Впереди разведка шла
Александр Денисович Каневский








Воспоминания Героя Советского Союза А.Д.Каневского, начавшего войну рядовым разведчиком, а окончившего её командиром разведроты.






Александр Денисович Каневский

Впереди разведка шла





Прощание с юностью


Значит, бежишь из дому?— отец пружинисто ходил по хате, заложив руки за спину. 

Да никуда я не бегу. Просто... 

Я старался найти подходящие оправдательные слова, но отец снова перебил: 

— Что — просто? Вот я — ветфельдшер. Разве плохая профессия? Даже очень нужная. Уважение и почет в селе. А о матери подумал? Растила, растила, а он — на тебе — уезжает! 

Я невольно посмотрел на мать, на ее маленькие, но такие проворные руки, привыкшие к любому делу. Сколько они передоили коров, перетаскали воды, выкопали картошки, сшили и перештопали одежды... А добрые мягкие глаза, черные волосы, которые всегда пахли чем-то необыкновенно родным. Смотрел — и желание уехать притуплялось. 

— Подумаю...— буркнул и вышел во двор. 

А там — буйно цвела сирень, тянулись свечками мальвы, ирисы с сиреневыми гребешками, голубыми чашечками перезванивались вьюнки. И над всем этим многоцветьем гудели трудолюбивые пчелиные семьи, носились важные шмели. 

Я шел по тихим улочкам моего родного Мариамполя* и не мог избавиться от одного чувства: скоро предстоит разлука со всем, что так дорого, чему столь многим обязан. 




* Ныне с. Марьяновка. 




Вдали чернел Кадиевский лес, куда отец ходил на охоту. Лес наверняка помнил остатки той козацкой вольницы, что разбрелась после Запорожской Сечи. 

Рядом протекала Деренюха в обрамлении камыша, рогозы, с белыми розетками кувшинок. Не раз я влезал на огромное колесо отжившей свой век мельницы и «ласточкой» летел в воду. Однажды такое геройство чуть не закончилось трагедией. К счастью, на ту пору случился дядя Николай — брат матери, и я, изрядно наглотавшийся воды, пахнущей болотом и тиной, был благополучно вытащен на берег. 

И еще была у меня любовь — кузница. Там искрами постреливал горн, пахло кожей мехов, окалиной и водяным паром. Сказочные богатыри в фартуках выделывали с бесформенным железом такое, чего, казалось, и не выдумаешь. А когда наступал у кузнецов перекур, пацанва окружала Петра Надольняка и Григория Островчука, участников гражданской войны, и мы словно становились свидетелями давно отшумевшего времени: перед глазами неслись, сметая все на своем пути, конные лавы, молниями сверкали над вражьими головами клинки... Как-то повстречал свою учительницу — Галину Петровну Куйбеду. Она каким-то истинно женским чутьем поняла мое состояние, положила руку на плечо: 

— Случилось что, Сашко? 

— Да нет, Галина Петровна. Вот, решил ехать учиться. В город хочу... 

— Учиться тебе надо обязательно. Ты ведь способный у нас. 

А я бы и не сказал. Усидчивости особой не проявлял, на школьную программу как-то не хватало времени. Но бес любопытства сидел во мне крепко: хотелось все самому испытать, прочувствовать, потрогать собственными руками. 

В школе самозабвенно полюбил спорт. На турнике возле клуба так крутил «солнце», что даже степенные старики, задрав вверх бороды, качали головой: «Что вытворяет. Цирк — да и только». 

У Ивана Круценко — первого на селе музыканта и песенника — научился играть на мандолине, рисовал, фотографировал, даже соорудил детекторный приемник. Вслушиваясь в эфир, улавливал незнакомые, интригующие названия: Барселона, Герника, Картахена, Астурия... Потом уже из газет узнал о людях, которые ехали в далекую Испанию. 

Подбил тогда своего школьного товарища Ваню Качконоженко: собрали нехитрые пожитки и рванули товарняком до Одессы. Думали, там на пароход, и — вива, Мадрид! Однако милиционер в Вознесенске, весьма далекий от романтики подвигов, отправил нас домой. 

Милые друзья детства! Не многих я нашел, вернувшись после войны в родное село... 

Петя Вивсяный — приемный сын моей бабушки Меланьи — после института ушел на фронт и не вернулся. 

Николай, младший брат, сражавшийся в партизанском отряде, рассказал, что Володю Покотылюка застрелил немецкий солдат: тот бросил кусок хлеба военнопленным, которых вели через село. 

Летом сорок второго при обороне Севастополя погиб родной брат матери Николай Мостыпанюк. Сгорел в самолете Алексей Ковальчук... 

Все это случилось потом. А теперь я шел по селу, и два противоречивых чувства боролись во мне. Жалко было оставлять мать, отца, дорогую сердцу обжитую хату, ореховые деревья, посаженные батей, когда меня еще на свете не было, прохладную тишину над Деренюхой. 

А с другой стороны, хотелось посмотреть мир людской, приобрести профессию по душе. Честно говоря, лелеял мечту стать военным, но в военкомате дали от ворот поворот — мал еще годами, надо подрасти. 

Вечером повторился предыдущий разговор: отцу так и выпалил — еду в Одессу! 

Поглубже спрятал свидетельство об окончании семи классов, комсомольский билет, немного денег, собрал немудреный харч на дорогу и с тем же «испанцем» Ваней Качконоженко поехал поступать в педагогический техникум физической культуры. 

Город поразил меня буквально с первой минуты. Куда не ступишь — масса впечатлений! Прямые, как стрелы, улицы, отороченные зеленью каштанов и акаций, Воронцовский маяк, похожий на белую свечу, Приморский бульвар, бронзовый Пушкин, статуя герцога де Ришелье, внучатого племянника небезызвестного кардинала, которому немало крови попортил знаменитый гасконец д'Артаньян. 

А далее — Дерибасовская, горластый Греческий базар, Привоз, уютные домики Молдованки, где, по уверениям коренных одесситов, родился сам... Чарли Чаплин. 

Как песчинка в море, затерялись мы в водовороте южного города. 

Кое-как разузнали местонахождение техникума и пешком — к городскому транспорту еще предстояло привыкнуть— двинулись в нужном направлении. Возле здания техникума толпилось столько ребят, что наши надежды постепенно начали угасать. 

Для меня, однако, все сложилось удачно — вступительные экзамены сдал успешно и был зачислен в техникум. А вот Ване не повезло, срезался на самом главном: повис на перекладине, как куль с песком, и приемная комиссия единодушно поставила ему «кол» по физической подготовке. После он поступил в училище пищевой промышленности. 

В ту пору жизнь нас не очень-то баловала. Порой приходилось, как говорили одесситы, сидеть и на декокте, то есть на голодном пайке, да и с одежонкой было туговато. Но духом не падали. Молодые, крепкие, неунывающие, мы шли в порт разгружать уголь, овощи, рыбу. 

Позже я подвизался в ресторане «Красный» — мыл посуду, таскал ящики и тюки с продуктами. На прожиточный минумум хватало. А вечерами лицедействовал в драматическом кружке, играл в духовом оркестре. 

И все-таки подспудно вынашивал мысль стать военным. 

В марте 1941 года в техникум явились представители аэроклуба и объявили о наборе желающих обучаться летному делу. Я чуть не подпрыгнул от радости — вот где можно осуществить задуманное! Записался одним из первых. 

Первый прыжок! О нем можно говорить только междометиями... 

Самолет в небе. Восемьсот метров высоты. Летчик подал команду. Сдерживая волнение, вылез из кабины, встал на плоскость крыла. Страшновато!.. Но махнул на все рукой и с мыслью «будь что будет» шагнул в бездну. Провалился, выдернул кольцо, почувствовал сильный рывок. Ощущение — словно чья-то могучая рука схватила за шиворот. Увидел над собой купол парашюта, счастливо засмеялся. 

А первый вылет на УТ-2! Голова кружилась от пьянящего ощущения высоты. Что там мельничное колесо, с которого сигал в воду, или церковная колокольня, на которую тайком лазил с ребятней?! Широта, простор, дух перехватывает от панорамы, открывшейся с высоты птичьего полета. 

Игрушечным выглядел маяк на краю мола, уходящего в синеву моря... 

Очень быстро втянулся в напряженную летную жизнь, требовавшую неустанного внимания, хладнокровия, усидчивости. Вскоре решил совсем уйти из техникума и стать курсантом авиашколы Осоавиахима. Однако все изменилось в моей судьбе, как и в судьбе многих миллионов советских людей. 

В ночь на 22 июня фашистские самолеты обрушили сотни тонн смертоносного груза на Одессу. Первые жертвы, первые разрушения... 

Одесса зажила тревожной жизнью прифронтового города. Ее черты посуровели. Улицы ощетинились баррикадами. Их строили старики, женщины, дети. В дело шло все, начиная от мешков с песком и булыжников и кончая железнодорожными рельсами и трубами, из которых сооружались противотанковые препятствия. 

На заводе имени Январского восстания обшивались броней тракторы. Одесситы прозвали их «танками на испуг». 

Площади, улицы... Всюду обучающиеся военному делу. Истребительные батальоны и ополченские дружины объединяли людей разного возраста и всевозможных профессий. Рядом с пожилым ученым можно было видеть юношу-подростка, рядом со слесарем, портовым рабочим, железнодорожником — бухгалтера в старомодном пенсне или актера. Афишные тумбы, с которых прежде улыбались кинозвезды и модные теноры, пестрели плакатами и листовками: «Защита Одессы от фашистских варваров — это кровное дело всего населения», «Каждый дом, каждое предприятие должны стать крепостью, о которую сломают голову фашистские бандиты», «Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!» 

В августе особенно близко почувствовалось дыхание войны: под Одессой шли тяжелые бои, враг напирал со всех сторон. В эти дни мы жили, как в лихорадке: днем рыли окопы в районе аэродрома, ночью дежурили на крышах, тушили пожары, оказывали помощь пострадавшим. 

Как-то днем шел по улице. Внезапно взвыла сирена, вскоре в небе появились самолеты. На фюзеляжах — кресты. Идя на бреющем полете, они полоснули огненными пунктирами по прохожим, случайно застигнутым на улице. Беспомощно заметались люди, пытающиеся спрятаться от настигающей смерти. Крики, стоны, плач детей... 

Я бросился в ближайший подъезд, где стоял пожилой мужчина, прижимая к себе испуганных мальчишек. 

— Что делают, ироды! — теребил он вихрастые головы ребят.— В живых людей стреляют... 

Гитлеровские летчики сыпали из самолетов и листовки. Как-то я подобрал одну из них. Она была подписана так: «Комендант города Одессы корпусной генерал Асон». Одесситы острили: «Этот Асон уснет у ворот нашего города навеки». 

На учебном аэродроме кипела работа. Курсанты аэроклуба готовили матчасть к перебазированию. Самолеты, не подлежавшие ремонту, приказано было сжечь. Из разговоров инструкторов и механиков мы узнали, что наше нехитрое хозяйство эвакуируют в Ровеньки Днепропетровской области. 

...А фашисты вплотную подходили к Одессе, просочились уже к окраинам. 

В район аэродрома прибыл сборный отряд моряков, пехотинцев и ополченцев, спешно начал занимать оборону. Мы сразу поняли: будет жаркое дело. Командир отряда — прихрамывающий широкоплечий здоровяк с «крабом» на форменной фуражке — подошел ко мне и спросил: 

— Как зовут, сынок? 

— Александр. 

— Вот что, Саша, будешь у меня временным связным. Моего недавно ранило. Остальных ваших хлопцев тоже пристроим. 

А на следующий день с рассвета я увидел гитлеровцев. Подгоняемые офицерами и шнапсом, они скопом двинулись на наши позиции. 

— Полезли адольфы! — крикнул один из моряков и метнул гранату туда, где тыкал рукой в нашу сторону длинноногий офицер. 

Взвизгнули рядом пули. В воздухе поплыла кислятина от взрывов гранат... 

Перед нашими окопами осталось валяться несколько вражеских трупов, ранцы из телячьей кожи, противогазы в гофрированных пеналах, исковерканные каcки. 

И снова в горячем мареве закачался изломанный строй. Теперь немцы получили подкрепление — два легких танка. Крестатые коробки — зеленовато-грязные, с желтыми разводами на броне,— выплевывая огонь, резво пошли на обороняющихся. Здесь и пригодились противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью. 

...К вечеру бой затих. За горизонт уходило уставшее кирпичное солнце. 

Утром очередная атака гитлеровцев началась артиллерийской подготовкой. Комьями взметнулась сухая глина, на разные голоса пели разлетавшиеся осколки. Среди наших бойцов появились раненые, убитые, но оставшиеся в строю снова приготовились встречать непрошеных гостей. А те уж были тут как тут. В ходе боя оказался отрезанным наш пулеметный расчет. Надолго умолкая, «максим» бил короткими, злыми очередями: видно, патроны были на исходе. 

Командир махнул мне рукой. 

Подполз к нему, прижимаясь к стенке траншеи, по которой стекали струйки сухой земли. 

— Надо доставить ленты к пулемету, Саша,— командир так посмотрел на меня, что я сразу ощутил холодокопасности. 

Нагрузившись коробками с лентами, выбрался из окопа и ужом пополз к расчету. Вокруг сразу зацокали пули. Пот заливал глаза, в воздухе стоял удушливый трупный запах. К горлу подкатила тошнота. 

Неимоверно длинным показался этот маленький участок, простреливаемый со всех сторон. В ушах звенело, перед глазами, словно мошкара, мельтешили мелкие черные точки. 

Сорок метров, тридцать, двадцать... И вот я у цели. 

Пулеметчик проворно вставил ленту в «максим» и густой очередью буквально скосил несколько гитлеровцев с закатанными рукавами. 

— Спасибо, братишка,— подмигнул мне моряк в разорванной, прожженной во многих местах тельняшке и снова прильнул к пулемету. 

Возвратившись назад, я подполз к бойцу, у которого повязка набухла от крови и сбилась на глаза, взял его винтовку и начал стрелять по немцам. Может, ошибался, но мне казалось, что гитлеровцы спотыкались и падали именно от моих пуль... 

Потом моряки бросились в рукопашную схватку. Многоголосое «ура!» и «полундра!» загремело вокруг, перекрывая треск пальбы. Все сразу смешалось — фланелевки, тельняшки, гимнастерки, мышиные мундиры... Ругань, рычанье, стоны, вопли... 

Но силы оказались неравными. Командир отряда собрал оставшихся в живых бойцов, начал выводить из сжимающегося кольца. Уходили и мы — человек десять аэроклубовцев. 

Перед тем как покинуть город, решил заскочить в дом на улице Кангуна, где жил. Вместо дома увидел развалины: прямое попадание авиабомбы. Вместе с нехитрым скарбом пропали все мои документы. Остался лишь комсомольский билет, который я всегда носил при себе. 

...В порту вместе с беженцами спешно грузились на какую-то обшарпанную посудину. Стоя на палубе, молча глядели на город, озаренный пламенем пожаров. 

— До свидания, Одесса! — произнес кто-то звенящим, твердым голосом.— Мы еще вернемся... Обязательно. 

Прощальный гудок парохода болью отозвался в сердце. 

Шли в направлении Очакова, прижимаясь к берегу. И вдруг напротив Тилигульского лимана саранчой навалились «юнкерсы». Сделав круг, сбросили бомбы, обстреляли из пулеметов. Вздымались пенные столбы воды, визжали осколки. Одна бомба угодила в судно. Пароходик начал крениться, вокруг бушевал горячий пар. 

Мы вплавь бросились к берегу. 

Собрались вместе, выкрутили одежду и пешком двинулись к Николаеву. 

Наше вынужденное путешествие казалось каким-то кошмарным сном. Нещадно палило солнце. Где-то горела степь. Дым, выедая глаза, стелился над выгоревшей землей. Даже орлы-могильники куда-то пропали. А мы шли и шли, облизывая спекшиеся черные губы, еле передвигая затекшие ноги, глотали желтую, сухую пыль. 

По проселкам нескончаемой вереницей тянулись беженцы. Скрипели подводы, надрывно мычали недоенные коровы. 

Неожиданно откуда-то от балки стал нарастать нудный вой, и моментально, на глазах у всех, далекие точки превратились в самолеты. На крыльях — черные кресты в желтой окантовке. К земле потянулись огненные пунктиры, на головы беженцев посыпался град свинца. Люди кинулись во все стороны, бросая тележки, узлы, кошелки. 

Я не успел упасть, так и остался стоять во весь рост. Помню, как за остеклением кабины промелькнула голова летчика, обтянутая шлемофоном... Затем кто-то рывком свалил меня с ног... 

После налета собрались — и снова в путь. 

На какой-то станции посчастливилось сесть в поезд. Чего только не наслушались в пути, не увидели! 

Среди разношерстной публики были и военные, в основном раненые. Рядом со мной сидел красноармеец в выгоревшей гимнастерке, подпоясанный брезентовым ремнем. Лицо желтое, побитое пороховыми крапинами, вислые прокуренные усы. Запеленатую руку держал, как ребенка, покачиваясь в такт идущего вагона. В общем разговоре он не участвовал, молча и угрюмо смотрел в окно. Неожиданно повернулся ко мне, заговорил глухо, с горечью: 

— Крепко немец наступил нам на обмотку. Вон сколько захапал родной землицы, городов, сел порушил... Нарком Ворошилов на маневрах в Киеве говорил, мол, будем бить врага на той территории, откуда он пришел. Что-то не видно за окном ни Пруссии, ни Баварии... 

— Ты, дед, тут слякоть не разводи. Смотри, чтобы язык не подстригли,— поднял отяжелевшие веки цыганистый лейтенант с костылями.— Наполеон тоже аж до Москвы махнул. Ну и что? Заманули, а потом ка-ак дали по хребту — и вся сказка! 

— С Наполеоном было проще...— Красноармеец вновь отвернулся к окну. 

Обидно было все это слушать. Сопротивляемся, бьем врага и... отходим. Где же тот рубеж, что станет последним рубежом нашего отступления? Горькие, трудные мысли, от них никуда не уйти, не спрятаться... 

Наконец добрались до Ровеньков. Зашли в местный Дом культуры, передохнули. Затем узнали, где находится учебный аэродром — для местных жителей это не было тайной. Прибыли и поняли — никаких летчиков из нас тут не сделают. Не до того. Правда, несколько дней все же позанимались, даже совершили полеты, но на этом учеба прекратилась. Самолеты без бензина остались в ангарах, а для нас подыскали другое занятие — добывать уголек на шахте. Вот уж никогда не думал, что стану шахтером. Попал в бригаду крепильщиков. Тяжело было с непривычки, после работы судорогой сводило мышцы, руки огрубели, покрылись мозолями. Потом как-то втянулся... 

Обстановка на фронте катастрофически ухудшалась. В конце сентября начались жестокие бои на Донбассе. Неожиданно пришел приказ: учебные самолеты перегнать, взять необходимое имущество и перебазироваться на Урал. Мы только переглядывались — шутка ли, такая даль! 

Долгий-долгий путь в эшелоне... 




Осень выдалась слякотной. А потом ударили крепкие морозы, пошли снегопады с жгучими ветрами. Вот когда мы вспомнили южное тепло, Одессу! 

Летать из-за непогоды было почти невозможно, самолеты стояли на приколе. Занимались тем, что грызли теорию в классах с промерзшими углами да несли караульную службу. Особенно трудно было стоять на посту ночью. Темень. Шуршит вокруг поземка. А ветрище — с ног валит, шатаешься от его упругих ударов. Выстрели — за десять шагов никто не услышит! Крикни — не отзовется... 

Отогреваться в воскресные дни ходили к соседям-казахам. Подолгу засиживались в теплых саманках: сердечные, хлебосольные хозяева потчевали лепешками, чаем, кумысом. 

В начале февраля 1942 года расформировали и это фанерно-перкалевое хозяйство. Я попал в Бугуруслан, в авиаучилище, где готовили механиков по электрооборудованию тяжелых бомбардировщиков. С мыслью стать летчиком — как это ни горько было — пришлось расстаться. Проучился в Бугуруслане неделю. Оттуда перевели в Краснохолмское военно-пехотное училище, эвакуированное на Урал из Калининской области. 

Мытарства изрядно надоели. Не успеешь, как говорится, вещмешок развязать, снова собирайся в путь. Кем я уже только не был: студентом, несостоявшимся летчиком, шахтером, недоучившимся механиком-электриком, теперь вот пехотный курсант... 

Училище, в которое я попал, не отвечало тому понятию, которое вкладываем в него сегодня. Здесь не было ни корпусов, ни мало-мальски приличной учебной базы. Курсантский контингент был весьма пестрый: в училище готовили офицеров, младших командиров и даже рядовых, отправлявшихся после короткой программы прямо на фронт. 

Вначале нас поселили в бывших конюшнях под истлевшими соломенными крышами, с плетневыми стенами, обмазанными глиной. В сухую погоду жилось в них еще кое-как, ну а в дождь... В общем, командование приняло решение строить землянки. 

Среди ребят мне запомнился светловолосый крепыш среднего роста, с короткой стрижкой. Весельчак, балагур, он в компании чувствовал себя, как рыба в воде. Вскоре познакомились. Это был Саша Матросов. 

О нем нам рассказал на комсомольском собрании начальник политического отдела училища майор Михаил Иванович Косиков. 

...Во время учений не досчитались одного курсанта. Был он из Средней Азии, не привыкший к суровой стуже. А тут — страшный мороз, пурга. На поиски вызвались добровольцы. Среди них Саша Матросов — днепропетровский паренек, сирота. Шли томительные часы. Лишь под вечер возвратились ни с чем искатели. Но тут новая беда — нет среди них Матросова. И только спустя некоторое время появился он на лыжах, донельзя усталый, неся на себе найденного курсанта. Полузамерзшему оказал первую помощь, тащил на плечах более десяти километров. Когда командование объявило благодарность, искренне удивился: за что, разве точно так же не поступил бы другой? 

— К чему я веду,— подвел итог начальник политотдела. — Такие люди и в бою не растеряются, найдут выход из самой сложной обстановки. 

Его слова стали пророческими: в феврале 1943 года при штурме деревни Чернушки около Великих Лук Александр Матросов закрыл грудью амбразуру вражеского дзота. 

...Когда закончилось собрание, ко мне подошел майор Косиков: 

— Вижу, товарищ Каневский, с людьми у вас контакт хороший, учитесь прилежно, да и пороху уже, знаю, успели понюхать. Так что...— Он сделал паузу.— В партию надо. Редеют наши ряды... 

— По-моему, я еще не заслужил этого,— тихо, с волнением ответил я.— Боязно как-то... Повоевать бы... 

— Это от вас не уйдет, а вот рекомендацию дам вам первым. Значит, договорились? 

Через некоторое время меня единогласно приняли кандидатом в члены партии. Не помню сейчас, что тогда говорил, но заверил коммунистов — хочу быстрее попасть на фронт, а там постараюсь оправдать их доверие. 

Как и многие мои однокашники, я видел себя младшим лейтенантом с эмалевым кубиком в петлицах, скрипучим ремнем с латунной звездой на пряжке. Но этой радости испытать не пришлось. Даже не присвоив офицерских званий, нас отправили на Тамбовщину. И там стало ясно — выпускные экзамены придется сдавать непосредственно на передовой, а оценки нам выставит война. 

Формирование нашего 2-го гвардейского механизированного корпуса началось еще осенью 1942 года. Пополнение в него прибывало, как говорят, «со всех сторон в один батальон». Здесь можно было встретить и побывавших уже на передовой бойцов и младших командиров, вернувшихся из госпиталей, бывших моряков-тихоокеанцев, которые ни в какую не желали расставаться со своей формой, и кряжистых, основательно скроенных сибиряков, и курсантскую зелень... Командиром корпуса был назначен генерал-майор К. В. Свиридов. Человек суровый, побывавший во многих фронтовых переплетах, изведавший и горечь отступления, и тревожную неизвестность окружения, и радость удачных атак. Выходец из бедной саратовской семьи, он еще в первую мировую сходился в штыковой под Ригой с кайзеровцами. Унтер-офицером перешел в Красную Армию. Сражался с деникинцами, колчаковцами, побывал в плену, бежал. В 1923 году окончил 1-ю Объединенную военную школу имени ВЦИК, прошел многие служебные ступеньки, командовал полком. 

Война застала Карпа Васильевича в эшелоне:: он спешил с 22-й дивизией из Поволжья на запад. В первые дни июля повел ее в бой под Смоленском. Оказался в окружении, но сумел выйти из него. Осенью принял на Урале новую дивизию сибиряков и отличился с ними в боях под Москвой. Комдив получил орден Красного Знамени, а дивизия — гвардейское звание. Вот на этой базе и развертывал теперь новое соединение генерал Свиридов вместе с полковым комиссаром А. Е. Сигуновым — бывшим работником Свердловского горкома партии. 

В глухие заснеженные леса Тамбовщины шло пополнение, боевая техника и вооружение. У нас, в 6-й гвардейской механизированной бригаде, созданной на базе 67-го гвардейского стрелкового полка, все светлое время суток было заполнено занятиями по тактике, огневой и политической подготовке. Обучались по ускоренной программе. Бегали, ползали по-пластунски, окапывались, вели штыковые бои, стреляли, метали гранаты. Несмотря на суровую тяжесть армейского бытия, среди бойцов царила какая-то приподнятость, необычное оживление. Меня, как побывавшего, по словам товарищей, у черта на рогах при обороне Одессы, расспрашивали о гитлеровцах, их тактике боя. Щедро развязывались кисеты с махоркой — крепкой и крупной, словно рубленые гвозди. И почти всегда рядом находился Гриша Захаров — скуластый, ладно сбитый краснофлотец. Когда требовалось подбодрить на занятиях новичков, он запевал любимого «Варяга». 

Затихали мы лишь тогда, когда по радио передавали сообщения Совинформбюро о событиях под Сталинградом. Все рвались туда, где развернулось грандиозное сражение. И конечно, мы — рядовые бойцы-гвардейцы — не могли и предположить, какую роль в судьбе его сыграет, в частности, наш корпус, прошедший учебно-боевую подготовку в тамбовских лесах. 

Вскоре в моей армейской судьбе произошли перемены. 

Как-то после занятий нас построили на поляне. На середину вышел командир бригады Герой Советского Союза майор Чепурной, обратился к гвардейцам: 

— Товарищи! Разведке нужны люди с острым зрением и тонким слухом. Тех, кто обладает этими качествами, прошу сделать шаг вперед. Приказывать не могу, дело сугубо добровольное. 

Меня будто что-то подтолкнуло... Шагнул вперед, искоса взглянул по сторонам: почти одновременно припечатали шаг к мерзлой земле еще несколько человек. 

Комбриг подошел поближе, лицо его разгладилось, глаза весело заблестели: 

— Спасибо! С такими орлами можно в огонь и в воду. 

Николая Мироновича мы боготворили. Родом он был с Николаевщины, после срочной службы окончил Одесскую военную пехотную школу, затем академию. Комбриг был доступен, прост в обращении с подчиненными, даже питался из общего котла. 

Чего только не пережил наш командир в июльские дни сорок первого. Наступал и отступал, попадал в окружение и выводил из него людей, был ранен. 

Случилось это на западном берегу Днепра. Их сводный отряд находился в большом лесном массиве — километрах в двух от села Королеве, где стоял довольно сильный немецкий гарнизон. 

— Немцы непременно блокируют лес,— сказал комбат Чепурной комиссару Ермешеву.— Надо, пока еще не поздно, обвести их вокруг пальца и ударить по Королеве. 

Как только сгустились сумерки, несколько групп бойцов со станковыми пулеметами вышли из леса и залегли на всех дорогах, ведущих в Королеве. В это же время два подразделения двинулись в обход села. Одно из них должно было нанести удар с востока. 

Тихо приблизились к околице села и по сигналу поднялись в атаку. Расчет был верен: где-где, а уж здесь гитлеровцы никак не ожидали нападения. В панике они выскакивали из домов и беспорядочно метались по селу, попадая под губительный огонь красноармейцев. 

Теперь, казалось бы, самое время пробиваться к своим. Но старший лейтенант Чепурной хладнокровно рассудил: на шум боя в Королево поспешат немецкие подразделения из соседних населенных пунктов, и тогда конец — ведь силы отряда невелики. Поэтому было решено отойти в лес. До рассвета немцы так и не решились туда сунуться, а отряд тем временем нашел оголившийся участок фронта и через него проскочил к своим. 

Вскоре грудь нашего комбрига украсила Золотая Звезда. «Красная звезда» 3 сентября 1941 года писала: «Если комиссар — душа своих бойцов, то командир — их отец. Строгий и любящий, он всегда будет первым воином среди красноармейцев. Тысячи таких отцов-командиров, как Герой Советского Союза Чепурной, во главе наших неустрашимых частей обеспечат советскому народу победу над гитлеровской Германией». 

...Через некоторое время меня назначили командиром отделения разведчиков. Большинство моих подчиненных были уроженцами Горьковской, Саратовской, Кировской, Курской, Карагандинской, Иркутской областей. С первых часов знакомства понял — с такими действительно можно идти в огонь и в воду. 

И вот — долгожданное утро 4 декабря 1942 года. Начальник штаба корпуса полковник М. М. Креславский получил боевое распоряжение — на фронт, на линию огня. 

Солдатские сборы — дело недолгое: шинель на плечи, ушанку на голову, автомат на ремень... И по вагонам. 

День и ночь, с минимальными интервалами шли эшелоны в район сосредоточения. Прибыли на станцию Иловля. За дверью теплушки — темень, мутно клубясь, сухой снежной пылью шуршит поземка. 

В районе выгрузки командиры и политработники коротко ознакомили нас с боевой обстановкой, позже на митинге было зачитано обращение военного совета Донского фронта, в котором, в частности, говорилось: «Настал час грозной, но справедливой расплаты над подлым врагом. Бойцы и командиры Сталинградского фронта показали пример доблести, мужества и геройства. В наступление, товарищи!»




Железный ветер бил нам в лицо


Солдаты, пришедшие сюда, в приволжские степи, из всех уголков необъятной Родины нашей, поклялись: «Дух наш бодр как никогда, воля тверда, руки наши не устанут разить врага. Решение наше — стоять насмерть у стен Сталинграда!» И клятву эту сдержали. 

Понеся внушительные потери, гитлеровцы не преминули заявить на весь мир о том, что перед ними оказалась «неприступная крепость, опоясанная стальным обручем укреплений». Немецкие газеты писали о «линии Мажино в миниатюре», сравнивали Сталинград с Верденом — первоклассной военной крепостью, которая строилась и совершенствовалась годами. В общем, аналогий было много. Но Сталинград никогда не имел крепостных стен, рвов и бастионов. Не «стальной пояс», а патриотический дух народа, доблесть советских бойцов — вот те силы, которые превратили этот город на Волге в живую крепость, а потом замкнули огненное кольцо окружения, в которое попали 6-я полевая и 4-я танковая армии. 

«Армия может поверить мне, что я сделаю все от меня зависящее для ее снабжения и своевременного деблокирования»,— хвастливо заявлял Гитлер. 

Операцию по деблокированию своих окруженных войск фашистские стратеги многозначительно нарекли «Зимней грозой». Основной ударной силой пресловутой «грозы» являлась группировка в составе тридцати дивизий, сосредоточенная в районе Котельниково. Командующий группировкой генерал-фельдмаршал фон Манштейн возлагал особую надежду на отдельный батальон тяжелых танков «тигр», приданный армейской группе «Гот». (Именно здесь, под хутором Верхнекумским, нашим войскам пришлось впервые принять на себя удар этих чудовищ. Прежде «тигры» нигде на фронте не применялись, о них ничего не знали.) По плану немецкого командования, соединения 57-го танкового корпуса должны были форсировать реку Аксай, преодолеть слабообороняемый рубеж реки Мышкова и в районе Ерико-Крепинского встретиться с войсками специально созданной Паулюсом группы прорыва. 

Наступление немецко-фашистских войск из района Котельниково началось рано утром 12 декабря, а к исходу второго дня противнику удалось форсировать Аксай и выйти в район Верхнекумского. Самоуверенный Ман-штейн, полагая, что победа уже в кармане, радировал Паулюсу: «Будьте уверены в нашей помощи». Но это были преждевременные заверения! 

Мы спешили к берегам малоизвестной речки Мышкова, чтобы поставить заслон гитлеровцам, наступавшим со стороны Котельниково. Без преувеличения можно сказать, что этот марш гвардейцев был первым боевым подвигом. 

...Шли по балкам и низинам, заметенным сугробами по грудь. Жгучий мороз да степной ветер дубили лица до черноты. На ходу терли стынущие носы и щеки рашпильным сукном рукавиц. 

И вдруг мороз сменился слякотью оттепелей. Промокшие валенки к вечеру насквозь промерзали, деревенели. Многие обмораживались. 

Пехоту обгоняли танки, щедро расплескивая гусеницами серую крахмалистую кашицу. Чумазые, как черти, танкисты, по пояс высунувшись из люков-колодцев, подначивали нас: 

— Пятки подбери, мотошомпольная! 

На многих машинах четко обозначалась надпись: «Латвияс стрелниекс» — «Латышский стрелок». 

Тягачи тащили на прицепе гаубицы, виляющие «соро-капятки». Натужно выли перегретыми моторами грузовики с боеприпасами, то и дело буксуя. И тогда бойцы взвалили на спины тяжелые, как могильные плиты, снарядные ящики... 

Тылы еле-еле поспевали за передовыми частями. 

Положение ухудшилось еще и тем, что шли мы по местности, только что оставленной противником. Отступая, немцы дотла сожгли населенные пункты, все разграбили, разрушили. Лишь закопченные печные трубы торчали над пожарищами, как надгробья, с гиком носилось потревоженное воронье. Обгоревшие бревна еще продолжали куриться синеватым дымом, разнося вокруг кислый запах угарного газа. От редких садов остались только щербатые пни, среди них — белые, как мел, скелеты лошадей. Всюду валялись коробки от мин, неразорвавшиеся фугасы, обрывки танковых гусениц, седла из эрзац-кожи... В уцелевших домах без крыш, окон и дверей — кучи пустых консервных банок, бутылки из-под шнапса, открытки с видами Дрездена, Берлина... 

Объявлен привал, но — ни присесть, ни прилечь. Перевели дух, вытерли лбы и слезящиеся от мороза и ветра глаза, хлебнули из котелков немудреное солдатское варево — и снова вперед по тающим снежным сугробам... 

А со стороны Мышковой катилась тугая волна канонады. Там передовые части нашей армии держали оборону против трех танковых дивизий врага. Даже видавшие виды бойцы и командиры надолго запомнили чудовищную круговерть небывало яростных схваток, где по завьюженной долине реки гулял огненный смерч, перемещаясь с берега на берег, оставляя за собой горы развороченной земли вперемешку с окровавленным снегом... 

Прибыли на хутор Зеты. 

Среди равнинной местности он как бы спрятался в пологой балке. И здесь всюду полусожженные пустые хаты, заброшенные клуни под соломенными шапками, белый покров, исполосованный гусеничными траками и колесами машин. 

Потом целые сутки шли танки, «катюши», тягачи с пушками, машины с боеприпасами, санитарные фургоны... Причем двигались в разных направлениях. Все выглядело хаотичным, неуправляемым... 

Мы пока сосредоточились в балке Неклинская, где перед бригадой поставили задачу в любой момент быть готовыми выступить в район Васильевки и отразить возможные атаки противника. Разведка велась, в основном, способом наблюдения. 

Тогда я впервые увидел пленных немцев. В мышиного цвета шинелях, обутые в подобие обуви, в основном из тряпья и газет, они едва волочили ноги. Лица — обмороженные, небритые, равнодушные, испуганные, унылые... Теплые наушники — единственное, что хоть немного соответствовало времени года. 

Среди пленных было много румын. Они особенно страдали от холода и голода. Накануне немецкое командование, очевидно, в знак «товарищеской солидарности» с союзником, сняло с довольствия многие румынские части. 

Любопытно также, что пополнение, которое влилось в группировку Манштейна, ничего не знало о дивизиях, попавших в окружение под Сталинградом. Командование тщательно скрывало это от своих солдат. 

В район Васильевки нам идти не пришлось: там гвардейцы 3-й и 49-й стрелковых дивизий буквально выметали гитлеровцев из каждого дома, двора, подвала. Немцы остервенело отбивались. А по вечерам отчетливо виднелось зарево над Сталинградом: там, в горниле сражения, плавились окруженные войска Паулюса. Именно отсюда начинался конец «Зимней грозы». 




Создались благоприятные условия для ввода в бой и 2-го гвардейского механизированного корпуса, входящего в состав 2-й гвардейской армии генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского. Корпус форсированным маршем устремился вдоль дороги Громославка — Шестаков во фланг и тыл отступающего противника. Немцы, прикрываясь сильными арьергардами, отходили за реку Аксай. 

Бригада, наступавшая в первом эшелоне, наткнулась на упорное сопротивление гитлеровцев, сильный артиллерийский и минометный огонь. Особо досаждала авиация: группы истребителей и штурмовиков зловещим хороводом оцепляли небо, закручивали над головой «чертово колесо», сыпали на землю бомбы, снаряды, пули... 

Я получил свое первое задание как командир отделения разведчиков: двигаться в направлении хуторов Шестаков и Кругляков, вести наблюдение за противником, обо всем замеченном докладывать через танкистов из 25-го полка бригады. 

Мои ребята, облеченные в белые маскхалаты, выстроились, ожидая приказа на выход. У каждого автомат ППШ, по два диска патронов, гранаты Ф-1 (мы их называли «феньками). Мое вооружение дополнялось самодельной финкой. 

Через несколько минут нас поглотила степь — безбрежное белое море с застывшими пологими волнами. Шуршала вокруг поземка, обтекая груды земли у воронок. 

Впереди против ветра шел, по-бычьи упрямо наклонив голову, Захаров, за ним гуськом Алешин, Петров, Шуваев... Я двигался чуть сбоку, обочиной глубокой колеи. 

Прошли мимо темно-серой туши трехмоторного Ю-52, возле которого валялись распотрошенные тарные мешки со свастикой. У мелких окопов лежали окоченевшие трупы немцев. Мое внимание привлек здоровенный обер-ефрейтор в сапогах-коротышках, пилотке с наушниками. Лицо его было грязно-сизого цвета. На спине расползлось огромное пятно. 

Ефрейтор лежал, широко разметав руки, словно хотел поднять чужую землю, но она оказалась ему не под силу,— и надорвался. 

Захаров выдохнул морозный воздух. 

— А кровь-то у арийца вовсе не голубая. Какая она, к чертям, голубая — гадючья... Сидел бы в своем фатерлянде... 

Мы зашагали дальше. И здесь услышали отдаленный шум двигателя. Остановились, на всякий случай приготовили оружие. 

— Товарищ сержант! — обратился ко мне Петров.— Так это же наш броневик. 

Действительно, на борту бронеавтомобиля виднелся бригадный опознавательный знак «С-6», мы увидели машущего лейтенанта Тряскина, который исполнял обязанности командира разведроты. Он передал нам дополнительный приказ комбрига: самым тщательным образом обследовать берег Аксая, разведать места переправ, обозначить броды вешками. Связь по-прежнему держать через танкистов. 

Спустя лишь несколько минут после того, как Тряскин уехал, в небе появилось около десятка «юнкерсов». Заложив глубокие виражи, они выплюнули на землю черные капли бомб, начали дырявить землю длинными очередями. Мы бросились врассыпную. Тут не зевай: бацнет — и готова степная могила! Сначала я вжался в мерзлую землю, затем бросился в свежую воронку. В нос ударило резкой тротиловой вонью. 

Тот, кому впервые довелось пережить артобстрел и бомбежку, никогда, наверное, не сможет забыть овладевшего им чувства страха. Со временем человек привыкает ко всему, не такими уж страшными кажутся и бомбежки. Но первая... Ничего нет страшнее ее, хоть у меня и был одесский «опыт»! 

Самолеты улетели так же внезапно, как и появились. 

Собрал людей. Все целы, а вот лейтенанта Тряскина, как позже узнал, ранило. Наверное, тоже угодил под бомбежку. 

Погода начала ухудшаться. Крепчал мороз, усилился ветер. А путь предстоял неблизкий. Однако, как говорится, крупно повезло: позади белыми призраками выскочили две «тридцатьчетверки». 

Я вскинул автомат вверх, побежал им навстречу. Обе машины остановились, из люка вынырнул лейтенант. (Он оказался однофамильцем моего подчиненного Гриши Захарова, перегонял танки после небольшого ремонта). На мою просьбу взять хлопцев на броню офицер усмехнулся: 

— Тело довезу, а за душу не ручаюсь.  

— Черт с ней! 

Вскарабкались на танк. Машина начала набирать скорость. 

— На этом железе все кости выдует,— посетовал мой Захаров, подставляя попеременно руки под горячий воздух, идущий сквозь жалюзи мотора. 

На пути движения танка оказалась пушка с оторванным колесом и погнутыми станинами. Около нее — целый штабель зарядных ящиков. Казалось, немецкий расчет собирался здесь воевать до самой весны. 

Механик-водитель, не сворачивая, направил машину прямо на пушку, хотел было ее приутюжить. И вдруг... из-за штабеля выскочил немец. Пробежав несколько десятков метров, он из автомата дал пару очередей в нашу сторону. Пули звякнули о металл. Потом фашист бросил оружие и зайцем запетлял перед танком. Механик-водитель прибавил газку, поравнялся с гитлеровцем, и Захаров, изловчившись, втащил его за ворот на броню. 

На первый взгляд пленному было лет пятьдесят. 

— Дохляк,— сказал Гриша и брезгливо поморщился. 

— Что ты?— смеясь, возразил Петров.— Своди в баню фрица, отмой, соскреби щетину, одеколоном побрызгай — будет как жених. 

Я забрал у немца «зольдбух» — солдатскую книжку в серой коленкоровой обложке, полистал ее и сунул в карман. «Одолжил» и его финский нож, свой — самодельный с наборной ручкой — отдал Захарову. 

И еще один любопытный документ обнаружился у пленного — памятка о борьбе с холодами. Сейчас уже не помню подробностей, но говорилось в ней о том, как лучше уберечься от мороза, как защитить от него нижнюю часть живота, ноги и голени, используя газеты. «Ага,— подумал тогда я,— оказывается, холодно гадам на нашей земле, вот и обертывают свои ляжки газетами с реляциями о победах на «восточном фронте». 

Нашего случайного «гостя» мы вскоре передали подполковнику Чепурному, в штаб бригады. 

Сославшись на приказ комбрига, я попросил лейтенанта Захарова помочь отыскать места переправ. Тот дал добро, и мы подошли к берегам Аксая. Русло здесь почти сливалось с плоской степью, и лишь невысокие всхолмленные берега говорили о том, что между ними под ледяным панцирем течет вода. 

Отходя, немцы предусмотрительно сожгли мосты, заминировали броды и переправы. На левом берегу сосредоточилось значительное количество танков, орудий, пехоты... Обо всем этом мы доложили в штаб бригады по танковой рации. 

Отыскав удобное место для переправы, мы вместе с танкистами устремились вперед. И лишь только выбрались из лощины на бугор, словно огнем дохнуло в лицо. Все вокруг засверкало, заухало, ударили густые пулеметные очереди. 

Быстро спешились, упали на землю и притаились. Головной танк резко дал задний ход, скатился в укрытие. Почувствовав недоброе, я по-лисьи пополз к танку — срочно вызвать подкрепление, без него нас перебьют на этом поле, как куропаток. А пока надо держаться... 

Ощущение близкой опасности порождает какое-то ни с чем не сравнимое душевное состояние. Тут и нетерпеливое желание поскорей увидеть врага, сразиться с ним, и суеверный страх — хоть бы смерть пронесло мимо. 

— Командир, танки! — Захаров, оторвавшись от земли, расстегнул ворот гимнастерки: под ней виднелись полоски матросской тельняшки. 

Действительно, со стороны Шестаково доносился нарастающий гул моторов. Вскоре на выбеленном пространстве степи показались вражеские машины. Одна, две, три... За ними рассыпались автоматчики. Шли в рост, как на параде. 

— Ну-ка, расстрой это торжественное шествие, — крикнул я Петрову. Тот из «дегтяря» дал длинную очередь, затем стал стрелять короткими. По гитлеровцам секанули «пэпэша». 

Огонь, по-видимому, достиг цели: несколько автоматчиков споткнулись. Упал и офицер, размахивавший пистолетом... 

А сзади уже появились наши. «Теперь дело пойдет веселей»,— подумал я. Подходили танки, подтягивалась артиллерия, рядом залегли автоматчики лейтенанта Аплачко. 

Две крестатые машины задымились. Это постарались артиллеристы старшего лейтенанта Антошкевича. Но один танк упрямо полз на нас: приземистый, заляпанный маскировочными пятнами. Он лопатил землю отполированными траками, подминая ее под низкое днище. 

— Эх, яблочко, куда катишься...— крикнул Захаров и швырнул гранату прямо под днище Т-IV. Из-под гусениц танка вырвалось черно-смородиновое пламя. 

Поредевшая цепь отхлынула. Остальные танки поползли назад... 

Буквально на плечах противника автоматчики ворвались на окраину Шестаково. Одновременно с этим танкисты капитана Городецкого с десантом зашли в тыл противника и ударили по хутору Антоновка. 

Такого оборота немцы уж никак не ожидали. Так и не удалось им спокойно дожрать краденых гусей и допить свой «кюммель»*, отмечая рождество. Уцелевшим пришлось бросить оружие и раздетыми бежать прямо в степь. 




* Тминная водка (нем.) 




В боях за хутор Шестаково геройски дрались гвардейцы, среди них — комсорг первого мотострелкового батальона лейтенант Степин. Когда выбыл из строя командир, он поднял подразделение и повел его в бой. Степин вместе с агитатором политотдела бригады старшим лейтенантом Беляковым отразили атаку семи танков... 

Сломив сопротивление гитлеровцев под Шестаково, бригада получила задачу совершить марш к Дону, форсировать реку и с юго-восточной стороны ворваться в город Тормосин, имевший важное стратегическое значение. Там располагалась база снабжения, питавшая не только местную группировку противника, но и нижнечирскую. 

В районе станиц Новоаксайская, Генераловская, использовав короткую паузу, наши подразделения дозаправили технику горючим, пополнили боезапас, провели короткие партийные и комсомольские собрания. 

Совершив переход, вышли к Дону. Форсирование этой серьезной водной преграды для пехоты, артиллерии и легких машин не составляло особого труда — толщина льда на реке достигала сорока сантиметров. Но как переправить тяжелые «тридцатьчетверки»? Лесоматериалы для наводки мостов отсутствовали. Командование приняло решение: инженерным подразделениям заняться искусственным наращиванием льда. Затея эта, однако, ничего не принесла — первая же машина оказалась в воде. 

Переправой руководил лично генерал Я. Г. Крейзер, возглавлявший специально созданную оперативную группу для ликвидации гитлеровцев в Тормосине. Он приказал не теряя времени перебросить на противоположный берег мотопехоту, бронемашины и легкие танки. Тяжело пришлось тогда саперам майора Гуревича! 

Мы знали, насколько остро в данной ситуации командование нуждалось в сведениях о противнике, и буквально рыскали на бронеавтомобиле по завьюженной степи. И вот удача — подловили гитлеровца. Расспрашивать его не было времени, спешили к своим. Ехали с настроением — кум королю, брат министру. И здесь начались злоключения. Залетным осколком продырявило радиатор. Пока ремонтировались, добирались до своих, прошло время... 

Я представил пленного генералам Крейзеру и Свиридову. И вновь неудача: «язык» при допросе сообщил сведения, давно известные нашему командованию... 

Я смотрел на каменеющее лицо командира корпуса, перекатывающиеся тугие желваки и с трепетом думал: разноса не миновать. Выручил генерал Крейзер. Он хитровато прищурился, прошел несколько раз перед нами, заложив руки за спину. Потом сказал: 

— Карп Васильевич, а ведь дело-то можно поправить. Пускай твои молодцы этого немца обменяют на другого, который расскажет нам что-нибудь поинтереснее... 

Ночью мы прошли боевые порядки 33-й стрелковой дивизии, переправились через Дон и сравнительно легко «взяли» четырех немцев, среди которых оказался офицер. Правда, и на сей раз не обошлось без инцидента: пытаясь утихомирить довольно буйного офицера, который, как заводной, орал «хайль Гитлер», я сунул ему в рот кляп, а он при этом хватанул меня зубами за палец. Разумеется, это «ранение» сразу же стало предметом всяческих подначек среди местных острословов. 

Возвращаясь из поиска, мы встретились с корпусными разведчиками. Группу вел сержант Юрий Титов. Даже мешковатый маскхалат не мог скрыть ладную фигуру бывшего моряка-подводника. Юрий рассказал, что со своими ребятами ночью, миновав «нейтралку», устроил засаду у шоссе. А утром увидели необычную картину: немцы вели наших военнопленных. Колонну пропустили, а фрицев уложили, «пощадив» одного офицера. Тот дал стрекача. Юрий за ним. Немец был одет легко, чувствовалось — уйдет. Не помогли и предупредительные выстрелы. Тогда Юрий снял валенки и «налегке» догнал и обезоружил офицера... 

События торопили. Переправившись через Дон, мы готовились как можно быстрее добить гитлеровцев в Тормосине. Перед наступлением к личному составу обратился полковой комиссар Сигунов: 

— До Нового года,— сказал он,— осталось два дня. 

По традиции, праздники принято встречать добрыми делами и подарками. Не изменим этой традиции и мы, гвардейцы. Освобождение Термосина явится лучшим подарком Родине. 

Первые опорные пункты в районе Березки подразделения корпуса взяли с ходу и устремились в сторону поселка Балабановский. Немецкое командование, ошарашенное стремительным наступлением из-за Дона, неправильно информировало свою авиацию, и та добросовестно «обработала» Балабановский вместе с его гарнизоном. Такая помощь оказалась для нас весьма своевременной... Балабановский был освобожден без потерь. 

Взять Тормосин командир корпуса решит путем охвата с востока и юго-запада. С этой целью из района Балабановского выступили две группы: одна устремилась на опорный пункт Морской, другая — на Степано-Разинский. 

Наша разведывательная группа в составе двух бронеавтомобилей БА-64 и одной полуторки с автоматчиками все время следила за противником, который создал сильные опорные пункты в Степано-Разинском. 

Экипаж бронеавтомобиля, имевшего крохотную «жилплощадь», состоял из двух человек — водителя и командира. (Водитель первого Романенко был старше меня чуть ли не втрое. До войны он возил высокое московское начальство.) Кроме них был еще и десант из двух человек. Один садился на открытый и застопоренный люк водителя, второй размещался на запасном колесе за башенкой. Его так и называли — «колесным». Ну, а если нарывались на огонь противника, тогда все втискивались в броневичок. 

На полуторке с автоматчиками находился командир разведгруппы лейтенант Тряскин. За машиной шел второй бронеавтомобиль. 

Неожиданно прямо на нас выскочили два мальчугана. Вначале решили было бежать, но затея остановились, стали махать руками. Я соскочил с первого броневика на Землю, подбежал к ребятам. Им было лет по десять: один одет в рваный тулуп явно с чужого плеча, другой кутался в фуфайку без рукава. 

— Там немцы, дядя,— сказал второй и показал на северную окраину Степано-Разинского.— И танки у них есть. 

Подъехала полуторка. Вскочив на подножку, я доложил Тряскину о том, что узнал от ребят. 

— Каневский! — приказал начальник разведгруппы.— Жмем быстрее через открытую местность к Аксен-цу. Нельзя терять ни секунды... 

Взревели моторы, и мы рванулись к замерзшей речушке. Сзади перекатами петляла полуторка. 

Укрывшись за пологим бугром, начали внимательно осматривать населенный пункт. Ничего подозрительного. Вдоль изгиба Аксенца сиротливо стояли домишки с покосившимися заборчиками. Изредка в завьюженной степи возникали огоньки, да со стороны Тормосина что-то монотонно ухало, словно «бабой» забивали сваи. Неужели фрицы так поспешно отсюда драпанули? 

Медленно начали приближаться к окраине хутора. Остановились, прислушались. Я легонько толкнул Рома-ненко в плечо. Но тот и сам уже догадался, что нужно поднять БА по скату чуть выше, чтобы улучшить обзор из смотрового люка. Спустившись в башню, я перезарядил пулемет и на всякий случай подготовился к открытию огня. Немцы, видимо, хотели подпустить нас поближе, да нервишки не выдержали: от крайних сараев ударили автоматные и пулеметные очереди. Да так плотно, что железная шкура броневика загудела под градом пуль. 

Романенко моментально сдал машину на старое место, а автоматчики спешились и залегли в снегу. 

Башня у БА-64 открытая. Я приподнялся, чтобы снять танковый шлем и надеть каску, но сделать этого не успел: каску буквально вышибло из рук, и она, продырявленная в нескольких местах, со звоном покатилась за борт. «Ладно,— подумал,— обойдусь и без нее. А теперь нужно хорошенько фрицам пощекотать нервы». 

Послал несколько очередей в сторону сарая. Плотным огоньком потчевали гитлеровцев наши автоматчики слева. Со стороны же противника огонь заметно слабел. Ясно, выдохлись фюреры! Теперь — вперед, но с оглядкой: как бы какая-нибудь пушчонка не залаяла из подворотни. 

Лейтенант Тряскин доложил по рации комбригу о создавшейся ситуации, тот приказал немедленно очистить населенный пункт и продолжить преследование противника. 

Рассматривать деревню было недосуг: перед глазами пронеслись серые домишки, посеченные очередями, проплешины от разрывов гранат, трупы у заборов, свежие следы от гусениц... 

Но где же танки, о которых говорили мальчишки? Как оказалось, стоял здесь подбитый танк, но немцы отбуксировали его к себе, оставив основному «гарнизону» прикрытие. На него-то мы и наткнулись... Поняв, что тягаться с нами трудно, да и село удерживать нет никакого смысла, горе-вояки сели на «опель-блитц», два мотоцикла и задали стрекача. Мы увидели их сразу же, как только проскочили окраину Степано-Разинского. 

Но нам надо захватить «языка». Любой ценой! 

И началась гонка. Романенко так газанул вперед, что у меня чуть шейные позвонки не разорвались. 

Все ближе и ближе борт немецкой машины, четко различаю на нем номерной знак. Посылаю очередь в фартух тента «опель-блитца», но бронетранспортер бросило влево и он, потеряв ход, юзом пополз перпендикулярно движению. 

Когда Романенко все же выравнял свой «гроб с музыкой», как мы окрестили БА-64, машина с немцами уже значительно оторвалась... 

— Бей по мотоциклистам! — снизу кричит Миша Григорьев и яростно жестикулирует. 

Посмотрел я на мотоцикл и чуть не рассмеялся: казалось, на необъезженную лошадь взобрались двое верзил и вот-вот она их сбросит на обочину. Мотает седоков в разные стороны, как тряпичные куклы. 

Целюсь по задним колесам, но в этот момент корма броневика резко оседает назад: очередь ударила в спину того, кто держался за рогатый руль... Пепельный БМВ проехал еще несколько метров, развернулся и уткнулся передним колесом в стенку колеи. Сидящий в коляске пулеметчик стал перетягивать мертвое тело на свое место, попытался завести мотоцикл, но не успел... Выскочивший из БА Миша Григорьев настиг немца, перехватил ствол автомата на его груди, рванул на себя и в сторону, сильно и точно ударил коленом в пах. Гитлеровец сложился, как перочинный нож, и рухнул на землю. Мы взяли его за руки и ноги и понесли к машине, в которой сидели автоматчики. 

...Блестит изрытый воронками снег. Блестит рябая от фугасных и минометных вмятин дорога. Голубеет небо. Чернеют брошенная фашистами техника, окаменевшие трупы... Мы наступаем! 

— Гриша! — кричу Захарову, привалившись к холоднющей стенке бронетранспортера.— Как у тебя со знанием истории? 

— Кое-что помню из учебников. 

— Тогда слушай вопрос: когда Александр Невский по рылу надавал псам-рыцарям, что «свиньей» шли? 

— В тысяча... тысяча... 

— Правильно, в тысяча двести сорок втором. 

Смущенный Захаров тянется за кисетом, пускается в рассуждения: 

— История как бы повторяется, командир? 

— Да, Гриша, повторяется. 

Какой на фронте Новый год? Собрались в каком-то уцелевшем домишке, развязали сидоры, достали немудреный солдатский харч, разлили по кружкам водку. Смотрим на часы — без пяти двенадцать. Поднялись, только хотели сдвинуть кружки — в хату влетает запыхавшийся посыльный. Видно, здорово спешил: 

— Ребята, немец зашевелился! Со стороны Акользина лупит из орудий и минометов... Вероятно, будет контратаковать. 

Проглотив горькое содержимое из походной тары, начали собираться. Гриша Захаров со злостью загнал лезвие финки в столешницу: 

— Сволочи! И песню не дали спеть. 

В открытую дверь ворвался ветер, загасил свечи. 

Дом опустел. На столе остались лишь кружки, пустые консервные банки — немые свидетели встречи Нового года... 

А вокруг метались огненные всполохи, сухо трещала поземка. До слуха еле-еле долетали обрывки песни: До тебя мне дойти нелегко, А до смерти четыре шага-а-а... 

Немцам так и не удалось тогда вернуть Тормосин. Четыре танка и две бронемашины сгорели праздничным фейерверком, а два батальона пехоты прожили в новом году чуть больше часа. 

Обобщая боевой опыт разгрома группировки Манштейна, командование 2-й гвардейской армии дало, в частности, высокую оценку нашему корпусу. В боевом донесении говорилось: «...В разгроме тормосинской группировки противника большое значение сыграла быстрота действий 2-го гвардейского механизированного корпуса. Этот корпус добился успеха благодаря правильной организации удара, в котором главную роль сыграли тан-кодесантные группы, тесно взаимодействующие с главными силами и стрелковыми соединениями»*. 




* Центральный архив Министерства обороны СССР. Ф. 303, Оп. 4005. Д. 73. Л. 13—И. (Далее: ЦАМО СССР). 




Разрекламированная гитлеровцами «Зимняя гроза» так и не прогремела. В маленькой речушке Мышкова потонули большие надежды фашистов поправить дело под Сталинградом. Остатки недобитых частей и соединений Манштейна откатывались на запад к Новочеркасску и Ростову. 

На юг и юго-восток от Донского займища широко раскинулась равнина, перерезанная долинами рек Сал и Маныч, — Сальские степи. 

Для тех, кто вырос в степи, память о широком просторе с горячим дыханием ветра и бездонным голубым небом пройдет через всю жизнь незабываемой песней юности. 

Только в течение весны и первой половины лета степь несколько раз меняет свой вид, поражая обилием красок с разными оттенками: ярко-красными, лиловыми, сизо-зелеными, желтыми... 

А какое чудо — майские ночи, когда сгущается синева и в чистом звенящем небе зажигаются лучистые звезды! Над огромной, безбрежной равниной плывет медный диск луны, орошая землю потоком мягкого света. 

Безлюдная степь оживает, когда наступает пора сенокоса с пряными запахами разнотравья. Потом она поблекнет, потускнеет, побуреет от жаркого солнца. 

Зимой все покрывается неглубоким снегом, степь превращается в безжизненную пустыню. Гуляют вьюги, кружат над саманными хатами, глинобитными закутками для скота, меж потухших свечей тополей. И неуютно себя чувствуешь в степи, по которой носятся вихри колючего снега под аккомпанемент волчьего воя... 

Наш корпус действовал в первом оперативном эшелоне, вел бои на довольно широком фронте. Особенно доставалось штабникам, ибо из-за частых нарушений связи пункты управления перемещались по нескольку раз в сутки. Штабные офицеры затрачивали много времени на поиски нужных частей. 

Для тоге, чтобы отрезать гитлеровцам пути отхода с Северного Кавказа, была создана механизированная группа «Дон» под командованием генерала П. А. Ротмистрова. Нашему корпусу, попавшему в его подчинение, было приказано переправиться через Маныч, взять Ростов, после чего перейти к обороне в районе станции Аксай. 

Ввиду яростного сопротивления врага темп наступления был невелик. Особенно трудным орешком оказалась Мартыновка, трижды переходившая из рук в руки. Многих солдат и офицеров мы тогда не досчитались. Тяжелой утратой для всех стала гибель заместителя командира корпуса по политической части полкового комиссара Сигунова. 

И все-таки фашистов вышвырнули из Мартыновки. Никогда не забуду встречу, которую устроили нам местные жители. Сколько же они повидали крови и горя человеческого! Обнимали своих освободителей, плакали... Отовсюду слышалось: 

— Сына увели... 

— Хату сожгли... 

— Последний хлеб забрали, супостаты... 

Тут же по инициативе местного врача Минякиной был организован госпиталь, в который поместили более сотни раненых и больных офицеров и командиров. 

...Началась вторая половина января. 

Погода сломалась — наступила оттепель. Дороги развезло. Возле танков и автомашин сновали бойцы с лопатами в руках, подставляли плечи под застрявшую технику, надсадно покрикивали: «Раз, два — взяли!» Кое-где образовывались «пробки» из-за поломок. Водители, проклиная все на свете, копались в моторах, лазили под днищами, отрываясь лишь на считанные минуты, чтобы отогреть над кострами обмороженные руки. 

Довольно часто приходилось вступать в борьбу с самолетами противника, которые охотились буквально за каждой машиной, повозкой. Из-за них стало почти невозможно доставлять боеприпасы, горючее, пищу. Командование корпуса приказало использовать для борьбы с самолетами все огневые средства. 

Выход механизированной группы генерала Ротмистрова к низовью реки Маныч и станице Багаевской имел огромное значение: складывалась реальная возможность перерезать железную и шоссейную дороги Батайск— Ростов с целью не допустить отхода остатков разгромленных войск с Северного Кавказа. Захватив же Новочеркасск, мы могли выйти в глубокие тылы южной группировки противника и взять Ростов. 

Развернулись тяжелые многодневные бои между устьем реки Маныч и станицей Пролетарской. 

Тактика гитлеровцев оставалась прежней. Те же пресловутые «клинья», сосредоточение превосходящих сил на сравнительно узких участках, массированные налеты авиации. Специально созданные группы автоматчиков, сопровождаемые танками, просачивались в наши тылы, стремясь создать видимость окружения и посеять панику. Каждый шаг продвижения, однако, стоил противнику больших потерь. 

Все же из-за растянутости частей, отставания артиллерии и ремонтно-восстановительных средств для танков, недостатка горючего, а главным образом из-за чрезмерного утомления людей — наступление приостановилось. Но это не относилось к разведке. 

Сущей занозой оказалась для нас станица с выразительным названием Самодуровка. 

Мы двигались разведдозором параллельно колонне противника. Впереди — немецкие мотоциклисты с пулеметами, орудия, минометы, какие-то машины, крытые брезентом... По нашим подсчетам, в колонне было не менее трехсот человек. Изучив направление движения, поняли, что это подкрепление для гарнизона, расположенного в Самодуровке. 

Срочно связались по рации с командиром бригады майором Рахмановым. Реакция на доклад оказалась незамедлительной: лишь только колонна втянулась в пологую балку, ее буквально проткнули с двух сторон кинжальным огнем. Несколько машин столкнулись, некоторые загорелись. Остальные, пытаясь развернуться, чтобы уйти из-под обстрела, тыкались тупыми носами в сугробы. Немцы прятались за колесами грузовиков, отстреливались. Перебежками искали укрытие... 

«Мелкоту» добивали из бронетранспортера. Нескольких гитлеровцев пленили. Среди них оказалась довольно важная птица — полковник. На лацкане мундира — значок члена нацистской партии. Наспех его обыскав, забрали кортик с готической надписью: «Фюр Тройхайт унд Тапферкайт»*, сняли голубой эмалированный крест с черной каемкой. Оберст скрипел зубами, проклинал дикую страну с ее «жуткими морозами», что-то показывал, стараясь загибать посиневшие пальцы. Наверное, считал потери... И здесь произошло то, чего мы никак не предполагали: когда офицера подвели к бронетранспортеру, он, нагнувшись, неожиданно выстрелил себе в живот... На снег упал маленький, в ладонь величиной пистолет. Я поднял его. Красивая вещичка! На рукоятке — костяные накладки, затворная коробка украшена золоченой гравировкой. 




* «За верность и храбрость» (нем.) 




— Что с ним делать, командир?— спросил Алешин после некоторой паузы. 

— Грузите на «броник». Все-таки вещественное доказательство. Не каждый день попадаются полковники, даже мертвые. 

А сам подумал: «Влетит от Рахманова под первое число». Этот досадный случай еще раз подтвердил железное правило: в нашем ремесле нельзя пренебрегать малейшей мелочью. 

Из беглого опроса остальных пленных узнали, что они из 16-й моторизованной дивизии, которую перебросили сюда вместо потрепанной в боях 11-й танковой. 

Взятие Самодуровки стоило нам немалой крови, но гитлеровцев все же вышибли из хутора. 

...Стояла на редкость тихая, безветренная ночь, падали крупные хлопья снега. Ни шума моторов, ни стрельбы, ни вспышек ракет... В приземистой избе, наспех оборудованной под штабное помещение, собрались комбаты, командиры рот, заместители по политической части. Одеты кто как — и в шинелях, полушубках, стеганых ватниках, безрукавках, прозванных «мадьярками». На столе с развернутой картой стояла снарядная гильза, из которой лениво струилось желтое пламя. 

Майор Рахманов молча покрутил карандаш, зло швырнул его на карту. 

— Чего фриц уцепился так за эту Самодуровку, ума не приложу? Если так и дальше пойдет, останется один выход — глубокая оборона. Чует мое сердце — гитлеровцы вновь полезут. 

Слова комбрига оказались пророческими: с каждой секундой нарастал какой-то угрожающий гул, доносилось прерывистое рычание моторов. 

В избу ворвался солдатик в каске, сбитой набекрень, видно, из тех, кто только начал нюхать порох. 

— Товарищ майор! К хутору подходят танки! Сотня — не меньше... 

— А ты в темноте хорошо посчитал, сынок?— спокойно спросил Рахманов.— Считать их надобно тогда, когда из них пар выходит. Все — в подразделение! — приказал комбриг и взял телефонную трубку. Но связи не было. По-видимому, повредили линию. 

Все быстро покинули штаб. Лишь одного офицера — политрука роты связи Черниченко — задержал начальник политотдела бригады майор Крусков. 

— Иван, срочно сообщи в штаб корпуса обстановку в хуторе. Нельзя терять ни секунды... 

Последние слова Крускова заглушил взрыв прямо под окнами. Посыпались стекла... 

Между тем немецкие танки растекались по хутору. Ахали частые разрывы, дробилась пулеметная стрельба, мигали ракеты... 

Чтобы добраться до радиостанции, Черниченко нужно было перебежать через улицу, которую утюжили танки. Термитные снаряды то и дело высвечивали полуразрушенные хаты, решетки покосившихся плетней, сломанные деревья... 

Политрук притаился за стеной, дождался, когда очередной танк пронес перед его глазами угловатую корму, и бросился бежать наперерез другому. «Только бы пулеметом не срезал!» — билась мысль. Упал на перепаханную землю: буквально в метре пролязгали гусеницы, расшвыривая мерзлые комья глины. Замполит скатился в водосточную канаву, и это его спасло. 

По-пластунски преодолел центральную часть улицы. Поднялся, побежал. Его заметили — совсем рядом вздыбил землю снаряд, взрывной волной ударило о забор. Успел только вжаться лицом в перемолотый серый снег.. 

Майор Крусков и комсорг бригады Чумаченко, наблюдая за действиями Черниченко и видя, как он упал, посчитали политрука убитым. Казалось, последняя надежда связаться с корпусом рухнула... Но Черниченко все-таки добрался до радиостанции, доложил о критической обстановке в Самодуровке. 

Теперь нужно было спасать машину с аппаратурой. «Где Турищев? Что он там копается?» — Черниченко сбросил наушники и, открыв дверцу, позвал командира радиоотделения. Но старший сержант не мог ответить: лежал на боку в луже крови. Оттащив Турищева к скирде соломы, политрук завел мотор и отогнал машину в укрытие. 

Стал на подножку, спрыгнул на землю. И вдруг в глазах потемнело, он пополз вниз, хватаясь онемевшими пальцами за борт радиостанции. И уже не слышал ни выстрелов, ни взрывов. Лишь жуткая тишина и какой-то неестественный покой... 

А гитлеровцы наседали. Основной удар принял на себя батальон капитана Атлантова. Людей в нем осталось не густо — многих не досчитались при взятии Самодуровки, тяжелораненых вывезли в тыл. Ощущалась нехватка боеприпасов. И все же батальон с несколькими пушками крепко стоял на ногах. Собрав бойцов, комбат коротко обрисовал обстановку. Потом к личному составу обратился замполит старший лейтенант Татауров. Как всегда спокойно, сказал: 

— Товарищи! Отходить нам некуда. В центр прорвалось несколько танков. Немцы оцепили Самодуровку и с флангов. Будем держаться до последнего. Надеюсь, что ни один фашист не выстрелит нам в спину... 

...Гитлеровцы, укрываясь за уцелевшими стенами хат, перебежками приближались к обороняющимся. Но когда бросились в атаку, нарвались на такой губительный огонь, что вынуждены были отступить. 

Батальон держался! Когда немцы, в который уже раз, отхлынули, до стволов пулеметов и автоматов нельзя было дотронуться: плесни водой — закипит. 

После некоторого затишья на хутор пошли «юнкерсы». Вытянувшись цепочкой, они снизились до бреющего и сыпанули бомбами. Несколько пушек и расчетов в батальоне вышли из строя: щиты помяло, лафеты покорежило, разбросало зарядные ящики. Раненые лежали вперемешку с убитыми, присыпанными мокрой землей. 

Вновь появились гитлеровцы. 

Огонь батальона заметно слабел. Разорвавшимся снарядом убило капитана Атлантова. Пулеметная очередь перерезала старшего лейтенанта Татаурова. Оставшиеся в живых бойцы кинулись в рукопашную. Бились прикладами, лопатами, а кто и кулаками... 

Лишь к вечеру противнику вновь удалось овладеть Самодуровкой. Впоследствии она несколько раз переходила из рук в руки. 

Потери с обеих сторон были огромные. Среди погибших оказался и комбриг майор Василий Мартынович Рахманов. 

Позже, когда в часть возвратился Иван Черниченко, мы узнали, что же с ним произошло. 

...Он очнулся от того, что кто-то грубо его тряс. С трудом разлепил ресницы, хотел приподняться, но острая боль пригвоздила к земле. Как в тумане, увидел нависшую огромную фигуру. 

Ногам стало холодно. «Раздевают»,— подумал он и уже отчетливо увидел глаза-буравчики под суконным козырьком, рыжую щетину. 

— Вытряхивайся,— человек в полицейской форме зло ощерился.— В раю можно ходить и босиком. 

Рядом стояли два гитлеровца. 

Полицай снял с Черниченко сапоги, шерстяные носки, шапку, хотел стащить и свитер, но он, как и ватник, пропитался кровью. Полицай брезгливо поморщился. Черниченко и еще нескольких раненых начали избивать ногами. 

К вечеру их, как поленья, швырнули в кузов машины, отвезли на окраину хутора Полячки, загнали в колхозную конюшню и закрыли дверь. Затем подожгли. 

Огонь начал жадно лизать кровлю, пробил потолок, пополз по стропилам... 

Как в кошмарном сне, Черниченко почувствовал, что его кто-то тянет. В груди саднило от едкого дыма, к горлу подкатывался тошнотворный комок... И вдруг — спасительный глоток воздуха! 

Открыл глаза... 

Тащил его вначале санитар старшина Николай Ря-боконь, потом стал помогать какой-то паренек. Они быстро уложили Черниченко на сани, что стояли за углом конюшни, присыпали соломой. Лошади тронули куда-то в темноту. 

— Тебя как зовут? — спросил Черниченко возницу. 

— Вася Борышполец. Не бойтесь. Я — комсомолец. Честное слово. 

— А куда ты меня везешь? 

— В Зеленоград... 

Лошади шли медленно. Под полозьями поскрипывал снежок. 

— Вот что, Вася,— обратился к пареньку Черниченко.— На всякий случай возьми мои документы, там партийный билет. Если встретишь наших — передай. И письмо жене. Отослать не успел. Двое ребят у меня... 

Несколько раз в дороге он терял сознание: сказались потеря крови, холод. 

И все-таки выжил политрук, пройдя через многие передряги. Снова попал в лапы к гитлеровцам. Поместили в лагерную больницу. Перед бегством немцы хотели взорвать здание, но подпольщики перерезали провода, которые вели к взрывному устройству. Местные жители вылечили, выходили раненых бойцов. Когда зажили раны, политрук догнал свою бригаду и прошел с ней до самого конца войны. 

А Вася Борышполец выполнил наказ Черниченко. Передал документы в политотдел одной из дивизий, после их отослали в Москву. 




Овладев Самодуровкой, гитлеровцы бросили на юго-восточную окраину станицы Манычской тринадцать танков с батальоном автоматчиков. Жарко пришлось здесь нашим артиллеристам. В самый критический момент боя тяжело ранило командира батареи лейтенанта Колесова. Его заменил замполит лейтенант Остапенко. Потеряв несколько танков, гитлеровцы откатились назад. 

Ночью лейтенант Остапенко скрытно сменил позиции, оставив на прежних макеты орудий, и на рассвете немцы ударили по пустому месту. Решив, что батарея выведена из строя, они снова пошли в атаку, но натолкнулись на мощный прицельный огонь. На поле боя осталось восемь подбитых танков. Так и не сумев прорваться в Манычскую с юго-запада, гитлеровцы решили нанести удар в новом направлении — через Арпачин в сторону Манычской. 

В три часа ночи 25 января корпусные разведчики под командованием капитана Киселева подтвердили данные о перегруппировке немцев. Пленный, доставленный к генералу Свиридову, сообщил, что прибывшие части и отряды, укомплектованные отборными солдатами и офицерами СС, хорошо обученные и по-зимнему экипированные, получили задачу любой ценой сломить сопротивление русских, отбросить их за Дон и тем самым обеспечить возможность отхода с Кавказа через Ростов. 

Генерал Свиридов незамедлительно прибыл с оперативной группой на КП на окраину Манычской и стал управлять боем, который начался утром. 

В политдонесении корпуса о ходе боев в те дни говорилось: «...25 января 1943 года противник предпринял ожесточенную бомбардировку ст. Манычская, которая продолжалась почти до позднего вечера. Было совершено более 150 самолето-вылетов. Одновременно по станице он открыл сильный артиллерийский и минометный огонь. Затем враг бросил в контратаку до 30 танков с пехотой. Развернулись ожесточенные бои. Гвардейцы мужественно сражались, срывая попытки врага прорваться в станицу. Особенно трудно пришлось сражаться подразделениям 4, 5-й и 6-й гвардейских механизированных бригад, которые обороняли хутора Арпачин и Алитуб» *. 




* ЦАМО СССР. Ф. 303. Оп. 4005. Д. 76. Л. 83. 




Удары врага успешно отражались, но сказывалось его количественное превосходство. К тому же защитникам Арпачина пришлось с самого начала боевых действий драться в полуокружении. Командир корпуса постоянно требовал доклады от разведчиков, чтобы точно ориентироваться в сложившейся обстановке. 

...Я готовил разведгруппу к поиску. Хорошо изучил карту и уже отчетливо представлял себе местность. Здесь, в бескрайних, открытых всем ветрам степях, работа разведчиков во много раз сложнее и рискованнее. Всякое движение видно как на ладони. 

Ночь — всегда союзница нашему брату, но вести наблюдение в темноте, делать выводы о перемещениях противника (а он теперь шевелился и ночью) — дело весьма затруднительное. Ко всему прочему — и это главное — нужно добыть живую «справку», да поосведомленней. Не какого-нибудь там обозного каптенармуса или «грабаря» из похоронной команды. 

Предварительно построил разведчиков. Кратко сообщил задачу, приказал готовиться. С собой берем автоматы, по два диска, гранаты, компас, два бинокля, индивидуальные пакеты. Награды (их тогда имели немногие), документы, письма — оставляли в штабе. 

С наступлением сумерек вышли на задание. На окраине Арпачина окликнул часовой. Удостоверившись, что свои, сказал: 

— А-а, полуночники? Ну, удачи вам, братки! 

Было чуть-чуть жутковато: идешь, как по непрочному ледку. 

Вспомнилось, что с таким же чувством в детстве катался на коньках по только что застывшему пруду. Было сладко и жутко, играя с опасностью, нестись по льду, который то тут, то там потрескивал под ногами, а иногда давал трещину от берега к берегу. И так ухал, будто где-то на дне стреляли из пушки. Случалось не раз, что кто-нибудь проваливался в холодную купель. Все бывало. Но... Едва приближалась зима и мороз завертывал и трещал без снега, мы хватали коньки и опять мчались на этот тонкий, только что замерзший лед... 

...Ракетные сполохи трепетали в радужных ореолах. Все же их неверный свет был лучше непроглядной неизвестности... Через час всплески ракет остались за спиной, а потом и вовсе начали тускнеть. 

Мы часто останавливались, напрягали слух — в такой темноте можно запросто напороться на немецкий пост. А затем крохотный светлячок-треугольник компасной стрелки вновь звал в черную даль. 

Петляли долго. Шли пригнувшись, открытые участки преодолевали по-пластунски. До рассвета нужно было отыскать удобное место для наблюдения. Наконец, нашли более-менее глубокую вымоину, в которую ветер нагнал клубки колючего перекати-поля. 

Удивительное растение! Высохнет, оторвется от корня и скачет, рассыпая дурное семя до тех пор, пока не попадет в какой-нибудь овраг. 

Ночь шла на убыль. Подул лютый колючий ветер, дымка рассеивалась. Впереди все отчетливее вырисовывалась какая-то ферма, точнее, каркас ее, справа бугрилась длинная темная скирда соломы. 

Посмотрел в бинокль. Вроде пусто. Но что это? До слуха донесся стелющийся по земле рокот моторов. И тут же над нашими головами промчалась волна «юнкер сов». 

...Первыми показались три броневика. За ними медленно ползли тупорылые грузовики с поблескивающей касками пехотой. Ну, точно горшки, насаженные на колья плетня... 

Я записал в блокнот номера машин, зарисовал опознавательный знак — голова совы в белом ромбе. 

— Свеженькие, не битые,— отложил в сторону бинокль Миша Григорьев,— сову налепили. 

— К Арпачину чешут. Ночью надо уходить... 

Колонна притормозила движение. К ее «голове» подъехал легковой «опель», из него вышел офицер в кожаном реглане. По начальствующим жестам я понял, что личность эта не рядовая. К нему подскочили два немца, встали навытяжку, что-то докладывая. Затем один махнул рукой — с машин начали спрыгивать солдаты. Слышались отдельные выкрики, смех. 

Причину остановки установить было нетрудно: в стороне выстроилось несколько походных кухонь. 

До наступления темноты в обе стороны прошло около пятидесяти машин с той же совой на бортах, а перед заходом солнца — до двух десятков танков, дюжина пушек на конной тяге. 

В моем блокноте уже кое-что поднакопилось. Николай Багаев с Семеном Ермолаевым внимательно обследовали место стоянки. Нашли открытку (на них немецкие солдаты обычно всегда писали свою фамилию и номер подразделения), забытую фляжку, банку мази от вшей, несколько окурков сигарет «Аттика»... 

Начали осторожно выдвигаться к скирде соломы: перед обратной дорогой я решил дать людям немного отдохнуть. 

В прелой подгнившей соломе, которую не успели скормить лошадям, так как румыны пустили их в котел гораздо раньше, было тепло, пахло мышами. Людей сразу придавил сон. Бодрствовал лишь Багаев — наблюдал за тем, что творится на белом свете. 

