Последняя Пасха Александр Александрович Бушков Антиквар #2 В мирной деятельности антикваров иногда случаются эксцессы. Визит милиции в магазин и обвинение в торговле холодным оружием – это еще цветочки. А вот когда антиквару угрожают ножом с выкидным лезвием, да злоумышленников трое, да под ударом оказывается беззащитная девушка – вот тут-то Смолину впору разозлиться и достать наган. С попытки ограбления неприятности Василия Яковлевича только начались. Бросок по тайге помог раскрыть многолетнюю тайну, ночевка в заброшенной деревне привела к знакомству с малоприятными людьми, вооруженными огнестрельным оружием, отдых в далеком городе Курумане преподнес целый букет сюрпризов, один из которых – правда о последней Пасхе императора. Александр Бушков Последняя пасха (Антиквар – 2) А искать сокровища – дело щекотливое.      Р. Л. Стивенсон. «Остров сокровищ». Часть первая. Антиквар в чащобе Глава 1. О горячем эстонском парне Смолин, тяжко вздохнув, ссутулился на скамейке, не чувствуя ничего, кроме досады и усталости. Самое время было хватануть еще пивка и завалиться спать до полудня. – Вадик, бляха-муха… – произнес он сокрушенно. – И ради этого ты через весь город тащился, чтобы тут куковать на лавочке утренней порой? Ну ладно, ты как-то вычислил, где броневик на самом деле… И что? Я прекрасно понимаю: научный энтузиазм и все такое… Но дальше-то что в нашем разрезе? Поднимать его тайно… ну, это почти нереально. Это имело бы смысл только в том смысле, если какой-нибудь чокнутый любитель старинной бронетехники давал бы нам за него миллион баксов, но что-то я не вижу на горизонте таких деятелей. С юридической точки зрения это – государственное достояние, предмет, мать его за ногу, большой исторической и культурной ценности – а это уже совсем другая статья… Очень уж он здоровый, гад. Так что не интересует он меня. Тебя – да, с научной точки зрения, я понимаю, хоть и не интеллигент… Он осекся и присмотрелся внимательнее. Очень уж примечательная была у Кота Ученого физиономия: хитровастая, загадочная, пылавшая азартом и даже вроде бы откровенным превосходством. Так что поневоле вспомнилась пара-тройка случаев, когда с такой же точно физиономией Вадим притаскивал информацию, от которой карманы всех заинтересованных лиц тяжелели резко… – Честно говоря, Вася, сам по себе броневик меня тоже не особенно интересует с научной точки зрения, – протянул Кот Ученый. – Научная его ценность стремится к нулю – особенно в наши капиталистические времена. А вот то, что с огромной долей вероятности может там лежать до сих пор… Вот оно меня интересует гораздо больше, да и тебя тоже… Дурное настроение и хандра помаленьку улетучивались, Смолин выпрямился, одним глотком разделался с остававшимся в баклаге пивом. Ему и хотелось верить в нечто этакое, и опасался тешиться беспочвенными надеждами раньше времени. – Что там? – спросил он тихо и серьезно. Из сумки, плотно придавленная пластиковыми папками, торчала еще одна баклага темного пластика, но Кот Ученый доставать ее не стал, хотя и удостоил беглым взглядом. Он откинулся на добротно выкрашенную зеленой краской спинку скамейки, уставился в чистое рассветное небо и принялся насвистывать – довольно мелодично, с большим воодушевлением. Вскоре Смолину показалось, что он узнает мотив: бессмертная тема из «Золота Маккены»: золото манит нас, золото вновь и в вновь манит нас… – Черт, да откуда там… – сказал он в полный голос. И, спохватившись, поднялся. – Пошли в дом, что мы здесь, как эти… Загнать в вагончик Катьку, открыть ворота и завести машину было делом пары минут. Хозяйственно, с некоторой уже сноровкой захлопнув ворота и опустив железную перекладину в гнезда, Смолин вошел в дом первым. В кухне за кружечкой с чифирем идиллически восседал Глыба – прямо на полу, в удобной для него и непривычной для исконно вольного человечка позе, по которой люди понимающие моментально опознают сидельцев со стажем: на корточках, свесив руки с колен. Рядом с ним лезвием к двери поблескивал топор из смолинского хозяйства. Завидев вошедших, он не спеша поднялся, потянулся и, многозначительно косясь на Вадика, сыграл взглядом некую краткую пантомиму. Смолин мотнул головой, указывая спутнику на лестницу в мансарду: – Шагай, я сейчас… – Часа полтора, не меньше, возле дома колобродились какие-то два мутных, – шепотом доложил Глыба. – То с одной стороны пройдут, то с другой, у забора постоят, опять отойдут… Только когда стало светать, слиняли. И не похожи они по ухваткам, Червонец, ни на пьяных, ни на ширнувшихся: не шатались, не гомонили, кружили вокруг, как кошка у сметаны, Катька изгавкалась… На ментов это не похоже ничуть. – Пожалуй, – рассеянно кивнул Смолин. – Ну, будем поглядывать и дальше, что тут еще скажешь… Он поднялся наверх по чуть поскрипывавшей лестнице и плотно притворил за собой дверь. Вадик уже разложил на столе свои пластиковые папки, числом три, туго набитых, и еще какие-то листы, исписанные его аккуратным почерком, покрытые непонятными схемами, непонятной цифирью. Правда, и про пиво он не забыл, водрузил тут же баклагу и как раз протирал носовым платком стаканы из шкафчика на стене. Смолин опустился в кресло. Сна уже не было ни в одном глазу, зато привычный азарт прошелся по нервам приятной щекоточкой. – Валяй, – сказал он нетерпеливо. Кот Ученый не без некоторого театрального промедления наполнил высокие стаканы, старательно следя, чтобы пена не пролилась на бумаги. – Итак, утонувший броневик и сгинувшие красные орлы… – сказал он тоном человека, привыкшего читать лекции. – Сначала – версия официальная… точнее, засекреченная… точнее, обе вместе, потому что они неразрывно связаны… По официальной версии, Кутеванов и сопровождавший его красноармеец погибли, сверзившись в реку на броневике при испытаниях отбитой у беляков военной техники. По версии засекреченной, авария случилась оттого, что славный балтиец по пьянке решил покататься на броневике, не справился с управлением, зарулил в реку и выплыть не сумел ввиду все того же алкоголия. В пятьдесят девятом, к сорокалетию освобождения Шантарска от колчаковцев обком собрал доживших до юбилея ветеранов-свидетелей-участников и обязал их накропать мемуары. Они и накропали – причем целых четыре человека добросовестно и бесхитростно упомянули про печальную причину трагедии, сиречь водку. Разумеется, эту часть воспоминаний велено было засекретить и считать досадным огрехом… – Да знаю я все это, – сказал Смолин. – А в перестройку вся правдочка всплыла, и подлинные, без купюр воспоминания только ленивый не печатал и не цитировал… Ты дело давай. Кот Ученый: словно и не слыша, продолжал, хорошо поставленным голосом, с лекторской интонацией: – Вот только никто, ни одна живая душа не подошла к этому делу с позиций сыскаря. Собственно, и причин не было, так что не стоит насмехаться… Так вот, дело в следующем, Вася… Вся эта история – вся! – зиждется на показаниях одного-единственного свидетеля: товарища Вальде Яниса Нигуловича, комиссара героического полка и по совместительству начальника особого отдела. Каковой товарищ, будучи единственным трезвым в экипаже броневика, сумел все же вынырнуть и добраться до берега. Самую чуточку неприглядно выглядит тот факт, что он не пытался вытащить остальных… впрочем, как гласят архивы и анналы, пытался все же, несколько раз нырял добросовестно, но был в шоке, башкой обо что-то ударился при падении машины в реку, сил не было совершенно, боялся вот-вот пойти ко дну, а времени прошло столько, что остальные наверняка уже захлебнулись на дне… Так он потом объяснял, и, судя по всему, его объяснения признали убедительными, никогда ни в чем не упрекали… вплоть до тридцать седьмого, но это уже отдельна песня. Так вот, до сих пор считалось – я и сам так думал – что Вальде указал неправильное место аварии из-за того самого шока – спутал место, бывает, пейзажи там однообразные… Но теперь, когда мы имеем вот это… Он открыл одну из папок и продемонстрировал Смолину содержимое. Тот кивнул в знак того, что понял, о чем идет речь. Это были бумаги из Кащеевых закромов, разве что переложенные в новые папки. Строго говоря, непонятно было, зачем Кащею они понадобились: небезынтересная подборка, стоившая некоторых денег – но никак не раритет, не уникальное собрание. Всего-то навсего архив трех поколений эмигрантов Гладышевых, коренных шантарцев, ничем особенным не примечательных. Тогда в девятнадцатом, они всем табором застряли во взятом красными Шантарске: глава семьи, серьезный купец с супругою, его старший сын, свежеиспеченный инженер (опять-таки с юной супругой), младший сынишка-гимназист, еще какие-то тетушки-бабушки-приживалки. В конце концов им каким-то чудом удалось все же по железной дороге добраться до занятых белыми мест, а оттуда податься в Харбин, где семейство и обосновалось на четверть века. В сорок шестом Гладышевы-сыновья с женами и народившимися в эмиграции чадами вернулись в СССР и пустили корни на сей раз во Владивостоке. Насколько Смолин помнил, оба брата давненько тому умерли, а наследники поступили, как многие в их положении: без особых угрызений совести запродали архив оптом какому-то владивостокскому барыге, а тот, челноча по Сибири с антикварными целями, завез его в Шантарск и задешево толкнул Кащею. Ничего уникального там не было: полсотни фотографий, разнообразные документы (китайские брачные контракты, которые и русские эмигранты обязаны были оформлять по всем правилам, справки-свидетельства-аттестаты, письма и поздравительные открытки, прочий хлам, копящийся у любого в укромных уголках), мелкие дореволюционные безделушки (бронзовые фигурки, стеклянные пресс-папье, наперстки-ножницы), несколько книг, отнюдь не уникальных, парочка толстых тетрадей (купец-патриарх явно пытался от скуки написать нечто вроде мемуаров)… Одним словом, кое-какие деньги выручить, конечно, можно, распродавая эту заваль в розницу или пуская в мелкий обмен – но суммы получатся смешными, кошкины слезки и не более того… Еще разбирая наследство Кащея, Смолин вяло удивлялся, зачем старику понадобилось держать этот хлам в тайнике вместе с настоящими ценностями – но Кащея уже не спросишь, так что он вскоре махнул на это рукой, не пытаясь ломать голову над пустяками… – Знаешь, что самое смешное? – спросил Кот Ученый. – Будь в бумагах пресловутая карта с кладом наподобие Флинтовской, ее бы, конечно, в оборот за копейки не пустили б ни за что, придержали из чистого любопытства, на всякий случай… Но в том-то и соль, что найти концы мог только здешний, тот, кто неплохо знает шантарскую историю… – Вадик, я тебя умоляю, не тяни ты кота за яйца, – сказал Смолин. – Любишь ты эффекты, я знаю, да года наши уже не те, и мы с тобой не юные кладоискатели из пионерской книжки… Давай уж к делу. Ты меня достаточно заинтриговал, ладно, я томлюся в жутком нетерпении… Какие там еще штампы? – Ну хорошо, изволь, – сказал Кот Ученый уже вполне серьезно. – Итак… Ага, некоторые детали, в которые ты наверняка и не вникал… Ты помнишь, чем занимались все Гладышевы в эмиграции? – Сыновья были инженерами, – сказал Смолин. – То есть, один в Маньчжурию приехал уже готовым инженером, дипломированным, а младший, после гимназии, тоже что-то такое кончал, тоже в инженеры подался. – А патриарх? То бишь купец? – Без понятия, – сказал Смолин. – Не интересовался. Ну, снова по купеческой части пошел, наверно… – Ничего подобного. Глава рода, Кузьма Федотыч, буквально через полгода после того, как семейство обосновалось в Харбине, говоря высоким слогом, обратился к Господу. Монахом стал. Самым натуральным, по всем канонам постриженным. Так монахом и помер в сорок первом. Это очень необходимая деталь… В общем, читай. Он подал Смолину небольшую толстую книжицу в коленкоровом переплете под мрамор, как это было модно в старые времена. Не дожидаясь пояснений, Смолин открыл ее на закладке и по одобрительному кивку друга понял, что угадал. Аккуратные строчки, порыжевшие выцветшие чернила, орфография, разумеется, не «красная» – повсюду твердый знак в окончаниях слов, «ер» и даже кое-где, натренированный взгляд моментально выхватил, самая натуральная «фита». Хотя дата вверху листа – двадцать пятое сентября тридцать седьмого года. Бывший купец, как многие, большевистские новшества не принял категорически… Почти половину листа занимала старательно, по всему периметру приклеенная газетная вырезка. «Комиссары вновь жрут друг друга то ли как якобинцы, то ли как крысы в ведре». Это заголовок – из коего сразу ясно, что газета, конечно же, эмигрантская, кто бы еще себе позволил такую вольность в выражениях. Ну, что там… Очередные расстрелы в Москве… скрытое злорадство автора по поводу того, что коммунисты начали истреблять друг друга… длинный список. И одна фамилия старательно, ровненько подчеркнута чуть выцветшим красным карандашом: «комбриг Вальде, политуправление Ленинградского военного округа». Смолин перешел к рукописным строчкам. «Промысел Божий смертными осознается не сразу, иными, пожалуй что, и никогда, но тот, кому повезло припасть к источнику мудрости Господней, рано или поздно прозревает пути Творца. Что до меня, смиренного, то не перестаю возносить хвалу Господу, за то, что промыслил мне нынешнюю стезю. Во времена, оны, в полузабытом Шантарске (а точнее, в Кузьмине), лютой злобою я исходил в адрес грабителей, коими был ограблен и бит, долго еще, недели и месяцы, посылал проклятья и покрытому татуировками, словно аляскинский туземец, матросу, и чухонцу с бритой актерской рожей и волчьим взглядом, и даже третьему, сошке мелкой, нижнему чину с красной звездой во лбу. В те поры, на речном берегу, в угнетенно притаившемся Кузьмине, мне казалось, когда я в бессильной злобе глядел вслед удалявшейся железной коробке, что жизнь кончена окончательно и бесповоротно. Господи, Боже всеблагий! Как неумен, корыстен и животен я был, полагая конец жизни в том, что пришлось расстаться с тридцатью фунтами золота и драгоценностей! Как я был слеп, убог, нищ духом! Саквояж с накоплениями мне казался высшей жизненной ценностью… Слава Богу, прозреть мне удалось очень быстро – а вот понять замыслы Творца и величавую неостановимую работу Господних мельниц, мелющих медленно, но верно – лишь долгие годы спустя. Кем бы я стал в Харбине, не лишившись отобранного красными саквояжа, прибывши туда богатеем? Никаких сомнений нет, что очень быстро сделался бы компаньоном Петра Фомича, располагая изрядным капитальцем, в его зарождавшийся торговый дом все и вложил бы… и опять-таки нет сомнений, что при таком обороте событий был бы вместе с Петром Фомичом, Никанором Лялиным и китаезой Бао Гунем убит маньчжурскими бандитами в ночь приснопамятной резни в главной торгового дома резиденции. И даже случись мне тогда кто знает, уцелеть, все равно ждала бы участь хотя бы бедолаги Шахворостова – уцелеть-то он уцелел, да предприятие от разгрома так и не оправилось, в считанные месяцы захирело, а там дело япошки довершили, и призреваем теперь Шахворостов исключительно милостынею монастыря нашего. Был, был в ограблении моем большевика перст Божий! Как же иначе, если сам я, найдя святую стезю, который год смиренно и честно несу служение монастырское, и сынишки, ставши не наследниками купца-миллионщика, а нищими, долженствующими полагаться лишь на светлые головы и золотые руки, толковыми инженерами стали, на ноги поднялись благодаря неустанным собственным трудам, а не батькиному капиталу, не стрижке купонов или дележу дивидендов. Благодарю тебя, Господи, ежечасно!» – Вот и все, пожалуй, – сказал Кот Ученый, зорко следивший за бегавшим по строчкам взглядом Смолина. – Ну как, теперь соображаешь? Кутеванов, Вальде, саквояж, купец, село Кузьмино, до сих пор благополучно в той же географической точке пребывающее… Они не по пьянке кататься двинули. Они ехали в Кузьмино, где и вытряхнули у купца все нажитое непосильным трудом. Саквояж. Тридцать фунтов золота и драгоценностей… то бишь двенадцать с лихвой килограммчиков… До Смолина только теперь начинало помаленьку доходить, как до пресловутого верблюда. Мысли путались и прыгали. В совершеннейшей растерянности он вертел в руках дневник положил его на стол, снова взял… Спросил ошарашенно: – Так они что же, экспроприировали купца? – А что, разве есть другое толкование? Все изложено предельно четко. – Но это могло быть во время другой поездки… – попытался Смолин мыслить логически. – Хрен тебе! – торжествующе возгласил Кот Ученый. – Уж поездка то эта историческая задокументирована во всех деталях! Во всех известных окружающим деталях… В воспоминаниях ветеранов говорится прямо, и не один раз – трое упоминают: Кутеванов с двумя другими поехал впервые. На только что отремонтированном в железнодорожных мастерских бывшем белом броневике. Поездка была первая и единственная. Может быть, балтиец и уговорил дозу. Очень может быть. Но в Кузьмине они определенно двинули с мыслью. До него и сейчас от границы Шантарска – километров семь, а в те времена, когда правый берег еще не был застроен – и вовсе пятнадцать. Прикажешь верить, что они чисто случайно отмахали такой конец, а въехав в деревню, поинтересовались у первого встречного: «Товарищ раскрепощенный селянин, не подскажете ли, кто тут у вас хранит золото и камушки в больших количествах»? А селянин, простая душа, им и показал на домик, где ютился не успевший к последнему колчаковскому эшелону Гладышев с чадами и домочадцами? Нет уж, что-то в «случайность» это никак не укладывается. Выехали из Шантарска, целеустремленно проехали пятнадцать километров глухоманью, где одни мужики на телегах обычно трюхали, нагрянули в маленькую деревушку и быстро оттуда убрались с двенадцатью кило добычи… Такие вещи делаются исключительно по наводке. Вальде был особистом, видимо, сексоты ему и слили… Красные к тому времени в Шантарске сидели уже полтора месяца, было время обрасти агентуркой и, как водится, прочесать город с окрестностями в поисках как «бывших», так и оружия с ценностями… По наводке шли, наверняка. Ну, ты теперь сам способен реконструировать дальнейшее? – Подожди, – сказал Смолин, все еще не в силах вернуть стройность мыслям. – Подожди… Ладно, будем реконструировать… Они взяли саквояж, двенадцать килограммов… То ли монеты, то ли рассыпное золотишко – Гладышев и долю в прииске имел – то ли и то, и другое. Поехали назад в Шантарск… И тут броневик сверзился в воду, выплыл один Вальде… – Без саквояжа. Никакого такого саквояжа не отметили ни те, кто его встретил на дороге – какой-то чоновский разъезд – ни ветераны, ни историки. Саквояж из мировой истории выпал быстро и надежно. А Вальде вдобавок указал неправильное место аварии… Что это все значит с точки зрения авантюрного романа? Ну-ка, сопоставь и прикинь хрен к пальцу… Смолин соображал – туго, медленно, но, кажется, наконец-то нащупал ниточку. – Вадька, мать твою… – сказал он севшим голосом. – Он что, их шлепнул? И херакнул броневик в реку… но совсем не там, где показывал потом? – Вот лично у меня другого истолкования событий попросту нет, – сказал Кот Ученый непререкаемым тоном. – Только эта версия объясняет абсолютно всё. Двенадцать килограммов золота и камушков – это, знаешь ли, вещь. У кого угодно головка может закружиться – особенно в те лихие времена, особенно у человека, привыкшего недрогнувшей рукой лить кровушку. Товарища Вальде перемкнуло. И он наверняка их к о н ч и л. Что, трудно пристрелить людей, которые тебе верят и ни в чем таком не подозревают? Да как два пальца… Знаешь, кем Вальде был в прошлой жизни, при царизме? Потомственный рыбак с острова Сааремаа. Значит, плавать умел отлично. А знаешь, кем он был до революции, на первой мировой? Служил в автоброневом отряде. Значит, управлять броневиком умел. Застрелил Кутеванова и того, безымянного, красноармейца какого-то, направил броневик в реку… А место указал другое. Сделал себе заначку. – Заначку? – повторил Смолин машинально. – Думаешь… Думаешь, саквояж все еще там? – Девяносто девять процентов, – сказал Кот Ученый тихо и решительно. – Один процент я оставляю на какого-нибудь случайного аквалангиста, который наткнулся на броневик и спер саквояж, почему дело и осталось в тайне. Но хлипконький получается один процент… Зато девяносто девять – за то, что золото так там и лежит. – Допустим, – сказал Смолин. – Допустим, он их грохнул… И саквояж с собой не взял… – Не мог взять. Никак не мог. Представляешь себе эту картину? По проселочной дороге бредет товарищ комиссар с тяжеленным саквояжем. «Товарищей спасти я не смог, зато саквояж вытащить успел»… Это нереально и несерьезно. Моментально начались бы вопросы, пошли бы пересуды и сплетни… Самый веский аргумент – неправильное место аварии, указанное комиссаром. Саквояж-то остался в правильном! – Погоди, погоди… Он мог просто-напросто бояться, что отыщутся трупы с пулевыми ранениями, и его обвинят… – Да хрена б кто его обвинил! Что ему стоило сплести убедительную сказочку? Остановились это они по естественной надобности, тут недобитые белогвардейские бандиты начали палить из прилегающей чащобы, Кутеванов и красноармеец погибли, а Вальде отстрелялся… Кто бы стал проводить баллистическую экспертизу и прочие заумные исследования? Это в Шантарске-то, в те времена?! Кто бы заподозрил полкового комиссара и особиста, цистерну крови пролившего ради мировой революции… Нет уж, по глубочайшему моему убеждению, то, что броневик пребывает в реке, как раз и является убедительнейшим доказательством того, что Вальде его превратил в этакий своеобразный сейф… и, в общем, весьма надежный. Взять саквояж с собой, закопать где-нибудь под приметной сосной? Чушь. Чересчур рискованно. Броневик на дне реки – лучшая захоронка. Дней через несколько, когда все забудется и страсти улягутся, можно взять лошадку, преспокойно уехать в одиночестве – мол, встреча с тайной агентурой – нырнуть, вытащить клад, спокойненько перегрузить в «сидор» и увезти в город. Всё. Резко разбогател чухонец, никто ничего не знает, никому ничего не надо объяснять. – Ну, а если он все же… – Достал потом? Вася, ты его биографию знаешь в подробностях? – Без понятия. – Эх ты, – усмехнулся Кот Ученый. – Не интересуешься ты героями революции, жертвами сталинского террора… В том-то и цимес, что его выдернули отсюда совершенно внезапно. Броневик утонул шестого, а уже восьмого товарища Вальде из Шантарска сдернули. Уж биография-то его издана подробнейшая – на волне перестроечных откровений и плача вселенского над жертвами «сухорукого параноика»… Потом почитаешь. Утром восьмого пришла депеша из Москвы, в точности как в старом шлягере: дан приказ ему – на Запад… Товарищу Вальде предписывалось с первым же поездом отбыть на польский фронт. В те времена такое случалось сплошь и рядом, обсуждению не подлежало и требовал немедленного исполнения: если у тебя руки-ноги целы и не лежишь при смерти, изволь подчиняться воле партии. Паспорт на выписку отдавать не требуется, бумажной волокиты не нужно, багажа нет… Пушку в кобуру, ноги в руки – и на вокзал. Он и уехал. А потом его, как многих, стало мотать: при полпредстве в Афганистане, аналогично – в Варшаве, Стокгольме и Пекине, потом – политруком в армии, потом – борьба с троцкистами, коллективизация, прочие прелести… Завертело нашего комиссара, и никогда больше у него не нашлось времени завернуть в Шантарск… Я проверял тщательнейшим образом. Никогда больше он сюда не возвращался. Любопытно бы знать, что творилось у него в башке, какие воспоминания посещали, какие сожаления грызли… Хотя лично мне его нисколечко не жалко, что его жалеть, гниду чухонскую… – Кот Ученый даже причмокнул от удовольствия. – Каково, а?! Помнить все эти годы, что на дне лежит двенадцать кило золота и драгоценностей – и не иметь возможности туда вернуться… Ох, как его корежило, должно быть… Ну, потом подуспокоился, конечно, тем более что вошел в красную элиту… и все равно, порой должно было корежить, тут и спору нет… Так изящно все было задумано, так беспроигрышно – и нате вам… – Погоди, – сказал Смолин. – Погоди. А не могло до золотишка добраться НКВД? Ему ж в тридцать седьмом как раз и пришили убийство Кутеванова, значит, могли допросить, вытрясти правдочку, послать людей потихоньку… – Возможно, – сказал Кот Ученый. – Но чисто теоретически. Все обстоятельства его бесславной кончины опять-таки подробно изложены трудами перестройщиков – с опорой на архивные дела и воспоминания недостреленных. Подмели его и шлепнули в самое шальное время тридцать седьмого, когда грохотал конвейер: быстренько выбить показания, быстренько приговорить, быстренько шлепнуть. По этому делу шла целая группа, что-то там насчет близости к Тухачевскому… Взяли их всех скопом, рабов божьих, скопом мутузили, скопом шлепали. В самые сжатые сроки. Никакой тебе индивидуальной разработки и долгих психологических игр. Великолепный сюрреализм получился, если разобраться: следак, который вел его дело, должно быть, копнул биографию и, высмотрев инцидент с броневиком, возликовал: ага, тут и думать долго не надо, не стоит ничего придумывать. Тонул вместе с героическим командиром полка, выплыл один? Значит, по заданию троцкистов – так, между прочим, в деле – Кутеванова и ухлопал. Прецеденты известны. И никто представления не имел, что выдуманное на скорую руку обвинение, вот парадокс, было в данном конкретном случае чистейшей правдой… Следака, кстати, тоже шлепнули, когда пришел Лаврентий Палыч и принялся чистить органы от всякого дерьма… Что? – Погоди-ка, – сказал Смолин, глянув в окно. – Это определенно по нашу душу… Вадик заглянул через его плечо. Прямехонько у калитки стоял милицейский «уазик», и доблестные силы правопорядка в количестве одного молодого сержанта как раз заглядывали через заборчик палисадника. – Интересные дела, – сказал Смолин сквозь зубы. – Вроде бы ничего такого случиться не должно, но кто ж их знает… Ладно, на виду ничего предосудительного, да и оснований для обыска вроде бы нет. Сиди, а я пойду посмотрю. Он проворно спустился на первый этаж. Глыба выглядывал из отведенной ему комнатки с настороженно-философским видом старого лагерного ходока, привыкшего в любой момент ждать от жизни самого худшего, равно как и неожиданного. – Схоронись, – сказал ему Смолин негромко. – По твоим хвостам нагрянуть не могли? – Да ну, не оставил я хвостов… – Ничего с собой такого? – Ничего, от чего отмотаться нельзя было б… – Ну, ладненько, – кивнул Смолин. – Пойду погляжу, чем обязаны такому визиту… Отпихивая ногой отчаянно пытавшуюся прорваться следом за ним в палисадник Катьку, он пролез в калиточку – со спокойным, благодушным видом предельно честного обывателя, ни в чем противозаконном не замешанного: почесывая пузо под футболкой, глупо улыбался, вообще держался раскованно. Перекинулся парой слов. Сходив в машину, чтобы достать из бардачка права, как документ, в данном случае вполне удостоверяющий личность. Перегнувшись через хлипкий заборчик, расписался там, где указали – и вернулся в дом нимало не озабоченный. – Ерунда, – бросил он выглянувшему Глыбе. – Свидетелем тащат, и заранее ясно, что не по собственному делу, какового, собственно, и нет… Поднявшись в мансарду, налил себе полный стакан пивка и с большим удовольствием выцедил до донышка. Чертыхнулся сквозь зубы: – С-суки, вечно теперь нервотрепки ждешь… – Что там? – Да ерунда, – сказал Смолин. – Велено мне завтра быть в качестве свидетеля у дознавателя Кияшко. Это наверняка из-за Гоши, чтоб ему ежика родить супротив шерсти… Ну да, и адрес соответствующий… Ладно, это мы – махом… – он опустился в кресло и с силой потер ладонями лицо. – Блядь, дадут когда-нибудь работать нормально… Итак… Что мы имеем? Есть шанс на то, что саквояж с его аппетитным содержимым все ещё идиллически покоится на дне Шантары… – Огромный шанс! – Не шерудись на девке, не загнавши елду… – хмуро сказал Смолин. – Давай считать, что это просто шанс. Чтобы потом в случае чего не было обидно за пустышку… Значит, что? Значит, нужна лодка и соответствующий аппаратик… – Мы с Фельдмаршалом за день провернем. Не бог весть что, раздобудем в два счета. Аккуратненько поплаваем, типа рыбаки, да и аквалангом никого на реке не удивишь, сам знаешь, у меня с этим неплохо… – Знаю, – проворчал Смолин. – Ихтиандр ты у нас, чего уж там… Да и я ради такого дела сам нырну… – Ты ж нырял-то раза два… – Четыре. Кое-какой опыт есть. Я сам полезу, – твердо сказал Смолин. – Если найдем, я сам полезу. Я с детства слышу про этот долбаный броневик, с пионерского светлого детства… Даже реферат сочинял в пятом классе к какой-то дате, как сейчас помню… – Думаешь, стоит? – Стоит, – сказал Смолин. – Не бог весть какое свершение, вы, в случае чего, подстрахуете… Я его должен увидеть сам, понимаешь? Исторический броневик. – Да ладно, ладно… Только вот что, Вася… На сей раз делим поровну. Согласись, ситуация требует. Сейчас не ты рулишь и организуешь, нам процент отстегивая, а я, собственно говоря, в одиночку и нарыл. – Ценю твое благородство, – сказал Смолин. – Мог бы и в одиночку шукать, никого не посвящая… – Ну, мы ж – старая команда, – усмехнулся Кот Ученый. – Уж если мы начнем по углам сальце растаскивать и жрать в одиночку… Но все равно, Вася, дело такое, что требует доли. – Да ради бога, – искренне сказал Смолин. – Я разве против? На всех поровну, коли уж специфика такая… Я отстреляюсь с ментами и сгоняю в Предивинск за копанкой, а вы, соответственно, тем временем готовьте лодку и аппарат… Ага! – Что? – Знаешь что? – улыбнулся Смолин. – Мы найдем броневик. – Да уж надеюсь… – Нет, Вадик, ты не понял, – сказал Смолин. – Есть там саквояж или нет, если мы найдем броневик – а куда ему, собственно, деться-то из реки? – мы его найдем широко и гласно, с большим шумом, с сенсациями падкой на подобные сюрпризы бульварной прессы, с телекамерами и прочей бодягой… Усекаешь? – А – зачем? – А потому что перпендикуляр, – сказал Смолин, потягиваясь. – Что-то мне на старости лет возжелалось рекламы, огласки и прочих неосязаемых меркантильностей. Представляешь заголовки? Благородные возвращатели, ага… – он посерьезнел. – Слушай, ты все это, – он кивнул на рассыпанные по столу бумаги, – изучил? – Абсолютно. – Про саквояж только здесь упоминается? – Ага, и нигде больше. – Господи, прости, – пробурчал Смолин, аккуратненько выдирая страницу и сворачивая из нее некое подобие кулечка. – Не такой уж это научный и культурный раритет, чтобы стесняться… Так что без лишнего чистоплюйства, не интеллигенты, чай… Он щелкнул зажигалкой и поднес огонек к верхнему краю «кулька», держа его горизонтально. Высохшая за шестьдесят с лишним лет бумага занялась моментально, высоким бездымным пламенем, взметнувшимся поначалу так яро, что Смолину пришлось отшатнуться. Быстро исчезали темно-коричневые «яти» и «еры», таяли строчки покаянных раздумий. Когда пламя приблизилось к пальцам, он уронил пылающий кусок в пепельницу, а потом придавил пепел торцом зажигалки. Не было ни угрызений совести, ни моральных терзаний, он не чувствовал себя ни преступником, ни выродком. Сокровища – остались они на дне или нет – были, строго говоря, ничьи. Хозяин покинул этот мир давным-давно, его сыновья – тоже, а наследники продавали фамильные бумаги совершенно добровольно, трезвые, вменяемые. В конце концов чистой случайностью оказалось, что записи попали в единственное место на земле, где их смогли понять. А государство, которому по закону положено отдавать некую долю… Будем циничны: государство это своих граждан имело разнообразными способами столько раз, что можно разок легонечко отплатить ему той же монетой. – Благостно, – кивнул наблюдавший за его огненными забавами Кот Ученый, наверняка обуреваемый теми же нехитрыми мыслями. – Только не надо загораться раньше времени, – сказ ал Смолин угрюмо. – Чтобы не переживать, если что. Будем считать, что золотишко могли вынуть энкаведешники или просто случайные везунчики лет тридцать тому… – Ладно, – охотно согласился Кот Ученый. – Будем пессимистами, жалко, что ли… – Ну конечно, – сказал Смолин. – Пессимистам жить легче, точно тебе говорю. Когда заранее не ждешь ничего хорошего, и разочаровываться не приходится… Глава 2. Пляски вокруг кортика Существовала, конечно, теоретическая возможность, что те самые компетентные органы в лице некоего продажного майора поставили на прослушку и его новехонькую, две минуты как активированную «симку». Однако что-то плохо верилось в такую расторопность помянутых органов: это же не голливудский блокбастер. К тому же против Смолина сейчас действовал не потенциал конторы, способный при иных условиях проявить нешуточную мощь, а один-единственный купленный козел, что, разумеется, возможности оборотня сужает… Так что Смолин, не терзаясь манией преследования, преспокойно набрал номер и, когда собеседник откликнулся, начал разговор убитым голосом: – Сергей Леонидыч? Смолин некто… Я вас вынужден огорчить. Нет, не потому, что не достал… Как раз наоборот, достал, и великолепнейшую штуку, именно то, что вам требовалось. Беда только, что эту штуку у меня совершенно беззаконным образом менты забрали… Да, вот именно. Прицепились к моему парнишке – ну, вы его помните – который по дурости провокаторам в штатском продал примитивный морской кортик… нет, вы-то тогда брали добрый, сталинский, а им он толкнул современную железку. Обыск устроили, выгребли все мои предметы… Да, я и сам прекрасно понимаю, что обязаны будут вернуть, но когда это еще будет, вы их знаете… А вам, я помню, срочно… Но что же тут поделать, натуральнейший фарс-мажор с упором на первое слово… Я-то, сами понимаете, все выполнил четко, что заказывали, то и раздобыл оперативно – подлинное, великолепное просто. А дальнейшее, вы ж понимаете, предвидеть никто не мог. Ну, понятно, именно в таких предметах и кроется главная угроза, смешно их и сравнивать по степени опасности с какими-то жалкими автоматами-гранатами… Самое обидное, что времени осталось мало, и вторую такую мне уже в сжатые сроки не достать, такие вещи определенного времени требуют… Закончив разговор, Смолин откинулся на спинку сиденья и цинично ухмыльнулся. Легко было представить, что за паническая злость воцарилась сейчас в паре-тройке достаточно высоких кабинетов областной администрации. Через три дня в славную Шантарскую губернию ожидается с визитом весьма значительный федеральный деятель. Как повелось со времен первых бюрократов, то есть наверное, с Древнего Шумера (или где там еще чиновничество оформилось как класс?), высокого гостя надлежало принять со всем пылом сибирского гостеприимства, тем более что власти областные кое о чем собирались визитера просить. А поскольку достоверно было известно, что главное хобби у гостя – императорский российский холодняк, то знающие люди из «белого дома» моментально кинулись в первую очередь к Смолину. Смолин, как обычно, не подвел. Поломавшись для приличия и посетовав на трудности ремесла и дефицит раритетов (когда это тороватый купец вел себя иначе?!), он безбожно задрал цену (у этих бабло не свое, не кровное, им его не жалко), зато, нырнув в свои закрома, и вещичку подобрал редкую, из особого фонда для таких вот случаев: не просто кортик российского авиатора, а наградной, с «клюковкой». Не «сборка», а подлинная вещица, дожидавшаяся своего часа. Ну, и переправил кортик в магазинный сейф, чтобы потом не ездить. И укатила редкость вместе со всем прочим, небрежно сваленным кучей в какую-то мешковину… Смолин осклабился еще шире. Господа чиновники, точно известно, не утерпели и через окружение высокой персоны радостно проинформировали означенную, что именно ее ожидает во глубине сибирских руд. По той же достоверной информации, высокая персона пришла в восторг… И что теперь? Разумеется, Смолин ни о чем не просил прямо своего чиновного собеседника, ни словечком, ни интонацией на просьбу не намекнул. Во исполнение полезного завета Михаила Афанасьевича и извечной лагерной мудрости. Никогда ничего не просите. В крайнем случае лицемерно сокрушайтесь, напирая на то, что свои обязательства вы свято выполнили, а подобного форс-мажора ожидать не мог никто. Этого достаточно. Ручаться можно, что уже совсем скоро пришедшие в тоскливый ужас чиновнички нач-нут названивать милицейским деятелям в тяжелых погонах и трагическим голосом вопрошать что-нибудь вроде: «Потап Потапыч, когда твои обормоты перестанут фигней маяться? Заниматься им нечем, что ли?!» И последуют, к бабке-гадалке не ходи, некие действия – то бишь утробное начальственное рявканье… Смолин набрал еще один номер и тем же сокрушенным, исполненным вселенской печали голосом пробубнил: – Семен Сидорыч? Узнали? Богатым буду. Хотя с такими погаными сюрпризами вряд ли… Огорчить я вас хочу. Редкость ваша неожиданно оказалась в недрах вашего же ведомства как вещдок… Тут такие пляски… Он в соответствующих выражениях вторично изложил недавнюю печальную историю – и, выслушав ответный рык, перемежавшийся семиэтажными конструкциями, опять-таки ни о чем не просил прямо, даже не заикался – просто-напросто в голос печалился и сокрушался, не зная, как жить дальше… Эта коллизия выглядела еще более интересно: поскольку неплохой, в общем, мужик Сидор Сидорыч носил милицейские полковничьи погоны (кои, не исключено, мог сменить вскорости и на генеральские). И была у него одна, но пламенная страсть – клинки императорской Японии (вкупе, естественно, с Маньчжоу-го и прочими подмандатными территориями). Тут как раз Смолину подвернулся японский кортик, сам по себе достаточно стандартный, но с неизвестной эмблемой на планке, каковая не значилась ни в одном каталоге. Даже с относительно близкими по времени клинками Европы и прочих континентов такое случается сплошь и рядом, что уж говорить о Стране восходящего солнца, где обожали разнообразие эмблем и деталей. Нюансов тут масса: скажем, флотский якорек с тросиком, имеющийся на эфесе, означает не просто флот, а департамент морских тюрем. Но это исключительно в том случае, если тросик перекинут через правую лапу якоря. А ежели через левую – то этот ножик носили при парадной форме не просто флотские, не просто плавучие тюремщики, а оркестранты означенного департамента. Условный пример, конечно, но именно так дело и обстояло. Сидорыч, лет двадцать собиравший свою коллекцию, узрев неведомый специалистам экземпляр (подлинный стопроцентно!), конечно же, воспылал, воспламенился, как любой знаток на его месте. И ручаться можно, барабанит сейчас по клавишам, с матом вопрошая у коллег по конторе, какого хрена их подчиненные занимаются ерундой вместо дела… Отчего в скором времени опять-таки проистекут интересные коллизии. Как бы там ни обернулось, очень скоро у Летягина накрученные старшие пацаны начнут язвительно интересоваться, чем он, собственно, занимается вместо серьезного дела. И будет означенный товарищ приплясывать, как ужик на горячей сковородке… Боже упаси, никто не будет нарушать закон и оказывать давление на следствие – но вот некие закулисные кричалки, ворчалки, материлки вскорости произойдут… Вот теперь можно было и предать себя в руки правоохранительных органов. Смолин вылез из машины, перешел улицу на зеленый свет и после недолгих неизбежных формальностей был допущен в здание РОВД, где, прикинув нумерацию, поднялся на третий этаж, постучался в нужную дверь и был призван внутрь. В небольшой обшарпанной комнатке стояли два стола – один свободный, а за другим восседала ничем не примечательная особа в штатском лет сорока, чуток располневшая, со скучным лицом бухгалтерши. Собственно, не восседала, а попросту пребывала – в унылом скудном интерьере. – Здрасте, – сказал Смолин нейтральным тоном, лишенным как подобострастия, так и напора. – Повесточка у меня тут, свидетелем к дознавателю Кияшко… – Я Кияшко, – скучным голосом сообщила «бухгалтерша». – Давайте… Ну да… И на ее физиономии отразилось еще большее уныние – от предвкушения новой бумажной бодяги, конечно. Стол у нее и без того завален папками, из которых, как тесто из квашни, лезли листы, листики, бланки пустые и бланки заполненные. Устраиваясь на шатком стуле, Смолин прикинул первые впечатления. Реальный дознаватель, как правило, и есть такая вот унылая баба, едва виднеющаяся из-за вороха осточертевших ей бумаг. Времена нынче спокойные и стабильные, а потому давным-давно канули в безвестность яркие типажи прошлого царствования вроде Даши Шевчук, незабвенной Рыжей. Как-то так получилось, что, когда пришел стабилизец, как-то скучно и незаметно улетучилась Рыжая из органов (вряд ли по своему горячему желанию), спокойно осела на хорошей пенсии, благо нешуточная выслуга дозволяла, – и сейчас тихо-мирно работала у Равиля в его агентстве. Наступили времена, когда в некоторых конторах сильные личности оказались не ко двору… Кияшко Н. В. тем временем извлекла прекрасно знакомый Смолину по прошлой жизни бланк протокола и нацелилась на него дешевенькой авторучкой: – Значит, Смолин Василий Яковлевич… – Ну, если точно, как в официальных бумагах полагается, то не Смолин, а Гринберг, – сказал Смолин и, предупреждая вопросы, положил на стол раскрытый на соответствующей странице паспорт. – По старой памяти меня кличут Смолиным, но я уж семнадцать лет как Гринберг. По бывшей жене. Романтическая была история, но рассказывать долго, да и зачем вам? Он улыбнулся мечтательно и широко – про себя, разумеется. Все именно так и обстояло, паспорт был самый настоящий: на соответствующей страничке стоял штамп о заключении брака с гражданкой С. М. Гринберг, а на другой – о расторжении брака законным образом. Милейшей особой была Сонечка Гринберг, восторженная сионистка из потомственных интеллигентов. Другая бы на ее месте содрала за подобную услугу приличные бабки, а вот идеалистка Соня, всерьез проникшись житейскими горестями утратившего все свидетельствующие о его еврействе документы В. Я. Смолина (житейские перипетии родителей, вихри враждебные государственного антисемитизма и все такое прочее), пошла навстречу совершенно бесплатно, добрая душа… Тогда, в девяностом, Смолин, как и многие, не то чтобы боялся каких-то жутких катаклизмов на шестой части света, но всерьез задумывался: а не пойдут ли дела так, что придется сваливать! Не хотелось ужасно (кому он был нужен за рубежами Отечества, где в тамошний антикварный бизнес вклиниться было невероятно трудно), но времена настали такие, что поневоле дрожь до пяток прошибала и никто ничего не понимал… Одним словом, тут и подвернулась Сонечка, с которой Смолин по всем правилам расписался – при полном одобрении интеллигентных родителей, тоже жаждавших помочь хорошему мальчику. Если бы приперло и пришлось бы вставать на крыло, то в этом случае Маэстро успел бы поработать со смолинским свидетельством о рождении так, что ни одна зараза в Эрец Исроэл не обнаружила бы подделки – кучу народу Маэстро обратил подобным образом в еврейство, и ни один из них на земле обетованной не оскандалился. Какое-то время Смолин (ах, пардон, Гринберг!) прожил в Шантарске практически полноправным евреем – даже синагогу навещал, старательно припадая к истокам. В некотором смысле прекрасные были времена: достаточно было по поводу и без повода завопить истошно: «Люди добрые, гевальт! Черносотенцы еврея мордуют!», как на подмогу выскакивала толпа перестроечных интеллигентов, не склонных вдумчиво разбираться, за что именно мордуют еврея и существуют ли черносотенцы в природе вообще. Ну, а облеченные властью лица, в том числе и доблестные представители органов, узрев могендовид на шее, старались без особой нужды не связываться. Прекрасные были времена, право, даже жалко, что они ушли в безвозвратное небытие… Ну с тех пор много воды утекло. Перестроечные интеллигенты частью вымерли, частью оказались на помойке истории, на вопли об антисемитизме не спешат реагировать мгновенно, а стараются, циники, разобраться в сути дела. На мифических черносотенцев теперь мало что свалишь, их в стране полтора идиота, три болвана да еще разве что постаревший Эдичка Цитрус. Соня Гринберг на земле предков давным-давно избавилась от романтического идеализма, владеет тремя кафе в Тель-Авиве и двумя в Хевроне, причем дела у нее идут успешнейшим образом: оказалось нежданно, что ее жизненное призвание как раз в том и заключалось, чтобы стать процветающей рестораторшей. Даже перезванивается с ней Смолин иногда, благо все попытки вытащить бывшего супруга в Израиль Сонечка давно оставила, ей теперь не до сионистской романтики: поставщики, официанты, налоговая, местные власти и прочие бытовые хлопоты – какая уж тут романтика и личный вклад в святое дело алии… – Гринберг, значит… – А вы что, супротив нас, евреев, что-нибудь имеете? – спросил Смолин без всякого запала, просто развлечения ради. – Ох, да ни против кого я ничего не имею, мне б с вас показания снять… – не поднимая глаз от протокола, откликнулась Кияшко Н. В. – Под судом и следствием, конечно, не состояли… – Конечно, – нагло солгал Смолин. Строго говоря, он не лжесвидетельствовал. Гражданин Гринберг под судом и следствием не состоял отроду, он за Смолина не ответчик. Благо все судимости (тут уж Смолин в свое время озаботился) давным-давно законнейшим образом погашены, так что все в порядке… – Ну, и что вы можете показать в качестве свидетеля по данному делу? – равнодушно вопросила Кияшко Н. В. Смолин пожал плечами: – В качестве свидетеля по данному делу мне показать нечего. – Это почему? – Да потому, – Смолин снова пожал плечами: – я ж сам при прискорбном факте незаконной продажи не присутствовал, ничего не видел, не знаю ничего… Я даже слышал, что продавец мой показал, что никакой такой незаконной продажи не было, а попросту он… Он изъяснялся многословно, открыто, с видом человека, готового просидеть тут до заката, словоохотливо толкуя обо всем на свете, – так оно гораздо лучше, чем с каменной физиономией уходить в отказ, талдыча про пятьдесят первую статью… Видно было, что на Кияшко его готовность к словесному извержению оказала обратное действие: она явно чуточку испугалась, что придется слушать клиента долго. Поторопилась прервать: – Я не в этом смысле… Никто и не говорит, что вы там были, что-то слышали, видели… Свидетель – понятие растяжимое. В данном случае… Какое-то время она нудно, устало объясняла Смолину те процессуальные тонкости, которые он в свое время испытал на собственной шкуре. Однако, разумеется, не стал ее просвещать, а старательно, со вниманием выслушал, ответил с туповатым видом: – Ах, вот оно что… – Магазин, следовательно, принадлежит вам? – Да, вот именно. – А гражданин Большаков Игорь Петрович работает на вас по найму? – Да, – ответил Смолин. – Что до трудовой, страховки и прочих необходимых деталей… – Не нужно, не нужно, – оборвала его дознавательша. – Работает по найму… У вас в магазине это обычная практика – торговать холодным оружием? – Отроду мы таким холодным оружием не торговали, – сказал Смолин, в данный момент являя собою столь завершенный образец порядочности, что с него можно было писать агитплакат типа «Дорогу честному бизнесу!» – Я человек законопослушный, торгую только тем, что законом разрешено… Поскольку… – Так и запишем – не торговали… Следовательно, с гражданином Большаковым такое впервые? – Ну конечно, – подтвердил Смолин. – Молодой, глупый, знаете наверняка, какие они нынче… – Холодное оружие он продал по собственной инициативе? – А, собственно, какое такое холодное оружие? – спросил Смолин бесстрастно. – Насколько я знаю, все вертится вокруг паршивого морского кортика… Мы с пацанами в детстве в войнушку с таким играли… – Вы тогда законов не нарушали, – не поднимая глаз, сообщила Кияшко. – Если речь о детях, кончилось бы изъятием… А ваш Большаков холодное оружие продал. Чем совершил уголовно наказуемое деяние. – Кортик он просто дал посмотреть под залог. Тем же тусклым голосом Кияшко произнесла: – Есть акт экспертизы, признающий данный кортик холодным оружием, тем более образцом штатного вооружения… «Учтем», – подумал Смолин и сказал: – Я ваших тонкостей не знаю… В общем, с ним такое впервые – так и запишите. – Впервые… – она написала несколько слов. – Теперь об изъятом в вашем магазине другом холодном оружии… – Это о котором же? – Вот акт изъятия. У вас должна быть копия. – Ах, это… Ага, есть копия. Но при чем тут «холодное оружие»? В акте ничего подобного не написано, тут просто: «сабля в ножнах, с эмблемой на эфесе в виде…» и так далее. – На него тоже есть акт экспертизы. Практически все представленные образцы признаны холодным оружием… Кому оно принадлежит, Василий Яковлевич? – Мне, – ответил Смолин с тем же туповатым выражением лица. – А что, по этому поводу могут быть какие-то претензии? Мне адвокат давно растолковал все подробно: ни хранение, ни даже перевозка холодного оружия уголовным деянием не считаются. Я ж им не торгую и, боже упаси, не изготавливаю. – Значит, все перечисленное в акте… – Моя собственность, – сказал Смолин. – Надарили кучу в свое время, знали мою слабость… Кто в точности, уж и не упомнишь, столько лет прошло… – Вы коллекционер? – Я-то? – пожал плечами Смолин. – Отроду ничего не коллекционировал. – Зачем вам тогда столько сабель и прочего? Если вы не коллекционер? Существуют строгие правила экспонирования коллекций… – Да говорю же, никакой я не коллекционер, – сказал Смолин преспокойно. – Просто… Я тут домик купил наконец, вот и обустраиваю. У каждого свои причуды. Мне захотелось, чтобы на стене в кабинете висело штук двадцать сабель. Столько раз в кино видел, в замках всяких лордов… Но это ведь еще не означает автоматически, что я сразу уж «коллекционер». Вот вы мне скажите: есть в кодексе, вообще в законах точное, юридически выверенное, четко сформулированное понятие «коллекционер»? Кияшко наконец-то подняла на него глаза, помолчала и с некоторым удивлением призналась: – Что-то не припомню… А ведь в самом деле… Смолин самым циничнейшим образом ухмылялся – понятно, про себя. Действительно, существовали особые регламенты, касавшиеся оружейных коллекций. Но не существовало точного, юридически выверенного, четко сформулированного понятия «коллекционер». А потому не было в природе юридической закавыки, позволяющей навесить ярлычок, вот этот – именно что коллекционер, а тот – просто-напросто стену украшает старыми шпагами красоты ради… – Знаете магазин «Рукоделие»? – спросил Смолин. – Ну вот… в витрине куча старинных утюгов, прялок и прочего. Добрую половину, кстати, хозяйка у меня покупала. И что, ее можно назвать коллекционером? Это просто интерьер. Вот так и со мной обстоит. Никакой я не коллекционер, просто хочу, чтобы в кабинете было красиво… Если я, с точки зрения закона все же «коллекционер», так и объясните… Она отмахнулась: – В конце концов, это не мое дело… Значит, все перечисленное в акте принадлежит вам? – Ага. – А с какой целью вы все это держали в магазине? – Ну уж не для продажи, конечно, – сказал Смолин спокойно. – Я, понимаете ли, через месяц планирую дом закончить, развесить все, расставить… Есть хороший мастер, который быстро, качественно и недорого все реставрирует – что опять-таки законам не противоречит. Ножны покрасить, рукоять укрепить, чтобы не болталась, винтик вставить… Реставрация, одним словом. А то половина вещей такие убитые… Почистить, чтоб блестело, а то и никелировать… – А координаты мастера дать можете? – Пожалуйста, пишите. Он легально работает, кузнец с лицензией… Координаты можно давать смело, никого не подводя: Паша-Молоток человек свой, все подтвердит в лучшем виде… – Парнишку жалко, – заметил Смолин, когда в процессе обозначилась некоторая заминка. – Вы уж скажите по секрету, какие перспективы? Ведь глупость совершеннейшая, если подумать… – Перспективы… – Кияшко Н. В. покривилась, будто лимона щедро откусила. – У меня и так дел невпроворот, а тут еще подсовывают такое… – спохватившись, она приняла официальный вид: – Прочитайте и напишите вот здесь: «Мною прочитано и с моих слов записано верно»… Если у вас есть замечания… – Да нет, – проворчал Смолин, – все правильно… Где, здесь? – И внизу каждой страницы поставьте… ну, как букву «зет». – Интересно… – сказал Смолин, притворяясь, будто рисует эти «буквы зю» впервые в жизни. …Покидать здание, будучи отправлен восвояси, он не торопился – срочных неотложных дел не было, все только что происшедшее следовало обдумать в темпе вальса. Он стоял у выходившего на широкий двор окна, хмуро наблюдая, как здоровенные ребята с резиновыми аргументами на поясе выгружают без особых церемоний из старенького «лунохода» табунок щупленьких субъектов среднеазиатского вида: ага, опять, надо полагать, незаконных мигрантов наловили… Итак… Судя по первым впечатлениям, дознаватель Кияшко Н. В. и впрямь является той, за кого себя выдает: то есть до предела замотанной, усталой бабой, вынужденной ежедневно перелопачивать чертову уйму казенных бумаг, значительная часть коих яйца выеденного не стоит, потому что посвящена пустякам, формализму. Девятый вал канцеляриста, какого в любой системе выше крыши… Конечно, все это теоретически может оказаться хитрейшей игрой, а Кияшко Н.В. – великолепной актрисой, блестяще изобразившей замотанную жизнью и ненужной работой простую русскую бабу. С ментами нужно держать ухо востро и не вестись на то, как они выглядят… Вот только у Смолина был достаточно богатый опыт общения со всевозможными операми-кумовьями – достаточный, чтобы полагаться на чутье, интуицию, нюх. Все вышеперечисленное как раз прямо-таки кричало, что верны именно первые впечатления. Что с дознавателем все обстоит именно так, как он сейчас думает: дело это она воспринимает исключительно в качестве досадной обузы, прекрасно осознавая его ничтожность и тягомотные перспективы. Премиальных ни рубля не получит, а вот времени и сил на пустяшные бумаги убьет массу… Зачем, скажите на милость, подсовывать сейчас Смолину великолепную актрису и вести тонкую игру? Ради заполнения того убогого протокола, который он только что подписал, украсив внизу каждую страницу буквой «зю»? Не стоит овчинка выделки, ей-же-ей… Одним словом, оставляя все же некоторый малый процент на возможные неожиданности, следует признать, что дела обстоят следующим образом: коварных подходцев пока что нет, тонкой игры нет, Смолина выдернули, чтобы подписать рядовую, формальную бумагу. Ну, а когда до этой тетки доберется в скором времени разъяренный утратой «японца» Сидорыч… В общем, еще побарахтаемся… – Господин Смолин! – прервал его размышления хрипловатый женский голос. Смолин остановился и без излишней поспешности поднял голову. Дорогу к машине ему преграждала целая компания: некто, судя по доступной обозрению части туловища, безусловно мужского пола, нацелился на Смолина объективом здоровенной видеокамеры, второй торчал на подхвате с охапкой каких-то кабелей, а дамочка, стоя меж обоими упомянутыми, тыкала микрофоном чуть ли не в смолинский нос и возбужденно тараторила, словно опасалась, что он все же немыслимым кенгурячьим прыжком их перепрыгнет и бросится наутек: – Шестнадцатый канал, передача «Городские сенсации»! Господин Смолин, вы не откажетесь прокомментировать последние события? Смолин остановился, приосанился и, от всей души надеясь, что его улыбка имеет несомненное сходство с голливудской, начал, глядя старательно в объектив: – Охотно. Последние события, на мой непросвещенный взгляд, демонстрируют, что президентские выборы в США будут чертовски интересными и непредсказуемыми… Телевизионная дамочка прямо-таки шарахнулась, отведя микрофон в сторону так резко, словно Смолин собирался откусить половину. Смолин таращился на нее невинно и благожелательно, с обаятельнейшей улыбкой. Ящик он периодически смотрел, конечно – и об этой персоне имел некоторое представление, цензурными словами никак не описуемое. Это и была звезда шестнадцатого Нателла Чучина по прозвищу Чуча, известная фантастической тупостью и проистекавшим отсюда невежеством решительно во всем. Беда только, что она тем не менее с поразительной назойливостью маячила на экране, как ворона над помойкой, с невероятным апломбом выдавая в эфир такие перлы, что имевшие однажды неосторожность согласиться на интервью потом от нее бегали как черт от ладана. Примечательное было создание: рост метр с шиньоном, курносая вечно обиженная физиономия страдающего поносом мопса, похмельные мешки под глазами даже в трезвый период. Соплей перешибешь – но вреда и вони от нее… Смолин моментально подобрался, словно шлепал на лыжах по заросшему летней травкой минному полю. Ухо следовало держать востро и базар фильтровать с величайшим тщанием – иначе Чуча, ухватившись за случайную обмолвку, такую интерпретацию выдаст в эфир, так расцветит собственными идиотскими комментариями, что света белого не взвидишь. Сам он до сих пор с ней не сталкивался, но телевизора-то насмотрелся… – Ну что вы шутите, – обиженным тоном протянула репортерша, вновь тыча микрофоном ему в нос. – Я имею в виду последние события вокруг вашего магазина. – Это какие? – с безмятежным видом осведомился Смолин, продолжая улыбаться будущим зрителям, словно два Ричарда Гира и полдюжины Ди Каприо. – Ну у вас же в магазине торговали оружием… – Впервые слышу, – изумился Смолин. – В моем магазине отроду оружием не торговали. – То есть как? У вас же был обыск? – Следственное мероприятие под названием «обыск» еще не является следствием торговли оружием, – охотно разъяснил Смолин скучнейшим тоном бывшего лектора по марксизму-ленинизму, выступающего перед пенсионерами в ЖЭКе. Он с нескрываемой радостью отметил, что Чуча оказалась моментально сбитой с панталыку и нить разговора на какое-то время потеряла. Впрочем, благодаря большому опыту она оклемалась почти сразу же, напористо, прокуренно захрипела: – Вы же не будете отрицать, что вашего продавца арестовали за торговлю оружием? – Это вас кто-то обманул, – светски улыбаясь, поведал Смолин. – Никто моего продавца и не думал арестовывать, он на свободе пребывает, совершенно как мы с вами… – Но он торговал оружием? – Каким? – ласково, благожелательно спросил Смолин. – Уточните, пожалуйста. Оружие бывает огнестрельное и холодное, газовое и травматическое, спортивное, боевое и гражданское, составляющее принадлежность национального костюма. Есть еще категория предметов, оружием с точки зрения закона не являющаяся, но становящаяся таковым исключительно после того, как с помощью этих предметов было совершено деяние, подпадающее под категорию уголовного преступления… Телезвездочка таращилась на него прямо-таки очумело – то, что Смолин говорил, явно не умещалось в пространстве ее немногочисленных извилин. Нетрудно было догадаться, что выстроенная ею нехитрая тема разговора пошла насмарку. Смолин ждал, сияя улыбкой. От собаки бежать ни в коем случае нельзя – цапнет за ногу. Точно так же весьма чревато уходить быстрым шагом от какого-нибудь шакала телекамеры – снимет твою удаляющуюся спину и прокомментирует, как его левой пятке, угодно. Нам скрывать нечего, мы люди контактные и с прессой всегда готовые общаться живейшим образом… После недолгого промедления Чучина вновь ринулась в атаку: – Ваш продавец нож кому-то продал? – У меня приличное заведение, – обиделся Смолин, – и продавец у меня – парнишка приличный, с высшим образованием, интеллигент в первом поколении, можно сказать. Ножами сроду не торговал, вас, точно, обманул кто-то… – Кортик! – обрадованно взвизгнула репортерша, что-то определенно припомнив и вернув себе некоторую уверенность. – Он морской кортик продал! – Да не продавал он никаких кортиков, – с величайшим терпением и нетускнеющей голливудской улыбкой сообщил Смолин. – Разве что дал кому-то посмотреть кортик, а на него зачем-то дело завели… – В милиции говорят, что он торговал оружием… – Говорят, в городе Рязани пироги с глазами, – резвился Смолин, – их едять, а они глядять… – Я вас серьезно спрашиваю. – А я вам серьезно отвечаю, мадемуазель: я же не служу в милиции и не могу знать, что там говорят… – Но вас же только что допрашивали по этому делу? – И тут вы что-то путаете, право, – вздохнул Смолин. – Я сюда заходил узнать, как документы на охотничье ружье выправляют. Решил вот на старости лет рябчиков пострелять, говорят, супец получается классный… Он имел все основания чуточку гордиться собой: за все это время так и не ляпнул ни одной неосторожной фразы, которую можно было, выдравши из записи, интерпретировать гнусным образом. И сохранял полнейшее спокойствие, хотя так и подмывало высказать этой выдре все, что он о ней думает. Он помнил прошлогоднюю зимнюю передачу с участием Чучи – в центре, в арке кого-то застрелили в ходе неких разборок, и эта дура, стоя на том месте, где лежал труп, преспокойнейшим образом разгребала сапожком нападавший снег, чтобы явить взору телезрителей темное пятно заледенелой крови. Дело тут не в душевной черствости – просто такая уж дура по жизни… – Задавайте ваши вопросы, – с той же простодушной готовностью сказал Смолин. – Я и спрашиваю: в вашем магазине торговали оружием? – Никогда в жизни. – А как насчет кортика? – Я же только что объяснил, в чем там было дело… – Но в милиции говорят… – Это их гражданское право – говорить, – парировал Смолин. – Значит, вы хотите сказать, что у нас в Шантарске нет антикварной мафии? – Да откуда ж ей взяться? – Смолин пожал плечами. – Экие вы страсти говорите. Откуда у нас антикварная мафия? Ужасы какие… – И оружием вы не торгуете? – Хотел я во время индо-пакистанского конфликта продать одной из сторон с дюжину танков, – сказал Смолин. – Но танков под рукой не нашлось, да и плохо представлял я, как такие дела проворачиваются… Тот, что стоял со связкой кабелей, откровенно ухмылялся, предусмотрительно отвернув физиономию в сторону. Смолин благожелательно улыбался. Телезвездочка, дураку понятно, оказалась в тупике, что, похоже, сама понимала. – А что у вас отобрали при обыске? – У меня? – вновь пожал плечами Смолин. – Ничего у меня не отбирали. Вообще, в нашем законодательстве нет такого понятия «отобрать» применительно к правоохранительным органам. – Но они у вас забрали… – И понятия «забрать» тоже нету. Ничего у меня не забирали. – Но у вас же был обыск? – У меня? – недоуменно вылупился на нее Смолин. – Не было у меня никакого обыска. – Я имею в виду, в магазине… – Ах, в магазине… В магазине имело место… – А что там забрали? – Ничего там не забирали. Я же объяснял вам, что понятия «забирать» применительно к… Тот, что с кабелями, не вытерпел, наклонился к уху начальницы и страшным шепотом подсказал: – Изъяли… – Вот! – обрадовалась та. – Что у вас в магазине изъяли? – Всякую ерунду, – сказал