В эпоху унимо Александр Карапанчев Унимо! Это звучное сокращение вот уже век олицетворяло надежду человечества на невиданные возможности. Ему были посвящены тысячи томов, сотни тысяч судеб научных сотрудников и дерзких дилетантов, миллионы надежд, ставших семейными преданиями, социальные мифы, бойкие анекдоты и фантастические сюжеты. Многочисленные неуспешные попытки создания Унимо канули в Лету, и вот наконец, на пороге двадцать второго столетия, заговорили о том, что его появление – вопрос месяцев. Вся планета лихорадочно ожидала небывалого чуда… Александр Карапанчев В эпоху Унимо Унимо! Это звучное сокращение вот уже век олицетворяло надежду человечества на невиданные возможности. Ему были посвящены тысячи томов, сотни тысяч судеб научных сотрудников и дерзких дилетантов, миллионы надежд, ставших семейными преданиями, социальные мифы, бойкие анекдоты и фантастические сюжеты. Многочисленные неуспешные попытки создания Унимо канули в Лету, и вот наконец, на пороге двадцать второго столетия, заговорили о том, что его появление – вопрос месяцев. Вся планета лихорадочно ожидала небывалого чуда. Ждали его и в жилой башне № 15225, обители работников умственного труда. Башня эта – испытательный комплекс, оборудованный системами Унимо, – после горячих споров была предоставлена медиумам вдохновенных образов. Однако очень скоро башни, подобные этой, стали типичным явлением. Поэтому давайте заглянем в квартиру доктора филологических наук профессора Джордана Хенека, специалиста по европейским литературам XIX и XX веков. Вечер, с которого, собственно, и начинается наше повествование, застал членов семьи Хенека каждого в своей комнате. Разумеется, везде был аппарат Унимо, скрытый за непритязательной круглой пластмассовой дверцей в стене. Монотонным металлическим голосом аппарат сообщал ежедневные новости: – Сегодня окончен монтаж первых метаконденсаторов, расположенных под мировым океаном. Через две недели в недрах Гималаев начнет свою работу половина всех патентных бюро… Человечество представляло себе опустевшие горы: в их недрах, подобно ячейкам огромных пчелиных сот, разместились легионы изобретательских фирм. – Вчера досрочно вступили в строй секции пластики человеческого тела и новых бытовых приборов. – Полным ходом идет завершение чувствоформирующего гамма-мозга, а также шестимиллионного трансмутирующего узла, предназначенного для переработки сырья из недр Гималаев. «Понятно, – сказал себе Джордан Хенек, – из отходных газов, наверное, будут производить самые тонкие и сложные изделия. Вот это размах!» – Доставка стабилизаторов в панцентр равновесия Унимо приближает нашу заветную мечту – это вопрос нескольких дней. Итак, почти ежедневно, знакомый голос информировал о вводе в эксплуатацию все новых и новых звеньев. Под сенью грядущих перемен человеческие души становились щедрей, планы – смелей, а жизнь планеты – все насыщенней. Последние годы над каждой дверцей Унимо пульсировала надпись: Ожидайте включения! Хенек готовил конспект завтрашней лекции о творчестве Оскара Уайльда, когда после обычного потока новостей строительства грянуло торжественное сообщение: – По данным наблюдающих тотальное включение – вопрос ближайших десяти часов! Хенек спокойно работал над конспектом. Он был уже не первой молодости и помнил на своем веку не одно подобное сообщение. «Вот Жюль и Хорхе, наверное, не сомкнут глаз всю ночь!». Затем мысли его переключились на жену Пентелею, специалистку по древнегреческой литературе: «Вероятно, Пента сейчас готовится ко сну с присущим ей античным спокойствием. Пойду пожелаю ей спокойной ночи…». Затем Джордан сварил себе кофе и вздохнул: – Если бы в эту минуту включили Унимо, первым делом заказал бы себе полный кофейник. Не пришлось бы возиться с его приготовлением и краснеть за паршивый вкус. Углубленные контакты с предметом исследований профессора Хенека наложили свой отпечаток на его внешность. Он был статен и строен, как