Белая кокарда
Александр Корделл








Действие повести современного английского писателя А. Корделла происходит в канун ирландского восстания 1798 года. Напряжённое, динамичное описание трудностей и опасностей, с которыми столкнулся главный герой повести, семнадцатилетний Джон Риган, выполняя миссию связного между республиканской Францией и ирландскими патриотами, стало основой этой книги, написанной в лучших традициях приключенческой литературы.



Александр Корделл. Белая кокарда






Alexander Cordell

THE WHITE COCKADE

Leicester, Brockhampton Press, 1970




Александр Корделл

Белая кокарда

Повесть

Перевод с английского и предисловие Н. Демуровой

Стихи в переводе М. Бородицкой

Рисунки В. Зелинского


Посвящается Джослин Энорюс, которая правильно делает, что любит лошадей






Н. Демурова

«Когда белая кокарда станет зелёной…»


Под грозовым небом мая 1798 года, в самый канун Великого ирландского восстания, скачет герой этой книги, семнадцатилетний Джон Риган, в Дублин. На него возложена важная миссия: он должен передать письмо лорду Эдварду Фицджералду. От этого письма зависит успех восстания, которое, как знают все в Ирландии, должно вспыхнуть со дня на день. Но знают об этом и англичане… Путь героя повести пролегает по тем местам, где вскоре прогремят сражения. В графстве Уэксфорд развернутся события, которые решат исход восстания. На горах Уиклоу будут стоять войска «Объединённых ирландцев», идущих на Дублин. Джон Риган скачет в Дублин, а громовые раскаты звучат всё ближе, всё громче, и с каждым часом готовая разразиться трагедия становится всё необратимее…

Автор повести «Белая кокарда», английский писатель Александр Корделл, провёл немало времени в Ирландии, изучая драматическую эпоху, породившую восстание. Чтобы понять и по достоинству оценить написанную им книгу, следует задаться несколькими вопросами: чем для Ирландии было Великое восстание 1798 года, что его вызвало, кто был лорд Эдвард Фицджералд и почему, рискуя собственной головой и жизнью помогавших ему патриотов, Джон Риган стремится во что бы то ни стало доставить ему письмо. Оговоримся сразу же: лорд Эдвард — лицо историческое, так же как и некоторые другие участники восстания, краткие сведения о которых автор приводит в конце книги. Что же до юного Джона Ригана, то он, конечно, лицо вымышленное. Плодом художественного вымысла автора являются и некоторые другие герои этой книги — весёлый трактирщик Лихейн и его красавица дочь Кэтлин, Патрик О’Тул и мужественная Бидди О’Киф и пр. Александр Корделл использует здесь старый испытанный приём, введённый ещё создателем европейского исторического романа Вальтером Скоттом, который обычно ставил в центр изображаемых им исторических событий вымышленного молодого героя. Вспомним хотя бы «Айвенго». Разумеется, сам Айвенго, леди Ровена, шут Гамба, прекрасная Ревекка — вымышленные персонажи. Зато король Ричард Львиное Сердце — лицо историческое, и исторические события, описываемые в романе (завоевание Англии норманнами в XII веке), воссозданы замечательно верно и выразительно. Пожалуй, не менее важно и то, что Айвенго в романе Вальтера Скотта ведёт себя так, как вёл бы себя вполне реальный, исторический персонаж, доведись ему оказаться на его месте. Точно так же и в повести «Белая кокарда» Джон Риган и другие вымышленные герои действуют в исторических обстоятельствах так, как действовали бы реальные исторические ирландцы того времени. Создавая их, Александр Корделл проявил и талант, и глубокое понимание истории.

Итак, чем было вызвано Великое ирландское восстание 1798 года и кто были его участники и вожди? К концу 90-х годов XVIII века в Ирландии назревал серьёзный кризис. Конечно, в Ирландии всегда было неспокойно, с самых тех пор, когда — ещё в XII веке — началась её колонизация англичанами. На протяжении веков английские власти проводили политику «разделяй и властвуй», натравливая друг на друга ирландские кланы, изымая исконные ирландские земли и раздавая их англичанам. Во времена Реформации XVI века Ирландия осталась католической страной, что усугубило конфликт с Англией, где к концу XVII века государственной религией стало англиканство — одна из разновидностей протестантизма.[1 - Протестантизм — одно из основных направлений в христианстве, отколовшееся от католицизма во время Реформации — широкого антикатолического движения XVI века. Для него характерен отказ от противопоставления духовенства мирянам, упразднение монастырей и монашества; богослужение предельно упрощено, в церквах нет икон, алтарей, сняты колокола и т. д.] Английская буржуазная революция 1642–1648 годов, отправившая на казнь короля Карла I, по словам Энгельса, «разбилась об Ирландию». В августе 1649 года Кромвель во главе республиканской армии «железнобоких» вторгся в Ирландию и жестоко подавил национальное восстание, которое было одним из самых крупных за всю историю острова. Кровавые расправы с ирландцами сопровождались невиданными по масштабу конфискациями и раздачей земель. В памяти народа Кромвель навсегда остался «варваром» и «кровопийцей» — именно так говорит о нём и герой повести Корделла. Когда в результате государственного переворота 1688–1689 годов на английский престол был посажен король-протестант Вильгельм III Оранский, который, разбив на реке Войн войска якобитов (сторонников короля Якова II Стюарта), подчинил Англии всю Ирландию, англичане снова конфисковали около миллиона акров земли в Ирландии и роздали их членам английской знати. При Вильгельме III была окончательно установлена система экономического, политического и религиозного подавления Ирландии, одним из краеугольных камней которой был принцип верховенства протестантов.

К концу XVIII века из 4,5 (с небольшим) миллиона ирландского населения больше 3,5 миллиона было ирландцев-католиков, около 500 тысяч ирландцев-просвитерианцев[2 - Просвитерианство — разновидность протестантизма, распространено в Ирландии и Шотландии.] и около 3/4 миллиона англичан.[3 - Эти и другие данные взяты из работы замечательного отечественного историка, академика Евгения Викторовича Тарле «Восстание 1798 года, его причины и следствия» (Соч. М.: Изд. АН СССР, 1957, т. 1). Тем, кто хочет ознакомиться с историей восстания более подробно, советуем обратиться к этой работе.] Более 7/8 всей земли в Ирландии принадлежало небольшой горстке англичан, а то немногое, что оставалось, было распределено между несколькими богатыми ирландцами, протестантами и католиками. Лучшие земли находились в руках английских лендлордов (землевладельцев). Эти землевладельцы, как правило, в Ирландии не жили, а сдавали свои огромные земли в аренду, иногда навечно. Однако и эти арендаторы редко сами жили в арендованном ими поместье. Разбив землю на крупные участки, они в свою очередь сдавали её вторым арендаторам (посредникам), которые обычно оставляли себе часть земли, а остальную мелкими участками сдавали нищему крестьянскому населению. Таким образом, бедняки, обрабатывавшие землю, должны были обеспечить и второго, и первого арендатора, и, конечно, лендлорда. Истощённые земли приносили мало дохода, так как и арендаторы и крестьяне знали, что в любое время их могут согнать с земли, а потому даже не пытались её улучшить. К тому же на протяжении всего XVIII века в Ирландии свирепствовали повальные болезни скота, а град, засуха, проливные дожди нередко лишали крестьянина последнего куска хлеба. Следствием неурожаев был голод, периодически посещавший Ирландию на протяжении всей её истории. Бедственное положение ирландских крестьян усугублялось ещё и тем, что большая часть земли сдавалась не под хлеб, а под пастбища. Так было удобнее крупному землевладельцу. В этом случае он имел дело всего лишь с одним арендатором, и, кроме того, земли, отданные под пастбища, освобождались от десятины — подати, которой ирландские крестьяне-католики облагались в пользу чуждой им англиканской церкви, господствовавшей в Англии. К тому же на своих крошечных наделах крестьяне не могли выращивать хлеб и потому вынуждены были питаться картофелем. Частые недороды вели к голоду, большая часть населения хронически недоедала. Перечитайте сцену в трактире «Чёрный боров», вы увидите там и арендаторов-посредников, и мелкопоместных дворян, и простых крестьян, измождённых от голода и непосильного труда.

Аграрная нищая страна — такой была Ирландия в конце XVIII века. В ней было всего два города, средних по числу жителей, да несколько десятков небольших, глухих городков. Торговля и промышленность только-только нарождались. Высокие пошлины, взимаемые с ирландских товаров при вывозе их в Англию, не давали развиться промышленности. Государственная служба для католиков была закрыта, что усугубляло трудности положения малочисленного среднего класса (в Европе его называли третьим сословием).

В политическом отношении ирландцы-католики были также совершенно бесправны. Правда, в Дублине существовал парламент, права которого в 1782 году были несколько расширены, но это чисто фиктивное учреждение полностью зависело от произвола английских властей. По примеру английского, ирландский парламент состоял из двух палат, верхней и нижней. Члены верхней палаты, то есть ирландской палаты лордов, назначались королём, титул пэра был не только пожизненным, но и передавался по наследству. Члены нижней палаты избирались, но католики не могли ни избирать, ни быть избранными. А это значило, что из четырёх с половиной миллионов ирландцев около трёх с половиной миллионов были полностью отстранены от какого-либо участия в управлении страной. Да и некатолическое население Ирландии к политическому управлению практически не допускалось, ибо вся политическая власть полностью находилась в руках англичан.

В последние десятилетия XVIII века в стране то и дело вспыхивали волнения. Разразившийся в 1784 году голод усугубил отчаянное положение крестьян, снова, как когда-то в 60-е годы, появились так называемые «белые парни», начались пожары, угоны скота, убийства особенно жестоких управляющих, посредников, порой даже и лендлордов, наезжавших из Лондона поохотиться в свои ирландские поместья. «Белые парни» выступали порой отрядами в несколько сот человек. Называли их так потому, что вершили они свои дела обычно ночью, надевая белые рубахи. Носили они также и белые значки для опознания друг друга. По примеру «белых парней» то тут, то там возникали крестьянские отряды, каравшие не только притеснителей крестьян, но и тех, кто шёл на соглашательство с властями и землевладельцами. Они внушали англичанам такой страх, что ещё в 1765 году был издан закон о смертной казни за выступления такого рода. Если захватить «преступников» не удавалось, жители тех мест, где они появлялись, должны были выплачивать правительству огромную контрибуцию. Так англичане пытались и здесь расколоть ирландское население, наказывая за недоносительство. Об этом скорбит Джон Риган, столкнувшийся и с гордыми, смелыми людьми, и с предателями и доносчиками.

Католическое население Ирландии, среди прочих поражений в правах, было лишено права иметь оружие. Этот закон давал решительное преимущество ирландским протестантам. В разных районах Ирландии — сначала на севере, а потом и в других графствах — протестанты стали вламываться в лачуги крестьян-католиков, ища оружие и чиня всяческое насилие. Они приходили на рассвете, поднимали всю семью, обыскивали все углы, оскорбляли женщин и всячески издевались над своими жертвами. Найдя оружие, они тащили хозяина к властям или сами чинили расправу, чувствуя молчаливую поддержку властей. Обычно они нападали на рассвете, и потому их стали называть «теми, кто нападает с первыми лучами света», или «предрассветными парнями». Католики, понимая, что жаловаться на них совершенно бесполезно, стали объединяться в союзы «защитников» («дефендеры»). В середине 90-х годов в некоторых графствах «предрассветные парни» объединились с «дефендерами», поняв губительность братоубийственной розни, однако это произошло далеко не всюду. В подавлении волнений английское правительство использовало и участников добровольного ополчения, которое обычно созывалось в стране в экстренных случаях. Ополченцы славились особой жестокостью.

В 1791 году в Ирландии было создано общество «Объединённые ирландцы», которому предстояло сыграть решающую роль в событиях последнего десятилетия XVIII века. Это общество, поначалу легальное, состояло из немногочисленных образованных представителей средних классов, понимавших, что ирландцы, без различия вероисповеданий, должны объединиться против общего врага — английской короны. Они обратились к крестьянам с призывом к объединению и стали постепенно расширять сферу своей деятельности. «Политическая проницательность, чудовищная энергия, дерзость, предприимчивость, презрение к своей и чужой жизни отличали вождей этой горсточки. Они своими моральными силами восполняли численную скудость; их уже невозможно было обмануть, как были обмануты их отцы в 1782 году; их нельзя было и натравить друг на друга, как крестьян» — так характеризует руководителей этой организации Е. В. Тарле.

Во главе организации «Объединённые ирландцы» стоял Теобальд Уолф Тон, молодой адвокат протестантского происхождения. Он пользовался огромным уважением в Ирландии. «Он был поэтом в главных целях, — пишет Е. В. Тарле, — и суровым прозаиком в обдумывании средств борьбы, и только оттого этот нервный, высокий, худощавый, небрежно одетый человек со своим бледным добродушным лицом и проницательными глазами оказался столь страшным для англичан противником».

В основу своей деятельности «Объединённые ирландцы» положили принципы гражданского и политического равноправия и свободы, выдвинутые Великой французской революцией. На первых этапах борьбы они требовали независимости Ирландского парламента и равного представительства в нём всего народа. К 1795 году общество «Объединённые ирландцы» уже имело многочисленных сторонников по всей Ирландии и открыто провозгласило свою программу, о которой ранее по тактическим соображениям молчало: полное отделение Ирландии и введение в ней республиканского правления. Вынужденное перейти на нелегальное положение, общество создало по всей стране сеть своих кружков и комитетов. Их настойчиво пытались обнаружить многочисленные шпионы и добровольные доносчики, поощряемые английскими властями.

Герой книги Александра Корделла, Джон Риган, не только сам является членом этой конспиративной организации. Он сын опытного конспиратора и революционера, которому было доверено тайное и важное дело. От выполнения этого дела, как хорошо понимали вожди «Объединённых ирландцев», зависел успех национально-освободительного движения. Насколько можно судить, отец Джона Ригана в течение ряда лет был тайным связным между ирландскими революционерами и революционной Францией. Уолф Тон с самого начала хорошо понимал, что без помощи Франции Ирландия не имеет шансов на успех, однако действовать приходилось с чрезвычайной осторожностью. Дело в том, что одной из задач французской революции было уничтожение власти католической церкви и духовенства. Ирландия меж тем была католической страной. В мае 1795 года Уолф Тон, вынужденный покинуть Ирландию, отбыл сначала в Америку, а потом во Францию, где занялся организацией военной помощи революционной Ирландии и подготовкой французского десанта, который в решающий момент должен был выса диться в Ирландии.

Место отбывшего Уолф Тона занял лорд Эдвард Фицджералд, который вместе с Томасом Эмметом, Артуром О’Коннором и другими начал готовить членов общества к вооружённому восстанию. Блестящий аристократ, принадлежавший к одной из самых старых аристократических англо-ирландских семей, красавец, человек огромного обаяния и личного мужества, он завоевал безграничную любовь «Объединённых ирландцев». Главный исполнительный комитет «Объединённых ирландцев» назначил его главнокомандующим армии инсургентов. К весне 1798 года он создал военную организацию, готовую к восстанию. Теперь многое зависело от высадки французского десанта (правда, в случае необходимости «Объединённые ирландцы» готовы были начать восстание и без помощи извне).

Вот какого письма из Франции ждал на своей конспиративной квартире в Дублине лорд Эдвард Фицджералд, и вот какое письмо с величайшими трудностями и риском для жизни должен был доставить ему Джон Риган. Вполне понятно теперь, почему агенты английского правительства всячески старались перехватить его. По некоторым деталям повествования мы можем достаточно точно определить и время действия повести. Награда за голову лорда Эдварда Фицджералда, ушедшего в подполье и постоянно менявшего свои квартиры, была объявлена 11 мая 1798 года, а 19-го он был арестован. Значит, три дня, в течение которых Джон Риган добирался до Дублина, приходятся на этот промежуток. Скорее всего, они ближе к 19-му; возможно, Джон передал письмо лорду Эдварду в самый канун его ареста.

Книга «Белая кокарда» окрашена в трагические тона. Джон Риган, вспоминающий о событиях мая 1798 года, не может не думать о крови, пролитой при подавлении восстания, о трусости и предательстве, погубивших вождей восстания, о страшных расправах и казнях. Вместе с тем он помнит и о героизме, и о самопожертвовании патриотов, отдавших жизнь за свободу и независимость Ирландии. Он верит, что настанет день, когда белая кокарда, опознавательный знак одного из отрядов повстанцев, станет зелёной. Если вспомнить, что зелёный цвет традиционно является национальным цветом Ирландии, то станет ясно, что Джон мечтает о том времени, когда вся Ирландия будет свободной.

Нашего читателя может несколько удивить то, что в книге Александра Корделла так много внимания уделено вероисповедным вопросам. Но в историческом повествовании о восстании 1798 года иного и не может быть. В Ирландии XVIII века религия была формой самосознания, неразрывно связанной с политической и гражданской позицией. Каждый человек, осознавая себя католиком или протестантом, занимал в зависимости от этого определённую общественную позицию. «Объединённые ирландцы» призвали под свои знамёна всех ирландцев независимо от их вероисповедания. Очень существенно в этом отношении и то, что Джон Риган — сын католички и протестанта. Вплоть до конца века такие браки в Ирландии решительно запрещались; на протяжении всего XVIII века английское законодательство всячески боролось с ними, налагая на тех, кто вступал в смешанный брак, всевозможные штрафы — вплоть до полной конфискации имущества — и лишая детей всех законных прав. (Возможно, потому родители Джона и жили не в самой Ирландии, а в Уэллсе.) Как бы то ни было, но Джон предстаёт перед нами как мужественный патриот, сумевший преодолеть и чувство вероисповедной ограниченности, и страх, сумевший повести себя как достойный сын своего народа, на долю которого выпала такая трагическая судьба.

Н. Демурова










Письмо

		Кто хотел бы забыть девяносто восьмой,



		Кто судьбы патриотов стыдится?



		Кто глаза опустил и молчит, как немой,



		Когда трус над героем глумится?








    

(Из ирландской баллады)






Когда я свернул на дорогу к Фишгарду и отпустил поводья, звёзды на небе так побледнели от холода, что, казалось, вот-вот исчезнут. Майя была крупная лошадь, она привыкла к большему весу моего отца и теперь упивалась своей силой — она знала, что судьба Ирландии зависит от нас с нею; её копыта отбивали гулкую дробь, когда мы мчались мимо обтрёпанных ветром кустов, закутанных, будто в саван, в туман, пришедший с моря. Поднявшись по склону, я увидел сверху холодные и неприветливые пембрукские[4 - Пе́мбрук (Пе́мбрукшир) — графство в Уэллсе, на юго-западе Англии.] поля, ослепительно белые в свете полной майской луны, а к югу — мятое серебро залива и корабли Не́лсона. Их было двадцать два; шквальный ветер бил их паруса, а они рвались с якорных цепей, как тигры, и были готовы вновь кинуться в бой с французами. Но я не стал их разглядывать и поскакал дальше; белая пыль стелилась за нами по ветру, дувшему из бескрайней Атлантики, придорожные деревья пролетали, скособочась, мимо, а ветер вонзал мне в лицо песчинки.

— Майя, давай! — кричал я, покрывая шум ветра. — Майя! Майя!..

Я приподнялся в стременах и схватил её за гриву, она вскинула голову и радостно заржала, и я почувствовал, как ходят подо мной её крутые бока, и в такт моему бьётся её сердце, и как радует её мысль о деле, которое завещал нам мой отец.

Джонсон мы прошли на таком резвом галопе, что и мёртвые пробудились бы от нашего скока; вывески кабаков скрипели на ветру, словно крышки гробов, а низкие домишки по обе стороны улиц притаились, как овцы, ждущие весны. И дальше, дальше, к мосту Ме́рлина; если мне — из-за белой кокарды — готовят засаду, то, скорее всего, на выезде из города. Подумав о засаде, я высвободил эфес шпаги и гикнул, вновь прильнув к Майиной шее, и дорога, летевшая из-под её копыт, была будто пурпурный змей в свете гонимой шквальным ветром луны.

Ещё миля[5 - Ми́ля (сухопутная) — единица длины, равная 1609 м.] галопом, а потом я натянул поводья, и на рысях мы въехали в рощу поодаль от дороги. Здесь пенился ручей, спешащий к морю. Я припал к ручью рядом с Майей; напившись, я снял свой кожаный камзол и набросил на её влажный круп. И пока она отдыхала и щипала траву, я вытащил из-за пояса небольшой кремнёвый пистолет, зарядил его, насыпал на полку пороха из рожка и уселся в тени живой изгороди, наблюдая за дорогой. Вскоре мимо с грохотом промчалась карета, запряжённая четырьмя гнедыми; она направлялась к Милфорд-Хейвену;[6 - Ми́лфорд-Хе́йвен (Хе́вен) — английский порт в графстве Пембрукшир.] мелькнуло золотое шитьё на офицерских мундирах; карету бросало из стороны в сторону, бока лошадей дымились под кнутом, а кучер согнулся под ветром в три погибели, и дождь стекал с его широкополой шляпы.

Карета пролетела мимо, я взглянул на пистолет в своей руке и вспомнил, что ещё и недели не прошло, как его держал в руках мой отец. Они подстерегли его на этой же дороге к Фишгарду и выстрелили ему в спину, но он удержался в седле, и Майя вернулась с ним домой. Когда его снимали с седла, он позвал меня и велел всем уйти; он позвал меня и дал мне письмо, и ещё он дал мне белую кокарду, а потом оп умер. Он велел и мне умереть за Ирландию, если я не доставлю письмо.

Я ощутил страшную пустоту в сердце и прислонился к дереву. Майя, почуяв мою печаль, подошла и потрогала влажными губами моё лицо, как это делают лошади, если они тебя любят. Так она трогала моего отца, когда была им довольна.

Я бы заплакал, да только Майя на меня глядела. Быть взрослым не очень-то весело, подумал я; в этот день мне исполнилось семнадцать.

— Отстань от меня, — сказал я Майе. — Мы что, тут целый день будем прохлаждаться?

Прежде чем продолжить путь, я проверил тайный надрез в седле: письмо к лорду Фицдже́ралду было там. Надев камзол, я поправил белую кокарду на плече. А потом с разбега прыгнул в седло — Майю это всегда приводило в восторг, она поднялась на дыбы, пытаясь сбросить меня на землю.

Но мне было не до шуток, и Майя прижала уши, ударила копытами о землю, и мы поскакали на запад. Звёзды трепетали в небе, по которому неслись грозовые тучи, — мы мчались к Фишгарду.

И в первый раз после его смерти — ведь Майя не могла меня теперь видеть — я заплакал об отце.




Засада


За милю от Фишгарда я свернул с дороги и обходной тропой спустился к пристани, где стоял пакетбот, уходящий в полночь. Он чётко вырисовывался на фоне ярко освещённого луной моря.

Вдруг Майя вздрогнула, почуяв опасность, пронзительно заржала и взвилась на дыбы. Раздался выстрел, дорога на миг вспыхнула слепящей белизной. В грохоте копыт я упал с седла, покатился в придорожные кусты и замер; я слышал, как Майя скачет вдали по полям; сделав круг, она вернётся — так научил её отец. Я лежал на земле, сжав в руке эфес шпаги, и видел головы и плечи мужчин на фоне звёздного неба и блеск стали.

— Клянусь небом, мы его упустили!

— Он ускакал?

— Да нет, Майк, я видел, как он упал. Эй, Джон Риган, ты здесь?

