Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ''.  Сборник фантастики 1972
 разные


Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ'' Сборник фантастики #1972





Содержание:





Артур Кларк СТРЕЛА ВРЕМЕНИ

Сергей Жемайтис ГОРОД ОСЬМИНОГОВ

Михаил Пухов КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ

Святослав Славчев ЗОВ

В. Забирко СТОРОЖЕВОЙ ПЕС КОРПОРАЦИИ

Станислав Лем ПРЕДПРИЯТИЕ БЫТ

Александр Иволгин РУКОПИСЬ ДЖУАНЕЛЛО ТУРРИАНО

Север Гансовский ЧЕЛОВЕК КОТОРЫЙ СДЕЛАЛ БАЛТИЙСКОЕ МОРЕ

Сергей Житомирский ЧЕРТОВА СТЕНА

Владимир Щербаков МОСТ

Георгий Островский ЗАНЯТНАЯ НОВОГОДНЯЯ ИСТОРИЯ










Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ''




Сборник фантастики




1972





















Артур Кларк




СТРЕЛА ВРЕМЕНИ

















Сначала чудовище спускалось по руслу высохшей реки, потом начало пробираться заболоченной безжизненной равниной. Даже там, где почва потверже, массивные лапы утопали больше чем на фут под тяжестью огромного туловища. Время от времени чудовище останавливалось, легко, как птица, поворачивало голову и оглядывало равнину. В такие минуты оно еще глубже утопало в трясине, и через пятьдесят миллионов лет людям довольно точно удалось определить по следам продолжительность этих остановок.

Вода уже никогда не вернулась в здешние края; палящее солнце превратило глину в камень. А после накатила пустыня, сокрыла следы под слоем песка. И много после — вослед за армадой угасших лет — сюда пришел Человек.

— Как думаешь, — проревел Бартон, пытаясь перекрыть шум, — не стал ли профессор Фаулер палеонтологом лишь пегому, что имеет привычку играть с пневматическим молотком? Или он пристрастился к молотку, пытаясь расширить традиционные методы палеонтологии?

— Не слышу! — отозвался Дэвис, налегая на лопату с видом заправского работяги. Он поглядел на часы. — Идем, скажем ему, что уже пора обедать. Он неизменно снимает свой хронометр, когда забавляется со своей проклятой машинкой.

— Сей номер не пройдет! — крикнул Бартон. — Он нас давно знает и потому всегда не прочь затянуть работенку минут на десять-пятнадцать. Но попытка не пытка, давай попробуем. Осточертел этот дьявольский грохот.

Два палеонтолога побросали лопаты и отправились к шефу. Завидя их, профессор выключил перфоратор, наступила тишина, нарушаемая лишь пыхтением компрессора.

— Пора возвращаться в лагерь, профессор, — заговорил Дэвис и небрежным жестом убрал левую руку за спину. — Вы ведь знаете, как сердится повар, если опаздывают к обеду.

Профессор Фаулер, член Королевской академии наук, обремененный множеством иных высоких званий, безуспешно пытался стереть с лица коричневую грязь. Случайный посетитель на раскопках вряд ли смог бы распознать в этом загорелом мускулистом молодце вице-президента Палеонтологического общества.

Почти целый месяц прошел в единоборстве с песком, покрывшим окаменелую плоть глиняной равнины. Расчищенный участок в несколько сот футов выглядел как моментальная фотография прошлого — чуть ли не лучшее из всего известного в палеонтологии. Когда-то в поисках исчезающей воды сюда переселилось множество птиц и зверьков; с тех пор прошло несколько геологических эпох, от этих существ не осталось ничего, но их следы сохранились навсегда. Почти всякий след может быть распознан, если, разумеется, он принадлежит какому-то существу, известному науке. А если нет?

Неведомый зверь весил несколько десятков тонн, и профессор Фаулер азартно крался по его следу, предвкушая крупную добычу. Кто знает, может быть, ему и удастся догнать чудовище; в оные времена эта равнина была предательски зыбким болотом, и нет ничего удивительного, если кости неизвестного чудовища покоятся теперь где-нибудь неподалеку, в западне, которую расставила сама природа.

Эпопея раскопок разворачивалась чертовски медленно! Только самый верхний слой расчищали землеройными машинами, все остальное приходилось делать вручную. У профессора Фаулера было достаточно оснований не доверять никому пневматический молоток; и малейшая ошибка могла стать роковой.

Экспедиционный «джип», разбитый на отвратительных местных ухабах, одолел уже полпути к лагерю, когда Дэвис заговорил о том, что не давало ему покоя.

— Не очень-то они мне нравятся, наши соседи по долине. А вот почему — не могу объяснить толком. Вряд ли мы мешаем их техническим потугам, так что почтенные господа могли бы нас пригласить к себе хотя бы для приличия.

— А может, это действительно военная лаборатория, — высказал вслух общее мнение Бартон.

— Не думаю, — мягко возразил профессор Фаулер, — ибо я только что получил приглашение от них. Завтра же поеду.

Если это сообщение не произвело впечатление разорвавшейся бомбы, то лишь по той причине, что они слишком хорошо знали друг друга. Несколько секунд Дэвис размышлял над подтверждением своих догадок, а после, слегка откашлявшись, спросил:

— А еще кто-нибудь приглашен?

Намек был настолько прозрачным, что профессор усмехнулся.

— Нет, приглашение адресовано одному мне. Слушайте, парни, я понимаю, как вы сгораете от любопытства, но даю вам честное слово, что знаю не больше вашего. Если завтра что-нибудь прояснится, я расскажу вам все. А сейчас — самые последние сведения. Я кое-что разведал. По крайней мере, для меня не секрет, кто заправляет этим хозяйством.

Дэвис и Бартон навострили уши.

— Кто? — спросил Бартон. — Подозреваете Комиссию по атомной энергии?

— Вполне возможно, — отвечал профессор. — Во всяком случае, вся история начинается с господ Эндерсона и Барнса.

Теперь бомба угодила в цель: Дэвис даже съехал с колеи. Впрочем, если учесть достоинства дороги, последнее обстоятельство не имело ровным счетом никакого значения.

— Эндерсон и Барнс? В этой забытой богом дыре?

— Именно, — весело подтвердил профессор Фаулер. — Информация получена от самого Барнса. Он высказал сожаление, что не имел возможности встретиться со мною раньше, и просил посетить его в ближайшее время.

— Так чем же они занимаются?

— Я уже сказал; мне ничего не известно.

— Барнс и Эндерсон, — задумчиво промолвил Бартон. — Ничего не знаю о них, кроме того, что оба физики. В какой области они подвизаются?

— Крупнейшие специалисты по физике низких температур, — отвечал Дэвис. — Эндерсон долгое время был директором одной известной лаборатории. Недавно он опубликовал в «Нейчур» несколько статей. Все они, если я не запамятовал, посвящены проблеме гелия-II.

Бартон даже глазом не моргнул: он терпеть не мог физиков и никогда не упускал возможности это подчеркнуть.

— Не имею ни малейших представлений, что за чудо этот гелий-II, — самодовольно заявил он, — больше того, я вовсе не уверен, что горю желанием что-либо о нем узнать.

То был выпад против Дэвиса, который когда-то — в минуту слабости, как он сам любил выражаться, — даже получил ученую степень по физике. с(Минута» затянулась на несколько лет, пока Дэвис окольными путями наткнулся на палеонтологию, но физика так и осталась первой его любовью.

— Гелий-II — разновидность жидкого гелия, существующая только при температуре несколько градусов выше абсолютного нуля. Он обладает поистине удивительными свойствами, но это никоим образом не объясняет, почему два видных физика вдруг оказались в этом укромном уголке планеты.

Они приехали в лагерь. Дэвис, как всегда, несся, не снижая скорости, и резко затормозил. Только на этот раз «джип» занесло, и он врезался в стоящий впереди грузовик. Дэвис сокрушенно опустил голову.

— Резина износилась вконец. Желал бы я знать, когда соизволят прислать новую.

— Новые покрышки уже прислали. Сегодня утром, на вертолете. Вместе с отчаянными извинениями Эндрюса. Он, видите ли, как всегда, думал, что мы уже получили их полмесяца назад.

— Отлично! Сегодня вечером смонтирую новые покрышки.

Профессор Фаулер, шедший впереди, остановился.

— Стоит ли так спешить? — мрачно проговорил он. — На обед у нас опять солонина.










Сразу после приезда в экспедицию молодые палеонтологи заинтересовались необыкновенными сооружениями, маячившими милях в пяти от раскопок. Дэвис легко распознал в высоких башнях силовые атомные установки.

Уже одно это обстоятельство красноречиво свидетельствовало о важности исследований. На Земле несколько тысяч таких башен, и все они связаны с проектами первостепенной важности.

Можно найти десятки причин, которые заставили двух известных ученых уединиться в такой глуши. Чем опасней исследования в области физики, тем дальше от цивилизации они проводятся.

Но вот что странно: отчего это грозные башни вдруг выросли рядом с крупными палеонтологическими раскопками? Впрочем, это могло быть случайным совпадением — ведь до сих пор физики не проявляли ни малейшего интереса к своим соседям и соотечественникам.

Дэвис осторожно водил кисточкой по одному из гигантских следов, а Бартон заливал жидкую смолу в уже расчищенные отпечатки лап. С самого утра они подсознательно прислушивались, не шумит ли мотор, возвещающий приближение «джипа». Профессор Фаулер обещал забрать их на обратном пути, и приятелей отнюдь не очаровывала перспектива тащиться за две мили в лагерь под палящими лучами солнца. Помимо того, они горели нетерпением заполучить кое-какие новости.

— Как ты считаешь, — вдруг спросил Бартон и махнул рукой в сторону башен, — сколько человек там работает?

Дэвис выпрямился.

— Судя по размерам установок, не меньше десяти.

— А кто финансирует проект? Государство?

— Не обязательно. Они могут заниматься чем угодно, на свой страх и риск. Впрочем, при своей научной репутации Эндерсону и Барнсу нетрудно было получить субсидию.

— Везет им с этой физикой! — вздохнул Бартон. — Достаточно убедить любое занюханное военное ведомство, что, мол, изобретаешь новое оружие, и, пожалуйста, получай миллион, а то и два.

Он произнес свою тираду с горечью. Как и у каждого большого ученого, его отношение к любому подобному вопросу было вполне определенным. Тем более что Бартон всю жизнь был принципиальным противником воинской службы. Именно вследствие этой принципиальности он весь последний год на войне пребывал в тяжбе с военным трибуналом, который вовсе не разделял его убеждений.

Послышался шум мотора. Из-за холма показался «джип», трясясь и подскакивая на колдобинах. Они поспешили навстречу профессору.

— Как дела? — выкрикнули они хором.

Профессор Фаулер задумчиво оглядел их, лицо его было непроницаемым.

— Хороший ли выдался денек? — спросил он наконец.

— Имейте совесть, шеф, — запротестовал Дэвис. — Выкладывайте откровенно, что вы успели там разнюхать.

Профессор выскользнул из автомобиля и снял пиджак.

— Извините, коллеги, — смущенно произнес он, — но я ничего не могу вам сообщить, буквально ничего.

Раздались вопли протеста, но профессор остался непреклонным.

— Сознаюсь, я узнал много интересного, но дал слово молчать. Не могу сказать, что я уяснил, чем именно они занимаются; несомненно одно: это истинная революция в науке, революция, вряд ли уступающая открытию атомной энергии. Впрочем, завтра сюда прибудет доктор Эндерсон, посмотрим, что вы сможете вытянуть из него.

От разочарования и возмущения двое палеонтологов какое-то время не могли сказать ни слова. Первым пришел в себя Бартон.

— Хорошо, но откуда вдруг такой пристальный интерес к нашей работе?

Фаулер задумался.

— Да, моя поездка к ним была не просто визитом вежливости, — наконец признался он. — Скоро я попрошу вас кое в чем мне помочь. А сейчас если зададите еще хоть один вопрос, то я заставлю вас тащиться до лагеря пешком.

Доктор Эндерсон приехал ни раскопки после обеда. Перед палеонтологами предстал чуть грузноватый молодой господин, одетый не совсем обычно — единственной видимой частью его туалета был ослепительно белый лабораторный передник. Впрочем, в столь жарком климате такое эксцентричное одеяние обладало несомненными достоинствами.

Поначалу палеонтологи разговаривали с Эндерсоном довольно сдержанно: они были обижены и не скрывали своей обиды. Но Эндерсон расспрашивал их со столь неподдельным интересом, что скоро они начали питать к нему нечто вроде симпатии. Профессор Фаулер предоставил им возможность показать гостю раскопки, а сам отправился к рабочим.

Картина давно минувшей эпохи произвела на физика глубокое впечатление. Целый час приятели водили его по раскопкам и рассказывали о существе, которое оставило здесь свои следы, строили предположения о будущей находке. Вправо от выкопанного рва отклонялась широкая траншея: заинтересовавшись следами чудовища, профессор Фаулер прекратил все другие исследования. Немного дальше траншея обрывалась: за неимением времени профессор распорядился копать Отдельные ямы. Неожиданно последний шурф оказался пустым. Начали копать вокруг, и тогда выяснилось, что гигантский зверь внезапно свернул в сторону.

— Отсюда начинается самое интересное, — рассказывал Бартон утомленному от впечатлений физику. — Помните ли вы место, где чудовище остановилось и, по всей вероятности, оглядывало окрестности? Мне кажется, оно что-то заметило и кинулось бежать в другом направлении — об этом можно судить по расстоянию между следами его ступней.

— Никогда не подозревал, что эти существа умели так бегать!

— Выглядел такой бег не очень-то грациозно, но при шаге в 15 футов зверь мог развить приличную скорость. Если повезет, мы еще успеем узнать, за кем он гнался. Сдается мне, что профессор Фаулер мечтает открыть роковое поле битвы с разбросанными там и сям костями жертвы. Тогда все и объяснится.

— Картина в стиле Уолта Диснея, — усмехнулся Эндерсон.

Но Дэвис был настроен оптимистично.

— Ни за кем зверь не гнался, просто его кликнула домой женушка… Наша работа иногда бывает неблагодарной: думаешь, что уже на пороге открытия, — и вдруг все летит кувырком. То пласт размыт, то все разрушено землетрясением, то — и это самое отвратительное! — некий идиот, сам того не подозревая, растащил по кускам ценнейшую находку.

— Могу лишь посочувствовать, — кивнул Эндерсон, — нам, физикам, все-таки приходится легче. Мы знаем, что ответ существует, и рано или поздно находим его.

После многозначительной паузы он заговорил, тщательно взвешивая каждое слово

— Все было бы значительно проще, если бы мы могли созерцать прошлое собственными глазами, вместо того чтобы шаг за шагом восстанавливать его с помощью убийственно медленных и неточных методов. За два месяца вы прошли по следам зверя около ста ярдов и все же, если не повезет, можете оказаться в тупике.

Последовало долгое молчание.

— Вполне естественно, доктор Эндерсон, что нам весьма интересны ваши исследования, — задумчиво проговорил Бартон, — а поскольку профессор Фаулер связал себя обетом молчания, мы начали строить самые невероятные предположения. Не хотите ли вы сказать, что…

— Не торопите меня с невыполнимыми обещаниями, — быстро перебил физик. — Я просто грезил наяву. Что же касается наших исследований, то они весьма далеки от завершения. Мы ничего ни от кого не скрываем, но сейчас мы вступили в совершенно неизведанную область, и, покуда не нащупаем твердую почву под ногами, лучше всего молчать… — Эндерсон смахнул со лба капли пота и неожиданно улыбнулся. — Говорят, едва на ваших раскопках появляются геологи, профессор Фаулер прогоняет их с киркой в руке?

— Они сами исчезают, — усмехнулся Дэвис, — из боязни быть немедля запряженными в работу! Но я вполне вас понял, сэр. Позвольте надеяться, что нам не придется ждать слишком долго.










В эту ночь свет в палатку палеонтологов горел дольше обыкновенного. Бартон не скрывал своих сомнений, но Дэвис умудрился на основе нескольких замечаний Эндерсона построить целую остроумную теорию.

— Теперь-то мне все понятно. И главное — почему они выбрали именно это место. Здесь нам с точностью до одного дюйма известен каждый пласт земной коры за последние сто миллионов лет. Значит, мы можем абсолютно точно датировать каждое событие Не уверен, что на всей нашей планете сыщется другой такой район, где геологическая летопись была бы изучена столь досконально. Вот почему я утверждаю: наши раскопки — самое подходящее место для подобного эксперимента.

— Но ты действительно допускаешь, что возможно, хотя и теоретически, построить машину, способную видеть прошлое?

— Лично я даже не могу себе представить принцип ее действия. Но не рискую утверждать, что подобное невозможно для таких ученых, как Барнс и Эндерсон.

— Гм. Я бы предпочел доводы поубедительней. Слушай, а не можем ли мы проверить твои предположения? Ты что-то говорил относительно статей в «Нейчур»?

— Я уже послал запрос в библиотеку колледжа. Думаю, журналы получим через несколько дней. В публикации каждого ученого всегда прослеживается определенная преемственность; быть может, статьи кое-что и подскажут.

Однако статьи лишь усилили недоумение палеонтологов. Дэвис не ошибся: почти все объяснялось необыкновенными свойствами гелия-II.

— Это поистине фантастическое вещество, — объяснил Дэвис, листая журнал. — Если бы оно могло существовать при обыкновенной температуре, мир неузнаваемо преобразился бы. Начнем с того, что гелий-II начисто лишен вязкости. Как-то сэр Джордж Дарвин сказал, что в океане, состоящем из гелия-II, корабли вполне могли бы обходиться как без парусов, так и без винтов. Достаточно было бы оттолкнуть корабль от берега, и плыви сколько заблагорассудится. Единственное неудобство: еще в начале путешествия гелий потек бы через борт, вверх по обшивке — и буль-буль-буль-буль… кораблик наш — ко дну.

— Очень смешно, — заметил Бартон, — но какое это имеет отношение к твоей великой теории насчет машины времени?

— Пока никакого, — признался Дэвис. — Но ты выслушай меня до конца, и кто знает, не найдешь ли что-то общее. Два потока, состоящих из гелия-ll, могут протекать по одной и той же трубе одновременно в противоположных направлениях: один поток попросту пронизывает другой.

— Странное свойство… Один поток сквозь другой. Все равно как если бы я бросал камень одновременно вперед и назад. Мне кажется, что для объяснения этого явления нельзя обойтись без теории относительности.

Дэвис продолжал внимательно читать статью.

— Объяснение тут очень сложное, и нет надежды, что я разберусь во всем до конца. Оно основано на предположении, что в определенных условиях жидкий гелий может обладать отрицательной энтропией.

— Между прочим, я и в положительной ни аза не смыслю.

— Энтропия — это мера распределения тепла во вселенной. В самом начале, когда вся энергия была сконцентрирована в звездах, энтропия была минимальной. Если по всей вселенной установится одинаковая температура, энтропия достигнет максимума. И тогда вселенная будет мертва. Энергия заполонит мир, но ее нельзя будет использовать.

— Почему?

— По той же причине, по которой вся вода в океане не способна привести в движение турбины одной-единственной гидроэлектростанции, а крохотное горное озеро отлично справляется с такой работой. Нужна разница в уровнях.

— Теперь понимаю. Я даже вспомнил, что кто-то назвал энтропию «стрелой времени».

— Верно, это сказал Эдингтон. Вся проблема в том, что любые часы можно заставить идти обратно. А энтропия — улица одностороннего движения: с течением времени энтропия только увеличивается. Отсюда и выражение «стрела времени».

— Но тогда отрицательная энтропия… Ах, дьявол меня побери!

Некоторое время приятели молча глядели перед собой. Затем Бартон спросил глухим голосом:

— А что пишет по этому поводу Эндерсон?

— Вот фраза из последней его статьи: «Открытие отрицательной энтропии доведет до совершенства новые революционные представления и коренным образом изменит картину познанного мира. Этот вопрос мы намерены подробно разобрать в следующей статье».

— И что же там, в следующей?

— Следующей статьи нет. Здесь может быть два объяснения. Первое: редакция журнала отказала в публикации. Но подобное предположение можно в данном случае отбросить. И второе: Эндерсон вообще не написал следующей статьи, поскольку новые представления оказались исключительно революционными.

— Отрицательная энтропия — отрицательное время. Звучит неправдоподобно, — рассуждал Бартон. — А может, и впрямь существует теоретическая возможность проникнуть в прошлое?..

— Придумал! — воскликнул Дэвис. — Давай изложим утром профессору все наши предположения и посмотрим, как он отреагирует. А теперь, пока еще я не схватил воспаление мозга, предпочитаю отойти ко сну.

Спалось Дэвису неспокойно. Снилось, что шагает он по пустыне — и везде, насколько хватает глаз, голые пески. Так идет он миля за милей, потом вдруг натыкается на путевой указатель. Тот сломан, стрелки лениво трепыхаются на ветру. Дэвис пытается разобрать надписи. На одной стрелке значится: «В будущее», а на другой — «В прошлое».

Они не сумели застать профессора Фаулера врасплох. Пока Дэвис излагал свою гипотезу, профессор бесстрастно разглядывал двух взволнованных молодых людей.

— Завтра я опять поеду туда и расскажу Эндерсону о ваших предположениях. Глядишь, он и сжалится над вами. А может, и мне удастся разведать что-нибудь новенькое. Теперь же — за работу!

Но волнующая загадка настолько завладела мыслями Бартона и Дэвиса, что начисто отбила у них всякий интерес к раскопкам. И хотя они продолжали усердно копаться в земле, их неотступно преследовала мысль, что трудятся понапрасну. Сколь счастливы были бы они, когда и впрямь машина времени обесценила бы землеройное их ремесло! Подумать только, ведь тогда можно будет оглянуться во времени назад, и выстроить в обратном порядке всю историю Земли, и раскрыть великие тайны минувшего, и увидеть зарождение жизни, и проследить весь ход эволюции от амебы до человека!

После очередного визита к физикам профессор Фаулер вернулся рассеянный, задумчивый. Да, исследования Барнса и Эндерсона чрезвычайно любопытны. Да, Эндерсон терпеливо выслушал их гипотезу и похвалил способность к дедуктивному мышлению.

Вот и все, что палеонтологам удалось выжать из профессора. Но для Дэвиса и этого было вполне достаточно, хотя Бартон, как и прежде, мучился сомнениями.

Прошло несколько недель, и Дэвис убедился в правоте своих предположений.

Профессор Фаулер проводил все больше времени с Эндерсоном и Барнсом; иногда палеонтологи не видели его по нескольку дней. Казалось, он утратил интерес к раскопкам и целиком доверил руководство Бартону. А заодно — исключительное право возиться с пневматическим молотком.

Каждый день Бартон продвигался по следам чудовища на два-три ярда. Судя по характеру следов, животное неслось огромными скачками. Наконец стало ясно, что оно вот-вот настигнет свою жертву. Еще несколько дней — и они увидят последний акт трагедии, разыгравшейся здесь пятьдесят миллионов лет тому назад. Только теперь это не имело никакого значения; по намекам профессора они пришли к заключению, что близится срок решительного эксперимента, что еще день-два — и…

Несколько раз их навестил Эндерсон. Бесспорно, нервное напряжение наложило и на него свой отпечаток. По всему было заметно, что он горит желанием поговорить о своих опытах и только огромным усилием воли заставляет себя молчать. Приятели не знали, восхищаться его самообладанием или сожалеть. У Дэвиса было ощущение, что именно Барнс настоял на сохранении тайны; об этом говорило и то, что до сих пор физик не опубликовал ни одной своей работы без того, чтобы предварительно не проверить ее два-три раза. Сколь ни бесила их подобная осторожность, они вполне ее понимали.

…Утром Эндерсон уехал в одной машине с профессором Фаулером, поскольку автомобиль физика забарахлил возле самых раскопок. В сущности, пострадали Дэвис и Бартон; опять им предстояло плестись на обеденный перерыв и обратно пешком. Но приятели были готовы примириться с такой участью, если их ожидание, как им намекали, действительно приближается к концу.

Фаулер и Эндерсон сели в «джип»; палеонтологи стояли рядом. Прощание было тягостным и неловким, как если бы каждый читал мысли остальных. Наконец Бартон с присущей ему прямотой сказал:

— Ну, доктор, если уж решительный день настал, позвольте пожелать вам успеха. Надеемся получать на память снимок бронтозавра.

Эндерсон настолько свыкся с подобными подковырками, что почти не обращал на них внимания. Он усмехнулся без особой радости и ответил:

— Бессмысленно что-либо обещать. Все еще может рухнуть, и мы не придем никуда.

Дэвис по привычке проверил каблуком сапога, хорошо ли накачаны шины. Покрышки были совсем новые, с необычными зигзагообразными фигурами, каких он в жизни никогда не видывал.

— Как бы то ни было, мы надеемся, что вы все расскажете. В противном случае мы дождемся безлунной ночи и нагрянем в вашу лабораторию. А там уж сами докопаемся, над чем вы там колдуете.

— Если сумеете разобраться в нашем хаосе, — рассмеялся Эндерсон, — значит вы попросту гений. Полагаю, что и впрямь все пройдет хорошо, и тогда завтра вечером устроим маленькое пиршество.

— Когда вас ожидать, шеф? — спросил Дэвис.

— Около четырех часов.

— Хорошо. Будем ждать. Ни пуха ни пера

Автомобиль скрылся в облаке пыли.

Бартон манипулировал пневматическим молотком в самом конце траншеи, которая простиралась более чем на сто ярдов от рва. Дэвис занимался окончательной расчисткой только что открытых следов. Отпечатки лап чудовища были все так же редки и глубоки. Вот грозный зверь резко свернул в сторону, вот прибавил ходу, вот начал прыгать наподобие гигантского кенгуру. Бартон попытался мысленно представить такую картину: тысячекилограммовая живая махина, приближающаяся со скоростью экспресса. Если предположения их и в самом деле оправдываются, они смогут полюбоваться подобным зрелищем.

К концу дня они установили рекорд скорости на прорытии траншеи. Грунт стал мягче; Бартон продвигался вперед настолько быстро, что далеко обогнал Дэвиса. Поглощенные работой, они забыли обо всем на свете, и лишь ощущение голода вернуло их к действительности. Дэвис первым заметил, что уже вечереет, и подошел к другу.