Гюго, смугл, как Стивенсон, под глазами рельефно выступали мешки, как у самого Оскара Уайльда. Спустя какое-то время волшебное действие кофеина испарилось, голова налилась тяжестью, и Хенек решил лечь. Перед тем как скользнуть под одеяло, он автоматически взглянул на аппарат. Над дверцей поблескивала надпись: «Вас включили!» Но Джордан чувствовал такую усталость, что не испытал никакого воодушевления и просто для проверки сказал: – Мне будильник, и чтоб кукарекал! Где-то далеко, под Гималаями или мировым океаном, что-то тихо щелкнуло. Открыв пластмассовую дверцу, Хенек подхватил новенький будильник. И в раздражении швырнул его обратно: – Заведи его на семь часов! Стоило ждать тебя целый век, если ты не знаешь элементарных требований! Аппарат тихо хмыкнул и вернул будильник. Стрелка звонка с математической точностью застыла на цифре 7. «Ну и дела!», – успел удивиться книжный червь перед тем, как его усталый храп заглушил бодрое тиктаканье. – Ку-ка-ре-ку-уу! Ку-ка-ре-ку-у! Вначале Хенек опешил. «Вас включили!» – вернула его к действительности надпись. Он сразу все вспомнил и решил проведать семью. Жена спокойно посапывала во сне, явно упустив эпохальное событие. Джордан улыбнулся собственной прозорливости. И решил ее не будить, дав возможность насладиться первооткрытием. Но Жюль и Хорхе, студенты, изучавшие эстетику, уже приобщились к чуду, перемены коснулись их совсем очевидно: Жюль склонился над какой-то старинной книгой, на столе поблескивали бутылки. – Папа! – воскликнул Жюль. – Унимо может все! Ты читал «Солярис» поляка Лема? – он погладил страницы. – Просто прелесть, странно, почему не переиздают такие жемчужины? Сядь, я заказал метаксу, саке, мандаринелло – напитки древние, говорящие сами за себя, если ты можешь оценить их по достоинству! Отец покачал головой. Жюль – неисправимый библиофил. Нашел что заказать Унимо: Лема и мандаринелло! Да и пьет он как-то не по-людски, даже этому не научился – ему кружили голову ароматы, цвета, послевкусие, будто в этом «смысл» алкоголя. Хенек заглянул к второму сыну. Хорхе, чья детская мордашка напоминала полузабытого Клейста, раскинулся на ворохе костюмов, где сморил его поздний сон. По фасонам отец догадался, что это его собственные изобретения. Мебель в комнате была абсолютно новой; яркий торшер напоминал застывший водопад. Слабостью Хорхе был дизайн; это их и сближало – тяга к уюту, к новым приобретениям, будь то последняя новинка – оливковое мыло и новый вид мозольного пластыря. Видимо, поэтому отцовскому сердцу Хорхе был ближе, чем Жюль. В последние годы ожидания Унимо Джордан тайно тешил себя надеждой на роскошно обставленную квартиру, ведь до сих пор ему мешала вечная нехватка времени – из-за работы и витаний в облаках. – По последним данным, рявкнул аппарат, – услугами Унимо воспользовалось 2 589 770 921 человек. Восторг его создателей и непрестанно увеличивающейся армии клиентов воистину огромен! – Вот это воистину! Универсальный модификатор! – воскликнул Хенек. – Что пожелаешь – все твое! Хорхе зашевелился во сне на ворохе одежд. – Спи, спи, успокоил его отец. – Сон придаст тебе сил и ты еще возьмешь свое от Унимо. Я в твоем возрасте предпочитал толковать писателей-романтиков, считая Унимо вопросом необозримого будущего. Но теперь – шалишь, – он с трудом перевел дыхание, – пора наверстывать упущенное! Все, чем обделила меня судьба, теперь воздастся сторицей! Воодушевленный, он устремился в свою комнату, где и застало его очередное сообщение: – Просим наших клиентов возвращать использованные вещи через ту же дверцу, а вместо них заказывать новые. Давайте экономить каждую крупицу сырья для великого благодетеля! «В этой ситуации на мою лекцию никто не явится, – прикинул Джордан. Так что – за работу! Посмотрим, на что способны мы с Унимо!» Он чувствовал, как в предвкушении чего-то незнаемого все тело вибрирует, как в лихорадке. – Что за чертовщина! Может, это проклятое