфетти. Подобрал бы какой-нибудь Другой. Неужели это конец? Вот и все…».

– Вот и все, – сказал Он, вставая. – Извините, что не так. Просто зашел познакомиться. Еще раз убедился, что у жены хороший вкус.

– Заберите бутылку. Я все равно не пью, – облегченно засуетился Другой.

Ему было одновременно и легко, и тяжко. Кружилась голова. Приходилось смотреть куда-то в сторону и искать, разглядывая, новый объект для внимания. Только не на гостя.

«Черт, я, кажется, испортил жизнь хорошему мужику. Иначе бы Он не пришел. Кто ж знал, что легкий романчик с пустоголовой курочкой станет для кого-то через двадцать лет такой серьезной проблемой? Катастрофой. Сразу видно, неудачник. Один глаз чего стоит! Так и всплывает, куда ни глянь. Знак…».

– Пусть остается, пригодится еще, – Он застегнул портфель, еще раз чиркнул зрачками по кровати и зажмурился от напрыгнувшей волны, живой, черно-белой.

На восточном покрывале лежала Она. Тогдашняя, молодая. Но раздетая, распаренная и уже мокрая. Прямо над застиранным десятки раз, вручную, минаретом, похожим на ракету с усиками пальм.

– Я проведу, – хлюпнул у плеча носом Другой и пожаловался: – Вот, простыл немного, теку. Вы в коридоре сами свет не найдете…

Они оскалились друг другу, прощаясь. Как цивилизованные люди. «Все будет хорошо». – «Берегите себя». Но руки не подали.

– Глупо, конечно, но что оставалось делать? Поговорить-то надо, раз пришел…

Он плюхнулся на сиденье машины и расслабился. Ноги были ватными и бессильными. Как дурнота под сердцем. Полым и гулким.

– Глупо, конечно, но что оставалось делать? Поговорить то надо, раз пришел…

Другой вернул стул к столику и осел у компьютера. Ноги были ватными и бессильными. Как дурнота под сердцем. Полым и гулким.

Через несколько месяцев Он случайно узнал, что тот, Другой, неожиданно умер. На своей постели. Говорят, «зашился» от алкоголизма, но однажды нашел дома, видно забытую кем-то, початую бутылку водки и выпил ее всю. Залпом.

– Дурак, – сказала Она, услышав об этом и посмотрела на Него.

Все равно в комнате никого другого не было.


БОСС


(ШВЕЦИЯ, 2006)


В тот шведский город я приехал на поезде из Стокгольма. Напротив здания вокзала решил взять такси, чтоб не мельтешить и не дергать друзей. На выходе ко мне сразу подскочил мужчина, если говорить по-русски, хотя и непонятно, – арабской национальности. Но это меня не смутило и не насторожило.

Человек как человек, разве что не русский.

Мужчина сразу предложил свое такси, стоящее неподалеку, и я не стал осматриваться. Знал, что город небольшой, счетчик у него был, значит, много не «настучит». Машина оказалась старой модели 70-х годов, великоватая, с большим прямоугольным капотом. Моя первая тачка в Штатах двадцать лет назад была как раз такого же типа. Салон как салон. Все обычно. Мы ехали минут десять, может, чуть больше. Таксист был в прекрасном настроении и стандартно поинтересовался, откуда, мол, я.

Ответил, что «русский», хотя моя сущность была, что называется, налицо.

Так евреи скрывают свое нутро. До поры до времени.

– О-о-о, – уважительно сказал он и больше не надоедал.

Мы подъехали к дому, где у входа уже ждали друзья с початой бутылкой в руках.

– 490 крон, – радостно объявил мне таксист-араб, и я сразу почувствовал себя антисемитом.

Это было ровно 70 долларов. За десять минут дороги? Швеция, конечно, дорогая, но не миллионеры же здесь живут.

– Что-то дорого, – не выдержал я, протягивая ему пятисоткроновую купюру, еще недавно напрямую гревшую мне сердце.

– Почему дорого, босс? – искренне обиделся таксист. – У меня же лимузин. Для VIP.

«Салон действительно кожаный», – подумал я, отклеивась от сидения.

Ну ладно, в конце концов «босс» и должен стоить соответственно. За меньше и не назовут.

Теперь я всегда сначала, говоря по-русски, фэйсконтролю таксистов, а затем – их машину.

Боссом я уже был.


КОБРА НА СКОВОРОДКЕ


(ВЬЕТНАМ, 2007)


Она смотрела на меня не мигая. Томная, но отстраненная – вся в себе. Парень-вьетнамец вытащил ее из тонкого полупрозрачного мешка, валявшегося около лестницы, ведущей на второй этаж, после того, как мы сторговались о цене. Начали с сорока, но закрыли на шестнадцати долларах.

Мешков было несколько, и они все шевелились. Как гены во мне. Уползающие куда-то вглубь миллионами лет назад. Я смотрел и на кобр в руках парня, и на живые мешки в углу. Старался не отвлекаться по сторонам, но мельтешил все больше и постыднее. Вправо, влево. Чтоб уследить за всеми. И по нарастающей чувствовал себя встревоженной обезьяной, затрепетавшей из прошлого где-то во мне. Первобытный страх – это явный признак живого. Но почему тогда так хочется происходить от Бога?

– Выберешь, какая понравится, – скупо показал жестами верящий только в себя вьетнамец и начал смотрины.

Я вытащил видеокамеру.

«Змей, – подумал тогда,- можно вставить, при случае, в любой сюжет о политиках или крупных бизнесменах. Особенно если они в куче. Горные и просто козлы, а также дерущиеся ишаки ложились под эту тему идеально. Хотелось чего-то новенького и животрепещущего».

Между тем, таких кобр, как та, что пошла ко мне, оказалось несколько. Все похожие, но по характеру разные. Сами черные, в полумраке дома, с блекло-желтым подбрюшьем, они стремились куда подальше, не особо разбираясь в направлениях.

Одна сразу встала в стойку и начала бросаться в стороны, шипя от злости. Наверное, самка. Две другие выворачивались на полу, расходясь в разные стороны. Они были относительно небольшие – метра полтора-два. Упругие и самодостаточные.

Та самая, что смотрела, вдруг поползла прямо на меня. В видоискателе камеры они все сначала казались дальше, чем были на самом деле. В реальности оказались метрах в трех. В долю секунды я взлетел на стул, прикидывая по ходу, что стол выше.

Вьетнамец меланхолично схватил двух тварей за хвост, а на третью наступил. Кобры пытались уйти, но он балансировал и держал их крепко, переплетая. А затем, вывернувшись, вдруг поднял пару и бросил, держа, на стол – прямо передо мной. Он дал мне поснимать их с разных сторон и вновь спросил:

– Какую выбираешь?

Мне было все равно. Твари все на одно лицо. Только размеры разные. Парень затолкал двух кобр в мешок, а третью на весу вынес на улицу. Держа ее за глотку с раскрытой пастью, ножом, вживую, вскрыл сверху донизу, как расстегиваемый замок. Я на секунду почувствовал себя защитником животных, но передумал.

В поставленный внизу большой стеклянный бокал шустро потекла кровь. Красная и густая. Затем парень пальцами вырвал ей сердце и бросил в тарелку.

Еще через несколько минут, когда вся кровь стекла, вьетнамец, как чулок, снял кожу, отрубил ножом зубастую оскаленную голову и промыл змею в тазике с водой…

Он жарил ее порубленное мясо на открытом огне, играючи. И вскоре мы вместе сидели за столом и в стакан крови кобры доливали рисовую водку.

Вьетнамец показывал, поднимая большой палец вверх, что такая смесь – натуральная виагра и естественный тонус. Это был аргумент.

Я на секунду замешкался и выпил. Затем, опять же под водку, хлопнул ее сырое сердце и насел на мясо, похожее на рубленую свинину.

Ночью мне снились кобры и женщины, ползущие на меня в едином строю. Упругие и черные. И я, окруженный, не мог нащупать спасительный стул. И кричал им: мол, не верьте в байки о тонусе.

А они ползли, гадины, и не слушали.

Хорошо, когда можно проснуться. В соседнем номере, сдаваемом, судя по всему, на почасовой основе, извивалась и стонала, отрабатывая свое, профессиональная вьетнамка.

«А насчет тонуса он не соврал, – подумал я, ощущая боевую готовность. Беспощадную, но бессмысленную. – Жить буду…».


ДЕМОС


(РОССИЯ, 2007)


Пока живут те, кому что-то пообещали, подрастают другие, кому уже обещают, чтобы родить тех, у кого еще все обещания впереди.

– Законы, конечно, несовершенны, но у нас пока нет других законов, – вздохнул чиновник и направил меня дальше.

– У американцев демократия уже 200 лет, а у нас десятилетия. Через 200 лет и у нас что-то будет, – успокоил другой и направил меня дальше.

– Я же с вами культурно разговариваю, а вы начинаете… – пожурил третий и направил меня дальше.

– Ваше право, жалуйтесь, – демократично подсказал четвертый. И тоже направил меня дальше.

И я понял, что управляемая демократия – это когда посылают так же, как и раньше.

И – туда же.

Но – на «Вы».


КОСОВО


(2007)


Право на передвижение на своей машине именно и только в Косове за пятьдесят евро я возьму в рамочку как сувенир. Все равно скоро эта территория будет отдельной страной. Она уже де-факто- отдельная.

Со своей полицией, институтами непризнанной государственной власти, флагом, развлечениями, телевидением, университетом, памятниками погибшим боевикам (или бойцам) Армии освобождения.

Кавалькада машин молодоженов и их родственников с развевающимся двуглавым орлом красного албанского флага проскочила так быстро, что я не успел их снять, но это не имело значения. Как не имело значения мое мнение или представление об этом крае – плодородной равнине, возникшей внизу, сразу после крученых гор Македонии.

Здесь уже все албанское, и люди, живущие на этой земле, похоже, не мыслят себя в Сербии или с сербами.

Это факт. И уже исторический.

Сами косовары говорят, что их правительство номинально, марионеточно, и всем управляют международные силы миротворцев. Их присутствие действительно ощутимо повсюду. Джипы, военные машины, парни то с итальянским, то, кажется, с литовским флагом на рукавах под бронежилетами. Но то, что в реалиях – это уже бесповоротно отдельная страна, хотя и не провозглашенная, очевидно.

Их границы – настоящие. С косовскими пограничниками и таможенниками, и на въезде и на выезде. Город мирно патрулируют албанские полицейские, следящие за порядком, мелкие и средние бизнесы бурлят. И такое количество современных бензоколонок на квадратный километр в Европе я видел далеко не везде.

У них еще нет своей валюты, потому что как бы нет государства. В Косове ходит евро. Но вечером в центре Приштины они устроили грандиозный концерт местных певцов в присутствии своего премьера с тысячами молодых косоваров-албанцев. Над импровизированной эстрадой висел портрет какого-то человека и короткий лозунг. Я подумал, что этот лозунг – что-то в духе «мы победим» и весь большой концерт связан с какими-то национальными праздниками или юбилеем. Но оказалось, что все это довольно расслабленное и попсовое, почти народное гуляние было в честь албанского генерала, который находится под судом международного Гаагского трибунала за военные преступления против сербов, а лозунг провозглашает, что участники концерта «с ним».

Признаться, я и не знал, что в Гааге судят не только сербов.

Те, с кем я говорил (а там проблема с языками), совсем не собираются в Великую Албанию и хотят жить отдельно от «метрополии». Кто-то из грамотных привел мне аргумент сосуществования независимой Германии и Австрии. Мол, и там, и там, в сущности, немцы… Так и они видят себя вне Албании. Во всяком случае, пока.

Уехавших и сбежавших из Косова албанцев сегодня в три раза больше, чем тех, кто сегодня здесь живет. Они говорят о репрессиях со стороны сербов точно так же, как сербы – о них. Слишком свежи еще утраты и неприязнь. Но люди спешат по своим делам на улицах или играют в футбол, до слез болея за свою команду на огражденном поле близ нарисованного маслом большого стенда с портретами трех молодых людей в камуфляже. Погибших, как все они считают, за их независимость. Памятники таким погибшим, с цветами, разбросаны по всей территории края.

Я не сомневаюсь, что на севере, в районе Митровицы, где жили и живут сербы, есть разрушенные православные храмы. Не поехал туда, чтобы не влететь с камерой и туристической визой под арест и депортацию. Слишком много военных миротворцев вокруг, чтобы лезть в этническую зону без согласования.

А в самом центре Приштины стоит недостроенный большой православный собор, который уже никогда не достроят, потому как нет прихожан. И полицейские неподалеку, возможно, не случайно следят в округе за порядком.

Я видел людей, которые хотят мира и жить, не оглядываясь. И, собственно, уже живут. И строят кафе, мотели, торговые центры и свои бизнесы. Непонятно, на какие, но, скорее всего, «черные» деньги. Безработица большая, но и налогов почти нет. И напряженности на улицах тоже.

Они не сидят, как мне казалось до приезда сюда, в нищете и жалобах, на подачках международного сообщества, словно вечные палестинские беженцы.

И даже приглашают приехать специально в Косово, чтобы снять фильм о том, что здесь происходит, пообещав встречи и интервью с кем я захочу, не навязывая…

Я бы сделал, но кто возьмет? Без заказа сверху. Думаю, что без политики еще долго будет трудно рассказывать о тех, кто жил и живет на этой земле.

Без политики – их как бы и нет.

А они есть.


САЙГОН И ВЕСЬ МИР


(ВЬЕТНАМ, 2007)


Шесть дней, не считая долгой дороги в частном самолете, мы ели за одним столом и передвигались общей небольшой группой. Когда всех знакомили, ее представили как подбрюшье к банкиру. Типа, «и сопровождающие их лица».

Но затем я ни разу не слышал ее голоса. Вообще. Они даже друг с другом не разговаривали.

Остальные, собственно, тоже. Слушали, почти привстав, что говорит главный. О жизни, о мире, о Боге, о достоинстве и достоинствах.

В последний день, уже в Сайгоне, хотя он уже давно и называется Хо-Ши-Мином, возвращаясь из плутаний по городу, я вдруг увидел знакомую пару в большом фирменном магазине. Она буквально металась, сгребая на прилавок разную дребедень с пришитыми лейблами. Пачкой.

– Может, хватит, уже столько набрала, – заныл банкир. – Ну не стоит эта курточка-дождевик трехсот долларов…

– Ты не понимаешь, – прорезался наконец ее голос. – Это же Версачи. В Сайгоне все дешевле, – и добавила, глянув на меня, – чем в Италии.

Банкир тормознул взгляд на груде вещей, оцененных почти в четыре тысячи «зеленых».

– Все ты знаешь…

– Бл-дь, – вдруг сказал она, зацепившись ногтем еще за один ценник.

– Блядь, – доверительно наклонился ко мне банкир. И вытащил золотую кредитную карточку.

Я молча показал ему на вывеску массажного салона «Рай», прямо напротив магазина, и подумал: «Везде одно и то же. Только цены разные».


ШВЕЙЦАРСКОЕ ВРЕМЯ


(ТАИЛАНД, 2007)


– Вы непохожи на израильтянина, – шепнула она, заботливая. Я сидел на веранде гест-хауса в туристическом районе Бангкока, посасывал пиво и смотрел на проходящих мимо бездельников. Похожих на меня. Они шли к себе, куда-то, и тоже поглядывали по сторонам. Рассеянно и тускло. Как полумрак уходящего в ночь за развлечениями города. Развлечений было много, буквально на каждом шагу. И все они сводились к двум простым вещам: набраться пива и отлюбить по-быстрому. Как и везде. Только дома – после работы. В нагрузку. А здесь – нагулявшись по цветным улицам обкуренных благовонными палочками расслабленных храмов. Бог – это любовь. Но за деньги.

Я снимал комнату на втором этаже дешевого, как местные женщины, отеля. А у входа скромно, раскинув в разные стороны варикозные от полировки двери, теснился массажный салон, где она и работала, одновременно разнося напитки для постояльцев. Клиентов не было, и ей хотелось поговорить или зацепить залетного туриста на раскрутку. Чтоб не скучал. Секс – лучший выход из безделья. Тем более в Бангкоке, где ничего не делается просто так. Даже поговорить.

– Да я, собственно, приехал из России А почему не похож?

– Светлый. Видно, что из Европы или Америки. И спокойный. Израильтяне смуглые и шумные… – Наверное, ей чаще попадались «марокканцы».- Мне понравилось работать в Израиле, два года, на Красном море. В Эйлате, ну вы знаете…

– Знаю. А что за работа? – я понял, что сморозил глупость.

– В гостинице, – улыбнулась она. – Познакомилась там с местным парнем. Он обещал жениться, потом передумал. Говорит, родители против. Но к ним не водил. А меня выслали. Наверное, он же и сообщил. Хотите, я вас обслужу со скидкой? Вы мне симпатичны.

«Еще бы, – подумал я, – за час, пока я торчу на веранде отеля, ни одного клиента».

– Да, я женат.

