Промах киллера
Александр Степанович Ольбик


Профессиональный киллер, ранее элитный спецназовец, получает заказ на очередное убийство. Однако любовь преграждает путь смерти. Отвергнутый обществом, гонимый преступным миром, он вступает в отчаянную схватку за жизнь той женщины, которая должна была погибнуть от его руки.


Александр Степанович Ольбик.

Промах киллера

(Неоконченный дневник наемного убийцы)


Глава первая


В полнолуние у меня выворачиваются все внутренности. Тогда я впадаю в транс и без конца растираю затылок. Я правша, и на указательном пальце, на самой подушечке, заметная мозоль. Понимаете от чего? Ну, конечно же, от ежедневных занятий стрельбой. Я отвожу на это, как правило, поздние вечера.С небольшой спортивной сумкой прохожу мимо штамповочного цеха, где стоит неимоверный грохот, сворачиваю за угол и, перейдя трамвайные пути, спускаюсь вниз, чтобы по акациевой аллее добраться до своего бункера. Это старое советское бомбоубежище для работников близлежащего горкома, очевидно, предназначенное на случай атомной войны. Горкома уже нет и в помине — в здании разместилась служба безопасности.

Впрочем, нет и самого бомбоубежища, в нем теперь находится мой тир. В дни январских событий на его месте соорудили оборонительный рубеж из железобетонных блоков и тавровых балок. Почти все это забытое добро лежит там и поныне.

Я пролезаю между хитросплетениями из железобетона и сквозь узкую щель протискиваюсь в бомбоубежище. Дорогу освещаю карманным фонариком и прохожу по деревянному настилу вглубь, в дальние шхеры. Делаю несколько поворотов и, преодолев двадцать четыре ступеньки, оказываюсь внизу. Меня встречают абсолютная тишина и сырой дух. Сначала перехватывает дыхание, но пообвыкнув, легкие успокаиваются, сердце набирает привычные обороты. Подхожу к тайнику и вынимаю винчестер и к нему — коробку с патронами.Внизу, в полутора метрах от стены, ставлю два керосиновых фонаря «летучая мышь». Света, который падает от них, вполне хватает, чтобы разглядеть три небольшие мишени.

Я, не торопясь, распаковываю сверток, достаю разобранный карабин и за минуту-полторы собираю его. Все свое добро раскладываю на длинном отсыревшем столе. Вокруг стола стоят стулья, на одном из них я устраиваюсь. Стреляю тоже сидя, но прежде чем приступить к этому занятию, раскладываю рядом с винчестером патроны, проверяю затвор, оптический прицел — я несколько раз целюсь, плавно спуская курок незаряженного карабина, пока рука не почувствует автоматизма. Прикрутив глушитель, начинаю работу.

Стреляю метров с пятидесяти. Это длина коридора, по бокам которого расположены небольшие боксики на четырех человек. Там остались двухъярусные кровати, раковины, туалет и вентиляционный канал. Но все это уже давно не функционирует и вряд ли когда-нибудь будет использовано. Время ушло.

Мысли порой уносят в непрошеную даль, в иные, пройденные круги. Например, частенько мерещится движение плеч человека, который стал самой первой моей мишенью…

Стреляю со вкусом и не всегда целюсь в десятку. Иногда выбираю неясную точку на краю мишени и стреляю в нее. А порой целюсь чуть ниже или чуть выше центра — в девятку, восьмерку или семерку. Стреляю скорострельно и с затяжными паузами. Я выбираю наиболее приемлемый для себя ритм. Наверное, так же музыкант выбирает для себя подходящую тональность. Я знаю, что наступит время, когда нужно будет в течение шести — восьми секунд выпустить три пули. Когда же потребуется стопроцентный результат, я стану целиться по три-четыре секунды на один выстрел, чтобы был верняк. Впрочем, я выразился неточно. Стопроцентный результат нужен всегда. Мне за это платят. Я всегда стреляю наверняка, но все дело в том, что, кроме меня, моей руки, моего глазомера и моего винчестера, вместе со мной где-то рядом обитает моя судьба. Вернее, две судьбы — моя и того, на кого я охочусь.

Обычно я целюсь… нет-нет, не в голову. Как бы я ни был меток, могу промахнуться, потому что не в состоянии контролировать каждое движение того, в кого целюсь. Однажды, когда нужно было убрать одного авторитета из Люберец, я нашел место, откуда должен был стрелять. Это был заброшенный чердак, где я провел в ожидании два дня. Авторитет оказался пунктуальным человеком, и это облегчило мою задачу. Но за секунду до выстрела мой клиент вдруг задрал голову к небу и стал им любоваться. Может, он гадал — будет ли дождь и не стоит ли вернуться домой за зонтом? А может, подумал о чем-то другом или просто восхищался полетом ласточек, которых там было видимо-невидимо. Они выпархивали из-под крыши старого двухэтажного дома и, пролетев над излучиной реки, возвращались в гнезда.

Когда я подкарауливаю жертву, замечаю многое. Взрослых, детей, стариков. Иных просто так, для тренинга беру на мушку и веду в прицеле до тех пор, пока позволяет угол обзора.

Стрельба в тире нужна мне как воздух. Во-первых, это позволяет держать форму, во-вторых, я не представляю жизни, ни одного ее дня, без того, чтобы ладонь не чувствовала соприкосновения с отполированным цевьем и прохладным металлом. Это прекрасный коктейль ощущений.

Я люблю все виды оружия, но наиболее мне близок этот десятизарядный карабин по имени Винчестер, калибра девять миллиметров. Стоит он дороже «мерседеса», и я не преувеличиваю: изготовили его в Штатах по спецзаказу. Разумеется, не по моему — этот фирменный карабин был создан специально для ЦРУ, для тех его людей, которые всегда должны убивать наверняка, без осечки. Пуля по винту проходит с легкостью неимоверной, не отклоняясь ни на йоту, не теряя ни одной миллионной доли заданной скорости. Я снял его в Анголе с одного убитого цэрэушника, с кото-рым мы проводили дуэль без малого два месяца. Я вел отстрел тех, кто был на стороне УНИТА, по нам же пуляли чернокожие, натасканные американскими наемниками.

Сначала у меня был самозарядный карабин отече-ственного производства СВД — снайперская винтовка Драгунова. Спасибо и земной поклон этому Драгунову. С помощью его карабина я набил целую толпу, сколько, наверное, не было убито всеми спецназами. Я сидел в засаде, в каменной норе, откуда как на ладони открывалась дорога, прорезающая джунгли.

Справа от нее — река, по которой хоть редко, но передвигались унитовские отряды. Обычно я начинал поражать тех, кто шел в хвосте отряда или колонны. Пока передние разберутся что к чему, с десяток отправится к праотцам. Стрелял я обычно в грудь двумя быстрыми пулями. В эти мгновения человек еще не понимает, что убит или смертельно ранен. Он замирает, словно тушканчик в параличе, и в это время я его добиваю контролкой. На нашем языке это контрольный выстрел в голову. Отдыхал я вечерами, когда движение по дороге и реке замирало и воюющие стороны расходились ужинать. Ночью я возвращался в нору, но уже в другую. Я знал, что меня засекли и постараются перед рассветом достать ножами. Но меня там уже не будет, и те, кто придет по мою душу, найдут только мою лежку и услышат лишь шорохи, оставляемые самой большой змеей джунглей — бушмейстером.

Ночью я пользовался ночным прицелом. Через него я видел людей, движущиеся машины, так похожие на фотонегативы, по которым я стрелял с большой охотой и азартом. Однако азарт снайпером завладевает не сразу. Сначала на курок нажимает страх. Потом, когда первый, десятый, сотый выходы проходят нормально, возникает ни с чем не сравнимое чувство азарта. Азарт охотника — ничего сладостней мужчина не может испытать, если, конечно, он настоящий боец.

Однажды, когда спецназ кубинцев отбросил первую линию наступающих, я увидел лежащего у самой дороги того американца. Наша разведка подсказала, что это один из сотрудников ЦРУ, инструктирующий чернокожих партизан. Рядом с ним и лежал этот бесподобный винчестер. За две золотые цепочки с одним нашим моряком я переправил карабин в Союз…

…После того как стрельба в бомбоубежище заканчивается, я тщательно убираю за собой все. Считаю отстрелянные гильзы и упаковываю их в отдельную коробку. Я не курю, и поэтому проблемы оставленных чинариков для меня не существует. Оба фонаря перед уходом прячу в тайнике. За кучей старой рухляди. Я выхожу из бункера так же незаметно, как и прихожу.

На улице уже темно, и лишь звездочки и запах акаций отвлекают от только что пережитого ощущения. От меня, наверное, разит порохом, но я стараюсь не думать об этом. Не спеша иду по неосвещенной тропинке, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит вокруг меня.

Перед железной дорогой мне показалось, что кто-то идет навстречу. Я сделал шаг в сторону и затаился в кустах. Действительно, вскоре появилось двое молодых людей, и один из них рассказывал приятелю, как он трахал Люську в подъезде своего дома…

Прихожу домой, принимаю душ и включаю телевизор. Затем кипячу чайник, нарезаю сыра и колбасы. Подошла пора ночных новостей. Это для меня самое приятное время: располагаюсь в кресле, пью крепкий чай и жую бутерброды. Я неприхотлив, довольствуюсь малым.

По телевидению передали сообщение о захвате в Минводах заложников. Трое придурков прищучили автобус с пассажирами и требуют шесть миллионов долларов и в придачу вертолет. Очень много захотели и, значит, очень мало получат. Я знаю, какое кольцо из спецназовцев стягивается сейчас вокруг этих недоумков. Они даже не подозревают, что каждый из них при переходе из автобуса в вертолет будет взят на прицел как минимум тремя такими же, как я, профессионалами. Никто не уйдет. С ними поиграются, пообещают выполнить все их условия, а затем… С нынешней оптикой не составляет труда взять на прицел муху, ползущую от тебя за версту. Пусть кто-нибудь хоть на секунду появится в перекрестье прицела: мгновение — и проблемы нет. Снайперам по террористам разрешено стрелять пулями с нарушенным центром, чтобы наверняка. Кстати, я и сам ис — пользовал эти «дум-дум» и в Анголе, и в Никарагуа, и здесь, в СНГ, если требовал заказчик…

Строго говоря, я не должен интересоваться тем, кого и за что приговорили к моей пуле. И кто, собственно, приговорил.

Обычно бывает первый и единственный контакт. В один прекрасный день на горизонте возникает мистер Икс и предлагает непыльную, но денежную работу. В моем случае это был вкрадчивый, незаметный тип, все время держащий руку к боковом кармане пиджака. Он ни разу во время разговора не расслабил мышцы лица, ни разу не повысил голос и лишь к концу разговора на его лысом черепе появились капельки пота.

Когда он спросил, какое оружие для меня самое подходящее, я все понял. Я был в ту пору без денег, без работы и без малейшей надежды найти ее. Страна без шума и пыли распадалась. В моем паспорте «не того» цвета стоял «не тот» штамп. Он был круглый, как нуль, как петля, в которую можно просунуть голову любого Негражданина… Но я этому типу не сказал ни «да», ни «нет». Я даже не пожал плечами и вообще не выразил никакой определенности. Он вперил в меня свой птичий взгляд, но не настаивал на каких-то заверениях. Он тоже четко знал правила этой игры.

«Вам позвонят», — сказал этот тип и выложил из кармана толстую пачку долларов. А я, придурок, посчитал, что, засунув руку в карман, он держит там наготове ствол.

Однажды мне позвонили и назвали код ячейки в автоматической камере хранения центрального вокзала. Я хотел звонившего послать в одно сырое место, но почему-то не послал. Меня томила преснота жизни, руки просто дрожали при воспоминаниях о той же Анголе.

С тех пор так и повелось: мне звонят, называют букву с четырьмя цифрами, после чего я отправляюсь на вокзал, в камеру хранения. Там меня ждут фотография, адрес и телефон того, кого следует убрать. И аванс — треть от общей суммы.

Предполагаю, что моя фамилия находится в каком-то банке данных киллеров-профессионалов. Кто его владелец или хозяин, мне невдомек. Все в тумане, ничего и никого не видно. Наверное, мне уже дали псевдоним. В спецназе меня называли Стрелком. Возможно, кто-то из старых приятелей по войне в Анголе или Никарагуа дал мне «лестную» характеристику и меня взяли на заметку.

Конечно, провал возможен в любом деле, но я по опыту знаю, что чаще всего проваливаются те, кто хочет застраховать себя на все случаи жизни. Я этого никогда не делал, хотя к работе готовился основательно.

Винчестер я ношу в брезентовом чехле для спиннингов и удочек. Из него действительно торчит телескопическое удилище, и никому в голову не приходит, что идет не рыбак, а киллер. Мои коллеги, наверное, делают то же самое, и тут сказывается человеческая глупость — всеобщая тяга к стереотипу. Наиболее наглые засовывают оружие в скрипичные футляры и разгуливают с ними, как завзятые маэстро. В принципе, это дохлый номер. Любой внимательный сыщик, увидев наши уголовные хари и музыкальный инструмент в руках, враз заметит туфту.

Когда надо пронести свое оружие через таможню, я это делаю через знакомую стюардессу: отдаю ей свои «удочки» и прошу спрятать их в самолете, на котором полечу и сам.

Обычно это рейс на Москву, оттуда проще добраться до любого города России. Стюардесса получает двадцать пять долларов, и все обходится без лишней нервотрепки и разговоров…

Я смотрю на экран: показывают автобус с заложниками. Видно, съемка велась с довольно приличного расстояния. К нему направляется электрокар — возможно, везут жратву и то, что требуют террористы. Я знаю, что они никуда не уйдут, потому что слабы в коленках и страха у них за свои кишки не меньше, чем у тех, кого они захватили. И не умны. Будь не так, ни за какие коврижки в эту авантюру не полезли бы.

С ними будут говорить опытные психологи, съевшие зубы на подобного рода уговорах. Их не раз и не два направляли в тюрьмы и в колонии, в которых поднимались дикие бунты, и поэтому они прекрасно разбираются в психологии и наклонностях зэковской братии. А в том, что террористы — бывшие зэки, у меня не было ни малейших сомнений.

Они меня раздражали, и я выключил телевизор. Спать не хотелось, и потому, улегшись на диван, я взял в руки книгу. Я никогда не читаю детективов — пустое и скучное занятие. Там все неправда, поэтому ничего нового из них не узнаешь. Мне нравятся биографические книги и мемуары. В книге об Экзюпери меня поразило то место, где рассказывается о катастрофе, которую его самолет потерпел в Андах. Снег, мороз, ледяной холод скал и полное одиночество. Как у меня. Но Экзюпери не потерял надежды. Он полз, ломал об лед пальцы, глядел в звездное небо и чего-то от него ждал. Я порой тоже — смотрю в небо и чего-то жду. Прислушиваюсь, как будто что-то должно в груди переключиться — и я снова стану нормальным человеком.

Мое горе в том, что я все о себе знаю. Я — недочеловек, убийца, какими бы мотивами это ни оправдывать. Тешу себя маленькой надеждой стать другим. Ищу ответа в дневниках Толстого. Не могу поверить, что этот великий человек так боялся своей Софьи Андреевны, что даже вел тайный дневник. Он все время кается — тому-то, мол, сказал грубое слово, с тем-то был высокомерен…

В школе нам говорили, что Толстой — «зеркало русской революции». Интересно, а что отражает мое «я»?

Но вот нашел интересное место. «Есть ли Бог? Не знаю. Знаю, что есть Закон моего духовного существа…» — говорит этот старик. На каждой странице все о Боге, а тут вдруг засомневался. Почему? Может, ему что-то открылось?

Я-то ни во что не верю… Нет, не так. Однажды я тоже поверил: мне не хотелось убивать одного пацаненка. Он был таким еще молокососом, что когда я глядел сквозь оптический прицел на его юное лицо, сердце у меня екнуло. Губы — как у девочки — полные, свежие, вместо усов — детский пушок. Я не знал, что он сделал, какой грех совершил… Я целую неделю откладывал его убийство и все время искал для себя новые причины. И, наверное, Бог услышал меня. Буквально за минуту до того, как отправиться в него стрелять, мне позвонили и дали отбой. Что там у них стряслось, что не сложилось, мне не дано знать. А может, все произошло по закону духовного существа? Того пацана, видно, сильно берег Бог. А может, он оберегал покой матери паренька? Наступит ли такой момент, когда закон моего духовного существа придет мне на выручку?

Однажды в Анголе наша БМП, в которой находился и я, угодила в трясину. Почему не меня взял Бог, а тех пятерых пареньков, которые больше меня боялись смерти и больше меня любили жизнь? Я помню зеленовато-торфяную гадость на их губах, в которой шевелились белые червяки.

Звонок раздался уже ночью. И что самое гнусное — я ему был рад. В последние дни я буквально маялся, мне не хватало допинга — чувства опасности. Я, словно наркоман, и дня не мог прожить без достаточной его дозы.

Звонили наверняка из телефонной будки. Голос был глухой, без заметных модуляций. Мне сказали, что есть работа и что завтра меня найдут. Всего одна, с короткими паузами, фраза.

Телевизор уже давно не работал. Я открыл окно и несколько минут смотрел на мерцающий огнями город. С момента звонка мною начат отсчет времени, что-то внутри меня подобралось. Какая-то тревожно-сладостная мелодия пела внутри.

Внизу лежал город, хоть и спящий, но опасный, полный смертельных схваток и темных страстей. В эту ночь, как, впрочем, и любую другую, кто-то не дождется утра и будет убит.

Я представляю, как некто в темном переулке подходит к водосточной трубе и начинает подниматься. Дотягивается до перил балкона, перекидывает сначала одну ногу, затем другую и — оказывается на балконе. А что там, за дверью? За тюлевой занавеской? Спящие мужчина и женщина, в соседней комнате посапывает пацаненок со своими долгими снами. Он не услышит, как тот, что на балконе, тихо откроет задвижку, тенью проскользнет в комнату, застынет столбом, пока глаза не привыкнут к темноте.

Еще я вижу, как по улице перебежками продвигается тень, длинные волосы полощутся по узеньким плечам и подгоняют к бегу. Но стук каблуков предательски ее выдает. Кто-то на этот стук, как рыба на наживку, откликается сразу же. Натянув на мускулистую грудь нечистую рубашку, он выходит из своей конуры и начинает коварную погоню.

Ничего в этом городе хорошего нет. Он лицемерен, и никогда не узнаешь, что у него на уме.

В центре лба, ближе к переносице, что-то захолодило. Возможно, этот холод исходит из соседней девятиэтажки? Из того темного окна, в котором уже которые сутки не зажигают свет? Ну конечно же, из того окна исходит этот ледяной луч. Я непроизвольно потираю рукой лоб и чувствую, как страх мечется по позвоночнику. Но я продолжаю стоять и смотреть на изрытый огнями город. Мелодия вдруг смолкла, и я почувствовал себя абсолютно никчемным в этой точке земного пространства.

Я лег на диван в своих спортивных штанах и скрестил на груди руки. Закрыл глаза и полетел над джунглями. Внизу, озаренная солнцем, желто-зеленая густота леса, светлеющие закорючки высыхающих русел и белая, как мел, дорога, по которой катится стадо какого-то зверья. Этот движущийся клубок оставляет после себя синюю борозду. Мне хорошо, потому что легок мой воздушный путь.

На мгновение я проснулся — показалось, что кто-то шевельнул ручкой двери. Нет, это съехала на пол повешенная на ручку моя рубашка. Светлым пятном она лежит у самого плинтуса.

Засыпаю и сразу же попадаю в бой. Меня окружают чернокожие люди, я прячусь за БТР. Согнувшись почти до самой земли, они бегут и бегут на меня. Я стреляю и стреляю, но вдруг начинаю понимать, что пули никуда не летят, а падают рядом со мной. Руки скованы, словно жгутом резины, перепоясано тело.Но мне не страшно, потому что подсознательно я как бы знаю, что это всего лишь сон и ничего со мной не случится.


Глава вторая


Утро пришло дождливое, и это самая лучшая для меня погода. Я быстро побрился, накинул на плечи легкую кожаную куртку и отправился в город. Я ждал, что после ночного звонка меня как бы случайно встретят и…

Я терялся в догадках — зачем и кому я нужен? Что изменилось? Наверное, подумал я, и нанять киллера уже нельзя без определенной бюрократической процедуры.

Я зашел в кафе и заказал ростбиф с овощами. Я люблю овощи, и мне надо их много есть. Они содержат химические элементы, которые положительно влияют на зрительный нерв. Ведь зрение для меня — самое важное в жизни. Жуя сухой ростбиф, я думал о бомбоубежище, куда через какое-то время отправлюсь набивать руку.

Слева от себя вдруг замечаю подростка. Стриженый затылок, кроссовки, красно-синяя нейлоновая куртка. Он как-то неестественно вертится, и я догадываюсь, к кому навострился. Наконец он подваливает к моему столу и без приглашения присаживается. Без звука достал из кожаной папки пакет и положил передо мной.

— Это вам… меня просили передать, — и не говоря больше ни слова, поднялся и зашагал к выходу.

Дома я вскрыл пакет и через несколько мгновений понял, что попал в ловушку. Нет, никто ее мне специально не готовил. Здесь не было преднамеренного подвоха. Просто то, что я увидел на фотографии, меня потрясло. На меня смотрела улыбающаяся Марина Влади, когда ей было, наверное, не больше двадцати семи лет. Слегка скуластое, треугольное лицо женщины — счастливой, удачливой. Впрочем, я бессилен передать то, что исходило от этого портрета. Последний раз я влюбился на выпускном вечере, когда впервые в жизни поцеловал «настоящую женщину» — Риту Бойко, к тому времени переспавшую чуть ли не со всеми пацанами нашего детдома. Я мог тогда убить любого, кто хоть единым словом плохо о ней обмолвится. Она так задурила мне голову, что когда после школы вышла замуж за курсанта мореходки, я чуть с ума не сошел. А возможно, я и в самом деле безумен, только об этом никто не хочет знать?

В пакете лежали доллары, но я их не стал считать, оставил это удовольствие на вечер. На компьютерном листе бумаги отпечатан лаконичный текст: домашний и рабочий адреса, номера телефонов, имя и фамилия — Велта Краузе. В фамилии чувствовалось противоречие с портретом. Как если бы захотели соединить шелк с цементом. Это жесткое «кр» резало слух, но только в первые мгновения. На заднем плане фотографии, справа от Велты Краузе, я рассмотрел светлое, в псевдоготическом стиле здание, по фасаду которого шла золотистая надпись «Интер-континенталь». Слева виднелся кусок зеленого моря с белой каемкой пляжа и вереницей пальм. Это могли и быть и Канарские острова, и Кипр, и Монте-Карло. Я понял, что эту женщину давно пасут и фотография сделана с определенной целью.

Я смотрел на ее изумительного рисунка рот и высокий полет бровей, и в какое-то мгновение моя рука непроизвольно потянулась к фотографии. Я накрыл ее ладонью, словно пуленепробиваемым щитком, и почувствовал подступающую к горлу ярость.

Отвел ладонь и снова взглянул на ее безоблачно счастливое лицо. Я поймал себя на мысли, что когда-то его видел. Повторив несколько раз ее фамилию, я начал кое-что вспоминать. Вне всякого сомнения, ее имя как-то было связано с именем князя местной мафии. Рэм Заварзин — слегка за тридцать и на каждые десять лет по судимости. С приходом капитализма перестал гопничать и занялся рэкетом — спохватился одним из первых. Обзавелся публикой себе под стать.

Вспомнил, когда доканчивал третью мишень. Это было навязчивое воспоминание. Вернувшись из бункера домой, я сгреб с полки кипу старых газет и стал их лихорадочно листать. На третьей полосе «СМ-сегодня» я наконец нашел эту мелкую публикацию под крупным заголовком «Решится ли госпожа Краузе дать показания?» Под нижним обрезом корреспонденции — две фотографии: Велта Краузе и Рэм Заварзин.

Суть публикации сводилась к тому, что власти долго испытывали нажим со стороны прессы и вот решились на арест «короля мафии» Заварзина. Ордер на его арест прокуратура подписала перед самыми выборами в Сейм. Мотивы те же: мафия, дескать, берет за горло государственный аппарат. Кто правит страной? — риторически вопрошали газеты.

Мне от таких воплей становится смешно — как будто государственные чиновники меньше хапают, чем какой-то Заварзин. А что же хочет он от Краузе? И почему мне вдруг захотелось узнать, кто меня нанял, вернее, пытается нанять и с помощью моего винчестера хочет уладить свои грязные дела?

В заметке также говорилось, что Краузе собирается дать показания против Заварзина, которого она обвиняет в вымогательстве…

Я смотрел на пачку долларов, которые мне в виде аванса передали в пакете, и не испытывал никаких эмоций. Никак не отделаться от желания засунуть их в пасть тому, кто невидимым образом пытается манипулировать мною. Ведь наверняка существует какой-то координатор, который сидит в комфортабельной норе и, как осьминог, подкарауливает желанную жертву. Это на него выходят те, кто решился на мокрое дело. Он, разумеется, тоже рискует своей шкурой, и я ему не завидую. Те, кто обращается к нему с такими проблемами, рано или поздно начинают дуреть от страха и у самих появляется искушение избавиться от посредника.

Однако красота Краузе недолго держала меня в нерешительности. Бывают просто фотогеничные — на снимках смотрятся звездами Голливуда, в жизни — ничего особенного. Я долго валялся на диване, размышляя о сделанном мне предложении. И как ни крути, убедительного повода отказываться от работы не находилось. А то, что на мушку придется брать женщину, волновало мало. Разве это впервые? В Никарагуа против нас воевал женский взвод, который я со своим напарником-снайпером почти весь положил в болотах.

Я внушал себе, что как можно меньше надо знать об объекте — никаких эмоций, никакой душещипательной информации. Ведь наверняка эта смазливая Велта кому-то перешла дорогу, а могла бы этого и не делать. Такой бизнес не для баб, пусть сидит дома и варит на зиму варенье. Что же касается Заварзина…Мне его не было жалко — раз увяз по уши в рэкете, пусть сам, засранец, и расхлебывает.

Наутро я начал работать с Краузе. На своей машине отправился в Межапарк, где она жила, и припарковался метрах в двухстах от ее дома. Ждать пришлось довольно долго. Успел сжевать почти пачку «Орбита» и уже отчаялся дождаться, когда наконец увидел ее выходящей из калитки. Она шла с белой болонкой на поводке, сзади, в метрах пяти-шести, шагал мужчина, и я сначала не понял, кто он: муж ли, приставленный телохранитель или просто случайный отдыхающий? Она направлялась в мою сторону, и я подробно мог ее рассмотреть в боковом зеркальце. Я буквально впился взглядом в ее гладкое, тронутое легким загаром лицо и ощутил идиотскую зависимость от увиденного. Она была в светлом спортивном костюме, русые волосы забраны назад… Мужик, который шел за ней, был какой-то вялый, и, казалось, сделай он еще один шаг, замертво упадет на тротуар. А может, он относился к лошадиной породе — из тех, кто умеет спать в любом положении?

Провожая ее взглядом, я подумал о том, как может искривиться этот накрашенный рот, когда первая пуля вопьется чуть ниже груди. Возможно, в этот миг она через силу закусит губу, сожмется в комочек и негромко охнет, еще не понимая, что же с ней происходит. Вторая пуля, возможно, войдет в шею — определенный соблазн пустить смертельный свинец в наиболее незащищенное место…

В жизни она была в сто раз красивее, чем на фотографии. В этом я убедился, когда эта компания возвращалась назад.

Дождавшись сумерек, я обошел ее особняк, утопающий в вишнях и яблонях. Под ногами лохматились лопухи ревеня, от них в глубину сада тянулись кусты смородины и крыжовника. Слева от дома высвечивался квадрат ворот гаража. Одно окно на кухне было зашторено неплотно, и я осторожно приник к просвету. Я увидел чернявого пацаненка со странным, немного одутловатым лицом.

Их было трое, они сидели за столом и из красного сервиза пили кофе. Но тут произошло что-то непонятное. Мальчишка зашелся в кашле, и женщина, взяв его на руки, отнесла в спальню. Я тоже перешел на другую сторону дома и стал свидетелем астматического приступа. Краузе в растерянности бегала между кухней и комнатой, где лежал мальчуган, и пичкала его какими-то лекарствами. Он сипел, и лицо его напоминало баклажан. Она гладила его по щекам, щупала пульс и что-то быстро говорила мужчине. Тот взял со стола мобильный телефон. Через пятнадцать минут к дому подъехала «скорая помощь». Парень между тем уже совсем задыхался, силился приподняться, но его снова укладывали, а он с обезумевшими от страха глазами все метался на постели. Мужчина с трясущимися губами стоял в стороне.

Я заметил по своим часам, что «скорая» простояла дома полтора часа, пока не кончился приступ…

На следующий день собаку выгуливал муж Велты. Еe самой нигде не было, и я начал нервничать.Объяснить это ощущение я не мог. Может быть, осталась с сыном дома и я ее увижу, когда стемнеет. Я никак не мог понять ее беспечности. Газеты открыто пишут об угрозах в ее адрес, а она спокойно разгуливает по улицам и спит в доме, где даже шторы прикрываются неплотно и ни на одном из окон нет решеток. Не тяни я резину в силу неведомых самому себе причин, я мог бы разделаться с ней в любой из вечеров.

На противоположной стороне улицы, в зарослях жасмина и старых лип, стоял полуразвалившийся особняк. Один из тех осиротелых домов, на которые якобы нашлись за океаном наследники. Я понимал, что более легкого объекта мне еще не встречалось. И пути подхода были просто превосходные. Я мог оставить машину в квартале от ее дома, дождаться, когда она выйдет выгуливать собаку, и из кустов жасмина пустить две пули под левую лопатку — четыре секунды и одну в голову — еще секунда. И всего полторы минуты ходу до оставленной машины — через пустырь, где вечерами ни одной живой души.