Я, кажется, и не спал, так просто прикрыл глаза, но коварный сон обволок сознание, погрузил в мягкую теплынь. Вдруг чувствую — трясут. Багаев выпалил прямо в ухо: 

— Командир, немцы! 

— Где? 

— На противоположной стороне. 

— Может, тебя галлюцинации преследуют? 

— Какое там. Броневичок у торца скирды. Но ведут 

себя тихо... Странно! 

Я осторожно выполз из соломенной дыры, посмотрел на часы. 

— Надо сворачиваться. Поднимай гвардию. И чтоб ни звука. А мы с Григорьевым проверим, что за железку ты видел. 

...Медленно пошли вдоль скирды. Через два-три шага останавливались, прислушиваясь. Шаг, еще шаг... Стоп! Шорох. Мы прижались спинами к соломенной стене, сняли с предохранителей автоматы. 

Не иначе, как идущего потянуло «до ветру». Он шел, мурлыкая: «Ах, майн либен Августин». 

Я сжал руку Григорьева выше локтя. Он понял. Когда немец прошел рядом и встал к нам спиной, широко расставив ноги, Миша опустил ему на голову приклад автомата (это действие он именовал «наркозом средней дозы») и воткнул немцу кляп в рот. Осторожно понесли «добычу» к своим. 

Быстро собрались — и прямиком к той вымоине, где сидели днем. 

Залегли. 

Все внимание направили в сторону скирды. Не могут же остальные немцы не броситься на поиски товарища? Так и случилось: через минут двадцать до нашего слуха донеслись обрывки голосов, ударила автоматная очередь, свечой взвились три ракеты и ярко осветили местность. И снова воцарилась тишина. Потом опять в небо выпрыгнуло несколько ракет. От соломы докатился приглушенный рокот двигателя. 

Возвращались уже без помощи компаса. Немец вскоре очухался, испуганно таращил глаза, не понимая, что с ним случилось. Однако, когда дали хлебнуть из фляжки, язык у него развязался. 

Он из той же 16-й мотодивизии, оторвались от колонны из-за незначительной поломки бронетранспортера, чтобы ночью не блудить в степи, решили пересидеть до утра в скирде. Я подумал: остановись они там, где находились мы, кто знает, чем бы закончилась эта встреча... 

Получив подкрепление, противник с новой силой начал терзать обескровленные части корпуса у Арпачина. Командованию пришлось даже бросать в бой отдельный учебный батальон. 

Большие испытания выпали на долю артиллеристов из противотанкового дивизиона. В батарее лейтенанта Гайфуллина почти никого не осталось в живых. До последнего снаряда вел бой из единственного исправного орудия комбат. Истекая кровью, он не дрогнул и тогда, когда в его сторону поползли два танка. 

Выстрел — и замерла бронированная коробка. Второй метнулся в сторону, подставив борт, и тут же получил порцию стали. Танк заюлил на месте, разматывая перебитую гусеницу... 

Снаряды кончились. Поняв это, гитлеровцы бросились к Гайфуллину, который лежал у покореженной станины. Уж очень хотелось им взять в плен нашего офицера. Но враги просчитались: комбат последней гранатой подорвал себя и пятерых подбежавших немцев. 

Среди погибших в том бою оказались командир взвода противотанковых ружей старший лейтенант Львов, командир дивизиона старший лейтенант Нако-люжный. Командующий армией посмертно наградил его орденом Красного Знамени. 

Был тяжело ранен заместитель командира 5-й мех-бригады Герой Советского Союза подполковник Майский. Из-под огня его вынес командир санитарного взвода старший лейтенант Кузьмин. 

От разведчика Юрия Титова я узнал, что не возвратился с задания Герой Советского Союза старшина Иван Гетман. Высокое звание он получил за участие в экспедиции ледокола «Георгий Седов», дрейфовавшего в Арктике. 

Тяжелые, кровопролитные бои на рубеже реки Маныч продолжались до самого февраля. И все-таки противник, вопреки требованиям своего командования, не «планомерно» отходил, а лихорадочно отступал через Ростов на запад под прикрытием арьергардов, так и не успев выполнить указаний Гитлера о вывозе с Северного Кавказа материальных ценностей. 

Вполне понятно, что после таких напряженных боев требовалась передышка. Наступил кратковременный отдых — по фронтовым меркам понятие весьма относительное. 

Корпус пополнялся людьми и техникой, запасался горючим, продовольствием, обмундированием. Сроки для этого давались весьма сжатые — неделя. Теперь острие предстоящего удара корпуса направлялось на Новочеркасск. Старожилы рассказывали, что город виден как на ладони, если посмотреть на него с высоты церковной колокольни. 

Между тем, группа разведчиков готовилась к очередному заданию. Оно заключалось в следующем: скрытно перейти Дон, установить, какими силами располагает противник на участке наступления. 

...В тусклом свете ныряющей между облаками луны одетые в маскхалаты разведчики двинулись через замерзшую реку. Скоро зашуршали прибрежные камыши — мы ступили на противоположный берег. До немецких траншей добрались благополучно, залегли. Результаты наблюдений передали по рации. Хотели продвинуться поближе, но наскочили на пост патрулей. Пришлось отходить. После короткой перестрелки выбрали новый маршрут. 

Так прошли сутки, вторые... Все это время шли по глубокому снегу, а точнее — пахали его своими телами. Одежда днем промокала насквозь, а ночью покрывалась ледяным панцирем. Лежа в крахмалистом снегу, кое-кто засыпал. Сон в таких условиях — самый жестокий и опасный враг для уставшего человека. В него не дашь очередь, не швырнешь гранату, не стукнешь прикладом. Блаженство, сладкое, томное, запросто может обернуться трагедией. 

Донимал и голод — на всех осталась пара буханок черняшки да фляга спирта. 

Подняв группу, я приказал перебежками переместиться к старой, заросшей бурьяном меже. 

Выползла луна, и мы отчетливо увидели силуэты идущих немцев. Те, что шли впереди, остановились, стали в круг. От него оторвались трое и направились прямо на нас. Остановились, стали прикуривать. 

Стало ясно — с немцами нам не разойтись. Я подал команду, по идущим полоснули автоматные очереди. Побежавших вспять забросали гранатами... 

Уложив на плащ-палатку раненого немца, мы рысью бросились к прибрежным камышам. 

Показания ефрейтора из 79-й пехотной дивизии и результаты наблюдения кое-что прояснили. Но генерал Свиридов потребовал дополнительных данных. И немедленно было решено организовать в следующую ночь повторную разведку более крупными силами. Группу возглавил офицер из оперативного отдела корпуса. 

Когда сгустилась темнота, сорок человек — некоторые из них впервые приняли участие в непривычном для них деле — двинулись по льду. Перейдя Дон, снова засели в камышах. Немцы теперь периодически обстреливали их и ночью, но пули лишь сбивали пушистые метелки над головой, а мины и снаряды, глубоко вонзаясь в болотную почву, не причиняли вреда — осколки не выбрасывало наверх. 

На сей раз дорогу, по которой шли прошлой ночью и которую немцы, вероятно, контролировали, мы оставили в стороне — пробирались дальней обходной тропинкой. Но гитлеровцы оказались начеку. В нашу сторону полетело несколько мин, застрочили пулеметы... 

Продвигаться в прежнем направлении было бесполезно, и капитан решил разделить группу на две части: одна, возглавляемая мной, получила задание отвлечь внимание противника, другая, более многочисленная, пошла в обход, чтобы ворваться в укрепленный пункт — мы засекли его в прошлый раз — с противоположной стороны. 

В условленное время, приближаясь к станице Бессергенезской, мы открыли огонь из автоматов. Гитлеровцы ответили так «горячо», что пришлось прижаться к матушке-земле. Бой, как и следовало ожидать, оказался неравным: немцы не давали возможности даже поднять голову. 

Я нервничал, посматривал на часы: давно прошло время, назначенное для атаки второй группы; но условленная зеленая ракета так и не появилась... 

Близилось утро. Оставаться было рискованно. Скрепя сердце, я приказал отходить. 

Что же произошло со второй группой? Оказалось, она попала в засаду. Многие бойцы были убиты в упор, раненых немцы добили штыками и прикладами. Потом раздетые трупы бросили на навозную кучу в станице... 

Через день нас собрал исполняющий обязанности начальника разведки бригады старший лейтенант Торба. 

— Тяжелая неудача, постигшая вторую группу, не случайна, — сказал Федор Романович. — Ее командир проявил излишнюю самонадеянность. Вел людей без непосредственного охранения, действовал наобум, в критический момент растерялся. Так воевать нельзя. Урок горький, но он должен нас научить многому... 

Мы вышли на улицу. Настроение не располагало к разговору. Плелись молча и уныло, простуженно сморкались. Ледяной ветер бил в лицо, как хлыстом, продувал до костей. Дело шло к ночи. 

— Пошли за шерстью, вернулись стриженными,— выплюнул окурок Гусев. 

— Не пой лазаря, Николай, — зло прервал его Захаров. 

И снова под ногами заскрипел снег... 

Над станицей распласталась тишина. Казалось, прислушайся — и донесется стук чьей-нибудь калитки и голос женщины, зовущей вечерять заигравшегося мальчишку... Но настороженный слух ловил другое: земля еле слышно вздрагивала от далеких взрывов. 

Прошли мимо своих часовых, постучали в первую попавшуюся хату. Долго никто не открывал, собрались уже было уходить, но звякнула щеколда. На пороге выросла женская фигура, зябко кутающаяся в платок. 

— Приюти, бабуля, путничков ночных,— игриво начал Гриша Захаров,— иначе концы отдадим от холода. Не пустишь — грех на душу возьмешь... 

— Заходи, сыночек,— сказала женщина и нырнула в сенцы. 

«Бабуля» оказалась дородной казачкой с собольими бровями над горячими угольями глаз. Захаров смущенно переминался с ноги на ногу. 

В хате было тепло, уютно и прибрано. Всякая вещь на своем месте. Пол тщательно обмазан желтой глиной, стены выбелены. Под лавками аккуратно сложены тыквы. Пахло перестоявшими травами. 

Наспех перекусив, начали укладываться. Захаров, подложив под голову кулак, сразу захрапел. Петровец беспокойно ворочался на лавке. Ткаченко, прислонившись к печке, так и уснул, убаюканный ее гудением. Вскоре в объятиях Морфея обмякли Алешин и Брусков. Бодрствующим ушел на двор Гусев. Мне как старшему хозяйка отвела кровать, похожую на баржу, которые я часто видел в Одесском порту. Она же царственным жестом подала подушку с пуд весом. 

С себя я снял только снаряжение. Пистолет и гранату сунул под огромную подушку, положил на нее руку. 

Долго не мог уснуть: в голове роились какие-то тревожные мысли. Потом провалился, словно в глубокий омут... 

От духоты в хате или бес знает от чего померещилось что-то... Не помню, как спросонья выдернул чеку гранаты... 

Раздался оглушительный взрыв. Меня подбросило на подушке, в которой застряли осколки, а Захаров как закричит: 

— Братушки, полундра! 

И к окну — только стекла затрещали... Всех буквально вымело из горницы. 

Из-за ситцевой перегородки выскочила хозяйка, прикрывая рукой глубокий вырез рубашки. Она что-то испуганно говорила, но я ничего не слышал: уши словно законопатило. 

В хате плавал едкий запах взрывчатки, белые хлопья перьев кружились от сквозняка, который врывался в выбитое окно... 

Кое-как его потом заделали, но о сне уже и речи не было... 

В угрюмом молчании мы топали к штабу. Наконец, Миша Захаров заговорил: 

— Ну, Денисович, с тобой не соскучишься. Немец не отправит на тот свет, так свой откомандирует к чертям смолу подогревать... 

Грянул такой хохот, что даже стоявший неподалеку часовой не выдержал: 

— Рано что-то вас фрицы угостили. Лишней фляжечки не найдется?.. Продрог до селезенки. 

— А ты пойди к ним — попроси, может, и нагреют... 

— У-у, жмоты... 

Разгадав направление главного удара нашего корпуса, неприятель усилил группировку своих войск южнее Новочеркасска, создав здесь высокую плотность артиллерии и пулеметов. Проходящая вдоль западного берега реки Аксай железная дорога была превращена немцами в оборонительную полосу. Вагоны и паровозы оборудовались пулеметными гнездами, обкладывались мешками с песком и железными плитами и, таким образом, превращались в долговременные огневые точки. 

Упорное сопротивление, которое оказал нам противник в районе станиц Заплавской и Старочеркасской, потребовало некоторого изменения плана действий: командир корпуса генерал Свиридов решил обойти Новочеркасск, овладеть станицей Красюковская, а затем нанести удар по городу с севера. 

Получив приказ возглавить разведгруппу, я первым делом навел справки — нет ли в батальонах кого-нибудь из местных жителей. Повезло: нашелся новочеркассец — старший сержант Сергеев. 

Развернув карту, стали совещаться. 

— Отправляться в разведку днем нечего и думать: 

погода установилась, видимость — на десятки километров. Какой лучше выбрать маршрут, Сергеев? 

— Думаю, вдоль речки, так можно дойти до самого города. Берега там поросли ивняком, на многих участках густые камыши. Укрыться нетрудно. 

— Что ж, пойдем вдоль речки,— согласился я. 

В полночь десять разведчиков проникли через передний край и, подобно теням, бесшумно двинулись по направлению к Новочеркасску. Шли вдоль речного русла, но вскоре я понял, что таким образом мы слишком уклоняемся от основного направления. 

Догнав Сергеева, шепнул: 

— Не успеем до рассвета, если так крутить будем. Веди прямо к городу. Балками да оврагами... 

Немцы не имели на этом участке сплошных траншей. Их оборона состояла из отдельных очагов, между которыми патрулировали солдаты. 

Пройдя некоторое расстояние, мы легли и поползли. Одна пара патрулей прошла совсем близко: мы замерли, прижались к земле... Не заметили! Опять поднялись и, пригибаясь, двинулись дальше. Вскоре из белесой мглы выплыли очертания полуразрушенного здания. На пороге маячила какая-то фигура. Часовой. Обычно мы их обходили, но здесь... 

Немец навалился на дверь, и через минуту в нашу сторону ударили автоматные очереди. Уходить было поздно. 

Я подал команду и устремился к дому. 

Бой в здании — один из самых сложных, чреватых неожиданностями. Он требует быстроты действий, умения в ограниченном пространстве эффективно использовать оружие, гранату, кинжал. Через четверть часа все было кончено. На полу лежало шесть полураздетых немцев, в углу постанывал раненый — тот самый часовой, который предупредил своих об опасности. От него узнали, что неподалеку, метрах в трехстах, стоят четыре танка, при них рота пехоты. 

Ввязываться в драку было нелепо и рискованно: мы уже раздобыли кое-какие сведения о противнике, установив главное — немцы снимаются с рубежа реки Аксай. Поэтому перевязали раненого пленного — пуля задела по касательной бедро — и спешно начали отходить. 

Новочеркасск — небольшой город, раскинувшийся на холмах. Бывшая столица казачьего Войска Донского. Что мы увидели тогда? На майдане перед собором и вокруг него — свежие следы ожесточенных схваток: немецкой и нашей техники столько набито — хоть строй завод и плавь металл! Десятки орудий, автомашин, тягачей, бронетранспортеров. Танки без гусениц, со скрюченными стволами, некоторые без башен, с темно-бурыми следами ожогов, обнаживших серый в раковинах и кавернах металл. Попадались и ярко-желтые, с темными разводами. Очевидно, прибыли из Африки. Возле них в разных позах лежали гитлеровские танкисты. Еще недавно все это двигались, чадило моторами, плевалось калеными снарядами, рвало живую человеческую плоть. И вот замерло, покрылось белым саваном... 

Собаке, как говорят, собачья смерть, а победителям — слава! 

В освобожденном городе состоялся многолюдный митинг. Перед жителями выступили начальник политотдела корпуса подполковник Лукин, старший инструктор политотдела майор Бондарь. С гневом говорилось о злодеяниях фашистов, о причиненном городу огромном ущербе, об угоне жителей в Германию. За время оккупации гитлеровцы уничтожили многие памятники культуры, ограбили музеи... Горожане горячо благодарили воинов за то, что спасли Новочеркасск от полного уничтожения — специальные «зондеркоманды» поджигателей и подрывников так и не успели сделать свое подлое дело. 

После освобождения Новочеркасска корпус получил несколько часов «на помывку». А затем, не снижая темпа наступления, преследуя противника, выбил его из населенных пунктов Кутейниково, Генеральское. И только на подступах к хутору Ряженое застопорил ход, наткнувшись на сильную, хорошо отлаженную систему огня. 

Наступила небольшая пауза между боями. Наспех приводили себя в порядок, ждали застрявшие где-то тылы с боеприпасами, горючим, продовольствием. 

...Вваливаемся в один из уцелевших домов в Генеральском, вытряхиваем из мешков последние сухари и кусочки сахара, глотаем крутой кипяток. Только решил прикорнуть, слышу простуженный голос посыльного: 

— Каневского к заместителю начальника разведки бригады! 

Поднимаюсь, одуревший от короткого забытья. 

Толкнул покосившуюся, скрипучую дверь. Леденящий ветер подействовал отрезвляюще. Пошатываясь от его упругих порывов, иду за посыльным, который шмыгает носом и кашляет. 

В хате, занятой старшим лейтенантом Торбой, на столе лежит карта, стопки каких-то бумаг, телефон в потертом брезентовом чехле, лампа-гильза. На темной отопревшей стене висит полушубок. 

— Садись поближе к карте,— придвинул табурет Федор Романович. Его карандаш острием окружил населенный пункт с надписью «Ряженое». 

— Вот это Ряженое для нас, как гвоздь в сапоге. Мы знаем, что фриц там крепко зарылся в земле, противотанковых пушек натыкал, минным поясом затянулся. Нужно к этому ларцу ключик подобрать... Понаблюдать, поближе познакомиться. Ну, и «язычка» необходимо достать. Генерал Свиридов очень интересуется... 

Через некоторое время группа была готова к поиску. Командир отделения сержант Брусков построил разведчиков, доложил. Я еще раз приказал им попрыгать, повертеть плечами, туловищем и, убедившись, что оружие и снаряжение не издают ни единого звука, объяснил коротко задачу. 

Вышли, как только стемнело. 

Ночь выдалась ветренная, по небу плыли тяжелые тучи. Как назло, время от времени они расползались, и на землю просачивались блики холодного света. 

Луна — враг разведчика. Какие бы лирические ощущения не были связаны с нею, наш брат всегда предпочтет черную безлунную ночь... 

Гриша Захаров чертыхнулся: 

— Ишь, разгулялась, лупоглазая. Светит, будто влюбленным... 

— Замри, влюбленный! — Багаев толкнул его кулаком величиной с котелок. — Фрицы похлеще могут подсветить. 

По глубокому снегу пробирались короткими перебежками, ползком, нырком, используя для маскировки кусты, канавки. Останавливались, прислушивались... И снова туда, где, подобно застывшим волнам, тянулись невысокие заснеженные холмы, поблескивавшие на выгнутых склонах. 

Дальше ползли друг за другом — только подошвы сапог мелькали перед носом. 

Вот и гребешок. Снова затаились. 

От Ряженого плыла какая-то таинственная тишина — недобрая, тревожная. Еще немного, и мы окажемся на затененной стороне склона... 

Вдруг что-то произошло: я инстинктивно зажмурился от хлынувшего в глаза света. Десятки ракет располосовали небо, рассыпались голубыми искрящимися гроздьями. За ними над головой стали скрещиваться светящиеся нити, зафыркали мины. Все ниже и ниже... Кто-то ойкнул, застонал... 

Я сгреб горячей рукой ком снега, провел по лицу. В отчаянии уткнулся в потную шапку. Лежащий рядом Алешин неторопливо покусывал торчащую из-под снега сухую травинку, сплевывал... 

«Надо отходить,— решил я,— иначе перебьют на этом бугре, как зайцев при свете фар». Приказал осторожно поворачивать назад. 

На обратном пути луна все больше тускнела, словно выгорала, стыла за плотными тучами. А позади еще некоторое время раздавалась чечеточная дробь пулеметов. Затем стало тихо. Вспыхнула и с треском рассыпалась над тем местом, где мы были несколько минут, одинокая ракета. 

Шли, как с похорон. Приуныл даже Захаров. Как-то неестественно согнулся мослатый, длиннорукий Алешин. Ребята переживали происшедшее, но на подходе к хутору старались как-то ободрить себя. 

— Сейчас бы, командир, борща наваристого рубануть, да со стручковым перцем. Чтоб дух перехватило. А? — мечтательно произнес Захаров. 

— Считай, что твой борщ сегодня фрицы слопали,— моментально среагировал Григорьев, — а перец оставили тебе...  

Отправив людей, я пошел к хате, где разместился заместитель начальника разведки бригады Торба. Испытующе глянув мне в лицо, тот догадался: задание мы не выполнили... И тут зазуммерил телефон. Старший лейтенант взял трубку, хмурясь стал слушать. Затем: 

— А он у меня сидит, товарищ генерал. Д-да, сам доложит. Сам... 

Взяв трубку, я рассказал, как все произошло. Выслушал нелицеприятную тираду в свой адрес. При этом представил лицо комкора: окаменевшие желваки под тонкой кожей, недобрый прищур глаз... 

Как только генерал сделал паузу, я поспешил вставить: 

— Ночью нет смысла, товарищ генерал, идти к немцам. Слишком осторожничают. Думаю пробиться туда к рассвету. Только на всякий случай поддержите огоньком... 

Генерал бросил трубку. 

Разведчики не спали, ждали моего возвращения. Медленно стащил мокрый маскхалат, протянул руки к печке, от которой воняло резиной или каким-то мазутом. На душе — кошки скребут, когти точат. 

— Ну, что там, командир?— спросил Миша Григорьев, приглаживая льняные волосы. 

— Будто сам не знаешь! Генерал сотворил капитальную клизму. 

— Кто-кто? — недоуменно переспросил Петр Алешин. 

— Кто, кто... КВ. 

Так за глаза в корпусе называли генерала Свиридова. 

— Вот это торпеда в корму,— покачал головой Захаров. Стянув сапоги, он пристраивал их к печке. На руке у него белела повязка с порыжевшим пятном крови... 

Днем мы отсиживались, умяли по полкотелка жидкой пшенки, проверили экипировку — автоматы, кинжалы, гранаты, бинокли, веревку, кляпы — и стали дожидаться ночи. 

Уже перед самым рассветом прошли мимо своих часовых и взяли направление в сторону Ряженого. 

Сначала двигались старым маршрутом, затем свернули чуть левее. Нет, на злополучные бугры теперь не полезем! Дошли до «нейтралки», один за другим вползли в попавшийся на пути довольно глубокий ров. Отдышались. 

— Дальше не пойдем, — сказал я. — Посидим здесь, понаблюдаем, а там видно будет. И чтоб тихо. Заметят — минами накроют... 

Алешин чуть приподнялся, приставил к глазам бинокль, начал прощупывать окрестность. Затем сполз вниз, толкнул меня: 

— Глянь-ка, командир, на тот бугорок около кустика. Кажется, лошадку ухлопали. 

Подняв капюшон маскхалата, я направил бинокль туда, где торчал жиденький куст. Действительно, там лежал немецкий битюг, притрушенный снежком. 

— Мы «блондинку» хлебаем, а рядом — бифштексы 

валяются,— не удержался Багаев. Но я прервал его мечты о деликатесах из конины: 

— Затаись!.. 

Стояла глубокая тишина, лишь изредка дежурные пулеметчики противника палили короткими очередями, демонстрируя свою бдительность. 

Лежали на жесткой осоке, поочередно вели наблюдение. Час, второй... 

От мороза руки и ноги стали совсем чужими. Казалось, дрожало от стужи и сердце... 

— Цигарочку бы, командир? — несмело спросил Брусков. 

— Крути, только... 

— Понял! 

Он повернулся на бок, вывернул карман, собирая по крохам махру. Остальные добавили из своих запасов. Жадно затянувшись несколько раз, Брусков выпустил куда-то под мышку себе струйку дыма, передал цигарку дальше... 

А мороз крепчал. 

Перед нами невдалеке проковыляла какая-то колымага, харкнула мотором. И снова все стихло... 

Я отдал «чинарик» Брускову: тошновато-сладкий дым ударил в голову. Тот еще раз затянулся, придавил окурок рукавицей, откинулся назад, прижался к Ситникову. Мечтательно прикрыв глаза, Семен тихо говорил: 

— Дед у меня был. Ростом не вышел, а вот крепость в руках имел завидную. Мы с ним частенько в лесу пропадали — сохатого брали, белку промышляли, к медведю в гости хаживали. На охоте так намаешься — рук и ног не чувствуешь. А деду хоть бы хны! Никакая усталость его не валила. Прийдем, бывало, домой, в баньке кости пропарим, а бабка уже за стол приглашает. Настоечки стаканчик хлопнешь и пельменями ее притопчешь... Вкуснотища-а-а! Режь ухо — не услышишь... 

Ситников сладко вздохнул: 

— Деревья у нас: вверх посмотришь, шапка валится. А здесь... Стоишь, как голый на ярмарке. 

Вдруг Алешин приподнялся и сразу же сполз вниз. 

— Ребята, немцы! 

— Что ты мелешь? Они сейчас в Ряженом сидят, кофе дуют. 

Приподнявшись на локти, я приставил «цейс» к главам. Действительно, к лошадиной туше ползли два гитлеровца с пулеметом. С чего бы это?.. Неужто тоже голодуху празднуют? Ага, остановились. Первый поднял руку — и снова гребут по снегу. Ближе, ближе... Прямо к битюгу. Нет — чуть свернули в сторону. Замерли. Первый поставил на лапы свой МГ, присоединил коробку с патронами, второй вытянул походную шарнирную лопатку, стал наращивать брустверок. 

Не зная еще, каким будет исход этой встречи, я почему-то сразу почувствовал — вот она, удача! Нужно действовать! 

Между тем немец, который лежал за пулеметом, дал несколько очередей, было видно, как от ствола ударило пульсирующее пламя. Ясно — проверяют оружие. 

Отвлекающий маневр я поручил Алешину. Он поопытней и пошустрей. Нужно незаметно сделать крюк и навалиться на пулеметчиков, желательно сзади. Оглушить их, ошарашить... 

Нам определенно везло: ветер постепенно угомонился, посыпала мелкая крупа. Пора! Алешин пожал мне руку, ужом выполз изо рва. 

Мы насторожились, приготовились к броску. 

Прошло минут пятнадцать-двадцать, а казалось — вечность. Я не отрывал бинокль от глаз. Немцы копошились у пулемета. Затем один из них воткнул лопату в бруствер, поднялся, и, пригибаясь, побежал назад... 

И здесь случилось непредвиденное: с нашего фланга ударил пулемет, вокруг бегущего немца замельтешила светящаяся дробь. Еще очередь, еще... Фашист вдруг нелепо взмахнул руками, как в замедленной съемке, повернулся вокруг оси на ногах, упал. 

Второй пулеметчик бросил свой МГ и кинулся к напарнику. Мы тоже рванули вперед — Григорьев, Брусков, Багаев, Ермолаев... 

А пулеметчика уже догонял Алешин. Он коршуном сбил с ног немца, заломил ему руки... Потом схватил за воротник и волоком потянул к оврагу. По пути перекинул на спину МГ на желтом ремне... 

— А как же с бифштексами, командир?—спросил Багаев, выражением лица напоминавший школьника, лишившегося обеда. 

— Бери! 

Багаев присел у лошади, маленьким топором отсек от туши заднюю ногу, накинул на нее веревочную петлю и поволок по снегу. 

А в овраге с Алешиным сидел пленный, недоуменно таращил глаза. Был он обут в особые валенки на деревянной подметке — такие делали наспех в Германии. Мясистые щеки немца тряслись. Поняв, что я старший, он молитвенно сложил руки: 

— Нихт шиссен! Их бин пролетариер*... 




* Не стреляйте! Я — пролетарий... (нем.) 




— По морде видно, что ты рвал цепи капитализма,— язвительно заметил Алешин. 

Пора отходить. Как говорили в старину — с богом! Я поднял ракетницу. 

Как по заказу, ударила по высоткам наша артиллерия: там с грохотом начали рваться снаряды, взметнулось в небо темно-бурое облако. Грозная музыка, но как она ласкает слух! У ребят даже лица посветлели. Успокоился и ефрейтор из 15-й пехотной дивизии, только кряхтит, добросовестно тащит за собой веревку с «бифштексом»... 

«Дома» встречает Гриша Захаров, бросается мне на шею. Осматривает взятые «трофеи». 

— Вот это дело. Да из сего провианта наш кок Леонов может сделать «меню рояль» — королевский харч. 

Закончился этот поиск тем, что ефрейтора отправили прямо в штаб к Свиридову, где, по словам генерала, тот кое-что «прояснил». Разведчики соорудили знатный ужин, а меня с обмороженной ногой отправили в сан-роту. 

На рассвете 18 февраля противник в Ряженом был атакован, но уже не в лоб, а с флангов, подвижными группами автоматчиков. Просачиваясь сквозь вражескую оборону, они внезапно напали на расчеты орудий, пулеметные гнезда, прокладывали себе путь огнем и прикладом. Хорошо поработали и наши артиллеристы с минометчиками, танкисты. 

К вечеру гвардейцы полностью очистили хутор от фашистов, а те, кто уцелел, спешно отступили на новые оборонительные позиции, подготовленные на реке Миус. 

— Бежит немец. Огрызается, но бежит,— сказал после Гриша Захаров.— Якорей не хватает задержаться. Растревожил Русь-матушку — подставляй теперь морду, получай сполна, что причитается... 

Нас выводили в резерв. В подразделениях почти не осталось боевой техники, остро сказывалась и нехватка людей. Итак, передышка! 

Командиры и политработники подводили итоги боевых действий. Личному составу бригады было чем гордиться: вместе с корпусом она прошла тяжелый путь, прошла через лютую стужу, снежные бураны и заносы суровой зимы, через гибель людей... Поэтому к бойцам нашего соединения, сражавшимся в этот период, живым и погибшим, целиком можно отнести возвышенные слова, которые после войны я прочитал в Сталинграде: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку — смертны ли они?!» 

Вскоре нас, двух старших сержантов — меня и Мишу Григорьева,— откомандировали в Ростов на курсы младших лейтенантов разведки. Командовал этим ускоренным «ликбезом» майор Денис Федорович Неведомский — человек по натуре суровый, враг всяческих условностей и послаблений. На занятиях и в беседах он, как гвозди, вколачивал истины: разведка не школьная доска, где ошибку можно стереть тряпочкой; к противнику пренебрежительно не относись — он не наивный, необученный простачок, его не так легко сковырнуть из седла, нужно думать, постоянно «шевелить серой массой», чтобы обмануть его, обвести вокруг пальца; взял пленного — береги как самого себя; попалась офицерская сумка — береги ее вдвойне, иная сумка, набитая документами, может оказаться разговорчивее самого словоохотливого «языка»; что-то не получилось, сорвалось, потерпел неудачу — не оправдывай себя, говори все, как на духу, ложь — самое большое зло в жизни, а на войне, в разведке, особенно... 

Потекли дни напряженной учебы. Мы отрабатывали приемы наблюдения, ориентировку днем и ночью на местности, действовали в составе разведдозоров пешком и на колесах, проводили поиски и устраивали засады, учились бесшумно «снимать» часовых и захватывать «языков», изучали немецкий язык по словарям и разговорникам, документы противника — карты, приказы, солдатские книжки, письма, средства радиосвязи, подрывное дело. Осваивали приемы рукопашного боя, особое внимание уделяли владению своим и трофейным оружием. О последнем не раз напоминал майор Неведомский. Он говорил: «Философ Платон запрещал входить в его дом тем, кто не знал геометрию. Разведчика, который не знает в совершенстве свое оружие и оружие противника, на задание посылать нельзя». Это сравнение имело глубокий смысл. 

В процессе учебы мои практические навыки, приобретенные непосредственно в боевой обстановке, обрастали теорией, все больше и больше сложное, рискованное ремесло разведчика входило в кровь и плоть. 

Бесспорно: на войне каждому полной чашей пришлось испить отпущенное ему солдатской судьбой — пехотинцам, танкистам, артиллеристам, связистам, саперам... Но они действовали, как правило, сообща, в составе подразделений, чувствуя поддержку оправа, слева, с тыла, а если падали, сраженные пулей или осколком, имели надежду быть подобранными санитарами, отправиться в тыл. Наш же фронт — без флангов и тыла. Разведчики действовали мелкими группами, иногда и в одиночку. В любой миг могла измениться обстановка, произойти встреча лицом к лицу с противником, встреча, которая требует исключительной выдержки, мгновенной реакции, находчивости, хитрости. Нужно обладать аналитическим складом ума, уметь предугадать, как в запутанной шахматной партии, ход неприятеля, найти нестандартное решение, чтобы выжить, сохранить людей, доставить важные сведения, документы противника, «языка»... А еще для разведчика важен товарищ. Чтобы смелый, ловкий был, службу знал. И готов был, как говорили в старину, за тебя не пожалеть живота своего. Неспроста слова «с ним я пошел бы в разведку» и сегодня звучат как самая высокая похвала. 

Большим событием для нас стало учреждение нагрудного знака «Отличный разведчик». В газете «Красная звезда» была опубликована передовая статья «Настойчиво повышать разведывательную грамотность!», которую мы даже законспектировали в своих рабочих тетрадях. В ней, в частности, подчеркивалось: «Пренебрегать работой войсковой разведки, означает... обречь себя на глухоту и слепоту. Пренебрегать изучением противника, пренебрегать разведкой означает действовать наобум, упуская возможности для победы, рискуя поставить свои войска под удар. В то же время, чем лучше командир знает, с кем именно он дерется, — тем вернее он действует, тем больше его успех». 

Занятия подошли к концу. Нам вручили погоны с одной звездочкой, соответствующие документы. Курсы я окончил с отличием. Теперь с нетерпением ждал возвращения в бригаду. 

И вот, как говорится, дома. Но радость возвращения омрачилась неожиданным обстоятельством — в разведроте должности для меня не оказалось. Бойцы, с которыми ходил в разведку, попали в другие подразделения. Не встретил и бывшего матроса Захарова. Он снова попал в родную стихию — на море. Гриша был отличным разведчиком, но всегда с грустью говорил: «Не могу, командир, привыкнуть к тому, что ноги в пехоте, а голова на флоте». 

Но долго предаваться унынию не пришлось: комбриг полковник Григорий Петрович Барладян в беседе пообещал, что при первой же возможности переведет в разведроту, а пока нужно принять взвод автоматчиков в батальоне капитана Субботина. Этот взвод является и нештатным взводом разведки. 

— С Семеном Михайловичем вы обязательно сработаетесь,— сказал на прощание полковник Барладян.— Мужика этого война тоже с песочком перетерла. Храбр, справедлив, военное дело знает здорово. Сам из Удмуртии. Ну, желаю удачи... 

Потом я многое узнал о нашем новом командире бригады. Полковник Барладян, молдаванин, семнадцатилетним юношей добровольно вступил в ряды РККА, служил в 45-й стрелковой Краснознаменной дивизии, которой командовал герой гражданской войны И. Э. Якир, а комиссаром был Я. Б. Гамарник. С кем только не пришлось воевать Барладяну! С деникинцами, петлюровцами, врангелевцами, бандитами небезызвестной Маруси... В 1924 году Григорий Петрович окончил Полтавское пехотное училище, затем служил в пограничных войсках Закавказья и Средней Азии. 

С первых дней войны — он на самых горячих точках в должности командира полка. Оправившись от тяжелого ранения, попал под Сталинград. И вот теперь он — наш комбриг. 

Григорий Петрович никогда не терял присутствия духа, знал и ценил рядового солдата, его возможности и способности, часто напоминал подчиненным: «Мой последний кусок хлеба — и твой кусок, моя последняя капля во фляжке — и твоя, твой последний патрон — и мой патрон»... 

...Прибыв к месту назначения в мотострелковый батальон капитана Субботина, я принял взвод, который оказался весьма разношерстным по составу. В большинстве же своем люди попались покладистые, не роптали на трудности. Занимались мы по восемь-десять часов в сутки, и казалось, что под Ростовом у населенного пункта Чалтырь не осталось ни одной высотки, ни одной балки, которые бы не исходили, не исползали по-пластунски мои солдаты. Все отчетливо понимали — впереди серьезные, жестокие бои и их надо встретить во всеоружии.




Крушение «Миус-фронта»


Над Сталинградом еще не рассеялись горячие туманы и не застыла кровь на городских камнях, еще ржавчина не прихватила на волжских плесах вражеские каски, а для гитлеровцев уже близился новый, роковой этап поражения. Неприятель, однако, был еще силен и нахрапист. 

Наше внимание было приковано к тонкой голубой ниточке на карте — Миусу. 

Чудное название реки старожилы объясняли так: когда венценосная «матушка-императрица» разогнала Запорожскую Сечь (оттуда тянутся корни и моих предков), повалил казачий люд с Днепра в эти места. Вышел на крутой берег атаман чубатый и усатый, посмотрел на петляющую реку, крутнул свой длинный ус и молвил: «А ця рiчка, як мiй ус!». Подхватили казаки это «мiй ус», да так и нарекли реку — Миус. При взгляде на карту казалось, что ее можно спокойно перейти вброд или переехать без особых трудностей. Но так только казалось... 

Враг мертвой хваткой вцепился в Донбасс — нашу «всесоюзную кочегарку». Около двух лет немцы укрепляли миусский рубеж, окрестив его «стальным валом», о который должна разбиться могучая волна нашего наступления. Вал этот тянулся по правому, высокому берегу речки и достигал берегов Азовского моря. 

Советским войскам противостояли мощные линии обороны, связанные между собой бесконечными ходами сообщения, траншеи с глубокими «лисьими норами», выдвинутые вперед, цепи дотов и дзотов по всему фронту и в глубину, пулеметные гнезда и гнезда подвижной артиллерии. Минные поля прикрывали подступы к немецким позициям. За ними в шесть рядов стояли проволочные заграждения, в том числе петли, чтобы ловить атакующих за ноги. Дальше шли витые волны спиралей Бруно, многочисленные сигнальные провода, ямы-ловушки... Были здесь и «крабы» — кочуючие глухие доты, представлявшие собой металлические или железобетонные колпаки обтекаемой формы, снабженные особой аппаратурой для регулирования поступления воздуха; были переносные броневые щиты, которыми снабжались немецкие пехотные роты... 

Все это дьявольское нагромождение войск и техники, врытой в землю, забетонированной, ввинченной в камень, называлось «Миус-фронтом» — «новой государственной границей рейха». 

Для обороны «Миус-фронта» Гитлер создал специальную 6-ю «армию мстителей» — точную копию армии Паулюса, наголову разгромленной под Сталинградом и оплаканной в рейхе. Новая армия состояла из отборных частей, пользовалась особым вниманием фашистского командования, командовал ею генерал Карл Холлидт, известный особой жестокостью в исполнении приказов высшего начальства. В «армию мстителей» влились также бывшие солдаты и офицеры Паулюса, которые вследствие ранения или обморожения были эвакуированы в тыл прежде, чем замкнулось кольцо окружения. А для того, чтобы они не забывали о своем «священном предназначении», им вручали «сувениры части» — ордена и медали предшественников, не вернувшихся из-под Сталинграда. Фюрер лично распорядился. 

Вот с этим «двойником» мы и готовились схватиться. 

Конечно, обо всем, что сказано выше, мы тогда не знали, но всем нутром чувствовали — летняя страда будет довольно жаркой. 

...Дни, заполненные боевой учебой, летели довольно быстро. Кажется, только вчера оседали под напором солнечных лучей ноздреватые сугробы на полях, струилась мягкая теплынь по долам и буеракам, налитым мутной вешней водой. А теперь навалилось лето — жаркое и сухое. Ковыль, сожженный зноем, стал совсем пепельным, только в балках и поймах зеленел тростник да кудрявились непролазные лозняки. Лишь ночью духота чуть спадала — темень была тепла и душиста,— в народе говорят: «До Ильина дня в сене мед». А утром снова — пот в три ручья, обмундирование хоть выкручивай. 

В начале июля в нашем корпусе произошло волнующее событие: соединению передавалась танковая колонна «Донской казак». Митинг, организованный по этому поводу, показал, насколько высок дух гвардейцев, их непоколебимая готовность громить заклятого врага. Мы еще раз почувствовали, с каким напряжением трудится тыл, отдавая все для быстрейшего разгрома врага. 

Среди делегатов был и старый колхозник Иван Петрович Шелудыко с хутора Фролов. Подсчитал он свои личные тысячи, да и пошел с подписным листом по куреням собирать деньги на колонну. Теперь Иван Петрович гладил заскорузлой ладонью броню танка и приговаривал: «Пусть слава наших машин разнесется далеко, и выполнят они святое дело». 

— Трудящиеся области, — сказал секретарь Ростовского обкома партии Д. И. Майоров, — построили эти танки на свои скромные сбережения и с радостью передают их вам, в ваши надежные руки. 

Взволнованно и горячо говорили затем донбассовец старший лейтенант Харченко, старшина Аржаных. Командир 2б-го танкового полка майор Рой, приняв боевые машины, подошел к Знамени части, опустился на колено, чеканя слова, произнес: 

— Мы клянемся, что не пожалеем своей крови, своих горячих сердец для победы над врагом. Для нас не будет покоя до тех пор, пока хоть один фашист топчет поганым сапогом нашу священную землю. 

— Клянемся! — прокатилось волной над алым полотнищем, над строем сверкающих краской «тридцатьчетверок» с надписью на башнях «Донской казак». 

После митинга молодых коммунистов, комсомольских активистов и агитаторов собрал начальник политотдела бригады полковник Парфенов. 

— В этих местах,—сказал Владимир Александрович, — враг не раз ощущал на своей шкуре сокрушительные удары. Осенью сорок первого здесь крепко побили танковую армию Клейста. Тысячи отборных солдат нашли могилу на донской земле. Операция «Эдельвейс» с треском провалилась. Без оглядки удирал Клейст и в прошлую зиму с Северного Кавказа, вновь спрятавшись за неприступный «Миус-фронт». Сейчас перед нами новая армия — шестая. В предстоящей операции надо сделать так, чтобы и «мстителей» закопать на Миусе, а также усмирить танковое зверье генерала Макензена. И эта трудная задача нам вполне по силам. Хочу, чтобы вы сказали об этом бойцам, офицерам, обязательно напомнили о боевых традициях корпуса, бригады, мужестве и героизме гвардейцев, не раз смотревших смерти в глаза. Врагу не удержаться ни за какой стеной, будь она каменной или железной!.. 

Последние часы перед наступлением тянулись томительно долго. Для нас это ожидание было еще более растянутым — дело в том, что корпус находился в резерве и должен был наступать в первом эшелоне 2-й гвардейской армии на ее правом фланге. 

И вот долгожданная минута — заклокотал, застонал «Миус-фронт». Одновременно сотни и сотни орудий взорвали воздух, в сторону врага с устрашающим воем понеслись огненные стрелы «катюш», вдоль укрепленных высот побежала цепь вспышек, поднялись в небо смерчи земли, камня, железа, бетона. В канонаде тонули не только голоса людей, но и рокот бесчисленных самолетов. Над самой головой — так, что все невольно пригнулись,— с ревом промчались, распластав темно-зеленые крылья, десятки штурмовиков. Вслед за этим из хаоса звуков выделились мощные, глухие разрывы бомб. Впереди все горело, дрожало, над холмами сплошной стеной стоял дым. 

Два с половиной часа артиллерия и минометы при поддержке авиации взламывали и разрушали оборону гитлеровцев на Миусе, а как только огонь был перенесен в глубину, поднялась матушка-пехота. 

Я всегда с глубоким уважением относился к этим труженикам войны, поражался, как пехотинец, открытый со всех сторон свинцовым ветрам, сотканный из теплой человеческой плоти, может устоять перед огнем пушек, железом танков, яростью бомбежек. Теперь в такой роли оказался и я, как командир взвода автоматчиков... 

Через несколько часов в тыл уже вывозили раненых, в основном тяжелых. Даже бывалые бойцы, не раз меченные войной, повидавшие и пережившие ох как много, говорили: «Сколько воюем, подобного не видели. Немцы во время артподготовки попрятались, как сурки, а потом очухались, опомнились. Вызвали авиацию, подбросили резервы. Ну и пошла мясорубка...» 

Наиболее сильное сопротивление оказал противник в опорных пунктах западнее Дмитриевки и в районе Мариновки. Здесь наша артиллерия не смогла поразить железобетонные укрепления, поэтому наступавшие понесли внушительные потери. 

Итог первого дня боя оказался весьма скромным: наши войска овладели частично первой, а кое-где второй позициями главной полосы немецкой обороны. 

Всю ночь гитлеровцы штопали бреши, лихорадочно подтягивали резервы. Повторные атаки на рассвете оказались безрезультатными. Готовившуюся к отправке под Курск 16-ю моторизованную дивизию командование вермахта срочно перебросило к месту прорыва и с ходу ввело в бой. С юга сюда же торопились на автомашинах части 111-й и 336-й пехотных дивизий, с севера подходили 32-я дивизия и унтер-офицерская школа 6-й полевой армии. 

Теперь настал черед и нам вступать в бой. 

...Рассеялись дымы, осела пыль на искромсанную землю, кое-где дотлевали «тигры» и наши «тридцатьчетверки». В воздухе стоял тяжелый дух разложения. 

Далеко впереди над россыпью кубиков хат, над серыми пятнами садов багровел кровавый отблеск пожаров. Это зрелище леденило душу, тем более, что стояла особенная, жуткая и глухая тишина. 

И вдруг ее, как удар грома, слизала артиллерийская канонада, стремительно и страшно нарастая в силе. 

Ожидая начала атаки, мы смотрели в сторону батальонного КП. Вот и сигнал — красная ракета с шипением пошла вверх, мелькнула рубиновой точкой и рассыпалась... Пора! 

Невидимая, туго закрученная пружина выбросила всех из окопов, подтолкнула вперед. Туда, где плотно ложился артиллерийский огонь, где сплошной гул от разрывов катился девятым валом. Рядом пронеслись «тридцатьчетверки», прозвенев гусеничным водопадом. 

Убыстряем бег. Вот и заграждения. Проволока похожа на бурьян, бурьян на проволоку: все покрыто пылью, копотью и гарью от разрывов снарядов и мин. Во многих местах «колючка» порвана, мины выброшены на поверхность. 

Казалось, ни одного гитлеровца не осталось в живых после огненного смерча. Но стоило нам приблизиться к траншеям, как передний край ощетинился огнем, засверкал пулеметными и автоматными вспышками. В эту многоголосицу вплелось уханье немецких пушек. 

Отовсюду неслось «ура», обрывки команд, отборная матерщина, кто-то охал от боли, падал... 

— На пригорке дзот. Бей по вспышкам!.. 

— Куда пятишься, мать твою!.. 

— Патроны! Ленту давай. 

— Эх, отгулялись, казачки... 

Последнее относилось, видимо, к танкистам, что сидели в «тридцатьчетверке» с надписью «Донской казак». 

Машина стальной грудью навалилась на пулеметный расчет, раздавила гусеницами, выскочила на взгорок и ударила бронебойным по стальному колпаку — «кобыльему черепу». Одновременно танк вздрогнул, грузно осел на бок, из башни повалил черный дым. Орудие «тридцатьчетверки» еще раз выплюнуло пламя в сторону немцев, и все затихло... 

Строй атакующих начал распадаться, подразделения дробились на малые группы. А в траншеях уже завязалась рукопашная: бились чем попало — прикладами, штыками, саперными лопатами, жердями от обшивки траншей. 

На меня полез огромный детина с черным мазком усов под срезом каски. Разъяренным быком сделал длинный выпад, намереваясь насадить на плоское лезвие штыка, но я сделал полуоборот влево и всадил в спину немца очередь из ППШ. 

Гитлеровцы отстреливались, одиночками и мелкими группами отходили назад, однако дзоты их продолжали вести губительный огонь. А тут еще «мессершмитты» навалились. Дюжины две их с горизонтального полета взмыли вверх и хищно бросились на цель. Теперь уже и сверху на нас сыпались пули, очереди батогами хлестали израненную землю, на которой в самых разных позах застыли убитые. 

Пришлось отступить... 

К нам затесался какой-то обер-лейтенант — без головного убора, с ног до головы перепачканный желтой глиной, от чего обмундирование его казалось камуфлированным. По-видимому, он был контужен, потерял ориентировку и теперь покорно плелся за нами. Немец смотрел вокруг каким-то отсутствующим взглядом, напоминая сову, вытащенную на яркий свет. Всю дорогу повторял: «О, майн готт, майн готт...» 

...К вечеру нас собрал комбат. Капитан Субботин подвел итоги боя. Они были неутешительными: людей потеряли много, а Мариновка так и осталась в руках противника. Офицеры угрюмо молчали. 

— Немец силен в обороне, — рассудительно заговорил опытный ротный Бурлаченко. — Сидит по закуткам, его и клещами не вытащишь... 

— Выдернуть можно, — старший лейтенант Умрихин ввинтил окурок в донышко срезанной гильзы,— если бы не в лоб пошли, не напролом. Уж больно много он огневых точек наплодил. Я успел даже «кобылий череп» осмотреть. Внутри — комфорт, белой эмалевой краской выкрашен, ручки, маховички никелем покрыты. Рассчитана эта железная квартирка на двух человек: один из пулемета шпарит, другой ему воздух подает машинкой с педалями. Но что интересно: пулеметчик-то цепью к стенке колпака прикован. Как пес в будке. 

— Это они так со штрафниками поступают, — подтвердил Бурлаченко. — Ко всему прочему, у всех солдат, находящихся в «крабах» или «черепах», берут расписки, в которых перечислены всякие кары родным в случае оставления своих «гарнизонов». Вот они от безвыходности и звереют. Немало нашего брата покосили... 

Здесь же, под Мариновкой, прямым попаданием снаряда подожгли танк лейтенанта Григория Харченко из роты Саркиса Сагательяна. Осколками ранило в ногу и руки механика-водителя Ивана Толстоусова, но тот, превозмогая боль, продолжал вести танк. Огонь проник в боевое отделение, на лейтенанте Харченко и наводчике старшем сержанте Николае Барсове загорелась одежда. Но они, погасив пламя, продолжали делать свое обычное дело. Гусеницами раздавили противотанковое орудие, станковый пулемет с расчетом, рассеяли группу пехоты. Пылающая «тридцатьчетверка» факелом носилась по полю, врезаясь в самую гущу контратакующих гитлеровцев. Лишь после того, как в нее снова попал снаряд и Харченко ранило, Толстоусов последним усилием развернул машину к каменному строению и укрылся за ним... 

Лейтенанта Харченко спасти не удалось. Остальных членов экипажа — раненых и обгоревших — вынесли с поля боя санитары. 

...Наслаждаясь крутым кипятком, переговорили тогда в блиндаже комбата о многом. 

Капитан Субботин напряженно смотрел на карту, разложенную на ящике из-под мин, несколько раз, с нажимом обвел кружок с названием «Мариновка». 

— Ее-то мы возьмем, а что дальше? Обстановка меняется на глазах. Этому Холлидту на подмогу прут части со всех сторон. Видели даже убитых солдат, на рукавах которых нашито изображение Крымского полуострова и надпись «За Крым». Такой вот сюрпризик... 

За стенками блиндажа послышались громкие голоса, топот сапог. Отбросив плащ-палатку — она служила дверью, — в блиндаж вошел командир бригады полковник Барладян, за ним несколько офицеров. 

Все поднялись, капитан Субботин стал докладывать. 

— Садитесь,— комбриг устало махнул рукой, опустился на самодельный табурет. 

— Семен Михайлович, немцы причесали сегодня не только твой батальон. Ничего не попишешь — война. Был батальон — стала рота, а из роты едва взвод соберешь... — Полковник помолчал. — Я вот по какому поводу, комбат. Нужно выслать разведку и от вашего батальона. Кстати, представляю нового начальника разведки бригады — капитан Ермаков. Алексей Степанович. 

— Но у меня только один настоящий разведчик — младший лейтенант Каневский. Остальные лишь числятся по штатному расписанию... 

— Об этом мы уже подумали. А пока, Семен Михайлович, офицеров, тех, кто тебе сейчас не нужен, можешь отправить в подразделения... 

Блиндаж наполовину опустел. 

— Итак, к вашим нескольким «числящимся» мы добавим ребят из разведроты. Они уже здесь. Позовите! 

Из блиндажа выпорхнул ординарец комбата Каверзнев — подвижный, острый на язык, понимающий все с полуслова. 

Вошли трое. Я сразу узнал своих бывших разведчиков Петю Алешина и Сеню Ситникова. Третий был не знаком. Представился — рядовой Аверьянов. 

Комбриг обратился ко мне: 

— Так вот, младший лейтенант, нужно хорошенько пошарить там, в глубинке. По предварительным данным, на восточной окраине Мариновки расположен штаб. Простой «язык» нас не устраивает, любой ценой надо заарканить какого-нибудь штабника. Начальник разведки бригады считает, что поиск нужно осуществлять днем, под видом немецких саперов. Думаю, Семен Михайлович, у вас найдутся трофейные маскхалаты, автоматы и все прочее? 

— Этого барахла хватает. Сейчас дам команду. Капитан Субботин взглянул в сторону Каверзнева и тот моментально исчез за «дверью» блиндажа. 

— У меня все. Детали обсудите с капитаном Ермаковым, а я вас покидаю. 

Полковник Барладян пожал всем руки и вышел. 

На полевом складе мы получили немецкие маскхалаты, автоматы, патроны, дюжину гранат с деревянными ручками, взяли саперные ножницы, моток прочной веревки. 

Я понимал всю сложность задания, ответственность за его исход. В том, что Алешин, Ситников и Аверьянов не подведут, был уверен на все сто. А вот по робким вопросам приданных автоматчиков, их настороженным лицам, какой-то скованности понял — бойцов страшит неизвестность. 

Построив группу, приказал: 

— Документы, награды и письма сдать. Дочитаете после возвращения. Обо всем забыть — на плечах должна быть думающая голова и свежая память. 

— А как насчет харча, командир? — подмигнул мне 

Алешин и толкнул Аверьянова. — Пусть дует к старшине за провиантом. Возьмешь вот что, — стал загибать пальцы, — датский сыр, итальянские апельсины, венгерские колбасы, французский коньяк. Хлеб бери наш, отечественный... 

Автоматчики недоуменно переглянулись. 

Через полчаса возвратился Миша Аверьянов. Развернул плащ-палатку. Там лежали буханки черняшки, толстый шмат пожелтевшего сала, несколько банок тушенки, фляги. 

Все от души рассмеялись. 

Вышли, когда петух еще не продирает глаза. Так надо, чтобы сбить ненужное волнение, притупить чувство опасности, зря не маячить на местности. Вокруг стояла тишина, только со стороны немцев постреливали дежурные расчеты, да серое небо черкали разноцветные ракеты, словно по нему водили стержнем электросварки. 

Двигались в левый стык батальона. Вскоре тихо раздался оклик часового из боевого охранения: 

— Стой, пропуск! 

Я ответил. 

Алешин дернул меня за рукав: 

— Драпать надо отсюда быстрей, а то свои же перестреляют в этом маскараде. 

Под тупым углом начали подниматься на взгорок. 

Пришлось залечь, прислушаться. Вроде, все спокойно. 

Взяли еще левее. Шли осторожно, внимательно посматривая во все стороны, улавливая каждый подозрительный шорох. Зарождался новый день, и солнце, спрятанное где-то за холмами, наливалось жаркой силой, чтобы расплавить прохладу короткой ночи. На однообразные серые холмы пали розовые блики — местность высветило, но во впадинах еще чернел полумрак. 

Где-то далеко выстукивал то короткими, то длинными очередями пулемет. 

— «Эмга» шпарит,— определил Ситников. 

В обгоревшем кустарнике увидели немецкий бомбардировщик — исковерканное туловище с крестами и мельничной свастикой на высоко поднятом киле. Рядом лежал наш штурмовик с обнаженными «ребрами», словно с него содрали кожу. 

Два врага, две птицы — стервятник и сокол! 

Солнце стало припекать. Один из автоматчиков пополз к воронке — там валялась рация,— но сразу же отпрянул назад, крепко зажимая нос. На дне ее лежали два трупа — оплывшие, раздутые, с белыми лопнувшими глазами. Рация в нескольких местах была продырявлена осколками, помята. 

Мы знали — там, где немцы соорудили плотные проволочные заграждения, натыкали мин, обороняющихся было не густо. 

Аверьянов, хорошо владевший саперным делом, по-пластунски приблизился к проволоке, провел по ней рукой, как бы успокаивая, стал осторожно резать. С каждым щелчком «окно» в «колючке» увеличивалось. Закончив, подал сигнал. Мы гуськом поползли в проход, в конце его остановились, чтобы перевести дух. 

Аверьянов смахнул со лба крупные бисерины пота, сунул ножницы в трофейный рюкзак со множеством накладных карманов. 

Дальше двигались комбинированным способом: где ползком, где перебежками, где на коленях... 

Справа, на покатых склонах выцветших высот, отчетливо чернели траншеи, зловеще щерились дзоты. На подковообразных огневых позициях у пушек возились полуголые, в подтяжках артиллеристы, набрасывали масксети. За ними стояли зенитки, их поднятые стволы напоминали оглобли телег. 

Прятаться уже не было никакого смысла; я построил группу, Аверьянов для конспирации подхватил за «ухо» немецкую противотанковую мину, и мы взяли направление к Мариновке, которая тонула в знойном мареве. 

На «саперов» никто не обратил внимания: рядом прошмыгнул броневичок, весь бурый от пыли, пара мотоциклистов, петляющих между воронками, одинокий самокатчик. 

Ныряя в складках местности, вышли на линию второй позиции оборонительного рубежа. Траншея — глубокая и широкая — оказалась незанятой. Спрыгнули в нее. Присели, стали растирать ладонями отекшие ноги. 

Ситников словно что-то почувствовал. Наклонился ко мне, шепнул: 

— Пройдусь по траншее... Проветрюсь. 

Через минуты полторы мы услышали какую-то возню, приглушенный крик. 

Быстро вскочили. По дну траншеи кого-то волокли, 

— Сеня, ты? 

— Угу... 

На плече у него висел телефонный аппарат и почти пустая катушка. За шиворот он тянул мертвого немца. На петлицах — желтый кант. 

— Связист. Я только за изгиб траншеи, там ход сообщения начинается, а тут он идет... Не разминулись, пришлось кокнуть... 

Ситуация усложнялась. Немцы могут всполошиться; пропал связист! Однако провод — это была невероятная удача. Ниточка есть, где же клубочек? 

И мы пошли по этой двухцветной жилке. 

Уже чуть осмелели и успокоились, ускорили шаг, бесцеремонно глазея на тупоносые «маны», с которых сгружали снаряды, на дзоты, обложенные дерном, откуда доносились громкие, гортанные голоса. 

Опасались одного: как бы не напороться на немецких связистов, которые уж непременно полезут с расспросами. 

А нить вела все дальше и дальше... 

До Мариновки оставалось около километра. На пути попался сарай — в таких хранят сено или держат овец. Вошли. Пролом в саманной стенке оказался отличной «бойницей» для наблюдения. 

Все село выгорело дотла. Некогда белые мазанки словно провалились в землю, торчали лишь уцелевшие взъерошенные крыши, кое-где валялись обломки обугленных телеграфных столбов да вывернутые с корнем тополя. В воздухе витал тяжелый запах гари... 

Провод тянулся через промоину, по полянке с засохшей сурепкой и исчезал под изгородью из колючей проволоки. За ней стояли два бронеавтомобиля, которые хорошо просматривались сквозь ячейки камуфляжной сети, виднелись тонкие стволы зениток. В капонире — бензозаправщик. Возле каменного без окон дома, покрытого копотью и ржавыми подтеками, стояли радийные машины с метлами антенн. 

Мы сразу определили, что в доме никого нет. Но куда же уползла наша путеводная нить? Стоп: не штаб ли находится в погребе? И тут же, как бы в подтверждение этой догадки, из погреба вышел офицер. Потянулся, застегнул мундир, что-то бросил на ходу часовому и сел в мотоцикл с огромной овчаркой в коляске. 

И вдруг до нашего слуха донесся нарастающий гул. Горячо встряхивая воздух, над головами с шелестом пролетели снаряды, справа и слева грохнули взрывы. Гул этот усилился, когда с нашей стороны стали разрастаться точки самолетов, и мы уже отчетливо увидели темно-зеленые тела «петляковых» со звездами на хвостовом оперении. 

Пикировщики сбросили бомбы. Рядом где-то завыла сирена, раздались истошные крики: «Алярм! Люфтге-фар!»*. 




* Тревога! Воздушная опасность! (нем.) 




Я не верил во всякого рода везения, но такой шанс, пусть даже с немалой долей риска, мог только присниться. 

Часовой бросился в сторону щели, но поняв, наверное, что покинул пост, спохватился, возвратился и начал кружить около погреба. 

По моему сигналу Ситников и Аверьянов оглушили немца с таким расчетом, чтобы он ничего уже не помнил. 

— А теперь, командир, пора Парашеньке замуж выходить,— подмигнул мне Аверьянов и так двинул ногой дверь, что она чуть не сорвалась с петель. 

Я бросил в проем гранату и прижался спиной к внешней стенке. Как только прогремел взрыв, ворвались в погреб. Оказалось, это не какое-то хранилище для квашеной капусты и картофеля, а большой блиндаж, обшитый досками. В глубине — стол, сбоку на тумбе несколько телефонов в кожаных чехлах. На стенах — какие-то схемы, инструкции и... девицы в одеянии Евы. 

Но что за чертовщина? В блиндаже — никого. 

Аверьянов финкой перерезал телефонные провода, ударил автоматом по рации, стал быстро собирать на столе еще «тепленькие» топокарты, густо испещренные линиями и стрелами, книжку с кодами радиосигналов, блокнот. Я нагнулся, подымая офицерскую сумку, блокноты, и увидел под столом... двух немцев. Офицер — по плетеному погону я определил майора — тихо стонал, зажимая рану на шее руками. Из-под пальцев хлестала кровь. Другой — ефрейтор — ползал по полу, что-то искал, повторяя: «Майне брилле...»*. 




* Мои очки... (нем.) 




Я пошарил под топчаном, оббитым клеенкой, нашел очки, водрузил их ефрейтору на нос, потрогал безжизненную уже руку майора и приказал заканчивать «визит». 

Самолеты улетели, а артиллерия продолжала крушить все вокруг. 

Мы дали сигнал группе прикрытия, а сами побежали вместе с немцем к дыре в проволочном заграждении, нырнули в густой бурьян. 

Алешин быстро «обмундировал» ефрейтора в запасной комбинезон, повесил ему на плечо автомат — разумеется, с пустым магазином — и многозначительно приложил палец к губам: мол, если вздумаешь пикнуть, церемониться не станем... 

Группа строем последовала за мной. 

У разведчика есть золотое правило: никогда не возвращаться прежней дорогой, вот мы и пошли другим маршрутом. 

Лишь теперь я хорошо рассмотрел немца. Ефрейтору было лет под сорок. Костистое лицо, большие, с желтизной уши. За стеклами очков беспокойно бегали глаза, похожие на оловянные пуговицы. 

Мы ему объяснили, что к чему, проинструктировали, как вести себя при встрече с «земляками». Пленный должен ругаться и настырно доказывать, что его «фрау» самая красивая, самая добрая, самая хозяйственная женщина во всей Германии. 

При упоминании о жене у ефрейтора повлажнели глаза, он громко высморкался и согласно кивнул головой. 

Кругом все было спокойно, но на дежурный расчет пулеметчиков мы все-таки наскочили. Алешин незаметно толкнул немца в спину, и тот начал выкладывать все достоинства своей благоверной. 

Один из пулеметчиков попросил закурить, стал вылазить из блиндажа, но я небрежно бросил ему пачку сигарет и строго приказал своим: 

— Форвертс! * 




* Вперед! (нем.) 




Попетляв изрядно среди лощин, кустарников и воронок, мы, наконец, нашли глухое место, расположились отдохнуть и малость подкрепиться. Алешин быстренько соорудил нечто среднее между обедом и ужином, пленному также выделили пайку, хотели дать глоток водки, но передумали. Еще невзначай затянет «Блондес Кетхен»... 

Проверили оружие, боеприпасы, подготовились к переходу через линию фронта. 

Уже начало смеркаться. Надвигались тучи, стал накрапывать мелкий дождь. Передний край по мере приближения темноты все больше и больше оживлялся: стрекотали дежурные пулеметы, изредка взвивались ракеты. 

По моему сигналу все дружно поползли. 

У первой траншеи остановились, внимательно прислушались. Хотелось как можно быстрее преодолеть траншею, выйти на нейтральную полосу. Там легче, там знакомы каждая воронка, кустик, бугорок, лощинка, промоина. 

На всякий случай приготовили гранаты. Но в траншее тихо: немцы спрятались от дождя, только мельтешат справа и слева короткие очереди. 

Траншею переходили с особой осторожностью. Впереди я, Ситников и Аверьянов с пленным, остальные прикрывали. Затем дали возможность переползти Алешину с автоматчиками... 

Облегченно вздохнули, лишь когда услышали голоса своих. Петя Алешин бросился ко мне: 

— Все, командир, окончен бал!.. 

— Какой я тебе командир? В данный момент мотострелковый взводный... 

 — Чует мое сердце, капитану Субботину скоро придется снимать тебя со всех видов довольствия... Ой, придется! 

— Посмотрим. 

Когда сдавал «по инстанции» немецкого ефрейтора, тот сказал, что у него действительно была хорошая жена, только нет ее в живых — погибла. Из потаенного кармана вытянул потертую бумажку со свастикой. Оказалось — счет за приведение в исполнение приговора и похороны жены. Из концлагеря прислали к оплате... 60 рейхсмарок. 

Вот как бывает... 

Офицерская сумка, карты и «язык» поведали о многом: действительно, к Мариновке подходят танковые части, подтягивается артиллерия. На аэродромы перелетели «хейнкели» и «юнкерсы» с белгородско-харьковского направления. Словом, ожидался большой «сабантуй»... 

В назначенное время комбат Субботин переместился со своим командным пунктом на высотку, откуда просматривались Мариновка и расположенная почти рядом с ней Степановка. 

Вскоре по степи заклубились шлейфы пыли: к Мариновке двигалось десятка полтора танков. Рубленые корпуса, длинные стволы пушек с кулаками пламягасителей. «Тигры». Из-за высоких башен выглядывали каски танкового десанта. 

Роту Умрихина, в составе которой действовал и мой взвод, заставил залечь на взгорке немецкий дот, прикрывавший дорогу. Замешкаться здесь — значит дать возможность противнику подойти ближе к обороняющимся, рассредоточиться и ударить по ним в лоб. 

Танки с пехотой шли шахматным порядком. И тут орудийные выстрелы рванули воздух, из башни крайнего левого танка взметнулось пламя, еще один завертелся на месте. То тут, то там вокруг бронированных коробок вырастали султаны взрывов. У третьего танка, наверное, сдетонировали боеприпасы: башня его съехала набок, будто ухарь-парень сбил набекрень кепку и выпустил рыжий чуб. Это соседняя бригада взяла танки под обстрел. Но все же несколько машин прорвалось через зону обстрела. Теперь дружно ударили наши «сорокапятки», но для толстой лобовой брони их снаряды — что для слона дробинка... 

Когда дот все-таки подавили, рота приготовилась встретить остальные танки, которые подходили все ближе и ближе. Уже явственно ощущались упругие волны тепла от перегретых моторов и запах солярки. Как только расстояние между нами и «тиграми» сократилось, я крикнул своим автоматчикам: 

— Гранаты — под гусеницы, бутылки — на кумпол! 

Один из танков с жутким хрустом раздавил «сорокапятку», газанул черными полосами выхлопа и пошел прямо на нас. В воздухе кувыркнулись несколько бутылок с жидкостью КС, звякнули о башню, горючая жидкость стала растекаться по грязным скулам «тигра». 

В этот момент мы увидели комбата. Одной рукой он зажимал рану на шее, другой показывал в сторону пулемета: 

— Отсекайте пехоту! Пулемет! Где пулемет?! 

Но пулемет молчал, опрокинутый взрывом. Капитан Субботин бросился к нему, установил и ударил по пехоте короткими меткими очередями. Несколько гитлеровцев, выскочивших вперед, рухнули, как подрубленные. Остальные залегли, стали отползать к воронкам. 

Откуда-то дружно ударили «тридцатьчетверки». Мимо нас с дьявольской скоростью пронеслось несколько танков с надписью на башнях — «Донской казак». 

Уцелевшие «тигры» остановились, затем круто развернулись так, что земля из-под гусениц разлетелась веером, и пустились наутек. Одна «тридцатьчетверка» вырвалась из линии, делая замысловатые зигзаги, догнала группу отступавших гитлеровцев — и все потонуло в облаках пыли. 

— По почерку вижу, что это машина Володи Иванова,— довольно потер ладони, измазанные землей и кровью, комбат.— Бог в броне... 

И как бы в подтверждение этих слов, танк старшего лейтенанта Иванова таранным ударом «разложил» на составные части вражеское орудие, так двинул в корму «тигра», что тот завалился на бок, выставив отполированные землей траки. 

— Вот теперь и наш черед наступил,— тихо сказал комбат и с хрипотцой скомандовал: 

— Батальон! В атаку, за Родину — вперед! 

Мотострелки в едином порыве устремились к Мариновке. 

К вечеру Субботин докладывал комбригу о потерях батальона. Полковник Барладян угрюмо молчал, выслушивая длинный перечень фамилий погибших бойцов и офицеров. Тяжело вздохнул: 

— Война, будь она трижды проклята... Двух комбатов потерял, в танковом полку вышел из строя майор Рой, погиб его заместитель майор Горбачев... Рана-то у тебя как? 

— Пустяк, царапина... 

— С такой царапиной отправляются в медсанбат. Понял? Соколова оставь вместо себя. 

— Ну нет! Мариновку захватим, тогда... 

Однако Мариновку мы взяли не скоро. Еще дважды пришлось отбивать бешеные контратаки немцев. Только с третьего захода удалось очистить село от противника. 

В короткие минуты затишья мы жадно тянулись к газетам, читали о положении на фронтах. Много тогда писалось о битве на Курской дуге, о том, как наши войска подрезали стальные сухожилия хваленым «тиграм», о том, сколько самолетов 4-го воздушного флота испепелили в воздухе и на земле. Но о боях на Миусе центральная печать пока молчала. И только 21 июля в сводке Совинформбюро появилось краткое сообщение: «На юге, на Донбассе, в районе южнее Изюма и юго-западнее Ворошиловграда завязались бои местного характера, имеющие тенденцию перерасти в серьезные бои. Здесь наши войска форсировали реку Северский Донец и реку Миус, серьезно улучшив свои позиции». 

Скромная, осторожная формулировка — «бои местного характера». Но по напряженности, ожесточенности, драматизму их можно сравнить с крупными сражениями. 

...Над задымленными полями стояла вязкая духота. Жару можно измерить термометром, но каким прибором измеришь усталость, сковавшую, казалось, каждую клеточку измученного тела под липкой тканью просоленной гимнастерки. От длительной бессоницы глаза у людей воспалились, все ходили, как сомнамбулы. В природе, кажется, исчезли все цвета, кроме бурого и черного — цветов пыли и копоти. Из-за них день походил на сумерки. 

А тут еще проклятые самолеты не давали житья: стаями налетали из-за крутых склонов, долбили фугасками землю. Как правило, в половине дня. Бойцы зло шутили: «Фриц обед привез». Не раз приходилось бежать прочь от изматывающего душу воя, падать с размаху в бурьян, задыхаясь полынной горечью. Как передать это состояние, когда по спине гуляют мурашки от грохота рвущихся бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих вокруг. Продолжалось это всякий раз минут пять, самое большее десять, но ни этим ли минутам многие из нас обязаны первой изморозью на висках? 

...Еще одну ночь списала война. Тревожную, наполненную выстрелами, канонадным гулом, озаренную бело-розовыми сполохами по краю черного горизонта. 

Поднялся рано, натянул волглый комбинезон, порыжевшие сапоги, к которым давно не прикасалась щетка, затянулся ремнем. Рукой скользнул по клапану левого кармана, ощутив сквозь ткань плотный прямоугольник бумаги. Вчера замполит батальона капитан Монстаков дал рекомендацию в партию. Пожурил слегка, что просрочен кандидатский стаж, но и сам признал — не доглядел. Поскольку под рукой подходящей бумаги не нашлось, я вытащил тогда трофейную карту, и Григорий Кузьмич написал рекомендацию на ней. 

В батальоне все любили замполита. Были моменты — стонала и дыбилась земля, и казалось, что нет на свете воли, которая подняла бы из окопов скрюченных, запорошенных пылью, прокопченных пороховой гарью, умытых соленым потом бойцов. Тогда раздавался властный голос замполита, и он первым бросался в огненную, начиненную смертью круговерть. А когда другие вкушали счастливый миг победы, Григорий Кузьмич как-то держался в тени, копался в своей потрепанной, видавшей виды, планшетке с представлениями к наградам, рекомендациями, горькими извещениями-похоронками, вырезками из корпусной газеты. 

Сегодня комбат Субботин поставил задачу: нужно выбить немцев из деревни Гараны, но прежде — усилен ному взводу под моей командой просочиться к населен ному пункту и закрепиться там до подхода основных сил батальона. Наши действия поддержат минометчики Антошкевича. Затем одна рота имитирует атаку в лоб, две других с танкистами по лощине обойдут Гараны с юга... 

Гитлеровцы притаились в деревне, не подавая признаков жизни. Мы прошли наши передовые окопы. Часовой изумленно воскликнул: 

— Куда вас черти несут? Там же фрицы! 

— А нам туда и надо,— ответил я и приказал убыстрить движение. 

Перед нашим взором предстала жуткая картина ожесточенного побоища. В разнообразных позах застыли танки — немецкие и наши, на броне — пробоины, вмятины, пузырчатые потеки горелой краски. Сорванные чудовищной силой многотонные башни напоминали перевернутых на спину черепах. Вокруг валялись закопченные снарядные гильзы, порох в круглых шелковых мешочках, ребристые цилиндры от противогазов, обрывки обмундирования, скорлупа смятых касок... И над всем этим — жуткий трупный запах вперемешку с пороховой вонью. 

Впереди по ходу движения петляло русло пересохшего ручья, за которым раскинулся чахлый перелесок, глинистые заплаты неровного поля. Гитлеровцы, конечно же, просматривали местность, но мы пока благополучно лавировали между разбитой техникой. 

По мере приближения к Гаранам все отчетливей доносился рокот машин, обрывки немецкой речи, галдеж. И здесь внезапно пулеметные очереди стеганули по сухой траве, бросили всех наземь. Обнаружены! Теперь ни о какой разведке не могло быть и речи... Люди расползались в спасительные ложбинки, утюжили пересохшую землю локтями и коленями. 

Я укрылся за оторванной пушечной станиной, приставил к глазам бинокль. Ага! Вот они, пулеметчики, засели в овальном кирпичном здании, похожем на водокачку. Хорошо устроились, но выкуривать надо. Подал сигнал. Рядом тут же оказался наш пулеметный расчет. Немцы проявили выдержку — видимо, думали, что мы их не обнаружили и снова поднимемся. Но вышло иначе: после нескольких очередей «дегтяря» огонь со стороны кирпичного дома поредел, а потом и вовсе затих. Приказав своему расчету оставаться на месте, я разделил взвод на две группы и решил с разных сторон ворваться в Гараны. Только поднял ракетницу, как вдруг откуда-то справа, от балки, донесся гул танковых моторов. По спине прошел холодок: неужели немцы собираются броситься в контратаку? Но вот из-за лесополосы выползла одна «тридцатьчетверка», вторая, третья... Наши! Откуда они взялись? Не с неба же свалились? 

Танки подходили медленно, останавливались, маневрировали, по-видимому, боялись внезапного огня из лесопосадки. 

Я бросился наперерез к головной машине, поднял руку. «Тридцатьчетверка» остановилась, в башенном люке появился танкист, осмотрелся, спрыгнул на землю. Стянул шлем, отряхнул пыль с комбинезона, пропитанного соляркой. Я рассмотрел его поближе: круглое в оспинках лицо, над воспаленными от бессонницы глазами косая челка. 

— Старший лейтенант Иванов, начштаба двадцать пятого танкового полка,— отрекомендовался он, растирая затекшие ноги в коротких сапогах. — С кем имею честь?.. 

— Младший лейтенант Каневский. Командир мотострелкового взвода... Из батальона Субботина. 

— Стрелка вижу,— съязвил танкист,— а где же мото? 

— Пока двигаемся на своих двоих, но быстрее, чем танкисты,— отпарировал я. 

— Нас немцы с воздуха так пошерстили,— посуровел старший лейтенант, — что до сих пор отойти не можем. Как шакалы набросились. Несколько экипажей потерял... Осталось четыре танка. Не густо, как видишь. 

Давай действовать сообща, а? Людей сколько у тебя? 

— Больше двух десятков наберется. 

— Тогда немчуру в Таранах будем потрошить вместе. Сажай бойцов на машины. 

Так мы оказались в танковом десанте. 

Имея надежное наблюдение, танкисты дали полный газ и по складкам местности двинулись к деревне. Дальше, чтобы не нарваться на внезапный огонь, спешились, приготовились к бою. 

В изломанном мареве плыла распаренная степь, сады, белые мазанки, перед которыми желтели пятна сурепки. И вдруг, откуда-то сзади, раздирая воздух, проскрежетали над головой снаряды, потом с громом пронеслись краснозвездные «илы». Затараторили зенитки, заплевали небо кляксами разрывов. Над Таранами выросли мохнатые кусты взрывов, целый ряд мазанок срезало, как бритвой. 

Теперь можно и в атаку! 

Тело стало пружинистым и легким. Взвод словно взлетел, громкое «ура» всколыхнулось над полем. Бойцы приближались к Гаранам, лавируя между разрывами мин, скатываясь в воронки, поднимались и вновь мчались вперед. 

«Тридцатьчетверки» первыми ворвались в деревню, ударили осколочными снарядами вдоль центральной улицы, наткнулись на минометную батарею и буквально «растоптали» ее гусеницами. 

Большая группа гитлеровцев отстреливалась, пыталась отойти, не принимая боя. Но поздно: мы уже перемешались с ними, началась яростная рукопашная схватка. 

Я столкнулся с двумя немцами, одного застрелил в упор, другого сбил ударом приклада. 

— Командир! — кто-то истошно крикнул. — Тыл прикрой... 

Резко повернулся — и увидел рослого гренадера с голыми, словно ошпаренными, руками. Карабин с примкнутым плоским штыком в этих лапах казался игрушечным. 

Нас обоих сковало странное оцепенение. Холодок пробежал по спине. Еще миг, и сверкающее жало... Нырнув под штык, ударил немца по коленям. Он споткнулся, и сразу же на каску гитлеровца обрушился приклад автомата. Замычав, как бык, громила медленно повалился. 

Ситуация стала усложняться: поняв, что нас не так уж и много, немцы отошли в глубь деревни, затем кинулись в контратаку. Вслед за двумя танками и бронетранспортером семенили автоматчики. Пехота для нас еще куда ни шло, но танки... 

Все отчетливей запах солярки, в ушах — гусеничный скрежет. Состояние такое, будто душу траками перемалывают... 

Из плена грустных рассуждений вывел какой-то сверлящий звук. Жахнул выстрел, вспыхнуло пыльное облако, за ним другой и на лобовой броне «тигра» брызнул пучок желтых искр. Со второго танка снаряд «сорока пятки» сорвал гусеницу... 

— Молодцы, разули гада! — крикнул кто-то рядом, и этот возглас словно стал продолжением моей команды для атаки. 