– Тем более. Жены массаж не делают…

Она вдруг резко повернулась и буквально бросилась навстречу худощавому парню, европейцу средних лет, выходившему из отеля. Чуть за ним спрыснул таиландский полицейский и сел за соседний столик, один из двух на веранде. У него была красивая кремовая и ладно сидящая форма с шевронами. Вместо татуировок. И еще ремень с фуражкой – зримые атрибуты власти. Полицейский громко чихнул, переставил стул и, вытянув ноги, бессмысленно уставился на улицу. Прямо как в Париже, на каком-нибудь центральном бульваре.Там, в открытых кафе, прижавшихся друг к другу, сплошным потоком вокруг столиков вальяжно сидят люди, повернувшись единодушно лицом к тротуару. Словно в ресторанном шоу перед сценой. Сами по себе. Перед ними, пожиже, но тоже плотно, идут другие. Глазеющие то вперед, то на зрителей в кафе. И только еще дальше, по дороге, в два или три ряда густо шипят третьи, в машинах. В чаду выхлопных газов от нетерпения на всех. Они уже не смотрят ни на что, кроме мешающего впереди чужого багажника. В Бангкоке все проще и менее театрально. Зато искреннее. Азиа-с…

Девушка, с которой мы так и не договорили, подвела парня ко мне. Все равно ему пристроиться больше было негде, кроме ступенек. А как оказалось, надо. Когда некуда идти, всегда лучше присесть. Он приехал из Пхукета только утром и до вечера коротал время, ожидая своего самолета домой, в Швейцарию. По городу или даже по улице ему прогуляться не хотелось, и от нечего делать он был только в салоне, при отеле, где и подружился с шустрой тайкой. И даже приворожил, подстелившись. Парень с удовольствием рассказывал о своем большом доме, где ему одиноко, и о домашнем интернет-бизнесе, где он что-то покупает в одной стране и продает в другую. А теперь вот хочет набирать в Таиланде рубашки – такие, как на нем, и толкать их у себя в Цюрихе.

В Пхукете он снимал приличный номер в отеле, отдыхал, купаясь, но залетел в больницу с отравлением. Местная медицина произвела на него ужасающее впечатление, особенно бегающие ящерицы в палате и комарье. У него, в Швейцарии, это немыслимо. Как и тесные, заполненные людьми больничные палаты. Он так вкусно рассказывал о комарах, что у меня зачесалось колено. Неожиданно глазеющий по сторонам полицейский, почти напротив, напрягся и наклонился, следя за моей рукой под столом. Он явно отслеживал, не передаю ли я что-нибудь этому швейцарцу.

А тот уже вовсю уговаривал свою знакомую обязательно приехать к нему в гости. И она, не отрываясь смотрела на него, вдыхая и, наверное, уже видя себя там, в далекой, но реальной, как он, Швейцарии. В большом доме и на тихих, вылизанных, как член, улочках. В другом мире, подальше от ворчливых родных, хозяина и клиентов. И, похоже, не имело значения, одна или вместе с этим парнем. Она уже и так любила его, болезного. Не земного. Земные живут рядом и норовят сэкономить.

Мне показалось, что, кроме звучного названия Швейцария, у него, на самом деле, ничего нет. А главное, нет себя, наполненного. Только «мы» и «мне». Так часто бывает с пустышками. Они гордятся своей страной вместо того, чтобы их страна хоть в чем-то гордилась ими.

– Будете в районе Цюриха, звоните, – сказал он, когда девушку раздраженно позвал хозяин. И написал на салфетке какой-то телефон.

– Пива попьем. Я бы и здесь попил, но в больнице все деньги украли. Такая вот беда. Может, займете тридцать-пятьдесят долларов или евро? По прилету, из Швейцарии сразу же вам вышлю. Обещаю…

Я положил листок не в карман, а под пустую бутылку на столе, потому как полицейский снова напрягся. И кто знает, что у государственных служащих, при власти, мутится в голове? Наверняка какая-нибудь несъедобная для человека гадость. Парень ждал. Интересно, у меня что, на роже написано «дурак»?

– Нет.

– Совсем нет? – ему, похоже, не верилось.

– Совсем нет.

– Так ты правда пришлешь мне приглашение? – к столику вернулась она. Со своим, девичьим. – Я никогда не жила в Европе, а так хочется. Хозяин ругается, что долго с вами сижу. А все равно работы нет.

– Огляжусь дома и пришлю, – парень облизал ее взглядом от глаз до губ. – Цюрих покажу. Такие, как ты, не забываются.

Я позавидовал его искренности. Уметь надо так самозабвенно верить в лучшее. И дарить его людям.

Полицейский джип неслышно тормознул у входа, и он, прихватив у администраторской стойки сумку, сел в него, не оглядываясь. Сопровождающий в форме, сняв фуражку, нелепо полез вслед. Она радостно и как-то по-детски, одной кистью, торопливо махала в их сторону. Ей спешить было некуда. Только смотреть почту несколько недель да позвонить на всякий случай. В никуда. А ему пора. Самолет ждать не будет. У него свое расписание. В зависимости от часового пояса обязательств и обещаний. Но это у всех.

– Так что, – повернулась она ко мне, вспомнив, – хотите настоящий тайский массаж? Обслужу со скидкой. Вы мне симпатичны…


ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ ВОР


(ЛАОС, 2007)


Парень был француз, лет тридцати. Шустрый, даже нервный, но безопасный, с кудряшками.

Я стоял перед хостелем на тротуаре, решая, в какую из трех сторон идти. «Вьентьян, столица Лаоса, – подумал с утра, сонный, -и я его еще не видел, только приехал и сбросил рюкзак в номере». На новом месте, если нет дел, при выходе на улицу всегда возникает легкое замешательство – куда? Слишком сильно сидит в голове другое, мусорное, – зачем? Пока еще вытравишь эту заразу целесообразности суетливой пустоты.

Вот я и стоял, покуривая и решая не спеша. Мимо проходили какие-то западные ребята, напряженные, группой. С рюкзаками за спиной и рюкзачками на груди, прижатыми, как младенцы, чтоб не украли. У них были странные, почти испуганные глаза. И куда с таким настроением лезть в незнакомое место? Видно, тоже только приехали. Потом прошел красавец лет за шестьдесят. Худой, в черных кожаных брюках в обтяжку, в такой же жилетке на голое тело и в кожаной шляпе на глаза. Ковбойский серебряный ремень его отражался бляхой на солнце и оттенял живот, подтянутый до худобы, но в веснушках. Дядька был рыжий и с буденовскими усами. Я до сих пор жалею, что не среагировал сразу, замешкался в восторге и не познакомился с ним. Пропустил человека, уверен.

А потом на тротуаре появился этот француз. Он шел быстро, вихляя и странно размахивая руками, словно девушка, парящая в воздухе романтического кинофильма.

– Где китайское посольство? – спросил, резко тормознув около.


Я не знал.


– А откуда вы? – обычный вопрос туриста незнакомцу.

– Из России.

Я не говорил, что из Беларуси. Почти никто не знал, что это и где. И в глазах читалось замешательство, а это неправильно с моей стороны.

– Вы не похожи на русского, я их видел, – сказал он. – Они напряженные или наоборот, шумные.

– Разные, – ушел я от разговора. – А вы откуда?

– Из Франции. Но все равно, русские – особенные. Небо, – он поднял руку, – благословляет Россию. Богоизбранный народ.

«Сумасшедший, – подумал я. – Надо было ехать в Лаос?».

– Зайдите в хостель, на входе служащий вам подскажет, где посольство. Он знает.

Француз пробежал вовнутрь, спрашивая с порога. Я видел, как он обратился к дежурному, и затем они вместе стали рассматривать карту центра города. Двери здесь были сквозные, скользящие и закрывались только на ночь. А небольшой холл, предбанник хостеля, почти всегда был пустой. На его стульях у стены я заметил, выходя, лежащие без присмотра женские сумочки. Их бросили девочки, пришедшие убирать номера и коридоры на трех этажах здания. Подумал еще, не увидев даже дежурного: «Во дает Лаос. Мне в этой стране точно понравится».

Я отвернулся и, докуривая, стал смотреть по сторонам дальше, уже определившись примерно, где направление на центр. Неожиданно, чуть не задев, француз прошел за спиной и, не оглядываясь, так же быстро, как и раньше, рысцой рванул дальше. Одну руку он держал у груди, как-то неестественно.

«Странно, – подумалось тогда. – Западник после дружественного разговора никогда не пройдет мимо, не бросив пару слов типа «Пока» или «Спасибо за совет», попрощается. Ну да ладно…».

Еще через минуту ко мне обратился дежурный.

– А где ваш знакомый?

– Какой? – удивился я. – Первый час в городе.

– Тот, кудрявый, – показал лаосец.

– Не знаю. А что случилось?

– Похоже, он у девочек сумку украл, пропала на стуле после него…

Парень был расстроен, и девушка уборщица неловко улыбалась нам и себе. Они там, в Лаосе, многие улыбаются просто так. Особенно подальше от центра, где шастают туристы и шакалят пацаны на своих «тук-туках»,из местной мафии моторикш.

Никогда не знаешь, о кого споткнешься по дороге. Но никого и не встретишь, если сидеть дома, ковыряясь…


ГЛОБАЛИЗАЦИЯ


(БЕЛАРУСЬ, 2007)


Он позвонил мне и выплеснул, что ему все надоело.

Позвонил из далекой страны. Посетовал на то, что потерял работу, а новую найти трудно. На близлежащих инквизиторов из государственных контор и далекостоящих умников – от политики. На рост цен и «минус» в банке.

– У вас-то хоть не стреляют, – оптимистично закончил он.

– Нет. Но мы живем в другом конце света.

– Один человек мне сказал, что надо верить в лучшее.

– Лучшее – это ты сам, – ответил я и почему-то подумал: «От чего зависит бараноспособность страны?».


ИДЕАЛЬНАЯ ПАРА


(БЕЛАРУСЬ, 2007)


Они казались идеальной парой. Успешные в делах, прагматичные, в курсе новостей, моды и распальцованных туристических поездок.

– Везет же… – говорили о них знакомые.

По местным масштабам, он слыл далеко не бедным бизнесменом. Она от скуки вела что-то вроде культурного салона и распоряжалась фитнес-центром.

В свою новую загородную виллу они пригласили меня по поводу домашнего концерта выписанного российского барда. Прогнав сквозь строй гостей к фуршетному столу, хозяева, блистая между, где-то растворились, но вскоре начался концерт.

Я сел с краю на случай «выйти покурить». В элитных домах сегодня не курят: берегут кожу и легкие, чтобы дышать полной грудью. Вокруг было стерильно, правильно и почти торжественно, как в больнице на Рождество.

– Надоел ты мне, ничтожество, – неожиданно кто-то сдавленно выплюнул у меня за спиной.

– Молчи, тварь.

Я рефлекторно посмотрел в сторону, не оглядывась.

Позади, не шевелясь, рука в руке, идеально глядя вперед в едином порыве, сидели хозяева.

Мне не повезло.

Один человек сказал, что у него все «в шоколаде»: и дела, и новая машина, и молодая ногастая подруга.

– Как хочешь, – ответил я, когда он повторил это снова. И подумал: «Видно, не сладко».


ДОЖИТЬ ДО РАССВЕТА


(РОССИЯ, 2007)


Она казалась спокойной, умеренно болтливой, но умелой. Палец в рот не клади.

«Рукодельница», – мысленно прозвал я ее поначалу, разворачивая свой фронт работ, пока она аккуратно раскладывала инструмент. Слегка пахло коньяком с проседью лимонно-сахарного аромата.

«Крановщик», – наверное, думала она.

Или мне так хотелось. Но, засыпая, как подкошенный, я был согласен и на «дальнобойщик».

Не тут-то было. Началась безжалостная пытка бессоницей. Это уже никуда не шло. Но заходило за все рамки. Инициатива была полностью в ее руках. И мне ничего не оставалось, как искать свет в конце тоннеля. Хотя было ни капельки не жаль.

«Регулировщица», – отчаянно подумал я, соображая, где же наконец выход. Но вокруг был только вход.

Один человек мне сказал, что любовь – это война.

– Открой «второй фронт», – ответил я и подумал: «Чтобы был выбор, кому сдаться…».


МУЖСКОЕ РУКОПОЖАТИЕ


(ВЬЕТНАМ, 2007)


Трекинг по джунглям острова в Тонкинском заливе заканчивался, когда мы наконец вышли к первому жилью. У одинокого дома, в стороне от деревни, где-то внизу, сидел молодой вьетнамец и раскуривал традиционную трубку. Такие трубки довольно часто курят и днем, и вечером. Обычно они представляют собой деревянную палку, полую внутри. С одной стороны она закрыта, и там есть вода. В небольшое отверстие на трубке забивается табак (или что еще покруче), поджигается и затем делается, как правило, один глубокий вдох – «пых». И все. Иногда, но редко, используется металлическая труба, но стандартного диаметра.

Так вот, вьетнамец, одиноко сидящий на окраине джунглей, прикурил свою трубку, и я вместе с парнем из Голландии и китайцем из Малайзии остановились посмотреть и заодно вновь отдышаться. Я снял на видео, как мужчина прикуривает и делает свой «пых», а затем прошел рядом, у него за спиной, чтобы доснять процесс с другой точки. Иногда они забивают второй «косяк».

В этот момент парень, улыбаясь, неожиданно протянул руку, взял меня… снизу за яйца и потрёс легонько пару раз. Ошалев, я по инерции прошел дальше и увидел квадратные глаза голландца. Буквально открыв рот, он смотрел и на сидящего со своей трубкой приветливого вьетнамца, и на меня.

Вскоре, помахав друг другу рукой, мы пошли по тропке вниз, к людям.

– Что это было? – спросил голландец. Я пожал плечами: – Не знаю. Подержался, но отпустил же.

Разъяснил все более опытный китаец, который в Куала-Лумпур разводит бойцовских рыбок, плюет на все на свете, кроме природы, и немало своего времени проводит у родственников в Индонезии.

– Это нормально, – объяснил он. – На Калимантане и на островах Юго-Восточной Азии так, беря аккуратно за яйца, мужчины издревле приветствуют друг друга, выказывают свое уважение. С чужаками – это честь. Он вас зауважал с первого взгляда…

А если бы я так же, не смолчал по-хамски, а ответил ему взаимностью двумя руками?

Мужчины общий язык всегда найдут. Особенно в джунглях…


УТРО ТУМАННОЕ


(ЛАОС, 2007)


Автобус на Лаос тормознул рано-рано утром, прямо у великого Меконга. Широкого, мутного и медленного, как и вся окружающая жизнь. А куда спешить? Солнце все равно взойдет. А потом, под вечер, скроется. Еще в полумраке сначала появляются будистские монахи, по несколько человек, в своих оранжевых тогах. Они, молодые, стройные и одухотворенные, бредут вдоль улиц, и выходящие из домов женщины, простоволосые, как дождь, кладут им рис и что-то еще поесть. Чтобы жить. Пока еще здесь. О завтрашнем дне они не думают. И не боятся. Им нечего терять – ничего нет. И нечего ждать – ничего не надо.

Водитель просигналил и подогнал авто прямо к пограничному мосту. Таиланд отпускает легко. Лаос встречает очередью в разные окошки: оплата визы, потом паспорт, затем таможня. Но никто ничего не спрашивает. Просто система пропуска занудная. Так положено.

За турникетом уже толпятся таксисты и водители моторикш, «тук-туков». Мы – их честный заработок, ожидаемый в засаде с ночи. Жирные гуси, богатые и глупые, в перьях, греющих душу валют. В ней, родимой, наше спокойствие и уверенность. А в чем же еще? Потому каждый цепко держит свой рюкзачок или сумку. От чужих рук. В этом мире все хотят быть спокойными. Потому и придумали транквилизаторы.

Простой и дешевый, раздолбанный, как и его кормчий, автобус везет меня в столицу – Вьентьян. Тянет по сельского вида улочкам, опять вдоль Меконга, и вдруг останавливается – центр. У маленького круга- клумбы с непомерным национальным флагом фасадит колониального стиля, видно, дорогая гостиница, и далее – хостели. Подряд. Одноместных номеров нет – платишь за комнату, а не кровать. Вдвойне приятней. Бросаю рюкзак и, замешкавшись, чтобы оглядеться по сторонам, выхожу к столикам на веранде.

– Вам помочь? – спрашивает мужчина лет сорока, похожий на европейца. Оказалось, что турок. В Лаосе все непохожие на местных – европейцы. Так проще жить.

– Уже не надо. А вы здесь давно?

– Два месяца.

– Садитесь, угощу кофе.

В Лаосе самый вкусный и щедрый кофе в Юго-Восточной Азии. Его дают в кувшине, почти на три чашки. И рядом – сгущенное молоко. Вместо сливок и сахара одновременно. Столики на улицу не ставят, может, один или два: и места нет на узком тротуаре, и дожди сыпят, и машина обрызгать может. Мы сели за свободный. Они почти все свободные. Как буддисты.