Потом, конечно, газеты сообщили бы, что такого-то числа у своего дома была застрелена президент фирмы Велта Краузе. Убийца, по всей видимости, наемный, а поэтому никаких шансов схватить его у полиции нет.

Когда такое пишут, люди пугаются, но ненадолго, ибо эта тема без продолжения. Все уже свыклись с тем, что там, где действовал убийца-наемник, следствие заходит в тупик, хотя и продолжает уверять прессу, что дознание продвигается успешно. А куда оно продвигается — в задницу? Из тридцати двух заказных убийств, совершенных в Москве, еще ни одно не раскрыто. Люди моей профессии практически неуловимы.

Но я также читал и такие сообщения: в собственной квартире убит двадцатичетырехлетний В. К., ранее не судимый, судя по неофициальной информации, из числа киллеров. Да, черт возьми, нас тоже убирают, но газеты об этом чаще всего молчат — фактов нет, а на пустом месте особо не разгуляешься. И тогда журналисты наводят тень на плетень, строя догадки одна глупее другой.

Не появилась Краузе и на следующий день. Проведя вечернее обследование, я не нашел никаких признаков присутствия в доме Велты и ее сына. Возможно, его отвезли в больницу и она дежурит у его постели?

И каждый раз, когда удавалось заглянуть в окно, я видел одного только мужа — лысоватого сухого субъекта, сидящего напротив телевизора с непременной банкой пива в руках. Рядом с креслом я насчитал одиннадцать таких банок. Он был как сомнамбула, лицевые мускулы словно раз и навсегда атрофировались. Но однажды, когда зазвонил телефон, он шустро схватил трубку и лицо его резко изменилось, просто засияло, рука, державшая трубку, заметно завибрировала, а сам он подтянулся, словно прапорщик перед командиром части. Нетрудно догадаться, что звонила она. Но откуда?

На следующий день я взял с собой мобильный телефон с игольчатой вилкой и без труда подсоединился к линии, идущей в дом Краузе. Провод по воздуху тянулся от соседнего дома и, опоясав особняк, входил в помещение у самого наличника.

Я сидел в кустах смородины и терпеливо ждал какого-нибудь сигнала. Наконец, около двадцати двух часов, это произошло. Трубку долго не брали — наверное, муж, набравшись пива, рано лег спать. И в самом деле, когда он сказал «я вас слушаю», в голосе послышались вялые нотки.

Я услышал ее низкий, очищенный расстоянием голос и еле сдержался, чтобы не сказать «здравствуй, Велта». Сонный муж расспрашивал, особенно его интересовало здоровье сына, на что женщина отреагировала коротким рассказом о том, как Денис ловит с деревенскими мальчишками рыбу. Но она очень скучает по дому и не может дождаться, когда весь тот кошмар кончится.

— Ты должна оставаться там как можно дольше, — поучал муж, чем вызвал у меня раздражение. — Суд пусть проходит без тебя…

— Ты хочешь сказать, что я буду здесь отсиживаться до следующего их ультиматума?

— Тогда отдай то, что они просят… Мы не нищие.

— Сегодня они просят… вымогают мой дом, завтра потребуют сдать дела фирмы.

— Да черт с ними, — стал горячиться мужчина, — они как клещи, ни за что не отцепятся.

— Отцепятся. Когда Рэм сядет лет на пять — отстанут.

— А его дружки? Это же шакалы, Велта, я когда, слушал тот разговор по телефону, у меня мурашки бегали по спине.

— Ладно, Эдик, сама разберусь, что делать. Как у тебя дела? У вас, наверное, на рынке бананы дешевые, а здесь, в Пыталово, одни пьяницы.

Краузе быстренько стала сворачивать разговор.

— Если ты почувствуешь малейшую угрозу, выезжай ко мне. Без уведомления, бери билет и — к нам. Дай слово, что сделаешь так?

— Не стоит об этом говорить. Их интересуешь ты, а не я. Что им с меня?

— Э, не знаешь их психологии. Они играют без правил. Через тебя захотят выйти на меня.

— Пусть выходят, я о твоем местонахождении знаю столько же, сколько эти шакалы… Да и перегорел я уже. Кажется, ничего и никого больше не боюсь.

Я его прекрасно понимал: рано или поздно наступает момент, когда все страхи куда-то исчезают. Как зубная боль, которая мучит ночь напролет, а потом, в одно мгновение, улетучивается.

Из разговора я понял, что Заварзин вымогает у Краузе какой-то дом — интересно, где он находится и какую ценность представляет?

Вскоре, когда я по своему обыкновению направлялся в бомбоубежище, возле меня остановился черный — мерседес» с тонированными стеклами. Стекло с водительской стороны опустилось, и я увидел круглую вспотевшую физиономию Шашлыка. Второе его прозвище — Срань Иванович. Это был Мишка Иванов, которого мы в роте за его всеядность и вонючесть ненавидели. Его портянки по «ароматическим» признакам могли быть занесены в Книгу рекордов Гиннеса. Там, где разувался Шашлык, дохли все комары и мухи. Однажды один салажонок, который по приказу Иванова стирал его портянки, упал в обморок.

Это было во времена нашей совместной действительной службы. Шашлык демобилизовался раньше меня — у этого хряка вдруг обнаружили диабет. Потом я уехал в Анголу, а он — сюда, под родительское крылышко.

Шашлык смотрит на меня, а я гляжу в его студенистые свиные глазки, окаймленные белесой растительностью.

— Привет, Макс, — поздоровался со мной Шашлык.

— Привет, Михайло, — напрягшись, ответил я. Больше не о чем с ним говорить.

— Собрался на рыбалку? — он протянул пачку «Кэмэла», и я обратил внимание на его пальцы. Наверное, сардельки выглядят намного изящней, чем эти коротышки с круглыми ногтями. На трех пальцах красовались такие же жирные золотые печатки.

— Не курю, бросил, — сказал я. — Как сам поживаешь?

— Как видишь, — он утвердительно стукнул ладонью по рулю. — А чем ты, Стрелок, промышляешь?

Он вспомнил мое армейское прозвище — я был чемпионом округа по стрельбе.

— Вот, дурака валяю, хожу на рыбалку, кое-что попадается.

Шашлык задержал взгляд на моих «удочках».

— Ну что ж, рыбачь, только без осечек, — он оскалился, но я видел, что это не было улыбкой однополчанина, с которым мы не виделись пять лет. В его оскале было что-то другое, зловещее или, во всяком случае, отчужденное.

В бомбоубежище я весь наш разговор тщательно препарировал. Мишка подъехал ко мне, по-видимому, неслучайно. Меня насторожили его слова «без осечек»: в них чувствовался скрытый смысл — мол, он-то знает, чем я занимаюсь. Он как бы подталкивал к действиям, торопил и, кажется, нашел, подлец, неплохой ход. Но я не мог представить, что этот засранец может быть в роли координатора. И все же… Значит, те, кто велел выйти на меня, его тоже торопят. Теперь он зажат в «золотых тисках», откуда ему уже не выбраться. Ладно, Шашлык, я тебе помогу освободиться…

После стрельбы чехол с винчестером я оставил в бомбоубежище. Захотелось пройтись по городу, заскочить в кафе, посидеть, поглазеть на молодых шалав, помечтать.

Кое-какие места здесь вызывают у меня ностальгические чувства. В новых «независимых» рамках я чувствовал себя пришельцем из другого мира. Я как бы попал в чуждый мне город, где царят иные законы, где всеобщая тоска и одиночество.

А может, это затяжной сон и я никак не могу проснуться?

Уже вечереет, я иду на Бастионную горку. Мимо Мильды, у которой позеленело платье и лицо. Но ей на все наплевать, она держит над головой звезды и ни на что не жалуется.

Я уселся на лавку и стал любоваться медленно плывущими по каналу лебедями. Отсюда мне тоже виден памятник Свободы, а за ним — пустота, там не хватает одной знакомой фигуры с вытянутой вперед рукой. Эта фигура мне безразлична, но не безразличен ландшафт, к которому я привык и который теперь, после песенной революции, так видоизменился.

Я силюсь что-то вспомнить, но смутно, на ум так ничего и не приходит. Впрочем, это не совсем так. Перед глазами появляется и снова исчезает лицо Велты Краузе. И я ловлю себя на сумасшедшей мысли — чертовски хочу ее видеть. А, собственно, зачем? Чтобы взять в перекрестье прицела?

Ветерок, который теребит листья каштана, тоже способствует ностальгическим мыслям.

Я вспоминаю то время, когда работал в филармонии рабочим сцены. К репетиции и концертам я «ставил оркестр». Стулья и пюпитры для музыкантов, подставку для дирижера. На авансцене — царство скрипок, справа — виолончели, а чуть поодаль контрабасы. Вся «медь» — по центру, сзади — трубы, литавры и валторны. Ударные — около самого задника сцены. Я больше всего любил скрипки. Пока я «ставил оркестр», музыканты настраивали инструменты. Потом занимали места и начиналась репетиция. Я находился где-то поблизости и слушал.

В том сезоне больше всего играли Малера, Генделя и Бетховена. Его Девятую симфонию. По природе я не слишком музыкален, но благодаря этой работе музыка прилепилась ко мне, и теперь ничто так не расслабляет, как классика.

Сидя на Бастионной горке, я думал о прошлой жизни, в думы вплетались мятежные ассоциации, в которых не последнюю роль играла моя новая знакомая.

И там, на Бастионке, под затухающим небом и зеленым шатром каштанов, у сверкающего в закатных лучах солнца канала, в присутствии редких прохожих я решаюсь…

Мысленно делаю шаг и оказываюсь в умозрительной запредельности. Я отрицаю все, кроме Краузе. Мне это подсказано свыше, а может, откуда-то снизу, из самых глубин земли. Не знаю, и потому, наверное, не мучаюсь сомнениями. С моих плеч словно каменная глыба свалилась, мне хорошо и ниоткуда не дует.

И я не обращаю внимания на коротко остриженного парня в темных очках. Он садится рядом, закуривает и тоже начинает пялиться на лебедей. Но я уже чувствую, что он пришел по мою душу. И впрямь, он безо всяких предисловий заговорил — глухо, бесцветным голосом:

— Есть мнение, что ты тянешь резину, — обратился он ко мне как к своему корешу. — До двадцатого все наряды должны быть закрыты.

Я на таком эсперанто изъясняться не намерен. Пододвигаюсь к нему и беру под локоток. Пальцы сами собой сжались, и теперь им непросто разжаться.

— Кто тебя послал? — тихо спросил я молодца.

— Вопрос не по теме, — уверенно отреагировал нежданный гость.

— Заткнись! Передай тому, кто тебе велел меня найти, чтобы таких, как ты, мудозвонов, больше не посылал…

Он дернулся, видно, самолюбие взыграло, да не мог вырваться из моих пальцев. Он ведь не знал, что мои руки натренированы на смертельную хватку и если уж настал его час…

— Далеко заходишь, — предупредил меня парень.

— По-моему, это не в твоей компетенции, сосунок. Ты всего лишь шестерка, а я буду говорить только с джокером. Так кто тебя послал?

Я еще сильнее сжал пальцы. И это ему не понравилось. Он рвался с такой силой, что мы оба, потеряв равновесие, покатились по земле в сторону канала.

Я сознательно увлекал его вниз, ближе к воде. У самого края берега я положил ему на горло вторую руку. Надавил.

— Хочешь нахлебаться тины, продолжай молчать, — предупредил я его, сжимая пальцы.

Лицо его побагровело, сонная артерия просила пощады, но мне это было до лампочки. Я надавил еще сильнее и через пару секунд услышал хриплое:

— Отпусти, скажу.

— Говори и не притворяйся трупом, — я всем телом навалился на него, и мы еще на десяток сантиметров приблизились к каналу.

— Рэм, — прохрипел парень, который еще недавно был в темных очках. Теперь они лежали раздавленные у него под плечом. — Рэм Заварзин…

Я заглянул в его глаза и не увидел в них ничего человеческого. Это были отмороженные глаза убийцы.

— Врешь, Заварзин сидит в СИЗО.

— Это он… оттуда велел тебя найти и напомнить.

— За что он хочет убить эту бабу?

— Не знаю, не мое дело.

— В следующий раз будешь любознательнее.

Я поднял голову и осмотрелся. Рядом никого не было. Высокая трава скрывала от постороннего взгляда.

Я сжал пальцы, насколько позволяла прочность моих сухожилий. Хрящи его горла хрустнули, хрип перешел в затихающее сипение.

Я поднажал плечом и столкнул молодца в воду. Она была рядом, и потому тело упало бесшумно. Через мгновение я остался на берегу один. Обмакнул руку в теплую воду и ополоснул лицо. Мне показалось, что в канале что-то задвигалось, отдаляясь от берега. Но это уже не имело никакого значения.

Я встал, отряхнулся и, не поднимаясь на горку, пошел вдоль канала в сторону мостика…


Глава третья


…Как я и думал, террористов взяли, причем без лишнего шума. Несколько снайперских пуль, выпущенных синхронно, сделали свое дело. Это произошло в тот момент, когда террористы переходили из захваченного автобуса в поданный им вертолет.

Когда вечером следующего дня я шел в бомбоубежище, то думал о том, что произошло на Бастионной горке.

Было ясно, что я не совладал с нервами и впервые допустил столь грубый промах. Через несколько часов этого молокососа хватятся и начнут искать.

Мне не было его жаль, и угрызения совести не мучили. Но я однозначно понимал, что все, чем я до их пор жил, начало скособочиваться, накренилось с опасной скоростью.

Войдя в уютную аллею, я замедлил шаг. Впервые засомневался — нужно ли сегодня вообще идти стрелять? Все теряло смысл, и это тоже.

Я сел на поломанную хулиганьем лавку и почувствовал некоторое успокоение. Теплый вечер и звезды над головой, словно релаксатор, успокаивали нервы. Людей поблизости не было, и потому, наверное, моя агрессивность несколько поутихла.

Я вернулся домой и, не зажигая света, устроился в кресле с портативным приемником. На российской волне звучала джазовая музыка Цфасмана, и это меня вполне устраивало. Вместе с музыкой уходила из тела непомерная усталость. Однако облегчение было временным, что-то тревожное не давало покоя. Словно черт под ребро бодал.

Подчиняясь непонятному мне импульсу, я быстро собрался и вышел из дому. Через десять минут я уже находился в районе Межапарка у дома Краузе.

Света в окнах не было, и я осторожно, чтобы не застрять в кустах, обошел строение. Было тихо, лишь где-то у переезда стучали на стыках колеса состава и изредка раздавались свистки маневровщиков.

В окнах стояла непроглядная мгла. На стеклах искрились капельки росы. Поднявшись на крыльцо, я осторожно нажал ручку. Дверь неожиданно отворилась, я на ощупь миновал коридор и, пошарив в темноте рукой, не сразу нашел ручку. Открыв дверь, ведущую в комнаты, я зажег карманный фонарик.

В помещении было душно и пахло кровью.

Я осветил ближайшее пространство и увидел желто-коричневые узоры шерстяного ковра, который устилал весь пол. Затем направил луч света туда, где, по моим расчетам, стоял диван, и увидел разбросанное постельное белье, а за диваном — босую мужскую ногу. Туловище скрывал низкий журнальный столик.

Я обошел стол, и взгляд мой упал на залитое кровью лицо человека. Без сомнения, это был муж Краузе — Эдуард. Его длинный нос еще больше вытянулся, впалые щеки покрывала обильная черная щетина с засохшей на ней кровью. Через воротник клетчатой рубашки выглядывал треугольник незагорелого тела.

Я приподнял голову Краузе и посветил на рану. Это было пулевое отверстие, и, судя по запекшейся крови, выстрел сделан несколько часов назад. Лицо его было напряжено, словно сведенное судорогой.

Я закрыл ему глаза и опустил голову на подушку. В этот момент пальцы мои коснулись чего-то твердого: я снова приподнял голову убитого, отогнул край подушки и увидел крохотный магнитофончик. Не раздумывая, положил его в карман, вышел на улицу и, осторожно ступая, направился к калитке. Я нe сомневался, что смерть Эдуарда связана с делом его жены.

В какое-то мгновение я почувствовал себя абсолютно лишним существом в этом пространственно-абсурдном мире. Но по дороге домой мне немного полегчало и уже не давило на мозг полной безнадегой. Теперь я точно знал, что буду делать. Я должен найти Шашлыка и вытрясти из него душу. Во всей этой истории ощущалось его присутствие, и никто нe мог бы меня разубедить, что это не так.

Но вначале я поехал к себе домой, чтобы прокрутить пленку, найденную в квартире Краузе. Я очень надеялся на то, что на ней будет записано что-то важное, какая-то разгадка…

Вначале звучала музыка, и я, перемотав кассету на одну треть вперед, услышал глухой мужской голос. Это скорее был отчет, нежели осмысленный монолог человека, пожелавшего поделиться с миром своими заветными мыслями.

Голос говорил: «В одиннадцать тридцать позвонили и спросили Велту. Мужчина… как будто заикался. Еще один звонок около трех часов ночи. Звонил мужчина, но голос был другой. Без пятнадцати шесть звонила женщина и назвалась парикмахером, спрашивала Велту. Какое-то у нее срочное дело. Я все отвечал, что Велта в командировке, но где именно, не говорил. Последний звонок был в девять утра, и голос принадлежал тому, кто звонил вечером… Все эти звонки бросают меня в дрожь, я хотел отключить телефон, но боялся, что не услышу звонка от Велты. Ей ни в коем случае нельзя возвращаться, такого кошмара в нашей жизни еще не было. В голосах звонивших были какие-то механические нотки, и это меня беспокоит…»

Дальше шла музыка — кажется, песни Булановой о разбитой любви.

Сами по себе такие звонки ни о чем не говорят. Но после них был убит Эдуард, а это уже говорит о многом.

В какой-то момент я начал презирать себя. Если уж я стал на этот путь, жалеть нельзя никого. Исключения из правила ведут к исключению самого себя из Ее Превосходительства Жизни. И не в том дело, что очень за нее держусь, нет, тут дело принципа. Далеко не от каждого я согласен получить визу в царствие небесное.

Мне вспомнилась тупая и самодовольная физиономия Шашлыка. Пожалуй, он несколько переиграл в этой кровавой буффонаде.

Засунув кассету в карман куртки и прихватив малокалиберный пистолет Марголина, я отправился на задание, которое дал сам себе.

Следует взять за жабры Срань Ивановича и заглянуть в его свинячьи глазки.

Я пролистал телефонную книгу в надежде, что там значится его фамилия. Но когда составлялся этот справочник, он был еще малолеткой и никакого телефона ему не полагалось.

На всякий случай обшарил взглядом страницу, где длинными столбцами шли фамилии на букву «З». Однако Рэма Заварзина среди них тоже не было.

На улице все так же тепло и безветренно. Город тихонечко тлел угольками огней, а по улицам все шли и шли плотные потоки машин.

Не успел доехать до Валдемарас, бывшей улицы Горького, как меня остановили полицейские дорожной службы. Они всегда прячутся в этом изгибе и ловят зазевавшихся частников. Особенно — владельцев иномарок.

Обвинили в превышении скорости, и я без лишних разговоров откупился пятью латами. Хлебное здесь для полиции место — об этом нельзя забывать.На перекрестке Дзирнаву и Тербатас едва не столкнулся с разворачивающейся «девяткой». Все эти мелочи раздражали, и, стиснув зубы, я повернул к ресторану «Мариенбад».

На стоянке, как всегда, правили бал иномарки, но «мерседеса» Шашлыка среди них не было. Не было его и возле ночного казино, куда поиграть собирается публика посолиднее, которой Мишка и в подметки не годится. К тому же играть он никогда ни во что не умел, разве что на пальцах в очко.

Я решил немного помотаться по городу наудачу, но так, чтобы особо не мозолить глаза полиции.

И во втором, и в третьем казино я его не нашел. Конечно, он мог оставить машину и дома, но тогда это был бы не Шашлык. Он постоянно должен демонстрировать свои модерновые «колеса».

Когда в центре его следов не обнаружилось, я отправился на Юглу, в ресторан «Лидо». Это новьй кабак, теперь в городе уже три подобных заведения с таким названием. Судьба играет не только людьми, но и недвижимостью. Старое «Лидо» в Юрмале умерло естественной смертью вместе с курортом, зато в Риге появилась целая гроздь ресторанчиков с таким названием.

Юглский отличался тем, что был любимым местом авторитетов типа Заварзина. Он стоял на отшибе, на берегу озера, где полиция частенько находила неопознанные трупы. Причина смерти — пуля в затылок или удушение.

Напротив «Лидо», почти вплотную, находилось маленькое кафе-стекляшка, в котором постоянно, под видом молодоженов, ошиваются сотрудники отдела по борьбе с организованной преступностью.

Вырулив на стоянку у «Лидо» в половине одиннадцатого, я сразу увидел «мерседес» Шашлыка, ко-торый стоял рядом со спортивным «вольво». Правда, стопроцентной уверенности в этом еще не было, следовало подъехать поближе, чтобы увидеть под зеркалом заднего вида болтающийся на резиночке амулет — желтого попугайчика с зелеными крылышками.

Без сомнения, это была машина Шашлыка: и попугайчик, и наклейка с изображением Стигла на панели оказались в наличии.

Ждал, не выходя из машины, видел все и вся, меня же скрывали тонированные стекла. Я невидимка, такая уж профессия — оставаться в тени. Но сейчас у меня страшно горел зуб на одного, только на одного человека, с лицом выразительным, как подушка. Я ее должен сегодня распотрошить и посмотреть, как из ее нутра разлетится пух по всей округе.

Подкатили еще две иномарки, из которых вышли четверо бритоголовых с проститутками. Они уже были на взводе, разговаривали громко и вызывающе, словно им отстегивали за ругань по стодолларовой бумажке.

Из ресторана долго никто не показывался.

Жевать «Орбит» наскучило. Я вышел из машины и спустился к озеру. Оттуда тоже хорошо просматривался вход, ярко освещенный большой неоновой лампой.

Минут через сорок-пятьдесят, когда я уже снова сидел в машине, в дверях появился малый в кожаной куртке-реглане и светлых брюках. Он направился в сторону серебристого «форда», и вскоре машина резво тронулась с места, лишь синий клубок дыма какое-то время плыл в сторону озера.

Шашлыка я заметил не сразу. Из дверей ресторанa вывалилась какая-то гора и довольно шустро стала скатываться по ступенькам. На ней была желтая кожанка и джинсы. Срань Иванович куда-то торопился.

Я не отпускал его дальше 150 — 200 метров . Включив дальний свет, лишил его возможности меня засечь. Да он и не крутился, ехал себе и ехал.

В Задвинье мы прибыли уже ночью, подрулили к платной стоянке, что раскинулась под Калнциемским мостом. Я подождал, пока он устроит свою машину, и когда он пошел на выход, то уже был тут как тут. Подрулил к самому турникету. А Шашлыку только того и надо: он поднял руку и по-хамски заорал в мою сторону: «Эй, шеф, гони сюда!»

Я понимал его заботы: не тащиться же ему в Иманту на своих двоих. Я слегка вывернул руль, и колеса едва не уперлись ему в колени.

В салоне было темно, и Шашлык, забравшись на переднее сиденье, скомандовал:

— Гони в Иманту!

— Сколько? — спросил я.

— Чего — сколько? — не понял Срань Иванович.

— Ладно, договоримся, — сказал я и надавил на газ.

— Пятерки хватит? — это он мне о латах.

— Договоримся, — повторил я, слегка изменив голос.

С моста я свернул на Мелнсила и погнал в сторону ботанического сада. Выехав на улицу Юрмалас гатве, дал как следует по газам.

Шашлык сидел молча, салон заполняли запахи пота, сигаретного дыма и спиртного. Он спохватился только, когда машина уже въехала в березовую аллею, на старую бабитскую дорогу, соединяющуюся с юрмальской магистралью.

— Ты куда, шеф, охренел, что ли? — возопил Шашлык, и его горячая мясистая ладонь легла на баранку рядом с моей рукой. Но я руку не отдернул, только сказал:

— Почти приехали, — и тут же свернул на дорогу, ведущую в Варнукрогс. Эта дорога мне хорошо знакома — ведет в дачный поселок, где жила подружка моего доброго знакомого. Туда мы не раз выезжал «на природу», благо природа там и впрямь замечательная.

Шашлык открыл на ходу дверь — уж не знаю, что он собирался без парашюта делать, а может, так ему было спокойнее.

Проехав метров триста в глубь леса, я резко свернул на проселочную дорогу. Он не успел очухаться, как его левая рука оказалась в наручниках, одно очко которых я моментально пристегнул к баранке. Теперь он мог уйти разве что вместе с моей машиной.

— Что тебе, шеф, надо? — поняв безвыходность положения, простонал Шашлык.

— Мне надо твою харю увидеть и, если она того заслуживает, уделить ей самое пристальное внимание.

После этих слов я на несколько секунд включил свет. Шашлык ошалело уставился на меня и мгновение оценивал ситуацию.

— Не дури, Макс, за такие дела тебе башку оторвут.

Он подергал наручниками.

— Говори, что тебе надо, и поедем дальше.

Он замолчал, видимо, про себя прикидывая, как бы половчее выкрутиться. Но, не давая ему времени подумать, я стал наезжать на него:

— Это ты продал меня Заварзину? Чем быстрее будешь соображать, тем быстрее определимся.

В слово «определимся» я постарался вложить все, что было во мне темного и жестокого. И он понял, что я не блефую.

— Допустим, произошло это не без моей помощи… Но ты ведь сам пошел на это. Никто не насиловал.

— А кто тебя просил давать мне рекомендации?

— Когда речь зашла об этом… Ну, ты понимаешь, о чем… Я вспомнил о тебе… что ты без работы, много воевал, метко стреляешь…

— Заткнись, срань! — этого я уже не мог слушать.

Он говорил так, будто речь шла о чем-то будничном, например о расписании поездов. Но это уже не имело никакого значения.

Я достал из кармана кассету и вставил ее в гнездо магнитофона. Перемотал и остановил на том месте, где речь шла о звонках Эдуарду Краузе. Шашлык заерзал, он понимал, куда я клоню, а ему очень не хотелось колоться.

— Узнаешь голос?

— Первый раз слышу.

— Кто мог звонить Краузе? — я нащупал под сиденьем монтировку.

— Затрудняюсь сказать… Во всяком случае, не я. А что?

— А то самое, — я саданул наотмашь Шашлыка по роже. Мне жаль было машину, ибо я понимал, сколько в этом борове черной крови. Но другого выхода не было. Таким, как Шашлык, язык можно развязать только так.

Его голова откинулась назад, затем упала на грудь. Свободной рукой он закрыл лицо.

— Будешь продолжать игру в молчанку или все же осознал, что твои телеса навсегда могут остаться в этом лесу?

И Шашлык раскололся. А по-другому и быть не могло.

— Это звонил телохранитель Рэма Валерка Солдатенок…

— А чья пуля во лбу Краузе?

Молчание.

Я слышал, как шумят сосны, и ощутил то же самое, что в джунглях, в своих ночных охотах.

— Точно не скажу, но возможно, это тоже его работа.

— Почему так спешили?

— Потому что на тебе поставили крест. Пацана посылали, а он не вернулся. В канальчике у Бастионной горки нашли. Ты сам вышел из игры, и теперь у тебя выбор небогатый.

— Ты не сказал самого главного…

— Не понял.

— Ты не сказал, какую роль во всем этом играет Рэм.

— Основную. Он хозяин положения. Ему мешает эта упрямая баба. Ничего не может от нее добиться.

— А что он еще хочет, кроме хаты?

— Того, что между ног…

— Этот Солдатенок — просто пешка или бугор? Откуда он взялся?

— Бригадир. Сидел за убийство, год как освободился.

— Почему же ты, мразь, не его рекомендовал, а меня?

— Потому что хотел тебе помочь. И ты надежнее в таких делах.

Я размахнулся и нанес еще один удар по лицу Шашлыка. Он замычал и рухнул головой на панель. Я завел двигатель и проехал еще несколько сот метров в глубь леса.

Он стонал, и мне хотелось побыстрее от него отделаться. Я потряс его за плечо.

— Не убивай, — взмолился Мишка, — я тебе расскажу такое, о чем знают только три человека.

— Солдатенок, ты и Заварзин?

— Да.

— Вы меня тоже надумали убрать?

— Да. Но это не моя идея…

— А кому поручено достать Велту?

— Солдатенку… Он, кажется, уже поехал туда… Во всяком случае, собирался.

— Куда собирался ехать?

— В Пыталово, искать Краузе.

— А кто меня должен был убрать?

Шашлык закусил губу. Потом издал пронзительный гортанный звук.

Я понял все. Со мной рядом — моя несостоявшаяся смерть. Протяни руку — и ощутишь ее гниющую плоть.

Я включил в салоне свет и увидел бледную луну с кровавыми разводами. Таким показалось мне лицо Шашлыка.

— Пойми, Максим, мне надо было выбирать…Или я тебя, или они меня. Возможно, я не смог бы, не знаю… Не сделал бы я, пригласили бы кого-нибудь из Татарии. Ты уже приговорен, и я не знаю, что может тебя спасти.

Я убрал свет, и темнота вновь обрела свою власть. Протянув руку, я открыл дверь с Мишкиной стороны. Отстегнул наручник и сильно толкнул Шашлыка плечом. Я уже набирал скорость, когда его тело медленно, словно глыба льда, стало вываливаться наружу. Он даже не пытался удержаться, и мне показалось, что ему в этот момент хотелось быть меньше самой малой песчинки.

