Двойная игра
Александр Карасимеонов








Александра Карасимеонова по праву можно назвать мастером криминально-психологического жанра, который имеет свои традиции в болгарской литературе. Ушел из жизни человек? Для следователя, от имени которого ведется повествование, случившееся – не просто очередной криминальный казус, но и человеческая драма, затрагивающая судьбы многих людей. Это придает повествованию более широкую основу, позволяет вскрыть социальную, психологическую и нравственную мотивировку поступков персонажей романа, многие из которых, оказывается, имеют два лица, ведут двойную игру.






Александр Карасимеонов

Двойная игра





ГЛАВА I


Борисов не оставил никакой записки. На даче у него не было ни гардероба, ни стола с ящиками, ни шкафов – если не считать кухонных шкафчиков, заполненных аккуратно, словно женской рукой, расставленными тарелками и чашками. В спальне – две кровати, тщательно, без единой морщинки застеленные одинаковыми покрывалами – красными, с большими черными цветами. На кроватях в живописном порядке раскиданы подушечки. Больше в спальне ничего нет, только настенная вешалка – лакированная доска с четырьмя металлическими крючками. На доске рядом с халатом (я отметил его цвет – красно-черный, в тон покрывал) висел пиджак; Борисов снял его, чтобы тот не стеснял движений, а вовсе не потому, что ему стало жарко: на даче было так сыро и холодно, что любой нормальный человек чувствовал бы себя неуютно в одной рубашке.

Комната, где мы обнаружили Борисова, очевидно, предназначалась для столовой, но ее еще не успели обставить. Лишь круглый массивный дубовый стол возвышался посередине. Две кухонные табуретки с белыми пластиковыми сиденьями составляли компанию этому медведю, и одна из них, валявшаяся у ног Борисова, по всей вероятности, послужила ему подспорьем в последнем сознательном действии.

Осмотр не позволил нам установить происхождение веревки. Никаких других веревок мы нигде не обнаружили, непохоже было, чтобы на даче сушили белье, вряд ли тут стирали – словом, все свидетельствовало о том, что Борисов принес веревку с собой. Будь она намылена, подготовку к самоубийству можно было бы назвать более чем основательной. Но следов мыла на веревке не оказалось.

В пиджаке Борисова мы нашли документы, ключ от «Волво» – машины, стоявшей перед дачей. Судя по пачке «Малборо», в которой оставалось восемь сигарет, и позолоченной зажигалке в кармане, Борисов курил, но в комнатах не чувствовалось запаха дыма, не было и окурков.

Сзади на темно-синем пиджаке я заметил две глубокие продольные складки – так бывает, когда человек долгое время неподвижно сидит (или лежит).

Такие же складки должны быть и на брюках, подумал я. Но на серых шерстяных брюках, недавно отутюженных, их не было. Борисов явно принадлежал к числу мужчин, которые тщательно следят за собой. Белую рубашку он определенно надел утром того дня, который оказался последним в его жизни.

Складки на пиджаке могли образоваться от долгого сидения в машине. Но езды от центра до дачи всего минут пятнадцать. Значит, Борисов ехал откуда-то издалека.

Только вот как он умудрился быть на даче – и не оставить никаких следов своего пребывания? Если представить себе, как развивались события за несколько минут до его смерти, получается, что Борисов, выйдя из машины, поспешно вошел в дом, повесил пиджак, снял галстук, встал на табуретку, привязал веревку к крюку, на котором висел маленький белый светильник… Можно подумать, что он и петлю приготовил заранее, оставалось лишь накинуть ее на шею. Все вокруг стоит на своих местах, он не прикоснулся ни к одному предмету. Четко продуманный план действий, хладнокровно приведенный в исполнение?.. На лице Борисова застыло выражение спокойствия, как у человека, принявшего окончательное, трезво обдуманное решение…

Именно эта исключительная четкость, продуманность действий казалась мне подозрительной. Но к фактам, которые заставляли усомниться в очевидной версии, я мог отнести лишь складки на пиджаке.

Я приказал снять отпечатки с опрокинутой табуретки, ручек дверей и в машине и только после этого разрешил увезти труп.

На следующий день после обеда фотограф Марин Вылчев принес снимки с объяснительным текстом и соответствующими подписями. Я тоже поставил свою подпись. Так был засвидетельствован трагический финал еще одной человеческой жизни.

И тут Марин помахал перед моим носом фотографией, где я был запечатлен рядом с висящим в петле Борисовым.

– Полюбуйся. Ты делаешь стойку – ни дать ни взять охотничий пес! Необыкновенная четкость силуэта на таком бледном фоне. А в фокусе – самоубийца.

– Это еще вопрос, самоубийца ли… Фотограф внимательно взглянул на меня:

– Что-нибудь новенькое?

– Нет, просто размышляю вслух.

– Да будет тебе. Копаешь, копаешь – пора бы наконец остановиться. Ну и дотошный ты!

– Ничего не поделаешь! Профессия!

– Человеку хотелось спокойно умереть. Ну и оставьте его в покое!

– Чересчур хотелось. Сначала он пьет коньяк, потом снотворное – лошадиную дозу, а потом лезет в петлю.

Но Марина не удивишь: трудно удивить человека, проработавшего у нас двадцать лет.

– Двойная подстраховка, – сказал он. – Так кончают те, кому однажды это не удалось, или аккуратисты. А этот, – он махнул «художественной» фотографией, – видно, был человек старательный. Вот и все. А остальное – наша подозрительность!

Я упомянул об этом разговоре с Марином Вылчевым не случайно. По странному совпадению, в последнее время моя собственная личная жизнь давала мне немало пищи для размышлений. Я размышлял над тем, не веду ли я, с тех пор как работаю в уголовном розыске, двойную игру. Конечно, бывает, что человек живет двойной жизнью, но одно дело держать это про себя, а совсем другое – открыто признаться, что ты двуличен… Задуматься меня заставила молодая женщина по имени Недялка – или Неда, как называют ее друзья. Она сказала, что, несмотря на нашу близость, всегда испытывает рядом со мной какой-то страх. Правда, потом она призналась, что это чересчур сильно сказано, и попыталась сформулировать, чем объясняется этот страх. Оказывается – двойной игрой, которую якобы я веду. Притом было подчеркнуто, что это не касается наших с нею отношений, а только моего отношения к, людям – точнее, к моей работе. Она, мол, достаточно изучила меня за два года и, по мере того, как потихоньку наблюдала за мной (в чем и сознается), постепенно стала замечать некое несоответствие. Человек должен подходить к своей профессии (особенно такой, как моя), точно клинок к ножнам. (Сравнение неожиданное в устах такого нежного создания, как Неда. Вероятно, следствие ее увлечения литературой). Я же, продолжала она, при всем своем желании не подхожу для такого занятия, как ловля преступников, по душевному складу. Ей самой неясно, откуда у нее такое впечатление – скорее даже ощущение, – но ведь она ближе мне, чем другие. Вот почему она заботится обо мне, больше того, чувствует свою ответственность за меня. Два года она молчала, и теперь, наконец, настал момент. Ты, сказала она, ведешь двойную жизнь. Перед начальством – впрочем, дело не в том, что перед начальством, а в том, что и перед самим собой, – ты притворяешься, будто тебе страшно нравится возиться с убийствами. А втайне испытываешь глубокое отвращение к своей работе. Тут я не выдержал и красноречивым жестом выразил свое возмущение, после чего Неда уточнила: ну, может, и не отвращение, но ты постоянно вынужден преодолевать какое-то внутреннее сопротивление… Я это хорошо вижу, не пытайся меня переубедить. Единственное твое достоинство, на мой взгляд, – то, что у тебя очень высокое сознание долга, оно и помогает тебе держаться.

Мы разговаривали в Нединой комнатушке – приспособленном для жилья подвале, который отапливается древней электрической печкой. Печка включается в сеть в два приема: сначала надо сунуть вилку в розетку, а потом пнуть печку ногой точно рассчитанным ударом. Я успешно освоил этот легкий пинок, после которого раздается рычание, спираль постепенно краснеет и, проснувшись, печка наконец начинает излучать тепло. Неда усаживается возле нее на пеструю собственноручно вышитую подушечку, а мне предоставляется право расположиться на кровати в какой угодно позе – сидя, опершись на локоть и даже лежа…

Начиная тот памятный разговор, Неда вот так же сидела напротив меня. Печка время от времени угрожающе рычала, и Неда пинком заставляла ее замолчать. Я был уверен, что утверждения Неды о моей профессиональной непригодности безосновательны. Правда, не всегда мне удается скрыть от нее мрачное настроение, но, рассказывая истории из своей служебной практики, я избегаю описания ужасов, хотя сам уже ко всему привык и осматриваю труп с тем же равнодушием, с которым наши врачи делают вскрытие, чтобы дать мне дополнительные сведения. Например, в случае с Борисовым (третьим повесившимся, внесенным в мою личную картотеку) внимание мое было целиком сосредоточено не столько на трупе, сколько на обстановке, окружавшей его. Казалось, складки на пиджаке и упавшая табуретка в тот момент были для меня важными деталями – более важными, чем тот факт, что человек, которого я вижу перед собой, мертв. На самом же деле факт, что человек мертв, вызывает не только вопросы, как, когда и почему он умер. Если ты не совсем очерствел, ты задумаешься о том, что за этим последует. Эта опустевшая дача – словно брошенный в воду камень, от которого во все стороны пойдут круги: ведь смерть – всегда потрясение, что-то вроде внезапного взрыва для родных и знакомых. При осмотре дачи я абстрагировался от всего этого, будто забыл вообще, будто не обладал не только способностью чувствовать, но и воображением, позволяющим представить все последствия…

Но нет! Все было не так! Там, на даче, стоя у окна и глядя на залитый солнечным светом белый город, я не мог освободиться от мгновенного шока, от ощущения недопустимости, неестественности положения этого тела в пространстве, от ощущения моего полного бессилия, от отчаяния.

Какое-то непонятное ощущение охватило меня и на другой день, при виде «художественной» фотографии (неожиданного сопоставления висевшего в петле человека и моей фигуры, черным контуром вырисовывавшейся на белом квадрате окна), – ощущение связи с этим человеком… Словно случайная, а если он сделал это нарочно, – нелепая прихоть Марина Вылчева, пожелавшего вставить в кадр и меня, была неким предопределением, перстом судьбы… Нет логики, нет решительно никакой логики в подобных рассуждениях, и вообще такого рода настроения несовместимы с моей профессией. Вот почему фотография заставила меня вспомнить странную характеристику, произнесенную Недой. Достаточно одного семени, чтобы в сознании появился стойкий росток… Неда долго колебалась, прежде чем высказать обвинение в двойной игре, раздвоенности. Я, конечно, мог бы и не принимать его всерьез, если бы был невысокого мнения об умственных способностях Неды. К тому же Неда редко высказывается о людях. Обычно она молча, насмешливо, но добродушно-снисходительно наблюдает за множеством диковинных поступков, которые все мы совершаем по слабости или под влиянием неосознанных внутренних порывов. Эта снисходительность давала мне основания полагать, что на кратком жизненном пути Неды было немало таких поступков и связанных с ними переживаний и что у нее довольно пестрый, если можно так выразиться, и, несомненно, богатый душевный опыт. Вот почему стоило по крайней мере задуматься над ее суждениями.

– У тебя нет никаких аргументов, – сказал я ей. – Я люблю свою профессию, я сам ее выбрал. Ты же знаешь, я сам не захотел стать ни судьей, ни адвокатом.

– Не знаю точно, как обстояло дело тогда – мы с тобой еще не были знакомы. Но ты же сам рассказывал, что поступил туда, куда тебя брали сразу, потому что не хотел бегать в поисках теплого местечка или устраиваться по знакомству.

Так оно и было, хотя в то время меня мало волновали мысли о теплом или не теплом местечке. Действительно, я не хотел сидеть и ждать назначения туда, где мне было бы интересно (а ждать, наверно, пришлось бы долго), вот и согласился поступить на первую предложенную работу, – ту, на которую, как известно, никто особенно не рвется. Кроме того, большую роль сыграло мнение одного человека по фамилии Троянский, о котором речь впереди. И, наконец, надо упомянуть еще и о том, что трудно поддается определению и что Неда назвала «сознанием долга» (выражение высокопарное или, пожалуй, смешное, смотря по тому, с какой точки зрения к нему подходить, а главное, очень затасканное). Мне не хотелось говорить о высоких материях – о них и так говорят где надо и где не надо, – хотелось говорить только о фактах.

– В таком случае, – сказал я, – мне остается одно: работать из чувства долга. По твоему мнению у меня такое чувство есть, верно?

– Есть, но для тебя это и хорошо, и плохо. – Ну, уж что-нибудь одно: или хорошо, или плохо.

– Нет. Все зависит от того, во что ты его впряжешь: если в какую-нибудь ерунду или вредное дело, то из выполнения долга ничего хорошего не выйдет и даже, наоборот, выйдет плохое. Это может обернуться несчастьем прежде всего для тебя самого, потому что ты оказался в положении, которое опасно лишь для тебя. Если человек постоянно испытывает раздвоение, он может сломаться, дойти до полного душевного опустошения…

Вот что больше всего поразило меня из сказанного в тот вечер Недой. Это уже звучало как приговор, а приговор у Неды окончательный и обжалованию не подлежит. Либо ты согласишься с ее мнением (лелея, разумеется, надежду на то, что когда-нибудь удастся ее переубедить), либо тебе придется распрощаться с Недой (которая, конечно, останется при своем мнении, даже несправедливом) и навсегда покинуть ее подвал.

Но я не покинул подвал, а захохотал во все горло. Однако тут же умолк, поняв, как заметно со стороны, что я играю, и притом фальшиво. Мне стало стыдно и вместе с тем обидно. Вероятно, это не укрылось от взгляда Неды, потому что она подсела ко мне, обняла и с ласковой, хотя и несколько натянутой, улыбкой сказала:

– Не обращай внимания – мало ли что я тебе наговорила!.. Это вроде сочинения на тему. Просто я сама испытываю отвращение к кошмарному делу, которым тебе приходится заниматься… И каждый нормальный человек – если он не привык! – испытывал бы то же самое, правда?.. Не сердись на меня!

Стоило выслушать страшное пророчество полного душевного опустошения ради того, чтобы Неда настроилась на покаянную волну и чтобы у нее вырвалось такое искреннее сердечное признание. Каким разнеженным, размягченным чувствовал я себя потом, лежа рядом с Недой!




ГЛАВА II


«Инженер Ангел Борисов, служащий внешнеторгового объединения, специалист по металлорежущим станкам, родился в Софии, возраст сорок два года. Родители живы. Разведен, имеет дочь 19 лет, проживающую с матерью».

Жил один, снимал однокомнатную квартиру. Собственную квартиру восемь лет назад, разводясь, оставил жене и дочери. Вел жизнь весьма бурную, женщин хоть отбавляй, однако долгое время постоянной связи не намечалось. Много курил, любил играть в карты. На работе исполнителен, дисциплинирован. Два-три раза в год выезжал за границу заключать сделки. Прекрасно знал конъюнктуру международного рынка, владел английским и французским. Отдел, который он возглавлял, работал хорошо. Только однажды задержка при выполнении заключенного договора (не по вине отдела) привела к выплате неустойки.

Я восстанавливал биографию Ангела Борисова. Нечто вроде многосерийного фильма, который мне предстоит смотреть в ближайшие дни.

Стараюсь забыть лицо Ангела Борисова, увиденное на даче: это была маска, за которой уже ничего не скрывалось. Человек исчез. Человек жил в городе, у подножья горы, на затянутой туманом равнине.

…Он был смуглый, темноглазый, глаза живые, широко расставленные, лицо умное, с ироническим выражением, сердечная улыбка; когда он улыбался, губы растягивались до ушей и нос – с горбинкой, довольно большой – слегка опускался. Волосы были еще густые, жесткие, каштановые, короткая стрижка. Для своего возраста он был довольно строен – чуть намечавшийся животик вполне позволителен в сорок два года, да еще при холостяцкой жизни, которую он вел. Свою свободу после развода оберегал: имел связи с разными женщинами, но ни одной не отдавал предпочтения.

– Ангел Борисов пользовался уважением всего коллектива!..

Характеристика, которую заведующая отделом кадров дает Борисову, исполнена сентиментальности. Такой ей и следует быть после случившегося. Интересно, какой бы она была, будь он жив? Заведующая – крупная женщина лет пятидесяти – то и дело взмахивает головой, и ее взлетающие прямые волосы напоминают крылья бойцового петуха. Единственная ее задача сейчас – возвеличить Ангела Борисова. Вряд ли она руководствуется правилом: об умершем либо хорошо, либо ничего. Нет, просто она отстаивает честь учреждения, и тут сентиментально-романтический тон как нельзя более уместен.

– Борисов был очень воспитанный, внешность у него была благородная. И характер тоже. В нашем объединении не найдется человека, который плохо бы отзывался о нем. И надо же, чтобы это произошло именно с ним!

Ангел Борисов самостоятельно выучил английский и французский.

Ангел Борисов вел деловые переговоры без переводчика.

Отдел Борисова занял первое место в социалистическом соревновании в текущем году…

За подробностями величественно проступали серые учрежденческие будни. Что могла знать кадровичка о жизни, которую Борисов вел за пределами вверенного ей учреждения? Ей даже в голову не приходило (или она не интересовалась этим), что у разведенного мужчины могут быть какие-то сложные переживания. В учреждении человек триста служащих, а то и больше, и на семейные катастрофы она смотрит с таким же профессиональным безразличием, с каким, например, сотрудники автоинспекции воспринимают дорожные происшествия.

– Он был разведен, – напомнил я.

Женщина глянула на меня, и в ее глазах вдруг промелькнули светлые искорки. В серой долине биографии Ангела Борисова на миг появилось озаренное солнцем игривое пятнышко.

– Да, действительно… Он развелся с женой… Но если мы будем подходить к каждому с этой точки зрения, то… Мы уже давно не вмешиваемся в эту сторону жизни наших сотрудников. Он был… – Тут она демонстративно перешла на деловой тон, но игривость время от времени прорывалась в ее голосе: развод Борисова, вызвавший заметное волнение среди сослуживиц, как замужних, так и незамужних, возможно, каким-то образом затронул и ее сердце. – Он был, – продолжала она, – интересный человек. Интересный мужчина. И с положением, понимаете?.. Но Он не позволял себе выходить за рамки… Главное – никаких скандалов. И вообще это не имеет ни малейшего отношения к вашим, если можно так выразиться, обязанностям. Вы согласны?

Странно было, что женщина вдруг встала в позу защитницы. Похоже, естественный вопрос о семейном положении Борисова, заданный в порядке служебного расследования, натолкнул меня на что-то, заслуживающее особого внимания. Однако говорить дальше об этом не имело смысла: моя собеседница скорее пооткровенничает с соседкой, чем со мной.

Объединение, в котором работал Борисов, находится в микрорайоне, где еще совсем недавно было село Клопово; передавшее ему свое звучное название. Громада здания вздымается над маленькими одноэтажными домишками, живущими в боязливом ожидании, что вскоре они будут разрушены и изгнаны отсюда таким же каменным многоэтажным ульем.

Установленная на его крыше световая вывеска дважды – крупными латинскими буквами и кириллицей – оповещала всех интересующихся о существовании данного учреждения.

Крадущимся шагом прогуливался я по коридорам улья. Как паук, плел свою паутину по вертикалям лифтов. Принюхивался к разным запахам на этажах. Первые три пропитались благоуханиями столовой. На четвертом, где помещается руководство, разносится запах хороших сигарет, а иногда аромат трубки и даже гаванской сигары. Поднимаясь выше, на пятый, где находятся отдел кадров, бухгалтерия и касса, населенные в основном представительницами прекрасного пола, он смешивается с тонким запахом дорогих духов. В этом учреждении мужчины дарят дамам заграничные вещи, так что пятый этаж бетонного улья служит украшением всего объединения.

Когда я рассказывал Неде о своих впечатлениях, она то прерывала меня восклицаниями, то кивала головой, словно другого и не ожидала услышать. Вообще мои наблюдения вызывали у нее неясное для меня отношение. «Вот видишь, как ты все воспринимаешь!» – сказала она мне в тот раз. А как?..

Не скажу, что меня встретили с восторгом; но для всех сидящих в этом здании людей моя персона непосредственно олицетворяла все необъяснимое, таинственное, загадочное, связанное с переселением Ангела Борисова в мир иной. И сам его способ, и все детали происшествия живо интересовали сотрудников. Когда же я давал понять, что пришел слушать, а не рассказывать, они вдруг становились скучными и забывчивыми, старательно делая вид, что нисколько не интересуются подробностями чужой жизни, лица вытягивались, а глаза осторожно шарили по мне, избегая при этом встречаться с моими.

Интересно, каким казался я этим людям? Ненужный вопрос. Все же я задавал его себе, беседуя с сотрудниками объединения. Портрет идеального следователя: высокий, мужественное лицо, задумчивые глаза, желательно серые, чтобы во взоре чувствовались одновременно суровость и человеколюбие, скепсис и исторический оптимизм, ирония и уверенность в себе… Но я нисколько не похожу на этот образ. Я узкоплеч, сутуловат, у меня впалые щеки и очки минус пять. Я не кажусь силачом, хотя у меня достаточно крепкие мускулы, чтобы справиться с индивидом среднего физического развития, не имеющим специальной подготовки. Владею, хотя и не в совершенстве, приемами вольной борьбы, которые представляют собой скорее мои собственные варианты классических приемов. Заниматься начал еще в первом курсе. Из-за близорукости не принимал участия в состязаниях, но борец я вполне приличный, хотя мои приемы приносили мне не только победы, но и поражения, вызывали насмешки. Слабое зрение не позволяло точно реагировать на движения противника, я сознательно или инстинктивно делал какие-то обманные движения, поэтому бороться со мной было все равно что разгадывать кроссворд, где вертикаль нечаянно поменяли местами с горизонталью. При этом я безбожно, безо всяких правил комбинировал приемы по своей собственной системе, в результате чего изумленный противник непременно должен был упасть, только неизвестно было, кто окажется сверху – он или я. Все зависело от не поддающейся вычислению инерции, от непредсказуемой реакции противника… Но я увлекся, а это значит, что я неплохого мнения о своих физических данных, хотя вовсе не грозен с виду и не внушаю страха окружающим.

В сущности, только теперь я понимаю свое тогдашнее настроение. Ходя по объединению, я присматривался к самому себе, словно не вел следствие по делу о предполагаемом самоубийстве, а исследовал самого себя, ведущего следствие.

Не стоит упрекать меня за медлительность повествования. Мне тоже хочется, чтобы рассказ мой тек быстрым ручейком, даже потоком. Винить надо состояние, в котором я находился тогда под влиянием слов, произнесенных тихим невинным голоском девушки по имени Неда, о том, что я не гожусь для своей работы и что это доведет меня до полного душевного краха. Они не могли не оказать на меня воздействия, поскольку, как я уже говорил, я ценю мнение этой молодой особы… Выходит, во всем виновата Неда.

Будем смягчать юмором серьезность переживаний.

Я сижу у директора и мысленно шлю Неде всякие посулы, а он подробно рассказывает, что делал в день самоубийства, как будто его главная задача – доказать свое алиби.

– В десять у меня началось совещание. Ангел Борисов пришел вовремя, сидел против меня, насколько я помню. Мне он показался каким-то похудевшим, бледным, расстроенным. Он был курильщик, а на наших совещаниях запрещено курить, и он, нервничая, сосал незажженную сигарету. Представляете, если человеку до смерти хочется курить? Я сам бросал, знаю, какое это мученье. Борисов отчитался о работе за неделю и попросил разрешения выйти на минутку позвонить. Я прекрасно понимал, зачем нужно ему выйти, и разрешил… Он действительно отсутствовал ровно столько, сколько нужно, чтобы выкурить сигарету. Вот и все, больше ничего не могу добавить. Совещались мы недолго, я отпустил людей около двенадцати… Пробыл в кабинете еще примерно полчаса, потом пошел обедать, сел за стол с заведующим плановым отделом Бекировым. Он мой ровесник, мы вместе служили… да-да, разумеется, это вас не интересует… К двум поехал на заседание в министерство, поехал на машине, дежурным шофером был Найден, Найден Костов…

Директор говорил что-то еще, но я уже не слушал его: это была пустая трата времени. Заслуживало внимания только плохое настроение Ангела Борисова и то, что он выходил курить. А может, он и впрямь кому-то звонил? Он отсутствовал недолго, значит, звонил от секретарши или из соседнего кабинета. Надо спросить секретаршу…

– А что вы думаете по этому поводу? – услышал я вопрос директора.

Пожав плечами, я подал ему руку, поблагодарил за внимание.

Секретарши на месте не оказалось. Щелкнули часы на стене, я поднял голову. Большая стрелка еще дрожала над цифрой восемь. Без двадцати час – понятно, еще двадцать минут до конца обеденного перерыва.

Кабинет Борисова находился на одиннадцатом этаже, который и этажом не назовешь: по одну сторону темного коридора несколько дверей, а с другой доносится унылый гул – скорее всего, насосов, качающих воду.

Я отпер дверь. На столе Борисова лежали две зеленые папки с потрепанными краями, позади стола был приоткрытый канцелярский шкаф.

Дверь в комнату закрывалась на английский замок. Ни шкаф, ни ящики стола не запирались. Или у Ангела Борисова не было особо секретных документов, или он считал, что достаточно замка на двери.

В ящике стола лежала пачка «Малборо», нераспечатанная, – вероятно, неприкосновенный запас, – два спичечных коробка, цветные карандаши. Единственное, что могло представлять интерес для меня, был листок бумаги с четырьмя телефонными номерами.

Листок я нашел в ящике еще при осмотре комнаты утром, и там оставил, списав, однако, телефонные номера.

Без десяти час. Секретарша уже, наверно, пьет компот.

Я набрал первый телефонный номер, но никто не ответил. Слышались гудки – сигнал в неизвестность. Мне не говорить хотелось – мне нужны были факты, объясняющие, что заставило Ангела Борисова совершить свой последний в жизни поступок. А фактов удручающе недоставало. В этом учреждении я, похоже, зря тратил время: не мог Борисов стать жертвой интриг своих сослуживцев. Для его возраста и профессии должность заведующего отделом во внешнеторговом объединении – достаточно высокая ступенька служебной лестницы. И беседа с директором свидетельствовала о его прочном положении.

Без пяти час. Секретарша, наверно, пьет кофе. Если только не предпочтет сварить его в своем «предбаннике».

Я набрал второй номер. Кто-то тотчас же взял трубку – и наступило молчание. Тот, кто находился на другом конце провода, желал остаться неизвестным. Я вслушивался, надеясь уловить хотя бы дыхание того, кто, как и я, прижимал трубку к уху, но ничего не мог уловить. Уж не ошибся ли я? Может, никто и не снимал трубку? Может быть, это телефонные провода вели между собой разговор на понятном лишь им языке, полном треска, попискивания, каких-то загробных голосов?.. Однако мое терпение было вознаграждено: «собеседник» снял наконец руку с микрофона, и я услышал вздох, а потом кто-то, помедлив еще немного, опустил трубку.

Я «сделал стойку», как выразился бы наш фотограф Марин. Я принюхивался издалека, пытаясь взять след через многочисленные улицы, площади, дома. Я ощущал запах вздоха. Моя любимая порода собак – ирландский сеттер. Прекрасная охотничья собака. У нее есть нюх. А у меня – номер телефона. Шесть цифр, тропинка в лесу, наверняка ведущая… В сущности, к чему вел меня этот телефонный номер? К тихой полянке, на которой растут грибы?

Час ровно. Секретарша.

Черноглазая девушка лет девятнадцати, не больше, обеспокоенно подняла на меня взгляд. Час назад она же впустила меня к шефу. Темная челка над теплыми глазами, чуть удлиненными и большими, как капли, готовые скатиться по щекам, пострижена в стиле «сецессион» – по моде двадцатых годов. Девушка нервничала. Опустив голову, она отказалась от предложенной сигареты («На работе не курю» – слабая улыбка, которая тут же исчезла).

– Во время позавчерашнего совещания? Здесь была. Все время. Когда у Конова… у товарища Конова – поправилась она, – совещание, я не отлучаюсь ни на минуту… Да, Борисов выходил где-то в середине совещания выкурить здесь сигарету.

– Не припомните ли еще чего-нибудь, не разговаривал ли он с кем, не звонил ли по телефону?

– Да, звонил.

– Не помните, о чем шел разговор? Очень прошу вас вспомнить все, что сможете…

– Вспомнить нетрудно… Он назначил свидание, больше ничего.

– Вы не слышали, с кем он говорил – с женщиной или мужчиной?

– Не имею привычки подслушивать.

– Но ведь можно по тону определить, с кем человек говорит, с мужчиной или женщиной, особенно если назначает свидание…

Улыбка приоткрыла мелкие крепкие зубы. Девушка выдержала паузу, но не для того, чтобы подумать, а чтобы подчеркнуть деликатность вопроса, на который нужно ответить.

– Кажется, с женщиной.

– Я хочу вас заверить, что в моих вопросах и в ваших ответах нет ничего нескромного. Ведется следствие, и мы с вами должны сделать все возможное для выяснения истины.

Девушка пожала плечами с искренним удивлением:

– Разве Борисов должен отвечать за то, что совершил?

Стоп! Нельзя допустить, чтобы версия о самоубийстве подвергалась сомнению. Сам я могу сомневаться сколько угодно, но другие – нет.

– Нет, конечно, – ответил я. – Еще один вопрос. Не заметили ли вы в поведении Борисова чего-то необычного?

– Нет. Он вел себя как всегда. Мы с ним в хороших отношениях… Хотя, пожалуй, был более задумчив, чем обычно.

Естественно, человек, который через несколько часов повесится, должен выглядеть более задумчивым, чем обычно.

– У него привычка – предлагать мне сигарету, а в тот раз, я это очень хорошо помню, он не предложил. Я, правда, всегда отказываюсь. В рабочее время.

– А в другое случалось? – Что?

– Вы с ним встречались не в рабочее время? Грустная улыбка, быстрый взгляд на меня, кивок – и девушка как-то покорно произнесла:

– Само собой.

Так, значит, само собой. А почему, собственно?

– Мы с его дочерью приятельницы и ровесницы. Не то, чтобы близкие подруги, но иногда встречаемся…

– У вас есть «флэт»?

По возрасту лет десять отделяет меня от нынешней молодежи с ее жаргоном, но благодаря Неде я не теряю контактов с этой частью общества. Своеобразные (скажем так) взгляды на жизнь позволяют Неде то забегать вперед, то несколько отставать от собственного времени, то есть, выражаясь языком точных наук, можно считать, что ее возраст – двадцать два года плюс-минус пять. Со мной она делит мои размышления и заботы, делает странные заключения о моей профессиональной непригодности. И в то же время посещает вечерне-ночные сборища продолжающих ребячиться сокурсников. Заплети она свои длинные волосы в косички – ее принимали бы за девочку-подростка.

Услышав мой фамильярный вопрос, секретарша должна была или замкнуться в себе, или стать откровенной. Но она лишь удивленно взглянула на меня и ответила спокойно:

– Да, встречаемся у разных знакомых. Два раза собирались у Борисовых, то есть, у его дочери. Один раз он тоже пришел, даже немного посидел. Не знаю, зачем он приходил. Он был один, без пары.

– Наверное, неприлично приходить к дочери с любовницей.

– А что такого? – искренне удивилась секретарша. – Он ухаживал за девушками не старше дочери…

– И вы не считаете, что это некрасиво? Девушка поджала губы.

– Будто вы считаете! К чему такое лицемерие? Если с моей стороны и было какое-то лицемерие, то лишь лицемерие следователя.

– Я знаю, вы меня просто разыгрываете. Не для того же вы сюда пришли, чтобы поучать меня.

Она была, конечно, права. Вопрос к делу не относился, он у меня вырвался под влиянием личных переживаний. Из-за Неды я все время провожу какие-то сравнения.

– Скоро придет ваш шеф?

– Конов?

– Товарищ Конов, – с нажимом поправил я.

Мой нравоучительный тон заставил ее слегка усмехнуться.

– Он придет не раньше трех… – И после некоторого, как мне показалось, колебания добавила: – Он после обеда спит дома.

Я засмеялся.

– Похоже, вы не слишком почтительно относитесь к своему начальнику?

Девушка даже не улыбнулась и очень откровенно посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну что ж, тогда я пойду, – добавил я, – но оставлю вам мой телефон.

Секретарша пододвинула мне настольный календарь и я записал на листке свои координаты.

– Очень вас прошу, если вы вспомните или узнаете что-то, имеющее отношение к несчастному случаю, обязательно позвоните.




ГЛАВА III


И все пошло-покатилось по заведенному порядку.

После бесед с сослуживцами – встречи с близкими и дальними родственниками. Трагедия постепенно теряет остроту, привкус неожиданности. Обряд последнего прощания, формальности, которых требует завершение гражданского состояния человека, обязательные извещения о смерти – словом, дела, предусмотренные принятыми в обществе правилами и законами, должны на время скрыть истинную глубину скорби тех, кто по-настоящему любил Ангела Борисова, – его родителей и дочери.

Конечно, степень внешнего проявления чувств у разных людей различна, порой они выливаются в чрезмерный трагизм, а иногда наблюдается и обратная реакция – бесчувственно-спокойное отношение к смерти близкого человека, которое ничем не объяснить. Я ничего не хотел предугадывать и решил подождать, когда они придут в себя, а тогда и поговорить с ними. Неда была, однако, иного мнения.

Мы просидели с ней четыре часа в зале кинотеатра, чтобы узнать, что думает о двадцатом веке итальянский кинорежиссер Бертолуччи.

Был осенний вечер, мы брели из кино в густом тумане, уже месяц лежавшем над благословенной котловиной, в которой приютился наш город. Неда прижималась ко мне и говорила: ничего, что туман – в тумане человек чувствует себя уютнее. Чем гуще туман, тем меньше мир, а окружающее человечество не так лезет в глаза и не такое противное. Особенно сейчас, сказала она, когда мы прошли путь длиной в восемьдесят лет, по которому вел нас этот итальянец. Он считает историю хорошо перемешанным коктейлем социальных и сексуальных отношений, и пожалуй, недалек от истины.

Я снова раздумался о своем подопечном, столь беззаботно покинувшем этот мир, но после четырехчасового глазения на экран голова у меня просто раскалывалась. Тема фильма была как раз моя, профессиональная: преступление и наказание!

– И ты ничуть не боишься? – спросила Неда.

Мы зашли в кафе на улице Раковского, которое завсегдатаи прозвали «Домом покойника». Кладбищенский, я бы сказал, юмор у наших молодых людей, для которых эта улица – любимое место прогулок.

Дым – не от ладана, а от сигарет – создавал иллюзию уюта, если в амбаре вообще может быть уютно. Кроме нас, за столиком сидели еще двое. Чтобы разные люди за одним столом параллельно вели разговор, нужна соответствующая техника. Посетители «Дома» ею владеют. Мы с Недой сблизили головы так, что почти соприкасались носами, и это мне очень нравилось – увеличенные очками, глаза ее смотрели на меня с нежным сочувствием.

– И ты не боишься встречаться с его родными?

– Это ведь моя работа, – сказал я. – Для меня горе этих людей – фасад, и я пытаюсь разглядеть, не скрывается ли за ним что-нибудь другое. Поэтому и не могу относиться к их горю, как все нормальные люди.

– Вот видишь, ты все-таки ненормальный… Даже на чужое горе реагируешь как-то не по-человечески…

– Ничего подобного. Если я позволю себе растрогаться, я и им не помогу, и свою работу завалю. Для меня это чисто деловые визиты. Неприятно, конечно, но, с другой стороны, меня, если хочешь знать, разбирает дикое любопытство. Я чувствую себя ирландским сеттером. Я иду на охоту. Я «беру след». За выражением лиц, сбивчивыми рассказами, дрожью в голосе, за скорбными взглядами я надеюсь что-то увидеть – язычок пламени среди тлеющих угольков моего подозрения.

– Никакой ты не ирландский сеттер, – сказала Неда. – И не сравнивай себя с этим благородным созданием, инстинкт которого люди используют в своих интересах. Мало им рабской преданности собак, так они их еще натравливают, натаскивают… Ты просто хорошо выдрессированная ищейка.

– Буду тебе очень признателен, если ты скажешь это Троянскому.

– Нет, – продолжала Неда, – я пока не могу сказать, какой ты породы, но что ты не ирландский сеттер – это точно.

– Я не голубой крови, – сказал я, – но это, кстати, и не модно в наше время. Может, я из бездомных, беспородных, с кривыми ногами и огромной зубастой пастью. И в очках минус пять. Главное, что у меня в голове.

– Беспородные бывают или глуповато-добродушными, или страшно злобными и недоверчивыми.

– Злобный – это чересчур, но недоверчивый – да! Недоверчивым мне полагается быть по долгу службы. Послушай, а почему ты стараешься вывести меня из себя? Чего ты в конце концов добиваешься? Чтобы я сменил профессию?

Неда не ответила. Как всегда, когда я задавал ей этот вопрос. Им-то обычно и заканчивались наши разговоры.

Факты по делу Борисова блистали безукоризненной чистотой и последовательностью, если не считать того, что он наглотался гексадорма. Но одного этого недостаточно, чтобы вызвать подозрение. Случаи двойной подстраховки при самоубийстве редки, но известны в истории криминалистики, которая объясняет их боязнью малодушия или, напротив, крайним отчаянием. Я решил идти по следу, указанному снотворным, пока он не приведет меня куда-нибудь или не оборвется.

Получив протокол вскрытия, я тут же отправился на дачу Борисова, искать пузырек от гексадорма.

Вряд ли Борисов наглотался снотворного перед тем, как сесть за руль, – он заснул бы по дороге. Но при обыске дачи мы пузырька не нашли: Борисов мог выбросить его в окно, и мы не заметили его в траве. Да мало ли каким образом он мог его уничтожить! Только зачем было Борисову уничтожать пузырек и вообще запутывать следы своего пути к самоубийству?

Подходя к даче по той же аллее, по которой ехал Борисов в последний раз, я осматривал дорогу и кусты по обеим ее сторонам – в общем-то напрасно, потому что был уверен, что пузырька не найду.

Солнце в этот час уже спустилось к самому гребню горы. Тень быстро подползала к лужайке перед домиком. Семь березок-близнецов уже усыпали мягкую потемневшую траву мелкими листьями, словно кто-то разбросал щедрой рукой золотые монеты. Вероятно, Борисов всего несколько дней назад сгребал их граблями в кучки, а потом выносил на аллею перед дачей – я знаю, так делают и другие заботливые хозяева подобных лужаек.

Когда Борисов построил дачу? До или после развода? Если она ему досталась при разделе имущества, то его широкий жест – человек оставил квартиру бывшей жене и дочери – уже не кажется столь ослепительно бескорыстным, чуть ли не жертвой. Постепенно во мне все больше укреплялась мысль о том, что по крайней мере одну из причин, определивших судьбу Борисова, надо искать в несложившейся семейной жизни. Его жена, врач по профессии, последние два года работала в Тунисе. Значит, надо увидеться с дочерью.

Дача неприветливо встретила меня наглухо закрытыми ставнями. Но выглядит она благодаря облицовке из декоративного кирпича нарядно, наверное, достаточно раскрыть ставни, чтобы неприятное ощущение исчезло.

Солнце в одно мгновенье скрылось за хребтом, и лишь верхушки берез еще сверкали золотом – на них трепетали последние листья.

Я распахнул окна, теплый воздух ворвался в комнаты, хранившие ночную прохладу. Никаких следов последнего поступка Борисова не осталось. Белый светильник как ни в чем не бывало висел на своем месте. Тишину тихого ноябрьского вечера нарушали только чуть слышный шорох кустов и отдаленный гул машин, доносившийся с проходившего внизу шоссе.

На всякий случай я снова осмотрел обе комнаты, кухню, коридорчик, поднял занавеску, за которой были сложены грабли, лопата, пила, мотыга и другой нехитрый садово-огородный инвентарь. Тщательный осмотр требует времени и сил; я не жалел ни того, ни другого. Мною руководило не только желание найти пузырек от снотворного, но и надежда, что откуда-то неким непостижимым образом вдруг вплывет что-то, какая-нибудь маленькая, совсем ничтожная деталь, и вознаградит мое упорство.

Должен признаться: я искал тайник. Старательно простукал все стены, отломал один из подоконников, заметив подозрительную, как мне показалось щель. Но, увы, ничего не нашел. Использовал стамеску из склада за занавеской, чтобы оторвать одну из досок пола. Не найдя ничего, снова ее прибил. Я даже как-то забыл, что ищу пузырек от снотворного.

Потом приступил к осмотру двора.

В тени стало вдруг прохладно. Легким ветерком повеяло от зарослей орешника на склоне. Белый свет закатившегося солнца позволил мне обследовать траву вокруг дома. Под деревьями трава почти совсем высохла. Листья на кустах, которыми был обсажен двор, уже облетели, и все было прекрасно видно. Но я ничего не обнаружил. Наконец осталось обследовать только бетонное кольцо колодца, неизвестно зачем выкопанного в углу двора, вероятно, до того, как в дачную зону провели водопровод.

Колодец закрывала крышка – два металлических, порядком проржавевших полукруга, соединенных петлями. Крышка была прикреплена большим нержавеющим замком к торчавшему из бетона толстому крюку. Я внимательно осмотрел замок. Желтый металл потемнел от времени, судя по замочной скважине (а именно она интересовала меня), к замку давно никто не притрагивался. Значит, сбивать замок ни к чему; установив это, я вернулся к даче.

Еще стоя возле колодца, я услышал шум автомобильного мотора. А когда повернул к даче, машина уже въезжала на аллею.

Я допустил ошибку. Рефлекс хорошей ищейки должен был мне подсказать, что даже приближающаяся машина подозрительна. Но я во весь рост выступил из-за угла дома в тот самый момент, когда машина (такси, белая «Волга») сбавила ход и почти затормозила у калитки. При моем появлении шофер дал газ, и вместо того, чтобы остановиться, машина прибавила скорость и умчалась. Сквозь кружево кустарника я успел различить лишь силуэт мужчины рядом с шофером.

Я выбежал на улицу, чтобы хоть номер заметить, но такси уже свернуло за угол. На мгновенье меня охватила досада и злость на самого себя, но она быстро прошла. Если эти люди хотели посетить дачу без свидетелей, то они испугались бы не только моего появления, но и раскрытых окон и двери дачи. Во всяком случае, дело кончилось бы подобным образом.

Итак, повторный осмотр дачи не принес никаких данных о снотворном и не прибавил следствию ничего нового. А о появлении машины мне следовало бы молчать: было бы просто самоубийством признаться Троянскому, что я упустил ее, даже не разглядев номера.

– Опять твоя чудовищная подозрительность, – сказала Неда. – Представь себе, что это кто-то из родных или друзей Ангела Борисова. Неужели они не имеют права посетить место, где он провел последние минуты? Неужели то, что они уехали, увидев ищейку – и притом беспородную! – может вызвать подозрение?

– Наверно, очков испугались, – ответил я.

– Интересно, что скажет Троянский, когда ты признаешься ему, что потерпел такое фиаско.

– Могу и не говорить… Неда насмешливо посмотрела на меня.

– Да… – Она покачала головой. – Все играем. Ведем двойную бухгалтерию. Последовательная и полная картина душевной деформации.

– Но это же моя профессия, Неда, согласись! Или ты хочешь, чтобы я сменил ее?

Я снова, как видите, прибег к последнему аргументу.

Мне предстояло нанести тягостный визит.

Это должно было выглядеть как выражение сочувствия. Снова приходилось играть роль, как выразилась бы моя многоуважаемая Неда.