Смолин, – пару-тройку старинных шпаг и тому подобное… – Вот, а вы говорите, что оружием не торгуете! – А это никакое не оружие. И я ими не торгую. Обещали посмотреть и вернуть. Нет такого закона, по которому человеку запрещалось бы держать хоть дома, хоть в магазинной подсобке старинные шпаги… У вас будут еще вопросы? Ей давненько уж хотелось с минимальным уроном для репутации убраться восвояси, и она моментально ухватилась за смолинские слова, проворчала: – Нет больше вопросов… И повернулась спиной, раздосадованно сматывая шнур микрофона. Сразу видно, что задуманный ею лихой наскок на подпольного торговца оружием с треском провалился. Все трое побрели восвояси. Смолин еще успел громко сказать вслед: – Всегда к вашим услугам, дамы и господа! Свободная пресса – наше завоевание-Троица и ухом не повела, рысцой удаляясь к серебристой девятке с эмблемой телекомпании и соответствующей надписью во весь борт. Нехорошо прищурясь, Смолин смотрел им вслед. И в эти совпадения он не верил. Кто-то должен был дать им наводку, слить точное время и место… а кому это проще всего сделать, как не грозе преступного мира майору Летягину? Особого вреда от рыжей Чучи не будет, но ручаться можно, что какую-никакую передачку она в эфир запустит, отчего лишний раз нервы позвенят, как гитарные струны… Отогнав соблазнительное видение – двух бородатых катов в красных рубахах, которые взапуски охаживали Чучу плетюганами по голой тощей заднице, – Смолин печально вздохнул и направился к машине. Глава 3. Провинциальные сокровища Давненько уж Смолин не нырял с головой в самую что ни на есть гущу народной жизни – и впечатления были, что скрывать, не из приятных. Разболтанный «пазик», ожесточенно громыхая всеми сочленениями так, словно собирался вот-вот рассыпаться на составные части, катил по раздолбанной дороге, битком набитый всевозможными обитателями райцентра Предивинска. Кто-то вез с собой неподъемные сумки, непонятно чем набитые, кто-то с провинциальной непосредственностью тыкал локтем Смолину то в грудь, то в печенку, еще кто-то непринужденно топтался по ногам. Окошки были распахнуты настежь, но все равно в автобусе витали ядреные ароматы, наглядно свидетельствовавшие, что местные жители отроду на дезодоранты не тратились и даже слова такого буржуйского не слыхивали, а носки меняли исключительно на водку. Порой в эту симфонию вплеталось благоухание технического спирта. Плотно сбитая человеческая масса равнодушно и слаженно подпрыгивала на ухабах, не замечая таковых, не заморачиваясь толкучкой и запахами, попутно ведя оживленные беседы о местных сплетнях, безрадостных перспективах на будущее и, разумеется, разворовавших страну олигархах. Зажатый на задней площадке Смолин стоически терпел всю эту экзотику, отмечая про себя, что Инге все же приходится чуточку полегче – она, бедолажка, пользуется в Шантарске общественным транспортом, а значит, обладает некоторым иммунитетом. Сам же он старательно себе внушал, что не стоит принимать все близко к сердцу – это ненадолго, в конце концов, километров шесть туда и столько же обратно, подумаешь… Угораздило же товарища Евтеева, делавшего первые шаги на скользкой дорожке подпольной торговли антиквариатом, обосноваться не в самом райцентре, а в его, изящно выражаясь, пригороде… Можно было, конечно, двинуть в этот самый пригород на машине, что отняло бы несколько минут, но Смолин из мелочной предосторожности оставил «Паджерик» в центре Предивинска, чтобы не светиться. Настроение, впрочем, было не таким уж и унылым. Во-первых, вскоре предстояло обрести приличную груду «скифья», сулившего нешуточную прибыль. Во-вторых, ожидая в центре Предивинска, возле мелкого базарчика, отправившуюся по своим журналистским надобностям Ингу, он не потерял времени зря. Как и подобает хваткому антиквару, случая не упустил. Углядев среди бабок с пучками редиски и пластиковыми ведрышками маслят подвыпившего деда, разложившего на брезенте всякий железный хлам вроде старых замков, гаечных ключей и вовсе уж непонятных ржавых хреновин, перекинулся с ним парой слов – и уже через минуту оба энергично двинули к деду домой. Через четверть часа Смолин за смешные по шантарским меркам деньги стал обладателем почти неношеных галифе с гимнастеркой (конец сороковых, п/ш), трех фарфоровых статуэток (те же времена, фарфор не битый, повезло), полузабытого ныне романа Жюля Верна «Завещание чудака» («виньетка», издание сорок первого года) и серебряной чарочки с чекухами германской империи. Уже собравшись уходить, он вдруг обнаружил, что к старому серванту в углу варварски приколочена гвоздем здоровенная, чуть ли не в ладонь бронзовая кокарда, какую носили в некоторых полках австро-венгерской армии, – двуглавый орел с мечом и скипетром в лапах. Убедившись, что странный заезжий горожанин готов и за эту дрянь кое-что заплатить, дедок кокарду в два счета отодрал. Если не считать дыры от гвоздя, состояние у нее было идеальное, разве что почистить следовало. Настоящий антиквар, как уже неоднократно подчеркивалось, не должен пренебрегать любой мелочью, поскольку продать с некоторой прибылью можно все. Тем более что конкретный покупатель на кокарду заранее имелся – один из татарских профессоров, питавший пламенную страсть к любым подлинным предметам, происходившим из Австро-Венгерской империи. Дед у него был, изволите ли видеть, австро-венгр, заброшенный в Шантарск перипетиями первой мировой да так тут и прижившийся… «Пазик» описал широкую дугу, выкатил на обширное немощеное пространство, обрамленное покосившимся забором, затормозил с визгом и скрежетом. Судя по бодрой реакции утрамбованных аборигенов – конечная. Дождавшись, когда задняя площадка опустеет, Смолин подхватил не особенно и объемистую сумку с недавней добычей, спустился наземь и подал руку Инге. Огляделся. С двух сторон тянулись высокие, протяженные сопки с пологими, заросшими сосняком склонами, а меж ними на пространстве шириной с километр, вольготно располагался пригород: серые унылые «хрущевки», классические двухэтажные дощатые домишки, избушки с огородами и палисадниками, какое-то здание складского облика с неразличимой отсюда вывеской и наглухо запертыми железными воротами. Там и сям лениво валялись беспородные собаки, бродили куры, в тенечке устроилась дебелая свинья. Стояла тишина, воздух был чистейший, хоть в загазованные мегаполисы его продавай в цистернах, безмятежно и величаво зеленел густой сосняк со значительными вкраплениями то ли елок, то ли пихт, над головой расстилался лазурный небосклон с белым разлохматившимся следом самолета. Классическая глушь: безмятежная, сонная, ленивая… Смолин не был восторженным интеллигентом, а потому умиляться всей этой очаровательной патриархальности не стал, он попросту стал высматривать нужный ему дом. Насколько он разглядел таблички и номера, искомой была вон та «хрущевка», где у одного из подъездов стоял двухдверный «ГАЗ-69». – Ты меня возьмешь? – спросила Инга, в отличие от Смолина, озиравшаяся с откровенным восторгом. – Нет, – ответил Смолин. – Вон, видишь лавочку? Там ты посидишь, пока я закончу. – Не доверяешь? – прищурилась девушка с некоторой обидой. – Что за глупости, зайка, – сказал Смолин. – Я б тебя и брать не стал, если б не доверял… – А что ж тогда? Смолин склонился к ее уху, сказал веско: – Исключительно забота о тебе, верь не верь… Понимаешь, милая, эта негоция, которой я тут заниматься собираюсь, все же явственно попахивает нарушением закона. Мало ли что… Постой уж на всякий случай в сторонке, чтобы тебя там не было ни в каком качестве. Я-то привык выпутываться из всевозможных непоняток, а у тебя такой привычки нет… Уяснила? – Тебя что, арестовать могут? – Типун тебе на язык, – сказал Смолин без улыбки. – Да нет, не жду я таких уж пакостей, но все равно – береженого бог бережет, а небереженого конвой стережет. Есть вещи, которые нужно делать автоматически – ну, как «переходя улицу, оглянись по сторонам». Ежели покупка из-под полы неучтенной археологии носит хоть малейшие признаки незаконности – следует держать ухо востро… Ладно, я быстренько. Посиди пока. Он поставил рядом со скамейкой сумку, одернул пиджак. Вид у него был не то чтобы представительный, но безусловно приличный и располагающий к себе. Аккуратный легкий костюмчик, не дорогой и не дешевый, глаженая белая рубашечка в полоску, очки (с простыми стеклами) и серый берет. Положительно, городской интеллигент из небогатых бюджетников. Очки, как и берет, между прочим, здорово меняют внешний облик – и сбивают с толку тех, кто в другом обличье тебя не видел. Нехитрый прием, но порой очень действенный… Аккуратно заправив под пиджак ворот рубашки, Смолин мимоходом коснулся локтем твердой выпуклости под мышкой (впрочем, кобура-оперативка снаружи совершенно незаметна). Бумажник с документами покоился в левом внутреннем кармане, тщательно застегнутом на пуговичку, в правом, точно так же застегнутом, помещался конверт с деньгами. Триста тысяч были в рыжеватых «пятерках» и места занимали немного, так что карман совершенно не оттопыривался. В левой руке у него был свернутый полиэтиленовый пакет с логотипом одного из шантарских магазинов – достаточно объемистый и прочный, чтобы без хлопот уместить в него все здешние приобретения, ну, а газеты для упаковки у хозяина, надо полагать, найдутся… Тишина и благолепие. Вокруг – ни единой живой души, если не считать терпеливо сидевшей на лавочке Инги. Даже если в автобусе был «хвост», укрыться ему для наблюдения было бы решительно негде. Стоп, стоп, одернул себя Смолин. Не стоит доводить разумные предосторожности до паранойи. Чересчур громоздкая и сложная ловушка для товарища Летягина – выманивать для не вполне законной сделки аж в Предивинск, подставлять безукоризненного Евтеева… у которого самый настоящий паспорт с предивинской пропиской. К тому же речь идет не о каком-нибудь парабеллуме в исправном состоянии (на котором, кстати, погорел Коляныч, тоже не малое дите), а об археологической копанке, с помощью которой, строго говоря, неимоверно трудно пришить серьезную статью. Так что не стоит усугублять… Он вошел в обшарпанный подъезд, где изрядно пованивало кошками и пригоревшей капустой, морщась, поднялся на третий этаж, не мешкая надавил кнопочку старомодного звонка. Внутри протяжно задребезжало. Очень быстро послышались шаги, и дверь – без всяких вопросов изнутри – распахнулась. Перед Смолиным стоял Николай свет Петрович Евтеев, в дешевеньком спортивном костюме с отвисшими коленками. На лице провинциального интеллигента изобразилась нешуточная радость, и он проворно отступил: – Заходите, Василий Яковлевич, заходите… Да не разувайтесь, к чему… Старательно пошаркав подошвами по резиновому коврику, Смолин прошел в комнату с задернутыми наполовину шторами из дешевенького ситчика или чего-то подобного, давным-давно снятого с производства. Он не оглядывался открыто, но, прищурясь, поводил глазами вправо-влево, сторожко и цепко, как дикий зверь, впитывая впечатления и оценивая обстановку. Слева – дверь во вторую комнату. Эта, надо полагать, исполняет функции гостиной: телевизор, пара кресел, диван, книжная полка: книги в основном старые, шестидесятых-семидесятых, классический набор задрипанного интеллигента, Шукшин-Хемингуэй-Шишков-Чапек… фантастики немного, «макулатурные» книжки… история… археология… путешествия… Мебель, телевизор – все опять-таки старое… – Опомниться не могу, – заговорил Смолин громко, весело, глядя открыто, беззаботно, – Места у вас прямо-таки чудесные, а уж вид из окна сам по себе… У нас за квартиру или дом с таким видом процентов двадцать пять накинут непременно… А из той комнаты и вовсе на тайгу вид открывается, а? Ничего, если я гляну… Говоря это, он непринужденно, с милой бесцеремонностью распахнул дверь в соседнюю комнату, поменьше, окно которой и в самом деле выходило аккурат на пологий, заросший живописной тайгой склон. Никого. Узкая односпальная кровать, еще одна книжная полка, шифоньер. Можно, конечно, предположить, что именно в нем кто-то прячется, но это опять-таки будет паранойя, пожалуй… – Чудесный вид, – Смолин, прикрыл дверь и вернулся в гостиную. – Так бы тут и поселился. – Переезжайте, – усмехнулся хозяин. – У нас квартиры, по вашим меркам, стоят сущие копейки… – Да где там, – грустно поведал Смолин, озираясь с тем же откровенным дикарским любопытством, отлично разыгранным, – привык я к Шантарску, никуда уже не денешься, да и дела… Ничего, если я руки помою? В обоих смыслах? – Да ради бога… Оказавшись в крохотном совмещенном санузле, Смолин моментально определил, что уж тут-то спрятаться человеку просто невозможно – разве что, сплющившись волшебным образом до толщины тарелки, забраться под ванну. Но волшебства в нашей жизни что-то не наблюдается – черт его знает, к добру или к худу… В микроскопической кухоньке тоже не мог укрыться посторонний – едва войдя в квартиру, Смолин ее рассмотрел мгновенно, благо дверь распахнута. Итак, вроде бы все спокойно… Чтобы не нарушать легенду, он без особой охоты, но шумно сходил по-маленькому, спустил воду, торопливо ополоснул руки. Вышел в гостиную, опустился в продавленное кресло. Поскольку хозяин как раз закурил, то и Смолин без церемоний вытащил сигареты. Присмотрелся. Евтеев нервничал. Тут и провидцем не надо быть: суетливость в движениях и взгляде, нервные жесты, по комнате зашагал без особой нужды, покосился странно… А впрочем, это ни о чем скверном еще не говорило. На месте этого провинциального деятеля Смолин тоже волновался бы не на шутку, предвкушая, что вот-вот станет обладателем сказочной по предивинским меркам суммы… да еще не на шутку опасаясь, что заезжий покупатель может сотворить какую-нибудь пакость: черт их ведает, этих городских, ушлый народ, на ходу подметки режут, мало ли как вокруг пальца обведет. Занервничаешь тут… – Итак, Николай Петрович? – с широкой улыбкой поинтересовался Смолин. – Перейдем к делам нашим скорбным? Хозяин встрепенулся: – Скорбным? – Это шутка, – терпеливо сказал Смолин, привыкший иметь дело с разнообразнейшими, порой самыми удивительными клиентами. – Приступим? Вещички бы посмотреть… – А деньги вы привезли? – Евтеев нервно сглотнул, закашлялся, раздавил до половины выкуренную сигарету в массивной хрустальной пепельнице (лет сорок назад копейки стоила). – Конечно. Как договаривались и сколько договаривались. – А можно полюбопытствовать? – Вы что, мне не верите? – укоризненно вопросил Смолин. – Да верю я вам, верю… Но, знаете ли, бизнес… – Понятно, – сказал Смолин. – Деньги против стульев. Извольте. Он достал не заклеенный конверт, извлек тощую пачечку «рыжих» и развернул их этаким веером. – Да, вроде бы… – Не «вроде бы», а триста тысяч, – с усмешечкой сказал Смолин. – Как договаривались. Потом сами пересчитаете. Да, деньги, конечно же, настоящие… – Ох, да что вы… Я не имел в виду… – Бизнес, да… – с неопределенной интонацией пожал плечами Смолин. – Ну, показывайте вещички. Подставка под телевизор была шкафчиком (помнившим еще, пожалуй, Хрущева во всем блеске официального поста). Евтеев присел на корточки, распахнул отчаянно заскрипевшую, покосившуюся дверцу (фанера в нижнем левом углу отстала и коробилась). «Сдох бы, но не стал бы так жить», – с легкой брезгливостью подумал Смолин и поторопился придать лицу нейтральное выражение, не иллюстрирующее потаенные мысли. Выпрямившись, Евтеев со стуком опустил на столик рядом со Смолиным две картонных коробки. Отступил на шаг, сел в соседнее кресло, потянулся за сигаретой, вымученно улыбнулся: – Вот, смотрите. Все, чем богаты… Аккуратно подстелив старую газету, Смолин достал маленькую, но сильную немецкую лупу в черном пластмассовом корпусе и не без приятного волнения вытащил из ближайшей коробки первое, что подвернулось – ветвисторогого оленя – большую бляху, темного, почти что черного оттенка, покрытую толстыми, рыхловатыми ядовито-зелеными полосками окиси (главным образом в углублениях). Вот именно: толстыми… рыхловатыми… Он даже не стал разглядывать археологическую редкость в лупу – поднял к глазам, печально хмыкнул, покивал головой. И отложил небрежно на край газеты. Достал овальную пряжку. Приятное возбуждение быстро улетучивалось. Все так же покачивая головой, Смолин отложил и этот раритет, извлек третий – то же самое. Он больше и не пытался присматриваться, изучать вдумчиво: доставал предмет за предметом и, окинув беглым взглядом, небрежно откладывал, точнее, совсем уж пренебрежительно швырял на кучку просмотренных. Выругал себя в глубине души – надо ж было так пролететь, размечтался, прибыли начал считать… – Что-то не так? – напряженно спросил Евтеев. Вторая коробка тоже опустела. Аккуратненько, в виде и исключения, Смолин отложил последнюю вещичку. Поднял глаза, покривился, пожал плечами: – Увы, Николай Петрович, увы… Если вы это покупали, то от всей души надеюсь, не заплатили слишком много… – То есть? Простите? Без всякой дипломатии Смолин сказал безжалостно: – Фуфло все это, простите великодушно. Гроша ломаного не стоит… то есть стоит, конечно – но натуральные копейки, если продавать туристам как экзотические сувениры. – Но позвольте, как же так… – Господи, вы же музейщик, – сказал Смолин. – Что, никогда в жизни не слышали об индустрии подделок? Это все, без исключения – новоделы, причем не особенно искусной работы. – Вы точно уверены? – Профессия такая, знаете ли, – сказал Смолин. – Давненько ею занимаюсь. По фотографиям, конечно, нельзя было определить, но вот так, вживую и гадать нечего. – Но ведь окись… Печально усмехнувшись, Смолин огляделся в поисках подходящего орудия труда. Не усмотрев ничего полезного, взял со стола свою одноразовую зажигалку, перевернул в пальцах, взял ближайшую «древность» и, ловко орудуя краешком зажигалки, в два счета соскреб на газету чуть ли не весь слой «окиси», рыхлой комковатой, ненатуральной. Послюнив кончик носового платка, с силой потер впадину – после чего на темном металле не осталось ни одной зеленой крупинки. Продемонстрировал вещицу и платок Евтееву: – Видите? «Вековая окись» эта в два счета изготовляется из немудреных химикатов, которые можно за копейки купить в любом приличном хозяйственном магазине. Крепенько наколол вас кто-то. Если он еще в пределах досягаемости и вы заплатили хорошие деньги – стоит быстренько его найти и набить морду… – Но постойте! Те вещи, что я привозил в Шантарск… – Вот как раз те были самыми доподлинными, – сказал Смолин. – Зато вот это, – он небрежно, не глядя, дернул подбородком в сторону кучки: – фуфло законченное. Видывал я подделки и убедительнее… Рывком поднявшись из кресла, Евтеев прошелся по комнате, точнее, сделал по паре шагов вправо-влево. Резко повернувшись подошел к окну, рывком распахнул занавески и уставился на улицу. Смолин, честно признаться, особого сочувствия не испытывал: так оно и бывает, когда человек берется не за свое дело, вздумав (точнее, вбив себе в голову, что непременно сумеет) разбогатеть в одночасье. Кто ж виноват, умник захолустный… – Значит, вот так, – протянул Евтеев снова плюхнувшись в жалобно скрипнувшее кресло. – Фуфло… А вы знаток, Василий Яковлевич, знаток… Чего-то не хватало в общей картине происходящего. И Смолин очень быстро сообразил, чего именно: жесточайшего разочарования, которое просто обязано было отразиться на лице собеседника. Человек, рассчитывавший огрести астрономическую по здешним меркам сумму и окончательно понявший, что не получит ни копья, должен и держаться, и выглядеть совершенно иначе. А потом ему пришло в голову, каким в данной ситуации может оказаться следующий ход принимающей стороны. Он напрягся – и тут же хладнокровно констатировал: поздно… В прихожей уже азартно топотали несколько ног. Буквально через секунду в гостиную ввалилась, показалось сначала, целая толпа, но тут же ясно стало, что вторгшихся всего-то трое. Самый из них неопасный и неинтересный, малец лет четырнадцати, остался у двери, таращился на Смолина с чуточку комичной смесью гордости и нешуточного возбуждения. Второй, здоровенный лоб лет двадцати пяти, по роже видно, выполнял тут функции «группы физической поддержки» – и, в общем, ясен был как таблица умножения, достаточно было одного взгляда на его низколобую, не обремененную интеллектом рожу. А вот третий был самый здесь опасный – пусть и невысокий, пусть и щуплый, мозгляк мозгляком. Тот специфический жизненный опыт, которого Смолин нахлебался досыта не по собственному желанию, мгновенно о себе напомнил. Ручаться можно, что не ошибся: некоторая худоба лица, этакая обтянутость кожей скул, взгляд, выражение глаз, улыбочка, общее впечатление… Старый зоновский сиделец – причем, очень похоже, совсем недавно пришедший от «хозяина»… Прошлое, казавшееся навсегда забытым, нахлынуло на Смолина, как порыв ледяного ветра, он подобрался, как зверь, готовый к схватке за выживание. Какое-то время стояла напряженная тишина. – Не покупает, а? – без улыбки сказал щуплый. – Не покупает, – чуть шутовски развел руками Евтеев. – Оне нашим товаром брезгуют… Тон у него был, вопреки ожиданиям, ничуть не подхалимский, не подчиненный. Смолин неотрывно смотрел на них на всех – и помаленьку начал находить определенное сходство меж Евтеевым и Щуплым: несомненная похожесть лиц, даже голосов, нечто неуловимое в манере держаться, осанке… Он, конечно, мог и ошибаться, но сходство очень уж явно просматривалось. Родственнички, блин… Щуплый вынул руки из карманов – пальцы украшены целой коллекцией наколок-перстней, и, надо сказать, серьезных, легко расшифрованных тем, кто понимает. Никак не первоходок, видно, что не одну дюжину коц истрепал… Тихий щелчок – и из кулака Щуплого выскочило блестящее лезвие ножа, больше напоминавшего шило. Ни к чему мирному такая вот зоновская самоделка изначально не предназначена, смастрячена для одной-единственной задачи: воткнуться в организм на приличную глубину с самыми печальными для организма последствиями. Щуплый впервые улыбнулся – скупо, бегло: – Ну что, дядя, понял расклад? Вынимай денежку и аккуратно клади на столик. А потом можешь валить на все четыре стороны. Зуб даю, не тронем… Страха Смолин не испытывал – одну только злость и на этих провинциальных разбойничков, и на себя. На себя не было особых оснований злиться, ловушка, надо сказать подстроена качественно, весьма даже изящно и талантливо… но все равно, он ругал себя последними словами, так было чуточку легче. – Ну что ты вылупился? – не сердито, не издеваясь, скорее даже с некой печалью поинтересовался Щуплый. – Ты же вроде бы не дурак, а? Вот и прикидывай расклад в темпе вальса. Куда ты отсюда, на хрен, денешься? Хорошая была идейка, конечно, – кинуть тачку возле мусоров, но получилось тебе же хуже… Машину Смолин оставил в центре Предивинска, у длинного одноэтажного здания купеческой постройки, где помещались милицейский райотдел, прокуратура и почему-то райсобес. Выходит, все же был хвост? Он присмотрелся. Пожалуй что, память и зоркий глаз не подводят: именно этот оголец, сопляк драный ехал с ними в автобусе. Ну да, он еще в ответ на какое-то замечание въедливой старушонки обложил ее так затейливо, что даже для нынешних времен было чересчур… – Ты не переживай, – Щуплый поигрывал ножиком-шилом с плоской коричневой рукояткой. – Если б ты сюда на тачке приехал, ничего б для тебя не изменилось… А девочка, она тебе кто? Неужто дочурку поволок в такую даль? – Хрен там дочурка, – прокуренным фальцетом сообщил мальчишка. – На дочурок так не смотрят, он ее, точно, тянет… – Тем лучше, – расцвел в улыбке Щуплый. – Тебе, дядя, не за себя одного беспокоиться надо, а за двоих сразу, усек? Ну, ты долго будешь мое терпение испытывать? Лавэ на стол, и вали отсюда… – Ага, – сказал Смолин, – а ты мне – перушко в спину? – Окстись, блаженный, бог с тобой, – ухмыльнулся Щуплый. – На кой мне ляд тебя мочить? Ты ж все равно ни единой живой душе словечка не пискнешь, точно? Самое печальное, что он был прав. И, нимало не колеблясь, мог отпустить Смолина восвояси целым и невредимым. Во-первых, ничего невозможно будет доказать, номера купюр не переписаны, презумпцию невиновности никто не отменял. Во-вторых, есть и гораздо более унылые соображения. «Эти подонки отобрали у меня триста тысяч, товарищ майор!» И после этих слов самый тупой и нераспорядительный мент, конечно же, поинтересуется: а как вы, собственно говоря, гражданин Смолин, оказались в той квартирке и зачем поперлись в такую даль из родного Шантарска, в нашу глухомань, имея в кармане триста тысяч рублей? И что ответить? Правду? «Видите ли, товарищ начальник, я собирался у хозяина квартиры прикупить некоторое количество археологических находок, которые считал подлинными…» Большей глупости и совершить невозможно, то-то Летягин возрадуется, а с ним и неведомый пока Икс… – Ну, что молчишь? Прикинул хрен к носу? – Я вот думаю… – сказал Смолин. – Вы, оба-двое, часом, не родня? Что-то похожи… Евтеев и Щуплый улыбчиво переглянулись, Щуплый покивал: – Соображает, интеллигент, хоть и очки надел… Ну да. Вот лично я – его беспутный братец, как в романах. Читал, наверно? Вот так и мы с Николашей: он подался по умственной части, а я – по бродяжьей… Тебе-то что с того? – Значит, два брата-акробата… – произнес Смолин медленно. – А кто придумал? – А какая тебе разница, прохожий? Ты, главное, побыстрее вынимай денежки, клади на стол – и можешь сваливать… Точно тебе говорю, уйдешь целехоньким. – Слышь, Татарин, – проникновенно сказал верзила, – дай я ему пару раз… – Цыц под лавку, – сказал Щуплый, он же Татарин, вроде бы беззлобно и даже ласково, но облом заткнулся моментально. – Если ты ему дашь пару раз, ему будет больно, лялька любить не будет… О! Сейчас Мишаня, пацане-ночек наш, сбегает вниз и кулыурненько попросит ляльку подняться в хату. Она наивная, ничего такого не подозревает, она пойдет… Вася, тебе это нужно? Чтобы мы тут с лялькой во что-нибудь занятное поиграли, коли ты добром деньги выложить не хочешь? Или ты такой козел… – За козла ответишь, – грубо сказал Смолин. – Чего-о? Перед кем это? – Передо мной, – Смолин медленно поднялся (нет, не отступили и не придвинулись, остались на прежних местах, значит, уверены в себе), встал спиной к подоконнику, сложил руки на груди. – Татарин, говоришь? А я – Червонец, очень приятно. Кликуху давала в семьдесят восьмом минусинская тюрьма. Как поет Асмолов – ну чего ты вылупился, дядя? Два срока у меня, Татарин, в сумме три судимости, а ты со мной, как с интеллигентом каким… – Ну да? – без эмоций протянул Татарин. – И что ж ты, сокол ясный, в подтверждение выкатишь? – Давай подумаем, – сказал Смолин. – Ты, я прикидываю, примерно моих лет, значит, попробуем… Савостинская пересылка, «двадцать семь дробь пять», буркитский лесоповал… Тюлень, Азер, Люма Черный, Барабан, Гаврило-Пивохлеб, Ляпсус, Серый… – О! Который Серый? – Ростовский, – ответил Смолин. – «Мама, не горюй, идем на дно», знаешь? – И где ты с ним тянул? – Да там же, в Бурките, – сказал Смолин чистую правду. – Не доводилось заезжать? – А кто абвером командовал в Бурките? – Тоже мне, вопрос… – пожал плечами Смолин. – Капитан Климентьев Вячеслав Иваныч, прозвище Цыганок, сука редкостная… Я тебе много могу рассказать про Буркит и про другие места тоже… Устроим вечер воспоминаний? – Не стоит, – отмахнулся Татарин. – К чему… Бродяга? – Один на льдине, – сказал Смолин. – Тем лучше, прохожий, тем лучше… – усмехнулся Татарин одними губами. – Один на льдине – это все ж не деловой, есть серьезная разница, а? За тебя меня на спрос не потянут, так что ничего особенно не меняется… Капусту выкладывай, Червонец, не тяни. И линяй куда тебе надо. Извини, не буду размякать душой оттого, что ты когда-то тоже сходил на зону. В этой паскудной жизни, Червонец, каждый за себя, только бог за всех, но до него далеко… Звиняй, братка, деньги нужны – а у тебя определенно не последние. Перехитрили тебя, чего уж там, так что не ерепенься, а то я и в самом деле Миша-ню пошлю твою зайку в гости пригласить… Ну? – Знаете что, землячки? – спросил Смолин спокойно. – Беда ваша в том, что воспитывались вы в глухомани и от городских ухваток давно отстали, если вообще были в курсе. В двадцать первом веке живем, если кто запамятовал… Он отбросил полу пиджака и одним движением вырвал из подмышечной кобуры наган. Навел его на Татарина, коего справедливо полагал самым здесь опасным, и сказал: – Ну что, крести козыри, Татарин? Пальчики разожми аккуратненько и не вздумай рукой дергать… Он оценил собеседника совершенно правильно: тот и не подумал глупо дергаться, ни словечка не произнес, вообще не ворохнулся, только губы сжались плотнее да глаза сузились. В следующую секунду Татарин, не сводя глаз со Смолина, не шевелясь, разжал пальцы, и выкидуха глухо стукнулась об пол. – Шаг влево, – сказал Смолин, для верности указав направление свободной рукой. – Вдоль полок с книжной премудростью, до самой стеночки… Кому говорю! Двигаясь медленно, будто по льду, Татарин отступал влево бочком-бочком, пока не оказался у стены. – Скажи своим, чтоб не дергались и смирнехонько шли к тебе, – продолжал Смолин жестко. – Ты ж умный, Татарин, ты огни и воды прошел… Если я тебе в лоб жахну, вряд ли кто меня искать будет по всей великой и необъятной, ты все же, прости за прямоту, не настолько крут… – Подошли! – бросил Татарин, привалившись плечом к выцветшим, дрянненьким обоям. – Все ко мне подошли! Первым сорвался с места верзила, пепеливший Смолина взглядом, но молчавший. Следом в нешуточном испуге кинулся мальчишка, отрок долбаный. Последним в шеренгу встал хозяин квартиры, повернулся к беспутному братцу, вскрикнул прямо-таки моляще: – Серега… – Ну, что поделать, Колян. При таком раскладе… – оскалился Татарин, не сводя глаз со Смолина. – Червонец… – Аюшки? – И что, стрелять будешь? – Нет, пукать на мотив «Интернационала», – сказал Смолин холодно. – Теперь, Татарин, послушай мой расклад… Я ж тебе говорю, я не интеллигент и в этой жизни видывал виды… Божусь за пидараса, если что, валить буду всех. Вплоть до щенка – свидетели в таком деле ни к чему. Вы мне потом по ночам сниться не будете, уж точно… и вряд ли станете под окном скрестись… У меня налаженный бизнес, Татарин, я в Шантарске не последний человек – и ради того, чтобы так оставалось и впредь, я вас положу… Если дернетесь. Он видел по глазам, что Татарин к его словам отнесся очень даже серьезно. По спине у Смолина не то что капли пота поползли – рубашка на спине стала мокрехонькой, прилипла к подкладке пиджака. Нервы у него были не железные, а риск – огромный… Он с животной радостью отметил, что этим придуркам из глухомани наверняка не знакомы свеженькие городские технические новинки. Дело в том, что в руке у него чернела безобиднейшая игрушка – пугач, заряжавшийся капсюлями от охотничьих патронов, не способный причинить вред даже инфузории. Только в прошлой жизни эта штука была настоящим наганом. Превеликое множество их до недавнего момента хранилось на армейских складах, а потом какие-то рачительные деятели додумались пустить старые запасы в продажу, переделав заводским образом под газовый патрон, под резиновые пули или просто в безобидные пугачи, продававшиеся каждому желающему. Самый настоящий наган сорок третьего года выпуска, разве что в дуло качественная заглушка вбита, в гнезда барабана вставлены втулки под капсюли – да еще, как уверяет Фельдмаршал, сбита соосность. Но по виду – стопроцентный боевой наган прежнего времени, даже опытные люди поначалу обманывались… – А попадешься потом? – с ласковой угрозой поинтересовался Татарин. – Ну, давай прикинем… – сказал Смолин раздумчиво. – Четыре выстрела – это быстро. Пальчиков моих в хате не осталось, разве что на этом… – он кивнул на кучку новодельных «раритетов». – Но я их быстренько по карманам распихаю… Время летнее, август на дворе, народишко кто по грибы подался, кто с работы не вернулся, кто водку глушит… А выскочить мне и из хаты, и из подъезда – три секунды. Вид у меня приличный и располагающий, пока кто-то обеспокоится, я буду далеко. Мне всего-то от подъезда отойти – и докажите потом… При самом лучшем раскладе вас тут найдут только к ночи… если вообще обратят внимание. Провинция, мало ли что грохочет, может, это у Кольки гвозди забивали или там спьяну утюгами кидались… Вы ж местные, ребятки, лучше меня знаете, как тут у вас обстоит с любопытными… Ну кому в голову придет в хату ломиться, заслышав хлопки? Плюнут и на другой бок повернутся… Или ты, Татарин, в самом деле веришь, что уже через полминуты один сосед начнет ноль-два набирать, а полдюжины других в хату бросятся? Нет, серьезно? Объясни мне, если я неправильно все рассчитал… Татарин угрюмо молчал. – Ты меня материи, легче станет, – серьезно сказал Смолин. – Только не теми словами, за которые… ну, да ты знаешь, не пальцем делан. Материть его Татарин не стал – только оскалился еще больше и сообщил: – Я тебя потом поищу, Червонец… Лады? – Не советую, – сказал Смолин. – Я кусачий. – Вот и поглядим, у кого прикус ловчее. – Дело, конечно, твое… – молвил Смолин. – Ладно, я пожалуй, пошел… Держа наган так, чтобы чей-нибудь зоркий глаз не углядел результатов переделки, способных прояснить истинное положение дел, Смолин по стеночке, по стеночке добрался до двери. Спина намокла так, словно ему за шиворот плеснули добрую кружку воды. Стоя в прихожей, он покосился на замок, в котором торчал ключ. Положительно, ему сегодня везло – как и все здесь, замок оказался старинной системы, которую без ключа хрен откроешь изнутри. Где-то у хозяина, конечно, есть запасной, но на его поиски потребуется время, а если учесть, что все на нервах… Точно рассчитав движения, Смолин отступил к двери, рывком выхватил ключ из скважины, распахнул дверь и выскочил на площадку Левой рукой быстро всадил ключ, повернул его дважды, дернул дверь. Убедившись, что запер ее, что есть силы грохнул по ключу рукояткой нагана. Ключ сломался, та часть, за которую берутся пальцами, полетела на пол, а остальное намертво застряло в замке. Дверь уже дергали за ручку изнутри, что есть мочи, сгоряча, слышались неразборчивые возбужденные голоса, кто-то (есть сильные подозрения, тупой верзила) со всей своей дурацкой силушки пнул дверь. Непонятно, чего он этим рассчитывал добиться, если дверь открывалась внутрь, – ну да что возьмешь с дурака… С третьего этажа сигать не будут, не идиоты, мелькнуло у Смолина в голове. А дверь им так просто не одолеть, так что есть время в запасе – но мало, чертовски мало… Он спрятал наган под мышку, тщательно застегнул ремешок и на цыпочках побежал вниз по лестнице, пахнущей кошками и подгорелой капустой. Следовало поторапливаться, ох, как поторапливаться… Глава 4. Зеленое море тайги Он не терял головы, не паниковал – скверно, конечно, но всякое бывало… Пока несся вниз, в голове зародился… нет, не то чтобы четкий план, но все же некий набросок действий на ближайшее время. Ну, а там видно будет. Главное сейчас – срубить хвост тяпкой… Остановившись перед дверью подъезда, он глубоко вдохнул пару раз (не паниковать!), пригладил волосы пятерней, поправил берет, носовым платком быстренько вытер пот со лба. Одернул пиджак, поправил очки, едва не соскользнувшие с носа. Решил, что вид у него прежний – спокойного, интеллигентного человека, ни в каких сложностях не замешанного. Еще раз вздохнув полной грудью, распахнул дверь, ожидая всего на свете. Татарин мог и оставить у подъезда кого-то еще для пущей надежности… Нет, настолько далеко его предусмотрительность все же не простиралась. Ни одной живой души окрест, если не считать терпеливо сидевшей на лавочке Инги. Завидев Смолина, она оживилась, лицо стало радостным… Моментально оказавшись с ней рядом, Смолин крепко взял ее за руку и буквально поднял с лавочки, задыхающимся шепотом сообщил на ухо: – Иди за мной, живенько и без вопросов… Живо! И, не теряя времени, повел ее вдоль дома, под самыми окнами первого этажа. Инга семенила за ним с растерянным и удивленным лицом, но вопросов не задавала (молодец, зайка!). Смолин, шагая размашисто, все время старался не сорваться на бег – заметит кто-нибудь, присмотрится, может рассказать потом, как с заячьей прытью несся приличный на вид человек в очках и берете да еще красивую девушку за собой волок, такое запоминается… Смолин свернул направо, за угол дома. Не колеблясь, направился к близкому лесу, увлекая за собой Ингу. Достигши первых елок (а может, и пихт, не потрогав, не разберешь), свернул влево, и они метров сто в приличном темпе двигались в тенечке и прохладе. Потом Смолин свернул направо, они стали подниматься вверх, наискосок по склону. Что-то оттягивало Смолину правую руку – ах да, сумка с купленными у деда вещичками. Когда он успел ее подхватить с лавочки, не помнил. Рефлекс какой-то сработал. Безмятежная тишина, чистейший воздух, насыщенный горьковатым ароматом хвои, под ногами то и дело попадались серые корни, вылезшие на поверхность, нужно поглядывать, чтобы о них не споткнуться, сейчас в первую очередь следует беречь ноги, подвернешь – пропадешь, нафиг. Инга старательно пыхтела рядом, по-прежнему не задавая вопросов, Смолин даже умилился (умница все же!) – но только на краткий миг. Для эмоций и чувств не было времени… Оглядевшись, он остановился, прошел еще с десяток метров. Ну вот, пожалуй, и наблюдательный пункт. Сквозь деревья отсюда открывается вид на пустую улицу, автобусную остановку, старый кирпичный павильончик с дощатой крышей, лишившейся за годы половины досок. Можно перевести дух, спокойно осмотреться, прикинуть то и это… – Что? – тихонько спросила Инга, отдуваясь. – Хреноватые дела, милая, – Смолин почти отдышался. – Если совсем коротко, это оказался не продавец, а сука. Мало того, что подсунул подделки, там еще объявилась куча отморозков, которые хотели вульгарно вывернуть мне карманы. Ну, я кое-как ушел… Не хочу я тебя пугать, но народец опасный. – Бандиты? – Вроде того. Так что не расслабляйся, понятно? И не паникуй, главное, не паникуй… – Они за нами погонятся? – спросила Инга почти спокойным голосом. – Да уж наверняка, – кивнул Смолин. – Вот только куда им за нами гнаться, они еще до-олго не сообразят… – Милиция… – Какая тут милиция, – поморщился Смолин, – тут глухомань… – Ну, тогда нужно… – Бежать? – Да. – Вот бежать пока что не стоит, – сказал Смолин, насколько мог мягко и убедительно. – Тот, кто драпает, не рассуждая, тот и проигрывает. Бежать надо умеючи, рассудочно… – А куда нам… Взяв ее за шею, Смолин легонько притянул девушку к себе и сказал со всей возможной мягкостью: – Помолчи немножко, хорошо? Я обязательно придумаю что-нибудь, и не в таких переделках бывали. Только помолчи пока, пожалуйста… Она замолчала, стояла рядом, понурясь. Вообще, Смолина Инга привлекала еще и тем, что мала в ней было балованности, вполне современная городская девочка, но не капризная, без капельки дурного феминизма… Ну, что ж, прикинул он. Заметить их в чащобе снизу будет, пожалуй что, мудрено: костюм на нем темных тонов, на Инге джинсы и серая курточка поверх белой футболки, ничего особенно яркого… Если попробовать, как водится, поставить себя на место противника, какого хода мыслей следует ожидать? Пожалуй, о том, что добыча юркнула в прилегающую тайгу, задумаются в последнюю очередь. Для здешних обитателей медвежьего угла и Смолин, и Инга подсознательно характеризуются как городские. Люди, обитающие посреди многоэтажных домов, асфальта и всего такого прочего. Горожанин и тайга в размышлениях провинциала как-то не сочетаются… К машине, конечно, нельзя. Возле милиции с прокуратурой их, понятное дело, тронуть побоятся – но ведь до Шантарска триста километров трассы, большей частью проходящей по глухим и совершенно безлюдным местам. Какие-никакие колеса у этих подонков отыскаться смогут – да вдобавок, глядишь, и обрез или нечто подобное. Нет, самостоятельно уходить по трассе очень уж рискованно. Двумя пальцами вытянув из внутреннего кармана поставленный на «беззвучку» мобильник, он присмотрелся к экрану. Как и следовало ожидать, он находился в зоне уверенного приема, эта часть области давно накрыта соответствующей аппаратурой: кроме жителей пригорода, тут находятся парочка золотых приисков, леспромхозы и все это частное, а значит, работающие там нуждаются в качественной сотовой связи… Телефон был заряжен почти полностью. Учитывая, что у Инги свой телефон, со связью у них обстояло наилучшим образом… Но много ли от этого проку? Мысль позвонить в местную милицию и попросить защиты для двух добропорядочных граждан, попавших в лапы местного хулиганья, он отмел сразу: по тем же причинам, что уже были подробно обдуманы. Ну, и еще кое-какие нюансики… Кот Ученый сейчас на вступительных экзаменах, мобильник отключил. Шварц и Фельдмаршал в поте лица заняты добыванием соответствующей аппаратуры для поисков броневика, могли не отключать свои трубки, но могли и отключить. Конечно, в Шантарске и кроме орлов из его команды нашлось бы немало народу, способного вытянуть его из этой паскудной ситуации… Позвонить хотя бы Михалычу, а полковник, мужик правильный, в два счета свяжется с местным райотделом, и сюда быстренько прикатят все наличные луноходы… Да и другие варианты имеются… Вот только Смолину чертовски не хотелось представать перед внешним миром в качестве позорно описавшегося ребеночка, которого при большом стечении народа пожарные снимают с высокого дерева, на верхушку которого он забраться-то забрался, а вот слезть назад испугался. Никак он не мог предстать в роли зареванного пацанчика, которого с хохотком и прибаутками спасают здоровенные веселые дядьки. Назовите это пунктиком, как хотите, но для него это было бы невероятным унижением. Тем более что опасность все же не смертельная, а положение отнюдь не безнадежное. Случалось и хуже, и ничего – сам выкарабкался, один на льдине потому что… Вот! Смолин встрепенулся, присмотрелся. Честная компания в полном почти составе – разве что малолетний Мишаня отсутствовал – объявилась на крохотном тесном балкончике, куда едва поместилась. Что-то они там делали, а что – отсюда не рассмотреть. Человек в желто-бело-черной полосатенькой рубашке – ну да, Татарин – вдруг лег пузом на перила, выбросил ноги в воздух, извернулся, спиной к Смолину, лицом к дому стал достаточно быстро спускаться, словно бы висел в воздухе без видимой опоры… Тьфу ты! Это они веревку привязали к перилам. А что еще оставалось делать? Дверь так просто не вышибешь – соседи заинтересуются, а лишний шум им тоже ни к чему, хата-то принадлежит Колюнчику, человеку интеллигентной профессии, наверняка уважаемому в доме. Балкон одиночный, смежных соседских, куда можно было бы перелезть с баечкой о заклинившем замке нет… Довольно быстро Татарин достиг земли. Следом двинулся верзила – этот спускался гораздо медленнее, неуклюже, опасливо таращась по сторонам. Голоса не долетали, но, похоже, Татарин снизу понукал его живейшим образом. Ну вот, приземлился чадушко, веревка, к сожалению, выдержала… Появился пацан, этот слетел по веревке быстрее всех, как маленькая шустрая обезьянка. А вот Николай Петрович, мозговой центр сраный, что-то вниз не спешил, так и торчал у перил, без малейших поползновений поиграть в альпиниста. Трусит, падла, определенно. Остальные, впрочем, не пытались призывать его присоединиться к погоне. Оставив Евтеева на балконе, троица двинулась в обход дома – быстрым шагом, но не бегом, охолонули уже, надо полагать, успели кое-что обдумать и прикинуть на скорую руку. В сторону немощеной проселочной дороги, соединявшей пригород с Предивинском, они даже не пытались свернуть – ну конечно, понимали, что Смолин не настолько глуп, чтобы двинуть по ней пешочком. Направо пошли, к автобусной остановке. Теоретически рассуждая, в смолинском положении (если исключить бегство в тайгу) имелись только два варианта: либо попробовать укрыться где-то в пригороде, либо сговорить какую-нибудь попутку до Предивинска. Из этих вариантов погоня и будет исходить, болтаясь окрест и расспрашивая всех, кто попадется на дороге. Ага, ага… Тот самый двухдверный «газик» на бешеной скорости пронесся в сторону Предивинска – и Смолин успел рассмотреть за рулем верзилу. В машине он был один. Значит, Татарин его отослал в Предивинск, сторожить «Паджерик». Что ж, неглупо… Мобильники у них наверняка имеются – не такое уж это по нынешним временам дорогое удовольствие даже здесь. Коли уж у Евтеева лежала на столе дешевенькая «труба», остальные тоже, скорее всего, телефонизированы… Татарин с огольцом исчезли из поля зрения. С нешуточной радостью Смолин отметил, что никто из троих за все время, пока были на виду, даже не обернулся в сторону сопки, даже беглого взгляда не бросил: значит, он угадал правильно, принимать в расчет тайгу им и в голову не пришло. А это, в свою очередь, наталкивает на следующий ход… Он достал из бокового кармана сумки тоненький, в яркой обложке «Атлас шантарского автомобилиста». Пролистал до нужной страницы, изучил карту, прикинул расстояния. Учитывая летнее время и ясную погоду, задуманный им план представлялся вполне реальным. Он покосился на Ингу: у нее, слава богу, не какая-нибудь хренотень на шпильках, а нормальные кроссовки – тем лучше, да и его обувка ближе к кроссовкам, чем к обычным туфлям. Подойдет… – Ну вот, есть идея, – с чуточку фальшивой бодростью произнес Смолин. Инга смотрела на него с надеждой: правильная девочка, повезло, другая городская девица на ее месте давно бы в слезы ударилась, ныть начала, раскисла б… Смолин пожалел, что до сих пор как-то не расспрашивал свою теперешнюю подругу подробно о родных, папе-маме, прошлой жизни – а она сама на эти темы говорила скупо… – Можно, конечно, звякнуть местным ментам, – сказал Смолин рассудительно, – но мне чертовски не хотелось бы светиться… – А что, ты приехал покупать что-то такое… – Умница, – сказал Смолин, – сразу видно журналистскую хватку. Ничего жуткого, не думай. Просто-напросто «черную археологию». Соображаешь? Если заикнуться, что они хотели меня избавить от денег, обязательно встанет вопрос, какого я вообще рожна сюда прикатил с такими деньжищами. Можно, конечно, без затей сослаться на то, что к нам привязались незнакомые уркаганы… но все равно, это опять-таки означает засветиться. Да и потом… Ну, довезут они нас в Предивинск… Но до самого Шантарска сопровождать уж всяко не будут. А на трассе нас и догнать могут… – И что ты предлагаешь? – спросила Инга почти спокойно, старательно притворяясь, что ей ничуточки не страшно и не тоскливо. – Из Шантарска кого-нибудь вызвонить? – Была такая мысль, – кивнул Смолин. – Но им до нас добираться часа три самое малое… Вот тебе лично приятно будет три часа тут торчать, терзаясь неизвестностью? Она передернула плечами: – Приятного мало… – То-то и оно, – сказал Смолин. – Есть чуточку более сложный, зато самый безопасный вариант… Видела, как они сыпались с балкона? – Ах, так это они… – Они самые. В сторону тайги даже не смотрели, никак они не берут в расчет, что мы сдернули в чащобу… Вот, смотри, – Смолин подсунул ей атлас, открытый на соответствующей странице: – Мы примерно вот здесь. Километрах в пятнадцати, я так прикидываю – ну там километром больше-меньше, – расположена деревня Зыбуново. Часа три пешочком по тайге. Я, конечно, не эвенк и не особенный вообще таежник, но кое-как могу ориентироваться. Нам нужно перевалить через сопку, пройти меж двумя грядами – видишь? – а там, судя по карте, равнина. Часика через три будем в деревне. Еще до темноты. Ну, а деревня – это машины, пусть даже старые и раздолбанные, а на худой конец – телеги с лошадьми. Денег у меня при себе достаточно, чтобы соблазнить любого аборигена, – они тут не особенно зажиточные. Далее. Смотри карту. От Зыбуново километров десять примерно до самой настоящей трассы – дорога по здешним меркам оживленная, соединяет Предивинск и Куруман, до коего километров пятьдесят. Движение там оживленное, я слышал краем уха. Либо сговорим машину из деревни до самого Курумана, либо доедем до трассы, а там нас кто-нибудь обязательно подхватит. Тут тебе не город, и пролетать мимо голосующих на обочине как-то не принято – патриархальные нравы-с… В этих местах я не бывал, но пошатался по другим глухоманям, так что нравы, менталитет и обычаи, в общем, знаю. Ну, а Куруман… Я там редко бывал, но найдутся знакомые и знакомые знакомых. Нормальный райцентр, с гостиницей и прочими благами цивилизации. Обоснуемся там, отдохнем, высвистим туда ребят… Все уже будет гораздо проще. Ну, а эти козлы… Даже если до них в конце концов, дойдет, что мы двинули тайгой, вслед все равно не кинутся. Не дураки, ох, не дураки, прекрасно понимают, что бессмысленно гоняться по тайге за парой человек, которые успели оторваться. Они ж не спецназовцы, не охотники и не индейские следопыты наподобие Чингачгука… В общем, у нас есть все шансы. – А это обязательно – именно так? – Скажем, крайне желательно, – сказал Смолин. – Или ты всего этого, – он показал рукой на окружающую дикую природу, – боишься? – Да нет, в общем… Просто я человек совершенно не таежный. На шашлыки ездила пару раз, и то неподалеку от Шантарска… – Ну и что? Никаких тут особенных трудностей. Всего-то часа три лесной прогулки. Я же говорю, еще до темноты доберемся. Всего-то нужно – смотреть под ноги повнимательнее, чтобы не вывихнуть ненароком. Медведей тут вроде бы быть не должно, да они в августе и неопасные. У меня даже пугач есть, – Смолин отвел полу пиджака и продемонстрировал. – Бабахает так, что любой медведь драпанет… Ну? Лицо у нее, конечно, было явно страдальческое – но вот сломленности, в общем, не усматривалось. – Ну, если ты уверен, что так будет лучше… – сказала Инга. – Знаешь, ты у меня настоящее сокровище, – усмехнулся Смолин, – мечта умного мужика. Предоставляешь мужчине решать и выбирать, не хнычешь, не раскисаешь… Пожалуй, мне все-таки повезло, честное слово… – Спасибо, – улыбнулась она бледно. Вполне возможно, девушка прекрасно понимала, что некоторая доля вины на ней все-таки лежит: Смолин не особенно хотел ее брать, но она настояла, больно уж удачно для нее все складывалось: соберет в Предивинске материал для статьи и с завтрашнего дня радостно и весело уйдет в отпуск. Смолин поначалу вяло сопротивлялся, но потом уступил. Не такая уж секретная сделка предстояла. Вот и получился… отпуск. – И зачем я сюда потащилась? – подумала Инга вслух, подкрепив эти мысли Смолина. – Сидела бы на шестом этаже, с компьютером, с газировкой… А мы не заблудимся? – Я, конечно, не матерый таежник, – сказал Смолин, – но пара лет на лесоповале кое-какое представление о тайге дает. Так что справимся. Честно тебе скажу, я бы не рискнул устраивать таежный бросок на сотню километров, разве что в случае неминучей необходимости… ну, а полтора десятка верст уж как-нибудь отмахаем. Дорога примерно известна, погода отличная… Нам, я так прикидываю, туда. Пошли? – Пошли, – вздохнула Инга, тоскливо оглянувшись на еще видневшийся пригород, какую-никакую, а все же цивилизацию с электрическими лампочками, автобусами и домами. Сначала они так и двигались по склону сопки, постепенно понижавшемуся. Когда длинная сопка, как бы выразился городской человек, кончилась, они оказались в нешироком распадке, за которым красовалась вторая сопка, столь же длинная и столь же постепенно понижавшаяся. Смолин, не собирался разыгрывать супермена и достал карту: чрезвычайно походило на то, что обозначенная самой тонюсенькой линией дорога, потому и делала дугу, чтобы обогнуть место, где сопки сходили на нет. Вскоре, к их радости, они наткнулись на помянутую дорогу – точнее, то, что от нее осталось. Сразу видно было, что именно тут и пролегала лет двадцать назад лесная дорога: пространство метров в десять шириной резко отличалось от окружающей тайги: вместо могучих елей на всем протяжении бывшей дороги росли негусто молоденькие деревца толщиной не более чем в руку. Не самый удобный путь, но теперь сбиться с него было решительно невозможно. Инга поначалу отвлекалась на всякую экзотику вроде цокавших из-за стволов белок и не встречавшихся в городе птиц, но довольно быстро этой сомнительной экзотикой пресытилась и шагала, не особенно и глядя по сторонам. Странствие это, как ему и полагается, было чертовски скучным: шагаешь себе и шагаешь, мимо столь одинаковых деревьев, что кажется, будто кружишь на одном месте, поглядываешь под ноги, чтобы не пропустить коварную ямку, корягу, а то и змею. Говорить особенно не о чем, опасностей никаких, но и поводов для веселья тоже. Тайга – очень скучное место, если ты в нее нагрянул не романтическим туристом, а просто вынужден отмахивать километры по неотложной надобности… Первое время Инга вертела головой чуть ли не на триста шестьдесят градусов – опасливо высматривала медведя. Имевший об этих животных некоторое представление Смолин не стал ей говорить, что они вполне могли миновать на дороге пару-тройку косолапых – медведь способен передвигаться абсолютно бесшумно и, учуяв человека, попросту тихонечко растворится в чащобе так, что не увидеть его и не услышать… Может быть, кто-нибудь Смолину и звонил – он не стал переключать телефон с «беззвучки». Разговаривать о текущих пустячных делах посреди этой дикой чащобы, с его точки зрения, было бы излишним сюрреализмом. Инга, когда он ей это изложил, с ним согласилась. Чуть ли не час парочка шагала по вырубке, ничуть не похожей на те, которые Смолин поневоле видел. Никаких куч помаленьку гниющих бревен, с российской щедростью невывезенных, практически пустое место с едва видневшимися над землей пнями: деревья были срезаны, что называется, под самый корешок. Судя по этакой скрупулезности, они наткнулись на одну из тех делянок, которые на закате советской власти выделяли японцам. Никто другой, кроме японцев, так бы не сделал: деревья спилены так, чтобы не потерять и сантиметра деловой древесины, на месте доброй половины пней виднеются лишь обрубленные корни (выкорчевали самые подходящие), щепы не осталось ни горсточки. Подданные императора старательно сгребли все сучья, ветки, чуть ли не каждую хвоинку. Наглядный урок щедрой русской душе, который означенная душа, ручаться можно, принимать к сведению не собиралась… Вырубка наконец кончилась. Встретился ручеек с чистейшей прозрачнейшей водой, и они с превеликой радостью напились. Издалека доносились какие-то странные звуки – то ли тихое лопотание, то ли шелест. Смолин сначала насторожился, потом достал атлас, всмотрелся и довольно хмыкнул: – Ну вот, нас можно поздравить. Совершенно правильно идем. Вот она, речка… Это речка шумит. Незаметно-незаметно, а полдороги отмахали. – Правда? – Сама посмотри. Мы примерно вот здесь… – Может, тогда привал сделаем? Смолин не стал разыгрывать сурового конкистадора-первопроходца из тех, что питались то сапогами, то ослабевшими членами экспедиции и шагали даже мертвыми. Полпути было пройдено, до темноты еще далеко, марш-бросок, в общем, проходит успешно (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!). – Привал так привал, – сказал он. – Только сначала до речки дойдем, там посвежее и вообще… – Мы через нее что, переправляться будем? – Да нет, слава богу, – сказал Смолин, предварительно сверившись с картой, – нет необходимости. Дорога вдоль речки тянется, отсюда видно… Речка была неширокая, метров пятнадцать, но быстрая и бурная. На том берегу сопки стояли сплошной стеной, собственно, это были уже не сопки, а голые каменные обрывы – серые и рыжие, ребристые – с деревьями высоко наверху. С первого взгляда видно, что там нет прохода ни для конного, ни для пешего, оттого-то, надо полагать, дорога и протянулась по берегу где они сейчас находились. Оказалось, впрочем, что и здесь есть обрывы, пусть и не такие крутые, как на берегу противоположном – по ним можно было запросто спуститься к воде. С блаженным вздохом опустившись на траву, Инга разбросала руки, зажмурилась. Смолин присмотрелся. Особенно изможденной она не выглядела – а с чего, собственно? Километров восемь всего и отмахали, проспект Шантарских Пролетариев и тот двенадцать в длину… – Особенно не разлеживайся, – сказал Смолин, чтобы не расхолаживать спутницу, не сбивать с ритма. – Десять минут – и двигаем дальше, пока энтузиазм не потеряли… – Есть, капитан, – сказала она, не открывая глаз. – Как прикажете… – Оставайся здесь, – попросил ее Смолин, – никуда не уходи, а я спущусь к воде. – Зачем? – А так, – пожал он плечами. – Как тебе объяснит любой шантарский археолог, именно в таких местах селился древний человек. В естественных пещерах под обрывом. А вдруг там, внизу навалом великолепной археологии… – И дорогой? – И дорогой, – произнес Смолин без улыбки. – Какая-нибудь уникальная резьба по мамонтовой кости – совет старейшин заседает… – А над ними летающая тарелка повисла. «Отлично, – подумал Смолин. – Шутим помаленьку. Значит, в хорошей форме». – Вот именно, – сказал он задумчиво. – А то и письмена атлантов, которые именно в наших краях спасались после катаклизма… Ладно, я пошел. Высмотрев подходящее пологое местечко, он осторожно стал спускаться к воде по каменистому склону. Речка бодренько струилась, шумя и брызгая. Оказавшись под обрывом, Смолин с удовольствием, повернувшись спиной к воде, справил малую нужду, потянулся. Тело ощутимо ныло – давненько уже он не предпринимал столь длинных пеших прогулок: то за столом, то в машине, дело даже не в годах, а в сидячем образе жизни, мать его за ногу… С гантелями, что ли, позаниматься или на спортивную ходьбу выделить часочек? По примеру цивилизованной заграницы? Они-то за собой следят тщательно, не то что мы… Что-то явственно плеснуло посередине речки – таймень, может? В такой глуши они еще попадаются, не всех извели… Смолин прошел еще несколько метров и оказался у самой воды, движимый бесплодным охотничьим азартом. Нет, не видно… Потягиваясь, он лениво озирался вправо-влево. И замер, словно током ударило. Присмотрелся. Да нет, не почудилось – с чего бы – не пил, не вымотался. Удачно, что называется, пошутил… Там, слева, метрах в тридцати от Смолина, над самой водой зияла небольшая темная дыра, всего-то метров двух в диаметре. Перед ней – длинная полоса земли пополам с камнями. И там, среди камней, виднелось нечто, как две капли воды напоминавшее человеческий череп… Есть какое-то правило, точнее, физический закон, смутно помнившийся Смолину со школьных времен. В северном полушарии реки помаленьку меняют русло, старательно, тихонько подмывая левый берег. Правило… правило… а хрен его помнит, того, в чью честь это правило названо. Главное, так и обстоит. Здесь, несомненно, произошло то же самое: речка помаленечку смещалась влево, оставляя справа часть высохшего дна… а потом она по капельке подмыла обрыв, часть его обрушилась, открыв пещерку. Смолин не колебался ни секунды – инстинкт сработал. Быстренько разулся, скинул брюки и в одних трусах, босиком, зашлепал по воде, осторожно ставя ноги, ежась, когда под изнеженные подошвы горожанина попадали камешки. Еще по дороге ему пришло в голову, что на археологию особо надеяться не стоит. Мало ли кому мог принадлежать череп. Давным-давно в этих местах пошаливали варнаки, перехватывавшие порой купеческие обозы. Позже стреляли друг друга белые, красные и всевозможные атаманы, слыхом не слышавшие о такой ненужной премудрости, как политическая ориентация. Чертова уйма вариантов: купца укокошили… таежный бродяга занемог и помер… чекисты шлепнули контру и зарыли, где придется… в коллективизацию прихватили в глухом месте оплошавшего уполномоченного… Идти стало легче: часть земли ссыпалась в речку, и Смолин теперь двигался по сухому. Правда, и тут хватало камней – причем не обкатанных водой, угловатых. Он шипел сквозь зубы, выругался пару раз. Но все же добрался до черепа. Присел на корточки, без малейшей брезгливости вынул его из рыхлой земли, поднял к лицу – и присвистнул. Уж не померший естественной смертью захворавший бродяга, точно… Аккурат во лбу зияло отверстие с идеально гладкими краями несомненно, оставленное пулей – и не винтовочного калибра, не пистолетного, а чем-то наподобие солидного жакана. Ну да, затылочной части практически нет, вместо нее неровная здоровенная дырища. Влепили добру молодцу прямехонько в лобешник, да так, что пуля через затылок тут же вылетела. Вмиг отлетела душа, быть может, и понять ничего не успел… Смолин осматривался. Кое-где торчали из земли кости, некоторые переломанные, и переломы свежайшие – ну да, это их поломало, когда обрыв осыпался… Отложил череп и пошел к пещерке. Осторожно туда заглянул, стоя по щиколотку в насыщенной острыми камешками земле, очень теплой, нагревшейся на солнце. Медленно, печально посвистел, качая головой. В той части пещерки, что осталась незадетой обвалом, скелеты лежали целой грудой. Пещерка оказалась маленькая, по размерам примерно равная автомобильному кузову. Археологом, Смолин, конечно, не был, но не требовалось должного образования, чтобы сообразить: трупы сюда сваливали как попало, друг на друга, так что кости, лишившись плоти, причудливо перемешались. Никакая это не могила, точно, даже первобытные люди так небрежно своих покойников не хоронили. Речь шла не о «погребении», а о том, чтобы просто-напросто понадежнее спрятать убитых, дабы улик не осталось: и у еще одного черепа во лбу дыра, и у того вон, справа, висок разворочен опять-таки не пулей из штатного армейского оружия… Значит, не гражданская и не чрезвычайка – какие-то сугубо штатские разборки… – Ох, а я-то думала… Смолин обернулся, как ужаленный. Рядом с его небрежно брошенными брюками стояла Инга, отдувавшаяся и мотавшая головой с превеликим облегчением. – Я спустилась, а тебя нет… – поведала она с неописуемым выражением лица. – Только штаны лежат. Если тебе стукнуло в голову искупаться, то где остальное? Ой! – Не шуми, – сказал Смолин. – Ничего страшного. Они все уже давным-давно мертвые и вставать не собираются… Подумаешь, покойнички… Не особенно древние, правда… – Ты что, уже определил? – Понимаешь, их пулями положили, – ответил Смолин. – Тут не надо быть академиком… Если страшно, стой там, я только немножко осмотрюсь… – Нет уж, журналист я или кто? Она проворно сбросила кроссовки и, закатав джинсы, зашлепала по воде. Вскоре стояла рядом со Смолиным, изо всех сил стараясь придать себе вид равнодушный и бывалый, – что ей давалось с некоторым усилием – вряд ли она раньше такое зрелище лицезрела… – Кто их? – спросила Инга шепотом. – Спроси что-нибудь полегче, – сказал Смолин нормальным голосом. – Например, кто они такие… Ну, посмотрим. Авось что-нибудь да осталось интересное… – он