Я подал машину назад и на приличной скорости направился в сторону юрмальской магистрали…


Глава четвертая


…Через неполных три часа я уже был на псковской границе. Не доезжая примерно километр до пограничного шлагбаума, остановился, чтобы спрятать у придорожного камня свой пистолет. С ним я не решился пересекать границу. Когда выходил из машины, увидел на сиденье пятна крови. Я снял чехол и засунул его под заднее сиденье.

Пограничник, взглянув на мой серпастый паспорт, внимательно изучил мое лицо и сверил с фотографией. Однако было сумеречно, и он вряд ли рассмотрел меня и то, что изображено в паспорте.

Латвийская таможня была во хмелю и потому до осмотра не охочая. Зато российские таможенники потрясли основательно. Один из них даже открыл капот и, вертя усатой башкой, заглядывал во все щели агрегата.

В Пыталово я не стал искать гостиницу и, припарковавшись у одного из немногих здесь пятиэтажных зданий, попытался уснуть. И сделал это без натуги. Приснилось, будто я, одетый в солдатскую шинель, хочу перед составом вагонов перейти на другую сторону перрона. Подобрал будто полы шинели, нагнулся и вдруг увидел, что колеса вращаются, а я еще только на полпути…

Я проснулся раньше, чем кончился сон. А кончиться он мог только одним… Да и в жизни я где-то на полпути, а рядом, впритирку, вращаются жуткие колеса действительности. И я подумал, глядя через боковое стекло на полную луну, вовсю светившую над крышами домов, что жизнь — это тоже своего рода сон. Ведь не знаем же мы во сне, что видим сон, иллюзию, отражение подсознательного и осколки реального. Так и в жизни не догадываемся о своих вторых, а может, первых сновидениях.

Я смотрел на луну, плывущие мимо нее взбитые сливки облаков и ловил себя на мысли, что точно такое же сочетание света и формы облаков я уже когда-то видел. Наверное, это было в детстве, в первый год моего детдомства, когда я один сидел на пороге казенного дома и все ждал возвращения мамы. Я верил взрослым воспитателям, которые врали мне во благо.

Иногда в полнолуние, спросонья, я выходил на улицу и, не отдавая отчета в своих действиях, садился на край колодца и куковал там, пока кто-нибудь меня оттуда не снимал.

А порой ночью я внезапно просыпался и начинал истерически плакать, звать на помощь — на меня наплывали огромные серые жернова, от которых укрыться негде. Позже врачи это состояние назвали детским неврозом, а соседка говорила, что я лунатик…

Я смотрел на луну и думал о Велте Краузе.

Видел ее выточенные скулы, полные, изящно и нежно вылепленные губы, тонкие, в широкий разлет, брови.

Под утро я снова забылся и проснулся раздраженным — долго спал.

Было прозрачно светло, луна скатилась к горизонту и превратилась в большой красный блин.

Чтобы не мозолить глаза обитателям дома, я отъехал в сторонку и остановился под развесистыми вязами. А в пять часов уже был у входа на колхозный рынок. Наверное, только здесь я мог ее встретить.

Я вышел из машины, прошел в неказистые, сто лет некрашеные ворота и оказался на глинистом пятачке, где были расставлены обшарпанные столы-прилавки.

В самом начале две тетки из бидона сомнительной чистоты продавали молоко. Вскоре подошла компания местных мужиков с большими корзинами, полными свежей картошки.

Ничего нового на сиротском этом рынке я не обнаружил. Однако часам к семи он стал наполняться продавцами и даже ожил, приобретя какой-то бутафорский колорит. Две моложавые женщины торговали клубникой и лисичками. На какое-то мгновение их закрыли от меня яркие цветные разводы…

Женщина в цветастом сарафане, светловолосая, с «пирожком» на голове, схваченным перламутровой заколкой.

Когда она повернула голову, я понял, что фортуна мне улыбнулась. Это была Велта Краузе собственной персоной. В руках — корзинка и полиэтиленовый пакет.

Я вернулся к машине и стал ждать. Другого выхода с рынка вроде бы не было.

Оказалось, что к встрече я не готов. Не представлял, с чего и как начинать разговор. Ведь я должен был сообщить о смерти мужа и о том, какую роль сам играл в этом странном уголовном романе.

Когда она появилась в воротах, я ощутил сухость во рту. Она повернула налево и по дорожке, ограниченной пыльным штакетником, пошла в сторону реки. Я направился следом и минуты две-три шел буквально по ее пятам.

Мы дошли до речки Утрой, и Велта, не переходя мостик, свернула на узкую тропинку. Внизу, возле самой реки, виднелся зеленый домик, из трубы которого поднимался дым. Возможно, гадал я, она возвращается туда, где со своим сыном и болонкой сейчас квартирует.

Однако я не пошел тропкой, а направился напрямик, чтобы перехватить ее в безлюдном месте. Не доходя до нее метров пятнадцать-двадцать, я окликнул: «Велта, подождите…» И просчитался: она взглянула в мою сторону, и я отчетливо увидел на ее лице страх. Мгновение женщина выжидала, затем бросилась бежать.

Я обогнал ее и загородил дорогу. Сбиваясь с дыхания, быстро заговорил:

— От меня вы, конечно, можете убежать, от них — нет…

Видимо, интонация, с какой я выговорил эту фразу, ее охладила, успокоила, что ли. Она пронзительно взглянула мне в глаза, будто хотела проникнуть в душу, словно за сердце взяла.

А мне хотелось взять ее за руку и прикоснуться губами.

— Что дальше? — спросила она, и я понял, что женщина умеет владеть собой. Вместо страха в ее глазах появился вызов.

— Не торопите… Я не волшебник и принес вам далеко не благую весть.

— Дайте мне пройти, — попросила она и указала рукой на дом. — Если вам действительно есть что сказать, скажете там… Извините, меня ждут.

Я сделал шаг в сторону и пошел рядом. В горле словно затычка, два слова не сложить.

— Хорошо, идемте, — наконец выговорил я, — но учтите, разговор предстоит тяжелый.

— Не угрожайте! Что бы вы ни сказали, на попятную я не пойду. Поэтому особенно не затрудняйте себя…

Она меня, конечно же, принимала не за того. За одного из холуев Рэма.

Однако в дом я не пошел. Остановился у толстой колоды, предназначенной для колки дров. В край был вбит колун с толстым топорищем.

Я остался на улице, она вошла в дом и через пару минут вновь появилась на крыльце. В руках она держала двустволку, и я на глаз определил, что это была «тулка» двенадцатого калибра. Я понимал, что такое оружие может стрелять не только «заячьей» дробью, но и крупной «волчьей» картечью и «медвежьими» жаканами.

Ружье она держала двумя руками, опустив стволы к земле.

Нас разделяло всего несколько метров. При желании я успел бы в два прыжка оказаться рядом и выбить из рук ружье. Но я этого не сделал. Я чувствствовал, стрелять она не будет, хотя мысленно похвалил ее за решительность. Жизнь стоит того, чтобы иногда ее оберечь двенадцатым калибром.

Видимо, на моем лице появилось что-то вроде улыбки, ибо Велта, скривив свои красивые губы, сказала:

— Давайте объяснимся — кому и что от меня нужно?

— Заварзину нужна ваша жизнь… Жизнь вашего мужа он уже взял…

Трудно быть палачом, но у меня просто не было времени, ни желания затевать дипломатические игры. Ее руки вздрогнули, она побледнела, по щекам покатились слезы.

Это был уже не боец, а плачущая, постигшая горе женщина.

— Я так и знала, что это случится, — пошептала Краузе и выпустила из рук ружье. Оно стукнусь о крыльцо и сползло прикладом на первую ступеньку.

Я не знал, что сказать, и только молчал, подобно колоде, возле которой стоял. И чувствовал себя таким же тяжелым и немым. Хотелось взять колун и отрубить себе руку.

Краузе отвернулась и уперлась лбом в потрескавшуюся от старости дверь. Я сделал несколько шагов в ее сторону и, не в силах делить с ней эту свинцовую паузу, проговорил:

— Если вы доверитесь мне, то еще можно найти выход для вас и для вашего сына.

— Мне уже все равно, — нервно, в отчаянии дернула она плечами. — Если они однажды пошли на это, где гарантия… — не сдержавшись, Велта заплакала навзрыд.

— Нет такой гарантии, — отрезал я. — За вами уже началась охота. Не сегодня-завтра здесь появится молодец из бригады Рэма и потребует от вас окончательного решения. Я тонкостей ваших взаимоотношений не знаю, но, по известным мне признакам, они принимают траурный оттенок.

— Вы что — следователь? Кто вы и почему говорите какими-то загадками? — Велта повернулась в мою сторону и вытерла ладонью глаза.

— Если я все вам скажу, разговора не получится. Одно могу сказать: если бы здесь, на вашем месте, находился этот самый Заварзин, он уже не стоял бы, а лежал. Он мой кровный враг, и вы мне или поверите, или же повернетесь и уйдете. Это будет для меня знаком, что дальнейший разговор не имеет смысла.

Она взялась за ручку двери. Это даже не ручка, скорее, скоба с язычком посередине. Однако она не открыла дверь, а лишь надавила на нее, как бы плотнее прикрывая. Затем она спустилась с крыльца и пошла в мою сторону. Ветерок донес тонкий аромат духов.

— Честно говоря, выбора у меня нет, — уже более спокойно сказала она. — Давайте немного пройдемся.

Мы направились вверх по тропинке. Теперь слова рвались наружу, я понимал, что второго такого случая для исповеди не представится. Но я прикусил язык и рассказал только то, что помогло бы ей понять мою роль в этой истории. Я выложил многое, но умолчал, конечно, сколько жертв было у меня на счету — боялся, что это отпугнет ее.

Велта шла молча, подавленная. Но, думаю, не изза моих откровений, просто еще не отошла от известия о гибели мужа.

— Что же делать? — сдерживая слезы, спросила она. — Я просто в панике… С Заварзиным можно бороться только его же методами. Полиция куплена, судьи боятся сами. Он уже сидел, его несколько раз арестовывали, и каждый раз он выкручивался. Недавно его задержали в ресторане за незаконное ношение оружия. Чего бы еще? Но и тогда он отделался легким испугом и подпиской о невыезде…

— А что вы предлагаете? Убрать их всех?

— Честно говоря, будь на то моя воля, я бы так и сделала. Из них порядочных людей уже не получится. Это настоящие зомби, и я не хочу их даже сравнивать с животными. А ведь считают себя солью земли, это с мобильниками в кармане и деревяшками вместо души…

— Насколько мне известно, Заварзин принуждает вас отдать какой-то дом.

— За который моя фирма уплатила пятьдесят тысяч долларов. Когда-то он принадлежал моему дальнему родственнику, которого при Хрущеве приговорили к расстрелу. За якобы экономические преступления. Дом как дом — двухэтажный, с кариатидами, я его отремонтировала, вбухала немало, теперь там мой офис. Заварзину он очень приглянулся… правда, после того, как я ему дала от ворот поворот. Мерзкий] такой типчик с бакенбардами… |

Я уточнил:

— Сидит в СИЗО и оттуда дирижирует. Все схвачено. Кого вы знаете из его команды?

— Почти всех. Некоторые проходят свидетелями по делу о вымогательстве своего патрона, встречалась с ними у следователя. Один к одному — или бывшие уголовники, или потенциальные убийцы. Мишка Иванов — ближайший порученец, другой…Родимчик… Это кличка, на щеке огромная родинка. Солдатенок — он пятнадцать лет отсидел… Я ж говорю, окружение еще то, как на подбор. Еще один верзила, кажется, по кличке Носорог, тоже сидел за разбой. Одного, слава Богу, нашли придушенным в канальчике у Бастионной горки. Если верить газетам, с кем-то не поделили торговые ларьки…

Велта замолчала, и мы свернули к реке. Под старой ивой продолжили разговор.

— Что же делать? — повторила она свой вопрос.

— По-моему, прежде всего нужно похоронить… Кто этим займется?

— Кто же, кроме меня…

— Нет, это исключено. У вас в Риге есть близкие родственники?

— Его старший брат Борис, сестры, племянники.

— Дайте координаты брата и черкните ему писульку, а я передам.

— Но это же не выход. Самого близкого человека похоронят другие, а я буду здесь отсиживаться… — Велта снова заплакала, не скрывая слез.

— Я согласен с вами, но зато так безопаснее. Давайте смотреть правде в глаза. Мы с вами для них уже потенциальные трупы и потому не будем играть в поддавки. Вы с сыном останетесь здесь, но с условием — ни шагу за пределы дома. Забудьте о рынках и магазинах. Между прочим, если еще раз будете брать в руки ружье, не забудьте взвести курки. И стволы не должны смотреть вниз. Стреляйте поочередно, а не из двух стволов одновременно. Кстати, кто заряжает ружье?

— Гунар, мой брат. Он охотник и вообще… Пока Гунар в отпуске, я под его защитой.

— Попросите у него патроны с крупной дробью… Пока будете здесь, я постараюсь добраться до Заварзина или кого-нибудь из его бригады.

— Они вас убьют.

— Возможно. Это лотерея. Телефон в доме имеется?

— Да, — Краузе назвала номер, и я никак не мог сразу его запомнить. Мешало ее лицо — не мог отвести от него глаз. Я понимал, что красота — категория относительная, но во внешности Велты я не находил изъянов.

— Если в один прекрасный день я вам позвоню и скажу, что делать, не медлите и выполняйте все без раздумий и отговорок. Идет?

— Не знаю, — она опустила голову. — Все это настолько нереально, что я чувствую — просто с ума схожу.

— Такое случается со всеми. Хоть раз в жизни, но случается. Сильнее страха и неизвестности ничего не бывает. Но дело не в этом. Сейчас главное, чтобы вы поняли, о чем идет речь.

— Понять-то я поняла, но не уверена, что хватит силенок. И очень хочу попрощаться с Эдиком… Он окажется в могиле, и я его так больше и не увижу.

— Зато он навсегда останется в вашей памяти живым.

Не было смысла утешать. Бывают ситуации, когда что бы ни сделал, все скверно. И усугублялось это тем, что я незаметно подпадал под ее власть, чувствовал себя на коротком поводке.

— Если позволят обстоятельства, я за вами приеду… В день похорон…

Мы вернулись к дому, и Велта отправилась писать деверю записку. Я отказался от ее приглашения и, присев на колоду, бессмысленно уставился в зеленый, пронизанный солнцем мир.

Прощание было никаким. Единственное, что я заметил — ее последний взгляд. Он дольше положенного на мне остановился. Но взгляд этот был отягощен горем и все же недоверием.

— Газеты писали, что вы не собираетесь отказываться от своих обвинений против Заварзина…

— Не собиралась… Сейчас я бы этого не сказала. Они пойдут на все, чтобы до суда я не дожила, — тут же она направила разговор в другое русло. — Если все, что вы мне о себе рассказали, правда, — будьте осторожны.

В общем-то, банальные слова, но в тот момент они для меня были на вес золота.

Я почти бегом направился вверх по тропинке. К машине, оставленной у рынка, я возвращался тем же путем. А в подсознании уже зажегся сигнал тревоги. Я ведь не забыл слова Шашлыка о том, что в Пыталово собирается Солдатенок. И если это так, то мы с ним не должны разминуться.

Я сделал «круг почета» по центру Пыталова. Если, конечно, центром можно назвать грязно-пыльную часть полугорода-полудеревни — с серыми облупленными домами и оградами, с корявыми дорогами и заржавленными табличками на заборах. Забытый Богом и людьми городишко. Зато с полным набором наглядной агитации, оставшейся еще с перестроечной эпохи.

Я внимательно вглядывался в лица мужчин и номера иномарок. Почему-то казалось, что Солдатенок должен прибыть обязательно на какой-то роскошной тачке, и потому ловил взглядом «ауди» да «мерседесы», вообще машины с латвийскими номерами. Но заметил я такую уже на выезде из города. Навстречу шла «девятка» цвета мокрого асфальта, за рулем которой сидел молодой человек в темных очках с прилипшей к нижней губе сигаретой. Я не знал и никогда не видел Солдатенка, но мог бы поклясться своим винчестером, что в этой «девятке» именно он.

Видеть меня, разумеется, он не мог из-за затемненных стекол моей машины. Я дал ему возможность проехать и, развернувшись, увязался за ним.

Скорость «девятка» держала приличную, но на развилке Псков — Пыталово притормозила, словно раздумывая, каким путем ехать дальше. Я тоже сбросил газ и стал на обочину. Нас разделяло 250 — 300 метров .

Я провожал Солдатенка до самого центра, где он начал рыскать, причем делал это без малейшей целенаправленности. Он избрал наиболее простой способ поиска — наудачу. Городок небольшой, все как на ладони.

Наконец его осенило, и он поехал моим маршрутом — к рынку. И припарковался почти на том самом месте, где недавно стоял и я. Солдатенок долго не выходил из машины, и я стал уже думать, что он заснул. Я вышел из машины и, скрываясь за кустами сирени, подошел как можно ближе к «девятке». Тот, кого я принимал за Солдатенка, сидел и курил. Но вертел головой, словно очковая змея, из стороны в сторону, настороженно вперившись взглядом в лобовое стекло. Наконец дверца машины открылась, и мужчина вышел наружу. Солдатенок это или нет, но скроен ладно. Высок, широк в плечах и, видимо, ловок и быстр в движениях.

Он, как и я раньше, медленно подошел к воротам рынка, приостановился и, бросив сигарету, пошел по базару. Я направился к его машине и, к своему удивлению, обнаружил, что ключ зажигания торчит в колонке. Не раздумывая ни секунды, потянул дверцу на себя и плюхнулся на сиденье. Движок работал без хрипов, ровно, и потому отбыл я почти бесшумно.

Чтобы не привлекать ничьего внимания, я на небольшой скорости направился в сторону реки Утроя. Для этого хватило двух минут. У моста свернул налево, в противоположную от дома Краузе сторону. Минуя крутой спуск, поросший бурьяном и мелким ольшаником, оказался на берегу реки. Потянул на себя ручной тормоз, огляделся. Затем открыл бардачок и вынул оттуда все: сигареты с зажигалкой, записную книжку, складной нож, газовый баллончик, портмоне, сложенные листы бумаги. Меня интересовали права и технический паспорт. Отыскались они в портмоне, рядом с пачечкой долларов и латов. На водительских правах я узнал физиономию того, чья фамилия стояла рядом: Солдатенок Валерий Николаевич. Она повторялась на квитанции банка «Балтия», которую я нашел в других бумагах.

Положив трофеи в карман, я включил первую скорость и, отжав с ручной тормоз, пустил «девятку» самокатом в сторону реки. Не доезжая до обрыва трех-четырех метров, выскочил из машины и подтолкнул ее сзади. Все остальное было делом земного притяжения. Набирая скорость, машина устремилась вниз к своему концу. На мгновение зависла на самой гривке обрыва, затем накренилась и неудержимо заскользила к воде. Высокий фонтан взметнулся над рекой и накрыл воронку.

Я осмотрелся — ни одной живой души. Однако из предосторожности не стал подниматься к мосту, а низом пошел к дороге. Сделав изрядный крюк, вернулся к рынку. И уже из своей машины наблюдал за тем, как метался по площади Солдатенок. Казалось, он не верил глазам своим, суетился и все время озирался. Теперь он на какое-то время выбыл из игры — не пойдет же в милицию за помощью, не в его интересах светиться, да еще в чужом городе.

На обратном пути меня дважды останавливали латвийские полицейские, и, хотя они ограничивались только проверкой документов, холодная змейка страха пробежала по хребтине. Из-за нервотрепки чуть было не проехал то место, где спрятал пистолет.

В дороге я размышлял, куда направиться: домой, где меня могут ждать люди Рэма, или убраться на время в Юрмалу? Снять там в каком-нибудь пансионате комнату и несколько дней отсидеться.

Однако я все же поехал в сторону дома и припарковался на многолюдной улице, где вереницей стояли фирменные легковушки. Мой «ниссан турбо», фермерский вариант, легко вписался в эту компанию.

В ближайшем кафе я запил лангет почти литром кока-колы. Мучила жажда, видимо, эндокринная система, подстегнутая нервами, работала на пределе. Но это меня не беспокоило: именно в таком взвинченном состоянии проще решать проблемы, какими бы неразрешимыми те ни казались.

Неподалеку от своего дома я притаился в тени киоска и стал наблюдать. Многие окна были открыты, у подъездов стояли те же машины, что и всегда. Ничто, ни одна деталь не вызвала подозрений.

Я подумал о Шашлыке. Если он оклемался, какими картами будет играть? Поумнеет после монтировки или тут же побежит к Заварзину? Скорее последнее. Я был уверен, что меня кто-то уже готов пристрелить как собаку или сквозануть меж ребер финягой.

Я не стал рисковать и вернулся к машине. Прочитав адрес, который дала Велта, поехал к ее деверю. Однако сколько я ни терзал звонок, никто к двери не подходил. Я выпил еще бутылку кока-колы. Пекло вовсю, казалось, будто балтийское солнце пытается имитировать черноморское. Я не отличаюсь потливостью, но тут вдруг почувствовал, как из-под мышек побежали ручейки.

Я полчаса крутился возле дома Бориса Краузе, посидел несколько минут в машине и снова направился к нему. На этот раз дверь отворилась на ширину цепочки. Сквозь щель я протянул письмо Велты. Смуглая, поросшая темными волосами рука взяла записку, и тотчас же меня впустили.

Это была обжитая, хорошо обставленная, хотя отнюдь и не роскошная квартира. Меня усадили на диван лицом к телевизору.

— Как там Велта? — спросил мужчина, очень похожий на своего убитого брата. Только у него вместо лысины была роскошная с проседью шевелюра. Грустные карие глаза навыкате живо реагировали на собеседника. — Лучше самому отправиться на тот свет, чем хоронить брата, — он подошел к буфету и извлек бутылку джина.

От рюмки я отказался, сославшись, что за рулем. Только спросил, нужна ли помощь.

— Нет, все уже идет своим чередом. Единственное, в чем загвоздка, — не разрешают хоронить на Лесном кладбище. Там похоронены наши старики. Но мне обещали помочь…

— Что показала экспертиза? — заполняя паузу, | спросил я.

— Пуля девятого калибра, стреляли в голову. Смерть мгновенная, и то слава Богу — не мучился. Следователь сказал, что неизвестный позвонил в полицию, сообщил об убийстве… Возможно, звонил сам убийца, а может, посторонний, невольный свидетель.

Не стал открывать, что звонившим был я сам.

— Кому, по-вашему, потребовалось его убрать?

— Ума не приложу, — у Бориса задрожали руки. — Велта что-то рассказывала, но без подробностей и без имен. Но при чем тут брат? Он никакими делами не занимался. Его уволили по сокращению с завода «Альфа», когда тот стал акционерным обществом. Он очень переживал, сидел дома и вообще…

— Велта хочет с ним попрощаться, — перебил я своего собеседника. — Я ее понимаю, но это небезопасно.

— Но с таким же успехом они могут перестрелять всех нас, ее родственников. Не хочу упрекать Велту, но она ведь знала, во что ввязывается. Это такое болото. Даже хуже — какой-то гадюшник. Змея на змее… Сколько она может скрываться? От одного этого можно с ума сойти.

— Когда вы забираете брата из морга?

— Послезавтра, в день похорон. В четыре похороны, а в два часа мы его заберем.

— Если вы в морге или на кладбище случайно увидите Велту, ведите себя естественно и ничему не удивляйтесь. Идет?

— А в чем дело? Я вас не понимаю… Мне сейчас все и вся кажутся подозрительными.

— Успокойтесь, — я подал ему руку. — Вы здесь ни при чем. Велта тоже в безопасности, не пройдет и недели, как весь этот кошмар останется позади.

— Как вас зовут и где вас можно в случае чего найти?

— Я позвоню сам, а зовут меня Максимом, — с тяжелым сердцем я закрыл за собой дверь.


Глава пятая


Меня ждал мой винчестер. Друзей не бросают, он очень бы на меня обиделся, покинь я его.

В бомбоубежище было прохладно и, как всегда, темно. Батарейка карманного фонарика стала садиться, и луч его пожелтел, стал неярким.

Вытащив из тайника карабин, я пошел с ним за «летучими мышами», спрятанными под грудой хлама. Я ощущал просто физическое желание стрелять.

К сожалению, я обнаружил, что в железной коробке осталось всего двенадцать патронов. Обычно я их доставал через одного продавца оружейного магазина, но в последнее время нигде не мог его найти.

Все же я не сдержался и, установив фонари, сделал несколько выстрелов по старым мишеням. Еще не отвык, все пять пуль легли в центр, лишь одна сползла на девятый круг.

Я стрелял, а в голове вертелась одна мысль — что делать?

Ввязавшись в эту жуткую авантюру, я рисковал головой. Это только в американских триллерах одиночки натягивают нос целой банде, всей полиции штата и выходят победителями.

Может быть, для щекотания нервов доверчивых людей такие побасенки годятся, но только не для меня. Угробить человека просто: подкараулить и — застрелить или свернуть шею. Способов избавиться от нежелательной персоны столько же, сколько статей в уголовном кодексе.

Если банда Рэма захочет со мной разделаться, она начнет слежку, и тогда выиграет тот, кто успеет первым.

У меня есть два варианта: принять вызов или забиться в норку до скончания века. Но это не по мне. Я уже находился в магнитном поле обстоятельств, и теперь мало что зависело от моей воли. Но глупее глупого за здорово живешь расставаться с жизнью, да еще когда впереди замаячило что-то светлое. Свет в конце туннеля, как любят теперь писать.

Вариант с гостиницей «Лиелупе» я безоговорочно отбросил — слишком людное место. Решил какое-то время перекантоваться в частной гостинице «Дружба», чьи уютные корпуса расположились на самом берегу моря. Я спросил себя: как сделать так, чтобы череп трещал не у меня, а у Заварзина и его холуев? Как мне этого сукиного сына подцепить за его золотисто-кровавые жабры?

И когда я снова упаковывал винчестер, в голову пришла еще пока нечеткая, сырая мысль. Я стал ее тщательно обдумывать.

Покуда шел к выходу, понял, что нужно делать. Надо этого гада оставить в чем мать родила. Без машины, без мобильников, без его офиса, выходящего окнами в Верманский парк, без счета в банке…

А кто мне в этом поможет? Какая душа укажет те кнопки, нажав на которые, можно заставить рухнуть всю заварзинскую пирамиду?

Кому тогда нужен будет этот голый король?

Я вышел из бомбоубежища, когда солнце уже налилось перед заходом ртутной тяжестью.

Заехав на рынок, сделал покупки. Почти доверху заполнил багажник бутылками кока-колы, сушеной колбасой, бананами. Сыр, паштет, несколько банок кофе, крекеры — все, что может пригодиться на «отдыхе». В подземном переходе купил дюжину банок пива «Монарх» и бутылку немецкой водки.

В «Дружбе» без проблем, не спрашивая документов, мне выписали квитанцию, и пожилая горничная тетя Нина повела смотреть жилье. Как я и ожидал, поселили меня в шестикомнатном коттедже на самом берегу моря. Две небольшие комнаты, верандочка и санузел. Само здание деревянное, видимо, недавно переоборудованное под люксы.

Я договорился с горничной, что временно могу оставить свою машину в ее дворе.

Она жила на улице Тиргоню, по соседству с бывшим рестораном «Корсо».

Оставив там свой «ниссан» и затворив ворота, я направился на Юрас — тенистую и наиболее ухоженную улицу города. Где-то в районе улицы Конкордияс зашел в телефонную будку и набрал номер справочного бюро. Когда ответили, назвал код абонента, который однажды подслушал в том же оружейном магазине, где покупал патроны.

Телефонистка долго сверяла номера, после чего я попросил дать адрес и номер телефона Сухарева Ивана, 1964 года рождения. В трубке раздались предупреждающие гудки, и я опустил еще один жетон. Телефонистка еще раз переспросила фамилию и имя-отчество, но я ответил, что отчество необязательно… Она продиктовала мне номера телефонов трех Сухаревых.

Мне нужен был Сухарев — контролер следственного изолятора. Этот парень тоже из детдомовских. В детдоме был ябедой, а теперь вырос до стукача.

Однажды, уже после дембеля, мы повстречались с ним в военкомате, а потом еще раз в каком-то магазине. Уже тогда он работал в СИЗО и очень был этим доволен. Теперь он мне нужен в качестве почтальона, а заодно я хотел разузнать о Заварзине — выходит ли тот на побывку, часто ли и в какое время?

Не выходя из будки, я сделал три звонка по телефонам, полученным в справочной.

По первому номеру ответил детский голосок: «Вы не туда попали». Второй голос был мужским баритоном с латышским акцентом. Тоже не то, Сухарев говорит без акцента. Третий номер ответил долгими гудками. Досчитав до двадцати гудков, я положил трубку и вышел из будки.

Дойдя до улицы Турайдас, я свернул в сторону моря. Солнце садилось, и у дальнего горизонта свинцовой глади залива светилась бронзовая каемка.

Назад я пошел вдоль залива, лишь однажды остановился у спасательной станции, где дюжина бритоголовых молодцов гоняла футбольный мяч.

Особой активностью отличался смуглолицый парень в зеленых плавках. Он был быстрее всех и играл довольно профессионально. На его правой щеке притягивало взгляд родимое пятно удлиненной формы. Это явно Родимчик, правая рука Рэма, о котором рассказывала Велта. По левому краю поля, растопырив руки, бегал Солдатенок.

Я перевел взгляд на лавку, где находились болельщики, и от удивления едва не разинул рот. Вторым справа сидел не кто иной, как сам Шашлык. Его лицо напоминало свиной окорок, долго вялившийся на солнце. Глаза заплыли жиром, и сквозь эти щелочки он вряд ли мог разглядеть меня. Тем не менее рисковать я не стал и, свернув к самой кромке воды, смешался с толпой праздношатающихся. Я поймал себя на мысли, что живой Срань Иванович для меня предпочтительнее, чем мертвый. Но и опаснее.