Турок оказался из Норвегии. Еще дома, в своих анталиях, он был лабухом, играл в ресторане. Потом всей группой перебрались в Германию и играли уже там. Было весело: наркотики, девочки, этническая музыка и деньги. Достаточные для жизни. Он женился на немке, но через пару лет они расстались.

– Я хотел жить, а она жить не хотела, – загадочно пояснил он, и я не стал расспрашивать.

Женщина, она мутнее Меконга. Зачем совать голову?

Потом турок переехал в Норвегию и снова женился. Чтобы вновь расстаться. Оказывается, по его словам, многие молодые норвежки не хотят выходить замуж. Им только нужен ребенок: и для самоутверждения, и, главным образом, для получения приличного социального пособия вместе с оплачиваемым государством самостоятельным жильем. Подальше от родителей.

– Им и без мужа хорошо, – убеждал он меня, горячась. – Сделал ребенка – и свободен, чтоб не маячил перед глазами по утрам. Скажи спасибо за норвежское гражданство.

«Надо рассказать дома, – подумал я. – А то девки за иностранцами гоняются, а здесь, если правда, парням раздолье. Идеальный вариант поисковиков лучшей жизни. Для оставленных дома завистливых соседей. Турок получает пособие, но на одного. Как музыкант, постарев, работу у скандинавов найти не может и потому подолгу живет в Таиланде. Вполне прилично. Лучше, чем в Норвегии. Но когда каждые полгода истекает туристическая виза, он должен выехать и въехать снова. Лаос – рядом. Однако сразу в Таиланд почему-то уже не пускают. Но никуда не денутся. У него там новая жена и даже ребенок, хотя в Норвегию он их перевозить не хочет. Самому некуда. А приехав все вместе, если устроятся и получат оплачиваемое жилье, то оглядевшись, она его выгонит».

– Мы им всем нужны, пока даем…

– И хорошо,- ляпнул я, не подумав, расслабленный. – Было бы что.

Наверное, в молодости он был симпатичным и веселым парнем. Пока не женился со скуки.

Я поддерживаю его, сочувствуя, заказываю кофе по-новой и предлагаю чего-нибудь поесть. О Лаосе он почти ничего не знает. Оно ему и не надо – голову забивать. Через дорогу в своей лавочке сидят пожилые торговцы, машут рукой.

– Давай к нам.

Скорее всего, что-то будут всучивать, но радостно, ненавязчиво, для развлечения.

Машин мало, в основном мопеды – народный транспорт. По улице, как и по другую сторону реки, в Таиланде, идут такие же оранжевые монахи. С зонтиками. Опять молодые, стройные и просветленные. Они здороваются, наклонив голову, и улыбаются. Они ничего не хотят от жизни и от меня, падающего вверх мимо. Как капли тяжелого, но теплого ливня. Густого и затихающего. Летящего в небо, о землю. Я хочу к ним, белозубым. Нам, похоже, есть о чем переброситься друг с другом.

Ни о чем. И этого достаточно…


СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК


(БЕЛАРУСЬ, 2007)


Высокопоставленный чиновник от идеологии посоветовал по-дружески:

– Если хоть одна статья здесь с твоим именем появится, то тебя сразу же вышлют из страны.

– Как это?

– А тебе просто повезло, что интервью годичной давности наверху не заметили. Как узнают, сразу вышлют.

– За что? За то, что много лет назад я здесь хорошо делал свою работу? Может, еще с 1913 годом сравнишь?

– Странный ты человек. Мы живем в реальном мире. А ты все еще в своем серебряном веке. И никак не меняешься…

В соседних кабинетах сидели дубы, которые делали липу. Мимикрировали под работу.

Я вышел на улицу и поймал себя на том, что внимательно присматриваюсь к лицам прохожих. Они, в ответ, тормозя, так же внимательно почему-то смотрели на меня. Мужчины проверяли ширинки, а женщины одергивали платья или прижимали сумочки.

«Что за мудаки», – подумал я.

«Ну и мудак», – подумали они.

Мне стало смешно. И им тоже. Мужчины закивали головой, здороваясь, а женщины стали заглядывать в глаза. И вокруг появилось много симпатичных лиц. Каждый живет в своем веке, только одни в кабинетном каменном, а другие, выходит, в серебряном. И я пошел домой читать Арсения Тарковского и собрата своего по крови Аль Маари.

– Какие у вас удивительно тонкие пальцы! – восхитился палач. – Так и хочется сломать…


СВОЕ ЛИЦО


(КИТАЙ, 2007)


– Закуришь? – предложила бабушка, вытягивая новую цигарку.

– У меня свои.

– Молодец, – улыбнулась она.

– Сколько вам лет?

– 82, – и вдруг показала на бородку. – Что это?

– Да так… – смутился я.

– Мне нравится, – похвалила бабушка и смачно сплюнула.

В Китае часто громко плюют. Я было пару раз шарахнулся, но потом привык. Понял, что это беззлобно. Но так и не понял, слыша за спиной характерный звук «втягивания» в гланды, почему.

– Пора, – показала бабушка и взяла подругу за руку.

Так они и пошли.

Красивые, как их поколение, которому досталось от века и которое уважают. Поэтому в Китае умеют уважать себя. И боятся потерять лицо.

Без своего лица ты – чужое зеркало в рамке.

Один человек мне сказал, что ему наплевать на все.

– И мне наплевать, – ответил я и подумал: «Сплюнь три раза».


ЗОЛОТАЯ РЫБКА


(КИТАЙ, 2007)


Золотые рыбки были медлительны и красивы. Да и не рыбки они были, а рыбины. Откормленные, ленивые и нервные на каждое движение извне. Прямо как челядь. Косяком, сбившись в стаю, они дергались под зеленой водой замкнутого дзенского пруда в пекинском парке, реагируя на каждую тень.

Им было сытно и хорошо.

И старик напротив, перебирая два шарика, похожих на грецкие орехи, смотрел мимо меня на них и в никуда. Он смотрел в себя.

С одной стороны парил над водой деревянными настилами летний домик императора. Тесный и совсем не помпезный. А с другой, чуть выше, вытянула спину каменная резная беседка, отставив в небо горбатый мостик у поющего о своем и всеобщем рукотворного водопада.

И здесь, далеко от всего наносного, присев к старику, отстраненно и близко, я вдруг понял то, что не мог объяснить себе много лет. И просматривал снова, и переговаривал. И шел дальше, чтобы вдруг возвращаться. И опять не находил выхода. Его нет из прошлого. А просто не надо было спрашивать. И потом пытаться объяснить.

Ничего не произошло тогда, случившись. Кроме одного: если ты счастлив, нельзя хотеть большего, чем то, что уже есть.

– Ты меня ждала?

И молчание было мне ответом…


КИТАЙСКИЙ ПОЗИТИВ


(КИТАЙ, 2007)


– Такая х…ня, – четко сказал маленький мальчик рядом, глядя в окно.

Его мама одобрительно кивнула головой.

Пассажирский автобус шел по трехрядному проспекту провинциального китайского города Чанджа, провинция Юнань.

Просторные улицы, велосипедные дорожки, вечно праздничная толпа. В салоне висели плоские экраны с трансляцией цветных телепередач. Но без звука.

Китаянка обняла малыша и показала пальцем на меня.

– Такая х…ня, – повторил мальчик.

Им было радостно. Мне – тоже.


ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД


(КИТАЙ, 2007)


Наконец я увидел этот Запретный город…

Краснеющий от потуг величия в самом центре Пекина, за высокой стеной и каналами императорских парков. И узкоглазые его улочки, и холодные храмы, и горбатые мостики. Миниатюрно-изящные, как ступни китайских невест, с детства привыкших к намертво перетянутым, для красоты, ножкам.

500 лет здесь нередко почти безвылазно сидели, как в тюрьме, великие богдыханы. Но правили Поднебесной. И каждый их шаг – во имя. И все происходившее – только в окружении жен и наложниц, срывающих свое либидо друг на друге. Длинными ногтями в их крохотных комнатках. И евнухов, срывающих свое либидо на воинах. И воинов, срывающих свое либидо на крестьянах. И крестьян, срывающих свое либидо на женах.

Так населением и поддаными произрастают династии.

А последователи сиятельных богдыханов во всех странах точно так же прячутся в своих запретных городах. За решетками и стенами. За спецмашинами и махровыми, как челядь, дорожками. За видеокамерами и оцеплениями. Ни присесть, ни пукнуть. И каждый шаг – во имя. И все только в окружении царственно приближенных, срывающих свое либидо на соподчиненных. И соподчиненные, срывающие свое либидо на беззащитных. И беззащитные, срывающие свое либидо друг на друге. И живущие с кем и как хотят. Но мечтающие хотя бы разок взглянуть или, еще лучше, приползти туда, в этот город, обмирая.

Тюрьма – это то, чего всегда не хватает свободным.

Запретный город. Подкрашенный под золото камень и зеленая от тоски бронза.

Потолки под небом да стражники по бокам.

И все-таки, куда ему, маленькому, до того, такого же, который во мне.


КАК СТАТЬ ИМПЕРАТОРОМ


(КИТАЙ, 2007)


– А почему вы не хотите сфотографироваться в одежде императора? Все хотят,- утверждающе спросил меня фотограф-китаец, который с двумя своими коллегами потоком «шлепал» снимки у Запретного города, что за площадью Тяньаньмынь в Пекине.

Спросил и прищурился.

В их гардеробе можно было увековечиться в трех видах: в желтом императорском облачении с шапкой, в виде генерала средних веков с мечом или солдата-маоиста времен перманентной борьбы с врагами.

Я с тоской посмотрел на провинциальных китайцев из глубинки, человек пятнадцать которых толпились в императорских одеждах, ожидая своей очереди на фотосессию, и еще на одного, забитого, с генеральским якобы мечом во весь его рост.

Все задрипанные сельские коммунары, слегка испуганные невиданным потертым гламуром и ценами, единогласно хотели хоть на минутку увековечиться именно в императорской хламиде. Я почему-то вспомнил рекламу химчистки под названием «Престиж» и обычные частные такси с надписью «VIP». Короче, весь этот джентльменский набор для наполнения личности полноценным, но недорогим самореспектом.

И решительно взял солдатскую форму.

– Снимок хороший, – сказала уже дома жена. – Но неужели там не было генеральской формы? Мне кажется, тебе бы это лучше подошло.

И я почувствовал себя императором.


ГЕНДЕРНОЕ


(ИЗРАИЛЬ, 2008)


Один человек мне сказал, что мужчин не интересует глубокий внутренний мир женщины. И потому за фигурой и ножками они не видят своего счастья.

– А вы пробовали рассказывать плотоядным о душе? – спросил я и подумал подло: «На свете счастья нет. Но, к счастью, есть минет».


ВЕРА И БЕЗВЕРИЕ


(ИЗРАИЛЬ, 2008)


Этот малоизвестный православный храм московской патриархии открыли в городе Шфарам, где живут израильские арабы. Подальше от евреев, если говорить правду. А иначе вообще зачем говорить?

Сюда приезжают русские репатрианты из Назарета и всего севера страны. Настоятель прихода против съемки не возражал, но попросил не снимать лица прихожан.

– Не все хотят, чтобы их увидели соседи.

– В смысле? – переспросил я. – А что здесь, секта или что-то запрещенное?

– Нет, – объяснил батюшка. – Но боятся. Они сами себя боятся…

– Ладно, – согласился я, хотя и не понял.

И зачем тогда надо было уезжать из России?

Камеру мне все-таки чуть не ломанули с подачи какой-то истерички в черной монашеской робе. Типа, чужак проник.

– Мы не верблюды, чтобы нас снимали, – брызнула она свободой своей воли.

И я сплюнул в сторону.

А недалеко, на берегу Тивериадского озера, живет отец Иринарх, хороший товарищ, мимо которого я редко проезжал, не навестив. Тепло с ним и легко. Никогда не спорили, не возникало причин. Сам он грек, хорошо говорящий по-русски. Бывший пулеметчик греческой армии.

Его храм заметен издалека своими малиновыми куполами, и русские паломники любят бывать здесь: есть и выход к озеру, и уютная тень, и даже гламурные павлины, орущие благим матом.

Иринарх сам воссоздал храм. А расписали его художники, которых он нашел на Родине. Недорого взяли. Из уважения. У греков еще такие понятия, оказывается, есть.

Однажды он позвонил и, напомнив о моей просьбе, сказал, что будет крестить русскую девушку-репатриантку. Но она при встрече испугалась оказаться в кадре.

– Хочу стать христианкой, но чтоб об этом никто не узнал.

Мне казалось, что люди, обретая Веру, любую, становятся свободными внутри, нащупывают почву под ногами и небо над головой. Но на практике это происходит нечасто. Многие не себя ищут. И не Бога в себе. Они бегут от одиночества к новым, как думают, людям и другому, как им кажется, миру. Но сами те же. Просто пытаются надеть иную одежду. Помывшись. Опять же, батюшка вместо психотерапевта.

А жизнь, казалось, омытая Верой, так и остается смиренно двуличной или агрессивной, как осиновый кол из того самого дерева, на котором… Но главное, она остается по-прежнему «как бы».

Самоутверждение Верой изначально попахивает серой и дымом костров. Как и должности. И то, и другое – от мира сего.

Ущербного, как психология ефрейтора, мечтающего победно повеситься на генеральских лампасах.

Один человек мне сказал, что власть от Бога, и все ее хотят.

– Мечта импотентов, – ответил я и подумал: «Если власть от Бога, то трудно не стать атеистом…».


ПОЖЕЛАНИЕ


(ИЗРАИЛЬ, 2008)


Однажды после съемок в бухарском квартале Иерусалима хозяин усадил меня за стол, налил рюмку водки и… начал говорить. Он говорил о своей радости, о почетном госте, о чести. Он желал вечного здоровья, разноэтажных домов, десять детей, миллион денег, не менее ста женщин.

– Почему всего так много? – не выдержал я, устав держать рюмку и лицо перед многообещающим, как государственная служба, хлебосольным столом.

– А что, разве жалко? – удивился хозяин. – Пожелать и пообещать ничего не стоит…

Один человек сказал, что желает мне добра в жизни.

– А можно деньгами? – ответил я и подумал: «Хоть не обидно будет».


СКУКА


(США, 2008)


Утро он начинает с того, что смотрит индекс Доу Джонса, котировки и волнуется, запивая их чаем. Он боится, потому что несколько лет назад купил дом и намерен выплатить не за привычные для Америки тридцать лет кредита, поздновато уже, а за десять. Как раз к пенсии. Чтобы жить.

И еще надо экономить на всем. Приличный заработок компьютерщика тает в этих выплатах, и поэтому он пустил квартирантов. Иногда это раздражает, но можно получить еще деньги. И вложить. Дом – это же еще и вложение. В старость.

Но больше всего он волнуется, когда приходит на работу. Уже полгода там идут сокращения, и народ буквально дрожит, когда кого-нибудь вызывают к начальству.

– Одна сотрудница, за пятьдесят, так напугалась, что от волнения побежала в туалет: ее стошнило. И я боюсь. Потому что все кончится в одно мгновение: и заработок, и возможность выплаты за дом, и сам дом, и все-все. Остаться один на один с пенсией на съемной квартире? Люди готовы на все, абсолютно на все, чтобы сохранить работу и заработок. Особенно молодые и пожилые.

– Мы тоже в молодости были готовы на все, но за свои идеалы. Выходит, повезло…

– Тебе хорошо, – вдруг говорит он, поворачиваясь ко мне. – У тебя таких проблем нет.

– И раньше не было.

Я замолчал, потому что навигатор показал резкий поворот с дороги. Надо было рожать и поднимать детей, менять страны и обживать новую работу, прорываться и защищать, придумывать проекты и строить дома. На всех. Какие проблемы?

Мне просто некогда было думать о себе. Это же так скучно.


ГЕНЕРАЛЬША


(РОССИЯ, 2008)


– Вот так подышала кислородом. Хорошо, что навестила. Сразу легче стало, – она загасила сигарету в заполненную под глотку пепельницу, поскольку курила не переставая, и глянула на себя в зеркало, женщина-генеральша… – Будем жить.

Мы старые друзья. А это как близкие родственники. Хотя и не виделись четверть века. Так оно и получается. С настоящими близкими, даже в одном городе, нередко видишься время от времени. Если не реже. А вокруг все – по делам и работе. По тусовке.

Нравится мне это слово, точное оно. Как тусуемые карты в одной колоде. Вроде рядом, но скользящие друг на друге, покрывая. Движение – и снова картонка к новой карте липнет. И тогда не имеет значения масть или ранг. Мельтешня. Иллюзия насыщенности. Но – движение.

Масть и звание проявляются, когда уже начинается игра. Уже после тусовки и расклада. А так: туда-сюда, сверху-вниз. И наоборот. Как в жизни, если принимать ее слишком серьезно.

Когда-то мы учились в одном университете. Каждый своему. Но однажды ее будущий муж, крепкий и напористый, подсел ко мне за столик в студенческом кафе.