Гитлеровцы залегли, попятились назад. Пытавшийся зайти с тыла бронетранспортер наскочил на свою же мину. 

В старой воронке мы подобрали двух немцев. Один что-то несвязно лепетал, другой стонал. Осколок попал ему в ключицу. Такие «языки» нас уже не интересовали. 

По мере продвижения по селу увидели какую-то колымагу на колесах. На сером брезенте грузовика — желтые скрещенные молнии. Почтовая машина. Шофер пытался завести ее, но, увидев нас, бросился в кусты. Вся начинка грузовика состояла из кип каких-то финансовых документов, отчетов, в общем, всякой бумажной чепухи. 

Когда связной доложил, что основные силы батальона штурмуют Гараны с юга, мы отбили еще одну контратаку, захватив на кромке поляны 105-миллиметровую немецкую пушку «Бофорс». Возле совершенно исправной пушки, выкрашенной под зебру, лежало несколько непочатых зарядных ящиков. Расчет, по-видимому, разбежался и, судя по теплой каше в котелке, совсем недавно. И тут меня осенила мысль — развернуть орудие в сторону гитлеровцев и пальнуть. 

Ребят уговаривать не пришлось. Они дружно ухватились за станины, поднесли снаряды. Минут пять помозговали у орудия, зарядили, покопались в замке. Но все же смекалки не хватило: после первого выстрела «зебра» так прыгнула, что мы едва устояли на ногах. Потом уж догадались протянуть к спусковому маханизму веревку и дергать за нее из-за укрытия. Гаубица исправно выплевывала снаряды, но разрывов мы не слышали... Ясность внес крутолобый старшина со свирепыми усами, бывший шахтер из 2-й роты, поначалу принявший нас за немцев. Подавив в одной из построек пулеметный расчет, он подполз к нашей огневой «позиции» и увидел, кто на самом деле хозяйничает у трофейной пушки. Знающий старшина тут же обвинил нас в дремучем дилетанстве. 

— Темные вы, хлопцы, как антрацит! Снаряды-то фугасные, а вы палите, как болванками. Колпачки на взрывателях нужно скручивать, горе-фейерверкеры. 

Через несколько минут полоненная «стопятка» заговорила вновь, и до нашего слуха донеслись отчетливые звуки разрывов... 

Таранами мы овладели, но удержать не смогли. Гитлеровцы, поднакопив сил, оттеснили нас назад. Три раза переходил из рук в руки этот пункт, скромно выглядевший даже на крупномасштабной карте. Но те бои мне очень памятны: за Мариновку и Гараны был представлен к ордену Красной Звезды. 

После перегруппировки сил и получения пополнения бригаде было приказано выйти в район высоты 277,9. Курган этот, носивший название Саур-Могила, представлял собой мощный опорный пункт в инженерной системе «Миус-фронта». Можно было пробить брешь во вражеской обороне, смести с лица земли десятки дотов и дзотов, но цройти к Донбассу, не захватив Саур-Могилу — ключ к горняцкому краю,— невозможно. И ключ этот находился в руках противника. От пленных было известно, что на горе всего вдоволь — и боеприпасов, и провизии, и горючего. Значит, измором немцев не возьмешь. Да и подкрепления они получили немалые. Мы же порядком устали, измотаны не только дневными, но и ночными боями, бомбежками, потеряли много техники, вооружения, а главное — людей. 

...Батальон Субботина, прижатый огнем к земле, залег перед высотой. Укрыться негде: все вокруг просматривалось и простреливалось. Гитлеровцы не жалели ни мин, ни патронов. Головы не поднять! Задымленное поле — все в росчерках трасс: кажется, невидимые паучки-пули тянут в разные стороны светящиеся нити. Где-то дробно заливался «дегтярь», озабоченно токовал «максим», зло тявкали «сорокапятки». В ответ — львиный рык немецкого шестиствольного миномета, прозванного «скрипухой». Во время полета реактивная мина весом в пять пудов издает отвратительный звук, похожий на скрип заржавленного флюгера. А когда падает — воздух сотрясает крякающий взрыв... 

На связь с Субботиным вышел комбриг Барладян, недовольно спросил: 

— Первый, долго там будешь лежать на солнцепеке? 

— Людей ведь напрасно потеряю... 

— Жми к высоте! Ее надо брать, понимаешь — надо! 

— Понял! 

— Давай, голубчик, действуй. 

Субботин, не обращая внимания на обстрел, подполз к небольшому голому курганчику, посмотрел в бинокль. Тут же принял решение: использовать лощину, проскочив в нее за редким кустарником. Доложил комбригу: мол, есть «пустой мешок» — лощина, просьба одна — хорошенько поддержать огоньком. 

— Понял,— ответил Барладян.— Дам команду пушкарям и минометчикам. А как только появятся штурмовики, бери немца за кадык. Уяснил? 

По высоте ударила артиллерия, минометы. На ее далеких скатах выросли дымки, будто лопались дождевые грибы. Впритирку с землей пронеслись «ильюшины», «причесали» немецкие позиции пушечными и пулеметными трассами. Вражеская сторона молчала... Но как только две роты стали двигаться по лощине, их придавил шквальный огонь. 

Комбат крикнул ординарцу Каверзневу: 

— Пулей к танкистам! Передай Сагательяну, чтобы ударил по дзотам — заткнул глотки: пулеметам... 

Но несколько «тридцатьчетверок» уже пылало... Субботин ясно понимал, что промедление грозит гибелью, сам побежал к лощине. Встретил ротного Бурлаченко, упал около него. 

— Может, хватит носами землю пахать? Лежачего на войне бьют... 

— Так кроет же, гад, кинжальным! 

— Вижу... Но момент-то упускаем! Танкисты для нас 

стараются, а мы животами елозим. 

Бурлаченко вскочил, высоко поднял над головой пистолет и побежал вперед, выбрасывая длинные ноги в запыленных кирзачах. За ним поднялся один боец, другой... 

В атаку пошла и рота Умрихина. 

Немцы выскакивали из траншей и мчались к лесопосадке. 

— Не давай им передохнуть,— азартно крикнул Субботин Умрихину. 

— Тут все перемешалось,— робко возразил ротный. 

Отход задержи взводом Каневского. Тот разберется, что к чему. 

К нам подбежала военфельдшер Ольга Приходько. Ей нужно пробраться к раненым танкистам, но ложбина простреливается крупнокалиберным пулеметом. Нашли ей броневичок. Кто-то из ребят даже пошутил: «Вернись с ним обратно, а то не дадим больше...» 

Отправив Ольгу, сделали небольшой крюк, зашли отходящим гитлеровцам во фланг. И в тот момент, когда я перепрыгивал через рыхлый бруствер хода сообщения, случилось то, чего не забуду всю жизнь. 

Гитлеровцы пустили в ход свою «карусель» — шестиствольные минометы, стали бить по площадям. Рядом грохнуло, как горный обвал, и я не сразу сообразил, что же случилось. По затылку будто огрели молотом, повалили на землю и накрыли тяжелой могильной плитой. Теперь ясно понял — привалило... 

Говорят, что в такие мгновения, когда жизнь висит на волоске, в сознании человека проносится все его прошлое. О каком прошлом могла идти речь? Я не мог пошевелиться. Дело в том, что меня накрыл сначала зарядный ящик, а потом уже привалило землей. Пытался хоть как-нибудь перевернуться, однако боль сковывала тело. Доска ящика врезалась в спину, руки тяжелели, сознание стало притупляться. Легким не хватало воздуха, всего от головы до ног сковала судорога, злость терзала душу. Можно погибнуть от пули, шального осколка, попасть в засаду, где последний патрон — твой верный друг, но вот так, по-глупому, ждать медленного конца... Но что это? Отчетливо уловил шорох, тяжесть постепенно отпускала тело... Галлюцинация? Открыл глаза, ртом схватил живительный глоток воздуха, как сквозь кисею, увидел сначала руки в глине, потом лицо... Да это же Сеня Ситников! Он откинул в сторону ящик, взял меня под мышки и вытянул на скос бруствера. Присел. 

— Я же бежал рядом, когда грохнуло. Смотрю, а тебя, командир, как корова языком слизала. Думал — миной разнесло. Но предчувствие подсказало — ищи! И вот... 

Смотрю на его руки в ссадинах, ободранные ногти, влажные бисеринки на груди в вырезе расстегнутой гимнастерки. Хочу что-то сказать, но слова застревают в пересохшем горле... 

Бой, как скоротечная гроза, катился вперед. Поднялся на ноги — шатнуло. Снова лег, спрятал лицо в ладони, стараясь дышать глубже и ровнее. Медленно уплывала боль, обручем стягивавшая голову. Серая пелена перед глазами опадала... 

Батальон задачу выполнил, но потери были внушительные. Я получил легкое ранение, а вот комбата Субботина едва спасли — осколок прошел в каких-то миллиметрах от сонной артерии, вдобавок пуля задела руку. Пока довезли до эвакогоспиталя, потерял много крови. 

Ольге Приходько удалось вывезти нескольких танкистов, среди которых был командир роты Сагательян и механик-водитель Артанюк. 

Когда узнали, что Семен Михайлович малость оклемался, решили его проведать. 

Высокая, рыжеволосая женщина-военврач категорически отрезала: 

— Даю вам пять минут. 

— Так мало?— вскинул брови Петя Каверзнев. 

— Я не люблю, когда приказы обсуждаются, молодой человек. Тем более здесь. Ясно? 

Ординарец захлопал ресницами. Пожилая сиделка, поправляя куцый халат, шепнула ему: 

— Сердитая сегодня у нас майор. И усталая: целую ночь оперировала. 

Мы осторожно вошли в палату — пахло йодом, эфиром, кровью. Комбат лежал у окна — шея туго перебинтована, под рукавом рубашки бугрится повязка. Увидев нас, Семен Михайлович приподнялся на локте, радостно воскликнул: 

— Сережа, Петро, Саша... Ребята, милые! 

Капитан Соколов — заместитель комбата — шепотом рассказал о делах в батальоне, а тот, в свою очередь, о том, как он «воевал» с майоршей, чтобы не отправила в тыл. 

Пять минут истекли, как одно мгновение. 

До первых чисел августа на рубеже реки Миус продолжались тяжелые, изнурительные бои. Вся степь — задымленная, обезображенная воронками, усеянная трупами — простреливалась вдоль и поперек. Жарко было и в небе, где кипели воздушные бои. 

Сначала волнами накатывались «юнкерсы» и «хейнкели», затем лавина танков и мотопехоты остервенело перла вперед, разрывая боевые порядки поредевших частей, обтекая их фланги. Врагу удалось отбросить наши полки на левый берег Миуса. 

Штурм «Миус-фронта» предстояло повторить еще раз, но вначале надлежало перейти к жесткой обороне, а затем захватить прежний, наиболее расшатанный и хорошо изученный участок. 

Корпус приводил себя в порядок, пополнялся людьми, материальной частью, подвозились боеприпасы, горючее, продовольствие. Люди немного отоспались, отмылись, отъелись. Но времени на подготовку отводилось мало, а дел — непочатый край. Прежде всего требовалось быстрей ввести в строй пополнение. Народ-то прибыл необстрелянный, «сырой». 

Все свидетельствовало о том, что мы гораздо сильней противника, чем были в июле. К тому времени для наступления сложилась благоприятная обстановка: немецкие войска потерпели крупнейшее поражение под Орлом и Белгородом, распрямлялась огненная дуга. 

И вот долгожданный день настал. 

Солнце еще пряталось за пепельный горизонт, но его лучи уже пробили туманную дымку, стлавшуюся по полю. Когда стрелка часов застыла на шести, все содрогнулось. Полторы тысячи орудий и минометов ударили по переднему краю обороны врага. В сплошной грохот ворвался характерный скрежет «катюш». Вслед за ними волной промчались «илы», которых фашисты в страхе окрестили «шварце тодт» — черная смерть. 

Когда артиллерия перенесла огонь в глубину обороны и грохот разрывов заметно удалился, гвардейцы дружно бросились вперед, громогласное «ура» прокатилось по цепям. Переправившись через Миус, они завязали бои за переднюю линию обороны... 

Память не все хранит, но в ней есть такие места, к которым прикоснешься — и ощутишь боль, словно там сидит позабытый осколок. Осколок этот — бой у села Успенское перед высотой 196,7. Несколько раз танки с разных сторон пытались сокрушить намертво засевших на высоте гитлеровцев, но снова и снова пятились перед стеной сплошного огня. Болью и злостью сжималось сердце при виде того, как снаряды впивались в броню «тридцатьчетверок», как открывались крышки люков и из них выскакивали полуоглушенные люди и катались по земле, сбивая с комбинезонов пламя. Но то еще были счастливцы! Некоторые машины вспыхивали сразу, по броне текло оранжевое желе, затем — взрыв... 

В окопах, на брустверах лежали трупы немцев и наших бойцов: присыпанные землей, в ржавых пятнах крови на обмундировании, с позеленевшими от тлена лицами... 

Новая атака на высоту. К отметке 196,7 ринулись «тридцатьчетверки», за ними пехота. Развернувшись в боевую линию, танки смяли проволочные заграждения, стали утюжить гитлеровцев в первой траншее, давить пулеметные гнезда. Противник отбивался яростно, зубами держась за каждую ячейку, блиндаж, ход сообщения. К Успенскому отошли единицы, те, кто поопытней да пошустрей. 

Но к полудню немцы, очухавшись, подтянули артиллерию, поднакопили силы и предприняли контратаку. 

Ровные цепи автоматчиков издали напоминали ряды гвоздей со шляпками, которые невидимая рука все ближе и ближе вбивала перед нашими боевыми порядками. Подобное я видел только в кино. Этаким «психическим» манером шли каппелевцы в картине «Чапаев» — не хватало только аксельбантов да мундштуков в зубах. 

Гвардейцы подпустили атакующих вплотную и скосили первые ряды. 

Перешагнув через убитых, новая цепь продолжала двигаться вперед. Немцы гортанно орали, свистели, улюлюкали, видно, перед боем надрались шнапса. 

Из укрытий вырвались «тридцатьчетверки», начали набирать ход. 

Я следил за бортовым номером старшего лейтенанта Иванова. Его танк смерчем носился по черному задымленному полю, круша все на своем пути. В какой-то момент машина остановилась и несколько гитлеровцев взобрались на нее, словно муравьи на буханку. Стали колотить прикладами по броне. Иванов включил электромотор поворота башни, она развернулась вокруг своей оси, столкнула тех, кто попался на пути ствола пушки. И пошел давить... 

Уцелевшие немцы, описывая невероятные зигзаги, бросились в разные стороны. 

Накатывалась очередная серо-зеленая волна. У пушкарей и минометчиков иссяк боезапас. Тогда командир минометной батареи капитан Анташкевич собрал уцелевших людей, среди которых было и несколько пехотинцев, с гранатами кинулся на противника. Комбат из этого боя не вышел... Он так и не увидел своих родных, невесту, которые остались в оккупированной Белоруссии. Вместе с ним погиб и лейтенант Турченко. 

Меня перевели в разведроту командиром взвода бронетранспортеров. Жалко было расставаться с батальоном, с Субботиным, Монстаковым, Соколовым, Еремеевым, Бурлаченко, Рожковым, Вашковец, в общем, со всеми теми, к кому прикипел душой, с кем делил и радости фронтового бытия, и постоянные их спутники — тревоги. 

Сразу же всеми правдами и неправдами перетянул во взвод бывших подчиненных, тщательно отобрал надежных парней из пополнения. Костяк взвода составили «старики», на которых можно было положиться, как на себя,— Алешин, Аверьянов, Багаев, Ситников, Шуваев, Орлов, Романенко, Брусков, Ермолаев, Сазонов. Среди молодых особенно приглянулись два жгучих брюнета-кавказца Джугашвили и Паргалава. 

Большинство молодых бойцов, прибывших во взвод, о разведке имело весьма смутное представление. Приходилось, как говорилось у нас, обучать их прямо на «колесах». Теорию они хватали на лету, и это радовало. Вопросами одолевали, среди которых чаще всего попадался такой: «А все-таки, страшновато в разведке?» Тогда я рассказывал им притчу, услышанную от Гриши Захарова. Один человек, до мозга костей сухопутный, спросил бывалого моряка: «Где, братишка, умер твой дед?». Тот ответил: «Утонул в море».— «А отец?» — «Тоже утонул».— «Как же тебе не страшно отправляться каждый раз в море?» Тогда моряк, в свою очередь, спросил собеседника: «А где умерли твои отец и дед?» — «Как, где? В постели».— «Понятно! Тогда как же тебе не страшно каждую ночь ложиться в постель?..» 

Поняв смысл рассказанного, мои хлопцы повеселели. Я не сомневался в том, что большинство из них станет настоящими разведчиками — зоркими, терпеливыми, смелыми... 

В связи с тем, что мы получили бронетранспортеры американского производства «скауткар», заместитель командира бригады по техчасти Петр Тихонович Тацкий и зампотех танкового полка Владимир Дмитриевич Серов помогали их осваивать. Машина эта по сравнению с бронеавтомобилем БА-64 имела неоспоримые преимущества: приличная лобовая броня, два пулемета, один крупнокалиберный на турельной установке, лебедка, радиостанция (к сожалению, маломощная). Важно было и то, что «скауткар» внешне походил на немецкие бронетранспортеры. 

...Для меня, привыкшего к частым ночным вызовам, этот не стал неожиданностью. 

В мазанке, где разместился штаб бригады, полковник Барладян при свете оплывших стеариновых свеч (трофейных, естественно) наносил данные на карту, кому-то выговаривал в телефонную трубку. Тут же находились капитан Ермаков и командир разведроты старший лейтенант Умрихин, которого, как и меня, перевели от Субботина в бригадную разведку. 

В неверном свете свечей фигура комбрига выглядела еще крупней, черты лица выпуклей, резче. 

— Вот что, Александр. Как сквозь землю провалились конники четвертого кавкорпуса. Рейдовали по тылам, наделали у немцев шороху, а теперь — никакой связи. Генерал Свиридов приказал искать. Сказал, что будет бодрствовать до тех пор, пока не найдем кавалеристов Кириченко. — Барладян выразительно взглянул на меня. — Теперь помозгуем у карты. Предположительно, они действовали вот здесь...— Острие карандаша поползло по нитям проселочных дорог, «форсировало» пересохшие русла речушек, огибало населенные пункты в кольцах зеленых кудряшек... 

— О готовности доложить в четыре ноль-ноль, — комбриг щелкнул крышкой массивного брегета. 

В любом деле я не любил спешки и сейчас остался верен своему правилу: дорога — не близкий свет, все надо продумать до малейших деталей, взвесить, оценить, рассчитать. 

Подняв людей, коротко объяснил им задачу, проверил «скауткар», вооружение, наличие горючего, боеприпасов, радиостанцию... Теперь можно и в дорогу. 

В черном небе дотлевали россыпи звезд. 

В детстве я особенно любил такие августовские ночи. На дворе под старой грушей забирался под тулуп и долго-долго смотрел на хоровод светил — бескрайнее поле, засеянное золотинками пшеницы. Вот одна звездочка вспыхнула и бросилась в темную бездну, оставив яркий след. Мать говорила: чья-то душа отлетела в вечность. Знала бы она, сколько мне придется увидеть этих душ на войне: изрешеченных пулями и осколками, разорванных фугасами, исколотых штыками... 

...«Скауткар» бежал резво. С северной стороны в фиолетовой дымке маячила лобастая Саур-Могила. По ходу движения то и дело попадались островки кустарников, распотрошенные копешки, клинья подсолнухов. С полевой дороги свернули на грейдер. Бронетранспортер пошел ровнее, но все равно нас встряхивало на выбоинах. Ситников чертыхался: 

— В этом американском корыте дух испустишь... 

— Запасайся терпением, Семен Матвеич,— весело подмигнул ему водитель и неожиданно круто свернул с дороги. Ситников крякнул, хотел было сказать кое-что похлеще «водиле», но тот уже притер бронетранспортер к стенке подсолнухов на обочине. 

— Там люди, командир,— показал туда, где круглилась небольшая рощица. 

Я выпрыгнул из машины, за мной Ситников, Алешин, Джугашвили. Аверьянов остался у пулемета. 

— Эй, кто такие?— крикнул идущим, но они сразу же присели, потом поползли к кряжистой вербе. 

Я передернул затвор автомата и во весь рост пошел прямо к тому месту, где залегли те двое. Они поднялись, и я чуть ли не лицом к лицу столкнулся с... казаками. Оба ранены — у одного все лицо в бинтах, другой тяжело опирался на шашку в ножнах. Казаки опасливо поглядывали то на немецкий мундир Алешина, то на бронетранспортер. В ходе разговора выяснилось, что они попали под бомбежку, потеряли лошадей, отстали от своих. Сейчас пробираются в тыл. Где их часть — не знают. 

По всему было видно, что казачки думают, как бы мы быстрее от них отвязались. 

— Может, помощь нужна? — спросил. Но они лишь махнули рукой. 

И снова пылит «скауткар», кружим, останавливаемся, обшариваем в бинокли окрестность. По карте километрах в двадцати дорогу пересекал мосток. Чуть дальше — село. 

Заметив в одной из балок группу гитлеровцев, мы стали предельно осторожными. Позже узнали, что это осколки основательно потрепанной 17-й пехотной дивизии. 

Не доезжая до моста, укрылись в лесопосадке. Алешин взобрался на дерево. Я протянул ему бинокль, но он отмахнулся — мол, и так вижу. Зрение у него действительно было завидное. 

Спустя минуту Алешин сказал: 

— Командир, у моста какой-то народ шляется. 

Он соскочил с дерева, присел под ствол. 

— Несколько машин стоят, а рядом лошадки травку пощипывают. По-моему, казаки... 

— Яков! — крикнул я водителю.— Курс на мост...  

Километра полтора пологого спуска — и мы у моста с бетонированной аркой под основанием. «Скауткар» оставили в подсолнухах, сами подошли поближе к нескольким казакам, перед которыми жестикулировал капитан. 

Обратился к нему. Он коротко ввел в обстановку: да, здесь действительно штаб одной из частей корпуса, продвижение вперед приостановлено по причине сильного воздействия противника с воздуха. Большие потери. Многие кавалеристы остались без лошадей. Боеприпасов фактически нет... 

Быстро связался по рации с комбригом, доложил ситуацию. 

Потом загляну в широкую горловину под мостом: там на снарядных ящиках рулоны карт, надрывно кричат в трубки телефонисты, бегают связные, на расстеленных шинелях лежат раненые. Вдоль стены — прислоненные карабины, шашки, куча седел... 

И тут же стая «юнкерсов» с воем и свистом круто пошла в пике. Все бросились под спасательную арку, прижались друг к другу. Бомбы рвались совсем рядом, с внешней стены сыпалась серая крошка. Тех, кто не успел спрятаться, сшибло воздушной волной, оглушило, разбросало. 

«Юнкерсы» сделали второй заход: одна бомба разорвалась справа, другая слева, третья — прямо на мосту. Я не удержался на ногах, упал на кого-то, меня придавили сверху... Когда с трудом выбрался из-под моста, увидел, что весь комбинезон в крови. Стал ощупывать себя. Цел, только на левой ноге под коленной чашечкой что-то покалывало. 

Побежал к бронетранспортеру. Возле него, скорчившись, сидел водитель. В лице — ни кровинки. 

— Яша, что с тобой? 

Он отнял руки от живота и стал терять сознание. Осколок, как бритвой, рассек кожу выше пупка, обнажились синеватые внутренности. Я принялся бинтовать рану, но марлевая ткань тут же набухала кровью. Водитель стонал, на лице его выступили капли пота. Что делать? Рядом росли подсолнухи. Сорвав несколько листьев, наскоро отряхнул от пыли, приложил к ране, туго перевязал. Осторожно положил Яшу в БТР, влил в него несколько глотков из фляги. Надо возвращаться. Сам сел за руль, нажал на стартер, выжал сцепление — и в левой ноге почувствовал такую пронзительную боль, будто гвоздь в нее вколотили. Снял сапог, закатал штанину комбинезона — под коленной чашечкой торчал осколок с насечками. Не долго думая, достал плоскогубцы, зажмурился и вырвал осколок. Никогда не думал, что от подобной мелюзги может быть так больно... Прибавив газу, вывел «скауткар» на проселочную дорогу, осторожно объезжая рытвины и выбоины... 

По пути встретился «виллис» командира корпуса. Генерал Свиридов посмотрел на меня, покачал головой — весь маскхалат в пятнах засохшей крови, с ног до головы в пыли, прихрамываю... 

— Что с ногой? 

— Да пустяк, товарищ генерал. Водителю вот плохо. Осколком его по животу... 

Как только прибыли в расположение бригады, водителя сразу же отвезли в медсанбат. Потом отправили в госпиталь. Я думал — выживет ли? 

...Яков появился в роте через месяц, весело сверкая тернинками глаз. Мы радостно тискали своего «водилу», а Ситников важно басил: 

— Кто родился в пеленках, тот и в портянках не умрет... 

Кавалеристы позже рассказали нам, что со станичной колокольни на них наводил самолеты по рации немец-колонист. Казаки сразу же его повесили. 

В штабной землянке командир корпуса собрал старших офицеров. При его появлении все дружно встали, вытянулись по стойке «смирно». Знали — Карп Васильевич не терпит малейшей расхлябанности, в любой обстановке требует от подчиненных выправки, четкости и лаконичности в ответах. 

Адъютант расстелил карту — потертую на сгибах, густо испещренную красными и синими стрелками, условными знаками. 

— Пора бы сменить карту, товарищ генерал,— сказал полковник Барладян, сидевший ближе всех. 

Свиридов обвел карандашом населенный пункт. 

— Карту менять будем, Григорий Петрович, когда фрицев погоним вот отсюда. 

Под кружочком стояла надпись — Таганрог. 

А обстановка сложилась следующая,— продолжал генерал.— Колония Бишлеровка общими усилиями со стрелковым корпусом генерала Миссана взята. Мехбригада Епанчина овладела Камышевахой и продолжает двигаться вперед. Шестой бригаде нужно срочно оседлать дорогу у разъезда Квашино. Действовать решительно, не давать противнику перевестид ух. Прижатый к заливу, он имеет только один шанс на спасение: прорватькольцо окружения и отойти на запад вдоль побережья. Но выпускать головорезов из 29-го армейского корпуса ни в коем случае нельзя, иначе они натворят еще немало дел на юге Донбасса. А это результаты аэрофотосъемки. Как видите, северо-восточнее Анастасиевки скопилось большое количество немецких танков. Откуда они взялись? 

— Да, сюрпризик...— вертел в руках снимки начальник штаба корпуса. 

— Не то слово. Этот бронированный кулак может так садануть нам в грудь... В общем, кровь из носу, в лепешку расшибиться, но выяснить — что это за танки. При обнаружении докладывать мне лично. 

На последнем слове комкор сделал особое ударение. Уже отпуская офицеров, сказал, что командующий армией генерал Захаров доволен действиями гвардейцев мехкорпуса, за умелые и решительные действия объявил всему личному составу соединения благодарность. 

...Духота не спала и к ночи. Хоть бы маленький дождичек окропил землю, прибил проклятую пыль, которая въелась во все поры, осела на гимнастерках, пилотках, сапогах. 

Мы только что поужинали и теперь разбрелись по укромным местам, намереваясь «завязать жирок», то есть соснуть пару часов. Благо, обстановка позволяла. 

Но не успел я прикрыть глаза, как услышал перепалку. Алешин кому-то рьяно доказывал: 

— Да отдыхает он, понимаешь? Третью ночь на ногах. Третью!.. 

Петро, что за бузу ты там устроил?— крикнул Алешину. 

— Да крутятся тут всякие... Вестовой за вами пришел. Начальник разведки бригады вызывает. 

Алешин подал мне из бронетранспортера кожаную сумку. Кто-то из ребят сонно пробормотал: 

— Мабуть, «языка» трэба... 

Пошли с вестовым в штаб. Спутник мой оказался на редкость словоохотлив, выложил все бригадные новости. А затем: 

— Товарищ младший лейтенант, вы скажите своему разведчику (подразумевался Алешин), чтобы не лазил в этом фрицевском одеянии. Ведь свои же подстрелят, как рябчика. 

Старший сержант Алешин от самого Новочеркасска носил немецкий френч. За подобные вольности с других бы «сняли стружку», но разведчикам многое прощалось — они во всех частях особая статья. Коллекционировал Алешин и всякую трофейную атрибутику: ордена, жетоны, медали, ленточки «За Крым», «За зимнюю кампанию 1941 года», «За пять атак»... Кое-кто считал подобное чудачеством, а Петр объяснял все просто: в разведке все пригодится. 

Капитан Ермаков объяснил задачу: линия обороны противника находится в километрах восьми, она не сплошная. Состоит из очаговых точек сопротивления. Нужно точно их определить. Подвернется подходящий случай — захватить «языка». 

По возвращении я собрал взвод, назвал участников группы поиска, провел инструктаж. 

...Перед рассветом разведчики уже были на ногах. Я пошел к бочке с водой, разделся до пояса, освежился. Рядом пристроился Багаев, кряхтел, отфыркивался. Дважды в разведке он чуть не испортил обедню: так прижал при захвате немцев, что те едва богу душу не отдали. В ответ на мои не очень сдержанные замечания Николай лишь виновато хлопал ресницами: «Я их ма-ненько приголубил, а они и вянут. Хлипковатый народец...» 

— Карета готова, командир! — доложил водитель Орлов.— Заправка по горлышко. 

Он сел у заднего колеса и задымил махоркой. Из-за бронетранспортера вышел Алешин, наматывая на согнутую руку веревку. По случаю предстоящего «свидания» с противником даже прицепил на мундир какую-то побрякушку. 

— Все, ребята, по коням, а то туман разойдется. «Скауткар», подгоняемый железными лошадиными силами, катился по хорошо укатанной глинистой дороге, пробивая клубы густого тумана, которые набегали со стороны Таганрогского залива. 

Вскоре ехать по этой дороге стало небезопасно, и бронетранспортер свернул на глухой проселок, пересекаемый зарослями ивняка. Остановились. Пока все тихо — ни огонька, ни вспышки. Лишь изредка с далекой южной стороны громыхало — не то взрывы, не то грозовые разряды. Спустились в низину. Чем дальше, тем более влажным становился грунт, вязким, как клей. Пришлось выбираться на мощеную дорогу. 

Если верить карте, то мы должны были уже достичь передней линии немецкой обороны. Но ее не было. 

— Командир, немцы! — воскликнул вдруг Орлов и притормозил БТР. 

Куцая колонна вытягивалась на дорогу, замыкали ее тягач с пушкой и мотоцикл. 

Мотоциклист в прорезиненном плаще остановился, посмотрел в нашу сторону, затем резко пришпорил свой «цюндапп». 

— Вот бы этих гусей из крупнокалиберного шугануть,— Багаев чуть высунул голову за срез борта бронетранспортера. 

— Я те шугану,— осадил я его.— Сидеть и не рыпаться! Огонь открывать только по команде. 

«Скауткар» вряд ли мог вызвать подозрение — подобной разномастной техники немало встречалось на дорогах войны. Ее «клепали» для Гитлера почти все европейские заводы — Шнейдер-Крезо, Шкода, Рено... Небезынтересно и то, что даже контролируемый Дюпонами «Дженерал-моторе» производил для нацистов танки, грузовики и бронетранспортеры. 

На пригорке туман немного рассеялся, и мы увидели большую рощу, к которой с разных сторон тянулись дороги. Нужно было обойти ее, выяснить, какова там «начинка». 

Спустились с пригорка, врезались в густую стену подсолнухов. Затрещали сломанные стебли, тяжелые головки забарабанили по броне «скауткара». Здесь остановились. Я развернул карту, определил место нахождения. До нашего переднего края было километров тридцать... Только теперь почувствовал, как под плотной тканью маскировочного костюма бегают мурашки. Так далеко к немцам я еще не забирался... 

Но эмоции у разведчиков не в почете — быстро приказал всем переодеться в немецкую форму. Орлову дал задание закамуфлировать БТР, поцепить белый флажок с черным пауком свастики. Была у нас в «загашнике» и подковообразная пластина на металлической цепочке с надписью «Фельджандармерия». Боялись ее немцы, как черт ладана. 

Наспех перекусили тушенкой. Она показалась какой-то резиновой... 

— Может, разведочку сделать, командир?— спросил Алешин. 

— Только осторожно, возьми автомат... 

Минут через десять Петр возвратился, таща три арбуза. 

— Малость недоспели, но употреблять можно. 

Мы разрезали арбузы, выжали сок в котелок и пустили по кругу. Сок был сладкий, теплый. 

Но рассиживаться было некогда. Найдя удобное место для наблюдения, я направил бинокль в сторону рощи. И... не поверил своим глазам: там стояли танки, самоходные орудия, тяжелые пушки. Не о них ли шла речь в штабе бригады? Решил срочно доложить по рации, но она, как на грех, молчала... На поиски неисправности не было времени. 

Выехав из подсолнухов, решили обогнуть рощу и, как говорил Алешин, «рвать когти» домой. 

По пути, в лесопосадке, обнаружили «нитку» телефонного провода. Багаев осмотрелся, выпрыгнул из машины, чиркнул по проводу финкой. Потом намотал на руку метров десять, снова перерезал и бросил в кусты, 

— Пускай теперь шпрехают! 

Подъехали поближе к роще. Здесь действительно находилось множество различной техники: «тигры», «фер-динанды», «пантеры». Все это оказалось... металлоломом. Танки и самоходки стояли со спущенными гусеницами, сорванными башнями, покореженными стволами, отчетливо виднелись рваные дыры в броне... Возле этой «битой посуды» возились ремонтники, раздавался металлический звон, брызгали сполохи газосварки. 

Сомнений не было — мы обнаружили сборный пункт поврежденных машин. 

Я нанес данные на карту. «Скауткар» покатил прочь от рощи. Теперь плотная пылевая завеса стала доброй нашей союзницей: со стороны бронетранспортер выглядел бесформенным серым колобком. Прямо по курсу вилкой расходились две хорошо укатанные дороги: одна вела к Таганрогу, другая, по ложбине,— к переднему краю противника. Чтобы на нее попасть, нужно было преодолеть мелкую речушку. Мостик нашли быстро — справа и слева топорщились кусты орешника, зеленели островки камыша. 

Когда до моста оставалось метров восемьсот, «скауткар» резко затормозил. 

— Немцы! — выдохнул Орлов. 

Я вскинул «цейс», посмотрел вперед. Этого еще не хватало: по дороге, ведущей от Таганрога, двигалась пешая колонна гитлеровцев. Куда же они топают? Не к нам ли? Нет, свернули... От хвоста колонны оторвалась легковая машина, мотоцикл,— и прямо к речке. 

Решение созрело моментально: к мосту мы должны выйти первыми, выиграть время. 

Орлов придавил «на всю железку», и через несколько минут бронетранспортер уже стоял, касаясь передними колесами торца моста, так, чтобы не пропустить впереди идущий «опель». 

Тот выехал на дощатое покрытие, приблизился к носу «скауткара». Шофер легковушки открыл дверцу, махнул рукой — мол, сдавайте назад, олухи. 

Мы затаились. 

Тогда открылась вторая дверца,— из машины вышел офицер в черном плаще нараспашку, со злостью ударил каблуком по переднему колесу «опеля» и разразился такой тирадой, что не потребовалось и перевода. . Пора! Разведчики выпрыгнули из бронетранспортера. Каждый знал, что ему делать. 

Багаев уже возле офицера. Тот кипит от злости так, что кресты звякают. 

— Что ты грудью трясешь, монистами гремишь, как цыганка в кабаке! 

Гитлеровец округлил глаза, с носа свалилось пенсне... Багаев заломил ему руки — слетела фуражка с петушиной тульей,— поволок в бронетранспортер. Я сгреб на заднем сиденье адъютанта, прихватил коричневую сумку. Немец все время бормотал: «Таше, таше...»*. 




* Сумка (нем.) 




— Было таше, да стало наше, — Алешин с другой стороны машины показал водителю кулак, и тот безропотно пошел за своим хозяином, поднял с настила его фуражку. 

Мотоциклист хотел улизнуть, пытался развернуться, но на него коршуном налетел Аверьянов, схватил за воротник прорезиненного плаща, сдернул с сиденья и пинком погнал к «скауткару». 

«Опель» с открытыми дверцами и мотоцикл мы оставили: если кто из гитлеровцев обнаружит, подумают, что хозяева пошли «проветриться». 

— А теперь куда, командир? — Орлов плюхнулся в водительское кресло. 

— Куда? Будем догонять колонну. 

Разведчики недоуменно переглянулись, но лишних вопросов задавать не стали. 

Не снижая скорости, «взяли» пологий подъем, свернули туда, где пылила немецкая пехота. Дорога петляла ложбиной, по обочинам кустился ковыль, колючий осот, перевитый повиликой, подступал к самому бордюру пыльного шляха. 

— Командир, ну-ка примеряй этот кивер,— неунывающий Алешин протянул мне офицерскую фуражку.— Даже духами французскими пахнет. 

«Кивер» оказался великоват. Алешин покрутил фуражку в руках, сунул внутрь кусок чистой байковой портянки. 

— Алее ин орднунг!* — подмигнул офицеру с кляпом во рту. Тот, видимо, так не думал: у него нервно раздувались ноздри, желваки бегали под тонкой кожей. 




* Все в порядке! (нем.) 




На бешеной скорости настигли хвост колонны. Гитлеровцев оказалось до батальона. Солдаты еле волочили ноги под тяжестью минометных плит, стволов, пулеметов, ящиков с боеприпасами. Кое-кто опускался на обочину, не обращая внимания на окрики унтеров. 

— Устали самоварники,— возбужденно шепнул Алешин.— Тут бы им и отдых устроить... 

Мне пришлось охладить пыл Петра. Он насупился, словно ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. 

Сигналя, стали обочиной объезжать бредущих вояк. Те нехотя уступали дорогу, ругались. 

Отчего-то подозрительно зашевелился «наш» офицер, навострили «уши топориком» остальные пленные. 

Ситников вытащил ребристую «феньку», наклонился к уху офицера, сказал громко, чтоб остальные слышали: 

— Швайге, ви ейн маус!* 




* Молчи, как мышь! (нем.) 




Кажется, проскочили... Все облегченно вздохнули. Теперь только бы благополучно разминуться с теми тремя офицерами, которые стояли чуть в стороне от дороги. Как назло, один гитлеровец бросился к бронетранспортеру, поднял стэк, приказывая остановиться. Объясняться с ним у меня не было никакого желания. 

— Петя — газу! — крикнул водителю, и «скауткар» чуть не сшиб офицера. Остальные выхватили пистолеты, 

нам вслед забахали выстрелы. 

Орлов увел бронетранспортер с дороги, и тот взревел всей мощью мотора, петляя, понесся через рвы и ухабы. От этой бешеной «скачки» вытряхивало душу, немцы на полу «скауткара» жалобно мычали и сопели. 

Снова выбрались на дорогу. Здесь местность была ровнее. Чувствовалась близость передовой: по сторонам чернели воронки от снарядов дальней артиллерии и бомб, сухая земля была исполосована танковыми траками, в воздухе плыли зыбкие волны гари. Все чаще стали попадаться артпозиции, капониры для тягачей, приткнувшиеся к лесополосе «фердинанды». В некоторых местах немцы проводили инженерные работы: копали траншеи, таскали жерди для блиндажей, разматывали бухты колючей проволоки... 

Заметив несущийся в противоположную сторону бронетранспортер, «инженеры» дружно принялись махать кирками, лопатами, топорами: мол, куда претесь, там же русские. 

И тут мы попали в западню: Орлов, поздно заметив препятствие, сбросил газ, но «скауткар» все же вскочил передними колесами в широкую траншею, которая пересекала дорогу. Рванулся назад — глухо, вперед — еще ниже осел передок. Колеса беспомощно вращались, оседая в землю по ступицы. Можно было воспользоваться лебедкой, но за что зацепить трос? Кустика рядом даже нет. А немцы уже бежали к нам. Интересно, с какой целью — помочь выбраться или захватить бронетранспортер?.. 

— А-а, черт! — выругался Орлов.— Я же думал, что передок у меня включен... 

Он рванул рычаг демультипликатора, мотор сразу перенес усилия на передние колеса, и БТР перевалил через траншею. Уф-ф!.. 

Немцы, почуяв подвох, открыли вдогонку огонь. Впереди и сзади выросли фонтаны от рвущихся мин, затявкали пушки. 

Тут бронетранспортер вздрогнул, как-то неестественно накренился, ход его замедлился. Багаев свесился через правый борт, присвистнул: 

— А покрышка на заднем колесе — тю-тю! Сорвало с мясом. 

Так и продолжали ковылять на голом диске. 

По мере приближения к своему переднему краю все легче становилось на сердце. Все — мы дома! Но оказалось, что «ура» кричать рано: слева, где проходило выкошенное поле люцерны, из лесополосы ударила пушка. Снаряд просвистел над головой, второй продырявил воздух вдоль левого борта. 

— «Сорокапятка»,— сразу определил Алешин.— Теперь свои из этого пистолета на колесах бацнут — и конец... 

Злость всех захлестнула — выбрались из таких передряг, и тут на тебе — свои же отправят на тот свет! 

— Ты лучше поищи полотенце или снимай кальсоны, не разглагольствуй, — набросился я на Алешина. 

— А у меня еще с зимы маскхалат остался.  

Он растолкал немцев, вытянул сверток. 

Орлов медленно вел бронетранспортер прямо на лесополосу, мы размахивали старым маскхалатом, кричали, чтобы не стреляли. У лесополосы остановились, на всякий случай приготовили оружие. Как из-под земли, появилось несколько кавалеристов в шароварах с красными лампасами. Недружелюбные, колючие взгляды. 

Я спрыгнул на землю, стал перед казаками. 

— Свои мы, ребята, разведчики. 




— Сейчас проверим... Во как по-русски выучились, гады. А ну сдавай оружие, а там посмотрим, что вы за утки-кряквы,— сверлил меня глазами старшина с пушистыми усами. 

— Да чего с ними гутарить, Кузьмич, — кипятился низкорослый крепыш в сдвинутой набекрень кубанке. — Порубаем — и точка. Пополнение будет в «штабе Духонина». 

— А документы, фриц, у тебя есть? — старшина посмотрел на мою фуражку и хмыкнул. 

— Документов нет. 

— Во-во,— дернул из ножен шашку крепыш.— Что же это вам Гитлер и пашпорта не дал?.. 

Позади него что-то зашелестело, фыркнула лошадь. Из кустов вышел еще один кавалерист — худощавый, горбоносый брюнет. 

Старшина повернулся, приложил руку к кубанке: 

— Товарищ капитан! Гости вот к нам забрели. Брешут, что наши, а сами без документов... 

— Документы есть, — осенило меня вдруг.— Разрешите предъявить, товарищ капитан. Покажи, Багаев! 

Николай открыл заднюю дверцу бронетранспортера, вытащил за шиворот одного из пленных, подтолкнул к нам. 

— Вот документ! Как видите, не фальшивый. 

Немец — помятый, с кляпом во рту — испуганно замычал при виде лихих казаков. Капитан (он оказался из полковой разведки) обошел пленного вокруг, щелкнул ременной нагайкой по хромовому голенищу. 

— Документ убедительный. Вы кто по званию?— обратился он ко мне.— Часть, командир? 

— Младший лейтенант Каневский. От генерала Свиридова. 

— Карпа Васильевича хорошо знаем. Дают его гвардейцы фрицам и в хвост, и в гриву. Ну что ж, разведчик, жми к своим. А нам ночью в рейд... 

Когда садился в бронетранспортер, подошел тот казак, который грозился нас «порубать». 

— Извините, товарищ младший лейтенант. Неувязочка вышла. Осечка... 

— Ладно, счастливой дороги и крепких подков. Встретимся после войны, погутарим... 

Встретимся ли? 

Когда в бригаде узнали о нашем возвращении, да еще с «уловом», полковник Барладян сразу же вызвал в штаб, позвонил командиру корпуса. Тот приказал немедленно доставить пленных, подготовить на нас наградные листы. 

Затем трубку передали мне. Комкор выслушал короткий доклад, после паузы спросил: 

— Головой ручаешься, что в квадрате двести четыре битые танки? 

— Да они только и годятся, что на переплавку, товарищ генерал! 

— Хорошо, отдыхай... 

Позже мы узнали: капитан, захваченный нами вместе со свитой, оказался командиром батальона. А направлялся он на доклад в рощу, где размещался штаб одной из частей 17-й пехотной дивизии. Гитлеровцы, шедшие в колонне на передовую, немало удивились бы, узнав, что их командир проезжал рядом в бронетранспортере с кляпом во рту... 

...«Миус-фронт» трещал по всем швам. Гитлеровцы, не успевая латать бреши, сосредоточивали силы на отдельных участках, пытались нас контратаковать, но попытки оказались тщетными. 

Письмо это так и не дошло до адресата. В нем старший ефрейтор Франц Комперивольте сообщал жене: «Сейчас здесь проходят жаркие бои. Ты, видимо, уже слышала в сводке о Миусском фронте. Можно сказать, что речь идет о том — быть или не быть...» 

Не быть! Неукротимый вал нашего наступления катился по многострадальной донецкой земле.




Гроза над терриконами


Наш мехкорпус постояннно находился в движении, маневрировал, заходил в тылы врага, перерезая его коммуникации, «отщипывая» куски от окруженной таганрогской группировки. 

Один бой ожесточеннее другого. Противник, как волк, попавший в капкан, готов был отгрызть лапу, но вырваться из ловушки, спасти свою шкуру. Он бросал технику, боеприпасы, горючее, продовольствие, даже раненых... 

Тщетно! Овладев хутором Рождественским совместно с кавалеристами генерала Кириченко, части корпуса отсекли гитлеровцам последний путь отхода. 

Обстановка менялась на глазах, поэтому разведку держали, как говорят моряки, «на товсь». Генерал Свиридов постоянно требовал данные о противнике: куда он повернет, где попытается организовать сопротивление, на каком участке попытается колоннами выскользнуть к Тельманово, что находится западнее Латоново, а также в направлении Мариуполя?.. Десятки вопросов, требующих четкого, безошибочного ответа. 

...На сей раз куда-то запропастились танкисты 25-го полка, связь с ними прервалась, в штабе бригады волновались. Разыскать их было приказано моему взводу. 

Искать мы отправились на трех машинах — двух БА-64 и одном «скауткаре». В самом начале пути подстерегла неудача: у одного бронеавтомобиля сломался двигатель, другой, водителем которого был Романенко, подорвался на мине. Хорошо хоть, что обошлось без жертв. Я «укрупнил» экипаж «скауткара», и мы продолжили выполнение боевой задачи. 

Чем дальше углублялись в продутую суховеем степь, тем чаще натыкались на места недавних боев. Вот тут поработали наши штурмовики: с десяток «тигров» и «фердинандов» застыли со спущенными гусеницами, поникли хоботы пушек... Рядом, у воронок, танкисты в коротких куртках с розовым кантом на погонах. 

Дальше, на равнинном пятачке, соорудили гитлеровцам «натюрморт» кавалеристы. Немцы, вероятно, застигнутые внезапной атакой конников, даже не успели разбежаться по сторонам — их прямо ротами вырубили в мелкую крошку... До этого лишь однажды мне довелось видеть налет кавалеристов на батальон гитлеровцев с обозом. Зрелище потрясающее! Взбивая клубы пыли, галопом, с шашками наголо, развернутым строем всадники врезались в колонну и с молодецким присвистом наотмашь и взахлест принялись шинковать ошеломленного противника. 

Храбрость казаков, отблеск клинков, стремительность удара, залихватское «ура!» — все это неизгладимо в памяти. 

Мы перевалили гребешок, опустились в глубокую балку. На карте она выглядела коричневой полоской и значилась безымянной. Но местные жители прозвали ее Калиновой должно быть потому, что вся она поросла кустами с яркими, пурпурного цвета ягодами. Сразу за Калиновой балкой начинался пологий спуск — склоны изрыты траншеями, опутаны рваной «ежевикой» колючей проволоки. Суглинок перемолот траками... 

К вечеру мы нашли штаб 25-го танкового полка. Тут же я встретил старшего лейтенанта Иванова. (Признаться, здорово переволновался за его судьбу.) И вот теперь Володя стоял передо мной живой и невредимый, в неизменном своем промасленном комбинезоне, коротких кирзачах, черный весь от копоти. Потертый шлемофон сдвинут на одно ухо. Сгреб меня в объятия. 

— От тебя, Сашко, сам черт не спрячется! 

— Поневоле разыщешь. Комбриг мечет громы и молнии: куда, говорит, эти мазутники запропастились? 

— И здорово ругается? — весело переспросил Володя. 

— Куда там!.. 

— А мы в такой горячке побывали... Пудова, ротного, знаешь? 

— Володю? 

— Досталось парню крепко. Его санитары решили упаковать, в тыл отправить, а он на них... Короче, говорит, из полка и шагу не сделаю. А сам на ногах стоять не может — крови много потерял. 

Иванов рассказал, что высота, именуемая то ли Соленой, то ли Горькой, была для танкистов, как бельмо в глазу — не обойти, не охватить с флангов. Только в лоб можно брать. А немец там таких заграждений наворотил, что ни шаг — то пушка или пулемет, или закопанный танк... От самого подножия вверх тянулись кольца траншей. 

Старший лейтенант Пудов развернул танки в линию. Слева от ротного шел взвод лейтенанта Денисова, справа — взводы лейтенантов Глушко и Харитонова. 

«Тридцатьчетверки» с места взяли скорость, выскочили на гребень балки и лавиной покатились прямо к первой траншее. Гитлеровцы, ошеломленные внезапной атакой, даже не успели открыть огонь. Пудов проутюжил передние траншеи, начал подъем на высоту. Оставив насиженные места, немцы стали карабкаться по склону, менее резвые попадали под гусеницы танков. 

Машина ротного шла вдоль траншеи, которая черным зигзагом взбиралась на вершину. Все вокруг клокотало огнем, лязг гусениц перемешивался с автоматной трескотней, звоном летящих болванок. 

— Кончились снаряды! — крикнул Пудову наводчик 

ефрейтор Погожий. 

— Вперед! Давай гранаты! 

Вот уже и макушка высоты. 

Пудов высунулся из люка башни, стал швырять гранаты на головы немцев, которые еще пытались сопротивляться. 

Метрах в пятидесяти оказалась батарея противотанковых пушек. 

— Полный вперед! — скомандовал Пудов механику, но «тридцатьчетверка» так и не достигла артиллеристов. Две вспышки ослепили экипаж, что-то проскрежетало по броне, желтоватое пламя поползло по моторной части. Пудову удалось выскочить из горящего танка, залечь за бугорок. Хотел поднять левую руку, но ее словно налило свинцом. В горячке даже боли не почувствовал. А по рукаву куртки все больше расползалось кровавое пятно... Словно в полусне увидел, как Глушко на скорости накрыл то злосчастное противотанковое орудие, и, потеряв сознание, уткнулся головой в комья свежевыброшенной земли... 

Начальник штаба полка старший лейтенант Иванов заметил, что танки сбавили ход, остановились, бросился к ним. До машин было с километр. Петляя между разрывами, падал в воронки, поднимался и снова, пригнувшись, бежал. Один из экипажей заметил начштаба, резко дал задний ход, развернулся, подобрал офицера. 

Бой закончился только в сумерках, когда пологие холмы окутались редкой мглой. Наши солдаты хоронили товарищей. Со стороны противника доносились удаляющиеся звуки моторов, гортанные голоса... 

Как только забрезжил рассвет, танки снова были в движении. Отходя, немцы организовали засаду — спрятали за бугром два «фердинанда». Они-то и ударили нашим машинам во фланг. 

Оценив обстановку, старший лейтенант Иванов приказал лейтенанту Харитонову обойти со своими экипажами самоходки справа, а сам устремился к минометной батарее, которая прижала пехоту к земле. Увлекшись стрельбой, «самоварники» даже не заметили, как сзади на них призраком налетела «тридцатыетверка» со звездой и надписью «Донской казак». Минометчики, скованные ужасом, застыли в неподвижности. 

Иванов выпрыгнул из люка, посмотрел в ту сторону, где жирные дымы повисли над бронированными коробками «фердинандов», крикнул: — Хальт! 

Это было одно из немногих немецких слов, которое он знал. А потом добавил по-русски: 

— Стой! Закрывай лавочку, марш за мной. 

Немцы аккуратно сложили мины в ящики, стали ждать дальнейших команд. 

— Веди на КП,— приказал Иванов связному.— И не бойся, теперь они уже смирные. 

— С минометами? — переспросил связной. 

— Со всей требухой. Пусть молят своего бога, что продлил им жизнь. Помолчав, добавил: 

— И нас тоже... 

...Мы лежали с Владимиром на жестком брезенте, смотрели на звезды, такие мирные в трепетной вышине, и думали о прошлом и дне грядущем. В ту ночь мы о многом переговорили... Узнал я и о нелегкой судьбе своего друга. 

В июне сорок первого будущее Володе Иванову представлялось в радужном свете. Еще бы: только что сдал выпускные экзамены в Саратовском танковом училище. Ему только исполнится девятнадцать лет, а он уже настоящий красноармейский командир. А ведь, кажется, вчера только уехал из костромского городка Кологрива, где впервые увидел «живой» паровоз. 

Суровая весть сразу сжала сердце — война! Курсант-. ский батальон (приказ о присвоении званий еще не поступил) в срочном порядке перебросили в Сталинград, где рядом с их эшелоном стояли платформы с танками. Состав немедленно двинулся на запад. 

Боевое крещение Володя получил на Смоленщине, где наши танкисты лицом к лицу встретились с 21-й немецкой танковой дивизией и разгромили ее наголову. Молодой офицер только в одном бою уничтожил три вражеских танка и семь орудий. Командование представило его к ордену Красного Знамени, но получил его Владимир только в феврале следующего года. 

А вскоре военная судьба его резко изменилась. В одном из боев танк Иванова был подбит. Снаряды кончились. Когда покидали горящую машину, командира настигла пулеметная очередь. Товарищи несли его на руках через глухой лес. Володя уговаривал оставить его — в пистолете еще сохранилось несколько патронов, последний он приготовил для себя. Не послушались. Тогда он не попросил — приказал. 

В маленькой деревушке офицера спрятали под печку. Когда пришли гитлеровцы, безвестная крестьянская семья, рискуя жизнью, оберегала раненого, пока тот не встал на ноги. 

Оправившись от ранения, Иванов сколотил небольшой партизанский отряд. Кочуя по заснеженным смоленским лесам, группа подрывала гитлеровские автомашины, обстреливала патрули, поджигала склады. В общем, не давала врагу спать спокойно. А в феврале 1942 года во вражеские тылы ворвался кавалерийский корпус генерала Белова. Благодаря тому дерзкому рейду Владимир вернулся в действующую армию. 

Его встретили как пришельца с того света. И, вручив орден Красного Знамени, помогли как можно скорее сообщить о себе домой: родителям уже успели отправить похоронку. А сын жив-здоров... 

Затем он попал в 25-й отдельный танковый полк. 

Рассвет задул последние звезды, сквозь серую мглу стало проглядывать светлеющее небо. Мы уже были на ногах. Малость перекусили и оседлали свой «скауткар». С первым заданием справились — нашли танкистов, доложили по рации их координаты. Вторая задача была посложней: установить направление отходящих сил противника, ориентировочно определить состав частей, которые могут оказаться перед бригадой, по возможности взять «языка». Приказ: наблюдение и только наблюдение! Ни в коем случае не ввязываться в бой. 

Как и раньше, подмалевали свой «скауткар» под вражеский «фон», приготовили комплекты немецкого обмундирования, оружие, боеприпасы. 

...Куда не кинь взор — везде полынь и осот, лишь изредка промелькнет полоска кукурузы, засохших подсолнухов, и снова — гребнями уходящий к горизонту бурьян. Ветер гонит серые шары перекати-поля; они перебегают дорогу, как всполошенные зайцы. 

Укрывшись на взгорке, стали вести наблюдение. Ничего примечательного. 

Но вот из-за высотки выскочил мотоциклист, за ним выползла машина, вторая, третья... Это были пятитонные тупорылые «опели» с удлиненными кузовами и низкими бортами. В кузовах — солдаты. Дальше пошли пушки на прицепах, зенитки в маскировочных сплетениях из веток. По обочинам мчались мотоциклисты.  

Я связался по рации с капитаном Ермаковым, доложил о колонне. Тот приказал проследить, не собираются ли немцы остановиться, занять оборону. 

На «скауткаре» стали «конвоировать» параллельным курсом длинную вереницу машин. А она двигалась без остановки: прошла предполагаемый рубеж развертывания взяла направление южнее Екатериновки. Об этом также доложил начальнику разведки бригады. 

— Они идут навстречу своей гибели. Там их только и ждут казаки,— сказал капитан Ермаков и дал команду на возвращение. 

Обстановка, в которой действуют разведчики, всегда непредсказуема. Рассчитав время и запас горючего, мы надеялись уже после полудня попасть в бригаду. Но все обернулось иначе. 

Возвращались другим маршрутом. Все тот же бурьян вокруг, пыльные проселки. Лишь ближе к речушке пейзаж повеселел: в балочках краповая россыпь шиповника, у воды ивняк и краснотал, подпаленный, но еще зеленый камыш, коричневые качалки рогозы, свежая щетина травы на кочках... 

Нашли мосток. Настил хлипкий, но осторожно проехать можно. Дальше — хорошо накатанный проселок, бегущий от берегового кустарника. 

Я вытащил планшет, достал трофейный «марш-компас», сверился с картой. Идем правильно — на север. 

И тут меня тронул за плечо сержант Ситников, кивком показал на лесопосадку. В бинокль был хорошо виден немецкий бронетранспортер с впечатанным в борт крестом, два немца, копающихся у заднего колеса. 

— Возьмем, командир? — в глазах Семена зажегся охотничий азарт. 

— Надо помозговать. Вдруг рядом сидит дичь покрупней? Село-то видишь за деревьями? 

Так до него километра два. Пока фрицы спохватятся, мы этих в мешок — и через плечо. 

— Если брать, то вместе с бронетранспортером... 

На том и порешили. 

Объехали заросли лещины, еще раз осмотрелись и, прижимаясь к деревьям, на тихом ходу двинулись к бронетранспортеру с задранным рыльцем крупнокалиберного пулемета. 

Немцев накрыли внезапно. Один — толстяк-ефрейтор в расстегнутой куртке — сразу же поднял руки, второй — тощий и сухой, как жердь,— вначале положил на землю гаечный ключ, затем последовал примеру своего напарника. 

В кузове бронетранспортера мы обнаружили гранатомет «Солотури» и десяток противотанковых гранат. Яша Игнатенко моментально разобрался с этой немецкой штуковиной. 

Миша Кириллов и Коля Петровец пристроили рядом с собой пленного ефрейтора. Другого посадили в немецкий бронетранспортер. Туда перешли Сеня Ситников, Петя Орлов, Миша Аверьянов и Паша Джугашвили. 

«Скауткар» рванул с места и резво понесся вперед. За ним метрах в двадцати пылил немецкий броневик. 

Ефрейтор с солидным брюшком оказался словоохотливым. Оправившись от испуга, он на ломаном русском языке объяснил, как они здесь оказались: шли в колонне, затем отстали, наехали на большой острый осколок. Всего их было шестеро. Старший — унтер-офицер — увел остальных в село в надежде поживиться «млеко, яйка, шнапс-лерватш»... 

Но все это интересовало нас постольку-поскольку. Другое тревожило: где колонна? Что она собой представляет, куда движется? 

Ефрейтор знал немного, но кое-что прояснил: в колонну стянуто несколько подразделений от изрядно «отощавшей» 111-й пехотной дивизии, с десяток бронетранспортеров, орудия, минометы, боеприпасы, штабной вездеход, ремонтная летучка. Формировались южнее Марьевки. 

Радировать я не спешил — нужно было хорошенько все проверить, прощупать. Решил вначале догнать колонну, затем действовать по обстановке. 

Минут через тридцать сели немцам «на хвост». Чуть отстали — сзади замыкающим катил мотоцикл. Немец притормозил, слез, поднял на козырек защитные очки, осмотрелся и опять плюхнулся на сиденье. 

Я приказал принять вправо, взгорком подняться к густой полоске малинника. Теперь серая движущаяся лента была видна как на ладони. 

Местность — лучше не придумать! Слева колонны — с крутым откосом возвышенность, к которой примыкает дорога, оправа от нее и вдоль — промоина. От промоины полого тянется вверх горка. 

Надеваю шлем, вызываю по рации капитана Ермакова. Ответа нет. В наушниках треск, свист, еле различимые обрывки фраз. А время уходит. Как быть? 

Мы слева «эскортируем» колонну, держим ее в поле зрения. Но что это? Она притормаживает ход, мотоциклист резко развернул «цюндапп», умчался краем обочины вперед. Последняя машина остановилась... Колонна сбилась в плотную, компактную массу. 

Нас терзало любопытство: может, немцы решили сделать привал? Но никто не выходит из машин. 

Разгадке помог «цейс». В бинокль отчетливо были видны офицеры в серых плащах. Они оживленно жестикулировали возле разрушенного моста, пересекающего заболоченный ручей. Один немец свесился через перила. 

Ситников соскочил с бронетранспортера, пригнувшись, подбежал ко мне: 

— Товарищ младший лейтенант! Так это ж живая мишень, елки зеленые! 

— Слушай, Сеня, жми в хвост фрицам и жди сигнала — одна красная ракета. И крой их со всех стволов по заднему месту. Пусть расплавится к чертовой матери пулемет, но бей без передыху. А я врежу по башке колонны. Пришли ко мне срочно Игнатенко и Джугашвили... Понял? 

— Заметано! 

Несмотря на свой внушительный вес, Игнатенко прибежал на удивление резво, приложил руку к пилотке. Сзади семенил Джугашвили. 

— Козырнешь, когда орден будут вручать. А сейчас, Яша, бери свою противотанковую машинку, найди удобное место и ударь по коробкам. Видишь, как они красиво стоят. Ты мне в центре шороху наделай... Пашу с собой прихвати для подмоги. Действуйте, ребята! 

Орлов подвел «скауткар» к прогалине в посадке, удобно его развернул. 

Офицеры продолжали совещаться, а несколько солдат уже ковырялись у настила моста. Я взглянул на часы — еще пять-шесть делений и... В такие моменты мной овладевало не похожее ни на что чувство. Это был необъяснимый сплав лихости и тревоги, уверенности в том, что все, даже самое рискованное, с этой минуты обязательно удастся. В своих людях я был полностью уверен: мы не раз проникали через частокол самых неблагоприятных случайностей, выкарабкивались из различных передряг. 

Пора! Как говорили древние — опасность в промедлении. 

Еще не набрала свечения красная ракета, как с трех сторон веером замельтешили огненные трассы. Длинные очереди Ситникова буквально скосили пехоту с грузовиков, за падающими вниз немцами летели каски, ранцы, оружие... Табун гитлеровцев полез прямо в сторону лесопосадки, то есть на нас. Невидимая коса подрубила их под корень, уложила за кюветом в самых немыслимых позах. 

Я свинцовыми строчками перекрестил штабной вездеход, перенес огонь на крытые грузовики. 

Аверьянов бил из «дегтяря» по колесам, из-за которых робко отстреливались автоматчики. Куртка на Мишиной спине потемнела от пота, а он лишь приговаривал: 

— Вот это вам — яйки и шпик, а это — млеко... Кушайте! 

Неторопливо, но точно клевал танки и бронетранспортеры наш «пушкарь» Игнатенко. Желтое пламя уже лизало корпус мордастого броневика, загорелась брезентовая крыша стоявшей рядом машины. 

И завихрилось, завертелось все на дороге, как в адовом котле!.. 

Невообразимый хаос внес взрыв в центре колонны. Вначале показалось — лопнул огромный котел. Над грузовиками, а в них, видимо, находились боеприпасы и взрывчатка, поднялись клубы черно-бурого дыма. Раскаленный поток огня, словно извергнутая магма, залил все кругом, потек липкими языками по стенкам кювета. Даже мы на расстоянии ощутили этот жар. 

Разведчики продолжали сечь колонну огнем из пулеметов и автоматов: летела щепа от бортов, уцелевшие машины просели на пробитых шинах, скособочились. Один бронетранспортер, пытаясь развернуться, раздавил кормой радиатор соседней машины, сполз на обочину да так и застрял в солончаковом иле. 

Ко мне подбежал Ситников. Таким я его еще никогда не видел: на посеревшем лице лихорадочно блестели глаза, синие жилки вздулись на висках. Говорил глухо, будто в бочку. 

— Командир, сзади еще несколько машин подходит... 

Сообщение не из приятных. Но тут везение в буквальном смысле свалилось к нам с неба. 

Над нами промчалась шестерка «илов». 

— Хоть бы помогли братья-штурмовички,— кто-то со вздохом проронил, прислушиваясь к удаляющемуся гулу. 

Но что это? Гул как бы покатился в обратную сторону: два краснозвездных «ила» сделали вираж, пронеслись над уже порядком распотрошенной колонной, развернулись, и из-под крыльев полетели какие-то оранжевые поленья. Факелы заплясали еще над несколькими машинами. «Илы» что-то высыпали и на подходивших гитлеровцев — там тоже взметнулись столбы пламени и дыма... 

Собрались мы быстро. Знали — мост пройти не удастся, поэтому по ходу движения стали искать брод. 

Пылим на «скауткаре». Сзади, как привязанный, трофейный броневик. 

Ситников, свертывая цигарку, долго смотрел на пленного ефрейтора, затем тихо спросил: 

— Наме? * 




* Имя? (нем.) 




Тот приподнялся от неожиданного вопроса. Потом по-солдатски четко выпалил: 

— Ефрейтор Густав Центнер. 

Сеня что-то еще ему сказал, тот заулыбался. Мы переглянулись. 

— Я ему говорю, что он соответствует своей фамилии: лавчонку имел, всякой дребеденью торговал — подтяжками, пуговицами, иголками... 

Старший сержант еще о чем-то потолковал с немцем. Затем пояснил нам: 

— Его напарником интересовался. Был студентом, работал на химическом заводе. С легкими у него не все в порядке. Тотальник. 

Да, Гитлеру приходилось подгребать уже и таких доходяг. Об этом мы знали и раньше из трофейных документов. В них говорилось, что ввиду напряженного положения с живой силой следует быть менее требовательными к солдатам поступающего пополнения. Перечислялись статьи, которые не освобождали от строевой службы: деформация грудной клетки, срастание нескольких пальцев правой руки, укороченная нога и т. д. Ничего не поделаешь, на безрыбьи и рак рыба — калеки, горбуны, колченогие, беспалые... 

Раньше мне все немцы казались на одно лицо, и я не особенно интересовался этими винтиками, гайками, шурупами адской машины, которую сконструировал бесноватый фюрер, метивший в императоры «тысячелетнего рейха». Враг для меня был негативом, одноцветной фигурой, силуэтом без теней и форм на однообразном черном фоне. Война — едкий реактив — проявила это примитивное изображение. Она провела на нем контуры, проложила резкие тени, округлила и закончила очертания. 

Позже, и при захвате «языков», и при допросе пленных, я старался понять нутро этих «хозяев мира», стал изучать даже такие детали, как место рождения, наличие родственников, род занятий до войны и тому подобное. Складывая наблюдения в одно целое, понял, что гитлеровский солдат в отличие от нашего бойца напоминает наемника. У него четкий, раз и навсегда заведенный порядок: хоть умри, а вовремя накорми, дай выспаться, обеспечь наступление танками, пушками, самолетами... И он слепо выполнит любой приказ. Недаром в вермахте существовала поговорка: «Размер моего жалования не позволяет мне иметь собственное мнение». 

С кем только не приходилось иметь дело! Это были и кадровые, в основном старшие офицеры, верой и правдой служившие кайзеру в первую империалистическую, и их отпрыска — лощеные, ухоженные, как рысаки из родовых конюшен, и сошка помельче — ветераны, воевавшие во Франции и Северной Африке, дубленные всеми ветрами Европы. Среди них прослойка — обыватели, обрюзгшие в пивных, еще не оперившиеся семнадцатилетние сопляки, работяги, до предела истощенные в карьерах и копях Рура... К последним я относился с какой-то скрытой жалостью. Что поделаешь, война есть война, у нее свои жестокие законы. 

Но с эсэсовцами у нас были особые счеты. Дрались эти сволочи здорово, злодеяния творили самые мерзкие. Порой поражался — откуда у человека, сотканного из живой плоти и крови, с серой массой в черепной коробке столько жестокости, зла сатанинского! Сколько раз видели мы пепелища, стояли, подавленные, перед мертвыми телами седовласых пахарей, изнасилованных девчушек, детей, убитых выстрелами в лицо. А сколько было угнанных на чужбину, замордованных, мыкающихся в бездонном горе?... 

Клокочет гнев в душе, все переворачивается. — Ты спроси, Сеня, этого Центнера — чего он сунулся к нам свиным рылом, что позабыл на нашей земле? 

Ефрейтор потупился, закряхтел. 

— Говорит, имения обещали. Мол, здесь давно немецкие колонисты обосновались, пустили корни. Едешь, как по Германии,— Мариенгейм, Густафельд, Майндорф... 

— Пусть в последний раз любуется своими имениями. 

Ефрейтор заподозрил что-то неладное, истошно завопил. 

— Успокой его, Сеня! Мы в мешки с навозом не стреляем... 

В бригаду возвратились за полночь. Нас ждал капитан Ермаков. Не ложились спать и разведчики взвода, которые остались в расположении. Объятия, расспросы... Приковылял даже Петя Алешин. Его ранило осколком в бедро, но он улизнул из санбата. Сокрушался: на рану, мол, наплевать, а вот Павел Буре пострадал. Это он имел в виду часы, которые осколком разбило в заднем кармане брюк... 

Через сутки наш разведдозор уже находился юго-западнее населенного пункта Кутеиниково. 

Обстановку в общих чертах мы знали: наши вышли на рубеж Кутеиниково — Кузнецове — Михайловская, но дальнейшее движение приостановили. На то были причины: по сведениям воздушной разведки, из района Волновахи и Хлебодарки в сторону Донецко-Амвросиевки выдвигалось до двух немецких моторизованных дивизий. Дело принимало серьезный оборот. Вот почему не одна, а несколько разведгрупп получили задание проследить за движением противника. 

...У пологого кургана, наверное, насыпанного еще скифами, укрыли «скауткар», сами с верхушки принялись наблюдать. 

Так прошел час, другой. До чертиков примелькались эти высотки — безымянные, лысые, плоские, круглые, фигурные... Никаких признаков жизни, только орел-могильник парил в вышине и изредка камнем падал вниз, ожесточенно что-то клевал на земле. 

Наблюдатели сменяли друг друга. 

— Ну, что там делается в мире суетном? — спрашивал разморенный старший сержант Брусков у Аверьянова. Тот морщил лоб, чесал затылок, потом плел мудреное кружево: 

— Нормальная невидимая циркуляция происшествий несущественной значительности. Орел поживился зевнувшим зайчиком, суслики спрятались на всякий случай... 

— Ну что, сынки, показывают что-нибудь ваши стеклышки? — подполз к нам водитель Романенко. 

— Дупель-пусто, Константин Константинович. Одна, как Миша говорит, циркуляция. 

Романенко даже в роте все уважительно — по имени-отчеству — величали за солидный возраст. Ездил он в основном на БА-64. 

— Ну-ну, зрите... 

Вечером я связался с капитаном Ермаковым, доложил обстановку. Он приказал оставаться до особого распоряжения, обратил внимание на ночное время... 

Так проторчали на этом «пупке» до следующего дня. Хоть бы один паршивый фриц проскочил на своей коляске! 

С рассветом подошли еще ближе к предполагаемой колонне, но местность по-прежнему оставалась безжизненной, хотя воздушные разведчики сообщали, что растянулась колонна километров на пять-шесть. 

В тот же день у нас запросили координаты, затем прибыли сменщики с младшим лейтенантом Григорьевым. Привезли с собой горячую пищу и горючее. С разведчиками приехал и капитан Ермаков. Он поставил задачу новой группе, после чего мы собрались позавтракать и дозаправить бронетранспортер. 

Я предложил Алексею Степановичу спуститься в урочище. Там было свежо, пахло мокрым илом. 

Быстро по полевой тропке сбежали вниз, сзади съехал броневик. В охранение выставили Аверьянова. В урочище, как сказал бы мой морячок Захаров, легли в дрейф. Сложили оружие, поспешно сбросили маскхалаты. У самых корней почерневшего пня трепетной жилкой пульсировал прозрачный родничок. Набрав живительной влаги в котелки, долго-долго тянули ее мелкими глотками. 

Утолив жажду, принялись мыться. Капитан Ермаков тоже разделся до пояса. Ситников лил ему воду в ладони. 

Ключевая вода приятно холодила тело, смывала не только грязь и пыль, но и, казалось, снимала усталость после бессонной ночи. 

Ротный повар сержант Леонов уже открыл термос, стал наполнять кашей котелки, расставленные на брезенте. 

Брусков поморщился: 

— Все понятно! За труды наши и харч соответственный — перловка «дробь шестнадцать». 

— С супами ездить рискованно. Тюкнет пуля в термос, и все! Реденькое на земле, одни фрикадельки останутся... 

— Уговорил, рассчитываю на добавку... 

Присели кто где. Я примостился на пне. И только поднес ложку ко рту, как раздался шум — будто медведь ломится через малинник. 

Запыхавшийся Аверьянов ладонью зачерпнул воду, плеснул на лицо, сбивчиво доложил: 

— Там машина... Легковая. Кажется, немцы... Легковая... Сам видел. 

Я бросил ложку, накинул куртку, взял автомат, снял с предохранителя. И — по тропке вверх. За мной пыхтел Аверьянов, пружинисто бежал Ситников. 

Притаились за кустом орешника. 

Действительно, мышиного цвета БМВ, подпрыгивая на кочках, приближалась к урочищу. Когда машина притормозила, медленно подъехав к повороту тропинки, я прикладом ударил по правому стеклу, рванул за дверцу. Затем сгреб офицера и буквально выбросил с сиденья. 

Денщик — детина внушительного роста — кинулся в сторону, но Аверьянов подсек его подножкой. Тот споткнулся, пополз на четвереньках. Миша заломил ефрейтору руки, приговаривая: 

— Ша, кобылка, не лягаться. 

Ситников вытащил у офицера пистолет, обыскал. Обер-лейтенант, весьма плакатный немчик, буравил нас глазами, говорил резко и длинно — паузу не уловить. 

— Возмущается обер,— усмехнулся Ситников,— мол, не по правилам воюем. 

— Скажи,— поднялся Ермаков,— что у нас правило одно: или в землю на удобрение, или под конвоем в тыл для проветривания мозгов... А сейчас с ним надо потолковать о деле. 

Офицер мялся, лепетал что-то о воинской чести и долге, затем, видимо, понял, что высокий штиль нам до лампочки, заговорил «о деле». Он офицер связи из 258-й пехотной дивизии. Недавно переброшены из-под Орла. В общей колонне, куда влились, много бронеединиц. 

Дивизия малочисленна. Из-за растянутости движение медленное. Идут на соединение с 29-м армейским корпусом. Направление — к переправам на реке Кальмиус. 

...Когда прибыли в бригаду, Алексей Степанович собрал разведчиков, загадочно улыбнулся: 

— Ребята, я хочу раскрыть один секрет. Сегодня у вашего командира взвода, как раньше говорили, тезоименитство. К «подарку», который он сам себе сделал, я имею в виду обер-лейтенанта, пусть примет и наши поздравления. 

Как же я забыл? Действительно, в тот день, двадцать седьмого августа, мне исполнилось двадцать. 

Последующие события развивались с поразительной быстротой. Корпус перекрыл дорогу гитлеровцам в районе хутора Колосков. Враг маневрировал, крутился, как в западне. Вояки Холлидта попадали в огневые «мешки», не успевали, как говорится, вытягивать ноги, как застревала голова. В довершение ко всему гвардейцам корпуса, крушившим фланги, здорово помогла вражеская авиация. Около сорока «юнкерсов», запутавшись в обстановке, высыпали бомбы на своих. 

А командование 6-й немецкой полевой армии категорически требовало от солдат и офицеров развития «успеха», не принимая во внимание доклады об огромных потерях. Отдельные группы и подразделения самовольно бросали поле боя, спасаясь бегством. А в эфире настойчиво звучали призывы: «Форвертс!», «Форверте!». 

Добрая весть прилетела и со стороны Таганрога. Передовой отряд из состава корпуса под командованием Героя Советского Союза подполковника Епанчина размолотил там несколько сборных частей, вышел к окраинам города. 

Еще каких-то пару дней назад гитлеровцы чувствовали себя в Таганроге настоящими хозяевами положения. Военный комендант города в обращении к населению писал: «Положение на фронте прочно закрепилось. Город в любом случае сохранится за немецким командованием... Ни один солдат не покинул до сих пор город, и все прочно останутся на своих позициях». 

И вот коменданта след простыл, а гарнизон сложил оружие. Оставленная в городе для уничтожения и взрыва предприятий специальная группа подполковника Кальберлоха большей частью перебита, а остатки ее прорвались к 29-му армейскому корпусу... 

Стянув силы, противник нанес из района Саур-Могилы контрудар. В результате наш корпус временно оказался отрезанным от наступающих следом частей. Но на большее враг оказался неспособен. Поняв, что могут сами угодить в ловушку и будут опрокинуты вторым эшелоном фронта, гитлеровцы с наступлением темноты стали отходить на новые оборонительные рубежи. 

Над древней Саур-Могилой затрепетало алое знамя. 

Ныне там сооружен памятник участникам прорыва «Миус-фронта». На фоне огромного обелиска из серого гранита стоит солдат с автоматом в руках. Величественный монумент увековечил имена семнадцати разведчиков, которые первыми ворвались на вершину и водрузили красный флаг, сделанный раненым младшим лейтенантом Григорием Шевченко из нательной рубахи и окрашенный его собственной кровью... 

А мы прощались со своим комбригом Барладяном. В блиндаже, вокруг которого собрались многие бойцы и Офицеры, он пытался доказать врачам, что раны, мол, пустяковые, скоро оклемается, но те лишь молча бинтовали его ноги. 

— У меня же бригада, товарищи,— умолял суровых эскулапов полковник. 

Медики были неумолимы. Подогнали «санитарку» и увезли Григория Петровича в эвакогоспиталь. 

Бригаду принял полковник Василий Михайлович Артеменко. 

Есть такое растение — повилика, в простонародье называемое «чертовыми нитками». Оно не имеет зеленых листьев, не вырабатывает жизненных соков, высасывает их из других растений. Обвивается вокруг них, протыкает, как штыком, своими присосками и пьет их «кровь». 

Вот такая повилика, с коричневой окраской, вцепилась в нашу «всесоюзную кочегарку», опутала ее, три года паразитировала, давила все живое. 

Преследуя врага, мы очень торопились. Малейшее промедление означало, что гитлеровцам удастся увеличить число своих жертв, произвести еще большие разрушения и опустошения на многострадальной земле Донбасса. 

...Вдали темнели пирамиды терриконов. Сизый дым поднимался над ними. Днем и ночью слышна канонада. Перекатываются залпы «катюш», гремят пушки, земля вздыхает от разрывов бомб и снарядов. Катятся стремительной волной танки, с ходу швыряют в лицо ненавистного врага огонь и смерть. Справедливое возмездие за кровь Донбасса, за руины, за муки! 

И трещит по швам фашистская оборона: это золотая осень сорок третьего расплачивается за кровавую осень сорок первого. 