Прежде чем отправиться в свои новые апартаменты, я постоял на дюнах и полюбовался заходом солнца.

В Анголе вечерние зори напоминают остановившуюся раскаленную лаву. На такое небо жутко смотреть, а когда глядишь, в голову лезут мысли не лирические, а о конце света.

Молоденькая парочка прошла в обнимку в сторону корпуса. Им наплевать на все сложности мира, они балдели от самой простой близости.

Естественно, я тут же подумал о Велте — на душе потеплело, никаких пошлых фантазий, просто возникла перед мысленным взором как живая. Скоро увижу воочию. Завтра похороны ее мужа.

Ночь пройдет быстро, а утром, часов в пять, я отправлюсь в Пыталово.

Перед тем, как пойти спать, я спустился вниз и направился в сторону улицы Йомас, где возле кинотеатра находятся телефоны-автоматы. И первый же звонок — по-снайперски в точку. Я сразу по голосу узнал Сухарева. Он говорит с такими затяжными паузами, словно собирается прожить двести лет.

— Если завтра свободен, давай где-нибудь встретимся, — сказал я.

— А кто это? — не врубился сразу Сухарик. Пришлось напомнить о полковой гауптвахте, где он ходил в замах начальника.

— Твой бывший клиент, которому ты на губу таскал грецкие орехи. Вспомнил?

Хоть тугодум, но про орехи вспомнил: наверное, никто за время его службы с такой просьбой к нему не обращался.

— А-а-а… Зачем встречаться?

— К общему интересу, — сказал я и стал ждать, когда кончится вечная пауза.

— Ладно, где?

— На привокзальном почтамте… Послезавтра.

— Только предупреждаю: если хочешь меня использовать…

— Договоримся, Сухарик. В шесть вечера и без опозданий.


Глава шестая


Уже лежа в постели, вспомнил про записную книжку Солдатенка и его визитные карточки, которые вместе с документами и деньгами находились в его портмоне. Начал с визиток. На первой, довольно простенькой, значилось: «Никифоров Н.И. Владелец». Коротко и ясно. На другой, с сине-красной эмблемой, довольно известная в республике фамилия журналиста, пишущего на экономические темы.

Неожиданно обнаружились две визитные карточки известных депутатов Сейма. Один курировал комиссию по государственной безопасности, второй — занимал довольно высокий пост в министерстве иностранных дел. Что могло связывать их с уголовником? Впрочем, на то и визитная карточка, чтобы переходить из рук в руки…

Затем пошли титулы помельче: менеджеры, коммерческие директора СП, банков, какой-то босс из министерства приватизации…

И вдруг взгляд словно споткнулся. На глянцевой бумаге каллиграфическим почерком было выведено: «Велта Краузе». Шли номера телефонов, адрес офиса и факс. Я перевернул карточку — на обороте расхлябанным почерком, без точек и запятых, был записан ее домашний адрес, а под ним другим почерком и другим цветом приписка: «Пыталово, узнать через мужа». Запоздалая, а потому бесполезная для меня информация. И все же я до озноба испугался за Велту, мучило бессилие что-либо изменить в ее судьбе. Я открыл банку с пивом и вышел на веранду. Море уже забывало о прошедшем дне, о шумных отдыхающих и словно предавалось глубинным своим размышлениям. Справа проблескивали лиелупский и мангальский маяки. Но эти безобидные огоньки порождали не успокоение, а тревогу.

Усилием воли заставил себя заснуть, чтобы ровно в четыре быть на ногах.

Утром я сбегал к морю и окунулся, незамутненная вода была чертовски холодной. Сырой от ночной росы песок приятно холодил ступни.

Наскоро перекусив, я отправился за машиной. До похорон оставалось одиннадцать часов, а дорога предстояла долгая.

Езда по утренней зорьке — одно наслаждение. Ни машин, ни людей.

На границе с Ригой, на только что открывшейся бензоколонке залил полный бак и проверил давление в шинах.

Центр города еще был безлюден, и я быстро добрался до Юглы, чтобы оттуда, выехав на Псковское шоссе, дать волю восьмидесяти «лошадям» моего «ниссана».

К границе подъехал около семи часов. Проверку проводили добросовестно и, кроме паспорта, потребовали еще техпаспорт и водительские права. И это не удивило: в Латвии ежесуточно угоняется до двух десятков автомашин, след которых теряется в туманных далях России.

Через полчаса я уже был в Пыталово.

Машину подогнал к городскому отделу милиции и поставил метрах в тридцати от него. Пешком я добрался до Утрои и уже знакомой дорогой направился к дому, где жила Краузе.

Вот та самая толстая колода. Трава еще была мокрая, и штиблеты, купленные на рынке за четырнадцать латов, на глазах превращались в нечто сморщенное и расплющенное.

Я постучал в дверь и стал терпеливо ждать. Если бы я курил, то успел бы прикончить пару сигарет, прежде чем услышал глухой мужской голос.

— Назовите себя, — приказали из-за двери.

— Передайте — приехал Максим… Молчание. Шаги удалились. Потом снова приблизились, и тот же голос велел:

— Подойдите к окну…

Я обогнул угол дома и встал напротив окна. Оно было зашторено, и я увидел, как справа колыхнулась гардина. Потом штора поехала вбок и к стеклу прильнула Велта. Испуг на ее лице сменился удивлением, она грустно улыбнулась.

Я вошел в сени, где пахло свежезасоленными огурцами. Она стояла в проеме дверей и жестом пригласила войти в комнату. Вокруг с лаем носилась белая болонка.

Того, кто говорил со мной, как из бочки, не было. Возможно, он находился за занавеской, разделяющей большую комнату на две половины.

Мы сели на диван, и я окинул взглядом жилище. Чистое, по-городскому обставленное. На стене часы с гирями и кукушкой. За стеклами стенки книги вперемежку с посудой. Ружья нигде не было видно.

— Сегодня в четыре хоронят вашего мужа, — сказал я и поднялся с дивана. — В два надо быть в морге, в «Гайльэзерсе».

Все. Говорить больше не о чем. Я смотрел на Велту, на уложенные пирожком светлые волосы и два завитка, нежно подрагивающие у виска.

Хотелось не только защитить эту женщину, но и самому попросить у нее защиты. Но я знал, что ничего хорошего в этом мире мне не положено, не заслужил. Я снова уселся на диван и стал ждать ее реакции.

Из двери, которую скрывала большая кафельная печка, вышел мальчуган в синих трусиках и маечке с изображением волка и зайца. Он остановился в середине солнечного пятна и стал с интересом разглядывать меня.

— Денис, иди в кровать, — сказала Велта и повела сына в другую комнату.

— На чем мы поедем? — спросила женщина, когда вернулась в гостиную.

— На моей машине.

— Мой брат Гунар тоже хочет поехать. Это возможно?

Я ответил, что нет проблем, однако поинтересовался, с кем останется сын. С ним обещала побыть ее хорошая знакомая, которой она сейчас же позвонит.

Из-за ширмы вышел брат Велты — рыжий лобастый крепыш. О таких говорят: одним ударом быка валит. Он был в тельняшке и спортивных брюках.

Пока они собирались, я сидел за столом и хрумкал соленые огурцы с картошкой. Потом умял целую миску изумительного деревенского творога.

Без пятнадцати девять тронулись в путь. Правда, после небольшого маневра: я вышел первым и направился за своей машиной, а они — прямиком к железнодорожному вокзалу. Там и встретились.

На Велте было черное платье и черная газовая косынка. Вдовий наряд не старил и не лишал света, который она излучала. Наоборот, она стала еще краше.

Велта устроилась на заднем сиденье. Гунар сел рядом со мной. Он нещадно курил, а я терпеть не могу табачного дыма и форточку со своей стороны держал полуоткрытой. Но это только усугубляло дело — дым струился как раз в мою сторону.

Я думал о женщине, которая сидела у меня за спиной, и нет-нет, да бросал взгляд в зеркало заднего вида.

Не таясь, задал ей вопрос:

— Допустим, кто-то хочет разорить дотла своего конкурента… Лишить кредитов, закрыть счета и т.д. Есть ли какое-то самое уязвимое место, чтобы вышибить из соперника дух?

Воцарилось молчание. Наверное, мой вопрос прозвучал неуместно. Первым отозвался Гунар.

— Лучше лома нет приема… Все фирмы и эти вшивые совместные предприятия живут за счет тех капиталов, которые наворовали. Помните, как под шумок растаскивали государственные предприятия? Аж треск стоял…

— А если наложить арест на банковские счета и разобраться, откуда эти миллионы?

— Это нереально, — сказала Велта. — Поезд уже ушел, и сейчас не те времена… А что вы подразумеваете, говоря об уязвимом месте, или, точнее, кого?

— Я имею в виду фирму Заварзина.

— Их у него несколько и зарегистрированы на всякую шантрапу, хотя все дела ведет экономист Дудельзак. А это финансист от Бога.

— Значит, действительно, лучше лома нет приема? — сказал я, а про себя подумал — чего это я со своим свиным рылом суюсь в калашный ряд? Ни черта ведь во всем этом не соображаю, да и к чему? У меня другой профиль.

— Есть только один более или менее подходящий ход… Можно перекрыть бензиновый ручеек из России, — ответила Велта. — Рэм другим бизнесом заниматься не может, не то образование. Сейчас у него три бензозаправочные станции, на которых он делает большие деньги. И потихоньку скупает недвижимость, в чем помогают депутаты Сейма и Рижской думы.

Все просто, как апельсин. Стоит его станциям простоять неделю-другую, и убытки начнут съедать счета в банке. А потом все пойдет с молотка.

Наличку же он с компаньонами получает через розничную торговлю. Наверное, видели на дорогах бензовозы с девяносто пятым и семьдесят шестым бензином?

Это все его хозяйство, а процентов восемьдесят нелицензионный, контрабандный, бензин. Налоги с него платит сам себе…

— А куда же он эту наличку пускает? — поинтересовался Гунар и со смаком затянулся очередной сигаретой.

— Разумеется, на личные нужды… Казино, отдых на Канарских островах, Сочи, особенно когда там проходит какой-нибудь кинофестиваль. Большие суммы уходят на представительство, то есть на взятки. Кого-то кормит в России за льготные лицензии. Что остается, переводит в швейцарские или немецкие банки. Сейчас Заварзин сидит в СИЗО, а деньги все равно капают. Пусть хоть трижды мертв, все равно.

— Прямо-таки волшебник твой друг Заварзин, — съязвил Гунар.

Я молчал, сказать было нечего.

Я видел неприступную китайскую стену, разрушить которую, конечно же, мне не по силам. Я слишком слаб в коленках и необразован в таких делах. Темный, как нутро моего винчестера.

— Не он волшебник, а этот ушлый Дудельзак, — продолжала Велта. — Он мог бы в любой стране премьер-министром стать, да вот фамилия подкачала…

Я почти не вникал в разговор, потерял всякий интерес. Это не мой путь.

— Значит, нет у этого подонка ахиллесовой пяты? — не то с горечью, не то с насмешкой проговорил Гунар. — И будет эта сволочь жить, пить чужую кровь, и все будут ему улыбаться и считать солидным человеком. Дожили, ничего не скажешь…

— А есть ли хоть какая-то возможность узнать его счета в зарубежных банках? — хватаясь за соломинку, спросил я.

— Если только дождаться момента, когда Заварзин или Дудельзак проговорятся во сне. Только эти два человека знают счета и все, естественно, держат в голове.

Я прищурился — показалось, что на дороге что-то лежит. И шевелится. Но расстояние было большое, и я, не сбавляя скорости, продолжал движение.

Что-то тревожно сдавило под ложечкой. Но это был всего-навсего большой кусок черной бумаги, трепыхавшийся на ветру.

Больниц я не люблю и не подхожу к ним даже на расстояние выстрела. Это парадокс — не переношу вида страданий, «небоевых» трупов. Поэтому, когда мы подъезжали к больнице «Гайльэзерс», у меня внутри все застыло.

Мы прошли через главный вход и спустились в подвальное помещение. Оставив Велту с Гунаром у трансформатора, я отправился на разведку.

Мы не должны были появляться в морге с того входа, через который проходят все.

Но я все равно просчитался, что буквально через несколько минут подтвердилось самым банальным образом. А пока, миновав лабиринт коридоров и подвальных переходов, я вошел в помещение, где пахло хлороформом и было холодно, словно на декабрьской набережной.

Молодые парни что-то перевозили на каталках, и я, разумеется, понял, что это за груз.

Я остановил одного из них и спросил, где выдают покойников. Парень указал на дверь в дальнем конце этого огромного холодильника, и я почти бегом устремился к ней.

Зрелище было не из веселых: за дверью, в узком помещении, скопилась вереница каталок с гробами. А в них — прибранные покойники. Вдалеке, в дверях, ведущих с улицы в морг, стояла группа скорбящих родственников.

Всем в этой юдоли печали распоряжался амбал лет тридцати с большим золотым крестом на груди. Откормленной харей он напоминал Шашлыка. Но этот, князь царства покойников, говорил тихо, кротко улыбался, куда-то отлучался, чтобы через минуту появиться снова — эдакая смиренная незаменимость.

Я тоже подошел к нему и спросил, когда можно забрать тело Эдуарда Краузе. Амбал вынул из белого халата толстый блокнот и открыл заложенную визитной карточкой страницу.

Каллиграфическим почерком были занесены фамилии тех, кто в этот день совершает свою последнюю пересадку на этой грешной земле.

— По-моему, Краузе третий с конца, — сказал Шашлык номер два и указал рукой в хвост вереницы из гробов. — У него, по-моему, были проблемы с головой?.. Лучше сами посмотрите — может, нужно добавить еще немного косметики.

Я подошел к гробу, в котором лежал муж Велты, и увидел «ухоженное» лицо мертвеца. Непроизвольно стал искать на виске след пули, но так ничего и не обнаружил.

Ко мне подошел распорядитель-здоровяк и вопросительно посмотрел на меня: нужно ли что-то еще от него?

— Кажется, все в порядке, — сказал я, разглядывая белоснежную сорочку и стального отлива лацканы костюма, в который был облачен Краузе.

— С вас еще десять латов, — неожиданно объявил амбал и снова открыл свой толстый блокнот. — Косметика французская, и нужно заплатить дополнительно.

Я вынул деньги и протянул этому трудяге десятку. Потом отправился за своими спутниками.

И тем же путем мы втроем вернулись к каталке с гробом Эдуарда Краузе.

Первой подошла Велта. И как только ее взгляд упал на покойника, она невольно застонала. Все повернулись в нашу сторону и замерли в напряженных позах.

Я тоже бросил взгляд на толпу людей, и что-то меня насторожило. Я не мог объяснить себе это ощущение — мимолетное, но тревожное. Не все на этом свете можно объяснить с материалистической точки зрения, иные флюиды добираются до подсознания быстрее света…

Наученный горьким опытом доверять своей «печенке», я оставил Гунара с Велтой у гроба Эдуарда, а сам отправился искать выход. На мою удачу, он оказался в десяти метрах.

Обогнув здание, подошел к «предбаннику» морга — шесть ступенек отделяли от подвала с ожидающими. Осторожно ступая, я спустился вниз и остановился у них за спиной.

Ракурс позволял поочередно рассмотреть всех. Темная одежда, стянутые, замороженные горем лица. Осунувшийся Борис Краузе, потупив взор, стоял как вкопанный. И вдруг среди пасмурных лиц — равнодушное — загорелое, молодое, с большой чечевицеобразной родинкой на щеке.

Гадать долго не пришлось — тот самый прыткий футболист с пляжа. Да, этот парень в зеленых плавках так ловко управлялся тогда с мячом.

Очутившись снова на улице, я пошел к машинам, стоявшим на покрытой щебенкой площадке. Их было много, и вычислить нужную было так же непросто, как из десятка яблок выбрать самое сладкое.

Я отозвал Гунара в сторону, вкратце обрисовал ситуацию и по его реакции понял — он готов на все.

— Что требуется от меня? — тотчас же спросил он.

— Посмотреть, куда сунется этот с родинкой. В какую машину сядет. И сколько рыл тут ошивается с ним, или же он один.

— Вот сволочи, и похоронить швагера не дадут спокойно, — Гунар стиснул зубы и шибанул кулаком по бетонной стене.

Когда он скрылся за поворотом, я вернулся к Велте.

— Пора бы уходить.

— Сейчас… — она склонилась над покойником и поцеловала в лоб. Провела рукой по щеке и, глотая слезы, сделала шаг в мою сторону.

Парень с родинкой, озираясь по сторонам, стал выбираться из толпы — видимо, как и я, не очень четко ориентировался.

Я взял Велту за руку и потянул за собой.

— Чем быстрее мы выберемся отсюда, тем больше доставим хлопот одному субъекту.

— Где Гунар? — Она прижала платок к бледным ненакрашеным губам.

— Встретимся на стоянке.

Мы возвращались теми же длинными коридорами, мимо труб, обвитых фольгой, трансформатора, и вышли к лестнице, по которой спускались в морг. Никто не помешал, и это успокаивало. Но такое чувство часто подводит, притупляет бдительность.

Я держал в поле зрения общий план и отсекал все лишние детали. Знал, если появится что-то подозрительное, внутренний компьютер тут же подаст сигнал тревоги. Но пока мы быстро шли коридорами, уже заполненными прогуливающимися больными.

Однако, когда мы оказались на улице и я увидел свой «ниссан», внезапная мысль заставила остановиться.

— Что случилось? — с тревогой спросила Велта.

Я усадил ее на ближнюю скамейку, а сам пошел к машине.

Опустился на колено, наклонился и заглянул под машину.

Взрывчатку обычно подкладывают под «рулевое» крыло, чтобы взрыв был верняк, без малейших шансов на спасение. Пока что все чисто, багажник и капот тоже не внушали опасений: моя «пломба» — ленточка прозрачного, почти невидимого скотча, которым я опечатываю все, что может быть открыто чужими руками, — оставалась нетронутой.

Мы уже сидели в машине, когда из-за угла нейрохирургического отделения показалась плотная фигура Гунара. Кривоватые ноги только подчеркивали общее впечатление, что он из особо устойчивых, твердо стоящих на земле людей.

— Их трое, — нетерпеливо выпалил Гунар. Он заметно волновался. — Все в машине, кажется, это «БМВ» девяносто восьмого года…

— Они еще там?

— Развернулись и дунули в сторону шоссе.

— Думаю, мы с ними расстались ненадолго. — Я включил зажигание.

— Что будем делать? — Гунар уселся рядом и стал тревожным взглядом обшаривать все за пределами ветрового стекла.

— Повезу обратно в Пыталово. Возможно, придется немного покрутиться по Риге.

Я не стал делиться своими предположениями: если за нами увяжется заварзинский эскорт, значит, в операции задействовано как минимум три машины, которые постараются блокировать все выезды от «Гайльэзерса».

Не исключено также, что тот, с родинкой, — только приманка, отвлекающий фактор, как любил говорить мой спецназовский наставник.

В зеркале отражалось безучастное лицо Велты, смотревшей в боковое стекло. Не поворачивая головы, она спросила:

— А стоит ли прятаться? Я смертельно устала от всего этого, да и не вижу смысла постоянно играть в кошки-мышки… Давайте отправимся ко мне, и я оттуда позвоню им — пусть подавятся этим окаянным домом. Все равно счастья он мне не принесет…

Гунар резко оборвал ее, не приняв минутной слабости сестры:

— И ты пойдешь на сделку с этой сволочью? После того, как они убили Эдика? Да я их своими руками… — Гунар потряс растопыренными пальцами, словно хватал кого-то невидимого за горло. — Не выйдет, сестренка! Сиди и не хнычь, это наше мужское дело.

Я молча ему кивнул и резко вырулил, направившись по улице Гиппократа.

Когда мы проезжали мимо стоянки такси, я мог поклясться, что в припаркованном там джипе маячило лицо Солдатенка.

Свернул на улицу Бикерниеку и в наружное зеркало успел увидеть — темно-синий джип утюгом пополз следом.

Ясно, что добром все это не может кончиться…

В зеркале заднего вида я наблюдал за его неприкрытым маневром и потому, не прибавляя скорости, доехал до Малиенас, чтобы через улицу Шмерля попасть на сквозняк движения — бульвар Бривибас. Только по нему я мог проскочить мост через озеро Югла, чтобы унестись в желаемом направлении.

Мы двигались со скоростью не больше шестидесяти. Это и облегчало, и вместе с тем осложняло задачу преследователей.

Они тащились, словно мертвые котята из чрева старой кошки, и, наверное, ломали голову над причиной моей неспешности. Однако, как оказалось впоследствии, я сильно ошибался на сей счет.

На подъезде к Югле в тени каштанов притаился «БМВ», на который указал Гунар, дурашливо прокомментировав:

— Недолго дергалась старушка в высоковольтных проводах.

Я далеко не был уверен, что это все, кто собирается нас сопровождать. Не удивлюсь, если где-нибудь в районе Берги или у придорожной шашлычной нас ожидает новый сюрприз на колесах.

— Трогаются, — сказал Гунар. — Или дурные, или наглые…

— Хищные, — поправила Велта.

Не доезжая до Юглского моста метров сто, от силы сто пятьдесят, я резко переложил руль вправо, уходя с левой полосы движения.

По моим расчетам, «БМВ» тоже должен был перестроиться, хотя этот маневр довольно рискованный.

Свернув на улицу Юглас, я попытался все же оторваться.

Где-то в районе зверофермы съехал с асфальта на пустырь и на приличной скорости направил машину в сторону леса.

— Пока не видно, — подсказывал Гунар. И через мгновение: — Впрочем, нет, показались и идут за нами… С меня бутылка, если на своей тачке они не сядут на первой же кочке…

Я понял ход мыслей Гунара: почти у всех иномарок слишком низкий «живот», их родная стихия — европейские автобаны. Вот если бы это был внедорожник, мы бы ни за что от него не оторвались. А мой «фермерский» «ниссан» с высоким клиренсом прошел пустырь блестяще.

Где-то возле затоки Пикюрга остановились, чтобы осмотреться.В лесу было удивительно тихо, если не считать птичьего гомона и отдаленного стука дятла.

Лавируя между деревьями, обогнули Пикюргу и снова оказались на улице Бикерниеку.

Справа виднелось дорожно-ремонтное управление, но наш путь лежал в противоположную сторону.

Мы подались на Сауреши, Улброку, оттуда — на Мадону, Лубану, с поворотом вместе с рекой Айвиексте на юго-запад, в сторону небольшого городка Карсава.

Позади я увидел ЗИЛ-130, который выехал на пустынное шоссе с проселочной дороги. Впервые после того, как мы покинули больницу, я позволил себе немного расслабиться. Этому меня тоже учили, и потому я почти рефлекторно могу переходить от активных действий к состоянию расслабленности.

Но что меня больше всего удивляло: за всю поездку Гунар не взял в рот ни одной сигареты и только сейчас с удовольствием закурил. Я физически ощущал, какое наслаждение доставляет ему каждая затяжка. Взяла сигарету и Велта, быть может, только это и выдавало ее волнение.

— А что дальше? — почти безучастно спросила она.

— Максим, сказать ей?

— Скажи, заодно и мне будет интересно узнать, что с нами будет, — я перешел с Гунаром на «ты».

— А ни хрена не будет! Приедем домой, я спущусь в погреб и вытащу бутылочку самогонки. Затем Велта нашинкует салатика да сварит чугунок картошечки. Подкрепимся, а там уж видно будет…

А я спросил о том, что меня в этот момент больше всего волновало:

— Может ли Заварзин отыскать вас в Пыталово? Не Бог весть какой большой город.

— Исключено! Не найдут по той простой причине, что я прописан на судне, а этот дом принадлежит моей бывшей супруге, которая сейчас тоже живет в другом месте и, кстати, с другим Гунаром… Этот пасьянс не так-то просто раскинуть. Могу одно сказать: нигде и ни у кого они узнать о нашем гнезде не могут. Тонка кишка, а танки наши быстры…

— А соседи, почтальон? Да и фамилия редкая для тех мест…

— Пардон, эта фамилия не ее, а Эдика. Мы с Велтой — Подиньши, в паспорте записано по-русски: Подин, и внимания не привлечет. Я как уйду в море на полгода, так и с концами. Возвратился из рейса, попил водочку недельку и — за грибами да ягодами. Я без леса и реки, как печка без поддувала.

— Кем ходишь в море? — спросил я не из любопытства, а чтобы поддержать разговор.

— Мастером рыбообработки.

На границе проблем не было.

В Пыталово въехали с «неожиданной» стороны — южной. И если нас кто-то ждал на Псковском шоссе, то остался с носом.

Миновав поросшую осокой и камышом Утрою, мы сразу же за мостом свернули налево.

И вот наконец перед нами цель нашего броска за границу — мы оказались у дома, где нашли прибежище мои Подиньши.


Глава седьмая


Все, о чем мечтал Гунар, было на столе: две бутылки самогонки, вареная картошка, много салата, жареные подлещики и, конечно, соленый шпик, нарезанный тонкими аппетитными ломтиками. Простая и вкусная еда.

После нервотрепки все, что только стояло на столе, поглощалось с небывалым энтузиазмом, хотя я, чтоб не показаться Велте дикарем, сдерживал себя и старался орудовать вилкой и ножом не спеша.

На углу стола появилась небольшая рамка с фотографией мужа Велты, которого, наверное, уже похоронили, ему теперь не хлопотно и не страшно — пусть земля ему будет пухом.

Через угол рамки легла черная капроновая ленточка. Рядом — тонкая свеча прозрачно-малинового цвета.

Гунар, задумчиво глядя на робкий дрожащий огонек свечи, поднял стопку и негромко произнес:

— Никогда не соглашусь, что не знать боли благо — боли не ведает муравей, не ведает блоха… Честно говоря, не я это придумал — вычитал где-то… Мы не червяки, и потому нам больно и хотелось проводить, как положено, в последний путь близкого и доброго человека. Однако нам не позволили это сделать полюдски, и это еще одна боль… Давайте немного ее притупим… — Гунар опрокинул в рот рюмку и долго, молча, сидел не закусывая.

— Ешьте, Максим, — Велта пододвинула миску с салатом. Она, видимо, уже заметила, что он мне по вкусу.

— Макс, — поднял голову Гунар, — если нужно противопоставить этим обормотам силу, рассчитывай на меня, а я, в свою очередь, буду рассчитывать на своих ребят. Если надо, на берег сойдет весь экипаж. Ты знаешь, какие у рыбобработчиков острые ножи?

Велта, наклонив голову к тарелке, едва заметно улыбнулась.

Она, как и я, понимала: против банды Заварзина «второй фронт» не годится. Здесь нужны сверхосторожные партизанские приемы.

Но мне по душе был напористый оптимизм Гунара, и я лишь поддержал его:

— Я даже не сомневаюсь, что ваша соленая братва, если нужно, хоть целый город займет… Но будем надеяться, что до этого дело не дойдет, попытаюсь воздействовать на Заварзиным через свои каналы.

Велта удивленно подняла глаза.

— Этому истукану все человеческое чуждо. Проблему можно снять, если я сама позвоню ему и скажу, что согласна. Не только дом отдать, а и себя к нему впридачу…

— Велта! — вскочил со своего места Гунар. — Чтоб об этом я и не слышал! И думать об этом не смей! И ты, парень, — он повернул зардевшееся от гнева лицо в мою сторону, — нельзя пресмыкаться перед этой сволотой, иначе жить не стоит.

— Вы меня не так поняли, — как можно спокойнее ответил я, хотя хотелось вскочить и схватить рыбака за грудки. — Я не собираюсь просить у Заварзина пощады, просто хочу внести ясность. Он тоже должен знать о своих перспективах, если полезет на рожон.

— Хорошо, я все понял! — с готовностью воскликнул рыжий. — Я не вмешиваюсь в твои дела, просто не могу позволить, чтобы моя сеструха елозила на коленях перед этим паханом…

Я полюбопытствовал:

— А что бы ты предпринял на ее месте?

— В полицию побежал бы… Написал заявление об убийстве Заварзиным ее мужа, об угрозах, и все это приплюсовалось бы к тому делу, по которому он сидит.

— А где факты? — спросил я.

— Ты, она, я — это тебе не факты?

— Брось, Гунар, все это только эмоции, суду нужно другое, — Велта попыталась урезонить брата.

— Ну что ж, — развел он руками, — остается только самосуд. Выхода нет, и получается, я не зря говорил о своих с ножичками.

Мы выпили за то, чтобы земля Эдику была пухом, потом еще раз и еще… Часа за два обе бутылки да и тарелки опустели.

Велта позвонила подруге, где находился ее пацаненок с болонкой.

Понемногу хмель брал свое. И, как обычно, когото особенно тянуло излить душу, а другой молча слушал.

Язык развязался у Гунара, и он рассказал любопытную историю о себе. О том, как в начале своей рыбацкой жизни работал мукомолом на среднем рефрижераторе. Я понял, что в мире существуют галеры, именуемые СРТ или БМРТ, и рабы, называемые Гунарами.

В пятидесятиградусную жару он молол рыбу на старой, сотни раз ремонтированной мельнице, в которой от перегрузки все время забивало шнек. Пока он ломиком раскупоривал его, мешок переполнялся мукой, и нужно было успеть ухватить его за горло и длинной иглой зашить суровыми нитками. Но и этого мало: наполненный мешок он оттаскивал в другой конец трюма и укладывал в штабель. За смену следовало намолоть около трехсот мешков — значит, триста раз нагнуться, взять груз на плечо, оттаранить его в другой конец трюма.

Ему тогда было двадцать два, и это стало первым экзаменом на трудовую зрелость, как любил говорить помощник капитана.

Однажды во время сильнейшего шторма его вместе с мешками и деревянными настилами мотало по трюму, и ни одной живой души рядом. Все люки задраили, и он остался в темнице. Без воды, без сигарет. Перекатывало по ребристым настилам, и не было сил побороть земное притяжение. Уже с жизнью прощался…

От воспоминаний лицо Гунара покрылось испариной, словно он опять оказался в том трюме. На щеках набухли желваки, рука, которая держала сигарету, чуть заметно дрожала.