Я лежал неподвижно, лицом в траву, и молил, чтобы Майя поскорей вернулась, как научил её отец. Тяжёлая поступь сапог приблизилась, посыпались искры, вспыхнул фонарь и поплыл вдоль кустов, осветив ночь багряным пламенем. Чёрный дым от выстрела скопился в ложбине, и я, задыхаясь, уткнулся лицом во влажную землю.

— Риган, можешь показаться, ты среди друзей.

Я не шелохнулся. В Ирландии сейчас было немало людей, называвших себя «объединёнными ирландцами», но они могли высечь крестьянина, если тот держался другой веры, и сломать человеку руку, чтобы он молчал. То были отребья общества, всплывшие в эти тяжёлые времена на поверхность; люди, подобные отвратительным гессенцам, которые пытали горящим смоляным колпаком, колодками и полузадушеньем; люди, стрелявшие в спину.

Вот один из мужчин зашуршал в кустах у меня за спиной, и, обернувшись, я на миг увидал его в свете луны; он вздрогнул и широко открыл глаза, когда я вскочил; увернувшись от его неуклюжего кулака, я с хрустом ударил его сбоку в челюсть. Он глубоко вдохнул воздух и повалился прямо на меня, и я опустил его на землю у своих ног.

Оставались четверо.

Но они повернули на шум и окружили меня на дороге. Я удивился, увидав, что они безоружны.

— Да это, должно, юный Риган! — крикнул один из них. — Он дал Большому Ти́му в зубы, и тот заснул, как младенец.

— Назад, — сказал я, подняв шпагу.

— А правда, что ты юный Джон Риган, парень? — спросил другой.

Этот был молод и нахален, разодет в пух и прах, алый камзол и золотые серьги в ушах.

— Нет, — отвечал я.

— Ладно, как тебя там, может, уберёшь эту штуку, пока никто не пострадал? Времени у нас в обрез.

— Что вам от меня надо?

Они подходили, осторожно ступая по дороге, я попятился к кустам. Пистолет у меня в кармане был взведён, но я не мог опустить в карман руку: одно неосторожное движение, и они бросятся на меня. Вдали я услышал стук Майиных копыт. Прошло всего несколько минут, как она ускакала. Она могла появиться в любой миг; прискачет по дороге и замедлит шаг, чтобы я мог вскочить в седло. Если меня не будет, она сделает ещё круг и вернётся, как научил её отец. Мне надо было продержаться, пока не появится Майя.

— Ради всего святого, — вскричал один из них, — что нам, голову тебе проломить, что ли, чтобы ты отличил врагов от патриотов? И знаешь что? Если б мы тебя здесь не остановили, тебя бы в Фишгарде точно прибили. Перерезали глотку от уха до уха!

— Патрик, сынок, да ты, никак, в рифму говоришь! — засмеялся кто-то.

— В рифму или не в рифму, а только это святая правда. Мы — люди лорда Фицджералда, мы здесь, чтобы тебя встретить, сынок. Ну теперь ты, может, уберёшь свою шпагу?

— Попробуйте отберите её у меня, — сказал я.

Вот в чём беда Ирландии — здесь собственному брату нельзя довериться. Этим я не верил, хоть говор у них был уэксфордский.[7 - Уэ́ксфорд — графство на юго-востоке Ирландии и главный город графства.] Я слышал, как кто-то прошептал:

— Это бешеный Риган, у них у всех повадка тигриная. Если он орудует шпагой так же, как его отец, пробьём ему лучше голову и свяжем его, а не то плохо нам будет, если мы опоздаем.

Они подступали всё ближе, улыбаясь и сжав кулаки.

Майя приближалась.

Сердце громко застучало у меня в груди. Я ясно слышал её. Вот она несётся по тропе от Фишгарда, всё ближе, ближе, копыта гремят по кремнистой земле. Один из четырёх, бородатый, поднял голову и прислушался; тот, что лежал в беспамятстве у моих ног, пошевелился. И тут краем глаза я увидел Майю. Она подскакала, блестя в лунном свете влажными боками, с летящими по ветру поводьями и с хлопьями пены на шее. Вот и она! Перемахнула через живую изгородь, разбросав завопивших людей, заскрежетала копытами, развернулась — я прыгнул, схватился за седло и подтянулся. Но не успел закинуть ноги в седло, как на меня кинулся один, потом другой, и вместе они стащили меня вниз. Я грохнулся о землю, и они навалились на меня. Всё смешалось, копыта, проклятья, они придавили меня к земле, я увидел их жестокие лица и блеск глаз. Изогнувшись, я скинул одного, повернулся набок и врезал кулаком другому в челюсть, но, когда я поднялся на ноги, на меня кинулись трое остальных. Один подбил мне ноги, и, когда я упал, самый дюжий из них схватил меня за горло одной рукой, замахнувшись другой.




— Только двинься, — проговорил он, тяжело дыша. — Только двинься, бешеный Риган, и я тебя прикончу, понял?

— Не трогай его, Дэн! — крикнул кто-то.

— Ах, вот как? А знаешь, что он мне все зубы выбил? Это был тот, кого я сбил с ног.

— У него кулаки, как копыта у мула из Ти́пперэри. Видал ты, как он мне врезал?

Они захохотали, и кто-то сказал:

— И врежет ещё, когда встанет. Как ты там, в порядке, сынок?

Этот был молодой с кольцами в ушах. Он наклонился, оттащил своих людей и поднял меня на ноги, остальные держали меня сзади. Он стоял смело и весело, уперши руки в бока, а я смерил его взглядом, ибо ветерок донёс до меня приближающийся стук копыт.

— Приносим извинения за грубость, Риган, но ты тоже не очень-то приветлив.

Он нагнулся, поднял мою шпагу и подал её мне; меня отпустили.

— Мсье Пуанкаре велел тебя взять, и мы тебя взяли. На тебе ни царапинки, так что не говори о нас дурно, когда будешь ему докладывать, а то он нам задаст.

Мсье Пуанкаре́! Это имя прозвучало для меня музыкой. Он был другом моего отца; француз, лучший, насколько я знал, фехтовальщик во Франции, он был связующим звеном между ирландцами, готовящими восстание, и самыми известными людьми в Париже.

— Друг твоего отца, сынок. Теперь ты нам веришь?

— Нет, — отвечал я.

— Что же, веришь или нет, только через десять минут ты со своей кобылой будешь на борту «Руана», что идёт в Ирландию, и благодари свою счастливую звезду за нас, французов и ирландцев. Ибо по дороге в Фишгард тебя поджидают двенадцать — это те люди, что убили твоего отца. Ты бы запросил смерти, парень, среди них трое этих, проклятых гессенцев.

Этот полк отвратительных наёмников, введённых в Ирландию англичанами, ненавидели и проклинали, они были сущим бичом для всего края.

Майя подскакала, и один из них схватил её за поводья со словами:

— Прилив вот-вот начнётся, Майк. Если мы не поторопимся, нам придётся на корабль вплавь добираться. А пароль он сказал? У нас ведь тоже есть права, не забудь.

Я улыбнулся. Хорошо быть среди своих, ирландцев-патриотов; наконец-то я им поверил.

— За Бога, за честь, за Ирландию, — сказал я.

Они окружили меня и, отвернув воротники камзолов, показали мне белые кокарды, а я показал им свою, приколотую к рубахе, — это был знак моей миссии.

— За Ирландию, любимую страну! — вскричал один, и они низко мне поклонились.

Я заметил, что они обвязали копыта Майи мешковиной, ибо они так гремели по каменистой земле, что разбудили бы и мёртвых, и узкой тропой мы спустились по скалистому склону к морю. Я видел, как блестели глаза на их бородатых лицах, слышал, как они тихо переговаривались; их страшили гессенцы.

— Всё в порядке, Риган? — спросил один.

— Да, — сказал я.

И я улыбнулся, глядя ему в лицо. Странный способ праздновать своё семнадцатилетие, подумал я, на борту французского капера,[8 - Ка́пер — частное вооружённое судно, которое с разрешения правительства занимается захватом судов, перевозящих грузы в пользу воюющей страны.] идущего в Ирландию под флагом Пуанкаре, друга моего отца. И с зашитым в седло письмом, которое надо доставить лорду Эдварду Фицджералду, одному из величайших людей Ирландии.

Странно, я не чувствовал страха, только растущее возбуждение.

Меня к этому готовили. Сколько я себя помню, отец вечно разъезжал между Пембрукширом и Ирландией, готовя восстание против английского ига. Подобно ему, я был рождён, чтобы посвятить себя служению своему краю. В географии я не очень-то разбирался, зато хорошо стрелял из мушкета и пистолета; в арифметике я был не силён, зато фехтовать меня обучили в 1797 году во Французской фехтовальной академии, которую одно время возглавлял мой отец.

Сердце моё забилось, когда в просвете меж быстро бегущих облаков внезапно показалась луна и я вдруг увидел на море капер; мне не терпелось подняться на борт и увидеть мсье Пуанкаре, чтобы вместе с ним послужить любимой Ирландии.

Но если б я знал, сколько крови прольётся от Мита до Килдэра, от Уиклоу и до Уэксфорда, я отбил бы Майю у патриотов, и ускакал назад, домой, и сжёг бы письмо к лорду Эдварду Фицджералду, роковое для Ирландии.




Тайный рейс


«Руан» я узнал тотчас: зловещий, с низкой посадкой, он стоял у заброшенного причала к востоку от пристани; огней на нём не было, только на корме горел фонарь, бросая кровавое пятно света на чёрную воду. Я никогда не встречал Жоржа Пуанкаре, через которого отец держал связь с Французской Директорией, однако я часто видел, как его маленький капер крадётся вдоль пембрукширского побережья, — то выскользнет из-за мыса Святой Анны, то возникнет прямо в Хейвене и следит себе за манёврами британского флота, которым командовал Нелсон. Ибо Ирландии важно было знать местонахождение Нелсона. Для того чтобы французы поддержали Ирландское восстание, высадившись в заливе Бантри, необходимо было точно знать, где находится Нелсон.

Майя, как помнится, скосила на меня глаз, когда матрос повёл её по мосткам, чтобы поставить в стойло, а я спустился вслед за молодым ирландцем-патриотом в каюту на нижней палубе.

— Мсье Пуанкаре, сын Шона Ригана!

— Невредимый? — спросил голос из-за двери.

— С головы ни волоска у него не упало и на теле ни царапинки, а вот у Дэ́на Фэ́рлонга челюсть расшатана, да и у Ми́ка До́йла глаз так заплыл, что ничего не видит.

Раздался оглушительный смех — замок на дверях скрипнул.

— Настоящий Риган, тут не ошибёшься!

Пуанкаре распахнул дверь, протянул мне руку, широко улыбнулся. Человек крупного сложения, лицо смуглое, на щеках шрамы от сабельных ран. Отец говорил, что он — наш лучший агент во Франции, к тому же богат от рождения; наследник аристократического рода, он считался лучшим фехтовальщиком в Париже, хотя и был, как ни странно, левшой. И хоть я обучался в Академии фехтования в Париже, я его никогда не видел; правда, о его искусстве ходили легенды. Многие пали от его руки, сказал мне однажды отец, но все были убиты в честном поединке, и он никогда не затевал ссоры сам. Страстный поклонник генерала Бонапарта, он посвятил себя делу Ирландии.




Пуанкаре указал на стул против его стола, на котором лежали карты, и я уселся против него. Он сказал:

— Наконец-то я вижу сына Шона Ригана, с которым был дружен столько лет! Прими мои сожаления, Риган, по случаю смерти твоего отца.

— Зачем вы доставили меня сюда, мсье Пуанкаре?

— Затем, что у Фишгарда тебя ждала вражеская засада, разве мои люди не сказали тебе об этом?

Голос у него был гортанный и резкий, однако во всём его облике было своё очарование.

— Я тебя от лоялистов[9 - Лоялистами называли сторонников британской короны.] спасаю, а ты за что чуть не перебил моих людей?

— Легче было бы послать человека, чтобы он встретил меня в Милфорде.

Он развёл руками:

— Но как я мог это сделать? У меня не было времени, ведь ты уже выехал. Я был у мыса Святой Анны, когда узнал о смерти твоего отца и о том, что ты принял на себя его миссию.

— Как вы об этом узнали?

— Пуанкаре всё знает, это его работа, сынок. Иначе мне не сносить головы. Итак, ты хочешь, чтобы тебя высадили в Дублине?

— Я хочу, чтобы меня высадили в Уэксфорде, сударь. Таково было последнее распоряжение отца.

— Но слушай, какой в этом толк? Девяносто миль — от Уэксфорда до Дублина! Путь долгий!

— Но я не собираюсь в Дублин, мсье Пуанкаре.

— Нет? А разве лорд Фицджералд не в Дублине? — Его улыбка обезоруживала. — Послушай, Джон, мы же друзья. Разве не правда, что ты везёшь письмо? Тебе его дал отец, чтобы ты доставил его лорду Фицджералду?

— У меня нет никакого письма, сударь, и я никогда не слыхал об этом человеке.

— Значит, ты держишь его в уме?

Я кивнул.

— Это опасное дело, молодой человек. Я не был бы тебе истинным другом, если б не предупредил тебя, насколько это опасно.

Он подошёл ближе, осторожно ступая по накренившемуся полу. «Руан» уже вышел в море, свежий ветер с востока гнал его вперёд, и жёлтые огни фишгардской гавани в окне каюты казались янтарным ожерельем.

Мсье Пуанкаре продолжал:

— Знаешь, Риган, в борьбе за свободу Ирландии Франция объединится с твоей страной, чтобы сбросить ярмо англичан, но это будет непросто. На высоких постах в продажном ирландском правительстве и в скромных хижинах ирландцев — предатели, всюду шпионы, ведь англичане хорошо платят доносчикам. Такие люди, как Карл Ла́бат, сожгут человека заживо, только бы получить сведения вроде тех, что ты держишь в уме.

— Карл Лабат?

Этот наёмник наводил ужас на всю Ирландию.

— Сегодня ночью, — сказал Пуанкаре, — Карл Лабат ждал тебя на дороге в Фишгард, только я его опередил. Тебя было взять легко, Джон. И что было бы, если б ты стоял перед этим извергом Лабатом, а не передо мной, Пуанкаре?

Я отвернулся от его испытующего взгляда; он был прав, и я чуть было не поддался искушению довериться этому умному и опытному человеку. Если во всём мире и был кто-то, кто смог бы доставить письмо лорду Фицджералду, это был Жорж Пуанкаре. Говорили, что к его словам прислушивается Гош, блестящий молодой генерал Франции, и что даже сам Бонапарт им восхищается.

Он продолжал:

— Будь же разумен, юноша. Разве подобает, чтобы судьба Ирландии зависела от смелости семнадцатилетнего парнишки? Разве твой отец доверил бы это письмо тебе, будь в это время рядом я? Знаешь, одной смелостью многого не добьёшься, доверь свою тайну другу твоего отца.

Я закрыл глаза и отвернулся.

— Не могу, сударь. Отец доверил её мне и велел не говорить о ней никому.

— Но он рассчитывал на меня, Пуанкаре?

Я не ответил, а он прошептал:

— Пойми же, как это опасно, сынок. Будь на моём месте Карл Лабат, ты заговорил бы через час.

Я взглянул на него.

— Неправда! Я всё равно бы молчал! Пусть бы он сжёг меня заживо…

— В конечном счёте так, верно, и было бы, ты ведь не знаешь этих людей. Ну, так как же?

— Я не могу нарушить слова, данного отцу, — сказал я.

К моему удивлению, он улыбнулся и вскричал:

— Поздравляю! Ты настоящий сын своего отца. Mon Dieu![10 - Mon Dieu!(франц.) — Мой бог!] Слушай же! Я получил указание от Французской Директории захватить тебя и проверить, пока этого не сделал кто-нибудь вроде Лабата. — Он перекрестился и прибавил: — Молю бога, чтобы ты никогда с ним не встретился. А пока я могу доложить Директории, что послание у тебя и что на тебя можно положиться.

Позже мы пили кофе и говорили о грядущем Ирландском восстании. А ещё позже он проводил меня в крошечную каюту, и я влез в подвесную койку и совсем уже собрался заснуть, но вспомнил о Майе.

Холодно было на палубе, по которой хлестал дождь, на фоне неспокойного моря стоял, словно каменное изваяние, рулевой, а над люками клубился ирландский туман. Под свист ветра в снастях я прошёл, шатаясь, на корму и спустился вниз. Майя била в стойле копытом: её накормили и напоили, но седла с неё не сняли, и, увидав меня в дверях, она фырканьем выразила негодование — седло она ненавидела.

— Придётся потерпеть, — сказал я ей на ухо.

Странное и жуткое это чувство, когда знаешь, что за тобой следят, но кто следит, не видишь.

С фонарём в руке, бросавшим вниз круг жёлтого света, я вернулся в каюту, но заснуть не смог. В голове у меня стучало одно имя: «Карл Лабат. Карл Лабат…»




Связной повстанцев


Мсье Пуанкаре подвёл «Руан» к самому берегу, его люди перебросили мне доску на разрушенный пирс в Карнсоре, я свёл по ней Майю, вскочил в седло и поскакал к северу, через пустынный уэксфордский мост и дальше по дороге к Эннискорти. Я даже не оглянулся, чтобы помахать на прощанье «Руану»: у меня не было времени на любезности. Предрассветный ветер, невзирая на май, вонзил в меня ледяные клыки, на восточной части неба разлилось море крови. У уэксфордского причала царила могильная тишина — мы мчались мимо, а корабли рвались на цепях, словно доисторические чудовища. И я подумал о скандинавах, которые приплыли сюда на лодках из ивняка, обтянутых кожей, приплыли от атлантических берегов Франции и Испании и поселились здесь ещё до крещения.[11 - Ирландия приняла христианство в V веке.] И под мерную дробь Майиных копыт я подумал о викингах, пришедших как торговые люди в поисках зимовки для своих кораблей; о графе О́рмонде, который был другом королевы Елизаветы I и получил прозвище Чёрный Том, и о мёртвых рыцарях Фицсти́вена Датчанина,[12 - О́рмонд Томас (1532–1614) — граф, лорд, верховный казначей Ирландии, пользовался влиянием в правительстве Елизаветы I. Он подавил антианглийское восстание Десмонда, бушевавшее в Манстере (на юго-западе Ирландии) в 1579–1583 годах; Фицсти́вен Роберт (ум. в 1183 г.) — в 1169 году во главе объединённых англо-валлийских войск вторгся в Ирландию и захватил Уэксфорд. Во время восстания Десмонда с трудом удержал свои позиции.] что лежали, как призраки в саванах, вдоль дороги, по которой я скакал. Мне казалось, что и Майя чуяла поле былой брани, орошённое некогда кровью датчан и норманнов,[13 - Датчане пришли в Ирландию в IX–X веках. Норманны начали свои вторжения в страну с конца VIII века.] поле брани, на котором скоро падут погибшие в нынешнем страшном восстании.

А потом, когда я скакал через мост в Феррикарриге, я вспомнил вдруг об отце, который всё это мне рассказал; и в память о нём я натянул поводья, соскочил на землю и, ведя Майю за собой, прошёл под сень форта на мысу. Здесь я опустился на колени и поцеловал землю у края мыса, ибо я принадлежал моей земле и моему народу. И я помолился — сначала о матери, которая была католичкой и умерла при моём рождении, и, кончив эту молитву, я перекрестился; потом я помолился об отце, но после этой молитвы я не стал креститься, ибо он был протестантом. Майя посмотрела на меня с удивлением, когда я встал с колен, чтобы снова вскочить в седло.

Я уже занёс ногу в стремя, как вдруг услышал стук копыт.

Я побыстрее потянул Майю в тень; мы замерли.

Стук копыт прекратился.

— Стой здесь! — прошептал я и вскарабкался по откосу к форту.

Там я лёг ничком и раздвинул траву. По ту сторону сверкающего морского рукава стоял всадник, я ясно видел его: широкоплечий и крупный, он великолепно сидел в седле. Я чуть ли не слышал, как он прислушивается, не раздастся ли топот Майиных копыт. Я не сомневался, что стоит нам тронуться в путь, как он последует за нами.

Я нащупал письмо в седле и вздохнул с облегчением.

— Пусть-ка попробует нас поймать, голубка, — сказал я. — Вперёд!

Утро занималось огнём восстания, когда мы на всём скаку свернули на дорогу к северу. Через пять миль я знал, что мы оставили всадника далеко позади, ибо не было по эту сторону Ирландского моря никого, кто мог бы сравниться с Майей, и она это знала.

Что ж, вперёд, к Эннискорти и к Джо Ли́хейну из трактира «У старого Радда». Он был членом общества «Объединённые ирландцы» и другом белой кокарды. Джо Лихейн и его хорошенькая дочка Кэ́тлин…

«Если у него и вправду окажется дочка по имени Кэтлин, — сказал отец, — значит, это тот самый Джо Лихейм, ибо в Эннискорти людей с таким именем дюжины две, не меньше».

На возвышенности перед Эннискорти я дал Майе отдохнуть — она тяжело дышала; вдали я увидел зубчатый курган, это был Винегар-Хилл, мерзкий и чёрный, как смоль на фоне утренних звёзд; к западу вздымались к светлеющему небу алые языки огромного костра. Я увидел, что вдали пылают ещё костры. Я вскарабкался на вершину скалистого холма и глянул вниз, на затянутую туманом равнину. Шесть костров насчитал я на Сле́йнейской равнине и понял, что это горят крестьянские хижины; тёплый порыв ветра донёс до меня плач женщин и глухие крики мужчин. Пуанкаре говорил мне на борту «Руана», что в этих краях рыщут в поисках оружия ненавистные крестьянам ополченцы из Северного Корка,[14 - Корк — графство в Ирландии. Об ополченцах см. Предисловие, с. 7–8.] и я решил, что это дело их рук.

Я сжал кулаки — ненависть с новой силой вспыхнула в моей груди. Я видел воочию всё, о чём говорил мой отец. Под командованием английского генерала Лейка британские войска и наёмники днём и ночью рыскали по стране, они обыскивали амбары и сараи в поисках следов готовящегося восстания. Ирландские патриоты ковали в кузнях наконечники для копий, лили свинцовые пули и ядра для небольших приземистых пушек. По ночам с берега Франции переправляли оружие, тайными путями оно шло в Ирландию и исчезало до дня восстания. Невинных, равно как и виновных, вытаскивали по ночам из постелей и секли, требуя от них нужных сведений, или судили военным трибуналом, который зачастую по одному лишь подозрению приговаривал их к высылке. Страна пришла в волнение, бесчинства вызвали месть ирландцев. Всюду между Антримом[15 - А́нтрим — графство в Северной Ирландии.] и Уэксфордом вспыхивали столкновения; британских солдат и наёмников находили убитыми в полях; судьям грозили возмездием; доносчиков били бичом; женщинам обрезали волосы, если они принимали захватчиков.

В этих пылающих хижинах я увидел несчастье моего народа — со времён свирепого Кромвеля до захватчика Лейка мой край не знал ничего, кроме страданий.

Городок Эннискорти был пуст, когда я скакал по его улочкам к трактиру «У старого Радда». Сонный конюх взял Майю за повод, когда я с грохотом влетел на конный двор. В трактире было тихо, как на кладбище; когда я огляделся, меня проняла дрожь.

— Седло я возьму с собой, — сказал я конюху.

В доме все спали. Он проводил меня в комнату в мезонине. Я бросился на кровать и заснул.