обернулся к девушке и ободряюще подмигнул: – Не смотри на меня так, я ведь не могилу раскапываю. Сама видишь, какая это, к черту, могила… Он шагнул в пещерку и присел на корточки над ближайшими скелетами, дружелюбно ему скалившимися с той самой извечной житейской мудростью: я, мол, уже дома, а ты еще в гостях… Плоть, судя по всему, разложилась давным-давно – ни тени запаха, одни кости. Там и сям – нечто чрезвычайно похожее на обрывки истлевшей одежды, но уже ни за что не определить, что это была за одежда, мужчине или женщине принадлежала. Ага! Так-так-так… Двумя пальцами, за почерневшее ушко Смолин вытянул из земли круглый предмет, не глядя, протянул руку назад, властно распорядился: – Платок! Почувствовав в пальцах комочек ткани, плюнул на находку и старательно ее потер. Почти сразу же кое-что прояснилось: стандартная армейская пуговица со звездой, серпом и молотом, судя по малым размерам – от гимнастерки. Это ни о чем еще не говорило: столько лет после войны донашивали форму и те, кто пришел с войны, и те, кто на войне не был вовсе… Так-так-так… Довольно бесцеремонно он принялся убирать кости в сторону, направо, в кучку. Процедил сквозь зубы: – Извини, братан, сам понимаешь… Вскоре обнаружилась уже гораздо более интересная находочка – офицерский погон с двумя лейтенантскими звездочками. Кант и просвет давным-давно выцвели, а эмблемы рода войск нет, так что ничего не определить… Смолин ворочал кости, как нанятый, отрешившись от всего на свете. Еще один лейтенантский погон, вероятнее всего, принадлежавший тому же субъекту, что и первый… Еще погон, капитанский, канты столь же изничтоженные временем, но жесткое золотое шитье сохранилось… Еще погоны, еще! Старшина… младший сержант… И ни следа сапог, ремней, кобур, портупей – ну конечно, хозяйственно сняли, иначе остатки непременно бы попались… Фуражка, почти сгнившая, но звездочка, конечно же, цела… Уже чуточку освоившаяся с этим таежным некрополем Инга стояла у входа в пещерку, держась так, чтобы не заслонять ему свет, и пыталась что-нибудь рассмотреть. Смолин, не оборачиваясь, пододвинул к ней кучку находок: – Интересные дела, – сказал он, перебирая кости, иногда чихая от попадавшей в нос сухой пыли. – Да тут их человек десять… Погоны – самое раннее весна сорок третьего… Это уже никак на гражданскую не спишешь… Что-то я в жизни не слышал, чтобы у нас в войну в глухомани положили чуть ли не взвод военных… Но это никак не гражданская, звездочка-то, особенно в сочетании с погонами наглядно о том гласит… Звездочка более поздняя, сороковых годов… – Точно? – Уж будь уверена, – заверил Смолин. – В жизни не слышал, чтобы пропадало в тайге непонятно кем изничтоженное воинское подразделение… – и вдруг выдохнул удивленно, громко, завороженно: – Ах, мать твою… И застыл в нелепой позе, сидя на корточках, так и держа в руке длинную кость. – Что? – удивленно спросила Инга. Смолин и верил, и не верил. – Армейские, точно, не пропадали, – сказал он медленно, все еще не шевелясь. – А вот кое-кто другой… Бог ты мой… Неужели… Он встряхнулся и заработал вовсе уж ожесточенно, передвигал кости, едва ли не швырял. Еще погоны… потемневшая медаль, ленточка истлела, но угадывается, что это «За боевые заслуги»… Орден Красной Звезды, между звездой и закруткой сохранился кусочек ткани… – Ага! – Смолин радостно ощерился. Он выбрался со своей находкой на свет и разжал кулак. На ладони у него лежал знак почетного чекиста; овал с мечом, серп и молот, на протертой смоченным слюной платком красной эмалевой ленточке проступили буквы НКВД… – Так-так-так… – сказал Смолин, сам не понимая напрочь, какие чувства испытывает. – Вот, значит, куда вас закурковали, мужики… Вот вы где… И это именно вы, других быть не могло… – Ты про что? – недоуменно спросила Инга, переводя взгляд с его лица на знак. – Это не армейцы, как видишь, – сказал Смолин. – Это НКВД. Ну да, семь оперов и трое возниц, итого десять… А здесь у нас девять черепов… ну, десятый наверняка там, – он кивнул на осыпавшуюся кучу земли. – Наверняка, иначе получилось бы невероятное совпадение, а никаких совпадений быть не может… – Ну объясни ты, наконец! – вскрикнула Инга. – Господи ты боже мой… – Смолин криво усмехнулся. – А еще журналистка с жаждой сенсаций… Ты что, в самом деле никогда не слышала про «золотой караван»? По лицу вижу, что нет… Ну да, другое поколение… …Золотые прииски Предивинского района окончательно были выработаны еще в конце семидесятых. Но в ноябре сорок третьего, когда случилась эта история, благородного металла еще хватало и добыча шла в три смены, двадцать четыре часа в сутки – война требовала золота. Так вот, в ноябре сорок третьего из Предивинска в Куруман на тамошнюю аффинажную фабрику вышел «золотой караван», каких до того была отправлена едва ли не сотня. Тогдашние машины зимой безусловно проигрывали лошадям, и зимний обоз, как обычно, состоял из трех саней. По-разному случалось, конечно, но в тот раз везли шестьдесят килограммов. По опечатанной сумке на розвальни. Три ямщика – учитывая специфику работы, нет никакого сомнения, что все они были сексотами с кучей соответствующих подписок и обязанностей (ну, а уж карабин или ружье у каждого имелось независимо от ведомственной принадлежности – это Сибирь…). Ну, и конвой, разумеется – семеро ореликов из войск НКВД. То есть не вертухаи, а народ, безусловно воевавший, с большим опытом. Бог его знает, почему, но в те времена существовала строжайше соблюдавшаяся инструкция: число конвоиров обязательно должно быть нечетным: семь, три, пять, одиннадцать… Неважно, сколько людей, лишь бы число было нечетное. Ямщики, погон не носившие, в расчет не принимались, инструкция касалась только тех, кто носил форму и официально состоял на службе. Почему и отчего так было задумано, в чем тут высшая начальственная мудрость, сегодня уже никто не объяснит, конечно. Так было положено – и все тут. А то, что было положено, в те жесткие времена да еще в таком ведомстве, выполнялось неукоснительно… Семеро волкодавов, короче. Автоматы, пистолеты, даже гранаты. Трое ямщиков, несомненно, вооруженных. Трое саней и шестьдесят килограммов золота. Немаловажное уточнение: все поголовно, и те, кто в погонах, и те, кто без, этот немудреный маршрут протяженностью всего-то километров восемьдесят проделывали не впервые. Обоз ушел из Предивинска – и словно растворился в воздухе. Когда прошел контрольный срок, забеспокоились вяло – тем более что к вечеру того дня (а вышел обоз ранешенько) разыгралась страшная пурга, и логично было предположить, что конвой сделал привал, как прежде и случалось. Когда прошел двойной срок, забеспокоились серьезнее. Из Предивинска и Курумана под рык разгневанного начальства, решившего пока что не докладывать Шантарску (авось обойдется и все отыщутся), в тайгу кинулись спецгруппы. Лыжники, упряжки с легкими санями, двое аэросаней… Ни следа. В Шантарск доложить все же пришлось. Оттуда раздался еще более могучий рык – там хорошо представляли, что Москве докладывать придется именно им, а не этим районным обормотам. Над тайгой кружили все самолеты, какие оказались в пределах досягаемости начальства. Батальон войск НКВД из области, усиленный сотней оперов, помчался в Предивинск литерным эшелоном. Во всех близлежащих деревнях людей с синими околышами рыскало едва ли не больше, чем там имелось жителей. Ни следа. Пришлось областному начальству, держась за сердце и потаенно крестясь, звонить в Москву… Как легко догадаться, оттуда рявкнули так, что вороны еще долго облетали стороной телефонные провода, а радиоволны сталкивались в эфире из-за тесноты… В те суровые времена мелочностью никак не страдали. К поискам, кроме энкаведешников, моментально подключили наркомат госбезопасности и армию – все-таки шестьдесят килограммов золота… Воздух над тайгой утюжило все, что могло летать. После очередного звонка из-за кремлевской стены на шантарском вокзале был остановлен идущий с Дальнего Востока поезд с пехотным полком – и повернут на Предивинск. Все окрестные охотники-промысловики, вообще все, кто знал тайгу, были мобилизованы. Ни следа. Москва распорядилась прекратить поиски только через месяц. Начальник областного НКВД пропал в одночасье и обнаружился лишь много времени спустя на Колыме в должности рядового оперуполномоченного. Начальники Предивинского и Куруманского райотделов не объявились вообще – как и на свете не было… Число снятых, пониженных в должности или просто получивших в соответствующее место аршинный фитиль в точности не известно, но счет вроде бы шел на десятки. Весной, когда сошел снег, операцию повторили практически с тем же размахом. Опять-таки с нулевым результатом – ни малейшей зацепки, ни единого следа. По каким-то своим соображениям областное НКВД подмело первого секретаря Предивинского райкома, заподозрив именно его в организации налета на «золотой обоз». Вроде бы на том основании, что его дед при Александре III ушел на каторгу за такие именно шалости – хотя точно ничего не известно. Следствие окончилось пшиком, единственное, что удалось накопать, – это то, что секретарь райкома во времена беспартийной молодости, в девятнадцатом году два месяца прослужил рассыльным при колчаковской контрразведке, о чем во всех анкетах, естественно, умолчал. Секретарю, конечно, влепили десять лет дальних лагерей, но раскрыть тайну исчезновения обоза это, разумеется, нисколечко не помогло… – Вот такие дела, – закончил Смолин. – Помаленьку все забылось, конечно, до самой перестройки, тогда об этом покричали всласть, но потом и эта сенсация приелась. А они – вот… – И что, никакого объяснения? – А какое могло быть объяснение? – пожал плечами Смолин. – Хотя… Гонзиц всю жизнь грешил на здешних староверов. Здесь было с дюжину староверских деревень. Самое пикантное, он считал да и до сих пор убежден, что кержаки конвой перебили вовсе не из-за золота – им, согласно их вере, такие глупости абсолютно неинтересны. Интерес у них был другой, чисто житейский: лошади, оружие, патроны. В войну со всем этим было весьма туговато. А золото прихватили из чистой вредности, чтобы лишний раз насолить антихристовой власти-и спрятали его потом куда-нибудь без малейшего намерения самим попользоваться. Из той же вредности. Лично я Гонзицу верю, он эту тему прекрасно знает… и, похоже, оказался прав. Они все убиты не из армейского оружия. Староверов трясли, конечно, в те же времена, но народ они крайне специфический, голыми руками их не возьмешь. Все эти армейские полки, которые браво шарашились по тайге, все эти самолеты и орава оперов… Ерунда, в общем. Они почти все были пришлые, а староверы, наоборот, в этих местах жили лет двести, не то что каждое дерево – каждый сучок знали. Добычу могли упрятать так, что ее не отыскали бы ни два доблестных наркомата, ни армия, вместе взятые… А потом, когда все улеглось, достали стволы, смазали и пользовались за милую душу. Запросто. Лет пять назад я в руках держал роскошный маузер с серебряной дощечкой – сам товарищ Дзержинский им награждал некоего деятеля, который тоже до сих пор числится без вести пропавшим со времен коллективизации. Маузер этот Паша-Зоркий-Глаз раздобыл в одной староверской деревушке, на карабин с патронами выменял втихую. Значит, кержаки, староверы… Кому ж еще? Подгадали под буран с вьюгой – таежный житель погоду предсказывать умеет на сутки вперед – чистенько положили всех, оружие забрали, сани увели… Уж не знаю, как им удалось замаскировать вот это, – он кивнул на пещерку, откуда дружелюбно скалились черепа, – но ведь как-то удалось, раз найти не могли все это время. Может, подвезли земли с камнями – нетрудно, в принципе – и запечатали так надежно, что не нашел никто. Кержаки – народ изобретательный… – И что теперь? – Как это – что? – чуточку даже удивился Смолин. – Когда мы вернемся в Шантарск, сможешь бабахнуть сенсацию. Случайные туристы случайно наткнулись… Вот это все, – он встряхнул в ладони глухо звякнувшие награды, – по номерам в два счета поможет определить владельцев… И будет тебе слава, шумная, но, как это у вас водится, недолгая. А как это еще можно практически употребить? Золото искать бессмысленно, его наверняка увезли далеко отсюда, и, даже если спрятали, то все, кто прятал, давным-давно перемерли, не оставив пресловутых карт с крестиками вроде флинтовской – не было у староверов такой привычки, брезговали они золотом, как металлом безусловно антихристовым… – Ты серьезно мне все это отдаешь! – Да ради бога, – усмехнулся Смолин. – Единственная польза, какую можно из всего этого извлечь… Говорю тебе, староверы и карты, где клады помечены крестиком, – вещи несовместимые, Гонзиц тебе подтвердит как знаток темы… Ну что, пошли отсюда? Нам еще до деревни добираться, не близкий свет… Одеваясь, он оглянулся с некоторой неловкостью – как будто был в чем-то виноват перед теми. Ничего, мысленно обратился он в пространство. Похоронят честь по чести, погодите малость, все будет путем… Глава 5. Деревенское привидение Странное железное бряканье, которое они услышали, свернув за поворот, оказалось каким-то совершенно непонятным: и не с одного места слышалось, и перемещалось как-то хаотично, то ли приближалось, то ли удалялось, то ли вообще кружило на месте. Совершенно бессмысленные звуки, если вслушаться. Никак не похоже, чтобы кто-то производил их сознательно. Они переглянулись, остановились, прислушались. Глухое бряканье вроде бы приближалось, но, полное впечатление, неспешными зигзагами. Перехватив растерянный взгляд Инги, Смолин пожал плечами: – Понятия не имею. Одно ясно: это уж точно не зверь… В самом деле, трудно представить зверя, который забавы ради таскался бы по тайге, погромыхивая чем-то вроде железного чайника, – старательно, неутомимо, с ленивой монотонностью. А впрочем, и человека подобного представить трудно – к чему человеку такие забавы? Если он не законченный идиот, надоест уже через минутку… Бряканье приближалось, что-то большое, белое с черным появилось меж деревьев, издавая то самое непрестанное звяканье, Инга инстинктивно спряталась за спину Смолина, а тот застыл в растерянности: на медведя это создание никак не походило, и на волка тоже, и даже… – Тьфу ты! – он испытал превеликое облегчение, посмеявшись над собственным невежеством. – Да это ж крупный рогатый скот, культурно выражаясь… Теперь и в самом деле прекрасно можно было разглядеть, что из чащобы к дороге неспешно чапает себе большая худая корова, то ли белая с черными пятнами, то ли наоборот. Того и другого колера было примерно поровну. На шее у нее раскачивалось, брякало и звякало классическое ботало – железная коробушка наподобие колокольчика, сделанная грубо и примитивно. Корова уставилась на людей довольно туповато, явно обуреваемая какими-то своими мыслями, которых Смолин, как человек абсолютно несведущий в сельском хозяйстве, угадать не мог. Он вообще не помнил, когда в последний раз лицезрел живую корову не по телевизору, – давненько дело было… Рога ему откровенно не понравились – здоровенные, выгнутые, издали видно, чертовски острые. Тем более что корова, наклонив голову, таращилась на них так, что, если бы речь шла о человеке, лучшим эпитетом оказалось бы «исподлобья» – ну, а как это называется применительно к коровам, неизвестно. Неприязненный у нее взгляд все же… – Тетка! – сказал Смолин довольно громко. – Шлепала бы ты отсюда к своим ягняткам или кто у тебя там… Корова пялилась на него, приопустив рога. В поисках хоть какого-нибудь средства обороны, Смолин отстегнул ремешок и вытащил наган. Но палить не стал – ему пришло в голову, что эта рогатая тварь может, в отличие от собак, ничуть не испугаться громких хлопков наподобие взаправдашних выстрелов. Наоборот, еще кинется… – Ну, что стоишь? – прикрикнул Смолин. – Как там у классиков? Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Пшла отсюда! Волчья сыть вдруг задрала голову и испустила хриплый, гнусавый рев, непонятно почему именуемый мычанием. Инга от неожиданности шарахнулась с визгом. Растерянно оглядевшись, Смолин опустил сумку на землю, поднял кривой полусгнивший сук и всерьез нацелился запустить им в это неприглядное создание. Столь крайние меры не понадобились – еще раз промычав хрипло и тягуче (полное впечатление, со всем усердием), корова вдруг развернулась и равнодушно побрела обратно в тайгу, проворно перепрыгивая через коряги и поваленные стволы, громыхая боталом. – Пронесло… – вздохнула Инга. – Тебя тоже? – усмехнулся Смолин. – Да ладно, все просто замечательно. Я, конечно, не зоотехник, но сдается мне, что коровы от деревни уходят отнюдь не на многие километры. Значит Зыбуново не так уж далеко, логично? Отсюда плавно проистекает, что наши странствия близятся к концу… – он наклонился и подхватил сумку: – Поднажали? Земля на горизонте! Тайга редела, уже не напоминая дикую чащобу. Потянулся березняк, лишь кое-где перемежавшийся елями и кустарником. Старая дорога становилась все чище, все различимее. Потом они увидели здание, стоявшее в чистом поле, – кирпичное, зиявшее пустыми глазницами окон, увенчанное какой-то странной надстройкой. Вид у него был непонятный, на жилье дом, пусть и давно пришедший в запустение, как-то не походил. – Надо же! – с досадой сказал Смолин. – Следовало раньше догадаться… Это ж церковь. Только купол сбит почти начисто… – Да, похоже… – Значит, Зыбуново – никакая не деревня, а село… – сделал вид Смолин. – А это не одно и то же? – Вот то-то и оно, – ответил Смолин со знанием дела. – В старые времена были четкие критерии, это мы сейчас путаем… Село – это если в нем есть церковь. А если церкви нет – тогда деревня… Очень просто запомнить. – А почему она не в деревне… тьфу, черт, не в селе? А стоит вот так, на семи ветрах? – Скукожилось село, надо полагать, – сказал Смолин. – Раньше было большое, а потом скукожилось. Церковь-то кирпичная, а кирпич при царях клали на века. Ну, а от избушек и следа не осталось. Я подобное видел в других местах. Стоит церквушка вот так же, в чистом поле, жутковато даже… Ну что, мы, кажется, совсем близко от того, что в здешних условиях можно с полным на то правом считать цивилизацией… – Чайку бы… И поужинать как следует. – Не за горами, – сказал Смолин ободряюще. – Как ни бедно тут живут, хоть что-нибудь да найдется. Мы и заплатить можем… – он искренне расхохотался. – Благо денег у нас с собой столько, что в сознании аборигенов такие суммы и не укладываются… – и стал серьезным: – Вот только светить их не следует, кто их знает, этих затворников, давным-давно утративших пресловутую духовность… Вот что, если начнутся расспросы, – а они обязательно начнутся – помалкивай да поддакивай. А я уж сам попытаюсь на скорую руку придумать что-нибудь более-менее убедительное… Смекнула? – Ага, – сказала Инга, поспешая за ним (Смолин, обрадованный несомненной близостью деревни, ускорил шаг). – Ты – профессор-энтомолог, а я – твоя ассистентка. Заблудились в тайге смешные городские интеллигенты… – Примерно так, – одобрительно кивнул Смолин. – Нужно выглядеть смешными и нелепыми горожанами, тогда и вопросов будет меньше, и приглядываться к нам особенно не станут… Мимикрия, учено выражаясь… – Вообще-то у меня журналистское удостоверение с собой… – Вот и заныкай его подальше, – сказал Смолин. – В райцентре это смотрелось бы убедительно и снимало все вопросы, а в этой глуши, ручаться можно, журналист – нечто вроде марсианина. Краем уха о них слышали, но никто не видел. Ну с какой стати здесь вдруг объявляться журналистке? Моментально насторожатся добрые пейзане, начнут выискивать скрытый смысл, двойное дно, подтекст и подвох… К геологам они тут привыкли, к археологам, к охотникам… Они остановились на опушке хилого березняка. Перед ними заросший невысокой жесткой травой склон полого опускался в долину, окруженную островками где елей, где берез. И там, внизу, в долине располагалась долгожданная деревня – десятка три домов, две параллельных улицы и третья, загибавшаяся от них под прямым углом, гораздо короче остальных. Они стояли и смотрели. Так и не удалось разглядеть ни единого человека, никакого шевеления. Совершеннейшая тишина, так что казалось даже, будто они оглохли в одночасье… – Спят они, что ли? – недоуменно спросила Инга. – Ни единой живой души… – А чего им по улице болтаться, собственно? – пожал плечами Смолин. – Дело к вечеру, ужинать пора… правда, что-то ни одна труба не дымит… Тс! Он поднял палец, и они старательно прислушались. Далеко-далеко, кажется, в самом конце деревни побрехивала собака – лениво, равнодушно, без малейшего служебного рвения. Слева забрякало ботало – это к деревне приближалась корова. Целеустремленной рысцой, она прошла в стороне от них. Без малейшей симпатии проводив взглядом рогатую животину, Смолин сказал: – Слышал я что-то про вечернюю дойку… Надо полагать, на нее и спешит. Или просто жрать хочет. Пошли. Остров, точно, обитаемый… Надел очки, водрузил на голову берет, отряхнул костюм, насколько удалось, от еловых иголок и неизвестно где прилипшей смолы. Теперь только почувствовал нешуточную усталость с непривычки к подобным расстояниям, каких лет двадцать не приходилось хаживать. Рубаха была сырой, наган стал чертовски тяжелым и поколачивал по ребрам, сумка вообще казалась неподъемной, хоть и не было в ней особенных тяжестей. Но вид деревни придавал бодрости – и Смолин добросовестно постарался усмотреть в идиллическом пейзаже романтичные черты: корни, так сказать, истоки, глубинная Святая Русь. И ваучерами тут, поди, печку растопили, и рэкета тут не бывало отроду, и слыхом не слыхивали о тех, кто в столицах считаются звездами… Корова – сразу видно, по давней привычке – свернула к первой избе, где одна половинка ворот была открыта, такое впечатление, уж несколько лет или по крайней мере с нынешней весны – о чем свидетельствовала вольно произраставшая высокая трава, нисколечко не нарушенная. Они ускорили шаг. Корова, с той же сноровкой пройдя в ворота, направилась к уродливому бревенчатому домику, который, надо полагать, и был хлевом. Смолин не настолько много видывал в жизни хлевов, чтобы сравнивать. По правде говоря, он забыл, когда их и видел. Но раз туда прочапала корова, то это, надо полагать, и есть хлев, исконный, посконный, кондовый… Слышно было, как корова шумно умащивается в хлеву. Смолин не колебался долго – в их положении не до деликатности… Он лишь огляделся в поисках возможной собаки. Конуры в поле зрения не имелось, к тому же любая нормальная собака при виде посторонних непременно потявкала бы, обозначив присутствие… Все же приличия ради он остановился у открытой воротины, громко постучал по ней кулаком и крикнул: – Есть кто дома? Хозяева! И тут же услышал, как внутри дома что-то со стуком упало – такой звук мог происходить только от присутствия внутри человека. – Люди добрые, есть кто дома? – воззвал Смолин еще громче. Ветхое потемневшее крылечко, прохудившийся навес над ним. Повсюду печать запустения, красиво говоря. Это было ясно даже человеку, деревню посещавшему раз в сто лет. Там покосилось, там обветшало и не чинится, там едва ли не рассыпается от старости. Хозяева на справных, домовитых что-то не похожи… Дверь приоткрылась с тягучим скрипом, скрежетнули поржавевшие петли – и в образовавшуюся щель шириной с локоть не человек показался, а высунулись самые настоящие вилы – здоровенные, в четыре ржавых зубца. Вилы сделали пару выпадов, словно невидимка, который их держал, рассчитывал всерьез пропороть кому-то брюхо или что удастся. – Хозяева! – вскричал Смолин простецким, дружелюбным, веселым голосом. – Что за шутки шутите? Гость – он от Бога! Мы люди мирные, городские, заблудились немного… Вилы грозно закачались в проеме, протыкая воздух. Вслед за тем послышался женский вопль: – Изыдите, энкаведешники чертовы! Что вам спокойно не лежится, иродам? Нету у меня золота, нету! Смолин, разинувший было рот, осекся в некоторой даже растерянности – получалось какое-то дурное совпадение, чистый сюрреализм. – Бабуля! – крикнул он, все же быстро опомнившись от удивления. – Какое там НКВД, его уж сто лет в обед как отменили! Говорю тебе, мы люди мирные, заблудились! – К лешевой матери поди, выблядок! Нету у меня золота! Голос этот, полное впечатление, принадлежал старушонке – и не улыбчивой бабуле из старых советских фильмов, а созданию склочному, обозленному на весь белый свет. Такая и в самом деле может вилами… Смолин сделал шаг вперед: – Бабуль… И тут же отпрыгнул под прикрытие сколоченной из толстых досок воротины – дверь распахнулась чуть пошире (так что показалась фигура в чем-то бесформенном до пят, то ли в капюшоне, то ли в платке) и вилы, брошенные отнюдь не со старушечьей силой, полетели прямо в Смолина. Не долетели, конечно, воткнулись в землю ржавыми зубьями метрах в трех от него, покачались и упали. Смолин, матерясь про себя, покрутил головой: будь он поближе, мог и получить в грудь все четыре острия… – Бабка! – закричал он уже без дружелюбия и без дипломатии. – Ты что, умом тронулась? Говорят тебе, городские мы, заблудились! – Пошел отсюда, энкаведешник чертов! – заорала бабка, прикрыв дверь так, что оставалась лишь узенькая щель. – С топором сейчас выйду, тварюга! Нету золота, нету! Бесполезно было искать консенсус да и просто вести дальнейшие переговоры. Выйдя за ворота, Смолин сказал уныло: – Пошли дальше. Бабулька, ясен пень, совсем тронулась. Еще в самом деле с колуном выскочит… Поищем кого-нибудь вменяемого, должны же тут такие быть… – Энкаведешники… – задумчиво протянула Инга. – И золото… Ничего себе совпаденьице, а? – А может, это и не совпадение вовсе, – сказал Смолин. – И бабулька тут жила еще в те времена. Чекисты наверняка про золотишко расспрашивали сурово и долго, вот у старушки, когда она с катушек слетела, это и всплыло… – Вася… – А? Инга сказала каким-то странным, испуганным голосом: – Ничего не замечаешь вокруг? – А что я должен… Ешкин кот! Теперь и до него дошло. Ближайшие дома по обе стороны улицы выглядели откровенно необитаемыми. У шизанутой бабки, по крайней мере, были стекла в окнах – а в остальных домах нет не только стекол, но и рам, заборы там и сям повалились, иные частично, иные целиком, крыши зияют дырами, дворы заросли травой, даже близко подходить не надо, отсюда видно, что дома брошены давным-давно, никто там не живет. Они брели по улице – и убеждались, что все до единого дома, куда ни глянь, такие же заброшенные, необитаемые, неизвестно сколько лет простоявшие без хозяев и, как в таких случаях бывает, разрушавшиеся очень быстро… Дошли до перекрестка. Не нужно было сворачивать в ту улицу – сразу видно, что там обстоит в точности так же. Деревня была мертвая. Если не считать рехнувшейся бабки. Рехнешься тут, обитая в полном одиночестве… – Морду б набить тому, что этот атлас рисовал, – сказал Смолин сквозь зубы. – Перерисовали тупо со старых карт, не озаботившись уточнить, что деревни, строго говоря, уже и нету… В советские времена, по крайней мере, отмечали на картах «нежил.», я помню… – он остановился, повернулся к Инге: – Ну что ты, зайка? Чего насупилась? В конце-то концов, ничего страшного и не произошло. Зато знаем теперь, что карта, хоть и не уточняет насчет жилого и нежилого, нисколечко не врет насчет географии. До большой дороги – десяток километров. Она-то никуда не делась, как и Куруман… В два счета доберемся… – Темнеет уже… – тоскливо сказала Инга. – Я ж не говорю, что мы прямо сейчас пойдем дальше, – мягко сказал Смолин. – Переночуем здесь, а утречком тронемся. Домов сколько угодно, выбирай любой. Комфорта никакого, ну да одну ночь перебедуем без постели и жратвы, не декабрь, как-никак. Жизнь не кончается… – Да я понимаю, – грустно сказала Инга, озираясь вяло и тоскливо. – Просто я так надеялась, что здесь приютят и поесть дадут, шла и представляла… – Стоп! – Смолин почти крикнул: – Собака! – Где? – Когда мы стояли наверху, в деревне определенно лаяла собака, – сказал он, повеселев. – У бабки я никакой собаки что-то не заметил. Он сунул два пальца в рот и свистнул, как Соловей-Разбойник. Склонив голову к плечу, прислушивался, жестом велев Инге помалкивать. Почти сразу же не так уж и далеко раздался в ответ собачий лай – уже не ленивый, какой они слышали возле деревни, а бдительный, сердитый. Судя по звукам, собака пребывала на одном месте… – Пошли! – сказал Смолин. – С чего мы взяли, что бабка тут – единственный житель? Идем! Инга двинулась за ним без колебаний, с некоторой надеждой на лице. Смолин, в отличие от нее, не особенно радовался. Ему тем временем пришло в голову, что в этакой деревне, помимо глубоко чокнутой бабки, могут обосноваться еще более неприятные и опасные индивидуумы. Классических беглых уголовничков, забившихся в глушь, опасаться не следует: в последнее время побегов с окрестных зон не было, иначе и в Предивинске, и на дорогах не протолкнуться было бы от вертухаев. Но все равно, здесь вполне может окопаться кодла каких-нибудь бродяг, законченных хануриков, давным-давно подрастерявших и понятия, и просто все человеческое. В наши-то веселые времена всего можно ждать. Самое грустное: с ним и с Ингой в подобном месте можно учинить что угодно, закон – тайга, прокурор – медведь. И никто никогда ничего не узнает. Так что ухо следует держать востро… Смолин мимоходом провел рукой по карману, проверяя, на месте ли перочинный нож – единственное настоящее оружие, каким он располагал. Не все же могут оказаться настолько простодушны и дремучи, чтобы принять пугач за полноценный наган… – Ой, вот она! – сказала Инга. Смолин тоже остановился. Откуда-то из-за крайнего дома выскочила и целеустремленно рысила в их сторону крупная белая собака наподобие лайки. Не добежав метров пятнадцать, она остановилась, села и, вывалив язык, принялась разглядывать пришельцев с несомненным любопытством. Он, точнее – сразу видно было, что это кобель. Смолин смотрел в оба, пытаясь составить кое-какое первоначальное впечатление об односельчанах сумасшедшей старухи по их собаке. Кое-что давало пишу для размышлений. Собака не выглядела ни забитой, ни голодной – сытый, ухоженный пес со здоровой шерстью. По крайней мере, кормили его неплохо… Присмотрев на всякий случай подходящую штакетину, державшуюся на честном слове в полурассыпавшемся заборе, Смолин в целях эксперимента резко нагнулся и, не отрывая взгляда от пса, сделал движение, словно подхватывал камень с земли. Ни малейшей реакции: пес и ухом не повел, не встрепенулся, не говоря уж о том, чтобы пугливо шарахнуться. С этим человеческим движением он определенно был незнаком, попросту не понимал, какую опасность для собаки оно несет. Значит, не забитый, не пуганый. Сытый, ухоженный, спокойный. Рано делать выводы и строить версии, но можно уже составить некоторое представление о хозяевах… – Люди, вы мне, часом, не мерещитесь? Они обернулись. Посреди улицы стоял крепкий мужичок в заправленных в сапоги камуфляжных штанах и тельняшке. Немногим моложе Смолина, усатый, с залысинами, крепкий, несуетливый. Через плечо у него был дулом вниз перекинут карабин – вроде бы небрежно, но ясно, что человек умелый при нужде его моментально крутанет на ремне, вскинет к плечу… Похоже, он был совершенно трезвый. И одежда не изгвазданная, чистая, опрятная – а сапоги и вовсе начищены пусть не до зеркального блеска, но все равно, до неуместной в заброшенной деревне безукоризненности. Смолин присмотрелся. Сапоги были хромовые, офицерские. Физиономия, впрочем, тоже на первый взгляд армейская. Моментально выстраивая линию поведения, Смолин ответил столь же непринужденно, без всякого подобострастия, но и уж, конечно, не задиристо, с простецкой улыбкой: – Неужели так пьете, что можете опасаться… видений? Не похоже что-то… – Да просто удивился в первый момент, – сказал незнакомец. – В наши места посторонние, да еще сугубо городского вида, давненько не забредали… То-то показалось, что возле бабкиной избы шумят-кричат… С бабкой воевали? – Скорее уж она с нами, – сказал Смолин, тщательно взвешивая каждое слово. – Чин-чином попытались завязать разговор, а в нас вилы полетели, да вдобавок топором по башке почествовать обещала… – В своем репертуаре бабка, – усмехнулся незнакомец. – Энкаведешников гоняла и про золото ничего не знала? – Ага. – Как по-писаному… То бишь по истории болезни. Она вообще-то наверняка в вас попасть не старалась… – Все равно неприятно, – усмехнулся Смолин. – Ну да, чего уж… Меня она тоже не жалует. Мы с ней, можно сказать, пополам деревню поделили, я на своем конце, она на своем. Так и существуем. – А больше – никого? Незнакомец понял: – Ни души. Не считая Орлика и Беляка, – он кивнул в сторону собаки, смирно прислушивавшейся к спокойному разговору. – И бабы Нюриной коровушки. Была у нее еще кошка, но померла от старости, по причине одиночества потомства не оставивши… А можно полюбопытствовать, откуда вы вдруг взялись? Речь у него была правильная, гладкая, он вовсе не производил впечатления сельского механизатора или кого-то подобного – скорее уж первоначальная догадка Смолина оказалась правильной, и судьба свела их с отставником. Вот только зачем он в этой глухомани поселился, поделив пополам деревню с чокнутой бабой Нюрой? Смолин решил вываливать легенду сходу, не колеблясь и не мямля. – Получился сущий детектив, – Смолин пожал плечами словно бы в некотором смущении от превратностей жизни. – Мы из газеты… из Шантарской. Даже документы есть, – кивнул Инге: – покажи… – Ну, я не участковый… – проворчал незнакомец, но в Ингино удостоверение все же заглянул (правда, как сделал вывод Смолин, с любопытством, но без ментовской цепкости, которую битый жизнью человек распознает легко). – Ну вот… – сказал Смолин, когда удостоверение вернулось к Инге. – Она – репортер, а я, соответственно, фотограф, – он демонстративно приподнял в руке сумку. – Дурацкая история получилась, как бы вам… Короче говоря, человеку, про которого мы вздумали делать материальчик, подобное вторжение в его дела ужасно не понравилось. Кликнул он своих стриженых мальчиков, и возникла реальная угроза для ребер и физиономий… – Это где? – В Предивинске, – сказал Смолин. – В общем, ясно было, что к нашей машине нам уже не добраться, и я в темпе придумал обходной маневр: пешочком до Зыбуново, оттуда до трассы – и в Куруман. В Курумане наш деятель, как в том анекдоте, уже не фигура, а дерьмо… Кто ж знал, что Зыбуново только на карте числится полноценной деревней… Такие дела. Что бы ни думал хозяин здешних мест по поводу преподнесенной ему истории, на лице это не отразилось. Он только почесав в затылке, проворчал: – Бывает… – и спросил деловито: – Погоня имеет место быть? – Стопроцентно – нет, – сказал Смолин. – Они нас потеряли, наверняка решили, что мы где-то спрятались. Им и в голову не пришло, что городские люди выберут такой вариант… И потом, не настолько уж мы им наступили на мозоль, чтобы они отправились нас искать по всему району. Поматерились и забыли. Мы ж не в страшные тайны ихние проникли, не мешок с бриллиантами у них сперли… Никакого киношного боевика. Провинциальная дурь и только. Какая там погоня… – Тем лучше, – сказал незнакомец. – А то не хватало мне на старости лет голливудских страстей на фоне тайги… Ну, пойдемте? – Куда? – вырвалось у Инги. – Ко мне, – сказал человек словно бы даже с некоторым удивлением. – Куда же еще? Гость в дом – Бог в дом, как говорится. Нравы у нас, как легко догадаться, патриархальные, я ж не баба Нюра, чтобы людей в таком положении спроваживать на ночь глядя… Кирилл Михайлович меня зовут. Можно – Михалыч. Фамилия смешная – Лихобаб. Из хохлов мы… – Смолин. Василий Яковлевич. Можно, стало быть – Яковлевич. А это – Инга. – Пудинг, это Алиса, Алиса, это пудинг… – усмехнулся Петрович. – А это вот, как уже поминалось, Беляк… – А Орлик – это кто? – спросила Инга. – Вы про него тоже говорили… Петрович покосился на нее: – Ага, журналистская хватка… Орлик – это конь. Так и живем маленькой, но порядочной компанией… Они шагали посреди улицы, Беляк носился вокруг, то забегая вперед, то возвращаясь. До настоящей темноты было еще далековато, но солнце давным-давно опустилось за деревья, чувствовалась прохлада. Тишина стояла неописуемая. Смолин не сразу, но довольно-таки быстро отметил некую интересную особенность в поведении гостеприимного хозяина, владевшего, как выяснилось, целой деревней на паях с полубезумной старухой. Лихобаб на них вроде бы и не смотрел, держался сбоку, шагал непринужденно и вольно – но при всем при том (в чем не было никаких сомнений) он передвигался все время так, чтобы гости оставались в поле зрения, чтобы было время моментально отреагировать на какую-нибудь неожиданность. Вообще-то это повадка хорошего вертухая, мимолетно подумал Смолин. И тут же отмел эту мысль как неподходящую. Кого-кого а уж вертухая-то он определил бы подкоркой, спинным мозгом, хотя давненько не сталкивался с таковыми… Человеку, благополучно прожившему свою жизнь без всяких пересечений с колючкой, это может показаться диким, странным, невероятным – но, знаете ли, в двух ходках на зону в нескольких годах тамошнего пребывания есть и положительные стороны. Человек, если он не гнилуха какая-нибудь, с зоны выносит и кое-какие полезные навыки, помогающие и на воле жить. Во-первых, привыкаешь к тому, что именуется «фильтровать базар» – то есть взвешивать каждое слово, не дергаться, спокойно разруливать критические ситуации, не швыряться сгоряча оскорбительными словечками, зная, что расплата может последовать моментально. Во-вторых, появляется определенное умение сходу разбираться в людях, просвечивать встречного-поперечного, нового знакомого и прикидывать, что он собой представляет, чего от него ждать… Школы этой век бы не проходить, но коли уж прошел, помогает она устроиться в «мирной» жизни, ох, помогает… Разумеется, стопроцентно быть в чем-то уверенным, особенно в чужой душе, которая, как известно, потемки, способен, пожалуй, лишь Господь либо его заместитель по кадрам, если только таковой имеется на небесах. Теоретически рассуждая, могло оказаться, что весь подпол у Лихобаба забит тщательно закатанными трехлитровыми банками с тушенкой, приготовленной из неосторожных, доверчивых путников. Но это в теории. А на практике Смолин был, в общем, спокоен: жизненный опыт ему нашептывал, что человека этого опасаться нечего – что на витрине, то и в магазине. Видно было, что эта постоянная готовность к неожиданностям – результат не долгой службы в вертухаях, а совсем другой прежний опыт. Положительно, мужичок этот не сапоги в каптерке выдавал и не ленинскую комнату поддерживал в идеальном порядке. Что-то серьезное за ним числилось. – А вам тут… не скучно? – спросила Инга. – Это вы так деликатненько интересуетесь мотивами? – усмехнулся Лихобаб. – Ну, интересно же, почему человек городского вида вдруг в глуши обосновался. Или я что-то такое не то… – Да нет, – безмятежно сказал Лихобаб, – нет у меня ни жутких личных трагедий… да вообще никаких трагедий нет. Просто-напросто однажды надоела мне цивилизация, и решил устроиться на лоне, как говорится… Не поверите, душа поет постоянно. Слишком много было в прошлой жизни суеты, шума, многолюдства, метаний по свету… А тут – благодать. Тишина и безветрие… – Я бы так не смогла… – А вам и не надо, – сказал Лихобаб убежденно. – Вы молодая, очаровательная, вам среди цивилизации пребывать надлежит… Ну вот, пришли. Смолин и сам видел, что последний на окраине дом, к которому они приближались, – единственный обитаемый. Стекла в окнах, крыша починена, двор ухоженный, забор обстоятельный. Вдобавок у калитки стоит заседланный конь, тот самый Орлик. Нельзя сказать, чтобы он отличался особенной красотой и изяществом, не походил он на ахалтекинца или призового рысака, но и замухрышкой, ежедневно таскающим телегу, не выглядел – ухоженный, сытый, рабочий жеребчик. – Проходите, располагайтесь, – сказал Лихобаб. – Можно вон туда, под навес. Я там как раз ужинать собирался перед дорожкой, а тут и вас услышал. Сейчас чего-нибудь сгоношим в расчете на многолюдство… Он пошел в дом, а Смолин с Ингой уселись за стол, на коем красовалась сковорода с жареной картошкой (судя по запаху, приправленной грибами) и еще пара тарелок со снедью. Смолин подумал, глядя на горку лепешек, что можно сделать кое-какие дополнительные выводы. Из-за стола прекрасно виден огород сотки в три, с которого явно совсем недавно собран был урожай, – лежат аккуратные горки картофельной ботвы, еще осталась нетронутая грядка со свеклой. Возле глухой стены дома – внушительная поленница дров, судя по виду, не прошлогодних, а совсем недавно наколотых. Большой сарай, если прикинуть, идеально годится для конюшни. Собаку еще можно оставить на зиму здесь одну – хотя и тяжеловато ей придется – но с конем такое не проделать. По прикидкам, Лихо-баб собирается здесь и зимовать, неизвестно, провел ли он в деревне прошлую зиму, но эту твердо намерен, судя по приготовлениям, сидеть в деревне. А ведь снегу может намести и по пояс, кто бы его здесь расчищал. Сам Смолин без крайней необходимости ни за что не решился бы тут зимовать – ну, у всякого свой норов… Вернулся Лихобаб, принялся нарезать темно-красное вяленое мясо. Подложил в миску крупных помидоров, пару луковиц. – Все свое? – спросил Смолин. – А как же. Если не хозяйствовать на полную катушку, со скуки околеешь… Спиртного не хотите? Есть сосуд… – Да не стоит, пожалуй, – отказался Смолин. – И ладно… Я тем более не буду: мне после ужина ехать по делам, – он присел за стол: – Дела у меня тут в окрестностях, на денек, так что я после ужина и поскачу, благословясь, а вас оставлю на хозяйстве. Диспозиция такая: утречком – или как вам будет удобнее – завтракаете и во-он по той дороге выходите к трассе. Там не более десяти километров, дорога чуточку заросла, но вполне угадывается, сбиться трудно. Ну, а трасса – место оживленное, в Куруман вас очень быстро подхватят. Вообще-то по законам восточного гостеприимства, следовало бы утречком проводить вас до трассы… но дела у меня, правда, срочные. И, главное, вас вроде бы не надо опекать в тайге, как детишек. Шестнадцать кэмэ от Предивинска досюда вы нормально, я смотрю, прошли, в уныние не впали, не расклеились. Нормальные путешественники, особой опеки не требующие. Так что по ясно различимой дороге два часа пройдете? – Ну разумеется, – сказал Смолин. – Какая там опека… Мы и так душевно благодарны, серьезно. Так и тянет на городской манер денежку вам всучить за гостеприимство, но вы ж обидитесь? – Правильно, – сказал Лихобаб. – Какие деньги, Яковлевич? Не в них счастье… Ну, приступим? Ели не торопясь, старательно и обстоятельно. Посидели, отдуваясь, покурили. Тем временем почти окончательно стемнело, над зубчатым краешком близкой тайги помаленьку поднималась луна, огромная, сметанно-белая, почти полная. Смолин вздрогнул – вдалеке, на другом конце деревни, раздалось железное громыханье. Вроде бы ожесточенно колотили по пустому ведру то ли топором, то ли другой какой железякой. – Ага, – ухмыляясь, протянул Лихобаб, – а я уж и забеспокоился что-то – обычно по бабке хоть часы проверяй… Это у нее ритуал такой, ежевечерний, минут пять будет надрываться. Отгоняет, изволите ли видеть, нечистую силу и прочих не от мира сего созданий, особенно энкаведешников. Крыша давно съехала, ага. Непонятно, как это с религией сочетается, но так уж у бабы Нюры заведено – погромыхать от души что ни вечер в целях отогнатия нечисти… Должно быть, еще в старые времена переклинило. Оно и понятно: деревня раньше была сплошь староверская, они и прежде к пришлым без восторга относились, а уж когда тут орлы из НКВД ротами шныряли… Была тут в свое время занятная история… слышали, может, про золотой караван? – Наслушались в свое время, – сказал Смолин. – Ну вот, всю округу так трясли, что у бабы Нюры на старости лет, должно быть, включилось. Не зря ж энкаведешников гоняет со страшной силой… Я, между прочим, у нее тоже в энкаведешниках числюсь, так что стараюсь на ее конец не ходить, благо особенно и незачем… Ну, располагайтесь, а мне пора в дорогу… Яковлевич, не поможешь мешок оттащить? – Да без вопросов, – сказал Смолин, поднимаясь. Они зашли в сени, Лихобаб осветил их маленьким фонариком, но что-то Смолин не усмотрел никаких тяжестей, требующих помощи в переноске. – Яковлевич, – безмятежно сказал хозяин. – Ты ведь мне не все рассказал, а? Про свои путешествия? – Ну, не все, – Смолин на всякий случай приготовился к неожиданностям. – Но в главном – чистая правда: за нами никто не гонится и не висит на нас никакого криминала. Просто… просто жизнь – штука сложная. – Согласен полностью… А нескромный вопрос… Под мышкой у тебя чего висит? – Углядел? – спросил Смолин спокойно. – Ты не особист, часом, Михалыч, по прошлой жизни? – Да нет. Я в прошлой жизни – обыкновенная морская пехота… Без всякой опаски Смолин отстегнул ремешок, вытащил наган и протянул его хозяину, держа на весу указательным пальцем за скобу. Тот сноровисто откинул дверцу, присмотрелся, ковырнул ногтем маленький капсюль, защелкнул дверцу и, вернув Смолину «оружие», фыркнул: – Тьфу ты, обыкновенная пугал очка… – Ну да, – сказал Смолин, – но впечатление производит, а? – Видно, что из обычного сделано… Несерьезно это, Яковлевич. – Да как сказать, – произнес Смолин. – Точнее, на кого попадешь. Если б не эта пугалочка, мне бы в Предивинске морду начистили и обобрали до нитки. – Оно конечно… Только здесь лучше бы что-нибудь поосновательнее. Сюда глянь. Он, светя фонариком, отдернул высокую занавеску. За ней, прислоненное к стене, стояло помповое ружье, а рядом приколочена аккуратная полочка с несколькими коробками патронов. – Умеешь с таким обращаться? – Дело несложное, – сказал Смолин. – Охотился малость. – Ну, тогда разберешься. Ты его заряди на полную и положи под бочок. На всякий случай. – Опасно тут? – Да не особенно, – ответил Лихобаб. – Но забрести сюда какой-нибудь придурок вполне может. С марта нынешнего, за то время, что здесь обосновался, дважды подбиралась… шелупонь. Один раз – ярко выраженная бичева, другой – какие-то браконьерчики по пьянке вздумавшие покуражиться… Одним словом, в лесу живем… – Понятно, – отозвался Смолин. – Жмуриков-то где закопал? – Да ну, Яковлевич, какие жмурики… Я ж говорю, шелупонь. Оба раза пары выстрелов в воздух хватило. Говорю ж, на всякий случай… – Понял, – сказал Смолин. – Учту. – Ну и ладушки. Вот фонарик, а в доме – керосиновая лампа сумеешь запалить? – Да чего там. Спасибо, Михалыч… – Ладно, все путем… Ну, я поехал. Он вышел во двор, свистнул подскочившему радостно Беляку, сунул карабин в притороченную к седлу самодельную держалку на манер индейско-ковбойских – выглядит совершенно по-голливудски, но ведь удобная штука – отвязал поводья от штакетника и ловко вскочил в седло. Бросил Смолину: – Ну, счастливо вам добраться… И рысью припустил по улице. Беляк помчался за ним, обогнал, забежал далеко вперед, выписывая по улице широкие зигзаги от забора до забора. Смолин задумчиво смотрел вслед удалявшемуся в лунном свете всаднику – и лениво гадал, какая такая надобность могла погнать хозяина в ночное странствие? Не станешь же спрашивать – но и так ясно, что тут что-то интересное. Чтобы примитивно поохотиться на рябчиков или глухарей каких-нибудь, вовсе необязательно отправляться ночью, загодя – да еще не с гладкостволкой, а с карабином. Точно, что-то интересное, и вариантов может быть масса. Может, Лихобаб втихомолку золотишко моет в таежной глухомани – в этих краях, зная места грибные и рыбные, можно до сих пор неплохо разжиться, в миллионеры не выбьешься, но денежку заработаешь увесистую. Может, втихаря собрался побраконьерничать по примеру подавляющего большинства здешнего народа: медведя взять или марала, не особенно и соблюдая писаные правила охоты. А может – почему бы и нет? – отправился к зазнобе в какую-нибудь близлежащую, гораздо более населенную деревушку, где женская часть народонаселения состоит из гораздо более приятных и перспективных экземпляров, нежели шизанутая баба Нюра. Да мало ли, как ни ломай голову, все равно не угадаешь… Включив фонарик и положив его на полочку, Смолин довольно сноровисто зарядил ухоженный «Бекас» черными пластмассовыми патронами с картечью – всю пятерку, потом, подумав, загнал и шестой в ствол, поставил на предохранитель, вновь примостил ружьецо у бревенчатой стены и задернул занавеску. Больше хозяйственных забот не предвиделось – и он направился во двор, где под навесом рдел огонек Ингиной сигареты. Присел рядом, вытащил пачку, усмехнулся: – Ну что, свет не без добрых людей? – Поразительно, – сказала Инга. – Вот так вот взял и уехал, на нас дом оставил… – Ну, вряд ли у него по стенам висят Рубенсы, а под кроватью лежат червонцы, – сказал Смолин. – Умный мужик, битый жизнью должен прекрасно понимать, что страннички вроде нас не для того шлепали по тайге, чтобы злодейски расхитить его скудные пожитки… – Интересно, куда он подался? – А вот поди ж ты догадайся, – пожал плечами Смолин. – Дела какие-то у человека, что тут скажешь… – Может, он клад ищет? – Тот, золотой? – Его. Или – вообще клад. – Ну, кто ж его знает, – сказал Смолин. – Так, впрямую как-то и неудобно было спрашивать, нормальный мужик – накормил, приютил, мало ли какое у него хобби… Почему бы, в конце концов, ему клад и не искать? И вовсе не обязательно тот. По теории вероятности, кладов в этих местах должна быть если и не чертова уйма, то все же изрядно. Даже без исчезнувшего предивинского золота. Революция, гражданская, коллективизация… Много чего прикопано, надо полагать… Одно ясно: пока он никакого клада не нашел, даже если и ищет, по крайней мере, здесь, в доме, его нет. Иначе он прямо-таки инстинктивно держался бы по-другому. Нет в нем ни малейшей сторожкости, характерной для любого, у кого в подполье клад найденный захован… – он посмотрел на белую луну над тайгой, на залитые призрачно-серебристым светом живописные окрестности, потянулся, испытывая приятную сытость и блаженный покой: – Как тебе местечко? – Благодать неописуемая, – откликнулась Инга умиротворенным голосом. – После такого ужина, да еще имея крышу над головой, начинаешь приходить к выводу, что обстановка весьма даже романтическая… – она со смешком отбросила руку Смолина: – Нет, не настолько… Вымоталась жутко, никаких посторонних желаний… Вася… – Что? – А эта бешеная бабка к нам ночью не припрется с топором? Коли уж у нее извилины узлом завязаны… – Вряд ли, – подумав, сказал Смолин. – Лихобаб бы предупредил обязательно, будь у нее такие привычки. Она в глухой обороне, похоже, не предпринимает диверсионных вылазок… Инга, придвинувшись поближе, спросила возбужденным шепотом: – А что, если она что-то такое знает! Если ей восемьдесят, она в те времена была, конечно, не совсем взрослой, но в возрасте вполне сознательном… – Поздравляю, – сказал Смолин, – начинаешь проникаться азами нашего веселого бизнеса. Вот именно. У меня такая мысль мелькнула давно – что твои догадки ничуть не обесценивает. Ей восемьдесят, значит, в те времена было лет шестнадцать… для тех времен, для деревни это вполне взрослый возраст. А если учесть, что деревня в те времена была сплошь староверская… Что тем, кто оформил караван, просто необходимо было иметь здесь сообщников… Знаешь, интересные выводы напрашиваются. С чего-то ж ее повернуло именно на энкаведешниках и золоте? Напугали в свое время? Ну да, не спорю, ребятки в синих фуражках наверняка дипломатией и изяществом манер не отличались. И все равно, неужели это ее самое тяжкое воспоминание в долгой жизни, большая часть которой пришлась на времена совершенно неласковые? А вообще… – Что? – Крутятся в голове какие-то смутные идеи, – сказал Смолин. – Но не даются пока. Ладно, пора бы и проверить, как там обстоит с внешним миром. А то мы здесь последними узнаем, если мировая война начнется… Он достал телефон, проверил звонки и почту. Шварц ему звонил дважды во второй половине дня, четырежды – ближе к вечеру и, наконец, час назад прислал сообщение, запрашивая, куда, к такой-то матери, шеф подевался? Примерно та же картина наблюдалась и касаемо Фельдмаршала. Кот Ученый ограничился сообщением, что свободен, и больше не доставал. Все было в норме: ребятки, не получая от него сигналов о помощи либо отчетов о происходящем, решили не пороть горячку и не бомбардировать беспрестанно требованиями отозваться. Всё правильно: существовала в таких вот поездочках теоретическая возможность, что родной и любимый шеф сейчас вынужден, сидя перед индивидом в погонах, оправдываться и растолковывать, что на самом-то деле он ничего такого не имел в виду и его неправильно поняли… Он подумал и набрал номер Шварца. Шварц откликнулся уже после двух гудков. – Как дела, шеф? – спросил он с несомненной тревогой. – Что-то ты запропал, как в Бермудском треугольнике… – Была такая вероятность, – сказал Смолин. – Типчик наш… ты меня понял?., хотел срубить дурных денег на фуфле. И начались непонятки… – Ты где сейчас? – В совершенно спокойном, надежном и безопасном месте, – сказал Смолин. – Практически на курорте, можно и так выразиться. – Точно? – Абсолютно, – сказал Смолин. – Вот что. Завтра рано утречком бери Фельдмаршала, садитесь в тачку и дуйте в Куруман. – А нафига? – Тьфу ты, – Смолин досадливо сморщился, – неужели не въехал? Завтра, максимум к обеду, мы там будем. Без машины, пешком пришлось потопать… Потом все объясню. – Шеф, у тебя, точно, все путем? – Совершенно, – сказал Смолин. – Завтра встретимся в Курумане. Только поглядывайте там… и всё, что легальненько… Усек? – Ага. – Ну, тогда до завтра, до связи. Расскажи там нашим, что к чему… Он нажал «отбой», повернулся к Инге. Последовав его примеру, она мирно беседовала, сразу удалось сообразить, с мамой – преспокойно втюхивая ей, что все в порядке, что она давным-давно вернулась из Предивинска, просто раньше не было случая позвонить и сейчас беспокоиться о ней нет никаких поводов. Завтра утром позвонит. Разговор протекал спокойно, поскольку (Смолин уже бывал свидетелем) мама, надо полагать, с дочкиными ночными отсутствиями смирилась… И тут до него дошло. Точнее, его пробило. Если еще точнее, он наконец сложил в уме несколько нюансов, деталей и частностей. И то, что получилось… То, что получилось, господа мои, могло и успехом закончиться! Если только здесь и в самом деле есть потаенные обстоятельства… Он вскочил. – Что случилось? – встрепенулась Инга. – У тебя пудра есть? – спросил Смолин, улыбаясь во весь рот. – Ну да… – Отлично. Сейчас понадобится… Не тратя времени, он кинулся в сени, где оставил сумку. Минутным делом было, проковыряв в гимнастерке дырочки с помощью острого шильца из перочинного ножа, привинтить Красную Звезду и знак почетного чекиста – как и положено, с правой стороны. Совсем просто было прицепить медаль – как положено, слева. Торопливо сбросив одежду, он нырнул в гимнастерку, натянул галифе, сапоги. Сапоги оказались великоваты, но лишь самую чуточку – сойдет, не на парад же в них шлепать… Ремня, соответствовавшего бы форме, в наличии не имелось, но так даже лучше получится, эффектнее… Ремни-то у покойничков старательно, хозяйственно поснимали… В первый миг Инга даже шарахнулась – когда он вышел на середину залитого лунным светом двора. – Это я, – Смолин ухмыльнулся. – Ну, давай пудру… Он вытряхнул себе на ладонь из плоской пластмассовой коробочки все содержимое, пробормотав: «Я тебе в Курумане новую куплю…», зажмурился и стал натирать физиономию пахучим порошком. Израсходовав весь, открыл глаза и спросил: – У меня рожа, надеюсь, белая стала? – Ну да… – растерянно ответила Инга. – Вот и прекрасно, – сказал Смолин. – Я пошел… – Куда? – К бабке Нюре, естественно, – сказал Смолин. – Если в живых она без всяких церемоний вилами кидается, то к привидениям отнесется гораздо более уважительно. Коли уж человек верующий, то он обязан верить и в привидения… Как христианину и положено. – Что за шутки? – Это не шутки, – сказал Смолин серьезно. – Я с ней поговорю по душам. В качестве одного из тех, кто лежит там. И посмотрим, что получится. – А если ее инфаркт хватит? – Да брось, – сказал Смолин. – Таких вот бабулечек, метающих вилы на манер Чингачгука, так просто не возьмешь. Точно тебе говорю. Старые люди, старая школа… – Нехорошо как-то… – Ну да? – жестко усмехнулся Смолин. – А мочить без зазрения совести ради оружия и патронов аж десять человек, про которых дети-внуки до сих пор ничего не знают? Это хорошо, гуманно и благолепно? В общем, я пошел… Инга вскочила: – Только чур, я с тобой! Я тут одна не останусь, на другом конце деревни… – Ну ладно, – сказал Смолин, секунду подумав, – только, когда будем возле дома, в тени где-нибудь ховайся… Бабка, конечно шизанутая, но она прекрасно знает, что женщин с караваном не было. Испортим тогда все… Это было, как во сне – они шагали посреди пустой улицы, посреди залитой лунным светом тишины, меж двух рядов заброшенных домов. Один раз справа что-то скребнуло когтями по дереву, с придушенным писком метнулось прочь. Они оба так и замерли, потом только Смолин сообразил, что это какая-то лесная мелочь, забредшая ненароком в деревню, драпанула подальше. Завидев бабкин дом, он жестом указал Инге на близлежащий дом, она кивнула и на цыпочках отбежала туда, прижалась к стене. Из дома ее, пожалуй что, было и не углядеть… «Ну, поехали», – сказал себе Смолин. Не хотелось думать, что у чокнутой бабки может оказаться ружье, и она, чего доброго, не под кровать полезет, а шарахнет по призраку в целях борьбы с потусторонним. Не должна вроде бы… Ладно, смотреть будем в оба… Он вышел на освещенное место, мысленно приободрил себя и зашагал к воротам, стараясь двигаться потише – что это за привидение, которое бухает сапожищами на всю деревню? Субтильнее следует, эфемернее, деликатнее, в общем… Остановившись у ворот, он постучал по ним кулаком – получилось достаточно громко – и позвал громко: – Баба Нюра! А баба Нюра! Выйди поговорить! И повторил то же самое пару раз – нормальным голосом, без дурного актерства, без всякой попытки имитировать «загробный» тон. Не стоило перегибать палку. Какое-то время стояла тишина, потом Смолин с радостью услышал в доме достаточно громкие звуки, явно свидетельствовавшие о том, что человек встал с постели, сделал пару шагов… К окну придвинулось изнутри что-то смутно белеющее… – Баба Нюра! – воззвал Смолин. – Выйди, поговорим! Выйди, а то я в избу зайду, никуда не денешься… Вот теперь надлежало смотреть во все глаза, не блеснет ли под лунным светом ружейный ствол. Мало ли в какие формы могло вылиться бабкино сумасшествие, как себя проявить… Он явственно расслышал истошный вскрик: – Уходи, ирод! Уходи, откуда пришел! Чего тебе не Лежится? Да воскреснет Бог, и расточатся врази его… Она бормотала еще какие-то молитвы, стоя у окна, так громко, что Смолин прекрасно все разбирал. Мизансцена определенно затягивалась, и Смолин, потеряв терпение, подошел вплотную к окну, за которым маячила бабка в ночной рубахе, – та проворно отпрянула вглубь – постучал костяшками пальцев в запыленное дребезжащее стекло и сказал внушительным тоном: – Не выйдешь, сам войду и заберу… Он едва не шарахнулся, когда с той стороны к стеклу прямо-таки припечаталась сведенная ужасом физиономия, окруженная реденькими седыми космами, – бабуля красотой и обаянием не отличалась… Вовремя справился с собой, остался стоять, как и положено порядочному призраку. Могла ли бабка его опознать – без очков и берета, ночью, пребывая в совершеннейшем смятении. Да не похоже что-то, она ж его и видела-то мельком, не приглядывалась… – Уйди, окаянный! – вскрикнула бабка, отчаянно крестя его двуперстием. – Чего приперся? От меня-то что тебе надо? – Сама знаешь, баба Нюра, – сказал Смолин ненатуральным, подвывающим голосом. – Золото где? Мы – люди казенные, мы за него отвечали перед начальством… перед родиной и партией… лично перед товарищем Сталиным… А вы с нами что сделали? Ты б знала, варначья твоя душа, как под обрывом лежать тоскливо и хо-олодно… – Я-то тебе что сделала, проклятущий? – послышался изнутри отчаянный вопль, и бабка посунулась от окна, чтобы не стоять лицом к лицу с гостем, в потусторонности которого, Смолин уж видел, она не сомневалась. – Я-то при чем? – Сама знаешь, – сурово ответствовал Смолин, легонечко постукивая по стеклу указательным пальцем. Он хотел было ради вящего эффекта прижаться к стеклу лицом, но вовремя спохватился – еще пудра останется… – Ох ты, господи, за что ж мне… – Золото где? – спросил Смолин. – Оно казенное, мне за него отчитаться положено, иначе покоя не будет… – Нет здесь твоего золота! – голос был испуганный, но никак нельзя сказать, что бабка от ужаса себя не помнила – кое-какое расположение духа определенно сохраняла. – А где оно? – спросил Смолин с живейшим интересом. – Говори у кого, я и уйду, в жизни не потревожу… А не то – пошли под обрыв, ждут тебя там… – В Касьяновке твое золото! У Мирона! Туда и иди! А я его в глаза не видела, не держала… мне оно ни к чему… отец говорил с Мироном, а я слышала ненароком… У Мирона твое золото! У Мирона Безруких! Он и верховодил! А через нас они прошли, и не задерживаясь почти… – бабкин голос ослаб: – Христом-Богом тебе клянусь, правда! Иди к Мирону, в Касьяновку, там оно где-то и лежит… – бабка изо всех сил пыталась придать своему сварливому, вороньему голосу черты ласковые, душевные: – Уйди ты, Христа ради, в Касьяновку иди, а здесь его нет и не было никогда… Правду я тебе выкладываю, всю как есть… – Ну ладно, – сказал Смолин. – Только если ты мне соврала, непременно вернусь, да не один, с сослуживцами, и уж тогда не жалуйся… Бабка бубнила и бубнила – перемежавшиеся молитвами заверения в своей полной и окончательной искренности. Если она и врала, проверить это не было возможности. И Смолин, в конце концов, решил не затягивать беседу, еще раз постращал бабку своим будущим непременным возвращением, да не одного, а со всей компанией – и медленно, величаво даже, как и полагалось порядочному привидению, стал отступать на улицу. Оказавшись вне поля зрения бабки, нырнул в проулок, поманил Ингу. Смахивая с лица согнутой ладонью приторно пахнущую пудру, спросил: – Ну что, всё слышала? То-то. Бабулька наша, как выяснилось, все же в теме… – Значит, золото так где-то и лежит? – Вполне может оказаться, – сказал Смолин. – А почему у тебя голос не радостный? Совершенно печальный? – Так нам же не карту с крестиком вручили, – сказал Смолин. – Нам назвали место… и фамилию. Вот только есть у меня сильные подозрения, что означенный товарищ Мирон давным-давно