Моги и их могущества
Александр Секацкий








Волейбол у могов – нечто среднее между развлечением и тренировкой. Но вообще, когда моги играют в волейбол, лучше не смотреть – опасно. Да и ничего интересного для наблюдателя нет: несколько человек молча сидят или стоят вполоборота друг к другу, почти не делая движений – разве что изредка отбрасывающее движение мизинцем. Понятно, что мяча у них нет. Но по вскрику или стону случайного прохожего можно определить: ребята чем-то заняты.







Александр СЕКАЦКИЙ

Моги и их могущества



Волейбол у могов – нечто среднее между развлечением и тренировкой. Но вообще, когда моги играют в волейбол, лучше не смотреть – опасно. Да и ничего интересного для наблюдателя нет: несколько человек молча сидят или стоят вполоборота друг к другу, почти не делая движений – разве что изредка отбрасывающее движение мизинцем. Понятно, что мяча у них нет. Но по вскрику или стону случайного прохожего можно определить: ребята чем-то заняты.

В такой волейбол могут играть только моги, хотя игра основана на практике, доступной в принципе каждому. Это практика снятия боли, в первую очередь головной боли. При верной методике унять головную боль – задача несложная. Вкратце, основные этапы следующие:

1) Боль не моя, а при мне, рядом. Для расшифровки формулы требуется отступление, известный из Дао-де-цзин принцип сгибающегося бамбука: чтобы победить, надо поддаться. Невозможно отогнать боль, не ведая, где она, не ощущая ее контуров: получится лишь шараханье из стороны в сторону, расплескивание боли. Неэффективен и прямой запрет не думать о боли; настаивая на этом, мы опять-таки нечто настаиваем на боли – получается горькая настойка; она вновь расплескивается.

Поэтому начинать надо с другого конца – с отдачи, с максимизации: все – боль. Надо дать боли целиком выйти в свет сознания, лишить ее скрытых резервов: вся боль здесь. Ей больше некуда прятаться. Боль, выдающая себя за нечто иное, изобличена как боль и присутствует; вот на этом надо настаивать: все, что вынесено за пределы присутствующей боли, уже не должно таить в себе опасности. Лучший внутренний сопроводитель спрятанной боли наружу, в явь – легкий стон. Теперь, когда вся боль здесь, когда она больше ничего не отравляет, никуда не мигрирует, а только болит, теперь она обретает контуры, края которых похожи на языки пламени. Теперь ее надо сжимать, концентрировать. Теперь моя боль при мне, а не я при ней.

2) Абсорбированная, уплотненная боль ни с чем больше не увязана из поля сознания и может быть проецирована вовне; отправлена или сброшена в какое-либо болехранилище – в любое другое сознание.

Этот момент хорошо отражен в заговорах: «Икота-икота, иди в болото», «У доченьки перестань, у кошечки заболи» и т.п.

Заговорить боль – значит снять ее, вернее, унять, т.е. частично переадресовать куда-либо и там разместить.

Но боль можно и сбросить.

3) Итак, боль, уплотненная как снаряд или как мячик, может быть сброшена, и весьма целенаправленно. Не будем пока тревожить явление сглаза, которое лишь частично и периферийно пересекается с данным феноменом.

Сброс боли в болехранилище может быть осуществлен в любом избранном направлении и любому представленному адресату (аналогичное объяснение относительно икоты – кто-то меня вспоминает, или поминает, осуществляет адресацию), но эффективнее всего результат при прямом контакте и визуальном сопровождении посыла (подачи). Теперь понятно, в какой волейбол играют моги.

Вот они встают в кружок (или садятся), и игра начинается – в парке, на пляже, на веранде. Полезное упражнение. Голова, конечно, ни у кого не болит, ни один мог не станет носить с собой головную боль, даже если он заядлый любитель волейбола. Но всегда присутствует (вернее, постепенно накапливается) скрытая фоновая боль, микроболь, которая путем концентрации (чистки) доводится до порогового состояния, т.е. воспринимается как действительная боль, мигающая точка. Так как периодическая чистка фона очень полезна, волейбол как раз и сочетает полезное с приятным. Так вот, один из могов после тщательной чистки и уплотнения несильно сбрасывает полученный шарообразный продукт партнеру. Тот принимает подачу, выжимает в нее свой болевой фон и сбрасывает следующему. В процессе распасовки болевое ощущение, конечно, усиливается, поэтому в волейбол редко играет более четверых могов сразу.

После того как последний из партнеров получает уже довольно увесистый мячик, распасовка заканчивается и начинается собственно сама игра. Снаряд или мячик (сами моги предпочитают астрономический термин «болид») теперь уже не перебрасывается, а резко и импульсивно бросается, но мог встречает бросок во всеоружии – т.е. экранирует себя. Об экране будет особый разговор, пока достаточно сказать, что в общем виде экран представляет собой упругую или инерционную защиту от эмоциогенных и логогенных воздействий – защитный отражатель. При игре в волейбол применяются отражатели с максимально упругой поверхностью. Итак, болид отскакивает от отражателя – но не просто в пространство, не безадресно; мячик направленно обращен одному из партнеров, который в свою очередь отбивает его отражателем как ракеткой, опять-таки – партнеру. Идет игра.

Аналогия тут, пожалуй, не столько с волейболом, сколько с игрой в «американку», но аналогия достаточно поверхностная, – упругий экран отбивает мячик, придавая ему новое ускорение, а кольцо играющих образует своеобразный ускоритель, в котором происходит разгон болида. Так волейбол приближается к завершающей стадии, к выбиванию. Когда в поле зрения появляется прохожий, циркулирующий в циклотроне болид, разогнанный до неслышного свиста, представляет собой уже грозное оружие. Его ударная сила складывается из компонентов, которые можно условно сравнить с импульсом (mv) и плотностью шарика и включает в себя еще ряд переменных. Ничего этого жертва, конечно, не подозревает. Выбивалочку делает тот из могов, в поле зрения которого оказывается праздношатающийся. Партнер выводит его на подачу, нанося своеобразный «крученый» удар ракеткой по болиду, так что тот на мгновение словно бы зависает. И тогда мог сбрасывает «зависший» мячик прямо в поле сознания незадачливому прохожему (лучше всего в этот миг встретиться с ним взглядом, хотя это и не обязательно). Реакция бедняги бывает различной: одни вскрикивают, хватаются за голову, другие спотыкаются, кое-кто просто вздрагивает или стонет; бывают и потери сознания. После того, как цель поражена, моги идут смотреть мишень. Внешние следы попадания чаще всего отсутствуют – иногда лопается десяток-другой глазных сосудиков или идет кровь из носу. Моги оказывают первую помощь: снимают боль, отряхивают одежду (если надо); тот, кто делал выбивалочку, обычно дает краткое наставление (тексты такого рода у могов именуются попаданами). Жанр попадан основан на импровизации, хотя и имеет свой устный канон. У каждого мога есть про запас несколько волейбольных историй, вся соль которых состоит в концовке: «И тут я наставил его такой попаданой...» или: «Немог очухался, но забыл, куда шел, а Фань его с ходу просветлил: “Не ступай с белого поля на черное, если не умеешь скрываться в тени”» и т.д.

Иногда моги отрабатывают удар «через голову», когда прохожий уже вышел из поля зрения. Волейболисты, хорошо умеющие бить вслед, пользуются заслуженным уважением. По неписаному правилу могов женщины и дети запрещены для игры в выбивалочку. У василеостровских могов наиболее популярной мишенью являются военные:
		Где даже танк не проползет,



		Там пролетит стальная птица, -








эта, получившая известность попадана принадлежит Раму-Охотнику. Надо слышать, с каким неподражаемым шармом он произносит: «Хорошо сегодня размялись – “фуражку” сбили, и ждать пришлось совсем недолго» (т.е. подвернулся военный). Сосновополянские моги, как правило, играющие в волейбол впятером, а то и вшестером, нередко договариваются: «разыгрываем до фуражки или до хачика», – а мячик разгонять они умеют – мишеням не позавидуешь.




Моги и маги


Прежде всего моги делят всех людей на могов и немогов – и тут нечего добавить, разве что можно заметить, что в этом делении нет никакого высокомерия. Также можно было бы разделить всех на физиков и не физиков, на высоких и невысоких.

Однако, кроме могов и немогов существуют еще две небольшие группы: это маги и йоги.

Сами моги не проводят здесь строгой границы, однако интуитивно различие воспринимается и ощущается ими безошибочно. Йоги ищут путей овладения скрытыми физическими и психическими возможностями человека, маги ищут возможности обратить в свою пользу внешние силы культуры. И тем и другим занимаются также моги: кардинальное различие существует, однако, в подходе, в методе. Моги не признают священной серьезности таинственных сил; моги с этими силами работают. Работа требует строгой техники безопасности, но все же в основе своей она ближе к экспериментальной физике, чем к заклинаниям шамана, хотя моги нередко пользуются и заклинаниями.

Человек становится могом, присваивая себе могущество, – могущество, доступное ему, но по ряду причин не данное природой непосредственно. Из этого, несомненного для могов, положения вытекают две вещи:

1) Для обретения скрытого могущества необходима дерзость и решительность: ведь надо нарушить инерцию каждодневной запрограммированности (или, как говорят моги, «отменить расписание») и бросить вызов миру запредельных возможностей, адаптировать себя в нем.

2) Выход из неможества в неопробованный и никем не гарантированный мир сопряжен с высокой степенью опасности и потому техника безопасности (ТБ) могам насущно необходима; множество жестких правил ТБ сопровождают каждый вид деятельности; существуют специальные моги-сталкеры, консультирующие, как безопаснее выполнить ту или иную процедуру.

С точки зрения могов, большая часть таинственности, которой окружена традиционная магия, объясняется как раз соображениями безопасности.

Укрытость магических действий от посторонних глаз необходима для строгой сосредоточенности: малейшая передозировка, внесение постороннего психогенного компонента может не только свести на нет эффективность процедуры, но и переадресовать оружие со всеми непредвиденными последствиями, вплоть до самопоражения («самострел» – так это звучит на арго). Рам-Охотник не раз говорил мне: «У нас дело обстоит так же, как с чтением Вед. Стоит перепутать интонацию или просто ускорить темп – и последствия непредсказуемы. Индра, читая мантру, всего лишь раз поставил не там ударение и – вместо того, чтобы поразить врага, поразил друга...»

Моги, во всяком случае полноправные, прошедшие инициацию члены могущества, не нуждаются в какой-то особой укрытости, подготовку процедуры способен распознать лишь специально натренированный глаз – остается, правда, опасность невольного вмешательства, – но она ничтожна и относится к фоновому риску.

Магия (как черная, так и белая) вся основана на системе искупительных жертв – уступок вызванным силам. Это не что иное как подготовка плацдарма (или плацдармов) для утилизации всех побочных эффектов, погашения возвратных волн. Правила отвода («канализация») для могов тоже важны и зафиксированы в правилах ТБ.

Можно сказать, что моги заимствовали из традиционной магии большинство действенных приемов, доведя до совершенства их собственно магическую технику, отбросив, одновременно, сдерживающие ограничения и запреты. Кроме того, благодаря активным «полевым исследованиям», число процедур, доступных могам, расширилось. Моги не зря ведь культивируют любознательность и дерзость.




Практическая магия: насылание порчи


В принципе, «нанесение порчи» (патомантия) доступно каждому: оно может быть и не магическим (т.е. не опосредованным специальной магической техникой) и даже невольным. Достаточно вспомнить наивные, обезоруживающие признания типа: «у меня дурной глаз» или «рука тяжелая».

Проще всего патомантия осуществляется в сфере секса. Если подойти к любому, произвольно выбранному мужчине и сказать ему: «С сегодняшнего дня у тебя с женой ничего не получится», то вероятность срабатывания угрозы будет на уровне 10% (т.е. подействует на каждого десятого); при некоторой специальной подготовке ее легко повысить до 20-25%, далее уже необходимы элементы техники.

Для любого мога стопроцентный эффект в данном случае не потребовал бы никаких усилий. (Другое дело, что подобный «детский сад» могу просто неинтересен.)

Немногим более сложно прекратить лактацию у кормящих женщин – все это «действия арифметики».

Чем же защищен нормальный человек в нормальном мире от столь разрушительного действия самых простых, незатейливых слов?

Во-первых, не так уж он и защищен – о чем, в частности, свидетельствует вся практика психоанализа. Ну а во-вторых – немог (на то он и немог) и не подозревает о патомантии, а если подозревает, то прибегает к ней лишь в самом редком случае и в малоэффективной форме проклятия. Далее. Описанный выше эксперимент небезопасен, ибо может повлечь за собой бунт и даже физическую расправу со стороны ни в чем не повинного гражданина, которому напророчили столь мрачное будущее. Мог, владеющий техникой экранирования, такой опасности не подвергается. Кстати, самое время сказать несколько слов о том, что представляет собой экранирование. Неплохое описание, правда, данное в других терминах, отличающихся от рабочего жаргона могов, содержится в недавно переведенной книге Сатпрема «Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания», книге, входящей хоть и не в канонический, но все же в апокрифический список Могущества: «Прояснятся наши отношения с внешним миром; мы поймем, почему мы боимся или встревожены, и мы сможем привести все в порядок, исправить свои реакции, принимать полезные вибрации, отклонять вибрации темные и нейтрализовывать вредные. Ибо мы заметим один довольно интересный феномен: наше внутреннее безмолвие обладает силой. Если вместо того, чтобы отвечать на приходящие вибрации, мы сохраним эту абсолютную внутреннюю неподвижность, то мы увидим, что эта неподвижность растворяет вибрацию; вокруг нас возникает нечто, подобное снежной стене, которая поглощает и нейтрализует все удары. Возьмем простой пример – гнев; если вместо того, чтобы вибрировать в унисон с человеком, который стоит перед нами, мы сможем остаться внутри абсолютно неподвижными, то мы увидим, что гнев этого человека постепенно рассеивается как дым. Мать говорила, что эта внутренняя неподвижность, эта способность не отвечать может остановить даже руку убийцы или прыжок змеи. Однако, если мы надеваем лишь маску бесстрашия, но при этом кипим внутри, то это не будет иметь никакого эффекта – нельзя скрыть вибрации (это хорошо известно животным); наша цель – это не так называемый самоконтроль, который является лишь внешним самообладанием, искусством внешнего проявления, но подлинное господство над внутренним состоянием. Это безмолвие способно нейтрализовать абсолютно все вибрации по той простой причине, что вибрации любого порядка заразительны (высочайшие точно так же, как и самые низшие – именно так передает Учитель духовное переживание или силу ученику), и от нас зависит, примем ли мы заражение или нет, если мы испугались, то это значит, что мы уже восприняли его, это заражение, и, следовательно, приняли удар разгневанного человека или укус змеи»[1 - Сатпрем. Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания. Л., 1989, стр. 77.].

Здесь описано (может быть, только слишком возвышенно, или как сказал бы Васья-Васиштха, «сентиментально») то, что моги называют простым экраном, сплошным экраном или стенкой. Моги практикуют и другие виды экранирования – избирательный экран (сетка), реактивный экран («батут») и т.д.

Надо еще заметить, что предотвратить вспышку гнева проще, чем укротить уже бушующие эмоции; входя в постороннее психическое поле, мог легко блокирует все возможные проявления бунта; это делается прямо из Основного Состояния (о чем далее).

Кодекс чести запрещает могу вербальную патомантию в сфере эрекции и вообще внешней секреции; данная область используется только в качестве тренажера для соискателей, которые тренируют Основное Состояние, – и то в присутствии мога-наставника.

Вот типичный пример вербального насылания порчи практикующим могом (все процедуры приходится практиковать, т.е. периодически как бы освежать в действии, совершенствовать). Внешне все выглядит так.

Мог заходит в продуктовый магазин и подходит к продавщице. Он смотрит ей в лицо, провоцируя вопрос типа «вам чего, гражданин?». В ответ продавщица слышит негромкую, но внятную и членораздельную фразу: «У вас так звенит в правом ухе, что даже мне слышно». Фраза произносится прямо из Основного Состояния и потому, снабженная особой, непередаваемой интонационно-ритмической фактурой, запускает механизм «порчи», хотя продавщица еще спрашивает по инерции: «Что вы сказали?» – «Звенит слишком громко. Но я завтра приду выключу. Так что не бойтесь». Процедура произведена, мог неспешно выходит. Продавщица обслуживает еще двух-трех покупателей, с тревогой прислушиваясь к звону в правом ухе, встряхивает головой, пытаясь стряхнуть наваждение; убедившись в бесполезности, бросает работу. Затем следует получасовая истерика («девочки, да что же он со мной сделал»), выполняются советы выпить воды, или лекарства, или «сто грамм», истерика сменяется тихим страхом, звенящей бессонницей. Идя на работу, она думает уже только об одном: «Я завтра приду... так что не бойтесь...»

И действительно. Мог приходит и прекращает наваждение. Я наблюдал с десяток таких ситуаций – не только, конечно, «звон в ухе», здесь как и во всем прочем, моги весьма изобретательны («палец не разгибается», «левый глаз не видит», «животик как у вас урчит» и т.д.), и что самое любопытное – люди, как правило, бывают благодарны исцелителю – заискивающим тоном благодарят, спрашивают с подобострастным любопытством: как это у вас так получается?

«Если хочешь, чтобы немог был тебе благодарен, избавь его от страха; а чтоб было от чего избавлять – устраши хорошенько сначала», – говорит охтинский мог Джер. Правда, он же рассказывал, как один приемщик стеклотары, когда Джер пришел к нему снимать насланную порчу («нос не дышит»), бросился с бутылкой и с криками «ах ты ведьмак хуев» на своего избавителя.

– Ну, я дал ему «возвратку», – улыбаясь, рассказывал Джер, – и отключил громкость на пару недель. Еще Гераклит учил: наглость следует тушить быстрее, чем пожар.

Представляю, как это выглядело: «возвраткой» моги именуют особую разновидность эхопраксии, хорошо известной в психопатологии. Эхопраксия – вынужденное воспроизведение показываемых действий; нормальный человек, если его собеседник вдруг резко выбросит руку вверх, испытает такой же импульс – рука, хоть на мгновение, дернется; правда, следующий же шаг сознания пресекает импульс. Входя в чужое психополе, мог способен сделать в нем множество перестановок-манипуляций, в т.ч. «обесточить» – отключить управление движениями со стороны сознания и взять его на себя. Если какое-то движение начато до обесточивания, то оно просто зацикливается, т.е. из активного становится реактивным. Это и есть возвратка. Таким образом, размахнувшись бутылкой, приемщик просто ударил самого себя; если гнев не прошел, движение повторяется, и так до тех пор, пока «не выбьет дурь», так это называется у могов. Мог «дает возвратку» при «проявлении непочтительности» – т.е. при попытке нанести удар, а затем обычно следует какое-нибудь наставление: «будьте взаимно вежливы», «тело дается человеку один раз», «да ты зарыл талант, парень, из тебя получился бы хороший боксер»... Но Джер «отключил громкость», т.е. на две недели лишил беднягу дара речи. Столь жестокое наказание можно объяснить только уязвленным самолюбием; если проявлена непочтительность, значит, процедура проведена плоховато; видимо, Джер чего-то не рассчитал.

Нанося кратковременную порчу, мог оставляет за собой определенную связь с экспериментальным психополем, с сознанием того, кто является как бы «пострадавшим». В гипнотехнике такую связь называют раппортом, а моги зовут ее поплавком («забросить поплавок») или ниточкой. Сходство, конечно, есть. Мог, наславший порчу, время от времени «тянет за ниточку», пробуя, не сорвался ли объект воздействия. Бывают случаи утери контроля, ниточка может быть оборвана, причем по разным причинам, например, самоснятие порчи или избавление от нее с помощью знающего человека. Такие вещи могом, как правило, проверяются, я бы даже сказал – тщательно расследуются, поскольку сохранение раппорта (контроль за поплавком) чрезвычайно важно – как для немога, попавшегося на удочку, так и для мога; ведь обрыв или утеря ниточки делают последующее снятие порчи достаточно сложным; может также свидетельствовать о возникших проблемах с психотехникой для мога, или о том, что он занемог.




Основное Состояние


Формула Основного Состояния (ОС) проста: «я могу». Именно в этом состоянии, или, точнее, из этого состояния и осуществляется большая часть практики могов. Мог пребывает в ОС, а в других состояниях он только бывает.

По-видимому, каждый хоть раз в жизни испытывал Основное Состояние и знает его психологический эквивалент. Это чувство, безошибочное в своей непосредственности, – когда все удается, все проходит на одном дыхании и словно бы без малейших усилий. То, что годами казалось невозможным, непосильным – вдруг происходит само собой, одним движением активированного сознания: играючи удается какое-нибудь затаенное желание; словом, все выпадает так, как надо.

Но далее начинаются различия. Немог получает это состояние случайно, «вдруг», как бы в дар, а поэтому считает себя не вправе сжиться, свыкнуться с ОС, немог не решается присвоить Основное Состояние. Более того, немог не решается воспользоваться до конца вдруг доставшимся могуществом и спешит вернуться обратно – приносит всевозможные искупительные жертвы, совершает попятные шаги. «Пусть это не получится, – говорит немог, – вот эта мелочь пусть не сойдется, нельзя же, чтобы все сходилось...» А почему нельзя? Кто запретил? И немог перебивает дыхание, уходит из ОС, ибо не верит себе. Логика искупительных жертв разрушает Основное Состояние.

В отличие от большинства людей, которым случайно дарованы считанные минуты пребывания в ОС, мог входит в ОС и практикует из ОС постоянно и привычно, подобно тому как иные, вставая по утрам, чистят зубы и ставят чайник. Стремление откупиться, «оправдаться за удачу» чуждо могам. Удача есть должное, подобающее человеку.

Сознание в Основном Состоянии активировано, в т.ч. в самом прямом физическом смысле. Когда мы говорим, что человек находится «в приподнятом настроении», испытывает подъем духа, необычную легкость и т.д., то в применении к ОС все это отнюдь не метафоры. Приподнятость состоит в том, что дух отбирает у гравитации еще один уровень, – возвышенность духа возвышает, ослабляет тягу тела еще на порядок по сравнению с витальным состоянием.

Древнеиндийский текст «Паясисуттанта» содержит одно любопытное описание. Царь Паяси «экспериментальным путем» исследует наличие души и, между прочим, говорит Кашьяпе: «Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличенного разбойника: “Почтенный! Это изобличенный разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь”. И я своим слугам велю: ну-ка, взвесьте этого человека живьем на весах, удавите его веревкой, а потом взвесьте его еще раз. “Слушаемся”, они говорят, взвешивают этого человека живьем на весах, удавливают его веревкой и взвешивают еще раз. Оказывается, что когда он жив, он и легче, и мягче, и податливее, а когда он мертв, тогда он и тяжелее, и тверже, и неподатливее...»[2 - История и культура Древней Индии. М., МГУ, 1990, стр. 201.]

Со времен Паяси человечеству не приходило в голову повторить столь простой, но бесчеловечный эксперимент, хотя, помнится, герой рассказа Достоевского «Бобок» и рассуждает: «И чего это мертвые делаются так тяжелы...»

Так вот – ощущаемая в ОС приподнятость, необычайная легкость знаменует собой следующую ступень выхода из абсолютности гравитации и может быть совершенно четко и тривиально измерена с помощью весов. Входя в состояние «я могу» мог теряет (или «сбрасывает») от 1 до 3 кг веса, что мне неоднократно доводилось наблюдать.