Когда я проснулся, солнечный свет струился в окно. Мне казалось, что я и двух минут не проспал. Я почувствовал себя освежённым и бодрым, ужас, охвативший меня при виде пылающих хижин, исчез. Прекрасное майское утро заглядывало в окно. А возле моей кровати стоял весёлый толстенький человек с красными пухлыми щёчками и рыжеватыми волосами.

— К твоим услугам, Джон Риган, — сказал он и поклонился.

Я сел в постели.

— Вы знаете моё имя?

— Ах! — Он раздвинул занавески пошире, и солнце залило комнату. — Таким, как я, положено знать о важных людях, которые приезжают и уезжают, ведь мы стоим на дороге из Уэксфорда в Дублин.

Он хитро улыбнулся и потёр руки.

— Да, не впервой человека узнают по его лошади. Ты спал, а я смотрел на тебя — ты вылитый Шон Риган. Он член «Объединённых ирландцев», а живёт в Уэллсе. Замечательный человек! Он когда-нибудь называл тебе моё имя: Джо Лихейн? (Я не отвечал. Я натягивал свои клетчатые штаны.) Ты мне не доверяешь, сынок?

— Нет, — сказал я.

— Вот уже семь лет, как твой отец у меня останавливается. Хочешь, докажу?

Он вызывающе усмехнулся, уперев руки в бока, и я сошёл вслед за ним вниз на конный двор, где конюх чистил Майю щёткой. Он назвал её по имени и бросил ей кусочек сахара; она поймала его на лету, а потом подошла к нему и, тихонько заржав, потрогала его лицо губами.

— Что же, если не хозяин, так хоть лошадь мне доверяет, — сказал Джо Лихейн. Вернувшись в мою комнату, он спросил — Седло у тебя, видать, такое душистое и мягкое, что ты и спишь с ним?

— Я в нём деньги держу, — отвечал я, плеснув в лицо прохладной водой, поймал брошенное им полотенце и вытерся так, что щёки разгорелись.

— Да ты, сынок, смышлён и находчив, это хорошо. Только тебе придётся быть ещё понаходчивее, чтобы ответить на некоторые вопросы, которые тебе здесь зададут. Куда едешь?

— Это моё дело, — сказал я.

— Ах вот как? Но и моё тоже. Потому что, если ты и вправду сын Шона Ригана, долг мой, как члена общества «Объединённые ирландцы», помочь тебе, ибо здесь кишмя кишат лоялисты, которые жаждут твоей крови. Ты можешь мне доказать, что ты — это ты? А не то я, пожалуй, выдам тебя этим грязным гессенцам за то, что ты украл кобылу Шона Ригана. Так оно будет безопаснее.

Я улыбнулся, отвернул камзол и показал ему белую кокарду, и он вздохнул с облегчением и глухо прошептал:

— Благослови тебя Господь, сынок. Только почему твой отец послал на это смертное дело тебя, а не пошёл сам?

— Он мёртв, мистер Лихейн. Они убили его выстрелом в спину.

Он перекрестился: его вдруг словно пронзила острая боль.

— Господи, спаси и помилуй! — вскричал он. — Сколько уже пало славных мужей, думаю я. И тысячи ещё падут, помяни моё слово, пока наш край не будет свободен. Ты хочешь ещё от меня доказательств, Риган? Если хочешь, то говори.

— Позовите свою дочку, — сказал я.

— Дочку? При чём тут дочка?

— Позовите её.

Он крикнул вниз, и через минуту в комнату вошла девушка, младше меня примерно на год; она посмотрела на меня широко раскрытыми блестящими глазами.




— Как тебя зовут? — спросил я.

— Думаешь, если я тебе скажу, ты сразу и поумнеешь? — отвечала она, выговаривая слова так, как их произносят в Уэксфорде.

— Скажи ему своё имя, — приказал ей отец.

Лицо её затуманилось, но она только похорошела от этого.

— Кэтлин, — отвечала она с вызовом.

— Так, — сказал Джон, — а теперь иди.

И закрыл за ней дверь.

— Давай сюда письмо, сынок.

— Письма у меня нет, мне велено держать всё в голове.

— Не может быть! У тебя должно быть письмо. Или ты думаешь, что лорд Эдвард поверит на слово семнадцатилетнему мальчишке?

— Придётся поверить… Письма у меня нет.

Кнут или верёвка, колодки или горящий смоляной колпак, но я ни одной живой душе, кроме лорда Фицджералда, не открою, что отцовское письмо у меня.

— Что ж, есть у тебя письмо или нет, но я скажу тебе то, что должен был сказать твоему отцу, а не то комитет сдерёт с меня шкуру. Слушай же! Руководители «Объединённых ирландцев» разошлись для безопасности по всему Дублину. Сам лорд Эдвард что ни час меняет адрес. С ним то О’Ко́ннор и Сви́тмэн, а то — Кью и Макко́рмик или Макне́вин и Дре́ннан. Ты меня понимаешь, сынок?

— Ещё бы!

— Фицджералд не дурак. Сегодня он на Бридж-стрит с О́ливером Бо́ндом, а завтра — его и след простыл. Нет его там, и никто не знает, где он. Ну прямо человек-невидимка! И знаешь, вхожу я в позапрошлую пятницу в зал, несу жаркое, а он тут как тут собственной персоной — садится обедать! Вот те крест, провалиться мне на этом месте, если я вру!

— Здесь?

Я ушам своим не верил.

— Под этой самой крышей! А эти изменники-ирландцы из дублинского ополчения жгут хижины в полумиле от Эннискорта, и за его голову обещана тысяча английских фунтов!

— Вот это человек, — сказал я.

— Да. — Джон Лихейн выпрямился. — Вот это человек! И знаешь, что я тебе скажу: не хотел бы я быть на твоём месте, если ты скажешь кому-нибудь о том, что должен передать ему. Любой назовёт это изменой. Да, назовёт это изменой, это уж точно, даже если тебе разомкнёт зубы сам Карл Лабат.

— Карл Лабат? Что вам о нём известно? — прошептал я.

Лицо его стало серым, и он снова перекрестился.

— Капитан немецкого полка, больше я ничего о нём не знаю. — Он схватил меня за руку: — Но я вот что тебе скажу, Риган: ты будешь молиться о смерти, если когда его встретишь, и может статься, что в городе Дублине ты найдёшь его за первой же дверью, в которую постучишь, если не раньше.

Я встал, подошёл к окну и стал глядеть на двор. Вот и этот о том же, подумал я, скоро мне во сне будет спиться проклятый Карл Лабат.

— Иди-ка вниз, позавтракай, сынок, пока ни у кого нет никаких подозрений.

В эту минуту крупный красивый мужчина вывел во двор лошадь, оседлал её и подтянул подпруги; в нём чувствовалась лёгкость и сила, осанка его показалась мне знакомой. Я спросил у Джо Лихейна:

— Кто этот постоялец?

Лихейн пожал плечами.

— Человек по имени Ба́ррингтон. Он прискакал из Уэксфорда прошлой ночью, кажись, тут же за тобой.

— Лошадь у него была в мыле?

— Вся мокрая, словно её окатили водой! Я сам ставил её в стойло, он, видно, скакал что было мочи. А что?

Сомнений быть не могло: это был тот самый человек, которого я видел на мысу возле форта; тогда мне показалось, что он гонится за мной.




Английские драгуны


День я провёл на постоялом дворе с Джо Лихейном и его дочкой; лучше было скакать в темноте, чем налететь на засаду днём и застрять навеки. Да и Майе надо было дать отдохнуть; Майя была скаковая лошадь, а не какая-то кляча, и предпочитала короткие дистанции. К тому же в город в то утро вошла кавалерия в красных мундирах[16 - Красные мундиры — форма английских солдат.] — англичане из графства Хэ́мпшир и До́рсетшир, лучшие полки во всей армии генерала Лейка, — и я с восхищением смотрел на их выправку и стать; это были не те отбросы общества и наёмники, что секли, грабили и жгли. Кто знает, может, восстания 1798 года и не было бы, если бы в Ирландии стояли эти войска.

Но, несмотря на всё моё восхищение ими, сердце у меня чуть не остановилось, когда они ввели своих огромных лошадей во двор и привязали их по обе стороны от Майи, которая стояла под седлом. Я ждал, пока стемнеет.

— Ты здесь, Джон?

Я был в своей комнате, когда Кэтлин стукнула мне в дверь; сквозь щель в занавесках я смотрел вниз, во двор.

— Да.

Я быстро отпер дверь.

Она вошла и бросила на кровать какую-то простую одежду.

— Отец говорит, они могут начать спрашивать о постояльцах. Будь-ка ты лучше слугой в трактире.

— Налезет она на меня? — спросил я, беря одежду в руки.

— В шее туговата, — сказала она, — но верёвка будет ещё туже.

Я переоделся и стал уже спускаться по лестнице, когда Лихейн закричал:

— Эй, парень!

— Да, сударь! — закричал я в ответ.

— Беги-ка в погреб да принеси ещё бочонок для английских солдат.

— Бегу, сударь.

Кэтлин ждала меня на ступеньках, когда я поднялся из погреба с бочонком эля; она была настоящей красавицей, волосы падали волной до тонкой талии, и я подумал, что если мне и захочется прогуляться с какой-нибудь девушкой утром в воскресенье, то это наверняка будет Кэтлин, дочь Джо Лихейна.

— Обещай, что вернёшься из Дублина целым и невредимым, — сказала она.

— Если у меня будет выбор, — отвечал я, переложив бочонок на другое плечо.

— И остановишься у нас в Эннискорти?

— Если только девушки по ту сторону Слейни не так красивы, как ты.

От неё пахло лавандой, словно она приколола веточки дикой лаванды к платью или спрятала их в волосах.

Тут Лихейн как заорёт:

— Эй, парень, несёшь ты этот бочонок или мне самому спуститься за ним?!

— Сию минуту, сударь! — крикнул я ему.

Но мы не тронулись с места — Кэтлин, я и бочонок эля. Вдруг она говорит:

— Будешь ты носить эту безделушку, Джон Риган, чтобы остаться целым и невредимым? — вынимает из кармана медальончик с изображением Святого Кристофера и надевает мне на шею. — А я буду за тебя молиться.

— Молись за Ирландию, Кэтлин.

— Да, за тебя и за неё, ибо это одно и то же.

Мы стояли порознь и глаз почти не поднимали; между нами легла полоса шириной чуть не с милю: ведь речь шла о жизни и смерти.

А потом она сказала:

— А теперь неси-ка лучше этот бочонок отцу, а то разговоров не оберёшься.

Я стал подыматься по лестнице, а она засмеялась, зажав рот руками и покраснев.

— В чём дело? — спросил я, оглядываясь.

— Парень, что прислуживал у нас в трактире, ростом был невелик, футов[17 - Фут — единица длины, равная 30,5 см.] пять, не больше, так что жилет у тебя трещит по швам, а штаны едва-едва колени закрывают.

Она повалилась на ступеньку, хохоча без удержу, а я отправился в трактир, и там мне уже было не до смеха.

Только я вошёл с бочонком, как все солдаты уставились на меня; с минуту я был уверен, что мистер Лихейн меня выдал. Никто не двигался. Держа в руках тяжёлые кружки с пивом, они смотрели, как я устанавливал бочонок возле крана; они казались огромными в своих алых мундирах, футов семь, не меньше, а на головах у них сияли медные шлемы с гребнями. То была аристократия английской армии. Предложи мне всё золото ирландской казны, я бы ни с одним из них связываться не стал. Я поставил бочонок у крана и хотел выйти вон.

— Стой, — сказал сержант.

Я остановился, глядя в пол и согнувшись, уповая на Джо Лихейна.

Сержант повернулся к нему:

— Значит, тут у вас ты, твоя дочка, конюх — мы его видели во дворе — и этот.

Кивком он указал на меня.

— Ну, да, — сказал хозяин, и я восхитился его находчивостью.

В Ирландии в эти годы солжёшь — и спасёшься от петли, а не то ложись прямо в гроб.

— А постояльцев нет?

— Нет. Был тут один, так он утром уехал.

— Как звали?

— Он сказал: Йона Баррингтон.




Сержант крякнул, отпил большой глоток из кружки и поставил её на стойку.

— А ты, тебя как зовут? — спросил он меня.

— Тим Макко́й, — ответил Лихейн. Сержант грозно взглянул на него.

— Что, у него своего языка нет?

— Есть-то есть, — отвечал хозяин спокойно, — только что толку? Не очень-то он смышлён, от конюха недалеко ушёл, дурень, и только.

Сержант подошёл ближе, протянул руку и взял меня за подбородок. Глаза его, ярко-голубые на загорелом лице, уставились в мои.

— Как тебя зовут, парень?

— Тим, — отвечал я хрипло.

— Тим, а дальше?

— Тим Маккой, сударь.

В трактире стояла звонкая тишина. Дверь во двор была открыта, и поверх сержантова плеча я видел, как на холмах над Эннискорти колышется по ветру вереск, и слышал, как Майя бьёт копытом во дворе, и с трудом поборол желание броситься к ней. Вскочить бы в седло, и только бы они меня и видели, это я знал точно. Но я знал также и то, что, если бы я кинулся к двери, я затянул бы петлю на шее Джо Лихейна, патриота.

— Мне он не кажется таким уж дурнем! — загремел сержант. — Откуда ты?

— Эннискорти, — отвечал я.

— И давно ты здесь?

— Я его взял на Рождество, — сказал Джо, не сводя с меня глаз.

Я повернулся к сержанту и с расстановкой сказал:

— Сударь, он лжёт. Я к нему в ноябре поступил.

— Да у него не все дома! — вскричал Джо. — Я его в канун рождества взял…

— Это неважно, — сказал сержант.

— Нет, важно! — заорал я. — Вечно он говорит, что у меня не все дома. А я поступил сюда в ноябре, когда моя матка померла, и он это знает.

— Я вам говорил, сержант, что у него заклёпок не хватает, — сказал Джо и отвернулся.

Я обиженно бормотал:

— Я в ноябре пришёл, и не такой уж я дурень, как он говорит.

Солдаты переводили глаза с одного из нас на другого, оценивая положение. Сержант осушил кружку и поставил её на стойку.

— Ладно, сынок, — сказал он и сжал мне плечо.

У двери он повернулся к Джо.

— А ты с ним слишком строг, хозяин. Будешь с ним обращаться как с полоумным, он и впрямь таким станет, а это не по-христиански. — Он взглянул на свои часы. — Когда этот Баррингтон уехал?

— Этот… постоялец? — переспросил Джо.

— Ну, тот, что провёл здесь ночь. Ты сказал, его зовут Баррингтон.

— Около десяти, — отвечал Джо Лихейн.

Сержант недовольно крякнул и сказал, обернувшись:

— Отвечай поточнее, хозяин, а не то болтаться тебе на виселице, если соврёшь. Нам нужен гонец, он едет из Милфорда и направляется в Дублин. Прошлой ночью его высадили на берег в Уэксфорде, а на борту фишгардского пакетбота его не было. Отвечай: видел ты того парня или нет? Ростом он примерно, как вот этот, да и возраст тот же.

Он ткнул меня в грудь.

— Тут только Баррингтон проезжал, а он гораздо выше и плотнее, сударь, — отвечал Джо.

— И он прискакал по уэксфордской дороге?

— Да, это точно.

— Похоже, это тот, кого мы ищем, сержант, — сказал один из солдат.

— Да нет, — отвечал сержант, поглядывая на меня. — Но всё же поедем-ка за ним.

Чтобы избежать подозрений, я вышел с ними во двор помочь им усесться на лошадей; сердце у меня чуть не остановилось, когда Майя увидала меня и радостно заржала, но никто не обратил на это внимания.

Вот из-за такой мелочи и попадаешь на виселицу, сказал мне позже Джо, редко из-за чего-то важного.

Под стук копыт, звяканье сабель и трензелей отряд выехал со двора; мы смотрели, как прыгали над живыми изгородями вдоль дороги на Уларт их алые мундиры и блестящие шлемы.

— Слава богу, уехали, — сказала, подходя к нам, Кэтлин.

— Чуть не попались, — отвечал Джо. — А ловко он всё разыграл! Жаль, ты не видала…




Схватка с патриотом


В сумерки я выехал с постоялого двора; я не оглянулся, хоть и знал, что Кэтлин смотрит мне вслед из верхнего окошка. Постаравшись принять небрежный вид, я пустил Майю рысью сквозь толпу народа, идущего — день был базарный — из замка; в их глазах я видел глухую ярость против тех, кто жёг их дома, и знал, что они созрели для восстания. Не слышалось ни смеха, ни шуток, а это для ирландцев странно, ибо там, где ирландцы, там и смех; у мужчин были измождённые лица, они шли, заслоняя своих женщин в шалях, под надменными взглядами гессенских солдат, патрулировавших перекрёстки. Позже я узнал, что всего лишь несколько недель спустя эти ирландцы-патриоты погнали свой скот на гарнизон в Эннискорти, как это сделал когда-то Стронгбоу, и полегли на Слейнейском мосту и в расщелинах Винегар-Хилла под знаменем прославленного отца Мэ́рфи, которого они так любили.

На цепи под шарманку плясал чёрный медведь; в толпе шныряли мальчишки и разгуливали с невинным видом карманники, держа руки наготове. Дамы в широких юбках, жёны офицеров-чужеземцев, шли, изящно ступая, вдоль рядов нищих, стоявших у стен с протянутой рукой. И тут я понял — и это меня потрясло, — что письмо, зашитое в седле, означает жизнь или смерть для каждого из тех, кого я видел в тот вечер в Эннискорти, и что свобода или рабство будущих поколений, которые ещё и на свет не родились, зависят от того, удастся мне или нет добраться до Дублина. И ещё я понял, что между мною и лордом Фицджералдом стоит множество людей, которые ждут это письмо, и что враги Ирландии сделают всё, чтобы помешать мне его доставить.

Ибо то была пора террора в Ирландии. Шпионы растленного правительства прятались под половицами, прилипали к замочным скважинам. Англия понимала, что эпоха Террора,[18 - Эпоха Террора — так нередко называют на Западе период якобинской диктатуры (июнь 1793 — июль 1794) во время Великой французской революции.] омывшая Францию кровью, может повториться. По ту сторону Ла-Манша стоял французский флот, готовый пойти к берегам Ирландии и высадить армию, чтобы поддержать патриотов; в Антриме и Дауне ирландские крестьяне, сдерживаемые людьми вроде Маккрэ́кена и обойщика Мо́нроу, рвались в бой. И англичане всё больше ожесточались, грабили, жгли, секли, стараясь найти оружие, спрятанное для восстания. Котёл, что стал накаляться в моей стране со времён Кромвеля-кровопийцы, теперь забурлил и поднялся пеной, готовый перелиться через край.

Было совсем темно, когда Майя промчала меня через Ньютаунбарри; а когда я увидел на западе сонные башенки Карнью на фоне тёмного неба, дело шло к полуночи. Ночь была ясной, ветер похолодал, живые изгороди, окутанные туманом, словно когтями, впивались в нас своими шипами, а деревья грозили нам вытянутыми руками, будто медведи, которым помешали во время кормёжки. Мы летели в грохоте копыт, и я подбадривал Майю криком и гладил её прижатые уши.

К югу от Карнью мы свернули с дороги и поскакали полями. Джо мне сказал, что католики и пресвитерианцы схлестнулись здесь, как дефендеры и «предрассветные парни» десять лет назад, и правительство вызвало ополченцев, которые патрулировали все дороги. Всё же я увидел Карнью позже, мёртвый город в ярком свете луны. Майя тогда, как я помню, была вся в пене, я замедлил шаг и поднялся с ней по лесистому склону, а потом спустился к пещере, о которой сказал мне Джо. Привязав её у входа в пещеру, я растянулся на земле, глядя в небо, усыпанное звёздами, яркими, словно свечи. Перед тем как заснуть, я зарядил пистолет и положил его рядом с собой, зная, что, стоит Майе услышать шаги, она меня тотчас разбудит.

Я спал.

И видел сон.

Мне снилась лужайка в лесу и мужчина, спящий, раскинувшись, на земле; измученный, он спал, немой и неподвижный, как мертвец. А в это время другой мужчина пробирался по лесу, неслышно ступая по валежнику; я ясно видел, как он пересекает полосы лунного света, приближаясь к спящему. В руках у него был камень, глаза на бородатом лице блестели ярко, как у безумного. Подойдя к спящему, он остановился и поднял камень. И тут он пронзительно закричал, и вопль его огласил лес и замер; в ту же минуту Майя пронзительно заржала. Меня охватил ужас, будто человек, спящий во сне, был я сам, и, невольно вскочив, я тотчас увидел тёмный мужской силуэт на фоне звёзд. Полусонный, я потянулся за пистолетом — его на земле не было.

Мужчина у входа в пещеру наставил его на меня.

— Вставай, — сказал он.

Я повиновался.




Сначала, оттого что он был такого огромного роста, я решил, что это он ехал за мной от Уэксфорда до Эннискорти. Но потом его конь подошёл к Майе, и я увидел, что конь белый. Лица мужчины я не видел, ибо он стоял против луны, но я почуял в нём силу; несмотря на свой рост, двигался он легко, из чего я заключил, что он молод.

— Так, — сказал он, и палец его застыл на курке.

— Что тебе надо?

— Ты здесь от имени патриотов?

— Да, — отвечал я.

Он засмеялся.

— Неплохо, — сказал он глухим басом. — Только что ты ужинал у Бэ́джинала Ха́рви, жал ему руку и клялся в дружбе. Но стоило ему отвернуться, как ты уже скачешь в Дублин к англичанам.

— О чём ты говоришь, не понимаю?

— Не понимаешь? Богом клянусь, ты у меня ещё до рассвета всё поймёшь. Я о тебе всю правду знаю — я за тобой от самого Барджи Кастл до Эннискорти скакал. Ты был на сборе драгун из Нью-Росса, а они отправились в Го́ри, чтобы доложить обо всём Комитету. — Он ближе подступил ко мне. — А ну-ка, скажи по правде, разве тебя можно оставить живым? Сначала ты делишь хлеб и соль с такими достойными людьми, как Харви и Кью, а потом скачешь их предавать.

Я сказал ровным голосом:

— Ты принял меня за кого-то другого. Я никогда не слышал об этих людях, а в Барджи Кастл я никогда не бывал и даже не знаю, где он находится.

— Ах вот как! Зато, держу пари, постоялый двор Джо Лихейна тебе известен!

— Да.

— Будешь мне говорить, что ты там не ночевал?

— Нет, ночевал.

— Было у тебя там свидание с английскими драгунами?

— Нет, свидания не было, они пришли неожиданно.

— А теперь ты куда?

— В Дублин.

— От этого не отпираешься?

Только тут я заметил в его речи простонародные интонации.

— Нет. Вот кончим этот разговор, и я поскачу в Дублин.

— Ты не поскачешь в Дублин, Йона Баррингтон, ты сейчас же вернёшься назад в Уэксфорд, в Барджи Кастл.

— Подожди, — сказал я и отвернул свой кожаный камзол и встал так, чтобы лунный свет упал на меня и он смог увидеть белую кокарду; может, он знает, что это такое.

— Это что? — спросил он.

— Белая кокарда. За бога, за честь, за Ирландию!

— Ну конечно! — Он расхохотался. — Будь ты взаправду патриот, ты бы надел зелёное. Белое — это цвет труса Йоны Баррингтона.

— Я не Баррингтон, — сказал я. — Я Джон Риган.