померши. Естественной смертью. Такое дело было бы не по плечу соплякам, которых всех к тому же позабирали на войну. Чутье мне подсказывает, что этот Мирон – как и его подельники – наверняка был в годах. Иначе почему не на фронте оказался, как и прочие? Столько лет прошло… Все они, боюсь, далече. – А Касьяновка – это где? – Не знаю, честное слово, – сказал Смолин. – Я не большой спец по сельской Шантарщине. Сейчас посмотрим… Он ускорил шаг. Когда они вернулись в одну из двух обитаемых изб, посветил фонариком, разжег керосиновую лампу и сел к столу с атласом. Инга примостилась рядом, заглядывая через плечо. Судя по ее заблестевшим глазам, девочка ощутила зуд кладоискателъства, как многие… – Ага, – сказал вскоре Смолин, – вот она, Касьяновка. Не такие уж и дремучие места – километров сорок к северу от Курумана. – А голос по-прежнему печальный? – Ну да, – сказал Смолин невесело, – столько воды утекло… Шестьдесят с лишним лет, жизнь целая… Не говоря уж о том, что с золотом черт-те что могло за эти годы произойти… Давай спать, а? Нам завтра лучше бы двинуться ни свет ни заря… Глава 6. Доморощенный вестерн Сначала Смолин, еще в пелене тающего сна, ощутил чужое присутствие – и сон отлетел окончательно, однако чужак обозначился вовсе уж материально: что-то холодное, твердое и вроде бы довольно длинное давило на глотку лежавшего на спине Смолина. Он дернулся было, почувствовал нешуточное удушье – и осторожности ради замер. – Тихо-тихо, – раздался у него над головой спокойный, с легкой насмешечкой голос, – лежи спокойно, а то удавишься. А это совершенно ни к чему… Теперь Смолин проснулся окончательно, мог осознать происходящее во всех деталях и подробностях. Незнакомец, стоящий в изголовье, легонько придавил ему горло предметом, больше всего напоминавшим, по ощущениям, ружейный ствол. В комнате было уже не по-ночному темно, но и не по-утреннему светло – та зыбкая пора перехода от ночи к утру, которую именуют кто часом быка, кто часом волка (не путать с термином «час волка», используемым алкашами!). Рядом зашевелилась Инга, сонно вскрикнула, сообразив, что происходит что-то не то. И тут же, судя по хрипу, ее точно так же придушили слегка. Скосив глаза, Смолин кое-как разглядел в полумраке, что склонившаяся над девушкой темная фигура попросту сграбастала ее ручищей за глотку. Фигура была здоровенная, внушительная, способная одной рукой обездвижить кого-нибудь и покрепче Инги. – Ну тихо, тихо, – продолжал тот же спокойный, с ленцой и насмешечкой голос, – лежите спокойно, дамы и господа. Никто вас обижать не собирается, ежели найдем консенсус… Честно. Не барахтаясь, лежа спокойно Смолин пустил в ход единственный ему сейчас доступный в таком положении исследовательский метод – обоняние. Проще говоря, усиленно принюхивался. От двух фигур в изголовье легонько припахивало потом – не застарелым бомжевским, а свежим, как и следовало ожидать от людей, то ли отмахавших пешком изрядный кусок, то ли поработавших в жаркую пору. Припахивало еще табаком и чем-то, подсознательно связанным с ружейным маслом и прочими жидкостями по уходу за оружием. А вот спиртным решительно не пахло, ни намека. Вооруженные люди, довольно опрятные, трезвехонькие, несуетливые… В таежной глуши это может оказаться еще поопаснее, нежели упившиеся какой-нибудь дрянью бродяги… Неподалеку что-то чиркнуло, фыркнуло – и на столе засветила умело разожженная керосиновая лампа. Стало довольно светло – по сравнению с предшествовавшим полумраком. Выворачивая голову, Смолин попытался разглядеть физиономию своего пленителя, но против света ничего рассмотреть не удалось. Судя по звукам, вторгшихся было больше двух – кто-то разжег лампу, еще кто-то расхаживал по комнате, чем-то постукивая, перекладывая – определенно без зазрения совести ворошил нехитрые смолинские пожитки. Ага! Появилась еще одна фигура, столь же основательная – человек, нагнувшись, пошарил под обеими подушками, залез под покрывало (не нашлось у отшельника свежего постельного белья, и Смолин с Ингой при минимуме одежды так и улеглись спать поверх обширного цветастого покрывала). Извлек, паскуда, наплечную кобуру с наганом (при виде которой державший Смолина уважительно причмокнул), отодвинулся. – Нету больше ничего, – сказал он этаким хозяйственным тоном. Ружейный ствол отодвинулся от шеи Смолина. – Ну вот что, – сказал его хозяин, – я сейчас пожитки ваши поизучаю, а вы, оба-двое, я вас душевно прошу, полежите пока, как голубки. И душевно вас прошу, не дергайтесь, иначе обидеть придется… Лады? Ну, я кого спрашиваю, путешествующий товарищ? Поняли нехитрый расклад? – Понял, – сказал Смолин. – А вы, красавица? – Да, – испуганно пискнула Инга. – Вот и ладненько. Культурные люди… Он отошел к столу. Скрипнул расшатанный стул. Послышался невнятный шепот. К постели вновь подошла здоровенная фигура, в лапе у которой Смолин без труда разглядел пистолет ТТ – каковой верзила небрежно держал, если можно так сказать, за середину, словно безобидный бытовой предмет наподобие скалки или бутылки. Сунув пистолет за пояс джинсов (на нем были джинсы и рубашка), наклонился над постелью и еще раз пошарил под подушками, под покрывалом, охлопал покрывало ладонями, лишний раз проверяя на предмет наличия посторонних предметов. При этом рукоять тэтэшки соблазнительно и долго маячила буквально перед самым носом Смолина, в пределах досягаемости. Будь он каким-нибудь спецназовцем или иным суперменом, натренированным державой, ничего бы не стоило выхватить у обормота пушку, свалить его с ног и начать веселье. Собственно, и простой, битый жизнью мужик вроде Смолина, мог бы это без труда проделать – но очень уж рискованно затевать такие игры, не будучи именно что спецназовцем. Их как минимум четверо, неизвестно, какое еще у них оружие, как они по горнице рассредоточились, что умеют, на что способны. Нет, рано пока что дергаться, следует выжидать подходящего момента, когда имеет смысл поискать шанс и обычному хваткому человеку… Ничего, разумеется, больше не отыскав, верзила отошел. Лампа разгорелась ярко, и Смолин прекрасно видел теперь непрошеных гостей. Двое оказались довольно молодыми, не старше тридцати – чем-то неуловимо похожие друг на друга ребятки, вида ничуть не пропитого, можно бы сказать, спортивного, один красовался с ТТ за поясом, второй поигрывал наганом (достаточно старым, давно лишившимся воронения, наверняка настоящим). У стеночки, положив на колени карабин, восседал пожилой невысокий азиат – рожа в глубоких морщинах, глазки узенькие. Это, конечно, мог оказаться и китаец, и казах, и вовсе уж экзотический таиландец – но, учитывая реалии Шантарской губернии, логичнее и проще было предположить, что это попросту эвенк, каковых на севере губернии обитает немало. Смолину он крайне не понравился – как противник. Эвенкийский человек сидел неподвижно, словно статуя, руки лежали на карабине вроде бы расслабленно, но как-то сразу чувствовалось, что этот субъект способен вмиг шарахнуть из этого именно мнимо-расслабленного положения метко и убойно. Чингачгук, мать его об колоду… Но это все, вскорости подумал Смолин, были пешечки. Главный, никаких сомнений, помещался за столом, проглядывая документы из смолинского бумажника. Примерно смолинского возраста, широкоплечий, длинное тяжелое лицо, обветренное, в морщинах, с мешками под глазами, но опять-таки лишенное всякого следа алкогольных излишеств и безалаберной жизни. Жизненным опытом, нутром Смолин чуял пахана – опасного, умного, хитрого… которого, начнись что, следовало валить в первую очередь – это будет все равно что лишить армию фельдмаршала… Так… У стола стоит еще один карабин, а вот смолинского – то есть хозяйского – «Бекаса» нигде не видно, следовательно, он находится на прежнем месте, с пятью патронами в магазине, шестым в стволе, на предохранитель поставленный. Что дает некоторые шансы, если улучить время и грамотно воспользоваться, учтем-с… Все содержимое бумажника и карманов Смолина – а также Инги – лежало перед главарем, продолжавшим изучать то и это. Пожилой эвенк с той же невозмутимостью восседал на своем месте, и решительно непонятно было, куда он смотрит, но Смолин-то ни чуточки не сомневался, что таежный абориген зорко за пленниками наблюдает. Двое парней, наоборот, никакой загадки не представляли – оба откровенно таращились на Ингу, так что она, поеживаясь, в конце концов завернулась в краешек обширного покрывала, после чего на физиономиях обормотов отразилось явственное разочарование. Главарь на миг поднял глаза: – Василий Яковлевич, ты кури, не стесняйся, вон же у тебя сигаретки. Табачок нервы успокаивает… – Душевное вам мерси, – сказал Смолин без особого выпендрежа в голосе, протянул руку с постели, поднял с пола сигареты и выполнявшую роль пепельницы консервную банку. Подал сигаретку Инге, подмигнул с ободряющим видом – а что ему еще оставалось? – Ну, так… – сказал главарь, сложив кучкой все просмотренное добро. – Значит, Гринберг Василий Яковлевич… Из евреев будешь, Вася? – Не без этого, – сказал Смолин осторожно. – А что? – Да ничего, – безмятежно сказал главарь. – Бывает. Людишки попадаются всякие – кто хохол, кто еврей, а кто даже и папуас или там, прости господи, американ… То, что ты, Вася, яврей, в некоторых смыслах даже и хорошо. Молва народная – да и исторический опыт – гласят, что яврей, по сравнению, скажем, с русаком, наделен повышенной расчетливостью, а значит, свою выгоду понимает хорошо, в дипломатии и торгах поднаторел… Как, Вася? – Есть у нас такие национальные особенности, – сказал Смолин. – Вот и ладненько… Он нравился Смолину все меньше и меньше – поскольку был ох, как непрост. А в данной ситуации противник предпочтительнее тупой, ограниченный, примитивный. Но тут уж не свезло, ох, не свезло… – А вас как прикажете величать, уважаемый? – спросил Смолин вежливо. – Леший, – охотно ответил главарь. – Благолепное прозвище, мне нравится. Молодежь глупенькая себя кличет Терминаторами и прочими Дракулами, вот хотя бы Пашеньку с Петенькой взять, сопляков борзых… – он хмыкнул, бросив взгляд на упомянутых. – И совершенно зря. Леший – фигура серьезная и почтенная, авторитетная, можно сказать, такое имечко и носить не грех… Значит, я буду – Леший. А это – Пашенька с Петенькой, индивидуи по молодости ветреные, зато надежные, что твой колун… А вон там, в уголочке, сидит себе Майча Петрович, представитель гордого и умелого, хоть и изрядно спившегося – уж прости за горькую правду, Маича – эвенкийского народа. Маича Петрович, что интересно, сам-то непьющий, потому и белке в глаз попадает… а тебе, Вася, если вздумаешь дергаться, влепит так, что и живехонек останешься для дальнейшего расспроса, и дрыгаться, не сможешь… А это, значит, Вася, яврей шантарский, а это Инга, пресса… Итожки первые подведем? Такая уж у меня интересная натура, что не люблю я неясностей… Из документов твоих, Вася, явствует пока одно: что в Шантарске ты обитаешь до-олгонько. И только это и явствует. Профессия твоя, ясен пень, ни в паспорте, ни в правах не указана, с чего бы вдруг. А корочков никаких нет, в отличие от девушки… Но уверенно, Вася, я скажу одно: ты, в отличие от Водяного, то бишь Кирюши Лихо-баба, никакой не спецназ… Испытание показало со всей достоверностью. – Это какое? – искренне удивился Смолин. Леший скупо усмехнулся: – Пашенька к тебе подходил вплотную, – он кивнул на парнищу с ТТ. – Как ему и было предварительно велено, пистолетик держал за поясом совершенно небрежно, так что выхватить его у Пашеньки – что два пальца… Будь ты отставным суперменом наподобие Водяного – хваток, паразит! – ты бы, я так прикидываю, непременно использовал бы шанец, пистолетик у Пашеньки в два счета выхватил, чего доброго, в заложники бы Пашеньку взял, его же собственную дуру ему к головушке приставив, начал бы от нас домогаться оружье бросить и сдаться на условиях почетной капитуляции… а то и без всякого почета… И начал бы выдрючиваться, как в кино – по потолку бегать, калечить нас, убогих, всякими домашними предметами… Правильно я рассуждаю, а? Умной я, Вася? – Не без того, – сказал Смолин с невольным уважением. – Умной. А раз так… дура у Пашеньки наверняка была без патронов? – Ясно, – ухмыльнулся Леший, – без патронов… Значит, Вася, ты не из отставных суперменов будешь… Уже чуточку легче. А чем занимаешься, не подскажешь? Любопытно мне… – Кручусь, – сказал Смолин. – Как еврею и положено. – Понятно… Подумаем дальше, опять же вслух… И на зоне ты бывал, друг Вася, я так прикидываю… Вон у тебя наколочка, недурственно сделанная, – он задумчиво протянул: – Один на льдине, ага… Это ж нелегко, Вася? – Ну, что делать, – развел руками Смолин, – зато – жизненная позиция… – Резонно, – кивнул Леший. – Наколочка у тебя, я пока что вижу, единственная… Ходок сколько? – Две, – сказал Смолин чистую правду. – А когда последний раз откинулся? – Да уж лет двадцать как. – Ага, – сказал Леший бесстрастно. – То есть, я так прикидываю, не блатной… Ну, мало ли как людей жизнь вертит… – А вы-то сами? – с интересом спросил Смолин. – Под рубахой, конечно, может сплошной «синий Эрмитаж» оказаться, но на руках я что-то партаков не вижу… Бывали у хозяина? – Самое смешное, как и ты, Вася – два разочка, – сказал Леший без малейшей заминки. – Как и ты, последний раз откинулся давненько. Влипал по молодости, чего там… Как и ты, ага? В общем, я так вижу, блататы среди присутствующих нет… И ладненько, откровенно-то говоря. В его голосе сквозили непритворные брезгливость и пренебрежение. Смолин усмехнулся: – Не любишь блатарей, Леший? – Терпеть ненавижу, – согласился Леший. – Беспредельщиков – за беспредел, а так называемых «правильных» за то, что придумали эти самые понятия, то бишь закон, которому обязаны подчиняться все до единого, от Калининграда до Сахалина. Тут у меня с ними крепкие идейные разногласия. По моему глубочайшему убеждению, никто не должен создавать некие законы, обязывающие всех и на огромном пространстве. Хватит нам и одного государства с его законами, нехрен лишние придумывать, иначе от законов не протолкнуться… Твердые законы, Вася, нужны для ма-аленькой такой компании, как в песенке поется. Чтобы эта ма-аленькая компания, намертво спаянная своими собственными законами, воевала против всего мира. Вот тогда и будет ей счастье и богатство… – Анархизм, а? – В чистом виде, – преспокойно, без заминки ответил Леший, выказывая тем самым некоторое знакомство с помянутым учением. – А почему б и нет? Вот посмотри на нас, грешных. Петенька с Пашенькой мне родные племянники и, за отсутствием родных детушек, все равно что сыночки. Маича Петрович… ну, он со мной так давно повязан с тех пор, как откололся от соплеменников, что опять-таки – будто член семьи. Вот этим мы и повязаны намертво – узами, а не блатными понятиями, государственными законами или шкурным интересом. И такая командочка на что угодно способна… Веришь? – Верю, – сказал Смолин, уловив неприкрытый намек, точнее угрозу. – А вот объясни ты мне, Вася… – сказал Леший и поднял за ремень над столом наплечную кобуру. – Человек ты вроде битый и огни-воды прошедший, что ж гуляешь с такой игрушкой? Смолин охотно ответил чистую правду: – Да понимаешь, Леший, сам я никого убивать как-то не собирался и, соответственно, пули в свой адрес тоже не ждал. А игрушка, согласись, убедительная. Человек с мозгами на нее очертя голову не полезет – а шизика или укуренного и настоящим пулеметом не остановишь… – Резонно, – кивнул Леший. – Вот сидим мы, мирно беседуем, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что ты, Вася, человечек с мозгами. Это хорошо. Для всех хорошо… Вот скажи ты мне: отчего ты не спрашиваешь, что нам тут нужно? – Жду, – сказал Смолин. – Угадать с ходу все равно не получится, я мыслей не читаю. Ты пока что, Леший, себя предъявляешь мне и девочке, понять даешь, какой ты весь из себя чугунный монумент… – Хамишь? – Да ничего подобного, ты ж умный, – сказал Смолин. – Просто констатирую факт. Тебе сейчас, как любому, нужно впечатление произвести… – Ну и как, произвел? – Произвел, – серьезно сказал Смолин, – чего уж там… Так, может, и к делу помаленьку? Зачем-то ж вы сюда приперлись, уж не за нашими скудными пожитками… Что-то плохо мне верится, что шли вы наугад по тайге, увидели избушку и решили в нее завалить, покуражиться… – И ты тоже умной, – благосклонно кивнул Леший. – К тому же от страха, по себе знаю, соображение работает острее… Действительно, кому твои пожитки нужны… И кто сюда случайно забредет… Денежек у тебя – кот наплакал… Смолин усмехнулся про себя. Триста тысяч, тощенький конверт он перед сном предосторожности ради сунул под ржавое ведро, стоявшее в сенях на виду. Никому и в голову не придет его страгивать с места, разве что устроят в избушке скрупулезнейший обыск… – Ну, давай к делу, – произнес Леший. – Ты уж извини, конечно, за визит, но не мог я упустить такой случай. Водяного брать на расспрос – себе дороже, он еще при развитом социализме таких, как мы, борзых, персональное свое кладбище наложил… А когда оказалось, что Водяной слинял в тайгу, а в его избе обосновались двое явных городских, такого случая, извини, упускать не годилось… Не буду тебя томить, Вася. Что нам в кроссворды играть? Сам все понимаешь. И про что я тебя буду спрашивать, тоже догадываешься. Золотишко, Вася. Энкаведешное золотишко, добрых шестьдесят кило… Водяной – умный мужик, мастерский убивец и все такое прочее – но он, однако ж, не таежник. И определенно не подумал, что рано или поздно окрестные неглупые людишки поймут, что он в наших местах который месяц ищет. Нечего тут искать, Васенька, окромя того золота. Если б он, как многие, потихоньку мыл рассыпное – быстро выяснилось бы. Но он-то не моет… Он ищет. Сталинское золотишко. И дела у него, надо полагать, пошли на лад, иначе зачем бы ты к нему из Шантарска нагрянул, такой весь из себя битый-тертый… Ты, Вася, с ним в доле, дураку ясно. Вот ты мне душевно и расскажешь, где золотишко, куда Водяной ночью подался… И так далее. Смолина едва-едва не прошиб истерический смех. В столь глупой ситуации он не оказывался давненько – может быть, никогда. Смех застрял у него в глотке исключительно оттого, что он вовремя сообразил: ситуация не только глупая, но и жуткая. Если противник уверен, что ты знаешь тайну, на куски тебя готов порезать, чтобы ее из тебя вытряхнуть, то хоть ты из кожи вон вывернись, но не разубедишь его, не втолкуешь, что не знаешь ничегошеньки. Шестьдесят кило самородного золота. Ради такой ставки эти на все пойдут. И хоть ты им кол на голове теши… Он все же попытался. Сказал насколько мог убедительнее: – Леший, ну с чего ты взял… – Вася… – досадливо поморщился Леший, – ну, что ты… Ты ж умный мужик, я к тебе отношусь со всей серьезностью… Что ж ты мне дитятко невинное строишь… Ты еще скажи, что ты здесь в этой хате, вообще человек случайный. Пошел по грибы, заблудился, забрел в деревню, и Водяной тебя по доброте душевной приютил… Или ты на ходу успел какую-нибудь лабуду придумать? Время у нас вообще-то еще есть, давай, излагай кратенько, интересно будет послушать и мне, и ребятишкам, и Маиче Петровичу, человеку пожившему… Смолин удрученно молчал. Он прекрасно понимал, что настоящая его история выглядела бы дешевой сказочкой… да пожалуй, и любая другая тоже. Как-никак шестьдесят кило золота. Тут не поверишь ничему, кроме того, что сам себе в лешачью башку втемяшил… – Ну так как? – полюбопытствовал Леший. – Все равно ведь не поверишь, – хмуро сказал Смолин. – Не поверю, – кивнул Леший, – а потому не унижай ты себя в моих глазах и не пробуй даже втюхать какую-нибудь сказочку… Ну проиграл – так проиграл. Давай уж, рассказывай, где вы золотишко отыскали, где оно сейчас заховано, куда Водяной подался. И все такое прочее. Давай, не серди меня сверх меры, вам же лучше… – Да с чего ты взял… – Да вот с того, милый… – сказал Леший о усмешечкой, поднимая над столом за рукав смолинскую гимнастерку со звякнувшими друг о друга орденом и знаком. – Врать не буду – о чем ты с бабкой толковал, мы не слышали, поздно нагрянули… но видеть видели вашу душевную беседу. Я так понимаю, ты в виде привидения ей объявился? Как в детской сказочке про медведя? «Старуха, отдай мою лапу!» Умно, Вася, умно, ах, как я тебе аплодирую, а заодно бью себя кулаком по дурацкой голове – ну почему не я до привидения додумался!? Ты, конечно, не знаешь, но лет десять назад один придурок с приятелями бабку взялись раскаленной кочергой упрашивать. Идиоты форменные… Она ж, во-первых, сумасшедшая напрочь, во-вторых, верующая со страшной силой, ее хоть на костре жги, как ту французскую девицу… Короче, пара шрамов у бабки наверняка осталась, но ничегошеньки они не узнали, а один вдобавок еще и от бабки какой-то железной и острой домашней утварью в рожу получил – улучила момент божья старушенция, от души вмазала… Ну вот, а ты, значит, придумал подходец… Умно. Уважаю и завидую… Что сказала бабуля? – Да сущую ерунду, – сказал Смолин. – Назад в могилку гнала, вот и все. – Врет, – сказал Маича бесстрастно. – Рожа у него, когда уходил от бабки, от радости светилась, как прожектор… – Да и я в бинокль видел, Вася, как ты сиял, словно новенький полтинник, – сказал Леший. – Так что придется уж со всей откровенностью… – Дядя Савва… – нерешительно протянул один из молодцов, черт его ведает, Пашенька или Петенька, тот, что с наганом. – А может, с девки начнем? Она, точно тебе говорю, не такая упертая будет… – Цыц, молодежь, – без всякого раздражения сказал Леший. – Ишь, заколыхалось в штанах на городскую… Петенька, пора бы соображать… Ну какой серьезный человек наподобие Васи девочку будет посвящать в такие секреты? У нее, подозреваю, в Васиной жизни совершенно другая функция… А впрочем… Идея неправильная, но общий ход мыслей, в общем, верный… – он еще раз встряхнул гимнастерку, присмотрелся к наградам в тусклом свете керосиновой лампы. – Вась, а Вась… Что-то эти цацки выглядят так, словно черт-те сколько в земле пролежали… Хотя сама гимнастерочка определенно в сундуке хранилась… Сокол ясный, уж не нашел ли ты заодно с кладом и могилку? Очень похоже… – А какая разница? – пожал плечами Смолин. – И действительно, какая? Давай лучше про золото… Где золотишко-то? – Не знаю. – Ох, Вася… – поморщился Леший, – ну кончай ты ломаться… А то вон Пашенька с Петенькой, которым невтерпеж, с девочкой баловать начнут незамысловато… Смолин усмехнулся: – А если я бесчувственный? – Вполне возможно, – серьезно кивнул Леший. – Когда на кону аж четыре пудика золота, людишкам вроде нас с тобой на таких вот девочек наплевать… Ну, а в отношении себя самого ты тоже насквозь бесчувственный? Ты ж не упертая бабка Нюра, ты небедный городской житель, тебе пожить охота… Маича Петрович, объясни ты ему душевно, до чего может дойти фантазия представителя коренных народов Севера… Эвенк заговорил, бесстрастно и негромко: – Значит так, Вася. Берем ножичек, берем тоненькие прутики, берем спички, веревочки… От того, что он говорил, у Смолина, честно говоря, по спине пополз холодный пот и под ложечкой как-то неприятно засосало. – Вот же… – сплюнул Леший, когда Маича закончил описание крайне омерзительных процессов, – до чего только люди ни додумаются… А какой-нибудь городской интеллигент с бороденкой, молью побитой, увидит в телевизоре того же Маичу Петровича, умилится и думать начнет херню какую-нибудь: мол, вот оно, первозданное дите природы, хранитель изначальной житейской мудрости… А это дите вон что фантазирует… Человек все же – такая сволочь… Ты, Маича Петрович, не гляди обиженно, это я не в твой конкретный адрес, а о человечестве вообще, вместе взятом. Все мы сволочуги, и ты, и я, и Васька упрямый… Ну, Вась? Ты ж не хочешь, чтобы все это и многое другое и в самом деле с тобой проделали, а заодно и с девочкой? Больно ж будет… – Ага, – сказал Смолин, – и как только ты узнаешь, что тебе хочется, жить нам на этом свете станет совершенно незачем… – Да ладно тебе, – сказал Леший без улыбки. – Я, конечно, не подарок, но пораскинь ты мозгами: на кой мне черт два греха на душе? Покойников, Вася, на себя следует брать по исключительной необходимости, и никак иначе. В данном конкретном случае исключительной необходимости не просматривается… – он коротко хохотнул. – Скажу тебе правду: не в доброте дело… Кто тебя знает, какую подстраховочку ты там в городе оставил… Да и девочку искать начнут, коли она – пресса… Оставлю я вас жить не из доброты, а из голого расчета. Не хочу, чтобы мне потом на голову сваливались какие-нибудь городские черти и осложняли жизнь. Смолин поморщился: – А так тебе никто на голову не свалится? – Может, и нет, – раздумчиво протянул Леший. – Есть некоторая разница, знаешь ли, между спросом за двух жмуриков и спросом за золото… Верно? Во втором варианте есть шанс проскользнуть между стебаных… – И я тебе верить должен? – А что, у тебя вариантов навалом? – осклабился Леший. – Приходится, милый, жизнь заставляет… Давай-ка мы быстренько просчитаем нюансики, как вы, городские, выражаетесь. Я тебя отпущу живым-здоровым вместе с девочкой и даже, может, горсточку крупки насыплю только в одном-единственном случае: если ты мне сейчас все выложишь, как на духу. И будете оба целехоньки, в товарном виде. А вот если вас начнем спрашивать тем макаром, про который так увлекательно толковал вольный сын тайги Маича Петрович… Тут уже совершенно другой расклад. Ты, конечно, все выложишь, вот только к тому времени будешь в столь непотребном виде, что на люди вас будет отпускать решительно невозможно. Сразу пойдут вопросы: кто ж вас, болезных, так изнахратил, где Васины яйца и девочкины уши? Почему в пальцах серьезный недочет, а глазик на ниточке висит? Милиция задергается… В общем, сам понимаешь, потрепанными вас выпускать будет уже нельзя. Придется… – он черкнул себя большим пальцем по горлу. – Риск есть, но что ж делать… Ежели вас заховать грамотно, то может и прокатить. Тут глушь, Вася, тут великих сыщиков нету, тут обычные менты, замотанные бытовухой по самое не могу… А твои городские корешки, которые у тебя, конечно же есть… Ну, рискнем. Что ж еще остается? – он глянул через плечо Смолина. – Барышня, милая, хорошая, ну хоть вы-то войдите в мое положение по извечной женской доброте… Я ж не зверь и не Чикатило, но – шестьдесят кило золота… Тут у любого мозги пойдут наперекосяк, и рука с ножичком не дрогнет… Оно вам надо? Вы уж Васю убедите не запираться, пока вас обоих на клочки резать не начали… Смолин бросил беглый взгляд через плечо – Инга молчала, не в силах произнести ни слова, лицо у нее было совершенно белым от ужаса, решительно не вязавшегося со всей ее прежней шантарской жизнью, размеренной и безопасной. – Ну, подождем малость, – сказал с пониманием Леший. – Сейчас барышня чуток переведет дух, говорить сможет и непременно начнет Васю уговаривать быть умным… Стояла напряженная тишина. Мозги у Смолина работали в лихорадочном ритме. Уже многое можно было обдумать и просчитать. Совершенно точно известен отрезок времени, в течение которого их с Ингой и пальцем не тронут, – пока Леший со стаей не убедятся, что Смолин им назвал правильное место. Это азбука… Вот только… Конкретного места, вроде крестика на пресловутых пиратских картах, в общем, и нет. Только название деревни. А тут уж возможны варианты. Бабка могла все же и обмануть. Золотишко могли лет двадцать назад выкопать. И наконец, сколько времени, если клад на месте, Леший будет его искать? Не день и не два. И все это время сидеть Смолину с Ингой в каком-нибудь подвале, откуда хрен выберешься, Леший – человек умный и обстоятельный, уж он-то наверняка придумает узилище, из которого не сбежишь. Смолин на его месте тоже бы придумал. А что потом? Плохо Смолину верилось, что Леший, обретя желаемое, преспокойно отпустит опасных свидетелей на все четыре стороны. Не тот человек. Шестьдесят кило золота и в самом деле на мозги действуют специфически. В глухой тайге многое можно упрятать – энкаведешники с кучерами пролежали чуть ли не семьдесят лет и обнаружились по чистой случайности, хотя их в свое время искала держава… Нет, не оставит он свидетелей, благо прекрасно должен понимать: никто его, в общем, тут не видел, никто не знает, что именно он приходил… Точно прикончит, найдя золото… А уж если не найдет… Есть ли шансы побарахтаться! Смолин считал, что есть. Заряженный на шесть патронов «Бекас» по-прежнему покоился под низкой кроватью с опущенным до пола покрывалом – Смолин его нигде не видел. Не могли вытащить тихонечко… Ну так как? Ему пришло в голову, что он переоценил исходящую от эвенка опасность. Да, конечно, стреляет тот наверняка как бог… но он же, мать его, не спецназовец какой! У него конкретный и специфический жизненный опыт стрельбы по фауне, по всему, что бегает и летает… зато наверняка нет и быть не может навыка в схватке с людьми, да еще в помещении. У него другой опыт, другие навыки, на другое глаз и мышца заточены… Вся эта кодла – не спецназ, не профессиональные киллеры, не спортсмены-каратисты. Хваткие, битые – да. Решительные – да. Крови и зверства не боятся, уж безусловно. При оружии. Но ведь это – всё. Все их козыри! Они не Джеймсы Бонды, не Брюсы Ли, не Терминаторы. Всего лишь решительные и вооруженные авантюристы, а это, согласитесь, совершенно другой расклад. В конце концов, выбора нет… а к Смолину, когда начнется заварушка, они наверняка будут относиться бережно, как к курице, несущей золотые яйца. На месте Лешего, Смолин с самого начала отдал бы соответствующий приказ, нечто вроде классического богомоловского: «Даже если вас станут убивать, стрелять только по конечностям!» А командочка у него дисциплинированная, никто ни разу не встрял, за исключением одной-единственной реплики племянничка, вымуштрованы, суки… Точно, есть шанс. Придется рисковать и геройствовать, что твой ковбой – потому что другого расклада просто не имеется в наличии. Выдать место и оказаться в пленниках у этой банды – надолго и непредсказуемо… – Ну как, Вася? – чуть ли не ласково спросил Леший. – Надумал чего? Ты ж умный, ты за это время столько всего должен был в голове прокрутить… И наверняка согласен, что нет у тебя другого выхода: или будешь исповедоваться, или придется нам играть в гестапо, как детишкам из той песенки… Здесь мы, конечно, рассиживаться не будем – еще Водяной притащится… Прихватим вас с собой, отвезем в надежное местечко, и уж там поспрошаем по полной… Он прислушался с таким видом, словно оценивал, что сейчас происходит снаружи – точнее, лишний раз убедился, что ничегошеньки там не происходит. Смолину пришло в голову, что там, у избы, на карауле должен быть пятый – а то и шестой, черт их знает. Чтобы такой тип, как Леший, не оставил снаружи часового, а то и двух… Голова была чистая и ясная, а злоба – спокойная, деловая. Как уже случалось в жизни, Смолин приготовился драться не на жизнь, а на смерть – потому что ничего другого ему и не оставалось… С ноткой нетерпения в голосе Леший поинтересовался: – Что надумал, Васюта? Так или этак? – Помнишь, как Милославский говорил? – Какой еще? – Жорж, – сказал Смолин, – который в «Иване Васильевиче». Такие дела, дорогой посол, с кондачка не решаются. Посоветоваться нужно с народом… то бишь с компаньоном. Может, он и согласится, что тебе какая-то доля полагается… – Не танцуй, – недовольно бросил Леший. – Договоришься с Водяным, как же… Мне доля не нужна, Вася. Мне все нужно. Ну, разве что, как и обещал, жменьку тебе отсыплю за содействие, но никак не больше… – Леший, можно вопрос? – сказал Смолин. – Я серьезно, без подковырки… Не боишься, что Водяной вам потом за такие фокусы бяку заделает? – Опасаюсь, – так же серьезно сказал Леший после короткого молчания. – Водяного умный человек обязан опасаться… Ничего. Авось проскочит. С золотом я здесь засиживаться не собираюсь, так что шансов будет много. Он, конечно, может жизнь положить, чтобы меня найти на необъятном глобусе и голову отрезать… а может и плюнуть. Оценив всю тяжесть такого предприятия… Короче, Вася. Хватит толочь воду в ступе. Что надумал? Пора было проводить в жизнь задуманный план – и Смолин старательно молчал, потупясь, зыркая временами исподлобья. Они все четверо, не двигались, оставаясь на тех же местах в тех же позах. Наконец Леший сказал с тяжким вздохом: – Видит бог, добром просили… Ну, коли тебя алчность заела, давай по-плохому… Петенька, родной, достань девочку с кровати и давай ее сюда, на серединку, – и, уже вслед охотно шагнувшему к постели верзиле добавил быстро, веско: – Васю, если он чего не того, не покалечь. Легонько, в целях воспитания. Верзила надвигался, ухмыляясь с приятным чувством своего полного и законченного превосходства. Кое-какие основания для этого имелись – он был головы на две повыше Смолина и пошире этак на полметра. Не знал, обормот юный, что далеко не все решает мышечная масса… Вскочив, Смолин заступил ему дорогу. Как он и ожидал, Петенька, не останавливаясь, взмахнул правой, без замаха двинул под дых – вот только Смолин с давней сноровкой ухитрился сам согнуться пополам с соответствующим стоном-оханьем, за некую неуловимую долю секунды до того, как кулак его достал. И впечатался этот кулачище не в солнечное сплетение, а в ребра, что было, конечно же, болезненно, но гораздо более безопасно… Скрючившись, Смолин что-то нечленораздельно замычал, старательно хватая ртом воздух. Над головой послышалось громкое пренебрежительное хмыканье, добрый молодец, как Смолин и ожидал, второй раз не ударил – попросту небрежным, сильным тычком отшвырнул согнувшегося в три погибели Смолина с дороги. Смолин опять-таки рухнул на пол сам, притворившись, будто вмиг потерял равновесие, и его снесло к постели. Так якобы сильно треснулся, так отлетел, что правая рука и часть физиономии оказались под кроватью… Пальцы проворно скользнули под покрывало – и Смолин ощутил дикую, звериную радость, когда коснулся холодного ствола. Замер, вслушиваясь, покосился левым глазом. Совсем рядом с его щекой возвышались Петенькины ножищи. Почти двухметровый вьюнош пробасил: – Ну, чего отползаешь, маленькая? Иди сюда, сейчас из-за твоего несговорчивого тебе… Нельзя было больше медлить. Извернувшись, Смолин подцепил левой ногой Петенькину лодыжку, а правой как следует двинул в грудь, так и лежа на полу. Прием был старый, но чертовски эффектный: мордоворот враз потерял равновесие и, удивленно вякнув, стал падать. А Смолин уже вскочил на ноги – с ружьем в руках. Еще не выпрямившись окончательно, держа «Бекас» дулом к потолку, нажал на спуск. Ох, как громыхнуло в тесноватой комнатушке! Картечь впечаталась в потолок, брызнули мелкие щепки. Грохот еще, казалось не умолк, а Смолин уже кинулся в отчаянном прыжке, повернул ружье дулом вниз, сделал взмах, словно в руках у него была коса, – и приклад шлепнул по роже Маичу Петровича – с мерзким, каким-то деревянным стуком. Эвенк свалился со стула, пискнуть не успевши… В секунду передернув цевье, выбросив стреляную гильзу, Смолин, чуть пригнувшись, навел дуло на остальных и рявкнул: – Сидеть, уроды! Замочу!!! Леший так и остался сидеть, как и второй его племянник, – оба просто-напросто не успели ничего осознать, настолько быстро все произошло. Петенька сидел на полу в нелепой позе, упираясь кулаками в рассохшиеся половицы. Маича Петрович наконец-то взвыл от боли. Вспомнив, что снаружи вполне может отираться часовой, Смолин отпрянул в самый дальний угол, меж глухой стеной и окном, так что теперь снаружи его было не углядеть и, пожа луй что, не достать, не разбивши оконного стекла. Углядев движение слева, яростно крикнул: – Сиди, где сидишь, сучий потрох! И не шевелись, а то мозги вышибу! – Не дергайся, Петька! – прикрикнул и Леший, восседавший за столом в позе статуи. Судя по виду, он уже полностью осознал ситуацию – к тому же в голосе звучало откровенное беспокойство. Пожалуй, что племяша он и впрямь любил по-отечески. Инга тоже застыла, но о ней-то сейчас следовало беспокоиться менее всего – жива-здорова, и ладно… В комнате висел тухлый запах пороховой гари. – И пусть мне только который за оружие схватится… – сказал Смолин бешеным шепотом. – Замерли все! Ну что, Леший, чьи яйца у кого в кулаке? Какое-то время стояла тягостная тишина, только в углу шевелился и постанывал сквозь зубы весьма чувствительно ушибленный Маича Петрович. Его карабин, как Смолин отметил с радостью, находился достаточно далеко от хозяина, чтобы не опасаться неожиданностей. – Как говорится, крести козыри, – процедил Леший, не шевелясь. – Ребятки, не дергайтесь, Вася в таком состоянии дырок наделает махом, вон, у него от бешенства уши узелком завязало… Ва-сь, а Вась… – Ну? – напряженно откликнулся Смолин, держа их всех в поле зрения и сторожа каждое движение. – А на улке-то моих еще трое… Неужели справишься? Смолин обратился в слух – но снаружи не долетало ни звука, что прибавляло уверенности. – Может, – сказал он, – а может, ты мне лапшу на уши вешаешь. Будь их там хоть целый взвод, тебя-то кто от пули спасет? – Мочить хочешь? – спросил Леший чересчур уж бесстрастно. – А сможешь? – Попробую, если что, – отрезал Смолин. Не меняя положения ружья, наведенного на застывших у стола, он передвинулся влево и босой пяткой врезал по кадыку Петеньке, отчего тот мгновенно рухнул на подломившихся руках, мыча и пытаясь заглотнуть воздуха, но на сей раз по-настоящему, а не притворяясь, как Смолин только что. Не отводя дула и взгляда от сидящих, Смолин присел на корточки, протянул левую руку и вмиг завладел Петенькиным наганом. Девать его оказалось совершенно некуда, он ведь стоял в одних трусах – и Смолин, секунду подумав, бросил его на постель рядом с Ингой. Сам предпочел остаться при ружье – если что, сноп картечи на столь близком расстоянии гораздо эффективнее, нежели револьверная пуля… Вернувшись на прежнее место, Смолин вытянул босую ногу, зацепил ремень карабина и подтянул его к себе. – Консенсус будем искать? – как ни в чем не бывало спросил Леший. – Не торчать же вот как… – Влепить тебе в лоб – и весь консенсус… – Вася, снаружи мои… Хрен уйдете. – Ну, предположим, снаружи не «твои», а «один-единственный твой»… – послышался из соседней комнаты голос Лихобаба, а секундой спустя он и сам возник на пороге, держа карабин наизготовку: – И тот сейчас лежит под стеночкой, упакованный, как младенчик, и хлебало поганое заткнуто, чем под руку подвернулось… – С-сука, – с неподдельной экспрессией выдохнул Леший. Неуловимым движением Лихобаб врезал ему по спине кованым затыльником карабина – не столь уж и убойно, впрочем, но достаточно крепко, чтобы Леший непроизвольно охнул. – В моем присутствии матом не выражаться, – сказал Лихобаб. – Вообще, сидеть тихо… Вася, все в порядке? – Да нормально, – вяло отозвался Смолин. Он не чувствовал ни радости, ни триумфа одну поганую, муторную усталость да еще в затылке противно покалывало. Обошлось так обошлось, чего там… Посмотрел себе под ноги и злорадно ухмыльнулся. Вся правая сторона физиономии Маичи Петровича была уже украшена страшненькой опухолью с кровоточащей длинной царапиной: прикладом по харе – это вам не женской ладошкой по щечке… Вольный сын тайги смотрел печально и уныло, с азиатским фатализмом ожидая удара ногой по роже или еще чего-нибудь неинтеллигентного. – Веточки, говоришь? – спросил его Смолин ласково. – Ножички, говоришь? Маича Петрович смолчал, но покрылся обильным потом. Брезгливо сплюнув, Смолин отвернулся. Присмотрелся к Инге, определяя, не нужен ли срочный сеанс психотерапии. Кажется, нет – она тихонько всхлипывала, уткнувшись в подушку, но это не походило ни на истерику, ни на серьезный нервный срыв, так что с утешениями можно было и погодить… Он отставил ружье в проем меж двумя окнами и принялся натягивать брюки – только сейчас почувствовался утренний холодок. Лихобаб тем временем, сделав неуловимое движение, оказался рядом с верзилой Пашенькой, зайдя со спины, вмиг избавил того от заткнутого за пояс ТТ, каковой, пренебрежительно покривив губы, бросил через всю комнату на постель, где уже валялся Петенькин наган. Распорядился холодно: – Вы, отроки! А ну-ка, живенько присели на пол рядом с тем вон симпатичным дядькой, у которого рожа опухши… Те повиновались. Зайдя за спину теперь уже Лешему, так и сидевшему в незыблемой позе возглавлявшего какой-нибудь партейный форум старых времен первого секретаря обкома, в три секунды охлопал по карманам, по всему телу. – Да нет у меня ничего, – мрачно сообщил Леший. – Годочки не те – с дурой под полой бегать… – Вижу, – сказал Лихобаб. – Итак, диспозиция следующая… Вы там, в уголке, несвятая троица… Сидеть смирненько и не рыпаться. Ушибленному позволяется стонать и скулить, но благолепно, тихонечко, без подвываний… – Не дождешься, – пробормотал Маича Петрович. – Ну и ладушки… Начнем саммит? – он мельком глянул через плечо Смолина: – Девушка, я вижу, в норме, пусть поплачет чуток, это полезно… Он, не глядя, ловко придвинул ногой стул и сел на него в паре метров от Лешего, по другую сторону стола. Положил карабин поперек колен, вроде бы небрежно придерживая его только кончиками пальцев правой руки – но видно было, что расслабленность эта мнимая. «Ловок, черт», – уважительно подумал Смолин тоже присаживаясь поодаль от стола. – Ты хоть и Леший, но лесовик из тебя, прости, хреновый, – сказал Лихобаб спокойно. – Маича еще куда ни шло, с ним в случае чего пришлось бы повозиться, а вы, остальные, по тайге так, в жирных кавычках, «крались», что я вас засек быстренько, еще и не отъехав от деревни толком. Ну, привязал коня с псиной, вернулся послушать, о чем вы с моими гостями толковать собрались… Интересно. Леший, я тебя предупреждал? – Ни хрена подобного, – мрачно сказал Леший. – Ты мне говорил: мол, не шатайся поблизости… А предупреждать не предупреждал, чего не было, того не было. – А не один ли черт? – Не скажи, – с той же мрачной серьезностью ответил Леший. – Одно дело – говорить, то есть сотрясать воздух разнообразным пустыми словесами, совсем другое – предупреждать внятно и по всем правилам… – Понятно, – усмехнулся Лихобаб. – Тонкостями пытаешься прикрыться? Жить охота? – А кому неохота? – До чего вы мне надоели… – сказал Лихобаб, морщась и поматывая головой. – Ну как тебе, обормоту, объяснить, что не ищу я никакого энкаведешного золота? – Ну? – осклабился Леший. – То-то и Вася, нарядившись привидением, к бабке ходил, то-то ты по тайге рыщешь, как жаждущий случки топтыгин… Нечего тут искать, кроме… – Ох… – А чего тут охать, – сказал Леший. – Я ж не дурак, это у меня просто рожа такая… Ладно. Твоя взяла. Говори, чего хочешь. – Честно говоря, хочу я положить вас всех пятерых подальше от деревни, чтобы зверье быстренько объело… Самый простой способ, чтобы вы мне докучать перестали… – А за что? – спросил Леший (вроде бы невозмутимый, но напрягшийся, Смолин видел, как сапер над хитрой миной). – Что мы кому сделали? Никого и пальцем не тронули, стекла на пять копеек не раскокали. Пока что твой Васька окаянствовал, вон потолок тебе картечью изнахратил да Маичу Петровича самым зверским образом отмудохал… Поскольку Лихобаб молчал, встрял Смолин. Сказал с ухмылочкой: – Гнилуху толкаешь, Леший. Верю, что ты давненько не бывал у хозяина, но ведь должен помнить наше все – уголовный кодекс. А что там про такие коллизии прописано? Не бывает ни смягчения, ни послабления, ежели преступление не совершилось по обстоятельствам, не зависящим от исполнителя… Как про нас с тобой, ага? – Вот именно, – подтвердил Лихобаб. – И растолкуй ты мне, умник, что нам мешает всю вашу кодлу положить со свинцом в организме? Или ты меня гуманистом считаешь? Зря… – Водяной, – сказал Леший даже с неким подобием усмешки (именно что подобием, на безмятежную, настоящую эта гримаса все ж не вытягивала). – Людей мочить – дело серьезное, уж ты-то понимать должен. Мочкануть-то нетрудно, а что потом? Лихобаб прищурился: – А ты думаешь, у меня привидения по ночам под окнами толкутся? Знаешь, сроду не бывало… – Я не про то. А как всплывет! Если ты давненько сидел в соседней комнате, слышал, поди, как я Васе объяснял про спаянность! Нету ее в вас, милый, ну нету, и весь сказ… Ты, да Вася, да еще девочка – вы не команда, вы сами по себе, на трех делится ваша кодла, а не из трех состоит… Смекаешь? Мало ли что в будущем стрясется, мало ли кто проговорится… Не хватит у вас способности это на себе всю оставшуюся жизнь таскать, поверь моему жизненному опыту… – А у тебя бы хватило? Леший поежился: – Я так, теоретически… Рассуждаю вот… – Иначе говоря, жить хочешь? – А ты нет? – Понятно… – протянул Лихобаб, поглаживая приклад карабина. – А предположим, попадаешь пальцем в небо? И ношу эту мы как-нибудь снесем? Леший… Ты, часом, попросить не хочешь? Поумолять, чтоб не мочили? – Не дождешься, – угрюмо сказал Леший. – Сроду раком не вставал и сейчас не буду. Мочканешь – значит, судьба такая. На коленях подыхать не буду… – И за них решаешь? – Лихобаб показал большим пальцем за спину, где помещалась троица. – Маича Петрович – человек немолодой, – отозвался Леший, – тех же убеждений. Ну, а ребятки… Мое воспитание. Крепенько вдолблено: если и помирать, то не раком или в иной неприглядной позе, а гордо держа голову. Ты к ним приглядись, приглядись. Похоже, что они скулить начнут? Лихобаб не повернул головы, но Смолин присмотрелся. Походило на правду: оба племянничка сидели с видом бледным и угнетенным, но что-то не походили на слабаков, способных скулить на коленках… – Хорошо воспитал, – сказал Леший с некоторой даже ласковостью, как мог бы охотник отозваться об идеально натасканной собаке. – Убить убьешь, но не согнешь и не поломаешь… – Еще немножко – и я хлюпать начну от умиления… – сказал Лихобаб. – Ну, а если мы демократическим образом все решим, путем открытого голосования? Вася? Без особых раздумий Смолин сказал то, что думал: – Не стал бы я руки пачкать… Лихобаб оглянулся: – Инга, вы как? Успокоились? Что думаете? Она рывком вскинула голову с непросохшими на щеках слезами, отозвалась со всхлипом: – Пусть катятся… – и уточнила, куда словечками безусловно не входившими в курс университетского образования. – Гуманные у меня присяжные заседатели… – сказал Лихобаб насмешливо. – А если я их не послушаю? – Значит, не послушаешь, – сумрачно отозвался Леший. – Ну ладно, – сказал Лихобаб. – Вот тебе итог, громко и внятно. Коли уж цепляешься к формулировкам, изволь… На сей раз отпускаю. Забирай свою кодлу, забирай битого и топай в лихорадочном темпе к «уазику». Ага, к нему. Вы его, шпана, не только не замаскировали толком, но даже в более-менее укромное местечко загнать не смогли, он там торчит, как галоша на белой скатерти. И вот тебе формулировка: если еще раз появитесь в моем районе, получите пулю. Неважно, кто появится, ты сам или твои архаровцы. Что понимать под «моим районом», тебе дополнительно растолковать или сам знаешь? – Сам знаю, – сказал Леший, глядя в стол. – Еще раз повторяю для надежности. Мой район – это все, что находится в Куруманском и Пижманском районах вне населенных пунктов. – Очень мило, – проворчал Леший. – Это что ж, теперь по грибы-ягоды и не сходишь, чтобы ты из-за куста в спину не залепил? – Не придуривайся, – хладнокровно отрезал Лихобаб. – Прекрасно ведь понимаешь, какие ситуации я имею в виду? Когда вы не с лукошком за грибами ходите, а со стволом подмышкой или за пазухой подсматриваете за мной, за моими друзьями, вообще без дела шляетесь по моим местам. Теперь все предельно ясно обозначено, а? Не слышу? – Ясно… – Больше душеспасительных бесед не будет. Слово даю. Если что – прилетит свинец в мед-но-никелевой оболочке неведомо откуда – и весь сказ… Договорились? – Договорились… – Ну, тогда мотайте отсюда, кладоискатели… Что ты ждешь? Чтобы я еще вам и стволы вернул? Леший, я что, на идиота похож? Обойдешься… Ну? Он стоял неподалеку от двери, положив карабин на сгиб локтя в лучших традициях голливудских фильмов, а кладоискатели один за другим, угрюмой вереницей тянулись мимо него: Маича Петрович, с распухшей физиономией вурдалака, прошмыгнул, ни на кого не глядя, морщась от боли, оба племянничка, наоборот, на прощанье зыркнули-таки звероватыми взглядами типа «еще посчитаемся». Леший, как и следовало от него ожидать, прошествовал с гордо поднятой головой. «Следовало отдать ему должное, – подумал Смолин, – мужичок не из слюнтяев…» Лихобаб бесшумно выскользнул следом – наверняка хотел убедиться, что разбитый противник организованно отступает, а не замыслил реванш (хотя какой может быть реванш в такой ситуации?). Оставшись тет-а-тет с Ингой, Смолин подошел, присел на краешек постели, погладил случайную спутницу жизни по голове и спросил со всем участием: – Сильно испугалась? Ты прости, не было времени за всей этой каруселью тебя утешать… – А меня не надо утешать, – сказала Инга, гордо выпрямившись. – Я в порядке. Я как-никак репортер, ко всему нужно быть готовым, мало ли куда и к кому еще забросит… Голос у нее порой предательски подрагивал, мордаха была в засохших дорожках от слез, но она старательно держала марку, чем вызвала внутреннее одобрение Смолина, в воспитательных целях так и не переведенное в устные комплименты. – Молодец, – сказал он, взъерошив ей и без того растрепанные волосы, – настоящая боевая подруга бродячего антиквара… – Яковлевич! – позвал его Лихобаб из сеней. – Пойдем почирикаем на утренней прохладе? Следовало ожидать… Смолин вышел, оставив ружье в комнате. На улице было почти светло, прохладно и пронзительно тихо. – Ушли? – спросил Смолин. – А что им остается… Леший мужик умный. – Думаешь, отвяжется? – Да нет, конечно. Но ходить будет на цыпочках и мельтешить под носом не станет. Как-то не тянуло вдумчиво выспрашивать, всерьез Лихобаб давал обещание или просто припугнул. Совершенно не тянуло Смолина лезть в чужие непонятные дела, которые он собирался вскорости оставить далеко за спиной… Искоса глянув на него, Лихобаб усмехнулся: – Значит, и ты, Вася, ищешь золотишко? А на вид вроде мужик серьезный, обстоятельный и умом не обижен… Такие клады искать – все равно что иголку в стоге сена… – Да не ищу я ничего, – сердито сказал Смолин. – Ну? – иронически бросил Лихобаб. – Может, ты и впрямь мирный газетный фотокор? У которого при себе нет никаких хрупких профессиональных причиндалов, над которыми настоящий фотокор трясется? – Я – мирный торговец антиквариатом, – сказал Смолин, подумав. – И мне, в самом деле пришлось делать ноги из Предивинска… потому что одна тамошняя сука вздумала мне подсунуть гнилой товар, а когда я это обнаружил, пытались примитивно отобрать деньги… Вот тебе и правда, она же истина. Ну да, я нашел энкаведешников. Тех самых. Обрыв речка подмыла… А когда ты рассказал про бабку… Согласись, глупо было бы не устроить от безделья маскарад. Ни прибыли, ни убытку… – И что бабка? – Чудит бабка, – сказал Смолин. – Понятно… Ну а что, дальше искать будешь? Смолин повернул голову и глянул ему в глаза: – Что, будешь и меня предупреждать? В тех же формулировках? – Да нахрен ты мне сдался, откровенно-то говоря, – сказал Лихобаб лениво. – Я золота не ищу, мне оно без надобности. Берись, коли охота. Считай, что я тебе выписал лицензию на мой район… про который ты уже слышал, так что границы представляешь. Только с одним-единственным условием… – Половину? – Ох, Вася, мало мне было Лешего… Условие будет такое: если ты, болтаясь по тайге, найдешь что-нибудь другое, немедленно дашь мне знать. Антиквар, говоришь? Это где-то даже и хорошо, имеешь, надо полагать, некоторый опыт обращения с находками… – Что – другое? Лихобаб, щурясь, пускал дым колечками. – В сорок четвертом в этих местах упал самолет, – сказал он наконец. – «Б-25» «Митчелл». Американский легкий бомбер, лендлизовский. С Аляски перегоняли. Ты ведь в курсе, что в войну через нашу губернию проходила трасса перегонщиков? – Обижаешь. Всякий антиквар – историк немножечко, или, вернее говоря, краевед… – Ну вот, – продолжал Лихобаб, – тогда должен знать, что самолеты иногда падали, пропадали, отысканы далеко не все… Тем более что искали не всегда старательно. – Слышал. Брильянты какие-нибудь? – Горе ты мое, – поморщился Лихобаб. – Ну откуда брильянты… да и вообще что-то ценное на стандартном военном самолете с Аляски? Тут все гораздо интереснее пошлых брильянтов и прочего мусора… Понимаешь, перегонщики почти всегда были наши, но на том бомбере летел американец. Штурман. Зачем-то именно так понадобилось… У американца был папа – в те времена мелкий бизнесменчик. Только с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Семейка здорово поднялась – нефть, авиастроение и все такое прочее. Короче говоря, двоюродный внучек того штурмана сейчас – сенатор США, крепкий миллионер и парень с амбициями, намеренный прыгнуть еще выше. Если самолет найдут и останки героического дедушки торжественно перевезут в Штаты для подобающего захоронения в Арлингтоне, это… Объяснять дальше? – Не надо, – сказал Смолин. – Кумекаем кое-что насчет буржуазных нравов загнивающего Запада. Если самолет найдут, для означенного сенатора это будет охренительный пиар – причем даже особо тратиться не придется… Я правильно понимаю? – Правильно, – кивнул Лихобаб. – А с нашей стороны, соответственно – добрая услуга. Американ, конечно, может потом оказаться неблагодарным, но это еще не есть факт… Такой вот расклад, такая вот большая политика… – Слушай, – сказал Смолин. – Я, конечно, циник… А подсунуть американам фуфло, что, нельзя? Мало ли на свете скелетиков и черепушек? – Не пойдет, – серьезно сказал Лихобаб. – Нация коммерсантов, сам понимаешь. Анализ ДНК, восстановление лица по черепу и прочие контрольные предосторожности. Самолет нужен настоящий, тот самый. Даже если его при падении разнесло взрывом, все равно останется достаточно… Он где-то здесь… может, чуть севернее, но уж никак не южнее. – А почему б тебе все это не растолковать Лешему? – Потому что он не поверит, провинциальный придурок, – сердито сказал Лихобаб. – Он мужик умный, но такие мотивы – за пределами его дикарского понимания. Самолет и большая политика у него просто в мозгах не укладываются. А вот золотой клад в четыре пуда… Вот это для него очень жизненно и убедительно. – Очень похоже… – сказал Смолин. – А ты-то в этой истории с какого боку? – Да предложили подхалтурить, я и согласился. Не хочется на пенсии сидеть, скукота… Смолин покосился на него, но свои мысли и замечания оставил при себе. Подобные комбинации крутят не частные лица, а государство – абсолютно нехрен делать что бы то ни было в этой игре частному лицу. А значит, нужно держать язык за зубами, вообще держаться подальше от этих мест. Не стоит человеку его веселой профессии, то и дело балансирующему на краешке закона, как кошка на заборе, быть рядом с теми местами, к которым проявлен державный интерес… – В общем, если что… – Я понятливый, – сказал Смолин. – Непременно. Лично мне этот твой бомбер вместе с героической девушкой из «айр форсиз» решительно неинтересен. – И девочке своей не говори, ладно? Современные журналисты – это такая засада… Мне лишняя огласка ни к чему пока. – Понял, – сказал Смолин. – Ну вот и ладненько, – потянулся Лихо-баб. – Пойдем, чайку поставим? Часов в восемь утра подскочит парнишечка из Курумана, привезет того-сего, с ним в Куруман и доедете, как белые люди. Не ловить же попутку на трассе, если есть оказия… – Спасибо, – сказал Смолин. Он вообще-то не сомневался, что этот лихой мужичок самым хладнокровным образом использовал их с Ингой как наживку, как приманку, как живца, чтобы поймать Лешего, – но своими догадками делиться, понятно, не стал. Такова се ля ви. Сам он в подобной ситуации тоже не маялся бы излишним гуманизмом. Жизнь наша, за хвост ее и об пень, сложна и неоднозначна. В конце-то концов, кое-каких сложностей, может, и удалось бы избегнуть, не полезь Смолин к сумасшедшей бабке в роли симпатичного привидения без мотора, – а это-то все и усугубило… Часть вторая. Пришел король шотландский… Глава 1. Безделушечка на лавочке – Вроде бы и почтенных годов человек, – сказал Кот Ученый. – А не можешь без того, чтобы не вляпаться в дурные приключения. – Хоть вы не подкалывайте, Штирлиц… – усмехаясь, ответил Смолин и налил себе еще пивка. – Я в дурные приключения не вляпывался, они сами меня нашли. Кто ж знал, что этот провинциальный мышонок от безденежья начнет кидалово устраивать… А приключения, между прочим, получились не дурные, а толковые. И с удовольствием отпил холодного пивка, взял за хвост приличных размеров креветку и принялся ее шелушить. Великая все-таки вещь – цивилизация. Даже если она, как сейчас, предстает в облике райцентра Курумана, бывшей купеческой столицы в веке девятнадцатом, основанной ненароком (как большинство сибирских городов) захожими казаками. Не Рио-де-Жанейро, конечно, и даже не Шантарск – тысяч тридцать жителей. Зато ввиду близости золотых приисков и леспромхозов имеются и гостиницы, и относительно приличные ресторанчики, и даже развлекательный центр, не столь уж и убогий – ну, и тружениц постельного фронта высвистеть нетрудно, если кому интересно. На некоторых улицах есть и асфальт. Одним словом, после таежного бродяжничанья Куруман предстает форменным центром цивилизации, пусть даже она ограничивается пивом с креветками да верандой неплохой кафешки, пышно поименованной «Эльдорадо». Отчего-то в Сибири обожают это названия и применяют его к чему попало, вплоть до мастерской по починке мобильников (Смолин собственными глазами лицезрел таковую вывеску в Предивинске). Цивилизация, в общем. Расположились на помянутой веранде за обширным столом из неподъемных сосновых плах, довольно-таки неплохо отделанным – Смолин в роли отца-командира, Шварц с Фельдмаршалом, увязавшийся с ними Кот Ученый и, наконец, Инга, в новеньком платьице, купленном Смолиным уже здесь, судя по бодрому и веселому виду, окончательно оклемавшаяся от недолгих жизненных передряг. – Шутки-то шутками, – сказал Шварц, поблескивая неизменными терминаторскими темными очками. – А надо подумать, как этому предивинскому козлику рога пообшибать… Машину заберем без проблем, я туда отправил Евгешу с двумя ребятками из его охранного… ну, а как с козликом? – Знаешь, что самое смешное? – сказал Смолин серьезно. – По-моему – никак… Чисто по-человечески, на эмоциональном уровне, обидно, конечно, так и тянет настучать по организму… Чтоб впредь не допускал. Но если подумать рассудочно… Мы ж не мафия, в конце-то концов, которая, кровь из носу, обязана непременно поймать обидчика и в бетонные сапожки его, болезного, обуть, чтоб поплавал вертикально вниз… Ну, козел сраный. Ну, надо бы ребра посчитать. Но на кой черт нам тратить время, фантазию и ресурсы, чтобы малость починить ему организм? В Шантарске он в жизни не появится больше, чует мое сердце. Себе дороже выйдет. Зачем нам лезть в прямую уголовщину? Вот если бы он нам в Шантарске гадил, выделывался, какое-то препятствие представлял… Да пошел он! – Добрый ты, боярин… – проворчал Шварц. – Вот уж ни капельки, – осклабился Смолин. – Что ты, меня не знаешь? Я не добрый, я рациональный и практичный. И точно тебе говорю – очень уж нерационально будет тратить время и силы на этого гнилого элемента из глухомани… Я неправ? Все молчали. – Да прав, пожалуй, – нехотя согласился Шварц. – Все равно, не кошерно как-то оставлять без последствий… – Это в тебе молодость играет, – сказал Фельдмаршал. – А ежели с точки зрения рационализма, то шеф кругом прав… – Я такой, – кивнул Смолин, выуживая из кучи очередную креветку, оглядел ее со всех сторон и задумчиво протянул: – Как нынче говорится, йа креведко… И еще один нюанс, ребятки. Некогда нам заниматься козликом еще и оттого, что в этом районе у нас неожиданно обозначились соблазнительные интересы… Вот о них нам и следует в первую очередь думать, судари мои, а не играть в вендетту по-корсикански… – Думаешь, стоит поискать золотишко? – вопросил Кот Ученый. – А ты так не думаешь? – усмехнулся Смолин. – То-то примчался, бросив абитуриенточек в мини, которые ради пятерочки, как девицы современные, на все готовы… Золото манит нас… – А вдруг прокатит? – сказал Кот Ученый с определенным кладоискательским азартом в глазах. – Ты ж сам уже все решил, а? – Каюсь, каюсь… – сказал Смолин. – Дел у нас невпроворот, на нас висит и броневик, и, что грустнее, майор Летягин, коего еще предстоит талантливо окунуть в лужу, благо кое-какие наметочки есть… Однако, я так прикидываю, и то и это может деньков несколько подождать. Не горит, в конце-то концов. Смотаетесь в Шантарск, привезете аппаратуру – и денек-другой побродим по этой самой Касьяновке. Благо, как выяснилось, деревенька окончательно заброшена лет двадцать назад, там теперь одни суслики с филинами обитают, а они конкуренцию составить не способны по глупости своей… Попробуем. А вдруг чего и надыбаем? Расходы минимальные, зато возможный прибыток… – Да ясно, нечего нас уговаривать… – фыркнул Кот Ученый. – Я не уговариваю, Вадик, – сказал Смолин. – Я рассуждаю вслух рабочее совещание провожу, только и всего… Светлые мысли у меня давно появились – у меня ими голова набита, скажу без ложной скромности… Короче, так. Могилку с бывшими энкаведешниками мы торжественно и с шумом сдаем государству, – он улыбнулся во весь рот, не без цинизма. – Благо, если откровенно, нам от нее никакой пользы. Ну, предположим, соберем мы там еще несколько значков, кокард, погонов и прочего… Цена этому на фоне громадья наших планов мизерная. Поэтому побудем филантропами и бескорыстными краеведами… Короче, так. Шварц с Фельдмаршалом обеспечивают аппаратуру, и мы втроем плотно занимаемся Касьяновкой. Вадик едет с ними в Шантарск, где незамедлительно отправляется на Дзержинского, в ГБ и радостно орет с порога: «Мужики, а вы знаете, что ваши наконец объявились?» Они Вадика с визгом качать примутся, как любые норамльные люди на их месте: наконец-то пропавшие без вести таковыми числиться перестанут, часть тайны объяснение получит… Ты, Вадик, решил побродить по тайге, чтобы малость оклематься от потока абитуры, вот и обнаружил ненароком шкилеты под обрывом… Детали сам придумаешь по дороге, это нетрудно. Да, Инга с тобой была, конечно… С чекистами устроишь ма-аленький торг. Мол, ты, как человек ученый и интеллигентный, требуешь за свои открытия одного: чтобы монополию на освещение в прессе сенсационной находки получила… – он легким мановением руки показал на оживившуюся Ингу. – Чека на это, сдается мне, пойдет легко: ну какая тут может быть секретность через столько-то лет!? Вот и получается, что всё хорошо, все довольны. Чекисты наконец-то отыскали