— Уже половина пятого, — сказал он, когда шум молотка стих, — а шеф запаздывает. Неужели он забыл про нас и поехал прямо на ужин? Тогда ему нет прощения.

— Подождем еще полчаса, — сказал Бартон. — Думаю, что-то его задержало. Ну, например, перегорели предохранители. Да мало ли что могло случиться…

Но Дэвис не успокоился.

— Черт возьми, опять тащиться в лагерь? Взберусь-ка я на холм да погляжу, не покажется ли наш профессор.

Бартон вновь погрузил содрогающийся молоток в мягкий песчаник. Дэвис полез на низкий холм, венчавший древний берег давно уже мертвой реки. Отсюда вся долина виднелась как на ладони. Башни-близнецы резко выделялись на фоне однообразного пейзажа. Ни единое облачко дыма не указывало на движущийся где-либо автомобиль: должно быть, профессор Фаулер все еще был в лаборатории Эндерсона-Барнса.

Дэвис присвистнул от негодования. Плестись две мили после такого утомительного дня да к тому же опоздать к ужину! Он решил, что ждать больше бессмысленно, и уже начал спускаться по склону, когда внезапно что-то привлекло его внимание, и он снова оглядел долину.

Над двумя башнями — единственно видимой отсюда частью лаборатории — плавало марево. Он понимал, что за день башни могли нагреться под солнцем. Нагреться, но не раскалиться докрасна! Когда он вгляделся, то, к своему удивлению, обнаружил, что марево имело форму полушария с диаметром около четверти мили!

Неожиданно оно вспыхнуло, как бы осветилось изнутри странным светом. Ни ослепительного сияния, ни пламени — просто фосфорическая тень прошла по небу и мгновенно все расплавила. Марево исчезло, а заодно исчезли и две высокие башни.

Дэвис почувствовал, как ноги у него сами собой подкосились. Он рухнул на землю и открыл рот в ожидании взрывной волны.

Звук от взрыва не был особенно сильным: только продолжительный глухой гул пронесся и замер в спокойном воздухе. В замутненное сознание Дэвиса лишь теперь просочилась мысль, что пневматический молоток перестал грохотать, — значит, не таким уж тихим был взрыв, если Бартон его услышал.

Полная тишина. Ничто не двигалось в раскаленной солнцем долине. Дэвис дождался, покуда силы вернутся к нему, и, пошатываясь, спустился с холма.

Бартон, закрыв лицо руками, сидел на дне траншеи. Когда Дэвис приблизился, он поднял голову. Дэвиса испугало выражение его глаз.

— Значит, и ты слышал? — спросил Дэвис. — Мне кажется, вся лаборатория взлетела на воздух. Идем, медлить нельзя.

— А что я должен был услышать? — тупо спросил Бартон.

Дэвис изумленно поглядел на приятеля. И лишь теперь догадался, что Бартон и не мог ничего слышать: грохот пневматического молотка заглушал все посторонние звуки. Ощущение катастрофы нарастало с каждой секундой; он чувствовал себя героем древнегреческой трагедии, беспомощным пред неумолимой судьбой.

Бартон поднялся на ноги. Лицо его было искажено, и Дэвис понял, что тот на грани истерики. Но когда Бартон заговорил, голос его прозвучал удивительно спокойно.

— Какие же мы были идиоты) — сказал он. — Доказывали Эндерсону, что он строит машину, способную видеть прошлое. Представляю, как он над нами потешался.

Дэвис машинально приблизился к краю траншеи и глядел на только что отрытый участок окаменелой почвы, куда впервые за пятьдесят миллионов лет падали теперь солнечные лучи. Он не особенно удивился, когда заметил навеки врубленные в глину отпечатки автомобильных шин — необычные зигзагообразные фигуры, те самые, что он разглядывал утром. Отпечатки были слегка размазаны, их оставил «джип», который несся на предельной скорости.

«Все ясно: чудовище гналось за «джипом», — подумал Дэвис машинально, хотя и понимал кажущуюся нелепость этой мысли.

Вероятно, все произошло именно так, поскольку в одном месте отпечаток протектора был накрыт следами чудовища. Следы были глубоко вдавлены в глину, как будто огромный зверь готовился к решительному прыжку на отчаянно убегавшую жертву.






    

Перевел с английского А. Храменков









Сергей Жемайтис




ГОРОД ОСЬМИНОГОВ






























В минувшем году журнал «Техника — молодежи» (№ 8) опубликовал фантастический рассказ писателя С. Жемайтиса «Тигровая звезда». Судя по поступившим письмам, читателей заинтересовала дальнейшая судьба экипажа патрульной яхты «Золотая корифена» — японца Тосио-сэнсэя, русского Кости Фокина, француза Ива, от лица которого велось повествование.

«Город Осьминогов» — своеобразное продолжение «Тигровой звезды».

Как и в предыдущем рассказе, действие разворачивается в далеком будущем, на коммунистической Земле.








Тосио-сэнсэй мастерски вел авиетку, стрелка высотомера, чуть вздрагивая, стояла на восьмистах метрах. Тосио, важный, с застывшей улыбкой, сидел, откинувшись в кресле пилота, и казалось, что летательный аппарат, проникнувшись к нам самыми нежными чувствами, бережно несет нашу троицу над Большой Лагуной. С высоты водная гладь кажется ровной и серебристой, потому что небо подернуто слоистыми облаками, на рифах вспыхивает пена прибоя. Множество судов лежат в дрейфе над площадью шельфа, по которому прошли Тигровые звезды, — там ведутся восстановительные работы: экипажи кораблей засаживают растениями и животными обглоданное коралловое дно.

Впереди на фоне зеленых гор показалась Лусинда — дом-город. Гигантское сооружение напоминало пирамиду, висевшую над водой. Южная грань пирамиды заслонила горы. Теперь уже можно было различить детали города: бульвары, парки, сбегающие плавными спиралями с двухсотого этажа к морю, причудливый рисунок движущихся тротуаров. Как солнечные блики на воде, вспыхивали и гасли бесчисленные окна, темнели арки, ведущие в недра города, окраска этажей гармонировала с цветом неба, моря и гор.

Диспетчер взял управление на себя, и наш аппарат снизился до пятидесяти метров, завис над посадочной площадкой, в ожидании, пока опустятся другие машины. Наконец робот посадил нас с края площадки, покрытой сероватой пружинящей травой. Подкатил небольшой автокар. Мы сели, и желтая машина, шурша, понеслась к подножью гигантской лестницы. Остановилась, и откуда-то из ее хрупких внутренностей раздался приятный женский голос:

— Добро пожаловать в наш город. Надеемся, что Лусинда вам понравится. Всего хорошего, дорогие друзья!

И хотя эту стереотипную фразу произнес автомат, все мы невольно поблагодарили и направились к знаменитой лестнице, ведущей к площади перед главными воротами города. Можно было подняться на одном из эскалаторов, но ими мало кто пользовался, только одинокая фигурка пожилой женщины виднелась на одном из подъемников, — жители города предпочитали одолевать спуск и особенно подъем без помощи механизмов. Это предписывалось врачами. Да, здесь жили сильные, тренированные люди, и ходьба по лестнице в тысячу ступеней входила в ежедневный комплекс физических упражнений.

На середине лестницы раздался уже знакомый голос:

— Трое молодых людей с «Золотой корифены»!

Мы остановились.

— Продолжайте восхождение, только одному из вас, идущему посередине, не следует так много говорить и размахивать руками: от этого сбивается ритм дыхания и работа сердца.

Костя покачал головой:

— Вот не было печали. Прямо детский садик. Нас прослушивают и просматривают насквозь!

— Старайтесь настраиваться на положительные эмоции, — посоветовал незримый попечитель.

Костя вспылил:

— Но я не маленький в конце концов и привык к резким нагрузкам! Прошу вас не беспокоиться о моем здоровье.

— Извините, но у вас повысились пульс и кровяное давление. Идите медленней, дышите глубже…

Мы с Тосио захохотали. Костя крепился несколько секунд и тоже засмеялся.

— Прекрасно! Все входит в норму, — раздался тот же ровный голос. — Смех — самое целебное из средств, которыми располагает человек. Смейтесь чаще! Берегите хорошее настроение. Создавайте его сами. Улыбайтесь!

— Вы гости Лусинды! — продолжал другой голос, теперь уже баритон. — В город вы можете войти через любые ворота, их ровно сто пятьдесят. Но если вы дорожите временем, — а кто им не дорожит! — то советую следовать к Голубым воротам. Ваши квартиры находятся на сороковой террасе с видом на горы и океан.

— В конце концов эта торжественная встреча мне нравится, — сказал Костя. — Как они подобрали голоса!

— Вы здесь впервые? — откуда-то раздался вкрадчивый голос на этот раз пожилого человека, пропитанный таинственностью. — У вас возникает множество вопросов? Задавайте, я охотно отвечу.

— Мы вам очень благодарны, — сказал Тосио. — Еще нигде на нашей планете мы не пользовались такой люб< зностью, и нам не хотелось бы обременять вас…

— Лучше всего молчать, — шепнул я. — Это же компьютер Васюкова!

— Да, вас обслуживает компьютер Васюкова, рассчитанный на неограниченное число клиентов…

Костя потянул нас в сторону, прямо через цветочную стену.

Мы выбежали на газон. Навстречу нам летела кавалькада мальчишек и девчонок, сидевших на гиппи-гиппи, механических лошадях, жирафах, бизонах, зебрах, ламах и еще каких-то странных существах из полимеров. Ребята пролетели мимо, глаза их горели восторженным огнем.

В город вели массивный ворота, облицованные голубой глазурью, с мозаичными панно и орнаментом из рифовых рыбок. Мы только покосились на эти шедевры декоративного искусства и, видимо, тотчас же привлекли внимание робота, стоявшего у входа. Oн изрек:

— Приветствую вас, славный экипаж «Золотой корифены»! Для вас отведены квартиры на сороковой террасе, номера 98, 99 и 100. Плодотворного отдыха.

Тем временем Кссгя остановил девушку с ластами, перекинутыми через плечо, и попросил указать путь к нашему жилищу. Она окинула его взглядом модных фиолетовых глаз и быстро все объяснила.

— Счастливого дня! — сказала она, улыбаясь. — Я живу в северном районе, на второй террасе, в Синем доме. Вы откуда?

— С «Золотой корифены», — ответил Костя и представил нас фиолетовоглазому существу.

— Простите, а это что такое — «Корифена»? Рейсовый авиалайнер или планетолет?

— Патрульная яхта. Вы, вероятно, слышали о Тигровых звездах? — спросил я.

— Тигровых? Нет, не слышала.

— Все же будьте осторожны, если вам разрешат купаться, — предупредил Тосио и начал рассказывать об этих чудищах.

— Как интересно!.. А мы неделю сажали эвкалипты в Большой пустыне. Все же я попытаюсь выкупаться в море. — На прощанье она еще раз напомнила, что живет на второй террасе, в Синем доме, и, кивнув, побежала к морю.

Мы поднимались в вагончике спиральной дороги, любуясь панорамой лагуны и гор, затянутых жаркой дымкой испарений. Костя вглядывался в хмурый горизонт и говорил, щурясь от солнца:

— Скоро подует ветерок, а мы будем сидеть в этой громадине и сочувствовать плавающим в лагуне и ее окрестностях. Хотя народ уже убрался. Последняя шхуна идет в гавань. Сейчас примем душ, поедим, затем визит к капитану яхты «Катрин». Нюра обещала ждать в пятнадцать. У нас в распоряжении сорок пять минут…

В Наших микроприемниках послышались сигналы «боевой тревоги». Сам вечно бодрствующий Чандра Бос объявил с Центральною Поста, что новые лавины Тигровых звезд поднимаются из океанических глубин на Большой барьерный риф. Он призывал команды патрульных судов приготовиться к отражению атаки, а всем аквалангистам «группы А» уже сейчас приступить к разведке и ликвидации передовых отрядов «противника (он так и сказал «противника») немедленно!

По инструкции, полученной сегодня утром, в случае опасности нападения Мы должны были возглавить один из отрядов подводного города, что находится в двух милях к югу от Лусикды на глубине сороки метров.

— За мной, ребята! — крикнул Костя. — Смотрите! Вон стойла для гиппи-гиппи.

Костя захватил «мустанга», Тосио скакал на «кенгуру», а мне достался шестиместный «ящер» — очень удобный, но тихоходный, рассчитанный на малышей, и я сразу безнадежно отстал. В конце концов мне пришлось бросить «ящера» и бежать к тоннелю, ведущему в подводный город. Дорогу показывали вездесущие роботы. Не пробежал я и половины пути, как позади послышалось харктерное громыханье и хор веселых голосов:

— Ив, садись!

На моем «ящере» мчались девчонки с «Катрин», впереди сидела Нюра, ее рыжие волосы развевались, как знамя.

Я сел позади капитана, и «ящер» рванулся к морю.

— Что с ним произошло? — крикнул я Нюре.

— Сняли регулятор! — ответила она, повернула один из рычагов на шее «ящера», и он стал выжимать из всех двигателей все до последней капли. Регуляторы движения по обе стороны голубого шоссе налились малиновым светом, зазвучали басовые сигналы «смертельной угрозы». Все автокары будто сдуло ураганом с голубого покрытия шоссе. Каждую секунду поперек дороги ложились предупредительные черно-желтые световые «шлагбаумы», но мы переезжали их и летели дальше. Неподалеку от тоннеля «ящер» всхлипнул, сбавил скорость и, остановившись, тяжело опустился на брюхо. Девчонки в разноцветных купальниках слетели на землю и помчались последние триста метров с завидной скоростью, несмотря на тяжелые акваланги за спиной, электрические дротики в руках, а также пистолеты у пояса. Я бежал рядом с Нюрой.

— Вы патрулируете Гавань? — спросил я.

— Нет, город Осьминогов. Гавань отдана местным охотникам за акулами.

— Прекрасно! Вы тогда, вероятно, в нашей группе?

— Да, почти… Вы входите в наш отряд.

— Но Чандра?..

— Да, распоряжение Чандра. Я же родилась в городе Осьминогов, и трое из девчат — тоже. Акваланги вам приготовлены на контрольном посту. Мы отправляемся первыми! Мы разведчики! Будем держать постоянную связь. В шлемах гравитационные телефоны!

И новая неожиданность: начальником нашего звена оказалась Лина — фиолетовоглазая девушка, которой Тосио рассказывал о Тигровых звездах.

Тоннель построили главным образом для аквалангистов, живущих в городе Осьминогов. Он выводил за полосу прибоя и опасный участок коралловых рифов, где сейчас, помимо акул и барракуд, могла затаиться Тигровая звезда.

За двенадцать часов, как мы вышли из игры и расслабились в предвкушении отдыха, Совет охраны морей перебросил в Лусинду и на острова Кораллового моря новейшие модели аквароботов, четыре таких экземпляра поджидали нас посреди тоннеля; обтекаемой формы, четверорукие, они источали желтый свет; один из них примкнул к нашему звену, и Лина, ухватившись за скобу на его спине, приказала ему плыть вперед пс тоннелю.

Почему-то это короткое плаванье по подводному коридору необыкновенно ясно запечатлелось в памяти. Видимо, немало способствовали тому необычность происходящих событий, шумная команда «Катрин», фиолетовоглазая Лина, роботы-амфибии, а также освещение тоннеля. Никогда мне не приходилось плавать в воде такого восхитительного цвета и чистоты. Нас провожали стаи рифовых рыб самых необыкновенных форм и окрасок.

Тоннель скоро окончился, и мы поплыли по Большой коралловой аллее. На коралловых ветвях по обеим сторонам рдели лунообразные светильники. Показались первые одинокие здания из стекла и литого базальта — виллы любителей уединения, вынесенные за пределы городской черты. Здесь мы несколько задержались. Автоматическая служба наблюдения и обороны города Осьминогов передала о появлении большой белой акулы, или «белой смерти», как ее называли наши предки, не располагавшие достаточной защитой в море. Пятиметровая хищница мелькнула впереди и начала ходить по кругу, все время сужая его.

Нюра Савина, находившаяся со своей группой в ста метрах вправо от нас, спросила:

— Лина, ты видишь «белую смерть»?

— Да! Пусть подойдет поближе, на выстрел, мои мальчики с ней живо разделаются!

— Береги заряды. Испытай своего Тритона.

Робот-амфибия ринулся на акулу и поразил ее из ультразвуковой пушки. Парализованная хищница, повернувшись кверху брюхом, стала медленно опускаться на дно. Тритон вернулся к Лине, и мы продолжали путь.

Костя сказал:

— Серьезный парень наш Тритон. Но я предпочел бы настоящую охоту, один на один.

— И я, — ответила Лина, — но у нас нет времени. Обещаю тебе, Костя, устроить сафари и на белых, и на тигровых акул, вот только разделаемся с вашими звездами. Заходи слева и цепляйся за скобу. Тритон потянет двоих…

Отряд плывет в полной тишине, не считая обычных шумов моря и сигналов стражей города. Мы уже парили над его широкими улицами, между приплюснутых зданий странной архитектуры, соединенных прозрачными галереями. Дома напоминали стилизованных морских животных самой разнообразной расцветки, контрастирующей с пейзажем, — такой дом легко найти. Близились земные сумерки, и свет рекламных панно — указателей наименований улиц — померк. В застывшей тишине проносились стайки рифовых рыб; они проплывали, не уступая нам дороги, и приходилось притормаживать ход, пропуская эти яркие создания, порхавшие, как бабочки, над скверами из декоративных водорослей, клумбами из анемон, лилий, морских перьев и других видов растительной и неподвижной животной фауны, которая покрывала улицы и площади города Осьминогов.

Стали поступать сообщения о Тигровых звездах: несколько экземпляров появились на восточной окраине и были обезврежены отрядом местной дружины самообороны, состоявшей, как и большинство населения города, из людей пожилых — любителей тишины и уединения.

Несколько зданий в центре города, построенных из стекла и бетона, были прозрачны; в одном из них, похожем на медузу, сквозь куполообразную крышу мы увидели лабораторию. За столом сидел над молекулярным микроскопом небольшой сгорбленный человечек, у ног его лежал дог — черный, с белыми пятнами.

От созерцания этой идиллии меня отвлекло совершенно невероятное известие.

Невероятным в нем было то, что Тигровые звезды не двигались, как прежде, по грунту, а плыли, огибая препятствия. Костя и здесь нашелся.

— Ничего удивительного, — сказал он. — Мы уже были свидетелями, как они взбирались на палубы судов…

И новое сообщение, заставившее нас занять круговую оборону: погиб один из бойцов-дружинников, вступивший в борьбу с Тигровой звездой. Штаб приказал бойцам уйти в укрытия и предоставить поле боя «специальным частям», то есть нам. Считалось, что мы вооружены самыми современными средствами борьбы. Дежурный по штабу подозрительно бодрым голосом информировал жителей города:

— Отряды располагают новейшими моделями роботов-амфибий, вооруженных ультразвуковыми пушками; каждый боец снабжен игольчатым ампулометом, электрическими гарпунами и вибраторами Симада, лишающими Тигровую звезду ориентировки.

В заключение дежурный послал нам приветствие и выразил надежду, что мы к утру очистим «небо» над городом, и пообещал слушателям, что самые захватывающие эпизоды битвы с пришельцами из глубин Кораллового моря будут немедленно передаваться по телевидению.

Вступил мягкий женский голос:

— Дорогие друзья, вы видите мутанта Тигровой звезды. По всей вероятности, это потомок «подушки акулы», хотя у специалистов есть серьезные возражения на этот счет. Видите, она парит, как манта, у которой видоизменились «крылья», но это чудовище в три раза больше самой крупной из мант! Она движется не только с помощью своих бесчисленных «рук», в данный момент похожих на чудовищные перья. Вы замечаете в этом ракурсе, какое у нее поразительное сходство с гигантским глубоководным кальмаром? Кошмарное создание, не правда ли? Как мы еще мало знаем мир, в котором живем, глубины океана, лежащие от нас всего в нескольких километрах… — Помолчав пару секунд, дикторша продолжала: — Кажется, мутант заинтересовался нашей обзорной башней. Плывет прямо на меня… Теперь, дорогие телезрители, вы не видите его: он вышел из поля объектива… — Послышалось частое дыхание дикторши, ее сдавленный крик, что-то затрещало, зазвенело, и все стихло…










Весь наш отряд собрался над центральной площадью, и мы на предельной скорости поплыли к Информационному центру. Тут же в моем шлемофоне раздался характерный треск: Тосио дал очередь из пистолета по первой Тигровой звезде, ползшей между зданиями. Кто-то еще выстрелил: показалось множество тигровок, но Нюра Савина приказала прекратить стрельбу. Тигровки сейчас казались безобидными созданиями перед невиданным чудовищем, напавшим на подводный телецентр.

Отряд двигался без остановок. Почему-то молчали станции наблюдения. Наконец, диктор отдела информации тем же подозрительно бодрым голосом сказал, что для тревог нет опасений, видимо, «пришелец из глубин» повредил передаточные антенны, и сейчас «специальная часть» займется исправлением, а заодно и охотой за чудовищем, столь бесцеремонно нарушившим покой горожан. Он сказал, что временно прекращает передачи, так как город объявлен на осадном положении и вся связь переходит в руки штаба обороны.

Громко сказано — штаб обороны!

Внезапно город погрузился в темноту, только рдело несколько лунообразных светильников, которые можно было легко спутать с телами фосфоресцирующих медуз, на разных горизонтах повисших над городом.

Странная, гнетущая тревога охватила нас. Пловцы жались друг к другу.

— Включите свет! — приказала Савина.

Рефлекторы, направленные на дно, осветили красный купол главного здания телецентра, затем башню, вернее, то, что от нее осталось: зубчатое основание, груду стекла, зловеще сверкавшего среди темных водорослей.

— Скорость пять километров! — приказала Савина. — За мной!

— Я не могу! — простонала одна девушка из команды «Катрин». — У меня руки… Пистолет.

Тосио подхватил аквалангистку, медленно опускавшуюся на дно.

— Возьмите себя в руки, — как-то вяло сказала Савина. — Все это совсем не страшно. У нас Тритоны…

«Оно» показалось совсем близко. Я разглядел огромные глаза, бесконечно длинные руки. «Оно» повисло над стеклянной галереей, соединяющей телецентр с соседним зданием, и галерея стала разваливаться — дробились стены, рушились мощные опоры, тучей поднимался песок, ил, обрывки водорослей.

Костя и Тосио открыли огонь из пистолетов, только «оно» не обратило на это никакого внимания, а может быть, ребята мазали. Я не стрелял, а с любопытством и без всякого страха рассматривал чудовище, медленно скользившее к другой галерее. Стекло почему-то вызывало у него гнев. Может быть, длинная галерея ассоциировалась в его мозгу со щупальцами врага, «оно» видело в них угрозу и уничтожало своим мощным ультразвуковым локатором?

«Оно» проплыло совсем близко от нас и осталось безучастным к нашему отряду, только повело было в нашу сторону щупальцами и, будто раздумав, отвело назад.

— Стреляйте! — задыхаясь, крикнула Нюра. — Ультразвуковой! Тритонами! Черт подери!

Три наших командира почти одновременно открыли огонь из пушек.

«Оно» дрогнуло, его Пернатая мантия раздулась, затрепетала, чудище с непостижимой скоростью отпрянуло в темноту.

— Уф, ну дела, — тяжело вздохнув, сказал Костя. — Кажется, мы его подбили… Но что с вами? — и он подхватил аквалангистку, потерявшую вдруг сознание; они с Тосио по приказанию Савиной перешли в центр нашего замкнутого кольца. Еще более тягостное, тошнотворное чувство охватило меня, хотелось на все махнуть рукой и опуститься на дно, где тягучей массой двигались Тигровые звезды.

«Оно» — их вождь, — вяло пронеслось в голове. — И совсем неплохой парень этот вождь… Как он бьет стекла, приятно посмотреть. Пусть бьет, а я отдохну».

— Идиот! Ты что? — услышал я Костин голос и почувствовал удар между лопаток. — Болван, цепляйся карабином к моему поясу!

Но у меня уже прошло отупение, вернее, «оно» перестало обстреливать нас. Видимо, я попал в центр пучка его убийственного радара и поэтому так скверно вел себя. Минуло более часа после начала схватки с «Кальмаром океанских глубин» (так назвал хищника один из репортеров Всемирного вещания), нам же казалось, будто прошло всего несколько минут. За это время Совет Лусинды мобилизовал все свои ударные силы, и мы слышали и видели работу аквалангистов: треск выстрелов, отрывистые команды. Наконец загорелись светильники.

И все-таки нам стало не легче. Предстояло пережить еще немало неприятных минут. Савина сказала, чтобы о нас не беспокоились, что мы и сами разделаемся с противником. И все же к нам подплыл батискаф, оснащенный мощным прожектором.

Прожектор осветил чудовище. «Оно» находилось метрах в пятидесяти. Вначале «оно» было свинцово-серым, затем стало раскаляться, как древесный уголь.

— Как он похож на дракона, — сказал Тосио.

Отряд аквалангистов Лусинды дружно застрекотал своими иглометами. Тритоны открыли огонь из пушек. Пришелец позеленел и двинулся на нас, медленно вытянув вперед «руки» с пальцами-крючьями.

Савина бросила на таран своего Тритона. Вначале он рванулся, как бывало, но затем сбавил ход, остановился и разломился надвое; та же участь ожидала и нашего робота, посланного Линой. Последнего Тритона «оно» схватило «руками» и свернуло в штопор. Теперь под воздействием радара оказались ребята из Лусинды, и мы могли видеть, как безвольно застыли они в разных позах, забыв об оружии. Зато наш отряд оказался в наивыгоднейшем положении — пришелец открыл свой левый бок.

Костя и Тосио выстрелили первыми. На этот раз тысячи игл вонзились в не защищенные панцирем бока чудовища, были поражены и глаза. Краски пришельца стали меркнуть, щупальца опускаться вниз, и сам он, застыв вначале на месте, начал опускаться на рощицу водорослей.




Михаил Пухов




КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ































Небо было пусто. Лега не проползла еще и четверти дневного маршруте, и ее законное место в зените занимала сейчас изогнутая полоска Бетона. Бледный серп естественного спутника Беты очень напоминал бы облачко, если бы не четкость очертаний. Настоящих облаков на небе, как всегда, не было, и ничто там не появлялось, хотя все сроки давно истекли. Подобным дурным приметам следует верить — даже древние узнавали расположение богов по расположению звезд и другим небесным явлениям.