— Объяснишь это мистеру Бэджиналу Харви, когда мы вернёмся в Барджи Кастл. — И, взмахнув пистолетом, он скомандовал — А ну выходи, предатель!

Я знал, что стоит мне выйти из пещеры, как он заставит меня скакать назад в Уэксфорд, и что все мои просьбы заехать на постоялый двор Лихейна, где Джо и Кэтлин поручились бы за меня, будут бесполезны. Я не сомневался, что он принял меня за человека по имени Баррингтон, который, так же как и я, провёл прошлую ночь у Лихейна. И хоть он и был ирландским патриотом, Ирландии сейчас от него проку не было. Если он хотел ради общего дела задержать Баррингтона, пусть и едет за ним.

Я не мог скакать с ним сорок миль назад в Уэксфорд из-за блажи, за которую ему же придётся перед всеми извиняться.

— Выходи же, выходи! — скомандовал он, ибо я нагнулся, чтобы поднять драгоценное седло.

Он выстрелил — я выпрямился и швырнул седло ему под ноги. Он покачнулся, я кинулся на него, изо всех сил ударил его в живот, а когда он замычал и согнулся, я двинул его в челюсть. Он отлетел назад, с глухим стуком ударился о стену пещеры затылком и повалился навзничь, широко раскинув руки и ловя ртом воздух. Майя и белый конь били копытами, взвивались на дыбы, когда я выбежал на лунный свет, отвязал белого коня и шлёпнул его по боку. Он ускакал вниз по дороге, а я бросил седло Майе на спину и только собрался затянуть подпруги, как он снова бросился на меня, нырнув ей под брюхо и схватив меня за ноги. Мы упали и покатились по земле меж её копыт; выпрямившись, я отбросил его назад, но в ту же минуту он снова вскочил. С хриплым криком он бросился на меня, но я сделал шаг в сторону, и он пролетел мимо, зашатался и обернулся. Я увидел его сильную квадратную челюсть, сверкающий взгляд и понял, что он старше меня по меньшей мере вдвое. Драться с тридцатилетним мужчиной трудно, ибо он и силён, и вынослив. Я понял, что, если тотчас не положу конец этой драке, он меня одолеет; моя рука сама собой потянулась к шпаге, которая висела у меня на поясе. Я мог бы снова сделать шаг в сторону и пронзить его шпагой, когда он бросился на меня, как бык. Но нет, это было выше моих сил. Как ни глупа была его ярость, он всё же был, как и я, ирландским патриотом, и я его даже ранить не мог.

— Подлый лоялист! — закричал он. — Я тебя заставлю вернуться к Бэджиналу Харви, умру, но заставлю.

И кинулся на меня, размахивая кулаками.

А теперь не торопись, как говорил мне отец; теперь надо действовать с умом. Я пошире расставил ноги, откинулся, когда он обрушил на меня град ударов, и изо всех сил ударил его в челюсть. Удар ошеломил его, но и я покачнулся, ощутив, какая в нём сила.

Он замер, словно медведь, пронзённый копьём, и с остекленелыми глазами начал медленно валиться набок. Он даже не всхлипнул, а повалился прямо передо мной — я едва успел подхватить его и осторожно опустить на землю.

— Прости, приятель, — сказал я и расстегнул ему ворот.

Но не прошло и минуты, как он пошевелился, повинуясь глубокому инстинкту бойца. Я понял, что, задержись я ещё на мгновение, и он поднимется и снова пойдёт на меня; есть люди, которые не понимают, когда надо остановиться. Я кинулся к Майе, вскочил в седло и поскакал по лесу в неярком свете луны. По дороге я приостановился и, поймав за уздечку большого белого коня, проскакал вместе с ним по склону, а потом по ровной белой дороге мили две до Тайнехили и отпустил его. Он тут же заржал и помчался куда глаза глядят. Красивое это было зрелище — грива летит по ветру, а невидимые копыта глухо стучат по короткой траве. Он поднялся на дыбы, вскинув голову к звёздам, великолепный в своей свободе. Но вдруг, словно вспомнив о хозяине, круто повернул и поскакал обратно по дороге, которой мы выехали из лесу. Я понял, что через пять минут ирландский патриот снова сядет в седло и тронется в путь, чтобы свернуть мне челюсть. Я усмехнулся, лизнув свою вспухшую руку. В следующий раз мне худо придётся, это уж точно, ибо удар был верный.

— Что ж, вперёд!

Я дал Майе шпоры, и мы полетели по дороге в Тайнехили, будто за нами черти гнались, переплыли реку к югу от Рэтдрама и устремились просёлочными дорогами на север, к морю.

Ночь пахнула запахом моря, и глаза защипало от соли. Помню, звёзды в это утро на рассвете были бледны и прекрасны, созвездия ярко сияли в небе, а красавица луна опустилась на самый высокий шпиль Уиклоу.

На небольшой прогалине неподалёку от дороги я помолился за отца, радуясь своему избавлению.

Когда-то мы с ним отдыхали на этой прогалине у дороги в Уиклоу, и мне было с ним тогда тепло и хорошо.




Доносчик


Неподалёку от прогалины из ночного тумана выплыл, словно призрачный корабль, древний, покосившийся сарай. Возле него стояла хижина, она была объята сном. Подслеповатые окна тускло мерцали в свете луны, умиравшей над Уиклоу. Вдали пробуждался город — хлопали двери, слышались голоса; туман донёс слабый плач ребёнка; мычали коровы, кричали петухи; часы мрачно пробили на ратушной башне. Светало.

Чувствуя боль во всём теле после схватки с патриотом, горя в лихорадке от повреждённой руки, я подвёл Майю к сараю и привязал её. Взобравшись на телегу, я подтянулся и вспрыгнул на сеновал. Усталость захлестнула меня; измученный, я заснул. Я спал на мягчайшей перине из сена; я спал в сладком воздухе, напоённом запахами земли, и ничего не видел во сне.

Был уже почти полдень, когда я проснулся, солнце стояло в зените, но, пригревшись, я не сразу открыл глаза; впрочем, и с закрытыми глазами я знал, что я здесь не один. Я чуял опасность, но не понимал, откуда она мне грозит. То был запах смерти, который чует дикий зверь, обложенный со всех сторон охотниками, хотя рог ещё не трубит и до предсмертного крика далеко; это запах рыси, смрад, идущий от когтей тигра, готовящегося к прыжку. Инстинктивно я двинул повреждённую руку и положил на эфес шпаги.

— Ой, нет, не выйдет, — сказал кто-то. — Лежи-ка смирно, сынок, а не то я наколю тебя на вилы.

Я открыл глаза. Надо мной стоял человек с бородой по грудь и с лысиной, гладкой, как бильярдный шар; он стоял надо мной, расставив ноги, и я подумал, что он похож на гнома, но вилы в его крепко сжатых кулаках не дрожали. Я сел, не спуская с него глаз.

— А ну говори, что ты тут делаешь у меня в сарае, куда тебя никто не звал?

— Сплю, — отвечал я глупо.

— Это я вижу. Если б ты тут плясал, я бы тебя услышал. А ты понимаешь, что вторгся в чужие владения, не предложив платы? Если я всем бродягам буду давать бесплатный ночлег, скоро на мне, видит бог, одни худые штаны останутся.

— Я не бродяга.

— Это я вижу. За одну кобылу можно взять царский выкуп, а эфес твоей шпаги в камнях, только будь так добр и убери с него руку.

Он не внушал мне доверия. Концы вил сверкали, как иглы, и слегка подрагивали.

— Ты кто будешь? — спросил он.

— Гонец.

— Вот те на́, — сказал он, опуская вилы. — Кого-кого тут у меня в сарае не было — лоялисты и патриоты, должники и судебные исполнители, беглые слуги и пьяные дворяне, которым надо было проспаться. Но королевского гонца у меня ещё не было ни разу!

Он зорко на меня глянул.

— Я не говорил, что я королевский гонец, — тихо сказал я.

— Я рад, что ты этого не говорил, — подхватил он весело. — У тех, кто везёт королевские депеши, в кармане звенит золото, и бражничают они в лучших гостиницах Уиклоу, а не забираются тайком к Патрику О’Тулу, где ночлег стоит два пенса за ночь. Вот сколько ты мне должен.

Он протянул руку, и я отдал ему два пенса.

Но он всё же был настороже, и я понимал, что должен как-то объяснить своё присутствие. Если он лоялист, то, стоит мне только уехать, он пошлёт мне вдогонку английских солдат; а если он патриот, он позволит мне спрятаться у него до ночи. Надо было рискнуть, но с умом. Я сказал:

— Ты любишь Ирландию, О’Тул?

— Как собственную душу.

Я поднялся, отряхиваясь, и он пошёл за мной вниз к телеге. Майя открыла один глаз и, взглянув на меня, снова закрыла.

— Ты патриот? — спросил я.

Он озадаченно поскрёб в голове и взглянул на меня с сомнением.

— Трудный вопрос… Если начнётся восстание, а я назову себя верноподданным, мои же сородичи сожгут эту хижину и сарай. А если придут английские драгуны, а я буду в зелёном, они привяжут меня к дереву и дадут мне пятьсот ударов плетью, на всякий случай, — а вдруг у меня спрятано оружие. Может, ты мне скажешь, как тут поступать?

Вот в чём была трагедия Ирландии. Накануне восстания больше всего страдали маленькие люди, вроде вот этого О’Тула. Они не умели отличить друга от недруга; патриоты могли расстрелять их как предателей, а ирландцы, сохранившие верность короне, высечь, или повесить и снять полуживого с верёвки, или даже подвергнуть ужасной пытке пылающим колпаком, которую применяли гессенцы.

Бывают времена, как сказал однажды мой отец, когда я плачу о моей стране.

— Вы разрешите мне остаться до ночи, мистер О’Тул? — спросил я.

— С какой стати?

Он затряс головой от негодования.

— Тебе-то, конечно, хорошо, если ты гонец патриотов, а я что буду делать, если явятся ополченцы из Северного Корка?

— Придётся вам рискнуть.

— Ах вот как! Ну, так я не буду ради тебя рисковать, скачи-ка отсюда прочь, и чем скорее, тем лучше.

— Мне важно остаться, мистер О’Тул.

— А мне важно, чтобы ты выметался.

Я сказал ровным голосом:

— Слушай, приятель, сидеть в сторонке тебе не удастся. Либо ты за восстание, либо против, ты должен решить.

— Но ведь оно ещё не началось! — вскричал он.

— Подожди с неделю, — сказал я.

Он перекрестился, низко склонив голову.

— Тогда помогай нам Господь! Спаси и помилуй всех в этой несчастной стране!

— Почему же несчастной? И Бог её не оставил, и патриоты, а только, может, такие, как ты… Тот не любит свой край, кто не готов за него умереть.

Он посмотрел в сторону и хрипло проговорил:

— Смелости мне не хватает, парень. Ты-то молодой…

— Да меня тоже часто страх берёт, смелости нам всем не хватает, мистер О’Тул.

Он крякнул:

— Да, только одним больше, а другим — меньше.

Он отвернулся, нахмурясь, и мне стало жалко его.

Облокотясь о телегу, он произнёс:

— Видишь вон ту ферму? Земли там было два акра, а хозяйствовал молодой Майк Ко́ллинз со своей пригожей жёнушкой. Поженились они два года назад и стали растить детей и картошку, и хозяйство у него было справное, хотя, когда он взял землю в аренду у хозяина, там один бурьян рос.

— Что же случилось? — спросил я.

Он обернулся ко мне, и в глазах его были слёзы.

— У молодого Майка был приятель, — продолжал он, — кузнец из Уиклоу. Пять дней в неделю он ковал лошадей, а шестой — наконечники для копий, и молодой Майк строгал для них древки и закапывал в ящиках у себя на участке.

Я уже знал, что он сейчас скажет, и отвернулся.

— А в прошлый понедельник, — слышал я его голос, — пришли ополченцы, а потом красные мундиры. Кто-то донёс. Стали рыть и нашли копья; кузнеца повесили в его кузне, а молодого Майка Коллинза — перед дверью собственного дома.

Я с трудом произнёс:

— Это цена, которую приходится платить, если ты патриот, Патрик О’Тул.

— Вот как?

Он сплюнул мне под ноги и отёр рот тыльной стороной ладони.

— Не говори мне о патриотизме — у меня уже возраст не тот. Жить мне осталось немного, и я не хочу терять последние годы на пропащее дело. Они нас взяли за горло, и ты это знаешь, даром что говоришь так красно. Ты и тебе подобные, вроде Майка Коллинза, можете умирать, если вам это нравится, но я, Патрик О’Тул, я хочу остаться в живых.

Он швырнул вилы наземь и вышел из сарая — небольшая квадратная фигура с лысым черепом, длинной белой бородой, в измятых штанах и крестьянской рубахе.

Обернувшись, он громко сказал:

— Так что вычищайся отсюда, да поскорее, а не то я поскачу на своём осле в Уиклоу, приведу солдат и тогда… спаси Господи твою душу.

Ехать днём было опасно. Я и всегда-то старался этого избегать, а теперь тем более: чем ближе к Дублину, тем больше английских патрулей. Правда, Джо Лихейн сказал, что от Кастлкевина до Брея путь свободен, если не считать бродячих отрядов красных мундиров, однако все знали, что к югу от Дублина полным-полно драгун и рогаток на дорогах.

Я взглянул на небо. Оно было синее-пресинее, по нему плыли пухлые облачка; погода, как и положено в день Св. Петра, ясная, солнце светит с такой яростью, что, кажется, всё выжжет дотла. В такое утро трензеля, или ножны на шпаге, или даже рукоятка пистолета блеснут на солнце, так видно будет за милю.

— Убирайся, — приказал О’Тул, — а не то я донесу на тебя в Уиклоу, Господь мне судья…

— Тебе это не впервой, а?

Он прикусил язык и повернулся ко мне; лицо его исказилось от боли, и он задрожал.

— Ты всё намёками говоришь, — сказал я, — а прямо никогда не скажешь.

Он сжал кулаки и закричал:

— Убирайся, покуда цел, паршивый бунтовщик, а не то я за себя не отвечаю!

— Ты Майка Коллинза продал, — сказал я ровным голосом. — У тебя это на лице написано.

— Нет-нет! Клянусь, я этого не делал!

— Ты донёс на своего друга, приятель. Ты последний негодяй и мерзавец!

— Убирайся!

Надевая на Майю седло, я сказал:

— Да, я уберусь, я и мёртвым не хочу лежать рядом с тобой. Если б я знал, какой ты мерзавец, я бы лучше переночевал в Уиклоу с крысами или, чёрт с ними, с солдатами, чем спать под твоей крышей.

Он не ответил, а когда я обернулся, увидел, что он стоит на коленях и, подвывая, бьёт себя костяшками пальцев по лицу. Странно, но я его пожалел. Есть такие ничтожества, они пресмыкаются, просят и молят, тогда как другие живут достойно, как подобает мужчинам; они могут плюнуть в лицо своим палачам и отдать свою жизнь в руки Господа.

Но тут я услышал собственный голос.

— Ладно, я уезжаю, — сказал я без жалости. — А теперь беги в Уиклоу и доноси на меня.

— Прости, прости, — бормотал он, молясь и беззвучно плача.

— Меня о прощении не проси, — сказал я. — Проси своего Бога.

Вскочив в седло, я тронул Майю с места, но тут же отпрянул назад, в темноту, полную сена.

По дороге из Уиклоу шёл отряд английских драгун — они направлялись к ферме. Их сапоги и шпоры сверкали, мундиры алели в ярком солнечном свете, сабли бряцали, знамёна и флажки на копьях развевались на ветру. Их было человек сто.

Выхода не было — я зарылся поглубже в сено, зажал Майе морду руками и зашептал ей на ухо, чтобы она не заржала.

— Твой край даёт тебе ещё один шанс, приятель, — сказал я Патрику О’Тулу.




Предатель или патриот?


Красивые и крепкие, эти английские драгуны из южных графств были лучшими войсками в британской армии; это они несколько лет спустя бросились с саблями на французские пушки при Ватерлоо[19 - Битва при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) — решающая битва, во время которой соединённые англо-голландские и прусские войска разгромили Наполеона, бежавшего с острова Эльба. Английские драгуны, увлёкшись преследованием дрогнувшей французской пехоты, врезались в артиллерию Наполеона и были наполовину перебиты.] и смеялись над кавалерией Наполеона, скакавшей в атаку по открытым равнинам. Они вошли на рысях во двор фермы и развернулись, не ломая строя. Впереди ехал офицер. О’Тул, стиснув в ужасе руки, вышел, пошатываясь, им навстречу.

Внезапно и у меня сердце чуть не остановилось.

За офицером ехал тот самый сержант, что допрашивал меня у Джо Лихейна в Эннискорти. Он уверенно и прочно сидел в седле; его голубые глаза обежали гумно, всё замечая. Он меня узнает с первого же взгляда, в этом я не сомневался. И если он меня сейчас увидит, умру не я один, умрёт и Джо Лихейн, и даже Кэтлин. Я склонил голову; при одной этой мысли меня охватила ярость.

Офицер, молодой и румяный, крикнул:

— Эй, ирландец, здесь проезжал человек на большой вороной кобыле?

Сквозь вилы, воткнутые в солому, я видел лицо О’Тула, искажённое ужасом.

— Да говори же, приятель! — заревел сержант. — Чего ты боишься? Видел ты высокого белокурого парня на вороной кобыле? Проезжал он здесь?

— Да они тут шляются и днём и ночью! — закричал О’Тул визгливо, как женщина. — Кишат тут, ну точно блохи у китайца в матрасе, я их и не различаю.

Я с облегчением закрыл глаза. Он меня удивил; смелость — странное, неуловимое свойство, вольготней всего ей под охраной шутки.

— Ты точно говоришь? — спросил офицер.

— Если мы найдём у тебя на дворе хоть один отпечаток копыта, — крикнул сержант, — мы тебя мигом вздёрнем, ты и пикнуть не успеешь!

— Да небом клянусь, — закричал О’Тул, осмелев, — разве я стану укрывать врага народа, если я вам выдал самого Майка Коллинза, не говоря уж о кузнеце?! — Он подошёл к офицеру. — Помните меня, ваша честь? Это я вам сообщил о копьях, и, хоть вы мне посулили золота, я его так и не видел.

Лицо офицера исказилось презрением. Он вынул из кармана золотой и бросил его в грязь под копыта своего коня. А сержант лениво заметил:

— Порядочных людей от всего этого воротит, сэр. Я предателей на дух не выношу. — Он натянул поводья. — Я всё же объеду ферму, посмотрю, ведь этого негодяя любой может так же легко купить, как и мы.

И он повернул коня к сараю и рысью пошёл прямо на меня.

Я и сейчас порой вижу эту сцену: мундиры англичан ярко алеют, офицер — в голубом, как подобает кавалеристу, а предатель Патрик О’Тул ползает в грязи под копытами его коня, подбирая золото за Майка Коллинза, которого повесили но его доносу.

Но в ту минуту, когда сержант тронул шпорами коня и направился прямо к сараю, О’Тул крикнул:

— Беги, сынок, беги, во имя Ирландии!

И пока в толчее они разворачивали коней, я вскочил в седло и полетел, петляя, словно заяц, по дороге в Уиклоу под свист пуль, что пролетали у меня над головой и шуршали в кустах.

Помню, что оглянулся я всего раз.

Доносчика Патрика О’Тула я увидел среди круживших по двору драгун; он стоял, уперев руки в бока, и, подняв голову к небу, смеялся; но в ту же минуту его сразила сабля, выхваченная из ножен.




Сейчас, когда я пишу об этом, я уже старше, моя юность прошла. Я повидал на своём веку немало людей, которые умирали, но не отказывались от своих убеждений или от своей веры. Но с того дня я ни разу не видел другого такого человека, как доносчик Патрик О’Тул, что погубил свою душу, когда в понедельник повесили его друга, а через одиннадцать дней, в пятницу Петрова дня, спас её.

Меня они, конечно, не поймали; хотя они много болтают об английских породистых лошадях, настоящую чистокровную лошадь можно найти лишь в Ирландии. Отдохнувшая Майя летела как стрела, и больше мы их не видели.

И пока мы неслись по изумрудным полям, простиравшимся к западу от Уиклоу, я помолился за душу доносчика.

Между Кастлкевином и Бреем, как и говорил Джо Лихейн, патрулей мы не встретили. Но на всякий случай, когда па горизонте показался мыс Брей, я спустился с Майей к морю — прилив, гремя камнями, подступал к берегу, он смоет отпечатки копыт. Скача в радуге брызг, я увидел корабль, стоявший у Брея на якоре, а над ним, как кровавое пятно, «Юнион Джек»[20 - «Юнион Джек» — государственный флаг Великобритании.] в слепящем свете огромного, раскалённого солнца, с шипеньем погружающегося в морской туман, за край вселенной. Я натянул поводья и подъехал ко входу в пещеру; здесь мы отдохнули, поджидая наступления ночи. Я просидел там около часа, следя за морем; я видел, как с английского фрегата спустили баркас: словно чёрная точка, он обошёл скалистый мыс к западу от Брея. Майя рядом со мной, довольная, щипала траву, жевала сочную вику, что стелется на дюнах вдоль моря.

— Тебе-то хорошо, — сказал я, а она в ответ повернулась ко мне задом.

Меня мучил голод; я лёг на спину, заложил руки за голову и, слушая рёв моря, принялся мечтать о постоялом дворе Джо Лихейна и об огромном куске мяса, шипящем и шкворчащем на вертеле, который крутила бегавшая по клетке собачка Нелли. Должно быть, я заснул; я вспоминаю, что мне снились большие красные куски мяса меж толстых ломтей хлеба и кружка пива, чтобы запить его, и Кэтлин — она подносила огромные куски холодного рисового пудинга и говорила: «Ты уверен, что наелся, Джон Риган? Есть ещё, только попроси, мы будем рады».

Я открыл глаза: тьма и летучие мыши; казалось, желудок мой присох к позвоночнику. Серебряная луна озаряла море, на далёком небе мерцала вечерняя звезда. Внезапно я вспомнил свою мать; казалось, она здесь со мной, совсем рядом. На портрете, что висел у отца в кабинете в нашем доме в Милфорде, была изображена бледная женщина с гордой осанкой; она была красива, эта женщина, отдавшая мне свою жизнь.

И пока Майя стояла надо мной в ожидании, ибо пора было ехать, я опустился на колени в песок и помолился за мою мать, которую звали Марией.

А когда я кончил, Майя подошла ко мне сзади и тихонько толкнула мордой: она была готова тронуться в путь. Другой такой охотницы к перемене мест я не видел.

— Ладно, голубушка, — сказал я, — но только теперь и мне пора поесть.

Я нащупал письмо и, удостоверившись, что оно на месте, вскочил в седло, и поскакал по берегу, а потом по залитой лунным светом дороге в Брей.

Когда я открыл дверь трактира под вывеской «Чёрный боров», свет и дым ударили мне в лицо. Кое-кто из тех, кто сидел в трактире, обернулся посмотреть, кто вошёл.

Разношёрстная компания: надменные лица мелкопоместных дворян, задубевшие лица фермеров-посредников, измождённые лица простых крестьян. Молоденькая служанка за стойкой сверкнула глазами, увидев меня. В полной тишине я вошёл в трактир. Хозяин опомнился первым: когда я подошёл к стойке, тощее лицо с ввалившимися щеками выглянуло из гроба его души.

— Вечер, сударь…

— Вечер, — отвечал я.