После долгих колебаний Гитлер разрешил командующему группой армий «Юг» Манштейну отвести 6-ю армию и правый фланг 1-й танковой армии на промежуточные рубежи. Наиболее укрепленный из них проходил через Макеевку, восточнее Сталино* и дальше на юг по реке Кальмиус. Здесь были оборудованы так называемые «позиции Черепаха». 




* Ныне г. Донецк. 




Отход прикрывался подвижными арьергардами, состав которых колебался от роты до батальона со средствами усиления. Обычно арьергард занимал оборону на широком фронте у населенных пунктов, по высотам или берегам рек отдельными узлами сопротивления. С наступлением темноты арьергарды, оставив на месте небольшие подразделения автоматчиков, отдельные пулеметные расчеты, кочующие самоходки, уходили на машинах на новый рубеж. А в это время оставшиеся группы вели непрерывную стрельбу с разных направлений, создавая впечатление наличия здесь значительных сил. К утру эти группы исчезали, попутно минируя дороги, дамбы, гати, взрывая мосты... 

На наших картах обозначено строгое направление удара — на Стылу. 

В разведдозор беру в основном «стариков», но обкатываю и молодежь. 

Петя Алешин, оправившийся от раны, вальяжно развалился в бронетранспортере, подтрунивает над Раковым. 

— Саня, покажи живот. 

Тот недоуменно хлопает белесыми ресницами. 

— Ладно, не надо. У настоящего разведчика живот рашпильный, от того, что много ползает. А у вас, зеленых помидоров, он мягенький, девственный. 

— У вас он такой же, как у меня. Уже, наверное, забыли, как ползать, все на брониках раскатываете. 

— Усе, Сашко, сдаюсь. Действительно, давно земельку не пахал брюхом. 

Я развернул карту. Водитель Орлов искоса на меня посматривает, спрашивает: 

— Мудреное название — Стыла. Что-то в ней есть холодное, морозное... Говорят, давным-давно греки ее основали, переселенцы из Крыма... 

А посему, раз она Стыла, надо ее брать с тыла... 

Чем больше углубляемся в задымленную степь, тем отчетливей видны следы недавних боев. Кругом воронки, воронки, воронки — словно знаки оспы... 

В движении постоянно держим связь с ядром развед-отряда — он от нас на удалении десяти километров, комбинируем маршрут — открытые участки местности проскакиваем или замедляем ход для наблюдения. Где нужно — останавливаемся. 

В окулярах бинокля — густая лесопосадка, пересекающая дорогу. Решение созрело моментально: на большой скорости приблизиться к лесопосадке, прочесать ее из крупнокалиберного пулемета. Авось гитлеровцы, если они там засели, подадут «голос». Так и сделали. Ответа долго ждать не пришлось — слева блеснула вспышка, бронетранспортер встряхнуло, осколки разорвавшегося снаряда звякнули по броне. 

Острая боль обожгла плечо Миши Аверьянова, розовое пятно стало расползаться по маскхалату. Миша опустился на дно бронетранспортера, зажав рану. Ситников уже разрывал перевязочный пакет. 

— Рули в низину! — приказал я Орлову. 

За нами последовали два бронеавтомобиля. 

Обшарив посадку визуально, поняли: этот «орешек» не простой. Там и пехота, и миномет крякает, а в окопе притаилась самоходка. 

— Чего застряли? — высунулся из подъехавшего БА-64 капитан Ермаков. 

— Немец перекрыл дорогу. Не пущает... 

Начальник разведки бригады доложил обстановку полковнику Артеменко. 

Оценив местность на карте, решили по той же низине обойти справа лесопосадку, чтобы с тыла взять «на абордаж» скрывшихся в ней гитлеровцев. 

Больше немцы не попадались — к дороге подходили беспрепятственно. 

До нашего слуха стала доноситься пулеметная трескотня, несколько пушечных выстрелов, над верхушками деревьев пополз дым. По-видимому, в лоб гитлеровцам ударили передовые подразделения бригады. 

А это еще что? От лесопосадки катился какой-то пыльный клубок. Никак самоходка удирает? «Фердинанд» — штука каверзная. Это чудище имело до семидесяти тонн веса, 88-миллиметровую пушку, толстенную лобовую броню. Правда, бортовая была слабовата. 

Мой отец — по роду своей профессии знаток всякой живности — однажды рассказывал на охоте, как львы в африканской саванне преследуют добычу. Бесшумно подбираются к антилопам, один лев начинает гнать стадо с тыла, остальные преследователи мчатся вдоль. Затем резкий поворот — и лев мертвой хваткой берет антилопу сверху за хребет, сбивает жертву с ног. 

Так же нужно брать и этого зверя! Догнать и долбануть его сбоку. Лишь бы не выскочить вперед самоходки, иначе от бронетранспортера останется груда дымящейся легированной стали. 

Орлов начал погоню параллельно бегущей самоходке. Вот уже видна обвисшая гусеница «фердинанда» с хорошо различимыми опорными катками и направляющими колесами. Алешин прикипел к крупнокалиберному пулемету, ждет, когда махну рукой. 

— Сейчас бы «ферда» бутылочкой «кто смелый» угостить! — У Петра бугрились желваки. 

Так бойцы, прешедшие суровую школу на полях Подмосковья и под Сталинградом, называли бутылки с горючей смесью КС. Точно метнуть ее метров с десяти на моторную часть вражеского танка мог только человек не робкого десятка. 

Бронетранспортер чуть отошел в сторону, и я бросил гранату. За ней — другую. А Алешин в ярости лупил и лупил по камуфлированному борту из крупнокалиберного. 

Штурмовое орудие попыталось развернуться, но из моторного отделения живым потоком потекло вспыхнувшее горючее. Распахнулась овальная дверка башни — друг за другом стали выпрыгивать самоходчики... 

Когда все кончилось, к самоходке подошел раненый Аверьянов, похлопал спереди по броневому листу: 

— Ну вот, господин «фердинанд», мы с тобой и квиты. Отдыхай... 

Мои разведчики, конечно, гордились, что завалили такого «зверя», но и ребята из второго взвода оказались в ударе. Младший лейтенант Григорьев с тыла ворвался на хутор Выносливое, устроил там такой тарарам, что гитлеровцы и рта не успели раскрыть. 

Подобную картину не часто можно увидеть: впереди на бронеавтомобиле к штабу бригады подъезжал Миша, сзади плелось человек тридцать пленных. Серые от пыли, понурые, нечесанные, о чем-то тревожно перешептываются. Процессию замыкал другой БА-64. 

Разведчики посмеивались: 

— Гансы от «черепахи» привет принесли, но мы ее скоро опрокинем на спину... 

Подобно загнанному хищнику фашисты цеплялись за каждый клочок донецкой степи, прилагали все усилия, чтобы зарыться как можно глубже, окопаться, укрепиться в населенных пунктах. 

Мы заранее знали, какое упорное сопротивление окажет враг на подступах к Волновахе. Этот крупный железнодорожный узел, от которого расходились дороги на север — в сторону Сталино, на юг — к Мариуполю, на запад — к Куйбышево, имел для гитлеровцев особо важное значение. Они стянули сюда внушительные силы — части горнострелковой и пехотной дивизий, до сорока танков, саперный батальон, самокатный дивизион, до двух артдивизионов. Оборона самого города строилась полукольцом по высотам, расположенным севернее, восточнее и южнее его. 

6-я мехбригада вместе с 14-м истребительно-противотанковым полком двигалась в южном направлении. За ней до Бугаса во втором эшелоне шла 5-я мехбригада полковника Ф. А. Сафронова в готовности развить удар в сторону Волновахи. 

Сопротивление фашистов с каждым нашим шагом нарастало. Особенно досаждала авиация: десятки «юнкерсов» молотили землю, казалось, что лежишь под толстым листовым железом, на которое сыплют и сыплют булыжники. Над головами бешено носились «мессершмитты», поливая каждый метр земли пулеметными очередями. Появились убитые, раненые, сожжено несколько танков и машин... 

А мы шли, как в сумерках. Столбы дыма закрывали раскаленный диск солнца, дорожная пыль окутывала всю колонну. Дул сухой, обжигающий ветер, тело разъедал пот, даже машины задыхались от перегрева. Иногда подвозили воду — мутную и теплую... 

Задача разведчиков — любой ценой выявлять засады, с ходу вступать в бой, оповещая об этом бригадное командование. 

Справа от нас остался Бугас, вдоль речушки Мокрая Волноваха тянется лесок. Небольшой такой, но деревья стоят плотно, трава высокая. За ним в полутора километрах — роща, глухая и темная. К ней и идет дорога. Из укрытия до рези в глазах обшариваем лесок. Все тихо, спокойно, даже сорочье не кружит. Я-то хорошо изучил эту сполошенную птицу: взлетит на верхушку, кричит, волнуется — значит ходит человек. 

Один бронеавтомобиль проходит около кустов, возвращается. Ждем, наблюдаем... Осторожно подтягиваемся к лесу, в прогалинах ставим машины. 

 — Командир! — спрыгнув с дерева, Ситников отряхнулся от нитей паутины.— По моему разумению, фриц что-то здесь хитрит. Смотри: этот лесок он оставил как приманку, мол, никого нет, следуйте дальше. А тут-то я вас и накрою. 

 — Соломон! Ну прямо Соломон. Я, Сеня, об том же подумал. Чует мое сердце, немец там есть. Сделаем вот что... Вызови-ка Петрова. 

Сержант Петров в маскировочном одеянии, мешковато сидящем на худых плечах, доложил о прибытии. В роте он недавно. Шустрый, разбитной. 

— Слушай задачу, Саша: нужно подразнить гусей. Бери броневик и что есть духу жми к опушке. Вот она, видишь? Затем по просеке погуляй, осмотрись. Сверни влево — и назад. Пулеметы, гранаты держать наготове. Ясно? 

— Есть! 

— Тогда вперед, братец-саратовец. 

БА-64 сдал назад, отъехал чуть в сторонку, и водитель дал газок. Через несколько минут броневик юркнул в чащу, потом вынырнул на опушке, прошел немного по дороге и стал возвращаться. 

— Что видел, кого встретил? — спросил я Петрова. Александр развел руками: 

— Все тихо, спокойно... 

— Так, ясно,— решил я.— Одиночный броневик для тех, кто выжидает в роще, вещь малозначительная. Вот сейчас они обязательно подадут голос... Всем следовать за мной, возле опушки без снижения скорости — разворот назад... 

И враг выдал себя: при развороте открыл огонь из пулеметов и автоматов, роща заискрилась вспышками, над головой брызнули синими огоньками разрывные пули. Но все обошлось, лишь посекло запасное колесо последнего броневика. 

Укрылись в безопасном месте. Срочно составили кодограмму. Сообщили решение: обойти засаду с тыла. Надо же разворошить это осиное гнездо! 

...Роща осталась справа, слева маячили хатки. 

— Петя, притормози! Кто-то там у ветлы копошится. 

— Точно... 

Из-за кучи хвороста поднялся человек, ковшик ладони приложил к глазам. 

Мы крикнули ему, чтобы подошел. 

К бронетранспортеру приплюхал тощий старикан в стеганой куртке, подпоясанной веревкой. На голове — потертый малахай. На ногах — чесанки, галоши из автомобильной камеры. 

Он снял шапку и низко поклонился. 

— Желаю здравствовать, товарищи красноармейцы и командиры. Думал, к германам на зуб попал. Злющие они нынче, драпают... Услышал стрельбу, от греха подальше залег в глухую оборону. 

— Как вас звать? Кто вы такой? 

— Смею доложить только старшему. 

— А я и есть старший. 

По разговору поняли — старик туговат на ухо. 

Платоном Максимовичем величают. А фамилия немножко неблагозвучная — Вырыганов. Но с этой фамилией прошел под Ляодуном в японскую, в шестнадцатом под Эрзурумом турку колотил. И в гражданскую пришлось помахать шашкой... 

— Теперь куда путь держите? 

— К хутору, хворосту вот набрал. 

— Немцы есть? 

— А что им там делать? Все выгребли-вымели. Кабанчиков перерезали, от птицы остались одни перья. Грабили, что под руку попадется — посуду, утварь, скарб всякий из сундуков потащили. В народе верно говорят — доброму вору все впору! 

— А где-нибудь поблизости не замечали фрицев? 

— Дальше, за рощей, на юру закапывали танки. Мотоциклисты там шастали то взад, то вперед... 

— Может, к хутору подвезти? 

— С превеликим удовольствием. 

Старик пошел за хворостом, но Алешин его опередил, приторочил вязанку к запасному колесу. Я усадил деда рядом, спросил: 

— Окрестности хорошо знаете? 

— Так точно! Сызмальства! 

— Да не кричи так, дед! — отодвинулся от старика Алешин.— Бьешь, как из мортиры. 

— Нам бы к роще нужно подобраться незаметней, с тыла. 

— Можно. Под высотками взять напрямик в ложбину. По ней — вверх. Но там недели две немец что-то рыл. 

Близко подходить я опасался... 

Двигались по пути, указанному нашим случайным проводником. Как только на малой скорости преодолели по дну ложбину, наткнулись на длинный глубокий ров. Земля свежая, суглинистая. Увы!.. Колесная машина не пройдет. А у нас под рукой — ни топора, ни пилы... 

— Товарищ командир! Я в хутор сбегаю, людей позову, струмент возьмем. 

— Сбегаю...— ухмыльнулся Алешин.— Рассыпешься по дороге. 

Старик обидчиво вытер слезящиеся глаза: 

— Тебя, сынок, в помине не было, когда я перед Эрзурумом Кеприкейские позиции турок брал... То-то! А здесь какой-то паршивый ров. 

— Алешин! Деда на «скауткар» — и дуй на хутор. Он дело говорит! 

Через полчаса бронетранспортер возвратился: из него вылезли несколько пожилых мужиков с пилами и топорами. Наш проводник покрикивал на своих хуторян фельдфебельским голосом. 

Материал для кладки был под рукой: над рыжим обрывом стояли березы, несколько дубков. Враз спилили, срубили, стали таскать ветки. Соорудили кладку, присыпали землей, немного утрамбовали. Орлов первым провел бронетранспортер, за ним прошли остальные машины. 

Я попрощался с нашими помощниками, дал старику тушенки. Тот от радости даже понюхал банки... 

Сержанта Александра Петрова я направил первым к роще, сами же на трех броневиках охватили ее с флангов. 

Но что это? Сбоку, из чащобы, к притормозившему БА-64 выскочили шесть немцев, стали колотить по броне. Затем отбежали в сторону... Нас они не видят. 

«Петров, милая душа! Что же ты придумаешь в данной ситуации?» — пальцы до хруста сжали бинокль. 

А Александр не мудрствовал лукаво: открылся башенный люк и из него полетели гранаты. Гитлеровцы шарахнулись к лесу, несколько осталось лежать, сраженные осколками. Бронеавтомобиль резко сдал назад, по убегавшим ударил длинными очередями пулемет... 

Теперь настала и наша пора. Броневики взяли разгон, и разведчики принялись прочесывать огнем рощу. Приблизившись, бросили поверх макушек деревьев «феньки». Гранаты лопались, как в пустой железной бочке, осколки сшибали ветки, кое-где вспыхнула сухая трава... 

Немцы, как они после сказали, решили, что их атаковало со всех сторон крупное подразделение, и сочли сопротивление бессмысленным. А всего их в роще было до роты. Группа прикрытия оказалась довольно пестрой: в нее входили солдаты и офицеры из 294-й пехотной дивизии, несколько саперов, артиллеристы с двумя пушками, команда факельщиков. Этим «спецам» так и не удалось улизнуть — подготовленную машину мы буквально изрешетили... 

Из рощи послышались крики: 

— Вир эргабен унс! Шиссен нихт!* — навстречу нам с поднятыми руками вышло человек пятнадцать гитлеровцев. 




* Мы сдаемся! Не стреляйте! (нем.) 




Отправлена лаконичная кодограмма: «Путь свободен». Потом все собрались у моей машины, по рукам пошла канистра с пахнувшей бензином водой. 

— Командир! — как бы спохватился Алешин.— Еще великий Наполеон сказал, что войско марширует на своем животе. 

— Последуем совету Бонапарта. Готовь обед! 

Семен стал вытряхивать весь наш провиант. 

Расстелены плащ-палатки. В консервные банки вонзились финки, нарезан хлеб, сало. Я достал флягу «для растирания»... 

Первую кружку поднесли сержанту Петрову. Саша у нас именинник — и в «плену» побывал, и пленных связку приволок. 

А Алешин бодрил людей байками. Вот уж неунывающая натура! Однако в самой дрянной обстановке всегда собран, реакция мгновенная, находчив, хитер и хладно кровен. За это я его и любил. Разведчик прирожденный. 

В стороне молча сидели пленные. Что с ними делать? Не тянуть же за собой этот табор. 

Я подозвал унтер-офицера. Ситников растолковал ему что к чему: пусть берет своих германцев и чешет по дороге строем в нашу сторону. Только без выбрыков — мы проследим... 

...Бригадная колонна взяла на юг, к отдельному совхозу. Пересекаем железнодорожное полотно. Впереди, в боевых порядках батальона капитана Субботина, взвод разведки. У высоты с отметкой 274,0 — траншеи. 

Следует сказать, что участок, где намечалось сломать оборону гитлеровцев, прорубить в ней брешь, оказался самым опасным. Стоило лишь батальону вытянуться из лощины, как на него обрушился огонь артиллерии. Перед бойцами выросли фонтаны земли, за которыми стали отчетливо прорисовываться бегущие фигуры немцев. Трещали автоматные очереди, хлопали винтовочные выстрелы, с далекого фланга с воем и скрежетом заработал шестиствольный миномет: казалось, какой-то диковинный зверь мечется там на цепи... 

Роты припали к земле, подсекая контратакующую пехоту из пулеметов и автоматов. 

Когда на гребень лощины выскочила «тридцатьчетверка», за ней другая, третья, все с облегчением вздохнули и уже без команды поднялись во весь рост... 

Субботин, тяжело дыша, с почерневшим лицом, нашел наш бронетранспортер в куцой ложбинке, присел на корточки, опершись на автомат. 

— Слушай, разведчик! Прощупай пульс у левого фланга. Не может быть, чтобы фрицы соорудили такую плотную стену. Трещина должна быть. В бой не ввязывайся, понял, Саша? Я вот что кумекаю — судя по отчаянности, с которой они дерутся, здесь у них нет поддержки с флангов. 

Через несколько минут «скауткар» растворился среди взрывов. Действительно, левый фланг у немцев — гол. Окопы пустые. Почему-то на бруствере валялась металлическая кровать. Интересно, кто на ней собирался дрыхнуть?.. 

Сообщил комбату: двигаюсь беспрепятственно. 

— Понял! До встречи у Волновахи! 

Бригада полковника Сафронова от нас откололась, взяла направление к южным окраинам города. Мы пошли к Новогригорьевке. 

Поскольку темп движения был довольно высок, а бригада наступала на широком фронте, все разведчики находились «на передке». Одни уходили на задание, другие возвращались. Отдыхать приходилось урывками: покемаришь пару часов у колеса броневика — и подъем. 

Наш разведдозор находился километрах в четырех южнее Волновахи, на перекрестье шоссейной дороги и железнодорожного полотна. 

Неожиданно столкнулись с конным разъездом, чуть его не расстреляли. Какая-то дурья голова, не разобравшись, крикнула: 

— Власовцы! 

Но все обошлось. Оказалось: разведчики из 5-го кавкорпуса отклонились от своего маршрута, мы не ожидали их здесь встретить. После взаимных приветствий потолковали, покурили и разошлись. 

Укрыли броневики, стали ждать прибытия начальника разведки бригады. Капитан Ермаков едва нас нашел, начал чертыхаться: 

— Вы что, в преисподнюю провалились? 

Мы, довольные, посмеивались. 

Алексей Степанович раскрыл карту, я вытащил из планшетки свою. 

— Надо окраинами пробиться в город. Но перед этим следует проконтролировать местность в районе Рыбинского. Постарайтесь выявить удобные подходы, выяснить, перекрыты ли они сторожевыми постами, секретами. С мелкими группами в бой не вступать, здесь таких «подсадных уток» немало. К направлению не привязываю: ищите обходы, промежутки в обороне немцев и быстрее выходите к городу. Связь — через тридцать минут. Экстренные сообщения передавайте сразу. Ну, с богом... 

Передвигались скачками — от укрытия к укрытию, но быстро. Дело шло к вечеру, хотелось побольше понаблюдать, главное, засечь скопление танков. Вскоре наступила темнота... 

Ночь показалась длинной до бесконечности. Думалось, что аспидное небо, подсвеченное заревом, никогда не смоет со своего лика эту сажу, никогда не нальется живой синевой. 

Медленно наступал рассвет. Сколько раз приходилось вот так встречать первые проблески дня. Теперь же все почему-то казалось необычным: и свежесть легкого предутреннего ветерка, и роса, которой «плакали» стальные борта бронетранспортеров, и последняя вспыхнувшая на горизонте ракета... 

Взглянул на циферблат: вот и наше время приспело. Броневики потянулись к окраине города. 

Вдоль штакетников, словно вырезанных из жести, прошмыгнуло несколько гитлеровцев. Две-три пулеметные очереди — и вперед! 

На связи — капитан Ермаков. Чувствуется, как подрагивает от волнения его голос: «Прорвись любой ценой к станции. Там эшелон с нашими людьми...» 

С этой минуты для нас не существовало никаких преград: бронетранспортеры кружили по узким улочкам, искали кратчайший путь к вокзалу. Немцы, принимая нас за своих, проскакивали рядом, бежали через поваленные заборы в огороды и сады, мелькали между домами, лихорадочно перетягивали пушки... 

А со стороны западных окраин уже закручивался огненный вихрь. Бронетранспортеры все чаще и чаще стало качать, словно лодку на крутой волне, от близких разрывов. Удушливая гарь поплыла по улице. Смешались тошнотворные запахи взрывчатки и пороха, паленой резины, отработанной солярки. Дым лез в рот, нос, першило в горле. Не захочешь — закашляешься, как от злейшего самосада. 

Тяжелый дух войны... 

Рядом проползли три грузовика с оттопыренными боками — везли какое-то барахло. «Черт с ними,— подумал,— далеко не уйдут, наткнутся на танкистов». 

— Давай скорей к станции!— торопил водителя. Бронетранспортеры, наконец, прорвались к железно дорожному полотну, ведущему к вокзалу. 

— Успели,— облегченно вздохнул Ситников. 

Откуда-то с верхотуры начал шпарить пулемет. Цок-цок — защелкали пули по броне. 

Вот и станция. Пыхтит паровоз, чувствуется, ждет «зеленую улицу». 

— По вагонам с решетками не стрелять! — приказываю экипажам. 

Алешин, поплевав на ладони, утопил пальцы в гашетки. Крупнокалиберный пулемет заклокотал, брызнул свинцовыми каплями. В унисон ему сверкнуло от других машин, раскаленные струи бронебойных и зажигательных пуль располосовали лоснящееся цилиндрическое тело паровика. 

Паровоз тронулся с места, прополз несколько метров и вдруг засвистел, задохнулся клубами пара и остановился. По-видимому, продырявили котел. 

Разорвало и несколько цистерн с горючим. Они оказались очень кстати, эти цистерны. Их будто прицепили специально для растопки. 

Бронетранспортеры еще ближе подошли к голове эшелона. В просветах металась охрана, разведчики колошматили ее короткими очередями, отсекали от состава. 

Теперь к вагонам с решетками! Миновали платформы с какими-то ящиками, заводским оборудованием, углем, круто развернулись у вагонов, исчерканных мелом: цифры, надписи... 

Разведчики перевалили через борта броневиков, стали прикладами автоматов сбивать замки. Рванули скользящие двери. 

В вагоне битком набито наших людей — в основном молодые женщины, подростки. Какой-то миг они стояли в нерешительности, затем, поддерживаемые разведчиками, стали прыгать вниз. 

— Наши! 

— Родимые!.. 

Возгласы, крики, плач. 

— Бегите от станции! — крикнул я сбившимся в тугой клубок людям.— Прячьтесь... 

— Обниматься будем потом,— сказал какой-то молодайке Ситников. Она, как слепая, тянула руки к Семену, вздрагивала от рыданий. 

Возле вагонов стало пусто, и я решил: надо скорее уносить ноги. Чем черт не шутит! Мы ведь в самом центре города, запросто можно угодить под огонь и гитлеровцев, и своих. 

Попытался выйти на связь, но в эфире стоял невообразимый хаос от помех. 

Предчувствие не подвело: на пристанционной площади разорвалось три тяжелых снаряда. Со звоном посыпались оконные стекла... 

С запада к городским окраинам звеньями прошли немецкие пикировщики. 

Гитлеровцы, которые засели вокруг железнодорожного узла, видимо, нащупали место нашей остановки, открыли огонь из минометов. Попав в своеобразную «вилку», решили пробиваться к своим с тыла. Рискованно, но иного выхода нет. 

Крадучись, двинулись по лабиринту узких улочек, которым, казалось, нет конца. 

А грохот боя приближался с каждой минутой, над крышами домов и верхушками деревьев повисло плотное пыльное одеяло, прошитое огненными стежками. 

На повороте нос к носу столкнулись с танком — не разберешься в такой кутерьме, свой или чужой, сдали назад, приготовили гранаты. 

Танк чуть развернулся, его ствол угрожающе стал вынюхивать цель. Сейчас саданет — и от нашей «коляски» только тырса полетит. Словно невидимая пружина выбросила из бронетранспортера разведчиков. Залегли. 

— Так это же «тридцатьчетверки»,— поднялся на колени Алешин, пятерней размазал пот и грязь на лице. 

Пригибаясь, я подбежал к машине, поднял руку. Звякнула крышка люка, показалась голова в шлеме. 

— Ну и страху ты нагнал на моих ребят,— пожал заскорузлую руку сержанту. 

— А вы на меня. Тут из-за каждого угла могут рога воткнуть. 

— Старшего лейтенанта Иванова не видел? 

Начштаба пошел левее. Там засекли семь «тигров» и две самоходки. А перед этим он искорежил орудие и разметал прислугу. Второй расчет так и не успел развернуть орудие. Старший лейтенант подмял его гусеницами, придавил заодно и замешкавшихся артиллеристов... 

Я рассказал командиру экипажа, как лучше пройти в глубь города. Решили пробиваться вместе... 

Одновременно с нашим наступлением на Волноваху на левом фланге активно действовали морские десантники лейтенанта Константина Ольшанского. Имея задачу оседлать дорогу Мангуш — Мариуполь, они в тылу противника резали коммуникации связи, уничтожали встречные автомашины, мотоциклистов, громили обозы... Немецкое командование, обеспокоенное действиями десантников, решило во что бы то ни стало покончить с ними. Восточнее села Мангуш батальон гитлеровцев обошел с двух сторон отряд Ольшанского, начал окружать его. Командир принял решение занять круговую оборону на холме, обозначенном на карте как высота 68,2. 

Больше часа немцы атаковали с трех сторон высоту, волнами накатывались на позиции моряков, но каждый раз плотный огонь заставлял их пятиться на исходные рубежи. Противник наваливался снова и снова, но прорваться сквозь завесу огня так и не смог. Десятки трупов усеяли лощину. 

Когда стало смеркаться, к месту боя подошла еще одна колонна машин с автоматчиками. Очевидно, немцы, получив подкрепление, решили продержать высоту в кольце до утра, чтобы потом со свежими силами покончить с десантом. Ольшанский принял решение: прорваться со стороны северного склона, где цепь противника была более редкой. Потом, разделившись на группы, пробиваться к Мариуполю. 

На рассвете третьего дня десантники заметили в степи всадников. Кто-то из моряков вскочил на ноги, стал махать бескозыркой: 

— Ур-ра! Наши! Казаки! 

В освобожденный Мариуполь матросы и казаки вошли вместе. 

В те дни вся страна узнала из сообщения Совинформ-бюро о боевых делах ольшанцев: «Десантная группа моряков под командованием лейтенанта Ольшанского ночью высадилась на берегу Азовского моря и оседлала дорогу, по которой отступали немецкие войска. Наши бойцы внезапно напали на колонну противника и истребили до 600 вражеских солдат и офицеров». 

10 сентября мы услышали по радио волнующее сообщение. В приказе Верховного Главнокомандующего говорилось, что войска Южного фронта стремительным ударом овладели важнейшим узлом железных дорог в Приазовье — городом Волноваха и, наступая вдоль побережья Азовского моря, освободили от фашистских захватчиков крупный центр металлургической промышленности юга — город и порт Мариуполь. В боях особо отличилась и наша 6-я гвардейская механизированная бригада. Ей присваивалось почетное наименование «Волновахская». Москва салютовала освободителям Мариуполя, Волновахи, Чаплино и Барвенково. 

Командир бригады полковник Артеменко, выступая на торжественном митинге перед личным составом, сказал: 

— Пройдут годы, отшумят бури войны, но вечно в памяти будет храниться боевая слава гвардейцев. Отцы с гордостью будут говорить детям: «Я служил и воевал в Волновахской гвардейской бригаде». 

Проникновенно и горячо звучали слова ефрейтора Чижова: 

— Закончится война, народ залечит раны. Из руин вырастут новые прекрасные города. В каждом доме будет счастье мирной жизни. А о днях сегодняшних, суровых в грозных, народ сложит песни, легенды. И советский воин-богатырь будет самым дорогим героем на земле. Дети и внуки наши будут славить своих освободителей, нас с вами, друзья, за то, что мы громим кровавый фашизм. Не пожалеем своих сил и жизни для окончательного разгрома врага! 

«Дойдем до Днепра!», «Доберемся до фашистского логова!» — эти призывы выражали помыслы и настроения разведчика сержанта Воробьева, награжденного за бои в Донбассе орденом Левина, артиллериста Строкова, медицинской сестры Радченко, начальника политотдела 37-й танковой бригады подполковника Овнинова, всех без исключения воинов бригады. 

Измотанных стремительными марш-бросками и беспрерывными боями, нас выводили в резерв. Короток отдых, которого так долго ожидаешь, но за это время нужно сделать очень многое. Ремонтировали износившуюся технику и вооружение, заправлялись горючим, запасались боеприпасами, продовольствием. Мылись, стирались, чинили обувь, читали газеты. От души смеялись над листовками-карикатурами. Одна из них, помнится, сопровождалась подписью: «В связи со взятием советскими войсками Мариуполя у фюрера сильнейшая Волноваха». 

Почти во всех частях побывал в эти дни командир корпуса генерал Свиридов. Карп Васильевич интересовался всем — для него не существовало мелочей. Кого-то хвалил, поощрял, иным устраивал и нахлобучку. 

Вместе с комбригом полковником Артеменко и начальником политотдела полковником Парфеновым заглянули и в разведроту. Свиридов разведчиков любил, но не преминул уколоть: 

— В последнее время каких-то некачественных «языков» берете, всякую мелкоту — рядовых, ефрейторов. Офицеров надо, да пограмотней! 

— Так офицер — это не подкова, как сказал один казак,— на дороге не валяется, — вклинился в разговор Алешин. — Но стараемся, товарищ генерал... 

Комкор вскинул брови, посмотрел на сержанта, на его грудь с орденом Славы, двумя медалями «За отвагу», свежими нашивками за ранения. 

— Чувствую, стараешься. А другие?.. 

Я набрался смелости: 

— Офицеров у Гитлера становится маловато. Вчерашние юнкера ротами командуют. 

— Ничего, сойдут и юнкера. А вообще-то я разведчиками доволен, лихой народ. Но помните — лихость без хитрости хуже дурости. Берегите себя... 

Как-то, закончив драить свои «броники», мы устроили «банный день». Возле машин крутился адъютант Субботина Петя Каверзнев — балагурил с разведчиками. Подошел ко мне, шепнул на ухо: 

— Товарищ младший лейтенант, у комбата сегодня день рождения. Так что милости просим... 

...Вечером офицеры собрались в землянке. Сплющенная «катюша» немного коптила, но две свечи давали чистый свет. На столе, сколоченном из горбылей, банки с тушенкой, рыбные консервы, дымилась в котелках каша — ее Каверзнев только что принес от котла. Цепочкой выстроились алюминиевые кружки. И совсем неожиданные яства — куриные яйца, копченое розовое сало, домашняя колбаса, шафранная антоновка. 

Сели, первым тостом помянули тех, кого война вычеркнула из жизни свинцовым карандашом, пожелали имениннику вот так же встретить победу. Переговорили о многом: о прошлой мирной жизни, кто о чем мечтает. Но больше всего — о боях, об удачах и досадных просчетах. 

— Я вот никогда не думал, что стану военным,— поправил комбат иголкой шинельный фитилек.— На гражданке занимал пост начальника отдела кадров в тресте «Удмуртлеспродторг». Как, звучит? То-то... А было мне тогда знаете сколько? Восемнадцать. Знаний — с гулькин нос, но старался. А тут война, беда нагрянула. В военкомате — толчея. Спрашивают: «Где повестка?» — Хлопаю глазами: «Какая повестка? Война идет, а вы о бумажке спрашиваете».— «Покажи тогда военный билет!» — «Пожалуйста».— «Но у тебя ведь бронь».— «Да то по ошибке записано. Я отлично стреляю...» Говорят: «Понадобишься — вызовем. А сейчас топай...» На следующий день снова осаждаю военкоматовское начальство. Опять осечка! Лишь через месяц вызвали. Рад, конечно, на фронт еду. Поехал... Да только не на фронт, а в Уфимское пехотное училище. Там мальчишеское представление о командирстве враз выветрилось. И теперь, ребята, когда хорошенько понюхал порох вперемешку с махрой, кровью не раз умывался, скажу: на войне прежде всего нужна ясность ума. Все остальное — потом: и смелость, и энергия, и, простите за высокий штиль, беззаветность. Особенно это важно для командира, какие бы погоны он ни носил — сержантские или генеральские. Там, где солдата может охватить буря чувств, эмоций, командир обязан сохранять железное хладнокровие. В противном случае не поздоровится и ему, и его подчиненным... 

Я смотрел на сидящих и думал: какие же мы молодые! Мне недавно стукнуло двадцать, комбату — двадцать один, Ермакову, начальнику разведки бригады,— двадцать четыре... Да, война не смотрит в метрики, а берет цепко за шиворот и швыряет в смертельный водоворот — плыви! И надо барахтаться, надо выплывать, не сдаваться, превозмочь свою беспомощность, слабость, неумелость. Это потом придут мудрость и опытность, знание тяжелого фронтового ремесла. 

Каверзнев заварил крепкий до черноты чай, стал разливать по кружкам. 

— Вот вы все о боях-сражениях, товарищ капитан, а места для любви и не оставили,— хитровато прищурился Петр. 

— Робкий я по этой части, Петруша. Девчата меня книжным женихом окрестили. Днем работа, вечером — книжки. А любовь есть, настоящая. Сейчас она горем, кровью испытывается. 

— А у вас зазнобушка была, Александр Денисович? — не унимался адъютант. 

— Мы по этой части сродни с Семеном Михайловичем. Может, и побежал бы на свидание, так в разведку надо идти. Нет времени... 

Разошлись, когда рассвет растворил желто-белый призрачный свет лампы... 

...Непривычно мирно текла жизнь в резерве. К нам приезжали делегации трудящихся из различных районов. Гости навещали раненых в медсанбате, угощали их молоком, маслом, сушеными фруктами. 

А в начале октября произошла еще одна встреча — волнующая и незабываемая. Гвардейцы принимали бывшую участницу подпольной молодежной организации «Молодая гвардия» Нину Иванцову. В начале войны она по рекомендации райкома комсомола прошла специальную подготовку, была оставлена для работы в тылу врага на временно оккупированной территории. Затем Нина вступила в ряды «Молодой гвардии» — доставляла донесения боевых групп, осуществляла связь с партизанами, распространяла листовки. 

Сердца гвардейцев наполнялись ненавистью к врагу, когда они слушали рассказ о гибели юных патриотов, о дикой расправе, учиненной над молодогвардейцами. 

— Разве люди могли так поступить? — с гневом спрашивал товарищей командир танка «Донской казак» лейтенант Линник. И сам же отвечал: 

— Нет! На это способны только дикари, людоеды. Поклянемся, друзья, что не будем знать покоя до тех пор, пока не уничтожим на нашей земле последнего фашистского зверя... 

Нина Иванцова провела в корпусе десять дней. Потом она ушла на фронт. Воевала, была комсоргом батальона, награждена орденами Красной Звезды, Отечественной войны II степени, медалью «Партизан Отечественной войны» I степени... 

А мы снова собирались в долгий, трудный и опасный путь. Прощай, Волноваха! Прощай, город, чье имя понесем отныне на своем гвардейском знамени!




Берег левый, берег правый...


Опаленный огнем, омытый кровью, еще не вздохнувший полной грудью после отгремевшей грозы в донецкой степи, гвардейский корпус догонял убегающего врага, чтобы не дать ему оторваться, чтобы снова навязать ему бой. 

Дует ветер, прозванный в Приазовье «губатый». Свежевыстиранные гимнастерки уже припорошило солью, все та же пыль — спутница колонн. Но настроение у всех приподнятое — за плечами остались Сталинград, Ростов, Маныч, Новочеркасск... Десятки рубежей и позиций с причудливыми названиями, сооруженных по последнему слову фортификации, прорваны в Донбассе. «Черепаха», «Крокодил», «Саламандра», «Черная ящерица»... Сгинули все эти «пресмыкающиеся», пропали. 

А впереди — «Даешь Днепр!» Но дойти до него, испить желанной водицы можно, лишь перешагнув через оборонительный рубеж на реке Молочная, который немцы пышно и грозно из любви к высокому слогу нарекли «Вотаном» по имени мифического божества древних германцев, бога ветра и бурь, бога войны. Знак Вотана — изображение головы буйвола. Этот рубеж был южной оконечностью Днепровского вала. 

Анализируя доклады разведчиков, просматривая аэро-фотоснимки, наше командование шутило: «Река Молочная, да берега не кисельные». В этой горькой шутке заключался глубокий смысл. 

Молочная — река спокойная, относительно неширокая, но глубина ее местами доходила до двух метров и больше, дно илистое, берега вязкие, заросшие камышом. На отдельных топких участках от уреза воды тянулись солончаки: всюду чисто, гладко, камень — и тот на виду. За ними сразу же, точно крепостной вал,— крутые высоты. 

Общая протяженность оборонительных рубежей по реке достигала ста пятидесяти километров. От Ворошиловки этот рубеж поворачивал на северо-запад, проходил по ряду высот и в районе Васильевки упирался в днепровские плавни. На юге он тянулся западнее Молочной, примыкая флангом к широкому и глубокому соленому озеру. Следовательно, фланги прикрывались крупными естественными препятствиями. Ну а уж над искусственными гитлеровцы постарались. 

Оборона строилась по принципу сочетания опорных пунктов и узлов сопротивления со сплошными траншеями и изолированными полевыми сооружениями. Последние представляли собой отдельные окопы и гнезда, которые не имели ходов сообщения ни по фронту, ни в глубину и предназначались для ведения длительного боя даже в случае полного окружения. 

Учитывая печальный опыт боев на Миусе и стремясь избежать ошибок, гитлеровское командование решило несколько видоизменить построение обороны: перед задним краем и в глубине были отрыты противотанковые рвы, затоплены водой и прикрыты проволочными заграждениями. Балки и овраги, которыми изрезана прилегающая к реке местность, немцы превратили в непреодолимые, по их мнению, препятствия. 

Каждое село в полосе обороны было превращено в крепость. Дом с домом соединялись траншеями. На многих участках наши разведчики обнаружили плотные смешанные минные поля, ловушки и сюрпризы. 

Для усиления опорных пунктов на открытых местах, главным образом в садах, противник в качестве неподвижных огневых точек использовал подбитые и даже исправные танки и штурмовые орудия. А в крутых скатах по западному берегу реки, достигавших высоты двадцатипятиэтажного здания, были устроены замаскированные скрытые огневые точки. 

Особенно сильно неприятель укрепил Мелитополь. Внутри города имелась целая система опорных пунктов, занятых боевыми группами. В их состав входило от одного до двух пехотных батальонов, усиленных танками и артиллерией. 

В целом группировка на Молочной состояла из десяти пехотных, трех горнострелковых и двух танковых дивизий. Для укрепления обороны из Крыма на самолетах были переброшены еще две дивизии — авиаполевая и горнострелковая. Правда, войска эти были порядком потрепаны, но за таким мощным щитом они могли оказать упорное сопротивление. 

Воодушевляя своих солдат, генералы Манштейн и Холлидт действовали методом «кнута и пряника». Дело в том, что Гитлер решил раскошелиться и выплачивать солдатам и офицерам тройной оклад денежного содержания, а в Берлине чеканилась специальная медаль — «За оборону мелитопольских позиций». Однако, не особенно рассчитывая на эти «стимулирующие» меры, командование вермахта своевременно позаботилось и о том, чтобы никто не смог самовольно покинуть позицию. Каждый солдат знал: ходы сообщения вырыты таким образом, что, отходя с переднего края в тыл, не минуешь командных пунктов, а там путь преградят свои же офицеры и силой оружия заставят повернуть. Как и на Миусе, тут, на Молочной, немцев заставляли подписывать специальную клятву с торжественным обещанием не покидать обороняемых рубежей. В расписке указывался домашний адрес солдата, перечислялись члены семьи. Отныне их судьба зависела от поведения мужа, брата, сына на фронте, а сами они становились заложниками, «гарантом героического поведения на войне». Наш корпус находился во втором эшелоне, имея последующую задачу развить успех в оперативной глубине. А пока путем различных маневров имитировалось накопление сил. 

Стоял один из дней сентября. Туманно, пасмурно. Накрапывал дождь. Как только плотная дымка немного рассеялась, сразу же заговорила артиллерия. Тысячи трасс от снарядов прорезали молочную пелену над полем боя. Зашуршали, оставляя в небе светящийся след, снаряды «катюш». Саперы проделали проходы в минных полях и проволочных заграждениях, после чего поднялась за танками пехота. 

Особо ожесточенные бои велись южнее высоты Ворошиловки, восточнее колонии Альт-Мунталь, на окраинах населенных пунктов Пришиб, Богдановка, Блюмштейн. По огромному количеству раненых, которых отправляли в тыл, можно было сделать вывод о яростном сопротивлении гитлеровцев. 

В течение первого дня наступления прорвать укрепления на Молочной не удалось. Противник спешно начал восстанавливать нарушенное управление, подтягивать вторые эшелоны и резервы. 

На следующее утро, как и накануне, над долиной реки стлался туман, мешая наблюдению и корректировке огня. Тем не менее после короткой артподготовки наступление возобновилось. Но гитлеровцы тоже не дремали: они поставили самоходные установки и танки на открытые позиции, вражеская авиация тучами висела над полем боя. Таким образом, и второй день для наших войск оказался неудачным. 

Противник прилагал все усилия для пополнения своих потрепанных частей за счет солдат и офицеров, прибывающих с Таманского полуострова. Пленные из 500-го батальона особого назначения оказались штрафниками. Некоторых даже приковывали к пулеметам. И все-таки в немецкой обороне удалось кое-где пробить бреши. От того же батальона через шесть суток осталось не более пятнадцати процентов личного состава. Огромные потери понес и отдельный велосипедный полк, который ранее охранял мосты во Франции, а позже в Крыму. 

Ввиду того, что неоднократные попытки прорвать оборону на Молочной успеха не имели, командующий фронтом генерал Толбухин решил временно приостановить наступление. Поступил приказ — окопаться, танки и артиллерию поставить в аппарели и замаскировать. 

В этот период относительного затишья особое внимание уделялось разведке. Каждую ночь уходили поисковые группы — требовалось точнее определить наиболее сильные узлы обороны гитлеровцев. 

Находясь во втором эшелоне, мы вели разведку в основном путем наблюдения, иногда перехватывали сведения от своих коллег, находившихся в непосредственном соприкосновении с противником. 

Теперь наши действия направлял новый начальник разведки капитан Козлов. Коренастый, русый, с темно-голубыми глазами, в которых светились ум и энергия, Борис Михайлович сразу же пришелся «по вкусу» разведчикам. Знающий до тонкости наше рискованное ремесло, он никогда не принимал опрометчивых решений, действовал расчетливо, спокойно. 

Пришел к нам и новый ротный старший лейтенант Когутенко — высокий здоровяк с богатырским раскрыльем плеч. Мне импонировала привычка Ивана Ивановича вначале все взвесить, обязательно поинтересоваться мнением командиров взводов, а уж потом принимать окончательное решение. 

Итак, мы «кантовались» во втором эшелоне, раздробленные, в отрыве друг от друга. 

Для того, чтобы создать у противника впечатление накопления сил, перегруппировки, требовалось в первую очередь горючее. А его не хватало. Даже разведчикам перепадали крохи. Но мы старались, как говорится, собрать с бору по сосенке, мотались впереди корпусных частей, идущих к Молочной, по крупицам копили сведения. Из них, как из мозаичной смальты, складывалась внушительная картина обороны гитлеровцев. 

В одном из поисков пришлось познакомиться со старшим сержантом Владимиром Привольневым, разведчиком из 4-й мехбригады. Я и раньше слышал об удачливом следопыте, которого привозили в часть на захваченной трофейной машине сами же немцы. Как-то он прибыл в распоряжение на нескольких подводах, где роль возниц также исправно исполняли пленные. 

И вот мы сидим с Владимиром, его разведчиками и двумя «языками» в редкой лесопосадке. Чувствуется, что ребята чертовски устали: лица обросшие, потемневшие, руки в ссадинах, исцарапанные, маскхалаты в болотной тине, прожженные... Один надрывно кашляет, видимо, заболел,— тело била дрожь, щеки пылали. К еде так и не притронулся. 

Владимир развязал кисет, извлек газетную «книжечку, вместе с ней листовку. Прочитал вслух: «Граница Великой Германии будет проходить по Днепру». Сладко зевнул, завернул в листовку кусочек пожелтевшего сала. 

— Доберемся мы и до этой границы. Вот только надо перемахнуть Молочную, обломать рога Вотану. Так, господа «языки»? 

Немцы зыркали по сторонам, не понимая, что говорит их новый «хозяин». 

Привольнев и на сей раз был удачлив. ...Этот дзот за рекой, по словам Володи, сидед, как чирей на филейной части. Перекрывал все удобные пути в глубь обороны. С какой стороны не подойди — харкает огнем, сечет все живое. Шальной пулей сразил разведчика из группы Привольнева. 

— Ну погоди, гад! Встретимся с тобой! — сказал тогда старший сержант и погрозил кулаком в сторону дзота. 

Ночью он опять ушел на разведку... У дзота стоял часовой. Входная дверь закрыта. Прыжок — и обмякшее тело часового потянули в сторону, надежно упрятали. 

А гитлеровцы допивали в своей норе вечерний кофе. Но тут дверь чуточку приоткрылась и в щель вкатилась «лимонка». Глухо прозвучал взрыв. Разведчики ворвались в дзот, где ошарашенные, оглушенные взрывом «хозяева» огневой точки не могли сообразить, что же произошло. Действовали быстро: один стал у пулемета, второй занял место часового у входа. Остальные попарно расположились в траншеях по обе стороны дзота, чтобы предотвратить неожиданный визит «соседей». 

Изредка постреливали короткими очередями из пулемета, пускали в небо осветительные ракеты, точь-в-точь, как это делали немцы. А Привольнее в это время вел наблюдение, метр за метром исследуя ломаную линию траншей, уточняя расположение огневых точек, наносил обстановку на карту-схему. 

Оставленные в разных местах на восточном берегу разведчики «неосторожно» обнаружили себя огоньками карманных фонариков, вспышками спичек, громкими криками. Гитлеровцы реагировали треском длинных пулеметных очередей, выстрелами из минометов... 

С высоты холма многое прояснилось. А к дзоту в течение ночи так никто и не подошел. Перед рассветом разведчики взорвали огневую точку и благополучно ушли на свой берег... 

Мне и после приходилось встречаться с Владимиром. Геройский парень! К тому времени два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды украшали его грудь. Сам командующий фронтом генерал армии Толбухин в письме, опубликованном в газете «В бой за Родину» отмечал: «Крепко вы бьете фашистов, умело воюете искусно ведете разведку. Молодец!». 

На правом берегу Молочной, южнее совхоза «Садовое», располагался сильно укрепленный, можно сказать, ключевой опорный пункт гитлеровцев. С его штурма и начался прорыв «линии Вотан» южнее Мелитополя. 

Ночь бойцы провели по пояс в воде, в камышах, навьюченные пулеметами, «цинками», ящиками с минами. И вот, соблюдая маскировку, двинулись вперед, прихватив с собой лестницы и фашины. На рассвете начался штурм. 

Нескончаемые атаки и контратаки. Грохот, кряканье мин, пулеметная и автоматная трескотня, пыль, чад... Все корежилось, мялось, коверкалось, как в молотильном барабане. Преодолевая сопротивление врага, штурмовые группы с помощью лестниц взобрались на отвесную стену и завязали рукопашный бой. 

Как и в сентябрьских боях, приходилось буквально прогрызать вражескую оборону, платить сотнями жизней за освобождение каждого метра родной земли. 

Нелегкую задачу пришлось решать гвардейцам бригады полковника Епанчина, которого из-за болезни временно замещал подполковник Дежуров. Как только первые роты стремительным броском преодолели участок открытой местности от поселка Лихтенау к Молочной и достигли камышей, немцы ударили по плавням. Было видно, как над рыжими метелками вспыхнули оранжевые зарницы, казалось, через реку повис невиданной ширины огненный мост. Пробивая камышовую стену, бойцы вязли в болотной тине, спотыкались, но упорно шли вперед. 

Осенняя вода пронизывала до костей холодом, набухшие влагой шинели и телогрейки стали колом, от перегруженных спин валил пар. Камыш резал руки — все в кровоподтеках, изъеденные солью... 

Считанные метры остались до противоположного берега. Вот и первая траншея... 

Ночной бой скоротечен и жесток. Батальон майора Кайко начал теснить немцев к северной окраине Ново-богдановки, но дальше пройти не мог. «Рыцари Вотана» контратаковали с такой яростью, что казалось немыслимым удержаться. Но комбат скорее почувствовал, чем увидел, что численно превосходящий противник вдруг как-то обмяк, стал нерешительным. Тут же послышалась стрельба в тылу гитлеровцев. Оказалось, другой батальон 4-й мехбригады капитана Русинова при поддержке танков блокировал Новобогдановку справа. А провели батальон и танкистов в тыл опять-таки разведчики Владимира Привольнева. 

В этот период подразделения 5-й мехбригады полковника Сафронова сосредоточились южнее села Троицкого в готовности форсировать реку. 

Сто метров! Всего лишь сто метров нужно было преодолеть, чтобы зацепиться за плацдарм. Но как тяжело давались эти метры, распаханные фугасами и простроченные пулями! 

Две попытки форсировать реку — и обе неудачные. И лишь когда усилилось давление на соседнем фланге со стороны гвардейцев Дежурова, полковник Сафронов решил: пора действовать! 

Прелюдию к наступлению исполнили артиллеристы. Залп следовал за залпом, от них содрогалась земля, темно-серая вода покрывалась мелкой рябью. Под прикрытием артогня к реке вышли саперы, тащившие наглухо закупоренные бочки. Связанные по четыре, они должны были служить основанием будущей переправы. 

Судьба штурма находилась теперь в озябших руках саперов лейтенанта Суворова. 

...Шумят камыши. Вода накатывается на стебли, мельчает и разбивается о берег. Зыбкие тени колеблются в отсветах ракет. Звено за звеном наращивается цепочка переправы. И вот с берега на берег протянулись пустые бочки с деревянным настилом. Вместо перил натянуты канаты... 

Рота за ротой перебирались на другой берег, вгрызаясь в землю. 

В шесть часов утра была занята северо-западная окраина села Троицкое. Генерал Свиридов сразу же принял решение — нашей бригадой вбить третий клин у Семеновки... 

Ночью на «скауткаре» и двух бронеавтомобилях БА-64 мы направились к Новоалександровке. Предварительно получили инструктаж у комбрига полковника Артеменко. С ним были начальник политотдела полковник Парфенов, заместитель начальника оперативного отдела бригады капитан Андриевский, капитан Козлов. Памятуя о том, что гитлеровцы особо рьяно держатся за населенные пункты, мы должны были обходить их с обратной, западной стороны, устраивать засады, внезапным нападением вносить панику, брать пленных, документы... 

Ночью ориентироваться в степи довольно сложно: приходилось разбираться в путанице развилок и перекрестий дорог. Изредка останавливались, выходили из машин, прислушивались. Со стороны Новоалександровки пофыркивали моторы, прыгали пучки света. 

Село обошли еще в темноте, за спиной в серой мгле остались на горке хаты, клуни, обнесенные редким частоколом деревьев. Остановились у одинокого сарая: крыша из замшелой соломы, стены, обмазанные побуревшей глиной, дверь, сорванная с петель. Внутри — заржавленный плуг, тележные колеса, какие-то слеги. На чердак вела приставная лестница. 

Здесь я решил дать людям небольшой отдых. Алешин все никак не мог уснуть, ворочался на охапке слежалого сена, бурчал, исследуя свои порыжевшие бахилы. 

— Старшина говорит, что сапоги солдата переживают, а я в них уже столько топаю. Подметки, как папиросная бумага, каблуки скособочились, а еще пылить до Днепра... 

— Не горюй, Петро, своих не хватает, у фрица одолжишь. 

— Да я лучше босиком пойду, чем надену гитлеровские колодки. 

Я поднялся по шаткой лестнице на чердак. С крыши хорошо была видна ровная, отглаженная степь, сломанное крыло «журавля» над колодцем, белые песчаные языки, вырубленная лесополоса... Вокруг тишина — обманчивая, настораживающая. 

Немецкая колонна показалась через несколько минут. Шла от железной дороги: впереди машины, несколько зенитных установок, повозки... Раньше гитлеровцы раскатывали таким цугом — глазом не окинешь. Горло дерут, на аккордеонах свою «Розамунду» чешут, рожи корчат, гребут все, что под руку попадет... Теперь присмирели, хвост поджали. Вотана-то их в Молочной утопили, теперь драпают к Никополю. 

Наше совещание длилось недолго: решили пристроить к колонне свои заляпанные грязью «броники», в удобном месте «распушить» немцев. 

Поехали. Не отрываясь от «скауткара», жмут водители Бондаренко и Романенко. 

Вот одна легковушка свернула на обочину, остановилась. Из нее выскочил водитель, открыл капот. Интуиция подсказала: в машине находится офицер. Шофер мог копаться в двигателе и считанные минуты, и более продолжительное время... Нужно брать! 

Из открытой дверцы тем временем вылез один гитлеровец, за ним другой. Закурили. 

Петя Орлов подвел бронетранспортер впритирку к «ганомагу», и Ситников полоснул по нему из пулемета. Водитель сразу же откинулся навзничь. Лобовое стекло треснуло, по нему побежали лучи-трещины. Еще очередь! Второй немец мешком свалился в кювет, Аверьянов с Богаевым быстро втащили уцелевшего обер-лейтенанта в «скауткар». Джугашвили обшарил «ганомаг», бросил в кузов бронетранспортера саквояж. 

Немец тихо стонал, хотя ранение было пустяковое: пуля прошила мякоть икры. Его сразу же перевязали, для приведения в чувство дали хлебнуть из фляжки. У офицера была довольно приятная внешность: коричнево-смуглое лицо, иссиня-черные, как вороново крыло, волосы. Ситников спросил: 

— В Крыму отдыхал? Вон как на пляжах закоптился... 

Сеня имел в виду густой загар на лице обера, но тот не понял вопроса. Старший сержант стал что-то объяснять. Оказалось, нам попался ротный из 336-й дивизии. После Мелитополя от подразделения осталась треть состава. В его полку участились случаи, когда солдаты наносили друг другу легкие ранения — «выстрел на родину». Остальные «планомерно» отступали. А до этого он воевал в Африке под командованием генерала Роммеля. 

— Жарко там? 

— Здесь жарче, — откровенно признался офицер. — Англичане по сравнению с вами — зеленые бойскауты. 

— Вы, немцы, плохо историю знаете, — играя «лимонкой», сказал Ситников. — Еще Фридрих Великий ваш мудро изрек: русского мало убить, его надо еще и мертвого-то повалить. 

Офицер опустил глаза, съежился. 

Пленного доставили в штаб бригады, сдали капитану Козлову. 

Тесно взаимодействуя с 86-й стрелковой дивизией 5-й ударной армии, корпус прорвал оборонительную линию противника. 

Был создан усиленный передовой отряд под командованием подполковника Дежурова. От нашей бригады в него вошел мотострелковый батальон капитана Субботина. Отдельный разведдозор приказано было возглавить мне. 

Таврическая степь. Бегут навстречу заросшие бурьянами пологие одинокие холмы, изредка мелькают омытые ветрами тысячелетий каменные бабы. Каждый из этих древних истуканов мог бы поведать историю веков... 

А степи нет конца — однообразная и пока безмолвная... 

Не ввязываясь в затяжные бои, отряд неотступно преследовал гитлеровцев, обходил укрепленные гарнизоны и отсекал его тыловые коммуникации. 

Как и на земле донецкой, здесь, в Северной Таврии, фашисты создавали «зоны пустыни». Командиры отступающих частей еще раньше получили приказ: полностью уничтожать на оставляемой территории все сооружения, запасы, которые в какой-либо степени могут оказаться полезными для врага, жилые помещения, машины, мельницы, колодцы, стога сена и соломы... Гитлеровцы толпами угоняли наших людей за Днепр. Всюду — на телеграфных столбах, на стволах тополей, на заборах — висели объявления: «Мужское население в возрасте от 10 до 60 лет обязано немедленно эвакуироваться западнее Днепра. Мужчины, застигнутые в своих местах жительства, считаются партизанами и будут расстреляны». 

Но как оккупанты ни старались уничтожить или вывезти материальные ценности, это им не всегда удавалось. Так, в Новорубановке мы отбили большое стадо рогатого скота, в Новоалександровке — сотни тонн зерна. Все это предназначалось для отправки в Германию. В Верхних Серогозах мы захватили склад обмундирования, в Нижних Серогозах — горючее, которое ценилось на вес золота. Правда, бронетранспортерам американского производства трофейное горючее было не «по нутру», наши же БА-64 «переваривали» и этот синтетический эрзац. 

В этих населенных пунктах мы сорвали попытку врага заткнуть бреши словацкой дивизией и штрафными батальонами. Не помогло и подкрепление из Крыма — 1-я румынская и 50-я немецкая пехотные дивизии. 

Передовой отряд Дежурова дозаправил технику и рванулся вперед — к Каховке. 

«Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля, лети!» — так напевали мы в юности. И кто бы мог подумать тогда, что придется сражаться за этот легендарный городок не на жизнь, а на смерть! Что будут лететь снаряды и пули не песенные, а настоящие, обрывающие жизнь... 

Бои за Каховку сразу же приняли ожесточенный характер. Сказывалось наличие у немцев переправы через Днепр. Враг использовал насыпанные еще в давние годы курганы, устраивал засады, применяя для этой цели танки и самоходные установки. Мы знали: немцы будут зубами держаться за днепровский рубеж, ведь до самой границы другой такой защиты им не найти... 

У Каховки нас остановили. Со стороны казалось, что на дорогах царит невообразимый хаос. Чтобы сбить с толку противника, менялись дислокации, нумерация частей. Менялись и трафаретки на танках, бронетранспортерах, автомобилях... За всем этих чувствовалась чья-то могучая воля, умело взнуздавшая нас порядком и железной дисциплиной и потому уверенно управляющая нескончаемым половодьем войск и техники. 

Действуя впереди подвижного отряда подполковника Дежурова, разведгруппа появлялась в самых неожиданных для немцев местах. Опасаясь окружения, они оставляли даже работающие радиостанции, исправные орудия с большим количеством боеприпасов. Как-то мы захватили сразу пятнадцать зенитчиков во главе с офицером. Догадайся они, что разведчиков всего лишь горстка с тремя бронемашинами,— сделали бы из нас фаршмак. Сыграл свою роль фактор внезапности. И вот передо мной стоит обер-лейтенант с рыбьими, застывшими от страха глазами, бормочет что-то о том, что русские свалились прямо с неба, непрерывно повторяет: 

— О, майн готт! О, майн готт!.. 

Каховка — как спасительная вода для страждущего. Вот он — колодец, рукой подать! Но попробуй ее протяни — враз оттяпают... 

Здорово засели гитлерюки на подступах и в самом городе. Огрызаются бешено, по-волчьи. Тут их «штыком и гранатой» не возьмешь. Нужны танки, самоходки, поддержка авиации... 

Связь со штабом Дежурова работала бесперебойно. Разведчики сообщали о наиболее опасных участках, «ко-торые противник насытил «тиграми», «фердинандами», указывали, где созданы прочные артиллерийские заслоны. 

Передовой отряд, сбивая арьергарды врага, крушил все на своем пути, но и сам нес внушительные потери. 

Перед многими возвышенностями в чадном тумане догорали «тридцатьчетверки», у искалеченных пушек лежали присыпанные пылью пушкари. Среди воронок сновали с носилками санитары... 

На одном из перекрестков у кургана подловили и нас зенитчики. На первом бронетранспортере сорвал снарядом колесо. Петра Алешина ранило осколком. 

Вечер застал нас на подходе к Камышанке. Сначала заморосил, затем стал падать тяжелый, как ртуть, дождь. Я был противником всяких опрометчивых действий. В селе тихо, даже сонная собака не звякнет цепью, не хлопнет калитка, не порхнет ракета, но... Все может быть. Береженого бог бережет. Только убедившись, что из Камышанки немцы убежали, взяли направление к Любимовке. 

Не доезжая до нее километра полтора, свернули в старое артиллерийское гнездо, заполненное влажными шарами перекати-поля. 

Припав к скользкому скату бруствера, лежали тихо, не шевелясь. Багаев прижмурился — берег глаза. 

Дождь немного приутих. Меж туч выскользнул краешек луны, и впереди лежащие постройки вычеканились, словно металлические. Но это продолжалось недолго: лунный свет вскоре поблек, будто его накрыли покрывалом. Я коротко объяснил задачу Ситникову и Багаеву; они кивнули и растворились в темноте. 

Томительно ползло время, а разведчики не возвращались. Я уже начал беспокойно посматривать на светящийся циферблат часов, как вдруг со стороны дороги показались три тени. Это насторожило. Подтянул к себе поближе ППШ. 

Ситников и Багаев привели какого-то мужчину средних лет в длиннополом брезентовом плаще, какие носят пастухи. Он назвал себя: житель Каховки, прячется у родственников в Любимовке от угона в Германию. 

Я задавал ему различные вопросы, стараясь выяснить — не подсадная ли утка попалась? Мужчина отвечал без запинки, посасывая предложенную мной трофейную сигарету. В центре села полно немцев, ходят парные патрули, в некоторых домах дежурят у окон пулеметные расчеты, но он знает дорогу к Каховке более безопасную. Поверив «пастуху» на слово, связался с подполковником Дежуровым по рации, но Багаеву приказал не спускать глаз с проводника: мол, не зевай в случае чего. 

Сомнения оказались напрасными. Мы вышли к северной окраине Каховки, минуя все посты и заставы немцев. Дальше на колесах двигаться было небезопасно. В неглубоком овражке, окольцованном густым кустарником, замаскировали бронетранспортеры, оставили возле них водителей Романенко и Бондаренко, а также Игнатенко и Ракова, и впятером — я, проводник, Ситников, Багаев, Ермолаев,— обогнув луг, нырнули в узенькую извилистую улочку. 

На смену моросящему дождю пришел союзник пона-дежней — туман. Его гнало со стороны Днепра. 

Изредка взлетали ракеты и, прочертив в набухшем дождевыми облаками небе узорчатые следы, рассыпались фосфорной пылью. 

Свернули в огороды. Вдруг донеслось несколько слов с чужой отрывистой интонацией, послышался громкий возглас: 

— Вэр ист да? Ду, Клаус?* 




* Кто там? Ты, Клаус? (нем.) 




Рядом загорелся огонек карманного фонарика, луч скользнул по мокрой траве. 

Попятившись, мы взяли вправо. 

Черт возьми! Два немца стояли к нам спинами, сгорбившись, прикуривали. 

Багаев смекнул сразу — надо действовать. Он ударил одного солдата пудовым кулаком по голове, второго пришлось прикончить финкой. Мой «крестник» свалился головой в мокрый куст, слышно было только, как судорожно бороздят его ноги влажную землю. 

Ситников обыскал убитых, сунул документы себе за пазуху, вытянул рожки из автоматов. Оттащив трупы и засыпав их листьями, с такой же предосторожностью прошли еще метров двести. Следующая улица оказалась несколько шире, мощенная булыжником. Дальше идти было опасно: всю правую сторону мостовой забила колонна автомашин. Мимо грузовиков топали в строю гитлеровцы. Какой-то шофер случайно включил фары., и мы отчетливо увидели фигуры в мерцающих касках, спины, горбатые от ранцев... Свет погас, стало еще темнее, но топот продолжался. Навстречу идущим в строю прохаживались часовые, голготали между собой. 

Проводник дернул меня за рукав: 

— Где-то рядом расположено их начальство. 

— Штаб? 

— Не знаю, но что-то вроде этого... 

Миновали один двор, второй, третий... Откровенно говоря, я уже давно запутался в лабиринте переходов и теперь полагался лишь на проводника. А тот чувствовал себя, как в собственной хате. 

Наше внимание сразу же привлек двухэтажный особнячок на высоком кирпичном фундаменте: у крыльца стояли две легковые машины. Подкрались поближе. Дальше хода нет: забор во многих местах разобран, но территория обнесена проволокой. В окнах — желтый свет. Чувствовалось, что немцы ничего не опасаются, даже окна не зашторили. 

Нужно подождать, вникнуть в обстановку. 

Минут через двадцать из особняка вышли двое, сели в машины и укатили. Провожающий стоял на ступеньке крылечка, приложив руку к козырьку. 

«Это нам на руку, — подумал я, — раз начальство уехало, будет поспокойней».  

Пришла пора действовать: кратко объяснил разведчикам что к чему, осторожно перекусили проволоку, юркнули в лаз. 

Надо убрать часового. Он безмятежно прохаживался взад-вперед, стуча по брусчатке сапогами-коротышками, подбитыми стальными гвоздями, время от времени вздергивал правым плечом, поправляя сползавший ремень винтовки. 

Рука потянулась к голенищу за финкой. 

Немец остановился, боднул сапогом камешек, повернулся спиной. Отчетливо послышался противный запах пота, порошка от вшей, одеколона... 

Удар под лопатку — и часовой беззвучно стал заваливаться на подкосившихся коленях. Я успел подхватить тяжелое тело, смягчить падение. 

Ничего не звякнуло, не бряцнуло. 

Труп поволокли к забору, накрыли картофельной ботвой. 

Тихо поднялись на крылечко, открыли дверь, которая оказалась незапертой, прошли на веранду. Там совсем темно... Нащупали вторую дверь. 

В маленькой комнате рядом с кроватью сидел телефонист, клевал носом. Ситников огрел его прикладом по голове, взял под мышки, уложил в постель и набросил шинель. Финкой перерезал провода. 

Неувязка произошла в соседней комнате. Как только мы ввалились туда, стоящий к нам спиной майор резко обернулся, уставился на непрошенных гостей, зло скривил губы: 

— Доннер веттер!* 




* Гром и молния! (нем.) 




Я выразительно пошевелил автоматом, показывая на выход. Майор не спеша застегнул мундир, потрогал зачем-то петлицу с багровой ленточкой Железного креста и неожиданным ударом сбил с ног Ситникова. Потеряв равновесие, Семен полетел в угол, где стоял массивный сундук, а сверху ранцы, автомат... Ермолаев по-кошачьи изогнулся и саданул майора под дых. Офицер икнул, схватился за живот. Я влепил ему по тугому загривку. Кляпа под рукой не оказалось, Ермолаев сорвал с окна занавеску, запихнул немцу в рот... 

Я открыл половину окна, выглянул во двор. Оттуда раздался вопль сыча: «Ку-ху-вов». 

Это Багаев. Все спокойно. 

Выволокли грузного майора на крыльцо. Ситников, заметив в замочной скважине ключ, повернул его, вынул и выбросил. 

Тем же лазом покинули двор, немного посидели в каком-то сарае и с проводником пошли в сторону бронетранспортера. Майора сзади подталкивал Ситников, тяжело отдувался: 

— Ну и бугай попался. Приемы, гад, знает. Прямо ошалел. Впервые такого ганса встретил... 

На окраине Любимовки простились со своим проводником. В тогдашней суматохе так и не узнали его фамилию. А жаль, службу он нам сослужил добрую. 

На рассвете 2 ноября в район действия передового отряда вышли главные силы бригады — танковый полк, два мотострелковых батальона, которые во взаимодействии с подоспевшими частями стрелковых дивизий овладели Каховкой. 

Батальон капитана Субботина одним из первых преодолел противотанковый ров и ворвался в город. Здесь, на разрушенных улицах, мы попали под артиллерийский обстрел, налетели «юнкерсы». 

От взрывной волны качались телеграфные столбы, с которых свисали оборванные провода, в воздухе носились желто-коричневые листья, сбитые ветки, какая-то труха... Слышались крики, стоны. Субботин торопил роты — надо было выходить из-под обстрела. Кинулся назад к пустырю, поросшему ржавым бурьяном, и тут ему обожгло руку... Санитары сделали перевязку, но из подразделения комбат не ушел — махнул здоровой рукой: мол, рана пустяковая, осколок попал в мякоть, заживет и так 

Забегая вперед, скажу, что после выздоровления Семена Михайловича забрали в корпус, назначили командиром 99-го отдельного мотоциклетного батальона. 

В первых числах ноября разведчики гвардейской Перекопской стрелковой дивизии проникли на южную окраину Цюрупинска. Гитлеровцы поспешно отступали из центра, бросая автомашины с различным имуществом, даже не успевая зарывать трупы убитых. Покинутые обозные подводы были забиты посудой, швейными машинками, самоварами, патефонами. В ящиках — сало, в мешках — мука, в бидонах — постное масло... Ничем не брезговали грабители. Возле пристани на берегу валялись пулеметы, гранаты, ящики с боеприпасами, шанцевый инструмент. И винтовки — немецкие, румынские, даже австрийские времен Франца-Иосифа, которыми вермахт снабжал своих ненадежных партнеров. 

Гитлеровцы откатывались двумя группами — часть к Днепру для переправы на правый берег, часть в сторону хутора Саги. 

Корпус сосредоточивался перед их предместными укреплениями, а боевые порядки бригады выдвинулись в пески юго-восточнее и южнее Саги. Там держали оборону егеря 4-й горнострелковой дивизии. 

Разведчики получили особое задание. Ночью вместе с саперами подползли к переднему краю немцев, сделали проходы в минных полях, обозначив их вешками. Одна группа ушла за «языком». Мне же с двенадцатью бойцами было приказано прикрыть их действия. Своих бойцов, кроме связногэ Джугашвили, я знал только в лицо. 

В ожидании сигнала залегли перед высоткой, утыканной оголенным кустарником. Вокруг в неприютной степи гулял ветер, мешая мелкий снег с дождем. Томительно тянулось время ожидания. Где-то задробили пулеметные и автоматные очереди, потом все затихло. 

Вспыхнули две зеленые ракеты — сигнал о том, что группа захвата уволокла «языка» и отходит назад. 

На высотке показалось несколько гитлеровцев. Мы открыли отвлекающий огонь. Те моментально спрятались за обратным скатом. Но затишье длилось недолго. На подмогу немцам, вероятно, подошло подкрепление, и высотка ощерилась огнем. На нас прямо-таки обрушился свинцовый ливень. Бесновались тяжелые МГ, пули клевали суглинок. Здорово они припечатали нас к земле! Так плотно прижали, что не поправишь мокрых волос, не смахнешь пот, заливающий глаза, и вообще не дышишь, чтобы не приподнималась спина. 

Кое-кто стал отползать назад, но этих-то первыми и накрыли гитлеровцы. Паша Джугашвили, зло сверкая белками, долбил грунт лезвием финки, но разве укроешься за горстью мерзлой земли! Тем более, что этот богатырского склада грузин представлял собой хорошую мишень. 

Я приподнял голову, увидел, как Паша застонал, стал кусать губы — пуля раздробила ему коленную чашечку, штанина сразу набухла кровью. А Джугашвили все ковырял и ковырял землю финкой, сооружая брустверок и перед моей головой. 

Немцы окончательно остервенели: пули зароились совсем рядом, срезая стебли колючих бодяков. 

Побывав во многих передрягах, я больше всего боялся смерти случайной — на войне прерывала жизнь и посланная без цели пуля, и шальной осколок. Так и теперь — клюнет фашист кусочком металла, и останешься на этом поле окоченевшим бугорком... 

Джугашвили, постанывая, приподнялся и сразу же уронил голову — пуля попала прямо в лоб... Я перевернул его навзничь — во рту Паши пузырилась розовая пена, черные глаза были широко раскрыты, а щеки заливала восковая бледность. 

Сердце сжалось от боли, от той острой боли, когда хочется плакать навзрыд, а глаза сухие, и некуда деться от холодного и страшного ощущения невозвратимой утраты боевого товарища... 

Теперь меня что-то толкнуло в плечо — пуля вырвала из стеганки на плече кусок ваты. Ранен или нет? Боли не ощущал, но почему весь в крови! Грудь, локти, колени... Чуть отполз в сторону и догадался — подо мной кровь Джугашвили, перемешанная с водой... 

Ситуация подсказывала: нужно притвориться мертвым. Так и лежал без движения: только сердце больно колотилось о ребра. 

Стрельба утихла. 

День клонился к вечеру, стало заметно примораживать. Холод зябкими пальцами прощупывал каждую косточку. Я впал в какое-то забытье, стало легко, будто парил над землей. Перед мысленным взором встала весна, сады в белой кипени, ставок, в воде которого отражается лунная дорожка. Приветливо светится окно домика, из которого вышли мама, брат, сестра... От них идет какой-то голубой феерический свет. 

Я уже не слышал, как подоспевшие минометчики лейтенанта Федора Литвиненко обрабатывали злополучную высотку, как по-пластунски пехотинцы добрались к бойцам группы прикрытия и вытаскивали раненых и убитых. Мне набросили на валенки веревочную петлю и так тянули по ложбине метров тридцать... 

Часа через четыре очнулся в санроте: Ольга Приходько растирала спиртом, ставила компрессы, отпаивала горячим чаем. 

Спустя несколько дней я уже был на ногах. 

В этом же районе Саги, находясь в поиске, мы, что называется, нос к носу столкнулись с немецкими разведчиками. Как правило, старались обходить их стороной, быть незамеченными. А тут... 

Гитлеровцы словно выросли из-под земли.  Шестеро. В маскировочных распашонках. В касках, обтянутых сеткой. У замыкающего дюжего егеря болталась за плечами радиостанция. Мы буквально вжались в землю. 

— Разведка,— одними губами сказал Ситников, когда группа стала обходить песчаную сопку. 

— Возьмем «языка», командир,— предложил Алешин,— нас семь — их шесть... 

Какой из разведчиков «язык», Петь? Как ни изощряйся, хоть перекрестно, хоть на измор — толку не добьешься. Сначала будет молчать, а потом врать. Или наоборот — врать, а потом молчать. У них в разведку тоже не тюльку набирают. Как правило, это добровольцы, сильные, опытные, холостяки. 

— Так что же делать? Так просто и отпустить фрицев?..— не сдавался сержант. 

— Нет, зачем же... Последим за ними. 

Немцы скрылись за сопкой и через минуту... вышли прямо на нас. Тут уж ничего не поделаешь. Пришлось дать бой. Троих мы уничтожили, двоих пленили. Попал в наши руки старший группы обер-лейтенант. огромный рыжий детина в фасонистых бриджах и хромовых сапогах. Под распашонкой — металлический знак «За взятие Нарвика». На указательном пальце — латунное кольцо с черепом и скрещенными костями. 

Признаюсь, такой гусь впервые запутался в наших силках. Как после выяснилось, это был прожженней нацист, вышколенный в военно-спортивной организации «Вервольф». В водянистых глазах фашиста металась ненависть, смотрел он на нас нагло, давая понять, что ему и плен — не плен, и смерть — не смерть. Я, дескать, сверхчеловек и остаюсь хозяином положения. 

Ситников для начала задал офицеру стандартные вопросы: имя, фамилия, место рождения. Услышав немецкую речь, обер-лейтенант поднял глаза и хрипло выдавил: 

— Рогге, Дюссельдорф. 

Дальше этого дело не пошло: губы офицера, застывшие в нагловатой гримасе, не разжимались. Пленный отказался назвать свою часть, уточнить ее состав и наличие огневых средств. Мало того, после долгого молчания натужно выкрикнул: 

— Хайль Гитлер! 

Алешин аж кипел: 

— Да что мы с ним чикаемся, командир? Шлепнем — и пусть каркает на том свете. 

У пленного никаких документов не нашли, но одну прелюбопытную вещицу обнаружили. Пропуск для участия в торжественном параде германских войск... в Москве. Пока я рассматривал этот изрядно пожелтевший «аусвайс», немец торопливо швырял тяжеловесные, чуждые нашему слуху слова. Монолог Рогге из Дюссельдорфа явно затянулся. Наконец он, тяжело дыша, замолчал, уставился на меня. 

— Переведи ему! — приказал я Ситникову.— Дословно, со всеми знаками препинания. Армия бандитов и насильников не может победить. А парад для фашистов 

в Москве состоялся уже давно. Только шли они не прусским шагом, а под конвоем, понурив уцелевшие головы. А я, придет время, пройду по брусчатке Красной площади в парадном строю как победитель гитлеризма... 

Ситников четко перевел сказанное. В глазах обер-лейтенанта слились страх и ненависть. Но страха было больше... 

Доставив пленных в роту, я стал разыскивать лейтенанта Когутенко. По лицам разведчиков понял — что-то случилось. А произошло следующее: на бронеавтомобиле лейтенант Когутенко наскочил на вражескую засаду. 

Его буквально перерезала пулеметная очередь. Офицера в безнадежном состоянии отправили в тыл... 

Через несколько дней нам прислали нового ротного — младшего лейтенанта Николая Ивановича Алексеева. 

По мере нашего приближения к Днепру сопротивление вражеских арьергардов становилось все более упорным. Прикрываясь ими, противник спешил отвести свои войска за реку. По данным авиаразведки, немецкие колонны непрерывным потоком двигались к переправам. В этих условиях надо было усилить темпы преследования, не давая оккупантам передышки ни днем, ни ночью. 

Соединениям корпуса предстояло форсировать Днепр и овладеть плацдармом на его правом берегу. Подвижной отряд подполковника Дежурова выполнял задачу по захвату железнодорожного моста в районе Антоновки. 

Вначале успех сопутствовал нам: части корпуса вышли непосредственно к Днепру южнее Каховки, одним батальоном форсировали реку. Вскоре на этот небольшой плацдарм переправилась вся наша мехбригада и рота автоматчиков из 5-й мехбригады. На плацдарме развернулись ожесточенные бои, не затухающие ни днем, ни ночью. Гитлеровцы, предпринимая атаку за атакой, пытались столкнуть нас в Днепр, дубасили с воздуха. И дрогнул плацдарм: таяли силы, счет снарядам и патронам пошел на единицы. На строгом учете оказались каждый сухарь, щепотка махорки, бинт... 

А тут еще погода давала о себе знать: то хлещет студеный дождь, затекая за пазуху, за шиворот, то метет злая, мелкая снежная крупа. И кругом — куда ни глянь — голая степь, клубящаяся сизыми туманами. 

С тяжелым сердцем пришлось покидать плацдарм, так щедро орошенный кровью... 

И снова пошли в ход саперные лопаты. Бойцы рыли траншеи, сооружали блиндажи. Войска готовились к освобождению Правобережной Украины. 

