Третья тропа
Александр Ефимович Власов


Повесть о жизни ребят в летнем трудовом лагере, о работе взрослых и комсомольцев по воспитанию “трудных” подростков.


Александр Ефимович Власов

Третья тропа


Пополнение


Поле кончалось. Впереди темнел густой еловый лес. Низко над ним висело грозовое облако, и поэтому казалось, что вместе с полем на опушке леса кончается и солнечный свет. Туда, в эти зеленые сумерки, вела проселочная дорога, по которой двигалась колонна автомашин. Впереди — пять «Икарусов». Сзади — два грузовика с лагерным имуществом, необходимым для той жизни, в которой нет ни привычных квартир, ни водопровода, ни газа, ни мягкой кровати.

В четырех «Икарусах» ехали мальчишки — одни мальчишки. Кое-кто из них с затаенной тревогой смотрел на темневший впереди лес. Знали ребята, что провинились и потому едут они не на южный курорт и даже не в местный санаторий, — едут в летний трудовой лагерь, организованный райкомом комсомола и оборудованный шефами. Но никто из мальчишек толком не представлял, что именно ждет их в этом лагере с усиленно строгой дисциплиной.

В пятом — переднем — «Икарусе» ехало руководство. Грузный, с большими залысинами подполковник в отставке Клекотов — начальник лагеря — говорил что-то своим спутникам, поглядывая на них из-под густых нависших бровей. Рядом с ним сидел широкоплечий гривастый парень с русой бородой, доходившей до верхнего кармана модной, исполосованной «молниями» куртки. Это был замполит — комиссар Клим Липатов.

Когда передний автобус с начальством уже подъезжал к опушке леса, колонну машин догнала «Волга». Громко сигналя, она обошла грузовики и еще раз требовательно прогудела.

— Никак наша машина! — Комиссар Клим озадаченно взялся за бороду. — Зина, кажется… И вроде мальчишка сзади…

Подполковник Клекотов улыбнулся с добродушной лукавостью и скомандовал водителю:

— Стой!.. Боюсь, пополнение прибыло!.. И наверняка знатного папаши сынок отличился.

Все подумали то же самое. Нечасто на райкомовской машине развозят мальчишек, да еще в сопровождении Зины Кудрявцевой — секретаря райкома комсомола. Случай был явно не рядовой.

Передний автобус прижался к правой обочине и остановился. За ним затормозила вся колонна. Из «Волги» выскочила симпатичная, подтянутая, в скромном закрытом платье девушка. Она поспешно распахнула заднюю дверцу машины. Оттуда неторопливо выбрался мальчишка лет тринадцати в пестрой, давно не стиранной рубахе, в расклешенных, обтрепанных внизу брюках. Губы у него были поджаты по-старушечьи, глаза — как щелки. Он оценивающе оглядел передний «Икарус», без всякого смущения встречаясь со взглядами сидевших в автобусе людей.

— Подожди здесь, пожалуйста! — ласково попросила Зина.

Мальчишка вздохнул с подчеркнутой усталостью.

— Я — мигом! — добавила она и заспешила к автобусу. — Сейчас все уладим!.. Ты пока подыши чистым воздухом! Разомни ножки!

Ее встретили приветливо. Водитель предупредительно открыл дверь. Подполковник Клекотов привстал с мягкого сиденья, шутливо произнес:

— Что пополнение — это мне ясно! Одного не пойму: почему с такой помпой?.. Что за герой объявился?

— Ш-ш-ш! — Зина предостерегающе приложила палец к губам и покосилась на мальчишку. — Он очень ранимый!.. К нему особый подход нужен! Сейчас вы все поймете!

Она присела рядом с подполковником Клекотовым. Ее большие, чуть наивные глаза засияли.

— Он, действительно, маленький герой! — восторженно сообщила она. — Зовут его Иннокентий Забудкин. Запомните все, пожалуйста!.. Он сначала в райком партии обратился. Оттуда к нам позвонили… Оказалось — сирота, круглый сирота!.. Ну и попал без папы и мамы под влияние сектантов… Ужас!.. Чуть не погиб, но взял себя в руки — и в райком! Говорит, хочу порвать с прошлым, хочу в комсомол! Так прямо и сказал!.. Вот это характер! Личность настоящая!

Все опять повернулись к «Волге». Мальчишка стоял, скрестив руки на груди, небрежно прислонясь спиной к машине. Чтобы получше разглядеть его, комиссар Клим придвинулся к стеклу.

— Никогда не видел живого сектанта… Забавное пополнение!.. Воришки у нас есть, хулиганят всякого сорта — полный букет, а теперь еще и сектант!

— Товарищ Липатов! — Зина постаралась придать своему голосу особую внушительность. — Состав вашего лагеря я знаю. Мы — я имею в виду бюро райкома комсомола — категорически просим не смешивать Забудкина с трудными ребятами! И я лично прошу о том же!

Подполковник Клекотов по-отцовски положил ладонь на тонкие пальцы девушки.

— Зинаида Матвеевна! Мы ж не волки, не скушаем вашего Забудкина. Ну а если креститься отучим — так ведь это грех не великий!

Четыре недавно демобилизованных сержанта, которые сидели в автобусе сзади всех, сдержанно засмеялись. Капитан запаса Дробовой — военрук лагеря спросил с иронией:

— Надеюсь, комсомол еще не вынес решение — принять вашего героя в состав юных дзержинцев?

— Вы шутите, а мне его жалко! — Брови у Зины дрогнули и обиженно изогнулись. — Я хотела его к себе домой, но мама больна. У вас он пробудет недолго. Через неделю открывается новый детский санаторий — мы его туда перевезем.

Подполковник Клекотов оглянулся на сержантов.

— Товарищ Кульбеда! Проводите Забудкина в ваш взвод и останьтесь в том автобусе.

Приземистый сержант, с рябоватым простодушным лицом вскочил, лихо бросил руку к фуражке.

— Есть проводить и остаться, товарищ подполковник!

«Волга» с секретарем райкома Зиной Кудрявцевой развернулась и помчалась назад в город, а вереница машин двинулась дальше, постепенно втягиваясь в сумрачный, накрытый темным облаком лес.

Капитан Дробовой, раздраженно морщась, помассировал пальцами бритый череп.

— Странное дело!.. Живет нормальный человек — без всяких там трещин и червоточин. Живет себе потихоньку, и никто героем его не считает. А если свихнулся, а потом заявил, что хочет исправиться, тут уж — хвалебный хор: личность, характер! Литавры ему и барабаны!

Комиссар Клим, как гребнем, прошелся растопыренными пальцами по бороде.

— Так ведь — победа! Как без литавр?

— Какая еще победа?

— Идеологическая.

— Бросьте вы! — вспылил капитан Дробовой. — Не лезь в болото — не нужно будет выбираться из трясины! Вот и вся идеология в данном конкретном случае! И побеждать никого не придется!

— А проклятое прошлое? — вкрадчивым голосом подсказал комиссар Клим. — Которое сидит в нас и.

— Вы мне еще про родимые пятна капитализма напомните! — взорвался Дробовой.

— А что — нельзя? — Климу по молодости нравилось поддразнивать капитана, который совсем не воспринимал шутливого тона. — Или вы уже отрицаете тлетворное влияние проклятого прошлого?

Автобус сильно тряхнуло. Всех подбросило на пружинных сиденьях. Подполковник Клекотов поправил съехавшую на затылок фуражку и с улыбкой заметил:

— При большом желании в историческом, так сказать, аспекте и этот ухаб прошлому приписать можно.

— Можно! — очень серьезно подхватил Клим, но глаза у него смеялись. — Неужели какому-нибудь купчине толстопузому трудно было проложить асфальт до нашего лагеря?

Капитан Дробовой махнул рукой и проворчал:

— Не поймешь вас!

— Понять нетрудно, — примирительно произнес подполковник Клекотов. — От прошлого, конечно, так просто не отделаешься. Но везем-то мы, — он оглянулся на задние «Икарусы», — везем в основном свои собственные болезни — мои, ваши, родительские, школьные. Их пока хватает.

— Разрешите не согласиться! — отрезал Дробовой и тоже посмотрел на задние автобусы. — Они сами — и только они — виноваты в своих болезнях!

Ухабов на лесной дороге было много. Кособоко нырнул в один из них и автобус, в котором ехал взвод рябоватого инструктора — сержанта Кульбеды. Одиноко лежавший на заднем сиденье длинный нескладный парень, по прозвищу Распутя, с грохотом свалился на пол. Автобус захохотал в пятьдесят мальчишеских глоток. Смеялся и сержант Кульбеда. Даже сектант Забудкин показал мелкие, как у хорька, зубенки. Командир взвода с тремя красными звездочками на рукаве — юный дзержинец Славка Мощагин — попытался сдержать улыбку, но так и не смог — очень уж нелепой была распластанная на полу фигура Гришки Распути, который, казалось, вовсе не собирался подыматься.

В проход между креслами выкатился со старым фотоаппаратом кругленький Вовка Самоварик.

— Одну минутку!.. Та-ак! — Он навел аппарат на Распутю, щелкнул затвором и козырнул не сержанту Кульбеде и не командиру взвода Славке Мощагину, а Богдану — красивому смуглому парню, сидевшему у окна. — Поверженный гладиатор на пленке!

Не переставая жевать резину, Богдан пренебрежительно бросил:

— Не трать пленку на падаль!

Несколько мальчишек заискивающе осклабились, преданно глядя на Богдана. А Распутя все лежал. Чтобы голова не стукалась о пол, он сунул под затылок руку и, не моргая, глядел через окно вверх, на грозовую тучу. Произнес густым монотонным голосом:

— Говорят, молнии черными бывают.

Неразлучные дружки Фимка и Димка переглянулись. Фимка крутанул у виска пальцем.

— Того, кажется!

Димка согласился кивком головы. А Богдан сплюнул длинно и презрительно.

— Ему что-то жидкое в голову ударило.

Сержант Кульбеда тихо подсказал Славке Мощагину:

— Прикажи встать.

Славка постарался принять строгий командирский вид.

— Эй! Гришка! Хватит валять дурака!

— А кого еще может валять дурак? — усмехнулся Богдан. — Только сам себя!

И снова мальчишки, сидевшие с ним, преданно осклабились.

Второй юный дзержинец с двумя звездочками на рукаве — командир отделения Сергей Лагутин — нахмурился. В глазах у него разгорелся сердитый огонек. Его злило, что Гришка никак не отреагировал на замечание командира взвода.

— Оглох? Слов не понимаешь? — Сергей приподнял ногу, чтобы лягнуть Распутю. — Ну тогда…

— Отставить! — Сержант Кульбеда удержал Сергея за колено, с упреком взглянул на Распутю и скрипуче, по-стариковски прокряхтел: — Э-э-эх!.. Нет на вас гвардии старшины Грехопуда!

Упоминание неизвестного старшины со странной фамилией никого не заинтересовало.

— Какая разница, где лежать, — пробасил Распутя и все-таки приподнялся, тяжело перевалился на сиденье, вытянув во всю длину тощие ноги в огромных кедах. — Могу и тут.

Падение Распути временно прервало знакомство ребят с сектантом Забудкиным, и теперь все снова повернулись к нему.

— Докладывай дальше, — сказал сержант Кульбеда. — Мы во взводе должны все друг про дружку знать.

— Я все уже сказал, — Забудкин закрыл глаза-щелки, лицо у него вытянулось, как иконописный лик. — Тяжко вспоминать.

— Звать-то хоть как? — спросил кто-то.

— Иночка.

Богдан коротко хохотнул.

— Бабье имечко!

Забудкин приоткрыл глаза, липко ощупал зрачками Богдана.

— В миру — Иннокентий.

— Не годится! — возразил Богдан и перестал жевать резину — задумался. — Мы тебя Изувером окрестим или Раскольником. Выбирай!

— Отринь! — злобно гаркнул Забудкин.

— Шуруп! — тихо позвал Богдан.

Сидевший поблизости мальчишка с готовностью наклонился к нему.

— Первое тебе и твоим шурупчикам задание: популярно растолкуйте Раскольнику ситуацию.

Мальчишка вскочил, шагнул к Забудкину, жарко и вразумляюще прошептал:

— Это Богдан! Запомни! Бог-дан!

— Отринь! — повторил Забудкин и, выставив перед собой руку, по-кошачьи царапнул по воздуху скрюченными пальцами с обкусанными ногтями.

Сзади Шурупа выросли еще четверо мальчишек. Забудкин вжался в сиденье.

— По местам! — крикнул Сергей Лагутин, бесцеремонно расталкивая мальчишек.

— Не зашиби! — предупредил его сержант Кульбеда.

Но Сергей не церемонился. Сил у него хватало, и он быстро распихал мальчишек по местам.

— Н-да! — горестно произнес Богдан. — Не шурупчики, а так — гвоздики сапожные.

— А ты не подзуживай! — прикрикнул на него Сергей. — Предупреждаю! Как командир предупреждаю!

Богдан языком придвинул разжеванную резину к губам и выдул большой мутный пузырь.


На просеке


В лагерь приехали как раз к обеду — так было рассчитано. Предполагалось, что сразу после приезда и обеда ребята начнут строить себе жилье — натягивать палатки, ставить раскладушки и другую немудреную лагерную мебель. Второй и третий день отводились для дальнейшего благоустройства.

Все это, конечно, шефы могли бы подготовить заранее, до приезда мальчишек, но капитан Дробовой настоял на том, чтобы ребята сами позаботились о жилье.

Остальное было готово к приему мальчишек. На обширной поляне стояла просторная столовая, к которой примыкала кухня. Дымок приветливо курился над трубой. Невдалеке располагалась мастерская — приземистое здание с широкими окнами. На двух крайних окнах алели кресты — там была санчасть. Штаб лагеря — рубленая изба — находился в центре поляны.

Взводу сержанта Кульбеды была отведена просека, которая круто спускалась от штабной поляны к речке.

Выплеснув ребят, «Икарус» с трудом развернулся меж деревьев и уехал, а они стояли молча и растерянно осматривались, чувствуя, как вместо тревоги и гнетущего ожидания в груди зарождается радость. Не таким представлялся им лагерь. Воображение рисовало им безжизненно-серую картину с обязательным забором и хмурыми часовыми у ворот, с уныло-прямыми дорожками, соединявшими палатки в единую неразрывную цепь, с вытоптанной до последней травинки площадкой для общих построений и бесконечных поверок. А здесь был дикий лес, чащобный запах, чистая речка и небывалый простор. Да и туча куда-то исчезла. Солнце щедро заливало просеку.

— Гриб! — сдавленно рыкнул Распутя и присел, а потом и прилег на бок около высокого ячеистого коричневого колпачка, выглядывавшего из травы. — Строчок!

— Сморчок! — поправил его сержант Кульбеда. — Строчок похож на кочан цветной капусты, а этот, видишь, конусом растет.

Сверху от штабной поляны подъехал грузовик с имуществом взвода, гуднул, требуя освободить дорогу. Мальчишки расступились, только Распутя хоть и встал, но с просеки не сошел — переступил через гриб навстречу машине и раскинул руки.

— Стопори! Раздавишь!

Водитель еще раз прогудел и, приоткрыв дверцу, высунулся из кабины. Он был трусоват и знал, кого привезли из города, — прибьют на лесной просеке да еще и машину угонят. С такими лучше не конфликтовать.

— Посторонись! — вежливо попросил он. — Дальше там пошире — мне поворачивать ловчее.

— Обойдешься! — буркнул Распутя.

Водитель покосился на стоявших слева и справа мальчишек, заметил сержанта.

— Ты тут главный?

— Глуши мотор, — ответил Кульбеда и тихо подсказал Славке Мощагину: — Командуй разгрузку!

Приказывать — и не одному кому-то, а целому взводу — Славка не умел. Одно дело — быть комсоргом в классе, руководить своими товарищами и совсем другое — командовать полусотней незнакомых, собранных из разных школ мальчишек.

— А ну, ребята, взялись! — неуверенно крикнул он и первым полез в кузов машины.

— Давай, давай! — подхватил командир отделения Сергей Лагутин и подтолкнул к грузовику попавшего под руку Вовку Самоварика.

— Шевелись!.. На разгрузку!.. Взялись! — вразнобой прокричали командиры трех других отделений-тоже юные дзержинцы с двумя звездочками на рукаве.

Мальчишки неохотно обступили машину и начали принимать сверху и лениво сваливать в кучу тюки, рюкзаки и свертки. Получилось так, что почти все юные дзержинцы, командиры отделений и командир взвода Славка Мощагин оказались наверху в кузове. Остальные были внизу, а Богдан и сектант Забудкин даже не подошли к машине. Забудкин присел на старый пенек и, раскачиваясь всем туловищем взад-вперед, безучастно смотрел на разгрузку. Богдан зорко следил за работавшими в кузове мальчишками и, когда Славка Мощагин поднял ярко-оранжевый рюкзак, заторопился к машине.

— Осторожней! Осторожней!

Он протянул руки, чтобы принять свой рюкзак, но в это время Сергей Лагутин нарочно оттеснил наверху Славку и вкатил на борт тяжелый брезентовый рулон.

— Держи!

Рулон был длинный. Одним концом он навис над Гришкой Распутей, а другой приходился как раз на Богдана.

— Держи! — повторил Сергей, отняв от рулона руки.

— Это не мое, — Богдан схватил за плечо малорослого мальчишку из четверки Шурупа и подставил вместо себя под рулон, который уже переваливался через борт.


Щупленький мальчишка испуганно вскинул руки. Распутя проворчал что-то неодобрительное и успел подставить плечо под середину падающего рулона. Вся тяжесть досталась ему. Чуть подогнулись в коленях длинные ноги. Распутя шлепнул по затылку своего малосильного помощника, заставил его выйти из-под рулона и один потащил груз к куче вещей.

Сергей Лагутин показал Богдану кулак, а Богдан будто и не заметил этого жеста-спокойно дождался, когда Славка Мощагин опустит ярко-оранжевый рюкзак за борт машины, и подхватил его.

Сбросив с плеча рулон, Распутя возвращался к машине не прямиком, а с заходом к тому месту на просеке, где вырос сморчок. Гриба уже не было. Вместо коричневого колпачка в траве виднелось что-то влажное, бесформенное — чья-то нога уже успела наступить на него.

— Кто? — на всю просеку рявкнул Распутя. — Кто раздавил? — И без того сутулый, он еще больше пригнулся, словно готовился прыгнуть на мальчишек, притихших от его окрика. — Узнаю — убью!

Богдан скривил губы:

— Чокнутый!

Остальные ребята заторопились. Разгрузка ускорилась. Каждый старался быть очень занятым, чтобы не выделяться. Кто знает, что придет в голову этому верзиле!

К Распуте подошел сержант Кульбеда.

— Чего разбушевался?

— Узнаю — убью! — потише повторил Гришка.

Рябое лицо сержанта расплылось в широчайшей улыбке и стало совсем круглым, как блин.

— Хочешь, тайну открою! — Он забавно скособочился и снизу заглянул в глаза Распуте. — Ты мышонка в жизни пальцем не тронул… И не тронешь!

Распутя дернул головой, будто получил неожиданный подзатыльник, и ошалело уставился на сержанта.

— П-почему?

— Большой ты очень — потому. И жалостливый. За гриб вон заступился… А разве ж ему уцелеть тут? Здесь, считай, — главная улица нашего взвода. На ней и пню не выстоять… Так что зла на ребят не держи — не летать же им по воздуху.

От этих простых слов Распутя обмяк и, что-то бубня себе под нос, зашагал к толстой ели. Улегся в развилке двух нагретых солнцем корней.

Проводив его взглядом и ничего больше не сказав, Кульбеда направился к Забудкину. Тот по-прежнему сидел на пеньке и раскачивался как заведенный.

— Болит? — участливо спросил сержант, хотя был уверен, что мальчишка здоров.

— Боли-ит! — отозвался Забудкин.

— А точнее?

— Ой как болит! — уточнил Забудкин.

— А еще точнее — зубы, голова?

— Все!

— Ну посиди, покачайся, — разрешил сержант. — Авось и полегчает.

Разгрузка вещей заканчивалась. Водитель облегченно вздохнул, закурил и пальцем поманил к себе сержанта.

— Ну и народец подобрался!.. Тебя-то за что сюда упрятали?..

— Сам согласился, — просто ответил Кульбеда и попросил: — Ты бы бросил сигарету, чтоб их не соблазнять. У меня вон горло аж опухло, а держусь — нельзя при них, негоже.

— Дурак ты, что ли? — без обиды, с искренним удивлением воскликнул водитель, но сигарету притушил и ладонью развеял табачный дымок. — Бывай!.. Смотри, чтоб не прирезали!.. Я с двумя своими не слажу, а он…

— А чего? — Кульбеда пожал плечами. — Ребята как ребята.

— Ну-ну! — Водитель включил мотор. — Бывай!

Взвод сержанта Кульбеды разгрузился последним. Когда машина уехала, от штабной поляны долетел громкий призыв горниста. «Бери ложку, бери хлеб! — аппетитно пела труба. — Собирайся на обед!..»

Славка Мощагин подбежал к сержанту.

— Строить ребят или так поведем?

Кульбеда видел: Славке очень не хотелось строить взвод, и не потому, что он предпочел бы толпой вести мальчишек в столовую, просто он не знал, как подать команду, и стеснялся показать свое неумение.

— Я думаю, лучше построить, а то капитан Дробовой беда как строгий! — Сержант произнес это так, точно и сам еще не окончательно решил, как поступить лучше. — Построй, пожалуй. Прикажи командирам отделений.

— Ладно. Сейчас. — Славка набрал полную грудь воздуха, но никакой команды не подал, а отбежал от Кульбеды, захлопал в ладоши, привлекая к себе внимание, и совсем по-школь-ному закричал: — Ребята!.. Командиры, постройте всех на обед!.. Только чтоб по отделениям вышло: сначала первое, за ним второе и так далее… Поняли?

Сергей Лагутин командовал первым отделением. Он неодобрительно покосился на Славку и, выскочив на середину просеки, выбросил правую руку с двумя звездочками в сторону.

— Первое отделение, станови-и-ись!

Подражая его звонкому уверенному голосу, выкрикнули команды и другие три командира. Мальчишки засновали по просеке. Еще в городе каждый узнал, в каком он будет отделении и кто его командир.

Первое отделение могло выполнить команду раньше других. Все находились рядом с Сергеем Лагутиным. Пристройся к его вытянутой, как семафор, руке — и готово. Но как раз это отделение и замешкалось. У Сергея не было помощников. Юных дзержинцев — дисциплинированных, специально отобранных школьников — не хватило на все отделения. А Сергея Лагутина считали сильным и волевым командиром, потому и решили, что он обойдется без помощников.

Три отделения уже построились кое-как на просеке. Первое все еще бестолково толпилось справа от своего командира. Богдан, Забудкин, Распутя и не подумали тронуться с места.

— Оглохли? Слов не понимаете? — У Сергея сердито раздулись ноздри. — А тебе что — особое приглашение надо? — крикнул он лежавшему под деревом Распуте.

— Началось! — зевнул Богдан и с независимым видом подошел поближе. — Где мое место?

— В тюрьме! — процедил Сергей и, наливаясь яростью, шагнул к все еще лежавшему Распуте. — Помочь подняться?

Все видели, что сейчас он ударит, а Гришка и не шелохнулся — смотрел вверх на еловые лапы. Его трудно было напугать чем-нибудь. Испугался не он, а Славка Мощагин.

— Сергей!.. Остановись, Серега! — Не рассчитывая на то, что Лагутин послушается его, Славка побежал и успел перехватить занесенную для удара руку. — С ума сошел?.. Разве так можно!

— А как можно?.. Ты умеешь с ними по-другому?.. Попробуй!

— И попробую! — Славка постукал носком ботинка в Гришкины кеды. — Ты команду слышал?

Распутя медленно перевел взгляд с еловых веток на командира взвода.

— Гриб жалко.

— Ты, что же, решил голодовку объявить из-за гриба червивого? Нас обедать ждут, а ты валяешься!

— Могу и встать.

— Так встань, пожалуйста!

Гришка начал подыматься. Он подтянул под себя ноги, потом по-обезьяньи оперся согнутыми пальцами о корни и встал с таким усилием, что всем показалось: вот-вот раздастся ржавое скрипенье его суставов.

— Ну и громила вымахал! — остывая, сказал Сергей. Он был вспыльчивый, но отходил быстро, и в этих его словах уже слышалась одобрительная нотка: Распутя на целую голову возвышался над обоими командирами. — Встанешь на правый фланг, громила!

Весь взвод сейчас смотрел на Распутю, но это его не волновало. Деревянно помахивая руками, он доплелся до шеренги и встал первым, ссутулясь и опустив плечи.

Славка оглядел строй. Был он неровный, волнистый.

— Лучше равняйтесь! Лучше! — прокричал он, рупором приложив ладони ко рту. — Надо грудь четвертого видеть, а норки нужно врозь. Потом по четыре разобьемся и пойдем.

Мальчишки задвигались, тщетно пытаясь выровнять строй, а Славка надолго замолчал, и Кульбеда понял, что наступило время вмешаться. Без его помощи Мощагин не сумеет построить ребят в колонну по четыре.

Весь как-то преобразившись, громко прищелкнув каблуками, сержант выкатил грудь и с парадной четкостью поднес руку к фуражке.

— Товарищ командир взвода! Разрешите обратиться!

Славка и сам невольно подтянулся.

— Пожалуйста.

Еще раз блеснув безупречной выправкой, сержант отбил несколько шагов и остановился перед ним.

— Разрешите мне отвести взвод в столовую.

— Конечно! — обрадовался Славка и виновато развел руками. — Я что-нибудь не так, да?

— Никак нет! Все правильно, товарищ командир взвода! — отчеканил Кульбеда. — За себя боюсь. Без практики могу потерять навык. Разрешите?

Славка кивнул и, отойдя под деревья, с благодарностью и завистью наблюдал за сержантом.

— Взво-о-од! — с подъемом, весело и зычно скомандовал Кульбеда. — Р-р-равня-а-йсь!

Это длинное, озорное «р-р-р» прокатилось по просеке и заставило всех повернуть голову вправо — туда, где стоял сержант. А он, помедлив секунду, вплотную подошел к Распуте, громко похвалил его:

— Вот это правофланговый! Хоро-ош!.. Спинку только выпрями и плечикам дай р-разворотик! Нечего рост свой и силу прятать! Да такого в десантные войска с руками оторвут!

По лицу Распути трудно было определить, как он воспринял похвалу сержанта, но плечи у него все-таки развернулись, и сам он чуть выпрямился, проворчав:

— То жалостливый, то в десант.

— Р-разговорчики! — одернул его Кульбеда. — Строй — дело святое. Тут уж — ни вопросов, ни перекосов!.. Чей там животик выглядывает?

Вовка Самоварик втянул в себя круглый живот.

— А ножка чья вперед вытанцевала? — задорно, шутливо-требовательно продолжал Кульбеда. — Могу наступить случайно! — Он выставил ребро ладони вперед и бульдозером прошелся от Распути до левого фланга вдоль самого строя, окончательно выравнивая его. — Вот теперь подходяще!.. Ничего, ребята, живы будем — не помрем!.. Взво-о-од!.. Смир-р-рно!

И опять по этой хлесткой, с раскатистым «р-р-р» в середине, бодрящей команде головы мальчишек враз повернулись лицом вперед, замерли и только скошенные на сержанта глаза продолжали двигаться, сопровождая его. Он шел к середине шеренги. Красиво шел, окрыленно, с чувством, с достоинством, будто не мальчишки-сорванцы следили за ним, а военные атташе зарубежных стран.

— Ловко Микропора работает! — произнес Богдан, не боясь, что его могут услышать.

Все поняли, кого и почему Богдан назвал Микропорой — рябое, пористое лицо сержанта вполне соответствовало этому прозвищу.

В строю робко захихикали. Кульбеда сделал еще шаг, остановился, четко повернулся к шеренге и безошибочно нащупал глазами Богдана. У всех мелькнула одна и та же мысль: на этот раз Богдану несдобровать.

— Вольно-о! — скомандовал Кульбеда и спросил у Богдана: — Ты это про меня — Микропора?

— Так точно! — с вызовом, явно бравируя своим бесстрашием, ответил Богдан. — Прикажете в карцер?

Кульбеда обеими ладонями провел по шершавым щекам и вдруг расхохотался, широко разевая белозубый рот.

— Ты ж смотри!.. Ну, в самую точку!.. Микропора и есть! Лучше не придумаешь!

Облегченно и дружелюбно загоготал весь взвод. Этот рябой, неопределенного возраста сержант нравился им все больше и больше. И когда он поднял руку, хохот послушно прекратился. Ребятам хотелось услышать, что он скажет теперь.

— Отвечаю на вопросы. — Кульбеда подошел поближе к Богдану. — На твой сначала. Карцера в нашем лагере нет и не будет, да ты и не заслужил его. Второй вопрос был у Распутина. Я так тебя понял: ты думаешь, в наших десантных войсках живодеры и головорезы собраны?.. Ошибка!.. Разъяснить?

— Не надо, — долетело от Распути.

— Еще вопросы?

Взвод молчал.

— Тогда. Слушай мою команду-у-у!.. Смир-р-рно!..

И сержант с той особой натренированной игривостью, которая не допускает никаких вольностей и одновременно не давит на самолюбие, начал отдавать команду за командой, перестраивая взвод в колонну по четыре. Слушались его охотно. Приказы были обычными, но мальчишки уже не чувствовали в них принуждения.

Колонна, приминая траву, двинулась вверх по просеке. Кульбеда шел справа и, весело отсчитывая шаг, поглядывал на Забудкина. Как обращаться с этим раскаявшимся сектантом?

Отрешенный от общих забот, болезненный, целиком ушедший в себя, он сидел на пеньке и раскачивался. И казалось, ничто не могло вывести его из этого состояния. Он же измотан прошлой жизнью. Дайте ему посидеть, подышать воздухом, не отравленным свечным угаром и ладаном. Но когда взводная колонна начала проходить мимо пенька, Забудкин перестал раскачиваться. Глаза его беспокойно зашарили по сторонам, с лица сползла маска отрешенности.

В любой толпе Забудкин чувствовал себя как рыба в воде. И чем больше народу, тем лучше, тем легче вызвать к себе сочувствие, пробудить жалость. Одного он не переносил — одиночества, а леса боялся панически.

Взвод уходил, и никто не обращал на него внимания. Небо снова начало хмуриться. Таинственно шептались деревья. Кто-то дико каркнул в чаще леса.

Оглянувшись на плотно стоявшие за спиной стволы, Забудкин вскочил с пенька. И Кульбеда точно определил, как можно без приказа заставить мальчишку включиться в жизнь взвода.

— Ты сиди, сиди! — заботливо сказал он. — Взводное имущество заодно покараулишь. А обед мы и сюда тебе принесем.

Есть Забудкину не хотелось. Его сытно накормили в райкомовской столовой. В дорогу дали три пачки лимонных вафель, которые он сжевал в машине. Вдобавок на выезде из города Зина Кудрявцева купила в ларьке апельсины. Один апельсин съел водитель, второй — она сама, а три самых крупных проглотил Забудкин. Он вполне мог обойтись без обеда, но оставаться на просеке одному — б-р-р-р!

— Дойду как-нибудь, — с придыханием произнес он.

— Тогда пристраивайся к колонне, — разрешил сержант.

И Забудкин засеменил за взводом. Последняя четверка была неполной — сзади Вовки Самоварика недоставало одного человека. Забудкин занял это место. Вовка тотчас оглянулся.

— А-а! Раскольник!.. Помолимся перед обедом?

Забудкин нарочно наступил ему на пятку. Вовка запрыгал на одной ноге, запричитал:

— Ай-ай-ай!.. И это божий человек называется!

— Ножку! Ножку держа-ать!.. Левой!.. Левой! — предотвращая ссору, прокричал сзади Кульбеда и, поравнявшись со Славкой Мощагиным, громко отрапортовал: — Товарищ командир! Вверенный вам взвод направляется в столовую для принятия пищи!.. Прошу по первому разу указать дорогу к пищеблоку!

Сержант снова выручил Славку — подсказал, что делать дальше. Мощагин помчался вперед, чтобы занять место во главе колонны.


Первые стычки


Столовая напоминала просторную веранду, свободно вмещавшую длинные — на пятьдесят человек каждый-столы. Четыре взвода — четыре стола.

Из раздаточного окна, соединявшего кухню со столовой, задумчиво и грустно смотрела на обедавших мальчишек пожилая дородная повариха.

— Шалопуты вы, шалопуты! — вздохнув, произнесла она.

Рядом с ней, то слева, то справа, появлялись в окне две девчонки. С любопытством и затаенным страхом заглядывали они в столовую. Еще бы! Столько мальчишек! И каких — самых отпетых!

Но сейчас это были обыкновенные, сильно проголодавшиеся ребята. С аппетитом уплетали они зеленые щи с мясом. Только Забудкин брезгливо поковырял ложкой в тарелке, встал с мученическим лицом и вышел из-за стола.

Сергей Лагутин не сразу заметил это, а когда заметил, не стал раздумывать, как вести себя с раскаявшимся сектантом. Никаких поблажек Сергей делать ему не собирался.

Забудкин сам встал в строй сзади Вовки Самоварика и оказался поэтому в отделении Лагутина. Пусть теперь подчиняется командиру.

— Назад! — стукнув по столу ложкой, крикнул он и привстал со скамьи.

Не оглянувшись, Забудкин дотащился до выхода из столовой и сел на ступеньку, обхватив живот руками. Коршуном подлетел к нему Сергей, но сержант Кульбеда подоспел раньше.

— Не тревожь парня!.. Брат мой меньшой тоже животом, помню, маялся… А посидит малость — его и отпустит. Сиди, Иннокентий, сиди!.. Когда подрос брательник, думать про живот перестал. И ты, придет время, поправишься.

Недовольный вернулся за стол Сергей Лагутин, строго оглядел свое отделение. Никто больше от щей не отказался, а Гришка Распутя уже справился со своей порцией и сосредоточенно подчищал тарелку куском хлеба.

Повариха повернулась к девчонкам-помощницам и сказала им что-то. Через минуту открылась кухонная дверь, и одна из них — с косой, заправленной под накрахмаленный колпачок, в нарядном передничке — с ресторанной выправкой плавно заскользила по столовой. Она несла на подносе тарелку, полную щей. Когда эта тарелка оказалась на столе перед Распутей, тот удовлетворенно почмокал губами и невозмутимо принялся за вторую порцию.

— Кому еще добавку? — спросила девчонка, глядя почему-то на Богдана.

— Второго здесь, конечно, не положено? — усмехнулся он.

— Почему? — Девчонка приветливо улыбнулась. — Даже третье приготовили! Наше фирменное! Мы с Катей сами рецепт разработали!

— Странно! — недоверчиво произнес Богдан.

Второе тоже было мясное — рагу, а на десерт появилось то самое фирменное блюдо, о котором говорила девчонка. В металлических вазочках лежали разноцветные шарики мороженого. Ребята оживленно загалдели. Катя подавала вазочки в раздаточное окно, а ее напарница — Ната — ловко переставляла их на столы.

Димка вопросительно взглянул на Фимку.

— Понял! — отозвался Фимка и задумался.

Громко заохал сидевший на ступеньке Забудкин. Не от боли — от обиды, что прозевал мороженое. Он собирался уже вернуться за стол, но, увидев, что из штабной избы вышли и направились к столовой комиссар и военрук, замычал еще громче и жалобней.

— Смотрите-ка! — крикнул Фимка. — Раскольник загибается!

Когда все мальчишки повернулись к Забудкину, Димка и Фимка быстро отправили по вазочке с мороженым под стол, прижали их коленями снизу к столешнице, а перед собой поставили еще по одной порции.

Димка сидел ближе к Сергею Лагутину. Ему первому и досталась увесистая затрещина от командира отделения. Получил бы ее и Фимка, если бы не успел пригнуться. Ладонь командира лишь скользнула по его затылку.

— Со мной такие игры не проходят! — Сергей сердито раздул ноздри, словно принюхивался к чему-то. — Гоните на стол, ворюги!..

Фимка и Димка выставили спрятанное мороженое.

А Забудкин все охал и постанывал, согнувшись к коленям. Он не поднял голову и тогда, когда комиссар и военрук остановились перед ним.

— Что случилось, Забудкин? — Клим несильно потряс его за плечо. — Ты уже отобедал?

Мальчишка скорбно посмотрел снизу вверх. Голова у него вихлялась на тонкой шее. Был он весь какой-то разнесчастный, обманутый.

— Не-е-е, — протяжно промычал он. — Ничем не питался.

— Встать! — сквозь стиснутые зубы приказал Дробовой. — С тобой старшие разговаривают!

И Забудкин стал подыматься. Из глаз-щелок полыхнуло недобрым огоньком.

— Мне в райкоме диету обещали! — заверещал он высоким негодующим голоском. — Условия достойные!.. А вы мне — щи! Да еще встать!.. На чем стоять?

Он покачнулся, как пьяный, в сторону Дробового. Капитан даже отступил на шаг, а Клим поддержал мальчишку.

— На чем стоять? — продолжал причитать Забудкин. — Колени от молебнов разбитые! Нутро постом выжжено — кислого не приемлет! А вы!..

С брезгливой растерянностью смотрел на него Дробовой.

— Навяжут же на нашу голову!.. Была б моя воля — я бы прописал тебе диету!

Забудкин закачался еще больше, плечи у него перекосились — сейчас упадет и развалится на части. Клим снова попридержал его и помог опуститься на прежнее место — на ступеньку. Комиссар не мог понять, нарочно ли кривляется парень или действительно он измотан до предела. Несколько раз пропустив бороду через пальцы, Клим наклонился к нему.

— Кислого, значит, не можешь?.. А чего бы ты хотел?

— Легонькую пищу, диетическую! — ожил Забудкин. — Как в райкоме обещали. А потом холодненького, чтоб жар нутряной унять.

Клим вошел в столовую. Мальчишки были заняты мороженым. Только повариха участливо смотрела на Забудкина.

— Не язва ли у мальчика?

— У нас на складе ничего куриного не найдется? — спросил Клим.

— Есть! — обрадовалась повариха. — Катя, принеси банку консервов.

Клим оглянулся на Забудкина.

— Кура годится?

— Испробую. И холодненького обязательно!

— Садись за стол!

Почувствовав на себе злой взгляд Дробового, Клим примирительно взял его под руку.

— А что поделаешь, раз у человека нутро кислого не приемлет.

Военрук не ответил — боялся сорваться и при мальчишках наговорить грубостей комиссару. Разнянчился с этим богомольцем! Других разлагает!.. Самым лучшим лекарством для провинившихся Дробовой считал железную дисциплину. Он бы с удовольствием отправил по домам всех юных дзержинцев, добровольно вызвавшихся поехать в лагерь, а для остальных ввел бы суровейший режим.

В райисполкоме и райкоме партии знали крутой нрав капитана и предупредили, что работать ему придется хоть и не с пай-мальчиками, но и не с преступниками. Поэтому — никаких перегибов. С комиссаром Климом состоялся другой разговор. Его просили не увлекаться пионерскими порядками и обычаями, но и не поддерживать Дробового, если он забудет, что перед ним всего лишь мальчишки, которых надо не столько прижимать, сколько выпрямлять.

— Вы начнете? — спросил Клим у военрука, когда все, кроме Забудкина, закончили обед.

— Разговорчики — это по вашей специальности. Я — когда конкретное начнется.

Дробовой присел на край скамьи, а Клим встал перед столами так, чтобы все могли его видеть.

— Сыты? Довольны? — Он выжидательно погладил бороду. — Жалоб нет?

Обед был вкусный и обильный. Для многих совершенно неожиданный. Кое-кто серьезно предполагал, что в таком лагере придется обходиться черствым хлебом и жидкой баландой.

— Нет, значит, жалоб? — повторил Клим, вглядываясь в лица ребят. — У тебя что-то?

Вопрос относился к Вовке Самоварику, который привстал со скамейки и озабоченно крутил головой.

— Темновато, но попробую! — Он навел на Клима фотоаппарат. — Возьмитесь за бороду, пожалуйста!

Клим с разбойничьим видом схватил себя за бороду. Мальчишки одобрительно засмеялись.

— Зажигательная речь комиссара! — выкрикнул Вовка и щелкнул затвором.

— Клоунада! — процедил капитан Дробовой.

Никакой речи не будет! — улыбнулся Клим. — Просто ним с вами надо оговорить кой-какие детали. Ну, например, кампания просек, на которых вы будете жить.

Встал командир первого взвода.

— Мы уже придумали. Наша просека в гору подымается, вверх-мы ее Космической назвали.

— Логично, — согласился Клим. — Ну, а другие как?

Славка Мощагин только теперь вспомнил, что еще в городе на Большом Совете подполковник Клекотов просил командиров подумать с ребятами о названии.

Второй взвод назвал свою просеку Краснознаменной, четвертый — Победной. Эти названия придумали юные дзержинцы. Остальные мальчишки приняли их с полным безразличием.

— А третий взвод что скажет? — обратился к Славке Клим.

— Я считаю, — вставая, произнес Славка, — нужно, чтоб в названии цель была, призыв. У нас есть несколько комсомольцев, а надо, чтобы когда-нибудь все стали. Пусть просека так и называется — Комсомольская.

— Жвачка! — изрек Богдан.

Как на пружине, подскочил Сергей Лагутин, прожег Богдана гневным взглядом.

— Комсомольск-на-Амуре тоже, по-твоему, жвачка?!

Мальчишки притихли. Девчонки выглянули из раздаточного окна. Катя восхищенно прошептала подружке:

— У такого командира не поспоришь!

Вопрос Сергея не подействовал на Богдана. Он не удостоил его даже взглядом.

— Эй, ты! — Щеки у Сергея залило злым румянцем. — Может, ты вообще против комсомола?

— Удар ниже пояса, — спокойно констатировал Богдан. — Запрещенный приемчик!.. Я предлагаю другое название — Третья Тропа.

— А ведь неплохо придумал! — тихо сказала Ната.

— Дурочка! Кого хвалишь! — возмутилась Катя. — Это же первый хулиган из всех! Бандит настоящий!

Ребята из третьего взвода дружно поддержали Богдана, а Шуруп и его четверка выбренчали туш, постукивая ложками по столу.

Даже мальчишки из других взводов одобрительно зашумели. Климу тоже название понравилось.

— Мы не пираты! — не сдавался Сергей Лагутин. — Гангстерское название!

Спор разгорелся. Заговорили все разом. Кто-то засвистел. Клим склонился к Дробовому.

— Ваше мнение?

— В детский сад играете! — насупился капитан. — Какие названия? Зачем?.. Есть четыре взвода — первый, второй, третий и четвертый! Просто и ясно!

— Так он же и предлагает — Третья Тропа! — Клим сделал ударение на слове «третья». — Очень близко к вашему предложению: третий взвод — Третья Тропа! Почти что…

— Со мной-то хоть не заигрывайте! — остановил его Дробовой.

А спор не утихал. Резкие слова Сергея лишь распаляли ребят, не убеждая их ни в чем.

— Стойте! — вмешался наконец Славка Мощагин. — Поступило два предложения.

— А может поступить и приказ! — намекнул Сергей. — И пора…

— Да подожди с приказом! — прервал его Славка. — Давайте проголосуем.

В столовой поднялся лес рук. За Третью Тропу голосовали все четыре взвода.

— Записали — Третья Тропа! — подвел итог Клим. — Надеюсь, что и остальные вопросы мы будем решать так же дружно. Распорядок дня на все лето еще не разработан. Поговорим о первых днях… Палатки ставить надо? — он оглядел мальчишек и загнул один палец. — Надо!.. Туалеты, рукомойники нужны? — он загнул второй палец. — Нужны!.. Радио, электричество требуются?.. Требуются!

Когда он закончил перечисление, почти все пальцы обеих рук были загнуты.

— Вот сколько неотложных дел! Ими мы и будем заниматься в первые дни. Возражений нет?

— Есть сомнение! — Богдан выставил руку и, как Клим, начал загибать пальцы. — Палатку я лично никогда не ставил — это раз. Электричество не проводил — два. Туалеты не сооружал — три. Радио…

— Я тебя научу! — с явной угрозой пообещал Сергей Лагутин.

— Сережа! Смени тон! — Клим веером расправил бороду. — А по существу ты ответил правильно. Сообщаю для всех: командиры и юные дзержинцы проходили специальную подготовку. Все эти работы им знакомы. Они научат вас. Начнем, конечно, с палаток.

— Довожу до сведения нерадивых! — сказал капитан Дробовой. — Синоптики обещали к вечеру дождь.

— Слышали? — Клим поднял палец к небу. — Будет дождь! Очень важное сообщение!.. Может быть, вы и продолжите дальнейшую информацию, товарищ капитан?

Дробовой встал, угловатый, заранее насупленный, расправил и без того развернутые плечи и заговорил отрывисто, скрипуче, но так, что каждый понял: шутить с ним опасно.

— Обычно на таких, как вы, положен замнач по режиму. У нас его не будет. Обязанности возложены на меня. Устанавливаю границы лагеря: на юге — берег реки, на севере — гребень возвышенности, на востоке и западе — десять метров от крайних палаток. Соответствующие пограничные знаки будут установлены… За нарушение границы — н-наказание!

— Товарищ капитан! — Сергей Лагутин вскочил и старательно вытянулся. — Разрешите вопрос?

— Разрешаю.

— Будет для командиров и юных дзержинцев сделано исключение?

— Да, будет. Им наказание двойное!

Произнося слово «двойное», капитан пристукнул в воздухе кулаком, будто вбил невидимый гвоздь. В этот момент щелкнул фотоаппарат.

— Раздача наград! — крикнул Вовка Самоварик.

Кругом захохотали.

Прыснули девчонки в кухонном окне. Клим загнул бороду кверху, чтобы спрятать улыбку. Дробовой выдержал паузу и предупредил Вовку:

— Еще раз — и аппарат будет изъят.

Дождавшись полной тишины, он продолжал прежним тоном, вбивая в воздух невидимые гвозди:

— За курение — н-наказание. За сквернословие — н-наказание. За.

— Н-наказание! — не дослушав, за что, хором закончили несколько мальчишек.

— За… — повторил Дробовой, снова дождавшись тишины.

— Н-наказание! — подхватила уже вся столовая.

Капитан побагровел. И как выстрел хлестнула по ушам его команда:

— Вста-ать!

Мальчишки встали.

— Сесть!

Мальчишки сели.

— Встать!

И опять мальчишки встали. Обманутый их внешним послушанием, капитан Дробовой уже спокойнее разрешил им сесть и снова начал:

— За.

— Н-наказание! — проревела столовая.

— Молодцы! — перехватил инициативу комиссар Клим. — Крепко усвоили!

Это шутливое замечание разрядило атмосферу. Капитан Дробовой и мальчишки зашли в тупик, из которого не было мирного выхода. Обе стороны понимали это и обрадовались, когда вмешался комиссар.

— Осталось самое главное, — продолжал Клим, — определить эти знаменитые наказания.

После стычки с капитаном ребята стали более послушными и очень быстро сами разработали и утвердили систему наказаний. За маленькую провинность — внеочередное ночное дежурство по просеке. За повторную провинность — внеочередной наряд по кухне. За грубое нарушение правил — наряд по санитарной обработке туалетов. За крайне грубые проступки — стрижка под машинку.

— Это только для нас — для плебеев! — с ухмылкой уточнил Богдан. — А для патрициев я лично поддерживаю предложение товарища военрука. Для них — двойное наказание!

Все поняли, кого имел в виду Богдан. Протестующие выкрики юных дзержинцев и командиров потонули в одобрительном гуле большинства голосов.

Клим поднял руку. Ребята уже чувствовали к нему симпатию и притихли.

— Вероятно, товарищ военрук снимет свое предложение? — Клим выжидательно посмотрел на Дробового. — Такое обособление.

— Нет! — отрезал капитан и потерял почти всех своих и без того малочисленных сторонников. Даже Сергей Лагутин, которому Дробовой казался образцом настоящего командира, на этот раз был с ним не согласен.

— Не все реально в таком предложении, — не сдавался Клим. — Два наряда вместо одного — это еще понятно. А как, например, с двойной стрижкой?

— Очень просто! — Богдан двумя пальцами, как ножницами, прошелся по своей волнистой шевелюре. — Чик-чик сегодня, а второй раз — через полмесяца, чтобы лучше запомнилось!

— Справедливо ли это? — спросил Клим и почувствовал, что большинство мальчишек будет не на его стороне. — Ну что ж!.. Голосуем: кто за двойное наказание для юных дзержинцев?

Поднятых рук было очень много. Вдобавок два плотных парня из первого взвода зажали меж собой узкогрудого веснушчатого дзержинца и силой вытолкнули его руку вверх. Клим погрозил им пальцем.

— Давайте без насилия, где можно.

— А ты что? — Сергей Лагутин вытаращил глаза на Славку Мощагина, который тоже тянул руку кверху. — Заснул?.. Или не понял?

Но Славка не опустил руку.

— Я хоть за тройное!.. Какие мы дзержинцы и командиры, если боимся, что сами нарушать будем?