Другое дело, что глазеть на небеса бессмысленно. Эволюция наделила человека прекрасным зрением, но и слухом она его не обделила. А когда придет «Лунь» — примем как аксиому, что это все-таки случится, — грохот будет стоять такой, что даже камни на вершине Картинной Галереи услышат и, поколебавшись немного, не удержатся и покатятся сюда, вниз.

Павлов перевел взгляд на шершавый гранит скалы, и вовремя, потому что рейсфедер, провисевший над карнизом почти сутки после вчерашнего ужина, начал изготовление новой ловушки.

Некоторое время Павлов следил, как рейсфедер, аккуратно переставляя волосатые лапы, совершает челночные рейсы по выбранному участку скалы, кое-где оставляя после себя пятна черной смолы, запах которой должен завлекать местную живность на погибель. Конечно, невооруженным глазом Павлов не мог различить ни волосатых ног, ни черных блестящих капель, — выручало воображение. Вот через час, когда точки сольются в линии, а линии — в силуэт, надо будет внимательно рассмотреть творение рейсфедера в бинокль и сделать снимки, если это действительно что-то оригинальное. Бесполезно угадывать смысл телеизображения по первым строкам развертки, если всего их несколько тысяч.

Ровная треугольная стена Картинной Галереи уходила в бескислородное небо Беты на добрую сотню метров, почти сплошь покрытая тщательно выполненными рисунками, которые составляли ее единственное отличие от других скал, в беспорядке торчавших из причудливого леса. Рейсфедеры не отличаются общительностью, и ближе, чем на километр, они друг к другу в обычное время не приближаются. И как только самцы находят самок в брачный период? Но никто никогда не наблюдал, как рейсфедер покидает насиженную скалу и отправляется в опасное путешествие через мстительный лес.

А сейчас из леса, напоминающего склад колючей проволоки, появился Сибирин. Он подошел молча и остановился рядом с Павловым, похожий из-за скафандра на робота.

— Ну как? — спросил Павлов. Он ничего не имел против своего напарника, но его раздражала привычка того молчать, когда от него ждут информации.

— Ничего нового, — ответил Сибирин. — Связи опять не было.

Павлов ничего не сказал. Ракетобус «Лунь» снабжал планетные отряды экспедиции всем необходимым. Если бы он появился с опозданием на одной из центральных планет, где люди ходят в шортах и пьют воду из родников, ничего страшного не произошло бы. Но группа Бета находится, можно сказать, на привилегированном положении.

— Я разговаривал с Базой, — сказал Сибирин. И опять замолчал.

— И что?

— И ничего, — сказал Сибирин. — Вершинин стартовал с Альфы согласно графику. Полет проходил нормально. А потом он не вышел на связь.

— И веб?

— Ракетобус исчез уже где-то в нашем районе, — сказал Сибирин. — Радары с Базы обшарили все прилегающее пространство, но безрезультатно. А что они могли увидеть на таком расстоянии?

— И там думают, что «Лунь»… — начал Павлов.

— Нет, — сказал Сибирин. — Возможно, у них авария двигателя.

— А почему тогда нет связи?

— «Лунь» — фотонный корабль, — объяснил Сибирин. — Отражатель и антенна у него совмещены.

— Ясно, — сказал Павлов. — Хотя постой. Если «Лунь» находится в нашем районе и если у них просто авария двигателя, они могли бы добраться до нас на боте.

— Безусловно, — сказал Сибирин. — Но Вершинин оставил бот на Альфе. Их орбилет стоит на профилактике, и горит программа исследования экзосферы.

— Вершинин добр, — сказал Павлов. Он помолчал. — А что они еще сообщили?

— Они посоветовали нам переходить на режим экономии, — сказал Сибирин. — Они выслали беспилотный грузовик, самый быстрый Он прибудет через две недели.

— А мы не можем выйти навстречу?

Каждая планетная группа имела в своем распоряжении небольшой четырехместный орбилет, предназначенный для исследования верхних слоев атмосферы. Иногда орбилет использовался для встречи с ракетобусом «Лунь» на низкой орбите. Это происходило обычно при смене состава группы или в случаях, когда посадочный бот «Луня» по каким-либо причинам не функционировал. Например, когда Вершинин оставлял его на Альфе.

— На нашем-то тихоходе? — спросил Сибирин. — А что мы можем? В крайнем случае добраться до Бетона.

— Плохо, — сказал Павлов. — Две недели мы не протянем.

— Что об этом говорить, — сказал Сибирин. — Чему быть, того не миновать. Глядишь, так и войдем в историю. С самого черного хода.

Они замолчали. «Странно, что так трудно поверить, что через неделю тебя не будет, — подумал Павлов. — Все слова произнесены, все ясно, но воспринимать это как неизбежную реальность невозможно. Человек — великий логик, но в подобных обстоятельствах логика отступает на второй план, уступая место надежде. Возможно, это и к лучшему. Сейчас мы пойдем подготавливать материалы для тех, кто придет после нас, оформлять отчеты, излагать на бумаге последние мысли, писать прощальные письма и вообще делать все, что положено. Но поверить в это мы не поверим, пока не кончится кислород».

— Кажется, один из нас в нее уже попал, — сказал Сибирин.

Павлов повернулся к нему. Сибирин стоял, запрокинув голову, и смотрел в бинокль на вершину Картинной Галереи. Рейсфедер под карнизом исполнил примерно треть своего очередного шедевра. Различить что-нибудь на таком расстоянии было, конечно, невозможно.

— Взгляни сам. — Сибирин протянул бинокль.

На скале, как на фотографии, была изображена груда камней, бесформенных, кроме одного. Этот камень имел правильные полукруглые очертания и представлял собой на самом деле верхнюю часть головы человека в скафандре. Из-под щитка шлема блестели чьи-то глаза. Очередь, носа еще не наступила. Иногда в поле зрения попадали волосатые паучьи ноги рейсфедера или его наспинный глаз, похожий на объектив фотокамеры. Рейсфедер входил в рабочий ритм.

— Тогда это я, — сказал Павлов. — Он начал рисунок, когда ты еще не появился.

— Разве это важно?

— Механизмы восприятия у всех разные, — объяснил Павлов. — Для человека действительность — это кинофильм, цветной, объемный и так далее. Для рейсфедера это скорее ряд медленно проявляющихся и медленно сменяющихся фотопластинок. Во время работы запись не может ни исказиться, ни стереться из его памяти.

Сибирин кивнул.

— Ясно.

— Меня удивляет другое, — сказал Павлов. — Раньше он никогда не изображал людей. Почему это вдруг взбрело ему в голову?

— Начинать никогда не поздно, — сказал Сибирин. — И не нужно приписывать животным человеческие мотивы поведения. «Что-то» может прийти в голову только человеку.

— Спасибо за объяснение, — улыбнулся Павлов. — Пошли лучше к себе. Надо все привести в порядок, а ждать бессмысленно. Я наведаюсь сюда сделать снимки попозже.

Некоторое время они шли через лес молча, внимательно следя за тем, чтобы ветви колючих растений не повредили защитную ткань скафандров. Потом Сибирин вдруг засмеялся.

— Что с тобой? — спросил Павлов.

— Я вспомнил теорию Пратта насчет рисунков рейсфедера.

По спине Павлова пробежал холодок.

— Тебе повезло, если она несостоятельна, — добавил Сибирин.

Когда люди Пратта, высадившиеся в системе Леги век назад, впервые увидели наскальные росписи Беты, они потратили немало времени и сил на розыски разумных обитателей планеты, прежде чем удалось выяснить, что автором рисунков является, по земным понятиям, обыкновенное насекомое, а сами рисунки представляют собой просто ловушки для других представителей фауны. На скалах изображалась обычно мелкая живность, преимущественно летающая, и это дало Пратту основание предположить, что рейсфедер рисует в каждом данном случае именно то животное, которое хочет заполучить к себе в сети. Что намеченная жертва, видя издали свое увеличенное изображение, принимает его за другое существо своего вида, хочет познакомиться с ним поближе и заканчивает жизненный путь в желудке хищника.

— Несостоятельна — не то слово, — сказал Павлов, хотя ему было неприятно. — Бесспорно, часто так и бывает. Но Пратт считал, что рисунки рейсфедера оказывают на обитателей Беты гипнотическое воздействие, что они обладают магической притягательной силой. А это уже весьма сомнительно.

— Насколько я понимав, обратного тоже никто не доказал, — спокойно сказал Сибирин.

«Мистика, — подумал Павлов. — Человек странно устроен. Даже стоя на пороге неизбежной смерти, он боится всякой иррациональщины. Все суеверны. Глупо».

— Даже при всем желании я не смогу подняться на Картинную Галерею, — сказал он. — Так что все это вздор.

— Мир полон тайн, — заключил Сибирин. — Но мы не умеем их рационально использовать. Например, рейсфедер. Мы определили химическую формулу его смолы и приготовили лучший в мире клей. Не лучше ли было приспособить рейсфедера как своеобразный живой фотоаппарат? Ведь его рисунки необыкновенно точны.

— Верно, но ты не заставишь его рисовать то, что ты хочешь, — сказал Павлов. — А иногда он изображает вещи, которых вообще не существует. Оказывается, у него есть некоторая склонность к абстракции.

— Что-то я о таком не читал.

— Ты и не мог читать об этом, — сказал Павлов. — Сейчас я покажу тебе несколько фотографий.

— Значит, тебя можно поздравить? — сказал Сибирин. — Определенно метишь в историю.

Они приблизились уже к зданию станции, стоявшему ка неширокой каменистой площадке среди леса. Станция была стандартная, двухместная, хотя при необходимости здесь могло разместиться и десятеро. Они подождали в тамбуре, пока давление выровняется Потом, когда дверь отворилась, они сняли скафандры и вошли внутрь под купол.

— Показывай, что ты там такое открыл, — напомнил Сибирин.

— Сейчас.

Купол станции был абсолютно прозрачен, только его восточный край был наглухо закрыт фильтром, предохранявшим не защищенные скафандром глаза от яркого сияния Леги. Прямо над головой парил узкий серп далекого Бетона.

Павлов вытащил фотоальбом из ящика стола и открыл его на нужной странице.

— Полюбуйся.

С прекрасно выполненной черно-белой фотографии на них смотрело чудовище Бесформенное, аморфное, бесхребетное, оно вытягивало неуклюжие щупальца, карабкаясь по странно гладким, лучистым, кристаллическим скалам, сверкающим зеркальными гранями.

— Ты встречал на Бете что-нибудь подобное?

— Нет. Хотя постой. Одна из предыдущих групп занималась здесь микробиологией. В их отчете есть очень похожие фотографии, — Сибирин засмеялся. — Но у рейсфедера нет микроскопа. Так что ты, видимо, действительно сделал открытие.

Павлов медленно закрыл альбом и положил его на место Потом он поднялся.

— Эти рисунки я уже описал, — сказал он. — Делать мне больше нечего. Пожалуй, пойду сделаю снимки. Их ведь тоже надо описать.

Сибирин внимательно на него посмотрел.

— Знаешь что, — сказал он. — Все мы прекрасно понимаем, что это вздор. Что ты не сможешь подняться на Картинную Галерею, что рисунки рейсфедера не оказывают гипнотического воздействия на человеческий организм и так далее. Но мне будет спокойнее, если ты посидишь здесь. Я сам сделаю снимки

— Но мне здесь просто нечего делать.

— Займись чем-нибудь, — сказал Сибирин. — Поработай пока на рации.

Он пошел в тамбур. Павлов следил по контрольному пульту за его выходом. Потом повернулся к радиостанции и надавил клавишу с надписью «Местные линии».

— Здесь станция Бета, — сказал он. — Станция Бета вызывает ракетобус «Лунь»…

Он повторил эту фразу несколько раз, переставляя слова, потом выждал положенные пять минут, снова повторил серию вызовов, опять подождал пять минут, и еще столько же — на всякий случай. Потом он нажал клавишу с надписью: «Центр».

С Базой, которая находилась на расстоянии миллиарда километров от Беты, двусторонней связи в обычном понимании быть не могло, потому что запаздывание радиоволн составляло порядка часа. Поэтому связь строилась на принципе «диалога глухих» — База постоянно передавала соединенные в одно целое сообщения для удаленных планетных групп, и это выглядело как обычная передача последних известий. Если радистам Базы требовалось ответить на чье-нибудь донесение, они включали ответ в очередную сводку. В других случаях содержание программы не изменялось.

Павлов, включив радиостанцию, очутился, естественно, где-то в середине передачи, дослушал ее до конца, а потом с самого начала до того места, где он включился. Ничего нового по сравнению с тем, что передал ему Сибирин, Павлов не услышал. Тогда он выключил радиостанцию, потому что дверь тамбура отворилась.

— Можешь меня поздравить, — сказал Сибирин, освободившись от скафандра. — Меня он тоже изобразил. Вот смотри

Павлов взял фотографию. Картина была написана тщательно, со всеми подробностями. На каменистой площадке среди валунов стоял человек в скафандре. Рядом сидел другой. Оба смотрели вверх, точно ждали, что из объектива невидимого для них фотоаппарата сейчас вылетит птичка.

— Странно, — сказал Павлов.

— Ты имеешь в виду ракурс? — спросил Сибирин. — Но он на нас так и смотрел — сверху вниз. Меня лично больше радует, что я теперь тоже вроде как попал в историю.

— Странно, — повторил Павлов, глядя на фотографию. — Я что-то не помню, чтобы ты сидел.

— Я действительно не садился, — сказал Сибирин — У меня нет такой привычки. Это ты сидишь. Я вот он, стою.

— Я? — сказал Павлов. — У меня тоже нет такой привычки. Кроме того, неужели ты не видишь, что это не мое лицо?

— За скафандрами плохо видно, — сказал Сибирин. — Но на мое оно еще меньше похоже.

— Ты прав, — растерянно сказал Павлов.

Он смотрел на фотографию. Тот, кто стоял, был не он. А сидящий не был Сибириным. И у них обоих нет привычки сидеть на камнях под Картинной Галереей. Это были другие люди.

Рейсфедер изображает' действительность — когда это действительность — абсолютно точно. Ошибок он никогда не делает.

Но другие люди не появлялись на планете уже четыре недели. Ни на самой Бете, ни даже в ее окрестностях.

— Послушай, — сказал Павлов. — У тебя есть портрет Вершинина?

— Где-то есть. Зачем он тебе понадобился?

— Тащи его сюда, — сказал Павлов.

Он смотрел на репродукцию наскального изображения. «Как мало мы знаем о животных! — думал он. — Даже о тех, с которыми сталкиваемся ежедневно. Что мы знаем об их органах чувств? Сибирин сказал, что у рейсфедера нет микроскопа. А вдруг ему и не нужен микроскоп? Вдруг он может видеть микроорганизмы так же отчетливо, как мы видим себе подобных?..»

— Вот тебе Вершинин, — сказал Сибирин. — А вот его штурман, Серов. Я захватил его на всякий случай.

Павлов смотрел на фотографии. Он слышал дыхание Сибирина, который разглядывал их через его плечо. Ошибки быть не могло.

— Да, — сказал Сибирин после непродолжительного молчания, — Именно такое рациональное использование я и имел в виду. Но… Я понимаю, что сверху ему виднее. Что он мог увидеть их оттуда, незаметных для нас, если они приземлились за скалами. Но почему мы тогда не слышали, как они садились?..

Павлов ответил не сразу. «Так уж мы устроены, — думал он. — Мы невольно приписываем животным человеческие мотивы поведения, наши мысли и наши чувства. И то, что некоторые змеи реагируют на тысячные доли градуса, а птицы ориентируются по магнитному полю, ничему не может нас научить. Мы судим о животных с позиций антропоцентризма. И слишком часто ошибаемся».

— Иди готовь орбилет, — сказал он. — А я пошлю радиограмму на Базу. Мы летим на Бетон

Он посмотрел вверх. В синем прозрачном небе парил узкий серп спутника, огромная каменная пустыня, воспринимаемая человеческим глазом как маленькое бледное облачко с четкими очертаниями.

На блестящем свежей смолой рисунке, похожем на черно-белую фотографию, снятую в необычном — вид сверху — ракурсе, четверо стояли, обнявшись, на каменной осыпи рядом с искалеченным космолетом и смотрели в зенит, задрав головы.

Рейсфедер, поставив последнюю клейкую точку, отполз под верхний карниз Картинной Галереи и стал ждать, когда летающие животные, которых он так хорошо изобразил, придут в гости к своим отражениям.












Святослав Cлaвчeв




ЗОВ





































Планета была маленькая и дикая, одна из тех планетишек между Вегой и Орионом, о которой никто никогда не вспоминал. Да и кто бы стал ее вспоминать — мертворожденную космическую карлицу, битком набитую растрескавшимися острыми скалами, пустынную и печальную, пребывающую в одиночестве с первого дня творения. В астронавигационных справочниках графа «Медея» не очень-то радовала глаз обилием информации. Обычно там значилось: период вращения; расстояние до двойного желтого солнца; координаты единственной астрофизической станции, обслуживаемой довольно старыми, если не сказать древними, биоавтоматами. Даже опытные командиры Базы разводили руками, если кто-то случайно интересовался Медеей.

И Ферн знал не больше других. Правда, ему довелось однажды пролететь мимо Медеи — на предмет уточнения координат астростанции. Координаты он уточнил — тут роботы потрудились на славу! — но вслед за тем он обследовал десяток-другой столь же скучных планеток, выполнял такие же нудные задания, так что, прилетев на Базу, он начисто забыл о Медее. В довершение ко всему где-то запропастились уточненные координаты…

— Да, нелепица вышла с проклятыми координатами, — бормотал Ферн, глядя на табло перед собой. На экране извивались спокойные светлые линии, и все в кабине было спокойно, все, кроме самого Ферна. — А этим крикунам с Базы только того и надо. Обстановочка на Медее тебе, мол, уже не в новинку, трассу знаешь назубок, ну и все такое прочее…

Он наклонился, утопил клавишу дополнительных иллюминаторов. Ферн понимал, что его обвинения необоснованны: кто-то все равно должен был лететь сюда, поскольку с Гелианом случилось такое, — но никак не мог унять раздражение. Тем более что полет не предвещал ничего хорошего.

Как зрачки, медленно расширялись иллюминаторы. На какие-то мгновения в кабину хлынула чернота космоса, но автоматы тотчас выровняли освещение. Ферн поглядел в прозрачный купол под собой. Внизу и вправо брезжила Медея — точно такая, какой он увидел ее в первый раз. Серо-желтый, беспрестанно увеличивающийся круг. Пока еще нельзя было различить подробностей, но даже из такой дали она выглядела не ахти как гостеприимно.

— Опускаюсь, забираю Гелиана — и ни минуты дольше. Ко всем чертям отсюда! — рассудил Ферн. В сущности, он еще не очень-то представлял, как он опустится и как заберет Гелиана, поскольку не знал доподлинно, что же с Гелианом случилось. То, о чем упоминала Селена, когда, встревоженная, появилась на экране стереовизора в Базе, не значило ничего. Клаустрофобия. Космический психоз. Такое может приключиться с каждым. Летишь, наматываешь парсеки на спидометр, и заодно с приборами, заодно с броней и дюзами корабля изнашиваются какие-то неведомые механизмы, скрытые глубоко в сознании. И все идет более-менее сносно до тех пор, пока один из таких механизмов не начнет работать вразнос или просто отключается, и тогда пилот, с которым ты перебрасывался кое-какими словечками относительно достоинств и недостатков трасс, с которым ты вместе коротал время на Базе или ругался по глупости, перестает быть пилотом и становится безумцем, маньяком, и потому его надлежит незамедлительно вытянуть из пасти некой планетишки, ну, к примеру, из пасти Медеи.

Посадочная площадка была крохотной — строили ее в те времена, когда возводили астростанцию, а после никто не позаботился о расширении. Где-то в центре бетонного поля Ферн заметил отсвечивающую серебром ракету. Пришлось маневрировать перед посадкой.

Это была ракета Гелиана. Она стояла целой и невредимой. Доброе предзнаменование, отметил он про себя и начал обшаривать взглядом окрестности, ища станцию, но тут вспомнил, что станция на Медее втиснута глубоко в скалы.

Ферн выскользнул из люка и огляделся. Он перевидал на своем веку немало убогих, а то и безобразных планет, но эта уродина побила все рекорды. Желтое и черное, и опять желтое и черное, словно спина исполинской осы, уползающей за горизонт. Но если желтые пески везде были одинакового лимонного цвета, то черные скалы переливались множеством оттенков: чернильно-черные, бархатисто-черные, лоснящиеся чернотой, как шкура мокрого зверя.

— Тут не только схлопочешь психоз — угодишь в лапы самому дьяволу… — вслух размышлял Ферн, покуда решал, что предпринимать дальше в этой медленно разворачивающейся эпопее с поимкой спятившего коллеги. Наконец он перебросил бластер через шлем скафандра, проверил, на месте ли пакет с психогенными препаратами, и зашагал в сторону станции.

Автоматы открыли входной шлюз и тотчас закрыли за ним. Когда давление в шлюзе повысилось до обычных пределов, заскользили внутренние двери, пропуская Ферна внутрь станции.

Да, все нормально. В просторном зале синеют экраны стереовизора и видеофона, отсвечивают странным блеском глаза биоавтоматов — большие и красные, как глаза неведомого насекомого. Где-то сонно бормочет прибор, и монотонное его бормотание единственный звук, просачивающийся сквозь тяжелую, физически ощутимую тишину.

Ферн снял бластер с шеи, крепко перехватил его и медленно тронулся вдоль стены. Быть может, Гелиан где-то здесь, и затаился, и готов кинуться на него, как зверь, а не исключено, что он лежит где-нибудь в дальнем углу — мертвый! — и в его широко раскрытых глазах качаются синеватые отблески экранов.

И все-таки станция была пуста. В конце зала желтели две двери. Одна комната оказалась чем-то средним между рабочим кабинетом и спальней, с максимумом удобств, кои может обеспечить подобная станция, — кровать с гипнофоном, электронная справочная библиотека и стереовизор. Другое помещение, очевидно, использовалось как склад, вернее, это была кладовая для геологических проб.

Ферн опустил бластер и вернулся в зал.

— Я Ферн, — сказал он голосом высоким и чистым. — Астронавигатор второго класса. Вызываю биоавтомат Первый!

— Я слушаю вас, — раздалось где-то позади него.

Ферн быстро обернулся, инстинктивно стиснул бластер. Ничего опасного. Только два огромных кристаллических глаза взирали со стены. Голос сочился оттуда.

— Я слушаю вас, — повторил голос. — Биоавтомат Первый, класс В-три. Два миллиарда кристаллических нейронов.

Ферн рассматривал огромные глаза робота — многоугольные рубиновые призмы. Два миллиарда нейронов… Стало быть, он не просто автомат, бездушный механизм. Он наделен сознанием. И потому он обязан был знать и оценивать все, что происходило здесь.

— На станции находился астронавигатор. Его звали Гелиан. Где он теперь?

— Человек Гелиан ушел. Он ушел в двадцать семь часов меридионального времени. С тех пор человек Гелиан не возвращался.

Ферн прикинул в уме. Время на Медее измерялось от меридиана станции: следовательно, минуло уже больше десяти земных часов с тех пор, как Гелиан покинул этот зал.

— И не сообщил, куда идет?

— Нет.

Ферн оставил бластер на столе возле стены и направился к стереовизору. Аппарат был предназначен для связи с Базой, но кто знает, авось удастся прозондировать окрестности и найти Гелиана… Десять часов не такой уж большой срок еще оставались какие-то шансы на успех.

— Человек Гелиан оставил запись, — сказал Первый. — Воспроизвести запись?

Ферн заколебался. Неплохо бы оглядеть подступы к станции, насколько позволяют возможности стереовизора, однако и то, что предлагает Первый, целесообразно.

— Зачем Гелиан покинул станцию?

— Человека Гелиана позвали наружу.

Ферн глядел в глаза Первого и думал: «Гелиан свихнулся, это уж точно. А Первый принял его бред за явь и по привычке зафиксировал в своей кристаллической памяти».

— Включи запись! — сказал Ферн

Ото был голос Гелиана. Голос такой смутный, такой напряженный, какого Ферн никогда еще не слышал. Он говорил — нет, скорее то были мысли, сбивчиво и тревожно обращавшиеся в голос.

«Я болен. Я наверняка болен. Я сошел с ума, только не хочу еще в это поверить. Безумцы никогда не верят в свое безумие…»

Молчание. И опять голос Гелиана:

«Нужно собрать оставшиеся крупицы разума и попытаться оценить события. Может быть, тогда я сумею понять нечто. Объяснить то, что не поддается объяснению.

Вчера все было хорошо. Долетел нормально, опустился на Медею, проверил автоматы на станции. Почему-то я чувствовал себя слегка усталым и решил вздремнуть часок-другой. Я проснулся, и это началось сразу же после пробуждения. От той неясной границы, которая уже не сон, но еще и не явь. Почудилось, будто ко мне в комнату вошли. Я не слышал ничьих шагов и все-таки кто-то вошел! Я продолжал лежать. Скорее всего именно в этом и крылась моя ошибка. Может быть, если бы я встал, все сразу бы кончилось. Но я лежал, и, сознаюсь, поначалу мне было даже интересно. Я подумал: наверно, прилетел кто-то из наших, а я не услышал, как приземлилась ракета.

Потом я заметил, что оно уже рядом со мною. Все это было вопреки здравому смыслу, нечто настолько невероятное, что я тут же решил, будто все еще сплю. Бывают такие сны. Снится, что пробуждаешься, а на самом деле сон все длится и длится, и становится еще тяжелей, еще кошмарней оттого, что ты уже обманут сам собой.

…У меня на глазах оно медленно перемещало предметы.

Вспоминаю, в тот момент я решил, что меня просто разыгрывают. Я решил принять участие в мистификации. Я вскочил и окликнул сам не знаю кого. Притворился испуганным. Бросился к дверям, замахал рукой. Потом остановился и расхохотался.

— Входите, — сказал я. — Добро пожаловать! И довольно идиотских шуток!