Я поднимался по лестнице четырехэтажного дома с весьма обшарпанными стенами. Очевидно, когда-то это был красивый дом: остатки плиток под мрамор на стенах, широкая лестница с низкими пологими ступенями. Вероятно, в этом доме с большими квартирами, построенном в конце тридцатых годов, жили богатые люди, но по мере того, как появлялись дети, разрастались старые семьи и создавались новые, а возможно, и по мере то ли естественного, то ли принудительного изменения социального состава жильцов дом, конечно (не было больше необходимости поддерживать престиж – перед кем и зачем?), терял свой внешний лоск и респектабельность: штукатурка осыпалась, ступени истерлись, оконные рамы пожелтели…

Низенькая полная женщина, по-видимому родственница, ввела меня в комнату. Хорошая, но уже старая мебель, почему-то поставленный здесь же холодильник белел в углу округлыми формами. По всему было видно, что это семейный очаг, гнездо, созданное много лет назад. Должно быть, родители покойного живут здесь давно, с тех самых пор, как построен сам дом. За дверью послышалось какое-то движение, мужской голос что-то долго и настойчиво объяснял – несчастные хозяева готовились к встрече со мной. Наверное, человек, который копается в подробностях смерти ваших близких, должен казаться если не страшным, то странным, а может быть, и отвратительным. Несчастье, случившееся с ними, было не обычным. Это самое ужасное – после автомобильной катастрофы – из всех несчастий, которые могут обрушиться на семью, ибо происходит оно по воле погибшего… Ангел Борисов оставил после себя целый узел вопросов, который его родителям предстояло распутывать всю жизнь… Если ищейка вроде меня нападет на след, смерть их сына получит наконец объяснение, хотя горя от этого не убудет.

Вошла женщина, встретившая меня, принесла кофе и стакан с холодной водой.

– Просят извинить, что заставляют вас ждать, но сами понимаете… Они так измучились. Неужели нельзя обойтись без этого разговора?

– К сожалению, – сказал я, – нельзя.

– Вот уж не ждали такой беды! – сказала она, сев напротив меня и сложив руки на коленях. – В этой семье всегда был порядок… Жили хорошо. Вон там, в прихожей, – вы, верно, обратили внимание, какая она большая? – всегда стояла очередь. Мой двоюродный брат – может, вы знаете? – зубной врач. Прекрасный специалист. Просто золотые руки. У него было столько пациентов, его все так любят! Сколько людей в первые дни звонили ему и даже приходили сюда – представляете? И надо же, чтобы такое приключилось именно с этим человеком… Словно его господь за что-то покарал, вот только за что – неизвестно. У них с женой ни врагов, ни грехов не было. Прекрасного сына вырастили. И вдруг такое горе! Такое горе!

– Я постараюсь не мучить их долгими разговорами. Сами понимаете, это просто формальность.

Она ушла в том настроении, которое я попытался ей внушить.

Кофе был сварен по-турецки, крепкий и сладкий. Вторая чашка за утро. Перед приходом сюда я уже подзарядился одним «эспрессо».

Они вошли друг за другом – сначала мать, потом отец – и сели рядышком на диване, как наказанные.

Похоже, они смирились со своим несчастьем и считали себя чуть ли не виновниками его.

Эти люди не испытывали в жизни особых невзгод. Зная возраст сына, я прикинул в уме, что матери должно быть далеко за шестьдесят, но, несмотря на следы пережитого горя, на вид ей было не больше пятидесяти пяти.

Отцу было, вероятно, лет семьдесят. В широких плечах, сейчас смиренно опущенных, еще чувствовалась сила. Седой, с синими глазами, кожа на лице гладкая, свежая.

Оказывается, родители не часто виделись с сыном. Последние две недели он к ним не заходил. Значит, им нечем удовлетворить мое любопытство.

– Не болел ли он чем-нибудь? – спросил я. Старики задумались.

– Он ни на что не жаловался… Да если и было на что, он бы нам не сказал, чтобы не волновать. Он у нас самостоятельный. – Мать по привычке говорила о сыне в настоящем времени – сознание ее противилось случившемуся. – Он хороший, чуткий. Со всеми неприятностями сам справляется. Справлялся… И с теми, что были связаны с разводом. Вы не представляете, до чего он любил свою дочь, нашу внучку Еву! Когда она была ребенком, он каждую неделю брал ее к себе, приводил к нам. Каждое лето возил ее на море, двадцать дней они проводили вместе. Для него это было самое счастливое время. Ради дочери не хотел второй раз жениться… Дочь его любила, ей это трудно было бы пережить… Она его очень любила, очень, он ее тоже…

– Перестань, Надя, – произнес отец. – Эти подробности никому не интересны.

– Нет ли у вас предположения, почему он это сделал?.. Ну хоть какого-то приблизительного предположения о причине…

Это был самый трудный вопрос. Оплакивая сына, они наверняка задавали его себе, не понимая до конца, что может за ним стоять. Они требовали ответа не от себя, а от судьбы. Сейчас же оба недоуменно смотрели на меня – нет, у них нет никаких предположений. Я понимал, почему они так отвечали: ведь если есть причина, значит, в жизни их сына не все было благополучно, значит, его доброе имя может пострадать… А теперь оно для них особенно дорого… Его поступок они воспринимали лишь как финал, катастрофу и не желали доискиваться причин, вникать в предысторию – по крайней мере в данный момент.

– Нет! – твердо повторил отец. – У нас нет никаких предположений.

Мать, до сих пор старавшаяся унять мелкую дрожь, от которой содрогались ее плечи, не выдержала и горько заплакала, издавая жалобные отчаянные стоны…

Родственница, взяв под руку, увела ее.

Отец сидел, бессмысленно уставясь в одну точку. От всей его фигуры веяло покорностью и бессилием.

Потом, как бы очнувшись, он показал мне кое-какие старые вещи сына, хранившиеся у них. Я взял только потрепанную записную книжку, заполненную номерами телефонов.




ГЛАВА IV


Было уже двенадцать, туман рассеивался.

Троянский сидел у себя в кабинете. Каждую осень и весну, когда у него начинается обострение язвы, он не ходит в столовую, а приносит с собой что-нибудь диетическое.

Подходя к нашему зданию, я почему-то тешил себя надеждой, что он проводит обеденный перерыв не за рабочим столом, но он был на своем боевом посту.

Я постучался и, услышав в ответ повелительное: «Входите!», предстал перед Троянским.

– Сядь, не торчи перед глазами, – сказал он, поскольку я встал у окна. – Не заслоняй свет – не у одного тебя плохо со зрением.

Я сделал несколько шагов по комнате, словно бы раздумывая, сесть или нет, а в сущности – чтобы показать Троянскому, что я не бросаюсь со всех ног исполнять его приказания, и сел напротив его.

– Я полагал, товарищ Троянский, что вы обедаете и мы можем отложить наш разговор. Но теперь, конечно, должен показать кое-что из сумки ищейки.

– Никто еще не награждал тебя этим прозвищем, уважаемый.

– Но сам-то я могу себя так называть?

– При других, не при мне. Хвастайся, сколько хочешь, перед своей Недялкой.

– Перед ней, – сказал я, – тоже не расхвастаешься. Она меня ни в грош не ставит. Да и вы тоже…

– Ха, ха, ха! – засмеялся Троянский.

Большое удовольствие доставило ему то, что Недялка тоже не слишком почтительно ко мне относится.

Троянский смеялся – это была хорошая исходная позиция для разговора. Даже если я его разозлю, то в худшем случае он придет в свое обычное мрачно-придирчивое состояние. Хуже начинать с ним разговор, если он уже настроен подозрительно-придирчиво…

Поясняю: когда мы познакомились, Троянский не походил на злую собаку, готовую в любую минуту броситься на тебя. Он был суров, но не мрачен, худое его лицо с пронзительными близко посаженными глазами было строгим, но во взгляде читалась готовность сменить гнев на милость, если… если ты ему понравишься. Он смотрит на тебя – и ты обязан сделать что-то, чтобы заслужить его одобрение.

Однако позже (когда я, к сожалению, уже был под его началом) у Троянского случилось прободение язвы. Не от хорошей жизни, конечно! И ему пришлось отказаться от всех восьмидесяти сигарет, которые он непременно выкуривал за день. Отсутствие никотинового допинга в корне изменило характер Троянского. Он стал злым, несправедливым и мнительным. Если бы его меньше ценили за деловые качества, то давно бы перевели куда-нибудь с повышением. Он сумел поссориться не только с нашим начальником, но и со всеми сослуживцами, равными ему по званию. Всем нам, его подчиненным, он время от времени устраивал жестокие разносы, не стесняясь в эпитетах. И непонятно почему – наверное, так взрослые относятся к шалостям детей, – после первых же вспышек мы стали относиться к Троянскому терпеливо и снисходительно, тем более что, отбушевав, он разговаривал со всеми по-дружески, и подчиненные чувствовали себя равными ему, а он относился к ним как к закадычным друзьям.

Но, безусловно, главное заключалось в том, что Троянский был превосходным работником. За последние годы его блестящие решения по нескольким невероятно запутанным делам стали классическим образцом оперативной работы.

Так вот я и разговаривал с ним – всегда оставаясь начеку. Разыгрывал сцены, приспосабливаясь к его настроению, принюхивался и прислушивался, прежде чем войти в его кабинет.

– Посетил место работы и повидал родителей, – коротко доложил я.

Троянский поджал губы и, нервно постукивая карандашом по столу, точно куда-то спешил, взглянул на меня исподлобья.

– Если вы чем-то заняты, не буду вам мешать, – сказал я.

Я прекрасно знал, что он никуда не торопится. Но изображал деликатность.

– Ладно, ладно, выкладывай.

– Ни малейших свидетельств о причастности к делу других лиц. Пузырька от снотворного я нигде не нашел. Он мог наглотаться таблеток перед тем, как вылез из машины. При первоначальном осмотре мы пузырька тоже не нашли и вряд ли найдем, но все же не мешает еще разок осмотреть машину.

– Чего же ты ждешь?

– Машина исчезла. Ее нет ни перед домом дочери, ни перед домом родителей.

– Что еще?

– Ничего.

– Есть, наверняка есть! Не тяни.

– Листок с четырьмя телефонами. Я нашел его вчера в ящике стола у нашего клиента. Отдал его Донкову – пусть выяснит, чьи эти телефоны.

– Дальше.

– Позвонил по двум из них. По второму подняли трубку, но не ответили. Мы помолчали минуты две, потом трубку положили. Интересно будет узнать, чей это телефон.

– Большое дело! Ты что, думаешь, тебе разъяснят все по телефону, как в справочном бюро? Набираешь номер, а тебе в ответ: приходи, серый волк, съешь меня! Брось телефоны, беседуй с дочерью. И не слышу самого главного.

Молчу. Самое главное? Для следствия многое важно. Любимый прием Троянского. Откровенное признание полной своей беспомощности, это я давно усвоил, доставит Троянскому то необходимое удовольствие, которое позволит нам продолжить разговор в тоне, достойном воспитанных людей.

– Признаюсь, мне не совсем ясно, что же самое главное.

– Записная книжка с телефонами и адресами, дорогой. Я нарочно не указывал тебе на ее отсутствие в документах, найденных у Борисова. Ты просто отметил это, и все тут. Однако у такого человека, как Борисов, ее не могло не быть! Без нее он как без рук. А ты не обращаешь внимания на подобное обстоятельство. Это же все равно что сидеть в темноте и не догадываться зажечь лампу. Ну скажи, за кого я тебя должен считать? Учишь вас, учишь, а вы щенками были, щенками и останетесь. А ведь я за вас от-ве-чаю! И за тебя тоже! Ведь это я взял тебя на работу, чтобы сделать из тебя человека!

Речи Троянского могли продолжаться до бесконечности. Я неоднократно слышал их в различных вариантах. На этот раз он избрал одну из самых благородных тем – свою ответственность за мой профессиональный рост.

Тут я вынул из внутреннего кармана серую записную книжку в потрепанной пластиковой обложке с загнутыми краями. И положил ее прямо перед носом Троянского.

– Что это? – спросил он, откидывая голову назад, поскольку был дальнозорким.

– Старая записная книжка. Я нашел ее у родителей Борисова. У них в ящике хранятся некоторые его старые вещи. Два года назад он переписал номера телефонов в новую. А старую положил в ящик… У меня не было пока времени ее изучить…

Троянский молчал, то потирая кончик носа, то задумчиво пощипывая его, в уме у него явно происходила борьба: с одной стороны, как человек очень чуткий, он понимал, что был несправедлив, и теперь раздумывал, хмыкнуть ли ему одобрительно или не стоит утруждать себя. Но, с другой стороны, записная книжка, которой я его огорошил, была новым для следствия материалом, и это позволяло ему изобразить столь сильный интерес к ней, что он даже якобы забыл похлопать меня по плечу. Он пренебрег сантиментами и принялся листать записную книжку.

– Хорошо! – сказал он. – Хорошо, хотя она и старая. Впрочем, два года не такой уж большой срок. Может, что-нибудь и выудим. Но это тонкая, кропотливая работа. Тут требуются сообразительность и нюх, тут, брат, требуется чутье! Отлично! Желаю тебе поймать хоть малюсенькую рыбку… Есть еще что-нибудь?

– Ничего, – ответил я.

– Ну что, устроим вечером блиц-турнир?

– У меня встреча с Недой, – ответил я. – В семь.

Я прекрасно понимал, что наношу ему жестокий удар. Надо было как-то его смягчить.

– Могу, конечно, как-нибудь отговориться…

– Эта девушка без тебя прямо жить не может. Но что поделаешь, девушку всегда предпочитают старым друзьям. Тут уж ничего не попишешь – закон жизни… Но если что, позвони.

– Слушаюсь, – сказал я, вставая. – Разрешите идти?

– Иди, – ответил Троянский.

Донкова я на месте не застал, но работу, которую я ему поручил, он выполнил. С молодым Донковым, присланным к нам на стажировку, я держался высокомерно: надо же было на ком-то отрабатывать уроки, преподанные Троянским. Я относился к парню строго, а потому, не застав его в комнате, тут же решил применить один из приемов шефа: сначала долгое мрачное молчание, потом резкое замечание, а затем, в зависимости от реакции Донкова, переменить тон так, чтобы он почувствовал умиление и благодарность за непродолжительность моего гнева. Донков оставил записку с просьбой отпустить его на полдня по своим делам. И короткий отчет о том, чьи номера телефонов записаны на листочке у Борисова.

Первый телефон принадлежал Спиридону Спасову, автослесарю. Проживал он где-то в микрорайоне «Восток» – об этом, впрочем, можно было догадаться и по тому, что номер начинался с цифр 72… Спиридон Спасов, вероятно, был чем-то вроде домашнего врача для машины Борисова, теперь по наследству перешедшей к его восемнадцатилетней дочери Еве.

Слесарь не входил в круг интересующих меня лиц.

Второй номер… Да, это телефон самой Евы Борисовой – значит, это с ней я имел удовольствие молчать по телефону. Чем объясняется ее молчание, неизвестно, хотя вполне понятно нежелание девушки, тяжело переживающей смерть отца, разговаривать с чужими людьми, а может, она просто ждала, что услышит чей-то знакомый голос. Насколько прав был Троянский, подумал я, когда говорил мне в назидание что молчание ничего не доказывает. И все же, все же… А нет ли у задачи иного решения? Что, если девушка не хотела разговаривать с каким-то определенным человеком? Это уже само по себе любопытно.

Третьим был телефон некоего Владимира Патронева, инженера-химика, неженатого, проживающего, по данным справочного бюро, в конце Ботевградского шоссе, неподалеку от Кремиковского комбината, в ведомственном доме.

Четвертым был телефон гражданки Зорницы Стойновой, состоящей в производственном кооперативе по изготовлению сувениров. Никакие нити не связывают ее с известными мне фактами биографии Борисова. Подождем, подумал я, может статься, путь, по которому я иду, приведет меня к дому мастерицы по сувенирам.

В этот момент мне позвонила Неда.

– Ты обедал? – спросила она.

– Нет, – ответил я и посмотрел на часы. Было двадцать минут третьего, столовая уже закрылась.

– Я в новом отеле или, как его называют «новотеле» «Европа». Отсюда не так уж далеко до твоей конюшни.

– Ты что там делаешь?

– Не понимаю!

Ну и тон, ну и тон у меня, подумал я. Плохой тон, отеческий – нет, хуже: как у ревнивого жениха.

– Хочу сказать, что очень мне интересно, как ты попала в нашу деревню, так близко от меня. Это меня приятно удивляет.

– Ах, удивляет… Ну, раз это тебя приятно удивляет, значит, ты не против пригласить меня пообедать в здешнем ресторане. Впрочем, я уже заняла тебе место рядом с собой за свободным столиком. Держать его, нет?

Вот один из моментов, когда я не способен побороть себя. Я пошел бы, конечно, с ней в ресторан, хотя мне было совестно бросить работу, но я не в силах преодолеть внутреннее сопротивление. У этой девушки какая-то своя жизнь, в которую я не могу проникнуть, несмотря на все свои профессиональные навыки и знания.

Что ее занесло в этот новотель «Европа»? Но, задавая вопрос, я заранее знал, что никогда не буду искать на него ответа. Каждый человек свободен. И волен делать что хочет, – хоть на голове стоять.

– Очень сожалею, – нагло соврал я, скрывая охватившую меня досаду, – но небезызвестный тебе товарищ Троянский назначил мне свидание в три.

– Жаль, – сказала Неда.

– Честное слово, мне тоже. Наш уговор насчет семи остается в силе?

– Нет! Я потому тебе и позвонила. Хотелось дать тебе утешительный приз, но ты отказываешься… Вечером, я занята, мне надо…

– Хорошо, хорошо, – прервал я ее: не хотелось мне слышать ее объяснения, да, кроме того, нужно было как-то загладить впечатление, которое могло у нее сложиться от моего тона ревнивого жениха. – Не имеет значения. Когда увидимся?

Неда молчала. Ага, сказал я себе, она переживает мое безразличие к тому, чем она будет заниматься сегодня вечером. Пусть переживает, подождем. Я слышал ее дыхание – так человек задыхается на крутом подъеме.

– Что ж, – сказала она наконец, – давай тогда встретимся завтра. Тоже в семь?

– Договорились. До завтра…

– До свиданья, – тихо сказала Неда.

Я пошел в буфет, взял кофе и две булочки.

Соприкасаясь с жизнью Неды, я всегда впадаю в какое-то странное состояние: неуверенность, ощущение пустоты в желудке да и в голове тоже. Как жила Неда до встречи со мной? У меня были только отрывочные сведения о ее жизни, и соединить их воедино было все равно что склеить разорванную рукопись – находишь отдельные куски, в общем связанные между собой, но единого целого не получается.

К тому времени, когда мне случилось заняться предполагаемым самоубийством Ангела Борисова, я уже устал размышлять над биографией Неды. Вернее, отчаявшись что-то понять, бросил заниматься склеиванием разорванных страниц. Ощущение того, что меня с нею ждет что-то неожиданное, объяснял своей профессиональной подозрительностью, а также тем, что и короткой Нединой жизни были, вероятно, волнующие моменты.

В нашем буфете в этот час было безлюдно. Буфетчица Виолетта, молодая крепенькая девушка, уже закрыла на перерыв и не спеша, тщательно вытирала столы. Я, вероятно, мешал ей своим присутствием.

– Мне уйти?

– Да нет, – ответила она приветливо. – Сиди, ты мне не мешаешь.

И я продолжал пить кофе.

В сущности, почему я откладываю встречу с дочерью Борисова?

Вразумительного объяснения у меня нет. Предчувствие, как сказал бы какой-нибудь приверженец интуитивного начала в криминалистике. Я стал подсчитывать свои успехи за три дня. Успехов не так уж много. Не решен еще главный вопрос: помог ли кто-то Борисову переселиться в мир иной, или он обошелся без помощников? Самоубийство или убийство? Пока этот вопрос не решен, двигаться дальше невозможно. В первом случае мое участие в жизни этой семьи будет минимальным: выражу соболезнования несчастным людям, только и всего.

Аргументы в пользу второй версии: снотворное, выпитое Борисовым, складки на пиджаке, которые могут образоваться, только когда тело долго находится в неподвижном положении. Отсутствие записной книжки. Черезмерная целеустремленность действий Борисова. Ни одно из этих обстоятельств по отдельности не доказывает вмешательство других лиц. Но все они, вместе взятые? Да еще машина, подъезжавшая к даче в тот вечер, когда я проводил там повторный осмотр. Я вспомнил свой последний аргумент: молчание в телефонной трубке и вздох. Чей? Дочери Борисова? Аргумент не более весомый, чем сам вздох.

До сих пор предположение об убийстве не высказывалось. Выяснялись обстоятельства самоубийства: не было ли косвенного подстрекательства, шантажа, угроз или тяжкого неизлечимого заболевания. Борисов никому не жаловался на нездоровье. Даже странно, что у человека его возраста, ведущего малоподвижный образ жизни, не завалялось в карманах или ящиках стола таблеток – хотя бы аспирина или седалгина. Единственное лекарство обнаружено в организме Борисова. Однако рецепта, по которому он покупал гексадорм, да и вообще каких-либо рецептов в его доме мы не нашли.

Так много «нет» набралось в моих рассуждениях, что уныние мало-помалу охватило меня, лишая всякого желания двигаться по следам Борисова, который ушел из мира, свалив на меня все свои заботы. Я поглядывал на запертую Виолеттой дверь, ожидая со страхом, что скоро она ее откроет и мне придется снова шагать по той дороге, по которой велит идти долг.

А ведь сейчас я мог быть с Недой, ну, например, в том месте, которое называется «новотелем». Я спрашивал бы ее об этимологии этого слова и доказывал бы, как бы она ни возражала, что оно образовано от слов «новое тело»… Тело лежащее. Или стоящее. Или висящее…

Двойная игра, которую, я по мнению Недялки, веду. Глубокое несогласие в душе со всем, что я делаю. Раздвоение, лишающее меня энергии.

В результате я ужасно разозлился на Неду. Черт бы ее побрал, эту девчонку! Рядом с сотрудником милиции должна быть не просто жена, а верный друг со всеми положительными чертами, описанными в художественной литературе. Там жена великолепно умеет переносить одиночество, лишения и всяческие трудности, связанные с профессией мужа-сыщика. Она так терпелива, стойка, чутка, что можно подумать, будто она святая. А может, все это происходит по вине любезного читателя, который требует одного: чтобы детектив поскорее раскрыл преступление и чтобы ему не мешали ни жена, ни дети? Они тоже с пониманием относятся к плохому настроению своего усталого папочки. И они – тоже святые! Святое семейство сотрудника милиции. А тут Неда, реальная Неда, которая бог знает с кем сидит сейчас в этом новотеле. И неизвестно чем будет заниматься этим вечером, этой ночью…




ГЛАВА V


Перед солидным трехэтажным домом стояла среди прочих машин машина Борисова, его «Волво». Дом находился в новом районе возле парка. В каких-нибудь ста метрах начинался лес, и влажный освежающий аромат сосен проникал в этот райский уголок вместе с легким туманом, который уже начинал сползать с гор.

Быстрым шагом я прошелся по противоположной стороне улицы. Все было спокойно, редкие прохожие, подняв воротники, торопливо шагали в густеющем тумане. Потом я проделал обратный курс мимо ворот дома и с независимым видом остановился перед «Волво».

Я довольно быстро открыл машину, потратив на это не больше времени, чем потребовалось бы владельцу, чтобы справиться с заевшим вдруг замком.

Внутри была исключительная чистота. Обивка из искусственной кожи пропиталась запахами мастерской техобслуживания. Вполне вероятно, что она побывала в руках автослесаря, чей телефон был записан на листочке. Это нехорошо, поскольку если в ней и оставалось что-то, не замеченное нами, то теперь оно бесследно исчезло.

На руле мы обнаружили только отпечатки пальцев Борисова, что еще ничего не означало: кто-то другой мог вести машину в перчатках. Я проверил ящичек для документов, попытался вытащить магнитофон – он был надежно закреплен. Я осмотрел полочку перед задним стеклом – пусто, только две стереоколонки. Машина была словно вылизана. Открыв заднюю дверцу, я склонился над серым ковриком. И тут возле левого сиденья что-то блеснуло. Я снова пересел вперед. В тесной щели, незаметной по крайней мере при беглом осмотре, я нашел стеклянный пузырек с надписью «Гексадорм». Замотав в носовой платок, я спрятал его в нагрудный карман у самого сердца.

Итак, пузырек от снотворного нашелся. Борисов наглотался таблеток в машине незадолго до того, как вошел в дачный домик. Этот пузырек положил конец долгим мучительным раздумьям. Разумеется, надо еще проверить, чьи на нем отпечатки пальцев. И все же… все же! Желтым светом, предупреждающим об опасности, горел вопрос: почему его не нашли при первом осмотре? Позволительно ли допускать такие ошибки!

Правда, Донков вроде бы добросовестно занимался машиной – обнюхивал ее по крайней мере полчаса. Пузырек, лежавший под рычагом ручного тормоза, можно было заметить только с расстояния в двадцать сантиметров от пола заднего сиденья. Только в узкую щель шириной в один сантиметр под определенным углом! Осмотр машины был поручен Донкову. Что за человек Донков? С виду исполнительный, даже чересчур, со всех ног бросается выполнять приказания. Не изображает ли он старательность, за которой подчас скрывается равнодушие?.. Кстати, почему он сегодня смылся? Рассчитывает на снисходительное отношение к новенькому?

Я злился и искал, на ком сорвать охватившую меня злость. Ну, да ладно. Не о Донкове надо сейчас думать. Донков – начинающий работник, и если придется отвечать перед Троянским за то, что мы чего-то недоглядели, никакой Донков меня не спасет. Он для меня не оправдание.

Я запер машину, но уже не с уверенным видом владельца…

«Волво», конечно, еще принадлежит Борисову, в машине еще есть его следы. Точнее, были минуту назад. Пузырек. В нем же была не одна таблетка. Какой смысл был Борисову глотать таблетки в машине, а не на даче? Таблетки обычно запивают водой, хотя, если очень постараться, можно проглотить и без воды. Столько таблеток сразу?

Я подошел к дверям дома. Снова я усложняю то, что абсолютно ясно: в стрессовом состоянии, в каком Борисов находился после принятого решения, он был способен проглотить не задумываясь змею, не то что таблетки.

Я поднимался по лестнице. Кооперативный дом строили три семьи: каждой семье по этажу. Площадь одного этажа – около двухсот квадратных метров. Лет десять назад этот район был отдаленным, теперь же считается сравнительно близким к центру.

Когда Борисовы переехали, Еве было восемь лет, а сейчас ей девятнадцать. Здесь она провела детство и выросла. Выросла практически без отца.

Однако он каждый год возил дочь на курорт. Они виделись, когда Борисову хотелось: мать не возражала, к тому же последние два года она могла бы следить за дочерью разве что по телефону. Обычно те, кто едет работать за границу в арабские страны, чтобы скопить денег и прибарахлиться, дрожат над каждой стотинкой. Потратилась ли мать Евы хоть на один телефонный звонок?

Второй этаж, чудесно фанерованная и отлакированная дверь. Чуть потемневшая латунная табличка с надписью «Семья Борисовых». Но без Борисова, подумал я. Его здесь давно нет и уже никогда не будет.

Ева Борисова появилась в проеме широкой двери, маленькая и бледная, в домашнем халатике. Я сообщил ей, с кем она имеет честь говорить.

– Проходите, – сказала она безразличным тоном, даже не взглянув на мое удостоверение.

Пол большой прихожей был выложен мраморной плиткой, розоватой с серыми прожилками. Стены обиты тканью нарядной расцветки: красные цветы на белом фоне. Меня провели в огромную гостиную, обставленную новым гарнитуром: широкий низкий диван и четыре кресла табачного цвета. Два больших ярких персидских ковра. В более узкой части комнаты – столовая: овальный стол с шестью стульями, все белое, лакированное. Разные столики, пуфики, цветной телевизор «Филипс», два торшера по углам, колонки стереомагнитофона.

Жить можно, сказала бы, верно, Недялка, хотя слишком уж просторно. И правда, маленькая Ева совсем терялась в роскошных апартаментах, среди всех этих предметов. Она присела, сжавшись в комок, в кресло напротив меня, после того как я избрал диван-лучшее место для обзора.

Ева Борисова могла бы и оставить меня одного в гостиной – подождать, пока она придаст себе более привлекательный вид, – но она этого не сделала. Скорее пегие, чем каштановые, волосы свисали прядями вдоль маленького бледного личика. Кожа на лице была сероватая, словно девушка давно не умывалась. Худые острые коленки торчали из-под складок темного халатика.

Пока она в таком состоянии, толку от нашего разговора не будет. Я всматривался в ее лицо – апатичное, ничего не выражающее, застывшее. Мне хотелось понять, действительно ли она просто убита горем или еще и хочет это подчеркнуть. Во втором случае она не скоро сбросит маску. Впрочем, каждый переживает по-своему.

Но кроме обычного сочувствия, которое вызывал во мне вид (да и вообще судьба) дочери Борисова, меня огнем жгло другое. Я бродил по гостиной вокруг девушки, вокруг кресел и дивана, принюхивался к коврам, касался колонок, прислушивался, приглядывался, стараясь угадать, какие мысли роятся за этим окаменевшим лицом.

В какое-то мгновенье мне показалось, что с соседнего кресла на меня смотрит Неда. Наблюдает за игрой, которую я начинаю. И в улыбке ее – и насмешка, и жалость, и даже, пожалуй, отвращение… Мысленно я вернул Неду в новотель. Или где там она была сейчас. Живи, милая, своей жизнью и не мешай мне работать!

– Я звонил вам вчера, – сказал я. – Не хотел приходить без предупреждения. В такой момент посторонний человек вроде меня не может вызывать приятных чувств, я это прекрасно понимаю. Но у вас никто не ответил… Нет, кто-то поднял трубку, но ничего не было слышно – наверно, телефон не в порядке.

Ева кивнула.

– Я подняла трубку, а вы молчали.

– Я подумал, телефон не соединился. Но это неважно. Ведь мы все равно увиделись.

Что-то мелькнуло в ее лице, тонком, с мелкими чертами. Оживились глаза: темные, блестящие, чуть выпуклые. Хорошо очерченный рот. Нос немного тяжеловат. Что-то южное, балканское было в ее профиле и матовой коже лица.

Ее простое объяснение вчерашнего своего молчания кажется вполне естественным. Действительно, подозрительность иногда мешает нормальному восприятию жизни.

– Вам трудно будет говорить, хотя это необходимо. Понимаете, когда поступок человека приводит к трагическим последствиям, возникают вопросы, приходится выяснять причины, приведшие к нему.

– Но ведь это никого не касается, – последовал удививший меня ответ.

– Не думаю. Например, вы будете всю жизнь под впечатлением этого поступка вашего отца. Будете думать о том, почему ваш отец решил покончить с собой…

Произнося это, я одновременно размышлял над тем, почему Борисова сразу же отказывается говорить о причинах самоубийства отца. По меньшей мере как-то хладнокровно прозвучали слова девушки, что это никого не касается.

– Вы правы, – покорно сказала Ева и снова стала горестно-безразличной. Теперь она начнет соглашаться с каждым моим словом, и разговора у нас не получится.

– Есть у вас какие-то предположения относительно мотивов, толкнувших вашего отца на этот поступок? – настаивал я.

– Нет, – ответила она тихо, но решительно.

Вдруг коротко звякнул телефон – точно сняли трубку спаренного аппарата. Девушка вздрогнула всем телом, как будто ее мгновенно пронзило электрическим током. Или она очень нервная, или ждет телефонного звонка.

– Не обращайте внимания, – сказала она, – это соседи звонят. – Ресницы ее дрогнули, она прикрыла веки, потом лицо ее успокоилось. Взглянув на меня, она сказала: – Извините.

– Может, мне в другой раз зайти?

– Какая разница…

– Не болел ли чем-нибудь ваш отец?

– Нет… Он был на редкость здоровый человек. Еще в школе он начал играть в водное поло. Участвовал в соревнованиях. Не помню, чтобы он когда-нибудь болел хотя бы гриппом. Правда, последние годы мы не жили вместе, но он никогда не говорил мне, что болен, ни на что не жаловался… У меня вот все время болит голова – слишком много занимаюсь, наверно. А он был очень здоровый… Если только не скрывал от меня чего-то…

– Не было ли у него каких-либо неприятностей по работе?

Немного подумав, Ева сказала:

– Бывало, что он выражал недовольство работой… работой подчиненных или вообще сослуживцев… Но сердился он так, как обычно сердятся из-за пустяков. Даже не могу вспомнить точно, что он говорил… Думаю, на работе у него все было в порядке. Он часто ездил за границу – и в соцстраны, и на Запад. – Ева оглядела комнату. – У нас много вещей, которые он привез из-за границы… И до того, как ушел от нас, и потом…

Новые сведения сыпались на меня – как монеты в автомат моей подозрительности. Итак: Борисов привозил вещи из-за границы, для этого нужны деньги, на суточные особо не развернешься. Злоупотреблял служебным положением? Получал комиссионные от частных фирм? За это гражданам предоставляется бесплатное питание, одежда и кров в определенных заведениях системы, в которой я работаю.

Но Борисова никогда ни в чем подобном не обвиняли. Этот человек пользовался доверием. Последний раз, шесть месяцев назад, он ездил в Стокгольм.

– Как отец относился к вам? Насколько я знаю, вы с ним часто общались, ездили вместе отдыхать – так мне сказали ваши дедушка и бабушка.

Эта тема словно бы заставила девушку внутренне напрячься. Ресницы ее снова задрожали. Она судорожно вздохнула.

Я молчал, отчетливо сознавая, что своими вопросами причиняю Еве мучения. Вот когда Неде следовало бы меня видеть: я хладнокровно копаюсь в душе девушки, хотя знаю из доклада Донкова, что, услышав о смерти отца, Ева упала в обморок, потом ее приводили в чувство в больнице. Но на похоронах она была.

Странно, что она сидит одна в этой огромной пустынной квартире. Люди, как все стадные животные, в момент несчастья или опасности обычно сбиваются в кучу. Родителям Борисова нужно было бы быть вместе с его дочерью, поддерживать друг друга в беде. Честно говоря, я не ожидал, что застану ее здесь одну.

– У вас чудесная квартира, – сказал я. – Такая просторная, уютная. Завидую вам…

Даже если эти слова и дошли до сознания девушки, они не произвели на нее никакого впечатления. Моя жалкая попытка переменить тему окончилась неудачей.

Бледное лицо Евы передернулось. Она вскочила и, выбегая, сказала быстро:

– Извините, я сейчас вернусь.

– Можно закурить? – крикнул я ей вдогонку. – Да…

Я встал, прошелся по комнате. Сквозь тюлевые занавески была видна широкая улица, дома, похожие на тот, в котором я находился сейчас. Я глубоко затянулся сигаретой.

Лет десять – пятнадцать назад предусмотрительные люди, главным образом те, кто имел связи со строительными организациями и был в курсе дела, скооперировавшись, построили себе дома. Нынешних ограничений на нормы жилплощади еще не существовало, и дома строились просторные, со всеми удобствами, какие только можно было придумать. Отвлекшись от самоубийства Борисова, я поддался охватившим меня социальным чувствам, иначе говоря, элементарной зависти: Неда ютится в сыром подвале, который раз в двадцать меньше гостиной Евы Борисовой. Праведный классовый гнев овладел мною.

У Неды не такой отец, какой был у Евы. Ее отцу пятьдесят лет, он бывший железнодорожник, вышел на пенсию по инвалидности, живет с женой и младшей дочерью в однокомнатной квартирке, слишком тесной для четырех взрослых и инвалидной коляски. Вот почему Неде приходится снимать комнату, то есть жить в подвале. Но у Неды есть жизненный опыт, закалка, она полна энергии, в то время как Ева, выросшая в роскошной обстановке, не имеет ни малейшего представления о жизни…

И тут зазвонил телефон. Я обернулся. Девушка торопливо вошла в комнату, схватила трубку и… погрузилась в молчание. Она ждала. В тишине из трубки донесся мужской голос. Поскольку девушка не отвечала, мембрана звенела от громкого крика: «Алло, Ева! Ева!..» Она плотнее прижала трубку к уху, и голос заглох. А она слушала с каменным лицом то, что ей говорили, но сама не издала ни звука. Наконец она медленно опустила трубку на рычаг, села и, предупреждая мой вопрос, сказала:

– Ничего не слышно… Молчат.

Она солгала совершенно спокойно. Что-то в ее лице переменилось. Что-то засветилось в глазах. Словно она была довольна своим поступком. Словно ее молчание было самым красноречивым ответом кому-то.

– У меня валидол под языком. Я не могу говорить…

– Тогда я буду задавать вам вопросы, на которые вы можете отвечать только «да» или «нет» или просто кивком головы.

Наконец-то слабый отблеск улыбки коснулся ее лица. Я подумал: а не потому ли Ева сидит в этой квартире, что ждет телефонного звонка? Я мог бы, конечно, без конца спрашивать ее, от кого она ждет звонка, почему молчит, сняв трубку, но она не ответит. Она дала мне это понять, когда заявила: «Ничего не слышно», хотя я прекрасно слышал в телефонной трубке мужской голос.

– Ваши дед и бабушка не беспокоятся, что вы здесь одна?

Она пожала плечами.

– А сами вы не боитесь? – Нет.

– Даже сейчас? Снова пожала плечами.

– А такой вот звонок и молчание в трубке вас не пугают?

– Нет! – отрицательно мотает она головой.

– Вы не догадываетесь, кто бы это мог звонить? Неожиданно, несмотря на валидол под языком, я получил подробный ответ.

– Наверно, кто-то не решается со мной заговорить.

– Случалось ли, чтобы, кроме того раза, когда я звонил, набирали ваш номер и вот так же молчали в трубку?

Она ответила не сразу. Подумав, кивнула головой. И показала два пальца. Затем еще один.

Значит, не кто-то, а она молчала три раза.

Я представил себе, что у меня под языком таблетка. Говорить все-таки можно. Девушка или придумала это, чтобы отвечать короче, или просто ей нравится эта игра… Однако она слегка оживилась. Скорее всего, молчаливое участие в телефонном разговоре изменило ее настроение…

– Ваша машина стоит внизу?

– Да.

– Давно она у вас?

Она показала четыре пальца.

– Четыре года? А прямо как новенькая. В превосходном состоянии. Отец, наверно, очень ухаживал за ней?

– Да.

– А права у вас есть? Отрицательный ответ.

– Валидол еще не кончился?

– Почти…

– Кто подогнал машину сюда?

– Папин автослесарь, он всегда ею занимался. Когда узнал… поехал и пригнал ее с дачи.

– Наверно, кто-то его об этом попросил?

– Нет… я думаю, он просто узнал… в тот же день. И вечером поехал на дачу, чтобы перегнать ее ко мне.

– А может, она была неисправна? Вчера ее не было перед вашим домом.

– Нет, она в исправности, просто он держал ее в гараже, потому что вчера ему некогда было. А перегнал он ее сегодня утром и ключи оставил… Трудно водить «Волво»?

– Не труднее любой другой большой машины. Для начинающих, правда, трудновато, учиться на ней не советую. Еще стукнете где-нибудь.

Вот так мы разговаривали с дочерью Ангела Борисова, покончившего самоубийством или ушедшего из жизни еще каким-то образом. Его имущество – квартира в этом доме, дача, машина – по наследству переходит Еве. Теперь в мире, принадлежавшем человеку, по доброй воле (или нет?) покинувшем его, закипит молодая жизнь.

– Вы где учитесь?

Я прикинулся неосведомленным, хотя прекрасно все знал. Девушка поступала на филологический факультет – хотела изучать английский, – но ее не приняли. Удивительно, что работник внешнеторговой организации не воспользовался своими связями. А похоже, он был человек пробивной, мог и умел оказывать услуги. Так или иначе, дочь его студенткой не стала. Работала месяцев шесть секретаршей (отсюда, вероятно, и ее знакомство с секретаршей Конова). Тут отец явно помог, чтобы обеспечить ей необходимый трудовой стаж. Провалившись на экзаменах во второй раз, Ева Борисова на работу больше не поступала.

– В университет я не прошла, – ответила она. – Работала недолго секретаршей.

– Чем вы дальше собираетесь заниматься? Она задумалась. Вздохнула.

– Чем я могу заниматься? Надо будет поискать какую-нибудь работу. Я немного печатаю на машинке. Больше ничего не умею.

– Это главное, что должна уметь секретарша.

– Главное – уметь варить кофе, – сказала Ева тоном опытного человека.

– Вам виднее, – сказал я, засмеявшись громче, чем следовало. – Ну, пойду. Пожалуйста, если что-то вспомните или что-то случится такое, о чем вы захотите мне сообщить… или у вас будут какие-то затруднения, позвоните мне.

Я написал ей на листочке номер телефона.

Она стояла передо мной непричесанная, с апатичным личиком, взгляд ее снова угас – снова вживается в образ, мелькнуло у меня в уме. Она всегда такая? Или это она нарочно? Проклятая подозрительность.




ГЛАВА VI


Смеркалось. Туман опять сгустился, видимость была не более двадцати – тридцати метров. В этом районе, где лес собирает и задерживает влагу, туман всегда гуще. Я медленно, сосредоточенно продвигался по улице, освещенной призрачным белым светом больших высоко подвешенных дынь. Машины выскакивали из белесоватого сумрака и снова бесшумно исчезали. Признаюсь, раза два я обернулся, чтобы посмотреть, не остановится ли какая-нибудь перед домом Евы Борисовой. Но ни одна не остановилась. Беспричинное подозрение. Если бы для него имелись какие-то основания, мне следовало бы установить наблюдение за домом.

Ну что ж, материал я собрал, и сумка моя полна – шагая к трамвайной остановке вдоль длинной прямой улицы, я доставал из нее то одно, то другое и внимательно все рассматривал.

Во-первых. Автослесарь перегнал машину, хотя его как будто никто и не просил. Это легко увязать с другой моей находкой – пузырьком от снотворного. Обстоятельство, которое непременно следует обсудить: пузырек подброшен, коль скоро я доверяю Донкову и коль скоро при первом осмотре его не нашли. Если исключить возможность ошибки со стороны Донкова, то нужно на всю катушку включать другую волну – вероятность преступления. А если все же Донков не заметил пузырька, если тот все время лежал в машине, то поступок автослесаря, по собственной инициативе перегнавшего машину, вызывает по меньшей мере удивление. Если только он не близкий друг семьи. Бросился помогать, повинуясь душевному порыву. Помогать чем может. Да так ревностно, что в тот же вечер появился на даче, где всего несколько часов назад повесился его клиент Борисов. С какой стороны ни глянь, ситуация весьма занимательная.

Второе обстоятельство само бросается в глаза и еще более непонятное: поведение девушки, то, как она разговаривает – или, вернее, молчит – по телефону. Причин для молчания у нее может быть бесчисленное множество. Она бессовестно солгала, что ничего не слышала. Поднимает трубку, не отвечает на настойчивые призывы мужского голоса, долго слушает то, что ей говорят, а потом кладет трубку и совершенно спокойно врет мне, что ничего не слышно. Наверно, прячется от кого-то. Или играет в какую-то невеселую игру, стремясь разжечь чье-то сочувствие к себе, или отвергает чьи-то ухаживания… А может, все-таки прячется от кого-то?

Было около шести, когда я подошел к остановке. Пока ждал трамвая, вспомнил, что Неда отменила наше свидание. Вспомнил с обидой и ревностью.

А Троянский ждет моего звонка в надежде, что мы с ним все же посидим за шахматной доской.

Видно, придется мне пойти к нему в гости – повезло человеку! Шутки шутками, но в последнее время вид Троянского и вправду очень одинокий, а в его приглашении звучала такая настойчивость, что на мгновенье я испытал жалость и сочувствие к нашему грубияну. Не миновать мне вечером мата…

Трамвай выполз из тумана, как из подземелья. В тот момент, когда он приблизился, скрипя тормозами, я решил, что у меня в запасе два часа и я вполне успею повидать автослесаря Спиридона Спасова. Из вагона вышли двое: худощавый мужчина в коротком плащике подал руку плотно запакованной в кожу пышной даме.

Водитель выжидающе глянул на меня, дверь закрылась с ехидным вздохом, а я зашагал прочь от остановки – к автослесарю Спиридону Спасову. До района «Восток» можно добраться минут за двадцать, если идти пешком через лес.