Психика есть первая пробоина в сплошной завесе гравитации (силы тяжести) и соответственно, первое проявление левитации («силы легкости», если угодно). Сознание, разум, как силы восходящие, «отжимают» гравитацию вниз (выход в ОС), и мы говорим тогда: «Прямо так и хочется взлететь» или: «Так и кажется – взмахнешь крыльями и полетишь». Но, конечно, левитация осуществляется из иных состояний, требующих длительной подготовки и специальной техники, тогда как ОС – «униформа» для мога, рабочее, повседневное состояние. Рам рассказывал мне об интересном состязании на II Конгрессе могов в Риге: «Там один рижский мог взобрался на весы и стал “чудеса” показывать. Вошел в ОС – стрелка на три кило сдвинулась и потом потихоньку еще левее поползла – это он сходу стал ПСС[3 - ПСС – предстартовое состояние. – А.С.] набирать – ну и так за 20 минут 6 кило согнал... Эти лопухи москвичи уши, конечно, развесили, про черноморцев и говорить нечего, какой-то чудик из них стал к этому могу в стажеры проситься. Ну вот. Тогда вышел наш Гелик и тоже на весы. Так вот, он ПСС набрал без концентрации – стоит и с Фанем беседует; остальные на стрелку глядят, она уже на 6,5 отклонилась. Потом Гелик замолчал, резко сконцентрировался и тут же стал входить в стартовое (для набора стартового состояния – СС – опытному могу требуется несколько дней). Тут уже тишина гробовая. Рты разинули. В общем, дошел Гелик до минус одиннадцати и вернулся обратно... Да, показали мы им, что такое Василеостровское Могущество».

Дух отягощен материей, но материя облечена духом. Состояние «я могу» в этом физическом смысле означает амортизацию отягощения, наступающую благодаря тому, что прекращаются стохастические бессистемные колебания сознания, которые Ауробиндо называл «вибрациями».

Вибрации, неконтролируемые потоки мыслей, чувств, вообще всплесков сознания, гасят друг друга, как бы уравновешивают возвышение духа, препятствуют душевному подъему. Строго говоря, обретение могущества, сам смысл практики йоги, медитации, разных регуляций типа у-шу состоит в культуре чистых состояний сознания и прекращения смешанных состояний. Обыденное состояние сознания человека представляет собой чудовищную смесь, наложение взаимно противоречивых и взаимно отравляющих, гасящих друг друга модусов. Сон, вместо того чтобы исчерпываться пробуждением, проникает в бодрствование, где порождает сонливость, вялость, нечеткость восприятия. Телесный недуг проникает в душевный строй, парализуя его чистые интенции. Вина проникает в сферу поступков, не относящихся к ней, демобилизует активность духа. Вечное сомнение отступления, искупительная жертва, вечное присутствие гасящих волн, взаимно угнетающих резонансов.

Состояние «я могу», в котором пребывает мог, есть чистое состояние – высокий и плавный подъем духа (а не разовый толчок). Средоточие сознания вписано в ОС плотно, без промежутков. «Я» не вырывается из непривычной поначалу слегка головокружительной невесомости («не трепыхайся», как говорит в этом случае мог стажеру, начинающему опробовать ОС), а удерживается в этом уровне, заполняет или наполняет его. Сомнение не проникает в ощущение «я могу», а остается за рамками, там, где и положено быть сомнению – в состоянии чистой рефлексии (т.е. в ином чистом состоянии).

Интересно, что для удачи, для успеха во всем, что делается из ОС, не приходится зачастую прилагать никаких дополнительных усилий (усилия вложены только в поддержание ОС); замысел, нужный результат или, как говорят моги, практика получается сама собой. Вообще, противиться человеку, находящемуся в ОС, очень трудно. Более того, противление здесь вообще возможно лишь в крайнем раздражении (или вызывает раздражение как результат «побочный эффект»).

Многим знакома ситуация, когда «не выходит» – например, дозвониться, устроиться в гостиницу, получить какую-либо справку. Мы обращается к товарищу: «Попробуй ты, у тебя легкая рука». Или: «У тебя есть нужное обаяние»... И у него получается. Все стоят, пытаются пройти, не пускают. Но вот появляется кто-то, без тени сомнения входит – и его не задерживают: такое и в голову не приходит (речь, конечно, не идет о тривиальном блате). Все сие суть вариации ОС. Либо разовые, по наитию, либо стойкие, культивированные вплоть до полной естественности – как у могов.

То есть иметь дело с состоянием «я могу» приятно не только изнутри, как с собственным состоянием, но и извне. Когда к тебе обращается некто, пребывающий в удаче, он первым делом попадает на реакцию, предназначенную для дружественного ответа, как бы безошибочно входит через нужную дверь. Кажется, что нельзя мешать такой удачливости, обрывать эту легкость и возвышенность духа и наоборот, надо содействовать. Человек может очаровывать, пребывая в ОС. Но в принципе, «очарование» есть лишь побочный эффект Основного Состояния; самоощущение того, с кем пересеклась траектория пребывающего в «я могу». Когда говорят, что «женщины любят удачливых» – имеется в виду нечто подобное. «Обаятельный», «очаровательный», «неотразимый» – вот некоторые феноменологические описания, попытки названий человека, пребывающего в Основном Состоянии, воссоединенного со своим могуществом. Внешняя имитация состояния «я могу», имеющая много градаций – от плохонькой карикатуры до приличного внешнего подобия – именуется иначе: наглость или хамство (или, «по-научному» – агрессивность). Наглость отличается от ОС не только «отсутствием начинки», т.е. внутренней пустотой (как чучело от живого существа), но и ответной реакцией: вместо любования, дружелюбия, своеобразной любовной снисходительности, уступчивости – наглость вызывает у немогов робость, переходящую в страх либо раздражение, переходящее в ярость. С позиций кодекса могов наглость наказуема, ее проявления пропускать мимо ушей «не рекомендуется». Присутствующий при этом мог или стажер производит «санобработку» – сбивает спесь тем или иным способом, причем делается это почти инстинктивно (примерно так: когда вам говорят «здравствуйте», очень трудно промолчать в ответ), без видимых эмоциональных проявлений. Такую функцию действительно можно назвать санитарной, или экологической, – как бы защитой окружающей среды. Мне нравится, как работает Фань.

– Федя, ты что, – вкрадчиво окликает Фань видавшего виды детину, лезущего без очереди к почтовому окошку. Тот оборачивается и басовито ответствует:

– Какой я тебе Федя, да я тут с утра стою, да я вообще...

– А кто же ты? – с немалым любопытством вопрошает Фань, рассматривая детину, как энтомолог – редкий экземпляр бабочки. – Ты вспомни, как тебя зовут?

Не вовремя впавший в наглость немог, уже слегка оттесненный из очереди, открывает рот, собираясь громогласно послать фраера подальше, но вдруг соображает, что и в самом деле забыл свое имя.

– Вот-вот, и я о том же. Что-то с памятью твоей стало, Федя.

Наблюдать за сменой выражений лица растерявшегося немога – истинное удовольствие. Думаю, что и Фань любит пополнять коллекцию выражений и, возможно, испытывает нечто похожее на чувства филателиста, вкладывающего новую марку в альбом. Фань явно склонен к импровизациям, и, по-видимому, санобработка входит у него именно в практику, а не в рутину.

Ну вот. Выдержав небольшую паузу, Фань продолжает:

– Ты, Федя, не огорчайся. Ты еще вспомнишь. Постоишь в уголке и вспомнишь. Иди, постой в углу.

Вспотевший немог, в глазах у которого уже плохо скрываемый страх и какая-то беззащитность, бормочет: «Ты... вы чего? Я это... Я пойду». Он делает неуверенные шаги, почесывает затылок, как-то неуклюже перемещается к двери. В эти моменты, когда какой-нибудь очередной Федя стоит спиной к нам, у меня всегда шевелится в глубине души сомнение: вдруг бросится бежать и убежит или просто уйдет. И видно, что немог всеми силами пытается уйти, но пройдя какое-то расстояние до двери, оборачивается и встречает пристальный взгляд мога.

– Вон в тот уголочек, Федя, – ласково говорит Фань и кивает головой. «Федя» уже с меньшей неуклюжестью и с большей обреченностью идет в указанный угол.

Мог говорит негромко, но, как правило, в зале воцаряется тишина. Фань нарушает неловкое молчание: «Не беспокойтесь, товарищи. Это мой пациент, с ним бывает». Затем еще минуту очередь по инерции молчит. Но находится некто самый «любезный» и предлагает Фаню: «Да вы подойдите без очереди – вам, наверное, срочно, у вас ведь перевод?»

– Нет, мне телеграмму отослать.

– Ну тем более. Это срочно. Вы подходите.

– Благодарю вас. Но, может быть, другие возражают...

Столь нелепое предположение единодушно отвергается очередью, где совсем недавно каждый тихо мечтал удавить всякого впереди стоящего: «Что вы, что вы, какие могут быть возражения... Надо – значит надо».

Фань подходит к окошку и протягивает бланк. Затем, уходя, он и Феде говорит несколько ободряющих слов: «Ты не волнуйся, юноша. Ты обязательно вспомнишь свое имя. И фамилию непременно вспомнишь. Постоишь полчасика в уголочке – и вспомнишь. А там и очередь твоя подойдет».

Немог, неразборчиво и заикаясь, произносит что-то вроде «спасибо»...

Далее. Как было сказано, «чары» в общем случае являются побочным эффектом, эпифеноменом пребывания в состоянии «я могу». Завороженность, очарование возникают сами собой, путем простого контакта с аурой пребывающего, как подзарядка от высокой одухотворенности. Правда, с позиций «третьего», находящегося вне контакта, деятельность из состояния «я могу» порою воспринимается как высокомерие, нарушение исходного равенства («я такой же, как ты»), и в этом есть доля истины.

Ибо высокомерие пребывающего в ОС действительно означает высокую меру человеческих возможностей, меру могущества, а не ее имитацию. Высокомерность осуждается и отвергается с позиций низкомерности, с позиций исходного равенства в бессилии. Обращение кажется высокомерным тому, кто привык к низкой мерке, считая ее единственно достоверной ипостасью человека.

Унижение впервые дает себя знать по контрасту с наличием более высокого уровня – возвышения, возвышенности духа ( в том числе и в самом прямом, энергетическом, «антигравитационном» смысле).

В сущности, все униженные – это не пожелавшие или не сумевшие возвысить себя; чем больше их количество, тем сильнее социальная тяга вниз; как раз необжитость высокого уровня внушает подозрительность ко всякому пребывающему в нем, тот отрицательный оттенок, связанный с понятием высокомерия.

Но высокомерие – это и напоминание, и спасительный шанс принять ту же мерку, во всяком случае, утверждение того, что высокая мерка есть.

Очень точное наблюдение можно найти у Гегеля: «Великий человек имеет в своем облике нечто такое, благодаря чему другие хотят назвать его своим господином; они повинуются ему вопреки собственной воле, вопреки их собственной воле его воля есть их воля»[4 - Гегель. Работы разных лет. Т. 1, М., 1970, стр. 357.].

Трудно сказать точнее об отношении окружающих к могу, пребывающему в ОС. Словно бы Гегель совершал прогулки вместе с могами по линиям Васильевского острова.

Можно высказать и такое соображение: необходимость хранения высокой мерки, необходимость того, чтобы она не стерлась в эстафете поколений (что было бы невосполнимой потерей человечества, утратой надежды на будущее могущество) в какой-то степени обезоруживает окружающих перед ее ответственным исполнением, открывает все двери при достоверном предъявлении «я могу» и напротив, продуцирует ярость и неизбежное возмездие в случае профанации, недостоверного предъявления, стирающего понятие об истинной высоте достоинства.

Впрочем, когда я изложил эту мысль Зильберу, он призадумался и сказал, что я прав только отчасти, а вообще-то присвоение «я могу» глубочайшим образом репрессировано культурой с того времени, как победил принцип рациональности: мог входит в ОС вопреки запрету и забвению, вот почему всякая практика в ОС, утверждающая могущество человека, с позиций культуры оказывается аморальной, «бесчеловечной», «преступной» и т.д., одним словом, угрожающей пребыванию человека в привычном ему низкомерии...

Еще несколько замечаний о состоянии «я могу».

Если суммировать соответствующую установку общества одним кратким девизом, то девиз будет звучать так: туда нельзя. Похоже, что на каком-то этапе ранней человеческой истории произошло сражение между двумя конкурирующими, враждебными друг другу моделями развития сознания, между двумя потенциальными векторами духовной эволюции – между Логосом и – назовем это так – Могосом. Сражение продолжалось долго, не менее семи столетий, и закончилось победой Логоса, что и было закреплено в области веры отождествлением Логоса с божественной эманацией («и слово было Богом»), а в области разума – торжеством рациональности, т.е. совершенствованием или эволюцией интеллекта с помощью внешних подпорок, разного рода искусственных средств – текстов, инструментов, приборов.

Следы этой глобальной борьбы можно встретить в любой культуре, адептам поверженных учений (точнее говоря, практик) был приклеен ярлык «нечистых сил», «порождений ада», «демонов» и т.п. Скажем, поверженная практика Авесты, последний исторический оплот Могоса, носителями светлого начала считала асуров, темного – дэвов. В соседней Индии дэвы – это боги, а асуры – носители зла.

Одним словом, широкая и разветвленная практика магов была «разбита на кусочки», на бессмысленные остатки и вытеснена с санкционированного места в общественном сознании; с тех пор это место принадлежит науке и религиозной практике, основным приемом которой является молитва-просьба (унижение) вместо приемов овладения (возвышения). В таком фрагментарном виде, в виде груды осколков (да еще и занесенной пылью времени) магия, культивация Могоса дошла до наших дней, и в таком виде осмеять ее и правда легко. Но уже восстановленная могами, а по большей части впервые установленная ими практика смеха не вызывает. (Смешно лишь то, что удалось обезопасить.) Мог, пребывающий в ОС и в других доступных ему состояниях, скорее теперь посмеется над поклонниками Логоса, ибо все они – и преуспевшие, и не очень – немоги.




Чары


Чары (или чарья на санскрите) – это обобщенное название сил и приемов, изменяющих определенным образом поле сознания. Силы эти присутствуют в сознании каждого так же, как дар речи или способность к предметному восприятию мира – но у немогов чары связаны, как бы взаимно нейтрализованы в результате обретенного человеком островка устойчивости, состояния, которое по-английски называется sanity, а по-русски – «быть в своем уме». Строго говоря, «здравый ум», или «нормальность» – это и есть состояние связанности чар, а практика могов высвобождает чары из сцеплений и представляет собой набор упражнений, иначе говоря деятельность, инспирированную и управляющую силами чарья. Внезапный выход «прикованных призраков», самопроизвольный взрыв при отсутствии каналов деятельности чрезвычайно опасен: в случае неумения направленно ими пользоваться, он может привести к прекращению состояния «в своем уме» и даже к невозможности вновь вернуться к нему.

В состоянии «я могу» чары струятся сами собой, излучаются в виде энергетического фона, – они готовы к пользованию, они «под рукой». Отваживаться на работу с чарами, на исследование их возможностей и последствий – и значит стать могом. Соответствующий раздел практики очень разнообразен у всех петербургских могуществ и, конечно, имеет свои особенности.

Припоминаю случай в ресторане «Прибой», где было проявлено, на мой взгляд, достаточное изящество, то, что моги высоко ценят (примерно как поэты стиль) и даже охотно рассказывают друг другу о маленьких шедеврах, изящных находках (увы, незнание жаргона, которым густо оснащена речь могов, может помешать надлежащему восприятию).

Как-то я оказался в «Прибое» вместе с Зильбером и его стажером (не помню имени, он так и не стал могом). Официант принес мне сто грамм коньяка, а Зильберу и стажеру по бокалу шампанского (кажется, единственный алкогольный напиток, который дозволен в могуществах). Зильбер впервые зашел в «Прибой», но, похоже, официанту уже приходилось встречаться с могами, что с удовлетворением отметил и Зильберштейн: «Школа есть». Мог отпил глоток шампанского и стал беседовать со стажером (тот раньше занимался каратэ и еще чем-то из восточных единоборств, затем стажировался в Рижском Могуществе, приехал в Питер и упросил Зильбера попрактиковать его пару недель). Речь как раз зашла о каратэ. Зильбер заметил, что мастерам каратэ и вообще востоку хорошо знакомо Основное Состояние – без пребывания в ОС любой поединок или бой, какие приемы бы в нем ни использовались, неотличим от простой драки. Стажер согласился, но заметил, что опыт каратэ «как-то трудно заимствовать» и он ему «мало помогает».

Зильбер удовлетворенно хмыкнул и поднял вверх ладонь (надо признать, что Зильбер и Гелик охотнее прочих предавались рассуждениям, а Зильбера я даже назвал бы словоохотливым, что не слишком типично для мога).

– То-то и оно. А в чем тут дело, коллега, не догадываешься?

– Видимо, все-таки разные состояния. Радиус действия, что ли, разный.

– Почти допер. У каратиста очень узкий вход в ОС – слишком технический и однозначный. Он как бы влезает в ОС – с помощью привычных движений, разученных назубок. И вместо «я могу» у него получается «вот здесь я могу» – он весь сжат в этих рамках. ОС у него подпирается привычкой и освоенностью территории, – за рамками – за пределами боя мастер не в силах справиться со своим неможеством... А все привычка пользоваться одним-единственным оружием – поневоле попадаешь в зависимость от оружия – как рыцарь в латах.

– Ясное дело. Автоматизм и дает гарантию уверенности.

– Вот видишь. А ведь ОС предшествует всяким гарантиям. Поэтому ты чепуху порешь, уважаемый партайгеноссе. Тут ведь дело такое – что-то всегда предшествует. И у немога в том числе. Он ведь почему «немог»? Потому что еще до всякой практики у него засела дурацкая установка: «я не могу». Еще ничего не попробовал, а уже сжат и скован, потому что «не могу», дескать. Да кто сказал, что ты не можешь, и кто тебе мешает мочь? Немоги думают, что мы самовнушением владеем, потому и моги. А я бы сказал, что первая техника – избавление от самовнушений. Надо прежде всего перестать внушать себе ежеминутно «не могу», перестать дрожать от неможества и делать все вслепую – тогда и мочь будешь. «Могу» – это больше, чем «знаю», или чем «обучен». Раз «могу» – то могу и знать, и обучиться, и обучить – из ОС, а не для ОС. Практику могов, почти всю, можно усвоить только из Основного Состояния. А ты говоришь: «нет гарантий, вот и не могу», – все наоборот, коллега, «не можешь» – значит нет и не будет тебе гарантий. Моги.

Тут я вмешался, поскольку меня заинтересовал ход мысли Зильбера, и я решил сообщить ему итог своих недавних размышлений.

– Слушай, Зильбер, я вот что думаю. Может быть, мы все в чем-то, в какой-то узкой области моги? Или хотя бы так. Каждый приобщенный к творчеству, вообще всякий мастер – мог в том, в чем он мастер. Ну, по крайней мере в какие-то минуты, на вершинах своего мастерства. Рафаэль, расписывая Сикстинскую капеллу, разве не был вдохновлен, разве не из состояния «я могу» сотворены полотна Ван-Гога, книги Гете, музыка Баха? Может, определенный талант, присущий человеку, как раз и состоит в указании того пространства, в котором «я могу»? И тогда мог – просто тот, кто не ограничивает себя одной сферой, – как ты говоришь, техническим и зависимым способом вхождения в ОС, но может продлять и распространять ОС за пределы «таланта». Что скажешь?

– Говоришь, все мы «немножко моги», – прищурившись, произнес Зильбер. – Ну, в чем-то ты прав. Но столь же и неправ. ОС это азбука, с него только начинается обретение могущества. Поэтому очень подозрительно, с чего это люди так обожествляют минуты вдохновения? Тут тебе и труд, и муки творчества, и вообще все эпитеты из Евангелий. Поэты сплошь пишут о том, какое божественное состояние испытывает поэт, да и другие художники в широком смысле слова дают все больше зашифрованное описание испытываемого состояния вместо того, чтобы творить, мочь и делать из утвержденного плацдарма духа. А главное, обрати внимание, все творческие взлеты, все «таланты» приписаны к Логосу, к какому-то крайне искусственному и вычурному занятию, если вдуматься. Ну почему это обязательно надо браться за кисть, ставить перед собой мольберт, раскладывать краски и вычислять перспективу? Или нанизывать созвучия? И все вокруг убеждают, что сие странное занятие бесподобно и божественно, и дано лишь избранным. А стоит выйти в своем «могу» за эти причудливые барьерчики, именуемые условностью искусства, и заняться чем-то безусловным, проявить энергетику сознания прямо среди вещей, стихий и душевной суеты ближних своих, так сразу ты уже не избранник богов, а нарушитель предвечных установлений, одержимый нечистой силой. Почему освещен (или «освящен» – я не уточнил) только один путь к созданию подобий, да еще и самых безопасных и трудоемких? Может, кто-то заинтересован навечно приписать могущество к условности и прославляет это всячески как гениальность и божественность? Вдруг кто-то боится конкуренции? – И Зильбер лукаво взглянул на меня. – Ты попроси у Гелика его рукопись. Может, даст почитать, там у него любопытные соображения имеются.

Но тут стажер, которого видно мало интересовал такой поворот беседы, прервал нас.

– Зильбер, а кто кого победит, мог или каратист?

– Хочешь попробовать, что ли? – улыбнулся Зильбер.

– Да нет, я так. Я не про поединок говорю, – тут ясно, что любой каратист завязнет в возвратке и покалечится. Но по ударам. Вот, скажем, на шестом-седьмом дане ребята разбивают четыре кирпича и пальцем протыкают дверцу стандартного шкафа из ДСП. Ведь мог не сможет без тренированного удара это сделать?

– Как тебе сказать? – улыбнулся мог. – Ну разве что так: однорукий человек, конечно, лучше управляется одной рукой, чем человек нормальный той же одной рукой...

Но тут внимание мога привлек соседний столик, а я вспомнил почти такой же разговор Рама с ребятами из секции. Кстати, случай, пожалуй, даже типичный, что неудивительно, поскольку среди желающих стажироваться и сколь-нибудь подходящих для этого очень часто встречаются «искатели самосовершенства» – доморощенные йоги, интересующиеся мистикой, и, конечно же, занимающиеся разного рода «восточными единоборствами». Из этого контингента приходит большинство стажеров. Рам отобрал трех ребят и велел им приходить в котельную на Петроградской, где он сам работал оператором и где была одна из резиденций Василеостровского Могущества. После чего произошел любопытный эпизод: местный сэнсэй, тренер группы, очевидно, в припадке профессиональной ревности предложил Раму своеобразный вызов. Сложив стопочной пять кирпичей, он обратился к группе: «кто сделает все пять?» Ребята промолчали, и сэнсэй, подойдя к кирпичам и постояв в сосредоточенности полминуты, красивым ударом расколол всю пятерку. Затем тренер вновь сложил стопочку и предложил Раму: не желаешь ли поразмяться, дескать? Ситуация становилась интересной.

– У тебя какой предел? – поинтересовался Рам.

– Ну, пять-шесть разбиваю, как видишь.

Притихшая группа ждала продолжения.

– А если восемь? – непринужденно спросил Рам.

– Восемь не получается. А ты? Можешь?

– Могу, – сказал Рам, оценивающе взглянув на кирпичики. – И даже десять. Причем могу это сделать тобой.

– Как это, – удивился сэнсэй, – что ты имеешь в виду?

– Очень просто. Ты подойдешь и расколешь десятку – если я буду тобой бить, конечно. Попробуем?

Тренер замолчал, недоверчиво поглядывая на Рама-Охотника, а тот, повернувшись к избранной троице, спросил одного из парней:

– Хочешь десять кирпичиков поломать?

– Хочу, – ответил парнишка. – Но я больше трех не пробовал.

– Это ничего. Пробовать буду я. Давай разминочку. А уважаемый гуру добавит пока пять сверху.

Тренер послушно добавил кирпичей, и Рам, встав со стула, пристально всматривался в движения каты[5 - Букв. – «танец», цепочка движений в каратэ.]. Движением мизинца он сопровождал удары по воображаемому противнику, и было заметно, как он постепенно перехватывал управление двигательной системой парнишки, подчинял себе реактивную схему, переводя исполнителя как бы на автопилот.

– Пошел, – сказал, наконец, Рам, и парень, не прекращая каты, приблизился к помосту с кирпичами. По следующему сигналу был нанесен резкий удар, и стопа кирпичей раскололась надвое... Притихшая группа шумно вздохнула.

– Ну, никто не хочет с ним бой провести? – поинтересовался Рам.

Желающих не нашлось. Эффект, надо признать, был ошеломляющим. Этот случай неплохо демонстрирует принцип действия чар, очевидно, известный и древним магам – избирания привода, или выходного усилителя для конечного действия.