Немцы цепко удерживали херсонский плацдарм в районе озера Вчерашнее. Из показаний пленных стало известно, что Гитлер приказал не отдавать его любой ценой. Стремясь надолго обосноваться в этом районе, немецкое командование высадило десант на Кинбурнской косе, что давало им возможность контролировать акватории Днепровского и Бугского лиманов, ведущих в Николаев и Херсон. На западную оконечность косы, в пяти километрах от Очакова, был переброшен румынский полк. Немцы хотели заставить союзников оборонять плацдарм у озера Вчерашнее, но очень скоро полк в полном составе сдался в плен. 

Для разгрома вражеской группировки привлекались части нашего и 13-го гвардейского стрелкового корпусов. Пришлось продвигаться по песчано-болотистой местности, а затем сражаться в плавнях. 

Здесь с размахом поработали артиллеристы, удачно действовали и химики. Дымовая завеса помогла скрытно подойти к немецким позициям и ударить, как говорится, по темечку. Обескровленные и измотанные егеря из 4-й горнострелковой дивизии еще пытались сопротивляться, но это была агония смертельно раненого зверя. 

Херсонский плацдарм — «бельмо на глазу» наших войск — перестал существовать. 

Гвардейцы двух корпусов очистили от фашистов устье седого Славутича. В полосе армии на левом берегу не осталось ни одного гитлеровца.




И волна твоя, как слеза...


В обороне долго засиживаться не пришлось. Нас перебрасывали к никопольскому плацдарму, который, по оценке зышестоящего командования, являлся сущим бедствием. Линия его имела форму лука, тетивой которого служил Днепр. 

Множество глубоких оврагов, чередовавшихся с высотами, позволили создать здесь широкую сеть инженерных сооружений, до предела насыщенных артиллерией. Не ограничиваясь этим, фашисты усиленно активизировали свою оборону группами танков и штурмовых орудий. 

Бригада получила задачу: организовать преследование противника и с юго-востока взять Малую Лепетиху. Но здесь мы столкнулись еще 'с одним неприятелем — непогодой. 

Такую зиму вряд ли кто из нас помнил. Начудила она в гирле Днепра. То стояли морозы, снега намело в камыши на берегу реки и рукавов ее великого устья. Тонкий лед хрустел под железными щупами разведчиков на Конке и Чайке, и немцы на правом берегу толом и снарядами прорубали каналы, в пять колов ставили проволоку, опасаясь нашей переправы; то теплый ветер погнал с моря ручьи, и лед на реке превратился в мокрый рафинад. Надо было тащить с собой деревянные плахи, чтобы перейти со льдины на льдину и даже в эту немыслимую пору побывать на том берегу и притащить «языка»... 

Оголились поля, раскисли. Легче было ногу вытащить из сапога, чем сапог из липкого месива. Шинели намокали, впитывали влагу, как губки. Это днем. А ночью все покрывалось ледяным панцырем. 

Отходя, гитлеровцы побросали исправные пушки, автомобили, даже танки. Теперь дороги существовали лишь на топокартах. Раскисшие, разбитые, они оказались гибельными и для нашей, отечественной, и для американской техники. Танки шли медленно, как бы прощупывая своими железными лапами каждый шаг. Полями двигались цепочки людей с тяжелой ношей — минометными стволами, ящиками боеприпасов, канистрами горючего... 

Но, несмотря на все козни природы, бригадные колонны шаг за шагом приближались к Большой и Малой Лепетихе. Обстановка подсказывала: у противника остался единственный путь отхода — через эти населенные пункты. 

Об использовании бронетранспортеров для ведения разведки не могло быть и речи. Все сидели по уши в грязи. А сверху настойчиво требовали свежих данных о противнике. 

Долго не удавалось взять «языка». Капитана Козлова в недавнем поиске ранило, он находился в медсанбате. Его заместитель — горячий и неуравновешенный капитан Савченко,— получив от начальства нагоняй, немедленно решил готовить поисковую группу. Такая поспешность привела к трагическим последствиям — разведчики ночью нарвались на засаду и потеряли шесть человек убитыми. Вынести их не удалось. Только случай помог остальным отойти. Среди раненых оказался и сам капитан Савченко... 

Даже у бывалых разведчиков настроение резко упало. Еще и погода выматывала душу: небо словно насквозь пропило, дождь нудил беспрерывно — днем и ночью. Люди промокли до нитки, ходили понурые, забрызганные грязью... 

Посыльный приказал прибыть к комбригу. Быстро накинув кожаную куртку — она здорово тогда спасала от этой моросящей напасти, я поспешил в штаб. 

Полковник Артеменко поздоровался, предложил сесть. Вид у него был не из лучших — щеки покрыты серым налетом, красные, утомленные глаза. Перед ним стояла кружка с кипятком. 

Вспомнив о злополучном поиске, Василий Михайлович зябко пожал плечами: 

— Эх, мать честная, таких хлопцев потеряли! Но кто знал, что подобное случится... 

Комбриг раскрыл карту. 

— Обстановка требует хорошенько разглядеть не мецкие тылы. Малая Лепетиха, а дел может больших натворить. Авиация наша пока на приколе. «Кукурузники» порхают, да и те изредка. Вся надежда на вас... 

Тут же выработали план действий. Заключался он в следующем: одну группу поведет Михаил Григорьев, вторую — я. Задача Григорьева — пройти через боевые порядки 1-го батальона, захватить пулеметную точку. Без стрельбы здесь не обойдется. Это как бы отвлекающий маневр. Моей группе в это же время следовало бесшумно просочиться в глубину обороны немцев, получить точные сведения о наличии вражеской техники. Мы знали, что ее там предостаточно: «тигры», «фердинанды», минометы — одноствольные и шестиствольные, большое количество боеприпасов. 

Вышли, когда стемнело. Дорога вязкая. Чернозем пудовыми гирями налипал на сапоги... 

Шли сначала с группой Григорьева, потом разошлись, дружески похлопав друг друга по спине. 

Цепочкой потянулись к нейтральной полосе. Нашли большую воронку. Спустились. Стали наблюдать и ждать. 

Группа Григорьева подобралась к первой траншее немцев, разведчики принялись растаскивать проволоку. Как и следовало ожидать, гитлеровцы, почуяв неладное, расцветили местность ракетами, подозрительные участки стали неистово поливать пулеметным огнем, долбать минами и снарядами. В свою очередь по противнику открыли оговь наши стрелковая рота и минометный взвод. Разведчики, укрывшись за песчаными холмами, периодически дергали за шнуры, и всевозможные бренчалки, подвешенные к проволоке, трезвонили, раздражая гитлеровцев. Те опять стали дубасить из пушек, крестить огнем мнимого противника. 

Когда немцев утомила эта игра, мы по-пластунски подползли к заграждениям. Впереди — сапер с миноискателем и ножницами. Продвигались с предельной осторожностью, опасаясь «хлопушек». Эти мины, похожие на небольшие раковины со створками, незаметные для глаза, лежали в граве. Стоило только задеть проволочку, они прыгали, взрывались в воздухе, осыпая все вокруг шрапнелью. 

Первая траншея осталась позади. Стали углубляться в тыл, пошли во весь рост. Я шел в немецком маскировочном костюме, камуфлированной каске, обтянутой сеткой. Остальные шестеро, тоже одетые во все немецкое — Ситников, Петров, Брусков, Шуваев, Ермолаев, Сафонов,— тянулись гуськом настороженным шагом. В кромешной темноте мы то натыкались на мокрые кусты, то неожиданно возникал поваленный телеграфный столб. Кто-то споткнулся, упал, чертыхнулся... 

Пройдя с километр, услышали голоса. Свернули чуть левее. 

Немцев оказалось трое, у заднего за спиной горбатилась радиостанция. И тут мы обнаружили телефонный провод. Резать не стали, пошли по его следу. 

Снова немцы. Четверо. Остановились. Чвак-чвак — силуэты растворились в темноте. Пронесло... 

В пути мы находились более часа, часто останавливались и прислушивались, готовые к оклику и выстрелу. Малейшее движение, чуть слышный шорох, скрип, металлический лязг — все заставляло настораживаться, затаивать дыхание. 

Дождь поутих, стало проясняться. До нашего слуха донеслись звуки губной гармошки. Впереди вырисовывался орудийный ствол. 

Прятаться не было никакого смысла, решили идти прямо на «музыку». 

В орудийном окопе спиной к нам сидел на станине немец и пиликал на гармошке. Я интуитивно разделял желание ребят пристукнуть этого меломана, чтобы красотка Кетхен не успела доцеловать своего дружка, но впереди было задание поважней. Не задерживаясь около огневых позиций батареи, разведчики укрылись на кукурузном поле. 

Расположение удобное. Стали готовить место для наблюдения. Его оборудовали в старом окопе, который углубили саперными лопатами, вымостили кукурузными стеблями, прикрыли сверху. 

Отсюда ушла первая радиограмма. В ней сообщалось о батарее, а также о местонахождении разведчиков. 

Медленно начало светать. День — серый, пасмурный вставал, но низковатые облака создавали впечатление, что это не день настает, а подкрадываются сумерки. 

В бинокль просматривалась вскопанная земля, пласты срезанного дерна, песчаные гребни на позициях замаскированных пушек, блиндажи... А дальше, в тумане чернели контуры деревни — Малая Лепетиха. По прямой к ней — километра четыре. 

Все делали молча — тут нужно работать глазами, руками, а не языком. Я нанес на карту пять орудий на вогнутом скате, южнее обнаружили еще одно гнездо пушек. По расположению позиций и длине стволов определили — противотанковые. 

Оставив за себя Брускова на наблюдательном пункте, вместе с Ермолаевым, Петровым и радистом вышли к проселку. По мере приближения к Малой Лепетихе приметили костер, около которого грелись два гитлеровца. Справа в полсотне метров лежали аккуратно сложенные ящики. Догадаться об их содержимом не составляло труда — снаряды. 

Тщательно обшарив местность «цейсом», обнаружили воткнутые в землю прямоугольные знаки. 

— Товарищ командир! — потянул меня за рукав Ермолаев.— Что-то немцы нагородили здесь... 

— Все ясно, как божий день, Сеня. Там минное поле. А эти камрады у костра — охрана. 

Словно в подтверждение моего вывода, к посту подкатил заляпанный грязью бронетранспортер. Остановился. Немцы вскочили, стали махать руками, предупреждая об опасности. Броневик громко газанул, резко сдал назад. Я быстро нанес на карту границы минного поля, послал вторую радиограмму, продолжая вести тщательное наблюдение. 

...Нарастающий гул подкатывался все ближе и ближе, отчетливо чувствовалось дыхание недалекого боя. Наша артиллерия молотила противотанковые огневые позиции. Проносясь, снаряды скручивали звук в тугую петлю. Затем послышались частые разрывы, словно в гигантскую бочку посыпались чугунные ядра. Мы впервые так близко видели работу «катюш» и поняли, почему гитлеровцы всегда панически бежали от этого разящего смерча, сходили с ума, бились головами оземь. 

От Малой Лепетихи на большой скорости мчалось с десяток танков, мотоциклов. На турелях — пулеметы. Мотоциклисты подскакивали на рытвинах, виляли, обгоняли друг друга, быстро исчезали, скрываясь за краями окуляров бинокля, и внезапно появлялись вновь... 

Пройдя пост у минного поля, вся эта кавалькада повернула в юго-восточном направлении, прогромыхала в метрах двухстах, взяв направление на Малую Лепетиху. Туда же перемещались вездеходы, ускоренным шагом топали разрозненные группы гитлеровцев... На нас никто не обращал внимания — разведчики в маскировочных костюмах сходили за своих. 

Подкрепившись сухим пайком, выбрали кратчайший путь к селу. С наступлением темноты находились уже в одном из сараев. 

Ситников ушел выяснить обстановку. Минут через двадцать возвратился, доложил: в одном из погребов на окраине прячутся женщины и дети. Сначала испугались, но, поняв, что перед ними свой солдат, наперебой начали рассказывать: в селе много гитлеровцев, злые, как черти, свирепые и трусливые. Два дня назад свезли большое количество раненых. Потом началось повальное бегство. 

Мы и сами увидели этот «запланированный» драп. Машины брошены — они глубоко, по самые оси, засели в грязь. Группами и в одиночку немцы с чемоданами, узлами на плечах и даже корзинами спешно уходили из Малой Лепетихи к переправе. 

В одной из хат захватили вояку, который шарил по углам в надежде что-либо прихватить. Вид у него был довольно жалкий: костлявая фигура в перекошенных ремнях, из-под пилотки, натянутой на уши-, торчат длинные серые космы. На щеках — каторжная щетина. По солдатской книжке и из беглого допроса выяснили номера части, батальона, роты. Пленный услужливо доложил, что рота его понесла ощутимые потери, уцелевшие ушли к берегу реки. 

Оставив несколько человек для наблюдения, мы с Брусковым, Шуваевым и Ермолаевым стали пробираться на западную, обращенную к Днепру сторону Малой Лепетихи, затем вышли на дорогу, параллельную бегущим фашистам. 

А у берега творилось такое!.. 

Паром буквально облепила солдатня: раздавались гортанные выкрики, ругань, стрельба... Немцы, словно стадо, сгрудившееся у водопоя, торопливо лезли на спасительную площадку, отталкивали друг друга, падали за борт. 

Пришлось срочно связаться со штабом бригады, чтобы артиллерия подбросила в этот район огонька. Минут через пятнадцать на головы фашистов, как по заказу, посыпались снаряды. Потом с неба донесся знакомый гул наших «ильюшиных»... 

Снаряды и бомбы разметывали переправу. Мы вытягивали шеи и, восторженно сияя глазами, смотрели на гигантские столбы желтой воды, пляску огня... 

Поднялась невообразимая паника — многие гитлеровцы хлебнули тогда днепровской водицы! 

А с рассветом в Малую Лепетиху ворвались наши танки с десантом автоматчиков... 

Ночью все казалось вымершим. Но по мере того как наступало утро, откуда-то из погребов, из подвалов, из глухих чуланов стали появляться местные жители. Они бросались нам навстречу, в радостном смятении пожимали руки, плакали и обнимали, говорили какие-то бессвязные ласковые слова, которые можно услышать только от близких людей после долгой и горькой разлуки. 

К разведчикам подошел дед. По морщинистому лицу текли слезы. В руках — картуз с яблоками. 

— Немного сберег,— как бы извиняясь, произнес старик.— Больше угостить нечем. Вот она какая, война-то. Я их три видел, эта горше всех... Видите, что от села осталось — пепел да угли, горе да сироты... 

Младшему лейтенанту Алексееву я доложил, где можно расквартировать разведроту, а сам пошел искать полевую кухню. Находясь в поиске, мы трое суток не ели горячей пищи. Нашел ее на краю села. Сытый запах распирал котел, даже слюнки потекли. Собрал людей. Каша была с дымком, с горьковатым запахом, из тертой пшеницы, но до чего вкусная! А соленые огурцы, добытые где-то Ситниковым, показались настоящим деликатесом... 

В жарко натопленной хате наконец-то разделись, развесили мокрое обмундирование, портянки. Блаженство! Ситников с головой укрылся телогрейкой, тихо похрапывал. Рядом Брусков ремонтировал брюки масккостюма. Паргалава правил на ремешке бритву. Багаев нещадно дымил... 

В хату вошли два танкиста. Мы их пригласили к огоньку, угостили кое-чем из «НЗ». Молоденький сержант с обмороженной скулой и слезящимися глазами всхлипнул, опустил голову на кулаки с въевшимся мазутом. 

— У нас, ребята, горе,— пояснил второй танкист со старшинскими погонами.— Командира потеряли. И какого командира!.. 

Речь шла о комбриге полковнике Корбуте. 

...Когда танкисты уже добивали гитлеровцев, рушили их укрепления у степной могилы с отметкой 80,4, подорвалась на мине машина Корбута. Полковника контузило, все члены экипажа погибли. Комбриг отказался оставить поле боя, решительно приказал: 

— В атаку! Пехота ждет нашей поддержки. 

И пересел на другую машину. Она помчалась в боевом порядке наступающих. 

Около высоты 93,7 «тридцатьчетверка» Корбут;а снова угодила под огонь. Снаряды ложились рядом, в разные стороны разлетались осколки с комьями вырвонной земли, стучали по броне. Механик-водитель круто развернул танк, повел его наискось к стреляющим. Раздавили один расчет, другой... Полковник Корбут внимательно наблюдал за происходящим на поле боя. Увидел справа вытянутую колонну: «тигры» рванулись в контратаку, сзади с автомашин спрыгивала пехота. 

— Первый батальон. Второй...— отдал команду Корбут и сразу отметил, как его танкисты развернулись 

в лоб гитлеровцам. 

В головном танке запахло горелым. В шлемофоне раздался тревожный голос: 

— У вас позади дым. Горите! 

Полковник продолжал подавать команды до тех пор, пока пламя не проникло внутрь машины. Густые струи дыма валили из всех щелей... 

А танкисты гусеницами впечатывали в землю орудия, пулеметным огнем полосовали бегущих пушкарей, жгли автомашины, добивали «тигров», которые с опозданием бросились назад. Но этого комбриг уже не видел.... 

После мы узнали, что гвардии полковник Корбут Петр Юлианович посмертно награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза. 37-я гвардейская танковая бригада получила наименование «Никопольская». Наша 6-я гвардейская мехбригада стала Краснознаменной. 

Радуясь успехам, с горечью подсчитывали и свюи потери — как в личном составе, так и в технике. Они были немалыми — шутка ли, корпус только в феврале с боями прошел около четырехсот километров. Но несмотря на это, а также на тяжелые условия распутицы, войска начали готовиться к наступлению. Нам противостояли довольно внушительные силы противника на правом берегу Днепра — части 304, 79-й пехотных дивизий и 660-й полк 370-й пехотной дивизии, которые заняли заранее подготовленный оборонительный рубеж. 

Фашистское командование рассматривало этот участок как крайний предел допустимого отступления. Естественные преграды, какими являлся Днепр и почти непроходимые болотистые протоки, а также развитая система траншей и околов позволили гитлеровцам создать надежную оборону с хорошо организованной системой огня и инженерными заграждениями. 

Почти все населенные пункты, особенно Берислав — важный узел шоссейных и грунтовых дорог,— были использованы для создания насыщенных очагов сопротивления. Прочные здания в селах немцы превратили в долговременные точки и пулеметные гнезда. От самого уреза воды шли минные поля, дальше — проволочные заграждения, за ними тянулся глубокий противотанковый ров. Переправочные средства, включая и рыбацкие лодки местных жителей, враг предусмотрительно уничтожил. 

Соприкасаясь по долгу службы с жизнью штаба корпуса, я знал, как много работал генерал Свиридов. Он тщательно изучал и анализировал боевые донесения, одновременно контролировал занятия, которые не прекращались ни днем, ни ночью. Бойцы учились подгонять и приторачивать оружие, шанцевый инструмент так, чтобы они не издавали ни звука, проделывать проходы в минных полях и проволочных заграждениях, блокировать дзоты и блиндажи, драться в окопах и траншеях, владеть штыком и ножом. 

С полным напряжением трудились начальник штаба корпуса полковник Мазур, начальник оперативного отдела майор Иванов, его помощник капитан Глебов, офицер разведотдела капитан Скоропис. 

Вот и на сей раз, просматривая донесения и сводки, комкор делал пометки на документах и в своем блокноте. Это занятие было прервано вызовом в аппаратную для разговора с командующим 28-й армии генералом Гречкиным. Командарм информировал: соседние части преодолели Днепр южнее Большой Лепетихи. В связи с этим необходимо поддерживать постоянную готовность к форсированию реки на широком фронте и преследованию противника. После разговора генерал Свиридов сразу же отдал распоряжение — нашей бригаде форсировать Днепр на участке Саблуковка, Качкаровка, захватить плацдарм и наступать по правому берегу в направлении Берислава. Такую же конечную задачу получили бригады подполковника Лященко и полковника Сафронова. 

В те дни работы для нас хватало: каждую ночь в поиски уходили разведгруппы, выявляли наиболее уязвимые места обороны, огневые точки, инженерные заграждения. Часто нашему брату не везло. Вместо «языка» разведчики приносили на плащ-палатках тела товарищей. Та сторона не собиралась так просто дарить свои секреты. 

Как уже было сказано выше, гитлеровцы, отступая, уничтожили переправочные средства. Приходилось доставлять плоты и легкие паромы в разобранном виде за несколько километров непосредственно к участкам форсирования. Здесь же, в плавнях, конопатили и смолили рыбацкие лодки, сбивали плоты, деревянные щиты, связывали бочки из-под горючего, набивали соломой плащ-палатки... 

Противник осторожничал. Ночами над правым берегом извивались ракеты. Методично — хоть часы сверяй — гитлеровцы обрушивали огонь на различные участки нашей обороны. Малейшее движение вызывало шквал огня из всех видов оружия: тяжелых минометов, гаубиц, шестиствольных «скрипух». Ночные бомбардировщики вешали «паникадила», освещали, местность.... 

В один из дней полковник Рослов, заменивший комбрига полковника Артеменко, обходил подразделения с начальником оперативного отдела штаба корпуса майором Абросимовым. В роте разведчиков Александр Петрович задержался подольше. Знакомясь с командирами взводов, остановил взгляд на мне. 

— А-а, слышал, слышал о вас, товарищ профессор разведки! Какой сюрприз на сей раз приготовите немцам? 

Мне стало как-то неловко от слова «профессор», да и хвалиться разведчикам было пока нечем: неудачно провел поиск Михаил Григорьев. Накануне ночью он пытался на двух лодках преодолеть реку. Немцы молчали, пока лодки не достигли середины Днепра, а потом такой тарарам подняли! Темноту вспороли пулеметные трассы, сосредоточенно ударили минометы. Обе лодки затонули. Разведчикам пришлось вплавь добираться до своего берега. Не увенчалась успехом и следующая попытка: два человека утонуло, третий — Меркулов — попал в стремнину и, как позже узнали, контуженный, попал в лапы гитлеровцев. 

— Товарищ полковник! — набравшись смелости, обратился я к Рослову.— Мы тут кое-что придумали, разрешите через два дня доложить... 

— Жду! 

Комбриг попрощался, приложил руку к фуражке с твердым, как жесть, козырьком. 

После разговора с Рословым я забрал с собой Алешина, и мы спустились к берегу. Ходили в полный рост, умышленно не скрывались от вражеских наблюдателей. Тут же в разных концах застрекотали пулеметы, рядом шлепнулось несколько мин, обдав нас влажными комьями земли. Лавируя под обстрелом, старались установить, какой участок просматривается немцами хуже всего. 

Наконец остановились. 

— Здесь... 

За ночь соорудили в плавнях блиндажик. Переселились из «комфортабельной» Завадовки, запаслись харчем. Задачу разведчикам я изложил кратко: 

— С этой минуты начинаем наблюдение за правым берегом. От зари до зари... Все поочередно будем дежурить, высматривать с помощью этого друга,— хлопнул по футляру с биноклем.— Действовать предельно осторожно. Условимся — никаких хождений. В бригаде я предупредил — всякие визиты отложить... 

В конце февраля снова задул северный ветер — острый, степной, сшибающий на открытом пространстве с ног. Этот ветер занес снегом окопы, а низкорослые посадки вдоль дорог превратил в брустверы. За неделю между камышами образовался хрупкий покров. Всех, кто шел оттуда, от реки, и бойцы, и жители с надеждой спрашивали: «Не стал ли Днепро?». В сырых землянках и рыбацких хатах толковали о временах, когда март в этих краях люто схватывал все течение реки льдом. Но прошло несколько дней, и дороги развезло пуще прежнего, выглянуло непрошенное солнце, повисли над размякшей степью тяжелые туманы. 

Днепр, вобрав в себя талые воды, плавно катил холодные волны, унося черные обломки льдин, прижимая к берегу лоскуты «сала». Раньше лед как-то скрывал эту размашистую ширь, а теперь река производила поистине величественное впечатление. 

Я смотрел на свинцового отлива гладь, и в памяти воскресало волшебство гоголевского слова: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои...» Не таким он виделся в эти мартовские дни: голубизну реки затушевали зловещие краски войны, стаи стервятников чадили в просветленном небе, сеяли по оживающей земле семена смерти. Течение несло обломки разрушенных мостов, перевернутые вверх днищем лодки, клочья камыша и соломы, корневища деревьев, лошадиные туши, людские трупы... 

Круглосуточное наблюдение за противником высвечивало многие штрихи его обороны: хитроумные зигзаги ходов сообщений, прорези щелей, подковы пулеметных гнезд, траншеи и эскарпы, прыщи дзотов и блиндажей. Знали мы и график смены пулеметных расчетов — через каждые четыре часа. С помощью секундомера определили расстояние до вражеских батарей — зная скорость распространения звука, несложно определить расстояние до вспышек. 

Не ускользнула от нашего внимания и такая любопытная деталь: немцы часто наведывались в Качкаровку, потом горланили, пели — не иначе, возвращались навеселе. 

Вскоре мы свернули свой наблюдательный пункт, и я прибыл к комбригу. В штабе находились начальник оперативного отдела бригады майор Андриевский, начальник связи майор Лазаренко, бригадный инженер майор Артюшенко и, конечно же, капитан Козлов. 

Кратко доложив о результатах наблюдения, я положил на стол графическую схему. Затем поделился своими соображениями. 

— Думаю, нужно сосредоточить плавсредства на старице Днепра Конке, в районе обороны первого мотострелкового батальона. Незадолго до смены у немцев пулеметных расчетов лодки должны обойти безымянный остров с юга, быстро и бесшумно преодолеть узкий участок, где последняя четверть пути слабо просматривается противником. Вот здесь берег значительно возвышается, тут зацепимся. Но есть просьба — в ночь переправы организовать демонстративную атаку... 

— Яснее! — перебил полковник Рослов. 

— Отвлекающую атаку следует организовать в двух километрах от переправы. Ударить артиллерией и под ее прикрытием пустить по реке «флотилию» лодок. Там водоверть, и их прибьет течением к правому берегу. Ведь людей-то в лодках не будет... 

— Как — не будет? 

— Чучела обрядим да посадим. Зачем же людьми рисковать? В темноте гитлеровцы не скоро разберут что к чему! Лишь бы огоньку побольше было, тогда они обязательно главное внимание туда обратят, а не на мои лодки. 

— Понятно, морячок! 

Полковник Рослов — бывший «тофовец», капитан первого ранга — так стал называть меня, когда узнал, что я учился в Одессе, оборонял город в морском отряде. 

— Вам, Борис Михайлович,— обратился комбриг к Козлову,— надлежит лично разработать детали ложной атаки. Предусмотрите усиление разведвзвода надежными людьми, согласуйте сигналы. Вопросы будут? 

— Вопросов нет, есть предложение. По моим расчетам,— обратился я к комбригу,— операцию надо начать через два дня. 

— Не рано ли? 

— У немцев какой-то праздник намечается, обязательно попрут в Качкаровку шнапс дуть. Тут мы их и возьмем на абордаж... 

— Резонно, резонно. Бери, но чтобы плацдарм захватил. Руками, зубами уцепись за него, ногами упрись, а стой намертво, жди подхода бригады... Запомни — от вас и только от вас зависит успех операции, к которой привлечены тысячи человек. 

В оставшееся время я решил потренировать разведчиков на предмет преодоления возвышенностей. Задача: наловчиться мгновенно брать крутизны. 

Массивному Багаеву такое занятие было явно не по душе — стоит ли сигать по буграм да оврагам, силы тратить. 

— Это же галерный труд,— бубнил Николай. 

Я вспомнил афоризм великого Суворова, привел его Багаеву: 

— Истинный человек и герой должен утомлять тело свое, чтобы укрепить оное больше. Что, не согласен с Александром Васильевичем?! 

...Мне выделили шесть лодок. 

Костяк группы составляли Алешин, Брусков, Ситников, Багаев, Шуваев, Сафонов, Ермолаев, Аверьянов, Паргалава, Раков. К ним присоединились самые надежные автоматчики, саперы, опытные гребцы, радист Литвин. Рвался с нами на задание и водитель Петр Орлов, но я ему приказал любым способом первым пробиться на переправу и догнать нас в районе Берислава. 

Кроме автоматов, гранат и патронов взяли два противотанковых ружья, ракетницы, ножницы для резки проволоки, щупы. Пулеметчики сконструировали самодельные турельные установки, которые легко крепились и снимались на носу лодки. 

Наступила решающая ночь. 

Все укрылись в зарослях камыша и ивняка. Туда же стащили лодки. 

К нам .подошел начальник политотдела бригады подполковник Герасименко с лейтенантом Срибным — воен-фельдшером, парторгом роты, прекрасно владеющим немецким языком. Лейтенант шел на задание вместе с нами старшим по страховочной группе для оказания помощи раненым и тонущим. 

Я доложил о готовности к операции. 

Подполковник Герасименко лично проверил, хорошо ли накормлены, обуты и одеты люди, обеспечены ли огневым припасом, куревом. 

Оставшись довольным, начальник политотдела шутливо проговорил: 

— Я вижу, вы чуть ли не на Берлин замахнулись. 

— Берлин пусть подождет маленько, а вот в Бериславе будем обязательно,— в тон ответил я. 

— Что ж, тоже неплохо. Шагнем через Днепр, а там дела пойдут веселее. Вчера соседи справа, из десятого, стрелкового корпуса, форсировали реку северо-восточнее Саблуковки. Теперь начинаем мы. На вас надежда... 

Ночью над Днепром разбойно гулял понизовый ветер, вздымая крутые волны. Темнота кромешная, будто воздух напитало тушью. У береговой кромки плескалась масленая, отдающая сырой прелью вода. Накатывалась к камышам, шуршала небольшими обломками льдин и смерзшимися снежными комьями, качала лодки, разбивалась об их смоляные борта. Люди были сосредоточенно скупы в движениях, будто каждый боялся преждевременно и напрасно потратить силы, которые следовало сберечь для настоящего дела. Ветер дул все сильней, но шинели в рукава никто не надевал: на всякий случай, чтобы легче и быстрее сбросить с плеч. 

Пора! 

Саперы бросили концы причальной веревки разведчикам и оттолкнули лодки шестами на глубокую воду. 

От берега тихо отчалили сначала три лодки, затем — еще три. Ни всплеска, ни скрипа уключин: их предусмотрительно обмотали тряпками. 

По обыкновению немцы ночью подсвечивали передний край ракетами, которые долго висели мерцающими фонариками. На этот раз окутанный тьмой берег казался безжизненным и зловещим. Наблюдатели и слухачи настороженно вглядывались и вслушивались в темноту, стараясь уловить любой звук с противоположной стороны. 

Гребцы налегали на весла, то наклоняясь головой до самых колен, то с напряжением откидываясь назад, полной грудью выдыхая морозный воздух. 

Около островка оставили три лодки для группы прикрытия и как резерв на случай неудачи первой попытки. 

Снова вышли на открытую воду: напряжение начало расти, люди, затаив дыхание, прислушивались, стараясь уловить выстрел, крик или хотя бы какой-нибудь звук с того берега. Но на Днепре по-прежнему было тихо. Похоже, гитлеровцы и вправду не ждали «гостей». Да и какой леший в такую ветреную ночь отважится пересечь водный рубеж!.. 

Гребли споро, но я полушепотом торопил: 

— Нажмем, ребята, нажмем! 

Взмах весел, еще взмах... 

Воздух медленно очищался от тьмы, в серой дымке открывался скошенный берег с урочищами, пересеченными стежками тумана. 

Минуты казались часами. Наконец-то первая лодка плавно спружинила о песок. На берегу мин не оказалось, а вот дальше... 

Радист ефрейтор Литвин передал сигнал: «Первый! Я на кромке...» 

Вперед поползли саперы со щупами. Затем пошли в ход кусачки — резали колючую проволоку. 

Я, Ситников, Багаев, Аверьянов, Паргалава, Шуваев, Сафонов следовали за саперами, пригибаясь, взбирались на крутой скос. Посмотрел на циферблат — у немцев скоро смена часовых на огневых точках. Надо спешить! 

С рассветом внимание часовых обычно притупляется. Нервное напряжение тревожной ночи, когда каждый шорох, каждая тень обретают грозный, пугающий смысл, требует разрядки. Наступает реакция. Утренний холод заставляет ежиться, вызывает желание поглубже втянуть голову в поднятый воротник, вздремнуть. Тут-то фрица и нужно брать за шкирку. 

Идти стало трудней — песок то и дело осыпался. 

Наконец все наверху. 

Залегли. 

Как-то неестественно близко раздались голоса перекликающихся часовых. Поползли — и прямо перед нами оказалась ячейка с торчащим пулеметным стволом. Спиной к разведчикам около куста с черными, похожими на проволоку, ветками стоял часовой. Что-то мурлыкал в предвкушении скорой смены, когда можно будет завалиться в теплый блиндаж... 

Я махнул рукой: Ситников с Паргалавой подмяли под себя фрица, плотно закрыли рот. 

Ползком! Только ползком! Внезапность должна быть полной. В этом — успех. 

То, что случилось через минуту, могло стоить нам жизни: Паргалава задел скрытую от глаз сигнальную проволоку. 

— Вас ист лес, Вольфганг?* — окликнули с соседнего поста, и прямо на нас настильной траекторией полетела ракета. 




* Что такое, Вольфганг? (нем.) 




Раздались тревожные выстрелы. Но немцы еще не знали, с какой стороны их настигла опасность, стали стрелять вслепую. 

Несколько солдат устремились прямо на разведчиков. Поняв, что раскрыты, мы в упор срезали бегущих. Через минуту стало светло как днем. Заще.лкали выстрелы, затарахтели пулеметы. Сзади квакнули по-жабьи мины, засвистели осколки. Все ниже и ниже над головами перекрещивались и сталкивались бусинки трассирующих пуль. 

Мы прижались к горячему песку прямо перед траншеей. Чуть дальше — зев блиндажа. 

— Вот вам! — я швырнул под бревенчатый козырек противотанковую гранату и сразу же поднял людей, предварительно приказав радисту передать в штаб сигнал о начале демонстративной атаки. 

По траншее бежали гитлеровцы, натыкались друг на друга, звякали оружием, касками, пеналами противогазов. Стали выскакивать на бруствер. 

Многовато куроедов, но — была не была! Бросились врукопашную... 

Начался тот жестокий, злобный бой, яростная короткая схватка, успех которой решают смелость, умение каждого вести поединок самостоятельно, в одиночку. А разведчики это умели: в дело пошли приклады, финки, кулаки... 

В сплетении человеческих тел с хрипом и руганью крушил направо и налево наседающих гитлеровцев Багаев. Он оторвал от земли распаренного дюжего ефрейтора в расстегнутой шинели и швырнул его, как куль, прямо на штык второго фашиста. 

Коршуном налетел на орущего офицера Ситников, но его сбили с ног. Семен все же дотянулся до немца, схватил за щиколотки, рванул на себя и подмял. 

Длиннорукий Нико Паргалава что-то кричал по-грузински, работая кинжалом. На него бросился плечистый, по-спортивному поджарый детина в каске, съехавшей на глаза. Набычился, хотел штыком достать разведчика, но тот сумел оттолкнуть направленное в грудь лезвие, вогнал кинжал в живот врага. 

Как-то неестественно споткнулся Аверьянов. Убит? Ранен?.. На него в исступленной злобе кинулся молодой горбоносый гитлеровец, сомкнул пальцы у Аверьянова на горле. Михаил коленом саданул в пах немца, ослабил его хватку и стряхнул с себя. Рядом валялась каска — ею он со всей силы хряснул по голове горбоносого. Тот со стоном откинулся на спину... 

У меня сломалось ложе автомата. Под руку подвернулся тяжелый МГ. Отбежав чуть назад, я стебанул очередью по тем гитлеровцам, которые выскакивали из траншеи на подмогу своим. Почти кинжальные очереди точно находили цель... 

Гитлеровцев было гораздо больше, но они явно растерялись. Эта растерянность превратилась в панику, как только несколько выше по течению реки левый берег взорвался, огласился грохотом одновременно ударивших батарей. В воздухе засвистели и завизжали снаряды. Проснулась и зарычала вражеская артиллерия. Словно невидимые световые телеграфы начали слать в ночь свои точки-тире: пунктиры трассирующих пуль, огненные полоски мин. 

Весь Днепр покрылся кроваво-красными отсветами разрывов. Огонь с правого берега стал еще плотнее, когда гитлеровцы обнаружили вереницу лодок. «Ага, клюнули фрицы на приманку с чучелами!» Я хлопнул по плечу радиста Литвина и приказал: 

— Передавай, Афанасьич, открытым текстом: «Зацепились за плацдарм. Удерживаем...» 

А к нам уже бежали десантники из лодок прикрытия. Размашисто приближался Алешин, сзади семенили Срибный, Дорошенко, Иваника... 

Мы прочесали траншею, ударили в спину немцам, которые улепетывали в сторону Качкаровки. 

Один гитлеровец присел и прямо в меня бросил ручную гранату. Я знал — она взрывается через пять-шесть секунд. Реакция опередила мысль — перехватив в воздухе деревянную рукоятку, швырнул гранату вслед убегавшему немцу. После взрыва тот стал петлять, прихрамывая. Я посмотрел под ноги, подумал: «Если бы наша «лимонка» — конец». 

Меня окружили разведчики. Все, слава богу, живы, но глаза у ребят запали, лица покрылись потом, грязью. К тому же есть раненые. Припадает на правую ногу Аверьянов. 

— Володя, посмотри,— попросил Срибного. Лейтенант разрезал Аверьянову стеганую штанину. 

Ниже бедра — ножевая рана. 

Фельдшер достал из сумки индивидуальный пакет, пузырек с йодом. Смочил, забинтовал. 

Спросил: 

— Говоришь — можешь плясать? 

— Угу! 

— Так вот, сиди в укрытии, а при подходе наших пляши к сестричкам. 

Аверьянов обиженно скривился, но понял, что перечить лейтенанту бесполезно. 

Оценив обстановку, я пришел к выводу: брать Качкаровку в лоб — дело гиблое. Нас там только и ждут. 

Быстро собрал разведчиков, объяснил, что к чему. Времени в обрез. Нужно обходить село с тыла, и быстро. Побежали. С каждым шагом становилось все труднее и труднее: пот струился по лицу, солеными каплями сползал в уголки губ. Во рту пересохло, одежда пластырем прилипла к телу. Разведчики сопят, кашляют, плюются... Усталость валила с ног, но я подбадривал людей: 

— Веселее, хлопцы... Главное — не дать фрицам опомниться. 

Качкаровка уже близко. Село прилепилось над грязно-желтым скатом берега. Справа возвышалась церковь... Алешин недовольно поморщился, понимал: нужно быть дураком, чтобы не посадить там наблюдателя или не поставить пулемет. Подпустят поближе, и не успеешь даже богу помолиться... 

Мы залегли в бурьянах, немного отдышались, и я приказал Федору Ермолаеву обследовать церковный двор и здание. 

Вернувшись, он доложил обстановку: двор пуст, в здании — никого. Но на площадке звонницы немцы все-таки были. Об этом свидетельствовали россыпь свежих гильз, промасленные тряпки, окурки... 

Лихорадочно пульсировала мысль. О том, что гитлеровцы драпанули из села, и речи быть не могло. Только бы не напороться на засаду! Вскоре всякие сомнения на счет пребывания противника в Качкаровке окончательно развеялись: отчетливо послышалось урчание мотора, над притихшим селом расцветились одна за другой красные ракеты. 

Действовать нужно немедленно: решительно атаковать немца, ошеломить его натиском, создать впечатление, что не двадцать — двести человек против него. 

Медленно занималось утро. Воздух светлел, отчетливо стали вырисовываться отдаленные предметы: хаты, деревья, столбы... 

Молча, действуя одними жестами, я расставил людей за каменным забором. 

Три немца шли наискосок через узкую улицу. Я перемахнул забор, длинной очередью преградил им дорогу. Двое упали сразу, третий укрылся за телами убитых, намереваясь открыть огонь. Пришлось кончить и этого. 

Из-за хат выскочило еще несколько гитлеровцев — и этих забросали гранатами. Не останавливаясь, побежали вниз, к центру села. Просторное здание, открывшееся впереди, оказалось школой. 

Откуда-то сбоку по нам ударил пулемет. Залегли. Ситников, моментально оценив ситуацию, нырнул в огороды. Подкравшись незаметно к пулеметному расчету, забросал его гранатами. 

— Впере-е-ед, ребята! — крикнул я и, петляя в кустарнике, добежал до школьного двора. По ходу выпустил зеленую и красную ракеты — сигнал нашим минометчикам. 

Немцы суматошно носились по двору, пытались отстреливаться. 

Рядом со мной пыхтел Багаев. Николай подбросил на ладони «лимонку», для чего-то понюхал ее и гаркнул: 

— Ну, поехали!.. Угостим фрица лимонадом. 

Он сорвал чеку предохранителя и далеко зашвырнул гранату. Затем вторую, третью... Двор школы вспыхнул взрывами. 

Десантники метнулись к окнам, выламывали рамы, врывались в помещение. В коридорах, классах схватились с гитлеровцами врукопашную. В ход пошли приклады, штыки, ножи. Минут через пять все было кончено. 

Не давая немцам опомниться, мы выметали их из Качкаровки. Увлекшись преследованием, я наскочил на группу гитлеровцев. Раздумывать было некогда: дал по ним длинную автоматную очередь, брякнулся на землю, уклоняясь от ответных выстрелов. Пули просвистели над головой. Приподнявшись на локтях, полоснул по немцам. Нескольких скосил. Нажал на спусковой крючок... пусто. Ситуация... И вдруг из-за трупов выполз офицер, поднял руки: 

— Рус, нихт шиссен! Их сдавайс... 

К рассвету Качкаровка оказалась в наших руках. Через Днепр переправлялись первые роты бригады. И сразу двигались дальше — на Новые Кайры, Червоный Маяк... 

Лаконичны и скупы строки наградного листа. Мои действия у Качкаровки были изложены без всяких эмоций, которыми изобиловал бой: «Гвардии мл. л-т Каневский в ночь с 9 на 10 марта 1944 г. с группой разведчиков 20 человек под сильным ружейно-пулеметным огнем противника, преодолев вброд днепровские плавни, форсировал реку с помощью подручных средств в районе Качкаровка. Умелым обходным маневром ворвался в Качкаровку, выбил из населенного пункта до батальона немцев и удерживал его до переправы передового отряда бригады, чем обеспечил захват плацдарма на правом берегу р. Днепр и успешное форсирование реки частями бригады. В этом бою гвардии мл. л-т Каневский огнем своего автомата и гранатами лично уничтожил и захватил в плен 50 немцев (пленные 1 батальона 360 охранного полка)». 

По незримым тропинкам памяти ухожу в те мартовские дни, окрашенные яркими красками удач и побед, мрачными — потерь и тягот фронтового бытия. 

Мысленно разворачиваю свою командирскую карту, испещренную вкось и вкривь надписями, сотнями условных знаков между паутинами дорог, полосами лесопосадок, спиралями высоток... На ней стрелки с обозначением направлений — Берислав, Херсон, Николаев... Туда устремлялись наши помыслы. А пока, как выразился сержант Ситников, Качкаровку мы надежно положили в карман. На очереди — Берислав. 

К северу от Херсона на правом берегу седого Славутича раскинулся этот городок. А начинался он с литовской мытницы, потом с крепости, которую турки назвали Кызыкермен, что в переводе означает «Девичья крепость». Не раз казацкая вольница под бунчуками кошевых атаманов Ивана Сирко, Михаила Ханенко и полковника Семена Палия скрещивала здесь свои сабли с турками и татарвой в кровавых сечах. В конце семнадцатого столетия крепость после штурма русскими войсками и украинскими казаками пала. Назвали ее Бериславом. 

...К моменту, когда основные силы бригады подошли к Качкаровке, мы были уже в дороге. Противник — это были разрозненные группы из 304-й пехотной дивизии — уходил в сторону города, где засел довольно внушительный гарнизон. Арьергардные группы, оставленные в населенных пунктах Мыловое, Новые Кайры, сопротивление оказывали слабое, тем не менее мы старались их обходить. 

Весьма успешно после форсирования развила наступление 4-я мехбригада. Разгромив гитлеровцев в Черво-ном Маяке и Куцей Балке, она выдвинула прикрытие в район Фридгайма и также устремилась к Бериславу. Туда же после взятия Дремайловки пошли и гвардейцы 5-й мехбригады. 

Погода стояла сырая, слякотная. К вечеру задул ветерок, очертания окружающих предметов стали смазываться. Но два курганчика видны были хорошо. Даже без бинокля можно было заметить, что возле этих «пупков» кто-то копошится. 

Остановили бронетранспортер. Оружие — на боевой взвод. Рассредоточились. Прислушались — речь вроде бы наша. Даже с матерком. Может, власовцы? 

— Эй, кто такие? — окликнули. 

— Сейчас документы покажем. 

В нашу сторону полетели пули. Дело приняло крутой оборот. 

— Не стреляйте. Высылаем парламентариев. Сытников, пошли... 

К нам приближались двое. Осторожно, с опаской. И вдруг такое родное и знакомое: 

— Тю-у-у! Та це ж нашi розвiдники, хай йому гречка! 

Я подошел к старшему лейтенанту. Сзади него стоял высокий, худой, довольно нескладный сержант. Познакомились.  

— Чуринов. Командир первой стрелковой роты четвертой мехбригады. 

— А я из шестой. Каневский. Командир разведвзвода. 

— Сержант Беспечный, — представился напарник ротного, и по его тону я сразу же понял, что этот Беспечный для командира лицо довольно неординарное. 

— Ты не смотри, разведчик, что он у меня такой изящный,— словно угадав мои мысли, улыбнулся Чуринов и кивнул на сержанта.— В бою — лев! Когда сидели в очеретах, Микола подглядел, что уж часто фрицы бегают по воду. Селедки, что ли, нажрались. Надоело  ему, что поганят наш Днепр. Взял обыкновенную трехлинейку и троих уложил первыми выстрелами. А расстояние-то до противоположного берега метров триста. 

Со старшим лейтенантом Олегом Чуриновым мы сразу подружились, прониклись обоюдной симпатией. 

Война не обошла его своими «милостями» — один раз ранило, потом второй. Не долечившись, ушел из госпиталя, под Мелитополем принял роту. И снова в бой... 

— Днепр мне пришлось брать с двух заходов,— рассказывал Олег.— В конце февраля получил приказ выслать к Бериславу разведчиков. Как только стемнело, от берега отошли лодки. Утленькие попались посудины. Два человека на одной, два — на другой. Старшим назначили Беспечного. Чтобы отвлечь от них внимание, я на третьей лодке стал переправляться несколько ниже по течению. И вдруг нас осветили десятки ракет. Справа и слева мины. Все лодки перевернулись, а нам довелось вплавь добираться до берега. А на реке-то шуга... 

К счастью, обошлось. 

Подсушились, подкрепились, чуть силенок набрались — и снова в плаванье. Первыми высадились на правом берегу сержант Беспечный и рядовой Пилипенко. Кое-кто и на сей раз принял ледяную купель, а мой бинокль булькнул вместе с телефоном... 

Оседлав дорогу, ведущую на Берислав, рота окопалась. Люди злые, как черти, усталые, голодные. Старшина докладывает: «Продукты есть, а обед не приготовить — сухой палки не найдешь». Посмотрел я вокруг — немецкое кладбище. Даю команду — выдернуть кресты. Подошел старенький попик в ветхой рясе. Думаю, обвинит служитель культа в святотатстве. А он осенил нас крестным знаменем, пробасил: «Чады мои! Выдерните их все до единого, нечего поганить нашу святую православную землю». Вынес картошечки, шмат сала, еще кое-какой провизии. А с харчем сам знаешь — туго. 

Знаю, с продовольствием и у нас не густо. Не потянешь же за собой кухню через реку. Тылы безнадежно отстали, плелись где-то сзади. Приходилось довольствоваться «подножным кормом»: собирали початки кукурузы, вылущивали их, кое-как дробили. При возможности варили кашу. Вода и зерно, даже без соли. Как тут не вспомнить борщ, который варила мать. Эх, какой борщ она готовила! А вареники? Берешь самый большой, окунаешь в горшок с крутой сметаной... 

Я поворачиваюсь к Алешину, толкаю его в плечо. Он кряхтит, поднимается на локти. 

— Что, командир, пора? 

— Рано еще. Вот думаю, что сейчас мой Петр Иванович пожелал бы откушать? 

Алешин сладко потягивается, мечтательно закатывает глаза. 

— Мне бы чугунок картошки, да с маслицем. 

— А вареничков не хочешь? 

— После картошки и от вареников не отказался бы... 

Чувствую, что от этого разговора желудок поднимает бунт, меняю тему: неплохо бы пропарить кости и просушить промокшую одежду. Но в наших условиях об этом тоже можно только мечтать. 

...Туго схвачен за горло бериславский гарнизон. Немцы никак не ожидали, что мы их так крепко затянем в невод. 

Блокируя огневые точки, разведчики брали один дом за другим. Звякали оконные стекла, летели внутрь гранаты, вражеских солдат, пытавшихся в суматохе оказать сопротивление, валили очередями из пулеметов и автоматов. Взрывы, клубы дыма... 

На одной из улиц, где валялись перевернутые повозки, догорали покореженные машины — это поработали наши артиллеристы,— мы встретили разведчиков из 5-й мехбригады. 

Командовал ими капитан Бабанин. Я много слышал о нем, а вот познакомиться поближе пришлось именно здесь. Был Николай широкогруд, приземист. Лицо открытое, с крупным лбом. О таких говорят — буре не поклонится, враг не сшибет. Уроженец Коммунарска, он был комсоргом на кирпичном заводе. Окончив Харьковское военно-политическое училище, стал политруком разведроты. Оборонял Харьков, Ростов, Новороссийск, освобождал родной Донбасс. Уже позже я узнал любопытную деталь из его фронтовой биографии: однажды саперы, производя разминирование, нашли закопанную папку. Это был комсомольский архив батальона. Вместе с другими документами обнаружили и такую записку: «Пятый день разведывательный батальон с боями вырывается из окружения. Командир погиб. Нас осталось четверо. Патронов нет. У меня документы комсомольского бюро батальона. 1941 год». Написал ее Николай Бабанин, когда уходил в разведку. Перед этим документы передал комиссару батальона. Встретиться с ним больше не удалось. А лейтенант Бабанин остался жив, вырвался из окружения, стал командиром разведроты. Снова бои, вылазки в тыл за «языками» — и награды, которые густо чередовались с ранами. 

...Широк Днепр у Берислава. Даже летом его трудно преодолеть. А тут март, по реке плывет ледяное крошево. Нужно провести разведку огневых точек гитлеровцев. До черта их там у противника! А пока немец сидит, выжидает, изредка палит из пулемета, подсвечивает ракетами черную, беззвездную ночь. 

Ротный собрал бывалых бойцов посоветоваться, как выманить немца, заставить его показать свои пушки, минометы, пулеметные гнезда. 

— Я поплыву,— решительно ответил парторг, роты рядовой Василий Николаев. 

В полночь на крохотном челноке он отправился на задание. Нарочно шумел, плескал веслами, то приближался, то удалялся от вражеского берега. Взад, вперед... Терпение у немцев, наконец, лопнуло. Ухнул орудийный выстрел. Второй, третий... У самых бортов лодки поднялись фонтаны... 

А разведчики Бабанина засекали цели. В этом и состоял расчет командира. 

Под утро, как только забрезжило, три резиновые лодки отчалили от берега. С первой группой отправился Николай Бабанин. Разведчики плыли осторожно, бесшумно разгребали ледяную шугу. Прошли фарватер. До берега — метров сто. Враг молчит, ночью, наверное, перетрудился. Но люди цепко вглядывались в ту сторону, затаив дыхание, прислушивались. И вдруг тишина отступила. Кручи засверкали вспышками огня. Одну лодку накрыло миной. Всплеск, крики, стоны... 

— Всем в воду! Прыгай! — скомандовал Бабанин. 

Подсчитал на берегу людей — в живых осталось только двенадцать разведчиков. Разбил их поровну на две группы, сразу же приказал лейтенанту Алексею Ежицкому и сержанту Александру Урбанскому блокировать дзоты. Те вскоре захлебнулись, их «хозяев» перебили и перекололи кинжалами. 

Заняв дзоты, четыре маленьких гарнизона отразили шесть атак. Поняв, что русских так просто не взять, немцы выкатили на прямую наводку несколько пушек и стали в упор бить по дзотам. Под их обломками один за другим погибали десантники... 

Вместе с Бабаниным в живых осталось только два разведчика. В критический момент он по рации связался со своим берегом, сообщил координаты и вызвал огонь на себя. 

Залп «катюш» — и словно огромная стая огненнокрылых птиц метнулась в небо. 

На месте захваченного плацдарма пятнами обуглилась земля, закиданная трупами и мертвым железом. Такую картину увидели автоматчики лейтенанта Котенко и другие переправившиеся подразделения бригады. А открыли им путь разведчики и саперы под командованием капитана Николая Бабанина. 

Почему я написал «и саперы»? Да потому, что они всегда находились рядом с нами. Саперы! Их мужество, как сказал известный писатель, лишено блеска. Их отвага носит защитный цвет. Враг сапера незрим — он в тончайшей проволоке, в неприметном колышке, в пятнышке чуть взрыхленной земли. 

За всю войну я знал многих именитых саперов, но неизменно на правый фланг ставил рядового Николая Полещикова. Особый талант этого уже зрелого, в годах бывшего столяра первой руки, специалиста по тонкой отделке дерева, раскрылся здесь, на Днепре. 

...Утлый челнок, качаясь на волнах и лавируя между разрывами, приближался к правому берегу. 

— Быстрей, быстрей, ребята! — торопил товарищей Николай. 

Саперам одними из первых нужно прибыть на правый берег, чтобы разминировать его и проделать проходы для наступающих. Вскоре первая лодка уткнулась в прибрежный песок, и четверо саперов выскочили на берег, занятый гитлеровцами. Вторая лодка так и не дошла... Напарник Полещикова отошел чуть в сторону и упал, отброшенный взрывом. Раненый товарищ был его первым ориентиром — он знал манеру немцев укладывать мины в строгом порядке, на равном расстоянии. Пополз под огнем, ощупывая каждый сантиметр земли, ощущая прикосновение щупа к мине всеми нервами, а не только вытянутой рукой. А на очищенный берег уже высаживались бойцы, вытаскивали из лодок тяжелые стволы минометов. 

Очистив проход для пехоты, Полещиков немедленно начал создавать переправу для орудий. Пошарив по зарослям и плавням, разыскал старые понтоны, что пролежали здесь с первых месяцев войны, забил пробоины деревянными пробками, наложил помост из досок, снятых с какой-то крыши,— и вот готов первый паром. 

Двое суток не смыкали глаз бойцы отделения Полещикова, двое суток они были перевозчиками, и только когда немцы бежали, когда подошли строительные части, чтобы поставить постоянные мосты, Полещиков повел своих людей догонять бригаду. 

А перед этим Николай Полещиков выполнил особо важное задание. В районе Казачьи Лагери следовало пробраться в тыл противника и взорвать мост, по которому немцы могли бежать, прихватив с собой технику и награбленный скарб. 

Полещиков отобрал лучших людей из своего отделения. Ему требовалось немного помощников — восемь человек. Взяли по пять килограммов взрывчатки, ночью прошли через передовую — минеры, как и разведчики, всегда знают кратчайший путь в тыл врага. Всю ночь шли по степи, скрываясь от разъездов и патрулей в лощинах, балках, кустарниках. Вышли к реке, отыскали рыбачью лодку. Тут Николай разделил свой отряд: пятеро должны подойти к мосту по берегу и в случае, если немцы обнаружат минеров, завязать бой, отвлечь внимание; трое сели в дырявую лодку. Они вычерпывали воду пилотками и сапогами, но продолжали свой путь под покровом тумана. Молочный пар поднимался от воды. Было прохладно и тихо... 

Минеры обложили взрывчаткой мостовой устой. Через мгновение над рекой грохнул взрыв. Он стал как бы сигналом к нашему наступлению. На востоке покраснело небо от залпов артиллерии, от молниеносных дуг гвардейских минометов, раздалось отдаленное «ура». 

А восемь саперов отдыхали на кургане. Покурив и осторожно пригасив по плотницкой привычке цигарки, они пошли навстречу своим по степным балкам и перелогам... 

О чем тогда думал Николай? Может, о том, что на Саратовщине в селе Новая Жуковка остались жена, двенадцатилетний сын, дочери, которым обещал вернуться? А может, до мельчайших деталей вспомнилась длинная фронтовая дорога и тот первый бой на Миусе? 

Тогда они — четыре сапера и семь разведчиков — среди белого дня на бронетранспортере переправились через обмелевшую речку, спрыгнули с машины, припали к земле и поползли прямо к немецким позициям. Полещиков полз слева, три его товарища были рядом. Разведчики рассыпались по воронкам и прикрывали их своим огнем. Немецкие наблюдатели засекли смельчаков, артиллерийско-минометный огонь смешал воздух и землю в сплошной смерч, а саперы ползли и ползли вперед со щупами, прокладывая путь пехоте. Восемнадцать мин вынул тогда Полещиков, столько же обезвредили его товарищи. 

...В Бериславе нам задерживаться долго не пришлось, но то, что я там увидел, холодило сердце. Город был мертв, разрушен, улицы из-за развалин утратили четкие очертания. Дотла сожжен механический завод, разрушены мастерские МТС, взорвана электростанция, мельница, выведен из строя водогон... 

Уцелевшие жители бежали ночью на каюках, на досках, вплавь, неделями отсиживались меж двух огней в камышах и, полуголые, пробирались к нам. Тех, кому не повезло, гитлеровцы угоняли в тыл, ловили людей с собаками. 

Страх сковывал оккупантов: они уже не верили ни в сверхсистему береговых укреплений, ни в усиленные патрули, ни в мины на воде. Расстреливали любую бочку, бревно, тень луны на водной глади, жгли и жгли ракеты, нервозно перекликались между постами. Ничего не помогло! Вот они — десятками валяются на улицах в скрюченных позах среди всякого хлама, затоптанных в грязь штабных бумаг, оккупационных марок, писем, фотографий... Такова цена справедливого возмездия! 

По обочине понуро бредут пленные, глубоко засунув руки в рукава шинели. Большинство или очень молоды или очень стары, призваны по тотальной мобилизации. Им вдалбливали идею о «беспрепятственном походе» через Кавказ в Иран, Индию... Все рухнуло! Вместо экзотики — истощение, вши. Пленных много, но в наш тыл их сопровождают один-два автоматчика. Они и не пытаются бежать, знают — служба безопасности СД и гестапо жестоко карают попавших в плен. Не щадят и тех, кому удается улизнуть. Лучше уж числиться без вести пропавшим... 

Румыны держатся бодрей, хотя и трясутся в своих горчичных шинелишках. Кто-то даже пытается напевать: 




Фрунзе верди ди овес,  

Ундей друмул ла Одесс?* 




* Зеленый лист овса.  

Где дорога в Одессу? (рум.) 




— Держи оглобли в противоположную сторону,— смеются конвоиры.— Отвоевались, мамалыжники,— и охотно угощают изголодавшихся по куреву «сателлитов» махрой. 

В шумной, галдящей, экспансивной толпе румын молчаливые немцы чувствуют себя чужаками, невидимая стена ненависти и презрения разделяет недавних союзников. 

У развороченного каменного забора мое внимание привлек труп полицая без сапог, в толстых носках из грубой овечьей шерсти. Не удалось бежать прихвостню за своими хозяевами. Даже не успел содрать с рукава лоснящейся зеленой куртки повязку «Орднунгсполицай». Вот такие вурдалаки расстреливали, сгоняли людей на сборные пункты для отправки в «рейх», секли старых и малых плетьми, издевались «для внушения страха и поднятия своего авторитета». 

Алешин брезгливо поморщился: 

— Закопать бы поскорее это падло, утрамбовать землю, чтобы не видеть позора... 

— И памятник поставить! — добавил я. 

Разведчики недоуменно переглянулись. 

— Да-да, и памятник поставить, как это сделали когда-то китайцы. Слышал я, что в Ханьчжоу есть могила знаменитого полководца Яо Фея. Самое интересное в ней — это изваяние четырех предателей, переметнувшихся на сторону врага. Фигуры стоят на коленях в одном из боковых приделов храма, что воздвигнут над могилой, и все, кто проходит мимо этих изваяний, плюют им в лицо. И так — сотни лет... 

Разведчики, как по команде, плюнули и отошли в сторону, где наш возница-молдаванин, собрав возле себя однополчан, резал на аккордеоне: 




Фрунзе верди ди пелин,  

Ундей друмул ла Берлин?* 




* Лист зеленый полыни,  

Где дорога до Берлина? (рум.) 




А войска все прибывали и прибывали в город: пехотинцы, артиллеристы, саперы. В сизой выхлопной гари двигались танки, броневики, «санитарки», бережно запеленатые в брезент «катюши». 

Среди автоматчиков узнаю знакомое лицо. Ба, да это же старший лейтенант Тряскин! Случайно встретились с ним, когда первый раз захватывали плацдарм у Херсона, тогда и поговорить не успели. Теперь можно отвести душу. Обнялись, засыпали друг друга вопросами: что, где, как? 

Я помнил, как его тяжело ранило под Сталинградом. После этого наши пути разошлись. Лечение затянулось. С жадностью слушал Александр сообщения Совинформбюро и не находил себе места. Там друзья воюют, уже Украину начали очищать от фашистской парши, а он кантуется на больничной койке. Как-то собрал вещички, оставил на тумбочке записку: «Прошу меня извинить за нарушение госпитальной дисциплины. Ухожу в родную часть, потому что вполне здоров». Поставил закорючку — и был таков. Потом снова ранило... 

Александр развязал тесемки вылинявшей, прожженной в нескольких местах плащ-палатки, свернул и передал смуглому сержанту с орденом Славы на груди. 

— Возьми, Мордан, эту мантию. Скажи старшине, пусть найдет что-нибудь поприличней... 

Сержант моментально исчез. 

— Мордан Мусаев, мой командир отделения,— пояснил Тряскин.— Слова из него не выколотишь. А в бою горяч, хотя с холодом не в ладах. Перед форсированием говорит: «Мне бы эту водичку переступить, где льдины плавают, да сапоги не замочить. А там уж на берегу нагреемся...» Лез в самое пекло. Нам пулемет дорогу преградил — сечет без роздыху. Смотрю — у Мусаева желваки бегают, глаза кровью налились. Что-то крикнул по-азербайджански, поднялся во весь рост, забросал окоп гранатами. И вперед — к центру города! За ним остальные бойцы. Накрыли еще два расчета с пулеметами, минометчикам, засевшим на огороде, горло заткнули. Блиндаж взорвали. Больше сотни фрицев отправили на тот свет. В верхней части города пришлось туго — нарвались на контратакующую группу. Есть убитые, раненые... Медлить было нельзя. У меня под рукой резерв — семь разведчиков. С фланга обошли и этих усмирили... 

Возвратился сержант, принес плащ-палатку. 

— Вот эта более-менее приличная... 

Тряскин взял под мышку плащ-палатку, спросил: 

— Не слышал, куда пойдем? На Херсон? 

— Пути господни неисповедимы, а наши — тем более, Андреевич. Куда прикажут... 

Попрощались. 

Следующая наша встреча с Александром состоялась уже на Ингульце. 

Подлинное мужество проявили тогда десантники старшего лейтенанта Тряскина. «Красная звезда» об этом писала так: «Рассчитывая на свое численное превосходство, гитлеровцы двинулись на горстку советских бойцов. Офицер Тряскин быстро отдал необходимые распоряжения. Бойцы встретили гитлеровцев сильным огнем. Откуда бы ни подходили гитлеровцы, путь им преграждал пулеметный огонь. Ряды немцев редели с каждой минутой. Расстроив ряды противника, офицер Тряскин стал со своими бойцами обходить с двух сторон немцев. В рядах гитлеровцев началось замешательство. Бойцы усилили огонь. Тогда 130 немцев сложили оружие и сдались в плен отважному русскому офицеру и его бойцам. Около семидесяти солдат потеряли немцы убитыми и ранеными. Офицер Тряскин и его отважные бойцы решили исход этого неравного боя»*. 




* Красная звезда. 1944., 4 апр. 




Тогда, на Ингульце, я узнал следующее: около, батальона гитлеровцев оказались в окружении. Пытались вырваться, но потерпели неудачу. Оставшиеся в живых сочли сопротивление бессмысленным и сдались в плен. Но когда к ним подошел старший лейтенант Тряскин в сопровождении сержанта Мусаева, офицер и несколько солдат бросились на них. Мусаев в какой-то момент успел закрыть ротного своим телом. Прогремел выстрел. 

Стрелявший промахнулся и сразу же был скошен автоматной очередью Мордана Мусаева. Уложил он и офицера, по чьей «инициативе» все это произошло... 

Около погреба танкисты ремонтировали «тридцатьчетверку». По номеру я определил — ребята из 25-го полка. Чумазые, похожие в своих комбинезонах на плюшевых медвежат, они работали сноровисто, быстро, перебрасывались словами: «Звено, палец, ленивец...». 

Поинтересовался у знакомого танкиста Дмитрия Швырева: 

— Не видел старшего лейтенанта Иванова, начальника штаба полка? 

— Не-е,— протянул тот весело.— В бою мы его часто видим, а здесь не появляется. Мотается где-то. Начальство... 

Присели у костра. Кто-то плеснул на подброшенные дрова бензина, и танцующее пламя обдало жаром лица. Солдаты протягивали руки к огню, сушили на себе одежду и обувь. Тут и наши «кирзачи», и кованные трофейные, и разных фасонов ботинки. 

Чего только не наслушаешься, когда люди вот так собираются в короткие минуты затишья! В кругу автоматчиков — уже в возрасте сержант. За стеклышками очков умные, усталые глаза. Бывший учитель истории, парторг роты. Рассказывает увлекательно — у всех рты нараспашку. 

— А я с Волги, товарищ сержант,— мнет, посасывает «козью ножку» лобастый бородач.— Думал, шире нашей реки в мире не сыщешь, а тут тоже такая махина... 

— Да, у Волги-матушки братец широкоплечий. 

— Земля-то наша, а названия сел, хуторов какие-то странные. Попадаются и татарские, и немецкие. 

— Это исконно славянская земля, а люди здесь разные оседали. И по своей воле, и по принуждению. Когда-то тут была бескрайняя степь, где первыми корешок пустили казаки. Не раз она содрогалась от конского топота. Татары из-за перешейка любили «погулять». Как-то властелин Крыма хан Менгли-Гирей собрал орду несметную, и наполнилась степь заревом горящих сел, трупами убитых, стонами раненых, плачем обездоленных. Богатый ясырь собрал хан на земле гяуров. Возвращался весь в кровищи. Чтобы смыть ее с сабли, начал рубить море. Загнило оно. Так по преданию и назвали — «Сиваш», гнилое море. 

— А немец-то похлеще этого хана. 

— Похлеще. Даже руки от крови не отмывает. 

Сержант потянулся за кисетом, близоруко посмотрел на надпись: «Убил фрица — закури». 

— Это кто же тебе такое вышил? — обратился к хо зяину кисета. 

Тот зарделся. 

— Да осталась дома одна... Ждет. 

— И дождется, раз кисет так со смыслом расписала. 

Сержант разворошил прутиком угольки. 

— Но и казаки давали незваным гостям в хвост и в гриву. Таборились они по Днепру — на островах Хортице и Тамаковском. А свою «штаб-квартиру» именовали звучно и устрашающе — Запорожская Сечь. Люди были вольные, от шляхты бежавшие. На быстроходных, юрких «чайках» летели даже к стенам самого Царьграда. Турки их тут, у Берислава, пытались перехватить, да пупок часто развязывался... 

— Фрицы нам тоже хотели здесь подножку поставить — и у них осечка вышла... 

— Вон какие красавцы вышагивают, — кто-то кивнул на вереницу пленных. 

Я заметил замполита минометного батальона бригады капитана Михайлова. Поздоровались. Рассказал ему, как тогда выручил нас под Сагами лейтенант Литвиненко. 

— Федя не только может здорово воевать,— заметил Дмитрий Васильевич.— Песенник и гитарист отменный. А в чечетке с пулеметом может посоревноваться... 

В тесный круг попали комсорги мотострелковых батальонов Леонид Рылеев и Сергей Чаадаев, которых в 5-й бригаде называли «наши декабристы». Не раз случалось так, что там, где было трудно, в первых рядах наступавших шли комсомольские вожаки. 

У минометчиков особая тема разговора. 

Командир расчета старший сержант Евлахов подтрунивал над своим наводчиком младшим сержантом Акулининым: 

— А поведай-ка нам, юноша, как ты с миной на лодочке катался? 

— Вот вам сейчас смешно, товарищ старший сержант, а тогда хоть одна капля коснулась бы взрывателя, и пошли бы мы с вами к ракам на завтрак. Но все по порядку. 

— ...В лодку не входил, а вползал. На шее связка мин, а на дне — вода. Худая посудина попалась. А тут еще волна как шибанет в борт! Раз, другой... Ну, думаю, амба! Наша гондольерша — местная дивчина, которая помогала переправляться,— чуть весла не упустила. Напугал ее мой вид. «Не бойтесь,— стал успокаивать.— Мои мины взрываются только на головах фрицев». Хотел ей улыбнуться, но горло перехватило, да еще монисто мин дыхание затрудняло. Думаю, нужно осторожно освободиться от тяжелого груза. Повернул голову — и оторопь взяла: на одной из мин взрыватель ярко-розовый. Все! Смерть стоит рядом. Достаточно капельки воды, толчка — взлетим на воздух. Я кусал губы, мысленно умолял лодочницу — скорее, милая, причаливай к берегу... До сих пор не помню — поблагодарил ее или нет, когда еле живой оставил лодку. К сожалению, ни имени ее не знаю, ни адреса. Но будь большим начальником, обязательно наградил бы ее за такой подвиг. Солдату умирать положено, а ведь она женщина, будущая мать... Вот так-то мы, товарищ старший сержант, с милой, то есть с миной, катались. 

— Да,— поскреб затылок Евлахов,— шутка не получилась.




Прорыв


Все мы, начиная от рядового бойца до генерала, жили наступлением. Только вперед! Не снижая темпов. Обходить врага с флангов, решительными ударами сшибать его прикрытия и крушить, крушить немецкую оборону подобно тому, как крушит ледяной панцирь взбухшая, набравшаяся вешних сил река. 

Призывая себе в союзники капризы природы, Гитлер выступил с очередным откровением. «Весенняя распутица, — уверял он, — позволит стабилизировать фронт и создать условия для достижения новых побед на полях России». Но из берлинских окон плохо было видно все происходящее на полях России, полевые же генералы вермахта приняли «прогноз» довольно уныло. О победах они уже и не мечтали, а вот использовать период распутицы для организации надежной обороны надеялись. Серьезно рассчитывал укрепить занимаемые позиции и командующий 6-й армией генерал Холлидт, державший оборону на правом берегу Днепра. Сам Гитлер ревностно следил, чтобы «армия мстителей» жила и действовала. В одной упряжке с ней шла и 3-я румынская армия. 

Еще до форсирования нам стало известно, что конно-механизированная группа генерала Плиева вошла в прорыв южнее Кривого Рога, ринулась к городу Новый Буг, где находился штаб 6-й немецкой армии. Несмотря на отчаянное сопротивление гитлеровцев, плиевцы в глубокой темноте, по непролазной грязи пробивались к городу. Лошадям было проще, а вот танки застревали в гибельном болоте. Приходилось класть под гусеницы бревна, доски, хворост — все, что можно, вплоть до шинелей и телогреек. Но шли... 

Наши части то расчленялись, обтекая узлы сопротивления, то вновь смыкались, делали рывок вперед. Словом, «мстители» теперь думали уже не о мщении - им было не до жиру, быть бы живу. 

Но чем ближе к Новому Бугу, тем упорнее было сопротивление врага, упорнее бои. Генерал Плиев атаковал город ночью с трех сторон. Атака была столь внезапной, что начальник гарнизона, поначалу не поняв, в чем дело, выругал коменданта за недопустимый шум в городе в то время, когда «господа генералы» должны отдыхать. Генерал-полковник Холлидт едва успел унести ноги от казачьих эскадронов... 

Овладев городом Новый Буг, подвижные соединения перерезали железную дорогу Долинская — Николаев, расчленили на две группировки 6-ю армию, лишив ее оперативной маневренности. Конники и танкисты генерала Плиева резко повернули на юг, острым клином врезались во вражеские тылы и резервы, вышли на запад к Ингульцу южнее Снигиревки. Пути отхода «мстителей» оказались перекрытыми. 

Потеряв надежду спасти нижнеднепровскую группировку, генерал Холлидт предпринял попытку организовать защиту Буга и обеспечить охрану предмостных плацдармов — Николаева, Трихат и Вознесенского. 

...Перед тем как покинуть Берислав, командир бригады полковник Рослов провел совещание с офицерами. Все сосредоточенно смотрели на карту с голубой жилкой реки, черными линиями вражеских позиций, которые змеей извивались параллельно водной преграде. Из всего сказанного поняли — Ингулец не подарок. Это коварное дитя природы при паводке достигало в ширину сотни метров, а глубина реки доходила до шести метров. 

Берега заболочены, дно топкое и илистое. Было о чем задуматься... 

К вечеру 12 марта корпусные части подошли к Ингульцу и сразу же натолкнулись на жестокое сопротивление. Гитлеровцы встретили наступающих с правого берега таким плотным огнем, что пришлось залечь, затаиться в редких лесопосадках. 4-я и 5-я мехбригады остановились на рубеже восточнее Федоровки, а главные силы нашей, шестой, двигавшейся батальонными колоннами, достигли села Тягинка. Не привела к успеху и попытка захватить мост через Ингулец в районе Дарьевки: немцы взорвали переправу. 

В штабе корпуса, расположенном в селе Орлово, генерал Свиридов ломал голову над вопросом: где взять переправочные средства? Можно «одолжить» у гитлеровцев, но для этого нужно нанести чувствительные удары с тыла, посеять панику среди тех, кто обороняется у переправ. И комкор принимает решение незамедлительно подготовить несколько разведывательных групп. Одну из них возглавил капитан Бабанин. 

Под покровом ночи разведчики скрытно пробрались через линию обороны противника и вышли на восточный берег южнее Никольского. Здесь немцы на лодках и полупонтонах перебрасывали отходящие подразделения, снабжали боеприпасами и продовольствием свое прикрытие. Переправу обеспечивали саперы 370-й пехотной дивизии. 

Капитан Бабанин, выждав, когда на левом берегу соберется побольше плавсредств, внезапно обрушился на охрану. Секли фашистов из автоматов, забрасывали ручными гранатами, кололи армейскими ножами... В панике немцы разбежались. Воспользовавшись выгодным моментом, разведчики захватывали лодки и паромы, перегоняли их на противоположный берег к своим. 

Не менее успешно действовали и разведчики капитана Субботина. 

Капитан Иголкин, командир 1-й роты, доложил комбату: 

— Южнее Дарьевки полупонтоны. Сам видел. 

— Немцев много? — спросил Субботин. 

— До роты. Но чувствуется, еще подойдут. 

— Значит, надо спешить. Как только стемнеет, переправишь взвод на лодках. 

— А где их взять, Семен Михайлович? 

— Нашли в камышах четыре, сейчас ремонтируют... 

— Да чтоб без выстрелов. Понял? 

— Уж постараемся! 

Взвод бесшумно высадился на берег, разведчики подкрались к полупонтонам, сняли охрану. Правда, без выстрелов не обошлось. Взвод разделился: одни стали перегонять переправочные средства, остальные залегли, отражая подоспевших к реке гитлеровцев. 

Выходил к Ингульцу и передовой батальон старшего лейтенанта Вениамина Гридина. Для них это была вторая переправа за последние три дня. Опять проклятый вопрос — где взять плавсредства? Нужно рубить деревья, вязать плоты, одновременно зорко следить за противоположным берегом, чтобы немец не преподнес какой-либо сюрприз... 

Наконец, все готово — штурмовые группы на плотах. Командира беспокоило главное — как скорее преодолеть реку. Ведь на плотах, как на ладошке: отовсюду тебя видно, словно мишень на учебных стрельбах. 

И случилось то, чего комбат так опасался: их обнаружили. Прямо на середине Ингульца! Десантники налегли на весла, одновременно с плотов открыли огонь. До суши — считанные метры. Не ждать! Все бросились в студеную воду — и с ходу в атаку... И пошла жаркая косовица. Сзади подходило подкрепление... 

В перерыве между боями молодой комбат писал матери: «В последние дни много было работы. Полным ходом наступаем. Села разрушенные, пустые: немцы выгнали, уничтожили, людей. 

У меня все хорошо. После тех двух ранений — в августе и декабре прошлого года — пули больше не трогали. Так что ты, мама, не беспокойся. Самое тяжкое — бои на Воронежском и Южном фронтах — осталось позади. Сейчас фашист напуган, и мы его успешно бьем. Уверен, что скоро добьем». 

Не написал тогда Вениамин о том, что представили его к высокой награде. Думал — пока не стоит. Вот когда все решится, тогда и... 

Обстановка для нас складывалась благоприятная — внезапные действия разведгрупп внесли сумятицу на том берегу. 

Поздно ночью к Ингульцу спустилась еще одна группа бойцов. В руках они несли большую лодку. Поставили на воду, стараясь не бряцать оружием, отчалили. 

Цель — противоположный берег у Змиевки, хмурый и притихший. Как он встретит?.. 

Разведчики младшего лейтенанта Сергея Максименко высадились быстро — спешили, чтобы к рассвету вернуться «домой». В одном месте заметили артиллерийские позиции, в другом — хорошо замаскированный дзот, затем чуть не натолкнулись на блиндажи, в которых слышался чужой говор. Пришлось ползком выбираться из опасной зоны, петлять, заметать следы. 

Нужен контрольный пленный. До рассвета оставалось мало времени. 

Младшему лейтенанту донесли — справа от них минометная позиция. Здесь и решили брать «языка». Сержант Троянов с напарником растворились в темноте. Остальные присели, ожидая возвращения товарищей. 

— Хальт! — неожиданно раздалось неподалеку, и тут же последовала автоматная очередь, взлетело несколько ракет. «Напоролись! — молниеносно промелькнула мысль у Максименко.— Теперь главное — не дать фрицам разобраться в обстановке». 

Он крепко сжал в руках автомат, негромко скомандовал: 

— За мной, братки! 

Немцы, выскочившие из блиндажа, так и не успели добежать до своих минометов. Взвод занял круговую оборону, пустил в ход гранаты. А гитлеровцы наседали, лезли с диким остервенением, пытались отбить огневую позицию. И тут командира осенило: ведь рядом стоят четыре исправных миномета, возле них гора ящиков с боеприпасами. 

Уже рассветало. Немного времени понадобилось бронебойщикам Троянову, Лысакову и Романченко, чтобы разобраться в минометах, прицельных панорамах. И вскоре раздались залпы «трофейной» батареи. Сначала по окопам, а потом и по колонне машин, повозок и пехоты, направлявшейся в сторону Николаева. 

Взрывы. Крики. Паника. Гитлеровцы не могли сообразить, в чем дело, почему свои же громят колонну. А Максименко продолжал командовать: 

— Еще копошатся, гады! Бей их, круши, братки. 

Днем к переправе подошла бригада. Максименко разыскал комбата, доложил: 

— «Языка» не взяли, но ваше приказание выполнено! 

Об этом бою командир 5-й гвардейской механизированной бригады полковник Сафонов написал в донесении: «Колонна рассеяна, на поле боя осталось 115 вражеских трупов. Благодаря смелым действиям гвардии младшего лейтенанта Максименко Сергея Ефимовича вражеская оборона была прорвана, противник в беспорядке отступил. В результате батальон получил возможность дальнейшего продвижения....» 