Я подумал, что их там двое, даже заранее решил, кто именно — Ивар и Дейн с «Трансориона».










За дверьми никого не было. Зал был пустым, точно таким, каким я его оставил, когда ложился спать. Я обернулся. Предметы в комнате продолжали тихо перемещаться. Шлем от скафандра отделился от стола и повис в воздухе, как будто всегда там и висел. Затем он медленно двинулся в мою сторону — все в том же положении, на уровне моей головы.

«Левитация! — осенило меня, и тут же я вспомнил все, что говорили по этому поводу мудрецы из Академии. — Ересь, абсурд, подкоп под устои материализма! Насмешка над законами приооды. Сверхъестественно»

О, если бы и в самом деле это могло быть сверхъестественным! Тогда уж я вряд ли сошел бы с ума… А я сошел с ума, только не хочу еще в это поверить.

В конце концов шлем вернулся на место. И каждый предмет, все, что выделывало в воздухе замысловатые пируэты, буквально все возвратилось туда, где было раньше, до этой дьяволиады. Оно аккуратно расставило вещички по своим местам. Настолько аккуратно, что уже через несколько минут я усомнился: а был ли вообще весь этот кошмар? Я даже немного успокоился».

Голос Гелиана прервался, слышался только тихий шорох шагов, когда он вставал и ходил. Потом голос продолжал:

«Я расспросил биоавтоматы в зале. Но те ничего не видели. Следовательно, все было плодом моего воображения. Позднее я сообразил, что биоавтоматы и не могли ничего заметить, поскольку спектакль с левитацией был разыгран в другой комнате. «Это даже к лучшему, что роботы ничего не видели, — подумал я, — стало быть, мои галлюцинации можно объяснить переутомлением».

Пора было возвращаться на Базу. Я начал приготовления. Астронавигатору грех жаловаться на неустойчивость психики, и все же нужно признаться: мне было неприятно брать руки шлем, что лежал на столе.

Неприятно, хотя я был убежден, что он никогда не летал по комнате, а трюк с левитацией мне пригрезился. Вот прилечу на Базу, убеждал я себя, отдохну, приведу нервишки в порядок, и, глядишь, здешняя чертовщина позабудется на веки вечные.

И тогда все повторилось сначала. Оно было здесь, оно никуда не исчезало. Оно вертелось возле меня. Время от времени оно прикасалось ко мне, и тогда я чувствовал эти прикосновения. Не помню уже, что я делал. То убегал из комнаты, то гонялся за плавающими в воздухе предметами. Они сопротивлялись, упорствовали, иногда поддавались. Я понял, что случилось нечто непоправимое, что кошмар уже материализовался в реальность, в страшную явь, что возвращение назад невозможно точно так же, как нет возможности отрешиться от этого дикого бреда.

И опять все стало на свои места. И тогда я услышал голос. Он доносился откуда-то издалека, и вместе с тем он был во мне. Голос звал и молил. Я ему не верил, то был голос моего бреда, безумия моего. То был мой двойник. Мозг, утративший контроль над собой.

Голос шептал, пел на разные голоса, голос кричал — оно звало меня по имени! Далеко, близко, за стенами станции, здесь, внутри — везде меня звал голос. Я решился на последнюю проверку. Я запросил автоматы, регистрируют ли они чей-то голос, кроме моего. Я заранее все обдумал: если они ничего не слышали и не слышат, стало быть, не о чем беспокоиться: я покидаю станцию, сажусь в ракету и…

Но автоматы ответили «да». Они слышали голос. Однако они не смогли точно определить, откуда он идет. Один раз они указывали координаты на юг-юго-восток, в направлении Великого Каньона. Затем куда-то на север… Что ж, они тоже могут ошибаться. Но одно было несомненно: голос существовал. Он взывал о помощи, он звал мое имя.

Я не могу оставаться здесь. Я не имею права оставаться, когда кто-то меня зовет. Я Гелиан, человек, астронавигатор второго класса, а не обезумевшая от страха крыса!»

…Ферн стоял пораженный, лихорадочно размышляя о только что услышанном. Галлюцинации у Гелиана чередовались с действительностью, другого объяснения быть не могло. Галлюцинации создавали такое чувство реальности, были так причудливо замаскированы, что на их фоне сама действительность выглядела нереальной. Только один факт из рассказа Гелиана требовалось проверить, поскольку для него не было разумных объяснений.

— Биоавтомат Первый, — сказал Ферн.

— Я слушаю вас.

— Можешь ли ты воспроизвести запись постороннего голоса, о котором упоминает Гелиан?

— Нет. Запись не была запрограммирована. Человек Гелиан не отдавал приказа записывать посторонний голос.

— Но голос действительно звал его?

— Да.

— Он говорил на внутренней волне станции?

— Да.

— Если голос говорил на внутренней волне станции, значит передат-i чик находился достаточно близко?

— Логично.

— Есть ли другие люди на поверхности или в недрах Медеи, кроме тех, кого ты уже знаешь?

— Нет.

— Предполагаю, что ты заблуждаешься, — твердо сказал Ферн. — Однако заблуждаться способны лишь простые автоматы, а ты достаточно совершенен. Как бы то ни было, приказываю тебе отныне регистрировать и записывать всё. Все голоса, сигналы, буквально всё!

— Извините! — сказал Первый. — Извините, я должен принять сообщение.

ферн весь обратился в слух. Он ожидал услышать таинственный голос — тот голос, который выманил Гелиана наружу. Однако он был разочарован.

— Извините! — сказал Первый. — Вы не имеете ничего против того, чтобы автомат 43-бис внес геологические пробы в кладовую?

Ферн пожал плечами.

— Ничего не имею против. Однако пусть 43-бис немного подождет, пока мы с тобой закончим!.. Так вот: передатчик находился где-то близко. Кто бы мог работать с ним? Я думаю…

Он хотел продолжить свою мысль, когда внезапно почувствовал, что позади него что-то не так. И едва он это почувствовал, как уже независимо от своего сознания начал краешком глаза, не поворачивая головы, оглядывать все справа и слева от себя. За долгие годы астронавигаторства он привык в своей кабине следить таким манером за работой тех приборов, которые были расположены далеко от главного пульта, но от которых зависела его жизнь.

И он увидел, увидел нечто, а когда увидел, понял, что жизнь его зависит теперь от нескольких мгновений и распорядиться этими мгновениями надо было так же мгновенно.

Бластер, забытый бластер, который он оставил на столе возле стены, начал медленно перемещаться в его сторону.

Дуло оружия поворачивалось вправо, вправо, к Ферну. В какую-то долю секунды Ферн рухнул на пол — клубок мускулов с отключенным сознанием. И сразу же над ним вспыхнул режущий ослепительный луч. Луч полоснул по стене, пронзил ее и потонул где-то за ней, в скале. Потом еще раз, еще и еще.

Луч искал Ферна.

Клубок из мускулов понял это инстинктивно и пополз к стене, под облако дыма, заволакивающего зал.

Если бы у Ферна было больше времени на размышления, он никогда бы не решился на то, на что он решился теперь и что спасло ему жизнь. Когда он подполз к столу в мертвый угол для стрельбы, где бластер был бессилен найти его своим лучом, он неожиданно вскочил и ухватился обеими руками за дуло. Он почувствовал лишь легкое сопротивление, ничего более. Бластер ослеп, укрощенный, вновь обратясь из разъяренного зверя в кроткий механизм, во всем послушный воле Ферна.

И лишь теперь Ферн испугался. Колени у него дрожали, а во рту появился неприятный металлический привкус. Напряжение, несколько мгновений назад заполнявшее мускулы, сменилось неожиданной слабостью. Такого страха он давно уже не испытывал — с тех самых времен, когда угодил в гравитационную ловушку на бете-Скорпион. Тогда ничего еще не знали о двойных солнцах, интерферирующих волны гравитации, раскидывающих вокруг себя грозные сети — невидимые капканы, для которых локаторы и по сей день не изобретены.

Он отыскал взглядом скамью, где сидел незадолго перед этим, — падая, он ее опрокинул. Подошел, подвигал скамью, сел. Двумя руками он сжимал бластер, лежащий у него на коленях, и медленно поглаживал указательным пальцем предохранитель, хотя имел странное, но твердое убеждение, что оружие ничего такого уже не повторит. Нужно было ждать чего-то другого, принципиально другого.

По лицу его струились капли холодного пота. Он вытянул руку перед собой — пальцы исходили нервной дрожью. Давно, ох как давно не приключалось с ним такого

Он награждал себя самыми изощреннейшими ругательствами, зная по опыту, что это помогает. Затем он в столь же отборных выражениях прошелся по тем, кто устраивает подобные идиотские шуточки. Мало-помалу самочувствие его улучшалось, нервная дрожь улеглась. Едкий дым окончательно рассеялся, и, если бы не оплавленный разрез в стене, на который уже накладывали заплатку роботы, Ферн мог бы поклясться, что все случившееся ему попросту приснилось. Но зияла, зияла в стене рана, напоминая, что материальный мир нуждается не в ругательствах, а в объяснении извечных его законов.

— Биоавтомат Первый! — позвал Ферн. Он ожидал, что биоавтомат поврежден, но вопреки ожиданиям робот отозвался незамедлительно.

— Я слушаю вас.

— Видел ли ты выстрелы?

— Да.

— Кто стрелял?

— Нет информации.

— Что значит нет информации! — рассвирепел Ферн. — Тут творится черт знает что, а ты даже не удосужился вникнуть в события. Есть ли на станции кто-либо еще, кроме меня?

— Нет никого.

— Тогда кто же стрелял?

— Нелогично мне задавать такие вопросы — сказал Первый. — Нет информации. Прошу вас ответить на мой прошлый вопрос.

— Какой такой вопрос! — изумился Ферн. Он не помнил никакого вопроса.

— Снаружи ожидает автомат 43-бис. Он принес геологические пробы. Вы приказали ему подождать. Может ли автомат 43-бис внести пробы в кладовую?

Ферн даже застонал от досады. Все правильно. Пока он тут единоборствовал с призраками, и луч бластера пронесся в сантиметре от него, станция продолжала свою автоматическую жизнь. Роботы, как и положено по инструкции, невозмутимо заделывали черную оплавленную пробоину. Наивно требовать, чтобы они еще и объяснили причину возникновения этого.

— Может ли автомат 43-бис внести пробы в кладовую? — бесстрастно повторил Первый. Надо было ему что-то ответить. Иначе он станет бубнить свой вопрос с настойчивостью, на какую способны только машины.

— Впусти его! — скомандовал Ферн.

Первый замигал рубиновыми глазами и, вероятно, отдал приказание, но Ферн его не расслышал. Где-то наверху загремело: наружные двери открылись и сразу же захлопнулись. Через некоторое время стена разверзлась. В зале появился геоавтомат. Его небольшое тело, опоясанное венцом синеватых глаз, качалось на шести длинных телескопических конечностях. Глаза несколькими яркими проблесками отметили наличие Ферна, и робот засеменил через зал, волоча свою ношу в кладовую.

«Я почувствовал это, — размышлял Ферн, — я почувствовал, как оно сопротивлялось, хотя и не особенно сильно. Значит, что-то им движет. Надо немедленно сообщить обо всем на Базу. Они ждут от меня новостей».

Он уселся перед стереовизором и стал его настраивать. Он хотел связаться с Базой… Связаться с Базой… Но ведь стоит им обо всем рассказать, и они наверняка примут это за басни. Поднимут на ноги всех астрофизиков и дня через два притащатся сюда всем скопом… Что, через два дня? Но ведь никто…

Он сразу сник от осенившей его догадки. Никто никого не станет подымать на ноги, никто не понесется сломя голову на Медею. Раз сочли за безумца Гелиана, безумцем нарекут и его, Ферна. Клаустрофобия. Космический психоз. И вместо большой экспедиции сюда пошлют нескольких человек, а скорее всего двух — Ивара и Дейна с «Трансориона». Они его спокойно выслушают и спокойно заберут с собой. Если до той поры он не исчезнет где-нибудь за стенами станции, как исчез Гелиан.

Нужно было что-то предпринимать. Теперь ему предстояло в одиночку решить сразу две проблемы: найти Гелиана и уберечься от здешних гравитационных сюрпризов.

Ферн перевел стереовизор на ближний радиус действия, принялся зондировать окрестности наугад, без какого-либо плана. Вероятность найти Гелиана подобным образом была слишком мизерной, но не стоило и ею пренебрегать.

На экране ползла песчаная пустыня — желтая, безнадежная. Он вглядывался в скалы; они громоздились справа — острые, тонкие, как пальцы человеческой руки, потонувшей тут неведомо когда. И опять пески, пески — далеко, до темной цепи гор, закрывавших горизонт.

Ферн щелкнул переключателем, обращая око стереовизора к другому району. Здесь пустыня упиралась в хаос головокружительных скал и бездонных пропастей. Казалось, некто в приступе злобы выдумал этот черный лабиринт, а выдумав, воплотил злодейский замысел в явь. Великий Каньон — так нарекли здешние места первые исследователи Медеи.

Экран закрыла скала, и Ферн едва не закричал от радости. В ущелье двигалась какая-то тень.

— Гел! — закричал Ферн. — Ты меня слышишь, Гел?

Он навел экран, приблизился к тени. Нет, это не Гелиан. Тень приобрела очертания геоавтомата. Пневматическими присосками робот впился в скалу и точно дятел, терпеливо ее долбил. Неподалеку маячила еще одна тень — такой же трудяга-геоавтомат.

По вершинам черных скал растекалось сияние. Одно из желтых солнц зависло над горизонтом, и отблески его проникали в ущелье. Все было абсолютно безнадежно, Ферну понадобилось бы несколько веков, чтобы осмотреть все закоулки Великого Каньона.

Держа бластер наизготовку, он начал придирчивый, скрупулезный осмотр астростанции, разглядывая буквально каждую вещь, каждый предмет, прибор, рычаг, кнопку, провод. Оно могло затаиться где угодно в вахтенном журнале, в ножке стола, в баллоне с кислородом. Так… Сначала осмотрим сей зал Ничего подозрительного. Теперь перейдем туда, где Гелиан бился с призраками… Тоже все нормально. А как насчет кладовой с геологическими пробами? Обычная кладовая, обычные пробы. Под прозрачными капюшонами покоились аккуратно пронумерованные черные кристаллы с причудливо искривленными плоскостями. Кое-где в них были вкраплены красные, зеленые, ультрамариновые минералы. Ферн долго глядел, как отражается в черных зеркалах его шлем. Везде было тихо. Оно потерпело поражение и теперь притаилось до поры до времени. До следующего прыжка из засады.

Он вернулся в зал и снова направил экран к Великому Каньону. Неизвестно почему, но он был уверен, что именно здесь следовало искать Гелиана. Повозившись немного с ручками управления, он неожиданно подумал; сидеть вот так и вести поиски со стереовизором — значит заведомо покориться, смириться с поражением. А что, если попробовать подключить к поискам Гелиана здешних роботов?..

— Биоавтомат Первый!

— Я слушаю вас — немедленно отозвался бесстрастный голос.

— Можешь ли ты отдать приказание геоавтоматам, чтобы они занялись поисками белковой высокоорганизованной материи?.. Я имею в виду… — он запнулся, ища формулировку поточнее… — материю, из которой созданы мы, люди?

— Могу отдать приказание. Но не всем геоавтоматам. Не во все геоавтоматы заложены требуемые параметры.

— Сколько автоматов могут заняться поисками?

— Четырнадцать, — отвечал Первый, не задумываясь ни на миг.

— Хорошо! — сказал Ферн. — Немедленно отдай такое приказание. Пусть все четырнадцать геоавтоматов, способных искать высокоорганизованные белковые соединения, отправляются к Великому Каньону для поисков человека Гелиана.

— Я все понял, — сказал Первый. — Искать и найти человека Гелиана. Мне нужно определенное время, пока я все высчитаю и дам соответствующие приказания геоавтоматам.

Он говорил очень внятно, подбирая выражения, и это немного злило Ферна, но в конце концов бессмысленно было требовать, чтобы мозг с двумя миллиардами кристаллических нейронов знал жаргон, на котором изъяснялись пилоты Базы. Важнее было, чтобы он сообразил, что от него требуют, и, судя по всему, он это сообразил.

— Сколько тебе нужно времени? — спросил Ферн.

— Около восьми минут меридионального времени.

— Действуй!

Замигали рубиновые очи.

Вдруг в голове Ферна всплыла одна мысль, от которой он даже подскочил. Как же он не догадался до сих пор? Ракета! Ракета Гелиана! Решительно все исходило оттуда. Оно использовало передатчик ракеты для устройства всех этих спектаклей, которые едва не стоили ему жизни. Но теперь-то он сможет наконец расправиться с призраками!

Ферн бросился к дверям шлюза. К его удивлению, в ракете Гелиана никого не было. Автоматика была в полной исправности, приборы, как и положено, зафиксировали время посадки, а также время, когда Гелиан покинул кабину. Ракета могла стартовать хоть сейчас. Ферн ставил перед автоматами перекрестные вопросы, пытаясь уловить в ответах какие-либо противоречия, хотя и сознавал, что подобные попытки бессмысленны. Никого здесь не было после Гелиана, никто не пользовался приборами и передатчиками. Оно не побывало в ракете

Для верности он проверил и свою ракету. Безрезультатно.

Едва Ферн переступил порог станции, как услышал голос Первого.

— По данным, которые передает геоавтомат-21, я пришел к выводу, что искомый вами человек Гелиан найден!

ферн подскочил к стереовизору — торжественный, желанный миг! Только бы он был жив! Только бы увезти его отсюда, а там пусть другие ломают себе головы над чудачествами здешних привидений!

— Где он? Покажи его!

На экране чернела трещина с отвесными стенами. Он не мог бы точно определить, какова глубина пролома, но ясно сознавал: такие пропасти называют бездонными. Геоавтомат висел на краю трещины и осторожно цеплялся за скалу клейкими присосками.

— Где Гелиан? Покажи его! — сказал Ферн с замершим сердцем. Он пытался различить в трещине то, что походило бы на человека, и ничего не мог различить

— Вы не видите человека Гелиана, — отозвался Первый, — но геоавтомат-21 установил, что именно здесь, в этом районе. Внизу.

— Гел! — закричал Ферн в экран. — Гел! Отзовись! Я здесь! Это Ферн!

Экран молчал. Даже кусок скалы, который оборвался под металлическими конечностями геоавтомата, пропал внизу без шума — на Медее отсутствовала атмосфера.

— Геоавтомат-21 спускается вниз, но достать человека Гелиана трудно, — заметил Первый.

«Только бы он был жив! — думал Ферн. — Возьму его и…»

Он глядел на отвесные стены, которые обрывались как бы в преисподнюю, и старался убедить себя, что Гел жив, что он соберется с силами и вернется в этот мир, из которого ушел, и где-то глубоко в его мозгу теплилась мысль о чуде. Гел упал со страшной высоты, вдоль отвесной скалы, где только геоавтомат и смог бы удержаться. Не было никаких шансов на то, что он жив. Он не мог остаться в живых при таком падении.

— Быстрее! Быстрее! Прикажи ему спускаться быстрее! — настаивал Ферн.

— Я приказал, — отвечал Первый. — Но другой возможности нет.

На экране Ферн близко видел геоавтомат, который длинно шагал по ужасающей скале. Время от времени он останавливался и перешагивал через огромные черные кристаллы, наводняющие пропасть невероятным сиянием, и снова продолжал свой спуск. Венец синеватых глаз на его маленьком теле блестел от напряжения.

Ферн сидел недвижно. Взбесившийся бластер, грозные невидимки, неведомый голос — все стало далеким, нереальным. Важнее всего сейчас был Гелиан, несчастный Гел, сорвавшийся со скалы.

И в этот момент георвтомат упал. Упал, хотя трудно было представить, что могло оторвать его клейкие присоски от стены. Он полетел вниз, ударяясь об острые выступы пропасти. Конечности у него ломались, бились о корпус, а вслед за роботом несся ливень из мелких и крупных осколков скальной породы. Все это продолжалось около десяти секунд, после чего ущелье опять застыло в прежнем спокойствии.

На экране показался Гелиан. Он лежал, неестественно согнув руку. Он упал на крохотный выступ в ущелье, и разбитый шлем отражался в блестящих черных поверхностях огромных кристаллов.

— Гел! — стонал Ферн. — Гел, ты слышишь меня? Отзовись, Гел! Отзовись!

Он понимал, что Гел мертв, что Гел не сможет отозваться никогда. При разбитом шлеме и разорванном скафандре Гелиан мог прожить считанные секунды, а может быть, он потерял сознание и смерть его была мгновенной и легкой.

— Я жду вашего приказа, — сказал Первый.

Ферн медленно поднялся. В сознании его не было ни единой мысли, он ничего не мог приказать роботу.

И тогда услыхал он голос Гелиана.

— Иди сюда! — сказал голос Гелиана. — Я не могу оставаться в одиночестве. Тем более что… тем более…

Ферн глядел на экран — там лежал Гел в распоротом скафандре, согнув руку так, как никто из живых не сможет ее согнуть. И Гел говорил ему о себе, просил его спасти.

Мертвый говорил А что, если он был вовсе не мертв? Может быть, имелись еще какие-то шансы?

Не раздумывая, Ферн надел шлем и зашагал через весь зал. Он остановился перед шлюзом, ожидая, когда его пропустят первые двери. Им двигало лишь одно желание — туда, к Гелу! Найти способ его спасти!

Гел был мертв. Это был не его голос. Это не мог быть его голос. Это была уловка.

— Биоавтомат Первый, — сказал Ферн.

— Я слушаю вас.

— Откуда принимает стереовизор голос Гелиана? Ты определил?

— Да. Зарегистрировано. Из кладовой геологических проб.

Ферн подвигал губами. Значит, оно было там. Целую вечность болтается он здесь, а опасность совсем рядом — всего лишь в нескольких шагах! Но теперь-то он разделается с оборотнями.

Невидимое было связано с геологическими пробами.

— Биоавтомат Первый, — сказал Ферн.

— Я слушаю вас.

— Мне хочется получить характеристику минералов, которые принес геоавтомат. Тот самый, который я приказал впустить. Что это за порода? Можешь ли ты ответить?

— Я понял вас, — отозвался Первый. — Гигантские кристаллы из Великого Каньона. Состав кристаллов не уточнен. Анализы не смогли выявить никаких химических свойств.

Кристаллы, огромные черные кристаллы, в чьих гранях отражался разбитый шлем Гела. Они были живые.

Ферн медленно повернулся, снял бластер с предохранителя и двинулся вдоль стены. Он вошел в кладовую. Под прозрачными капюшонами просвечивали зеркальные плоскости кристаллов Великого Каньона.

— Кто же из вас? — шептал Ферн. — Кто? Ты… или ты… или другие? Разум ли ты… или безумие… или ты лишь воплощенное зло? Отвечай!

Случай на Медее» и доселе не объяснен, несмотря на усилия четырех экспедиций, несмотря на тысячи сообщений, появившихся в последующие годы. Никому не удалось установить связь с кристаллами Великого Каньона. Доказано было одно — эти кристаллы обладают способностью отражать близлежащую среду в неизмеримо большей степени, нежели мертвая природа. Кое-кто предположил, что кристаллы обрабатывают получаемую информацию, — следовательно, в них есть зачатки разума. Другие оспаривали это мнение. Они полагали, что кристаллы способны принимать и отражать почти все волны электромагнитного спектра и имитировать голос. Движение предметов на расстоянии получило название «направленного магнетизма». В лабораторных условиях воспроизвести его не удалось.

Единственная стройная гипотеза была предложена не особенно серьезными операторами Базы. Они утверждали, что кристаллы живые, что они разумны, что это единственная в своем роде форма кристаллического разума. Все необыкновенные явления на станции были связаны с тем, что геоавтоматы перенесли туда живые кристаллы. Оторванные от своих собратьев по Великому Каньону, они пытались найти способ вернуться в ущелье. Люди для них были помехой, и они старались убрать их с пути, не заботясь о последствиях. С помощью «направленного магнетизма» кристаллы разведывали внешнюю среду и вовсе не имели намерения пугать обитателей станции. Вызов Гелиана, а затем и Ферна к Великому Каньону был отчаянным зовом между живыми разумными кристаллами, отделенными насильственно друг от друга: они пытались объяснить людям создавшуюся ситуацию. Попытка уничтожить Ферна, а также умышленный сброс геоавтомата в ущелье были лишь защитной реакцией, не более.

Никто не поверил в беспочвенные измышления операторов. Над ними посмеялись, поиронизировали и забыли. Если кристаллы мыслят, почему они до сих пор не попытались каким-либо способом связаться с людьми? А может быть, они желают установить контакты с более разумными существами в Галактике? Подобная ересь вызывала скептическую усмешку даже у самых доброжелательных сторонников невероятной гипотезы.

Что же касается проявлений разума в поведении кристаллов, то никаких таких проявлений все четыре экспедиции не обнаружили. И потому авторитетно отвергли идеалистические попытки приписать мышление неживой природе.

И только Ферн остался при особом мнении по этому вопросу. Но Ферн был всего лишь астронавигатор второго класса, и внимания на его особое мнение никто не обратил.









    

Перевела с болгарского С. Збаринская


















В. Забирко




СТОРОЖЕВОЙ ПЕС КОРПОРАЦИИ



















Днем.

И ночью.

В пятидесятиградусную жару и в шторм, когда соленая пыль прибоя повисает над тропой, протоптанной им в прибрежных скалах, не спеша и не останавливаясь, шагал он вокруг острова.

Два часа — круг.

Восемь километров — круг.

А круг — десять тысяч шагов.

Его тяжелые остроносые полусапожки с самонарастающей металлической подошвой мерно крушили попадавшиеся на пути консервные банки из стекла, пластмассы и жести. Из стеклянных с хрустом выпрыгивали маринованные огурцы, громко взрывались пластмассовые банки с пивом и лимонадом, а из жестянок, ржавых и новеньких, тоненькими струйками брызгали томатный сок и прованское масло.

Часто на его пути попадалась жестяная банка с желтой наклейкой, и тогда где-то в подсознании неясно шевелилась мысль: «Ананасы?! Почему я до сих пор не ел ананасов?!» Но он наступал на банку и, хлюпая раздавленными дольками, шел дальше.

Два часа — круг.

Восемь километров — круг.