Двухэтажный дом с гаражом. Тихая улочка. Под тусклым фонарем две длинноногие девочки болтали с мальчиком.

Я оглядел дом. За окнами темно, словно он необитаем. В этот час хозяева, вероятно, находятся где-то в пути с работы домой. Входная дверь оказалась запертой. Рядом с ней кнопки двух звонков. Я нажал сначала одну, потому другую, никто не отозвался… Я решил побродить вокруг, пока не вернутся хозяева.

С мрачным видом прошел мимо стоявшей на углу веселой компании. И тут заметил еле различимую тоненькую полоску света под дверью гаража. Светлую ниточку во тьме. Прогулялся перед гаражом. Осторожным шагом приблизился к нему, остановился метрах в двух от него, делая вид, что жду кого-то, посматривая на часы и оглядываясь.

Никакой необходимости в этом не было, но таковы уж законы нашей профессии.

Так я ждал минут пять и дождался. Изнутри послышался шум, раздался удар чего-то металлического, упало что-то тяжелое, вроде штанги, потом в гараже снова наступила пугливая тишина. Через несколько секунд я настойчиво постучал в дверь гаража. Пять сильных ударов, чтобы не оставалось сомнений, что меня могут не услышать и что я требую меня впустить. Даже косточки пальцев заболели. Я крикнул:

– Спасов!

Ответ последовал не сразу. Внутри кто-то раздумывал. Сопоставлял время, отделявшее предательский удар по металлу от моего настойчивого стука. Очевидно, осознал, что его присутствия в гараже скрыть нельзя, и крикнул:

– Иду, иду!

А может, думал я, стоя под дверью, тот, кто идет сейчас к двери, вовсе не собирался прятаться и все гораздо проще? Но я дал волю своей подозрительности.

Задвижка с легким скрипом отодвинулась, дверь приоткрылась, и на фоне тусклого света, горевшего внутри гаража, проступил силуэт мужчины, лица которого я не мог как следует разглядеть.

– В чем дело? Я Спасов.

– Разрешите войти, – сказал я, – нам надо поговорить.

– Кто вы такой? Я вас не знаю.

– Впустите меня, вот и познакомимся.

Моей целью было застать его врасплох. Не дать ему опомниться, подумать, перейти к обороне. Обороне против чего?

Спиридон Спасов широко распахнул створку двери. Включил еще одну лампу, но, пропустив меня, не закрыл дверь, а встал на пороге.

– Все-таки я с вами не знаком, – повторил он. – В чем дело?

Тут я предъявил ему соответствующий документ. Спиридон сказал строго:

– Ну хорошо, а зачем так ломиться, шум поднимать?.. Пожалуйста, проходите. – И, захлопнув дверь гаража, он опустил задвижку. – Запираюсь, – пояснил он. – Приходят всякие нахалы не в автосервис, а ко мне сюда. Узнают откуда-то мой адрес, просят устроить ремонт вне очереди. Вот и не хотел открывать… Я подумал, вы тоже из этих…

Он был в замасленной рабочей одежде. В гараже стояла «Шкода» с откинутым капотом. Зияли круглые дырки разобранного двигателя, части были разбросаны по темному, залитому маслом верстаку. Лоснились болты, поршни, коленчатый вал. Пахло машинным маслом.

– Выходит, и у автослесарей машины портятся, – сказал я.

– Все портятся, но это не моя, а так, одного приятеля. Уже сто двадцать тысяч пробежала, вот и меняю поршни и кольца.

Смотрел на меня автослесарь Спиридон Спасов ясными глазами. Приветливо, без задних мыслей. Без опасений. Внимательно. Безо всякого смущения. Здоровое лицо человека, занимающегося физическим трудом. Усики, голубые глаза, рыжеватые волосы и необычный красный цвет лица. Он вытирал руки паклей. Ждал.

– Ведется следствие по делу о самоубийстве Ангела Борисова. Встречаемся с людьми, которые знали его. Нам известно, что в день самоубийства он заезжал к вам.

– Заезжал, – охотно подтвердил Спиридон.

Я спохватился, что дважды произнес слово «самоубийство», которое прозвучало чересчур подчеркнуто.

– В связи с машиной?

– Конечно. Он мне ее оставлял, карбюратор у нее засорился. С «Волво» мне пока мало приходилось иметь дело, я на его машине, в сущности, учился. У них очень карбюраторы капризные, хорошие карбюраторы, ничего не скажешь, но в этой машине есть один дефект – частенько барахлит.

– И он приехал в тот день, чтобы взять машину?

– Вот именно.

– Не заметили вы чего-либо странного в его поведении?

Крупное кирпично-красное лицо Спасова стало задумчивым.

– Нервный был… Но он и вообще был такой… Хотя нет, пожалуй, он нервничал больше, чем всегда. Спешил, что ли. Я с работы пришел около шести, он уже меня ждал, явился раньше времени. И потом все посматривал на часы… Но он всегда торопился, так что я на это внимания не обратил. Это сейчас мне кажется, что он вроде нервничал больше обычного. – Спасов опять сосредоточенно посмотрел перед собой, даже приложил руку ко лбу. – Да, да… Помнится, он меня спросил, за сколько можно доехать до больницы – ну, которая возле конечной остановки третьего трамвая…

– Третья градская?

– Точно. Третья градская.

– И что вы ему ответили?

– Что смотря какое движение. Самое напряженное между пятью и шестью. После шести немного стихает, но все равно до семи, до полвосьмого ехать трудно.

– Вы не обсуждали, какой дорогой ему лучше всего ехать?

Голубые глаза Спасова быстро скользнули по мне.

– Обсуждали. Я ему посоветовал проехать по патриарху Евфимию… мимо Русского памятника, по Ополченской… Это не самая короткая дорога, зато не через центр.

– И он что, решил ехать именно так?

– Ну, что он там решил, мне неизвестно. Откуда мне это знать…

– А вы не спросили его, зачем ему в больницу?

– Не любил он, когда его расспрашивали. Захочет – сам скажет!..

– Да и ездил ли он вообще в больницу? – заметил я.

Спасов, не ответив, вздохнул и пожал плечами. Он словно потерял всякий интерес к разговору. В нем появилась какая-то нервозность, которую он старался скрыть.

– Когда Борисов уехал от вас?

– Примерно в четверть седьмого.

– А вы не опробовали машину?

– Нет. Я ее заранее проверил.

– А домой в тот день не заходили?

– Нет… Весь день был на работе, я ведь говорил, что вернулся в шесть.

– Значит, вы не садились с ним в машину проверять мотор?

– Нет!

Короткий нервный ответ.

– А почему вы забрали машину в тот же день, когда Борисов умер?

– Отец его попросил.

– Он вам звонил?

– Нет, это я ему позвонил… высказать соболезнования.

– Значит, вы сразу узнали о случившемся? Каким образом?

Спиридон Спасов немного помедлил с ответом.

– От этого человека. – И он показал на «Шкоду», разобранный на части мотор которой был свидетелем нашего разговора. – Знакомый Ангела Борисова… Работает, правда, в другой организации, но тоже инженер, а может, вместе учились, точно не могу сказать. Но они были приятели. Владо его зовут. Владо Патронев…

При этом имени сердце мое учащенно забилось. Это был третий человек, чей номер телефона я нашел на листочке в ящике стола у Ангела Борисова.

– Мы с Патроневым договорились, чтобы он приехал в тот день в шесть – всегда прошу приятелей приезжать к этому часу, потому что у меня нет другого времени заниматься их машинами, а отказать им я не могу… Он оставил у меня свою машину, ну и сказал про смерть Борисова… Я и позвонил. Не фазу, конечно, – надо было сперва успокоиться… Ведь я накануне видел Ангела. Выходит, это он от меня поехал, не знаю, может, куда и заезжал, но все-таки от меня поехал на дачу и там над собой это проделал… Так мне стало неприятно… Но я все же позвонил его отцу, часов в восемь, наверно. Я, да и Патронев – оба мы хотели узнать, как это произошло. Отец его сказал, что никаких подробностей не знает. Видно было, что ему трудно говорить, но он меня попросил, поезжай, мол, прошу тебя, пригони машину… Я, естественно, согласился, потом мы вышли с Патроневым, взяли такси у гостиницы. Я высадил его у Орлова моста, а сам поехал на дачу. Пригнал машину, поставил здесь, у гаража… Тут она и стояла два дня, а сегодня утром я ее подогнал к дому Евы, дочери Ангела, ключ ей отдал…

– У вас был ключ? Это интересно.

– Ключ у меня давно. Он мне дал второй ключ, чтобы я мог брать машину в любое время. И он мог забирать ее отсюда в любое время, даже когда меня нет. Отремонтирую, оставлю ее здесь, перед домом, а он приезжает, когда ему угодно, – и сразу за руль, не ждет меня. Вообще, хочу вам сказать, мы с Борисовым были друзья. Я ремонтирую только машины своих друзей… Он мне во всем доверял… Потому я и считал, что обязан пригнать с дачи его машину. Мало ли там, за городом, жуликов. Глупо было ее оставлять, ее могли запросто разуть: и резину снять, и фары, и угнать могли, если бы пронюхали, что случилось.

– А вы не слышали, как я звонил вам домой?

– Здесь не слышно… Да если бы и слышал, не открыл бы. Я же вам сказал, что никому не открываю. Не могу я всем одолжение делать. Когда людям нужно, они ни с чем не считаются. А звонок я слышу только, если оставляю эту дверь открытой.

Еще входя, я заметил в стене гаража узкую дверцу.

– Куда она ведет?

– Ко мне, я живу прямо над гаражом.

– Понятно, – сказал я. – Вопрос о машине мы выяснили, а больше вопросов нет. Мой вам совет – в следующий раз держитесь в таких случаях в стороне.

Спасов, явно испытывая облегчение оттого, что разговор заканчивается, вдруг принялся каяться:

– Вы совершенно правы. Я сделал большую глупость, что верно, то верно, но не мог же я отказать старику. У меня вообще-то железное правило: не совать нос куда не надо. Жизнь научила. Очень сожалею, что так сглупил, больше это не повторится…

– Можно мне позвонить от вас?

– Конечно, конечно. Только проверю, не занят ли. У моей дочери привычка: как придет домой, начинает болтать по телефону часами.

Он поднял трубку и, послушав, передал ее мне, кивая головой.

Набрав номер Троянского, я сказал, что отложил свидание с Недой и готов к встрече, если он еще горит желанием пережить горечь поражения. Троянский грозно прорычал, что ждет меня и даже расставил фигуры…




ГЛАВА VII


Как известно, шахматы развивают способность разыгрывать в уме сложные комбинации, угадывать неожиданное развитие событий – то есть делать то, чем мы с полковником по существу занимаемся каждый день. Разумеется, в жизни все гораздо труднее, поскольку не ясно, что за фигура неизвестный пока преступник: пешка ли он, прикрывающая фигуру более важную, или, скажем, конь, возможности которого ограничены, но столь разнообразны, свободны и даже красивы, что все комбинации его предвидеть невозможно. При этом неизвестные силы могут разрушить предварительно составленный логический план, вынудить преступника действовать вопреки всякой логике и поставить нас перед задачей, не имеющей решения.

Мы с Троянским знаем дебютные варианты испанской партии примерно до десятого хода, так что нам нечем удивить друг друга. Но дело в том, что куда раньше, чем мы их разыграем, в нас закипает неудержимое желание дилетанта проявить самостоятельность, и я устраиваю Троянскому сюрприз. Маневр конем g3 – h4 – глупость, за которую любой противник тут же тебя накажет. Любой, но не Троянский. Этот ход я делаю не задумываясь, будто использую заранее разработанный Вариант. Он заставляет его надолго погрузиться в размышления, и, защищаясь от мнимой опасности, нарушить все свои планы. Загипнотизированный идиотским ходом и фыркающей мордой моего коня, он беспорядочно меняет дислокацию и сам запутывает положение, блокируя собственные фигуры. Вокруг черного короля толпятся пешки, офицеры, кони, и эта потная, задыхающаяся толпа выталкивает вперед беззащитную даму. Троянский, что ты делаешь, Троянский!

Уважающий себя шахматист не хвастает победами над слабым противником. Но что делать мне, подчиненному, который в жизни зависит от Троянского и его настроения, если не использовать шахматы как средство реванша, не добиться хотя бы иллюзорной компенсации за удары по самолюбию? Ведь она длится, пока движутся по доске лакированные деревянные фигуры, и умирает, как только они попадут в темницу картонной коробки и там утихнут.

Позиция Троянского безнадежна. Он это понимает, но оптимистически посвистывает, издает звуки, напоминающие торжествующее рычание, воодушевляя сам себя наигранным оживлением. Убедившись, что даму спасти не удастся, он идет к двери, весело распахивает ее и пронзительным тенорком кричит:

– Данче! Принеси-ка нам чего-нибудь! Кофейку или чайку!

В этот момент и раздался телефонный звонок.

– Да, здесь, сейчас дам ему трубку… Неда, – поясняет мне Троянский.

Я слушал звенящий голос Неды, снедаемой, как мне показалось, сомнениями и раскаянием. Она предложила зайти за мной, поскольку уже освободилась. Что ж, я согласился.

Вошла жена Троянского – в длинном синем халате, от которого по ее лицу, и без того усталому, скользили синеватые тени. Она ведет одну из программ на радио – занятие трудное, требующее от человека выдержки и способности читать длинные сухие тексты.

– Добрый вечер, я как раз сварила кофе. Надеюсь, вам понравится.

– У вас лучший в Софии кофе! – сказал я искренне.

– Спасибо… А я пойду лягу – спать хочу до смерти.

– Конечно, иди, Данче, – сказал Троянский. – Можешь спокойно отдыхать.

Он, вероятно, хотел быть ласковым и чутким, но слова его прозвучали как милостивое разрешение. Данче за его спиной улыбнулась, выходя из кухни.

Нелегко Троянскому, подумал я. Ведь не может он не чувствовать (конечно, задним числом), что выбирает неверный тон. Но таков он всегда и во всем, что не касается его профессии. Он чувствует себя как рыба в воде, лишь когда занимается своим прямым делом: борьбой с бесчеловечностью…

– Так, – сказал Троянский. – Вижу, ты берешь ферзя. Давай вернемся на один ход назад, если ты не возражаешь…

– Хорошо, – великодушно согласился я. Немного подумав и оглядев ферзя, с холодным презрением смотревшего на него, он все-таки сдался.

– Ладно, ты выиграл… Новую партию начинать не будем – вот-вот твоя Неда явится. – Он убрал фигуры, которые с возмущенным стуком посыпались в коробку. – Рассказывай!

Я подробно доложил о встречах с дочерью Борисова и автослесарем Спиридоном Спасовым.

Когда я сказал Троянскому, что Ева защищала право отца распоряжаться своей жизнью, не давая никому отчета, он прервал меня:

– А тебе не кажется, что она нашла объяснение поступку отца?

– Но она упорно молчала об этом.

– Есть у нее свое объяснение, наверняка есть… Но так просто она им не поделится…

И Троянский критически оглядел меня.

– Можно поговорить с ней еще раз. – Ладно, подумаем, давай дальше.

– У Спиридона есть уязвимое место: он взял машину сразу же после происшествия. Что называется, не успело еще остыть тело друга…

– У него, конечно, были какие-то причины взять машину, – сказал Троянский. – Но уверяю тебя, эти причины не имеют отношения к самоубийству Борисова. Или же слесарь полный идиот, который сам подставляет голову под удар. Но, судя по твоему описанию, на дурака он отнюдь не похож. Надо точно выяснить, зачем он взял машину… А имя его мне знакомо… Как он выглядит?

Я подробно описал Спиридона, указав самую запоминающуюся особенность его внешности – красную, будто ее терли наждаком, кожу лица и складки на шее, словно у ящерицы или носорога…

– Или у черепахи! – воскликнул Троянский. – Знаю я его, старый знакомый. Спиридон Спасов, как это я сразу не догадался!

Та часть биографии Спасова, которая была связана с нашей фирмой, прочно отложилась в профессиональной памяти Троянского. Спасов был замешан в аферах по спекуляции золотом. В свое время ему дали год, да и то условно, поскольку сочли, что он был замешан в деле случайно, в первый раз и к тому же искренне раскаялся. Троянский вспомнил характерный штрих: Спасов моментально выдал всех соучастников, и это, естественно, во многом определило мягкость приговора. Но не мягкое отношение Троянского. Какими бы причинами ни объяснялось предательство, предатель еще никогда и никому не внушал уважения. Но, так как вопрос это сложный, мы обсудим его пообстоятельнее в другой раз. Главное – мы вспомнили, кто такой этот Спиридон, и хоть не почувствовали к нему ни малейшей симпатии (по вполне понятным причинам), но облегчение почувствовали оба – словно встретили давнего знакомого.

Затем полковник пожелал узнать о моих дальнейших планах. Я рассказал, как представляю себе наше ближайшее будущее.

Встретиться с отцом Борисова и выяснить, действительно ли он просил слесаря пригнать машину.

Донкову детально изучить быт Патронева.

Получить из лаборатории результаты анализа отпечатков пальцев на пузырьке от гексадорма.

Выяснить, нуждается ли в проверке алиби слесаря.

Каким образом Патронев узнал о смерти Борисова? В объединение, где работал Борисов, известие поступило около трех часов. А к шести часам Патронев уже знал о случившемся.

Одно предположение, если мы пойдем дальше версии о самоубийстве: может быть, Борисов чувствовал себя в опасности и специально оставил листок с четырьмя телефонами? Чтобы, если с ним что-то случится, обратить внимание на людей, о которых он думал в свой последний день. О виновных…

– Это версия романтическая, – сказал Троянский. – Но я ее не исключаю. Надо, дорогой, учитывать любой абсурд, потому что жизнь ведь не знает, что такое абсурд, и в ней всякое случается…

Троянский внес дополнение в мой план: надо ближе познакомиться с дочерью Борисова, вытянуть из нее, кто звонил по телефону, что это за мужской голос, о котором она упорно не желает рассказывать.

А потом пришла Неда.

Она не любила появляться у Троянского, и сегодняшний ее приход мог означать только одно: Неда чувствует себя виноватой!

Неда вошла со смущенным видом. Не знаю уж, действительно ли ей было неловко или хотелось казаться смущенной перед Троянским. Троянский тотчас же бросился варить кофе.

Устроившись на низком диванчике, Неда улыбнулась мне. Под глазами у нее были необычно темные круги. Нос у Неды тонкий и изящный, и только в профиль заметно, что он с горбинкой. В минуты «черных дыр» в настроении Неда упорно твердила, что горбинка – самый большой недостаток ее внешности. Я пытался ей внушить, что это, наоборот, придает ее профилю особую прелесть и к тому же говорит о силе характера. Неужели у меня есть характер, спрашивала она, явно желая еще раз услышать, что кто-то верит в нее и уважает ее. Я такая обыкновенная, невзрачная, я стесняюсь людей, и чем меньше они меня замечают, тем лучше!

Торшер освещал лицо Неды – резкие линии и пятна, черно-желтая графика. Глаза ее были в тени. Усталостью веяло от всей ее хрупкой фигурки, но я знал, что так только кажется, что Неда выносливая и ловкая, как кошка.

– Вот видишь, я и тут тебя разыскала, – проговорила она. – От меня не избавишься, как бы тебе этого не хотелось.

Фраза была произнесена с расчетом, что она останется без ответа: Троянский уже торопливо входил в комнату с чашкой кофе на блюдечке. Он явно старался перестроиться и выступал перед Недой в роли гостеприимного хозяина.

– Вы что, до сих пор работаете? – спросила она. – Да нет, толкуем о том о сем, – сказал полковник.

– Знаю я, о чем вы толкуете. О повешенном!

Мы с Троянским засмеялись – именно такую, обратную реакцию вызвало это слово.

– Не думал, – сказал Троянский, – что вы можете так хладнокровно говорить об этом.

– Привыкла уже. Есть у меня один знакомый, от него научилась.

– Неужели он вам обо всем рассказывает?

– Нет. Я читаю его мысли.

– Тогда, конечно, это он виноват. Есть такое правило: ушел с работы – забудь про работу. Он должен думать о вас…

Ого, какая галантность! Полковник превзошел самого себя.

Неда улыбнулась и сказала:

– Видите! А он думает о работе! Вот только что именно?

– Не компрометируй меня перед начальством, – шутливо сказал я.

– Будто я не знаю своих подчиненных! – сказал Троянский. – Я ведь их сам выбираю. Ко мне не всякий может попасть. А у вашего знакомого, признаться, есть кой-какие достоинства…

– Достоинства? – протянула Неда. – Я в этом не уверена. Лучше бы ему быть обыкновенным человеком.

Меня злило, что она говорит с полковником обо мне, да еще так открыто. К чему Троянскому знать, какие мы с Недой ведем споры о моей работе и вообще о моей профессии?

– А разве вам не хочется, чтобы вашему знакомому сопутствовал успех, чтобы он продвигался по службе?

– Я самый обычный человек. Ни о чем особенном не мечтаю.

– Не притворяйтесь! В двадцать лет не мечтать ни о чем особенном?

– В двадцать два…

– Ну в двадцать два, какая разница! Что вы из себя тихоню изображаете? Вы ведь не из таких. Это у вас просто защитная окраска. Такая, чтобы вам не делали препятствий. Вы точно знаете, чего хотите.

Неда засмеялась.

– Ладно, так и быть, признаюсь – и в двуличии, и в лицемерии, и во лжи! Я-то знаю, чего хочу, а вот любопытно, сумеете ли вы угадать, какая у меня цель в жизни.

Троянский смотрел на девушку исподлобья. Ему никак не удавалось подыграть Неде, попасть ей в тон.

– Не берусь. Вас я толком не знаю. А с вашим поколением знаком в основном по работе в милиции. У меня сын вашего возраста, но по образу мыслей он – точная моя копия. Тут уж я постарался и думаю, мне это удалось. Что касается остальных, то есть статистические данные о поведении определенной категории молодых людей, которые питают антипатию к знакомым и хотят жить так, как заблагорассудится. В результате – попадают к нам. А вот что у вас в голове, не знаю, и, хотя у меня есть кое-какие соображения, не скажу.

– Уходите от ответа? Я тоже вам ничего не скажу. А вы могли бы к вашим статистическим данным прибавить кое-какие конкретные факты.

Я почувствовал, что Неда начинает всерьез воспринимать этот разговор.

– Ну, – сказал Троянский, – если разрешите не проявлять излишней деликатности, то я вас утешу: кое-что я все же о вас знаю. Больше, чем вы думаете.

Как мог он совершить такой грубый промах? Ни один работник милиции никогда даже намеком не даст понять, что он знает о ком-то больше, чем положено.

Неда посмотрела на него, попыталась изобразить ироническую улыбку, но улыбка получилась какая-то вымученная.

– Очень рада, что проявляете ко мне такой интерес… Вы правы, мне приходилось общаться с вашими коллегами. Я была еще школьницей… Тогда я в первый раз убежала из дому. Поехала к бабушке в Красное Село. У меня была собака. Ирландский сеттер Рыжеватая, с длинной шерстью… Вы что-нибудь понимаете в собаках? Я гуляла с ней после двенадцати по улицам… Вот и все. Однажды ночью меня забрали, пришлось переночевать в отделении, поскольку я не захотела сказать свой адрес… Так что я значусь там, в ваших картотеках… Они зарегистрировали меня как не имеющую определенного местожительства. А потом вернули домой. Но я снова убежала!

– Перестань, Неда, – остановил я ее.

– Вы знаете, как воспитывают собаку? – продолжала она, не слушая. – Надо начинать, пока она еще маленькая, когда ей месяца два, самое большее три. Привязываете ее на длинный поводок, отходите и кричите: «Ко мне!». Она, конечно, не идет. И тогда вы подтягиваете ее поводком к себе. Опять отходите, опять кричите, опять дергаете за поводок. Потом она сама начнет к вам подходить, когда вы ее позовете… Не дожидаясь, пока поводок начнет ее душить. Ваши люди считали, что ко мне нужно применить те же методы. Но я не поддалась. Человек не собачонка…

Троянский резко прервал ее:

– Вы не так меня поняли, Неда! Произошло недоразумение. И виноват я. Я хотел сказать, что просто вижу, кто передо мной. Я же не слепой. И могу сказать: то, что вижу, неплохо. Это я имел в виду. Я к вам хорошо отношусь и надеюсь, что мы будем друзьями.

Наступило молчание.

Неда первая прервала его. Она встала, одернула юбку и заявила, что нам пора идти, что она просит полковника не обижаться, – нас пригласили в гости, и она обещала прийти. Но если мне, добавила она, интереснее играть в шахматы с полковником, то я могу остаться.

– Ни в коем случае! – закричал Троянский. – Незачем ему здесь оставаться, пусть идет, не нужны мне никакие шахматы, берите его с собой. Он у меня одну партию выиграл, теперь я буду отыгрываться, а он только того и ждет, чтобы раздавить меня, как клопа. Забирайте его!

Неслыханное выступление для Троянского. Если бы не стычка с Недой, в которой он допустил такой промах, никогда бы мне не услышать, как он иронизирует над самим собой.

Вскоре мы шли по темным, затянутым туманом улицам. Я почему-то ждал, что Неда будет ругать Троянского, но она, видимо, твердо решила молчать, и мы пришли в гости словно бы сердитые друг на друга – обстоятельство, которое сыграло известную роль в том, что произошло дальше…




ГЛАВА VIII


«Гляди веселей, старик», – уговаривал я себя, осматривая компанию, которая собралась в большой комнате, тонувшей в сигаретном дыму.

Мне хотелось быть таким же, как все в этой молодежной компании, и так же, как все, испытывать ленивое, бессмысленное и потому полное удовольствие.

Одна стена комнаты представляла собой нечто вроде фрески. Сине-фиолетовые фигуры в различных позах, что-то вакхическое в общем настрое картины, весьма небрежно (если не сказать халтурно) намалеванной. Художник, по всей видимости, испытывал вспышки творческого горения, но только изредка. Большую часть времени он попросту тлел. Заметно было также, что первоначально фигуры были изображены обнаженными, но, увидев свой заказ выполненным, хозяева, верно, испугались голых телес, увековеченных в собственном доме, и попросили художника их прикрыть. Таким образом появились полупрозрачные фиолетовые туники, сквозь которые лицемерно стыдливо просвечивала бледная кожа.

Когда мы вошли, хозяйка подала нам две подушки и велела садиться, кому где понравится. Место, естественно, нашлось – на полу, у стены. Комната была застлана ковром с коротким жестким ворсом, на котором по-кошачьи перебирали босыми ногами двое танцующих одетых почти так же легко, как и фигуры на стене. Мы с Недой устроились, прислонившись к стене, оклеенной обоями с сильной позолотой, – такими обычно оклеивают гостиничные номера. Хозяйка вручила нам рюмки.

В этот момент в одной из танцующих я узнал девушку из внешнеторгового объединения – ту самую, секретаршу Конова. Точнее, она первая узнала меня и, продолжая топтаться на ковре, уставилась на меня подведенными глазами, блестевшими, как два фонаря.

Не сбиваясь с ритма, она наклонилась ко мне и сказала:

– Приглашаю вас…

Я встал, не глядя на Неду, и принялся делать то, чего мне давно уже не приходилось делать, – подражая девушке, старательно разминать позвоночник. То ли выпитая рюмка подняла настроение, то ли танец помогал разгрузиться, но я увлекся. Прошло, видимо, довольно много времени, потому что, когда музыка кончилась и я, порядком вспотевший, осмотрел окружающую среду, то обнаружил, что Неда исчезла. Тем лучше, сказал я себе. И снова опустился на пол, согнувшись в три погибели, а рядом с мной на освобожденной Недой подушке устроилась секретарша Конова, обхватив руками согнутые колени.

– А вы вон, оказывается, какой, – сказала она, окинув меня одобрительным взглядом. – Не ожидала…

– Ну, это комплименты! – сказал я. – Я уже стар для таких танцев.

Но втайне я был польщен. Девушка сидела совсем рядом, у нее были тонкие руки, гладкая кожа, влажные глаза – этим, вероятно, и объяснялся мой жест, неожиданный даже для меня самого: я обнял ее за плечи. Однако, увидев свою руку на плече девушки, ужасно удивился и убрал ее.

Девушка быстро взглянула на меня, уткнулась лицом в колени и захихикала.

Я оглядел комнату: может быть, Неда наблюдает за мной откуда-нибудь из угла? В креслах и на диванах неясно вырисовывались какие-то фигуры в полулежачем положении, только хозяйка, как одинокая береза, стояла на ковре посреди комнаты с рюмкой в руке, не зная, с кем бы чокнуться. У противоположной стены обнимались два юных создания. Свет падал на них откуда-то из-за кресла. Неды нигде не было. Наверно, ушла, подумал я, и тягостное чувство, нахлынувшее при этой мысли, буквально придавило меня. Ну что ж, решил я, пусть делает что хочет, и посмотрел на свою собеседницу. Смех ее тут же оборвался. Она холодно спросила:

– А вы сюда случайно не с заданием пришли? Все озираетесь. Посмотрели бы на себя!

Посмотреть на себя я не мог. Я мог лишь упрекать себя за то, что лицо выдает меня. Я достаточно хорошо знал Неду, но бегство ее было для меня необъяснимым. Профессиональное самообладание испарилось, меня переполняли чувства, очень похожие на те, вызванные тоже Недой, когда она сказала, что находится в новотеле. Я решил достойно нести свой крест и сказал секретарше Конова:

– Не все ли равно? Разве ваше отношение ко мне изменилось бы, если бы я пришел с заданием?

– Конечно! – откровенно сказала девушка. – Я бы относилась к вам с опаской.

– Неужели я не такой, как все здесь?

– Но я-то знаю, кто вы.

– А вы сделайте вид, что не знаете. Зачем нам пугать других!

– Я вас не выдам, – великодушно пообещала девушка. – Если хотите знать, я даже собиралась вам позвонить, чтобы сказать кое-что.

Хорошо, подумал я, хоть не зря потратил вечер. Может, она сообщит что-нибудь. Хоть какая-то польза.

– У вас не найдется сигареты? – спросила девушка.

Мы закурили, откинувшись на подушки. Она стряхивала пепел прямо на паркет. Я последовал ее примеру.

– Забыла вам тогда сказать… Нет, не буду обманывать, не забыла, а нарочно не сказала. Не знаю уж почему! Есть один человек, его фамилия Патронев. Вы про него не слыхали?

– Нет! – твердо ответил я.

– Он звонил в тот день, когда нам сообщили про Ангела Борисова. Спрашивал Борисова, и я ему все сказала…

Секретарша многозначительно посмотрела на меня.

– Ну и что?

– Ничего. Он не стал расспрашивать и сразу повесил трубку… Нет! Постойте! Спросил, когда это случилось. Я не знала. Знала только, что его нашли на даче.

– Вы так и сказали, что он покончил с собой? – Да.

– А вы от кого узнали?

– От Конова. Ему кто-то позвонил. Он в испуге выбежал из кабинета и крикнул: «Борисов повесился!».

Кто же это из наших сообщил? Впрочем, так даже лучше: пусть считается, что Ангел Борисов добровольно покинул этот мир.

– И это все, что вы хотели мне сообщить? – Все.

– Что ж тут особенного? Вас удивляет, что этот… Патронев ему звонил?

– Нет. Они были близкими друзьями. Просто я забыла сказать вам об этом.

– А откуда вы знаете, что они были друзьями? Секретарша Конова в упор посмотрела на меня.

Потом рассмеялась мне в лицо.

– Все. Больше ничего не знаю! Будем танцевать, хотя с вами мне уже расхотелось… Сижу и беседую с милиционером! Идиотизм какой-то! До чего я дошла! Да я его знала куда лучше, чем вы можете себе представить. Потому и говорю, что они были друзьями. Патронев! Больше я вам ничего не скажу. Это личная жизнь, и вы не имеете права требовать… Да и нечего больше говорить. Молчу как могила!

Я докуривал сигарету. Секретарша Конова затягивалась часто и взволнованно, и я думал, что теперь-то она действительно умолкла как могила, но тут прозвучал ее голос как загробное эхо:

– Этим летом в Созополе Патронев переспал с дочерью Борисова… Пошли танцевать!

Я встал, подал ей руку, она ступила на пол босыми ногами, но колени у нее подгибались… Мне приходилось крепко ее держать. Скоро она совсем сникла, и я возложил тело на подушку. Она виновато, снизу вверх посмотрела на меня и зарылась лицом в колени.

Не настолько она пьяна, подумал я, чтобы выболтать больше того, что решила сказать. Может, она исповедовалась с определенной целью? Просто ли из желания посплетничать рассказала самую пикантную сплетню сезона – что дочь Борисова стала любовницей его приятеля? Или ей хотелось насолить Патроневу? Возможно, она была с ним близка? В любом случае цена этим сведениям не больше, чем винным парам, под влиянием которых их сообщила секретарша Конова и которые улетучатся, как только она протрезвеет. Все во мне противилось тому, чтобы на Патронева, наиболее таинственную из личностей, записанных на листочке Борисова, падали подозрения. Я не люблю незаслуженных подарков.




ГЛАВА IX


Я отправился на другой конец города – к Неде, в ее подвал. Сначала на втором троллейбусе, потом на десятом трамвае. Провода и рельсы надежно обеспечивали правильность направления. Туман плавал в воздухе хлопьями, как скисшее молоко.

Еле видное над землей окошко подвала светилось, за карминным ситцем занавесок были жизнь и тепло. Всю дорогу, пока я ехал, меня грызла черная мысль: а что, если Неды нет дома? Что, если она опять куда-то упорхнула, и я, подчиняясь собственным правилам, даже не спрошу, где она была после того, как бросила меня в том доме, где вдоль стен возлежали бледные феи и среди них – пьяная секретарша Конова? Обрадованный, я постучался в дверь Нединого подвала.

– Входи, не заперто, – отозвалась она изнутри.

– Как ты догадалась, что это я?

– Только ты так стучишь. – Как?

– Робко.

– Робко? Это я-то? Отважный сотрудник угрозыска?

– Не притворяйся хоть передо мной! Ладно, садись, садись…

Неда лежа читала какой-то толстый учебник. Я поглядел на заглавие: «Психология».

Сел на подушку возле печки. Воздух в комнате еще не прогрелся, было довольно холодно. Пятно сырости под окном снова потемнело. Значит, уже осень. Летом оно светлеет. Сезонное пятно.

Я взглянул на часы. Час ночи.

– Тебе давно пора спать, – сказал я.

– Как же я лягу, не дождавшись тебя.

– Я бы мог и не прийти.

– Не мог.

Неда отложила книгу и, приподнявшись на подушке, задумчиво посмотрела на меня.

– Зачем притворяться? Ты должен был прийти, чтобы спросить меня.

– А я не хочу спрашивать.

– Не стесняйся. Ты меньше всего виноват в том, что подозреваешь людей.

– Тебя я ни в чем не подозреваю.

– Ты просто не интересуешься ничем, что может быть связано с моей личностью. Если так, то обидно. Но я знаю, что это неправда.

– Хорошо, – сказал я, – пусть даже так. Если ты считаешь, что я тебя подозреваю, сделай вид, что не замечаешь этого.

– Не могу. Тебе нужна другая Неда – или не Неда, все равно, как бы ее ни звали, – но не такая, как я… Я уже устала притворяться, будто ничего не замечаю. У тебя же на лице все написано.

– Выходит, я для людей – открытая книга. Или ты чересчур проницательная… Я бы предпочел второе.

– Просто я устала. И этот твой Троянский!

Неда страдальчески сморщилась. Никогда раньше она не проявляла открытой враждебности к Троянскому. Но в эту минуту мне было на руку, чтобы ее плохое настроение обратилось на моего начальника.

– Ты права. Больше я тебя к нему не поведу.

– Удивляюсь, как его жена терпит. У нее, верно, адское терпение… Мне кажется, ему нужна опора, нужен кто-то, кто бы поддерживал его, давал ему силы… И ты один из тех, кто помогает ему жить. Иначе этот человек давно размозжил бы себе голову. Не будь рядом с ним тех, кто его терпит и поддерживает…

Я был удивлен. Мне как-то не приходило в голову посмотреть на полковника Троянского с такой точки зрения. Но тут, признаюсь, опять вступила в действие моя подозрительность и помешала задуматься над словами Неды и понять, что скрывается за ними.

– Уж не обидел ли тебя Троянский? Хотя, по-моему, он ничего обидного не сказал.

– Этот человек сам не понимает, как с ним тяжело. Но он не виноват, что он такой. Хватит о нем… Я ужасно устала. И эта проклятая печка! Совсем не греет.

Я взял руки Неды в свои. Пальцы у нее были ледяные, я сжимал их в своих ладонях и в эту минуту испытывал что-то похожее на радость – оттого, что мои руки были теплыми. Я был доволен собой. Как мало нужно человеку…

Что она знает о Троянском? По странной случайности жизнь столкнула Неду с полковником тогда, когда он уже иссох от душевного напряжения и сознания своего бессилия перед человеческими пороками, когда он пожелтел от болезни и врачебных запретов, когда уже устал играть роль ангела-мстителя… И не мерещится ли ей, что и мой украшенный очками лик точно так же иссушит с годами жаркое и негасимое пламя борьбы с бесчеловечностью? Не это ли пугает ее?

– Я уже согрелась, – сказала Неда, потихоньку высвобождая пальцы и сплетая их на груди в позе молящейся. – Спасибо тебе. – И уже другим тоном добавила: – Я решила подработать, нанялась в Интрасмаш переводчицей. Сопровождать иностранцев. Платят пять левов плюс питание. Вчера мы наели на двадцать пять левов. Лучше бы взять деньгами.

– Хорошо поесть – тоже не вредно. Вкусно было, наверно?

При мысли о хорошей еде, которую, вероятно, подают в месте под названием новотель, я вдруг вспомнил, что не ужинал, если не считать кофе, которым меня угостила жена Троянского, и рюмки непонятно чего, выпитой в компании секретарши Конова. Но от рюмки у человека, особенно голодного, аппетит только разыгрывается. Неда, словно прочитав мои мысли, сказала:

– Что-то у тебя шея стала тонкая. Мало ешь, наверно?

– Ем, когда есть что есть.

– Кое-что найдется, – сказала Неда и показала на шкафчик возле ниши. – Хлеб и мармелад из шиповника.

Я встал, открыл шкафчик. Хлеб был черствый и крошился. Я намазал на него толстым слоем темно-красную кашицу и откусил кусок, ощущая крепость своих челюстей.

– Я финна сопровождала, – сказала Неда деловито.

– Лучше бы эскимоса.

– Эскимосы не делают машин.

– А финн предлагал машины?

Неда посмотрела на меня своими темными глазами и сообщила доверительно:

– Предлагал провести с ним ночь. Но я предпочла пойти в гости к твоему Троянскому.

– Но ведь вы же провели вместе день.

– Днем у нас были деловые встречи… Да что тебе объяснять. Сам все понимаешь.

Понимаю, конечно. Основное правило одной моей знакомой переводчицы: первым делом объяснить гостю, что ей платят не за то, чтобы она спала с ним, а за то, чтобы переводила. Не каждый с этим может примириться, бывают упрямые люди.

Я бы мог дать Неде совет как начинающей деятельнице международного туризма. Но у меня ведь правило – не лезть в ее личную жизнь.

– Надеюсь, твой финн будет вести себя прилично. Финны, я слышал, народ воспитанный… Но если он начнет приставать, брось работу.

– Спасибо за совет. Я подумаю, – посмеивалась Неда.

В коридоре скрипнула дверь. Кто-то, шлепая разношенными тапочками, прошел мимо нашей комнаты. Потом с шумом вылилась порция воды из бачка. Затем тапочки снова прошлепали мимо нас, и воцарилась тишина.

Как легкое дуновение холодного ветра, в голове моей проплыла мысль: а почему я не интересуюсь переживаниями Неды? Только ли потому, что так решил – или они действительно мне не интересны?




ГЛАВА X


В управлении меня ждал Донков.

Я намеренно повел разговор так холодно и официально, что лицо у него вытянулось и он весь подобрался, словно кошка, приготовившаяся к прыжку. Но, поскольку я не нападал, эта его готовность разводила пары вхолостую и он чуть не задыхался, слушая мои указания относительно того, что ему надлежит сделать за день. Я протянул ему пленку.

– Надо установить, кому эти отпечатки пальцев принадлежат. Наверное, Ангелу Борисову, но может быть, и не ему. Вот это, – я достал из кармана пузырек и сунул ему под нос, – я нашел в машине Борисова под рычагом ручного тормоза.

– Очень интересно! – невозмутимо сказал Донков. – Откуда он там взялся?..

– Наверное, лежал там… – Исключено! Ручаюсь…

– Чем, Донков?

– Чем угодно. Головой. Ничего там не было.

– Не смеши людей. И не рискуй так опрометчиво своей головой. Лучше подумай, как могла произойти ошибка.

Донков хотел возразить, но я остановил его:

– Не спорь. Вполне вероятно, что пузырек подложили позже: два дня машина была вне нашего контроля. Мы должны быть абсолютно уверены, что не совершили ошибки. А в данном случае этой абсолютной уверенности у меня нет. Единственное, что я вынужден сейчас сделать – это поверить тебе… Но тогда придется вести следствие по версии об убийстве. Можешь ты взять на себя такую ответственность? Все меняется. Весь ход наших рассуждений и действий… Ну что, теперь ты по-прежнему ручаешься головой?

Донков стоял потупившись, лицо его пылало, потом он посмотрел на меня снизу вверх, как побитая собака, и сказал четко и уверенно, словно отдавая рапорт:

– Не могу абсолютно, на сто процентов исключить ошибку с моей стороны.

– Ладно, – сказал я. – Будем пока считать, что ее не было. Все зависит от того, чьи отпечатки пальцев на пузырьке – Борисова или кого-то другого. Действуй. Как только выяснишь это, приходи сюда и жди моего звонка.

Когда Донков вышел, я поспешил взглянуть на себя со стороны, проверить, так ли я разговаривал с ним, как задумал. И что-то очень знакомое почудилось мне в самой манере вести разговор… Да-да, конечно же! Это Троянский говорил с Донковым моими устами.

Ученик – лишь кусок пластилина в руках своего учителя.

Визит к отцу Борисова был как будто простой формальностью, я мог бы поручить его Донкову. Но в сущности это очень важное и тонкое дело: мне надо, чтобы старик дал совершенно точный ответ.

И вот снова он сидит передо мной – все такой же понурый, растерянный. За два дня лицо его осунулось, покрылось красноватыми жилками, которых не было при первой нашей встрече, и стало каким-то темным. Такой цвет лица бывает у людей с очень высоким давлением. И глаза у него красные.

– Буду краток. Речь идет о машине вашего сына. Мы не знаем, где она, – солгал я. – Вам что-нибудь о ней известно?

– Она вам нужна?

– Формальность – мы обязаны ее осмотреть. Он ответил медленно:

– Я думаю, что она у автослесаря, который ее обычно ремонтировал… Его зовут, кажется, Спиридонов.

– Спиридон Спасов.

– Да… Помнится, он мне позвонил в тот вечер, и что-то мы с ним говорили о машине. Не помню точно что…

– Убедительно прошу вас как можно точнее вспомнить этот разговор.

Старик задумался, машинально, как заводная кукла, покачивая головой. Каких только картин, лиц, разговоров не промелькнуло в его усталом мозгу за последние дни – и все было отмечено страшной печатью самоубийства сына… Это смертельно измучило его, притупило все его мысли и чувства.

– Не могу сейчас точно вспомнить, – сказал он дрожащим голосом.

– Я подожду, – спокойно отозвался я.

– Спиридонов спросил, где машина…

– Спасов. А не вы его?

Удивленно посмотрев на меня, старик сказал:

– Мы говорили, что машину могут украсть.

– Это вы ему сказали?

– Нет… Он сказал. И еще сказал, что поедет и заберет ее.

– Для меня важно, кто первый заговорил о машине. Очень прошу вас, вспомните поточнее.