своих пропавших, Инга на белом конике к зависти коллег, ты, Вадик, себя проявил с самой лучшей стороны… Все в белом. Возражения, поправки и уточнения гениального плана имеются? – Да нет, пожалуй… – пожал плечами Кот Ученый. – То-то, – сказал Смолин. – Вождь, как всегда, мудр и где-то, не побоюсь этого слова, гениален… С этой частью плана покончено, остается в жизнь ее претворять… Теперь о делах тутошних. Какие у нас могут тут оказаться контакты? У меня разве что Степка Лухманов, веем вам прекрасно известный – антикварий наш куруманский мелкого полета. Ничем он нам полезен быть не может, разве что как источник информации об этой деревушке… Кот Ученый поскреб аккуратную бородку: – Вообще-то здесь обосновался Гена Дробышев, что-то они копают верстах в двадцати от Курумана – тагар, кажется. Смолин задумчиво покивал. Дробышев, трудившийся в той же научной шараге, что и Гонщиц, тоже порой что-то второстепенное из находок приносил – хотя и без гонзицевского размаха. Может, и окажется полезным, как консультант в том или этом… Фельдмаршал сказал: – Есть тут у меня человечек… Служили вместе. Мишка Щербенко, майор… Он сейчас в службе безопасности приисков – бывший особист, а их понимающие люди с руками рвут. Он мужик хваткий и дело знает. Года четыре на прииске, не главный шеф, но пост у него немаленький… – А как человек? – Был хороший мужик, – сказал Фельдмаршал. – Конечно, с людьми рыночная экономика чего только ни вытворяет… Но мужик был неплохой, по крайней мере, когда в прошлом году встречались, вроде бы прежний… – Вот это хорошо, – сказал Смолин. – Мало ли что… О здешних реалиях он краем уха слышал. Куруманские золотые прииска, насквозь ныне частные, были предприятием обширным и серьезным. А поскольку золото, как прекрасно известно с давних пор, словно магнитом притягивает разнообразнейший криминал, то служба безопасности приисковая была во всех отношениях малость покруче районных ментов – и по численности, и по техническому оснащению, и по возможностям. Иметь контакты в ней если уж задумал заняться тут чем-то интересным, будет весьма полезно… – Вот это хорошо, – повторил Смолин. – Ты, перед тем как в Шантарск отъезжать, выцепи его и посмотри, что к чему… – он окинул взглядом стол. Стеклянный кувшин с пивом практически опустел, да и креветок осталось мало. – Ну что, будем еще заказывать? Нет? Вот и ладненько. Тогда всей честной компанией дуйте в Шантарск. К ночи, я думаю, назад обернетесь – Шварц с Фельдмаршалом, я имею в виду. А я себе позволю чуточку побездельничать, в кои-то веки… Шварц, ты говорил, гостиница неподалеку? – Во-он там, – показал Шварц на тихую улочку. – На перекрестке где дом с зеленой крышей, налево. И пройти метров двести. Довольно приличное заведение по здешним-то меркам… – Отлично, – сказал Смолин. – Сниму номера себе и вам, обживусь, осмотрюсь, поваляюсь без дела, отдохну, в общем… Ну что, на крыло? Кот Ученый жестом подозвал официантку, направившуюся к ним по-провинциальному неторопливо. Смолин склонился к Инге, спросил тихонько: – Как настроение? – Бодрое и рабочее, – ответила она с азартным блеском в глазах. – Ох, какой я матерьяльчик забабахаю, все умрут от зависти, штабелями лягут… – Кто б сомневался, – сказал Смолин искренне. – Ну, пока, малыш… Оставшись в одиночестве, он спустился с лестницы (опять-таки из солидных плах, красиво обожженных паяльной лампой и должным образом лакированных), мельком глянул вслед поворачивавшей направо на перекрестке белой «Тойоте» и не спеша двинулся по тихой улочке, насвистывая. «Пришел король шотландский, безжалостный к врагам, погнал он бедных пиктов к скалистым берегам. На вересковом поле, на поле боевом…» Улочка была тихая, окраинная, с начинавшейся неподалеку тайгой. Не особенно и презентабельные частные домики по одной стороне, по другой – обшарпанные «хрущевки» и в самом конце, у неширокого перекрестка – два дома вовсе уж древнего облика, явно разменявшие вторую сотню лет. Двухэтажные, небольшенькие в царские времена, несомненно, служившие каждый владением одной-единственной семьи – а потом, как и следовало ожидать, превращенные в «многоквартирные» для победившего пролетариата. Вряд ли образовавшиеся квартиры оказались особенно удобными – небольшие домики, наверняка спланированные без расчета на превращение в будущие коммуналки. Где-нибудь в Шантарске подобные строеньица очень быстро перешли бы во владение новых русских – но здесь, в глуши, на них явно никто не покушался, никаких признаков того. Видимо, по меркам здешнего бомонда проще и дешевле было бы построить с нуля приличный коттеджик (Смолин видел на другом конце города подобный поселочек), нежели вкладывать кучу денег в реконструкцию и перестройку обветшавших коробок. Вблизи реальность оказалась еще унылее. Жестяная крыша неопределенного, буро-коричневого цвета прохудилась в нескольких местах, от крыльца остались лишь полукруглые каменные ступени, а вместо металлических перил торчали жалкие пеньки, похоже, пребывавшие в таком виде не один год: ну да, былые годы, угар охоты за цветными металлами… Только два окна слева на втором этаже могли похвастаться наличием стекол, с остальными обстояло гораздо плачевнее: в других где стекла в выбиты, где вообще вынуты рамы целиком кем-то хозяйственным. Сквозь проемы видно, что внутри, в комнатах (уродской планировки, явно перегороженных как попало после революции простым деревянными щитами) ничегошеньки и не осталось, хозяева давным-давно выехали. Над входом, правда, сохранился полукруглый железный козырек того же цвета, что и крыша, поддерживаемый затейливыми решетками из чугуна. Как антиквар, Смолин именно это оценил в кое-какие, достаточно интересные деньги: такие вещи можно в два счета спихнуть тем, кто строит коттеджи. Правда, овчинка выделки не стоит, нет смысла искать способ их легально выломать и везти в Шантарск – прибыль, в общем, мизерная. Будь они в Шантарске, еще стоило бы озаботиться. Точно так же непоправимо пострадал от времени каменный барельеф над входом – еще угадывалось, что это профильное изображение головы древнегреческого воина в характерном шлеме с высоким гребнем, но состояние опять-таки плачевное. Похоже что воина на протяжении нескольких поколений обстреливали из рогаток шариками от подшипников все местные огольцы… – Интересуетесь? Голос был, в принципе, доброжелательный. Смолин повернул голову. На ветхой лавочке справа от входа сидели двое мужичков в трениках и майках, меж ними размещалось с дюжину пустых и неоткупоренных бутылок пива, растерзанная копченая рыба на газетке, а еще… Смолин мгновенно сделал стойку, как хороший охотничий пес схвативший ноздрями запах дичи. Моментально отлетели вялость и равнодушие, он был собран, цепок, зорок – Антикварий на охотничьей тропе… которая иногда, что греха таить, оборачивается тропой войны. – Да вот, интересуюсь, – сказал он нейтральным тоном. – Не из музея будете? Вроде ждал вас покойничек… Смолин по-прежнему был в костюме, при очках и берете. Самый что ни на есть интеллигентный облик – и не только с точки зрения местных аборигенов. – Интересно, а как вы угадали? – с ходу начал он импровизацию. – А чего гадать? Видок у вас ненашенский, насквозь столичный, – охотно вступил в разговор тот, что заговорил с ним первым. – У нас таких модных очечков не найдется, а беретку я в последний раз видел году в семидесятом, потом как-то незаметно из моды вышла… Не напористо, но целеустремленно Смолин нацелился присесть рядом – и один подвинулся, освобождая ему место. Усевшись, он присмотрелся. Оба аборигена ничуть не походили на бомжей – но определенно принадлежали к народу простому и незамысловатому, разряда пролетариев от сохи. Судя по пропорции пустых и нетронутых бутылок, они намеревались не вульгарно нажраться, а хорошо посидеть. По куруманским меркам. Но эта штуковина, стоявшая на уголке газеты, набитая окурками… – Пиво будете? – Да не отказался бы, – сказал Смолин. – Много не стоит, мне еще работать, а бутылочку в самый раз, если не жалко… – А чего тут жалеть? От одной не обеднеем, не бичева… – его собеседник ловко сковырнул пробку о край скамейки и подал бутылку Смолину. – Из горла сумеете, товарищ интеллигент? – На халяву-то что ж не суметь… – сказал Смолин с благожелательной улыбкой и отпил немного. – Празднуете что? – Избавленье от этой халабуды, – сообщил второй, кивнув на дом, точнее, на те оконные проемы, из которых были старательно вынуты рамы. – Продал вот квартирку, пока за нее деньги давали, а не по морде, добавил, крутанулся – и взял двушку в нормальной панельке, на Добролюбова. По метражу почти так на так, зато по удобству жизни… В течение следующих пяти минут Смолин выслушал массу нелицеприятного про эти два дома в частности и район вообще: это конец города, по уверению его собеседников, откровенно загибался. Оживленное строительство переместилось на восток и юго восток городка, на здешнюю окраину фактически махнули рукой – и тэпушка выслужила все сроки, отчего крякала чуть ли не каждый день, так что свет отрубало надолго, и водопрод на отрезке в добрых полкилометра пришел в совершеннейшую негодность. Власти, как им и положено, не чесались и мышей не ловили. Одним словом, райончик сей вымирал, и те его обитатели, кто не мог похвастать частным домиком (в котором все же имеются и колодец, и печка с дровами) понемногу разбегались при малейшей возможности… – Вот, вчера переезжали… – собеседник показал пальцем. И точно, возле крыльца громоздился всякий хлам: отслуживший свое холодильник, стулья-табуретки, признанные недостойными новой квартиры, кипы старых газет и журналов и тому подобный хлам, имеющий свойство копиться в устрашающих количествах, подлинный объем которых обнаруживается только при переезде. – Все разъехались, – поддакнул второй. – Один только Профессор и остался. Ждет неизвестно чего, обормот, как будто квартира в цене поднимется. Упасть цена может, а вот подняться – хрен. – Это точно, – веско кивнул дружок. – У вас что, настоящий профессор имеется? – Да ну! Кликуха такая. Сынок покойного Лобанского… вы ж к Лобанскому ехали? Смолин изобразил мимикой сложную гримасу, которая могла сойти и за подтверждение – так и была собеседниками воспринята. Тот, что словоохотливее, сказал: – А вы что, про сынка не знали? – Не доводилось как-то, – осторожно сказал Смолин. – Старик Лобанский был, конечно, дедушка чокнутый, но всё же со смыслом жизни: в газетах писал, когда-то пару книжек вышло, вон, и у вас в Шантарске про него знали… Чудик, но со смыслом. А Витька, хоть и закончил в ваших краях университет, толку из того вышло чуть, – мужичок выразительно прищелкнул себя по кадыку. – Водяра-матушка… Где бы ни работал, лишь бы не работать, выгоняли отовсюду, сейчас автостоянку с грехом пополам сторожит, оттуда Гурам его еще не навинтил, но чует мое сердце… – он кивнул на вещичку, как раз и привлекшую Смолина. – Вот, от него сподобились. За пару пива всучил, трубы горели. Мне эта цацка без надобности, просто стало жалко дурака – сколько народу на моей памяти кони кинули, потому что похмелиться было нечем… – Раз без надобности, может, продадите? – спросил Смолин бесстрастнейшим тоном. – Интересует? – У каждого свой бзик, – сказал Смолин. – Я вот пепельницы собираю, где только можно и какие только можно. – Вот, Ген, я ж тебе говорил – это пепельница такая! А ты уперся – рюмка, рюмка! Какая это рюмка, если она к подставке винтом законтрена? Точно, пепельница! – Пепельница, – кивнул Смолин, нешуточным усилием воли сохраняя совершеннейшую невозмутимость. – У меня таких есть штук несколько, только исключительно чугуняк, а вот железной никак найти не мог… Продадите? – Сто рублей! – ухмыльнулся абориген. И, видя, что Смолин полез в карман, расхохотался в голос: – Да вы что, товарищ интеллигент! Это я шуткой… Берите так. Мы хоть и в глуши живем, прекрасно понимаем насчет таких заморочек… Митрофанов вон на что мужик обстоятельный и справный, а поди ж ты, бегемотиков собирает сто лет, не детские игрушки, а всякие там статуевины, у него и стеклянные, и фарфоровые, и не поймешь какие… Он вытряхнул окурки через спинку скамейки, протер внутренность клочком газетки и подал Смолину: – Владейте! Было б что жалеть… Расскажи кому – не поверят, подумал Смолин, торопливо переправляя вещицу в карман пиджака. И вроде не должно быть ошибки… и уж тем более новодела. Откуда здесь новоделы Фаберже? – Давайте я хоть за пивом сбегаю, – сказал он, подумав. – Вы ж этому Витьке парочку отдали… – Да ладно! – великодушно махнул рукой мужичок. – Было из-за чего считаться… Владейте, если уж такие собираете… Над головой у них зашипело, скрежетнуло, пискнуло – и раздался сочный молодой голос Муслима Магомаева: – А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли… Судя по качеству, на втором этаже, в единственной жилой к квартире включили старый-престарый магнитофон, вполне подходивший под определение антиквариата. – О! – поднял палец абориген. – Профессор продрыхся. И определенно была у него заначка на опохмелку, глотнул чуток и начал Магомаева гонять… Вы к нему идите сейчас, пока он еще в кондиции, а то через полчасика ухрюкается. Раз музыку гоняет, выпивка есть… – К нему? – машинально повторил Смолин. – Ну, я ж не знаю, какие у вас там музейные дела… Вы ж хотите в музей что-то там забрать? Старик что-то такое говорил – мол, приедут из музея, все заберут, пока сынок беспутный не то что не загнал за бутылку, а, чего доброго, вообще в мусорку выбросил по дурости… – Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин. В квартиру, из которой происходили такие вещи, безусловно следовало вломиться, не откладывая… – Ты смотри, – задумчиво сказал словоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати… – Какое помер?! – возмутился его дружок. – Убили! – Да ладно тебе! Кто б его убивал? Это бабки сплетню пустили… У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом), или его все же убили. Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул на крыльцо. Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами. Чуть подрагивавшими пальцами он достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую пепельницу из неизвестного никелированного металла, в виде уланской каски с квадратным навершием. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не сто лет назад, в первую мировую… Вертя пепельницу, напрягая глаза, Смолин искал… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истый антиквар испытывает некое подобие оргазма… На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых, заветных букв: Фаберже… Об этих вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже… Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме дорогущих, чудесных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба – серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая, на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с «проклятыми тевтонами» вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот пепельницы классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых тевтонов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенных удовольствием… Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берёг эти дешевые поделки? Их всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать… Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами. Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало, на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно – Фаберже… – Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского. Отправил пепельницу в карман и, форменным образом окрыленный, стал подниматься по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока что больше напоминает мираж, а здесь замаячили насквозь материальные раритеты, и один из них оттягивает карман… Он оказался на верхней лестничной площадке – судя по ее конфигурации, какой-то откровенно нелепой, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили стенкой, значительно уменьшив, поналепили отдельных квартирок. Три двери, обитых старым, кое-где продранным войлоком. Та что слева, приоткрыта, видно в щель, что и за ней – напрочь опустевшая квартира. Центральная и вовсе распахнута настежь. Из-за правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть» (такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные двери, а на частные дома, ну да, характерная форма, синяя эмаль…) как раз и доносились неувядающие шлягеры Магомаева. А впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств. Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак. Подойдя поближе, Смолин задрал голову, пригляделся в полумраке. Квадратный люк был заперт на здоровенный висячий замок, рыже-бурый от ржавчины, как и широкие петли, сквозь которые он был продет. У Смолина зачесались руки – в самом прямом смысле, в кончиках пальцев засвербило этакое щекотанье. Ах, как он любил такие вот чердаки, запертые на ржавые замки невесть когда, черт-те сколько лет не посещавшиеся людьми! Там могло и не о оказаться ничего, кроме старых газет, стоптанных ботинок и поломанных стульев – но сплошь и рядом добросовестные искатели натыкались на что-то интересное, порой уникальное, порой просто-напросто способное принести некоторый барыш, искупавший любое ползанье в пыли и паутине… Дом практически брошен, если не считать квартиры, перед которой он стоял. Уезжая, никто и не подумал подняться на чердак, значит, его не отпирали очень, очень давненько следует непременно озаботиться, но это чуть погодя… Звонок рядом с дверью вообще-то имелся – но, когда Смолин нажал потрескавшуюся пластмассовую кнопку, внутри не раздалось ни единого звука. Попробовав еще и еще, с тем же отсутствием результата, он постучал кулаком по двери. И снова без толку – войлок, под который, кажется, еще что-то было подложено, гасил любые звуки. Покрутив головой, Смолин взялся за ручку двери (красная стеклянная с заковыристыми узорами внутри, имитация природного камня наподобие волосатика – опять-таки шестидесятые годы, он помнил такие), потянул. Дверь поддалась. Распахнув ее на всю ширину, Смолин, как и подобало вежливому человеку, крикнул: – Хозяева, честной народ! Есть кто дома? Очередная песня вдруг оборвалась – судя по всему, кончилась кассета. Послышались шаркающие шаги, и в маленькую квадратную прихожую выбрался человечек мужского пола, пониже Смолина, в грязных джинсах и вовсе уж замызганной синей футболке, босой, чуть шатавшийся. Волосы с изрядной проседью всклокочены, такая же бороденка торчит космами, физиономия, ручаться можно, с неделю не мыта. Классический образ поверженного в единоборстве с зеленым змием экземпляра. С такими Смолин тоже любил иметь дело – они порой были непредсказуемо упрямы, но, в общем и целом, прекрасно подходили на роль овечек, которых можно без особых трудов постричь, и качественно. Пресловутый Профессор – а кому ж еще тут быть? – разглядывал Смолина, скребя пузо под майкой. На вдрызг пьяного он, в общем, не походил – так, распохмелился легонечко… – Добрый день, – вежливо, интеллигентно, как подобает человеку в берете и очках, сказал Смолин. – Виктор Никанорович, если не ошибаюсь? Непроизвольно икнув, хозяин ответил: – Воистину… Только бы не сектант какой, тревожно подумал Смолин. В этом случае может, и договоришься, но мозги поломать придется, на ходу импровизировать, как это было с тем мормоном… – Я, собственно, из Шантарского музея… – Сподобились, милостивец! – воскликнул хозяин, отвесив ему поясной поклон, причем его крепенько шатнуло, когда выпрямлялся. – Отец вас ждал-ждал, не дождался… – Да, я слышал, – сказал Смолин. – Печально, конечно… И положение у меня теперь непонятное. А впрочем… Меня послали в командировку с твердым указанием приобрести оставшиеся от вашего батюшки краеведческие материалы… – Приобрести? – в глазах пьяницы загорелся самый неподдельный, живой интерес. – Никакой проблемы. Я, надобно вам знать, законный наследник, всё, собственно, на меня давным-давно оформлено, движимое и недвижимое… Прошу! Смолин вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь, огляделся. В крохотной прихожей никакого антиквариата пока что не наблюдалось. – Ничего, если мы на кухне? – хозяин шустро кинулся в упомянутом направлении. – По старому обычаю российской интеллигенции да-с… – Ради бога, – сказал Смолин. Проворно выключив магнитофон – даже не кассетный, катушечный – хозяин, потирая руки, присел к столу. Тут и выяснилась причина его интеллигентской любви к кухне: на столе стояла бутылка какой-то дешевой дряни цвета свеклы, причем дряни оставалось пальца на четыре, не больше, а другого сосуда не наблюдалось. Тут же стояла тарелка с простывшими пельменями, валялись две вилки. Схватив бутылку, хозяин спохватился: – Не угодно ли? – Благодарствуйте, – сказал Смолин. – Раньше шести вечера не употребляю. – Ну, была бы честь предложена… – вздохнув с несомненным облегчением, хозяин проворно переправил остатки неведомого эликсира в захватанный стакан (набралось чуть больше половины), осушил единым духом, ткнул вилкой в скукожившийся пельмень, но закусывать не стал, отложил вилку, выудил из пепельницы бычок подлиннее и чиркнул спичкой. Блаженно посидел пару секунд, зажмурясь, потом выдохнул: – Благостно… Пока что, несмотря на лексикон, Смолин в нем не усматривал ничего сектантского – обычный алкаш, в общении с коими давно накоплен богатейший опыт. Хозяин внезапно открыл глаза, встрепенулся: – Только должен предупредить сразу, как интеллигентный человек интеллигентного человека: не ждите, что продешевлю. Отец, царство ему небесное, был идеалистом и романтиком, а я, знаете ли, учен рынком, перестройкой, реформами и прочими ужасами… Десятка! – Чего? – хладнокровно уточнил Смолин. – Тысяч. Рублей. – И за что же? – За всё, – сказал хозяин, делая обеими руками широкий жест. – Цените мое великодушие. Платите десятку и забираете, что вам приглянется, хоть всё… Оптом, так ска-ать. – А что – всё? – уточнил Смолин все так же спокойно. – А всё, что есть: бумаги, фотографии, книги, вещички… Отец ерунды не держал, – он схватил ту вилку, что валялась на столе, сунул тыльной стороной Смолину под нос. – Вот, видите, в овальчике? Восемьдесят четвертая проба, дореволюционная… Или вам, музейщику, объяснять надо? Смолин присмотрелся. Действительно, на тыльной стороне вилки просматривался крохотный овал с женской головкой и цифрами «84» – классическая проба, какую начали ставить с девятьсот восьмого года. А рядом с ней еще что-то красовалось, неразличимое из-за темного слоя патины, но достаточно интересное. Если только он правильно угадал… Игра, и точно, приобретала интерес. – Вот, извольте, – хозяин схватил вторую вилку (пельмень мягко шлепнулся на пол), подсунул Смолину под нос и ее. Там красовалось точно такое же клеймо – а надпись рядом тоже не просматривалась, однако… Смолин взял у него вилку, повернул зубцами к себе. Положительно, то, что казалось неким кругляшком с несколькими выступами, напоминало… – Тут много чего найдется, – сказал хозяин. – Пользуйтесь моей добротой, берите все потом за десятку. Всё так и копилось с тех пор, как дедушка в двадцать втором эту квартиру получил, когда дом на квартиры как раз и поделили, а купца Корнеева, как мироеда и сатрапа самодержавия… Ну, дели куда-то, я не выяснял, это вам с отцом потолковать бы, он всё знал и помнил, там целых четыре его книжки стоят… Их тоже забирайте. – Нужно осмотреть, – произнес Смолин коронную фразу толкового антиквара. – Да ради бога! Хоть сейчас и смотрите… – он состроил то ли хитрую, то ли беспомощную гримасу. – Вот только… Не разодолжите ли авансиком, пока будете изучать, так сказать, творческое наследие? Необходимо, вульгарно выражаясь, догнаться, у нас вчера было маленькое торжество, ну и… Ага, подумал Смолин. Первый понедельник на этой неделе, как тут не отметить? Ну что же, именно такое развитие событий, откровенно-то говоря, ему и нравилось. Это у приличного человека стыдновато чуточку забирать раритет за бесценок, а касаемо такого вот сокровища – никаких угрызений совести… Он достал бумажник, прикинув мысленно, каковы в этом медвежьем углу могут быть цены на дешевое спиртное, вытащил полтинник. Подумал и добавил еще один. Предупредил доброжелательно, со знанием дела: – Виктор Никанорович, я вас очень прошу: не нужно технарика, ладно? Нам с вами еще серьезные деловые переговоры вести… – Понял, будьте благонадежны! – хозяин выхватил у него сотню, – Технарик я и сам не особенно уважаю, его без вреда для организма может потреблять исключительно люмпен-пролетарский элемент, а интеллигентному человеку достаточно вина и фруктов… Вы посидите, осмотритесь, я мигом. Тут, на углу, ларек… Смолин по простоте душевной решил, что хозяин сейчас начнет обуваться, искать рубашку – но дражайший Виктор Никанорович, не заморачиваясь такими пустяками, выскочил в прихожую, как был – босиком и в майке. Хлопнула входная дверь, и Смолин остался один. Кухонька все еще выглядела достаточно опрятно – видимо, не утешный наследник поселился здесь совсем недавно и не успел всё вокруг испаскудить. Хотя пустых бутылок и грязных кастрюль хватало. Смолин заглянул в крохотный совмещенный санузел, непропорционально высокий, как все помещения здесь. Там, как он и рассчитывал, отыскался ополовиненный тюбик зубной пасты – конечно же, оставшейся от покойника, наследничек не походил на человека, способного себя утруждать чисткой зубов… Не тратя времени, Смолин принялся за ту вилку, где непонятная надпись прослеживалась четче. И вскоре был вознагражден: «кружочек» оказался двуглавым орлом (что означало поставщика императорского двора), а крохотные буквицы сложились в магическое слово. Семь букв, первая «эф»… Ну, Фаберже, естественно, снова ширпотреб, но ведь – Фаберовский… С хозяином безусловно имело смысл не то что вести переговоры, а ударять по рукам немедленно. Обе этих вилки Смолин завтра же мог продать в Шантарске по десятке за штуку (как минимум, господа мои, как минимум!), к тому же в кармане лежала и пепельница… И это наверняка не всё, что здесь имеется, мало ли что мог натащить за десятилетия усердный краевед – начинавший к тому же в те былинные времена, когда то, что сейчас стоит многие тысячи долларов, обходилось в копейки… Смолину дважды в жизни приходилось покупать квартиры, то бишь всё, что в них имелось – и оба раза он оказывался в хорошей прибыли. Не было сомнений, что так же случится и теперь. Его так и подмывало покопаться в кухонных шкафчиках – там могли покоиться не менее интересные вещички – но он, в конце концов, был не мелкой сявкой, а серьезным антикваром. И так никуда не денется наследство краеведа – вряд ли хозяин выйдет за пределы десятки, а если и вздует цену, хрен с ним, всё окупится сторицей… Гораздо интереснее было в темпе осмотреть саму квартиру. Опыт подсказывал: там, где на кухне валяются вилки Фаберже, может найтись немало интересного в горницах и опочивальнях, выражаясь высоким штилем… Он вышел в «горницу» – опять-таки непропорционально высокую, странных очертаний – она длинная полукруглая стена, одна длинная прямая, два коротеньких прямых торца. Насколько можно судить, те, кто делил на квартирки особнячок ликвидированного как класс купца, особыми дизайнерскими талантами не отличались и перегородки влепили абы как. Не осматриваясь здесь, Смолин с ходу прошел к двери в конце полукруглой стены, открыл и заглянул внутрь. Ага, спальня – совсем уж крохотная комнатушка с небольшим полукруглым окошечком – когда-то, скорее всего, выходившим на задний двор. Кровать, столик с настольной лампой, полка с пухлыми растрепанными книгами… Вернулся в большую комнату. Обе длинных стены сплошь заняты книжными полками – слева нормального размера, а справа несколько нижних сделаны в два раза выше, чтобы на них свободно уместились не книги, а картонные папки. Каковых – толстенных, стоявших аккуратными рядочками – хватило на две полки. Присев на корточки, Смолин наугад вытянул одну – простенькую, картонную, завязанную простецкими белыми тесемочками. Раскрыл. Выцветшие бумаги с машинописным текстом, пачка фотографий – как можно определить с первого взгляда, сделанных в довоенные годы: девушки в платьях с рукавами фонариком, иногда весьма даже симпатичные, иногда не очень, мальчишки с воротничками рубах, по тогдашней моде выпущенными поверх пиджачков и курточек, на груди (как и полагалось тогда всякому уважающему себя пацану) значки ГТО, противохимической обороны, «ворошиловские стрелки». Красноармеец в буденновке, с треугольниками в петлицах и медалью «За отвагу» на маленько прямоугольной колодке – это, пожалуй что, финская… Ага, и надпись на обороте соответствующая: «Олегу Николаевичу от племянника Аркадия. январь. 1941». А может, и не финская, может пограничник – тогда на всех границах то и дело вспыхивало… Воткнув папку на место, Смолин выпрямился. Осмотрелся. На полукруглой стене красовалась большая увеличенная фотография – молодой мужчина в гимнастерке с «разговорами» на груди. На рукаве – характерный «клапан» пятиугольной формы со звездой и двумя «кубарями»: ну ясно, родоначальник династии, если можно так выразиться. Середина двадцатых, когда знаки различия носили именно что на рукавах. Красное Знамя на груди – орден по тогдашней моде окружен матерчатой розеточкой. Еще какой-то знак… ага, тоже Боевое Красное, но – грузинское. А это у него что? Мама родная! Нагрудный знак «За борьбу с басмачеством», причем гораздо более редкий вариант, не ромбической формы, а с квадратным основанием, который всегда стоил раза в три дороже ромба… «Это я удачно зашел» – повторил про себя Смолин, завороженно глядя на фотографию. Да, помотало тебя, дорогой, помотало по фронтам гражданской… И ведь, если только не помедли в тридцать седьмом с конфискацией всех бумаг и регалий, все эти раритеты могут и сейчас лежать… ну скажем, в том вон серванте шестидесятых годов с отставшей по углам желтой фанерой… Ах, какая интересная квартирка… По уму, тут бы засесть на недельку безвылазно и от рассвета до заката – а то и ночь прихватывая – трудиться, не покладая рук… Прошелся вдоль стены, разглядывая другие фотографии – того же формата, увеличенные где-нибудь перед войной копии небольшеньких тусклых снимков двадцатых годов. Тот же «патриарх», но на сей раз в гораздо более живописном виде: гимнастерка без знаков различия, однако наград прибавилось: еще одно Боевое Красное, опять-таки в матерчатом венчике, и что-то круглое, с мечами, а ведь мечи на тогдашних наградах – редкость невероятная… ох ты, это ж знак отличия Таджикской ССР, двадцать третий год, редкость необычайная! И тувинский, мать твою за ногу! На голове – лохматая папаха, смахивающая на туркменскую, одной рукой (не попавшей нижней частью в кадр), красный революционный орел, надо полагать, подбоченился – а в другой, поднятой на уровень груди, держит маузер. Да, помотало, пошвыряло, покружило… Красивая молодая женщина с прической середины двадцатых – ну, супружница, конечно. Вот они оба с бутузом – вполне возможно, это и есть будущий краевед Никанор… Так, а что это у нас за подписанное фото? «Дорогому Олегу Николаевичу на душевную память». Подпись неразборчива… Елки-палки, да это же Фрунзе! Вот теперь многое начинает проясняться – и переполнять энтузиазмом… Та же женщина, но уже этак через четверть века спустя – платье и прическа определенно середины пятидесятых. И рядом, несомненно, «дорогой Олег Николаевич», легко узнаваемый – но уже морщинистый, седой. Китель со стоячие воротником и полковничьими погонами, три ряда орденских колодок… Очень похоже, Олег Николаич, дражайший, тридцать седьмой тебя и не затронул вовсе – что, логически рассуждая, влечет приятные для антиквара сюрпризы… Смолин вновь присел на корточки у нижних полок с папками. Только теперь он, приглядываясь вдумчиво, заметил, что на корешках красуются уже изрядно потускневшие, карандашом сделанные надписи: «Двадцатые», «Довоенное», «Великая Отечественная», «Александр III», «Николай II», «Колчаковщина». Покойный, несомненно, был педантом и аккуратистом: книжки расставлены по ранжиру, по форматам, толстые к толстым, тонкие к тонким, папки аккуратно подписаны… А это что? Он вытянул очередную папку, гораздо тоньше остальных – в палец толщиной, не более. На корешке вместо указания конкретного исторического периода, вместо имени того или иного самодержца написано просто: «Федор Степанович». Интересно, подумал Смолин. Это что ж за Федор Степаныч такой, удостоенный, говоря канцелярским языком, выделения в отдельное делопроизводство? Развязал тесемочки. Здесь каждый документ, с первого взгляда видно, обернут в целлофан – в отличие от первой просмотренной им папки, где все бумаги так и покоились стопкой. Сверху – большая фотография, наклеенная на плотное паспарту с вытесненным серебряной краской красивым штампом, свидетельствующим, что сделана она в «Фотохудожественной мастерской Г.Н. Вассермана на Мясницкой». Несколько осанистых, благообразных, солидных господ сидят на полукруглым столом, вальяжно глядя в объектив. Усы, тщательно подстриженные бородки кое у кого, белоснежные воротнички, тщательно вывязанные галстуки, практически у каждого – ордена и медали, исключительно гражданские, какие-то жетоны на цепочках и без, часовые цепочки. Уверенные в себе, благополучные господа, ведать не ведающие, что через несколько лет грянет заваруха… Некие смутные ассоциации закопошились у Смолина в голове, он еще не мог определить толком, отчего этот снимок ему вроде бы знаком… Справа – высокие, чуть ли не под потолок напольные часы в вычурном корпусе с верхушкой на манер европейского рыцарского замка, с фигурными деревянными балясинами и небольшими фигурками рыцарей… Слева – высокая ваза с низким широким горлышком на деревянной консоли с гнутыми ножками в стиле сецессион. Превосходно можно рассмотреть, что ваза украшена китайскими драконами – длинными, извивающимися, разинувшими усатые пасти. Где-то он всё это уже видел, но не в оригинале… И тут у Смолина, что называется, в зобу дыханье сперло. Потому что третий слева господин (обширная лысина, венчик темных волос, седая борода) был не кто иной, как Петер Карл Фаберже – или, на российский манер, Петр Густавович! Теперь не оставалось никаких сомнений, что на снимке одна из малых гостиных в штаб-квартире Фаберже – Петербург, Большая Морская, двадцать четыре, где располагались и мастерские, и выставочный зал, и апартаменты семьи. Ну да, вот и следующая фотография, столь же аккуратно обернутая старым целлофаном, знакомая всем, кто в теме – тот самый выставочный зал на Большой Морской – огромная красивая люстра, протянувшиеся буквой «П» застекленные витрины, вдоль стен – высокие стеклянные шкафы. Не счесть антикваров, которые жаждали бы от жизни одного: чтобы их с мешком из-под картошки впустили в этот зал годочке в девятьсот десятом вежливо пригласили не стесняться, брать, что на них смотрит… Ассоциации цеплялись за прекрасно известные факты, голова работала, как расчетно-наводящее устройство к зенитной ракете. Ошибки, конечно же, быть не могло – это именно что выставочный зал на Большой Морской, это именно что Фаберже со своими сотрудниками. И, если рассуждать далее, то в связи с Фаберже большая история запечатлела одного-единственного Федора Степановича – зато какого… У Смолина не то что спина – даже кончики ушей вспотели от возбуждения. Но не может же оказаться… А почему бы и нет!? Коч!? Мастеров у Фаберже было человек пятьсот – но вот свои личные клейма, именники были у считанных людей, остальные выполняли работу чисто техническую. Хотя… Те кудесники, что клали великолепную фаберовскую эмаль, личных клейм не имели вообще, так уж повелось – и потому остались в массе своей безымянными. Федор Коч, Федор Коч… Единственный мастер Фабера, ставший персонажем пышным цветом распустившихся среди антикваров «городских легенд» – к чему были определенные основания. В прошлом году Смолин купил сигаретницу его работы – не высший сорт, и не ширпотреб, нечто среднее… стоп, стоп, а кто ее привез и продал, ага? Интересное совпаденьице… или это не совпадение вовсе? Только теперь он, поглощенный вихрем самых захватывающих догадок и первых версий, обратил внимание, что в дверь колотят, долго и старательно. Поначалу Смолин решил не обращать внимания – хозяин и так знает, что дверь не заперта, так что это наверняка собутыльники – но грохот стал таким навязчивым и непрестанным, что терпеть его не было сил. С превеликим сожалением отложив папочку, Смолин вышел в прихожую и потянул на себя дверь, заранее приготовившись послать по матушке какого-нибудь местного синюшника. И ощутил нешуточное удивление. Торчавший на площадке молодой парень на алкаша-подзаборника (а какие еще могли контактировать с Профессором?) решительно не походил: чистенький такой весь из себя, в глаженых джинсах и белой майке, с мобилой на поясе, при золотой цепочке (не особенно толстой, впрочем) и золотой «гайке» (тоже не особенно массивной). В общем, опрятный, трезвый, благополучный молодой человек, коему тут вроде бы и делать нечего… Судя по удивлению, с каким визитер на Смолина воззрился, он тоже никак не ожидал застать в квартире трезвого и пристойно одетого персонажа… Молчание затягивалось. Смолин терпеливо ждал, не торопясь перехватывать инициативу. – А Витёк где? – наконец не выдержал первым молодой человек. Смолин поднял брови и произнес ледяным тоном: – Что-то я, молодой человек, здесь никаких Витьков не припомню… Вы, часом, квартирой не ошиблись? Доброжелательно осклабясь в шестьдесят четыре зуба, он тем не менее смотрел на незваного гостя взглядом откровенно тяжелым – и тот, по гладкой, чисто выбритой мордашке видно, кое-какие нюансики просек. Утратил часть напора, с каким завел разговор. Сказал неуверенно: – Ну, я про Виктора Никанорыча… – Вот так-то лучше, – сказал Смолин жестко. – А то какой он вам Витёк, если разобраться. Он вам в отцы наверняка годится… На лице гостя явственно читалось, что от такого «папаши» он отбивался бы руками и ногами, а хозяин иного именования, чем «витёк», и не заслуживает. Вообще-то, сели честно, Смолин был с ним в этом вопросе совершенно согласен, но он, во-первых, не любил борзоватых современных сопляков, а во-вторых был не на шутку зол, столь бесцеремонно оторванный от интереснейших материалов и самых завлекательных догадок… – Да я это… – пожал плечами парень. – Так дома… Виктор Никанорыч? – Они отсутствуют, – сказал Смолин. – По правде-то говоря, отправились пополнить запасы спиртосодержащих жидкостей… У вас к нему дело? Или просто что-то передать? Если словесно, всегда готов, а если у вас что-то материальное и бесценное, и вы мне не доверяете, то я обижаться и не подумаю – в наши печальные времена незнакомцу и гроша ломаного не доверишь… Верно ведь? Он с доброжелательной улыбкой плел что-то еще. В полном соответствии с известным блатным приемом – опутывать собеседника вязким потоком слов, сбивая тем с толку, внося в ситуацию некую зыбкость… Когда он замолчал, уже не сомневался, что поставленной цели достиг: парниша, по роже видно, испытывал растущую неуверенность. – Так что там у вас? – благожелательно спросил Смолин. – Словесно что передать, или? – Ну, я… это… А вы кто? – Менее воспитанные люди в подобной ситуации ответили бы – «конь в пальто», – сказал Смолин светски. – Но поскольку я, на свое несчастье, все же обременен остатками некоего хорошего воспитания – довольно скудными всё же, признаться – то на ваш вопрос отвечу просто: я – Василий Яковлевич. А как ваша драгоценная? – Кто? – Да фамилия же, – терпеливо объяснил Смолин, ухмыляясь про себя, но холодности с лица не убирая. – Или имечко. Или – имечко с отчеством. Как вам будет благоугодно. – Я… это… Степа. – Ну, коли вы именно так предпочитаете, отчего же нет… – сказал Смолин. – И что же, Степа, послужило причиной вашего визита? Чуточку затравленно на него взиравший Степа вдруг бухнул: – А вы-то сами кто? Смолин с ласковой угрозой полюбопытствовал: – А что, я вам, дорогой Степан, обязан давать отчет? – Да нет… – промямлил парень. – Я просто… Интересно стало. У меня тут дела к Вить… к Виктору Никанорычу… Вот и удивился… – Ага, – сказал Смолин. – Можно предположить, что мой внешний вид не вполне гармонирует с обликом персонажей, которых вы обычно привыкли здесь видеть? Поматывая головой, Степа определенно пытался перевести смолинскую тираду в уме на более привычный для него язык. Что давалось, надо полагать, нелегко – ох, не кончал университетов сей вьюнош, по всему видно… – Ну да вообще-то, – сказал он с проблесками мыслительной деятельности на лице. – У Никанорыча, едва он сюда перебрался, такие ханыги закружили… – тут его форменным образом осенило. – А вы не из музея будете? У вас вид такой, и вообще… Смолин интеллигентным жестом поправил очки: – Проницательность ваша, дорогой Степа, достойна всяческих похвал… – Из Шантарска, – утвердительно сказал Степа. – И вновь вы проявили нешуточную проницательность… – Ага, Никанорыч все ныл, что к нему ка-ак приедут из шантарского музея, ка-ак купят весь стариковский хлам за большие деньги… Вы, значит, и вправду покупаете? – Если вы ничего не имеете против, – вежливо сказал Смолин. – Да мне-то фиолетово, весь этот хлам… – он глянул подозрительно. – А насчет квартиры… вы ничего не собираетесь? – Насчет какой? – искренне удивился Смолин. – Ну, этой… Покупать ее не будете? Что-то очень уж он напрягся, зыркал настороженно, насупясь… Кое-какие догадки забрезжили у Смолина в голове. – Эту? – столь же искренне пожал он плечами. – Господь с вами Степа, ну зачем мне вот это… Вьюнош ощутил неслыханное облегчение, протяжно вздохнул: – Фу… А я-то думал… Мало ли что ему в голову взбредет, вдруг вы и квартиру хотите… – Да зачем она мне? Для шантарского музея, могу вас заверить, она ни малейшей ценности не представляет. А вы что, купить ее хотите? – Ага. – Неужели жить негде? – Да нет, я… Вот! – он вытащил из поясной сумочки визитку и сунул Смолину. Роскошная была визитка – в три краски, с золотым обрезом. «Степан Сергеевич Дюков, генеральный директор риэлторского агентства „Империум“». Ярчайший пример дурного провинциального шика – свойственного, впрочем, не только нашему дурному времени… – Понятно, – сказал Смолин. – Недвижимостью оперируете, значит? Ну, солидный бизнес, поздравляю… А можно нескромный вопрос – зачем вам именно эта квартира понадобилась? Хоромы, как говорится, не царские… – Так я ж все остальные давно купил, – сказал «генеральный директор». – Считайте, весь дом теперь мой… кроме вот этой. Никанорыч уперся, как баран… – А что так? – посочувствовал Смолин. – Он с меня сотку требует, – убитым тоном поведал Степа. – Хоть и пропил мозги качественно, а соображает, паразит, что мне теперь податься некуда. Сотку – и никаких. А сотки она не стоит, точно вам говорю, я ж не первый год на рынке и в этом бизнесе… Максимум – полтешок. Предпоследнему, с первого этажа, я пятьдесят пять заплатил, чтоб только быстрее отделаться… Я Никанорычу говорю, ладно, бери шестьдесят… ну, семьдесят но это уж такой запредел… – Цены у вас на недвижимость, я смотрю, умеренные… – сказа Смолин. – Да уж не Москва и не Шантарск даже… Я ж этот домик потом целиком продавать хочу, мне тоже надо что-нибудь наварить. – И за сколько, если не секрет, вы б его продали? – Шестьсот! – бухнул Степа. Увидев на лице Смолина выразительную гримасу, торопливо поправился: – Ну, пятьсот, но это уж крайняя цена. Мне ж тоже надо что-нибудь наварить, иначе какой это бизнес? Только Ви… Никанорыч мне портит всю малину Из-за него тормозится… и потом, мало ли что ему в голову стукнет? Загонит невесть кому, разгребайся потом… – Пятьсот, значит… – протянул Смолин. – А вы что, интересуетесь? – Да нет, – пожалуй, – сказал Смолин. – На кой мне черт дом в Курумане? – А то смотрите. Цена божеская, разве нет? Сломать тут все внутри, перестроить по-нормальному, как раньше было, при царе – и неплохой особнячок получится… – Это ж сколько в него впарить придется… – Да не так уж и много, у нас ведь не Шантарск, всё дешевле и работяги, и стройматериалы… Нет, вы, точно, подумайте, дом-то строили на века, еще сто лет простоит… Вложиться по минимуму – и будет у вас такая дача… Прыткий молодой человек, подумал Смолин. Пять квартир он приобрел, так прикидывая, тысяч за двести пятьдесят. Плюс эта, шестая… Всё равно, сто процентов прибыли выходит… – Знаете, Степан, я, пожалуй, подумаю, – сказал Смолин исключительно ради того, чтобы и дальше поддерживать с этим сопляком добрые отношения – вдруг поможет какой информацией? – Итак наш дорогой Никанорыч уперся… – Как баран! – воскликнул Степа с горечью. – Подавай ему сотку и никаких. Начал даже намекать, что есть у него и другой покупатель… я ж не лыком шит, давно в бизнесе, вижу, что нет никакого конкурента – да все равно, мало ли что этому алкашу в голову взбредет… – Подождите-ка, – сказал Смолин серьезно. – Старик, насколько я знаю, умер всего-то неделю назад… Неужели наш Никанорыч с его… привычками успел законным образом в наследство вступить? Что-то слишком для него оперативно… А если он соответствующим образом в права не введен, то как же он вам квартиру продаст? – А вы соображаете… – Рынок, Степа, рынок, – усмехнулся Смолин. – Мы, интеллигентные музейные работники, тоже не лаптем щи хлебаем, многому вы учились… – А ему не нужно ни во что вступать, – сказал Степа. – Старик давным-давно на него и квартиру, и все имущество переписал. Года два назад, когда его микроинфаркт стукнул. Решил, мало ли… Чтобы, я так понимаю, меньше было формальностей, если что… Это для нас с вами Никанорыч – синюк, а ему-то – сын родной, единственный… – Логично, – сказал Смолин. И подумал, что новости такие предельно облегчают его задачу – коли уж Витёк является законным владельцем всего движимого и недвижимого, разом снимаются возможные в такой ситуации юридические закавыки. Мало ли какие препоны могут возникнуть при подобных сделках потом – скажем, через месячишко объявляется еще одна законная наследница, какая-нибудь четвероюродная тетя Мотя из Зачуханска, нашему слесарю двоюродный забор – и начинает гнать волну, крича, что не имел Витёк никакого права единолично продавать стариковское движимое и деньги складывать единолично к себе в карман. Бывали печальные прецеденты, вводившие в лишние расходы. Ну, а коли всё и так законнейшим образом Витьку принадлежит… И некая идея начинает оформляться потихоньку… Собственно, а почему бы и нет? Так оно будет проще, рациональнее, удастся избежать массы лишних хлопот – ну, а денежки потом отобьются, никаких сомнений… На крайний случай этому же «Империуму» и можно загнать… Ведь ничегошеньки не теряешь! По лестнице затопотали неуверенные шаги, и вскоре на площадке возник Профессор. При первом взгляде на него Смолин определил, отчего тот так долго отсутствовал – он, сукин кот, затарившись бормотухой, как минимум один сосудик там же и оприходовал, вон какое блаженство на роже, да и свежий перегар на гектар… Ладно, он пока что в должной кондиции, чтобы по всем правилам написать расписку насчет купли-продажи содержимого квартиры – с паспортными данными высоких договаривающихся сторон, чтобы потом комар носа не подточил… В руке у Профессора была авоська (еще один раритет, собственно говоря). Вино в ней, и точно, имелось в достатке – аж пять бутылок чего-то ядовитого, того же свекольного цвета, с аляповатейшими этикетками. А вот «фрукты», о коих Профессор упоминал, были представлены всего-то парой яблок с побитыми боками. Смолин мимолетно умилился: ну и цены у них тут, если на жалкий полтешок можно этак вот затариться, пусть и жутчайшей гамыркой… – Василий Яковлевич, мой благородный друг! – возопил Профессор, воздевая звякающую авоську на уровень плеча. – Прошу прощения за задержку, но я теперь всецело к вашим услугам! – он театрально отпрянул. – А кто это у нас тут? А это у нас акула рынка недвижимости месье Дюкин… – Шуткуете всё… – с грустной покорностью судьбе сказал Степа. – Ну отчего же, мой благородный дон? – пошатываясь, рявкнул Профессор. – Наоборот, исполнен самых что ни на есть комэрчэских стремлений. Мы, интеллигенты, тоже не лыком шиты в смысле капитализьму… Соточку приперли? Или опять будете меня к демпингу склонять? – Да к какому еще демпингу… – уныло протянул Степа. – Семьдесят хотите, Виктор Никанорыч? Вот прямо сейчас. Больше не могу, хоть режьте, несуразная ж цена… – Дело твое, Степушка, дело твое, – захохотал прямо-таки демонически Профессор. – Капитализьм – вещь безжалостная, ничего личного… Накатишь соточку – я прямо как есть, в шлепанцах к нотариусу пешком пойду… Усек? А теперь, если не намерен всерьез дела вести, изыди и подумай, мне с интеллигентным человеком нужно вести интеллектуальную беседу касаемо духовных ценностей… Понял? Он похлопал удрученного риэлтора по плечу и протиснулся мимо него в квартиру, дернув прямиком на кухню. Слышно было, как он там со звоном выставляет бутылки на стол. – Идите уж, Степа, – тихонько сказал Смолин. – Сами видите, с ним сейчас каши не сваришь… Мне с ним нужно обговорить насчет стариковских материалов, так что извиняйте… – Да ладно… Только вы имейте в виду: если хотите по пьяной лавочке развести на скидки, не получится. Чем больше хлыщет, тем упрямей делается. Откуда что берется… Обычно они по пьянке добреют, а этот… – он глянул умоляюще. – Вы уж там, если что… Я б вам процентик, если он согласится на семьдесят… Ну максимум, семьдесят пять… А? Пятеру я этого бы вам… Ведь из-за этого придурка всё стоит, хотя дом, считайте, мой… – Постараюсь что-нибудь сделать, – сказал Смолин. – Визитку я вам дал? Ага. Звоните, если что… Он вздохнул, печально махнул рукой и стал спускаться по лестнице с видом унылым и удрученным. Глянув ему вслед, Смолин пожал плечами: надо же, какие бизнес-страсти, оказывается, кипят и в захолустных райцентрах… Когда он, заложив дверь на крючок, вернулся на кухню, Профессор уже лишил одну бутылку пластмассовой пробки, набулькал себе полный стакан, интеллигентно водрузил рядом помятое яблоко. – Может, примете все же эликсирчику, дражайший Василий Яковлевич? – вопросил он. – Нет, я все же воздержусь, – сказал Смолин. – И вас убедительно попросил бы на пару минут пренебречь кубком… Мы, как вы помните, сговаривались на десять тысяч? Вмиг отставив стакан, Профессор уставился на него со сложным выражением лица: – Ну да, именно. Ровно десять… за все, что в квартире. И ни гульденом менее. Смолин вытащил бумажник, принялся извлекать из него сложенные пополам рыжеватые пятитысячные. Отсчитав двадцать две, сдвинул в сторону бутылки, яблоки, тарелку с засохшими пельменями. Принялся выстраивать из пятерок нечто напоминающее многолучевую звезду. Получилось где-то даже красиво. Профессор, откровенно разинув рот, наблюдал за его дизайнерскими изысками с некоторой оторопью. Даже про бормотуху забыл. Смолин тщательно подравнял ассигнации, чтобы получившаяся фигура была и вовсе безукоризненной. Сказал небрежно: – Сто десять тысяч, настоящими деньгами, имеющими хождение на всей территории… Шумно сглотнул, Профессор спросил растерянно: – А… зачем? – Как это – зачем? – усмехнулся Смолин. – Вы же собирались продавать квартиру Степе? Именно за сотню? Я ее покупаю. Сто за квартиру, десять – за все, что в ней. Сейчас мы с вами поедем к нотариусу и всё оформим… – С-серьезно? – Абсолютно, – кивнул Смолин. – Вы уж только, я вас душевно умоляю, не пейте пока что… и рубашку какую-нибудь найдите, а то нотариус нас с порога наладит. Даже для провинции являться к нотариусу в таком вот неглиже э – чересчур, я думаю… Возьмем паспорт, документы на квартиру… У вас ведь всё в по рядке? – Конечно… – Профессор наконец-то захлопнул рот, потом расплылся в хитренькой улыбке. – Коли уж такое дело, нужно поторговаться… Смолин, склонившись к нему, взял за руку и самым дружески тоном произнес: – Виктор Никанорович, я уже вижу, что человек вы деловой и оборотистый, но вот только со мной этих штучек не надо, ладно? Цена обозначена. Сто десять тысяч. И не увеличится ни на рубль, могу вам дать честное благородное слово. Либо вы соглашаетесь вот на это, – он кивнул на бумажную фигуру. – Либо я преспокойно ухожу. Чует мое сердце, что сотню вам Степа ни за что не отстегнет… а за то, что находится в квартире, вы вообще в этом случае не получите ни копья. Ну кому это нужно кроме музея? У вас, конечно, музей есть свой, но они, голову могу прозакладывать, в деньгах стеснены чрезвычайно… – Не то слово, – грустно признал Профессор. – Ноют, что бесплатно всё бы забрали, а денег у них нет… – Вот видите, – напористо сказал Смолин. – За журавлем в небе погонитесь – реальные деньги упустите. Или-или. Засиделся я тут с вами… Говорю вам, сотню Степа не даст… а вот послать кого-нибудь, чтобы вам за несговорчивость по шее накостыляли, вполне может. Вы ж слышали краем уха, как такие дела делаются, что в мегаполисах, что в провинции? Профессор понурился: – А ведь может, акуленок… – Вот видите, – сказал Смолин. – Лучших условий у вас всё равно не предвидится… Так как? Ссутулившись, словно бы погрустнев на глазах, Профессор протянул: – Так, выходит, и впрямь есть… Иначе что вы все суетитесь, как тараканы… – Что – есть? – спросил Смолин цепко. – А… – Профессор, словно бы разом постаревший, махнул рукой. – Ваше счастье, Яковлевич, что нет у меня желания во все это впутываться – не потяну ведь… Ладно, такой уж я дурак… Дело ваше, беритесь… – Я так понимаю, мы договорились? – спросил Смолин деловито. – Договорились, – уныло протянул Профессор, поглядывая на Смолина как-то непонятно. – Владейте, драгоценный мой, коли охота. Мое дело сторона, моя хата с краю, и рубашка моя ближе к телу, так что – желаю удачи… Не в мои годы, да и здоровьичко не то… Эх, будь я помоложе… – Вы о чем? – спросил Смолин. – Да так, пустяки сплошные, – отмахнулся Профессор, тоскливо поглядывая на стакан с бурдой свекольного цвета. И все же что-то здесь было не так. Определенно. Смолин отметил и прорвавшуюся на миг надрывную нотку в голосе, и разительные изменения в лице: Никанорыч словно бы враз протрезвел и даже помолодел, вот странно, смотрел совсем трезво, тоскливо, показался на краткое мгновение совершенно другим человеком – каким он, наверное, при другом раскладе и твердости характера мог оказаться. Всё это тут же пропало, как не было, вернулся прежний истасканный пьянчужка, во всех смыслах бесполезный человечек – но эта краткая метаморфоза оказалась столь явственной и загадочной, что у Смолина по спине невольно холодок пробежал… Профессор, криво ухмыляясь, потянулся к стакану. Смолин решительно перехватил его руку: – Э, нет! Нравы в ваших местах, мой благородный дон, не сомневаюсь, патриархальные, но если вы еще примете, нотариус нас, чего доброго, выпрет… – Грамулю… – Оденьтесь, умойтесь, причешитесь, – безжалостно сказал Смолин, многозначительно касаясь пальцами фигуры, образованной пятерками. – Тогда, так и быть, опорожните сей сосуд… У вас тут найдется что-нибудь чистое? Ну вот и отлично. Давайте, давайте! Быстрее приведете себя в божеский вид, быстрее откушаете эликсира, а уж потом мы так вспрыснем сделку… Ну? Печально покосившись на стакан (и тут же алчуще – на деньги) Профессор тяжко вздохнул, не без усилий оторвал себя от шаткого стула и вывел себя в комнату. Аккуратненько собрав купюры в отдельную пачку, Смолин сунул их в барсетку. Смешно. Если подумать, следовало благодарить этого предивинского афериста: окажись он честным, предъявляй стоящий товар, Смолин никогда не попал бы в Куруман, преспокойно вернулся бы в Шантарск, и вся эта благодать, которой набита квартира, досталась бы кому-нибудь другому – а то и большей частью осела на помойке, как случалось не раз и с гораздо более ценными вещами… Глава 2. Крестьянин с берегов Невы Невидная картонная папочка, как очень быстро оказалось, и в самом деле была посвящена Федору Степановичу Кочу, одному из ведущих мастеров Фаберже (точнее, питерской ветви семейства Фаберов). Что неопровержимо доказывалось лежавшим под фотографиями царским паспортом – вернее, как он в те времена официально именовался, «паспортной книжкой». Выдана сроком на пять лет в январе тринадцатого года, но когда срок действия истек, понятно, не существовало уже ни полицейской части, выдавшей документ, ни самой Российской империи… Итак, Федор Степанович Коч. «Звания» (как в ту пору именовалось сословие и общественное положение) – крестьянского. Именно так. Нынешние прекраснодушные интеллигенты, умиленно обожающие монархию (во времена коей их прадеды чаще всего девятый хрен без соли доедали и шапку ломали перед каждым плюгавым волостным писаришкой), в истории сплошь и рядом не сильны, а потому плохо представляют иные бытовые установления империи… Коч (коему на момент выдачи паспорта исполнилось пятьдесят три года) в Питер прибрел двадцатилетним крестьянским парнишкой. Из какой-то деревушки в Вологодской губернии – где, что характерно, в качестве надомного промысла испокон веков пользовали и ювелирное дело, работали с серебром. В царские времена таких деревенских умельцев хватало – собственные клейма и все прочее… Довольно быстро прибившись к только разворачивавшемуся тогда Фаберже, Коч у него проработал всю сознательную жизнь, но, поскольку университетов не кончал (а значит, и права на личное дворянство не имел), в купцы и мещане не записывался, на государственной службе не был и в почетные граждане не произведен, то в документах так всю жизнь и писался: «крестьянин». Как, кстати, и Григорий Ефимыч Распутин до конца своих дней, несмотря на свое положение при царской фамилии. Как и Сергей Есенин… Крестьяне – и баста. Что там у нас дальше? Вероисповедание – православное (хоть все серьезные исследователи упоминают, что Коч, писавшийся православным ради вящего спокойствия, на самом деле еще с вологодских времен принадлежал к какой-то тихушной секте, Синодом весьма не одобрявшейся). Место постоянного жительства – Санкт-Петербург. Отношение к отбыванию воинской повинности – прочерк (ага, пальца не хватало на левой руке, об этом тоже писали). Вдовец. Дети в паспорт не внесены – надо полагать, к январю тринадцатого уже вошли в совершеннолетие. Так, прописка… Те же не бардзо ученые интеллигенты отчего-то полагают ее изобретением сугубо советского периода. Чушь, конечно, редкостная. Вот они, несколько страничек в конце паспортной книжки, именуемой еще «видом на жительство». Так и озаглавлены: «Место для прописки видов полицией». Дело в том, что без паспорта отлучаться из «мест постоянного жительства» можно было либо в пределах своего уезда, либо не далее пятидесяти верст от такового, если отлучка продолжается не долее шести месяцев. О чем подробно рассказывалось аж на двух страницах, где мелким шрифтом были напечатаны выдержки из «Устава о паспортах 1903 г.». И, как в нашем отечестве водилось испокон веков, задолго до большевизма, упоминались и особые случаи, когда подданный российский все же обязан иметь паспорт, хоть тресни. Не говоря уж о том, что обе столицы, Москва с Питером, были, выражаясь современным языком, городами режимными, и уж там-то без паспорта лучше было не показываться, равно как и пренебрегать пропиской. Итак, прописка… Первый штампик Коч обрел, как легко догадаться, одновременно с получением паспорта: вид явлен у пристава, что господин пристав и удостоверил своей подписью, совершенно неразборчивой, но весьма размашистой. До декабря семнадцатого Федор Степаныч, надо полагать, по означенному адресу мирно и проживал. А вот потом он начинает мотаться по великой и необъятной, взбудораженной и бурлящей Расеюшке… Двадцатое декабря семнадцатого «вид явлен в Бульварном полицейском г. Киева участке» (подпись паспортиста опять-таки неразборчива). Март восемнадцатого – новый штамп, «пристава 1-й части г. Оренбурга». Июнь восемнадцатого – штамп пристава 1-й части Тюмени. Ноябрь восемнадцатого – ну, тут уже ощущаются веяния нового времени, «вид явлен» не у старорежимного пристава, до коих наконец добралась карающая рука пролетариата, а в «Первом районе омской гормилиции». И, наконец, последняя отметка, сделанная уже в двадцатом «втором районе городской советской рабоче-крестьянской милиции Шантарска». Черт его знает, почему нет куруманской – неразбериха, надо полагать, была та еще. Последние две странички паспорта и даже третью страницу обложки занимают разнообразнейшие пометки – частью совершенно уже непонятные, лишь даты и загадочные номера. Но по штампам можно судить, в чем тут фокус: речь идет о каких-то пайках. «Махорка июль», «махорка сент.», «махорка окт». Таинственное «О.Г.П.К.» несколько раз выдавало карточки то на «один пай», то на целых четыре. Вовсе уж предельно загадочный красный штамп «Проверка П.О.С.Т.Г.Н.