А круг — десять тысяч шагов.

Барт лежал ничком на широкой скалистой площадке, теплой и шершавой. Всей поверхностью своей кожи он чувствовал, как улетучивается пропитавшая его насквозь морская вода и утихает зуд в царапинках и ранках; впервые за семь дней он по-настоящему обсыхал и от удовольствия постанывал.

Барт поднял голову.

Прямо перед ним, шагах в четырех, на самом краю гранитной площадки стояла банка персикового сока. Самая обыкновенная литровая банка, жестяная, с синей этикеткой. Персики и бокал с желто-рыжим густым соком были нарисованы на этой этикетке. Барт привстал и на четвереньках подполз к банке. Он уже протянул руку, но тут чья-то тень пронеслась над ним, и нога, обутая в остроносые полусапожки, вышибла банку из-под рук Барта.

Банка ударилась об один уступ, второй… На третьем брызнула соком и покатилась дальше, становясь все меньше и меньше. Барт в оцепенении проводил ее медленным взглядом и только потом повернул голову. Над ним, широко расставив ноги, стоял какой-то человек. Если не считать полусапожек и тряпки вокруг бедер, совсем голый. «Абориген», — понял Барт.

— Зачем ты это сделал? — спросил Барт.

Туземец не пошевельнулся. Смуглая кожа его отливала каким-то металлическим блеском; глаза смотрели в одну точку стеклянно и тускло, а на его животе — едва заметный овал туго натянутой кожи — Барт заметил очертания эволюционного ящика.

«Симбиот!» — вздрогнул Барт и непроизвольно отодвинулся в сторону. Ему стало дурно, будто он увидел протез на голом изуродованном теле. «Форма, — подумал Барт, — форма… Единственное, что в тебе осталось от человека. Да еще тень…»

— Что ты здесь делаешь, на острове? — снова спросил Барт.

— Охраняю продукцию Объединенной консервной корпорации, — равнодушно ответил симбиот и указал куда-то вниз, в котловину.

Барт тоже заглянул вниз. То, что он вначале принял за рябь в глазах, оказалось огромной фантастической грудой консервных банок. Барт, несомненно, пробирался по этой груде вверх, на скалы, но тогда он брел подальше от вдребезги разбитой лодки, от океана; соленой медузой плескались в его животе эти семь дней безумия и жажды; тогда Барт видел только круги, расплывающиеся перед глазами… Но теперь…

На скалах и в котловине, среди камней и на камнях, и рядом, в двух шагах от него, прямо на гранитной площадке, лежали банки, разбитые, раздавленные, ржавые, целые, блестящие. А над всем этим сине-зеленой метелью кружили миллиарды мух. Здесь они жирели на лучших консервах мира.

Сухим жестким языком Барт облизал губы.

— Послушай, — сказал он симбио-ту и замолчал. «Бесполезно все это», — защемило сердце. — Послушай! Я возьму одну банку сока, только одну?

Симбиот молчал.

— Я заплачу, — продолжал Барт. — Хорошо заплачу!

Барт лгал. В карманах не было ничего, кроме чудом уцелевшего перочинного ножа.

Робот не реагировал. Он неподвижно стоял, подставив солнцу блестящую спину. Подзаряжался.

Барт знал: производство симбиотов из людей запрещено повсеместно сотнями конвенций и федеральными законами; здесь, на острове, эти конвенции и законы нарушены дерзко и навсегда. Ему стало страшно: умереть от жажды и голода здесь, среди такого изобилия…

Барт вздрогнул и посмотрел на симбиота. Мерной дробью забила кровь в висках, руки Барта дрожали.

— Ты один здесь, на острове? — спросил Барт как можно спокойнее.

— Да.

Отлегло. «Не спеши!» — приказал себе Барт, но тело его била нервная лихорадка.

Барт сорвался с места и бросился к целой консервной банке, стоявшей на краю гранитной площадки. Симбиот успел раньше: молнией метнулся к обрыву и ударом ноги вышиб ее из рук Барта. Ударил мастерски, видно, в бытность свою человеком отлично играл в футбол. Носком полусапожка он поддел банку так, что она закрутилась вокруг оси, а сам резко остановился на самой кромке обрыва. И тогда Барт совсем несильно, чтобы не свалиться самому, толкнул его в спину. Симбиот дернулся, попытался вновь обрести равновесие, но все же не удержался и, как-то странно сложившись, покатился в пропасть.

Барт отвернулся и, схватив первую попавшуюся банку, воткнул в нее свой перочинный нож.

Это были консервированные яблоки, залитые терпким и вязким сиропом. Барт пил его жадно, не замечая рваных краев банки, порезал губы, но продолжал глотать, придерживая выпадающие яблоки ладонью. Отбросил банку и сразу же почувствовал неутоленную жажду. В углу на солнцепеке увидел треугольную пластиковую пирамидку с пивом.

Пиво было ледяным, и Барт пил медленно, глоток за глотком.

Над морем, далеко-далеко, показалась прыгающая в мареве горячего воздуха точка, постепенно разрастаясь в транспортный контейнер. Вот уже видны черный фюзеляж и ярко-оранжевые буквы: «Объединенная консервная корпорация».

Контейнер-автомат завис над котловиной, с треском разломился и вывалил из своего чрева груду консервных банок. Консервная корпорация ликвидировала излишки продуктов. Контейнер развернулся и полетел назад.

Барт помахал рукой. Так, на всякий случай. Покричал вслед. Безрезультатно.

От симбиота остались только исковерканное туловище да две ноги, торчащие над валуном. Барт подошел поближе, стащил с симбиота полусапожки, обулся и присел на валун.

— Что-то слишком легко далась мне победа, — сказал он. — Слишком легко…

От живота робота отпочковалась совершенно неповрежденная призма эволюционного ящика. Барт нагнулся и поднял ее; она была нетяжелой, будто из дерева, и теплой.

«Усыпили или напоили, — размышлял Барт. — А может быть, оглушили… Хотя зачем же? Ненароком можно повредить голову… Тогда напоили. Потом… Потом ткнули в живот этот ящик, он сразу присасывается, и пожалуйста — через полтора часа готовый робот. Запрограммированный, узкоспециализированный. Симбиоз машины и человека. Дешево и надежно. И пошла ко всем чертям Парижская конвенция, а на электрический стул наплевать…»

Барт вздохнул, осмотрелся. Круг черных, с красноватым отливом базальтовых скал. Почти как каньон в Нью-Мексико, только совсем нет растительности. Зато кругом полным-полно консервных банок с отменными яствами на любой вкус.

Вот о чем думал Барт за несколько секунд до того, как эволюционный — ящик, влекомый биополем, намертво присосался к его животу…




Днем.

И ночью.

В пятидесятиградусную жару и в шторм, когда соленая пыль прибоя повисает над тропой, не спеша и не останавливаясь, шагал он вокруг острова.

Два часа — круг.

Восемь километров — круг.

А круг — десять тысяч шагов.




Станислав Лем




ПРЕДПРИЯТИЕ БЫТ




































Публикуемый ниже памфлет всемирно известного польского писателя-фантаста Станислава Лема написан в форме рецензии на вымышленный роман «Предприятие Быт», якобы принадлежащий перу некоего Э. Уайнрайта. Замысел С. Лема, как всегда, смел и необычен: яркими, сочными мазками художник рисует красочное полотно из жизни современной Америки. Коррупция, битва монополий за сверхприбыли, низведение личности человека до уровня простейшего механизма, бездушного потребителя, невозможность ни на миг укрыться от всевидящего ока ЦРУ — эти и многие другие стороны заокеанского быта принимают в рассказе гротескные формы.

«Предприятие Быт», несомненно, — одна из удачных попыток С. Лема выступить в новом для него жанре.








Когда нанимают слугу, в его жалованье включают, кроме платы за работу, также оплату за почтение, которое слуга обязан оказывать хозяину. Когда нанимают адвоката, то, кроме профессиональных советов, приобретают чувство безопасности. Тот, кто покупает любовь — а не только добивается ее, — хотел бы одновременно получить нежность и привязанность. В стоимость авиационного билета издавна включают улыбки и как бы дружескую предупредительность хорошеньких стюардесс. Люди склонны оплачивать «private tauch» — чувство мнимой заботливой интимности, благожелательности, представляющих собою немаловажную часть упаковки, в которую обертывают оказываемые услуги в любой области жизни.

Однако сама эта жизнь отнюдь не сводится к контактам со слугами, адвокатами, работниками отелей, бюро, авиалиний, магазинов. Наоборот: связи и отношения, наиболее необходимые нам, находятся вне сферы платных услуг. Можно купить яхту, дворец, остров — если у вас есть деньги, — но невозможно приобрести желаемые события, вроде геройского поступка или изысканной интеллектуальности, спасения любимой девушки от смертельной опасности, выигрыша на гонках, получения ордена. Невозможно купить расположение, естественную привязанность, преданность; о том, что именно тоска о такой бескорыстности чувств тяготит могучих владык и богачей, свидетельствуют многочисленные романы; тот, кто, располагая соответствующими средствами, может все купить либо потребовать, бросает — в таких сказках — свое исключительное положение, чтобы, переодевшись — вроде Гарун аль-Рашида, прикидывающегося попрошайкой, — «искать человека», ибо привилегированное положение такого богача отгораживает его от подлинных человеческих отношений непреодолимой стеной.

Следовательно, областью, которая еще не подверглась преобразованию в товар, является субстанция повседневной жизни, как частная, так и публичная, вследствие чего каждый постоянно пребывает под угрозой тех мелких неудач, осмеяний, разочарований, неприязни, презрения, от которых невозможно откупиться, случайностей — одним словом, в сфере личной судьбы положение совершенно нетерпимо и в высшей степени достойно изменения; и эти изменения под силу лишь крупной промышленности жизненных услуг. Общество, в котором можно купить — благодаря ^рекламной компании— положение президента, стадо белых слонов, раскрашенных в цветочки, гормональную молодость, в состоянии взять на себя соответствующее упорядочение положения человека. Там, где жизнь каждого находится под заботливой опекой могучих предприятий услуг, исчезает различие между событиями самопроизвольными и тайно отрежиссированными, умышленно организованными. Различие между естественностью и искусственностью приключений, успехов, неудач перестает существовать, ибо уже невозможно различить, что является следствием чистого, а что оплаченного заранее случая.

Так в общих чертах представляется идея романа Э. Уайнрайта «Being Inc.», то есть «Предприятие Быт». Оперативным принципом этой корпорации является действие на расстоянии — ее резиденция не должна быть известна никому; клиенты контактируют с «Being Inc.» исключительно по почте или телефону; заказы принимает гигантский компьютер; исполнение он ставит в зависимость от состояния банковского счета, то есть соответствующей высоты оплаты. Измену, дружбу, любовь, месть, собственное счастье и чужую злую судьбу можно получить также и в рассрочку, в соответствии с выгодной системой кредитования. Судьбу детей формируют родители, но в день совершеннолетия каждый получает от фирмы по почте прейскурант, каталог услуг и брошюру-инструкцию, представляющую собою доступно, но толково написанный мировоззренческий и социотехнический трактат, а не обычную рекламную макулатуру. Ярким, возвышенным языком там говорится о том, что невозвышенно можно изложить следующим образом.

Все люди стремятся к счастью, но каждый по-своему. Для одного счастье — это возвышение над другими, самостоятельность, ситуации постоянной борьбы, риска и крупной игры. Для другого — это подчинение, вера в авторитеты, отсутствие какой-либо опасности, покой, даже леность. Первым больше по душе собственная агрессивность; вторым милее чувствовать ее на себе. Известно, что многие находят удовлетворение в состоянии беспокойной тревоги. Это видно хотя бы по тому, что, когда у них нет реальных тревог, они придумывают себе фиктивные. Исследования показали, что активных и пассивных личностей обычно в обществе содержится поровну. Несчастьем старого общества, говорит брошюра, было то, что оно не умело установить гармонии между прирожденными склонностями и жизненным путем граждан. Как же часто слепая случайность решала вопрос о том, кто победит, а кто проиграет, кому выпадет роль Петрония, а кому — Прометея. Раньше слепой случай решал, кого ждут удовольствия, а кого печаль; люди жили ужасно, потому что тот, кто, любя бить, получал побои, чувствовал себя не лучше того, кто, предвкушая солидную взбучку, вынужден был сам, принужденный обстоятельствами, бить других.

Принципы деятельности «Being Incorporated» не взросли на пустом месте: матримонимальные компьютеры давно уже руководствуются аналогичными правилами, соединяя супругов. «Being Inc.» гарантирует каждому клиенту «организацию» жизни с момента совершеннолетия до самой смерти в соответствии с пожеланиями, изложенными им на фирменном бланк-заказе. Фирма осуществляет свою деятельность, опираясь на новейшие кибернетические, социотехнические и информационные методы. При этом «Being Inc.» не сразу выполняет пожелания клиентов, поскольку люди часто сами не знают собственной натуры и не отдают себе отчета в том, что для них хорошо, а что плохо. Каждого нового клиента фирма подвергает телепсихотехническому анализу; система ультрабыстрых компьютеров устанавливает индивидуальный профиль и все естественные наклонности клиента. Лишь после этого фирма утверждает заказ.

Содержания заказа стыдиться не следует: оно навсегда останется секретом фирмы. Не надо также опасаться, что заказы при их реализации могут нанести ущерб третьим лицам. Это уже электронная забота фирмы. Например: мистер Смит желает стать свирепым судьей, выносящим смертные приговоры? В таком случае он будет иметь дело только с подсудимыми, заслуживающими высшей меры наказания. Мистер Джонс желал бы сечь своих детей, отказывать им во всех удовольствиях и при этом пребывать в убежденности, что является справедливым отцом? Пожалуйста, у него будут жестокие и скверные дети, наказание которых займет у него половину жизни.

Фирма выполняет все заявки: правда, иногда придется ждать своей очереди — например, если будет выражено пожелание убить кого-либо своими руками, так как такого рода любителей, на удивление, много. В различных штатах людей, осужденных на смерть, убивают по-разному: в одних вешают, в других отравляют синильной кислотой, в третьих для этого используют электричество. Тот, кто жаждет вешать, попадает в штат, в котором легальным орудием казни является виселица, и он оглянуться не успеет, как временно станет палачом. Проект, позволяющий клиентам безнаказанно убивать третьих лиц в чистом поле, на лужайке, в домашней тиши, еще не узаконен, но фирма терпеливо движется к реализации и этого нововведения. Сноровка фирмы в организации несчастных случаев, доказанная миллионами синтетических карьер, позволяет ей преодолевать трудности, нагромождаемые на пути осуществления заказанных убийств. Например, осужденный, увидев, что дверь камеры открыта, бежит, а работники фирмы проложат трассу его побега таким образом, что он наткнется на клиента в наиболее подходящих для обоих условиях. Скажем, он попытается найти убежище в доме клиентов, в то время как хозяин будет занят заряжанием охотничьего ружья. Впрочем, каталог возможностей, разработанный фирмой, неисчерпаем. «Being Inc.» — организация, какой не знала история. Предприятию приходится организовывать огромные множества событий, вводя в них тысячи людей. Фирма предупреждает, что истинные методы ее работы в книжке не описаны. Приведенные примеры совершенно условны! Стратегия выполнения заказа должна храниться в абсолютной тайне, чтобы клиент никогда не узнал, что с ним происходит естественно, а что благодаря операциям фирменных компьютеров, невидимо стоящих за его спиной. ««Being Inc.» располагает армией сотрудников, действующих под личиной обычных граждан: это шоферы, врачи, техники, домашние хозяйки, грудные дети, собаки и канарейки. Работники должны быть анонимными. Работник, который хотя бы раз выдал свое инкогнито, то есть дал понять, что является штатным сотрудником «Being Inc.», не только потеряет место, но фирма будет преследовать его до смерти, зная его пристрастия, фирма организует ему жизнь таким образом, что он будет проклинать ту минуту, когда совершил свой позорный поступок.

Действительность, показанная в романе, отличается от той, которую рисует рекламная брошюра «Being Inc.». Рекламы вообще умалчивают о самом главном. В соответствии с противокарательными законами в США запрещено монополизировать рынок, поэтому «Being Inc.» не является единственным «организатором» жизни. С нею конкурируют другие крупные фирмы. Именно это обстоятельство приводит к явлениям, которых дотоле не~ бывало в истории. В частности, когда сталкиваются интересы клиентов различных фирм, реализация заказов каждого из них может встретиться с непредвиденными трудностями.

Допустим, мистер Смит желает блеснуть перед мисс Браун, женой знакомого, которая ему нравится, и выбирает в прейскуранте пункт «3960», то есть спасение жизни в железнодорожной катастрофе. В соответствии с заказом оба должны выйти неповрежденными, но миссис Браун — только благодаря геройству Смита. В этом случае фирма должна очень тонко отрежиссировать и организовать железнодорожную катастрофу, а также подготовить все таким образом, чтобы названные особы в результате серии случайностей оказались в одном купе; размещенные в стенах, полу и спинках кресел железнодорожного вагона оптиметры, доставляя данные компьютеру, программирующему события и скрытому в туалете, позаботятся о том, чтобы катастрофа произошла точно по плану; притом так, чтобы Смит не мог не спасти жизнь миссис Браун. Пусть он творит что угодно, однако стенка вагона лопнет точно в том месте, где сидит миссис Браун, купе заполнится удушливым дымом, и, чтобы выбраться наружу, Смит вынужден будет сначала вытолкать через отверстие женщину. Тем самым он спасет ее от смерти от удушья. Такого рода операция не столь уж трудна. Десяток лет тому назад требовалась армия компьютеров и такая же армия специалистов, чтобы опустить лунную кабину в нескольких десятках метров от цели; сейчас один компьютер, следящий за операцией благодаря системе оптиметров, без всяких хлопот решает поставленную перед ним задачу.

Однако если, например, конкурирующая фирма приняла заказ от мужа миссис Браун, желающего, чтобы Смит оказался трусом и негодяем, то возникнут непредвиденные трудности. Благодаря промышленному шпионажу конкурент узнает о планируемой железнодорожной операции и, естественно, решит, что наиболее экономичным будет включиться в чужой организационный план. В результате Смит, выталкивая через дыру миссис Браун, порвет на ней платье и вдобавок сломает — ей обе ноги.

Если «Being Inc.» благодаря своей контрразведке пронюхает об этом паразитарном плане, она предпримет дополнительные шаги. В переворачивающемся вагоне начинается поединок двух компьютеров. За потенциальным спасителем женщины и за нею, как потенциальной жертвой, стоят два молоха электроники и организации. Во время катастрофы разражается — в течение долей секунды — чудовищная битва компьютеров: трудно представить, сколь гигантские силы будут вмешиваться — с одной, чтобы Смит толкал миссис Браун геройски и спасительно, и с другой — трусливо и позорно- В результате все новых усилий то, что должно было стать лишь незначительным проявлением мужества, может обернуться катаклизмом. В архивах фирм имеются сведения о двух таких катастрофах, случившихся в течение последних десяти лет. После второй катастрофы, обошедшейся участвующим сторонам в 19 миллионов долларов, истраченных в виде электрической, паровой и водной энергии в течение 37 секунд, было заключено соглашение о пределе стоимости операции. Операция не должна поглотить более чем 10


 джоулей на клиенто-минуту; из средств реализации услуг была также исключена атомная энергия.

На этом фоне развертывается действие романа. Новому президенту «Being Inc.» Эду Хаммеру III — младшему, предстоит лично рассмотреть заказ миссис Джессемин Мест, эксцентричной миллионерши. Ее необычная заявка вне прейскурантного характера выходит за пределы компетенции всех уровней администрации фирмы. Джессемин Чест жаждет жизни, очищенной от всех и всяческих организационных влияний; за выполнение этих желаний она готова уплатить любую сумму. Эд Хаммер, несмотря на внушения советчиков, заказ принимает; задача, которую он ставит перед своим штабом — как организовать абсолютное отсутствие организации, — оказывается труднее любой, с которой фирма сталкивалась до сих пор. Анализ показывает, что ничего похожего на стихийное течение жизни уже давно не существует. Ликвидация подготовки произвольной организации вскрывает — как более глубокие слои — остатки других, более древних. Событий, ход которых не был бы заранее отрежиссирован, нет даже в лоне «Being Inc.». Выясняется, что три конкурирующие фирмы «заорганизовали» друг друга до последнего атома, то есть протолкнули своих доверенных на ключевые позиции в администрации и контрольном совете конкурента. Чувствуя опасность, вызванную таким открытием, Хаммер обращается к президентам конкурирующих фирм с предложением обсудить создавшуюся ситуацию. На секретном совещании выступают специалисты, имеющие доступ к главным компьютерам. В результате удается установить истинное состояние дел.

Оказывается, что в 2041 году на всей территории США уже никто не может полакомиться цыпленком, влюбиться, вздохнуть, выпить виски, выпить пива, кивнуть головой, мигнуть, сплюнуть без высшего электронного планирования, которое на годы вперед выработало предначертанную дисгармонию. Организованы политические партии, «организована» метеорология и даже само появление на свет божий Эда Хаммера III — младшего тоже явилось результатом определенных заказов, которые, в свою очередь, были следствием других заказов. Никто уже не может ни родиться, ни умереть самопроизвольно, никто ничего не переживает по воле судьбы, поскольку каждая его мысль, каждый страх, боль, труд — все это лишь результат алгебраических операций компьютеров. Лишены смысла такие понятия, как вина, наказание, моральная ответственность, добро и зло, поскольку полная «организованность» бытия исключает внебиржевые качества. В компьютерном раю, возникшем благодаря стопроцентному использованию всех человеческих качеств и включению их в безотказную систему, недоставало только одного — знания его обитателей о том, что все именно так и обстоит. Оказывается, даже само совещание трех президентов было «организовано» главным компьютером, который, сообщая им об этом, являет собою электрифицированное Древо познания. Что же теперь будет? Следует ли идеально организованное бытие бросить, совершив очередной побег из Рая, чтобы «все начать еще раз сначала»? Или принять его, отказавшись раз и навсегда от бремени ответственности?

Книга не отвечает на этот вопрос. Она представляет собою лишь метафизический гротеск, фантастичность которого обладает определенными связями с реальным миром. Если мы отбросим юмористические отступления и богатство авторского воображения, останется проблема управления умами, к тому же такого управления, которое не противоречит вековечным представлениям о свободе индивидуума. Авторский вымысел наверняка не может быть осуществлен в том виде, как он изложен в «Being Inc.», однако не известно, удастся ли нашим потомкам избежать иных воплощений подобного явления — быть может, менее забавных в описании, но, кто знает, может быть и менее мучительных.






    

Перевод с польского Евг. ВАЙСБРОТА

















Александр Иволгин




РУКОПИСЬ ДЖУАНЕЛЛО ТУРРИАНО






































ОТ АВТОРА. Собирая материалы для книги по истории механики периода европейского Возрождения, я натолкнулся в историческом архиве на старинный фолиант с названием «Механические забавы». Это сочинение, написанное по латыни, было опубликовано в Мадриде в конце XVIII века. Автор «Механических забав» пожелал сохранить инкогнито, довольствуясь псевдонимом «Н. X. — Трижды Величайший».

Заметки Джуанело Турриано, приведенные в «Механических забавах», показались мне чрезвычайно любопытными, и я предлагаю дословный их перевод вниманию благосклонных читателей.








«СЫНОВЬЯМ СЫНОВЕЙ МОИХ ПРАВНУКОВ

Я, Джуанело Турриано, родившийся в преславном городе Кремоне и еще учеником почерпнувший мудрость у самого Леонардо да Винчи и у тех, о ком речь будет ниже, во время коронации на престол Священной Римской империи Карла V, происходившей в Болонье, был приглашен вместе с другими знатными мастерами во дворец для исправления чудесных часов императора.

Мы все с восторгом любовались изяществом и изысканной красотой их корпуса, но когда заглянули внутрь механизма, то увидали, что он настолько заржавел, что починить его было немыслимо. Все часовщики объявили свой приговор — механизм не годен. Лишь я молчал. И тогда дон Алонзо де Аналес маркиз де Васто спросил меня: «А что думает знаменитый механик и инженер Джуанело?» Я ответил, что берусь пустить их в ход. Уже в тот момент я замыслил обман и осуществил его, когда выбросив ржавую рухлядь, сделал и поставил внутрь корпуса механизм, сделанный мною заново. Так я в первый раз мог обмануть того, кто был императором людей, ибо я был и есть «император» машин, механики и сверхалгебры, преподанных мне пре-славным Леонардо и постигнутых мною в тех ночных бдениях, что связаны с откровениями Гостей с Ближней Звезды.

Много об этом писать я не могу, чтобы не быть бесчестным перед Ними.

Император, увидя свои часы действующими, пригласил меня быть его придворным механиком. Хотя Карл был очень скуп, ко мне он был милостив и уважителен.

Движимый взаимностью, я предложил императору построить Большие Часы с более совершенным и более сложным механизмом и красотой превосходящие все бывшие доселе.

Делать их мне было нелегко. Я жил в постоянном страхе перед застенками и темницами Великой Инквизиции и особенно ее главы кровопийцы Хименеса де Сиснероса, который обвинил в ереси и сжег на кострах многих истинных мужей науки и по милости которого Джордано Бруно и его ученик Лючилио Ванино вынуждены были тайно бежать и до сих пор скитаются на чужбине. А ведь все они постигли едва ли десятую или сотую часть мудрости, дарованной нам Ближней Звездой — великому Леонардо в его зрелости и мне в моей юности.










Не имея решимости и достаточных духовных сил дать истинную модель, я должен был построить механизм по космологии Аристотеле — Птоломея. Невыразимо грустно и смешно сознавать, что такой механизм геоцентризма рассчитать и создать было неизмеримо труднее, чем если бы я создал истинную модель солнечной системы. Мои часы показывали все видимые движения планет и светил; я воспроизвел движение primum mobile (в старой астрономии — ежедневно кажущееся движение небосвода. — А. И.). Тут были: все восемь сфер с их колебаниями и движениями семи планет во всем их разнообразии и противоречии Птоломею, солнечные и лунные часы, знаки Зодиака и все крупнейшие звезды.

В этом механизме было только одних зубчатых колес более 1800, разных по величине, числу и форме зубьев. Я преодолел трудности движения Меркурия и неравные часы Луны. В эту область уже простые числа не доходили, и я ее преодолел знаниями, данными Ближней Звездой.