кукареканье выбило меня из колеи? Мог же заказать себе будильник… да хоть с пением соловья! Он лег и предался мечтам. Нежно запел новый будильник. И все-таки Хенека что-то раздражало – чуть-чуть, самую малость, словно прилипший к нёбу кусочек кожуры от яблока. – В сущности, почему именно соловей? Что я, в лесу? Да и о каких лесах может идти речь, если последние из них давным-давно отданы в пищу Унимо! Соловьи – пережиток. Нужна музыка посовременней. Третий будильник буквально взорвался в барабанных перепонках ревом стартового двигателя космолета. Перед его взором проплыла возрожденная колыбель человечества. Вся природа была переработана и возвышалась сырьевыми колоссами на асфальтовой глади планеты. Может быть, архитектурным памятникам уготована та же судьба, и они пополнят производственный баланс, чтобы Унимо мог создать новые памятники, воплотив самые смелые идеи человечества? – Того и гляди, найдутся маньяки, способные убедить Модификатор восстановить природу, – почесал в затылке Хенек. – Впрочем, невелика беда – это ведь будет спроектированная природа, более рациональная, более совершенная. Мы станем как боги, по утверждению Уэлса. Хотя я лично и не вижу особого смысла в реставрации природы. Какие-то мрачные холмы, тенистые и влажные поляны, жалкие цветики – кому все это нужно? Все, что мы некогда брали у природы, Унимо даст нам по мере необходимости в более совершенном виде и совсем целенаправленно. Он может усыпать цветами всю планету: нанюхаешься вволю, поставишь яркий стебелек в вазу или засушишь его между страницами любимого романа, а затем давай все обратно, ведь цивилизация должна идти вперед. Мы можем и камни превратить в воду, и вообще – для нас не существуй преград! Вдруг его осенила парадоксальная идея: – Хочу стать Гомером! Раскрыть существующие около его имени загадки, приобщиться к гармонии древней Эллады! – Унимо прекрасно понимает вас, – сразу же отреагировали в недрах Гималаев, – но все еще не может менять внешность человека. Пожелайте что-нибудь другое! – Фу, мошенник, не сдержался Джордан. Что же ты тогда можешь? Он решил, что пора удовлетворить жажду экспериментаторства – приступ лихорадочного возбуждения уже миновал – и вновь вернулся к вопросу о будильниках. Что-то его все-таки не устраивало – смутное раздражение не проходило. Испробовав будильников двадцать (последний был со звуком древней пишущей машинки), Хенек заорал прямо в дверцу: – А ну-ка, предложи что-нибудь ты! Ты же коллективный гений всех времен! А мне, Джордану Хенеку, не можешь угодить? Похоже, я тебе не по зубам! – и тут ему пришла в голову другая мысль: – Я ложусь, а ты меня разбудишь. Запомни, никаких идиотских будильников пусть сам великий Унимо подумает конкретно обо мне, о'кей? – Сначала прослушайте сообщение, – настойчиво заявил аппарат. – В ближайшее время Унимо сможет видоизменять внешность клиентов, придавая им облик выдающихся личностей. Прошу заменить заявки подобного рода другими, исполняя которые Унимо накопит необходимую мощность для удовлетворения первоначальных требований. Затем аппарат торжественно провозгласил: – Джордан Хенек, проснись! Джордан Хенек, проснись! – Вот это другое дело, – вскочил он, улыбаясь. – Чувствуется размах. Приятно услышать свое имя по этой штуковине! Авторитетно и уважительно! Интересно, мое имя прозвучало по всему миру? – Материализация желаний строго индивидуальна. Ваше имя слышали только вы. – Ладно, ладно, – отмахнулся Хенек, – не будем мелочны. Я не страдаю манией величия. Его по-прежнему снедала жажда первооткрывательства. «Вчера мне не пришло в голову «придумать» пижаму поинтересней, – осенило его. – Этой я пользуюсь уже несколько месяцев, она пронизана моими многочисленными сомнениями и неудачами!». Воображение подсказало мягкую как пух, убаюкивающе-синюю пижаму, удобную, как халат дзюдоиста в категории Десять данов. Но мысль о том, что существует множество самых разных пижам, не давала ему