В этот момент Неда стоит за моим плечом и приказывает: прекрати этот бесчеловечный допрос!.. Я не обращаю на нее внимания, я – словно каменный идол перед испуганным богомольцем. Сейчас, дорогая Неда, я должен проявить выдержку.

– Разве я мог тогда думать о машине? – сказал старик. – Конечно, он первый заговорил о ней.

– Благодарю вас. Это все, что я хотел узнать. Мы медленно подошли к двери.

– У вас есть свой врач?

– Нет… Вызываю, если надо, из поликлиники.

– А давление свое вы измеряете?

– Редко. Оно уже много лет повышенное. Но я на это не обращаю внимания.

– Будет лучше, если вы сейчас же оденетесь и сходите в поликлинику. Я вам это говорю, потому что у моего отца было повышенное давление. Непременно сделайте это. Обещайте мне.

– Какой смысл… – начал было старик, но потом согласился: – Ладно, схожу. Надо же что-то…

Он замолчал.

Дверь закрылась, только когда я был на площадке первого этажа.

Или я слишком быстро сбежал по лестнице?

Итак, разговор со стариком бросил густую тень сомнения на Спиридона Спасова. Маловероятную версию об убийстве на даче, одиноко стоящей у поросшего орешником склона, уже можно формулировать. В бесформенной массе намечается костяк, она приобретает очертания фигуры, версия становится на ноги, делает, подобно ребенку, первые шаги. И если это не мертворожденное дитя, она день ото дня будет теперь расти и расцветать. Один узелок, за ним другой и так далее… Дочь Спиридона Спасова любит болтать по телефону, у нее, наверно, много поклонников, а может, кто-то один. Она говорит по телефону, пока ее отец торчит в гараже, подрабатывает – чтобы были деньги для себя, для дочери…

Из первого же телефона-автомата я позвонил на службу. Ответил Донков.

– Ну что там, говори, – сказал я.

– Отпечатки пальцев принадлежат Ангелу Борисову. Пузырек, по-видимому, был в машине. Значит, я допустил ошибку.

Донков хотел, чтобы в его голосе прозвучала сталь, но не получилось: в трубке слышалось дребезжание жести…




ГЛАВА XI


Итак, я в тупике. Остается лишь грустить, даже испытывать ностальгию по версии, которой я буквально жил в течение двух дней. Я уже уверовал в то, что пузырек подбросили, пока машина находилась в распоряжении автослесаря Спиридона Спасова. Я сожалел не только о том, что желанное доказательство преступления вдруг ушло из моих рук. Несмотря на спектакль, разыгранный перед Донковым, я был твердо убежден, что он проверил все: проверил тщательно, добросовестно, с чувством ответственности, которое, как я полагал, ему присуще. Ах, Донков, Донков… Но теперь я не испытывал ни злости, ни разочарования. По одной ошибке – каких бы последствий она ни имела – нельзя судить о человеке. У кого их не было, ошибок? Ошибки при обыске, психологические промахи при допросе… Вся наша работа состоит из мельчайших нюансов, требует определенной последовательности, методики – это постигается только практикой. Долгой практикой. Уверен, что Троянский, если его хорошенько порасспросить, отыщет по крайней мере десяток подобных же ошибок, допущенных им. Единственное, что я ощущал, была легкая грусть примирения с нежданной кончиной моей версии об убийстве.

Надо было доложить обо всем Троянскому. Но перед ним я не стану делать окончательного вывода. Не скажу, что произошло самоубийство. Признаю: пока у меня нет доказательств, но это не означает, что я исключаю убийство. Попрошу, чтобы мне разрешили продолжить следствие…

Но прежде чем явиться к Троянскому, нужно провернуть еще два дела. Во-первых, изучить записную книжку, которую я нашел в доме у родителей Борисова – по ряду причин я этого еще не сделал за те двадцать четыре часа, которые она находится у меня. Из них три часа нужно списать на шахматные страсти и чувство одиночества у Троянского. И еще три или четыре отдано Неде. Во-вторых, я должен все-таки разыскать гражданку Зорницу Стойнову. Донков шел по ее следу с первого же дня, и хотя не сумел обеспечить ее присутствие, не по своей вине: она отбыла не то в отпуск, не то в командировку, чтобы принять участие в конкурсе на лучшую женскую прическу. Зорница участвует в конкурсе в качестве обладательницы густых, мягких и легких для обработки волос – она что-то вроде манекена, принадлежащего некоему Красену Билялову, известному дамскому мастеру, который возит ее с собой, как виртуоз возит с собой на конкурс скрипку Страдивари. Конкурс проводится в прекрасном городе Стара-3агора и уже подходит к концу, так что Зорница Стойнова должна скоро вернуться в Софию.

В два часа я сидел у мастерицы по сувенирам и слушал ее.

Как следовало из рассказа, Зорница узнала печальную весть во время конкурса. Мастер укладывал ее волосы феном, поэтому она ничего не слышала. Кто-то подошел к Красену Билялову, что-то шепнул ему, и она по его лицу поняла: случилось что-то страшное. Но он не мог пожертвовать своим произведением и потому старательно, не торопясь закончил прическу и только после этого сообщил ей о случившемся. Зорнице пришлось скрыть охватившие ее чувства, поскольку надо было еще предстать перед комиссией и перед публикой. Лицо у нее – она чувствовала – застыло, окаменело. И, наверное, что-то такое значительное, даже трагическое было тогда во всем ее облике, потому что прическа произвела на жюри сильное впечатление. Ведь что ни говори, а умение модели держаться не менее важно, чем мастерство парикмахера…

– Мы получили первую премию! – гордо заявила Зорница.

Рассказывая, она продолжала точной и бестрепетной рукой при помощи тонкой кисточки расписывать лица маленьких деревянных кукол, выстроившихся перед ней в ряд, как послушное войско: двадцать пять выточенных человекоподобных фигурок, которых ей предстояло одеть, обуть, отлакировать, нарисовать им алые пятнышки на щеках, украсить пряжками из фольги их пояса.

Зорница выглядит гораздо моложе своих тридцати лет. У нее чудесная белая кожа без единой морщинки (что, возможно, объясняется ее тесными контактами с парикмахерско-косметическими кругами, а впрочем, может быть, это дар природы), красивые темные глаза, высокая грудь. Когда она пропускала меня в комнату, я заметил, что плечо ее – вровень с моим плечом.

Слушая ее рассказ, – Зорница без всяких вопросов сама угадывала, что именно меня интересует, – я мог вволю любоваться природными данными хозяйки.

– Мне завтра надо обязательно сдать эти куклы, – сказала она, – так что я буду работать, пока мы разговариваем. Мне это не мешает. Лишь бы вам не мешал запах лаков и красок. Есть ведь люди, которые его просто не выносят, у них сразу аллергия. Ангел Борисов, например, не выносил – ему когда-то нос повредили на соревнованиях по водному поло, развился хронический синусит и носоглотка стала ну просто сверхчувствительной. Он не мог находиться в моей комнате, если я работала. Начинал беспрерывно чихать, задыхаться…

Она приступила к исповеди безо всяких просьб с моей стороны – вероятно, заранее ее подготовила:

– Я с ним два года знакома. Не хочу скрывать, один раз я сильно обожглась. Я ведь разведена. Да, после того как раз обожглась, приходится быть очень осторожной. С мужчинами. Вообще-то я против них ничего не имею. Другие женщины говорят: все, мол, мужчины одинаковы, им только одно и нужно. Это ужасно примитивно, я такие разговоры презираю. Но у разведенной женщины положение деликатное, даже странное, если хотите знать. Некоторые разведенные такими злыми становятся, словно их не один человек обидел, а весь мир. А по-моему, нельзя считать, что при разводе только женщина – лицо пострадавшее. Мужчина тоже бывает пострадавшим, хотя сам он этого чаще всего не понимает. Почему брошенная – всегда женщина?

Может ведь и жена бросить мужа. Ну так вот, хочу сказать, что никакая я не мужененавистница. И осторожничаю не потому, что обижена. Нет, я человек свободный, и что бы со мной в жизни ни случалось – все случалось по моей воле!..

Я смотрел на эту женщину – молодую, полную сил (и, вероятно, многих скрытых достоинств) – и верил ей. И слушал ее с удовольствием.

– Знаете, я сама исправила ошибку, которую допустила с первым браком. Замуж я вышла в двадцать лет – увлеклась, видите ли. Но от этого никто не застрахован, верно? Скажу в двух словах: муж мой был маменькин сынок, учился в университете, его туда устроили по блату, переводили с курса на курс тоже по блату, все время ему фиктивные медсправки доставали. Но он так и не кончил университета: лентяй был жуткий, любил веселую жизнь, всякие приключения. Завел себе собаку, шлялся с нею по городу, а я училась ремеслу – вот, занимаюсь им по сию пору. Стала работать – по две нормы выполняла… Надо ведь было и на еду заработать, и на бензин для машины, которую ему родители подарили. Жили мы у них же, в одной комнате – я, муж и собака. Я не только этому подонку прислуживала, но и убирала за его собакой. Потому что, когда ему не хотелось выводить ее в двор, он заставлял ее делать все на балконе, а потом я мыла балкон горячей водой, и вся грязь лилась людям на голову… Когда его все-таки отчислили из университета, он решил пойти в таксисты. И пошел. Иногда сажусь в такси, вижу такого вот «интеллигента» вроде моего бывшего супруга – такие они молодые, здоровые, а сидят за баранкой недовольные, высокомерные, словно их кто заставил шоферить. Человек становится аутсайдером только по своей воле. А я терпеть не могу мужчин с психикой аутсайдеров. Все им кажется, другие им мешают, а не им самим не хватает мужского характера, силы воли, упорства, чтобы цели своей добиваться… Короче, скажу: не хотела я жить с таким, бросила его. Вот и все. Понятно вам, почему я два года с Ангелом Борисовым встречалась и не выходила за него? Правда, у нас было двенадцать лет разницы в возрасте, но это не так уж важно, – верно? – если мужчина здоровый и хорошо сохранился…

Слушая, я начал считать пункты, по которым моя собеседница имела продуманное, твердое практическое мнение. Моя хрупкая Неда показалась мне безнадежным романтиком, которого непременно ждет неудача в этом мире практичных, уверенных в себе женщин… Придется послать ее к Зорнице – пусть возьмет у нее энное количество частных уроков, пусть поучится.

– Ангел внешне казался настоящим мужчиной: порядочный, из хорошей семьи, с принципами, с характером – словом, человек, знающий жизнь, а по сути был совсем не таким. Вам я могу сказать, потому что вы хотите объяснить, почему он наложил на себя руки, этого требует ваша профессия. Ну вот, он был жутко сентиментальный. Я после поняла: он же под знаком Близнецов родился! Вот вам пример: он до сих пор… то есть до самой смерти… чувствовал себя виноватым перед дочерью. Восемь лет прошло, как развелся, пора было подвести черту под этим браком! И подумать, как заново построить свою жизнь, а он что делал? Поедет за границу – и привезет всяких вещей, всяких тряпок и все тащит в дом, где живут бывшая жена и дочь! Говорил: это, мол, ради дочери. Их жилье превратилось во дворец, а сам за дикие деньги снимал квартиру и не думал о будущем. Понимаете? Я уж один раз нарвалась на такого, которому семья была не нужна, и тут, с Ангелом, тоже почувствовала: и ему семья не нужна. Он жил так, будто и не терял семьи, будто есть у него дом и другого ему не нужно. И я ему все откровенно высказала этим летом в Созополе. Прямо до скандала дошло, я так и сказала: ты живешь не для себя – для дочери ты живешь!.. В общем, всю правду ему в глаза…

Эти сведения совпадали с другими – полученными от секретарши Конова. Я ждал, что последует рассказ о драматических событиях, происшедших в августе в Созополе, всего три месяца назад. Возможно, тогда и начался путь, приведший Ангела Борисова к веревке.

– А теперь, – сказала Зорница, – я сделаю перерыв – я каждый час отдыхаю пять минут – и сварю кофе. Что-то я чересчур разговорилась. Но вам, должно быть, интересно, верно? А заодно выпьем кофе, если вы ничего не имеете против кофеина. Есть ведь люди, которые отрицательно относятся к кофеину!..

– Я к нему отношусь положительно, – сказал я. – Употребляю в неограниченном количестве.

– Вот и чудесно.

Зорница одарила меня улыбкой, приоткрывшей белые и ровные, точно у кукол, зубы (от роли труженицы, она, очевидно, переходила к роли светской дамы).

Окно было приоткрыто, чтобы выветривался запах краски, и затылком я чувствовал холодок – мне показалось, что это холодок туманного сырого вечера, хотя час был ранний. Но сейчас я склонен думать, что холодок этот вызвало соприкосновение с железным характером Зорницы Стойновой, а вовсе не дуновение влажного воздуха, проникавшего в комнату.

Зорница накрывала на стол. Поставила дорогие кофейные чашки японского фарфора, прозрачные, как папиросная бумага (эти чашки она, наверное, доставала для самых почетных гостей). Когда она наливала кофе, она словно танцевала – слегка изгибалась в талии, подчиняясь одной ей слышному ритму, плечи и грудь ее подрагивали, а тонкая, но сильная шея грациозно изгибалась, как бы следуя за тонкой струйкой кофе. Весьма кокетливая демонстрация линий и форм. Но может, подумал я, женщина с таким рациональным подходом к жизни считает, что после часа напряженной работы ей нужно двигаться, это просто гимнастика, обыкновенная гимнастика. Сейчас мне кажется, что я был несправедлив к ней. Мы часто ошибаемся, когда по одной черте характера судим о человеке в целом. Все же должен признаться, что впечатление у меня осталось приятное.

Зорница села с чашкой в руке напротив меня на диван, положила одну красивую ногу на другую и, деликатно отпивая кофе, продолжала свой не слишком деликатный рассказ. Однако именно такой мне и был нужен.

– Расскажу вам подробно о том, что случилось в Созополе, потому что, может быть, это хоть как-то объяснит поступок Ангела… В Созополе мы пробыли с десятого августа до конца месяца. Мы поехали в это время, поскольку большинство наших друзей тоже собиралось ехать туда. Нет, это не совсем верно. Мы выбрали это время из-за его дочери. В июле ей надо было сдавать экзамены, и он, конечно, как любящий отец, не мог оставить ее одну в Софии на мученья… А для нее, должна вам сказать, это было мученье. Ведь одним наука дается, а другим не дается. Она девушка неглупая, могла бы, наверно, и хорошо сдать, да голова у нее забита другим. И вообще у нее такая каша – девчоночьи мечты плюс женские капризы, – она и сама не знает, чего хочет… До этой поездки в Созополь у нее словно была одна цель в жизни – держать отца в подчинении. Но после Созополя она изменилась. Так и должно было быть, раз у нее появился наконец настоящий мужчина… Она почувствовала себя женщиной.

Зорница сделала краткую паузу – видимо, вслушавшись в свои последние слова, она почувствовала, что выходит из образа, который хотела создать для меня, а может, и для себя самой.

– Да, так вот что произошло, – продолжала она, обдумывая свои слова. – В августе в Созополь приезжают веселые компании из Софии – ну, знаете, люди, которые вечно веселятся, для которых жизнь сплошной праздник. Они не отдыхать приезжают, а туалеты показывать… Вы давно были в Созополе последний раз?

– Как вам сказать, – ответил я, – всегда получается, что мне дают отпуск в январе…

– Ну, в январе в Созополе делать нечего, да и веселых людей там в это время нет, разве что они вдруг решат собираться, чтобы демонстрировать зимние туалеты… и не советую туда ездить. Я, например, туда ни за что больше не поеду. Противно смотреть, как они тупо бездельничают. Встречаются, конечно, и приличные люди, которые приезжают, чтобы нормально отдохнуть и поразвлечься, – художники разные, музыканты, артисты, но я вам признаюсь, меня они совершенно не интересуют, хотя их теперь в Созополе большинство. Бывают там и киношники – у меня среди них есть знакомые. Ну, у этих к жизни свой подход – они знают, что жизнь коротка, как фильмы, которые снимают. Вот и стараются получить за минимум времени максимум удовольствия. В последние годы в Созополь стали иностранцы приезжать, в основном поляки, тоже все люди искусства. Теперь Созополь в моде. На первый взгляд интересно, но я вам не советую ездить туда: каждый смотрит, какие у другого тряпки, а сам из кожи вон лезет, чтобы не походить на других.

– Хорошо, хорошо, – сказал я, – не поеду, разве что по работе пошлют.

– Все равно откажитесь!

То, что случилось в августе, похоже, оставило у Зорницы такой неприятный осадок, что она как практичный человек сделала для себя необходимые выводы – никогда туда не ездить и, исходя из своего горького опыта, настоятельно советовала это другим.

– Ангел Борисов приехал с дочерью. А ведь я ему ясно намекала, что мне будет куда приятнее, если мы поедем только вдвоем.

Я с нетерпением ждал, когда она заговорит по существу, и тут подумал, что она, должно быть, не ограничилась намеками, а прямо просила не брать дочь.

– Он снял нам комнаты в одном доме – вот и все, что он сделал в ответ на мою просьбу быть вместе… Может, он думал, что его дочь, пожив с нами, свыкнется, примирится. До того момента его дочь, кажется, считала, что отец ее – ну просто евнух. Однако надеялся Ангел напрасно. Честно говоря, мне все это было до того отвратительно! Терпела я только потому, что была сильно привязана к Ангелу. Она по целым дням плакала, отказалась ходить с нами на пляж. Бродит вокруг, следит за нами издалека, точно мы бог знает чем занимаемся. Как видите, болезненная история, странная в наши дни, когда девочки все знают еще с детсадовского возраста. Это было что-то ненормальное, психическое. Что поделаешь, приходилось терпеть. Ангел два-три раза ездил с дочерью в Бургас, возил ее на машине на юг до Ахтополя… Умолял меня извинить его за то, что оставляет меня одну. Я его прощала. Вполне понятно, почему она такая: мать ведь тоже бросила девчонку, уехала работать за границу, опять же ради барахла… Так что меня можно меньше всего обвинять в том, что случилось… В один прекрасный день она вдруг исчезла, правда, оставив записку, что уехала с одним знакомым Ангела, который вертелся около нас… Инженер. Владимир Патронев.

Что-то, наверно, дрогнуло во мне, чем-то я себя выдал, хотя воображаю, что у меня железные нервы, потому что Зорница прервала свой рассказ и спросила:

– Вы что, знакомы с ним?

– Нет, – ответил я. – Имя вроде бы слышал, но лично не знаком.

Я действительно не был с ним знаком, хотя с самого начала Патронев, имя которого значилось на листочке покойного Ангела Борисова, принимал участие в карточной игре – пока что лишь как скромная шестерка. Но, как известно, если шестерка – козырь, она бьет и туза.

Зорница была очень проницательна: почуяв что-то, она замолчала. Потом встала и непринужденно сказала:

– Вы извините, мне надо работать. Я должна выполнить полторы нормы – только с этим условием мне разрешили съездить на конкурс в Стара-Загору.

Снова усевшись перед построенными в ряд куклами, она взяла из высокого стакана нужную кисточку, выдавила из тюбика кроваво-красную краску, размыла ее какой-то жидкостью – все это быстро и легко, точными красивыми движениями – и принялась за очередную куклу.

– Так, значит, девушка уехала с как его… Патроневым?

– Да, уехала с Патроневым и оставила нас с ее отцом драться да мириться.

Я засмеялся.

– Да, да, точно так оно и вышло, – сказала Зорница, глядя мне прямо в глаза. Она не скрывала волнения, – В том, что дочь сбежала, он обвинил меня, – дескать, я ее чем-то обидела. Тут я уже просто взбесилась. Мы переполошили весь дом, дело было вечером, в доме полно народу, там и чехи жили, они как раз ужинали. И все это перед чужими людьми… Вспоминать тошно. Никогда в жизни такого стыда не переживала. А кончилось тем, что я ему сказала… не помню даже что, но, верно, что-то очень обидное – я уже совсем не соображала, – и он закатил мне две пощечины, так что пришлось приводить меня в чувство. А потом… потом я собрала свои вещички и уехала. Вот и все, что случилось в Созополе.

– После этого вы виделись с Ангелом Борисовым?

– Да он сто раз хотел со мной помириться, только я не торопилась… Я не говорила, что мы никогда больше не увидимся, но поставила условие: чтобы дочь не вмешивалась в его жизнь. Бросить ее, он, конечно, не мог, куда тут денешься – она в него впилась как клещ… В общем, отказывалась я с ним встречаться. Иногда мы разговаривали по телефону, это все, на что я соглашалась.

– Когда вы с ним говорили в последний раз?

– В последний раз… в последний раз… Он позвонил мне в понедельник утром. В тот день, когда я уезжала в Стара-Загору. Он просил меня встретиться… Очень настаивал, говорил нервно, прямо истерично. Я сказала, что могу уделить ему несколько минут, пусть приезжает в семь. Я знала, что в это время уже буду далеко.

– Он проделал это над собой… той же ночью. Зорница смотрела на меня с возмущенной, точно заранее приготовленной улыбкой:

– Вы что хотите сказать? Что он до того расстроился, не застав меня, что… Да как можно отвечать за то, что другому взбредет в голову?

Зорница встала меня проводить.

Я пожелал ей успешной работы.




ГЛАВА XII


Троянский все еще сидел в кабинете. Это был один из тех редких случаев, когда я шел к нему не раздумывая. В сущности, в такие мгновения раскрывался истинный смысл нашей… нашей дружбы, хотя это сентиментальное признание может прозвучать несколько странно, если учесть наши служебные отношения и особенности характера моего начальника.

Он ждал меня. Наступал кульминационный момент. Пора действовать вместе, сообща, дружно. Я доложил о том, что успел предпринять за последнее время. Откровенно признался, что уверовал в версию с подброшенным пузырьком. Принятая за факт, она словно дорожный знак указывала на человека, с которого следовало распутывать дело – на автослесаря Спиридона Спасова. Однако на пузырьке найдены только отпечатки пальцев Борисова, и это исключает присутствие на даче кого-то, кто помогал ему переселиться на тот свет. На Донкова же падает обвинение в грубой ошибке при осмотре машины. Я постарался не слишком подчеркивать вину молодого человека.

Троянский выслушал меня молча, с невозмутимым видом. Я решил, что с этой частью доклада покончено, и уже собрался продолжать, но он остановил меня и предложил подумать. Мы почтили мою версию минутой молчания.

– И все-таки, все-таки… Во-первых, если на пузырьке отпечатки пальцев Борисова, это, конечно, снимает подозрения с автослесаря. И тем не менее он взял машину в тот же вечер – это подозрительно. Во-вторых, допустил ли Донков оплошность, еще неизвестно. Гораздо вероятнее, что не допустил…

Тут настало время рассказать о беседе с отцом Борисова.

– Можно считать почти установленным, – сказал я, – что не отец Борисова первый вспомнил о машине. Спиридон Спасов сам предложил ему свои услуги.

– Ты уверен? – глянул на меня вопросительно Троянский.

– Уверен. Старик, правда, с трудом, но все же припомнил свой разговор с Спиридоном Спасовым. Вряд ли, узнав о смерти сына, он думал о машине. Я убежден, что он не просил слесаря брать ее. Хотя Спиридон Спасов может утверждать, что у старика склероз и что ему нельзя верить.

– Так, – сказал Троянский. – Рассказ старика – доказательство ненадежное, но взятый вместе с прочим он свидетельствует об определенном ходе событий, причем наиболее вероятном. Я сторонник логического хода действий, даже при отсутствии доказательств. А логика вещей, как это ни противоречит фактам, говорит в пользу твоей опровергнутой версии. Она при смерти, но не будем пока ее хоронить…

– Будем считать, что она в стадии клинической смерти. И постараемся ее оживить, – подхватил я не очень весело.

– Все может быть… Но кое-какие шаги обязательно надо предпринять. Ладно, давай дальше, посмотрим, что ты сделал. Работа наша, как я тебя учил много раз, на девяносто процентов – кропотливый труд. А приятные беседы, которые мы с тобой ведем, изображая из себя Шерлоков Холмсов, – большое удовольствие, но его нужно заслужить этим кропотливым трудом. Ну, что ты еще успел сделать?

– Встретился с Зорницей Стойновой…

И я подробно рассказал об исповеди мастерицы сувениров. И об отношениях этой странной троицы: Ангела, его дочери и Зорницы. Тугой узел был в одно мгновение разрублен Владимиром Патроневым – человеком, похитившим Еву. По всему видно, что Зорница выпуталась из сложного переплета без особого ущерба, если не считать двух звонких пощечин, которые ей собственноручно отвесил любимый ею в ту пору Ангел Борисов. Во всяком случае, вид у нее цветущий, здоровье прекрасное, настроение отличное, уверенности в себе хоть отбавляй, и все это – благодаря практическому отношению к жизни.

– Мы, – сказал Троянский, – не всегда учитываем значение психологических факторов. В данном случае нам важно вникнуть не только в психологию нашего покойного клиента, но и окружавших его людей. С августа до середины ноября жизнь у него явно была не сладкая: отношения с дочерью очень усложнились… женщина, которую он любил, если это не чересчур сильно сказано, не хотела его видеть… Вполне возможно, что он был очень увлечен ею – такой, судя по твоему рассказу, сильной молодой женщиной, умной, практичной, опытной в отношениях с мужчинами. И куклы делает, и в конкурсе на лучшую прическу участвует – очень энергичная особа. С одной стороны, дочь с болезненной психикой, с другой – женщина с характером, а с третьей… Что же с третьей стороны, милый мой?

Старый прием Троянского. Ему пришла в голову какая-то мысль, а я догадывайся!

Но на этот раз, против обыкновения, я ответил сразу:

– С третьей стороны – некий Владимир Патронев, который всегда появляется, чтобы тут же исчезнуть.

– Да, – сказал Троянский, не похлопывая, однако, меня по плечу. – Именно Патронев… А где Патронев? Что вы с ним делаете?

– Я отдал его Донкову. Координаты Патронева ему известны, и он готов подключить его по первому же сигналу.

– А сам Донков где?

– Сидит, наверно, на своем рабочем месте. Ждет. Явился Донков, предварительно пригладив буйную шевелюру, – вероятно, зашел в туалет, чтобы смочить ее: волосы на висках были мокрые. Не дожидаясь вопросов, он сказал:

– Разрешите доложить о новом, очень важном обстоятельстве.

Мы с Троянским скептически смотрели на него. После грубой ошибки Донков не внушал нам особого доверия. Я ждал, что Троянский устроит ему головомойку, но Троянский, похоже, не собирался этого делать. Заявление Донкова о том, что он желает сделать важное сообщение, можно было расценить как меру самозащиты. Какие там сообщения, думал я иронически, наблюдая за Троянским, который так и впился своими острыми, близко посаженными глазами в Донкова… Донков же, стиснув зубы, ждал разрешения для доклада.

– Докладывай, – сказал наконец Троянский после долгой, мучительной для стажера паузы.

– Я предпринял кое-какие шаги по собственной инициативе, – начал Донков, стоя перед нами навытяжку, руки по швам.

Он замолчал, ожидая одобрения или порицания.

– Семь бед – один ответ, – мрачно пробормотал я.

– Говори, говори! – бросил Троянский.

– Сегодня около часа дня я ездил на дачу, хотел еще раз ее осмотреть… Докладываю. Во дворе есть колодец. При первом осмотре было установлено, что его давно не открывали, и мы не стали им заниматься. Сегодня я обнаружил, что уже после обыска кто-то открывал крышку колодца. Замок цел, но если присмотреться, видно, что петли у крышки подпилены и она свободно открывается. Металлическая пыль сметена, и нужно очень внимательно присматриваться к петлям, чтобы заметить, что они подпилены. Уровень воды – метра полтора от поверхности земли. Я попытался, как мог, определить глубину колодца, но не сумел. Во всяком случае, не меньше трех метров…

Как и следовало ожидать, доклад Донкова послужил чем-то вроде детонатора – впервые выявилось неоспоримое доказательство участия во всей этой истории другого действующего лица. Кто-то нарушил покой дома, в котором нашел свое последнее успокоение Ангел Борисов. Кто-то – то ли преступник, которого надо обезвредить, то ли наш партнер, с которым надо теперь довести игру до конца.

Кабинет Троянского как будто стал шире от пробудившейся вдруг в нас энергии: догадки и предположения рождались сами собой с необыкновенной легкостью.

– Донков, – сказал Троянский, – придется тебя похвалить, хотя ты делал, чего тебе не приказывали. Никто, впрочем, не лишал тебя права на инициативу, хотя она редко что дает. Но ты допустил ошибку: надо было уходить, как только ты увидел, что петли подпилены. Уходить, а не мерить глубину колодца. Исчезнуть, установив тайное наблюдение. Мы так и поступим: сегодня же вечером установим наблюдение за дачей Ангела Борисова, пока что на трое суток. Как думаешь, – повернулся Троянский ко мне, – что нам делать с Владимиром Патроневым: вызвать с ходу и поговорить, приоткрыв карты, или понаблюдать за ним?

– Товарищ полковник, – ответил я, – до сих пор мы не вступали в контакт с Патроневым. Он ничего не опасается, и это нам на руку. Я предлагаю вести за ним наблюдение. Если он замешан в этом деле, то, думаю, скоро что-нибудь предпримет и раскроет себя…

– Согласен, – сказал Троянский.

– Предлагаю отыскать шофера белой «Волги», которая чуть было не заехала на дачу. Он может описать нам своего пассажира. Возможно, такси ехало мимо дачи не случайно и пассажиром был Патронев.

– Хорошо.

– Думаю еще раз встретиться с дочерью Борисова. Может быть, она стала чувствовать себя лучше, успокоилась. Разузнаю что-нибудь об отношениях ее отца с Патроневым. Если повезет – то и об ее отношениях с ним.

Троянский задумался.

– Здесь надо действовать очень осторожно, – сказал он. – Во-первых, нет никакой гарантии, что девушке стало лучше, что она сейчас спокойнее. Во-вторых, если Патронев действительно поддерживает с ней какие-то отношения, он тут же узнает, что мы им интересуемся. Но все-таки ты прав, с девушкой стоит встретиться. О Патроневе будешь говорить так, между прочим… Дальше. Что можно спрятать в колодце? То, что не портится в воде. Хотя, если хорошо упаковать, в воде можно спрятать что угодно. Но я думаю вот о чем: об участии в этой истории Спиридона Спасова. Он бывший спец по золоту и, возможно, взялся за старое. Бывшие дружки наверняка не забыли его, неизвестно только, пошел он им навстречу или нет. Так что не следует пренебрегать фактом близкого знакомства Ангела Борисова с бывшим уголовником. Да и с Патроневым тоже. И главное – тем, что кто-то что-то ищет в воде. А золото в воде не ржавеет…




ГЛАВА XIII


Лицо Евы Борисовой было прозрачно-бледным. Но выражение его за прошедшие дни разительно изменилось. Исчезла апатия, в нем появилась какая-то резкость. Что-то похожее на ожесточение. Горькие морщинки залегли в уголках губ, ставших тоньше и бледнее, глаза смотрели враждебно. И даже поза, которую она приняла, садясь напротив меня, была вызывающей. Мертвый мир вещей, созданный ее отцом, не изменился, но в своей духовной жизни она явно успела пройти немалый путь.

– Надеюсь, – сказал я, – что самые тяжелые минуты позади и вы немного успокоились.

– Я не такая бесчувственная, – ответила Ева, – чтобы… успокоиться.

Не слишком приятно говорить с человеком, когда он озлоблен.

– Спрашивайте, – сказала Ева. – Вы ведь за этим пришли! Спрашивайте. Не к чему играть в прятки.

Тогда я решился говорить прямо. Вопреки совету Троянского.

– Есть кое-какие новые обстоятельства, – сказал я, – поэтому я и осмелился вас опять побеспокоить. Знаю, вам это неприятно, но другого выхода у нас нет.

– Спрашивайте, – повторила девушка.

– Ваш отец и Владимир Патронев были близкими друзьями?

– Да, – ответила она, нисколько не удивившись моему вопросу, точно ждала его. – И что же?

– У нас есть сведения, что они встречались в последний для вашего отца день.

Я придумал это на ходу, но позже оказалось, что я угадал.

– Возможно… Но мне об этом ничего не известно.

– Он был другом вашего отца. И, может быть, он был последним, кто видел его живым.

Помолчав, Ева сказала вызывающе:

– Он был и моим близким другом.

– Вот как?

– Да… И не прикидывайтесь, что не знаете! Все вы знаете!

Я чуть-чуть, всего на секунду, заколебался, но потом кивнул.

– Знаю…

– Такое не сохранишь в тайне… В этом городе каждый знает, что делается в доме у соседа. Ничто не сохраняет чистоты, все должно быть обмусолено и обсосано со всех сторон…

Я снова молча кивнул. Она к чему-то стремится, – к чему же?

– Я пряталась даже от подруг… Чего только о нас не сочиняли! Отец стал посмешищем.

– Я знаю, вы уехали из Созополя…

– Я сбежала!.. Эта женщина меня просто не выносила, она все время настраивала отца против меня. Вы чувствовали себя когда-нибудь лишним? Эта женщина постоянно давала понять, что я им мешаю…

– Разве ваш отец изменил свое отношение к вам? Тут она судорожно вздохнула, и я подумал, что она сейчас заплачет, но она, хотя и с трудом, овладела собой.

– Это получалось невольно. Сначала он делал вид, что ничего особенного не происходит, что все совершенно нормально, что мы втроем можем жить как голубки. Делал вид, что не замечает ее нахальства. Но я-то прекрасно видела! И перестала с ними ходить… Сидела целыми днями дома. В конце концов отец не выдержал, повез меня в Ахтополь и там начал мне объяснять, что такова жизнь… Что наступит день, когда и я пойду своей дорогой. Что он выполнял и будет выполнять свой долг передо мной, но я уже совершеннолетняя, и рано или поздно, хочет он того или нет, меня поманят радости жизни… Я слушала его и молчала. Чувствовала: что бы я ни сказала, все будет бесполезно… И еще я поняла: чем скорей я от них уйду, тем лучше для него. Вот тут-то и появился Владимир Патронев. Он уже несколько дней жил в Созополе, ровесник отца, но выглядит моложе. И вот эта женщина начала вертеться вокруг Патронева – на глазах у отца, вроде бы по-дружески, она это умеет… Но только у нее ничего не вышло… Когда мы вернулись из Ахтополя, я была расстроена, озлоблена. И в то же время испугалась, что остаюсь одна… Не знаю, приходилось ли вам испытывать подобное чувство? Словно во всем мире у вас нет ни одного близкого человека, на которого можно опереться. Не знаю, поймете ли вы… Человеку постарше, который уже пожил, повидал жизнь, наверное, не так страшно: когда он теряет одно, у него остается что-то взамен… Но у меня ничего нет, и во мне самой ничего нет, я пришла в ужас от положения, в котором очутилась, от своего ничтожества, я ведь нигде не работала, в университет не поступила… Я говорю обо всем этом, чтобы вы поняли, в каком состоянии я была тогда, в Созополе. И тут Патронев предложил поехать с ним…

Ева замолчала. Закончилась глава ее жизни… Но меня интересовала следующая – что произошло потом. Я кое-что знал, кое о чем догадывался, но мне были нужны факты.

Девушка молчала, опустив голову, сгорбившись, и молчание продолжалось долго. Она словно бы забыла обо мне. Я достал сигареты, предложил ей закурить. Она, даже не взглянув на меня, отрицательно качнула головой. Я тоже не стал курить.

– Как изменились отношения между вашим отцом и Патроневым? – спросил я наконец.

– Отец никак не мог примириться с этим… Его друг, его ровесник – мой любовник…

Странно прозвучало в устах девушки это слово. Точно ребенок участвовал в игре взрослых.

– Отец никогда меня не бил… А тут, узнав все, замахнулся на меня. Когда он заводил разговор, я отмалчивалась. Отец приходил сюда, ждал меня, если я задерживалась. Несколько раз я не ночевала дома и знаю, что он ждал меня здесь всю ночь. Я повторяла ему одно и то же: ты сам сказал, что я должна идти своей дорогой! Он отвечал: но не с Патроневым… Сначала он говорил, что это – патология, что я моложе Патронева на двадцать четыре года… Но я не чувствовала разницы… У меня нет друзей среди мальчишек. Потом отец стал убеждать меня, что Патронев – плохой человек, называл его мошенником, преступником, уголовным типом… Его трясло при одном упоминании этого имени. Дошло до того, что мы стали встречаться с Владимиром тайно, когда отец был на работе. Я звонила ему и, если он брал трубку, выходила из дому, хватала такси и ехала к Владимиру, но не домой, мы встречались в другом месте. Так я и жила. Это была моя собственная прекрасная жизнь – та, о которой отец говорил мне в Ахтополе. И не все ли равно, какой человек рядом, – это лучше, чем быть с отцом, которому я стала не нужна… Я ведь так и не знала точно, почему он нас бросил. Долго не знала. Он сам мне говорил, что ждет, когда я подрасту, и вот однажды сказал, что бросил нас потому, что мать ему изменяла. Не знаю, что он пережил, меня это и не интересовало. Но я не могла его оправдать – ведь он и меня бросил! Теперь мне кажется, что измена действительно может сломать человека… Думаю, отец был сломленным человеком… Все началось именно тогда, когда он ушел от нас, и с тех пор копилось, копилось… И я, наверное, добавила… Наверно! Но откуда мне было знать?!

Ева заплакала, тихо, беспомощно всхлипывая…

– Очень прошу, скажите мне – ведь теперь незачем скрывать, – это Патронев в тот раз звонил вам? Когда вы молча слушали и ничего не отвечали, а мне сказали, что ничего не слышно…

– Да. Из-за отца. После этого… Не хочу его видеть… Не могу вам объяснить… Может, я сумасшедшая… Но я не хочу его видеть, потому что теперь в этом уже нет смысла: раз нет отца, значит, и этого человека вроде бы нет… Я одна, совершенно одна…

Для Неды я, может, и сумел бы, описывая эту сцену, сфабриковать что-нибудь оптимистическое, остроумное, как японцы, которые смеются в кино в самых грустных местах фильма, поскольку надо утешить других, а потому – давайте улыбаться, это будет ободряющая улыбка, улыбка милосердия.

Но я не стал улыбаться.

Никакие улыбки девушке не помогут.

Моя миссия выполнена. Ева не видела Патронева непосредственно до или после происшествия, и даже если они увидятся, это ничего не изменит… Патронев появился, как персидский бог Ариман – бог зла, сделал свое черное дело… Или не сделал? А что, если он человек более инициативный, чем я думаю, если он способен на большее?.. Мысли мои снова витали вокруг заброшенной дачи, вокруг комнаты, где под потолком висел белый глобус светильника… от него исходил странный свет, в котором смутно проступало чье-то лицо – уж не Владимира ли Патронева?.. Всплывала перед глазами и фотография, которую я носил в левом внутреннем кармане пиджака, но вместо собственной фигуры, резко очерченной на фоне оконного квадрата, рядом с ярко освещенным лицом висевшего человека я уже различал другую – правда, тоже пока неясную, только силуэт… Таково было чувство, которое на мгновение пронзило меня при виде этой девушки, совсем еще юной, согнувшейся под тяжестью невыносимой ноши.

К этому чувству примешивалось нечто, что можно назвать инстинктивным движением души, – оно заставило меня принять решение, не предусмотренное правилами моей профессии. Мы, как известно, уголовный розыск, а не «скорая помощь».

– Я хочу вам кое-что предложить, – сказал я. Ева рассеянно поглядела на меня.

– Не буду настаивать, но думаю, вам было бы полезно немного пройтись. Пойдемте со мной, погуляем.

Может, с кем-нибудь встретимся – у меня есть друзья, которые не знают ни вас, ни вашего отца, ни Патронева. Простые люди, молодые, чуть старше вас – чуть моложе меня… Пойдемте? Подышим свежим воздухом… Мне и самому это будет полезно.

Ева молчала. Лицо ее, постаревшее, осунувшееся, было воплощением беспомощности. Но я видел, что в ней произошел какой-то сдвиг, что-то забрезжило во взгляде – какие-то отблески света… Наконец она тихо произнесла:

– Хорошо… Прогуляемся. – Она оглядела себя. Встала нерешительно, не зная, что ей делать, сказала: – Я только немного приведу себя в порядок…

И вышла из гостиной.

Неда уже давно ждала меня в подвале, однако в этот день все шло не по расписанию.

Почти всю дорогу – целый час – мы с Евой шли молча. Пересекая парк, мы оказались в аллее, где тропинка была довольно неровная, я предложил Еве взять меня под руку, и она согласилась. В сущности, при моем слабом зрении я предоставил ей вести меня в темноте. Таким образом мы и добрались до подвала.

Неде в скором времени предстояло сдавать экзамены, до зимней сессии оставалось меньше месяца. Каждый день она объявляла, что запирается в подвале, чтобы готовиться к экзаменам, но, как известно, то и дело находились другие занятия: то новотель, то веселые компании.

Однако сегодня она, похоже, устояла против всех соблазнов. Мы застали ее восседающей на пестрой подушке рядом с печкой в окружении груды книг, учебников, конспектов.

Я представил девушек друг другу, и Неда, не вставая с подушки, протянула Еве руку. Я подмигнул Неде за спиной Евы. Неда уверяла меня потом, что моментально догадалась, кого я к ней привел.

– Есть хотите? – первым делом спросила она.

– Очень, – сказал я.

– Я тоже. А что вы принесли?

– Ну, Неда, мы же гости! Неужели ты нас ничем не накормишь?

– Ничем.

– Не обращайте внимания, Ева, Неда, в общем, очень гостеприимная хозяйка.

– Я не хозяйка, а запоминающее устройство, нуждающееся в питании.

Тут я открыл дверь, наклонился и взял пакет, который оставил за дверью снаружи. Неда, схватив пакет, принялась разворачивать его прямо на кровати.

– Купаты, брынза, хлеб, – сказал я.

Неда сияла. Она обняла сначала меня, потом Еву, приговаривая:

– Добро пожаловать! Располагайтесь, дорогие гости…

В Недином подвале есть удобство, которого нет даже в самых роскошных квартирах, – ниша под старой дымовой трубой, где можно поставить плитку или любой другой нагревательный прибор. Там можно варить, жарить, печь, и при этом воздух в подвале будет чистым. Исключительно гигиеничное помещение. Никакого кондиционера не надо.

Вскоре купаты уже жарились. Неда достала из-под кровати складной столик, принялась расставлять на нем еду, развлекая нас самыми свежими студенческими анекдотами, а потом описала, как она будет сдавать экзамены: это, по ее словам, вопрос техники и самовнушения и только потом уж – знаний, если таковые вообще имеются.

– Так поздно и такой туман, Ева. Оставайтесь спать у меня, – предложила Неда, когда пробило одиннадцать.

Ева согласилась. Ей некуда было спешить, никто не ждал ее дома. Я же скромно удалился.

Надо сказать, что после всего случившегося за день я покинул это женское царство с большим удовольствием.

Как я узнал позже, девушки проговорили всю ночь. Ева рассказала Неде все, заснула только на рассвете и спала до полудня. К этому времени Неда проработала четыре вопроса из конспекта.

Был туман, жуткий туман, который стоял в тот год почти весь ноябрь. Потом его наконец унес, выдул сильный северный ветер: в декабре небо остекленело, сияя яркой и бездушной синевой, стало холодно, потом «под воздействием циклона с Атлантики выпали осадки в виде снега», покрывшего землю толстым слоем. Снег пролежал недолго: ослепительно белый и чистый, он вскоре превратился в месиво, в котором несколько дней тонули жители нашей столицы. Но тут, уже под влиянием антициклона, подули южные ветры, принесли с Пелопоннеса запах кедра, дыхание древней Эллады, и воздух над головой стал кристально-прозрачным и теплым. Восемнадцатого декабря было полнолуние. В этот день закончилось следствие по делу о смерти Ангела Борисова. Поэтому мне запомнился ярко-оранжевый диск, в свете которого я шел к Нединому подвалу.