В непомерных трудах я закончил эти часы уже после того, как Карл V сначала отрекся от императорского престола в пользу брата Фердинанда, а от королевского престола Испании — в пользу сына Филиппа II и вскоре скончался.

Когда Филипп II стал королем Испании, он возобновил со мной договор своего отца, а увидав гармонию моих новых часов, приказал быть мне ежеутренне третьим: пробуждаясь, король принимал первым патера, вторым — врача и меня — третьим. Лишь после этого он выходил к своим министрам.

Король жаждал новых механических «чудес» и порой даже пытался постичь суть их внутреннего устройства. По прихоти короля я должен был со своими подмастерьями делать великое множество самодвижущихся игрушек. Я сделал фигуру женщины, которая била в тамбурин и в такт его звукам танцевала, кружилась, ходила по кругу. Я сделал фигурки сражающихся, размахивающих мечами рыцарей на вздымающихся конях; воинов, играющих на трубах и бьющих в барабаны; я сделал механических птиц, которые, подобно живым, летали во дворце.

Самым большим моим инженерным достижением было строительство больших насосов для подачи воды из Тахо в толедский Альказар, которое по указу короля я начал в 1564 и закончил в 1570 году, затратив 8 400 769 мараведис. Машина поднимала воду из реки в Толедо на высоту 110 кастильских вар (около 90 метров. — А. И.).

Работой машины все восхищались. Скульптор Беррукете высек мой бюст из белого мрамора, в мою честь выбили медаль с надписью «Virtus nunquam quiescat» (смысл фразы: «Сила великого разума никогда не может бездействовать». — А. И.), в Эскуриале повесили мой портрет, писанный маслом, однорукий начинающий литератор Мигель де Сервантес Сааведра воспел мои труды в изящной новелле.

Но не только невежды, но и самые искусные инженеры не смогли понять ее устройство, ибо я тайно использовал в машине законы сил притяжения планеты, открытые мне Гостями с Ближней Звезды. Эту тайну я доверил только младшему сыну, и она умрет вместе с ним, если в зрелости лет он не найдет достойного восприемника.

В эти времена я достиг многого и был счастлив в кругу моей большой семьи, жившей хотя и скромно, но в достатке, радостно и дружно. И вот, когда работы в Альказаре были в разгаре и мне нужно было из старой столицы Толедо приехать в новую — Мадрид к своей семье, меня сразили страшные события.

Бесчестный проходимец, неотразимый красавчик и дуэлянт предерзкий, бездушная, бессердечная тварь — дон Гуан убил на дуэли моего старшего сына, вступившегося за честь нашей семьи.

Что мог сделать я, уже старый человек? Горе, как ненасытный вампир, терзало мою душу и сердце, слезы безвольно лились из красных, опухших очей, не смежавшихся даже ночами. Денно и нощно думал я, как отмстить и остановить злодеяния этого негодяя из негодяев.

Работы в Толедо стали идти без моего присмотра, а я сутками напролет в своей лаборатории в Мадриде создавал самую совершенную машину, которая когда-либо была задумана мною. В этого «Деревянного человека» я вложил всю известную мне мудрость Ближней Звезды: «Человек» ходил, используя притяжение Земли, голова, руки, шея, корпус приводились в самостоятельное движение родниками силы и mobiles (источниками питания и двигателями? — А. И.). «Человек» должен был уметь все делать и даже слушаться моей воли на расстоянии без заранее рассчитанной последовательности его движений. Для этого служили тонкие механизмы, которые я расположил на своем поясе в виде пряжки и украшений. Каждый из них можно было бы назвать камертоном, ибо они отзывались на свою ноту, звучащую в другом камертоне. Но они не были такими, какими пользуются музыканты, а более тонкими и более сложными, ибо можно создать их чувствительными и к звуку, и к свету, и к запаху, и даже к таким эманациям, которые человеком не воспринимаются. Объяснить их устройство, если бы я имел на это право, моим современникам было бы немыслимо: вам же, моим далеким потомкам, все будет ясно и без моих пояснений. Чтобы к этому не возвращаться, поведаю вам, что я должен был хранить эти тайны не только ради личной безопасности, но и ради многих народов и их истории; упаси Бог, если бы эти тайны попали в руки фанатиков, изуверов, стяжателей, работорговцев и тиранов…

Чтобы не навлекать подозрений, все работы, кроме тонких, я делал открыто, и даже когда «Человек» был готов, я его повез в Толедо. Он так часто шагал со мной к строящимся насосам, что эту улицу толедцы назвали улицей «Статуи», или «Деревянного человека». Если у меня спрашивали, как он движется, то я серьезно, но со скрытым лукавством объяснял, что это автомат, начиненный часами и он ходит, мол, так же, как из хороших часов выскакивает кукушка, возвещающая время. Понятно, что всего его искусства я никому никогда не показывал.

Когда «Человек» был доведен до полного совершенства и силы (он мог двумя руками, как соломинку, сгибать в петлю железный прут), я долго и скрытно наводил справки о местонахождении ненавистного дона Гуана.

Однажды я в задумчивости сидел в Антоньевом монастыре у могилы своего незабвенного сына, когда заметил двух гидальго, которые остановились неподалеку у могильной статуи убитого дон Гуаном командора Мадрида.

Не замечая меня, они вели разговор, который заставил бешено забиться мое сердце: один из них был негодяй дон Гуан. Сей убийца, доподлинно зная, что красавица дона Анна почти ежедневно приходит на могилу мужа, похвалялся своему дружку: он-де намерен наведываться сюда и бьется об заклад, что вскоре соблазнит несчастную вдову.

Меня осенило озарение: сразу возник, как хороший чертеж, план мести. Скрупулезно изучив статую командора, весь следующий день я наряжал «Человека» в доспехи, подобные командорским, и придал полное сходство лицу. Глухой ночью я пришел с «Человеком» на кладбище. Он по сигналам моих камертонов снял статую с постамента, отнес ее в заброшенный склеп, а сам взобрался на пьедестал, и я за несколько минут добился полного сходства со статуей командора.

Под вечер следующего дня я уже сидел в своем тайнике, когда к статуе подошел дон Гуан. Я не решился привести в исполнение свой план, так как мерзавец явно и нетерпеливо ожидал появления доны Анны. Но я ошибся: пришел его дружок, и я стал свидетелем мерзкого разговора, из которого узнал, что дона Анна пригласила убийцу своего мужа к себе домой, правда не зная, с кем имеет дело, — он назвал себя ложным именем.

Их разговор все время шел у статуи. Дружок негодяя изредка на нее посматривал и под конец сказал:

— А что скажет об этом командор?

— Ты полагаешь, он ревнив? — усмехнулся негодяй дон Гуан.

Я дал сигнал статуе повернуть голову в сторону дон Гуана. Дружок взглянул и сказал с ужасом:

— Гляди! Кажется, он смотрит на тебя!

Но прелюбодей не только не смутился, но даже с издевкой сказал:

— Эй! Командор! Едва стемнеет, приходи к доне Анне и стань на страже у ее покоев. А я тем временем буду наслаждаться!

По моей воле статуя кивком головы дала согласие. Дон Гуан отпрянул, чертыхнулся и сказал:

— Почудилось, будто сей идол кивнул головой. Должно быть, привиделось с похмелья… Пора мне на свидание.

Когда совсем стемнело, я помог статуе спуститься с пьедестала, и мы быстро зашагали к дому доны Анны… Я заглянул в окно и сквозь щели в шторах увидал любовников. Я возложил руки на пояс с камертонами и направил статую к входу. Услышав шум и увидав «командора», дона Анна упала в глубокий обморок. Лицо дон Гуана залила мертвенная, зеленоватая бледность. Хвала провидению, мой механический мститель покончил с негодяем.

Было далеко за полночь, когда мой автомат извлек из склепа статую командора и водворил на пьедестал. Остаток ночи я в тиглях и камине своей лаборатории сжигал доспехи и ставшую ненужной всю начинку автомата и вместо нее поставил простейшее устройство. Остался все тот же простой автомат — «Деревянный человек». Он умел только шагать…»




ОТ АВТОРА. На этом записки Джуанело Турриано, приведенные в книге «Механические забавы», обрываются. Рукопись не закончена. Удастся ли найти ее продолжение? Маловероятно. Во всяком случае, о величайшем изобретении прошлого, «Механическом человеке», пока известно не более того, что пожелал сообщить некто скрывшийся под псевдонимом — «Н. X. — Трижды Величайший».

Я же был бы несказанно обрадован любому известию, которое каким-либо образом касается рукописи механика Джуанело Турриано.

И последнее: при переводе рукописи мне показалось странным почти полное сходство эпизода в изложении Турриано с чудесным произведением Александра Сергеевича Пушкина «Каменный гость». Но изучение соответствующих литературоведческих работ показало, что эта эпопея дон Гуана была навеяна поэту, и не только ему, первоисточниками, испанским фольклором — народными толедскими, севильскими преданиями и сказаниями, восходящими к XVI веку, то есть опять-таки ко времени жизни вполне реальной исторической личности Джуанело Турриано.

Любопытно, что рукопись великого механика снимает «колдовской», мистический налет с легенды о визите Каменного гостя.




Север Гансовский




ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СДЕЛАЛ БАЛТИЙСКОЕ МОРЕ































Жестоко дул ветер из края в край бесконечной, только с восхода холмами окаймленной равнины, и безнадежно маленькими были два человека в самом центре полулеса-полутундры, такой однообразной, что каждый шаг ни к чему не приближал и не отдалял ни от чего. Снег, проткнутый черными мокрыми ветвями низких кустарников, лежал там и здесь островами, грудами, клочьями — при взгляде вдаль эти острова на всех направлениях сливались в одно. Таяло. Среди мхов стояли озерца и лужи, по большей части соединенные между собой. Наверху, закрывая солнце, сумятицей в несколько слоев катили черные и белые облака, огромная панорама неба ежеминутно перестраивалась, и лишь изредка мелькал где-нибудь голубой просвет.

Неуютный, злой мир. Ни единого местечка, чтобы согреться, — снег, чавкающая, насыщенная ледяной водой почва. Но двое, медлительностью своего движения прикованные к тому краю, где родились, никогда не видели другого, только слышали от старших, что прежде было лучше. И не холод тревожил их, они были скорее дети холода, чем тепла.

Десять тысяч лет назад.

Север Европейского континента…

Люди приближаются, и мы можем их рассмотреть. Это молодые мужчина и женщина, им примерно по восемнадцать, но трудности борьбы за жизнь заставляют их выглядеть старше, чем наши современники в такие же годы. Оба исхудали, но оба хорошо сложенные и высокие, особенно мужчина, длинноногий, с развитой грудью, мощным плечевым поясом, одинаково способный и на длительный бег, и на большое мгновенное усилие. И он и она одеты в звериные шкуры, но не сейчас, не ими выделанные, а вытертые уже, порванные, скрепленные на трещинах, такие, что почти не удерживают теплоту тела, а лишь загораживают его от ветра. На женщине, кроме рубахи из оленьей кожи, еще что-то вроде куртки, сшитой из телячьих шкурок, — она на первых месяцах беременности и защищает от стужи не только себя. За плечами сверток больших шкур, в руке примитивно сплетенная корзинка, доставшаяся ей от матери, старая, потемневшая. Мужчина вооружен. На ременном поясе висит колчан с тремя толстыми деревянными стрелами, маленький мешок, где кремниевые рубила, скребки и предметы для добывания огня. В одной руке у него грубый, ничем не украшенный лук и копье, в другой — каменный топор на длинной костяной рукоятке, который нам теперь показался бы скорее молотком.

Женщина, опустив голову, смотрит себе под ноги — она собирательница. Мужчина — охотник, он бредет, оглядывая даль.

Но ничего нет ни рядом, ни в отдалении. Живая, движущаяся животная жизнь кажется исключением здесь среди снега и воды. Трудно помыслить, что эта бесплодная почва способна создать и прокормить существо с горячей кровью, упругой плотью. Правда, мужчина видит вдалеке, почти у горизонта, несколько темных точек. Но это рослые широкомордые волки, тоже охотники. Уже несколько дней они терпеливо преследуют двоих, ожидая, пока те ослабеют. А двое без пищи уже давно, их движения все неуверенней, их шаги шатки.

Вот двое подошли совсем близко. Женщина с коротким вздохом сбрасывает со спины сверток, садится на него. Мужчина опускается на корточки. Женщине хочется есть и хочется кислого, она обламывает черную веточку с куста, пробует пенный, жгуче-горький сок, роняет, срывает перышко голубого мха, опять пробует. Она вся здесь и теперь, ее чувства и мысли конкретней, непосредственней, чем у мужчины, который в эти минуты отдыха рассматривает рисунок, вырезанный на рукояти топора, поворачивая его и так и этак с бережной осторожностью, даже странной для его больших заскорузлых кистей. Он вспоминает прошлое и, поглядывая на дальнюю гряду холмов, прикидывает будущее.

Люди! Почти такие же, как мы, только сто столетий назад. Одинаково с нами способные научиться чтению и письму, понять или хотя бы ненадолго для экзамена запомнить формулы химии и математики, примениться к цивилизованному бытию.

Наши родственники в самом прямом смысле. Население Европы того времени составляет едва ли десяток тысяч человек, а это значит, учитывая множество пресекшихся родов, что каждая человеческая пара той эпохи дала частицы своей крови миллиону или двум наших современников.

Поменьше пятисот поколений отделяют нас от задумавшегося мужчины. Как интересно было бы выстроить во времени шеренгу двадцатилетних отцов (всего лишь пехотный батальон по числу), молодых, у которых впереди еще целая жизнь и глаза светятся.

Вот он первый, ближайший к нам, в солдатской гимнастерке Великой Отечественной войны. Он пригнулся с друзьями в окопе, нервно, быстро докуривает махорочного бычка, бросает вскипевший, трещащий огонек на влажную землю и по привычке раздавливает, прикрутив подошвой тяжелого сапога. Сейчас атака. Ну, конечно, он останется жив — ведь ему еще встретиться с нашей будущей матерью и в мгновение нежности, страсти, оглушающе стучащего сердца зачать нас.

За ним отец — строитель начала 20-х годов. И следующий уже выглядывает из шеренги, в косоворотке фабричной бумазеи навыпуск под ремень, темных брюках, заправленных в сапоги, в картузе — рабочий в 1900-м.

Через одного задумался парень в холщовой рубахе и лаптях — скоро волю дадут от барина. А дальше через одного примеривает французскую кирасу воин 1812 года — только восемь поколений от нашего.

Шеренга стоит. Все крестьяне, крестьяне, отцы, отцы, и во многих пока еще угадываются черты того солдата, который в окопе принял от товарища остаток махорочной скрутки. Что же они сделали для сегодняшнего дня, эти парни, кроме того, что произвели на свет нас?

Тот, которого привезли в Москву с Дона, с Украины?..

Тот, кто несколькими поколениями раньше бежал на Дон от помещичьей кабалы? (Тоже наш дальний отец, от него у нас в характере вольная, степная развязка.)

Тот, кто с проклятой туретчины сумел вернуться домой?..

Тот, который с арканом на шее, не сопротивляясь, пошел в татарский плен?

Лишь сорок поколений, сорок шагов вдоль шеренги, и вот стоит плечистый княжеский дружинник в железной сетке-кольчуге. На сто тридцатом шаге исчезнет металл, на двухсотом — домотканую шерсть сменит тщательно выделанная звериная шкура. Но по-прежнему на обветренных лицах все та же упорная 'надежда.

Не правда ли, странная ответственность налегает на плечи каждого из нас, если задумаешься, как много отцов и матерей обменялись первым несмелым взглядом и словом, чтобы на свете стало «я». Ответственность и величие в любом.

…Безлюдней и безлюдней вокруг. С полусотней шагов мы оставляем позади тысячелетие, снова тысячелетие, и наконец перед нами опять двое, затерявшиеся на голой равнине. Если б они могли предвидеть, какой длинный ряд потомков оберегается сейчас под сердцем женщины, сколь разительно переменится в будущем окружающая их холодная пустыня! Но им не дано знать такого, они дошли до самого последнего рубежа своего времени, впереди одиночество >и гложущая неизвестность.

Гложущая, потому что мужчина и женщина — современники великой передвижки. Всего за несколько поколений мир стал другим, прежний навык не отвечает новым условиям. В руках все расползается, из-под 


ног уходит, нужно найти что-то или погибнешь.

Двое — первые люди в этой части земного глобуса. Их привела сюда жуткая катастрофа, которая втрое-впятеро срезала население материка, оставляя там и здесь вымирающие орды, едва не приведя человека в Европе на грань исчезновения. Солнце отказывается светить как раньше, облачная мгла затянула ясное небо, потемнели чистые снежные поля, с юга налезает непроходимая чаща неведомых растений.

Прежде жили охотой на оленей, что приходили стадами на ближние равнины. Шкурами одевались, мясо запасали в пещерах на долгую зиму. Мужчина помнит эти загонные охоты: быстрый бег, пенные морды животных, удар копьем, торжествующий крик, исторгшийся из собственной груди. В его памяти и рассказы стариков о том, что их отцы добывали еще более крупного зверя, злобного, которого заманивали в яму. И мужчина верит, что такой зверь был, потому что огромные кости изобильно валяются вокруг стойбища, а изображения его украшают рукоятки старых топоров.

Но стада оленей постепенно уменьшались, однажды весной они не пришли совсем. Черная масса кустарников и деревьев, сквозь которую ничего не увидишь и не прорубишься, подступила к обжитым холмам, поглотила их. Год от году становилось теплее, большие животные исчезли совсем, других в орде не умели добывать. Питались падалью, грибами — от этого многие умерли.

И когда орда сократилась вчетверо, молодой мужчина решил покинуть стойбище, отыскать тот край, где далеко видно на снежных просторах и олени ревут, вскидывая рога, убегая от сильного охотника.

Но легко ли? Попробуй найди!

Сегодня нам кажется, будто проблемы. стоящие перед предками, были далеко не столь громоздки и насущны, как те, с которыми встречаемся мы. Вроде все было проще в буйные рыцарские времена, в лихие мушкетерские. Вскочил в седло и умчался от любой нависшей беды — только стук копыт и лица отшатнувшихся врагов. Или рабовладельческая эпоха — разве трудно поднять восстание, а если его и подавят, половина земного шара еще не заселена и свободна для тебя. Но все так лишь отчасти. Действительность и на самом деле была проще, зато проще и умирали. Люди всегда могли прожить и держались только обществами, а они жестоко, ни о чем не спрашивая, оборонялись от кочующих чужаков-одиночек — ножом, стрелой, дубиной. Мир во все времена был миром нехватки и скудности. Всякая вещь ценилась дорого, владелец держался за нее до последнего дыхания. Да кроме того, неизвестность, обступающая того, кто ушел от своих. И голод. Достаточно не есть неделю, и после уже не хватит сил добыть себе пищу. Довольно даже пяти дней.

Но мужчина пошел. Вместе со своей подругой — от наступающего леса, спиной к солнцу, которое стало теперь слишком жарким для людей. Через полмесяца двоих встретил холодный ветер, вскоре он сделался непрерывным, и двое поняли, что идут верно. Но собранный запас пищи кончился, оленей все не было, мужчина и женщина начали слабеть. Потом к ним прицепились волки, которые осмелели, озлобились, тоже лишенные прежней добычи.

Теперь во всем окрестном мире, покуда хватал глаз, их было две группы — человеческая пара и хищники. Безлюдье на сотни километров вокруг, абсолют безлюдья впереди. Медлительный шаг по лишенной ориентиров сырой пустыне, где нечем огородиться, негде спрятаться.

Мужчине известна бездушная неотвратимость охоты, которую ведут волки. Он знает, что перед концом от них не отобъешься. Свирепый, неприступный желтый глаз, ошеломляюще неожиданный бросок сзади, и в агонии забьется тело, которое рвут. Но сейчас, в минуты отдыха, мужчина позволяет себе отвлечься мыслями от страшащей реальности. Он поворачивает рукоять топора, рассматривая вырезанное на ней изображение шерстистой морды с хоботом и бивнями. Ему не представить себе настоящих размеров зверя, мужчине кажется, что тот не больше крупного оленя. Один крепкий удар, и падает груда вожделенного мяса.

Он сжимает отшлифованную многими ладонями кость.

Сжимает, и…

Женщина, вдруг застывшая, издала тихий, придавленный горловой звук. Еле слышный, рассчитанный, что едва коснулся слуха мужчины и не ушел дальше. Следуя за ее остановившимся взглядом, мужчина повернул голову, тоже затаил дыхание, опустил топор, медленно-медленно потянулся к лежащему рядом луку.

В полутора десятках шагов от них северный заяц, рыжевато-коричневый, с любопытными выпуклыми глазами, вынырнул из кустарника, сел, глядит на две незнакомые ему фигуры. Прыгнул ближе и снова сидит, стал на все четыре лапки, грызет черную веточку — видно, как мягкая верхняя губа передергивается у него со стороны на сторону.

Вот она, возможность спасения, единственная.

Время как будто замерло, двое слышат биение собственного сердца. У мужчины стрела положена на тетиву, женщина перестала дышать. Мужчина натянул лук, подался вперед, выстрелил. Но неумело, неудачно. Грубая стрела полетела мимо цели. Однако заяц, испугавшись, именно в этот момент скакнул и косо наткнулся мордочкой на каменный наконечник.

Женщина метнулась с места рысью, упала на дергающегося зверька. Схватила, поднесла ко рту, перегрызла горло.

И двое пьют теплую кровь, этот концентрат животной жизни, который человек еще так трудно собирает с больших площадей жизни растительной.

Если б они сумели зафиксировать в памяти ситуацию — выстрел, направленный не в самую цель, а с упреждением. Но еще несколько поколений минует до времени, когда изловчившиеся охотники начнут из легкого лука бить мелкого зверя на бегу и птицу на лету. А двое не поняли, что произошло, упустили. Они развели костер, поджарили мясо, съели, сидя на корточках. Вернулась энергия, движения стали свежими.

Дальше!

Они пошли, кое-где перепрыгивая через лужи, кое-где шагая по ним. Равнина теперь повышалась к северу, еще плотнее дул в лицо ветер. Вскоре мужчина увидел на горизонте гряду белых гор. Все более влажными делались воздух и земля. Повсюду текли ручейки, сливаясь в маленькие речки. Начали попадаться глыбы камня и глыбы льда. Порой они образовывали такие завалы, что невозможно было пройти. Льда становилось все больше, он лежал целыми лугами. Затем почва вовсе скрылась, направо и налево от двоих простерся край бесконечного ледяного поля, которое впереди полого поднималось.

Мужчина остановился и огляделся. Это было ново и тревожно. Он присел на корточки, раздумывая, потом решительно встал. Где лед, там холод, где холод, там снег, а значит, и олени.

Дальше!

На равнине к погасшему костерку тем временем подбрели тощие, облезлые волки. Почуяв кровь, они сразу оживились, сгрызли заячий череп, поспешно, вырывая друг у друга, поглотали обрывки шкуры с шерстью, повертелись, принюхались и неторопливой рысью побежали за людьми. Их ничто не могло сбить с этого следа, и нечему было отвлечь от последнего, быть может, шанса на жизнь. Они приблизились ко льду и вступили на лед.

Двое поднимались долго, отдохнули, потом еще раз долго. Все выше вставал горизонт позади, равнина превратилась в огромную серую чашу. Мужчина и женщина вошли в пояс тумана, а когда миновали его, их ярко осветило солнце, скцоны вокруг заблестели глянцем, и стало казаться, что рукой подать до гребня, за которым богатая охота. Здесь было совсем безветренно и тепло. Лед вытаял пещерами, утесами, лежал застывшими реками, провалился ущельями. Идти становилось все труднее, женщине не хватало воздуха, она вдыхала тяжело и часто. А гребень все отодвигался всякий раз как будто на то расстояние, какое двое проходили от передышки до передышки.

Потом кончилась полоса разнообразного льда, опять он разлился полями, уходящими к небу. Мужчину взяла оторопь: знать заранее, как тяжек путь, он 'не осмелился бы на подъем.

Может быть, вернуться?

С высоты туман смотрелся как облака, и шесть точек, мелькнувших в белесой мгле, подсказали двоим, что волки не оставили их.

Вперед!

Теперь гребень начал приближаться ощутимее. Стена в человеческий рост, кое-где ниже, а за ней только небесная голубизна. Десяток шагов, еще десяток, уже и мужчина ослабел, дышал хрипло. Солнце перевалило зенит, начало опускаться. Равнина внизу только сквозила через облака, и далеко-далеко к югу лежала темная полоса — вал наступающих высоких растений.

Мужчина и женщина подошли к последнему ледяному уступу. Там должен был начаться спуск, за которым и олени, и мохнатый зверь.

Мужчина взобрался наверх, выпрямился. Женщина видела, как он сделал шаг вперед и, отшатнувшись, замер. Она с трудом влезла за ним и тут же села, испуганно глядя перед собой.

Ни снежной равнины, на которую надеялись.

Ни леса, которого боялись.

Ни льда.

Двое никогда еще не были в своей жизни на такой ужасающей высоте; быть может, вообще люди в Европе никогда еще не поднимались на такую.

И здесь, над облаками, начинаясь сразу от синих босых ступней мужчины, от его замерзших, окостеневших пальцев с искореженными, обломанными ногтями, разлилась под небом и сияющим солнцем бесконечная ровная поверхность холодной темной воды.

Во все стороны она уходила, теряясь вдали. Невысокие тяжелые волны округлыми валами неторопливо катили на мужчину и успокаивались у самых его ног.

Море, повисшее в трех километрах над уровнем моря, простершееся на миллионы квадратных километров. Безмерные массы пустых вод, где ни рыбы, ни водорослей, ни даже бактерий.

Двое, конечно, не знали всего этого. Не знали, что и полжизни им не хватило бы, чтобы кругом дойти до противоположного берега. Уничтоженные, они смотрели на необъятное водяное поле, сходившееся у горизонта с небом, и рассыпался, исчезал образ оленьего стада, пасущегося на снежных лугах.