Но Гунар знал меру. Выговорившись, он враз прекратил излияния и стал показывать путанку. Потом мы пошли с ним к речке ловить раков. В одних трусах и пьяненькие. Хотя ко мне это не относилось вообще-то — моя печень довольно быстро расщепляет алкоголь, был бы только гальюн рядом. Практически я никогда не пьянел, что, по мнению наставников, было немаловажно в моем деле.

Я тоже мог кое-что рассказать Гунару, но стеснялся при Велте особо распускать хвост. Но когда на речке мы остались одни, я все же кое-что рассказал о себе. Откровенность требует взаимности, к тому же он и сам спросил: кто я, где тружусь, кто мои родители и так далее. Но внутри меня всегда срабатывает какой-то клапан: не могу открывать душу, хоть убей.

Мне не хотелось ни сетовать на судьбу, ни козырять прошлым. И хотя я сразу же проникся к Гунару уважением, но его судовая мельница и связанный с ней рабский труд — ничто в сравнении хотя бы с той ночью, когда мы похищали видного деятеля одной национально-освободительной организации, которая была как кость в горле. Против нас, двадцатки спецназовцев, дралась охрана из ста пятидесяти головорезов. Но мы все равно вождя утащили и не потеряли ни одного своего. Потом ответственность за этот инцидент взяло на себя (естественно, по предварительной договоренности с нами) другое нацдвижение, а мы остались в тени, как и положено.

Не мог я в припадке пьяной откровенности рассказывать о себе: мол, смотри, Гунар, какая горькая выпала мне судьба — родителей не помню. Может, они были замечательные, а может, из самых последних, кто знает — умерли своей смертью или же убил их какой-нибудь Заварзин. Просто не знает этого никто. Рос в детдоме, оттуда — в профтехучилище, где из меня сделали плохонького слесаря-инструментальщика. Потом — служба на границе, в героическом Бресте. Вот, собственно, и вся моя жизнь. Никакого просвета. Не мог же я ни с того ни с сего рассказать рыжему, как после армии ко мне подкатилась одна влиятельная служба и незаметно прибрала к рукам. Сыграв на моей врожденной любви к авантюрам, послали в спецшколу, откуда выходят законченные зомби.

К стыду своему, я нередко думаю о том, что, наверное, у моих родителей было что-то неладно с генами.

Расскажи я Гунару, что был в Никарагуа, Мозамбике, глотал болотную жижу в Камбодже, разве он не посчитал бы меня фантазером, лжецом? А и поверь он — уважения ко мне не добавилось бы, не такой это человек. Скажи я ему, что, не считая работы с винчестером, я своим ножом перерезал глотки как минимум двенадцати террористам, которые, естественно, выступали против сочувствующих нам и зависимых от нас фронтов, движений, организаций национального освобождения, — что он, возликовал бы?

Разве понял бы меня этот бесхитростный человек, если бы я поведал, как однажды на Рижском вокзале в Москве подошла цыганка погадать и как она рвала когти, когда дотронулась до моей руки? Она взяла ее в свои ладони и тут же отбросила, словно обожглась. Цыганка с силой толкнула меня в грудь. «Уходи, сатана, сгинь, дьявол!», — закричала она на весь вокзал. И убежала…

Мы были убийцами, а командование внушало, что мы, если не голуби, то перелетные птицы мира. Мы убивали, резали, душили парашютными стропами, а нас награждали. Нас уверяли, что «уничтожение активной боевой единицы противника» — не убийство. Это долг, который, не считаясь ни с чем, мы должны выполнить. Разве мог я у тихой речки, где туман и вода, как парное молоко, рассказать вдруг такое пусть и симпатичному, но по существу чужому человеку?

Я смотрел на небо, на бриллиантики звезд, и хотелось встать на колени и спросить у них — какова цена жизни? Сколько граммов человечности я мог бы в себе обнаружить, если бы встал на весы вечности? Какие я мог найти слова, чтобы частокол букв не скрывал, а передал то, что творилось во мне? Никто не влезет в мою шкуру, чтобы увидеть начавшийся распад. Я еще был зомби, но уже зомби-еретиком, в груди которого начинает теплиться, говоря высоким стилем, священный огонь. И как признаться Гунару, что после того, как я увидел его сестру, весь мир изменился разом, словно кто-то встряхнул калейдоскоп и стеклышки создали совсем новый, абсолютно неповторимый узор…

…Мы поймали с десяток небольших раков. Но рыба не ловилась, и когда после очередного заброса путанки остались пустыми, мы развесили на кустах сетку и пошли в дом отогреваться.

Появилась еще бутылка самогонки, но дальше двух стопок дело не пошло. Мы сидели с Гунаром друг против друга — он дымил без передыху, прикуривая от предыдущей сигареты, а я сидел и смотрел, как он курил. И каждую секунду был настороже — нетерпеливо ждал появления Велты. Но она все не шла, а я продолжал купаться в клубах дыма, отдаваясь бездумному ожиданию.

В какой-то момент Гунар, словно рассуждая сам с собой, сказал:

— А может, подбросить Заварзину наш адресок?

— Интересная мысль, — без энтузиазма откликнулся я. — А что потом?

— Узнают красавцы, где Велта прячется, прилетят мигом, а мы их тут за жабры. У меня есть ружье, ракетница, найдется и еще что-нибудь… И это не будет превышением обороны. Веришь ли, руки зудят, хочется взять их за гланды.

— Ты думаешь, что они совсем уж придурки и всей шоблой приедут в Пыталово и примутся штурмовать твой дом?

— А куда им деваться? Это в их стиле, они ж ребята азартные…

— Ошибаешься. Могут кликнуть откуда-нибудь из Казани или Москвы наемников, от которых редко кто уходит. Заварзин сам пачкать руки не любит.

— Тогда какого хрена они за нами увязались?

— Пока нагоняют страху и ищут нору, где прячется лиса. И нам с тобой нужно сделать так, чтобы этот процесс затянулся у них как можно дольше. Когда уеду, ты постарайся от Велты далеко не отходить. Какое-то время и днем придется посидеть за закрытой дверью. Если что-то изменится, дам знать сразу же. Идет?

— Вообще-то прятаться я не привык, но ты вроде бы говоришь дело. Только в случае чего я их на мушку возьму…

Из другой комнаты вышла Велта. Наши глаза встретились, и я не стал отводить взгляда. Однако она коротко посмотрела на меня, потом еще раз и, показалось, с каким-то оттенком заинтересованности.

— Мне нравится, что вы спокойны, — сказала она. — По крайней мере, это вселяет надежду. И если уж судьба нас свела, могу ли я надеяться, что вы нас не бросите на полдороге?

Я увидел, какими напряженными сделались ее глаза и как напряглась шея у Гунара. Я держал паузу. Обдумывал, как бы ободрить.

— Не сомневайтесь. Это и не в моих интересах. Я уже Гунару сказал, что буду звонить и обо всем ставить вас в известность.

Она подняла глаза. В них — надежда вперемешку со страхом и каким-то новым ощущением. Во всяком случае, казалось, что в ее глазах появился новый оттенок жизни.

Вдруг с моего языка сорвалось:

— Сколько же всего вас, Подиньшей?

— Шестеро — три брательника, одна сеструха осталась в Балви и вот она, — Гунар кивнул в сторону Велты. — В люди вышла только Велта, хотя родилась последней — поскребыш. И, видно, все, что было хорошего у матери, досталось ей…

Велта зарделась и вскочила с дивана.

— Ишь, стеснительная какая, сейчас начнет психовать.

Но она только покачала головой и незлобиво сказала:

— Комплименты, братец, у тебя какие-то дебильные…

— Да ты не заводись, сестренка, — Гунар пьяно полез к ней целоваться. — Давай-ка еще по одной пропустим и… спать…

Мы так и сделали: выпили по рюмке, Гунар пошел спать, а мы с Велтой остались за столом и о чемто говорили. О каких-то пустяках — о серьезном не говорилось. И без того было чему давить на психику. Но все время я чувствовал, что между нами какая-то стена.

После недолгого сна я разбудил Гунара, и мы попрощались. У него была такая помятая физиономия, что еще долго я потом улыбался.

Через два с половиной часа я уже был в районе Елгавы, а еще через сорок минут — в Тукумсе, откуда без проблем добрался до Юрмалы, до пансионата «Дружба».

Я не верю в резкие, как удар приклада в плечо, изменения человека. Конечно, какие-то подвижки в нас случаются после потрясений, таких, например, как смерть… Но вот чтобы так, что называется, на ровном месте, почувствовать, как сбрасываешь прежнюю кожу и без видимой причины начинается страшная маята — такого со мной еще не было. Чего уж там — я подхватил корь, которую воспели поэты всех времен и народов. Эх, Велта, зачем я тебя встретил? Жил ведь спокойно, если, конечно, о моей жизни можно сказать так.

Но вот что странно: я почувствовал страх, которого не испытывал в самых безвыходных ситуациях, когда не раз на карту ставилось все. Страх не только за нее, но и за себя — ведь теперь я и сам стал себе дороже.

…Снилась церковь — красного кирпича, с тремя разрушенными куполами. Я все пытался нащупать где-то поблизости лежащий винчестер, но рука впустую блуждала по чему-то липкому и скользкому.

Без двадцати три я проснулся и прислушался: не мог понять, день или ночь. Не зажигая света, отдернул штору — темно. Значит, спал, не раздеваясь, чуть ли не сутки.

На море спокойно, в гостинице — тишина. Мысли текли, как смола по стволу дерева, — медленно сворачиваясь и вновь пластаясь на ровных участках коры. И в этой скомканности мыслей пришла отчетливая уверенность — что-то изменилось, мечется во мне. Вроде бы проросло что-то новое — или старое, родом из детства. Вывод элементарный: каким-то образом я должен отречься от себя. От того, который убивал и отнюдь не страдал угрызениями совести. Но я тут же понял и другое, и тишина это подтвердила: чтобы от себя отречься, нужно былое отринуть. А это пока мне не по силам…

Выпил пива, но оно не затуманило мозг, и я еще битый час лежал с закрытыми глазами и следил за вереницей причудливых ассоциаций.

На следующий день я никуда не пошел. Погода была не два, не полтора — то выглянет на часокдругой солнце, то снова наплывут тугие кучевые облака. Слонялся без дела, пил пиво «Монарх», заедая засохшим сыром, щелкал грецкие орехи. Иногда выходил на веранду и, сидя в жестком кресле, подолгу смотрел на море.

До встречи с Сухаревым оставалось не более двух часов, когда я начал собираться. Долго сидел над листом бумаги, сочиняя письмо Заварзину. Передать его должен этот контролер, этот сукин сын, готовый за десяток долларов продать мать родную. Впрочем, чего уж там — мы одной породы: только он продается за мелочь, а я — за тысячи. Его грехи неизмеримо меньше моих, любой Божий суд простит, меня же мигом отправит в пекло.

Наконец рука моя вывела: «Старик, передай Сухарю ответ: готов ли ты навсегда отказаться от В.К. „Да“ или „нет“ — большего от тебя не жду. Стрелок». Заварзин наверняка знает мою кличку и поймет, от кого послание.

Без десяти шесть подъехал к Главному управлению полиции и на самой границе со служебной автостоянкой припарковал свой «ниссан». Здесь вряд ли могли меня подстерегать орлы Рэма. До железнодорожного вокзала, где должна состояться встреча, рукой подать.

Я не верил Сухареву и потому шел на свидание со всеми предосторожностями.

Заметил его первым: он нервно прохаживался возле подземного перехода и все время поглядывал на часы. Его, видно, тяготила предстоящая встреча со мной.

Подошел со стороны предварительных касс, сзади. Остановился в трех шагах и негромко окликнул: «Сухарик, я здесь!» Он оглянулся, и на его лице я прочел страх. Что могло напугать?

Я завел его за угол, и мы остались одни. Но не было никакой гарантии, что в любой момент ктонибудь не выйдет из-за угла и не воткнет под ребро перо. Поэтому я не медлил.

— Передай эту писульку Заварзину, — и я протянул Сухарю сложенный вчетверо клочок бумаги.

Сухарев застыл, стал озираться, однако руку за ним не протянул.

— Не могу, — сказал он, и я подумал, что у него схватило желудок. — Нас сейчас трясет МВД, и если пронюхают…

— Кому ты, дерьмо, нужен? Бери цидульку, а это на успокоительные микстуры, — я демонстративно повертел у него перед носом пятидесятидолларовой купюрой.

Сухарь покрылся нервной испариной. Обычно контролеры делали все, о чем их просили, за мелочевку…

— Что я еще должен для тебя сделать? — спросил он, когда письмо и купюра оказались зажатыми у него в кулаке.

— Получишь ответ в любой форме, а я тебе через день позвоню. Но учти, если вздумаешь играть на двоих, в похоронное бюро отправляйся сам.

— Что ты, Стрелок, городишь?! За такой гонорар обычно играют в одну калитку… А если он не возьмет письмо? Мало ли, подумает, что это подстава, — ветерок колыхнул «внутренний заем» — жидкий зачес, которым Сухарев тщетно прикрывал большую плешь.

— Скажи сразу — письмо, мол, от Стрелка, и он поймет. А не возьмет, так хрен с ним, тем хуже для него.

Сухарь поднял свои выразительные, как у мороженого судака, глаза и вперился мне в лоб. С обычными для него, но мучительными для собеседника паузами выдавил:

— У него с собой мобильник, можешь свободно в СИЗО позвонить. Если нужен номер, узнаю…

— Это оставим на десерт, а пока передай письмо и получи ответ.

Расстались без рукопожатия.

Я отправился на главпочтамт и позвонил в Пыталово. Ответила Велта, и по модуляциям ее голоса я пытался определить ее отношение ко мне. Но это совершенно пустое занятие, ибо я и так понимал все.

— Как там у вас дела? — единственное, что я придумал спросить.

— Все так же, сидим в затворничестве.

Это хорошо, подумал я, если пытается шутить, значит, не все так страшно.

Мне не о чем было говорить, и я, буркнув, что позвоню еще, повесил трубку.

Стало совсем одиноко, какая-то невыразимая будничность давила душу.

От нечего делать решил пойти пострелять.

До оружейного магазина, где работает мой знакомый Робчик, езды чуть больше десяти минут.

Все было на месте — и сам магазин, и охрана из ополченцев, и сам Роберт, выставив вперед свой могучий живот, встретил меня, как родного. По идее, он должен на меня заявить куда следует или хотя бы поинтересоваться — зачем такая прорва патронов для винчестера?

Но он коммерсант — я ему даю латы, он мне — две коробки патронов. Обмениваемся рукопожатием и разбегаемся.

…Однако сумрак и сырость бомбоубежища, которые еще недавно действовали успокаивающе, сейчас сработали в другую сторону.

Без прежней нетерпеливой дрожи в руках я распеленал карабин и без малейшего интереса начал пристрелку. Душа витала в иных пределах. И тем не менее, стрелялось по-прежнему: подряд пять девяток и столько же десяток.

Поскольку спешить было некуда, я разобрал винчестер и с превеликой тщательностью вычистил его. Я не жалел масла и замши, которой в конце чистки протер затвор и всю поверхность карабина.

Не знаю, откуда эта последовательность — презрение, сострадание и разрушение. Первые два пункта я сразу же приложил к себе: презрение к банде Заварзина, сострадание к ней, разрушение — еще впереди.

Сутки отлеживался в своей норе и читал дневники Льва Толстого.

Необъяснимая, по-садистски навязчивая идея читать святого и тайно умиляться, до слез. Все, кроме этого, было таким же неважным, как шум ветра, колыхающего кроны сосен. Я читал: «Ум возникает только из смирения. Глупость — только от самомнения».

Я отложил книгу и подумал: когда летит пуля, она рассекает не только воздух, но и пространство, время. Открывает страшную по глубине прореху. И когда достигает цели — живого тела, то не в эту ли прореху и отлетает душа? Когда-то я думал о себе как о первоклассном стрелке — самомнение? Но откуда взяться смирению? Сколько ни шарил в сумеречных углах сознания, нигде не нашел. Наверное, я какойто выродок, мутант, говоря современным языком. Возможно, понемногу схожу с ума, но не страдаю от этого. Пройдет, думал я, прислушиваясь к нарастающему шуму волн.

Не выдержав внутренней сумятицы, вскочил с кровати и, как был, в одних трусах, побежал к воде.

Лето явно перешагнуло середину и уже прикладывало холодные компрессы к земле. Вода обожгла икры ног, затем крапивкой прошлась по ляжкам. Я нырнул и долго с открытыми глазами плыл, касаясь животом дна.

…Спал как убитый и без сновидений. А проснувшись, обнаружил в себе желание побывать дома. Если меня там ждут, что ж, быстрее все кончится. Хотелось переменить белье, взять носки, рубашки и даже повязать галстук. Свой парадный костюм тоже надо забрать и надеть для нее…

В пределах своего квартала поехал с оглядкой. Мой дом — обыкновенная девятиэтажка, пятый этаж, средний подъезд.

Остановился чуть дальше за двумя другими домами и к своему пошел пешком.

В подъезде, как всегда, гуляли сквозняки и пахло кошками. Лифтом не воспользовался, устремился бегом по лестнице. Не останавливаясь на своем этаже, добежал до последнего. Подъезд пуст, и опасности вроде бы ждать неоткуда.

Я спустился снова вниз и замер перед своей дверью. Прислушался, осмотрел замок — над ним еле поблескивал листик скотча.

Я открыл замки и вошел. Рука лежала на рукоятке пистолета.

На кухне попахивало газом — я знал, что краник над плитой чуток пропускает. Но это не опасно, я постоянно держу форточку открытой. Осторожно ступая, я толкнул ногой дверь в ванную. Пусто и сухо. В комнате тоже все было на своих местах. Легкая пыль лежала на полировке секции и телевизора.

Я подошел к окну и через тюлевую занавеску стал осматривать привычную панораму города.

Ничего не изменилось — солнце, зелень и лениво ползущие по улицам троллейбусы…

И вдруг мой взгляд совершенно непроизвольно метнулся к стоящей напротив девятиэтажке, к квадрату темного окна на правой стороне фасада.

Спустя какое-то мгновение я отчетливо понял — необычного блеска в этом окне не было и в помине. Все произошло мгновенно и почти беззвучно. Только слегка колыхнулся тюль да цокнуло стекло. Но произошло это на долю секунды позже того, как я начал падать на пол. Уже лежа я поднял голову и увидел небольшое лучистое отверстие в стекле и проследил взглядом предполагаемую траекторию пули.

«Вот оно, дождался», — подумал я и по-пластунски отполз к секретеру.

Отрикошетившая от стены пуля скрюченным червячком лежала на книжной полке между Сент-Экзюпери и тонкой книжицей «Оружие замозащиты». Девять граммов свинца легли на ладонь неопасным теперь грузом.

Я положил пулю в карман и, согнувшись в три погибели, направился к выходу. Не до сорочек и галстуков…

Я лихорадочно проиграл в уме ситуацию: тот, кто стрелял, наверное, уверен, что сейчас я испускаю дух в луже крови.

Значит, чтобы удостовериться, должен сюда прийти и убедиться в результате «проделанной работы». Я бы тоже так сделал. Это правило всех киллеров — умри, но убедись, что клиент на том свете.

Я подошел к двери и открыл замок. Пока он войдет, я обожду за дверью, и кто бы это ни был, ему не уйти. Но совершенно неожиданно понял: мое жилище не место для кровавых разборок.

Решение пришло само собой, и, кажется, лучше не придумаешь.

Рокировка — вот что надо. Он придет ко мне, а я отправлюсь в гости туда, откуда хотели меня прикончить.

Затворив дверь, на лифте спустился вниз и спрятался за дверью, ведущей в подвал. Я держал под наблюдением весь подъезд, не рискуя быть обнаруженным.

Время словно остановилось, и я уже было подумал, что мои расчеты — фуфло, когда вдруг в дверях появилась тень, а за ней — молодой мужчина. Смуглолицый, среднего роста, в джинсовом костюме и рубашке в красно-черную клетку. Он озирался и тяжело дышал.

Когда повернулся боком, я под джинсовкой углядел желтую полукобуру. Он пронесся мимо, словно молодой олень, только вместо копыт «адидасы».

Не медля, я вышел из укрытия и побежал в сторону интересующей меня девятиэтажки.

Обогнув угол киоска, я устроил настоящую спринтерскую гонку. Следовало добежать до девятого этажа и найти ту квартиру, откуда стреляли. На все про все ушло не более двух минут, когда я оказался у двери, обитой коричневым дерматином. Нажал на ручку — закрыто. Я вытащил из кармана куртки складной нож и, отжав плечом дверь, ковырнул шлеперный замок.

Квартира, куда я попал, была однокомнатной и почти полупустой. В прихожей находилась только вешалка-полка, в комнате — квадратный стол и два венских стула.

То, из чего несколько минут назад хотели меня прикончить, преспокойно лежало на широком подоконнике. Я ее, голубушку, распознал сразу: СВД — снайперская винтовка Драгунова. Оружие отливало вороненой сталью, и рука невольно потянулась к цевью. Но вместо карабина я взял лежащее на том же подоконнике портмоне и высыпал на подоконник содержимое.

Паспорт был на имя Алова Исмаила, одноразовая виза, выданная в Москве, прописан в Саратове. Водительские права, билеты на поезд «Рига — Москва», разный другой хлам, не представляющий интереса. Из пачки денег я отделил несколько долларовых ассигнаций, а российские рубли засунул в портмоне.

В комнате был разбит настоящий бивак: литровая банка с водой, стакан с висевшим на его краю крошечным кипятильником, пустые и полные банки пива, недоеденные бутерброды, номера газеты «Собеседник» и пустая пачка из-под сигарет «Кент».

В спортивной сумке, стоящей в углу, ничего особенного не было: две несвежие сорочки, спортивный костюм, домашние шлепанцы, коробка с патронами и… рубчатый комочек с колечком. Граната Ф-1.

Мне некогда было особо разглядывать все, коллега в любую минуту мог вернуться. Когда он поймет, что стрельбы по живой мишени не получилось, захочет как можно быстрее сняться с насиженного места.

Я взял с собой его паспорт, водительские права, деньги и гранату. Ничего не стоило с помощью бельевой веревки, найденной, к счастью, в ванной, устроить гостю небольшой сюрприз.

Один конец бичевки привязал к чеке, гранату прикрепил к дверной ручке, другой же конец примотал к вешалке.

Осторожно закрывая за собой дверь, я пожелал Ислаиму благополучного полета в царствие небесное.

Я снова его увидел, когда сам уже вышел из подъезда. Его белые кроссовки споро перебирали по дорожке, ведущей от киоска.

Я замер в кустах жасмина, вглядываясь в лицо парня. Он бежал легко, и я подумал, что все мы так же легко стремимся навстречу своей смерти.

После того, как он скрылся в подъезде, я начал про себя считать. И по мере того, как щелкали незримые часы, а взрыва все не было, я невольно стал психовать. Если этого залетного сейчас не убрать, то уберет меня он. Или кто-то ему подобный. А этой падали не место даже в нашей дерьмовой жизни.

Но философствовать долго не пришлось — мой сюрприз сработал: взрывной волной выбило из окна девятого этажа стекла вместе с рамами, а вместе с ними беспорядочно кувыркался карабин. Он ударился оптикой об асфальт, спружинил и затих, как бы ставя точку в недолгой жизни киллера.

Я не стал ждать приезда полиции, хотя очень хотелось самому удостовериться в том, что коллега свел свои счеты с жизнью.

Вскоре я был на Юрмальском шоссе, по которому не хочешь, да все равно нажмешь на газ, чтобы с ветерком промчаться вдоль полей.

Я остался без свежего белья, костюма и галстука, но зато с целой башкой.

Это, конечно, несколько утешало, но вместе с тем я не мог не понимать простой вещи: на меня началась самая настоящая охота. Банда Рэма, видно, отдавала себе отчет в том, что если не отделаться от меня, у них возникнут серьезные проблемы с Велтой Краузе. Понимал я и другое: отчасти спасло везение, отчасти опыт, отчасти то, что называется судьбой. Но сколько же все это может продолжаться?

Сзади догонял какой-то джип, и я невольно нащупал за ремнем пистолет. Однако он пронесся мимо, и я понял, что это был другой, не несущий мне угрозы джип.


Глава восьмая


Вечером позвонил Сухареву, но не застал дома. «На работе», — ответил женский голос.

Целый день провалялся в своей комфортабельной норе и где-то около семи часов еще раз набрал номер телефона контролера. Меня бесила его манера говорить: пока произносил одну фразу, автомат съедал два жетона. А фраза могла быть образчиком лаконичности: «Встретимся на том же месте в половине девятого. У меня сегодня футбол».

Врал этот сукин сын, не было никакого футбола. И зачем эта уловка, ума не приложу. Однако я дважды на одном и том же пятачке не засвечиваюсь: предложил приехать на центральный вокзал, в зал ожидания на втором этаже. Вечером там народу битком набито и при нужде затеряться не составит труда.

Когда я приехал. Сухарь уже сидел в одном из желтых пластмассовых кресел в том самом верхнем зале ожидания.

В дверях показалась группа из молодых да ранних, и это меня насторожило. Они прошли к задним рядам, и вскоре оттуда послышалась хамская перебранка.

Я направился к Сухареву.

— Давай, выкладывай, с чем пришел? — обратился я к нему.

Он открыл сумку и достал книгу в зеленом переплете.

— Это тебе от Заварзина… Я сам удивился, но спорить не стал, — у Сухаря дрогнула рука.

— Возможно, правильно сделал, — успокоил я контролера, скрывая удивление.

Я мог ждать от Рэма любого выкидона, но только не литературного свойства. Однако когда я прочитал название книги, мои сомнения сразу же улетучились. Это был роман Чейза «Саван для свидетелей». Я понял: Заварзин предпринимает психическую атаку.

Я постучал слегка по обложке, повертел томик и даже, хоть это и нелепо, прислушался — уж не тикает ли там часовой механизм.

— Устно он что-нибудь передавал?

— Сказал, что если ты в течение двадцати четырех часов не слиняешь из города, из тебя сделают люлякебаб… Я видел по его глазам, что это серьезно. Мой совет — сматывайся…

— Оставь совет себе. Заварзин опоздал, пока салазки загибаю им я.

— Фортуна может тебе изменить, — сумничал вдруг Сухарь и сказал это на удивление быстро.

Я достал из кармана заранее приготовленные двадцать долларов и сунул в руку контролера. Это премиальные. Парень явно нервничал и, видно, проклинал свою посредническую миссию.

— Это еще не все, — я попридержал за рукав Сухаря, когда тот поднимался с сиденья.

— Хватит, больше в эти игры я не играю, — почти агрессивно ответил он.

— Не спеши, споткнешься… Речь идет не о тебе, ты никому, кроме своего СИЗО, не нужен… Единственная просьба — узнай, когда в ближайшие дни Заварзин отправляется в самоволку.

— А это и узнавать не надо. В субботу поздно вечером его увозят, а в понедельник, в шесть утра, возвращается назад, в СИЗО. Все?

— Кто к нему чаще всего приходит на свиданку?

— Зачем кому-то к нему приходить? Для этого у него есть мобильник, а внутри хватает шестерок, которые готовы хоть зад вытирать.

— Как, на твой взгляд, Рэм — парень красивый?

Сухарь с удивленной миной стал размышлять.

— Ничего не скажешь, папа не пальцем делал… И нахален до предела, таких наглецов я за все годы службы не встречал.

— Передай, Сухарик, Заварзину буквально следующее: Стрелок, мол, хотел мира, и если этого не случилось, то не по его вине…

— Этого я говорить не стану, не мое дело.

— Хорошо, скажи короче: Стрелок даст ответ после того, как ознакомится с этим литературным произведением.

— На это согласен. Он напирал на то, что тебе эту книгу надо прочитать. Вроде в ней разгадка какой-то вашей проблемы.

Вернувшись в Майори и приняв душ, я тут же начал читать «Саван для свидетелей». Двести тридцать две страницы текста я проглотил с таким вниманием, с каким, наверное, ревнивый муж не листает записной книжки своей жены.

Сюжет прост до банальности. В бассейне убивают знаменитую и, разумеется, очень красивую актрису. Расправляются также с ее прислугой и охраной. Семь трупов — выстрелы в упор. Но так случилось, что во время налета на виллу этой актрисы пришла какая-то девица, которая и стала невольным свидетелем расправы. Банда пошла по ее следу, и один из боевиков в процессе слежки влюбился в эту девицу. Теперь уже идет охота за ними. Полиция прячет парочку в практически недоступном месте, и все же парня убивают, когда тот принимает ванну, хоть и охраняют его трое полицейских, а девицу настигают аж на одиннадцатом этаже гостиницы, где она тоже была под защитой взвода полицейских. Совершает все это бывший циркач, дохлый, как вобла, и низкорослый, как пони. Мораль сей басни такова: если свидетели опасны, их убирают, даже если придется пролезть через игольное ушко.

Я долго лежал на кровати, невольно размышляя о триллере, его странных и чем-то симпатичных персонажах. Уже поздно ночью я принял решение, которое и станет моим ответом Заварзину…

Утром поехал в Слоку и возле универмага «Лиедагс», на книжном развале, купил того же Чейза и тоже с символическим названием «Ты сам на это напрашиваешься». Это будет моим ответным презентом Заварзину. Я не стал ее читать, а лишь заехал в Дубулты, в магазин, где книгу красиво упаковали и перевязали розовой ленточкой. Хотя я знал, что это напрасный труд — в СИЗО, куда я хотел ее переправить, все равно обертку раскурочат…

…К следственному изолятору я не поехал, а припарковался в 200— 250 метрах от него.