Эта бригада первой форсировала Ингулец в районе Дарьевки, вслед за ней преодолела реку и 6-я мехбригада. Дарьевка стала основным пунктом переправы в полосе наступления корпуса. 

Осуществляя замысел вышестоящего командования, генерал Свиридов приказал выслать от 4-й и 5-й бригад по одному передовому отряду в сторону Херсона, где немцы отходили, так и не успев перегруппироваться. Наши подвижные части закрыли горловину огромного «мешка», в который попали тысячи оккупантов. 

Главные силы корпуса, тесня части 370-й немецкой пехотной дивизии, продолжали наступление в западном направлении. Но задача эта оказалась не из легких: не было танков, артиллерии и минометов — их не могли перебросить через Ингулец из-за отсутствия тяжелых переправочных средств. 

Вскоре, однако, корпусные саперы майора Фомина доставили в район Дарьевки четыре парома различной грузоподъемности, баркас и рыбацкие лодки. Несколько позже через Ингулец построили пешеходный мост. 

А корпус продолжал наступать. Гитлеровцев выбили из Мирошниковки и Музыковки, а к исходу 14 марта завязались бои на рубеже Шкуриново-Загоряновка, Крутой Яр. Здесь мы встретили конные разъезды генерала Плиева. 

В эти дни всех облетела радостная весть: воинам, участвовавшим в форсировании Днепра и освобождении Берислава и Херсона, Верховный Главнокомандующий объявил благодарность. Каждому вручалась пахнущая типографской краской выписка из приказа. У меня она хранится до сих пор, уже пожелтевшая от времени, но бесконечно дорогая. Неизгладимая память о пережитом! 

Потеряв Днепр, гитлеровцы теперь рвались к Южному Бугу. Планомерный отход у них не получился. Промежуточные линии-обороны стали промежуточными могилами на пути к общей могиле. 

Водные преграды не остановили нашего наступления. 

Грязь и разлив не задержали... 




Память и поныне хранит ту раннюю весну на юге Украины с набрякшими, будто отлитыми из свинца, облаками, частыми и нудными дождями, порывистыми ветрами, метавшими снежные вихри по набухшим влагой полям... 

К середине марта дороги в междуречье Днепра и Южного Буга были буквально забиты техникой. И брошенной немцами, и застрявшей нашей. Облепленные «по уши» грязью, нескончаемыми вереницами стояли тягачи, орудия, бронетранспортеры... Некоторые машины, буксуя в широких и глубоких колеях, пытались вырваться из ужасающей хляби. Тщетно! Людям приходилось взваливать на плечи поклажу транспортных машин и повозок — снаряды, мины, патронные ящики — и, стиснув зубы, обливаясь потом, часами брести под нудящим дождем, с килограммами вязкой грязи на обуви. Связисты волокли на себе шесты для линий связи... 

Нередко встречалось и такое: крестьяне, уже начавшие раннюю пахоту, выпрягали волов из плуга и вызволяли трехосную машину со всем ее грузом. Махнув рукой на синоптиков, командиры пускались в поиски стариков, тех, кто умел по еле уловимым признакам предсказать изменение погоды. Но и старожилы здешних мест, всем сердцем желавшие оказать помощь мудрым советом, лишь разводили руками. 

Между тем время работало на гитлеровцев, которые, отсиживаясь в опорных пунктах, совершенствовали оборону, копили резервы. Нужно было лишить их надежд на «климатическую паузу», наступать, наступать любой ценой. 

Утром 15 марта в части поступил приказ генерала Гречкина, в котором говорилось, что ближайшей задачей соединений 28-й армии является освобождение Николаева. Справа должны были наступать конно-механизированная группа генерала Плиева и 5-я ударная армия генерала Цветаева. 2-му гвардейскому механизированному корпусу ставилась задача к исходу дня овладеть юго-западной окраиной Николаева и выйти к Южному Бугу. 

С первых часов боев стало ясно, что разведка — и наземная, и воздушная — не смогла в достаточной мере раскрыть оборону гитлеровцев, определить соотношение противоборствующих сил. 

Из всех рубежей, пройденных нами, николаевский был наиболее совершенным. Это объяснялось не только тем, что Николаев являлся одним из крупнейших черноморских портов, центром судостроительной промышленности и железнодорожным узлом, но и тем, что николаевский рубеж прикрывал Крымский полуостров и Одессу. 

Что же в действительности стояло на нашем пути, какие «сюрпризы» приготовил противник на подступах к городу? 

Их было четыре. 

Сам город был охвачен как бы стальным обручем. Первый обвод проходил несколько восточнее Гороховки и продолжался дальше на юг. Состоял из систем прерывистых траншей со стрелковыми и пулеметными ячейками, блиндажами, перекрытыми толстыми листами котельного железа, взятыми на судостроительном заводе, железобетонными плитами, двутавровыми швеллерами. Второй обвод тянулся юго-восточнее станции Грроховка и поселка Водопой. Третья линия прикрывала западную окраину Мешково-Погорелово. А вот четвертый рубеж — городское кладбище на берегу Бугского лимана — чего только не таил! Рвы, надолбы высотой до двух метров, металлические ежи, дзоты, окопы, минные поля... Здесь же немцы применили новую противотанковую гранату «бленд-кернер», что означает ослепляюще-удушающая... 

Таким образом, нам предстояло прогрызать прочную оборону, плотность которой вследствие отступления противника постоянно увеличивалась. Имело большое значение и то обстоятельство, что враг постоянно наносил чувствительные уколы контратаками, сопровождая их массированным артогнем. 

Нам ставилась задача не давать противнику опомниться, сбивать с новых рубежей, где он пытался укрепиться, стремительными ударами заставлять его превращать отступление в бегство, вынуждая бросать все и вся, отрезать ему пути отхода. 

К 16 марта корпусу удалось разгромить гитлеровцев на первом оборонительном рубеже и потеснить их к Зеленому Гаю. 

В моем блиндаже зазуммерил телефон. 

— Где младший лейтенант Каневский? 

— Спит. Недавно вернулся. Был в «гостях». 

— Разбудите,— приказали после короткой паузы.— Передайте, срочно вызывает «десятый». 

«Десятый» — это комбриг Рослов. Я натянул сапоги, накинул кожанку... 

В штабной землянке потрескивала печурка. Тепла, однако, не было. Бригадное начальство сидело в шинелях, ватниках. Начальник разведки корпуса майор Неведомский даже натянул порыжевший полушубок. 

Я доложил. 

По суровости лиц, по разговору чувствовалось, что положение очень серьезное: сроки наступления ломаются, множество всяких непредвиденных обстоятельств тормозит продвижение вперед. 

Пригласили к карте. Полковник Рослов поднялся из-за стола, прошелся по землянке. Во рту — потухшая «казбечина». 

— Извини, разведчик, что не дал отдохнуть. Время не терпит. Думаю, что лучше всего задачу объяснит Денис Федорович. 

Неведомский расстегнул полушубок, вытянул из планшета карту. 

— Вот Зеленый Гай. Тут немец крепко обосновался. Всякие шанцы-манцы соорудил, гарнизон, по предварительным данным, человек до двухсот. Об остальном можем только догадываться... Времени у тебя, Александр, на подготовку в обрез. Я тут в уме прикинул — нужен отряд человек в сорок, не меньше. Обязательно пэтээрщики — два-три расчета со станковыми пулеметами. Уразумел? 

Я бегло окинул взглядом карту: вот линия обороны немцев, лесополосы, пятна кустарников, какие-то незначительные высотки... 

— Меня, товарищ майор, нужно проводить с шумом и треском. Вот здесь,— показал на сплошную линию,— желательно сымитировать контратаку — отвлечь на какое-то время внимание немца. А вот тут постараюсь незаметно просочиться к ним в тыл. Ну, а дальше — по обстоятельствам... 

— Контратаку обеспечим. Итак, сверим часы... Передовым отрядам бригады выступить завтра в шесть утра. 

Мы проводили майора Неведомского в штаб корпуса в Мирошниковку и сразу же занялись подготовкой группы. Комбриг дал указание, кто из выделенных бойцов должен прибыть к месту сбора. 

Мне впервые пришлось вести столько людей в тыл противника — обычно брал в разведку шесть-семь человек. 

Когда группа собралась, капитан Козлов коротко изложил суть задания, подчеркнул его сложность: предстояло, как он выразился, пройти по лезвию ножа... 

Вышли в сумерках. По всем признакам, дождь зарядил надолго. Миновали лесопосадку. Впереди — заросли кустарника, по сторонам — воронки. В воронках — не вода блестит, а асфальтная жижа. Под ноги то и дело попадались острые пеньки, кучи какой-то трухи, выбоины от танковых траков. Я легонько толкнул радиста. Он понял, сразу же запросил: «Буг, Буг — дайте свет...». 

И вдруг с правой стороны заплясали огненные мячи, громыхнуло, засвистело, заскрежетало... 

Я приказал ускорить шаг. Только бы проскочить, избежать встречи с противником, не натолкнуться на засаду! 

В дозоре — Ситников и Багаев. Стали подниматься на горку, и здесь прибежал запыхавшийся Багаев. 

— Командир! Впереди немцы! 

Сразу же приказал рассыпаться по полю, залечь. 

— Сам видел? — насел на Николая. 

Не видел, но определил по вторичным признакам. 

Возвратился и Ситников. Подтвердил: в ложбине действительно гитлеровцы. На земле — свежие следы шипов. В руках у Семена «вещественные доказательства». 

— Вот эти сигареты «Нил» курили офицеры, а эти вонючки — рядовые. Поднял еще теплыми. 

Ситников прихватил с собой пустую консервную банку, обертку от сыра «шмельцкезе», круглую коробочку с надписью «Шокакола». Вот и думай теперь, куда немцы направились.— в Барвинок или в Зеленый Гай? Эх, была не была: решил идти по их следу. 

Интуиция не подвела — гитлеровская колонна взяла направление на Зеленый Гай. Сзади шел наш отряд, ориентируясь на голоса: за таким «прикрытием» меньше шансов наскочить на засаду или патрулей. 

Дорога — одно название. Ребята здорово умаялись, да еще эти бандуры тащили на себе — станковые пулеметы, ПТРы... 

Залегли в бурьянах, чтобы перевести дух. А дождь сек и сек землю тонкими ледяными прутьями. 

Немцы втягивались в село: донеслись собачий лай, одиночные выстрелы, крики... В небе, прочертив дуги, зарделось несколько ракет, осветив постройки, прилепившиеся на косогоре. Этим салютом «местные» немцы, по-видимому, приветствовали гостей. 

Постепенно шум в селе затих. 

Мы переползли в посадку, примыкающую к огородам. Немного обождали, наблюдая за ближними хатами. 

В селе кладбищенская тишина. Ни звука, ни искорки!.. 

Я расположил два «станкача» с таким расчетом, чтобы они «пристреляли» бугор, когда начнем потрошить фашистов. Противотанковое ружье поставил между пулеметами. Рассредоточил по посадке автоматчиков. 

Лежали тихо, не шевелясь. Дождь пошел на убыль. Из-за туч пробился платиновый свет, выхватил сгорбленную фигуру человека у торца хаты — он что-то рубил. Затем распрямился, подошел к огороду, постоял, снова взял топор в руки... 

Алешин, лежавший рядом, тронул мое плечо, поднял палец и показал на маячившую фигуру. Я коротко кивнул. 

Лунный свет поблек, словно его прикрыли покрывалом. Алешин уполз, растаял в темноте. 

Вернулся довольно скоро. Задышал прямо в ухо: 

— Везет же мне, командир, на дедов. Тот под Волновахой был глуховат, этот — на деревяшке. Говорит, в польскую кампанию укоротили. В хате у него офицер обосновался, все мерзнет, за дровами посылает... В пристройке еще несколько фрицев. А в клуне они держат пленного. Связывают на ночь. Он у них за тягловую силу служит. Так вот, этот пленный как-то деду шепнул: жди, батя, скоро наших, сообщи им, где и что здесь у немца имеется — пушки, пулеметы... Прижал деда к стенке: не дай бог проговоришься, найду под землей, будешь в аду ходить на двух деревяшках. Погорячился малость. Тот обиделся... 

— Найдешь старика — извинишься. Понял? 

Хочешь не хочешь, придется утюжить слякотную землю локтями-коленями. Я проверил пулеметные расчеты, подполз к автоматчикам. От них — опять к своим. Троих — Багаева, Петрова, Иващенкова — отправил на кромку посадки. Там старый окоп с хорошим обзором. 

А вот и «гости» пожаловали. От огорода шли два патруля, о чем-то переговаривались. Покрутились, постояли. Один остался, другой подошел к дереву, помочился, посветил фонариком в нашу сторону. У меня заныло под ложечкой — только бы не набрел на окоп. Ребята-то вмиг его сгребут, но он нам нужен как прошлогодний снег. Еще шум поднимет. 

Немец выплюнул окурок, повернулся, пошел к напарнику... 

На часах — половина шестого, а ночь, кажется, и не думает отступать... Еще одна пара патрулей прошла вдоль посадки, направилась в сторону правого пулеметного расчета. Хоть бы у хлопцев не сорвались нервы с боевого взвода! 

И, словно в ответ на мою мысль, прозвучала длинная очередь. Здесь уж медлить нельзя! Я выхватил из сумки ракетницу — красная дуга прочертила небо. Теперь — вперед! 

Разведчики и автоматчики бросились огородами к хатам. Во дворы полетели шестисотграммовые «феньки». Разлет осколков у них — двести метров. 

Все вокруг вздыбилось от ураганного огня. Автоматные очереди крошили оконные стекла, буравили двери. Гитлеровцы, те, кто успел выскочить из своих лежбищ, то сбивались в кучу, то рассыпались по улочкам, петляли вдоль заборов, прятались в канавах... Кое-кто пытался отстреливаться, но на рожон не лез. 

В одном дворе полыхнуло — видимо, зажигательная пуля угодила в бочку с бензином. Огонь перебросился на рядом стоявшую бортовую машину. Горела она с треском — пламя гудело, как в печи. Эта подсветка нам только на руку: очереди стали прицельней. 

Как я и предполагал, гитлеровцы сломя голову бросились на спасительный бугор — его очертания уже хорошо просматривались на фоне рассветных сумерек. Но густые очереди «станкачей» так и не позволили ни одному фашисту перевалить за бугор... 

Пора было выходить на связь. Радист, прикрывшись плащом, колдовал над рацией, затем, словно почувствовав мой взгляд, съежился, растерянно произнес: 

— Товарищ младший лейтенант, молчит, окаянная... 

Я лишь махнул рукой... Хмыкнул и Алешин, нажал на защелку, выбросил пустой рожок из трофейного автомата. 

— Связь ушла в грязь... 

За лесопосадкой с интервалами взвились зеленые ракеты — одна, вторая, третья. Я прикинул расстояние — километров пять. «Это же наши!» — чуть не задохнулся от нахлынувшего восторга. 

А бойцы отряда продолжали «выкуривать» гитлеровцев из сараев, ям, погребов. Привели первых пленных. Вид у них был довольно жалкий. Кто в чем: в мундирах, подштанниках, без сапог... 

Нашли и пленного красноармейца. Он выглядел не лучше — в армейских галифе, ботинках на босу ногу, немецком френче... Смотрел-смотрел на меня, да как бросится вдруг в ноги... 

— Товарищ младший лейтенант... это же я, Меркулов... Из взвода Григорьева. 

Я поставил на ноги бедолагу, а он размазывает кулаком слезы. 

— Успокойся, объясни все толком. 

— Когда переправлялись через Днепр, меня контузило, прибило к берегу. Немцы и подобрали. Лучше бы сразу убили, гады! Офицер поиграл пистолетом, что-то рявкнул своим... Те стали хохотать. А потом заставили 

таскать минометную плиту. Били, пищу бросали на землю, как собаке... 

Автоматчики привели еще троих солдат и обер-лейтенанта. Высокий, костистый, оборванный погон болтается на нитке, на ногах — солдатские сапоги. Весь в грязи — как черт. 

— Это он — он, паразит! — бросился к офицеру наш «пленный» и схватил его за грудки. Еле оторвали... 

Я отошел в сторону, где лежали на плащ-палатках наши раненые. Старшина из автоматчиков неумело рвал индивидуальные пакеты... 

И вдруг за спиной — длиннющая очередь. Пленные офицер и три солдата упали, распластавшись на утоптанном болоте... Кто стрелял?! 

Алешин стоял над убитыми, держа за ствол автомат. Его всего сотрясала частая дрожь, в уголках рта запеклась пена. 

— Дурак! Брось автомат... 

Он швырнул «шмайсер» на трупы, пошел какой-то деревянной походкой, понурив голову. 

Тут приковылял дед, стал обнимать своих «ослобонителей». 

— Алешин! — крикнул я вслед разведчику.— За самоуправство понесешь наказание, а перед стариком все-таки извинись... 

Вскоре прикатил на помятом «виллисе» капитан Козлов. Я приложил руку к кубанке, доложил: 

— Товарищ капитан, «гарнизон» по случаю вашего прибытия построен. Кое-кто, правда, отсутствует по уважительным причинам...— И кивнул в сторону пленных. Борис Михайлович сгреб меня в охапку: 

— Спасибо, Саша! 

И после паузы: 

— Вот еще что хотел сказать по секрету... В корпусе высокие реляции готовят. В том списке и ты значишься... 

Этому сообщению я как-то не придал значения. 

А капитан Козлов поговорил с людьми, сел в свой «виллис», забрав с собой одного пленного и Меркулова, и уехал. Больше этого солдата я так и не увидел в бригаде... 

...Отойдя на второй оборонительный рубеж, противник предпринял ряд сильных контратак. Особенно туго пришлось нашей бригаде, против которой враг бросил десять танков и бронетранспортеров с пехотой. Правда, ни первая, ни вторая атаки не принесли гитлеровцам успеха. Огонь наших орудий явно пришелся им не по вкусу, чадящие заляпанные сундуки отползли назад, двух «тигров» пушкари расстреляли, как мишени на полигоне. 

...Всю ночь моросило. А утром сырой, тяжелый туман придавил стылую землю. Он был так густ, что смутно различались предметы в двух шагах. 

«Языка» мы в поиске не взяли и теперь отсиживались в редкой лесополосе вместе с минометчиками майора Турищева. Тут же расположилась рота автоматчиков. Двигаться дальше опасались — в таком туманище можно запросто наскочить на засаду. Ждали возвращения другой группы разведчиков. 

Истек час, другой... Разведчики неожиданно появились... у нас в тылу. Младший лейтенант Григорьев направо и налево костил погоду, признался, что плутанул. Ко всему прочему принес тревожную весть: со стороны Копани идут танки, до двух рот мотопехоты. Офицеры из минбата лейтенанты Корпусенко, Литвиненко и младший лейтенант Ктоян бросились в подразделения. Там уже распрягали и отводили в тыл коней, раненых уносили в укрытия. У кого-то хватило смекалки выкатить санитарную повозку вперед, дышлом развернуть в сторону предполагаемого движения танков. 

Мотострелки окапывались... 

О наблюдении по-прежнему не могло быть и речи, хотя волны густого тумана чуть поредели. Полагались только на слух. Пока все было спокойно. 

Вдруг Багаев насторожился, припал ухом к земле. Мы вопросительно на него посмотрели. 

— Кажется, идут тевтоны. 

— Кажется или идут? 

Николай снова прислушался, помедлил. 

— Точно — идут. 

Я тоже стал улавливать далекий гул. Он медленно нарастал. 

— К бою! — раздалось у минометчиков на позициях. 

Разведчики сняли автоматы с предохранителей, достали гранаты. Кинжалы — за голенища. На всякий пожарный случай... 

Шум вражеских машин то нарастал, то угасал. Показалось было, что они пошли стороной. Но вот из молочной пелены выполз один «тигр», второй... Пройдут с десяток метров вдоль посадки и остановятся. Орудие переднего танка сверкнуло выстрелом, и снаряд выбросил землю рядом с санитарной повозкой. Пошли лупить остальные. Все-таки немцы приняли телегу за настоящую пушку! Угомонились лишь, когда разнесли ее в щепу... 

За танками, прикрываясь броней, ускоренным шагом шли автоматчики. 

И тогда грянул залповый огонь минометов. Тускло вспыхнули разрывы. В душе я иногда посмеивался над «самоварниками», но такое зрелище приходилось наблюдать не часто. Мины с крутой навесной траектории, как из рога изобилия, сыпались на головы гитлеровцев, накрывали огнем целые площади. Автоматчиков сразу отсекло от танков. Поредевший их строй стал ломаться. Одни, словно по инерции, продолжали еще бежать вперед, другие стали поворачивать назад. 

Еще большее замешательство внес огонь мотострелков. Не отставали от них и разведчики. Ситников, налегая грудью на «дегтяря», приговаривал: 

— Знает лиса, в чей курятник прогуливалась. 

Уцелевшие немцы откатились назад, растворились в тумане. Стали сдавать назад и танки. 

Разбирая позже «по косточкам» перипетии боя, мы даже удивлялись: ни одного убитого среди нас, оружие цело, только трое раненых. Даже лошади минометчиков вели себя спокойно, хотя снаряды рвались совсем рядом... 

Несмотря на отчаянные контратаки гитлеровцев, бригада упорно продвигалась вперед — к Николаеву. 

Хребет врага трещал. По мере приближения к городу полоса наступления все больше сжималась, боевые порядки наступающих становились плотнее. Сказывалась, однако, острая нехватка боеприпасов — ограниченное их количество не позволяло подавить огневые средства противника и разрушить его инженерные сооружения. Поэтому бои стали принимать затяжной характер. 

...Получив задание на поиск, мы разместились в какой-то халупе за хутором Шевченко. Было ветрено и промозгло. С полей тянуло сыростью, гниющей соломой, размокшим черноземом. Хата была пустой, продувалась сквозняком. 

Я подсветил фонариком карту: от хутора вилкой расходились дороги — железная и грунтовая. Идти вдоль железной не было никакого резона, и я решил следовать вдоль грунтовки. 

К полуночи ветер усилился, небо еще больше почернело, на нем, будто вывернутом наизнанку, тускло замигали звезды. 

Коротко напомнил разведчикам: 

— Интервал пятнадцать метров. Первым иду я, замыкающим — Багаев. Сбор — у разрыва лесопосадки. 

Так и шли — то собираясь, то снова расходясь. В темноте приходилось полагаться больше на слух, чем на зрение. 

И тут рядом что-то звякнуло, жидкие полоски света от фонариков скользнули по... бронированным корпусам танков. Послышались гортанные обрывки фраз. 

Я рывком пригнул к земле голову Ситникова, выдохнул ему в ухо: 

— Никак немцы окопались со своими коробками. 

Предположение подтвердилось, когда в погасший костер кто-то плеснул «горючки», и вспышка высветила три или четыре «тигра». 

Тут «языком» вряд ли можно было поживиться. Пришлось отползти назад, взять чуть левее. Невезение на этом не кончилось: только стали обходить гитлеровцев с танками, наткнулись на орудия. После узнали, что это были остатки разгромленного у хутора Шевченко 93-го противотанкового дивизиона. 

Оставалось одно — забраться поглубже в тыл противника. По опыту знал — там враг более беспечен, бдительность его притуплена. Может, какого зверя и заарканим. Надо только держаться дороги. 

Время шло, поворачивало к рассвету, а вокруг — ни живой души, ни машины, ни мотоциклиста... Алешин елозил на коленях, чертыхался. 

— Зря, командир, мы эту волынку затеяли. Надо было тех танкистов пошерстить. Или артиллеристов по щекотать. Там видно было бы... 

Затея, конечно, глупая: впятером на рожон переть нет никакого смысла. Что ж, подождем еще... 

И вдруг вдалеке мелькнуло два пучка света. Мы настороженно прислушались. Машина?.. Сзади показался еще один огонек. Ветер неожиданно стих, до нашего слуха долетел треск. 

— А ведь это мотоцикл? — вопросительно произнес Багаев.— Ей-богу, мотоцикл! — подтвердил он после паузы. 

Мы пробежали вдоль лесополосы, залегли у обочины. Оружие — на боевом взводе. Ермолаев держал в одной руке моток прочной веревки, в другой — «кошку». 

Я коротко приказал: 

— Первым бросает «кошку» Ермолаев. При неудаче заваливаем водителя. Желательно первым выстрелом. 

Треск мотоцикла все ближе и ближе. Определили — едут двое. Я почувствовал учащенное сердцебиение. За себя и за своих разведчиков не опасался. Одного боялся — такой шанс уже не подвернется. Малейшая промашка, и придется возвращаться с пустыми руками. 

— Ну, Семен Петрович, действуй! 

Ермолаев как-то из-за спины бросил «кошку». Все последующее произошло очень быстро. Мотоцикл повело вправо, луч фары лизнул верхушки лесопосадки. Мотор чихнул и заглох. Водитель катался по земле и дико визжал. Оказалось — острие «кошки» вонзилось ему в плечо. 

Я скорее почувствовал, нежели увидел, как метнулись впереди две тени — Алешин и Багаев. Потом впереди послышалось тяжелое сопение... Разбираться в этих звуках было некогда. В два прыжка очутился на дороге. Там Алешин и Багаев уже вытащили из люльки стонущего офицера, который монотонно повторял: 

— Унмёглих, унмёглих!..* 

Может, может, господин гауптман! — процедил Ситников и, подталкивая стволом автомата пленного, приказал ему идти в лесопосадку. 




* Не может быть!., (нем.) 




Мотоциклист уже не шевелился. Его взяли за ноги и поволокли следом за офицером. Там привалили хворостом. 

Убрали с дороги и мотоцикл. Следы замели. Все шито-крыто. 

На вопросы Ситникова гауптман отвечал уклончиво, но проговорился, что в Николаеве русским приготовлен «сюрприз», о который они обломают зубы. 

В штабе бригады гитлеровец стал поразговорчивей. Поняв бессмысленность запирательства, показал, что костяк обороны Николаева составляют 17 отдельных батальонов 999-го крепостного имперского полка, каждый из которых насчитывает до четырехсот человек. Некоторые из них размещены в рабочих районах города и на верфях и призваны подавлять активные действия подпольщиков. А они делали все, чтобы дезорганизовать тыл врага: уничтожали склады с военными запасами, подрывали железнодорожные пути, мосты, истребляли оккупантов. 

С целью быстрейшего освобождения Николаева и захвата переправ через Южный Буг, а также плацдарма на его правом берегу в корпусе были созданы четыре передовых отряда. В один из них вошел 99-й отдельный мотоциклетный батальон капитана Субботина. 

Особое значение и для нас, и для противника имела переправа в районе Варваровки. Это был единственный наплавной мост, по которому гитлеровцы могли драпануть в сторону Одессы. Не удивительно, что над переправой с рассвета и дотемна патрулировали самолеты, специальное подразделение осуществляло строжайший контроль на подходах к мосту. 

Мы тщательно изучили по карте местность, оценивали каждую деталь на аэрофотоснимках. Район предстоящих действий расположился как бы на полуострове. С севера течет Ингул, извивается внизу, отсекая Николаев от равнины. С запада его охватывает излучина Буга, на юге — широкий разлив лимана. Перешеек на востоке, как горлышко бутылки. Условия для наступления невероятно трудные — бой придется вести в узкой полосе местности, которую гитлеровцы прочно прикрыли различными заграждениями. 

Такого напряжения я не испытывал еще никогда. В те дни мы буквально не вылазили из разведки. Возвращались и думали: ну все, хоть малость отдохнем, приведем себя в божеский вид... Но не тут-то было! Одно задание следовало за другим. В основном разведывали с саперами и наносили на карту минные поля. А мин на подступах к Николаеву немец не пожалел. Среди них были и пятикилограммовые, способные подорвать тяжелый танк, и четырехсотграммовые, рассчитанные на уничтожение автомашин и пехоты, и двухсотграммовые, прикрывающие подступы к переднему краю обороны, мины-ловушки и мины-сюрпризы — круглые и четырехугольные, в деревянных футлярах, в металлических банках. Это была законсервированная смерть, спрятанная от взора, тайная и мгновенная. 

Возвращаясь из очередной вылазки, мы ликовали: карта прямо-таки пестрела от пометок и до своих, как говорится, рукой подать. Но тут попали под такой обстрел, который и в кошмарном сне не приснится. Местность открытая, некуда приткнуться. Рядом падали и рвались снаряды и мины чудовищной силы. Помня старую и мудрую примету — снаряд или мина в одно и то же место не попадают,— приказал всем прыгать в воронки. 

Мелькнула мысль: может, это и есть то «всесокрушающее оружие», о котором говорил пленный капитан, а именно — десятиствольные минометы? 

А над головой ходуном ходит воздух, визжат осколки. Казалось, все нутро встряхивает до самых кишок... 

Вдруг кто-то навалился сверху, да так, что кости затрещали. Вначале и не сообразил, что это. Оказалось, в мое «убежище» вскочил Алешин... 

— Вот это фриц, едят его мухи, шороху наделал,— он шапкой размазал грязные потеки на лице.— Меня словно бревном огрели по хребтине. 

Только теперь я заметил на его фуфайке борозду с выдранной серой ватой. К счастью, осколок лишь задел кожу на спине. 

Обстрел прекратился. Мы немного подождали и начали выползать из воронок. Перемазались землей с ног до головы. 

Не успели очухаться, как немецкие минометчики вновь стали дубасить своими фугасными сундуками. Троих разведчиков ранило, сапер получил осколок в живот и, не приходя в сознание, скончался. 

Пришлось ждать вечерних сумерек. 

Наконец-то гитлеровцы угомонились. Мы положили убитого сапера на плащ-палатку, медленно двинулись в свое расположение. 

По пути натолкнулись на неразорвавшийся турбореактивный снаряд. Раньше таких не видели. Боязливо его окружили. Так вот чем нас немец угощал! Прочитали маркировку. Это 320-миллиметровое хвостатое чудовище весило сто двадцать семь килограммов! 

— Вес, как у нашего Багаева, — криво усмехнулся 

Алешин, но шутка не получилась. 

Вернувшихся разведчиков встретил капитан Козлов с бригадным инженером капитаном Артюшенко. 

— Ну и видок у вас...— сочувственно смерил нас взглядом Борис Михайлович. 

Детально доложив об участках минных полей, я рассказал о том, как попали под обстрел, о новинке, примененной гитлеровцами. 

— Нужно сообщить начарту бригады,— сказал капитан Артюшенко и обвел на карте местонахождение снаряда.— Ну, а теперь по чарке водки и ужинать. Леонов там уже заждался... 

В 18 часов 25 марта 1944 года штаб 2-го гвардейского механизированного корпуса получил боевое распоряжение 28-й армии, в котором говорилось: «В 20.00 из Богоявленска на южную окраину Николаева по реке Южный Буг выбрасывается десант 384-го батальона морской пехоты. Командирам 2-го гвардейского механизированного корпуса, 49-й гвардейской и 295-й стрелковых дивизий принять все меры для связи с ним в период боев за Николаев»*. 




* ЦАМО СССР. Ф. 382. Оп. 8465. Д. 114. Л. 228. 




Мехбригаде надлежало незамедлительно наладить связь с десантниками, быть готовыми поддерживать их в бою. 

Группу морских пехотинцев с саперами и проводником Андреевым возглавил старший лейтенант Ольшанский. Состав десанта формировался целиком из добровольцев, и от людей не скрывали того, что шансов уцелеть у них мало... 

К полуночи в разведроту прибыл капитан Козлов, обрисовал общую задачу: корпус переходит в наступление через два дня. Действовать придется ночью совместно с 10-м гвардейским стрелковым корпусом генерала Рубанюка. Но впереди, как всегда, пойдут разведчики. Их задача — стремительно прорваться к Варваровскому мосту, любой ценой помешать противнику взорвать его и захватить плацдарм на правом берегу Южного Буга. 

В дальнейшем — прикрыть переправу с запада. Для осуществления этой операции и был создан корпусной отряд — отдельный мотоциклетный батальон, усиленный артиллерией, расчетами ПТР и саперами. Общее командование возлагалось на начальника разведки корпуса майора Неведомского. 

Инструктируя разведгруппу у карты-схемы Николаева, капитан Козлов несколько раз подчеркнул: 

— Взрыва моста не допустить. Захватить целым и невредимым. Чего бы это не стоило!.. 

Вскоре Бориса Михайловича вызвали к телефону. Звонили из штаба бригады. После короткого разговора он отдал трубку связисту, на ходу крикнул мне: 

— Собирайся, велено прибыть к Рослову. Ситуация, кажется, меняется. 

...Вместе мы вошли в блиндаж полковника Рослова. Стол с картами, два полевых трофейных телефона, а углу кровать, застеленная байковым серым одеялом. Рядом с комбригом — начальник оперативного отдела капитан Аплачко, инженер капитан Артюшенко. 

— Ну, морячок, здравствуй! — положил мне на плечо широкую ладонь Александр Петрович. И без перехода продолжил: — Дело предстоит архитрудное. Суть такова: в корпусах элеватора засели десантники, намеченные удары с суши и с реки не получились. Теперь отряд Ольшанского оказался в окружении. Нужно установить с ними связь, оказать помощь. Туда через Водопой направляются разведчики Субботина. Медлить нельзя — дорога каждая секунда. Возьми добровольцев... 

— Товарищ комбриг,— обратился я к Рослову,— когда во взводе идет речь о добровольцах, люди обижаются. 

— Действуй по своему усмотрению. И будь повнимательней: в такой кутерьме не мудрено и друг друга перестрелять. 

А время поджимало. 

С капитаном Козловым согласовали маршрут: решили идти вдоль «железки» от станции Водопой к южному порту. Наш переход через боевые порядки гитлеровцев приказано было обеспечить автоматчикам капитана Кузнецова, поддержку минометами осуществлял старший лейтенант Ктоян. Дали нам и опытного радиста, ранее окончившего спецшколу разведки,— сержанта Мосягина. 

Итак — вперед. Десять теней, бесшумно миновав вражеские заслоны, по кустарникам и овражкам устремились к насыпи. 

Ночь выдалась промозглая. Над головой — серое с черными полыньями небо, Сбоку влажно поблескивали нитки рельсов. От шпал тянуло мазутом, под сапогами скрипела щебенка. Все тихо... 

И вдруг стало светло как днем. Инстинктивно плюхнулись на землю. Ракеты вспыхнули над головой. Стрельбы не было — значит нас не заметили. Но подниматься опасно. Ко всему прочему, заметили группу идущих гитлеровцев. Все отчетливей чавкали их сапоги, изредка доносился говор... 

— Отступают к Николаеву,— как бы подтвердил мою мысль Ситников.— Подсвечивают себе путь ракетами... 

— Пристроиться бы к ним, командир,— кипятился Алешин,— и в спину врезать, полетели бы похоронки в фатерляндию... 

— Я-те врежу! Пускай топают. Далеко не уйдут. 

Колонна, звякая своей сбруей, прошла. 

Теперь надо выбрать удобный момент и проскочить на противоположный скат насыпи. Натолкнулись на канализационную трубу. Можно было пролезть по ней, но решили не терять времени — перемахнули через рельсы. И как только выползли наверх — ударили автоматные очереди. 

— Дело табак, командир! — зло сплюнул Алешин. — Теперь не отстанут... 

И действительно — по насыпи в нашу сторону бежали пять патрулей. 

— Всем в трубу! — приказал я разведчикам.— Багаеву и Аверьянову остаться наверху, спрятаться. 

Труба длинная, изогнута коленом. Свод — в мочалках паутины, на дне — вонючая жижа. Поползли вперед, работая локтями. От смрада выворачивало наизнанку... Еще метр — и уткнулись в нагромождение камней. Торец трубы разбит, с верхней части свисают на желез ных нитях обломки бетона. Посмотрели — дальше мыше не пролезть. Ловушка стопроцентная! 

Немцы орали: «Раус!»*, стали стрелять в трубу, но пули нас не доставали, только уши закладывало. А те сделают паузу и опять за свое — татакают из автоматов то длинными, то короткими очередями. Мы не отвечали. 




* Выходи! (нем.) 




Просидели так около получаса. Прислушивались. Наконец, в трубе что-то стало хлюпать. Ага, поползли! 

— Вылази, жить будете! — отчетливо услышали хрипловатый голос.— А то к утру шашлык сделаем. 

— Сейчас я тебя накормлю, полицайская морда! — Ситников пополз назад, расчищая себе дорогу огнем. Нажимал спусковой крючок автомата до тех пор, пока из патронника не вылетела последняя гильза. Выложил весь магазин. 

Наверху тоже шла пальба. 

Еще немного подождали, прислушались. Стало тихо, только в ушах звенело. По одному поползли назад, к срезу трубы. 

Ситников, прежде чем выскочить, дал очередь и рванулся вперед. За ним — Алешин. 

Отдышались, оглянулись. Недалеко над убитыми немцами и полицаем стоял Багаев, держа ППШ за кожух. Рядом сидел на камне Аверьянов, перематывал портянку. Третий патрульный валялся на склоне насыпи. 

— Вы только в трубу залезли — показались патрульные. Два остались на насыпи. А эти,— Багаев кивнул в сторону немцев и полицая в черной шинели с серым воротником, — стали подкрадываться, как хорьки к курятнику... Потом фрицы толкнули полицая: мол, лезь первым. А те крысы сверху наблюдают. Я думал, ваш и след простыл, а вы там сабантуй устроили. Когда эти трое, словно ошпаренные, выгреблись из трубы — мы их и уговорили. И верхних тоже... 

Да, обошлось, но сколько потеряно времени! 

Параллельно с нашей группой к морякам пробивались разведчики капитана Субботина. Им сразу не повезло: несколько человек наскочили на мины. То же самое случилось и с первой ротой, когда она начала рассредоточиваться. Комбат приказал артиллеристам выкатить орудия на прямую наводку. Прикрывшись их огнем, саперам все-таки удалось сделать несколько проходов, но в дальнейшем батальон успеха не имел. Погиб командир взвода лейтенант Быков, в обе ноги ранило старшего лейтенанта Вашковца... 

И снова Субботин поднял людей в атаку. На этот раз прикрытие, оставленное гитлеровцами, раскрошилось, как льдина, пропитанная водой. 

Пробиваться к десантникам становилось все трудней... 

Не ввязываясь в перестрелку, обходя скверики, дома, мы шаг за шагом приближались к элеватору. 

А город полыхал. Горели дома, магазины, склады... Гитлеровцы взорвали причалы порта, электростанцию, цеха судостроительного завода. 

Ольшанцы так и не получили долгожданной помощи, но горстка оставшихся в живых морских пехотинцев держалась стойко. 

То, что мы увидели на территории элеватора, трудно описать. От руин и воронок тянуло едкой гарью, в стенах построек — огромные рваные бреши. Снаряды превратили в груду щебня двухэтажное здание конторы, ребрами светились почерневшие остовы вагонов, большой сарай выглядел, как решето. На битом кирпиче, крошеве камня-ракушняка валялись исковерканные автоматы и противотанковые ружья, спирали пулеметных лент, обрывки тельняшек, простреленные фляги, сгоревшие дымовые шашки, окровавленные куски бинтов... 

Среди этого хаоса лежали убитые моряки. Многие сжимали уже остывшее оружие. 

Опоздали! Пробейся мы к десантникам чуть раньше, этих ребят лежало бы на обожженной земле гораздо меньше... 

Но то, что они сделали,— верх человеческих возможностей! На каждом метре портового двора валялись трупы гитлеровцев, здесь и там навеки застыли громадины танков с установленными на башнях огнеметами, перевернутые повозки... 

Несколько дней спустя взятый в плен обер-лейтенант на допросе признался: «Командование Николаевского гарнизона было весьма обеспокоено тем, что за короткий срок был разгромлен целый батальон...» А это — до семисот вражеских солдат и офицеров! 

Среди развалин мы заметили... женщину. Она, спотыкаясь, что-то искала среди обломков здания, останавливалась, хваталась руками за голову. Заметив нас, подошла, уставилась застывшими зрачками. Мне показалось, что она не в своем уме. А может, так оно и было... Постояла, затем цепко схватила Алешина, потянула за собой. У подвала, уронив голову — то ли поседевшую, то ли присыпанную пылью от штукатурки,— лежал десантник в обгорелом и иссеченном осколками ватнике. Алешин поднял его на руки, вынес к нам, осторожно опустил на землю, кое-как перевязал грудь. Потом под голову положил найденную противогазовую сумку. 

Раненый судорожно хватал воздух, по-видимому, наглотался дыма от шашек, которыми немцы забрасывали моряков. Пытался что-то сказать, но вместо слов изо рта пошла кровь. И затих. 

Мы молча сняли шапки. 

А из ближайших улиц к элеватору опасливо потянулись жители. 

Их обогнало несколько наших бойцов... 

Теперь я вел разведчиков к Варваровскому мосту. В сторону реки стремились и мы, и гитлеровцы, чтобы через переправу выскочить из города на Одесское шоссе. Нам же нужно было сохранить мост любой ценой. 

Николай Мосягин связался с капитаном Козловым, который находился где-то в районе железнодорожного вокзала. На этот раз рация сработала безукоризненно. Доложил обстановку и свое решение идти вдоль реки — в прибрежных кустарниках и овражках легче укрыться от наблюдателей. 

Направил бинокль на мост. Он еще цел. Взрывать его противнику нет пока никакого резона, ибо со стороны города немцы нагнали туда массу всевозможной техники, к мосту неудержимо стекались толпы немецких и румынских солдат. 

Мы буквально скатились вниз по прибрежному откосу... и попали под огонь вражеского пулемета. 

Моментально сработала мысль: единственный выход — подлезть под свайный деревянный причал. 

Конец марта, вода холоднющая, обжигающая. Словно тисками, сжало тело. Чем дальше заходили в воду — где по пояс, а где и по шею,— тем больше немели ноги, тяжелели, словно к ним подвесили гири. 

Багаев, материвший весь личный состав святителей, вдруг затих. Оказывается, рукой задел за что-то выпуклое, скользкое. 

— Мина! — выдохнул. 

Да, это прибило к причалу одну из мин, которые немцы ставили на случай появления наших военных судов. На сей раз пронесло... Но у меня между лопатками — будто изморозь выступила. 

Выбрались из-под дощатого причала, нашли выгодное место для наблюдения. Теперь весь мост был как на ладони, рядом. 

А у переправы творилось невообразимое: подъезжали штабные машины, повозки, подскакивали мотоциклисты... Крики, ругань, свист. Кто-то истошно орал: «Хальт ден рохен! Марширен, думмес фи!»*. 




* Заткни глотку! Марш, скотина! (нем.) 




Немецкие солдаты сцепились с румынами. Представители «высшей расы» бросились на союзников с кулаками, отстаивая свое право первыми драпать к Одессе. 

Пробка постепенно рассасывалась, а те, кому не удалось улизнуть, отхлынули назад — по набережной ударили наши пулеметы. Гитлеровцы ответили не менее плотным огнем. Потом на отлогом берегу фонтаны земли подняли вражеские мины. Мы хорошо видели, как первые ряды наступающих залегли, остальные попятились назад. 

— Где же наши самоварники, едят их мухи! — стукнул кулаком об землю Алешин. 

Его словно услышали на расстоянии минометчики, точно накрыли цели, затем перенесли огонь чуть ниже по вражеским автоматчикам, засевшим у подхода к мосту. А на нем уже задвигались какие-то серые фигуры. Видимо, саперы готовили переправу к взрыву. 

Я выхватил пулемет у Ермолаева, полоснул очередями по минерам. Те бросились в укрытие... 

— Наши! Наши! — поднялся во весь рост Аверьянов и подбросил шапку вверх. 

Прямо на нас бежали — я сразу их узнал — разведчики капитана Субботина. С ними — несколько незнакомых бойцов. 

— Вы кто, братцы? — спросил тяжело дышавших пехотинцев. 

— Из гвардейского полка Свиридова! 

Мы недоуменно переглянулись. 

— Что пялите глаза? У вас командир корпуса Свиридов, а у нас комполка с такой же фамилией... 

Гитлеровцы отбивались с удвоенной яростью. Они уже знали — мост им не проскочить и он вот-вот взлетит на воздух. 

Наступила критическая минута. Возникло опасение, что пока артиллеристы будут «щупать» позиции противника, саперы успеют подорвать мост. Те уже переползали на безопасный для них конец сооружения. 

Теперь мы действовали вместе с разведчиками Субботина. Комбат принял решение — стремительной атакой смять заслон у моста. По его сигналу ринулись в атаку. Минеры, угодив под перекрестный огонь, бросились бежать, кидая шнуры, зажигательные трубки. Метались по деревянному настилу, сигали через перила в реку... Те, кто засел у переправы, поняли, что положение безвыходное, поперли на мост. 

Мост удалось захватить целым. И хотя через него кое-кому из немцев удалось улизнуть, основные силы вражеского гарнизона оказались в критическом положении. И здесь мы здорово накостыляли злосчастным «мстителям», да и румынам порядком досталось. 

Над городом взвился красный флаг. Своим освобождением Николаев обязан и нам, гвардейцам генерала Свиридова. В оперативной сводке 28-й армии от 29 марта 1944 года говорилось: «...2-й гвардейский механизированный корпус в ночь на 27 марта передовыми частями ворвался на юго-восточную окраину города, в течение суток вел упорные уличные бои; на следующий день во взаимодействии с 10-м гвардейским стрелковым корпусом, преодолев огромное сопротивление врага, его инженерные заграждения, в 1 час ночи ворвался в город. 4-я и 5-я гвардейские механизированные бригады достигли рощи юго-западнее Варваровской переправы, а 6-я гвардейская механизированная бригада вышла к вокзалу» *. 




* ЦАМО СССР. Ф. 382. Оп. 8465. Д. 114. Л. 243. 




Николаев. Когда началась война, мне пришлось в нем пробыть ровно сутки. Но даже за это короткое время я не мог не влюбиться в этот своеобразный южный город с его улицами, прямоту которых подчеркивали пирамидальные тополя и акации, аккуратные домики под черепицей, малахитовый отблеск бугской воды... 

А что увидел теперь? Все вокруг разорено, обезображено. Многие постройки разрушены, под ногами крошево из битого стекла. Даже в самом центре города надолбы, траншеи, мотки колючей проволоки... 

Ходить и ездить следовало с опаской — многие дома, мостовые, тротуары, скверы противник заминировал. 

Саперы майора Фомина осматривали каждый дом, прилегающую территорию, слушали миноискателями землю. Иногда останавливались, клали свое «оружие», приседали на корточки, медленно и осторожно разгребали грунт руками, извлекали из ямок круглые лепешки мин... 

Позже на улицах появились местные жители. Они разбирали развалины, очищали улицы, сбивали указатели — стрелки, круги, квадраты, всю оккупационную бутафорию, определявшую режим городской жизни. 

Мужчины, женщины и дети с явными признаками истощения подходили к нашим солдатам и офицерам, обнимали их, плакали, рассказывали о тех бедах, которые им пришлось пережить в течение почти трех лет. Особой жестокостью отличались гитлеровцы из 783-го охранного батальона. Чудовищные преступления творились по указкам коменданта Николаева генерала Винклера, начальника жандармерии области майора Бютнера, начальника охранной полиции города майора Витцлеба, его заместителя капитана Шмале. Грабеж фашисты превратили в своего рода индустрию. Они вывозили заводское оборудование, станки, трамвайные вагоны, отправляли в Германию эшелоны с зерном, салом, птицей, овощами, лекарственной травой, облагали население штрафами, налогами, контрибуциями. Среди бела дня эти «знатоки старины и любители изящных искусств» выдирали картины из рам, которые находились в историческом музее Верещагина, отправляли в Германию. 

В зоосаде немцы застрелили и сожрали медведей и косуль, а румыны повылавливали золотых рыбок из аквариумов и продавали их на базаре. 

Немало злодеяний посеяли здесь оккупанты, многое удалось им разрушить. Вот только душу советского человека, его надежды разрушить они не смогли. Восторжествовала грозная сила правды, правое дело. И возвратилась вновь сюда песня, которая родилась в горькие дни отступления: 




Нас опять Одесса встретит как хозяев,  

Звезды Черноморья будут нам сиять.  

Славную Каховку, город Николаев,  

Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. 




По случаю освобождения города состоялся многолюдный митинг. На импровизированную трибуну, украшенную флагами, поднялся секретарь обкома партии Иван Маркелович Филиппов и произнес проникновенную речь. Он горячо поблагодарил генералов, офицеров, солдат и партизан за освобождение, воздал должное тем, кто бился за город до последнего дыхания и пал смертью храбрых. Потом предложил почтить всех погибших минутным молчанием. В длинном скорбном списке значился и наш комбриг полковник Александр Петрович Рослов. 

Закончился митинг знаменательно: по радио прозвучал салют, которым Москва поздравляла освободителей Николаева. У многих из нас на глазах были слезы радости за живых и печали за тех, кому не суждено было увидеть этот весенний день. 

Чуть позже я случайно встретился с сержантом Николаем Беспечным из роты старшего лейтенанта Олега Чуринова. После Берислава наши пути разошлись, а вот теперь я подробно узнал из рассказа Николая о том, как дралась их рота и какова судьба ее командира... 

Форсировав Ингулец, рота, не останавливаясь, двинулась в сторону хутора Шевченко. Здесь гитлеровцы сопротивлялись с особой яростью. Выбив их из хутора, подошли к железной дороге Херсон — Снигиревка. Но с ходу прорваться к ней не удалось, пришлось в лесопосадке окопаться. 

Комбриг полковник Лященко вызвал к себе Чуринова и поставил задачу: растянуть подразделение по посадке на полтора-два километра, создать у гитлеровцев видимость, что здесь обороняется вся бригада. Она же в это время уйдет в сторону Музыковки. Чуринову с бойцами придется догонять бригаду после выполнения задания. 

А оно было не из легких. Оборону пришлось занимать в абсолютной темноте, без карты, на незнакомой местности. К тому же после тяжелого наступления в роте осталось около полусотни бойцов. И все же гвардейцы продержались до установленного времени. 

— А где же командир Олег Чуринов? — нетерпеливо спросил я сержанта. 

— К Музыковке мы вышли без особых потерь, а вот здесь, у Водопоя, командира подловила пуля. 

— И что с ним?.. — у меня сбилось дыхание. 

Беспечный потянулся к брезентовому кисету, достал «катюшу» — самое надежное орудие для добывания огня. Кремнем служил осколок точильного камня, кресалом — обточенный кусок драчевого напильника, а трут был из какой-то кудели. 

— Ранило его тяжело. Отправили в госпиталь... 

Николай посмотрел на меня ободряюще: 

— Да он у нас, товарищ младший лейтенант, живучий. Если бы это было первое ранение... Встретитесь еще. 

А вал наступления неукротимо катился к Одессе. Преследования врага продолжались. 

Вскоре мы узнали, что нашему корпусу присвоено почетное наименование «Николаевский». Не знаю, кто как, а я переживал особые минуты душевной приподнятости. Вот пойдем на Одессу, а там уже и до дома рукой подать... Мысли эти кружили голову, даже ночью снилось, как я со своими ребятами на бронетранспортере врываюсь в родной Мариамполь, разя направо и налево супостатов... 

Но мечта мечтой, а обстоятельства выше нас. Поступил приказ: наш механизированный корпус выводится в резерв 3-го Украинского фронта и должен сосредоточиться в районе Калиновки.




Передышка


Калиновка — живописное село на Николаевщине — раскинулось на левом берегу Ингула. Предание гласит, что здесь когда-то обитали и скифы, и греки. Время стерло следы древних поселений. А первый колышек тут забил, построив зимовник, беглый запорожский казак Карпо Островерх. Село под соломенными и камышовыми крышами застраивалось вдоль берега, густо поросшего ивняком и калиной. Оседали здесь преимущественно отставные солдаты, адмиралтейские мастеровые, работавшие в Николаеве на судостроительном заводе, крестьяне с Богоявленской канатной фабрики. 

...После затяжной слякотной зимы наконец-то пришли погожие весенние дни. Все выше и выше поднималось солнце. Первые дожди и теплое дыхание моря смыли серые краски, расцветилась земля, белым кружевом выткало сады. На осокорях деловито суетились галки, остроносые грачи беспокойно прыгали на свежей пахоте. В полдень над изломами берега струилось марево. 

Красотища кругом, а взгляд нет-нет да и споткнется о следы военного лихолетья. 

От многих жилищ остались только печные трубы. Между камнями и проросшей молодой травкой шмыгали одичавшие коты. 

В кюветах на брюхе лежали «тигры» и «пантеры», бурые от окалины, с выцветшими крестами, на обочинах валялись мордатые камуфлированные броневики с аккуратными, как просверленными, дырками от наших подкалиберных снарядов. На броне одной из «пантер» чем-то острым выцарапано: «Где стоит совецкий боец — там фашистскому танку конец». В огородах — зенитки с сорванными колесами и щитками, раздавленные цугмашины... 

С огромным радушием приняли нас жители Калиновки. Горя они хлебнули изрядно — около пятисот человек из села гитлеровцы угнали в неволю. 

Здесь, в Калиновке, был устроен сборный пункт для советских военнопленных, которых сгоняли со всей территории области, а после расстреливали. Уничтожили около десяти тысяч... В одном из сараев мы видели связку особых наручников. На них выгравировано: «Немецкая полиция. Запатентовано. Август Шварц». 

Оккупанты до нитки обирали людей. В первую очередь отнимали хлеб, выколачивали его кнутом, грозили всевозможными карами. Но люди на кнут отвечали мужицкой лопатой и партизанской пулей. А теперь калиновцы первым делом брались за лопаты — откапывали спрятанное зерно, при этом хитро усмехались: 

— Земля дала хлеб, она его и схоронила. Никакому проклятому фрицу не перехитрить нашего мужика. Вот оно — золотое зерно, теперь снова уйдет в землю на полях... 

В отличие от других подразделений, которые строили временное жилье — рыли землянки, ставили палатки,— нашу разведроту разместили в хате рядом со штабом бригады. О лучшем мы и не мечтали. 

С первых дней занялись своим внешним видом: стирали и ремонтировали обмундирование, обувь, наводили нехитрый марафет — мылись, стриглись, брились... Ротный сапожник соорудил мне парусиновые сапоги, иметь которые считалось тогда высшим шиком. 

Впервые получил здесь денежное довольствие — отвалили целый вещмешок рублевок. Не зная, что с ними делать, я половину отдал хозяевам дома. 

Дни были заполнены всевозможными делами, а вечерами, перед отбоем, пели песни — и известные, и свои, сочиненные в перерывах между боями, бессонными ночами в госпиталях. 

Кое-кто из наших стал получать письма, а меня почтальон упрямо обходил стороной. В минуты затишья будоражили мысли: как там дома? Где отец?.. Долгожданная весточка так и не приходила. Но однажды и на меня свалилось счастье: наконец-то из дому пришло письмо. От волнения даже не мог разорвать конверт. Потом решился. После первых строчек радостно вздохнул: мама, сестра Полина, брат Николай живы и здоровы. Коля чуть на виселицу не попал за то, что убежал с «биржи труда» перед отправкой в Германию. Партизанил. А вот отец то ли погиб, то ли пропал без вести. Никаких следов... 

Теперь я жил одной мечтой — увидеть своих после долгих лет разлуки. 

Беспокойной чередой бежали дни. 

Приведя себя в порядок, принялись за технику. Дел оказалось невпроворот. Наш вездесущий зампотех бригады Петр Титович Тацкий, почерневший от загара, пропахший бензином и мазутом, от зари до зари, а то и целыми ночами находился возле своих «железок». 

Боевая техника, прошедшая столько огненных километров, напоминала изрубцованного ветерана-бойца. На многих танках были сорваны крылья, выхлопные коллекторы, бачки, инструментальные ящики, запасные траки. Некоторые танки и самоходки за время наступления пришлось по разным причинам бросить. Теперь их стягивали в парк на «лечение», доставляли из-под Каховки, Берислава, Херсона. Один танкист рассказывал, что его «тридцатьчетверку» тащили аж до Мелитополя. 

Допоздна в районе временного парка шли восстановительные работы. Ремонтники порой совершали чудеса — возвращали к жизни такие изувеченные машины, которым впору только в переплавку. Под ударами кувалд и молотков звенел металл, треск и ярко-лиловые брызги шли от электросварки, визжали дрели, раздавались выхлопы заведенных машин... 

Наши бронетранспортеры и бронеавтомобили тоже имели жалкий вид: исклеванные пулями и осколками, с облупившейся краской, они напоминали суденышки, изрядно потертые во льдах. Моторы барахлили, радиостанции не работали, резина на колесах «облысела»... 

Досталось тогда и нашему зампотеху роты старшему лейтенанту Фролову. Часто он лишь за полночь приходил в роту отдыхать. Нырнет под одеяло на два-три часа и — снова за работу. 




Приезжали к нам рабочие судостроительного завода, крестьяне из близлежащих сел. Смотрели, как мы устроились, знакомились с техникой, вооружением. Делегаты отходили в сторону, о чем-то говорили, утвердительно кивали головами. Суть этих разговоров мы узнали позже. 

Со временем так сроднились с этими людьми, что считали их земляками. 

В одной из бесед ветеран корпуса рядовой Григорий Петровский сказал: «Называя вас земляками, я хочу подчеркнуть то обстоятельство, что, хотя мы и не живем в Николаеве и не прописаны в ваших домовых книгах, мы являемся николаевцами, и это навечно занесено в наши послужные списки». 

В Калиновке мы находились полтора месяца. 

Как-то вечером «на огонек» ко мне заскочил ротный парторг Володя Срибный. 

— А ну-ка, дай карту, товарищ профессор от разведки. 

Вид у него был таинственный, словно владел каким-то секретом. 

Я вынул карту из планшетки, расстелил на старинном сундуке. 

— Вот здесь. 

— Что здесь? 

— Котовск. Сюда мы и двинем на днях. 

Посмотрев на кружок с обозначением города, я мысленно потянул линию до Голованевска. Всего какая-то сотня километров. 

— Прямо под боком с моим домом... 

— Действительно, расстояние на одну обмотку. 

Познания о Котовске у меня были самые скудные. Знал только, что есть такой городишко. 

А Володя уже бойко давал урок географии и истории. 

— Находится на реке Ягорлык севернее Одессы. Расстояние от «мамы» — до двухсот кэмэ. Прежнее название — Бирзула. Происходит оно от молдавского слова «бир», что означает подать, дань. Сюда, на юг Подолья, татары, а позже и турки свозили дань, которую собирали с подчиненных территорий. В общем те же оккупанты. В переименованном позже городе похоронен Григорий Иванович Котовский, здесь он провозгласил Молдавскую республику. Вот так-то, мой юный друг. Посему клади вещи в этот сундук и — вперед, обживать новые места. 

В ночь с седьмого на восьмое мая началась погрузка в эшелоны на станции Водопой. Составы, громыхая на стыках недавно восстановленных путей, пошли в сторону Котовска. Мимо дверей раскрытых теплушек проскакивали полустанки и прилегающие здания. Все было разрушено. Груды камней, кирпичей, коробки домов, почерневшие от копоти и дыма. Вокруг валялись изогнутые, исковерканные рельсы, смолистые шпалы, куски ржавого железа, взорванные водонапорные колонки. 

В пути от парторга Владимира Срибного узнали волнующую весть о взятии нашими войсками Севастополя. Особой радостью светились лица бывших моряков — их немало было в бригаде. 

Места под Котовском, куда прибыли, оказались весьма живописными. На возвышенностях сочно зеленели дубовые и кленовые рощи, редкие гривки березняков. В прохладных глубоких балках — заросли терновника, ежевики, шиповника, молодые побеги перистого камыша. 

По обстановке поняли, что жить здесь придется долго, ибо получили приказ рыть гнезда для палаток, обшивать их досками, мазать глиной. Потом разбивали парки для техники, восстанавливали блиндажи, оставшиеся от немцев. 

Произошли изменения в командном составе бригады. Вместо погибшего полковника Рослова и сменившего его подполковника Кириллова прибыл новый комбриг. Мой однофамилец — полковник Василий Антонович Каневский. Сухощавый, высокого роста, с проседью в пушистых усах. На безукоризненно выглаженной гимнастерке поблескивали орден Красного Знамени и медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Но первое, чем привлек он мое внимание,— пружинистой по ходкой. Кажется, пройди он без остановки многокилометровый марш, эта плавная, как бы играющая походка останется при нем. Вообще от комбрига исходила какая-то уверенность, приподнятость, точно этот человек никогда не бывал в затруднительном положении, все для него в жизни легко и осуществимо. Но это было далеко не так. 

Офицер царской армии, он сразу всей душой воспринял революцию, хотя на «спецов» тогда смотрели с некоторой подозрительностью. Обучая военному делу молодых красногвардейцев, учился и сам. Ревностный почитатель Суворова, Драгомирова, Брусилова. Участник финской кампании. Долгое время возглавлял танковое училище... и засыпал командование рапортами о посылке на фронт. Наконец, своего добился, был назначен комбригом. И вот у нас. 

После первого знакомства Василий Антонович стал называть меня «сынок». И это слово звучало в его устах по-отцовски, без снисхождения, присущего человеку пожившему и многоопытному. Наверно, комбриг называл меня так еще и потому, что его сын — мой ровесник — где-то воевал и от него давно не было вестей. 

В бригаде появился новый начальник штаба подполковник Ефим Фомич Бобров. Плотный, среднего роста, с жестким ежиком волос. Он сразу расположил к себе подчиненных, особым авторитетом стал пользоваться и у разведчиков. Ремесло наше начштаба знал досконально. Дело в том, что перед учебой на курсах при Академии бронетанковых и механизированных войск он командовал ротой отдельного разведбата, неоднократно ходил в тыл противника. 

Перевели от нас в другую часть и младшего лейтенанта Алексеева. Николай Иванович сдал роту старшему лейтенанту Д. Н. Назаренко. В ту пору ему было тридцать четыре года. Даниле Николаевичу сразу же не повезло: стал болеть, все заботы легли на мои плечи. 

А вскоре в корпус стало прибывать пополнение. Полковник Каневский лично на вокзале встречал молодых солдат, а также тех, кто возвращался из госпиталей, военных школ. Вновь прибывших зачисляли в батальоны, роты, взводы. Разведрота значительно обновилась. 

На широкой площадке собирались солдаты, младшие командиры, офицеры. Даже непосвященному человеку бросалось в глаза резкое отличие одной группы от другой. Первая — бойкая, шумная, хлопотливая, сразу видно — народ опытный, обстрелянный, ветераны бригады, за их плечами бои, которым уже не ведется счет. 

Вторая — менее оживленная. Новички в обмундировании явно не по росту — гимнастерки индюшачьим зобом пузырятся под ремнями, тревожно и настороженно озираются вокруг, все им кажется чужим и незнакомым. 

Солдаты-старослужащие посмеивались над пополнением, приправляли шутки репликами: «Эх ты, зеленая роща, зеленая рота». Довольно веселое зрелище. Однако улавливалась в этом смехе та неуловимая теплота, которая позволит через определенное время бойцам-новичкам и «старикам» объединиться в одну крепкую, дружную семью. Скоро, очень скоро возникнут новые привязанности, взаимные симпатии. 

А пока началась учеба. 

Первое занятие с разведчиками проводил капитан Козлов. Он вдохновенно излагал суть нашей профессии. Для бывалых — это прописные истины, а молодежь сидела с раскрытым ртом. 

— Чем скрытнее разведчик, тем успешнее справится с тяжелой работой,— говорил Борис Михайлович.— Смерть ходит рядом с ним — она дышит ему в лицо, в затылок, но смелого, находчивого обходит стороной. Настоящий боец всегда жаждет действий разумного риска и, что интересно, мечтает о более сложном поиске и неординарном задании, чтобы вновь и вновь проверить себя, испытать свой разум, свою волю. Фриц тоже хитер, изворотлив, чуток, на мякине его не проведешь. Выследить немца, поймать, связать — это полдела. Нужно его еще и протащить через линию фронта целым и невредимым. А попадаются они разные: один сразу выложит все как на духу, а иногда хлопцы проберутся в самую глубину, рискуя жизнью, а притащат, извиняюсь, такое дерьмо — курам на смех. Со страху исподнее подмочит. Не только нумерацию полка, фамилию командира — свое имя не может вспомнить. Но такова наша работа... 

Заместитель по технической части майор Тацкий и зампотех роты старший лейтенант Фролов занимались с будущими водителями бронетранспортеров, бронеавтомобилей и мотоциклов. 

В руках майора — прутик-указка. Наглядное пособие — БА-64 и «скауткар». 

— Сия машина на первый взгляд вызывает улыбочку. Однако на ее плечи взвалено немало забот: командирская разведка, борьба с авиадесантами, сопровождение автоколонн, противовоздушная оборона танков на марше... Все бронелисты разной толщины, расположены под наклоном, поэтому пули и осколки отскакивают, как горох. Скажете, броня тонковата? Так у хваленых «тигров» она дай боже, а поди ж ты — от наших снарядов даже башни летят. БА-64 чем хорош? Все колеса ведущие, успешно преодолевает на твердом грунте подъемы, броды и скользкие косогоры. Шины пулестойкие, пулемет установлен крупнокалиберный, бронеавтомобиль оснащен рацией. И еще одна важная деталь — мотор работает на низкосортных бензинах и маслах. В этом отношении «скауткар» — а он перед вами — довольно привередлив... 

Перерыв. 

Задымили цигарки, пошла круговая беседа. Петр Алешин — на своем «коньке», потчует молодых всевозможными байками. 

— Унтер в царское время учил солдат разведке так. Построит взвод перед палаткой, сам внутрь войдет и приказывает — заходить по одному. Первый солдат, самый бойкий, появляется и — браво, во весь голос: «Здравжлаю!» А унтер — кулачище у него, как у нашего Багаева,— как смажет по физиономии и говорит: «Выходи и никому ничего не говори». То же самое проделал со всеми остальными. Потом приказывает повторить «визит». Тут уж служивые заходят осторожненько, держатся на расстоянии, подальше. «Ну вот,— говорит унтер,— теперь вижу, начинаете кое-что соображать в разведке». 

Учебные точки объезжал сам командир корпуса генерал Свиридов. Такова уж натура у комкора — самому все посмотреть, помочь, а то и устроить нагоняй. 

Рядом с нами будущие мотострелки из батальона майора Кузнецова производили сборку и разборку оружия. У многих, естественно, не получалось — волнуются. Особенно нервничал рядовой Мустафаев. Свиридов подошел к солдату, спросил фамилию, имя. 

— Так вот, Токтабай, этот станкач собирается следующим образом... 

Считанные секунды — и пулемет твердо стоит на «ногах». 

Затем Карп Васильевич обращается ко всем: 

— Запомните, гвардейцы. Время на войне стоит жизни. Знание и виртуозное владение оружием — источник победы. Так что не теряйте время в учебе... 

Не обходилось и без курьезов. Из этого же батальона группа молодых бойцов пошла на разведку «противника». Один из солдат, имитировавший «фрица», нашел немецкую каску, напялил на себя и сел за деревьями. Новички, увидев «гитлеровца» и услышав «хенде хох», кинулись врассыпную, а рядовой Слепцов даже бросил винтовку. В то время в лесу под Котовском еще попадались гитлеровцы, отставшие от своих частей при бегстве. 

Над Слепцовым долго подтрунивали. Забегая вперед, скажу: этот боец в боях под Будапештом бил немцев просто на выбор. Во время отражения контратаки, лежа в окопчике или за бугорком, деловито передергивал затвор винтовки и бесстрастно спрашивал товарища: «Которого?» Тот указывал, и обреченный фашист валился с ног. «Которого следующего?» — опять спрашивал. «Вот того, толстого. По виду — офицер». И толстый падал. До ранения Слепцов под Будапештом уничтожил тридцать два фашиста. 

...С утра мы уже в поле. Люди построены, готовы к занятиям. Замечаю: кое-кто рассматривает окружающее отвлеченным взглядом. Начинаю «урок» следующими словами: 

— У каждой местности свои тайны, и только тот, кто способен прочесть их, скорее и проще решит поставленную задачу. Итак, начнем с переползания по-пластунски. Лег, подтянул правую ногу под живот, одновременно левую руку выставил вперед. Теперь передвинуть тело вперед до полного выпрямления правой ноги и, одновременно подбирая под себя другую согнутую ногу, продолжать в том же порядке... 

Показал, как это делается, и стал пропускать по одному. И пошло: пыхтят, елозят коленками и локтями... Даю передохнуть и снова: 

— Продолжать движение в том же порядке! Раз... два... четыре! 

Кто-то зачерпнул землю ртом, плюется. Алешин подбадривает «пахаря»: 

— Ничего, коллега, разведчик, что дите малое: больше ползает, чем ходит. 

Потом учились ориентироваться на местности, определять расстояние до различных предметов и элементов рельефа. 

Занятия подошли к концу. Пятиминутный перекур. Алешин садится на первый попавшийся бугор, трусит на бумагу табачок. 

— Из всего увиденного и услышанного,— обращается он к новичкам,— нужно усвоить следующее: ориентир — точка не-под-виж-на-я! Как-то один лейтенант проводит занятия и говорит: «Рядовой Копейка, сориентируйтесь на местности». Солдат посмотрел вдаль и говорит: «Ориентир один — сидит человек, ориентир два — рядом пасется лошадь». А «ориентир один» сел на «ориентир два» и — галопом. Вот такая, братцы, география бывает... 

В лагерь вовзращаемся бегом. Кто-то первым заметил комбрига полковника Каневского. Перешли на шаг, дали «ножку». 

— Запевай! — скомандовал взводу, и «старики» рванули с залихватским посвистом: 




Со-ло-вей, со-ло-вей — пташечка, 

Канаре-е-чка жалобно поет... 




Василий Антонович стал впереди строя и тоже подхватил песню. И даже самые уставшие приободрились, подтянулись. 

Вот такой у нас был командир — имел особый дар привязывать к себе людей, вникать во все тонкости их сурового бытия. 

Особое отношение, как я заметил, строил комбриг с младшими командирами. Умел тонко и тактично, отдавая должное уважение офицерскому званию, исподволь поправить молодого командира, вскользь напомнить о том, что по неопытности мог забыть взводный, а в затруднительном случае — подсказать правильное решение так незаметно, что офицеру казалось, будто он сам нашел его. 

В этот же день, после обеда, к разведчикам заскочил Володя Иванов. Поговорили о будничных делах, потом он пригласил нас в гости. 

— Танкисты там такой спектакль подготовили, Станиславскому не снилось... 

Вечером всей ротой отправились в танковый полк. 

Удивлению нашему не было предела. «Броня» не просто поставила пьесу, а разучила оперу «Наталка Полтавка». Заместитель командира роты по технической части Василий Масан знал это произведение Н. Лысенко наизусть — и слова, и партитуру. Музыкальное сопровождение — баян, гитара. Партию Наталки пела Ольга Приходько. Петра — автоматчик Василий Огурцов, Мыколы — командир танка Анатолий Волошин. Вот только на роль Терпылыхи — матери Наталки — певицу не подобрали. А приглашать со стороны не хотелось. Выручил сержант, заряжающий танк (жаль, фамилию не помню). 

Представление прошло на славу. Не помешал даже хохот, от которого не удержался бы никто,— это когда «мать» Наталки возникла на импровизированной сцене в огромных кирзовых сапогах. 

В жизни есть особые моменты, которые волнуют, заставляют учащенно биться сердце, рождают высокие помыслы. Таким событием стало вручение 2-му гвардейскому механизированному корпусу Боевого Знамени. 

Стоял удивительно ясный майский день. Среди рощ, вобравших в себя все весенние краски, на большом поле севернее села Александровки выстроились гвардейцы — танкисты, артиллеристы, мотострелки, разведчики, саперы, связисты... 

Знамя перед строем. Командир корпуса генерал-майор Свиридов, приняв святыню соединения, опустился на колено и поцеловал край алого шелка. Затем обратился к солдатам и офицерам с краткой речью, заключительные слова которой потонули в троекратном «ура». 

— Смирно! Равнение на Знамя! 

Над ровным строем, над головами ветеранов и новичков заколыхалось факелом величественное, шелестящее щелком, с тяжелыми кистями и золотым шитьем полотнище. Нес Знамя наш бывший комбриг, ныне заместитель командира корпуса полковник Артеменко. 

Удивительное это было мгновение, каждый еще отчетливей понял, сколько нужно усилий, чтобы окончательно наступить каблуком на горло фашистской гадюке. 

Мы по-прежнему поддерживали тесную связь с николаевцами, получали от них посылки, письма. Но этот подарок никого не оставил равнодушным. Весть сразу облетела корпус: к нам приезжают представители судостроительного завода, колхозов и совхозов, чтобы передать соединению танковую колонну, построенную на средства трудящихся Николаевской области. Несмотря на тяжелейшие прифронтовые условия, было собрано 15 миллионов рублей. 

И вот под Котовск прибыли «тридцатьчетверки» с надписью на броне — «Колгоспник Миколаiвщини». 

От имени гвардейцев корпуса трудящимся области было послано благодарственное письмо, в котором говорилось: «Пусть знают фашистские мерзавцы, что у нас фронт и тыл — одно целое и весь советский народ борется против захватчиков... Ваш самоотверженный труд сливается в одно с задачей фронта». 

В том, что рядом с танками «Латышский стрелок» и «Донской казак» стояли новенькие машины, пахнущие краской и олифой, было что-то символическое... 

А в корпус, как это было предусмотрено оргпланом, прибыла и прибывала новая техника: танки Т-34, «зверобои» — тяжелые самоходки, гвардейские минометы БМ-13 — «катюши», бронеавтомобили, средства связи... 

Мускулы корпуса наливались стальной силой. 

Короток век весны — глядишь, и лето развернуло пеструю скатерть. Вылепило пряные конусы копен сена, позолотило пшеничные поля, в красную киноварь обмакнуло рябиновые гроздья, сгустило малахитовую зелень дубрав. 

Как-то забрался я в орешник, растянулся под кустом, решил почитать. Извлек из сумки книжку стихов Эдуарда Багрицкого. Была она сильно потрепана — видать, немало походила по рукам, немало километров проделала в вещевом мешке. Начал «Думу про Опанаса» но до конца дочитать не пришлось. Неожиданно затрещали ветки, и на полянку высыпала ватага разведчиков. Впереди — лейтенант Срибный. 

— Смотрите, братцы! — воскликнул парторг.— Он здесь в поэзию ударился, а мы его по всему фронту разыскиваем. Качать!. 

Я не понял, в чем дело. А в глазах уже завертелись земля и небо... 

— Так вот, Саша, ты — герой! 

— Вы что... Ш-ш-утите?..— у меня почему-то дрогнул голос, слова застряли в горле. 

— Какие тут шутки? — Срибный вынул из планшетки еще влажный оттиск газеты «В бой за Родину!» — Из-под носа у редактора Полторакова унес. Читай! 

Я впился в строчки указа: «Гвардии капитан Бабанин Николай Андреевич, гвардии старший лейтенант Гридин Вениамин Захарович, гвардии младший лейтенант Каневский Александр Денисович...» 

Почувствовав, как предательская пелена застилает глаза, я резко отвернулся от товарищей. Вспомнилось прошлое. Сколько пришлось пережить! Сколько перегорело нервов, сколько потеряно друзей. Это и ваша Золотая Звезда, дорогие мои ребята, те, кто остался в сталинградских степях, у донбасских терриконов, на берегах седого Славутича!.. 

Вечером после занятий написал домой коротенькое письмо, закончил его словами: «Возьмите газету, там и прочитаете мое имя». 

А утром позвонили из штаба корпуса: 

— Каневский, к девяти ноль-ноль — к генералу Свиридову! На носках! Чтоб искры из-под ног летели. 

С чего бы это? 

Прибыл минут на двадцать раньше. У штаба встретил капитана Бабанина, старшего лейтенанта Гридина, рядовых Николаева и Полещикова. Немного позже подошли лейтенант Тряскин, младший лейтенант Максименко, старший сержант Мусаев. 

В штабном помещении находились генерал Свиридов, его заместитель генерал Баскаков, начштаба корпуса полковник Лямцев, наш тыловик подполковник Срибный. Карп Васильевич каждому прибывшему пожал руку, пригласил сесть. 

— Ну, товарищи герои, хочу сообщить вам приятную новость — поедете в Москву. К самому Калинину на прием.. Срочно пошить обмундирование,— командир корпуса повернулся к Леонтию Ивановичу Срибному,— и в путь-дорогу. Времени у вас не густо... 

Форму пошили быстро. Началась подгонка. Рассматривая разительно изменившихся вдруг ребят, я думал: «Какие мы, черт возьми, красивые! При таком параде не стыдно показаться и в Белокаменной» 

Перед отъездом обратился к полковнику Каневскому — может, разрешит на обратном пути хоть на часок заскочить домой? Разрешил — на целых три дня... 

До Киева добирались на машинах. Мы знали, что город очень разрушен, но увиденное потрясло. 

Несмотря на большие восстановительные работы, во многих местах лежали груды щебня и кирпича, скрученные рельсы. Тротуары изуродованы, усыпаны битым стеклом. Крещатик сожжен и разрушен, зияет пустыми глазницами оконных проемов, обугленный и мертвый. Горожане изможденные и худые. 

У памятника Богдану Хмельницкому нам показали нарукавные повязки с надписью «Разрешается проживать в Киеве». Тех, кому «не разрешалось», отправляли в Германию или в Бабий Яр... 

Поздним вечером покидали Киев. 

Долго стоял у вагонного окна, старался думать о приятном, о том, что ждет в Москве, а душа наливалась полынной горечью. Перед глазами змеились полузаросшие траншеи на бульваре Шевченко, Успенский собор в развалинах, высокий обезглавленный постамент на пустынной площади перед Арсеналом... 

Поезд шел резво, врезаясь в темноту. За окном попадались огоньки — редкие-редкие... 

С Киевского вокзала столицы нас сразу же повезли в гостиницу. Немного отдохнули, привели себя в порядок. Потом прибыл полковник — с таких только плакаты рисовать. Мундир на нем — словно на портновском манекене. Планочка на груди солидная, но по всему чувствовалось, что о войне он знает только по сводкам. Паркетный шаркун. 

Закусил полную розовую губу, погарцевал возле нас в сапогах-бутылках. 

— Да вы что? В такой-то форме в Кремль? На церемонии вручения наград будут представители союзнических армий и... сам Верховный. 

При этом слове полковник даже замер по стойке «смирно». 

И снова нас обмеряли суетливые портные, подгоняли пошитое обмундирование. 

И вот Георгиевский зал... Такую красоту не часто увидишь. Прекрасное кружево лепки почти сплошь покрывает огомный сводчатый плафон и колоннаду. На пилонах — мраморные доски с названиями полков, флотских экипажей, батарей — участников славных побед. На таких же досках вырезаны фамилии георгиевских кавалеров. Над головой — шесть бронзовых с золотом люстр, каждая пудов под сто весом. А на паркет, собранный из редчайших пород дерева, прямо страшно было ступать. 

В зале собрались генералы и офицеры, несколько американцев и англичан при регалиях, фотографы. Верховный Главнокомандующий, которого все ждали, прибыть, как осторожно объяснили,— в силу важных обстоятельств — не смог. 

В точно назначенное время появился Михаил Иванович Калинин — сухонький, подвижный, бородка клинышком, в круглых очках, напоминающий провинциального учителя. Нас сразу предупредили — не особенно сильно пожимать его руку. 

Церемония деловая и строгая: зачитывается Указ Президиума Верховного Совета СССР, затем вручаются награды. 

Подошла и моя очередь. Четко доложил, хотел произнести какие-то возвышенные слова, но язык словно прилип к небу. 

Свет люстры играл в стеклах очков Калинина. Движением руки он поправил их, как бы сгоняя назойливые блики света. 

— А вы, молодой человек, за какие подвиги получаете столь высокую награду? 