Начинающий каратист оказался в роли сказочного героя, получившего волшебную силу, притом что он был не субъектом собственных сил, а агентом этой посторонней, ему не подчиненной, наоборот, подчиняющей его силы. Применяя старое, но точное выражение, можно сказать, что он был заколдован, или на время околдован исходившим от Рама могуществом. Действие чарьи, таким образом, в сущности схоже и действием других естественных сил, которые человек способен перераспределять с помощью особых, подходящих устройств. В работе «Иенская реальная философия» Гегель назвал это «хитростью разума»: «На широкий конец мощи воздействуют острым концом хитрости».

Простейший пример такого перераспределения воздействий – обыкновенный топор: он ведь не добавляет силы, а просто собирает ее в нужном месте. Легкое усилие – и полено расколото на две части. А попробуй взять его голыми руками! Вот и искусство чарья во многом сводится к выбору и настройке нужного инструмента, посредника; собственно энергетический компонент воздействия не так уж и велик; инструмент тем и отличается от подручного средства, что он легок и удобен.

Но для самого посредника-исполнителя разница очень существенная: одно дело, когда топор «сам по себе» падает сверху на подставленное полено, другое дело, когда удар наносит дровосек. Эффективность возрастает на несколько порядков. Вот и Рам с помощью особой техники отключил автономное управление воли, перевел начинающего каратиста на дистанционное управление. Тот стал как бы инструментом в руках мастера. А что значит стать инструментом? Превращение (вещи или организма) в инструмент снижает диапазон возможных действий и, скажем так, поступков, но зато резко повышает эффективность оставшихся действий, в пределе – единственного оставшегося действия. Нечто похожее имеют в виду, когда говорят: «Он превратился в инструмент для добывания денег» или, как в данном случае, для разбивания кирпичей. Чтобы инструмент был удобным, надо сломить или преобразовать его неуправляемость, сопротивление материала, т.е. оставить только один управляющий импульс, на который механизм должен откликаться.

Почему животные, а тем более люди, как правило, не подходят для роли инструментов? Ну как раз потому, что они управляются множеством импульсов. Их движущая сила всегда оказывается какой-то равнодействующей многих сил. По этой же причине даже собственным своим телом человек не может управлять как инструментом и вынужден как бы заключать с ним договор (речь, конечно, идет о немогах). Между тем тело человека – единственный в своем роде многоплановый инструмент, и главное в том, чтобы уметь обращаться с ним как с инструментом.

Кстати, при знании некоторых приемов (чар), механизмов отключения иммунитета-сопротивления и механизмов запуска определенной программы превратить в инструмент чужое тело гораздо легче, чем свое: не надо тратить дополнительных усилий для преодоления боли и страха... А главное – не нужно тратить силы на амортизацию, на постройку защиты (т.е. можно не щадить инструмент) – так ученик, наносивший удар, чувствительно ушиб руку, откуда ясно, что при «автономном управлении» он не разбил бы кирпичи.

История с Рамом и каратистом хорошо иллюстрирует еще одну особенность сил чарья (чар). Особенность, которой в совершенстве владеют моги. Речь идет о способе управления. Дело в том, что подчинить чужую волю можно и без гипноза и без чарья – ну хотя бы с помощью страха.

Говорят, что страх парализует волю. Это правда. Но управление остается крайне неэффективным, поскольку эта парализованная, сломленная воля все же остается посредником между «сильной» волей повелевающего и исполнительным механизмом – телом подчиненного человека. Такой устрашенный человек способен лишь на самые простые, нехитрые действия, далеко уступающие его естественным возможностям (правда, обычно так называемые сильные мира сего этим и довольствуются). Все очень просто: слабая, запуганная воля не может противиться воле другого, но она столь же слаба и в отношении собственного тела. Она становится лишним, и притом самым слабым звеном системы управления. Общеизвестно, какие ничтожные плоды приносит труд раба. Парализованная воля не может быть источником жизнеспособных поступков. И вот тогда появляются два выхода: первый – отказаться от устрашения, от подчинения своей воле и опираться на свободную волю суверенного человека, на добровольное согласие; путь этот труден, но именно он избран культурой для совершенствования общества. И второй выход – устранить подчиненную волю в качестве посредника – вообще отказаться от ее услуг. Второй вариант запрещен культурой, причем, что интересно, он объявлен одновременно и «невозможным» (наукой) и «дьявольским, недопустимым» (религией) – т.е. запретить его надо было во что бы то ни стало, любыми средствами, хотя бы даже и противоречащими друг другу... Это одновременно и «детская выдумка», и «чепуха», и «смертный грех».

Надо ли говорить, что моги работают именно таким способом, противопоставляя запугиваниям и терзаниям уверенное «могу». Техника чар состоит в дистанционном управлении другим смертным как телом – как инструментом; «очарованный» или «околдованный» человек не ведает, что творит, и не удивительно, – то, что им движет, лежит вне его, причем его воля попросту наглухо заблокирована, обойдена и поэтому не сопротивляется даже саморазрушениям тела, т.е. не знает даже той последней мести, на которую способен человек с растоптанной свободой, ведь «униженная» воля портит свой собственный исполнительный механизм (человек спивается, дрожит от страха и ни на что путное не способен) – вплоть до осуществления самоубийства; ведь самоубийство есть парадоксальная форма последней защиты от осквернения самой заповедной территории. Месть осквернителю – дальнейшее осквернение, только теперь самостоятельное: «смотри, я тоже не нуждаюсь теперь в том, что ты оплевал, и сам оплевываю. Подчинив тебе свою бессмертную душу, я обесценил ее для себя самого. Ты не ставишь меня ни в грош. Но и для меня это ценное уже не имеет цены...» ну и т.д., такая диалектика.

Так вот. С помощью чар мог избегает всех последствий такого рода, ибо прямо, без посредника входит в управление преднаходимым телом или чьей-то отдельной физической или интеллектуальной способностью.

Если я мог, я могу бить рукой каратиста, и могу подставлять под удар локоть его противника – раз уж я владею техникой чарья.

А Зильбер с любопытством поглядывал на соседний столик, где четыре друга с густыми черными как на подбор усами, подсев к двум девушкам, громко выражали свое восхищение: «ах, какой сладкий красавица», «ну пойдем на мой сторона» или что-то подобное. Их громкий разговор и раскатистый смех заполнял собой зал ресторана.

– Ну и что, что муж? Мужу мы тоже заплатим. Так, Вазо? – доносилось с соседнего столика.

Стажер, наконец, уловил направление взгляда Зильбера.

– Может, пойти сделать этих? Что скажешь, Зильбер?

Но Зильбер уже встал и направился к столику. Подойдя, он тут же обратился к одному из сидевших:

– Вазген, ты зря радуешься. Вот этот балык тебя совсем не уважает. – Зильбер постучал согнутым пальцем по тугой розовой лысине самого старшего, за спиной которого он стоял.

На лицах всех четверых (а может быть, и всех шестерых) отразилось неподдельное изумление, продолжавшееся, впрочем, лишь долю секунды. Лысый первым отодвинул стул и вскочил, собираясь стереть наглеца в порошок. Но вскочил как-то неловко, опрокинув тарелку и бокал с недопитым коньяком на колени соседей. Да еще и столкнулся со своим другом, поднимавшимся из-за стола...

– Вот видишь, Вазо? Что я тебе говорил про этого абдурахмана? Он спецом твои штаны бифштексом заляпал – теперь никакой девушка на твой сторона идти не захочет.

Далее события развивались весьма занятно. К Зильберу бросился гневный юноша с бешенством в глазах, но его карающая десница неожиданно задела ухо многострадального Вазгена, причем столь ощутимо, что тот (так же, впрочем, как и этот) не устоял на ногах. Последующие резкие движения четверки тоже не достигали цели – вернее, достигали – но не той цели. Зильбер находился в эпицентре и с присущим ему спокойствием изредка комментировал происходящее:

– Ребята, вы плохо работаете ногами. Удар ногой, ежели оный выполнен умело, может быстро отключить противника. Ашот, ты не волнуйся, не горячись, а то ты пока отстаешь. Вазо уже трижды тебя отоварил. И вон тот балык хорошо замочил по носу – даже девушек забрызгало. А ты разочек его по лысине тюкнул. И то не больно.

Замахи и восклицания дерущихся были резкими и откровенными. Что же касается ударов, то те, что предназначались Зильберу, и по какой-то немыслимой траектории замыкались на корпусе своего же соратника, казались не слишком эффективными; чаще всего валился с ног сам наносивший удар. Зато удары, преисполненные обиды и возмущения и наносившиеся в отместку, удавались превосходно. Моментально был свален с ног и какой-то чудак из зрителей, попытавшийся разнять дерущихся. Южные джентльмены, пытаясь по ходу потасовки выяснить друг у друга, в чем дело, обменивались эмоциональными восклицаниями:

– Инча, ара?

– Каларис купинча! Рот кунэм!

– Каларис куцес!

Женщины отчаянно голосили и кажется никто ничего не понимал. Зато стажер не мог скрыть своего восхищения:

– Ну Зильбер, какую классику показывает. Пальчики оближешь. Вот это работа! Вот это мог!

Я тоже, признаться, впервые видел то, что у могов называется «заморочкой» и имеет прямое отношение к древнему глаголу «морочить» и еще более древнему существительному «морок». Устройство заморочки представляет собой достаточно сложную практику, имеющую, однако, многочисленные формы проявления. Вообще, выражения «заморочил» и «заколдовал», по-видимому, наиболее близки друг другу. Хотя колдовство включает в себя и другие виды практики, иные способы перераспределения и направленной адресации разбуженных или вызванных чар. В случаях заморочки, пелена чарья закрывает прежде всего зрительное поле (знаменитое «покрывало майи»), так что остается открытым единственный «глазок» – этот глазок фокусируется тем, кто перераспределяет чарья, – магом, колдуном или могом. Сложность практики, как я понимаю, состоит в быстром смещении «глазка» – тогда сначала видна одна мишень (которая и вызывает, скажем, замах для удара), а потом, когда реакция пошла, показывают другую мишень. Со стороны действие выглядит несколько замедленным и несуразным, но немог не только не успевает его остановить, но даже не замечает подмены.

Морок со стороны и выглядит как путаница, и выражение «бес попутал» точно обозначает суть дела. Вот сейчас Зильбер именно попутал случайно попавшихся ему под руку бедолаг, заморочил им головы, и в результате получился эффектный спектакль, где Зильбер был, во всяком случае, больше чем режиссером.

Как говорил Гелик, наиболее точно, «со знанием дела», заморочка описана Э.Т.А. Гофманом в повести «Крошка Цахес». Там окружающие, все до единого, вместо уродливого карлика видят почтенного и удачливого министра. Скрипач виртуозно исполняет пьесу – а аплодисменты достаются Цахесу; посол заключает договор – слава опять Цахесу – все очарованы им (в данном случае без всякого переносного значения); действия остаются внешне целесообразными, но меняют адрес и из-за этого обессмысливаются. Причем, на расстоянии, удалившись из зоны действия чар, т.е. когда наваждение миновало, придворные не перестают удивляться явной нелепости подмены (и как я мог?), но сблизившись, против своей воли вновь поддаются чарам. «Цахес-эффект» в чистом виде и есть результат заморочки; ведь переадресовать можно любую реакцию – как гнев, так и похвалу.

Сходным образом чары описаны и в сказках; в них еще хранится память о магическом периоде, когда сама техника была прежде всего техникой наваждения или наведения чарья для достижения нужного эффекта. Вспомним мотив блуждания или плутания, попадания в заколдованное место, откуда не удается выбраться, – моги нередко забавляются этим приемом, заставляя какого-нибудь немога часами ходить по одним и тем же улицам и переулкам Васильевского острова и наслаждаясь эффектом, ибо надо признать, что эта разновидность практики достаточно зрелищна. Вспомним Золушку, когда она обнаруживает, во что превратились (или, вернее, чем оказались) ее кони, карета и кучер после того, как развеялись чары, после прекращения заморочки...

Очень часто сказка не сообщает даже, кто попутал, да и в самом деле, в районах активной практики возможны остаточные явления, «осадки сил чарья», создающие просто повышенный обессмысливающий фон – какое-то «странное место». Один мой знакомый, человек очень наблюдательный, как-то в шутку сказал мне: «Знаешь, когда я попадаю на Васильевский, я всегда делаю не то. Или получается не то, что я делаю». Конечно, насчет «всегда» он несколько преувеличил, но коренные обитатели Васильевского все немножко сталкеры. (Кстати, сходите как-нибудь летней ночью на Смоленское кладбище, Рам живет совсем рядом, а он особенно любит застывшие заморочки. Когда мы ехали вечерком к нему в гости, Фань с присущим ему остроумием заметил: «Здесь повсюду чувствуется Рамантизм»).

Наконец, «развязывание чар» может быть и самопроизвольным, произойти ни с того, ни с сего. В детстве, когда силы чарья еще не уравновешены, не связаны в узел, самопроизвольная очарованность – вещь обычная. Ребенок, играющий в игрушки, легко и естественно принимает одно за другое – палочку за коня, горсть стеклышек за драгоценности, а в темноте нависшую ветку дерева – за страшное чудовище.

Интересно, что игрушки, моделирующие действительность, – маленькие безопасные копии больших вещей – ограничивают эманацию чар, они провоцируют только определенные отождествления, а не какие угодно. Процесс взросления неотделим от процесса связывания чар, и обычно остаются только узкие каналы очарования, монополизированные искусством... Да и в самом деле, неконтролируемые выбросы чарья не сулят ничего хорошего тому, кто оказался в поле их действия, а специальная техника управления чарами утрачена и даже намеренно репрессирована культурой (причем не только европейской). Моги – едва ли не единственные, кто могут управлять чарами любой интенсивности, причем управлять виртуозно, осуществляя тончайшую регулировку, прямо по ходу дела. Все питерские могущества особенно славятся умением «хорошо инсценировать заморочку», что, конечно, невозможно без строжайшего соблюдения ТБ. По мнению Фаня, моги Охтинского и Василеостровского Могуществ по технике выполнения заморочек превосходят колдунов Средневековой Европы и магов Востока.

Так, наблюдая за инсценировкой Зильбера, продолжавшейся более четверти часа (а точнее, сравнивая с другими заморочками, которые я потом видел не раз), я замечал, что Зильбер держит ситуацию открытой, без полного автоматизма, замыкающего чарья «на себя», что было бы проще.

Ведь после того, как реакция смещена, допустим, когда Вазо уже ударил своего же товарища вместо Зильбера и получил затем сдачи, круг можно замыкать, оставив угол изгиба-смещения на фиксированном уровне – разборка продолжалась бы сама собой (но, конечно, недолго); в замкнутой заморочке наваждение быстро рассеивается. Поэтому Зильбер периодически открывал шлюзы в нужном месте, допустим, показывая себя тому же Ашоту напрямую, он возбуждал новую вспышку ярости и тут же смещал фокус, подставляя, скажем, лысого, т.е. как бы подпитывал заморочку, успевая еще и комментировать и сохранять непринужденный вид. Технически это ничуть не проще, чем проводить боксерский поединок и его же и комментировать.

Причем главная сложность, конечно же, не в силе воздействия, не в том, какая «порция» сил чарья высвобождается. И даже не в направленном смещении фокуса. Наибольшую трудность представляет контроль возвратных воздействий, погашение и уклонение от реактивных сил, словом, исполнение предписаний техники безопасности. Дело в том, что при определенной концентрации пробужденных сил чарья экранирование не поможет: возвратка в этом случае проходит и через сплошной экран. Поэтому, насколько ничтожна опасность того, что какой-нибудь Вазо успеет напасть на мога до смещения фокуса (тут-то экран подействует, да и без всяких экранов и заморочек уложить четверых немогов плевое дело для того же Зильбера), настолько же реальна опасность резонансного удара возвратной волны. Не говоря уже о том, что при плотном экранировании возможность управления заморочкой ограничена.

Следовательно, класс и техника работы с чарами состоит прежде всего в нейтрализации побочных эффектов, в том, чтобы, выпустив джинна из бутылки, оставить его в упряжке. Судя по всему, ТБ, обуздание возвратки было самым слабым местом первых чародеев, колдунов и волшебников (видимо, можно сравнить это с первыми работами с радиоактивным веществом, где техника безопасности появилась тоже далеко не сразу).

Вообще, радиоактивное излучение имеет немало общего по своей форме (но не по природе) с излучением (испусканием) чар; и то и другое в норме рассеяно и уравновешено иными процессами; и «реакция деления» и активизация чарья требуют накопления «критической массы». Создать неуправляемую реакцию (ядерный взрыв) гораздо легче, чем управляемую (ядерный реактор), взрыв и был осуществлен раньше; с силами чарья дело обстояло примерно так же (кстати, Раму это сравнение показалось любопытным).

Всякое смещение равновесия в мире приводит к появлению реактивных сил. В мире физических макрообъектов их проявление зримо, наглядно, они хорошо рассеиваются, и уклонение от эпифеноменов не представляет особого труда. Но человечество, экспериментируя со всеми центрами равновесия, не раз сталкивалось и продолжает сталкиваться с возвратными волнами большой мощности, футурологи даже предсказывают, что одна из них когда-нибудь накроет человечество с головой. Видно, во всяком случае, что незнание ТБ не останавливает ни самых дерзких, ни самых беспечных. Может быть, в этом и есть смысл, ибо техника безопасности всегда будет запаздывать «на одну фазу» опыта.

Но силы чарья относятся к числу наиболее фундаментальных и туго связанных. Быть может, они составляли самую сердцевину эманации, творческого потока, которым создавался мир, и мир стал таким, каким мы его знаем, лишь тогда, когда могучие потоки чарья улеглись, или «осели». Скажем, строгая причинность возможна лишь там, где чары связаны, где уже миновал самый горячий поток дуновения, самая преображающая часть божественного глагола «да будет!». Если же вихрь еще не отстоялся, невозможна не только жизнь, но и «связь явлений», говоря словами Канта, т.е. цепь причин и следствий. Человек, однако, способен, в принципе, извлекать чары из связки, причем техника этого рода даже древнее, чем техника в современном понимании слова. Быть может, тысячелетие назад чары еще и были связаны так жестко, были легче преднаходимы – это трудно сказать. Во всяком случае, практика чарья была известна многим народам.

– Классные заморочки делали ребята, – так выразился Васиштха о халдеях Вавилонии. По его же словам, «кое-что моги еще не раскусили». Но все же магия древних чародеев и практика могов соотносятся примерно как опыты Беккереля с радием и работы физиков на современных ускорителях. Они гибли тысячами, колдуны и чародеи, не сумев удержать обоюдоострое оружие, пытаясь укротить разбуженную стихию или укрыться от нее; как сейчас пишут в некрологах погибшим при автокатастрофах: «не справился с управлением». Герой известного мультфильма, размахивая волшебной палочкой, случайно задевает себя и устремляется по цепи метаморфоз в бесконечный цикл химеризации; примерно так «хлещет обрат» (возвратка), т.е. силы возмездия, которые хоть и слепы, но могут достать и достают «на ощупь». Нарушение равновесия самых тонких и самых грозных стихий пробуждает эффект бумеранга; противодействие может оказаться на несколько порядков мощнее, чем собственно действие. В фильмах о Синдбаде где-то есть эпизод, как «злой колдун» заставлял плясать деревянную фигуру – тут же на глазах стареет, покрываясь морщинами.

Возможно, поражение магов в споре с последователями Логоса, т.е. сторонниками косвенного, дискурсивного знания – результат неумения укротить возвратку, а чересчур закрытый способ передачи мудрости не мог закрепить отдельные достижения по ТБ – так что ошибавшиеся один раз зачастую уже не имели возможности «не повторить ошибку». Правда, в «трактате» Гелика приводится совершенно иная версия «истребления магов» – причем весьма любопытная. Ясно однако, что повсеместный запрет чародейства продиктован во многом инстинктом коллективного самосохранения; более длинный и извилистый путь логоса оказался прежде всего безопаснее. А ведь в Междуречье, центре тогдашней мировой цивилизации, вплоть до завоевательных походов Кира, достижения «рацио» были ничтожны в сравнении с достигнутыми уже возможностями магии...

И если сейчас моги, не признающие никаких запретов, инсценируют самые сложные, многоступенчатые заморочки, то за этим скрывается высокоточная техника защиты. В отличие от практик и отдельных приемов, правила ТБ не «патентуются», а сразу доводятся до сведения всех могуществ; более того, тут же проверяется их усвоение. Ученики и стажеры шлифуют ТБ неустанно, при каждом занятии, иначе им никогда не стать могами. «Сначала экран, потом допуск» – гласит популярное изречение, которое я не раз слышал не только у василеостровцев, но и от охтинских, сосновополянских, воронежских могов. Это и понятно, если учесть, что и короткая история могуществ тоже имеет свои печальные страницы. Лагута, Теодорис, Граф, Лама-цзы – вечная память основателям первого в мире Василеостровского Могущества...

Не менее печальна участь впавших в неможество; каково тому, кто стал немогом, когда уже был могом, – никто не может понять.

Одним словом, чтобы дать толчок, вскрыть связанные чары, достаточно обычной дерзости Основного Состояния, обычного бесстрашия «я могу» (конечно же, недоступного немогам), но чтобы отводить от себя возвратку и вновь пускать ее в дело, чтобы устранить побочные эффекты, чтобы руководить кораблекрушением, оставаясь внутри девятибалльного шторма, нужно воистину быть мастером своего дела, воистину могом.

Кстати, инсценированная заморочка имеет как бы несколько зон. Самая плотная, центральная зона, или «кольцо», внутри которого никакой самоотчет невозможен, в ней буквально теряют голову; в кольце мог и держит замороченных немогов или периодически проводит их через кольцо. Ближайшая внешняя от кольца зона называется «гальюн» – находящиеся в этой зоне испытывают сильнейшие галлюцинации («гальюнчики»), полную дискоординацию движений и физическую слабость, очень часто с головными болями и рвотой. Это самая узкая зона, примерно 1,5-2 м. Извне вход в гальюн свободен, а выскакивающий в эту зону из кольца как бы отшвыривается обратно. То есть возвратка здесь как бы имеет постоянное направление (без сюрпризов, как выражаются василеостровцы); так что могу находиться здесь проще всего с точки зрения ТБ (но Зильбер по большей части стоял в кольце). Потом идет еще какая-то зона, видимо, трудно различимая – ибо я так и не добился ее характеристик, – а потом, в радиусе десяти метров от центра, довольно широким кольцом 15-30 м идет «связка», которую я бы определил как «зону повышенной странности». В связке резко возрастает вероятность странностей, обычно в легкой форме и с весьма индивидуальными вариациями. Скажем, никто из посетителей ресторана (а почти все они попали в связку) не бросился вызывать милицию; только один попытался разнять дерущихся; в основном смотрели «как зачарованные» (разумеется, союз «как» здесь не нужен), были косвенными участниками заморочки. Визги и крики стихли уже через три минуты, и создалось впечатление, словно зрители пришли смотреть фильм или пьесу. Сходство вполне понятное, учитывая, что действие происходило «в рамке», в кольце, которое Зильбер, правда, слегка перемещал – но старался не мешать зрителям, т.е. все-таки «держался в рамках».

Мне тоже «досталось» от повышенной странности – я вдруг обнаружил, что пью шампанское из стакана Зильбера, неторопливо, по глоточку, любуясь классной инсценировкой. Вообще говоря, это было, конечно, фамильярностью, т.е. типом поведения, который в отношении могов едва ли может кому-то прийти в голову – ну примерно как увидев льва, вышедшего на тебя из зарослей, мало кто первым делом испытает желание подергать его за хвост.

Кстати, если мог ведет заморочку из связки, то возвратка, хотя и получается не такой плотной, «жесткой», как в кольце, преподносит зато больше всего сюрпризов, поэтому, согласно ТБ, из связки нельзя вести «разомкнутые» заморочки; или должен в этом случае страховать второй мог.

А закончил Зильбер так:

– Ну все, ребята, а теперь мир. Побаловались и хватит.