Когда подавляющее большинство проголосовало за двойное наказание, капитан Дробовой снова уловил на себе возмущенные взгляды юных дзержинцев, но отнесся к этому равнодушно. Высшее из всех утвержденных мальчишками наказаний казалось ему совершенно безобидным. А Клим — длинноволосый и бородатый — понимал, что для нынешних ребят, не привыкших к короткой прическе, стрижка под «нулевку» — страшное наказание. Голова голая, как колено, и видно ее, безволосую, за километр. Все пальцами будут тыкать, и продлится это мучение не день и не два. Жди, когда отрастут новые волосы.

И еще на одном настояло большинство ребят: эти правила вступали в силу не сразу, а в день официального открытия лагеря, когда закончатся все работы по оборудованию и на мачте у штабной избы будет поднят красный флаг. Решено было также, что высшее наказание — стрижку волос — утверждает Большой Совет.


От обеда до ужина


Каждая палатка была рассчитана на пять-шесть человек. Взводу Славки Мощагина предстояло поставить на Третьей Тропе десять палаток. Отделению Сергея Лагутина повезло. Вещи, выгруженные из машины, лежали как раз там, где было отведено место для двух палаток первого отделения. Остальным пришлось тащить тюки, ящики и свертки вниз по просеке. Четвертому отделению — дальше всех. Их место было почти у самой речки.

Распределением мест занимался сам Славка Мощагин. Это у него получалось без помощи сержанта Кульбеды. Здесь строевые команды не требовались, а разговаривать с ребятами Славка умел. С ним не спорили и охотно принялись за работу, тем более что небо хмурилось все больше.

Только в первом отделении еще не начали работать. Наевшийся до отвала Гришка Распутя как только вернулся из столовой, так и завалился на прежнее место под елью. И Забудкин занял свой пенек. Сел и закачался, совсем закрыв глаза-щелки.

Богдан выбрал около просеки лужайку поровнее, удобно разлегся и вынул из рюкзака магнитофон. В бешеном ритме ударил по лесу джаз. Тотчас к Богдану подсел Шуруп со своей четверкой. Подошли и Фимка с Димкой. Один зачем-то принес толстый длинный прут, фанеру и кусок проволоки, другой — дешевый маленький транзистор.

— Включай и ты! — приказал Богдан.

Димка включил транзистор. Передавали какую-то симфонию. Звуки переплетались. Эта смесь мало напоминала музыку, но мальчишки сидели с блаженным видом. Фимка и Димка вынули перочинные ножи и начали мастерить что-то из проволоки и гибкого прута.

По просеке носился Вовка Самоварик с фотоаппаратом. То и дело слышались его лозунговые выкрики:

— Стройка коммунизма!.. Растет и ширится соцсоревнование!..

Снял Вовка и компанию Богдана, не забыв крикнуть:

— На заслуженном отдыхе!

Сергей Лагутин давно прекратил бы устроенный Богданом концерт. Но он помнил две фразы, которые сказал ему после обеда комиссар Клим:

— Тебе ведь не только командовать, — тебе и жить с ними.

Сергей понял их по-своему: комиссар боится за него. Таким хулиганам ничего не стоит сговориться и ночью в палатке проучить своего командира, устроить ему «темную». Сергей надеялся на свою силу и ловкость и все-таки после слов комиссара решил поменьше горячиться, потому и не сразу прервал дикий концерт. Он ждал, когда мальчишки из других отделений унесут из общей кучи свое имущество.

Но вот поволокли вниз по просеке последний тюк. Осталось только то, что принадлежало первому отделению. И тогда Сергей подошел к компании Богдана, одной рукой выключил магнитофон, другой — транзистор.

— Кто умеет ставить палатки?

— Лично я, — Богдан снова включил магнитофон, — уже высказывался по этому вопросу.

Сергей медленно сосчитал в уме до трех, чтобы не накричать, и опять выключил магнитофон.

— Я тоже высказывался по этому же вопросу — обещал научить тебя. И научу!

— Не возражаю. — Богдан подсунул рюкзак под голову и закинул ногу за ногу. — Приступайте, пожалуйста!

Чтобы не сорваться, Сергею пришлось теперь считать про себя до пяти.

— Сейчас приступим!.. Вставайте!.. Кто не умеет — будет подсобником, а вторую палатку поставите сами.

Мальчишки вставать не торопились, ждали, что скажет Богдан.

— Шуруп! Забирай своих шурупчиков — и давай! — разрешил он. Его устраивала эта роль. Получалось, что Сергей Лагутин приказывал, а Богдан, как высшая инстанция, подтверждал его приказание. — Вставайте! Надо же помочь командиру!

Сергею пришлось бы считать до ста, чтобы избавиться от жгучего желания ударить кулаком в вежливо-ехидную физиономию Богдана. Хорошо, что подошел сержант Кульбеда. Он поглядел на взвинченного до предела Сергея, на Богдана и по-стариковски прокряхтел:

— Э-э-эх! Нет на вас гвардии старшины Грехопуда!

— Нам и Микропоры хватает! — хохотнул Богдан.

Как и тогда, в строю, мальчишки, увидев добродушную улыбку на рябом лице сержанта, дружно засмеялись.

— Идите, идите, — поторопил их Богдан. — Под дождем плохо без палатки.

— Вот это разговор! — Кульбеда козырнул Сергею Лагутину. — Веди нас, командир!

Сергей пошел к вещам. За ним — сержант с Шурупом. Чуть погодя, пошли туда и остальные, кроме Богдана и Димки с Фимкой, которые продолжали увлеченно мастерить что-то вроде большого полутораметрового лука.

Кульбеда оглянулся.

— Ты музыку-то включи. Будь сегодня за культработника да хоть одним глазком поглядывай, как ее ставят — палатку эту. Авось пригодится!

Богдан включил магнитофон, но уменьшил громкость звука.

Распаковав часть вещей, мальчишки вооружились лопатами, топориками и принялись за расчистку площадки под палатку. Вскоре к ним присоединился и Славка Мощагин. В трех других отделениях все шло нормально.

Командиры и юные дзержинцы сумели организовать работу. И не случайно сержант Кульбеда и Славка Мощагин оказались в первом отделении — самом трудном и не подкрепленном юными дзержинцами.

Расслабленно и томно пел саксофон. Гришка Распутя будто спал с открытыми глазами. Маятником раскачивался на пеньке Забудкин. Димка и Фимка, натянув тетиву из проволоки, резали из фанеры длинную плоскую стрелу. Богдан лежал на спине и всякий раз, когда мимо с каким-нибудь грузом проходил командир отделения, усмехался. А Вовка Самоварик, кривоногий и кругленький, мячиком катался по просеке, стараясь поспеть всюду. Не прозевал он и тот момент, когда мальчишки с помощью сержанта Кульбеды и Славки Мощагина по команде Сергея Лагутина установили основные опоры и палатка поднялась над выровненной и очищенной площадкой.


— Еще одна советская семья вскоре справит новоселье! — изрек он, сфотографировав этот момент.

Пленка у Вовки кончалась — остался один кадрик. Он повертел круглой головой и подкрался к Забудкину. Аппарат щелкнул.

— Кающийся грешник!

Забудкин показал острые мелкие зубенки.

— Изыди!

— Изышел! — подмигнул ему Вовка и покатился вверх по просеке.

У него было в запасе несколько пленок. Но где перезарядить фотоаппарат? Вовка надеялся найти темное местечко около кухни — в какой-нибудь кладовке без окон. Докатившись до штабной поляны, он наткнулся на комиссара. С чертежом и колышками в руках Клим вымерял шагами ширину поляны и втыкал колышки в землю — отмечал расположение будущей трибуны и точку, где надо установить флагшток. Воткнув очередной колышек, Клим выпрямился.

— Ты куда?

— Надо перезарядить, — Вовка пощелкал по аппарату, — а темноты нигде нету.

Клим цапнул себя за бороду.

— Ну надо же! Забыл!.. Хотел в столовой сказать про мастерскую — и забыл!.. Там ведь все есть!

— И проявитель? — не веря в удачу, спросил Вовка.

— Даже закрепитель.

— Подержите! — Вовка протянул Климу фотоаппарат, подпрыгнул, перевернулся, встал на руки и, согнув ноги в коленях, свободно засеменил на руках к мастерской. — Идемте скорей!

Клим засмеялся, догнал Вовку и поставил его на ноги.

— У командира отпросился?.. Проявлять — время потребуется, а они палатки ставят. Не пустят тебя под крышу, скажут — не работал.

У Вовки глаза повлажнели от огорчения. Климу стало жалко этого забавного мальчонку.

— Ну, хорошо! Беру грех на себя!.. Идем — покажу лабораторию.

Клим помнил личные дела почти всех мальчишек, знал, кто и за что направлен в этот лагерь. В деле Вовки Самоварикова вина указывалась в очень туманных выражениях: неуважительное отношение к старшим, оскорбление завуча, мелкое хулиганство. Как ни старался Клим вспомнить что-нибудь конкретное о Вовкиной провинности, в памяти ничего не всплывало. Уже подходя к мастерской, Клим спросил:

— Слушай, Володя! Не могу вспомнить, что ты там вытворил в школе?

— Можно не сегодня?

— Нет настроения?

Вовка надул щеки и почему-то сердито взглянул на фотоаппарат, который все еще был у Клима.

— Держите его покрепче, а то я как трахну — все линзы по лесу раскатятся!

Клим с шутливой поспешностью спрятал аппарат за спину.

— Не надо!

— Не буду! — Вовка вздохнул. — Это я сгоряча!.. Просто мы с ним в разных весовых категориях оказались.

— С аппаратом?

— Не выпытывайте! — Вовка снова надул щеки. — Все равно не поверите. Как все!

И Клим больше не расспрашивал Вовку.

На мастерскую шефы не пожалели ни труда, ни денег. Она была оснащена всем, что нужно для столярных, слесарных, электротехнических работ. Широкий светлый коридор проходил из конца в конец по всему зданию. Слева — окна, справа — двери с номерами и табличками: «Слесарный цех», «Столярный цех», «Ремонт обуви», «Швейная мастерская». В это здание ток уже был подведен — включай любой станок, машину и работай.

Но Вовку волновало другое. Опередив Клима, он пробежал мимо первых четырех дверей, остановился у пятой с табличкой «Фотолаборатория» и толкнул ее, но дверь не открылась.

— Сейчас! — Клим позвенел связкой ключей. — Покажешь потом снимки?

— Куда я денусь! — от нетерпения Вовка переступал с ноги на ногу. — А бумага там есть?

Клим молча открыл дверь. Вовка перешагнул порог и замер. Он бывал в разных фотокабинетах — и в скромном школьном, и в районном — при Доме пионеров и школьников, и в самом богатом — во Дворце пионеров. Но нигде он не видел такого продуманного удобства. На окнах — подтянутые кверху черные шторы, лампы дневного и красного света, длинный стол 6 новенькими фотоувеличителями, несколько водопроводных кранов, над ними — пока еще пустой бак для воды, стеллажи с кассетами и ванночками, вдоль стен — закрытые шкафы.

Клим открыл один из них.

— Здесь найдешь всю химию и бумагу, а воду принесешь в ведрах из речки… Когда кончишь — закроешь все, а ключи повесишь на щит у входа в мастерскую.

Клим сходил на Третью Тропу и предупредил Сергея Лагутина, что разрешил Вовке проявить и отпечатать снимки. Комиссара удивило, что в первом отделении работают не все, но он не вмешался, а Сергей ни на кого не пожаловался.

Возвращаясь на штабную поляну, Клим услышал веселый перезвон пустых ведер. Вовка Самоварик бежал к речке за водой, но не по просеке, а по кустам. Видно, не хотел встречаться со своим грозным командиром отделения. Вовка и назад, с полными ведрами, пробирался сквозь кусты. Он слышал саксофонное завывание магнитофона и голос Славки Мощагина:

— Заведи что-нибудь повеселей — скоро въезжать будем!

Магнитофон захлебнулся. Чуть позже по лесу понеслась лихая дробь ударных инструментов. Богдан приветствовал этой записью окончание работ. Осталось только внести в палатку и расставить тумбочки.

— Все! — Славка Мощагин откинул и закрепил полы палатки. — Заходите! Любуйтесь!

Это относилось к тем, кто не участвовал в работе.

Гришка Распутя не двинулся с места, а Забудкин вскочил с пенька. Встал и Богдан.

— Подождите! — крикнул Фимка.

Вдвоем с Димкой они торжественно подняли, вынесли на самое видное место и воткнули в землю свое сооружение. Это был искусно сделанный лук. В натянутую тетиву упиралась широкая, плоская стрела, готовая сорваться и устремиться вдоль просеки к речке. На стреле четкими крупными буквами было написано «Третья Тропа».

Указатель понравился всем, даже Сергею Лагутину. Он и сейчас был против самого названия, но все остальное заставило его без прежней неприязни посмотреть на Фимку и Димку.

— Красиво сработали!.. Название, конечно, не то, но это уж не ваша вина.

— Я лично, — веско произнес Богдан, — одобряю все, включая и название.

— А тебя, между прочим, не спрашивают! — Сергей неохотно повернулся к нему. — И учти — у меня в отделении голосования не будет!.. Кто хочет посмотреть палатку — за мной!

Теперь уже все, кроме Распути, пошли за Сергеем к палатке. Первым нырнул в нее Забудкин. У Сергея глаза сошлись к переносице, когда он увидел, как этот просидевший весь день на пеньке слизняк завалился в обтрепанных брюках и пыльных ботинках в чистенькую опрятную кровать, стоявшую у задней стенки.

Без слов, задохнувшись от негодования, Сергей деревянно дошагал до кровати. Вид у него был такой, что Забудкин, вцепившись пальцами в одеяло, заверещал:

— Моя!.. Это моя!.. У двери сыро и холодно!.. Косточки ноют.

Сергей взял его за шиворот, оторвал от кровати, крутанул и швырнул к выходу. Опрокидывая стулья, Забудкин пролетел мимо стола и вывалился бы из палатки, если бы сержант не успел перехватить его. Мальчишка прижался к нему, а Кульбеда заговорил неторопливо, спокойно и не так уж складно, но по-чему-то слушали его внимательно, не прерывая. Сначала он похвалил Сергея:

— Силен у вас командир!.. Ох и силен — ничего не скажешь!.. У нас в деревне тоже силач был — подковы гнул, хоть правой, хоть левой… Всякое ему подсовывали. Жиманет пальцами — и в крошку!.. Кто-то под спор ему стакан сунул… Он и его — аж стекла брызнули. А один осколок насквозь через ладонь вышел… Зажило быстро. Только пальцы не те стали, не железные.

Всякие были и небылицы про силачей, запросто сгибавших подкову, слышали или читали все. И не содержанием немудреного, назидательного рассказа подействовал на ребят Кульбеда, а голосом, что ли, — мирным, домашним, своим искренним желанием дружбы и добра.

Забудкин всхлипнул, потерся, как котенок, носом о гимнастерку сержанта и, осмелев, с упреком сказал Сергею:

— Обижаешь!.. А кого обижаешь?..

— Ты бы не лез в сапогах на кровать! — виновато ответил Сергей. — И вообще — вперед работать надо, а потом место себе выбирать!

— Ты так бы и объяснил ему! — посоветовал Славка Мощагин. — Без рук!

На штабной поляне запел горн. Кульбеда взглянул на часы.

— Ужин.

Сергей обрадовался — этот сигнал прервал неприятный разговор.

— Отделение — станови-ись! — крикнул он и заспешил из палатки.

Мальчишки потянулись за ним. Забудкин остался, нерешительно поглядывая то на выход, то на койку, которую он выбрал для себя. Кульбеда взял его за плечи, повернул лицом к выходу и, как сына, шлепнул сзади по мягкому месту.

— Иди, иди! Не откалывайся!

В палатке остались Кульбеда и помрачневший после горна Славка.

— Ты, значит, так, — сказал сержант, отлично понимая муки командира взвода. — Ты, когда выйдешь, не торопись, посмотри, все ли построились отделения… Они построятся! Не волнуйся!.. Вот тогда и скомандуй: «Второе, третье, четвертое отделения — смирно! Бего-ом марш!..» Когда они станут подбегать к первому отделению, не прозевай, дай команду: «Стой!» И получится у тебя колонна по четыре в ряд. Только командуй от сердца, без спешки, громко! Голос командира — он до пяток пронять должен! И не страхом! Страх нагонять — слабость разводить… Ты голосом душу у людей взбодри, силу в них вдохни, веру в твою команду!

Они вдвоем вышли из палатки. Сергей Лагутин выравнивал свое отделение. Впереди каланчой возвышался Гришка Распутя. Сигнал на ужин заставил его встать из-под ели без командирского напоминания. Кульбеда прошел мимо него, негромко, но так, чтобы Гришка услышал, произнес:

— Богатырь!

Распутя глянул на него сверху вниз, выпрямился и стал еще выше.

На просеке около своих палаток заканчивали построение три других отделения. Славка Мощагин подышал глубоко, как перед броском в воду, и по Третьей Тропе понеслась его первая, не очень уверенная, но громкая команда:

— Второе, третье, четвертое отделения!.. Смирно!..


Вечерний звон


К хорошему привыкают быстро. Никого уже не удивил вкусный ужин. И Гришка Распутя, как должное, принял от Наты добавку, которую она принесла, не дожидаясь, когда он вопросительно взглянет на раздаточное окно.

— Еще кому? — спросила она и снова, как в обед, лучисто посмотрела на Богдана.

Тот демонстративно отодвинул от себя тарелку с недоеденным картофельным пюре. Внимание девчонки раздражало его.

Вовка Самоварик на ужин не явился. Клим заметил пустое место за столом и посмотрел на мастерскую. Шторы на окнах фотолаборатории были спущены. Комиссар еще раз предупредил Сергея, чтобы тот не считал Вовку в самовольной отлучке, а повариху попросил оставить одну порцию для опоздавшего.

После ужина Сергей довел свое отделение до палатки, повернул строй лицом к ней и скомандовал:

— Все, кто работал со мной, — забрать личные вещи и занять места! Остальные — принимайтесь за вторую палатку. Как ее ставить — видели! До отбоя — три часа. Успеете, если поднажмете.

— Видели, но еще не усвоили. Трудно очень! — Богдан придурковато поскреб в затылке. — Вы бы нам повторили, товарищ командир!

Сергей помолчал, чтобы не начинать перебранку.

— А нам, — обиженно начал Фимка, — нам указатель не зачтется? Даром мы его…

— Могу объявить благодарность! — не дослушав, сказал Сергей. — А палатку вам ставить все-таки придется. И тому фотолюбителю, — он посмотрел в сторону штабной поляны, — тоже!.. Все!.. Р-разойдись!

Шуруп и четверо других мальчишек, которых Богдан называл шурупчиками, весело бросились к своим рюкзакам и чемоданам, расхватали их и помчались к палатке. Каждый спешил занять место получше, поудобнее. Презрительно прищурясь, Богдан проводил их холодным взглядом, не обещавшим ничего доброго. Он надеялся, что кто-нибудь из них предложит ему свое место.

— Щенки!

Богдан плюнул под ноги, беспечно засунул руки в карманы и пошел на свою лужайку. Фимка с Димкой вытащили ножи и полезли зачем-то в самую гущу кустов. Гришка Распутя преспокойно улегся под елью. Забудкин затравленно порыскал глазами по просеке и, заметив, что сержант Кульбеда и Славка Мощагин собираются натягивать для себя маленькую палатку, успокоился. «Куру в обед дали, а уж койку — обязательно дадут!» — подумал он и поплелся к пеньку.

Нарезав толстых полых дудок и прямых палочек, Фимка и Димка вернулись на просеку. Богдан поманил их пальцем.

— Эй вы, мастера-самоучки! Есть задачка на сообразительность. Чего не хватает на Третьей Тропе?

— Нашей палатки, — ответил Фимка.

— Я думал — вы умнее! — Богдан похлопал по траве рядом с собой. — Садитесь. Я вам, как Микропора, байку одну расскажу. Кто такие зэки, знаете?.. Да где вам! — он презрительно махнул рукой. — Зэки — это заключенные… В одной колонии сначала два зэка заболели, через день — еще два. А через неделю — сорок валялось в больнице. Эпидемия какая-то. Так за это всех начальников, — Богдан сделал паузу и закончил по слогам: по-сни-ма-ли!.. Доходит?.. Да они, — он посмотрел вдоль просеки на штабную избу, — они за нас головой отвечают! К ночи прибегут как миленькие и сами палаточку для нас раскинут: «Заходите, деточки, ложитесь под одеяльце, не простыньте, пожалуйста!.» Так что — никакой паники! Палатка нам будет! А не хватает на Третьей Тропе хорошего костра!.. Ну — ка, родненькие, дровишек!

Его рассказ о заключенных прозвучал для мальчишек вполне достоверно, а словечко «зэки» показалось таинственно-страшным, известным лишь узкому кругу посвященных. Оно подтверждало слухи о Богдане. Болтали, что был он чуть ли не главарем какой-то неуловимой банды и что суд дал ему целых три года. Чего стоят, по сравнению с этим, их собственные мелкие проделки? Они чувствовали превосходство Богдана. Приказал он сходить за хворостом — и они пошли. Обещал, что палатка для них будет, — и они поверили. Была во всем этом еще и доля страха. Сергей Лагутин при всей своей запальчивости дальше подзатыльника не пойдет. В этом мальчишки не сомневались. А Богдан и финку мог припрятать. У него рука не дрогнет пустить ее в ход.

— Спичек, конечно, не имеете? — спросил Богдан, когда Фимка и Димка приволокли по большой охапке хвороста. — Идите к Микропоре. Он мужик добрый — даст.

— А есть ли у него? — засомневался Фимка.

— Глаза нужно иметь! — поучительно произнес Богдан. — Он каждый час в кусты уходит. Думал — живот у него. Потом смотрю — когда возвращается, дымок из ноздрей попыхивает… Усекли?

Кульбеда и Славка Мощагин натягивали для себя двухместную палатку. Так уж было установлено: сержанты-инструкторы и командиры взводов должны иметь отдельные палатки. И не для того, чтобы их поменьше беспокоили, скорее наоборот. Начальник лагеря по прошлому опыту знал, что в первую неделю спать командирам и сержантам придется мало. Клекотов не думал, что этот лагерь — приятное исключение. И здесь сержанты и командиры будут вскакивать среди ночи и бежать туда, где возникнет что-либо тревожное.

Свою палатку Кульбеда и Славка поставили так, чтобы, не выходя из нее, просматривать Третью Тропу до самой речки. Отсюда была видна и лужайка, на которой сидел Богдан. Он говорил что-то Фимке и Димке. Когда они отвернулись от него и пошли к двухместной палатке, Славка спросил у сержанта:

— Разрешать или нет?.. Они, наверно, костер хотят разжечь.

— Костер — это верно, — согласился Кульбеда. — А насчет разрешения… Богдан не тот, чтоб нас с тобой спрашивать.

Фимка с Димкой еще только подходили к палатке, а Кульбеда уже достал из кармана спички.

— За этим хозяин прислал?

— Какой еще хозяин? — обиделся Фимка.

Димка молчал. Все разговоры обычно вел Фимка, а Димка лишь поддерживал его. Он и сейчас изобразил на лице гримасу, которая означала, что сержант своим вопросом затронул их самолюбие.

— Ну, а кто же он? — продолжал Кульбеда. — Не командир — всех командиров вы знаете. Шефом, может, или боссом его кличете?

— Богданом зовем — больше никак! — сердито ответил Фимка.

— Имя неплохое, — одобрительно произнес Кульбеда. — Дак за чем послал он вас?

— За ними! — Фимка указал глазами на коробок, зажатый в кулаке сержанта.

— Получай! — Кульбеда протянул спички Фимке. — Костер — дело доброе, особо когда к ночи. Вы там потолкуйте меж собой. Если решите всю ночь у огонька просидеть, скажите командиру взвода. Он вас в ночной дозор назначит, чтоб не напрасно дрова палили. И вам удовольствие, и служба пойдет исправно.

Озадаченные вернулись к Богдану ребята.

— Пугает! — усмехнулся Богдан, расспросив их о разговоре с сержантом. — Хитер мужик!

Был озадачен разговором и Славка Мощагин.

— Вы это серьезно? — спросил он у Кульбеды. — И палатку разрешите не ставить?

— А что поделаешь? — Сержант с шутливой беспомощностью развел руками. — Позови-ка командира первого отделения, посоветуемся…

Совещание прошло бурно. Сергей выложил все, что накопилось у него за день. Досталось и комиссару Климу за Вовку Самоварика, и Славке Мощагину, которого он назвал рохлей и мямлей, и даже сержанту за его постоянное добродушие и терпеливость. А когда Сергей заговорил о Богдане, тут уж так и посыпались категорические: заставить, проучить, наказать!

— Вот-вот! — подхватил Кульбеда. — Так и Дробовой гремел на весь штаб! Говорит подполковнику: «Разрешите мне за них взяться! Я их разом работать заставлю! Они у меня вмиг палатку поставят!»

— И поставили бы! — воскликнул Сергей.

— У Дробового поставили бы, — подтвердил Кульбеда. — Взрослый все-таки. Офицер к тому же — капитан. Заставил бы!.. А толку! Одна злость! Ее и так у Богдана хоть отбавляй. И палатка такая хуже тюрьмы им покажется. Не разрешил Дробовому подполковник. Сказал: «Сам зайду».

— Отлично! — обрадовался Славка. — Подождем!

— Подождать — подождем, — согласился Кульбеда. — А только, я думаю, не будет сегодня палатки. Придется нам с тобой, командир взвода, подежурить ночку.

— Нянькой бы вам! — вырвалось у Сергея.

Кульбеда и не подумал обижаться.

— А ты спи себе спокойно, — сказал он Сергею. — Ответственность за них на эту ночь с тебя снимаю.

— Спасибо! — Сергей вскочил. — Вы-добренький, вы снимаете, а я не могу!

Он вышел из палатки и, наверно, хлопнул бы дверью, но ее не было.

— Сережа! — позвал его Кульбеда. — Вернись на минутку.

Сергей неохотно сунул голову в палатку. Он выговорился, перегорел и теперь уже спокойно смотрел на сержанта, понимая, что тот ни в чем не виноват.

— У тебя какой разряд? — спросил Кульбеда.

— Второй.

— Зимой получишь первый.

— Как так? — приятно изумился Сергей. — Это не просто!

— Тебе просто! — возразил Кульбеда. — Тебе только одно и мешает — горячишься очень и в горячке плохо противника видишь, слабых мест не замечаешь. В нашем лагере это у тебя пройдет.

Умиротворенный возвращался Сергей в свою палатку. Не сердито, а скорей с сожалением взглянул он на Гришку Распутю, лежавшего под елью, на Забудкина, сиротливо сидевшего на пеньке, и даже подумал: не взять ли его в свою палатку? Седьмую койку в нее не поставить, зато можно на одну ночь расстелить матрас на столе. Вероятно, Сергей так бы и сделал, но Забудкин вдруг встал и пошел к разгоравшемуся на лужайке костру. «Ну и сиди с ними хоть всю ночь!» — решил Сергей, возмущенный тем, что Забудкина потянуло не к нему, к командиру, а к Богдану.

— Отшельнику — привет! — встретил Забудкина Богдан. — Пришел священному огоньку поклониться?

Забудкин не огрызнулся, присел у костра. Сейчас он был вынужден терпеливо сносить насмешки Богдана. Вечерело, а никто не торопился позаботиться о Забудкине. В таком положении он очутился впервые. Не того ожидал он, согласившись в райкоме комсомола пожить недельку в лагере. Просчитался! Надо было не сдаваться и требовать своего: санатория или, в худшем случае, какого-нибудь пансионата.

Он злился на себя, грыз ногти и не заметил, как Фимка и Димка закончили свою новую поделку. Это был водяной пистолет. Полая дудка служила стволом. Внутри помещался поршень — гладко оструганная палочка. Димка втянул из банки воду в дудку, прицелился, и хлесткая струя разбилась о лоб Забудкина. Он взвизгнул от неожиданности, чуть не опрокинулся на спину и, протерев забрызганные водой глаза, на коленях пополз к Димке, выставив растопыренные пальцы с неровными обкусанными ногтями.

Богдан схватил его за ботинок, дернул и остановил.

— Будешь рыпаться — прогоню от костра!

Забудкин сдался. Не умел он обходиться с мальчишками. Драться не любил, а все его рассказы про жизнь в секте вызывали только смех. Это было проверено не раз, поэтому и в лагере Забудкин не нажимал на сектантские воспоминания. Выгоднее всего было прикидываться больным, бедным, разнесчастным. Он и сейчас сыграл эту роль — уткнулся подбородком в кулаки и заскулил, как побитый щенок.

Фимке и Димке даже смеяться над ним расхотелось. А Богдан, приметив катившегося по просеке Вовку Самоварика, утешительно сказал:

— Не хнычь, святой мученик! Не ты один! — Он взял у Димки дудку и набрал в нее воды. — Мы и второго окрестим! И всех, кто подойдет!

Вода из дудки летела далеко — метров на пять, и Вовка, еще не добежав до костра, наткнулся на тугую струю, метко выпущенную Богданом. Но в тот вечер ничто не могло испортить Вовкиного настроения.

— Бросьте вы с вашими шуточками! — Вовка смахнул рукавом брызги с лица. — Смотрите, что у меня вышло!

Ему не терпелось хоть кому-нибудь показать свою работу. С этими снимками он сначала забежал в штаб к комиссару, но Клим ушел во второй взвод. А перед девчонками, которые окликнули его и накормили ужином, он не стал хвастаться.

Одобрительно посмеиваясь, мальчишки разглядывали фотографии. Даже профессионалу не всегда удаются такие снимки. Безразличный к неудобствам, растянулся на полу автобуса Гришка Распутя. Отрешенный от всего окружающего, сидел на пеньке Забудкин. Богдан царственно возлежал на лужайке около магнитофона. Не хуже были и пейзажи, и рабочие сцены. Но особенно выразительными получились два крупноплановых портрета. На одном был Клим. Тогда, в столовой, он шутливо перекосил лицо и вцепился себе в бороду. На снимке шутка исчезла — осталась пугающая физиономия бородатого бродяги. Второй портрет был капитана Дробового. Бритоголовый, насупленный, с приподнятым кулаком, он смахивал на заключенного, сбежавшего из-под стражи и напялившего для маскировки военную гимнастерку с погонами.

Над этими двумя снимками мальчишки хохотали так громко, что Сергей Лагутин, Шуруп и его дружки вышли из палатки. Ребят распирало любопытство: что там рассматривают у костра, над чем хохочут? Но страх удерживал их. Чувствовали они: Богдан злится, что у них уже есть жилье, а у него нет ни палатки, ни койки.

И Сергей не торопился подойти к костру — раздумывал: как должен поступить командир в этом случае? Он догадался, что Вовка принес снимки. Ждать ли, когда он покажет сам, или подойти и посмотреть?


Сергей не сделал ни того, ни другого, потому что увидел спускающегося по просеке подполковника Клекотова.

— Встать! — крикнул Сергей. — Смирно!

Никто не успел выполнить команду.

— Отставить! — Подполковник успокаивающе махнул рукой. — Занимайтесь своим делом.

Он остановился в нескольких шагах от костра, заинтересованно осмотрел лук-указатель, осторожно дотронулся пальцем до стрелы с надписью «Третья Тропа».

Воспользовавшись этой задержкой, Вовка быстро собрал карточки и засунул их за рубаху. Тоненько и ехидно прохихикал Забудкин, напомнил Богдану:

— Всех, кто подойдет?.. Хи-хи!.. Этого водой побоишься!

— Н-да? — высокомерно спросил Богдан и взял дудку.

Рука у него не дрогнула — он не промахнулся. Струя, раздробившись в воздухе, окропила подполковника. Клекотов не сделал ни одного резкого движения, потому что был готов не только к любой неприятной неожиданности, но и к тому, чтобы повернуть ее в свою пользу. Он спокойно снял фуражку, стряхнул капельки воды, посмотрел на небо.

— Никак все-таки дождь начинается… Место мне у огонька найдется?

— Что за вопрос! — с преувеличенным радушием воскликнул Богдан и крикнул стоявшему у палатки Сергею: — Стульчик товарищу подполковнику!

— Не надо, не надо! — Клекотов словно ничего и не подметил в тоне Богдана. — У костра хорошо и без стульев.

Пока он усаживался на траву, Фимка незаметно вытащил из дудки поршень, а Димка взял обрезок фанеры и вынул из костра самую жаркую головешку. Теперь водяной пистолет превратился в безобидную трубку для выжигания. Димка вертикально установил фанеру и поднес к ней пылающую головешку. Фимка приблизил дудку к пламени и подул в нее. Тонкий огненный язычок лизнул фанеру и оставил на ней черный след. Пристально вглядевшись в лицо подполковника, Фимка снова подул в дудку. На фанере появился овал.

— Молодцы! — неожиданно похвалил мальчишек Клекотов. — Я обошел всех — никто еще до указателя не додумался и костра ни у кого не видел. Ваш огонек детство напомнил. Мы тоже, бывало, как в ночное отправимся, так в первую очередь костер разложим… Обычно ребят на это дело посылали. Хорошо быть мальчишкой — всему радуешься, все тебе интересно.

Подполковник задумался, забыв на минуту о цели своего прихода.

Мирно потрескивал костер. Шипела дудка — Фимка продолжал выжигать что-то на фанере. Димка менял головешки — подставлял под дудку самые жаркие. Богдан включил магнитофон.

В гитарный перебор вплелся приятный печальный голос. Он пел «Вечерний звон».

Клекотов не думал, что у Богдана может быть запись этого романса. Поражало и то, что мальчишка чутко уловил подходящий для такого романса момент. Конечно, здесь был тайный намек. Богдан как бы напоминал подполковнику, что он стар, что он в прошлом — в том самом ночном со своими дружками — и что сегодняшних мальчишек ему не понять.

А голос все пел. Колокольно вызванивали струны. Все молчали до самого конца — до последнего вздоха гитары.

— Спасибо за музыку! — Прежде чем встать, Клекотов взглянул на фанеру и, невольно улыбнувшись, сказал Фимке: — Да ты же талант!

В овале уже угадывалось лицо и широкие кустистые брови подполковника.

Польщенный Фимка вынул изо рта дудку.

— Как закончим — подарим вам на память.

— Спасибо! — еще раз поблагодарил Клекотов и встал. — Я так вас понял: палатку пока ставить не будете?.. Мы тоже в ночном палаток не ставили. Когда холодно или дождь — в сено зароемся, в копну. Тепло, весело, и мыши-полевки рядом шуршат, попискивают.

Заскулил, заныл Забудкин, услышав про мышей.

— Ты чего? — подполковник склонился над ним. — Тебя здесь не обижают?

— Мне постель нужна! — слезливо пропищал Забудкин. — У меня в коленях ревматизм от холодного пола в молельне и спина от поклонов треснула!

Клекотов очень смутно представлял, что такое секта, и совсем не знал, что там делают такие мальчишки, как Забудкин. Он и жалел его, и в то же время чувствовал какое-то недоверие. В слезливых причитаниях подполковнику слышались спекулятивные нотки.

— Насчет постели обратись к своему командиру, — посоветовал он. — И вообще надо было позаботиться о себе раньше. Ты же видишь: кто хотел палатку и кровать, тот днем поработал. Кому вместо палатки костра хватает, тот огонь разжег. А кому ничего не нужно, тот лежит себе всем довольный и помалкивает. — Клекотов повернулся к Гришке. — Распутин! Ты спишь? Не болен?

— Здоров, — послышалось из-под ели.

— Вот и прекрасно!.. До отбоя еще часа два, но мы уже сегодня не увидимся, так что спокойной вам ночи, ребята!

Когда Клекотов отошел от костра, Фимка вопросительно взглянул на Богдана.

— А ты говорил!.. Шиш тебе, а не палатка! Не на того напали!

— Посмотрим! — отозвался Богдан. — Время есть.


Дождь


Клим заканчивал обход лагеря. В палатки он не заходил. Шел вдоль просек по лесу, чтобы проверить, нет ли поблизости чего-нибудь опасного для ребят: старой землянки, которая могла обвалиться и придавить любопытных мальчишек, крутого оврага, надломленного дерева.

Так он делал и в пионерских лагерях, в которых работал старшим вожатым три последних лета.

Завершая обход, Клим забрался на высокий, поросший лесом холм и здесь, на самой вершине, набрел на большую, давно не обновлявшуюся братскую могилу. С другой стороны к ней подходила чуть приметная тропка. Могилу все-таки изредка навещали, но не поправляли ни развалившейся ограды, ни покосившегося обелиска, на котором виднелась когда-то хромированная, а теперь поржавевшая металлическая планка. С трудом читалось: «…шестого гвардейского…» Остальное разобрать было невозможно.

Клим стоял у обелиска и думал, что сюда надо обязательно прийти с ребятами и привести могилу в порядок. Он уже собирался уходить, когда на тропке показалась старуха с букетом полевых цветов.

— Здравствуйте, бабушка! — Клим шагнул ей навстречу. — Вы, наверно, знаете, кто здесь.

Он не договорил, заметив недоверие и страх в глазах старухи. Она попятилась, потом повернулась и почти побежала вниз. Бородатый незнакомец напугал ее.

— Да не бойтесь! — крикнул Клим. — Я могу уйти, если мешаю!

Старуха поспешно спускалась вниз по тропке, и Клим понял, что с ней не поговоришь.

Возвращаясь к штабной поляне, Клим услышал ритмичное шарканье пилы и деловитый перестук топоров. От этих звуков растаял неприятный осадок от встречи с пугливой старухой. Работал наряд из первого взвода — мальчишки заготовляли дрова для кухни. Лагерная жизнь налаживалась.

С центра поляны были видны все четыре просеки. Там мирно белели палатки. Снаружи — никого. Мальчишки обживали брезентовые домики: раскладывали по тумбочкам личные вещи, в который раз переставляли кровати, менялись друг с другом местами, протирали слюдяные оконца. Лишь на Третьей Тропе горел костер.

Комиссар был в курсе всех событий. Костер не удивил его и не насторожил, хотя Клим понимал, что это не просто костер, а вызов лагерному руководству. И этот вызов был принят всеми, кроме капитана Дробового.

Клим подошел к дверям мастерской — ключи висели на месте, на щите у входа. По пути комиссар заглянул на кухню и узнал, что Вовка Самоварик накормлен. «Про ужин вспомнил, а показать снимки забыл!» — подумал он, но тотчас отогнал эту мысль. Он же был в обходе — Вовка не мог его найти. А сейчас, наверно, его карточки разложены у костра, и мальчишки любуются ими. Клима потянуло на Третью Тропу — посмотреть, что получилось у Вовки Самоварика. Но он пересилил себя — не пошел. Нельзя было нарушать план, предложенный подполковником. Пусть мальчишки жгут костер. Пусть сидят у него хоть всю ночь напролет. Это их дело. Никто к ним больше не подойдет, потому что никого это не тревожит. Так по крайней мере все должно выглядеть для ребят.

С крыльца штабной избы Клим снова посмотрел на костер и остановился. Ведь где-то там и Забудкин. Комиссар не вспомнил о нем ни разу с тех пор, как видел его сидящим на пеньке около просеки. Он тогда не участвовал в работе и едва ли включился в нее позже. Выделит ли ему койку вспыльчивый Сергей Лагутин? Должен! Парень он неглупый и понимает, что для Забудкина надо сделать исключение.

Комиссар не ошибся. Проверяя тумбочки с личными вещами, Сергей прикидывал, поместится ли в палатке еще одна койка — для Забудкина. Но это ничуть не мешало ему придирчиво производить досмотр и делать, когда нужно, едкие замечания.

— Ты ваксой зубы чистишь? — спросил он у Шурупа, в тумбочке у которого зубная щетка сцепилась с сапожной.

В другой тумбочке на чистом белье, сложенном на верхней полке, Сергей заметил что-то похожее на табачные крошки. Он бесцеремонно проверил у хозяина карманы, вывернул наизнанку пустой рюкзак и потребовал:

— Дыхни-ка!

Мальчишка послушно разинул рот. Табачным дымом от него не пахло.

Обойдя все пять тумбочек и заставив навести в них образцовый порядок, Сергей уже хотел приказать, чтобы мальчишки сдвинули три кровати вплотную и освободили место для койки Забудкина.

Отрывистый удар грома заставил всех присесть.

— О-о-о-о! — на высокой ноте закричал кто-то на просеке. — Ой! Ой!

Сергей выскочил наружу.

Схватившись обеими руками за голову, не переставая ойкать, мчался вверх к штабной поляне Забудкин.

— Иннокентий! — крикнул Кульбеда, тоже выскочив из палатки.

— Забудкин! — подхватил Славка Мощагин.

Их голоса смял повторный громовой раскат, за которым сразу же хлынул ливень.

Убежав от сердито зашипевшего костра, Богдан, Вовка, Фимка и Димка попрятались под деревья рядом с Гришкой Распутей.

— Я черную молнию все-таки увидел, — неожиданно сообщил он ребятам.

Богдан даже сплюнул.

— Чокнутый!..

Когда дождь забарабанил по стеклам штабной избы, подполковник Клекотов отодвинул от себя график будущих занятий по военной подготовке, встал из-за стола и распахнул окно, выходившее на Третью Тропу. За густой сеткой ливня ничего не было видно.

Капитан Дробовой поднял голову от карты, на которой он вычерчивал границы лагеря. И Клим перестал листать список с подробным указанием анкетных данных на всех мальчишек.

— Вот уж это совсем ни к чему! — Клекотов подставил ладонь под дождевые капли.

— Я предупреждал, что будет дождь. — Дробовой тоже подошел к окну. — У меня бы они давно в палатке были.

Сейчас капитан искренне сочувствовал мальчишкам, потому что винил не столько их, сколько начальника лагеря и комиссара. Хотели мальчишки или не хотели, но он заставил бы их натянуть палатку. Им не пришлось бы принимать вечерний душ. Бессмысленным казался Дробовому эксперимент, затеянный Клекотовым и Климом. Смысл, по мнению капитана, имело только то, что выполнялось по приказу. Есть приказ — тут уж не жалей себя! Хоть дождь, хоть вьюга, а выполняй его, о себе не думай! Если и заболеешь — почет тебе и уважение. А когда нет приказа, глупо схватить даже самый легкий насморк.

Клим подошел к окну, взглянул на термометр, прикрепленный к раме.

— Как в бане — двадцать один! Не простудятся… Дождь пройдет — опять костер разожгут!

Сюда, к этому открытому окну, и подбежал Забудкин. Мокрые волосы прилипли ко лбу, с острого носа стекала струйка, губы были перекошены.

— За что-о-о? — горестно завопил он, ударяя в грудь кулачком. — Лучше обратно — в секту!.. Я в газету напишу!

Клим подхватил его под мышки и втянул в комнату.

— В палатку, выходит, тебя не пустили?

— Как же! Пустит он! — прохныкал Забудкин. — Он хуже старосты в секте!.. И про него напишу — как он чуть не умертвил меня в палатке!.. И на райком пожалуюсь! Про всех напишу — в «Правду»!

Выложив эту главную угрозу, Забудкин рыскнул глазами по лицам мужчин — проверил, подействовало или нет.

— Это в секте тебя кляузничать научили? — неприязненно спросил Дробовой. — Где остальные, которые у костра сидели?

— Какое мне дело! — Забудкин вытащил из брюк подол рубашки и стал вытирать мокрое лицо. — Жив еле!.. Грудь сжало! — Он усиленно задышал и схватился за живот. — И тут все время ноет! Рак, наверно!.. Когда умру — в лесу не хороните… И креста не надо — хочу погибнуть атеистом!

— Клим Петрович! Отведите его туда, — Клекотов поднял глаза к потолку. — Пусть там пока живет.

— На чердаке? — взвизгнул Забудкин.

— Там хоть и чердак, а как в гостинице, — успокаивающе объяснил Клим. — Специально для гостей оборудовано.

Он повел Забудкина к двери, а Дробовой вынул платок и долго брезгливо оттирал пальцы, хотя и не дотронулся до мальчишки.

— Фу к-какой!..

Ливень начал утихать. Капли помельчали, но небо не прояснялось.

Дробовой вернулся к столу, а Клекотов остался у окна. Он ждал, когда снова загорится костер. Огонь на просеке не появлялся.

— Спички, может быть, намокли, — вслух подумал подполковник.

— Спички им вообще не положены, — напомнил Дробовой. — У кого нашли, отобрали еще в городе.

— Значит, не у всех нашли — костер-то горел!.. А теперь размокли — не зажигаются! — огорченно произнес Клекотов. — В золе бы хоть покопались, — посоветовал он, будто ребята могли услышать. — Глядишь — и нашли бы уголек! Горе-мученики!

— Могу сходить, — предложил Дробовой, — снабдить их спичками.

Клекотов круто повернулся к нему.

— Я не ослышался?

Капитан досадливо потер свой голый череп.

— Что вы так смотрите?.. Я если и спорю с вами, так только по поводу методов, а не по существу. Мне не меньше вашего добра им хочется. Мне их простуда — как собственная болячка.

— Вы меня обрадовали! — Клекотов улыбнулся широко, с каким-то внутренним облегчением. — А ходить к ним, я думаю, все-таки не надо. Во-первых, двадцать один тепла. Я бы своему внуку разрешил босиком по лужам побегать… Во-вторых, там сержант, командир взвода и командир отделения. Придумают что-нибудь.


Проба сил


Богдан, Фимка, Димка и Вовка Самоварик все еще сидели под деревьями. Мальчишки молчали. Настроение у них было самое скверное. Снова разжигать костер никому не хотелось, потому что и земля, и трава вокруг намокли. Под деревьями хоть сухо — можно сидеть, поджав ноги. Но сколько так просидишь? Не всю же ночь! А если опять дождь? Дерево не палатка.


— Влипли! — произнес Вовка и посмотрел на Богдана.

— Ты ничего не придумал? — спросил Фимка у Димки.

— Не-а! — отозвался тот.

Оба они тоже посмотрели на Богдана.

Он чувствовал эти взгляды и понимал, что они означают: ты — главный, тебе и находить выход! Но сейчас такие взгляды не льстили его самолюбию. Глухое озлобление разгоралось в нем. Особенно раздражали его палатки, казавшиеся удивительно удобными и надежными. В палатке Сергея Лагутина раздавались веселые голоса.

Из палатки Кульбеды и Славки Мощагина не долетало ни звука. Сержант в начале ливня выбежал на просеку, прикрыл брезентом нераспакованное оборудование последней, так и не поставленной палатки. Возвращаясь, он не взглянул на спрятавшихся под деревьями мальчишек и старательно, наглухо задернул полог. С тех пор в палатке — ни голоса, ни движения. Будто оба — и сержант, и командир взвода — заснули.

— Товарищ командир! — долетел до Богдана голос Шурупа. — А можно не ждать отбоя? Охота придавить подушку.

— Сегодня можно, — разрешил Сергей. — Кто хочет — ложитесь.

Послышался чей-то протяжный зевок. Это окончательно вывело Богдана из себя.

— Пора и нам! — выдавил он хрипловатым от злобы голосом и встал, бросил мальчишкам: — Пошли! — Подумав, что Гришкина сила может пригодиться, позвал и его: — Идем, Распутя, за местом под солнцем!

— Мне и здесь хорошо, — послышалось из-под ели.

— Падаль! — обругал его Богдан. — Валяйся, пока черви не сожрут!

Они вчетвером приблизились к палатке Сергея Лагутина. Фимка, Димка и Вовка держались сзади, Богдан — впереди. Сергей не прозевал — встретил Богдана у входа.

— Чего подкрадываетесь?

— Идем в палатку, — ответил Богдан.

— Силой не займешь! — Сергей предостерегающе покачал головой. — Не пробуй.

— Мне силы не надо. Слово хочу сказать др-ружкам!

Он так произнес это «др-ружкам», что мальчишки, подслушивавшие разговор, воробьями бросились к задней стенке палатки — подальше от входа.

— Твои дружки — за решеткой! — не вытерпел Сергей и все-таки разрешил: — Ладно, говори свое слово.

— Шуруп! — позвал Богдан и пригнул голову, чтобы войти в палатку, но Сергей рукой загородил вход.

— Нет уж! Ты отсюда, пожалуйста!

— Эй, шурупчики! — прохрипел Богдан в темное нутро палатки. — Вы меня знаете!.. Кто потеснится на своей койке, тому это зачтется!

Наступила тишина, и стало слышно, как мелкий моросящий дождь снова зашелестел, закапал на туго натянутый брезент.

— Все слышали? — громко и весело спросил у мальчишек Сергей. — Есть желающие?

— Не-е-ет! — разноголосо послышалось из палатки.

— Вопрос исчерпан! — Сергей в упор посмотрел на Богдана. — Ты крепко просчитался!

— Погоди! — Богдан тяжело задышал, точно бежал в крутую гору. — Ты мне дай глаза их увидеть!

Он ринулся напролом в палатку, но Сергей оттолкнул его. Богдан медленным устрашающим движением опустил руку в карман и выжидательно затих.