Х.» (Смолин не настолько хорошо знал реалии военного коммунизма, чтобы определить, что же скрывалось за таинственной аббревиатурой – но, учитывая, что «контроль» в те времена был прерогативой серьезных ведомств, речь явно шла о достаточно серьезных проверках, каковые Коч, надо полагать, успешно прошел. Ага, еще один штамп «Контроль» с теми же загадочными буквами – на сей раз синий, без рамочки, во всю страницу). Ну, вот и все. Не подлежит сомнению, что бывший искусник фирмы Фаберже ни разу репрессалиям не подвергался, мирно и благолепно существовал на положении обывателя, к которому у новой власти не было претензий. Не исключено, что этому он обязан весьма благонадежным, с точки зрения победителей, «званием» – крестьянин, ага… Нет ничего удивительного в том, что куча советских отметок теснилась в старом царском паспорте – так и должно было быть, старыми паспортами пользовались до конца двадцатых, пока наконец-то советские не ввели… Ветхая, с разлохматившимися краями бумажка с несколькими бледно-синими машинописными строчками и стертой печатью… ага, ордер, выданный на соседнюю квартиру Федору Степановичу Кочу, «старшему мастеру граверно-механической артели „Красный ремесленник“». Ну что же, Степаныч, судя по всему, вписался в новую действительность, самый что ни на есть пролетарский элемент, обладатель профсоюзного билета, моп-ровской книжки, член нескольких добровольных обществ наподобие «Друга детей», «Смычки» и «Кружка поддержки китайской бедноты». Значки этих и других обществ, стандартный набор того времени, парочка почетных грамот от мелкого советского начальства… Одним словом, бывший питерский ювелир, ручаться можно, успешно прижился в Курумане и до своей кончины (году примерно в двадцать седьмом, точнее уже не определить из-за отсутствия документов) жил-поживал спокойно, на хорошем счету был, не привлекался, как говорится… Вполне возможно, что наш дражайший Федор Степаныч особых сожалений по поводу безвозвратно рухнувшей монархии и не испытывал никогда – Коч был сектант, а эта публика сплошь и рядом большевиков поддерживала, будучи затаенными ненавистниками как монархии вообще, так и государя императора персонально, – примеров достаточно… Теперь – товарищ Лобанский, Олег Николаевич, бравый красный командир, помотавшийся по фронтам гражданской, пересекавшийся с Фрунзе, Ворошиловым, Буденным (очень может быть, был накоротке знаком и с другими красными бонзами, ставшими потом персонами, запрещенными к упоминанию, – но предусмотрительно почистил свой архивчик от всего, что могло ему повредить). Самое интересное – тоже питерский, как и Коч. Недоучившийся студент Технологического, в шестнадцатом окончивший школу прапорщиков, отчего-то Виленскую, что подтверждается не только документами, но и портсигаром из карельской березы украшенным золотыми накладками: погон прапорщика, сабелька с гравировкой на лезвии «Петергофъ 1916» и шильдиком зеленой эмали, на коем красуется эмблема школы. Приятная штучка, кстати, – если знаешь, сколько она стоит… Очень быстро, едва началась сумятица, подался в Красную армию – знаем мы этих недоучившихся студентов из небогатых интеллигентских семей, тот еще горючий материалец… Мотался, как уже стало ясно при первоначальном ознакомлении с бумагами, от Крыма до Владивостока – а потом, когда кончилась романтика и пошли скучные будни, волею судьбы и командования осел в Курумане командиром эскадрона. Черт его знает, собирался он делать военную карьеру или нет, но красному соколу крупно не повезло. Точных данных опять-таки нет, но в папке есть несколько затрепанных бумажек, из которых явствует, что тов. Лобанский более четырех месяцев находился на излечении в одном из хабаровских госпиталей. Учитывая время и место, можно с уверенностью предположить, что лихого кавалериста (скорее всего, вместе с его частью) бросили на китайскую границу, когда там в двадцать девятом началась заварушка. Там-то и припечатало: чуть ли не на всех последующих фотографиях Лобанский запечатлен с солидной тростью. Нога надо полагать. Видимо, ему очень не хотелось все же снимать форму – и после двадцать девятого комэск всплывает уже в войсках НКВД, точности ради – в охране Куруманского золотого прииска. Там он и тянул прилежно лямку четверть века (пока не ушел в отставку в пятьдесят пятом), получая все приличествующие посту и биографии юбилейные отличия, помаленьку дорос до полковника. Ослепительной карьеры, в общем, не сделал – служил себе потихонечку. Винтик, короче говоря. Тридцать седьмой и подобные крутые годы его как-то миновали – надо думать, предосудительных знакомств с троцкистами не водил, порочащих связей не поддерживал, в уклоны не ударялся – и потому просквозил меж жерновов, как многие. Умер, как можно судить по оборвавшимся записям в сохранившихся документах, то ли в шестьдесят седьмом, то ли в шестьдесят восьмом. Если подумать, жизнь невидная, но, в общем и целом, достаточно благополучная – может, ему большего и не надо было, кто их теперь разберет… Смолин не сомневался, что вещички с клеймами Фаберже к Лобанскому попали от соседа Коча – их оказалось не менее десятка, еще пара вилок, ножи с серебряными ручками и стальными лезвиями, на коих четко прочеканено «К. Фаберже», довольно простенькая серебряная табакерочка, чайные ложечки… Откуда ж еще? Наверняка бывший питерский студент не таскал с собой по фронтам гражданской подобные сувениры. Только от Коча, откуда ж еще? Вряд ли Лобанский их хапнул – как-то трудно себе представить молодого командира из питерской интеллигентской семьи, идейного красного, который после кончины соседа забирается в опустевшую квартиру и, воровски озираясь, распихивает по карманам серебришко с интересными клеймами. Вероятнее всего, другой вариант: Коч сказал соседу что-нибудь вроде «Скверно мне, Олег, помираю, наверное. Если что, вещички мои приберите – все равно пропадут…» Тот и забрал. Маловероятно, чтобы два питерца, обитавших в соседних квартирах, не поддерживали приязненных отношений – домик этот в двадцатые, можно предполагать, ничуть не походил на пресловутую «Воронью слободку»: на одной из фотографий у крыльца (над которым натянута кумачовая полоса с надписью: «Да здравствует Десятый советский Первомай!») запечатлели себя для истории, насколько можно судить, все поголовно жильцы – тут и чья-то престарелая бабушка, и малолетние детишки, и Лобанский со всеми регалиями на гимнастерке и поставленной между колен шашкой, и рядом с ним Коч (которого Смолин в конце концов вычислил, сравнивая этот снимок и фотографию Фаберже со своими мастерами). Хорошо сидят, добрососедски, не чувствуется напряжения, лица спокойные, улыбчивые, друг другу руки на плечи положил кое-кто – в общем, сразу видно, дружная коммуналка, никто соседу дохлых мышей в супчик не подбрасывал. Темных мест и роковых загадок в этой истории, в общем, не просматривается и даже не ощущается. Работал человек много лет мастером у Фаберже, а дни свои окончил в глухой сибирской дыре, скромным служащим мелкой артели. Ничего особенно примечательного – иные судьбы революция закручивала так, что поверить трудно… Пробавляйся Смолин в дополнение к основному заработку писанием сенсационных книжек наподобие «Кто убил Наполеона?» и «Сталин – внук Багратиона?!», он непременно ухватился бы за немудрящую историю господина-товарища Федора Коча, чтобы присовокупить его к старой и устойчивой легенде, именуемой «Последняя Пасха». Однако бумагу он не марал, да и в легенду верил плохо, точнее говоря, практически не верил… Как и во многих других областях жизни, в антикварной торговле хватает «городских легенд», фольклора, имеющего хождение в основном в узких кругах, но порой и выплескивающегося в массы. Чаще всего бытуют завлекательные рассказы типа: «Выменяли у бабки самоварчик за коробку конфет, почистили – а он золотой!» Причем, что характерно, небылицы эти родились не на пустом месте. Предостаточно похожих случаев. Да что там, не далее как в этом году в одной из шантарских скупок понимающий человек вылепил серебряный чайник работы Фаберже – четыреста граммов весом. С некоторыми утратами, правда, посудина была из разряда того самого «ширпотреба» – но тем не менее настоящий Фабер… Другое дело, что на каждый реальный случай приходится пара десятков сочиненных – да и насквозь реальные находки порой раздуты молвой, превращены в сокровища Голконды или клад капитана Флинта… Солиднейший пласт фольклора, как нетрудно догадаться, посвящен мифическим кладам, вроде пресловутого «золота Колчака», которое до сих пор иные легковерные обормоты ищут со всем усердием. Но и тут основа опять-таки вполне реальная – кладов зарыта чертова уйма и далеко не все найдены… Иногда «городские легенды» бывают вовсе уж экзотическими, будоражат множество умов и приносят нехилую выгоду одиночным личностям. Да что далеко ходить… Несколько лет назад на протяжении долгих месяцев страну буквально лихорадила «тайна швейных машинок Зингера» – о чем, правда, широкие массы так и не узнали, все происходило в довольно узком кругу. Кто-то пустил достаточно убедительную мульку об этих самых машинках, сохранившихся с царских времен во множестве и стоивших, в общем, недорого. Мулька распространялась в двух вариантах: а) якобы в каждой десятитысячной (или пятитысячной, не суть важно) машинке ради привлечения покупателей хитрый Зингер вмонтировал массивную золотую (вариант – платиновую) втулку, в укромном местечке, в рабочем механизме так, что отыскать ее можно, только разобрав машинку в мелкий хлам; б) опять-таки в одной из нескольких тысяч машинке выбитый на ней серийный номер – никакой не серийный номер, а код счета в швейцарском банке, где до сих пор счастливчика дожидается немаленькая сумма в свободно конвертируемой валюте… Кому-то, может, и смешно, но не один месяц по антикварным магазинам и лавчонкам метались вспотевшие и растрепанные лица кавказских национальностей (ставшие основным объектом распространения слухов), покупавшие «Зингеры», не торгуясь (а впрочем, немало братьев-славян тоже поддались этому наваждению). Где-то около года эта шизофрения продолжалась, а потом помаленьку сошла на нет. Так и осталось неизвестным, кто именно эту бодягу запустил в оборот, но все толковые антиквары сходятся на том, что устроено все было не ради моральной выгоды, а самой что ни на есть материальной, и, должно быть, немаленькой. Есть еще схожая история с юбилейными рублями девятьсот семидесятого года – да мало ли похожих, разве что масштабом поменьше… Так вот, давно имеет хождение и легенда о «Последней Пасхе». Точнее, о последних пасхальных яйцах работы Фаберже, предназначавшихся для царской семьи в честь означенного светлого праздника, который венценосная фамилия готовилась с соответствующим размахом отмечать в семнадцатом году… Пасхальные яйца Фаберже, предназначавшиеся для дома Романовых, – изделия штучные, работали над ними лучшие мастера, ювелирная элита – и, понятное дело, начинали они задолго до грядущего праздника, едва ли не на следующий день после того, как заканчивался очередной. Согласно легенде, где-то в середине шестнадцатого года Фаберже получил очередной заказ на семь яиц – для монаршей четы, четырех дочерей и наследника престола соответственно. Мастера с обычным тщанием начали работу. Кто ж мог предугадать, что Пасха семнадцатого окажется не похожа на все предыдущие да и Россия к тому времени станет республикой с Сашкой Керенским во главе. Однако революция грянула, когда яйца, все семь, были уже доведены до совершенства. И далее легенда живописно повествовала, как группа особенно упрямых приверженцев монархии, дабы должным образом почествовать свергнутого венценосца, составила заговор, чтобы передать царственным узникам в Ипатьевский дом эту самую семерку яиц – надо полагать, с соответствующим пафосным посланием. Это была, так сказать, основа. Фундамент. Базис. Далее на ее основе возникли в превеликом множестве «версии», «гипотезы» и просто завлекательные побрехушки, плодившиеся в геометрической прогрессии, сплошь и рядом противоречившие друг другу самым откровенным образом… Утверждали, что яйца некие неведомые посланцы монархистов все же нашли способ переправить августейшему семейству аккурат к Пасхе восемнадцатого. Дальше начинался разнобой: то ли узники подарок укрыли так тщательно, что он до сих пор лежит где-то, не отысканный никогда комиссарами. То ли яйца после расстрела царской семьи нашел комиссар Юровский (назывались и другие фамилии из красной верхушки), но государству рабочих и крестьян добычу не сдал, а самым алчным образом присвоил себе, за что и был расстрелян в тридцать седьмом. То ли яйца попали к белым после взятия ими Екатеринбурга (вариант – к легионерской банде «генерала» Гайды) и были вывезены в Харбин (вариант – в Прагу). Это опять-таки основные версии – а от них отпочковывалось множество последующих, и было их столько, что все это в конце концов превратилось в некое подобие обширного, запутаннейшего лабиринта, где сам черт ногу сломит. Обладание яйцами приписывали и Тухачевскому, и Троцкому, и Берии, и даже почему-то Брежневу, именно с их помощью «объясняли» массу исторических событий и нерешенных загадок. Одним словом, волна была поднята нешуточная. Насколько можно установить, толчок (если только можно употреблять этот термин применительно к волне) дали в середине двадцатых годов эмигранты то ли в Харбине, то ли в Париже. Периодически, как с такими сенсациями и случается, история эта ненадолго поступала в широкий оборот, а потом вновь забывалась на годы, до очередного витка. В СССР, что немудрено, об этом знали меньше, чем в остальном мире. Правда, положение выправилось после перестройки (не к ночи будь помянута), когда в страну могучим потоком хлынула информация. На эту тему Смолину было известно не менее десятка книг (толковый антиквар всегда следит и за газетами, и даже за сенсационными книжонками, если там есть то, что впрямую касается его ремесла). Вот только Смолин категорически не верил во всю эту залепуху. Он, конечно, не сомневался, что в середине шестнадцатого, как каждый год, для царской семьи вновь поступил заказ на пасхальные яйца. И только. А вот всему дальнейшему доверять не следовало. Как раз из-за того, что он, в общем, неплохо изучил тот исторический период. И даже мысли не допускал, что эта самая «тайная монархическая организация» могла когда-то существовать в реальности. Действительность, достоверно известно ныне, была гораздо прозаичнее. Господа монархисты в основном решали свои собственные бытовые проблемы. Большой Истории попросту неизвестны хоть сколько-нибудь серьезные тайные организации монархистов, пытавшиеся предпринять попытки спасения венценосных узников или хотя бы наладить с ними связь. Как водится в России испокон веков, болтовни хватало, но в реальные дела она так никогда и не вылилась. Называя вещи своими именами, царская семья в заключении оказалась покинутой и без малейшей помощи со стороны. Как бы там ни витийствовали монархисты (да и сколько их было-то?), кончилось все пшиком… И потом… Практически все сенсационные книжки и статьи, которые Смолину доводилось читать (и переиздания эмигрантских творений чуть ли не столетней давности, и более современные отечественные «труды»), объединяла одна существенная деталь – полнейшее отсутствие конкретики. Сплошные предположения, сплошные домыслы и догадки, а также (что в основном касается современных изыскателей) самое дремучее невежество во всем, что касалось исторических реалий, моментально начинавшее резать глаз знатоку предмета… Одним словом, Смолин давным-давно сделал для себя вывод: пресловутая семерка яиц наверняка существовала в реальности, как же иначе, просто обязана была существовать… но она либо попала к большевикам наряду с множеством другого буржуазного добра, либо была вывезена за рубеж кем-то, кому удалось драпануть от красных в восемнадцатом году. Скажем, тем же Фаберже, благополучно обосновавшимся за границей. А все остальное – плод фантазии прытких сочинителей, пытавшихся срубить денежку. Так к этому и следует относиться… Смолин вздрогнул – в дальнем углу комнаты раздался глухой металлический лязг, какой обычно случается, когда на нижнем этаже стукнут чем-нибудь по батарее, и звук по трубе распространяется на этажи верхние. Еще раз стукнуло-лязгнуло, но уже тише и короче. Смолин пожал плечами. Ни в какие привидения он, разумеется, не верил – разве что в то, которое сам изображал совсем недавно перед сумасшедшей старухой. Квартира, где он ночной порой валялся на продавленном диване, оставалась единственной хоть как-то обитаемой в доме, откуда все остальные жильцы с превеликой радостью выехали. Подобные звуки (ничего общего не имеющие с полтергейстом) вообще-то не возникают сами по себе. Однако источник их, если оставаться на твердых материалистических позициях, донельзя банален: наверняка на первом этаже или в подвале покинутого дома шебуршатся то ли бомжи, то ли возжаждавшие комфорта прохожие алкаши, то ли, что также возможно, хозяйственные субчики, которые решили пошарить в опустевшем домишке, дабы прибарахлиться хоть чем-то ценным по меркам этого захолустного городишки… Через короткое время постукивания возобновились, уже в других местах, они определенно шли снизу, но Смолин больше не обращал на них внимания. Исключительно ради того, чтобы размять ноги, встал и прошелся по комнате, подошел к приоткрытому окну, указательным пальцем отвел занавеску, посмотрел вниз. Безмятежная тишина. Редкий сосновый лесок неподалеку, живописно озаренный полной луной. Соседний домишко выглядит совершенно брошенным, хотя там, как он помнил из собственных наблюдений, еще все квартиры заняты. Ну, что вы хотите, второй час ночи, в этакой глуши все приличные люди давным-давно третий сон видят, а субъекты не столь приличные давным-давно укушались местной ужасной бормотухи и тоже дают храпака… Он постоял, опершись локтями на широкий старинный подоконник, глядя вниз. Вообще-то глава фирмы «Империум» был в чем-то глубоко прав: места тихие, благолепные, живописные, если отремонтировать домик на совесть и превратить в уютный коттеджик, здесь можно жить долго и счастливо… но только не Смолину, коренному шантарцу, не способному расстаться со своим мегаполисом, где он может рулить своим бизнесом… Он достал очередную сигарету и вновь плюхнулся на диван, лениво созерцая книжную полку во всю стену – Смолин ее уже успел тщательно изучить, отложив в памяти все ценное, что там имелось. Если подумать… Будь он сочинителем тех самых сенсационных книжонок под броско-пошлыми, исполненными мнимой завлекательности названиями, или хотя бы борзым журналистом, развернулся бы вовсю. Что греха таить, тут есть где развернуться… Федора Коча при минимальном напряжении фантазии можно в два счета как раз и превратить в члена и эмиссара тайной организации монархистов – уж это как два пальца… Он, понимаете ли, оттого и забился в сибирскую глушь, что по указанию означенных монархистов как раз и был хранителем шкатулки… нет, лучше ларца с яйцами (ларец – гораздо красивее), которые и блюл трепетно в ожидании момента, когда наряженные красноармейцами камергеры и переодетые прачками фрейлины двора переправят их в Ипатьевский дом. А когда в означенном доме произошли известные печальные события, выбраться из охваченной пламенем гражданской войны страны ему уже не удалось, и он отыскал в Курумане надежный приют. Монархисты сидели по подвалам ВЧК или ютились в парижских меблирашках, а Коч тихонько починял себе будильники в артели раскрепощенных трудящихся. Смолин досадливо поморщился: стуки, возникавшие время от времени, идущие с разных сторон, начинали его чуточку напрягать. Никакого страха, разумеется, – он не ребенок и не хлюпик. Но все равно неприятно. Как-то особенно остро почувствовалось, что он сейчас – единственный обитатель старинного двухэтажного особнячка, а времени на дворе – почти час ночи. Мало ли что… Если это в самом деле бомжи или алкаши, что им стоит развести костерок, от которого, как частенько случается, вспыхивали дома и побольше. Брошенные квартиры, он сам видел, набиты всевозможным хламом, очень огнеопасным. Наверняка и в подвале куча горючего хламья. Спал он всегда чутко, если что, успеет проснуться и при крайней нужде сигануть из окна (второй этаж, не так уж и высоко), но вот в квартире, несомненно, погорит множество добра, ради которого она, собственно, и куплена. Черт побери, как полноправный собственник, нешуточную ответственность за дом чувствуешь, кому ж еще и позаботиться, не господину ж Дюкову, каковой в данный момент наверняка далеко отсюда мирно почивает… Вот попал, так попал – невольный единственный хозяин, он же и блюститель… Благо и сон что-то никак не шел… Решившись, Смолин встал с дивана и сунул ноги в туфли. Фонарик имелся, хозяйский, найденный в кухне, – старенький, в виде трубки, мятый, но с новыми батарейками (видимо, держал его краевед, чтобы в подвал спускаться, наверняка у него была там своя клетушка). Что касается подручных предметов, то и с ними обстоит как нельзя хорошо. Шварц по смолинской просьбе прихватил с собой в Куруман и его наган – тот, что заряжался не безобидными капсюлями, а гораздо более серьезными резиновыми пулями. Смолин его взвел, когда стал законным домовладельцем, в частном доме, да еще на окраине, держать такую игрушку не помешает. Ну, и здесь, он прикинул, она могла пригодиться: мы не на шантарском асфальте, тут нравы патриархальнее, не кулаками же, если что, от местных запойных пейзан отмахиваться… В общем, десантный отряд в составе одного человека был неплохо экипирован и вооружен. Маловероятно, чтобы внизу Смолина встретила орава серьезных мафиози, вооруженных до зубов… Выйдя на площадку, он прикрыл входную дверь и, секунду подумав, запер ее на один из замков – некоторые куркульские привычки в этой жизни не лишни. Бесшумно ступая и чутко прислушиваясь, стал спускаться по крутой и кривой лестнице, скудно освещенной одной-единственной запыленной лампочкой – просто удивительно, как ее еще не выкрутили здешние хозяйственные аборигены. Удары, постукивания, стоило ему спуститься на первый этаж, слышались все явственнее, доносились откуда-то снизу – точно из подвала. А вот других звуков не было – ни голосов, ни звяканья стаканов, ни прочих шумов, сопутствующих разгульной ночной пьянке люмпенского элемента или какой-нибудь пьяной разборке. Не нарваться бы на ораву дурных малолеток, забравшихся в подвал клею нюхнуть или бензинчиком подышать – этих волчат любой опытный человек сторонится, потому что они могут быть опаснее иного серьезного бандюгана: ни понятий не знают, щенки, ни в жизни и смерти толком не разбираются, что в своей, что в чужой… Ага, вот оно где! Как Смолин и прикидывал, вход в подвал оказался под лестницей, в самом дальнем уголке, к которому он днем и не присматривался – а зачем? Низенькая дверца с полукруглым верхом, из толстых досок, схваченных увесистыми полосами темно-бурого от ржавчины железа: ручаться можно, сохранившаяся еще с царских времен. Кто бы ее, такую основательную, менял? Дверь была распахнута – не приоткрыта, а именно нагло распахнута во всю ширь. Держась так, чтобы его не увидели изнутри, Смолин подкрался к ней (потянуло затхлой сыростью, гнилой картошкой и чем-то не менее скверным), прислушался. Никаких таких особенных шумов, ничего, что свидетельствовало бы о присутствии внутри группы людей, – время от времени раздаются шаги (громкие, не робкие, не сторожкие, тот, кто там шерудится, нисколечко не таится, причем пьяной возни не слышно), время от времени слышится уже знакомое постукивание. Скрежетнуло что-то – будто выворотили неплотно прибитую доску. Рокотнуло что-то – будто отодвинули что-то тяжелое. Недолгая тишина. И снова – глухое постукивание. Внутри, насколько можно определить, горит лампочка – но такая же тусклая, как и на лестнице. Он там определенно один, ручаться можно… Итак? Теперь уже было ясно, что опасаться пожара совершенно не следует. Там бродит один-единственный человек, который, судя по звукам, то ли устал, то ли решил передохнуть – стуки все реже и реже… Однако тут еще присутствовало чисто человеческое любопытство – да вдобавок и некоторые, свойственные исключительно антикварам рефлексы. Подобные старинные дома требуют тщательнейшей проверки, это азбука антикварного дела. Вовсе не факт, что каждый из них таит нечто ценное, однако сплошь и рядом именно так и случается… И Смолин принялся потихоньку спускаться по широкой крутой лестнице, сложенной из плоских плит строительного камня, какой в Шантарске использовали с давних времен. Фонарик он пока что не включал – внутри обнаружилась не одна лампочка, а целых три, протянувшихся вдоль подвала (впрочем, была еще и четвертая, но она не горела). Подвал, как и следовало ожидать в таком доме, оказался сооружением внушительным: первоначально трудами строителей он был сделан в виде одного-единственного обширного помещения со сводчатым потолком, во всю длину-ширину дома. Однако потом, естественно, новые жильцы обустроились по-своему: слева остался достаточно широкий проход, а справа тянулась сплошная шеренга клетушек, или, по-сибирски, стаек – все сколочено из потемневших досок, судя по виду, наспех, на дверях выцветшей краской обозначены номера квартир. Все до единой двери распахнуты – ну конечно, уезжая, забрали нужное и оставили ненужное… У противоположной стены, спиной к Смолину, а лицом, соответственно, к стене, сложенной из того же плоского камня, стоял человек в джинсах и легкой куртке. Наклонив голову к левому плечу, он постукивал по каменным торцам коротким ломиком – то расплющенным острием, то тупым концом. «Так-так-так, – сказал про себя Смолин. – Все это, судари мои, чрезвычайно напоминает кладоискательские потуги… Ну что ж, логично…» Подойдя к незнакомцу на расстояние метров десяти, он сказал будничным, спокойным тоном: – Бог в помощь, дядька… Как и следовало ожидать, тот аж подпрыгнул, шарахнулся так, словно его, болезного, долбануло приличным количеством вольт. Отпрянул к стене, замахнулся ломиком – что было, в общем, бессмысленно, Смолин стоял достаточно далеко. Фонарик он не включал, света было достаточно. Демонстративно поигрывая наганом (смотревшимся в полумраке еще более убедительно, чем при дневном свете), начал: – Что-то я не помню вашей персоны среди жителей здешних, которые из меня одного состоят… Тьфу ты, черт! Степа, ты тут какими судьбами? – Василий Яковлевич… ну мать же вашу! – обрадованно откликнулся помянутый, опуская ломик и явственно расслабляясь. – А я уж подумал… Смолин тоже расслабился, сунул наган в карман джинсов – перед ним как раз и стоял Степа Лухманов, куруманский контакт. Пожалуй что, полноправным антикваром его не следовало считать – в отличие от Матроса, сделавшего охоту за стариной смыслом жизни и единственным способом к существованию, Степа основным своим занятием полагал два продуктовых магазинчика, антиквариат для него был неким случайным приработком – крохотный ларечек для туристов, где продавался всякий хлам, не более того. Все мало-мальски ценное (попадавшее к нему главным образом случайно, а никак не в результате систематических рысканий) он примерно раз в месяц привозил Смолину в Шантарск. Любитель, одним словом. Правда, порой приносил в клювике что-нибудь интересное – особенно в последний раз. Вот по поводу последнего раза у Смолина теперь возникли определенные версии… – Кладоискательствуешь? – с ухмылочкой поинтересовался Смолин. – Том Сойер ты наш… – Вы ж сами говорили про старые дома… – Говорил, – кивнул Смолин. – Только, если помнишь, уточнял, что начинать лучше с чердаков. А здесь… Тайник надеешься найти? Степа, Степа… Ну ты присмотрись, как следует. Стены – сплошной дикий камень, пол тоже выложен вовсе уж солидным плитняком… Про потолок я уж и не говорю. Настоящий фюрербункер… Чтобы туг тайник устроить, нужно пару недель ковыряться бригаде профессиональных строителей с нехилой техникой, никакой мирный обыватель в одиночку, подручными средствами, не справится… Он легонько постучал торцом фонарика по ближайшей стене – в самом деле, выглядевшей монолитом. – Да я и сам уже вижу, – пожал плечами Степа в некотором смущении. – Но не уходить же было через пять минут… Решил для порядка осмотреться… – И много насмотрел? – Да ничего. Но я ж с детства помню… Все говорили, что купец Корнеев, когда его большевики стали прижимать, клад в подвале запрятал… Смолин откровенно хохотнул: – Спорить могу, что те, кто эти слухи запускал, в подвале этом сроду не бывали, иначе не гнали б такую дурь… – Да я и сам теперь вижу… – Не боялся, что жильцы проснутся и в ухо заедут? – деловито поинтересовался Смолин. – Так они ж все выехали… кроме Витька. Но он-то к ночи уже пластом… – Логично… – проворчал Смолин. – А вы-то как здесь? – А я тут живу, – сказал Смолин. – Я тут легальным образом прикупил квартирку, вот и обитаю… – Лобанского? – Правильно мыслишь, Степа, – сказал Смолин. – Ну, понятно… Я б тоже… У старика много чего, надо полагать, еще осталось. Только Витек заломил такие деньги… Я ж не знал, впустую они пропадут или удастся отбить… А как вы, Василий Яковлевич? – спросил он с живейшим интересом. – Много всего в квартире? – Есть кое-что, – сказал Смолин дипломатично. – И деньги, в общем, отбить можно, даже с некоторой прибылью. Вот только сокровищ, Степа, увы, нету… – Да я и не думаю… Бывал я у него. Ничего там особенного. – Бывал, говоришь? – спросил Смолин. – Вот кстати… У тебя со временем как? Много свободного, я полагаю, если ты за полночь тут отираешься? – Да навалом. Я Нинке сказал, что до утра буду на товарном дворе ждать контейнер из Шантарска… – Тогда пошли, – сказал Смолин. – Куда? – Ко мне в гости. Есть к тебе парочка вопросов… Кстати, ты в стайку Лобанского не заглядывал? – В первую очередь. Только там один хлам, как и в прочих. А что? – Да так, для порядка. Пошли? Выходя, Смолин хозяйственно погасил свет и плотно прикрыл дверь подвала. На верхней площадке Степа задрал голову: – Действительно, с чердака нужно было начинать… Замок еще Хрущева должен помнить… С тех пор, такое впечатление, и не лазили – вон, отсюда ржавчину видно… Но вы ж теперь, я так понимаю, чердак себе подгребете? – Уж не посетуй, чадушко… – с улыбкой развел руками Смолин. – И главное, всё по правилам. Я тут единственный квартировладелец, остальные слиняли. Все остальное скупил, правда, один прыткий молодой человек – но у меня все же есть в данном вопросе определенные законные права по чердаку шастать… Заходи. Угощать, честно говоря, нечем, но к чему угощения ночью? В комнату проходи, что нам на кухне торчать, как, прости господи, интеллигентам совковым… Садись. Рассказывай. – Что? – Ту сигаретницу Фаберже, что ты мне тогда толкнул, у Лобанского прикупил? – Ну да, – после некоторого молчания сознался Степа. – А что, все честно, он продал, я купил… Честно уж говоря, я у него все купил – и те две солонки, и портсигар, и сумочку… Все серебро, что вам тогда привез. – А говорил – у разных людей, – мягко укорил Смолин. – Василий Яковлевич, это ж бизнес… К чему светить места грибные и рыбные? Вы б, чего доброго, сами сюда и нагрянули, как оно, я смотрю, и вышло. Фаберже, правда, оказался один-единственный… Смолин мрачно чертыхнулся про себя. Он уже откровенно жалел, что все привезенное Степой (за исключением Фабера) столкнул моментально и относительно дешево. Ну, сделанного не воротишь, кто б знал… А теперь, учитывая источник, откуда вещички поступили, можно предполагать, что и что-то из прочих серебрушек вышло из мастерских Фаберже. То, что на них не было его клейма, еще ничего не доказывало: вопреки распространенному среди дилетантов убеждению, свое фирменное клеймо Фаберже на вещах, вышедших из его мастерской, частенько как раз и не ставил. Многое из того, что для него делали, например, Рукерт, Шрамм, Ниукканен, да и другие, отмечено только их «именниками» – хотя вещи создавались по заказу Фабера, им продавались. Так уж тогда было принято. И принадлежность многих вещей мастерским Фаберже эксперты определяют по чистой интуиции. Ну, да что уж теперь слезы лить, что с возу упало… – И часто ты у него вещи покупал? – спросил Смолин. – Один раз. Он вообще-то их продавал с превеликой тоской… Деньги срочно понадобились. Он книжку хотел издавать. – Что еще за книжку? – Ну, свою собственную. У него ж было три книжки, вы знаете? Краеведение и все такое… – Знаю, конечно, – сказал Смолин. – Успел пролистать. Вон они стоят… А что, он и четвертую писать собирался? – Почему – «писать»? Он ее уже написал, я сам рукопись видел – толстенная. Я ему бесплатно рисунки ксерил – ну, ради поддержания отношений на будущее. Там ему нужно-то было всего десяток ксерокопий, деньги смешные… Смолин задумчиво прищурился. Они со Шварцем и Фельдмаршалом чуть ли не сутки – все светлое время и большую часть прошлой ночи – методично, с большой сноровкой инвентаризовали, так сказать, доставшееся наследство. Да и часть сегодняшнего дня, не управившись, прихватили. Абсолютно всё имевшее хоть маленькую ценность, было ими учтено и оприходовано, да вдобавок разделено на три категории: продать сразу, придержать, выбросить потом нафиг. Так вот, никакой рукописи не было. Пишущая машинка, старенький югославский «Юнис», имеется, вон она в углу, в белом чемоданчике. Пачка бумаги и ленты среди пересмотренного присутствовали. Но никакой рукописи, никаких записей. – И про что была книга? – спросил Смолин без особого интереса (судя по трем предыдущим пролистанным им книгам, для него там не могло быть ничего интересного). – Откуда я знаю? Я ж не читал, зачем мне? Во-от такая стопа, на машинке отпечатанная, тут, кстати, и лежала, – он показал на стол в углу, изобразил двумя пальцами толщину, что-то около пяти сантиметров. – Заглавие было… насчет секрета… или тайны… ага! «Тайна последней Пасхи». – Точно? – Точно, зуб даю. Мне неинтересно было, я в церковь не хожу. Смолин чуточку оживился. Как-никак Последняя Пасха… – А рисунки были какие? Те, что ты ксерил? – А! Вот это малость поинтереснее. Фабержевские были рисунки, точно… – Как это – фабержевские? – спросил Смолин с нешуточным недоумением. – С автографом его, что ли? – Да нет… Там внизу, на каждом, напечатано было: «Фаберже, Санкт-Петербург». И орелик стоял двуглавый. Цветные рисунки, акварельки… – Разбираешься? – хмыкнул Смолин. – Ты и живописью стал интересоваться? – Да нет, к чему мне… Какая в Курумане живопись? Просто старший в кружок ходит, он этой акварелью все в доме измазюкал, хорошо еще, что смывается легко… Акварельки, точно. Семь рисунков я ему ксерил… На каждом типографский штампик Фаберже и Санкт-Петербурга, еще имя чернилами написано, тоже на каждом… нерусскими буквами… а может, и не имя, а название какой фирмы, потому что странное такое… – Вспомнишь? – Да кто б помнил! Говорю вам, чернилами подписано, нерусскими буквами… на всех семи. А рисунки… Такие штуки, вроде яиц, на ножках, на подставочках… На одном вроде бы верблюдик сверху, про остальные не помню… Василий Яковлевич, да я ж их и не разглядывал особо, сделал ему копии, вот и все, на кой мне их разглядывать… Смолина вновь легонько потряхивал привычный охотничий азарт. Он ничего еще не понимал и не строил версий по недостатку информации, но твердо знал, что история поворачивается неожиданной стороной – и вовсе не кончена, как ему сгоряча представлялось всего минуту назад. Ну разумеется, и Лобанский на старости лет мог подвинуться на «роковых тайнах». Все три его прежних книги были сугубо деловыми, не на слухах основанные, не на дешевых сенсациях, а на конкретных, большей частью им самим раскопанных материалах. Правда, было это давненько, еще при Советской власти. Вполне мог, как со стариками случается сплошь и рядом, увлечься химерой Последней Пасхи – тем более что на полке у него обнаружилось аж восемь дешевых книжонок о загадках семи яиц – с завлекательными заголовками, излагающими домыслы, сплетни и некритические пересказы эмигрантских фантазий. А впрочем, и целых три эмигрантских сказочки, переизданные в нашем Отечестве, имелись на другой полке. В общем, можно предположить, что старикан тоже увлекся Последней Пасхой. Вот только как быть с интереснейшей подробностью, которая ни к каким химерам, сказкам и фантазиям не могла иметь отношения?! Только что Степа подробно и бесхитростно описал Смолину рисунки, давно известные всякому порядочному антиквару, – эскизы, предшествовавшие изделиям Фаберже. Он ведь был дельцом серьезным, и его мастера – люди основательные, прежде чем что-то делать, художник рисовал детальный эскиз, и не один. Именно так они и выглядели: типографский орленый штамп Фаберже, частенько еще и подпись художника… Эскизы эти сами по себе представляли немаленькую ценность и продавались за солидные деньги. Федор Коч, мастер Фаберже… Несомненные эскизы Фаберже, числом, что характерно, семь… «Так что же это? – мысленно возопил Смолин. – Неужели такое случается?» Верилось с трудом. Почти совершенно не верилось. Но, с другой стороны, очень уж много конкретики… – Значит, книгу написал… – задумчиво протянул Смолин. – Ага. Ну, времена ж теперь не советские, за государственный счет теперь не прокатит… Он что-то такое говорил, будто искал деньги в музее… но в музее тоже девятый хрен без соли догрызают. В администрации его вежливенько выставили – нет у них денег, говорят, на такие второстепенные пустяки… Вот он помыкался-помыкался – и решил издать за свой собственный счет, пусть и мизерным тиражом… Очень он этой книжкой был воодушевлен – ничего не рассказывал, только руками размахивал и уверял – мол, прольет наконец свет, истину предъявит… ну, всякое такое. Аж слюни летели… Никакой рукописи в квартире не было. Как не было и семи эскизов, о которых только что говорил Степа. Что это должно означать? А хрен его знает… – Слушай, – сказал Смолин, – а что с ним, собственно, случилось? Тут на лавочке пили мужики, бывшие здешние жители, так вот, они не на шутку заспорили – сам Лобанский умер или убили его. Один доказывал, что убили… Как там дело было? – Да ну! – покривясь, махнул рукой Степа. – Ерунда. От нечего делать… На улице его нашли. Как менты потом говорили – у нас же тут, в общем, маленькая деревня, все всё знают – определенно прихватило сердце – года-то! – вот он и свалился, стукнулся виском о камень… там булыжников много. Никто и дела не заводил, все ясно было сразу… – Ну, а слухи-то отчего поползли? – Да говорю же, от нечего делать. Якобы его видели с большой сумкой незадолго до того, а потом при нем этой сумки не нашли и нигде ее не нашли… Да и в том конце города, в противоположном, считайте, ему делать было совершенно вроде бы и нечего… Да и всё, собственно. На пустом месте раздули… Может, и не было у него никакой сумки, это кто-то потом присочинил. А в те края он мог зайти по каким-то своим делам, мало ли какие у человека дела… Он вообще любил по городу бродить, скучно ж сиднем сидеть дома, когда все старые друзья давным-давно померли… В общем, чешут языками от нечего делать, скучно у нас… А вообще, у нас вся уголовщина вокруг приисков кружится, потому что там-то золото реальное, а не все эти побасенки… Смолин усмехнулся: – Однако ж, сокол ясный, ты сам за этими побасенками в подвал полез… – Да ладно вам… – сконфуженно поскреб в затылке Степа. – С детства про корнеевский клад слышу, да и вообще, надо было посмотреть, сами ж про старые дома объясняли… – Замяли, – фыркнул Смолин. – Так чем у него кончилось с книгой? Если деньги завелись… Издателя нашел? Они тут у вас вообще есть? – Да откуда у нас издатели… Это у вас в Шантарске на этом можно деньги заработать, а у нас-то с чего? Типография совсем загибается, там только районную газету и печатают, а больше и заняться нечем. Туда б он не пошел, они сроду книгами не занимались. Может, у вас, в Шантарске? Хотя он к вам вроде бы не ездил… Вы в музей сходите, если в самом деле интересуетесь, он с тамошней директрисой был большим приятелем. Это меня она люто ненавидит, как класс – они там у себя культурные ценности берегут, духовность блюдут, а я, злой коммерсант, эти самые духовные ценности за деньги новым русским впариваю. Вот и злобствуют – у самих-то ни копья, чтобы прикупить что интересное… Если вы к бабке пойдете, на меня не вздумайте ссылаться – она меня на дух не переносит и вас с порога наладит по тем же мотивам… – Учту, пожалуй что, – задумчиво сказал Смолин. – Ну, я пойду? А то времени уже… – Шагай, Степа, – сказал Смолин рассеянно. – Пора и мне на боковую, пожалуй… Степа, однако, замялся в дверях: – Василий Яковлевич… А вам про эти рисунки сильно интересно? – Ну, как тебе сказать… – осторожно ответил Смолин. – Не так чтобы, но посмотреть бы не грех – Фаберже все-таки… Только где ж они? – Нет, я про ксеры… – А что? – насторожился Смолин, не показывая, конечно, виду. – Я ж говорю – ксерил ему акварельки… Первая партия не пошла, нечетко отпечатались… ну, знаете, как это бывает? Вторая тоже получилась сикось-накось. Короче, я поменял картридж – мне как раз самому нужно было рекламки шлепать – и вот тогда только пошло как следует… Тут как раз привезли газировку и чипсы… Я замотался, короче, некогда было убираться, так что кинул эти дерьмовые копии в подсобку вместе с бумагами на выброс… и они там до сих пор лежат. Жду, когда накопится хламу, чтобы пригнать «Газельку» и единым махом все на свалку… Там они и лежат, точно. Если вам интересно, приходите завтра-Великолепно изображая лень и равнодушие, Смолин протянул: – Да зайду, пожалуй что, гляну. Не выкинь, смотри. Мелочь, а интересно. Разгребусь с делами, зайду… Счастливо. Оставшись в одиночестве, он встал, сел, снова встал, прошелся по комнате мимо длиннющей книжной полки. Представления не имел, что и думать, в голове царила совершеннейшая путаница. Присутствовала, конечно, явная загадка – но не более того, господа мои, не более того. В конце концов, у Коча и впрямь могли сохраниться эскизы, он мог быть причастен к созданию тех самых семи исчезнувших яиц… Ну и что? И это – всё. Отсюда еще ничего не проистекает, если быть реалистом, так что не надо с ходу строить чересчур уж головокружительные гипотезы… Глава 3. Сплошные пустяки Очаг культуры и светоч духовности, то бишь куруманский музей, помещался, как и следовало ожидать, в старинном двухэтажном доме той же добротной купеческой постройки, побольше размерами, чем тот, где Смолин неожиданно стал законным жильцом. Располагался он чуть ли не в самом центре города – так что безусловно представлял собой лакомый кусочек для приватизаторов, каковые везде одинаковы, что в столицах, что в таком вот захолустье. Центр города – это центр города… Непонятно даже, как очаг и светоч уцелел до сих пор – окружающие дома, явные современники музейного здания, увешаны гирляндами вывесок частных фирм (причем один из них некая, надо полагать, небедная контора занимала в одиночку)… В музей Смолин первоначально проник инкогнито – то есть не проникал, собственно, а попросту, притворившись мирным посетителем, купил билет и минут за двадцать обошел оба этажа, оказавшись единственным, кто пожелал приобщиться к культуре. Чтобы составить должное впечатление, хватило беглого осмотра. Классический набор захолустных раритетов: чугунная пушка конца восемнадцатого века (о чем свидетельствовала отлитая надпись), витринка с проржавевшими наконечниками стрел, каменными рубилами, горсточкой ракушек каури и прочим неинтересным ширпотребом каменного века; совершенно выцветший эполет, принадлежавший, как гласила пояснительная табличка, здешнему уроженцу поручику Терентьеву, участвовавшему в Крымской кампании; бляха сельского старосты (без булавки), две казацкие шашки, пребывающие в удручающем состоянии, покоившиеся в витринке, посвященной Гражданской войне. Ну, и прочие мелочи из разных исторических периодов – довоенная индустриализация (в виде муляжей золотых самородков и макета тогдашнего прииска), Отечественная, строительство Шантарской ГЭС (к коему Куруман не имел ни малейшего отношения), полет Гагарина (то же самое). Чучело какого-то особенно выдающегося племенного барана, паршивенький «Павел Буре» (даже не серебряный), макет первого трактора, строившего трассу Куруман-Шантарск, царские ассигнации начала двадцатого века, фарфоровые чашки и блюдо из сервиза купца Корнеева (средненький Кузнецов, ширпотреб), портрет чиновника с бакенбардами и Анной в петлице, никакими пояснительными табличками не снабженный… И тому подобное. С точки зрения Смолина, повидавшего настоящие раритеты, музейчик был пошлым любительским заведением, и не более того. Убедившись, что здесь нет ровным счетом ничего интересного, он поправил галстук, коим обзавелся уже здесь, приосанился, спустился на первый этаж и вежливо поинтересовался у ветхой старушки-смотрительницы: – А как бы мне Маргариту Петровну увидеть? Старушка воззрилась на него так опасливо и подозрительно, словно подозревала в намерении безжалостно ее оглоушить и сгрести в мешок здешние «редкости»: – А вам зачем? – Я из Шантарского управления культуры… И эффектно замолчал. С точки зрения закона, все было в порядке, он себя вовсе и не выдавал за госчиновника, он же не назвал должность, просто-напросто упомянул управление… Был, конечно, риск, что бдительная бабуля документы попросит предъявить – и он уже приготовился заявить с честнейшим видом, что забыл все мандаты в гостинице, да и вообще в Шантарске их носить как-то не принято. Однако бабка, моментально помягчев, показала рукой: – Вон туда проходите, где табличка «Посторонним вход воспрещен» – а там увидите… Я-то испугалась, опять эти… – Капиталисты чертовы? – сочувственно спросил Смолин с большим знанием дела. – Так и вьются, как песенный черный ворон, непристойные предложения делают, здание оттяпать хотят? – Они, ироды… – Культура этого не допустит, – веско сказал Смолин, приятно улыбнулся бабуле и направился в указанную дверь. За ней оказался узенький коридорчик с полудюжиной дверей. На второй слева помещалась мутновато-белая эмалированная табличка с синей надписью «Директор». Судя по ее преклонному возрасту и специфическому шрифту, водружена она была во второй половине двадцатых, и никак не позднее. Какое-то время Смолин оглядывался и прикидывал. Судя по всему, это и есть единственное «подсобное помещение», небольшого, сразу видно, размера. Значит, никаких обширных запасников, где могло заваляться нечто чертовски интересное, тут наверняка не имеется – ну, как обычно… Хотя и с провинциальными музеями иногда очень интересные сюрпризы связаны. Подойдя к двери с табличкой, он решительно постучал и, когда изнутри громко пригласили войти, приглашению тут же последовал. Комнатушка не особенно и большая, заставленная книжными стеллажами и парочкой обшарпанных столов, на которых грудой навалены «редкости», которых он вдоволь насмотрелся в залах. Под потолком весело клубился табачный дым, а за третьим столом, заваленным бумагами, восседала почтенная дама довольно преклонных лет, похожая скорее не на даму, а на какого-нибудь парторга из фильмов конца пятидесятых – совершенно мужская физиономия, будто из полена топором вытесанная, седая шевелюра, расчесанная на косой пробор, старомодный жакет наподобие мужского пиджака, сигаретка закушена в углу рта. Крутая старушенция, одним словом, у такой в два счета очаг культуры ни за что не оттяпаешь… – Чем могу? – поинтересовалась она прокуренным басом. – Маргарита Петровна? – светски спросил Смолин. – Очень приятно. Смолин, Василий Яковлевич. Из Шантарска. Цель моего приезда трудно, пожалуй что, сформулировать однозначно… я, можно смело сказать, искусствовед и в данном качестве консультирую самые разные организации… Старуха какое-то время разглядывала его колючими молодыми глазками, потом, запустив руку в бумажный ворох на столе, извлекла некий предмет и протянула на ладони: – Это что? Не задумываясь, Смолин ответил, прилежно и внятно, словно ученик на экзамене: – Пряжка с ремня нижнего чина российской императорской армии, судя по пушечкам, артиллериста. – А это? – Врачебная машинка для кровопускания, – сказал Смолин. – По-моему, начало века – тогда кровопускание считали лучшим средством от массы недугов… А вон там у вас, насколько я могу отсюда разглядеть – классический кинжал тагарской эпохи, судя по тому, что нижняя часть отломана, из погребения поднят. Рядом с ним… – Ладно, ладно… А в пуде килограммов сколько? – Шестнадцать, – сказал Смолин, откровенно улыбаясь. – Вы не стесняйтесь, спрашивайте дальше… – Сойдет, – сварливым басом сказала старуха. – Производите впечатление человека знающего. Я было подумала, что эти олигархи очередного ходока подослали, на сей раз благообразного… – Докучают? – В последнее время малость притихли, но все равно порою в двери скребутся… – По-моему, проще всего было бы с самого начала документы спросить… – сказал Смолин, обворожительно улыбаясь с таким в видом, словно у него-то самого карманы битком набиты безукоризненными ксивами, свидетельствующими о его немалых заслугах на ниве искусствоведения. – Эге, батенька… – махнула рукой старуха, – кто нынче документам верит? Они вам какой хотите документ смастерят не хуже былых гуслицких тружеников… Садитесь уж. Вы к нам какими судьбами? Никаких таких раритетов в нашем захолустье быть не может, это я и сама прекрасно знаю. Хлам, голубчик, по большому счету хлам-с… и тем не менее, по здешним меркам лучше иметь подобный очаг культуры, чем никакого… – Совершенно с вами согласен, Маргарита Петровна, – сказал Смолин, усаживаясь на шатком стуле. – Конечно, какие уж раритеты… Я по другому поводу приехал. Вы не могли не знать Никанора Олеговича Лобанского… – Ну как же, как же. Можно сказать, приятельствовали… хотя я на него порой была зла. – Это за что же? – За всю жизнь ни единого предмета не передал в музей, – удрученно поведала старуха. – Интеллигентнейший человек, кладезь краеведческих знаний, эрудит, умница… Интересных вещичек у него имелось множество. Вот только, едва я начинала намекать, в нем моментально просыпался хомячий инстинкт коллекционера: мол, ни единой мелочи при жизни… хочу постоянно иметь перед глазами… когда умру, все ваше будет… – она чиркнула спичкой, раскурила очередную дешевую сигаретку. – А когда покинул этот мир совершенно внезапно, оказалось, что завещания так и не сделал, и все отошло этому пропойце Витеньке, который с меня, идиотски ухмыляясь, немыслимые для музея деньги требовал… Вы не подумайте, что я из-за вещей сокрушаюсь, мне в первую очередь жаль Никанора Олеговича, незаурядный был человек… – Вот об этом я и хотел переговорить… – решительно перехватил Смолин инициативу – Вы знаете, что он незадолго до смерти закончил очередную книгу? – Ну разумеется! Он два месяца работал в нашем архиве, – она показала куда-то на стену. – Архив у нас, должна вам сказать, не такой уж и значительный, но тем не менее… Целых две комнаты занимает. Бумаги городской управы, три единицы хранения – документы корнеевского торгового дома… Первые годы Советской власти – ну, понятно, ничего серьезного, однако попадаются преинтересные свидетельства эпохи… Собственно, по букве закона я могла Никанора Олеговича в наше хранилище и не допустить, он все же не относился к действующим научным работникам… Но нравы у нас патриархальные, а он, что ни говори, знатный наш краевед… Как тут не порадеть? – А о чем была книга, вы не в курсе? – Представьте себе, нет… – не без явного уныния развела она руками. – На сей раз милейший Никанор Олегович, вопреки своему обыкновению, работу держал в строжайшей тайне, даже намеками не проговаривался и ключиков не давал. Я на него не в претензии – старость не радость, голубчик, все мы в этом возрасте начинаем чудить. Держался он в высшей степени таинственно… а без наших материалов, такое впечатление, не мог обойтись, да-с! Но впрочем, что уж покойнику косточки перемывать, не по-христиански как-то, вообще не по-человечески… – Де мортуис аут бене, аут нихиль[1. - О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.)], – с видом печальным и понимающим кивнул Смолин. – Вы не представляете хотя бы приблизительно, Маргарита Петровна, где сейчас может находиться рукопись? Книгу он, по достоверным данным, закончил… – То есть как это – где? У него дома, конечно. Попробуйте поговорить с Виктором… Никанорычем. Я с ним общего языка найти решительно не в состоянии, но вы мужчина, вам проще. Возьмите пару бутылок чего-нибудь горячительного, сядьте рядком, поговорите ладком… Каюсь, я бы давно и сама этот надежнейший метод использовала, но, вы знаете, совершенно не приспособлена к спиртному, даже от глоточка начинает невероятно крутить организм… – она энергично раздавила окурок в пепельнице. – При том, что с табачным зельем – многолетнее мирное и душевное сожительство… – Признаюсь, Маргарита Петровна, я этот метод испробовал, – сказал Смолин. – И настолько вошел в доверие, что был допущен к осмотру и изучению всего, так сказать, творческого наследия. Но рукописи нет. Как растаяла… Жаль чертовски. В Шантарске, в управлении… – он сделал многозначительный жест, – завелись лишние деньги на культуру, они всерьез намеревались включить эту книгу в издательский план… – Чертовщина какая-то, – сказала старуха. – А вы хорошо смотрели, голубчик? – Хорошо, – кивнул Смолин. – Каждую бумажку изучил, уж ни за что не пропустил бы объемистой рукописи… – Ну, тогда я и не знаю… Будь это что-нибудь другое, материальное, стоившее денег, я бы моментально подумала в адрес Виктора… Никанорыча нечто нелестное… Но я, откровенно говоря, не могу и представить, чтобы кто-то у нас платил деньги, ища рукопись книги по краеведению… Будь это некие ценные безделушки, каких должно быть немало… – Вы совершенно правы, – сказал Смолин со вздохом. – Я вообще не могу представить человека, покупающего рукопись подобной книги у наследничка-пропойцы… – Вот видите. Ищите лучше. – В квартире ее нет, ручаюсь… Были у него какие-нибудь близкие знакомые, друзья? – Эх, молодой человек… – покачала головой старуха, – в нашем возрасте старые добрые знакомые и друзья в подавляюще большинстве уже там… – она ткнула указательным пальцем в потолок. – Из старых знакомых у него, кроме меня, почитай что, и не осталось никого. Одиночество, увы, особенно в дыре вроде нашей… – Значит, вы так-таки ничего и не слышали? Даже предположений строить не беретесь? – Решительно никаких, – твердо отрезала старуха. – Что-то вы сильно огорчились, голубчик… Разговор принимал опасное направление, и Смолин поторопился увести его в сторону: – Ну как же… Я человек добросовестный, есть такой пунктик, Коли уж сюда я ехал исключительно за рукописью, без нее как-то и возвращаться стыдно. Репутация, знаете ли… Получается, ездил зря, зря казенные деньги тратил… – Экая у вас в голосе неподдельная грусть… – сочувственно сказала Маргарита Петровна. – Может, все и образуется? Поговорите с людьми… не знаю, правда, с какими и с которыми, но не могла же рукопись в воздухе раствориться? Если бы в квартиру забрались мазурики, то уж, конечно, не бумагу уволокли бы… Не залезали, кстати? – Да нет, – сказал Смолин. – Все вроде бы цело. Старуха задумчиво продолжала: – Да и те сомнительные скороспелые знакомые, коих Виктор косяками водил в квартиру, в первую голову прихватили бы отнюдь не рукопись… А знаете что? У меня в голове что-то такое вертится, право слово… Погодите, попробую сосредоточиться… Она уперлась локтями в столешницу, запустила пальцы в седую шевелюру и уставилась куда-то сквозь Смолина отрешенным взглядом, безостановочно пыхая сигареткой. Смолин терпеливо ждал, вздыхая про себя от разочарования, – он-то поначалу полагал, что рукопись может отыскаться в музее, мало ли как могло обернуться… – Ага! – воскликнула старуха, так резко вскидываясь, что Смолин вздрогнул. – Точных сведений не обещаю, но есть для вас, голубчик, следочек… Дня за три до… печальной кончины говорил мне мельком Никанор Олегович, что отыскал наконец-то, простите за выражение, спонсора (это слово она произнесла с явным отвращением). Вроде бы означенный господин твердо был намерен издание профинансировать… – И кто он? – жадно спросил Смолин. Это, действительно, был след… Старуха развела руками: – Увольте, голубчик. Что знала, то и сказала. Две-три фразы мельком, мимоходом, чуть ли не на бегу, мы тогда случайно столкнулись и оба спешили… Вы уж сами поищите, человек вы, я вижу, хваткий и предприимчивый, а я вам ничем помочь больше не могу, потому что и не знаю ничегошеньки… В такой ситуации ничего другого не оставалось, кроме как побыстрее откланяться – потому что старуха, дымя, как паровоз, довольно неуклюже стала намекать на собственные житейские побуждения: не поговорит ли милейший Василий Яковлевич с беспутным Виктуаром, коли уж наладил с ним дружеские отношения, на предмет того, чтобы тот, проникшись идеалами культуры и духовности, все же согласился бескорыстно (или за чисто символическую плату, потому что на большее музейщики не в состоянии) передать очагу и светочу хоть что-то из кропотливо собиравшегося долгие годы покойным краеведом? Не стоило бабушку разочаровывать, посвящая ее в истинное положение дел, – и Смолин, сославшись на неотложные дела, поторопился улизнуть. Туманно пообещав, что «посмотрит что там можно сделать». Когда Смолин выходил из музея, в голове от безнадежности родилась вовсе уж голливудская версия: теоретически рассуждая, можно допустить, что дражайшая Маргарита Петровна, мышь белая, крыса ученая, как раз и является главарем загадочной шайки темных личностей. Узрев что-то для себя интересное и выгодное, рукопись она надежно припрятала… Бред, конечно. Законченный. Не оттого, что старушка выглядит простой, как две копейки – чужая душа, знаете ли, те еще потемки. Просто есть гораздо более рациональный и житейский аргумент. Будь она главарем, ни за что не упомянула бы про то, что знает о рукописи. Наоборот, с честнейшим видом твердила бы, что знать не знает ни о какой будущей книге. Что вы говорите, молодой человек? Какая рукопись? Мы, провинциалы, и словечек-то таких не ведаем… А между тем именно она и рассказала Смолину, что покойный два месяца копался в музейном архиве – о чем Смолин без нее и знать бы не знал… Что он там мог откопать? Вряд ли пресловутые «роковые тайны», скорее уж некий след, так оно обычно и бывает. Нечто, дополнившее уже имеющуюся у него информацию, а? Кто бы прояснил… Не вернуться ли через пару часов и не выбить ли у бесхитростной старушки позволение самому в том архиве порыться? Нет, бессмысленно. Даже если она и согласится, что именно искать? Коли уж покойный, определенно какой-то информацией уже обладая, два месяца в пыльных бумагах рылся… Отпадает, увы… Смолин перешел улицу и уселся в свой «Паджеро», с которым наконец-то воссоединился. Машину перегнал из Предивинска Шварц, которого на всякий случай сопровождали Фельдмаршал и какие-то знакомые здешних Фельдмаршаловых знакомых (Смолин в эти тонкости не вникал, не видел смысла, главное было – добиться результата). Все обошлось как нельзя лучше, «Паджерик» в целости и сохранности торчал на прежнем месте, Шварц клялся и божился, что никакой слежки за собой не заметил. Он, конечно, не специалист, но ведь и те, что пытались Смолина обчистить, – не профессионалы сыска, скорее уж наоборот, так что Шварцу можно поверить. В конце-то концов, Татарин не такой дурак, чтобы и далее за Смолиным охотиться. Умные люди в подобной ситуации, коли уж сорвалось, отваливают в сторонку и занимаются чем-нибудь другим, более надежным… Но краевед, краевед… Что же он все-таки откопал, пенек старый? Что-то должно быть! Смолин взял с сиденья простенький прозрачный файлик и вытряхнул из него забранные поутру у Степы Лухманова те самые испорченные ксерокопии, и в самом деле не годившиеся в качестве иллюстраций к книге, но рассмотреть, что на них изображено, все же можно… Действительно, судя по всему, семь акварельных рисунков. И каждый – понимающему человеку ясно – представляет собой эскиз классического пасхального яйца. Первоначальный набросок без четко прорисованных деталей – но все равно можно с уверенностью сказать, что эти яйца антикварному миру решительно не известны… Действительно, на каждом листе – типографский штамп – К. Фаберже, Санкт-Петербург. И выведенное выцветшими чернилами, «нерусскими буквами» имя, всякий раз одно и то же. Имечко это он прекрасно знал – Альма Пил, шведка, говоря современным языком, дизайнер Фаберже. Сначала она рисовала для каталогов готовые изделия, а потом поднялась гораздо выше, стала разрабатывать дизайн будущих шедевров ювелирного искусства. Как раз Альма и придумала знаменитый узор «снежинка», впоследствии использовавшийся мастерами Фаберже очень часто. По легенде, эта идея ей пришла в голову, когда она любовалась морозными узорами на окне мастерской своего дяди Альберта Хольмстрема (еще одного знаменитого Фаберовского мастера). Может, это и сказка – зато доподлинно известно, что Альма придумала знаменитое Зимнее яйцо, которое в тринадцатом году Николай Второй преподнес матери, вдовствующей императрице. Красота неописуемая: вырезано из горного хрусталя, украшено разнообразными цветочками, тоже резными, а внутри сюрприз – корзина подснежников. И это не единственный широко известный шедевр, в создании которого Альма участвовала. Если это – семь пасхальных яиц семнадцатого года, то логично будет предположить, что и их Альма разрабатывала. Другого объяснения попросту нет. Семь исчезнувших яиц… Он злился на себя за то, что не мог найти ниточки и связать концы – но кто бы это смог, располагая столь скудной информацией? Одни вопросы, и никаких ответов, Лобанского уже не спросишь… а кого бы спросить? Есть ли такой? Что, если где-то поблизости притаился? Рукопись-то исчезла, что ни говори… Всю дорогу до самого дома он не то чтобы ломал голову – не над чем было. Попросту пытался построить хоть какую-то осмысленную версию – что, конечно же, по скудости исходной информации было делом безнадежным. И благостного настроения не прибавило… В дом Смолин вошел злой как черт. Разбежался было на второй этаж, к себе – и невольно остановился. Перед его дверью, недвусмысленно преграждая дорогу, стояла троица – генеральный директор Степан Дюков и еще два каких-то незнакомца – молодые, крепенькие и довольно туповатые на вид. Смолин недоумевающе уставился на них, пытаясь сообразить, какого рожна приперлись. Рожи у них были не самые доброжелательные – правда, у него, надо полагать, тоже… – Дядя, ты что ж это делаешь? – укоризненно, с искренней, ничуть не наигранной обидой сказал Дюков. – Я к тебе, как к человеку, все выложил, а ты… Нехорошо этак-то дорогу перебегать, может, у вас в Шантарске это и обычное дело, а у нас и организм покритиковать могут… Мысли Смолина были сейчас настолько далеки от окружающего убогого быта, что до него все еще никак не доходило. – Какого черта? – спросил он хмуро. – Где я тебе на мозоль наступил? – Квартирку прикупил? Вот эту? – Дюков показал через плечо большим пальцем на дверь той квартиры, что отныне являлась законнейшей собственностью Смолина. – У Витька? – Ну, – сказал Смолин. – Было дело. Только тут он начал вспоминать кое-какие мелочи быта… Ну да, конечно, вот где собака зарыта… Отчего-то прежде всего ему стало смешно, и он ухмыльнулся – широко, открыто. Совершенно испортились нравы, никакого уважения к старшим. Этак, чего доброго, завтра на улице шпанцы подойдут и, поплевывая сквозь зубы, предъявят: «Дядька, мелочь есть? А ты попрыгай!» Один из грозных бойцов – что, в принципе, было вполне предсказуемо и ожидаемо – обиженно оскалился в попытках придать себе невероятно грозный вид и заорал: – Ну че ты лыбишься, че лыбишься? Тебя люди про дело спрашивают! Через его плечо Смолин глянул на дверь. В квартире с раннего утра работал Шварц, но из-за солидной обивки ничего из происходящего на площадке наверняка не слышал. Но это нисколько не напрягало, и сами эти туземцы Смолина не напрягали – в руках у них нет ничего подручного, к тому же у всей троицы классический вид деревенских увальней (есть некая неизгладимая печать), так что справляться будем в одиночку… – Короче, – сказал Смолин, подбрасывая на ладони увесистую связку ключей от своей новой недвижимости, – что вы так на меня