Мне было душно в этой комнате с низко нависшими балками. Вот она, Ирландия накануне восстания, и, чем ближе к Дублину, тем сильнее запах пороха; в эти дни мало кто доверял своим друзьям, не говоря уж о чужих. Повернувшись спиной ко всем этим лицам, я бросил на стойку серебро.

— Кружку вашего эля, хозяин, и кусок-другой мяса, я умираю с голоду.

— Слушаю, сударь…

Он наклонился к бочонку, наполняя пенную кружку.

— Би́дди, голубка, порцию мяса молодому джентльмену, да поторапливайся.

— Сию минуту!

Хозяин пододвинул мне кружку.

— Издалека?

— Эннискорти.

— Ты родом оттуда, сынок?

Я глянул через плечо. Пожилой мужчина с посиневшим и одутловатым лицом, нижние веки обвисли — он походил на человека, в которого ударила молния.

— Нет, сударь, проездом.

— Хорошая у тебя кобыла, честное слово, — сказал другой.

Это был толстый фермер, я решил, что он владеет небольшим участком земли.

— Верно, он заплатил за неё хорошую цену, — засмеялся его собутыльник.

Напряжённость исчезла. Это всегда так бывает, если войдёшь себе тихо и скромно. Мало-помалу все оттаивают.

— Она у меня от отца, — сказал я, — за деньги её не купить.

— Солдаты, юноша, на это не посмотрят! — вскричал хозяин.

— Солдаты?

Кто-то крикнул из угла:

— За пять миль от Дублина английские драгуны всех лошадей отбирают, дадут тебе золотую гинею, и сабли вон, если ты что-нибудь скажешь.

— Куда ты едешь? — шепнул крестьянин, стоявший рядом со мной.

— В Дублин, — сказал я. — Драгуны меня не остановят.

— Удачи тебе, сынок, мне твоя смелость по нутру, только эту кобылу ты до Дублина не доведёшь, так и знай.

Я отпил глоток эля; когда пьёшь, надо помнить, что вкус чувствуешь на язык, а крепость — на желудок. На полный желудок эль тебе в помощь, а на пустой — до виселицы доведёт. Так, бывало, говаривал мой отец.

Мне было хорошо в тёплой и доброжелательной атмосфере трактира.

Хотя на дворе было лето, в открытом очаге горел огонь, а вокруг него расположились крестьяне с торфяных болот, вечно мёрзнущие от недоедания; глаза их на бледных лицах лихорадочно горели. Они ели, но не пили и потеснились, когда я сел между ними.

— Садись-ка сюда, приятель.

Место было удобное: отсюда я видел дверь, а на стекле полукруглого оконца — тень моей верной Майи. Вдруг я увидел крупного мужчину, сидевшего в углу в тени у стойки. Я скорее почувствовал, чем увидел, как он разглядывает меня своими чёрными глазами. И тут же, почти в тот же миг, я узнал его: это был тот человек, что ночевал на постоялом дворе у Джо Лихейна в Эннискорти. На скамейке в углу он сидел с той же посадкой, что и на своём коне в то утро, когда выехал со двора.

Я ел медленно, сдерживая желание глотать не пережёвывая, в голове у меня мутилось от голода, а вокруг текла негромкая беседа. Говорили в основном об ополченцах из Северного Корка и о патрулях английских драгун. А когда я вновь оторвался от тарелки, то увидел, что человек в углу не сводит с меня глаз, изучает меня доскональнейшим образом, и я проклял себя за глупость. Он обратил на меня внимание прежде всего потому, что я назвал Эннискорти. Взор у него был спокойный и твёрдый; рука лежала на эфесе шпаги, и, когда он опустил стакан, я увидел странную ненависть в его глазах.

Эннискорти! Кровь бросилась мне в лицо от злости на самого себя: вот такие-то глупые ошибки и ведут на виселицу. Подобная глупость недостойна того святого доверия, которое было оказано мне.

— Ещё виски, мистер Баррингтон? — спросил хозяин.

Мужчина поднялся.

— Нет, спасибо, пора в путь.

Я вспомнил ирландского патриота, который напал на меня под Карнью и повредил мне руку. Так это Йона Баррингтон, о котором он говорил? Тот человек, за которым он гнался от Барджи Кастл, где жил патриот по имени Бэджинал Харви и его друг Кью? Тот лоялист, за которого принял меня патриот; неужели это тот самый Йона Баррингтон, что скакал в Дублин, чтобы предать друзей, с которыми он обедал?

— Уж вы-то свою кобылу в Дублин доставите, — крикнул какой-то мужлан, — драгуны хоть что делай, правда, мистер Баррингтон?

Мужчина направился к двери.

— Они отбирают лошадей у бунтовщиков, приятель, а не у приличных людей, которые чтут закон.

— Да? — сказал крестьянин со мной рядом. — Которые чтут закон? У старика Неда Тэ́мбера ополченцы позавчера в ночь дом сожгли, а уж он закон чтил, как никто.

— Если старик Нед не уймётся, ему головы не сносить, запомни! — крикнул другой.

А хозяин сжал руку в кулак и с горечью сказал:

— Все в наших краях как с ума посходили, мистер Баррингтон. Вы в Уэксфорде большой человек, обедаете со сквайрами[21 - Сквайр — в Англии так называли земельных собственников.] и всякое такое. Замолвите за нас словечко, когда будете в Дублине, ведь это позор, что тут творится…

Мистер Баррингтон спокойно промолвил:

— Замолвить-то я замолвлю, но только если вы будете уважать закон и порядок.

— Закон и порядок, сударь? — крикнул крестьянин рядом со мной. — Позапрошлой ночью, как вот Самсон говорит, пришли они и спалили хижину Неда Тэмбера, а его с хозяйкой — в приют, а уж они-то Бога не забывали, это точно!

— Значит, он в чём-то провинился, — отвечал мистер Баррингтон.

— Нет, ты джентльмена не путай, Сэм, у старика Неда сын в «Объединённых ирландцах», не забудь.

— Если у него сын — бунтовщик против ирландского народа, он это заслужил.

— Мало ли что там его сын делает, при чём тут Нед, а? Гневный спор разгорался, и скоро все, кто сидел в трактире, разделились на две половины: одни стояли за закон и порядок, другие — за справедливость и с ненавистью обвиняли тех, кто угнетал их. В ту ночь в этом трактире я наблюдал трагедию моей страны: я видел противостоящие партии — богатые против бедных и лоялисты против повстанцев.

— Пора народу взять дело в свои руки!

— Не говори глупостей, приятель! Вон их сколько, да они нас с тобой живьём сожгут, не только что наши дома!

— Отец О’Киф сам сказал: позор, что они тут творят, он сегодня приехал, чтобы с армейскими об этом говорить. А Нед Тэмбер — человек хороший.

— Отец О’Киф пусть поостережётся, они и его церковь сожгут, не только дом Неда!

— Хватит, хватит, господа, успокойтесь! — заревел хозяин.




Они спорили, кричали, вскакивали с мест, лица их горели страстью, и я от души пожалел их.

Наконец Баррингтон сказал:

— Слушайте! — Его решительный голос заставил всех замолчать; стало так тихо, что я услышал, как ветер вздыхает на чердаке, а вдали шумят волны. — От Антрима, — продолжал он тихо, — до Уэксфорда, всюду, даже в Дублине, говорят о революции. В Эннискорти куют оружие. Но я вам вот что говорю: если сейчас будет бунт, Ирландии конец на ближайшие сто лет. Хотите вы того или нет, над вами британский флаг; избавиться от него можно лишь убеждением, но не силой.

— Ирландии больше нет, приятель, и ты это знаешь, — прошептал кто-то.

— Ирландия во веки веков! — сказал Баррингтон. — Я, как никто, предан ей всем сердцем. Вы что, хотите залить её кровью? Хотите, чтобы ваши дома были сожжены, а дети пошли на каторгу? Если вы этого хотите, тогда так именно и будет, ведь в стране полно британских войск…

— Да они разбегутся, как только французы высадятся в Ирландии!

Снова вспыхнул спор.

— Дайте мистеру Баррингтону сказать, — закричал хозяин, — он человек образованный, он знает! Да уймитесь же!

Баррингтон поднял голос:

— Разве французы раньше уже не обещали высадиться? Генерал Гош и Уолф Тон привели корабли и пятнадцать тысяч французов, но разве они высадились в Бэнтри? А с тех пор уже два года прошло!

— Погода им не позволила, приятель, ты же знаешь! — воскликнул какой-то крестьянин.

— Уолф Тон, Уолф Тон! — кричали они.

Они повскакали со скамей, выкликая любимое имя, но я не тронулся с места, хотя сердце у меня при звуках этого имени забилось сильнее. Я никогда не встречал этого прославленного ирландского патриота, привлёкшего мощь Бонапарта к делу освобождения отечества от британского ига, но отец мой часто о нём говорил.

Какой-то крестьянин, измождённый и тощий, вскочил и закричал:

— Ну уж, если вернётся Уолф Тон, они запоют по-другому. В девяносто шестом ему штормы помешали, но он вернётся и спасёт наш край, и будет у нас настоящий ирландский парламент, а не тот, что нам сейчас навязали!

В ответ раздался оглушительный рёв.

— А знаешь, чем это обернётся, приятель? — спросил Баррингтон. — Тем, что вместо английской оккупационной армии у нас будет французская; этого чёрта вы знаете, а того — нет. Я-то, во всяком случае, предпочитаю англичан. Ну, а ты что скажешь, парень?

Он уставился на меня, но я не ответил.

— Ты что, парень, язык проглотил? — закричал хозяин. — А ну, выкладывай, что ты там думаешь? Нам нужны такие молодцы, как ты, чтобы обеспечить будущее любимого края.

Но я жевал и упорно молчал, не отвечая на вопросы. Я не мог себе этого позволить. Одно слово некстати, один намёк на мои мысли, лихорадочные, горячие, и они кинутся ко мне, а это помешает моей миссии.

— Мудрые люди помалкивают, — произнёс я в наступившей тишине.

— Если ты за закон и парламент, ты сохранишь голову на плечах, — сказал Баррингтон, толкнув дверь, — Парнишка дал хороший ответ, и я вам всем советую его запомнить.

Я сидел как дурак, глядя, как он уходит, и размышлял, правда ли то, что сказал мне о нём ирландский патриот.




Похищен!


С тех пор я не раз размышлял о том, не он ли подстроил мне ловушку, ибо, кроме него, ни один человек не вышел тогда из трактира. Помню, я уже встал и шагнул было к двери, когда какой-то крестьянин сказал:

— Да, выглядишь ты, конечно, молодцом, сынок, челюсть квадратная и плечи широкие, да и росту в тебе верных шесть футов, только вот что я тебе скажу… — Он встал и придвинул ко мне измождённое голодом лицо. — Рост ростом, но, главное, готов ли ты драться, парень? Как я погляжу, ведёшь ты себя так, словно в тебе росточку фута два с небольшим…

А другой крестьянин, маленький, высохший человек, стащил с себя куртку и показал мне спину в рубцах.

— Они мне дали двести пятьдесят ударов, чтоб я сказал, где спрятаны копья.

— Но он не сказал, — произнёс его друг, поднимая кружку.

— А на мне вот что, погляди! — крикнул другой и сдёрнул широкополую шляпу, и я склонил голову, ибо череп у него был белый, как кость, а волосы сожжены, и я понял, что гессенцы пытали его страшной пыткой, зажигая на нём смоляную шапку.

— И он не сказал, где порох, — произнёс четвёртый. Голос его зазвучал громче: —Так что катись-ка ты в Дублин, — закричал он мне прямо в лицо, — и скажи-ка своим дружкам, что мы в Ки́лдэре[22 - Ки́лдэр — графство в Ирландии.] плюём им в глаза! Как только вожди скажут нам, что время приспело, Килдэр поднимется вместе со всем Уэксфордом, а таким умникам, как ты, никто спасибо не скажет.

Окружённый этими смелыми людьми, я не смел поднять на них глаза.

— Прощайте, — сказал я.

— Скатертью дорожка…

Они с отвращением отвернулись от меня.

— Мы за Ирландию во веки веков, и к дьяволу тех, кто стоит в сторонке!

Я вышел и на пороге столкнулся с вербовщиками, которые втолкнули меня назад в трактир.




Шестеро их.

Все шестеро — дюжие английские матросы, плоские шляпы, подвязанные косицы, мускулы на груди так и ходят под тугими чёрными фуфайками. Вошли с ухмылками и захлопнули за собой дверь.

— Боцман, вот подходящий молодчик! — закричал один из них.

Я выхватил шпагу, ногой опрокинул стол, чтобы было посвободнее, и отступил к стене. А ирландцы засмеялись. Возраст у всех них был такой, что ни один не годился для службы в британском флоте, и они смеялись, словно пьяные гномы из ирландской сказки, и топали ногами в восторге оттого, что я так попался, а я в душе проклял собственную глупость. Ведь я видел корабль у Брейского мыса. Всю свою жизнь я знал, что, если корабль подходит к берегу один, значит, это разбойники-вербовщики, довольно я на них в Милфорде насмотрелся. Я видел, как они выходили в город, когда закрывались трактиры. Англичане так вербовали себе матросов во флот: чуть не половину брали насильно, просто хватали человека у дверей собственного дома и уводили. Пять лет служил он во флоте адмирала Нелсона, а его жена и дети меж тем голодали. Я поднял шпагу.

— А ну, опусти эту штуку, — прошептал боцман, — а не то тебе же хуже будет, сынок. Бросай шпагу во имя короля, и никто тебя не обидит.

Он подмигнул и захохотал, а матросы у него за спиной одобрительно заревели:

— Сдавайся, парень, и поплывёшь по волнам вместе с нами!..

— Берите его! — орали ирландцы. — Делайте с ним что хотите, нам он без надобности.

Я понял, что шансов у меня никаких: два матроса, стоявшие за боцманом, вынули ножи и вышли вперёд.

Боцман сказал:

— Ну что, красавчик, пойдёшь, пока цел, или изрезать тебя на куски?

Сопротивляться с оружием в руках было бесполезно, я жил в портовом городе и знал порядки, царившие во флоте. Если бы я убил одного из них, утром я предстал бы перед военным судом на фрегате, а в сумерках — болтался бы на рее, чтобы другим неповадно было сопротивляться вербовщикам. Я выронил шпагу.

— Так-то лучше, — сказал боцман и бросился на меня.




Я двинул его изо всех сил в челюсть, но сам отлетел назад, и остальные тут же с криком кинулись на меня, сбили с ног и пригвоздили к полу. Не знаю, как я высвободился, но я поднялся, раздавая удары, и тут меня повалили на колени и кто-то ударил сзади. В глазах у меня потемнело, и я только слышал, как хозяин сказал:

— Ну, скажу я вам, хоть он и болтал, что лучше сидеть да помалкивать, дрался он как настоящий мужчина.




Я пришёл в себя в темноте под скрип уключин и шум и плеск воды и открыл глаза. Помню, что звёзды в чёрном бархатном небе были такие огромные, что, казалось, стоит протянуть руку и дотронешься до них. Я не двигался. Сквозь полуприкрытые веки я вглядывался во тьму; я сразу понял, что руки и ноги у меня связаны, и связаны крепко — верёвка больно врезалась в тело. Передо мной сидел дюжий матрос, он грёб, а голова и плечи его мерно двигались в такт; за ним сидели на вёслах ещё матросы и тоже гребли. Голос боцмана, который я тотчас узнал, закричал у меня за спиной:

— А ну, ребята, поднажми! Добыча у нас сегодня не ахти, так что капитан нас по головке не погладит, если мы пропустим отлив.

— Эти ирландцы крепкие, как черти! — сказал кто-то. — Плечи твёрдые, а меж ушами, говорят, свинец.

— Боцман, — закричал другой, сидевший на носу, — а знаешь, этот парень двинул меня кулаком, а кулак такой, будто он им гвозди заколачивает! У меня на подбородке шишка с утиное яйцо, так она аж светится!

— В следующий раз будешь умнее!

— Я и сам ирландец, да ещё из Килдэра, свою кровь и плоть вербую, право слово. Чтобы с фунт мозгов набрать, надо с сотню ирландцев убить, это уж точно…

Они прямо зашлись от смеха. В те дни в британском флоте чистокровных ирландцев было больше, чем кого бы то ни было; среди стойких матросов, которыми несколькими годами позже командовал Нелсон в битве при Трафалгаре и в битве на Ниле, были парни из всех графств Ирландии.

Баркас тяжело шёл вперёд. Я успел заметить, что, кроме меня, вербовщики взяли и других пленных. Неподалёку на корме, там, где, широко расставив ноги, стоял у румпеля боцман, лежало ещё, по меньшей мере, трое, а впереди видны были сапоги ещё двух.

— Удобно вам там, ребятки? — крикнул боцман. — Компания у вас хорошая, это уж точно, я и сам ирландец чистейших кровей и питаю к вам склонность не меньше, чем вон Сэм, что сидит впереди.

— Может, развяжете верёвки? — спросил один из пленных.

— Вас развяжи, вы опять в драку полезете, а мне надо доставить вас капитану в целости, так что потерпите.

Человек, лежавший рядом со мной, вскричал:

— А ну, развяжи верёвки, боцман, и я так исполосую твоих проклятых матросов-ирландцев, что они до могилы будут ходить меченые!

— Нет, вы только его послушайте! Хочет избить нас до полусмерти, а мы-то, бедные матросы-ирландцы, просто выполняем свой долг перед английским королём. Вот благодарность, а ещё англичанин! Ты разве не хочешь посмотреть свет, сынок?

— В гробу я на вас хочу посмотреть!

Голос был молодой и явно принадлежал человеку образованному.

Матросы покатились со смеху, а боцман с ликованием воскликнул:

— Ну-ну, сынок, не напрягайся, а не то капитан велит своему Пэ́дди[23 - Презрительная кличка ирландцев.] тебя вздёрнуть или протащить под килем,[24 - Вид наказания в британском флоте.] чтоб ты остыл немного, а ведь как жаль будет!

— Пусть делает всё, что угодно, — отвечал тот вызывающе, — но меня он не заставит ему повиноваться.

— Посмотрим, сынок, посмотрим, — отвечал боцман. — А ну, приналягте, ребятки милые, приналягте, вы же любите Англию, владычицу морей!

Матросы налегли на вёсла и, к моему удивлению, запели под мерные взмахи вёсел:
		Мы из пушек палим по французу,



		Мы испанцу дремать не даём,



		Мы по вантам снуём, мы дерёмся и пьём,



		И поём, и концы отдаём







		За чужую казну, за чужую страну



		С ненасытным чужим королём.



		Но пускай он хоть трижды владыка морей,



		Только добрая Э́рин[25 - Э́рин — старинное название Ирландии.] — наш дом!








Баркас полетел вперёд. Я зажмурился и отвернулся, радуясь, что никто не видит меня в темноте. Это были чистокровные ирландцы, и они хватали своих братьев и принуждали их служить чужеземному королю! В своём невежестве, в своём слепом повиновении чужеземной тирании они продавали свои неотъемлемые права, хотя упрямо сохраняли любовь к своему краю.




«Морской ястреб»


Когда мы поравнялись с чёрной громадой брига, с планшира на нас глянул какой-то бородач. (Это был бриг, хотя я и принял было его за фрегат.)

— Эй, боцман! Ну как там улов, приятель?

Боцман поднялся во весь огромный рост и расправил тяжёлые плечи.

— А-а, всего шестеро, но рыбёшка не мелкая. Пять крепких ирландцев и англичанин, он собирается задать нам перцу!

— Так подымай его первым, боцман, мы ему вмажем как надо!

Раздался хриплый смех, крики, у поручня на корме появились английские матросы, они выкрикивали всякие оскорбления, а я смотрел на берег, где в густеющем тумане мерцали жёлтые огни Брея, и думал о Майе, оставшейся на привязи возле «Чёрного борова». Украсть её ничего не стоило, её мог забрать любой бродяга, забрать вместе с бесценным письмом в седле, предназначенным для лорда Эдварда Фицджералда.

Я сжал кулаки и проклял себя за то, что остановился поесть.

Теперь, вместо того чтобы делать дело, за которое умер мой отец, я окажусь через несколько дней далеко в море, за сотни миль от берега. Молодой англичанин, лежащий связанным рядом со мной, зашевелился и спросил:

— Ты англичанин, приятель?

— Ирландец, — отвечал я. Он застонал.

— Помогай нам небо, и мне особенно. Я ехал в почтовой карете с женой и ребёнком, мы направлялись в Лукан, чтобы начать там новую жизнь. Они нас остановили и вытащили из кареты. Тот человек, что лежит с той стороны от тебя, — возница.

— Не волнуйся, — сказал я. — По почтовому тракту едет немало приличных людей, любой из них отвезёт женщину с ребёнком в Лукан.

— Молю за них бога.

— Молись лучше за себя, — отвечал я. — У тебя норов, как у дикого осла, они тебя привяжут к грот-мачте и дадут плёток.




В тусклом свете фонаря он повернул ко мне лицо — оно было словно высечено из гранита, подбородок крепкий, квадратный, а глаза горят бесстрашием.

— Ты разве не ценишь свободу? — проговорил он сквозь зубы. — Ты разве не содрогаешься при мысли, что тебя, будто скот, погонят на этот вонючий корабль?

— Я силы берегу для другого и тебе советую.

— Ну нет! Как только они меня развяжут, я этому боцману покажу.

— Ты слишком язык распускаешь, приятель, да и руки надо держать при себе. Ты разве не хочешь попасть в Лукан к своей семье?

— Хочу всем сердцем!

— Тогда спрячь кулаки, побереги их для побега. Плавать ты умеешь?

— Нет.

— Прекрасное начало, — сказал я.

В этот миг мы ударились о борт «Морского ястреба»; название на корме бросилось мне в глаза. Мы подцепились и медленно поползли вверх вдоль просмолённого корпуса брига. Из портов[26 - По́рты — здесь: отверстия в борту судна, типа ворот, для входа и выхода, погрузки и разгрузки и т. д.] и крошечных иллюминаторов несло вонью, пахло гнилой пищей и немытыми телами; тяжёлый дух шёл от брига, хуже, чем от свинарника. Так Англия и господствовала над морями. Матросов держали в плавучих хлевах, которые английские адмиралы называли гордостью нации, наказывали плёткой или протаскивали под килем за малейшую провинность. Такими-то путями она и сделала свой флот первым в мире. Но удивительнее всего то, что матросы платили ей за всё это любовью и беспримерной храбростью. Правда, бывали во флоте бунты, как, скажем, последний большой бунт у Спи́тхеда, но против ужасных условий на кораблях бунтовали редко. Петля на рее, как говаривали матросы, была прощальным объятием Адмиралтейства; матросов секли и вешали сотнями.

Баркас подтянули на палубу брига, и я приподнялся, чтобы получше разглядеть палубы, залитые водой. На глаз, в бриге было тонн сто семьдесят; пушки уже подняли свои жерла, готовые к бою, — шестифунтовые орудия на носу и корме и шесть десятифунтовых по правому и левому борту. И пока матросы вытаскивали из баркаса пленных, я смотрел на две огромные мачты у себя над головой и на четырёхугольные паруса, которые уже надувал ветер. Бриг рвался с якоря, словно леопард с цепи, кренясь и взлетая на крупной волне. Верёвки, связывавшие нас, разрезали. Матросы с обнажёнными ножами окружили нас и выстроили вдоль борта.