покоя. Он примерял одну за Другой, самых невероятных цветовых сочетаний, на мгновение застывал у зеркала с выражением дегустатора, испытывающего сомнения, а затем срывал их с тела и швырял обратно в дверцу. Приближалось время обеда. Джордан вспомнил о своей семье. Ну, Пентелея. наверное, уже давно на ногах; с присущей ей уравновешенностью заказала себе завтрак, скромное платье и какую-нибудь неизвестную древнегреческую рукопись, чтобы прилежно исследовать ее загадки. Она не любила экспериментов вне литературы, ей было чуждо горение Хенека, да и так ли важно, как именно общается Пента с Унимо, это ее личное дело. Жюль, наверное, по-прежнему изощряется в библиофильстве, они с матерью одного поля ягода. Вот к Хорхе он вновь заглянул бы с удовольствием, но жажда творчества связала его по рукам и ногам, проекты роились в голове, неудержимо выплескиваясь наружу! Похоже, супруга и сыновья были слишком заняты – до сих пор никто не заглянул к нему, хоть на минутку. Странно все же – серьезные люди на пороге XXII века в ожидании Унимо доходили почти до взаимного отчуждения. Ну ладно, хватит возиться с пижамами, пора и умыться. Ведь даже попадая в туманность Андромеды, человек не должен забывать о нормальном ритме жизни, не так ли? Он взглянул на себя в зеркало. Мешки под глазами во всей красе. Неважно, что они придают сходство с Оскаром Уайльдом. – Отвратительная история! Давай, спи в жалкой пижаме, вскакивай от крика петуха – как тут не взяться мешкам! Нужно заказать какую-нибудь чистую воду издалека, например, из водопада Виктория, какое-нибудь особенно приятное мыло, которое уничтожило бы следы усталости на лице. Он умылся; мешки под глазами слегка порозовели. Однако они стали как будто еще больше. Джордан разозлился. – Что за нелепость – вода из водопада, когда Виктория давно покрыта бог знает какой маской, как говаривали древние! А может, сейчас Унимо синтезировал эту воду из камней, пыли, пижам и асфальта? Что ему стоит: он может преобразить все во все. Вся загвоздка в мыле! И Хенек занялся мылом. – Ананасовое! Из орхидей! Из пионов и моркови! Из листьев ореха! Нет, из тыквы! Из персиков! Мне нужно мыло, в котором сочетался бы аромат салата-латука, ягнятины, крем-брюле и пива, которое пил Гашек! Примерно к пятидесятому сорту наш герой почувствовал полное истощение. Напрасно он надеялся освежиться таким образом. В итоге – лишь дал дополнительную пищу своим подглазным мешкам, они напились, покраснели – самодовольные, типично джордановские. После опытов с мылом он ограничился несколькими полотенцами, вернул их вместе с радужной горкой щелока и сел завтракать, хотя уже подходило к концу обеденное время. – Наша статистика свидетельствует о том, что лишь 114 333 человека из всего населения Земли не воспользовались услугами Унимо, – пророкотал аппарат. – Мы решили присуждать премии наиболее терпеливым и изобретательным клиентам. Первой премии удостоена Эльвира Смедна из башни № 487, примерившая и добросовестно вернувшая ровно 100 пар колготок. В ее комнате уже смонтирован второй канал Унимо. Поздравляем Вас, Эльвира Смедна! – Люди не теряют времени зря! – прищелкнул пальцами литературовед и приступил к завтраку. В первую очередь – чайный сервиз по вкусу. Прошествовали чашки из металла, стекла, фарфора. Ему не нравились то форма, то звон ложечки в чашке, то рисунок, то размеры. Предметы летели в открытую дверцу, раскалывались, распадались, чтобы тут же вернуться преображенными. Затем последовали муки творчества над сортами чая, булочками, вареньем. – Что же я делаю! – вскипел Хенек. – Скоро вечер, а я ем какие-то жалкие булочки, ну и ну! Неужели мне недостает воображения? Хочу бифштекс из кабаньего мяса, нет, черепаху на углях, нет, форель, нет, кальмара в сухарях! Дай мне кресс-салат, спаржу, цыпленка, тушенного в меде, копченые почки, соловьиные языки!