Измочаленные драчуны стояли, переминаясь с ноги на ногу. Один из них попытался еще что-то сказать, вроде «кала...», но тут же прикусил язык. Пожимая плечами, пострадавшие стали подавать друг другу руки. Это почему-то не удовлетворило Зильбера.

– Ну нет, так не пойдет. В бананово-лимонном Сингапуре так не принято. Невежливо просто получается. Вы должны подойти вот к этому уважаемому балыку и подуть ему на лысину. А то он вас не простит. Кажется, он очень злопамятный.

После ряда неловких движений, открываний и закрываний рта процедура была проделана, после чего Зильбер обошел всех четверых, дружелюбно потрепал их по щекам и пошел к столику.

Компания, не говоря ни слова и не взглянув на девиц, вышли из зала, делая вид, что ничего особенного не случилось; остальные присутствующие тоже усиленно делали вид. Женщины о чем-то некоторое время совещались, затем одна из них встала и решительно подошла к нашему столику.

– Меня зовут Лена, – сказала она, обращаясь к Зильберу. – Я вами восхищена. Я...

Но дальше Лена сбилась и замолчала.

Последовала долгая пауза, примерно минуту – Зильбер вопросительно смотрел на Лену, потом неожиданно отодвинул стул и сказал: «Присаживайся».

Предпочтения могов всегда казались мне загадочными.




Сон мога


Когда Васиштха ушел от Лагуты, он вдруг обнаружил, что забыл передать важное известие, для которого, собственно, и приходил: завтра, в пять часов, сбор у Рама в котельной. А было уже поздно.

И Лагута спохватился, что не спросил, во сколько завтра встреча. Так и лег спать. Ему приснилось, как он плывет на лодочке по широкой спокойной реке, и вдоль берегов растет высокий бамбук. Это была река Янцзы. Он плыл долго, наслаждаясь речной прохладой, и уже у самого устья, где река впадает в море, ему встретился парусник. Под парусами плыл Васиштха. Когда суденышко поравнялось с лодкой, Васиштха сказал: «Завтра, у Рама». И показал раскрытую ладонь.

Лагута вовремя пришел в котельную.

– Понравилось ли тебе путешествие по Янцзы? – спросил он у Васиштхи. Но Васиштха видел другой сон: он шел с паломниками в Палестину. Ночью паломники сидели у костра, и мимо в полутьме проходил караван. Верблюды вступали в полосу света и исчезали во тьме. В одном из караванщиков Васиштха вдруг узнал Лагуту и успел сказать ему о предстоящей встрече и даже показать открытую ладонь – дескать, в пять, – и вереница верблюдов потянулась дальше.

История эта может показаться красивой легендой. Она и в самом деле стилистически обработана, но вовсе не является легендой; вместо нее можно было бы привести десятки других случаев коммуникации во сне, притом коммуникации задуманной и осуществленной.

Дело в том, что сон (правда, не всякий) может рассматриваться как особо заостренное, очищенное состояние приема, СП. Как и человек, находящийся в СП, настроен на рецептивность, на вслушивание в избранные голоса мира, так и сон есть прослушивание (просматривание) того, что не отключилось при засыпании, т.е. восприятие слабых импульсов, которые в бодрствующем, заполненном гулом бытия существовании просто не слышны. Отключение сильных импульсов и приводит ко сну.

Разберем технику «направленного сна», используя историю с Васиштхой и Лагутой. Перед Васиштхой стояла технически сложная задача – передать во сне информацию. Допустим, что было соблюдено необходимое предварительное условие, именно: адресат тоже поставил себе направленную задачу – получить информацию. Васиштха приступает к делу. Он начинает отключать импульсы. Сначала внешнюю сенсорику – зрение (закрывает глаза), слух (можно несколько метафорически сказать – «закрывает уши») и т.д. Затем начинается вещь потруднее: отключение внутренней сенсорики – т.е. избавление от всех источников внутреннего психического напряжения, от забот. Для этого уже необходим навык контролирующего сознания – достигаемая в СП способность обозревать внутренний строй души, сигнализацию. Васиштха гасит свечки одну за другой, погружая храм во тьму ночи. Но тут есть одна важная особенность. Дело в том, что после отключения некоторой части внутренней сенсорики, определенной квоты, безразлично, какой именно, засыпание наступает с неизбежностью. Обычно процесс угашения и носит стихийный характер – как только импульсация уменьшилась до определенной величины, до величины альфа-ритма, человек и засыпает, при этом оставшаяся случайная выборка неотключенных импульсов как раз и задает материал сновидениям.

Сновидение – это выбор из выборки. Но Васиштху не устраивает «лишь бы что», поскольку импульс достаточно слаб; для гарантированной передачи его в сновидение необходимо как можно тщательнее очистить поле сознания; как бы принять по реестру все имеющиеся источники тревоги, все что «дает о себе знать» и последовательно выключить, устранить из возможного участия в сновидении. Поэтому, после отключения внешней сенсорики и самых заметных внутренних импульсов, он «ставит распорку», которая предохраняла бы от неминуемого падения в сон. Это может быть даже легкий болевой заряд, боль, сконцентрированная до порога ощутимости. «Распорка» не дает захлопнуться крышке, пока продолжается чистка.

Наконец, когда тщательно выслеженная импульсация отключена, мог последним движением выбивает распорку (т.е. сбрасывает боль) и мгновенно погружается в сон.

Включен (в идеале) только один сторожевой пост СП, в данном случае – заказ передать информацию.

Вспомним, кстати, что гипноз является разновидностью сна – гипнотический сон отличается от обычного прежде всего глубиной, то есть количеством «обесточенных центров» (и не удивительно, ибо человек устроен так, что отключение извне дается легче, чем «самоотключение»), остается, в сущности, единственная ниточка, может быть, канатик, который в медицине называется раппорт. Потягивая за этот канатик, гипнотизер двигает сомнамбулу, а тот и действует – как во сне.

Самый интересный вопрос, конечно, – каким образом они «встретились», Васиштха и Лагута? Как это вообще происходит? Я не раз пытался выспросить могов о механизме направленного сна, но вразумительного ответа не получил; моги не любят теоретизировать. Жаргонный ответ звучал примерно так: «Надо распознать нужное поле <сознания> на встречном и дать сброс в боковой канал, а программу вспышки предварительно записать. Но нельзя идти вслед, на попутку – будет только картинка без передачи». Эта информация, полученная от Зильбера, была самой членораздельной. Васиштха, например, секунду подумав, сказал: «Э, нет. Ты лог, ты и объясняй. Я не мастер переводить на любовь с итальянского». Фимоид был еще лаконичнее и сказал только: «Кю».

Я и попробую объяснить, раз уж взялся за эти записки. Начать можно было бы с самых общих слов о близости родственных душ. Но ясно, что некоторые состояния – совместной тревоги, совместной догадки, общей тайны и, особенно, взаимной влюбленности могут быть переданы без слов. Происходит вдруг некий обмен, вспышка невербальной коммуникации – и все становится ясно. Мы поняли друг друга – так можно назвать эти мало изученные в психологии состояния. Поэты иногда оказываются проницательнее психологов – взять хотя бы вот эти строки Петра Вегина:
		Я тебя не видел долго,



		Я пришел к тебе во сне.



		Не застал тебя я дома -



		Ты во сне ушла ко мне.








В самом деле – взять курс на встречное движение в волнах альфа-ритма – еще не самое сложное. Куда сложнее – не разминуться в пути.

В любой нормальной психике возникают сверхслабые импульсы избирательного реагирования. Но у немога усилителем их может быть только любовь или смертельная опасность, только тогда можно угадать желание женщины или единственный выход, да и то такое усиление бывает парализовано нетерпением или страхом. Моги, в практику которых входит отработка состояния приема, поступают иначе – они убирают помехи, шум, создаваемый более сильными или более непосредственными витальными потребностями, ну и в первую очередь, конечно же, – общий «шум» работающего сознания. Нечего и говорить, что кроме того мог избавлен от обычного состояния всех немогов – неуверенности, от «вредной привычки» сопровождать всякий импульс контр-импульсом, результатом чего оказывается ничтожный к.п.д.

И тогда сознание само устремляется по каналу избирательного реагирования слабому потоку, еще до всяких слов соединяющему Я и Ты. Во сне Лагуты поток был и в самом деле рекой, и она текла туда (а для этого достаточно быть уверенным, что она течет туда), так что могу оставалось только неспешно вести свою лодку. В отличие от канатика-раппорта это была тончайшая серебристая нить, которую не то что тянуть, но и разглядеть не мог бы никто, кроме мога, кроме двух настроенных в унисон сознаний, кроме могущества равных.

А у Васиштхи канал был визуализирован иначе – как караван, вереница верблюдов, но и разная символика не помешала им узнать друг друга.

Впрочем, еще Фрейд понимал, что самые причудливые по материалу сновидения могут обладать одним содержанием, но зато он не понимал, что идентичный материал («раскраска») может нести разное содержание...

Кстати, можно добиться как раз идентификации материала («сюжета»), но тогда все сведется к общей картинке, как выразился Зильбер, «расплывется»; совместных грез умеют добиваться и наркоманы – правда, с помощью словесных уточнений.

Могам же необходимо было обменяться разным содержанием; как я понимаю, ту самую мерцающую лампочку заботы, которую намеренно не отключили, – в нужный момент надо перевести на режим «вспышки», осуществить своевременный «выброс задания» из плавного течения сна, после чего само сновидение идет по затухающей и меркнет. Физиологический ритм сна избавился от частицы произвольности и продолжается уже сам по себе.

Я даже не уверен, что необходимо хронологическое совпадение вспышек; ведь стрелки часов просто не умеют отсчитывать то время, которое течет во сне, они отсчитывают совсем другое, абстрактно-астрономическое время. Кто-то сказал, что сон движется прихотью, и что управлять собственным сном труднее, чем собственным ростом. Это так – если речь идет о материале сна, о конкретной «картинке».

Волшебница Мэри Поппинс, героиня детской книжки, наливает детям лекарство из одной бутылочки – и у каждого оказывается собственный напиток: лимонный сок, кока-кола, молоко, – и именно поэтому у каждого оказывается самое вкусное, то, чего в данный момент хочется. Одним и тем же движением волшебной палочки фея может превратить группу людей, скажем, в свору собак, но при этом каждый превратится в какого-нибудь особенного песика, может быть, особой породы.

У метаморфозы, осуществляемой силами чарья, тоже имеется своя особая, кратчайшая траектория: как раз с этим и связана мгновенность волшебства, имеющая ту же константу быстродействия, что и сотворение мира Богом. Вещие слова «да будет» не нуждаются в уточнениях с помощью образа, что приводило бы к неизбежным замедлениям; зато все преобразования, осуществляемые трудом, насыщены замедлителями: образ, который должен быть воплощен, образец, которому надо соответствовать, – все это приводит к медленному и долгому выбору траектории.

Сон – состояние, близкое к очарованности, и картинка составляется из «ближайшего», из того, что рядом, что непосредственно здесь, – «под рукой». То есть, замысел, завернутый в оболочку сновидения, может пройти только в случае, когда не надо тратить сил на выбор обертки, когда замысел предоставлен стихийному потоку сменяющихся картинок и «сюжетов»: руль управляет кораблем, а не течением реки; потому-то кораблик и движется... Стало быть, «картинка» заимствуется, берется из ближайшей данности, – и что будет загружено смыслом – караван верблюдов или же скоростной лифт в небоскребе, – для самого смысла (замысла) безразлично – довезет любой транспорт (и наоборот, – никакой транспорт не будет попутным, если не знаешь, куда идти...)

Самое непонятное, однако, вот что: как чужой замысел, проникая в мой сон, использует антураж, декорации моего сна? Почему Лагута не видел верблюдов, а Васиштха кораблика, что нисколько не помешало взаимодействию замыслов – обмену грузами?




СП


В СП, или в состояние приема, моги погружаются часто. СП не просто часть практики могов, но часть их повседневной практики, второе по продолжительности пребывания в нем состояние после ОС. Состояние приема представляет собой совершенно иной модус бытия, и если девиз ОС – «я могу», то девиз СП можно сформулировать так: «слушаю и слышу». Целью СП является достижение глубины восприятия.

Разные могущества и даже отдельные моги трактуют «прием-прием» по-разному.

Но сначала несколько примеров. Мы идем с Фанем по Измайловскому. Фань серьезен и тих, он считывает отовсюду невидимое и неслышимое, его интересуют сейчас те слои бытия, что находятся под поверхностью слов, под маской равнодушия, беззаботности или показной бодрости.

Фань занимается приемом и расшифровкой сверхслабых позывных, иными словами – работает в СП. Едут машины, спешат по своим делам люди. Вот Фань подходит к одному из немогов, неуверенно остановившемуся у газетного стенда: «Сейчас направо и до самого скверика. Пройти метров 150, там увидите».

– Что направо? – удивленно спрашивает немог.

– Как что? Туалет.

– А. Благодарю вас. А инте...

– Через десять минут у них перерыв. Советую поторопиться.

Человек уходит, оглядывается, на секунду останавливается, словно пытаясь вернуться. Но, наткнувшись на отрешенный, невозмутимый взгляд Фаня, идет куда ему надо.

Мы тоже идем своей дорогой. Мой спутник тих и сосредоточен, и мне начинает казаться, что мог в состоянии приема беззащитен, как рядовой немог, как простой смертный. Ведь все экраны сняты, чувства и интуиция целиком направлены на вслушивание в мир, распахнуты навстречу малейшим колебаниям сущего. Фань ставит диагноз домам, прохожим, улице, ветру. Находясь рядом с ним, я тоже погружен в какую-то умиротворенность.

Но сентиментальность могам чужда; можно сказать, нет более чуждого для них качества, и в этом я убеждаюсь тут же.

– Стой, надо проверить, – говорит Фань. Мы останавливаемся у автобусной остановки рядом с гастрономом «Стрела».

– Хочешь познакомиться вон с той девушкой? – Фань кивнул в сторону молодой женщины, которая стояла, прислонясь к дереву, и теребила ремешок сумочки.

– Зачем? То есть, в каком смысле?

– Думаю, ей хочется с кем-нибудь познакомиться. Но надо проверить. Будь другом, подойди, ляпни чего-нибудь.

Отказать Фаню в такой просьбе было невозможно. Правда, после предыдущей расслабухи я не чувствовал особой уверенности. Поэтому, наверное, подойдя, я не нашел ничего лучшего кроме дежурной фразы: «Здравствуйте, девушка. Нельзя ли с вами познакомиться?»

Кажется, Фань не ошибся. Девушка так же просто, без всякой ритуальной игривости, приветливо назвала свое имя (не помню сейчас, какое).

– Вы знаете, – сказал я. – Мне ничего другого не приходит в голову, кроме как пригласить вас куда-нибудь. Например, в кафе.

– Так уж сразу и в кафе. А вообще, давайте. На ваше счастье я ничем сейчас не занята и никуда не спешу.

– Но зато мы спешим. Вы уж извините моего друга. Он так на вас загляделся, что не смог пройти мимо, – произнес неожиданно появившийся Фань. – У него же через час поезд отходит на Стерлитамак.

Когда мы отошли на приличное расстояние, Фань, наконец, поинтересовался, не обиделся ли я: «Может, мое вмешательство было некстати? Можешь вернуться и сказать, что решил махнуть рукой на Бузулук. Красавица будет только польщена...»

Я не стал ничего говорить, из СП Фань прекрасно прочитывал мое состояние. Зато, в отместку, через пять минут и я прервал его погруженность:

– Слушай, Фань, а вон с той женщиной можно познакомиться? – и указал на длинноногую блондинку, сидящую на скамейке.

Мог какое-то мгновение оценивал мой выбор, после чего снисходительно сказал:

– Можешь и с той, но в другой раз.

– А почему?

– Ну, потому что придется тебе помогать. Это надо сбрасывать СП и входить в ОС. – Он снова оценивающе взглянул на блондинку. – Да пожалуй еще заморочку устраивать долгоиграющую... в связке минут пять постоять придется... Потом опять СП набирать. Так что извини, брат, в другой раз.

Затем, пристально взглянув на меня, Фань улыбнулся:

– Ну давай, рискни. Дело ведь благородное, вдруг выгорит. Да и азарт нельзя терять впустую. Потом брякнешь мне в котельную, какой счет.

С блондинкой я познакомился самостоятельно, использовав на сей раз все навыки красноречия. И все-таки побывав в этот день в кафе.

Утром я заглянул к Фаню в котельную, он как раз был на смене и вновь в СП.

– Поздравляю, – сразу же сказал Фань, не давая мне рта раскрыть. – Много лапши пришлось повесить?

– Отборные макароны, – признался я, не теряя, однако, ощущения своего торжества.

Состояние приема имеет много разновидностей и стадий. То, о чем шла речь в предыдущем примере, относится к высокой стадии (т.е. далеко не сразу осваиваемой) и называется могами «СП-переноска». То есть при глубокой погруженности сохраняется возможность общения и внешняя непринужденность. Прогуливаясь по городу, подметая улицу и даже разговаривая, мог способен оставаться в СП, чутко реагируя на изменение общего настроя природы – «гаммы».

Все это входит в практику, недоступную немогам и даже стажерам. Но есть более чистые и элементарные практики, тоже входящие в СП, вполне доступные каждому, а кое-где специально культивируемые.

Вот, например, медитация – состояние тихого сосредоточенного размышления и интеллектуальной отрешенности, – она широко практикуется и вне могуществ.

Суть медитации прежде всего в устранении фона, сопровождающего обычно всякое бодрствующее сознание. Этот фон, или аналитический круговорот, состоит из непрерывно рождающихся, помимо нашего желания, мыслей, мыслишек и мыслят – которые приходится «мыслить», т.е. фактически испытывать, просто потому, что от квазипродуктов сознания некуда деться. Фоновая суета препятствует проявлению истинных возможностей разума, парализует волю. Медитация и представляет собой попытку избавиться от суеты, устранить шум сознания.

Тогда в тишине можно услышать много важного, куда более существенного, чем гонка сменяющих друг друга «мыслят». Медитация дает возможность расслышать зов из глубины (неслучайно в медитацию именно погружаются), оставляя позади всплески и бурление поверхности. Различные школы йоги, а также многие течения христианства и ислама, издавна культивирующие медитацию, достигли в ней хороших результатов.

Сами моги относятся к возможностям классической медитации довольно скептически и практикуют ее, в основном, в исторических экскурсах, а также в виде системы подготовительных упражнений для учеников и стажеров. Дело, видимо, в том, что достигаемая в медитации духовная сосредоточенность перекрывает слишком много каналов, и в этом смысле имеет мало общего с «состоянием приема», разве что схожесть первоначальной техники. Джер выразился примерно так: «Вместо того, чтобы закрыть щели и оставить ворота, они затыкают все подряд и оставляют только одну щель – да и то в подполье. Да еще дыру в крыше».

С точки зрения могов погруженность в медитацию дает возможность прислушаться к общему ритму ментальности (атману), но все звучание внутренней мелодии, формула собственной гармонии, остается нерасслышанной. И уж тем более не удается распознать скрытые голоса мира, в чем и должна состоять основная задача СП. Несколько ближе к состоянию приема подходит японская техника «моно-но-аварэ», т.е. умение «различать чары вещей». Знаменитое созерцание кончика сосновой иглы, умение реагировать на вещь не из-за ее нужности для человека, не с функциональной точки зрения, а ради нее самой, – все это входит составной частью в СП. В текстах Сэнъесю сказано: «Навык любования открывает истину. Полюбишь человека и получишь доступ в его сокровенное. Все вещи покрыты зеркальной поверхностью (симэй-иоко, темное зеркало); куда бы ты ни взглянул, везде увидишь себя. Поэтому – смотри долго, испытай нежность и терпение, тогда и покажется сама вещь, и о ней нельзя сказать: “похожа” и нельзя – “непохожа”, ведь сравнение – то, что между вещами, в пустоте, в темных зеркалах. Когда же вещь откроется тебе, ты сможешь своим взглядом заклинать ее, как факир заклинает змею, играя на своей дудочке».

Я помню, как мог Баврис, тогда еще стажер из Воронежа, рассматривал цветок. Это было на Елагином острове, он присел возле клумбы и долго смотрел на розу. Потом подставил ладонь, и на ладонь упал лепесток. Почему-то эта мелочь осталась в памяти. Сейчас Баврису принадлежит штук пять патентов по СП. Во многом благодаря Баврису, да еще Блюме, у Воронежского Могущества появился свой собственный стиль, т.е. техника (практика), которая не может быть усвоена в виде отдельных трюков. Питерские могущества сами не могли ее воспроизвести, и охтинцы уже пошли на обмен пакетами, остальные еще надеются расшифровать.

Конечно, возможности, которыми обладает сегодня мог в СП, несравненно шире, чем «моно-но-аварэ», но что-то общее осталось, какая-то примесь эстетизма, никогда, впрочем, не переходящая в сентиментальность.

По своей значимости СП идет для мога сразу после ОС. Достижение гармонии с миром, прослушивание его тайных частот имеет множество измерений, и не все они одинаково важны. Некоторые диапазоны, в том числе «любование», являются «делом вкуса», другие – частью повседневной практики могов.

Сюда относится диагностика, умение принимать и распознавать сигналы не только самих вещей как таковых, но и подлежащих слоев, или фундаментов. Мог диагностирует точки напряженности окружающего мира и зоны пустоты, провалы. Мог вычисляет (или предчувствует) место, где скрытая сущность подходит ближе всего к поверхности; это и есть диагноз.

Многие школы восточных единоборств имеют свою диагностику, тщательно изученную первыми могами и превзойденную впоследствии. Например, как нужно ударить по стопе кирпичей, чтобы расколоть именно девятый кирпич, или именно четвертый и шестой, все это видно из СП так же, как через подзорную трубу видно то, что без нее невидимо (неразличимо).

Мне запомнился один пример со стаканами. Само по себе это упражнение очень простое и распространенное, но воистину везде могут быть свои шедевры.

Дело было, опять-таки, в котельной у Фаня, на Васильевском. Я тогда заглянул к нему раньше обычного, мне как раз удалось раздобыть английский перевод «Двахри-сутры», которым Фань тогда интересовался. В котельной было несколько учеников, только недавно приступивших к занятиям, в прошлый раз Фань мне сказал, что собирается оставить не более трех человек («хочу еще Юрика взять в стажеры, способный парень, да и давно ему обещал»), и, видно, был какой-то «экзамен».

Поздоровавшись со мной, Фань взглянул на часы и сказал: «Так и быть. Даю еще шанс – тащите стаканы».

Ученики отправились по знакомому маршруту к автоматам с газводой, Фань поставил чайник (так я и не спросил ни разу, как называется это устройство, вроде запала, на котором операторы газовых котельных разогревают себе чай). Минут через пять ребята вернулись и принесли два десятка стаканов.

Взглянув на стаканы и взяв один из них, Фань сказал: «Показываю». Еще раз осмотрев стакан, он тюбиком губной помады провел на нем ломаную линию и поставил на стол. Затем, сняв с огня кипящий чайник, он плеснул кипятку в стакан, и тот раскололся точно по нарисованному контуру.

– Теперь давайте, выбирайте себе стаканы и рисуйте, потом я проверю. Не торопитесь.

Пока Фань листал книгу и слушал мое резюме, ученики сосредоточенно позвякивали стаканами. Помню, я еще поразился – как одинаково волнение абитуриентов – предстоит ли им сдавать органическую химию или черную магию... Воистину, во все века и времена...

Наконец, соискатели выбрали по стаканчику и нарисовали на них «линию фронта». Одна из работ Фаню понравилась – «Ну что ж, Леха, неплохо чувствуешь стеклышко, – давай, наливай». Обрадованный Леха полил стакан кипятком, и тот раскололся довольно близко к нарисованному контуру. Еще троих Фань похвалил, что сумели найти стаканы, которые все же лопнут от кипятка.

– Ну-ка, сотрите свои каракули и давайте сюда губнушку.

Мог нарисовал на каждом стакане контур разлома и, поймав мой заинтересованный взгляд, сказал: «Предоставим роль контролера ОТК нашему уважаемому гостю». Пока я наливал кипяточек и демонстрировал осколки с красными краями, Фань приговаривал что-то вроде «делай с нами, делай как мы, делай лучше нас...»