– И вы будете это есть? – глядя в глаза, он ткнул пальцем прямо в мой хлебный чешуйчатый шницель.

– Нет, теперь уже точно не буду…

Так мы и подружились.

Он отслужил армию на флоте, на Дальнем Востоке. Хотя мог и не идти. Его отец был большой военный начальник в Москве. Но он принципиально не захотел отмазываться от службы и в итоге заработал уже в молодости язву. Поступил на юридический факультет, но там почему-то близко ни с кем не сдружился. А у нас – легло. И вскоре он познакомил меня с ней – светлой и полупрозрачной девочкой-филологом из западнобелорусской, почти польской, деревни.

Ее дед был крепким крестьянином и имел свой участок. Когда в 1939 году пришла советская власть и сказала собираться в колхоз, его не тронули. Но все собрались. А куда деваться? Поодиночке тогда не выживали.

Вскоре появились и немцы, вместе с полицаями и его, как уважаемого в селе, назначили старостой. Войны они фактически не видели. Две еврейские семьи, сапожника и бондаря, полицаи забрали с собой, безвозвратно, и их дома еще долго стояли незаселенные. Неправильно, конечно, это, не по-человечески. Но такие тогда пришли порядки. Закон есть закон. Зато остальных в их округе почти не трогали. Жили – и жили себе. Отправляли в район продукты, как положено, по разнарядке. И сколько могли. Власть, она любая есть хочет, и крестьянин для нее обязан работать. Иначе это не власть, а так, название.

Советских партизан во время войны здесь не было. Но были польские. И староста помогал им продуктами, ночлегом и чем мог. Как и все. А потом вновь пришли Советы, и однажды подкатила машина с двумя милиционерами и деда забрали. Мол, служил немцам. И он надолго пропал в Сибири. Но не насовсем.

Во времени все сгладилось и забылось. Так всегда происходит, когда начальство, то что повыше, успокаивается, перестает воевать с людьми, чужими и своими, жизнь налаживается, появляются внуки, а тем более правнуки. Им уже никто не мешает строить свою жизнь.

Мы несколько раз гуляли вместе. А потом, после моего долгого отсутствия, встретились снова, и как раз к их свадьбе. Два автобуса повезли гостей, в основном недавних студентов, в ее деревню, где три дня мы пили и гуляли. Там вдруг выяснилось, что молодые еще не сняли в Минске квартиру, и медовый месяц им придется зачинать в номере гостиницы. А мы, уже три месяца, как не молодожены, снимали комнату у печки на весь частный дом. И я предложил ребятам остаться там пару недель, пока найдут свой угол.

Так мы сдружились еще больше. Но потом расстались надолго. А с ним – навсегда.

Мы еще поддерживали какую-то связь и через несколько лет, уже в Заполярье. Я получил гордую его фотографию с подписью «Момент истины». Офицер в морской форме, с жесткими, как звездочки на погонах, глазами, за столом кабинета. Он тоже оказался на Крайнем Севере, в военной прокуратуре.

В тех краях, подальше от демагогов, люди росли быстро, из ничего. И вскоре, буквально за десять лет, он вырос до подполковника-начальника. Но и работал, не переставая. Расследовал и наказывал. Он и был такой: бескомпромиссный к злу и мерзости, молодой коммунист, из истинно верующих. Всякие были…

Но меня, что бы ни происходило, всячески поддерживал.

– Вот поэтому, – говорил он, постукивая себя в плечо, – такие, как я, и должны продвинуться. Иначе приспособленцы будут творить, как при Сталине, что хотят и с кем захотят. И так замарали идею…

Верующие – у них свой мир, несмотря ни на что, идеальный.

– Все самые страшные преступления против человечества совершаются во имя его, – отбивался я.

И мы спорили. Но не ссорились. На то и друзья. Ссорятся с чужими.

Она до сих пор не может себе простить, что, как у них повелось изначально, все время защищала их дом и его тыл. И не вмешивалась, когда он работал и работал. И еще – пил. В армии, да еще на Севере, это было очень часто. С его-то язвой. Но он рос.

Тогда редко в начальники выскакивали, как черт из табакерки. Раз – и из шестерок в короли. Тогда все-таки был отбор, профессиональный и по восходящей. А он умел работать и разбирался в каждом деле на совесть. На Севере за это уважали. К сорока годам он уже был полковником. И однажды ему предложили выбор: переезжать в провинциальный центр, не очень далеко от Москвы, или, уже генералом, на Дальний Восток. При любом раскладе такая вот удачная карьера. И она, в свои тридцать с хвостиком, фактически становилась генеральшей. Уже с двумя подрастающими детьми: мальчиком и девочкой.

Из-за детей они решили поехать поближе, тем более родные в Москве. Все рядом. И получили от государства большую благоустроенную квартиру в новом доме, в центре. С видом на старинный храм с золотыми куполами под самое небо. И вновь у него продолжилась сплошная работа. Новое место – новые и люди, и уклад, и проблемы. Но все было просто здорово: и дом, и деньги, и дети, и звезды на погонах. Жизнь, правда, катилась нервная. Но как у всех, кто работает не только для себя. Всякое бывало…

Но вдруг, лихорадя и обновляясь, как ему казалось, страна, в которую он верил, распалась в одночасье и превратилась в недоразумение. Полковник там или генерал – это же далеко не самый-самый. Над ним еще ого-го сколько регулировщиков. Со звездами и без. Это такие, как он, оказались без царя в голове. Они и отстали в атеистическом прошлом, веруя.

Он работал и переживал, и все-таки надеялся, что человеческая пена, взлетевшая, не застрянет надолго, сдуется, а добро восторжествует. И обновленная страна его полетит дальше и выше, а не к чертям собачьим. Такая в нем жила идея. Он был не только настоящий друг, но, наверное, и настоящий полковник. Почти генерал.

Однажды он приехал домой и сказал жене собираться в гости, а потом, пройдя несколько шагов, вдруг повернулся, захрипел и упал. И черная струйка крови выползла из-под его губ. И язва оказалась ни при чем. Не случайно, видно, в Беларуси говорят: «Не бери до головы». А он брал. Вместо взяток, чтобы долго и хорошо жить.

Ему было всего сорок четыре года. Или даже сорок три.

И ее жизнь рухнула в одночасье. Была бы психически правильная, нашла бы себе новую партию. Жизнь -то продолжается. Но она была стройная, молодая, при пенсии мужа, в большой квартире. И еще – беспартийная. Во всех смыслах. Она была другая. Настоящая. И любила его, была благодарна и пилила себя нещадно, что не уберегла, молчала, когда он работал до темна и принимал чью-то судьбу близко к сердцу. И еще задерживался с коллегами, расслабляясь.

Денег, поскольку жизнь резко дорожала, становилось все меньше. Дети подрастали, и она чуть не сошла с ума, когда у сына открылась смертельная болезнь. Пришлось отдать все, чтобы найти и организовать ему спасительную операцию. И в дом, их дом, она никого не пускала, жила одна, с детьми и его фотографиями. Один на один с миром, уходящим в прошлое, как друзья мужа и старые знакомые. Давать-то ей было нечего. Время катилось и катилось. Вверх – по годам человеческой жизни и вниз – по ее ценностям.

Дети выросли. Дочка оказалась умницей. Нашла возможность и знания поехать учиться во Францию. Мать отдала ей последнее. Там дочь встретила любимого человека. Доброго и обычного. Не «фона», не пэра, не банкира и не графа «де ла»… Как это обычно в кино, у героев нашего времени. Молодые начали строить свою жизнь. Спокойную и не простую. Простая – она ведь уже не жизнь, а телевидение.

Сын оказался совсем не похожим на отца. Более современным. Ему хотелось денег, а их вне дома не давали. Заработать – трудно и неблагодарно. Это же день за днем ходить надо, а получать на существование. По телевизору учат, что так неправильно. Стать приличным бандитом или провернуть дельце, обмануть, схватить – и прыгнуть в сторону, чтобы потом остепениться и начать уважаемую жизнь, он не смог. А когда ничего не можешь, надо жениться. И он женился, повторно, тоже на современной и продвинутой. Чай, не дурак.

И сегодня они выставили матери ультиматум – мол, хотим квартиру, последнее из реалий, что у нее осталось. Большие, как оказалось, деньги. И поэтому часть от этой самой квартиры их не устраивает. И она здесь тоже. Им же еще жить надо, не то что ей, пятидесятилетней.

Мы еще долго говорили. И о Нем, когда-то далеко не полковнике, и о ней, и о детях, которыми нас Бог награждает и порой наказывает. Непонятно, за что. За все хорошее, наверное.

– Почему я его не сберегла? Любила очень, боялась помешать. Думала, так будет всегда.

Один человек мне сказал, что быть вместе с любимыми – это бесценный дар.

– Бесценный, – согласился я и подумал: «Потому и не ценим».

Но ничего не сказал. Нечего.

Береженого Бог бережет. С ним и остаемся…


ПАТРИОТКИ


(АНГЛИЯ, 2009)


На втором этаже лондонского омнибуса впереди сели две русские женщины.

– Я, конечно, патриотка, – сказал одна, когда они сначала обсудили косметику, которую она продавала. – Это сегодня надо. Но в Россию не поеду. Там вместо одних жлобов пришли другие, такие же, только с лосьонами. А как твои картины?

– Пишу. В свободное время. Но его мало. Целый день забирает работа в кафе. Отнеси, принеси. Дома некогда уборку сделать. Иногда и желания нет.

– А ты попробуй всунуть их в свое кафе. Хозяину – интерьер, а тебе бесплатная галерея. Зачем тебе малевать, если это не приносит денег?

Один человек мне сказал, что художника может унизить каждый.

– Зато ты такой – один. А это больше, чем много,- ответил я и подумал: «Человека нельзя унизить, если он сам не почувствует себя униженным».


МУЖСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ


(БЕЛАРУСЬ, 2009)


Кот порвал в комнате все, что можно. На лоскутки и нити. Как слова, которые говорят люди, когда им кажется, что надо говорить. Все равно что или о ком, только бы не молчать. Иначе страшно.

Страх тишины – в ее необходимости прислушаться к себе. А это нередко скучно, стыдно и даже опасно для здоровья.

Котам легче, они не умеют разговаривать с собой и слушают только тревоги окружающего их мира, нюхают тишину, кокаинясь от покоя, и порываются активно жить, когда стукнет в голову застоявшаяся, как будни хозяев, одуревшая семенная жидкость. Прямо как у людей.

Только они рвут душу, а коты – окружающее. Но тоже с затаенной радостью мстителя. Скорее даже мстительницы.

Такая у них, кошачьих, натура.

Кот рвал материальное почти молча, мурлыча от удовольствия. И в доме, и на мне.

Его когти выплывали, словно маникюр, охватывающий очередной бокал вина и победно чувствующий красное, примитивное и что-то блеющее там, за стеклом. Типа, мужское. Еще один кусочек теплокровного счастья.

Краткосрочного, как отпуск многоженца.

А кот… Надо же ему куда-то соваться, млея. Дом – это его единственный сераль. И одновременно гарем для горемыки.

Когда-то я его обрезал, чтоб не рыпался на волю в поисках смысла своей бессмысленной, потому как неверующий, жизни. Чего он там, за дверьми, не видел? Зато у него есть мечта. Вот и весь смысл.

Правда, временами его крутит и вертит. По полу и по стенам. Выход ищет. В смысле, вход. Хоть и евнух, а о том же. С обрезанными яйцами еще и не так зацарапаешься.

Был бы он кошкой, выбросил бы на улицу. Та всегда найдет, кого выдрать в подвале или у душистой помойки. Свое не упустит. А его жалко.

Тоже скотина…


КОЛЛЕГА


(ПОЛЬША, 2009)


Бензин нынче дорог, особеннно по расстояниям, но ничто не сравнится с дальними поездками на машине: где хочешь – остановишься, куда хочешь – повернешь, что хочешь – увидишь.

В польском Белостоке около центральной площади города стоит знак о запрещении въезда. Но на парковке рядом, вдоль улицы, от начала действия этого знака указатель о запрете продлен еще на несколько метров. Мест свободных не было, и я остался в машине ждать поляка-товарища в зоне как раз этих метров. С белорусскими номерами. Вдруг подскакивает мордатый качок неопределенного возраста. Из местных европейцев.

– Здесь нельзя стоять,- говорит он.

– Вижу,- отвечаю по-русски.- Жду человека через пару минут. И я же в машине.

– Все равно нельзя, – дергается он, психованный.

– Если скажут, то отъеду, – говорю ему. – Тебе что, делать нечего?

Качок вдруг резко вытаскивает из нагрудного кармана жетон с металлической звездой и надписью «Police». Показал на секунду и засунул обратно, при должности.

– Хочешь проблемы?

А я в Китае накануне купил черный кошелек-лопатник, тоже со звездой шерифа и надписью «Police». Понравился, хотя и металл попроще.

Короче, точно так же, как и он, вытаскиваю из нагрудного кармана этот свой кошелек, тоже на секунду, и засовываю его обратно.

– Напугал…

– Ну ладно,- говорит качок, заметно потеплев. – Так бы и сказал, что коллега. Покажи.

– Свободен, – отвечаю, отвернувшись. – Спецзадание.

Отъезжаю мимо его озадаченного лица и перепарковываюсь, благо недалеко освободилось место. Место, как человек, – свободным долго не бывает.

Но даже в Европе полицейским уже надо показывать кошелек, чтобы отцепились.


ЧУВСТВО ГЛУБОКОГО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ


(БЕЛАРУСЬ, 2009)


– Я сегодня очень популярный в городе доктор, и заработок, слава Богу, не то что раньше. Ты знаешь, что такое массаж простаты?

– Нет. Наверное, не дорос еще.

– Это золотоносная шахта. Неисчерпаемая на все времена и при любой власти.

– Так ты теперь золотоискатель или врач?

– Я же не говорю, чем журналисты занимаются,- обиделся он.

– Тоже ковыряются, только публично. Людям нравится, потому как есть, что обсуждать.

– Вот и я о том же…

Приятно встретить человека, у которого все хорошо: и дома, и на работе, и в душе. Он таким и стал, помыкавшись. Потому имел право высказываться.

– Главное – не искать трудных путей в жизни, а от всего получать удовлетворение.

– Ты еще скажи, «глубокое».

И мы рассмеялись, беспутные. Каждый о своем.

Когда-то он изучал медицину и долгое время работал врачом в больнице. От того времени у него остались линялые, словно казенные простыни, воспоминания о ночных дежурствах, коньяке от благодарных пациентов и о скудоумной, но честной, зарплате. Жена терпела, скрипя.

И пеленки висели, как белые флаги несбывшихся надежд.

Он бы так и работал, окочуриваясь, но пришли новые времена. Расчетливые до ужаса. Тихого, словно крик души, ошпаренной не прикрытой идеализмом бедностью. Деньги, правда, конвертировали, не то что прежде, но в его работе конверты, стеснительно подсунутые в карман, уже не помогали. Было трудно, но мало. И однажды, когда, казалось, по зрелому возрасту ему и ловить уже нечего, кроме как дорабатывать в страхе попасть под сокращение, кто-то предложил:

– А почему бы тебе не пойти в частную клинику? В одной какая-то проблема с урологом. Широкого, слышал, профиля. Аппаратура современная, мебель западная, зарплата приличная. Даже неудобно называть вслух.

– Так я же педиатр? – наивно спросил он.

– Ну и что. Врач – это общие знания, а спецификация быстро приходит с практикой. Освоишь. Все равно у народа одни и те же болячки, с вариантами. Руки у тебя сильные, опыт большой. Что еще надо? В сложных случаях отправишь пациента в больницу или еще куда подальше…

Так он отдался. Но не себе. На себя средств не было. Но оставалась неоправданная цель – жить достойно. Клиника, понятно, принадлежала тем, кому в этом мире больше всех надо, особенно по части отмывания денег. Но врачи здесь знали, за что и для кого работают. На совесть. Для человека, разумеется. Медицина, она ведь всегда для людей. А для человека особенно. Потому и дорогая. Куда он денется, когда прижмет? Принесет последнее. Зато работать пришлось в условиях самостоятельных, благоприятных и лучше оплачиваемых, чем в больнице. Государству больные не нужны, не рентабельны. У него и с оставшимися проблем будь здоров.

Доктор пошел на собеседование и вскоре переехал на новое место, придержав поначалу старое. Оно и сгодилось, чтобы было, что выносить. Невыносимое раньше за ненадобностью. Пришлось покрутиться, но зато появились деньги и совсем не грошевой уют. Он перестал, как конь, пить дареное и халявный спирт, прекратил шашни с медсестричками и брать на пуп отупелые ночные держурства. Настали времена здорового образа жизни.