— Капитан идёт! — сказал боцман.

Мы стояли понурившись. Нас было шестеро; англичанин стоял рядом со мной, и я сейчас же заметил, что, хоть он и был ниже меня дюйма[27 - Дюйм — единица длины, равная 2,5 см.] на три по меньшей мере, мускулы у него были, как у борца. Он так и рвался в бой.

— Успокойся, приятель, — пробормотал я, — а не то всех нас высекут.

Капитан подошёл, не обращая внимания на крики и кипящую кругом работу. На носу послышалась песня, матросы выбрали якорь, корабль круто накренился и вырвался на свободу.

— Пёстрая компания, боцман, — заметил капитан, невысокий человек в очках, более похожий на клерка, чем на капитана этого маленького, но грозного боевого корабля.

— Выбирать не приходится, сэр, — отвечал боцман.

— Что ни раз, то всё хуже, а?

— Это уж точно, сэр. Должно, мы лучших уж всех перебрали. Хоть есть среди них боевые, вот этот, к примеру… — Боцман ткнул в меня большим пальцем. — Бедняге Сэму О’Ши таких шишек понаставил, а мне грозил шпагой.

— Великолепно!

Капитан задержался передо мной, вперив в меня свои маленькие серые глазки.

Внезапно корабль накренился, матросы заскользили, зачертыхались и повалились на палубу. Но капитан даже не дрогнул, он был прирождённый моряк.

— Шпагой грозил? Это что-то новенькое. Тебя как зовут?

— Шон Кейси, сэр, — солгал я.

— Откуда ты?

Голос у него был низкий и на удивление красивый.

— Из Милфорда.

— Прибавляй «сэр», когда мне отвечаешь, а не то я посчитаю, что ты мне дерзишь. Понял?

— Да, сэр.

— Ты говоришь, как человек образованный. Ты где-нибудь учился? — Я не успел ответить, ибо он вдруг закричал — Мистер Со́упер, где вы, чёрт побери?

— Сейчас, сэр, иду!

Появился запыхавшийся помощник капитана.

— Барометр падает, не так ли?

— Так точно, сэр.

— Паруса уменьшить, возьмите ещё риф[28 - Ри́фы — верёвки по краям паруса, с помощью которого можно изменять площадь парусности.] на топселях. — Рулевой, слышишь меня? — заревел он, обернувшись к корме.

— Да, капитан, — донёсся слабый отклик с кормы.

— Норд-ост-ост, да поторапливайся!

Капитан глянул вверх. В потемневшем небе собирались тяжёлые грозовые тучи, они громоздились и наплывали над морем, словно спеша залить весь мир водой.

Палуба под нами задрожала, когда «Морской ястреб», послушный штурвалу, накренился влево, меняя галс. Ветер свистел в снастях, паруса то полоскались, то надувались так, что, казалось, вот-вот лопнут, но капитан был совершенно спокоен. Он посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

— Так шпагой, да? Ты куда направлялся, юноша?

— В Дублин, сэр.

— По какому делу?

— Тётку навестить, сэр.

— Ах вот как! Так, значит, откуда ты?

— Из Милфорда, сэр.

«Морской ястреб» взлетал с волны на волну, как живой.

— От Милфорда до Дублина путь не близкий. А лошадь у тебя была?

— Да, сэр.

— Значит, тебя, говоришь, зовут Шон Кейси. Что-то слишком легко это имя у тебя с языка слетело. Если ты мне врёшь, я прикажу тебя выпороть, понял?

— Да, сэр.

Он отвернулся.

— Последи за ним, боцман. Слишком вежливо он отвечает. Это подозрительно, ведь внутри он весь кипит. Впрочем, успеем с ним разобраться.

— Слушаюсь, сэр. Времени хватит!

— Поставь всех шестерых на шпиль,[29 - Шпиль (морск.) — вертикальный ворот на судах для подъёма якоря. Ходить на шпиле — крутить этот ворот.] а будут волынить — всыпь им линьков!

— Приучать к порядку надо с самого начала, сэр, это точно!

— Клянусь небом, — пробормотал англичанин рядом со мной, — если он на меня поднимет руку, я за себя не отвечаю!

— Ты хочешь увидеть свою жену и ребёнка, приятель? — спросил я. Он на меня глянул, а я сказал: — Если хочешь, веди себя поосторожней. Мы ещё дадим ему в зубы…

— Давай, давай! — закричал боцман. — Пошевеливайся!

— Слушаюсь, сэр, — сказал я.

Мы заходили по шпилю, выбирая якорную цепь, «Морской ястреб» накренился, словно пытаясь избежать бурного напора волн, ибо ветер крепчал и свистел в снастях. Высоко над головой, на фоне звёздного неба, я видел матросов, прильнувших к снастям, они качались на тросах, а боцман громко командовал, стараясь перекрыть шум ветра:

— Грот и фок на гитовы![30 - Гито́вы — снасти для подтягивания нижней кромки паруса к верхней. Взять на гитовы — подобрать парус гитовыми.]

Из каюты появился капитан:

— Мистер Соупер! Ночка будет не из приятных, барометр всё падает.

Грот надулся и загремел.

— Барометр падает, капитан!

— Ложитесь в дрейф, и будем ждать.

— Но к утру французы подойдут к Дублину.

— Знаю, мистер Соупер.

— У них два фрегата, сэр, вы помните?

— Мне это известно, мистер Соупер. Ложитесь в дрейф и предоставьте французов мне.

— Слушаюсь, сэр. — И он заревел: —А ну, ребята, убрать фок-марсы! — Он зашагал на корму и поднял рупор: — Рулевой, одерживай!

— Есть, сэр! — донёсся слабый отклик.

Теперь мы шли по ветру; паруса с левого борта надулись, мы больше не лавировали, нас медленно несло по волнам.

И хоть я и попал в переплёт, но чувствовал, как постепенно меня захватывает непонятное, но сильное чувство безграничной свободы, роднящее со стихией ветра и воды. Скользя по мокрой палубе, напрягаясь, я ходил на шпиле под металлический скрежет якорной цепи. Англичанин у меня за спиной сказал:

— К утру мы отойдём от Брея на пятьдесят миль. Ты это понимаешь, ирландец?

Я не ответил.

Пожалуй, подумал я, это будет зависеть от французов.

Несмотря на уверенный тон капитана, я знал — да и он, конечно, тоже, — что, если мы встретим на своём пути два фрегата, они разнесут нас в щепки.

Небеса содрогнулись, разорванные зловещей молнией. Гром гремел, и раскатывался, и снова гремел, и расходился басовыми раскатами по всему океану.

Капитан взглянул на небо.

— Похоже, ночка будет не из приятных, мистер Соупер, — промолвил он.

— И будет ещё хуже, пока не получшает, с вашего позволения, сэр, — заметил боцман.

Я невольно улыбнулся. Теперь я знал, почему они господствовали над морями.




Морское сражение


Из чёрного обвала ночи кровавым заревом прорезался рассвет. Я вышел, шатаясь, из зловонного кубрика. Над тихой морской гладью стояла лёгкая дымка. Ночь напролёт нас качало и бросало по зелёным ухабам и рытвинам; вокруг меня рвало и выворачивало захваченных вербовщиками пленных, а закалённые морские волки громко потешались над ними. Лёгкий ветерок повеял мне в лицо, когда я прошёлся по скользким палубам; к моему удивлению, берег был ясно виден. Я узнал очертания Брея. «Морской ястреб» лежал в штиле; паруса, словно тряпки, свисали с рей; лёгкий ветерок едва колыхал флаг на корме.

Сигнальщик, висевший в «Вороньём гнезде», что-то закричал; затаив дыхание, я прислушался — слова сливались в моих ушах в один протяжный вопль. Но другие его поняли, и внезапно вся команда пришла в движение. По трапам на палубу побежали матросы; в одно мгновение всё ожило. И тут я снова услышал крик:

— Парус скулой к волне, сэр!

Среди шума и сутолоки на палубе возник боцман; он растолкал матросов, помощник капитана прыгнул к грот-шкоту и, подтянувшись, прильнул к подзорной трубе.

— Фрегат, сэр! — крикнул он вниз капитану, который появился на палубе, застёгивая китель.

— Судя по наклону, французский. Нет, сэр… одну минуту… два корабля, но второй, возможно, бриг.

— Он под парусом, мистер Соупер?

— Фрегат, судя по всему, идёт под всеми парусами, а бриг штилюет.

Капитан лениво повернулся и приказал:

— Старший комендор, приготовиться! Мистер Соупер, выкатить орудия!

— Слушаюсь, сэр!

Англичанин подскочил ко мне и шёпотом спросил:

— Что происходит?

После бурной ночи он выглядел измождённым и бледным.

— С правого борта фрегат и бриг, — отвечал я.

— Французы?

— Так помощник говорит. Послушай, вот, может быть, наш шанс…

Капитан закричал:

— Вооружите команду, мистер Соупер! Всех, кроме новичков!

Он раздвинул губы в улыбке и подошёл к нам:

— Вам повезло. Ещё и десяти часов не прошло, как вы на борту корабля Его Величества, а уже увидите его в деле. Мне пришлось ждать три года, прежде чем я впервые услышал бортовую артиллерию у Кадиса.

Он обернулся и крикнул:

— Команда обедала, боцман?

— Да, сэр, набили желудки.

— Что ж, посмотрим, как они воюют. За первого сбитого француза всем по чарке грога! Мистер Соупер, можете прибавить скорость?

— Ветер спал, сэр!

— Но они-то идут быстро. Странно…

Капитан взял подзорную трубу и стал вглядываться в даль.

— Бриг остановился, сэр. Фрегат обогнул мыс. Мы будем с ним первым иметь дело, капитан.

— Да, будет дело, мистер Соупер. Матросов к парусам! Стать к орудиям! И стоять твёрдо, запомните! Француз даст по нашему кораблю несколько залпов, прежде чем мы сблизимся.

Я глядел на этого человека. Вот плоды английского воспитания: закрытая школа и, конечно, университет, а лицо, как у купца или банкира. Весь корабль им держался; он был суров, как говорили матросы, мог велеть выпороть за малейшую провинность; и всё же они его боготворили. А теперь он заставлял их принять бой с французским фрегатом, да ещё и бригом в придачу; все преимущества — число и дальнобойность орудий — были на стороне французов. Это походило на самоубийство, и всё же никто не усомнился в его решении. Тут с мыса подул ветерок; в тот же миг французский фрегат изменил курс и пошёл левым галсом; «Морской ястреб» медленно двинулся вперёд, кренясь под ветром.

— Подносчиков пороха! — заревел боцман, и шестеро оборванных мальчишек кинулись к левому борту. — Ну что, ребята, готовы?

— Готовы, боцман! — крикнул, едва переводя дыхание, один из них. На вид ему было лет тринадцать, не больше.

— Так! Значит, если увижу, что кто-то прячется за леер, дам пинка, понятно? Ваше дело — подносить и подавать, а не то, чёрт побери…

Он глянул на меня.

— Ты и англичанин поможете с порохом. Похоже, вы взлетите на воздух — прямо в рай, но в прекрасном обществе. Вилли и Том вам покажут, что надо делать, вы будете у них под началом.

— Слушаюсь, сэр, — сказал я.

Он вытащил пистолет из-за пояса.

— А если у кого есть мыслишка сигануть за борт, так он получит такую дырку в голову, что потонет.

Не могу понять, почему, но возбуждение моё всё росло. Я молил небо, чтобы французы потопили наш корабль, но в то же время жаждал разгромить врага. В эти минуты я, как мне кажется, понимал, почему британские моряки преданы своим свирепым командирам и хранят верность короне.

— А ну, давай! — закричал подносчик пороха Вилли, и вслед за ним и маленьким Томом мы поспешили по ступенькам вниз в крюйт.[31 - Крюйт — пороховой погреб в подводной части корабля.]

Здесь работали обнажённые по пояс матросы, они подкатывали ядра и бочонки с картечью, а те, кто были на палубе, поднимали их лебёдкой наверх. Но порох подносить надо было отдельно, и это делали «пороховые обезьяны».[32 - Так на британских судах называли подносчиков пороха.] Поднявшись на палубу с бочонками картечи в каждой руке, мы с англичанином обслужили орудия, у которых поджидали канониры, наводя прицелы на приближающихся французов.

— Они берут нас в обхват, мистер Соупер! — вскричал капитан. — Бриг развил редкую скорость. Канониры, сначала займёмся бригом. Надо же и «Морскому ястребу» закусить!

Канониры захохотали и склонились к орудиям.

— Поправку на ветер — так держать!

— Есть так держать, сэр!

— Вкатите-ка ему картечи, мистер Соупер!

— Есть картечи, сэр!

— А когда он повернётся левым бортом, дадим бортовой залп, чтобы очистить палубы. О фрегате не думайте — французы плохие стрелки.

Я как раз поднялся по трапу на палубу, когда фрегат дал залп из батареи с правого борта. Вдоль корпуса появились облачка белого дыма, а потом, злобно шипя, — длинные красные языки пламени. С оглушительным воем и грохотом над головой пронеслись ядра в тысячу четыреста двадцать четыре фунта.[33 - Фунт — единица массы, равная (в Англии) 453 г.] Звук нарастал так стремительно, будто взрывался весь мир. Далеко за левым бортом лениво поднялись на фоне неба огромные водяные столбы.

— Пусть себе пристреливается, мистер Соупер! — крикнул капитан. — А мы, если угодно, займёмся бригом.

— Старшие канониры, прицелиться!

— Есть прицелиться, сэр.

Бриг, чуть меньше «Морского ястреба», прекрасно держался галса, бесстрашно сокращая расстояние между нами; ветер усиливался, бриг шёл, распустив паруса. Он подходил всё ближе, наконец между нами осталось каких-нибудь триста ярдов.[34 - Ярд — единица длины, равная 91 см.]

— Хорошо идет! — воскликнул капитан. — Стреляйте, когда будете готовы, мистер Соупер. Помните, мне нужен его такелаж!

Я кинулся в проход между пушками, опустил бочонок с порохом к ногам орудийного расчёта и глянул за фальшборт за миг до выстрела.

— Огонь!

Выстрелом меня отбросило к переборке. «Морской ястреб» накренился от удара шестидесятифунтовых орудий; воздух озарился красной вспышкой, над морем просвистела картечь, в тот же миг ударившая, как казалось, прямо в бриг. К небу взлетели щепы; паруса провисли и зловеще опали, вслед за тем повалилась грот-мачта, увлекая за собой топсели, бизань-мачты и главный гик. С батарейной палубы «Морского ястреба» послышалось громкое «ура».

— Молодцы, канониры! — крикнул капитан. — Неплохо стреляете. Мистер Соупер, поворачивайте! Канонирам левого борта приготовиться! Стреляйте, когда будете готовы!

— Руль на борт! — заревел помощник.

«Морской ястреб» накренился под крепчавшим ветром и, разрезая волну, повернул, оставив за собой пенную дугу. Его большая пушка изрыгнула пламя одновременно со смелым французским бригом. Корабль содрогнулся у меня под ногами. Внизу пронзительно закричали — палуба справа от фок-мачты медленно взлетела в воздух, увлекая за собой десятифунтовое орудие и четырёх человек батарейной прислуги. «Морской ястреб» сильно накренился от удара ядра, угодившего прямо в него.

— Спустить гроги! — опять заревел мистер Соупер, и мы закачались на волнах меж дымных фонтанов, вздымаемых пушечными ядрами, летевшими с фрегата.

Он подходил всё ближе и ближе; накрыв нас первым залпом, он намеревался разнести нас в щепы третьим. Тем временем батареи «Морского ястреба» стреляли с левого борта в храбрый маленький бриг. Без мачты и управления он безвольно качался на волнах, а десятифунтовые ядра разносили его корпус. Паруса упали на палубу, словно погребальный саван; он пожертвовал собой, чтобы дать фрегату возможность сблизиться супами.

Внезапно раздался оглушительный взрыв, и бриг, охваченный белым пламенем, взлетел в воздух, на миг подняв над водой и наш корабль. Большая пушка, брёвна, мачты, паруса и обломки с неправдоподобной медлительностью взлетели вверх и с шумом попадали в море кругом нас. Над тем местом, где только что был корабль, вспучился густой, едкий дым; он один отделял нас от неотвратимо надвигавшегося фрегата. Среди воплей и криков я услышал размеренный и спокойный голос капитана:

— Мистер Соупер, пожалуйста, идём на сближение. Приготовить абордажные крючья. Чёрт побери, где старший комендор? Выдать топоры и пики. Да, новеньким тоже. Рулевой, развернуть корабль.

— Есть развернуть корабль, сэр.

— Мистер Соупер!

— Слушаю, сэр?

— Всадите-ка ему изо всех орудий с правого борта, когда он пойдёт на сближение. Клянусь, ему это будет не по вкусу.

— Старший канонир, приготовиться к залпу из орудий правого борта!

— Канониры готовы, сэр!




В клубах дыма прозвучал глухой залп из головного орудия фрегата, и сквозь туман мы увидели мелькнувшие языки пламени. В ту же минуту выстрелил и «Морской ястреб». Огромные ядра вонзились в обшивку обоих кораблей, круша каюты и палубы, срывая подвесные койки, оставляя за собой кровавый след и покалеченных людей, крики которых я не забуду до конца своей жизни. Корабли столкнулись вслед за этими двумя сокрушительными залпами. Фрегат врезался нам в нос, обрушив на нашу палубу снасти. Всё смешалось, затем меж нами взметнулось море и развело нас. Орудия на «Морском ястребе» лаяли снова и снова, а большая пушка на носу изрыгала крупную картечь, сметая всё, что оставалось на покалеченных палубах фрегата. Я поднимался за Вилли по трапу с бочонком пороха под каждой рукой, не думая о том, что обслуживаю пушки английского корабля. В час собственного крушения я молился о победе англичан и ничего не мог с собой поделать. Для меня в момент решающего столкновения не было Англии и Ирландии, повстанцев и драгунов. Была лишь Великобритания и ненавистные чужеземцы-французы, которые проливали кровь и грабили весь мир, одерживая под предводительством своего героя Бонапарта победу за победой. Я был одержим одним желанием: выполнять приказы капитана, который так прекрасно знал своё дело, чтобы разгромить французов.

Менее пятидесяти ярдов отделяло нас от французского фрегата. В воздухе свистела и выла картечь и, словно огромный барабан в этом оркестре смерти, бухали десяти- и двадцатичетырёхфунтовые орудия, разнося в клочья обшивку, мачты и людей.

Пробираясь вслед за Вилли к пушкам, я видел груды убитых и раненых на палубах; пушки были опрокинуты, люди, ворота и приводные ремни смешались в чудовищную паутину смерти, по́рты разворочены, крепящие брёвна торчали в небо.

— К абордажу! — послышался голос капитана. — Мистер Соупер, где вы, чёрт побери?

— Помощник убит, капитан! — крикнул гардемарин.

— Так… Боцман, слушай меня! Рулевой, повернуть корабль! Ветра у тебя достаточно, приятель, поворачивай и подходи вплотную для абордажа!

— Штурвал не повинуется, сэр!

В тот же миг «Морской ястреб» задрал нос, будто птица, летящая в небо. Палуба встала дыбом. Потеряв опору, я упал головой вперёд и, подымаясь, хотел было ухватиться за Вилли, который кинулся к орудию, но не успел: Вилли вылетел в разбитый порт и упал прямо в море. Ему было тринадцать лет от роду.

Нос корабля задирался всё выше, большая пушка, оборудование, люди и трупы, усеявшие палубу, заскользили по корме в море. Я видел, как живые вздымали руки над головой и исчезали под этой ужасной лавиной.

Оставалось всего мгновение: я бросился к пушке, из которой пытался выстрелить Вилли, споткнулся, упал, вскочил, подбежал к разбитому порту и прыгнул в него. В эту секунду «Морской ястреб» вздыбился, словно его поддел гигантский кулак, и ушёл кормой вниз под воду. Я прыгнул в море — а он уже погружался; я вынырнул, тряся головой, на поверхность за миг до того, как он затонул. Погружаясь, он будто хотел утащить всех нас на дно за собой: огромная ревущая воронка, крутя, затягивала вниз плававшие кругом брёвна, лю́гины,[35 - Лю́гина — крышка от люка на корабле.] обломки мачт и обшивки разбитого фрегата. Впервые смерть глянула мне прямо в глаза. Водоворот затягивал меня всё глубже, глубже в путаницу снастей, кусков рангоута, бьющихся людей, а потом вдруг так же внезапно с силой вышвырнул на поверхность. Я поплыл — не глядя, не думая — от одного обломка к другому.

Торчащие из воды рангоуты, крышки люков, доски, за которые из последних сил держались слабеющие, теряющие сознание люди. Я увидал в волнах тело Вилли, а потом и его друга Тома, обнявшего безжизненными руками плывший по волнам пустой бочонок из-под пороха. И мистера Соупера я увидел — он был убит наповал, и его изувеченное тело упало за борт там, где его настигло ядро. Выгребая изо всех сил к видневшемуся вдали берегу Брея, я миновал и Сэма О’Ши, и помощника боцмана, которого некоторые звали Малюткой, так как росту в нём было шесть футов и три дюйма.[36 - Прозвище это, конечно, шутливое: 6 футов 3 дюйма = 190,38 см.] Я узнавал и других — я видел их на баркасе, в кубрике или возле орудий. Но я возле них не задерживался; не задерживался я и ради тех, кто звал меня. В душе моей вновь ожила надежда исполнить поручение, данное мне отцом. Она всё больше и больше завладевала мной. И невзирая на трупы и смрад, на крики раненых и умирающих, во мне крепло стремление выжить — выжить не для себя, ибо моя жизнь была так ничтожна, но для Ирландии.

Последним, кого я увидел, плывя прочь от этого страшного места, был англичанин. Он плыл на спине свободно, вольно, волосы его шевелились, словно водоросли, мёртвые глаза были закрыты, и, как ни странно, он улыбался; и я подумал о его жене и ребёнке, которые ждали его на дороге к Лукану. Но живые должны думать о живых, а не о мёртвых, и я оттолкнул его в сторону, ибо он лёг между мною и Брейским мысом. А за мысом был «Чёрный боров», где, если мне повезёт, меня, возможно, ещё ждала Майя. Я плыл быстро — по морю рыскал французский баркас, искавший оставшихся в живых, и до меня доносились их крики и отклики англичан.

Подгоняемый этой новой угрозой, я поплыл быстрее и вдруг вскрикнул от боли, пронзившей левое плечо. Повернувшись на левый бок, я кое-как продвигался вперёд, стремясь уйти подальше от французских спасателей: они славились своим великодушием и никогда не оставляли людей с разбитых ими судов на произвол судьбы.

Передо мной, подгоняемые приливом, колыхались какие-то доски, я ухватился за одну из них, чтобы перевести дыхание, и устало заработал ногами, направляя её к берегу. Вдали, за вздымавшимися волнами, виднелся песчаный берег Брея; солнце яростно палило. Оглянувшись назад, я увидел, что французский фрегат изменил курс, повернув в открытое море, и вздохнул с облегчением. Я совсем обессилел и, держась из последних сил за доску, отдался на волю прилива. Берег всё приближался. Солнце стояло в зените, когда я почувствовал дно у себя под ногами. Я споткнулся и упал в волны, высоко вздымавшие седые гребни; они выбросили меня и закрутившийся колесом шпигат на покрытый галькой берег.

Позже, уйдя подальше в дюны, я сжал в руке медальон со Святым Кристофером и вспомнил Кэтлин Лихейн.