вызверились, чадушки? Что я кому плохого сделал? – Ты дурачком не прикидывайся, дядя, – обиженно и зло произнес Дюков. – Сам прекрасно сечешь ситуацию. Я теперь из-за тебя… не поймешь и где. Весь дом мой, кроме твоей хаты… И ты уж лучше добром скажи, в какие игры играешь, чтоб я знал… Имею право. – Да какие там игры… – махнул рукой Смолин. – Какие?! А кто Витьку заплатил сотку? Сотку! Скажешь, ничего не крутишь? «Ну вот, – отметил Смолин, – прознали уже». Именно эта сумма – настоящая, вся целиком – была внесена в документы по настоятельному требованию Профессора, иначе ни на что не соглашавшегося. Как ни уламывал его Смолин поступить так, как поступают все разумные люди, показать мизер, Профессор стоял насмерть. Вероятнее всего, в приливе алкогольной подозрительности всерьез опасался, что его кинут, этот самый мизер в руки и сунут. В конце концов, Смолин махнул рукой и уступил: не ему платить налог с сотки. Вообще-то был самый простой и бесхитростный выход из ситуации: поговорить с этим долбаным «генеральным» по-человечески и заверить, что домишко свой он вскоре получит целиком. Но что-то настроение было неважное, и не хотелось оправдываться перед дурными малолетками… – Да ничего я не кручу, – сказал он безмятежно, успев к тому времени просчитать несколько возможных раскладов. – Купил и купил, место приглянулось… – А в рыло? – полюбопытствовал один из статистов. – А у рыла хозяин есть, – сказал Смолин, щурясь. – Чего ж вы, ребятки, какого-нибудь местного авторитета не подогнали? Ферапонта Сутулого или Еремея Гнутого? Должны ж тут у вас быть этакие авторитеты… – Я те щас без авторитета… – грозно пообещал второй статист. – Уписаться можно со страху, – ответствовал Смолин. Тактика себя оправдывала – ребятки начинали закипать, что твой чайник, а подобное состояние души сплошь и рядом ведет к проигрышу, особенно если имеешь дело с человеком, кое-что в этой жизни повидавшим и знающим, с какого конца редьку есть… Забава, правда, начинала Смолину поднадоедать – у него хватало более серьезных дел. – Вот что, орелики, – сказал он вяло, – валите отсюда и не капайте на мозги. Будет что-то интересное для вас, я вам непременно сообщу… «Сейчас взорвутся, – констатировал он холодно, все еще баюкая на ладони ключи. Не могут не взорваться, щенки провинциальные…» И точно, оба обормота, кипя и фыркая, двинулись на него, пытаясь сграбастать за ворот. Аля гер, ком а ля гер… Неуловимым движением Смолин отпрянул от правого, швырнул связку ключей в лицо левому и, когда тот предсказуемо отскочил, инстинктивно прикрыв лицо, без замаха саданул его носком туфли под колено, моментально добавил по кадыку, рубанул ладонями по ушам. Не теряя ни секунды, качнулся вправо, наступил со всей силы противнику на ногу и двинул локтем по роже, вслед за чем снял ногу. Парняга улетел к стене, в каковую с превеликим шумом и впечатался спиной и затылком. Поморщившись от деревянного стука, сопровождавшего соприкосновение дурной башки со стенкой, Смолин оценил ситуацию. Все было моментально кончено в лучших традициях жестокой зоновской драки. Один лежал у стены, второй сидел на корточках, зажимая уши и издавая горестные стоны, оба пытались осознать, что же с ними такое произошло. Что до главаря, мсье Дюкова, то он, разинув рот и бледнея лицом, тихонько отступал к стене, в каковую и уперся лопатками. Все было в совершеннейшем порядке. – Вот так оно и бывает, дитятко, – наставительно сказал ему Смолин, медленно надвигаясь. – Тебе жить-то, поди, охота? Дверь квартиры шумно распахнулась, и на пороге монументально возник Шварц. Он был великолепен и устрашающ – и отнюдь не столько с точки зрения перепуганных битых провинциалов. Шварц являл собою неплохое подобие Терминатора в его классическом варианте: черная кожаная курточка, белая футболка, темные очки – ну, и рожа соответствующая, и стрижка ежиком, и общее телосложение. За пояс у него был заткнут любимый «Айсберг», у которого Шварц давным-давно отвинтил и выкинул щечки рукоятки из вульгарного черного пластика, а на их место, потратив немаленькие деньги, присобачил костяные, с выжженным и раскрашенным в три краски узором, где присутствовал едва ли не полный байкерско-рокерский набор: обвитый колючей проволокой череп, летучие мыши и прочая фигня. Судя по исказившемуся лицу Дюкова, смотрелся Шварц весьма колоритно… Перекатывая во рту спичку с большой красной головкой, Шварц безмятежно спросил: – Шеф, мочить будем или просто опидарасим? По лестнице словно молния прошлась – это с неожиданной быстротой вскочил тот, что треснулся затылком о стену. И рванул вниз по ступенькам так, что во всем доме загрохотало. Секундой позже его примеру последовал второй – он хромал на бегу, все еще подвывая, но поспешал так, словно Шварц собирался выполнить обе части плана одновременно. На площадке из агрессоров остался один только Дюков, явно собиравшийся последовать за корешками, но Смолин, уловив его порыв, коротким ударом по ребрам отбросил к стене. Подошел вплотную, похлопал по плечу и сочувственно сказал: – Ферштейн, ферштейн… Тяжелое это дело – современный бизнес, а, Ванюша? – Степан… – пробормотал Дюков. – Да ладно тебе, – сказал Смолин небрежно. – Ну какой ты, к лешему, Степан? Классический Иван-крестьянский-сын… Ванюша… Так оно тебе больше подходит. – Шеф, – Шварцу надоело торчать фигурой «без речей» (как писали давным-давно в театральных программках), – можно, я его ногами попинаю? – Ну к чему этот садизм? – поморщился Смолин. – Ванюше больно будет… – Тогда хоть раком поставлю и трахну… – Тоже болезненная процедура, – сказал Смолин. – Ванюша – хороший мальчик, не будем делать из него Маняшу… Он и сам понимает, что поступил с солидными людьми неприлично… Правда ведь, Ванюша? Собеседник яростно закивал с навернувшимися на ясны глазоньки слезами. – Так ты Ванюша, или как? – ласково спросил Смолин. – В-ванюша… – Ну вот и чудесно, Ванек, – продолжал Смолин. – Я не зверь, я все понимаю: и жить ты хочешь, а вот в попу, наоборот, категорически не хочешь… Оно и правильно вообще-то – и без того пидоров развелось выше нормы… Что ж ты так лопухнулся, Ванечка? Смотреть надо, кому поперек дороги встаешь… Ну, скажи что-нибудь, а то я один языком болтаю, нехорошо как-то получается, авторитарно даже… Идеи есть? Предложения? – Вы скажите, что вам нужно… – А мне ничего не нужно, – сказал Смолин. – Грустно тебе без моей квартирки, пасьянс не складывается? Так вот, Ванюша, слушай внимательно. Сиди, не дергайся, и все будет пучком. Где-то дней через несколько я к тебе загляну… и продам тебе самую квартирку по всем правилам. Даже не за сотку, это перебор. Сколько ты там хотел заплатить по максимуму? Семьдесят, а? Вот за семьдесят и купишь – и будет тебе умиротворение… – Вы… серьезно? – Абсолютно, дитятко, – сказал Смолин. – Через несколько дней готовь семьдесят штук, я обязательно приеду, и все оформим… – Ничего не понимаю… – пробормотал куруманский король недвижимости. – А тебе, золотце, и понимать ничего не надо, – ласково, вполне благодушно сообщил Смолин. – Ты просто у серьезных дяденек под ногами не путайся, а то ушибить, неровен час, могут… Усек? – Усек… – Вот и ладушки. Ну, что ты топчешься? Опять что-то не слава богу? – А ничего, если я с тем домом буду продолжать? С соседним? Я его тоже прикупать начал помаленьку… – Молодец, – сказал Смолин, – хвалю. Растешь на глазах, к дисциплине приучаешься… Да ладно, мне тот дом совершенно неинтересен, да и улица эта, откровенно говоря, тоже до лампочки, хоть всю скупай… – Дур-рак я! – вдруг взревел Дюков, хлопнув себя ладонью по макушке довольно чувствительно. – Да ладно, – великодушно сказал Смолин, – не такой уж. Просто-напросто не пообтесался еще, политесу не знаешь… да и вообще не знаешь, что такое политес… Это лечится. – Дур-рак… Нужно было не жмотиться, когда Витек… – Ты о чем? – Сами знаете. Смолин все еще не понимал сих намеков. Однако, сделав внушительное лицо, сказал грозно: – Я знаю, ты знаешь… Помалкивай и занимайся своим делом, возись себе с недвижимостью сколько угодно, а в другие дела не лезь… Договорились? – Договорились, – протянул Дюков с невероятно унылым видом. – Вот и прекрасно, – кивнул Смолин. – Шагай, да смотри у меня, в следующий раз могу и озвереть… – Да понял я, понял… – печально отозвался Дюков. И побрел вниз по лестнице, то и дело оглядываясь с несказанной тоской. Только теперь до Смолина дошло. Подняв ключи, прислушавшись и убедившись, что в доме никого, кроме них двоих, не осталось, он сказал Шварцу: – Ну, ты понял? Щенок определенно полагает, что мы такие бабки отвалили за квартиру, оттого что знаем про клад… Давненько, надо полагать, сплетни гуляют про знаменитый корнеевский клад… Что, понятно, вовсе не означает наличия этого самого клада… Как успехи, кстати? – Никаких, – печально ответил Шварц. – Ну, пойдем посмотрим… Войдя в квартиру, Смолин огляделся, держа руки в карманах присвистнул: – Уважаю я тебя, Шварц, все-таки. Часа за четыре этакое наворотить… За время его отсутствия ухоженная гостиная превратилась в некое подобие уездного большевистского сельсовета после визита махновцев. Все книги были аккуратно сложены в углу высоким штабелем, а книжные стеллажи отодраны от стен и тщательно составлены в другом углу. Деревянные перегородки, которыми некогда внутренность дома варварски разгородили на коммунальные клетушки, остались в неприкосновенности – но с кирпичных старинных стен были содраны и обои, и штукатурка. В нескольких местах потемневшие доски пола были отодраны и кое-как прилажены на место. Поставленный на попа диван помещался у стены, совершенно распотрошенный – обивка отодрана, сиротливо торчат пружины… Смолин заглянул в спаленку – там наблюдалось примерно то же самое. Шварц сказал без тени оправдания: – Ты ж сам дал инструкцию: установить окончательно, есть ли тут тайник, куда можно запрятать рукопись… – Да я ничего и не говорю, – сказал Смолин, – наоборот, хвалю за усердие. Просто контраст очень уж разительный меж тем, что я оставил, и тем, что сейчас узрел… – Стараемся… Заложив руки за спину, Смолин прошелся вдоль кирпичной стены, пригляделся: – Нет уж, в стене никто тайник сделать бы не смог – это к вопросу о пресловутом корнеевском кладе. Чересчур титанический труд пришлось бы приложить, гораздо проще закопать где-нибудь под кривой сосной, сто шагов на запад от корявой сопки… – Это точно. Вообще никаких тайников, – Шварц кивнул на стену: – Я и в бывшей Кочевской квартире немного пошерудил, там то же самое. Ни рукописи, ни тайников, ни хрена… – Да ладно, я и не надеялся особо, – признался Смолин. – Так, для порядка… В конце концов, в те веселые времена народишко понаделал столько тайников, что лишний раз проверить не помешает, сам понимаешь… Подвал… – продолжал он с сомнением. – Нет, в подвале опять-таки ничего не оборудуешь – замучаешься уродоваться, да и видно было бы сразу, как ты ни маскируй… – Точно. Я по подвалу прошелся. Остается чердак, шеф? – Остается, – кивнул Смолин. – Только совершенно меня не тянет лезть по уши в тамошнюю пыль и паутину. Потом, когда руки дойдут, и на чердаке пошарим… В конце-то концов, уж рукописи там точно нет – замок, сразу видно, давно не отпирали. А все прочее, про которое кружат завлекательные слухи… Даже если бы проныра Корнеев и взялся прятать что-то ценное, ни за что думается мне, не полез бы на чердак. Настоящие клады, как вещует нешуточный жизненный опыт, по чердакам как раз не прячут, туда обычно кладут мелочевку. Как-то привыкли люди за столетия денежки и ценности зарывать… А? – Вот именно. – Значит, чердак нам пока что и не особенно интересен, – сказал Смолин решительно. – Потом, для порядка… Давай-ка лучше подумаем про конкретные дела. Направлении поиска у нас два. Первое – рукопись. Согласен, что-то с ней определенно не то… но это еще не факт. Вполне может оказаться, что народишко в который раз на пустом месте развел дурацкие сплетни и завлекательные побасенки. Покойник писал какую-то книгу, вроде бы о Последней Пасхе – вот и все, что мы имеем в сухом осадке. Рукопись сейчас может преспокойно лежать у этого самого загадочного спонсора, который может оказаться никаким не загадочным, а совершенно скучным частным издателем, вздумавшим срубить бабок на очередной сенсации. Все приземленно, сплошная бытовуха… Или я не прав? – Да правы, в общем, шеф… – А вот второе направление гораздо интереснее, – сказал Смолин. – Давным-давно заброшенная деревня Касьяновка. Бабка могла привидению и наврать, золотишка там может и не оказаться, но это, как-никак, гораздо более интересный след, нежели долбаная рукопись… Поехали в гостиницу за прибором… нет, раньше давай-ка вызвони сюда Фельдмаршала, пусть пакует все, что с собой заберем. Не годится квартирку без присмотра оставлять, а то еще очередной охотник за мифическим купеческим кладом заберется и, как говорится, не столько сожрет, сколько напакостит… Глава 4. Таежная пастораль Вообще-то, если кто не в курсе, кладоискательство – крайне нудное и утомительное занятие, ничего общего не имеющее с романтикой. Совершенно ничего общего. Особенно, когда клад ищут с применением самых современных технических средств, впрочем, ямы копать тоже невелика радость… Бывшая деревня Касьяновка представляла собою чистое поле, заросшее буйной муравушкой, кустарником и даже кое-где молоденькими деревцами. Там и сям торчали огромные русские печи, частью сохранившиеся почти целиком, частью обрушенные – причем видно было, что они не от времени развалились, а кто-то целеустремленный и трудолюбивый как следует поработал ломом, долго и старательно разламывая добрую половину печек. Произошло это, насколько можно судить по буйным зарослям и замшелым кирпичам, достаточно давно. Ну, дело ясное: какой-то предприимчивый субъект искал в брошенной деревне то ли энкаведешный клад, то ли просто что-нибудь ценное – предусмотрительные люди сплошь и рядом тоже устраивали тайники в печах. Обширное поле безмятежно окружала тайга, на фоне которой оставленный на бывшей, едва угадывавшейся дороге «Паджерик» Смолина выглядел совершенно инородным телом, чуть ли не летающей тарелкой. Солнышко припекало с безоблачного небосклона, безмятежно распевали лесные птахи, поначалу притихшие при появлении двуногих. Пахло травами, хвоей, воздух был чистейший. Поневоле наплывали совершенно идиотские мысли о том, что хорошо бы тут поселиться, построить домик и жить в гармонии с дикой природой, попивая вечером чаек и любуясь закатом. Но, слава богу, им, заядлым горожанам, тут же становилась ясна вся утопическая нереальность и бессмыслица подобных ленивых мечтаний – уже через сутки взвоешь от тоски, на асфальт потянет, в мегаполис… Голый по пояс Шварц (была его очередь обрабатывать очередную ходку) неспешно шагал среди густой травы, размеренно поводя в стороны черным квадратным искателем импортного прибора. Лицо у него было предельно сосредоточенное, отрешенное – прислушивался к любому писку в наушниках, глаз не сводил с дисплея. Смолин, которому было еще рано заступать на вахту, лежал в траве, опершись на локоть и рассеянно наблюдал за напарником. Занятие им предстояло долгое и нудное, так что он заранее настроился на монотонное скучное бытие. Рядом, на расстеленном носовом платочке, лежала скудная добыча: несколько потемневших монеток разных времен, от последнего Александра до Владимира Первого, литой медный крест в ядовито-зеленой окиси, нательный, определенно старообрядческий, да самое ценное из пока что выкопанного: потускневший орден Боевого Красного Знамени, чуточку побольше стандартных, а следовательно, весьма ранний. Остальное они оставили там, где обнаружили – проржавевшие лезвия ножей, обломок косы, прочая бытовая дрянь вроде кружек-ведер… Самое интересное, конечно – орден, точнее сопровождавшие его находки: полуистлевший костяк, пуговицы, пряжка от ремня, железные причиндальчики, в которых без труда они угадали остатки сгнившей в земле нагановской кобуры. Судя по этим многозначительным деталям, в былинные времена крепко не повезло некоему то ли комиссару, то ли чекисту, то ли просто красному орлу, которого, наверняка без всяких почестей закопали далеко за деревней… Смолин рывком приподнялся на локте – видя, что Шварц вдруг застыл на месте, уставился на дисплей. – Что там? – Да ерунда, – вяло отозвался Шварц. – Монета. Медная. На сорока сантиметрах. Проехали? Нахрен она… – А по массе? – По массе, вообще, тянет на сибирскую… – Ну, тогда уж копай, – решительно распорядился Смолин. – Вдруг там редкое что-нибудь. Копай-копай, не сачкуй, я в свою проходку старался… Сняв наушники и отложив прибор, Шварц нехотя принялся ковырять неподатливую, проросшую корнями травы землю бундесверовской саперной лопаткой, приспособлением для кладоискательских целей очень полезным – во-первых, складная, во-вторых там кроме лопатки есть еще и маленькая кирка. Киркой Шварц и принялся работать. Минут через несколько подошел к Смолину с недовольной миной, протягивая на ладони земляной комок. Смолин убрал землю лезвием перочинника, присмотрелся к темной поверхности: ну да, «соболя», конечно, судя по размеру, гривенник, не бог весть что, однако, отчистив, продать можно. – Возле печек бы пошукать, – сказал Шварц. – Может, они в хате закопали… Или, творчески рассуждая, под коровником, в сортир бросили… – Будем методичны, – сказал Смолин. – Сначала обработаем бывшую деревенскую околицу, а уж потом за бывшие дома примемся… Первый раз, что ли? – Да нудно… – Не ной, – сказал Смолин. – Вечно ты отлыниваешь от методичного, систематического поиска, скучно тебе… Что поделать? Сам себе не простишь, ежели что. Нам тут не один день ковыряться предстоит… – Да все я понимаю, шеф, что ты… Поныть нельзя? – Ной про себя, – безжалостно сказал Смолин. – Не гимназистка, чай, и даже… Треск, словно ветку сломали! Нижняя часть прибора, кусок круглой черной штанги с квадратным искателем, взлетела в воздух, кувыркнулась, плюхнулась совсем рядом со Смолиным, едва не приложив по физиономии. Шварц так и застыл с наушниками на шее, с остатками аппарата в руках – и Смолин, звериным чутьем сообразив все в секунду, заорал отчаянно: – Ложись! Ложись, мать твою! Шварц плюхнулся в траву – и тут же вытянул шею, пытаясь разглядеть непонятно что. Перекатившись, хлопнув его ладонью по затылку, Смолин яростным шепотом скомандовал: – Не высовывайся, так твою! Они лежали рядышком, не шевелясь, перед глазами была только высокая жесткая трава. Всё оставалось прежним – безмятежное солнышко, лазурный небосвод, тишина. – Пулей, – сказал Шварц почему-то шепотом, не отрывая щеки от примятой травы, – пулей… – Ценное наблюдение, – сказал Смолин сквозь зубы. И не шелохнулся. Ощущение было мерзопакостнейшее – будто голым оказался на самом оживленном городском проспекте. Прямо-таки физически чувствовалось, что тело состоит из доброго миллиона уязвимых точек и в любую может влепиться свинец. От этого по всему телу то ли ледяные мурашки побежали, то ли невидимые иголочки стали колоть со всем усердием. Зудело от кончиков ушей до пяток. «Как же они на войне умом не трогались?» – подумал Смолин растерянно, чуть ли не панически. Опасности он в жизни видывал всяческие и свое отбоялся, но сейчас все обстояло совершенно иначе, ничего похожего на прежние сложности. Где-то поблизости расположился гад с боевым оружием, он их, надо полагать, видел прекрасно, а они и понятия не имели, откуда ждать следующей пули, и ответить ничем не могли. Их дурацкие пукалки с резиновыми пулями остались в машине, да и чем бы они в такой ситуации помогли? Время тянулось, тащилось, ползло… Тишина давила, как бетонная плита. Смолин попытался прикинуть, где мог засесть невидимый стрелок. По всему выходило – на склоне сопки, почти в полукилометре от них полого поднимавшейся над бывшей деревней. Больше просто негде, не на равнине же… – Ну и? – злым шепотом поинтересовался Шварц. Смолин и сам понимал: пора на что-то решаться. Незнакомец был, во-первых, метким, во-вторых, хладнокровным – до сих пор не выстрелил вторично, хотя, надо полагать, со своей позиции прекрасно мог их рассмотреть и лежачих. Ох, ничуть это не похоже на примитивное хулиганство. Решившись, он приподнялся на локтях, осмотрелся, насколько удалось. Поблизости никого не видно – зато лишний раз убедился, что сопка и есть единственная позиция, откуда можно прицельно стрелять по равнине… – А может, полтергейст? – шепнул Шварц. – Феномен природный… – Ты еще инопланетян вспомни! – огрызнулся Смолин. – Говорил тебе: не читай на ночь Мулдашева, лучше «Плейбой» полистай… – Да я сроду… – Тихо! Стоя на коленях посреди пахнущей таежным привольем тишины, Смолин рассматривал валявшиеся совсем рядом останки прибора. Он, конечно, не был экспертом, но, если подумать логично картечь или особо крупная дробь оставила бы совершенно другие следы, многочисленные, а здесь четко просматривается полукруглый отлом и на другом куске тоже… Пуля. Одна-единственная. Смолин вертел головой, потом начал присматриваться к сопке, лысой с подножия и примерно до середины, до макушки густо поросшей сосняком. Никакого шевеления вроде бы… Удар, треск! Пуля звонко стукнула в квадратный искатель, и он кувыркнулся по земле. Смолин со Шварцем опять рухнули в траву. Прижимаясь к земле, Смолин прополз метра полтора, пригляделся к черной пластмассе. Аккуратная дырка от пули, несомненно… У стрелка должен быть хороший ствол, возможно с оптикой, если так справно лупит метров с шестисот… В полуметре от Смолина взлетел фонтанчик земли – и на сей раз через пару секунд послышался звук наподобие сильного щелчка. Ну да, скорость распространения звука (запала в голову статейка в одном из популярных журналов) составляет триста с чем-то метров в секунду, примерно шестьсот метров… И Смолин вскочил на ноги, выпрямился во весь рост, плохо соображая, что делает, управляемый не рассудком, а чистой воды эмоциями: если хочет убить, зараза, помешать ему в этом нет никакой возможности, повлиять на ситуацию невозможно, все до единого козыри – у противника, а значит, не стоит унизительно валяться на брюхе. Чему быть, того не миновать. А бог не выдаст – свинья не съест… Шварц, распластавшись рядом, делал ему страшные глаза, махал рукой. Смолин все это проигнорировал. Он стоял во весь рост – стойкий оловянный солдатик, блин! – сердце колотилось, коленки тряслись (чего уж там!), откуда-то с макушки ползли ручейки пота… И ничего не происходило. Совершенно ничего. Потом метрах в полутора перед ним вновь взлетел фонтанчик земли. Это уже походило на умышленную издевку – что, стрелок, который с шестисот метров переломил одной пулей пластмассовый стержень в палец всего толщиной, промахнулся бы по стоящему человеку? Насмехается, тварь… – Пошли, – сказал Смолин, обливаясь потом, кривясь от противной дрожи в коленках. – Куда? – К машине. Что обосрался? Хотел бы пришить, давно бы пришил, сука… И он повернулся (когда сопке оказалась подставленной спина, пот потек обильнее и коленки задрожали сильнее), сделал два шага, подобрал рубашку, закинул ее на плечо и размеренным шагом направился в сторону джипа. Казалось, что к затылку приложили раскаленное колечко диаметром как раз в пулю, Смолин готов был поклясться, что оно там есть, прижатое к волосам, к коже, режущее острым краем, обжигающее, ноющее… Вскоре его догнал Шварц. Он был бледноват, временами оглядывался, но с первого взгляда видно, скорее разозлен, чем испуган. Вот и ладненько… Последние метры оказались самыми мучительными – Смолину пришло в голову, что тот, на сопке, может оказаться патентованным садистом: даст подойти к самой машине, дверцу открыть, а в последний миг, когда они будут считать себя спасенными, выстрелит… Ежесекундно ожидая худшего, Смолин распахнул дверцу, прыгнул за руль, повернул ключ. Отчаянно рванул с места, развернувшись чуть ли не на месте, вспахивая колесами землю и траву. Даванул на газ от всей души. – Вон они! – крикнул Шварц. Смолин кинул в ту сторону беглый взгляд. Со стороны сопки, по ее отлогому подножию, в их сторону неслась грузовая машина – выцветший брезентовый тент, характерная «безносая» кабина – «Газ-66», старенький, но надежный самоход, способный на бездорожье дать сто очков вперед любому джипу – если только на оси не сядет… Смолин прибавил газу. Коли уж незнакомцы решили обозначить себя, то вряд ли гнались исключительно за тем, чтобы попросить табачку или поинтересоваться свеженькими политическими новостями. Иные разговоры могут оказаться похуже пули в лоб-Грузовик, не замедляя хода, петляя между печами, пронесся через бывшую деревню, но Смолин уже выскочил на дорогу, вернее на то, что от нее осталось, – едва заметную неширокую колею. Временами джип сносил кенгурятником тонюсенькие деревца – точнее пригибал их со всего маху, так что они с неописуемым скрипом скребли днище на всю длину. Могли и тормозные шланги оборвать, тогда совсем уж весело будет, но что прикажете делать? Местность вокруг простиралась не столь уж пересеченная, джип по ней, пожалуй, проскочил бы, ничего не сломав, но Смолин географии здешней не знал, знал только дорогу, по которой они сюда приехали, а сейчас улепетывали, так что играть в прятки в незнакомых местах не стоило. Оставалось давить на газ и крутить руль, лихими виражами огибая наиболее опасные деревца… Дикая была гонка, мать ее ети… «Шестьдесят шестой» не отставал, висел на хвосте, их разделяло метров двадцать, и Смолин делал все, чтобы это расстояние не сокращалось. Он не боялся выстрелов по колесам – во-первых, будь у тех на уме нечто подобное, они еще в деревне издырявили бы все до единой покрышки, а во-вторых, даже если передумали и решили стрелять, с бешено несущейся, подпрыгивающей машины не попадет и хороший снайпер… Тайга придвинулась с двух сторон – дорога сужалась, шла под уклон. Длинный, извилистый спуск, огибавший то одну сопку то другую… Смолин почти не давил на тормоз. Увидел в зеркальце, что грузовик заметно отстает – ну да, он выше, шире, больше, ему-то на серпантине каскадерствовать еще труднее… – Спрячь, придурок! – цыкнул он, увидев краем глаза, что Шварц вертит в руках любимый револьверище. – Поможет он тебе, как мертвому припарки… И что есть мочи, инстинктивно надавил на тормоз. Хотя времени и расстояния хватило бы, чтобы притормозить гораздо спокойнее – зеленый «Уазик», старомодный фургончик, стоявший поперек дороги и полностью ее перекрывавший, был еще метрах в двухстах. Все, приехали… Сзади надвигался «Газон» (ехавший, впрочем, не особенно быстро). Смолин тронул машину и поехал, не превышая двадцатки. В «Уазике» никого не было, но вот по обеим сторонам машины недвусмысленно высовывались ружейные стволы. Грамотная оказалась засада… – В тайгу дернем? – предложил Шварц. – Поздно, – сказал Смолин, – перестреляют нахрен… Ладно, постараемся не иметь бледный вид… Он сбросил газ, притормозил уже аккуратно, плавно метрах в пятнадцати от преграды. Примерно на таком же расстоянии остановился сзади и «шестьдесят шестой». Никто оттуда не вылез – а те, кто прятался за «уазиком», так там и остались. Выключив зажигание, откинувшись на спинку кресла, Смолин закурил, держа сигарету самую чуточку трясущимися пальцами – нет, все в порядке, это были отголоски того, что произошло в деревне, только-то и всего… – Господа хорошие! – рявкнул со стороны грузовика басовитый голос, смутно знакомый, пожалуй. – Вышли б из самохода! Если есть при себе что огнестрельное – выбросьте сначала, а то шутить не будем, дырок наделаем. Смолин аккуратно докурил до фильтра, щелчком отправил окурок в окно и сказал: – Ну что, пошли потрепемся? – Думаешь, будет разговор? – Чадушко… – покривился Смолин, – хотели бы, давно бы хлопнули, у них толковище на уме… – Если что, я начну карусель! Чуть подумав, Смолин сказал: – Только по моей команде… или ясно будет, что пришел кирдык… Особенного испуга Смолин в Шварце тоже не заметил – те же отголосочки недавнего, и только. Ну, побарахтаемся… Он первым спрыгнул на землю, захлопнул дверцу, отошел на пару шагов от машины. Подумал и присел на здоровенный валун, нагретый солнцем. К нему присоединился Шварц, уже в своих терминаторских темных очках. Распахнулась дверца «шестьдесят шестого» со стороны пассажирского сиденья – и на дорогу спрыгнул здоровенный такой хрен, кряжистый, неторопливый, широкоплечий. Леший шагал к ним степенно, внушительно, издали приветственно осклабясь. В руках у него Смолин не заметил никакого оружия – оно и ни к чему, если те, за «уазиком», в полной боевой готовности да и шофер наверняка при дуре… – Кого я вижу! – сказал Смолин ничуть не задиристо, почти что дружелюбно. – А уж я-то… – ухмыльнулся Леший, останавливаясь у валуна, – смотрю это я в оптику на деревню, приглядываюсь, что за туристы припожаловали – и нате вам с кисточкой! Это ж Вася, яврей шантарский, а с ним, вот чудеса, ну вылитый Негрошварцер… А где ж ваша приятственная подруга, мусью Гринберг… или как там ваша последняя фамилия? – Далеко, – кратко ответил Смолин. – Дядя Вася, яврей шантарский… он же – убедительное привидение дохлого чекиста… Значит, вот про что бабуля проговорилась, про Касьяновку? – он хохотнул, глядя на Смолина совершенно неулыбчивыми глазами. – Вася, а это и впрямь Терминатор будет? Ух, похож… Вы, молодые люди, убедительно вас прошу, не вздумайте глупить – вон там, за машиной, Пашенька с Петенькой, и у каждого ружжо наизготовку, да и водила у меня в Афгане приучился живых людишек стрелять без зазрения совести… – Учтем, – сказал Смолин. – А Маича Петрович где? – Ну, ты циник, дядя Вася, – покрутил головой Леший. – Сам же прикладом засветил ему по карточке без всякого сочувствия к представителю малого вымирающего народа, в Красной книге во-от такими буквами прописанного… Лежит Маича Петрович, всю рожу раздуло до полного страхолюдия, водкой, бедолага, лечится со всем усердием да песни свои басурманские на кошачий манер воет… Ты ему лучше не попадайся, а то пристрелить обещал, если встренет… Значит, в Касьяновку приехали. Золотишко поднимать… С миноискателем, ага. У меня там, – он небрежно мазнул в сторону грузовика, – лежит не хуже. Мы ж не папуасы какие, технику понимаем… Смолин встал и зажег очередную сигарету. Он не так уж и хотел курить, просто во время тяжелого разговора зажженная сигарета может оказаться весьма полезной – ее и в глаз оппоненту ткнуть можно, и в ноздрю засадить… – Да дело совсем не в золоте… – начал он. – Мало ли других… – Дядя Вася, – проникновенно сказал Леший, – ты, точно, не еврей. Еврею положено быть хитроумным, а ты чего-то подустал… Как по-твоему, отчего мы именно в Касьяновке объявились? Не приходит в умну голову? Да твоей же наукой воспользовались, головастый ты наш. Выждали, когда хохла точнехонько в деревне не будет, послали Пашеньку к бабусе. Привидение из Пашеньки было хоть куда: при гимнастерочке и галифе, рожа мелом намазана, зубы изнутри светятся – это мы ему в рот кусок пластмассы запихали, помнишь, были такие поделки в большой моде лет тридцать назад? За день свету наберет, а ночью светится, зелено так, призрачно, жутко… И стал Пашенька у бабки выспрашивать, куда его товарищ делся, тот, что приходил давеча. Мол, остальным за ним идти надо согласно воинской дисциплине. Ну, бабка, зубами стуча, Пашеньку в Касьяновку и наладила… Так-то вот. – Неплохо, – сказал Смолин с искренним уважением. – Изящно… Рисковали ведь. Лихобаб, сдается мне, слов на ветер не бросает, застал бы в деревне, перещелкал бы к чертовой матери. – Уж это точно, – кивнул Леший. – Ну, а что было делать, Вася? При таком количестве золота? Это золото, чтоб ты знал, года с пятьдесят девятого еще мой отец искал с родным братом, отцом Петеньки с Пашенькой… Не нашли, так и померли. Но нас кладом заразили на всю оставшуюся жизнь… И уж теперь, когда мы на точное место вышли… – глаза у него сверкнули по-волчьи: – любую глотку порву… – Из чего по нам били? – спросил Смолин спокойно, прикуривая очередную сигарету от окурка. – Да ничего выпендрежного. Мосинская снайперская образца тридцать первого года. При надлежащем уходе вещь чуть ли не вечная. На два километра бьет. От дядьки осталась – любил покойничек хорошее оружие, ценил и собирал. Ладно, Вася, это дело десятое… Давай-ка за жизнь потолкуем, – он оглянулся через плечо: – Хороший у тебя парнишечка, дисциплинированный, в разговор старших не встревает, не дергается, сидит и на ус мотает. Ладно, пусть мотает… Короче, Вася, сейчас я вас не трону. Сядете и поедете, куда хотите. Но если я еще раз в этих местах увижу тебя… или ты кого пошлешь… – он смотрел так, что мурашки сами на загривке взялись неведомо откуда. – Помирать придется тяжело. Поджилки перережу и брошу в тайге, в таком веселом месте, откуда и здоровый дороги не найдет… Или за ноги на дереве подвешу в медвежьих местах. Или выдумаю чего-нибудь еще хуже… Я, Васенька, не шучу. Вся моя жизнь в этом золоте, а уж когда оно вполне конкретно замаячило… Уловил, грешный? – Уловил, – сказал Смолин серьезно. – Хорошо понял, что шутить не будем? – Понял. – А этот? – он кивнул в сторону Шварца. – Он понятливый. – Вот и ладненько, – сказал Леший, буравя его тяжелым взглядом. – Будем надеяться, что не шутишь… Ты, Вася, мужик вроде бы неглупый и поживший, вот и пойми одну очень простую вещь. Вот здесь город, – он сделал рубящее движение ладонью, – а вот тут деревня, тайга. И каждый из нас хваток только по свою сторону. Соображаешь? Вздумай я качать понты в твоем Шантарске, меня, такого прыткого, ваши городские шустрики мигом успокоят, я понимаю. Ну, а в наших местах все наоборот – мы, Вася, местные, любую городскую бражку на удобрение пустим, как бы стволами ни обвешалась, какие бы огни-воды ни прошла… Вот тебе нехитрая житейская истина. Ты ее обмозгуй на досуге, ага? Ну, будь, что нам, умным людям, рассусоливать из пустого в порожнее… Он кивнул, повернулся и столь же степенно, неторопливо зашагал к машине, предварительно сделав в сторону «уазика» некий жест, определенно исполненный скрытого смысла, – племяннички, старательно не глядя на Смолина со Шварцем, словно их не существовало вовсе, сели в машину, «уазик» развернулся на узкой дороге кормой к джипу посредством всего пары-тройки ловких маневров и проворно покатил под горку. Сзади протяжно засигналил «шестьдесят шестой». – Пошли, – сказал Смолин хмуро. Сел в машину, врубил зажигание и покатил вниз, не особенно и давя на газ. В полном молчании они достигли развилки, где лично им следовало сворачивать вправо, чтобы километров через десять выбраться на чуточку более пристойную дорогу, а оттуда – полсотни верст проселком по безлюдным местам, ну а там будет трасса и кое-какая цивилизация… «Уазик» стоял на обочине. Когда Смолин свернул направо, а «шестьдесят шестой» спустился с горы, он помчался назад, в сторону Касьяновки. «Газон», лихо развернувшись, припустил следом. Смолин выключил мотор и спросил вяло: – Ну, как тебе абориген? Сначала Шварц выпустил длинную матерную тираду, потом, малость остывши, пообещал: – Когда вернемся в следующий раз, уши отрежу… Усмехнувшись криво, Смолин сказал: – Хрен мы когда-нибудь сюда вернемся. Ты понял? Он, между прочим, был совершенно прав: каждый силен, хваток и ловок только на своей стороне. В Шантарске мы бы его задавили играючи, но здесь против него не потянем. Так что – забыли о золоте… – Ты серьезно? – Абсолютно, – отрезал Смолин. – В конце-то концов, мы не кладоискатели, Шварц, мы антиквары. Хотелось бы мне сгрести в мешок это золотишко… но для нас с тобой это не более чем эпизод, а для этого лесовика – смысл жизни и единственная цель, какая у него в жизни есть. И потому он постарается кишки вытащить из любого постороннего, кто встанет между ним и его светлой мечтой. Я в таких условиях работать не собираюсь. Дело тут не в страхе, а в ясном осознании того факта, что люди вроде нас не должны пересекаться с людьми вроде него. Шварц что-то недовольно бурчал под нос. – Остынешь, сам поймешь, что я прав, – сказал Смолин. – У нас – свой фронт работ. Мы и так прибарахлились неплохо. Старательно пакуем все куруманские приобретения и едем домой – у нас в Шантарске куча дел и забот, один броневик чего стоит, да и кроме него – не продохнуть… Трогая машину, он с неприкрытой грустью оглянулся на лесную дорогу. Печально, но ничего тут не поделаешь, житейская мудрость в том и заключается, чтобы знать, когда следует отступить, а когда, несмотря ни на что переть вперед… Глава 5. Вот пуля просвистела и ага… Молодцы, бойцы, – сказал Смолин, – благодарность вам от командования. Что я еще могу сказать? Изящно сработано, в лучших традициях… По такому случаю можно было и позволить себе капелюшку за рулем – и Смолин поднял бокал (оставшийся в наследство от старого хозяина), чокнулся сначала с Ингой, потом со Шварцем и Котом Ученым. Мелодично звякнуло чешское алое стекло, первая хорошо пошла… Они кое-как разместились, кто на стульях, кто на распотрошенном диване, в гостиной, которую после стахановских трудов Шварца следовало, пожалуй, именовать «бывшей». Но это уже не имело особенного значения: в обеих комнатах, на кухне, на лестничной площадке стояли тщательно перемотанные скотчем картонные коробки, в которых покоилось абсолютно все из квартиры, что имело хоть минимальную рыночную ценность. Единственное, что Смолин доверил не коробкам, а своим карманам и карманам ребят – Фаберовский ширпотреб и регалии Красного Орла Олега Лобанского (каковые отыскались в полном наборе, включая и тувинский орден с документами – цена будет ломовая…). Ну и коробочку с тщательно переложенным ватой и скомканными газетами фарфором следовало везти с собой, потому что на грузчиков полагаться нельзя… Он опустился рядом с Ингой на прикрытый половиками диван, похлопал по коленке, шепнул на ухо: – Вообще неплохо, растешь на глазах… – Я такая, – так же тихонько ответила Инга, сиявшая, как новехонький рублик. Развернув газету, Смолин еще раз бегло пробежал глазами самые интересные абзацы. Со всех точек зрения, изящно получилось: цветные фотографии, как в лучших домах – записной таежник Кот Ученый, первооткрыватель, в энцефалитке, сорок восемь зубов в объектив демонстрирует. Доблестные шантарские чекисты-в камуфляже, в берцах – орлы и соколы. Даже пилот вертолета свою долю славы урвал. Снятый крупным планом обрыв с обнаженной оползнем пещеркой, черепа, сохранившиеся вещички. Фээсбэшники сработали оперативно, подняв архивы, – в Ингиной статье значились фамилии и должности всех семерых, однажды словно бы растворившихся в воздухе. Ну и ладненько. Мужики справляли службу правильно, заслужили, чтобы о них написали наконец… Быть так не может, чтобы газетка не попала к Лешему – то-то весело будет обормоту. К превеликому сожалению, воспитание и жизненный опыт Смолина категорически не позволяли Лешего заложить, но и без того спокойной жизни у кладоискателя, пожалуй, не будет. Вслед за обнаружением останков встанет логичный вопрос: а где ж золотишко? Может, поблизости? И по окрестностям долго еще будут болтаться ребятки, с которыми не справиться в случае чего даже твердому мужичку Лешему – потому что один-единственный супермен не способен воевать против системы… Так что рано радовался, косматый… В дверь, похоже, стучали – и Смолин направился в прихожую подозревая, что грузчики нагрянули на час раньше – в наши рыночные времена и такие чудеса возможны порой… Не наблюдалось на площадке ни грузчиков, ни парнишки из здешней транспортной фирмочки, с которым Смолин договаривался. Там стояли милицейский майор (почти ровесник Смолину или, в крайнем случае, всего несколькими годами моложе) и второй, лет тридцати, в штатском, коротко стриженый, с характерной суровой физиономией, которая с равным успехом могла принадлежать и мелкому братку, и менту. Учитывая наличие майора в погонах, первое предположение следовало отбросить. Майор козырнул, привычно и небрежно: – Участковый инспектор майор Сомов… Вы будете Гринберг Василий Яковлевич? – Да надеюсь, что еще долго буду… – сказал Смолин спокойно – Чем могу, как говорится? Кто-то внутри моментально скомандовал: «Боевая тревога!». Участковый в наше время – фигура, во многом подобная снежном человеку. Все о нем слышали, но мало кто его видел. И уж если он появляется, то неспроста… Штатский молча предъявил Смолину в развернутом виде на время, достаточное для прочтения, свою ксиву. Какова Смолина насторожила еще больше: убойный отдел, понимаете ли, совсем весело… – Нужно снять с вас показания, – напористо сообщил этот самый старший лейтенант Шумилов Игорь Николаевич. И смилостивился настолько, чтобы небрежно оборонить: – Свидетельские… – Понятно, – сказал Смолин. – Мы люди законопослушные, так что прошу. Там у нас небольшое веселье, на кухне ничего будет? Участковый стоя разместился у подоконника, показывая всем видом, что не намерен играть значительной роли в событиях. Молодой же уселся напротив Смолина, примостил на свою папочку стандартный бланк (ну да, «свидетель/ потерпевший», высмотрел Смолин): – Значит, Гринберг Василий Яковлевич… Документик можно взглянуть? Образование… Под судом и следствием не состояли… Значит, так. Вы квартиру, вот эту самую, купили у гражданина Лобанского Виктора Никаноровича… – Самым законным образом, – сказал Смолин. – Документы показать? – Не надо, я уже видел… – он поднял голову и уставился на Смолина взглядом, ему самому наверняка казавшимся гипнотизирующим: – А что ж заплатили такую уймищу? Не стоит эта квартира дороже полтешка, шестьдесят в крайнем случае… «Выпендривается, мальчишечка, – насмешливо подумал про себя Смолин. – Нас, родимый, советские мусора колоть пытались, а они были не тебе чета, за ними империя громоздилась и возвышалась…» – Все очень просто, – сказал он спокойно и открыто, как и полагается честному гражданину разговаривать с представителями власти. – Если вы видели договор, обратили внимание на приложение? Где значится, что Лобанский мне передает, помимо квартиры, все в ней находящееся? Вот оно таких денег и стоит… Профессия у меня – антиквар. У вас это ремесло, я полагаю, не особенно развито, а вот в Шантарске – весьма… – Понятно… Старьем торгуете? – Ну, если люди готовы за это старье деньги отдавать… В голосе лейтенанта просквозило откровенное человеческое любопытство: – И что, выгодно? Такие деньги выложили… – А иначе б и не выкладывал, – сказал Смолин. – В том-то и дело, что выгодно… А что, собственно, случилось? – Когда вы в последний раз виделись с Лобанским? – Три дня назад, – сказал Смолин чистую правду. – Забрали каждый свои бумаги, он получил деньги – и разошлись. – Вы у него бывали по месту постоянной регистрации? Шевченко, дом пять, квартира одиннадцать? – Никогда, – сказал Смолин, – не знаю даже, где такая улица. – Понятно… А как вы, собственно, на него вышли? – Ну, я ж не шпион, чтобы на кого-то «выходить», – сказал Смолин. – Отца его покойного в Шантарске прекрасно знали, и, когда стало известно, что он умер, я сюда и поехал… – Успеть вещички ухватить? – Ну да. А что в том незаконного? – Конфликтов у вас с Лобанским не было? – Никаких. Какие тут конфликты? Договорились полюбовно, разошлись, довольные… – Ну, а конкурентов у вас никаких не было? Может, кто-то хотел вас… как бы выразиться… опередить? Никто больше к Лобанскому с тем же делом не обращался? – Но если и обращался, я об этом ничего не знаю, – сказал Смолин. – И сам он мне ничего такого не говорил. – А такого Дюкова вы знаете? Вот тут уж Смолин насторожился еще больше. Осторожно сказал, делая вид, что роется в памяти: – Дюков, Дюков… Напомните, с чем эта фамилия связана? – Есть такой парнишечка, недвижимостью торгует… – Так-так-так… – протянул Смолин, – ходил тут какой-то, очень может быть, что и Дюков… Степой его звали… – А у него конфликты с Лобанским были? – Понятия не имею, – сказал Смолин. – Я с этим парнишечкой чисто случайно пересекался, буквально на полминуты. Он ходил по квартирам на первом этаже, пустым, спросил, что я тут делаю, я сказал, что купил у Виктора вот эту… На том и разошлись. – И никаких конфликтов у вас с ним не было? – А с чего бы вдруг? – пожал плечами Смолин с видом величайшего простодушия. – Перекинулись парой слов и разошлись… Вот такие моменты и бывают самыми скользкими. Поди угадай, что там наговорил Дюков… и наговорил ли… Стоп, стоп! У Смолина родилась вполне приемлемая в данной конкретной ситуации версия: вполне возможно, долбаный Степашка, разобидевшись, как раз и натравил на него этого провинциального сыскаря, изо всех сил стремящегося выглядеть крутым Коломбо… В отместку. Шумилов этот – дальний его родственник, нашему слесарю троюродный забор… или друг детства… в такой глуши все друг другу родня и знакомые… Черт, совершенно пока не улавливается направление допроса, куда гнет следак, решительно не понятно. Но почему он убойный? Для вящего страху? Никого другого под рукой у Степы не нашлось? Ретив, ретив, сразу видно. А вот участковый совершенно другого жизненного плана мужик, это сразу видно: не наигранно, а по-настоящему, пожалуй, отстранен и равнодушен, которому до пенсии б доработать без особых неприятностей в околотке… – А что, собственно, случилось? – решил Смолин провести разведку боем. – Совершенно обычная сделка… Или Лобанский какие-то претензии высказывает? Так не с чего ему в претензии ударяться, я его не обманывал, человек взрослый, сам все должен понимать… Обманывают – это когда, накачав спиртным, за копейку рубль покупают… Следак смерил его профессионально угрюмым взглядом с таким видом, словно колебался. И сказал бесстрастно: – Не высказывает претензий гражданин Лобанский. По причине того, что его убили. – Ох ты ж! – сказал Смолин, не особенно и играя. – Не повезло. Как? – В его квартире, – неохотно сказал следователь. – Ножевое. И непонятно, куда делись полученные за квартиру деньги, поскольку на месте преступления обнаружена какая-то мелочь… – Ограбление? Собутыльники? Шумилов пожал плечами: – Версии отрабатываются… – Может, он деньги в банк положил? Я ему именно это советовал… Участковый, не сдержавшись, громко фыркнул: – Витюха – и банки? Да он… Следак, проворно развернувшись, ожег его укоризненным взглядом, и участковый замолчал, всем своим обликом показывая, коли так, мое дело сторона, сами лясы и точите. Вот с ним Смолин с удовольствием бы потолковал – бесхитростный, похоже контактный, все обо всех знает… – Отрабатываем насчет банков, – сказал Шумилов. – Значит вы, гражданин Гринберг, никаких конфликтов вокруг данной ситуации не отмечали? – Да ни малейших, – сказал Смолин. – И Дюков в ваш адрес не высказывал претензий? – Говорю же, никаких. – И с Лобанским они не конфликтовали? – При мне ничего подобного, я их вообще вместе не видел… Кое-что начинало проясняться: сцапай они какого-нибудь пропойцу-собутыльника, старлей держался бы иначе и вопросы задавал бы другие. Следовательно, никого они не взяли. Есть два интересных контактика убитого – граждане Гринберг и Дюков. Теоретически рассуждая с позиции никому на свете не верящего мента, мотив есть у обоих: со Смолиным трения у Витька могли возникнуть на почве сделки, скажем, Витек посчитал себя обманутым, стал в голос протестовать, вот Смолин его и… чтоб не дергался. Чушь, конечно, совершеннейшая – с точки зрения закона, смолинские позиции в данной сделке железобетонны… но мало ли какое дело может слепить мент, если он неправильный. То же и Степашки касается, на него можно бочку покатить: обиделся, что Витек не ему квартирку продал, вот и замочил злодейски… Короче, обоих можно помотать. Черт, неужели начнется канитель? Пустяк, конечно, яйца выеденного не стоит, ментенку этому на шею враз ретиво усядутся шантарские адвокаты… Или он примитивно бабок хочет? Или его все же Степашка напустил? Поди угадай… – Да вот, кстати, – предельно небрежным тоном произнес Шумилов. – Вы-то сами где были в момент убийства? «Вот щенок! – усмехнулся про себя Смолин. – Неужели полагает всерьез, что может чего-то добиться столь примитивным финтом?» Он демонстративно почесал в затылке и сказал столь же небрежно: – А момент убийства – это когда? Вы ж не сказали? – Разве не говорил? – Не говорили, – твердо сказал Смолин. – А, ну да… – как ни в чем не бывало, даже смущенно улыбаясь (вот падло!), сказал Шумилов. – Я и забыл совсем… По данным экспертизы, примерно в двадцать ноль-ноль, позавчера… – Ну, это легко… – сказал Смолин с непритворным облегчением. – Позавчера с утра мы ездили в район, заброшенную деревеньку осматривать… слышали про такую – Касьяновку? Если что, могу на карте показать… Ездили мы туда с Кладенцовым Максимом Геннадьевичем, каковой там, в комнате, присутствует и может подтвердить хоть сейчас. А, кроме того, немало народу нас там видели: мы заправлялись в Одинцово, ночевали там же… в Куруман вернулись только вчера к полуночи… – тут только он «сообразил наконец», куда клонит собеседник, и, как следовало поступить человеку, предельно далекому от всякой уголовщины, возмутился шумно: – Что за черт? Вы, собственно, что себе позволяете? Такие вопросики… Где я был? Вы что ж, смеете намекать… Да кто вам дал право? Я сейчас позвоню в Шантарск полковнику Чубарю… доводилось слышать? Он вам объяснит насчет моей благонадежности… Я где был во время убийства? Вы что ж это тут? Он достаточно убедительно лепил возмущение и гнев, главное тут было не переиграть. Собеседник сидел с непроницаемым лицом – не новичок все же, битый – а вот участковый страдальчески морщился, любил благолепную тишину, сразу видно… – Ну что вы, Василий Яковлевич… – поморщился наконец Шумилов с самым невинным видом, – порядок такой, понимаете? Убитый налицо, деньги пропали немаленькие, я этот вопросик вынужден всем задавать, кто его знал, дела имел, знакомство водил… Порядок такой… – Черт знает что, – сказал Смолин, напоказ остывая. – Мне-то это на кой? – Говорю же, порядок… Вы детективы смотрите? – И не смотрю, и не читаю, – сердито сказал Смолин. – Времени у меня нет на всех этих Слепых, Горбатых, Бешеных обоего пола, а также на импорт… Вы бы поискали среди собутыльников, если уж на то пошло. Учитывая его круг общения… Следак оживился: – А вы что, знаете его круг общения? Кого-то из собутыльников? Встречались, сталкивались? – Бог миловал, – раздраженно сказал Смолин. – Ну, мне ж не десять лет, повидал кое-что в этой жизни… По нему и так было ясно, что у него за круг общения, что за приятели… Вот среди них и поискали бы… – Ищем, – сказал следак. – ЛТП отменили, – сокрушенно вклинился участковый. – Законопатил бы я его в ЛТП – глядишь, был бы жив-здоров… Жалко ж дурака. Отец был такой… На сей раз Шумилов не стал пепелить его взглядом, но все же покосился недовольно. Уставился на Смолина грозно-задумчиво. Смолин ответил взглядом сердитым и недоумевающим. Он прекрасно просекал ситуацию, следак затоптался на месте, сам это соображает отлично. И расспрашивать Смолина вроде бы больше не о чем, и уходить жалко – смачный висяк на товарище Шумилове, жирный глухарь… Пожалуй, все же Степашка к происходящему не имеет никакого отношения – никакого продолжения беседы в этом направлении, никаких подходцев, никаких намеков. – Ладно, – сказал наконец мент с видом совершеннейшей неудовлетворенности, – пойдем посмотрим, что у вас там за Кладенцов, да, кстати… из тех граждан, что сейчас там веселятся, кто-то с Лобанским был знаком? – Никто, – сказал Смолин. – Все потом приехали, уже после купли-продажи. – Ассистенты ваши или как? – Смело можно сказать, эксперты, – сказал Смолин. – В нашем деле в одиночку не работают, как и в вашем, впрочем… – Ну хорошо, потолкуем и с вашими экспертами… – он, бросив на Смолина косой взгляд, упрятал протокол в папочку (большой секрет, ага!), взял папочку под мышку и вышел в комнату. Оставшись наедине с участковым, Смолин насколько мог непринужденно улыбнулся ему и сказал тоном, приглашающим к разговору: – Молодой, ретивый… – По-современному, – сказал участковый вполне общительно. – Вы не переживайте, это он так, по лишнему усердию комбинации начинает придумывать. – Да я и не переживаю, – сказал Смолин. – Неприятно просто, сами понимаете – «где вы были в момент убийства»… – Молодой, – сказал участковый нейтральным тоном. – Да все тут ясно: распустил язык, как шнурок, кто-то хваткий прослышал про деньги… По нашим меркам сто тысяч… – он печально присвистнул. – Утучил момент, зашел, ткнул в сердце, обнес квартирку – и улетучился. Тут уж собутыльниками не пахнет нисколечко, когда своего кончают дурные собутыльники, все по-другому выглядит, навидался. А здесь – чистенько, не видел никто ничего, не слышал… Вообще, найти можно. Будь это мой район, я бы, может… А позвольте спросить… Вы здесь жить собираетесь? – Да нет, – сказал Смолин. – Я ж говорил, меня только вещи интересуют. Продам ее потом… – Никто ж вам сотки не даст. Перебор. – Я не в накладе, – сказал Смолин. – Понятно… – участковый посмотрел на улицу. – Значит, жить не будете… Логично. Что вам здесь после Шантарска делать… Жаль вообще-то. Хороший был дом, и этот, и соседний. Спокойные были дома. Мелочевка случалась, конечно, но чтобы особое беспокойство… А теперь ломай голову, что тут будет, кто тут будет… Василий Яковлевич, за нескромный вопрос не обидитесь? Смолин пожал плечами. – Не сидели, часом? – Ого! – Смолин, с любопытством посмотрел на участкового: – Глаз у вас… Давным-давно. В далекой бурной молодости. – По глупости? – Да нет, откровенно говоря, – сказал Смолин, – за то, что нынче считается безобидным делом, а раньше каралось беспощадно… – Это как? – Серебряными монетками торговал, – сказал Смолин, – и прочими древностями. Нынче это в порядке вещей, а вот прежде… Что, неужели до сих пор заметно? – Кому как, – ответил участковый с некоторой горделивостью в улыбке. – До сих пор, значит, есть у вас в облике что-то такое… говорящее… Судимость снятая? – Давненько… – Ну и лады… Василий Яковлевич, а вы, случайно, не в курсе, что с книгой? – С какой? – Которую старик писал, Никанор Олегович. – Знали его? – спросил Смолин уже с живейшим интересом. – Ну еще бы. Я на этом участке восемнадцать лет. Как же не знать такую местную знаменитость… Интересный был человек. – А вот ходят дурацкие слухи, будто убили его… – Да вроде непохоже, – сказал участковый. – Ни на шпану, ни на ограбление не похоже. А если это исключить, то получается, что и не за что. Всегда ведь, если мотив есть, он себя проявить должен. А тут – никакой зацепки… Так вы про книгу не знаете? Которую он незадолго до смерти закончил? – Только то, что он ее писал. А вы что про нее знаете? – Старик говорил как-то. Беседовали, не раз, – сказал он с некоторой гордостью. – Работа у нас грязная, нудная, приятно поговорить про отвлеченное… я ведь старые его книжки читал. На пенсию готовлюсь, заранее ищу занятие, начал книжки почитывать про исторические загадки и тому подобное… Он в детали не вдавался, но говорил как-то, что книжка будет интереснейшая – он спину гнул над документами… «Интересно, над какими? – подумал Смолин. – Над музейными? Что же в музейных документах было такое, за десятилетия ускользнувшее от цепкого взгляда музейщиков, которые тоже всевозможные загадки обожают? А потом пришел краевед с орлиным взором… Сомнительно. Должно быть что-то другое, но в квартире-то ни документика…» – Старик даже спонсора нашел, представьте себе, – продолжал участковый. – Я их видел дня за три до… – он скорбно поджал губы. – Шли, разговаривали. Приличный такой человек, при галстуке, лицо интеллигентное, сразу видно… Расстались они – а Никанор Олегович на седьмом небе, за версту видно. Я полюбопытствовал, а он так и говорит: верил бы в бога, решил бы, что услышал бог молитвы, послал спонсора. Человек серьезный, мало того понимающий, так что вскорости издадут… Уставясь в потолок, будто усиленно припоминая что-то, Смолин протянул: – Это не Борзов ли будет? Валерий Семенович? Вроде бы он что-то такое говорил… Представительный такой, седоватый, но усы черные… – Да вроде нет, – сказал участковый. – Седины не помню. Человек самый обыкновенный, примерно наших с вами лет… Интеллигентный. Усы были, да, но не черные, а как бы… – он с досадой мотнул головой: – Я ж не присматривался специально… Увижу – узнаю сразу, а так и не опишу… «Значит, таинственный спонсор – все же не выдумка директрисы музея, – отметил Смолин. – Существует в реальности… только где ж его искать и как?» Он прислушался: в дверь стучались, и это был кто-то свой: знал, что не по войлоку следует барабанить, а постучать по косяку в определенном месте, и внутри прекрасно услышат… – Извините… – Смолин вышел в прихожую. На площадке стоял Фельдмаршал в сопровождении невысокого крепкого мужичка примерно тех же лет, с характерной физиономией, выдающей бывшего служаку. – Знакомься, – сказал Фельдмаршал. – Это и будет Василий Яковлевич… Царь и бог антикварного дела. – Очень приятно, – крепыш крепко тряхнул смолинскую руку. – Кравец, Кирилл Петрович, мы со Степой служили когда-то… – Так это вы, значит, секретной службою на приисках заворачиваете? – спросил Смолин. – Ну, громко сказано – заворачиваю… Так, не последний… У меня к вам разговорчик, Василий Яковлевич, типа служебной необходимости… Как, ничего? – Да бога ради, – сказал Смолин, – только сначала дела закончу. У меня тут по квартире бродит молодой, ретивый мент, показания снимает со всех и каждого, включая холодильник… – Ох ты! Случилось что? – Да так как-то… – поморщился Смолин, – убили, оказывается, мужичка, у которого я эту квартиру купил. Деньги, видимо, засветил по пьянке, разболтался… Вот здешний Пинкертон и трясет всех и каждого… – Ну, пойдемте, посмотрим, что за Пинкертон… Пожуем – увидим… – и он направился в квартиру весьма энергично. Смолин оглянулся на Фельдмаршала – тот был какой-то смурной, но не было времени разговаривать. Он пошел следом за напористым гостем. Из спальни, он видел с порога, как раз показались Шварц и «убойный» – последний выглядел не особенно торжествующим, зато Шварц, наоборот, безмятежно ухмылялся. До Смолина долетела его громкая реплика: – Так что, ежели у английской королевы брюлики попятят или Оружейную палату ломанут – милости прошу подозревать, мы завсегда исполнительные! Только вот насчет Джона Кеннеди – чистый поклеп, прошу не шить! Шумилов, в целях сохранения лица, притворялся, что ничего этого не слышит, шагает сам по себе. – Игорек! – жизнерадостно воскликнул Кравец. – А я-то слышу – пришел Пинкертон, ужасти разводит, подозревает всех и каждого… Ты что тут сыщиков-разбойников развел? Кончай, кончай, у нас дела серьезные… Адью и оревуар, значить… Произнесено все это было с улыбочкой, но достаточно твердо – так что означало не особенно и зашифрованное предложение выметаться отсюда к чертовой матери. Что характерно, крутой товарищ Шумилов в бутылку не полез, а ответствовал вполне смиренно: – Да что вы, Кирилл Петрович, формальности сплошные… – Ну вот заканчивай быстренько свои формальности – и на крыло! – уже без улыбки напутствовал Кравец. «Ничего удивительного, – подумал Смолин. – Градообразующее предприятие, к тому ж знаменитые куруманские золотые прииски, давным-давно отошедшие в руки микроолигархов. Логично будет догадаться, что приисковые тут и правят бал…» Смолин вежливо распахнул перед Шумиловым дверь на кухню. Тот, стараясь без особой необходимости не встречаться взглядом, вновь раскрыл папочку: – Прочтите и напишите внизу: «Мною прочитано, с моих слов…» Смолин пробежал собственные показания, изображенные довольно неразборчивым почерком, не нашел ничего, что его не устраивало бы, и вывел внизу соответствующую формулу. Пробормотав, что еще придет, если что, Шумилов кивнул и постарался побыстрее покинуть место действия. Зато с участковым Смолин раскланялся вполне уважительно. Едва представители власти удалились, на смену им в кухню проворно протиснулся представитель микроолигархии, на ходу снимая с плеча плоскую черную сумку специфического вида. Извлек оттуда плоский черный ноутбук, поставил на стол, проверил предварительно его на шаткость, раскрыл. Закрыл дверь, опустился на стул и привычно включил компьютер: – Василий Яковлевич, мне Степа говорил про вашу предивинскую неприятность… Я вам сейчас продемонстрирую несколько человечков. Может, и узнаете кого? – Да ради бога, – пожал плечами Смолин. – Только вы-то здесь при чем? – Да вот… Всё в нашем мире взаимосвязано… – усмехнулся Кравец, ловко вставляя сбоку серебристую флэшку. – Тут немного, субъектов с полдюжины… Поехали? Он нажал клавишу – и во весь экран появилось изображение некоего лица кавказской национальности средних лет. Снимок в три четверти, объект явно не позировал, а может, и не знал, что его запечатлели для истории… – Проехали, – сказал Смолин. Второй – помоложе, определенно славянского облика, тоже совершенно незнакомый. Третий, четвертый – снятые украдкой, весьма даже мастерски, так, чтобы опознание можно было провести наверняка. – Стоп, – сказал Смолин. Татарин собственной персоной, запечатленный практически анфас, судя по смазанному фону, восседающий где-то в летнем кафе. Сигаретка дымится в руке, поза расслабленная, не похоже, чтобы он с кем-то общался, один сидит, точно, но лицо, все равно стянутое вечной маской готовности к чему угодно, глаза фиксируют. – Ну, так я и думал, – удовлетворенно сказал Кравец. – Евтеев Вячеслав Петрович, он же Татарин, он же Вячик Гюрзатый… И биография убедительная… То-то мне докладывали, что отметили его в Предивинске… – Ага, – сказал Смолин. – Вы что, и в Предивинске агентурку держите? – Да много где держим, – без тени замешательства сказал Кравец. – Золотишко, Василий Яковлевич – штука приманчивая и специфическая, сами должны понимать. С самого начала пошло – как только где заведется золотой прииск, тут же обсядут его охотнички, любители халявы… Предивинск, значит… Ну, неудивительно. У него там младший брат, Евтеев Николай Петрович, старший научный сотрудник тамошнего музея… Сам по себе совершенно не интересен – мышонок серый, интеллигент классический. Но братишку родного, конечно, приютит и обогреет… Смолин промолчал. У него было свое мнение касаемо «мышонка серого», но не стоило особенно уж откровенничать с собеседником: у того свои дела и секреты, у Смолина свои… – Значит, это он вас пытался избавить от ваших собственных денежек? – Он самый, – сказал Смолин. Чуть помолчав, не убирая с монитора Татарина, Кравец произнес без прежней напористости, словно бы размышляя: – Василий Яковлевич, а вы б заявление написать не могли в соответствующие органы? Попытка вооруженного ограбления и все такое прочее… такой заявой я бы, попадись он на