Сильно пригревало, и было совсем тихо. Но легкие, неощутимые ветры все же бороздили гладь моря в отдалении — там черные пространства лежали вперемешку с голубыми и серыми. Слева от людей вода почему-то парила, поднимались и рассеивались в воздухе белые быстрые клубы. Неспешно плыла льдина, высунувшаяся торчком из глубины. Ее изъело солнцем, жаркие лучи выгрызли что-то вроде гигантских сотов на неровных откосах. Она кренилась постепенно, затем вдруг пошла решительно переворачиваться — верхняя часть, всплеснув, скрылась под водой, а оттуда вынырнул другой бок, размытый, отшлифованный, белый.

Что-то происходило в этом на первый взгляд недвижном мире. Тысячелетиями что-то готовилось и теперь назрело.

Лед, хотя и повсюду лед, был неодинаков в разных местах — синие оттенки перемежались с зеленоватыми, даже желтыми. Здесь он иззернился, там шерстил, присыпанный вмерзшим снегом.

Волна от перевернувшейся льдины докатила к берегу, омыла ступни мужчины. Он вздрогнул, очнувшись, осмотрелся по сторонам. Сотнями роились солнечные блики. Ледяная кромка, отделявшая море от пологого склона, кое-где была широкой, громоздилась утесами, кое-где сужалась, плоская, до двух метров или метра, как мы измерили бы теперь.

Угрюмо, медленно мужчина снял с себя пояс с колчаном, взял у женщины две свернутые шкуры, служившие обоим как шатер для ночлега. Он развернул и бросил шкуры у самой воды, опустился на них. Женщина легла рядом, свернулась в комок и сразу уснула, потому что была сыта и смертельно устала. А мужчина не мог и не хотел спать, ему нужно было решить, куда теперь. Он подобрал ноги, обнял колени, просидел несколько минут задумавшись. Ему казалось, что где-то тут должны быть олени, но путь к ним преградила огромная вода, которую двое и помыслить не могли перейти.

Мужчина встал с коротким сдавленным восклицанием, прошелся взад и вперед, потом взял в руки топор — он чувствовал себя уверенней, когда пальцы охватывали костяную рукоять.

Неподалеку послышался шорох — подтаявший ледяной нарост сорвался с утеса.

В этом месте кромка берега была совсем узенькой — с одной стороны рядом море, с другой — далеко внизу потонувшие в провале смутные кустарники полулеса-полутундры. Мужчина остановился здесь. Без мыслей взлетел топор, ударил по льду раз, другой, третий.

И вот уже вода заполнила бороздку, первые капли стекают за край гигантской чаши.

Снова удар, изливается струйка и быстро-быстро делается ручейком.

Это привычно мужчине — сбрасывать воду. В стойбище весной так приходилось делать в пещерах, где по зимнему времени не жили, не жгли костров, а только хранили мясо.

Еще удар, ручеек набухает. Пока безмолвный, он бежит между ногами мужчины, который стал сейчас лицом к солнцу, к равнине. Поблизости пришла в движение поверхность воды, а движущаяся вода — совсем не то, что стоящая. У нее другая сила, ее молекулы трутся о молекулы льда, расшатывают, срывают. P-раз, и рухнул запирающий кусочек, безмолвие сменяется переливчатым шепотом! P-раз, и выламывается маленькая глыба! Ручеек заговорил, зажурчал, стал вдвое шире.

А мужчина — на каком берегу ему остаться? Чрезвычайно важен выбор, хотя человек и не подозревает о том. С правой стороны струйки он сделается предком норманнов, которым обживать неприветливые фиорды Скандинавии. С левой — ему начать славянский корень, его дальние правнуки будут, возможно, воздвигать златоглавый Киев, столицу древней Руси. Кто-то из них в страшную для русской истории осень 1240 года увидит, как на низком берегу Днепра собираются верткие широкоскулые всадники в долгополых тулупах и больших шапках-треухах — отряды неисчислимых полчищ Батыя. Но уйдет в лес, останется жив, семя и страсть свою передаст тому, кто через столетия в розовый утренний час на поле Куликовом… Это если влево. Вправо же быстроходный драккар, неумолчный скрип уключин, пенная морская волна, а потом овцы на горном лугу, домик у чистого озера, музыка Грига.

Удивительная альтернатива и вариант определяются всего одним шагом.

Вправо или влево?

Мужчина переступает вправо. Он подходит к своей подруге. Чуткая, она сразу просыпается и встает. Вот они возле ручья. Это уже именно не ручеек, а ручей, который с каждым мгновением ширится, превращаясь в стремительную речку. Струя шириной в полтора метра падает с ледяного вала и дальше внизу растекается пленкой. Но начинает и там определяться ложе течения.

Уже не остановить, не закрыть бегущую воду, даже если б мужчина и захотел. Изменились пути течений поблизости, пробуждены силы, которые невозможно теперь обуздать.

Мужчина перепрыгивает на ту сторону, обратно и снова туда. Отломился еще кусок льда, мелькнул сквозь водопад. Речка стала наполовину шире, ее переливчатый говор сменяется рокотом, нужно кричать, чтобы понять друг друга.

Мужчина зовет женщину на свою сторону. Она подступает к струе, мерит ее взглядом, отрицательно качает головой. Мужчина смотрит вниз. Вода нашла себе дорогу, она катит мелким ущельем, от минуты к минуте размывая его и делая глубже. Поток уже разделил склон пополам.

А волки? Где они?

Вот стая — всего в двух сотнях шагов ниже. Так близко хищники еще ни разу не подходили днем, голод сделал их смелыми, ожесточил.

Звери справа от бегущей воды и отступают от ее разлива. Значит, людям надо на левую сторону.

Мужчина берет брошенные на лед шкуры, прыгает с ними через поток. Он показывает женщине на волков. Скорее же, скорей!

Тем временем обламывается еще кусок льда. Поток расширился, напор сильнее.

Женщина колеблется, затем отступает для разбега, примеривается. Несколько быстрых шагов, прыжок. Нога попала на самый край ледяного уступа, руки взмахнули в воздухе. Короткий неслышный крик, и женщина падает. За несколько секунд ее уносит, сталкивает на два десятка метров вниз, и на разливе ей удается задержаться. По колени в ледяной воде женщина не осмеливается сделать и шага, она подалась вперед, наклонилась. Холодные струи вымывают дно под ней, она еле удерживается на ногах.

А все еще яркий день. На высоте ничем не загороженное солнце заливает ослепительным светом бесконечный склон, неохватную поверхность нависших вод и ту льдину, которая наверху развернулась и царственно направляется к истоку реки.

Мужчина швырнул копье и топор в сторону. Длинными прыжками он спускается, падает, вскакивает, устремляется к женщине. Вот они рядом, обжигающе холодная вода по пояс обоим. Они бредут, держась друг за друга. К счастью, здесь маленькое плато, где река растеклась. Мгновение отдыха, и дальше влево. Опять глубина, женщина вдруг проваливается с головой, мужчина пытается вытащить ее и тоже скрывается весь в потоке. Их несет по глубокой ложбине.

Все полноводнее река, сильнее напор. На какой тонкой нити повисли будущие отцы-охотники, отцы-земледельцы, княжеский дружинник, крестьяне, солдат…

Оба выныривают. Мужчина яростно борется. Обоих прижимает к ледяному выступу. У женщины плотно сжаты губы, она не сказала ни слова, не крикнула с того мгновения, как упала. Задыхаясь, чувствуя, что отнимаются занемевшие руки и ноги, мужчина отчаянно оглядывается.

Что это? Напор резко ослабел, он иссякает вдвое.

Льдина, подплывшая там наверху к берегу, частично заперла реку. Однако верхний слой теплой, нагретой за день воды точит и точит новый проход.

Мужчина и женщина выходят из потока, тяжело дыша, побитые, обессиленные, дрожащие.

Но топор! Лук и стрелы… Все осталось на другой стороне. А без оружия, одежды, инструментов обрывается связь двоих с прошлым, с человечеством. Они сразу скатываются на положение голых, слабых животных, которым не спастись в бесплодной тундре.

Женщина, побелевшая и синяя, бежит наверх, туда, где оленьи шкуры. Мужчина, не раздумывая, бросается обратно в воду. Через минуту и он начинает подниматься. Топор, колчан, мешок с рубилами и скребками — все прижато к груди. Разбег, беззаветный прыжок. Женщина подхватывает мужчину, вдвоем они отбегают дальше по узкой кромке у моря.

Вовремя. Льдина стала торчком, переворачивается и выламывает, падая, огромный кусок берега. С ревом обрушивается стена воды, ее серое долгое тело устремляется вниз. Переплетаются тугие струи, брызги взлетают и блещут. Водяная пыль поднялась над проломом, кусок радуги засвечивается, меркнет, опять засвечивается. Эшелонами низвергаются тяжкие массы, за ними, не прерываясь, следуют другие. Трещит лед, округлая линия перелома воды протянулась уже на полкилометра.

Где там волки — они сгинули! Сбежали, испуганные, и быстрыми тенями уходят, скачут к северу.

Новые течения возникли на ближнем участке моря, плывут и исчезают воронки водоворотов. Взметнулся бурун и подтачивает высокий береговой утес.

В трех километрах ниже, на равнине, вода пришла, ударила в почву, образовала озеро, которое ширится с катастрофической скоростью. Брызнула в разные стороны живность, что не видели, не умели увидеть люди — охотники за крупным зверем и волки-охотники. Скачут зайцы, бежит песец, трясогузка взлетает над затопленным гнездом. Но никому не уйти. Низкорослый ивняк скрыт с верхушкой, крутят водовороты, всплывают глыбы льда, колеблются каменные надолбы.

Грохочет и пенится вся извилистая дорога воды. В одних местах расходясь, в других сжимаясь, современный весенний Днепр падает с заоблачных высот.

А там наверху к провалу* подтащило айсберг. Ледяная гора поднимается, нависает, перемалывая, сминая ледяные утесы берега, и Волга, целая Волга обрушивается в бездну. Воздух дрожит. На десятки километров разносится пушечный грохот. Полная радуга перебросилась на высоте через стремительную реку, чье течение каждый миг проносит вниз новые сотни тысяч тонн воды.

Солнце, белые льды, горизонт моря, горизонт суши внизу и два человека…

Что же происходит?

Кончается ледниковый период в Европе, вот что! Создается Балтийское море.

Около миллиона лет назад на планету с ужасающей быстротой надвинулся холод. Там, где прежде стояли тропические леса, простерлась белая, гладкая, мертвая, как на луне, ледяная пустыня. Возникшая у полюсов область высокого давления повернула горячие ветры экватора с меридионального направления на широтное. Лед вобрал невообразимые массы планетарной воды, иссушил моря, понизил уровень океанов, разъединяя их, обрезая морские течения, что прежде разносили тепло по земному шару. Сфера жизни на суше резко сократилась, и человек, впервые вступивший в Европу, был вынужден бежать. Четырежды, по крайней мере, климат делал людей на континенте своей игрушкой, приглашая в периоды потепления волны человеческого нашествия, а затем изгоняя первобытных охотников. Челнок с размахом в тысячи километров и сотни тысяч лет — из Африки, из Азии в Европу, а потом снова в Азию, Африку. Но раз от разу люди становились изобретательнее. Жестокий холод остановил эволюцию неандертальцев, однако другие ветви человеческого рода, следуя за мамонтом и оленем, проникли далеко на север и принесли с собой развитую культуру камня.

Но снова катастрофа, снова климат меняется, теперь уже под влиянием ледника отступающего.

А что же управляет оледенениями?

Процессы, происходящие на Земле.

Возможно, что изменения активности Солнца.

Вероятно, периодический (через 300 миллионов лет) выброс гигантских масс вещества из центра Галактики.

Не исключено, что воздействие других галактик и их скоплений на ту, где мы.

Грандиозный масштаб, но пусть он не пугает нас. Напротив, прекрасно, что наша историческая судьба зависит от столь многого. Громоздятся горы, дышат огнем вулканы, зеленеет лес, сияет солнце, звезды идут по своим кругам, и все это (пожалуй, даже взрывы сверхновых) влияет на человека. Значит, мы не сбоку, не просто так, не отщепенцы, а часть безмерного целого, именуемого вселенной.

Вот они, двое на краю заоблачного моря. Быть может, в дальнем космосе, в недоступной звездной чаще началось то, что в конце концов привело их сюда.

А они сами, что сделали они?

Тысячелетиями истаивал изнутри ледник, покрывший север Европы. Чаша, наполненная талой водой, образовала гигантский морозильник, определяющий климат материка. Но ударил топор, струйка превратилась в ручей, в реку, в огромный водопад. Как сто Ниагар, он будет реветь теперь недели, месяцы, десятилетия. Обрушившиеся воды уже намечают современную береговую линию Балтийского моря, они соединятся с Атлантикой, перемешаются с ее нагретыми солнцем волнами, и оттуда на север придет тепло. Освободившиеся от давления вечного антициклона горячие ветры экватора повернут внутрь континента, принося туда океанскую влагу. Чахлая полутундра сменится дубравами, лугами, на зеленой опушке пчела зажужжит над цветком, крупные стадные животные откочуют далеко на север, на восток, и вынужденно свершится в Европе великая революция — от охоты человек перейдет к земледелию, от сбора пищи — к ее производству. Создастся устойчивый, легко сберегаемый излишек еды, поднимутся первые города, начнется цивилизация.

Если б им знать, двоим!

Нет, они ничего не знают, их страшат, не радуют жаркое солнце, белые облака — вестники другой эпохи. Мрачно, глядя <под ноги, мужчина завязывает пояс с колчаном и мешком. На его мускулистом плече сочится кровью рваная ссадина — рана, косой шрам пересек лоб.

Женщина свернула шкуры, закинула их за спину. Она кивает мужчине — слов не услышать в оглушительном реве, — и двое начинают свой путь кромкой моря, туда, к холмам, что огораживают затопляемую равнину. Они делают шаг вниз, на склон, мужчина останавливается и бросает последний взгляд на неохватную поверхность льдистого океана. Его губы сжаты, брови нахмурены, но на миг гордый и горький вызов выражается в глазах — все-таки двое достигли самого края. Не их вина, что некуда дальше.

И вот люди удаляются от нас. Очень медленно, так что целый час им нужен, чтобы стать пятнышком на пустом белом фоне льда и снегов. Все меньше, меньше пятнышко и наконец исчезает совсем. Двое ушли к югу, в скифскую степь будущего, к славянскому лесу, в глубину пространств и времен.

Ушли, но вернутся, не пропадут. По водам отворенного ими моря поплывут корабли, на его берегу Петербург раскинет свои дворцы. Кровь этих двух молодых, хоть и многократно растворенная, влилась к нам в жилы, просочившись сквозь толщу десяти тысячелетий.

Двое свершили. А мы?.. Где оно, наше Балтийское море?

Да вот оно! Каждую секунду проливается первая струйка, начинается исток — только мы не умеем увидеть. Дыхание, жест, слово, незаметный поступок дают начало таким развитиям, которых последствия не измерит никто.

Может показаться, что первобытный охотник лишь потому приблизил конец ледника, что тогда мир менялся, был в состоянии великой передвижки.

Но мир всегда меняется, и постоянно мы на последнем, решающем рубеже своего времени. Не будем беспокоиться — ничто наше не пропадает. Человек, который сделал Балтийское море, — это вы, это я. Зависящие от всего, влияющие на все, по скрещению минутного с вечным, малого с безмерным люди идут головою в звездах. Нужно только хотеть и действовать.

Нам привычна мысль, что разум сильнее веры. Да, это бесспорно. Однако, прежде чем открыть, изобрести, начать, сделать, мы должны быть уверены в своей способности добиться успеха. Разум велик, но все-таки впереди идет вера — в себя.




Сергей Житомирский




ЧЕРТОВА СТЕНА

























Наша палатка стояла на щебенке заброшенного шоссе рядом с бурной речкой, а над нами поднималась немыслимая скальная стена, знаменитая Деворишайтон — почти километровый обрыв, где не прошел еще ни один альпинист.

Ради нее мы и приехали сюда, здесь предстояло провести последние испытания адгезохода: передвижение по скалам с нулевыми и отрицательными углами.

На этот раз все было в порядке, даже гидравлика. Мы с ведущим конструктором и наладчиками еще раз проверили системы машины. Ведущий сунул в карман заполненную замечаниями записную книжку и распорядился:

— Выход на скалу в десять ноль-ноль, через тридцать пять минут.

— Кстати, — совершенно серьезно обратилась ко мне Ирина, ведавшая у нас электроникой. — Не забудь прихватить горный молоток. Глядишь, попадутся алмазы.

— Алмазы? — изумился я.

— Да. Мне кто-то говорил, будто в этих известняках много этих… кимберлитовых включений.

Она была не слишком сообразительна, эта Ирочка, и ее разыгрывали все, кому не лень. Наконец я уселся в водительское кресло.

При вождении адгезохода управлять приходится только двумя его передними ногами. Дальше в дело вступает Ирочкин «черный ящик», набитый транзисторами, и остальные лапы шагают сами — след в след.

Я бодро шлепнул по трапу левым передним копытом. Шаг, другой, третий… Машина наклонилась, спускаясь из кузова грузовика на дорогу. Тотчас же мое кресло повернулось, сохраняя вертикальное положение. Я прошел десяток метров по шоссе, повернул адгезоход к стене и поставил передние лапы на красный известняк скалы.

Теперь начиналось самое интересное: на эластичных пористых подошвах копыт выступил клей — вернее, его компоненты, которые, соединяясь, дают быстросхватывающий состав. Секунда — и подошва намертво прилипает к скале. Чтобы оторвать ее, достаточно подать растворитель.

Отыскиваешь место, куда удобнее переставить подошву, приклеиваешь ее, потом переносишь на нее весь вес машины — это контроль прочности соединения. Если копыто отскочит, приклеивай снова, а если нет, жми кнопку и жди, пока переступят другие две лапы той же стороны.

За два часа я прошел по скале больше трехсот метров. Все было хорошо. Позади остались наклонный участок, карниз, пятидесятиметровая вертикаль. Теперь надо мной нависало своеобразное каменное брюхо.

Я привстал, похлопал ладонями по прохладной шероховатой поверхности монолита, где надо было пройти, потом взглянул вниз на белую полоску реки, нитку дороги, крошечную коробочку нашей машины.

Пора. Я доложил ведущему по радио, что приступаю к переходу на отрицательный угол, и закрепил копыто чуть ли не над головой. Адгезоход запрокинулся на спину, и я оказался в полулежачем положении.

Топ, топ, топ! Машина шла по скале, как муха по потолку. «Надо отдать адгезоходу должное, — подумал я, — сегодня он ведет себя безупречно».

И тут произошло! Едва я надавил кнопку отклейки, послышался резкий свист, и откуда-то из-под сиденья ударила струя жидкости с резким запахом ацетона.

Растворитель! Я мгновенно перекрыл клапан подкачки. Но поздно. Бачок был уже пуст; из разорванного шланга стекали последние капли.

Машина застряла, прилепившись к нависшей части скалы. Я доложил вниз о происшествии и принялся менять шланг. Это мне удалось, но где было взять растворитель? А без него адгезоход не сможет отклеить своих ног от камня.

Я залез в просвет между машиной и скалой и растянулся на днище. Пожалуй, это была самая удобная поза, какую я здесь мог принять.

Первой мыслью ведущего было вызвать вертолет, чтобы он опустил растворитель на тросе. Но от этой идеи пришлось отказаться — я не смог бы дотянуться до края карниза, где будет болтаться трос. Спускаться вниз в одиночку без альпинистского снаряжения и страховки мне тоже не хотелось, тем более что до вертикальной скалы было еще метра три абсолютно непреодолимого навеса. Единственное, что оставалось, — вызывать спасателей. Так ведущий и сделал. Через полчаса он сообщил мне, что завтра с рассветом ко мне на выручку выйдет группа альпинистов. Три мастера и один разрядник. Они надеялись одолеть стену часов за двенадцать.

Я мысленно представил себе их путь. Нет, не успеть им за двенадцать часов. Самое меньшее — дня два, а то и три. Недаром эту штуку назвали «Чертовой стеной» — по-таджикски— Деворишайтон. Да, положение — хуже некуда! Проторчать два дня в подвешенном состоянии, практически без воды и пищи — перспектива не из приятных…

Прошло два часа. Внизу пообедали. Я лежал, изнывая от безделья и невеселых мыслей. Так мне и пришлось бы проваляться «несколько суток, если б не Ирочка. Спасение таилось там, где я меньше всего ожидал. Неожиданно в наушниках послышался ее голос:

— Алло! Послушай, что я придумала. На тебе тренировочный костюм?

— Конечно.

— Так вот, если ты его распустишь, а нитку с грузиком опустишь к нам, мы привяжем к ней тонкую капроновую леску, потом леску потолще, потом, ну помнишь, как в сказке?

— Не продолжай. Длины не хватит, да и нить не выдержит!

— Что ты понимаешь в нитках и вязании! Говорят тебе, получится!

Машину погнали в поселок за лесками, а я соорудил из подручных средств катушку и снял блузу. Она таяла на глазах, превращаясь в длин-ную-длинную спасительную нитку. Потом, когда остались одни рукава, я привязал к концу нитки болтик, надел на нее листок из блокнота и начал осторожно разматывать.

Несколько раз нитка цеплялась за скалу, но все-таки настал миг, когда ее конец был пойман Ирочкой.

К этому времени машина уже вернулась. Осторожно, как удильщик, который подсек крупную рыбу, я втянул нитку обратно. Дальше все шло, как в сказке. Только там принцесса сидела в неприступной башне, и герой спасал ее, а здесь она сама пришла на помощь герою.

Скоро у меня в руках была уже леска, потом другая, потолще, потом капроновый шнур, на конце которого болталась канистра с растворителем.

Заправлять машину, висящую вверх ногами, не так просто, пришлось воспользоваться для заливки сливным краном.

И все же в половине четвертого я улегся в кресло, запустил двигатель и пошел вниз.

Вскоре испытания были закончены, к восторгу Ирочки, которой не терпелось вернуться к мужу в Москву.

А мое приключение стало достоянием «Инструкции по эксплуатации адгезохода». Там сказано: «На машине должен иметься канат, длиной не меньший, чем высота подъема машины над легкодоступной местностью».

И последнее. Альпинисты все-таки прошли Деворишайтон. Придя в наш лагерь и выяснив, что спасать уже никого не надо, они не отказались от восхождения. Оно заняло трое суток.






Владимир Щербаков




МОСТ

























Скрипнул полоз саней. На улице раздались знакомые, казалось, голоса. Шаги на ступеньках полусожженной школы. Негромкий разговор.

В гулком пустом классе, где раньше нас было больше, чем яблок на ветке, камень разбитой стены ловил мое дыхание. Светлый иней оседал на красных кирпичах. Я считал эти летучие языки холода, выступавшие как бы из самой стены. Где-то хлопнула уцелевшая дверь. Голоса приближались. И я понял, что это не сон.

Наверное, втайне я ждал» их. Даже в коротком забытьи, когда мороз сжимал тело в пружину, я услышал бы их и узнал. Хотелось пойти им навстречу, но волосы примерзли к полу и нельзя было поднять голову. Тогда я крикнул. Меня нашли.

…Сани и тулуп были так удобны и теплы, что я не сразу уснул, бессознательно стремясь продлить эту минуту, минуту встречи. В одной руке я держал ломоть хлеба, заслонивший пол-улицы, в другой — черную эмалированную кружку, полную густого молока. Из-под полозьев на ленту дороги сыпались синие блестящие лезвия следов. Покачиваясь, плыл я спиной вперед на ворохе соломы. Во всю ширину дороги шли люди с автоматами и винтовками: Кузнечик (так его звали все), парнишка лет пятнадцати от силы, может быть, мой ровесник; Велихов, командир отряда; Гамов — бородатый, в очках; за ними сплошные телогрейки, шинели, ушанки — сила.

Они шли, опустив головы, неся руки свои устало. И что-то мешало Кузнечику быть веселым — таким, каким, наверное, он был всегда.

Теперь я мог представить, что произошло в поселке, пока я прятался в школе. Вдоль родной моей улицы поднимались трубы печей над кучами пепла от сожженных домов. Оставались кое-где бревна обугленные, на печах стояли совсем по-домашнему чугуны и кастрюли, но людей в поселке не было, и без них он умер. За бывшей околицей далеким памятником растаяла школа с чернильными клетками окон.

Обо мне говорили. Отдельные слова долетали до меня и оставались в голове навсегда.

— …совсем закоченел.

— …ничего, смотрит, кажется.

— …до лагеря рукой подать.

Спать хотелось все сильней. В мой сон вошел едва уловимый запах зимнего леса, одинокий крик птицы, медленное движение воздуха, несшего миллионы невидимых кристаллов.

Когда я открыл глаза, темнота начинала выходить из-под деревьев у обочины, обрисовывая силуэты, похожие на лежащих в снежных взломах людей. Я вспомнил: нет, я не замерз в школе, спрятавшей меня, а синяя дорога с тяжелыми елями по бокам ведет в партизанский лагерь.

Сани и две наши тачанки вдруг остановились. Начался суд.

Ребров, хмурый и хмельной, всю ночь до утра прогулявший в дальней деревне, вместо того чтобы перехватить со своей группой карательный отряд, стоял перед Велиховым, переминаясь с ноги на ногу.

— Не успел, командир, выполнить задание. Не успел. Трудно было. — Взгляд Реброва обращен был вниз, на новые валенки, взятые им в той же злополучной деревне, где ему было так хорошо.

— Знаю, что не успел, — сказал Велихов, — видел и то, что успели сделать в поселке каратели. И ты, быть может, заметил…

Негромкий выстрел. И опять скрип саней. Снежинки, падавшие на щеки. Плывущие по небу верхушки елей. И тут я понял, что знал этот лес, лица, разговор, знал, чем кончится справедливый суд и как упадет Ребров — боком, неуклюже… Точно видел уже однажды все это и потому мог сказать точно, что произойдет в следующий момент. И в школе, и здесь, на дороге, выбегавшей из леса, как из бесконечной объемной рамы, я чувствовал эту родившуюся во мне способность, которая в иные минуты подавляла, даже пугала. И лег с его седым гребнем можно было остановить на секунду и рассмотреть, как под микроскопом: вот выпуклая снежная шапка слетала с головы дерева — я уже ждал ее падения, — и время опять текло мерно, как замерзающая река.