В тот день не меня одного волны выбросили на берег в окрестностях Брея; говорили, что выброшенных были десятки, и среди них было немало живых. Но и мёртвых выбросило море, а многих французы взяли в плен, и среди них был, как я слышал позже, капитан Симмонз.

Я долго лежал в дюнах без сил, а потом кое-как поднялся и побрёл по берегу к Брею. Помню, я тут же упал, а потом поднялся и снова упал. Сквозь боль и усталость билась одна мысль: Письмо.

Письмо…




Лицо в блуждающем огне


Солнце уже стояло высоко в небе, когда я подошёл к «Чёрному борову» и спрятался в канаве у дороги. Я, верно, заснул, ибо, когда я открыл глаза, то почувствовал страшную жажду от солёной воды, которой я наглотался, — губы мои пересохли, язык распух. И снова адская боль пронзила мне левое плечо. Повернувшись на спину и зажмурясь от солнца, я стянул с себя камзол и рубаху, и увидел, что всё плечо и верхняя часть руки покрыты спёкшейся кровью. Я тронул руку и вскрикнул от боли. Видно, в пылу сражения небольшой осколок вошёл мне в плечо; я нащупал его остриё, тонкое, как кончик иглы. Он был невелик размером, но рана загноилась, и рука опухла до самого локтя.

Воды.

Рот у меня пересох от жара. Я лежал, уткнув лицо в землю, и грезил о прохладных потоках чистой, прозрачной воды, заливающей моё горящее лихорадкой тело; сквозь полузакрытые ресницы мне виделось море воды, заливающее волнами пустую дорогу, ведущую в Брей. На этот раз я, верно, спал дольше, ибо, когда я проснулся, было уже темно. Звёзды сверкали у меня над головой, полная круглая луна, словно охотник, кралась по небу. Я с трудом сел и увидел во тьме одинокий огонёк, то был трактир «Чёрный боров». Вдруг, будто в ответ на мою мольбу о воде, пошёл дождь, он начал падать на землю сначала тихо, мягко шелестя, потом припустил сильнее и, наконец, полил как из ведра. Я сорвал, камзол и подставил своё горевшее в жару тело струям, хлеставшим по тёмной земле. Спустя несколько минут я поднялся и, шатаясь, побрёл в направлении огня, где надеялся найти Майю. Но, подойдя к трактиру, я вдруг почувствовал дурноту, мысли мои смешались. Опустившись на колени, я заглянул в низкое окно трактира. Зала, где совсем недавно меня схватили вербовщики, была полна людей; судя по их виду, это были ополченцы-лоялисты; они пили и громко смеялись, крестьян среди них не было. Я прокрался задами на конный двор, и тут всё закружилось у меня перед глазами. Я упал без памяти и покатился в бездонную пропасть.




— Эй, послушай… — прошептал чей-то голос.

Голос был женский, он проник в моё пробуждающееся сознание, и я увидел лицо женщины, сначала как сквозь туман, а потом — затенённое лампой. Заметив, что я открыл глаза, она зажала мне рот рукой.

— Ш-ш-ш! — едва слышно прошептала она, склонясь надо мной.

Это была Би́дди, служаночка из «Чёрного борова».

— Помоги мне, — сказал я.

— А я что делаю, парень?

Она кинула взгляд через плечо, и я увидел, что лежу в конюшне и Майя бьёт копытом рядом со мной, а под головой у меня — драгоценное седло.

— Я нашла тебя во дворе, — сказала Бидди, — и сначала подумала, что ты выпил, а потом увидела кровь и нашла у тебя в кармане белую кокарду. А отец говорил, что тебя наверняка убили в битве с французами.

— Ты на моей стороне, Бидди? — спросил я.

— Я-то, конечно, на твоей, но если отец тебя увидит, он тебя тут же выдаст ополченцам. Ты куда едешь?

— В Дублин.

— В таком виде ты туда не доскачешь! — Она внимательно осмотрела мою рану. — Ты что, не понимаешь, что у тебя в плече осколок?

— Я должен быть в Дублине. Если ты любишь Ирландию, женщина, ты поможешь мне добраться до Дублина.

— Тогда его надо извлечь.

— Ты можешь привести хирурга?

— Ах, в этом нет нужды! У меня есть нож и бренди, чтобы его протереть. Выдержки у тебя хватит, парень?

Я вгляделся в её лицо. Ей было лет шестнадцать, не больше.

— Только бы у тебя хватило, — сказал я.

— Тогда жди. Я сейчас вернусь. — Она улыбнулась и прибавила: — Со шпагой, которую ты потерял.

Я откинулся назад и посмотрел ей вслед: крошечная стройная фигурка в широкой чёрной юбке, голова в крутых завитках. Она казалась ребёнком, но была настоящей женщиной.

— Прикуси-ка вот это, — сказала она, воротясь, и сунула мне меж зубов кусок полотна. А потом согнулась надо мной, прокалив конец ножа на огне фонаря и окунув его в бренди.

Я чуть не умер от боли под её руками, но молчал, стиснув зубы. Железный осколок вышел вместе с гноем, хлынувшим из раны. Она перевязала меня, поднесла к моим губам бренди и велела мне спать.

— Тебя за это убьют, — сказал я, пристёгивая шпагу.

— Если убьют, — отвечала она, — помни о Бидди. Когда я тебя увидела, я сразу поняла, что дело у тебя важное. Ты за свободу нашего края?

— Я за белую кокарду, — сказал я. — Скоро мы превратим её в зелёную!

— Бог в помощь, скачи скорее! Некоторые из нас служат любимому краю, как ты, но есть и другие, вроде вот Йоны Баррингтона, что спешат в Дублин, чтобы донести на патриотов.

— Подожди, — прошептал я, — ты знаешь Йону Баррингтона?

— Ты сам его видел, парень. Он был у нас в «Борове» в тот день, когда тебя взяли вербовщики. А мой-то, Билли Тэмбер, упустил его на дороге из Барджи сюда.

— Твой, говоришь? — спросил я с улыбкой.

— Ну да, вроде того, хоть мы и не помолвлены. Но он, как и я, член «Объединённых ирландцев», и этим всё сказано. Ополченцы сожгли дом его отца, ибо он, как и я, патриот.

Тут меня осенило, и я спросил:

— Так это твой Билли Тэмбер скакал за Йоной Баррингтоном от самого дома Бэджинала Харви?

— Ну да… Только, знаешь, котелок у него не очень-то варит. Он на кого-то другого кинулся возле Карнью, думал, что это Баррингтон. Тот и подбил ему глаз за недогадливость.

Она затянула повязку крепкими руками.

— Это я подбил ему глаз, — сказал я с усмешкой, — но он честный патриот, несмотря на всю свою глупость.

— Неужто ты?! — Она вскинула голову, давясь смехом, и зашептала: — От него отделаться не так-то просто, а Баррингтон недалеко ушёл.

— Нет, далеко… Сейчас он уж, верно, в Дублине, женщина.

Пошатываясь, я встал на ноги.

— Храни тебя Господь, — прошептала она. — Бидди О’Киф будет за тебя молиться. — И она перекрестилась. — А теперь спеши, ополченцы скоро будут здесь. Возьми-ка…

И она подала мне свёрток с едой и бутылку вина. Она помогла мне сесть в седло и вывела Майю за ворота. Я пустил лошадь в галоп по дороге, ведущей в Дублин, и, только раз оглянувшись назад, увидел, что она машет мне вслед рукой, — мой друг и друг белой кокарды, окружённая врагами Ирландии, возлюбленная патриота, с которым я дрался возле Карнью.

Спустя две недели, так мне потом сказали, «Чёрный боров» сожгли. Пришли ополченцы и забрали Бидди О’Киф за то, что она была за восстание.

Когда я подъехал к Дан Лаогхеру, деревенские часы пробили час рассвета, и первые алые лучи упали на землю. Я чувствовал себя бодрее и крепче, несмотря на боль от раны. Въехав в лес, я пустил Майю шагом; здесь было необычайно красиво: алый свет проникал меж деревьев, а под ногами пружинил мягкий ковёр из листьев, накопившихся здесь за многие годы. Я остановился, соскочил на землю и вытянулся во весь рост на этом ковре, но в ту же минуту Майя вдруг в страхе заржала и поднялась на дыбы. К нам приближалось какое-то непонятное, страшное алое видение.

Прямо на нас меж стволов шёл столб болотного огня.

Я быстро вскочил и, схватив Майю под уздцы, зашептал ей на ухо, чтобы её успокоить.

Болотные огни блуждают по болотам и торфяникам.

Каким-то непонятным способом выходящий газ воспламеняется, и огненный столб движется футах в трёх над землёй, принимая странные формы и цвета, то разгораясь, а то затухая. Увидеть его означает скорое свидание со смертью.

Не в силах двинуться с места, я смотрел, как он приближается к нам, а Майя вне себя от ужаса пронзительно ржала, пока, наконец, пламя медленно не угасло у самых моих ног. Клубы дыма поднялись в воздух.

И в этом дыму, вследствие какой-то странной мозговой лихорадки, мне предстало видение.

Я увидел искажённое от боли, страшное лицо человека, которого пытали смоляным колпаком.

Задыхаясь от кашля, я вскочил в седло, и мы помчались сквозь лес, словно за нами гнались. Мы мчались не останавливаясь до тех пор, пока не выскочили на дублинскую дорогу. Тут мы поднялись в горы. На верхнем утёсе я остановился и поглядел назад на дорогу в Брей. Бледный свет играл на стременах и узде, до меня долетел глухой отзвук конских копыт. Долетел — и тотчас смолк.

Я не удивился.

Человек, который преследовал меня с той минуты, как я покинул «Руан» у Карнсор-Пойнта в Уэксфорде, надеялся, что я выведу его к дому, где скрывался лорд Эдвард Фицджералд. Наконец-то я это понял; наконец-то я знал!

За несколько миль к западу от Дублина я пересёк дорогу на Лукан; к моему удивлению, я всё ещё не встретил ни волонтёрских патрулей ополчения, ни драгунов. Впрочем, они в это время были заняты тем, что жгли крестьянские хижины; я видел дым, подымавшийся в небо, и решил ехать просёлками. На узкой дороге я нагнал женщину, нёсшую ребёнка; вид у неё был измученный, ноги стёрты, хотя одета она была богато, и горе было на её лице.

Она повернулась ко мне, когда я поравнялся с ней, и сказала:

— Во имя Господа, помогите.

Я соскочил на землю и подошёл к ней, а она со слезами спросила:

— Сударь, эта дорога на Лукан?

— Да, сударыня, — ответил я и поклонился.

Она прижала к себе ребёнка:

— Солдаты жгут крестьянские дома и ищут спрятанное оружие. Они меня много раз останавливали и обыскивали.

— Откуда вы идёте?

И она ответила:

— Мы с мужем ехали из Уотерфорда в Лукан, чтобы начать новую жизнь с его родителями, у которых там ферма, но возле Брея карету остановили вербовщики и взяли его и кучера. А потом пришли солдаты и забрали лошадь.

— Вы англичанка?

Она кивнула.

— Родные моего мужа тоже англичане. Боже, хоть бы нам вернуться в Англию! А далеко отсюда до Лукана?

Я понял, что судьба послала мне жену англичанина, который был убит на борту «Морского ястреба». И ещё я понял, чего Господь ждёт от меня. Я сказал:

— До Лукана пять миль, но путь вам покажется короче, если вы сядете на эту лошадь.

— Вы нас туда отвезёте? — Её улыбка была светла и чудесна. — Мой муж отблагодарит вас за вашу доброту.

— Сам я вас отвезти не смогу, сударыня, но Майя это сделает с радостью. Я вас прошу об одном: накормите её и приглядите за ней, пока я не приду в Лукан. А верхом вы умеете ездить, сударыня?

— Я родилась в седле, — отвечала она с улыбкой.

Я отвернулся, вынул из седла письмо к лорду Фицджералду и спрятал его в кармане камзола. Затем я помог ей сесть в седло; Майя искоса бросила на меня негодующий взгляд: она не любила женщин.

— Почему вы это делаете для меня? — спросила она, взглянув на меня с улыбкой.

— Когда-то я знал одного человека. Если я не ошибаюсь, он сделал бы то же для меня.

Я низко ей поклонился, и она свернула на дорогу в Лукан.

Стоило ей скрыться за поворотом, как я прыгнул в кусты на обочине дороги, выхватил шпагу и принялся ждать.

Я слишком много проскакал и слишком много выстрадал, чтобы не оправдать сейчас надежд своего отца.

Когда я был моложе и занимался в Академии фехтования в Париже, убить противника, не достигшего определённого мастерства во владении шпагой, считалось бесчестьем.

Однако сейчас мне было не до тонкостей.

Я намеревался убить человека, преследующего меня, ибо на карту было поставлено слишком многое.

Жизнь лорда Эдварда Фицджералда будет в опасности, если я позволю себя выследить. Я ждал со шпагой в руке, готовый ко всему.

Лишь один из нас, решил я, поскачет дальше в Дублин.




Люди с пылающим колпаком


Укрывшись в кустах у дороги в Лукан, я ждал, пока солнце не склонилось к западу, но всадник всё не появлялся. И, лёжа в засаде у дороги, я подумал, что он будто связан со мной невидимой нитью: стоит мне тронуться с места, как тут же трогается и он, а стоит мне остановиться, как тотчас, словно угадав это каким-то шестым чувством, останавливается и он. Поев и выпив немного вина, что дала мне в дорогу Бидди О’Киф, я поднялся и двинулся по болотистой равнине в направлении Дублина. Силы возвращались ко мне — рана на левом плече уже не гноилась, хотя и болела. С вершины холма мне смутно виделся в опустившихся сумерках зубчатый силуэт Дублина. Я помолился Пресвятой Богородице и в дальнем звоне услышал своего Бога.

Теперь, увидав шпили на дублинских колокольнях, я понял, что Он, как всегда, со мной.

Я шёл, и во мне оживала вера в свои силы; по мере того как цель моя приближалась, я убыстрял шаг, порой срываясь на бег. На лесной прогалине дорога сузилась до колеи от колёс, и здесь я в последний раз отдохнул перед тем, как идти уже прямо в город, уверовав, что, наконец, ушёл от погони. В золотом небе подымалась луна. Я вынул из кармана конверт и, повернув его к бледному свету луны, в первый раз прочитал написанный на нём городской адрес.






Лорду Эдварду Фицджералду

(передать через мистера Мэрфи, Мур Хаус)

Томас-стрит, Дублин.

NB.[37 - NB (лат.) — заметь хорошо.] Если не сможешь передать по этому адресу, иди в дом леди Фицджералд «Мойра Хаус», поблизости от Амерз-Айленда.[38 - Амерз-Айленд — небольшой остров в устье реки Лиффи.]





Осторожно свернув письмо, я спрятал его под пятку в сапог — Так оно не бросалось в глаза, как в нагрудном кармане моего кожаного камзола. Вытянувшись на опавших листьях, я заснул.




Я проснулся около полуночи, всё было тихо кругом, словно по знаку свыше; огромная вечерняя звезда светилась голубым огнём — Венера посылала нам своё благословение. Млечный путь заливал своим млеком небеса. Добрая ночь, подумалось мне. Не знаю, как для кого, но для меня она оказалась недоброй.

Несмотря на то что я успел поспать, я чувствовал страшную усталость; я с нетерпением ждал той минуты, когда преклоню колена пред лордом Эдвардом Фицджералдом, завершив свою миссию.

Я медленно шёл меж деревьев; дорога на Дублин была пустынна и залита лунным светом. Вскоре показались отдельные дома, и я вступил на окраину города, где улицы были вымощены булыжником, скрипели трактирные вывески и слюдяные окошки подслеповато смотрели на незнакомца. Все крепко спали в Дублине; шелудивые псы уползали от меня прочь по канавам; кошки шипели и плевались с разбитых стен; средь покосившихся чердаков и накренившихся труб возникал город, похоронивший своих мертвецов под храп и свист спящих. Всё было неподвижно в этой живой гробнице бесконечной ночи, шаги мои, словно поступь ньюгейтского[39 - Нью́гейт — знаменитая тюрьма в Лондоне, перед которой вплоть до середины XIX века публично вешали осуждённых (снесена в 1902 году).] тюремщика, глухо звучали в кривых переулках; нигде ни огонька, в занавешенных окнах — ни щёлочки. Казалось, что огромная майская луна захлопнула крышку гроба, зовущегося Дублин, и засыпала её могильной землёй.

И всё же пройдёт всего несколько часов, взойдёт солнце, и Дублин пробудится под хриплые крики уличных разносчиков, возгласы рыночных торговок и перебранку городских бездельников. Ныне мёртвый, как сама смерть, он возродится во всём своём обаянии и веселье, горести и смехе, голоде и слезах, и разодетые дамы под зонтиками пройдут осторожно по булыжникам, вдоль которых с нарастающим страхом шёл теперь я.

Неясный, доныне неведомый страх овладевал мной по мере того, как я продвигался вперёд по Уолтинг-стрит. Дублин я знал как свои пять пальцев, но с каждым шагом страх мой всё возрастал: какое-то тайное чувство предупреждало меня, что я иду в западню. У меня не было оснований для этого страха, но всё усиливало его: тишина спящего города и даже полный диск луны в этой мерцающей, испещрённой тенями ночи. Внезапно небо подёрнула пелена: чёрная, как смоль, мгла пала на улицы. Я остановился, чувствуя, что я совсем один и что от страха у меня мурашки прошли по спине, и прислушался.

В тихом вздохе ветра мне послышался мужской шёпот.

Я поднял глаза. Чёрные тучи заслонили луну, и в наступившей тьме я отступил к стене, широко раскинув руки. Сердце громко стучало в моей груди; впервые в жизни я узнал настоящий, всеобъемлющий ужас, леденящий и сковывающий члены.

И всё же в этой кромешной тьме я должен был найти Томас-стрит. Тут откуда-то из-за конюшен позади Уолтинг-стрит донеслось шарканье сапога с окованным железом носком, чуть слышный шёпот и вздохи. Я замер, прижавшись к стене; кто-то шарил рукой по кирпичной кладке в ярде от меня, будто слепой, нащупывающий путь.

В безжалостной ночной темноте совсем близко от меня послышалось дыхание человека.

Позади меня, позади той самой стены, к которой я припал, я услышал глухие, размеренные шаги и скрип двери. Я понял, что, хотя врагов скрывала от меня ночная мгла, они медленно, неумолимо окружали меня, набрасывая сеть, из-под которой мне было не вырваться.

Страх перед неизвестностью притупил мои чувства. Будь их хоть двадцать человек, при свете дня я сумел бы постоять за себя. Но сейчас я отступал перед их злым умыслом, словно осуждённый. Я скорее почуял, чем увидел человека, ставшего передо мной. Я сжал здоровую руку в кулак, но в ту же минуту вспыхнула спичка и осветила моё лицо. На миг тьма исчезла; в багрянце и тенях я увидел то лицо, которое явилось мне в блуждающем огне, и вгляделся в него с неизъяснимым ужасом.

Опершись о стену, я нанёс по нему сильный боковой удар. Лицо отшатнулось, а затем исчезло.

— Взять его, — послышался шёпот.

Они набросились на меня со всех сторон, схватили меня в темноте, сбили с ног. Гремя сапогами, они били меня; повалив, пригвоздили к земле. Меня держали шестеро — я не мог шевельнуться.

— В дом его, — сказал голос.




Дуэль


Они связали меня и заткнули мне рот, а потом швырнули в комнату, в которой было темно, пока первые багряные отсветы занимавшейся зари не легли через крошечное оконце на пол. Они-то и заставили меня открыть глаза. Я огляделся: всё было неподвижно, кругом стояла могильная тишина, словно во всём Дублине, кроме меня, не было ни одной живой души.

Я обнаружил, что лежу на соломе, как средневековый узник, забытый всеми. Солнце взошло и стало шарить по комнате, отражаясь яркими бликами от соломы, слепя глаза и ум и погружая в какое-то странное оцепенение. Постепенно я вспомнил всё, что произошло ночью, и с трудом сел, прислонясь спиной к стене; с онемевшими членами и кляпом во рту я следил, как утреннее солнце заливает весь мир светом, и слушал, как пробуждается город. И по мере того как просыпался город, просыпался и дом у меня над головой; я понял, что нахожусь в подвале. По половицам грохотали сапоги; я слышал грубую брань мужчин, звон вёдер и бряканье ручки насоса во дворе. Спустя час дверь подвала отворилась, вошёл человек, а за ним другой — это были гессенцы. Я тотчас узнал их: коричневые мундиры, чёрные кожаные сапоги до колен, дубинки на широких коричневых поясах. Это были широкоплечие, дюжие мужчины: один из них ростом в шесть футов, не менее; другой, почти квадратный, был живым воплощением зла. Высокий наклонился, вытащил кляп у меня изо рта и разрезал связывавшие меня верёвки.

— Теперь ты кушать, э?

Он вышел, возвратился с миской овсянки и кувшином воды и стал ждать, пока я разотру свои затёкшие пальцы. Я чуть не закричал от боли, когда кровообращение начало восстанавливаться. Он подтолкнул ко мне миску.

— Теперь ты кушать, бунтовщик.

— Лучше, чтоб ты сейчас покушать, бунтовщик, — сказал тот, что был меньше ростом.

— Мы очень корошие солдаты.

— Мы хорошо тебя кормить, бунтовщик.

— А потом идёт капитан Лабат и тебя вешать, э?

Маленький уставился на меня своими свиными глазками, блестевшими на его квадратном жирном лице, и провёл пальцем по горлу.

Итак, мне предстояло предстать перед Лабатом.

От ужаса лицо моё покрылось холодным потом.

— Хорошо, что ты кушать, парень, — сказал высокий. — Капитан Лабат, он много спрашивать, когда придёт, — ты хорошо кушать, да?

Я с трудом глотал овсянку и запивал её водой, делая вид, что не слушаю их. Я обдумывал положение. Дверь в подвал всё ещё была открыта, я видел свет, горевший за ней. Но гессенцы были рослые мужчины, прирождённые солдаты; в глубине души я знал, что мне не справиться с ними.

— Ты капитану Лабату правду сказать, э? — спросил солдат.

— Да, — отвечал я, чтобы он оставил меня в покое.

— Ты говорить ему правду, всё хорошо. Ты говорить ему ложь, и он тебя вздёрнуть, э?

Маленький показал жестами, как он себя вешает, — высунул язык и забил ногами.

— А может, тебе смоляной колпак?

Высокий сжал мне плечо и сказал:

— Ты очень молодой бунтовщик, ты говорить правду, и клясться твоя пресвятая дева, и капитан Лабат тебя отпустить, кто знает?

— Кто знает, — повторил другой, сжал кулак и с хохотом покрутил им в воздухе. — Но всё же я подготовлюсь, вдруг ему нужно…

Высокий пинком ноги захлопнул дверь и разразился гневной речью; вспыхнула ссора, чуть не перешедшая в драку. Я медленно, ложка за ложкой, ел овсянку. Сердце моё забилось ровнее, и я опять подумал, справлюсь ли с ними обоими, но ссора почти тотчас прекратилась. Высокий вышел; маленький взглянул на меня и злобно усмехнулся, потом пересёк погреб и уселся под окошком, не сводя с меня глаз. Он вытащил из кармана свёрток плотной обёрточной бумаги и начал тщательно мастерить из неё что-то, примеривая на свой лоб и важно кивая. Я бодро ему подмигнул, хотя внутри у меня всё сжалось от ужаса, а он в ответ злобно ощерился.