Так прошло несколько месяцев. Он вошел в дела, взяв какие-то курсы для квалификации, тоже платные и потому скоротечные, как любовь командировочного, но с витиеватым сертификатом в рамочке на стене. Определился наконец с окончательным местом работы, где осматривал, изучал анализы и выписывал рецепты. И еще испытывал уверенную радость от своей команды спустить штаны, не взирая на лица. Он научился ценить каждую процедуру по прейскуранту и каждого пациента по количеству визитов. Люди говорили, как и раньше, «доктор», но уже не считали, что он им должен. А совсем даже наоборот. Бесплатное добро, оно же бесценно. Как и благодарность. Ничего не стоит. Деньги, отдаваемые или запрашиваемые, даже никчемной пустоте придают смысл и значимость. Он это быстро понял. И к нему снова, как в первые годы после института, вместе с пациентами и деньгами пришло самоуважение.

В тот день, взлетный в профессии, последним по записи к нему пришел скромный пациент средних лет, без особых примет и жалоб. Прилично одетый, пахнущий одеколоном и одиночеством благополучия.

– Говорят, – стеснительно сказал он, – и пишут сегодня много, что профилактический массаж простаты очень полезен для мужского организма и здоровой личной жизни. Не могли бы мне такой массаж сделать.

Доктор поначалу растерялся, но с благодарностью вспомнил советы не жалеть, заказывая себе в кабинет качественное масло, и никогда не отказывать пациентам в помощи. Они и так с этим постоянно сталкиваются. «Нет» существует, чтобы вымогать деньги. «Да» – чтобы их зарабатывать. И доктор осторожно, с непривычки даже нежно, боясь навредить, сделал то, о чем его просили.

– Хорошие у вас руки, понимающие, – сказал, уходя, пациент. И попросил назначить курс лечения. Раз или два в неделю.

Через день, сославшись на рекомендацию, пришел еще один клиент. И еще один. И даже двое. Они были разные, но у всех у них было что-то общее – тот же массаж простаты. Много пациентов – выше заработок. Он вздохнул и наконец почувствовал себя мужчиной. Усталым временами, но зато состоявшимся. Не пальцем даланным. Так, не сразу и даже не прямо, раз-два – и все дело, он нащупал свое призвание. Слава о нем разошлась по городу, а вместе со славой – достойный доход, уважение и обширные связи.

– Ничего удивительного, – сказал я, дослушав. -Пациенты в большинстве своем, небось, солидные, лет за пятьдесят и старше. Простатиты разные, эхо грехов молодости, растаявшие миражи торопливой некогда подручной любви. И пальцы у тебя всегда были золотые, всю жизнь детей лечил, ласковый.

– Да ты как был мальчишкой, так и остался, – благодарно отмахнулся он. – Есть и такие. Но мало. У меня основная клиентура другая, более просвещенная и надежная. Сам не ожидал. Геи называются. Только не все из них могут об этом говорить вслух, а тем более жить с постоянным партнером. Вот у людей проблема и возникает в личной жизни. А я тут как тут. Туточки. Массаж простаты – дело полезное и приятное. И всем хорошо выходит, во здравие.

– Ну ты… прямо золотарь, – выдохнул я. – Никогда бы не подумал.

– А это все потому, что у тебя проблемы в голове, а не как у нормальных людей, где положено. У меня тоже когда-то так было, даже позаковыристей: призвание, гордость за свое дело, долг, еще скажи. Гордость – это твои возможности купить. Или продать то, что умеешь, и тому, кто больше заплатит. Жаль потерянные годы, раньше мог найти свое счастье, если б знал тогда, где искать. Коммунисты все-таки здорово голову забивали разной ерундой, только бы не платить.

Он вздохнул и протянул руку. Энергично, позитивно, стремительно. Клоунадя, как ведущий по телевизору, доносящий что-то до умственно отсталых там, за экраном. Иначе нельзя – не поймут. Особенно начальство.

Я пожал ее, запнувшись. А ведь мог бы и перчатки надеть, холодно уже на улице. Зима…


МАЛО ЛИ ЧТО?


(БЕЛАРУСЬ, 2009)


Дедушка сначала попросил документы, надолго задумался и все пытался взять в толк, у кого я получил разрешение задавать вопросы.

– Без разрешения же нельзя, – повторял он. – Мало ли что?

А я тоже никак не мог взять в толк, кого он имеет в виду, говоря о «разрешении». Но явно не себя самого.

Так мы и толковали.

Его мать в 1938 году забрали в НКВД. Она была шляхеткой, из дворян, но дети об этом не знали. Забрали ее потому, что много лет до того она не раз ездила в Польшу, к родственникам. Тогда арестовывали всех, кто имел родных в этой стране и навещал их, не подозревая, что это аукнется лагерями и смертью.

Мать его замучили в смоленской тюрьме. До сих пор не сказали, где она похоронена и кто подписывал смертный приговор.

– Чтобы не было причин для мести, – объяснили.

Видимо, в этом мире палачи живут долго. Им есть, что терять.

Но он и не настаивал. Мало ли что?

Из-за матери его не сразу приняли в пионеры. А он, как и большинство, верил в Сталина. И приходил на уроки, где все вместе они дружно выкалывали иголками глаза в книгах и учебниках, где были портреты Блюхера, Тухачевского, Бухарина, Зиновьева и других предателей, бывших вождей. А их имена и текст замазывали чернилами. Новые учебники не поспевали за разоблачениями.

– И я выкалывал глаза. Старался. Врагов же надо ненавидеть. Все так считали.

– Все, – назидательно сказал дед. – Это и есть народ.

И я настороженно посмотрел по сторонам. Мало ли что?

Потом началась война. Оккупацию они с отцом благополучно пережили в Минске. В школе он вступил в национальную прогитлеровскую молодежную организацию. Там давали дополнительный паек и учили ненавидеть тех же, кого надо было ненавидеть до войны. И еще оставшихся.

Но после разгрома немцев под Сталинградом отец сказал, чтобы он оттуда вышел. Вернутся – спросят. А лучше, когда власть тебя ни о чем не спрашивает. Мало ли что?

После победы, снова из-за матери, его не сразу приняли в комсомол. Припомнили. Но взяли. И он не сразу вступил в Коммунистическую партию, куда очень хотел. Но допустили. И он учился, занимал должности и служил.

И всегда помнил о матери. В смысле, как о «враге народа», из-за которого у него в любой момент могут быть неприятности.

Мало ли что?

Но все было нормально. Жизнь прошла, дети выросли. Пенсия начисляется. Немного обидно, что ничего особенного не сделал. А что сделаешь?

И своей матери дед уже не стесняется. Даже наоборот, мол, мы из дворян, а не хухры-мухры, как другие. Есть чем гордиться.

Многое он узнал, о чем теперь можно узнавать из разрешенных, понятно, источников. Раньше все врали, и правда была запрещена. Где ее возьмешь, у кого спросишь?

Да и мало ли что?

– Народ не обманешь, – сказал он, прощаясь. – И сегодня мы, наконец, знаем о том времени. Я жил – и не знал. Теперь вот читаю. И, к слову, пытаюсь выяснить, сможем ли мы, дети репрессированных, получить надбавку к пенсии за своих расстрелянных коммунистами родителей. Пока отказывают. На себя у них деньги есть.

Кстати, у меня не будет проблем из-за того, что я с вами поделился?

– Не думаю, – неуверенно ответил я. – А вы никому не рассказывайте. Мало ли что?


ПОЗИТИВ


(РОССИЯ, 2009)


Один человек мне сказал, что для здоровья необходимо смотреть на все вокруг позитивно и глубоко.

– Иди ты… – интеллигентно подумал я и внутренне улыбнулся.

Он ходил к психотерапевту, и тот научил, как жить красиво. Главное – избегать отрицательных эмоций и всего, что их может вызывать. Остальное по ситуациям. Так учат специалисты за большие деньги малого бизнеса.

Ему это было нетрудно. Он не работал, потому что в коллективе невозможно избежать конфликтов, пересудов или неувязок. Сплошной негатив. А люди не вещи. Их на место просто так не поставишь. Все норовят подвинуть или продвинуться сами, выдавливая и улыбаясь. Во-вторых, много денег за работу никогда не предложат, а по мелочевке каждый день ходить и еще возиться, чтобы потом отчитываться перед убожеством с биркой «начальник», для него было несерьезным. И он жил подальше от забот. Свободно и радостно. На содержании жены.

Она тоже не работала, но владела, потому как была дочкой очень богатого папы. Чиновника, который построил, пока служил народу, несколько своих бизнесов и стал владельцем кучи акций некогда общенародных заводов. Общенародные прежде были ничьими. Чиновникам в конце-концов эта несправедливость надоела, и они разделили все, что можно, между собой и теми, кто поначалу подставлялся за них в неразберихе. Остальных, убогих, но с претензией друг перед другом, припрятав насущное, плотно заняли бегом трусцой по магазинам, научив их, неблагодарных, радоваться, когда есть что есть.

Чтобы списать украденное, страну объявили банкротом и переоформили вновь нажитое. Без всяких там революций, по-тихому. Отсчет пошел. Это называется «перезагрузка». Так ее папа, который был чиновником, назначаемым и убираемым, оказался наконец настоящим хозяином жизни. А рабочие остались ни с чем, как и были на самом деле. И еще никем. Приложением к работе. Зато все по-честному и без лицемерия.

Папа, однако, не нарадуясь, окочурился, но оставил ей много чего, как раз что нужно для полноценной жизни. То есть все, что не забрали после поминок гражданские жены, обиженные Богом родственники и друзья по бизнесу. Каждый дождался своего. Это и есть торжествующая, как похоронный марш, справедливость.

Он и она любили ходить по магазинам и выбирать. Правда, поодиночке, потому что у каждого были свои позитивные и полезные для здоровья маршруты. Она навещала косметичку, фитнес-клуб, бассейн, модельного стилиста, презентации и встречалась с подругами, такими же, из высокого мира звуков и моды. Они тоже знали, что пишут в глянцевых журналах о жизни: как не стареть, выглядеть моложе, привлекать, массажироваться, пить по утрам апельсиновый «фреш» и не есть после шести вечера. А также одеваться в бутиках, на чем ездить и получать многоразовый и протяжный, как московское «а», сексуальный оргазм.

Он тоже занимался. С утра на тренажерах. Принимал аспирин против тромбов, а также коньяк за здравие. Не выносил сигаретный дым, этот запах неудачников. Вечерами пописывал в стол. В смысле, писал. Из газет читал только бизнес и солидную гламурную прессу, там интересно и очень лично. О великих людях – это тех, что в телевизоре и об их самом главном. Единственном. Новости смотрел выборочно, чтобы не травмировали, но быть в курсе. Тех же валют. Для общего развития. Общение свел до здорового минимума, избегая негатива чужих проблем.

Ему было труднее, чем ей. Одиноко, иногда до чертиков, хотя он и надел крестик. Но мужчины обычно говорят о делах и заботах. Или о политике, если совсем не о чем. Ему это казалось мелким и скучным. О любимом Бродском или Кастанеде собеседники уже не рассуждали, занятые прозой жизни и реалиями суетных, как утренний секс, будней.

Но зато вдвоем, отдыхая от всего, от своего, они любили ездить за границу – в экзотические туры, когда «все включено». А также в Европу или Америку, чтобы отключиться. Важно, что подальше от копошащейся за тонированным стеклом машины серой массы каких-то недовольных людей, озабоченных и озадаченных. И не способных к позитиву.

В Европе или где подальше можно было улыбаться безнаказанно. Особенно в пятизвездочных отелях, восточных магазинчиках, лифтах и ресторанах. И даже на улице, где-нибудь в провинции. Там всегда улыбнутся в ответ, поймав взгляд. А вдруг знакомы? Короче, они поглощали здоровье килограммами.

Иногда мы пересекались. Это длилось долго, пока у меня была своя телевизионная программа на звучном канале. На всякий их случай и чтобы потом где-то она могла небрежно заметить.

– А вот вчера сидели с…

Недавно они вернулись из Швейцарии, где курортничали на лыжах. И, вспомнив, заехали порадоваться. Для самоутверждения. Они сыпали восклицаниями о блюдах в тамошних ресторанах, хотя я был не голоден. И очень гордились удачными покупками.

– Ты знаешь, – позитивили они, – цены на майки, те, что с надписями, в швейцарских Альпах оказались дешевле, чем у нас. Купили по пять штук. Выгодно. С разными рисунками гор и даже лыжной трассой. И еще, все вокруг катались, пили шампанское и постоянно смеялись. Вот как надо жить.

– Кому надо, тот живет, – я кивал головой и думал, как смыться.

Необходимо было закончить работу, чтобы не оставлять ее на завтра. Ибо завтрашний день сам позаботится о себе новым делом. И еще, одной дочке послать деньги, чтобы помочь в неувязках. Другой, с оказией, сообразить подарки. Третьей духовно помочь с работой и поддержать материально. Четвертой «прикрыть» с языковыми курсами, выравниванием зубов и «карманными». Пятую успокоить в конфликте с математичкой в школе и порадовать мобильником нового поколения. Шестой купить памперсы и лекарство от соплей, чтоб веселилась здоровенькая. И за работу заплатили, не обманув. Бывает. Тоже праздник.

Стало весело, и я рассмеялся.

– Видишь, – сказали они почти хором. – Представил себя на лыжах с бутылкой шампанского и получил семьсот граммов игристого здоровья. Надо чаще бывать на разных «тусовках» с успешными и позитивными людьми.

– Уже, – бодро ответил я и даже ничего не подумал.

Мне не терпелось остаться одному. И возрадоваться.


МУДРОСТЬ


Сын Юзика однажды пришел домой и показал папе крестик.

– Я оцерковился.

Юзик, потомственный еврей, пришел в ужас.

– Это как?

– В смысле, крестился, – пояснил сын.

– Как православная, – вступилась жена, – я посчитала, что сыну это надо. Вера заставляет человека хотя бы задуматься над тем, как он живет.

– Могли бы посоветоваться, спросить мое мнение, – попытался обидеться Юзик.

– Мы хотели. Но ты был бы против. Не переживай. Плохого не случилось…

Юзик подумал и сказал:

– Ладно. Сделаем сыну обрезание, и он тогда будет точно как Христос.


ЛЕГКО СКАЗАТЬ


(РОССИЯ, 2008)


Юзик – известный человек. Ну не может он спокойно смотреть на тех, кто отрицает Холокост или сочувствует Гитлеру.

Однажды его товарища пригласил на разговор некий депутат вроде, из одной песочницы.

Тоже защитник отмытой, как грязные деньги, вновь обретенной России и георгиевский патриот Дня Победы. Только разговор был каким-то странным.

– Вы знаете, что у Юзика отец живет в Америке? -спросил депутат.

– Знаю. Ну и что?

– А то, что у Юзика есть родственники в Израиле?

– Знаю. Было бы удивительно, если бы не было. Ну и что?

– И вы, русский, так спокойно к этому относитесь?

– Спокойно? Да мы дружим и работаем уже давно. Побольше бы таких людей.

– Неужели вы не понимаете?

– Не понимаю что?

– То, что сионисты уже захватили в свои руки права человека в стране…

Так они и пообщались.

Один человек мне сказал:

– Почему ты никак не съездишь в Москву поговорить о совместной работе?

– Поговорить, конечно, можно, – ответил я и подумал: «Особенно, в поезде».


ЛЯГУШКА


Очень важно встретить в юности мудрого человека, который даст верное направление в жизни.

Юзик встретил. Его знакомый работал директором крупного советского магазина радиотоваров. Однажды Юзик привел к нему своего молодого друга, чтобы купить дефицитный модный магнитофон и звуковые колонки к нему.

– Хорошо, – сказал пожилой директор, взглянув на них сквозь очки. – А молодой человек знает, что надо заплатить чуть больше цены, если хочешь получить то, что хочешь и чего на витрине нет?

– Знает, – утвердил Юзик.

– Нет проблем, – с интонацией вверх сказал директор.- Пусть твой друг идет к продавцу, скажет, что от меня, заплатит за товар и еще 50 рублей сверху.

– Не понял… – растерялся Юзик. – Я не привел с собой милиционера. Почему эти 50 рублей он не может оставить вам? Причем здесь какой-то продавец?

– Молодой человек, я же сказал: идите и отдайте деньги продавцу.

– За что?

– За то, что для меня 50 рублей – это много. Хотя даже три рубля не лишние. Но я директор этого уважаемого магазина уже четверть века. Почему, спросите вы, я директор целую четверть века? Потому что этот магазин зарабатывает каждый день свои сто, двести, триста рублей. А я всего-ничего, крохи. И мне хватает на жизнь. Вы не поняли секрета успеха в жизни с маслом, молодые люди?

– Признаться, нет. Ведь можно зарабатывать для себя много. Сами несут.

– Неправильно. Если вы хотите быть директором уважаемого заведения четверть века и чувствовать себя хорошо, то запомните. Прежде всего думай о деле. Будет дело, будет работа – будет и кошелек. А если думаешь только о кармане или хочешь чего-то еще, останешься с жевательной резинкой во рту. Или чем-нибудь другим, попроще.

Один человек мне сказал, что весь мир лягушки умещается в полутора метрах вокруг нее. Больше ей и не надо.

– А ведь еще и квакает, – ответил я и подумал: «Живут же люди…».