На КПП пошел пешком и, переговорив с дежурным, отправился на сортировку посылок. За два доллара один молодой контролер пообещал отдать мой подарок Заварзину. Как я и думал, обертка с ленточкой полетела в мусорный ящик и после тщательного обследования книга отправилась по назначению.

Вечером снова позвонил Сухареву, но тот под разными предлогами избегал встречи со мной. Его уловки так надоели, что я, обложив матом, сказал открытым текстом, чтобы он сказал Заварзину, что уже я передал свой ответ. После тягостного молчания Сухарев наконец проклюнулся:

— Что ты, Стрелок, опять надумал?

— Узнаешь из газет. И не дрожи, твое дело десятое, ты всегда в стороне.

— Ага, в стороне от дороги с простреленным затылком. Это, по-вашему, быть в стороне…

В тот же вечер я наведался в бомбоубежище, где из тайника взял то, что может дать весьма определенный ответ Заварзину. Это были «таблетки», напоминавшие с виду хоккейные шайбы. При взрыве одна такая штучка выделяет столько энергии, которой вполне хватило бы для освещения целого квартала в течение часа. Такими таблетками в Никарагуа мы минировали тайные склады так называемых повстанцев, подымая их в воздух.

Там же в бункере прихватил с собой дистанционное устройство — несложный и достаточно компактный агрегатик. Винчестер в разобранном виде уложил в спортивную сумку. И уже в который раз за последние дни поменял на своем «ниссане» номерные знаки.

Прежде чем направиться на основной «объект», поехал на правый берег Даугавы, где на набережной, напротив телевышки, стояло несколько заварзинских бензовозов, о которых говорила Велта.

Я насчитал шесть цистерн, поставленных на шасси КамАЗов. В кабинах никого не было, или я плохо смотрел.

Поставив машину в ближайшем переулке, я вернулся с сумкой на набережную. Я поднимался на ступеньку и заглядывал в кабины бензовозов — все они были на замке и казались брошенными. Однако в четвертом обнаружил спящего водителя. Я постучал в окно и, когда мужик опустил стекло, чтобы узнать, что же от него хотят, я велел ему убираться. Я увидел, как тот взял в руку какой-то предмет, и ждал, какую глупость он еще выкинет. Однако, судя по дальнейшему течению событий, дурака свалял я. Парень неуловимым движением руки сунул мне под нос трехствольный обрез. От неожиданности я чуть со ступеньки не сверзился.

— Убери, дубина, свою «катюшу», — сказал я этому бдительному сторожу и в свою очередь выставил свой контраргумент в виде пистолета Марголина.

Но парень имел явное преимущество: легкий нажим на курок — и от моей башки осталось бы мокрое место. Однако он только спросил:

— Если я тебе лично что-то должен, говори открытым текстом…

— Ищу здесь одного придурка, который обещал из Литвы привезти горючку.

— Мы не оттуда, — парень не терял бдительности, но взял на полтона ниже.

— Вижу — не оттуда, — я спрыгнул со ступеньки и, подхватив оставленную на земле сумку, отвалил от греха подальше. В конце концов эти цистерны погоды не делали, сожги я их хоть трижды, Заварзина этим не доканаешь.

Я вернулся к своей машине и поехал в сторону Московского моста.

Я знал, где находится красавица-бензоколонка Рэма — последнее слово техники, построенная совместно с датской фирмой «Астор».

Если верить газетам, Заварзин вместе с датчанином Ларсеном угробил на этот чудо-сервис более двух с половиной миллионов долларов.

Станция стояла на оживленной магистральной развязке, где много направлений и разнокалиберного транспорта. Поблизости аэропорт, где постоянно крутится десятка два таксистов. Тот, кто осуществлял проект, неплохо знал местный рынок и не без оснований рассчитывал на стабильную прибыль.

Я сделал две ездки по виадуку, чтобы с верхотуры лучше рассмотреть расположение заправочных колонок и служебных помещений.

Свет горел только в одном из них, где, видимо, находились диспетчеры и кассир.

Оставив машину на стоянке в аэропорту, я пешком отправился вниз, неся в руках чехол с «удочками» и спортивную сумку.

Время было позднее, я шел редким ельником, и вскоре открылось море огней и красные звездочки отъезжающих и подъезжающих машин. Движение было вялое, что вселяло надежду на успех.

Я не стал зря терять время: пройдя по периметру заправочной станции, засек все три телекамеры. Одна висела над бензоколонками, вторая держала в поле зрения светящиеся окна кассы и третья — над воротами, куда обычно въезжают автоцистерны с горючим. Через эти ворота и текло сюда российское «черное золото», круглые сутки превращаясь в деньги.

Голубой «опель» отъехал, и вскоре к четвертой колонке присосался КамАЗ. Он стоял долго, наполняя оба бака — основной и запасной.

Я поднялся на взгорок и выбрал позицию у елочки-подростка, стоящей среди десятка своих сверстниц. Наладил винчестер, из сумки извлек две обоймы патронов с разрывными пулями. Телекамеры вполне могли упаковать в бронекорпуса.

Первой стала камера, которая караулила въезд на территорию станции. Несколько минут через оптику я изучал цель, прилаживаясь локтем к опорной точке. Все было видно как на ладони. По очереди я мысленно пристрелялся к каждой из трех мишеней. Затем я отложил в сторону винчестер и взялся за дистанционное устройство. Я установил расстояние в пятьдесят метров. Достал три «шайбы» и в центр каждой из них вложил крохотный элемент, реагирующий на электроимпульс. Я положил их снова в карман и взял в руки кара бин.

Все делалось автоматически, руки занимались своим делом, уши внимали каждому шороху. Глаза цепко держали в поле зрения станцию и редкие въезжающие на ее территорию машины.

Неожиданно я услышал свистящий шум реактивных двигателей. Он исходил откуда-то с неба, и я понял: на посадку заходит очередной самолет.

Я выждал минуту, и когда его огни показались над темной кромкой леса, а шум накрыл все пространство, я начал стрелять. В каждую цель — по две пули.

Я видел, как на металлической рубашке телекамеры появились крохотные норки от пуль, однако не слышал звона разбитого стекла — расстояние и рев двигателей над головой все поглощали. И лишь из третьей камеры, висевшей над бензоколонками, что-то вывалилось, блеснуло и откатилось в сторону.

Теперь мне нужно было вырубить прожектора. Это была целая гроздь из галогенных ламп на высокой мачте. Они мешали, и я, щурясь от их нестерпимо яркого света, открыл беглый огонь. Каких-то десять или двенадцать секунд ушло на то, чтобы на месте торжества света воцарилась непроглядная темень.

Опустив винчестер на землю, я прислушался. Позади светился и шумел аэропорт, впереди чернело шоссе, и я смотрел на него и молил Бога, чтобы на заправку не повернула ни одна машина. Правда, где-то со стороны Риги маячили фары, но далеко, и все же мне предстояло потягаться с ними в скорости.

Пригнувшись, я рванул через дорогу и через пятнадцать-двадцать секунд добежал до железобетонного обруча, ограждающего станцию, и перемахнул через него. В левой руке были зажаты «шайбы», которые я и прикрепил к каждой второй колонке. Они плотно, словно жевательная резинка, соединились с металлом, как будто ждали этого воссоединения целую вечность.

Я вернулся под елочку и стал разбирать винчестер, ощущая во всем теле легкую дрожь, но не от страха за свою жизнь — от предвкушения. Пока я упаковывал карабин, подкатила какая-то машина и, тормознув, приглушила мотор. Возможно, те, кто в ней находился, ломали голову — куда же подевалась заправочная станция? Все было покрыто мраком и наплывающим туманом.

Я легко мог догадаться, что на станции уже подняли тревогу и сюда мчатся все, кому не лень, — начиная от пожарных и полицейских и кончая какиминибудь мудаками, которые замещают Заварзина.

Машина тронулась с места и унеслась в сторону Юрмалы. Я вспомнил Велту и ее неунывающего брата. Наверное, будь он со мной, потирал бы от удовольствия руки и нес что-нибудь веселенькое.

Я указательным пальцем нащупал кнопку и, задержав дыхание, плавно на нее надавил.

Время в такие мгновения останавливается.

Мне стало мерещиться, что что-то не сработало и все мои труды пошли насмарку. Неужели, подумал я, Рэму повезет больше, чем мне?

Но нет, судьба неотвратима.

Вспышка, на доли секунды обогнав звук, взметнулась так высоко, что осветила ослепшие от моих пуль прожектора. Одновременно в воздух взметнулись три колонки и сразу же от взрывной волны с места сорвались и те, которые были рядом.

Пламя неистово бушевало и прихотливо извивалось, словно живое существо. Оно все теснее и теснее прижималось к строениям.

Через минуту все кружилось в бешеном омуте. Я видел, как из помещения, где недавно светились окна, выскочили люди и стремглав бросились в темноту.

То, что еще пять минут назад было ультрасовременной заправочной станцией, превратилось в сплошную доменную печь.

Видимо, где-то за строениями находились запасные резервуары, ибо пламя в том месте тоже взметнулось вверх огненным фонтаном. Оно неистовствовало и гудело. «Ты сам на это напросился», — послал я мысленный привет Заварзину и, подхватив сумку, быстрым шагом направился в сторону аэропорта.

Минуя длинный холл с очередями к регистрационным стойкам, я попал в помещение, где тянулись ряды автоматических камер хранения. С трудом найдя пустую ячейку, я засунул туда свои вещи и опустил в щель жетон. Потом вернулся к машине и поставил на капоте, дверцах и багажнике свои контролки.

Кругом было спокойно, и я неспешным шагом направился к остановке, откуда последний автобус уходил без десяти час.

Я сел на лавку и стал вместе с другими пассажирами терпеливо ожидать двадцать второй номер. Без конца сновали таксисты, они все время выясняли отношения с кем-то и между собой. Особенно навязывались тем, у кого большой багаж.

Кто-то громко рассказывал о взрыве на бензозаправочной станции, и по версии рассказчика получалось, что к станции подъехала белая «девятка», из которой вышли трое мужчин, и они-то и закидали ее гранатами.

Автобус шел по расписанию, и примерно через десять минут я уже был в районе вокзала Засулаукс. Проезжая по Задвинью, мы, пассажиры, наблюдали багровое зарево, полыхавшее над кронами деревьев.

Я вышел на остановке за Калнциемским мостом и едва успел на последнюю электричку.

Погода стояла, как на заказ, и я, выйдя из электрички, подошел к Лиелупе и окунул голову в реку. Потом долго сидел на бетонном мыске, любуясь звездным небом.


Среди полного спокойствия встает ужас, нигде нет причин для смятения, а беды налетают, откуда мы их меньше всего ждем.

Перед тем как закрыть глаза, я попрощался со своим винчестером. Я пожелал ему спокойной ночи в его новой железной колыбели…

На берегу моря слышался женский смех и приблатненный голос Шуфутинского: «Гоп-стоп, у нас пощады не проси, гоп-стоп, и на луну не голоси, а лучше вспомни ту малину и Васькину картину, где он нас с тобой прикинул, ну точно на витрину… В общем, не тяни резину, я прощаю все. Кончай ее, Сэмен».

Музыка была ритмичная, под нее хорошо по пьянке расслабляться, особенно если завтра не сулит ничего неожиданного, в духе песни.


Глава девятая


Утром на журнальном столике в холле я увидел свежий номер газеты «Вести “Сегодня”» с любопытным сообщением на первой полосе. Под рубрикой «В последнюю минуту» была помещена небольшая заметка: «Что это — война мафий или ее пролог?» Текст, набранный мелким шрифтом, ничего нового мне не открыл. В корреспонденции говорилось: «В двенадцатом часу ночи была взорвана бензозаправочная станция СП „Астор“, принадлежащая небезызвестному Заварзину и его датскому компаньону Л. В настоящий момент г-н Заварзин находится в следственном изоляторе по обвинению в рэкете и других преступлениях. Как нам заявил начальник криминальной полиции, взрыв произведен с помощью какого-то неизвестного устройства большой разрушительной силы. Ущерб оценивается в два с половиной миллиона долларов, и хотя станция была застрахована, есть мнение, что возмещение убытков может не состояться ввиду плохой охраны этого коммерческого предприятия. Вице-президент страховой компании заявил, что вместо пяти видеокамер работали только три… Не было на станции и специальной охраны, что также отражено в договоре между фирмой „Астор“ и страховой компанией. Следствие по возбужденному уголовному делу будет вести прокуратура Латвии. Это первый такой мощности взрыв после известных терактов, которые были осуществлены в Латвии в конце 90-х и начале 91-го года и приписывались рижскому ОМОНу ».

Я не поленился и почитал то, что появилось в газете «Час». «Мафиозная фирма получает нокаут» — заголовок. В тексте выделены четыре строки: «Если это начало, то не превратится ли Латвия в новую Северную Ирландию? Там тоже начинали со взрывов бензоколонок… После такого фиаско фирма „Астор“ вряд ли сможет продолжать свою деятельность…»

Я не испытывал абсолютно никаких эмоций. Мне хотелось немедленно напиться. Я вернулся в номер и достал из холодильника бутылку водки. Трясущимися руками сковырнул пробку и приложился к горлышку. Горечь, обжигающая гортань, доставила несказанное удовольствие. Закусив орешками, я стал ждать первой волны кайфа. Это великое мгновение, когда опустошенность сменяет ни с чем не сравнимая комфортность. Однако после второго, последнего, глотка ноги помимо воли понесли меня вниз — на главную улицу. Плотным потоком по ней шла разношерстная толпа новых богачей, чтобы в фирменных шмотках выпендриться друг перед другом.

Возле бывшего кафе «Йомас» наяривал самодельный квартет: накрашенная увядшая, словно пожухлый пион, блондинка пела ретро. Сидевшие на каменном бордюре столь же траченные молью музыканты вдохновенно аккомпанировали своей примадонне. Все было ладно и ненавязчиво.

Я подошел к ним и кинул в раскрытую сумку пятилатовик. И этот мой широкий жест не остался незамеченным. Музыка тут же прекратилась, и мужик, терзавший гитару, поинтересовался, что бы я хотел услышать. Мне было грустно на все это смотреть, и я заказал танго Строка «Голубые глаза».

Я пошел дальше, а вслед неслась забытая, но по пьянке такая трогательная мелодия.

Где-то в районе улицы Конкордияс я свернул направо, и ноги понесли меня на телефонную станцию. Нестерпимо захотелось услышать голос Велты.

Купив на десять латов жетонов, я зашел в кабину и принялся набирать номер. До чего же это было муторно: жетоны в темной кабине то и дело проскакивали мимо щели, и я, ползая на карачках, искал на полу металлические кругляши.

И все-таки каким-то чудом дозвонился. Трубку сняла Велта. «Але, але», — я ее слышал, но молчал. Потом спросил: «Как вы там… что нового?» Мне хотелось говорить и говорить, но язык не повиновался.

— Это вы? Максим, откуда вы звоните? Говорите громче…

— Из… Звоню из преисподней, — я сделал паузу. — В общем, здесь неплохо — музыка, толпа и…

— Мы с Гунаром читали газеты… Не знаем, что и думать…

Моя пьяная голова хоть и была в дурмане, но на эту подачу не отреагировала.

— Как там у вас насчет ремней безопасности? — вместо ответа спросил я.

— Пока без изменений… Мы стараемся не выходить из дому. Я все женские заботы свалила на Гунара, но ему скоро в рейс…

— В какой еще рейс? Все рейсы пока по боку… Мне кажется… — мой язык безнадежно заплетался, и не потому, что я был пьян, нет, я разом протрезвел, а потому, что хотелось говорить не о том. Мне хотелось сказать ей все. Но я не мог подобрать слов. — Я еще позвоню. Гунару привет и скажите, что у меня все о'кей.

— Максим, подождите, он, кажется, уже возвращается из магазина.

— Не надо, я потом…

Я бросил на рычаг трубку и уперся лбом в прохладный автомат. Я бил по нему кулаком, не ощущая ни боли, ни стыда.

Освежающий ветерок на улице заставил поднять голову. Так и есть — —благоухала вся в цветах старая липа. Я сильно, как Гунар сигаретой, затянулся, и, пьянея уже только от ее аромата, снова направился в сторону улицы Йомас.

Я шел по тенистой аллее и думал о Велте. Что со мной сталось? Как могло это пробиться туда, куда всему постороннему вход заказан?

Возле бывшей гостиницы «Юрмала» позировала грудастая деваха, и я сделал было попытку ее снять. Но эта стерва, видно, охотилась только за иностранцами — начисто меня проигнорировала. Возле интим-клуба «Фламинго» девочек было больше: сгруппировавшись за белыми столиками, они пили кофе с деловым и одновременно непринужденным видом. При этом они так и стреляли по сторонам своими остренькими глазками.

Я зашел в кафе, вернулся с бутылкой «Наполеона» и водрузил ее на столик, за которым сидели эти намалеванные «ночные бабочки». Они встрепенулись и моментально притащили мне стул. Я так и плюхнулся на него с маху.

— Какое событие будем отмечать? — весело спросила та, что находилась справа от меня, с полными, ярко накрашенными губами.

Я взглянул на нее и увидел глаза — пустые и бездушные, и подумал, что мой винчестер более эмоционален, чем эти прости-господи.

Со стороны кафе «Йомас» снова послышалась музыка — оркестрик играл «Таганку» — «Все ночи, полные огня…» Совершенно интуитивно я повернул голову в сторону и увидел то, чего бы никогда видеть не хотел.

Из дверей парикмахерской выходил Шашлык, а с ним тот, что с родимым пятном, и еще один двухметрового роста верзила. Возможно, это и был Носорог, о котором говорила Велта. На харе Шашлыка еще отчетливо виднелись следы от моей монтировки. Наши взгляды встретились, значит, подумал я, интервью с ними не миновать. Я даже не попытался ни встать со стула, ни изменить позу: я смотрел Шашлыку в переносицу, словно брал в перекрестье прицела. Он отвел взгляд, продолжая вышагивать в мою сторону, что-то говоря Родимчику. Они начали брать меня в клещи. Шашлык отшвырнул одну из девиц, а за нею и всех остальных как ветром сдуло.

Не говоря ни слова, они уселись за стол. От них разило парикмахерской, но эти ароматы трансформировались для меня в совершенно иные: казалось, смердит болотная жижа с разложившимися в ней трупами.

— Если не возражаешь, Стрелок, сейчас съездим в одно местечко, — тихо, но с откровенной угрозой сказал Шашлык. Он положил свою мясистую ладонь мне на предплечье и сжал пальцы. — Давай наручники, — не поворачивая головы, сказал он Родимчику.

Родимчик, похлопав себя по карманам, с досадой воскликнул:

— Эй, Вол, сбегай за браслетами, они у меня в бардачке остались.

Значит, это был не Носорог, впрочем, в тот момент это не имело ни малейшего значения. Я попал впросак, влип, и это было так же очевидно, как и то, что оркестрик продолжал наяривать блатные мотивчики.

Но прежде чем тот здоровяк успел скрыться за углом, мой большой палец внезапным тычком почти по вторую фалангу вонзился в глазницу Шашлыка. Тот взвыл так, как, наверное, не воет ментовская машина, отправляющаяся на место убийства. Должно быть, боль была невыносимой: присев на корточки, он стонал, держась своими пальцами-сардельками за голову. Но и я тут же поплатился: Родимчик щечкой ботинка достал меня по затылку, да так, что я клюнул носом в белый столик. Однако все это уже было мелочью. Мои руки, казалось, действовали в каком-то автоматическом режиме. Я подхватил со стола непочатую бутылку «Наполеона» и, как кувалду, послал ее в лицо этого кареглазого красавчика.

Из-за угла появился Вол, но это уже был недобор. Пока Родимчик умывался кровью, я в крутом развороте нанес ему еще один, мой коронный, удар — в пах. Кто-то за соседними столиками вслух подумал о полиции. А я подумал о несущемся на меня двухметровом детине. Я метнул взгляд на его правую руку и заметил зажатое в кулаке «очко» наручников.

Встречи с Волом ждать я не стал и, бросив ему под ноги стул, рванул с места происшествия. Я бежал по улице Яунас, потом по Юрас и только возле кортов перешел на бег трусцой. Я был теперь трезв как стеклышко, хотя спринт после водки выше моих возможностей…

Возвращаясь в свою берлогу, я думал — куда они хотели меня отвезти? В лес, в район Бабите, где часто находят трупы молодых парней с простреленным затылком?

Хотелось есть, но в кафе я не пошел, а довольствовался тем, что оставалось в холодильнике. Жуя сырокопченую колбасу и запивая ее пивом, я на мгновение вновь почувствовал полноту жизни. Она, наверное, только и дает о себе знать на грани жизни и смерти.

Через полчаса я снова был в своей привычной форме и, взяв в руки карту Риги, стал составлять вечерний план. Инцидент у «Фламинго» так меня взбодрил, что хотелось устроить по этому поводу небольшой фейерверк в честь Заварзина. На набережной, где стоят его автоцистерны с бензином.

Электричкой, а потом автобусом я добрался до аэропорта и пошел в камеру хранения. Для маскировки купил большой букет гвоздик и со стороны вполне мог сойти за встречающего очередной рейс. Конечно, могли взять с поличным, когда я вытаскивал свою сумку из ячейки, но, видимо, дело до этого еще не дошло.

Я благополучно достал сумку, расстегнул молнию и выгреб с самого дна две гранаты Ф-1. Рисковал, конечно, но не более обычного. Затем отправился на автостоянку и, не приближаясь вплотную, осмотрел свою машину. Контролки были на месте, и я, положив букет на крышу «ниссана», полез в карман за ключами.

Выехал не на Юрмальскую магистраль, а двинул на имантский виадук: не терпелось взглянуть на дело своих рук. И то, что я увидел с моста, меня ободрило. Там, где сутки назад сияла и блистала огнями автозаправочная станция — чудо техники! — теперь лежало пятно цвета сажи с бурыми разводами. Вместо заправочных колонок зияли черные дыры. Рядом валялись вывернутые взрывом куски металла — остатки подземных емкостей.

«Ты сам на это напрашивался», — прошептали мои губы, хотя мозг в этом монологе участия не принимал. Но съезжая с Московского моста, я уже видел, что там, где недавно стоял автопоезд из бензоцистерн-спарок, теперь было пусто. Тем не менее я продолжал путь и даже выехал на набережную — по маршруту, которым проезжал накануне.

Ушли, слиняли, наверное, поняли, что их ожидает в этой точке земли. Лишь жирные мазутные пятна, следы от протекторов, пустые банки из-под пива, пачки из-под сигарет и огромное количество окурков говорили о том, что еще несколько часов назад здесь находилось целое автохозяйство.

Меня это не расстроило, я понял, что в войне с Заварзиным произошел перелом в мою пользу. Я был почти удовлетворен, но ребра жгли прихваченные в камере хранения две гранаты.

Я подъехал к офису Рэма, шикарному особняку, окна которого выходили в Верманский парк. Повернул на Тербатас, чтобы где-нибудь припарковаться, но всюду торчали задницы «вольво» и «мерседесов», и я, повернув на Бривибас, поехал в сторону Матвеевского рынка. Видимо, в тот день со мной рядом был не бог войны, а бог мира. Пусть греются в моих карманах рубчатые «черепашки», им еще придется поработать. Они для того и существуют, чтобы однажды из статичных комков металла превратиться в зверя с огненными крыльями.

Я направился к дому Сухарева. Мне нужно было с ним поговорить. Я вышел из машины и, перейдя Тербатас, подошел к мебельному магазину. Оттуда я полностью контролировал парадный подъезд…

По моим подсчетам, Сухарь был в отгуле — сутки дежурит, трое свободен. На лотке я купил килограмм бананов и успел умять половину, когда увидел контролера. Он, по всей видимости, возвращался из магазина: в руках нес целлофановый пакет, из которого выглядывали зеленые хвостики лука и сельдерея. Когда он меня увидел, показалось, что губы его посинели, а на висках затрепетали тонкие жилочки.

— Ну, что ты еще от меня хочешь? — довольно бесцеремонно отреагировал на мой визит Сухарь. Он понимал, что рано или поздно наш контакт с ним может закончиться худо.

— Не хами, Сухарик, — я старался быть ласковым и протянул ему банан.

— Спасибо, у меня у самого этого добра… — он потряс целлофановым пакетом. — Я, Стрелок, не хамлю, но, кажется, наш роман с тобой затянулся. Постарайся как-нибудь свои дела улаживать без меня, я человек семейный…

— Ты начинаешь меня злить, Сухарь. Ты же знаешь, что пока это невозможно. Я же у тебя не в долг прошу до получки, ты понял?

— Хочешь знать о реакции Заварзина на твой подарок?

— За тем и пришел.

— После ночного пересчета он напился коньяку и еще какой-то дряни и устроил мордобой. Избил до крови своих пацанов, а потом на запястье порезал себе вены.

— Что-то не похоже на него…

— Почему не похоже? Он же три раза тянул срок, и у него все замашки настоящего уголовника. Это не самоубийство, просто таким образом он давал клятву найти и снести башку тому, кто устроил из его бензоколонки Хатынь.

— Где он сейчас, в лазарете?

— Да при чем тут лазарет? Покуражился, а теперь с завязанной клешней ждет, когда пойдет в самоволку.

Сухарь вперился мне в глаза. То ли искал в них какого-то ответа, то ли хотел меня еще о чем-то предупредить.

— Значит, получил мой подарок?

— Чейза? Сам видел, как лохмотья от него уборщик выметал из его камеры.

— Сегодня ты к нему сходишь и передашь от меня привет. Скажешь — Стрелок ждет ответа.

— Я не могу… Он скажет, что я тебе продался…

— Не виляй маслами! У него сейчас другие проблемы — не до твоего мнения и тебя самого.

— Не много ли берешь на себя, Макс?

— Ровно столько, сколько могу поднять. Ты мне не сказал, а я жду…

— Что тебе его ответ даст?

— Не твоя забота. Повтори просто мои слова — и баста. Завтра я тебя сам найду или позвоню.

— Через три дня, у меня сейчас отгулы.

— Ты что же, не можешь просто так сходить на свою любимую работу?

— В принципе, это нам не запрещено.

— Тогда найди повод и сходи.

— Мне и не надо искать никакого повода… Я уже три недели собираюсь ботинки сдать в ремонт… А просто так — не за чем мне туда ходить…

На том и расстались.


Глава десятая


После разговора с Сухаревым я вновь вернулся к офису Заварзина и с сожалением отметил, что почти во всех окнах горит свет.

У меня чесались руки освободиться от терзающих мои ребра гранат. Как будто для того они и были созданы, чтобы ласточками влетать в окна таких гадюшников. Но как я ни был агрессивно настроен, тем не менее не мог позволить себе просто так вот губить невинных людей. А когда вдруг увидел у тротуара тот же джип, что недавно меня преследовал, я дал по тормозам, что едва не привело к аварии. Еще чуть-чуть, и ехавший сзади «жигуленок» поцеловал бы зад моего «ниссана». Возможно, это отрезвило меня, и я от греха подальше взял курс на Юрмалу.

Отогнав машину во двор горничной, я отправился в бильярдную. Там собирается специфическая публика — игроки, — немногословная и уважающая профессионализм. Бросилось в глаза, что к шести большим «кембриджским» столам прибавилось несколько игорных автоматов, которые то и дело звенели и перестукивались, как зэки.

Заплатив за вход пятьдесят сантимов, вошел в первый зал и осмотрелся. Я не желал еще раз столкнуться нос к носу с такой же теплой компанией, с какой недавно свела меня судьба возле кафе «Фламинго». Осмотревшись, я убедился, что никаких намеков на опасность пока нет. Во втором зале один из столов пустовал, и ко мне тотчас же подошел загорелый «профессиональный отпускник» и предложил сгонять партию в американку. Я выбрал самый длинный кий с толстой кожаной нашлепкой на конце. Перед тем как начать игру, я еще раз прикинул кий на глазок, и на мгновение показалось, что в руках не обыкновенный кусок склеенной древесины, а безотказный мой винчестер.

Напарник разбил пирамиду шаров.

Разумеется, играли на интерес, потому что в настоящих бильярдных «просто так» не играют. С первого же удара я понял, что меня волынят, то есть завлекают. Парень прочно киксовал и первые две партии легко «слил». Но по манере держать кий и движению ударной руки, по его стойке я понял, что передо мной далеко не новичок. Ничего удивительного: в каждой бильярдной ошиваются такие молодцы, ждущие очередного пьяного отдыхающего, чтобы раздеть его до нитки.

Мне наконец надоели эти штучки, и я, бросив на стол кий, направился к выходу. Но как в этом мире все странно переплетено. Только я сделал шаг, как в бильярдную ввалилась группа полицейских. Я еще находился во втором зале, и хорошо, что слева от бильярдного стола окна были открыты. Я перешагнул невысокий подоконник и скрылся в кустах бузины, покрытых росой.

Ну и денек! Я не исключал, что инцидент у «Фламинго» стал достоянием полиции, и не без помощи Шашлыка. У него все схвачено и всем заплачено. Но плевать на причину, в принципе, я не желал пересекаться с блюстителями. Я пошел к себе, в номер. Там я чувствовал себя в безопасности и мог расслабиться.

Начиналась пятница, и до слуха доносились разные шумы со стороны пляжа.

Ночью мне приснилось, будто я на самой твердой в мире скамейке — в суде и обвинитель зачитывает приговор. Обвинитель очень смахивает на полковника Алксниса… Чудной привиделся сон. Будто я увел гнедую кобылу со звездочкой во лбу и теперь надо вернуть точно такую же, иначе сошлют на перевоспитание на Кубу. Я горячо возражал, как это бывает во сне, рубил ребром ладони воздух и, четко произнося каждое слово, убеждал: «Никто не знает меня лучше, чем я сам. Если говорю, что ничего не крал, значит, так оно и есть. Лошадь пасется за железной дорогой, и вы, засранцы, знаете об этом не хуже меня».