— Да брось ты! — негромко произнес Славка Мощагин, появляясь у палатки. — Ни кастета, ни ножа у тебя нету. А драться на кулаках не советую: у Сергея второй разряд по боксу. Хочешь со мной? Только без драки и без злости. На ловкость и на силу.

— Кого бить — мне все равно!

Богдан набросился на Славку и сшиб бы его размашистым ударом кулака, но Славка успел отклониться. Кулак проскочил мимо. По инерции Богдана повернуло спиной к Славке. Тот сделал подсечку, без усилий повалил его, мирно сказал:

— Я же просил без кулаков!

Богдан не слышал уже ничего. Он встал на корточки и из этого положения, как распрямляющаяся пружина, устремился вперед и вверх, нацелившись головой в Славкин подбородок. И снова встретил пустоту и, наткнувшись на выставленную Славкой ногу, упал на живот, проехался лицом по мокрой траве. Дождевая вода немного охладила его. Он не сразу поднялся на ноги. Сначала сел и оглянулся на Фимку, Димку и Вовку.

— Крысы!.. Я один должен, да? Один?

Но и после этого окрика мальчишки не поторопились вмешаться. Зато к палатке подошел Гришка Распутя.

— Интересно, — глухо промямлил он и навис над Славкой Мощагиным. — А меня сможешь?

— Попробую, — улыбнулся Славка. — Захватывай меня как хочешь!

Распутя по-медвежьи облапил его поперек туловища, легко оторвал от земли и предупредил:

— Сейчас брошу.

— Бросай! — разрешил Славка.

Подняв его еще выше, Распутя посмотрел на то место, куда собирался кинуть Славку — нет ли там случайно камня или пенька, — и отшвырнул ногой шишку.

— Бросаю, — снова предупредил он.

— Давай!

И Гришка бросил. Но Славка вцепился в его куртку, увлек за собой и, очутившись на земле, ногами перекинул Распутю через себя, а сам перевернулся через голову и плотно оседлал Гришку, сев ему на грудь и сжав коленями ребра.

— Хы-ы-ы-ы! — раздалось из широко распахнутого рта Распути.

— Что — больно? — встревожился Славка.

— Смеюсь, — ответил Распутя.

Он не врал. Ему было смешно: как это он — такой длинный и тяжелый — только что стоял и вдруг — лежит! А Славка, которого он бросил вниз себе под ноги, непонятным образом взгромоздился ему на грудь.

— Хы-ы-ы! — еще раз засмеялся он. — Потешно.

Славка поднялся и протянул руку Распуте — помог встать.

— Еще будем?

— Хватит, — Гришка поплелся к своей ели. — Я черную молнию видел, — добавил он, укладываясь. — Может, еще ударит.

— Чтоб она в тебя угодила! — мрачно изрек Богдан.

Он ненавидел сейчас все и всех и был бы рад, если бы молния спалила все палатки.

— А ты не злись. Кто виноват, что так получилось? — сказал Славка. — Разложите костер. Дождик маленький совсем. А я вам запишу это как ночное дежурство по взводу.

— Соглашайся! — Фимка осторожно тронул Богдана за плечо. — Ночь короткая!

— И светает очень рано, — подхватил Славка. — Да вы, если захотите, от рассвета до завтрака запросто палатку успеете поставить. И будет так, точно ничего и не было. Все хорошо будет!

— Пр-роповедник!.. Н-не будет ничего хорошего!.. А ты, Шуруп, — Богдан покосился на палатку, — запомни: плакали твои глазки.

Оттолкнув стоявших за его спиной мальчишек, он вернулся под дерево, из-под которого начал свою неудачную вылазку.

Под мелким нудным дождем остались пятеро: у палатки — Сергей и Славка, шагах в пяти от нее — Фимка, Димка и Вовка Самоварик. И те, и другие выжидательно молчали. Командиры думали, что мальчишки попросят пустить их в палатку, и оба решили дать им место. А мальчишки надеялись, что командиры сами позовут их.

— Да ну вас всех! — обиделся Вовка Самоварик, не дождавшись приглашения. — Дрыхните в тепле, если вы такие!

Придерживая рукой фотокарточки, спрятанные от дождя под рубашку, он тоже отошел под защиту деревьев. Укрылись под ними и Фимка с Димкой.

Богдан отодвинулся от них.

— Рядом с вами противно!

Мальчишки видели, как Славка и Сергей, посовещавшись между собой, разошлись по палаткам. Пологи задернулись. Неуютно и тоскливо стало на Третьей Тропе.

Богдан тяжело переживал свое поражение. Злобу он чувствовал ко всем без исключения, но больше всего не к Славке и даже не к Сергею Лагутину, а к Шурупу и его четверке. Они легко и быстро признали его вожаком, но с той же легкостью и быстротой предали его, как только увидели, что выгоднее быть с другими.

Познакомились они утром на сборном пункте. Богдан торопился поскорей уйти из дома и рано явился к автобусам. Шуруп со своей четверкой был уже там.

Никаких особенно тяжких грехов за этими мальчишками не числилось — пропуски занятий, двойки за поведение, мелкое хулиганство. Но они считали себя крупными дворовыми заправилами.

Шуруп для большей убедительности сам придумал себе кличку: был он просто Шуркой Рубцовым, а стал Шурупом.

Он первый подошел вразвалку к Богдану.

— Влип, тютя?.. Ничего! Держись за нас! — он покровительственно пошлепал Богдана по щеке. — Я — Шуруп!

Богдан грубо отбросил в сторону его руку и равнодушно посмотрел на четырех других приближавшихся мальчишек.

— Видишь их? — почти ласково спросил обиженный Шуруп. — Не возникай! Мы только по разу приложим — и не дотянешь до пенсии. Дотукал?.. Подыми-ка хваталки, чтоб мы видели, дошло или нет.

Богдан медленно поднял правую руку с двумя напряженно-выпрямленными пальцами.

— Обе! — потребовал Шуруп.

Богдан раздвинул пальцы и, как двузубой вилкой, ткнул ими в лицо мальчишке, рассчитав так, чтобы вовремя остановить руку. У самых зрачков увидел Шуруп кончики пальцев и отшатнулся, побелел от страха — понял, что чуть не лишился глаз.

Тем же тоном, каким только что представился Шуруп, Богдан произнес:

— Я — Богдан!

— Какой Богдан? — спросил Шуруп, испугавшись еще больше. — Тот?

— Тот, — ответил Богдан.

Больше от него не потребовалось никаких усилий, чтобы полностью подчинить себе этих мальчишек. Они услужливо крутились вокруг него, подхватывали каждое слово, восторженным шепотком пересказывали другим мальчишкам ходившие по району слухи о Богдане, заняли для него и сторожили, пока он не пришел, самое лучшее в автобусе место.

Но миновал день, и Богдан очутился под деревом в мокром лесу, а они, наверно, уже разделись и натягивали на себя мягкие одеяла.

— А костер-то стоит попробовать, — предложил Вовка. — Карточки могут размокнуть.

— Тьфу на твои карточки! — Богдан плюнул и выругался. — Уйду сейчас — и провалитесь вы вместе со всем лагерем!

— Как уйдешь? — испугался Фимка.

Димка и Вовка тоже забеспокоились. Оставаться без Богдана казалось совсем страшно. Что они без него? Им останется только стучаться в закрытые палатки и просить прощения.

— Не уходи! — подал голос Димка. — Вместе придумаем что-нибудь. Это драться мы с Фимкой слабаки, а насчет придумать — о-го-го!

Никуда бы не ушел Богдан. Куда идти одному в совершенно незнакомом месте дождливым вечером? Поругался бы, отвел бы душу — и остался. Костер бы, наверно, приказал разжечь. Но смиренный испуганный тон Фимки и Димки подхлестнул его. Захотелось покуражиться над мальчишками.

— Уйду! — упрямо повторил он, но сделал уступку: — А вы — как хотите! Можете оставаться псами сторожевыми! Бегайте, лайте, пока они спят.

Богдан думал, что мальчишки вновь начнут упрашивать его и тогда он смилостивится над ними — останется. Но Фимка вдруг торопливо, боясь получить отказ, выпалил:

— Тогда и мы с тобой! Верно, Димка?

Отступать Богдану было некуда, и все же он попытался избежать бессмысленного блуждания по мокрому лесу.

— Тихо! — прикрикнул он. — Мыслишка одна мелькнула!.. Проберемся в столовую! И сухо, и столы широкие — лучше кроватей!

— Я последний ужинал! — сказал Вовка.

— Поздравляю! — усмехнулся Богдан. — Что дальше?

— А то, что после меня ее на замок заперли — сам видел.

— Замков для меня, конечно, не существует, — веско заметил Богдан. — Шороху только завтра не оберешься — начнут: кто да что?.. Вас подводить под монастырь не хочу… Другую мыслишку имею. — Он тянул время в надежде найти удобный предлог и не уходить из лагеря. — Те две дурочки — поварихи — где ночуют? Не в палатке?

— Я руки повыдергиваю за девчонок, — раздался из-под ели голос Распути, и он из лежачего положения перешел в сидячее-приготовился, если потребуется, даже встать.

— У них две комнаты рядом с кухней, — ответил Вовка. — В одной повариха, в другой — эти девчонки.

Богдан выругался, поднял воротник, снял с сучка магнитофон, втянул голову в плечи и вышел из-под дерева.

— Пошли!.. И гори тут все голубым пламенем!


Спор


В штаб, как и в мастерскую, электричество было подведено заранее. Четыре окна штабной избы светились на поляне. О сне не думал здесь никто.

Из третьего взвода пока никаких сообщений не поступало. Это обнадеживало: если бы что-нибудь случилось, сержант или командир взвода уже явились бы с тревожным известием. И все-таки было неспокойно: что там, как, почему не горит костер? Или компанию Богдана разместили по палаткам?

— Если бы горел костер, — сказал подполковник, — можно было бы считать, что день прошел без особых че-пэ.

— Это как смотреть! — возразил Дробовой. — В первом взводе — две попытки драки, в четвертом — вино и сигареты, в третьем — отказ ставить палатку.

— День-то первый! — напомнил Клекотов и в который раз посмотрел в окно — не зажегся ли костер на Третьей Тропе. — По первым дням у меня и не то бывало. Важен день последний. Если что-нибудь похожее произойдет в конце сезона, тогда нас с вами до детей допускать нельзя!

— Какие дети! Половина из них — с меня ростом! — воскликнул Дробовой. — Вот я им марш-бросок километров на десять устрою — в колхоз, на прополку, да назначу норму выработки. В обед второй марш-бросок — обратно в лагерь. После этого ни драться, ни костры палить не захочется! А палатка дворцом покажется!

— Тут и не хочешь, да сбежишь! — улыбнулся комиссар Клим, выписывая столбцом фамилии мальчишек с датами их дней рождения.

— Все шутите! — Дробовой возмущенно мотнул бритой головой. — Мне кажется, вы на поводу у них идете!

— Молчу, молчу! — Клим снова уткнулся в список. — По-моему, наш главный конфликт возникнет через несколько минут! Я только проверю еще разок, чтобы не ломать копья даром!

Клекотов уже начал привыкать к постоянным спорам между Климом и Дробовым и не всегда вмешивался в перепалку. Сейчас он задумался о намерении Дробового направить ребят на прополку. Капитан даром слов не бросал. Видимо, он уже переговорил с председателем колхоза.

Кроме основных обязанностей лагерного военрука и дополнительной нагрузки по обеспечению режима Дробовой значился также и заместителем Клекотова по организации труда. Он определял, где, сколько и когда будут работать мальчишки. Но стоит ли их направлять на прополку? Подполковник хорошо помнил свое детство и неуважительное отношение подростков к этому занятию. Клекотов не сомневался, что и сегодняшние ребята не возрадуются от такой работы. В лагере собрались не столь уж великие трудолюбы, чтобы поручать им скучное однообразное дело и рассчитывать на какую-то пользу. Этим только можно отбить всякую охоту к работе. Надо было бы придумать что-то другое, и Клекотов перебирал в уме все то, чем он сам занимался в детстве с удовольствием.

Раздался негромкий и какой-то невеселый смешок Клима.

— Нет, я не ошибся… Завтра день рождения только у одного… Отгадайте, у кого?

Комиссар не случайно заговорил об этом. Еще в городе договорились отмечать в лагере дни рождения всех мальчишек. По официальному табелю эти празднества относились к поощрительно-воспитательным мероприятиям. А подполковник Клекотов считал их приятной возможностью приласкать, обрадовать мальчишку, показать ему, что его рождение — событие не только для него одного, а и для всех.

— Ну, кто же? — спросил Клекотов и помрачнел от неприятной догадки. — Неужели.

— Да, он самый! — подтвердил Клим. — Богдан!

— Вот видите! — Дробовой торжествовал, предполагая, что теперь подполковник будет вынужден отменить прежнее решение. — Я и в городе говорил: все это благоглупости. А уж начинать с Богдана сомнительную для нашего лагеря традицию — полная нелепость!.. Что подумают другие? Какой увидят пример?.. От работы отлынивает, приказы не выполняет, плюет на командиров, а мы его чествуем? За что?

Клим намотал бороду на пальцы и пропел:

— «К сожаленью, день рожденья только раз в году.»

Клекотову шутка комиссара показалась не очень уместной.

— Положение-то не шуточное. Капитан недаром горячится. Я его понимаю. Неужели завтра только один именинник? Вдвоем это прошло бы лучше: один бы — беленький, а другой, уж ладно, пусть будет черненький.

— Один, — сказал Клим. — Есть дни, когда даже по трое, а завтра только он.

— А среди персонала? — вспомнил Клекотов. — Сержанты?

— Опрошу всех, — обещал Клим.

— Если вам уж так дороги эти семейные праздники, — неохотно произнес Дробовой, — я предлагаю начать их в день официального открытия лагеря.

Клекотов и сам подумывал об этом. Одно удерживало его от такого решения. Богдан мог догадаться, почему не с первого дня начнут поздравлять именинников. Этого парня не проведешь. Чуткости ему не занимать. Как он преподнес старинный романс! День своего рождения Богдан помнит. Обида будет глубочайшая.

— Продумаем все с начала, — предложил Клекотов. — Капитан напомнил нам, что это семейный праздник. Вот и прикинем, как поступили бы в хорошей семье. Допустим, вчера сын крепко набедокурил, а сегодня — его день рождения… Отменить? Перенести?

— Простили бы по такому случаю и отпраздновали! — подсказал Клим.

Дробовой промолчал.

— А вы бы как? — обратился к нему Клекотов.

— Это теория, а на практике. — Дробовой взглянул в окно, выходившее на Третью Тропу. — На практике вашего юбиляра и след, наверное, простыл. Голосует где-нибудь на дороге — попутку ловит, чтобы в город возвратиться.

— Исключено, — возразил Клим. — От него отец отказался. На суде была неприятнейшая сцена!

— У дружков спрячется! — нашелся Дробовой. — Возобновит старые связи!

Это предположение заставило Клекотова посмотреть на часы. Комиссар и капитан поняли невысказанную мысль подполковника. Клим встал.

— Не будем гадать?

Прихватив фонарики, Клим и Дробовой вдвоем вышли из штаба.

На небе проклюнулись звезды. Дремотно шумел лес, стряхивая последние капли. Где-то далеко, не тревожа тишину, прокричал речной пароходик. И не верилось, что вот здесь, на небольшом участке спокойно дремлющего леса, размещены сейчас почти две сотни хулиганов, драчунов и воришек, от которых временно избавился город.

— Умаялись, спят! — тихо произнес Клим.

— Всему-то вы умиляетесь! — проворчал Дробовой. — Даже, что спят!

Слева проступили расплывчатые контуры маленькой палатки сержанта и командира взвода. За ней, ниже на просеке, виднелись белесые пятна больших палаток. Пахло мокрой золой от погашенного дождем костра.

— Я черную молнию видел, — раздалось справа из-под ели.

Клим и Дробовой не сразу нащупали фонариком Гришку Распутю.

— Ты все еще лежишь? — приглушенно рассмеялся Клим.

— Встать! — хрипловато приказал Дробовой.

— Скоро отбой, — ответил Гришка, и все-таки поднялся, и повторил то, что поразило его и чем ему никого не удавалось заинтересовать: — Я черную молнию видел.

— Что за чепуха! — капитан тряхнул его за руку. — Проснись и отвечай на вопросы!

— Почему чепуха? — вмешался Клим. — Я, правда, сам не видел, но читал у Короленко или у Куприна.

Почувствовав поддержку, Распутя медленно приоткрыл рот, чтобы рассказать наконец про чудо, но опять ему не удалось сделать это. Подбежал Славка Мощагин, отрапортовал:

— Товарищ капитан! Третий взвод отдыхает после отбоя! Четверо находятся в отлучке.

Дробовой на мгновение высветил фонариком лицо комиссара.

— Вы, кажется, утверждали, что это исключено? — Потом он перевел луч света на Славку Мощагина. — Почему не сообщили в штаб?

— Решили справиться своими силами.


Побег


Богдан не знал, куда он ведет ребят, а уж они и совсем не представляли, зачем тащатся сзади него по лесу и чем все это кончится. Вовка Самоварик с самого начала не хотел уходить с просеки и все-таки пошел. Его подтолкнула обида. Комиссар сам разрешил ему работать в лаборатории и обещал предупредить командира отделения. Вовка не чувствовал за собой вины. За что же его наказали — лишили места в палатке?

Сердито сопя носом, он плелся сзади всех и уже собрался повернуть назад, но тут мальчишкам повезло: они набрели на асфальтовую дорогу. Неподалеку ярко полыхали огни дежурного гастронома с широкими витринами. В другой стороне тоже горели фонари — там — виднелась пристань на судоходной реке, в которую где-то в лесу впадала безымянная лагерная речка. Небольшой пароходик только что высадил группу пассажиров и, прощально прокричав, ушел в темноту.

— А вы боялись! — победоносно произнес Богдан. — Сейчас погреемся! Ноль семь сообразим по случаю наступающего праздника!.. Кто отгадает, какой завтра праздник, — пьет первый! За мое здоровье!

Ни о каком празднике мальчишки не слышали, и к вину никого из них не тянуло. Но им было стыдно признаться в этом Богдану.

— После семи не продают, — робко сказал Фимка.

— Лопух! — презрительно фыркнул Богдан. — Это водку не продают, а любую бормотуху бери хоть до самого закрытия!

— Нам и вино не отпустят, — напомнил Вовка.

Богдан с сожалением пощелкал языком, потом схватил Фимку и Димку за грудки и подтянул к себе.

— Кто про выдумку болтал?.. Ну-ка, шевелите мозгой!

Напротив гастронома была автобусная остановка. Ребята присели на скамейку под козырьком. Фимка и Димка сделали вид, что усиленно думают, как в считанные минуты повзрослеть, а Богдан вынул мелочь — одни медяки, вытряс карманы у мальчишек. Набралось 47 копеек. Он опустил голову и театрально сжал ее ладонями.

— С кем я связался!

Пассажиры, высадившиеся с парохода, торопливо поднимались вверх по дороге. Многие заходили в гастроном. Фимка незаметно подтолкнул локтем Димку и скосил глаза на магнитофон.

— Как хочешь, — уклончиво прошептал Димка.

— Что, что? — оживился Богдан. — Выкладывайте!

— Бутылку не жди — денег мало! — сказал Фимка. — А что-нибудь другое принесем… Давай магнитофон. И не бойся — мы его не испортим.

Не без внутреннего сомнения отдал Богдан магнитофон, но, увидев, как ловко мальчишки вывинтили винты и вынули из футляра основные узлы, успокоился, понял, что они проделывают эту операцию не впервые. Вовка получил на хранение тяжелый остов, к которому крепились детали, а Фимка включил транзистор, поставил его на дно пустого футляра и закрыл крышку. Передавали арии из опер в исполнении известных певцов.

— Ну и что? — раздраженно спросил Богдан.

— Давай деньги! — Фимка опустил их в карман и взял Димку за руку. — Ждите!

Так они и вошли в гастроном — с играющим внутри магнитофона транзистором, занимавшим не больше четверти всего футляра.

Большинство поздних покупателей толпилось у колбасного отдела и молочного прилавка. Мальчишки прошли к стенду с расфасованными конфетами. Димка заслонил Фимку, и тот, приоткрыв футляр магнитофона, накидал поверх транзистора целлофановые кулечки, выбирая конфеты подороже. Потом они взяли по одному самому дешевому кульку и, не пряча их, двинулись к выходу. Фимка поставил на прилавок рядом с кассиршей потяжелевший магнитофон и предъявил кулек с дешевыми леденцами. Димка тоже показал свой кулечек. Фимка протянул кассирше раскрытую ладонь с медяками.

— Возьмите, пожалуйста, за обоих!

Все было рассчитано до тонкости: и играющий магнитофон, поставленный под носом у кассирши, и доверительно протянутая рука с монетами. Ничто не вызвало подозрений. Кассирша даже не взглянула на карманы мальчишек, как делала обычно для проверки, — не оттопырились ли они от спрятанного товара. Она отсчитала сорок четыре копейки и оставила трехкопеечную монету на Димкиной ладони.

Под обличающее «Лю-ди гиб-нут за-а-а металл!», звучавшее из магнитофона, мальчишки неторопливо вышли на улицу и пересекли дорогу.

— Получай! — Фимка поставил футляр Богдану на колени и открыл крышку. — Подороже твоей бормотухи!

Богдан и Вовка Самоварик выпучили глаза.

— А вот тебе и сдача! — Димка отдал Богдану три копейки. — Уметь надо!

— Тут же рублей на сто! — испуганно воскликнул Вовка.

— На сколько? — переспросил чей-то знакомый, неподдельно взволнованный голос, и появился сержант Кульбеда.

Мальчишки оцепенели.

— Еле догнал вас!.. — Подвиньтесь! — Он сел на скамейку, взял футляр магнитофона, посмотрел на конфеты и успокоился. — Сказанул — на сто!

Мальчишки сидели как мертвые, а Кульбеда задумчиво смотрел на витрины гастронома.

— Что же мне с вами делать?.. Помню, в пятом или шестом это было. Завелся в классе воришка — карандаши цветные у нас тащил. Что с ним только не делали: и совестили, и на сборах пионерских чистили, родителям жаловались. Даже били!.. А пройдет неделя — он опять, да еще и оправдывается: говорит, болезнь у него такая. Как-то взяли мы и собрали денег, накупили карандашей целый ворох и на перемене запихали ему в портфель. Полный набили — еле закрылся!.. И все — вылечился! Как рукой сняло… Теперь, слышал, следователем где-то работает…

Ребята все еще молчали и не двигались, но липкий холодок страха уже отступил от них. Они не очень вникали в рассказ Кульбеды, а просто прислушивались к его говорку и ждали, что будет дальше. Ждали без страха, а скорее с любопытством.

Как поступил бы, например, капитан Дробовой, они хорошо себе представляли. А что придумает сержант, их Микропора, который еще ни разу не сказал и не сделал ничего такого, что было бы не оправдано внутренним мальчишеским судом?

Кульбеда снова открыл футляр и, вытаскивая по одному кульки, принялся вслух подсчитывать стоимость конфет. Он насчитал десять рублей тридцать копеек, положил кульки обратно и спросил:

— Сколько заплатили?

— Сорок четыре, — глухо ответил Фимка.

Кульбеда полез в карман гимнастерки, вынул письма в старых заношенных конвертах, документы, какую-то маленькую книжицу и вытащил из нее сложенную пополам десятку. Пошуршав купюрой, он по-стариковски прокряхтел:

— Э-эх!..

Богдан, как дирижер, взмахнул руками, и ребята подхватили:

— Нет на нас гвардии старшины Грязепуда!

— Неверно! — улыбнулся сержант. — Грехопуда! — Он развернул десятку. — Кто пойдет?

Никому не хотелось объясняться с кассиршей. Но Кульбеда и не настаивал.

— Пожалуй, самому придется. Вас еще заберут — выручай потом…


Он поправил фуражку, подтянул ремень на гимнастерке и пошел к гастроному. Магазин уже закрывался. Последние покупатели расплачивались с кассиршей. Подсобница остановила сержанта в дверях, но он с такой изысканной галантностью козырнул ей, что ее рука опустилась. Мальчишки через витрину увидели, как Кульбеда подошел к кассирше.

— Рвем когти! — сдавленным голосом приказал Богдан и, соскочив со скамейки, нырнул в кусты за козырьком автобусной остановки.

Ноги у мальчишек сработали быстрее, чем голова. Ребята и не сообразили, как очутились в лесу. Они бежали несколько минут, пока Вовка не начал отставать. Ему мешал неудобный тяжелый остов магнитофона, судорожно прижатый к груди.


— Стойте! Подождите! — взмолился он, но Богдан продолжал шуршать кустами где-то впереди, и тогда Вовка рассердился: — Брошу твою музыку — будешь знать, как бегать!

Богдан остановился. Запыхавшиеся Фимка и Димка плюхнулись на поваленное дерево. Вовка сунул свою ношу Фимке.

— Нашли носильщика!

— Ты не очень гавкай! — пригрозил Богдан и встряхнул футляр магнитофона, в котором соблазнительно захрустели кулечки с конфетами. — Возьму и не дам!

— Ну и не надо! — надулся Вовка, — И бежать совсем не надо было! Микропора нас бы ни за что не продал!

— Много ты знаешь! — огрызнулся Богдан. — И не такие продают и закладывают!.. Это пока жареным не пахнет — они перышки свои чистят! Хорохорятся: хоть искры из них высекай — не выдадут, не подведут! А когда наколют, все эти з-зако-ны красивые — под хвост!.. Видали мы!..

Богдан говорил зло, быстро. Его точно прорвало. Но он опомнился и замолчал. Эти слова к сержанту не имели никакого отношения. Не то о Шурупе, не то еще о ком-то другом говорил Богдан.

— А ведь он последние деньги выложил! — вспомнил Фимка.

— Теперь без курева насидится! — подхватил Димка.

— Ищет нас там, у гастронома! — сочувственно произнес Вовка. — Ему без нас возвращаться в лагерь нельзя. Дробовой живьем его проглотит!

Богдан понимал, что все это говорится ему, что мальчишки ждут не дождутся, когда он поведет их назад — к гастроному или даже в лагерь. Да он и сам уже вдоволь набегался по лесу.

— И Славке Мощагину всыплют! — добавил Вовка и почувствовал, что болтнул лишнее: Славку вспоминать не следовало.

— Лично меня это не колышет! — вновь ощетинился Богдан. — А для Микропоры могу и вернуться. Собирайте магнитофон — и пойдем.

Пока Фимка с Димкой возились с магнитофоном, пока мальчишки, разделив конфеты, выбрались из леса на дорогу, прошло минут двадцать.

Гастроном уже закрылся и не сиял яркими огнями. Сержанта Кульбеды не было ни у магазина, ни на автобусной остановке. Над дорогой одиноко висела почти полная луна, да на берегу реки у причала горели фонари.

— Что теперь? — вырвалось у Вовки, который уже давно ругал себя последними словами за то, что увязался за Богданом. — Я даже не знаю, в какой стороне наш лагерь!

— То ты, а то я! — оборвал его Богдан. — Разницу улавливаешь?

Он ориентировался неплохо, хотя лесом и ему не удалось бы выйти к лагерю. Но рядом была река, и Богдан знал, что где-то слева в нее впадает лагерная речка. Ничего не объясняя, он зашагал вниз по асфальтовой дороге, ведущей к пристани. Мальчишки пошли за ним. Его уверенность успокоила их.

Два фонаря освещали узкие сходни, соединявшие с берегом плавучий, похожий на паром причал. На перилах висели спасательные круги. Под одним фонарем белело расписание пассажирских пароходов, под другим — какое-то объявление на фанерном щите.

Мальчишки подошли поближе.

Над двумя портретами бритоголовых мужчин чернела настораживающая надпись: «Их разыскивает милиция». Под каждой фотографией был напечатан короткий текст с указанием фамилии, имени, отчества и особых примет. Специально оговаривалось, что преступники вооружены пистолетами.

— Ничего лбы! — тоном знатока произнес Богдан. — Не фраеры желторотые! Что-то грабанули стоящее! В законе ходят!

— Как это в законе? — не понял Вовка.

Богдан презрительно повел плечами, хотя и сам не точно понимал некоторые словечки, которыми старался поразить мальчишек. Воровского жаргона он не знал и часто придумывал какое-нибудь выражение, выдавая его за «блатную музыку».

— Не пустые гуляют! — продолжал он. — С игрушкой и поросятами. Такие и на мокруху пойдут без кашля.

Этим он хотел сказать, что у преступников есть оружие, патроны и что они могут убить без колебаний.

Мальчишки опять не все поняли, но никто не захотел переспрашивать. Им бы поскорей к лагерю, подальше от этих пугающих портретов, от реки, от которой вдруг повеяло холодом. Но Богдан не торопился. Что-то веселое пришло ему в голову. Он подмигнул преступникам и повернулся к Вовке:

— Карточки целы?.. Вынимай!

Вовка вытащил из-под рубашки фотографии. Богдан нашел в пачке портрет капитана Дробового, смазал оборотную сторону карточки конфетой и пришлепнул поверх одного из преступников.

— Хорошо!

Мальчишки заулыбались. Забавно было видеть капитана Дробового под извещением о том, что его разыскивает милиция.

— Такой же бритый! — хохотнул Богдан, довольный своей выдумкой, и вытащил из пачки вторую карточку — фотографию Клима с перекошенным лицом и пятерней, вцепившейся в бороду. Вовка подумал было вступиться за комиссара. Но опять шевельнулась в нем прежняя обида. По чьей вине остался он без палатки? Из-за кого торчит здесь ночью, вместо того чтобы спокойно спать в лагере? Богдан приклеил Клима поверх второго преступника и, отступив на шаг, полюбовался на свою работу.

— Эти даже лучше смотрятся!

Капитан Дробовой — бритоголовый, насупленный — вполне мог сойти за разыскиваемого милицией. А Клим — тот выглядел таким заправским бандитом, каких обычно изображают на сцене не очень опытные актеры.

В самый последний момент, когда мальчишки уже отходили от доски, Вовка все-таки сказал неуверенно:

— Может, снимем комиссара?.. Он, по-моему, не вредный, свойский.

— Свойский? — у Богдана снова появилась в голосе недобрая хрипотца. — Свойских нету! Запомни это, если сесть на гвоздь не хочешь!.. Был бы у меня брат, я и ему теперь бы не поверил!.. И комиссар твой — как все: не хуже и не лучше!

Он еще раз взглянул на доску, криво усмехнулся и пошел влево по прибрежной тропе, не оглядываясь, уверенный в том, что мальчишки от него не отстанут.

А сержант Кульбеда в это время шел по той же тропе навстречу.

Когда ребята убежали от гастронома, он правильно решил, что деваться им некуда.

Один у них путь — в лагерь. И сержант напрямик, лесом, не жалея ног, домчался до Третьей Тропы. Его не испугало отсутствие мальчишек. Представив себя на их месте, он подумал, что скорей всего они идут к лагерю не лесом, а по реке, и вышел им навстречу.

Их шаги Кульбеда услышал издали и остановился. Надо было решить, как лучше: встретить их и вместе дойти до лагеря или предоставить им возможность вернуться одним. Второе показалось ему более правильным. Он сошел с тропки и спрятался за куст.


Именинник


Первым на Третьей Тропе проснулся Гришка Распутя. Его разбудила белка. Она стряхнула с елки шишку и с любопытством наблюдала за нею бусинками глаз. Шишка запрыгала вниз по сучкам, повисла на секунду на нижней ветке, отцепилась и упала Гришке на грудь.

Он сонно нашарил ее рукой, поднес к носу, понюхал и только тогда открыл глаза. Сверху из густого переплетения ветвей на него смотрела острая беличья мордочка. Он улыбнулся и его глаза, всегда круглые и невыразительные, вдруг засветились детской восторженностью. Гришка показал белке язык, а шишку засунул в карман.

Утро было теплое и на редкость ясное. От вчерашнего дождя не осталось и следа.

Сочно зеленели деревья. Чистый до хрустальной прозрачности воздух отдавал бодрящим лесным духом. Нарядно белели палатки.

Гришка потянулся, но не встал. Он лишь закинул руки за голову и чуть приподнял ее, чтобы видеть всю Третью Тропу.

Из палатки без гимнастерки, босиком выбрался сержант Кульбеда. Постоял, подставив рябое лицо солнцу, помурлыкал что-то, щуря глаза, и побежал к речке мыться.

С полотенцем через плечо, в одних плавках, стройный и мускулистый, вышел из другой палатки Сергей Лагутин. Глубоко подышал, подымаясь на цыпочки и широко разводя руки, взглянул на часы и, снова нырнув в палатку, вернулся с камерой и покрышкой от футбольного мяча. Пока он надувал и зашнуровывал мяч, сержант умылся и рысцой поднялся вверх по просеке.

Сергей вытянулся по стойке смирно.

— Здравия желаю, това…

Кульбеда недовольно замахал руками.

— Подъема не было, а ты орешь, людей напрасно будишь.

— Через четыре же минуты! — обиженно сказал Сергей и выставил вперед руку с часами. — Смотрите!

— Вот ты их и не отнимай — эти четыре минуты.

— А когда сами не спят? — Сергей покосился почему-то на груду неразобранного оборудования, прикрытого брезентом. — И другим не дают! Это как?

— Про это пока забудь. Будто и не было ничего!.. А почему — не тебе объяснять.

— Тактика? — повеселел Сергей.

— А кто ее знает! — Кульбеда подтянул брюки и направился к своей палатке. — Может, даже стратегия.

Сергей зашнуровал мяч, попробовал, хорошо ли надут, установил его на ровном месте, снова взглянул на часы и стал ждать. Как только на штабной поляне горн заиграл подъем, Сергей разбежался и сильным точным ударом послал мяч в накрытую брезентом груду вещей. То место, куда попал мяч, вдруг начало вспучиваться, как набухает от удара шишка на лбу. Брезент зашуршал, зашевелился. Один его край пополз кверху, загнулся — и из-под него выглянула круглая заспанная голова Вовки Самоварика. Еще несколько рук ухватилось за край брезента, стянуло его на сторону, и вся компания Богдана очутилась на ярком солнечном свете.

С всклокоченными волосами, в измятой одежде мальчишки сидели на тюках и, протирая глаза, никак не могли понять, где они находятся и что с ними случилось.

— Подъем!.. Подъем! — неслось по лагерю.

— Первое отделение!.. Подъем! — крикнул и Сергей, сдерживая смех.

Остальные не сдерживались. Высыпав из палаток, они хохотали от души над ночными путешественниками. Шурупа и его четверку Богдан утихомирил сам. Грозно взглянул на них — и те умолкли, словно подавились. Ребят из других отделений охладил сержант Кульбеда. Он вышел из палатки уже побритый, в полной форме и скомандовал:

— О-отста-авить!.. На речку, умываться, бего-ом, марш!

И засверкали на Третьей Тропе голые пятки. В такое теплое утро искупаться в речке — это мальчишки выполнили бы и без всякой команды. Покатился вниз по просеке и Вовка Самоварик. Расправив кое-как смятые в гармошку брюки, пошли к речке Фимка и Димка. Последним побежал умываться Славка Мощагин.

Он не спал почти всю ночь. Сначала ждал, когда вернется сержант, потом проследил за мальчишками, которые долго укладывались под брезентом, и, наконец, сходил в штаб и доложил, что все в порядке. Задремал он, когда уже светало, и проспал бы подъем, если бы Кульбеда ласково не подергал его за ухо.

На Третьей Тропе из мальчишек остались только Богдан, который сидел на тюке и старательно расчесывал волосы, да Распутя, невозмутимо лежавший под елью.

Сначала Кульбеда подошел к Богдану.

— Расчесался ты хорошо. Ишь, волосы-то какие красивые!.. А как насчет умыться?

— Далеко, — позевывая, ответил Богдан. — Ванну бы я принял. А расчесался, товарищ сержант, потому, что день сегодня такой.

— Да, день особый, — согласился Кульбеда. — Первый как-никак.

— Не в том дело! — Богдан хотел что-то объяснить, но сдержал свой порыв. — Да ладно! Плевать! — Он пытливо взглянул на Кульбеду. — Доложили про вчерашнее?

— А конфеты-то вкусные хоть были?

— Н-ничего, — промямлил Богдан. Вопрос застал его врасплох. — Странный вы какой-то!

— Нет! — не согласился Кульбеда. — Самый обычный. И передай ребятам, что вы в долг десятку у меня взяли. Ну, а ванну обещать не могу. Рукомойник — вот его установим около каждой палатки. Близко будет… Годится?

Окончательно сбитый с толку, Богдан кивнул головой.

— Вот и договорились! — закрепил его согласие Кульбеда и перешел к Распуте. — Ноги не промочил?

Гришка вопросительно заморгал глазами.

— Они же у тебя из-под ели высовывались.

— Ну да? — Гришка даже привстал, посмотрел на свои кеды и снова лег. — Не-а. Сухие. А в меня рыжуха во чем запустила. — Он достал из кармана шишку. — Во какая.

Сержант с серьезным видом повертел шишку в руках.

— Бывает… У ней там дупло где-нибудь с детенышами. — Кульбеда еще вчера нащупал Гришкину слабость. — Бельчата, говорят, плохо растут, а то и совсем погибают, когда под их деревом по ночам ворочаются.

— Ну да? — Гришка беспокойно заерзал на своем ложе. — Вот позовут на завтрак — встану и больше сюда не лягу.

— Да уж встань, пожалуйста! — попросил Кульбеда. — И там, в строю-то, не горбись — выпрямись. Да и руки не мешало бы сполоснуть перед едой.

— Они чистые… Я вчера и не работал — не запачкался.

— А сегодня поработаешь?

— А чего ж?.. Только я тяжелое люблю.

— Тяжесть я тебе сегодня обеспечу, а ты уж умывайся хоть по утрам.

— Грязный буду — помоюсь.

— Спасибо!

Сержант Кульбеда ни в голосе, ни в выражении лица не допустил и намека на иронию. Просто у них состоялся мужской деловой разговор, и оба остались вполне удовлетворенными его исходом.

Через полчаса горн позвал на завтрак. Построение на Третьей Тропе прошло быстро и слаженно. Славка Мощагин уже довольно бойко подавал команды, да и мальчишек подгонять в столовую не приходилось. Колонна третьего взвода бодро затопала вверх по просеке.

В столовой произошла перемена, неприятно поразившая мальчишек. Рядом с раздаточным окошком стоял маленький столик, накрытый белой накрахмаленной скатертью. На ней — вазочка с тремя яркими цветами и прибор на одного человека. А рядом со столом — не скамейка, не табуретка, даже не стул, — рядом стояло кресло с мягкими подлокотниками.

Кто-то пустил слушок, что этот отдельный столик поставлен для начальника лагеря. Рассерженными пчелами зажужжали в столовой мальчишки, рассаживаясь по своим длинным взводным столам.

— Ничего устроился!

— Как в ресторане!

— С цветочками!

— Ему и водку можно!

— Какую тебе водку? Коньяк!

Войдя в столовую, подполковник Клекотов почувствовал на себе две сотни насмешливо-ехидных взглядов. Так и не распознав настоящую причину такой встречи, он подошел к отдельному столику.

— Богдан Залавский!

Голос у подполковника был взволнованно-торжественный, но Богдану он показался грозным, не предвещающим ничего хорошего. «Продал все-таки Микропора! — обожгла мысль, и Богдан завертел головой, чтобы увидеть сержанта. — Трепло! Шкура!»

Клекотов по-своему истолковал ищущие взгляды Богдана и уточнил:

— Да-да! Ты не ослышался: я позвал тебя, Богдан Петрович Залавский!.. Очень прошу — подойди сюда, пожалуйста!

И опять Богдан, ожидавший для себя очередной неприятности, не уловил ни доброго тона, ни шутливо-уважительного обращения по отчеству. Так и следователь величал его, когда хотел подчеркнуть, что Богдан уже не ребенок и должен отвечать за свои поступки.

— Прошу! — повторил подполковник и даже слегка поклонился, отведя руку в сторону, как бы показывая, куда следует подойти Богдану.

Понимая, что ему не отсидеться, что идти все равно придется, Богдан встал и пошел. «Почему только меня? — зло подумал он и догадался: — Меня первого… Сейчас он и остальных вытащит на ковер!»

— Друзья! — обратился Клекотов ко всем мальчишкам. — Хочу представить вам нашего именинника! Сегодня — день рождения Богдана Залавского!

Богдана качнуло и повело куда-то в сторону. Он остановился и побледнел.

С застывшими лицами сидели мальчишки, будто увидели и услышали что-то невероятное. А подполковник вытянулся перед Богданом, отдал ему честь.

— Поздравляю тебя, Богдан! — он протянул руку с широкой ладонью. — Поздравляю и прошу занять место за столом именинника!

Только теперь ожили ребята. Сначала кто-то один шлепнул робко в ладоши. Потом второй, третий. И вся столовая загремела аплодисментами.

Не радовался лишь Богдан. Он до того растерялся, что не помнил, как вложил свою руку в широкую ладонь подполковника и как тот почти силой усадил его в кресло. Приходить в себя Богдан начал лишь тогда, когда Клекотов уже заканчивал короткую поздравительную речь.

— Мы хотим тебе только добра. А от тебя ждем одного: чтобы людям, с которыми ты общаешься, было от этого общения тепло и уютно, чтобы им жилось с тобой лучше, чем без тебя. Не думай, что это очень просто. Это трудно, но это хорошо!

Как только подполковник закончил, из кухни выпорхнула Ната. На ее подносе был персональный завтрак для Богдана и торт с большим вензелем «БЗ».

— Мы тоже поздравляем тебя! — Она расставила перед Богданом тарелки, положила вилку, нож, ложки, поместила торт около вазочки с цветами. — У нас дома в день рождения за уши таскают. Сколько лет — столько раз… Хочешь — я тебя подергаю?

Богдан мотнул головой и промычал:

— Ага.

— А сколько раз?

— Ага, — повторил Богдан, плохо соображая.

— Ну, тогда я всего три раза! — Ната осторожно взяла его за оба уха и чуть-чуть потянула их три раза кверху, ласково приговаривая, как это делала ее мама: — Расти хороший! Расти умный! Расти красивый!

Весело и одобрительно засмеялись мальчишки. Кто-то крикнул с шутливой завистью:

— Ты всех будешь дергать?

— По выбору! — кокетливо ответила Ната. — А вот торты мы с Катей будем готовить для всех именинников!

Как манекен сидел Богдан за праздничным столиком. Благодарность и стыд, неловкость и радость сплелись в один клубок. Он не знал, что делать, и не потому, что праздник в его честь был для него чем-то совершенно новым. Не так давно родители устраивали в день его рождения многолюдные застолицы. Там Богдан знал, как вести себя.

— Ты, может быть, хочешь что-нибудь сказать? — пришел ему на помощь подполковник Клекотов.

Никаких ответных слов у Богдана не было, но он встал, подчиняясь прошлой привычке — стоя отвечать на приветственные тосты. А встав, он со страхом понял, что должен сказать что-то.


— Я…

У Богдана перехватило горло, мысли словно заклинило. Он долго бы стоял молча, если бы его не выручил Вовка Самоварик. Он подкатился к праздничному столику:

— Минуточку!

Это восклицание как бы оправдывало затянувшееся молчание и давало Богдану время, чтобы придумать хоть какие-нибудь подходящие слова, но они не приходили. А Вовка уже направил аппарат на Богдана. Сейчас раздастся щелчок и кончится спасительная пауза. Богдан в отчаянии произнес ничего не выражающее:

— В общем… — А дальше само собой вырвалось обещание: — В общем, поставим мы эту палатку. Слово даю!

Тут Вовка щелкнул аппаратом и, как всегда, дал снимку свое название:

— Клятва именинника!

— Иной раз, — сказал подполковник Клекотов, — скупые слова дороже любой клятвы. Садись, Богдан!.. Девочки, подавайте завтрак.

Тарелки заскользили по столам, а Вовка все крутился вокруг Богдана, который и не замечал его — смотрел через открытую дверь столовой куда-то вдаль.

— Дай попробовать! — Курносый Вовкин нос нацелился прямо в торт. — Один кусочек!

Богдан растерянно кивнул головой, и Вовка вырезал из торта дольку, положил на бумажную салфетку и вернулся на свое место за взводным столом.

Гришка Распутя, протянув длинную руку, подтащил салфетку с куском торта к себе. Рот у Вовки открылся и стал круглым, как у рыбы.

— Не бойсь, — успокоил его Гришка и долго рассматривал дольку, даже потрогал ее пальцем. — Настоящий.

Вовка не выдержал длительного испытания и потащил салфетку к себе.

— Не бойсь, — повторил Гришка. — Мне целый надо.

— Придет твой день — получишь.

— Мой — в декабре, а мне скоро надо.

Гришка тяжело опустил голову и не поднял ее, пока перед ним не оказалась тарелка с завтраком. Но и ел он не так, как вчера. Какая-то мысль мешала ему. Аппетит вернулся к Гришке лишь вместе с добавкой, которую принесла Ната.

— Спасибочки, — произнес он.

Из всех мальчишек, пожалуй, только Сергей Лагутин был недоволен праздником, устроенным для Богдана. Если бы уже действовала разработанная ребятами система наказаний, то за ночной побег Богдану не миновать бы стрижки волос наголо. А вместо этого его поздравляют, подносят ему торт.

Раздраженный вышел Сергей из столовой, а из кухни Катя вынесла поднос с небольшим термосом и завтраком в металлическом судке.

— Это ты первым отделением командуешь?

— Ну я, — отозвался Сергей. — А что?

— А то, что из-за тебя мне лишняя работа!

Сергей относился к девчонкам со сдержанной снисходительностью.

— Что еще скажешь? — насмешливо спросил он. — Ты давай, не стесняйся. У меня есть несколько минут, пока мое отделение завтрак заканчивает.

— Важности-то, важности сколько! — Катя скорчила рожицу. — Если уж ты такой командир, так заботься о своих солдатах! Твой боец заболел, а ты только важничаешь!

— Кто заболел? — насторожился Сергей.

— Незабудкин, кажется.

Сергей знал, что бывшего сектанта поселили где-то в штабе, и уже не считал его в своем отделении.

— Он наоборот — Забудкин. Это раз, а два — он уже не мой. Понятно?

— А до болезни все-таки ты его довел! — настаивала Катя. У нее был задиристый характер. И хотя потом она часто каялась, но, начав кого-нибудь поддразнивать, остановиться не могла. — Все твое отделение — смех сплошной! Один — верзила громадный, ест за двоих! Другой — шарик бильярдный! А тот, который сегодня именинник, — бандитище настоящий. Ты ведь как огня его боишься!

Сергей начинал сердиться.

— Слушай! Иди, куда шла, пока поднос не перевернула!

Катя нарочно замахала рукой с подносом — и в стороны, и вверх, и вниз. Поднос держался на руке, как привязанный, и все, что было на нем, казалось намертво приклеенным.

— Нас в пэтэу специально учат, — пояснила она. — Если пошлют на корабль, я в любую бурю не уроню!

— Ну и плыви, плыви дальше!

Сергей отвернулся, а Катя неохотно пошла к штабу, сожалея, что наболтала лишнего. Она оглянулась.

— Я еще не все тебе сказала!.. Не то, вернее.

— Потом доскажешь! — отмахнулся от нее Сергей и крикнул в дверь столовой: — Первое отделение! Выходи строиться!..


Симулянт


Получив от Кати завтрак, Забудкин блаженствовал. Комната на чердаке штабной избы напоминала небольшой двухместный номер в гостинице какого-нибудь районного городка: невысокое, но широкое окно, свеженькие обои на дощатых стенах, ковровая дорожка, две тумбочки, два стула и две койки. Одну из них занимал Забудкин.

Он принял завтрак в постели. Пустой судок стоял на тумбочке, а Забудкин сидел на койке, укутав ноги одеялом, и попивал чаек, понемногу наливая его в стакан из термоса.

Такая жизнь его устраивала. Он отлично выспался, плотно поел, и никто не приказывал ему стать в строй или работать. Правда, предстояла встреча с врачом, но Забудкин умел разговаривать с медиками и не опасался осмотра. Он вчера не случайно жаловался на боль в животе: знал, что живот — самое темное для медиков место. Вечером врача еще не было в лагере. Клим обещал прислать его утром.

Из чердачного окна была хорошо видна дорога, по которой приехали мальчишки. От дороги отходила тропа. Забудкин каким-то чутьем отгадал в человеке, появившемся на тропе, лагерного врача. Мужчина приехал первым пароходом и шел не торопясь, помахивая небольшим портфелем. Изредка он загадочно улыбался, будто припас для кого-то любопытный сюрприз. С этой улыбкой врач и вошел в штаб.

— Приветствую вас! — произнес он тем тоном, за которым обычно следует что-нибудь неожиданное и забавное.

— Я же просил вас выехать со всеми, вчера! — строго сказал Клекотов.

— Простите, но дела у меня приняли только к вечеру. — Врач понял, что сейчас не время выкладывать свой сюрприз. — Что-нибудь случилось?

— Где двести ребятишек, там медик всегда должен находиться под рукой!

— Согласен с вами. И все-таки — травма или заболел кто-нибудь?

— Симуляция! — произнес капитан Дробовой.