Это были настоящие отбросы человеческого общества, находиться с ним в одной комнате и то было отвратительно. Глядя на него, я думал о том, сколько людей кричали от боли в этих безжалостных руках, и понимают ли люди, занимающие высокие места, какие страдания они причинили беззащитному ирландскому крестьянину, дав волю этим варварам. Вдруг я увидел, что он пристегнул себе к поясу мою шпагу, — к зловещему шутовству ему хотелось прибавить ещё и оскорбление. Я пришёл в ярость. Теперь я знал, что его послали ко мне нарочно, чтобы запугать меня перед появлением Карла Лабата.

Кое-чего ему удалось достигнуть, но в одном я был всё же уверен.

Прежде чем они отправят меня на тот свет, я прихвачу с собой и его — во имя священной Ирландии.




Капитан Лабат прибыл в полдень, как сообщил мой страж.

— Сегодня он приехать из Клонтарфа, где он стоит. Завтра он приехать из Кинсейла — он здесь, он там, никто не видать, как он приехать, ни один человек не видать, как он уехать, даже я нет, а я гессенский солдат два года.

Судя по всему, сейчас мне предстояло его увидеть — с улицы доносился звон оружия и громкие команды.

— Сегодня он приехать специально для тебя, — прибавил мой страж.

За стеной раздались шаги солдат, дверь распахнулась. Мой страж вскочил и вытянулся. Я повернулся от окна.

И не поверил собственным глазам. Нет, этого не могло быть…

Передо мной в гессенском офицерском мундире стоял мсье Пуанкаре, друг моего отца; мсье Пуанкаре, член Французской Директории, капитан отважного «Руана», который следил за кораблями Нелсона в Милфорде, человек, который взял меня в засаду возле Фишгарда, чтобы спасти от своих же гессенцев!

Моё удивление сменилось весельем, я готов был расхохотаться.

А потом я почувствовал облегчение и возблагодарил небо за спасение.

Пуанкаре указал солдату на дверь, тот отдал честь и тут же вышел.

— Джон Риган, — прошептал Пуанкаре, — во имя твоего отца, прошу тебя верить мне. Карл Лабат мёртв. Я скачу за тобой от Уэксфорда…

— Так это были вы! — воскликнул я.

— Конечно, я! Ты не захотел доверить мне послание. Неужели ты думаешь, я поверю, что Французская Директория позволит семнадцатилетнему парнишке передагать изустно распоряжение, касающееся их флота?

— Французы высаживаются?

— Вот именно. Но ты не пожелал мне довериться, и вот я следую за тобой, чтобы прикрыть тебя…

— И вы убили Карла Лабата?

— Прошлой ночью, когда тебя взяли его солдаты. Я устроил засаду на дороге к Клонтарфу, где он расположился. Я убил его и забрал его одежду.

— Но стража? Они его знают! — вскричал я.

— Нет, они новички. Но гессенцы в Клонтарфе скоро хватятся его и прискачут сюда. Идём!

— Мне нужна моя шпага. Она у того солдата!

В ответ он распахнул дверь и закричал:

— Стража, отдать арестованному его оружие, да побыстрее!

Солдат затрепетал, но не тотчас выполнил приказ. Пуанкаре схватил его и швырнул на пол.

— Идиоты! Вы взяли не того, — вернуть ему оружие!

Схватив свой пояс и шпагу, я пристегнул её и вышел за Пуанкаре в коридор. Солдаты стояли, вытянувшись в струнку, пока он всячески их поносил.

— Всем остаться на местах, пока я не вернусь! — крикнул он.

Побелев, они уставились на него, а кто-то сказал:

— Но, капитан Лабат, сержант приказал его взять!..

Он выхватил шпагу и приставил остриё к лицу этого солдата.

— Он мне за это заплатит жизнью, он не того взял! Где он?

— Сейчас приведу, капитан!

— Стой! Передай ему, передай ему, что он мне заплатит в Клонтарфе жизнью за эту глупость!

Он вышел на улицу и вскочил в седло; и я тотчас понял, что он говорит правду, — это он скакал за мной от Уэксфорда. Я узнал его по посадке.

Но в эти несколько секунд я понял и ещё кое-что…

Насмерть перепуганный солдат вывел бегом небольшую гнедую кобылу. Пуанкаре пустил своего коня галопом, и я вскочил в седло и поскакал за ним, не жалея шпор. Когда солдаты исчезли из виду, он остановил коня.

— Куда теперь, Риган? — крикнул он.

— Скачите за мной, — отвечал я.

Мы промчались по узким улицам и извилистым переулкам, разбрасывая людей в разные стороны. Верхние окна распахивались, и оттуда вслед нам неслись проклятия и угрозы.

— Ты знаешь, где Фицджералд? — вскричал Пуанкаре, поравнявшись со мной.

— Мойра Хаус, — отвечал я. — За мной!

Мойра Хаус… Старый дом, куда ребёнком меня возил отец. Я знал, что это было единственное в Дублине место, где мы с Пуанкаре будем одни.

Ворота были отворены, и, гремя копытами, мы въехали на конный двор; я спешился, захлопнул ворота и заложил их засовом. Пуанкаре тоже спешился.

— Ну, где же Фицджералд? — спросил он, оглядываясь.

— Далеко отсюда, — ответил я и обнажил шпагу. — Защищайся, Карл Лабат.

Он взглянул на меня с удивлением:

— Щенок, о чём ты болтаешь?

— Защищайся, — повторил я, приближаясь. — Шпагу из ножен, приятель, а не то я проткну тебя насквозь.

В глазах его мелькнул страх, он попятился и обнажил шпагу.

Он вынул её правой рукой, так же как и тогда, когда грозил солдатам.

Пуанкаре, лучший фехтовальщик во всей Франции, бился левой рукой.

— Мсье Пуанкаре был левшой, Карл Лабат. Мелочи могут и до виселицы довести…

Он усмехнулся, отступая.

— В одном я уверен, Риган: ему, как и твоему отцу, уже больше не биться на шпагах.

— Значит, ты убил их обоих!

Я кружил вкруг него, стараясь не думать о Жорже Пуанкаре, который выдал меня под пыткой.

Холод объял меня при мысли о том, что, скажи я им на «Руане», что везу письмо, я бы не сошёл живым с корабля: на конверте стоял адрес лорда Фицджералда, а он-то Лабату и был нужен.

Я взял быстрый темп и увидел, что он неповоротлив, как слон. Карл Лабат умел наводить ужас на беззащитных крестьян и жечь их хижины, но шпагой он не владел и знал это. Мой отец учил меня не лишать без надобности противника жизни, но, глядя на Карла Лабата, размахивающего шпагой, я понял, что, покуда он жив, Ирландия будет в опасности. Я сделал ложный выпад, он отшатнулся, поднял шпагу, и я проткнул его насквозь. Он умер мгновенно.

Я содрогнулся и вдел шпагу в ножны.

Сбежались слуги, они с тоской смотрели на упавшего.

Времени на объяснения не было. Я вскочил в седло и поскакал к Амерз-Айленду; тут я спрыгнул на землю, бросил поводья и остаток пути прошёл пешком.

Томас-стрит была безлюдна; ступив в тень дверного проёма, я вынул из сапога письмо лорду Эдварду Фицджералду.

Подойдя к Мур Хаусу, я постучал и стал ждать. Служанка отворила мне дверь.

— Прошу вас, мне нужно видеть лорда Эдварда Фицджералда, — сказал я.

Она была молода, глаза её блестели; она на удивление походила на Кэтлин Лихейн из Эннискорти. Я заметил, что краска сбежала с её щёк.

— Вы ошиблись домом, сэр, — ответила она. — Лорд Фицджералд здесь не живёт.

— Тогда могу я говорить с мистером Мэрфи?

Я снял с отворота своего камзола белую кокарду и подал ей.

— Прошу вас, отнесите её мистеру Мэрфи и скажите, что я гонец из Милфорда.

— Подождите здесь, — тотчас отвечала она, низко присев.

Я остался ждать; я слышал шаги в доме; до меня донеслись еле слышные быстрые распоряжения. Спустя немного служанка вернулась.

Она провела меня в небольшую комнату; там стоял лорд Фицджералд.

Он был высок и хорош собой и держался с удивительным достоинством; в нём была сдержанность, присущая аристократу, но и доброта.

Я выпрямился и сказал:

— Сэр, я привёз вам письмо от Шона Ригана, моего отца.




Он взял конверт, разорвал его и прочитал письмо. Лицо его было бесстрастно.

— Превосходно, — сказал он. — Я ждал этого известия. — И положил письмо в карман. — Так твой отец убит?

— Да, сэр.

— Прими мои соболезнования, Джон Риган. Гордись, что он умер за Ирландию.

Я не ответил.

— По счастью, — продолжал он, — письмо пришло вовремя, чтобы предупредить меня об опасности, и всё же оно опоздало на три дня. Разве путь был нелёгок?

Патрик О’Тул и Бидди О’Киф отдали за меня жизнь, ирландский патриот Билли Тэмбер напал на меня, меня похитили вербовщики, за мной гнались драгуны, меня схватили ужасные гессенцы, я дрался с Карлом Лабатом и убил его.

— О нет, сэр, — ответил я.

— И всё же ты опоздал. Ты понимаешь, чего это стоит «Объединённым ирландцам»? Ты ещё не покинул Милфорда, когда мсье Пуанкаре был убит, а его корабль «Руан» захвачен лоялистами. Мой друг Бэджинал Харви из Барджи Кастл и девять его соратников, верно, уже арестованы по доносу человека по имени Йона Баррингтон, который обскакал тебя. Дело не потеряно, однако оно в опасности, и всё потому, что тебе понадобилось столько времени, чтобы попасть из Милфорда в Дублин, немногим более сотни миль.

Я опустил глаза.

— Скорость важна для нас, Риган, — прибавил он. — Твой отец доскакал бы быстрее. В следующий раз постарайся быть порасторопнее.

Я поднял голову и увидел, что он улыбается.

— Да, сэр, — сказал я.




Как странно, что мне довелось увидеть его незадолго до его смерти; я дьявольски гордился тем, что говорю с человеком, имя которого, я это знал, войдёт в историю Ирландии и будет благодарно запечатлено в сердцах всех, кто её любит.

А если подумать, и правда, пять дней — чертовски долгий срок, чтобы попасть из Милфорда в Дублин.

Тут лорд Фицджералд повернулся к двери.

— Ты на лошади, мальчик?

— Да, милорд.

— Майя, так ведь её зовут?

— О, да, Майя, сэр.

— Я хорошо её знаю. Скачи же скорей, не задерживаясь. Скачи в Гори. Ты знаешь, где это?

— Возле Эннискорти, сэр.

— Верно. Скачи в Гори, а там иди к приходскому священнику, не помню сейчас его имени. Будь и ему полезен.

А потом он сделал что-то странное. Он отступил назад и низко мне поклонился.

Вот уж не ожидал!

Лорд Фицджералд поклонился мне, Джону Ригану, а кто я такой?

— Ступай с Богом, — сказал он.

Хотя стояло лето, на солнечных улицах Дублина было прохладно, и поначалу я шёл, не разбирая дороги, как во сне. Сколько ни проживу, мне ввек не понять, почему такой великий человек поклонился такому простому парню, как я, Джон Риган.

Размышляя об этом, я свернул на дорогу в Лукан, чтобы разыскать там свою любимицу Майю, которую я отдал жене погибшего англичанина. А затем скакать что есть мочи в Гори к приходскому священнику, хотя, зачем это было надо, я не знал, ибо то было время войны, а не мира.

Конечно, я не мог догадаться, что священник, к которому мне надлежало явиться, был знаменитый отец Джон Мэрфи; да-да, великий отец Джон, возглавивший повстанческую армию, которая взяла Эннискорти и врезалась в красные мундиры на Винегар-Хилл.

Единственное существо в юбке, которое занимало мои мысли в это время, звалось Кэтлин. Кто знает, если мне повезёт, может, уже в воскресенье я прогуляюсь с ней после службы. Только бы повстанческие дела мне позволили…

При мысли о Кэтлин я почувствовал прилив бодрости и пустился бежать — ведь, как сказал лорд Эдвард Фицджералд, всего важнее не припоздняться. К тому же кто знает, что можно потерять, если будешь всё время опаздывать.




Исторические персонажи восстания 1798 года





Йона Баррингтон


Этот человек, впоследствии сэр Йона Баррингтон, был школьным товарищем Бэджинала Харви и двоюродным братом капитана Мэтью Кью. Йона Баррингтон выдал Бэджинала Харви, Кью и их соратников Ирландскому парламенту после обеда в Барджи Кастл, куда он был приглашён. Все участники этого обеда, за исключением Баррингтона, были повешены.




Лорд Эдвард Фицджералд


Младший брат герцога Ле́йнстерского. Одно время он был членом Ирландского парламента, служил в армии во время Американской войны за независимость,[40 - Американская война за независимость (1775–1783) — освободительная война, которую вели тринадцать английских колоний в Северной Америке против Англии. В ходе этой войны было создано независимое государство — США.] позже вынужден был оставить службу из-за своих радикальных взглядов.[41 - Здесь автор допустил неточность: Фицджералд оставил службу из-за ранения.] Отличаясь прямодушием, красотой и личным мужеством, лорд Эдвард стал вождём «Объединённых ирландцев», которые ставили своей целью освобождение Ирландии от английского господства. Это тайное общество было образовано в Белфасте в 1791 году молодым адвокатом Те́обальдом Уо́лф То́ном и его другом Сэ́мюэлем Не́йлсоном.

Пока Уолф Тон пытался организовать ещё одну французскую экспедицию в поддержку ирландского восстания против англичан, вспыхнуло восстание 1798 года; его организовал и возглавил лорд Эдвард. Однако английское правительство, которое повсюду имело шпионов, узнало о планах повстанцев и первым нанесло удар. Многие вожди «Объединённых ирландцев» в Ирландии были арестованы; в числе первых был схвачен лорд Эдвард.[42 - Ещё одна неточность автора: когда в марте 1798 года были арестованы почти все члены Директории «Объединённых ирландцев», лорда Эдварда, по чистой случайности, среди них не было — он опоздал на встречу вождей. — Прим. перев.] Он дрался, не щадя жизни, чтобы не попасть в руки врагов, был смертельно ранен и умер спустя три недели. Его мужество и преданность делу были выше всяких подозрений, его стремления высоки и лишены какого-либо себялюбия. Он умер за дело, которое почитал святым.




Бэджинал Харви


Землевладелец-протестант, человек гуманного и добродушного нрава. Бэджиналу Харви принадлежал замок Барджи Кастл в Томхэггарде, поблизости от Уэксфорда. Обладая большой личной смелостью (он несколько раз дрался на дуэлях), он по натуре св» оей не был вождём. Полагают, что он стал во главе восстания не столько по собственной склонности, сколько под давлением общего мнения. 5 июня 1798 года во главе армии повстанцев он с боем захватил город Нью-Росс, и поначалу все были уверены в победе. Но пока повстанцы праздновали победу, генерал Джо́нсон, командовавший лоялистами, пошёл в контрнаступление и выбил повстанцев из города. Когда восстание было подавлено, Бэджинал Харви, который всегда выступал за умеренность и делал всё, что мог, чтобы избежать ненужного кровопролития, был повешен вместе с другими заговорщиками на старом уэксфордском мосту.




Капитан Мэтью Кью


Двоюродный брат Йоны Баррингтона и губернатор повстанческого Уэксфорда в дни, когда во главе движения стоял Бэджинал Харви. Огромного роста, красавец, обладавший большим личным обаянием, Кью сделал немало для того, чтобы предотвратить крайности со стороны повстанцев; влиятельный лорд Ки́нгсборо, командовавший пресловутыми ополченцами из Северного Корка, позже вступался за него. Вместе с другими повстанцами он был повешен на уэксфордском мосту. Рассказывали, что и мёртвым он был так же красив, как в жизни; даже когда головы казнённых были выставлены на копьях для всеобщего обозрения, лицо его сохраняло ту же красоту и спокойную решимость, которые отличали его в жизни.




Генерал Лейк


Командовал английскими и ирландскими войсками лоялистов во время восстания 1798 года. Прирождённый полководец, он неутомимо преследовал свои цели и не знал жалости к побеждённым. Шестьдесят пять видных участников восстания, повешенных на уэксфордском мосту, были лишь малой частью огромного числа казнённых по его приказу после поражения восстания. Английские солдаты с полным хладнокровием убивали даже тех, кого находили невооружёнными в собственных домах. Рассказывают, что долго ещё после того, как он покинул Ирландию, женщины и дети, едва завидев английский мундир, обращались в бегство, словно от злого духа.




Маккрэкен


Стоял во главе войска повстанцев, когда они захватили Антрим в июне 1798 года. Генри Джой Маккрэкен, молодой владелец хлопчатобумажной мануфактуры в Белфасте, был одним из основателей общества «Объединённые ирландцы». Он мечтал о независимости Ирландии. Он был человеком богобоязненным и основал первую воскресную школу в Белфасте, где и был схвачен после поражения восстания, предан суду и казнён.




Монроу


Генри Монроу был торговцем льняным товаром в Лисберне. Повстанцы избрали его своим предводителем во время восстания в Дауне. Поначалу ему сопутствовал успех: он отбил атаки лоялистских новобранцев из Йорка, йоменов и кавалерии под командованием полковника Сте́йплтона. Но 11 июня 1798 года в Порткерри наступление семитысячной армии повстанцев, во главе которой стоял Монроу, потерпело поражение, а позже, несмотря на невероятную отвагу, он был разгромлен генералом На́джентом во время наступления на Баллинахинч. Генри Монроу был повешен в Лисберне в присутствии жены и матери перед дверью собственного дома. Он принял смерть храбро и с достоинством.




В тексте упоминаются также имена Оливера Бонда, О’Коннора, Свитмэна, Маккормика, Макневина, Дреннана и Лоулесса. Все они были видными членами общества «Объединённые ирландцы», боровшимися за независимость Ирландии.

Упоминаются также йомены и ополченцы. По большей части это были ирландцы; отряды формировались на местах из фермеров, а также слуг и сыновей землевладельцев, которые поддерживали британскую корону и помогали английским войскам противостоять требованиям «Объединённых ирландцев» и подавлять выступления крестьян. Из этих отрядов ирландских ополченцев более всего ненавидели и боялись ополченцев из Северного Корка под командованием лорда Кингсборо; их жестокостью по отношению к крестьянам во многом объясняется безудержность мести повстанцев.




Французская революция и ирландское восстание 1798 года имели общие цели. Но если французская революция была направлена против жестокости и власти аристократии, то ирландское восстание ставило своей задачей свержение английской тирании, поддерживавшей систему, которая обогащала землевладельцев и вела к обнищанию крестьян.





notes



Примечания





1


Протестантизм — одно из основных направлений в христианстве, отколовшееся от католицизма во время Реформации — широкого антикатолического движения XVI века. Для него характерен отказ от противопоставления духовенства мирянам, упразднение монастырей и монашества; богослужение предельно упрощено, в церквах нет икон, алтарей, сняты колокола и т. д.




2


Просвитерианство — разновидность протестантизма, распространено в Ирландии и Шотландии.




3


Эти и другие данные взяты из работы замечательного отечественного историка, академика Евгения Викторовича Тарле «Восстание 1798 года, его причины и следствия» (Соч. М.: Изд. АН СССР, 1957, т. 1). Тем, кто хочет ознакомиться с историей восстания более подробно, советуем обратиться к этой работе.




4


Пе́мбрук (Пе́мбрукшир) — графство в Уэллсе, на юго-западе Англии.




5


Ми́ля (сухопутная) — единица длины, равная 1609 м.




6


Ми́лфорд-Хе́йвен (Хе́вен) — английский порт в графстве Пембрукшир.




7


Уэ́ксфорд — графство на юго-востоке Ирландии и главный город графства.




8


Ка́пер — частное вооружённое судно, которое с разрешения правительства занимается захватом судов, перевозящих грузы в пользу воюющей страны.




9


Лоялистами называли сторонников британской короны.




10


Mon Dieu!(франц.) — Мой бог!




11


Ирландия приняла христианство в V веке.




12


О́рмонд Томас (1532–1614) — граф, лорд, верховный казначей Ирландии, пользовался влиянием в правительстве Елизаветы I. Он подавил антианглийское восстание Десмонда, бушевавшее в Манстере (на юго-западе Ирландии) в 1579–1583 годах; Фицсти́вен Роберт (ум. в 1183 г.) — в 1169 году во главе объединённых англо-валлийских войск вторгся в Ирландию и захватил Уэксфорд. Во время восстания Десмонда с трудом удержал свои позиции.




13


Датчане пришли в Ирландию в IX–X веках. Норманны начали свои вторжения в страну с конца VIII века.




14


Корк — графство в Ирландии. Об ополченцах см. Предисловие, с. 7–8.




15


А́нтрим — графство в Северной Ирландии.




16


Красные мундиры — форма английских солдат.




17


Фут — единица длины, равная 30,5 см.




18


Эпоха Террора — так нередко называют на Западе период якобинской диктатуры (июнь 1793 — июль 1794) во время Великой французской революции.




19


Битва при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) — решающая битва, во время которой соединённые англо-голландские и прусские войска разгромили Наполеона, бежавшего с острова Эльба. Английские драгуны, увлёкшись преследованием дрогнувшей французской пехоты, врезались в артиллерию Наполеона и были наполовину перебиты.




20


«Юнион Джек» — государственный флаг Великобритании.




21


Сквайр — в Англии так называли земельных собственников.




22


Ки́лдэр — графство в Ирландии.




23


Презрительная кличка ирландцев.




24


Вид наказания в британском флоте.




25


Э́рин — старинное название Ирландии.




26


По́рты — здесь: отверстия в борту судна, типа ворот, для входа и выхода, погрузки и разгрузки и т. д.




27


Дюйм — единица длины, равная 2,5 см.




28


Ри́фы — верёвки по краям паруса, с помощью которого можно изменять площадь парусности.




29


Шпиль (морск.) — вертикальный ворот на судах для подъёма якоря. Ходить на шпиле — крутить этот ворот.




30


Гито́вы — снасти для подтягивания нижней кромки паруса к верхней. Взять на гитовы — подобрать парус гитовыми.




31


Крюйт — пороховой погреб в подводной части корабля.




32


Так на британских судах называли подносчиков пороха.




33


Фунт — единица массы, равная (в Англии) 453 г.




34


Ярд — единица длины, равная 91 см.




35


Лю́гина — крышка от люка на корабле.




36


Прозвище это, конечно, шутливое: 6 футов 3 дюйма = 190,38 см.




37


NB (лат.) — заметь хорошо.




38


Амерз-Айленд — небольшой остров в устье реки Лиффи.




39


Нью́гейт — знаменитая тюрьма в Лондоне, перед которой вплоть до середины XIX века публично вешали осуждённых (снесена в 1902 году).




40


Американская война за независимость (1775–1783) — освободительная война, которую вели тринадцать английских колоний в Северной Америке против Англии. В ходе этой войны было создано независимое государство — США.




41


Здесь автор допустил неточность: Фицджералд оставил службу из-за ранения.




42


Ещё одна неточность автора: когда в марте 1798 года были арестованы почти все члены Директории «Объединённых ирландцев», лорда Эдварда, по чистой случайности, среди них не было — он опоздал на встречу вождей. — Прим. перев.