Полковник Алкснис превратился вдруг в Солдатенка. Он вытащил из судейского стола автомат и, направив на меня, стал снова зачитывать приговор: «Во всех цивилизованных странах уже давно в камерах не расстреливают, а казнят по месту жительства… Где вы, подсудимый, живете? Если вы местный, назовите свой точный адрес…» Он поднял автомат, а я быстро присел и спрятался за спинку стула. Сжался и спасительно подумал, что всех обхитрил. И в этом скукоженном состоянии вдруг услышал прекрасную мелодию — не то Сарасате, не то цыганские напевы Сен-Санса…

Проснулся мгновенно — какой-то шум доносился со стороны изголовья, за стеной. Вне всякого сомнения, там кто-то был. Я поднялся с кровати и, стараясь не шуметь, подошел к столу и нащупал графин, стоящий на тарелке. Взяв ее, шагнул к окну и лег под ним на пол. Левую руку с тарелкой поднял над головой и слегка отодвинул штору. С улицы, в темноте, тарелка вполне могла сойти за овал лица. Я повел руку вдоль рамы, ожидая, что вот-вот после выстрела она разлетится вдребезги. Я молил Бога, чтобы это была не автоматная очередь, ибо тогда можно не досчитаться левой кисти. Но выстрел так и не раздался, и я, к собственному удивлению, почувствовал разочарование. Страх явно навеял сон…

Лежа в темноте, я думал о завтрашнем дне. Вот-вот все свершится. А что именно, я не знал. Так, в общих чертах, прикидывал, как встречу Заварзина, когда он пойдет из СИЗО в самоволку. Возможно, придется покончить с ним прямо там, у кирпичной стены, и пусть потом пресса пишет, что князь мафии застрелен при попытке к бегству… А чего, собственно, я добьюсь, если избавлюсь от Рэма? Останутся другие — не подвластные ни суду, ни Богу. Но война есть война, о последствиях задумываться нельзя. Это только расслабляет. А главное: не я его, так он меня достанет и будет радоваться, как дитя. Я, конечно, не лучше его, но и он мне не судья. У нас просто социалистическое соревнование — кто кого заарканит первым…

Полдня проболтался без дела. Искупался, просмотрел газеты, в ближайшей аптеке купил бинты, стрептоцид, упаковку реланиума. Потом приглядел стоянку, где вечером с чужих машин буду снимать номерные знаки.

Не терпелось переговорить с Сухаревым, и потому, съехав с Калнциемского моста, я свернул к магазину, к ряду телефонных кабин.

Когда жена Сухаря своим придушенным голосом сказала, что его нет дома, я готов был послать ее куда подальше… Однако что-то в ее голосе заставило не спешить.

— А вы не скажете, где он? — любезным тоном спросил я.

Оказывается, в реанимации первой городской. Зэки череп проломили… Я не стал вдаваться в подробности и сразу же поехал в больницу. На проходную прибыл перед самым закрытием. Пришлось помахать перед носом вахтера одним из многочисленных липовых удостоверений.

Я знал, где реанимационная, и без расспросов сразу же зашагал в нужном направлении. Но там Сухаря больше не было — перевели этажом ниже, где долечиваются. В дверях молодая медсестра загородила дорогу. Назвался братом, после чего я наконец прошел в палату, за ширму, где он лежал.

Контролер был в сознании и имел вид раненого бойца из ограниченного контингента.

— Что стряслось, Сухарик? — я подсел к нему на кровать.

— То, что и должно было… Заварзин, сука, врезал промежду глаз и… вот результат.

Вокруг глаз у него разлились озерца синяков. Так всегда бывает, когда бьют по переносице.

— Надеюсь, не из-за меня пострадал?

— Именно из-за тебя, Стрелок, — Сухарь потрогал рукой закрытое веко. — Он же, подонок, не желает понять, что я всего лишь почтальон…

— Хоть как-то он отреагировал на мое предложение?

— Реакция на моей морде… Он сказал, что коекого утопит в бензовозе…

— И все?

— А тебе этого мало? — контролер изобразил на лице нечто вроде улыбки. — Все, Макс, хоть на куски режь, я в ваши сраные игры больше не играю. Так можно доиграться до деревянного бушлата…

— Да не ной ты, Сухарик! Я уж думал, что тебе и в самом деле полбашки оторвали, а ты тут лежишь и лаешься, делаешь вид, будто больше сказать нечего.

Он напряженно следил за моими губами. А я, между тем, продолжал:

— Ты сказал, что Заварзин каждую субботу уходит из СИЗО и возвращается утром в понедельник… Ответь, где и кто его обычно встречает? Откуда он уходит в самоволку?

— Дорога у всех одна: через прогулочный дворик, пищеблок, оттуда в подвал, а там где-то подкоп. Где точно — не знаю… Нора выходит к служебной калитке…

— Той, что ведет к железнодорожному полотну?

— А куда же еще? Она одна, и проход через нее стоит стольник долларов.

— И когда эта эвакуация происходит?

— Насколько мне известно, где-то в половине первого ночи… А вот кто его встречает, спроси у кого-нибудь другого. Я при этой церемонии не присутствую… Во всяком случае, не на трамвае он поедет…

Словно руку любимой девушки, я взял пятерню Сухарика и нежно пожал ее.

— Все, старик, это последняя наша встреча, и если теперь у тебя будут какие-то неприятности, то только не из-за меня.

По-видимому, я немного перебрал, придав голосу излишнюю торжественность. Контролер поднял на меня глаза, и я прочитал в них несложный вопрос: «На что ты, придурок, рассчитываешь?»

Из больницы я направился в бомбоубежище — единственное место, где можно относительно спокойно перекантоваться. В одном из боксиков расстелил на нижних нарах старый, отдающий плесенью тюфяк. Не без удовольствия растянулся на нем и вырубился мгновенно.

Утром я сходил в магазин за провиантом и пивом. Очень хотелось пострелять, но мой винчестер был далеко, и я словно чувствовал его тоску.

Один из фонарей замигал, видимо, был на исходе керосин, и я при тусклом свете, как бы подчеркивающем мою заброшенность, предавался размышлениям. В этой ситуации, думал я, одним Заварзиным не обойдешься. Слишком много у него голов, и если рубить, то все. Во всяком случае, самые близкие, самые ядовитые.

Я лежал на тюфяке и фантазировал. После того, как все случится, мы с Велтой обязательно отправимся в Крым. Отдохнем, погреемся на солнце, попьем тихими вечерами крымского муската, возможно, сходим на летнюю эстраду, где каждый вечер дают представления заезжие артисты. Возможно, с нами поедет Гунар, человек, который никогда не в тягость. Он будет целыми днями дымиться на пляже, а вечером втроем пойдем на крышу морского вокзала, где готовят необыкновенной смачности шашлыки. И обязательно куда-нибудь съездим, посмотрим Бахчисарай, Воронцовский дворец.

Я неплохо изучил Крым за те недолгие отпуска, которые мы, «интернационалисты», как правило, проводили там в одном из ялтинских санаториев. Конечно, закрытого типа, относящихся к Минобороны. К морю нас спускали на специальных лифтах, а вся территория пляжа была отгорожена от внешнего мира высоченным железобетонным забором.

В полудреме хотелось вспомнить чье-то лицо, и наконец усилием воли я этого добился. Когда я еще жил в детдоме, у нас работала молоденькая воспитательница Алла Александровна, которую мы звали Ал-Ал, в нее поголовно все пацаны были влюблены. Ради ее одного доброго слова детдомовские хулиганы превращались в ягнят. На образ Аллы Александровны наложился другой — образ Велты. Они — или это только казалось — очень похожи.

И снова привиделся Крым, а точнее — маленький пароходик «Бирюсинка», курсирующий между Ялтой и Ласточкиным гнездом. Я увидел себя на самой его верхотуре и рядом — Велту. Ее волосы и легкое платье развевались на ветру. Где-то в районе Алушты, в дымке, горбатилась Медведь-гора, ближе, в Симеизе, — изготовилась к прыжку гора Кошка. Впереди, на горизонте, дымя трубами, красовался белобокий пароход. За ним, само собой разумеется, увязались дельфины — они играют с чайками, которые, подобно истребителям, закладывая крутые виражи, их атакуют.

Нестерпимо захотелось услышать ее голос. Я засыпал, снова открывал глаза и снова впадал в дрему, в полусон, а вокруг кипела невидимая жизнь червяков, тараканов и крыс. Они шебаршили лапками, хвостиками, что-то грызли и на кого-то огрызались.

Утром под пиво навернул с полкило колбасы. Стало уютнее на душе, и не хотелось никуда идти. От вчерашнего, как мне казалось, нестерпимого желания услышать голос Велты почти ничего не осталось.

Когда из бункера я вышел на улицу, дневной свет буквально ослепил. Ночью прошел дождь, и земля теперь платила небу дань в виде густого испарения, и сочной, соединяющей море с рекой радугой.

Ближайший телефон-автомат обнаружился в одной из пятиэтажек. Я набрал номер Бориса Краузе и стал ждать ответа. Была суббота, и я надеялся, что застану его дома. Увы…

От безделья и неопределенности хоть волком вой. На счастье, поблизости оказался тир, и я, зайдя туда в одиннадцать, вышел перед самым закрытием на обед. Подстреленные мной тигры, утки и слоны жалкими жестянками лежали на полках, а я, еще более раздраженный, вернулся к телефону-автомату. И когда опять услышал нескончаемую, казалось, череду гудков, настроение упало до предела. А я так надеялся через Бориса узнать о делах в Пыталове.

Звонить с почтамта в центре города я не рискнул…

Весь день промаялся в бомбоубежище. Однако ближе к вечеру опять поехал в Юрмалу, к бывшему пансионату железнодорожников. Он находился в «уютном» местечке — между Дзинтари и Булдури, сразу за дзинтарским виадуком, где убивай, грабь, ори до посинения — никто не придет на помощь. На площадке возле главного корпуса стояло несколько иномарок, хозяева которых развлекались в только что перестроенных в люксы апартаментах. Вряд ли раньше, чем к полудню, отойдут они от похмелья — всю ночь пили и предавались утехам, как мартовские коты.

Практически я мог бы любую из этих машин увести. У меня в левом нижнем кармане куртки лежит замшевый мешочек с набором отмычек. И сделаны они не каким-нибудь кустарем-одиночкой, а целым КБ, обслуживающим таких, как я, братанов-«интернационалистов». Нет, наверное, на земле замков, которых не открыть с помощью этих тонких инструментов. Однако у меня другая задача, и я воспользовался обыкновенной отверткой.

За три-четыре минуты свинтил с двух машин номерные знаки и кинул себе под сиденье. Я буду их менять в зависимости от ситуации. Конечно, в принципе, по этим номерным знакам меня может засечь дорожная полиция. Но на деле она не способна найти хотя бы одну угнанную машину. И кто в таком бесконечном сериале краж обратит внимание на номерные знаки?

Я вернулся к себе в «Дружбу», принял душ. Выпил пива и пожевал орешков. От них изжога, но она у меня от многого, а я на нее плюю, как всегда, когда не знаю, что ждет впереди.

Перед уходом я достал из кармана пистолет и, вытащив обойму с патронами, хорошенько ее проверил, вылущил один и заменил. Мне показалось, что капсюль немного деформирован — не исключена осечка. Несколько раз вхолостую передернул затвор и убедился, что мой «марголин» не такой уж безнадежный старикан. Дальность поражения, правда, всего двести метров, и пуля мелковата — калибр 5, 6 мм … Но зато — пристреляный, зато дорог как память о моем полковом дружке Витьке. Он тоже был чемпионом округа — по стрельбе из спортивного пистолета. А погиб от шального осколка, когда мы штурмовали в Анголе базу так называемых повстанцев…

В одиннадцать вечера я отправился на место встречи с Заварзиным. На Юрмальском шоссе, при переключении скоростей, что-то скрежетнуло в коробке передач. Пришлось дважды двинуть рычагом скорости, на что я тогда не обратил особого внимания. Но все в жизни предопределено, и не мне менять рисунок бытия. А пока, добравшись до центра Риги, я по Бривибас направился в сторону Брасы.

Я был спокоен как никогда. В открытую форточку влетали ароматы большого города, и слегка кружилась голова. Я не спешил — в запасе оставалось еще как минимум полтора часа.

Объехав по кольцу автостоянку, я припарковался у старого двухэтажного здания, на котором висела кем-то забытая вывеска «Библиотека». Под мост, где должна была произойти встреча Заварзина с его эскортом, я пошел пешком и, подойдя на расстояние тридцати-сорока метров, притаился в тени широкой опоры. Мне не приходилось особенно вглядываться, чтобы понять — на «исходном рубеже» уже стоит джип с мощным никелированным бампером, а чуть позади и поодаль — «БМВ». По огонькам, которые то затухали, то зажигались угольками, я понял, что в джипе не один и не два человека коротают за куревом время. Как ни странно, время шло быстро, и я не заметил, как стрелки часов стали показывать 12.25. Я сменил позицию — из-за колонны перешел за полуразвалившийся забор, возле которого притаились три молоденькие рябинки.

Заварзина я узнал по походке. Он был в темном плаще, полы при ходьбе разлетались в стороны. Когда подошел ближе, я понял, что он в очках. Меня поразило его спокойствие — вышагивал с таким достоинством, будто шел не от параши, а вышел джентльмен погулять и подышать свежим воздухом в королевском парке.

Когда до джипа оставалось несколько метров, слева открылась дверца и из нее вынырнула длинная нога в кроссовках. Старый знакомый, чуть не приятель. Шашлык. Через весь его лоб и левый глаз белела широкая полоса пластыря.

Они поздоровались, и Заварзин, не задерживаясь ни на мгновение, полез в машину. Он нагнул голову, и из-под воротника показалась накаченная широкая шея. Шашлык не стал садиться вместе с Рэмом, а махнув рукой, пошел назад, к «БМВ», в котором его уже ждали.

Я видел, как отъезжал джип и как Шашлык возле своей машины разговаривал с кем-то по мобильному телефону. Возможно, сообщал о благополучном исходе встречи. Чтобы не упустить Заварзина, я, поддав ходу, почти побежал к своей машине. Джип, выехав на развязку, уже поднимался на мост. Мне нужно было вклиниться между Заварзиным и машиной, в которой находился Шашлык с охраной. Мой «ниссан» шел ходко и, выбрав оптимальную дистанцию, увязался за джипом. Поглядывая в зеркало, я ни на минуту не выпускал из поля зрения набирающий скорость «БМВ». Однако вскоре я понял, что Срань Ивановича такой порядок движения не устраивает, и он, судя по световому сигналу, собирается идти на обгон. Впереди засветились фары грузовой машины, и Шашлык, чтобы не столкнуться с ней, снова влез в правый ряд. Продолжая сигналить и насиловать фары, он буквально сидел у меня на бампере, стараясь обойти. Я прекрасно понимал его озабоченность: босс впереди без охраны, а он, Мишка Иванов, неизвестно из-за чего, тащится как неживой. Если бы только он догадывался, кто перекрыл дорогу!

И как только он вновь вильнул к центру магистрали, я тут же подал влево. Казалось, еще немного, и у него сдадут нервы… Навстречу промчался КамАЗ, таща за собой вереницу из трех цистерн. Обдало мощной воздушной волной, и в приоткрытую форточку влетели бензиновые запахи.

Еще одна попытка Шашлыка не увенчалась успехом — в последний момент я почти подставил себя и позади услышал визг тормозов. Однако с моей машиной творилось что-то неладное — при переключении скорости в коробке передач опять заело. На этом я потерял несколько секунд, которых Шашлыку вполне хватило, чтобы обойти мой «ниссан».

«БМВ» шел на форсаже и, поравнявшись со мной, Шашлык погрозил кулаком. При этом он что-то прокричал, но из-за шума наших движков я не расслышал ни единого слова. Я видел его озлобленное лицо и жалел, что нас отделяют затемненные стекла моего «ниссана». Представляю, до каких размеров округлился бы его единственный глаз, узнай он, кто всю дорогу болтался перед его машиной…

Вдруг ситуация стала резко меняться. Пока я играл в «кошки-мышки», не заметил, как направление движения изменилось. Сначала джип, а затем и «БМВ» свернули на боковую улицу, да так резво, что я, не успев отреагировать, проехал по шоссе лишнюю сотню метров. Дорога пустынная, и ничто не мешало повернуть оглобли. Но дальше не тпру, не ну — в моем «ниссане» заклинило коробку передач. Возможно, полетела плавающая шестерня — в этой ситуации безнадега.

Сколько я ни терзал педаль и рычаг переключения скоростей, ни черта не получалось.

Выйдя из машины, я огляделся и побежал в конец улицы. Все казалось бесполезным, и двигался я по наитию. Но когда оказался на перекрестке, до меня дошло — где-то здесь живет Борис Краузе. Я мог поставить сто против одного, что банда Рэма отправилась по его душу. И они ее вытряхнут, если не получат от него адреса Велты.

Ориентировался с трудом — в темноте все выглядело иначе, чем тогда, когда я впервые приезжал к нему. Показалось, что светящаяся слева четырнадцатиэтажная башня та самая. Но до нее еще было метров триста или четыреста и, как бы я быстро ни бегал, не успел бы раньше них.

Возле кафе я увидел две телефонные будки. Заскочил в одну из них и увидел, что трубка сорвана. «Не суетись!» — приказал я себе и пошел искать счастья во второй кабине. Казалось бы, я хорошо запомнил довольно простой номер телефона Краузе, однако когда на другом конце провода сняли трубку, я понял, что ошибся. Я нажимал на кнопки и думал: каким же надо быть несусветным кретином, чтобы так безоглядно влезть в авантюру, из которой практически нет выхода.

Телефон издавал монотонные гудки, но ни в какую не хотел говорить человеческим голосом. Фортуна явно отвернулась, и, как я себя ни подбадривал, сердце работало на предельных оборотах, а под ложечкой закручивалась стальная пружина. Выйдя из кабины, я рванул так, как, наверное, не бегают голодные волки за добычей. Не разбирая дороги и лишь видя перед собой одну цель — светящуюся редкими огнями четырнадцатиэтажную башню.

Приблизившись, я понял, что подъезды с другой стороны. Обогнув здание, увидел у дальнего подъезда какое-то движение. Длинные тени перемещались по фасаду здания, теряясь в кронах деревьев. Я достал пистолет и положил палец на предохранитель.

Из верхнего открытого окна доносилась громкая музыка. Когда добежал до подъезда, там уже никого не было. Однако откуда-то из-за соседнего дома слышалось рычание автомобильных движков, набирающих скорость. Я, разумеется, догадывался, что это значит…

Воображение рисовало картины одна веселей другой. Мне представлялся Борис, лежащий во весь рост на ковре с перерезанным горлом. Или в ванной комнате, прошитый автоматной очередью.

Дверь в квартиру была незаперта, и я с порога что было сил крикнул:

— Борис, Краузе, ты жив?!

Он сидел на кухне, в трусах и майке, трясущимися руками наливал в мензурку сердечные капли. Отвратно пахло корвалолом. Роскошная шевелюра, словно репейник, топорщилась в разные стороны. На щеках лежала синюшная бледность.

— Это я, Максим… знакомый Велты…

Однако ему было абсолютно безразлично, кто я и что от него хочу.

Краузе опрокинул мензурку в рот, и я увидел в его черных глазах слезы. А когда заговорил, они потекли по щекам.

— Оставьте меня в покое! Все! У меня смертельно больная жена, и я хочу похоронить ее сам…

— Не надо так, старина, все будет хорошо. Каждый получит по заслугам, — пытался я его успокоить.

— Они забрали мою записную книжку… — Краузе взял с полки пачку сигарет, но закуривать не стал. — Велта могла бы решать свои проблемы, не втягивая других…

— Оставим это, — сказал я. — В записной книжке были координаты Подиньшей?

— Там все… За все годы…

Да, Краузе сдал Заварзину свою золовку. Но я не судил его. В его памяти наверняка свежи воспоминания о похоронах брата.

— Я не претендую на роль Зои Космодемьянской… Я вообще больше ни на что не претендую, — Краузе сидел поникший и жалкий, и это начинало раздражать.

— Где у вас телефон? — спросил я и вышел в прихожую.

— Я продал свой номер, — он махнул рукой, и этот жест был красноречивее любых слов. — После того, что произошло с Эдиком, у меня к телефонам отношение особое…

— Кто тут командовал?

— Высокий, в очках и темном плаще. Двое стояли на лестничной клетке, двое других орудовали у меня. Включили утюг и грозились на мне погладить свои рубашки… Во всяком случае, так пообещал толстый такой балбес… ну, этот… с перстнями и пластырем на роже…

Значит, Шашлык тут выдрючивался перед Заварзиным. Я зря терял время. Они наверняка уже пересекли границу города и мчатся по Псковскому шоссе.

— Придите в себя, Борис, — я взял его за руку. — Идите к соседям, позвоните Велте с Гунаром и предупредите их. Пусть убираются из дому — к соседям, в милицию, в лес — куда угодно, только не остаются у себя.

— Вы думаете, они поедут в Пыталово?

— Поедут… Они уже туда гонят, и если вы не дозвонитесь, будут еще одни похороны… Мне нужна машина, — без перехода сказал я.

— Берите, — Краузе вышел в прихожую и стал рыться в карманах пальто на вешалке. Звякнуло. Протянул мне ключи. — Но у меня почти пустой бак, давно не ездил. Вам, наверное, нужны мои права и техпаспорт?

Я уточнил, где его машина и как ее найти. К счастью, она стояла внизу, бежевая «восьмерка». Краузе явно не укладывался в мой темп, что начинало злить. Я уже был на улице и успел обследовать его «жигуль», когда наконец в подъезде показалась его фигура.

Он снял охранную блокировку и сам уселся за руль. Прогрел движок и прочистил ветровое стекло. На прощание я крикнул: «Позвоните Велте!»

«Жигули» шли неплохо. Подъехав к своему «ниссану», я занялся перекачкой бензина в бак позаимствованной машины и стал перетаскивать все свое барахло. Мой «ниссан» остался один на дороге без опознавательных знаков, калека Великой Отечественной…

Перед тем как тронуться в путь, я постоял рядом с машиной, посмотрел на небо и без мольбы и просьб ощутил, как оно придает мне сил и уверенности. Звезды мерцали настолько ярко, насколько позволяло городское небо.

Усевшись за руль, я сказал: «Ну, конек-горбунок, не подведи». И как только колеса коснулись асфальта Псковского шоссе, я дал волю «жигулю».

Мысленно я поблагодарил Краузе за хозяйское отношение к технике. Движок был в полном порядке. Стрелка спидометра словно приклеилась к цифре 150 и ни на миллиметр не меняла положения. Единственное, что беспокоило, — не было со мной моего любимого винчестера, без которого я чувствовал уязвимость.


Глава одиннадцатая


У Берги я резко принял влево и проселочной дорогой рванул на Малпилс. В этом марафоне выиграет тот, кто хоть на полсекунды окажется расторопнее. Дорога была пустынная, а время тянулось так медленно, словно я ждал приглашения в камеру пыток. Один вопрос терзал мою грешную душу: что делать? Как исхитриться и наверстать упущенное время? Нет, в общем-то, я, конечно, знал, что делать. Что делать с гремучей змеей, вдруг оказавшейся у тебя под одеялом? Тут кто кого. Одно лишнее движение и — каюк… Да, все так, но что я могу противопоставить Заварзину со своим «марголиным»? Хоть плачь: застигнутому врасплох надеяться не на что. Впрочем, утешал я себя, у Гунара есть ружье и «кое что еще». Я вспомнил последний с ним разговор, но тревоги это не убавило.

После часа езды случилось неожиданное: что-то довольно сильно стукнуло в капот, и через мгновение мощный удар сотряс лобовое стекло. Я потерял видимость: по стеклу, сдуваемые ветром, разлились кровавые пятна. Что-то еще живое трепетало и билось перед глазами, и ничего не оставалось делать, как только нажать на тормоза. Машина юзом проползла метров тридцать и едва не угодила в один из ограничительных столбиков. Я выбрался из машины и взял то, что врезалось в лобовое стекло — еще теплое, мягкое и липкое. Поднес к глазам и увидел молодого вороненка — беспомощного бедолагу, так печально закончившего ночной полет. Положив безжизненную птицу на траву и вычистив стекло, я снова уселся за руль.

Не знаю, из каких глубин моего «я» ко мне вдруг явилось простое осознание: опаздываю безнадежно, и глупый вороненок — всего лишь роковое предупреждение. Знак беды. По логике вещей, надо вернуться назад, но нога по-прежнему давила на газ, а глаза еще внимательней всматривались в дорогу, вернее, в ту ее часть, что была подвластна свету фар. Как обручем, сдавило сердце, и я, вытащив одной рукой из кармана упаковку релаксатора, вылущил таблетку и положил под язык.

На таможне проблем не было. Молодому латышу, от которого несло водярой и копченой рыбой, явно хотелось потрепаться и меньше всего заниматься делом. Он попросил открыть багажник, и когда увидел набросанную там снедь и бутылки, поинтересовался — не могу ли я «случайно» продать бутылку спиртного? Я не хотел портить с таможней отношений и без слов отдал бутылку немецкой водки. Для приличия парень полез в карман и долго там перебирал воздух…

Больше волновали пограничники. Их было двое, но оба, к счастью, оказались лояльными к моей персоне. Бегло взглянули в паспорт и водительские права, которые дал Борис Краузе, и, преисполненные чувства выполненного долга, лениво направились к вагончику. В темноте все кошки серы и, наверное, все, пересекавшие границу, для них тоже на одно лицо.

Не свирепствовали и российские пограничники. Мужик с грубым деревенским лицом осветил фонариком внутренности «жигуленка» и, не глядя в паспорт, махнул рукой.

В последний момент я поинтересовался: не проезжал ли здесь джип и темно-синий «БМВ»? «Нет, таких не было… Вот уже третий час — как ни одной живой души…», — обрадовал меня пограничник.

Значит, не все еще потеряно, значит, живем. Недавние страхи отлетели в ночь. Я слушал, как стрекочут цикады, и представлял, как холодны травы Псковщины. И никто в мире не знает, какой малости мне в тот момент не хватало. А хотелось раскаленным от несообразных мыслей лбом прильнуть к этим травам и умыться росой. Лежать без движения и в полной тишине смотреть на звезды. Пойми, Велта, я ведь тоже когда-то был ребенком и мечтал стать летчиком, а потом — космонавтом. Пусть наивно это, но хотел погулять по Марсу и полетать вокруг Венеры. Я был ребенком, но, к своему стыду, никогда не знал, кем произведен на свет. Я знаю, что уже никогда не смогу быть таким, когда винтовка еще не отбивала азбуку Морзе на моем плече. Ведь если разобраться, толком я ничего в жизни не видел. И единственное, что в полную меру было доступно, — это полет перед глазами латунных гильз и острый запах пороховой гари. Что из меня вышло, то и вышло. Все слилось в прицел, соединилось с подергиванием горячего ствола и нетерпеливой дрожью рук…

На мосту через Утрою мой «жигуленок» чуть было не застрял. Окаянное российское разгильдяйство — ни у кого не дошли руки заменить прогнившие бревна.

…Светила полная луна, и огненный шар, которым был окутан дом Гунара, не явился для меня ужасающей неожиданностью. Только еще юольше сдавило сердце, ватными стали руки и ноги. Съехав с моста вниз, я остановился и стал глядеть на зарево. В висках билась только одна мысль — опоздал. Не хотелось верить глазам, верить в неотвратимое. Я выбрался из машины и пошел вниз по тропинке, которая вела к охваченному огнем дому. Мы, «интернационалисты», в других странах все дома и все постройки называли «кучами». Залп-другой из гранатомета, и очередной «кучи» как не бывало… И это зарево — как возмездие за прежнее.

Подойдя ближе, я увидел плотное кольцо из людей, пожарные машины, милицейские «бобики». Я еще ничего до конца не знал, но ноги передвигались сами, несли куда-то не в лад с мыслями и застрявшим в горле криком. Левая часть дома с крыльцом уже обрушилась, и в языках пламени я увидел белый кафель печи… Почудилось, что из-за нее вышла Велта, ведя за руку своего мальчишку, и скрылась в темноте. Но я твердо знал, что быть этого не может.

Никто не обращал на меня внимания. Люди безмолвно стояли, не сводя глаз с огня, словно завороженные. Только изредка раздавались реплики: «Зверье… Никого не пощадили…», «Российская мафия чего-то с латвийской не поделила…», «Ерунда, не надо говорить, чего не знаете…Обыкновенный грабеж…»

В пространстве, отделяющем горящий дом от людей, носилась, лая и подвывая, белая собачка Велты.

Пожарные что-то делали, но вся работа напоминала учебные занятия, приближенные к боевой обстановке. Из «рукавов» лились вялые струи воды, кто-то громко подавал команду, куда направить главный брандспойт, кто-то кого-то звал по имени.

Среди зевак я выделил мужичка простецкого вида с незажженной сигаретой в руке, взял его за рукав и вывел из круга.

— Расскажи, если знаешь, что здесь стряслось? — спросил я.

— А чего тут говорить, и так все видно. Приехали на машинах, пошли к дому, но там их, видно, уже ждали… Тоже начали стрелять… Я этого парня, Гунара, знаю, он зря пускать в ход ружье не станет. Те, что приехали на машинах, из автоматов, а он по ним потом уж из ракетницы лупил. Кажется, пять или шесть ракет выпустил… Я рядом живу, из окна все видно, настоящий бой. Но очень быстро все кончилось. Раздался сильный взрыв — аж у меня все стекла вылетели, а после взрыва загорелся дом…

Наконец мужичок вложил сигарету в рот и стал шарить по карманам спички.

— Забыл дома… Нет ли огонька?