Однако сейчас я шел по софийским улицам, внимательно глядя по сторонам, чтобы не заплутаться. Плащ на подстежке, в котором я надеялся проходить всю зиму, оказался ненадежной защитой от пронизывающего ноябрьского холода и сырости, и я замерз. Холод набегал волнами, сырость пробивала броню моих «железных» мускулов, и дрожь охватывала все тело, словно меня било током. Потом я снова овладевал положением – так сказать, организовывал оборону, – шел, весь подобравшись, пока дрожь не возобновлялась. Утомленный этой борьбой, я стал озираться в поисках надежного укрытия.

Им оказался ближайший бар. Устроившись перед стойкой, я наконец почувствовал, что отхожу – размякаю, словно в горячей ванне. В зеркальной стене, в полосах красного и синего света, мелькало и мое лицо, и я видел, как задубевшая кожа его постепенно оживает. Первые пятьдесят граммов я выпил залпом; бармен тут же поставил передо мной вторую рюмку искрящейся жидкости.

Я ощутил, что мне больше незачем растягивать губы в улыбке японца.




ГЛАВА XIV


Между коричневатыми, потрескавшимися на сгибах пластиковыми обложками скопилась целая коллекция имен, адресов, телефонных номеров, пометок, дат – настоящая шифрограмма жизни Ангела Борисова. Это работа для астролога, думал я. Тот, кто захотел бы восстановить по этой шифрограмме жизнь Ангела Борисова, мог бы нанести на расчерченную квадратами карту звездного неба ее узловые моменты, начиная с появления на свет до последней точки, поставленной совсем не на месте, застывшей в нелепой неподвижности, – точки, никак не связывающейся с другими, не входящей в созвездие, не имеющей смысла. Но, может, в записной книжке присутствуют невидимые тени, которые могут материализоваться, если отыскать шифр, если последовать за дорожными знаками жизни Борисова?..

Из этих дат, телефонных номеров и адресов я смог извлечь лишь довольно скудный материал, опираясь на уже известные имена и факты.

Против фамилии Патронева значилось три телефонных номера. Первые два были зачеркнуты, остался третий, хорошо мне знакомый… Могли ли старые номера приблизить меня к разгадке тайны?

Имя Зорницы Стойновой напрочь отсутствовало: два года назад она еще не существовала для Ангела Борисова. Против имени секретарши Конова стоял номер ее домашнего телефона. Случайность ли это? Девушка тогда была совсем молоденькой, еще школьницей!

Даты техосмотра машины – каждый год в двадцатых числах июня. Номера автосервиса и магазинов запчастей. Во главе этого списка столь необходимых телефонных номеров стоял номер нашего знакомого Спиридона Спасова.

Это были обыкновенные будни, попавшие на страницы потертой записной книжки. Они приобретали таинственную значительность только благодаря исключительным обстоятельствам ухода из жизни ее хозяина.

Смерть коренным образом изменяет биографию человека, придавая обычным поступкам новое, иногда даже возвышенное значение. Нелепая, бессмысленная смерть – акт отчаяния или следствие безумия – отбрасывает мрачную тень на самую заурядную биографию. И главное, мрачную тень на все, что окружало человека, на все, что до тех пор не вызывало удивления, казалось естественным. Потому-то, думал я, самоубийство не может не оставить неизгладимого отпечатка и на жизни людей, близких покончившему с собой; невольно будут они пытаться глубже заглянуть в свою душу, начнут по-иному осмысливать себя, свое поведение, свои поступки, недоверчиво вглядываться в свое изображение в зеркале, находя в своих глазах и лицемерие, и ложь, и наконец страх – страх перед самим собой…

Эти мои мысли в скором времени, с одной стороны, были вроде бы опровергнуты, а с другой – странным образом получили подтверждение.

Зазвонил телефон, в трубке глухо, уныло, как ветер в осенней листве, зашуршал голос старика Борисова. Он просил разрешения прийти.

Ровно в десять, как мы и договорились, он постучался в дверь моего кабинета. Увидев его, нерешительно остановившегося на пороге, я подумал, что людям старшего поколения свойственна пунктуальность, которую они сохраняют в любых условиях.

Он уселся на стул, на котором сидело так много людей, готовых рассказать о себе что угодно, кроме самого простого – правды. Лучше бы предложить ему другой стул, да и мне самому вылезти из моего окопа за столом.

Морщинистое лицо старика было красным: пока он торопился сюда, ветер с Витоши, разгонявший утренний туман, исхлестал его. Я предложил ему сигарету.

– Да ведь я не курю, – спохватился он, уже взяв сигарету.

Потушив спичку, я ждал, скрестив руки на груди и ободряюще глядя на старика.

Вряд ли эта беседа поможет мне разобраться в деле Ангела Борисова. Если какие-то обстоятельства и загнали его в петлю, то они никак не касались той сферы его жизни, которая была связана с родителями. Однако легкий трепет, который охватывает охотника, услышавшего шорох в кустах, заставил меня навострить уши (ничего не поделаешь, дрессировка, как сказала бы Неда).

– Хотите сообщить мне что-то?

– Не столько сообщить, сколько… высказать наше с женой мнение. Даже не мнение, а просьбу или пожелание. Да, наше – родителей Ангела – пожелание. Чтобы не было никаких подозрений в связи с нашим сыном… Чтобы не говорили, будто было совершено преступление или насилие над ним – не знаю уж, как это называется…

– Убийство. – Да.

Старик замолчал, пораженный коротким и точным словом.

– Вы не сомневаетесь в том, что ваш сын покончил самоубийством?

– Именно это я и хотел сказать… Мы просим, чтобы больше не ворошили его личную жизнь, оставили его в покое!

– У вас не вызывают сомнений обстоятельства смерти вашего сына или вы просто не хотите, чтобы копались в его личной жизни?

– Ну, не столько это, сколько… Видите ли, мы живем как все люди, среди родных и друзей… Хотя их становится все меньше… Согласитесь, если подозревают, что вашего сына убили, то вольно или невольно возникают какие-то грязные подозрения и по отношению к нему, это бросает тень на его имя. А к чему позорить его, когда проще оставить все так, как оно есть…

– Каковы бы ни были ваши желания, мы не имеем права не выполнить своих обязанностей. Не могу сказать, что мы кого-то подозреваем. Но даже если… – тут я пошел на уловку, – если предположить, что его толкнули на самоубийство, мы должны это выяснить, установить истину.

Старик враждебно посмотрел на меня из-под пергаментных век и упрямо наклонил голову.

– Моего сына никто не мог заставить сделать то, чего он не хотел. Я уверен, он сам принял такое решение – у него был твердый характер, это у него от матери… В нашей семье все страдают из-за своего… упрямства… И у его дочери, у этой девочки, хотя она на вид слабая и болезненная, тоже твердый, даже тяжелый характер… Уверяю вас, мой сын был способен, однажды приняв решение, выполнить его, какое бы оно ни было… Да, способен…

Этот человек силился найти доказательства, которые убедили бы других в том, что его сын умер «красиво». По какой-то необъяснимой логике старик не хочет, чтобы возникли сомнения в том, что его сын собственноручно, достойно и по-мужски… повесился!

– Я вас в какой-то мере понимаю, – сказал я. – Но речь как раз идет о причинах, которые вынудили вашего сына принять подобное решение.

– Неужели причины имеют какое-то значение! Поздно, да и не к чему их искать: кулаками после драки махать!..

Он рассуждал, следуя какой-то своей логике – странной, поскольку он был отцом Борисова, а не посторонним человеком. Спорить с ним было бесполезно.

– Мы учтем ваши пожелания. Во всяком случае для следствия есть установленные сроки, я полагаю, что скоро оно будет закончено.

Старик кивал убежденно.

– Но раз уж вы здесь, – сказал я, – могу я вам задать один вопрос?

Он посмотрел на меня с беспокойством.

– Отчего ваша внучка не живет сейчас с вами? Ведь ей надо бы помочь, да и вам было бы, наверное, легче.

Старик сжал руки, пальцы издали сухой треск, костяшки их побелели.

– Это уже тайны нашей семейной жизни… но я вам отвечу… Внучка и моя жена, ее бабушка то есть, давно не встречаются. Сначала из-за того, что жена Ангела – наша сноха – совершенно порвала с нами и старалась, чтобы и девочка с нами не виделась. Иногда мы не виделись месяцами. После развода девочка, естественно, еще сильнее привязалась к матери, а бабушку это злило… Напрасно, конечно, потому что ребенок не может рассуждать трезво и беспристрастно, как взрослый. Внучка не хотела приходить к нам, даже когда отец забирал ее на выходные… А в этом году «доброжелатели», такие, знаете, всегда находятся, рассказали нам о тех унизительных сценах, которые происходили в Созополе… Вы, наверное, уже слышали об этом?

– Да.

– Странно, но моя жена восприняла случившееся как заслуженное возмездие за то, что сын плохо воспитал дочь… Потом, в связи с похоронами, мы встретились, и жена моя не сдержалась – правда, она была в таком состоянии, что ее можно понять, – и сказала Еве: ты виновата в смерти отца! И Ева опять стала нас избегать. Я ей звонил, но она, услышав мой голос, бросает трубку.

Старик замолчал, утомленный исповедью.

Выходит, подумал я, девушка вела молчаливых разговоров по телефону гораздо больше, чем я думал…

Вражда внутри семьи проявляется в разных формах, сказал Троянский, когда я, еще в самом начале, докладывал ему о встречах с родными Борисова, но в основе ее всегда лежат почти животные инстинкты женского соперничества или безудержная страсть к деньгам… Вероятно, мать Борисова воспринимала как оскорбление то, что ее сын привозил вещи, и притом заграничные, своей бывшей жене; мещане, стоит им немного разбогатеть, а особенно дорваться до «шикарной» заграничной жизни, дают волю своим страстишкам, начинают измерять достоинство человека тем, сколько у него заграничных вещей, какие он кому делает подарки. В затуманенных алчностью мозгах валюта и тряпки становятся единственным мерилом жизненных ценностей, и эти людишки все больше задыхаются в зловонии мелочного стяжательства… Гнусная, жалкая, убийственная семейная клоака.




ГЛАВА XV


Когда старик ушел, я отправился к Троянскому, прихватив с собой Донкова.

Стажер доложил, что наблюдение за дачей ведется с восемнадцати часов вчерашнего вечера. Потом рассказал о поисках таксиста. До начала утренней смены ему не удалось напасть на нужного человека. Часам к восьми он, однако, разыскал его; тот только что вернулся из Пловдива, куда доставил какую-то парочку, «двух пьяных поросят», как он выразился. Шофер быстро вспомнил, что ездил на дачу, возил мужчину лет тридцати пяти. «С каким-то бульдожьим лицом», – сказал он.

– Парень не любит животных, – усмехнулся Троянский.

– По описанию пассажир похож на Владимира Патронева.

Фотография Патронева лежала на столе.

Нижняя часть лица действительно несколько тяжеловата: негроидные губы, массивная челюсть. Выпуклый лоб, темные глаза, цепкий взгляд. Выглядел он лет на тридцать – очевидно, фотография была старая.

– Вел он себя, по словам шофера, чудно, – продолжал Донков. – Не сказал, куда ехать. Сказал только, что едет в гости на дачу, но не знает, найдет ли ее. «А мне что, – заметил шофер, – мне лишь бы на счетчике побольше было…» Так они кружили вокруг дач, потом этот человек велел ехать обратно, потому что так и не нашел нужный дом, не мог вспомнить… «Наездили на семь с лишним левов», – сказал шофер.

– Предположим, что это был Патронев. Троянский задумался.

– Чересчур уж много совпадений… Я в такие случайности не очень верю, но посмотрим. Скажи-ка, Донков, где сейчас Патронев?

– Со вчерашнего утра не отвечает на телефонные звонки. Сегодня не ночевал дома. В Фармимпэксе тоже не показывался. Вчера, правда, предупредил, что заболел гриппом.

– Еще одно совпадение. В самый нужный момент человек исчезает, хотя до этого буквально мозолил нам глаза… И в эту «болезнь» я не верю, Донков.

Донков, недостаточно знавший характер Троянского, смутился и хотел было оправдываться, но я жестом велел ему молчать.

– Ну, там видно будет, – сказал Троянский. – Нам всегда кажется, что тот, за кем мы наблюдаем, догадывается об этом. А на самом деле он живет себе как жил, в свое удовольствие. Может, Патронев пьянствовал где-то или поехал к бабе и так далее… А мы думаем, что он с нами в кошки-мышки играет. Ну, это все не важно. Докладывай ты, – повернулся Троянский ко мне. – Что-то вид у тебя невеселый, хотя ты и надрался.

Я старался держаться подальше от Троянского, но он все-таки учуял.

– Самую малость выпил, – сказал я, – чтобы согреться. Вчера вечером была такая холодина…

– Самую малость! А за версту разит!.. Ладно, говори!

Я пересказал все, что узнал от Евы Борисовой об исключительно неблагоприятной психологической обстановке, сложившейся вокруг Ангела Борисова, а главное – о мрачной роли Патронева.

Троянский рассердился:

– Дался вам этот Патронев! Нашли виновника преступления – так отдавайте его под суд!

Я подождал, пока он насладится своим гневом. Потом продолжал:

– Девушка была в очень подавленном состоянии. Я позволил себе привести ее в гости к Неде. Она ночевала там…

Я произнес это ровным голосом, приготовившись к новой вспышке гнева.

Троянский пронзил меня коротким взглядом, потом принялся усиленно тереть нос. Ага, подумал я, не знаете, как отнестись к этому факту? Удивлены, полковник Троянский!

Троянский решил никак не реагировать на эту часть моего доклада. Он встал, сделал два шага к окну. Стоя спиной к нам, заговорил:

– Есть у меня один старый знакомый… Зовут его… Не важно, как зовут, а кличка – Питон. По поводу афер с золотом гостил у нас два раза. Последний раз получил семь лет на раздумье и трудовое перевоспитание. Он вышел на свободу лет пять назад и дал обещание, что не будет больше заниматься благородным металлом. Пока что своего обещания не нарушал. Я съездил к нему в гости в Подуяне. Занимается он поставкой дров частникам. Много зарабатывает. Талантливый мошенник, законов не нарушает. Мне панели из дуба предлагал достать. Если кому-нибудь из вас нужно, скажите.

Я представил себе стены Нединого подвала, обшитые дубовыми панелями, и засмеялся. Донков тоже. Очень нас насмешили эти панели.

– Я попросил его разузнать, – продолжал Троянский, – не вернулся ли автослесарь Спиридон Спасов к своим прежним увлечениям… Я могу, сказал Питон, разузнать, только для этого надо кое с кем повидаться, но дайте мне честное слово, что за мной не будет хвоста. Просил меня дать честное слово!..

Мы с Донковым посмеялись.

– Не буду, говорю, тебе обещать – ты все равно не поверишь. Прими соответствующие меры. Ты же знаешь, как избавиться от хвоста, не мне тебя учить! Верно, говорит, и улыбается. Когда вам доложить? Чем скорей, тем лучше. Время дорого! Через пять часов, в одиннадцать вечера, только я начал засыпать, является ко мне домой… Результат: Спиридон Спасов за последние три года скупил золота почти на десять тысяч левов. Не перепродает, не сбывает, только скупает. Человек, с которым говорил Питон, подозревает, что Спасов брал золото не только у него, но и у других. Ну, что вы на это скажете?

К двум часам слесаря доставили для беседы. Спасов сразу же узнал полковника Троянского. У Троянского действительно запоминающееся лицо, но хорошая память Спиридона объяснялась главным образом тем, что подследственный обычно на всю жизнь запоминает следователя, который заставил его признаться в совершенном преступлении. Троянский сам взялся вести его до конца. «Золотые аферы по моей части, я ими занимаюсь уже лет пятнадцать, поэтому уж не сердись, беру Спасова на себя!»

Не хочу недооценивать то обстоятельство, что Спасов уже ощутил однажды сладость быстрого и полного добровольного признания, после чего получил всего лишь год, да и то условно, в то время как его дружкам дали куда больше. Но лишь заслугой Троянского надо считать то, что Спасов не стал разыгрывать ни в чем не повинного человека. Он подробно рассказал, как два года назад взялся за старое. У него была возможность сделать это и раньше, но он обещал жить честно и старался сдержать обещание. Бывали искушения, но он устоял – десять лет не занимался этим делом. И может, потому, что столько времени прошло, перестал бояться, но все-таки – он подчеркивал свои заслуги! – целых десять лет не поддавался соблазну. Все началось снова, когда появился Патронев. Один разговор, второй – и Спасов понял, что тот готов купить золото. «А когда он почуял, что я что-то могу в этом плане, стал нажимать… С этого и началось. Потом он привел Борисова. Платили наличными. Я брал только комиссионные. И виноват, в общем-то, только в том, что перепродавал золото».

Спиридон Спасов развил целую теорию о том, что сам он служил чем-то вроде трансмиссии (он употребил именно этот технический термин). Патронев и Ангел Борисов требовали, они и виновны, а он – нет.

Автослесарь сообщил нам все сведения, которыми располагал о своем поставщике, известном ему под вымышленным именем. Это уже был след – образно говоря, хотя и не корабельный канат, но и не тоненькая ниточка, которая того гляди оборвется. (Правда, это уже другая история, о которой лучше всего рассказали бы коллеги из соседнего отдела).

А мне хочется осветить вопрос об участии Спиридона Спасова в событиях, происшедших до и после смерти Борисова.

– В тот вечер Ангел Борисов ждал меня у гаража, я это уже рассказывал товарищу. – Спасов кивнул на меня. – Четыре года назад Борисов купил «Волво», с тех пор я ремонтирую его машину.

На этом месте своей исповеди Спиридон Спасов взглянул на меня и, изобразив смущение, продолжал:

– Но я не сказал товарищу одну вещь, очень важную… Что почти сразу же, как я пришел, появился и Владимир Патронев. Ко мне у него дел не было, он приехал, чтобы повидаться с Ангелом Борисовым… Похоже, они заранее договорились о встрече. При мне никакого разговора не было, сели в машину и уехали… Но я объясню, почему я это скрыл… На следующий день опять около шести приехал Патронев. Очень нервничал, заставил меня запереть гараж и сказал, что Ангела нашли на даче, что он повесился… Говорил все это, словно бы угрожал, уж не знаю почему! Выполняй, мол, что я прикажу, а не то пеняй на себя. Так и запомни: если спросят – ты меня вчера с Ангелом не видел. Ангел был здесь один, взял машину и уехал. Это первое. Второе: надо перегнать машину с дачи. Под задним сиденьем у Ангела тайник… Нужно посмотреть, что там, потому что если найдут золото, тебе первому будет худо! – Тут Спиридон Спасов взглянул на Троянского, потом на меня и продолжил неуверенно: – Я засомневался… Сказал ему: почему ж ты не хочешь, чтобы знали? Ведь ты видел Борисова последним перед смертью. Уж нет ли тут чего?.. Он весь затрясся – я подумал, что он вот-вот меня ударит. Но он только обругал меня… Сказал: ну и идиот же ты! Выброси эту мысль из своей дурьей башки, иначе я тебе такое устрою, что света белого не взвидишь, ты меня знаешь, со мной шутки плохи… Запугивал здорово. Я больше не стал вникать в это, потому как если… если он что и сделал с Ангелом, то меня это не касается, без меня есть кому привлечь его к ответу. Но все же испугался. Впервые понял, что он за человек… Потом мы придумали, чтобы я позвонил отцу Ангела, договорился с ним, а потом уж поехал и перегнал машину. Патронев ждал меня в гараже. Мы проверили – под задним сиденьем и вправду был тайник. Ничего мы не нашли, но я вам скажу, что он, вместо того чтобы успокоиться, словно обезумел. У меня была бутылка с антифризом – я всегда держу под рукой масло, антифриз и всякие другие средства, если друзьям понадобится, – так он схватил бутылку и грохнул об пол. Залил весь пол… Потом велел мне завести в гараж «Шкоду» и разобрать ее, чтобы был предлог для его прихода. Можешь говорить, что ты от меня узнал о смерти – я звонил к нему на работу, и там мне сказали, что он покончил самоубийством. Вот и все.

Это действительно было все. Больше Патронев в гараже не появлялся. Спиридон собрал мотор, приготовил машину, но Патронев за ней не приехал. Только однажды звонил, чтобы узнать, не появлялись ли мы. Спасов доложил ему о моем визите и о том, что он точно выполнил инструкции…

Больше ничего вытянуть из Спасова не удалось. Он категорически отрицал, что посещал еще раз дачу Борисова. Троянский сказал ему, что кто-то подпилил крышку колодца и что нам ничего не стоит установить, кто именно это сделал; так что лучше ему самому признаться… Но слесарь перепугался и начал клятвенно заверять, что и близко к даче не подходил.




ГЛАВА XVI


Около половины пятого, дописывая последние фразы своего доклада Троянскому, я получил приглашение в гости – трубка звенела от необыкновенно мелодичного голоса. Мне звонила мастерица по сувенирам Зорница Стойнова. Она очень хочет меня видеть – как хорошо, что я оставил ей свой служебный телефон! Если бы не это, она не смогла немедленно со мной связаться, и тогда бы не миновать нового несчастья. Какого несчастья? Этого она не может сказать по телефону, только при встрече.

Я не стал приглашать ее к нам в офис, а предпочел снова проехаться до Третьей градской больницы и выпить кофе у очаровательной Зорницы.

В этом районе нет ничего привлекательного, он – смесь старых и новых домов, нового асфальта со старыми разбитыми мостовыми. По дороге я с усмешкой думал о сообщении Зорницы. Я не ожидал новых несчастий, по крайней мере для нее: эта женщина прекрасно подготовлена ко всем превратностям жизни. Скорее всего, Зорница играет какую-то свою игру. Но, может быть, дочь Борисова, обвиняя себя и других, пришла к мысли о необходимости выяснить, кто еще виноват в том, что произошло в Созополе. Если это так, то предсказание нового несчастья, пожалуй, не пустые слова. Чем ближе я подъезжал к дому Зорницы, тем больше мысли о Еве, такой безнадежно одинокой сейчас, овладевали мной.

Меня снова пригласили в комнату, где Зорница имела обыкновение работать. На сей раз на столе не было миниатюрной армии кукол, он был накрыт искусно вышитой льняной скатертью. Посредине красовалась высокая ваза с тремя большими лиловыми хризантемами, растопырившими, словно морские звезды, свои бесчисленные нежные щупальца.

– Я вижу, – сказал я, – куклы уже отправились завоевывать сердца туристов?

– Наверное, – ответила Зорница. – Я досрочно свой план выполнила, теперь можно отдохнуть. В этом преимущество надомной работы.

– Так что же случилось? – спросил я.

Лицо ее стало напряженным, но на нем появилось не тревожное, как можно было ожидать, а злобное выражение. Я бы сказал даже: деловитая злость. Вполне в ее духе.

– Когда мы виделись в прошлый раз, я вам рассказала об этом человеке, о Патроневе, который в Созополе увивался за дочерью Ангела, а потом увез ее. Но я вам не сказала, что примерно месяц назад он ко мне приходил. Явился прямо домой, без звонка…

Я уже перестал удивляться, слыша имя Патронева. Как это, подумалось мне, я еще по дороге не догадался, что речь пойдет о нем! По теории вероятности так не бывает, но вот опять возникает человек с массивной бульдожьей челюстью, человек, которого я знаю только по фотографии, вновь всплывает его имя и, кажется, нет силы, способной помешать его очередному появлению в самый ответственный момент. Удивило меня признание Зорницы в том, что она умолчала о визите Патронева во время первого нашего разговора.

– Секундочку, кофе готов, пойду принесу. Хотите варенья из инжира? Из раннего – летом я купила у хозяйки дачи в Созополе. Чудесное варенье, хотите попробовать?

– С удовольствием!

Мы снова сидели друг против друга, пили кофе, передо мной в розеточке лежали три отливавшие ядовито-зеленым цветом ягоды инжира.

– Я никак не могла взять в толк, зачем я ему понадобилась, что у меня может быть с ним общего после жуткого скандала в Созополе! Он даже не позвонил, не спросил, можно ли прийти. Явился. Я сидела дома, работала. Он сказал, что Ангел сердится на него за то, что произошло в Созополе. Долго распространялся на эту тему, хотя мне это было совершенно ни к чему. Я молчала. Не такая я дура, чтобы признаваться каждому встречному-поперечному, что поссорилась с Ангелом. Я никому не позволю вмешиваться в мою личную жизнь. Он пришел, оказывается, просить, чтобы я помогла ему помириться с Ангелом. Дескать, у них общие интересы и дело не должно страдать из-за личных отношений. Спросил, знаю ли я, что у них за дело. Я, конечно, сказала, что нет, но он все допытывался, видно, считал, что мне все известно, что не могу я не знать. А я не знала! И до сих пор не знаю! Тогда он разозлился, но все же отвязался от меня, ушел…

В голосе Зорницы преобладали нотки обиды, она рассказывала о том, чего с ней не должно было случиться, поэтому прежде всего она была обижена, а уж потом испугана. Я с интересом следил за переменой, происходившей в ней.

– Сегодня он опять пришел – опять так же нахально, без предупреждения. Есть же телефон в конце концов! Только невоспитанные люди приходят так, без звонка… Ой, что-то я чересчур нервничаю… Нельзя давать волю чувствам. Чувствительный человек – глупая беззащитная овца в нашем волчьем мире, верно?

Зорница взглянула на меня, словно чтобы проверить, оценил ли я ее искренность. Я кивнул.

– И знаете, о чем он меня спросил? Где золото Ангела. Золото Ангела Борисова! Плесень, гнилые доски, пожелтевший пергамент, завещание, кувшин с монетами… Золото повешенного!.. Только в приключенческих книжках все это выглядит романтично. В действительности, как я убедился, романтикой и не пахло. О какой романтике может идти речь, если в памяти всплывает человек на крюке, повесившийся (или повешенный) на заброшенной даче?..

Молодая женщина смотрела на меня сухими горящими глазами.

– Вы что-нибудь знаете об этом золоте, существует оно?

Я пожал плечами.

– Я не прошу вас, – продолжала она, – выдавать мне ваши тайны, но все же – откуда золото, и притом у Ангела, который был честным человеком? Если не считать, конечно, мелких недостатков, которые есть у каждого. А он от своих недостатков страдал больше, чем окружающие… О каком золоте идет речь?

– Не знаю, – ответил я. – Не слыхал ни о каком золоте.

Зорница очень взволновалась. Грудь ее часто вздымалась, дыхание было прерывистым.

Если она заранее спланировала эту сцену, она просчиталась: сцена не произвела на меня должного впечатления. Теперь-то я понимаю: за нее я ничуть не боялся. А женщина поглядывала на меня украдкой, словно желая убедиться в обратном, и ждала слов сочувствия.

– Не волнуйтесь, – сказал я, – вам и без того пришлось слишком много пережить.

Но слова сочувствия только подливают масла в огонь. Зорница вдруг вскочила и исчезла за дверью. Послышался шум льющейся воды. Интересно, подумал я, решится ли она ополоснуть лицо, ведь так и краску недолго смыть.

С трудом удерживаюсь от желания истолковать наш разговор в свете того, что случилось потом. Когда мы знакомимся с человеком, наше сознание не фиксирует его моментально, как фотоаппарат. Образ человека складывается постепенно, подобно тому как скульптор лепит портрет, не сразу приобретающий сходство со своей моделью.

Я ел ягоды инжира, и мне вспоминался сильный аромат, который стоит осенью над берегом моря, над дворами, окруженными выветрившимися стенами, где варят варенье. Пахнет инжиром…

Когда Зорница вернулась, от нее пахло валерьянкой. Лицо у нее было белое, застывшее. А запах валерьянки произвел на меня неожиданное действие – я решил сосредоточиться на служебных обязанностях.

– Извините меня, – сказала она, – я постараюсь говорить спокойно… Патронев упорно твердил, что я должна знать, где золото, которое было у Ангела. Теперь я понимаю, он и первый раз приходил, потому что подозревал, что Ангел прячет золото у меня. Я ему сто раз повторила, что ничего не знаю… Это его ужасно взбесило. Как вспомню, прямо страшно становится. Он замахнулся и чуть не ударил меня, а лицо у него было, как у сумасшедшего. Я от страха чуть в обморок не упала. Но все-таки он не посмел меня ударить. Уходя, сказал, что дает мне на размышление один день и сегодня вечером придет за ответом. Чтобы я его ждала. Если меня не будет, тем хуже для меня. Он, дескать, дает мне последнюю возможность признаться, где золото.

– Наш человек должен остаться у вас в квартире на эту ночь, – сказал я. – Согласны?

– Согласна. Но сама я уйду.

– Наоборот. Вы должны быть здесь, должны говорить с ним. Нам нужны доказательства, что Патронев вам угрожает.

Поколебавшись, Зорница согласилась.

Я быстро вернулся в управление.

Мы оставили у Зорницы человека. Другой дежурил у подъезда противоположного дома. Но Патронев к ней не явился.




ГЛАВА XVII


На следующую ночь, примерно около часа, Владимир Патронев был задержан на даче Ангела Борисова. Когда он, разбив окно, влез в дом, наш сотрудник вызвал по рации дежурную машину, и через четыре минуты дача была окружена. Подождали еще минут пятнадцать, чтобы Патронев оставил достаточно улик, свидетельствующих о характере его действий, а затем предложили ему поехать с нами. Все обошлось без каких-либо осложнений.

На первом допросе он заявил, что искал деньги, которые Ангел был ему должен и которые, как он полагал, спрятаны на даче. После очной ставки со Спиридоном Спасовым он признался во всем, что касалось золота. Его версия выглядела следующим образом.

Частые командировки Борисова за границу породили у них идею провозить золото, превращать его в валюту и класть деньги на счет в каком-нибудь иностранном банке. Когда соберется достаточно солидная сумма, они сами лично отбудут туда же и начнется райская жизнь… Патронев охотно рассказывал о своих махинациях, но это не относилось непосредственно к делу о самоубийстве, хотя мы и напали на маленькую, хорошо разрабатываемую шахту по добыче золота, закрытие которой могли считать своей заслугой…

Не дожидаясь вопросов, Патронев признался, что подпилил петли у крышки колодца, – думал, что у Борисова там тайник, но ничего не нашел. Во всяком случае никакой веревочки, к которой были бы привязаны принадлежавшие им сокровища. «Может, на дне что-то и лежит, – сказал он, – но чтобы спуститься в колодец, необходим водолазный костюм, а у меня его нет. Проверьте сами – вдруг найдете», – посоветовал он нам.

А искал он золото по той причине, что прошел год, как Ангел вывез первую партию золота, так что с тех пор у него, по всем данным, накопилось достаточно – тысяч на десять.

Допрашивали Патронева в моем кабинете. Донков стоял у двери. Троянский сел в сторонке у окна.

Патронев – бледный, невыспавшийся, с красными глазами – сидел напротив меня, лишь изредка поднимая голову. Говорил спокойно, как человек, давно все обдумавший. Но за внешним спокойствием чувствовалось внутреннее напряжение, что-то неврастеническое, будто он испытывал удовольствие от своего подробного рассказа, которым невольно обличал сам себя.

– Прежде, чем перейти к последней, самой важной части нашего разговора, – сказал я, – предлагаю вам откровенно рассказать нам все, что касается смерти Ангела Борисова. Вы ведь знаете, чистосердечное признание существенно повлияет на решение суда. Даю вам пять минут на размышление.

Патронев поднял голову, посмотрел на меня, провел рукой по волосам и, опустив ее, с сожалением произнес:

– Зачем ждать пять минут? Мне больше нечего сказать… Ничего, имеющего отношение к тому, что сделал с собой Ангел…

– Вы утверждаете, что Ангел Борисов покончил жизнь самоубийством?

Патронев с тревогой взглянул на меня, глаза его невольно сузились – он ощутил приближение опасности.

– Я не утверждаю, – сказал он. – Я только предполагаю.

– Вы сказали это с такой уверенностью. Какие у вас основания предполагать, что Ангел Борисов покончил с собой?

– Никаких, – не задумываясь ответил Патронев.

– Почему же вы тогда говорите о самоубийстве?

– Все так считают…

– Кто именно?

– Я звонил к нему на работу, и мне так сказали.

– На работу сообщили, что Ангел Борисов найден на даче мертвым.

– Тогда не знаю. Может, там неправильно поняли. Я вспомнил рассказ секретарши Конова.

Патронев говорил спокойно, несмотря на то, что три пары глаз наблюдали за ним. Зорко следили за малейшим его движением, голосом, взглядом, выражением лица.

– Вы не упомянули о том, что пришли к Спасову в гараж, чтобы встретиться с Борисовым, и что вы вместе уехали от него.

– Не говорил, но я этого не отрицаю.

– Почему же вы не упомянули об этом?

– Какое это имеет значение.

– Имеет. Вы последний человек, который видел Борисова перед смертью. Расскажите подробно, что произошло после того, как вы покинули гараж Спасова.

Тут Патронев начал хитрить, о чем свидетельствовали многочисленные, хотя и незаметные невнимательному глазу, подробности: он выпрямился, сел поустойчивей, подобрался и, помедлив, стал неторопливо рассказывать:

– Мы не договаривались с Ангелом о встрече. Я случайно узнал от Спиридона, что он приедет за машиной. Мне надо было поговорить с ним насчет золота. Он ждал, когда уточнят сроки его поездки в Швецию, и я хотел узнать, что у него нового… Об этом мы и говорили в машине. Он сказал, в семь у него свидание, и спросил, где меня высадить. Я сошел у стадиона. Больше мы с ним не виделись…

– В котором часу вы с ним расстались?

– Без пятнадцати семь.

– Судя по показаниям Спасова, вы уехали из гаража в шесть пятнадцать. Не позже, поскольку Борисов торопился. Езды на машине от гаража до стадиона минут пять – восемь, смотря по тому, сколько ждешь у светофора. А у вас получается вместо восьми минут – полчаса…

– Он ехал медленно.

– Вы не останавливались?

– Нет… Он медленно ехал, да и не могу же я помнить все с точностью до минуты.

– Что вам сказал Борисов?

– Что командировка намечена на первую половину декабря. Примерно на двенадцатое число, если будет получено подтверждение от фирмы.

– И никаких других вопросов не обсуждали?

– Не помню… Нет.

– Что вы делали, Патронев, после того, как расстались с Борисовым? Расскажите подробно.

– Пошел к приятелю, играл в карты.

– Точнее. Назовите адрес, имена, с какого до какого часа вы там были.

Патронев дал исчерпывающие сведения о трех партнерах по покеру – начали около восьми, кончили около двенадцати, – потом он на такси поехал домой.

– Такси вызвали по телефону?

– Нет, на улице поймал. После двенадцати в центре нетрудно найти такси.

– Номер машины помните? – Нет.

– Куда вы поехали?

– Домой.

– Вас кто-нибудь видел?

– Вряд ли… Никто, наверно. Поздно было. В лучшем случае соседи слышали, как я вернулся.

– Во сколько вы были дома?

– Около половины первого.

– Значит, у вас нет свидетелей, которые могли бы подтвердить, что вы после двенадцати ночи находились дома?

– Нет.

– Вскрытие показало, что смерть Борисова наступила между часом и половиной второго ночи. На это время у вас нет алиби.

Патронев, вздрогнув, растерянно посмотрел на меня, словно получил неожиданный удар. Именно такого эффекта я и хотел добиться своей репликой. Реакция у него была естественная – реакция растерянного и испуганного человека, не знающего, чем ему ответить на этот удар. Ничего более.

Я взглянул на Троянского. Он впился глазами в Патронева. Суровое лицо, проницательный взор, от которого не укроется никакая ложь.

Я сознательно перенес время смерти Борисова на два часа вперед. Патронев не желал говорить о том, что могло объяснить душевное состояние Ангела. А теперь ему поневоле приходилось выбирать: либо молчать и тем самым подтвердить обвинение в том, что он виновник смерти Борисова, либо откровенно признаться, что в их последнем разговоре могло послужить толчком для трагического решения Ангела.

Он быстро овладел собой. На лице его изобразилось огорчение. Осторожность и самообладание человека, чувствующего себя в безопасности, окончательно испарилось. За огорченно-обиженным выражением он не в силах был скрыть охватившего его страха. Если он не виноват в смерти Борисова, самообладание снова вернется к нему, но пока он потерял уверенность в себе: прямого обвинения в убийстве он не ожидал.

– Как вы понимаете, Патронев, следствию необходимо установить степень вашего участия в происшествии на даче. Вот почему еще раз предлагаю вам быть до конца откровенным и рассказать все от начала до конца, ничего не утаивая, – это в ваших интересах. Обо всем, что произошло между вами и Борисовым после того, как вы уехали из гаража.

Наступило продолжительное молчание. И тут Троянский сделал то, что может сделать лишь человек с его интуицией и опытом, тот, перед кем сотни раз сидел вот так другой человек, охваченный сомнениями и раздумьями о том, какой ему выбрать путь. Именно Троянский произнес решающие слова:

– Расскажите, Патронев, расскажите все подробно – поверьте, это для вас самое лучшее…

Суровый Троянский был сейчас мягок и заботлив, как отец родной… При других обстоятельствах можно было воспринять этот доброжелательный тон как насмешку, и я боялся, что так и будет, но, видно, Патронев чувствовал себя так, словно его врасплох застали голым. Еще несколько секунд напряженного молчания, и он сдался.

– Хорошо… Только это в двух словах не расскажешь…

И Патронев не спеша и, похоже, вполне откровенно рассказал историю, начавшуюся в августе в Созополе. Он участвовал в ней, не думая о последствиях, без угрызений совести, уверенный в том, что ему все позволено. Совместные валютные махинации – общее преступление – не сделали его осторожным. Наоборот, ему, цинику, это представлялось средством, которое надо использовать, чтобы подавить недовольство Борисова, который был оскорблен в своих отцовских чувствах. Все это кончилось последним памятным разговором в машине по дороге от гаража Спиридона Спасова к стадиону.

– Ангел категорически потребовал, чтобы я порвал с его дочерью. Сказал, что предупреждает меня в последний раз. Я ответил, как и раньше, что он не имеет права вмешиваться в ее жизнь, она уже совершеннолетняя и ей нужен мужчина… Если не я, будет другой. Можно привести тысячи примеров подобных связей, в них нет ничего ненормального. Ненормально его отношение к этому… Он точно не слышал меня. Я много раз говорил то же самое, но он жил как во сне и никак не мог проснуться. Это продолжалось месяцы. Я злился, считал это глупостью, тупостью. В конце концов каждый должен жить своей жизнью и не мешать другим. Так я ему и сказал. Тогда он ответил, что, наоборот, это я мешаю ему жить… Я виноват в том, что его бросила любимая женщина – эта Зорница. Тогда, признаюсь, я в бешенстве сказал ему то, чего, наверно, говорить не стоило. Я давно знаю Зорницу, а он считал, что я познакомился с ней только в Созополе… Вот я и сказал ему об этом тогда, в машине… С Зорницей я знаком… скажем, достаточно близко, и она была со мной совершенно откровенна. Когда Ангел уехал с дочерью в Ахтополь, Зорница жутко разозлилась, сказала мне, что девушка ревнует отца, и попросила меня сделать так, чтобы она от него отвязалась. Зорница хотела выйти замуж за Борисова, а дочь мешала… Я заявляю, что Зорница Стойнова попросила меня помочь ей разлучить дочь с отцом… Девушка мне нравилась. Потом я даже увлекся ею. И в тот вечер, в машине, я сказал Борисову правду, думая, что так лучше: пусть знает, что представляет собой эта Зорница Стойнова, может, перестанет думать о ней… Допускаю, что поступил нетактично. Но я ему добра хотел! Как Борисов пришел к решению покончить с собой, не знаю и не могу себе этого объяснить.

Вот и весь рассказ Патронева. Почему Борисов покончил с собой, он не мог понять…

Может, за те годы, которые ему придется посидеть в тюрьме за участие в валютных махинациях, он уяснит себе свою роль в трагедии Борисова… Хотя, насколько мне известно по опыту, мужчина в сорок лет редко меняет взгляды на жизнь. Как бы он ни притворялся и ни приспосабливался, хищник всегда остается хищником.

– Донков, – спросил я, когда Патронева увели, – ты записал тех, с кем он играл в карты?

– Разрешите идти?

– Иди и действуй, – напутствовал его Троянский.

Мы остались с полковником вдвоем. Троянский задумчиво стоял у окна. Мне показалось, что на губах его играет ироническая улыбка, но, может быть, это была только игра света.

– Борисов, – сказал я, – оставил Патронева в дураках, унеся в могилу тайну золота. Патронев отсидит, выйдет из тюрьмы и опять начнет его искать. Как кладоискатель. Будет бродить по местам, связанным с жизнью его соучастника и почти что тестя, будет копать, обшаривать все углы, выстукивать стены, но ничего не найдет… Потому что в этом единственный смысл исчезновения Борисова. Иначе его самоубийство теряет всякое значение, становится бессмысленным актом самоуничтожения. А так он мстит Патроневу за все совершенное им зло…

Я чувствовал, что голос мой звучит неуверенно. На сей раз губы Троянского совершенно явно растянулись в улыбке, и это была не игра света, а усмешка.

Я, смутившись, пошел на попятную:

– Впрочем, это предположение чересчур…

– Нет, почему же? Оно вполне логично, если считать, что Борисов сам покончил с собой. Что думаешь делать дальше?

– Думаю прекратить следствие…

Троянский выпрямился, прижимая руку к тому месту, где находится желудок (наверно, его опять мучила язва), пожал плечами, испытующе посмотрел на меня и, выходя из комнаты, бросил:

– Как знаешь…




ГЛАВА XVIII


Подобный уход был не в стиле Троянского. Я понимал, что он не согласен с моими заключениями, но в таких случаях он обычно высказывает свое мнение напрямик. А тут вдруг ушел, ничего не объясняя, оставив столько нерешенных вопросов. Я почувствовал себя растерявшимся и усталым.

Домой я вернулся поздно. Коккер-спаниель – любимец моей матери – встретил меня, радостно ласкаясь, но молча, поскольку знал, что ночью лаять нельзя.

Пожалуй, пришло время сказать два слова о своем житье-бытье, а то я все о радостях службы…

Если не считать собаки, наша семья состоит из матери и меня. Отец умер довольно рано, ему было едва за пятьдесят. Может, оттого, что он любил выпить, а может, как говорили врачи, сказались годы напряженных занятий спортом, но сердце его неожиданно сыграло с ним ту злую шутку, о которой все чаще приходится слышать в наше время.

Не хочу злоупотреблять черной краской, но не могу не упомянуть, что нынешней осенью с ее особенно густыми туманами трое наших коллег, все лет пятидесяти, получили повестки из небесной канцелярии, и хотя мы народ достаточно тренированный и не раз сталкивались со смертью, все же, как и все нормальные люди, мы тяжело переживали грустный ряд этих потерь. У меня было чувство, что подобной цепью несчастий, следующих одно за другим, кто-то словно хочет напомнить остающимся в живых, что не мешало бы поубавить суеты и спешки в наших земных делах. Но возвращаюсь к моему рассказу. Такой же вот осенью умер и мой отец. Единственным утешением – если это может служить кому-то (не ему, конечно) утешением – было то, что за месяц до этого он увидел своего внука. Моя старшая сестра рано вышла замуж, родила быстренько, в один год, двух девочек, но дед, бывший футболист, мечтавший о наследнике, который продолжит его дело, упорно ждал внука – и дождался…

В ту ночь мне хотелось поскорее заснуть. Но я ворочался с боку на бок, и, насколько мне помнится, в моих ушах снова зазвучали слова Неды о том, что я неверно выбрал профессию и только делаю вид, что доволен своей работой, потому что никакой я не клинок и никогда им не буду.

Клинок, который покоится в ножнах, но всегда должен быть наготове… Разумеется, профессия моя подчас требует причинять неприятности нашим клиентам, то есть людям, которые своими действиями причиняют вред обществу. Профессия требует применять к ним действия, и притом весьма решительные, в ситуациях исключительных, когда приходится прибегать не к клинку, а к более современным видам оружия. Удивительно, как это Неде удалось одним словом определить смысл моей профессии… Но тогда, ворочаясь без сна, я не испытывал восхищения, напротив, я был сердит, зол на Неду за то, что она стала виновницей одолевающих меня сомнений…

Если человек по природе – физически или генетически – не наделен способностями к тому, чем ему приходится заниматься, значит ли это, что он должен бросить работу?