ДАВАЛКА


Юзик только-только открыл фирму по продаже соков в центре города. Скоро, узнав об этом, к нему приехал рабби.

– Вы знаете, какое в стране трудное экономическое положение. Среди евреев есть много нуждающихся в помощи. Надо помогать друг другу.

– Надо, – согласился Юзик. – А сколько надо?

– Сколько не жалко.

– И целую машину возьмете? – неосторожно пошутил Юзик.

– И машину возьму, – рабби оказался серьезным. При таком деле все становятся серьезными.

Юзик вздохнул, но слово не воробей, и загрузил мини-вэн ящиками.

«Все соки выжмет, – подумал он. – Но как не помочь общине…».

В углу его кабинета стояли три большие упаковки свиной тушенки, подкинутой, по случаю дружбы, интернациональным товарищем-бизнесменом.

– Может, и тушенку возьмете? – подмигнул Юзик.

– Конечно, – не моргнул глазом рабби.

– Но она же свиная.

– Все возьму. Когда люди голодают, им не до веры.

Один человек мне сказал:

– Дай еще.

– А могу не дать? – ответил я и подумал: «Сытый опасней голодного. Второго хотя бы можно накормить».


ПЯТНАДЦАТЬ САНТИМЕТРОВ


Я называю его уважительно -«доктор». Он делает пластические операции, вплоть до сложных по перемене пола.

Недавно к ним в клинику обратился русский из Узбекистана, лет за пятьдесят, с просьбой вставить ему искусственный член, и обязательно большой, вместо своего, но не Бог весть какого.

– Красивый получился? – первое, что спросил у врача после операции пациент.

– Прямо как у меня…

Вскоре доктор нашел русского узбека в палате с линейкой в руках. Он дотошно измерял произведение современного искусства в виде силиконового члена с алюминиевой арматурой. Гибкой, хоть завязывай узлом, и стоячей, как исполнение государственного гимна.

– Вы должны были сделать 15 сантиметров, – возмущался пациент. – А здесь получается четырнадцать. Возьмите, нет, вы возьмите в руки – замерьте сами.

Он стал требовать возврата предоплаты, тряс остальными регалиями и наконец просто сбежал в горячий Узбекистан, так и не заплатив за свой новый силикон. Холодный, кстати.

– Представляешь? – сказал доктор.

– Нетрудно представить, как он теперь проходит металлоискатель безопасности в аэропорту. С алюминиевой проволокой наперевес, – ответил я и подумал: «Мудозвон любви или ее колокола, как ни крути, а конец-то, в сущности, один».


ВОЗВРАЩЕНЕЦ


(ГЕРМАНИЯ, 2008)


Он постоял перед входом, выкурил подряд пару сигарет и нажал на кнопку переговорного устройства. Это была штаб-квартира контрразведки США в Берлине.

– Я приехал в Германию по заданию советского КГБ, – сразу вывалил он в лицо чернокожего охранника, и тот моментально побелел. Как Майкл Джексон, но естественно.

На дворе была вторая половина восьмидесятых годов. А немного раньше, за пару лет до этого, я провожал Валерку в московском Шереметьево. Украинский немец и хороший товарищ, он уезжал в свой Фатерлянд. Дома тогда у него оставались родные, сестра и подруга.

– Не бросай ее, – сказал он на прощание. – Как другу говорю. Навещай иногда. И учти, она хорошо «берет».

Неудивительно, что я всегда вспоминал о нем с теплотой.

В Германии Валерка сразу получил очень приличные по тем временам деньги – 18 тысяч марок. В дополнение к социальному пакету – оплачиваемое государством жилье и еще ежемесячный минимум на жизнь.

Его отец, немецкий военнопленный, женился на украинке, когда они отстраивали разрушенные войной советские города. Отца расконвоировали, но он должен был отмечаться в спецкомендатуре. И эти годы в Германии засчитали родившемуся вскоре Валерке как период его репрессированного младенчества и детства. Вот и выдали деньги – за страдания.

Это была большая сумма, и ему понадобилось целых три года, чтобы их прогулять и пропить. Он все-таки был не немецкий немец.

А когда деньги кончились, как все хорошее, Валерка остался только при минимальном пособии – на жизнь.

Он сидел в своей квартире в Берлине и быстро спускал на пиво выдаваемое на прокорм. Было скучно. Обеспеченная жизнь теряет всякий смысл.

И тогда Валерка решил заработать сам. Он сдал государственную квартиру какому-то залетному поляку, промышлявшему литературой и мелким бизнесом, погулял недельку от души и пошел в американскую контрразведку. Ему хотелось и денег, и смысла.

– Я не могу оставаться в квартире, – объяснил он американцам. Туда уже приходил связной из Москвы.

Они понимающе слушали, записывали и спрашивали. Валерка самозабвенно рассказывал, как его якобы завербовали и заслали в Германию. Единственное, что он не мог внятно объяснить, зачем. Но три дня его опекали в номере хорошей гостиницы, давали обеды и ужины в ресторане. От пуза. С приятными и внимательными собеседниками.

На третий день допросов американцы посадили его на полиграф. Обвязанный проводами, Валерка очень удивился, что наполовину там, где он говорил правду, техника показывала ложь. И наоборот. Но это его не спасло. Американцы потеряли к нему интерес и передали коллегам из Бундеса.

Немцы уже не церемонились и засадили его в камеру знаменитой тюрьмы Моабит, где он натаскивался на разговорном языке и познавал жизнь в ее подлинной сущности человеческих отношений. Четыре месяца они думали, что с ним делать, и наконец отпустили на все четыре стороны… Для Валерки это оказалось слишком далеко.

Вскоре он женился на русской и бросил ее с ребенком во вновь полученной и оплачиваемой государством квартире. Гонял машины в Беларусь и там снова встретил женщину, уже молодую, которую вывез и сделал с ней еще троих детей.

Почему троих?

Во-первых, оплачивают больше квартиру, выше пособие, ежемесячное и единовременное. И на каждого ребенка много лет дают дополнительно 154 евро в месяц.

Новая жена сдала его полиции, когда он перевез в Германию почти всех ее родственников. Валерка под настроение дал ей в глаз и сел на полгода за насилие в семье.

Но затем эмигрировали родители, и он благополучно и надолго загулял на компенсацию, которую получил его отец за страдания от режима. Как оказалось, до плена молодой солдат войск СС.

– Все-таки мой отец победил, – сказал Валерка, указав на какой-то немецкий журнал с портретом российского президента. – Я бы вернулся. Но только в Москву. Даже обращался за гражданством в посольство. Там сейчас жить можно.

И мне нечего было ему ответить…


ГОСУДАРСТВО


Один человек мне сказал, что открыл свой небольшой бизнес. Но его давят и давят. И он мечтает пристроиться на государственную службу.

Только туда без мыла не влезешь.

– Может, не то намыливаешь? – затосковал я и подумал: «Государство как сука. Не можешь поиметь, тогда терпи…».


ЕВРЕЙСКИЙ ПАРТИЗАН


(СЛОВАКИЯ, 2008)


Он прихрамывал. Еще бы, в свои девяносто лет. Но выглядел бодро и свежо. Во время интервью раздался звонок, и он, ответив, пояснил, что мы сейчас сидим не в его доме, а в другой квартире, которую он использует как кабинет и для встреч… с подругой. Вот она и звонила, спрашивала, когда можно подойти, чтоб не мешать.

– Младше меня на целых двадцать лет, – не без гордости отметил он. – А что? Живем…

И я, вдруг осознав, что об этом даже не задумывался, остро тоже захотел жить.

Иногда надо вспоминать, почти вслух, самые простые истины, иначе жизнь становится невыносимой.

Мы сидели тогда в небольшой квартирке в центре Братиславы, столицы Словакии, вместе с Александром Бахнаром, последним в Европе командиром еврейского партизанского отряда.

– Прожить большую, а не просто длинную жизнь. Скажите, – спросил я в конце разговора.- Вы когда-нибудь за все эти годы как человек чувствовали себя по-настоящему свободным? Или это недосягаемо, пока мы живы?

– Чувствовал, – улыбнулся Бахнар. – Было такое.

– Можете сказать, если не секрет? В день освобождения? Победы? Позже? При каких обстоятельствах?

– Я был по настоящему свободен только в лесу, в партизанах, когда постоянно чувствовал пистолет в своем кармане…

И мне стало ясно, что не зря приехал к этому человеку за тысячи километров от дома. То же самое ощущение возникало и потом, после разговоров с еврейскими партизанами. Как и все хорошее, что было у меня, человека послевоенного поколения, казалось бы, совсем в другой жизни. Но чем больше я встречался и разговаривал с такими, как Бахнар, тем яснее понимал, насколько в основе экстремальная жизнь и борьба войны похожа на то, с чем сталкивается человек, казалось бы, в мирное время. Та же свобода выбора, рабство и противостояние, унижение и самооправдание, злоба и доброта.

Те же люди: праведники, товарищи, предатели, враги…

Львы, гиены, волки, лебеди, крысы, мандавошки…

Правда, которая, изголяясь, у каждого своя.

Как и здравый смысл, этот главный враг человеческого самоуважения. В зависимости от того, что его питает.

Но и до этого надо дорасти, поднявшись.

Один человек мне сказал, что многое повидал.

– Несмотря ни на что? – спросил я. И подумал: «Человек – это не то, что он пережил. А то, каким выжил…».


ЗАВЕЩАНИЕ


(БЕЛАРУСЬ, 2009)


Один человек мне сказал, что бабы-дуры.

– Конечно, – согласился я и подумал: «Иначе бы они не выходили за нас замуж».

Вот, кажется, и все. Конец. Так происходит. Рассказывают же и пишут, как это случается у других. Живет себе человек, живет. День за днем крутится, пробивается, блистает или просто работает, ест, сморкается, покупает, спит не один, чтоб ночью мысли разные в голову не лезли, пьет, бегает трусцой, разводится и снова спит. Короче, как все. В чем-то лучше, в чем-то хуже. И вдруг бац – что-то заболело или просто пошел к врачу. Так, для профилактики. Сдал анализы. А там говорят:

– Вы попали. Все. Скоро конец.

И начинается совсем другая жизнь – за каждый день. И уже ничего не надо, только чтобы не болело и еще – жить. Просто быть, наслаждаясь этим. Оказывается, что большего и не надо. Любое большее уже счастье.

Я напрягся и присмотрелся вниз, за струей. Утро, еще минуту назад прекрасное, виделось чем-то нереальным и далеким. Да и не было его уже, утра. Только унитаз как венценосное мерило жизни и круговорот ее затихающего завершения. Там, у горловины, в воде, вроде ничего особенного не наблюдалось. Моцион как моцион. Непрозрачный, так и не младенец уже. Надо просто воды чистой больше пить. Все как обычно. Но запах… В воздухе, ударившем в голову кувалдой духоты, весело журчал тяжелый ацетон. Да еще как – аж глаза щиплет. Стало жарко, до надбровного пота. Что же это такое? Конец почкам? Или того хуже, сам не знаю где. Так, вдруг. Проснулся, пошел куда надо – и на тебе… Наверное, так и бывает. Не обязательно с болью. Машина тоже ломается неожиданно. Все вроде нормально, ездит и хлоп – не заведется или встанет. Так и человек. Но почему я? Рано вроде еще. И потом, со мной так быть не может. Со мной-то за что?

Я расслабился, брызнул из последних сил, и снова в нос ударил резкий запах ацетона. Не показалось. Точно – конец. Надо взять себя в руки. Уже взял? Да не так, дурак. Одной ногой перед самым страшным, да еще неизвестно, через что, а все шуточки.

В дверь постучали.

– Чего застрял? Ты в порядке? Детям в школу надо, завтрак стынет, а одна еще не умылась.

– Сейчас.

Ну как с ними разговаривать? Нет слов. У тебя трагедия, не знаешь, как жить и с чем, что будет с тобой через минуту, а ей не терпится. Жена – это тоже расплата. Только во времени. Сначала обхаживаешь, чтобы дала, носишься, женишься, дабы всегда под рукой было, потом вкалываешь, дом строишь, обеспечиваешь, себя не жалея. Уже и даром не надо – даром дороже обходится, но поздно. И наконец, когда все сделал, глядь – уже мешаешь. Уже и без тебя все есть. Без тебя даже лучше, спокойней. Тут конец близок, я глянул вдоль живота, втянувшись, и на душе потеплело. А ей срочняк умываться.

Теперь надо слить воду. Как и все, что было до сих пор. Почти символично. Легко сказать – спустить всю жизнь. Одним нажатием. А что, не так? То что было вчера, не было. А если и случалось, то какое это имеет отношение к сейчас? И завтра уже нет. До завтра еще дожить надо. Струясь аммиачной селитрой, даже думать о завтрашнем не хочется. Затем опустить крышку. Женщин злит, когда она поднята. А ты попробуй попади, если она опущена. И с поднятой не всегда получается. Особенно если в две струи рвануло. Все бывает в жизни. Чего кричать? Ехал однажды в трамвае. Зима. Мороз. Пассажиры в темной одежде, сосредоточенные на себе, молчат. Стою. Рядом сидят двое: отец и сын лет восьми. Мальчик монеткой карябает замерзшее стекло.

– Сказал же, хватит, -ворчит отец. – Вот приедем домой, расскажу, как ты не слушался.

Малыш поворачивается и отвечает на весь вагон:

– Но я же не говорю маме, когда она ругается, что это именно ты писаешь мимо унитаза.

И сразу всем потеплело. Особенно мужчинам. Женщинам это понять не дано. Не умеют стоя, вот и злятся. Им бы только сесть поудобней да накрыть все с головой, не думая. Но мне-то уже какое дело. Все равно крышка.

Значит так, к врачам я не иду. И так все понятно. Прижмет, а это неизбежно, – сами отвезут. Надо что-то делать важное.

Для начала проскочить в кабинет, чтоб никого в коридоре не встретить. Или собраться им с улыбкой на лице. Доброе, мол, утро. Счастливого пути. А каким он может быть счастливым, этот путь, когда сначала надо ходить в школу, потом еще куда-то, на ту же работу. Хотя что-то в этом есть. «Счастливого пути!» – прекрасная эпитафия на памятник. И все-таки что же сломалось?

Я решительно рванул в кабинет, устроился как обычно и начал писать завещание, чтоб дома не переругались потом, с дуру, без меня. За окном шуровало солнце и сновали машины. Деловые, как безбожники в храме. Господи, помоги. Поверю.

– Тебе кофе, как всегда? – заглянула жена.

Все-таки она заботливая. Особенно когда нужны деньги.

– Спасибо, лучше чай. Зеленый и без сахара…

Надо же когда-нибудь заняться здоровьем. Никогда не поздно. Пусть промывает.

– У тебя действительно все нормально? – подозрительно спросила жена, пытливая.

Когда дверь закрылась, я подумал, что надо записать ей больше, чем думалось пять минут назад. В конце концов она меня терпела столько лет. Правда, остальные, если оглядеться вокруг, еще хуже. Но теперь ей воздастся. Может, еще и замуж выйдет, нагонит упущенное. В Индии, говорят, еще недавно вдовы были хуже неприкасаемых. Даже в своем доме ели отдельно от детей, в углу. Никто с ними не общался. А все потому, что мужа не уберегла, плохо смотрела за ним, раз схоронила. Так то ж в Индии, где великая культура. А здесь…

Я взял чистый лист и написал заглавными буквами «завещание». Раз аммиак в чистом виде попер из организма, тянуть нечего. Главное теперь никого не обидеть, теперь вот сиди, думай, кому сколько важнее.

Дверь всхлипнула, как одинокая плакальщица.

– Послушай, – вползла жена. – На тебе лица нет. Что случилось?

– Ничего… – Надо ее приготовить, может, мой последний год или месяцы заботливее будет. Глядишь, еще и обрадую. – Заболел, похоже, серьезно.

– Что болит? Сердце? – присела она.

– Сердце у меня всегда болит, когда тебя вижу. С первого нашего дня. Хуже.

– Как хуже? Когда? Где?

– Пошел утром в туалет и брызнул, да еще таким резким аммиаком, что дальше некуда. Дальше – тишина. Гамлет. Точка.

– Не может быть…

– Еще как может. Я проверил. Так – ничего нет. А как начинаю поливать, так с ног сшибает. Почки, видно, грохнулись.

– Это когда я к тебе постучалась?

Во всем ей хочется дойти до самой сути. Хлебом не корми, дай поковыряться в мелочах.

– А ты думаешь, почему я там застрял? В глазах потемнело. Все, мол, конец. Отбегался…

– Подожди, – сказал жена. – Не спеши. Я там перед тобой руки обрабатывала и пальцы протирала ацетоном. А салфетку потом выбросила в унитаз. Вот ты на нее и… нарвался.

– Чем-чем протирала?

– Ацетоном.

– Выходит, чуть не похоронила заживо.

– Но я же тебя и спасла, многоструйного.

А еще говорят: прислушивайся к себе. И пропускай женщину вперед. Но если делать так, то кого потом слушать?