… На блюдах вырастали горки яств всех времен и народов, такие как: дрозды, фаршированные трюфелями, или конфеты с начинкой из икры! Джордан Хенек пробовал и отбрасывал прочь; откусывал, вдыхал аромат, рассматривал – и возвращал обратно. – Внимание! Вторую премию получает профессор Хенек из башни № 15 225 за изобретение 54 сортов мыла. Поздравляем Вас, профессор Хенек! Делитесь вашими заветными желаниями с великим Унимо! В процессе удовлетворения ваших все возрастающих потребностей Унимо будет непрестанно совершенствоваться. Скоро вы смело сможете прошептать ему ваши сокровенные мечты! В противоположной стенке приоткрылась вторая пластмассовая дверца, рог джорданового изобилия удвоился. Радостная новость придала ему смелости и гордого дерзновения. Еще какое-то время он предавался изощренному гурманству, чуть откусывая от каждого из яств, захлебываясь в вихре разнообразных мелькающих вкусовых ощущений, пока, наконец, не пришло закономерное чувство сытости. Эта сытость была почти эфемерной, как будто он ел сахарную вату, в мгновение ока тающую во рту, оставляя легкую призрачную сладость. Но Хенек твердо знал, что он наелся. Собрал посуду, разбросанные объедки и, поколебавшись мгновенье, сунул их в новый канал. «А сейчас – что?», – вздрогнул он, обеспокоенный смутными предчувствиями. – Поступили сведения, что некоторые наши клиенты, – несколько упавшим голосом провозгласил аппарат, – невзирая на регламент, не возвращают нам полученные товары. Им мы адресуем наш вопрос: «Почему, дорогие мои? Почему вы не возвращаете Унимо полученное от него? Унимо предоставил вам великолепные необходимые предметы ширпотреба. Вы смогли насладиться ими, потрогать, даже откусить – почувствовать их в полном смысле этого слова. Ну, и зачем они вам? Почему вы не возвращаете их на склад, где исходный материал перемодифицируют в иные товары?! Почему вы замораживаете эти богатства? Ведь уже сегодня или завтра вам понадобятся новая одежда, сервизы, мебель, цветы и прочие? Ваш дом, ваш ум, ваша нервная система испытают перегрузку, если вы продолжите накопление. По-нашему мнению, лучший вариант – это голая комната с дверцей Унимо. Любое ваше желание исполняется незамедлительно, вы пользуетесь вещами и сразу же возвращаете их – таким образом сырья хватит и для других клиентов, и для всех заказов. Давайте бороться за экономию, дорогие коллеги, боритесь за экономию! Пусть каждый напоминает себе и своему ближнему о необходимости немедленного возврата всех вещей, полученных от Унимо с тем, чтобы получить еще больше!!!» Может быть, ты и совершенствуешься непрестанно, дружок, мешки под глазами Хенека живописно сморщились в улыбке, но болтун ты редкостный. И если я правильно воспринимаю происходящее, каких только чудаков нет на белом свете! Он вспомнил костюмы Хорхе. Пора было подумать об одежде. Сможет ли запрограммированный маг создать ему одежду, многократно описанную любимыми классиками? Джордан нервно перебирал старинные костюмы, на его макушке вальсировали котелки и цилиндры, улетающие прямо в пасть двух каналов. Небо мерцало вечерней синевой, не удостоенной вниманием Унимо, и поэтому избежавшей его сырьевых накопителей (или она была капризом какого-нибудь неизвестного чудака?). На этот раз в механическом голосе явственно прозвучали извиняющиеся нотки: – Недавно мы сделали предупреждение тем нашим клиентам, которые по рассеянности или из старомодных труднообъяснимых побуждений задерживают продукты Унимо. К сожалению, число подобных нарушителей постоянно увеличивается, и Унимо решил подвергнуть их наказанию. Первым будет наказан студент Жюль Хенек из башни № 15225. В течение 10 часов 45 минут он задерживает у себя черешневое дерево, доставленное ему в безупречном состоянии. Особые приметы дерева: молодое, цветущее, с двумя неидентифицированными до настоящего времени птичками на ветках и примерно с тридцатью пчелами. – Так я и знал, – вздохнул профессор. – Лем ему надоел и он увлекся своими старыми мечтами о природе. Хоть ты ему кол на голове теши – человека из него не выйдет. – Разумеется, – монотонно продолжал Унимо, – потери в данном случае ничтожны, трудно поддаются математическому выражению. Однако сам факт симптоматичен, решение не подлежит обжалованию: Жюль Хенек в срочном порядке лишается собственного аппарата, а дерево дарится ему, дабы он мог, сравнивая его аромат с приобретениями своих ближних, оценить по достоинству собственный проступок. Еще раз аппелируем… Джордан элегантно и вполне сознательно швырнул очередной котелок в канал. Возвращаешь котелок – получаешь новый. Так полагается, верни ложечку или, скажем, цветущий сад – и получишь более свежий, головокружительный, более необходимый предмет. «Пускай Жюль пеняет сам на себя. Пусть теперь бьется головой в свою черешневую прихоть с ее цветочками, птичками и другими атрибутами!» – махнул рукой отец. Жюль опозорился, лишь бы Хорхе и Пентелея теперь не подвели его. Ночь опустилась на планету, когда мудрый книгочей более-менее достиг желаемого в области одежды. Ровно 14 часов он провел на ногах, бодрый, вдохновенный, неистощимый на выдумки. В столь сжатый срок ему удалось умыться, позавтракать, одеться и порассуждать на самые разные темы – разве этого мало в эпоху Унимо? Его взгляд скользнул по книжному шкафу. На полках пестрели переплеты книг классиков XIX и XX века. «Всю свою жизнь я рылся в этих книгах, – горько рассмеялся Джордан Хенек, – и что же я узнал? Даже если бы я тысячу сезонов подряд превращал их в плоть от мысли своей, и тогда вряд ли бы додумался до чего-нибудь, подобного Унимо. Хотя, как знать? Как бы то ни было, сейчас все мои проблемы решаются самым великолепным образом. Моя деятельность становится излишней, впредь я буду спокойно сидеть у двух этих каналов, чтобы жить, как я хочу. Зачем же тогда я потратил все эти долгие годы на общение с минувшими веками?» Джордан приступил к планомерному опустошению книжных полок. Клейст, Чапек, Ибсен, Жюль Верн, Толстой, Павезе, Станев, Диккенс, Лорка, Ивашкевич исчезали, возвращались в небытие, чтобы стать сырьем, из которого можно было получить разнообразные товары потребления. В его руках зашелестели пыльные тома Флобера. «Вот, – чихнул литературовед, – его-то я, наверное, так и не понял до конца: как это – отсутствовать, и в то же время – направлять». Внезапно на него нахлынула вторая волна пароксизма: – Хочу стать Гюставом Флобером! – Через плюс-минус семь часов Унимо сможет исполнить ваше желание, – пообещал аппарат. Джордан почувствовал усталость. И решил хорошенько выспаться перед тем, как преобразиться в гениального руанского отшельника. Не проявляя интереса к новым пижамам, он на скорую руку перекусил и распорядился: – Когда сможешь превратить меня во Флобера – разбуди! Ему приснился просторный кабинет Мастера. Окна выходили на Сену; единственным украшением комнаты служили книги и дюжина предметов, напоминающих о путешествиях хозяина: янтарные безделушки, нога мумии – простодушная служанка начистила ее ваксой, как сапог; позолоченный Будда наблюдал за склонившимся над кипой рукописей Хенеком-Флобером. Он тепло, всепрощающе улыбнулся. Утром аппарат возопил: – Джордан Хенек, проснись! – а затем – вновь и вновь: – Джордан Хенек, проснись! Гюстав Флобер, проснись! Наконец он открыл глаза. Смачно зевнув, надел костюм а ля XIX век, выпил бокал сидра. Профессор еле сдерживался, чтобы не сорваться с места. Еще бы! Ведь он перевоплотился в самого Гюстава Флобера! Ему не терпелось встретиться с людьми, поболтать с ними. Глубокие синие глаза сияли на крупном лице, искрились сединой викинговские усы, а в походке проступала сдержанная величественность классика. Лифт доставил его к входу в жилую башню; здесь, в асфальтовом парке, стояли скамейки, автоматы, торгующие соками и галантереей. В нетерпеливом ожидании прихода эпохи Унимо здесь собирались жрецы искусства из дома номер 15225, чтобы обменяться своими самыми фантастическими проектами. Хенек считал этот