Я отчетливо вижу лицо моего отца – бухгалтера. Круглое, но не толстое, а опухшее, бледное, одутловатое лицо стареющего пьяницы… Вечно небритое… Но ведь этот человек когда-то был футболистом! Вот он на фотографии пятидесятых годов, в газете, на четвертой странице, в белых трусах и темной футболке. Несмотря на плохую печать тех лет и на пожелтевшую от времени газетную бумагу, видно худое волевое лицо собранного, энергичного, смелого парня; вот он ударил по мячу правой ногой – и, отскочив от ноги, мяч катится в ворота мимо вратаря, который висит в воздухе, как летучая рыба. Под фотографией подпись: «Так был забит победный гол!» Что общего между парнем на фотографии и тучным бухгалтером, тихим алкоголиком, таким же заурядным в своем пьянстве, каким он был во всем остальном?.. Фотография историческая не только для нашей семьи, но, так сказать, и для отечественного футбола, поскольку этим ударом мой отец обеспечил тогда своей команде первое место в чемпионате страны. Это та вершина, с которой он потом лишь спускался, утешаясь водкой в компании поклонников, но все же, я думаю, он был счастливый человек – ведь если прикинуть количество людей, переживших миг такой славы, они составят ничтожный процент населения.

По-видимому, отец припомнился мне не случайно. Сын бывшего футболиста занимается сейчас темными сторонами человеческой души, ищет причины, заставляющие людей посягать на жизнь себе подобных. А иногда и на собственную. Я позавидовал своему отцу, простому человеку, пережившему счастливое мгновенье славы; лучше бы я был футболистом, думал я; если бы не сильная близорукость, я тоже мог бы добиться успехов на этом поприще, поскольку я и физически достаточно развит, и умственно… Потом я подумал, что футбол в сущности – это чистой воды соперничество, борьба против ближних из другой команды, только, так сказать, благородная. Если ты и подставляешь кому-то подножку, то не тайно, а на глазах у тысяч людей.

Тут я заметил, что нервно расхаживаю по комнате. Все это время за воспоминаниями об отце в моем сознании маячил другой человек: смутный облик его становился все более ясным, из тумана проступала то бледная матовая кожа, то чудесная улыбка, открывающая белые, ровные, как у кукол, зубки, то высокая, часто вздымающаяся от волнения грудь…

Мастерица сувениров. Любовница умершего не своей смертью Ангела Борисова. С августа месяца не видевшая его, поскольку отказалась с ним встречаться, на что имела полное право после отвешенной ей пары пощечин… И все же что-то связывает ее с Борисовым и в его последние часы, ведь из гаража Спасова он ехал именно к ней. Свидетельство тому – показания Спасова, с которым Борисов обсуждал, как быстрее проехать к Третьей градской больнице, где живет Зорница, и слова самой Зорницы о том, что она назначила свидание Борисову у себя, хотя знала заранее, что обманывает его, что в это время уже будет ехать в Стара-Загору. Известные женские уловки, которые не обижают влюбленных, а только еще больше разжигают страсть.

Нет сомнений, что Ангел Борисов добрался до дома Зорницы. И тогда невинная женская уловка стала для него новым ударом. Это случилось около семи часов вечера. Но о последующих часах до полуночи, когда Ангел уже занял свое место между полом и потолком дачи, история умалчивает, а ведь они самые важные… Действительно, ведь нам ничего не известно о решающем отрезке в жизни Ангела Борисова.

До сих пор в характеристике Зорницы Стойновой не было почти ни одного темного пятнышка. И хотя в ее поведении по отношению к дочери Борисова есть элемент интриганства, не стоит, пожалуй, осуждать Зорницу: она боролась за свое счастье и счастье другого человека, хотела свить свое гнездо, выйти за него замуж, родить ребенка. Во имя высокой цели она, правда, воспользовалась не слишком честными средствами: попросила Патронева увести девушку с поля, где она, одинокая женщина, стремящаяся создать семью, вела свою игру. Впрочем, заговора не получилось бы, если бы Патронев и Зорница не были когда-то в близких отношениях. (При необходимости нетрудно установить, когда именно). Патронев выразился достаточно ясно. Возможно, это была очередная попытка Зорницы устроить свою жизнь… Попытка не увенчалась успехом, но их роман закончился без конфликта. Иначе Зорница не возложила бы на старого друга такую деликатную миссию: завлечь в любовные сети Еву, беззащитное существо, жившее в изолированном мирке исключительной материальной обеспеченности и полного отсутствия душевного тепла… Обе эти женщины одинаково стремились опереться на Ангела Борисова. И для той, и для другой Ангел был человеком, который способен создать семейный очаг. Для одной – как отец, для другой – как муж.

Давнее знакомство Зорницы с Патроневым и просьба убрать девчонку с дороги – взаимосвязанные обстоятельства, которые, конечно же, должны были отсутствовать в ее версии событий в Созополе. Вполне извинительна деликатность, которую Зорница проявляет по отношению к себе. Если указать ей на то, что она умолчала об этих фактах, она наверняка воспримет это спокойно и не станет их отрицать.

Итак, в то самое время, когда следствие подходило к концу, когда прояснилось, кто главные действующие лица в трагедии Борисова, я без особых на то оснований вернулся к Зорнице Стойновой. Как можно заметить, в факты, относящиеся к ней и казавшиеся точными, постепенно вносились вроде бы незначительные поправки, придававшие, однако, всему происшедшему некоторую неопределенность, отчего мне стало казаться, будто я ступаю по зыбучим пескам. Тут я поймал себя на том, что пытаюсь приуменьшить значение маленькой лжи, к которой прибегла Зорница. Целый ряд умолчаний. Так, забыла кое о чем. Она же не утверждала, что не была знакома с Патроневым, а просто не упомянула об этом, как и о своей просьбе заняться дочерью Борисова и вмешаться тем самым в ее игру с Ангелом (или против него?). Но, сказал я себе, это еще не значит, что надо оправдывать ее поступок.

Эта красивая женщина умело, но, возможно, без умысла пользуется своими женскими чарами. А я не был, да и не желал быть фанатичным сыщиком, которому чужда красота. Неужели моя профессия требует отказа от нормального восприятия жизни? Неужели я должен превращаться в нравственного урода, который лицемерно заставляет себя отворачиваться от всего прекрасного в мире?

Словом, я устыдился плохих мыслей о Зорнице. Красивая здоровая женщина, умная, трудолюбивая. Что касается порядочности, то еще вопрос, можно ли заговор против Борисова и его дочери, в который она вовлекла Патронева, считать достаточным доказательством непорядочности.

Поэтому первое, что я решил сделать, явившись утром – это еще раз посетить квартиру возле Третьей градской больницы. К деловым соображениям прибавлялось и предвкушение того, что я приятно проведу там время. Был у меня, однако, и формальный предлог – я должен был уведомить Зорницу, что Патронев не сможет, как он пригрозил, навестить ее в течение нескольких лет. Словом, я должен был успокоить ее.

Буквально за минуту до моего ухода мне позвонила Неда. По голосу я догадался об ее настроении, уловив в нем нотки нерешительности и даже неприязни.

– Ева у меня в подвале, – сказала она. – Я бросила ее ненадолго, хотя ее ни в коем случае нельзя оставлять одну. Мне надо сказать тебе нечто очень важное. Во-первых, у нее совершенно нет денег. Во-вторых, ее отец за несколько дней до… ты сам понимаешь до чего, предлагал ей поехать в туристскую поездку в Испанию, показывал сберкнижку, на которой было несколько тысяч левов. Она точно не знает сколько, но много денег. Теперь ей нужны эти деньги, потому что надо же ей на что-то жить! Верните ей сберкнижку!

И замолчала в ожидании моего ответа.

– Только и всего? – спросил я.

– Разве этого мало?

– Где и когда?

– Что?

– Увидимся.

– Я зубрю, следовательно, не вылезаю из подвала.

– А финн?

– Вчера улетел. В двадцать два ноль-ноль. Самолетом компании «Эр Франс». Как будто тебя это очень интересует!

Перебрасываясь с Недой ничего не значащими фразами, я соображал, где же сберкнижка Борисова. Никакой сберкнижки мы не находили.

– Не понимаю, – сказал я, – почему Ева отказалась поехать в Испанию?

– Прекрасно понимаешь! Не могла она взять эти деньги, ведь от нее хотели откупиться…

– А теперь они ей срочно понадобились. Она не очень последовательна.

– Требуешь последовательности от голодного? Она есть хочет, а не разъезжать по Испании.

– Он предлагал им поехать вместе или купить путевку только ей?

– Не знаю подробностей. И не желаю знать.

– Хорошо, Неда, – сказал я миролюбиво, – не сердись. Дело в том, что никакой сберкнижки мы не обнаружили. Заставь ее пойти в сберкассу. Там объяснят, как она может получить его вклад. И если можешь, пригласи ее вечером к себе, я приду к семи. Мне нужно ее увидеть, но так, чтобы это получилось случайно. Не говори ей, что я приду.

– Я в твои игры не играю. Вечером она будет у меня, но изображать ничего не стану. Вот так.

– Как хочешь, – сказал я, – до вечера.




ГЛАВА XIX


Я снова пешочком прошелся до Третьей градской больницы. Рано утром, когда Патронева поймали, я приказал снять засаду в доме, где жила Зорница, но ей не сообщили радостную весть о его поимке. Теперь она, верно, сидит у себя в квартире, как в осажденной крепости.

Почему, подумал я, мне и в голову не пришло пригласить мастерицу по сувенирам к нам в учреждение? У нас бывают всякие люди (и красивые женщины в том числе). Но Зорница словно бы не вписывалась в строгую обстановку учреждения. Почему, думал я, чем она отличается от других? Ничем не отличается. Нет человека, которого мы не могли бы заподозрить. Просто я сам взял Зорницу под свою защиту. В моем сознании она была неотделима от своей квартиры, от кукол, выстроенных в ряд на столе, от кофейных чашек японского фарфора, кисточек и разведенных красок, от кофе и варенья из инжира… А может, Зорница так полна жизненных сил, от нее исходит такая мощная волна жизненной энергии, что наши узкие коридоры тесны для нее?

Размышляя таким образом, я снова шел на свидание к той, которая успешно служила моделью для демонстрации парикмахерского искусства… В этот раз я не предупредил ее по телефону из соображений чисто профессионального свойства. Чем ближе я подходил к дому Зорницы, тем больше интересовался мельчайшими деталями окружающей обстановки. Первый этаж, холодный тесный подъезд. В темном углублении – двери лифта, рядом – коричневая, слегка облупившаяся дверь в квартиру Зорницы, через всю стену трещина от пола до потолка. Всего четыре года назад возле Третьей градской начали строить новые панельные дома на месте снесенных развалюх. Но панельные дома имеют обыкновение быстро расходиться по швам.

Я стоял у двери Зорницы. После звонка дом был все так же тих и трепетно задумчив. Я уловил за дверью по-кошачьи крадущиеся шаги и звук осторожно приоткрываемого глазка.

Но мои надежды на то, что Зорница подпрыгнет от радости и немедленно распахнет дверь, не сбылись. Веко глазка закрылось, и я остался ждать, пока внутри приготовятся к встрече. Позвонил еще раз. Тотчас же послышались быстрые шаги, и Зорница без всяких колебаний открыла дверь, точно горела нетерпением узнать, что за гость пожаловал к ней.

– А, – удивилась она, – это вы? А я-то думаю, кто это может быть?

– Почему вы открываете, не спрашивая? – сказал я строго. – А если бы это был Патронев?

– Вы правы, – сказала Зорница, на секунду задумавшись. – Но нельзя же вечно помнить о всех предосторожностях… Особенно без привычки… Проходите.

Коридорчик не больше спичечной коробки, две двери – одна в комнату, другая в кухню. Дверь в комнату открыта настежь, так же как и окно, в которое вылетает табачный дым. Здесь только что курили, но я сделал вид, что не заметил этого обстоятельства.

На столе снова была выстроена армия голых кукол.

– Это мальчики или девочки? – спросил я, усаживаясь на диван.

– Половина – мальчики, половина – девочки, – с улыбкой объяснила Зорница.

– Что-то по ним не видно.

– Будет видно, когда я их одену!

Вот так довольно весело болтали мы с Зорницей, а я тем временем решал: спросить мне, кто курил, или не спрашивать? Сама Зорница, женщина здравомыслящая, не курила. Но она убрала пепельницу, значит, не желает говорить на эту тему.

Взяв двумя пальцами кисточку, Зорница стала в маленькой, величиной с наперсток, тарелочке размывать красную краску.

Первый этаж здесь невысокий, в открытое окно видны каменная ограда, большая ржавая перекладина, на которой выбивают ковры, и головы мальчишек, гоняющихся за белым в черных пятнах мячом. Окно в кухне выходит на ту же сторону, и сидящий сейчас там человек не скучает – тоже смотрит матч. А может и выпрыгнуть в окно, если очень захочется самому поиграть в футбол… Подозрение, что кто-то сидит на кухне, росло во мне со страшной силой.

– Я пришел вас обрадовать, – сказал я. – Сегодня утром у меня было свидание с Патроневым. Можете больше не бояться. Он теперь очень долго не сможет к вам прийти, будьте уверены.

Зорница бросила на меня серьезный и холодноватый взгляд:

– Правда? Знаете, когда я потом, оставшись одна, подумала хорошенько, то перестала бояться. Что он мне может сделать? Просто он был тогда в таком состоянии… Я вам в тот раз не сказала, я с ним давно знакома, – и она посмотрела мне прямо в глаза. – Он не тот человек, который сам себе станет портить жизнь. Нервы у него железные. А тогда он разозлился из-за какого-то золота, которое они должны были с Ангелом поделить, я так и не поняла из его криков и угроз, что это за золото, до того он бессвязно говорил… Но теперь-то он, верно, взял себя в руки?

– Да, сейчас он гораздо спокойнее. И, кроме того, стал довольно откровенным. Рассказал нам о золоте. Ангел не сказал Патроневу, где он его спрятал, и тот почувствовал себя ограбленным. Поэтому и пришел – вернее, попал к нам.

Зорница взглянула на меня вопросительно. Я ответил ей красноречивым молчанием.

– Ага! – догадалась она.

– Именно. Вот я и поспешил сказать вам, чтобы вы его больше не боялись.

Я тянул разговор, чтобы обдумать признание Зорницы в том, что она давно с ним знакома. Хорошо она это сделала, надо отдать ей должное, без капли смущения. Сразу же смекнула: если Патронев у нас, мы непременно узнаем об их старой связи. То, что произошло в Созополе, не предусмотрено никаким уголовным кодексом. Женщина лепила семейное гнездо, девушка сходила с ума от одиночества и своих фантазий, кто-то кого-то пытался отнять у другого. Зорница ни за что не признается, что подговорила Патронева совратить Еву. И в таком случае утверждение Патронева бездоказательно. Такие заявления гроша ломаного не стоят!

– Надеюсь, – сказал я, – что это наша последняя встреча, больше мы вас, вероятно, не будем беспокоить… Спасибо.

– Нет, – сказала Зорница искренне и убежденно, – это я должна вас благодарить! Вы меня защитили от Патронева. Благодаря вам я почувствовала себя в безопасности, а то совсем было струсила… Я вам хоть чем-то помогла? После того, что случилось с Ангелом, я считаю себя обязанной что-то сделать из уважения к его памяти. Как подумаю, пожалуй, оно и к лучшему, что мы расстались, очень даже вовремя… Для меня это было просто спасением. Если человек способен сотворить над собой такое, значит, ему могло взбрести в голову то же самое, даже если бы мы поженились. Что-то в Ангеле было странное, я это чуяла. Ведь не каждый пойдет на самоубийство. Взять его отношение к дочери или к бывшей жене. Сейчас я даже думаю, не был ли он из тех людей, которые любят только раз в жизни, сколько бы женщин у них не было. Есть же такие, даже в наше время. Но это – тут уж меня никто не переубедит! – ненормально… Надо порвать, забыть, а не вздыхать всю жизнь по одному, словно на нем свет клином сошелся… Любовь – это болезнь, которая быстро проходит, и нужно быть круглым идиотом, чтобы всю жизнь посвятить одному-единственному человеку.

– Все-таки, – сказал я, – разве вам было бы неприятно, если бы в вас влюбились вот так – раз и навсегда, на всю жизнь?

– Приятно, спору нет, если кто-то тебя обожает. Можно вертеть им как хочешь. Бывало, и ко мне питали такие чувства. Но если мужчина так уж безумно влюблен, это и женщину очень обязывает… Не всегда же она может ответить такой же пылкой любовью. А если оба с ума сходят от любви, так это же просто страшно, вообще никакой жизни не будет: обиды, ревность… Нет, лично мне ничего не нужно, кроме человека, с которым у меня была бы нормальная семья, с которым я бы чувствовала себя спокойно и надежно, а если он еще и любит, то чего же еще желать, только чтобы не такой, как Ангел. Ведь он был бы как камень на шее, который все время хочется сбросить… Нехорошо, конечно, так говорить. Жалко его, конечно… Но может, так оно лучше? У него ведь не жизнь была, а сплошное мучение…

Как трезво, как спокойно рассуждает она! Я опять ощутил затылком холодок…

– А сейчас я сварю вам кофе, без кофе я вас не отпущу!

– Да мне уже бежать надо, – ответил я без особой уверенности.

– Успеете, успеете! Плитка у меня еще горячая. Мы только что кофейничали с соседкой, она мне всю комнату прокурила…

Пока она варила кофе, я отметил про себя, как ловко она ответила на все мои вопросы. Передо мной приходила в гости соседка, она курила – мои подозрения относительно таинственного посетителя в кухне должны рассеяться… Эта женщина с необыкновенной легкостью манипулирует реальными фактами – взять хотя бы разговор о приключениях в Созополе. Стоит ей прикоснуться своей кисточкой к неясной и путаной ткани жизни, как все становится ясным, точным и логичным. Даже увесистые пощечины, которые она получила на глазах у международной общественности в переполненной курортниками созопольской даче – даже эта сцена занимает в ее рассказе точно отведенное ей место.

Зорница заглянула в комнату, попросила:

– Закройте, пожалуйста, окно. Мальчишки такую пыль подняли!

Я закрыл окно и снова уселся перед строем кукол. На часах было шесть. Пора отправляться в подвал к Неде.

Передо мной снова дрожал черный глаз японской чашки. Напротив сидела молодая женщина. Предусмотрена ли эта картина правилами ведения следствия?

– Как удачно, что вы уехали в тот вечер… – Я исподволь начал разговор о том, ради чего сюда пришел. – Отделались от встречи с Борисовым, обошлось без лишней нервотрепки. Неизвестно, чем бы закончилась ваша встреча.

– Мне все-таки немножко стыдно, что я его обманула – назначила свидание, а сама уехала. Но после того, что он себе позволил, я считала, что имею полное право избегать его, пока не получу ясного доказательства его чувства.

– Разумеется, – сказал я, – вас совершенно не в чем упрекнуть. Отношения между мужчиной и женщиной так сложны и непонятны.

– Да, да, – патетически воскликнула Зорница, – сложны и непонятны!

– Какой же нужно иметь характер, чтобы предпочесть одиночество компромиссу! Я преклоняюсь перед вами.

– Одиночество, конечно, вещь тяжелая, это вы правильно заметили. Вы, верно, по собственному опыту знаете… Но я-то уже обожглась однажды – я ведь вам рассказывала о своем первом браке. Не хотелось совершать еще одну ошибку.

– Понимаю. Этак можно на всю жизнь испугаться… потерять вкус к семейной жизни.

Зорница грустно улыбнулась.

– Хорошо, что у вас кроме работы есть еще любимое занятие. Принимать участие в конкурсе на лучшую прическу – это, наверное, интересно…

– Я оттого и назначила ему свидание, что знала: в это время я уже уеду в Стара-Загору. И мне, можно сказать, повезло! Я была уже в гостинице в Стара-Загоре, когда он… когда он проделал над собой это… Но скажу честно, в ту ночь я просто жутко спала. Легла рано – устала с дороги, но долго не могла уснуть, прямо будто предчувствовала что-то. Сейчас вот исследуют биотоки, которые передаются на расстоянии, – наверно, у людей есть какие-то неизвестные способности. Правда, правда. Мне было как-то не по себе всю ночь.

– Зато вы заняли первое место на конкурсе.

– На следующий день было ужасно весело: присуждение премий, банкет – знаете, все за тобой ухаживают, конкурс есть конкурс. Видишь, что ты нравишься, все тобой восхищаются, но никакого нахальства, никаких приставаний, потому что ты вроде бы звезда. Может, вам кажется, это чересчур громко сказано, но ведь парикмахерское дело – тоже искусство, и у него есть свои поклонники. Скажу вам, на конкурс приехало много мужчин – истинных почитателей красоты…

– Не странно разве, что лучшие дамские мастера не женщины, а мужчины?

– Это только на первый взгляд странно, а на самом деле вполне естественно. Мужчина лучше женщины способен оценить женскую красоту. Женщина не может не сравнивать другую женщину с собой. И сама не понимаешь – но что-то такое подсознательное уже влияет на твою оценку. Нет, о женской красоте судить должен только мужчина, это я точно знаю.

Мы выпили кофе. У меня было искушение предложить ей перевернуть чашку вверх дном. Но захочет ли она сама себе погадать на кофейной гуще? Увидеть свою судьбу, написанную черным по белому на стенках японской чашки?

На прощанье я сказал:

– Извините за беспокойство. Желаю вам поскорее забыть обо всех неприятностях и устроить свою жизнь.




ГЛАВА XX


Я зашел в управление повидаться с Донковым. Он ждал меня с меланхолическим видом влюбленного. Я ведь приказал ему ждать и он, видимо, боялся, что опоздает на свидание. Если бы мы не служили столь суровому божеству, он, наверно, расцеловал бы меня от радости, что сможет вовремя уйти.

– Квартира на улице патриарха Евфимия – постоянное место, где собираются картежники, – доложил он. – Компания небольшая, тоже постоянная. Играют по маленькой, так что получается что-то вроде кругооборота денег. Партнеры Патронева и еще двое подтверждают, что он пришел в восемь, ушел около двенадцати, но как-то нервничал. Поругался из-за пустяка и ушел раньше всех.

– А что за птицы остальные?

– Хозяин – архитектор, жена мастерит сувенирные куклы, в квартире их целый хоровод. Один приезжает из Перника, он там работает на шахте, здорово зарабатывает и приезжает сюда попытать счастья. Двое других – инженеры с одного завода, я записал их координаты, если потребуется. Сестра хозяйки – артистка, которая нигде не работает, вроде бы помогает ей делать кукол.

– У кукол на животе пряжки и на щеках алые пятна?

– Так точно, – сказал Донков, – откуда вы знаете?

– В магазинах видел.

В половине восьмого я подходил к подвалу Неды.

Я все больше сближался с окружением покойного Борисова. Даже начал чувствовать себя кем-то вроде его родственника. Но какое право имел я вовлекать в эту историю Неду? Ева мешает ей готовиться к экзаменам. От общения с родственниками Борисова и в наших отношениях с Недой что-то как будто изменилось… Интересно, чем они сейчас занимаются?

Я постучался в дверь. Женский голос – но не Неды – ответил: «Войдите».

Дочь Борисова сидела рядом с рычащим электрическим зверем, почти обнимая его, чтобы хоть как-то согреться. Ничего не поделаешь, тут тебе не роскошная квартира, а сырой подвал. Девушка виновато взглянула на меня.

– Неда ушла куда-то, просила вас подождать… Вернется в полдевятого.

Недины штучки, подумал я. Ох и любит же это существо внезапно исчезать.

– Рад вас видеть, Ева.

– И я, – сказала она, жалобно улыбаясь.

Я снял плащ и уселся на Нединой кровати, упершись локтями в колени. Усталым взглядом воззрился на Еву, а она, смущенно отодвинувшись от печки, уныло смотрела перед собой. За эти дни она совсем осунулась, щеки стали серые, кожа в уголках губ потрескалась.

– Ужасная холодина, – сказал я. – Вы в дубленке ходите?

– Нет… Я как-то не замечаю холода… Чувствую только, когда печку увижу, и тогда мне хочется вот так прижаться к ней и сидеть.

– Ну, что там в сберкассе? Когда вам выдадут деньги?

Ева уставилась на свои ногти.

– Денег нет, – ответила она. – Отец все снял с книжки.

– Когда?

– Семнадцатого… За два дня…

– А сколько было денег, если не секрет?

– Восемь тысяч семьсот.

Сообщение было неожиданное. Позже, когда мне постепенно удалось разложить все по полочкам, и этому важному факту нашлось место в цепи событий и объяснение. Но сейчас мне некуда было его деть, и он торчал одиноко, точно кол посреди двора.

Самое простое предположение: золота у Борисова было на сумму примерно десять тысяч левов. Золота не нашли. Может быть, он обратил его в деньги? Эта сумма и лежала в надежном месте, в сберкассе. Потом деньги были сняты с книжки и куда-то делись, вот только куда? Это одно из вероятных объяснений наличия у Борисова такой внушительной суммы. Но, может, на самом деле все обстоит иначе. Может, Борисов копил деньги для семейного очага, у которого собирался греться с мастерицей сувениров…

Странным образом все рассуждения о деньгах кончались мыслью о Зорнице. Видно, подумал я, яркая эта личность совершенно меня покорила.

Очнувшись от раздумий, я заметил сидящую передо мной Еву. Я глядел на нее невидящим взглядом, но она-то видела меня и смотрела на меня с надеждой.

– Разумеется, Ева, – сказал я, – надо будет подумать, куда делись эти деньги, потому что мы их нигде не нашли. Ни в квартире вашего отца, ни на даче. Нет ли какого-то другого места, где он прятал деньги?

– Я думала об этом, но ничего не могла придумать.

– Ваши дедушка с бабушкой тоже не говорили ни о каких деньгах?

– Даже если деньги у них, они мне их не отдадут. Они меня ненавидят.

– Не верю, – сказал я. – Мне показалось, что они вас любят.

– Давайте не будем о них…

Семейная вражда не утихала ни на миг, не потонула даже в бурных водах скорби. Похоже, наоборот, скорбь окончательно разъела тоненькую нить, связывавшую эту семью. Мое ли дело пытаться ее связать!

– Я понимаю, что мешаю Неде. Я вас дожидалась, так что теперь можно уходить…

Девушка встала и поспешно накинула на себя бежевое пальто с капюшоном и деревянными пуговицами.

– Не уходите, – сказал я. – Неда рассердится, что я вас отпустил.

– На вас-то за что? Вы ни в чем не виноваты… Никто ни в чем не виноват. Просто так уж получилось, – причитала девушка тоненьким голоском, продевая непослушными пальцами деревяшки в петли пальто.

– Никуда я вас не отпущу! – сказал я твердо.

– Но мне, правда же, надо идти… Я сама должна… больше некому… Мне обязательно нужно сделать одно дело сегодня вечером, – и она набросила на голову капюшон.

Тогда я загородил ей дорогу.

Девушка посмотрела на меня исподлобья, отступила и села на кровать.

– Посудите сами, Ева! – сказал я. – Скоро восемь, на улице темно, район глухой… Не пущу я вас одну.

– Хотите знать, куда я пойду? – спросила она вызывающе.

– Одну я вас не пущу.

– Пустите.

Мы немного помолчали.

– Напрасно вы считаете, что мешаете Неде. Я знаю Неду. Ей приятно с вами.

– Она хочет мне помочь, – ответила Ева, – и я ей благодарна за это… Только мне никто не может помочь.

Почему Неда оставила меня с Евой одного? Не хочет играть в мою игру?

– Я знаком с одной вашей подругой – секретаршей товарища Конова.

– Она мне не подруга.

– А она считает себя вашей подругой.

– Я вам, по-моему, уже говорила, нет у меня никаких подруг и друзей.

Ах, вот как, мы кокетничаем тем, что мы одиноки, но ни в ком не нуждаемся!

– Не может быть, чтоб у человека не было друзей. Нельзя жить в безвоздушном пространстве.

– Эта моя подруга, как вы ее называете, как-то проболталась отцу, что у меня свидание с Патроневым, и отец нас застал.

Любопытный штришок.

– И что последовало?

– Какое это имеет значение? Вам-то все равно.

Что ж, нетрудно самому вообразить, какие последствия имела эта история. Вряд ли мужчины лишь мирно побеседовали.

Но золото, подумал я, было для них, очевидно, столь мощной объединяющей силой, что они лишь размахивали шпагами, не решаясь наносить друг другу удары… Странное соперничество из-за девушки… Даже в последний вечер они сидели рядом в одной машине.

– Вот чего можно ждать от так называемых друзей, – добавила Ева.

– Просто рядом с вами не было ни одного порядочного человека. Но это не значит, что их нет.

– А как узнать, кто порядочный, а кто нет?.. На лбу не написано.

– Надо верить людям.

– Вы думаете? Вы-ы? – протянула она. – А сами-то вы кому-нибудь верите? Уж кому, как не вам, знать, какова людская подлость.

Не мне учить морали… В моих устах ее заповеди звучали бы как правила уличного движения.

– Чтобы кончить наш спор, могу вам сказать, что Неда хороший человек. Но в этом вопросе я не могу быть беспристрастным.

Девушка усмехнулась.

– Прикидываетесь добродушным. Но вы же не такой. По вашему лицу видно, что вы злой и недоверчивый… Извините за откровенность.

– Спасибо. Это качества, необходимые человеку моей профессии.

Тут вошла Неда. В руках у нее была буханка хлеба.

– Все в порядке? – спросила она, окидывая нас подозрительным взглядом.

– Конечно. А ты сомневалась?

– Неда, скажи честно, я тебе надоела? – сказала Ева.

– Перестань. Я ходила в «Ялту», надо было встретиться с одним типом, который обещал мне вернуть долг, а он не пришел. Но на обратном пути я все-таки успела купить хлеба. Брынза у нас есть, масло тоже, и еще мармелад из шиповника…

– Что же ты мне не сказала, чтобы я чего-нибудь купил?

– Сам бы мог догадаться…

Я вскочил, но Неда повисла у меня на локте.

– Куда ты собрался? Все закрыто. Есть у меня и перец маринованный, острый-преострый!

Обсудив новость об исчезнувших деньгах, мы погрузились в молчание. Но, разделяя с девушками скудный ужин, я все больше чувствовал, что напрасно теряю время. События ускоряют ход, а я отстаю.

– Десерт возьму с собой, – сказал я, намазывая горбушку мармеладом из шиповника. – Полковник ждет меня к девяти.

Надевая плащ, я весь подобрался, готовясь к поединку с пронизывающим холодом. Неда молча жевала.

– Это вы из-за меня уходите, – сказала Ева. – Я прекрасно знаю, что мешаю вам.

– Что ты! – сказала Неда. – Он идет играть с начальником в шахматы. Решил проиграть ему партию-другую, чтоб задобрить его, поскольку под конец ему что-то не везет в охоте на людей. Хорошо, что ты тут, Ева, а то бы меня зло брало, что он бросает меня ради какого-то железного полковника.

Я с удовольствием отметил, что Неда начинает играть в мою игру. А дочь Борисова ухватилась за свои угрызения совести, как утопающий за соломинку…

Войдя в телефонную будку возле трамвайной остановки, я зажег спичку и набрал номер Троянского.

– У меня кой-какие новости, могу зайти, если это удобно.

– У нас гости, – сказал полковник, – но они скоро уходят. Жду тебя через полчаса. Расставляю фигуры!..

Вот это да. Троянский не постеснялся прогнать гостей ради шахматной партии. Или ради новостей, которые я обещал ему сообщить? Нет, конечно же, ради шахмат!

Через полчаса мы с полковником сидели над доской. У нас была привычка сыграть партию, а уже потом перейти к увлекательнейшему диалогу. Мне выпало играть черными, я проявлял удивительную безынициативность. Какие тут тонкости дебютов, когда голова моя занята мыслями о деньгах Борисова, о том, где они лежат – под половицей или за шкафом… Я поспешил проделать рокировку, прятал свои фигуры от вошедшего в азарт Троянского. Отощавшая сберкнижка тоже исчезла… Мы играли уже полчаса, партия близилась к ничьей, когда пешка полковника стала угрожать моему коню и офицеру одновременно. Я потерял фигуру и ринулся в отчаянную атаку. Полковник сопел от волнения, обуреваемый то уверенностью в победе, то мрачными предчувствиями. У меня уже не осталось фигур для настоящей борьбы. Троянский одержал победу, не сомневаясь, что это исключительно его заслуга. Талант подчиненного заключается в умении незаметно проиграть начальнику.

Я рассказал полковнику о дополнениях, которые Зорница внесла в свою биографию, о давнем ее знакомстве с Патроневым, даже о взглядах на парикмахерское искусство. Сообщил ему и главную новость: за два дня до смерти Борисов взял из сберкассы целое состояние, и восемь с половиной тысяч лежат где-то в укромном месте.

– А тебе не кажется, что пора строить новую версию дела?

– Кажется, – согласился я. – Кажется даже, что поезд тронулся, а я опаздываю…

– Ценное признание… Ведь ты считал, что следствие закончено?

– Это было минутное заблуждение. Я решил продолжать следствие. Посмотреть с другой точки зрения на мастерицу сувениров. Проявить опять свою профессиональную подозрительность.

– Точнее?

– Думаю проехаться в Южную Болгарию.

– Чего ты там не видел?

– Попытаюсь восстановить картину конкурса парикмахеров. Если позволите.

Полковник начал убирать шахматы. С шумом сбросил их в коробку, захлопнув ее перед самым моим носом, и положил на полку книжного шкафа.

– Благословляю, – сказал он.

– Я думал, вы дадите мне возможность отыграться, – заметил я.

– Еще чего! Я честно выиграл партию и буду спать крепким сном победителя.




ГЛАВА XXI


Итак, я рассматривал в лупу гражданку Зорницу Стойнову, сыгравшую некоторым образом немаловажную роль в судьбе Ангела Борисова. До сих пор участие Зорницы в событиях казалось легкой интермедией, придающей трагедии оттенок фарса. Что-то вроде клоунады исполняла до этого момента Зорница – красивая энергичная женщина, командовавшая целой армией кукол. Кукловод, который смотрит на действительность как на кукольный театр, – его можно разукрасить как угодно и заставить кукол исполнять все, что заблагорассудится. Весьма немалое участие приняла она в событиях, перевернувших жизнь нескольких людей. И пока они маются от жалких переживаний, она сидит себе, положив ногу на ногу, попивает кофе из японской чашки и взирает на этот паноптикум, наблюдая конвульсии двух мужчин – Борисова и Патронева и маленькой, ничтожной дочери Борисова, которая извивается, как червяк, под ее леденящим взглядом… Сильный человек может быть одинок. Посещая кукольный дом, я прислушивался, пытаясь уловить хоть какие-то признаки присутствия рядом с Зорницей других людей, но ничего не почуял. Что бы вокруг ни происходило, она жила среди своих кукол, красивая и всегда одинаковая, как эти куклы, – постоянная величина, нечто вроде контрольного метра. Только однажды она взволновалась – когда рассказывала об угрозах Патронева. Выпила даже валерьянки, но мне уже казалось, что и тогда она разыгрывала очередную сцену, чтобы придать представлению нужное звучание и не дать ему отклониться от своего первоначального замысла…

Итак, я дал волю своей подозрительности и теперь был готов взвалить на хрупкие плечи прекрасной мастерицы сувениров всевозможные грехи.

С такими мыслями, достаточно тяжелыми, чтобы заменить чемодан, я трясся в поезде, бежавшем к Ста-ра-3агоре.

У окошка администратора никого не было. Проникавшее сквозь широкие окна солнце полосами прорезало полумрак. Хозяйка гостиничных ключей – полная девушка – сидела за своим столом. Она радостно сообщила мне, что свободных мест нет и не будет. Почему бы, подумалось мне, не приучить этих девушек, чтобы, отказывая, они выражали сожаление, хотя бы лицемерное?..

Я показал ей свое удостоверение, заверив, что меня интересует совсем другое. Она сразу же стала любезной (то-то же, моя милая), однако заявила, что позволит мне просмотреть книгу записей гостиницы и регистрационные карточки только с разрешения директора. А директор явится не раньше чем через час.

– Если вашего начальника через пятнадцать минут не будет на месте, пусть пеняет на себя! – резко сказал я и начал размахивать документами, требовать, доказывать – в основном самому себе, – какая я важная персона.

Я добился одного – девушка испугалась, на что я и рассчитывал, потому что директора гостиницы мне испугать не удалось бы.

Девушка скрылась за перегородкой, и ее телефонный звонок, вероятно, прервал сладкий послеобеденный сон директора. Буквально через пять минут в гостиницу вошел мужчина лет сорока с красным лоснящимся лицом любителя свинины и красного вина. Несмотря на холод на улице, он был в одном пиджаке и рубашке с расстегнутым воротом. По-видимому, руки у него все-таки замерзли, поскольку он держал их в карманах брюк в течение всего короткого и никому не нужного разговора. Он отругал девушку за то, что она не допустила меня к сверхсекретной документации гостиницы.

– Не могу же я всем все показывать, – девушка возражала директору, как дочь любимому отцу. – Нашего я знаю, а этого первый раз вижу.

Взяв стопку карточек, я устроился за перегородкой.

У меня было ощущение, что девушка за моей спиной просто умирает от любопытства.

Без труда я нашел две карточки, заполненные, судя по неровному почерку с сокращениями и многоточиями, одним и тем же человеком. Вероятно, дамский мастер Красен Билялов, как истинный джентльмен, желая оказать Зорнице маленькую любезность, заполнил за нее карточку и даже подписался вместо нее; несмотря на все его старания, было видно, что подписи сделаны одной и той же рукой.

Несколько секунд я сличал карточки – если не вглядываться в написанное, одна была точной копией другой.

Я мысленно представил себе те минуты, когда эти двое приехали в гостиницу. Вечер… Ресторан, дверь в который ведет из вестибюля, уже полон, там в этот час шумно и оживленно. Долгая дорога утомила мастерицу сувениров. Она устроилась в потертом кресле, а он (я не знал, кто он, – ничего, кроме имени и фамилии, мне не было известно) заполняет карточки, спрашивает год ее рождения, адрес в Софии, хотя вряд ли он не знал его… Для меня во всей этой сцене была важна одна-единственная деталь: день и час заполнения карточки.

Я взглянул на число. Дата их прибытия в гостиницу совпадала с памятным днем, когда Ангела нашли на его даче.

А чего я, собственно, ждал? Я бесцельно рассматривал свой календарик. Это было в среду. Ну и что же? Никаких сомнений эти карточки вызвать не могли.

Число, проставленное в нижнем левом углу карточек, категорически подтверждало алиби Зорницы. Моя миссия была выполнена. Странное ощущение общности этих двух людей, которое я только что испытал, попало в капкан моей профессиональной подозрительности. Теперь я мог ее выбросить, словно дохлую мышь, в корзину для мусора, стоявшую у ног щекастой администраторши.

Она просматривала какой-то список и обводила кружочком цифры в начале каждой строки. Я положил перед ней обе карточки. Бросив на них быстрый взгляд, она сказала:

– Я догадалась, кто вас интересует. Я помню этих двоих.

– Это вы дежурили, когда они вселялись? – Да, я.

– Сейчас я попрошу вас сосредоточиться и припомнить все очень точно… Вы должны быть совершенно уверены, о ком именно идет речь.

– А с чего мне быть неуверенной! Я их прекрасно помню – она пригласила меня на конкурс, и я своими глазами видела, как он ее причесывал… И я была очень рада, что они заняли первое место, потому что из всех приехавших на конкурс только они поселялись в мое дежурство. Это были мои гости, все остальные приехали куда раньше. К тому же мы с нашими девушками-администраторшами поставили на разных участников по леву, и я выиграла. Когда она брала у меня ключи, я ей сказала, что ставила на нее, и она подарила мне ручку.

Позолоченная ручка «Пеликан». Дорогой подарок, как и следовало ожидать. Зорница не будет дарить всякую чепуху, она поступила как артистка, как звезда, которая знает себе цену… Теперь я понимаю, что эта добродушная ирония была очередным отголоском моих добрых чувств к Зорнице.

– А теперь вспомните точно, когда приехали Зорница Стойнова и ее парикмахер.

– С точностью до минуты не могу сказать, но было около трех.

– Но они должны были приехать гораздо позже, не раньше восьми-девяти вечера.

Тут девушка пристальнее посмотрела на карточки и сказала с некоторым сомнением:

– Не знаю, правильно ли они указали число… Они приехали около трех ночи, я не знаю, какое они поставили число – того дня, в который приехали, или вчерашнее.

– Что? – спросил я, не сознавая всего значения этого факта. – Ночью? Какой ночью, какого числа?

– Одну минутку…

Девушка открыла какую-то канцелярскую книгу и начала ее перелистывать. Потом повернулась ко мне с лицом, на котором была написана готовность к чистосердечному признанию.

– Это я ошиблась. Они проставили на карточке не то число, но с моей стороны это не такая уж большая ошибка, номера у них были забронированы заранее, и они заплатили начиная с того дня, когда был заказан номер. Они потому, наверно, и указали вчерашнее число, что не обратили внимания, что уже начался новый день…

– Так. Скажите точно число и час их приезда.

– Вот, точно: двадцать третье ноября, три часа ночи.

– Это ваши окончательные показания? Девушка посмотрела на меня в испуге:

– Какие еще показания? Я вам говорю то, что знаю…

– Ладно, ничего страшного нет. Ошибка вполне объяснимая. Человек не отдает себе отчета во времени, они не обратили внимания, что уже наступил новый день, для них это не имело значения. Но вы должны работать внимательнее! Были ли в то время здесь другие люди или никого, кроме вас, не было?.. По вашим документам выходит, что они приехали за день до того, как они приехали на самом деле… Мне нужны свидетели.

Девушка задумалась.

– Кто мог тут быть в такое время? Старик швейцар, дежурный, да он норовит лечь спать в кабинете. Не помню, я столько раз дежурила с тех пор, сотни людей… Я вам говорю только то, в чем уверена.

Разумеется, никакие свидетели мне не были нужны, девушка не сумасшедшая и у нее нет никаких причин лгать.

То, что Зорница Стойнова позволяла себе приврать, замолчать или исказить какие-то факты, я воспринимал до сих пор как переосмысление мира художником. Сейчас я получил окончательное доказательство талантов этой молодой женщины, которая расписывала кукол, демонстрировала прически и занималась еще бог весть какими художествами наряду с поисками семейного счастья.

Однако последняя выдумка Зорницы не идет ни в какое сравнение с прочими ее баснями. Все остальное можно счесть вполне извинительной попыткой сгладить ход событий, как бы распрямить стальную пружинку, но на сей раз пружинка с треском сломалась.

Путь от Софии до Стара-Загоры хороший шофер проезжает за четыре часа. Тем более ночью, когда на шоссе нет движения и правила ограничения скорости можно не соблюдать. Чтобы добраться до Стара-Загоры к трем ночи, Зорнице и ее парикмахеру надо было выехать около одиннадцати вечера.

Значит, они выехали не в три часа дня, как она утверждала, а вечером, часов около одиннадцати.

Я вспомнил, как Зорница уверяла меня, что провела здесь беспокойную и кошмарную ночь… Ее мучило необъяснимое предчувствие трагедии… В действительности она, можно сказать, и не ночевала в гостинице. Понятно, она лгала. Она хотела внушить, что уехала из Софии за несколько часов до смерти Борисова. Она допускала, что зашла в своей внешне невинной, но все же коварной женской игре слишком далеко, искренне созналась в этом. И, пытаясь оправдаться, воскликнула: «Да как можно отвечать за то, что другому взбредет в голову?»

Я припомнил эти слова, тон, которым они были произнесены, ясный открытый взгляд, в котором было и удивление, и возмущение. Нет, сказал я себе, не могла она так притворяться.