Зато пятый соискатель попал впросак, что Фань констатировал следующим образом: «А ты, браток, наверное, по принципу жаропрочности стаканчик подбирал. Из такой тары можно десять лет чаек пить...»

Бедняга вылил на свой стакан полчайника, покраснел, буркнул что-то вроде «извините» и ушел. Оглядев остальных, Фань сказал: «Ну ладно, беру. Следующее занятие послезавтра, здесь же, в полпятого. На дом – имитация основного состояния по длинному графику, начнете сегодня с вечера. Ну, пока».

Ребята радовались как защитившиеся диссертанты, хотя, кажется, могом никто из них пока не стал (Леха сейчас стажируется у Крейцера в Охтинском Могуществе).

Вечером к Фаню заглянули Гелик, Теодорис и Рам. Когда стали пить чай, Гелик машинально взял в руки стакан с зигзагообразной красной чертой – тот самый стакан. И почему-то заинтересовался.

– Скверная работа, – оценил Рам, мельком взглянув на стакан. Пока моги беседовали, Гелик рассматривал стакан – вертел его в руках, пощелкивал ногтем. Затем поставил на стол и попросил у Фаня гвоздь – «желательно сотку». Такого гвоздя в котельной не нашлось, и Фань предложил отвертку.

Гелик взял ее, подержал на весу – примерно так, как хирурги держат скальпель, склонился над стаканом... Остальные моги, набрав СП, молчали и тоже всматривались в стакан, заинтересовавший Гелика.

Затем каким-то неуловимым движением Гелик «тюкнул» по краю стакана, и тот раскололся – точно по контуру. Собравшиеся оценили этот факт как маленькое чудо – крайне редко доводилось мне видеть на лицах могов такую заинтересованность.

И тогда я подумал вот о чем. Когда рядовой немог видит вещи, которые мог делает совершенно непринужденно, он может испугаться, не поверить своим глазам. Может, наконец, безоговорочно решить: раз такое возможно, то в мире возможно все. Труднее всего для немога провести иерархию чудес. Если мог способен из Основного Состояния без всякого труда, скажем, «замкнуть человека на повтор» – так что тот будет бессмысленно повторять любую обращенную к нему фразу, будучи не в силах ничего ответить (эхолалия), или, набрав ПСС, мог идет по пустым спичечным коробкам, а те не ломаются, а лишь сгибаются, как от нажатия ладонью – то расколовшийся стакан после этого покажется сущей ерундой.

Как верно писал в свое время еще Дидро – для слепого от рождения все могущество, приписываемое богу, есть просто маленький несущественный придаток к поразительным возможностям, доступным каждому зрячему человеку... Или другая аналогия – дилетант попадает в какую-нибудь суперсовременную физическую лабораторию. Он видит необычные приборы с непонятным предназначением, светящиеся табло, мигающие лампочки, слышит загадочный гул. Все это поражает его и может быть даже ввергает в священный трепет. Но вот он видит физиков, склонившихся над маленьким дисплейчиком и напряженно следящих за синусоидой... «Странные люди, – подумает дилетант, – кругом так много удивительного, а они все уткнулись в этот крошечный экран»... Самое удивительное для дилетанта – это непостижимость разницы между привычным для профессионала и тем, чему профессионал удивляется.

То, что Гелик заставил расколоться стакан, забракованный Фанем, точно по контуру, проведенному незадачливым учеником, было сродни необычному очертанию синусоиды на маленьком экранчике, и моги, которые могли бы спокойно пройти по коробочкам из-под канцелярских кнопок, не сломав их – удивленно склонились над чудом, произошедшим здесь, на столе...

Ну вот, вернемся теперь к Состоянию Приема. Как сказал тот же Гелик – мир каждую секунду передает полный репортаж о себе, да вот только ни у кого нет Абсолютного приемника, чтобы выслушать всю информацию, прослушать все частоты сразу. Даже могам для того, чтобы настроиться на каждую определенную волну, требуется некоторое время и переключение диапазона – труднейшая часть практики из СП. Пребывая в состоянии приема, моги подслушивают мир по регистрам, они как бы диагностируют бытие послойно.

Помню слова Зильбера: «Входя в СП, я первым делом слушаю наш Островок[6 - Васильевский – А.С.]. Расщепляю на составляющие: Балтика, атмосфера, тектоника, архитектура. Потом сбрасываю их и слушаю остаток – тонус наших обитателей. Как им там сегодня неможется? Локализую точки перегиба и иду их смотреть: где-то воду в домах отключили, где-то товар привезли, очередь на километр. Есть непонятные точки. Тогда перехожу в узкий диапазон, обследую. Интересно, если что-то новенькое попадается. Один раз классного деда вычислил. Понимаешь, еще не успел тектонику сбросить, уже перебои в ритме – позывные отличаются от эталона – минимум на два звонка. Как дошел до тонуса – вообще Васькин остров не узнаю. Армавир какой-то. Чего, думаю, стряслось?

Звоню Раму. Давай, говорю, набирай СП и иди сюда. Пока Рам шел, я все слушал – может, так, случайные колебания? Ничего подобного, не восстанавливается картинка. А тут Рам пришел и говорит: “Ты знаешь, через легкий экран даже прослушивается”. Я экранировался минимальным – точно. А ведь через экран, пусть самый прозрачный, только общий тонус Питера можно уловить – Островок вообще не дает отдельной картинки.

Ну, пошли, конечно, исследовать. Рам держит общий диапазон, координирует, а я локалки перебираю – для быстроты поиска. Пару очередей вычислил, аварию на Большом – так, чуть-чуть фонит – не то, словом. И вот, прикинь, вышли на одного мужика – натурального деда с бородой. Он, оказывается, из Витебска приехал и внучкин адрес потерял – ходит, дом ищет».

Поскольку я, видимо, не оценил всей парадоксальности ситуации, Зильбер счел нужным добавить: «Ты чувствуешь? Дед, значит, ходит и беспокоится. И оттого, что он беспокоится, сменяются позывные всего Островка и даже города – ну как будто Охтинское Могущество совместную катапраксию устроило. Или уровень Балтики понизился на полметра. Мы с Рамом минут десять смотрели на это чудо – как он ходил по скверику, оглядывался. Рам еще сказал: “Ну, патриарх! Вот бы кому молитвы возносить – дойдет до астрала”. А тут смотрю, Граф из-за угла выходит, в глубоком СП. Молодец! Живет на Обводном, а деда вычислил. Потом я набрал ОС, подошел к мужику, посочувствовал насчет внучки. А тот, даром что немог, – нисколько не удивился: “Уважаемый, – говорит, – помню, что где-то здесь. Живет на втором этаже, на подоконнике кактус в пол-окна”. Помогли ему, конечно. Я хватаю ближайшего мента – давай, говорю, чеши, узнавай по селектору, где живет такая-то... Чтоб через полчаса был здесь, – и привязываю ему ниточку. Мент за двадцать минут управился. Сообразительный попался».

После короткой паузы Зильбер еще добавил: «Потом всю неделю, что дед был в городе, мы его прослушивали. И стажерам повезло – ходячее наглядное пособие по СП, – они его стайкой целыми днями сопровождали. Редкостный дед, что и говорить».

Вообще, «прием» в глобальных диапазонах – Островок, Город, Побережье, Планета – составляет весьма скромную часть практики из СП. Как я понимаю, нынешние возможности позволяют могу сличать «сегодняшнее состояние дел», «позывные» с соответствующим эталоном и сделать самый общий вывод: что-то случилось, эталон «планета» не совпадает с обычной картинкой. А вот что именно – наводнение, массовая паника или чемпионат мира по футболу, – узнать это можно лишь при дополнительном исследовании, при «прослушивании на месте». Но, как заметил Баврис на III конгрессе, «технология сверхдальнего приема сейчас на пороге больших перемен». Почти все могущества ведут регулярные наблюдения за колебаниями картинок, фиксируют отклонения. У Василеостровского Могущества есть что-то вроде графика, согласно которому ежедневно хотя бы один из могов должен входить в СП в определенные часы и прослушивать сверхдальние диапазоны. В других могуществах службу наблюдения несет один из могов или несколько. Помню, перед падением Чаушеску Васиштха сказал: «Сегодня шарик “гуляет”. Но с природой, похоже, в порядке, скорее всего какой-нибудь Гондурас беспокоит».

Основная часть практики СП относится к средним и малым диапазонам. Тут имеется огромное разнообразие возможностей, выявление «странных мест», «чтение мыслей», обнаружение всяких ритмических анизотропностей в природных процессах, вещественная диагностика. О ней нужно сказать несколько слов. Отцом вещественной диагностики считается Гелик – мог, которому принадлежит треть патентов всех питерских могуществ и четверть вообще всех патентов, имеющих хождение.

По профессии физик, работавший когда-то в ЛИЯФе, Гелик принес с собой высокую культуру эксперимента и ухитрился каким-то образом из состояния «я могу» решить чисто физические проблемы. Несомненный привкус физики имеет и вещественная диагностика. Благодаря ему сначала Василеостровское Могущество, а затем и остальные питерские моги овладели практикой обнаружения «слабейшего звена» или «участка» в любом объекте. Называется это – «найти слабую струнку» или просто «взять струнку». Любые предметы – стаканы, стулья, двери, здания и даже горы поддаются вещественной диагностике. Исследуя дома старой застройки, мог узнает, где пройдет трещина, где фундамент осядет и где посыплется штукатурка. С помощью вещественной диагностики можно «на глаз» безошибочно определить «усталость металла».

Помню, в гардеробе Публички, когда мы сдавали пальто, Рам-Охотник задумчиво сказал гардеробщику: «Отец, советую тебе перевесить вон ту тяжелую шубу с 32-й вешалки. А то через полчасика шуба окажется на полу».

Владыка гардероба посмотрел на нас с крайним презрением и ничего не сказал. Зато когда мы выходили из библиотеки, взгляд его был совершенно другим. Нагнувшись к своему коллеге, он что-то прошептал и указал кивком головы на Рама. Но Рам был уже в ОС и, кажется, забыл про вешалку.

Состояние приема отличается от большинства других состояний мога огромным простором для совершенствования. Индивидуальный опыт позволяет ускорять диагностику до каких-то мгновений, особенно диагностику «штучных» материальных объектов. Моментальная диагностика может быть включена даже в состав ОС, на чем как раз и основывается катапраксия, но о ней будет еще отдельный разговор. Пока же следует сказать несколько слов о чтении мыслей и угадывании намерений, требующих глубокого приема и больших затрат.




Как на ладони


Известно, что чужая душа – потемки, и обшаривать ее потаенные уголки – дело трудное и тягостное. Даже сам обладатель души не имеет понятия обычно, что хранится в тайниках. Он и сам не желает этого знать, тем более не желает, чтобы это знал кто-то другой. Пациент, у которого психоаналитик добивается признания в чем-то запретном, обычно сопротивляется до последнего, ему легче сознаться в придуманных мерзостях, чем в действительной слабости, даже невинной, вот почему с таким трудом дается распознание, «кто ты таков?» – даже мог в глубоком приеме считывает лишь символы, требующие еще дополнительной расшифровки.

Впрочем, нужно сразу же указать на две совершенно противоположные вещи, результат которых может показаться постороннему наблюдателю одинаковым. Первую, в ослабленном, профанированном варианте, доводилось наблюдать многим на сеансах различных гипнотизеров или, как говорят моги, «на чумаковании». Тут тоже речь идет о «чтении мыслей», но считаются именно те мысли, которые предварительно были внушены (а также угадываются многозначные числа, имена и т.д.). Любопытные параллели можно найти даже у Гегеля: «Выясняется, что за так называемой завесой, которая должна скрывать “внутреннее”, нечего видеть, если мы сами не зайдем за нее – для того, чтобы было видно, да и для того, чтобы было на что смотреть»[7 - Феноменология духа. М., 1959, стр. 92.]. Таким образом, и в чужом сознании можно считывать свои собственные мысли, предварительно вложенные туда, причем безразлично, считывать их своими устами или устами владельца, низведенного к роли простого громкоговорителя. Эта практика не имеет отношения к СП, а делается из ОС, что вообще говоря гораздо проще с точки зрения техники. Мог «угадывает» у первого встречного имя, возраст, профессию, сокровенное желание, и немог восхищенно соглашается, поражаются и стоящие рядом знакомые – надо же, так сразу угадать. Да. Еще бы им не поражаться, если они тоже стоят в заморочке. Потом, когда чары рассеются, они будут долго удивляться наваждению – но могут и остаться в полной уверенности, что все было названо точно, – это зависит от программы. Ведь запрограммировать амнезию может и хороший гипнотизер.

Васиштха, по моей просьбе, таким образом «угадал» имя и все анкетные данные моего знакомого (разумеется, называя первое попавшееся). Тот, однако, сохранил уверенность, что было названо его действительное имя, настоящие данные биографии – правда, он был уверен, что все это сообщил Васиштхе я.

Иное дело – настоящий прием из глубокого СП, без всяких заморочек. «Трудно могу понять немога, но еще труднее немогу понять самого себя», – гласит популярный во многих могуществах афоризм. «Хотение» кажется всегда чем-то простым и безусловно известным – но это только кажется.

Во-первых, человек очень редко спрашивает себя: «чего я хочу?», предпочитая этого как бы не знать. Ну а если приходится отвечать («без дураков»), приводит перечень разных моральных и материальных благ, какое-нибудь беспорядочное перечисление. Но если всерьез задуматься над каждой из перечисленных ценностей, будь то отдельная квартира, любовь женщины, редкая марка для коллекции; если спросить себя: хочу я именно этого, или я этим хочу чего-то иного, – то, пожалуй, не сразу найдется ответ, да и неизвестно, найдется ли вообще...

Неопределенность собственных желаний – сюрприз, которым может удивить себя едва ли не каждый человек. То есть внушить желание даже легче, чем какую-нибудь мысль и это явление широко используется при всякого рода чумаковании. Угадать же «чистое желание» (то, которое преобладает в «пучке хотений»), наоборот, очень трудно; тем более, что надеяться на подтверждение догадки, как правило, не приходится. Как заметил еще Фрейд, «бурное возмущение пациента чаще всего и убеждает меня в правильности предположения». Моги пришли к тому же выводу.

Прием «внутренней картины мира» немога мало того, что труден и длинен, но в каком-то смысле еще и небезопасен. Некоторые могущества вообще не практикуют его.

Беседуя с могами, я пришел к следующему выводу о причинах небезопасности.

Осуществляемая в состоянии приема диагностика высвечивает, подобно странному рентгену, какое-то внутреннее устройство вещи, ее «невидимое». Иногда это невидимое можно в принципе задать длинным описанием, скажем, целой книгой – чем и занимается, например, наука. Но для высокой практики СП такой слишком косвенный (мягко говоря) метод непригоден. Ведь тут все дело в том, чтобы увидеть все концы и начала сразу, в едином мгновении внутреннего взора – и притом еще увидеть места, где «концы с началами» не сходятся или вот-вот могут разойтись. Все дело в этом «сразу»; если его нет, то нет и приема, – есть что-нибудь другое, крохоборство рассудочного мышления, например. Я не знаю, как выглядит эта «картинка невидимого», наверное, она еще меньше похожа на зримые формы, чем рентгеновский снимок. Притом что есть «слои», которые даже в принципе не поддаются описанию, сколь угодно длинному.

«Чем больше практикуешь, тем больше различаешь слоев, и не путаешь их друг с другом», – сказал мне однажды Баврис и неожиданно пояснил:

– Видишь тополь?

– Ну.

– Ты видишь этот тополь?

– Да...

– Так. Через «этот тополь» надо увидеть Тополь, потом Дерево. Потом что-нибудь живое и требующее – воды, допустим, или солнца, или селитры, или неизвестно чего – но зато известно где; есть такие странные места в картинке, где видна ненормальность состояния. Ну, там центр тяжести ветвей – видно, какая ветка обломится от ветра. И какое дерево засохнет. И все такое. (Я вспомнил в это время известный пример Платона, когда он говорил, что нужны разные глаза, чтобы видеть лошадь и видеть «лошадность»). Словом, входишь в это состояние, сам как бы становишься тополем. Поэтому надолго не рекомендуется, и никаких эмоций, чистый прием. А то ведь так уходишь, что теряешься, не чувствуешь, что вернешься обратно.

Баврис улыбнулся.

– Поэтому надо перелистывать.

То есть моги достигают уподобления какому-то избранному объекту – но не той форме, которую он вынужден принимать под воздействием всего остального мира, чтобы быть среди прочих объектов, а, как сказал бы Гегель, достигают уподобления «в-себе-бытию». Это «в себе» полностью проницаемо только для Бога – но может быть проницаемо и для человека, если он мог, проницаемо из особых состояний типа СП.

Так вот, как я понимаю, уподобляться далеким вещам не слишком опасно, хотя и в них можно «потеряться». Тем не менее, выигрыш с точки зрения могов очевиден: богатство восприятия для них – одна из безусловных ценностей (т.е. цель сама по себе), да еще и несомненный множитель могущества. А мог по определению есть тот, кто непрерывно расширяет и углубляет свое «я могу». То есть человек становится могом, когда его абсолютное Желание сходится с абсолютной Волей. А единство абсолютной воли и абсолютного желания в пределах одного «Я» – это страшная сила, способная создавать силовое поле космических масштабов.

И если верно утверждение древних даосов: «чтобы познать рыбу, надо стать рыбой», – то становится понятным, почему особенно «чревато» проникновение в психическую подноготную ближнего своего – немога. Тут действительно велик риск потеряться, ибо «знать немога» – а сия вещь все-таки посложнее флейты, да и рыбы тоже, – познать его вплоть до темных закоулков души – значит отчасти стать им. Между тем для любого мога лучше принять гибель от им самим вызванной бури или развоплощение, чем стать немогом, «впасть в неможество». «Самое пикантное в нашем положении то, что назад отсюда дороги нет, только вперед», – сказал однажды Гелик, «ходячее самосознание» всех питерских могуществ.

Можно добиваться идентификации с другим из чистого любопытства или за деньги, как психоаналитики, но безопасность этих «знатоков людей» гарантирована поверхностностью и неточностью познания (лучше даже сказать «познания»), а также страховочным взаимным лицемерием. Но если бы кому-то было дано проникнуть до самых глубин Другого, а потом вынырнуть – ни за какие деньги он бы не бросился вновь в эту пучину.

Любопытно, что писатели, которым «по долгу службы» приходится проникать в «души» своих персонажей, обнаруживают (если они настоящие писатели) упрямство чужой воли, которая стремится подчинить их себе, отщипнуть частицу живого бытия – и это несмотря на то, что души «придуманы» – то есть вполне прозрачны и в принципе подконтрольны. Может быть, и сам Бог вынужден оставлять потаенные уголки души человека без проникновения, может, и Ему полнота воплощения не проходит даром... И тогда свобода, дарованная человеку, есть просто результат вынужденной, «страховочной» поверхностности Бога, видно, не может он проникнуть все мое существо без риска для себя...




Отгадка истории (записи Гелика)


Во что я никогда не верил. В то, что на смену глупым людям приходили все более умные. В то, что понять прошлое легче, чем настоящее. Не верил в роль безличности в истории и презирал культ безличности.

Чего не было. Очень скучны рассказы о производительных силах, о балансе государственных интересов, а впрочем и о сословиях, не исключая сословия царей. Поинтереснее сведения о самозванцах и пророках.

Удивительно, однако. Удивительно, какая ничтожная горстка людей пыталась вырваться из неможества. Немоги не могут – это ясно по определению. Труднее понять, в чем тут первопричина. Когда-то я считал, что она – в неспособности хотеть. Мелочность желаний, присущая подавляющему большинству людей, просто поразительна. Как можно не хотеть власти над собственным телом и телами других, не хотеть бессмертия, не хотеть того, чтобы материя была покорна твоей воле, – а ведь не хотят. А чего хотят – просто уму непостижимо, – какой-то ничтожной прибавки к тем пустякам, которые уже имеют. С точки зрения мога, скучно не то что обладание этими пустяками, их даже лень желать, не хочется тратить драгоценную субстанцию воображения, концентрат желания на перераспределение скудной наличности немогов. А ведь немоги обсасывают эти крохи желаемого часами. Днями, месяцами и годами. Поколениями и столетиями.

Ткань истории. Конечно, уважительное отношение к всплескам собственной воли, культура желания воспитывается в могуществе. Если уж появилось желание принять участие в игре, именуемой историей (а почему бы нет, задача не лишена интереса), – так уж и надо играть на самую большую ставку – ну в крайнем случае играть на первенство в иерархии. Дерзкий человек, кому надоело собственное неможество, может выбрать ставку и покрупнее – играть на максимальную яркость отпечатка. Но все это, в сущности, игры «по ветру». Интереснее всего играть на «изменение течения». Правда, тут уже надо быть могом, владеть, во всяком случае, практикой из ОС.

Методология истории. И все же остается кое-что необъяснимое, чему я не сразу подобрал разгадку. Подавляющее большинство людей укладывается в пределы своего крошечного хотения, да еще и с солидным запасом.

Но что самое интересное – это поразительное приспособление, придуманное для тех, кто не укладывается. Для фанатиков веры и фанатиков искусства, для пассионариев вроде какого-нибудь Карлы Маркса. Для тех, чья интенсивность воли имеет достаточно высокую пробу, для них придуман косвенный падеж – безопасный для состояния неможества способ самореализации.

Концентрация воли и желания не допускается до Основного Состояния, а рассеивается в сторону, по одному из каналов сублимации. «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Или посвятим душевный подъем классификации бабочек. Или песню сложим – или встанем на колени перед образом, а то и послужим «благу человечества» (а на поверку все «блага» – только способы продлить пребывание в неможестве), – вот и выдохся прекрасный порыв.

Отсюда ясно, что главный вопрос методологии истории – не вопрос «как?», и не вопрос «почему?», а вопрос «кто?» Кто и зачем отвадил человечество от резервуара прямой энергетики сознания? Кто подобрал посильную головоломку для каждого и иллюзию на любой вкус?

Страницы истории. Историки листают эти сто раз перелистанные страницы, чтобы уточнить годы жизни какого-нибудь султана или чтобы пересмотреть роль монетарной системы в упадке Венецианской республики. В истории столько всего произошло, что найдутся факты для подкрепления любой теории. Однако все теории основаны на предположении, что человек в истории, как и в повседневности, действует на основании единственного знакомого ему принципа – принципа «не могу». Но если знать и о существовании другого, противоположного принципа, тем более если его реализовать, открывается угол зрения с иными очертаниями возможного и невозможного. В частности, законы всеобщего неможества перестают казаться убедительными, хотя бы потому, что результат, для объяснения которого они придуманы, проще и надежнее может быть объяснен другим путем.

Достаточно допустить, что Основное Состояние уже реализовывалось в ходе истории – иногда и отдельными индивидами. Короче говоря, история представляется мне следующим образом.

Вначале было... Пусть себе даже и слово, если так назвать то, что всколыхнуло инерцию бытия. Во всяком случае, в том мире, который застал человек, это «что-то» уже не звучало. Но отзвуки, отголоски еще доносились. Скажем так, эхо творящего слова еще раскатывалось повсюду. Человек застал бытие, когда оно еще не успокоилось, не улеглось в рамки причинности и иногда лучше поддавалось заклинанию, чем физическому детерминизму.

Перед человеком лежало как бы два пути: 1) попытаться расслышать и повторить вещее слово и 2) узнать из контекста готового мира, каким был тот импульс, благодаря которому мир стал таким, каким он стал.

Девиз первого пути – «могу». Девиз второго – «знаю». И вот, стало быть, если и есть в истории загадка, то она такова: почему человечество избрало второй путь, почему победил не «ОС», а «ЛОГос»?