— Подождем профессионального диагноза! — вмешался Клим и рассказал врачу о Забудкине и его болях в животе.

Вымыв руки и надев белый халат, врач поднялся к Забудкину. Мальчишка лежал на койке, заранее оголив живот.

— Здравствуй, Иннокентий!

— Слава богу, пришли! — Забудкин принялся обеими руками поглаживать живот от середины к спине. — Умираю…

Врач заглянул в пустой судок, потряс термос, смахнул с одеяла хлебные крошки — все, что осталось от завтрака, и сел на стул рядом с койкой. Он привык работать с подростками и быстро мог определить по лицу, по глазам, кто из них болен, а кто притворяется. Цвет лица Забудкина, съеденный без остатка завтрак подтверждали диагноз капитана Дробового.

— Как ты думаешь, — спросил врач, — отчего это у тебя?

— От поста, — пропищал Забудкин слабым голосом. — От масла постного.

— Ну-у? — удивился врач. — А я слышал, от постного масла вреда не бывает!

— Щупайте, щупайте! — потребовал Забудкин, надувая живот, и выложил свои главные козыри: — Боли опоясывающие… Камень в подреберье правом… Жжет, жжет!

— Мы начнем сверху. — Врач помог ему сесть в постели. — Покажи язык.

Забудкин открыл рот — да так и замер с высунутым языком. Он увидел через чердачное окно милицейскую машину. Не доехав до штабной поляны, она свернула в кусты, и из задней дверцы один за другим повыскакивали пять или шесть милиционеров.

— Можешь рот закрыть… Да закрой же! — несколько раз повторил врач.

Забудкин не слышал. Страх сковал его. Милиционеры скрылись за кустами. Именно эта скрытность больше всего подействовала на Забудкина. Он икнул и захлопнул рот. А когда из кабины вышел лейтенант милиции и, поправив кобуру, деловито зашагал к штабной поляне, Забудкин промычал что-то, сунул ноги в ботинки, схватил брюки и бросился вон из комнаты.

Посмеиваясь над симулянтом, врач спустился в штаб. Лейтенант был уже там. Он толково и сжато докладывал Клекотову о случившемся. В милицию только что поступил сигнал: в районе лагеря, вероятнее всего в лесу, скрывается опасный преступник, опознанный по вывешенному портрету. Лейтенант просил собрать всех мальчишек в столовую, чтобы они не мешали наряду милиции прочесать лес.

— Преступник вооружен, — подчеркнул лейтенант. — Не исключена перестрелка…

— Хорошо, — согласился Клекотов.

— Можно мне несколько вопросов? — спросил врач.

— Время дорого! — лейтенант нахмурился. — Целая ночь прошла. Его видели вчера вечером.

— А опознали?

— Утром.

— По портрету на пристани?

— Да.

Врач заулыбался, как тогда, когда шел к штабу.

— Думаю, что облаву делать не придется.

Он вынул из внутреннего кармана фотографии Клима и Дробового. Лейтенант мельком взглянул на них.

— Простите! Мне шутить некогда!

— Я и не шучу. Я снял их с вашего объявления. Они были приклеены сверху настоящих преступников.

— Не может быть!

— С нашим контингентом все может быть.

Лейтенант подскочил к окну и сделал какой-то знак. За окном, вероятно, наблюдали, потому что сразу же распахнулась задняя дверь машины и выпрыгнул еще один милиционер. Он подал руку и помог спуститься на землю старухе, которая испугалась вчера Клима. Пока они шли к штабу, все в комнате успели посмотреть фотографии. Лицо у капитана Дробового перекосилось. Клим, увидев свою физиономию, схватился за живот и еле выговорил, давясь смехом:

— Вот и пошути с ними!

Густые брови Клекотова взлетели вверх и поползли куда-то в стороны.

— Откуда, вы говорите, сняли эти карточки?

— Там, на пристани, доска такая, называется «Их разыскивает милиция».

— Умора! — воскликнул Клим.

— Не вижу ничего смешного! — прогремел Дробовой. — И требую тщательного расследования!

Лейтенант решил, что требование капитана относится к нему.

— Все выясним! — заверил он, чувствуя, что попал в неловкое положение.

Об опасных преступниках, на которых объявлялся розыск, столько говорилось на оперативных совещаниях, что появление в милиции старухи моментально привело в действие все службы. Больше всего пугало то, что старуха видела преступника там, где разместился лагерь. Встреча мальчишек с вооруженным бандитом могла кончиться несчастьем. Но теперь лейтенант начал подозревать, что тревога была ложной.

В комнату вошел милиционер, козырнул, увидев офицеров, встал справа от двери и сказал:

— Проходите.

Старуха переступила порог и тотчас попятилась. Милиционер загородил выход рукой.

— Не бойтесь!

— Это уж ты, батюшка, не бойся! — Она проворно поднырнула под его руку и, оказавшись за ним, оттуда, из-за его спины, сердито прошамкала: — И не меня держи, а его! Вон того — бородатого!.. Он вчера бродил у могилки и утром на доске его видела!.. А вон, кажись, и второй! — крючковатый старухин палец указал на капитана.

Дробовой вскочил, окинул лейтенанта негодующим взглядом.

— Прекратите эту постыдную комедию!

— Есть прекратить! — лейтенант кивнул милиционеру. — Вернитесь в машину.

Когда дверь за старухой и ее провожатым закрылась, он сказал, обращаясь ко всем, но больше к подполковнику:

— Прошу извинить за недоразумение!.. Постараюсь узнать и доложить вам, чье это дело.

— Нет уж, — возразил Клекотов. — Это мы выясним сами!

Лейтенант ушел, сконфуженно поправляя ремень с кобурой.

— Я знаю, кто это сделал, — прервал молчание врач. — Это ваш лжебольной. Заметил милиционеров сверху и такого стрекача дал — брюки даже не стал натягивать!

— Забудкин? — удивился Клим. — Убежал?

— Да, да! — подтвердил врач. — Скорость развил — мастеру спорта не стыдно!

— Здесь что-то не то! — Клим подергал себя за бороду. — К фотографиям он непричастен.

— Нечего гадать! — проворчал Дробовой. — Снимал Самовариков! Наказать его со всей строгостью! Аппарат изъять!

— Наказывать нельзя, — возразил Клим. — Вы же знаете. Лагерь еще не открыт, флаг не поднят.

— Так что же теперь? — вспылил Дробовой. — Все разрешено до подъема флага? Хоть убивай?

— Тьфу-тьфу-тьфу! — поплевал Клим через плечо. — Конечно, шуточка не безобидная. Но посмотрите, как этот мальчишка работает на своем допотопном аппарате! Виртуозно! — Он придвинул к себе обе фотокарточки. — Поймал-таки чертенок и меня, и вас!.. Ему бы новую оптику из нашей лаборатории. Он такую фотолетопись лагеря создаст — заглядение!

Капитан Дробовой ходил по комнате из угла в угол с заложенными за спину руками. Выслушав Клима, он остановился и, возмущенно скрипнув каблуками, повернулся к нему.

— Шуточка?

Клекотов не дал разгореться спору. История с фотографиями была неприятной, но еще больше беспокоило бегство Забудкина. Мальчишек такого типа подполковник не встречал и поэтому не мог даже приблизительно представить, зачем и куда убежал Забудкин. Вдруг он решит вернуться обратно — в секту?

— Фотографиями займемся потом, — сказал Клекотов. — Где Забудкин?


Поселенец


Милиции Забудкин боялся больше, чем леса. Забившись в самую гущу, он отдышался и стоя натянул брюки. Сесть на землю не решился. Повсюду чудились ему змеиные шорохи и жестяное царапанье лап скорпиона, которого он не видел ни разу в жизни.

Забудкин прислонился спиной к дереву и, трусливо дергая головой то влево, то вправо, стал думать.

Милиционеры рассыпались по кустам. Они и здесь могут его найти. И тогда никакой райком не поможет — сидеть ему под замком вместо санатория. Вспомнив про обещанный санаторий, Забудкин застонал. Какой теперь санаторий! Все рухнуло! Если бы хоть город был близко! Попробуй выбраться из этой глухомани! До города километров восемьдесят! Там он, как ему казалось, все мог, все знал и все умел в той жизни, которую сам выбрал. А здесь его пугал даже ветерок, шевельнувший листья. И милиционеры в городе какие-то другие, занятые более важными делами. Кто из них в городском многолюдье посмотрит на Забудкина? А здесь не поленились — устроили настоящую облаву!

И опять панический страх охватил Забудкина. Он не мог больше стоять на месте. Выбирая прогалины, где солнечный свет щедрее просачивался сквозь листву, он стал пробираться, но не в глубь леса, не прочь от лагеря, а в ту сторону, где слышались мальчишеские голоса. И чем ближе они звучали, тем легче ему было: все-таки люди. По их голосам он определил, что пока никакой вроде тревоги в лагере нет.

— Раз-два, взяли! — весело, напевно прокричал где-то сержант Кульбеда. — Друж-но вместе под-на-жали!

Услышав этот голос, Забудкин представил рябое доброе лицо Кульбеды и почувствовал, что сейчас только его — Микропору — хотел бы видеть, только с ним не побоялся бы встретиться. И что если вообще удастся как-то отвести беду, то только с его помощью.

Сержант подал еще несколько громких взбадривающих команд, и больше его не было слышно. Забудкин старался не потерять направление, но уже через несколько шагов не мог сказать, правильно ли он идет.

А у Кульбеды был перекур. Он незаметно сошел с просеки и направился в свою «курилку» — так он называл песчаный «пятачок», окруженный колючим вереском. Здесь, укрывшись от мальчишеских глаз, он раз в два часа спокойно выкуривал по сигаретке. Горелые спички и окурки зарывал в песок.

Удобно усевшись, Кульбеда снял фуражку, положил ее рядом с собой, вынул сигарету. В пачке была последняя штука. Он вздохнул, скомкал пачку, долго и тщательно разминал сигарету, а когда сунул ее в рот, справа раздался шорох. Кульбеда увидел, как из-за дерева высунулось бледное растерянное лицо Забудкина. Он смотрел в другую сторону.

— Уже поправился, Иннокентий? — спросил Кульбеда так спокойно и обыденно, будто заранее знал, что Забудкин придет сюда.

Мальчишка дернулся, точно его щелкнули по носу, и исчез за деревом.

— Ну выходи же! — Кульбеда, так и не закурив, спрятал сигарету в фуражку. — Вовремя поправился. Мы палатку последнюю ставим. Скоро места будем распределять. Ты, помнится, у задней стенки хотел?

С придушенными всхлипываниями Забудкин выскочил из-за дерева, бросился к сержанту, уткнулся лицом в гимнастерку и свернулся на его коленях в комочек, жалкий и испуганный.

— Да кто ж тебя напугал так? — Кульбеда накрыл ладонями острые плечи мальчишки, прижал к себе. — Волков тут не водится. Медведя последнего, говорят, лет десять назад подстрелили.

— М-милиция! — промычал Забудкин.

— А что тебе она? — Кульбеда видел милиционеров, входивших и выходивших из штаба, и поэтому не удивился. — У них свои дела, а у нас — свои. Как они приехали, так и уехали.

— Уехали? — переспросил Забудкин и, скособочив голову, одним глазом, как воробей, глянул на сержанта.

— Уехали, — подтвердил Кульбеда.

Еще минуту назад Забудкин в страхе и смятении готов был рассказать сержанту все о себе. Но опасность миновала. Вместе с ней исчезли и благие намерения. Изворотливый, он моментально придумал, как оправдать свое бегство и испуг.

Кульбеда слушал его, не верил и удивлялся искренности, с которой врал Забудкин. У него, оказывается, начались такие боли в животе, что он побежал в кусты, а когда хотел вернуться, заблудился. Пошел в одну сторону — лес, пошел в другую — тоже лес. Собрался уже закричать и вдруг увидел милиционера. Испугался — подумал, что перешел лагерную границу, которую установил капитан Дробовой. От страха, что милиционер, дежуривший на границе, схватит его, он побежал со всех ног и не останавливался, пока сержант не окликнул его.


— Вы мне верите? — закончив рассказ, спросил Забудкин, готовый, если надо, добавить новые подробности.

— А ты мне веришь? — в свою очередь, спросил сержант.

— Верю.

— Тогда запомни: очень скоро ты скажешь мне настоящую правду. Я и спрашивать не буду — сам захочешь… А теперь давай решать: вернешься в штаб долечиваться или останешься во взводе?

Трудно сказать, что определило выбор Забудкина. Может быть, недоверчивость врача и неприкрытая брезгливость капитана Дробового. А может быть — чувство безопасности, успокоенности, которое испытывал Забудкин, находясь рядом с Кульбедой. Сыграло свою роль и то, что палатка уже была поставлена и, как понял Забудкин, место у задней стенки ему обеспечено.

На Третью Тропу они вышли вдвоем. Последние вещи были разобраны, и новая палатка стояла на просеке.

Богдан сдержал слово. После завтрака все провинившиеся во главе с ним дружно взялись за работу и ни разу не делали перерыва для отдыха. Видя, что мальчишки стараются, Славка Мощагин начал им помогать.

Гришке Кульбеда поручил самую тяжелую работу — соорудить умывальник для первого отделения. Распутя выкопал ямы для столбов, вырыл канаву для стока воды. А когда Кульбеда с Забудкиным вышли на просеку, он легко нес на плече из мастерской длинную доску с навешенным на ней десятком умывальников. Связанные веревкой крышки Гришка держал в левой руке, и они позвякивали при каждом его шаге.

— Смотреть на тебя любо-дорого! — с удовольствием сказал Кульбеда и громко позвал: — Товарищ командир отделения!

Сергей Лагутин вместе с Шурупом и его четверкой заканчивал в своей палатке внутреннюю проводку для электричества. Он вышел на голос сержанта и, увидев Забудкина, поморщился.

— Вернулся?

— Поправился! — вместо Забудкина ответил Кульбеда. — Доложите, товарищ командир, в штабе, что Иннокентий Забудкин прибыл к нам и останется в нашем распоряжении.

— А там не знают, что ли? — недовольно спросил Сергей.

— Так положено! — с нажимом произнес Кульбеда.

И Сергей пошел к штабу, а сержант подвел Забудкина к палатке Богдана. Мальчишки уже расставили нехитрую мебель и заправляли койки. Фимка с Димкой и здесь проявили себя — брезентовой занавеской разделили палатку на две половины: спальную и гостиную.

— Неплохо! — одобрил планировку Кульбеда. — А я вам еще одного привел. Примете?

Все слышали разговор сержанта с Сергеем Лагутиным и знали, кого к ним подселяют. Вовка, Фимка и Димка не возражали, но хозяином здесь был Богдан, а он почему-то молчал. В нем будто кончился запас энергии, точно установка палатки отняла у него все силы. Но это была не усталость. Он тоже видел милиционеров и связал их появление в штабе со вчерашней проделкой. Богдан понимал, что ничего страшного для комиссара и капитана Дробового произойти не может. Но они постараются узнать, кто повесил их фотографии на милицейскую доску. И Богдан, которого так тепло и торжественно поздравили с днем рождения, окажется подлецом. К нему — с добром, а он?..

— Ну так как, примете поселенца? — вновь спросил Кульбеда, обращаясь теперь прямо к Богдану, и добавил: — Мы не просто так — мы тоже поработаем. Вчера в дождь вода по земле во многие палатки набежала. Мы с Иннокентием ровик вокруг палатки пророем… Годится такой вклад в общее дело?

В другое время Богдан не упустил бы случая позабавиться над Забудкиным, а сейчас он с отсутствующим видом кивнул головой и даже не взглянул на него.

Минут через десять Сергей Лагутин вернулся из штаба.

— Самовариков! На выход!

Вовка о вчерашнем и не вспомнил. Он весело выкатился из палатки.

— Забрать фотоаппарат и все, что наснимал! — приказал Сергей. — И быстро в штаб!

— Есть! — с готовностью ответил Вовка и вернулся в палатку за аппаратом.

— Чему радуешься, дурак! — тихо прошипел Богдан. — Думаешь, зачем тебя вызывают?

— Ясно — зачем! — Вовка вытащил из-под подушки фотоаппарат. — Раз с ним — значит, снимать.

— Шкуру с тебя снимать будут! — прошептал Богдан. — Чулком! Без шва!

— За что?

— За вчерашнее!.. Забыл?

У Вовки ослабли ноги. Он сел на койку. Фимка и Димка подошли поближе. Их это тоже касалось.

— Может, не за тем зовут? — произнес Фимка.

— А милиционеры зачем? — добил мальчишек Богдан. — Сам видел! И не одного! Их несколько приезжало!

Стало слышно, как за палаткой звякали лопаты, — Забудкин и сержант копали ровик для дождевой воды. Редко, но мощно бухал поблизости молот — это Гришка Распутя приколачивал доску с рукомойниками к столбам.

— Самовариков! — раздался сердитый голос Сергея Лагутина. — Быстрей надо, когда зовут!

— Иду! — пискнул Вовка и встал.

— Подожди! — Богдан силой усадил его на койку, нагнулся над ним, вцепился в плечи и встряхнул его. — Будь человеком! — Ни угрозы, ни приказа не было в его голосе. — Век помнить буду! Выручу в другой раз! Из самого страшного дела выручу — на себя возьму! — Это была даже не просьба, а мольба. И не страх, а что-то более сильное заставило его умолять Вовку. — Не могу я сегодня гадом выглядеть!.. Скажи, что ты сам повесил карточки! Скажи — не пожалеешь!.. Мне сегодня нельзя свиньей быть!

Смущенный потоком этих слов, Вовка замахал руками.

— Перестань! Хватит!.. Я и так не скажу!

Богдан выпустил его и отошел, бледный, как тогда, в столовой. Произнес, точно страшную клятву:

— Ну, если скажешь — конец! Крест положу на всех!..


Вовкина вина


К штабу Вовка не катился на своих кривых ногах, а тащился улиткой. Но как ни тащись — штаб не за горами. Он неумолимо приближался, и вот уже надо открывать дверь и входить в коридор. Там Вовка постоял в полутьме с минуту и с великим трудом заставил себя заглянуть в комнату.

— Можно? — спросил он, просунув в щель только нос.

— Входи, Самовариков, — разрешил подполковник Клекотов. — Садись.

В комнате было два стола: маленький — для начальника лагеря и большой, за которым работали комиссар и капитан Дробовой. Они и сейчас сидели за ним. Уловив какой-то не совсем понятный, но по крайней мере не злой огонек в глазах Клима, Вовка не пошел к столу подполковника, а сел у большого стола — поближе к комиссару.

Клекотов заметил этот маневр и одобрительно подумал, что Клим пользуется у ребят доверием.

— Показывай свою работу, — сказал подполковник и встал, подошел к стулу, на краешке которого сидел Вовка.

Мальчишка вытащил из-за рубашки фотографии. Они были немного помяты после вчерашнего путешествия, но это не мешало видеть в них главное: умение отобрать интересные моменты из лагерной жизни и передать не только их смысл, но и внутренний настрой попавших в кадр мальчишек.

Несколько минут трое мужчин молча рассматривали фотографии. Клекотов и Клим не старались скрыть своего одобрения. Капитан Дробовой был непроницаем, но он первый высказался вслух:

— Добротная работа, не спорю. Только ты не все показал.

Вовка вздохнул и уставился на свои ботинки.

Дробовой подвинул к нему фотографии, побывавшие на милицейской доске.

— Твои?

Вовка вздохнул еще горестней.

— Мои.

— Кто вывесил их на доску? Ты?

— Я, — покорно согласился Вовка.

— Это неправда! — возразил Клим. Он давно решил, что инициатором злой шутки был Богдан. — Ты не такой.

— Такой, — отозвался Вовка. — И ничего другого не скажу.

Всем почему-то стало неловко продолжать допрос. Никто не поверил Вовкиному признанию. Они могли бы втроем нажать на мальчишку и вынудить его назвать настоящего виновника, но не хотелось ломать Вовкину волю. Даже дотошный капитан Дробовой замолчал.

И все-таки надо было как-то завершить разговор. Клим высказал то, что чувствовали все:

— На твоем месте, Володя, я, может быть, ответил бы так же. Но знаешь, чего бы я не допустил на твоем месте?.. Чтобы эти карточки висели на доске преступников!

— Они бы и не висели, если бы.

Вовка замолчал — побоялся, что своей откровенностью может испортить разговор, который склонялся в мирную сторону.

— Начал — так уж договаривай! — попросил Клим.

И Вовка решился:

— Я не без спроса возился с карточками — проявлял и печатал!

— Верно, — подтвердил Клим. — Я разрешил.

— А что потом? — Вовка с укором взглянул на комиссара. — Что потом вышло?

— Что же вышло?

— А то, что я до самого вечера провозился с ними, для всех работал и за это остался без палатки!

Клим пропустил бороду сквозь пальцы.

— Я предупредил командира отделения.

— А он все равно не дал места!

Клим почувствовал за собой вину: не довел дело до конца.

— Ну что ж, Володя! Виноват!.. Вот при начальнике лагеря говорю: подвел я тебя!

Вовка не привык видеть взрослых, которые бы вот так — откровенно — признавали свою вину. У него защекотало в горле от теплой признательности к комиссару. И даже ироническое замечание капитана не охладило Вовку. Дробовой сказал:

— Мы же и виноваты, оказывается!

— Да нет, товарищ капитан! — воскликнул Вовка, чувствуя неодолимое желание ответить на чистосердечность комиссара такой же откровенностью. — Что я — дурак!.. Никто из вас не виноват!.. А я никогда больше дурить с аппаратом не буду! Разобью его, если хоть один вредный снимок получится!

Вовкино обещание прозвучало с такой трогательной убежденностью, что нельзя было не поверить ему.

— Ты его все-таки не разбивай, — улыбнулся подполковник Клекотов. — Ты его сдай пока на хранение, а комиссар выдаст тебе напрокат новую оптику. Снимай. Потом альбом про наш лагерь сделаем…

Когда они шли к мастерской, чтобы поменять старый фотоаппарат на новый, Вовка, не зная, как отблагодарить комиссара, вдруг остановился и произнес не то с угрозой, не то с каким-то предостережением:

— Скажу-у!.. Мне никто не верит — все равно вам скажу!

С неодобрением подумал Клим, что Вовка все-таки сейчас назовет того, кто вывешивал карточки.

— Придем в лабораторию — там и скажешь.

— Нет, здесь! А то передумаю! — Вовка сердито крутанул в воздухе фотоаппаратом и намотал ремешок на кулак. — Из‘ за него все! — Открыв футляр, он вытащил из-за подкладки небольшую фотографию. — С этого началось!

На карточке просматривалась перспектива вечерней улицы. На переднем плане — фонарный столб, и с ним в обнимку — плотный мужчина в шляпе. Падающий сверху свет отчетливо прорисовывал каждую черточку его запрокинутого в пьяном смехе лица.

— Кто это? — спросил Клим.

— Завуч! — коротко ответил Вовка и добавил для ясности: — Нашей школы.

Клим удивленно свистнул.

— Он у вас пьяница?

— То-то и оно, что нет! Никто его таким не видел. И я — только один разок… И как назло — с этим! — Вовка снова крутанул фотоаппаратом. — Щелкнул для смеха, а потом не смешно стало!..

На следующее утро завуч встретил Вовку у школьной раздевалки и провел его в свой кабинет. Вчерашнее помнилось туманно, и завуч задал проверочный вопрос:

— Ты зачем в темноте с фотоаппаратом разгуливаешь?

— А там и не темно! — ухмыльнулся Вовка. — Под фонарем — как днем!

— Ну и что? — выжидательно спросил завуч. — Получилось?

Вовка еще вечером проявил пленку и напечатал пару карточек. Сейчас он заколебался: сказать об этом или соврать что-нибудь? Он бы, вероятно, соврал, но завуч опередил его.

— Я с тобой как мужчина с мужчиной, — заговорил он. — Всякое, друг мой, случается… Ты уж извини меня и принеси все, что там у тебя вышло… Вырастешь — поймешь!

Получив разрешение пропустить первый урок, Вовка, подкупленный доверительным тоном завуча, сбегал домой и принес ему негатив и одну из карточек.

Была у Вовки спекулятивная мыслишка: думал он, что уж теперь по физике ему обеспечены сплошные пятерки. Физику преподавал завуч. Но не дождался Вовка пятерок. Наоборот: ответит он на крепкую уверенную тройку — такую, что при желании и четыре поставить можно, а завуч ему двойку в дневнике выводит.

С этой первой незаслуженной двойки и началась борьба, в которой Вовке никак не удавалось одержать победу, потому что были они — ученик и завуч — в разных, как говорил Вовка, весовых категориях.

Завуч всеми средствами старался выжить Вовку из школы, а обиженный и обозленный Вовка вредил ему как мог. Он долго не решался пустить в ход оставшуюся у него фотокарточку. Ограничивался тем, что портил в физическом кабинете приборы, во время опытов по электричеству пережигал пробки, приходил на урок с фотоаппаратом и демонстративно держал его на столе. Но все это обернулось против него. У завуча появились неопровержимые факты хулиганского поведения. Вовкиных родителей стали часто вызывать в школу, а потом и в роно. Завуч настаивал на том, чтобы определить Вовку в спецшколу как неисправимого и злостного хулигана.

Доведенный до отчаяния, Вовка достал припрятанную фотографию завуча, обнимающего фонарный столб, и сначала показал ее дома. Мать просто не признала в пьяном человеке школьного завуча — не смела признать. Отец хоть и узнал его, но тоже не поверил сыну. Вовка со второго класса занимался фотоделом, изучил многие хитрости и тайны этого ремесла.

— Фотомонтаж! — определил отец. — Чисто сделан — не подкопаешься! — похвалил он работу и выдрал Вовку за эту, как он считал, фальшивку.

Школьные приятели, которым Вовка показал карточку, долго смеялись над ней, но и они приняли ее за ловкую подделку. Одноклассники знали, что между Вовкой и завучем идет война, и решили, что Вовка применил новое оружие.

Слух о какой-то фотокарточке, порочащей завуча, облетел всю школу. Вовка на это и рассчитывал. Но уже с самого начала выходило по тем же слухам, что эту карточку сфабриковал Самовариков, который может со своим аппаратом сотворить любой фокус: снимать муху, а получить фотографию слона.

Больше Вовка нигде не показывал злополучный снимок пьяного завуча: ни на педсовете, ни в роно, ни на комиссии по делам несовершеннолетних. На всех этих совещаниях и заседаниях он отмалчивался, накрепко усвоив обидную формулу: наглая ложь взрослого сильнее мальчишеской правды. Несмотря на протесты завуча, Вовку пока оставили в прежней школе, но направили на лето для исправления в лагерь для трудных подростков…

— Дай мне эту фотографию, — попросил Клим.


Разоблачение


Из пяти разных фотоаппаратов новейших марок, предоставленных в распоряжение лагеря шефами, Вовка выбрал фоторужье. Не помня себя от счастья, он укатился на Третью Тропу, забыв поблагодарить комиссара. Клим убрал старый Вовкин аппарат и, возвращаясь в штаб, раздумывал, где бы провести авторитетную экспертизу Вовкиного снимка. Лишь у самого штаба комиссар обратил внимание на черную «Волгу», стоявшую у крыльца. Это была знакомая райкомовская машина, а в штабе сидели Зина Кудрявцева и еще какой-то мужчина.

Секретарь райкома была явно чем-то расстроена и смущена. Это чувствовали все и ждали, когда после первых ничего не значивших общих фраз она скажет главное. А Зине Кудрявцевой не хотелось говорить об этом при фотокорреспонденте молодежной газеты, который приехал с ней. К нему она и обратилась в первую очередь:

— Так, пожалуйста, походите, поснимайте.

— Как? Один? — спросил корреспондент с испугом.

— Да вы не бойтесь! — засмеялся Клим. — У нас спокойно.

— Я не в том смысле! — смутился корреспондент. — Сниму, что нельзя снимать, или зайду, куда не положено. Лагерь ваш особый!

— Запретных зон у нас нет, — сказал Клекотов. — Снимайте на здоровье все, что вам приглянется.

Несмотря на эти заверения, корреспондент предпочел бы получить провожатого, но он понял, что мешает какому-то разговору, не предназначенному для прессы, и пошел к машине за аппаратурой.

Когда он вышел, налет официальности совсем исчез с расстроенного лица Зины Кудрявцевой, и она, как обиженная до слез девчонка, произнесла без всякого вступления:

— Никакой он не сектант!.. И сама я ошиблась, и вас ввела в заблуждение!

Капитан Дробовой рассмеялся от всей души. Улыбнулся и Клекотов. Это известие сняло с него большую тяжесть. А Климу стало жалко Зину Кудрявцеву, которая, казалось, готова была расплакаться.

— Радоваться надо! — воскликнул он. — Это же прекрасно, что не сектант!

— Чего же тут прекрасного! — вырвалось у нее. — Столько людей за нос водил! Проходимец маленький!.. За четыре последних месяца он три города сменил, а что было до этого — и милиции неизвестно. Возможно, он уже не первый год так гастролирует-наивных людей морочит и обкрадывает!..

Разоблачили Забудкина случайно. Вчера вечером на заседании бюро райкома партии, когда все устали и сделали перерыв, начальник районного отдела милиции рассказал необыкновенную историю про мальчишку, о котором пришло уведомление из областного управления. Этот маленький обманщик появлялся в каком-нибудь городе, заходил в первый попавшийся ему райком комсомола, говорил, что он сирота, чуть не погубленный сектантами, и требовал, чтобы ему помогли наладить новую жизнь. Он прикидывался совсем больным. На вопрос, где находится эта секта, называл какую-то Лосиную падь, затерянную в сибирской тайге. Что это за район, даже какая это область, он не знал.

Пока милиции удалось установить, что он побывал под разными фамилиями, но с одной и той же легендой уже в трех городах. В двух первых его временно направляли в детский санаторий. Он отдыхал месяца по полтора, а потом исчезал, обшарив предварительно тумбочки и карманы соседей по палате. В записке, оставленной на своей кровати, он писал, что решил вернуться в секту и взял деньги на дорогу. Это звучало укором для всех, кто опекал мальчишку. Значит, они не сумели помочь ему избавиться от сектантских пут. Поэтому в тех двух городах старались не подымать шума вокруг неприятного случая и ограничились попыткой разыскать несуществующую Лосиную падь — послали несколько запросов — и на этом успокоились.

В третьем городе мальчишка появился под фамилией Касаткин. Здесь с ним поступили по-другому. Исполком нашел пожилых супругов, желавших усыновить сироту. Мальчишку приняли в семью как родного. Но он прожил тут только три недели и опять исчез, оставив стандартную записку и прихватив с собой сорок рублей.

Пропажа денег огорчила супругов, но больше всего они беспокоились о дальнейшей судьбе мальчишки, к которому успели привязаться. Они обратились в милицию, чтобы им помогли отыскать и вернуть беглеца.

Так начал разматываться клубок похождений Забудкина. По некоторым косвенным данным в милиции возникло предположение, что он и не сирота, а один из тех мальчишек, которые по разным причинам уходят из родного дома.

В четвертом городе обнаглевший Забудкин заявился прямо в райком партии — в тот самый райком, в котором начальник районного отделения милиции и поведал членам бюро эту историю.

Секретарь райкома партии тут же позвонил в райком комсомола, и рано утром на следующий день Зина Кудрявцева уже мчалась в лагерь. Забудкина надо было сдать в милицию.

До обеда было еще далеко, а горн уже заиграл на штабной поляне. Но он и не звал на обед. По лагерю разнесся сигнал «Слушайте все!». Затем чей-то голос, усиленный и искаженный мегафоном, дважды прокричал:

— Иннокентия Забудкина вызывают в штаб!

Сержант Кульбеда и Забудкин все еще рыли канавку вокруг палатки. У Забудкина нога соскользнула с лопаты, голова, как на шарнире, повернулась к штабу, глаза распахнулись и снова сузились до щелок.

— Не пойду!

— Как же не идти, если вызывают? — мягко возразил Кульбеда.

— Не пойду! — упрямо повторил Забудкин.

От металлического мегафонного голоса прежний страх проснулся в нем.

Сержант Кульбеда взял его за руку.

— Ну, хочешь, я с тобой пойду?

Забудкин выдернул руку. Он думал: не лучше ли броситься в лес? Ведь где-то он кончается! Деньги есть-с ними можно далеко удрать от этого лагеря, в котором постоянно что-то тревожит и настораживает.

Кульбеда чувствовал смятение Забудкина, видел, что он мечется с самого утра, но настоящую причину отгадать не мог. Врача Забудкин испугался, потому что был совершенно здоров. Милицию — оттого, что знал за собой какие-то грешки. Это еще понятно. А что с ним сейчас, когда и медицинская, и милицейская опасности миновали? Или он тоже приметил черную «Волгу»? Но это, похоже, вчерашняя райкомовская машина. Она бы его не напугала. Санаторий мог открыться раньше срока, и машину прислали за Забудкиным.

На этом и сыграл Кульбеда, чтобы заставить мальчишку явиться в штаб.

— Ты вот раздумываешь, а тебя ждут. Машина там пришла. И вроде — на которой ты вчера ехал.

Услышав про райкомовскую машину, Забудкин забыл все свои страхи. Комсомольцев он обожал. Никто с таким сочувствием и такой доверчивостью не прислушивался к его россказням о секте, никто с такой необдуманной стремительностью не бросался на помощь бедному пареньку, героически порвавшему сектантские сети.

— Честно? — спросил Забудкин.

— Спрашиваешь! — по-мальчишески ответил Кульбеда. — Такая же черная «Волга». А номера отсюда не разглядел.

— Другая сюда не приедет! — убеждая себя, проговорил Забудкин и уже сам схватил сержанта за руку. — Только вместе!

Когда они вышли на поляну, последние сомнения рассеялись. Забудкин пошел быстрее. Огибая «Волгу», он по-свойски кивнул вчерашнему водителю и не приметил, что тот ответил каким-то саркастическим взглядом. Но сержант не пропустил этот взгляд и подумал, что едва ли Забудкина ждут радостные вести.

Без стука и без спроса влетел Забудкин в штаб.

— Уже? — засиял он, увидев Зину Кудрявцеву, и, скрестив на груди руки, поклонился ей, как иконе. — Не забуду добродетели вашей!.. Трудно мне здесь, тяжко…

— Хватит кликушествовать! — загремел, багровея, капитан Дробовой.

— Вот видите! — Забудкин сделал скорбное лицо и повернулся к нему. — Черствый вы человек! Душу мечущуюся не понимаете!

Чувствуя, что произошла какая-то перемена, Кульбеда потянул мальчишку за куртку.

— Остановись!

— А вы почему здесь? — досталось от Дробового и сержанту. — Вас не вызывали!

— Виноват, товарищ капитан! Решил сопровождать Забудкина!.. Мало ли что. Разрешите остаться?

— Можно подумать, что во взводе вам делать нечего!

— Никак нет! Дел много! — отчеканил сержант. — Просто думаю, что в настоящий момент я здесь нужнее!

Зная, что сейчас последует команда «Кругом!», подполковник Клекотов опередил Дробового:

— Хорошо, останьтесь. Поможете отправить, — он взглянул на мальчишку, — Забудкина или Касаткина, или как тебя на самом деле?

Видно, забыл мальчишка, что совсем недавно называл себя Касаткиным. Эта фамилия не произвела на него никакого впечатления. Скорбно взглянул он на Зину Кудрявцеву.

— Увезите меня поскорей отсюда, а то я в секту вернусь!

— Кончилась твоя секта! — секретарь райкома комсомола уже говорила твердо, тоном руководителя, которого обманули. — Лгун! Воришка! И не стыдно?

Забудкин икнул, вылупил глаза и с воем ринулся к двери, но оттолкнуть сержанта ему не удалось. Тогда он завертелся волчком и с неожиданной для него прытью подскочил к открытому окну. Клим перехватил его и усадил рядом с собой, крепко притиснув за плечи к стулу.

— Не старайся напрасно! Отбегался! — продолжала Зина Кудрявцева. — Никого больше не обманешь — по всем городам про тебя сообщили! — От этих слов ей опять стало обидно. — Персона какая!.. Сколько занятых людей от дела из-за него отрывают!.. Но я вожусь с тобой последний день!.. Говори сейчас и говори правду: где твои родители, как их фамилия?

Вьюном выскользнул Забудкин из-под руки Клима, съехал со стула и, очутившись под столом, запрокинулся на спину, забарабанил кулаками и ногами по полу.

— Нету! Нету! — сквозь фальшивые рыдания выкрикивал он. — Один!.. Сирота!.. Хоть убейте!.. Нету никого!.. Хоть зарежьте!.. И не было!

Все понимали, что эта истерика искусственная, но каждому стало не по себе при виде мальчишки, который, как в настоящем приступе, бился и хрипел под столом. Дробовой заткнул уши пальцами и брезгливо процедил:

— С-симулянт!

Клим нагнулся и хотел вытащить Забудкина из-под стола, но тот визжал, царапался и раза два сильно дернул его за бороду, не забывая выкрикивать:

— Сирота!.. Сирота!.. Кру-углая!

Обидчивая, но и отзывчивая Зина Кудрявцева подошла к столу и опустилась на корточки.

— Ну, успокойся!.. Ну, не надо!.. Ты хоть об пол так не стукайся, а то и в самом деле голова разболится!.. Ну, давай поговорим спокойно. Ты сейчас нам скажешь, где твои родители, а мы.

Забудкин взвыл еще громче и так забился на полу, что затрясся весь стол.

— Разрешите мне? — спросил Кульбеда у Клекотова.

Не дожидаясь ответа, он подсунул руки под голову и колени мальчишки, поднял, прижал к себе и качнул, как младенца. Всем показалось, что сержант затянет сейчас какую-нибудь колыбельную. Но вместо песни он нараспев в такт покачиванию стал повторять одно и то же слово:

— Все, все, все, все, все, все.

И Забудкин притих, уткнувшись лицом в его гимнастерку.

В штабе стало тихо, точно все боялись помешать сержанту усыпить мальчишку. Капитан Дробовой — и тот приглушил свой голос:

— Это ни на что не похоже!.. Это не лагерь, а. — он задохнулся от возмущения, — а родильный дом! И не сержант вы, а баба-повитуха! Дядька пушкинский, а не инструктор!

— Дядька и есть! — улыбнулся Кульбеда.

Капитан затряс бритой головой:

— Нет! Я так больше не могу!.. Не знаю!.. Не умею!..

— И я не умею, — признался Клекотов, хотя и не разделял возмущения Дробового. — Если бы мы все знали и умели, не было бы, наверно, надобности в нашем лагере.

— Вы правы. Мы еще плохо работаем с подростками, — согласилась Зина Кудрявцева и, указав на дверь, сказала Кульбеде: — Несите его в машину.

— А мне кажется, — подал голос Клим, задрав кверху бороду, — у райкома комсомола сегодня больше, чем вчера, оснований оставить его у нас.

— Что вы! Что вы! — Зина Кудрявцева замахала обеими руками. — Не имею права!

Голова Забудкина чуть повернулась в ее сторону. Он глянул одним глазом на секретаря райкома.

— Имеете!

— Ну, очухался! — обрадовался Кульбеда и поставил мальчишку на пол.

Зина Кудрявцева решительно подошла к Забудкину и протянула руку.

— Поехали! Я тебя впереди посажу, рядом с водителем!

Забудкин спрятался за Кульбеду.

— Товарищ сержант! Постойте с ним в коридоре! — попросил подполковник. — А мы посовещаемся.

— Разрешите мне остаться? — настойчиво произнес Кульбеда. — А Иннокентий и один там побудет-не убежит. Я за него в ответе! — Он присел перед Забудкиным, одернул его курточку, заглянул в глаза-щелки. — Ведь правда, не подведешь?

— Только не отдавайте! — прошептал мальчишка и сам вышел из комнаты.

Разговор был трудный. Кульбеда и Клим настаивали на том, чтобы оставить Забудкина в лагере. Капитан Дробовой молчал. Подполковник Клекотов не сразу высказал свое мнение. Он внимательно прислушивался к возражениям Зины Кудрявцевой, которые были очень вескими. На мальчишку объявлен розыск, и она обязана доставить его в милицию.

— Когда найдут родителей, тогда пусть и забирают! — сказал Клим.

— А как искать, если он у нас останется? — спросил Клекотов. — Этим мы затрудним работу милиции.

— Найдут родителей или не найдут, а ему самое место в таком лагере! — высказался наконец капитан Дробовой и добавил: — Только без этих… без поблажек!

— Это пустой разговор! Вы меня поймите! — Зина Кудрявцева для убедительности прижала руку к груди и произнесла чуть ли не по слогам: — Я не имею пра-ва!

— Можно мне? — спросил Кульбеда. — Жалко его. И врунишка несусветный, и кривляка — дальше ехать некуда, а жалко!.. Набедокурит — и в меня носом тычется, защиты ищет. Телок несмышленый, да и только!.. И уж если он признается в чем, так мне первому… Раньше любого инспектора… Я это нутром чую.

На всех подействовали эти слова. Клекотов с удивлением почувствовал, что теперь готов поддержать сержанта. Зина Кудрявцева хоть продолжала еще возражать, но уже не так решительно.

Может быть, все-таки оставить? Только что она скажет секретарю райкома партии, если вернется одна? Как объяснит в милиции свой поступок? Для многих эти опасения стали бы решающими, а она пересилила себя и, дав согласие оставить мальчишку в лагере, сказала, как провинившаяся и заранее приготовившаяся к наказанию девчонка:

— Ну и будет мне сегодня!..

Кульбеда первый вышел из штаба. Забудкин стоял в полутемном коридоре, привалившись к стене.

— Пошли, Иннокентий, докапывать канаву.


Ночной дозор


За этот день во всех четырех взводах ребята завершили внутреннее оборудование палаток, соорудили умывальники, туалеты и приступили к установке столбов для электро- и радиопроводки. В вечерних рапортичках, представленных в штаб, командиры докладывали и о неприятных происшествиях. Их было много. Кто-то прорезал в палатке дыру. Юные дзержинцы нашли виновника, заставили наложить на прорезь заплату и перевели его в эту палатку. Теперь его кровать стояла как раз под залатанной дырой. Если в дождь будет капать — винить некого.

Снова обнаружились картежники. Они играли на «велосипед». Проигравшего заставили разуться, уложили его на спину. Между пальцами ног засунули по тонкой полоске бумаги и зажгли. Мальчишка отчаянно задергал ногами, чтобы потушить огонь. Это и называлось «велосипедом».

В первом взводе произошел взрыв, после которого палатку наполнил тошнотворный запах. Оказалось, что у одного из запасливых мальчишек в тумбочке лопнула банка с кильками. Она и дома лежала, наверно, не одну неделю, а здесь, в нагретой солнцем палатке, ее прорвало.

Рапортичка третьего взвода, подписанная Славкой Мощагиным, выглядела благополучно. О разоблачении Забудкина он не писал, считая, что в штабе знают об этом лучше, чем он. Об истории с фотографиями Славке вообще не было ничего известно. А больше никаких происшествий в его взводе не случилось, если не считать мелочей, о которых Славка решил не упоминать. Во втором отделении была небольшая потасовка. В четвертом в палатке на столе устроили кучу малу. Алюминиевые ножки не выдержали тяжести и согнулись. Славке казалось, что описание всего этого в рапортичке прозвучит как кляуза.

Зато он не поскупился на слова, подробно докладывая о том, что Богдан сдержал слово и вместе с другими мальчишками еще до обеда в ударном порядке поставил палатку. В этот знаменательный для него день Богдан вел себя образцово, особенно после того, как сияющий Вовка Самоварик вернулся из штаба с фоторужьем. Без всяких расспросов Богдан понял, что все обошлось благополучно. Он позвал Вовку к себе.

— Запомни: Богдан долги отдает по первому требованию.

— Да ладно! — отозвался Вовка и покатился куда-то отыскивать первый кадр, достойный нового, никогда еще им не опробованного фоторужья.

После ужина в лагере не работали. В тот вечер на всех просеках загорелись костры. Мальчишки уже знали, что начальник лагеря не запрещает разводить огонь, и почти у каждой палатки взметнулось вверх веселое пламя.

На Третьей Тропе горели два костра. Один — большой и жаркий — пылал на самом берегу речки. Там собрались мальчишки из трех отделений. Многие уже бродили по воде с горящими головешками — искали раков. Второй костер — поменьше — трещал и стрелял искрами около палатки Богдана. Большая груда сухого валежника была заготовлена впрок. Это постарались Шуруп и шурупчики. Они воспользовались добрым настроением Богдана и сами вызвались натаскать дров. Получив милостивое разрешение, мальчишки приволокли из леса столько сучьев и хвороста, что на всю ночь хватит.

У костра собралось почти все отделение. Не было только троих. Вовка Самоварик еще не вернулся, а Гришку Распутю и Забудкина огонек не выманил из палатки. Они лежали на своих койках. Забудкин старался держаться подальше от мальчишек. Он еще не освоился со своим новым положением. Привычную маску бывшего сектанта пришлось снять. Без нее он чувствовал себя неуверенно.

Гришка не вышел из палатки только потому, что предпочитал полежать спокойно. Не поворачиваясь к Забудкину, он спросил:

— Сафоновка далеко?

Распутя нечасто сам начинал разговор, а когда все-таки начинал, то обычно говорил или спрашивал что-нибудь совершенно неожиданное, никак не связанное с тем, что происходило вокруг.

— Чего? — не понял Забудкин.

— Не знаешь, — констатировал Гришка и недовольно добавил: — А еще болтают — весь свет обошел.

Забудкин повернулся к нему спиной, и оба опять замолчали.

Мальчишки у костра наблюдали за Фимкой и Димкой, которые заканчивали начатую вчера работу — выжигали последние штрихи на портрете подполковника Клекотова. Сходство было поразительное. Получилась забавная карикатура, совсем не обидная, а дружеская — такая, что даже строгий Сергей Лагутин не нашел ничего оскорбительного для начальника лагеря.

Фимка вынул дудку изо рта — сделал перерыв — и, всматриваясь в карикатуру, задумался.

— Какие ему погоны нацепить?

— Как какие? — К воинским званиям Сергей Лагутин относился особенно щепетильно. — Подполковничьи.

— Не интересно, — возразил Фимка.

— Ты ему маршала присвой, — сказал Богдан.

Тихо переговариваясь, подошли к своей палатке Славка Мощагин и Кульбеда. Они были у большого костра — присматривали за мальчишками, бродившими по воде. До отбоя оставалось минут сорок. Надо было назначить дежурных на ночь и произвести небольшое переселение. Все это Славка обговорил с Кульбедой. Сержант зашел в палатку Богдана, а Славка отозвал в сторону Сергея Лагутина.

— Тут, понимаешь, не додумал я. Ты уж не обижайся! — Командир взвода взял командира отделения под руку и отвел еще подальше от костра. — Хочу, чтобы ты переехал. Твоя палатка и так не очень опасная. Обойдутся без тебя. А у Богдана — ты же знаешь. Поселись, пожалуйста, с Богданом! Очень тебя прошу!

Сергей сокрушенно покачал головой и, пользуясь тем, что никто не мог их слышать, высмеял Славку:

— Что ты лепечешь?.. Курица ты мокрая!.. Да разве так командиры разговаривают!.. Показать тебе, как надо говорить с подчиненными?

Славка огорчился, но не обиделся, потому что понимал: нет у него ничего командирского и неизвестно, появится ли когда-нибудь.

— Покажи, если хочешь, — согласился он.

— Не буду авторитет твой портить! — шепнул Сергей. — А как бы я говорил на твоем месте, ты узнаешь по моему ответу.

Сергей отступил от Славки, вытянулся, как ефрейтор перед генералом, и с почтительной дрожью в голосе, будто только что услышал грозный приказ, громко, чтобы все слышали, прокричал:

— Есть повторить приказание!.. Приказано переселиться в другую палатку!.. Разрешите выполнять?

Пока оглушенный Славка соображал, что надо сказать, Сергей повернулся на каблуках и затопал в свою палатку за вещами.

А из палатки Богдана в это время уже вылезал Гришка Распутя с рюкзаком. Ему было безразлично, где и с кем жить, и он не спорил, когда Кульбеда попросил его переселиться.

Собрав свои вещи, Сергей пошел к палатке Богдана, ловко подгоняя перед собой футбольный мяч. Метров за десять Сергей остановился и прицелился, чтобы завершающим ударом загнать мяч в палатку. Но не ударил, а отыскал небольшой бугорок с плоской вершиной, установил на ней мяч и крикнул сидевшим у костра ребятам:

— Захотите — можете играть, но чтоб всегда возвращали на место!

Исполнительность Сергея сняла горький осадок, оставшийся у Славки после грубых слов. Все бы, как Сергей, выполняли приказания! «С другими так легко не договоришься!» — думал Славка, направляясь к костру, у которого уже сидел и сержант Кульбеда. «Добровольцев, что ли, попросить?» — размышлял Славка, не решаясь прямо назвать фамилии трех ночных дежурных. Назовешь, а они откажутся. Как их заставишь? Вариант с добровольцами казался Славке самым подходящим.