Когда жена вышла, я перевернул лист, лежавший на столе чистой стороной вверх. С последней волей. Самой что ни на есть вольной. А другой в жизни и не бывает. Глянул на буквы, прочитал, сложил и порвал. Нечего писать черти что. Среди бела дня. Поживем еще.


ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ


(ЭСТОНИЯ, 2009)


Его судьба под старость лет оказалась связанной с народным героем. А он – с военным преступником. То есть с самим собой в молодости.

Еще недавно все было наоборот. Так всегда случается с теми, кто живет среди людей и надеется на их память. Пока власть в очередной раз не поменяется. А вместе с нею и память.

Это называется исторической правдой.

Советские танки в довоенной Эстонии он, сам эстонец, принял с радостью. И таких было немало. Работавшие с детства на хозяина, они хотели сами быть хозяевами своей жизни и верили, что танки им принесли справедливость и равенство.

А там, где власть, какое равенство или тем более справедливость? Разве что для себя. И от имени большинства. Это и есть народовластие, как бы его не обзывали при случае проигравшие.

Он даже и не успел понять, что происходит, став молодым активистом, весь в делах, когда началась большая война. И оказался в эстонской советской дивизии, воевавшей под Ленинградом. Когда часть вернулсь на Родину, его, как имевшего опыт боевых действий, оставили уполномоченным в глухой части республики.

– Будешь милиционером, – сказали ему. – Смотреть за порядком и помогать кому надо в борьбе с врагами.

А враги были. Они тоже хотели справедливости и равенства. Но для себя. И тоже во имя…

Родина – она, конечно, одна. Но почему-то у каждого своя. Это называется патриотизмом.

В Эстонии одни патриоты тогда уничтожали других. В зависимости от того, кто у власти. За нее, за власть над Родиной, и боролись.

Сначала вместе с русскими давили одних. Потом вместе с немцами других. И снова – первых, ставших последними.

Но власть забирает людей, а время им воздает.

Небольшие группы национальных партизан тогда «чистили» в лесах несколько лет кряду. Их было немного, и специальные отряды военных глушили «лесных братьев», как тротилом рыбу. Раз за разом. Как из небольшого озера. Выжившие затихли или стали просто жить.

А он так и оставался уполномоченным. К людям не цеплялся, сам не арестовывал, разбирал конфликты и доносы. Но не усердствовал. Он тоже хотел жить.

Между тем к концу сороковых годов партизанские группы заметно поредели и выродились в обычный бандитизм. Их семьи, как правило, уже вывезли в Сибирь, и опираться было не на кого. Каждый просто выживал. Оно, конечно, везде одинаково: что в лесу, что за лесом. Но когда травят, выжить труднее.

«Братья» приходили на хутора, забирали продукты, вещи и уходили. Вскоре никого и не осталось. Почти никого. В окрестных лесах продержался только один, последний. Сдаться он не мог, потому что во время большой войны расстреливал людей, которых он за людей и не считал.

А кто их считает, кроме армии, тюрьмы и избирательной комиссии? Да и то по головам или голосам.

Вот и бродил он, уже один, с оружием, одичав и еще более озверев. Грабил и даже насиловал. Ну да, эстонских крестьянок. Других не было. А они что, не женщины?

Выловить его не могли, а посылать целую часть для операции было накладно и не с руки. Свободных солдат у власти не бывает. Свободные – они не солдаты.

Но уполномоченный не мог спокойно спать, пока в округе шатается вооруженный человек, которому уже нечего терять. И тогда он вызвал к себе бывшего полицая, которого не тронули. Дернули поначалу, попугали, но оставили на свободе. Тот не убивал и не бил никого. Такой, как почти все в округе. Работать на хозяйстве не умел. Вот и разбирал конфликты и доносы. Тоже был уполномоченным. Только при немцах.

Они поговорили по душам. Это было нетрудно. И бывший полицай согласился найти и убить последнего партизана, ставшего от жизни такой уже бандитом. Бывший полицай тоже хотел жить.

И ушел в лес. Окрыленный и уже будучи секретным сотрудником. Значит, снова приобщенным к власти и к своему будущему.

Опять светлому. Как глаза слепца.

В лесу он нашел кого надо и рассказал, что власти пришли и за ним, но удалось бежать.

– Оставайся, – ответил, выслушав, партизан-бандит. – Вдвоем легче… – Он тоже хотел жить.

И в первую же ночь, а чего тянуть, бывший полицай достал наган, полученный от уполномоченного, и исполнил в затылок товарищу свой долг перед новой властью. На том дело и закрылось.

И пошла жизнь. И даже, со временем, слава. Потому как некий писатель, повинуясь огню сердца и подогреву заказа, написал книгу о борьбе с эстонскими «лесными братьями». На основе реальных событий. Была она документальной повестью, а не абы что, из головы. И там описывалась героическая операция уполномоченного по уничтожению самого матерого врага в округе, последнего «лесного брата». Без полицая, разумеется.

А потом, когда уполномоченный уже давно стал бывшим и ушел на пенсию, чтобы сажать не людей, а розы, все вдруг перевернулось. Эстония стала независимой, «лесные братья» – героями, а те, кто с ними боролся, – коллаборационистами и врагами.

И какие-то следователи и судьи, еще из бывших советских, по долгу службы, а не совести, подняли «дело» уполномоченного. Служба у них осталась та же, только долг поменялся. Это называется профессионализмом. И служением закону.

Юристы начали давить на старика, что на нем кровь. Не красная, конечно, а человеческая. Да еще героя-борца. Последнего партизана.

– Да вы что, – сначала удивился он. – Я никого не бил, не убивал. Выполнял свою работу, как и вы сегодня. Откуда эти обвинения?

– А вот, – сказали следователи. – Книжка. И в ней черным по белому написано, что документальная повесть. Значит, факт налицо. И к тому же исполнитель уже признался.

А бывший полицай, тоже доживший, но до лучших времен, охотно поделился тем, как его вызвал начальник, как грозил и пытался заставить сделать то, что было сделано. Убить эстонского героя. Но он героически отказался. И партизан-патриот, сражавшийся один против всех врагов, погиб от руки того же уполномоченного или кого-то еще.

– Где моя роспись о получении пистолета? – резонно спрашивал бывший полицай.

– Да какая роспись в то время? – удивлялся уполномоченный. – Вытащил из стола и дал на дело. Под свою ответственность. А потом забрал обратно.

Но бывшему полицаю поверили сразу. Все-таки пострадал человек от режима. И писали о нем только в протоколах допроса, а не в книгах. Уполномоченного, в его уже очередь, долго вызывали куда надо и называли военным преступником, убившим национального героя послевоенного Сопротивления.

Но доказать не смогли и оставили в покое. В смысле, на свободе. Все равно человек уже не живет, а доживает.

И, в конце концов, власть тоже когда-нибудь опять может перемениться. Это только память бывает вечной. Пока не умрет последний свидетель.

А в книжках чего только не напишут.

Особенно в документальных…


КРОЛИКИ


(БЕЛАРУСЬ, 2010)


– Как дела? – спросил я для приличия. Надо же что-то сказать.

Он пришел ко мне отремонтировать агрегат, по гарантии купленный в его фирме. Сам же мне его и устанавливал. Тогда, поскольку парень работал аккуратно, я пригласил его присесть и выпить чаю. Чего бежать сразу? Поговорили по душам, значит, ни о чем. Он о себе. Я о себе. Отдышались. И вот, почти год спустя, что-то в машине сломалось. Пришлось позвонить.

– Как дела? – спросил я от нечего делать, чтобы поддержать разговор и хорошие отношения. Иначе и не спрашивают. Какое мне дело до него? У меня своих проблем в голове – слюны не хватит отплеваться.

– Плохо, – неприлично ответил он, доверчивый. А вроде взрослый уже, едва за сорок.

– Плохо – это то, что я думаю?

Тут и думать нечего. Парень здоровый, крепкий и энергичный. Значит, главная беда, со здоровьем, отпадает. О работе и вокруг нее как о проблеме всерьез могут говорить только недоумки, которым пока еще везет, до поры до времени. А он, как я помню, неглупый: свой бизнес выбегал с нуля. Дом построил, а не от родителей в наследство, дождавшись.

– Ну да, – он зашуровал отверткой.

– Как же так? – не понял я. – У вас же четверо детей.

– Четверо, – он привстал на цыпочки и начал остервенело менять какой-то блок, сгоревший в одночасье, прямо как человеческая жизнь. Раз – и все. Была лампочка и нет: стекло то же, а внутри нити висят обугленные. И ничего уже не сделать. – А она вдруг взяла и привела в дом Ибрагима. По кличке Игорек. Восемнадцать лет жизни, и полный крах. А как ты догадался? – спохватился он.

– Не первый год замужем. Давай чаю принесу. Посиди немного, отдышись.

Когда они познакомились, ей тоже было восемнадцать. Время зудело смутное. Страна, которая называла себя сверхдержавой, самораспустилась. Начальство прихватило все, что под рукой, поближе, а остальным завещало выживать кто как может. Это назвали свободой. Он, еще молодой, другой такой не знал и начал возить товары из Польши. Она продавала их на рынке. Так они и сошлись, по любви и общей цели – жить как люди. Восемнадцать лет и жили. Правда, фирму свою он создал в столице, а дом построил там, где жили родители, в районном городке, неподалеку. Сначала квартиру, а потом и дом, чтобы всем место было. Для детей, четверых, воздух нужен. Да и бабушка неподалеку. Дети у них сложились сами по себе. Он считал,что его женщине поэтому работать не надо. Он сам на всех заработает. Она и не возражала. Со временем вспомнила о Боге, вокруг заговорили, что так надо, стала соблюдать пост, расставила в доме иконы и каждое воскресенье обязательно ходила в церковь. Вместе с детьми и с ним, счастливым. Вдвоем с компаньоном он не только продавал разные товары для строительства, но и сам устанавливал. С утра до вечера. Иногда были и свободные дни, иногда допоздна. Бизнес.

Ему было жалко выталкивать ее на работу, хотя она уже и не рвалась. Пока до детского сада поднимался один ребенок, рождался другой.

– И потом,- подлил он чаю. – Я сам старался опекать малышей. Отвозил и забирал: что в садик, что в школу, что в поликлинику, что на спортивную секцию. В отпуск на море, в Турцию или Болгарию. И все было нормально до недавней Пасхи, – он споткнулся. – Как-то не принял всерьез, хотя и обратил внимание, что она перестала спрашивать, как дела на работе, и вообще стала жить сама по себе, не задумываясь. Вот проснулись в выходной утром, стали решать, чем позавтракать. Я говорю: «Давай, сделаем сырники». Решили. Встал, поднял детей, умыл их всех, оделись, минут сорок прошло. Идем к столу, а там ничего. Она забыла о сырниках и чем занималась все это время, я так и не понял. Сготовил завтрак сам. Так один раз, другой. Кроме себя, ее все вокруг перестало интересовать. Я заметил, что появились новые юбки и платья. И однажды она привела домой знакомого. Вот, говорит, Ибрагим. Или можно Игорь. Из Таджикистана. Разведенный. Специалист по разведению кроликов. Давай еще одно новое дело затеем? Он прививки сделает, клетки построит, смотреть за животными будет. Мы деньги вложим и реализацию наладим. Дело прибыльное, и мне будет чем заняться.

Я ничего и не подумал. Мужик как мужик – моих лет, здоровый, обходительный. Сговорились на общий бизнес: семьдесят процентов наших, тридцать его. Я по-прежнему в своих делах, для дома и семьи. Они вместе ферму строят. И вот один раз она мне говорит, мол, ты на меня внимания не обращаешь, слова нежные не шепчешь. А я привлекательная женщина. Мне Игорек часто об этом напоминает. Я ему тогда и сказал: занимайся работой, но без моей жены. «Ты что, брат, – возмутился Ибрагим, – как ты мог такое подумать? Да я на самом деле уже давно импотент. Потому и развелся. Но если ты так хочешь, то пусть будет по-твоему».

Через день буквально я позвонил утром жене, чтобы она на своей машине забрала у товарища, это в другом городе, пару ящичков с дорогим крепежом для строительных блоков. Мы тут подвязались с бригадой дом для людей строить. Недалеко, и приработок приличный. А она по делам фермы уехала, с малышом на заднем сидении. Дело обычное. Часов в пять опять звоню ей: «Где ты, как, когда приедешь домой, захватила ли крепеж?». Ой, говорит, совсем забыла. И вообще я сейчас уже в другом месте по делам. Ладно. Уже семь вечера – никого дома. Звоню опять и слышу, что материал не забрала, а рядом где-то Игорек смеется, громкий такой. «Мы же договорились с ним, что с тобой больше не будет рядом, – говорю. – Езжай домой». – «Не могу, надо Игоря отвезти. Он где-то в деревне домик снял». – «Так дай ему на такси, сам доедет на попутке». – «Нельзя, неприлично…».

Я детей спать уложил пораньше и сам рванул за крепежом. Утром-то без него работа встанет. В темноте, уже почти в полночь, лазали с товарищем, искали, еле нашли. Когда вернулся, дома все равно никого не было. И мобильники не отвечают. Ни ее, ни его. Всю ночь я по дому метался: туда-сюда. Не пью, к сожалению. Поэтому ни расслабиться, ни заснуть. К семи утра она, наконец, приехала. Юбка мятая, косметика размазана, титьки почти наружу в кофте с вырезом до пупа. Рабочая форма. Малыш так в одном памперсе почти сутки и просидел. Поругались, и я ушел к ребятам, в бригаду, но работать сам уже не мог. Под вечер возвращаюсь, ключ в дверях изнутри. Стучусь. Дети открыли. Она в проеме кухни, смотрит чужими глазами. Я то за восемнадцать лет знаю, как она смотрит. А с моего дивана в салоне поднимается навстречу Ибрагим, в трусах. «Здравствуй, брат».

Я ему и вмазал, с колес, и еще. Но он здоровее. Если бы захотел, смял меня, что говорить. И тут жена кричит: «Сейчас побои снимем и тебя посадим, за избиение». Я успокоился сразу, а в голове не умещается – это что, все со мной и у меня в доме происходит?

Ибрагим успокаивает. «Лублу, – говорит, – твою жену. – «А она?» – «Спроси сам. И она лубит…».

В тот вечер я ушел ночевать к матери. А потом поговорил, сдерживаясь. И знаешь, что мне сказала жена? Вот так, вдруг, приведя в дом другого, ласкового, из Таджикистана? Не поверишь. Она рада, что может еще нравиться мужчинам, и он ее бережет, заботится, дверь в машине открывает. А квартиру, которуя я купил сначала для нас, могу оставить себе. Но дом, который построил потом, остается ей с Игорьком. И фирму мою в столице разделить надо пополам, как и деньги на счетах. О детях пусть решает суд. Но две тысячи долларов в месяц на них ее устроят. «Тебе хватит, – говорит, – я то знаю. И потом, у меня возможно от Игорька скоро ребенок будет. Мы с ним не предохраняемся, и литров десять спермы он в меня уже влил».

Вот такой импотент оказался. И все поплыло перед глазами, а в голове как молотком по затылку.

– Так она, ты же говорил, православная. Разве у вас так можно? – не выдержал я, доливая в чашки остывший, как тоска, чай.

– Конечно, можно. Она сводила Ибрагима в храм, он исповедовался, покаялся, покрестился и принял христианство. Долго, что ли?

– Оставь им иконы, – буркнул я. – Спасибо, что все-таки заехал починить. А что это у тебя в мобильнике за пианино вчера дрынкало, когда ты говорить не мог?

– Так это у ребенка был экзамен в музыкальной школе. Я там и сидел. Два дня тебя ждать заставил. Никак не мог. – И он засобирался. – Если опять сломается, звони. Мало ли что в жизни случается.

– Да я визитку твою потерял. Через фирму телефон дали.

– Какие проблемы?

Он бросил на стол карточку и побежал по делам – надо было срочно выводить деньги со счетов фирмы, консультироваться о детях и вообще.

Я вернулся в комнату, поднял карточку и глянул на номера. Вроде все те же. Только вместе с нарисованными товарами для дома в углу, ухмыляясь, глядела на меня довольная жизнью рожа мясистого кролика, жующего зеленую такую позитивную травку…


В ГРОБУ СО СТАЛИНЫМ


(ГРУЗИЯ, 2010)


У него была несколько упрямая фамилия – Козел, особенно в написании. Но те, кто его знал, ударение ставили на первый слог. Из приличия. В Воркуте его знали почти все, поскольку он был старожилом, а это на Севере многого стоит, хотя и мало значит.

Козела уважали за умение, аккуратность и молчаливость. В сталинские годы, в юности, он попал в один из здешних лагерей за родителей- врагов народа, слишком убежденных коммунистов. Они хотели всеобщего счастья для бедных и поэтому, беззаветные, плохо кончили. Он там слесарничал, выжил, потому что работал при театре заключенных, где было много звучных для того времени имен. А когда срок закончился, так и остался в городе, построенном на вечной мерзлоте и человеческих костях посреди тундры. Ехать было некуда, да и не к кому. Родители погибли, а родственники давно отказались, потерялись, да и где их искать освободившемуся со справкой в далеком краю, пережившем немецкую оккупацию и войну?