Прошлое в общих чертах. Меня не интересуют даты или критика источников. Авеста и Атхарваведа, в том виде, в каком они записаны, мало достоверны; быть может потому, что изощренность письма странным образом обратно пропорциональна прямому могуществу. И все же они описывают практику. Какой-нибудь Жорж Батай мог бы описать лучше. Но той практики уже нет, а Василеостровское Могущество способно сохранять себя и приумножать без письменных инструкций. Думаю, что многие из тех, что составляли мантры или писали книгу «Зогар», могли бы быть приняты в наше Могущество. После короткой стажировки... Ясно, во всяком случае, что и на рубеже истории человечество подразделялось на те же основные категории, что и сегодня, только с иным численным соотношением. А именно: маги (могущие); логи (знающие – от первых «ведунов» до всевозможных других «логов»: теологов, физиологов); и пребывающие в неможестве и невежестве. Маги исчезли, но возник десяток могуществ, которому удалось превзойти большинство их смелых дерзаний. Немоги остались при своих, а логи размножились, причем немалого им удалось добиться в косвенном падеже, в расшифровке формулы. Я все-таки вижу в этом величие человека, способного добиваться совершенства даже в беге в мешке и с завязанными глазами. Правила могуществ запрещают ставить им подножку.

До появления зороастризма множество магов практиковали в Иране, в Индии, в Передней Азии и в Египте. Они могли называться и называть себя иначе, но это были люди, способные сублимировать энергетику желания и воли по прямому назначению «я могу». Похоже, что им было легче с подкреплением, ибо короче была дистанция между замыслом и осуществлением. Чары легче извлекались из неостывшего еще слоя сил чарья, в пространстве-времени было больше странных провалов, где прерывалась цепь причинно-следственных связей и был возможен беспричинный метаморфоз людей и предметов (превращения). Страх заставлял подавляющее большинство людей держаться подальше от этих, как сейчас принято говорить, «странных аттракторов», – но ведь маги, как и моги, бесстрашны по определению – они смело вклинивались в заморочки и сами вызывали их. Иные из магов не ведали и горнего страха; вот их я могу считать нашими непосредственными предшественниками. Из анализа обрядов и практик становится ясно, что они подбирались к принципу обратной связи с Демиургом. Речь идет не о бессильной и униженной мольбе (молитве), а о перехвате элементов управления. В честь одного из тех магов я написал свою единственную мантру.

Маг и Бог

		Что правит миром?



		Грозная стихия.



		А что стихией?



		Прихоть божества.



		А прихотью?



		Моих обрядов сила



		и слов моих. Есть вещие слова.







		Скажу я: Ом



		и левый глаз прищурю



		и Всемогущий пойман на крючок



		Он хочет солнца. Но пошлет мне бурю.



		Таков завет.



		Здесь милость ни при чем.







		Одной ногой я встану на опору



		и в этой позе месяц продержусь.



		И тот, Всевышний,



		отодвинет гору -



		чтоб я прошел.



		Пожалуй, я пройдусь.







		Я страх и лесть прочту на ваших лицах.



		Кто хочет в маги?



		Но они молчат,



		поскольку знают:



		стоит ошибиться -



		и неминуем страшных следствий ряд.







		В одном лишь слоге,



		в том, как танец кружит



		один лишь раз за десять тысяч лет -



		и Всеблагой меня рассыплет тут же



		на свет и тьму



		и заберет мой свет



		и будет рад. Но омрачится снова.



		Жив юноша. Удачный выбор мой.



		Я научил, как управляем словом



		Всевышний.



		Всемогущий.



		Всеблагой.








Персонажи мифологии и истории. Могущие весьма отличались друг от друга пределом своих возможностей. Многим было достаточно периодически являть свое превосходство над простыми смертными; их компактный заряд честолюбия успокаивался, «гасился» от рутинных почестей ближних своих. Понятно, что и фокусников и имитаторов было не меньше, чем сегодня. Закон человеческой повседневности гласит: там, где возможен сбыт фальшивой монеты, со временем вся монета станет фальшивой. Но были и те, кто имел такую волю к могуществу, что никакое почтение и поклонение немогов не могло ее успокоить. Они изобрели отключение, зомбирование, нашли способ транспортировки чарья (сосуды, перстни, пресловутые «волшебные палочки»), нашли защиту от неуправляемого метаморфоза и овладели элементами управляемого превращения. Высокого уровня достигла техника миражирования. Способ, каким продуцировались массовые галлюцинации без создания заморочек, нами до сих пор не освоен и даже не понят.

Хуже всего было дело с экранированием и, по-видимому, со статическим (непринужденным) удержанием ОС. Маги набирали ОС экстатически, через экстаз, т.е. слишком затратным путем и под угрозой срыва.

Обычный маг практиковал «через не могу», как хороший стажер, не владея достоверностью спокойного могущества. Не было и речи о том, чтобы поделиться находкой с коллегами; вражда друг с другом была правилом среди магов. С сегодняшних позиций это вполне объяснимо: чтобы набрать первоначальный заряд до концентрации «я могу», необходимо противопоставить себя «остальному миру» – или освоить технику вхождения под руководством наставника. И все равно кто-то должен быть первым. Немоги часто говорят: «тут я собрался с духом» или «набрался наглости, чтобы...», не подозревая, что это всего лишь прибавка к убогой застенчивости, всего лишь тысячная доля звенящей дерзости, необходимой для Основного Состояния.

Разумеется, как маги, так и, тем более, моги – абсолютные самозванцы в самом прямом смысле этого слова. Никто не позовет тебя к могуществу, и второе рождение человек избирает себе сам, просто выходя из очереди «званых и призванных», руководствуясь принципом: «если гора не идет к Магомету, я тем более не пойду». Могущество человека определяется мощью и неподатливостью тех сил, которым он бросил вызов. Верно также и другое изречение: чем выше забрался, тем больнее падать, и ясно, что испытывающий головокружение от высоты никогда не станет могом.

Практика и культ. Явления мира соотносятся друг с другом как причина и следствие. Причинное управление миром замкнуто и хитро закручено. Его можно изучить, чем и занимаются логи, но через причинную цепь невозможно обратное воздействие на Демиурга, это модус автономии творения. Иное дело беспричинное управление, или первоначальный импульс, символически выраженный в творческих словах – «Да будет!» Следы беспричинного управления остались в мире, и по ним возможно обратное воздействие на Всемогущего. Вот простая аналогия: если человек сделал какой-нибудь прибор или хотя бы завел часы, то сколько потом ни переставляй пружинки и шестеренки, воздействовать на «творца» уже не удастся, можно зато понять, как устроены часы... Но если человек что-то сказал – есть шанс «поймать его на слове» и через этот канал воздействовать на его поступки.

Практика магов – это попытка «поймать на слове» Господа Бога, обратное восхождение через линию прямой связи. Понятно, что пребывание в тех слоях, по которым возможно воздействие на самого Демиурга, в высшей степени опасно, поэтому практика предполагает строжайшую дозировку и последовательность действий, отсюда – незыблемость ритуала, отсюда же – невозможность изменить даже интонацию при произнесении мантры. Нет сомнения, что малейшая ошибка в технике работы с силами чарья или с «общей геометрией мира» влечет страшные кармические последствия.

Но такова практика – и ее изящная архитектура действий напоминает чайную церемонию.

Что касается культа, то он представляет собой воспроизводство высшей формы практики. Культ – это подражание практике магов, подражание «невсамделишное» и поэтому безопасное. Участники культа похожи на детей, которые играют во взрослых, – они лепят куличики и «варят кашку», копируя действия взрослых до мельчайших подробностей. Но каша получается «условная», есть ее нельзя. Для любого мога так же легко узнаваем и «продукт», производимый немогами в процессе культа, – очень похожая «каша» из мокрого песка... Чего же не хватает? Продолжая аналогию, можно сказать: огня и ответственности. Но кто же доверит детям такие вещи?

Не хватает Основного Состояния, вещей силы «я могу». Вся архитектоника практики, которая имитируется в культе, – как бы модель реактора по преобразованию ОС, и без «я могу» он не имеет никакого смысла. Как образно сказал некий мог своим стажерам: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас».

Ну а песочный куличик, с каким бы усердием его ни замешивать, не станет от этого более съедобным.

Нашему Могуществу удалось расшифровать по портретам (по культам) многие практики и восстановить из символической, искаженной и эстетизированной формы действительную. Очень вероятно, что ряд искажений был внесен самими магами для безопасности копирования, т.е. явственно, слишком явственно видна подмена крупы «песком». Была ли тут причиной «зависть», опасение появления новых магов? Вряд ли все маги соблюдали непреложное правило могов: «могущий вместить да вместит», но во всяком случае опасность, связанная с магией, охраняла «чистоту рядов» куда надежнее. Так что я склонен объяснить подмены или явные искажения, внесенные основателями в культ как модель практики, той причиной, по которой игрушечный нож из комплекта детской посуды не затачивают; «модели» свирепых хищников делают «некусающимися». Впрочем, сохранились культы и с незначительными искажениями и среди них я обнаружил «пустые культы», вероятнее всего представляющие собой «заброшенные штольни».

Искусство утаивания. Внешнее разнообразие религий и поразительная одинаковость их внутренних «религиозных практик», специфические формы остаточной духовности становятся понятными, если признать их последствиями примененного искусства утаивания. Вещая сила воздействия подверглась утаиванию. Создатель спрятал концы в воду, чтобы никто не мог подергать за них и оказать обратное воздействие на Творца. И все хорошо, когда никто не Мог, но появляются моги и разыскивают спрятанные концы.

Искусство утаивания было высоко оценено немогами и воспринималось как эталон игры в прятки – «пути господни неисповедимы». Мог ставит себя на Его место и спрашивает: как поступил бы я? Ведь именно так мы ищем спрятанную вещь, и человек представляет собой существо, для которого спрятанную вещь найти легче, чем потерянную. Поэтому первое, что нужно сделать, – это спрятать факт спрятанности, представить истину как непотаенное (а точнее, непотаенное как истину). Придет философ, который так и скажет: истина есть непотаенное, «aleteia» – вот почему так трудно найти (обрести) ее. Хайдеггер был близок к разгадке, ему оставалось всего два рефлексивных шага – во-первых, истолковать несокрытость в категориях божественного замысла и, во-вторых, догадаться, предположить хотя бы, что истина не есть то последнее, что человек ищет и должен искать. Существует великолепный афоризм: важно докопаться до истины, но еще важнее понять, кто и зачем ее так глубоко закопал. Глубже всех глубин, в непотаенности. Человек становится могом, когда не довольствуется поисками «истины» или даже Истины, а взыскует непосредственно Могущества; требует know how, в том числе и know how истины.

Тяга к присвоению мощи (другой философ довольно приблизительно определил ее как волю к власти) дана человеку с той же степенью насущности, как и поиск истины. Поэтому спрятанность спрятанности, даже если она определена (проецирована) как истина, сама по себе не в состоянии гарантировать утаивание. Наиболее проницательные находят истину; из них самые дерзкие соображают, что им хочется иного, – так философски, на уровне логоса обозначается выход из неможества.

Траектория обходного пути, или наука. Итак, как бы я еще мог поступить на Его месте? Я бы расставил неверные указатели, снабженные для убедительности приманками. Операция вторичного создания человека осуществлялась с помощью Логоса. Сбить с «прямого пути» легче, если указан путь косвенный. К тому же, достаточно убедительный. И вот, вместо выхода в Основное Состояние, вместо опробования других сфер непосредственного могущества, немоги устремляются по специально приоткрытому косвенному пути, возглавляемые Логами, лучшими расшифровщиками знаков. Растет число знающих (знающих знаки); их подлинные и мнимые успехи сокращают пополнение могущих. Науку можно представить себе как траекторию самого длинного обходного пути и в этом плане ее отличие от религии не слишком существенно. Наука это религия нетерпеливых, тех, кто не способен ждать Откровения, но зато готов довольствоваться открытиями, а вернее при-открытиями сокровенного; сокровенных, чаще всего срамных частей. Никто не видит Бога в лицо; в лучшем случае Иегова показывает себя со спины, а то и вовсе подсовывает горящие кустики и другие знаки.

Наука и религия в равной мере заняты имитацией настоящего: им доступны в основном макеты и чучела. Обманки, разбросанные на обманном пути. Игра, в которую играет Иегова, противоположна игре в «горячо-холодно»: чем дальше отклоняется ученый с повязкой на глазах от ниточки управления, тем громче подсказывают ему: горячо, горячо! – hic Rhodus, hic salta!




Ката


«Ката» (по-японски) буквально означает «танец». В каратэ и в некоторых других единоборствах так называется совокупность движений во время разминки или поединка. Эти движения (существующие и в боксе) могут показаться лишней тратой энергии или простым заполнением промежутка между ударами; на самом деле ката – могущественный усилитель практики, позволяющий осуществлять переброску реактивных сил, подбирать сопротивления противника, подключая их к энергии нового удара. Непринужденность и изящество каты отличают мастера единоборств. «Танец» – это текучая субстанция состояния готовности, обладающая даже внешней притягательностью и способностью очаровывать зрителя. Не случайно этот момент всегда усиливается в кинобоевиках, где герой расправляется с противниками как бы отталкиваясь от прежнего удара к новому и совершая своеобразные танцевальные движения. Ката проходит большее пространство, чем нужно для прямого попадания, но движения в пустом пространстве только кажутся лишними – они привораживают противника, заставляя его раскрыться. В движениях каты мастер «подбирает» полезные вибрации (резонансы) и ускользает от вредных, заставляя попадать в них противника; у исполняющего кату словно бы открывается новое зрение.

Ката, используемая в практике могов, отчасти похожа на танцевальные движения восточных единоборств. В ней есть и высокие прыжки, и подкрутки, и движения сопровождения, есть и ритмический рисунок, столь же, а может быть, и еще более зачаровывающий. Отличается она прежде всего отсутствием видимого противника. Нельзя увидеть прямо, с кем противоборствует мог в яростном танце. По косвенным признакам догадаться нетрудно: дребезжат стекла в рядом стоящих домах, ломаются ветки деревьев, скрипят тормоза машин и искрит электропроводка. В этом танце мог наносит удары в слабые точки близлежащей вселенной, создавая резонанс или вихрь, где каждая микрокатастрофа не поглощается инерцией своего окружения, а переносит разрушительный потенциал дальше по эстафете. Потому что мог успевает «подставить» другую слабую точку или перебросить в нее «энергию распада». Прыгающее, танцующее тело мога работает как скоросшиватель катастроф, будто ката-лизатор, направляющий и сводящий трещины в единый разлом, в общую картину распада. Это и есть практикуемая могами ката, она очень зрелищна, и я не знаю, с чем ее можно сравнить. Но догадываюсь. Мне кажется, ката-практику можно сравнить с вещим танцем шамана, в результате которого потом идет дождь или враг, готовящий нападение, теряет уверенность – изнемогает.

Я видел кату в исполнении всех могов Василеостровского Могущества – видел и их совместное действо, Большую Кату... Запомнилась самая первая ката, танец мога Лагуты.

Лагута жил на Васильевском, и внутренний двор дома, куда мы с ним вошли, граничил с детским садиком.

– Вчера я здесь хорошо поработал в СП, провел диагностику. Так что ката пойдет чисто концертная, без неожиданностей... Ну а насчет импровизаций – посмотрим.

Мы прогулялись по типичному питерскому двору, грязному и запущенному, перешагнули через заборчик.

– Потрогай мухомор, – сказал мне Лагута.

Я потрогал детский грибок, прикрывавший песочницу, и произнес: «шатается».

– Вот видишь, – удовлетворенно сказал Лагута, – может свалиться прямо на деток. Вообще-то у него есть по крайней мере три точки, где можно тюкнуть, и он рассыплется. Но это нам неинтересно, я лучше около него станцую. Если хочешь, можешь сам исполнить увертюру.

– Какую увертюру?

– Ну, надо же от чего-то оттолкнуться. Взять разгон, так сказать.

На секунду задумавшись, Лагута спросил: «Спичечный коробок у тебя есть?»

Я достал из кармана коробок со спичками и подбросил его на ладони.

– О! То, что надо. Продолжай.

– Что продолжать? – не понял я.

Лагута объяснил: подбрасывать и ловить спичечный коробок. «Надеюсь, это тебя не затруднит», – добавил он, улыбнувшись.

Недоумевая, я приступил к нехитрому упражнению, смущаясь под неожиданно пристальным взглядом мога. Лагута тем временем медленно понял руки над головой, соединив ладони кончиками пальцев. Я понял, что он набирает ПСС. Коробок вдруг выскользнул у меня из рук и я сам чуть не упал от неловкого движения. А мог в упругом прыжке взмыл вверх, развернувшись в полете, как танцовщик балета. Зашелестела вытоптанная трава, задребезжали стекла. Из подвала выскочила кошка, шмыгнув в подворотню. Лагута, вдохновенный танцовщик, продолжал свою кату, причем ощущение было такое, словно отталкивается он не от земли, а от упругого батута. По мере того, как разворачивался танец, в дворике нарастала волна «микрокрушений» – ломались и падали ветки, разбилось стекло в парадной на пятом этаже, лопнула веревка, на которой висело одинокое покрывало. Потом я спрашивал у Гелика, не происходит ли «ката» от слова «катализ», ведь под действием прыжков разрушительные процессы ускоряются до предела, выявляются все потенциальные трещины и разломы, а главное – крушения естественным образом активируют друг друга. Это движущая сила каты сводит концы с концами, совсем как фермент-катализатор в химической реакции. Идет взрывное расщепление, разложение вовлеченных в реакцию «реагентов».

Гелик, автор большей части моговской терминологии, нашел мою аналогию забавной.

– Только, – возразил он, – лучше говорить не о расщеплении, а о реакции синтеза. Идет синтез катастрофы из микрокрушений, так сказать, через направленную концентрацию несчастных случаев. Физика тоже занимается такими вещами, но на другом материале...

Но тогда, в тот первый раз, я только стоял как зачарованный и смотрел на Лагуту и происходящее вокруг него. Первоначальное желание присесть и прикрыть голову руками прошло почти тут же – магическая красота и притягательность зрелища пересилила.

Я и в дальнейшем всегда испытывал легкое сердцебиение, когда мог, живой центр вихря, ткал из нитей разрушения ажурное полотно, перемещаясь как челнок от одного края к другому.

Треск и хруст усиливались по мере того как Лагута проделывал свои па. И, наконец, грибок треснул и упал, расколовшись надвое, а спичечный коробок в тот же момент взлетел на воздух. Лагута поймал его и протянул мне.

– Представление закончено, – сказал он.

И хотя слово «представление» прозвучало в кавычках, в этом было нечто большее, чем просто метафора. Во всяком случае, из всей практики могов ката, бесспорно, является самой зрелищной. Отчасти она похожа на движения каратиста, но по своей «графике» и пластике явно напоминает балет.

Это подтверждает мысль, высказанную в записках Гелика, о том, что вообще культ и, в частности, искусство представляют собой копирование внешней формы грозной практики магов – но копирование «невсамделишное», похожее на игру в «куличики».

Дети варят кашу почти как взрослые, «но каша получается условная, и есть ее нельзя», – писал Гелик. Искусство в том и состоит, чтобы «накормить понарошку», сшить изящное платье для голого короля. Вместо практики немоги практикуют искусство – ведь оно так безопасно предается «полной гибели всерьез». Между танцем шамана и танцем солиста Большого театра может существовать сколько угодно различий в технике, в пластике и т.д. – но все они незначительны, второстепенны по сравнению с главным различием смысла: танец шамана является вещим, и его результатом является феномен природы, нечто онтологическое – дождь, смерть или укрепившееся мужество. Танец солиста балета изначально представляет собой копию, подражание (мимезис), а результатом является образ – специфический, замыкаемый в душе резонанс без всяких онтологических последствий. Отсутствие немедленных последствий, принципиальная невещественность танца приводит к большей раскованности и свободе движений, в нем есть символическое пространство свободы, возникающее на «пустом месте», там, где перемещения танцующего нисколько не провоцируют природу. В танце мога нет такого пустого, безразличного пространства, он изначально вещественный или вещий, поэтому и причинный ряд, соединяющий отдельные движения, тяготеет все-таки больше к физике, чем к эстетике. И даже странная притягательность каты для случайного или преднамеренного зрителя может иметь физическое (или хотя бы квазифизическое, на нынешнем этапе) объяснение – неизбежное высвобождение связанных чар в результате провоцирующих па, синтезирующих катастрофу. Вокруг мога, практикующего кату, наверняка возникает хотя бы легкая связка, погружающая в очарованность всех, стоящих в ней.

Исполнению каты зачастую предшествует диагностика – предварительная проверка на прочность разных слоев сущего. В этом случае в голове мога уже имеется карта предстоящих разломов, сразу известно, куда отводить энергию разрушения. Что же касается «веса» или ощущения «тяжести» перемещаемого заряда – тут все зависит от интуиции и опыта; сколько нужно «гонять и ускорять» «мячик», чтобы сломать грибок, – это нельзя решить априорно.

Если говорить о «мифологии экстрасенсов», то одной из самых расхожих мифологем, частенько воспроизводимых в американском массовом кино, служит картинка, когда мутант (экстрасенс, сканнер, etc.) пристально смотрит на стоящий стакан и начинает двигать его взглядом, подталкивать, пока стакан не падает и не разбивается. В своих стилизациях-развлечениях моги частенько обыгрывают эту мифологему, но, возможно, с каким-то подвохом. Дело в том, что прямой физический эквивалент энергии психополя незначителен; конечно, можно выжать нужную порцию для подталкивания стакана – но тут будет нечто от трюка – что-то вроде удержания десятка спичек на реснице. Использовать энергию ОС для примитивного «телекинеза в упор» в сущности, еще глупее, чем забивать гвозди микроскопом: затраты колоссальны, а эффект ничтожен. Но я не раз видел, как, используя кату в качестве ускорителя (или усилителя?) мог буквально сметал стакан со стола «последним броском», и тот со звоном разбивался об стенку.

Нередко моги практикуют ката-импровизации, без предварительной рекогносцировки местности, просто по настроению, поскольку «ОС имеет тенденцию переходить в ПСС» (Фань). Легкость сама продуцирует сверхлегкость – в принципе, это знакомо каждому, кто испытывал когда-либо состояние приподнятости духа. Тогда приподнятость сама вытанцовывается как бы на едином дыхании. «Душа поет – тогда и появляется настроение чего-нибудь разворошить и посшибать», – говорил мне Джер. Помню, я спросил его (скорее, в шутку) – не может ли мне свалиться на голову черепица, какой-нибудь обломок дерева, кирпич...

Неожиданно пристально посмотрев на меня, мог сказал странную вещь:

– Чудак-человек. Ты ведь рискуешь, а боишься пустяков. Представь себе, что бегущий в атаку под пулями боится подхватить простуду. Так же и ты насчет своих обломков.

– Что-то не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

– Сердечко-то у тебя стучит. Пульсирует, как ударник.

– Ну и что? Это просто признак захватывающего зрелища.

– Захватывающего, говоришь? А мне-то каково? Меня тоже захватывает.

– Что захватывает? – вновь не понял я.

Джер, помолчав немного, ответил:

– Если бы ты знал, маэстро, какое сильнейшее искушение замкнуть кату на сердечной мышце. Вон коты – те прекрасно понимают – дают деру, чуть только запахнет жареным. А немогам все до фени, они, видишь ли, зрелищем любуются... Так что мы с тобой, брат, как Вильгельм Телль с сыночком.

Только теперь мне вспомнилась повышенная, необычная нежность могов ко мне после исполнения каты – они-то, оказывается, гордились, что «не удавили». По правде говоря, я был ошеломлен, но, впрочем, как это ни странно, зрелище каты по-прежнему приносит мне наслаждение...

Помимо классической каты могов, с ее эффектным внешним рисунком, есть еще и мини-ката, которой владеют только питерские могущества. По смыслу мини-ката мало чем отличается от развернутой каты, она так же представляет собой телекинез с применением реактивных сил и адресовкой импульсов в критические точки, вычисляемые из СП. Обе эти практики (а вернее, обе разновидности одной практики) делаются из ПСС. Отличия прежде всего в резкой редуцированности самого танца. По существу, танцевальные движения, как таковые, отсутствуют, они сводятся к еле заметным сопровождающим движениям руки или даже пальца, да еще к изменению походки. Походка становится развинченной, немного подпрыгивающей.