— Скоро отбой, — с нарочитой бодростью произнес он. — Кто хочет охранять взвод ночью?.. Нужны трое. Зато завтра они освобождаются от всех работ. Будут ходить только в столовую.

Пока Славка говорил, перед его глазами возникла не раз виденная в кино картина: командир предлагает добровольцам выйти из строя — и вся шеренга в едином порыве вышагивает вперед. Сидевших у костра мальчишек порыв не подхватил и не заставил вскочить. Фимка продолжал выжигать маршальскую звезду на погоне. Богдан беззвучно пришлепывал губами в такт лившейся из магнитофона музыке. Остальные с излишним усердием, не мигая, уставились в огонь.

«Славный ты парень, но трудно тебе будет!» — подумал о Славке сержант Кульбеда и уже собирался прийти ему на помощь, но этого не потребовалось. Не увидев добровольцев, Славка постарался подключить мальчишек к своим размышлениям, чтобы они сами определили, кому дежурить ночью. Начал он с перечисления тех, кого, по его мнению, не стоило в тот вечер назначать в наряд.

— Богдана, например, я бы сегодня и не просил.

Богдан перестал шлепать губами. Дух противоречия заставил его возмутиться.

— Это почему?

— Ты сегодня именинник.

— Ну и что?

— Я бы освободил еще, — продолжал Славка, — Фимку с Димкой: трудно не спать две ночи подряд.

— Ну и что, что трудно! — подражая Богдану, воскликнул Фимка.

— Нам спать совсем не хочется! — подхватил Димка.

— А мне хочется! — признался Славка.

— Иди и спи, — сказал Богдан. — Считай, что мы дежурство приняли.

Никто не ожидал, что так легко и мирно закончится назначение дежурных. Для всех это было полной неожиданностью. Опасаясь новых непредвиденных поворотов в настроении мальчишек, Кульбеда поторопился закрепить случайный успех Славки.

— Добровольцам — спасибо! — сказал он. — Начинать всегда трудно. Не все на это способны… Теперь напомню, что делать наряду. Во-первых, не спать. Если дремать, то по очереди… Огонь чтоб на лес не перекинулся. Зверь какой спящих не напугал. Чужой человек не забрел на территорию. Лунатики могут из палатки выползти, или другие любители ночных вылазок. Всех заворачивать — и в кровать… Где шум, ссора — туда бегом!.. И все время помните: пятьдесят человек покой свой, здоровье, а может так обернуться, что и жизнь свою вам на сохранение сдали!

От этих слов и зябко, и приятно стало мальчишкам. У Богдана рука сама потянулась к магнитофону и выключила его.

— Это присказка! — улыбнулся Кульбеда и вдруг посуровел, поправил на голове фуражку, поднялся и, как всегда, с ка-кой-то будоражащей, заряжающей силой протяжно скомандовал:

— Наря-а-ад!.. Слушай прика-а-аз!

Не только Богдан и Фимка с Димкой — все, кто был у костра, вскочили на ноги.

— Кто не в наряде — сесть! — на этот раз отрывисто отчеканил Кульбеда и, выждав, когда ребята сядут, торжественно объявил продолжавшим стоять Богдану, Фимке и Димке: — От имени командира взвода приказываю заступить после отбоя на охрану третьего взвода!

— Е-есть! — прошептал Фимка.

— Есть! — тихо повторил Богдан, а Димка кивнул головой.

— Вольно! — закончил Кульбеда. — До отбоя — свободны…


У костра


Получив задание вести фотолетопись лагеря, Вовка засветло обежал все взводы, но «стрелял» из фоторужья редко — сделал снимков пять, не больше. Шестой раз он «выстрелил», когда подходил к костру своего отделения. Света было совсем мало, но Вовка не вытерпел — очень уж эффектными показались ему девчонки, спускавшиеся от штабной поляны вниз по Третьей Тропе.

— Поилицы-кормилицы! — провозгласил он, нажимая на спуск фоторужья.

Остальные мальчишки тоже заметили поварих. Ната и Катя принарядились для вечерней прогулки. Легкие светлые платья празднично выделялись на фоне потемневшей зелени. В столовой девчата работали в мягких тапочках, а сейчас они были в туфлях. От этого обе казались еще стройнее, а их походка — еще воз-душнее. Катя шла впереди, Ната чуть отстала. Робко поглядывала она из-за подруги на сидевших у костра ребят. Если бы не Катя, Ната никогда не отважилась бы на эту прогулку, хотя не меньше, чем Катя, хотела посмотреть на мальчишек в другой — не за столом во время еды — обстановке. Для этого девчата могли пойти в любой взвод, но они выбрали Третью Тропу — и не случайно. Катя после утренней перебранки считала, что уже познакомилась с Сергеем Лагутиным. А Ната, верная первому впечатлению, из всех мальчишек выделяла Богдана. Узнав от Кати, что он самый отпетый хулиган, чуть ли не бандит, она кроме симпатии почувствовала к нему и жалость. Богдан казался ей несчастным и одиноким. Он запомнился ей таким, каким был утром за столом именинника — растерянным, растроганным и оглушенным.

Шуруп встретил девчат неумелой шуткой:

— Гоните жалобную книгу — напишем про вашу еду!

— Благодарность? — тотчас нашлась Катя. — У нас их хватает, обойдемся без твоей!.. Где тут ваш командир — мы к нему по делу!

— Я командир, — с некоторым замешательством ответил Славка Мощагин, не понимая, зачем он понадобился поварихам.

Катя окинула его озорным взглядом.

— Не ты — другой нужен!.. Лягушкин, кажется…

— Лагутин! — тихо подсказала сзади Ната.

Катя оглянулась на нее, шепнула:

— Да знаю! Нарочно! — и продолжала громко: — Его не то Сергеем зовут, не то Евсеем.

Сергей Лагутин слышал весь разговор. Выйдя из палатки, он грубовато сказал:

— Ну, я Сергей! Что надо?

Катю не смутил его грубый тон и неприступный вид.

— Где твой больной? — набросилась она на него. — Я ему ни обед, ни ужин не носила!.. Выздоровел?

Ната опять прошептала сзади:

— Он же сам ходит в столовую!

И снова Катя оглянулась на нее — глазами дала понять, что ее подсказки только мешают, — и продолжала расспрашивать Сергея:

— А верно, что он из какого-то молельного дома?

— Чепуха! Никакой он не сектант.

— А-а-а! Ничего, значит, особенного! — разочарованно произнесла Катя.

Забудкин нисколько не интересовал ее. Тема была исчерпана, и Ната с сожалением подумала, что им остается только уйти. Но для Кати отыскать новую тему было не труднее, чем посолить суп.

— А это что у вас? — она подошла к футбольному мячу, установленному на бугорке с плоской вершиной. — Мячик?

— В мячики, — гнусаво, через нос пропищал Сергей, — играют девочки!

— Н-да? — с вызовом произнесла Катя и, широко размахнувшись, ударила ногой по мячу.

Она и сама не ожидала, что получится такой удар — сильный, хлесткий, прицельный. Мяч пулей устремился к Сергею — прямо в его лицо. За мячом полетела сорвавшаяся с ноги туфелька. Она угодила бы ему в живот. Но реакция у Сергея была отменная. Он подпрыгнул, по-вратарски погасил мяч на груди и даже успел сцапать в воздухе туфельку. Довольный собой, он снисходительно улыбнулся и снизошел до похвалы:

— Удар у тебя есть… А так умеешь? — Он подбросил мяч, принял его на голову, и мяч, как привязанный, заскакал над ним. — Могу хоть до утра!

Катя допрыгала на одной ноге до Сергея и ухватилась за его плечо.

— Отдай туфлю!

Придерживаясь за него, она всунула ногу в туфельку. А Сергей все поддавал и поддавал мяч головой, пока Катя не засмеялась.

— Пожалей!

— Кого?

— Да свою голову!

Ната зябко поежилась от задиристых слов подружки.

— А ты не дрожи! — посоветовала ей Катя. — Замерзла?.. Ну и не стой тут! Не торчи!.. Иди к костру — погрейся!

— Пожалуйста! — сержант Кульбеда подвинулся, освобождая место поудобней. — У нас тепло.

У Кульбеды нашлась газета. Он постелил ее на траву, чтобы Ната не зазеленила светлое платье.

— Садитесь, Ната.

Она осторожно присела между сержантом и Богданом, обхватила колени руками, сжалась в комочек, несмело оглядела мальчишек и потупилась под их встречными любопытствующими взглядами. Сейчас все они были не такие, как в столовой, — держались более свободно, но ничего страшного в них она не приметила. Обычные мальчишки. И любопытство у них обычное, мальчишеское. А Богдан — тот даже и любопытства не проявил. Сидел и старался вытащить занозу, с утра сидевшую под ногтем.

— Чем завтра кормить будешь? — спросил Фимка, отрываясь от дудки.

Взглянув на него, Ната увидела почти законченный шаржированный портрет подполковника Клекотова.

— Какая прелесть! — не удержалась она и долго рассматривала карикатуру, а потом, вспомнив Фимкин вопрос, подробно рассказала о завтрашнем меню.


Ната любила поварское дело и, заговорив о привычном, хорошо ей известном, осмелела до того, что спросила у Богдана, понравился ли ему праздничный торт.

— Ничего, — с непонятной неприязнью ответил он, продолжая выковыривать занозу.

За эти полтора дня Богдан успел почувствовать на себе внимание Наты, но оно только злило его, потому что всех девчонок он считал предательницами.

Совсем еще недавно в Богдана были влюблены многие одноклассницы. Он получал от них записочки. Но когда по школе поползли нехорошие слухи о нем, девчонок точно подменили. Стоило ему только приблизиться к ним, как они замолкали и расходились в разные стороны. После уроков уже никто из них не звал его в кино. Вместо улыбок и радостного щебета он встречал холодные взгляды и молчаливое пренебрежение.

А после суда произошел случай, заставивший Богдана окончательно зачислить всех девчонок в разряд предателей. К нему домой пришла мать как раз той девчонки, которую Богдан предпочитал всем остальным. Женщина от имени своей дочери потребовала, чтобы он вернул две записочки, полученные им до всех этих событий. В одной подружка Богдана признавалась, что он ей «страшно нравится», в другой она назначила ему свидание около кинотеатра «Колизей». Богдан отдал бы эти записки, но у него не было привычки хранить их. И тогда под диктовку разъяренной женщины он написал расписку в том, что никогда не читал и не получал никаких писем от ее дочери.

Вспомнив про ту расписку, Богдан со злобой дернул неподатливую занозу. Чуть торчавшая снаружи головка обломилась, а большая часть ушла еще глубже под ноготь. Кольнуло так, что он затряс рукой.

— Что у тебя? — заботливо спросила Ната.

Темная полоска занозы виднелась сквозь розовый ноготь.

— Это же ужасно больно! — воскликнула Ната с неподдельным сочувствием. — И воспалиться может! Тебе надо к врачу!

— Заживет как на собаке!.. Фимка, дай нож!

Ната взяла Богдана за руку.

— Лучше я.

Он хотел выдернуть руку, но она держала крепко.

— Не бойся!

Богдан перестал выдергивать руку и отвернулся с безразличным видом.

Ната достала иголку, прокалила ее на огне и, приговаривая: «Вот та-ак, та-ак… Еще немножко!» — вытащила занозу.

Богдан несколько раз сжал пальцы в кулак.

— Не болит больше? — спросила Ната. — Теперь быстро заживет.

— Как на собаке! — повторил Богдан и, почувствовав неловкость от собственной грубости, добавил: — Спасибо.

Ната робко улыбнулась и, услышав горн, встала.

— Спокойной ночи, мальчики!

— Отбой! — закричал Сергей Лагутин, оборвав на полуслове разговор с Катей.

— Не проспи! — предупредила она.

Сергей не ответил и снова прокричал:

— Отбой!.. Первое отделение — по палаткам!

Через несколько минут Третья Тропа опустела. Мальчишки намаялись за день и быстро разошлись по палаткам.

— Иди спать, — сказал Кульбеда позевывавшему Славке Мощагину. — А я пройдусь до речки, проверю и тоже лягу. Сегодня ночь будет спокойная.

— Это он нам польстил! — усмехнулся Богдан, когда у костра никого, кроме Фимки и Димки, не осталось. — Ух, и хитер же Микропора! Умеет без нажима надавить на психику!.. Между прочим, заметили?.. Он сегодня редко в курилку свою смывался. Наверно, сигареты кончились.

— Экономит! — Фимка взглянул на Димку и, заручившись его молчаливым согласием, объяснил: — Мы проверили: две пачки еще осталось. Одна уже начата.

— Тумбочку обшарили? — удивился Богдан и похвалил: — Профессионально работаете!.. Вообще у вас хватка имеется! С магнитофоном — экстракласс! Непробивная штука! И как вас там, в городе, застукали, не пойму?

— Там у нас еще не было усовершенствовано. — Фимка вздохнул. — Не сразу додумались.

В городе Фимка с Димкой повадились заглядывать в универсам с пустым магнитофонным футляром. Они попались на четвертый раз. Контролерша заставила их открыть футляр. Неприятностей было хоть отбавляй! Но Фимка и Димка переживали не столько из-за последствий, сколько из-за того, что их выдумка оказалась с изъяном. Тщательно продумав причину провала, мальчишки поняли, в чем их основной просчет. Магнитофон не выполнял свою основную функцию — он не играл, и контролерша даже не подумала, что это футляр магнитофона. Она решила, что у мальчишек какой-то новомодный чемоданчик, и лишь потому проверила его содержимое.

Так возникла у ребят идея о маленьком играющем во время операции транзисторе. Впервые они опробовали на практике свое новое «изобретение» вчера — и не без успеха. Но теперь и этот усовершенствованный способ вызывал большие сомнения. Фимка и Димка думали, что сержант Кульбеда рассказал в магазине про их проделку и второй раз этот фокус не пройдет. А Богдан был почему-то уверен, что Микропора не выдал секрета и заплатил деньги под каким-нибудь другим предлогом. Мальчишки заспорили и заметили комиссара Клима, когда он уже миновал указатель Третьей Тропы и подходил к костру.

— Ура! — Богдан негромко пошлепал в ладоши. — Просим политбеседку! Готовы слушать всю ночь до подъема!

— Вот тебе и на! — Клим запустил пятерню в бороду и присел к огню. — А я вас пришел послушать. Вы так горячо обсуждали что-то.

— Бойцы вспоминают минувшие дни, — продекламировал Богдан и ответил на предостерегающий жест Фимки: — Да брось ты! Все, что на поверхности, товарищу комиссару про нас тики-так известно! Он наши досье — от корки до корки!

Клим взял фанеру с шаржем на подполковника и не спешил поддерживать разговор. Направляясь сюда, он не собирался проводить беседу — хотел лишь узнать, кого на Третьей Тропе назначили в ночное дежурство. Комиссар почувствовал скрытый укор в словах Богдана — тот не случайно выделил интонацией это ироническое «на поверхности».

— А как до глубины докопаться? — спросил Клим. — Вот любуюсь на портрет… Около указателя сколько раз останавливался — тоже любовался… И вкус тонкий, и видение прямо художническое. А руки-то какие! И эти же руки… А?.. Не стану вспоминать досье. Так что же у вас поверхностное, а что нутряное? — Клим помолчал, глядя то на Фимку, то на Димку, потом перевел взгляд на Богдана, укоризненно сказал: — Из-за тебя!.. Не собирался я ночью серьезно разговаривать!

— А у нас как раз времени навалом — службу несем.

Дурачился ли Богдан, чтобы скоротать ночное дежурство, или действительно захотелось ему откровенного разговора — этого Клим не понял, но вызов принял.

— Ну, посидим немного… Попробуй объяснить мне, верхогляду, по какой причине такие руки занимались не тем, чем надо?.. Не голод. Материально обеспечены. Сыты, одеты, обуты… Тебя спрашиваю, потому что про других говорить легче.

— Биология! — коротко ответил Богдан.

Фимка и Димка смутно представляли, какую биологию упомянул Богдан, и Клим нарочно растолковал смысл сказанного:

— Ты, значит, считаешь, что это у них в крови и они просто не могут не воровать?

— Много он понимает! — обиделся Фимка, сообразив теперь, на что намекал Богдан.

Возмутился и Димка и заговорил, что случалось с ним нечасто:

— Да если б там контроля не было — бери что хочешь и плати сколько хочешь, без проверки, мы бы в такой магазин и не зашли бы ни разу! Неинтересно!

Клим понимал, что хотел сказать Димка этой корявой замысловатой фразой, но чтобы заставить ребят разговориться, прикинулся совершенно обескураженным человеком.

— Что же получается? — Он оттянул вниз бороду. — Весь ваш интерес только в том, чтобы была возможность попасть в неприятную историю? Чтобы схватили за руку и сказали: ты вор?

Фимка с Димкой постарались разъяснить непонятливому комиссару свою позицию.

— Вы нас за идиотиков не считайте! — проворчал Фимка. — Кому интересно попадаться?.. Интересно такое придумать, чтобы никому и в голову не пришло обыскивать.

Клим еще сильнее потянул себя за бороду — так, что удивленно приоткрылся рот. И тогда Димка выпалил совсем уж непонятное:

— Это как на минном поле!

— Точно! — подтвердил Фимка. — Интересно ходить по простому полю?.. Неинтересно. Цветочки там, кузнечики, пчелки — чепуха всякая!.. А если там мины? Ого-го!.. Идешь — живот у тебя к горлу от страха подымается! Но в руках у тебя приборчик… Ту-ту-ту… Ага, вот она, родненькая!

— Б-р-р! — Клим затряс головой. — Ну, знаешь!.. Я бы лучше ходил по простому полю с кузнечиками.

Богдан опять усмехнулся.

— Кому что.

Клим не ответил на колкость. Его занимало другое. Он вдруг подумал, что мальчишки подсказали ему хорошую мысль.

— Слушайте-ка, саперы! — он помолчал, чтобы заинтриговать ребят. — В плане военных занятий это не предусмотрено, но я могу переговорить с военруком. Что, если организовать для вас кружок по изучению минного дела?

Клим ждал, что мальчишки обрадуются, но они приняли его предложение холодно.

— Не надо, — сказал Фимка. — Будет тот же магазин без контролера.

— Взрывчатку не дадите, — добавил Димка. — Макетики какие-нибудь. Игрушечки!

Так они и не дотолковались. Обещать настоящие боевые мины Клим не мог, а макеты не устраивали мальчишек. Они знали, что им в обязательном порядке придется изучать в лагере военное дело.

Зачем брать на себя дополнительную нагрузку — разбираться в схемах и чертежах, «обезвреживать» совершенно неопасные макеты?

Развел Клим руками и признался:

— Да, видно, мы сплоховали! Все, кажется, привезли в лагерь, а мешочек один забыли!

— Какой? — быстро спросил Фимка.

И Димка уставился на Клима. Даже Богдан заинтересовался.

— С опасностями.

Мальчишки засмеялись. Улучив момент, Клим неожиданным вопросом застал Богдана врасплох:

— А тебе в твоей жизни тоже, наверно, опасности не хватало?

— Мне? — нахмурился Богдан. — Им бы столько! — он зло кивнул на Фимку и Димку. — Сразу б досыта наелись!.. Герои выискались!

Почему разозлился Богдан на Фимку с Димкой, было непонятно. Но они предпочли промолчать: им еще предстояло целую ночь дежурить с Богданом. Промолчал и Клим, напрасно надеясь, что Богдан разговорится. Прошло у него желание поболтать с комиссаром.

Костер догорал. Богдан покосился на Димку, и тот торопливо подбросил новую охапку хвороста. Потрескивая, перепрыгивая с сучка на сучок, ожил притухший было огонь.

Клим чувствовал — больше ничего не услышит от ребят. Но и то, что было сказано, оставалось загадкой. Проверяя себя, он исподтишка оглядел Фимку и Димку, их обычные заурядные мальчишеские лица. И по характеру эти двое не были сорвиголовами. Воровство и все рассуждения про риск и опасность — всего лишь самообман. Им хочется сделать что-то необычное, удивительное, но что? Они ищут и не находят, потому что трудно удивить людей чем-то полезным. Легче совершить необычное в чем-то плохом.

Так думал Клим, но и сам видел, что в его рассуждениях много натяжек. А к Богдану такие умозаключения и вовсе не подходили. Судя по двум-трем репликам, его не увлекала ложная романтика риска. Где же причина падения этих мальчишек? Что нужно делать, чтобы они не повторили ошибок? На ум приходили избитые истины. Но Клим был убежден, что еще ни один школьный лентяй, услышав старый афоризм: «Ученье — свет, а неученье — тьма», не превратился в прилежного ученика.

— Скажите-ка мне, — Клим встал, собираясь уходить, — как, по-вашему, каким в идеале должен быть человек?

— Умным, — не задумываясь, ответил Фимка.

— И чтоб все умел, — прибавил Димка.

Приблизительно такого ответа и ждал от них Клим. Но не для них задал он этот вопрос, а для Богдана, который сидел, как на скучном уроке, и притворно позевывал. Потянувшись, он лениво уточнил:

— Как прикажете отвечать: по новой Конституции или по другим источникам?

Клим задумался. Он будто и не уловил иронии, будто вполне серьезно принял вопрос и перебирал в памяти книги и документы, в которых говорится, каким должен быть человек.

— По Конституции, — наконец выбрал он.

— Не буду отбивать ваш хлеб. — Богдан снова зевнул. — Вы это лучше растолкуете.

— Растолкую! — согласился Клим. — Человек должен быть счастливым.

Непривычное для подобных разговоров слово поразило Богдана. Ирония исчезла из глаз, он перестал зевать и взглянул на комиссара так, словно видел его впервые. И Клим угадал, что сейчас самое время еще раз попытаться вызвать Богдана на откровенность.

— Ты был счастлив? — спросил он. — Ну хоть тогда, когда снял с себя все запреты и делал все что хотел.

— Не знаю! — после долгого молчания произнес Богдан. — Был, наверно, только.

И опять он долго молчал, вглядываясь в самое пекло костра. И если бы не темный лес вокруг, не этот располагающий к задушевности огонь, не комиссар — такой необычный, ненавязчивый, Богдан так ничего бы и не сказал больше. Но Клим ждал — терпеливо, участливо, и Богдан продолжил свою фразу:

— Только не тогда. Тогда мираж был.

Клим высоко оценил скупое признание Богдана и растроганно протянул ему руку.

— Спасибо!.. Больше вопросов не имею. Спокойной вам ночи, ребята!

— Подождите! — Богдан взял фанеру с шаржем, потер ее рукавом и протянул комиссару. — Передайте подполковнику от нас… от Третьей Тропы.

Когда комиссар, забрав подарок, отошел от костра, зашуршал брезент — и из палатки высунулась голова Гришки Распути.

— Сафоновка далеко? — громко спросил он, ни к кому не обращаясь, но Клим догадался, что вопрос относится к нему.

— Сафоновка? — он оглянулся. — Есть какая-то Сафоновка — километров семь отсюда… А тебе зачем?

— Так.

Гришкина голова убралась в палатку, а Клим, подождав еще немного, пошел к штабу.

— За что это он спасибо тебе сказал? — задумчиво произнес Фимка.

Богдан смерил его скептическим взглядом.

— Комиссар глубоко копает-где вам понять!.. Он даже меня на крючок подцепил. Потянул за язык — я и раскрыл варежку! А ведь не собирался.


Падение


Ночь была теплая и светлая. Луна висела над лагерем, и казалось, что Третья Тропа стала длинней, чем днем. Она не кончалась у речки. Искристая лунная дорожка соединила берега, и просека, как по серебристому мостику, устремилась куда-то вдаль. Мирно спали в палатках. Лишь один раз кто-то вскрикнул и захныкал во втором отделении. Ночной патруль поспешил туда, но больше не раздалось ни звука, — наверно, кому-нибудь приснился страшный сон.

Наряд нес службу молча. Димка вообще не любил разговаривать, а Фимка и поболтал бы с Богданом, но тот отвечал неохотно, невпопад, и Фимка тоже замолчал. Пройдясь до речки и обратно, мальчишки присаживались к костру, подбрасывали хворост и, посидев у огня, снова брели вниз по Третьей Тропе.

У сержанта Кульбеды словно был заведен слышимый только ему будильник. Каждые два часа сержант просыпался, выглядывал в слюдяное оконце и всегда видел дежурных либо у костра, либо где-нибудь на просеке. Засыпал Кульбеда так же легко и быстро, как и просыпался. Увидит мальчишек, снова уляжется и через минуту сладко посапывает носом.

Уже светало, когда, присев к костру, Фимка с Димкой незаметно для себя задремали. Богдан не будил их. Пусть спят — не мешают думать. Он никак не мог забыть короткого вечернего разговора с комиссаром. Простой вопрос — был ли он счастлив? — неотступно стоял перед Богданом. Помнил он себя в первых двух классах. Друзей хоть отбавляй — чуть не все сорок мальчишек и девчонок. Уроки — одно удовольствие. Он еще до школы научился писать и читать, вызубрил таблицу умножения и в первых классах не знал, что такое домашние задания. Отец и мать гордились им. Почетные грамоты за отличную учебу торжественно вывешивали на самом видном месте в их большой квартире. Веселое и беззаботное было время.

Может, тогда и был он счастлив? А может быть, чуть позже, когда его приняли в пионеры?

Тот день Богдан помнил отчетливо, словно пионерский галстук повязали ему вчера. Ни братьев, ни сестер у него не было. Наверно, поэтому он с особой остротой почувствовал тогда, что уже не один, что одноклассники теперь не просто дружки-приятели, а как бы породненные с ним братья и сестры.

Не это ли чувство общности сделало его в тот день счастливым?

Он возвращался домой с Петькой, с которым сидел за одной партой. Шли они вприпрыжку, гордо выпятив грудь с еще не помятыми алыми галстуками. Обоим хотелось петь, но петь на улице неудобно. Тогда Богдан стал позвякивать ключами в кармане, а Петька начал подкидывать ранец, в котором, как кастаньеты, пощелкивали карандаши в пенале. Под ноги ребята не смотрели — витали где-то в облаках. Петька поскользнулся и упал. Острый камешек глубоко разрезал ему ладонь. Но такая мелочь не могла испортить праздничное настроение. Богдан пошарил по своим и Петькиным карманам, платка, конечно, не нашел. А кровь лилась. И тогда он снял с себя галстук и обмотал Петькину руку.

Как потом выяснилось, Петька рассказал об этом звеньевой, та сообщила пионервожатому, и на первом же сборе Богдана крепко отчитали за неуважительное отношение к пионерскому галстуку. Петька сидел смирненько, этаким паинькой, который ни в чем не виноват и вообще не имеет к этому вопросу никакого отношения. На другой день Богдан отсел от Петьки, со звеньевой перестал здороваться и с тоской приметил, что его радость померкла, потускнела. Пионервожатого он не винил, но Петьку и звеньевую простить не мог.

Вскоре Богдан разочаровался и в пионервожатом. Тот любил проводить беседы о настоящей дружбе, которая должна быть требовательной, принципиальной и бескомпромиссной. Пионеры не до конца понимали истинное значение этих слов, а у вожатого получалось как-то так, что быть требовательным и принципиальным — это значит ничего не скрывать даже о самом близком друге и все его промахи, просчеты, ошибки, проступки выносить на общее обсуждение. Вот это поняли все, и Богдан подумал, что он никогда не станет образцовым пионером.

Одна крайность порождает другую. Настоящая дружба стала представляться Богдану крепостью с высокой твердокаменной стеной, за которую постороннему проникнуть невозможно. Хоть ограбь, хоть убей — друг не выдаст. За тобой гонятся — друг спрячет тебя. Тебе грозит опасность — друг сам погибнет, а тебя спасет.

Такой дружбы в классе не было. Зато не было и никаких загадок, секретов. Все знали всё про всех. Настолько про всех и настолько всё, что не только мальчишки и девчонки, а и сам пионервожатый запутался и перестал понимать, хорошо это или плохо. И только Богдана не мучили сомнения. Он твердо решил, что это плохо, и с тех пор ни с кем не заводил близкой дружбы. Он не откололся от класса, но всегда был чуть-чуть в стороне, держался от всех на необидной, еле приметной дистанции.

Учился Богдан по-прежнему отлично, был остроумен, красив, и девчонки, повзрослев и забыв о «требовательной и принципиальной дружбе», в шестом классе начали подсовывать ему записочки игривого содержания с обязательной стыдливой припиской: никогда, никому и ни за что не показывать тайное послание. Богдану нравилось это заигрывание, но он не воспринимал записочки всерьез и, держась на прежней дистанции от мальчишек и девчонок, все время чувствовал себя одиноко.

Уже не было в школе того не слишком умного пионервожатого. Изменились и одноклассники. Но прошлое не забывалось, и Богдан не верил никому. Он не видел среди своих сверстников ни одного, с кем можно было бы говорить, не следя за каждым своим словом, или сделать что-то, не опасаясь, что завтра об этом будет известно всему классу. Богдан даже на записки девчонок из осторожности письменно не отвечал и все полученные бумажки выбрасывал на очередной перемене.

Он не хотел одиночества и в то же время стремился к нему. Любил сидеть у окна в своей уютной комнате, щедро обставленной родителями. Отсюда, с шестого этажа, был виден парк и пруд с черными лебедями, широкая улица, газетный киоск на углу. С этого киоска все и началось.

Как-то, вернувшись из школы, Богдан присел у окна. Ветер кружил над улицей сорванные в парке желтые листья. У закрытого на перерыв киоска толпились мальчишки. Было их четверо. Одного — гривастого, рослого, ходившего и зимой без шапки — Богдан не раз встречал на своем дворе и знал, что он живет в их доме. Мальчишки глазели на значки и журналы, выставленные за стеклом в киоске, а гривастый поглядывал влево и вправо вдоль улицы. Потом он резко провел рукой по стеклу и тотчас отошел от киоска. Остальные сгрудились еще теснее, потолкались и тоже отошли. А вечером стало известно, что киоск ограблен: кто-то вырезал угол стекла и забрал несколько пачек с лотерейными билетами.


Богдан видел, кто это сделал, и с любопытством стал ждать, когда милиция найдет воров. Он ни капельки не сомневался, что это будет очень скоро. Участвовало в ограблении четверо мальчишек, а Богдан знал: и двое — слишком много, чтобы тайна оставалась тайной. Кто-нибудь да проболтается!

Прошло несколько недель. Богдан изредка встречал гривастого парня во дворе. Тот выглядел по-прежнему счастливым и беспечным. И потянуло Богдана к тем мальчишкам, которые, как он убедился, умели держать язык за зубами. Значит, есть такие люди. Есть, наверно, и дружба — вечная, нерушимая, самоотверженная, о которой мечтал Богдан.

Встретив однажды гривастого, Богдан остановил его и, думая, что сразит наповал, спросил:

— Ну так как? Выиграл в лотерею?

Парень не растерялся. Был он года на два старше Богдана и невозмутимо ответил:

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— А ты разве не заметил? — усмехнулся Богдан. — Знаю много, а еще не состарился.

Парень тряхнул гривой и ушел, а дня через два сам перехватил Богдана на улице и повел куда-то в парк. Там на скамейке у пруда, рядом с клетками, приготовленными для перевозки черных лебедей на зимние квартиры, сидел другой парень, одетый по-спортивному. Он только повел бровью, и гривастый исчез, а Богдан, повинуясь требовательному взгляду, сел на скамейку.

Парень был тертый. Он уже отбыл один срок, и хотя принялся за старое, но стал осторожней, в ограблении сам не участвовал — научил гривастого резать алмазом стекла. Узнав от него, что нашелся случайный свидетель, парень решил встретиться с ним и пронюхать, насколько он опасен.

Не спуская с Богдана глаз, точно гипнотизируя, он расспросил его дотошно, по-следовательски и убедился, что опасности нет. Богдан пришелся ему по вкусу, и сам он сумел понравиться Богдану, которого подкупила непривычно открытая форма разговора. Так говорят, когда знают, что дальше этой скамейки, дальше пруда с продрогшими лебедями все сказанное не распространится.

— Продашь? — спрашивал парень небрежно, как о чем-то пустяковом.

— Не собираюсь, — отвечал Богдан.

— А почему? — заинтересованно продолжал парень. — В лапу хочешь за молчание?.. Монеты имеются.

От денег Богдан обиженно отказался, и тогда парень крепко схватил его за локоть, придвинул к себе и прошептал:

— Кремень!

Богдан принял это как похвалу в свой адрес, но парень уточнил:

— Это я Кремень.

Он снова уставился не мигая Богдану в зрачки и, словно прочитав его мысли, заговорил о самом для Богдана заветном, долгожданном. Он сыпал жаргонными словечками, но от этого его рассуждения о великой верности, железной спаянности, несгибаемой стойкости не теряли для Богдана притягательной силы.

— Ты их бей, лупи смертным боем — от них только искры! — жарко, без передышки выпаливал парень, говоря о стойких людях и явно намекая на свою кличку. — Ты их полной катушкой не расколешь! Вышкой не заставишь варежку разинуть! Мокрое дело на себя возьмут, а друга не выдадут! Язык проглотят!

Разинув белозубый рот и для наглядности прикусив язык, парень отдышался, ткнул пальцем в лебединые клетки.

— И пусть ты попадешь туда. Решеточки, колючечки, сторожевые вышечки. А тебе плевать голубой слюнкой! А почему?.. А потому, что свои помнят и ждут. Любой срок проходит. За тобой еще глазок не защелкнется, а свои уже рядом! Под ручки тебя! И бери ты их без остатка со всеми потрохами! Жизнью их распоряжайся — заслужил!

Парень неожиданно встал и, не прощаясь, ушел — оставил Богдана одного на скамейке. Долго сидел Богдан у пруда и думал. Он не старался обмануть себя: отчетливо представлял, о каких таких сверхстойких людях толковал парень, чью дружбу и самоотверженность расписывал. В тот раз у Богдана хватило ума и решительности отказаться от дальнейшего знакомства с этой компанией. Ему помогло одно чисто внешнее обстоятельство. Он еще сидел на скамейке, когда работники парка принялись ловить и распихивать лебедей по клеткам. Птицы отчаянно сопротивлялись, били крыльями, умоляюще вытягивали нежные шеи. Жутко стало Богдану, и он пошел домой, распрощавшись с мечтой о великой дружбе, которая блеснула перед ним, поманила, а привела к клетке с пойманными лебедями.

Прошло месяца два. На пруду в парке открылся каток. Богдан по вечерам ходил туда. Катался он неплохо, но однажды сплоховал — столкнулся с незнакомым пэтэушником. Оба упали. Богдан несильно ушиб коленку, а мальчишка разбил нос и, зажав его рукой, убежал с катка. Богдан покатался еще немного и, возвращаясь домой, увидел под заснеженными деревьями группу учеников ПТУ. С ними был и тот мальчишка. Богдан понял, кого они ждут и зачем, но он не был трусом и наивно считал всякое бегство или крики о помощи позорными. Не закричал он, не побежал, даже шагу не прибавил. Шел, как прежде, точно не видел пэтэушников. Сердце тревожно постукивало, и лишь одно чувство переполняло его — чувство отчаянного одиночества.

— Он? — спросил один из пэтэушников простуженным голосом и выпрыгнул из-под деревьев на дорожку, цапнул Богдана за воротник. — Не торопись!

Если бы их было двое, даже трое, Богдан попробовал бы отбиться. Но их было много. Плотным кольцом обступили они Богдана. Его поразило, что лица мальчишек не казались злобными, сердитыми или просто возмущенными. Деловые, вроде бы, лица, словно мальчишки собирались выполнить какую-то необходимую работу.

— Начинай! — услышал он команду, и сильный удар сзади в голову заставил его покачнуться.

Далеко отлетела и упала в снег шапка. Богдан прикрыл коньками живот, прижал подбородок к груди. Он чувствовал боль от ударов, но другая, внутренняя, боль была сильней. Мысли мелькали с лихорадочной быстротой. Но даже мысленно не мог он никого позвать на помощь. Ни одно надежное имя не приходило в голову. Был он один и, кроме этих деловитых пэтэушников, никого в мире не было.

Громкий свист прорезал тишину вечернего парка. С гиканьем, улюлюканьем высыпала на дорожку новая ватага мальчишек. Широкий охотничий нож поблескивал в руке у гривастого. И распалось кольцо вокруг Богдана. Черными зайцами бросились пэтэушники в разные стороны.

— Жив? — весело спросил гривастый, пряча в рукав нож, сделанный из картона, посеребренного краской. — Знай наших!

Кто-то поднял шапку, стряхнул с нее снег и подал Богдану. И точно волшебная сила заключалась в этой шапке. Насунув ее на голову, Богдан почувствовал себя так, что, будь в то мгновение рядом комиссар Клим и спроси он: «Счастлив ли ты?» — Богдан без раздумий ответил бы: «Да, счастлив!» И не потому, что легко отделался от пэтэушников. Он был счастлив оттого, что нашлись парни, которые, не думая о себе, без зова, без просьбы бросились ему на помощь. Они не выясняли, кто прав, кто виноват. Они просто признали его своим — и этим было сказано все.

В тот же вечер на радостях они на лестнице распили принесенную гривастым бутылку сладкого вина. Глотали из горлышка, по-братски передавая ее по кругу. Богдан первый раз в жизни хлебнул сладко-терпкой жидкости и, слегка захмелевший, влюбленный в настоящих, как ему представлялось, друзей, вернулся домой.

Потом он часто встречался с гривастым и его компанией. Плотно сбитой кучкой бродили они по парку. Никто не смел затронуть их. И Богдан пьянел от радостного сознания нераздельной общности с этими отчаянными ребятами. Они были как крепко сжатый кулак — за один палец не ухватишься.

Ничто не проходит даром. Богдан пока не совершил никакого преступления, а по школе уже разнесся слушок о его причастности к дурной компании. Видели его с гривастым, за которым давно укрепилась смутная, ничем пока не подтвержденная, но недобрая слава.

Первыми отреагировали девчонки. Падший кумир хуже дохлой кошки. Никто больше не посылал Богдану записок. Он стал ловить на себе отчужденные, осуждающие взгляды. Мальчишки хоть еще и не сторонились Богдана, хоть в их взглядах было больше холодного любопытства, чем осуждения, но и они предпочитали держать себя так, чтобы никто не мог заподозрить их в близости к Богдану.

За Богданом ничего конкретного не числилось, поэтому никаких официальных разговоров с ним не вели. Однако общественное мнение сыграло свою роль. В классе уже появились первые комсомольцы. Их становилось все больше, а о приеме Богдана в комсомол никто и не заикался.

Все это затрагивало его самолюбие, но он уже не чувствовал себя одиноким. У него были друзья. И чем холодней и неуютней становилось ему в школе, тем теплее проходили вечерние встречи с гривастым и другими ребятами.

Однажды они поехали на противоположный конец города. Богдана, как новичка и «специалиста по подсматриванию из окна», поставили на такое место, откуда он мог следить за домом, из которого был виден газетный киоск — точно такой же, как на его улице. Может быть, поэтому Богдан не испытывал страха и сомнения не очень мучили его. Во всяком повторении есть какая-то притупляющая однообразность. Такой же киоск, те же мальчишки, и сделают они то же самое.

На третьем этаже дома, за которым следил Богдан, молодая пара вывешивала на окно новые занавески, и он долго не давал гривастому условного сигнала. Наконец занавески были повешены и даже задернуты. Богдан повернулся к киоску спиной — это и было сигналом. Гривастый вырезал уголок стекла, и мальчишки, как и в прошлый раз, быстро вытащили билеты.

На одной из станций метро их передали Кремню. Он сунул пачку в карман и смешался с потоком пассажиров.

— А что дальше? — спросил Богдан, обескураженный и разочарованный обыденностью всего случившегося.

Гривастый подумал, что он хочет знать, как и чем расплатится с ними Кремень, и потому ответил с обнадеживающим подмигиванием:

— За ним не пропадет!

В тот день Богдан простудился. Он провалялся в постели с неделю, а когда пошел в школу, коренастый, невозмутимо спокойный и вежливый милиционер встретил его во дворе и прямиком отвел в ближайшее отделение.

Предварительное следствие вела пожилая женщина. Она повидала разных подростков и изучила их характеры, но такой, какой был у Богдана, ей еще не встречался. Обо всем отвлеченном Богдан говорил свободно, раскованно, остроумно. На вопросы, касающиеся воровства билетов, отвечал без запинки, отрицая все подряд. Ни о каком ограблении он не знает, с гривастым парнем не знаком, кличку Кремень слышит в первый раз. Богдан не опускал голову, не прятал глаз — смотрел смело и всем своим поведением внушал полное доверие. Только женщина-следователь уже знала абсолютно все, и Богдан напрасно показывал свой характер.

Ей очень хотелось помочь парню. Она чувствовала в нем что-то хорошее и стремилась добиться откровенного признания, чтобы отыскать смягчающие обстоятельства и подчеркнуть их в протоколе. Но это не удавалось сделать.

— Вот ведь беда какая! — вздохнула она устало. — Не на то ты тратишь себя, Богдан. — Она взглянула на первый лист протокола, прочитала отчество и повторила: — Не на то, Богдан Петрович! И не на тех!.. Ты сейчас в этом убедишься.

Откуда-то привели Кремня. И увидел Богдан, как высекались из него не искры, а мутные фальшивые слезы. Поминутно сморкаясь и кашляя, он говорил даже то, о чем его и не спрашивали на очной ставке, врал о каких-то деньгах, которые он якобы давал Богдану. И вообще получалось так, что Богдан и другие мальчишки заставляли его принимать ворованные билеты и расплачиваться за них.

Кремень был таким трусливым и гадким, что Богдан, вспомнив героическую проповедь, услышанную на скамейке у пруда, истерически захохотал.

Кремня увели. Богдана отпоили валерианой, и, когда он успокоился, женщина спросила, хочет ли он видеть гривастого парня, и добавила, что не советует.

— Он такой же? — Голос у Богдана дрожал. — Такой же?

— Не лучше. — Женщина убрала со стола стакан, из которого поили Богдана, и придвинула к себе бланк протокола. — Говори-ка сам. Ты хоть врать не будешь.

— А можно мне спросить? — Богдан еще надеялся на что-то. — Можно?

— Спроси.

— Кого сначала… арестовали?

— Горе ты мое луковое! — Женщина встала и поправила загнувшийся воротничок на рубашке Богдана. — Ну конечно же, этого… Кремня… Ты еще спроси: как мы вышли на него? И тоже отвечу. Очень просто: на каждом билете свой номер… Скажешь — глупо попался? А я так тебе скажу: сколько лет в милиции работаю, а не видела ни одного умного человека, который вздумал бы воровать. Ты у меня — первый!

— Я? — привстал Богдан. — Да разве я из-за воровства?

— Вот и расскажи подробно: из-за чего?..

Как ни старалась женщина-следователь выискать смягчающие вину обстоятельства, факт участия Богдана в заранее подготовленном, организованном, групповом ограблении киоска оставался фактом.

Суд так и квалифицировал это преступление. На суде Богдан получил еще один удар — и совсем уже с неожиданной стороны — от отца.

Отец ждал выдвижения на новый, ответственный пост. Документы находились на утверждении в последней, высшей инстанции. Он был холодным и расчетливым человеком. Как счетная машина, отец перебрал варианты и увидел, что нет никакой возможности оградить сына от суда, а о себе надо и можно позаботиться. Самой большой преградой для его выдвижения был бы судебный документ — частное определение о плохом воспитании сына. Чтобы избежать этой опасности, он выступил на суде с такой обвиняющей речью, что народные заседатели удивленно зашептались. В рассчитанной на эффект концовке отец заявил, что отказывается от такого сына.

Тихо заплакала в зале мать Богдана, а сам он как оглох. Голос судьи, объявлявшего приговор, доходил до него приглушенно, как через толстую стену. Его осудили на три года заключения, но решили отсрочить исполнение приговора на полтора года, с условием, что за это время он не допустит ни одного правонарушения, — окончит восьмой класс и поступит в училище по собственному выбору.

Богдана в зале суда освободили из-под стражи, но ни отсрочка, ни это освобождение не обрадовали его. Он был зол на весь мир. Все люди казались ему предателями. И не верил он, что избежит трехлетнего заключения. Чувствовал, что с таким настроением может сорваться каждую минуту. Полуторалетняя отсрочка представлялась затянувшейся пыткой. Уж лучше бы отсидеть в заключении положенные три года, чем висеть на волоске целых восемнадцать месяцев.

Ему противно было находиться дома и в школу ходить не хотелось, но он все же проучился до конца года в седьмом классе и обрадовался, когда его направили летом в этот лагерь.

Богдан думал, что здесь никто его не знает, и ошибся. Первая же стычка с Шурупом и шурупчиками показала, что до многих дошли преувеличенные, раздутые слухи о нем. Он не оттолкнул мальчишек от себя, но и не поверил в заискивающие взгляды и подчеркнутую готовность подчиниться ему во всем. Богдана трудно было удивить предательством, но все-таки он не ожидал, что Шуруп и шурупчики в тот же день откажут ему в такой мелочи, как место в палатке.

Тогда он снова почувствовал гнетущее одиночество. Он и здесь был лишним, никому не нужным, даже Фимке с Димкой и Самоварику. И хотя они сами в ту ночь пошли за ним, Богдан понимал, что не он им, а они ему были в тот момент совершенно необходимы.

Взглянув на спящих у костра Фимку и Димку, Богдан стряхнул с себя мучительные воспоминания.

Уже вставало солнце, но он все-таки подбросил хворосту в огонь и поймал себя на мысли о том, что сделал это только ради них — ради спящих мальчишек, чтобы они не замерзли на утреннем холодке.


Медаль


Старшая повариха просыпалась в лагере раньше всех. Растопив плиту на кухне, она будила своих помощниц — стучала в дверь и напевно произносила:

— Девочки! Солнышко встало!

Катя мигом выпрыгивала из постели, а Ната неторопливо высовывала из-под одеяла сначала руки, потом ноги. Садилась в кровати, сладко потягивалась и, прислушиваясь к насмешливому стрекотанию подружки, начинала заплетать косы. От Кати ей доставалось часто, но она привыкла к ней и не обижалась. На этот раз Нате попало за косы.

— Не надоело? — Катя остановилась перед ней. — И хлопотно, и старомодно!

— А мне нравится! — улыбнулась Ната.

— А у меня? — Катя с вызовом тряхнула коротко остриженными волосами. — Хуже?

— И у тебя хорошо.

— Спасибо!

Отвесив подруге поклон, Катя побежала к двери, сердито защелкала крючком. Этот крючок очень плотно сидел в металлической петле, но Ната для полной безопасности вечером привязывала его еще и веревкой. Перед тем как ложиться спать, проверяла она и запоры на окнах, а шторы скалывала булавками, чтобы не было ни щелочки.

— Гос-споди! — ворчала Катя, распутывая узел. — Трясется вся, а вчера небось сама к ним потащилась!

Ната промолчала, только щеки у нее разгорелись.

За полчаса до подъема завтрак был почти готов, и старшая повариха отпустила девчат покупаться. О своей договоренности с Сергеем Лагутиным Катя сказала подруге лишь тогда, когда они с полотенцами вышли из кухни. Ната чуть не вернулась обратно, но Катя схватила ее за руку и потащила за собой. И все-таки Ната не пошла по просеке — постеснялась.

— Чумичка! — обозвала ее Катя и ради подруги свернула в лес.

Легко бежалось вниз к речке. Когда за деревьями забелела палатка, в которой поселился Сергей, Катя аукнула довольно громко. Ната присела от стыда, а Катя, не останавливаясь, продолжала бежать дальше.

Ее голос разбудил Фимку. Он сел, растолкал Димку, и они оба виновато уставились на Богдана.

— Мы долго? — Фимка покосился на солнце. — Подъем, никак, сыграли?

— Поварихи взбесились, — ответил Богдан, скрывая собственное удивление.

Он лишь тогда понял, кому аукнула Катя, когда из палатки вышел Сергей Лагутин. Довольный тем, что дежурные не спят и, судя по костру, не спали ночью, он удовлетворенно кивнул головой.

— Происшествий не было?

— Не-а! — отозвался Фимка и снова посмотрел виновато на Богдана.

— Можете подремать до завтрака, — разрешил Сергей.

Сегодня у него командирский тон явно не получался. Ему бы поставить наряд по стойке смирно и по всей форме принять рапорт о ночном дежурстве, но он удовлетворился и этим простым разговором. А все из-за Кати.

Взглянув на часы, зажатые в руке, Сергей повернулся к мячу, лежавшему на прежнем месте — на бугорке с плоской макушкой, — разбежался, сильным ударом послал мяч вниз по Третьей Тропе и сам помчался за ним.

Ната была уже в воде, когда он прибежал к речке. Она плавала осторожно, не плескаясь, чтобы не замочить косы. Катя в купальнике сидела на берегу. Она предупредила подругу, что хочет подшутить над Лагутиным, разыграть этого, как она его называла, задавалу. Сергей подкатил к ней мяч, фасонисто поставил на него ногу, картинно поджал живот и напряг мускулы.

— Начнем?.. Тебе какой стиль нравится?

— А ты любым умеешь?

— Почти.

— Сначала научи держаться на воде, — попросила Катя.