Как тут ответишь? Только и сказал: 

— Да я, товариц Калинин, разведчик. 

Он широко улыбнулся, кивнул головой: 

— Все понятно... 




Получив орден Ленина и Золотую Звезду, я, несмотря н а предупреждение, вложил в рукопожатие не только чувство большой благодарности, но и, казалось, всю силу... 

Чем ближе поезд подходил к станции Емиловка, тем учащенней билось в унисон этому стуку сердце. 

О моем приезде дома уже знали. 

Как только вышел на перрончик, сразу же попал в объятия. Все закружилось... Боже мой, Полина! Вытянулась, повзрослела. Она с разбегу повисает у меня на шее и плачет. Обнял ее. Куда же девалась моя выдержка? Уговариваю сестру не волноваться, а у самого дрожат руки. А вот и мама, брат Николай!.. У него уже повестка об отправке на фронт. 

Назад едем в бричке. Что-то говорим друг другу, улыбаемся, а я все никак не могу понять — действительность это или сон... 

Не успел, как говорится, отряхнуть дорожную пыль, а уже нужно спешить в кинотеатр. Предусмотрительные работники райкома комсомола отпечатали даже пригласительные билеты... 

Посадили в президиум меня, маму. В одно мгновение окинул взглядом зал. Сколько знакомых лиц! Сияют неподдельной радостью и гордостью, будто награждены все они, а не я один... 

Вышел на трибуну. Как много хотелось рассказать землякам о боях, о своих товарищах-разведчиках! Но на это и трех дней не хватит... Закончил свое короткое выступление так: 

— Хотя война и близится к концу, но понадобится много усилий для достижения победы. Каждый выпущенный по врагу снаряд, каждый сноп, обмолоченный колхозниками, приближают полный разгром врага... 

Дома собрались родственники, знакомые. На столе мои любимые вареники, о которых так мечталось после заплесневелого сухаря или углистой картофелины там, на фронте... 

Засиделись допоздна. О ком только ни вспомнили, о чем ни переговорили! 

Как хорошо проснуться на домашней постели и вдохнуть знакомый с детства свежий запах простыни, настой сухих трав. Лежал, и казалось: никогда не уходил из этого дома, никакого фронта не было — все это только приснилось... 

Моя Матрена Павловна уже на ногах. Приблизится на цыпочках, постоит, вздохнет, поправит одеяло и так же бесшумно уходит. 

А сквозь щели оконных ставен сочится утренний свет, слышатся голоса — женские, изредка мужские,— люди собираются в поле. И мне хочется туда, руки давно соскучились по мирной работе. 

Вскакиваю, одеваюсь. На пороге — мать. 

— Куда это ты в такую рань? 

— Пойду подышу свежим воздухом... 

Выхожу за околицу. Как все вокруг знакомо! Вот овраг, в котором прятался как-то от напугавшего козла, вот копанка, в которой едва не утонул. А дальше — лес... Там происходили баталии между «красными» и «белыми». Эка важность, что ружья и пулеметы деревянные! С ними ходили в разведку, обманывали и завлекали «неприятеля» в засады. Игра!.. 

Многие поля уже убраны, на тонких травинках дрожат капельки росы. Вдалеке урчит трактор, лущит стерню. Вот он остановился. Из кабины вылез мой друг детства Иван Ксенжик. Жмем друг другу руки, обнимаемся. Оба втискиваемся в узкую кабину КДП-35. Кладу руки на штурвал, плавно трогаю... 

Ивана не остановишь, весь в плену воспоминаний. 

— А помнишь, Сашко, как пацанами в лесу в войну играли? А как скирду подожгли?.. 

— Та было всякое... 

Так и гонял трактор, пока не подъехал учетчик бригады Иван Круценко. 

Присели на обочине, потянулись к куреву. После спрашиваю Круценко: 

— Работу принимать будешь? 

— А как же! Обработал 19,5 гектара, записываю на твой счет 3,60 трудодня. 

— Запиши в фонд обороны. 

Вот и пролетели незаметно три моих дня. 

...Возвратившись в бригаду, принял новое поздравление — присвоили звание лейтенанта. 

Как-то меня вызвал начальник политотдела бригады подполковник Герасименко. Достал из планшетки письмо, разгладил на столе. Загадочно улыбнувшись, спросил: 

— Волноваху еще не забыл? 

— Да как же ее забудешь! Ведь мы там такого шума наделали. А станцию как брали... 

— Вот и хорошо, что помнишь. Тут волновахские товарищи приглашают нас на праздник первой годовщины освобождения города. С комбригом мы уже переговорили — решили послать тебя с Шуваевым, а также замполита артдивизиона Моисеева и командира минометной роты Фарахутдинова. Оформляйте документы — и в путь-дорогу. Не возражаешь? 

— О чем речь?.. 

После недолгих сборов нас собрал подполковник Герасименко. Вместе с пропагандистом майором Чубичем дали короткое напутствие: мол, марку гвардейцев-волноваховцев держите на уровне. 

До Сталино ехали железной дорогой, а на вокзале пересели на машину. Не обошлось и без приключений. Дорога — одно название! Занесло нас в болото, да так, что пришлось машину вытаскивать трактором. Помятых, грязных доставили прямо в парк перед райкомом партии на многолюдный митинг... 

Мы рассказали о том, как гвардейцы-волновахцы громили гитлеровцев на Молочной, Днепре и Южном Буге; жители района в свою очередь говорили о той помощи, которую они оказывают фронту. Только на строительство колонны для 65-й Волновахской танковой бригады было собрано почти полтора миллиона рублей. 

А на следующий день комсомольцы пригласили в клуб при паровозном депо. На торжественном ужине преподнесли нам огромные букеты цветов. Начались танцы. 

Вот тут-то все и началось. С гопаком или чем-то в этом роде я бы еще справился, а вот с танго, фокстротом... Секретарь райкома комсомола Вера Киселева, заметив, что я стараюсь держаться в сторонке, разгоряченная весельем, хотела было затянуть меня в круг, но я уперся бычком. 

— Почему не танцуешь, Саша? Может, наши девчата не нравятся? 

— Да нравятся, но танцор из меня никудышный... 

— А кто же нравится? 

Я показал на девчушку в красном платье с необыкновенно большими голубыми глазами и толстыми косичками. 

— У тебя глаз настоящего разведчика,— засмеялась Вера.— Это Люба Макарычева. Работает бухгалтером в депо, секретарь комсомольской организации. Пойдем, познакомлю... 

И я на ватных ногах пошел знакомиться... 

После танцев провожал Любу домой на улицу Деповскую. Люба рассказывала о себе, о работе, об отце, который воевал и был сильно контужен... А у меня путались все мысли и слова. Хотелось взять ее под руку, но не решался. Просто чертовщина какая-то! С «языками» управлялся, а тут оробел, как пацан... 

Перед нашим отъездом в Котовск Люба пригласила всю делегацию домой. Познакомила с сестрами, подругами. Продуктов в то время было не густо, но стол девчата соорудили на славу. Слушали музыку, танцевали... Договорились вот так же встретиться после Победы. Только Миша Моисеев не разделял общего веселья — то и дело уходил на кухню, курил. Когда Лиля Дегтярева спросила, почему он такой грустный, ответил: 

— Хорошо бы собраться так после войны, но чувствую — споткнусь где-то об пулю или осколок... 

Лиля заплакала. К старшему лейтенанту, как я понял, она была неравнодушна... 

Наступило время расставания. В Сталино приехало из Волновахи много провожающих. Среди них и Люба. Людно на перроне, шум, гам, пожелания доброго пути, победы, объятия, поцелуи... В честь нашего отъезда местный радиоузел врубил на полную громкость репродуктор, полилась знакомая мелодия: 




Помню, как в памятный вечер  

Падал платочек твой с плеч,  

Как провожала и обещала  

Синий платочек сберечь... 




И тогда я бросился по вокзалу, чтобы купить Любе какой-нибудь подарок. Синий платочек не нашел, а вот кисейный розовый раздобыл... Он до сих пор хранится в нашей семье, поблекший от времени, как самая дорогая реликвия. 

До последнего момента не знали, когда и куда нас перебросят. Поговаривали — в Румынию или в Венгрию. Но то были лишь предположения. Только к концу сентября обстановка прояснилась — корпусу предстояло сосредоточиться в районе венгерского города Сегед. 

Для управления корпусными частями на период передислокации были созданы три оперативные группы. Первая, возглавляемая начальником штаба полковником Лямцевым, руководила погрузкой и отправкой эшелона из Котовска. После отбытия в новый район сосредоточения обязанности Лямцева возложили на старшего помощника оперативного отдела майора Иванова. 

Вторая группа во главе с заместителем командира корпуса генералом Баскаковым обеспечивала выгрузку эшелонов на станции Рени и их отправку на баржах по Дунаю, железной дорогой и своим ходом. 

Генерал Свиридов и несколько штабников составляли третью группу, которая выехала в Сегед. Комкор побывал на переправах через быструю Тису, ознакомился с местом сосредоточения и организовал встречу корпуса. 

Несмотря на многие дорожные неувязки, прибыли к месту в назначенный срок — 28 октября 1944 года. Здесь нас подчинили 46-й армии, которой командовал генерал-лейтенант И. Т. Шлемин. Совместно с ее войсками 2-му гвардейскому Николаевскому механизированному корпусу предстояло принять участие в Будапештской наступательной операции.




Венгерская рапсодия


Венгрия. До вступления на территорию Венгрии мы уже многое знали об этой стране. Беды не раз вили под ее крышей свои гнезда, столетиями венгры изнывали под игом иноземных поработителей, были придавлены гнетом собственных феодалов и помещиков. Владычество турецких султанов. Грабежи жадной династии Габсбургов. Фашистская диктатура Хорти. 

Сколько же мук и терзаний перенес этот маленький гордый народ, сколько раз поднимался он на борьбу, захлебываясь кровью! Недаром Шандор Петефи, истинный сын своей многострадальной родины, вопрошал в одном из стихотворений: 




Есть ли в Венгрии хоть горсть земли такая,  

Что венгерской кровью не орошена? 




Еще в начале войны мало кто предполагал, что Венгрия, давшая миру Лайоша Кошута, Махая Танчича, Бела Куна, Тибора Самуэли, Мате Залку, страна, первой провозгласившая Советскую республику после нашей революции, вступит в преступный сговор с нацистской Германией, пошлет против нас свои войска. Для чего? Для того, чтобы они остались на заснеженных полях под Острогожском и Россошью, под Воронежем и Касторной? Только под станцией Касторная наголову была разбита. 

2-я армия гонведов — цвет мадьярского воинства. Мы тогда спрашивали: кто их к нам звал? Какие счеты могут быть у венгерского пастуха с хлеборобом Поволжья? Какая злая сила толкнула этих мадьяр на просторы русской степи?.. 

Слушая рассказы о прошлом Венгрии, увидев своими глазами нарезанные лоскуты кукурузных и пшеничных полей, тут и там разбросанные помещичьи усадьбы, или, как их называли, господские дворы, а рядом халупы батраков под камышом и соломой, наши бойцы говорили: 

— Да, хлебнули венгры горюшка с лихвой... 

— А живут-то как? Земля у крестьян — подошвой сапога закроешь. 

— Зато у помещика земли — два наших колхоза. 

— А немцы как грабят? Недаром местные называют их саранчой: хапают все, что под руку попадет... 

За долгий и нелегкий путь от волжских степей до Дуная мы повидали немало людского горя. Позади осталась опаленная войной земля родная, пройдены королевство румынское, царство болгарское, партизанский край Югославии... И вот земля венгерская. Она ждала своего освобождения! 

2-й гвардейский механизированный корпус получил задачу быть готовым перейти в наступление на направлении главного удара 46-й армии, с ходу овладеть Кечкеметом, затем нанести удар по противнику, обороняющему Будапешт. Корпусу противостояли части 8-й и 10-й пехотных и 1-й кавалерийской дивизии венгров. Передний край проходил по линии Алпар севернее Кишкун-феледьхазы и Кишкунхалаша. Непривычные для нашего слуха названия! 

Что касается оборудования позиций, то тут противник постарался от души. Несколько линий траншей, соединенных ходами сообщений. Между траншеями — дзоты. Всевозможные комбинации проволочных заграждений. Мины... 

Кишкунфеледьхазу с Будапештом связывала лишь одна шоссейная дорога. По остальным проселочным, размытым дождями, особенно не разгонишься. Вдоль дорог рощицы, заболоченные участки. В промежутках между крупными населенными пунктами разбросано много хуторов в одну-две постройки. Каждый такой хутор представлял собой небольшой форт. Под большинством домов имелись подвалы с узкими вентиляционными отверстиями над уровнем земли, через которые удобно было вести пулеметный огонь. Почти во всех конюшнях и хлевах под основными большими окнами были прорезаны узкие оконца или поперечные щели, удобные для стрельбы. На колокольнях, крышах, чердаках сидели наблюдатели и снайперы. 

Тактика мелких подразделений, обороняющихся в укрепленных хуторах, чаще всего сводилась к действиям из засады. Пропустить разведку, а затем всеми огневыми средствами обрушиться на неразвернувшуюся колонну — вот излюбленный прием врага. 

В преддверии боевых действий штаб корпуса работал без сна и отдыха. Решались вопросы управления и взаимодействия, собирались и обобщались данные о противнике, проверялась связь, уточнялись вопросы обеспечения боеприпасами, продовольствием, горюче-смазочными материалами. 

Штабные офицеры готовили расчеты, таблицы, необходимые командиру корпуса для принятия решения. По его замыслу, боевой порядок строился в два эшелона. В первом должна была наступить наша бригада. 

Мы непрерывно вели наблюдение, чтобы предусмотреть и исключить любую случайность. 

Хорошо помогал нам прикомандированный переводчик из румынской дивизии. Назвался он Алексеем. А когда я спросил о национальности, ответил: «Я — интернационалист, господин лейтенант». Этот Алексей бегло говорил по-русски, по-венгерски, по-румынски, по-итальянски, хорошо знал местные традиции и обычаи. Общительный, с тонким юмором, он сразу понравился разведчикам. 

В середине дня 29 октября 1944 года стрелковые корпуса 46-й армии, которыми командовали генералы Колчук и Рубанюк, завершили прорыв тактической зоны обороны противника севернее Кишкунфеледьхазы. Об этом доложили Маршалу Советского Союза Р. Я. Малиновскому, находившемуся на наблюдательном пункте армии. Оценив обстановку, командующий фронтом утвердил решение командарма о вводе в сражение корпуса. 

В 14 часов 22 минуты поступил сигнал «Орел». Это означало, что части корпуса, используя брешь в обороне противника, должны перейти в наступление в районе Кишкунфеледьхазы, а затем стремительно двинуться на Кечкемет, Эркень. Корпус, словно перед прыжком, сжался в тугую пружину, напряг мускулы, обострил слух и глаз. 

Я посмотрел на часы — оставалось еще десять минут тишины. Десять минут учащенного сердцебиения, десять минут предельного напряжения перед броском за невидимую черту... 

И вот стальная стрела спущена с тетивы. 

На ее острие наступала и разведрота — два взвода на бронемашинах «скауткар», БА-64 и гусеничных МК-1, а также взвод автоматчиков лейтенанта Половинкина, в полном составе прибывший из 4-й мехбригады. 

Обгоняя друг друга, мчались танки и растворялись в чернильной темноте. Лихорадочно работали связисты. Воздух над головой дрожал и вибрировал. С шелестом, словно царапая подсвеченное небо, летели снаряды, свистели болванки, визжали осколки. Заговорили «катюши», обнажая огненное жало. Весь этот оркестр исполнял гибельную рапсодию врагу. 

Всю ночь не затихали бои. Противник непрерывно бросался в контратаки, наносил чувствительные удары из засад танками и штурмовыми орудиями. Однако передовые отряды ломали его сопротивление, упорно продвигаясь вперед, а разведдозоры рыскали по вражеским тылам. Ориентироваться в таких условиях, тем более на чужой земле было довольно сложно. На каждом шагу подстерегала опасность, ничего не стоило угодить в хитроумную ловушку. 

Мы заскочили в какой-то хуторок. Все вокруг словно вымерло. Где же местные жители? То ли запуганы фашистской пропагандой, то ли ушли из этих краев... Но вот откуда-то вылез мужчина в меховой кацавейке. Небритый, с ввалившимися щеками и глубоко запавшими глазами. Седина обильно тронула виски. Испугавшись нас, он попятился, но Алексей остановил старика, сказал, что мы не собираемся делать ему ничего плохого. По нашим лицам венгр понял, что настроены мы дружелюбно, осмелел, решился задать вопрос, который, видимо, больше всего волновал его в эти минуты: 

— А большевики тоже придут? 

Мы от души рассмеялись: 

— А как же, обязательно! 

— Нем йо, нем йо! Очень плохо,— помрачнел венгр. 

— А что вы знаете о большевиках? — спросил я, Алексей перевел. 

— О, много знаю! Это великаны с рогами на голове, вооруженные до зубов. Они никого не щадят... У них огромные кинжалы...— от ужаса бедняга втянул голову в плечи. 

Я положил руку на плечо венгра, почувствовав, как тот дрожит, сказал: 

— Ну, друг, похож я на такого громилу?.. Большевик перед тобой! И среди них,— показал на разведчиков,— тоже многие коммунисты... 

Между тем к нам стали подходить и другие жители хуторка. Отдали им все содержимое вещмешков — хлеб, сахар, махорку... 

...Над полями сырой тяжестью стлался туман. Вот в мутной мгле рассвета показались очертания Кечкемета. По мере приближения к городу все отчетливее вырисовывались остроконечные крыши, фабричные трубы, шпили костелов... 

Уже по показаниям первого «языка» — офицера связи из 23-й танковой дивизии,— мы поняли: орешек нам попался довольно крепкий. В этом городе с восьмидесятитысячным населением, который являлся одним из самых крупных на Венгерской равнине, располагался довольно сильный гарнизон. Кечкемет являлся как бы воротами на подступах к Будапешту. Сюда же в спешном порядке противником был выброшен из района Надькёрёша передовой отряд в составе двадцати «тигров» из 24-й танковой дивизии. Они нацелились на правый фланг корпуса. 

Генерал Свиридов сразу принял решение: задержать гитлеровцев частью сил танковой бригады полковника Огнева. 

Наша ж бригада.шла на Кечкемет в лоб. Впереди — «тридцатьчетверки» из 25-го полка майора Катаева с десантом автоматчиков. 

Развернувшись в боевую линию, танки устремились к постройкам. Впереди поминутно стали вырастать черные кроны разрывов. Противник неведомо откуда в упор ударил болванками. Вот неяркое желтое пламя выползло из-под кормы одной машины и сразу охватило корпус танка. Густой дым повалил из смотровых щелей. Но другие «тридцатьчетверки», маневрируя, ломая боевой порядок оборонявшихся, продолжали двигаться к окраине города. 

Вперед вырвалась машина старшего лейтенанта Линника. Бронебойный снаряд ударил по борту «тридцатьчетверки», срикошетировав, исчез в темно-сером небе. Экипаж заметил, откуда ведется огонь, направил туда машину. На полном ходу раздавлено два орудия на обочине шоссе, но вражеская самоходка, спрятанная за домом, успела все-таки плюнуть оранжевым сгустком огня. Танк Линника остановился. 

Гитлеровцы выскочили из окопов и, стреляя по танку, кинулись к нему с криком: «Рус, сдавайс». Линник и тут не растерялся — резанул по ним из пулемета... 

Неудача постигла и «тридцатьчетверку» лейтенанта Харитонова. Снарядом ей снесло часть ствола, повредило пулемет. Заметив, что экипаж танка не может ни стрелять, ни двигаться, около двух десятков гитлеровцев окружили машину, стали подгонять тягач. И только зацепили за крюк буксировочный трос, как рядом резко притормозила ход другая «тридцатьчетверка». Откинулась крышка люка, и оттуда выскочил старший лейтенант Пахарь. Крикнув: «Прочь, гады!», он швырнул гранаты в обалдевших гитлеровцев... 

Несмотря на большие потери с обеих сторон, фронтальным штурмом взять Кечкемет не удалось. Генерал Свиридов, оценив сложную ситуацию, принял решение: бригадам Каневского и Лященко обойти город с запада и востока, перерезать дорогу, соединяющую Кечкемет с Будапештом. 

Так начался маневр на окружение. 

По раскисшей целине, глухими проселками на предельной скорости танки с десантниками стали врезаться во вражеский тыл. За ними мчались машины с мотопехотой, артиллеристы, зенитчики, штабные «виллисы» и «доджи». Растаяли в туманной дымке остроконечные колокольни города. Узкими проходами, обходя вражеские заслоны, танковые колонны то растекались в разные стороны, дробились, то сливались, чтобы опять разойтись. С проселка вырывались на асфальтированную дорогу, потом опять ныряли в жидкий кисель, скрываясь в мелколесье. За ними неотступно следовали артиллеристы-самоходчики подполковника Михаила Александровича Лагутина. 

А над головой носились стаи «мессершмиттов» и «фокке-вульфов», пикировали, бросая фугаски и уйму мелких противотанковых бомб... 

Движение наших бронированных машин было весьма затруднено лесными завалами. Влево — болото, вправо — болото, обезлюдевшие, на первый взгляд, хуторки. Но здесь запросто можно было напороться на засаду. 

Так оно и случилось с нашими разведчиками. Пропустив дозорных и штабные машины, немцы в упор расстреляли «форд», на котором, ехали разведчики. Еще не успели все выскочить из кузова, как он загорелся. Последним через борт за раненым старшим сержантом Владимиром Цветковым выпрыгнул младший сержант Александр Друкарев. В темноте вдвоем подползли к кукурузным копнам, укрылись. Дальше идти было небезопасно: рядом бродили вражеские автоматчики. Только под утро Друкарев нашел своих, а Цветков, видимо, умер от потери крови. 

Гитлеровцы и нилашисты* отступали, но сопротивление их не уменьшалось, а возрастало. 




* Нилашисты — члены фашистской партия «Скрещенные стрелы». Во главе их стоял Салаши, провозгласивший себя «фюрером нации». 




В узких проходах, в посадках, в разбитых хуторах таились замаскированные «тигры», «фердинанды», «пантеры». Во впадинках на огневых позициях стояли минометы — немецкие «пупхен» и венгерские двухствольные «игла Салаши», любой неосторожный шаг был чреват опасностью: враг нападал исподтишка, коварно, часто ночью, стрельбу вел с короткой дистанции. 

Досаждали нам подвижные отряды, состоявшие из трех-восьми бронеединиц с автоматчиками. Они появлялись внезапно, настигали тылы, перерезали пути подвоза боеприпасов, горючего, нарушали линии связи, пытались сеять панику. 

В ночь на 31 октября гитлеровцы нанесли внезапный удар по тылам бригады, в частности по батарее старшего лейтенанта Ивана Федулова, замыкавшей колонну. Силы оказались неравными — батарея против восьми «фердинандов» и сотни автоматчиков. На батарею обрушился шквал огня. Врагу тотчас ответили наши пушки, заряжающие метнулись к зарядным ящикам. Одна самоходка, за ней вторая запылали. Меткий был глаз у сержанта Кулимеева, стрелял он четко и аккуратно, как на полевых учениях. Третий «фердинанд» завертелся на месте и замер, подставив правый борт. В него, разорвав броню, тотчас вошел снаряд, посланный наводчиком рядовым Парамзиным. 

Самоходки, утробно ревя моторами, стали отползать назад. Откатились, не солоно хлебавши, и автоматчики. 

Федуловская батарея держалась до утра. А с рассветом артиллеристы забрали уцелевшие пушки и догнали бригадную колонну, которая ускоренным маршем шла к Будапешту. 

...Погода стала портиться основательно. С востока наползали грузные, рыхлые тучи. Они заволокли горизонт, повисли низко над головой. 

Мы находились километрах в трех впереди колонны. Расположились в болотистой низине, углубляющейся в лес. Из оврагов и глухоярья тянуло лиственной прелью, перемешанной с гарью. Здесь меня и нашел майор Козлов. Присели на замшелый пень, под плащ-палаткой развернули новенькие хрустящие карты. 

— Постарайся двигаться следом за отступающими немцами и мадьярами,— после анализа обстановки сказал начальник разведки.— Ухо держи востро — недолго и на засаду напороться. В этом деле гитлеровцы мастаки: нашкодят — и ищи-свищи ветра в поле. А тут лес, глухомань. 

Борис Михайлович поговорил с разведчиками, на прощание одарил наших «технарей» нелестными эпитетами — не смогли ввести в строй третью машину. По их милости остался я с одним БА-64 и одним «скауткаром». Считай, на задание шел с голыми руками. 

...Бронетранспортер и бронеавтомобиль швыряло в разные стороны. Давно неезженая лесная дорога заросла, покрылась кочками. Мы шли параллельно шоссе, ведущему к Будапешту. Часто останавливались, прислушивались, контролировали дорогу. Но шоссе по-прежнему было пустынно. Такая тишь да благодать только настораживали. 

Я по рации связался с майором Козловым, доложил обстановку. Мол, так и так, кругом все глухо, отступающие, по всей видимости, выбрали другой маршрут. 

— Немцы идут по вашей дороге,— сказал Борис Михайлович.— Любой ценой задержи их до подхода передового отряда. Найди на карте дом лесничего. Отсюда наши вступят в бой... 

Нашел в квадрате дом лесничего — он находился на склоне урочища, к которому вела от шоссе просека. Сразу же созрел план действий. «Скауткар» и БА-64 с включенными «передками» газанули туда. 

Деревья впереди стали еще толще, выше. Попадались заболоченные участки — очень топкие, настоящая трясина. Еле добрались до бревенчатого дома лесника. Он оказался пуст. 

Время подгоняло. Броневики поставили у сырой копны, рядом с которой валялась телега без передних колес с каким-то шмотьем. Разведчики сбросили плащ-палатки мокрыми руками стали лепить цигарки. Пару минут на перекур — и за дело. 

Отстегнули от борта БА-64 пилу, взяли лопаты и пошли по просеке к перекрестку. 

Водители Романенко и Беляев остались у машины. 

Шоссе рядом. Остановились у молодого бука, осмотрелись. Вот здесь и можно колонну направить по ложному пути. 

— Багаев, Аверьянов! — приказал разведчикам.— Пилите дерево. 

Ситников с Шуваевым и Лазаревым отправились на шоссе с лопатами ставить «минное поле». Алешин — со мной. 

Бук спилить не так просто. 

Багаев распрямился, отдуваясь, смахнул со лба капли пота, посмотрел, задрав голову, на верхушку дерева, побрел в заросли шиповника. 

Через пару минут он возвратился, сияющий, словно совершил что-то необыкновенное. 

— Командир, мы тут уродуемся на лесоповале, а рядом штабель бревен... 

Выбрали дерево, втроем вынесли на дорогу, укрепили на подпорках, поставили поперек проезжей части. Подошли «минеры» — Ситников, Шуваев, Лазарев. Быстро сколотили щиток, прикрепили его к самодельному шлагбауму. Ситников вывел мазутом: «Ахтунг, минен! Рехте ранд!»* 




* «Внимание, мины! Обход вправо!» (нем.) 




От дома лесничего вызвали броневики, и я поставил задачу разведчикам. БА-64 расположился фронтально к спуску на просеку на той стороне шоссе. Там же остались Ситников, Багаев, Аверьянов и Шуваев с двумя противотанковыми ружьями. «Скауткар» замаскировали в зарослях так, чтобы удобно было вести огонь, если колонна свернет с шоссе. Со мной остались Алешин и рядовой разведчик Лазарев. Он занял место в бронетранспортере у крупнокалиберного пулемета. 

Набросав текст радиограммы, закодировав ее, я связался с майором Козловым. 

Теперь оставалось только ждать развязки. 

По гулу, который доносился с запада, по усилившейся дрожи земли можно было определить, что гвардейцы Лященко основательно наступили на «хвост» отходящих немцев и венгров. 

И вот мы уловили хорошо знакомый железный лязг. Да, это шла ожидаемая колонна. При ближайшем рассмотрении она оказалась довольно смешанной — несколько танков, бронетранспортеры, трехосные грузовики с пехотой... 

Мотоциклисты, идущие в голове колонны, остановили свои БМВ, стали кого-то ждать. Расстояние от них до шлагбаума — метров тридцать. 

Необъяснимое ощущение появляется в такие минуты. Сердце начинает бухать паровым молотом, колотиться, будто стремясь вырваться из груди. Нервы — как натянутые струны. 

Чего же ждут мотоциклисты? Ага — вот и «адлер» подкатил. Дверца машины открылась, показалась нога, затем, нагибаясь, вылез офицер, за ним — второй. Они постояли, осмотрелись и медленно направились к шлагбауму. Спешились и мотоциклисты, держа оружие наготове. Шаг, другой... Пошли на обочину, дали несколько очередей вправо и влево. 

Я следил за офицерами, до боли в суставах сжимал холодное тело автомата, не убирая пальца со спускового крючка. 

Они закурили, что-то крикнули мотоциклистам. Те оседлали БМВ, съехали в просеку. За ними опустился с насыпи пестро раскрашенный бронетранспортер. 

Нужно было во что бы то ни стало загнать всю колонну в «горлышко», сбить с основной дороги. 

Сигнальную ракету выпустил не вверх, а полого над верхушками деревьев. И сразу же разведчики, находившиеся на другой стороне шоссе, ударили по голове колонны. Со звоном ахнули противотанковые ружья, подголоском застрекотали автоматы. 

В тумане, хотя и немного рассеявшемся, не сразу сообразишь, что к чему. Внезапный огонь сбил с толку гитлеровцев, и они не решились продолжать движение старым маршрутом — свернули вправо. Лес гудел от всевозможных звуков: выли от натуги моторы, лязгали и скрежетали гусеницы. По земле стлался удушливый дым от перегазовок... 

За колонной мы не пошли. Радиограмма Козлову была краткой: «Задание выполнено. В квадрате... встречайте гостей». 

Наши разведчики «обеспечивали» отход разрозненных групп противника и в сторону Илле, что в двадцати семи километрах от Будапешта. Так, мой командир взвода лейтенант Столетов с пятью разведчиками захватили пароконную повозку, хозяев раздели, обмундировались и пристали к длинному обозу. Отлично владея немецким языком, Столетов «подружился» с командиром роты, периодически подогревая его упавшее настроение венгерской палинкой, докладывал об обстановке в обозе. В конце концов колонна так и не дошла к намеченной цели, расколошматили наши автоматчики обозников так, что только каски и подковы летели по сторонам... 

На направлении Лайошмиже, Эркень, Инари действовал разведвзвод отдельного саперного батальона под командованием старшего лейтенанта Воронова. Корпусной инженер подполковник Мирошниченко поставил ему задачу: проверить, цел ли мост через ручей южнее Инарча, и, если он не взорван, захватить и удержать до подхода подразделений бригады подполковника Лященко. 

Мост оказался исправным, но охранялся. Старший лейтенант Воронов с разведчиками внезапно атаковал гитлеровцев, стремительно ударил с двух сторон. Мост был захвачен. При этом было обнаружено сто килограммов тола, по-видимому, предназначенного для уничтожения моста. 

Переправа прошла успешно. 

В результате умелого маневра, предпринятого нашим комбригом, мы ворвались в Илле. В домах горел свет — будапештская электростанция работала, на вокзал прибывали эшелоны с пехотой и артиллерией. Появление на улицах города разведчиков на бронемашинах, танков с красными звездами оказалось полной неожиданностью для местного гарнизона. Гитлеровским офицерам так и не пришлось досмотреть сладкие сны в мягких постелях. Полураздетые, они выскакивали на улицы, пытались отстреливаться. Более благоразумные поднимали руки... 

Под утро все затихло. Город выдыхал гарь и дым прошедшего боя. На узких улочках застыли протараненные бронетранспортеры, раздавленные орудия, смятые амфибии и легковые машины. И трупы... 

Сотни пленных разместили по дворам. Гитлеровцы — от рядовых до полковников, нилашисты со знаками «Скрещенные стрелы» на рукавах, юнцы из профашистской военизированной организации «Левентэ»... 

Эти уже отвоевались и смирились со своей участью. Труднее было с теми, кто, сбиваясь в мелкие стаи, рыскал по округе. Защищались они до последнего патрона, а когда боеприпасы кончались, переодевались в штатское платье и пытались выдать себя за мирных граждан или беглых солдат в надежде избежать плена. 

В тот же день, 4 ноября, разведчики обнаружили, что в сторону Илле выдвигается моторизованная дивизия СС «Фельдхернхалле». Она, как и другие части, была срочно переброшена из района Мишкольца на будапештское направление. Конечно, это не могло спасти положение противника в целом, но и на легкую победу нам теперь рассчитывать не приходилось. 

Вызвал меня на НП бригады начальник штаба подполковник Бобров, поставил задачу, затем сказал: 

— Подбери самых смелых, уравновешенных... 

«Уравновешенный» было у Ефима Фомича любимым словечком и означало: надежный, готовый на все... 

Решили действовать методом засады. Хороша она тем, что ее не надо тщательно готовить. Следует только найти место, где можно скрытно расположиться, к — ждать. Авось, появится одинокий солдат, офицер, небольшая группа, мотоциклист или машина. Тогда — действуй, не теряя времени, пользуйся растерянностью фрица! 

Засаду устроили в лесопосадке у дороги, недалеко от населенного пункта Дьяль. Бронетранспортер надежно укрыли. 

Сидели так час, второй. Мимо, не таясь, катили на машинах гитлеровцы. Но нельзя «облегчить душу», резануть по ним очередью, забросать гранатами... Нужно терпеть. 

Так просидели без малого четыре часа, пока не дождались «своих гостей». Впереди шел бронетранспортер, за ним —легковушка. То, что нам надо. Я метнул противотанковую гранату по ходу движения броневика. Взрыв качнул его, сбил с линии движения, из металлической лохани выпрыгнули три немца в буро-зеленых пятнистых халатах. 

— Бей по ногам! — приказал я Ситникову, и тот дал длинную очередь из пулемета. Гитлеровцы повалились. Двое остались лежать неподвижно, третий пытался подняться, стал на колени, но, качнувшись, головой уткнулся в землю. 

— Ты что, ослеп? — набросился я сгоряча на Семена.— Мертвяки мне не нужны... 

— Да не кипятись, командир! — попытался сгладить хоть как-то неприятный инцидент Алешин.— Ну, отправили этих в «земотдел», черт с ними! 

Алешин по-охотничьи, навскидку ударил из автомата по легковушке, которая пятилась назад. Пули, наверное, пробили радиатор — из-под капота повалил пар. К машине бросились разведчики из группы захвата — Багаев и Аверьянов. 

В ней оказались венгерский генерал, немецкий полковник и шофер. Пуля попала генералу в живот, он громко стонал. Пленных мы перетащили в свой бронетранспортер, забрали портфель с документами, а также захваченный штандарт венгерского полка связи. 

Лейтенант Срибный, перевязывая генерала, по ходу задавал вопросы. Тот сказал, что он из оперативной группы по подготовке контрудара в районе Будапешта. Узнали также, что гитлеровцы перебросили из Италии большое количество танков, чтобы перекрыть выход наших войск на юго-западную окраину венгерской столицы. 

Мы уже отчетливо слышали гул танковых моторов и решили, не теряя времени, жать к своим. 

За умелые действия в разведке, доставку пленных и документов старшего сержанта Алешина представили к награде — ордену Славы II степени, рядового Аверьянова — к Красной Звезде, а меня — к ордену Красного Знамени. 

Бригада дальше не пошла, заняла позиции на северной, северо-западной и западной окраинах Илле. 

Пришлось окапываться. Комбриг Каневский, как всегда, подтянутый, в начищенных хромачах, с белым воротничком, обходил боевые порядки, подбадривая людей, которые ворочали лопатами неподатливый грунт. И часто повторял: 

— Пот экономит кровь. Остановился на день — заройся на год. Десять метров окопа лучше, чем один метр могилы... 

...Главный удар был нанесен по батальону майора Бабича. На узком участке при поддержке орудий и минометов его атаковали пятнадцать «тигров» и несколько рот мотопехоты. Воздух трещал и метался упругой, горячей волной. Снаряды, а особенно мины летели с таким противным визгом, будто из небес кто-то выдергивал клещами ржавые гвозди... Столбы разрывов вырастали вокруг окопов, огневых позиций артиллеристов. Стрелки, пулеметчики, бронебойщики, а также истребители танков, вооруженные гранатами и бутылками с горючей жидкостью «КС», получили приказ подпустить противника поближе. Здесь следовало бить наверняка. 

Танки — метрах в двухстах. Этот короткий отрезок стал мерой жизни и смерти как для наступающих, так и для обороняющихся. 

Комбат подал команду. Как одержимые насморком, чихнули и зачастили «сорокапятки». Из окопов бронебойщиков выплеснулся заметный в надвигающихся сумерках огонь, и тотчас на броне головного танка вспыхнул короткий синий проблеск. Затем застопорил ход второй, покрытый оранжевыми лоскутьями огня... Но остальные «тигры» продолжали упрямо лезть к нашим окопам. 

Командир роты старший лейтенант Евсюков схватил ракетницу, поднялся во весь рост. 

— Артиллеристы! Бей сюда!.. 

Красный лохматый шарик по дуге опустился прямо на башню вражеского танка. 

— Теперь сюда! — опять послышался из тьмы голос ротного. И опять ракета точно указала расчетам, куда стрелять. 

— Отсечь пехоту от танков! — приказал майор Бабич. 

Затрещали автоматы, зло заклокотало пламя в пламягасителях «дегтярей», стали лопаться ручные гранаты. Но гитлеровцы и мадьяры шли и шли по телам своих же мертвецов, падали, уступая место следующей цепи... 

Несколько «тигров» все же достигли наших траншей. Бронированными утюгами прошлись по ним, обваливая откосы, оставляя за собой широкие следы разрыхленной земли, в которую были вдавлены пулеметы, противотанковые ружья, пушечные лафеты, ящики от боеприпасов, тела убитых... 

Контратака отбита. Но противник не унимается — лезет напролом. За первой контратакой следует вторая, третья... Всего — семь! 

Для многих в ту ночь венгерская земля стала могилой. Погиб бесстрашный командир роты старший лейтенант Евсюков Николай Павлович. Посмертно он удостоен звания Героя Советского Союза. Погубив семь вражеских танков, не вышел из боя экипаж самоходки, в которой находился командир 1509-го полка подполковник Лагутин. Он также посмертно удостоен этого высокого звания. 

От Илле опять пошла низменная заболоченная местность. Густая сеть каналов, торфяные болота, покрытые толстым слоем песка. Осторожно, как бы на ощупь, двигались наши танки. Их маневренность скована до предела. 

Вдоль каналов — хуторки, окруженные холмами, мелколесье. Каждый канал использован как противотанковый ров, каждый хутор представляет собой опорный пункт. Все подступы к ним минированы. 

Саперы давно уже забыли об отдыхе — работали сутками. Снимали бесчисленные мины, резали колючую проволоку заграждений, развертывали дороги, стелили гати и наводили переправы. И все это — под адским огнем. 

На линии Вечеш — Пештсентьимре — Ракоцилигет противник создал сильный рубеж, насыщенный артиллерией, всевозможными препятствиями. Это были сооружения внешнего обвода обороны Будапешта. 

Попытка преодолеть рубеж оказалась безуспешной. Корпусу пришлось сдать свой участок стрелковому корпусу генерала Григоровича и сосредоточиться юго-западнее Цегледа, чтобы во взаимодействии с 19-й румынской пехотной дивизией прорвать оборону противника на фронте Фештье, Цеглед и развивать удар на север. 

Как и в предыдущих боях, наша бригада должна была наступать в первом эшелоне. 

Майор Козлов вызвал меня на КП бригады, поставил задачу: взять «языка» севернее Валько, где держали оборону разрозненные части 46-й и 13-й пехотной и танковой дивизий, боевая группа мотодивизии СС «Фельдхернхалле». Входили они в состав 6-й немецкой армии (опять «мстители»!), которой командовал генерал артиллерии Фреттер-Пико. 

В поисковую группу я взял Петра Алешина, Николая Попова, Семена Ситникова, Николая Багаева, Ивана Бублия, Леонида Рогова, Николая Гуманюка, Александра Друкарева, Бориса Пензина, Александра Шастина, Александра Ракова и радиста Геннадия Дребезгова. 

О выполнении задания «на колесах» не было и речи. Местность — самая что ни на есть прескверная, а поиск предстояло вести в лесу ночью. 

...Пробирались сквозь чащобу, петляя между деревьями, с которых свисала лохмотьями морщинистая кора — следы от осколков и пуль. Слышался глухой отзвук взрывов. Казалось, на землю сбрасывают много пудовые бревна. Молодые разведчики опасливо переглядывались. Им чудилось, что за каждым кустом сидит, фриц с пулеметом. 

Начало чуть проясняться. Лес поредел. Как только мы остановились, раздались автоматные очереди. Присели, стали прислушиваться. Выстрелы прекратились. Потом выяснили, что это было охранение. Поразмыслив, решили его обойти. Какой из охранника «язык», если он сидит на отшибе и ни черта не знает? 

А время поджимало — дело шло к рассвету. И тут открылась поляна и на ней — добротное кирпичное здание с многочисленными пристройками. 

Поползли, чтобы разглядеть поближе, что же там делается. 

— А немцев здесь до пропасти! — толкнул меня Ситников. 

— Да, тут поживиться трудно... 

Во дворе стояло несколько крытых машин. Подъехал мотоциклист, соскочил с сиденья и, придерживая рукой полевую сумку, побежал по ступенькам к парадной двери. Изредка негромко окликали часовые. Несколько солдат катили по двору бочку к грузовикам... 

На фоне костра отчетливо выделялась походная кухня. Повар, помешивая длинным черпаком в котле, отворачивался от дыма. 

Тюкал топор — неторопливо, размеренно... 

Алешин потянул носом воздух. 

— Чувствую, время к завтраку идет. Может, полоним этот пищеблок? 

— Смотри, чтобы тебе здесь розовую юшку из носа не пустили,— тут же откликнулся Бублий. 

Раздался лай овчарок. Надо уносить ноги. Обошли господский дом и снова углубились в лес. 

Разведчики, вытянувшись ленточкой, шли на север, в сторону Бага. Сколько уже километров отмахали, а «языком» и не пахнет! 

Вдруг кто-то зацепился, упал, подмяв куст. Поднялся, держа в руке... провод. 

— Товарищ лейтенант, смотрите... 

Я сразу определил — это линия связи. По ней и пошли вперед, пока снова не оказались на кромке полянки. 

— Багаев! Отведи людей назад и спрячьтесь. А ты, Алексей, возьми «ухо» (трофейный аппарат), подключи его к проводу. Может, удастся что-нибудь подслушать. 

Переводчик достал булавку, и при свете моего фонарика начал подключаться. Прошло несколько минут напряженного ожидания. 

Алексей, прикрыв рукой микрофон, шепнул: 

— Болтовня.  

— А, ну их! 

Финкой перерезал провод, снял с концов изоляцию. Алексей недоуменно на меня посмотрел. 

Стал то соединять, то разъединять провод. Пусть гансы побесятся. 

Потом срастил концы, обратился к Алексею: 

— А теперь начальственным тоном отбрей болтунов, чтобы у них коленки задрожали. 

Переводчик понял, что от него требуется, и разразился такой бранью в адрес невидимых абонентов, что мне самому захотелось стать по стойке «смирно»... 

Я снова разъединил провода. Теперь оставалось только ждать — ведь должен же кто-то выйти на проверку поврежденной линии! Но с какой стороны? От дома или с тыла?.. На всякий случай приказал Алешину и Ситникову скрутить второго «ремонтника» — немцы ходили устранять повреждения парами. Ну, а первого возьмем, как говорили в Одессе, без шума и пыли, аккуратно. В общем предусмотрели все варианты. 

«Гости» что-то запаздывали. Посматривая на часы, наливался злостью: где же ваша дисциплина, хваленая пунктуальность, господа? 

И вдруг на поляне замаячили две фигуры. Впереди идущий связист поднимал телефонный шнур, светил фонариком, чтобы не прозевать порыв, постоянно оборачивался к своему напарнику, что-то бубнил. 

Наступил момент и нам вступить в игру. 

Алексей, держа в руках концы провода, набросился на первого гитлеровца с ефрейторскими нашивками. Мол, начальство требует связь, а они дрыхнут в господском доме. (Там, как мы узнали, находилась какая-то особая комендатура.) Ефрейтор Май невнятно оправдывался, вытирая испарину со лба... 

В это время кто-то из разведчиков нечаянным движением привлек внимание второго немца. Тот насторожился, обернулся, положил руки на автомат. Не мешкая, я ударил ефрейтора носком сапога по подколенным сухожилиям и повалил наземь. От боли тот раскрыл рот, и Алексей быстро запихнул в него кляп. 

В это время Алешин с Ситниковым обезоружили второго немца. 

На всякий случай связь гитлеровцам мы дали, а Алексей четко доложил, что кабель случайно разорван артиллерийским тягачом. При этом с противоположного конца мы узнали довольно важное сообщение — «южнее Бага идут вражеские танки». 

В данной ситуации пришлось отступить от железного правила: разведчик никогда не возвращается той дорогой, по которой идет в поиск. Время настолько поджимало, что пришлось поневоле идти к тому месту, где засело немецкое охранение. Путь опасней, но короче. 

К счастью, все закончилось благополучно — обошли дозоры, парных патрулей. И только у «нейтралки» набрели на двух полусонных немцев, развалившихся на лапнике у погасшего костра... 

Разведчики со всех концов стекались к своим штабам, вели туда свою «добычу». 

Встретил я при возвращении и группу лейтенанта Виталия Суханова из 5-й мехбригады. Поздоровались, похвалились «трофеями». Он приволок офицера. Не какую-то окопную инфантерию, а штабиста. 

— Засели у шоссе,— рассказывал Виталий,— а машины разные туда-сюда снуют. В основном катят к Будапешту. Потом дорога опустела. Смотрим, бежит бронеавтомобиль. Это уже наш! Но при подходе к засаде немцы что-то учуяли, развернулись и кинулись наутек. Коля Черкасов первой очередью из пулемета проткнул броневику шины. Дал еще несколько очередей — водителя и солдата срезал наповал. А этот субчик в кусты. Мы — за ним. И знаете, ребята, убег бы, рядом лесок, всякие бугры. Но, наверное, страх сковал гауптмана. Стрелял, оглядывался, падал... Затем лег за кочками. Огрызается — не подойдешь. Ситуация... Вижу — гитлеровец не бросает портфель, значит там важные документы. Но как их взять? И тут вспомнил рассказ двух заядлых охотников — старшин Василия Суворова и его друга Николая Маланкина о том, как у них на Алтае берут медведя. Зверь прикрывает сердце лапами, и чтобы заставить его поднять их, охотники обычно бросают вверх шапку. Срабатывает инстинкт, и косолапый делает трагическую для себя ошибку, ловя подброшенный предмет. Решил и я применить такой прием. Бросил левой рукой кусок дерна (в правой был пистолет), фашист резко повернулся и выстрелил на шорох. Этого было достаточно, чтобы успеть, рвануться к нему и заломить руку... Тут и ребята подоспели. В общем капитан оказался ценным «языком». Да и портфель дорого стоит... 

За этот поиск старшина Маланкин и его командир были награждены орденом Красной Звезды. 

Войну разведчик старший лейтенант Виталий Федорович Суханов закончил Героем Советского Союза. 

...После незначительной перегруппировки корпус перешел в наступление. Наша бригада снова в первом эшелоне. 

Несмотря на отчаянное сопротивление вражеских 13-й танковой и 46-й пехотной дивизий, напор гвардейцев оказался настолько сильным, что фашистам пришлось отойти к лесному массиву западнее Валько. И все же полностью преодолеть их сопротивление корпус не смог. 

Стало очевидно — фронтальные удары к успеху не приведут. Тогда генерал Свиридов решил основными силами обойти противника, переправившись через канал Гальга. Гитлеровцы, оборонявшиеся на его южном берегу, опасаясь окружения, стали пятиться к Багу. Но навстречу им шла уже наша бригада. Разведчики первыми ворвались в Баг. 

А обстановка менялась с калейдоскопической быстротой. Командование получило указание: передать занимаемые участки 25-му стрелковому корпусу и в срочном порядке ударить по окруженной хатванской группировке противника. 

Вражескую оборону приходилось взламывать по частям. Преодолевая всевозможные препятствия, отражая одну за другой контратаки, сбивая отряды прикрытия — около батальона пехоты с танками, штурмовыми орудиями, легкими противотанковыми пушками,— гвардейцы выполняли трудную часть общего плана командования: измотать, окружить и уничтожить хатванскую группировку. 

За шестнадцать дней боев корпус не только разгромил 46-ю пехотную дивизию, но и нанес большой урон 13-й и 23-й танковым дивизиям, дивизии «Фельдхерн-халле», окружил Хатван, вышел к первому оборонительному обводу Будапешта с северо-востока. 

Заплатили мы за это красной ценой. Такого потрясения я не испытывал за всю войну — не стало любимца всего корпуса, комбрига полковника Каневского. 

Под Хатваном в самый критический момент боя Василий Антонович сел в головную машину и поднял в атаку своих гвардейцев. «Фердинанд», спрятавшись за углом дома, выстрелил в упор по «тридцатьчетверке». Экипажу спастись не удалось... 

Потеряли мы и мужественного комбата, много раз раненного и контуженного майора Бабича. Мертвого принесли с задания и командира саперного отделения, Героя Советского Союза старшину Николая Ивановича Полещикова. Похоронен он в городе Николаеве. 

...Осень шла на убыль, а зима и носа не казала. Все так же висело над головой серое ватное одеяло туч, плыли космы тумана, сутками хлестал густой, мерзкий дождь, от которого никуда не спрячешься. Холод пронизывал до костей... Единственное, что согревало душу,— это письма от Любы. Доставал из нагрудного кармана треугольники и перечитывал по нескольку раз строчки, написанные круглым девичьим почерком. Представлял, сколько же пришлось лететь этим голубкам, чтобы попасть сюда, на далекую передовую?.. 

Получаем приказ — сосредоточиться в районе Киш-кунлацхазы. Ребята шутили: дойти до него легче, чем выговорить. 

А легко ли! Восемьдесят километров по разбухшим от влаги полям, по размытым проселочным дорогам, по мелколесью, вдоль и поперек изжеванным траками танков и колесами машин лесным чащобам... 

Так вышли к Чепелю и оказались на большом песчаном острове. 

Городок Рацкеве, у которого саперы навели мост, по-видимому, был когда-то людным, веселым местом. Теперь же по заливу плавали полузатопленные изящные яхты, в маслянистой воде отражались разрушенные ресторанчики, беседки. Красная черепица, сорванная с покатых крыш взрывной волной, хрустела под гусеницами танков, на замусоренном асфальте лоснились лужи. Метался по ветру вылущенный из перин пух... 

С острова началась переправа через Дунай. 

Если бы реки умели говорить!.. Он, Дунай, был вовсе не голубой, когда по нему плыли трупы людей и лошадей, изуродованные лодки, продырявленные баркасы, обломки досок. Он, Дунай, обязательно рассказал бы об отчаянных парнях, которые на левом, распахнутом настежь берегу, пошли на штурм водной крепости. 

Временами появлялись «хейнкели», но особого вреда не наносили — химики постоянно жгли шашки, расположившись на каменной балюстраде причала, и вокруг все тонуло в плотных облаках дыма. Слышался зычный голос коменданта, отчаянно переругивались шоферы. Охрипшие регулировщики с флажками рассасывали пробки. Все спешат, все нетерпеливы, у всех маршрут — на плацдарм. 

Танки, машины, орудия, ящики с боеприпасами погрузили на тяжелые паромы, и катера медленно потащили их за собой. Все туда — на плацдарм! 

Первым же паромом на правый берег доставили наши бронетранспортеры. 

Подъем от уреза воды крутой, скользкий, словно смазанный жиром. Броневики, напрягая все свои «лошадиные» силы, медленно тянулись вверх, но, буксуя, сползали обратно. В дело пошло все, что попадало под руки,— доски, жерди, связанные пучки веток. Пришлось бросать под колеса и шинели, телогрейки, плащ-палатки... 

Не успели дух перевести, как от майора Козлова получили задание — произвести разведку в направлении Мартонвашара, куда гитлеровцы, по предварительным данным, стягивали танки, тяжелую артиллерию. Это главное, но не все. Для командования Мартонвашар представлял особый интерес в том смысле, что около него проходила так называемая линия «Маргарита», состоящая из трех оборонительных полос. А начало она брала от самых Альп, перегораживая коридор между двумя озерами — Веленце и Балатон, дальше тянулась к востоку, упираясь в Дунай. Стоило нашим войскам прорвать «Маргариту», и дороги, по которым могли отойти на запад немецко-венгерские войска, находившиеся в Будапеште, оказались бы перерезанными. А из этой западни выбраться можно лишь чудом. 

А мы, выбирая выгодные места для наблюдения, гнали броневики от одного укрытия к другому. Карта буквально пестрела пометками. 

Самое пристальное внимание обращали на сосредоточение танков, постоянно докладывали по рации об их движении к плацдарму в направлении Рацкерестура, где находились корпусные части. 

Возвращаясь уже назад, скрытно подъехали к какому-то вытянувшемуся зданию с широким двором. Оказалось — кирпичный завод. 

Во дворе на полном ходу развернулись два мотоцикла, в них немцы в черных клеенчатых плащах. Петр Алешин схватился за пулемет. 

— Разрешите, товарищ лейтенант?.. 

— Не спеши! Дай разобраться, что к чему... 

Мотоциклисты дали газ и умчались со двора, скрылись за забором. 

— Эх, таких фазанов упустили, — поскреб затылок Алешин.— А то бы только перышки полетели. 

Он потянул носом воздух. 

— Никак дымом пахнет. Смотрите... 

Сбоку, от заводской стены, где прилепился старый склад, несло теплой гарью, огонь подлизывал снизу край крыши. 

Теперь уж и я услышал отчаянные крики. Они нарастали. 

— Люди там... — сдавленно произнес Иван Бублий. 

Забыв о всякой опасности, мы бегом бросились к складу. 

Не раздумывая, стали отодвигать засов на мощной, обитой железом двери. Створки под напором множества тел буквально разлетелись в разные стороны. Из черного проема повалили молодые девчата. Их было много — изможденных, грязных, в лагерной полосатой одежде. Немецкая форма сначала загипнотизировала их, но когда разобрались, повисли на шеях, плакали, что-то несвязно рассказывали... 

Чем им помочь? Собрали весь свой провиант, отдали бинты, медикаменты. 

Эта неожиданная встреча на чужой земле болью обожгла сердце. Сразу вспомнил Любу, ее рассказ о том, как гитлеровцы угнали сестру Лену в Германию, как издевались... 

Всего я насмотрелся за войну — смертей, страданий, слез, привык ко всему, как привыкают к жестокой необходимости, когда ничего нельзя изменить или переделать. А тут девчушки, дети еще... 

12 декабря 1944 года 46-ю армию генерала И. Т. Шлемина, в том числе и наш гвардейский корпус, передали в распоряжение 3-го Украинского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Ф. И. Толбухин. 

Войска готовились к завершению окружения Будапешта и будапештской группировки с запада. Корпусу надлежало завершить разгром 20-й пехотной дивизии, в дальнейшем овладеть районом Етьек, Жамбек, Бич-ке, быть в готовности наступать на Будапешт. 

Подготовка к вводу в прорыв велась в строжайшей тайне. Генерал Свиридов часами просиживал на наблюдательных пунктах мотострелковых частей, все танкисты! вызываемые на рекогносцировку, носили только пехотную форму. На направлении главного удара имитировались оборонительные работы: рылись траншеи, огневые позиции для артиллерии, устанавливались проволочные заграждения, минные поля. За несколько дней до атаки у исходного рубежа загудели моторы. Гитлеровцы всполошились. Советские танки?! Нет, танков здесь и в помине не было. Вблизи переднего края, на участке Эрд, озеро Веленце, работали... гусеничные тягачи и тракторы. Они гудели час, два, сутки, вторые сутки... Скоро немцы перестали обращать внимание на этот шум, успокоились. Именно этого и добивался комкор: шум позволил замаскировать ночные переходы частей в выжидательный район. 

Коротки декабрьские сумерки: не успел оглянуться — и уже черная, глубокая, как омут, фронтовая ночь. Без фар и огней, под привычное для вражеского уха гудение тягачей и тракторов вышли танки, притаились, замаскировались. Радисты неотлучно находились около своей аппаратуры. Скоро ли начнется? 

Наконец, по сигналу «Смерч» началось движение головных бригад. 

Вражеская оборона забагровела разрывами. Танки на полном ходу обгоняли пехоту, пошли по лесам, крутым подъемам и спускам, достигли линии «Маргари-та», где уже пробили большие бреши стрелковые корпуса 46-й армии. По левую руку осталось озеро Веленце, по правую — Мартонвашар. 

Разведчики, используя разрывы в боевых порядках 20-й пехотной дивизии, углубились в ее оборону и стали оперативно докладывать обстановку. 

Особо ценные сведения доставили в штаб корпуса разведчики-мотоциклисты майора Бабанина. Они точно определили: в районе Вереба изготовилась для контратаки 7-я немецкая танковая дивизия. Это дало возможность генералу Свиридову достойно «встретить» врага. Здорово тогда поработала корпусная артиллерия полковника Самохина! 

Отбив контратаку, бригады повернули на северо-восток и стали брать в стальные клещи небольшой городок Валь. Одного удара хватило, чтобы деморализовать здесь гитлеровцев и заставить их искать спасения у переправы через канал Ласло. Перебраться на противоположную сторону посчастливилось немногим. 

А у моста лихорадочно копошились немецкие автоматчики — готовили мост к взрыву. Но не успели. Разведчики из отделения ефрейтора Алексея Солохова помешали. 

Лавируя между густыми разрывами, к переправе устремились танки, мотопехота, орудия. В Вале еще догорали мертвенно-синим огнем «тигры» и «фердинанды», бились в предсмертных судорогах лошади разгромленных обозов, а майор Козлов на моей карте жирным кружком обвел Етьек. 

На этот раз на задание нас отправлял новый командир бригады полковник Сафиулин Нуртдин Сафиуллович. 

Сведения собрали богатые. Установили, что в районе Етьека расположено около тридцати танков и трех дивизионов артиллерии 6-й танковой армии, а один пехотный батальон спешно переходит к обороне. Комбриг, приняв доклад, решил не ввязываться в бой, а обойти Етьек с запада, сковав гитлеровцев с фронта силами мотострелкового батальона капитана Шмулевича. 

Появление гвардейцев в тылу противника было подобно обвалу: гитлеровцы, побросав заправленные танки, пушки, горы ящиков со снарядами, в панике улепетывали на северо-восток... 

Не давая передышки противнику, мы уже подходили к станции Херцегхалом. 

С усиленным взводом бронетранспортеров я первым подошел к станции. Вначале показалось, что ее обитатели давно смотали удочки, а за ними сбежали и немцы. Но что это? По мере приближения к железнодорожному вокзалу услышали пыхтенье и гудки маневрового паровоза, свистки сцепщиков и стрелочников, лязг буферов. Минуя мерцавший тоскливо глазок семафора, подходил еще один товарняк. По перрону прохаживались офицеры... 

Быстро связался с танкистами. В наушниках — знакомый голос Володи Иванова. Он уже носил майорские погоны. 

— Я в районе станции. Бери на абордаж!.. 

Развернули бронетранспортеры — и закрутилась карусель. Неистовой дрожью бились в руках сержанта Алешина и старшего сержанта Роя «дегтяри». Автоматчики Михаил Харитонов, Георгий Радовинчик, Иван Пиманкин, Артемий Фиц, Иван Киман, Петр Щадилов короткими прицельными очередями валили метавшихся между вагонами гитлеровцев. Николай Багаев перед тем, как метнуть очередную чешуйчатую «феньку», как бы пробовал ее на вес, приговаривал: «Ну, господи, благослови!» 

Густой веер бронебойно-зажигательных пуль сыпался на стены вокзала, сверлил штукатурку, со звоном колол стекла в высоких окнах. 

В общую какофонию звуков мощно влились танковые выстрелы. Снаряды стали рваться у вагонов товарняков, над ними заклубился смолистый дым. 

Минут через десять мы уже были на станции. Вокзальные чиновники выползали из помещений — оглохшие, присыпанные известью, не понимающие толком, что же произошло. 

У нас ранило лейтенанта Сачкова и рядового Щадилова. А на перроне валялись трупы немцев, распахнутые чемоданы, какие-то ведра, тележки, ящики... Со множества изодранных, полуобгорелых плакатов смотрели одни и те же унылые силуэты. 

— Алексей! Что это за хреновина? Облепили все стены... — обратился к нашему переводчику Багаев, мусоля цигарку. 

— Там написано: «Тсс! Враг подслушивает!» 

Николай выплюнул окурок, перекинул через плечо ремень автомата. 

— Пойдем лучше, поглядим, что фриц возит в своих вагонах. 

Открыли один, второй. Ящики, мешки, увесистые пакеты... Сорвали крышки, распотрошили финками несколько мешков. Ба, да там же настоящее богатство! Консервы, копчености, всевозможные вина, сигареты... 

Вид у моего Багаева был, как у медведя, попавшего на пасеку. Рассматривая пеструю наклейку на бутылке, он даже прикрыл один глаз. Потом толкнул связиста ефрейтора Литвина. 

— Радируй, Афанасьевич, в ставку Гитлера: «Новогодние подарки получены по назначению. Премного 

благодарен. Разведчик Багаев». 

Мосластый Алешин уже сгибался под тяжестью ящика, тащил его к бронетранспортерам. Багаев также подхватил два увесистых мешка, последовал за товарищем... 

Так была перерезана дорога Будапешт — Бичке на промежуточной станции Херцегхалом. 

А фронт катился все дальше и дальше к западу от Будапешта. Прочная петля с каждым днем затягивала горловину мешка, в котором оказалась вражеская группировка. Наши радиоперехватчики слышали в эфире одну и ту же фразу: «Русские танки движутся на север». 

Корпус взял направление на север. И сразу же гитлеровское командование бросило туда все силы. В спешном порядке стягивались недобитые части с прорванной линии «Маргарита», подходили свежие резервы — эсэсовские полки. Противник пошел даже на то, чтобы ослабить заслоны Будапешта с запада. Этим ослаблением и воспользовалось наше командование. 

Маневренные группы гитлеровцев, состоящие из десятков тяжелых танков, штурмовых орудий, бронетранспортеров с автоматчиками, стерегли нас у развилок дорог, в узких проходах, в густых зарослях кустарников. Возникла угроза, что темп наступления снизится, и перед корпусом была поставлена новая задача: оставить заслон на северных участках, основным же силам повернуть на восток, к Будапешту. 

В те дни ударили довольно крепкие морозы. «Тридцатьчетверки», самоходки, автомобили с мотострелками шли прямо по затвердевшей целине через холмы, овраги и виноградники, минуя дороги, надежно, по мнению гитлеровцев, прикрытые противотанковой артиллерией. 

Сигналы, принятые радистами в начале прорыва, превратились в символы этой стремительной операции: ветер породил бурю, а буря — огненный смерч. 

Но в районе Пати бригада натолкнулась на упорное сопротивление подразделений 271-й пехотной дивизии с танками. Фланговым ударом с севера мы опрокинули гитлеровцев, при этом уничтожили до двух батальонов пехоты и пятнадцать танков. 

Теперь открылась дорога к Буде. 

Здешние горожане и немцы из столичного гарнизона еще считали, что находятся в тылу, и традиционно отмечали сочельник — канун рождества. В освещенных домах на столах стояли украшенные елочки, дорогие приборы, бокалы пенились бадаченскими и токайскими винами, гремела музыка. В мелодичные венгерские мелодии бесцеремонно врывалось контральто Цары Леандр — любимицы берлинцев. Офицеры пьянствовали, провозглашая здравицу фюреру — спасителю Будапешта, кричали «зиг хайль!», пели «Хорста Весселя» и «Стражу на Рейне», а в это время разведчики капитана Иголкина остановили свои мотоциклы у окраинных домов Буды. 

С Иголкиным я подружился еще в батальоне Субботина, где он командовал 1-й ротой. Комбат полюбил этого офицера за находчивость, смекалку, умение оставаться хладнокровным в самой запутанной ситуации. Но по-особому уважали его все без исключения за беспредельную отвагу. 

Перед выходом на задание мы с Иголкиным обменялись сувенирами: я отдал ему трофейный портсигар с какими-то замысловатыми вензелями, он мне — часы. 

...До крайнего красного кирпича дома за высоким, обвитым плющом, забором рукой подать, Но преодолеть это расстояние оказалось делом непростым: маячили парные патрули, во дворах колготились пушкари, кое-где рычали танковые двигатели. 

Патрули расхаживали спокойным, размеренным шагом, не подозревая, что у них под носом русские разведчики. Грех не воспользоваться такой беспечностью. 

Капитан Иголкин вскинул руку, крикнул: 

— Кто хочет первым войти в Будапешт — за мной! 

Взревели моторы, и разведгруппа на предельной скорости понеслась вперед. Патрули на въезде в город поначалу и не сообразили, кто и с какой целью промчался по окраинной улице,— дали для острастки несколько очередей и на этом успокоились. 

Надо спешить — тень пересекла полуденную черту. Главное — добраться до Дуная, к горе Геллерт. 

Больших магистральных дорог пришлось избегать по вполне понятной причине. Четко ориентируясь, в хитросплетении узких, извилистых улиц, Иголкин уверенно вел разведчиков все дальше и дальше — перед этим он не один час провел над картой, досконально изучил маршрут движения на макете, дотошно потрошил пленных, интересуясь всем, что касалось Буды. 

Все же успели засветло добраться до горы Геллерт. Заняли удобное для наблюдения место. 

Сверху все — как на ладони. Взметнулись ввысь по склонам и холмам башни и шпили соборов, замков, дворцов. Они словно вырезаны из темной кости. Здания — старинной постройки, солидные, обнесены каменными стенами. Их обрамляли скверы, сады и парки. Отполированный булыжник мостовых. 

По мере наблюдения карта заполнялась условными знаками: огневые позиции артиллерийских установок и минометов, штабеля зарядных ящиков, полевые орудия, зенитки, звукоулавливатели... Вся гора Геллерт была опоясана железобетонными дотами и бронеколпаками... 

Пора было возвращаться назад, но в это время сержант Анатолий Самойленко доложил: 

— Из Пешта к мосту Маргит направляется колонна. 

Пришлось задержаться для уточнения ее состава. 

А она оказалась довольно внушительной — танки, штурмовые орудия, бронетранспортеры с мотопехотой... Нужно немедленно доложить в штаб корпуса. Капитан Иголкин приказал ефрейтору Кузьме Федорову развернуть рацию, но та, как назло, молчала. Времени для поиска неполадки не оставалось — колонна уже переправлялась через Дунай. 

Возвращаться прежним маршрутом было опасно: гитлеровцы наверняка создадут заслон, в крайнем случае вышлют группу захвата, чтобы не выпустить разведчиков из города. Словом, надеяться на то, что удастся избежать стычки, не приходилось. 

— Гранаты, оружие — к бою! — подал команду капитан Иголкин.— Вперед! 

Как только мотоциклисты миновали один квартал, другой, им навстречу выкатила бронемашина, за ней грузовик с солдатами. Сомнений быть не могло: гитлеровцы колесили по городу в поисках разведчиков. 

Находясь на головном мотоцикле, капитан Иголкин выскочил из коляски, выдернул чеку «лимонки», размахнувшись, швырнул ее в сторону броневика. Граната брызнула осколками по мостовой. За ней громыхнули другие. Бронемашину бросило в сторону. Немцы горохом посыпали из автомобиля, падали, скошенные точными очередями пулеметов и автоматов... 

Быстрое, внезапное нападение на преследователей позволило выиграть несколько драгоценных минут. Мотоциклы свернули с улицы в глухой переулок, потом еще в один, стремительно помчались по брусчатке. Благополучно вырвались из города и соединились с передовыми отрядами нашей бригады. 

В этот день вместо ожидаемой рождественской телеграммы с поздравлениями от Гитлера командующий будапештской группировкой генерал-лейтенант войск СС Пфеффер-Вильденбрух получил экстренную депешу о том, что русские танки ворвались в Буду. А с севера поступил другой «рождественский подарок» — русские заняли Эстергом. Это означало, что кольцо вокруг Будапешта замкнулось. Мощная, почти двухсоттысячная группировка гитлеровцев оказалась в глубоком «котле». В западне очутились 13-я танковая дивизия и моторизованная дивизия СС «Фельдхернхалле», которые не раз громили гвардейцы корпуса, две кавалерийские и одна пехотная дивизии гитлеровцев, одна танковая п три пехотные дивизии венгров и множество других частей, бригада штурмовых орудий, полки и батальоны — полицейские, охранные, запасные... 

На окраине Буды мы захватили молодого лейтенанта из 1-го охранного полка по фамилии Швальбе. Высокий, голенастый, как молодой кочет, в кожаной куртке, на шее — шарф грубой вязки. Оправившись от первого испуга, поняв по нашим действиям, что его не расстреляют, лейтенант преобразился, стал нагловато-надменным. Рассуждал так: лично ему не повезло, угодил в плен, но в масштабе происходящих событий это ничего не меняет, фюрер сдержит свое слово и выбросит красных из Венгрии, Будапешт станет для русских тем, чем был для немцев Сталинград. 

— У этой миролюбивой птички ядовитые когти,— повернулся ко мне наш переводчик Алексей. 

Я не понял смысла сказанного. Алексей пояснил: Швальбе по-русски означает «ласточка». 

— А что станет с Будапештом, его жителями, если бессмысленное сопротивление будет продолжаться? — спросил я у лейтенанта. 

— Наше командование не интересуется судьбами будапештцев и венгров вообще. Все они негодяи и трусы. В то время, как горит их дом, решается судьба нации, они позорно бегут с фронта, сдаются в плен батальонами... 

— Правильно делают. Пусть воюют те, кто втянул их в эту авантюру,— Хорти, Салаши... 

Швальбе презрительно ухмыльнулся. 

— Хорти, Салаши. Первый со своей семьей еще в октябре удрал в Германию. Салаши отсиживается где-то у австрийской границы. Но у нас есть фюрер. Он сказал: успехи русских временные, наша звезда еще впереди. 

Рассматривая с ног до головы этого демагога, Семен Ситников улыбнулся: 

— Лёйтнант! Фриш гевагт ист гальб гевонен*. 




* Лейтенант! Доброе начало — половина дела (нем.) 




Швальбе как-то сник. 

— Да что вы с ним лялякаете? — кипятился Петр Алешин.— Чик — и к господу богу в охранники! Подходит по всем статьям. 

— Зеленый он, ребята! — похлопал по кожаному плечу Швальбе наш «дед» Романенко.— Мусора в мозги намело много, пусть проветрит. Пошли... 

Разведчики потянулись к броневикам. За ними покорно плелся лейтенант. 

Когда с противником сталкиваешься на открытой местности, когда над ухом слышишь посвист пуль и осколков, то невольно вжимаешься в землю, любой бугорок, выемка, кустик становятся укрытием. Довольно сложно вести бой в лесу, в горах — там в тебя стреляет каждое дерево, каждый камень. Но особенно труден штурм большого города, уличный бой. 

Буда была прекрасно приспособлена для обороны, представляла собой как бы естественную крепость. Почти каждое здание опоясано толстой каменнной стеной, да и сами дома — старинной кладки — не возьмешь даже снарядом крупного калибра. Много бастионов и башен, не уступающих в прочности любому доту. Улицы перегорожены баррикадами из камня и железа. Везде рельсовые и пирамидальные надолбы — «зубы дракона», металлические тетраэдры и «ежи», густые проволочные кольца — спираль Бруно. То и дело встречались массивные арки высоких виадуков, по откосу горы Геллерт змеились крутые лестницы, под землей, невидимые для глаза, тянулись на многие километры катакомбы, в которых размещались бомбоубежища, склады боеприпасов, казармы, столовые, даже «уголки свиданий» для солдатни... Можно было спуститься под землю на одном конце города, а выйти наружу на противоположной окраине. 

Словом, каждую улицу, каждый квартал, многие дома гитлеровцы приспособили к длительной обороне. И для того, чтобы всем этим овладеть, создавались специальные штурмовые группы. Обычно они включали до взвода мотострелков, трех-четырех саперов, снабженных динамитом и ножницами для проделывания проходов в проволочных заграждениях, от двух до пяти огне-метчиков, усиливались станковыми и ручными пулеметами, танками, самоходками, орудиями... 

Начались уличные бои. 

Первыми по брусчатке Буды понеслись «тридцатьчетверки» старшего лейтенанта Стрельского. Когда ротного ранило, заменил его лейтенант Стешко. 

Гитлеровцы открыли бешеную стрельбу из окон и дверей, подвалов и чердаков. Один дом защищался огнем соседнего. Мелкие группы вражеских автоматчиков садами, задворками, переулками просачивались к нам в тыл. Любой неосторожный шаг грозил опасностью. 

С воем проносились снаряды и оглушительно рвались на брусчатке, со звоном лопались мины. Каждый выстрел, даже далекий, звучал здесь необыкновенно гулко. 

Скрываясь от снайперов, бойцы штурмовых групп проскакивали мимо перевернутых трамваев канареечного цвета, афишных тумб и газетных киосков, перевернутых скамеек с отбитыми чугунными лапами; прижимаясь к стенам, от подворотни к подворотне тащили на руках орудия, снаряды, ящики с гранатами и... консервами. Тут не до горячего!.. 

Чаще всего приходилось действовать автоматами и гранатами, снимая гитлеровцев с крыш, очищая от них этаж за этажом, выковыривая их из дотов. 

Мотострелки майора Подгрушного сразу же заняли два квартала, а 2-й батальон капитана Шмулевича выбил гитлеровцев из девятиэтажной больницы. 

Во многих бункерах — сырых и вонючих, где трудно было дышать,— бойцы находили сотни горожан. Жалкие, перепуганные женщины, дети, старики... При свете коптящих плошек лица их казались серыми, изможденными. От голода плакали дети. Наши солдаты развязывали вещмешки, доставали хлеб, сало, сахар, быстро все раздавали и бежали дальше... 

Зимний промозглый туман давил на здания, языки желтого пламени охватывали крыши, вытягивались через оконные проемы высоко к небу, дымы заполняли улицы. Вслепую били «фердинанды», и от ударной волны гудело в голове. Кочующие немецкие пулеметы вели огонь с разных направлений. Приходилось ложиться на холодный булыжник, чтобы определить удобное место для сближения с противником. Потом снова поднимались, делали очередной бросок, рассасывались по лабиринтам улиц, где с грохотом рушились балки перекрытий, потолки, стропила... Все тонуло в раскаленной пыли. 

За четыре дня гвардейцы бригады выбили фашистов из тридцати восьми кварталов Буды. Но дальше не пошли. Командующий 46-й армией приказал сдать боевые участки стрелкам генерала Колчука, сосредоточиться в районе Пилишсенткерест и Пилишверешвар, не допустить прорыва противника из Будапешта на запад.




Если враг не сдается


В последние декабрьские дни мы стали свидетелями того, как фашисты варварски разрушили Буду, историческую часть венгерской столицы. Чтобы остановить наступление наших войск, они подрывали стены противостоящих домов, образуя завалы на улицах, заживо погребая в бункерах горожан, укрывшихся там от обстрелов и бомбежек. 

Желая избежать излишнего кровопролития и разрушений, советское командование решило обратиться к окруженному врагу с предложением о капитуляции. На передовой линии фронта заговорили мощные громковещательные станции, сообщавшие на немецком и венгерском языках о том, что в расположение осажденного гарнизона будут направлены парламентеры. Указывались время и маршрут их следования. 

Шесть пунктов ультиматума содержали в себе на редкость приемлемые для врага условия: всем, прекратившим сопротивление,— от солдата до генерала гарантировались жизнь и безопасность, питание и медицинская помощь, немцам после войны — возвращение в Германию или в любую другую страну по личному желанию военнослужащих, а сдавшимся венграм после регистрации и допроса роспуск по домам; всему личному составу сдавшихся частей сохранялись военная форма, знаки различия, ордена, личная собственность и ценности, а старшему офицерскому составу, кроме того, и холодное оружие. 

По всему кольцу воцарилась тишина — словно в предгрозье. В сторону Вечеша в легковушке с белым флагом выехал парламентер капитан Миклош Штейнмец, с ним — лейтенант Кузнецов и младший сержант Филоненко. А по дороге, идущей из Буды на Эрд, с такой же миссией ехал капитан Остапенко, инструктор политотдела 316-й стрелковой дивизии, бывший горловский шахтер. Сопровождали его старший лейтенант Орлов и старшина Горбатюк. 

Мы видели, как легковушка остановилась у нейтральной зоны, как парламентеры подняли белый флаг. Томительно тянулось время. Наконец, посланцы стали приближаться к нашим окопам. Над ними все так же развевался белый флаг. Все облегченно вздохнули. И вдруг тишину расколол минометный и пулеметный огонь. Капитан Остапенко сразу упал как подкошенный, Орлов и Горбатюк по счастливой случайности остались живы. 

Мы были потрясены этой внезапно разыгравшейся трагедией, не верили своим глазам. 

Такой же акт чудовищного злодеяния был совершен на левом берегу Дуная, в юго-восточной части Пешта. Немцы застрелили капитана Штейнмеца и младшего сержанта Филоненко. Спасти удалось только тяжелораненого лейтенанта Кузнецова. 

На следующий день Совинформбюро оповестило весь мир об этом мерзком преступлении. Теперь лишь одно чувство владело всеми нами: раздавить злобную и трусливую фашистскую гадину! 

...Почему же гвардейцев корпуса было решено перебросить в новый район боевых действий? Для этого имелись веские причины. Гитлеровское командование предпринимало самые отчаянные попытки, чтобы освободить будапештскую группировку и потеснить наши войска за Дунай. Для этого привлекались два танковых корпуса, один из которых — 4-й танковый, прибывший из Восточной Пруссии,— сосредоточился в Комарно. В него входили отборные дивизии СС «Мертвая голова» и «Викинг». Сюда также спешно направлялись другие части, в том числе 96-я пехотная дивизия из Голландии. 

Первоначально мы получили задачу перейти к обороне в районе Даг, Кирва, Унь, чтобы не допустить противника к Будапешту. Но в силу тяжелой обстановки, сложившейся около Надьшапа, где сражались танкисты и пехотинцы генералов Говоруненко и Соколовского, командарм-46 приказал корпусу закрепиться на линии Дорог, Шаришап, высота 225. 

Пришлось окапываться. Гвардейцы, привыкшие к стремительным рейдам, теперь долбили твердую мерзлую землю, кое-где даже рвали толовыми шашками. Рыли траншеи, капониры для танков, оборудовали арт-позиции... 

Периодически в вылинявшем, сером небе гудели немецкие транспортники, подбрасывавшие окруженцам боеприпасы, продовольствие, медикаменты. Отчетливо были видны красные парашюты с кассетами и мешками, которые медленно плыли к земле. Часто наблюдалась и такая картина: ползет трехмоторная каракатица со всякой начинкой, лавирует среди зенитных разрывов — и вдруг камнем падает вниз, волоча за собой шлейф дыма. Тогда с нашей стороны раздавались крики «ура!», летели вверх шапки... 

Штаб бригады разместился на окраине деревушки Даг. В небольшом домике было душно и накурено — хоть топор вешай. Полковник Сафиуллин в накинутой на плечи большущей шубе, облокотись на карту, курил, стряхивая пепел в консервную банку. Тут же находились начштаба подполковник Бобров, начальник оперативного отдела майор Аплачко, зампотех майор Тацкий, начальник артиллерии полковник Бенюк, начальник разведки майор Козлов, начальник связи майор Лазаренко, помощник начальника штаба по учету личного состава капитан Беловол, командиры артиллерийских и минометных дивизионов. 