Моги исполняют мини-кату, гуляя по улицам города в ПСС – Предстартовом Состоянии. Предварительно маршрут подвергается диагностике, чтобы «взять струнки» – исчислить все оптимальные точки нанесения удара и хорошие физические экраны для отталкивания разогреваемого импульса. А затем мог идет своей легкой, прыгающей походкой – позвякивая окнами, шелестя листьями деревьев и спотыкая прохожих.

Видно, как он купается в ПСС, омываемый мягкими волнами могущества. Вероятно, микроката и нужна для продления ПСС и для полноты проживания в этом состоянии, обладающем определенной самодостаточностью и внутренней ценностью.

Из-за редуцированности движений общий урон миру, наносимый в микрокате, несколько меньше, чем в обычной катапраксии, и завершающий удар (сброс, замыкание), как правило, отсутствует, распыляясь по всему маршруту движения.

Но и здесь есть свои шедевры, уникальные, штучные образцы практики. Сосновополянский мог Мангул разработал и отполировал до блеска особый стиль катапраксии, получивший название «ката под градусом». По внешнему рисунку и некоторым принципам организации это калька с шаолиньского «пьяного стиля». Имеется в виду специфический набор приемов, когда мастер единоборства, имитируя движения пьяного и используя возникающие реактивные закрутки, ведет эффективный бой.

Ката под градусом очень зрелищна, особенно в исполнении Мангула. Вот он идет, пошатываясь и делая нелепые движения руками – так и кажется, что сейчас упадет или наткнется на урну, или столкнется с прохожим. Но фактически происходит обратное. Урна почему-то успевает упасть и откатывается прежде, чем об нее запнется нога Мангула – с опережением на долю секунды... Прохожие, пытающиеся поддержать, оттолкнуть или просто пройти мимо «шатающегося пьяницы», сталкиваются друг с другом, падают, проявляя чудеса неуклюжести; Мангул же преодолевает препятствия как слаломист на стремительном спуске, оставляя после себя «следы разрушения» и полосу «разборок» различной степени тяжести.

Все это смотрится как дивная фантасмагория, если наблюдать с тротуара по ту сторону дороги. Блистательная иллюстрация к народной песне: «Улица-улица, ты, брат, пьяна...»




Санкция


Трудно определить однозначно тип отношений между могами и немогами. Он довольно существенно различается у разных могуществ и, я бы даже сказал, подвержен моде. Когда-то доминировала установка на пофигизм, ярым ее последователем был, например, Лама-цзы (его отношение к материалу до сих пор считается классическим). Затем охтинцы продиктовали «готическую вязь» – стиль, при котором практика изобилует многочисленными попаданами, наставлениями и прочими причудами. В последнее время под влиянием Василеостровского Могущества возобладала легкая снисходительность в отношении к немогам – впрочем, непитерские могущества, например, Воронежское и Рижское, в шутку называют василеостровский уклон «ересью логоцентризма».

Итак, в целом безмятежность и олимпийское спокойствие. Есть, однако, совершенно особая сфера, где о спокойствии не может быть и речи. Ниточка самой живой и трепетной связи между могом и немогом пролегает через Санкцию. Мне не удалось установить, кто же из могов первым дал Санкцию, избрал себе немога и заключил с ним завет. По-видимому, практика санкционирования возникла одновременно с обретением настоящего могущества, как некая потребность – можно даже рассматривать ее как атрибут всякой власти, достигающей определенной «концентрации».

Я знаю, что практика санкционирования сформировалась независимо в разных местах и, появившись однажды, приобретала с тех пор все большее значение. Ею занимаются все могущества и едва ли не все моги персонально – исключения крайне редки.

Перехожу теперь к описанию сути дела. В один прекрасный день кто-нибудь из немогов – избранник – получает вдруг чудесный дар – милость мога. Мог каким-то образом является перед ним и заключает завет – если речь идет о «заветной санкции». В случае же «беззаветной санкции» мог без всяких предварительных условий, и часто даже не обнаруживая себя поначалу, находит себе немога и берет его под персональную опеку. Человек, получивший санкцию, вовсе не становится сразу же счастливейшим из смертных – но, несомненно, получает значительные преимущества в делах. Тотальная помощь мога, будь то в рамках завета или по беззаветной санкции, дорогого стоит.

Но поддержание санкции недешево обходится и могу. Не говоря уже о непосредственном соучастии в делах избранника, т.е. о «сопровождении», немало времени занимает обдумывание благодеяний, инсценировка «явлений», разработка стратегии дальнейшей помощи и коллекционирования успехов подопечного. Непосредственная работа с избранником и относящиеся к ней заботы получают преимущество перед многими другими разделами практики – правда, поддержание санкции или, как обычно говорят в могуществах, везение намеченного объекта, требует от мога постоянно быть во всеоружии, находиться в хорошей форме.

Вот Джер везет своего избранника, Эдика Кулькова. Кульков, плюгавый мужичонка лет сорока – сорока пяти, спешит к гастроному на Большом проспекте В.О. – ему нужно купить какие-то продукты. Он подходит, дергает дверь – увы, не успел: пять минут как начался перерыв. Эдик матерится про себя и останавливается в раздумье. В это время Джер, сопровождавший немога «на поводке», т.е. на близкой дистанции, уверенно стучится в запертую дверь.

Открывает дверь исполинских размеров продавщица. Ее лицо отнюдь не преисполнено доброжелательностью.

– Нам нужно у вас кое-что купить, – говорит Джер, замедляя темп речи к концу фразы: «ку-пить...» и смотрит.

– А, – открывает уста необъятная женщина, но вдруг замолкает и пожимает плечами: – ну, покупайте, раз надо, что сделаешь...

Мы втроем входим в магазин, и Кульков думает, наверное, что ему «повезло», и думает, в общем-то, правильно, хотя и неправильно употребляет глагольную форму: не ему повезло, а его повезли, и причем довольно давно, как я понимаю, уже с месяц назад началось везение. В тот момент, когда Джер дал немогу санкцию.

С тех пор процент мелких удач, определяемых обстоятельствами, резко повысился. Бессовестный сосед вдруг вернул долг; пару раз останавливались машины и предлагали подбросить куда надо – бесплатно, просто так; в строительном техникуме, где немог что-то преподавал, женская половина коллектива несомненно стала обращать на него повышенное внимание, а директор перестал склонять по всякому поводу, и т.п. Похоже, что Эдик отметил уже свой изменившийся внешний статус, в связи с чем и внутренний статус должен был вот-вот повыситься. Обратил ли он внимание на пересечения с Джером – трудно сказать. Во всяком случае, взаимосвязь этих пересечений с везением немогом пока не установлена.

Дело в том, что везение объекта могом отнюдь не сводится к одному только сопровождению, тем более «на поводке». Мог изучает объект всесторонне и проводит активную санобработку прилегающих территорий. Джер, например, обстоятельно исследовал типичный маршрут своего подопечного, расставил нужные акценты в «кафе-мороженом», куда Кульков, как выяснилось, любит заходить, посетил, разумеется, техникум, причем неоднократно, – там ему, кажется, пришлось «отключать громкость», делать еще какие-то штуковины – хорошо прикрытые (т.е. с запрограммированной амнезией «потерпевшего»), – расчистка маршрута требует времени, изобретательности, и даже сама по себе, как я думаю, является для мога интересной формальной задачей.

С явным самодовольством Джер рассказывал Фаню про «классную инсценировку», как Эдик, страстный филателист, получил вдруг в подарок редкую марку, о которой давно мечтал, – причем получил от своего главного соперника и конкурента.

Два момента удивили меня сразу же, как только я познакомился с феноменом санкции: 1) совершенно необычный, с точки зрения всего диапазона, характер отношений между могом и немогом – далекий от равнодушия, я бы сказал, страстный или еще точнее – ревностный, и 2) невозможность установить зависимость санкции от «моральных качеств» избранника.

Ну ладно, Эдик Кульков, для характеристики которого больше всего подходит слово неприметность, способен, в конце концов, вызвать сострадание. Хотя ясно, что подобное чувство, малозаметное у могов, едва ли могло оказать влияние на причину выбора. Но среди избранников, среди довольно многочисленной «паствы» (иные из могов ухитрялись везти по 5-6 избранников сразу) попадались и личности, на мой взгляд, совершенно отвратительные – и картежники какие-то, и чиновники-функционеры – словом, сущие моральные уроды.

На мои осторожные расспросы по этому поводу моги, в лучшем случае, пожимали плечами. Порою удавалось услышать в ответ что-нибудь из застрявших на слуху выражений. Пожалуй, в своем пристрастии к этим засорениям ноосферы, в умении извлекать и вовремя цитировать их моги походили на митьков – и те, и другие своего рода подземные жители, обитатели котельных, блистательные порождения Питера 60-70-х годов. Джер, например, отделался цитатой из знаменитой детской страшилки:
		Вот пристал: – зачем? зачем?



		Попугаю – да и съем...








Зато ответ Зильбера на вопрос, почему он дал санкцию некоему, мягко говоря, малосимпатичному гражданину, меня поразил. Он оказался исчерпывающим объяснением сути дела. Зильбер (несколько задумавшись) вдруг процитировал строчку из песни Высоцкого:
		И мне захотелось – пусть будет вон тот,



		одетый во все не по росту.








Я вдруг понял, что для мога и не может быть более сильной мотивации, чем прихоть воли. Ведь обусловленность некоторой причиной, особенно доступной пониманию, является формой зависимости. Вхождение в состояние могущества радикально подрывает зависимость от всего иного, расширяя территорию, на которую распространяется суверенитет Я. Многие привычные для немога ряды обусловленностей, причинные цепочки разрываются могом (собственно, с этого и начинается Основное Состояние «я могу», с разрыва цепей, заставляющих изнемогать) – натяжение других существенно ослабляется, и они провисают. Зависимость от мнения других людей, от их власти и властных установлений, от уз морали, рассчитанных на немогов, зависимость от законов природы и прежде всего от собственного тела – по степени обусловленности или, наоборот, необусловленности этими параметрами надежнее всего можно отличить немога от обладателя могущества. Ницше в свое время проводил разделение между свободным и связанным умами; но и у него свободный ум оказывался основательно связанным, прежде всего бездействием, т.е. неможеством, неспособностью воли непосредственно опрокидывать себя в плоть.

Между «данной в ощущении», истинной достоверностью «я могу» и точкой воли «пусть будет вон тот» существует кратчайшее расстояние. Если я не привязан к тем, которые хотят и могут мне быть полезными, стало быть, подобный расчет, вроде исчисления заслуг, сам по себе и не входит в мою геометрию воли.

Пока еще не изучен феномен фаворитизма у королей и, вообще, у сильных мира сего, я думаю, он подтвердил бы прямо пропорциональную связь между силой каприза[8 - Каприччио – прихотливый ход в музыкальном произведении.] и объемом и качеством власти.

Но еще более точным, Абсолютным Архетипом причины санкционирования является лаконичное библейское изречение:






И возлюбил господь Иакова, а Исава возненавидел.





Но это лишь точечная мотивировка, вслед за которой начинается сложная геометрия воли-желания, ревностное везение своего подопечного через пороги и преграды. Как ни странно, практика санкционирования, кажущаяся на первый взгляд экзотической прихотью, складывается в достаточно жесткую конфигурацию событий, в нечто знакомое и даже объективное. Теперь я, по крайней мере, знаю, что ревность Иеговы объективна.

Далеко не все избранники, носители санкции, известны мне. Но у тех сравнительно немногих, о ком я знаю, результат, т.е. «осененность», впечатляет. Кажется, кальвинисты были правы, думая, что богоизбранность непосредственно влияет на земные дела, включая профессиональные и денежные успехи. Санкция, подобно благодати, универсальна – захудалого учителя она делает не только асом своего дела, но и удачливым любовником (через сложнейшие многоэтажные заморочки, через высочайшее искусство Гелика и Фаня), спивающегося футболиста возвращает в основной состав «Зенита» и т.д. По известным причинам мне не хотелось бы называть имена. Но зато как раз здесь уместно будет вспомнить всевозможных экстрасенсов, йогов, колдунов и прочих, несть им числа, занимающихся чумакованием. Естественно, что среди подобной публики нет ни могов, ни стажеров: ни один из чумакователей, имеющихся в моей картотеке, не владеет ни ОС, ни техникой чарья. Но зато среди них есть носители санкции, а стало быть ретрансляторы силы. Есть те, с которых снята санкция (поскольку все чумакующие, имеющие дело с могами, связаны заветной санкцией) – нарушившие завет, сотворившие мерзость пред могом, – они изо всех сил пытаются вспомнить «как это было», тщатся имитировать прежнее везение, ну и, конечно, худо-бедно работают, поскольку всякий, назвавшийся экстрасенсом, уж как-нибудь заработает на хлеб с маслом.

Беззаветная санкция – это результат неспровоцированного выбора, высшее проявление свободы воли, можно сказать, объективный показатель достигнутой высоты. Как редкий по щедрости дар для избранника и как уникальный тип отношений, украшающий скудость бытия, беззаветная санкция ценна сама по себе. Кое-кто из могов настаивает на преимуществах именно беззаветной санкции, чуть ли не сводя к ней всю практику санкционирования. Но таких случаев немного. Труднообъяснимый, но совершенно объективный закон практики порождает (лучше даже сказать имманентно порождает) переход к заветной санкции, к заключению завета. Беззаветность чаще всего оказывается стадией предварительной или подготовительной, хотя уже и на ней немог порой становится свидетелем «явлений». Ну, а уж заключение завета сопровождается явлением в обязательном порядке.

Фактура явлений весьма разнообразна – зримая манифестация мога и его силы зависит от цели, от условий завета, от вычисленных точек уязвимости в воображении немога-избранника и, не в последнюю очередь, от стиля или способа присутствия практикующего мога. Среди явлений есть очень сложные патентованные феномены – такие как «хождение по радуге» – изобретение Графа, освоенное далеко не всеми, или знаменитый «полуночный голос», коронка Рама.

Очень впечатляющи эффекты с зеркалами, достигаемые сложной конфигурацией чарья и особой техникой миражирования.

Сергей С., которого Васиштха вез целый месяц, впервые увидел олицетворение своего везения именно в зеркале. До этого Васиштха давал только знамения, натягивая поплавки – раздел практики, в общем-то, вполне объяснимый. Диагностируется, считывается из глубокого СП структура желаний осененного немога – чего ему хочется «здесь и сейчас». Тепла, денег, друга, собеседника... Диагностировав предмет желания (а в случае крайней расплывчатости, например, когда «хочется счастья», и сформулировав за невразумительного желателя некий похожий предмет), мог отпускает поводок и переходит на дальнее сопровождение, предварительно закидывая в поле сознания немога горсть поплавков. Затем, на некотором расстоянии мог организует предмет желания или его заменитель и натягивает поплавки. В таких случаях немог (не знающий о санкции и не заключивший завета) обычно говорит: я чувствую, что меня влечет какая-то сила... внутренний голос подсказывает...

Вывозя носителя санкции на предмет желания, моги обычно посылают знамения – или внутренние, вроде подергивания мизинца на правой руке, или внешние – всякое разное. Правда, без сопровождения на одних только сверхдальних поплавках возможность знамений крайне ограничена.

Так вот – Сергей С. То, что ему почти всегда хотелось женщину, можно было понять и без всякого сканирования. Васиштхе ничего не стоило бы дать на абстрактное желание абстрактный предмет – организовать цахес-эффект для какой-нибудь из встречных или попутных подходящих дам, подсунув ей Серегу, да время от времени подпитывать заморочку на сопровождении, пока обратный ход сам по себе не начнет вызывать затруднения. Человеческое Я устроено так, что принимает под свою крышу все случившиеся с ним желания и какое-то время готово нести за них ответственность – в противном случае «управляемость немогом» упала бы на порядок, и могам, соответственно, не было бы такого раздолья.

Однако диагностика из СП, проводимая Васиштхой, давала ему возможность выпытать контуры предмета желания с куда большей точностью – Серега получал именно то, что хотел, – почему впоследствии так легко поверил в мога-покровителя и принял завет.

По натянутым нитям Сергей шел туда, где для него было организовано вожделенное шоу, шел через Тучков мост, в скверик к «Юбилейному» и находил именно то, что искал и что было диагностировано Васиштхой. На скамеечке в скверике сидела девушка, погруженная в гипнотический сон, сидела в более чем непринужденной позе, и ветерок колыхал ее платье, и сердце Сереги билось в резонанс наслаждению, пока он «небрежно» прохаживался туда-сюда. Сергей, прирожденный вуайерист, следопыт и наблюдатель, был способен к необыкновенно длинному сексовизуальному приходу. Потом, когда он окончательно поверил в свою звезду, а точнее говоря, научился распознавать знамения, надобность в квази-случайном прохаживании отпала. Еще бы – Васиштха надежно прикрывал территорию выносным супер-экраном, а затем еще и замкнутой кольцевой заморочкой.

Носитель санкции просто садился рядом или напротив и наслаждался очередным подарком судьбы, думая, что лучше Питера нет города в мире. Вероятно, Васиштха все-таки не мог считывать все детали конфигураций в богатой, изощренной фантазии Сергея С., возможно, что инсценировка иных шоу-предпочтений была технически слишком сложна, но и предлагаемое поражало разнообразием, так сказать, прихотливостью и уж нисколько не было похоже на абстрактный предмет. Разноцветные трусики чередовались с отсутствием таковых вообще, варьировал возраст, позы и даже количественный состав задействованных в шоу, не говоря уже о том, что Васиштха лишь несколько раз, поначалу, прибегнул к статике примитивного гипноза, щадя робость и предшествующую практику наблюдений своего избранника.

Впоследствии, фантазия Сергея вводила в шоу даже элементы активного сопротивления. Симпатичная женщина, в расстегнутой и приспущенной юбке, буквально извивалась в замысловатой «дырявой» заморочке Васиштхи:

– Что уставился, скотина, – с рыданиями в голосе кричала она Сергею, – может, у меня просто чешется.

Но Серега, надо отдать ему должное, совершенно не склонный к насилию, был на высоте:

– Не бойтесь меня, ну что же вы. Ведь вид возбужденной женщины прекрасен... Уверяю, вас никто не видит, кроме меня. А я художник потаенной красоты... Я смотрю на вас и хочу вас от имени всех мужчин... Не бойтесь, снимите юбку, она вам только мешает... Ну и так тоже можно – край юбки поднять повыше... и прикусить зубками – ну отлично. Несравненная... Просто секс-бомба... Ну, мисс Вселенная...

Умело вешая лапшу, Серега иногда добивался действительного экстаза, перехватывая отчасти управление заморочкой. Это, конечно, доставляло дополнительные трудности Васиштхе, но и было предметом его гордости.

– Ну как тебе мой козленочек? – спрашивал он с нежностью. Я отвечал единственно возможным в этом случае образом: «Да, удивительно резвый агнец, так и купается в благодати...» Только Васиштха, Джер и Рам брали меня на практику везения – остальные лишь изредка допускали – или не допускали вообще.

А явление мога Сергею состоялось, как уже было сказано, в зеркале. По-видимому, Сергей воспринял все правильно, ибо в тот же день был заключен завет, вручены культовые предметы, и таким образом беззаветная санкция перешла в заветную.

Насколько мне известно, содержание завета никогда не бывает слишком обременительным для немога. Как правило, в «контракт» входит только одна заповедь и ряд ограничений, а также способы связи и процедуры благодарения, так называемый фимиам.

Видимо, история всей практики санкционирования и везения убедила могов, что исполнение даже одной единственной заповеди представляет колоссальные трудности для немогов, введение же таких жестких ограничений, как «не лги» или «не пожелай жены ближнего своего», неизменно оказывается пустым сотрясением воздуха, равносильным запрету «не дыши». Все санкции, где содержались подобные пункты, были почти сразу же сняты из-за грубейших нарушений завета избранником.

Единственная универсальная заповедь, входящая во все заветы (ибо без нее заветная санкция теряет всякий смысл для мога), предельно проста: «не ищи себе иного покровителя». Она может формулироваться и вводиться по-разному, но суть одна: не сотвори себе кумира. Всякая попытка со стороны избранника, носителя санкции, «подстраховаться» – заручиться поддержкой иных «высших» сил, в т.ч. институтов любой из традиционных конфессий, карается, как правило, немедленным снятием санкции. Поразительно, но часто бывает так, что прежнее полное равнодушие к религии сменяется у немога после получения санкции и заключения завета странной вспышкой интереса к «горнему» вообще; возникают вдруг поползновения «покадить Иегове» – наведаться в церковь, носить крестик, образок. А потом – запоздалые стенания, страшные клятвы в попытках вновь вернуть снятую санкцию – словом, немог есть немог, ecce homo.

Я видел всего четыре явления, из них два закончились заключением завета, а двое избранников «усомнились», несмотря на предъявленные знаки могущества.

Рам явился своему объекту, которого предварительно вез около месяца, белой ночью на набережной у Горного института. Явление было хорошо обставлено предшествующими микроявлениями (знамениями). Немог был помещен в связку обширной и очень сложной заморочки (Рам работал изо всех сил), начиная с какого-то момента сгущения чар все прохожие вдруг стали здороваться с ним, называя по имени-отчеству и произнося какой-нибудь комплимент («Рад видеть вас, Юрий Васильевич...») Затем Рам, набрав ПСС или даже СС по методике Гелика, вышел из сопровождения, приблизился к стоявшему у Невы немогу и очень красивым, каким-то плавным прыжком поднялся на двухметровую афишную тумбу, стоявшую тогда у здания Горного института.

– Подойди, – сказал Рам негромко, но Юрию Васильевичу его голос показался, вероятно, раскатом грома, – он даже на секунду приложил ладони к ушам. И приблизился.

Рам вывел его из заморочки, стряхнул чары, поскольку завет может заключаться только в состоянии свободы воли, а иначе он ничего не стоит. И сказал:

– Ты чист душой и незлобив. Я дам тебе силу, и будешь ею силен.

– В-вы кто, извините?

– Я мог и пребываю с тобой уже некоторое время. Мое имя Рам.

Последовала пауза, видимо, немог вспоминал и осмыслял происходившее с ним за последний месяц и прикидывал варианты.

– Почему я? – спросил он наконец.

– Ты мне подходишь, и я возвышу тебя, – сказал Рам. – Вот мои условия: нельзя служить двум богам. Только ко мне ты должен обращаться и взывать. Не стриги ноготь на мизинце левой руки. Не ешь свеклу. Не носи ничего зеленого в одежде своей, ибо все это мне противно.

– Хорошо, – ответил немог, почти не раздумывая.

– Услышанное запомни хорошенько, это завет, – продолжал Рам. И вручил предметы культа, необходимые для контакта, – какую-то сплетенную из тонкой проволоки овальную рамочку и табличку с формулой взывания-заклинания, что-то вроде: «волей мога, волей Рама, точной верностью завету». Рамочку следовало держать двумя пальцами левой руки – большим и мизинцем – и произносить словесную формулу... Чтобы в трудную минуту обрести помощь мога-покровителя... Ну, а появится желание поблагодарить, всегда можно взять в руки овальный предметик и произнести раз-другой имя мога... Насколько мне известно, многие моги вручали в дополнение ко всему ароматические палочки, которые следовало возжигать – если захочется поблагодарить.

Каким образом вручаемые предметы могли способствовать контакту между носителем санкции и покровителем, мне не совсем ясно. Возможно, они имели чисто ритуальный смысл, а мог следил за состоянием объекта-избранника благодаря горсти заброшенных поплавков и СП-диагностике. Тем более, что личный контакт, даже между немогом-избранником и могом, – вещь очень редкая. Ни в одной из практик, за исключением практики санкции, мог не называет себя немогу и вообще ничего не объясняет, разве что наставляет кого-нибудь нравоучительной попаданой. Но даже и в случае санкции непосредственное явление мога – «лицом к лицу» – выглядит скорее исключением, чем правилом. «Негоже немогу видеть мога живого», как выразился Бет.

Полагаю, что основная причина тут кроется в психологии немогов. Все, что увидено «живьем», воочию, в особенности неоднократно, теряет часть своей ауры для человека. Нужный эффект улетучивается, даже если сила, даваемая санкцией, реальна и ощутима.