глаза, в два счета закрыл бы у местного «хозяина»… – Насолил? – Ну, в общих чертах, думаю, вас посвятить можно… Для нас главная беда, Василий Яковлевич, не какой-то там разбойный налет на перевозимый продукт, – времена не те, организовано и закрыто все так, что любого придурка положат на месте без особых хлопот… Другое опаснее. Говоря казенным языком – создание устойчивой преступной группы для хищения золота в ходе производственного процесса. Вот тут уж не стреляют, ножиками не тычут, дурного детектива не разводят. Все в высшей степени потаенно, выявлять и пресекать приходится чисто агентурными методами. Детали вам должны быть неинтересны, вам это умение не пригодится, как любому законопослушному… Короче, вскрыли мы две недели назад одну такую группочку. Вскрыли, когда они уже успели переправить за ограду килограмма полтора и собирались хапануть еще больший кусок. Я перед ними снимаю шляпу: методика была применена весьма даже оригинальная, изобретательная, никогда прежде на прииске не применявшаяся… Не тупыми мозгами прокрученная. Так вот, Татарин за этими старателями стоял, что я знаю совершенно точно, но прищучить его законными методами не в состоянии: не дают на него показаний, хоть ты тресни… Трое из четверых – сидельцы старые, с богатым жизненным опытом, кодекс знают почище, чем я устав, от организованной труппы шарахаются, как черт от ладана, Татарина не сдают. Дурачками прикидываются: мол, каждый сам по себе из индивидуальной алчности золотишко тырил… Хотя информация точная – это именно организованная группа с Татарином во главе… – Плохо их били? – фыркнул Смолин. – Василий Яковлевич… – поморщился Кравец, – примитивно это… Оно конечно, в ментовке сплошь и рядом колошматят – как в любой полиции, какую ни возьми. Однако… Долго вам объяснять суть, но она в кратком изложении такая: одному достаточно пары плюх, другому дюжина потребуется… а третьего, бей не бей, не расколешь. Не действует это на него, понимаете ли. Бесполезно. Столько методов без битья перебирать приходится… Так вот, и на Татарина есть хрен с винтом. Вы, конечно, человек интеллигентной профессии, от таких сторон жизни далеки наверняка… Как бы вам объяснить популярнее… В уголовном мире, несмотря на все новшества и распространение беспредела, остаются понятия. Это… – Не надо, – сказал Смолин, ухмыляясь про себя. – Я детективы читаю, ящик смотрю, представляю примерно, о чем речь… – Ну, хорошо… Татарин совсем недавно, как бы это популярнее… большую бяку сделал оч-чень авторитетному человеку по имени Датико Метехский. Скверно с ним поступил, абсолютно не по понятиям. Рассчитывал, что прокатит, а оно и не прокатило, наперекосяк пошло, выплыло наружу. От сходняка, то есть всеобщего осуждения, Татарин как-то там увернулся, но товарищ Датико, как легко догадаться, ежели сможет до Татарина дотянуться, постарается отыграться самым решительным образом… Расклад простой. В Куруманском районе колючки хренова туча: лагеря, поселения, пересылка («Бывали-с на этой пересылке», – отметил Смолин без всякой ностальгии)… короче, хозяйство обширное. И в наших местах у Метехского позиции как раз крепенькие. Если Татарин приземлится на нары в Курумане, жить ему пару суток, не более – пока не разойдется новость и не придет малява о долгожданном госте… И если б мне удалось его запечатать на семьдесят два часа, хотя бы за неправильный переход улицы или писанье в общественном месте, – расколол бы я его, как сухое полено. Упаси боже, без малейшего физического насилия. Одним единственным культурным вопросом: «Ну что, потрох сучий, в общую хатку хочешь на несколько дней?» Уж будьте уверены, он бы мне все и всех сдал в обмен на этапирование за пределы района… Он, паскуда, прекрасно знает, что здесь ему хана, по некоторым данным, собирается дернуть не только из Сибири, но вообще из страны, только тянет что-то… И если б я его заполучил… В общем, можете написать заяву? – Не могу, простите великодушно, – сказал Смолин, практически не раздумывая. – Василий Яковлевич, если вы чего опасаетесь, я вас честным офицерским словом заверяю: ни один волос… Вы со Степой поговорите, он вам скажет, что я слово держу железно… – Абсолютно не в том дело, Кирилл Петрович, – сказал Смолин сумрачно. – Нельзя мне писать заяву. Никак нельзя. По самой житейской… да ладно, шкурной причине… Мы ж с вами люди взрослые, вы знаете наверняка: есть сделки, которые обоих партнеров удовлетворяют, никому на свете ущерба не наносят ни малейшего – вот только по закону считаются черт-те чем и безусловно подлежат по всей строгости… Как раз тот случай. Вы ведь не можете гарантировать, что мое дело не всплывет? Что Татарин никому и никогда про наши дела не вякнет? После продолжительного молчания Кравец признался: – Не могу. – Вот видите, – сказал Смолин. – И рад бы помочь, но самому боком выйдет, долго буду в грязи барахтаться… Не могу, уж простите… Он ожидал наезда, но собеседник, судя по всему, был человеком очень даже неглупым. Видно было, что ему смолинская позиция категорически не по нутру, однако смолчал, только губы поджал. Погасил экран, протянул: – Жалко, жалко… Ну, своими силами обойдемся… Извините за компанию. Уже совершенно не глядя на Смолина, он убрал компьютер в сумку, тщательно застегнул ее и вышел. Перекинулся парой слов с Фельдмаршалом и, судя по шагам, прошел к выходу. Смолин остался сидеть, не ощущая ни малейшей неловкости – в конце концов, своя рубашка ближе к телу. У них контора и так неслабая, пусть справляются сами… Вошел Фельдмаршал: – Не договорились? – Сам понимаешь, – сказал Смолин, – не годится мне светить предивинские приключения. – Да ладно, он мужик умный… – Ты чего такой смурной? – Степку Лухманова зарезали, – произнес Фельдмаршал уныло. – Я к нему поехал утречком, он мне должен был кое-что раздобыть, сговорились уже, он звонил, что нашел… А дома жена в истерике, все кувырком, менты бумаги пишут… Короче, вчера поздним вечерком кто-то его подстерег у магазина, сунул в сердце то ли шилом, то ли заточкой… На ограбление не похоже, хоть барсетка и пропала. Чужая душа, конечно, потемки, но сомневаюсь я, чтобы Степка во что-то такое влез. Парнишка был простой, как две копейки, малым легальным бизнесом был вполне удовлетворен, а если и задевал нелегальщину, то уж никак не такую, за которую заточкой в сердце бьют… – Действительно… – сказал Смолин. – Черт знает что… – Действительно… – повторил Смолин, прислушался к громким голосам в гостиной: – Слушай, скажи там нашим, чтобы минут несколько меня не дергали, я сам выйду, когда… В общем, мне тут подумать нужно. Обстоятельно и серьезно. – Понял, – Фельдмаршал улетучился, тихонько прикрыв за собой дверь. Смолин сидел, опершись локтями на покрытый линялой клеенкой стол, подперев руками буйну головушку, в которой прямо-таки скрипели и искрили от напряжения мозговые извилины, мельтешили догадки, варианты, идеи и просто хаотические мысли. Все укладывалось в догадку. Все. Оставались, конечно, прорехи, изъяны и недодуманные частности, но главное представало убедительным и основательным, как железнодорожный рельс. Поскольку логика тут была железная, без малейшего изъяна. Частенько не все на свете можно логически объяснить и логически просчитать, но в данном конкретном случае… Видимо, все умственные тормоза сводились к тому, что он не хотел верить. Очень уж фантастично все выглядело… или, наоборот, буднично, учитывая, что подобное сто раз случалось, правда, с другими. И если поверить и рискнуть, в крайнем случае будешь выглядеть смешным и потеряешь некоторую сумму денег, вовсе даже не заоблачную. Всего делов. Зато при удаче… Феерия, а? Как всегда, стоило ему принять окончательное решение, когда уже не было пути назад и ничего нельзя переигрывать, голова стала прохладная, ясная, никаких колебаний, никаких раздумий, переливаний из пустого в порожнее… Он встал и распахнул дверь. Там как раз Фельдмаршалу наливали штрафную. Кот Ученый любовался разворотом газеты с цветными снимками, Инга восседала с видом скромной гордости, а Шварц громко повествовал, как он через губу толковал с залетным ментенком, вмиг того поставив на место. Все воззрились на Смолина и Шварц спросил: – Ну что, на крыло? Вызываем «Газельку»? – Вызываем, – сказал Смолин. – Вот только насчет крыла рановато, – усмехнулся, когда на нем скрестились недоуменные взгляды всех без исключения присутствующих: – Не закончена еще работа, ребятки. Разъяснения на сей раз давать не собираюсь – и из чистейшей воды суеверия, и не лезьте, иначе буду безжалостно посылать по всем адресам, невзирая на прошлые заслуги. Дисциплина, порядок, молчание. Шефу виднее, он старый и паровоз видел, вот как вас сейчас-Просто прекрасно, что он по устоявшейся привычке сунул в бумажник пластиковую карту «Шантарского кредита» – на автопилоте, по устоявшейся уже привычке пользоваться максимумом достижений технотронного века. Так что гонять машину в Шантарск за деньгами не пришлось, черт его знает, как там обстояло в уныло загибавшемся Предивинске, но в «золотой столице» Курумане было изрядное количество отделений разнообразных банков. Так что уже через полчаса он выходил из солидного даже по шантарским меркам здания с чуточку потяжелевшими внутренними карманами. Без нужды сделал парочку кругов. Слежки за ним вроде бы не просматривалось – он, конечно, не бог весть какой спец в ее выявлении, но, если учесть, что за ним должны были (если он правильно догадался) топать по пятам тоже совершеннейшие любители… Каковых, кажется, на хвосте не висело – что ни о чем еще не говорило… Резиденцию Ванятки он отыскал без особого труда, только раз уточнив у аборигенов, где означенная улица находится. Оказалось, искомый дом располагался совсем близко от бывшего особняка купца Корнеева – метров через двести свернуть налево, в тихую улочку, еще метров триста По ней… Дом был послевоенной постройки, двухэтажный, неказистый, толстый слой штукатурки кое-где обвалился, открывая основательную, надо признать, кирпичную кладку: на совесть строили при Осипе Виссарионыче. За что бы ни брались, все тогда делали крайне основательно – и то, чему теперь ужасаются, и то, чем до сих пор законно гордятся… По первоначальным наблюдениям Смолина, половину квартир в домишке так и занимали старые жильцы, но у каждого из трех подъездов красовались разномастные вывески. Загадочное ООО «Синильга», магазинчик мебельной фурнитуры «Апекс», стоматологический центр «Санитус»… вот наконец и «Империум»… Судя по табличке на двери одной из бывших квартир, часы были еще приемные, а потому Смолин решительно распахнул дверь и вошел. Что сейчас находилось в бывшей кухне, осталось неизвестным по причине закрытой двери. Дверь в одну из комнат оказалась открыта, Смолин из коридора видел, что там никого нет – только парочка заваленных бумагами столов с торчащими посередине компьютерами: ага, наш Ваня тоже не чужд технического прогресса. Последняя дверь тоже была закрыта, и Смолин без раздумий дернул ее на себя. Подалась. Такой же стол, заваленный бумагами. За компьютером, сосредоточенно егозя пальцами по клавишам, сидит генеральный директор, уставясь на экран со столь сосредоточенно-хищным видом, словно ожесточенно торгуется сейчас с кремневыми английскими дилерами за кусочек улицы Белгравия. Правда, этой версии решительно противоречили раздававшиеся звуки: классическое звуковое сопровождение какой-то компьютерной стрелялки: рокот боевых космолетов, писклявое «пьу-пьу-пьу!» очередей, треск, грохот… Увидев Смолина, Дюков проворно ударил по клавише, после чего настала тишина. На посетителя король куруманской недвижимости взирал со смешанными чувствами: вроде бы и надеялся на что-то приятное для себя, но и допускал, что ему сейчас без лишних преамбул дадут в ухо… – Василий Яковлевич… – осторожненько начал Степа, – вы не квартиру ли предлагать пришли? Смолин усмехнулся: – Наоборот, совсем даже наоборот… – увидев, как вытянулось лицо Степы, добавил: – Вот только вешаться не надо, друг мой Степан Сергеевич. Я вам денежки принес, за квартиру, за январь… Он уселся напротив и достал аккуратно перехваченную банковской упаковкой пачку рыженьких «пятерок». Положил перед Степой. Тот смотрел опасливо и руку протягивать не торопился. – Все в порядке, чего там, – уверил его Смолин, ощущая нешуточный подъем духа, – здесь, как легко догадаться, ровно пятьсот тысяч. Помнится, Степа, ты именно столько рассчитывал получить за весь дом? Вот я его и покупаю. Дом. Весь. Незамедлительно. И не надо мне тут глазки закатывать с видом хитрым и лукавым! – прикрикнул он. – Я прекрасно помню, ты говорил, что и на пятьсот согласен. К тому же, что немаловажно, позволь напомнить, Степан Сергеевич: одна из квартир и так моя, поэтому нужно было бы вычесть… Ну, ладно. Я тебе даю ровно пятьсот – с тем условием, чтобы мы сегодня же оформили все, что только можно. В «репе» регистрировать пока что не обязательно, это подождет… но прочие документы мы должны составить сегодня, чтобы ты получил денежки, а я – хибару… Ясно? – он склонился к собеседнику через стол с самым суровым выражением лица: – А если вздумаешь крутить, цену повышать или что-нибудь еще, гарантирую – моя квартирка так моей и останется, пока я жив, а ежели помру, к наследникам перейдет… наследничка ты видел уже, кстати, этот тот самый габаритный парнишечка, что любит за поясом пушку таскать… И никогда в жизни тебе дом не продать целиком, десять лет будешь маяться, впаривая его по квартиркам. Арайончик неперспективный и все такое прочее. Вот тебе и весь расклад, простой, незамысловатый, обоим выгодный… Ну, что скажешь, Степан Сергеевич? Или бьем по рукам быстренько, или я ухожу и в жизни больше не появлюсь… – Ничего не понимаю… – пробормотал Дюков. – А что тут понимать? – искренне удивился Смолин. – Тут и понимать нечего. У вас товар, у нас купец, согласие есть продукт при полном непротивлении сторон… Так как? – Ну, можно… – Что значит «можно»? – весело воскликнул Смолин. – Только не впаривай мне, бога ради, что с тобой через день такие сделки заключают, пол-лимона в клювике приносят… Ты, вообще, держал в руках пол-лимончика одной пачкой? Сомневаюсь… Ладно, вставай быстренько, и поехали дела делать… Глава 6. Число «семь» В полном соответствии с традициями времени и места почтенный куруманский домовладелец Василий Яковлевич Смолин (он же временами – Гринберг) сидел на лавочке у входа в означенное домовладение не в смокинге или там сюртуке, а совершенно простецки – в растянутых трениках, тельняшке и домашних тапочках. Почесывал пузо через тельняшку, покуривал, поплевывал под ноги. Для полноты картины не хватало только бороды и обширного чрева (коим, как явствовало из большой фотографии на втором этаже музея, отличался купец Корнеев), но тут уж – чем богаты… Одним словом, скромное обаяние буржуазии по-шантарски. Возле соседнего дома вяловато протекала обычная вечерняя провинциальная жизнь: мужички стучали доминошными костями совершенно в стиле шестидесятых годов (им бы еще городки для полной и законченной ностальгии), парнище длинноволосый с мотоциклом возился, на втором этаже при настежь распахнутом окне (не графья, чай, некого стесняться) тетя Спора из седьмой (Смолин уже и такие детали знал) громогласно воспитывала безответного муженька, опять приползшего на бровях, во всю мощь легких поминая ему и пропитой аванс, и утащенную из дома банку варенья, и Машку из аптеки, и, чтобы не сбиваться с ритма и не прекращать экзекуцию раньше времени – еще и новенький костюм, бесповоротно испорченный пьяным падением в канаву в столетнюю годовщину со дня рождения В. И. Ленина. Память у тети Споры, как Смолин уже убедился за эти три дня, могла дать сто очков вперед любому компьютеру. Муж, конечно, отмалчивался, как и следовало из партитуры, только временами пробовал бубнить нечто примирительное. Смолин уже знал наперед, чем закончится дело: минут через десять седенький лысенький дядя Федор появится на улице, примет порцию ритуальных насмешек от доминошников и присоединится к ним, извлекая из штанов утаенный пузырь. Для окружающих это было так же привычно и буднично, как дождик или снег. По улице бравой и неспешной походкой хозяина здешних мест шествовал участковый, с каковым Смолин церемонно и раскланялся издали, как и подобало справному хозяину. Подойдя близко, участковый покосился на распахнутое окно, поморщился, заложил два пальца в рот и свистнул весьма даже мастерки. Тетя Спора моментально снизила напор децибел четверти этак на три – судя по всему, это тоже был отработанный ритуал. – Слышал, Василий Яковлевич, сносить собираетесь? – спросил участковый с профессиональным интересом «хозяина тайги». Оба посмотрели на строительные леса – металлические, составные, с одного боку дома достигавшие крыши. У подножия их лежал моток металлического троса, стояли грязные ведра, валялись ломы. – Вот это еще не решил, – ответил Смолин степенно. – Построено на совесть, всех нас переживет. Если как следует все внутри почистить-отделать… А вот крышу я по-любому снесу к чертовой матери, под самый корешок. Она-то как раз ненадежная – черепица свое отжила, дерево надо менять… Проще будет снести ее напрочь и новую поставить. – Это точно, – кивнул участковый. – Рабочих подобрали уже, я слышал? Говорили, второй день по крыше лазят… – Глаз – алмаз? – Служба такая, – с достоинством ответил участковый, – старая школа. Вы чихнёте, Петька карбюратор запорет, – кивнул он на парня с мотоциклом, – а нам уже все известно… Вроде с Трофимкиным договорились? – С ним. – И правильно. Обстоятельный мужик и непьющий, все разберет в лучшем виде, да и новую поставит… Честь имею! Он козырнул Смолину и неторопливо направился к байкеру Петьке, явно намереваясь дать ему ценные указания по ремонту – тихие деревенские будни… Смолин закурил, откинулся на крашеную спинку скамейки, нагревшуюся за день. Нельзя сказать, чтобы он был недоволен собой – он все делал правильно. Просто что-то упорно не складывалось… Чердак он чистил демонстративно, с совершенно ненужной суетой, громкими комментариями хода процесса (что обеспечивала троица сподвижников, одетых по-рабочему, но занимавшихся главным образом тем, что растолковывала неизбежным зевакам: сносить будут крышу к чертовой матери напрочь). После этого чистых трое суток они ждали: и днем, и ночью, сменяясь, то на крыше занимали посты, то в машине на приличном отдалении, то пешим порядком укрываясь в укромных местечках. И – ничего. Никто не попытался проникнуть в дом (хотя создавалось полное впечатление, что во всем доме – никого и днем, и ночью). Никто не пытался выспросить у Дюкова хоть что-то о сделке, покупателе, о чем-то еще. Что-то тут не складывалось… После двух убийств Смолин, крепко подозревавший, что и Лобанский неестественным образом отправился в мир иной, как раз и построил версию, не столь уж и сложную: нечто (он до сих пор из суеверия боялся облекать в конкретные слова свои догадки) изначально спрятано в доме. Лобанский, святая душа, ни о чем таком не подозревая, в своей рукописи дал неопровержимые доказательства, что сокровище существует, мало того, находится в пределах досягаемости. Некто (скорее всего, он и был тем загадочным «спонсором») заморочил голову старичку заманчивыми обещаниями, а потом убрал, сымитировав несчастный случай. Рукопись забрал – как наверняка и некую подборку документов, с которыми Лобанский работал. Витек погиб оттого, что мог что-то знать. Что-то, чему не придавал значения, но в один прекрасный момент мог простодушно разболтать. В точности так обстояло и со Степой Лухмановым. Коли уж появляются трупы числом как минимум два – наш Некто гуманизмом не страдает и моралью не обременен – ну, учитывая, какой приз на кону… Но дальше… По всем законам логики, этот Некто должен был непременно обозначиться где-то поблизости, прослышав о сносе крыши. Однако ручаться можно, что не обозначился. Отсюда плавненько вытекало три варианта: 1. Искомое находится вовсе не в доме или по крайней мере, не на чердаке. 2. Смолин ошибся, приняв за реальность цепочку совпадений, ничем между собой не связанных. 3. У Некто вдруг вырезали аппендицит или он сломал ногу на ровном месте, поскользнувшись на банановой кожуре, каковую сейчас можно встретить в любой глуши. Вообще-то, в третьем случае дело могли продолжать сообщники… или он никому не доверяет и действует один? Второй вариант тоже выглядел пустячком, не приносящим никакого вреда: в конце-то концов, все, что нашлось в квартире, перекрывало смолинские расходы и даже сулило некоторую прибыль. Да и на чердаке кое-что нашлось, не на умопомрачительные суммы, но и не на копейки: старая мебелишка, после реставрации вполне годная в продажу, дюжины две тарелок-чашек-блюдец, в том числе и посуда начала тридцатых с эмблемами РККА. Парочка радиоприемников, телевизор КВН, подшивки старых газет и журналов, книги, всякая мелочь. Одним словом, безусловно не останешься в накладе. Да и любой понимающий человек, узнай он подробности, и не подумал бы смеяться: стоило рискнуть, ох, как стоило, умный не побоится в такой вот ситуации выглядеть смешным, да умные и не высмеют… Невыносимее всего была мысль, что верным может оказаться первое предположение. Что Смолин, светоч интеллекта, гений интуиции и антиквар от бога, рассчитал все правильно, прав оказался. Вот только допустил один крохотный, зато существенный промах: клад вовсе не в доме, он уже извлечен и Некто в данный момент пьян от радости, как любой на его месте… Можно, конечно, утешать себя тем, что ошибка эта – неизбежная. Если клад не в доме, то Смолину не в чем себя упрекнуть: у него не было даже и крох информации о подлинном месте. Одним напряжением ума, пусть сверхмощного, такое не вычислишь. Но утешение это слабое – особенно если представить, что вещи находятся сейчас в руках у другого. У скотины, которая ради них, не колеблясь, пошла на убийства. И ведь скотина эта, будем реалистами, имеет все шансы ускользнуть с добычей. Уныло… А впрочем, оставался еще один шанс. Последний. С раскладом вероятностей пятьдесят на пятьдесят. Трехдневное бдение ничего не дало, сподвижники, не посвященные в суть дела, стали откровенно скучать, да и сам Смолин уже не рассчитывал, что Некто объявится. Значит, пора сделать самое простое – когда окончательно стемнеет, еще раз осмотреться и подняться на чердак. Вот только самое простое, казавшееся очевидным решение было еще и самым тяжелым. Если ничего не отыщется – заранее будем пессимистами – психологический удар придется выдержать неслабый. Не смертельно, конечно, с инфарктом не рухнешь и в дурку не загремишь, но все равно, долго потом будешь ходить так, словно в душу нагадили. И все же пора решаться, не торчать же здесь до Нового года. Смолин поднялся в квартиру, где Инга, согласно неистребимому женскому инстинкту, ухитрилась почти совершенно ликвидировать следы Шварцевских поисков. И прилежно приготовила ужин, чему Смолин мимолетно умилился – так, самую чуточку, на мало-мальски сильный накал умиления времени не было, да и чужда была его натуре лишняя сентиментальность. Он присел за стол, лениво ковырнул котлету. Кусок в горло не лез – понемногу его захлестывал деловой азарт, нетерпение поиска. – Спать пойдем? – спросила Инга. – Ты иди, – Смолин, мимоходом погладил ее по голове, – а я несколько часиков поработаю. Поброжу по дому, осмотрю все, что только можно, вдруг что и… Ты не ухмыляйся, неужели не успела уже понять, что клады не только в книжках водятся? – Успела, – сказала Инга. – И все равно… Взрослый мужик будет всю ночь привидением бродить по дому, стены выстукивать, половицы отдирать. Как хочешь, но это как-то… – Самое смешное, что порой и в самом деле что-то есть под половицами… – заметил Смолин. – Ладно, ложись. Только обязательно на задвижку закройся, мало ли что… – А ты потом как? – Ох, – сказал Смолин, – когда я закончу, есть сильные подозрения, будет уже белый день, и ты давно проснешься… Я пошел. Закройся только обязательно, я проконтролирую… Он и в самом деле постоял у двери, пока не услышал внутри скрежет старой задвижки. Последующие четверть часа он ходил по дому, из квартиры в квартиру, стоял на лестничной площадке (свет на лестнице был им самим погашен), смотрел в окна, не следит ли кто за домом. И ничего подозрительного не обнаружил. Можно было, конечно, посадить ребят в машине где-нибудь неподалеку, чтобы подстраховывали его, пока все не кончится. Но от этой идеи Смолин почти сразу же отказался. Он ко всем трем относился с превеликой симпатией, уважал и ценил, вместе они съели пуд соли и все друг на друга могли положиться… Именно по этой причине не стоило их впутывать в историю, где замаячили трупы во множественном числе. Тертые ребята, твердые, не трусы, но ни одного из них жизнь не жевала так, как Смолина, ни один из них ничего подобного и не хлебнул. А значит, не стоило выставлять их против человека, который наловчился без зазрения совести бить заточкой в сердце. Хороший командир старается солдат поберечь и в рост на пулеметы не пошлет. Противостоять на равных сволочи, прекрасно владеющей заточкой и не боящейся крови, мог один Смолин – таково было его твердое убеждение… В тишине, в лунном свете он поднялся на чердак по старинной крутой лестнице. И оказался в совершеннейшем мраке – единственное слуховое окошечко он сам еще вечером тщательнейшим образом завесил куском брезента, чтобы и лучик света наружу не проник. Посветил крохотным фонариком, вмонтированным в зажигалку, – автомобильный чемоданчик с инструментами, конечно, на месте. Как и короткий ломик с выгнутым концом, пластиковый пакет с зубилами-стамесками и прочими причиндалами. Подсвечивая себе тускловатым, призрачным синим светом, Смолин прошел к балке, на которой был присобачен старомодный выключатель, годов еще пятидесятых, с двумя пластмассовыми штырьками: один торчал наружу, другой сидел в гнезде по самую маковку. Нажал верхний – и тот вошел в гнездо, а нижний, соответственно, выскочил на всю длину. Вспыхнула лампа на сто пятьдесят ватт, лично вкрученная Смолиным после тщательного осмотра ветхой проводки и старинной розетки. Светло стало, конечно, но никак нельзя сказать, что чердак залило ослепительным сиянием. Лампочка была одна, а чердак обширный, этак пятнадцать на пятнадцать, в четырех местах пучком, веером расходились массивные балки из цельных бревен, поддерживающие крышу. Справа громоздились старинные купеческие лари – три сундука, обитые проржавевшими железными полосами, настолько неподъемные, что их, надо полагать, вперли сюда после постройки дома и более уже не двигали. Все, что там было, грузчики выгребли, так что лари интереса не представляли. Смолин их уже успел тщательно осмотреть и был уверен, что там нет никаких придумок вроде двойного дна или стенок, или крышек. Совершенно неинтересные лари. Под ними вряд ли есть тайники – ну кто, когда дом строили, мог что-то такое предполагать? В самом начале царствования могучего, казавшегося несокрушимым Александра Третьего? Такие тайники у купцов историей антикварного дела и кладоискательства не отмечены… Он стоял посередине чердака. От вееров толстенных брусовых балок легли диковатые тени. Стояла совершеннейшая тишина, пропахшая пылью и, если кому-то кажется, что так будет не в пример романтичнее, дыханием чуть ли не полтора столетия. Одним словом, условия для работы – идеальные. Теперь и начиналось самое интересное: экономя время, нервы и силы, попытаться сразу отмести те местечки, где тайника заведомо быть не может… Федор Степанович Коч был не романтичным гимназистом, а человеком пожилым, степенным, с вологодской крестьянской закваской, он просто обязан был действовать обстоятельно, качественно, семь раз отмерив, один отрезав, так, чтобы сразу и наверняка… Частенько, судя по немалому опыту находок на чердаках, разнообразные вещички (от маузеров до свертков с деньгами) заворачивали во что-нибудь и без особых затей засовывали куда-нибудь за балки, под перекрытия, в укромные уголки. Смолин подобные места, конечно же, начал тщательно осматривать в первую очередь, но лишь в качестве первого этапа. Вообще-то, и такие немудрящие тайники надежно сохраняли укрытое долгими десятилетиями, иные из них обнаруживаются даже сегодня (а иные, логически рассуждая, до сих пор не обнаружены), но у Коча имелось ведь нечто особое, и он, к бабке не ходи, рассуждал иначе… В узких местах, где можно что-нибудь засунуть, ничего не обнаружилось, как и следовало ожидать. Потом Смолин уже не так скрупулезно осмотрел балки – для очистки совести. Чересчур глупо было бы выдалбливать в них тайники – бросалось бы в глаза, как пьяный поручик Ржевский среди благонравных гимназисток. Пол тоже отпадал. Он был выстелен солидными досками примерно в дюйм толщиной (Смолину было сейчас не до того, чтобы вспоминать, сколько это будет в тогдашних российских мерках). Нигде ни единого сучочка – чтобы гниль не пошла, в те времена любой строитель или подрядчик, прохлопавший одну-единственную доску с сучком, навсегда потерял бы репутацию и мог заранее готовиться кончить жизнь под забором в обнимку с четвертью сивухи – кто бы его после такого нанял?! Чересчур много трудов пришлось бы приложить, чтобы поднять даже одну доску и оборудовать тайник под нею – длиннющие, на совесть сбитые, возиться пришлось бы чертову уйму времени – а тайник опять-таки будет бросаться в глаза… И все же Смолин, то приседая на корточки, то перемещаясь так, словно шел вприсядочку, то без церемоний ползая на коленях, а то и на брюхе, осмотрел весь пол. И в который раз похвалил старых мастеров – доски лежали идеально, прилегали плотно, в жизни их не тревожили… Слуховое окошко он осмотрел еще три дня назад, по светлому времени – нет, никто не разбирал черепицу, опять-таки работа была бы тяжелая, а риск обнаружения – максимальный. Оставалось самое интересное, самое вероятное. По периметру там, где наклонная крыша соприкасалась с полом, все это протяженное пространство было тщательно забито вертикально положенными досками – длинными, конечно, массивными, конечно, но не идущими ни в какое сравнение с просто-таки монументальным половицами. И Смолин понял, что наступило главное. Либо он был прав, либо – не повезло. Он не поколебался бы отодрать все до единой доски, погонных метров этак шестьдесят (сам он именно там бы и прятал), но спешить не стоило, этот мартышкин труд можно и оставить на потом… И вновь, где на корточках, где скрючившись в три погибели, где ползком (вывозившись к тому времени по уши в сухой пыли, паутине и вовсе уж непонятном мелком мусоре) он двинулся вдоль этой полосы потемневших от времени досок высотой с ладонь. Он не исследовал пока что сомнительные места – просто накрепко запоминал, впечатывал в память вид этого сооружения, длину, места стыков, шляпки гвоздей, утопленные заподлицо с досками, иногда осторожненько поддевал стамеской доски там, где они соприкасались с половицами или внутренней поверхностью крыши. Заняло это чертову уйму времени, но потом он, грязными пальцами поднося ко рту первую за несколько часов сигаретку, мог с уверенностью сказать, что видит в уме шестьдесят метров досок так, словно сам их старательно приколачивал. И, еще раз, уже мысленно, пройдя вдоль них, отметил странность. Даже не одну, а две. В двух местах, расположенных примерно напротив друг друга доски были нестандартной длины. Только в этих двух местах. Повсюду, по всему периметру доски были строго одинаковой длины, что-то около полутора метров (надо полагать, два аршина), а в помянутых местах красовалось по две доски половинной длины. Он не знал, то ли это, долгожданное. Но другого столь подходящего для тайника места просто-напросто не имелось. Смолин, выбрав мысленно между двумя местечками, подошел к тому, что располагалось со стороны слухового окна. Аккуратно постукивая молотком, загнал стамеску между доской и крышей, осторожно нажал… Тягучий скрип показался пулеметной очередью. Он работал неспешно, старательно. Вскоре короткая доска была выдернута со своего места, а там и вторая. Распластавшись на полу. Смолин посветил туда фонариком. Пустышка. С первого взгляда видно. Совершенно пустое пространство треугольного сечения. Ничего, кроме пыли – справа, и слева от проделанной им дыры – то же самое. Разочарование таилось где-то рядом, осторожненько выжидая момента, чтобы захлестнуть сознание. Но Смолин, стараясь ему не поддаваться, перешел на другую сторону чердака, аккурат напротив, вновь с усилием вставил самый кончик стамески, застучал молотком, отложил то и другое, взялся за ломик, всадил изогнутый конец в образовавшуюся щель… И не успела еще доска отвалиться, как он увидел, что все пространство за ней туго забито темной скомканной материей… С колотящимся сердцем (кровь барабанила в виски болезненными толчками) Смолин ухватил этот ком обеими руками – слежавшаяся, пропитанная пылью, ветхая, едва ли не расползавшаяся материя наподобие примитивной дерюги – потянул, вырвал из щели, мотая головой и отчаянно чихая: сухая пыль залепила лицо. Но эти пустяки не имели значения – потому что там был и второй похожий ком, расположенный сантиметрах в пятнадцати от первого, и в образовавшейся пустоте лежали два непонятных свертка, опять-таки обернутые темной материей… Это безусловно не походило по размерам на то, что он искал, но кто сказал, что все непременно должно покоиться вместе? Наугад цапнув правый сверток – оказавшийся изрядной тяжести, – Смолин нетерпеливо сорвал ветхую ткань. Под ней обнаружилась добротно промасленная бумага, даже теперь жирноватая на ощупь, издававшая явственный запах чего-то вроде ружейного масла. Пачкая руки, Смолин разворачивал ее, срывал… Браунинг. Второй номер. Классический «Фабрик Насьональ», Бельгия, девять миллиметров – тот самый пистоль, с которого, по стойкому убеждению иных историков техники, как раз и слизан отечественный ТТ. Серьезная модель со ступенчатым прицелом наподобие старых винтовочных. Пистолет покрыт толстым слоем загустевшей смазки, ствол заткнут длинным комком то ли промасленной бумаги, то ли таковой же ткани. Никаких сомнений: законсервирован столь грамотно, наверняка смазан и внутри, что его, отчистив, можно использовать по прямому назначению. Бывший вологодский мужичок и здесь оказался обстоятельным, прилежным – наверняка принадлежал к той разновидности сектантов, что оружия не чуралась и не шарахалась от него, как черт от ладана. Пригоршня патронов россыпью – все тщательно покрытые той же густой смазкой, скользкие, ладненькие… Отложив оружие на расстеленную тряпку, Смолин взялся за второй сверток, оказавшийся гораздо легче. Внушительных размеров бумажник, по-старинному – «лопатник». Тщательно обтерев испачканные руки прямо о рубашку, Смолин методично принялся его исследовать. В разных отделениях в идеальном порядке покоились пачки денег – самых разномастных. Царские, в том числе и «катеньки»-сторублевки. Гораздо меньше американских долларов (гораздо больших по размеру, чем нынешние) и японских йен. «Молотки» – советские деньги восемнадцатого года: на одной стороне молот, кирка и лопата, на другой рассевшийся в вольной позе пролетарий с молотом и двуглавый орел, но уже подвергнутый революционному дизайну, с обрывками кандальных цепей в лапах. На кредитках – штамп и круглая печать – колчаковская перерегистрация. У «омского правителя» первое время не имелось своих денег, и разрешили пользоваться совдеповским «молотками», влепив свои надпечатки… Так, что у нас? «Казначейские знаки Сибирского временного правительства» – той самой насквозь социалистической шоблы, что свергла большевиков, а потом правила так бездарно, что ее саму с той же легкостью, с какой она свалила красных, сковырнули колчаковские есаулы и поручики. В геральдическом намете герб незадачливых сибирских «временных» – двуглавый орел без короны, разумеется (они ж все были поголовно социалисты и марксисты, только других, не большевистских толков), а пониже два соболя держат стрелы. Рыжевато-красная сетка, сплошь покрывающая купюру, – в общем, на неплохом уровне отшлепано… Сиреневые двадцатипятирублевки Шантарского общества взаимного кредита – «разменные знаки», опять-таки не столь уж скверно изготовленные в девятнадцатом. Выпущены опять-таки уже при Колчаке, но исключительно усилиями шантарских городских властей. И ведь ходили во множестве. Вот и чисто колчаковские кюпюры, наконец: узкие длинные, отпечатанные только с одной стороны: главным образом текст, из декора только своеобразной формы виньетка с двуглавым ореликом, снова без короны – ну, адмирал-кокаинист известное дело, о своих симпатиях к социализму, либерализму и прочих отрицающих монархию демократических ценностях на каждом шагу орал, что ему нисколечко не помогло в жизни… Что пикантно, на этих «краткосрочных обязательствах государственного казначейства» авторитетности ради имелись боковые надписи на французском и английском – как будто хоть один тороватый иностранец мог принимать эти фантики для каких бы то ни было расчетов… Казна Федора Степановича, надо полагать. Все эти бумажки (и многие другие, каковых здесь не имелось) одновременно обращались по Сибири, брали их, а куда денешься? Хотя предпочтение, понятно, отдавалось царским бумажкам, ими и большевики первые годы пользовались, налоги в них принимали, потом только запретили, через несколько лет. В отдельном кармашке – тщательно обернутая в вощеную бумагу, сложенная вдвое рублевая кредитка 1898 года выпуска – прямо-таки в идеальнейшем состоянии. Ах, вот оно в чем дело – Федор Степаныч, умелец наш, как и очень многие подданные Российской империи, был суеверен… Среди кассиров императорского Государственного банка был в свое время некий Брут, чья подпись имеется на многих кредитках. И однажды распространились стойкие слухи, что господин Брут по каким-то своим причинам покончил с собой, точнее говоря, повесился (во всяком случае, с определенного момента его подпись с денег исчезла). Ну, а во всей Европе испокон веков бытовало поверье, что кусок веревки повешенного приносит удачу. Россия, как известно, была страной дикой, и российские палачи в отличие от своих европейских коллег по ремеслу после казни веревками не торговали. А потому в России этим «кусочком веревки» и стала считаться кредитка с подписью висельника Брута. Масса народу (в том числе и люди солидные, с положением) поддались общему поветрию и носили в лопатниках старательно сберегавшиеся «брутовские» бумажки… Пригоршня золотых монет – как приблизительно оценил Смолин, покачав их на ладони, граммов двести пятьдесят. В аптечной коробочке – упакованные в ставшую невероятно сухой и невесомой вату – полдюжины граненых прозрачных камешков, определенно бриллианты, карата по полтора-два. В общем, все достояние Коча, сохранившееся, надо полагать, после скитаний по взбаламученной державе. Только один предмет с содержимым бумажника не гармонировал: странной формы кусочек плотного картона, походивший на квадрат, разрезанный ножницами по извилистой, прихотливой линии. На нем выцветшими синими чернилами крупно выведены цифра «семь» и твердый знак. Настал момент, который Смолин оттягивал… Он взялся обеими руками за второй комок ткани – уже прикидывая в уме, что обнаруженный им тайник занимает примерно половину открывшегося за вынутой доской пространства. Потянул, отворачивая лицо от взметнувшейся сухой пыли. Выдернул. Отбросил. И там, внутри, вплотную к косо опускавшейся крыше, лежал продолговатый ящичек из темного дерева длиной поболее аршина, шириной сантиметров в пятнадцать. Из простых, не лакированных, некрашеных планочек – но сработанный чертовски аккуратно, несомненно, обработанный наждаком: свет фонарика отразился от гладкого дерева, какого-то, сразу видно, благородного, уж никак не прозаического, во множестве произраставшего в России. Когда Смолин протягивал руки, ему казалось, что он спит и видит завлекательный сон. Голова кружилась, сознание плыло. Он плохо представлял, сон вокруг или явь, на миг перед глазами все дрогнуло, поплыло… Стиснул ладонями торцы, потянул ящичек на себя – аккуратный ящичек, не тяжелый и не легкий, соразмерный такой… Тот легко поддался. К тому времени Смолин уже разглядел на обращенной к нему стороне два плоских маленьких крючочка. Большими пальцами рванул их вверх, порезал подушечку пальца правой, но не почувствовал боли. Внутри была плотная бумага, покрывавшая нечто, вздымавшееся семью выпуклостями. Вот ее Смолин приподнял кончиками пальцев, с величайшей обходительностью, словно был сапером и извлекал взрыватель из сложной мины. Действительно, ящичек разделен тоненькими перегородками на семь отделений, и в каждом возвышается продолговатый предмет, опять-таки тщательно обернутый бумагой. Запустив растопыренные пальцы в крайнее правое гнездо, Смолин осторожно потянул. Предмет подался легко. Бумага, под ней тонко выделанная замша, под ней просыпавшаяся на колени мелкая пробковая крошка, еще бумага… Он стоял на коленях, держа обеими руками яйцо размером в два раза больше обычного куриного, покоившееся на изящнейшей подставке: вычурное кольцо, три фасонных ножки… Яйцо было покрыто причудливым узором, сразу вызывавшем в памяти нечто восточное (как и общий стиль подставки), а в крупные ячеи золотого узора проглядывала чудесная даже в тусклом свете фонаря желто-палевая эмаль, гильотинированная, то есть наложенная поверх чеканного узора по металлу. Не было ни мыслей, ни чувств – одно восторженное оцепенение. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Смолин, усмотрев миниатюрный золотой крючочек, с превеликой осторожностью поддел его ногтем, и верхняя половинка яйца откинулась на двух изящных золотых петельках. Внутри помещался золотой одногорбый верблюд с восседавшим на нем всадником. Чалма, белый эмалевый балахон, даже черты лица – все было исполнено с поразительным совершенством, так что не было смысла гадать, кто был автором. Вопрос из кроссворда: знаменитый ювелир царских времен, первая – «эф», последняя – «е». Да, вот именно… Вот и отыскалась исчезнувшая невесть когда семерка пасхальных яиц Фаберже, которые планировалось поднести императорской фамилии весной семнадцатого года. Нет смысла торопиться разворачивать другие – нечему там оказаться, кроме как шестерке остальных. Это, должно быть, и есть «Бедуин» – а в ящичке, конечно же, «Кедровая шишка», «Розы», «Русалка», «Радуга», «Соловьиный куст» и «Золотой петушок»… Нашел. Никому не повезло, а он нашел… Когда схлынуло наваждение, оцепенение, блаженная нирвана, оказалось, что Смолин уже не стоит на коленях, а лежит, опираясь на левый локоть, не сводя глаз со стоявшего рядом с ящичком «Бедуина», уже закрытого. – Прелесть, конечно… – раздался совсем рядом голос, исполненный странной смеси восторга и издевки. Смолина прямо-таки швырнуло в сторону, словно сильным ударом тока. Он вскочил на ноги, мгновенно покрывшись холодным потом от макушки до пяток. Издал сквозь зубы нечто вроде животного рычания – настолько это оказалось неожиданным. В первый момент он ощутил не испуг, не злость – лишь неимоверную досаду оттого, что какая-то сволочь грубо, без позволения вторгалась в зачарованное созерцание. Сволочь эта, как он моментально определил, в миру звалась Николаем Петровичем Евтеевым, скромным тружеником музейного фронта, предивинским тихим мышонком. Мышонок, надо признать, в данный конкретный момент выглядел отнюдь не безобидной мышкой-норушкой – потому что в руке у него, стоявшего метрах в пяти от Смолина, все еще боровшегося с учащенным сердцебиением, чернел небольшой пистолетик. ТК, или «тульский Коровина», довоенное табельное оружие как армейцев, так и партийных функционеров. Калибр невеликий, шесть тридцать пять, но на близком расстоянии и эта игрушка способна вмиг отправить в те загадочные края, где никому нет дела до антиквариата и прочей мирской суеты… – Он настоящий, – сказал Евтеев, нервно облизывая губы, – заряжен. Звук получится тихий, так что вы не дурите… Смолин справился с первым потрясением – это было нетрудно, особенно в этаких вот обстоятельствах, когда цинику вроде него совершенно неясно было, о чем жалеть в первую очередь – о собственной шкуре или о ящичке-сокровищнице. – Господи ты боже мой, – медленно сказал он, крутя головой, – так вот это кто… Я-то ожидал кого-то совершенно другого полета – волка, зверя, хитреца, проныру… А – это ты, Колюнчик… – Вот и выходит, что самомнение подвело, а? – бросил Евтеев. Он волновался, сразу было видно. Чертовски. Поминутно нервно сглатывал несуществующий комок, облизывал пересохшие губы, подрагивал всем телом. Но рука с пистолетом не особенно и дрожала, а взгляд… Взгляд, пожалуй что, был отнюдь не мышиным, гораздо более зверским… – Так вот это кто… – повторил Смолин с неожиданной брезгливостью. – Сделал я тебя все же, а? – криво ухмыльнулся музейный деятель. – Бог ты мой… – его взгляд так и лип к стоявшему на полу ящичку, к «Бедуину». – Столичная штучка, ага… Тебе бы сообразить, что мы тут не глупее, мы просто живем в глуши, вот и все… Приперся на готовенькое, скот… Положи его в ящичек, аккуратнее… Кому говорю! Смолин наклонился, аккуратнейшим образом уложил «Бедуина», но крышку ящичка закрывать не стал. Покосился вправо – там, всего-то в шаге, лежал на расстеленной бумаге браунинг Коча… нет, не успеть, ни за что не успеть, там наверняка нет патрона в стволе, да и смазан густо, в том числе наверняка и внутри… Будь даже пистолет готов к бою, Евтеев все равно опередит, он не спецназовец и не призовой стрелок, но в этой ситуации не нужно много ума и справности, чтобы быстро нажать на спуск. – Пушечку ногой отбрось, – распорядился Евтеев, кривя рот, все так же дергаясь от переполнявших его эмоций. – Вот так. Встань попрямее, руки подними… – Поднял, – сказал Смолин. – А дальше-то что? – А дальше я уйду. А ты останешься, – Евтеев пошевелил ногой лежавший на полу моток веревки, явно принесенной им с собой. – Полежишь связанный, не помрешь, сейчас лето… Найдут тебя твои сообщнички рано или поздно. Что-то в его тоне и взгляде Смолину не нравилось до чрезвычайности. Те трупы, что уже имеются, конечно, на совести не этого мозгляка, а кого-то другого (на сей счет есть твердые предположения), но в подобной ситуации и такой вот музейный крысеныш может решиться, пальнуть в затылок связанному человеку. Как-никак семь доподлинных яиц Фаберже. Свидетелей нет. Выстрел из «Коровина» прозвучит совсем негромко. Никто здесь Евтеева не видел, он может уйти спокойно, тщательно обтереть пушку от своих отпечатков (детективы наверняка читал и смотрел), выбросить ее за углом… И кто потом что докажет? А если каким-то чудом и докажут, Смолина это не будет волновать, его уже ничего не будет волновать… – Рискуешь ведь, тварь… – процедил он, чтобы кое-что прозондировать. – Интересно, чем? – усмехнулся Евтеев. – Голубь ты мой залетный, я трое суток от окна не отходил. В соседнем доме. Я там давненько квартиру снял, хозяин переезжает, ему наплевать, пьет сейчас где-нибудь… Трое суток я там торчал, ты понял? Снаружи – никого, ты своих мордоворотов отправил спать, ага? Надоело вам пасти, ждать, верно? Так что я тебя перетерпел… Оправдалось… – Не спорю, – сказал Смолин. – Значит, в рукописи были все же наводки… – То-то и оно. Особенно, если ее читать вкупе с теми материалами, что у старика имелись… – Вы его грохнули, – сказал Смолин, – старичка. Много ли ему надо – разок булыжником… И Витька. И Лухманова… Евтеев насмешливо поднял бровь: – А что, это доказать кто-нибудь может? Он меня грохнет, подумал Смолин отстранение, словно речь шла о ком-то постороннем или герое романа. Он не может меня не пристукнуть – если мочканет, оборвет все концы. Никто никогда не сможет его уличить. Все улики – косвенные. Да и кто вообще озаботится искать его, что-то доказывать? Кто узнает? Никто ведь не предполагает, что это именно он. В общем, или я одержу победу, или мне не жить… – Только не говори, Колюнчик, что это ты хотя бы одного из трех завалил, – сказал Смолин. – Совершенно не в твоем стиле, не вяжется с твоей персоною… Братишка, а? Уж он-то может, особенно ради такого куша… А? – Ну, предположим. – Что ж ты тут один? – спросил Смолин с нешуточным любопытством. – Не тот человек твой братишка, чтобы тебе позволить пойти за такой добычей, а самому отсиживаться где-то неподалеку – да и за углом, за вон той балкой таиться не станет… Любой на его месте самолично бы поперся… И тут на Смолина обрушилось озарение. Ясное, пронзительное, четкое, неприглядное, ошеломляющее… Возможна куча других эпитетов. Он даже рот разинул от изумления… и, положа руку на сердце, от восхищения. Увы, особенно изящной подлостью тоже можно восхищаться, господа… – Колюнчик… – протянул он ошарашен-но, – ты его кинул, ага? Ты сам просто не умеешь делать грязную работу, где уж тебе, крыске музейной… Ты его использовал на мокрухе, а потом кинул. Правда ведь? Ручаться можно, он сейчас торчит где-то далеко отсюда, потому что ты ему впарил что-то такое… Ну, допустим, что за каким-то домом нужно следить неотступно… Что-то вроде того, а? Ну, Колюнчик? Чего уж теперь жаться, колись… Евтеев усмехнулся: – Мозги у тебя, конечно, штучные, Вася… Правильно рассуждаешь. Ты же интеллигентный человек… ну, вроде того. Вот и рассуди: ну что может быть общего меж этой красотой, – он бросил вожделеющий взгляд в сторону ящичка, – и этим лагерным пидором? Быдло, тварь примитивная, одноклеточное… Ну, родной. Ну и что? Знал бы ты, как он мне жизнь обгаживал еще в детстве… Хорошо хоть, быстренько прописался за колючкой и объявлялся редко… Но инструмент отличный, тут ты прав. Я бы кое-чего сам не смог… – И где он? – Достаточно далеко, чтобы безнадежно опоздать, – сказал Евтеев. – Не беспокойся, далековато… – А не боишься, что он потом с тебя шкуру спустит? – Дурак, – сказал Евтеев не сердито и не зло, вяло, отрешенно. – Ты еще не понял, что мозги у меня есть? – Он коснулся кармана. – Паспорт, деньги – все здесь. Сумка с кое-какими вещичками – нажито кое-что непосильным трудом – поблизости. «Москвичок» в готовности. Супружницы нет, родных и близких, кроме этого козла, нет, так что тревогу никто не поднимет. Я со вчерашнего дня в отпуске. Через полчасика сяду за руль – и на трассу… Умному человеку, Вася, в этой стране – а может, и не только в этой – затеряться нетрудно, особенно если держава в розыск не объявила… а с чего ей меня искать? Брательничек… ну, у него очень мало возможностей, если рассудить. К тому же он сам бегает – что-то у него там с такими же, как он, закрутилось нехорошее, отмалчивался, но главное я уяснил… И все. И – ту-ту! – А продавать как будешь? По приемным олигархов ходить с лоточком? – Есть идеи и придумки, – отрезал Евтеев. – Я ж не дурак, согласись… – он мимолетно бросил взгляд на часы. – Все, Вася, все. Скоро светать начнет. Я бы с тобой и подольше побеседовал, как-никак ты меня лучше понимаешь, чем кто другой, но вот время поджимает… Ложись. Мордой вниз, руки за спину. Не переживай, полежишь, подумаешь, потом найдут… «Холодного», – мысленно уточнил Смолин. Холодного жмурика. Он конечно, козел, но рассчитал все правильно: никто, кроме расписного братца, искать его не станет. Единственное препятствие на пути к безнаказанности – Смолин Василий Яковлевич. Неужели ж не решится крысеныш от этого препятствия избавиться? Нет, никак нельзя полагаться на его интеллигентскую робость – сможет, паскуда, чего там… – Ну? – прикрикнул Евтеев, нетерпеливо поводя стволом. Смолин неторопливо нагнулся, но вместо того, чтобы прилежно лечь, подхватил раскрытый ящик с драгоценной поклажей и поднял его над головой на вытянутой руке. – Высота – более двух метров, – прокомментировал он внешне спокойно (хотя, если честно, у него поджилки тряслись и спина взмокла). – Игрушечка у тебя, конечно, убойная, но, поверь на слово, убивает она не сразу. Должно у меня остаться несколько секунд, чтобы, получив пулю, шваркнуть это об пол со всей дури. Не разобьются, конечно, но помнутся здорово, вид товарный потеряют. Эмаль отколется точно, тонкое погнется, хрупкое разлетится… ты ж музейщик, сам понимаешь: не приспособлены яйца Фабера, чтобы их швыряли со всего маху… И что в итоге? Кто их тебе отреставрирует идеально? Да и получится ли? Даже если я просто рухну, все равно расшибу половину, а то и все… «Радуга» вообще, если верить описаниям из хрусталя, «Соловьиный куст» – то ли из тонкого оникса, то ли из хрусталя тоже. В пыль разлетятся… Ну, давай, давай, пали, супермен ты наш недоделанный… Мелкими шажками, совсем мелкими, но неуклонно, он надвигался на оторопевшего Евтеева, все так же держа ящичек высоко над головой, давя тяжелым взглядом. Со звериной радостью он видел, что Евтеев не то что заколебался – пошел в раздрай, растерялся совершенно, не в состоянии был ничего придумать за какие-то секунды. Потек, сука, поплыл! Риск, конечно, был жуткий – пистолет по-прежнему смотрел на Смолина, палец лип к спуску. Но тот надлом, что в Евтееве сейчас ширился, его на секунды парализовал, прямо-таки физически ощущалось, как в головенке у него хаотично прыгают мысли, словно шарики в барабане «Спортлото», и никак не могут отлиться в конкретный поступок… Все… Один Бог ведает, как Смолину удался сей акробатический прием, но он, оказавшись достаточно близко, резко опустил руку, бережно прижимая к боку ящичек, прыгнул, левой отбил влево же руку с антикварным пистолетиком, сжал кисть врага так, что тот взвыл, коленом ударил под дых, потом, падающему, в ребра, вырвал наконец так и не выстрелившего «Коровина», отбросил в сторону, не глядя, успел еще двинуть левой скрючившемуся музейщику по скуле, швырнув на пол… Вот теперь нахлынула настоящая слабость, коленки подгибались так, что Смолин какой-то миг всерьез боялся упасть – ничего, выстоял! – во всем теле разлилась противная слабость, простительная для человека, оказавшегося под прицелом. Даже для него это было серьезное переживание, способное прибавить седины, а то и инфаркт легонький схлопотать… Но он очень быстро оправился – оттого, что некогда было рассусоливать. Бережно поставив ящичек поодаль, наклонился над стонущим Евтеевым, рывком, за шиворот поднял его с пола и, сатанея от наслаждения, проехался по перекошенной физиономии полусжатым кулаком – справа налево и слева направо, и еще, по чавке, по сопатке, по гнусной роже козла, трех человек загубившего ради хабара, пусть и не своими руками… Бил и бил бы, не останавливаясь! Но спохватился все же, разжал руку, и тот, с размочаленной в кровь физиономией, повалился на пол, как неживой, брызгая перемешанными с кровушкой соплями, скуля что-то, перхая… Стоя над ним на корточках, кривясь от отвращения, Смолин горячечно говорил: – Убить, сука, растоптать, по полу растереть… Крысятник поганый, тварь, падаль… Нельзя убивать людей ради металла, ты понял? Нельзя убивать людей… Обманывать – ладно, мошенничать – не без того… Убивать нельзя, ни в коем случае… Нельзя так… Сомнительно, чтобы Евтеев понимал хоть слово – он скорчился, зажимая ладонями рожу, из-под пальцев сочились кровь с соплями. Но Смолин не мог остановиться: – Крыса, интеллигент сраный… Захотел все и любой ценой? Врешь, паскуда, так не бывает… Давить таких… – Золотые слова, – раздался насмешливый, спокойный, знакомый голос. Смолин попытался вскочить на ноги, но не получилось, его ощутимо качнуло, повело в сторону, он кое-как удержался на ногах, оперся на косой брус ближайшей балки… Татарин стоял от него достаточно далеко, чтобы его можно было достать отчаянным броском. Улыбался одними губами, глядел цепко, жестко, холодно. Руки лежали на поясе, и правая была нехорошо сжата почти в кулак – ох, не пустая… Если у него нет ствола, еще побарахтаемся, подумал Смолин с удивившей его самого холодной рассудочностью. Если у него нет ствола – бабушка надвое сказала, мы тоже видали кое-что… Оклемавшийся Евтеев привстал, смахивая с лица ладонью пот, снизу вверх уставился на брательничка, выражение его распухшей рожи понять было трудно, но там определенно присутствовал страх… Татарин неуловимым движением пнул его под ребра, не особенно вроде бы и сильно. Прищурился: – Пидор лагерный, говоришь? А ты меня держал, олень? Ладно, за слова цепляться не будем… Значит, наколоть решил, интеллигент? Всё хотел поиметь? Один прокольчик, Колян – с моей биографией приучаешься никому не верить… Евтеев проскулил что-то неразборчиво-жалостное. – Хорошо живете, братовья, – сказал Смолин, напрягшись в ожидании чего угодно, – дружно живете, аж слезы наворачиваются… – Бывает, – преспокойно ответил Татарин. – В семье не без урода. У него, сучонка, сызмальства были запросики. И всегда пыжился быть хитрее всех… Ну, хрен с ним. Сиди смирненько, потрох сучий, а то затопчу… Ну что, Червонец? Сорвал банк? – покосился он на ящичек, располагавшийся в каком-то метре от обоих. – Точно, Фабержей, я так понимаю? Везучий ты у нас… И сколько ж все это стоит? – Бешеных денег, – угрюмо сказал Смолин. – Вот то-то… – сказал Татарин бесстрастно, – у тебя и так бабок навалом… – Где уж… Татарин блеснул зубами: – Ну, по сравнению со мной, сирым и бесприютным… Верно? Как говорил товарищ Бендер: Ну к чему вам, Киса, столько денег? Совершенно ни к чему… Смолин прекрасно понимал, что перед ним второй уже раз за какие-то четверть часа стояла сама Смерть. Именно так, без в всяких высокопарностей. С этим так просто не справиться, и очередного жмура ему положить, что два пальца… Где упал «Коровин»? Он не помнил, не видел пистолета с того места, где стоял, а оглядываться, разумеется, было нельзя – чтобы не пропустить удар, бросок… – Червонец, – сказал Татарин небрежно, – четыре шага назад, будь так любезен… Ага… Еще один, еще… Молодец. Теперь, с нового места, Смолин видел пистолет – лежавший слишком далеко от него. И от Татарина – слишком далеко. Татарин пушечку заметил, судя по быстрому движению глаз, но, без сомнения, прекрасно сообразил, что поднять его не сможет. Тут бы Смолин на него и прыгнул, поставив все на карту, потому что нечего терять… Пружинисто, где-то даже грациозно Татарин переместился на пару метров, оказавшись еще дальше от пистолета, зато совсем рядом с Евтеевым, все еще поскуливающим в неудобной позе: он сидел, опираясь руками в пол, просмаркиваясь и поплевывая темным, слезы отчаянно смаргивая… – Датико Метехский тебе велел кланяться, – сказал Смолин, – он тебя видеть хочет… Лицо Татарина осталось бесстрастным. Он сказал только: – Много знаешь, Червонец. Как ты только до седых волос дожил – да еще с такой интересной работой… – Делиться будем? – спросил Смолин, стараясь, чтобы это прозвучало веско. Татарин поднял брови: – А зачем? Мы с Колюнчиком пахали, как папы Карло, а ты приперся на готовенькое… Неправильно. Он сделал резкое движение, из его кулака сверкнуло то самое лезвие, прекрасно памятное Смолину, – длинное, узкое, напоминавшее скорее шило. Мигом позже оно с каким-то деревянным стуком ударило в грудь Евтееву, напротив сердца – и тот мешком осел на пол еще раньше, чем Татарин выдернул нож. Опухшая физиономия на глазах гасла. Смолин невольно перекосился лицом, чуть не полностью зажмурясь. Открыл глаза, превозмогая противный крутеж под ложечкой (видывал всякое, но людей при нем все же не убивали), выдохнул: – Убил… – Да ты что, Червонец? – с наигранным удивлением ощерился Татарин. – Кто убил? Кого убил? Ах, козла этого… – и он улыбнулся почти по-человечески: – Так это ж ты его убил, бедолагу… а он, соответственно, тебя. Бывает. Если все оформить грамотно – ох, как бывает… Не глядя, спиной вперед, он сделал шажок – и еще один, и еще. Он двигался к пистолету! Гипнотизируя Смолина тяжелым взглядом, щерясь, поигрывая ножом. И Смолин с прохладной ясностью осознал, что сию минуту ему и наступит конец, полный и бесповоротный. Если только он ничего не сделает в оставшиеся считанные секунды, Татарин его кончит, как только доберется до пушки… Оставался миг. Может быть, два. Смолин решился. Дах! Дах! Татарина швырнуло вперед, на Смолина, и тот, ничего еще не понимая, не видя новых действующих лиц, метнулся вперед, в точности так, как и решил… Дах! Татарин падал – и Смолин, моментально оказавшись рядом, врезал ему с правой под дых, под душу, под ребра, так, что рука онемела. Добавил левой, в горло, что есть мочи, без капли жалости… Татарин шумно обрушился на пол, корчась, жутко хрипя. Тут только Смолин, знавший, что у него есть несколько секунд передышки, поднял голову. Поодаль стояла Инга в распахнутом халатике поверх ночнушки, медленно-медленно опускала руку со смолинским наганом, тем, конечно, что заряжался резинками. Немудрящая штука, бесполезная в серьезном деле, но ежели из нее трижды шарахнуть человеку в незащищенную спину метров с пяти, выйдет неслабо… Некогда было ни думать, ни делать что-то другое. Он метнулся к веревке. Пнув Татарина повыше виска, навалился на него, вывернул безвольные руки, принялся в лихорадочном темпе, связывать их, стараясь не терять головы, спутать на совесть. Затянув узлы так, что у врага, наверняка, вены пережало, свободным концом обмотал ноги в щиколотках, проворно накрутил узлов. Татарин все еще не шевелился, похрипывая, постанывая, сипло охая. Чувствуя себя ватной куклой, Смолин не то чтобы сел – плюхнулся на пол, ноги не держали, хотя голова оставалась ясной и сердце вроде бы не прихватывало. Глядя на Ингу (наган в опущенной руке, вот-вот вскользнет из пальцев, глазищи на пол-лица, а лицо белое, вот-вот в обморок хлопнется), Смолин, усмехнувшись уж как умел и как получилось, тяжко выдохнул, прохрипел, сам не узнавая своего голоса: – Молодец, боец Комелькова. Благодарность тебе от меня… Губы у Инги дрожали, лицо кривилось, она вот-вот должна была сорваться в безутешные рыдания, но утешать ее не было ни времени, ни, что важнее, сил. Он понимал, что всё кончилось, – но пошевелиться не мог. А ведь предстояло еще быстренько поднять ребят, разыскать Кравца, чтобы сдать ему Татарина (на коем отныне можно ставить жирный крест), – и до того, ясен пень, надлежало убрать бесценный ящичек с глаз долой… – Я… как чувствовала… – тусклым голосом произнесла Инга. – Я не могла… спать… А потом… услышала… – Я тебя обожаю, – сказал Смолин, все еще не в силах шевельнуть хоть пальцем. – Я тебя люблю, ты лучшая на свете амазонка… Правда… Он чувствовал, как губы растягиваются в улыбке – бессмысленной, широкой, идиотской, но все же, пожалуй, самую чуточку веселой. Кажется, у него еще много чего было впереди… Красноярск, апрель 2008 notes 1. О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.)