Фамилию свою он менять не хотел из принципа. Фамилия – это единственное, что у него оставалось от близких, ушедших далеко, хотя временами казалось, что ближе некуда.

Козел имел золотые руки и много лет, чуть ли не с первого дня, работал оформителем на местном телевидении, где люди, такие же, как и он, согревались общением и работой. После войны здесь многие оставались, рожали детей и мечтали когда-нибудь, на пенсии, подкопив денег, перебраться на материк, то есть южнее, все равно куда, но к теплу. Козел тоже мечтал.

– А знаешь, кому я обязан своими первыми приличными деньгами здесь, в Заполярье? – спросил он как-то, пригласив к себе домой, где его жена, тоже у нас, на телевидении, из семьи сосланных длинноязыких интеллигентов, всегда быстро и умело накрывала обильный стол для редких гостей. Они, бездетные, побаивались людей, потому как повидали всякое. -Ты не поверишь. Первым нормальным заработком я обязан… Сталину, не к ночи будет имя помянуто.

А дело было так: в 1953 году, когда «хозяина» не стало, я жил в коммунальной квартире, с соседями, тоже освобожденными. Мы тихо выпили по такому поводу, за новую жизнь, и улеглись спать. Почти под утро в общую дверь квартиры кто-то решительно забарабанил. Так нагло в твою жизнь стучится только власть.

Из комнаты, подскочив, я с ужасом услышал, что спрашивают меня.

«Ну все, – думаю. – Опять… Или кто-то уже сообщил, что мы пили, радостные. Этого уже достаточно для нового срока».

Вошли трое. Строгие, но вежливые.

– Собирайтесь, – говорят. – Быстро. И инструмент с собой захватите.

– Какой? – спрашиваю, успокоившись немного. Я к тому времени слесарничал, и с гипсом работал, и лепил.

– Сами разберетесь. Здесь неразборчивые не живут.

Посадили в машину, как положено, сзади, двое по бокам. И мне снова поплохело. Темень вокруг, ночь, холод, а мне жарко. Привезли на единственную нашу площадь, вроде к своей конторе, но остановились в центре. А тогда перед административным зданием, там, где потом Ленина пригвоздили, стоял большой памятник Сталину. И вокруг него сплошные милиционеры и чекисты мельтешат. Лестницу прилаживают. Смотрю, а на Сталина нашего кто-то неизвестный телогрейку зэковскую, порвав, натянул на плечи. Одна рука, протянутая в небо, разбита, а на другую, остряки, котелок повесили. Начальство напугано, это они с нами смелые. Суетятся, молчат. Короче, дали мне задание: срочно заменить руку и сделать новую, гипсовую, а потом покрасить, чтоб не очень заметно было. Площадь оцепили, и я начал работать. Сначала там, потом – в мастерской. Под присмотром, понятно. Чтоб один и ни с кем ни-ни. Сделал я кисть, приладил. Все остались довольны. Привезли потом домой.

– На работу, – говорят, – можешь пару дней не выходить, язык держи за зубами. – Водки дали, продукты.

Выпил я один, соседи не подходят, боятся спрашивать. Я и сам боюсь, хотя на душе радостно.

А через сутки снова ночью в дверь постучались. Опять за мной приехали, всех переполошили.

– Поехали, вождю уже нос отбили…

Так я второй раз срочно над Сталиным колдовал. Потом к нему, болезному, охрану приставляли, как темнело, пока совсем не убрали. От людей подальше. А мне премию выписали, понятно, от кого, как за целый месяц работы. Так я, благодаря Сталину первые свои деньги и отложил. Хотя, по совести, за такой праздник и бесплатно бы потрудился сколько надо.

– Какой ты козел, Козел, – стреляла подведенными своими украинскими глазами его жена. – Ребята уже из другого времени. Что им Сталин? Кому он сегодня нужен? Уже забыли. У них другая жизнь: и лучше, и веселее…

Я вспомнил Козела, эту историю и отогревшуюся от лагерей Воркуту, неподалеку от Северного Ледовитого океана, стоя в грузинском городе Гори, на его центральной площади, напротив внушительного памятника Сталину – едва ли не единственного, оставленного в целости на своем месте в Советском Союзе и после. Стоял себе и стоит.

С тех времен сохранился еще один нетронутый памятник Вождю, куцый, но гордый, – в маленьком поселке в Казахстане.

Однако даже в Гори высотный Сталин маячит уже давно не как символ, а скорее как историческая реликвия, даже раритет, не более. Словно сохраненный с тех еще времен. Его музей здесь же, неподалеку, где симпатичная девушка из сувенирной лавки с кокетливым синим беретом одета в форму работника НКВД, чтобы помнили, а рядом с музеем дом, точнее копия, где Вождь несусветный когда-то вылез на свет.

Кого только не рожают в этом мире женщины, отмучившись сдуру: и людей, и нелюдей. И маленьких праведников, как правило, с трагической судьбой, и великих преступников. С ней же, неразборчивой.

В самом конце XX века и активно в начале XXI вдруг запестрели, в основном по России, вытащенные из запасников бюсты Сталина, и даже вскрылся небольшой именной музей в Волгограде. Здесь Сталин – нередко ностальгия по величию державы. Есть бюсты в Украине, от закоулков парков до психбольницы, и в Беларуси. Но это все отливает серой серебряной краской, как дань эпохе СССР, а не коленопреклоненная святыня. В той же независимой Грузии сегодня 18 памятников, главным образом бюстов, Сталину. Земляк есть земляк. Даже если он ужасный, потому и великий.

В музее в Гори много что есть: и специальный вагон Вождя, и мебель из его кабинета, и личные вещи. Беспристрастная фотобиография и отдельная экспозиция копии посмертной маски. И еще подарки Сталину в виде картин с его изображением, милых мелочей и красивых ковров от благодарных народов и их представителей в лице отдельных лидеров и всегда востребованных мастеров трепетного паркетного искусства.

Не исключено, есть такие планы, что этот музей станет основой нового музея российской оккупации, и экспозиции придется потесниться. В любом случае, сегодня это единственный в мире настоящий во времени и по экспонатам музей Сталина.

Главный проспект города со времен царствования Вождя на одной шестой части суши скромно называется его именем. Только сегодня эта надпись на домах пишется по-грузински и на английском. Сталин-авеню. За спиной у памятника – городской муниципалитет, в доме, удивительно напоминающем куполом берлинский рейхстаг в миниатюре. Тоже реликвия.

Но молодежь, даже в Гори, на родине Сталина, к нему относится скорее никак, чем как-то. Был – и был. Тоже грузин. Большой был начальник. Народами правил. Туристическая аттракция.

– С одной стороны, – говорили мне те, кто чуть постарше, – он наш земляк и руководил большой страной. С другой, мы знаем о репрессиях.

Но в Грузии в разных местах я слышал, что имя Сталина молодежь сегодня не волнует. Как Кромвель англичан. Или Иван Грозный русских. У очень старшего поколения отношение разное: есть те, кто его отвергает. Достаточно среди них и тех, кто Сталина уважает, но только как великую историческую личность. И без пены у рта. C такой пеной только лицо пачкается и порезаться можно.

Так же тихо в древнем грузинском селе, знаменитом в этих краях своим вином, двое стариков еще до распада Советского Союза собрали частный музей вождя. Из уважения. У когтистой водоворотами горной речки, на отдельной веранде своего большого, но уже запущенного от старости дома.

Когда я приехал к ним, дед лежал тяжело больной, не вставая. А его жена, семидесяти семи лет, по имени Жужа красила во дворе волосы у домашнего родника, бьющего из открытой пасти барельефного льва. Позади на веревке сушились большие шматки сала, а побеги винограда, еще без листвы, обвивали все вокруг, беспощадные.

В Грузии не откажут гостю, и, смутившись поначалу, Жужа вскоре накинула на голову платок и повела через длинный домашний мостик к заветной веранде. Они с мужем собрали там фотографии Сталина и его цитаты, портреты, когда-то висевшие в клубах, и несколько бюстов. Гордостью этого музея стала металлическая стенка, которую они когда-то специально заказали и заплатили за нее. С одного ракурса там портрет молодого Вождя, с другого – уже пожилого.

– Меня спрашивали односельчане, зачем я заказала этот портрет, – поясняет бабушка. – Почему именно Сталина, а не Брежнева, например. Я ответила, что Брежнева много кто рисует и фотографирует, а у Сталина осталась я одна.

– Мой отец, – продолжала Жужа на грузинском, поскольку плохо говорит по-русски, – был репрессирован в сталинское время. Он не успел заплатить за что-то государству всего 70 рублей, протянул с оплатой три дня. Потом отнес, но было поздно. Его арестовали и осудили на семь лет. В тюрьму, здесь же, в Грузии. Но когда вскоре после смерти Сталина отца отпустили, я пошла встречать его. И в руках у него была только небольшая котомка. А в ней среди немногих вещей он хранил портрет лежащего уже в гробу Вождя. Так он любил Сталина, даже в тюрьме.

Жужа всю жизнь проработала в музыкальной школе в этом селе учителем игры на фортепьяно и директором. Бодрая для своих лет, внутренне свободная и одинокая, вместе с уходящим уже мужем она считает Сталина великим на все времена.

– За что вы его так уважаете?

– Вы, наверное, знаете, – объясняет Жужа, – имя грузинского героя Георгия Саакадзе? – Я, конечно же, кивнул, осознав, и она продолжила: – В XVII веке он был великий воин. Персидский шах Аббас тогда хотел переселить грузин и захватить страну. И он взял в заложники сына Саакадзе, чтобы великий воин помог персам. Но Георгий поднял бунт и разгромил армию Аббаса. Тогда шах в гневе отрубил голову сыну Саакадзе и послал ее отцу. Сталин тоже пожертвовал своим сыном. Почему мы не можем и его за это уважать?

В домашнем музее самым дорогим экспонатом Жужа считает письмо, которое ее дядя получил лично от Сталина. В детстве они учились вместе в школе. Но уже после войны здесь, в селе, наступили тяжелые времена, и дядя набрался смелости и написал письмо Вождю, напомнил о себе и попросил помощи, в смысле, денег, три тысячи рублей. И Сталин ответил.

– В этом письме, – поясняет, волнуясь, Жужа, – Вождь написал, что он посылает бывшему однокласснику и другу детства две тысячи. Больше от себя лично он никак не может дать. Больше нет. Но еще одну, третью тысячу рублей, он все-таки посылает, но в долг, и надеется, что товарищ ее вернет.

– Вот какой он был, Сталин, – говорит бабушка. Но она не жалеет, что распался Советский Союз, которым почти тридцать лет руководил ее кумир. – Я за независимую Грузию и Россию не люблю. Люблю Сталина.

Жужа не обращает внимания, что некоторые соседи считают все это чудачеством, и волнуется, что после ее смерти все ее экспонаты просто выбросят или растащут. Поэтому она на кладбище, вопреки христианским канонам, из последних денег уже строит склеп, куда рядом с ней должны поместить все предметы музея. Она хочет лежать рядом со Сталиным. Видимо, так и будет.

Мы прощаемся, и бабушка приглашает приехать летом:

– Тогда и зелено, и красиво, и можно вином вас угостить, – беспокоится она, что показалась не гостеприимной.

Я благодарю ее, но, если честно, чувствую, что уже немного захмелел от портретов и образов Сталина. Хочется на землю, проветриться и опохмелиться – здесь же, неподалеку, где угодно, мест достаточно. Ведь я все-таки в Грузии, где, по правде, Сталин не предмет для разговора или особой гордости. Здесь издревле гордятся замечательными крестьянскими винами и обильными дружескими посиделками, чтобы пить, есть, приятно разговаривать и сидеть. Долго сидеть. Но за столом и без охраны.

И спасибо товарищу Сталину за мое счастливое детство.

Без него.


СУЧКА


(БЕЛАРУСЬ, 2010)


У нас во дворе большого и красивого дома вот уже второй год время от времени бродят четыре собаки. Они приходят из соседних частных домов к мусорному контейнеру и шарятся потом вокруг, грустные. Три нормальных размеров кобеля и маленькая сучка. Кобели иногда забегают, бесцельные, прямо во двор, где гуляют молодые мамочки с детьми или выгуливают свою породу неслышную степенные от одиночества мужчины.

Кобели молча суются, пытаясь обнюхать, и отходят, поджав хвост, когда мамочки начинают кричать, боясь за малышей, а то и брать в руки камень. Не ударить – отогнать. Но вот их сучка, подставляясь время от времени то одному, то другому, видимо, считает себя принцессой. Да еще и востребованной. Она начинает лаять и может бросаться даже на проходящего мимо человека, подскакивая сзади и словно пытаясь схватить за ногу. Такая у нее порода – беспородная.

– Боюсь идти, – сказала как-то младшая дочка, увидев в окно гуляющий вокруг асфальтированной дорожки собачий хоровод.

– Не обращай внимания. Они своим путем бегают.

– Но вон та, маленькая, злобная. Она же лает и бросается.

– Все равно не обращай. Ей только этого и надо. Так она, сявка, самоутверждается. Реагируешь – значит, уравниваешь себя с ней. Особено если увидит, что ты гонишь ее, типа «пошла вон». Тогда долго будет тявкать и бросаться. Это то, что ей надо, убогой.

– Но она же пытается схватить сзади. Можно тогда на нее замахнуться?

– Пытается, но не хватает. Провоцирует на внимание. Если просто замахнулась, то для нее станешь такой же, тявкающей. А если ударишь, отгоняя, накинутся другие. Не собаки – люди. Скажут, что бедную псину обижаешь. Сявок, доча, в этом мире много. Подрастешь – еще узнаешь. Никуда не денешься. Ты думай о своем: об уроке, о какой-то мысли из книжки, о мальчике, о любимой песне. Можешь обо мне, я всегда с тобой рядом. Как мой отец, твой дедушка, что на фотографии. Сявкам очень важно, чтобы на них реагировали. Так они крадут нашу жизнь по кусочкам. И так украшают свою. Не поддавайся…

Дочка собирает портфель в школу, и я вижу, как она выходит из подъезда, зажавшись. Боится. Но идет по дорожке ровно, глядя прямо вперед. Она знает, куда и зачем идет.

Кобели бессмысленно крутятся у машин на парковке, выискивая брошенную жрачку, а сучка, остановившись, лает. Мол, вот она, я. Но видя, что на нее не обращают внимания, гордая, оттявкавшись, семенит к мусорке. За ней тянутся остальные: не поесть, так запрыгнуть.

Собачья любовь. Собачья жизнь…


ВОЛЬНООТПУЩЕННИК


(БЕЛАРУСЬ, 2010)


И она сказала, как выдохнула:

– Я тебя отпускаю.

А он вздохнул, повернулся и пошел. Но почему-то не взлетел и даже не рванулся, как обычно делают птицы, которых отпускают на волю, а словно полз. И даже шаркал ногами. И ему было не по себе.

А я смотрел на них, поскольку случайно оказался рядом, просто шел по улице и едва не сбил, когда они вдруг резко остановились. И даже не успел обогнуть, а только услышал ее фразу.

Наледь треснула под ногой. Он замер и оттолкнулся, словно обрубил невидимые нити. И обида повисла на его плечах, как снежинки, которые он затем стряхнул и молча пошел дальше.

А я подумал, глядя ему в спину:

«Ну почему женщины отпускают, а мужчины – бросают? Ну почему? Отпускать – это же благородно. А бросать – мелко».

Что-то здесь не вяжется. Наверное, женщины говорят так, чтобы отпустить себя, а мужчины им мстят, злятся и называют брошенными. Мужчинам, видимо, так легче. У них не хватает мужества отпустить. Но разве можно бросить то, чего уже не имеешь? Или отпустить того, кто уже не с тобой?

Я хотел, чтобы он вернулся к ней или она окликнула его. И потому оглянулся. Но они уже шли в разные стороны. Все быстрее и увереннее. Даже слишком. Они все еще говорили друг с другом. Каждый о своем.

Светлый и грустный снег опускался на мокрый асфальт, не успевая сохранять следы. И толпы людей, мужчин и женщин, спешили в разные стороны.

И тогда я достал мобильник и набрал родной номер телефона, чтобы просто спросить, как там дела, и сказать, что скоро буду. И услышать, что меня уже ждут и рады. Но там, куда я звонил, как назло, было занято. И так продолжалось довольно долго.

«Я тебя отпускаю», – сказал я себе, потеряв, наконец, терпение, и вдруг почувствовал, что значит быть брошенным. Оказаться никому не нужным – это и есть свобода?

Набор мобильника скользил и соскакивал на прерывистые гудки снова и снова. И похоже, никому не было дела до моего звонка.

А иначе и быть не могло – ведь я звонил самому себе.


КАК СТАТЬ СЧАСТЛИВЫМ


Глупость – это счастье.

Глядя на себя, я постоянно в этом убеждаюсь…