Интуиция подсказывала мне, что не Зорница главная виновница случившегося с Борисовым. Но я был обязан придумать возможный вариант происшедшего, в котором участвовали и живые, и мертвый.

Ангел Борисов расстался со своим другом Патроневым примерно без пятнадцати семь. Ехать ему до Третьей градской больницы не больше двадцати минут.

Зорница его ждет.

Что могло случиться, что должно произойти за задернутыми занавесками в маленькой комнате на первом этаже панельной коробки? Сговор?

Ради чего? Обычно целью бывают материальные блага. В данном случае ею могли быть золото, которое хранил у себя Борисов, или деньги, снятые им со сберкнижки за два дня до смерти.

Если Зорница уже однажды организовывала заговор против Борисова, то отчего не предположить, что она снова сговорилась с Патроневым… В дебрях женской психики семена мщения иногда бурно разрастаются. Возможно, она испытывала к Ангелу Борисову не одно только великодушное презрение. По опыту я знал, что чувство мести не атавизм и в сущности довольно активно присутствует в психике современного человека. Хотела ли Зорница только разыграть неуравновешенного, сгоравшего от любви к ней Ангела Борисова? Не замышляла ли она чего-нибудь посерьезнее?

Администраторша между тем подробно рассказывала мне о конкурсе. Она не сводила глаз с Зорницы и Красена Билялова, потому что поставила на них целый лев…..Сначала он ее стриг, ножницы так и сверкали.

Зорница мне очень понравилась, она такая красивая, может, вы видели, как она улыбается, какие у нее зубы, а кожа какая! Я даже позавидовала ее красоте, чуть не заплакала от зависти… И вдруг в самый ответственный момент наш швейцар подошел к Красену и что-то прошептал ему на ухо. Тот отложил фен и вышел. Когда он вернулся, другие мастера уже заканчивали работу. Ждали только его. Когда прическа была готова, он что-то сказал Зорнице, я заметила, да не я одна, что она чуть в обморок не упала. Она вся переменилась в лице, побелела как полотно. Но ничего. Ей это даже шло, она стала какая-то необыкновенная… Потом объявили, что они заняли первое место…»

Без всяких вопросов с моей стороны девушка подтвердила рассказ Зорницы о том, как она узнала страшную новость во время конкурса в зале, но сумела сдержать свои чувства и в результате они с Красеном оказались победителями.

Поздно ночью я уехал в Софию.




ГЛАВА ХХII


Начинало светать, когда поезд остановился у центрального вокзала. Я вышел на безлюдный перрон. Протер стекла очков, но от этого туман не стал менее густым.

Шаги мои гулко отдавались под сводами привокзального тоннеля. Не много пассажиров прибыло этим ночным поездом – я разглядел лишь несколько силуэтов, торопливо шагавших в тумане. Потом, уже в полном одиночестве, я поднялся по лестнице, пересек площадь и отправился на службу.

Нужно встретиться с мастерицей сувениров. Встреча должна состояться в моем кабинете. Этой красивой женщине придется пройти по нашим узким коридорам. Я все еще не мог представить ее сидящей на этом стуле, не мог включить ее в число обычных людей – смущающихся, ерзающих на этом стуле, вдыхающих воздух нашего учреждения… Шагая неторопливо по пустынным улицам, я испытывал облегчение оттого, что мое отношение к Зорнице стало значительно проще. У меня в кармане лежали две регистрационные карточки. Я мог обвинить ее в даче ложных показаний.

Кабинеты были еще пусты. В коридоре я встретил уборщицу.

– Доброе утро, – сказала она, – ты что это с утра пораньше?

– Из Стара-Загоры вернулся, – ответил я. – Прямо с вокзала на работу.

– То-то ты желтый, ровно лимон.

В моем кабинете было хорошо проветрено, прохладно. Я снял плащ и, взяв бритву и крем для бритья, отправился в туалет. По дороге я увидел, что буфетчица отпирает дверь.

Через пять минут, с еще влажным лицом, я сидел за столиком в царстве Виолетты. Она сварила мне кофе по-турецки, поскольку ее машина «эспрессо» еще не разогрелась. Специально для меня положила две полные, с верхом, ложечки кофе.

– У меня есть печенье, называется «Наслаждение» – держу для друзей!.. Я смотрю, ты с ног валишься от усталости! Бледный весь, будто при смерти.

– Ничего, – сказал я, – кофе и «Наслаждение» меня воскресят.

– Работенка у вас – не позавидуешь! – сказала она.

Когда мы выстраиваем различные версии случившегося, мы твердо верим в каждую из них. Пожалуй, не меньше, чем писатели – в написанное ими. Писатель настолько преисполнен странной, необъяснимой веры в то, что описываемое им – реально, что так все и происходило в действительности, что способен убедить в этом других. В некотором роде гипноз посредством печатного текста. И, конечно, благодаря добровольному желанию читателя быть загипнотизированным. Читатель верит гипнотизеру-писателю, потому что сам жаждет поддаться внушению.

В последние дни я тоже старался восстановить события в том порядке, как они представлялись мне, только, в отличие от писателя, мне не надо было заботиться о том, чтобы убедить кого-то в их правдоподобии. Достаточно было убедить самого себя. Я был одновременно и гипнотизером, и гипнотизируемым. Безусловно, этот механизм обратной связи таит в себе опасность ошибки, особенно если субъектом и объектом (прошу прощения за отвлеченные понятия) является один и тот же обыкновенный человек, который может не только создавать железные логические конструкции, но и поддаваться настроениям, быть субъективным и даже иметь какие-то соображения, подсказанные интуицией (или инстинктом, если выражаться в соответствии с биологией).

Я делаю это небольшое отступление, чтобы объяснить (прежде всего самому себе), как я пришел к твердому убеждению, что Зорница Стойнова все же приложила руку к судьбе Борисова. Я ощущал в моем внутреннем кармане две регистрационные карточки с неверно проставленным числом и был готов поставить знак минус перед всем, что мне о ней известно.

В семь тридцать я сидел за своим рабочим столом – гладко выбритый, сытый, с просветленной (от кофеина и никотина) головой, готовый действовать. Наверное, теперь-то я и был, как выразилась бы Неда, клинком, вынутым из ножен. Ровно в восемь я собирался позвонить Зорнице. Как видите, вопреки всему, я ждал, когда она пробудится ото сна, – даже в тот момент я, преисполненный готовности стать клинком, проявлял деликатность. А можно ли деликатно проткнуть человека клинком?..

Незадолго до восьми телефон зазвонил.

Говоривший представился лейтенантом Петровым и попросил разрешения явиться для доклада. Вот вкратце то, что он доложил.

В семь часов двадцать пять минут вызванная по телефону дежурная группа обнаружила мертвую женщину. Она найдена в своей квартире лежащей с перерезанными венами в заполненной водой ванне. Предварительный осмотр позволяет предположить самоубийство. Сообщила об этом мать: обеспокоенная тем, что дочь не отвечает на телефонные звонки, она решила зайти к ней утром. Женщину зовут Зорница, фамилия Стойнова, возраст тридцать лет, живет неподалеку от Третьей градской больницы…

Она лежала в ванне, вода доходила ей до подбородка. Голова склонилась к правому плечу, глаза были закрыты. Из мутно-коричневой воды высовывалось левое плечо, бледное, гладкое и прекрасное, как у статуи. Фигура ее едва угадывалась под полупрозрачным покровом воды, окрашенной ее кровью. Лицо, лишенное жизненных токов, отливало синевой, казалось искусственным и застывшим.

На запястьях зияли два синевато-розовых разреза. Бритву нашли на дне ванны.

К одиннадцати, дождавшись, когда будут закончены положенные в таких случаях формальности, а квартира неподалеку от Третьей градской – заперта и опечатана, я вернулся на работу и застал у себя Неду.

Она стояла у окна. Когда я вошел, она обернулась – ее острый профиль четко обрисовывался на фоне светлого окна, от резкого движения взметнулись волосы, открылась по-детски худая шея.

Я сел на свое место за столом.

– Случилось что-нибудь? – спросила она.

– Всю ночь провел в поезде, почти не спал. Извини, устал как собака.

Ох, как у меня заломило вдруг в висках. Я начал их растирать.

– Троянский разрешил мне войти, подождать тебя. Хочу тебе кое-что рассказать. Ты должен все знать до того, как встретишься с этой… с любовницей Борисова.

Она села на стул, на тот самый стул, на который садились все приходящие сюда.

– Вчера часа в четыре мы с Евой пошли к ней. Это я уговорила Еву потребовать у нее деньги. Или, по крайней мере, узнать, где они.

– Какие еще деньги?

Неда строго взглянула на меня.

– Не кричи. А то я уйду.

– Хорошо, не буду.

Я снова начал растирать виски. Обруч, стягивавший мне лоб, немножко расслабился.

– Если профессиональный долг не позволяет тебе проявлять человечность, то мне ведь ничто не мешает. Поэтому я решила помочь Еве найти деньги, которые принадлежат ей. Я не могу смотреть, как акулы пожирают несчастных рыбешек. К тому же ты сам впутал меня в эту историю.

– Дальше.

– Мы пошли к ней. Застали ее врасплох. Она пригласила нас в комнату – она там работает, делает какие-то куклы…

– С чего ты решила, что деньги у Зорницы? Неда зло усмехнулась.

– Зорница!.. Может, ты с ней уже на «ты»? – Да.

– Вот как? Не знала! Ну, все равно… Мы ей сказали, что пришли за деньгами, а она сделала вид, будто ничего не понимает. Смотрит в глаза и врет! Очень странно, что ты со своей профессиональной проницательностью не догадался, что эта женщина все время играет роль. И притом фальшиво, потому что у нее кругом одна корысть и расчет. Начала нас расспрашивать про деньги, словно в первый раз о них слышала. Если, говорит, у него были деньги, то их должны были найти на даче, там, где он покончил с собой… Стала кричать, что теперь никто их не найдет, раз его нет в живых. С какой стати вы пришли ко мне? Спросите лучше милицию! Не желаю больше слышать об этих проклятых деньгах! И выгнала нас… Прямо взбесилась. Мы чуть не подрались… Но она такая – она бы нам обеим задала жару!..

Неда, конечно, сразу же поняла, что Зорница любит разыгрывать спектакли. То, что для меня было приятным представлением, которое я воспринимал как театральный критик, оценивающий мастерство актера и не обращающий внимания на все остальное, для Неды было лишь притворством и коварством, поскольку она судила о Зорнице, как женщина судит о женщине – односторонне и ограниченно, но почти всегда верно!

Однако, слушая Неду, я все больше злился на обеих девушек. Они не знали, что произошло с Зорницей через несколько часов после их ухода. А мне рассказ Неды в кровавом свете самоубийства казался бессмысленным и нелепым.

В тот день я как-то «неадекватно» воспринимал смерть Зорницы Стойновой. Как видно из моих записок, эта женщина явно внушила определенные чувства сотруднику уголовного розыска с небольшим стажем, снедаемому сомнениями в своей пригодности к делу, которым он занимается. Естественно, что у меня появилась мысль: а можно ли было предотвратить смерть Зорницы Стойновой, не было ли фактов, нюансов, деталей, которые дали бы возможность человеку, взглянувшему на них профессиональным глазом, почувствовать угрожавшую ей опасность? Разве не должен он был заметить, что именно вокруг нее – по мере ведения следствия все более выступающей на передний план – сгущаются грозовые тучи?

Я вошел к Троянскому, стараясь расправить свои далеко не могучие плечи.

– Все знаю, – сказал он.

Он взболтал бутылочку с мутной белой жидкостью, вскинул ее и отхлебнул глоток.

Ясно, у него болит желудок. Самый неподходящий момент для разговора.

– Это самоубийство нельзя было предвидеть, – сказал он вдруг, как бы успокаивая меня. – И даже если бы мы допустили такую вероятность, каким образом мы могли его предотвратить?

– А самоубийство ли это?

– Возможность убийства никогда не исключается, и нам тоже не следует ее исключать. Но пока не будем выходить за рамки очевидного. С чем ты приехал из Стара-Загоры?

Я попросил разрешения сесть. Долго сидел в раздумье, опустив голову. Потом рассказал об открытии, которое сделал в Стара-Загоре – о неправильно указанном числе в регистрационных карточках, что уличало Зорницу во лжи.

– Я докладывал вам, что три раза встречался с Зорницей и, так сказать, изучил ее. Она не считала себя виновной в смерти Борисова. Ей казалось, она спаслась от чего-то, избежала какой-то беды, она не могла скрыть охватившего ее чувства облегчения… Она была женщина энергичная, способная многого добиться, только вот с мужчинами ей не везло. Всю жизнь искала достойного ее мужчину и при этом совершала грубые ошибки. Когда она первый раз вышла замуж, ей попался глупый мальчишка. Потом хотела выйти замуж за Патронева, затем за Ангела Борисова… Были, вероятно, и другие кандидаты. К тридцати годам она уже составила себе ясное представление о том, какими качествами должен обладать ее муж. Она прекрасно сознавала свои достоинства – красивая, здоровая, умная, энергичная, уверенная в себе, такие женщины знают себе цену и хотят найти человека, который понимал бы, что он получает.

Троянский рассмеялся.

– Много же достоинств ты у нее открыл! А ложь, которой она тебя опутала? Ты посчитал, сколько раз она тебя обманула?

– Она лгала… Но я не понимаю, почему! Вся соль в этом: к чему ей была вся эта комедия? Если мы найдем ответ… Должны найти… Может, это объяснит…

Троянский задал мне вопрос, которого я давно ждал:

– Насколько я помню, сроки следствия по делу Ангела Борисова подходят к концу, не так ли? Будешь закрывать?

– Разрешите продолжать. Формальное право у меня есть, поскольку теперь дело связано со смертью Стойновой.

– Хочешь установить новые сроки для старого дела?

– Но они связаны между собой!

– Одно перерастает… или прорастает в другое, так? – Троянский растянул губы в знакомой ехидной улыбке. – Очень хорошо тебя понимаю. Все вы ворчите на сроки. А никуда не денешься. Формально ты обязан закончить дело о самоубийстве Ангела Борисова. Ну, если появится что-то новое, тогда вернешься к нему…

– Не могу я подписать заключение, – повторил я упрямо.

Троянский понял, что я решил взять на себя весь риск, который влечет за собой неподчинение, а потому, помолчав некоторое время, с кислой миной произнес:

– Сколько дней просишь?

– Десять.

– Пять. И больше не дам, а наложу взыскание.

– Пяти дней мало.

Я твердо стоял на своем, как будто сюрприз, который преподнесла нам Зорница Стойнова, давал мне на это право.

Троянский нашел в себе силы не выгнать меня из кабинета. После довольно долгого мрачного молчания он сказал:

– Пять. И ни днем больше. Докопаешься до чего-нибудь, вернемся к этому разговору. Ничего не выяснишь – закроешь дело. А пока до свидания.




ГЛАВА XXIII


Итак, теперь на мне висят два самоубийства (а может, и не самоубийства?).

Я вновь осмотрел квартиру в доме возле Третьей градской больницы.

Библиотека у Зорницы была весьма небогатая, из чего можно было заключить, что эта женщина не питала особой любви к чтению. Было у нее, однако, несколько альбомов – репродукции великих мастеров. Вероятно, она стремилась приобщиться к изобразительному искусству – ведь как-никак она добывала свой хлеб занятием, близким к рисованию. Куклы оживали под искусным прикосновением ее кисточки.

Гардероб молодой женщины был невелик, но прекрасно подобран. Дубленка. Норковая шуба. Когда и для кого надевала она эти роскошные меха? Шерстяные кофты, платья, костюмы – все из хороших тканей, с едва уловимым ароматом дорогих духов… Как видите, в нашем деле приходится быть барахольщиком, товароведом, оценщиком из комиссионки, чтобы иметь возможность получить конкретные, точные знания о вещах, которые окружают наших клиентов и в рабочей, и в домашней обстановке.

Я пришел к выводу, что Зорница тратила все свои доходы на красивые тряпки. Либо, как одинокая женщина, пользовавшаяся успехом у мужчин, получала их в качестве знаков внимания или (не стоит умалчивать, хотя мне не доставляет ни малейшего удовольствия говорить об этом) платы за благосклонность, которую она им оказывала. От таких рассуждений до грубого слова «проституция» (занятие, встречающееся в наши дни в различных формах) – один шаг… Но как мне не хотелось делать этот шаг! «О мертвых или хорошо, или ничего!» – позволено ли мне спрятаться за сие мудрое нравственное правило? (Знаю, что мне ответит Троянский, если я спрошу его об этом).

Чем дальше, тем явственней слышен в моих записках элегический тон – следствие моего личного отношения к умершей… Однако я понимаю, что тон этот никак не вяжется с тем, что мне предстоит делать сейчас.

Я предпринял осмотр квартиры, чтобы найти хоть какие-то, хоть еле заметные следы лихорадочных, беспорядочных действий, – следы, способные разрушить впечатление исключительной аккуратности и обдуманности, с какими было совершено и это самоубийство. Но следов не было. Розовый шелковый халат, который Зорница сняла перед тем, как ступить в ванну, висел на никелированной вешалке. Синие с розовыми помпонами тапочки стояли рядышком перед ванной, словно, ложась в нее, она собиралась только искупаться… На стенах ни единого пятнышка крови. Точно и, похоже, со знанием дела Зорница вскрыла себе вены и, хладнокровно ожидая наступления конца, не вынимала рук из воды, словно хотела, чтобы картина, которая представится глазам открывшего дверь, не была безобразной…

Я помнил другое самоубийство, тоже совершенное в ванной. Два года тому назад человек (регулярно, впрочем, гостивший в психиатрической лечебнице) дождался, когда все домашние ушли, и с ожесточением разрезал все – какие только увидел на своем теле – вены. Затем он протянул руку, чтобы погасить свет, – и на стене остался красный предостерегающий знак, потом кровь его брызгала на пол и на стены, пока он шел к ванне, чтобы лечь наконец в свою последнюю, полную воды постель.

Я сопоставил воспоминание об этом зрелище, похожем на бойню, с красивой, эстетической картиной смерти молодой женщины. И тогда в голове моей поселилась навязчивая мысль о сходных обстоятельствах гибели двух людей – Борисова и его любовницы. Казалось, передо мной два произведения некоего зловещего искусства, выполненные кем-то с исключительным мастерством, где все, вплоть до мельчайших деталей, глубоко продумано.

Красен Билялов работал в этот день в утреннюю смену, поэтому я предоставил ему самому назначить время встречи, что, в общем, не в наших правилах. Но я не хотел, чтобы это приглашение встревожило его.

В три часа дня в дверях показался мужчина лет сорока. Он был в темно-бежевом коротком плаще спортивного покроя с поясом и широкими остроугольными бортами. Худое бледное лицо, неторопливые размеренные движения…

Сел, закурил предложенную мной сигарету. С первой же минуты я лишь почувствовал то, в чем позже убедился: движения у него замедленные, ответы тоже. Сначала я лишь заметил, что взгляд у него туманный, отсутствующий… Он был слегка рассеян, что неожиданно в пришедшем к следователю по вызову (ведь даже для самого праведного человека момент этот не из приятных).

– Пожалуйста, расскажите все, что вам известно о гражданке Зорнице Стойновой.

Неясная, смазанная, как бы вне фокуса улыбка.

– Что именно?.. Не могли бы вы задавать мне вопросы?..

– Вы, наверное, знаете, что с ней случилось? – Да, слышал… Страшно и невероятно.

– Чем, по-вашему, объясняется этот ее поступок?

– Не знаю, – ответил он вяло, покачав головой. – Понятия не имею. Просто в голове не укладывается.

Чему угодно готов поверить, только не этому!

– Давно вы с ней знакомы?

Он принялся шевелить пальцами. – Давно, лет десять примерно.

– Как познакомились?

– Да как обычно. Кто-то ей, наверно, порекомендовал, она пришла в нашу парикмахерскую. Села ко мне… Так и познакомились. Потом она регулярно ходила в наш салон причесываться.

– Когда вы пригласили ее принять участие в конкурсе на лучшую прическу?

Вялость и странная рассеянность все больше овладевали им.

– Ну, что вам сказать… все получилось само собой. Я наставник, у меня были ученицы, проходили практику. Я попросил у нее разрешения, чтобы одна из девушек поработала с ее волосами…

Он замолчал. Рассеянность окончательно завладела им.

– И что же дальше?

– У нас проводятся конкурсы, я тоже участвую, я пригласил ее потому, что у нее очень хорошие волосы… были. Легкие для обработки. За деньги, конечно.

– Сколько лет вы с ней работали?

– Три года. Последнее время она отказывалась, но я настаивал, потому что трудно найти… подходящую модель. Такие волосы, как у нее, бывают у одной на тысячу… Я доплачивал ей из своего кармана, предприятие мало платит моделям… А ведь женщина должна быть немного артисткой. Если она держится, как кукла деревянная, то что ты ей на голове ни делай…

– Значит, Зорница была лучше других? – Да… Поэтому я хотел работать с ней.

– А последний раз она не хотела участвовать в конкурсе?

Он задумался. Желание говорить у него, кажется, совсем пропало.

– Отказывалась…

– Почему?

– Не знаю. Устала… не знаю, от чего. Говорила, что устала.

Он повторил последние слова с какой-то злой усмешкой, словно Зорница нанесла ему тяжкую обиду, которую он до сих пор не мог ей простить, даже после ее смерти.

– Вы знакомы с Ангелом Борисовым?

– Да, – быстро ответил он.

Это меня удивило. Я ожидал, что если даже они знакомы с приятелем Зорницы, он станет это отрицать.

– С каких пор?

Билялов, видимо, не собирался скрывать свое отношение к поклоннику Зорницы.

– С каких пор? С тех пор, как он у нее появился.

– Она что, исповедовалась вам?

– Не понимаю.

– Вы были так дружны с Зорницей Стойновой, что она рассказывала вам о своих интимных отношениях?

– Нет! – ответил он резко. – Ничего она не рассказывала!.. Она была не из тех, кто рассказывает… Воспитали ее, видно, неправильно – вечно играла в благородство. У самой ни гроша не было, а изображала невесть что. На брюхе шелк, а в брюхе щелк! Артистка была большая…

– Откуда же вы тогда знали о Борисове?

Тут он начал отвечать быстро и точно, совершенно поборов свою рассеянность.

– Этот Ангел Борисов вечно торчал возле нашей парикмахерской. Поджидал ее. Один раз она увидела его в окно, вскочила с кресла, хотя я еще не кончил ее причесывать, пошла и привела его в салон. Познакомила со мной и другими мастерами.

– А позже вы когда-нибудь видели их вместе? В последнее время – этой осенью, например.

– Нет! – твердо ответил Билялов.

– Когда вы узнали, что Борисов покончил с собой?

– В Стара-Загоре. На конкурсе. Мне сказали, что Зорницу срочно зовут к телефону. Она, конечно, не могла встать с кресла – сотни людей сидят в зале, смотрят… Швейцар сказал, звонят по поводу чьей-то смерти, не подойти нельзя. Пришлось идти мне. Какой-то мужчина велел сообщить Зорнице, что Ангел Борисов повесился…

– Вы знаете, кто звонил?

– Она думала, что приятель Борисова…

– Фамилия Патронев вам ничего не говорит?

– Вроде он… Да, я слышал эту фамилию от нее.

– Что вы знаете об отношениях Зорницы и Ангела Борисова?

– Он ее очень ревновал.

– А в каких отношениях они были в последнее время?

– Не знаю… В последнее время у меня были дома неприятности – дочь заболела гепатитом. Я почти не видел Зорницу. Только те два дня, что мы ездили на конкурс…

– Во сколько вы выехали в Стара-Загору? Расскажите подробно о том дне, когда вы отправились на конкурс.

– Я отработал в утренней смене, и мы выехали после обеда, часов в пять.

– Во сколько приехали в Стара-Загору?

Вот он, главный вопрос! Я так и впился взглядом в лицо Билялова.

Он не поднял головы. Немного помедлил. Потом ответил:

– Ночью… часа в три.

Не поторопился ли я со своим вопросом? Я встал, якобы для того, чтобы налить себе воды из графина, а на самом деле – чтобы скрыть свою досаду.

Мгновенье он пристально смотрел на меня.

Я сел и спокойно заметил:

– Долго же вы добирались…

– Мы остановились в мотеле, не доезжая Пловдива. Ужинали там в ресторане, потом в Пловдиве немного погуляли. Вечер был очень теплый. Посмотрели программу в баре и в полпервого тронулись дальше.

– Может официант или кто другой это подтвердить?

– Мне нужно алиби, так я понимаю?

– Ничего не поделаешь, такое правило.

– В ресторане нас обслуживал официант – молодой человек, но плешивый. А в баре я никого не запомнил…

Итак, Красен Билялов подтвердил то, что я уже установил, а именно: они приехали в Стара-Загору поздно ночью. Тем самым он опроверг показания Зорницы – она ведь говорила совсем другое. Почему?.. Я отложил выяснение этого вопроса. К нему нужно подготовиться. Попрощавшись с Биляловым, я мысленно пригрозил ему новой встречей. А пока пусть думает, что у него есть алиби.

Зорница утверждала, что они приехали в Стара-Загору вечером. Что она рано легла спать – отдохнуть перед конкурсом. Это, конечно, более правдоподобно, чем ночные прогулки и хождение по барам, о чем рассказывал Билялов.

У меня есть ее устные показания (которые могу подтвердить один только я), но они потеряли силу, поскольку Зорницы больше нет. Несомненно, однако, что и этот ее рассказ был выдумкой, в которую она настолько поверила, что выложила ее со своей обычной непосредственностью. Тогда у меня не было оснований сомневаться в истинности ее рассказа, но позднее, заметив ее способность преображать действительность, подавать ее в выгодном свете, я отправился в Стара-Загору, чтобы окончательно убедиться в ее способности к устному творчеству. (И, как известно, убедился).

Тем не менее оставался открытым главный вопрос: зачем она плела небылицы, вместо того чтобы рассказать, как вместе со своим работодателем приятнейшим образом провела время по пути в Стара-Загору? Может быть, ей просто не хотелось признаваться, что она развлекалась в тот самый момент, когда ее возлюбленный накинул себе петлю на шею? Она выдала свою версию, уверенная, что никто не станет ее проверять, но, наверное, и отказалась бы от нее с легкостью, считая, что в смерти Борисова она не виновата.

Пока я в раздумьях об этом разгуливал по комнате, явился Донков. Дело в том, что среди предметов, которые мы изъяли в квартире Зорницы для лабораторного исследования, был листок бумаги. Обыкновенный листок почтовой бумаги, который лежал поверх стопки таких же листков. Если Зорница писала перед смертью письмо или записку, то вполне вероятно, что она подкладывала эту стопку под лист, на котором писала, и на верхнем листке стопки могло что-то отпечататься.

И вот теперь по виду Донкова я понял, что он пришел с важным известием. Осторожно достав из портфеля папку, он бережно открыл ее и показал мне чистый листок бумаги в клетку.

– Его подкладывали, когда писали, и не один раз. По крайней мере два текста отпечатались. Писали шариковой ручкой, следы бледные, плохо поддаются расшифровке, один наложился на другой. Наверху, – Донков показал где, – более четкие следы одного из текстов. Сотрудникам лаборатории удалось разобрать следующие слова: «Товарищ следователь». По всей вероятности, это начало письма. Можно предположительно установить еще три отдельных слова: где-то ближе к верхней части листка слово «сберкнижка», ниже «решение» и в самом низу – «вины».

Донков протянул мне сделанную в лаборатории копию листка, на котором прочитанные слова исчезнувшего письма были расположены на соответствующих местах. Шифрограмма исповеди мастерицы сувениров.

Я доложил Троянскому о допросе парикмахера, о письме Зорницы, адресованном не иначе как… мне. Это казалось логичным, если она покончила жизнь самоубийством. Самоубийцы нередко испытывают потребность сообщить человечеству, что они самостоятельно приняли свое решение, а иногда подробно объясняют причины, побудившие их это решение принять.

Я вновь обшарил все углы ее квартиры. Содержимое мусорного ведра, однажды уже внимательнейшим образом исследованное, снова стало объектом моего тщательного анализа. Печки не было, Зорница обогревала свою квартиру рефлектором, пепла я нигде не обнаружил. Я осмотрел землю под окном – на случай, если она выбросила письмо. Безрезультатно. Оно исчезло, но не было никакого сомнения, что она его написала. Теперь письмо будет фигурировать в деле, если можно так выразиться, заочно, как факт очень весомый. Даже более весомый, чем если бы оно было найдено. Но гадать о его содержании – все равно что воскрешать тени прошлого.

Я вновь перелистал материалы по делу о самоубийстве Ангела Борисова. Все данные лабораторных исследований.

Протокол вскрытия. Там была одна подробность, которой я раньше не придавал значения: было отмечено сильное сужение коронарных сосудов сердца.

Я позвонил хирургу, делавшему вскрытие.

– Хорошо помню этот случай, – сказал он. – Меня удивило, что этот человек никогда при жизни не жаловался на сердце. Если не ошибаюсь, я даже спросил вас, выясняли ли вы, где он лечился, какие принимал лекарства и прочее.

– Да, – ответил я, – выяснилось, что он нигде не лечился и никто из его близких никогда не слышал, чтобы он жаловался на здоровье.

– У него были ненормальные для его возраста изменения в сердце. Но большинство больных привыкают к своему состоянию, не придают ему значения, интуитивно приспосабливают свой образ жизни к болезни. Острых приступов у них обычно не бывает вплоть до инфаркта. Для этого человека первый инфаркт был бы концом…

– Вы уверены, что у него не было сердечного приступа в тот вечер, перед смертью?

– Данных о тромбозе нет. Но физическая перегрузка или психический стресс могли вызвать функциональные изменения… Так что сердечный приступ с болями, тошнотой, удушьем у него вполне мог быть.

Да, Борисов или не знал, или не хотел никому говорить о своем самочувствии. Однако под влиянием тяжелых переживаний оно могло ухудшиться и вызвать не просто боли в сердце, но и состояние угнетенности и даже депрессию и отказ от жизни…

Эти соображения, как вы можете убедиться, опять-таки служили подтверждением версии о самоубийстве.




ГЛАВА XXIV


Мой рассказ – как лодка, сначала плывшая по широкой реке и вдруг попавшая в тесное ущелье, где течение настолько стремительно, что никаких отклонений от курса по собственному усмотрению и для собственного удовольствия позволять себе нельзя.

Около семи позвонила Неда.

– У тебя есть время со мной повидаться? – спросила она.

Я помедлил с ответом, и, вероятно, поэтому Неда начала оправдываться:

– Извини, что я к тебе пристаю. Ты очень занят?

– Случилась одна неприятность…

Я колебался: сказать Неде о смерти Зорницы или не говорить.

– Да знаю я, что случилось, – сказала Неда. – Потому-то и хочу с тобой повидаться. Приходи в подвал, ладно?

– Когда?

– Когда сможешь. Я весь вечер буду дома. И купи коньяк.

Я обещал.

Откуда она узнала о судьбе Зорницы?

Неда встретила меня молча, только взглянула быстро и как-то испуганно. Закутанная в одеяло, она сидела на кровати, прислонившись к стене. Бледная, с красными пятнами на щеках, она вся дрожала, глаза ее лихорадочно блестели.

– Да у тебя, похоже, температура, – сказал я и приложил ладонь к ее лбу.

Лоб был горячий.

– Наверно. Но я наглоталась таблеток, так что до завтра, думаю, все пройдет.

– Ты сама-то не очень в этом уверена.

– Не важно. Коньяк принес?

Я вытащил бутылку из кармана плаща.

В печке горела только одна спираль, другая не действовала – видно, не выдержала перегрузки. В подвале было сыро и холодно.

– Сейчас я тебе печку починю.

Давно бы надо купить новую, только Неда с непонятным упорством отказывалась, словно не в силах была расстаться со своим своенравным прибором отопления.

– Буду тебе благодарна, – сказала она.

– Только придется ее на время выключить, чтобы остыла.

– Тогда не надо. Попозже. Да садись же! Если тебе холодно, не раздевайся.

Я все-таки снял плащ – тем самым я надеялся хотя бы внушить Неде, что в подвале тепло. Психотерапия, так сказать.

– В чайнике горячий чай. Налей мне и добавь коньяку.

– Сколько?

– Полчашки.

Смесь получилась довольно крепкая. Я налил и себе. Мы чокнулись. Неда с закрытыми глазами отпила большой глоток и с облегчением вздохнула.

Мне тоже не мешало сейчас выпить, расслабиться. Я вдруг осознал, что уже двое суток верчусь вокруг запротоколированных и незапротоколированных воспоминаний об этих самоубийцах, точно лиса вокруг винограда, в надежде, что удастся что-нибудь сорвать… После первого же глотка в голове у меня прояснилось. Я улыбнулся Неде.

– Я перед тобой виновата, – сказала она.

– Не выдумывай.

– Виновата! Во-первых, глупо было идти и требовать деньги от… этой, которая умерла.

– Откуда ты знаешь, что она умерла?

– Донков сказал.

– Ну, и дурак!

– Как будто это помешает тебе… в твоей охоте на людей!

– Есть же правила…

– Не надо было нам с Евой ходить к Зорнице – или как там ее звали…

– Это не имеет значения.

– Как знать! Кроме того, я забыла тебе сказать нечто важное, потому что… потому что просто это вылетело у меня из головы! – Она подкрепилась еще одним глотком и продолжала: – Сначала мы разговаривали нормально, вежливо… Она спросила, о каких деньгах идет речь, и Ева сказала, что видела у отца на сберкнижке восемь с лишним тысяч, потом он их снял с книжки, теперь эти деньги куда-то исчезли – им негде быть, кроме как у нее. Тогда она встала, распахнула дверь в кухню и сказала кому-то: «Эти девушки требуют деньги Ангела Борисова». Мужской голос ответил: «Слышу!» – «Ну, так как же?» – спросила она. Но ей ничего не ответили… Она вернулась к нам, и тут начался скандал. Мы ушли. Убежали.

– Вы видели этого человека?

– Нет. Только голос слышали. Она, похоже, хотела, чтобы мы узнали, что в доме есть мужчина. Ей так легче было нас выгнать.

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Что? Что мы слышали голос? Подумаешь! Меня потрясло, как эта женщина разъярилась, она была просто не в себе, даже взгляд у нее стал, как у сумасшедшей… Сегодня утром, когда я узнала, что она сделала с собой, я подумала, может, тот, кто сидел в кухне, знает, почему она это сделала?.. Ведь он, должно быть, последний человек, который видел ее живой.

– Может, и знает. Но кто он? Неда пожала плечами.

Так… рядом с Зорницей появился еще один мужчина – вернее, пока только его голос. Борисова нет в живых. Патронев уже несколько дней как лишен свободы передвижения.

Задумавшись, я не уловил перемены, происшедшей с Недой. Того поворота, к которому она с самого начала вела меня. Опустив глаза, она сосредоточенно склонилась над чашкой, с удовольствием вдыхая пары коньяка. Как я теперь понимаю, она готовилась к давно назревшему разговору. Много раз за внешним проявлением ее чувств я угадывал какое-то подводное течение. Но это вызывало у меня обратную реакцию – я всеми силами старался не прикасаться к ее жизни, уверенный, что от всяких мер предосторожности и советов, которые обычно спешат дать окружающие (люди вроде меня – непосредственно заинтересованные), нет никакого толку. Я ничего не знал, и потому без труда сопротивлялся соблазну давать советы, указывать правильный путь и прочее. Мне не приходило в голову, что мое участие могло иметь и другое значение – допустим, Неда – жертва и нуждается в моей помощи.

Нуждается в помощи!.. Запоздалая мысль.

– Хорошо, что произошла вся эта история, – сказала Неда, – иначе я не поняла бы самого важного – того, что я занимаю чужое место.

– Какое место?

– Рядом с тобой. Тебе нужен человек, на которого ты мог бы положиться. А во мне то, чем ты занимаешься, вызывает отвращение.

– Ладно, брось эти глупости насчет верной жены, помощницы сотрудника милиции!

– Я тебе не жена, – ответила Неда. – И не понимаю, почему я до сих пор с тобой… И почему ты со мной?

Я помолчал, глядя как она пьет чай с коньяком.

– А я не понимаю, почему ты так говоришь… Нет, пожалуй, у меня есть одно объяснение.

Она горько улыбнулась:

– Не может у тебя быть никакого объяснения… Какое у тебя объяснение, скажи, ну?

– Мы дошли до перекрестка, где пути расходятся… Она покачала головой с видом человека, которого не понимают и никогда не поймут.

– Не думаю, что мы с тобой шли по одной дороге. Мы шли каждый своей дорогой…

– Ну, продолжай: мужчина и женщина – существа разной породы, полная общность между ними невозможна… Известна мне эта теория.

– Не повторяй чужие фразы… Дело в том, что ты ничего обо мне не знаешь. Я продолжаю идти той дорогой, по которой шла до того, как познакомилась с тобой…

Холодно мне стало от этих слов.

– То, о чем я не знаю, меня не интересует.

– Вот видишь… Ты мне это не раз говорил и опять повторяешь. Думаешь, мне это приятно?

– Человек должен быть свободен в своем выборе, – ответил я убежденно. – Нет ничего дороже свободы!

– Неужели? Выбор… А после того, как он выберет? Теряет он свою свободу или нет?

– Это его личное дело, каждый решает сам для себя. Человек чувствует себя свободным, только сделав выбор. Покончив с затруднениями, которые вызывает необходимость выбора.

Неда засмеялась, но тут же снова стала серьезной.

– Не превращай в софистику конкретные вещи. Эта свобода, которую ты мне так демонстративно даришь, нисколько меня не радует… Мне было бы гораздо приятней, если бы ты больше интересовался мной. Ты узнал бы то, что тебе давно следовало знать…

– Не понимаю, к чему? Я хочу сказать тебе только одно: ты мне необходима. И незачем возвращаться к этому… несостоявшемуся разговору.

– Ты сам виноват, что он не состоялся. Ты всегда уходил от него в самую последнюю секунду, не давая мне возможности рассказать тебе все.

Мы снова замолчали. Я мог бы встать, сказать, что меня ждет Троянский и что мы поговорим по душам в другой раз… Я не сделал этого, потому что чувствовал, как меня охватывают усталость и злоба. Все во мне противилось желанию Неды просветить меня, я решительно не хотел ничего знать.

Неда была задумчива и бледна. Она взглянула на меня умоляюще, но быстро опустила глаза, глубоко вздохнула и вся сжалась. Потом мотнула головой – какая-то обреченность была в этом движении – и посмотрела на меня если не с ненавистью, то с вызовом.

– Хорошо! Поговорим!.. Я думала, как только ты согласишься выслушать меня, мне станет легко. Но не получается… Смотри, даже руки дрожат, – и она раздвинула пальцы, которые действительно дрожали.

– Перестань, – сказал я. – Давай в другой раз. Ты сейчас плохо себя чувствуешь…

– Нет! Сейчас!

Возвращаясь к этой сцене, я вижу, как она похожа на многие другие, происходившие в моей жизни, так что я должен был бы чувствовать себя в этот момент привычно и удобно. Правда, мы сидели в приспособленном для жилья подвале с красными ситцевыми занавесками и с бессильной против сырости печкой. На стене над кроватью Неды пестрел коврик, в нише дымился чайник, в руках мы держали чашки чая, разбавленного коньяком… И все же картина напоминала мне мой служебный кабинет. Позиции были сходные: один человек делает признание или по крайней мере сообщает что-то неизвестное другому, а тот сидит и внимательно слушает… Только все было наоборот, как вывернутая наизнанку перчатка, и у меня было чувство, что это я ожидаю приговора, а не девушка, которая лихорадочно всматривается в свою жизнь, чтобы… чтобы осудить себя.

Я мог бы пересказать многие из тех исповедей, которые мне довелось выслушать в той комнате с голым столом…

Исповедь, которую я услышал в подвале Неды, не походила на покаяния многочисленных грешников, которые, тщательно подбирая слова, двусмысленным тоном описывали свои злодеяния. Даже те, кто раскаивался и бичевал себя, выступали собственными адвокатами, и из потока грязи, которую они выливали на себя, каким-то непонятным образом выходили чистенькими, и их влажные глаза говорили: понять – значит простить!

– И все-таки я, а не ты виновата в том, что ты до сих пор не знаешь. Единственное мое оправдание – ты не интересуешься ничем, что касается меня. Ты играешь со мной в какую-то игру, которая у спортсменов называется «фэйр плей»[1 - честная игра (англ.).]… Но тебе лучше других известно, что тот, кто играет в эту игру, всегда рискует быть обманутым. Подлецы не терпят благородства, они инстинктивно ненавидят того, кто играет честно, – он раздражает их, они не выносят его, они сторонятся его, как белой вороны, и наконец используют эту «фэйр плей», эту его слабость, чтобы растоптать его! Поэтому я больше не могу пользоваться твоей доверчивостью – все равно, притворяешься ли ты или действительно веришь мне. Твоя доверчивость мне мешает!

– Ну хорошо. – Я воспользовался краткой паузой. – Я готов все выслушать. Не ходи, как волк вокруг добычи, начинай!

Шутка не получилась. Строго взглянув на меня, Неда продолжала:

– Я хотела заранее оправдаться. Ладно, не вышло… Это началось задолго до нашего с тобой знакомства. Я кончала одиннадцатый класс и весной встретила этого человека. А осенью началось… Все было мучительно, потому что было тайно, и тянулось два года. Он был так энергичен, так умен, он настолько превосходил меня, что я шла за ним, как зачарованная. Жила его мыслями, его чувствами, его желаниями… Как собачонка, которую дрессируют, преисполненная обожания и готовности к полному подчинению. В этом было что-то слепое, животное, инстинктивное… Боже, до чего у меня руки дрожат… Потому что… потому что… Это слепое, инстинктивное продолжается, привычка подчиняться теперь у меня в крови, и я, живя уже другой, и казалось бы, свободной жизнью, в любую минуту готова подчиниться этому человеку. Стоит ему свистнуть – и я бегу! Я не могу не подчиниться! Он создал меня, научил меня думать и чувствовать… Ну вот, теперь ты знаешь, что я живу двойной жизнью. Но так не может больше продолжаться, я просто больше не могу, не могу!..

Неда тяжело дышала, стискивала руки. Она низко опустила голову, отчего ее шея, казалось, вот-вот надломится, и раскачивалась всем телом из стороны в сторону, подчиняясь какому-то ритму. Мне чудилось, что это чуть заметное движение происходит внутри нее, в ее душе, она колеблется от отрицания к утверждению, от энергичного душевного порыва к смертельной усталости…

Ее настроение словно бы передалось и мне. Я потерял желание, а может, и способность оценить услышанное и быстро отреагировать… Я был бессилен определить свое отношение к тому, что только что услышал. Если бы в эту абсурдную ситуацию попал кто-нибудь другой, а не мы с Недой, я воспринял бы ее всего лишь как житейскую историю, как один из бесчисленных вариантов отношений между мужчиной и женщиной.

Я сделал невольно движение к Неде, положил руку ей на голову, провел ладонью по волосам еще раз и еще… Неда отстранилась и тихо сказала:

– Уходи.

Я опустил руку.

– Уходи, – повторила она.

Я взял плащ, шагнул к двери и уже выходя услышал голос Неды:

– Этой женщине я сказала, что она проститутка… Что она убила отца Евы.

В темном коридоре я ощупью добрался до ступенек, которые вели к выходу из подвала.




ГЛАВА XXV


Это была бессонная ночь. Я отправился прямо домой.

Проходя мимо комнаты матери, услышал легкое покашливание – знак, что она не спит и что, если я хочу, то могу к ней зайти.

Как обычно, я не обратил внимания на этот знак и прошел в холл, который днем служил гостиной, где мать принимала соседок, а ночью – моей спальней. На диване уже была постлана постель, и я тут же лег. Я хотел заснуть прежде, чем на меня нахлынут мысли о Неде, но заснуть не удалось, и я лежал, уставившись в потолок, стараясь с помощью аутотренинга выключить сознание, но в конце концов отказался и от этих попыток. И тогда впервые я сделал то, что давал себе клятву никогда не делать. Как к спасителю, кинулся я к матери и попросил какое-нибудь из ее лекарств. У нее всегда было снотворное. Я посмотрел, какая доза рекомендуется, и принял двойную.