— Проще простого! — Сергей накатил мяч на ногу и легким толчком очень точно послал его Кате в руки. — Прижми к подбородку и иди в воду. Не утонешь — мяч голову кверху потянет. Ну и я, конечно, рядом. Иди!

Знал Сергей, что тут мелко, и ничуть не боялся за Катю. А она, высоко подымая ноги и пугливо повизгивая, вошла в воду, вцепившись в мяч и прижав его к подбородку.

— Иди, иди! — подбодрил ее Сергей. — Я слежу.

Вода дошла ей до пояса, до груди. Еще шаг и, словно проваливаясь в глубокую яму, Катя вскрикнула и вместе с мячом исчезла под водой. Через мгновение мяч всплыл на поверхность, а Катя не появлялась. Бросив часы в траву, Сергей ринулся в воду. За несколько шагов до того места, где исчезла Катя, он нырнул, проехался животом по песчаному дну, раскрыл глаза и не увидел никакой ямы. Но и Кати нигде не было.

Она вынырнула у противоположного берега и захохотала на всю речку. Он погрозил ей кулаком. Ругаться было некогда: быстрое течение уносило мяч. Сергей поплыл за ним. Катя тоже поплыла за мячом. Сергей прибавил скорость. Наддала и Катя и даже вырвалась вперед. Ему пришлось на пределе поработать ногами и руками, чтобы перегнать ее и первым дотянуться до мяча.

На берег, где Ната уже поджидала их, они выбрались вместе. Сергей по-новому поглядывал на девчонку, которая вчера так ловко пробила по мячу, а сегодня чуть не обошла его в плаваньи. В его классе спортивных девчонок не было, а силу и ловкость он уважал и ценил больше всего, и не только в мальчишках.

— Будешь такие штучки выкидывать, — с напускной строгостью произнес Сергей, — не приду больше!

— А если не буду — придешь?

— Скажи, что не будешь!

— Нет, сначала скажи, что придешь!

— Нет, ты вперед! — заупрямился Сергей.

— Нет, ты! — настаивала Катя и, считая спор законченным, приказала: — И не один, смотри! Чтоб веселей было, а то с тобой нам скучно. Нас же двое!

— Катя! — возмутилась Ната. — Ну как тебе не стыдно?

— А ты помолчи, мимоза! — прикрикнула на нее Катя и строго спросила у Сергея: — Все понял?

Сбитый с толку таким натиском, Сергей неуверенно пробормотал:

— Кого ж я тебе приведу?.. Не положено. Если только Славку Мощагина.

Катя состроила кислую рожицу.

— Нужен он нам! Ни рыба ни мясо!.. Ты своего бандюгу сюда тащи! Мы его живо перевоспитаем!.. Верно, Ната?

Сергей не видел, как Ната зажала ладонями уши. Он разозлился. Только этого и не хватало — чтобы он по-приятельски таскался с Богданом на речку.

— Одни будете купаться! — отрезал он и, отстранив рукой Катю, погнал мяч вверх по Третьей Тропе.

— Это еще посмотрим! — крикнула она вдогонку.

— Увидишь! — ответил Сергей, не оборачиваясь.

— Посмотрим, посмотрим! — не сдавалась Катя.


Чисто, певуче зазвучал горн, объявляя побудку.

В тот день почти все занимались установкой последних столбов для электро- и радиопроводки. Валить деревья и обрубать сучья ребятам не пришлось. Шефы еще весной заготовили столбы и сложили их под навесом за мастерской. Не очень длинные и не толстые, они были по силам мальчишкам. Втроем или даже вдвоем ребята могли поднять бревно и притащить его на просеку. На каждом столбе устанавливалась лампочка с рефлектором и динамик. К каждой палатке от столбов тянулось по два провода для электричества.

В третьем взводе на подноске столбов работали Гришка Распутя и другие самые высокие и сильные мальчишки. Ночной наряд подремал после завтрака не больше часа и тоже вышел на работу. Днем без привычки долго не поспишь. Сергей Лагутин подключил Богдана и Фимку с Димкой к тем ребятам, которые разматывали провода и растягивали их по земле вдоль Третьей Тропы.

Вовка Самоварик как угорелый носился со своим фоторужьем. По совету комиссара Клима Сергей Лагутин освободил его до обеда от общих работ.

Иннокентия Забудкина сержант Кульбеда держал при себе — опасался, что кто-нибудь обидит мальчишку. Когда его считали сектантом, в нем видели нечто необычное, и это служило ему броней. Теперь он был таким, как и все. Броня исчезла, и каждый мог щелкнуть по лбу или треснуть по затылку щуплого, как куренок, слабосильного паренька.

Они вдвоем рыли яму для столба. Вернее, рыл ее Кульбеда, а Забудкин чуть ковырял землю лопатой и слушал очередную байку сержанта, который исподволь, потихоньку добивался своего.

— Я, когда маленький был, — неторопливо рассказывал Кульбеда, — бесенок был страшный. Чем только мне не доставалось: и ремнем, и вожжами, и даже мокрым половиком. Полоскала его мамка в пруде. А пруд у нас в огороде, с родничком. Вода чистая-пречистая. Ну, я вытворил что-то. Дак, помню, она ка-ак шлепнет половиком по мягкому месту!.. Хлестко получилось — как зенитка гавкнула!.. А тебе от папки с мамкой не влетало?

— Не было у меня никого! Никогда не было! — сердитой скороговоркой высыпал Забудкин, понимая, куда клонит сержант.

— А мне попадало! — спокойно продолжал Кульбеда. — Но вот обиды у меня на них — ну ни капельки! Потому — за дело и не от злости, а от доброты. Оттого и не больно было. Подуешься для вида, а сам-то знаешь: любят тебя, никому не выдадут — ни врагу, ни болезни… Так что родительский шлепок принимай как награду.

— Да не били меня! Не били! — проговорился Забудкин и так сжал тонкие губы, что Кульбеда понял: на сегодня хватит — мальчонка не скажет ничего.

Часть ребят из первого взвода работала на штабной поляне: устанавливали флагшток, камешками выкладывали линии для лагерного построения. Длинную мачту флагштока надо было укрепить растяжками, чтобы никакой ветер не повалил ее. Кто-то предложил использовать большую тяжелую катушку из-под силового кабеля. Шефы подвели кабель к штабу, а пустую, никому не нужную катушку оставили в кустах. Если ее установить над ямой, а нижний конец мачты просунуть через центральное отверстие катушки, то даже ураган будет не страшен.


Идея понравилась, и мальчишки, опрокинув катушку на ребра, выкатили ее из кустов. Плохо рассчитали они тяжесть катушки и свои силы, а главное, не учли, что поляна неровная — с уклоном в сторону речки.

Поддавшись дружному нажиму, катушка покатилась, но не туда, куда хотели ребята. Ее разворачивало под уклон. Они попытались свернуть катушку к яме флагштока, но сил не хватило. Набирая скорость, она устремилась вниз по Третьей Тропе, усеянной работавшими ребятами.

Как взбесившийся слон, подминая траву, ломая кусты, неуклюже подпрыгивая на корнях и буграх, катушка катилась все быстрее и быстрее.

Отчаянно завопили мальчишки на штабной поляне.

Кульбеда услышал вопли, взглянул и сам закричал, оглушив находившегося рядом Забудкина:

— В лес! Всем в лес!.. Очистить просеку!

Еще не видя опасности, от тревожного крика сержанта Забудкин метнулся в сторону и упал, зацепившись ногой за провод. От этого рывка мальчишки выронили моток из рук, и провод упруго свернулся в длинную спираль.

Ближе всех к штабной поляне был Сергей Лагутин. К нему первому подкатывалась катушка. Не чувствуя тяжести, он поволок бревно и успел положить его поперек просеки. Катушка подскочила на этой преграде и еще сокрушительней, неудержимей ринулась под уклон.

— Э-э-эй! Эй! — завопил Сергей. Других слов у него сейчас не находилось, и он продолжал выдавливать из пересохшего горла это однообразное, предельно испуганное: — Э-э-эй!

Теперь уже все увидели огромную катушку. Тяжелым танком утюжила она Третью Тропу.

— В лес! В лес! — продолжал выкрикивать Кульбеда и, подхватив все еще барахтавшегося на земле Забудкина, отшвырнул его к деревьям.

Несколько других мальчишек, разбегаясь в панике, столкнулись друг с другом, запутались в проволочной спирали и кучей свалились на просеке.

Длинными прыжками устремился к этой куче сержант Кульбеда. А на середину просеки, выше того места, где копошились и никак не могли высвободиться из проволочных петель упавшие мальчишки, выбежал откуда-то Славка Мощагин. Что он хотел сделать, как намеревался остановить катушку, — ни Кульбеда, ни сам Славка не знали.

Выскочив на просеку и став лицом к штабу, Славка ногами почувствовал, как подрагивала земля под тяжестью катушки. Накатываясь на него, она вырастала на глазах, заслоняя и штабную поляну, и все небо. И представилось Славке, как эта тупая бессмысленная силища обрушится на мальчишек и подомнет под себя, расплющит. Никогда еще не испытанная Славкой ярость вдруг вспыхнула в нем, и, чувствуя полное свое бессилие и оттого разъяряясь еще больше, он закричал перекошенным ртом, закричал как живому, кровному врагу:

— Стой, гадина!

Он раскинул руки, чтобы преградить ей путь, а она не останавливалась. Она была уже метрах в десяти от Славки и в пятнадцати от мальчишек, которых Кульбеда так и не успел бы растащить в стороны.

Ни в то страшное мгновение, ни потом Славка не мог объяснить свое состояние. Он дошел до той точки, за которой здравый смысл и логика отсутствуют, а чувство самосохранения молчит.

Славка накренился навстречу катушке, раздвинул ноги и выставил вперед правое плечо, будто собирался принять на себя удар и выстоять. Но даже в этом безотчетном порыве он не обманывал себя, не чувствовал себя великаном, гигантом, способным сотворить чудо. И он не ждал чуда. Просто знал, что не сдвинется с места, и все.

А чудо все-таки совершилось. Одно ребро катушки наткнулось на невысокий крепкий пенек. Она круто вильнула влево, обдав ветром Славку, всей своей тяжестью ударилась в высокую ель и замерла под нею. Шурша посыпались шишки и хвоя. И наступила тишина.

Волоча ноги по земле, Славка подошел к такой теперь мирной катушке. И здесь расслабляющая дрожь охватила его. Он сел и затуманенно посмотрел на подбегавших со всех сторон мальчишек.

Сергей Лагутин пощупал раздробленную до древесины еловую кору.

— Ну, Славка! — он оглядел столпившихся у катушки ребят. — Видали, какой у нас командир!

Мальчишки еще не совсем очнулись от пережитого страха. Вовка Самоварик досадливо надул щеки. Все произошло так быстро, опасность была так велика и близка, что он лишь теперь вспомнил про фоторужье и представил, какие могли бы получиться кадры.

К Славке Мощагину подсел Богдан, спросил:

— На что надеялся?

Хотелось Богдану понять, что заставило Славку поступить именно так. Ведь не мог же он серьезно думать, что остановит катушку и сам останется цел и невредим.

Славка долго молчал. Ребята расселись вокруг, ожидая ответа на вопрос Богдана. Славка виновато улыбнулся.

— Спроси что-нибудь полегче.

— Помню, случай такой был, — тихо произнес Кульбеда. — Маневры шли. Ну и потребовалось ночью переправить бронетранспортеры через озеро. А готовых плавсредств — никаких. Используй что под руками!.. Навалили, значит, лесу, связали плоты — отчалили. Что там, почему — неизвестно, только один плот до середины озера доплыл и крен дал. Пополз бронетранспортер по скользким бревнам. А внутри-то солдаты! Кувырнется броневая коробка в воду, — считай, погибли!.. Откуда ни возьмись — гвардии старшина Грехопуд. Видит — плохо дело! Сел он на плот и ногу свою под транспортер сунул. Бронетранспортеру — что нога, что спичка. Знал это гвардии старшина Грехопуд, а не мог удержаться — стоять и смотреть, как солдаты на дно канут. Ногу ему все-таки малость помяло. Но не из-за нее, конечно, не из-за ноги гвардии старшины Грехопуда остановился транспортер. Скользкое место, может, кончилось, или еще что… В общем, переправились нормально… Гвардии старшина Грехопуд еще прихрамывал маленько, а ему уже медаль вышла. За что?.. За готовность, за жертвенность солдатскую!.. С той медалью он еще строже стал — спасу нет! А любили его как родного.


Встряхнуть их надо


На четвертый день к вечеру основные работы по благоустройству лагеря были закончены. Присланные шефами электротехники проверили проводку и подключили ток. На просеках загорелись яркие фонари, в палатках зажглись лампочки. Мощные динамики сухо защелкали с фонарных столбов. Голос капитана Дробового начал проверочный отсчет: «Раз… два… три…».

Все работало нормально.

На штабной поляне уже высилась мачта для флага, укрепленная в злополучной катушке. Тут же стояла небольшая трибуна.

В расположении первого взвода была оборудована спортивная площадка, а за мастерской — плац для военных занятий.

Быстрота, с которой обживался лагерь, объяснялась просто: за что бы ни принимались мальчишки, все трудоемкое, тяжелое было уже сделано шефами. Ребятам оставалось выполнить завершающие работы.

Была проведена и граница, за которую переступать мальчишкам не полагалось. Капитан Дробовой самолично, без помощников занимался этим делом. Привязанная к кустам и деревьям тонкая бечевка на уровне груди опоясывала со всех сторон территорию лагеря. Желтые флажки висели на равных промежутках по всей длине веревки.

— Череп нас, как волков, обложил! — говорили мальчишки.

Черепом они звали капитана Дробового за бритую голову, а про волков говорили без злобы — понимали, что граница эта условная, рассчитанная на добровольное подчинение.

Утром на следующий день, до завтрака, все четыре взвода стояли на штабной поляне. Флаг был уже поднят, и подполковник Клекотов заканчивал короткую речь, посвященную открытию лагеря.

— Моя мечта, — говорил он, показывая всем пачку каких-то листов, — чтобы эти рапортички взводных командиров стали краткими и содержали две фразы: «Все в порядке. Происшествий и нарушений не замечено.» Но пока — вот полюбуйтесь! — Клекотов под общий негромкий смешок вытащил из пачки и расправил исписанный целиком лист с приклеенной внизу дополнительной полоской бумаги. — Видите — места не хватило на ваши художества!.. Если б с самого начала действовала утвержденная вами шкала наказаний, я думаю, мы ходили бы уже не по земле, а по ковру из волос, срезанных с голов провинившихся!

Смех усилился, а Клекотов, выждав, продолжал:

— Моя мечта — вернувшись вместе с вами в город, услышать приблизительно такой разговор. «Что это вдруг так спокойно у нас стало?» — спросил бы кто-нибудь из нашего района. А другой бы ответил как нечто само собой разумеющееся: «Разве не знаешь? Лагерь вернулся!» Это про наш лагерь пусть так скажут! Про наших ребят, которые не только сами больше не нахулиганят, но и другим не дадут!

Еще громче засмеялись мальчишки — такой неправдоподобной показалась им мечта начальника лагеря.

— Не верите? — удивился Клекотов. — А я верю!.. Верю, потому, что вижу ваши смеющиеся лица. Вы от души смеетесь над собой. А кто так смеется, тот будет хорошим человеком!..

После завтрака ребята столпились у стенда, на котором в то утро были вывешены расписание обязательных военных занятий и график коллективной работы. Здесь же перечислялись различные кружки. Ребят записывали в них по желанию, и только в одном случае принцип добровольности был нарушен. На объявлении саперного кружка кто-то приписал: «Ефима Сокова и Дмитрия Волкова просим явиться обязательно».

Фимка озадаченно хмыкнул.

— Мы ж ему сказали — неинтересно!

— Пойдем откажемся, — предложил Димка. — До него тогда не дошло.

Они разыскали комиссара Клима. Высказывать недовольство мальчишкам не пришлось. Увидев их, Клим сразу понял, зачем они пожаловали, и встретил ребят неожиданным сообщением:

— Нашел я для вас динамит! Будете копаться в минах и трястись от страха!

— Ну да! — Фимка не поверил, но заинтересовался. — Шашка какая-нибудь с дымом-вонючкой?

— Не угадал.

Димка был доверчивей.

— Настоящая взрывчатка? — спросил он. — И пальцы оттяпать может?

— Если б только пальцы! — Клим таинственно прикрыл рот бородой. — Она в самую голову метит!

Совсем заинтриговав мальчишек, Клим раскрыл свою тайну:

— Сапер ошибается один раз, — это вам давно известно. Так вот, мы с капитаном Дробовым решили: если вы на занятиях допустите роковую для сапера ошибку, быть вам без волос. Острижем! Такое наше условие!

Заметив у мальчишек некоторое разочарование, Клим нажал на них с другой стороны:

— Неуверенных в саперы не берут. Если вы не уверены в себе и боитесь за свои скальпы, откажитесь сразу!

Фимка с Димкой задумались и поняли, что условие комиссара не такое уж простецкое. Обритая и выставленная на всеобщее осмеяние голая, как свежий пень, голова — опасность достаточно серьезная.

— Попробуем? — спросил Фимка у Димки, а комиссару сказал: — Вы на наши скальпы не надейтесь!..

После подъема флага вступили в силу все лагерные правила. Распорядок дня становился законом жизни. В 9.30 должны были подъехать машины и увезти ребят в колхоз. Им предстояло работать там до обеда.

Кончился ознакомительный период. По тому, как пройдет этот день, можно было судить, удалось ли лагерному руководству, сержантам и юным дзержинцам хоть немного повлиять на мальчишек, хоть чуть-чуть приучить к порядку и дисциплине. Поэтому все в штабе чувствовали себя так же напряженно, как и в первые часы приезда в лагерь. Обсуждали каждую мелочь, даже сигнал сбора на работу. Сначала думали использовать уже привычный горн. Потом капитан Дробовой вспомнил про динамики и предложил огласить по радио короткий строгий приказ о выходе на работу. Комиссар Клим не согласился. Ему хотелось в веселой, шутливой форме рассказать ребятам о предстоящем деле. Он набросал на бумажке несколько фраз.

— Литература! — неодобрительно отозвался Дробовой. — Вы заигрываете, уговариваете, а надо — как по выстрелу! Приказ — сбор — посадка — и марш-марш на работу!

Прочитал текст и подполковник Клекотов. Ему показалось, что комиссар, придумывая это обращение, опять вспомнил пионерский лагерь, — слишком уж прекраснодушно и наивно-романтически звучали некоторые фразы. Но не это главным образом тревожило подполковника. Он по-прежнему считал, что прополкой, выдергиванием сорняков мальчишек увлечь нельзя.

— Испытайте свое красноречие, — сказал он Климу.

— Только сейчас начинайте! — процедил Дробовой, недовольный тем, что начальник лагеря поддержал не его. — Немедленно начинайте, а то вы со своей розовой водицей не раньше обеда их соберете.

— Сейчас еще рано. — Клим верил в свою правоту и поэтому был спокоен. — Придут ребята, а машин нет. Нехорошо получится…

Было минут двадцать девятого, когда из-за леса послышалось приближающееся урчание моторов. И сразу же ожили, заговорили динамики на всех просеках.

— Внимание! Внимание! — раздался приветливый голос Клима. — Ребята! Помощь ваша требуется! Поля соседнего колхоза заполонили сорняки, и правление просит нас подключиться к борьбе с ними. В нашем лагере четыреста крепких ловких рук. Никакие сорняки не устоят против такой силищи!.. На сборы дается пять минут! Машины уже подходят к нашему лагерю! Через пять минут ждем вас у штаба!.. А ну-ка, покажите, какой взвод самый оперативный! Засекаю время!..

Нельзя сказать, что речь комиссара всколыхнула, зажгла и подняла лагерь. Когда горн пел «Бери ложку, бери хлеб», мальчишки собирались и строились значительно быстрее.

Прошли назначенные пять минут. Подъехали машины. Шоферы выжидательно посматривали на руководителей лагеря, стоявших на крыльце штабной избы, и, не получив никаких указаний, начали выключать моторы.

Ни один взвод пока не вышел на штабную поляну. С просек долетали сердитые крики командиров.

Клим одернул рукав куртки — прикрыл бесполезные теперь часы, на которые все это время смотрел с надеждой. Он чувствовал себя так, словно ему нанесли личную, ничем не заслуженную обиду. Не меньше Клима переживал и капитан Дробовой. У него и в мыслях не было торжествовать по случаю неудачи комиссара.

— Встряхнуть их надо! — Дробовой крепко сцепил челюсти. — Так встряхнуть, чтоб запомнили надолго!

— Надо найти другую работу, — сказал Клекотов.

— Встряхнуть! — запальчиво произнес Дробовой. — И я, кажется, придумал — как!.. Что, если…

— В первую очередь прошу подумать о другой, более интересной работе! — не дослушав, повторил Клекотов и, видя, что капитан все-таки хочет сказать, как он собирается встряхнуть мальчишек, добавил строго: — Примите это, пожалуйста, как приказ!

— Слушаюсь! — вытянулся Дробовой, но в его лице было столько упрямства, что подполковник понял: разговор о «встряхивании» не окончен.

Прошло минут двадцать. Первым на штабную поляну вышел взвод Славки Мощагина. Затем с большими интервалами появились и остальные. Еще через десять минут машины тронулись.

— Песню! — крикнул с переднего грузовика капитан Дробовой, но никто не запел.

Мальчишек привезли на земляничную плантацию. В колхозе считали, что здесь они если и не принесут заметной пользы, то и навредить не смогут. Кусты земляники ни с каким сорняком не спутаешь и попортить их трудно. Чтобы куст погиб, надо его нарочно срезать или выдернуть с корнями.

Ребятам объяснили, что нужно делать. Работа несложная, но утомительная и нудная: выдергивать сорняки, обрезать усы и взрыхлять землю вокруг кустов земляники.

Солнце палило нещадно, и все мальчишки разделись до трусов. Сержанты тоже поснимали старенькие, выцветшие гимнастерки. Один капитан Дробовой ни одну пуговицу не расстегнул. Отведя каждому взводу по участку и проследив за началом работы, он пошел в правление колхоза.

Дробовой не разделял виды работ на интересные и скучные. Любая работа приносит пользу и потому должна выполняться безупречно. Но приказ есть приказ, и капитан шел в правление, чтобы еще раз переговорить с председателем и представить на выбор подполковнику Клекотову список всех работ, которые колхоз может доверить мальчишкам. Пусть начальник лагеря сам решает этот праздный, по мнению Дробового, вопрос.

До первого перерыва, который объявили, как в школе, через сорок пять минут, мальчишки работали с некоторым интересом, потому что многие не видели раньше, как растет садовая земляника. Но после второго перерыва мальчишки все чаще стали разгибать занывшие спины и хмуро поглядывать на бесконечные ряды земляничных кустов.

Теперь отвлекало все: и навозный жук, выползший из-под листа, и обычная оса, пролетевшая над головой. А когда Забудкин панически завопил, увидев самую обыкновенную лягушку, многие воспользовались этим и бросили работу.

— Что там у вас, сачки?! — закричал Сергей Лагутин с другого конца участка к побежал к ним, чтобы навести порядок.

Но раньше к ребятам подошел Гришка Распутя.

— Я вам помучаю! — рыкнул он и влепил пару подзатыльников подвернувшимся под руку мальчишкам.

Остальные не стали ждать своей очереди и разбрелись по местам. А Гришка накрыл смертельно испуганную лягушку ладонями и понес к зарослям лозы, зеленевшим вдоль канавы.

— Ты куда? — Сергей Лагутин не знал, что произошло. — Распутин! Назад!

Напеченная солнцем спина Гришки невозмутимо удалялась, неторопливо шагали длинные ноги.

— Обождешь, — долетело до Сергея и вывело его из себя.

— Назад! — заорал он. — Я тебе…

Тут пересохшее от жары горло не сработало — Сергей пустил петуха и закашлялся.

— Лопнешь! — засмеялся Богдан.

Сергей не ответил — боялся, что вместо командирского голоса опять раздастся унизительный писк. Но от насмешки, которую пришлось проглотить молча, с новой силой вспыхнула неприязнь к Богдану.

Гришка выпустил лягушку на свободу и пошел назад. Сергей сердито потер горло и вернулся на свой конец участка.

Славка Мощагин и Кульбеда помогали мальчишкам других отделений. Сержант слышал вопль Забудкина и видел, что туда побежал Сергей Лагутин. А когда тот вернулся, Кульбеда решил все-таки сходить и проверить, не обидели ли Иннокентия.

Мальчишки из отделения Сергея Лагутина, отдуваясь и отфыркиваясь, лениво выдергивали осточертевшие травинки и обрывали бледно-зеленые ползучие усы, поругивая весь земляничный род.

— Чтоб я хоть когда-нибудь еще съел одну ягоду! — ворчал Фимка.

— А я и раньше ее не любил! — Вовка Самоварик скривил рот, будто попробовал полыни. — И зачем ее только разводят!

— Ничего, ребятки, ничего! — сказал Кульбеда, удостоверившись, что Забудкин жив и здоров. — До перерыва пять минут осталось.

Он хотел еще как-то подбодрить мальчишек, но сегодня это у него не получалось.

Богдан приметил, что настроение у сержанта кислое. Ни в первый, ни во второй перерыв он никуда не отлучался, все время был на виду. «Сигареты кончились», — догадался Богдан.

Во время третьего перерыва он проследил за сержантом. Тот не подошел к своей одежде, аккуратно сложенной под кустом. А сигареты могли быть только там, не в трусах же он носит их. Богдан подозвал к себе Фимку и Димку.

— Микропора скис!.. Долги отдавать нужно.

— Да мы уж думали! — Фимка сразу понял, о чем говорит Богдан. — У него на сегодня одна осталась — бережет на после обеда.

— Думать мало! — Богдан прищурился. — Добыть надо!

Димка затряс головой, заранее отказываясь от предложения Богдана, а Фимка сказал:

— Магнитофон больше не пойдет. Засыплемся!..

Оба они ждали взрыва, но, к их удивлению, Богдан принял отказ спокойно.

— Ладно. Будут тугрики.

Он еще не знал, где достанет деньги. С сожалением подумал, что зря перед отъездом в лагерь отказался от них. Ведь мать не виновата. Собирая сына в дорогу, она положила ему в карман двадцатипятирублевку. Богдан выбросил ее на стол. После суда он принимал от родителей только то, без чего не мог бы прожить.

Как всегда, вспомнив про отца, Богдан почувствовал душную волну злобы. И невольно всплыли в памяти все, кого он презирал и ненавидел: и Кремень, и гривастый, и даже Шуруп. Отец и остальные были далеко, а Шуруп рядом. Богдан свистнул — заставил его оглянуться.

— Подь сюда!

Тот покорно подошел и вынужденно заулыбался.

— Лыбишься? — прошипел Богдан. — А я не забыл, как вы под дождь меня выпихнули! Шавки продажные!

— Чего лаешься, чего? — залепетал Шуруп. — Ну, было!.. Так кому охота под дождь?

— Вам не охота, а мне?

Напрасно Шуруп вертел головой: никого из командиров поблизости не было. Лежали в тени под кустами его же приятели и делали вид, что ничего не замечают. Пришлось выкручиваться самому.

— Ну, хочешь — отдам мороженое в обед?

— Откупиться вздумал? — еще больше рассвирепел Богдан и раздвинул два пальца вилкой.

До этой минуты он не собирался использовать Шурупа для того, чтобы добыть деньги. Но, сказав с презрением про откуп, Богдан подумал, что, пожалуй, это единственный способ собрать рубля два-три.

— Деньги есть?

— У меня м-мало.

— Соберешь со своих шурупчиков! — решил за него Богдан. — Три рубля после обеда — как из пушки! И без фортелей, смотри! — Он приблизил растопыренные пальцы к лицу Шурупа. — Запомни! А то плакали твои глазки!

— А больше приставать н-не будешь? — осторожно спросил Шуруп.

— Нужны вы мне!

Злость уже схлынула с Богдана, оставив усталость и ка-кую-то неудовлетворенность. Он знал, что деньги теперь будут, но для покупки сигарет сержанту предпочел бы иметь свои.

Незадолго до обеда вернулся из центральной усадьбы капитан Дробовой. Он был не в духе — чувствовал, что подполковник Клекотов не найдет ничего интересного в новом перечне работ, предложенных председателем колхоза. Настроение капитана еще ухудшилось, когда он издали осмотрел участки, прополотые мальчишками. Словно на очень наглядном графике было отчетливо видно, как падало у них желание работать и притуплялось внимание. Там, где ребята начали прополку, кусты земляники ярко выделялись на темном фоне взрыхленной почвы. Но чем дальше, тем больше зеленела земля от невырванных сорных растений.

Дробовой заставил бы мальчишек заново обработать участки. Не было бы никакого обеда, пока хоть одна былинка торчала бы среди земляники. Но ни Клекотов, ни комиссар Клим не одобрят это решение. С трудом поборов свое желание, капитан подал сигнал к отъезду в лагерь, а себе дал зарок: что бы ни придумал начальник лагеря, а мальчишек не переведут на другую работу, пока они не сдадут колхозу идеально обработанную земляничную плантацию.


Расплата


После обеда до занятий по строевой подготовке был свободный час. Каждый распорядился им по-своему. Забудкин валялся на койке в палатке. Вовка Самоварик ушел в лабораторию проявлять пленку. Гришка Распутя стоял под деревом и терся спиной о шершавую кору — чесались поджаренные солнцем лопатки. Потом он прислонился к стволу и застыл. Стоять или лежать неподвижно он мог часами. Уставит круглые глаза в одну точку и думает какую-то свою бесконечную думу.


Фимка с Димкой сидели вдвоем за палаткой. Они тоже думали, но о совершенно конкретных вещах — о минах. Ничего еще не зная о взрывных устройствах и не представляя, как будут проходить занятия, они заранее пытались придумать что-то. Лишиться волос было страшно, а отступать, отказываться от саперного дела стыдно.

— Я читал — собаки динамит по запаху находят, — вспомнил Фимка. — Его хоть под землю, хоть в стену бетонную запрячь, а они унюхают.

— Мы ж не собаки, — ответил Димка. — Вот если б устройство такое, чтоб на запах сигналило.

Комиссар Клим задал им задачку, и она все больше завладевала мыслями ребят.

Славка Мощагин и Сергей Лагутин были на штабной поляне — переписывали в блокноты расписание занятий и график работ. А сержант Кульбеда уединился в своей лесной курилке и вытягивал последнюю сигарету.

Ни денег, ни сигарет у него больше не было. Отправляясь в лагерь, он взял с собой семьдесят рублей. Шестьдесят положил в бумажник и сунул его в шинель, а одну десятку держал поближе при себе на всякий случай. Пропажу бумажника он обнаружил, когда они со Славкой Мощагиным поставили палатку и стали развешивать одежду. Сразу же мелькнула мысль, что деньги украли мальчишки. Но, подумав, Кульбеда не исключил и другую возможность: он мог потерять бумажник еще в городе. Никому не сказал сержант о пропаже, чтобы понапрасну не обидеть мальчишек. Последнюю десятку от отдал в гастрономе за конфеты.

С удовольствием выкуривая оставленную на после обеда долгожданную сигарету, Кульбеда утешал себя общепринятыми рассуждениями о безусловной вредности табака и о легкости, с которой преодолевают дурную привычку. Сейчас, когда он курил, это и не казалось трудным, но знал Кульбеда: пройдет час, другой — и снова потянет к сигарете.

В лагере никто из взрослых не курил — не стрельнешь. Можно занять денег, но неудобно обращаться с такой просьбой. Прошло всего пять дней.

Что же он явился сюда без копейки?.. Не думал Кульбеда, что еще кто-то заботится о его сигаретах.

Богдан долго ждал Шурупа с деньгами. Свободное послеобеденное время кончалось. Взвинченный и грозный, он откинул полог палатки и шагнул внутрь, не заметив, как отделился от дерева Гришка Распутя и тоже пошел к палатке. Мальчишки сидели за столом и раскладывали по стопкам монеты — готовили оброк.

— Ровно три! — угодливо сказал Шуруп и придвинул к Богдану деньги.

Он подставил карман, чтобы смахнуть в него монеты, но Гришка взял его за плечо и отстранил от стола.

— Чего шляешься по чужим палаткам? — он посмотрел на деньги. — Грабишь?

Неожиданное заступничество не обрадовало мальчишек. Им хотелось любой ценой и поскорей отделаться от Богдана. Верили они, что, взяв три рубля, он отстанет от них, и наперебой стали уверять Гришку, что никакого грабежа нет.

— Мы сами!

— Добровольно!

— Мы ему давно должны!

Богдан снова шагнул к столу, сгреб мелочь в карман и вышел. Поведение мальчишек его не удивило. Удивляло другое — собственное отношение к Гришке Распуте. И нагрубил тот, и чуть из палатки не вытолкал, а Богдан стерпел — ни ругаться, ни злиться не захотелось. Если бы то же самое позволил себе кто-нибудь другой, была бы драка. В чем тут загвоздка, он так и не определил.

Час отдыха кончался. Третий взвод вышел на строевую подготовку. Дело это, безусловно, нужное, хотя и не слишком увлекательное. Но сержант Кульбеда, отведя душу послеобеденной сигаретой, был в ударе. От каждой его команды веселой упругостью наливалось тело. Шагалось и поворачивалось легко, без усилий и раздумий, словно в самой команде заключался приказ, который охотно выполняли ноги без участия головы.

Не боялся Кульбеда и посторонних, вроде бы, реплик.

— Гриша! Короче шаг!.. Ты и бывалых солдат в пот вгонишь!

Это было и замечание и в то же время косвенная похвала.

— Иннокентий! Выше голову! Выше!.. Привыкай! Чтоб в дом войти не с поникшей головой!

И здесь Кульбеда добивался своего — приучал Забудкина к мысли, что надо вернуться домой.

— Нету у меня никого! Нету! — с запозданием пропищал Забудкин.

— Левой… левой! — отбил ногу Кульбеда и продолжал в такт: — Быть… того… не может… Раз-два-три!.. Левой!.. Левой!

Попробовал Кульбеда и песню.

— А ну, кто голосистый?.. Заводи песню! — крикнул он. — Под нее и вернемся на Третью Тропу!

— Разрешите за магнитофоном сбегать? — пошутил Богдан.

— У тебя записи не те! — ответил Кульбеда.

— А какие надо?

— Такие, чтоб не шлось, а летелось!

И вдруг откуда-то из середины взводной колонны вырвался разбойничий свист и кто-то залихватски прогорланил:

— «Соловей, соловей — пташечка.»

— Отставить! — прервал песню Кульбеда. — Хоть и пташечка, да не нашечка! — И он сам вывел приятным, с хрипотцой, задушевным голосом; нарочно начав песню с известного всем припева: — «А для тебя, родная…»

— «…есть почта полевая!» — дружно грянул взвод.

С этой песней мальчишки и вернулись с плаца к своим палаткам.

Богдан пересыпал деньги в карман Фимке.

— На все купите.

— Сигареты мальчишкам тоже не продают, — вспомнил Димка.

— Хороши изобретатели! — Богдан укоризненно покачал головой. — Все учить их надо!.. А дяди на что? Родненькие дядечки!.. Дайте любому — он и купит!

Тайком, пригнувшись, мальчишки по кустам отбежали от просеки. Богдан провожал их до границы — предвидел, что там произойдет заминка. Наткнувшись на бечевку с желтыми флажками, Фимка с Димкой остановились. Они и сами не понимали, что их остановило. Эту условную границу никто не охранял. Флажки и бечевка были простым напоминанием, просьбой не переходить за линию.

Богдану тоже потребовались усилия, чтобы преодолеть в себе непонятную скованность, появившуюся при виде наивных детских флажков. И не о наказании за нарушение границы вспомнили в эту минуту трое мальчишек. Что-то более важное взволновало их.


— Быстрей! — сказал Богдан и, приподняв рукой бечевку, переступил границу. — Бегите, чтобы к ужину успеть!

Фимка с Димкой не под бечевкой, а под его рукой проскользнули на ту сторону.

Никого еще Богдан не ждал с таким нетерпением. Минуты сначала тянулись бесконечно, а потом время побежало, и чем меньше его оставалось до ужина, тем оно все более ускоряло бег. Отсутствие Фимки и Димки на ужине не могло остаться незамеченным. Скандала не миновать, и все будет испорчено.

Но мальчишки не опоздали. Богдан увидел, как они выскочили из кустов на просеку, и помрачнел. В руках у них не было никакого пакета, и карманы ничуть не оттопыривались.

— Ну? — грозно спросил он.

— Порядок! — успокоил его Фимка. — Купили разных — даже дорогих. Пусть побалуется.

— А где они?

— В кустах!.. В столовую ведь не понесешь!

После ужина назначенные в ночной дозор дежурные разожгли на Третьей Тропе традиционный костер. Богдан и Фимка с Димкой нырнули в кусты. Их таинственное и какое-то вороватое исчезновение насторожило Сергея Лагутина. Он пошел за ними и застал их в тот самый момент, когда Фимка с Димкой, раздвинув хворост, показывали Богдану свою покупку — разноцветные пачки сигарет, аккуратно уложенные в ямку под деревом.

— Та-ак! — ноздри у Сергея взыграли. — Курильщики!.. Считайте, что наряда по три вы схлопотали!

Отпихнув растерявшихся мальчишек, он нагнулся, чтобы собрать и унести сигареты.

— Не тронь!

Богдан схватил его за плечо, рванул кверху, а Сергей Лагутин тянулся вниз — к сигаретам. Что-то затрещало. Курточка лопнула у воротника и разъехалась. Пружинисто выпрямляясь, Сергей Лагутин без размаха стремительно повел кулаком, и Богдан грохнулся на землю.

Боли он не почувствовал. Занятый одной мыслью — не отдать сигареты, он перевалился со спины на живот и прикрыл их собой. В голове гудело.

— Ну погоди, к-командир!

Вложив в удар всю долго копившуюся досаду, Сергей Лагутин сразу остыл и уже виновато смотрел на лежавшего Богдана.

— Куртку, вот, разорвал… — оправдываясь и не находя себе оправдания, пробормотал он. — И сигареты. Курить же запрещено!

— Да не себе мы! — заговорил Фимка.

— Сержанту! — выкрикнул Димка.

Сергей смутился еще больше.

— Сержанту? — переспросил он и, чтобы скрыть свое смущение, добавил: — Я проверю!

Богдан сел. Потрогал назревавший под глазом «фонарь». Заметив, что в правом кулаке все еще зажат погончик от куртки Сергея, швырнул под ноги Лагутину. Потом рассовал пачки сигарет по карманам, встал, пошатываясь. Потряс головой, будто выливая попавшую в уши воду, и побрел к просеке. Фимка с Димкой потащились за ним…

Кульбеда обрадовался мальчишкам. Командиры и юные дзержинцы часто заходили к нему в палатку, а другие ребята то ли стеснялись, то ли боялись. Это был первый визит.

Сразу же заметив «фонарь» на лице Богдана, Кульбеда заботливо осмотрел заплывший, но неповрежденный глаз.

— Где это тебя угораздило?

— Споткнулся! — Богдан скривил в улыбке рот. — Захотел пень головой выкорчевать… Но мы не за тем…

Он начал выкладывать на стол сигареты.

— О-го-го! — обрадовался Кульбеда, но тут же одумался: — Откуда?

— Да все оттуда! — хихикнул Фимка. — С того места, где мы вам задолжали.

Попалась под руку Кульбеде старая газета. Он свернул из нее большой кулек, покидал в него все пачки с сигаретами и решительно направился к выходу, бросив оторопевшим мальчишкам:

— За мной!

Так они и шли: впереди сержант Кульбеда с кульком, который он держал на отлете, точно боялся запачкаться о него, за сержантом — ничего не понимающие мальчишки.

Гришка Распутя проводил их взглядом и даже привстал со своего лежбища, устроенного на этот раз рядом с муравьиной кучей.

Кульбеда подошел к костру и бросил кулек с сигаретами в самую середину.

— Ворованного не принимаю!

Отчаянно вскрикнув, Димка одной ногой прыгнул на уголья, а другой подцепил задымившийся кулек и выпихнул его из огня.

— Какие ворованные? — укоризненно произнес Фимка. — За деньги, за самые настоящие.

— Не было у вас денег! — сказал Кульбеда.

— У Богдана были, — прогудел Гришка от муравьиной кучи.

Распуте Кульбеда поверил без колебаний. Неловко стало сержанту. Он мысленно поменялся местами с мальчишками и почувствовал ту глубокую обиду, которую нанес им. Как хлыстом обожгли короткие слова Богдана:

— Эх вы!

Он выдохнул их из самого нутра и пошел прочь. В два прыжка догнал его Кульбеда, остановил, силой повернул к себе лицом.

— Прости, Богдан. — Сержант крепко обхватил его, подвел обратно к костру, сказал Фимке с Димкой: — И вы меня простите, ребята!.. Всякий может ошибиться. Ошибся и я. А за подарок спасибо!

Кульбеда принялся собирать разлетевшиеся по траве сигареты. Ребята бросились помогать ему. Обиды как не бывало.

— Курите, сколько хотите! — растроганно сказал Фимка.

Кульбеда в обеих руках держал пачки сигарет и думал, стоит ли сейчас делать то, что он должен, обязан сделать? Поймут ли его мальчишки? Пойдет ли это им на пользу? Ребята видели, что сержант хочет сказать что-то, и ждали. «Поймут! — решил Кульбеда. — Не дураки, не тупицы бесчувственные!»

— Вы на меня обиду не держите! — вздохнул он. — Поступаю как умею. Стараюсь по справедливости. Магазин-то, насколько я помню, за флажками.

Богдан вроде бы даже обрадовался и к удивлению Фимки с Димкой закивал головой:

— Все понятно, товарищ сержант!

— Забыл я, — Кульбеда наморщил лоб, — что вы определили за нарушение границы?

— На кухню, — подсказал Богдан.

— Все трое ходили? — уточнил Кульбеда.

— Все! — усмехнулся Богдан. — Там я и споткнулся.

— Тогда, значит, так! — Кульбеда подтянулся, прищелкнул каблуками. — За подарок — еще раз спасибо! За понимание — спасибо вдвойне!.. Ну, а завтра с утра — уж, пожалуйста, на кухню.

— Есть! — весело ответил Богдан.

— Есть, — разноголосо проворчали Фимка с Димкой.

Узнав, что Богдан упал где-то и набил себе синяк и что трое из первого отделения получили от сержанта по наряду вне очереди за нарушение границы, Славка Мощагин зашел в палатку к Сергею Лагутину.

Забудкин валялся на кровати, а Сергей зашивал куртку. Он умел работать иглой. Шов получался почти незаметный. Славка постоял, посмотрел.

— Как же это ты? Зацепился за что-нибудь?

Сергей не ответил и даже голову не поднял, лишь иголка быстрей замелькала в его пальцах. Это молчание и удрученный вид Сергея заставили Славку сопоставить все происшествия последнего часа. Мелькнула тревожная догадка.

— Забудкин! — окликнул Иннокентия Славка. — Ты не спишь?.. Выйди на минутку, очень прошу.

— Ты ударил Богдана? — спросил Славка, когда ушел Забудкин.

— Я, — признался Сергей и, уколов иголкой палец, вскочил, возбужденный и виноватый. — Так ведь выведет же! Будь хоть каменный, выведет из себя!.. Нянькаемся с ними, а они издеваются!.. А с кем нянькаемся? С подонками!.. Сам зарежет в темной подворотне, а тут разнюнился — побили его бедного!

— Он не разнюнился, — возразил Славка. — И никому не сказал. Я сам догадался… Это же настоящее чэпэ! Теперь я должен написать в рапортичке!

— Должен — так и пиши! — взвился Сергей. — Подонок с гривой останется, а твой друг, как уголовник, бритым бегать будет!

— А ты бы, если б был командиром взвода, скрыл, или как?

— Да уж не так!..

Другой разговор происходил в палатке сержанта Кульбеды. Он увидел одиноко слонявшегося Забудкина и позвал к себе. Усадил за стол, на котором лежал разорванный конверт и длинное письмо на трех страницах. Спросил:

— Плечи-то не нажгло на землянике?.. А то смазать можно — есть у меня мазь.

— Нажгло, — пожаловался Забудкин.

Он не чувствовал боли, но хотелось ему, чтобы сержант повозился с ним, как с маленьким. И Кульбеда стал искать мазь, продолжая расспрашивать мальчишку:

— А ноги-то не сопрели?.. Тут главное носки в чистоте содержать. Стираешь носки-то?

— Дыры одни, — захныкал Забудкин. — Стирать нечего.

— Ну, я тебе свою пару дам. Мне они ни к чему — у меня портянки.

Кульбеда достал из чемодана новые носки и тюбик с мазью. Выдавив на ладонь каплю, он расстегнул рубашку у Забудкина, просунул руку за воротник и принялся втирать мазь в его сухонькие плечи и лопатки.

— Письмо вот получил, — как с другом, поделился Кульбеда новостью, не переставая разминать и разглаживать спину Забудкина. — Мне уж сколько стукнуло, а мамка, как с сосунком, в письме со мной разговаривает. И все-то ее страх за меня одолевает — не заболел чтоб, не простыл… Ноги, пишет, соблюдай в тепле и чистоте, а голову в холоде и здравии. Матери, скажу я тебе, они — загадка природы! Еда пропадет — вытерпят, воды не станет — перенесут, солнце не взойдет — выживут. А дети сгинут — зачахнут матери!.. Ты бы хоть весточку подал — мол, жив-здоров, того и вам желаю…

И первый раз не взъерепенился Забудкин, не закричал, что у него никого нет и не было. Дремотная, размягчающая теплота разлилась по всему телу и дошла до самого сердца.

А Кульбеда все говорил и говорил:

— У нас за деревней — вышка. Геологи, что ли, поставили. Высоченная!.. Как-то полез на нее Петруха — наш соседский парнишка. А мать и увидела. Хворостину в руки — и к вышке. Кричит сыну, чтоб слезал. А он возьми и попугай ее — будто ноги сорвались. И повис на одних руках, качается на перекладине. А когда спустился, у мамки одна половина головы, как была, темная, а другая — белая, как у старухи. Петруха тот сейчас тоже в армии. Дак, говорят, каждый день по письму матери шлет…

Вошел Славка Мощагин, сел на свою койку и бессознательно завертел пуговицу на куртке. Была у него такая привычка — вертеть пуговицу, когда что-нибудь не ладилось или волновало его.

Кульбеда застегнул рубашку на Забудкине, последний раз провел ладонью по его спине и подал носки.

— Смени сейчас же.

— Мне уйти? — вздохнул Забудкин, взглянув на Славку Мощагина.

— Сиди, сиди! — отозвался тот, хотя ему и нужно было поговорить с сержантом наедине, но не выпроваживать же Забудкина и из этой палатки.

Иннокентий почувствовал все-таки, что мешает, и встал.

— Да ладно, пойду.

— Не забудь про носки, — напомнил Кульбеда и улыбнулся Славке Мощагину. — Что, соколик мой, не весел, что ты голову повесил, и пуговицу терзаешь?

— Надо посоветоваться. — Славка оставил пуговицу в покое. — Вот провинился человек. И даже не просто человек, а друг мой. И от меня зависит, накажут его или нет… Вот как тут, по-вашему?

— Значит, не очень-то он тебе друг, если ты меня про него спрашиваешь, — ответил Кульбеда.

И Славка задумался. У сержанта под каждым словом всегда пряталось что-то такое, о чем стоило подумать. Друг ли Сергей Лагутин? В школе они были не разлей вода. А в лагере какая-то тень легла между ними. И не потому, что один командовал взводом, а другой отделением. К мальчишкам они относились по-разному — в этом все дело. Славка Мощагин иногда завидовал хватке, уверенности Сергея Лагутина, но чаще испытывал неловкость за него. Ему бы, как командиру взвода, вмешаться, подправить командира отделения, а он не умел и не знал, как это сделать. Так остались ли они друзьями или нет?

— А если не друг, а просто знакомый? — спросил Славка.

— Я тоже сегодня голову над этим ломал. — Кульбеда подсел к Славке на койку. — Долго думал, когда наряд давал. Ведь для чего оно — наказание? Чтоб выправить человека… Если б увидел, что наряд этот только обидит, разозлит их, не дал бы. Так что друг ли, просто ли знакомый, а ты от его характера танцуй. Пойдет на пользу — накажи, озлобит — спрячь его вину подальше и не напоминай. Он сам ее не забудет и не повторит. Мальчишки — не взрослые. Это кто вырос и заматерел в плохую сторону, того не жалей, над выбором не думай — давай, что по закону положено. А на вашего брата — еще вопрос, как лучше повлиять: казнить или миловать? И всякий раз этот вопрос надо решать заново.

Славка Мощагин снова пришел к Сергею Лагутину. Забудкин опять валялся на койке. Не стал его тревожить Славка, при нем сказал Сергею:

— Забудем, Серега!.. Но если ты снова — тогда не обижайся: сам на Совете потребую, чтоб тебя с командиров сняли.

— Есть, чтобы снова не было! — повеселел Сергей Лагутин, натягивая на плечи починенную курточку.