Быть может, знаменитый Фома, требовавший возможности вложить свои персты в раны христовы для надежного уверования, не получил желаемого подтверждения еще и потому, что вложение перстов привело бы, конечно, к «убедительности», но не привело бы к вере. Насколько мне известно, опыт практики санкций полностью это подтверждает. Активное личное соучастие неизменно уменьшало поступление фимиама (производство благодарственных ритуалов и жестов) и нисколько не способствовало сохранению завета.

Именно поэтому постепенно стали преобладать косвенные явления: показы знамений и себя через знамения.

Интенсивная ката подготавливает площадку для знамения. Трещат и ломаются ветви деревьев, дребезжат стекла; иногда находящийся в катапраксии мог осуществляет часть сброса (очень незначительную) в полость сердца избранника, вызывая аритмию сердечной мышцы, непосредственно производя тем самым подобающее ситуации волнение.

Если у избранника нет под рукой культового предмета, катапраксия может затянуться, принять более «грозный» характер и, наконец, заканчивается собственно знамением, например, завихрением столбика пыли, который на какое-то время зависает в воздухе, приближается к немогу и рассыпается у его ног. Предварительно из глубокого СП мог считывает желание подопечного и теперь доводит до сведения избранника свою волю, придвигая в вихревом столбике записочку («письмена»), направляя посланца с изъявлением воли мога – тут чаще всего используется стажер, но бывает, что зачаровывается и подсылается первый попавшийся немог, являющийся, в таком случае, «ходячими устами мога живого», – и т.д. Практика санкций вообще и, особенно, явлений, овеяна духом театрализации, вероятно, моги реализуют таким образом какую-то экзистенциальную нехватку, поскольку вкус к жизни могам не только не чужд, но и решительно отличает их от всяких проявлений доморощенного аскетизма (хотя данный параметр различается по могуществам – например, в Одесском Могуществе диапазон культивируемых витальных состояний куда уже, чем в сосновополянском или василеостровском). Инсценировки явлений ближе к искусству, чем аспекты других практик. Постановка знамений именно потому и приняла свой нынешний экспрессионистский вид, что этим решается двойная задача: мог восполняет себе нехватку приключенческого, зрелищного начала бытия, и одновременно осуществляется точная адаптация к психологии немогов (максимизация эффекта).

Красивы явления Гелика: он поджигает куст или траву, используя «дальнобойный пирокинез» (весьма сложная практика, достигаемая катой из ОС), и так является немогу в знамении сухой горящей растительности, окутанной дымом. Поскольку состояние неможества характеризуется тем, что очевидности (оче-видности) предпочитается до-казательство, т.е. нечто, предъявляемое по частям, и соответственно лицезрению предпочитается умозрение, практика санкции обычно оставляет зазор для толкования.

Может показаться странным состав завета. За исключением требования о несотворении кумира, объясняемого вполне понятной ревностью дающего санкцию, все остальные условия контракта касаются сугубых мелочей, наподобие «не носить зеленого в одежде». Но и в данном случае некий архетип заветной санкции выкристаллизовался из опыта практики.

Во-первых, требования, акцентированные произвольно, снабжены надлежащей мерой абсурда. Они несут на себе личную печать, завиток воли мога, дающего санкцию. Исполнение полюбившейся могу мелодии жестов и ритуалов является своего рода пересозданием мира по прихоти, вписыванием в картину бытия какого-то персонального «да будет так». То есть здесь происходит чистая манифестация именно собственной воли, а не какой-то «высшей воли», которую предстоит познать и принять как задачу. Стало быть, дающий санкцию ставит свою неповторимую монограмму на глине – при этом, конечно же, мир, о котором было сказано «хорошо весьма», низводится до уровня полуфабриката, сырья, т.е. глины. Ясно, что для чистоты желания, как оно проявляется в Основном Состоянии, не может быть более сильного мотива, чем запечатлеть уникальность своего присутствия и тиражировать его вдоль по измерениям Вселенной. Отсюда все экзотические выборки или выдирки из набора равновозможных человеческих установлений типа «не есть свинины», «осенять себя перстом» и т.п. И можно представить себе, как резонирует душа мога-покровителя, когда носитель санкции распространяет выборку среди своих присных. Проповедничество и миссионерство напрямую не указывается в завете, но получивший санкцию и уже знающий о покровительствующей силе склонен и сам воспользоваться частью моральных процентов, вербуя себе адептов. Так личная монограмма мога, отпечатанная на нем, расходится концентрическими кругами и возвращается к могу как незримая, но очень важная составляющая фимиама. Завиток воли, размножающий себя в орнаменте прилегающих будней.

У меня есть давняя задумка, очень дорогая для меня и утвержденная внутренним решением воли. Друзья и знакомые, с которыми я делился «завитком», посмеивались или пожимали плечами. Однажды я изложил, по какому-то наитию, суть дела Раму:

– Если я однажды разбогатею – ну, скажем, получу нобелевскую, я обязательно создам фонд Бу-поощрения.

– Чего?

– Ну, знаешь, у шведов и, кажется, у датчан есть имя Бу, кстати, довольно распространенное. Вспомни такие специфические сочетания – Бу Ларссон, Бу Карлссон...

– Угу.

– Так вот. Я желаю видеть сочетание этого имени с русскими фамилиями. Я хочу, чтобы появился Бу Петров, Бу Иванов, Бу Сидоров – и так далее, и чем больше, тем лучше. Для этого мне и понадобится солидный фонд поощрения. Фонд будет предусматривать выплату специальных премий всем гражданам, имеющим фамилии, оканчивающиеся на «ов», «ев», «ин», которые при этом являются обладателями имени Бу. Я рассчитываю, что немало родителей захотят таким образом обеспечить будущее своим деткам. Понятно, что на всех не хватит, получат первые, – но импульс сработает – а дальше уже можно рассчитывать на простое воспроизводство...

Проект Раму понравился: «Одобряю, круто берешь». При этом Рам нисколько не удивился – я думаю, потому, что траектория воли мога часто пересекает подобные перекрестки.

Однако странный состав завета объясняется не только пригодностью иррациональной выборки для воплощения причудливого завитка воли. Дело в том, что даже самые непритязательные запреты, если они оформлены в виде обязательства, становятся для немогов тяжелы. Я припоминаю несколько случаев, когда немог утрачивал санкцию из-за сущего пустяка, вроде появления «зеленого» в одежде.

Вообще практика санкций может с успехом выполнять роль экспериментального человековедения. Любопытно (и поучительно) наблюдать, как культурные и культовые установления, имеющие многовековую историю, вновь возникают, будто впервые, в отношениях между носителем санкции и могом-покровителем. Постепенно, как бы сама собой вырабатывается детальная практика культа – избранник, демонстрируя силу, привлекает новых адептов – или, что бывает реже, глубоко утаивает источник силы даже от самых близких. Что касается могов, заключивших завет, то, вероятно, первый вариант для них предпочтительнее, но есть любители и второго; Лагута даже включал в завет условие сохранить откровение в тайне.

Тем более, что искушения для немога возникают в обоих случаях. Извлечение личной выгоды, разного рода моральных процентов на дарованную благодать, разумеется, не может пресекаться покровителем, поскольку везение, удача, вообще успех в любой избранной деятельности как раз и является практическим следствием избранничества, он непосредственно вытекает из дарования санкции. Какая-либо реакция на моральный кодекс своего избранника абсолютно нехарактерна для мога. Действительно опасным искушением в этом случае является гордыня: слишком велик соблазн заявить: «Я и отец мой небесный едино суть». Немог, пользующийся силой, привыкает к почти даровому источнику; ему начинает казаться, что можно обойтись своими силами и вот, в неуемной гордыне, немог нарушает завет – и, естественно, лишается санкции.

Другое искушение, или грех, ведущий к утрате милости, чаще сопутствует тайному культу. Удивительно, как легко внедряется в психику немога комплекс «золотой рыбки» – синдром непрерывного возрастания хотений. А мог не в состоянии везти подопечного непрерывно – случаются паузы, порой длинные. Словом, немог начинает роптать на того, с кем заключил завет. А если немог возроптал, то это уже достаточное условие для снятия санкции.

По логике вещей, было бы естественно считать снятие санкции необратимым – по большей части так оно и есть. Но мне известны и случаи прощения, свидетельствующие – как это еще назвать – о простой человеческой слабости мога... Избранник Фаня, успешно чумаковавший и даже удостоившийся внимания прессы, впал в гордыню и утратил санкцию. Бедолага ужасно переживал, но не смирился: чуть ли не каждый день он ходил на места явлений, возжигал ароматные палочки и по сто раз повторял одно и то же шизофреническое заклинание: «Нет бога, кроме мога, я пророк твой, Фань, Фань!» – и добился своего! Фань простил нечестивца и вернул ему благодать, возобновив заветную санкцию.




Белый Танец


Кому принадлежит термин – неизвестно; сама же идея принадлежит Гелику. На последнем, IV конгрессе могов, специально созванном для этой цели, Белый Танец был признан «официальной эсхатологией» могуществ – с этого момента все могущества так или иначе работают над идеей Белого Танца. Быть может, выход в свет данных записок совпадет с генеральной репетицией Белого Танца.

Поскольку Белый Танец является разовым действом, понятно, что воочию видеть его я не мог (в отличие от других фрагментов практики). Однако суть его достаточно проста; технически, Белый Танец слагается, как из кубиков, из других элементов практики могов.

«Ядром» Белого Танца выступает Большая Ката – если растянуть ее во времени и задействовать совокупные силы всех могуществ: «построить и запустить ускоритель» (Гелик). Свидетелем (и, в сущности, даже участником) Большой Каты мне приходилось быть; это, бесспорно, производит впечатление.

Действие имело место год назад и проводилось под Зеленогорском, близ поселка Рощино. Устраивалась большая ката совместно Василеостровским и Сосновополянским Могуществами, «дирижировал» сам Гелик.

В результате «половецких плясок» было переломано множество деревьев, окружавших лесную поляну, на три градуса понизилась локальная температура (что я и зарегистрировал вместе с опекавшим меня Зильбером), поднялся ветер и, наконец, пошел дождь. То есть была произведена небольшая природная катастрофа местного значения. Иными словами, моги применили, причем в высшей степени эффектно и эффективно, древнюю позабытую технологию вызывания дождя (помнится, Мангул предлагал одеться во что-нибудь этнографическое для пущего кайфа, но Гелик предложение отклонил).

Следующая Большая Ката, с привлечением еще двух могуществ, прошла совсем недавно, в Воронежской области. Прошла без моего участия – из-за несовершенства ТБ, как заявил Рам. В Воронеж притащили куда больше разных приборов, целую походную лабораторию. В том числе и сейсмограф, который показал отклонение на несколько баллов по шкале Рихтера. Т.е. моги станцевали-таки землетрясение, о чем мечтал Гелик, как я помню, еще пару лет назад.

Большая Ката является моделью Белого Танца приметно в том же смысле, в каком лабораторно-компьютерные испытания служат моделью настоящего ядерного взрыва. Задача модели – в «домашних» условиях дать представление о том, чего она модель. Основные элементарные составляющие уже описаны вкратце в этих записках – ката, СП, объединение индивидуальных практик в единый ускоритель-усилитель, примерно как в игре в выбивалочку, но, разумеется, совершенно в иных масштабах. Машина, которая получается в результате сборки и последующей регулировки отдельных узлов и систем, не только в принципе работоспособна, но и прекрасно работает, производя конечную продукцию, а именно – катаклизмы. Понятно, что здесь, так же как и в случае других машин, внешний вид устройства – пританцовывающие в едином ритме фигуры, ничего не говорит о производимом на машине изделии – ведь и машина, изготовляющая зефир в шоколаде, вовсе не должна быть сладкой... В таком, квази-механическом смысле, супер-ускоритель есть тело Белого Танца. Или, если угодно, устланная перламутром раковина, в которой вызревает жемчужина Катастрофы.

Белый Танец, как и индивидуальная ката, исчисляет линии скрытого напряжения мира и наносит по ним удар. Высвобождаемые, реактивные выбросы энергии отводятся к возникающим (тоже высвобождаемым, но, как правило, в другом месте) «слабинкам», что позволяет делать разгон, т.е. выстраивать разрушения по нарастающей, инициировать собственно катастрофу, катаклизм как таковой. Как я понимаю, с расширением контура катастрофы число слабинок стремительно нарастает – при том что интервал переброса высвобождаемой энергии разрушения очень мал, и одному могу не по силам осуществить «скоросшивание» фрагментарных разрушений в единство Апокалипсиса; это не под силу даже отдельно взятому могуществу. Танцевать Белый Танец должны все моги вместе взятые, только тогда блеск жемчужины может затмить сияние мира и погрузить его во тьму.

За пределами машинных аналогий, Белый Танец воспринимается как апофеоз уничтожения – даже для постороннего наблюдателя. Возникает почти неодолимая тяга, некий объективный drive, и все устремления сходятся в водовороте «еще». Понятие экстаза приобретает здесь вполне буквальный смысл, ибо ex-stasis, выхождение за пределы «стазиса», состояния уравновешенности является необходимым рабочим моментом. У танцующего «захватывает дух»; расшифровывая это выражение, мы получаем точное описание происходящего: дух захватывает себе окружающее пространство, динамизирует его как автономная движущая сила, для чего приходится частично покидать собственное тело, – стационарного носителя. Это и есть ex-stasis в строгом смысле слова, захватывающий, ритмичный вихрь разрушения.

Теперь можно вспомнить общее индоевропейское предчувствие, эксплицитно выраженное в ведической мифологии. Имеется в виду последний акт Бытия, смертоносный разрушительный танец Шивы. Вспомним это удивительное прозрение, где так точно расписаны роли каждого из соучастников триединства. Создатель мира Брахма был прорабом богов, работавших в поте лица: мир создавался непрерывным трудом, пахтанием Первичного Океаноса. Но мир создающийся и мир созданный абсолютно различаются между собой и потому не могут иметь одного и того же гаранта – функцию сохранения мира исполняет Вишну, и ему тоже требуется перманентное усилие, требуется непрерывность присутствия для того, чтобы все существующее продолжало быть.

Мне не совсем ясна природа этого гарантирования, природа, так сказать, «санкции Вишну». Возможно, что она парадоксальным образом напоминает известные строки Паши Белобрысова:
		Не щадя своих усилий,



		Отдыхает кот Василий.



		Дни и ночи напролет



		На диване дремлет кот...








Но во всяком случае очевидно, что покорить мир ничуть не легче, чем его создавать. Если «щадить усилия», ничего не выйдет.

И, наконец, гибель всего созданного – функция, за которую ответственен Шива. Мне всегда казалась красивой идея о том, что Вселенная, создаваемая трудом, должна быть разрушаема в танце – но лишь после знакомства с Большой Катой, так сказать, с аурой Белого Танца, я увидел, насколько эта идея истинна. Внутренняя достоверность Шивы, танцующего на развалинах мира и производящего танцем сами развалины, не может вызвать сомнения у приобщенных к Белому Танцу. Ведь даже экстаз шамана, вызывающего дождь, и боевые пляски воинов раннего неолита, производящие ярость, обладают притягательностью, затягивают как воронка.

Есть вещи, порождаемые усилием возникновения, и те, что порождаются усилием сохранения, есть, наконец, и специфическая продукция машины катастроф. Я даже склонен высказать следующее предположение: как только дух набирает должную мощь, достигает определенной концентрации, в нем со все большей явственностью прослушиваются позывные разрушения. Раньше я думал: отчего это замысел всеобщего уничтожения с такой настоятельностью приписывается злому колдуну? В чем тут сумма его выигрыша, кто же будет выплачивать ему «гаввах», дань страха и восхищения? Чем он сам будет подпитываться, если вымрут потенциальные источники корма? Как поется в песенке из популярного мультфильма: «Ах, как я зол, как я зол – что бы такого сделать плохого...»

Но, по мере общения с могами, до меня дошло, что хотя в сказке и содержится ошибка, но еще больше ошибаются извлекатели наивных психологических мотивировок. Ошибка сказок состоит в неправильном (или неточно воспринятом) применении эпитета. Этическая шкала для «колдовства» нехарактерна и принципиально вторична; направленность же интенции определяется просто достигнутым рангом могущества, притом совершенно объективно. В этом смысле нет и не может быть добрых и злых колдунов (разве что в переносном значении, как мы говорим, например, о «хорошем» и «плохом» ветре). Речь может идти лишь об определенной концентрации достигнутого могущества. И, если это могущество достаточно велико, то не заставят себя ждать и соответствующие последствия: производство заморочек, длинные вхождения в ПСС и в СС, различные формы заключения заветов, на скрижалях или без таковых, короче говоря – раздача санкций и т.д.

И чем дальше будут продвигаться могущества в обретении мощи, тем слышнее им станет музыка гибели, под которую они и станцуют Белый Танец. Поначалу только один Гелик говорил об этом, остальные моги, даже из Василеостровского Могущества, относились к его речам с некоторым недоумением, но по мере совершенствования практик и обживания состояний были приняты и совместная катапраксия, и Большая Ката. Моги и целые могущества одно за другим втягивались в неизбежную эсхатологию, свыкаясь с идеей предстоящего рукотворного Апокалипсиса. Фраза, которую Васиштха назвал самым точным философским утверждением, звучит так: «Человек не стремится к гибели, это мир стремится к гибели через человека». И для того, чтобы распознать и вразумительно выразить это стремление, не нужно даже быть могом.

В последнее время уже Гелик был сдерживающим фактором, отстаивая необходимость кропотливой технической подготовки. Главная трудность, насколько я понимаю, вовсе не в обнаружении «узких мест» прилегающего Космоса и не в нанесении по ним ударов путем отвода освобожденной энергии разрушения – ограничителем пока служит совсем другой параметр. Гелик называет его «проблемой площадки» и говорит, что по сути своей она более всего напоминает фундаментальную трудность Архимеда. Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю... Речь идет о технике безопасности в самом предельном смысле, т.е. о поддержании «на плаву» плацдарма до тех пор, пока синтезируемая Катастрофа не достигнет некой «точки Омега», пока не наберет «как минимум» планетарный масштаб.

Традиционным способом, т.е. путем наращивания линейной силы удара, добиться этого невозможно. Задолго до достижения точки Омега будет уничтожен сам центр уничтожения, и дело даже не в том, что мы погибнем от неумения справиться с грозной стихией развязанных сил чарья. Даже бешеные волны возвратки можно замкнуть в кольцо и поставить нескольких «сторожей». Но сама площадка под влиянием нарастающих разрушений неизбежно превращается в подобие жерла вулкана – синтезируя катаклизм, приходится рубить сук. Точка опоры проваливается, ее не на что опереть. Похоже, мир надежнее всего защищен отсутствием абсолютных точек, на которых мог бы расположиться агент разрушения. Все трансцендентные позиции либо уже заняты Демиургом, либо надежно изолированы непробиваемым экраном.

Но похоже, что Гелику удалось обойти эту фундаментальную трудность, удалось разработать уникальную, единственно возможную хореографию Белого Танца. Чтобы понять, в чем суть проекта, придется обратиться к далеко отстоящему виду практики могов – к методике направленного погружения в сон. Вспомним, каким образом мог отправляет в сновидения нужную ему мысль, образ или состояние. Он последовательно удаляет из поля сознания все лишнее, производит чистку, оставляя только предмет будущего сновидения. Но при этом мог «ставит распорку» – т.е. подвешивает какой-нибудь trouble, источник беспокойства – иначе спонтанное погружение в сон произойдет задолго до завершения полной «чистки». И уже последним движением он выбивает распорку, мгновенно засыпая.

Хореография Белого Танца, придуманная Геликом, основана на принципе, отчасти сходном с приемом установления распорки. Вот Машина Апокалипсиса запущена, моги начинают свой Белый Танец. Динамический танцующий ускоритель сразу же разбивается на две, тесно взаимосвязанные, но принципиально различные подсистемы. Сначала почти все танцующие работают в режиме Подсистемы-I, отслеживая линии потенциального разлома, воздействуя на них и переадресовывая возвратку в очередную Ахиллесову пяту бытия. Ускоритель набирает разгон, танец красив в эти минуты, отличаясь синхронизацией и единством ритма. Но возвратка нарастает как снежный ком, ее направленный сброс легко сшибает автомобили, способен выкорчевывать деревья и разрушать дома. Одновременно обнаруживаются и возникают все новые пустоты, «слабинка» распространяется в двух направлениях: «дальше» и, одновременно, во внутренние слои. Тогда из ускорителя вычленяется Подсистема-II, предназначенная для решения «проблемы площадки». Сначала один танцующий, затем второй, третий «встают в распорку». Они принимают на временное хранение вновь возникающие «струнки» – в основном, потенциальные разломы во внутренних слоях. Они как бы становятся зажимами в цепной реакции «разъезжания по швам», приостанавливая распространение аннигиляции вовнутрь.

Соответственно, Подсистема-I, занимающаяся разгоном, часть струнок-швов переправляет в Подсистему-II (где на них надевается «зажим»), выискивая для сшибания как можно более дальние точки-слабинки, работая на максимизацию масштаба итоговой катастрофы. На этом этапе «чистая ката» без распорки, без защитной Подсистемы-II была бы уже невозможна, запредельная энергия разрушения просто смела бы центр.

Как я теперь понимаю, Большая Ката, на которой я присутствовал в Рощино, прежде всего имела целью научиться держать площадку, и похоже, что я выступил в роли «контрольного датчика». По мере развертывания Белого Танца число охранников площадки нарастает, ибо держать распорку, куда добавляются почти непрерывно очередные гирьки и разновесы, становится все труднее.

Танец могов, использующих Подсистему-II, представляет собой балансирование тяжелейшим экраном. Он, конечно, не слишком эстетичен. В какой-то момент становится ясно, что танец необратим, т.е. танцующие уже не могут бросить свое дело и удалиться, – момент, когда можно было уйти живыми, упущен. Хранители площадки теперь больше всего напоминают Атлантов (как в известной песенке: «один из них качнется, и небо упадет»). Упавшая распорка придавит их первыми, невзирая на все могущество, ибо к этому моменту на ускорителе уже готова катастрофа планетарного масштаба. Фактически, зона защиты простирается над Петербургом и его окрестностями, что касается остального мира, то там создается «сверх-заморочка», т.е. происходит непрерывное нарастание странностей, характер которых не поддается точному (и даже приблизительному) расчету. Крепления уже расшатаны, и всеобщий обвал сдерживается лишь потому, что смещенный центр тяжести, пуп земли, все больше облокачивается на «головы Атлантов».

К этому времени единственный, специально оставленный в Питере мог (по либретто – Рам) оповещает избранников, с которыми заключен завет, и ведет обладателей санкции на Дворцовую площадь. Здесь они должны танцевать какой-то свой вариант танца, повторять заключенные с ними заветы и декламировать имена своих могов. Ученики, стажеры и сам Рам охраняют «сцену» от возможного вмешательства (впрочем, времени отпущено не слишком много, и серьезное вмешательство маловероятно).

Далее музыка гибели вступает в последние такты. Ускоритель почти полностью перешел на режим работы Подсистемы-II. Только Гелик исполняет свою индивидуальную хореографию, заканчивая плетение кокона Катастрофы. Словно бабочка Лао-цзы летает он в запредельном СС и наконец великолепным па завершает роль спускового крючка Апокалипсиса: последним движением ухватив на лету сверхнормативный груз, он выбивает распорку.

И пиздец.




Александр Секацкий

(Альфер, носитель коллективной беззаветной санкции Василеостровского Могущества)


notes



Примечания





1


Сатпрем. Шри Ауробиндо, или Путешествие сознания. Л., 1989, стр. 77.




2


История и культура Древней Индии. М., МГУ, 1990, стр. 201.




3


ПСС – предстартовое состояние. – А.С.




4


Гегель. Работы разных лет. Т. 1, М., 1970, стр. 357.




5


Букв. – «танец», цепочка движений в каратэ.




6


Васильевский – А.С.




7


Феноменология духа. М., 1959, стр. 92.




8


Каприччио – прихотливый ход в музыкальном произведении.