Снотворное вскоре начало оказывать свое действие, но охватившая меня сонливость все же не прогнала мыслей, а лишь сделала их путаными, неясными и расплывчатыми, точно акварельные краски на промокашке, и они стали незначительными и не такими тягостными.

Так я дошел до того, что принялся жалеть себя, находя в этом удовольствие. Я думал: моя судьба – видеть только теневую сторону человеческой жизни. Глядя на окна, за которыми тысячи людей живут на первый взгляд спокойно и счастливо, я знаю, что в каждое из них может вползти, бросить там семя, укорениться и взрасти бесчеловечность, от одной искры которой за самым чистым из окон вспыхивает огонь ненависти или стяжательства!..

Вспоминаю, что к утру, когда стало светать, мне удалось выработать некую систему отношения к миру… Неда живет в жалком своем подвале, терпеливым и честным трудом стараясь доказать и себе и другим, что она – личность и имеет право занять какое-то свое место под солнцем (я не знаю, какое именно), не ловча, не «устраиваясь» в жизни, – это я могу засвидетельствовать. Допустим, что воображаемый иконописный образ Неды не совпадает с реальным, что он – мое собственное произведение. Но разве не была она для меня опорой в этом городе, разве не был ее подвал солнечным островом в тумане? Неда не знает, думал я злорадно, что ее исповедь, какой бы мрачной она ни была, не заставит меня отказаться от образа, который я сам себе создал. Ведь я могу жить – как и жил до сих пор! – с той половиной ее жизни, которая отвечает моим представлениям, у меня будет моя Неда, вопреки тому, что она заставила меня узнать… Я привык забывать, вычеркивать из памяти все, что мне известно о теневых сторонах жизни, привык отбрасывать мысли об этом, чтобы не мешали жить. Я научился если не оправдывать, то хотя бы объяснять причины самых странных людских поступков. Разве не научился я и разве не привык играть в двойную игру, о которой говорила Неда, и разве жизнь каждого человека не есть цепь событий и переживаний, имеющих двойной смысл?..

Вот какие мысли мучили меня в тот предрассветный час. Подумать только, до чего доводит снотворное!

Заснул я, когда было уже совсем светло. Наступил третий из пяти дней, великодушно отпущенных мне Троянским. Проснувшись с тяжелой головой, я применил все современные средства для поднятия тонуса – гимнастику с большой нагрузкой для сердца и легких, душ с резкой переменой холодной и горячей воды и лошадиную дозу кофе.

По дороге на службу со мной творилось что-то странное: я поймал себя на том, что думаю о Зорнице Стойновой так, словно она не ушла из жизни, и даже включил ее в качестве свидетеля в воображаемый диалог, который намеревался провести с Красеном Биляловым. Я попросил ее подтвердить или опровергнуть его показания – и только тут вдруг осознал, что это невозможно, что это абсолютно исключено… И снова пережил мгновенное потрясение от известия о се смерти. Чувство это сменилось затем другим, еще более неожиданным: сожалением о том, что она больше не будет принимать участия в игре, что я потерял незаменимого партнера, одаренного на редкость богатой фантазией, и мир после этого стал беднее, скучнее, однообразнее, а будничная жизнь – еще более серой и монотонной…

Я сидел в кабинете, Донков входил и выходил, бросая на меня тревожные взгляды. А я сидел, как аккумулятор, подключенный к заряжающему устройству, и постепенно нагревался, но пока еще был далек от начала рабочего момента.

Мужской голос в доме Зорницы! Голос невидимого человека, подавшего единственную реплику в спектакле, который Зорница разыграла для двух девушек. Скандал в присутствии шеренги кукол не имеет никакого значения, важно лишь показание некой Недялки, легкомысленной молодой женщины, соприкоснувшейся с бесчеловечностью, попытавшейся неопытными руками развязать чересчур сложный узел. Человеку, который оставался невидимым в течение всего разговора девушек с Зорницей, был задан вопрос о деньгах Ангела Борисова.

Все надо начинать с самого начала…

Инженер Ангел Борисов покинул гараж Спасова в сопровождении своего друга и компаньона по скупке золота Патронева. Тот сообщил ему кое-какие истины, которые должны были его отрезвить. Был ли способен Ангел Борисов спокойно принять сообщение, которое разоблачало его любимую женщину, лишало ее ореола? Потемнел ли в его глазах мир, который он прежде видел в розовом свете, перешел ли розовый цвет в красный, в кроваво-красный?.. Последующие три часа Ангел Борисов проводит где-то, где его щедро угощают коньяком, а затем дают снотворное… Часов в десять вечера он покидает на машине потонувший в тумане город и прибывает на дачу у зарослей орешника. Там Борисов подготавливает все необходимое для переселения на тот свет – сооружение несложное, но требующее, однако, определенных усилий: он залезает на стол, снимает белый светильник, крепко привязывает веревку к крюку, становится на табуретку, набрасывает петлю на шею и, наконец, отталкивается от табуретки ногами…

Эти простые действия можно проделать без труда. Но вряд ли они под силу пьяному, к тому же еще и наглотавшемуся снотворного. Белый порошок в организме Борисова, как установлено лабораторным исследованием, содержался в очень большом количестве. Неужели стремление к самоуничтожению так сильно, что может побороть действие бутылки спиртного и целого пузырька снотворного, и благодаря ему человек аккуратно приготовился к переселению в мир иной и совершил его? Вот задача. А пока Борисов осуществлял свое намерение, любимая женщина в компании дамского мастера приближалась к победе на конкурсе парикмахерского искусства…

Разумеется, это – сочинение в духе Зорницы, выдумка совершенно в ее стиле.

Какова же истина? Когда пробьет ее час?

Кажется, этот час приближался.

– Донков! – крикнул я. – Давай-ка бегом в лабораторию. Срочно доставь мне вещественное доказательство, изъятое на месте происшествия.

– Какое именно?

– Веревку.

Донков озадаченно смотрел на меня.

– Но веревки же не было. Была бритва.

– Какой ты непонятливый, Донков! Это сейчас была бритва, а раньше была веревка! Борисов, вспомни-ка, висел на веревке.

– Извините, я не подумал о предыдущем клиенте.

– Бери веревку и мигом возвращайся.

– Слушаюсь!

В квартиру Зорницы мы пришли к десяти часам. Дверь все еще была опечатана. Пока длится следствие, здесь будет витать тень хозяйки и ничей посторонний взгляд или рука ничего не коснется.

Тонкий слой пыли уже лежал на столе, где мастерица по сувенирам разрисовывала своих кукол. Коробка, полная кисточек разной толщины, и два ряда тюбиков с краской – нехитрые средства производства – словно ждали, когда Зорница приступит к работе. Едва уловимая патина уже покрывала все предметы в опустевшем доме, даже оконные стекла помутнели за прошедшие три дня. Дверцы шкафа остались приоткрытыми после того, как я, словно старьевщик, перетрясал здесь вещи. Я закрыл дверцы и запер шкаф на ключ.

Потом развернул на столе сверток, принесенный Донковым. Внутри была веревка длиной метр восемьдесят три сантиметра. Оба конца перекручены – следы от завязывания.

– Донков, – сказал я, – иди в кухню, отопри дверь и выйди на балкон.

Он удивленно посмотрел на меня и вышел из комнаты.

Я продолжал стоять, склонившись над столом.

– Я на балконе! – крикнул Донков.

– Посмотри, есть ли там крюки, к которым привязывается веревка для белья.

Донков помедлил с ответом.

– Есть, – сказал он. – Но только один.

Я взял веревку и вышел на балкон. С левой стороны из стены торчал крюк, вделанный в штукатурку. На правой стене крюка не было. Но там зияла дыра – несомненно, на том месте, где ему полагалось быть. На бетонном полу балкона, именно под дыркой, лежала кучка серого порошка. Крюк выдернули недавно, и притом наспех, рывком, небрежно.

Я привязал один конец веревки к уцелевшему крюку и натянул ее.

Ее хватило до другой стены – как раз до дырки, из которой осыпалась штукатурка. Оставалось лишь набросить конец на крюк, к которому он был когда-то привязан.

– Веревка – от этого балкона! – сказал Донков с исключительной проницательностью.




ГЛАВА XXVI


Отослав Донкова вместе с веревкой в управление, я решил нанести еще один визит.

В одиннадцать утра я уже звонил в квартиру Красена Билялова, выяснив предварительно, что сегодня он работает в вечернюю смену.

Открыла мне девочка лет двенадцати, бледная, но довольно упитанная, в очках с такими же толстыми, как у меня, стеклами в оранжевой оправе. Мы с девочкой посмотрели друг на друга, сравнивая диоптрии.

– Папы нет дома, – сказала она, – он ушел утром. Что ему передать?

Я ответил, что собираю членские взносы для тур-клуба и зайду в другой раз. Билялову не следовало знать, что я приходил. Я, правда, не предусмотрел, что мою внешность легко описать, что у меня есть «особая примета», которую девочке – очкарику, как и я, – нетрудно запомнить. (Обращаю внимание на это обстоятельство, потому что оно в какой-то мере повлияло на ход дальнейших событий).

Донков сидел за моим столом, на моем месте. Он с многозначительным видом протянул мне конверт, в то время как я, снимая плащ, раздумывал, объяснять ему или не объяснять, что начальство все-таки надо встречать стоя.

– В чем дело? – спросил я, беря конверт.

– Посмотрите на почерк…

На конверте стояло мое имя. Но адрес был указан неправильно: отправитель счел почему-то, что меня надо искать в Дирекции народной милиции, и несколько ошибся…

– Письмо шло по крайней мере три дня. Почерк мне кажется знакомым. Женский, уж точно. Держу пари, оно начинается словами: «Товарищ следователь».

Я посмотрел на него с иронией:

– Молодец Донков… И надорвал конверт.

Донков угадал. Письмо так и начиналось: «Товарищ следователь» – именно эти два слова, оставившие отпечаток на другом листке и считавшиеся исчезнувшими, вдруг, как из небытия, возникли перед моими глазами. Я вспомнил лист, изготовленный в лаборатории, нечто вроде гипсовой маски с лица усопшего. Тогда у нас в руках был лишь фрагмент портрета, а теперь весь он целиком оказался у меня в руках. Письмо было подписано Зорницей Стойновой. Вот его полный текст – я перечел его трижды, чувствуя на своей шее прерывистое дыхание Донкова, заглядывавшего через мое плечо.

«Товарищ следователь!

Целый день звонила по телефону, который вы мне дали, но никто не отвечал. Около пяти часов пришли девушки, воинственные, как петухи, и стали требовать от меня деньги (опять эти проклятые деньги), которые Ангел снял со сберкнижки. Денег, как вы сами знаете, у меня нет, я жутко разозлилась и выгнала девушек. Может, я и не совсем права, но и они были не правы!.. Одна из них страшно меня оскорбила, обвинила меня бог знает в чем, это просто меня потрясло…

И раз мне не удалось вас разыскать, я решила написать вам обо всем, что вы должны знать.

В наших с вами разговорах я была откровенной, когда дело касалось моих отношений с Ангелом, моих душевных переживаний, моих, если можно так выразиться, взглядов на жизнь. (Хочу вам сказать «спасибо», мне было приятно с вами говорить, такой собеседник не часто встречается.)

И хотя я вправду была откровенной, все-таки кое-что важное я скрыла, а если честно признаться, даже соврала. Не хочу оправдываться, скажу только, что мне захотелось смыть с себя обвинения – ведь после всего, что случилось, я могла себя обвинять (да и любой человек меня бы обвинил) в том, что Ангел решил покончить с собой… И потому вместо того, чтобы рассказать все, как было в тот вечер, я выдумала вариант, который меня во многом оправдывал, и даже сама почти поверила в то, что так все и было.

С отвращением начинаю свой рассказ. На самом деле мы уехали с Красеном Биляловым в Стара-Загору не после обеда, а гораздо позднее, где-то в половине одиннадцатого. Как вы сами догадываетесь, встреча с Ангелом у меня все-таки была. Мы не виделись с лета, и согласилась я на эту встречу только потому, что в этот вечер должна была уехать. Конечно, я хотела быть до конца твердой с Ангелом, но не надеялась на себя, боялась, что уступлю его просьбам. А тут поневоле встреча должна была быть короткой, у него не было никакой возможности добиться своего, даже если б я и размякла, потому что Красен должен был зайти за мной в восемь часов.

Чувствую, что не смогу рассказать все обстоятельно. У меня на это просто духу не хватит. Спешу изо всех сил, пока набралась смелости. Мне так противно! Не сердитесь на меня, это мои нервы…

Вначале разговор у нас с Ангелом не клеился. Мы молчали. Он заговорил первый. Каялся и просил прощения. Он сто раз уже делал это по телефону, и я сказала ему об этом. А он стал уверять, будто то, что было между нами, – настоящее, и могло быть навсегда. Дескать, пересмотрел всю свою жизнь, увидел, что сам ее усложнил, и теперь хочет ее упростить и жить, как все нормальные люди. Я сказала, что не хочу вдаваться в то, какие у него сложности в жизни, что мне она не кажется такой уж сложной. Он ответил, что ему надо уладить какие-то серьезные счеты с Патроневым, что он решил покончить с «идиотской историей», в которую они оба впутались, – вероятно, имел в виду историю с золотом, о которой мне потом говорил Патронев, вы об этом знаете. Но главное, что сказал мне Ангел, это то, что он принял решение порвать с дочерью, то есть не совсем порвать, но относиться к ней как к человеку, который живет своей собственной жизнью. Я сказала, что это его личное дело! Он рассердился, но не вспылил, сдержался. Потом он попросил коньяку. Я принесла коньяк, но сказала, что ведь он на машине и ему нельзя пить. Тогда он обругал гаишников и начал быстро пить рюмку за рюмкой. Полбутылки выпил минут за десять. Мне кажется, что ему просто хотелось напиться, видно, так уж у него много всего накопилось в душе, что нужна была разрядка… Теперь я вспоминаю, что когда он начал пить коньяк, Красен Билялов уже сидел в кухне. Красен пришел ровно в восемь, когда мы с Ангелом еще вели мирный дипломатический разговор, он меня уговаривал, а я отказывалась. Красен пришел как раз в этот момент, у него был ключ, и он спрятался в кухне и потом уже слышал все, о чем мы говорили, – сами знаете, что такое панельный дом, в соседней комнате каждое слово слышно.

Сейчас, задним числом все припоминая, я думаю, что для того, что произошло между мной и Ангелом, присутствие Красена Билялова имело большое значение. Думаю, разговор у нас пошел бы иначе, может, я бы уступила или хотя бы пожалела Ангела, потому что его и впрямь жалко было… Но я знала, что Красен в кухне и все слышит, это придавало мне, как я тогда считала, силы. А сейчас думаю, что это его присутствие было решающим, что оно в сущности помешало Ангелу добиться своей цели. Вот видите, как я об этом рассказываю, словно речь идет о решении другого человека, а не о моем решении, и я словно бы хочу свалить свою вину на другого… Когда у Ангела началась истерика, я искренне пожалела, что Красен подслушивает, но прогнать его не могла.

Дальше буду короче, хватит мне оправдываться. Ангел напился и начал безо всякого стеснения унижаться. Сначала он прослезился – я думала, это он спьяну расчувствовался… И сказала ему, что мне пора уезжать, за мной сейчас зайдут. Он заплакал, сначала беззвучно, потом начал громко всхлипывать. Ужасное зрелище! Никогда бы не подумала, что мужчина может дойти до такого. Меня зло взяло, что Красен там, за стеной. В какой-то момент мне даже захотелось успокоить Ангела, приласкать его, как ребенка. Не смейтесь! Я говорю искренне! Такие уж мы, женщины. Не много нам надо, чтобы простить. Ангел, верно, на это и рассчитывал, сознательно или бессознательно… Но я осталась твердой, холодно смотрела, как он плачет, и сейчас даже сама прихожу от себя в ужас. Тогда случилось самое страшное. Он стал вытаскивать пачки денег из внутренних карманов, достал четыре пачки двадцатилевовых бумажек и положил торжественно передо мной. Для меня он их, оказывается, копил, для нашей будущей семейной жизни, и хочет мне их отдать, они мои. Иначе его жизнь не имеет смысла. Я, конечно, стала засовывать деньги обратно ему в карманы, но он их опять вытащил и, как безумный, стал ими швырять в стену. На одной пачке лопнула бумажная лента, деньги рассыпались по всей комнате… Как видите, товарищ следователь, мне хорошо известно об этих деньгах, об этих проклятых деньгах, только у меня не было никакой возможности рассказать вам о них. Ведь я же решила лгать! Ну, ладно…

В это время Ангелу стало плохо, он побледнел, сказал, что его что-то душит и что голова у него кружится, я помогла ему лечь на диван. Я ужасно испугалась, потому что он почти потерял сознание… Пошла на кухню к Красену, перебрала все лекарства, которые у меня были, ничего успокоительного не нашла, даже валерьянки, и тут Красен сказал, что у него есть снотворное и что оно тоже действует успокаивающе. Мы решили растворить гексадорм в воде и дать Ангелу выпить. Красен принялся его растворять, а я вернулась к Ангелу. Он тяжело дышал, у него болело в груди, но ему вроде бы становилось легче. Тогда я взяла чашку у Красена, лекарство уже растворилось, и заставила Ангела выпить. Скоро ему стало немного лучше, он попробовал встать, но не смог, у него страшно кружилась голова, может, от коньяка, а может, лекарство уже начало действовать. Он лежал, а время шло, было уже полдесятого. Красен сказал, что он так уснет и мы до завтра не уедем. Тогда мы решили, что пора Красену появиться, как будто он заехал за мной. И предложить Ангелу проводить его до дому. Так все и произошло. Он позвонил, словно только что пришел, вошел в комнату, мы говорили, решали, и Ангел согласился уехать домой, раз Красен его проводит. Я помогла ему одеться, рассовала деньги по карманам, и Красен довел его до машины. Вот и все. Больше я его не видела. Красен проводил его до самого дома. По дороге Ангел пришел в себя, сумел сам выйти из машины, они попрощались у дверей, и Красен поехал обратно… Он задержался на обратном пути, сказал, что искал такси, не смог найти, пришлось ему добираться сначала на автобусе, потом на троллейбусе, и мы выехали в Стара-Загору только в полдвенадцатого…

Все, что было дальше, вам известно. Нет, осталось сказать еще одно, очень важное, может быть, самое важное! Почему я лгала? Когда на конкурсе мы узнали о смерти Ангела, я вам об этом говорила, то я была до того потрясена, что на меня нашло какое-то умопомрачение, которое, конечно, меня нисколько не оправдывает, и тогда я решила лгать. Как будто можно уйти от ответа, как будто можно внушить самой себе, что эта встреча не состоялась! Может быть, вы заметили, я и сама почти начала верить, что была в Стара-Загоре, а не встречалась с Ангелом… Говорят, человек стремится сделать как лучше. К этому стремилась и я, но как отвратительно, что он смотрит на это глазами своей выгоды.

Поэтому я попросила Красена говорить то же, что и я: что встреча с Ангелом не состоялась, что мы выехали в Стара-Загору после обеда. Заставила лгать еще одного человека! Притом невинного!

И вот что странно: я лгала и в то же время понимала, что в любой момент без всяких угрызений совести признаюсь в своей лжи, как будто участвую в какой-то игре, но стоит ей кончиться, как все встанет на свои места, все образуется. Теперь, когда я вам все рассказала, игра кончилась, но отчего у меня не стало легче на душе? Все становится на свои места, но сама я уже другая. И никогда не смогу быть такой, какой была. И наверно, эта девушка, которая обозвала меня так, как я того и заслуживаю, имела на это право. Хорошо, что они пришли, эти две девушки, и я поняла, что я наделала, и призналась в своей лжи.

Только что звонила Красену, он убеждал меня не признаваться в своей вине, потому что по сути никакой вины за мной нет (он меня немного идеализирует), но я села и написала вам. Виновата ли я, по вашему мнению, или нет, не знаю. Я себя уже обвинила».

Внизу Зорница Стойнова очень старательно вывела свое имя и фамилию – точно для того, чтобы не было ни малейшего сомнения в правдивости ее признания. В том, что она больше не играет. Что она уже не управляет своим кукольным театром. Что решительно покидает сцену.




ГЛАВА XXVII


Письмо Зорницы неожиданно озарило все ярким светом, все теперь выглядело логичным, все факты встали на свои места, как кубики в детской мозаике. У меня было много догадок, я даже предугадал объяснение, которое Зорница дала своей игре, – желание спрятать голову под крыло и в выдумках растопить чувство вины. Решила вопрос с присущей ей практичностью. За то, в чем она себя обвиняла, ни в одном уголовном кодексе нет наказания. Она, если можно так выразиться, ускользнула из наших сетей, нам не в чем обвинить Зорницу Стойнову. И все-таки, все-таки! Эта женщина приукрашивала действительность легко и бездумно, делала все столь приятным и даже красивым, что невольно возникало сомнение, рассказала ли она и в этом письме всю правду, не скрыла ли чего-нибудь?

К половине четвертого мы явились к Троянскому.

После совещаний он обычно возбужден, точно рысак после трудного забега, но иногда, впрочем, возвращается мрачный, безразличный. Сейчас он был именно в таком настроении. Я протянул ему письмо Зорницы. Он пробежал глазами первые строки и в глазах его вспыхнул азарт, будто у охотника, сидящего в засаде.

– Ну и женщина! – воскликнул он, дочитав письмо. – Боюсь только, не нафантазировала ли она и тут. Что это у тебя?

– Версия, – сказал я и развернул сверток со сложенной вчетверо веревкой.

– Наконец-то. Ну-ну, послушаем.

– Из письма ясно, что Ангел Борисов не мог повеситься сам. Алкоголь, снотворное, только что перенесенный сердечный приступ. Он мог, конечно, заранее приготовить себе петлю и она гостеприимно ждала его на даче. Но отметаю это предположение как нелогичное. Ведь Борисов собирался на свидание с Зорницей и был преисполнен надежд возобновить отношения с ней.

– А может, он все подготовил, так, на всякий случай?

Я растянул веревку перед Троянским.

– Нет. Эта веревка снята с балкона Стойновой. А он давно у нее не был. Можно ли допустить хотя на минутку, что он, не заходя в квартиру, как мальчишка, залез со двора на балкон, чтобы стянуть именно эту веревку? Только у психопата может возникнуть такое странное желание повеситься на веревке, на которой его любимая вешает белье. Но Ангел не был психом. Красен Билялов слышал разговор Зорницы с Ангелом. Он понял, что у Ангела Борисова с собой большая сумма денег. Он видел, что Ангел впал в истерическое состояние, слышал его слова о том, что жизнь потеряла для него всякий смысл. Может быть, именно эти слова внезапно подсказали ему дальнейшие действия: присвоить деньги Борисова, инсценировав самоубийство… Почему он отвез его на дачу? Это значит, что Красен Билялов был осведомлен о том, где и как живет Борисов. И здесь мы приходим ко второму предположению: в письме, как вы заметили, Зорница Стойнова опять не сказала всей правды. Она в течение многих лет была знакома с Красеном Биляловым, и весьма возможно, что в определенный момент, а именно в последнее время, когда рухнула надежда выйти замуж за Борисова, она заменила Ангела своим старым другом. Вполне вероятно, что он был ее постоянным поклонником, готовым на любые услуги, – для одинокой женщины такой человек очень удобен. И вот он, случайно или не случайно, явился свидетелем событий, происходивших в течение последних месяцев, начиная с того вечера в Созополе… Так что, когда у него на глазах разыгралась эта жалкая, смешная, но по сути трагическая сцена в комнате Зорницы, он был уже морально готов устранить Борисова. И тут вдруг получил реальную возможность это сделать, присвоив к тому же большую сумму денег. Можно предположить, что Борисов был для Красена Билялова в некотором роде соперником. Замужество Зорницы привело бы к изменению их отношений, а ему тоже, как и Ангелу, была нужна эта красивая женщина, и восстановление отношений Зорницы и Ангела – что было вполне вероятно – Красен воспринимал как угрозу для себя… Так что аргументов в пользу моей версии становится все больше. Я квалифицирую происшедшее на даче инженера Ангела Борисова как убийство с заранее обдуманным намерением, совершенное Красеном Биляловым. Задача Билялова облегчалась полуобморочным, беспомощным состоянием, в которое Борисов впал, вероятно, уже в машине. Красен Билялов – кстати, он производит впечатление достаточно сильного человека – привязал веревку, снятую с балкона Зорницы, сделал на ней петлю и повесил бесчувственного Борисова. Он инсценировал самоубийство, продумав все до мельчайших подробностей, не оставив после себя никаких следов ни на даче, ни в машине. Вероятно, он воспользовался шоферскими перчатками Борисова. Он догадался оставить в машине пузырек от снотворного с отпечатками пальцев Борисова. Он придумал лживую версию о том, будто свидание у Зорницы не состоялось. Это же решила утверждать и Зорница, исходя из собственных побуждений, о которых она говорит в письме.

Помимо письма Зорницы, есть еще ряд обстоятельств, которые заставляют подозревать Красена Билялова. Давая показания уже после смерти Стойновой, он, как они и договорились, утверждает, будто свидание с Борисовым не состоялось. При этом он выдумал ряд подробностей, объясняющих, почему они так долго добирались до Стара-Загоры, – ужин в мотеле под Пловдивом, прогулка по городу, посещение бара. После стольких трагических событий всякому нормальному человеку было бы противно лгать, тем более, что Зорница уже мертва и больше не надо повторять эту ложь. Красен Билялов должен был рассказать правду. Вместо этого он, уверенный, что следствие не установило и никогда не установит истину, продолжает лгать.

Из разговора с Зорницей по телефону он узнал, что она готова признать себя морально виновной в смерти Борисова и рассказать, как все было на самом деле. Тут мы подходим ко второму предположению, которое вытекает из первого и является его естественным продолжением.

Проанализируем последний вечер в жизни Зорницы, когда она сказала Билялову, что больше не станет лгать. Вероятно, она сказала также, что звонила мне, но не дозвонилась. Билялов был у нее, когда пришли девушки. Естественно, что Зорница должна была задуматься над вопросом, куда же девались деньги, которые ей предлагал Борисов. И она, конечно, задала его Красену. Он понимает, что вопрос о деньгах встает ребром, что мы непременно нападем на его след, если Зорница расскажет о свидании с Борисовым, если станет известно, что Красен последним видел умершего… Что ему остается делать? Он идет к Зорнице. Она уже опустила письмо в почтовый ящик. Вероятно, Красен убеждает ее не признаваться ни в чем. Может быть, угрожает ей. Она не говорит ему, что послала письмо, но продолжает настаивать на том, что должна сказать правду. Возможно, Красен пришел к ней с готовым решением, а может быть, уже там, у Зорницы, решил, что единственный выход – это убрать ее. Ему ясно, что Зорница-свидетель, который рано или поздно привлечет к нему наше внимание, и правда о его злодеянии откроется. Какими еще мотивами может руководствоваться мужчина, который находился многие годы в сложных, по всей вероятности, отношениях с молодой женщиной? Очевидно, были и другие побуждения, заставившие его прибегнуть к крайней мере. Для нас достаточно основного мотива – желания избавиться от единственного свидетеля, который может разоблачить его. И тогда Красен Билялов совершает второе преступление. Он находит способ справиться с женщиной. Схема та же, снова инсценировка самоубийства, на этот раз выбрана форма, подходящая для домашних условий: она вскрывает себе вены. Такого рода самоубийство предполагает тяжелое психическое расстройство: девяносто процентов пытавшихся покончить жизнь таким образом не выдерживают, взглянув в страшное лицо смерти, они в ужасе зовут на помощь. Зорница, которая несколько часов тому назад написала нам письмо, проявляя достаточно здравого смысла, чтобы принять правильное решение – рассказать правду, Зорница в том настроении, когда человек далек от мысли о самоубийстве, как небо от земли.

Еще дальше она от того психического отклонения, которое позволило бы ей выдержать медленное приближение смерти. Из всего этого следует вывод: Зорницу убил Красен Билялов, который каким-то образом, причем без физического насилия, лишил ее возможности сопротивляться. Вероятнее всего, способ тот же: он сумел привести ее в бессознательное состояние, заставив выпить небольшую дозу сильного снотворного, присутствие которого в организме невозможно установить после такой большой потери крови. Это, так сказать, тайна, которая известна пока только Красену Билялову.

Таково заключение и аргументы, подтверждающие его. Два главных доказательства, – письмо Зорницы Стойновой, которое в сущности представляет собой показания, подписанные свидетелем, и взятая с ее балкона веревка для сушки белья, на которой был повешен Ангел Борисов.

Когда я закончил, Троянский еще долго сидел задумавшись. Как тени облаков, по лицу его пробегали то согласие, то сомнения, несколько раз он, видимо, собирался меня прервать, но не сделал этого.

– Все, что ты говоришь, логично и соответствует фактам. Хотя с тобой можно и спорить. К тому же у тебя нет доказательств. Но мы принимаем твою версию, во всяком случае, на сегодняшний день! У меня, правда, есть возражение: не все в письме Зорницы можно считать неоспоримым доказательством, зная, как эта женщина любила сочинять… Второе – веревка с балкона. Но и здесь кто-то сможет спорить. Такой педант, как я, например. Путь этой веревки от балкона Зорницы до дачи ее любовника нельзя проследить с абсолютной точностью… Вообще все твои логические построения нуждаются в подтверждении… Прежде всего необходимо признание главного виновника преступления. Желаю приятной встречи с Биляловым. Надо начать с его алиби в момент самоубийства Зорницы, о чем он, вероятно, позаботился.

– Я должен арестовать Красена, товарищ Троянский.

– Ну что ж, выдадим тебе ордер на его предварительный арест.




ГЛАВА XXVIII


Сейчас, завершая эти записки, я считаю себя обязанным поделиться теми раздумьями, которыми я, естественно, не мог поделиться с Троянским.

Когда преступление совершено, когда преступник сделал свое черное дело, приходит черед тех, чья обязанность – раскрыть преступление. Цепочка действий, предпринимаемых следствием, вызывает порой контрмеры преступника, но так или иначе мы определяем ход событий, мы нападаем, а преступник вынужден обороняться.

От этих рассуждений недалеко до мысли о том, что судьба Зорницы была в значительной степени предопределена моим поведением. Моими визитами, во время которых я, чуя носом запах преступления, разыгрывал из себя не слишком любопытного и бесконечно добродушного детектива. Поездка в Стара-Загору, мелькнувший, как метеор, и исчезнувший в наших коридорах Патронев, поход девушек к Зорнице – если его не следует переоценивать, то нельзя и недооценивать, потому что он ускорил события, а возможно, и определил характер дальнейших действий Билялова, – я имею в виду способ, с помощью которого он отправил Зорницу в последнее в ее жизни путешествие.

Но есть ли какие-то основания так считать? Конечно же, нет! Нельзя винить следователя в том, что он дал не тот толчок событиям, в том, что раскрывая одно преступление, стал причиной другого. Откуда у меня эти мысли? Уж не элемент ли это двойной игры, о которой говорила Неда?

А может, думаю я сейчас, охваченный желанием проникнуть в тончайший смысл слов, это не лицемерие? Может, каждый должен взять на себя частицу общей вины?

Я запасся бумагой, которая давала мне право взять Красена Билялова под наше крылышко. Вместе с Донковым и светловолосым парнем по фамилии Парушев в служебной машине отправился я на работу к Красену Билялову.

Заведующий салоном красоты разочаровал нас.

– Он звонил, предупредил, что не придет. У него дочь больна, ему нужно отвести ее к врачу.

Мы отправились дальше, домой к Красену Билялову.

Дверь открыла маленькая темноволосая женщина с тяжелым взглядом. Из кухни пахло горелым маслом.

– Муж на работе, – сказала она. – Спросите его в салоне.

– А он разве не был с дочерью у врача? – Я предположил, что она, возможно, скрывает отсутствие мужа с работы.

– Нет, что вы… Дочка вон дома.

Как бы в доказательство приоткрылась стеклянная дверь в глубине прихожей, и на меня уставилась та самая девочка в очках, с которой мы беседовали утром.

– Это вы утром приходили?

– Да.

– Ничего не знаю… Он ушел после обеда, сказал, вернется вовремя. А вы к нему, собственно, по какому делу?

– Насчет машины…

Я спускался вниз к ждавшим меня ребятам, на ходу обдумывая вопрос жены Билялова, я ли приходил утром. Значит, мой приход не остался без внимания. Красен, наверно, заставил девочку описать меня и благодаря некой запоминающейся детали догадался, кто к нему приходил. Такой визит даже невинного человека заставит занять оборонительную позицию. А у Красена были все основания опасаться. Мое посещение он мог объяснить только тем, что у меня к нему срочное, не терпящее никакого отлагательства дело, до того срочное, что я даже не стал его вызывать, а пришел сам… А ясно, какое у меня к нему может быть дело… Таким образом, Красен Билялов был предупрежден, и мое утреннее появление в этом доме было ошибкой. Но тогда я еще не получил письма Зорницы и подозрения мои еще не таили в себе той конкретной и страшной угрозы, которая почудилась ему и заставила его скрыться, по крайней мере до тех пор, пока он не поймет, насколько она реальна, или не подготовится к встрече со мной. Внутренне подготовиться к встрече, о которой он, конечно, не мечтает, но от которой не сможет увернуться.

Машина стояла у подъезда, Парушев сидел за рулем, а Донков куда-то исчез.

– Товарищ Донков пошел к другому входу в дом, – объяснил Парушев. – Мы узнали, что тут есть еще один вход.

– Оставайтесь здесь, – сказал я, – вы знаете, что делать, если этот человек вдруг появится. А я поищу Донкова.

Красен Билялов жил на третьем этаже шестиэтажного дома. Дом находится на углу оживленного перекрестка. Подъезды выходят на разные улицы. Удобно, если нужно уйти от преследования, подумал я, не подозревая, насколько близок к истине. Повернув за угол, я увидел в толпе возле перекрестка голову Донкова, который начал энергично пробираться ко мне.

– Один тип, очень похожий на того, кого мы ищем, вышел из этого подъезда, но тут же вернулся обратно. А я стою жду вас.

– Он понял, что ты его видел?

– Думаю, что нет.

– Ты уверен, что это он?

– Уверен.

Я раздумывал. Донков может и ошибаться. Но мы должны расставить капканы повсюду. У меня ордер на арест. Раз Билялов пытался скрыться, то надо действовать срочно.

Дом состоял как бы из двух строений, не связанных между собой, с отдельными лестницами. Зато подвалы и чердаки у таких домов общие. Следовательно, необходимо блокировать оба входа.

Я оставил Донкова у второго подъезда, а сам отправился к первому, где меня ждал Парушев. Он стоял у машины. Я приказал ему войти в подъезд, а сам поднялся на третий этаж. Позвонил, чтобы удостовериться, не взял ли верх здравый смысл, не вернулся ли домой Билялов. Если такому человеку нужна защита, то ему следует искать ее у себя дома.

Жена его сразу же открыла дверь и удивилась моему возвращению. По ней не было заметно, чтобы она пыталась спрятать мужа.

– Он не возвращался. Вы же только что приходили.

Я спустился вниз в темный, пахнущий плесенью подвал. В дом провели паровое отопление, и подвалы, которые раньше служили угольными и дровяными складами, теперь никак не используются. Эти мрачные помещения оставлены строителями в неотделанном виде, с неровным полом, неоштукатуренными бетонными стенами, которые покрылись сажей и мохнатой паутиной. Лампы в таких помещениях обычно бывают разбиты, освещения никакого. Фонарика у меня с собой не было – я не готовился преследовать преступника при аресте. Я зажег спичку. Так, посвечивая себе спичками, я пробрался по коридору среди ломаной мебели, досок и кирпичей до стены. Подвалы не сообщались между собой, глухая стена разделяла обе части дома.

Я вышел на улицу. Мне показалось, что стало вдвое светлее. Парушев отряхнул мне спину. Смешиваясь с толпой, я повернул за угол и издали увидел Донкова, торчащего у подъезда. Во втором подвале горел свет, хотя в общем он не отличался от первого.

Я поднялся по лестнице на шестой этаж. Прислушался, не спускается ли кто на лифте, чтобы не разминуться с тем, кого я ищу. Но лифт стоял на месте.

Я поднимался выше, на чердак. Старался ступать неслышно, как будто ждал, что что-то случится. Что?

…Во дворах неподалеку от кладбища я преследовал двух подростков-хулиганов, совершивших убийство в трамвае. Стрелял в воздух, чтобы испугать их. В вагоне поезда я с пистолетом в руках арестовал человека, который убил свою жену и ее сестру. Я догнал поезд в Карлово и, подъезжая к Казанлыку, отыскал в туалете готового оказать сопротивление маленького, разъяренного как рысь, мужчину. Не раз пистолет служил мне в качестве последнего аргумента, если приходилось убеждать чересчур упрямых людей. Лежащий в кармане пистолет тяжел, как якорь, он служит опорой, укрепляет уверенность в своей правоте, придает твердость.

В этот день я был без оружия. Я мог бы объяснить это тем, что забыл его на столе в кабинете. Но не берусь утверждать. В сущности, я словно бы решил забыть его.

Потихоньку, медленно открыл я дверь на чердак.

Позади маленькой железной двери с левой стороны площадки неожиданно загудел электромотор. Лифт пришел в движение.

Прошло несколько секунд, я ждал, когда лифт остановится, и тут за дверцей машинного отделения, при помощи которого двигался лифт, послышалось тихое покашливание. Сухой кашель курильщика. Я попытался припомнить, курил ли Билялов во время первой нашей встречи в моем кабинете… Да, я предложил ему сигарету, и он закурил.

Я подошел к двери.

Мотор смолк так же внезапно, как и загудел. Наступила тишина. Я слушал, приникнув к двери. Вероятно, сквозь щель между дверью и притолокой он заметил меня – различил силуэт подглядывающего человека. Играть в прятки было излишне. Я нажал на ручку двери. Заперто. Несмазанный замок враждебно скрипнул. Помещение, где находится мотор лифта, обычно запирается, я постучался и крикнул:

– Есть тут кто-нибудь? Никакого ответа.

У меня были две возможности: открыть дверь подручными средствами или спуститься и позвать Донкова. Второе означало убрать капкан.

На связке ключей я ношу один очень полезный инструмент. Что-то вроде миниатюрной хоккейной клюшки. С его помощью можно открыть почти все замки в мире.

Я заглянул в замочную скважину, ключа в ней не было. За дверью стояла темнота. Замок был не совсем обычный. Язычок плоский, но зато нарезка, наверно, сложная.

Я снял отмычку с кольца и просунул ее в скважину.

В этот момент внутри послышался скрежет металлического предмета по цементу.

Я нашел угол поворота, резко повернул отмычку и пнул дверь. Затрещав под ударом, она отодвинулась. В образовавшееся отверстие хлынул свет, и я увидел в двух метрах от себя Красена Билялова, сидевшего на корточках с железным прутом в руках. Ослепленный внезапно хлынувшим светом, испуганный и растерянный, он, щурясь, смотрел на меня. На неожиданность я и рассчитывал.

– Билялов, вы арестованы, сопротивление бесполезно!

В таких случаях я сам не узнаю своего голоса. Он медленно поднялся, глядя мне в глаза, еще не совсем понимая, что произошло. Я отступил на шаг.

– Брось прут!

Он взглянул на свою руку, словно только сейчас осознав, что держит в ней что-то, и прислонил прут к стене. Я знал, что он будет находиться в моей власти и слушаться моих приказаний всего несколько секунд и что надо спешить, пока он не опомнился и не перестал повиноваться.

– Выходи!

Кажется, он не совсем понимал, что делает. Он вышел машинально, с застывшим лицом, не сводя с меня глаз.

– Стой! – крикнул я. Он остановился.

– Лицом к стене!

Он подчинился, но старался повернуть голову, чтобы видеть меня боковым зрением. Я приблизился к нему, чтобы обыскать на предмет оружия. В этот момент он ударил меня локтем по лицу. Оправа очков впилась мне в глаза, причиняя острую боль. В следующее мгновение я вцепился ему в руку. Он бросился к лестнице, увлекая за собой и меня. Сломанная оправа очков распалась. Я открыл глаза – они не были повреждены – и тут получил второй сильный удар, в диафрагму. Билялов словно обезумел и, похоже, не контролировал свои движения. Тяжело дыша, он то бросался вперед и вниз, то вдруг замирал на месте, вырывая свою руку из моих в неистовом желании освободиться.

Я ударил его ребром ладони в поясницу. Он согнулся пополам, и его правое плечо подскочило вверх. Одним движением я резко вывернул ему руку. Это испытанный прием, который, однако, редко применяется. Он исключает всякое сопротивление. Боль в плечевом суставе так сильна, что человек может потерять сознание.

Билялов, взревев, осел на ступени.

Я вытащил из внутреннего кармана плоскую металлическую коробочку, с которой никогда не расстаюсь. Открыл ее. Блеснули тонкие, как проволочки, дужки очков, два толстых сверкающих стекла.




ГЛАВА XXIX


Восемнадцатого декабря – почти месяц спустя после смерти Ангела Борисова – теплый южный ветер сдул туман с улиц города. Как круглая дыра, в черном небе светился полный оранжевый диск луны.

Я снял очки и так, без очков, пошел дальше. Левая бровь и скула у меня были рассечены. Троянский посоветовал мне обмотать оправу очков ватой, но я не сделал этого, на улице маскарад был ни к чему. Не стал я и заклеивать царапины. Без очков удобнее. Мне даже стало приятно, когда я понял, что могу без них обойтись. Я держал их в кармане, как инструмент, которым в любой момент могу воспользоваться, чтобы облегчить себе работу. Человек с нормальным зрением лишен такой возможности.

Приближалась полночь. Улицы были безлюдны и тихи.

В мягком воздухе ощущалось движение. Перемена в природе совпала с концом истории. Как на сцене.

В ближайшие дни я закончу работу над делом, напишу заключение, передам папку в прокуратуру.

Доклады, описания, дополнения, протоколы допросов, протоколы осмотра места происшествия, фотографии.

Вещественные доказательства. Веревка. Бритва. Снимки с отпечатками пальцев. Подпись под признанием вины. Место и мертвым и живым будет точно определено. Ветер нагонит облака. Может быть, принесет и снег.

Я шел по широкому бульвару, по которому пролегали рельсы. На остановке меня нагнал гремящий пустой трамвай. Я не стал садиться в него. Я должен один пройти тот путь, что лежит передо мной. Должен освободиться от всего, чем я жил последние дни, чтобы мир потерял свои резкие очертания, – может, для этого я и снял очки.

Бульвар привел меня на окраину. Я шел уже целый час, не чувствуя усталости. Приближался туннель под железнодорожным мостом. Здесь кончается трамвайная линия и начинается настоящая окраина со старыми домишками, особенно крохотными и беззащитными рядом с стоящими кое-где, как редкие явления природы, серыми многоэтажными скелетами.

Я обогнул желтое низкое, какое-то безглазое здание кинотеатра. Уже отсюда метров за сто виден угловой дом, в котором живет Неда. Я надел очки в металлической оправе.

Луна светила так ярко, что нельзя было разглядеть свет в окне подвала, даже если бы лампа за занавеской горела. Если подойти поближе… Может быть, я смогу сказать то, ради чего я шел сюда, может быть, еще не поздно. Двойная игра – вовсе не игра. У человека всегда два лица – он и таков, каков на самом деле, и таков, каким хотел бы видеть себя. И в своих мыслях он без труда преодолевает пространство, отделяющее его настоящее лицо от второго, проектированного в будущее, которое видится ему неясным, словно очертания луны в тумане, но манящим словно недостижимая мечта… и так, колеблясь между этими двумя представлениями о себе – реальным и воображаемым, – человек идет по своему пути неутомимо. Преодолевая…


notes



Примечания





1


честная игра (англ.).