уголок воплощением пошлой скуки и напрасной траты времени; сегодня его влекла туда надежда и уверенность в том, что он встретится с себе подобными. Пока лифт стремительно пронизывал грандиозное строение, с разных сторон доносился металлический зов Унимо: – Йозеф Паличка, проснись, Оноре де Бальзак, проснись! – Иван Бунин, проснись! Чарльз Спенсер Чаплин, проснись! Петр Милков, проснись? Маэстро Паганини, разбуди Марию! – Джон Смит, проснись! Франциско Гойя, проснись! Эсмеральда, проснись! Братья Гонкур, проснитесь! Ефремов, проснись!.. Имена струились, взрывались, переливались и пузырились, неся с собой аромат хлеба, моря, старых парусов и смазки космических кораблей. Бесчисленные глотки Унимо демонстрировали безупречную дикцию. На 96-ом этаже лифт остановился, впустив Бернарда Шоу, на 72-ом к ним присоединился, дымя сигаретой, Акутагава, на 47-ом Торвальдсен, на 33-ем – Рильке, на 28-ом – Гершвин. Хрупкий Рильке стоически терпел тяжесть груды аккуратных томиков своей поэзии, переведенной на редкие языки. Кроме этих светил, кабина приютила еще четырех человек, или потрясающе похожих лишь на самих себя, или пожелавших перевоплотиться в непопулярных личностей. Ближе к финалу головоломного спуска другие неидентифицируемые субъекты, в числе которых – и автор «Повести о жизни», попытались воспользоваться лифтом, но Флобер, Шоу, Акутагава, Торвальдсен, Рильке, Гершвин и четверка неизвестных не открыли им дверь, так как лифт был рассчитан максимум на десятерых. Не успела компания обменяться парой вкрадчивых реплик, как кабина замерла; все поспешно вышли. Асфальтовый парк был заполнен толпой. Похоже, все население башни №15225 почувствовало острую необходимость в общении с себе подобными, хотя за последние ночные часы с ними произошли удивительные метаморфозы. Гюстав Флобер сделал попытку типологизировать этот людской муравейник. В нем выделялись созвездия знаменитостей, переживших века, причудливо смешиваясь с обособленными группками или отдельными личностями – нелепо отчужденными одиночками типа неразгаданной четверки из лифта. Последние были двух видов: одни – знакомые «собашенники», а другие – или подобные первым, ведь он знал далеко не всех своих соседей из сотен квартир, или принявшие облик давно забытых знаменитостей. Но все они обитали в башне № 15225; Джордан почувствовал, что все больше запутывается. Какой-то человек, поразительно похожий на самого себя, подошел вплотную к нашему литературоведу с вопросом: – Когда вы думаете завершить свой роман «Бувар и Пекюше»? – не получив ответа, любопытствующий пророчески кивнул, прежде чем исчезнуть: – Ну что ж, наконец будет кому дописать романы, задуманные некогда Мастером! Хенек наконец понял, о чем речь, поспешно освежил в памяти страницы воспоминаний Мопассана, но внезапно его внимание устремилось вперед, туда, где в одиночестве стоял его сын Жюль. Жюль наблюдал за этим вавилонским столпотворением, но расстояние помешало отцу уловить выражение глаз сына. Толпа все сильнее сжимала воскреснувшего руанца. Водоворот столкнул его с Гоголем, обжегшим собеседника лукавым взглядом: – Ну, как тебе Унимо, шикарная штука, а? – Ты слышал, – ответил ему Флобер, – мне дали премию за изобретение 54 сортов мыла! – Конечно, конечно, – во взгляде Гоголя мелькнуло нечто подавленное – может, едва сдерживаемые колики? – и он попытался удалиться. Тогда Гюстав схватил его за лацканы: – Погоди, знаешь, мир полон невероятных чудаков – только что один из них спросил меня, когда я окончу «Бувар и Пекюше»! – Ха-ха-ха! – Гоголь затрясся от смеха и внезапно смолк. – Если бы ты знал, сколько человек уже спрашивали меня о втором томе «Мертвых душ»! И все как один – прилизанные, безликие, ни на кого не похожие. – Да, таких немало, – изрек французский классик. Подумаешь, – бодро воскликнул Гоголь, – много-то много, но воображения у них ни на грош! Да отпусти же ты меня! Жужжащий водоворот унес украинца и прибил к