Комбриг кратко изложил обстановку (а она, прямо скажем, была тревожной), поставил на полях карты несколько вопросительных знаков, обвел их красным карандашом. 

— С такими гостями не шутят,— почесал затылок Нуртдин Сафиуллович.— Сам Гилле решил пожаловать... 

— Это не тот ли Гилле, которого прозвали черным генералом? — поинтересовался командир 1-го батальона майор Кузнецов. 

— Он, Андрей Андреевич, собственной персоной. Генерал-лейтенант войск СС Герберт Отто Гилле. Год назад командовал эсэсовской дивизией «Викинг», попал в корсунь-шевченковскую западню. Тогда ему удалось улизнуть из котла, бросив своих головорезов на произвол судьбы. Теперь надеется прорвать кольцо под Будапештом. Этот будет лезть напролом!.. 

Где же противник сосредоточит свои войска для прорыва? Это был вопрос вопросов. Авиация снабжала нас довольно противоречивыми данными, многие разведгруппы не могли захватить «языков», порой и вовсе не возвращались. А если возвращались, то вместо сведений приносили раненых и убитых. Немцы проявили большую изобретательность: чтобы запутать нашу разведку, организовали сложную серию переброски живой силы и техники. Передвижение войск близ фронта совершалось, как правило, ночью. 

Мы были готовы к любым неожиданностям, но уж никак не могли представить, что однажды по тылам корпуса станут прогуливаться немецкие танки... Не с неба же они свалились! 

Генерал Свиридов, оценив опасность, сразу же связался с комбригом, а тот в свою очередь приказал майору Козлову немедленно произвести разведку маршрута, по которому части бригады совершали выход в район Шаришапа и высоты 225. 

Танки я нашел. Управляли ими... наши ремонтники из мастерской. Оказалось, что, восстановив машины, брошенные немцами на поле боя, они решили испытать их на ходу, а случайно подвернувшийся телефонист, увидев колонну, тут же связался с КП корпуса, сообщил генералу Свиридову. Естественно, возникла легкая паника. Хорошо, что разведчики внесли ясность в ситуацию. Потом уж от души обложили того телефониста крепкими словами... 

...Новый год встретили в сырых блиндажах и запорошенных траншеях. Низкое, хмурое небо висело над венгерской землей. Снег валил мокрыми хлопьями, дул пронизывающий ветер. 

Обстановка на внешнем обводе окружения Будапешта усложнилась. В ночь на 2 января гитлеровцы предприняли свой первый деблокирующий удар из района Комарно. За полчаса до атаки фашистские офицера зачитали солдатам, экипажам танков и самоходок приказ Гитлера. Он гласил: «В Будапеште окружены четыре немецкие дивизии. Вас будут поддерживать мощная артиллерия и авиация. Нужно сделать все, чтобы освободить своих товарищей. Я сам буду руководить операцией». Войскам было отдано распоряжение: пленных не брать, советских солдат и офицеров расстреливать на месте. 

Гитлеровцы затеяли дело с размахом. Они решили любой ценой пробиться на восток к Дунаю, потом повернуть на север, двигаясь вдоль реки, соединиться с окруженными войсками, зажатыми в Буде. 

...Чуть прояснилось. Опушенные инеем деревья и кустарники стыли в молчаливом оцепенении. В легкой дымке у подножия высоты 225 растворялся горняцкий поселок Шаришап. 

Из-за снежных брустверов мотострелки озабоченно смотрели в ту сторону, откуда мог появиться противник. Притаились у пушек артиллеристы, танкисты деловито сновали у машин, заканчивая последние приготовления к бою. Замаскировались хорошо, потому что над позициями часто прогуливалась «рама» — двухфюзеляжный «фокке-вульф». 

Наша разведгруппа ожидала прибытия майора Козлова. Бронемашину приготовили еще с утра, сменили два протектора. Командир автотранспортного отделения старший сержант Швырев по горлышко заправил «скауткар» горючим. Петр Орлов подмарафетил его в соответствии с зимним фоном. Тщательно почистили оружие, набили диски, подточили кинжалы, проверили гранаты. Кое-какие неполадки устранил оружейный мастер сержант Иван Максимов. 

Все при нас — маскировочные костюмы, боеприпасы по норме, бинокли, карты-бланковки, компасы, паёк... 

Начальник разведки, как всегда, прибыл на своем помятом «виллисе» в сопровождении двух автоматчиков. Сразу бросилось в глаза, что Борису Михайловичу нездоровится: голос сиплый, на лице горячечный румянец. Кутаясь в овчинный куцый кожушок, он отвел меня в сторону, под уцелевшую стену какой-то хибарки. Вытянул из планшетки карту. 

— Предстоит тебе, Саша, моцион основательный. 

А на карте — черт ногу сломит, рябит от всяких значков. 

— Общую обстановку ты знаешь. Теперь нужно детально уточнить, куда фриц попрет основными силами. Пройди по этому маршруту и пропади, как иголка в стогу. Наблюдение и только наблюдение. Связь с тобой будет держать Дребезгов. Докладывай по обстановке. Кого с собой берешь? 

Я назвал Алешина, Ситникова, Аверьянова, Иващенко, Ермолаева, Орлова... 

На задание отправились к исходу дня. 

Местность чуть холмистая, видимость прескверная. Часто останавливались, настороженно ловили звуки, петляли от укрытия к укрытию перекатами. Как сказал Ермолаев, плели кружева. Грунт был вполне сносный, но некоторые участки оказались топкими, несмотря на то, что морозец крепко прихватил землю. 

Место нашли самое удобное для наблюдения — на вытянутой огурцом поляне стог сена. В нем и спрятали свой броневик. Стали ждать утра. 

С рассветом все внимание обратили к грейдерной дороге. Вывод простой: немец будет спешить, поэтому по целине не пойдет, ему главное — выиграть время, навалиться на противника, ударить бронированным кулаком в грудь обороняющимся, смять, соединиться с теми тремя дивизиями, которые начнут встречное наступление на Будапешт. Ведь сам фюрер установил срок освобождения войск в котле — 3 января. 

...Гул становился с каждой минутой все сильнее и сильнее. Казалось, поток камней стремительно катится по железному, кованному руслу. 

Первыми выскочили мотоциклисты, за ними двигались танки и самоходки. Принялись их считать: восемь танков... Две роты. Затем еще тридцать... 

А колонна все не кончалась. В хвосте «тигров» и «пантер» около десятка бронетранспортеров. На некоторых отчетливо виднелись рамные реактивные установки. 

Петр Алешин заглянул через мое плечо, рассматривая, как я составляю текст кодограммы, глубоко вздохнул. 

— Наколют орехов эти «викинги», товарищ лейтенант, ох, наколют. Во какую тьму танков гонит Гилле. 

— И Гилле окажется в могиле, — скаламбурил, чиркнув ладонью по подбородку, Петр Орлов.— Как-никак немец далеко уже не тот, гонор пораструсил. Однако, гад, пыжится, шапку в охапку брать не собирается. 

Связь с бригадой была превосходной, казалось, рядом слышу голос радиста Геннадия Дребезгова. Странно, но от этого стало как-то спокойней на душе... 

Колонна оборвалась, но ненадолго — рев бронированного потока, чуть ослабевший, снова начал нарастать. 

Теперь шли машины, битком набитые пехотой. Я определил, что немцев в кузовах не менее двух батальонов. Глядя на эту железную, клепанную, грохочущую силу, остро начал сознавать истинные размеры опасности, угрожавшей бригаде. 

Задачу мы выполнили, теперь можно пробираться к своим. И тут на нас, как картофель из драного мешка, посыпались беды. Сначала вышла из строя радиостанция. Затем угодили в трясину, и в броневике «полетела» полуось. Хорошо, что под рукой было сено, броневик тщательно замаскировали. Потом угодили под обстрел своей же артиллерии, еще раз увидев, что остается после огневого налета гвардейских минометов — «катюш». Заканчивались последние сухари... 

Так прошли сутки, вторые, третьи... 

А со стороны Шаришапа доносился ослабленный расстоянием грохот сражения: земля подрагивала от гулких разрывов бомб и снарядов, над черными зубцами деревьев порхали в разные стороны трассы всевозможных расцветок. Я невольно поежился, представив, что сейчас происходит там, где немцы сталью и огнем таранили нашу оборону. 

Потом стало как-то тише. От Шаришапа по два, по три потянулись в тыл немецкие танки. Некоторых буксировали на тросах. Навстречу танкам ехал конный разъезд, по всей видимости — венгерский. Кавалеристы сгрудились у обочины, о чем-то переговорили с экипажем остановившейся машины и рысью направились к Шаришапу. За ними потянулась длинная вереница всадников. И все это — в какой-то сотне метров от нас. 

Вид у наездников был далеко не гусарский, да и лошади выглядели под стать своим хозяевам. Боялись мы одного: потянутся с голодухи к копнам сена, где спрятали броневик, и тогда дело примет совсем другой оборот. Но кавалеристы, не задерживаясь, прошли мимо. 

Бронемашину пришлось бросить. Под покровом ночи двинулись к бригаде. 

Только теперь я хорошо рассмотрел своих разведчиков. Усталые, перемазанные, обросшие... Шутка ли — десять суток мотались по вражьим тылам! 

Первыми нас встретили автоматчики из батальона Кузнецова. И вот блиндаж комбата. Андрей Андреевич радостно меня потискал, пожал руки всем разведчикам. Кроме майора в блиндаже находились его заместитель старший лейтенант Безверхий, замполит капитан Монстаков, начальник штаба старший лейтенант Асикаев. Кузнецов сразу же связался со штабом бригады, доложил о возвращении разведчиков. Через минут двадцать в блиндаж не вошел — ворвался майор Козлов. Он сгреб меня в охапку, и я ощутил на щеке влагу. Как бы спохватившись, Борис Михайлович отвернулся, затем снял шапку, опустился на ящик с патронами. Набрал полную грудь воздуха, облегченно вздохнул: 

— Ну, как в старину говорили, слава богу! Возвратились... А тут по вашим душам уже поминки поспешили заказать. Мол, разведгруппа Каневского, выполняя важное задание командования, к установленному сроку не возвратилась... И откуда что берется? 

Вечером мы были в кругу своей ротной семьи. После длительного вояжа ребята приводили себя в божеский вид: прилаживали к гимнастеркам свежие подворотнички, скоблили заросшие физиономии, мылись, меняли белье, чистили сапоги. 

Я смотрел на моих как бы помолодевших боевых товарищей, свершивших трудное и опасное дело, о котором они сейчас говорили как о чем-то обычном, будничном, и в душе поднималась большая к ним любовь. Ничего другого не желал бы в жизни — только довести их до конца войны, сохранить. 

Петр Алешин подмигнул повару: мол, подбрось добавки. Расправляясь с пельменями, жмурился от удовольствия. Потом уже, словно оправдываясь, говорил: 

— Признаюсь, никогда так не уставал, как в этом поиске. Возвращались — думал, не дойду. Тело ломит, ноги не слушаются. Не несут, окаянные, — и все! А потом вспомнил: когда уходили, наш гвардии повар Леонов сказал: «Не задерживайтесь, ребята, а то пельмени остынут». И тут силы утроились, думаю: хоть по-пластунски, а доползу до кухни! Ради такого удовольствия по минам побежишь... 

Леонов от такой похвалы только усы покручивал. 

Молча помянули всех, для кого промерзшие окопы стали могилой. А потери бригада понесла немалые. 

Майор Козлов рассказывал о том, как «викинги» и «мертвоголовые» молотили со всех концов бригаду, и я явственно представил эту жуткую картину. 

Именно на нашей бригаде сфокусировалось острие атаки. Первая попытка пробить брешь в ее боевых порядках не принесла гитлеровцам успеха. Подтянув за ночь резервы, враг снова рванулся вперед, охватывая Шаришап железными клешнями. Отдельным группам автоматчиков удалось просочиться в северную часть поселка, пристрелять улицы. Чтобы ночью можно было вести более-менее прицельный огонь, гитлеровцы поджигали дома, стога соломы и кукурузы. Пожары не переставали бушевать над поселком — он буквально тонул в дыму. 

Каждое утро начиналось с новой атаки. Эсэсовцы лезли с диким остервенением. У них это называлось «рюкзихтслос», то есть действовать напролом, без оглядки. Нахлеставшись «для храбрости» шнапса, они сбивались в толпы, улюлюкали, свистали. Снаряды и мины рвали и кромсали эту массу, но она, словно желе, снова стекалась в одно целое. Как ни прочна была наша оборона, но и она не выдержала таранного удара. И здесь пришлось хлебнуть лиха не только мотострелкам, но и артиллеристам, минометчикам, танкистам... 

В то зимнее раннее утро 7 января над землею стелился туман, белая изморозь покрыла деревья и кустарники, фосфорной пыльцой искрилась на зачерствевших комьях выброшенной земли, орудиях, снарядных ящиках, телогрейках... Артиллеристы батареи лейтенанта Михаила Сурошникова подготавливали снаряды, раскладывали по «сортам»: бронебойные, осколочно-фугасные, шрапнель. 

Гитлеровцев ждать долго не пришлось. Спустя несколько минут после ураганного артналета на позицию батареи попер бронированный табун — танки, бронетранспортеры, до двух батальонов мотопехоты. Сурошников, обсыпанный землей от разорвавшегося поблизости снаряда, отплевываясь, выжидал. Триста метров, двести, сто пятьдесят... 

— Нахально прут, сволочи! — повернулся он к парторгу батареи старшему сержанту Кобычеву. Затем взмахнул рукой: 

— Огонь! 

Команду подхватили командиры орудий. Выстрел — и головной танк задымил. 

— Горит, товарищ лейтенант! — крикнул наводчик рядовой Сорин. 

— Горит, как и положено фашисту,— спокойно уточнил комбат. 

Второго «тигра» стреножил наводчик рядовой Тюрин: снаряд пробил гусеницу и сорвал ее с катков. 

— Чистая работа! — похвалил Сурошников бойца. 

Гитлеровцы обрушили на батарею шквал снарядов мин, сплели вокруг нее паутину пулеметных трасс. Куча мерзлой земли вперемешку со снегом поднялась над позицией, а когда эта туча осела, на батарею вновь двинулась четверка танков. 

Артиллеристы, сбросившие ватники, напоминали кочегаров у раскаленных топок. Прикипев к прицелам, точно посылали снаряд за снарядом. 

Зачадил еще один «тигр», второй развернулся, чтобы спрятаться в лощине, но получил снаряд в борт. Прошло только пять минут, а на поле уже полыхало шесть танков. 

Снова атака. 

— Ребята, ни шагу назад! — крикнул своим батарейцам Сурошников. Голос его встряхнул бойцов, как если бы они увидели с десяток пушек за своей спиной, пришедших на помощь. 

Еще один танк крякнул, закачал хоботом. Из его нутра повалил черно-бурый дым. Бронетранспортеры стали поворачивать вспять, автоматчики рассыпались по лощинам. Эсэсовцы отошли, но огонь не прекратили. Рядом с Сурошниковым разорвался снаряд, изувечив орудие. Ни одного человека из расчета не осталось на ногах — лишь убитые и раненые среди пустых гильз... 

Сурошников бросился к другой пушке, где упал наводчик, но и сам получил тяжелое ранение... 

Семь атак отбито! Шесть фашистских танков и два бронетранспортера, исковерканных и опаленных, словно ураганом разбросало вокруг сурошниковских пушек на сером, изжеванном траками поле. 

Золотая Звезда Героя Советского Союза стала достойной наградой храброму и умелому командиру батареи Михаилу Матвеевичу Сурошникову. 

В период, когда наша пехота окапывалась, выскочил бронетранспортер, обстрелял сначала ее, а затем открыл огонь из крупнокалиберного пулемета по артиллеристам старшего лейтенанта Георгия Урнышева. В этой ситуации не растерялся младший лейтенант Михаил Белый — приказал сержанту Ивану Дедовцу через ствол навести орудие на бронетранспортер. Тот загорелся с первого выстрела. Водитель и офицер были убиты. При них оказалась полевая сумка с топографической картой. 

Неоценимую помощь бригаде в отражении атак оказали корпусные артиллеристы полковника Самохина, «катюши» майора Волынцева. На высоте оказались и минометчики лейтенанта Федора Литвиненко, с которым не раз сводила нас фронтовая судьба. 

Гитлеровцы большими силами сжали фланги бригады, и мотострелки вынуждены были отойти назад. Рота Литвиненко держалась дотемна, а ночью также заняла более выгодное место и окопалась. Немцы снова потеснили мотострелков. Атаки повторялись одна за другой, стволы минометов накалились от непрерывной стрельбы. Казалось, силы у людей на пределе возможного. И тогда ротный Литвиненко приказал поставить минометы и пулеметы на прямую наводку, а сам с группой смельчаков, вооруженных гранатами, бросился навстречу танкам. Для многих этот бой стал последним... 

Короткий отдых — и мы снова отправляемся на задание. Стояли исключительно темные ночи, поэтому в группу я взял самых опытных разведчиков — Ситникова, Багаева, Алешина. Предстояло «расшифровать» перегруппировку войск противника. Такие данные в штаб уже поступали, но их следовало перепроверить. 

Темень — плотная, густая — казалась плюшевой. Шли на ощупь, как слепые. 

Тут фонарь поставят под глаз, и не узнаешь, с какой стороны,— нащупывая скользкую стенку каменного забора, процедил Алешин. 

— Прелестная ночь! — восторгался Ситников. — Как по заказу. Только для сердечных свиданий. 

Долго кружили закоулками. Стояла тишина, лишь время от времени мрак прорезался осветительными ракетами. И тут у меня мелькнула мысль: что если захватить ракетчика? Ведь он сам помогает нам отыскать его в этой чертовой тьме. 

— Ну и голова у тебя, командир! — Алешин довольно потирал руки.— Недаром говорят: все оригинальное — просто. 

Я не обращал внимания на его восторги, понимал — это лишь эмоции, а иллюминаторщика нужно не только найти, но и взять, избежав всякого шума... 

Ракетчика мы обнаружили на какой-то каменной каланче, откуда то и дело с шипением взлетали ракеты. 

Алешин юркнул в узкую дверь. Ребята приготовили оружие, но все обошлось. Через несколько минут Алешин вытащил немца. Засмеялся: 

— Он так увлекся своим занятием, что даже рта не успел открыть. Пришлось помочь засунуть в рот «конфету». 

Во рту пленного торчал кляп. 

Обратно вернулись необычным путем — подземными угольными штольнями, по которым нас провел венгр-шахтер. 

После непродолжительной паузы фашисты взялись за нас вновь. Сперва налетели «хейнкели», затем подключилась артиллерия. Сразу же последовал ответ: из-за спины размеренно, словно отсчитывая минуты, ухнули гаубицы, полковые минометы. Танковый строй немцев заметно поредел, но противник с утроенной яростью продолжал атаковать наши позиции. Роте пехоты при поддержке пяти «тигров» удалось вклиниться в оборону мотострелкового батальона на левом фланге, выйти к перекрестку дорог Шаришап — Даг. 

Мне приказали сопровождать начальника политотдела подполковника Герасименко в Даг, на командный пункт бригады, где располагалась и разведрота. По пути мы обнаружили отлично замаскированную 76-миллиметровую пушку. Она стояла вблизи перекрестка — целая, исправная, рядом лежали снаряды, а расчета и в помине не было. Тут уж не до разбирательств, по какой причине брошено орудие и где его хозяева. 

Между тем из-за лощины неторопливо выехали бронетранспортеры. Угловатые, черные силуэты, кресты, как на гробах. Один немного развернулся и пошел прямехонько на нас. 

— Стрелять умеешь, Александр? — спросил Герасименко. 

— Приходилось. 

— Становись к панораме, а я буду командовать. 

С нами был Семен Ситников. Он схватил снаряд и вогнал в казенник. Помогал и шофер начальника политотдела. 

Вырвавшийся вперед бронетранспортер медленно наплывал на сетку прицела. Я выждал несколько секунд, выстрелил. Промах... 

— Возьми чуть левее, — внес поправку Герасименко. 

Я нажал на спуск, и второй снаряд продырявил бэтээру шкуру. Экипаж бросился в заснеженный виноградник. Ситников схватил автомат, послал несколько очередей вдогонку. Потом затолкнул в казенник очередной снаряд, сказав: 

— Нур фюр дойче!* 




* Только для немцев! (нем.) 




Два остальных броневика дальше не пошли. Построчив из пулеметов, свернули за бугор... 

— Да тебя, Александр, нужно переводить в артиллерию. Ты же бог войны! — тряс мою руку Герасименко. 

— Предпочитаю быть чертом в разведке,— пошутил я и, хотя куревом не баловался, задымил предложенным «Казбеком». 

А ты что, немецкий знаешь? — обратился начальник политотдела к Ситникову. 

Так точно, товарищ подполковник, в объеме, необходимом для общения с «языками»... 

Враг через Шаришап так и не прошел, был остановлен в лобовых атаках. Не ошибусь, если скажу: бои за этот шахтерский поселок и высоту 225 были самыми кровопролитными из всех боев на территории Венгрии, наиболее драматичными. Значительно поредели здесь ряды бригадных частей и подразделений, мы потеряли много техники, практически остались без боеприпасов и горючего. 

На госпитальные койки попали многие бойцы разведроты. От тяжелого ранения в живот скончался ординарец лейтенанта Позднякова рядовой Владимир Лазарев. Похоронили его в Будакеси. 

В начале февраля бригада передала оборонительные позиции стрелковой дивизии генерала Рубанюка, сосредоточилась в районе Торбадь, затем была переброшена к Жамбеку. Такие перемещения диктовались сложившейся обстановкой. Командование будапештской группировкой так и не дождалось вожделенной помощи извне. А она была так близка! Четырнадцать километров, отделявшие танки дивизии «Мертвая голова» от южной окраины Буды, стали для эсэсовского танкового корпуса неодолимыми. 

В районе Жамбека мы оказались как бы между молотом и наковальней. С одной стороны еще напирали эсэсовцы, а с другой — от Будапешта — готовились вырваться из «котла» окруженцы. Чтобы не вызывать подозрение у русских какими-то действиями, им было приказано технику не взрывать, а демонтировать. Солдаты отвинчивали детали и тут же их разбивали под выкрики офицеров: «Шнель, шнель!» 

Недобрые предчувствия охватывали теперь солдат фюрера, и кто знает, возможно, не один из них вспомнил убитых советских парламентеров... Поздно! Теперь уже мало кто тешил себя надеждой уйти на запад. 

«Горячий» прием мы подготовили немцам в Жамбеке. Разорвав оборону около Будакеси, пьяная толпа в добрую тысячу человек ночью ринулась к городу. Мы впустили «гостей», предварительно перекрыв все выходы. Захватив несколько улиц, гитлеровцы уже предвкушали успех. И тогда я приказал одновременно включить фары всех бронетранспортеров, «повесить» ракеты. 

Все было сделано отлично: ослепив противника ярким светом, разведчики открыли внезапный огонь. 

Такое зрелище надолго запоминается! 

Гитлеровцы метались, как ошалелые, по площади, пытаясь найти хоть какую-нибудь лазейку в этом «мешке», но везде их встречал разящий свинец. Напрасно кричали гитлеровские офицеры «форвертс!», а венгерские — «ро, ро, мадьяро!..»*. 




* Вперед, вперед, мадьяры! {венгерск.) 




На холмах Буды звучали последние выстрелы. Столица Венгрии очищалась от врага. Попытался выбраться из окружения и сам командующий группировкой Пфеффер-Вильденбрух со своим штабом. Генерал решил уйти из Будапешта весьма прозаическим путем — через канализационную трубу. Но, выбравшись на поверхность, «свободой» наслаждался недолго — попал в руки разведчиков старшего лейтенанта Скрипкина. Бывший теперь уже командующий шел под конвоем, а впереди него с белым флагом, сделанным из простыни, чинно шагал адъютант — чванливый пруссак майор Ульрих фон Дамерау. Кстати сказать, путешествие по канализационной трубе оставило на Пфеффер-Вильденбрухе такие «следы», что, прежде чем беседовать с ним, генерала отправили на помывку в солдатскую баню. 

13 февраля 1945 года Будапешт пал. Наряду с другими отличившимися соединениями Родина высоко отметила заслуги корпуса, на боевом гвардейском стяге которого засиял орден Красного Знамени. Корпус получил второе почетное наименование — «Будапештский». 

Немногим тогда пришлось побывать в освобожденной венгерской столице, однако нам, разведчикам, это удалось. Прежде мы видели ее очертания только издали, когда в ноябрьские дни подошли к самым стенам города. В декабре ворвались на окраину с запада, но и тогда в вихре уличных боев не разглядели лицо Будапешта. 

И вот теперь... 

Первые дома, первые улицы. Развалины, развалины, развалины... Черные от копоти, белые от извести. Взгляд напрасно скользит по сторонам, пытаясь отыскать хоть одно уцелевшее здание. В разбитых окнах гуляют сквозняки, шевелят цветными обоями. Снег, перемешанный с хлопьями сажи, садится на сорванные картины, разбитые зеркала, клочья ковров, кадки с цветами... Жалкие остатки разоренного человеческого уюта! 

И всюду трупы. Убитые немцы и салашисты лежат в развалинах, в воронках от бомб, прямо на тротуарах, свисают с окон, крыш и даже маячат на деревьях, где их настигла пуля или куда забросила взрывная волна. 

В разных позах застыли «тигры», «пантеры», «фердинанды», пушки, минометы... 

На крышах, на остриях соборов — огромные красные полотнища парашютов, с помощью которых гитлеровские летчики сбрасывали осажденным боеприпасы и продовольствие. 

А дальше, на одной из площадей Ремхплац, мы увидели... аэродром. Когда кольцо окружения сжалось до предела, гитлеровцы стали производить здесь посадку своих самолетов. Аэродром смерти! Невесело, наверное, было сюда приземляться, а взлетать и подавно. Кругом разбитые самолеты — один ударился в крышу дома, другой зацепил деревья, третий носом угодил в окно верхнего этажа, да там и застрял... 

Очень много пленных. В голове пестрой колонны, подняв воротники шинелей, ссутулившись, засунув руки поглубже в карманы, бредут офицеры. Осунувшиеся, небритые лица выражают злость, напряженную настороженность, безразличие. За офицерами вразнобой топают солдаты — в пилотках с отогнутыми бортами, в гражданском платье, кто-то обмотал пол-лица мешковиной, замотал шею полотенцем... Салашисты шествуют в своей черной униформе. 

На улицах появились первые будапештцы. Они опасливо обходят кучи убитых, с гадливостью смотрят на пленных, качают головами. 

Наш переводчик Алексей беседует с каким-то старикашкой в грязном, изжеванном пальто. Собеседник постоянно щурится, словно впервые после длительного заточения увидел дневной свет. 

— Что он рассказывает? — поинтересовался я у Алексея. 

— Учитель гимназии. Говорит об иронии судьбы. Мол, Венгрия в течение девятисот с лишним лет боролась против Габсбургов, а потом присоединилась к этому полоумному Гитлеру. Вот и покарал бог за этот 

союз... 

— Что ж, урок весьма предметный. Разбитый, обугленный красавец Будапешт стал чем-то вроде символического памятника «германо-венгерской дружбе». 

На одном из перекрестков я встретил майора Козлова. 

— Вот, Борис Михайлович, мы и в Будапеште. Взяли все-таки... 

— Событие памятное. Но к нему можешь добавить еще одно — личное. Тебе присвоено звание гвардии старшего лейтенанта... 

Не менее радостным событием для меня стали долгожданные письма от Любы. Вначале не мог понять, почему на конверте стоит штемпель полевой почты. Оказывается, Люба через райком комсомола и военкомат была направлена работать, а вернее, служить на 2-й Белорусский фронт. Ее 5-е военное эксплуатационное управление находилось в польском городе Быдгощ. Вспоминая встречу в Волновахе, я никак не мог представить Любу в шинели, ушанке и кирзовых сапогах... 

...После изнурительных боев нас вывели в резерв. Расположились мы в районе Биаторбадь. Пауза оказалась кратковременной. 

Севернее Будапешта, если двигаться против течения, Дунай круто поворачивает влево, образуя как бы громадную излучину. Здесь расположены крупные города Эстергом, Комаром, а на западном крае поворота — Дьер. На подступах к этой водной дуге противник держал жесткую оборону, одновременно накапливая силы, чтобы пробить брешь в наших позициях и соединился со своими войсками. Нам предстояло пересечь Эстергомскую дугу по хорде ударом на северо-запад, окружить и уничтожить гитлеровцев, скопившихся в речной излучине. 

Во второй половине марта корпус перешел в наступление, прорвал оборону в лесистых горах Вертеш, взял направление по маршруту Орослань, Дад, Коч к городу Тата. 

Пробиваться с каждым шагом было все труднее. Подули теплые ветры, снег стал таять, вода затопила низины, переполнила речушки и каналы. Проселочные дороги стали непроезжими. Изношенное покрытие многих шоссе не выдерживало тяжести танков и самоходок, боевые машины буксовали, увязали в набухшей, перенасыщенной влагой земле. 

Разведчикам работы хватало по горло. Вместе с саперами мы искали проходы в минных полях, взрывали завалы, в населенных пунктах обшаривали чердаки, подозрительные углы и задворки, стога соломы и кукурузы. 

Для танков враг номер один — фаустники. Затаятся в какой-либо щели, как тараканы, и ждут. Фаустпатрон оружие довольно примитивное — жестяная труба диаметром пять-шесть сантиметров, на нее насажена граната, формой напоминающая графин. Подпустит фауст-ник танк или самоходку метров на тридцать — и бац этим «графином»! Прескверная штука... 

Первой в город Тата ворвалась «тридцатьчетверка» старшего лейтенанта Федора Тимошенко. Приоткрыв тяжелый люк танка, он вытер смуглое от загара и копоти лицо, жадно глотнул влажный весенний воздух, посмотрел вокруг. Неплохо поработали его ребята! По сторонам валялись шесть искореженных орудий и три самоходки. 

И снова вперед. А через несколько часов старший лейтенант Тимошенко погиб... Похоронили его в маленьком скверике на площади Таты. Все-таки не разминулся с фаустником. 

Гитлеровцы яростно огрызались. Поняв, что удержаться не смогут, они ринулись в узкую горловину между озером Надь и правым берегом Дуная. 

Целую ночь длился марш бригадных колонн. Наутро они вышли к населенному пункту Насаи и здесь наткнулись на немецкие заслоны. Поставив скорострельные зенитные пушки и счетверенные пулеметы на прямую наводку, гитлеровцы подожгли несколько «тридцатьчетверок», прижали к земле пехоту. И только корпусная артиллерия, получив точные данные о местонахождении вражеских батарей, расчистила бригаде проход между высотой 146,0 и каналом. 

До Насаи оставались считанные километры, когда немцы вдруг бросились в контратаку. Впереди танки, сзади короткими перебежками наступали автоматчики. 

И завертелась огненная карусель: над землей летели рои пуль, ухали гранаты, лихорадочно стучали «дегтяри» и МГ, азартно подскакивали от выстрелов выдвинутые в боевые порядки противотанковые орудия. 

Автоматчики стали рассыпаться по полю, просачиваться к штабу бригады. 

Я старался ловить в прицел тех, кто поближе, чтобы наверняка. Николай Багаев швырял гранаты, сопровождая каждый бросок хриплым выкриком: 

— Бей рыжую сволочь! 

Рядом короткими точными очередями из «пэпэша» подсекали немцев Семен Ситников, Иван Пиманкин, Антон Глушков, Федор Молчанов, Николай Петровец, Михаил Иваника, Алексей Рой... 

Пыл наступавших охладили, но на нас неожиданно набросились «мессеры». Два бронетранспортера вспыхнули, как сухой хворост. Слева и справа рвались бомбы, во все стороны летели комья грязи, удушливый дым выворачивал внутренности. 

Я прихватил с собой двух разведчиков и побежал к штабным машинам. Туда удалось прорваться нескольким гитлеровцам. Дошло до рукопашной. 

На Ермолаева набросился дюжий немец с винтовкой наперевес. Угрожающе сверкнул штык... Семен ударил солдата лопаткой по руке, и тот выронил винтовку. Поднять не успел: Петр Алешин свалил гитлеровца ударом приклада. Туго бы нам пришлось, если бы не подоспели на помощь мотострелки капитана Нехаева. 

Поздно ночью немцев все-таки выкурили из Насаи, но заплатили мы за это дорогой ценой. 

Встретил после боя Владимира Иванова. Он был мрачнее тучи. Потерял прекрасного офицера лейтенанта Харитонова. Не уберег! Да и как уберечь, если тот сознательно пошел на смерть ради общего святого дела. 

А случилось вот что. В проеме за виадуком на шоссе притаился «фердинанд». Стоило показаться нашему танку, как тут же звучал выстрел. Ни пройти, ни проехать. Выход был один: закрыть проем. Но как и чем? 

Вызвался командир танка Харитонов. Он приказал экипажу выйти из машины, сам сел на место механика-водителя и рванул вперед. Самоходка выстрелила в тот же момент, как танк появился в проеме виадука. Машина Харитонова загорелась, но ее стальная масса закрыла для гитлеровцев выгодную позицию. Наши бойцы устремились дальше... 

Настигла здесь смерть и механика-водителя Толстоусова. Сотни километров прошел он на своей машине «Латышский стрелок», а тут не удалось обмануть костлявую... 

Среди многих погибших оказались офицер связи корпуса майор Молчанов, парторг 1-го батальона старший лейтенант Дрогль, разведчик рядовой Карябин. Тяжело ранило сержанта Фица. Отправили в медсанбат и майора Козлова — он еле выбрался из-под перевернутой машины. Не стало и нашего любимца, начальника политотдела бригады подполковника Герасименко. Во время бомбежки он находился на позиции минометчиков... Гроб с телом Герасименко был отправлен на Украину, в Черкассы. 

Дьер, стоящий на реке Раба, также оказался крепким орешком. Требовалась добрая кувалда, чтобы расколоть его, так как и здесь вся местность перед городом была изрезана траншеями, ходами сообщения, противотанковыми рвами. Для их сооружения гитлеровцы использовали густую сеть мелиоративных каналов. Не так просто было перешагнуть и Рабу. Захваченные разведчиками «языки» прямо заявляли, что форсирование реки — задача неосуществимая. Гитлеровцы взорвали мосты, разрушили переправы, заминировали броды. 

...Посылая в разведку младшего лейтенанта Николая Доброву, я испытывал какое-то недоброе предчувствие. И, к сожалению, оно не обмануло... Увлекшись скоростью, Доброва не заметил засаду: на полпути к Дьеру из развалин мельницы по броневику ударил фаустник. БА-64 запылал, потом взорвались бензобаки. Водитель Григорий Беляев так и не успел выскочить из машины. Тяжелые ожоги получил и командир взвода, обгорел так, что даже расплавился орден Красной Звезды. Ординарца Добровы ефрейтора Николая Петровца, который сидел на запасном колесе, отбросило ударной волной. Ему продавило лоб, вырвало икры на ногах, обожгло губы... Ранило лейтенанта Касумова. 

Из всех командиров взводов у меня остался только лейтенант Григорьев. 

Бой у Дьера оказался последним и для командира 5-й мехбригады полковника Якова Ивановича Проценко. 

Да, обильную жатву собрала война на венгерских полях... 

Уже после войны я узнал такую цифру: здесь погибло более 140 тысяч воинов, как писалось в похоронках, «верных воинской присяге и проявивших мужество»... Их было бы гораздо меньше, если бы Верховный действовал, не исходя «из политических соображений», а вник в реальную, довольно сложную обстановку. 

Здесь уместно сделать небольшое отступление и поведать об одном примечательном, на мой взгляд, разговоре между Верховным Главнокомандующим И. В. Сталиным и командующим 2-м Украинским фронтом маршалом Р. Я. Малиновским. Разговор этот состоялся по ВЧ накануне наступления 46-й армии на Будапешт, начавшегося, как уже отмечалось, 2Э октября. 

Верховный Главнокомандующий: 

— Необходимо, чтобы вы в самое ближайшее время, буквально на днях, овладели столицей Венгрии — Будапештом. Это нужно сделать во что бы то ни стало. Сможете ли вы это сделать? 

Командующий 2-м Украинским фронтом: 

— Эту задачу можно было бы выполнить дней через пять, после того, как к 46-й армии подойдет 4-й гвардейский механизированный корпус. Его подход ожидается к 1 ноября. Тогда 46-я армия, усиленная двумя гвардейскими механизированными корпусами — 2-м и 4-м,— смогла бы нанести мощный, совершенно внезапный для противника удар и через два-три дня овладеть Будапештом. 

Верховный Главнокомандующий: 

— Ставка не может предоставить вам пять дней. Поймите, по политическим соображениям нам надо возможно скорее взять Будапешт. 

Командующий 2-м Украинским фронтом: 

— Я отчетливо понимаю, что нам очень важно взять Будапешт именно по политическим соображениям. Однако следовало бы подождать прибытия 4-го гвардейского механизированного корпуса. Лишь при этом условии можно рассчитывать на успех. 

Верховный Главнокомандующий: 

— Мы не можем пойти на отсрочку наступления на пять дней. Надо немедленно переходить в наступление на Будапешт. 

Командующий 2-м Украинским фронтом: 

— Если вы дадите мне пять дней сейчас, то в последующие дни, максимум пять дней, Будапешт будет взят. Если же немедленно перейти в наступление, то 46-я армия ввиду недостатка сил не сможет быстро развить удар, она неминуемо ввяжется в затяжные бои на самых подступах к венгерской столице. Короче говоря, они не сумеют овладеть Будапештом с ходу. 

Верховный Главнокомандующий: 

— Напрасно вы упорствуете, вы не понимаете политической необходимости нанесения немедленного удара по Будапешту. 

Командующий 2-м Украинским фронтом: 

— Я понимаю всю политическую важность овладения Будапештом и для этого прошу пять дней... 

Верховный Главнокомандующий: 

— Я вам категорически приказываю завтра же перейти в наступление на Будапешт! 

Трубка тотчас была положена, что означало — разговор окончен...* 




* Цит. по: 1944—1945. Освобождение Юго-Восточной и Центральной Европы. М„ 1970. С. 321—322. 




Диалог этот не требует особых комментариев. Вопреки амбициозному желанию Верховного взять Будапешт этаким лихим наскоком при развернутых знаменах осада города длилась почти полтора месяца.




Последний залп войны


Как-то Гитлер в очередном приступе сентиментальности назвал Вену «любимой жемчужиной», пообещав ей «соответствующую оправу». Но то были слова лицемера. Фюрер всегда ненавидел Австрию и ее столицу, еще с тех пор, как, снедаемый честолюбивым желанием стать архитектором, бездомным бродягой ходил по ее улицам. Ныне он решил отомстить Вене за свои прошлые неудачи и нынешние поражения. Получила она от фюрера-архитектора и «надлежащую оправу» — несколько оборонительных поясов с минными полями, противотанковыми рвами, закопанными в землю «тиграми», «пантерами» и штурмовыми орудиями.

  Шоссе, ведущее к Вене, гитлеровцы забаррикадировали огромными железобетонными кубами. Вправо и влево от этих кубов, составляющих мощные стены, от Дуная до Нойзидлер-Зее тянулись противотанковые рвы, перегораживая двадцатикилометровый проход. Как видно, гитлеровцы основательно подготовились для удержания «южной крепости».

  Начальником обороны города был назначен генерал войск СС Зепп Дитрих, прославившийся своими злодеяниями в Харькове, впоследствии командовавший танковой армией в Арденнах, здорово побитый советскими войсками у Балатона. По чистой случайности ему удалось тогда выскользнуть с остатками своей танковой армии из «мешка».

  Получив новую должность, этот прожженный эсэсовец, копируя фюрера, заявил: «Вена будет сохранена для Германии». Дальнейшие события показали, что пышному заверению так и не суждено было сбыться: Дитриха прямо на улице застрелили подпольщики, когда он направлялся на радиостанцию, чтобы выступить с очередным призывом «бороться до конца».

  Первые бои на австрийской границе. Здесь дорогу главным силам бригады пробивали мы с разведчиками-мотоциклистами майора Бабанина, автоматчиками майора Подгрушного и танкистами подполковника Чичева. Вскоре бригада с ходу вступила в бой.

  Особенно яростно сопротивлялись гитлеровцы у Готтендорфа. Это и не удивительно, ведь город расположен на Венском шоссе.

  Находясь в трех километрах от передового отряда майора Подгрушного, мы получили четкую задачу: не дать гитлеровцам взорвать мост через канал. Перед Готтендорфом я с Алексеем Иващенко пересел на трофейный «цюндапп», приказал старшему на бронетранспортере Семену Ситникову усилить наблюдение и не отрываться. Спешка была обоснованной: мост через канал мог в любую минуту взлететь на воздух. На нем уже суетились немцы с ящиками на плечах.

  У кромки моста я осадил мотоцикл, соскочил с сиденья. Увидев мотоцикл и бронетранспортер, гитлеровцы стали энергично махать флажками.

  — Не понял,— передернул затвор «шмайсера» Иващенко.

  Это они, наверное, приняли нас за своих. Видишь — торопят на ту сторону. Нужно поблагодарить за такое любезное приглашение.

  Я залез в коляску, чуть опустил ствол турельного пулемета и дал несколько коротких очередей по подрывникам. Застучал и автомат Иващенко. С броневика ударил крупнокалиберный пулемет. Огонь Алексея Друкарева был точен. Несколько гитлеровцев свалились на настил, один плюхнулся через перила в воду. Но два подрывника попытались улизнуть. За ними погнались Иващенко и Ситников. Вбежав на мост, они сразу же заметили бикфордов шнур — дымная струйка быстро бежала к заряду. Мгновение, и острое лезвие ножа рассекло шнур на две части. Затем разведчики настигли беглецов...

  Лишь после того, как мы «нащупали» слабину в обороне немцев восточнее Готтендорфа, генерал Свиридов принял решение обойти его с северо-востока и перерезать шоссе, ведущее на Братиславу. Несколько залпов дивизиона «катюш», которым командовал майор Чванов, заставили гитлеровцев бросить позиции. А в ходе отступления их доколачивали с воздуха наши штурмовики Ил-2.

  За Готтендорфом последовали железнодорожный узел Брук, Шафельфот, затем части корпуса повернули к городку Петронелю — вычурному, будто сошедшему со старинной гравюры.

  К весенним запахам примешивался «аромат» дыма — недалеко горел лесопильный завод. Трещала кровля, пожираемая огнем, снопы искр летели в сторону большого монастыря. И вдруг из него высыпали... наши девчата. Они бросились к солдатам, прижимались к жестким шинелям и ватникам, целовали в потрескавшиеся черные губы...

  Одна из девушек кинулась к пожилому усатому гвардейцу. Оказалось, встретила своего земляка из села Тальное Киевской области — Маркияна Лясковского. Солдат молча гладил светлые волосы Ирины Педун, у обоих по лицам текли слезы. Обнимая девушку, Маркиян, быть может, вспомнил двух своих дочерей, угнанных из родного дома в Неметчину. Кто знает, может и с ними посчастливится вот так свидеться?..

  Да, разбросала война людей по белому свету!

  Получил я письмо от брата. Николай — минометчик, воюет на 1-м Белорусском фронте, награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Сообщил интересную новость. Как-то после боя попал в другую часть, а там обедают. Решил поживиться у соседей. Раздобыл котелок, подошел к кухне. Повар обернулся, и у Николая чуть котелок не выпал из рук. Повар-то кто? Муж маминой сестры Данило Иванович Гащук. Вот так встреча! Сколько рядом провоевали, а только к концу войны свиделись...

  Гитлеровцы, как и перед Будапештом, огрызались с яростью обреченных. С кем нам только ни приходилось вступать в бои! Танковые и пехотные части, отборные полки, составленные из жандармских отделов, курсанты офицерских школ, охранные батальоны, фолькштурмисты, пожарники...

  Сломав последнюю оборонительную линию восточнее города Швехет, где находился главный аэродром австрийской столицы, гвардейцы корпуса приближались к Вене. Первыми прорвались к ее южной окраине разведчики-мотоциклисты старшего лейтенанта Михаила Коваленко.

  Наступаем, не замечая — день или ночь. Сон — вот желаннейшая вещь! Самая большая награда — подремать с полчасика. Но вот — ночевка... в крематории, где разместился штаб бригады и мои разведчики. Ничего себе — веселенькое место...

  А утром — снова в бой!

  Из окон и балконов свисают белые простыни, платки, полотенца, а с чердаков по нашим наступающим частям бьют гитлеровцы из крупнокалиберных пулеметов, истребители танков, вооруженные фаустпатронами, стреляют с верхних этажей зданий, бросают бутылки с горючей смесью, ведется зенитный огонь.

  Улицы содрогались от грохота: немцы, отбиваясь и отступая, взрывали промышленные постройки, административные здания. Со всех сторон взлетали в воздух кирпичи, куски железа, бетон. Было видно, как рухнули на землю гигантские мачты радиостанции, как обвалилась стрельчато-узорная колокольня собора Святого Стефана.

  Еще шла перестрелка, немецкая артиллерия еще продолжала греметь в городе, а жители австрийской столицы уже выходили на улицы встречать своих освободителей. В живописном парке, где установлен памятник кудеснику вальсов Штраусу, воспевшему Венский лес и голубой Дунай, вновь зазвучали смех людей, музыка. На площади Звезда Пратера стояли танки, самоходки, бронетранспортеры с вмятинами, шрамами, обгорелой краской, а возле них кружились пары — танцевали танкисты и девушки-регулировщицы, связистки и пехотинцы, артиллеристы и переводчицы из разведотделов, жители Вены.

  К бронетранспортеру подошел незнакомый капитан и, увидев на моей груди звезду Героя, попросил спозировать для портрета. Быстро вытащил блокнот, сделал карандашом набросок. Я так и не увидел толком, что он там изобразил. А капитан протянул мне руку и сказал:

  — Ну, до встречи в Берлине!

  В Берлине, однако, мне быть не пришлось, поэтому наша встреча так и не состоялась. Лишь спустя долгие годы в журнале «Журналист» я увидел свой «венский» портрет. Автором рисунка был гвардии капитан в отставке Наум Лисогорский, ныне заслуженный художник РСФСР.

  Уже в день взятия Вены мы получили приказ командующего 46-й армии генерала Петрушевского переправиться на северный берег Дуная и, наступая в направлении Корнейбурга, Штоккерау, отрезать пути отхода венской группировке противника на север.

  Части корпуса, разбившись на штурмовые группы, теснили противника, как затравленного зверя, к последней пропасти. Находившиеся севернее Вены гитлеровцы в панике хлынули через единственный узкий выход к Корнейбургу.

  До победы оставались считанные дни — немцев все плотней и плотней обкладывали с земли и воздуха. И хотя никто не мог сказать, когда же прозвучит последний выстрел войны, все понимали и чувствовали — близок, близок этот выстраданный день...

  Одна забота тогда владела мной: как сберечь людей? Всех до одного. Чтобы каждый смог увидеть конец этой страшной мясорубки, смог пережить радость победы. Ведь это и было нашим высшим представлением о счастье! Об этом счастье мечтал когда-то в Волновахе замполит артдивизиона Михаил Моисеев. И вот уже его нет: упал, перерубленный автоматной очередью...

  Мои мысли прервал голос посыльного:

  — Товарищ старший лейтенант, вас вызывает под полковник Бобров.

  В штабном домике кроме Ефима Фомича находились майор Козлов, какой-то офицер из корпусного начальства.

  — Присаживайся, Саша,— пригласил к столу Бобров и развернул карту.— На днях мы должны взять город... — Словно споткнувшись, он сделал паузу, прочитал по слогам: — Корнейбург... Язык можно сломать. Взять-то мы его возьмем, но вот прут со всех концов отступающие фрицы. Нужно подольше задержать их перед центральным оросительным каналом. Необходимо взорвать мост...

  — Разрешите готовиться? — выпалил я, решив, что разговор окончен.

  — Нет, на сей раз тебе придется остаться дома. Подбери кого-нибудь из командиров взводов. Поопытней...

  — Старшего сержанта Роя можно. Парень — огонь!

  — А он что, так и командует взводом?

  — С самого Галаца замещает лейтенанта Половинкина. Тот никак не может после болезни оклематься.

  — Ну, тогда давай своего Роя...

  Возвращался в роту и казнил себя: лучше бы сам пошел рвать этот чертовый мост. И зачем предложил Алексея? Ведь все может случиться... У него старый отец. Вырастил в своем казацком курене Хрисанф Рой десятерых сыновей, всех проводил на войну. Шесть из них так и не увидели свой тихий Дон, погибли. А если еще и Алексей?

  ...С наступлением темноты группа разведчиков ушла на задание. Минуя населенные пункты, в которых могли сидеть немцы, старший сержант Рой повел разведчиков по берегу Дуная. Слева тянулась поросшая кустарником и деревьями возвышенность.

  За четыре часа проделали около двадцати километров, у оросительного канала остановились передохнуть. Рой уточнил обстановку, определил по карте местоположение моста, за которым лежал Корнейбург. Ни одного огонька впереди, ни одной вспышки. Казалось, город потонул в кромешной тьме.

  В воздухе послышался знакомый стрекот моторов — наши «кукурузники» летели бомбить. Неожиданно блеснуло лезвие прожектора, ударили зенитки. Прямо от моста...

  По сведениям авиаразведки, в этом районе не должно быть никаких огневых средств. И вдруг зенитки! Встала новая задача, не входившая в планы разведчиков, — подойти к мосту, несмотря на то, что он охраняется еще и орудиями. А мост взорвать надо. Это основной путь отхода гитлеровцев от Вены на север.

  Посоветовавшись, Алексей принял решение: мост пока не трогать, а захватить врасплох прислугу. Так и сделали. Бублий осторожно подполз к часовому, снял его. С зенитчиками расправились тоже быстро — где кинжалами, а где и пистолетами. Потерь в группе не было, только Лабзина зацепила разрывная пуля.

  Начали разбираться с захваченным оружием. Кроме зениток разведчики нашли на батарее ручной пулемет, с десяток коробок с лентами и... наше противотанковое ружье с патронами. Пятнадцать ящиков со снарядами перетащили от первой пушки к той, что стояла ближе к мосту.

  С трофейной зениткой освоились быстро, установили ее на прямую наводку. К ней встали Бублий и Рогов. Лабзин взял ручной пулемет, Рой — противотанковое ружье.

  Рассветало. Командир разведгруппы посматривал на часы. Томительны минуты ожидания. Вот-вот должна подойти головная колонна бригады...

  Вскоре показалась колонна машин, но это были отступающие гитлеровцы. Как только большой, крытый брезентом автомобиль с пехотой въехал на мост, по нему прямой наводкой ударила «наша» зенитка. Движение на мосту застопорилось. Немцы прыгали через задний борт, беспорядочно отстреливались, потом бросились бежать к болоту.

  Рой приказал в первую очередь уничтожить машины с боеприпасами. Несмотря на то, что несколько автомобилей уже полыхали, гитлеровцы упорно рвались к мосту. Группа автоматчиков с двумя танками попыталась пробраться через мост, но и их остановил меткий огонь Бублия и Рогова. «Тигры» остановились. У первого сползла гусеница, экипаж второго покинул танк, но далеко убежать не смог...

  Вскоре разведчики заметили, что справа вдоль канала по проселочной дороге ползет еще одна колонна. Рой схватил противотанковое ружье, бросился по канаве к дороге и выстрелил в первый бронетранспортер. Промах... Но второй выстрел был точен — броневик загорелся и взорвался прямо на мосту. Никто, конечно, выскочить из него не успел. Другие машины сдернули с дороги и сразу же завязли в болоте. Теперь Рой расстреливал броневики, как на испытательном полигоне.

  После полудня гитлеровцы не появлялись. Разведчики, так и не дождавшись подхода своих, решили отходить. Прикрываясь разбитыми машинами, прошли метров восемьсот, увидели брошенный полковой миномет на прицепе. Быстро его установили, сделали пробный выстрел. Мина пошла по высокой траектории и разорвалась почти рядом. Потом все же приноровились к миномету...

  Подъехав к мосту с подполковником Бобровым и майором Козловым, мы увидели впечатляющую картину. Мост был цел, но что возле него творилось! Огонь до остовов обглодал грузовики, дымились два танка, в разных местах застыли закопченные и продырявленные двенадцать бронетранспортеров. И трупы...

  Начштаба посмотрел на майора Козлова, на меня, почесал затылок:

  — Да, накололи ваши хлопцы дров... Всех к наградам! А Рой — настоящий герой!

  Представление на Алексея долго ходило по разным инстанциям, и только в мае 1946 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

  В районе Корнейбурга произошла памятная встреча гвардейцев корпуса с солдатами и офицерами 4-й гвардейской армии, которые форсировали Дунай западнее города. Это была не просто встреча — сошлись бойцы 2-го и 3-го Украинских фронтов, завершивших окружение фашистской группы армий «Юг».

  После боев в Австрии, а затем кратковременного пребывания в резерве корпус был переброшен на новое направление: пересек чехословацкую границу и, переправившись через быструю Дьйе, вступил на землю Моравии. Затем стремительно форсировал Свратку и начал развивать наступление в сторону Славкова (бывший Аустерлиц) . Здесь каждый бугор, каждая полянка, каждая деревушка напоминали о боях давно минувших дней. Когда-то мы с увлечением читали волнующие страницы о подвиге русских у Аустерлица, и едва кто-то из нас предполагал, что увидит своими глазами в дыме разрывов, опаленный горячим дыханием боя ту панораму, на фоне которой думали, жили и умирали герои Льва Толстого...

  Наблюдательный пункт генерала Свиридова находился некоторое время на высоте Шлапанице. 140 лет назад Бонапарт смотрел отсюда на поле битвы и отдавал своим маршалам последние распоряжения.

  Теперь гвардейцам предстояло штурмовать высоту 324, на склонах которой императоры Александр и Франц I в окружении многочисленной свиты беседовали перед началом сражения с Кутузовым.

  Над историческими местами — Праце, Сокольнице, Златы-Поток неслись уже не ядра, а снаряды, в атаку шли не гусары, драгуны и кирасиры с саблями и пиками, а танки и мотопехота, будоража окрестности мощным гулом и пальбой. И вновь лилась русская кровь, увлажняя щедрую землю Моравии.

  Гитлеровцы, занимая высоту 324, простреливали все подступы к Праце и долину северо-западнее Уйезда. Часть немецких танков из полка «Герман Геринг» расположилась справа от долины, ведя по наступающим фланговый огонь. Все попытки преодолеть долину по открытому пространству успеха не имели. По решению командира корпуса танки и самоходки были переброшены вдоль левого берега Златы-Поток, прикрытого небольшой рощицей, и сосредоточены у деревни Кобыльнице. Обходный маневр удался. Оборонявшие высоту 324 гитлеровцы не выдержали, стали отходить. Их окопы тут же занимали наши гвардейцы. Неподалеку возвышался Мавзолей Мира. Пулеметчики Давыденко, Шевченко и Лысенко первыми достигли его подножия, прочли на овальной мемориальной доске: «Русским воинам, на полях Аустерлица погибшим г. 1805 20 ноября,— вечная память». Руки невольно потянулись к пилоткам. Несколько минут бойцы стояли молча, обнажив головы...

  А рядом, на склонах высоты, поросших молодой травой, лежали те, кто не дошел до вершины. Над ними не было уже ничего, кроме изваяния двух плачущих матерей, распятия, венчающего памятник, и ясного, застывшего неба...

  Пока мотострелки штурмовали высоту, танкисты полковника Чичева ворвались в Праце. Части корпуса перерезали дорогу, лишая гитлеровцев возможности к отступлению.

  Разбиваясь на группы по десять — пятнадцать человек, немцы укрывались в глухих лесных массивах и оттуда продолжали шкодить — подстерегали наши одиночные машины, обстреливали связных на мотоциклах.

  Находясь в одном из бронетранспортеров на опушке леса, я заметил, как через поле прошмыгнули несколько гитлеровцев и скрылись за деревьями. Об увиденном доложил подполковнику Боброву. Тот пообещал подбросить подкрепление. Здесь же, на перекрестке дорог, разведчики обнаружили мины. Пока снимали их, немцы открыли огонь. Пуля попала в пах старшине Михаилу Иванике. Пришлось срочно отправлять его в тыл. Потеряли мы тогда и младшего сержанта Ивана Пиманкина, связного майора Козлова.

  К концу апреля все чаще и чаще в приказах комкора, в разговорах между бойцами звучало короткое слово — Брно. Каждый из нас знал: со взятием столицы Моравии откроется путь на Злату Прагу.

  Вечером меня вызвал командир бригады полковник Сафиулин и лично поставил задачу: взять «языка». Контрольных пленных уже немало побывало в штабе, их. основательно «потрошили», но Нуртдин Сафиуллович хотел до мельчайших подробностей знать оборону города.

  Я взял с собой Семена Ситникова, Федора Молчанова, Антона Глушкова и Николая Багаева.

  Захватить пленного оказалось труднее, чем предполагали.

  Линия обороны проходила на окраине предместья. Гитлеровцы были настороже. Периодически строчили из пулеметов, освещали местность ракетами. Приходилось «пахать» по-пластунски, действовать с предельной осторожностью, чтобы не наткнуться на охранение.

  Багаев то вырывался вперед, то отползал назад.

  — В окопах фрицы беседуют, не спят, куроеды,— дышал мне прямо в ухо Николай.

  — Возьми Глушкова и Молчанова, отползи вправо. Где изгиб траншеи, и жди сигнала. Дам зеленую ракету — забросай на изгибе пулеметный расчет. И быстро уходи назад. А мы с Семеном продолжим «роман» с немцами...

  Как только раздались взрывы гранат и гитлеровцы, всполошившись, побежали по траншее к изгибу, мы бросились им вдогонку. Ситников свалил одного подножкой, поволок назад. Того, кто бежал впереди и оглянулся, пришлось пристрелить.

  Собрались в условленном месте. Пленный ефрейтор из пехотного полка 182-й дивизии, увидев перед собой «оберста» Сафиулина, одернул куцый мундир, приосанился, стал по стойке «смирно». Отвечал четко, выкладывая подробности. В городе много частей, каменные Дома превращены в многоярусные оборонительные сооружения, улицы забаррикадированы мешками с песком. В первые окопы посажены фолькштурмисты под «присмотром» эсэсовцев, дальше, во второй линии, батальоны СС.

  ...Разведчики подобрались к окраине города. На дворе стояла ночь, а светло было, словно днем. Тысячи ракет и трасс расчерчивали небо, сплетая жуткую паутину. Обе стороны вели огонь прямой наводкой, с близкого расстояния, расстреливая друг друга почти в упор. Тяжелый гул орудий придавил город. Снаряды и мины долбили брусчатку, рвали асфальт. Раскаленный камень жег даже сквозь подошву армейских сапог. От едкого дыма першило в горле.

  С первыми проблесками зари мотострелки бригады достигли восточной окраины Крал Поле, стали выходить к центру Брно. К штурмовым группам примкнули чехословацкие партизаны, подпольщики. У многих на рукавах были повязки с буквами «Р. Г.» — бойцы революционной гвардии. Отлично зная проходные дворы, они помогали ориентироваться в лабиринте узких улочек, выводили нас на фланги и в тыл опорных пунктов гитлеровцев.

  Неописуемое ликование царило среди жителей Брно, встретивших своих освободителей. Везде флаги, лозунги, улыбки, цветы... Бойцы, отряхнув с себя пыль и вы-терев копоть с почерневших лиц, восхищались стройными башнями храма «На Петрове», ратушей, музеями, слушали близкие славянскому сердцу народные песни Моравии, смотрели лашские танцы.

  Помню, как сожалели жители Брно, когда подразделения нашей бригады последними уходили из города. Но война есть война. Фашистский зверь находился при последнем издыхании, его следовало доконать.

  На углу одного из домов висела эмалевая дощечка с названием площади по-немецки. Автоматчик рядовой Логинов соскочил с «тридцатьчетверки», прикладом вдребезги разбил указатель. «Баста! Капут Гитлеру!»— сказал Михаил. Ему дружно аплодировали восторженные горожане.

  Я мчался на мотоцикле впереди колонны. Лицо обдувал теплый весенний ветерок. Настроение было приподнятое. Впервые за всю войну от нас, разведчиков, не требовали «языков». Они были уже не нужны. Навстречу колонне двигалась серо-зеленая масса пленных немецких солдат и офицеров. Те, что помоложе, брели пешком, седых и морщинистых фолькштурмистов везли на скрипучих телегах.

  После форсирования Дуная в районе Мадьяровар к нам присоединился партизанский отряд «Смерть фашизму!» под командованием Евгения Антоновича Олесин-ского. Еще в феврале 1945 года капитан возглавил десантную группу, за подготовкой которой пристально следил Украинский штаб партизанского движения. Ближайшими помощниками Олесинского были подрывник Михаил Марченко, разведчики Михаил Баранов и Иван Водолазов, связисты Сергей Мордовцев и Мария Игнатова, врач Татьяна Катушенок. При десантировании не обошлось без курьезов: Баранова, бывшего учителя с Житомирщины, занесло во двор небольшого хутора, в котором вовсю гремела свадьба. Какой-то немец решил «осчастливить» судетку. Купол парашюта зацепился и повис на дереве. Михаил отстегнулся, прыгнул и попал прямо в... окно горницы, где шла свадьба. Публика оцепенела. Баранов дал для острастки поверх голов автоматную очередь и скрылся в темноте.

  Кроме русских и украинцев в отряде действовали чехи, словаки, югославы. Находясь вместе с десантниками на броне боевых машин, они помогали водителям безошибочно ориентироваться на местности.

  Марш проходил по двум направлениям. Левофланговые части должны были выйти на юго-восточную окраину Праги, а правофланговые — на юго-западную, чтобы перерезать гитлеровцам пути отхода.

  Стояла весенняя, солнечная погода. Вражеская авиация нас почти не беспокоила: с воздуха корпус надежно охраняли советские истребители и штурмовики.

  А в наушниках радистов все чаще и чаще звучал тревожный голос: «Руда Армада, на помоц!» Это был голос Праги, куда гитлеровцы бросили все силы на подавление народного восстания. Поэтому дорог был каждый час. Главным нашим девизом было — темп, темп и еще раз темп!

  Части правого крыла продвигались стремительно, лишь на левом случилась трехчасовая заминка — мешала сильно укрепленная высота около Яромержице. Генерал Свиридов приказал охватить ее с флангов. В разгар короткого, но яростного боя появился генерал-полковник Кравченко — командующий 6-й танковой армией. Коренастый, плотно сбитый, черные, как смоль, волосы. Вскинув бинокль, командарм осмотрел вспыхивающую огнями высоту. Но все реже и реже доносились отзвуки разрывов.

  — Не тот немец, не тот, Карп Васильевич.

  — Да, воздух из него уже вышел,— кивнул головой Свиридов.

  — А начинал бойко. Взять хотя бы Паулюса — глыба. Но и его мои хлопцы взяли в кольцо у Калача. А потом были Курская дуга, Днепр, вместе с чехами освобождал Украину, Венгрию, и вот — Прага.

  Андрей Григорьевич достал из планшетки телеграмму.

  — А это уже тебе адресуется. Можешь не читать. Со Звездой Героя поздравляю.

  И два генерала расцеловались.

  А в лощину приводили пленных. Кравченко, великолепно владевший немецким языком, обратился к офицерам:

  — Зачем вы стреляете? Ведь это глупо — в Берлине подписана безоговорочная капитуляция. Я отпускаю вас. Идите и сообщите об этом своим солдатам.

  Но немцы повели себя странно: вытянувшись в струнку, принялись упрашивать советского генерала оставить их в плену, иначе высшее начальство все равно поставит к стенке.

  — Ладно, оставайтесь у нас. Набирайтесь ума,— командарм махнул рукой.

  Капитуляция! Как долго мы ждали этого дня! Слезы, скупые слезы текли по лицам солдат. Многие кричали «ура», стреляли в воздух. Откуда-то появилась гармошка, в образовавшийся круг вскочили танцоры, зазвучали задорные песни. Сердца людей были переполнены счастьем и радостью.

  Одними из первых ворвались в чехословацкую столицу разведчики майора Бабанина. Когда вошли в город, он был объят пламенем. У самого подножия памятника Яну Гусу чадил немецкий танк, который подожгла фаустпатроном юная пражанка. Легендарная фигура борца за народную правду вновь была окутана дымом, как от инквизиторского костра...

  Радостно оживилась, воспрянула духом и забурлила вся Прага. Народ ликовал. Наши танки и бронетранспортеры походили на движущиеся клумбы — они были буквально завалены цветами. Со всех концов неслось: «Наздар! Победа! Нех жие Руда Армада!»

  Вместе с оперативной группой штаба корпуса в Прагу прибыл и генерал Свиридов. Он был назначен комендантом города.

  Уже на всех фронтах в последний раз прочистили и зачехлили орудия, а здесь, на чехословацкой земле, продолжала литься кровь. Командующий группой войск «Центр», фанатик-нацист Фердинанд Шернер, полный решимости «спасти Германию» и выполнить личный приказ фюрера, продолжал сопротивляться с ожесточением й остервенением. Этот сутулый, желчный старик, позеленевший от злобы и усталости, окопавшийся со своим штабом в деревушке Гарманице, бредил еще о каком-то реванше.

  Во избежание ненужного кровопролития решено было предложить Шернеру сдаться. От корпуса были назначены парламентеры — два офицера и переводчик Иосиф Китлица.

  Их «виллис» около деревни встретил немецкий капитан. Сказал, что лично поведет к фельдмаршалу. У самой дороги, ведущей в Гарманице, парламентеров поджидал длиннорукий, рыжий полковник. Он окинул всех свирепым взглядом, набросился на капитана:

  — Кто позволил вам вести русских так близко к штабу? Пусть они убираются отсюда, пока я не перестрелял их, как собак!

  Парламентеры вернулись ни с чем.

  Вблизи Пршибрама раскинулось село Сливице, окруженное цветущими садами и высокими зелеными хлебами. Тут и сосредоточились фашистские танки. Опасаясь, что могут пострадать ни в чем не повинные чехи, генерал Свиридов решил нанести удар после того, как танки выкатятся на шоссе и пойдут в атаку.

  С наступлением ночи немецкая колонна вышла из деревни. Когда машины стали занимать на шоссе боевой порядок, командир корпуса приказал Герою Советского Союза полковнику Самохину: «Стереть в порошок!» Сказал — будто гвоздь забил.

  И забушевала артиллерийская гроза — последний час справедливого возмездия. Шернеру пришлось прекратить сопротивление. Враг выбросил белый флаг...

  В память об этом событии снаряд, который был. загнан в ствол, но так и не упал на головы врага, местные жители замуровали на пятиметровой высоте в стене сливицкого костела. Здесь же в братскую могилу опустили останки сорока двух гвардейцев и восемнадцати чехословацких партизан. На большом бутовом камне-нагробии сделали памятную надпись: «На этом месте 12 мая в 12 часов ночи разорвались последние снаряды

  2-й мировой войны. Здесь воевали войска чехословацкой партизанской группы «Смерть фашизму!» под командованием капитана Е. А. Олесинского и генерал-лейтенанта К. В. Свиридова...»

  В настоящее время на этом месте воздвигнут Монумент освобождения, напоминающий о том, что последнюю точку в самой кровопролитной войне — войне с фашизмом поставил 2-й гвардейский Николаевско-Будапештский Краснознаменный, ордена Суворова механизированный корпус.

  Победа! Казалось, я будто перешагнул черту, за которой открывалась новая жизнь. Мир вдруг стал необычно прекрасен, будущее распахнуло навстречу светлые окна.

  Только теперь я ощутил, как долог был путь к Победе. Бои под Сталинградом. Ростовские степи. Миус. Днепровские кручи. Прорыв у Николаева. Затем Венгрия, Австрия, Чехословакия... Ничего себе отмахали! И ведь не прогулку совершали — с боями шли, да все время впереди атак...

  По-разному складывалась судьба у каждого, но ко мне она оказалась благосклонной — смерть обошла, не растерял своих «стариков», довел их от сталинградских степей до победного салюта.

  Петр Алешин, Николай Багаев, Семен Ермолаев, Михаил Аверьянов, Семен Ситников, Петр Орлов... Обыкновенные, простые парни. Храбрые, ловкие и находчивые в опасные минуты. Любили острую солдатскую шутку, за которой скрывались теплые, товарищеские чувства, плотную «заправку» у ротного котла, добрую чарку, бескорыстно делились куском хлеба и последней щепоткой махорки.

  И вот теперь наступил час расставания. Мне предложили ехать в Москву, в Академию бронетанковых и механизированных войск. Мои разведчики украдкой вытирали непривычные к слезам глаза...

  Многие офицеры убывали из корпуса, готовились к демобилизации бойцы старших возрастов. Никогда не забуду прощание со Знаменем.

  Оно выносилось на торжествах и склонялось над свежими могилами. Алое полотнище впитало в шелковые нити кровь моих товарищей по оружию, оно помнило прикосновения тысяч губ, край его омыт скупыми мужскими слезами...

  Став на колено перед этой святыней, и я почувствовал подкатившийся к горлу горький комок... А потом был Парад Победы. Неподвижно замерли шеренги сводных полков.

  — Равнение на средину-у!..

  Оркестр вскидывает долгожданный марш, и покатилась над головами торжественная мелодия «Славься!».

  Маршалы Советского Союза Г. К. Жуков и К. К. Рокоссовский объезжают войска, стройное, залихватское «ура» сопровождает их.

  Идет Парад Победы...

  Один за другим движутся сводные полки фронтов, вплетается в музыку звон тысяч орденов и медалей тех, кто созидал победу, кто вверг в пропасть фашизм.

  Затем двести бойцов под барабанную дробь несли поверженные знамена рейха. По их шелку и атласу вышиты мрачные знаки насилия, высокомерия, тупости. Среди этих знамен — личный штандарт Гитлера. Теперь он волочился по древним камням Красной площади.

  Когда закончились торжества, я встретил своего командира корпуса. Карп Васильевич стоял у Мавзолея и задумчиво смотрел на пересекающее камень слово — Ленин.

  Положив мне руку на плечо, генерал Свиридов сказал:

  — С этим именем я прошел, Саша, всю войну. Сколько лет минуло, а встречи с Ильичом не забуду до последнего вздоха. Мы, кремлевские курсанты, охраняли рабочий кабинет и квартиру Ленина. Как-то он остановился, стал расспрашивать об учебе, поинтересовался, откуда родом. Узнав, что я с Поволжья, что там у меня большая семья в десять человек, тяжело вздохнул; голодно сейчас там. Посоветовал написать рапорт командиру, чтобы помогли семье... О разговоре с Лениным я доложил начальнику караула. А через несколько дней мне дали отпуск домой, снабдили продуктами. С собой повез сахар, крупу и письменное распоряжение на выдачу четырех пудов зерна. По тем голодным временам это было огромное богатство... А потом на одном из собраний мы приняли решение избрать Ленина почетным курсантом 1-й Объединенной командной школы имени ВЦИК. Мне посчастливилось стать одним из тех, кому собрание доверило вручить Владимиру Ильичу Удостоверение и курсантскую форму...

  — Фронтовую науку ты, Саша, хорошо усвоил,— сказал на прощание Карп Васильевич.— Теперь начинается новый этап в твоей жизни — учеба в академии. Так что дерзай, профессор разведки!..




Победа остается молодой


Давно отгремели бои. Заросли травой и кустарником окопы и доты. Много раз отколосилась на полях минувших сражений пшеница. Выцвели на письмах-треугольниках чернила, желтизна покрыла фотокарточки, обветшали смоченные горькими слезами синие платочки. Но все еще стучит в сердца фронтовиков слово «война», кровоточит рана, которую не исцелить всем врачам мира. Мы приговорены к памяти о войне пожизненно, до последнего вздоха...

  Сейчас, когда от Отечественной отделяют десятилетия, не надо думать, будто мы имели дело с неумным, неорганизованным, не очень сильным врагом, которого непрерывно били. Ведь война длилась четыре года! И противник был прекрасно оснащенный, опытный и коварный. Шутить шутки с собой гитлеровцы не позволяли: малейшая осечка, сбой — и расплата неминуема. За победу мы платили жизнью. Великая кровь стоит за ней...

  Война... Как бы ни был человек внутренне готов к ее испытаниям, как бы ни был он дисциплинирован и отменно обучен, боевая обстановка заставляла многое пересмотреть и переломить в себе. И главное — подавить скверное чувство боязни. Не верьте тем, кто говорит, что бросались мы бесстрашно на врага. Так может сказать лишь тот, кто находился больше в тылу, нежели на передовой. Все было! И во рту от страха пересыхало, и озноб по спине пробегал, и ноги становились ватными... Писатель Дмитрий Фурманов заметил: «Спокойных нет, это одна рыцарская болтовня, будто есть совершенно спокойные в бою, под огнем, — этаких пней в роду человеческом не имеется».

  Что помогало нам выстоять в самые трудные моменты фронтового бытия? Самообладание, способность вытеснить чувство страха боевым возбуждением. Внутреннее напряжение увеличивало моральные и физические силы, рождало веру в неминуемую победу.

  Текут чередой дни мирной жизни. Но вот мы собираемся вместе, чтобы произвести перекличку своих редеющих рот, батальонов, бригад. Военные мундиры, штатские пиджаки и вылинявшие гимнастерки с орденами и медалями, с красными и золотыми нашивками, полученными в боях за Москву, Сталинград, на Днепре, Южном Буге, Дунае... Суровый, мужественный блеск боевых наград... Скрип протезов и костылей, пустые рукава... Да, многих мы уже не можем досчитаться на нашей негласной перекличке в корпусе и бригаде. Список этот длинен и скорбен: генерал-лейтенант танковых войск К. В. Свиридов, генерал-лейтенант С. М. Субботин, Герои Советского Союза Н. А. Бабанин, В. 3. Гридин, С. Е. Максименко, М. М. Мусаев, А. Н. Самохин, В. Ф. Суханов, А. А. Тряский, Н. М. Чепурной, нет уже в живых В. П. Артюшенко, Е. Ф. Боброва, Г. П. Беловола, М. Г. Григорьева, Ф. Р. Торбы, Я. Н. Игнатенко, Б. М. Козлова, Л. А. Лебедева, А. А. Литвина, П. Т. Тацкого, В. П. Срибного, К. К. Романенко, Н. Ф. Полторакова, Ф. Е. Шуваева... Затерялся след многих моих разведчиков, хотя я делал многократные запросы в различные организации.

  Иногда получаю письма от боевых друзей, где они вспоминают о пережитом — горьком и счастливом, рассказывают о своих нынешних делах. Среди них — Герои Советского Союза А. X. Рой, Н. Ф. Андриевский, И. К. Асикаев, М. А. Белый, А. Н. Даев, В. В. Дубовик, А. Е. Друкарев, А. С. Ермаков, А. С. Иващенко, Б. В. Ктоян, А. В. Сафонов, Т. Сырлыбаев, Н. Л. Ротин, Ф. Ф. Рубан, О. М. Приходько (Флюрчак), Д. И. Швырев, Г. И. Мирошниченко, Д. В. Михайлов, К. И. Семыкин, В. Ф. Огурцов, Н. П. Мосягин, Б. Л. Пензин, Н. Я. Гуменюк, С. А. Крапива, Г. П. Дребезгов, С. Н. Лерман, И. И. Черниченко.

  В Ирпене я разыскал разведчика из 5-й мехбригады Юрия Титова. В марте сорок третьего его тяжело ранило. После госпиталя бывшего моряка направили в Днепровскую флотилию. С ней и дошел до Берлина.

  Переписываюсь и встречаюсь с бывшим командиром стрелковой роты 4-й мехбригады Олегом Чуриновым, о котором подчиненные с гордостью говорили: «Наш ротный и в огне не горит, и в воде не тонет». Чуринов проживает в Бериславе Херсонской области. Он — почетный гражданин этого города.

  В Ростове-на-Дону живет бывший командир 25-го танкового полка Владимир Иванович Иванов. Встретив победу в звании майора, он не расстался с армией. Окончил две академии, ушел в отставку в звании генерал-лейтенанта с должности первого заместителя командующего Северо-Кавказским военным округом. Имеет сорок две награды. Не так давно перенес тяжелую операцию — нейрохирурги при рентгеновском обследовании обнаружили пулю в спине, которую носил с самого начала войны. Есть, оказывается, пули, которые и через сорок с лишним лет настигают солдата...

  Тесная дружба связывает меня и с бывшим командиром санитарного взвода М. К. Кузьминым. В самом конце войны он получил ранение. Руку спасти не удалось — ампутировали. Вот так — в застиранной офицерской гимнастерке с пустым левым рукавом, аккуратно заправленным под ремень,— и прибыл Михаил на экзамены в 1-й Московский медицинский институт. Не просто было ему тягаться с вчерашними десятиклассниками. Но на заявлении фронтовика министр здравоохранения СССР Г. А. Митерев написал: «Зачислить на санитарный факультет, экзамены сдал на войне». Ныне Михаил Кузьмич профессор, автор докторской диссертации «Героизм медицинских работников и достижения советской медицины в годы Великой Отечественной войны». Он — почетный гражданин города Ржева. Родина высоко оценила заслуги ветерана: его грудь украшают ордена Ленина, Октябрьской Революции, Красной Звезды, «Знак Почета», многие медали.

  Имя Героя Советского Союза В. Ф. Суханова знают многие жители Саратова. Отважный разведчик корпуса стал профессором, заведовал кафедрой Саратовского института механизации сельского хозяйства имени М. И. Калинина, являлся автором многих печатных трудов. Несколько раз мы с Виталием Федоровичем посещали Венгрию, где проходили наши фронтовые дороги. Недавно я узнал тяжелую весть — не стало нашего мужественного однополчанина...

  Научным работником стал бывший связной в мотострелковом батальоне капитан в отставке Л. В. Мохов. Кандидат экономических наук, доцент кафедры экономики и организации труда Свердловского института народного хозяйства.

  Всюду, где бы ни трудились ветераны корпуса, они свято хранят честь гвардейцев. Храбро воевал политрук из 4-й механизированной бригады капитан А. Б. Сорокин. После тяжелого ранения был эвакуирован в глубокий тыл, затем возвратился в родное село на Донбассе. Односельчане избрали его председателем колхоза. Более тридцати лет, будучи инвалидом второй группы, А. Б. Сорокин возглавлял колхоз имени XX съезда КПСС. К боевым наградам прибавились трудовые — Золотая Звезда Героя Социалистического Труда, ордена Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, медали ВДНХ...

  Многое можно рассказать о тех, кто верность Родине доказал не только ратным трудом, но и мирным, кто сразу же, не успев снять пропахшую порохом гимнастерку, бросился в водоворот послевоенных созидающих дел.

  Моя же послевоенная жизнь сложилась следующим образом: окончил Военную академию бронетанковых и механизированных войск, затем Высшие академические курсы при Военной академии Генштаба. Служил во многих гарнизонах в стране и за рубежом, был военным советником в Сирийской Арабской Республике. Женился на Любови Александровне Макарычевой, с которой познакомился в Волновахе на встрече по случаю первой годовщины освобождения города и от которой с таким нетерпением ждал писем все время до самого окончания войны. Избрали меня почетным гражданином Волновахи. Имею сына и дочь. Люда закончила Киевский государственный университет имени Т. Г. Шевченко, Евгений стал кадровым военным.

После увольнения в запас продолжаю работать.

...Время берет свое, но нам ли, вынесшим на своих плечах войну, столько повидавшим и пережившим, предаваться унынию? Нет, наше светлое дело никогда не обветшает, не подвергнется старению! Поэтому книгу эту хочу закончить поэтической строкой: «Проходят победители седые — Победа остается молодой!».


notes



Notes