— Что дальше?

— Я сразу не побежал, страшновато… Думаю, еще нарвешься на шальную… Да и жена на плече повисла, не пускает… Говорят, что уже после обстрела ту женщину, что жила у Гунара, поймали у речки, она там с пацаненком пряталась. Его там же в затылок, а ее притащили к дому и вот тут, — взмах рукой в сторону горевшего дома, — на колоде и разделали… Четвертовали, сволочи…Гунчу убили дома, я уже был тут, когда его выносили. Головешка осталась от человека… Смотреть жутко…

В ушах саднило от неистового лая болонки. С поджатым хвостом она металась в горячем пространстве, порой смолкала и, сжавшись, присев на задние лапы, жалобно скулила. Чего она ждала? И чего ждал я?

Мужичок что-то продолжал говорить, но я уже не слышал его слов. Они были лишними. И он, видимо, это понял. Отошел и встал рядом с женщиной, зябко сцепившей на груди руки.

Огонь стал сникать, меркнуть, и я уже спиной ощущал ненужность всего оставленного позади себя. В затылке набирала силу нестерпимая боль. Кругом стояла такая тишина, словно я оглох. Но нет, я слышал кваканье лягушки, стрекот цикад, что мне напомнило Крым и по ассоциации — лицо той, из-за которой все в моей жизни перевернулось вверх дном.

Я понимал, что возвращаться на машине в Ригу нельзя — наверняка все дороги уже перекрыты. Вдоль Утрои я дошел до пограничной зоны…

Здесь я разделся и, держа одежду над головой, переплыл туманную речушку. Она, словно бритвой, отрезала прошлое, и я оказался в другом мире. И как ни странно, ощущение определенности, пусть и горестной, принесло какое-то облегчение. Теперь разве что смерть могла остановить меня.

Я шел проселочной дорогой, не забывая, что все еще нахожусь в приграничной зоне. Сзади послышался звук приближающейся машины, и вскоре я действительно увидел «Жигули». Я вышел на середину дороги и поднял руку. Из полуоткрытой двери услышал:

— Контрабандист? Куда направляешься?

— В Краславу… Может, подбросите?

— А если стукнешь по башке и скажешь, что так и было?.. Ладно, садись…

Мы ехали по лесу, и фары высвечивали кусты старого орешника. Его здесь было столько, что казалось, ничего больше в этой местности не растет.

— Откуда, собственно, ты топаешь в такую рань? — от моего добродетеля несло алкоголем и табаком. — Ты знаешь, кто я?

— Судя по отзывчивости, неплохой мужик, и с меня причитается, — но когда я повернул голову и увидел лейтенантские знаки отличия пограничной службы, пожалел о своих словах.

— Ты мне, пожалуйста, мозги не пудри, говори, откуда идешь…

— Прямо из Москвы, специалист по повороту рек… Хочу Даугаву повернуть вспять, хватит ей целоваться с этой клоакой по имени Балтийское море…

— Во, видишь, до чего дошли… Еще немного советской власти — и все потекло бы назад… Слышь, нет ли у тебя сигареты, все со свояком выкурили?

— С удовольствием бы, но не курю…

— Значит, непорядочный человек…

— Зато пью, как зверь.

— Это меняет дело. Когда приедем в Краславу, проверим. Понял?

Уже рассвело, когда мы вкатились в Краславу. Перед тем как выйти из машины, я своему благодетелю протянул десять долларов. Пограничник скривился и сказал, что, мол, этой зеленой бумажкой не опохмелишься. Мы поехали по ближайшей тихой улочке и вскоре остановились возле чистенького домика за высоким некрашеным забором. Долго не открывали, а потом отдернулась занавеска и в окне появилось заспанное лицо молодой женщины.

— Бирута, гони быстро бутылку, — крикнул ей пограничник, — я встретил дружка… И что-нибудь занюхать…

Потом мы сидели в его машине, пили самогонку и закусывали старым салом и соленым огурцом. Я чувствовал себя не просто оглушенным — отупевшим, абсолютно деревянным. К этому состоянию нужно привыкнуть. Самый большой стресс можно как бы отложить, как откладывают карточный долг, пока в организме не наберется достаточно сил. Надо просто не думать о том, что произошло. И по возможности все время с кем-то общаться. И как можно больше пить спиртного, без перерыва на обед… Мой бывший психолог всегда приводил в пример поведение одного персонажа Хемингуэя. После того, как тот узнал, что в автокатастрофе погибли его двое сыновей, он выпил пару стаканов виски. Самое невыносимое время после трагедии — сутки-полтора. Я на всю жизнь запомнил слова наставника: есть только одно средство, которое подавит даже самое жестокое горе, — это пьянство.

»…Он сидел в глубоком удобном кресле, пил виски и понимал, что невозможно читать «Нью-Йоркер», если те, кого ты любишь, умерли всего несколько дней назад. Он взял «Тайм» и «Тайм» смог читать — все, включая раздел «Некрологи», где были оба его мальчика — мертвые, и был указан их возраст, возраст их матери, не совсем точно указано ее семейное положение и то, что она развелась с ним в 1933 году. Хороший журнал «Нью-Йоркер», — подумал он. Его, видимо, можно читать на четвертый день после того, как что-то случилось. Не на первый, не на второй и не на третий. Но на четвертый — можно ».

Это полезно знать, — повторяя слова писателя, говорил наш психолог.

«Следом за „Нъю-Йоркером“ он стал читать „Ринг“, а потом все, что было читабельно и нечитабельно в „Атлантик монсли“. — В этом месте наставник делал красноречивую паузу и, покусав свой черный ус, заканчивал: „Потом приговорил третью порцию и взялся за „Харперс“. Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось…“

Нас, спецназовцев-«интернационалистов», готовили к «мертвым петлям», когда неподготовленная психика вырубается, словно предохранители в электросистеме.

Я знал одного бойца, который после захвата виллы вождя исламских фундаменталистов, где особенно много было крови и жестокости, возвратившись на базу, умер от разрыва сердца. Не пил, не курил, занимался каратэ и мечтал когда-нибудь получить черный пояс…

В Краславе я пробыл ровно столько, сколько потребовалось, чтобы со своим новым знакомым опустошить четыре бутылки самогона и наслушаться его лекций насчет творившихся на границе несправедливостей. Он плакался, что работает в таком месте, где за день проезжают одна-две машины и ни одного порядочного автопоезда с контейнерами. А на нихто как раз только и можно заработать. «Нет каравана, нет и навара», — повторял он явно чужую присказку и пьяно щерил рот, полный металлических зубов. В претензиях к своему начальству он зашел так далеко, что пожалел о том, что в Латвии нет такого «орла, как Жириновский», который очень скоро навел бы железный порядок и укротил бы мафию, забывая, что без мафии навара не будет.

В конце концов пограничник посадил меня на автобус, который с минуты на минуту должен был отправиться в Ригу.

Всю дорогу я спал, а когда проснулся, увидел безжизненные корпуса «Ригас мануфактуры». Я сошел раньше и, поймав такси, помчался в аэропорт. Купил три розы и, как в прошлый раз, сделал вид, что кого-то встречаю. В автоматической камере хранения народу было много, что упрощало мою задачу. Я открыл ячейку и с облегчением убедился — мой бесценный багаж на месте. Забрал свои «удочки» и на частном такси уехал в Юрмалу.


Глава двенадцатая


В холле гостиницы я встретил горничную и сказал, что машину продал, поэтому оставлять ее больше не придется. Поблагодарив, пошел к себе в номер.

За стеной слышалась музыка и кто-то меланхолическим голосом пел: «Нам часто снится белая зима, рябины гроздь, крещенские морозы…» Кто-то включал и выключал магнитофон, кричал и смеялся, бил посуду. И вдруг все смолкло, и в этой неожиданно наступившей тишине я начал куда-то проваливаться…

Врать не стану: спал как убитый, и только под утро третьего дня настиг странный сон. Как будто сижу за столом и кто-то подталкивает меня в бок, шепчет: «Ты не отворачивайся, это ведь твоя мать… Видишь, она на тебя смотрит?» Я поднял глаза и напротив себя увидел Велту. Она не шевелилась, глаза были неподвижны, и мне вспомнилось, что она мертва. Но нет, не мертва: вдруг протянула ко мне руку, и я заметил в ней клочок бумаги. Я взял его и прочитал: «Я люблю Заварзина, как никогда и никого в жизни…»

Утром, запершись у себя в номере, я вытащил из чехла винчестер и досконально разобрал его. Меня смутило, что смазка немного загустела, и я начал все детали протирать бензином, флакончик с которым всегда находился в том же чехле. Я чистил карабин и не то чтобы думал о чем-то определенном, не то чтобы о чем-то переживал — нет, со мной ничего этого не происходило. Я находился как бы в пустоте — ни в чем, нигде и ни для кого. Вроде бы и существовал, и уже как бы меня и не было… Потом я пересмотрел коробку с патронами и каждый протер фланелевым лоскутком, пропитанным оружейным маслом. Смазал и резьбу глушителя. Я все подготовил, оставалось только выйти на огневой рубеж.


В десять я спустился вниз и в ближайшем киоске купил пива и две банки земляных орехов. Потом принял душ, побрился, подстриг ногти, поменял белье. Поскольку свежих носков не было, я спустился в магазин и купил их там.

Все документы, визитные карточки — свои и чужие — я положил в отдельный целлофановый пакет. В другой — более значительные веши: перочинный нож, бритвенный станок, бинокль, гранаты, электронную записную книжку, в которой предварительно стер все файлы, пистолет и четыре обоймы к нему. Зажигалку я оставил себе, у нее другая роль…

Мысленно попрощался с каждой вещью, как бы благодаря за верную службу. Когда очередь дошла до фотографии Велты, я уже был готов справиться со своими чувствами. Провел рукой по снимку, всмотрелся в лицо этой незнакомой по существу женщины, и показалось, что оно ожило и глаза пытаются что-то сказать. Может, то же самое, что было написано на клочке бумаги, который мне тогда приснился? Я положил фотографию в карман и про себя сказал: ничего не было и быть теперь ничего не может…

С пакетами-«гробами» вышел в фойе, а оттуда — в комнатушку горничной. Я протянул ей конверт с деньгами и объяснил, что уезжаю в такую страну, где деньги мне ни к чему и люди живут, как при коммунизме. «Если не вернусь к ужину, считайте, что уехал навсегда, а это возьмите себе…» Женщина открыла в шкафу один из ящиков и аккуратно, под стопку белья, положила конверт. «Мне чужого не надо, — сказала горничная. — Когда вернетесь, все будет здесь».

…Передавали теленовости, и я уже был на пороге, когда до моего слуха долетели знакомые созвучия: Велта Краузе, Гунар Подиньш, сын Краузе Денис… Я замер и, не в силах совладать с собой, взглянул на экран. Текст диктора сопровождался картинками: крупным планом — оплывшая кровью колода, на носилках какой-то предмет, только очертаниями напоминающий человеческое тело. Речь шла о Гунаре, затем лицо мальчика — в разных ракурсах… Камера съехала на кроны деревьев, под которыми лежал Денис, на речку, струящуюся у корневищ ольхи. Камера зафиксировала горящий дом, лица пожарников, зевак, бегающую, как затравленная, болонку; затем я увидел пепелище и «жигуленок», на котором я приехал в Пыталово и который оставил у моста. Его принадлежность уже определили, назвав имя Бориса Краузе. И наконец пошли версии криминальной полиции Латвии и следователей российской районной прокуратуры. В общем, они были схожи: вооруженное нападение с целью разбоя и грабежа… Идет совместная работа и так далее…

С целлофановыми пакетами я вышел на улицу и возле корпуса с пожарного щита снял штыковую лопату. С ней я отправился в дюны, где и захоронил свой нехитрый скарб. Кто и когда его найдет, меня не волновало.

Я поднялся на верхнюю площадку заброшенного, полуразрушенного прокатного пункта. Раньше здесь работал буфет с «жигулевским» и «рижским» и постоянно выстраивались длинные очереди. Открылась широкая гладь моря — серая, обрыдлая, как и все, что меня окружало.

Туман понемногу рассеивался, и не надо было быть гидрометеорологом, чтобы предсказать безветренный и солнечный день. Хотя мне в высшей степени было наплевать на красоты природы. Интересовал лишь участок пляжа примерно в полукилометре. Слева белело здание спасательной станции под красной черепицей, возле нее — два катера и весельная лодка. Рядом со станцией, на самом пляже, можно было определить площадку, ограниченную «воротами» из мусорных баков. Здесь почти каждый день резвятся в футбол те, кто заполняет «фордами», «ауди» и «мерседесами» близлежащие переулки. Сегодняшнее воскресенье вряд ли станет исключением.

Я выбрал подходящее место, где можно залечь и откуда удобно вести снайперский огонь. Это будет последняя в моей жизни Ангола…

Хорошо был виден пляж, оживление в районе проката водных велосипедов и мотоциклов. Рядом — декоративная яхта с белым парусом и надписью — «Юрмала», прибежище фотографов, которые первыми осваивали частный сервис. Их присутствие здесь меня не устраивало. Не хотелось, чтобы безобидные промысловики попали в переделку…

Я снова вернулся в гостиницу и от нечего делать принялся разгадывать кроссворд. Однако это занятие сегодня было не по мне, и, отбросив газету, я просто валялся на кровати, заложив руки под голову. В окно стучала ветка ивы, и это успокаивало. Припомнилось что-то далекое… Я дежурил по общежитию, а все детдомовцы уехали на экскурсию. Было такое же нудное воскресенье, и сидеть у окна, за которым шел дождь, казалось сущим наказанием… Я все смотрел на сетку дождя и прилипший к стеклу лист рябины. Сама рябина, обремененная красными гроздьями, тоже билась под ветром в окно. Сколько лет минуло — двадцать, двадцать пять? Жизнь прошла. Минувшее укатило, растворилось во времени, как капля белил в ацетоне…

Я встал, сделал несколько приседаний и непроизвольно застыл посреди комнаты. Я понял — час вендетты наступил. Взяв стоящий в углу чехол с «удочками», я отправился на свою привычную работу.

Уходя, окинул взглядом последнее прибежище, что-то дрогнуло во мне, но только на мгновение. Не знаю, откуда это: «Вот, вышел сеятель сеять…» Я взял со стола газету и крупно написал поперек страницы: «В уничтожении банды Заварзина прошу винить самого Заварзина и его шестерок. Стрелок».


Глава тринадцатая


Было без четверти два. Солнце, отвоевав у перистых облаков большую часть неба, плавило асфальт и скручивало в трубочки листы верб. Но меня его агрессивность не беспокоила. Мой теплообмен был идеален, как, впрочем, и все другие физиологические параметры. И чем ближе к краю пропасти, тем четче работал организм.

Я проделал тот же путь от пансионата до полуразвалившегося прокатного пункта. Рядом никого не было, только внизу, у самой кромки воды, на раскладушках загорало несколько отдыхающих. Я подошел к бордюру высотой не более полуметра и стал «разматывать удочки». Руки работали автономно, независимо от головы. Взгляд был направлен туда, куда вскоре полетят пули.

Пляж напоминал муравейник — хаотическое движение тел, над которыми, словно осы, роились волейбольные мячи. А на той площадке, что рядом со спасательной станцией, сильные молодые ноги гоняли футбольный мяч. Меня терзала только одна мысль: есть ли где-то там Заварзин?

Когда винчестер своим гладким брюхом лег на бордюр, я опустился на колено и изготовился к стрельбе. Рядом, утрамбованные патронами девятого калибра, лежали три магазина. Сквозь оптический прицел я методически осмотрел «поле битвы», на котором пока играли в футбол, и первым, кого увидел, оказался тот, с чечевицеобразной родинкой на щеке. Злую радость вызвал и Солдатенок — он стоял на ближних ко мне воротах и все время размахивал руками. Дирижировал игрой. Увидел я и того долговязого, который хотел меня возле «Фламинго» заковать в наручники. На лавке, свесив живот на колени, с банкой пива в руках сидел Шашлык. Вроде бы вся бригада Рэма была в сборе. Все налицо, кроме Заварзина. Жаль, без хозяина праздничка не получится…Может быть, подумал я, его не отпустили из СИЗО? Хотя вряд ли…

Я повернул оптический прицел в сторону спасательной станции и выездного буфета, возле которого постоянно кучковались накачанные мальчики. Затем посмотрел вправо, туда, где рокотали водные мотоциклы. Вот он! Узнал его я не сразу — ввела в заблуждение синяя резиновая шапочка, натянутая чуть ли не на глаза. Могучий торс Рэма выступал над рулевой колонкой, но был скверной мишенью. Слишком подвижной.

Я пытался поймать в видоискатель его лицо, но оно, словно стеклышки в калейдоскопе, все время меняло положение… Я не стал на нем зацикливаться — понимал: этот теперь от меня никуда не денется. Снова глянул на Шашлыка. Он кому-то что-то кричал, сложив ладони рупором. Банка с пивом теперь стояла рядом. На мгновение перевел взгляд на Родимчика: тот весь лоснился и по какойто непонятной ассоциации напоминал племенного жеребца на смотринах — может быть, потому, что перебирал в нетерпении, ожидая мяча, ногами, как лошадь.

Но почему я медлил? Почему палец так нерешительно ласкал облучье спускового крючка и никак не мог угомониться на его отполированной поверхности? Я подумал о сне, в котором привиделось письмо Велты. Но тут же отвлекся: взглянул на четко просматриваемый маяк. Над морем висела голубая дымка, и на какое-то мгновение, как никогда раньше, я почувствовал красоту мира, ее неповторимость.

Однако я отринул сантименты, подумав, что коечто в природе не должно повторяться. Я, как и те, за кем охочусь, — ее мусор, по ценности мы уступаем на Земле самому последнему пресмыкающемуся.

Вдруг поймал себя на том, что уже несколько мгновений прицел винчестера, как привязанный, держится на лице незнакомой женщины. Она шла вдоль берега моря, ведя за руку темноволосого мальчугана. В чертах ее лица я уловил что-то, напоминающее Велту. Я не стал обдумывать до конца эту спонтанную мысль, а просто смотрел и не мог оторвать взгляда от ее лица. И это видение какимто образом дало сигнал правой руке, указательному пальцу, который поглаживал дугу спускового крючка. И сигнал этот в одно мгновение расставил все по местам. Включилась автоматика. В поле зрения вновь появилась раскисшая от жары физиономия Шашлыка. Винчестер дважды ударил в плечо. Я видел, как из левого виска, а потом — из шеи, оттуда, где сонная артерия, брызнула кровь. Он, еще не понимая, что уже мертв, начал клониться вбок, судорожно нащупывая рукой точку опоры. Со скамейки свалилась банка с пивом. Упал и он, перевернулся на спину, и левая рука, стараясь зажать рану, судорожно потянулась к горлу…

Но Шашлык меня больше не интересовал. В прицеле уже был тот, в зеленых плавках. Ведь этот Родимчик хотел меня захомутать возле «Фламинго», это он помогал погубить Гунара, Велту и ее мальчишку. Еще ничего не зная о Шашлыке, он ловко вел мяч к дальним от меня воротам. Ударив по мячу, развернулся, чтобы возвратиться, и тут я встретил его спаренными выстрелами. Целился в ноги — в обе, чуть выше колен — крови почти не было, но на ляжках стали взбухать пузырьками две осиные норки. Он упал на колени и, дико озираясь по сторонам, стал хватать растопыренными пальцами сухой песок. В прицеле, словно рядом, появилась его голова с мощным бритым затылком. Я плавно спустил курок… К нему ктото подбежал, а кто-то уже склонился над Шашлыком.

Но пока это был всего лишь пролог, и не все зрители видели то, что происходит на сцене.

На долговязого я не стал тратить лишнюю пулю: я уложил его с первого выстрела и мог поклясться — пуля прошла по центру сердца.

На площадке, однако, стало что-то меняться. За отбитым в сторону мячом никто больше не побежал. Но что любопытно, те, кто сидел на скамейке, продолжали там оставаться, словно рядом и не корчился в предсмертных судорогах человек, который еще минуту назад делил с ними эту самую скамейку.

Я на какое-то время потерял из виду Солдатенка. Во всяком случае, на воротах его уже не было. Нет, этого сукина сына упустить нельзя, слишком большой к нему счет. Я искал в толпе его круглую стриженую голову, рысью хищную морду с редкой порослью вместо усов. Достань он меня в Пыталове, то, не сомневаюсь, содрал бы семь шкур.

Я посмотрел в сторону моря, где по-прежнему, захлебываясь грохотом, выделывали свои бессмысленные выкрутасы водные мотоциклы. Я мельком отметил синюю шапочку, перемещающуюся в каскадах воды. Но и увидел, как в сторону моря кто-то побежал, размахивая руками. Это и был Солдатенок. Он, видимо, вспомнив про свои обязанности телохранителя, понял, что все катится куда-то в тартарары. Пуля достала его у самой кромки воды. По инерции сделав еще два шага, он рухнул лицом в зеленую жижицу.

Вверх побежали несколько молодых сильных парней — видимо, хотели укрыться на спасательной станции.

Первого, который находился ближе к лестнице, я вел в прицеле несколько секунд, и когда его маленькое загорелое ухо, обрамленное выстриженной каемкой, появилось в перекрестье прицела, нажал на курок. Парень, словно споткнувшись, сунулся лицом в выщербленный край опорной стенки. Бежавшие за ним замерли на месте, и только один из них приблизился к лежащему и перевернул его вверх лицом. И, увидев его, тоже стал озираться, почувствовал опасность, однако не знал, откуда она исходит. Он побежал назад к воде и, как Солдатенок, простерев руки к морю, начал взывать к своему шефу. Но музыка и рев мотоциклов делали свое дело. Точку в его тщетном крике поставила пуля…

На площадке началась бешеная суета. Будто стадо овечек подверглось внезапному нападению волчьей стаи.

…Вдруг привиделась меловая, высохшая до трещин дорога и ползущие по ней змеи. Их было столько, что создавалось впечатление, будто вся земля превратилась в нечто осклизлое, неуловимое по форме. И море казалось уже не морем, а стоячей рекой, по которой тоже что-то угрожающе надвигалось. Грохочущий огненно-красный кентавр. И я почувствовал несказанную усладу, когда синяя его голова появилась в оптике. Но кентавр перемещался так шустро, уходя из перекрестья, что с трудом удавалось вновь и вновь его засекать.

Я нащупывал уязвимое место — им оказался сорокалитровый бак с бензином. Дизайнеры были на высоте: мотоцикл ярко выделялся и легко просматривался через оптический прицел. Раз, два, три — три пули, двадцать семь граммов свинца полетели и вонзились в красное подбрюшье мотоцикла. Над водой поднялось смелое и яркое пламя. Я видел отпавшее от агрегата тело Заварзина. Упав в воду, он хотел под ней спрятаться, но не было уже сил на это. В последний момент прицел показал его лицо: искривленное судорогой, покрытое копотью и странными пузырями… Ревущий мотоцикл, двигаясь по инерции, не пощадил сброшенного седока и проутюжил его вместе с горящей водой. Через несколько мгновений там, где предавался забавам этот странный кентавр — человекоагрегат, — остались синие факелочки, напоминающие зажженные свечи…

Я сменил обойму и протер пальцем стекло. И когда вновь посмотрел в тот сектор смерти, увидел лицо Рэма. Он шел вдоль воды с большим разноцветным мячом в руках и полотенцем через плечо. Я выстрелил и попал ему в лоб. Но за этим упавшим Заварзиным находился еще один — удалялся в сторону Дзинтари, и я узнал его по затылку. Я снова выстрелил… И вдруг почувствовал, как из глаз моих что-то полилось. Как будто из них потекли красные потоки, а я, чтобы их приостановить, крепко зажмурил глаза и закрылся рукой. Но потоки превратились в водопад — красный, горячий, как камни на крымском берегу… Я тряхнул головой, и все стало на место. Передо мной по-прежнему расстилалось море — кроткое, уставшее от жары животное…

В глазах рябило от искорок, которые отражали лежащие под ногами гильзы. Я взял винчестер за его горячую плоть и позволил себе сентиментальность — как малого ребенка, обнял и поднес к губам. После прощания вместе с магазинами запеленал его в чехол для удочек. С винчестером я спустился вниз и, подержав его мгновение на вытянутых руках, опустил винтовку в щель — между опалубкой и стеной. Было слышно, как он глухо обо что-то стукнулся.

Прощай, друг…

В наступившей тишине над пляжем без помех летел голос Шуфутинского: «Надоело нам волыны маслом мазать день-деньской, отпусти, маманя, сына, сын сегодня холостой…»

Ушел с прокатного пункта я так же свободно, как и пришел. Путь лежал на станцию, чтобы оттуда добраться на электричке до Риги, до своего убежища. Там меня ждали мои «летучие мыши», боксики, усыпанные крысиными катышками, и две тротиловые шашки. Вставлю в них взрыватели вместе с бикфордовым шнуром и лягу с ними в обнимку на заплесневелый матрац, буду лежать и перебирать отрывочные мысли о жизни. Потом достану из кармана зажигалку, поднесу огонь к бикфордову шнуру. Конец мой должен быть точно такой же, как вся нескладная, дурная жизнь…

Я направился по аллее, где еще вовсю цвели липы, и подошел к мороженщице. Хотелось пить, губы от сухости во рту горели, словно ошпаренные. Однако в кармане не было ни гроша, и я, постояв возле лотка. пошел дальше.

Когда поравнялся с газетным киоском, с разных сторон ко мне кинулись люди и, повиснув на плечах, сложив надвое, защелкнули на запястьях наручники. Ноги и руки отяжелели, стали свинцовыми. Значит, планам моим не суждено сбыться. И как ни странно, я почувствовал необыкновенное облегчение, это ощущение было дороже глотка воды, которого я так жаждал и тогда, после боя у белой дороги, и минуту назад…

Я обвел взглядом ближайшее пространство и ничего, кроме людей в камуфляже и с автоматами, не увидел. А со стороны моря несся голос все того же певца: «Гуляют мальчики, все в пиджачках, нага-наганчики у них в руках, рубашки белые — сплошной крахмал, а жизнь горелая, один обман…»

— Пошли, — сказал я ментам, и это, как тогда казалось, было последними словами, произнесенными мною в этом мире.


Эпилог


Уже после приговора следователь прокуратуры передал мне две общие тетради с записями Стрелка и рассказал о дальнейшей его судьбе.

Ему было предъявлено несколько обвинений, главное — умышленное убийство тринадцати человек. Девять из них входили в банду Заварзина, остальные — случайные прохожие.

Выжил только один Солдатенок, который и был на суде главным свидетелем и, вместе с тем, обвиняемым в ряде преступлений.

Сам Стрелок от какого-либо контакта со следствием и судом отказался. Отказался и от адвоката, нанятого санитаркой пансионата «Дружба». Во время следствия был абсолютно безучастен и не проронил ни слова. Вернее, почти ни слова.

Только когда Солдатенок показал, что Заварзин постоянно встречался с Велтой Краузе и что «скорее всего у них были интимные отношения», Стрелок не сдержался. Он вскочил со скамьи и, вцепившись в прутья решетки, крикнул: «Врешь, сучара, не было этого!» И опять — ни слова. Даже тогда, когда показания давала жена Заварзина. Слушая ее, Стрелок побледнел и впервые за долгие месяцы глаза его зажглись неподдельным интересом. Заварзина по-женски эмоционально рассказала суду об отношениях Рэма с Велтой.

Простая история: три года они находились в сожительстве, он ревновал ее к каждому столбу, что в конце концов и привело к «разводу». Дом, который он якобы у нее вымогал, был лишь зацепкой, поводом для притязаний на Краузе.

Шесть месяцев Стрелок сидел в одиночке, не проявляя ни малейшего интереса к своей судьбе. Дважды его направляли в стационар на психиатрическую экспертизу. В первый раз признали психически неуравновешенным, с синдромом раздвоения личности. Вторично, уже перед самым судом, вывод врачей был однозначным — вменяем, хотя и с незначительными психическими отклонениями. Во всяком случае, настолько здоров, чтобы применить к нему исключительную меру наказания.

Следствие, не без помощи Сухарева, сделало небольшое «открытие». Оказывается, криминальная полиция долго и безуспешно искала подходы к Заварзину, но никаких более или менее весомых доказательств его преступной деятельности (кроме оперативных разработок) предъявить не могла. И когда в поле зрения появился Стрелок, полицейские отнюдь не мешали их разборке.

Правда, не предвидели они столь «эффектного» финала… Сам не сознавая того, Стрелок стал карающим мечом правосудия и сделал то, что долго не удавалось всей системе правоохранительных органов.

В одну из ночей за ним пришли, чтобы отвести в расстрельную камеру (теперь исполнение смертного приговора производится в Латвии, а не как раньше, в питерских Крестах).

Когда его подстригли и переодели, он, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал: «Прошу вас, оставьте меня одного». Однако никто его не послушался, и лишь в глазах адвоката промелькнуло недоумение.

Стрелок поднял с пола сброшенную с плеч полосатую куртку, достал из кармана фотографию Велты. Без всякого выражения на лице он смотрел на цветной квадратик и, видимо, уже не ощущал, как две теплые струйки проутюживали щеки и затерялись в углах сжатых губ. Затем подошел к выступу в стене и поставил на него снимок. Ни секунды не медля, приговоренный повернулся, заложил руки за спину и направился к выходу.

Прокурор, стоявший у дверей, увидел глаза Стрелка и содрогнулся. Их прикрывала тускло мерцающая красная пелена, без зрачков и роговицы.

В дальнем конце коридора стояла одинокая фигура Сухарева. Он, привстав на носках, вытянув шею, сделал механическое движение рукой, словно совершая прощальный обряд.

Никто не слышал, как прозвучал выстрел, и не мог увидеть, как неслышно, продираясь сквозь бетон и железо тюрьмы, отлетела его душа в Космос…