Флоберу Мопассана, доверительно шепнувшего: – 30 часов без еды и сна. Но зато мне удалось испытать 110 видов расчесок. Вот, – он протянул ему блестящую расческу. Ты только глянь, что за чудо! Мой проект, ею можно пользоваться и как линейкой, здесь даже сантиметры обозначены. Ну как тебе? – Молодчина! – отечески похлопал его по плечу Флобер. – Но, в сущности, кто ты, Ги де Мопассан? Кто скрывается за твоим обличьем, сынок? Толпа подхватила Мопассана, тщательно причесывающегося своей уникальной расческой и вертящего головой в поисках единомышленников, и понесла куда-то. Поблизости Герберт Уэллс расхваливал свой новый костюм. Сердце доктора вздрогнуло, уж не Хорхе ли это? Нет, показалось. Вперемешку с неизвестными субъектами мелькали «знакомые» лица: вот Золя, придерживающий пенсне и склонившийся над пресловутой записной книжкой, жестикулирующий Гендель, за ним – Ван Гог с перевязанной головой под синим колпаком, там – Вермеер в панталонах-буфф, в сторонке – Пушкин, пьющий лимонный сок. – Вот так чудо! – пробормотал Флобер. – Хорошенькое дело! На этом маскараде каждый может узнать только себя! Он опять взглянул на Жюля – тот по-прежнему одиноко предавался созерцанию. Вокруг было много таких, как он. Руанский отшельник попытался разобраться, кого из них больше – этих, принявших облик известных личностей, светил, или – напоминающих лишь самих себя, как Жюль. Но Унимо строго соблюдал историческую достоверность. Хенек унаследовал близорукость Флобера – плод кропотливого труда над многочисленными рукописями, и сейчас испытывал все более осязаемые неудобства. Он узнал Сёра в строгом черном рединготе. Основатель неоимпрессионизма, очевидно, обладал орлиным зрением, но Флобер понял, что художника волнует та же проблема, к тому же, как видно, неразрешимая. Толпа всколыхнулась пестрой волной и Сёра скрылся из виду. Но появились Мопассан и Белинский – они ожесточенно спорили, вознесенные на плечи мощных поклонников. «А премия, почему мне не дали премии? кричал Мопассан. – Какие гады скрывают от нас объективную истину?». Мгновение спустя на плечах возник новый оппонент, в котором Флобер не признал никого. Ему на ум пришла увлекательная мысль: какова на данный момент временная граница Унимо? Век XVII? Вероятно, если бы все вдруг пожелали, чтобы Модификатор изменил их внешность, его возможности бы резко возросли. Доктор почти был уверен, что эта граница скоро расширится; и в конечном итоге спокойно можно будет сказать: – Хочу стать первым первобытным человеком… – И добавить этакий нюанс: – Умеющим рисовать… – Джордан! Джордан! – заставил его вздрогнуть мелодичный голос. В его руку впились горячие пальцы. Он оглянулся. Рядом с ним улыбалась запыхавшаяся Сафо, белые складки ее хитона небрежно подчеркивали гармоничное тело, нежное как нарцисс. – Джордан, я тебя узнала по наклону головы. Еле добралась до тебя, эти люди меня раздавят, черт бы их побрал! Что они себе думают? А ты почему выбросил всю свою библиотеку? Впрочем, наверное, ты прав, теперь нам все поднесут на блюдечке. Но Джордан, – Сафо погрозила ему пальцем, – ты, как всегда, оставил шлепанцы в центре комнаты! Вечно кто-то должен за тобой… Гюстав Флобер решительным жестом отстранил Сафо. – Подумаешь, большое дело. Забыл их выбросить. Неужели сейчас будем спорить? Оставь меня в покое, я мечтаю поговорить с Гете, вон он там… И поспешил нырнуть в шумный водоворот. «Сафо!» – буркнул он. – Значит, граница стремительно расширяется! Да, Унимо свое дело знает. Теперь поломаешь голову, в кого же превратиться!» Руанец с трудом пробивал себе дорогу, безмилостно орудуя локтями среди тех, кто был поразительно похож на самого себя и больше ни на кого, но с пониманием кивая знакомым ему бессмертным. На секунду ему пришло в голову, что второй день эпохи Унимо мог бы начаться несколько иначе. – Ты знаешь, дорогой, – сказал Флобер, добравшись до Гете, – мне было совсем не просто изобрести 54 сорта мыла…