Когда стало смеркаться, на Третьей Тропе все собрались у костров.

— Р-р-равнение на комиссара! — шутливо воскликнул Богдан, увидев Клима, спускавшегося со свежей газетой по просеке.

Был Богдан в тот вечер очень возбужден. Получив от Кульбеды наряд вне очереди, он, как ни странно, испытывал безотчетное облегчение. Заплывший глаз не помешал Богдану с искренним радушием встретить комиссара.

— Дождались все-таки политбеседки! — продолжал он в шутливом тоне.

— До чего же ты невезучий! — весело ответил Клим. — Опять не отгадал!.. Самовариков здесь?

— Тут я!

Клим сел у костра и заметил синяк на лице Богдана.

— Эге-е!

— Ага! — подхватил Богдан. — Споткнулся, а там — пень.

— Понятно! — Клим больше не расспрашивал о синяке, развернул газету и прочитал медленно: — В летнем молодежном лагере. Фотоэтюды Владимира Самоварикова.

— Чего? — вылетело из пухлых Вовкиных губ.

— Гонорар пополам — вот чего! — сказал Богдан: он раньше других понял, что там, в газете, напечатано.

Вовка потянулся за газетой и чуть не свалился в костер. Выпучив глаза и надув щеки, он несколько секунд вглядывался в такие знакомые, его собственные снимки, напечатанные на четвертой странице, потом вскочил и колесом завертелся вокруг костра.

Несколько дней назад Клим высмеял робкого фоторепортера, побоявшегося ходить без провожатого по лагерю, а теперь благодарил его. Не сделав ни одного снимка, репортер отобрал несколько готовых Вовкиных фотографий. И вот они — в газете!

И еще одно доброе дело сделал репортер по просьбе комиссара.

— Остановись! — крикнул Клим Вовке, который все еще крутился колесом вокруг костра. — Побереги силы: это еще не все!

Комиссар вынул конверт и вытащил из него фотографию с обнимавшим фонарный столб завучем Вовкиной школы. На оборотной стороне синел угловой штамп какого-то учреждения и шел короткий текст: «Снимок подлинный. Применение технических средств исключено. Экспертизу проводили…» Далее следовали подписи. Все завершала круглая гербовая печать.

Вовку вторая новость обрадовала меньше. Для него она и не была новостью. Уж он-то и без экспертизы знал, что фотография подлинная. Да и боль от застаревшей обиды попритупилась.

— Ты, видимо, не понял, что это значит, — сказал Клим.

— Выгонят его? — спросил Вовка без всякого злорадства.

— Это решит роно, а я только знаю, что теперь у тебя в школе все будет нормально. И еще должен тебе сказать. — Лицо у Клима стало таким, словно он заранее сожалел о чем-то. — Мы в штабе посовещались… Нет у нас права держать тебя здесь. И можешь ты, Володя Самовариков, собрать вещички и покинуть наш лагерь. Завтра машина.

— Ни за что! — крикнул Вовка.

— Ты дослушай! В пионерлагере…

— И слушать не буду!

Вовка зажал ладонями уши, надулся и стал совсем похож на кругленький кипящий самовар.

— Так я и знал! — Клим уткнулся лицом в бороду и, как мальчишка, залился счастливым смехом. — Значит, не так уж у нас плохо!

Кто-то еще засмеялся. И все ребята у костра расхохотались. Смеялись потому, что было им здесь совсем неплохо. Над Вовкой смеялись — над его возмущенным отказом уехать отсюда. Смеялись и над собой — над своими страхами, мучившими перед отправкой в лагерь.

— Что еще вам сказать? — Клим лукаво взглянул на Богдана. — Ты все политбеседу от меня требуешь… Я готов! Но не люблю говорить о том, что всем известно. Подскажи мне! Найди что-нибудь такое, о чем я знаю, а ты нет.

Долго молчал Богдан. Мальчишки с любопытством смотрели на него и ждали. Они видели, что он не просто отмалчивается, а действительно думает.

— Не найдешь! — уверенно произнес Клим. — Время не то!.. Это раньше было… А теперь перед вами, ребята, академики выступают, дипломаты в гости запросто приходят, крупнейшие умы современности находят часок-другой, чтобы побеседовать с вами по радио или телевизору. Что я могу после них добавить? Что могу сказать такого, о чем бы вы не слышали от специалистов, знающих больше чем я?

— Тогда… — начал было Богдан и смутился, прикрыл рукой подбитый глаз. — Нет… Я так!

— Нет, не так! — возразил Клим. — Либо полная откровенность, либо никакого разговора.

— Только… не обижайтесь! — предупредил Богдан.

— Принято! — согласился Клим.

— Тогда зачем сейчас нужны комиссары?

И снова Клим залился мальчишеским смехом. У него даже слезы выступили на глазах.

— Это единственное, что тебе неизвестно?

Он смахнул веселые слезы ладонью.

— Шутки шутками, а вопросик не простой!.. Наверно, каждый из тех, кого вы между собой комиссарами называете, по-своему задачу свою понимает. А я. С чем бы сравнить?.. Ну, допустим, артиллеристы народ толковый, грамотный, знающий. Учить их не надо. И все-таки нужен им корректировщик, чтобы по своим из пушек случайно не ударить, чтобы по чужим бить без промаха. Так мне кажется. Одних знаний, по-моему, еще мало. Их надо откорректировать, нацелить туда, куда нужно. Я так свою задачу понимаю.

В тот вечер, как всегда, после отбоя Кульбеда и Славка Мощагин вдвоем прошлись по Третьей Тропе. Мальчишки укладывались спать. Во многих палатках уже выключили свет. Все было спокойно. Дойдя до речки, Славка и сержант вернулись к своей палатке.

— Ложись, — сказал Кульбеда. — Я сейчас…

Он наскоро выкурил сигарету и тоже вошел в палатку. Славка встретил его упреком:

— Зачем вы так оставляете!.. Пропадут — что тогда?

Кульбеда увидел на тумбочке свой бумажник.

— Ну надо же! Забыл! — скрыв удивление, произнес он и заглянул внутрь бумажника — все шестьдесят рублей были на месте. — Целы. Да кто их тронет!

— Смотрите! — предостерегающе произнес Славка. — Лучше все-таки прятать подальше.

Кульбеда промолчал. Раздеваясь, он радостно посмеивался про себя и без труда разгадал загадку таинственного исчезновения и возвращения денег. «Ничего! — подумал он. — Ты еще будешь человеком, Иннокентий!»


В наряде


Богдан всю ночь спал плохо и проснулся раньше всех в палатке. Как зуб, ныл подбитый, совсем заплывший глаз. Чуть позже зашевелился на койке Сергей Лагутин. Зевнул и потянулся к тумбочке за часами. Богдан закрыл здоровый глаз — видеть Сергея не хотелось. Было слышно, как Лагутин сел на койке, завел часы. Богдан уже знал: скоро раздастся ауканье — и Сергей побежит с девчонками купаться. «Любовь крутит!» — зло подумал Богдан.

Легкие быстрые шаги послышались на просеке.

Сегодня Катя была одна и шла к речке не лесом, а прямо по Третьей Тропе. Тихо аукнула она, но могла бы и не аукать: Сергей ждал ее.

Богдан, не глядя, почувствовал, как Лагутин подошел к нему, постоял над ним и перешел к другой койке — разбудил Фимку.

— Вставай! Кухня ждет!.. Подымай всех нарушителей границы!

Фимка досадливо закряхтел — вставать не хотелось.

Не засни! — выходя из палатки, предупредил Сергей. — А то еще по наряду схлопочете!

«Чтоб ты там захлебнулся на речке!» — мысленно пожелал ему Богдан.

Рядом с палаткой раздался глухой удар по мячу. У Сергея стало привычкой: разбежаться, ударить и гнать мяч к речке.

— Опять один? — долетел до Богдана недовольный Катин голос. — Ната из-за этого купаться перестала!

— Может, мне все отделение поднять для твоей Наты? — с усмешкой спросил Сергей.

— Захочу — и подымешь!

— А ты захоти, захоти!

— И захочу!..

Отзвуки этой перебранки становились все тише. Удалялись удары по мячу. Фимка растолкал Димку. Богдан встал сам.

— Ничего себе фингалик! — сочувственно воскликнул Фимка, взглянув на заплывший глаз Богдана. — А ему хоть бы что — побежал, скотина, купаться!

Они вышли из палатки. Взвод еще спал, а им троим пора было идти в столовую. Кухонный наряд заступал на дежурство за полчаса до подъема.

Выйдя на штабную поляну, Богдан остановился так внезапно, что Фимка и Димка наткнулись на него. Он повернулся к ним с победоносным видом:

— Придумал!.. Моя голова — ваши руки!.. Краску беру на себя… За вами — глина! Много хорошей глины… Поняли?

Фимка и Димка ничего не поняли.

— Ну и не надо! — усмехнулся Богдан. — Понимать не обязательно. А глина чтоб была к вечеру! Хоть из-под земли!.. За это освобожу вас от наряда.

И он, больше не останавливаясь и ничего не объясняя, пошел к кухне. Вопросительно переглядываясь, двинулись за ним и Фимка с Димкой.

— Ната! Принимай работничков! — весело крикнула старшая повариха, увидев мальчишек. — Сначала накорми, а потом — на картошечку! К обеду много потребуется!

— Не-ет! — из кладовки послышался приветливый смешок. — Сначала умываться! Знаю, что не умывались!.. Мальчики! Идите…

Ната выглянула из кладовки и забыла, что хотела показать ребятам, где можно умыться. Она не знала, что сегодня в наряде будет Богдан, и уже совсем не думала встретить его таким.

— Ой! — со стоном воскликнула она испуганно и громко.

Старшая повариха встревожилась, вышла из кухни и тоже увидела у Богдана заплывший глаз.

— Ох ты, горемычный!.. Дай-ка посмотрю. — Жаркими от плиты пальцами она коснулась опухоли и приоткрыла глаз. — Может, тебе не работать, а в санчасть…

— Еще чего! — стойко стерпев боль, проворчал Богдан. — Синяков не видели?

Пока Фимка с Димкой плескались у рукомойника, Ната приготовила тампон из спитого чая и, усадив Богдана на табуретку, перевязала глаз. Богдан не сопротивлялся. От влажной марли боль утихла. Быстро и ловко сновали вокруг его головы руки Наты. Бинт ложился ровно, аккуратно. Вспомнил Богдан, как она умело вытащила у него занозу.

— Тебе бы врачом, а не поваром.

— А тебе бы не драться.

— Кто сказал? — сердито дернулся Богдан. — Дура какая!.. Никто и не дрался! Споткнулся!..

— Зачем ты такой грубый?.. Я к тебе очень-очень хорошо отношусь.

— Знаем мы вас! — проворчал Богдан.

Когда горн протрубил подъем, кухонный наряд уже завтракал. Динамики разнесли по просекам бодрый незнакомый голос физрука, который только вчера — в день официального открытия — приехал в лагерь.

— Проснулись! Проснулись! — покрикивал он, как клубный затейник. — Потянулись!.. Хорошо-о!.. Побежали из палаток! Все побежали!.. Погодка — чудо!.. Вдохнули поглубже!.. И-и-и на зарядку-у-у, становись!

— Так они тебе и выбежали! — хохотнул Богдан.

— Распутя и не повернулся! — добавил Фимка. — А Раскольник сон еще досматривает!

Уже гремела маршевая музыка для первого упражнения — ходьба на месте, а с просек все еще доносились голоса командиров:

— Подъем! Подъем!

— Выходи!.. А ну быстро!

— Начальство не спит! — Богдан повел глазом в сторону штабной избы. — Череп все гвозди вколачивает!

На крыльце капитан Дробовой усиленно доказывал что-то подполковнику Клекотову, рубя по воздуху крепко сжатым кулаком.

— Встряхнуть! Встряхнуть! — повторял он полюбившееся словцо.

— Вероятно, заочное проведение зарядки нецелесообразно, — спокойно ответил Клекотов. — Надо посоветовать физруку к подъему приходить к палаткам. Сегодня в одном взводе, завтра в другом, пока не привыкнут.

Динамики продолжали передавать команды физрука, сидевшего в штабе:

— Второе упражнение… начи-най!

— Куда? Куда? — долетел из первого взвода чей-то доведенный до отчаяния голос. — Я тебе спрячусь!

Зарядка прошла неудачно. Часть мальчишек выбралась из палаток лишь к самому концу. Но к завтраку все четыре взвода пришли без опоздания четкими колоннами. У мальчишек уже начал появляться навык ходить в строю, была бы охота.

Поев наскоро, Славка Мощагин зашел на кухню. Наряд чистил картошку и бросал ее в круглый чан с водой.

— Это ты хорошо сделал, — Славка указал на повязку. Он и зашел на кухню только затем, чтобы посмотреть, как у Богдана с глазом. — Мы через час — на землянику, а вы, когда одни останетесь, уже не ходите туда больше, за границу.

— Куда нам! — Богдан пихнул ногой большую корзину с картошкой. — От нее не уйдешь. Не лучше земляники!

Славка сочувственно улыбнулся.

— Все-таки лучше, пожалуй, — конец хоть виден. Ну, счастливо, ребята! Я пошел.

— Иди, иди, командир! И не бойся! — Богдан подмигнул здоровым глазом. — Сегодня пограничных инцидентов не будет.

Накормив лагерь завтраком, девчата перетаскали всю посуду к баку с теплой водой. Мыть тарелки мальчишкам не поручали — перебьют половину. Этим занималась Катя, а Ната сразу после завтрака начинала подготовку к обеду. Она заглянула в чан — чищеной картошки было на донышке. Понаблюдав за ребятами, неумело, толсто срезавшими кожуру, Ната принесла нож и села рядом с ними. Пока каждый из них возился с одной картофелиной, она управлялась с тремя.

Несколько минут все работали молча. Натруженно вздыхали Фимка и Димка. Богдан беспокойно вертел забинтованной головой — обдумывал что-то. Взбулькивала вода — картошка с четырех сторон сыпалась в чан.

— Слушай! — обратился Богдан к Нате. — Сделай доброе дело!

— Сделаю! — с готовностью ответила она, обрадованная тем, что Богдан заговорил с ней и не просто заговорил, а есть у него просьба.

— Ты за троих работаешь! — польстил ей Богдан. — Мы и вдвоем с тобой очистим картошку. Отпусти Фимку и Димку на часик — нужно им! — Он провел по горлу тупой стороной ножа. — Вот так нужно!

Фимка и Димка забыли про задание, которое дал им утром Богдан, но они рады были любому предлогу, только бы избавиться от картошки. А Ната не стала интересоваться, куда и зачем нужно им отлучиться. Она задала только один важный для нее вопрос:

— А дело в самом деле доброе?

— Кому как, — уклончиво ответил Богдан.

— А по-моему, — возразила Ната, — если доброе, так оно всем доброе. Пусть идут, раз надо.

Фимка и Димка, как по команде, отложили ножи.


— Подождите! — остановил их Богдан. — Пойдете, когда все уедут в колхоз… За границу — ни ногой, но чтобы найти — хоть из-под земли!

«Он про глину!» — вспомнили мальчишки, но им было все равно, лишь бы отделаться от кухонных обязанностей.

Лагерь собирался на работу в этот день так же трудно и долго, как и вчера. Даже дольше. Капитан Дробовой, отдав по трансляции приказ строиться, не утерпел и добавил, что вчера работали плохо и что сегодня придется не только прополоть новые участки земляничной плантации, но и ликвидировать вчерашние огрехи. Это сообщение не воодушевило мальчишек.

Из кухни было видно, как приехали колхозные машины, как из штаба выскочил физрук, остановился на крыльце, не зная, куда податься в первую очередь, и побежал во второй взвод — подгонять мальчишек. И все-таки этот взвод пришел к машинам не первым, а третьим. Сержант Кульбеда и Славка Мощагин справились с ребятами раньше других — через 23 минуты после приказа Дробового.

За эти минуты комиссар Клим вконец измочалил свою бороду. Капитан Дробовой маятником мотался из угла в угол комнаты, а подполковник Клекотов изучал список работ, которые колхоз мог предложить мальчишкам. Это были обычные сельскохозяйственные работы — не хуже и не лучше десятков других совершенно необходимых и полезных дел. Для любого пионерского лагеря они вполне бы подошли, потому что не требовали ни особых навыков, ни большой физической силы. Трудолюбие, самодисциплина и терпение — вот и все, что было нужно. Но как раз этого и не хватало мальчишкам. Клекотов чувствовал, что ни одна из предложенных колхозом работ не зажжет ребят, не пробудит в них интереса к труду. Внутренним чутьем угадывал он, что таким мальчишкам необходимо что-то и более трудное физически, и, может быть, чуточку опасное или, по крайней мере, необычное, с романтическим привкусом. Перегородить широкую реку, выкопать глубоченный колодец, вскрыть курган с древними захоронениями, проложить в глухом лесу дорогу, высушить болото — вот за это, думал Клекотов, они взялись бы с удовольствием. Справились бы или нет — вопрос другой, но взялись бы горячо.

Отложив список, Клекотов сказал Дробовому:

— Выберите время и попробуйте съездить в лесничество.

— Я вас понял! — капитан перестал шагать по комнате. — Если надо — съезжу на край света!.. Но и вы поймите меня. Если даже сговоримся с лесником, земляника должна быть обработана до конца!

— Это правильно! — поддержал его Клим.

— И второе! — продолжал Дробовой. — Встряхнуть!

Клекотов и Клим рассмеялись: это слово они слышали от капитана в сотый раз.

— Да-да! Встряхнуть! — повторил Дробовой. — Не упустить возможность! До двадцать второго остались считанные дни!

К предложению капитана Дробового комиссар и начальник лагеря относились с одинаковой настороженностью. Они не сомневались, что это средство — сильнодействующее, но каковы будут последствия? Может быть, оно только один раз подхлестнет мальчишек, но не оставит никакого следа. Тогда стоит ли его применять?

— А поймут ли нас там? — спросил Клим, задрав бороду к потолку и подняв кверху палец. — Одобрят ли? Не скажут ли, что это непедагогично?

Комиссар задал эти вопросы только потому, что сейчас, сию минуту, не мог ни отвергнуть, ни принять предложение. Он пока ни на что еще не решился и отнюдь не из опасения, что в городе их обвинят в непедагогичности.

— Там, — Клекотов шутливо взглянул вверх, — нас поддержат, если все будет хорошо. Но не миновать нам разноса, если случится неудача.

Капитан Дробовой говорил всегда и везде то, что думал. Так же прямо, не учитывая ни тона, ни подтекста, воспринимал он и слова других. Не по душе пришлись ему высказанные в полушутливой форме страхи перед городским руководством.

— Заявляю официально! — желчно произнес он. — Беру всю ответственность на себя! И не боюсь, потому что хочу выполнить возложенную на меня обязанность!

Фраза получилась высокопарной, но не было в ней ни единой фальшивой нотки.

У Клима не повернулся язык сострить по поводу нетерпимого им пафоса.

— Не обижайте нас! — улыбнулся Клекотов. — Мы тоже не такие уж робкие!.. Город городом, а на месте видней. Кроме нас, решать некому, а сомнения большие: дети все-таки!

— Напоминаю! — Дробовой опять рубанул кулаком по воздуху и выдал по складам: — О-со-бый наш лагерь! О-со-бый!.. Не забывайте!

Подполковник Клекотов вздохнул.

— Да помню я, помню!..

Как только машины увезли мальчишек в колхоз, Фимка с Димкой ушли из кухни. Богдан без стеснения использовал доброту и уступчивость Наты. Почти весь день наряд занимался какими-то своими делами. Фимка с Димкой исчезали и возвращались, измазанные глиной, уходил и Богдан. Ната работала за них и не жаловалась. Ее радовало, что Богдан потеплел к ней и, вернувшись из очередной отлучки, принес водяную лилию.

— Это тебе.

— Спасибо! — зарделась Ната и догадалась: — Купаться ходите?

— Нет.

— А что же вы делаете?

— Тайна!.. Даже они не знают, что делают! — сказал Богдан про Фимку и Димку, которые перед обедом отмывали руки от липкой глины. — Моя тайна!

Старшая повариха видела, что наряд отлынивает от работы, но она с материнской жалостью относилась ко всем лагерным мальчишкам и никогда не делала замечаний присланным на кухню ребятам. Ради подруги молчала и Катя — пусть Ната поступает как ей хочется.

К завтраку следующего дня поварихам надо было приготовить два праздничных торта. Комиссар Клим предупредил, что будут два именинника. И сразу после обеда Ната начала готовить красители для крема. Богдана заинтересовала эта пищевая химия. Он не отходил от Наты, помогал ей выжимать сок из тертой свеклы и моркови, чистить лук и варить из шелухи краску. Потом Ната взбивала цветные сливочные кремы.

— А если б вместо крема глина, — спросил Богдан, — она тоже бы цветной стала?

— Я не пробовала! — засмеялась Ната.

— А мы попробуем! — сказал Богдан.

Последний раз Фимка с Димкой ушли из кухни, когда весь лагерь был на военных занятиях. Мальчишки унесли с собой припасенную Богданом бутылку с отваром из луковой шелухи. А сам Богдан словно решил искупить свою вину перед поварихами — взялся по-настоящему за работу. Начал он с дров и наколол на весь завтрашний день.

Вернулись Фимка и Димка. По их многозначительным взглядам Богдан понял, что они успешно закончили свое дело. Отложив топор, он впрягся в тележку, уставленную большими, опустевшими за день бидонами.

— За мной!

Заскрипели колеса, задребезжали бидоны — Богдан бегом покатил тележку к речке. Фимка с Димкой рысцой припустились сзади. С грохотом и перезвоном промчалась тележка по Третьей Тропе.

— Берегись! — весело кричал Богдан вернувшимся с занятий мальчишкам.

— Разойдись! Не зевай! — орали Фимка с Димкой.

На речке, наполняя бидоны водой, Богдан все-таки проверил:

— Вышло?

— Лучше настоящего! — похвалился Фимка.

— Мне лучше не надо! — нахмурился Богдан. — Мне нужно, чтоб как настоящий, а не лучше!

— Копия! — заверил его Фимка.

А Димка спросил:

— Теперь скажи — зачем?

— На телевидение пошлем — пусть покажут ваши поделки в передаче «Умелые руки»! — Богдан засмеялся и опять впрягся в тележку. — Взялись!

Вверх по просеке потяжелевшая от воды тележка двигалась медленно. Мальчишкам пришлось попыхтеть. Особенно крутым подъем был на участке от первого отделения до штабной поляны. Здесь Богдан, Фимка и Димка налегли на тележку изо всех сил.

Сергей Лагутин прекратил свою обычную вечернюю тренировку с футбольным мячом, вкатил его на постоянное место — на плоский бугорок возле палатки и крикнул:

— Поможем водовозам! — Он подбежал к тележке и стал подталкивать сзади. — Распутин! Где ты?

«Не подлижешься!» — с веселой злостью подумал Богдан.

Гришка Распутя лежал у муравьиной кучи и наблюдал за постепенно утихавшей к вечеру хлопотливой жизнью муравьев. Услышав, что его зовут, он лениво встал, длинными неторопливыми шагами нагнал тележку, уперся в нее руками, и все почувствовали, как она полегчала.

— А они умные, — произнес Гришка.

— Кто? — спросил Фимка.

— Муравьи.

— Это смотря с кем сравнивать, — съязвил Сергей.

Мальчишки поняли его намек, а Гришка помолчал и добавил:

— И дружные.

Докатив тележку до штабной поляны, Сергей Лагутин вернулся в отделение, а Гришка продолжал толкать ее до самой кухни.

После ужина и уборки посуды обязанности кухонного наряда заканчивались. Ната приготовила новую примочку из чая, усадила Богдана и, заменив высохший тампон, перебинтовала глаз.

— Я знала, что ты такой.

— Какой?

— Не такой, как все про тебя говорят. И работать умеешь, когда захочешь.

Подошла Катя. Хотела сделать Нате приятное, а получилось наоборот. Она спросила у Богдана:

— Ты купаться любишь?

— Когда жарко.

— А мы с Натой утром ходим. Приходи на речку до подъема.

— Нам до подъема не положено! — усмехнулся Богдан.

— А Сергей ходит!

Помрачнел Богдан.

— Твой Сергей — к-командир, а я, я — уголовник!

— Сам виноват! — и не хотела, да выпалила Катя.

Ната зажала подруге рот.

— Катя! Умоляю!..

Она говорила еще что-то, но Богдан не слышал — сорвался, как подхлестнутый, и ушел.


Месть


Сергей Лагутин проснулся оттого, что кто-то, выходя из палатки, зашуршал пологом. Дело обычное, и это не могло встревожить командира. Он скорее по привычке к порядку, чем из каких-то других соображений, оглядел койки. Свет фонаря с просеки проникал через слюдяное оконце и падал прямо на Вовку Самоварика. Он спал вниз лицом, засунув правую руку под подушку, из-под которой торчало фоторужье. Вовка и во сне не расставался с аппаратом.

Свернувшись в комок и с головой накрывшись одеялом, похрапывал Забудкин. Койки Фимки и Димки были сдвинуты вплотную. Мальчишки вечером долго говорили между собой про какие-то «прыгучие» мины, да так и заснули рядышком.

Койка Богдана пустовала. Он отсутствовал довольно долго, и Сергей Лагутин уже хотел встать, но Богдан вернулся.

— Где был? — шепотом спросил Сергей.

— А где ночью бывают? — вопросом ответил Богдан и лег.

Повязка на его голове белела в полутьме, и Сергей, вспоминая неприятную стычку, подумал: «Дрянь-парень, конечно. Таких бить и бить! А все-таки не болтун. Получил — и молчит. Извиниться, что ли, перед ним?» Сергей, пожалуй, уже сделал бы это еще днем, но Богдан почти все время был в наряде на кухне. «Придется к слову — извинюсь завтра!» — решил Сергей и с этой успокаивающей мыслью заснул.

А Богдан, возвратившись в палатку, старался больше не спать. Он слышал, как прохаживался по Третьей Тропе ночной патруль из четвертого отделения, как мальчишки ломали где-то сушняк для костра, как сердито закричал на них потревоженный филин. И еще кто-то прошел мимо палатки — шагал тяжелее, чем мальчишки. Где-то на середине просеки он встретился с патрулем. Богдан по голосу узнал капитана Дробового и подумал с каким-то даже одобрением: «Не спит Череп!»

Под утро долетел басовитый гудок парохода с той реки, в которую впадала безымянная лагерная речка. Потом свет фонаря начал растворяться в утреннем свете и совсем погас. Кто-то в штабе выключил электричество. Богдан зевнул и, наверно, все-таки задремал, потому что время вдруг сделало скачок, и очнулся он от тихого Катиного ауканья. Сергей Лагутин уже сидел на койке. Бросив на плечо полотенце, он вышел из палатки. Богдан подошел к оконцу.

— Встал? — с обычной усмешечкой встретила Сергея Катя. — Тебя бы на недельку к нам на кухню — научился бы просыпаться с солнышком!

— Пораньше тебя могу! — ответил Сергей и огляделся: все было на своих местах, и мяч стоял на плоском холмике.

Катя заспешила к речке, а Сергей разбежался, рассчитывая ударить по мячу так, чтобы он догнал ее и пролетел над самой головой.

Сергей мог бы поклясться, что именно так и ударил, но мяч не полетел. Тяжело и медленно он скатился с плоского бугорка, пошел под уклон и камнем бултыхнулся в яму, вырытую для стока воды из рукомойников.

Выпучив глаза и распахнув в беззвучном крике рот, Сергей стал заваливаться на спину, подтягивая к животу правую ногу, которую, казалось, рвали на части раскаленными железными клещами.

— Вот теперь квиты! — прошептал Богдан и пожалел, что не разбудил Вовку Самоварика, — снять бы этот моментик!

Вовка безмятежно спал. Фоторужье торчало из-под подушки. Боясь упустить время, Богдан схватил аппарат и, не зная, готов ли он к съемке, на авось наставил его на Сергея и подбежавшую к нему Катю.

Больше всего Катю испугало молчание Сергея. Он катался от боли по земле, и рот у него был распахнут в крике, но ни звука не вылетело из горла.

— Что с тобой?.. Перестань! — испуганно говорила она, пытаясь распрямить судорожно подтянутую к подбородку ногу Сергея. — Живот?.. Или сердце?.. Да не молчи же ты!

— Нога, — услышала Катя и взглянула на ступню.

Нога на сгибе внизу уже потеряла свою форму. Растягивая кожу, вокруг надувался нездорового цвета лоснящийся обруч.

— Вставайте! — отчаянно закричала Катя. — На помощь!.. Сюда!

— Тихо ты! — простонал Сергей. — Я молчу, а ты орешь как бешеная!

— Скорей! Скорей! — не слушая его, кричала Катя.

На просеке показались ночные патрульные, еще не снявшиеся с дежурства. Но раньше других прибежал сержант Кульбеда — босиком, в трусах.

Выскочил из палатки и Славка Мощагин. Вокруг Кати и Сергея быстро собралась толпа заспанных и напуганных мальчишек. Посыпались вопросы. А Сергей сам еще не знал, что с ним произошло, и путано, неуверенно пролепетал про бугор, по которому он ударил вместо мяча.

Кульбеда ощупал поврежденную ногу, и его рябое лицо стало озабоченным.

— Боюсь за кости. Их тут много, в ступне, понапихано. Надо в санчасть! — он сцепил руки. — Кто носить умеет?

Славка Мощагин шагнул к нему и хотел вместе с сержантом из четырех рук сделать замок для переноски Сергея. Пока Славка, торопясь и путаясь, разбирался со своими руками, над Сергеем наклонился Гришка Распутя, поднял его и понес к штабной поляне.

Сергей не протестовал — чувствовал, что сам идти не сможет. От боли он скрипел зубами. Но еще больней стало ему, когда он вдруг увидел Богдана. В глазах у того не было ни торжества, ни злорадства — спокойный, холодный взгляд с прищуром. Взгляд судьи, чей приговор только что приведен в исполнение. И понял Сергей, кто поставил для него ловушку.

— Больно же! — негромко сказал он, глядя Богдану в глаза.

— Я знаю, — отозвался Богдан.

— Не разговаривай! — прикрикнула на Сергея Катя и не удержалась: — Кого ты разжалобить вздумал? Ему все равно!.. А ты, — Катя взяла Гришку под локоть, — не споткнись смотри!

Обсуждая происшествие, мальчишки расходились. Спать никому больше не хотелось. Сержант Кульбеда, одевшись, побежал вслед за Гришкой и Катей. Фимка подошел к Богдану, взял за рукав и потащил за палатку, где их уже ждал Димка. Богдан догадывался, о чем будет разговор, но не думал, что он произойдет в такой форме. Димка вынул из кармана перочинный ножик и, не пожалев лезвия, провел по земле черту — отделил Богдана от себя и Фимки.

— Ты — там, мы — здесь! И больше к нам не суйся!

— А будешь приставать, — добавил Фимка, — подстроим хуже, чем ты Лагутину. Месяц будем думать, а подстроим!

Они повернулись и ушли, оставив Богдана около черты. Он постоял над ней, приподнял ногу и вдруг исступленно принялся топтать и затирать ботинками взрезанную ножом бороздку.

— Кто мое ружье трогал? — послышался из палатки возмущенный голос Вовки Самоварика. — Убью, если испортили!

Вовкин крик еще больше взвинтил Богдана. Закусив губу, он ворвался в палатку, раздернул на груди рубашку и пошел на Вовку, страшный, разъяренный.

— На! На! Убей!.. Я трогал! Я!.. Убей! Убей!

Вовка попятился.

— С ума сошел!.. Да я так, нарочно, чтоб попугать!

— Нет, ты убей! Убей! — наступал на него Богдан.

— Отстань! — испуганно пролепетал Вовка и забился в угол, загородился стулом. — Я — чтоб больше не брали!

Богдан как слепой наткнулся на стул и, обессилев, опустился на него. Вовка, оказавшись сзади Богдана, стоял и боялся пошевелиться.

Долго приходил в себя Богдан, а когда заговорил, Вовка удивился переходу от истошного крика к почти спокойной интонации.

— Сегодня проявишь и покажешь.

— Проявлю! — обрадовался Вовка. — Отчего не проявить!

— И покажешь! — повторил Богдан. — Хочу на память, если получилось…

Еще до завтрака все узнали, что у Сергея Лагутина кости не повреждены, но сильно растянуто сухожилие. Первое отделение третьего взвода осталось без командира. Во всех других отделениях у командиров были помощники из числа юных дзержинцев, а в первом — ни дзержинцев, ни помощника. Комиссар Клим предложил назначить Вовку Самоварика. В штабе никто не возражал. Сержант Кульбеда и Славка Мощагин тоже согласились. Но всякие новые назначения должен был утверждать Большой Совет лагеря. Поэтому с утра всем членам Совета — командирам отделений, взводов и сержантам-инструкторам — сообщили об экстренном заседании, назначенном на 20.00.

Клим побывал в санчасти. Сергей Лагутин лежал на кровати. Туго забинтованная нога была обложена грелками с холодной водой. На вопросы комиссара от отвечал рассеянно, согласился на выдвижение Вовки Самоварика, но видно было, что мысли его заняты чем-то другим. И Клим ушел: он не любил насильно влезать в чужую душу. А Сергей уже давно, как только улеглась нестерпимая боль, неотступно думал о случившемся. Не техника подстроенной ловушки занимала его. Он решил, что в мяч напихали земли или в камеру вместо воздуха накачали воду. Какая разница! Неизмеримо важнее было понять: почему так произошло? Где начало обоюдной злобы, которая заставила Сергея ударить Богдана и вызвала ответную месть? Где конец тяжелым для обоих враждебным отношениям?

Трудные это были раздумья. Одно понимал Сергей: так продолжаться не может. Что-то надо менять. Был момент, когда он подумал: а не прискакать ли на одной ноге на Большой Совет и не рассказать ли все подробно, ничего не утаивая ни о себе, ни о Богдане? Но чувствовал Сергей: Богдан воспримет это как жалобу, как донос. Еще крепче затянется сложный узел — ни развязать его, ни разрубить.

В течение дня несколько раз забегала в санчасть Катя. Принесла завтрак, потом обед. Рассказывала новости. Главной новостью был приезд от шефов группы офицеров запаса — специалистов различных отраслей военного дела. Они проведут вечером первые кружковые занятия. На следующий день ждали других гостей — преподавателей ПТУ. Их уроки назывались профориентацией, а проще — мастера должны были познакомить мальчишек со столярными, слесарными, токарными, строительными инструментами и научить пользоваться ими.


Хитрая мина


Во второй половине дня ожила мастерская, в которую раньше приходили только Вовка Самоварик — в фотолабораторию — да те мальчишки, кто не захватил из дома ниток и иголок. В комнате, оборудованной под починочную мастерскую, имелось все — от пуговиц до швейных машин.

Санчасть располагалась в правом крыле здания мастерской, и Сергей Лагутин слышал отдаленный шумок. Зашел к нему Славка Мощагин. Навестил сержант Кульбеда. Неожиданно притопал и Гришка Распутя. Остановился в дверях, спросил:

— Ну?

— Жив, — ответил Сергей.

Гришка удовлетворенно мотнул головой и ушел. Он ни в какой кружок не записался и прямо из санчасти пошел к своему лежбищу у муравьиной кучи.

На Третьей Тропе мальчишек было много. Не больше трети ушло на кружковые необязательные занятия. Кульбеда сидел с Забудкиным у входа в палатку и рассказывал ему очередную историю с намеком. Шуруп и шурупчики играли в чехарду. А Богдан с Вовкой Самовариком находились в лаборатории. Они проявляли пленку.

Из первого отделения только Фимка с Димкой были на занятиях. В кружок по саперному делу записалось больше мальчишек, чем в любой другой. Почти все стулья в комнате оказались занятыми, и, когда комиссар Клим и капитан Дробовой зашли посмотреть, как проходят первые занятия, им пришлось сесть в заднем ряду.

Клим заранее договорился с офицером запаса, бывшим сапером, что из всего многообразия саперных работ он для начала расскажет о минном деле. На столе у офицера лежало пять мин — разных по форме, величине и назначению. В углу стояли миноискатели и щупы. Первое, вводное занятие офицер посвятил психологической подготовке.

— Минеру нужно совсем немного! — шутил он. — Бесстрашие и наблюдательность разведчика, точность и аккуратность хирурга. Вот и все!.. У труса мина взрывается в руках от трусливой детонации, а кто небрежен и берется за дело спустя рукава, тот перережет или вывинтит что-нибудь не то, не там или не в той последовательности.

Потом он в общих чертах рассказал об устройстве мин и миноискателей, подробному изучению которых отводились все последующие занятия. Мальчишки слушали внимательно, потому что офицер пока не донимал их чертежами и схемами, а показывал все в натуре и не боялся говорить об опасных случаях из саперной практики.

Час пролетел незаметно, а в конце офицер вызвал добровольцев разрядить мины, которые только что демонстрировал мальчишкам. Как правило, неопытные добровольцы «взрывались» под общий хохот наблюдавших за ними товарищей. Но, несмотря на смех, это действовало на всех очень сильно и с самого начала приучало уважительно относиться к минам, не терпящим неумелого или небрежного обращения.

— А как узнать, что она взорвалась? — спросил Фимка.

— Узнаешь! — заверил его офицер и объяснил: — В каждую мину заложено по безопасному пистону. Все услышат, как ты взлетишь на воздух!


Фимка и Димка зашептались между собой. Охотников испробовать свою наблюдательность и ловкость с риском при всех потерпеть неудачу не нашлось. Поэтому мальчишки уставились на Фимку с Димкой и ждали, чем закончится их шушукание. Всем хотелось, чтобы они согласились, и только комиссар Клим постарался склонить их к отказу. Он не сомневался, что Фимка с Димкой в чем-нибудь да ошибутся. Мина сработает — насмешек будет больше чем достаточно, и они могут отбить охоту к занятиям. Да и выдуманный Климом «динамит» истратится раньше времени впустую. Придется стричь мальчишек после первого же неудачного опыта. Но и прощать тоже нельзя: договоренность потеряет силу.

— Фима! — негромко окликнул Клим. — Напоминаю вам про динамит!

Офицер не знал о договоренности с мальчишками и поспешил заверить:

— Никакой опасности! Будет только щелчок.

— У нас свой динамит! — пошутил капитан Дробовой. — Доморощенный!

В этом шутливом замечании Фимке и Димке послышался вызов. И если раньше они еще колебались, то теперь, подзадоренные, решительно вышли к столу.

— Мы вдвоем! — предупредил Фимка.

— Хорошо, — разрешил офицер. — Хотя в боевых условиях это не рекомендуется: могут быть лишние потери.

Первую мину самого простого устройства Фимка с Димкой обезвредили быстро. Справились они и со второй — более сложной. Работали молча, с одного взгляда понимая друг друга.

Третья мина была хитрая, но мальчишки запомнили, как офицер подбирался к ее взрывателю, и тоже сумели вывинтить его.

На четвертой мине «подрывались» почти все новички. Офицер помнил только один случай, когда солдат, слесарь по гражданской профессии, сумел с первого раза разобраться в замысловатом взрывном механизме.

Фимка и Димка склонились над четвертой миной. Мальчишки повскакивали со стульев и сгрудились вокруг стола. Пока Фимка и Димка обезвреживали первые мины, ребята с нетерпением ждали, когда же, наконец, раздастся щелчок пистона и можно будет вдоволь посмеяться над неудачниками. А сейчас настроение у мальчишек изменилось и все искренне желали успеха своим товарищам.

— Молодцы! — шепнул Дробовой комиссару Климу и тоже подошел к столу.

Фимка и Димка не торопились. Припоминая действия офицера, они обменивались короткими репликами:

— Вперед он здесь…

— Вот это он закрепил…

— Не двинь!

Офицер внимательно следил за их руками и понял, что мальчишки сладят и с этой миной. Они еще копались в ней, а он уже одобрительно улыбался.

Когда латунный капсуль оказался в Димкиной руке и мальчишки восторженно загомонили вокруг стола, офицер сказал Дробовому и Климу:

— Ехал я сюда с определенными сомнениями. Не ожидал!.. Рад буду заниматься с вашими ребятами все лето.

Фимка и Димка гордо стояли у обезвреженных мин и с достоинством принимали одобрительные возгласы и шлепки от мальчишек. Потом Фимка хитровато и блудливо покосился на Димку, и они оба, подогретые успехом, посмотрели на пятую мину, до которой офицер не дотрагивался и никаких объяснений об ее устройстве не давал.

— А это что? — спросил Фимка.

Офицер ждал такого вопроса.

— Сюрприз!.. Я эту хитроманку прихватил на редчайший случай. Не думал, что она потребуется. Но вы выдержали четыре испытания. Если хотите — попробуйте! — Он осторожно провел ладонью по зеленой макушке круглой и плоской мины. — Не огорчайтесь, если щелкнет. В ней еще ни одному новичку не удалось разобраться без помощи.

— Фи-ма! — предупреждающе произнес Клим.

Но азарт уже завладел мальчишками. Они несколько минут рассматривали каждый шов и стык металлического блина. И все это время в комнате было тихо. Вытянув шеи и затаив дыхание, стояли вокруг ребята. Они не торопили и ничего не советовали. А Фимка с Димкой чуть ли не обнюхивали мину. Сверху она казалась сплошной, неприступной. И тогда Фимка вынул перочинный ножик. Димка согласился кивком головы. Лезвие ножа Фимка просунул между столом и донышком мины.

Клим взглянул на офицера и понял, что мина сейчас «взорвется». Не раздумывая, правильно ли он поступает, комиссар протянул руку, чтобы остановить Фимку. Но было поздно. Раздался сухой треск — это щелкнул пистон. Мальчишки шарахнулись прочь от стола, будто за этим негромким щелчком мог последовать настоящий оглушительный взрыв. Фимка выронил нож. На лбу выступили бисеринки пота. Димка побледнел. На виске проступила и забилась голубая жилка. Дробовой обтер платком бритую голову и зачем-то надел фуражку, хотя и не собирался выходить из комнаты. Даже сам офицер-сапер был почему-то взволнован.

— Вот так оно и бывает! — отдуваясь, произнес он. — А чтоб такого не было, будем изучать — дотошно, до винтика. Покажу вам все хитрости. Все-какие есть, какие были и какие могут быть!.. И уж тогда вы не ошибетесь!

— Я же предупреждал! — Клим укоризненно смотрел на Фимку и Димку. — Не слышали?

Они слышали и не забывали о своих волосах до того мгновения, пока не прикоснулись к первой мине. После этого страх быть остриженными отступил куда-то. И даже сейчас, когда уже все осталось позади, предстоящее наказание казалось чем-то несущественным по сравнению с тем чувством, которое они испытали, когда раздался роковой щелчок. Сама смерть напомнила им о себе.

— Режьте! — покорно сказав Фимка.

А Димка так склонил голову перед комиссаром, точно тот уже держал в руке машинку.

— Это наказание утверждает Совет, — напомнил Клим. — Как раз сегодня первое заседание. К восьми приходите в штаб.

Притихшие уходили мальчишки из комнаты. Никто не подшучивал над Фимкой и Димкой. Каждый думал о себе. Одни — те, кто потрусливей, — решили записаться в другой кружок — топографов или связистов. А кто все-таки не охладел к саперному делу, тот накрепко запомнил сухой щелчок пистона и еле уловимый запах сгоревшего пороха.

Заканчивались первые занятия и в других кружках. К тому времени управились с работой в фотолаборатории и Вовка Самоварик с Богданом. Снимок получился четким. Но для Вовки Самоварика в этом кадре ничего интересного не было. В некрасивой, неестественной позе валялся на земле Сергей Лагутин с задранной кверху ногой. А над ним тоже как-то некрасиво нависла Катя с вытянутыми в трубочку губами, с выпученными глазами.

Богдан сказал, чтобы Вовка напечатал три карточки.

— Зачем тебе? — удивился Самоварик. — Бумаги на это жалко: ни в какую газету не возьмут и в летопись эту чушь не вклеишь.

— На память, — ответил Богдан. — Ему, ей и мне.


Большой совет


Одна из этих карточек появилась на доске приказов и объявлений вскоре после ужина, когда все командиры и сержанты собрались в штабе на заседание Большого Совета. Прежде чем вывесить ее, Богдан, распаляя себя, припомнил заново все обиды, которые нанес ему Сергей Лагутин, и колкие словечки, которые слышал от Кати. Больше не колеблясь, он написал на фотографии: «Первый поцелуй». От этой надписи снимок приобретал какой-то нехороший, оскорбительный смысл.

Карточку заметили не сразу. Лишь минут через пять пробегавший мимо мальчишка обратил на нее внимание. Он постоял около доски, поглазел, махнул кому-то рукой. Подошли еще двое. За ними — еще несколько ребят из разных взводов.

Наблюдавший издали Богдан не слышал, о чем они говорили, но реакция была явно не та, на которую он рассчитывал. Никто не хохотал до упаду и не кричал во всю глотку, чтобы подбежали другие и тоже покатились со смеху. Мальчишки стояли как пристыженные.

— Узнать бы этого гада! — тихо сказал кто-то.

— Чего тут узнавать! — возразил второй. — Аппарат только у одного. Толстенький такой, коротконогий… Кругом шастает. Его работа!

— Темную бы ему устроить!

— А в каком взводе?

— В нашем, — подсказал мальчишка с Третьей Тропы. — В первом отделении.

Пока ребята внутренне готовили себя к расправе над Вовкой Самовариком, к ним подошла Ната. Один взгляд — и с небывалой для нее решимостью она сорвала карточку с доски, измельчила ее, бросила на землю и скорбно посмотрела на мальчишек.

— Это гадко! Подло!

Всем стало стыдно, словно их застали за унизительным подглядыванием.

— А мы что? Мы ничего! — послышалось из кучки смутившихся ребят. — Мы наоборот.

— Сейчас дадим кой-кому!

— Могу показать палатку! — вызвался мальчишка с Третьей Тропы.

— Пошли! — закричало сразу несколько голосов. — Веди!

И ватага мальчишек угрожающе двинулась к Третьей Тропе.

А Ната осталась у доски, смотрела под ноги — на обрывки фотокарточки — и думала, какие все-таки противные бывают люди.

— Ты напрасно поторопилась, — сказал Богдан, подходя к ней. — У меня есть запасная. — Он показал вторую карточку с такой же надписью. — Все дело в том, что я не умею прощать.

Сначала Ната попятилась от него, даже загородилась рукой, будто увидела что-то страшное. Потом ресницы намокли от слез, она судорожно всхлипнула и, шагнув к Богдану, неумело, слабо ударила его по лицу один раз и совсем уж бессильно — второй. Повязка съехала с глаза и упала. Он не стал поднимать ее. Пощечины подействовали на Богдана меньше, чем рыдания, которые не смогла удержать Ната. Опустившись тут же, у доски, на землю, она горько заплакала. Беззащитно вздрагивали плечи и шея.

— Дура! Нашла чего хныкать! — грубо сказал Богдан, пытаясь скрыть свое смятение. — А как он меня?.. И она тоже! — Он потрогал Нату за плечо. — Да перестань ты!.. Ну, хочешь — разорву все карточки?.. Хочешь?

Он говорил и чувствовал, что говорит совсем не то и что вообще ни эти, ни другие слова ее не успокоят. И сумел Богдан в эту минуту взглянуть на себя как бы со стороны, взглянуть ее глазами. И понял, почему плачет Ната: потому что уже не надеется увидеть в нем такого человека, какого ей хотелось бы видеть. Так плачут по покойнику.

— Ты бы и надо мной? — сквозь рыдания проговорила Ната. — Так же бы?.. А если она… любит его!.. А ты…

И как тогда, когда он затаптывал черту, которой Фимка с Димкой навсегда отделили его от себя, как тогда, когда кричал Вовке, чтобы тот убил его, так и сейчас — какое-то исступление нашло на Богдана. Но оно быстро схлынуло, вытесненное чувством полной безысходности. Стало как-то безразлично. Исчезнуть бы. Раствориться… Было такое состояние, будто он долго, очень долго работал без сна, без отдыха, до полного изнеможения и вдруг увидел, что его работа никому не нужна, даже ему самому.

— Довольно, — сказал он тусклым, пугающим своей отрешенностью голосом и пошел прочь.

Ната подняла заплаканное лицо.

— Ты куда?

— А знаешь, — болезненно улыбнулся Богдан, оглядываясь, — ногу ему — это тоже я подстроил.

— Ты куда? — настойчиво повторила Ната.

— Туда. — Он кивнул на штаб. — Пусть отправляют… Всякие там отсрочечки не для меня… Устал.

Ната вскочила на ноги, но Богдан больше не оглядывался и все быстрей и быстрей шел к штабу. У самого крыльца, где пригорюнившись сидели Фимка и Димка — ждали своей очереди, Богдан столкнулся с сияющим Вовкой Самовариком.

— Чуть в командиры не влип! — радостно выпалил тот. — Еле упросил!

Не отвечая, Богдан поднялся на крыльцо, а Вовка покатился дальше. С трудом удалось ему убедить Большой Совет не назначать его помощником командира отделения. Исчерпав все свои доводы, Вовка в отчаянии встал на руки перед столом начальника лагеря и задрыгал в воздухе ногами.