Я загадал: через несколько минут Кузнечик спросит Велихова о положении на фронте, о том, почему так далеко пустили немцев и будут ли они летом опять наступать. И еще о том, почему до сих пор не взорвали мост. Высветилась вырубка с высокими пнями. Кузнечик вступил на ее край, остановился, оглядывая темные стены стволов, и, успев удивиться чему-то, опять зашагал, выкидывая ноги из-под серой сыпучей муки. За ним шли Валя-радистка и Гамов с трофейным автоматом за плечом. Казалось, они пели — это их глаза несли частицу песни, протяжной и грустной, как ветер. Кузнечик догнал Велихова, и я услышала:

— Николай Николаевич, как могло получиться, что немцев пустили чуть не до Москвы, потом отогнали, а летом опять будут они наступать?

— Остановят их. Пробудилось сердце нашей земли. Ранили они его, брат.

— А где это сердце, Николай Николаевич?

— Оно большое, сердце земли. Нд севере, где озера как небо просторны, а люди высоки и светловолосы, — там сердце земли нашей. И на юге, где ветры бегут от края степи до края моря, — там сердце это бьется в каждой груди человечьей. И много восточнее, до самого Тихого океана, живо это сердце.

— А почему мы к мосту не идем, Николай Николаевич? Все ждем… Ясно ведь, где охрана стоит и пулеметные гнезда. Разве сил у нас мало?

— Ты когда, брат, хлеба досыта ел, помнишь?

— Когда подводу отбили у конвоя.

— Ну вот видишь… — сказал Велихов, как-то странно хмыкнув. — Вот видишь, — снова повторил он, как будто от слов Кузнечика ему стало неловко. — А насчет моста дело не такое уж ясное. Знаешь, сколько времени строили его?.. Два года. Такие мосты уничтожают тогда, когда их нельзя оставить. Для нас же. Посмотри: развалины вокруг, пепел землю присыпал, и люди точно рожь, которую скосить легко — трудно вырастить.

Пауза. Шорох шагов. Огонек самокрутки. Стихающие голоса. Молчание.

Я подумал о лагере. И снова угадал: представил его точно таким, каким увидел через несколько минут. Заметно стемнело. Дорога как бы шла по морскому дну, привела она к площадке с землянками, с большим квадратным сараем. Внутри сарая горел костер, вокруг лежали толстые бревна-скамейки, в углу стояла бочка с водой, над ней висел на гвозде корец, с края второго стекала прозрачная капля — стекала, но, не успев упасть, застыла от холода, отражая красные угли костра, всплески света от искр летучих.

Являются иногда необычные дни в конце января или, может быть, начале февраля, когда кажется, что пришла весна: воздух свеж, легок и влажен, а на полянах вырастают под солнцем первые золотистые сосульки. Но холодны утренние звезды, и песне весенней не слететь еще с губ. Такие дни наступили вскоре. Вместе с Кузнечиком я думал о лесных дорогах, ставших нашим домом. Встав до зари, ожегши рот кашей, я с необыкновенным наслаждением разбирал и собирал выданную мне винтовку, прицеливался в можжевеловый куст, в раннюю тень сосны. Потом бежал к Велихову просить задание — на том основании, что мне уже исполнилось пятнадцать.

Дороги тех лет…

Поздним вечером, когда окна и фонари гаснут, а движущиеся огоньки на дальнем шоссе кажутся глазами светящихся глубоководных рыб, мы листаем книги, в которых говорится 6 жизни и смерти, о любви и храбрости, о боях и танковых атаках, о солдатах и войне. Некоторые страницы этих книг посвящены событиям, почти фантастическим.

— Нет, такое не проходит бесследно, — Гамов готов убеждать меня в невозможном. Впрочем, сегодня можно говорить обо всем. Тайна таких вечеров заключена в мимолетности настроения, в быстро преходящем желании убедиться в достоверности прошлого.

Я встретился с Гамовым снова лет через десять после войны, и мы стали настоящими друзьями. А до этого не виделись с ним с сорок четвертого, когда в Западной Белоруссии меня ранили. После войны он учился, преподавал, пробовал писать сценарии — мне думается, у него так и не хватит времени на то, чтобы состариться. Есть люди, стремящиеся любой ценой дать ответ. Гамов в свои сорок семь прежде всего старается понять вопрос.

— Всегда остаются следы, пусть едва заметные или вовсе невидимые, но остаются. И память возрождается, воскресает в живых, она неуничтожима. Древние индусы верили, что мир созидается вновь через каждые восемь с половиной миллиардов лет. Если хочешь возразить… — Гамов как-то мудро и добро улыбается, — если не согласен, назови хоть одну звезду, планету, песчинку, которая была- бы старше этих восьми с половиной миллиардов. Мир не создан никем из людей и никем из богов — ты помнишь? — а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно угасающим и закономерно воспламеняющимся.

— Старый грек. Сочинитель гимнов огню.

— Он прав. Разве прибавишь хоть слово к его словам.

— Память неповторима. Как жизнь и смерть.

— Нет. Невидимое трудно уничтожить. Атомы, частицы — это эталоны прочности. Разве нужно рассказывать о миллиардах электрон-вольт, которые лишь иногда, довольно редко разбивают их?.. Крупинки вещества противостоят галактическим взрывам. А что такое память? Те же частицы, выстроенные в молекулах, как буквы в строчках. Может быть, есть неделимые атомы памяти, похожие на точки типографского рисунка. Через миллиарды лет — срок, конечно, точно не назовешь — слепая случайность соберет их так, что сложится рисунок, совпадающий с реальностью.

Трудно верить в такое. Но почему бы в самом деле не попытаться взглянуть совсем по-иному на события тех дней? Я же предчувствовал появление партизан в школе — иначе ушел бы в лес или просто замерз. Может быть, это и не так уж невероятно: да, вселенная умирает и вновь рождается. Растворяются в пустотах потоки вещества, чтобы вспыхнуть и засветиться живым огнем, вихрем, из струй которого выпадают капли голубого стекла-звезды. Повторяется жизнь, начинается второй круг ее, но прах и пепел хранят неуничтожимые частицы памяти, — и словно незримая нить пронизывает мир, повторяющий себя

Впрочем, похожи два мира друг на друга во всем или только в наиболее существенном — вопрос особый. Гамов, насколько я понимаю, считает, что отдельные детали и ситуации повторяются, копируются, как отпечатки с одного негатива.

Вот к чему пришли мы в этот вечер, когда зеленый океан воздуха за окном растворил, казалось, границы пространства, прошлого и настоящего, в одном дуновении соединил запахи жизни, ушедшее тепло солнца и мерцанье звезд.

Странная, конечно, мысль: заставить путешествовать с одного полюса времени на другой пылинки, хранящие отсветы серебряных дождей, семикрылых радуг, отзвуки земных ураганов, голоса людей, всего сущего Один раз в столетие или еще реже пылинки соединяются в мозаику — приходит вторая память, вестник бесконечного прошлого. Возникает Нечто… Предчувствие? Предвидение?

Как она рождается, вторая память? Это может на-поминать и варку стекла, и белоснежные россыпи в садах, где в цветках зачинаются плоды, терпкие ягоды черемух, и появление цыпленка из скорлупы — похоже это на первый вдох и рост всего живого, вечный образец, повторяющий суть кузнечного горна и ржаного снопа. Так зернышки хромосом дают форму траве и листьям, а невидимые молекулы — цвет пламени.

…Гамов остается ночевать, потому что метро уже не работает, а живет он в другом конце Москвы. Мы не закрываем окна, в комнату приходят волны летнего воздуха. Так поздно, что квадратные огни в соседних домах давно выстроились, как марки на конвертах, — это окна подъездов. В полутьме я долго вижу огонек его сигареты.

А утром я провожаю Гамова к метро и на минуту задерживаюсь у входа, вглядываясь в лица прохожих — студентов, рабочих, молодых и стариков. Такие простые, знакомые лица, мне кажется, по ним можно читать мысли. И это они, их отцы и братья выстояли под Москвой. Это они задержали группу армий «Центр», дав возможность отмобилизоваться и подойти к Москве трем нашим армиям. Сотни тысяч ополченцев встали на дорогах Подмосковья. Их дивизии не были смяты и уничтожены.

Трудно утверждать, что в минуту крайней опасности, у грани возможного человек становится обладателем каких-то принципиально новых качеств, но что-то такое есть, я уверен.

«Помнишь его?» — спросил как-то Гамов. Он говорил о Велихове, не называя его имени. Такие вопросы возвращают нас к дорогам прошлого, выстланным воспоминаниями. Мог ли я забыть?..

Неповторимое дыхание близкой весны, последние слова солдат, видение смерти удержать в памяти навсегда? Через миллиарды лет открыть непотерянные зерна жизни, священным трепетом наполняющие часы ожидания, минуты тревог?

Все чаще думаю я о действительных причинах случившегося. Гипотезе Гамова трудно что-либо противопоставить: вместо опровержений приходят новые доказательства. Вот уж снова бегут назад годы, дорога памяти ведет в прошлое, где я вижу каждое дерево, вижу свой дом сожженный, слышу знакомую песню.

Мне не забыть той песни — мы пронесли ее к берегу реки, откуда шла прямая дорога на мост. Земля наша дальняя, земля партизанская скрылась за холмом.

Много раз приходили мы к мосту. Стекали сосульки с его нагретых солнцем боков, ветры играли в фермах, звенело и дрожало железо поездов, низвергая вниз водопады звуков, точно эхо горных потоков. Мы бродили вокруг, как голодные волки, но ничего не могли поделать с каменными опорами, прочными, как сама земля, с рельсами, твердыми, как кусок замерзшего хлеба. Это был наш мост, и мы хотели его теперь уничтожить — даже ценой жизни.

Мы вышли из лагеря вечером, когда русские старухи баюкали в деревнях детей. И знали: свободна заснеженная дорога и просторна, пока перед самым мостом ее не перегородят дула немецких пулеметов. А в деревне за насыпью стояла рота немецких автоматчиков, готовая отстаивать наш мост. В одну ночь мы как птицы пронеслись над спящей землей. Но труден был бросок: тягучее время то сжималось в мимолетные сны-мечты о теплых днях с рассыпавшейся на ветвях зарей, то являлось нескончаемыми метами стволов и кустов в бескрайней, казалось, пустыне.

У берега реки, у крутых глинистых берегов мы остановились, поджидая разведчиков. Кузнечик держался рядом с Велиховым.

— Видишь, как красивы и чисты этот лес и полотенце реки, разделившее его пополам? — спросил Велихов.

— Да, они красивы, — ответил Кузнечик.

— А вся земля с просторными полями, серыми домами и большим небом над ней — разве она не прекрасна? — опять спросил Велихов.

— Ничего не знаю прекраснее, — звонко ответил Кузнечик.

Подошли разведчики, Камальдинов доложил Велихову, что путь к мосту свободен, а на станции стоит воинский эшелон с техникой, и они вполголоса продолжили разговор. Я знал, о чем шла речь. Наших мин в деревянных ящиках не хватило бы для состава. Вот почему мы, тридцать человек из отряда, повернули на станцию, а остальные вместе с Велиховым продолжали двигаться к мосту. Вставал малиновый рассвет.










Пятеро наших в немецкой форме бесшумно сняли охрану поезда. Я стал машинистом. Когда-то отец брал меня с собой на паровоз, и пляшущие стрелки, рельсы, бегущие навстречу вместе с ветром, были памятны мне, близки. Легка и крылата была лопата, надежна плоть металла, послушно задышавшая огнем. Дошел до нас гул долгожданного взрыва: мост был искорежен, низвергнут.

— Не медли, машинист. — Камальдинов махнул рукой.

Сдвинулась земля. Застучали колеса. Сложились слова: «Беги, дорога; лейся, река ветра; звени, звени, паровозная песня!» Весело и быстро бежал старый паровоз в последний путь. Я не спрыгнул с подножки, чтобы спастись: снова пришло то самое чувство, и я знал — знал, что происходило на мосту.

Скоро в снежном поле тусклыми искрами замелькали выстрелы. Впереди, у взорванного моста — на насыпи, на рельсах, — лежали Велихов, Кузнечик, Хижняк, Гамов, Ольмин — все, кто остался прикрывать отход основных сил и раненых. В перестрелку успели вмешаться немецкие автоматчики, и теперь у насыпи решалась судьба отряда.

Я спрыгнул. Снег обжег лицо, и насыпь несколько раз перевернула меня, прежде чем опустить в сугроб. Растущий грохот. Состав рассыпался, вагоны катились вниз, в черные разводы реки. Лед, лопнувший после падения моста, взорвался тысячью осколков, подброшенных вверх гигантским фонтаном.

Я поднялся и побежал. Я хотел успеть, но опоздал. Кузнечик еще продолжал глубоко вдыхать воздух, точно хотел им напиться — все медленней, медленней, неслышнее. На лице его застывало удивление, как будто он собирался сказать: «Ух ты!»

Не было ненависти в простом лице Велихова — лишь предельная собранность, внимание. Он приподнялся. Старенькая шапка его сдвинулась на затылок, на виски упали русые волосы, а на лбу странно подрагивала складка (сейчас он, наверное, мог бы показаться мальчиком: ему не было и двадцати шести — учителю из Новгорода, ставшему бойцом, лучшим из всех, кого я знал).

Раскрылось небо. Багряные лучи восхода ударили нам в глаза. Солнце слепило, стрелять было трудно, за насыпью поднимались серые шинели. Предчувствуя, что произойдет, я не мог вмешаться в ход событий. Две пули прилипли к его груди, оставив на телогрейке красные пятна. Но там, впереди, где строчил автомат, не знали еще, что у него есть право на священный выстрел. Может быть, потому он и привстал, чтобы лучше увидеть тех, кто стрелял в Кузнечика. Целое мгновение рука его была тверда, а глаза по-прежнему внимательны.

Он успел ответить. За рельсами умолк автомат. Там снова залегли.

Глаза мои были непослушны, и влажные лучи заслоняли расплывшееся солнце своим нежданным светом. Но лишь только прозвучал священный выстрел, я поднял тяжелую винтовку.

…На скате насыпи, где упали его руки в снег, выросли весной семь подснежников. А в деревнях у дороги темная сила растеклась, и земля три года рожь людскую не родила.




Георгий Островский




ЗАНЯТНАЯ НОВОГОДНЯЯ ИСТОРИЯ

























Снег шел всю ночь — медленный, сонный, теплый. Только на рассвете небо очистилось; и теперь, ранним утром, он лежал, нетронутый, плавными застывшими волнами на тротуарах и мостовой. Туи склонялись под его тяжестью до земли, а графическая тонкость голых веток платанов и акаций казалась особенно подчеркнутой от присыпавших их снеговых пластов.

Впереди нашего трамвая, откапывая серебряные рельсы, бодро грохотал снегоочистительный струг. В обе стороны от него летела стеклянная пыль. Небо после снегопада было голубое и наивное, как весной.

Саша приложил руку к заледеневшему оконному стеклу, посмотрел на белую улицу сквозь прозрачный отпечаток ладони и задумчиво сказал:

— Интересно, как он будет работать на новом режиме…

— Кто?

Саша удивленно взглянул на меня, словно не предполагал, что в трамвае есть еще кто-то, кроме него:

— «Микрон»…

Собственно говоря, я мог бы и не спрашивать: Сашин самопрограммирующийся «Микрон» был мне хорошо знаком. Саша создал его для нахождения и расшифровки сигналов внеземных цивилизаций, но «Микрон», осознав себя как личность, первым делом в порядке юмора подсунул своему создателю восприятие окружающего мира… глазами аквариумной рыбы. Хотя этой выходкой электронного остряка заинтересовались бионики, биологи и психологи, Саше все-таки нужен был надежный исполнитель, а не юморист, и он вот уже второй месяц вправлял «Микрону» его ферритовые мозги.

На Большом Фонтане от трамвайного кольца к морю сбегала горная улица с крутыми поворотами, маленькими, цепляющимися за обрыв домиками и неожиданным названием — Золотой берег. В одном из этих домов, в комнате с видом на огород и каменный ракушечниковый забор жил Петро. Сейчас забор был завален жилистыми виноградными лозами, которые весной покрывались огромными растопыренными листьями. А летом на огороде всегда был праздник: там беспрерывно что-то произрастало, цвело и плодоносило — то похожие на деревянные баклуши кабачки, то витиеватая, лезущая в чистое небо фасоль, то стремительно протыкающие землю зеленые рапиры лука.

Увидев нас, Петро обрадованно сгреб в сторону свои эскизы, резцы и жирные черные карандаши. Он поставил на стол миску с бледными холодными картофелинами, хлеб и плоские лопоухие вареники с творогом.

— Мы к тебе на минуту, — сказал Саша.

Он обвел взглядом комнату. На стенах висели черно-белые гравюры, которые Петро сводил с деревянной доски и на которых одна-единственная тонкая белая линия, как в головоломках, прочерчивала и человека, и ветви деревьев, и земной шар, и звезды. На книжных полках, которые тоже сделал сам Петро, стояли ящики с тусклой кудрявой травой, а из горшка, висевшего под потолком, любопытно выглядывали мускулистые ветви традесканции с тугими эмалированными листиками.

Саша легко, как паяные сплетения проводков, потрогал традесканцию, удивленно рассмотрел траву в ящиках («Полынь, что ли? Здорово степью пахнет») и, закончив свой поверхностный осмотр, сказал:

— Дело в том, что мы (то есть наша организация) едем за елкой. У тебя ведь ее нет? Я, председатель новогодней комиссии, готов злоупотребить своим служебным положением и взять тебя с нами. Ведь старые школьные друзья должны помогать друг другу.

Петро встал.

— Насчет старых друзей все правильно, — сказал он, не то отвечая Саше, не то размышляя вслух. — И елки у меня действительно нет. Но… — Он обернулся к Саше, и взгляд его из рассеянного и неопределенного вдруг стал концентрированным и прямым, как световой луч, прошедший сквозь сильную линзу. — …Месяца три назад умерла сестра моей хозяйки. Целый день крышка соснового гроба стояла в сенях. Весь дом тогда пропах сладким скипидарным запахом хвойного леса.

Петро любил разговаривать притчами и аллегорическими историями, что всегда производило на собеседника впечатление тем неотразимее, чем непонятнее была аллегория. Но то, что он говорил сейчас, не было ни притчей, ни аллегорией. Во всяком случае, мне это было понятно. Понял его и Саша! Он кивнул и стал натягивать свою синтетическую куртку, которая в его руках струилась и переливалась керосиновой радугой.

Петро накинул пальто и вышел с нами на улицу.

Черты улицы, прописанные свежим снегом, были очищены от ненужных второстепенных подробностей и виделись отчетливо и чисто, как в перевернутом бинокле. Небо сияло. От плотного стального воздуха в первый момент перехватило дыхание, как при прыжке со скалы в глубокую темно-зеленую воду.

Море было совсем рядом, и мы, постояв мгновенье возле ворот, спустились по улице Золотой берег до самого ее конца — к пляжу.

Пляж был как пляж — протертые прибоем ноздреватые камни, серая галька, синевато-вороненые острые обломки мидий, а снег, перемешанный с желтым крупным песком, был похож на хрупкую пену, которая остается на берегу после шторма. Но море! Я и Саша остолбенели, увидев ровную сизую поверхность. Как плохо укатанный асфальт, она тянулась до самого горизонта.

Такое можно видеть не часто — обычно Черное море не замерзало, оставаясь всю зиму темно-малахитовым, иногда даже не очень холодным на вид. А сейчас это было похоже на странный сон, который хотелось усилием воли стряхнуть с себя, чтобы увидеть вместо тесной однообразной плоскости привычное живое море.

Мы прошли по гулкому дощатому причалу, дожелта отмытому штормами и высушенному малиновым зимним солнцем.

Железные поручни причала были холодными; опершись на них, я почувствовал это даже через пальто и свитер.

Я всмотрелся в льдины, лежавшие прямо подо мной. Они чуть приподнимались и опускались, издавая тихий стонущий звук, похожий на печальный вздох. Казалось, какая-то огромная добрая сила пытается высвободиться из-под мраморных плит льда. Это, несмотря ни на что, жило море, подо льдом шла зыбь, льдины, поскрипывая, подымались, а потом, когда проходила волна, тяжело падали в пустоту.

— Учти, Петро, — сказал Саша, — за новогодним столом будет проведен конкурс на самую занятную новогоднюю историю. Надеюсь, ты в форме?

— История должна быть обязательно смешной? — спросил, в свою очередь, Петро.

— Нет, почему же, — пожал плечами Саша и посмотрел на часы. — Она может быть и страшной. Знаешь святочные рассказы? Гробы летают по воздуху, как вагоны монорельсовой дороги. Так что дерзай! А мы поехали.

В автобусе стоял веселый гам. Мы ехали неизвестно куда. Водитель то вдруг тормозил, то прибавлял скорость, то куда-то сворачивал. В заиндевевшие окна ничего не было видно, ровный белый свет заполнял салон. Саша сидел на месте гида и указывал водителю дорогу в лесничество. Все полностью доверились Саше и от этого чувствовали себя предельно беззаботно.

Саша несколько раз открывал дверцу автобуса и смотрел, как позади нас покорно громыхал грузовик. Несколько раз мы выходили и придирчиво рассматривали одну за другой десятки елок, находя в каждой из них изъяны. Больше всех придирался Саша.

— Нам нужна самая лучшая, — твердил он и проваливался в сугробы на пути к очередному дереву.

Как это часто бывает, открытие совершил совсем не тот, кто стремился его совершить. Водитель нашего грузовика Василий Петрович, побродив в ближних от дороги зарослях, посоветовал Саше посмотреть еще на одну ель.










Одного взгляда на Сашу было достаточно, чтобы понять — отсюда мы уже поедем домой. Это была не ель и не сосна, которую часто рубят вместо новогодней елки. Совместными усилиями установили, что дерево не принадлежало также ни к пихтам, ни к туям, ни к кедрам. Такой породы никто из нас не знал — неуловимого голубовато-фиолетового цвета, с гранеными, прочными, как шипы, иглами, царственной осанкой и ажурными ветвями, приподнятыми к небу, как радарные чаши телескопов.

Впрочем, как бы это дерево ни называлось, оно действительно было очень красиво, и теперь уже никто не жалел потерянного времени. Василий Петрович восторженно божился, что еще вчера этого гиганта здесь никто не видел, а Саша улыбался бледно и сдержанно.

Немедленно пошла в ход пила. Но толстые, прочные ветви росли почти от самой земли, и их сначала нужно было обрубить. За дело взялся сам Саша. Ветви росли густо, они пружинили, обсыпая Сашу снегом. Через полчаса, вконец измучившись, но все-таки добравшись до ствола, Саша милостиво разрешил своим коллегам доделать самую легкую часть работы. Сидя на капоте грузовика, он блаженно слушал ликующий звон пилы, рвущей мягкую древесину.

На обратном пути мы, продышав в окнах прозрачные глазки, высокомерно поглядывали на встречные ели. Их было много. Они торчали из окон трамваев, лежали, связанные, на крышах «Москвичей» и «Запорожцев» или, взгромоздясь на пешеходов, шествовали по улицам, сбивая снег с веток деревьев. И хотя их было много, на нашу елку, величественно полулежавшую в кузове грузовика, засматривались даже милиционеры-регулировщики.

В новогоднем зале пахло духами, отглаженными рубашками, апельсинами и хвоей. И сверкал ювелирным блеском еще нетронутый стол, и даже смолистый аромат был другим — очевидно, впитав в себя дыхание дома, он был горьковатым, как дымок осеннего садового костра.

Елка, привыкшая к хрупкому от инея воздуху, в тепле отогревалась, ветви ее, опутанные гирляндами и игрушками, едва заметно покачивались, и яркий нарядный запах становился все ощутимее и сильнее.

Без четверти двенадцать Саша потушил верхний свет и включил гирлянды. Все охнули. Зрелище действительно было красивое. Цветные огоньки, перескакивая с лампочки на лампочку, носились по елке вверх и вниз. Вертелись световые колеса, что-то мерцало, мигало, мелькало, отражаясь в кривых зеркалах «фонариков».

Потом, проводив старый и встретив Новый год, здоровый, несколько захмелевший коллектив приступил к совершенно неорганизованному веселью.

Под руководством Саши истории сыпались со всех сторон. Рассказывали о чем попало: подлинные случаи, анекдоты и явные небылицы.

В промежутках между историями ритмично бухал самодеятельный джаз и, глотая пятаки, пел на разные голоса проигрыватель-автомат. Мероприятие развивалось по своим внутренним законам.

Мы с Сашей вышли на балкон покурить. Мороз слабел, теплая тишина стояла по колено в снегу, и редкие медленные снежинки, как пух, плавали в воздухе. Звезды переливались и вспыхивали, похожие на далекие елочные игрушки. Казалось, что они движутся.

— Ерунда, — дремотно произнес Саша. — Движутся потоки воздуха в земной атмосфере — и все. Как над нагретым асфальтом.

Я стал настаивать на поэтическом восприятии действительности, вызывающе утверждая, что «звезда с звездою говорит».

— Может быть, — миролюбиво согласился Саша. — Все может быть. Эту древнюю гипотезу легко проверить. Надо только включить «Микрон». Он теперь надежно запрограммирован исключительно на внеземные цивилизации.

И мы, как три месяца назад, поднялись по короткой и крутой лестнице, спустились в лифте, прошли через небольшой холл, в котором стоял злополучный аквариум с рыбками.

Как только Саша щелкнул тумблером, «Микрон», словно пробуждаясь от долгого сна, загудел, замигал огоньками. Если бы он мог, он, наверное, потянулся бы и зевнул.

Из печатающего устройства неторопливо поползла лента, на которой лежали математические символы бесконечности — «Микрон» еще собирался с мыслями и ни о чем конкретном пока не думал.

И вдруг на ленте появился восклицательный знак. Саша бросился к приборам. Стрелки било мелкой дрожью. Огоньки вспыхивали, гасли, разгорались, будто в комнате проносились порывы ветра, которые чувствовал лишь «Микрон».

— Что за черт? — гневно изумился Саша. — Опять старые штуки? Настраивайся на звезды, электронное чучело, а не на соседний зал!

Он переключил настройку на самое дальнее деление шкалы, на ленте стали вновь появляться лежачие «восьмерки», но едва Саша выпустил из рук переключатель.

-------------------