— Ну какой из меня командир!.. Кто меня слушать будет?

Это подействовало. Члены Совета посмеялись и отпустили Вовку — очень уж неавторитетно выглядел он с задранными кверху ногами, с опустившимися до колен брючонками.

Фамилию Гришки Распути первым назвал на Совете сержант Кульбеда. Мнения сразу разделились. Все знали, что Гришка — из числа «трудных». Никто не запрещал назначать командирами таких мальчишек, но не рано ли? Прошла всего неделя — не ошибется ли Совет?

Во время предварительного обсуждения Гришкиной кандидатуры в штабную комнату вошел Богдан. Сидевший рядом с дверью командир первого взвода встал и грудью двинулся на него.

— Здесь Совет! Не видишь?

— Мне сюда и надо.

— Надо, так жди — вызовем!

И Богдан вышел. После встречи с Натой в нем что-то сломалось. Не было сил грубить, спорить, настаивать. Он вернулся на крыльцо и сел на ступеньку спиной к Фимке и Димке. Он слышал, как динамики на Третьей Тропе прокричали:

— Григория Распутина просят прийти в штаб!.. Большой Совет вызывает Григория Распутина!..

Через минуту кто-то из членов Совета позвал Фимку с Димкой. Богдан остался один. Мысли были какие-то тяжелые и бесформенные — такие, что и не определишь, о чем он думал. И чувства под стать мыслям — притупленные, вялые. Как совершенно посторонний человек, видел он Катю, которая пробежала из кухни в санчасть, Гришку Распутю, шагавшего к штабной поляне.

— Тебя тоже? — спросил Гришка у Богдана и, не ожидая ответа, громко затопал ботинками в полутемном коридоре.

Когда его длинная фигура выросла на пороге штабной комнаты, командир первого взвода, хоть и встал, но не пошел грудью на такого верзилу, а вопросительно взглянул на членов Совета.

— Садись, Гриша! — сказал сержант Кульбеда.

И Распутя невозмутимо и спокойно сел на ближайший стул.

Совет заканчивал разбор «дела» Фимки и Димки. Выступал юный дзержинец — командир одного из отделений. Как беспощадный обвинитель, он задавал вопросы и сам же отвечал на них:

— Был договор о стрижке? Был!.. Дали они согласие? Дали!.. Сами, без принуждения? Сами!.. Мина взорвалась? Взорвалась!.. Так о чем же речь, товарищи? Нету речи!.. Пусть заговорит машинка!

Комиссар Клим хмурился. Он помрачнел еще больше, когда слово взял капитан Дробовой.

— Я был на вводном занятии, — сухо и деловито сказал он. — Два наших воспитанника показали образец смекалки и ловкости, и я не знаю, за что их надо наказывать. Вопрос поднят не по существу, а из чисто формалистического принципа.

Это был камешек в огород комиссара, но Клим, не скрывая радости, заулыбался и разделил бороду на две косицы. Это означало приятное признание в собственном заблуждении — не ждал он, что Дробовой будет защищать Фимку и Димку. И многие не ждали этого. Выступавший до капитана агрессивный командир отделения сказал с места:

— Раз уж сам начальник по режиму против наказания, я снимаю свое предложение…

А Богдан все сидел на ступеньке крыльца, опустошенный и уже чужой для этого лагеря. Мимо прошли Фимка с Димкой, сохранившие благодаря капитану Дробовому свои волосы. Занятые минными проблемами, они даже не взглянули на Богдана.

— У нее был донный взрыватель! — убеждал Фимка Димку.

— Не в том дело! — возражал Димка. — Она на неизвлекаемость установлена! К ней так просто не подступишься!..

Катя вышла из санчасти и, как показалось Богдану, направилась прямо к нему. «Сейчас еще и эта хай подымет!» — с тоскливым безразличием подумал он. Но она легко взбежала мимо него по ступеням и уже из коридора бросила на ходу:

— Кланяйся Нате в ножки, чурбан!

Командир первого взвода и Катю остановил на пороге штабной комнаты. Но ее не так-то легко было остановить.

— Отойди! У меня срочно!

— Совет заседает! — внушительно произнес командир. — Большой Совет.

— Это я знаю! — Катя оттеснила его в сторону и обратилась сразу ко всем: — Я другого не знаю!.. Собрали Большой Совет! Очень хорошо! Со всех взводов, из всех отделений есть свои представители. А пищеблок? Это вам что? Пустячок?.. По три раза в день к нам являетесь, требуете, чтоб вовремя, и чтоб вкусно, и чтоб чисто! А как в Совет, так нас нет?

Она могла бы говорить еще долго, с каждой фразой повышая голос, но подполковник Клекотов поднял обе руки вверх.

— Сдаюсь!

Катя замолчала, выжидательно глядя на него, готовая, если потребуется, снова забросать упреками и обвинениями весь Большой Совет.

— Не знаю, как остальные, а я сдаюсь! — повторил Клекотов. — Это наше упущение. Предлагаю включить Катю в состав Совета!.. Возражений нет?

— Пусть только попробуют! — пригрозила Катя и заняла место в переднем ряду. — Можно продолжать… Что вы там без меня обсуждали?

Пряча улыбку, подполковник Клекотов объяснил, что Совет рассматривает кандидатуру Григория Распутина и решает вопрос, назначить ли его помощником командира отделения или воздержаться.

— Назначить! — сказала Катя. — Парень он простой и кушает за двоих! — Чтобы продолжать, ей пришлось вскочить и притопнуть ногой, потому что вокруг хохотали. — Оч-чень смешно!.. В здоровом теле — здоровый дух!

— Не горячись, Катюша! — сказал Клекотов. — Никто пока не возражал против Распутина. Ты нас прервала, когда мы хотели послушать его самого… Слушаем тебя, Григорий!

Распутя встал.

— А чего говорить-то?.. Обижать ребят не буду… Ну и другим не дам.

— А справишься с отделением? — спросил капитан Дробовой.

Гришка приподнял руки, оценивающе посмотрел на широкие ладони.

— Может, и справился бы, только я ж обещал не обижать их.

— Да не в том смысле! — поправил его Дробовой. — Слушаться тебя будут?

— А чего ж им не слушаться?.. Чего не надо, заставлять не буду.

— Я-за! — Катя подняла руку.

Проголосовали дружно. Подполковник Клекотов взял со стола новенькую звездочку и подошел к Гришке.

— Сходи в мастерскую, пришей и возвращайся — мы тебя тогда поздравим по всей форме!

Гришка взял красную звездочку и, услышав подсказку Славки Мощагина, сказал:

— Есть.

Радости или простого удивления не было ни в его голосе, ни в глазах, и только сержант Кульбеда подметил, что Гришка чуточку подтянулся и без напоминания расправил плечи. Выходя, он не шаркал ботинками по полу, а на крыльце до того расчувствовался, что показал Богдану звездочку.

— Во чего выдали… Иду пришивать.

Не ответил Богдан. Может быть, и не слышал. Непонятная Катина фраза о Нате все еще звучала в ушах. Что могла сделать эта девчонка? За что он должен благодарить ее и даже кланяться в ножки? И не то чтобы просвет или выход увидел Богдан из своего темного тупика. Нет! Просто он почувствовал крохотное облегчение оттого, что, значит, не все отказались от него. И неважно, что она там сделала! Пусть мелочь какую-нибудь. Но, значит, не вычеркнула его из памяти, не отгородилась от него, как Фимка и Димка.

— Богдан! — услышал он чей-то отчаянный вопль. — Богдан!.. Скажи им! Скажи!

Несколько мальчишек волокли к штабу Вовку Самоварика — взлохмаченного, растрепанного. Прежде чем тащить его сюда, ребята изрядно намяли ему бока. Двое держали за руки, третий подталкивал в спину. Остальные шли сзади.

— Отпустите его. Это я снимал. — Богдан встал и вытащил обе фотокарточки. — Вот доказательство.

Кто-то из мальчишек выхватил снимки. Вовкины конвоиры разжали руки, и он поспешно выкатился из толпы, которая начала надвигаться на Богдана. Никогда раньше он не поверил бы, что есть такие минуты, когда хочется быть избитым. А сейчас он хотел этого. Помешал комиссар Клим. Услышав тревожный шумок, он вышел на крыльцо. Мальчишки передали ему снимки и, перебивая друг друга, рассказали все.

— Это правда? — спросил Клим у Богдана.

Тот не отпирался.

— Я снимал. И вас тогда я вывесил.

— А зачем на Совет пришел? Чтобы рассказать про это?

— Не только.

— Ну идем! — Клим пропустил его вперед и в коридоре перед дверью штабной комнаты посоветовал: — Будь откровенным.


Их ждали. Подполковник Клекотов указал на свободный стул.

— Мы тебя не вызывали. Вероятно, у тебя у самого есть просьбы к Совету?

— Да. — Богдан помолчал, а заговорив, удивился, что очень легко, как о ком-то постороннем, высказал страшную для себя просьбу: — Отошлите меня в город, а в суд сообщите, что отсрочка не помогла. Я должен отсидеть свои три года.

Было слышно, как зашелестел листок бумаги, которую Клекотов взял со стола.

— Мы уже читали, — пояснил он. — Читаю для тебя. Это рапорт твоего командира отделения Сергея Лагутина. «Прошу никакие заявления Богдана Залавского не рассматривать до моего выздоровления. Потому, во-первых, что он обращается в Большой Совет, минуя командиров отделения и взвода. И, во-вторых, потому, что сначала нам надо с ним вдвоем определить виновность каждого, а уж потом, если будет нужно, выходить на Большой Совет».

— Просьба командира отделения законная, — сказал капитан Дробовой. — Но у меня несколько вопросов к новому члену Совета. От кого Сергей Лагутин узнал, что Залавский решил прийти сюда?

— От меня, конечно! — ответила Катя.

— А вы от кого?

— От Наты. Она и.

Катя вовремя остановилась. Она вовсе не собиралась расписывать здесь, как полчаса назад прибежала к ней заплаканная Ната и со слезами умоляла ее сделать что-нибудь для Богдана, придумать такое, чтобы его не стали слушать на Большом Совете.

— Она и рассказала все, — после паузы закончила Катя. — Богдан из-за какой-то карточки с ней поссорился.

О карточке никто еще из членов Совета не знал, и комиссар Клим не хотел показывать мальчишкам снимок, оскорбительный для Кати. Но ей самой не терпелось увидеть, что же это за фотография, из-за которой возникло столько волнений.

— Пусть он покажет! — потребовала она.

— Карточки у меня, — сказал Клим, — но я бы не хотел…

— Он же меня снял, а я ничего не боюсь! — Катя решительно протянула руку. — Покажите!

Клим дал ей одну фотографию, а другую положил на стол перед подполковником Клекотовым.

— Глупая же у меня подружка! — засмеялась Катя, рассматривая снимок. — Ничего особенного! Да еще и враки сплошные! — Она повернула карточку, показала ее всем, потом поднесла к самому носу Богдана. — Не целовались мы! Когда надо будет — поцелую его хоть десять раз, а ты снимай себе на здоровье! Меня это не трогает!.. И товарищ капитан правильно тут сказал: просьба командира отделения законная. Пусть сначала сами разберутся!..

Большой Совет принял это предложение.


Накануне


На следующий день во всех взводах шла обычная лагерная жизнь. С утра надрывали голос командиры, выгоняя мальчишек на зарядку. Отмахав для вида руками, сонно потопав на месте ногами и кое-как умывшись, они уже без окриков и понукания построились, чтобы идти на завтрак. Отсутствием аппетита не страдал никто. Взводные колонны дружно одна за другой при-маршировали к столовой. А через час совсем по-другому, будто это были не те же самые, а чужие мальчишки, брели они на штабную поляну для поездки в колхоз. По-прежнему от команды на построение до погрузки в машины прошло двадцать с лишним минут.

Не обрадовало ребят и сообщение о том, что это их последняя поездка на земляничную плантацию. «Не земляника-так капуста, не капуста — так морковь. Какая разница!» — думали мальчишки, и у них заранее ломило спину.

Богдан в тот день чувствовал себя так, точно впервые встал с постели после долгой изнурительной болезни. Даже продумать заново то, что произошло вчера, не хватало сил. Было какое-то ощущение облегченности, словно сняли с плеч тяжелый мешок, который вымотал его настолько, что, и освободившись от этого груза, он все еще никак не мог прийти в себя. В столовой он не поднимал головы, чтобы не встретиться взглядом с Натой, хотя ему было приятно от мысли, что она где-то здесь, рядом. И о Кате он думал с благодарностью и удивлением. А когда в голове возникало имя Лагутина, Богдан забывал донести ложку до рта. Рапорт Сергея в Большой Совет был неразрешимой загадкой.

Фимка с Димкой тоже были поглощены своими мыслями. У них началась настоящая «минная лихорадка». И в столовой, и в колхозе, даже в машине они что-то чертили на клочках бумаги, спорили и несколько раз спрашивали у Славки Мощагина, когда будут следующие занятия по саперному делу.

А Гришка Распутя, наоборот, начал выходить из привычного состояния рассеянной задумчивости. Он меньше лежал у муравейника, реже заваливался на койку и ходил попрямей чем обычно, точно звездочка на рукаве подтягивала его кверху. К мальчишкам он относился по-прежнему, но основные обязанности помощника командира отделения выполнял честно, хотя и неумело. Вместо команды «Подъем!» утром сипло рыкнул:

— Вылазьте! Вылазьте! — и постучал палкой по брезенту обеих палаток.

Дольше всех залежался в постели Забудкин. Гришка сдернул с него одеяло и на руках вынес на просеку. Боясь, что Распутя прибьет его, Забудкин вырвался и побежал к сержанту Кульбеде. Рядом с ним он не только чувствовал себя в полной безопасности, но и получал выгоду. На поле Забудкин теперь работал возле Кульбеды. Вернее, вертелся около него, а сержант за двоих полол землянику.

Он уже знал о Забудкине почти все. Не было у Иннокентия ни братьев, ни сестер. Родители баловали его сверх меры. Он не знал никаких обязанностей. Часами сидел у телевизора или лежал на диване и придумывал всякие истории, в которых сам был главным героем.

С трудом осилил он пять классов, а в шестом начались крупные неприятности. Вместе с ними и в семью пришел разлад. Родители не могли понять, что мешает учиться сыну, которого они освободили от всего, кроме занятий в школе и домашних заданий. Упреки не помогали. Иннокентий сначала слушал родителей и молчал, потом молчал и уже не слушал.

Пошли скандалы. Его ни разу не побили, но когда он за вторую четверть шестого класса принес табель с четырьмя двойками, отец выбросил на улицу купленную к Новому году елку. Вместо праздника состоялся последний разговор. Вначале отец постарался как можно спокойнее объяснить, что неучем и лентяем долго не прожить. Жизнь заставит и учиться, и работать.

— А вы на что? — ответил сын. — Заработаете.

— Мы с мамой не вечны, — сказал отец, теряя самообладание. — Пропадешь без нас, как воробей в зимнюю бескормицу!

— Мне и после вас что-нибудь останется, — продолжал дерзить сын. — Одному не хуже будет.

Окончательно выведенный из себя, отец указал ему на дверь.

— Иди!.. Считай, что ты уже остался один!.. Попробуй!..

— Ну и попробую! — крикнул Иннокентий. — Без вас проживу! Еще как проживу!..


Через день, когда отец и мать собирались вдвоем еще раз поговорить с сыном, Иннокентий исчез. Он не постеснялся взять с собой отцовский кошелек и рассчитал, что на первое время денег хватит, а дальше надеялся на свою выдумку. Придумывать истории, казалось ему, очень легко, но его фантазии хватило только на то, чтобы повторить Остапа Бендера. Забудкин попробовал сыграть роль осиротевшего внука генерала Карбышева, погибшего в фашистском застенке. Но оказалось, что не только Забудкин читал Ильфа и Петрова. Мальчишку, конечно, кормили, но не как генеральского внука, а как маленького бродяжку, которого надо избавить от наивной выдумки и, разузнав, откуда он, препроводить к родителям.

От разоблачения Забудкина спасли ноги, а однажды спасла и церковь.

Услышав за собой погоню, он метнулся в первую попавшуюся дверь и очутился на молебне. В церкви его почему-то искать не стали.

Выбравшись оттуда в толпе старух, он изменил свою версию — превратился из генеральского внука в жертву сектантства. Находка оказалась такой богатой, что он, как на волшебном ковре-самолете, с полным комфортом пропутешествовал по стране целых пять месяцев.

Так представлялась Кульбеде жизнь Забудкина. Сержант составил ее, как мозаику, из отдельных слов, намеков и недомолвок. Он даже предположительно определил, что родители Забудкина живут где-то в Прибайкалье. И еще два важных наблюдения сделал для себя Кульбеда. Первые вытянутые у Забудкина слова о родителях были непримиримо злые, а потом он вспоминал о них больше с упреком, чем со злобой. А о матери он всегда говорил менее резко, чем об отце. Вот это чувство к матери и подогревал Кульбеда своими неторопливыми рассказами.

Когда мальчишки, поругиваясь и потягиваясь, заканчивали опостылевшую работу на земляничной плантации, Кульбеда поведал Забудкину новую легенду о матери, которая тоже «ой как журила и прижимала» своего сына. А когда он заболел, да так, что и надежды на выздоровление не осталось, она отдала свою почку и спасла его.

— Знаешь, что такое почка? — спросил Кульбеда.

— Знаю.

— Про почку знаешь, а про мать свою ты еще ничего толком не знаешь… Да напиши ты ей, что тебе плохо, — она последнее продаст и к тебе из Читы примчится!

— Из какой Читы! — возразил Забудкин, потеряв на минуту контроль над собой. — Из Иркутска!

Кульбеда и вида не подал, что услышал самое главное, и продолжал прежним тоном:

— Да разве ж в том дело — откуда! С Луны прилетит, если плохо тебе будет!

— А мне не плохо, — ответил Забудкин.

После обеда по расписанию должны были начаться занятия по производственному обучению. Автобус привез мастеров из города. Их встретил и проинструктировал капитан Дробовой, который выглядел именинником. Ему все-таки удалось преодолеть сомнения Клекотова и Клима и получить разрешение на подготовку к задуманной операции.

Вместо вводных занятий мальчишкам предложили под руководством мастеров подготовить к работе инструменты. Для какой работы — никто не объяснил. Все, кто знал, отделывались шуточками, пожимали плечами. Эта таинственность сыграла свою роль.

Теряясь в догадках, ребята точили топоры, пилы, лопаты. В столярной мастерской заготовили груду реек. И тоже никто не знал, для чего, но мальчишки чувствовали, что делается это не просто для практики, а для какой-то определенной цели. После земляничных усов и зеленой щетины сорных трав приятно было подержать в руках увесистый топор, поющую пилу, острую как нож лопату.

Работали охотно и, поужинав, заснули быстро и крепко.


Боевая тревога


Еще не рассвело, только где-то на востоке посветлела часть неба, а на просеках клубился густой туман и фонари тускло освещали палатки. Лагерь сладко спал в этот предутренний час. И непонятно откуда над палатками, над всем лесом вдруг возник зловещий, сверлящий звук, похожий на вой сброшенных с самолетов бомб. Первый оглушительный взрыв, казалось, встряхнул все вокруг — и землю, и деревья, и палатки. За ним последовали другие.

Как ураганным ветром вымело мальчишек из палаток. Спросонок они не сразу догадались, что все эти грозные звуки вылетают из динамиков.

Замигали и погасли фонари на просеках. Ничего не понимая, мальчишки заметались по кустам, пригибаясь к земле.

Но взрывы прекратились. Заголосила сирена.

— Боевая тревога! — разнесся повсюду голос капитана. Дробового. — К штабу бего-ом!

И эта команда сейчас показалась всем желанной, спасительной. Голос капитана не раздражал, а вселял надежду. Это был голос командира, который знал, что делать.

— К штабу!.. Всем к штабу! — приказывал Дробовой.

— За мно-о-о-ой! — затянул, как запел, сержант Кульбеда.

— За мной! За мной! — подхватил Славка Мощагин.

И даже Гришка Распутя не запутался в командах и прокричал своему отделению:

— За мной!

А снизу, от реки, по Третьей Тропе уже бежали другие мальчишки, на ходу стягиваясь в отделения.

Многие уже поняли, что это всего лишь тревога — и не боевая, а, наверно, учебная. Но всеми уже овладело небывалое чувство, которое заставляло держаться вместе и бежать за своими командирами.

Четыре взвода почти одновременно высыпали на штабную поляну.

Призывно размахивая горящими факелами, у штабной избы стояли капитан Дробовой и физрук.

Поварихи выглядывали из кухонной пристройки.

Распахнув окно медпункта, взволнованно смотрел на происходившее Сергей Лагутин.

— Впере-о-од! — капитан Дробовой поднял над собой факел, и вместе с физруком они побежали по Звездной просеке, ведущей в гору. — Вперед!

Мальчишки бросились за ними.

Из динамиков широко, подъемно, волнующе полилось:

Вставай, страна огромная!

Вставай на смертный бой.

Не вытерпел — вылез на подоконник Сергей Лагутин, опустился вниз на руках, прыгнул и упал, ступив на больную ногу. Кто-то подбежал к нему, подставил руку.

— Держись!

Сергей ухватился за руку, встал и, увидев в туманной полутьме серого раннего утра лицо Богдана, отпихнул его.

— Убирайся!.. Я сам!

Он сделал шаг, другой и присел от боли. Богдан снова протянул руку.

— Держись!.. Не начинать же нам по второму кругу!

И Сергей принял руку Богдана.

Миновав Звездную просеку, капитан Дробовой устремился к поросшему лесом холму, на котором была братская могила.


Плотной массой бежал за Дробовым весь лагерь, а динамики подбадривали, окрыляли отстающих жгучим, призывным, как набат:
		Идет война народная —


		Священная война.


Последними к пригорку добрались Богдан и Сергей Лагутин.

— Р-равняйсь! — подождав их, скомандовал Дробовой. — Смирно!

Он дошагал до стоявших поблизости подполковника Клекотова и комиссара Клима и отрапортовал:

— Товарищ подполковник! Лагерь поднят по боевой тревоге!

Динамики умолкли. По горизонту на востоке будто мазнули огненно-красной расплавленной краской. Солнце собиралось взглянуть на мальчишек, а они не спускали глаз с подполковника, подходившего к строю. Он остановился и, приподняв руку, посмотрел на часы. Заговорил не сразу, а когда заговорил, была в его голосе боль и еще что-то пронизывающее, берущее за душу.

— Тридцать восемь лет назад в этот самый день и в этот час фашисты напали на нашу Родину!

Точно порыв обжигающего ветра налетел и шевельнул взводные колонны.

И опять замерли мальчишки, вспомнив, что сегодня — 22 июня.

— В эту минуту уже лилась кровь тех, кто первым встретил врага, — продолжал Клекотов, медленно снимая фуражку. — Почтим же память воинов, похороненных на этом холме, и всех советских людей, погибших в Великую Отечественную войну. Постоим молча и подумаем о матерях, которые больше никогда не увидели своих сыновей, о ваших дедах, отнятых у вас войной. Подумаем и о себе — такие ли мы, какими хотели видеть нас люди, шедшие на смерть ради нашей жизни.

Как вкопанные стояли мальчишки. Славка Мощагин чувствовал, как колотится у него сердце. Он знал, что его дед погиб на Курской дуге, но никогда раньше не, испытывал к нему такой теплоты и жалости.

Сергей Лагутин стоял впереди своего отделения, и ему было стыдно за перевязанную ногу. Люди гибли, раненые оставались в строю, а он видите ли, растянул ножку и завалился на койку в санчасти. А еще командир!

Сзади него высился Гришка Распутя. Он горбился, как в первые дни, и, нахмурясь, глядел в землю. Длинное лицо выражало недовольство собой. Казалось, он вспомнил что-то важное и теперь ругал себя за то, что умудрился забыть.

Фимка с Димкой вновь переживали тот момент, когда под их руками щелкнула мина. Наслушавшись сегодня взрывав, они, как наяву, представляли, что было бы, если бы сработал настоящий заряд.

Переживал и Вовка Самоварик. У него были свои огорчения: какие кадры упустил он! Ночная тревога, переполох, бег за факелами, взводные колонны на фоне восходящего солнца! Неужели не могли его предупредить?

А Богдану все его прошлое представлялось в эту минуту глупым, ненужным, мелким — таким, что и думать о нем не хотелось.

До тоненькой щелочки зажмурил глаза Забудкин и не мигая смотрел на солнечный околышек, появившийся из-за горизонта. Под теплыми лучами таял в низинах туман и заблестели слезы на щеках у мальчишки…

Заготовленные вчера инструменты и материалы были тайком от ребят перевезены ночью к братской могиле. После минуты молчания весь лагерь взялся за работу. Предстояло заново покрасить обелиск, восстановить на нем надписи, свежим дерном обложить большую могильную насыпь, поставить новую ограду. Большая часть мальчишек и все взрослые занялись самым трудоемким делом — резали и приносили дерн. Кому достались носилки, те разбились по парам. Капитан Дробовой и комиссар Клим тоже составили пару. Первые носилки с дерном они тащили молча, а когда двинулись с грузом во второй раз, Дробовой спросил не без иронии:

— Что скажете, товарищ комиссар?

— Хочу признаться, — начал Клим и по привычке хотел запустить пальцы в бороду — носилки закачались и чуть не опрокинулись.

— Осторожней! — бросил через плечо Дробовой.

— Виноват! — смутился Клим и, сбившись с ноги, добавил: — Дважды виноват — и сейчас, и тогда, когда был против вашего предложения.

— В ногу, в ногу надо шагать! — отозвался Дробовой и дал отсчет: — Левой, левой, левой! — Клим послушно выровнял шаг, а капитан расщедрился: — Конечно, и вы в какой-то степени подготовили этот успех.

Сам он был убежден, что наладить порядок и дисциплину удалось бы значительно раньше, если бы с самого начала взять мальчишек в ежовые рукавицы. А Клим хоть и признавал себя виноватым, хоть и чувствовал, даже видел, что боевая тревога в такое утро взволновала, подтянула, сплотила мальчишек, но все-таки не рассчитывал на их окончательное перевоплощение и не думал, что все неприятности уже позади.

Подполковник Клекотов был взволнован. Бомбежка, устроенная капитаном Дробовым, напомнила ему грозный сорок первый, когда он восемнадцатилетним парнем ушел на фронт. И он не удивился, подметив в мальчишках перемену. Так оно и должно быть. Лишь бы только не прошел этот заряд бесследно. Ведь как работают! Никаких команд не надо! Все умеют, все знают и, главное, хотят сделать получше, покрасивей. С чувством работают, с душой!

Клекотов еле поспевал за Гришкой, которого он сам пригласил потаскать с ним носилки с дерном. Распутя вроде и не торопился, но его длинные ноги отмеряли такие шаги, что в свои пятьдесят пять лет подполковник чувствовал эту скорость. Несколько раз Гришка оглядывался, точно собирался сказать что-то или спросить.

Клекотов принимал эти взгляды как немой вопрос: не устал ли он? Подполковник бодрился:

— Ничего, Гриша! Ничего!

В паре работали и Богдан с Сергеем Лагутиным. Получилось это так, что и не поймешь — случайно или не случайно. Когда разбирали инструмент, Сергей взял лопату, чтобы резать дерн, но Славка Мощагин отнял ее.

— Сиди со своей ногой! Без тебя управимся.

— Я потихоньку! Отдай! — потребовал Сергей.

Пока они спорили, все инструменты были разобраны. Остался Богдан с носилками. Он держал их за передние ручки и неуверенно покрикивал:

— Ну кто?.. Кто подхватит?

Охотников работать с Богданом не было. Тогда Сергей подхватил носилки. То ли ему стало жалко Богдана, то ли не хотелось оставаться без работы — он и сам не знал. Подхватил и захромал сзади.

Богдан нарочно шел очень медленно, а когда укладывали на носилки дерн, он разместил его так, чтобы Сергею было полегче. Они сделали пять переходов от места, где резали дерн, до братской могилы. И все молча. Нога у Сергея расходилась. Он хромал, но боль становилась терпимой. На шестой раз Богдан опять нагрузил дерн на свою сторону.

— Не мухлюй! — Сергей улыбнулся. — И вообще… Я, знаешь, тоже не сахар!

Он отстранил Богдана и равномерно разложил дерн на носилках.

В паре работали и Фимка с Димкой, и сержант Кульбеда с Забудкиным. Фимке и Димке доверили самое ответственное и тонкое дело — окраску обелиска и прорисовку старых надписей на нем. А Кульбеде и Забудкину достались носилки. У них не возникало спора, на чьей стороне больше тяжести. Сержант весь дерн укладывал к своим — задним — ручкам. Забудкин шел впереди и слегка придерживал носилки за передние ручки. Оба тоже долго молчали. Но знал Кульбеда: и боевая тревога, и короткая речь начальника лагеря запали в душу мальчишке. Недаром у него блеснули слезинки. Не верил Кульбеда, что Забудкин навсегда захочет оставаться бродягой и сиротой при живых родителях. Должно же заговорить в нем сыновье чувство! Кульбеда ждал этого перелома в сознании мальчишки и дождался.

— Почта здесь есть где-нибудь? — очень тихо не то спросил, не то вслух подумал Забудкин.

— Если тебе конверт нужен, — сказал Кульбеда так, словно не придавал этому разговору ни малейшего значения, — у меня есть, дам уж штучку! А если телеграмму хочешь — деньги тоже имеются. Позавчера разбогател случайно. Думал, потерял бумажник, а гляжу — он на тумбочке валяется.

Больше они не разговаривали до самого перерыва, когда Катя, Ната и старшая повариха прикатили к месту работы тележку с двумя большими термосами с чаем и корзиной с бутербродами.

Не забыли они и стаканы.

Вместе с пищеблоком вернулся Вовка Самоварик, которому комиссар Клим разрешил сбегать за фоторужьем.

— Мальчики! Перекус! — крикнула дородная повариха. — А то похудеете до завтрака!

— Перерыв! — объявил капитан Дробовой, и около тележки выстроилась длинная очередь.

— Стаканы не бить! — предупреждала Катя каждого, кому наливала чай и выдавала бутерброд.

Ната молча обслуживала мальчишек. Богдан и Сергей Лагутин оказались около тележки одновременно. Ната подала Богдану чай с бутербродом и спросила:

— Ты не рано снял с глаза повязку?

— Поди-ка! — фыркнула Катя, наливая чай Сергею. — Вот у него нога чуть не сломана, а он работает со всеми!

Богдан и Сергей невольно посмотрели друг на друга. Сергей — на опавший «фонарь» под глазом Богдана, а Богдан — на перетянутую запылившимся бинтом ногу Сергея. У Богдана дрогнули уголки губ, и он не сумел подавить неизвестно откуда взявшуюся улыбку. У Сергея смех подкатился к самому горлу. Глотая его, он потешно хрюкнул. И они, больше не сдерживаясь, оба засмеялись.

— Встреча друзей-ветеранов междоусобной войны! — провозгласил Вовка Самоварик, сделав снимок.

К Сергею Лагутину, дожевывая бутерброд, подошел Гришка Распутя.

— Ты…

Произнеся это короткое местоимение, он замолчал, точно забыл, что хотел сказать.

Не дождавшись продолжения, Сергей ответил:

— Я!

— Ты… — повторил Гришка.

— Я! — повторил и Сергей.

— Ты в санчасть вернешься? — все-таки договорил Гришка.

— А что? — Сергей был настроен шутливо. — Понравилось командовать? Могу и в санчасть, чтобы тебе не мешать!

— Тебя спрашивают по-хорошему! — насупился Гришка.

— А ты не спрашивай! Как захочешь — так и сделаю! Честное слово!

— Останься в отделении.

— Есть остаться, товарищ помощник командира отделения!

— Точно? — Гришка даже наклонился к Сергею, чтобы лучше видеть его глазами. — Не пойдешь в санчасть?

— Никак нет! — все еще шутливо ответил Сергей. — С таким помощником и без обеих ног командовать можно!

— Спасибочки.

Гришка постоял еще немного рядом с Сергеем и пошел прочь, устремив вдаль рассеянно-задумчивый взгляд круглых выпуклых глаз.


Вор


Часам к девяти большая братская могила была приведена в порядок. Забрав инструменты, мальчишки возвратились в лагерь. Завтракали в тот день в десять часов. Но еще до завтрака, еще когда строились, чтобы вернуться на Третью Тропу, Сергей заметил, что нет Гришки Распути. Не было его и на территории взвода. День или два назад Сергей уже поднял бы тревогу, но сегодня ему не хотелось шуметь. Да и Распутя теперь был его помощником, носил звездочку на рукаве. И все-таки Славке Мощагину Сергей сказал, что не может найти Гришку.

— К завтраку сам найдется! — успокоил его Славка.

Он вытаскивал из-под матраса брюки, отгладившиеся там за ночь. Начищенные с вечера ботинки стояли наготове под койкой, а на подушке лежала новенькая, ни разу не надетая рубашка.

— Ты как на парад собрался! — подметил Сергей.

— Почти! — смутился Славка. — А Гришка появится — не такой он, чтобы завтраки пропускать!

Сергей вернулся к своей палатке и увидел мяч на плоском бугорке. Подошел к нему, боязливо потрогал рукой — мяч был настоящий. Сергей сел рядом и начал перебинтовывать ногу.

А Гришка так и не появлялся. Отзвучал горн. Взвод построился. Дошли до столовой, заняли свои места, а его все не было.

К накрытому столу именинника подошел подполковник Клекотов. Все поняли: у кого-то, значит, сегодня день рождения.

— Кто родился в такой день — быть тому маршалом! — с шутки начал Клекотов. — Станислав Мощагин! Прошу тебя к праздничному столику!

Славка поднялся — нарядный и смущенно-торжественный.

— Недавно твои ребята преподнесли мне подарок, — продолжал Клекотов, — мой собственный портрет в маршальских погонах. Но мне до них, думаю, не дорасти, а вот тебе они могут пригодиться, если захочешь стать военным. Уступаю их тебе!.. А теперь разреши поздравить с днем твоего рождения и передать две телеграммы — от папы с мамой и от комитета комсомола школы.

Подполковник вручил имениннику обе телеграммы и взял со стола кожаную папку.

— А это — поздравительный адрес от нашего штаба. Мы отмечаем в нем твою доброту, чуткость, самоотверженность в опасную минуту, уменье жить в коллективе, никого не обижая, и дружески относиться ко всем. — Клекотов повернулся к третьему взводу. — Как, ребята, правильно мы отметили? Хороший у вас командир?

Мальчишки одобрительно загомонили. Клекотов взглянул на кухонную дверь: пора уже вносить праздничный торт, но поварихи что-то замешкались.

В раздаточном окне показалось растерянное лицо Наты. Она чуть не плакала. Пришлось подполковнику нарушить ритуал и подойти к окошку.

— Беда! — прошептала Ната. — Торт пропал!

— Как пропал?

— С подносом! — Ната еле шевелила губами. — Мы его — в холодильник, а он взял и… пропал!

— Приготовьте к обеду новый! — не растерялся Клекотов.

— А сейчас несите все остальное! — Он вернулся к Славке, заставив себя улыбаться. — Наши повара сегодня изменили распорядок — торт будет к обеду… Ты не возражаешь?

— Что вы! — бодро воскликнул Славка, тщательно упрятав огорчение, но оно быстро растаяло: сама старшая повариха плыла к нему с подносом, щедро уставленным всем, чем была богата кладовка и что могло понравиться любому мальчишке.

Третий взвод, а за ним и все в столовой громко захлопали в ладоши, а подполковник, заметив у штабной избы желтый бок милицейской машины, направился туда, озабоченно насупив брови.

В штабе никого не было, и лейтенант в милицейской форме поджидал работников лагеря. Клекотов узнал его — этот лейтенант приезжал тогда со старухой. Козырнув подполковнику, он приоткрыл дверцу машины.

— Посмотрите, пожалуйста, не ваш ли?.. На причале перехватили. Вашим ведь не разрешено отлучаться.

На заднем сиденье Клекотов увидел Гришку Распутю. На коленях у него лежал пакет из газеты. Сверху бумага была скручена в жгут, чтобы не разворачивалась. Склонив голову чуть не до самого пакета, Гришка не шевелился.

— На-аш! — вздохнул Клекотов.

Он протянул руку и расправил бумажный жгут. Газета развернулась — в пакете был торт вместе с подносом.

— Ну — ка, подвинься!

Клекотов ладонью нажал на Гришкино плечо, чтобы сесть рядом.

— Он дерется! — предупредил лейтенант, но Клекотов уже втиснулся в машину.

Они сидели плечом к плечу и молчали. Клекотов пытался представить, что же произошло, почему это случилось, зачем Гришка украл торт и убежал с ним из лагеря? Чтобы съесть одному? Но торт был не тронут, да и незачем убегать далеко, чтобы съесть его.

— Я ничего не понимаю! — скорее устало, чем раздраженно или сердито сказал Клекотов. — Объясни.

Гришка не отвечал.

— Ты, наверно, хотел отомстить за что-нибудь имениннику? Хотел обидеть его? — подсказал Клекотов. — Ты знал, для кого этот торт?

— А его каждый год обижают! — открыл Гришка рот и после этого забросал подполковника короткими невнятными фразами, глядя на злополучный торт. — Ему нет праздника!.. Хоть бы кто!.. Конфетку хоть бы!.. Сосульку на палочке!..

Гришка сжал кулак, поднял его над спинкой переднего сиденья. Водитель заметил это через зеркало и быстро наклонился к баранке. Но Гришка не собирался ударить шофера. Он и по спинке не ударил, а вдавил в нее кулак, поднял на подполковника выпученные глаза и снова спросил так, словно обвинял в чем-то начальника лагеря:

— За что?.. Он не хуже других!..

Клекотов оторвал Гришкин кулак от спинки, заставил разжать пальцы.

— Ты о ком?

— О Котьке моем.

— Что за Котька?

— Брат мой… Четыре ему сегодня.

Клекотов глубоко и искренне огорчился.

— Сказки рассказываешь! — Он придвинулся к дверце, собираясь выйти из машины. — Я же знаю: ты один у тетки живешь!

Распутя схватил начальника лагеря за рукав.

— Она его не взяла… Котька в интернате — в Сафоновке!

Не вышел подполковник из машины. Он вдруг поверил в существование Гришкиного брата и с досадой подумал, как все-таки мало знает он о мальчишках. Ему было известно, что Гришка воспитывается у тетки, но почему, где его родители, есть ли братья или сестры? Все это следовало бы знать. Тогда, вероятно, удалось бы предотвратить и глупое воровство, и неожиданный побег.

Укорять себя легко, но что-то надо было делать, на что-то решиться. Созвать Совет и сбрить волосы с этой головы с длинным унылым лицом и выпуклыми, чего-то ждущими, о чем-то просящими глазами?

Клекотов уже видел это выражение в Гришкиных глазах, когда таскал с ним утром носилки. Тогда подполковник неправильно истолковал взгляды Распути. Зато теперь он правильно понял, чего ждет от него мальчишка.

— Торт — для Котьки?

— Ну! — с надеждой ответил Гришка, вложив в свое «ну!» и подтверждение, что торт для брата, и невысказанную мольбу — понять, простить и помочь.

— Сиди! — приказал Клекотов и вышел из машины.

Лейтенант, не вмешиваясь, терпеливо ждал окончания разговора начальника лагеря с беглецом.

— Сафоновка далеко? — спросил у него Клекотов.

— Километров семь.

— Есть там детский интернат?

— Есть.

— Не могли бы вы.

— Можно съездить! — не дослушав, согласился лейтенант.

Его догадливость обрадовала Клекотова. Значит, и лейтенант поступил бы так же.

— Вы считаете — стоит?

— Видите ли, товарищ подполковник. Иной раз не оштрафовать лучше, чем оштрафовать. Сильнее действует!

— Поехали тогда!

Когда лагерь остался позади, Гришка, повинуясь приливу благодарности, с неумелой лаской притиснулся в милицейской машине к подполковнику.

— Спасибочки!

Это словечко осталось у него от матери — от того времени, когда все было по-другому. И сам Гришка был другой — веселый, подвижный, ласковый.

Отец и мать много работали. Семья жила в достатке. Копили деньги на машину.

Не по возрасту высокий и выносливый, Гришка успевал все: и хорошо учиться, и по заданию матери ходить в магазины за продуктами, и нянчить брата. Он водил его в ясли, к вечеру забирал домой. Играл с ним, кормил, забавлял и накрепко привязался к Котьке — так малыш произносил свое имя.

Беда пришла в дом вместе с новенькими «Жигулями». В одну из первых пробных поездок в воскресенье отец не справился с машиной. Пробив парапет, она упала в реку. Гришка и Котька остались одни. Старшего согласилась взять к себе тетка — сестра отца. От младшего — двухлетнего Котьки — она категорически отказалась, и его отправили в интернат.

Придавило Гришку это несчастье. Стал он вялым, молчаливым, всегда рассеянно-задумчивым, часами мог валяться на кровати, бессмысленно выкатив глаза. И в школе пошли нелады: уроки готовить не хотелось.

Все больше и больше тянуло к Котьке, но тетка не разрешала ездить к брату.

Пока отец с матерью были живы, Котьке успели справить только два дня рождения. Третий пришел, когда их уже не стало. Гришка не мог забыть эту дату. О ней напоминали и газеты, и радио: Котька родился 22 июня, в годовщину начала войны. Гришка снова попросил тетю отпустить его в интернат или съездить вместе с ним в Сафоновку. Получив отказ, он без спроса взял на дорогу рубль из теткиного кармана и сел в пригородный автобус.

Рядом с ним ехала молодая женщина. Большую, набитую чем-то сумку она поставила в ногах у сиденья между собой и Гришкой. Броские — такие, что нельзя не заметить, — крохотные ботиночки лежали в сумке на самом верху. Взглянув на них, Гришка с тоской подумал, что едет к брату с пустыми руками и что на оставшуюся от рубля мелочь ничего интересного в Сафоновке он не купит. Всю дорогу поглядывал Гришка на детские ботинки и мысленно примерял их на Котькины ноги. И так ему захотелось подарить их брату, что он согласился бы на все, лишь бы заполучить эти ботинки.

Он первый раз ехал в интернат и не знал, когда будет нужная ему остановка. Женщина либо тоже не знала, где ей выходить, либо задумалась и очнулась, когда водитель объявил, что приехали в Сафоновку. Гришка вскочил. Засуетилась и женщина, подхватила сумку за одну ручку и, выронив ботинки, поспешила к передней двери остановившегося автобуса.

Гришку точно толкнули в спину. Он быстро наклонился, схватил ботинки и выскочил через заднюю дверь. А женщина уже заметила пропажу и, крикнув что-то водителю, вернулась в автобус. Что было дальше, Гришка не видел, потому что поскорей отошел от остановки, спрятав ботинки под куртку.

День был не приемный, и ему пришлось подождать в холле интерната. Братья не виделись около года, но Котька, переступив порог, сразу же узнал Гришку и повис у него на шее. Говорят, маленькие не плачут от радости, а Котька заплакал. Не зная, как успокоить его, Гришка выложил перед ним свой краденый подарок.

А дальше все было как в дурном сне. В холл вошла расстроенная женщина. Она тоже приехала в интернат навестить кого-то. Узнав ботинки и мальчишку, рядом с которым сидела в автобусе, она подняла такой шум, что сбежались воспитатели. Гришку хотели увести куда-то. Он отчаянно сопротивлялся. С ним нелегко было справиться. Опрокинулся столик с вазой. Разбилось стекло у двери. Откуда-то появился милиционер. И долго в Гришкиных ушах звенел надрывный голос Котьки:

— Не тлогайте моего блата! Поколотю!..

Так Гришка попал в милицию и в список «трудных» подростков. С плохими школьными отметками, с окончательно испортившимся характером он надолго застрял в этом списке и на следующее лето не без помощи тетки попал на исправление в лагерь.

О Котьке он не забывал. Уезжая в лагерь, высчитал, сколько дней осталось до дня его рождения. И намерения у Гришки были самые хорошие. Он думал сделать так: когда его пошлют в наряд на кухню, он на коленях упросит девчонок приготовить торт, а 22 июня с утра придет в штаб лагеря и не уйдет оттуда, пока его не отпустят в интернат.

Время пролетело быстро. А тут еще Гришку назначили помощником командира отделения. Он только внешне оставался невозмутимым — в себе держал и волнение, и радость от доверия, и чувство ответственности за мальчишек. Потому и потерял он счет дням и узнал, что наступило 22 июня, только после боевой тревоги.

Рухнул Гришкин план. Новый составлять было некогда. Не думая о последствиях, он взял из холодильника торт и двинулся в Сафоновку.


Это только начало


Милицейская машина вернулась через час. Первым выскочил из нее маленький Котька — такой же нескладный, длиннорукий, с вытянутым лицом и глазами навыкате, как и старший брат.

Взяв на себя полную ответственность, подполковник Клекотов на три дня привез малыша в лагерь, чтобы братья могли побыть вместе.

Нарушив всякие правила и нормы, Клекотов надеялся, что этот день будет для Гришки переломным.

Распутя вылез из машины смущенный и какой-то просветленный. Глаза ожили. Не было в них прежней бессмысленной тугодумности. Исчезла тяжесть в движениях.

— Мне ее снять? — спросил он у подполковника, дотронувшись рукой до звездочки.

— Не я назначал тебя, — ответил подполковник. — Будет Совет — он и решит. А брата отведи к девочкам на кухню — скажи, что я просил взять над ним шефство.

— Есть! — гаркнул Гришка так, что Котька вздрогнул.

— И сам там останься, — добавил Клекотов. — Объявляю тебе три наряда по кухне вне очереди, начиная с сегодняшнего дня!

— Есть! — повторил Гришка и, подхватив Котьку на руки, зашагал к столовой.

А по лагерю снова разносился сухой и скрипучий голос капитана Дробового:

— Внимание! Внимание!.. Учитывая ранний подъем и ударную работу утром, штаб разрешает всем, кто не выспался или устал, отдыхать в расположении лагеря. Остальным — построиться и собраться у штаба. Сегодня мы начнем новую, рассчитанную на несколько недель работу по расчистке леса.

Дробовой твердо верил, что после утренней тревоги, после сильной эмоциональной встряски ребята не могут, не должны расслабиться. Он верил, что мальчишки соберутся так же быстро, как и утром по сигналу боевой тревоги. Дробовой разрешил отдыхать уставшим лишь после долгого спора с комиссаром.

У Клима такой веры в успех не было. Была только надежда. Разговаривая с мальчишками по отдельности, он видел, что каждый из них в одиночку признает его, понимает и верит ему. Должно же когда-то появиться общее коллективное сознание!

Клекотов рассуждал конкретнее: он просто ждал, как отреагируют ребята на новый вид работы. Когда он сам был мальчишкой, лес всегда привлекал его. Неужели нынешние ребята равнодушны к нему?

Через пять минут после выступления капитана Дробового второй взвод плотной колонной вышагал на штабную поляну. Клим прикинул на глаз, сколько в колонне мальчишек, и понял, что его маленькая хитрость удалась. Он настаивал на разрешении не идти на работу всем уставшим и невыспавшимся не только потому, что такие ребята действительно могли найтись. Был у него и тайный расчет на то, что это разрешение подзадорит ленивых. Так оно и получилось.

— Второй взвод прибыл! — доложил командир. — Отсутствующих нет!

Сразу за вторым взводом появились и первый, и четвертый. В них тоже уставших и невыспавшихся не оказалось. Третий взвод примаршировал на девятой минуте. Славка Мощагин нарочно не торопился — видел, что Сергею Лагутину быстро идти трудно. И рапорт Славки отличался от рапортов других командиров.

— Третий взвод прибыл! — доложил он. — Отсутствуют двое: Распутин — в наряде на кухне, Забудкин пишет с сержантом письмо домой.

Еще минут десять ушло на то, чтобы разобрать пилы и топоры. И под командованием подполковника Клекотова, который решил сегодня сам сопровождать ребят, лагерь — колонна за колонной — тронулся в путь к ближайшему леспромхозу.

— Песню! — крикнул с крыльца Дробовой, и кто-то из третьего взвода запел про полевую почту.

— Ну как? — не без самодовольства спросил капитан у комиссара и поспешно добавил: — Все мы, конечно, поработали немало!

— Это только начало! — отозвался Клим. — Всего лишь начало.

Громкий пронзительный свист долетел из столовой и испортил Дробовому настроение.

— Было бы еще лучше, — помрачнев, сказал он, — если бы вы с подполковником не стремились превратить наш лагерь в детские ясли!

— Вы малыша видели? — с улыбкой спросил Клим. — Я не видел. Идемте — посмотрим!

В столовой Ната кормила Котьку манной кашей. Увидев незнакомых мужчин, он высунул длинный, белый от каши язык. Дробовой строго погрозил ему пальцем. Котька проглотил кашу и, сердито выкатив глаза, пролепетал:

— Тли наляда тебе вне отеледи!

Капитан Дробовой погрозил ему еще строже. Тогда Котька сунул два пальца в рот и протестующе засвистел.